ДЕРЕВНЯ Золото листьев прощается с ветками – Парус звенящих ветров…. Вот и деревня моя беззаветная, Утренний крик петухов Дали открылись родные, прозрачные, Колкое в поле жнивье. Сила и радость души нерастраченной Дивное счастье мое! Вижу, что трубы уже задымились, В окнах затеплился свет… Так почему же, скажите на милость, Жизнь моя сходит на нет? Что ожидает за далями синими – Знать никому не дано… Осень, и клен золотой обессилено Веткой стучится в окно ИСПОВЕДЬ Всех мастей и народов подонки, отвяжитесь, прошу, от меня... Благодарен любому опенку, не обижу замшелого пня. И не трону я зайца “косого”, не смогу бить картечью волков... Все оружье мое — это слово. В мире столько убийственных слов! Но пишу я о добром и вечном. Прославляю хороших людей. Да и сам быть могу я сердечным. И усталым от ложных идей. Потому что все сыты по горло революцией, кровью, враждой, где одно материнское горе не сравнить ни с какою бедой. И, убрав принадлежность к народу из графы документов уже, не изменим в России погоду и теплее не станет в душе. Разность Веры и разность Наследства, и обычаев, и языка, на котором общаемся с детства, и калмык узнает калмыка.
Если корни свои не утратил на исконной земле до сих пор, не услышишь ты в спину: “Предатель!” от собратьев своих и сестер. С головы рыба тухнет, поверьте, — это русская мудрость гласит. Шлите письма, напрасно, в конверте, митингуйте, бастуйте... Простит лишь Господь возмущение это. Нам — платить за ошибки вождей. И проходит по сердцу поэта эта трещина — шум площадей, горе всеми забытой старушки и бесправье народа, и стон... И он молится в древней церквушке и кладет за поклоном поклон. Матерь Божья одобрила битву с искушеньем раба своего. Плоть его укрепляет в молитве, просветляет души естество. ОТЧИЙ ДОМ В отчем доме на улице Смычки никого уже нет из родни. На ночь глядя хожу по привычке поглазеть на чужие огни. Все разъехались. Все улетели. Мать с отцом на том свете давно. Как красиво и звонко здесь пели, так, что настежь от песен окно. Что ни праздник — крахмальные шторы, самотканые на пол ковры. А какие велись разговоры — содрогались от смеха миры. Только-только война отгремела, и почувствовал радость народ. Нас веселое солнышко грело. Сад любили и свой огород. Батя, сам прошагавший полсвета под прицельным огнем у врага, для гостей ни зимою, ни летом не жалел никогда пирога. Самодельным вином угощая, не любил вспоминать про войну и про то, что крапиву да щавель ели сами, — не ставил в вину. Был сноровистым в деле и вертким, передал нам секреты свои. Всех поставил нас на ноги твердо,
научил доброте и любви. В отчем доме росли и смеялись. Знали каждую шелку в пыли... А продали его — растерялись и в себя по сей день не пришли. Тянет сердце на улицу Смычки, чтоб не знали соседи о том, на ночь глядя хожу по привычке поглазеть на родительский дом. *** Уеду в Вышний Волочек. Вернусь к своим истокам, чтоб не крутиться, как волчок, по пагубным дорогам. Там, на природе, оживу. Как давнюю пропажу, я вод озерных синеву щекой своей поглажу. Пусть от себя не убегу. Подумаю серьезно я на желанном берегу, пока еще не поздно. Зачем крутился, как волчок, по чуждым мне пределам?.. Вернусь я в Вышний Волочек душой воспрять и телом. *** Упорно двигаюсь я к цели, и, вероятно, неспроста секут дожди и бьют метели, и мчат куда-то поезда. И в этой жуткой круговерти по среднерусской полосе крутиться мне до самой смерти, как будто белке в колесе.
ЗАБРОШЕННЫЙ КОЛОДЕЦ Загляну я в зев колодца. В лапах жуткой тишины, крикну — эхо отзовется из знобящей глубины. Пусть я дна и не увижу. Только чувствую: вода языком холодным лижет сруб осклизлый, как всегда.
Бьется сердце так неровно родника на черном дне, даже слышно: дышат бревна сруба там, на глубине. Стойко борется с несчастьем, а подмога — вот дела — здесь последний житель, Настя десять лет, как умерла. БАЛЛАДА О ПАХТЕ
Пахтою нас выхаживала мать в сорок седьмом, голодном, терпеливом, и мы вкушали эту благодать, как взрослые, в раздумье молчаливом. Нам трапезу хотелось растянуть, продлить эти блаженные минуты, и крошки, если падали на грудь, от хлеба, в рот бросали потому-то. Мы знали: батя выиграл войну. Израненный, принес домой награды, в саду вдыхал всей грудью тишину после четырехлетней канонады. Преодолел такое, что теперь ему и голод был уже не в тягость. С большим трудом открыл входную дверь на костылях, с кулечком первых ягод. - Ну, мать, уже полегче! Оживем! Грибы пойдут... Картоха подоспеет!.. такая тяга чувствовалась в нем к хорошей жизни, - Только бы скорее!.. А раны спать мешали по ночам. С кровати падал, как на дно воронки, Мать вздрагивала у его плеча, ей снилась почтальонка с похоронкой... Прошла послевоенная беда, но гложет ум назойливая фраза: - Мы были все так счастливы тогда, какими после не были ни разу. *** Жизнь моя, ни мало и ни много я изведал радостей и бед. Только с детских лет я верил в Бога, как учили бабушка и дед.
И когда подкашивались ноги, было мне шагать невмоготу, на краю убийственной дороги видел Вифлеемову звезду. И уже не чувствовал я груза, тяжкий крест был легче в этот час, будто бы рождение Иисуса заново ждало безумных нас. И, уставший от земных предательств, я вставал всей грудью против зла, а душа в предчувствье благодати возрожденья светлого ждала. ОТЦОВСКИЕ КОРНИ
- Это ж Костя-моряк! вскрикнет дядя, грудью впало ко мне припадет, когда я заявлюсь на ночь глядя в гости, в город Борисполь. И вот: - Двадцать лет не видались! и в слезы, - Ты Чугуевку помнишь аль нет?.. На ответ мой - вопросы, вопросы! На вопрос - за ответом ответ. Стол накрыли в мгновение ока, не обидят закуской хохлы. Пели стройно: «Чиво ж я сокил?..» От веселья плясали полы. Шла беседа своей чередою, на меня все смотрели любя. - За ботинки из бочки с водою я же вытащил - слышишь? - тебя! Ты еще не успел захлебнуться и таращил глазенки тогда на разбитое чайное блюдце и на то, как плескалась вода. Я на танцы в тот день собирался, чистил щеткой свои хромочи, а ты в бочке ручонкой плескался и нырнул, знать, кричи ни кричи... Озираюсь, - племянника нету, лишь ботинки из бочки торчат. Опоздай я, и сжили б со свету! Был бы брату по гроб виноват... Двадцать лет мы еще не видались
и не знаю: увидимся ль, нет? Говорю в неизбывной печали: - Помутился совсем белый свет! Ненавистная в жизни година разделила единый народ. Отделилась от нас Украина! Дядя мой за границей живет. *** Встретил я с низким поклоном, с чувством святой доброты это белье над балконом, эти на окнах цветы. Милые, близкие лица! Сколько воды утекло, что не опишут страницы, не перечислит перо. Жажду я сладких мгновений, грусти ломая печать, чтобы упасть на колени, ноги родные обнять. ВЫШИВАЛА МАМА Вышивала мама, вышивала, Создавая счастье и уют. Вечерами так она певала, Так теперь, пожалуй, не поют. Песня тихо тянется, как нитка, И слова слагаются в узор… То резная звякает калитка, И туманный виден косогор. То свистят малиновые сани, Голубые пляшут бубенцы. То смеются - сами, мол, с усами! Молодые, наглые купцы… Бегает проворная иголка, И мелькает розовая нить… Вышивала мама долго-долго, В песню душу силилась вложить. Не жалела маленького сердца И другим прощала все грехи. Сядет есть, когда на полотенце Красные проснутся петухи.