Анастасия Чеховская achehovskaja2008@rambler.ru
Наряд на бабочек Утро в тайге. Солнечный прибой катит над зеленым океаном хвои. Теплой волной проходит по мутным окошкам казармы и, ударившись о надраенные форточки штаба, взметается снопом мелких солнечных брызг. На лбу рядового Ишимбаева вспыхивает третий глаз, и он смущенно поворачивает на затылок кепку с латунной звездочкой. Лубсан Ишимбаев, Будда в потертых хаки, жмурится на солнце и щекочет метлой плац, по которому вчера гуляла коза прапорщика Сердюка. Коза постояла, да и пошла себе дальше, а полковник гневался, долго бил прапорщика пластмассовым графином и орал, чтоб изольдиного духу в части больше не было. Развели, понимаешь, скотный двор! А если генерал без предупреждения приедет? - А он может. Приехать. Может. Приехать, - полковник вколачивал в голову Сердюка глаголы. – Что будет? Что тогда будет? - Коза не виноватый: отвязался и пошел, - жалел прапорщика Ишимбаев. – Наряд на плац давайте. Я убирать. Хоть два дня. Рядовой Ишимбаев пользуется у полковника особым расположением. Он безмятежен, как степь. Орут на него, хвалят ли – только жмурится покошачьи. Как будто бы Лубсан спит и видит цветные сны. А Дима Сердюк худой и нервный, весь в прыщах, на руках цыпки и кривые нашлепки лейкопластыря. Ходит по воинской части озираясь. Мир может обернуться нечаянной неприятностью вроде козы, генерала или полковничьего графина. Ишимбаев — другое дело: крепкий, налитой, округлый, словно гладкий речной камушек. Бритая голова делает его похожим на буддистского послушника. В кармане его хлебная горбушка, долька чеснока и соль, завернутая в тугой газетный кулечек. У Сердюка в кармане карамельки с облезлыми фунтиками, а пахнет от него, как от копны сена – чабрецом, мятой, зверобоем, душицей. Он постоянно от чего-то лечится, пьет травы, грызет кедровые орехи. И говорит, что козье молоко нужно ему для легких. Холостой Сердюк и его коза – посмешище всей части. Белорогая Изольда относится к Сердюку, как к козленку. И норовит удрать из общего стада, чтобы проверить, как там без нее этот нескладный человекобукет. - Пошла вон, дура, - орет фальцетом Сердюк. – Сдам тебя деревенским на мясо! Вот честное слово сдам! Ишимбаев шуршит о плац, готовит его к начищенным сапогам генерала. На крыльцо поднимается полковник. - Работаешь? - Такточна!
- Давай-давай, мети! Генерал чистоту любит. Аккуратно метешь? - Такточна! - Ну, молодца! Генерала ждут к обеду. Ишимбаев щурит глаза. - В небе шумит, - говорит он вдруг полковничьей спине. – Тайга поет. Теплый ветер с той стороны идет - И что? – оборачивается полковник. - Как плац мести, когда тайга поет? - Ишь ты, - хмыкает полковник. – Поэт. Пушкин! С-сукин сын… Пушкин ты что ли? - Такточна! - Молодца! И, хмыкнув, хлопает дверью. Следом за ним появляется озирающийся Сердюк в цыпках. - Что полковник сказал? - Сказал, прятаться надо, генерал ругаться будет. - Почему ругаться? - Точно не знаю, но говорит, сильно будет. - Почему будет? - Тайга поет потому что. - А о чем она поет? – с детским любопытством спрашивает Сердюк. Глаза у него карие и немножечко навыкате. Как у козленка. - Тайга поет – большая смерть идет. Сердюк вздрагивает, смотрит в честные щелочки Лубсана, но тот вдруг делается сосредоточенным и отстраненным от тела и метлы. - А к-когда придет? Тишина. - Когда, спрашиваю, придет? Тишина. Ишимбаев, опершись на метлу, окончательно уходит в астрал. Сердюк, шмыгая носом, смотрит на рядового. - Ишимбаев? - А? – маленькие глазки открываются. - Что делать-то? - Прятаться, - степенно отвечает Лубсан, снова начиная шуршать метлой. Сердюк еще немножко топчется на месте и вдруг решается. - А пропади оно все… В санчасти отсижусь. У Маруси. - Маруся – хороший женщин, - соглашается Будда. – Толстый, добрый. − Она еще и усатый, - тянет время Сердюк. Маруся – пухлая разведенка средних лет – не отказывает никому. Особенно она склонна не отказывать интеллигентному Сердюку с цыпками: то ли в силу материнского инстинкта, то ли смущается он ее так, что ей и лестно, и смешно... Но Дима питает к чаровнице чистоплюйский ужас и за глаза зовет ее нимфой в люрексе. - Красивый, как Пушкин, - кивает Ишимбаев.
- Ты, что, Ишимбаев, у Пушкина бакенбарды были. - Маруся - гений чистой красоты! – с назиданием произносит Ишимбаев. – Я ей так сказал, а она мне аскорбинка дала. Целый бутылек. Хороший женщина, очень хороший. Сердюк нервно хрюкает и, хлопая себя по животу, сгибается в приступе хихиканья. - Ой, не могу. Ой, пойду… Извини, Ишимбаев. Он убегает, и еще некоторое время в части тихо – только слышно, как шуршит метла, сметая воображаемый полковником мусор. Вслед за Сердюком появляется тревожная Изольда. - Пошла вон! – говорит одними губами Ишимбаев. Изольда обиженно мемекает и убегает в сторону санчасти. Лубсан слушает что-то и с каждой минутой становится все задумчивее. И, наконец, вскинув метлу, как ружье на правое плечо, неторопливым шагом уходит с плаца. Теплый ветер качает сосны, солнце припекает, и кажется, что откуда-то из тайги, из-за китайской границы поднимаются в воздух тонкие струйки белого химического дыма. Лубсан молится в красном уголке. - Дождь будет, - думает Маруся, приложив пухлую лапку к екнувшему сердцу, и предвкушает, когда Сердюк начнет говорить ей комплименты. Она не жалеет, что развелась, и осталась в части. Здесь она женщина, а не тетка. Сегодня она не жалеет об этом особенно. Дима, краснея, мнется перед компактной, как тумбочка, Мессалиной. На ней по случаю визита генерала «импортная» лиловая кофточка с глубоким декольте, из недр которого золотой искрой поблескивает подковка на цепочке – подарок бывшего мужа. За эту подковку, приторный дезодорант и рыхлые, как дрожжевое тесто, телеса, Сердюк ненавидит Марусю мучительной едкой ненавистью, на которую способны одни только идеалисты. - Что у нас болит? – игриво спрашивает чаровница. - Да вот как бы голова, - выдавливает страдалец. Солнечный луч ныряет в пергидрольные Марусины завитушки, просвечивая их до белой кожицы у темных корней. Развеселившемуся Сердюку кажется, что Маруся немножко лысая. Он вспоминает, как в детстве ходил с дядькой в московский цирк и видел там такую же пухлую клоунессу – с раскрашенным лицом и в пестрых одежках. - Но зато она добрая, - говорит ему совесть. – И всегда помогает. А ты мелкий неблагодарный сноб. - Я мелкий неблагодарный сноб, - соглашается сам с собой Сердюк и смотрит на малиновые Марусины ногти, маленькие и квадратные. Ветер постукивает открытыми форточками, с пастбища за бараками доносится душный перекрученный запах сена и навоза. Не мычат, а стонут коровы. Облака собираются понурые, тяжелые, с ватными разлохматившимися краями, как старые матрасы на просушке.
- В такой бы день сидеть у мамы в Рязани, - мечтает в своем кабинете полковник. Он замирает над приказом, и слышит, как чирикают в старой яблоне воробьи. На деревянном столике клеенчатая скатерть с голубыми подсолнухами, над чашкой с водой зависает стрекоза. А вот и он, полковник – лысоватый мамин сын в оранжевых шортах и белой футболке с любовно заштопанной у ворота дырочкой - сидит на крыльце и ест горячий, только из печки пирожок с картошкой и запивает его прохладным компотом из смородины и вишен. Рот полковника наполняется теплой слюной, он трогает языком небо, словно обжег раскаленным пирожком нежную кожицу и мысленно отпивает из большой белой кружки с голубым котенком. В висок ему ударяется ленивая муха, майор перестает улыбаться. Вязкая реальность втягивает его обратно в зримый мир: к листкам приказа о распределении ГСМ, мохнатой кареглазой мухе и обоям в меленький цветочек. - Как это? - выдыхает очнувшийся полковник и удивленно, как на инопланетянина таращится на старенький радиоприемник, из которого льется поток сознания, разливаясь по комнате бормочущими ручейками дикторских голосов и бодрых строевых песен. И забывает, что только что подпрыгнул над своей скукой, как форель над ручьем. Привычно рисует подписи, привычно убирает бумаги в пластиковый лоток, привычно тянется к графину с водой, но нашаривает один только граненый стакан, со дна которого на полковника взирает безмятежный, как Ишимбаев, кефирный грибок. Помолившийся Ишимбаев жует в столовой хлебную горбушку с чесноком. Запивает густым сладким чаем. С одобрением смотрит на плакат: «Поел – убери за собой». О чем думает – неизвестно. Приезжает генерал – добрейшей души человек. Начинается суета и нервное веселье. Построение, козыряние, равнение на… Трепет. У Маруси звонит телефон, но Сердюк, уже числится гипертоником – королем гипертоников, хоть комиссуй его сию ж минуту, так он болен. - Уеду отсюда, уеду, - шепчет он, с ненавистью глядя на жирную Марусину спину. – В Москву уеду, к дядьке, камины на Рублевке буду класть. Ненавижу ее. Все отец со своей армией! Говорила мама: учись… Маруся сосредоточенно роется в шкафу. Сердюк ложится на кушетку и закрывает глаза. Беспокойное воображение рисует ему рублевский особняк с бассейном, Ксению Собчак в золотом платье и вдруг - богатого совратителя с рубиновым кольцом на безымянном пальце. И от кольца, развратной красноты, утопающей в жирном золоте, восточной улыбки и собственной беззащитности Сердюку делается так тошно, что усилием воли он пытается разорвать эту связь, но кольцо не отпускает, оно прочно засело в голове, словно рыбья косточка, впившаяся в десну. Трепетная душа прапорщика сталкивает совратителя в бассейн, бежит прочь! Прочь! Дернувшись, он ударяется головой об этажерку, где стоит пахучий нашатырь. Пузырек падает и сам собой - такое только у Сердюка бывает – открывается. Страдалец вскакивает, чихает, роняет хлипкую стеклянную
этажерку, умудряясь рассечь руку вылетевшими из лотка ножницами. Удивленная Маруся нескладно поворачивается, ударившись круглым бедром о стол, ахает. Они взмахивают руками и, поскользнувшись на маленьком юрком половичке, одновременно обрушиваются на пол. Дверь открывается – безымянный рядовой смотрит на следы погрома. На полу, тяжело дыша, лежат вповалку Маруся и Сердюк. - Извините, - лепечет рядовой и захлопывает дверь. - Пошел вон, - сквозь зубы шепчет Маруся. – Пошел вон. - А как же справка? - Дома долечишься. - В бараке? - В Пензе! У санчасти пасется Изольда. Смотрит ехидно, словно не коза она, а мелкий проказливый демон, приставленный к Сердюку для неприятностей и искушений в зримых и незримых мирах. Сердюку начинает казаться, что коза похожа на Ксению Собчак, сменившую золотое платье на бронзовый колокольчик. - Пшла вон дура, - вдруг орет он. – Все из-за тебя! Изольда смотрит на него без одобрения, и устыдившийся Сердюк молча идет к себе в барак для младших офицеров - постылую деревянную коммуналку. Зато в кармане его лежит больничный, и он думает об этом с облегчением. *** Генерал всем очень доволен и ходит по плацу, как опытный дрессировщик тигров. Лубсан стоит в строю, выпятив грудь. Он безмятежен, только иногда посматривает на небо. - Чистота, - говорит генерал. – Порядок. Хвалю! Он начинает говорить – весомо, убедительно, красиво. Это хороший генерал, он произносит уместные слова, в которые верит сам и передает свою веру другим. Благородный голос, волосы - соль с перцем, выправка и стать. Через пять минут он должен откашляться и родным голосом пожелать хлопчикам чего-нибудь хорошего, но… С крупяным шорохом из тайги вытягивается в небо белое беспокойное облако. Оно несется на часть, рассыпается на хлопья, опускается на сосны и обрушивается на плац ливнем бледных маленьких бабочек. Всего три секунды – и уже невозможно дышать, невозможно моргать. Мельтешащая нечисть лезет в нос, уши, рукава, ломая крылышки, дрожит и трепещет умирая. И такой ужас от этих тонких лапок, скребущих по коже в агонии, от этого беззвучной истерической суеты, что хочется бежать вон, завывая в ужасе. - Откуда бабочки? – кричит генерал. – Что за?.. И что-то еще в духе: «Кто позволил?» и «Немедленно прекратить». Солдаты мечутся, разгоняя взбесившихся насекомых кепками, стряхивают их с головы, вытаскивают из-за ворота, топчут, отплевываются. Майор матерится. Сердюк смотрит на невиданное, непонятное из окна барака.
- Большая смерть идет, - шепчет он и проникается к всезнающему Будде Ишимбаеву мистическим уважением. Сам Будда, наглухо застегнутый, стоит, не шевелясь, и безмятежно глядит, на сапоги, под которыми гибнут насекомые с крыльями, как яблоневый цвет. Безумие заканчивается, и через двадцать минут генерал с подачи полковника докладывает о происшествии куда надо. Откуда надо приходит туманный намек, что случившиеся наверняка было полевым испытанием биологического оружия нового типа. И вот уже взволнованный курьер везет «оружие» в город на экспертизу. Внутри целлофанового пакета, закрученного пузырем, шуршат и перекатываются трупики, с которых ссыпается тончайшая молочная пыльца. А под окнами санчасти рыдает Сердюк: наевшись бабочек, помирает Изольда. Коза дергает белоснежной ногой, закатывает глаза. И добрая Маруся, простившая Сердюку свой позор, объясняет, как сделать промывание. - Сейчас, Димочка, сейчас марганцовки разведу, - кричит она. - Не плачь, родненький. Мы ей клизмой нос промоем. *** Пока коза, жалобно блея, вычихивает мутную дрянь, пока Сердюк поит ее из ковша марганцовкой, а Маруся глядит на него из окна и чего-то себе такое женское воображает, курьер дремлет на стуле, прислонив бритую голову к кафельной стене. В соседней комнате пожилой биолог и его практикантка изучают распяленную на зеркальце бабочку. - Как таковые опасности не представляют, но пыльца в большом количестве может вызвать интоксикацию и даже спазм сосудов, - рассуждает эксперт. – Это, предположим, не редкость. - Кстати, вы не знаете, у вас на терриотрии части радиационный фон повышенный? – окликает он курьера. Нет, курьер только мотает узкой головой и таращит глаза. Он честно учился на тройки, не помышляя о чуде и особом поручении, данном ему самим генералом. Эксперт звонит другу с биофака. Сдвоенная латынь с тонким свистом прорезает воздух, словно эксперт и биолог перебрасываются изо рта в рот острыми лезвиями. - Оставьте-ка мне их, - говорит эксперт курьеру. – Возможно, мутация. Жаркое лето. Пожары. Свалка химотходов, может быть. Но аномальное поведение – это интересно. Я не могу сказать так сразу. - Бабочки-камикадзе, - с аппетитом произносит практикантка. - Юлечка, вам бы в желтой прессе работать, - морщится эксперт. – Стыдно не знать такие вещи. Это всего лишь… И плюется в нее острой латынью. Она, краснеет, кивает и согласно отплевывается в ответ. Поздно ночью курьер привозит смутные вести о мутантах и ядовитой пыльце.
Только бы журналисты не пронюхали, - ужасается полковник, он боится шумихи и хочет спокойно дослужить до пенсии, чтобы уехать в Рязань. Наплакавшийся Сердюк ночует у Маруси. Следующее утро мало, чем отличается от предыдущего. Только на плацу не один Лубсан, а двадцать солдат, получивших наряд на бабочек, отскребают метлами прилипших к асфальту смертниц, поливают плац хлоркой. Ведра с насекомыми носят к грузовику, стоящему у ворот части, и передают двум солдатам в респираторах. Майор настоял на том, чтобы «мутантов» сожгли где-нибудь подальше. Их и жгли всю ночь, но к утру опять налетело. Бабочки идут с неба, как дождь. Сердюк, пользуясь больничным и всеобщей суетой, едет в город, где с главпочтампата звонит дяде. Возвращается умиротворенным и тут же начинает пристраивать старую мебель, рыболовные снасти, Изольду. - Домой, - сладко думается ему. - Задрала уже эта тайга. Бабочки-мутанты, вещий Ишимбаев. Триллер, блин, какой-то. Дима страшно боится вещей с двойным дном. Чует, что однажды он, как оторванная пуговица, закатится за изнанку жизни и сгинет там на веки вечные. −
*** - Жить не умеешь, - выговаривает ему вечером Лубсан. – Бегаешь, бегаешь… Надо ухватиться за жизнь и заснуть в нее – вот так. Лубсан как-то вдруг усаживается, растопырившись хватким клещиком, и делает отрешенное счастливое лицо, словно смотрит на мир сквозь утренний сон полуприкрытыми глазами. - Это же хороший жизнь, - Лубсан обводит рукой тайгу. – Тихий хороший жизнь. Честный. Простой. Люди добрый, самый добрый люди - тут. - Да-да, - кивает прапорщик, надеясь, что разговорившийся Ишимбаев оделит его истиной, которая позволит ему, Диме Сердюку, уворачиваться от неприятностей. - Вот мой дядя трудный жизнь жил, - говорит Лубсан, сдвигая брови. - Храм ломал, людей в колхоз сгонял. Беспокоил. Потом в депутаты пошел… И как умер, не помнил. Лубсан морщится и машет рукой, словно дядя его кончил дни свои под забором, а не в спецклинике под качественным наркозом. Сердюку хочется возразить Ишимбаеву, что человек не должен быть сонным, что жизнь – движение. Он хочет забросать Будду прописными и потому неоспоримыми истинами, но вдруг резко ощущает свою неприкаянность. Чувствует себя одной из полоумных бабочек-мутантов, неизвестно для каких целей опустившихся на воинскую часть и здесь же сгинувших. Он страшно хочет отсюда. Наружу. На свободу. Лубсан, словно читает его мысли, строго цокает языком и неодобрительно щурится.
- И ведь даже не знаю, что хочу, - думает Сердюк. – Вот поеду к дядьке, а он наверняка с деньгами мухлевать начнет. Отцу на меня стучать будет. Хочу я к дядьке? Да, наверное, не хочу… В душе теплится мысль, что у него наверняка есть какое-то предназначение, которое неведомо ни ему, ни этим скучным людям. И что он, Дима Сердюк, найдет свой путь, преодолев все испытания, и благодарное человечество будет вспоминать... Но сам же себя одергивает: служба в сонной части, работа у дядьки под боком – какие ж это испытания? Может, там в Рублевских эмпиреях все будет иначе? - В Москва поедешь, кем будешь? – спрашивает вдруг строго Ишимбаев. - Камины буду класть, - отвечает новоиспеченному сенсею Сердюк. - Хороший работа, честный, - кивает зануда Ишимбаев. - Я бы работал. - Ты бы работал, - думает вдруг со злой тоской Сердюк. – Уж кто-то, а ты бы работал. Всю жизнь бы проходил, как бык под ярмом. Спал бы с открытыми глазами. И помер бы во сне. - Знаешь, какой человек счастливый? – продолжает поучать Ишимбаев. Который свое место знает. Так мой дедушка говорил. - А дедушка хорошую жизнь прожил? - Очень хорошую. Дальше деревни не уезжал. Даже со двора не любил ходить. Расстелет ковер, сядет у кухни в тени и чай из пиалы пьет. Вот тут, говорил, мое место. Вот тут мне хорошо. Сердюк хмыкает и, сгорбившись, уходит за барак на пригорок, где дремлет, подогнув ноги, Изольда. Он садится рядом, запускает руки в белую кудрявую шерсть, чешет ее, как собаку, за ухом. Бородка у Изольды совсем темная, а на шее завитки рыжие от марганцовки. Коза довольно прядает ушами, звякает колокольчик. - Дура, - беззлобно говорит Сердюк. – Выжила? А уеду я, кто за тобой следить будет? Изольда удивленно мемекает: что значит, уеду, а как же она? - Может, тебя в Москву взять? Ну, что ж, она, Изольда, не прочь посмотреть белый свет. И Дима вспоминает, что с детства любил путешествовать, что ожидание нового, суета вокзалов и аэропортов – это самое лучшее, щекотное и волнительное из того, что он знал. А еще ему кажется, что Ишимбаев не Будда, наоборот, он хитрый и умеет нравиться начальству, да и с бабочками тут что-то нечисто, ну и Бог с ним. Димка улыбается, морща детское совсем еще лицо, и ложится спиной к траве – лицом к небу. Почти уже свободный, бесформенный и гражданский, он слушает, как засыпает тайга, как смеются солдаты на футбольном поле и мелким паразитом в облачных перьях зудит набирающий высоту самолет.