Николь Краусс Хроники любви
Nicole Krauss The History of Love
Николь Краусс Хроники любви роман Перевод с английского Марины Синельниковой, Софьи Окладниковой
издательство астрель
УДК 821.111(73)-31 ББК 84(7Сое) 44 К78
Художественное оформление и макет Андрея Бондаренко Издание осуществлено при техническом содействии издательства АСТ
К78
Краусс, Н. Хроники любви: роман / Николь Краусс ; пер. с английского М.Синельниковой, С.Окладниковой. — М.: Астрель: CORPUS, 2011. — 448 с. ISBN 978-5-271-34422-0 (ООО “Издательство Астрель”)
УДК 821.111(73)-31 ББК 84(7Сое) 44 ISBN 978-5-271-34422-0 (ООО “Издательство Астрель”) © © © ©
Krauss Nicole, 2005 ПЕРЕВОДЧИКИ, М. Синельникова, С. Окладникова, 2011 А.Бондаренко, художественное оформление, макет, 2011 ООО “Издательство Астрель”, 2011 Издательство CORPUS ®
Моим дедушкам и бабушкам, научившим меня, как не исчезнуть,
и Джонатану, в котором вся моя жизнь.
Последние слова на земле
К
огда обо мне напишут некролог... Завтра. Или там послезавтра... В нем будет сказа но: “Лео Гурски умер в квартире, полной всякого дерьма”. Странно еще, что меня заживо не погребло. Квартирка то небольшая. Приходится стараться изо всех сил, чтобы оставал ся проход от кровати до туалета, от туалета до ку хонного стола и от кухонного стола до входной две ри. Напрямую от туалета до входной двери пройти невозможно, надо идти мимо кухонного стола. Прямо как на бейсбольной площадке: кровать — домашняя база, туалет — первая, кухонный стол — вторая, а входная дверь — третья. Когда я лежу в постели и слышу звонок в дверь, чтобы открыть ее, нужно сделать круг через туалет и кухонный стол.
7
николь краусс хроники любви
Если это Бруно, я впускаю его, не говоря ни слова, и трусцой спешу назад к кровати, а в ушах звенит рев невидимой толпы. Часто гадаю, кто будет последним человеком, видевшим меня живым. Готов спорить — разносчик из китайской закусочной. Четыре раза в неделю что нибудь у них заказываю. Когда бы парень ни при шел, всегда очень долго ищу бумажник. Он стоит в дверях и держит жирный пакет, а я думаю: не се годня ли вечером доем свой ролл, залезу в постель, а во сне у меня и откажет сердце. Специально стараюсь быть на виду. Иногда, когда выхожу на улицу, покупаю сок, даже если не хочу пить. Если в магазине много народу, нарочно просыпаю мелочь на пол, да так, чтобы монетки разлетелись во все стороны. Встаю на колени и со бираю их. Опускаться на колени мне очень тяже ло, а вставать еще тяжелее. Так что? Наверное, я выгляжу как полный идиот. Захожу в “Спортивную обувь” и спрашиваю: “Какие у вас есть кроссовки?” Продавец с сомнением оглядывает меня сверху до низу и указывает на единственную пару “Рок портс”, белые такие. “А а, — говорю, — эти у ме ня уже есть”, — и иду к полке, где “Рибок”. Выби раю там что нибудь весьма отдаленно смахивающее на ботинок, какой нибудь водонепроницаемый
последние слова на земле
башмак, и прошу сорок первый размер. Паренек снова смотрит на меня, на этот раз внимательнее. Он смотрит долго и упорно. “Сорок первый раз мер”, — повторяю я, сжимая в руках перепончатый башмак. Он качает головой и идет за моим разме ром. Когда возвращается, я уже снимаю носки. За сучиваю штанины и смотрю на свои старческие ступни; с минуту тянется неловкое молчание, на конец он понимает, чего я жду, — чтобы он надел ботинки мне на ноги. Конечно, я так ничего и не покупаю... Просто не хочу умереть в тот день, ког да меня никто не видел. Несколько месяцев назад попалось мне в газете объявление: “В класс рисования требуется обнажен ная натура, 15 долларов в час”. Мне даже не верилось, что может так повезти. На меня будет смотреть столько народу. И так долго. Я позвонил. Ответила женщина. Сказала, что можно прийти в следующий вторник. Хотел описать себя, но ей было все равно. “Нам кто угодно подойдет”, — сказала она. Дни тянулись медленно. Рассказал Бруно про свою затею, так он не понял. Решил, что я иду на курсы рисования, чтобы посмотреть на голых деву шек. Он не хотел, чтобы его разубеждали. “А сись ки там показывают? — спрашивает. Я пожал плеча ми. — И ниже живота тоже?”
9
николь краусс хроники любви
Когда миссис Фрейд с четвертого этажа умер ла и ее нашли только через три дня, мы с Бруно за вели привычку приглядывать друг за другом. Мы придумывали мелкие поводы. “У меня закончилась туалетная бумага”, — говорил я, заходя к нему. На следующий день ко мне в дверь стучали. “Потерял телепрограмму”, — объяснял он, и я отдавал ему свою газету, хотя знал, что точно такая же лежит у него на диване. Однажды он спустился ко мне в воскресенье днем. “Мне нужен стакан муки”, — ска зал он. “Ты же не умеешь готовить”. Бестактно, ко нечно, но я не удержался. Воцарилось молчание. Бруно посмотрел мне прямо в глаза. “А вот пред ставь себе, — сказал он, — взял да и решил испечь пирог”. Когда я приехал в Америку, у меня здесь не было никого, кроме троюродного брата, слесаря по замкам, вот и стал работать у него. Был бы он са пожником, я бы тоже стал сапожником; убирал бы он дерьмо — и я бы убирал дерьмо. Но он был слесарем. Он научил меня, и я тоже стал слесарем. У нас с ним было свое небольшое дело. А потом у него обнаружился туберкулез, через некоторое время врачи удалили ему печень, и он умер, так что дело осталось мне. Я посылал его вдове поло вину прибыли, даже когда она вышла замуж за вра
10
последние слова на земле
ча и переехала на Бей сайд1. Пятьдесят лет отдал этому. Не так я представлял когда то свою жизнь. И что? Постепенно мне понравилось. Выручать — и тех, кто захлопнул дверь и оставил ключи внут ри, и тех, кто хотел удержать снаружи то, что ме шало им спокойно спать по ночам. И вот как то раз я стоял и смотрел в окно. Мо жет, небо созерцал. Поставьте любого дурака перед окном и получите Спинозу. День угасал, сгущалась тьма. Я потянулся включить свет, и вдруг мне слов но слон наступил на сердце. Я упал на колени. И подумал: вот и не получилось жить вечно. Про шла минута. Еще минута. Еще. Я пополз, царапая ногтями пол, вперед, к телефону. Двадцать пять процентов моей сердечной мышцы умерло. Выздоравливал я долго, к работе так и не вернулся. Прошел год. Я понимал, что время идет своим чередом. Смотрел в окно. Ви дел, как на смену осени пришла зима. На смену зиме — весна. Иногда Бруно спускался посидеть со мной. Мы знали друг друга с детства, вместе в школу ходили. Он был одним из моих самых близких друзей. Бруно носил толстые очки; воло сы у него тогда были рыжие, и он их ненавидел, 1
Бей сайд — богатый район Бруклина.
11
николь краусс хроники любви
а голос то и дело срывался от волнения. Я и не знал, что Бруно еще жив, но как то раз шел по Восточному Бродвею и услышал его голос. Я обернулся. Он стоял у лотка зеленщика, спиной ко мне, и спрашивал, сколько стоят какие то фрукты. Тебе все это мерещится, сказал я себе. Хватит мечтать, ну разве такое возможно — твой друг детства, и на тебе, вот он здесь. Я стоял по среди тротуара, не в силах пошевелиться. Он дав но в могиле, сказал я себе, а ты здесь, в Соеди ненных Штатах Америки, вон вывеска “Макдо налдса”, приди в себя. И все таки я подождал, чтобы уж наверняка. В лицо бы я Бруно не узнал, но вот походка... Походку его я бы ни с чьей не спутал. Он чуть не прошел мимо, и тут я вытянул руку. Я не соображал, что делаю, вроде схватил его за рукав. “Бруно”, — сказал я. Он остановился и повернулся ко мне. Сначала вид у него был ис пуганный, потом ошеломленный. “Бруно”. Он посмотрел на меня, в глазах у него стояли слезы. Я схватил его за другую руку: одной рукой дер жал его за рукав, а другой за руку. Его начало тря сти. Он коснулся моей щеки. Мы стояли посреди тротуара, мимо спешили люди, был теплый июнь ский день. Волосы у него были седые и редкие. Он уронил фрукты. Бруно...
12
последние слова на земле
Через пару лет умерла его жена. Ему тяжело бы ло оставаться в старой квартире, все напоминало о ней, так что когда этажом выше меня освободилось жилье, он переехал в мой дом. Мы часто сидим вме сте за столом у меня на кухне. Мы можем проси деть так целый день, не говоря ни слова. А если и разговариваем, то ни в коем случае не на идише. Слова нашего детства стали для нас чужими — мы не могли использовать их так, как раньше, и поэто му решили вообще их не произносить. Жизнь тре бовала нового языка. Бруно, мой старый верный друг. Я так и не описал его как следует. Может, просто сказать, что описать его невозможно? Нет. Лучше попробовать и потерпеть неудачу, чем не пробовать вообще. Мягкий пух твоих седых волос слегка колышется у тебя на голове, словно полуоблетевший одуван чик. Знаешь, Бруно, мне не раз хотелось подуть те бе на голову и загадать желание. Да вот мешают последние остатки хорошего воспитания. А может, лучше начать с твоего роста? Ты очень маленький. В лучшем случае достаешь мне до груди... Или правильнее начать с очков? Ты выудил их из ка кой то коробки на распродаже ненужных вещей и взял себе; эти огромные круглые штуковины так увеличивают твои глаза, что стоит тебе моргнуть,
13
николь краусс хроники любви
и выглядит это как землетрясение в 4,5 балла по шкале Рихтера. Это женские очки, Бруно! Мне вечно не хватало духу сказать тебе это. Я пытался, и не раз... И кое что еще. Когда мы были юными, ты писал лучше меня. Я был слишком горд, чтобы сказать тебе это. Но я знал. Поверь, я знал это тог да и знаю сейчас. Мне больно думать, что я так те бе этого и не сказал, больно думать, кем ты мог бы стать. Прости меня, Бруно. Мой старинный друг. Мой лучший друг. Я не отдал тебе должно го. Твое присутствие так много дало мне на зака те жизни. Именно твое — человека, который мог бы найти для всего этого слова. Однажды, это было уже давно, я нашел Бруно на полу посреди гостиной, а рядом была пустая баночка от таблеток. Он решил, что с него доволь но. Он хотел всего лишь заснуть навсегда. На гру ди у Бруно была приколота записка с тремя сло вами: “Прощайте, мои любимые”. Я закри чал: “Нет, Бруно, нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет!” Я ударил его ладонью по щеке. Нако нец его веки дрогнули и приоткрылись. Взгляд был пустой и тусклый. “Проснись, думкоп 1! — за кричал я. — Ты понимаешь? Ты должен 1
Дурак (идиш).
14
последние слова на земле
проснуться!” Его глаза снова стали закрывать ся. Я позвонил 911. Я набрал в вазу холодной воды и вылил на него. Потом приложил ухо к груди. Где то в глубине слышалось какое то неопределенное шевеление. Приехала “скорая”. В больнице ему промыли желудок. “Зачем вы приняли эти таблет ки?” — спросил доктор. Бруно, больной, измучен ный, дерзко поднял глаза. “А вы как думаете, зачем я принял эти таблетки?” — завопил он. Вся палата замолчала; все вытаращили глаза. Бруно застонал и повернулся к стене. В ту ночь я сам уложил его в постель. “Бруно”, — произнес я. “Прости, — ответил Бруно, — я был таким эгоис том”. Я вздохнул и повернулся, чтобы уйти. “По сиди со мной!” — воскликнул он. Потом мы никогда об этом не говорили. Так же, как никогда не говорили о детстве, об общих потерянных мечтах, о том, что случилось и чего не произошло. Как то мы сидели вдвоем и молчали. Вдруг кто то из нас засмеялся. Это оказалось за разным. Смеяться нам было не с чего, но мы на чали хихикать, и вот мы уже качались на стульях и прямо таки выли от смеха, так, что у нас по ще кам потекли слезы. У меня между ног появилось мокрое пятно, и это насмешило нас еще сильнее; я рукой колотил по столу и жадно хватал воздух.
15
николь краусс хроники любви
Я думал, может, вот так и умру, в припадке смеха. Что может быть лучше? Смеясь и плача, смеясь и распевая. Смеясь, чтобы забыть, что я один, что это конец моей жизни, что смерть ждет меня за дверью. Когда я был ребенком, я любил сочинять. Толь ко к этому в жизни и стремился. Придумывал не существующих людей и заполнял целые тетради ис ториями о них. О мальчике, который вырос и стал таким волосатым, что люди охотились за ним ради его меха. Ему приходилось прятаться на деревьях, и он полюбил птичку, которая считала себя трех сотфунтовой гориллой. О сиамских близнецах, один из которых был влюблен в меня. Мне каза лось, что сексуальные сцены у меня получались очень оригинально. Так что? Став постарше, я ре шил, что хочу быть настоящим писателем. Попро бовал писать о реальных вещах. Я хотел описать мир, потому что жить в неописанном мире было слишком одиноко. К двадцати одному году я напи сал три книги; и кто знает, что с ними потом ста ло. Первая была о Слониме, моем городе, посто янно переходившем от Польши к России и обрат но. Я нарисовал его карту для форзаца, обозначив дома и магазины: здесь мясник Кипнис, тут — портной Гродзенский, а вот здесь Фишл Шапиро,
16
последние слова на земле
то ли великий цадик1, то ли идиот, никто точно не знал; а тут площадь и поле, где мы играли; вот в этом месте река становилась шире, а в этом — у´же, тут начинался лес, а здесь стояло дерево, на кото ром повесилась Бейла Аш, и еще тут, и здесь. Так что? Когда я дал прочитать свою книгу единствен ному человеку в Слониме, мнение которого меня интересовало, она просто пожала плечами и сказа ла, что ей больше нравилось, когда я все выдумы вал. Тогда я написал вторую книгу и выдумал все от начала до конца. Я наполнил ее людьми, у кото рых были крылья, деревьями, корни которых тяну лись к небу, людьми, которые забывали собствен ные имена, и людьми, которые ничего не могли за быть; я даже выдумал новые слова. Когда книга была закончена, я помчался к ее дому, бежал всю дорогу. Я ворвался в дом, взбежал по лестнице и вручил книгу единственному человеку в Слониме, чье мнение меня интересовало. Я прислонился к стене и наблюдал за выражением ее лица, пока она читала. За окном стемнело; она продолжала читать. Шли часы. Я присел на пол. Она все читала и чи тала. Наконец она закончила и подняла голову. По 1
Цадик — в широком смысле — праведник, в узком — духовный лидер хасидской общины (иврит).
17
николь краусс хроники любви
сле долгого молчания она сказала: может, лучше мне не выдумывать совсем уж все, а то иначе труд но хоть во что нибудь поверить. Другой бы на моем месте сдался. Я начал зано во. На этот раз я писал не о реальности и не о вы думках. Я писал о том единственном, что знал. Стра ниц становилось все больше. И даже когда та един ственная, чье мнение меня интересовало, уплыла на корабле в Америку, я продолжал заполнять страни цы ее именем. Она уехала, и мир рухнул. Ни один еврей не мог чувствовать себя в безопасности. Ходили слу хи о кошмарных вещах, настолько кошмарных, что мы не могли в них поверить, пока у нас уже не ос талось выбора и не стало слишком поздно. Я ра ботал в Минске, потом потерял работу и вернулся домой, в Слоним. Немцы двигались на восток, они подходили все ближе и ближе. В то утро, когда мы услышали танки, мама велела мне спрятаться в ле су. Я хотел взять с собой брата, ему было всего тринадцать, но мама сказала, что возьмет его с со бой. Зачем я послушался? Потому что так было проще? Я убежал в лес. Я лежал на земле и не ше велился. Вдали лаяли собаки. Шли часы. А потом выстрелы. Очень много выстрелов. Почему то ни кто не кричал. А может, я не слышал криков. По
18
последние слова на земле
том наступила тишина. Мое тело окоченело, я по мню, что чувствовал во рту вкус крови. Не знаю, как долго я пробыл там. Много дней. Я так и не вернулся обратно. Когда я снова поднялся на но ги, во мне уже не осталось ни капли веры в то, что я смогу найти слова, чтобы описать даже малую частичку жизни. Так что?.. Через пару месяцев после моего сердечного приступа, через пятьдесят семь лет после того, как я бросил это дело, я снова начал писать. С тех пор я писал только для самого себя, и это было совсем другое. Мне было все равно, найду ли я слова, бо лее того, я знал, что правильные слова найти невоз можно. Так вот, приняв за невозможное то, что раньше считал возможным, и понимая, что никог да никому ни строчки из этого не покажу, я напи сал фразу: Жил был мальчик. Несколько дней подряд только эта фраза и смо трела на меня с пустой страницы. Через неделю до бавил к ней еще одну фразу. Вскоре уже заполнил страницу. Мне это доставляло удовольствие, слов но разговоры вслух с самим собой — иногда со мной такое происходит. Как то я сказал Бруно:
19
николь краусс хроники любви
— Угадай, сколько у меня уже страниц? — Ума не приложу, — ответил он. — Напиши на бумаге цифру и передай ее мне. Он пожал плечами и вынул ручку из кармана. Минуту другую думал, вглядываясь в мое лицо. — Попробуй угадать хотя бы примерно, — ска зал я. Он сгорбился над своей салфеткой, нацарапал цифру и протянул ее мне. Я на своей салфетке на писал правильный ответ: 301. Мы обменялись сал фетками. Я развернул ту, что дал мне Бруно. И что? Почему то там стояло 200 000. Он взял мою сал фетку и развернул ее. Лицо его помрачнело. Иногда мне казалось, что последняя страница моей книги станет и последней страницей моей жизни, что когда книга закончится, закончусь и я, по комнатам моим пронесется порыв ветра и уне сет страницы, и когда порхающие белые листки ис чезнут, в комнате станет тихо, и стул, на котором я сидел, опустеет. Каждое утро я что нибудь добавлял к написан ному. Триста одна страница — это уже кое что. Иногда, закончив писать, я шел в кино. Это для меня всегда целое событие. Бывает, я покупаю поп корн и, если рядом есть кому это заметить, просы паю его на пол. Люблю сидеть в первом ряду, люб
20
последние слова на земле
лю, когда экран заполняет все пространство у ме ня перед глазами, чтобы ничто не отвлекало от происходящего. И еще хочу, чтобы этот момент длился вечно. Нет таких слов, чтобы описать, как я счастлив, когда смотрю на кусочек жизни в уве личенном формате на экране надо мной. Я бы ска зал, что он больше жизни, но я никогда не пони мал этого выражения. Что значит больше жизни? Сидеть в первом ряду, смотреть вверх на лицо кра сивой девушки высотой в два этажа и чувствовать, как от вибрации ее голоса подрагивают мои но ги, — это напоминает мне о том, как велика жизнь. Так что я сажусь в первом ряду. Если ухожу с за текшей шеей и все еще немного возбужденный, значит, место было хорошее. Я не какой нибудь там извращенец. Просто хочу быть величиной с жизнь. Некоторые места моей книги я помню так хо рошо, что они отпечатались у меня в самом сердце. Вот именно, в самом сердце. Такие слова я зря говорить не стану. Сердце у меня слабое и ненадежное. Когда я умру, это будет именно из за сердца. Я стараюсь особенно его не напрягать. Если на меня обруши вается потрясение, направляю его куда нибудь в другое место. В желудок, например, или в легкие —
21
николь краусс хроники любви
их иногда сдавливает, но они еще никогда не под водили меня и продолжают дышать. Когда я про хожу мимо зеркала и мельком вижу собственное отражение или когда стою на автобусной останов ке, а мальчишки подходят сзади и говорят: “Ого! Дерьмом пахнет!” — все эти небольшие порции ежедневного унижения я недолго думая адресую печени. Остальные удары принимаю в другие мес та. Поджелудочную железу я припас для тяжести потерь. Правда, их так много, а орган такой ма ленький. Но. На редкость выносливый; чувствую острый укол, и все. Иногда я будто вижу собствен ное вскрытие. Разочарование в себе: правая почка. Разочарование других во мне: левая почка. Личные неудачи: кишки. Не стану представлять дело так, словно я превратил это в целую науку. Не так уж и хорошо я все продумал. Все возникает по ходу дела. Просто замечаешь некоторые повторяющиеся вещи. Когда часы переводят вперед и темнота на ступает раньше, чем я ждал, я почему то чувствую это в запястьях. А когда просыпаюсь и мои пальцы не гнутся, почти наверняка мне снилось детство. Поле, где мы обычно играли, поле, где все было открытием и все было возможно. (Мы бегали так быстро, что казалось, вот вот кровь пойдет горлом; для меня это и есть звуки детства — тяжелое дыха
22
последние слова на земле
ние и топот ботинок по жесткой земле.) Негнущи еся пальцы — это сон о детстве, каким оно верну лось ко мне в конце жизни. Приходится держать руки под струей горячей воды, и пар затуманивает зеркало, а снаружи шелестят крыльями голуби. Вче ра увидел, как мужчина пнул собаку, и это отдалось где то в глубине за глазами. Не знаю, как называ ется это место — там, откуда берутся слезы. Боль от забвения: позвоночник. Боль от воспоминаний: позвоночник. До сих пор удивляюсь, что живу в мире, где больше нет тех, кто породил меня. Мгно вения, когда вдруг осознаешь, что родители умер ли. Это колени; приходится использовать полтю бика мази “Бен Гей”, и все равно их просто так не разогнешь. Всему свое время. Когда я просыпаюсь и на мгновение верю, что рядом кто то спит, — ге моррой. Одиночество: его ни один орган целиком не уместит. И с каждым утром оно все набирает вес. Жил был мальчик. В городке, которого больше нет, в доме, которого больше нет, на краю поля, ко торого больше нет. Где все было открытием и все бы ло возможно. Палка могла быть мечом. Камень — бриллиантом. Дерево — за´мком. Жил был мальчик, в доме, что через поле от до ма девочки, которой больше нет. Они придумыва
23
николь краусс хроники любви
ли тысячи игр. Она была Королевой, а он был Ко ролем. В осеннем свете ее волосы светились, как ко рона. Они собирали мир маленькими пригоршня ми. Когда небо темнело, они расходились по домам с листьями в волосах. Жил был мальчик, который любил девочку, и ее смех был загадкой, которую он хотел разгадывать всю жизнь. Когда им было по десять лет, он попро сил ее выйти за него замуж. Когда им было один надцать, он впервые поцеловал ее. Когда им было тринадцать, они поссорились и три недели не раз говаривали. Когда им было пятнадцать, она показа ла ему шрам у себя на левой груди. Их любовь бы ла секретом, о котором они никому не сказали. Он обещал ей, что до конца жизни не полюбит другую. “А если я умру?” — спросила она. “Даже тогда”, — сказал он. На шестнадцатый день рождения он по дарил ей английский словарь, и они вместе учили слова. “Что это?” — спрашивал он, проводя указа тельным пальцем вокруг ее лодыжки, и она искала слово в словаре. “А это?” — спрашивал он, целуя ее локоть. “Локоть! Ну и слово!” А потом он лиз нул ее локоть, и она засмеялась. “А это?” — спра шивал он, касаясь ее нежной кожи за ухом. “Не знаю”, — говорила она, выключая фонарик и со вздохом ложась на спину. Когда им было семнад
24
последние слова на земле
цать, они впервые занялись любовью на ложе из со ломы на сеновале. Потом, когда случилось такое, чего они и представить себе не могли, она написа ла ему в письме: “Когда ты поймешь, что не для все го есть слова?” Жил был мальчик, и он любил девочку, отец ко торой был достаточно прозорлив, чтобы собрать все свои злотые и отправить младшую дочь в Америку. Сначала она отказывалась ехать, но мальчик тоже уже кое что понимал и поэтому настоял на ее отъ езде, поклявшись, что заработает денег и приедет к ней. И она уехала. Он нашел работу в ближайшем городе, уборщиком в больнице. По ночам не спал, писал свою книгу. Отправил ей письмо, в которое убористым почерком вписал одиннадцать глав. Он даже не был уверен, что письмо дойдет. Отклады вал все деньги, какие мог. А потом пришел день, и его уволили. Никто не сказал ему почему. Он вер нулся домой. Летом 1941 года айнзатцгруппы1 про двигались вглубь в восточном направлении, убивая сотни тысяч евреев. Светлым жарким июльским днем они вошли в Слоним. Мальчик в это время 1
Айнзатцгруппы — оперативные (карательные) группы специаль ного назначения, во время Второй мировой войны действовав шие на захваченных Третьим рейхом территориях с целью подав ления сопротивления местного населения.
25
николь краусс хроники любви
лежал на траве в лесу и думал о девочке. Можно ска зать, что его спасла любовь к ней. Шли годы, маль чик превратился в мужчину, которому пришлось стать невидимкой — так он избежал смерти. В конце концов человек невидимка приехал в Америку. До этого он три с половиной года пря тался, чаще всего на деревьях, иногда в расщели нах, подвалах, лачугах. Потом все закончилось. Пришли русские танки. Шесть месяцев он жил в лагере для перемещенных лиц. Передал весточку своему троюродному брату, слесарю по замкам в Америке. В уме снова и снова повторял единствен ные известные ему английские слова. Колено. Ло коть. Ухо. Наконец прибыли его документы. На поезде он добрался до корабля и через неделю вы садился в нью йоркской гавани. Прохладный но ябрьский день. В руке он держал сложенный лис ток с адресом девочки. В ту ночь он лежал на по лу в комнате троюродного брата и не мог уснуть. Радиатор лязгал и шипел, но он был рад теплу. Ут ром брат трижды объяснил ему, как доехать на ме тро до Бруклина. Он купил букет роз, но цветы за вяли — хотя брат и объяснил ему дорогу трижды, он все равно заблудился. Наконец он нашел нуж ный дом. И уже нажав на кнопку звонка, вдруг по думал, что, наверное, стоило сначала позвонить ей
26
последние слова на земле
по телефону. Она открыла дверь. Волосы ее покры вал голубой шарф. За стеной у соседей играло ра дио — шла трансляция матча. Жила была женщина, которая когда то была той девочкой, что села на пароход, шедший в Аме рику, и всю дорогу ее тошнило, не от морской бо лезни, а потому, что она была беременна. Когда она это поняла, то написала мальчику. Каждый день она ждала от него письма, но ответ так и не пришел. Она становилась все больше и больше. Она стара лась это скрыть, чтобы не потерять работу на фаб рике одежды. За несколько недель до рождения ре бенка она узнала от кого то, что в Польше убива ли евреев. “Где?” — спросила она, но никто не знал. Она перестала ходить на работу. Ей не хотелось вставать с постели. Через неделю сын хозяина при шел ее навестить. Он принес ей еды и поставил бу кет цветов в вазу рядом с кроватью. Когда узнал, что она беременна, позвал акушерку. Родился маль чик. Однажды молодая мама села в постели и уви дела, как сын хозяина укачивает ее ребенка и на них светит солнце. Через несколько месяцев она согла силась выйти за него замуж. Через два года у нее родился второй ребенок. Мужчина, ставший невидимкой, стоял у нее в гостиной и слушал все это. Ему было двадцать пять
27
николь краусс хроники любви
лет. Он очень изменился с тех пор, как видел ее в последний раз, и сейчас какой то части его хоте лось рассмеяться холодным резким смехом. Она дала ему маленькую фотографию мальчика — ему уже было пять лет. Рука у нее дрожала. Она ска зала: “Ты перестал писать. Я думала, ты умер”. Он посмотрел на фотографию мальчика, который вырастет похожим на него, который, хотя он это го тогда не знал, пойдет учиться в колледж, влю бится, разлюбит, станет известным писателем. “Как его зовут?” — спросил он. “Я назвала его Исааком”. Они долго стояли молча, пока мужчи на смотрел на фотографию. Наконец он все же су мел выговорить три слова: “Пойдем со мной”. Снизу с улицы донеслись детские крики. Она изо всех сил зажмурилась. “Пойдем со мной”, — ска зал он, протягивая ей руку. По лицу ее катились слезы. Три раза он просил ее. Женщина покачала головой. “Не могу, — сказала она, опустив гла за. — Пожалуйста, не надо”. И он совершил са мый трудный в своей жизни поступок: взял свою шляпу и ушел. Мужчина, когда то бывший мальчиком, кото рый обещал не влюбляться в другую, пока жив, сдержал свое обещание, но не из упрямства или даже особой верности. Он просто не мог иначе.
28
последние слова на земле
Он прятался три с половиной года, так что после этого ему вовсе не казалось невероятным прятать свою любовь к сыну, который не знал о его су ществовании. В конце концов, этого хотела един ственная женщина, которую он когда либо лю бил. В конце концов, так ли трудно мужчине скрывать что то еще, если сам он перестал суще ствовать?
Вечером накануне того дня, когда надо было при ступить к работе натурщика в классе рисования, ме ня переполняло нервное возбуждение. Я расстегнул рубашку и снял ее. Потом расстегнул брюки и то же снял их. Потом майку. Трусы. Я стоял перед зер калом в коридоре в одних носках. С детской пло щадки, через улицу, доносились крики играющих детей. Шнур от выключателя лампы был прямо у меня над головой, но я за него не потянул. Я сто ял и смотрел на себя в обычном вечернем свете. Ни когда не считал себя красивым. Когда я был маленьким, мама и мои тетки обычно говорили, что я вырасту и стану краси вым. Я понимал, что тогда во мне не было ниче го особенного, но считалось, что со временем что то должно измениться к лучшему. Не знаю, на что
29
николь краусс хроники любви
я рассчитывал. Что мои уши, торчавшие под аб солютно немыслимым углом, встанут на место? Что голова каким то образом вырастет, чтобы под ходить ушам по размеру? Что волосы, похожие на ершик для унитаза, со временем распрямятся и станут блестеть на солнце? Что мое малообещаю щее лицо — тяжелые, как у лягушки, веки, тонкие губы — каким то образом превратится во что то менее жалкое? Много лет я каждое утро подходил к зеркалу с надеждой. Даже когда стал уже слиш ком взрослым, чтобы надеяться, я по прежнему продолжал это делать. Я взрослел, а улучшений не было. Все стало еще хуже, когда я вступил в пору юности и лишился обаяния, присущего всем де тям. В год моей бар мицвы1 у меня появилась уг ревая сыпь и задержалась на четыре года. Но все же я продолжал надеяться. Как только сыпь про шла, линия волос стала отступать назад, будто хо тела убраться подальше от моего позорного лица. Уши, довольные тем, что им досталось теперь больше внимания, стали, похоже, торчать еще сильнее. Веки опустились, — видимо, из за нати ска ушей им не хватало сил, — а брови зажили 1
Бар мицва (иврит) — религиозная церемония, которую прохо дит мальчик в возрасте 13 лет, символизирующая достижение им физического и духовного совершеннолетия.
30
последние слова на земле
собственной жизнью, ненадолго достигнув преде ла всех мыслимых ожиданий, а потом даже пре взошли их и стали как у неандертальца. Много лет я продолжал надеяться, что все изменится, но, гля дя на себя в зеркало, видел себя все таким же. Со временем я стал все меньше и меньше об этом ду мать. Потом и вовсе почти перестал. И что? Воз можно, какая то часть меня так и не перестала на деяться — и даже сейчас бывают моменты, когда я стою перед зеркалом, придерживая рукой свой морщинистый пишер1, и верю, что еще стану кра сивым. Утром 19 сентября, перед походом в рисоваль ный класс, я проснулся в возбуждении. Я оделся и позавтракал метамуцилом2. Потом пошел в ванную и стал с нетерпением ждать результатов. Прошло полчаса — и ничего, но мой оптимизм не убывал. Потом все же выдавил из себя несколько комочков. Полный надежды, стал ждать дальше. Может, я ум ру, сидя на унитазе со спущенными штанами. В конце концов я провел там столько времени, что возник другой вопрос: кто первый увидит меня мертвым?
1 2
Мужской половой орган. Букв.: писун (идиш). Метамуцил — Слабительное.
31