«О, господи, если бы я знала, ЧТО накликаю на свою голову, когда однажды заявила родителям: маман-папан, я все равно сбегу от вас с проезжим гусаром! » Мы познакомились в новогоднюю ночь, в Казанском Молодежном Центре. Я, к слову, уроженка столицы орденоносного Татарстана, где родилась и проживала до встречи с будущим мужем. Как в Нью-Йорке есть свой Гарлем, так и в Советском Союзе была своя Казань, где люди вырастали исключительно жизнеспособными. К тому моменту я была румяной курсисткой Университета, увлекалась искусственным интеллектом, дискотеками и пантомимой. В нашей студии мы в белых колготках и тапочках вовсю «шагали на месте», «сеяли хлеб», манипулировали невидимыми предметами и сочиняли идиотские композиции о борьбе светлых сил со злом. И вот, к нам в Казань с гастролями закатились Мэтры-профессионалы. Знаменитости из телевизора. Ажиотаж вокруг концертов был невообразимый. Легко представить мое трепетное состояние, когда в морозную ночь на Новый год я, «сбивая талый снег с каблучков» , вхожу в дискобар, где лихо празднуют Лицедеи, все в алмазной пыли, и с ними – наша казанская пантомима. Музыка гремит, народу битком, но все знакомые как-бы полупрозрачны, а эти сверкающие пришельцы в карнавальных костюмах притягивают взгляды словно магнитом. У них праздники традиционно отмечались конкурсами на самые эпатирующие танцы, частушки, выступления в своей радиогазете и, конечно на импровизированной сцене. А то тортами принимались кидаться или «медоносы собирать» (заигрывать с хорошенькими девчонками в клоунской манере: с падениями, роняниями, развязно-стеснительной манерой нести ахинею и строить при этом глазки, губки и прочее). Помню, как я тогда с восторгом думала: боже, какая чума!..А Он, неотразимо обворожительный в грузинском костюме с газырями, полыхая зелеными глазищами, проплясал со мной до утра и сказал, что мы созданы друг для друга. При провожании Он легко, невесомо поцеловал меня в уголок рта, улыбнулся, как Жерар Филипп и убежал. За полмесяца своего пребывания в Казани прожженый артист, разумеется, затмил в моих глазах всех студентов-сверстников. Меня обескураживала его несуразность, то, как он ест по-клоунски, все роняя, обливаясь и ерзая , как он в бассейне топором прыгает с вышки, как прихорашивается перед зеркалом, не замечая надетого наизнанку свитера. Но, боже, как он меня смешил! Из-за этого я и приехала к нему в Ленинград, чтобы остаться в его жилище ( под стать хозяину ). Наша свадьба была ознаменована выходкой Антона Адасинского, который пришел в ЗАГС с большим глиняным горшком, наполненным горохом. С криком: «По старинному голландскому обычаю, - счастье молодым!» он начал обсыпать нас горохом, и вся процессия немедленно повалилась на пол. Помнится, все последующие регистрации были сильно задержаны нашей барахтающейся на горошинах толпой. Домой вернулись безумно хохоча.
В том доме на Моховой сто лет назад было китайское посольство. Видимо, с тех пор остались там и лепные пятиметровые потолки, и домовые, и подпол (квадратный метр паркета посреди комнаты можно было подцепить за колечко и, как за холстом у Папы Карло, там открывался черный глубокий тайник, откуда клубами вылетала моль) Квартира напоминала чемодан, поставленный на ребро. Сначала - прихожая два на два, она же кухня, раздевалка и предбанник. Дверь слева открывалась в шахту, где снизу торчал унитаз, а сверху висел душ со множеством вентилей ( никто из новичков не мог сразу угадать, какой из них – для смывания унитаза). А длинная, как вагон, комната справа завершалась грандиозным окном, вымыть которое доверху было физически невозможно. И что ждало меня в этой квартире? Между мебельной рухлядью, гастрольными плакатами на стенах, кадками, где процветали бесплодные грейпфруты и весело копошились какие-то беленькие червячки, огромным числом грампластинок всюду-всюду и громоздким телевизором – моим конкурентом? Но действительно я поняла, за кого вышла замуж, когда попросила супруга повесить новые занавеси, которые я купила на замену каким-то чудовищным фанерным щитам. Выслушав меня, он сначала впал в тихую панику, потом все бросил и ушел, чтобы через пару минут втащить в комнату циклопическую дворничью лестницу, с грохотом сметя при этом все, что стояло на столе. Затем прислонил ее прямо к окну и, надев занавески себе на плечи как мантию, стал взбираться ввысь. — Тебе помочь?- опасливо спросила я. Возможно, отрицательный ответ спас мне жизнь, потому что тут же раздался треск рамы и звон стекла, лестница проломила окно, а ответственный квартиросъемщик, оборвав по дороге мой новый тюль, упал на подоконник, крича злым голосом, что нанес себе ушиб с порезом, а я долго копаюсь с перевязкой. Когда друзья вставили стекла, повесили-таки занавески и дружески посмеявшись, утешили меня, я еще не предполагала, что муженек не даст завершиться делу благополучно, а возьмет молоток, новый навесной уличный градусник и забьет гвозди так, что стекло никуда не денется и даст грозовую трещину по всей высоте. После этого муж уехал на длительные гастроли и со мной случилась первая в жизни истерика от тоски и одиночества.
Меня погребла лавина экстраординарности. Однажды копаясь в мощных слоях хлама под кроватью, муж радостно возвестил: «Вот в чем мы заварим чай для гостей!»– и извлек на свет из пыли и тьмы здоровенный аппарат Киппа, этакую сложную стеклянную штуковину. Отмыв все шарообразные, вставленные друг в друга емкости от мутно-зеленого налета, он кинул куда-то внутрь горсть заварки, залил крутым кипятком, сел с кружкой перед булькающим аппаратом: «– Вот сейчас мы нальем чайку...» и вытащил снизу пробку с притиркой. Из жерла молниеносно вылетела струя кипятка. Его спасла лишь реакция мастера спорта по фехтованию. А меня предчувствие, я заранее встала в дальний угол и теперь оттуда оценивала красоту дымящегося белесого волдыря на полированной дверце шкафа. Через пять минут активных поисков пробка с притиркой была обнаружена внутри кружки, валявшейся в углу под кроватью. А через день я, обедая за нашим обгорелым столом, услышав сзади скрипучий стон и, немедленно отпрыгнув, избежала удара по спине сорвавшейся с петли той самой дверцей шкафа. Супруг, вернувшийся с работы и не остыв от концертного вдохновенья взялся за починку. Сначала он полез под все ту же кровать, и извозив всю рубашку в пыли, нашел какие-то покореженные дверные петли. Исполнив на радостях отрывок из любимой арии «Риголетто» – «Смейся, паяц...», он быстренько прикрутил шурупами дверцу и попытался ее закрыть. Ха! Сбоку у края образовалась щель толщиной в палец, а замочная скважина пришлась ровно над ручкой соседней дверцы. Я быстро поняла, что все эти розетки, висящие на своих выдернутых кишках, протекающие вентили, холодильник с больной дверцей, червячки и крыски были неистребимы. Так как закономерны. Домовые вовсю старались сохранить уникальную атмосферу в доме, и им активно помогал сам хозяин. Механизмы боялись последнего как огня. Это невероятно, но однажды он вернулся с велосипедной прогулки с седлом в руке, отвинтившимся прямо на ходу. Он мыл себе голову моим кремом от загара и пытался заварить вместо чая пакетик с перцем. В конце концов его приключения увенчались фразой произнесенной изумленно-горьким тоном: «Ну почему я такой?!» - это когда он уже и сам был потрясен, придя домой со спектакля, устало сняв носки и увидав одну свою ногу с ярко-зеленой ступней. А я еще жалела и утешала его, что он, мол, клоун и значит так надо. Я пыталась понять феномен его забывчивости, из-за которой он, уходя из дома, тут же возвращался за мелочами раза три-четыре ( я не преувеличиваю! ), причем, умудряясь напоследок оставить свои ключи в хлебнице. Подбирая по всей квартире кучки разбросанных носков-трусов-рубашек-пластинок я ужасом причитала над развороченными недрами шкафа. Это был даже не упорядоченный хаос, когда знаешь, где обычно валяется нужное нечто. Это был самый настоящий Его Величество Хаос, воспитавший в конце концов и во мне такую же благословенную беспечность, как и у него. Фраза, ставшая нашим девизом: «Если что-то не находится через две минуты, искать бесполезно: оно или само выползет, или станет вовсе ненужным». Однажды мы решили заклеить рамы на зиму. Я приготовила бумажные полоски и спросила : «А ты клейстер варить умеешь?» Мгновенно и без тени колебаний прозвучало гордое «Да! Это каждый дурак умеет.» Мой дурак бодро убежал на кухню и затих. Через полчаса, замирая от тяжелых подозрений, я осторожно приблизилась к газовой плите. Над кастрюлей нависал новый алхимик и маниакально помешивал мутное варево с крупными белесыми клецками, пытаясь как бы незаметно раздавить их ложечкой. Он уже наварил три кастрюли липкой гадости и отставил их за ненадобностью в сторону. «Сейчас должен получиться клей!» — объяснил он. «Эх, забыл, что не надо сыпать крахмал в кипяток, но ничего, его можно размешать». В ответ непокорная, припертая к стенке, клецка выпрыгнула на пол, но шеф-повар быстренько нагнулся и отправил ее обратно. «Милый, — сказала я нежно, — у нас есть банка «Бустилата» для обоев, может подойдет?» «О! Конечно подойдет! Что же ты молчала?» И мы радостно заклеили рамы «Бустилатом». Оказалось - навсегда. Причем его невозможно критиковать - либо сразу взрыв, либо абсолютно никакой реакции. Зато если похвалить: «Боже, как талантливо ты завязал шнурки!», тогда - пока он застенчиво улыбается, есть шанс что-то поправить. «Меня удивляет, как ты, такой гениальный, неповторимый... один недостаточек – эта шляпа – мне странно». (Шляпой была вытерта побелка и пыль из угла, когда он, одевшись перед уходом, полез на антресоли за афишами). Послушайте, а как хозяин дома может прикрепить дверную цепочку на внутреннюю, вторую дверь? Причем он старательно прибил все до последнего гвоздя, прежде, чем это обнаружил. Заперся, довольный, навесил цепочку. Деловито выглянул в щелку и говорит: «Как-то темно, ничего не видно. Ой, а что там? Что ли я не учел еще одну дверь?»
Лично я, когда выходила замуж, не учла, вернее недооценила ажиотажа вокруг театра. Бывало, после окончания игры его в фойе так и ласкают. И при мне какие-то там фифы так прямо и говорят: «О, мы просто влюбились! Мы не могли уйти из зала! Ах-ах, ну-ну-ну...» Однажды в зале раздался вопль: «Хочу ребенка от оперного певца!» Конечно, я их прекрасно понимаю, когда сама впервые увидела их спектакль «Чурдаки», была совершенно потрясена. В какой-то момент, при осмыслении происходящего, я утратила границу между театральным действием и реальностью . Я вдруг поняла, что мое настоящее нынешнее жилище -там, на их клоунском «чурдаке», среди этих полоумных «чурдалаков» , и муж мой на самом деле - не один конкретный человек, а вереница фантомов: то китаец-рыбак, весело пожирающий свежепойманную рыбку, то параноик-гений бель канто, пред которым меркнут светила. Он поет обрывки из разных арий, и воображаемые оперные персонажи, подступающие со всех сторон, для него более реалистичны, чем живые партнеры. Но самая сильная сцена в спектакле – речь Диктатора, когда его персонаж переливается всеми оттенками интонаций и жестов Гитлера, генерала Хлудова, Муссолини. Именно мой муж в этой роли первым в театре пошел со сцены словно со взлетной полосы в зал по спинкам зрительских кресел - в состоянии, близком к левитации. То, как он пронзительно впивается глазами в толпу, как заставляет навытяжку вставать перед собой зрителей, насколько драматично преображается его лицо в моменты упоения своей жуткой и одновременно комической, на фоне раболепствующих клоунов, ролью, наводит на меня подозрения, что он - колдун, вот что. А в фойе, после спектакля, возбужденные поклонницы задают мне о нем вопросы: «А ты ценишь талант своего супруга? Как ты живешь с таким необыкновенным человеком? Чувствуешь, ли какой он у тебя? Чувствуй-чувствуй.» При этом - полная невменяемость его, предмета разговора после всех перевоплощений на сцене. Я ему: «Дай, пожалуйста, денег на буфет», - а он ни понять, ни просто увидеть меня не может. Трогательно ставит бровки домиком, улыбается блаженно и взирает из бесконечности. Однажды я его все-таки вернула на землю вопросом: — А тебе и вправду так весело, как ты это изображаешь на сцене? Представляете, такое ляпнуть актеру, играющему «нутром»? Он страшно сверкнул глазом и процедил сквозь зубы: — Сейчас как стукну, чтоб не спрашивала ерунду...
После концерта в нашу квартиру битком набивались знакомые, пришедшие со своими знакомыми, и он расточал для них свое волшебное обаяние. Так они проводили часы в душевных излияниях и теплой искренной откровенности. Уходя, гости прославляли его простоту, человечность, радушность, доброту, ласковость, и прочее, и прочее. А я тут при чем? Мне кроме заботы о еде, доставалось лишь его дурашливо-умильное: «Тульки-тульки» и «Женулечка-жена моя!» Разрушитель он, вот кто. Теперь вы начинаете понимать мое положение? Прозвище у него в театре какое-то нелепое, да еще коллеги присочиняют всякие фамилии, к примеру: Корявый, или В-Петропавловске-Камчатске-Полночь, или 1/8-Пать-Пать. В зависимости от ситуации. Если бы вы знали, каково это - быть декабристкой, а также январисткой, февралисткой и прочее при постоянно гастролирующем муже! Во время сборов в дорогу главной приметой дня был разверзшийся чемодан в центре спиральной галактики из вещей и тряпок. Для начала он, этаким кандибобером, с возмутительным хохолком и с бесом в глазу, принимает академическую позу и берет оперную ноту. (Помню, соседка на другой день после свадьбы, горестно на меня поглядев, доложила, что, мол, это не ее дело, но ведь в квартире у нас всегда был дурдом). Потом он бегает вокруг чемодана с пожитками и, прежде чем уложить в него очередную одежку, напяливает ее на себя, косясь в зеркало, и пляшет, и пляшет! Только не спрашивайте у меня, зачем он берет с собой за границу (и вообще зачем купил?) толстые с начесом женские панталоны до колен огромного размера и бледно-зеленого колера. Это слишком сложно для моих мозгов. Он говорит, что в этих штанах похож на индуса-бедуина и в них удобно медитировать, когда очень холодно. Вот он копается в мшистых залежах пластинок, чтобы поставить под настроение любимого Карузо, и вдруг начинает чихать, выскочив при этом из тапочек. Пять раз подряд, как всегда. —Всё,- говорит, - устал. Вот ложится ничком на пол, тут же делает йоговскую позу змеи и, подумав, немного отжимается. Вставая, он с пристрастием допытывается: — А что, правда же хорошие у меня ноги? Потом ставит свою пластинку, включает телевизор, заваривает чаек и садиться с проклятой газеткой перед проклятым ящиком. А по сборам в дальний путь он– профессионал. Помню, однажды он увез за границу мой паспорт, когда я намеревалась слетать домой к маме. От его рассеяности ничего уже не поможет. Нет, нет, никогда...А отъезды!.. Это было незабываемое зрелище, когда впервые весь театр выезжал во Францию. Вообразите смотр-парад в мчащемся к аэропорту автобусе. Валерочка в чем-то изысканно белом. Витек демонстрирует сочно вышитый герб Советского Союза на спине своей вареной куртки. Леня - в сером френче времен культурной революции. Чера - в полной солдатской униформе. Анвар пытается попить кефиру из бутылки, но на ухабах каждый раз орошает себе нос и подбородок. Позади сидит директор, тоже прихлебывает кефир. Подпрыгнув на очередной дорожной выбоине, он украшает свой наряд спереди скандальным пятном. Сопровождающие одобрительно смеются. Мой-то вырядился потомственным профессором в очках. На лацкане медаль «Активист (чемпиону лагеря за смелость и ловкость)». —Подождите, - говорит завпост театра в драном узбекском чапане. - Стойте! Я же забыл все реквизитные шары на базе! Он выпрыгивает чуть не на ходу, вбегает в телефонную будку и разговаривает с дежурным театра минут десять. — Так! - объявляет завпост, влезая в автобус. - Сейчас только звонили из посольства. Наши паспорта еще не оформлены, виз нет. Администратор в прострации, не знает, что делать. — Оппаньки... - говорит Витька. Через четыре часа торчания на узлах в аэропорту артистов все -таки оформляют, запихивают в самолет, задержанный по сему случаю, а кучку жен, детей и собак разворачивают и увозят назад с прогнозом: задержка виз и вылета вслед за мужьями на три недели минимум. И я опять остаюсь в Петербурге-Питере-Ленинграде одна.
Еще об этом городе особо хочется сказать. Все дело в атмосфере. Аура бывшей столицы империи с безумно красивыми зданиями улицами и набережными. Покой и достоинство фасадов, простор площадей. А климат... Как это у Ф.Г.Раневской: «Вам не кажется, что погода переживает климактерический период?» Небо - то вырядится в перламутровые перья и голубые шелка, подбитые снизу фиолетово-малиновым пухом, и глядит «с улыбкою странной», а то вдруг изорвет все в клочья, завесит лицо непроницаемой грязно-серой вуалью и закатит нестерпимую истерику с воем и потоками слез. А улыбающиеся дикторы телевидения называют это бесстрастным словом «ОСАДКИ». Солнце если и появляется, то какое-то очумелое, с трудом приподнимающее над горизонтом больную после зимы голову. Когда в воздухе носятся тревожные смерчи, газеты мотаются на уровне третьего этажа, тоскливо воют собаки и настойчиво тянет, как точно описал Саша Черный –«брякнуть вниз о мостовую одичалой головой», - значит просто очередное наводнение. Освещение, перспективы, цвет города - это алхимия, колдовство, припадки безумия Гоголя и Достоевского. Полутемные подворотни с людьми- призраками и ярко-натуралистическими помойками, способными своей вонью вызвать галлюцинации. Проходные дворы, где плесень в гулких сырых арках похожа на изысканные кружева, футуристические линии крыш и стен, прихотливые оттенки и фактуры этих плоскостей «без окон и дверей», убийственно живописные парадные, скрывающие в своих колодезных недрах двери, ведущие в другие измерения... Они водили меня за нос, кружили и морочили. Очередной раз потерявшись в этих мебиусовских пространствах, я впала в странное состояние: смесь ярости и хохота, - настолько поначалу мне казалось все здесь диким и неестественным. Выходя на Невский проспект, я каждый раз получала сенсорный удар по ушам и глазам. Мои ноздри закрывались, как у верблюда во время песчаной бури. Потоки людей индуцировали в организме такой заряд, что я чувствовала, как на лице разгорается флуоресцирующая улыбка, а глаза начинают бешено искрить. Однажды, проходя мимо низкого окна жилого дома, боковым зрением я зацепила кадр: из пыльной мутной глубины комнаты, как утопленик из омута, выглядывал страшный корявый старик с бородищей, цвета старой паутины, и орал беззубым ртом в разверстую фортку: «Люди! А сколько сейчас времени?!»У меня мурашки по спине побежали. «Из какого ты века, дедушка?..» Вспомнилось китайское изречение: «Говорят, время проходит. Нет, это мы проходим.» Вернее, снуем. Какой смешной мне показалась тогда модная походка местных девиц: нелепо отставив зад, анемично передви гать ноги при зажатых до полной неподвижности тазобедренных суставах. Город женщин. Их очень много и они активны. На лицах особенная независимая маска. Мужчины как-то неразличимы в толпе с их утомленными, ускользающими глазами. На мой взгляд это город с тусклым либидо, с холостяцкой жизнью в коммуналке. А эти квартиры! Брат мужа пригласил нас к себе на день рождения, и тогда я впервые в жизни увидела что это такое. Ветхий, в метр шириной, коридор, по которому идущий человек гонит перед собой воздушную волну, как поезд по тоннелю метро, сундуки, вешалки со сталактитами из одежды, комнатушка брата, пятая налево, в которой стоит сервант с единственной пыльной рюмкой, да кровать полутораметровой высоты с облупленными никелированными шариками. Коридорная кишка упирается в пустынную нежилую залу с расписным потолком: небеса и розы. Со стен свисают обрывки обоев незапамятных времен. На веревках, протянутых по диагонали сушатся чулки и бюстгальтеры, в углу склад изломанных велосипедов. Балкон населен каменными статуями с ненормально мощными бедрами и грудями. Сильнее всего меня потрясла туалетная комната, в которой потравленная ржавчиной ванна провалилась одним концом на полметра вниз вместе с полом. С потолка же свисала лохматая веревка на случай, если пол рухнет, когда кто-нибудь будет мыться в ванне, чтобы можно было уцепиться за нее и спастись...И вот сижу я дома, посередине этого фантасмагорического города. Дыхания нет. Гляжу в сторону сумеречного окошка, как снулая муха прилепившаяся к стене, жду, когда вернется ко мне жизнь - приедет из гастролей муж со своим театром. Вдруг - звонок в дверь. Открываю - Анвар стоит ( он тогда редко уезжал с Лицедеями, так как работал ветеринаром по распределению в совхозе «Лаврики»). Одет в щегольский лапсердак, из-под которого выглядывает жилетка при часовой цепочке, на ногах - лакированные штиблеты с узкими носами, волосы торчат, как пожухлая осока. В Казани такой персонаж - не жилец. — Здорово! Я к тебе с подарком, - говорит и вводит какую-то девушку. — Знакомься, это Оля. Теперь будет твоя подруга, товарка и сестра. А то я смотрю, ты совсем тут одна скисла. Пойдем с нами в «Сайгон».
— О! Ты не знаешь, что такое «Сайгон»? Сейчас же! За мной! Запоминай на ходу: это кафе на Невском, где с трех до четырех дня собираются стиляги-ностальгисты, с четырех до пяти - пацифисты, потом рокеры, потом панки, не считая постоянной тусовки хиппи, бомжей, геев, синеглазок и прочих. Лицедеи тоже имеют там свое время встречи. Одного из завсегдатаев, Колю Никитина, ты обязательно должна увидеть. Раньше он был потрясающим каучук-мимом. Сам Марсель Марсо, увидев здесь его номер «Марионетка», похлопал Колю по плечу со словами: «О, се фантастик!» В нашем театре Коля оставил заметный след. Когда мы придумывали спектакль «Чурдаки» он сильно повлиял на атмосферу своей какой-то необыкновенностью, загадочностью. Бывало, придет с сияющим взглядом, и скажет: «О, а вот...» и поводит этак в воздухе головой и руками. И все как-то проникнутся и скажут: «О-о-о... Да...» Он даже в спектакле поначалу участвовал. Вылезал из большого сундука. Сначала выползали его руки из двух круглых дырок, открывали висячий замок, а потом сверху приподнималась крышка и показывалась голова. Но, к сожалению, Коля совсем спился, и стал бродячей реликвией тех времен, когда пантомима в Питере только зачиналась. Его можно узнать по горящим белым огнем глазам и ласковой вурдалачьей улыбке. Впрочем, тогда в «Сайгоне» я Колю Никитина не увидела. Он сам на меня вышел. Как-то раз открываю дверь на вкрадчивый стук - там улыбается невысокий носатый человек в грязной одежде, с круглой головой, со всех сторон равномерно покрытой черной колючей щетиной. Тихо, но проникновенно, он спросил у меня, скоро ли вернется хозяин. Я говорю, мол, скоро, подождите, если хотите. Он вошел, передвигаясь со звериной изящностью, остановился перед зеркалом и, разглядывая себя с явным любопытством, пробормотал: — Как интересно снова увидеться со своим изображением. Ха! Надо же, вот и в брови белый волосок появился. Вдруг взглянул на меня с недоверием : — А как вы относитесь к детскому примитивизму? Впрочем, дайте мне лучше без лишних разговоров тридцать три копейки на баню, я давно не мылся и, полагаю, дурно пахну. Хотя, можно и пустые бутылки отдать... И уселся на стул, перевернув его задом наперед, легко и ловко махнув ногой через спинку. Тут как раз явился муж и, увидев Колю, первым делом тихо спросил у меня: — Он в нашу душевую не заходил? Я недоуменно проговорила — Нет вроде, а что? — Хорошо, - повернулся к гостю .- Ты давно выписался? — Что? Да... Я уже в лесу успел пожить. — Ну пойдем, мы тебя покормим. Жена, собери на стол. Поели, дали ему авоську с бутылками и проводили, сославшись на то, что нам пора спать. Я спросила: — А почему его в душ-то пускать не надо? — Да он там опять весь одеколон выпьет и все лечение насмарку. Жалко его, мы же вместе у истоков стояли. Коля – гений пантомимы. Он вначале йогой увлекался и жил очень своеобразно. Дома у него ничего не было. Вместо тумбочки, например, стояли два красных кирпича. Но жил нескучно. А потом вдруг спился. Аннушка, когда он к ней в гримерку заходит, не выдерживает, отдает ему свои лосьоны. Его переодически высылали из города за то, что он нигде не работал, а мы собирали деньги и платили за его квартиру. Без него невозможно представить ни один фестиваль пантомимы. Сидит в центре событий, словно на своих именинах, сияет. Кстати, помнишь, около Петропавловки на спектакле «Тушение пожара» пьяный Коля запустил яйцо не в Антона, а в толпу. Его жизнь похожа на историю нашего любимого питерского поэта Олега Григорьева. Я не читал тебе его стихов? «Чернорабочий грузил мел, Чернорабочий ослепительно бел...»
Позже я убедилась, что мой супруг – ярчайший представитель этой специфической прослойки общества. Вообще, оказавшись рядом с ним, я живу словно в магическом кристалле. Многие обычные вещи и ситуации ненормально искажаются. К примеру, сижу я рядом с парнем в театральном кафе, улыбаюсь ему, думая, что тот умирает от счастья, и вдруг выясняется, что он восторженный поклонник «Лицедеев» и особенно ему нравится номер моего супруга про оперного певца. Каково это мне, с моими длинными ногами и локонами, слушать, про муженька, который совершенно бесподобен, что у него-де поразительное лицо! Что на спектаклях он просто купается в своей свободе и власти над публикой. Что он должен расти дальше! Мой собеседник, глядя мне прямо в глаза, проникновенно говорит: — Ему необходимо развивать свои образы, несмотря на уже достигнутую популярность. Хотя артисты по натуре – народ сложный, капризный, но может быть ты должна ему помочь, создать условия и вдохновить, а?.. Я, кстати, хотел попросить его автограф на афишке. И вот тут вдруг будто со стороны до меня доносится собственный ответ: — Послушайте, вы, случайный почитатель. Как вам, среди тысяч таких же людей, из зрительского кресла понять, что это за человек? После ненужных советов вы просите у меня плакат с его изображением и автографом. И вам невдомек, что в его сердце, огромном, как дом, полном беспорядочного удальства и безудержного веселья, живет столько смешных образов и фантастических идей. Я как будто вижу Его перед собой: беззаботные жесты и всегда юная стремительная походка. Слышу завораживающий голос, поющий мне утешительную «Баркароллу». Вспоминаю, как его глубокие рассуждения о Конфуции сменяются азартными комментариями футбольного матча, который транслируется по телевизору, а к вечеру я уже оказываюсь под ручку с душой кампании в Доме Актера на капустнике, где он срывает овацию. И в подметки я ему не гожусь на предмет начитанности, жизненного опыта и просто физической реакции. Наш дом хранит его мудрость. Проблем, о которые я бы расшибла себе лоб с малолетним мужем-студентом, не существует с таким умудренным опытом супругом. И бесконечное уважение к его такту и интеллигентности обязывает меня становиться умнее. Откуда он берет столько солнечной энергии, которую черпаю я, да еще столько зрителей на каждом концерте? Его интуиция, сумасшедший хохот и тоска драгоценны для меня, потому, что это Я удостоена их. И мне даровано быть женой этого человека, веселого, как карусель. Клоуна, без которого жизнь очень многих людей была бы безутешнее и серее. Клоуна, жизнь которого, возможно, была бы безутешнее и серее без меня и нашего дома, украшенного любовью и смехом.