Анастасия Чеховская achehovskaja2008@rambler.ru Дорогая наша мумия! По утрам, оглядывая себя в широкое трехстворчатое зеркало, Марина понимала, что стареет. Чтобы пожить, всласть и с разбегом, оставалось лет пять-восемь. Потом худощавая Золушка превратится в увешанную золотыми цепочками сушеную тыкву, которая заводит в областных санаториях романы с приличными вдовцами, и осторожно, украдкой, по-птичьи посматривает на молодых румяных мальчиков, уже начиная бояться, что те заметят ее интерес. Марина не любила свое лицо – слишком бесцветное для женщины ее темперамента. Лицо со степным ландшафтом — прямой лоб, прикрытый жидковатой русой челкой, маленькие светло-голубые глаза, ровный овал желтоватого лица с носом-пипочкой. Зато любила ноги, по-птичьи прямые и тонкие. Гордилась, что смогла в 37 лет сохранить тонкую девичью фигуру, не замечая, что выдают ее движения – резкие, угловатые, чуть нервозные, какие бывают у аскетичных старых дев или учительниц-истеричек. По утрам она собиралась неслышно, двигаясь, как привидение, по квартире. Давно уже не было в этом необходимости, но осталась привычка не попадаться на глаза похмельному мужу. Пристальный взгляд на прощанье. В прихожей задержать дыхание, чтоб не чувствовать сивушный запах его одежды. В салон казеной «тойоты» она садилась уже совсем другим человеком, любезно здоровалась с пожилым водителем: «Доброе утро, Сергей, вы купили газеты?» Из всех уместных ее статусу «престижных» привычек она выбрала эту — просматривать по дороге свежую прессу. В офисе чашечка кофе, электронная почта - легкая разминка перед рабочим днем... Что было до того, как она пришла на новое место, дело десятое. Было всякое, и Марина, как комета, двигаясь по пыльному городскому небосклону, тащила за собой шлейф подозрительных знакомых и полупридушенных сплетен. Говорили, что она спаивает мужа, что помешана на мужчинах, что дружит с грузинской мафией. Она давно научилась делать в таких ситуациях каменное лицо. Тягучей чернильной пустотой наливались глаза – одни зрачки оставались. И жуть брала от тихого, почти придушенного голоса: - Вы, наверное, неправильно поняли… Первые десять лет после института Марина преподавала в школе. Вымученно улыбаясь, рассказывала шумным пятиклассникам про первобытно-общинный строй, шестиклассникам – про Роланда, семиклассникам – тоже - она уже и не помнила, что... Десять лет, слились в сплошное серое пятно, в гончарный круг, из которого потихонькуполегоньку поднималась тонкая глиняная Марина. Она никогда не задерживалась долго на одном месте. Все шло по накатанной — и вдруг за полдня рушились связи, ссоры вспыхивали на пустом месте. На
нее жаловались старые учителя – за то, что хамка, родители – за то, что много собирает, ученики – за то, что травит. Марина уходила из одной школы в другую, страдая от интриг, жалуясь на завистников, мечтая о должности в управлении образования и не имея надежд получить эту должность. Через год повторялось то же самое. Словно гончар, вращая круг, десять раз собирался слепить из этого комочка человеческой глины какую-то одному ему понятную фигуру, и каждый раз, сминал заготовку. И все эти десять лет она жила, не умея сопротивляться судьбе, не зная, как ускользать от неведомых чутких пальцев, но у нее еще были силы меняться и надеяться, что на этот раз творец сжалится над ней и даст ей форму и место, и время. *** Директор школы смотрел на стол, когда она подписывала добровольнопринудительное заявление по собственному. Главбух таращилась в окно, пока она получала расчет. Взгляды детей не задерживались на ней в коридоре, отталкивались от нее и улетали в пол, потолок, в угол, на нос, на любой другой посторонний предмет, только не на Марину. Словно она состояла из антивещества. И лишь потому, что восьмиклассница, которая вечно путала даты, краснела и заикалась — эта жирненькая прыщавая тварь, порезала в ванной вены, оставила записку, что не виню, мол, в смерти ни маму, ни папу, а одну только учительницу истории-садистку. Откачали... Обошлось. ...Марина плакала и курила на просторной кухне подруги, стряхивая пепел в целлофановый пакетик с обрезками копченой колбасы, косточками, маслин и золотой фольгой шоколадных конфет. В бокале плескалось кислое, с легким сивушным запашком, красное полусухое, из ближайшего подвальчика, вино. Подруга — ушлая тетка из областной газеты — внимательно слушала ее, подперев крепеньким короткопалым кулачком подбородок. Марина говорила, как устала от школьного хамства, детей, учителей, родителей... Рассказывала про мужа. Про быт. Про свекровь. Про мечты... Первый раз в жизни она плакала при чужом человеке, чувствуя, как вымывается что-то внутри, как пусто, сыро и легко становится в голове. Подруга кивала, подливала вино, поддакивала жалела, ближе к ночи влила насильно двести коньяка и уложила спать пьяную до изумления Марину на кухонный диванчик, где было узко даже пуделю, а для тоненькой, глиняной и заплаканной Марины было в самый раз. - Завтра начинаешь новую жизнь, - сказала ей подруга. - Мне как раз нужен свой человек... Весело заскрипело колесо, словно гончар наконец-то определился с формой. Марина устроилась в подругину газету: набивала афишки, обзванивала музеи, бегала по пресс-конференциям легконогим корреспондентом отдела культурных новостей. Подруга присматривалась, подсказывала, выручала, одалживала до получки стольник, дарила растоптанные туфли и «ушьешьтебе-нормально-будет» пиджачок. Потихоньку полегоньку, опираясь на чужие крепкие плечи и хватаясь за чужие уверенные руки, Марина стала карабкаться наверх: завотделом, зам редактора, замаячил следующий этап –
кресло редактора. Она ждала момента, когда можно будет пристроиться в тихое сытное место, самой подбирать людей-подранков, выхаживать их, рассаживать вокруг себя по жердочкам... Старалась дружить с теми, кто был сильнее ее, начинала меняться – постепенно, незаметно, обретая новую для себя форму провинциальной начальницы. Страшны уездные тетки – ушлые, хищные, во всем хорошем разочаровавшиеся, голодные до власти, которая только и может искупить беспросветную серую скуку. Красные ногти на толстых пальцах, мешанина цепочек, мягкие кожаные бородавки, внимательный взгляд. Словно звери неведомой породы, разбрелись по тихим начальственным этажам, крепко держат свои пропуска и печати. Ничего им не страшно, никого они не боятся, сами себе закон и сила. Марина, отираясь вокруг да около, превращалась из затюканной жизнью училки в мелированную мегеру, обрастала броней из нужных человечков, телефончиков, компроматиков. Перемена ее радовала. Она не вжимала голову в плечи, когда пьяный муж бил кулаком в стену или бросал в нее последние тарелки. Звонила в 02 и заплаканным, но четким голосом называла адрес, просила забрать дебошира на сутки. - Вот возьмите, - совала она заспанному лейтенанту мятую бумажку. И вторую, и третью – и что-то на ухо шепотом. Научившись делать «ласточку» и попрыгав через шланг, благоверный присмирел. Выпивал на стороне, домой приходил редко – раз в два-три дня. Возвращаясь из загула, осторожно пробирался на кухню, торопливо чавкал, и заваливался спать, чтобы, проспавшись, убраться прочь. Куда, она не знала: на работу подонок давно не ходил, а спрашивать не хотелось. Развестись бы, но подруги шептали: «Не сходи с ума, дождись квартиру». И Марина ждала, уповая, что однажды муж свернет по пьяни шею. - Что ты делаешь? Что ты делаешь? Что ты делаешь? – повторяла истеричная свекровь. Марина, опустив трубку, вела ногтем по рисунку обоев. - Это ваш сын, вы с ним и разговаривайте, - бросала она. Сначала ее пристроили директором в газету объявлений, пообещав кому-то недосягаемо высокому в Москве, что умная женщина с тихим голосом нарастит тиражи за полгода. Через год газетка погорела. Марина кормилась тем, что разумно припрятала, но деньги таяли. Через два месяца нашла новую газету, выбила из-под дряхлого старичка кресло редактора. Через три - ее съели, отдав заветное кресло грудастой бабенке с журналистским образованием. С горьким и запоздалым разочарованием Марина ловила себя на мысли, что никому ее высшее историческое не нужно. А если она желает блеснуть интеллектом и рассказать, почему Пипин Короткий был назван Коротким Пипином, никто ее не держит: милости просим в среднюю школу – блести. И опять жизнь замерла, словно гончар, опустив руки, гадал, что с ней делать.
…Косой ноябрь девяносто восьмого хмуро заглядывал в заплаканное кухонное окно. Марина, подперев щеку, сидела за столом. Не зажигая свет, чтобы не разбудить подонка, думала. Она всегда хотела вырваться в Москву. В двадцать манила романтика, мечты о карьере, столичных знаменитостях, в двадцать пять - возможность уехать за границу. Заграница была последней пристанью людей, бегущих за счастьем. Чем-то настолько близким к раю, что разница почти не ощущалась. Она не уехала – вышла замуж за перспективного инженера. В тридцать лет, когда по ночам, при лунном свете, штопала капроновые колготки, распяленные на половинке матрешки, хотелось жирных московских денег, шмоток и галантных столичных мужчин. До умопомрачения! Она не уехала - не дарить же подонку совместно нажитую квартиру?! В тридцать семь – возрасте поворотном – в Москву расхотелось, захотелось статуса, престижа. Стали нравиться просторные кабинеты, троноподобные кресла, ряд стульев вдоль стены. Чай, заваренный секретаршей, вкуснее своего. И Марина, рассматривая себя в зеркало по утрам, репетировала: - Присаживайтесь! У вас есть рекомендации с прошлого места работы? Где квартальный отчет? Не сметь брать мой кофе! Она стала все чаще повторять прописную провинциальную истину: лучше быть королем в деревне, чем шутом в столице. И хотя она не была нигде дальше Белоруссии, стала полагать, что заграницу надо делать дома. − И здесь люди живут, - говорила она. - Ничего, прорвемся… Провожая девяносто девятый год в ресторанной компании незамужних подружек, Марина загадала, чтоб вся ее прежняя жизнь, обнулилась, как календарь, а она, Марина, возродилась в новом удивительном качестве — наподобие птицы Феникс. *** И как-то само собой после новогодних гулянок, развеселых компаний и одного пьяного адюльтера (о нем Марина поклялась молчать), она прилепилась к беспокойной газете, которую издавал крикливый депутат с волосатыми руками и глазами большими и темными — точь-в-точь маслины из соседнего гастронома престижной еды. Депутат любил массовые мероприятия, будь то акция протеста или шествие профсоюзных работников. Словно сытенькая вошь по облезлой кошке, сновал в толпе невзрачно одетых людей, заряжая окружающих истерическим электричеством. Одна Марина знала его секрет: этому бешенному черноглазому человеку в те минуты, когда он драл глотку на морозе, до одури хотелось мягких кресел, казеных дачек и беззаветной, искренней любви, с которой смотрели на Сталина шеренги пышнотелых физкультурниц. Но все что ему досталось — казеная «Волга», квартира в элитном доме и стайка бешенных крикливых одуванчиков — сушеных валькирий в бесформенных пуховиках, серых
козьих платках и пестрых беретах ангорской шерсти, с вечно наэлектрилизованным, стоящим дыбом подшерстком... - Мы не должны жить, как рабы, - орал он в мегафон, тараща глаза в толпу пенсионерок. – Нет повышению тарифов, нет произволу чиновников! Нет! Нет! Нет! Бабки кричали в телекамеры о своих бедах, потрясали кулаками и плевали в объективы кислой старческой слюной. И не было ничего более расчетливого и бухгалтерски выверенного, чем эта толпа озверевших от нищеты людей, чем этот стохастический балет у дверей мэрии. Марина догадывалась, что черноглазый борец за права угнетенных – всего лишь пешка. Даже подозревала чья, но помалкивала: изображала честную труженицу. Ей нравилось эту лукавство, эта косвенная причастность к высшим кругам. Она чувствовала, как где-то наверху, крутится жизнь настоящая - богатая деньгами, интригами и африканскими страстями. Хотела в ту жизнь. Но была далека от нее, как далека серенькая уличная кошка, поселившаяся на ресторанной помойке, от матерых краснорожих поваров. По утрам, прежде, чем подойти к зеркалу, Марина смотрела в окно. Ничего не менялось в пейзаже: тоска и хлябь, качели и помойка, прокуренное небо и облезлые санки на соседнем балконе. До Москвы – сто лет и тысячи километров. Но, ничего – и здесь люди живут. Она одевалась. В ванной что-то буровил подонок, совершавший утреннее омовение. С хлюпаньем отхаркивался, жужжал бритвой, шуршал туалетной бумагой, оставляя после себя зловоние, плевки и брызги зубной пасты. Давно прошли те времена, когда она упрекала его, скандалила, упрашивала не превращать квартиру в свинарник. Те времена, когда она хотела развестись и купить свою маленькую чистенькую квартируу, куда можно звать и приглашать... То ли муж не отлипал от нее, то ли она не отпускала мужа. Как хэмингуэвский старик, кита: гнала его и гнала, полегоньку, потихоньку, привыкая к темпу и наблюдая за изменениями в его характере. Это не он тащил ее — через бессонные ночи, дебоши и угрозы убийства. Это она твердой рукой вела его к берегу, вспоминая, как первые два года он брыкался и дебоширил - мстил за то, что Марина не дала ему на «бизнес» припрятанных денег. И правильно сделала, что не дала – сожрало бы дефолтом его меховой цех. И разве ее вина, что из умницы и специалиста муж превратился в безымянное квартирное животное – «подонка». Марина пожимала острыми, словно на вешалке распяленными, плечами: у каждого своя голова. Она давно уже поняла, как выжить в провинциальном городе. Надо быть, как все; сливаться с ландшафтом, отбирая у каждого понемножку: словечки, манеры, друзей и деньги. Приглядывалась к подругам. Одна постилась и ездила по монастырям. Вторая увлекалась народным лечением, бегала по утрам. Третья читала все, что выходило в глянцевых журналах. Четвертая составляла астрологические прогнозы. Давно был забыт Короткий Пипин с Неистовым Роландом. Марина расширяла кругозор, необходимый для выживания. Прослыла набожной и важной – могла при случае рассказать, как ездила в паломничество с женой замгубернатора. Заботилась о здоровье –
пила месяцами китайские чаи и ходила на йогу. Могла, надев «фирменный» джемперок, отправиться гадать на таро и слушать, как у четвертой подруги едва не открылся третий глаз. - Еще б чуть-чуть и развернулась кундалини, - закатывала та глаза подведенные привезенной из Индии сурьмой. Подруга никогда не рассказывала о муже, а тот в интервью областным изданиям пел арии на тему крепких патриархальных, на православнодомостовском фундаменте, семей. - Моя супруга – самая идеальная женщина на земле, - говорил он журналистам. - Почитаю ее и боюсь. Те радостно кивали, в приемной, как Мона Лиза, улыбалась тихая всепонимающая секретарша. Чем дальше Марина вживалась в свою роль, тем более насыщенной казалась ее жизнь, тем меньше бреда она находила в словах мистической подруги, и уже начинала думать, что изменит свою судьбу коренным образом, если промычит три тысячи раз омманипадмехум. - Все сансара и нирвана, и колесо вечного возвращения, - подруга читала выдержки из тибетской «Книги мертвых» и восклицала с пафосом. – Мы рабы колеса! От нее Марина узнала, под какой звездой родилась. Альфа Весов, Зубен Эльгенуби, Вишакха – низкой породы ракшасская звезда, обещавшая характер суровый, жадный и завистливый, умение говорить убедительно и жизнь, полную труда, в ожидании лучшей участи. Она не знала, кто такие ракшассы, но в октябре нашла на небе ярко-голубую точку и страстно возжелала себе лучшей участи – места сытого, легкого, начальственного. И демоны из соседней галактики вняли мольбе худенькой глиняной женщины. Через несколько месяцев Марина ушла от хитроглазого депутата и получила место, которое искала уже давно. Маленькое рекламное агентство от Москвы, связи плюс знание полиграфии чего еще желать? Начальство далеко, а ты царица. Вежливые подчиненные, небольшой, но уютный кабинет, казеная машина со своим водителем. И гончарное колесо – она это чувствовала – вращалось, как смазанное, без скрипа. По утрам Марина боялась, что не задержится даже здесь, что снова неведомая сила снова начнет, как в школьные годы, мять и лепить ее заново, что придется приспосабливаться к новому, неизвестному месту. Цеплялась за свою форму, за свой образ жизни, не поддавалась твердым пальцам гончара. Не позволяла, чтоб события выходили из накатанной колеи. Хитрила, кроила деньги, выворачивалась, тащила в контору подруг. Зорко следила, чтоб среди подчиненных не появилось недовольных, чтобы все радостно улыбались, когда она заходит в кабинет. И при первых признаках волнений давила бунт, наказывая то рублем, то выговором, то демонстрацией собственного безграничного могущества. - Не заставляйте меня прибегать к рычагам воздействия, - повторяла она на планерках, обводя каждого немигающим черным взглядом. – В такие
моменты она верила в то, что у нее есть такие рычаги, что кроме ее болотца из двадцати человек нет над ней никакой силы. Как в школе с учениками, высмеивала провинившегося. И «класс» натужно смеялся, потому что не смеяться было нельзя. Она понимала, что наступил расцвет, что раньше она не смогла бы произвести впечатление умной решительной женщины, подкованной в менеджменте и имеющей опыт работы в издательском деле. Не смогла бы соблюдать тонкую грань между блефом и почти правдой. Пришло время и для нее свысока смотреть на некоторых своих подруг. - Вчера ездила на обследование, - рассказывала она об элитном медицинском центре, где платили тридцать долларов за то, чтобы показать доктору язык. – Такой сервис, такое обслуживание, а такие картины висят на стенах... Европа, одним словом. Сходите, не пожалеете. А через полчаса наказывала провинившуюся девочку-рекламщицу, которой вздумалось отлучиться на полчаса в университет. - Ты оштрафована на пятьдесят рублей, - говорила она. - За что?! – вопила та. Девочка была худенькая, верткая, похожая на молодого ерша, и пирсинг в губе торчал совсем, как рыболовный крючок. - За то, что отлучилась с рабочего места, - Марина смотрела немигающее, девочка смущалась. – Пиши заявление в бухгалтерию. Это было сладко чувствовать свою власть над другим человеком. Так сладко, что забывался муж-подонок, и подруги, смотрящие снисходительно, на нее – полуучительницу в заштопанных колготках. И все бы ничего – и другие пропадали на полдня – но эта соплюшка в курилке изображала Марину, по-журавлиному выбрасывая ноги, выпячивая подбородок, тараща глаза. Марина увидела. Замерла. Бесшумно, развернулась на громоздких своих каблуках, ушла в свой кабинет и там, закрыв дверь, сломала о край стола карандаш. На две части, на четыре, сломанные огрызки выбросила в ведро. Отдышалась, сходила в туалет к зеркалу – своего в кабинете не держала – и, убедившись, что лицо у нее, как обычно, непроницаемое, вызвала девчонку к себе. - Почему нет рекламы? Почему ты сидишь на рабочем месте? Не заставляй меня краснеть. Не заставляй меня прибегать к рычагам воздействия… Как ты выглядишь, как ты разговариваешь, ты же девушка, а не малолетний преступник. Она с любопытством смотрела, как сходит с молодого лица розовая краска, как нахалка бледнеет, прикусывает колечко в губе. И убедившись, что девчонка едва не плачет, Марина начала говорить с ней ласково, втирая яд в сердце, размягченное жалостью и унижением. - Я больше не буду, - хлюпала носом девочка. − Я верю, - тихо сказала Марина. - Но чтобы в первый и последний... На миг ей показалось, что она сама стала гончаром для этой плачущей дурочки. И плавит ее, и давит до бесформенного комка, из которого
стараниями Марины поднимется ее уменьшенная копия, ее офисная дочь, wannabe-girl, подруга и наперсница. Через двадцать минут Марина услышала в коридоре ершистый голосок: - А я ей так и хотела сказать: «Да ты на себя, посмотри, дорогая наша мумия!» Что она ко мне прицепилась? - Это она к Гаврюше ревнует, - прогундел другой менеджер. – Решила, что ты можешь составить ей конкуренцию. Менеджер Гаврюша хитрый, толстенький и щекастый, близоруко хлопал глазами. И растерянно улыбался, как улыбается глухой человек, который не понимает, над чем смеются остальные. Он действительно не понимал, что тут смешного. И даже собирался со свойственной ему мягкой убедительностью доложить директору о нездоровом психологическом климате в коллективе. Сменив изрядное число коллективов, Гаврюша как никто другой научился чуять носом климат. Тем же вечером он пил с Мариной чай, рассказывая о том, как тяжело ему было в детстве с мамой-логопедом, как та запирала его в шкаф, а он боялся темноты. Дул на горячий чай пухлыми, как у ласкового теленка губами. Ненавязчиво подводил жалобы к мысли, что Марина не директор, а мама родная для своих сотрудников, а они, сотрудники, этого не ценят. Марина брякала ложечкой, крошила курабье, мысли мальчика ей нравились. И не было ничего удивительного, что через месяц ершистая девочка с воплем уволилась в никуда, а Гаврюша — кучерявый, плюшевый, в мягкой фланелевой рубашечке — возрос до старшего менеджера. Но еще две недели Марина измывалась над девочкой-ершом, угрожая написать в трудовой книжке «такое, что тебя, мерзавка, ни на одну работу не примут». - Да подавитесь вы своей книжкой! - вопила ершистая. – У меня эта работа – первая, я себе другую книжку заведу. В отместку девчонка увела с собой еще трех рекламщиц, но Марина утешалась тем, что лучше маленький коллектив, но послушный. Гаврюша на безвозмездных началах взялся учить стажеров, оставался работать допоздна и несколько раз порывался провожать начальницу до дома. Она смотрела на него, понимая, что женщинам он не нравится и знает об этом, что отношения с матерью выломали из него все мужское и честно драться он не будет никогда, что он тайно ненавидит свое тело - мягкое, бледное, рыхлое, с полными бедрами, жирными лоснящимися складочками на шее... Понимала, что в этой избыточной, влажной, неповоротливой плоти заперт ум быстрый, острый и недобрый. И судя по Гаврюшиному темпу, по тому, как ловко он ввинчивался в коллектив и обхаживал стратегически важных сплетниц, Марина понимала, что на этой работе она удержится месяца три. От силы полгода. Уже сейчас ей надо было решать: выдавливать Гаврюшу или искать новое место - уходить мирно, по любви, на повышение. Но куда идти, куда бежать? Смотрела на небо — Вишакха пряталась за облаками. Таро, гороскопы и та самая ворожея, которая в девяносто третьем делала заговор на прибыль областному «Яйцепрому», врали вразнобой. Марина жалела, что не было в ее жизни набожной бабули, которая приучила
бы ее делить жизнь на два мира, чутко улавливая в суте дней нездешние вести. Жить с чувством высшего смысла Марина не могла. Не понимала. Хотела простого, проще некуда счастья, а оно, стоило ухватить кусок в горсти, рассыпалось в пыль. − Как вам идет этот костюм, - льстил по утрам Гаврюша. − Как я рада твоим успехам, - мягко улыбалась она. Вечером Марина возвращалась домой, стараясь двигаться в такт толпе, которая несла ее по главной городской улице – от магазина к магазину. Рассматривала людей, одетых по-местному модно, выискивала счастливых. - Дорогая наша мумия, - хмыкала Марина. Ершистая девочка ее смешила, но слова кололи. - Дорогая наша мумия, - мурлыкала, заходя в подъезд. И улыбалась вахтеру. – Добрый вечер. По квартире ходила неслышно. Поев, шла в свою комнату, опасаясь наткнуться по дороге на подонка. Смотреть друг на друга они брезговали. Марина догадывалась, что муж хотел бы перебраться к маме, но в ее хрущевке уже жила дочь-разведенка. - Не надоело тебе? Нашла бы себе мужика с квартирой! – ныла свекровь по телефону. – Ну, что ты какая?! - Такая вот, - роняла Марина. - Дорогая наша мумия, - бормотала она засыпая. Грохотали в темноте последние трамваи, на диване ворочался похожий на гниющее растение муж. И стон пружин сливался в утренних снах Марины с тихим скрипом желтого гончарного круга, над которым кружилось морозной россыпью темное, как ее глаза, звездное небо. Марина улыбалась во сне, зная, точно, наверняка, безусловно зная, что нет во вселенной ничего кроме счастья, вдыхаемого и выдыхаемого, произрастающего и летящего, пульсирующего в артериях и венах. И если проснуться, удержав в себе это знание... Но сон уходил, соскальзывал в темные воды ночные, блестя чешуей, как редкая рыба, как тающая в рассветном небе далекая голубая звезда. 19.12.04 — 02. 2011