Hughes rome verstka pages by corpusbooks

УДК ББК

94(450) 63.3(4Ита) Х98 First published by Weidenfeld & Nicolson Ltd, London Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко

Х98

Хьюз, Ричард Рим. История города: его культура, облик, люди / Ричард Хьюз; пер. с английского А.Тихоновой под ред. В. Бабицкой. — Москва: АСТ: CORPUS, 2014. — 576 с. + [32 с. ил.] ISBN 978-5-17-083654-3 В своей научно-популярной книжке известный арт-критик увлекательно и без лишнего педантизма разбирает более чем двухтысячелетние культурные напластования Вечного города, эпоху за эпохой, показывая, как римская архитектура, живопись и другие искусства развивались под воздействием исторических потрясений, политических интриг и меняющейся психологии его жителей и на протяжении веков меняли культурный ландшафт всей Европы. Неподготовленного человека, впервые попавшего в Рим, может ошеломить концентрация и нагромождение памятников культуры, но благодаря Хьюзу город оживает как единый организм, а его здания и улицы начинают говорить голосами своих давно умерших строителей, от Октавиана Августа до Бенито Муссолини, и становятся чем-то вроде наглядного, очень живого и субъективного пособия по истории идеологий. УДК 94(450) ББК 63.3(4Ита) ISBN 978-5-17-083654-3 © © © ©

2011 by Robert Hughes А.Тихонова, перевод на русский язык под редакцией В. Бабицкой, 2014 А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2014 ООО “Издательство АСТ”, 2014 Издательство CORPUS ®

cодержание

предисловие . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 7 i

основание . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .21

август . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 67

iii

империя в дальнейшем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113

язычники против христиан. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .155

средневековый рим и авиньон . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .187

возрождение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .229

vii

рим в xvii веке . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .273

viii

высокое барокко . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 311

рим в xviii веке: неоклассицизм и гран-тур . . . . . . . .347

ортодоксия против модернизма . . . . . . . . . . . . . . . . . . .397

футуризм и фашизм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .433

xii

рим освобожденный . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .491 эпилог . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .515 Библиография . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .523 Источники иллюстраций . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .537 Указатель . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .539

предисловие

ел в Риме, спал в Риме, я смотрел на него до изнеможения и иногда, казалось, до колен сбивал ноги о его мостовые, но по-настоящему я никогда не жил в этом городе — только поблизости. Не на тех безликих periferia1, которые выросли в 50-х и 60-х годах, чтобы вместить резко увеличившееся население Рима, а на побережье к северу от него — на полуострове Арджентарио, например. В самом Риме я тоже бывал довольно часто, но обычно не дольше одной-двух недель и, во всяком случае, недостаточно часто, чтобы считаться его жителем, обзаводиться вместо гостиничного номера настоящим жильем и вешать там на кухонную стену свой плетенный из прутьев дуршлаг для спагетти: он оставался в Порто-Эрколе. Подростком я мечтал поселиться в Риме, хотя имел о нем самое смутное представление, и мне казалось даже довольно лицемерным или, по меньшей мере, претенциозным иметь об этом городе какое-либо мнение. Тогда, в начале 50-х, мне казалось, что кто угодно знает о Риме больше моего. Я был помешан на самой идее Рима, но для меня он и был не более чем идеей, причем неоформленной и искаженной. Я даже никогда не бывал там. В то время я жил в Австралии, учился у иезуитов и благодаря этому знал несколько латинских изречений, но ни слова по-итальянски. Единственный “полуримлянин” среди моих знакомых был в действительности ирландцем — симпатичный седовласый пожилой иезуит, который заведовал обсерваторией при пансионе в Сиднее, где я учился, и время от времени ездил в Италию по делам родственной обсерватории, принадлежащей папе римскому (которым был тогда Пий XII, Эудженио Пачелли) и расположенной в Кастельгандольфо по со1

Окраина (ит.). (Здесь и далее, если не указано иное, прим.ред.)

роберт хьюз ∙ рим седству с Вечным городом. Оттуда он возвращался, без сомнения, обогащенный последними астрономическими данными, объем которых я не был способен оценить, и привозил открытки, которые прилежно и с явным удовольствием собирал с полок разных музеев и церквей, по десять — двадцать лир за каждую: репродукции Караваджо, Беллини, Микеланджело. Он прикалывал их на школьной доске объявлений: разумеется, это были старые мастера самого целомудренного толка — на розовые тициановские ню рассчитывать не приходилось. Не могу сказать, в какой степени эти выставки могли оказывать облагораживающее влияние на моих однокашников — дюжих крикетистов из Маджи и Лэйн Коув. Но могу сказать, что они повлияли на меня, хотя бы потому, что уже из-за того факта, что подобные вещи держат в церкви (даже очень далекой), они казались — да и были — экзотическими, а следовательно, притягательными, даже в виде крошечных репродукций. Религиозное искусство, которое можно было встретить в австралийской католической школе наподобие моей (как, впрочем, и по всей Австралии), было совсем в другом роде. Оно было отлито из гипса фирмойпроизводителем религиозного искусства под названием Пеллегрини и пронизано духом тошнотворного благочестия; его болезненную слащавость я и тогда ненавидел, и сегодня отдаленное воспоминание о нем по-прежнему вызывает во мне негодование: Мадонны с пухлыми губками купидонов в одеждах особенного, землисто-голубого оттенка, жеманно улыбающиеся Иисусы (на кресте или без) в каштановых кудрях, похожие на фантазию гомофоба. Не знаю, как им удавалось сбывать всю эту bondieuserie1. Возможно, у Пеллегрини было что-то вроде примитивных каталогов для торговли по почте. Или коммивояжер с фургоном фирмы “Холден”2, развозивший по церквям образцы гипсовых Терез и Бернадетт — непорочных дев с охапками гипсовых лилий, цена которых определялась их высотой в дюймах. Как можно было молиться перед таким мусором, или хотя бы рядом с ним, для меня оставалось неразрешимой загадкой. Насколько мне известно, в Австралии тогда вообще не существовало ни одного произведения религиозного искусства, которое кто-нибудь, кроме слабоумной монахини (да и то послушницы), мог бы назвать подлинным. Где же было его искать? Очевидно, только в Риме. Как можно было понять, какое именно религиозное искусство подлинное? Отправившись в Рим. Вообще, как научиться отличать хорошее от плохого в искусстве любого рода? Главный, если не единственный, способ состоял 1 2

Религиозный ширпотреб (фр.). Австралийский производитель автомобилей.

предисловие для меня в том, чтобы отправиться в Рим и увидеть настоящее искусство в его настоящей среде. Рим должен был стать моими воротами в Италию, а после — и во всю Европу. А там я, конечно, обрету утонченность, вкус и, возможно, даже духовный опыт. Не говоря уже о прочих, более земных радостях, которые я тоже предвкушал. Стыдно признаться — спустя все эти годы я не помню их имен, но для меня они выглядели в точности как девушки из итальянских фильмов. А если повезет, я даже стану обладателем тех невыносимо роскошных брюк, пиджаков и ботинок из тонкой кожи, которые продаются на Виа Кондотти, хотя откуда бы у меня могли взяться деньги на это, было неизвестно. Когда я наконец-то отправился туда в мае 1959 года, многие из этих надежд оправдались. Ничто не сравнится с удовольствием первого впечатления от Рима прекрасным весенним утром, даже если оно и не вызвано созерцанием какого-то определенного произведения искусства. В мягком обволакивающем свете с невероятной четкостью вырисовывается каждая деталь. И прежде всего — цвет, подобного которому я не видел ни в одном другом городе. Это не цвет бетона и не холодный блеск стекла, не пережженный кирпич и не яркие кричащие краски. Скорее, выцветшие, естественные цвета древней земли и камня, из которого построен город: оттенки известняка, красновато-серый вулканический туф, теплый, выцветший, некогда белый мрамор и пестрая, причудливая поверхность того сорта мрамора, который называют павонаццо — с белыми пятнами и вкраплениями, похожими на жир в ломте мортаделлы. Глазу, привычному к более безликим, однообразным поверхностям зданий xx в., все это кажется необыкновенно, обольстительно роскошным, и при этом совсем не перегруженным. Деревья были покрыты весенней листвой — нежно-зеленой, в отличие от вездесущего грязновато-серого цвета привычных мне тогда австралийских эвкалиптов. Многие из них были усыпаны цветами — бело-розовые взрывы цветущих олеандров по обочинам дорог. Азалии были повсюду, особенно на Испанской лестнице: мне посчастливилось попасть в Рим именно в то время года, когда торговцы цветами ряд за рядом, ворох за ворохом заваливают Scalinata di Spagna этим кустарником, чье цветение тем более прекрасно, что недолговечно. Но не только цветы выглядели празднично. Овощи, с полного попустительства торговцев, пускали побеги прямо на прилавках — особенно на Кампо деи Фьори. Пучки тимьяна, веточки розмарина и петрушки, целые охапки базилика наполняли воздух ароматами. Там — гора сладкого перца: алого, оранжевого, желтого, даже черного. Тут — ящики с увесистыми фиолетовыми дубинками баклажанов. За ними — парад помидоров,

роберт хьюз ∙ рим буквально лопающихся от зрелости: красные яйцевидные “сан-марцано” для соуса, крупные помидоры, которые едят ломтями, ребристые — для салатов и зеленые малыши. Даже такой обычно унылый корнеплод, как картофель, приобретал под средиземноморским солнцем своеобразное бугристое великолепие. Здесь моему взгляду открылось нечто такое, чего я никогда не видел дома, в Австралии. Все это овощное великолепие, половодье многоцветной, набухающей и лопающейся жизни во всем ее изобилии, вскипало вокруг скорбного тотема смерти. Площадь, где находится этот рынок, называется Кампо деи Фьори, что дословно переводится как “Цветочный луг”. Существует несколько версий происхождения этого названия; здесь не всегда был сад, а если под садом понимать место, где растения выращивают и собирают, то, возможно, его здесь не было никогда. Согласно одной из версий, название происходит от Сampus Florae — “Площади Флоры”, названной так в честь (предполагаемой) любовницы великого римского полководца Помпея, которая (предположительно) жила здесь. Однако мужской образ, который возвышается над этой красивой, неравномерно застроенной площадью, представляет собой не Помпея, а другого человека, жившего значительно позднее эпохи классического Рима: темная, задумчивая фигура в капюшоне стоит на высоком постаменте, сжимая в скрещенных руках тяжелую книгу, по-видимому, собственного сочинения. Кажется, что вся площадь вращается вокруг него: он — ее точка опоры, вертикальный, сумрачно-бронзовый и меланхолически-важный тотем посреди буйства красок. Не сразу удается разобрать его имя на табличке, полускрытой стеблями цветов: это Джордано Бруно — даже австралийский недоросль о нем слышал. Он был философом, богословом, астрономом, математиком и не в последнюю очередь монахом-доминиканцем и еретиком в одном лице: в общем, одним из самых блестящих и неортодоксальных умов Италии своего времени — второй половины xvi века. Среди прочего он выдвинул и проповедовал идею о том, что вселенная, которую средневековая космогония считала тесной и ограниченной системой концентрических сфер, привязанной к орбите вокруг неподвижного движителя, в действительности бесконечно велика: необъятный континуум, состоящий из множества солнц и звезд, вращающихся друг вокруг друга в независимом движении. Это был поразительный зародыш современного мировоззрения, и более консервативные, ориентированные на богословие мыслители xvi в. с ужасом увидели в нем попытку посягательства на сам принцип Божественного устройства вселенной.

предисловие Человеку xxi в. трудно представить себе, насколько революционным выглядело пятьсот лет назад предположение, что звезды, которые мы видим по ночам, это другие солнца, по природе своей тождественные нашему. Идея о множестве миров, которую мы принимаем без труда, в xvi в. была не просто новой, но и опасной. Но и это было только полбеды. Бруно увлекался герметической философией и магией и по слухам, которым невежественные люди верили, заключил союз с дьяволом. Это обвинение возникло на почве его выдающихся, передовых исследований в области мнемоники — искусства систематического запоминания, которым были увлечены многие интеллектуалы эпохи Возрождения, и Бруно был среди них первым. Неортодоксальность его взглядов навлекла на него подозрение, главным образом со стороны инквизитора, назначенного их опровергнуть, грозного католического мыслителя, иезуита и кардинала, лично возглавлявшего Контрреформацию, направленную против Лютера, — Роберто Беллармина (1542–1621), чей прах покоится в церкви Иисуса в Риме. Это был отнюдь не заурядный фанатик, а один из великих консервативных интеллектуалов Церкви, ведущий авторитет богословской школы святого Фомы Аквинского, и он считал Джордано Бруно опасным идеологическим врагом. Прения с переменным успехом продолжались семь лет. 17 февраля 1600 г. Бруно вывели из тюремной камеры — последней из многих, в которых он томился, находясь под судом по обвинению в дюжине ересей, — и привели на середину Кампо деи Фьори, где был разложен костер. Maiori forsan cum timore sententium in me fertis quam ego accipium, — сказал он своим обвинителям: “Возможно, вы выносите мне приговор с большим страхом, чем я принимаю его”. К сухому дереву поднесли факел. Когда пламя поднялось и с ревом окутало Бруно, никто не услышал от него ни молитвы, ни проклятия. Так погиб один из настоящих интеллектуальных героев итальянского Возрождения. Его сожгли живьем за ложные взгляды на природу Троицы, Божественную и человеческую природу Христа, отрицание девственности Марии и с полдюжины других еретических воззрений, включая веру во “множественность миров и их бесконечность” и “занятия магией и колдовством”. Его главный инквизитор, кардинал Беллармин, требовал полного публичного покаяния, но Бруно отказался. Когда огонь догорел, все, что осталось от Джордано Бруно, сгребли и бросили в Тибр, а его многочисленные философские и научные труды, составлявшие десятки томов, были внесены в Индекс — список книг, запрещенных Ватиканом. Памятник был установлен в 1889 г. по совету частично римского, частично иностранного комитета, в который входили такие выдающиеся

роберт хьюз ∙ рим некатолические умы, как немецкий историк Фердинанд Грегоровиус, Виктор Гюго и Генрик Ибсен. Свежие фрукты и овощи на Кампо деи Фьори будут вечно обновляться, как память о нем. Джордано Бруно был самым выдающимся, но далеко не последним человеком, казненным за свои грехи на Цветочном лугу. В xvii в. там расставались с жизнью люди самые разные: от обыкновенных убийц до адептов черной магии. На удивление заметную часть среди них составляли священники-отступники. Это, вероятно, вполне устраивало посетителей площади: публичные казни всегда пользовались популярностью в Риме, как, собственно, и во всей Европе. Отчасти по этой причине на Кампо процветало прибыльное гостиничное дело. Одна из самых известных гостиниц города, Ла Локанда делла Вакка (“У коровы”), занимавшая угол улиц Виколо дель Галло и Виа деи Капеллари, принадлежала Ванноцце Каттанеи — бывшей любовнице кардинала Родриго Борджиа, который с 1492 по 1503 г. занимал папский престол под именем Александра VI. Ванноцца с непревзойденным нахальством включила в свой фамильный герб, разделенный на четыре поля, геральдический символ Борджиа — его и сегодня можно увидеть над входом на Виколо дель Галло. Старейшей гостиницей в Риме была, предположительно, Локанда дель Соле, построенная из сполий, то есть разобранных руин расположенного неподалеку театра Помпея. Она все еще работает по адресу Виа дель Бишоне, 76, под вывеской Отель Соле аль Бишоне. Бывая в Риме, я вовсе не всегда посещаю собор Святого Петра. Религиозная атмосфера слишком помпезна и может даже несколько наскучить, как это иногда бывает с высокопарной риторикой. Не каждый раз я обхожу и любимые места — такие, как церковь Санта-Мария-деллаВитториа с чудесной капеллой Корнаро работы Бернини. Иногда я даже в музей не захожу, потому что в определенном смысле весь Рим представляет собой музей, вывернутый наизнанку. Но Кампо деи Фьори со статуей Джордано Бруно стала для меня священной землей с того момента, как я впервые очутился там по неведению, и я редко упускаю возможность навестить ее и поразмыслить обо всем, что она собой символизирует. Да и как может быть иначе? Для меня эта площадь — квинтэссенция Рима: Рим в пятой степени. Во-первых, из-за воплощенной в ней ужасной и деспотической памяти о Римско-католической церкви, которая могла без зазрения совести сжечь заживо одного из величайших людей Италии, повинного только в том, что учил (как Бруно, по всей видимости), что Христос был не Богом, а посвященным магом, и что даже дьявол может быть спасен (как бы мне хотелось знать его лично!). Ходил такой катрен:

предисловие Roma, se santa sei, Perche crudel se tanta? Se dici che se santa, Certo bugiardo sei!

“Рим, если ты свят, / То почему ты так жесток? / Если ты утверждаешь, что свят, / Ты просто лжец!”. Во-вторых, потому что спустя примерно 400 лет после убийства Бруно город изменил свою точку зрения (вопреки возражениям духовенства), реабилитировал его и воздвиг ему памятник в знак признания его величия. Возможно, поздновато, но, конечно, лучше поздно, чем никогда. В-третьих, потому что Рим смог поставить подобный памятник не раньше, чем прекратилась временная власть Церкви над ним — только после того, как в 1870 г. Рим был завоеван новообразованным Королевством Италии и стал в политическом смысле светским городом. В-четвертых, потому что великий, темный тотем Бруно стал яркой городской приметой, и жизнь, которая кипит вокруг него, это местная, римская жизнь, а не только туристическая. В-пятых, и в-последних, из-за ежедневного изобилия плодов и цветов и того аппетита, который они возбуждают, напоминая нам, что в присутствии Смерти мы по-настоящему и полностью ощущаем Жизнь. Потому что Рим — это город, которым воистину правит аппетит. Большинство блюд, которые ели на этой площади и за ее пределами, при всей их простоте были мне незнакомы. В Австралии я никогда, помнится, не пробовал ничего настолько экзотического, как baccalà, соленая треска: она просто не входила в австралийский рацион, и в этом нет ничего удивительного, поскольку в Тихом океане треска не водится. В Риме же, конечно, baccalà fritta была главной уличной едой: вымочите жесткие, как доска, ломти трески в течение нескольких дней, меняя воду, снимите кожу, удалите кости, порежьте на кусочки в два пальца шириной, смажьте сливочным маслом и обжарьте в оливковом до золотисто-коричневого цвета. Не может быть ничего проще, но и ничего вкуснее этого блюда, особенно с бокалом холодного фраскати, за столиком на площади иностранного города в свете послеполуденного солнца. Жареная римская еда, салаты, даже непритязательная кукурузная каша, которую там называют полентой, оказались просто откровением для голодного молодого человека, совершенно неискушенного в итальянской кухне, каким был я. Я никогда не ел цветов цуккини, пока не попал в Рим. Не сталкивался я прежде и с блюдами вроде анчоусов с цикорием, выложенных слоями в глиняной сковороде и запеченных

роберт хьюз ∙ рим до хрустящей корочки, которые едят и горячими, и холодными. Многие из этих блюд были для меня вдвойне экзотическими благодаря их еврейскому происхождению. Я был австралийским католиком и понятия не имел о существовании еврейской кухни. Еврейская диаспора в Австралии очень мала, поэтому ее рецепты не получили распространения в широком кулинарном обиходе, как это произошло, скажем, в Америке. А в Риме существовали древние еврейские традиции, в том числе и кулинарные. Что иностранный гой мог о них знать? Например, римское блюдо под названием carcioﬁ alla giudia (артишоки по-еврейски), по которому я потом просто с ума сходил (как, наверное, и всякий гой). Возьмите артишоки, срежьте грубые внешние листья и, держа их стеблями вверх, сожмите и отбивайте об стол, пока внутренние листья не выглянут наружу. Погрузите их, как раннехристианских мучеников, в кипящее масло. Постепенно артишоки станут золотистыми, как лепестки подсолнуха, а потом — сочного коричневого цвета. Они почти готовы. Смочите руку в холодной воде и сбрызните их — они начнут заманчиво похрустывать. А теперь снова сбрызните — оливковым маслом, и подавайте. Но не только еда привела меня в восторг в тот первый мой голодный визит в город. В Риме я впервые в жизни оказался окружен поющей водой. Что деревья — для Парижа, то фонтаны — для Рима: их вертикальные или наклонные струи, переплетающиеся, журчащие, полные жизни, наполняют весь город. Я не видел ничего подобного раньше. В других местах фонтаны — это обособленные явления, но в Риме они просто часть местной городской жизни; они заметны, они выделяются на поверхности камня или кирпича, но кажется, что они тут не только для того, чтобы на них смотреть, но и для того, чтобы ими дышать. В центре огромного города постоянно чувствуется, хотя бы подсознательно, близость воды. Ни один другой известный мне город не воплощает в такой степени поэтическую правду первых строк поэмы Октавио Паса Piedra del Sol (“Камень Солнца”), воспевающей бесконечное движение городского фонтана: Хрустальная ива, тополь из воды, Высокий фонтан, покрытый сводом ветра, Дерево, пустившее глубокие корни и все же танцующее неподвижно, Течение реки, которая поворачивает, бежит вверх, Возвращается назад и завершает полный круг В бесконечном движении.

предисловие Фонтан по самой своей сути — рукотворная вещь, одновременно жидкая, бесформенная и обладающая определенной формой; но струи фонтана Бернини на Пьяцца Навона, сверкающие на солнце, с почти неправдоподобной красотой и благородством балансируют между природой и культурой. Благодаря своим фонтанам — хотя и не им одним — римский городской ландшафт постоянно дает вам больше, чем вы ожидаете или на что чувствуете свое право — как турист или, могу предположить, даже местный житель. “Чем я заслужил такое?”. Ответ до смешного прост: “Я — человек, и я оказался здесь”. Некоторые из моих самых чудесных первых римских впечатлений были неожиданными и практически случайными. Я намеревался подойти к собору Святого Петра так, как показывала карта города: поднявшись вверх по широкому прямому проспекту Виа делла Кончилиацьоне, соединяющему Замок Святого Ангела с обширной, обнесенной колоннадой площадью Сан-Пьетро. Но, на мое счастье, я заблудился: прошел слишком далеко влево и приблизился к площади со стороны Борго Санто Спирито, откуда я ее видеть не мог. Поплутав немного без малейшего представления о том, где я нахожусь, я уткнулся во что-то, что я принял за внушительный изгиб стены. Но ничего подобного: это и была, собственно, одна из грандиозных колонн площади, и стоило мне ее обойти, как пространство буквально обрушилось на меня. Прямой подъем по Виа делла Кончилиацьоне не мог бы подарить мне такой сюрприз. Как и многие поколения туристов до меня, я был ошеломлен этим зрелищем: фонтаны, вертикаль обелиска, но главное — изгиб двойной дорической колоннады Бернини. Прежде я и не подозревал, что в мире существует архитектура такого масштаба и такой силы воздействия. Разумеется, я никогда не видел ничего подобного по той довольно очевидной причине, что ничего подобного площади и колоннаде Бернини невозможно увидеть ни в Австралии, ни где-либо еще. Для студента 21 года от роду переход от воспоминания об австралийской архитектуре (у которой есть свои достоинства, бывали и удачи, из которых самая заметная — мост в Сиднейской гавани, но ничего сопоставимого) к такому почти непостижимому величию стал оглушительным переживанием. Оно в одно мгновение как ветром сдуло все те расплывчатые, заемные представления об историческом “прогрессе”, которые болтались тогда внутри моего черепа. Благодаря Риму во мне исподволь родилась мысль о том, что одна из жизненно важных вещей, которые делают великий город великим, — это не просто его размер как таковой, а сумма заботы, расчета, наблюдений и любви, отложившихся на всем, что его составляет, включая здания, но не только их. Именно ощущение заботы — неотступного вни-

роберт хьюз ∙ рим мания к деталям — придает всему смысл, притягивает взгляд, замедляет шаги прохожего и не дает ему слишком быстро пройти мимо. При этом само собой разумеется (или должно разуметься), что невозможно уделить подобное внимание деталям, если не иметь в достаточной мере понятия об их веществе: о породах камня, разных металлах, видах древесины и других материалов — керамики, стекла, кирпича, штукатурки и всего того, что составляет внутренности и кожу зданий; о том, как они старятся, как ветшают; в общем, как они живут, если они все еще живы. Безукоризненно выполненный тушью архитектурный чертеж каннелированного пилястра, увенчанного капителью композитного ордера, всегда не более, чем абстракция. Но изучая в Австралии старую архитектуру, я знал ее только по чертежам. А это еще не архитектура и не станет ею до тех пор, пока здание не будет построено и на нем не будет привычно меняться освещение от восхода до заката, пока время, ветер, дождь, копоть, голубиный помет и мириады отметин, постепенно покрывающих его по мере использования, не испещрят его поверхность. А самое главное — архитектура становится архитектурой только тогда, когда по ней явственно видно, из какого вещества она состоит: из камня определенной породы, который можно рассечь таким образом, но нельзя другим, из кирпича, чья обожженная поверхность роднится с землей под ней. Сегодняшний Рим — это не сообщество людей в городе, а их коллективный наружный скелет, город сам по себе — возвышенный и чрезвычайно сложный наглядный урок вещественности зданий и прочих рукотворных вещей, которые сопротивляются абстракции. Знание такого рода студент не может почерпнуть из лекций, как бы прилежно он их ни слушал и каким бы знающим и доброжелательным ни был преподаватель. Он или она не усвоит его и по фотографиям (хотя фотографии, конечно, помогают). Это знание приобретается не иначе как в присутствии самого его предмета. И конечно, это ощущение не может возникнуть, если город как целое не обладает такими свойствами, как четкость и преднамеренность чего-то сотворенного человеком, предпочтительно вручную и шаг за шагом; если по нему не видно, что глубина карниза или скульптурный профиль капители оказались именно такими не случайно и не в силу привычки, а благодаря замыслу и расчету; что это сработано, а не просто нахлобучено. Трудно ожидать, чтобы все в городе несло на себе эту печать внимания и преднамеренности. Однако без этого вы получите пригородный поселок, торговый комплекс — называйте как угодно, а не настоящий город. Поэтому, например, Чикаго — это настоящий город, а Флинт, штат Мичиган, никогда им не будет.

предисловие Рим полон таких осуществленных замыслов. Иногда кажется, что ими набит там каждый метр каждого извилистого переулка. Но неосведомленному новичку, каким был я в 1959 г., первыми из них открываются, естественно, самые большие и скорее очевидные, и мое самое судьбоносное откровение такого рода произошло не на площади СанПьетро — этом мифическом центре веры, — а на другом берегу Тибра: на Капитолийском холме, над Пьяцца Венеция. Его провозвестником стало произведение не христианского, а языческого искусства: древняя бронзовая статуя императора Марка Аврелия (годы правления: 161–180 гг. н.э.), в величавом безмолвии неподвижно скачущего на коне на пьедестале, который поднимается из центра двенадцатиконечной звезды на трапециевидной площади, спроектированной Микеланджело для Капитолия. Я, конечно, видел ее фотографии — кто же их не видел! Но я был совершенно не готов к тому действию, которое производит эта скульптура — и в целом, и в частностях. Вне всяких сомнений, это величайший и, более того, единственный сохранившийся образец скульптуры того типа, который был широко известен и распространен в языческом мире: герой, правитель, полубог на коне; человеческий разум и власть, подчинившие себе животный мир и победоносно скачущие вперед. Когда-то в Риме было около двадцати подобных бронзовых конных статуй, и еще больше по всей Италии — таких, например, как Regisole, или “Король Солнца” в Павии, так основательно уничтоженный в 1796 г., что не осталось ни одного осколка, и единственная сохранившаяся память о нем — деревянная гравюра на бумаге. Все они были повержены, разбиты и переплавлены в раннем Средневековье благочестивыми, невежественными католиками, которые верили, что их вандализм — это подвиг веры, низвержение власти языческого мира. Только Марк Аврелий уцелел, да и то по ошибке. Добрые католики приняли статую за конный портрет первого христианского императора Рима, Константина Великого. Если бы не это чрезвычайно удачное заблуждение, Марк Аврелий присоединился бы ко всем остальным бронзовым императорам в равнодушном плавильном котле истории. Я, конечно, практически ничего не знал об этой истории, когда, всего 20 лет от роду, тем солнечным вечером 1959 г. впервые увидел бронзового всадника, темневшего на смутном золотом фоне микеланджеловского Дворца Сенаторов, а вокруг уже начинали порхать летучие мыши. Еще меньше я знал о лошадях — древних или новых, бронзовых или живых. Я был городским мальчиком, несмотря на вылазки в буш, и эти животные казались мне “опасными с обоих концов и, черт возьми, коварными посередине”. Сама мысль о том, чтобы вскарабкаться на ло-

роберт хьюз ∙ рим шадь в 14 ладоней1 высотой, вызывала у меня отвращение и даже ужас. Но когда я обошел кругом пьедестал, изучая великолепно выверенные сдвиги формы и пространства, образованные конечностями и телами лошади и человека, я понял, что этот конь и этот всадник стоят неизмеримо выше любой скульптуры, да и вообще любого произведения искусства, которое я видел раньше. Возможно, в Австралии тоже есть бронзовые конные статуи — какие-нибудь военные мемориалы, например, — но если и так, я их не помню. Вероятно, их и нет, потому что изготовление бронзового человека на бронзовой лошади в натуральную величину требует огромного количества металла, и это непозволительно дорого для страны, не имеющей традиций городской скульптуры. Кроме того, для этого нужны специальный литейный цех и специальные навыки работы в нем — ни того, ни другого не существовало на моей родине. Однако действительно уникальными в свете моего весьма ограниченного опыта Марк Аврелий и его лошадь стали благодаря тому, как скульптурное величие соединяется в них с тонкостью деталей. Можно сделать большую, обобщенную лошадь и обобщенного человека в полный рост, не возбуждая тех чувств, которые внушает более подробная скульптура. Но она не даст нам того, что дает Марк Аврелий: увлеченного постижения маленьких элементов, которые сочетаются между собой и вливаются в большие; изучения упорядоченного накопления деталей, сцепляющихся в одно общее изображение. Это не какая-нибудь лошадка-качалка: губы, укрощенные металлическими удилами, кривятся под натянутыми вожжами; они выглядят свирепо, но эта гримаса свидетельствует о покорности императору. Волосы Марка Аврелия энергично взъерошены; этот курчавый нимб совсем не похож на те условные обозначения волос, которые украшают такое множество римских мраморных черепов. Его правая рука простерта властным и успокаивающим жестом, величественно (как подобает руке императора), но милостиво (ведь это и рука стоика — ею были написаны “Размышления” Марка). Разные оси и направления конечностей статуи уравновешивают друг друга — поднятая левая передняя нога лошади против расходящихся поперек ног всадника — с поразительным пониманием законов движения. Затем цвет: бронза, покрытая патиной более чем двух тысячелетий. Что-что, а это нельзя воспроизвести при помощи химикатов. Это свидетельство длительного внешнего воздействия, бега 1

Ладонь — англо-американская мера длины, составляет 4 дюйма, или 10,16 см, обычно используется для измерения роста лошадей.

предисловие через годы, за которые успели смениться десятки человеческих поколений, и каждое из них оставило свою небольшую долю пятен, золотистых клякс, зеленых прожилок и отметин размером с булавочную головку на древней поверхности. К тому моменту, когда я впервые увидел Марка Аврелия, этот процесс, который можно сравнить с невероятно медленным созреванием вина, непрерывно продолжался уже очень долгое время и был частью одновременного, но находящегося в другой стадии старения архитектурного обрамления, созданного для лошади и всадника Микеланджело — четкие контуры пьедестала, выцветший румянец спелой поверхности Дворца Сенаторов. В 20 лет нас мало интересует прошлое — нам кажется, что оно такое далекое, не имеет к нам отношения и во многих смыслах проникнуто поражением. Будущее так же непостижимо; нас переполняет романтика возможностей. Но в том и заключалась для меня в молодости магия Рима. Этот город был моим проводником не только в прошлое, но и в будущее. Он открыл мне понимание красоты, но и разрушения, триумфа — и вместе с тем трагедии. А главное, он облек в материальную форму идею искусства не как бесплотного понятия, доступного избранным, а как чего-то воодушевляющего, даже утилитарного. Когда я впервые оказался в Риме, искусство и история стали для меня реальностью.

i основание

отя никто не знает, когда был основан Рим, мы можем, по крайней мере, с определенной уверенностью, сказать где. Это произошло в Италии, на берегу реки Тибр, примерно в двадцати двух километрах от ее устья, в дельте, которой впоследствии предстояло стать портом Остия. Причина, по которой никто не может точно установить время основания города, заключается в том, что такое событие никогда не имело места. Не было такого первоначального момента, когда разрозненные деревни железного и бронзового веков на холмах решили бы объединиться и назваться городом. Чем старше город, тем больше сомнений вызывает его происхождение, а уж Рим определенно стар. Однако это не мешало римлянам начиная со ii в. до н.э. и далее называть неправдоподобно точные даты его возникновения: Рим, как утверждали раньше, возник не просто в viii в. до н.э., а именно в 753 г. до н.э., и его основателем был Ромул, брат-близнец Рема. Так начинается запутанное предание, которое существует во множестве версий и обычно крутится вокруг одних и тех же мотивов, с которыми мы еще не раз столкнемся на протяжении всей долгой истории Рима: это честолюбие, отцеубийство, братоубийство, предательство и снова всепоглощающее честолюбие. Особенно последнее. Более честолюбивого города, чем Рим, не бывало на свете и, вероятно, не будет, хотя Нью-Йорк может с ним в этом поспорить. И ни один другой город не был так проникнут жестокостью с самого начала, как Рим, — это возвращает нас к преданию о его мифическом младенчестве. Предание это в общем и целом гласит, что Ромул и Рем были сиротами-найденышами, но могли притязать на длинную и благородную родословную, восходившую еще ко временам Трои. После падения Трои (по легенде, эта катастрофа случилась в 1184 г. до н.э.) троянский герой Эней, сын Анхиза и богини Афродиты, или Венеры, бежал из пылаю-

роберт хьюз ∙ рим щего города вместе со своим сыном Асканием. После многолетних скитаний по Средиземному морю Эней остановился в Италии, где Асканий (к тому времени уже взрослый) основал город под названием Альба-Лонга неподалеку от места, где впоследствии вырастет Рим; как было принято считать, это произошло приблизительно в 1152 г. до н. э. Асканий стал родоначальником царской династии. Последнего ее представителя звали Амулий; он захватил трон Альба-Лонги, сместив законного претендента — своего старшего брата Нумитора. У Нумитора был только один ребенок, дочь по имени Рея Сильвия. Узурпатор Амулий употребил свою новую, так кстати захваченную власть, чтобы сделать ее девой-весталкой, чтобы она не смогла родить сына, который стал бы для Амулия не только наследником, но и смертельной угрозой. Но бог войны Марс, не питавший почтения ни к девственности, ни к весталкам, изнасиловал Рею Сильвию, и она забеременела. Когда Амулий узнал об этом, он заключил Рею Сильвию в тюрьму, где та вскоре умерла от болезни, но перед этим родила сыновей-близнецов: Ромула и Рема. О том, что произошло дальше, мы знаем со слов великого историка Ливия. Амулий приказал своим слугам бросить маленьких Рема и Ромула в Тибр. Но как раз был разлив, и вода в реке еще не убыла. Поэтому слуги, не желавшие мокнуть, вместо того чтобы зайти прямо в реку, просто бросили младенцев на мелководье у берега и ушли. Уровень воды немного спал, оставив близнецов в грязи. В таком положении — мокрых, но все еще живых — детей нашла волчица, которая милостиво кормила их своим молоком, пока они не подросли и не окрепли; тогда их взял на воспитание царский пастух Фавстул. (Большинство посетителей музея Дворца Консерваторов, видя бронзовую скульптуру младенцев-основателей, приникнувших к свисающим коническим сосцам lupa (то есть волчицы), естественно, думают, что это единое произведение. Но это не так: волчица — древняя, работы этрусского скульптора v в. до н. э., а Ромул и Рем были добавлены только в 1484–1496 гг. флорентийским художником Антонио Поллайоло.) Как бы то ни было, по легенде, они в конце концов свергли Амулия и возвратили своему деду Нумитору принадлежавший ему по праву трон Альба-Лонги. А потом решили основать новое поселение на Тибре — в том месте, где случай когда-то прибил их к берегу. Это поселение и стало Римом. Но кто станет его царем? Это было определено гаданием по полету птиц: Рем первый увидел знамение — шесть коршунов, но Ромул увидел двенадцать, таким образом, он и стал правителем нового города, так сказать, большинством голосов свыше, не подлежавшим обжалованию решением богов.

i ∙ основание Где именно это произошло? О первоначальном месте “зарождения” Рима спорили всегда. Археологических данных об этом нет. Очевидно, это произошло на одном из берегов Тибра, но на каком именно — никто не знает. Эта местность славится своими семью холмами — они называются Палатин, Капитолий, Целий, Авентин, Эсквилин, Виминал и Квиринал. Кажется правдоподобным, что место для города из стратегических соображений выбрали на холме, а не на равнине или склоне, но на каком именно — узнать невозможно. Никто не вел записей, указывающих, какой из этих волдырей, бугров или шишек оказался самым подходящим. Считается, что первое поселение располагалось на скромной по размерам, но удобной для обороны вершине Палатинского холма. Общепринятая дата основания — 753 г. до н.э. — разумеется, абсолютно вымышленная. Возможности установить даты таких древних событий никогда не было — как упоминалось выше, записей никто не вел, а поскольку более поздние городские летописи, относящиеся ко ii в. до н.э. (труды Квинта Фабия Пиктора, Полибия, Марка Порция Катона), создавались спустя пятьсот лет после событий, которые в них описывались, они едва ли заслуживают доверия. Однако это все, что у нас есть. Предположительно Ромул основал город и дал ему свое имя. Если бы обстоятельства сложились иначе и это сделал бы Рем, мы сейчас могли бы обсуждать поездку в какой-нибудь Рем, однако, по легенде, именно Ромул определил границы города: запряг в плуг корову с быком и пропахал борозду. Она называлась померий и отмечала священную линию городских стен. Как утверждает Варрон, эта процедура представляла собой “этрусский обряд” основания города, существовавший в Лации. По ритуалу борозда, или fossa, — неглубокая траншея символического укрепления — должна была находиться за гребнем земли, поднятой плужным лемехом; эта насыпь называлась agger, то есть вал. Городские стены возводились внутри этой символической линии, а пространство между ней и стенами должно было оставаться свободным от застройки и растений, в качестве оборонительной меры. Территория внутри померия получила название roma quadratа — “квадратный Рим” — по непонятным причинам. По-видимому, у Рема возникли возражения по причинам столь же загадочным. Возможно, он не был согласен уступить Ромулу право единолично определять очертания города. В знак протеста он перепрыгнул через борозду — этот поступок кому-то может показаться невинным, но не Ромулу, который воспринял это как кощунственное проявление вражды и пренебрежения, за что и убил своего брата-близнеца. История не сообщает, как чувствовал себя Ромул, умертвив своего единственного брата якобы за угрозу своей вла-

роберт хьюз ∙ рим сти; однако, может быть, не случайно жрецы, которые в последующие годы периодически бегали вокруг померия, чтобы тем самым обеспечить плодовитость римских стад и римских женщин, назывались луперками, то есть “братством волка”. Таким образом у зачаточного города, построенного на необъяснимом братоубийстве, оказался один основатель вместо двух — и пока еще никаких жителей. Предположительно Ромул разрешил эту проблему, создав на том месте, которое позже станет Капитолием, убежище для отбросов общества первобытного Лация: беглых рабов, изгнанников, убийц, преступников всех мастей. Легенда рисует нам (если воспользоваться более современным сравнением) что-то вроде Додж-Сити1. Вряд ли эта картина абсолютно правдива, но в символическом смысле в ней есть зерно истины. Рим и его культура не были “чистыми”. Они никогда не создавались единым, этнически однородным племенем. На протяжении долгих лет и веков большая часть населения Рима прибывала из-за пределов Италии, включая даже нескольких его поздних императоров, например, Адриана, который был испанцем, и писателей, таких как Колумелла, Сенека или Марциал (все тоже испанского происхождения). Широкое собирательное понятие Romanitas — “римляне” — подразумевало, среди прочих, кельтов, арабов, иудеев, греков. Это неизбежно вытекало из самой структуры империи, которая постоянно расширялась и часто даровала римское гражданство народам завоеванных стран. Только к концу i в. до н.э., с воцарением Августа, мы находим первые признаки определенно римского искусства, выделяем римский культурный идеал. Но что стоит за этим определением — “римский”? Следует ли назвать статую в манере Фидия, найденную в окрестностях Капитолия, созданную в Риме пленным греческим художником по заказу богатого римского патрона, который считал греческое искусство верхом изящества, и изображающую Геркулеса, “римской” скульптурой? Или это греческое искусство в изгнании? Или что? Mestizaje es grandeza — “Величие в смешении” — гласит испанская поговорка, которая с успехом могла бы быть римской. Римляне, стремившиеся распространить свое господство на всю Италию, никогда не могли позволить себе психоз расовой чистоты, которым впоследствии будет заражено германское самосознание. Равнины и холмы по берегам Тибра уже населяло несколько племен и народностей. Наиболее развитой среди них в железном веке была Вилланова культура, названная так по деревне рядом с Болоньей, где в 1853 г. 1

Додж-Cити — город в штате Канзас, США, который благодаря одноименному вестерну 1939 г. символизирует в американской культуре нравы Дикого Запада.

i ∙ основание был найден ее некрополь. Эта культура, видоизменяясь под влиянием торговли и завоеваний, примерно к 700 г. до н.э. станет цивилизацией этрусков. Всякое новое поселение должно было бороться или, по крайней мере, заключать соглашение с этрусками, которые господствовали на всем побережье Тирренского моря и в большей части Центральной Италии — так называемой Этрурии. Их изначальное происхождение остается загадкой. По всей видимости, они жили здесь всегда, вопреки распространенному в прошлом мнению, что далекие предки этрусков пришли из Лидии — страны в Малой Азии. Самым могущественным этрусским городом поблизости от Рима был Вейи, находившийся всего в девяти километрах к северу, хотя культурное влияние этрусков простиралось так широко и далеко, что давало о себе знать и на юге, в районе будущих Помпей. Вплоть до 300 г. до н. э., когда их затмила растущая власть Рима, именно они формировали культурный облик Центральной Италии. Этруски, никогда не создававшие централизованной империи, строили вдоль Тирренского берега Италии города-государства: Вейи, Цере (Черветери), Тарквинию, Вульчи и другие, которыми правили цари-первосвященники — лукумоны. Некоторые из этих поселений были объединены в свободный союз со схожими обрядами, военным и торговым соглашением. Благодаря своему военному превосходству — этрусскими “танками” были обшитые бронзой колесницы, а основной этрусской боевой единицей служила сплоченная тяжеловооруженная фаланга, прародительница римского легиона — они одерживали верх над более разобщенными силами конкурирующих племен до тех пор, пока в игру не вступили римляне. По соседству с Римом обитали и другие, более мелкие племенные союзы, один из них составляли сабины. Они были, по-видимому, горцами, пастухами, а их поселение находилось, скорее всего, на холме Квиринал. Ромул, который с самого начала показал себя сторонником экспансии, судя по всему, в первую очередь решил захватить их земли. Чтобы заманить сабинов и их жен в пределы досягаемости, Ромул, как говорят, устроил лошадиные бега во время августовского праздника в честь бога Конса. Племя сабинов явилось в полном составе, и по сигналу римляне схватили всех молодых женщин, до которых смогли дотянуться. Это было равносильно объявлению войны между римлянами и разъяренными сабинами (все римляне были жителями Лация, но не все латиняне были римлянами. Только сам Рим был наделен властью жаловать римское гражданство, и оно почиталось за честь). Сабинский царь Тит Таций собрал армию и выступил против римлян. Однако затем произошла сцена, получившая широкую известность благодаря полотну живописца Жака-

роберт хьюз ∙ рим Луи Давида: похищенные сабинянки бросились между двух разъяренных армий и умолили своих отцов, братьев и мужей прекратить войну. С тех пор между латинянами и сабинами воцарились мир и согласие. Легенда гласит, что Ромул правил объединенными племенами еще тридцать три года, а затем драматически исчез с лица земли, окутанный черной грозовой тучей. После него, как принято считать, в Риме сменилось шесть царей; некоторые из них были латинянами, а другие, предположительно, этрусками (в частности, полулегендарные правители vi в. до н.э. Тарквиний Приск и Тарквиний Супербий — Тарквиний Гордый). По преданию, первым в этом ряду1 был Нума Помпилий, который правил сорок три года и “установил законы и обычаи римлян <…> и построил множество храмов”. За ним следовали: Тулл Гостилий, покоривший альбанов и жителей этрусского поселения Вейи; Анк Марций, присоединивший к Риму холмы Яникул и Авентин; Тарквиний Приск, считающийся учредителем Римских игр; Сервий Туллий, присоединивший холмы Квиринал, Виминал и Эсквилин и покоривший сабинов; и убивший Сервия Тарквиний Гордый, он же — Луций Тарквиний Супербий, который примирил латинян с этрусками. Эти цари учредили на mons Capitolunus — Капитолийском холме — цитадель и священный центр Рима. Здесь были возведены храмы богиням Минерве и Юноне, а также самый священный и важный храм — Juppiter Optimus Maximus, “Юпитера Всеблагого, Величайшего”. Построил его предположительно царь Тарквиний в 509 г. до н.э. Хотя о самом Тарквинии Гордом как об историческом лице известно мало, он подарил миру крылатое выражение, которое по сей день используется во многих языках. Согласно Ливию (который писал о нем полтысячелетия спустя), царь однажды преподал урок своему сыну Сексту Тарквинию, тому самому, что впоследствии изнасиловал Лукрецию. Захватив очередной вражеский город, Тарквиний, прогуливаясь с сыном по саду, стал сшибать палкой головки самых высоких маков: именно так, объяснил он, следует поступать с наиболее выдающимися жителями покоренного города, которые в противном случае могут создать проблемы. Отсюда пошло современное выражение, особенно популярное у насмешливых австралийцев, которые злоупотребляют им, описывая собственное общественное равенство — “синдром высокого мака”. Цари правили Римом около двухсот лет. Система передачи власти не была наследственной: в этот период царей, в сущности, избирали — не все римские граждане, а только самые богатые и влиятельные 1

Евтропий.

i ∙ основание старейшины, которые вместе со своими семьями стали именоваться патрициями. Они представляли собой правящий класс, который выбирал римских правителей, а затем давал им рекомендации. Последнего царя, Тарквиния Супербия, патриции изгнали и отказались искать ему замену; после этого система правления была преобразована с таким расчетом, чтобы подобная власть никогда больше не оказалась сосредоточена в одних руках. Высшая власть была вручена не одному, а двум выборным правителям — консулам. Их полномочия были равны, и каждый мог отменить решение другого: таким образом, ни одно государственное дело не могло быть решено иначе, как по взаимному согласию консулов. Это, по крайней мере, предохраняло Римское государство от сумасбродств автократии. С этих пор монархия стала для римлян политическим жупелом: яркий тому пример — судьба консула Юлия Цезаря, убитого заговорщиками-республиканцами, которые боялись, что он может сделаться царем. В то же время религиозные полномочия царей были отделены от светских и отданы верховному жрецу, который назывался pontifex maximus — великий понтифик. Любой римский гражданин, который не был патрицием, относился к сословию плебеев. При этом не все жители Рима имели гражданство: оно не распространялось на многочисленных рабов и чужестранцев. Официальная правящая верхушка была расширена после 494 г. до н.э., когда плебеи, раздраженные высокомерным обхождением со стороны патрициев, забастовали и отказались служить в армии. Для экспансионистского государства, окруженного потенциальными врагами, каким был Рим, это могло стать настоящей катастрофой. Чтобы ее избежать, отныне ежегодно выбирались два народных представителя, называвшиеся трибунами, чьей обязанностью было защищать интересы плебеев. Вскоре количество должностных лиц, наделенных tribunicia potestas — “властью трибунов”, — возросло с двух до десяти. Чтобы определить поле их деятельности, постепенно возникло писаное право, известное в своей первоначальной форме как “Двенадцать таблиц”. Город на холме (вернее, теперь уже на холмах) был непобедим. Он продолжал жить, расти, присоединять и завоевывать. Он был одновременно динамичным и агрессивным, но о его жизни и материальном облике мы знаем очень мало по причине отсутствия достоверных письменных источников, разрушения и сноса зданий. Все, что было там, погребено под более поздними воплощениями Рима. По словам французского историка Жюля Мишле: “…тот Рим, который мы видим, исторгающий у нас <…> крик восхищения, не идет ни в какое сравнение с тем Римом, который скрыт от наших глаз. Это тот Рим, который лежит

роберт хьюз ∙ рим в двадцати, тридцати футах под землей <…>. Гёте говорил о море: “Чем дальше в него заходишь, тем глубже оно становится”. Так и с Римом <…> Нам доступна лишь малая его часть”. Может быть, это так, а может быть, и нет. Чем глубже мы зарываемся, тем более примитивную римскую архитектуру мы обычно находим. От этрусско-римских храмов не сохранилось никаких видимых следов. Требуется немалая работа воображения, чтобы реконструировать первый, этрусский в своей основе храм Юпитера на Капитолии: глубокий портик, тяжелая остроконечная крыша с широкими деревянными карнизами и обильными терракотовыми украшениями в форме антефиксов1. Колонны очень широко расставлены — шире, чем это возможно в каменном сооружении: та архитектура была деревянной, и ее форма была рассчитана на легкость и упругость древесины; камень устойчив к нагрузке и потому хорош для фундаментов и колонн, но при натяжении, например, в виде балки, перекрывающей пролет, он хрупок. Акцент в здании сделан на фасаде — в отличие от греческих храмов, которые были периптеральными, то есть были обнесены колоннами со всех четырех сторон. Витрувий, первый великий классификатор древней итальянской архитектуры, назвал этот стиль тосканским, так он именуется и сегодня. Своим постепенным усовершенствованием эта примитивная этрусско-римская архитектура была обязана влиянию греческого строительства в эллинских колониях на материковой Италии и прилежащих островах — таких как Кумы, Неаполис (Неаполь), Занкла, Наксос, Катана, Леонтини. Их храмы, как правило, окруженные колоннами, и установили ордера, то есть стили капителей. Не исключено, что отход от строительства храмов с единственным фасадом был вызван обрядовыми нововведениями. А может быть, эта конструкция, обнесенная колоннадой со всех сторон, возникла в подражание архитектуре эллинских колоний. Каннелюры — продольные бороздки на колонне, которые у греков могли быть сильно стилизованным воспоминанием о волокнах древесины, — у этрусских строителей никогда не появляются, но терракотовые антефиксы вдоль деревянных крыш они явно переняли с греческих образцов. Многие этрусские гробницы и святилища, следы которых мы находим сегодня, вообще не нуждались в колоннах, потому что были подземными. Некоторые из них сохранились, особенно на материке поблизости от Тарквинии — приморского города в 80 км к северу от Рима; кое-где они красиво, хотя и грубовато расписаны сценами охоты, рыбной ловли, 1

Антефиксы — украшения из мрамора или терракоты в виде щитов с рельефом или стилизованных пальмовых листьев, прикреплявшиеся по краям кровли вдоль продольной стены античных храмов.

i ∙ основание пиров, жертвоприношений, танцев, обрядов и (как Бычья гробница недалеко от Тарквинии) содомии. Но это едва ли можно назвать архитектурой — просто расписные землянки или ямы под коническими насыпями из земли и камней. Об их религии и богах известно до обидного мало. Сохранилось множество надписей на этрусском языке, но по большей части они абсолютно бесполезны для истории — это просто имена, нацарапанные как курица лапой: ни памятных дат, ни, тем более, событий. Благодаря сходству этих букв с греческим алфавитом мы можем определить приблизительное звучание этих слов, но очень редко — их значение. Возможно, троица этрусских верховных богов — Тин — Уни — Менвра — точно соответствует римской триаде Юпитер — Юнона — Минерва, чей культ позднее отправлялся на Капитолии, а может, и нет, хотя Менвра — это, скорее всего, Минерва. Мы знаем, что какие-то этруски создали изысканную терракотовую скульптуру и что некоторые из них были искусными мастерами по металлу: это подтверждают такие бронзовые шедевры, как “Химера из Ареццо” — фигура, навязчиво напоминающая творения Джакометти, обнаруженная при раскопках могилы в Вольтерре и прозванная за свой чрезмерно вытянутый силуэт ombra della sera — “вечерняя тень”; или изящная бронзовая скульптура этрусского оратора в человеческий рост, одна из жемчужин коллекции Археологического музея во Флоренции; или вышеупомянутая эмблематическая lupa — грозно сверкающая волчица, которая кормит маленьких Ромула и Рема на Капитолии. Наверное, величайшая из этрусcких терракотовых скульптур — так называемый “Саркофаг супругов” конца vi в. до н.э., находящийся сейчас в Музее виллы Джулия в Риме: большой гроб в форме кровати, на которой грациозно полулежит молодая пара. Его пропорции и гармоническое сочетание линий выдержаны так тонко, что, по мнению многих посетителей, это самый трогательный и прекрасный образ во всем этрусском искусстве. От чего умерли эти двое? Одновременно или порознь? Этого нам никогда не узнать. Саркофаг был найден в Черветери, но признанным центром скульптуры в Этрурии был город Вейи; до нас даже дошло имя одного из его мастеров, Вулки, которому было поручено создание статуй для великого храма Юпитера на римском Капитолии — это тот редчайший случай, когда память действительно сохраняется вечно. Искусные гончары были, кажется, редкостью среди этрусков, но благодаря их вкусу к изящной керамике замечательные ее образцы попали из Греции в Этрурию торговым путем и закончили свое путешествие в гробницах этрусской знати. Наибольшую известность среди них полу-

роберт хьюз ∙ рим чил — из-за шумихи и споров вокруг его продажи нью-йоркскому Метрополитен музею и последующего возвращения в Италию, по настоящей принадлежности, в 2008 г. — так называемый “кратер Ефрония” — большой греческий сосуд для вина, который был откопан и украден в этрусском некрополе Черветери к северу от Рима. Местным же материалом для керамики (неизвестным в Греции) была черная глина, называемая буккеро: ее использовали некрашеной, и из нее сделаны тысячи и тысячи ходовых горшков и мисок, которые иногда отличает суровая монохромная красота. Архитектура этрусков и большая часть предметов их религиозного обихода исчезли, но их влияние чувствуется в раннем Римском государстве повсеместно. Календарный год, поделенный на двенадцать месяцев с идами (означающими середину месяца) в каждом, название месяца “априлис” (апрель) — все это этрусского происхождения. Как и способ образования римских имен, состоявших из личного имени и родового. Первый латинский алфавит из двадцати одной буквы, вероятно, был адаптацией этрусского, в свою очередь перенятого у греков. Первый храм Капитолия, воздвигнутый в честь Юпитера Всеблагого, Величайшего и сопутствующих ему богинь Юноны и Минервы, был этрусским. От него ничего не осталось, но похоже, это было весьма крупное сооружение — его сторона достигала приблизительно 60 м, по общепринятым оценкам, а крыша, вследствие необходимого при этом широкого расстояния между колоннами, была из дерева: это неизбежно означало частые пожары. Храм венчала статуя Юпитера; примерное представление о ней можно получить, взглянув на терракотового этрусского “Аполлона Вейского” в Музее виллы Джулия в Риме. В Этрурии зародились и римские ludi — игры и гладиаторские бои, которые приобрели такое огромное политическое значение в правление Цезарей. Определенные реалистические черты римской портретной скульптуры можно проследить уже в яркой непосредственности этрусских терракотовых статуй. Мастерству этрусков римляне обязаны и некоторыми своими техническими достижениями. Хотя этруски не строили акведуков, но у них были хорошие дренажные системы, которые по праву могут считаться предками монументальной римской канализации. Их поля вдоль и поперек пересекали ирригационные каналы — cuniculi, достигавшие полутора метров в глубину и метра в ширину; но, после того как Этрурия была сокрушена Римом, ее дренажная система оказалась заброшена, и огромная площадь римской Кампаньи к северу от города превратилась в малярийные болота и пустоши, которые оставались непригодными для жизни

i ∙ основание вплоть до xx в., когда правительство Муссолини оросило их инсектицидами. Вероятно, именно этруски изобрели лучковую арку, без которой римская архитектура не смогла бы развиться: у греков такой конструктивной формы никогда не было, а она является основой этрусско-римской канализационной системы, чьей вершиной стало гигантское (и по сей день сохранившееся) жерло Великой Клоаки, выходящее в Тибр. Некоторых форм политической организации, заложенных этрусками, в общих чертах придерживались и первые римляне, начиная (если верить легенде) от Ромула и заканчивая ранней республикой. Они сохранили институт монархии с опорой на патрициев, или аристократию. Однако царский сан не наследовался, поскольку абсолютно первостепенной и важнейшей функцией царя были его обязанности военачальника, его избирали голосованием (в котором, правда, не участвовали простолюдины). Как верховный жрец государства он должен был распознавать волю богов, гадая по полету птиц и внутренностям животных. Кроме того, в его ведении были налогообложение и военная мобилизация. Он был главнокомандующим. Из всего этого складывалась его исполнительная власть — империй, — которая была тесно взаимосвязана с деятельностью его совещательного органа — cената, состоящего исключительно из свободных граждан с положением; бедняки, ремесленники или вольноотпущенники (то есть бывшие рабы) туда не допускались. По обычаю каждый патриций пользовался услугами своих “клиентов” из плебеев — людей низшего класса, например, вольноотпущенников или иностранцев, которые служили ему, получая взамен пусть и незначительное, но все-таки участие в общественной жизни. Отношения патрона и клиента впоследствии оказались в истории Рима такими же долговечными, как отношения хозяев и рабов. Монархия в Древнем Риме изжила себя довольно быстро. В v — начале iv в. до н.э. аристократия одержала верх и разделила права и обязанности, прежде принадлежавшие царю, между двумя консулами, которые были наделены равными полномочиями. Любое важное государственное решение принималось только с их обоюдного согласия. Каждый консул, иначе называемый “претором”, избирался сроком на один год, получая на это время полную военную, гражданскую и религиозную власть. В случае необходимости единоличная власть могла быть снова сосредоточена — на строго определенный период в полгода — в руках диктатора, но прибегали к этому политическому средству нечасто, и никто не стал бы приравнивать диктаторскую власть к царской или путать их. Основу римского общества составлял средний класс, привлеченный возможностью жить и работать в городе, который постоянно рос

роберт хьюз ∙ рим и осваивал новые территории. А натиск Рима продолжался: скажем, в 449 г. до н.э. он присоединил значительную часть территории сабинов; в то же время он находился в более или менее непрерывном противостоянии с племенами вольсков, которые пытались отрезать Лацию выход к морю, но потерпели поражение. Римляне справедливо считали важным сохранять контроль над обоими берегами Тибра и над его устьем. Самая серьезная угроза в v в. до н.э. пришла с севера: враждебные галлы, которые начали по частям захватывать Этрурию. Один из набегов, приблизительно в 390 г. до н.э., привел галлов в самый Рим, хотя и ненадолго. (По легенде, отряд галльских разведчиков увидел человеческие следы на отвесной скале у храма Карменты на Капитолийском холме и пошел по ним, передвигаясь так бесшумно, что ни одна собака не подняла лай. Они собирались уже напасть врасплох на римский гарнизон, стоявший на вершине холма, но потревожили гусей, посвященных Юноне, которых держали на вершине Капитолия. Гусиный гогот и хлопанье крыльев подали сигнал тревоги защитникам города, и атака галлов была отбита.) Потребность в мощных вооруженных силах для обороны от галлов и прочих врагов повысила ценность плебеев для Римского государства, которое одни патриции защитить не могли, особенно учитывая, что территория его продолжала увеличиваться путем завоеваний и заключения союзов. В 326 г. до н.э. римские владения составляли 10 тысяч квадратных километров; к 200 г. до н.э. — 360 тысяч; к 146 г. до н.э. — уже 800 тысяч, а к 50 г. до н.э. — около двух миллионов. Город на Тибре уверенными шагами двигался к господству над всем исследованным миром. Учитывая растущее военное и экономическое значение плебеев при их низком положении, неудивительно, что они стали выдвигать свои требования. Именно тогда появился институт народных трибунов, ослабивший непоколебимую прежде власть наследственной аристократии. Плебеи желали получить во власти своих представителей, которые отстаивали бы их интересы, и несколько таких людей были назначены — они получили название “трибуны”. А власть Рима продолжала неуклонно расти. К середине iv в. до н.э. Рим поглотил все города Лация, и все латиняне получили равные социальные и экономические права римских граждан. Политический гений Рима отчасти состоял как раз в том, что, поглощая очередную политическую единицу (они назывались socii, или союзники), он даровал ее жителям все права римских граждан. По типичному соглашению — как, например, с самнитами, — племена и города, получавшие статус socius, сохраняли за собой свои территории, магистраты, жрецов, религиозные обряды и обычаи.