Plot_u_topi

Сборник рассказов русскоязычных белорусских писателей «Плот у топи»* Недра белорусских арт-катакомб — это не мрачные коридоры и обшарпанные стены, а топи и болота, хаотично разбросанные по необжитому пространству с максимально допустимым уровнем влажности. Где-то среди этих дебрей кроется русскоязычная белорусская литература. Ироничная и красивая, маниакальная и злая, мрачная и полная безысходности. Каждый из 16 авторов в этом сборнике — вольный художник, окруженный со всех сторон непроходимой трясиной западных и восточных метафор. Несмотря на русский язык повествования, книга несет далеко не российский контекст. И, вопреки белорусской геолокации, книга не привязана к единой территориально-административной единице, а являет собой илистое болотистое дно, в недрах которого можно найти все что угодно. * *

Плот(бел.) — забор. у (бел.) — в

Составитель: Андрей Диченко, Алексей Карамазов Стиль-редактор: Лилия Верхновенская Корректор: Маргарита Моторева Автор рисунка обложки: Алексей Волынец Дизайн обложки: Юлия Янюк

СОДЕРЖАНИЕ «БАРБАРИСКИ» Вячеслав Корсак «БЕЛЫЙ ЛИМОН» Владимир Козлов «MISSION: IMPOSSIBLE» Товарищ У «ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ» Александр Шикуть «ЛЕЗВИЕ» Карамазов и Верховенская «СЕРДЦЕЕД» Полина Питкевич «БЫТ В 4 ЛИЦАХ» Александр Маскальчук «АФГАНЕЦ» Андрей Диченко «ВЫХОДНОЙ» Сергей Астапенко «КСТАТИ» Саша Беларус «НАЙТИ СПОКОЙСТВИЕ» Евгений Казарцев «БРУТАЛЬНЫЙ КУРЬЕР» Женя Клецкин «AMYGDALA» Анастасия Соломина «МЯСНОЙ ХЛЕБ» Дмитрий Колейчик «УГОЛЬ» Семен Доркин «ИЗМЕНА» Татьяна Замировская

4 12 15 17 26 34 42 46 50 57 66 68 79 82 88 92

«БАРБАРИСКИ» ВЯЧЕСЛАВ КОРСАК Если бы мне пришлось выводить идеальную формулу жизни, я бы без сомнений сказал, что жизнь — это алкоголь. Ни любовь, ни борьба противоположностей, а именно запотевшая пол-литра, такая заветная и желанная, как снег в пустыне. Все остальное, что составляет картину мира, тем или иным образом либо к алкоголю сводится, либо из него вытекает. Грудь матери как первососуд. Детство — поиск заменителя грудного молока в «Тархуне» и «Буратино». И, наконец, первые алкогольные опыты переходного возраста, познание запретного источника. А там не за горами уже и долгожданный поцелуй в тени школьных вечеров, обмен слюной и перегаром. Студенческие посиделки в парках, когда пиво — это всего лишь запивон. Праздники, юбилеи, корпоративы. Именины, смотрины, новоселья. В перерывах же — грусть и тоска. Серые рабочие будни и сон. А напоследок — поминки и одинокие пятьдесят граммов, ожидающие 40 дней, пока их кто-то выпьет. То есть, по всей видимости, пьем мы даже после физической смерти. Непьющие люди вызывают подозрение. Они чураются праздников, на свадьбах употреб…яюттолько сок и минералку, тем самым выдавая себя с потрохами. Непьющий человек просто не способен пить — он прилетел с другой планеты. Его инопланетная физиология (отсутствие печени и кровеносной системы) не позволяет ему насладиться вкусом жизни. Поэтому всем непьющим остается только страдать, зарабатывать деньги и с завистью наблюдать, как просвещенные предаются тайному обряду, поглощая розовыми лепестками лиц нектар богов. Жизнь — это алкоголь. Ведь даже кошка тянется к валерьянке. Так думал Антон Житковский в тот момент, когда стоял в очереди магазина «Витебск» и смотрел в светловолосый затылок женщины средних лет. Антону было грустно от мысли, что завтра понедельник и ему придется вновь подниматься в полшестого, чтобы успеть на служебный автобус коммунальной службы «Минсккомзеленстрой». В шесть ноль ноль он сядет в рафик, вдохнет едкий запах соляры, накинет желтую жилетку с аббревиатурой работодателя на спине и поедет по улицам Минска. Чтобы целый день ходить с целлофановым пакетом, нанизывая на лыжную палку банановую кожуру и пустые пачки от сигарет. Антону было грустно, и он посмотрел в свою корзинку. От увиденного потеплело в груди и зачесались влажные ладони. Антон проглотил вязкую слюну, моргнул левым глазом и улыбнулся лежащей в корзине пол-литре под названием «Водолей». Рядом с бутылкой поблескивал плавленый сырок «Столичный», а от кулька барбарисок исходило невидимое свечение, говорившее о сладостном обмане водочного послевкусия. На кассе Антон достал пожеванную мелочь и трясущимися руками протянул деньги моложавой рыжеволосой кассирше, которая годилась ему в дочери. Рыжеволосая бросила на скомканные деньги брезгливый взгляд, скривила алый рот и недовольно фыркнула: — Где вас только таких делают?

— Известно где, — прохрипел Житковский. — На печатном станке.

— Да я не про них. Ладно, проехали… Пальцы девушки забегали по скомканным десяткам и соткам. Кассирша перебирала барыши и неслышно, одним движением губ, решала незатейливую арифметическую задачу.

— Семь тысяч сто, семь тысяч двести, семь тысяч триста пятьдесят. Итого на все про все у вас не хватает тридцать рублей, — отрапортовала рыжеволосая и взглянула на Антона с нескрываемым злорадством. Житковский хотел было попроситьу кого-нибудь из покупателей, чтоб докинули, но, обернувшись, увидел недовольное пухлощекое лицо, сидевшее на плечах существа мужского рода в костюме-тройке. Из-под рубашки существа выглядывала внушительная золотая цепуха толщиной с сосиску. Всякое желание просить милостыню у Житковского пропало. Он протянул кассирше кулек с барбарисками и, словно оправдываясь, добавил: — Это отложите… Я потом подойду. Рыжеволосая фыркнула, отсчитала пошамканные сотки и протянула Житковскому: — С вас пять четыреста. Приходите к нам еще. Может, возьмете билетик «Ваше лото»?

— Нет, спасибо. Конечно, ни за какими барбарисками Антон возвращаться и не думал. Он запихнул в нагрудный карман последние два косаря, оставшиеся с получки, засунул «Водолея» в сумку-сеточку и побрел на полусогнутых к выходу. Обмануть послевкусие не удастся, подумал он. Но жизнь и так говно, х…ле там обманывать. Если у человека что-то и есть внутри, думал Антон по дороге в парк, где зависали одни собачники, молодые мамаши и алкашня, так это пузыри. Человек появляется на свет чистым, как спирт. Был такой мужик когда-то — Жан-Жак Руссо. Он похожую телегу задвигал. Потом с человеком происходит какая-то х… йня — воспитание там разное: мамка говорит, чтобы никому велик не давал и с незнакомыми людьми в машине не ездил, а папка бьет по жопе тапком. И вот человек уже начинает бродить. Его внутреннее содержание, где чувства и душа, становится чем-то вроде браги из гнилых яблок и сырой соломы. Носит в себе человек это все и не знает, как жить дальше. Но это только начало. Потом его сажают на стул и говорят: пока не сделаешь домашнее задание, никуда не пойдешь. Потом твердят, что с Федоровым дружить нельзя, потому что у него родители — евреи. И вообще евреи — очень жадные люди, которые распяли Иисуса Христа. Человека сажают на иглу морали — и вот у него внутри уже булькают и лопаются пузыри. Что-то вроде пива или шампанского. Дрянь какая-то. А потом — по наклонной. Общественные устои, стереотипы и служба в армии. А там тебе дед кирзой в грудак и зубную щетку в руки — вперед на штурм крепости Сартирии. И вот булькает в человеке, а наружу не выходит. Так и заканчивает он с этими пузырями внутри. Либо сам, либо пена изо рта идет, либо выпивает кто из соломинки. ***

Антон оказался в парке и остановился возле лавочки, на которой никто не сидел. Рядом футбольное поле, где гоняла мяч детвора. Несмотря на воскресный день, в городском парке было немноголюдно. Мимо проплыла розовая коляска, которой управляла молодая мамаша. Голуби у дороги клевали шелуху от семечек. Коричневая собака у ели лизала яйца. Житковский присел, достал из сеточки «Водолея» и резким сжатием челюсти открутил алюминиевую пробку. Оглядевшись по сторонам, Антон глотнул. Специфическое послевкусие минской водки встало поперек горла, зацепившись за кадык, отчего Житковский сморщился. Он освободил плавленый сырок «Столичный» от фольги, отломал клейкий кусочек и положил его в рот, облагородив флору языка и неба соленым. Это было хорошо. Антон сощурился и провел черной мозолистой ладонью по лицу, смахнув крошки с краешков губ. Внутри начинало набухать. Он ощутил, как недавняя пустота наполняется содержанием, словно околевшая от морозов ветка за одну апрельскую ночь возобновила ход своих внутренних часов прорезавшимися почками. Ожившее содержание Житковского пульсировало и сладко гудело. Он вдруг представил себя граненым стаканом, смысл существования которого в том, есть ли что внутри или нет. Какой-то стеклодув сделал этот стакан и поставил его на полочку. Стеклодув только и делает, что выплавляет стаканы. Какое ему дело до единицы, когда их у него бесчисленное множество? Стакану лишь и остается, что стоять на полочке и пылиться, пока стеклодуву не взбредет в голову освежиться или к нему не придут гости. Смысл стакана, думал Антон, чтобы в нем что-то было. Поэтому стеклодув и вливает в нас с рождения 70 процентов жидкости. Наша же миссия — довести это число до ста. Так мы достигаем Абсолюта и впадаем в лужу вечности, когда жидкость из нас выливается за края. В брюхе Антона взрывались пузыри, и ему было приятно от мысли, что с каждым днем он становится все ближе к луже вечности. Так иногда, оказавшись в лифте, он замечал, что в нем нассано, и удивлялся мысли, что в той луже тоже кипит жизнь, что это такая Ссанная вселенная, и у нее есть свой Бог — Человек. И тут же, в апогее философских размышлений, Житковский наступал в лужу и размазывал ссанину по грязному полу. Специалист по мусору и владелец волшебной лыжной палочки хохотал — он уничтожал чей-то мир. Мяч перелетел через забор, отпружинил от асфальта и ударил Житковского в висок.

— Эй, дядя, подай мячик! — крикнул из-за забора лопоухий мальчик с прической-гнездом. Антон спрятал сеточку с водкой под лавку, угрожающе помахал в сторону забора кулаком, подбросил мяч и неуклюже ударил по нему что есть мочи. Мяч взлетел высоко в небо, на мгновенье слился с солнечным дискоми упал за изгородь, запрыгав по футбольной площадке, как кузнечик. Мальчик с гнездом на голове побежал за ним. Житковский почувствовал гордость и даже какую-то общественную значимость: что он еще могет, не только бухать горазд, но и по мячу может нехило вдарить, хоть и не играл в футбол добрых лет 15. С чувством собствен-

ного превосходства Антон выпрямил сутулый хребет, захрустев позвонками, и обернулся к скамейке, перед которой уже стояли трое юнцов в милицейских кепках. Один их них, самый рослый, держал кожаную папку с заготовленным белым листом бумаги.

— Ну что, папаша, распиваем? — спросил обладатель папки. Антон кашлянул и виновато опустил глаза. Если бы не почерневшая от спиртуоза кожа, на его лице можно было бы даже рассмотреть багрянец.

— Я, это, сынки, мамку похоронил, — по-коровьи промычал Житковский. — Один теперь совсем остался, со мной только кот мой Фитиль да старые ковры. Милиционеры переглянулись.

— А Фитиль почему? — спросил низкорослый сержант с лицом циркового карлика.

— Гадил котенком шибко. Скорострел.

— Ты вот что, папаша, — спрятал бумагу в папку патруль. — Дома матушку оплакивай, так сказать, не нарушал чтоб закона. И вот еще, — милиционер бросил взгляд на лежащий на скамейке кубик плавленого сырка. — Закусывай, дядя. А то ж вместе с матушкой ляжешь по соседству. Низкорослый неприятно захрюкал, обнажив большие заячьи зубы, и вся троица направилась в сторону яблоневого сада, над которым поднимался серый дымок. Наверное, шашлык, подумал Житковский. *** Впереди задребезжал трамвай. Антон стоял на светофоре, ожидая зеленого сигнала. В желудке урчало. С утра в нем побывали лишь бутерброд с маслом, стакан крепкого чая да вот еще кусочек плавленого сырка поверх «Водолея». Занятное сочетание, подумал Антон, словно жижа из канализации в животе. Через дорогу за трамвайным депо прогнивало городское водохранилище. Житковский бывал там часто по должностным обязанностям. Поэтому прекрасно знал, что более мерзкое место Господу Богу было придумать сложно. Горка вокруг водохранилища представляла собой сложный союз неорганики: обрывков газет, пластмассовых стаканчиков, одноразовых шприцов и использованных гандонов. Все эти предметы лежали единым ковром, из-за которого не могла вдоволь надышаться земля. В самом водохранилище стояла зеленая, цвета гноя, вода, которая никуда не текла. Здесь не было ни рыбы, ни уток, ни крикливых чаек. На поверхности воды дрожали маслянистая пленка и застывшие во времени пачки от сигарет «Корона» и пакеты от чипсов «Онега». А на дне лежали ботинки, банки от тушенки и трупаки местных алкашей. Живые попрятались по кустам и пили за светлую память усопших товарищей. В такой астральной связи Житковский находил что-то сентиментальное, отчего хотелось любить бомжей и сталинистов. Антон остановился у подножья ивы, раскинувшей свои дреды над тропинкой, и присел на парапет. С этого места открывался хороший вид на строящийся элитный дом по улице Седых. Дом был пока только утеплен и не облицован, поэтому тоже имел болотный цвет и сливался с водохранилищем, как брат по

духу. Выглядело так, будто многоэтажка растет из воды и в ней живут жабы и кикиморы. Так Антон его и прозвал — жабий дворец. Житковский присосался к «Водолею» и опустошил сразу полбутылки. Внутри грудной клетки уже мурлыкал котенок, и Антон даже пожалел, что у него нет никакого домашнего животного. Сейчас он подумал о маме, которая плетет веники в своем доме в Глубоком. Маму он не видел четыре года. В последний раз, когда к ней приезжал, он выпил за ночь бутлю домашнего вина, мама выгоняла его из хаты кочергой. И он плакал. Но главным образом из-за того, что у него не было денег на электричку и опохмел. А мама крикнула напоследок с порога, что он не сын ей, а байстрюк. Антон вернулся в Минск только через трое суток. Два дня он пил с мясником из магазина «Зорачка», еще день добирался домой на попутках. Если у жизни и есть смысл, говорил себе под тенью ивы Житковский, так он в том, чтобы этот смысл не просрать. Можно вот, например, жить, чтобы жрать, а потом срать. И это будет смыслом. А можно, чтобы наполнять свой сосуд жидкостью, пока не выплеснешься окончательно в лужу вечности. Вот, например, жил-был человек и звали его Хер Моржовый. Хотел он все иметь, чтобы хорошо жрать. И так он и жил. Поставил во главу угла банкноту, молился ей, жрал и срал. А потом оказалось, что всю жизнь он свою так и просрал. Ни одного друга настоящего не осталось, потому что еще в молодости он по головам всех своих друзей потоптался. И ушел он из жизни как одушевленная пищеварительная система. И поставили у него на могилке холодильник, на котором написали: «Он жрал, чтобы срать». С другой стороны, добавил Антон, вот есть я. Я меньше жру и меньше сру. Потому что больше пью, а что не вмещается — выпускаю через член, природный фильтр. И получается, что особого смысла жизни у меня вроде как и нет, но я его хотя бы не просираю. А плыву по бурлящей реке к бурлящему своему будущему и сам бурлю изнутри. И везде эти пузыри, как планеты, крутятся вокруг Солнца единого, что есть суть стеклодува, и есть у них порядок, и нет никакого порядка одновременно. *** Если ты на улице, то никогда не замечаешь, как темнеет. Другое дело, если дома. Зашел в помещение. Еще светло вроде было. А вышел через пять минут — уже темно. И думаешь в такие моменты, что, может, что-то важное пропустил. И чувствуешь, что облом. На улице сумрак является иначе. Вот и сейчас Житковский не заметил, как стемнело. И только тупо осознал: да, уже вечер, и нихера не видно толком. Единственное, что мог разглядеть, — это силуэт элитного дома, который стал черным, как и гладь водохранилища. Рука потянулась к сумке и зашарила там. Бутылка нашлась сразу, Антон выдернул ее и поставил на парапет. Дальше в сеточке было пусто. Житковский посмотрел под ноги в надежде увидеть плавленый сырок, но закуски и след простыл. Пить на пустой желудок не хотелось. Ладно бы еще нормально с утра поел. Так нет ведь — наверняка буду блевать. Это если ты человек здоровый, еще ничего. А когда гастрит, накрывает внезапно — и начинается карусель, домой так

просто не добраться. Вблизи, на асфальте, Житковский увидел ворону. Она била клювом и прыгала в танце неврастеника. Заметив Антона, птица широко расправила крылья, попятилась и вдруг сделала рывок, вспорхнув над водоемом. Птица растворилась во тьме, и Антон даже подумал, что сейчас она может удачно атаковать, вылетит внезапно, так что он ее даже не заметит, и вопьется в лицо. Но ничего не происходило. Мгла висела над черной водой плотным занавесом, и только вдалеке на фоне чернильного неба выделялся силуэт элитного дома. На том месте, где недавно крутилась ворона, лежали светлые крошки. Нагнувшись, Антон сразу узнал знакомый кислый запах, которого ему сейчас так не хватало. Вот б…я, сырок… Он взял одну крошку и положил на язык. Мысль о том, что она, возможно, побывала в клюве грязной птицы, не вызвала у Житковского никакого отвращения. Он даже испытал чувство духовной близости, так как, по сути, был таким же вольным странником — вонючим, немытым и никому не нужным расп…здосом, как эта черная тварь с клювом вместо рта. Он посмотрел на бутылку, увидел, что в ней осталось чуть меньше половины, и облизнулся. Проблему нужно было как-то решать. Житковский повернул пробку по часовой стрелке и приготовился пить. Но в этот момент почувствовал слева новое присутствие. Вороны на асфальте не было, но в темноте явственно проступало очертание силуэта, который становился все больше. Тень надвигалась, и на секунду Антону почудилось, что она плывет, потому что не было слышно шагов. Тень поравнялась с Антоном, и он узнал в ней мальчика с прической-гнездом. С виду ему было лет 10. Обычный ребенок, попытался успокоить себя Житковский. Но зачем он надел в такой поздний час светозащитные очки? И зачем этот странный галстук в расцветке георгиевской ленты поверх майки? И что у него вообще на ногах? Почему вместо ботинок тряпичные красные мешочки, обвязанные вокруг голени веревками?

— Ты чего так поздно шляешься? — Житковский попытался не смотреть мальчику в очки и перевел взор на забавную прическу.

— А я, дяденька, барбариски ищу. Не знаю, куда задевались. Мама купила только. А их нет. Не знаю прямо. А что это у вас такое? Житковский обернулся и увидел возле своей сетки на парапете белый кулек. Точь-в-точь такой же, какой он сегодня оставил рыжеволосой профурсетке на кассе. Сердце Антона екнуло, за воротником стало мокро, но блюститель чистоты решил не подавать виду и протянул кулек мальчику.

— Может, вам отсыпать? — развернув кулек, улыбнулся мальчишка. Житковский ни о чем не думал. Он просто кивнул и вытянул ладонь, на которую тут же упало несколько шуршащих конфет. Так же автоматически Антон сжал барбариски в кулак.

— Спасибо, дядя! — мальчик задорно развернулся и вприпрыжку побежал туда, откуда явился — в вечер и тьму. Мгла поглотила его тень, и теперь можно было лишь слышать, как шаркают об асфальт пакеты вдали.

*** Как же это так случилось, думал Антон, что я остался совсем один? Ни друзей, ни знакомых. Никого — даже врагов. Он разжал кулак и посмотрел на барбариски. Подошел к воде и поднес бутылку к губам. Прозрачная жидкость тут же обожгла горло. На этот раз привкус «Водолея» почти не ощущался, водка побежала по телу, как дождевой поток по водостоку, и расплескалась в животе.

— Эй, Эдик, ты помнишь? — обратился в пустоту Антон. — Помнишь, как ты на краю крыши повис, а я тебя тащил? Август стоял. И мы пошли самолетики пускать у твоей бабки. А вверху была черепица, — Антон говорил уже не про себя, а вслух. — И мы запускали ТУ из газетной бумаги, а потом ты поскользнулся и покатился вниз. Чего молчишь, Эдик? Где б ты сейчас вообще был, если б не я? Лежал бы давно на Московском кладбище, а не в комитете архитектуры салями жрал… Так ты ж, гад, даже не звонишь! Сколько лет прошло, так хоть позвонил бы, поинтересовался, как там твой дружбан Антоха поживает. Не, я понимаю, тебе некогда! Ты у нас человек деловой, не доеб…сь! Тебе ж нужно пожрать в ресторане, а потом подтереться проектом молодого архитектора! И в спортзал успеть. А потом — к любовнице. Тьфу, б…я! Житковский развернул обертку и попробовал конфету. Барбариска защелкала на языке и разлилась сладким. В элитном доме на горизонте кое-где горели окна. Должно быть, бухали стройбаны или сторож. Антон смотрел в темноту и думал, что ночью люди все-таки не спят. Ночью люди бегут и бегут по кругу. Днем они хоть могут что-то контролировать или делать вид. А ночью эти законы не действуют. Человек проваливается — и уже больше не принадлежит самому себе. Он не контролирует потовыделение, слюну, храп, рефлексы. Вся его сущность в такие минуты мчится вперед, теряя жидкость, но прямая замыкается каждый раз, когда человек открывает глаза. На его подушке остаются желтые следы от вытекшей за ночь слюны. И он не может сказать, что происходило с ним в эти шесть часов. Почему он так изможден, куда он бежал, что тело потеряло столько жидкости? Человек не в силах понять. И только когда он возвращается к ежедневной рутине, его существо впадает в сон — контролируемый и предсказуемый. Сладкая слюна плавала между зубов Житковского. Он чувствовал, как бурление внутри усиливается, словно он бутылка «Советского шампанского», которую только что хорошенько встряхнули. Жидкость выступала из пор. Заставляла прилипать майку к спине. Скатывалась из краешков глаз по щекам и повисала на подбородке. Антон плакал. Потому что вечер сегодня был теплым. И было хорошо. И на донышке еще оставалось на глоток. А в запасе было две барбариски. Он подумал сейчас одновременно обо всех, кто был когда-то в его жизни. Вспомнил уставшее больное лицо мамы и ее узкие глаза. В памяти всплыл Эдик на крыше, а потом бляха на ремне прапорщика Забайло. Он вспомнил вкус первого портвейна и единожды отведанного «Джима Бима». Еще он вспомнил, как три года назад стоял на этом же месте с лыжной палкой в руке. Рядом с ним был пакет мусора, а на асфальте лежало тело пятилетней девочки с неестественно вывернутой набок ногой. На девочке был сирене-

вый сарафан, желтые гольфы и белые сандалии. В ее русых волосах расползся медузой алый бант. А по горлу шла сплошная черная линия. Кожа девочки была блекло-голубого цвета, губы приоткрытые, синие. Но больше всего Житковскому запомнились сомкнутые веки в ниточках тонких вен. Девочку достали из воды в полшестого утра. Милиция потом сказала, что это было убийством на бытовой почве. Отец утопил дочь из-за того, что та не хотела ложиться спать. Внутри Антона забурлило, он согнулся, как сломанная спичка, и его стошнило в черную бездну водохранилища. Из Житковского текла зеленая жидкость. Лужа вечности была как никогда, близка.

«БЕЛЫЙ ЛИМОН» ВЛАДИМИР КОЗЛОВ Я открыл глаза и посмотрел на потолок. Он был в подтеках, возле трубы батареи краска начала отслаиваться. В окне не было видно ничего, кроме листьев. Некоторые уже пожелтели. Оля спала, повернувшись к стене. Я встал, прошлепал босыми ногами к окну по коричневым доскам пола. За зеленью по улице с грохотом проезжали газоны и ЗИЛы. Я вспомнил конец августа перед десятым классом. Тогда я в последний раз ходил в школу за учебниками на следующий год, а по улице Челюскинцев так же грохотали грузовики. Это был восемьдесят восьмой год: прошло уже восемь лет. Учебники мне выдали почти все новые, пахнущие типографской краской. Только «Алгебра» была старой. Из таблицы предыдущих хозяев я узнал, что по ней училась Ира Сокольская. Я был влюблен в нее в седьмом классе. Я ни разу не видел Иру после того, как она закончила школу. Возможно, она поступила в институт в другом городе и уехала с Рабочего поселка. Состояние учебника в конце года было оценено на пятерку. Заскрипела пружина кровати. Оля встала, подошла и прижалась к моей спине. Она была старше меня на пять лет, но выглядела так, будто была младше.

— Ты не помнишь, куда я вчера засунула сигареты? — спросила она. Я покачал головой.

— А у тебя они были вообще? Ты же редко куришь...

— Курила вчера на дискотеке. Ты что, не помнишь?

— Помню… * Вчера мы были на дискотеке «Белый лимон» в бывшем кинотеатре «Родина». Было прикольно туда пойти: за всю жизнь я ходил на дискотеки, может, раз десять. В «Родине» я много раз бывал в детстве в кино — один или с кем-нибудь из пацанов. Мы приходили заранее, покупали в буфете пломбир за двадцать копеек, шли в зал, садились и ждали, когда прозвонят три звонка и откроется красный занавес. С четвертого по шестой класс я смотрел все фильмы подряд. На некоторые — вроде «К сокровищам авиакатастрофы» — приходилось стоять в очередь за билетами. С картин типа «Битвы за Москву» или «Десять дней, которые потрясли мир» народ уходил. В начале девяностых фильмы в «Родине» показывать перестали. В кассах устроили ксерокопию, в фойе — дискотеку, а зрительный зал закрыли. На дискотеке мы встретили Зернова. Я три года учился с ним в одной группе в «машинке» и ни разу не видел с тех пор, как ушел оттуда и поступил в минский иняз. Он был рад меня видеть, хоть мы никогда не дружили. Зернов купил в баре бутылку водки и полуторалитровую колу. Мы сели

за столик. Он рассказал, что работает в «Кодаке» — печатает фотографии, устроился сразу после диплома через знакомых.

— Сколько получаю, я тебе, конечно, не скажу, но, сажем так, хорошо, — Он улыбнулся. — Через год, если все будет в норме, возьму себе тачку. Скорей всего, «БМВ». Бэушный, конечно, но не очень старого года. Мы допили водку и танцевали под техно. Диджей постоянно кричал «Кам он» и почему-то «Шат ап». Потом поставил медляк Guns'n'Roses. Мы танцевали с Олей, Зернов пригласил брюнетку с короткой стрижкой. Оля, заметно пьяная, наклонила мою голову и зашептала в ухо: — Хочешь остаться со мной? В смысле по-настоящему со мной? Я не хочу, чтобы мы виделись только в твои приезды из Минска… Я ничего не сказал в ответ. Дискотека закончилась под утро. У входа в «Родину» мы попрощались с Зерновым. Он пошел провожать брюнетку на Юбилейный. Денег на такси не было, и мы с Олей пошли пешком в ее общагу на площади Космонавтов — по Первомайской мимо ГУМа, по улице Миронова, проспекту Мира. Вход в общагу был давно закрыт, и Оля не захотела будить вахтершу. Я залез по пожарной лестнице на балкон второго этажа, подал оттуда руки Оле и подтянул ее, она перелезла через перила. У трезвых так, может, и не получилось бы. * — Когда тебе в Минск? — спросила Оля.

— Поеду двадцать девятого. Надо найти жилье — к хозяйке не хочу возвращаться. А занятия, как обычно, начинаются первого.

— Ненавижу эти дни — последние в августе… С детства, еще со школы. Кончаются каникулы, вот-вот начнется учеба…

— Ты не любила учиться?

— Нет, не любила. Хоть и была отличницей — в школе, потом в институте…

— Кстати, это мои последние каникулы.

— Ну да… А может, и нет. Вдруг ты захочешь поступить в аспирантуру…

— Вряд ли. * Мы познакомились три недели назад. Я возвращался домой от Андрея, она ехала в общагу из гостей. Я предложил проводить ее от остановки, хоть общага была совсем рядом. Она согласилась, а когда мы дошли до крыльца, предложила зайти. За чаем Оля рассказала, что месяц назад ушла от мужа и переехала к подруге. Сейчас та уехала в Крым, Оля жила в комнате одна. Она закончила пединститут, но работала продавцом в киоске. Мы допили чай, и я остался.

* Через два дня после похода в «Белый лимон» мы стояли у парапета на набережной Днепра.

— Я, может быть, вернусь к мужу, — сказала Оля. По реке буксир тащил баржу. У берега подпрыгивали на волнах сигаретные пачки, бычки и пакеты от чипсов. На следующий день я уехал в Минск. Мы никогда больше не виделись.

«MISSION: IMPOSSIBLE» ТОВАРИЩ У Мы сидели с Маяковским в геттингенской кафешке «Под Гауссом», и великий математик по-дефюнесовски задорно взирал на нас с вывески. Столик стоял под открытым небом, в тени зонтика, на дворе был август, так что закисать в помещении не имело никакого смысла. Я был здесь уже второй раз, много лет спустя первого. Маяковский никогда доселе не бывал ни в Геттингене, ни в нашем времени. Он с интересом озирался по сторонам, крутил головой, украдкой вытаскивал очки из нагрудного кармана белой рубахи, водружая их на свой монументальный нос, чтобы лучше что-нибудь рассмотреть, и тут же, стесняясь, прятал обратно. Кофе был каким-то гадостным, липким, да и какой кофе в такую жару. Спросили пива. Необъятных размеров румяная тетя принесла четыре громадных пенящихся бокала. «Замечательно!» — воскликнули мы в один голос и принялись вгрызаться в пену, чтобы поскорее добраться до заветной прохладной жидкости. Разговор пошел. До этого я был слишком подавлен величием момента, а Маяковский — окружающими новыми временами и близорукостью, которую вынужден был демонстрировать. Мы были скованы до первой кружки. Славное немецкое пиво сблизило нас, отбросив условности и декорации. Мы успели поспорить. Я говорил, что бокал должен иметь как можно более тонкие стенки. Какой интерес вместо того, чтобы пить пиво, жевать стекло? Маяковский стоял за граненые толстостенные стеклянные кружки. «Пиво, Володька, надо уметь не только пить, — наставительно говорил он. — Нужно уметь еще делать вот так». И что есть силы громыхал своим толстостенным бокалом по столу, совершая пивной ритуал. «А если бы он был такой скляночкой, как ты хочешь, ведь даже по столу не постучать — треснет и развалится». Толстая фрау с умилением взирала на своего громкого клиента. «Да уж что делать, приходится пить из этой стеклянной гири», — ворчал я. У меня зазвонил телефон. Мобильный. «Можно Владимира Владимировича?» — спросил томный женский голос. «Слушаю вас», — ответил я. И понял вдруг, что звонят из того времени и нужен вовсе не я, а Маяковский. «Подождите секундочку, — сказал я и передал трубку: — Это тебя». Маяковский неловко — не привык еще — взял мобильник. «Владимир Владимирович, — стрекотал мобильник, я слышал каждое слово, — это N***. Хочу сказать, что сейчас по вечерам вы должны находиться дома. Всю следующую неделю я декламирую со сцены ваши стихи, и во время репетиций мне может понадобиться ваша консультация». Маяковский басовито проворковал что-то любезное и отдал мне мобильник. «Знаешь, Володя, — сказал я, кладя телефон в карман, — это, конечно, не мое дело, и услышал я все случайно, но не люблю я таких людей, которые с места в карьер: «Вы должны…» Ничего мы никому не должны, а ты в особенности…» — «Да ладно тебе, — загудел Маяковский. — Это одна актриса, очень даже ничего, как тут не проконсультировать. Я, пожалуй, даже ее вы…бу». Я помор-

щился. Не люблю, когда самцы в таком циничном тоне разговаривают о женщинах. Захотел вы...бать — …би, пожалуйста, но зачем же об этом оповещать? От Маяковского не укрылась моя реакция. «Ладно, ладно, — похохатывая, сказал он. — Большому поэту можно и простить, верно?» — «Вот как раз большому и нельзя». — «А вот это, Володька, полная чушь, — быстро посерьезнев, молвил он. — Именно большому прощать и нужно. Потому что большому тяжелее всех малых вместе взятых». Заговорили о личном. Он снова зачем-то надел очки. Вероятно, чтобы скрыть влагу в очах. «Понимаешь, Володька, надоело мне все это, — исповедовался великий поэт. — Мне бы нормальную деревенскую бабу — такую, чтобы сорочки стирала и вечером кашу варила, а стихи мои любила не потому, что хорошие, а потому, что любит меня. И пускай даже в церковь ходит по воскресеньям — ничего, я подвезу запросто на автомобильчике. Но любовь, Володька, — печально развел он руками, — такая штука…» Я вспомнил, что там у себя много лет назад он застрелится на почве то ли личной жизни, то ли ГПУ, и, несмотря на жаркую погоду, похолодел. Это нужно было как-то предотвратить, хотя бы отсюда, из будущего. Как в фильме «Терминатор». Я принялся сбивчиво и путано его утешать. Мне никогда не нравилась эта его Лиличка, но я пытался быть как можно более корректным. «А Эльза?» — «Что Эльза? Думаешь, я нужен Эльзе?» Внезапно я понял, что одной Лиличкой дело не ограничится. Вся эта атмосфера, быстро укореняющаяся сталинизьма, должна была неумолимо его убить, физически или морально, может быть, даже сгноить в ГУЛАГе. «Знаешь что, Володька, — начал я, — послушай меня внимательно: ты одной ногой в другой эпохе, другой — над пропастью. Сталин — это не революционер Ленин, а вонючий азиатский деспот, мурло с гипсовой башкой (последний образ я неожиданно для себя позаимствовал из любимой книги про бравого солдата Швейка). Володька, тебе нужно уезжать. Спокойно, спокойно, я знаю, каково тебе, певцу октября, сидеть в одном ресторане с бздливыми буниными. Но, во-первых, там не только ведь Бунин, люди всякие, и во-вторых, то, что у вас начинается… Там заправляют люди много хуже Бунина, поверь мне. А ты… Ты должен сохранить свой гений еще лет на сорок. Не для себя, так для товарищей потомков…» «Товарищи потомки» — это из поэмы «Во весь голос», осекшись, подумал я. Он ведь там у себя еще ее не написал! Стало жутко и зыбко, я понял, что вмешиваюсь в ход времени, не зная, что оно такое, почувствовал, как я ничтожен, что говорю неубедительно, совсем не то, что нужно… Маяковский смотрел на меня ошеломленно, бычок без фильтра дымился в углу толстогубого рта… У меня зазвонил телефон. Мобильный. Наяву. Я проснулся. «Привет, получил вчера мою эсэмэску?» — спросил придурок в трубку. «Какого хера ты звонишь!» — зарычал я. С минуту я сидел на краю распотрашенной кровати, приходя в себя. Потом кинулся к книжному шкафу. Может быть, может быть… Я открыл энциклопедию. «МАЯКОВСКИЙ Вл. Вл. (1893–1930), рус. сов. поэт».

1930! Я провалил задание.

«ПЕРВАЯ ЗАПИСЬ В БЛОКНОТЕ» АЛЕКСАНДР ШИКУТЬ Макар Трофимов уже десятый год работал бухгалтером на местном заводе. Каждое утро в полседьмого он бил по голове крикливый будильник, срывался с постели и обеими ногами попадал в заранее приготовленные тапочки, несся в туалет, потом в ванную, где наспех умывался, чистил зубы и брился, пока на кухне его ожидал закипающий чайник. Несколько бутербродов с маслом, огромными глотками выпитый горячий чай — и вот он уже поспешно застегивает пуговицы рубашки, неуклюже натягивает на себя брюки, хватает одной рукой заношенный пиджак, другой — плащ, кожаную сумку и зонтик. Через десять лестничных пролетов Макар оказывается на улице и сразу же бежит к остановке, озираясь, не едет ли нужный ему автобус. Остановка забита до отказа, и каждый ждет того единственного, который подбросит до самой работы. Голодные и сытые, выспавшиеся и недоспавшие, злые постоянно и лишь утром — все они стоят рядом с Макаром, а потом и прижимаются к нему в салоне автобуса, будто в прессовальной машине. Вне зависимости от того, с какой ноги утром вставал Макар, он всегда злился из-за предстоящих сорока-пятидесяти минут молниеносных сборов, тряски, прижиманий, ожидания, бессмысленных и нелепых разговоров о погоде, курсе валют или футболе. Стоя потерянным и, казалось, загнанным в угол, он мечтал о времени, когда ему не придется уже всем этим заниматься. В запыленном и слегка замазанном окне в противоположную Макару сторону ехали серые панельные дома, детские сады, еще не думающие открываться магазины и школы… А самый ненавистный момент был, когда он вдруг сворачивал туда, где не было ничего, кроме лесного промежутка и безлюдных полян, за которыми лишь вдали виднелась городская жизнь. И каждый раз Макару хотелось сойти с автобуса и пробежаться по этим полянам, вдохнуть свежего воздуха. А может, и поваляться в грязи, попрыгать по лужам или просто лечь наземь и бросать горсти песка в небо, представляя, будто уже оно само ловко попадает прямиком в шаловливого Макара. Такие мысли занимали его всегда одну и ту же часть пути, поэтому, выезжая к перекрестку, где машины носились во все стороны и громко сигналили, он уже вспоминал свою любимую жену Веру, которая до сих пор сладко спит в кровати, как и его маленькая дочь Катя. Он любил их больше всего на свете, как делает это лишь человек искренний и полностью отдающийся чувству. И если их у него отнять, то сама жизнь потеряет для него всякий смысл, потому что жизнь эта была уже нерасторжимо связана с двумя самыми близкими людьми. Так подъезжал Макар к работе, и мысли заглушали неистовый шум снующих машин и автобусов, скрежет трамвайных колес и дребезжащего, трясущего все над собой метро. Лишь подходя к самой двери, он будто просыпался и

сознавал, что еще одно утро побеждено, и если бы он был военным летчиком, то дорисовал бы себе еще одну звездочку.

— Доброе утро, Макар Алексеевич! — приветствовали все встречавшиеся на пути работники, пока Макар шел к своему кабинету.

— Доброе! — каждый раз отзывался он и пытался выдавить из себя приветливую улыбку, чтобы его впоследствии не обсуждали на курилках, обеденных перерывах и общих мероприятиях. Хотя он недолюбливал свою работу и плевал на мнение сотрудников, все-таки быть предметом всеобщих обсуждений не хотел. Несколько раз приходилось ему слышать сплетни о тех, кто угрюм и не здоровается, и это не могло ему нравиться. «А если человек слишком тихо отвечает, тогда что? Даже не так: да если человек нем и ответить ничего не может, ты им все равно ничего не докажешь!» — думал Макар, открывая дверь своего кабинета. И теперь он был один, лишь время от времени секретари подносили новые стопки бумаг, скрепленные скрепками, какие-то дела в картонных обложках с пометкой «важно», характеристики, бланки, справки. И он должен был все рассматривать и изучать, а иногда просто расписываться. На столе его стоял маятник, песочные часы и еще один будильник. Все дивились этому: зачем, мол, столько приспособлений вам, раз часы на руке носите? А Макар смущенно и почти обиженно отвечал, что любит следить за временем, любит, чтобы все точно было. Он знал, что люди такому ответу будут рады и еще более уверятся в том, что работник ответственный, исполнительный и все сделает ладно и в срок. Сами же они ехидно посмеивались за спиной и обсуждали Макара: что у него не то с головой что-то не так, не то дома не ладится. А он и не знал об этом, не то еще больше невзлюбил бы работу и окончательно бросил выгодное место. Ведь Макар трудился не ради себя — нет, он трудился ради жены и дочери, чтобы все они вместе жили спокойно и самодостаточно. Поэтому Вера сидела дома с Катей, а Макар зарабатывал, превозмогая ненависть к своему положению мыслями о безумной свободе природы и своей любви к семье. Он подошел ко второму маленькому столику, на который обычно складывал уже готовые дела и материал. На нем лежали недавно подаренные открытки, поздравлявшие его с тридцатипятилетием и десятым годом службы на заводе. Одного взгляда на них хватило, чтобы злость окончательно пробрала его. Теперь он не знал, куда девать свои глаза и уже почти решил отнести открытки в туалет или просто изорвать их в клочья, потому что те то и дело отвлекали от работы. Макар не заметил, как судорожно сжимал в руке карандаш, пока тот не сломался и заостренные огрызки не вонзились в ладонь. С нервным выкриком швырнув их в окно, он встал и принялся ходить из угла в угол, посматривая на издевательские открытки. В кабинете столбами поднялась пыль — он стал выворачивать бумаги из картонных коробок, складывать их на столы, а потом истерически разбрасывать по всему помещению. Что-то давно сидевшее внутри и кусавшее, как змея, вдруг вскипело и поднялось к самому горлу. Не зная, как справиться с таким порывом ненависти, он решил, что, разворотив кабинет, уж точно выпустит пар. Но ожидаемого результата не добился. Казалось, он лишь еще больше распалился, и в голову теперь не приходило, что делать с самим собой. Он попытался снова подумать о любимой Вере — ее светлых локонах, миндалевидных глазах, которые всегда успо-

каивали, и той секретной родинке, которую знал только он. Но и это не помогло, как не помогли и воспоминания о первых встречах, разговорах под осенними тусклыми фонарями и их первой совместной ночи… Макар закинул ноги на стол и закурил прямо в кабинете. Курение в помещениях было строго запрещено, и он это знал, но надеялся, что успокоится. Тут он вдруг вспомнил о маленькой Катеньке, которая уже совсем скоро пойдет в школу. «А ведь у нее такие же глаза, как и у Верочки!» — убрав ноги со стола и сделав затяжку, подумал Макар. Он уставился на бурый шкаф, стоявший перед столом, и пытался представить ее лицо. Это запросто получалось, и тело его постепенно становилось мягче, нервы успокаивались, а руки уже спокойно лежали на коленях, словно не было разбросанных сигарет, всклоченных и скомканных бумаг, подранных коробок и открыток… Все же неуемная тоска сидела внутри Макара и скребла изнутри, а сама атмосфера работы и ее обиход способствовали его нервным срывам. «Но ничего: все живут, и мы выживем. Нужно только чуть-чуть отдохнуть», — подумал Макар и решил, что сегодня уйдет с работы. Закрыв кабинет и оставив записку секретарю, что уходит на обед, Макар отправился в кафе, где заказал сто грамм водки, чай и бутерброд. Он присел за столик у окна и начал всматриваться в силуэты проходивших людей, размытые очертания машин и громадный дом, который не мог окинуть взглядом. Осушив рюмку, Макар задумался и даже забыл запить водку чаем — и снова ему стало беспокойно. Терзающие мысли окутали изнутри голову и не давали ничему доброму войти в нее. Люди, сидевшие поодаль, но все же и с ним, улыбались и разговаривали, курили и прихлебывали пиво. Девушки поправляли платья и юбки, а мужчины посматривали на их ноги и чуть выше, забывая о том, что хотели сказать. Они приходили и уходили, оставались на минут десять и подольше, а Макар все сидел и думал о своей жизни и о том, как он хотел бы все изменить. В какой-то момент ему даже почудилось, что он вовсе и не любит свою семью, а только страдает из-за работы. У него же есть возможность уехать далеко к брату или вернуться к матери, где его точно примут и даже не станут спрашивать, что случилось. И как представил Макар, что действительно ходит по лесу и дышит свежим воздухом, бегает по полю и плещется в речке, так тепло стало у него на душе… Или это водка уже растеклась по его телу — и он чуть захмелел и расслабился. Но тут вдруг он будто сам себя за волосы достал из той речки, с размаху шлепнул по лицу и сказал: «Да кому ты врешь! Что ты выдумываешь! Сам же знаешь, что нет ничего дороже Веры с Катей!» И все же нужно было что-то поменять. Может, сказать жене, что ей придется пойти на работу? Взять отпуск? А может, всей семьей действительно уехать к матери или брату? Макар подпер голову руками и размышлял, пока не увидел точно такого же, как и он, одиноко сидящего за соседним столиком молодого мужчину. У того на столике лежала записная книжка и шляпа. Он покуривал и, видимо, кого-то ожидал. Но время шло, Макар уже успел допить чай и съесть бутерброд, а тот самый нужный человек так и не появлялся. Мужчина совсем не унывал и, казалось, даже не волновался. Он только покуривал и время от времени делал записи в своей книжке. Макар отчего-то не мог поверить, что ему

одному плохо, и стал думать о том, что и этот человек в шляпе, наверное, страдает. А если это так, они ведь могут помочь друг другу. Ну, или хотя бы посоветоваться… Макар не знал, как подойти, а самое главное — как начать разговор. Он взял подмышку зонтик и сумку, оставил на столе нужную сумму и неловко подошел к другому столику. Макар ужасно волновался, поэтому голос выдавал его, как и лицо, которое говорило, скорее, о том, что он сходит с ума, а не пытается познакомиться. Мужчина, наоборот, так же спокойно сидел, рассматривая Макара.

— Вы вот здесь сидите… Один сидите, — начал Макар. — Я подумал, может быть, мы с вами вместе посидим?

— Вы денег хотите одолжить? — прямо спросил мужчина.

— Нет, нет, что вы! — улыбнулся Макар. — Просто мне так одиноко. Я даже не знаю, что делать с этим. И мне почему-то показалось, что с вами происходит то же самое! Вы не поверите, но…

— Присаживайтесь, — прервал его мужчина, и Макар присел.

— Спасибо. Я хотел сказать, что вы сидите — и, кажется, с вами происходит то же самое. Но вот ваш блокнот… — Макар кивнул на записную книжку. — Что вы туда пишете?

— К сожалению, я пишу туда то, что никогда никому нигде ни под каким предлогом нельзя рассказывать, — подумав, сказал мужчина. — Я пишу туда ужасные вещи, потому что таким делиться нельзя.

— И что же вы туда пишете? — с интересом спросил Макар.

— Я ведь сказал: этим нельзя делиться.

— И что же там? Вы об убийствах пишете? — в этот момент Макар и себе показался ребенком.

— Хуже, — ответил мужчина и затушил сигарету. — Но я действительно советую вам записывать все, что с вами происходит, в блокнот или дневник. Так лучше для всех. И если вам на самом деле плохо, то, надеюсь, это вам поможет… Как и мне… — мужчина встал, накинул пальто и, на прощание кивнув Макару, ушел. «Странный человек, — подумал Макар. — Даже имени не сказал. А может, оно и не надо?» Ведь он сам никогда не называл людей по имени, потому что в какой-то степени боялся имен. Они казались ему чем-то совсем интимным или даже непристойным. Он мог спокойно разговаривать, иногда посматривать в глаза, говорить «ты» или «вы», но боялся обратиться по имени… Это было каким-то вульгарным вторжением в самого человека, в его хрупкий внутренний мир… Говорить: «Привет, Володя» — или: «Леша, а ты видел?» — он не мог, потому что это срывало с него одежду и оставляло беспомощным перед огромным миром. Только Вера и Катя были исключением, ведь он любил их больше себя самого. А сейчас Макар действительно купит блокнот. Возможно, мужчина в шляпе прав — и это ему поможет. Он уже стал представлять, как сидит дома за столом и пишет туда обо всем, что так не нравится на работе. Его ехидные секретари, сплетничающие сотрудники, чванливые и нахальные директора, которые ни во что не ставят человеческую жизнь. Теперь ручка будет не записывать

скучные цифры, а избавлять душу от всего грязного и паскудного — того, что нужно излить, чтобы внутри стало чище и легче… Ведь не рассказывать же все это жене, а тем более Катеньке? А дневник станет ему лучшим другом — туда он поместит свою боль, ненависть и переживания. «Да, это отличная идея», — подумал Макар и ушел из кафе. Он быстро отправился к ближайшему ларьку, где продавали писательские принадлежности.

— Что вам? — спросила пожилая продавщица в очках, читавшая книгу. Возможно, Макар отвлек ее от занимавшего ее места или вообще сорвал всю интригу, помешал наслаждению…

— Мне, пожалуйста, записную книжку и три ручки… — очень вежливо попросил он.

— Гелевые? Шариковые? Какие?

— Мне обычные… Три, пожалуйста. Макар положил деньги на блюдце в окошке. Продавщица большими глазами посмотрела на сумму, а потом и на Макара.

— Здесь ведь в два раза больше, чем нужно!

— Оставьте себе, — улыбаясь, ответил Макар.

— Мне нельзя. Я так не могу. Меня и уволить могут! — озабоченно сообщила женщина.

— А вы никому и не говорите. Это так, от меня подарок. У меня сегодня праздник — душа радуется. — Женщина недоверчиво взглянула на странного покупателя, но деньги все-таки взяла.

— Ладно, спасибо. Не пропадать же добру. Держите свои ручки и блокнот. Может, еще что-нибудь?

— Да нет, спасибо. До свидания! — поблагодарил он и пошел домой. И кажется, будто веселее стало Макару — все вокруг как-то преобразилось. Заходившее краснеющее солнце еще нежно освещало все вокруг, где-то далеко сливаясь с горизонтом. Воздух был чистый, нагретый и прозрачный. В какой-то момент Макар даже забыл, что находится в центре города. Ему казалось, что он бежит по той безлюдной поляне или перелеску. Проходившие мимо люди тоже будто стали добрее и приветливее. Женщины улыбались и украдкой посматривали на него, а дети хихикали и, указывая на него пальцем, говорили: «Дядя идет». И действительно, Макар шел, и еще без дневника на душе становилось все тише и спокойнее. Он даже позабыл о том, что нужно было возвратиться на работу. Сегодня это его не волновало — сегодня он хотел изменить свою жизнь… До дома оставалось еще минут двадцать, как вдруг Макар решил, что нельзя в такой день просто так возвращаться. Нужно купить что-нибудь сладкое Катеньке, а еще, может, какую-нибудь игрушку и обязательно пять тюльпанов — любимых цветов Веры. Нет, сегодня даже можно накрыть стол — он купит яблок, шампанское и торт. «Да, сегодня прекрасный день», — думал Макар, пока ходил по магазину и выбирал нужные товары. Рассчитавшись, Макар наконец-то отправился домой. Солнце уже почти полностью скрылось, лишь иногда лилово-бурые лучи пробирались через иссиня-серую пелену неба. Улицы притихли: люди приходили домой с работы, дети, наигравшись, тоже прощались со своими дворами. Изредка проезжали машины,

да и те, наверное, направлялись в гараж или по срочным делам. И таким безмятежным стал Макар, что шел и улыбался, предвкушая, как здорово будет дома отметить этот день с любимой женой и дочкой. Он уже видит, как улыбается, танцует в красивом платьице Катенька и благодарит папу за тортик и новую куклу, а жена еще на пороге крепко, как только она и может, обнимает и целует мужа, которого ждала целый день. За букет цветов он получает еще один щедрый поцелуй, и все они вместе и дружно идут на кухню готовить праздничный ужин. А после, перед сном, он обязательно оставит первую запись в блокноте. Возможно, даже посвятит этому дню, когда он изменил свою жизнь, настоящее стихотворение. Такие счастливые мысли занимали Макара, когда он подходил к дому. Он держал в руках два пакета и шел вперед, глядя лишь под ноги, чтобы вдруг не споткнуться и не уронить дорогие продукты и подарки. Мысли заглушали все посторонние звуки, и очнулся он лишь у самого подъезда, когда увидел машину скорой помощи и знакомых пожилых соседей да ребятню, столпившихся между лавочками. Тревожное чувство овладело Макаром: а вдруг что-то с Верой случилось? Или еще хуже — с Катенькой? Затаившаяся внутри змея, которая терзала и кусала его каждый день на работе, вдруг снова стала пощипывать и припекать. Пакеты в ту же секунду стали невыносимо тяжелыми, и Макар поставил их сбоку, у травы, и напряженными, очень осторожными шагами направился к толпе, которая что-то очень оживленно обсуждала. Казалось, с каждым шагом счастливый день Макара уходит, словно песочный замок смывается волной.

— Это сколько ей лет было? — спросил не знакомый Макару дед.

— Не знаем… — ответила пожилая женщина.

— Вот те на, спаси Господи, вот те на… — сказал дед, перекрестился и отошел в сторону.

— Граждане, расходимся, не толпимся! Скоро приедет милиция! Не мешайте! — скомандовала врач. Макар не решился подходить ближе. Ведь если там Вера или Катенька, он сойдет с ума и прямиком отправится за ними. В голове у него сразу же стал разрабатываться план самоубийства. Вспоминались кадры из кинофильмов, главы из книг и рассказы знакомых… Он покосился в сторону пакетов и пожалел, что не купил веревку и мыло. «Нет, мыло есть. Лезвие есть…» — заключил Макар, и сердце его билось, будто хотело выпрыгнуть наружу, а ноги стали слабыми и ватными. Он протер лоб тыльной стороной ладони и почувствовал, что у него жар, отчего чуть не упал.

— А чего она, не знаете? — спросила старушка.

— Да из-за Пашки! Из-за Пашки! — рыдая, кричала другая женщина. — Это из-за него она! Чтоб все знали, до чего он ее довел, сластолюб и прохвост! Это из-за него… Ах! — она взялась за сердце и стала оседать, но ее тут же подхватили стоявшие рядом мужчины. Врачи дали ей нашатыря и стали мерить давление, будто скорую вызывали для нее… Услышав имя Пашки, Макар немного пришел в себя: не мог быть Пашка связан с его семьей. Он приподнялся с травы и снова провел рукой по лбу — вроде бы жар спал, мир уже не так вертелся перед ним, как раньше. Но все равно

ощущение чего-то смертельно опасного не покидало его. Он подобрал свои пакеты и подошел к деду, который стоял поодаль и курил.

— Извините, — усталым голосом обратился Макар, — а что там случилось?

— Девушка сбросилась с крыши, — сказал дед, не обратив внимания на Макара. Он смотрел в одну точку, а лицо его все больше и больше наливалось неописуемым, тупым ужасом. Макара передернуло, что-то екнуло у него в груди, но одновременно стало так хорошо и просторно, что сейчас он уже мог спокойно дышать. Теперь он был уверен, что с женой и дочерью ничего не случилось, но и знал, что произошло что-то ужасное — умерла девушка, и сил у него не хватало подойти и взглянуть на нее. А лежала она прямо у его подъезда, окруженная кучкой заинтересованных во всех происшествиях стариков и ничего не понимающей ребятни.

— Юлька… Юлька! Ах, Юленька! — надрывно стонала бабушка, прижимая к себе платок, будто это была ее внучка. — За что же ты?.. Зачем ты меня одну оставила-а-а?! Юленька! — с невыносимой болью кричала она и пыталась вырваться из рук врачей, чтобы обнять труп. Но у нее ничего не вышло — те не подпускали ее к телу, ожидая наряд милиции. Макар не знал, как поступить. Как ему пройти через эту толпу незамеченным? А тем более самому ничего не заметить, чтобы ночью не видеть кошмаров… Чтобы на работе ее лицо вдруг не выпрыгивало на него из отчета или справки, а в отражении он видел лишь себя… Он сам знал, что болезненная его психика и воображение не выдержат, поэтому пошел напрямик — через огород. Подняв повыше пакеты, он шагал как можно аккуратнее, осторожно переступая через посаженные кем-то цветы и маленькие грядки овощей.

— Ах ты, козел! — крикнула одна из старушек. — Я тут сажаю, горбачусь целый день! А ты, видите ли, будешь топтать, сволочь такая?!

— Извините, пожалуйста, извините! — чуть не падая, проговорил Макар. До двери оставалось уже несколько шагов, и он зажмурил глаза, чтобы ничего не видеть, а думать, что это лишь дурной сон.

— Козел ты! Бесчувственная скотина! Не видишь еще, что ли, что произошло тут?! — прокричала старушка и бросила в него картофелину. Макар наспех закрыл дверь и услышал лишь глухой звук отскочившей картофелины и продолжение громких обсуждений, причитаний и трагического, неуемного плача бабушки Юли… Он прижался спиной к холодной стене и почувствовал, как пот ручьем льется по спине и дрожат колени. «Нужно обождать чуть-чуть. Нужно переждать, — думал Макар, закрывая и открывая глаза. — Передохну — и снова все будет нормально. Сядем за стол, отпразднуем…» Он вяло поднялся на нужный этаж и уже из последних сил нажал на звонок. Вера открыла дверь и увидела побледневшего мужа, будто весь день таскавшего тяжеленные ящики. Макар поставил пакеты и закрыл за собой дверь.

— Что-то случилось? Что с тобой? — озабоченно спросила она.

— Да нет, все в порядке, — пытаясь совладать с собой, сказал он. — Просто очень много работы. Как всегда… Отчеты, бланки… Ты ведь сама знаешь, — объяснял муж, пока неловко, словно ребенок, снимал с себя ботинки.

— Ты не врешь? — спросила Вера, пытаясь поймать его взгляд.

— Нет, ты что. С чего бы мне врать?

— Ну не знаю… Я просто очень переживаю, когда вижу тебя таким. Давно ты таким уставшим не приходил…

— Да, сегодня действительно устал, — Макар попытался улыбнуться и поднял пакеты. — Вот купил тут всякого… — Он достал примятые и такие же уставшие, как и он, тюльпаны. — Извини, не донес… Я тебя люблю… — еле выцедил и вручил цветы.

— Спасибо… — тихо и нежно произнесла Вера и поцеловала мужа. — Приготовить поесть?

— Да, было бы неплохо, — ответил Макар и ушел в комнату. «Кажется, все прошло удачно», — думал он, пока переодевался. Но тут снова переживания нахлынули на него бушующим потоком, и он через весь дом спросил: «А вы сегодня на улицу ходили?»

— Тише ты, Катя спит, — пригрозила Вера. — Нет, не ходили. Читали, мультики смотрели. А потом Катя уснула, а я рядом сидела и тебя ждала. А что такое? Макару стало совсем легко. Если они не были на улице и не видели той невероятной сцены, то все в порядке… Теперь не придется думать об этом, а тем более обсуждать.

— Нет, ничего. Просто холодно там. Посидим завтра дома, хорошо? Я выходной возьму…

— Ну ладно… — ответила Вера. — С тобой точно все хорошо?

— Да, все нормально… — он ласково поцеловал ее в голову, пока та стояла и у плиты и что-то готовила. Макар достал из пакета блокнот, взял ручку и вернулся в комнату. Походил из угла в угол, еще немного подумал и остановился у окна, прислушиваясь. Странно, но на улице действительно стало сказочно тихо, словно ранее кипевшая жизнь внезапно замерла. И все же он до конца не мог поверить, что Вера ничего не знала о произошедшем. Присев за стол, он открыл блокнот и решил сделать первую запись. Мысли вертелись в голове, и он пока еще не знал, что именно нужно написать. Может, о том человеке, который посоветовал ему купить блокнот, ведь это изменило его жизнь? Или о девочке Юле, которая сбросилась с крыши… Мужчина в шляпе писал о еще более ужасных вещах, если верить ему на слово. Макар покрутил ручку, слегка качнулся в кресле и включил лампу. Та бросила на стол бледно-желтый полукруг, и он принялся писать. «Этот день изменил мою жизнь. Он был одновременно и прекрасен, и ужасен…» Макар остановился. Он знал, что должен написать что-то очень важное, но так и не смог ясно представить, что именно. «Наверное, жизнь и может быть только такой — с прекрасным и ужасным. По-другому никак…» Услышав тихие шаги и скрип двери, Макар настороженно обернулся. Катя стояла в пижаме и маленькими пухлыми ручками протирала глаза. Макару стало не по себе.

— А ты чего не спишь, моя маленькая? — спросил Макар.

— А я уфэ выспалась, — ответила Катя. — А ты тиво не спис?

— А я вот сижу и думаю, что бы написать в блокноте… — ответил как можно более спокойно Макар.

— А ты напифы, фто я Юйкуюбью.

— Кого? Юльку? — Макар чуть не выпал из кресла.

— Та, она со мной игвает во двове иногда. Я ее юбью, и она меня тофэ.

— Хорошо, моя маленькая. А теперь иди спать, — сказал он и поцеловал Катю в лоб. Катя снова зашуршала по ковру своими короткими шажками, дверь скрипнула, и Макар понял, что он снова один. Еще несколько минут подумав об этом дне, который изменил его жизнь, он приписал: «Я Юйкуюбью…» Макар заново перечитал страницу — и со дна души к самому горлу и глазам поднялось все неизбывное горе, вся боль, которую он хранил в себе последние годы. Он горько заплакал и вырвал из блокнота все, что написал. И, сдавливая свою первую запись в кулаке, он молился, чтобы завтра все началось с чистого листа…

«ЛЕЗВИЕ» КАРАМАЗОВ И ВЕРХОВЕНСКАЯ «..ГЛОТАЕМ ЯД В ТАБЛЕТКАХ ПОЖЕЛТЕВШИХ, ТЕРЗАТЬ СЛОВА — ШАГИ К ШИЗОФРЕНИИ. Я С МАЗОХИСТСКИМ КАЙФОМ РАСЧЛЕНЯЮ СВОИ ТРУПЕЩУЩИЕ УМОПОСТРОЕНИЯ. ГЛУБОКИЙ ТАЗ С ВОДОЙ — КАКОЙ ОН ГЛУПЫЙ, А МОЖЕТ, Я Х…ЕВЫЙ НЕ НАСТОЛЬКО, ЧТОБЫ ОБ ЭТОМ МНЕ НЕ ГОВОРИТЬ. ЛЕЧИ МОЛЧАНИЕМ»

«…По инерции переместился из одного угла в другой. Я неделю не ходил на работу, все гулял и думал. По кладбищу гулял, по «долине смертной тени», ха-ха. А думал о невыносимости, о паутине взаимодействий с окружающим и сопутствующим. И знаете что? Ха, да них…я вы не знаете. Думаете, это так просто? И в самом деле, просто каждый день приходить на работу и натягивать на лицо идиотскую улыбку? И живо интересоваться тем, от чего я зависим? Все, что мои первичные нужды удовлетворяет, заинтересовывать себя этим, вы думаете, просто? Почему я должен зависеть от ваших одобрений? Или от языка как такового? Какими, б…ядь, категориями вы рассуждаете? Вы это делаете? Ха-ха, я могу предположить, что все это носит характер статус-кво и метафизики бабла, большее ведь ваш страх не позволяет, страх перед окаменевшей статичностью. Да от вас за километр несет продажностью и страхом, позорным страхом. За маской услужливых обывателей — ваши посеревшие от паранойи лица. Правда? Вы создали мир, полный имитации и симуляции, полный всевозможных игрищ и фарса. И все это — с самого детства. С детства танцевать на задних лапах… Этикет и подобная х…йня как разновидности воспитательной гнусности, но апофеоз всего этого насекомого кретинизма –ваши сексуальные игры. Вы размножаетесь играючи…» Катарсис и овации зеркала. Женя вглядывался в тусклую поверхность: воспаленные глаза, синюшная кожа, растрепанные темные волосы. Он устало ухмыльнулся, включил холодную воду и ополоснул лицо. В надежде что-нибудь поесть заглянул на кухню, но накануне здесь побывал отец, ненавистный опустившийся алкоголик, с целой ватагой таких же собутыльников. Так и есть, все съестное осталось в желудках озлобленных пролетариев. Из всего, что можно было отнести к продуктам питания, был только черный чай, походивший больше на крупную пыль. В своей комнате он сел на стул перед окном и, похлебывая то, что должно было быть чаем, сосредоточенно вглядывался в небо. Промозглое, сиренево-серое, с мерзкой кашей низко нависающих облаков. Пустота, в которой замирает время. Женя думал о себе. Неуравновешенный, психически деклассированный персонаж с «неболь-

шой» манией величия. Таких принято называть маргиналами, долбо..бами, отморозками. Наверное, Женя и есть такой. По его бунтарской натуре «концлагерный диснейлэнд» есть в его видении мира сосредоточение такого зла, которое его и породило, сформировало и бросило на выживание среди ржавых аттракционов. Как итог — американские горки в условиях предельной выживаемости. Свой досуг парень проводил с теми, кто величаво называл себя анархистами. А однажды он и вовсе загремел в местную психушку: скорее, от нездорового интереса, нежели по реальным причинам. На фоне всего этого незаметно прошли инфантильные попытки свести счеты с жизнью, приводы в милицейский участок и истерики измученной жизнью матери. Женя допил чай, лег на диван и сфокусировал свой взгляд на потолке. С похорон матери прошла всего неделя. Вспомнил ее мертвое лицо, похоронную процессию, вонючих пенсионеров с трехлитровыми банками, охи и вздохи каких-то незнакомых мерзких личностей. В тот момент Женя ощутил себя героем совершенно страшного и дикого фильма. Ему казалось, что-то последнее человеческое, что в нем осталось, засыпается мерзлым песком. Призрачная вера в светлое, хорошее осталась там — в деревянной коробке с трупом. И только при осознании этого в душе парня что-то начинало шевелиться, что-то живое и настоящее. На глаза наворачивались слезы. Наверное, покойная мать отдала бы все, чтобы увидеть, как он плачет. В голове Жени калейдоскопом завертелись мутно-тошнотворные картинки. Отвращение и нервная дрожь. Меняются только декорации. Заблеванные лестницы, пьяный отец с ножом и рано постаревшая мама, которая трясется от страха и еле слышно шепчет: «Сынок все будет хорошо, все будет хорошо, обещаю…» Отделение милиции. Ухмыляющийся наглый майор с невозмутимым капитаном составляют протокол о краже спиртного в магазине: «Ну что, Жуковский, пи...дец тебе. Уже, б…ядь, задолбал ты нас окончательно! Да тебя, бухого в сопли, заебались сюда уже таскать, понимаешь? Ничего, чертенок, сядешь, это я тебе обещаю!» Резкий удар в солнечное сплетение. Искры, вспышки, воздух… Где воздух? «Товарищ капитан! Товарищ капитан! Товарищ капитан». Жирный гонококк в гестаповской форме. Это не боль — это потребность дышать. Женя задыхается, на губах кровь. Сладкая и металлическая. Самый честный ее привкус. «Уроды, вы же… просто винтики, винтики... Жизнь контролировать не способны? Я уверен… Вы сами смекаете, а? Подсознательно? Поэтому такие, б…я, долбо…бы озлобленные». Майор с ревом вскакивает — и Женя уже на полу, сыплются беспорядочные удары. «Сука... Сука! Сука!» — «Сдохни, мразь» — «Мы с вами разные, товарищ капитан?» «Товарищ майор не уверен в верности ответа». Он с трудом открывает глаза. Лицо горит. Прикасаться нельзя, но хочется.

Стало гладкое, как новый футбольный мячик. Желтый кафель, мигающая лампа, которую не меняли, по-видимому, еще со времени горбачевского благоденствия, резкий запах мочи, кала и немытых человеческих тел. Заморенная медсестра присаживается на край кушетки: «Здравствуй, как самочувствие?» «Желтый дом…» Женя вспомнил. Та еще богадельня. «Ладно, давай сюда свои руки. Перебинтую». Тонкая болезненная кожа, вскрытые вены. Проколотые вены. По ним течет кровь. По ним течет жизнь. Вещества травят жизнь. «Жизнь тра-а-авит». Все спокойно. А потом кровавый туман в голове пронзает мысль, отдается болью и звоном в ушах. Мысль… еще одна, еще и еще. Охватывает паника, невыносимый животный ужас, осознание замкнутости и безысходности. «Дышать, дышать, дышать, дышать…» Руки трясутся. Границы, халаты… Границы пределы. Женя вскакивает, истерично кричит, пытается вырваться, быстрее, как можно быстрее убежать из палаты тюремного типа. Тупые лица санитаров, ампулы со страшным содержимым, удары. Забытье и тьма. Женя очнулся. Болезненно толстый сосед по палате пьет его шампунь, приговаривая: «Эх, сынок…Эх, сынок… Эх, сынок». Снова заглянула медсестра, осмотрела палату и рявкнула на толстяка, стеснительно размазывающего остатки шампуня по подбородку. Жене она сказала, что лежать ему не больше двух недель.

— Чудить не будешь — выйдешь как надо. Разухабистая улица, тусклый свет фонарей, мокрый, развороченный асфальт. Тусовка передовых бунтарей и усердных борцов перед концертом группы «Ничего хорошего».

— Ой, пиво — наша сила!

— Гы-гы-гы, хой, пацаны! «Пафос, умноженный на шмотье и отсутствие мозгов», — думал Женя. Пот, пиво, слэм и пьяное братание. Непосредственные атрибуты качественного зрелища: ирокезы, бомбера, вареные джинсы, Dr. Martens. И лысые затылки, и «паутины на руках», а от обилия брэндовых тряпок в глазах начинало рябить: «фрэдпэри», «ливайс», «бэншэрман». «И это… вот это — борьба с эксплуатацией?» Где-то раздался пронзительный визг, на праздник бунта вломились неонацисты. Убивают по принципу «кто под руку попал». И снова лицо как багровое месиво. Главное, чтобы кости… Чтобы кости… Чтобы кости целые были.

Боль в ребра. В магазине Женя купил вина в полиэтиленовом пакете. Дешево и как надо. Местные этот напиток нежно называют бырлом. Когда парень брел домой, дорогу ему перегородил бомжеватого вида пожилой человек. Привычной мантрой пропел просьбу «подсобить какой копейкой». Евгений вполне откровенно сказал, что денег у него нет, но своим пойлом он поделиться готов. Бомж согласился. Вдвоем они пошли дальше. Женя и его спутник присели на скамейке. За ними виднелась табличка «Проспект Рокоссовского». «Ваше здоровье, товарищ генерал-освободитель». «За мир во всем мире, товарищ генерал». «Суки будут лежать в земле, товарищ генерал». «За мирный атом, твою мать». Доходяга смущенно оглядел свое тряпье, попытался вытереть грязные пятна на подоле рукавом старого затасканного пальто и иронично улыбнулся.

— Зачем так жить, сынок? Женя молчал, внимательно глядя на испитое лицо мужчины. Тот сделал беспомощный жест рукой и начал исповедь.

— Что я делал? Я учился.. Как все. Это так называется, епт. Работал.. Я много х…ячил, я только это и делал. Служил. Родине служил, …бать ее в рот. И что я?.. Разве я человек теперь? Это все зачем, зачем, я не понимаю? И вся эта жизнь... Как надо, в железной клетке. А что я теперь, сынок? Я жив теперь, все делать могу, б…ядь? Кому я теперь… Нах…я это надо? Он замолчал, отхлебнул и прикрыл дрожащими пальцами лицо.

— Сынок, за что мне это, а? Женя почувствовал острую боль в висках.

— Откуда мне знать, ведь вся проблема в системе. Из-за нее ты... такой. Государство имело тебя во все щели. А сейчас... Ему на тебя пох…й! Этой бездушной машине плевать на тебя, на всех насрать, понимаешь? Системе — ей только нужно, чтобы такие, как мы, ты, и я, и любой гражданин, раб, скидывали бабло в карман царьков от властных институтов. Твоя жизнь им не нужна, папаша, твои проблемы им не нужны. А ты… бомж, яркое тому доказательство. Собеседник нервно засмеялся, щуря гноящиеся глаза.

— Да ты большевичок, парень. Что вы там… Но эта, революция твоя, нах…й никому не нужна! Вот! И не получится! Выкинь эту краснуху из головы! На меня посмотри. Смотри. И вокруг посмотри... Гестаповцев сколько, этих... И поделили... Без тебя, парень, все поделили. И без таких, как ты!

— Ты изначально обречен и всегда был таким. Вечный обыватель с сознанием раба, послушная деталь… Страх, подчинение, с самого детства. Это воспитание, дрессировка, условия, страх и стыд… как воздух. И теперь ты никому не нужен, б…ядь! Ты отработанный материал, ты отброс в общественном толчке! Глядя на тебя, люди с брезгливостью и плохо скрываемым страхом отворачивают свои сытые …бла! Все боятся, и все знают, что когда-то будут такими, как ты, что никто не застрахован. Никто никому не нужен. Всем по… Женя замолчал, его глаза истерично бегали, рот злобно перекошен, на

губах пена и слюна, щеки нервно дергаются.

— Никто никому не нужен. Я и сам никому не нужен. Только полные кретины не понимают, что другой человек ценит тебя только тогда, когда может что-то получить. Как только ты невыгоден как источник для потребления, тебя посылают. И не вспомнят. Женя растерянно посмотрел на бомжа, тот сосредоточенно таращился перед собой, в пустоту, по его грязным, заросшим щетиной щекам лились слезы. Он невнятно бормотал какую-то пьяненькую белиберду. Из-за угла вырулил милицейский уазик. Высыпались люди в форме. Нагло ухмыляясь, один из них спросил: — Ну что, граждане трудящиеся, нарушаем? Милиционер лениво пнул ногой коробку с остатками вина.

—Так это ж бомжи, че с них взять? — гнусаво протянул его коллега.

— Я не бомж, — чувствуя, что теряет контроль над собой, ответил Женя. — И в конце концов вы за наш счет живете и существуете, за наши налоги. И кто вам позволил меня... нас оскорблять? И вы не представились.

— Вот видишь, умник? — ухмыльнулся милиционер. Он рывком подскочил к Жене, с размаху пнул в живот. «Большевичок», задыхаясь, упал на колени. В ход пошла дубинка. Следующий удар резиновой дубинкой пришелся по спине. Корчась от боли, Женя сполз, уткнувшись лицом в истоптанный февральский снег. Под лошадиный хохот органов правопорядка сержант продолжил: бил по почкам, по ногам. Удовольствие. Отработка. Системный порядок. Никаких нарушителей. Бомж, сидевший до этого, съежившись, на краю скамейки, вскочил и сипло заорал: — Не надо, мужики! Не надо, не надо, мы же не делали, ничего не делали… Мужики, мы же того, братья все, белорусы… Мужики! «Щууууух» — звук грядущей боли. Дубинкой по лицу. Бич нелепо вскрикнул, и, неуклюже размазывая кровь, рухнул рядом с Женей, в вавилонскую снежную жижу. Удары сыпались один за другим, сержантик усердствовал с каким-то примитивным садистским кайфом. Внезапно с бомжом случилось что-то ужасное: его тело скорчилось в судорогах, конечности конвульсивно задергались, из искривленного рта пошла пена. Мужчина неестественно выгибался, трясущимися руками загребая мокрую грязь. Оцепенев от неожиданности, милиционеры ошарашенно глазели на дело рук своих в телесном олицетворении мира. Один из них жалостливо взвизгнул: — Да ну их! Защитники правопорядка шустро упаковались в уазик. Автомобиль резко тронулся и скрылся за поворотом. «В этом мире было скучно, ни к чему жалеть о нем». Протягивая Жене дрожащие заскорузлые пальцы, сосед по палате просит сигарету.

— Нет у меня.

— Гы-гы-гы, паффли патрахаемся, — прошепелявил обрюзгший мужик, тараща затравленные телячьи глаза.

— Иди к черту, я сейчас санитаров позову! Псих послушно отстал, сполз на кушетку и отвернулся к стене, сосредоточенно рассматривая полинявший узор на облезлых обоях. Женя зашел в курилку психиатрической больницы. Трещины на стенах, на полу — следы засохших нечистот, спермы и крови. Измотанный юноша отыскал более-менее целый окурок. Закурил, отчужденно глядя в зарешеченное окно. А там, за окном, мир без новостей. Урбанистическая порнография. Пустое поле, покосившаяся и потускневшая от времени церковь, строящиеся коттеджи новой белорусской олигархии. Изредка на разбитой дороге появлялись человеческие фигурки. Устало бредущая биомасса по звонку покидает рабочие места. Позади остался день, полный бездушного труда и рабовладельческих сношений. В курилку заглянула медсестра.

— Жуковский, посетитель у тебя. Женя лениво поплелся в «комнату для свиданий». Снова мерзкий грязно-желтый цвет режет глаза. В углу за одним из столиков сидит неопрятного вида молодой человек с некоторыми претензиями на интеллигентность.

— Саша, ты…

— Здорово, Жека. Совсем херово выглядишь. Я тебе тут книжат принес. Посиди, разгони скуку русским экзистенциализмом. В твоем… в твоем положении, думаю, интересно будет.

— Спасибо, Саша, — равнодушно глядя на книги, пробормотал Женя. — Как там у вас?.. Что у вас там вообще?

— Ничего нового. Угар полный, бунтуем, недавно Опарыша с весом приняли. Срок шьют. Ничего нового. Шумно ввалилась медсестра. Недовольно косясь на посетителя, проорала: — Жуковский, на обед! Хватит трепаться. Александр заторопился.

— Выбирайся, короче. Бывай. На обед Женя не пошел, от местной хавки возникали проблемы с потенцией. В палате он рассматривал книги, которые принес приятель. Больше всего парня заинтересовал потрепанный томик из собрания сочинений Достоевского. «Идиот». «Святым здесь нет места». Евгений перелистывал пожелтевшие страницы. Вчитывался в живописания душевных судорог и «аристократических» неврозов, в голове теснились мысли о тоталитарности всего, о чудовищной необратимости и безысходности. Жизнь наедине с собой, своими мыслями и целями, все, что когда-то имело ценность и смысл, — теперь это бездна, бездна черного и тоскливого одиночества. «Слушайте! Я знаю, что говорить нехорошо: лучше просто пример, лучше просто начать... я уже начал... и… И неужели в самом деле можно быть несчастным? О, что такое мое горе и моя беда, если я в силах быть счастливым? Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком и не быть счастливым, что любишь его! О, я только не

умею высказать... а сколько вещей на каждом шагу таких прекрасных, которые даже самый потерявшийся человек находит прекрасными? Посмотрите на ребенка, посмотрите на божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят...». Женя сидел на кушетке, книга выпала из трясущихся рук. «Где же глаза, которые любят меня, в которые я мог бы посмотреть? А ребенок, ребенок где? Зарю божью заволокло туманом и серостью. Прекрасные вещи на каждом шагу… Нет, всюду каменное небо и черные ветки, копошится мразь». Между страницами блестело лезвие с почерневшими и зазубрившимися краями. Евгений несколько минут сидел, уставившись на неожиданную находку. Поднял лезвие, внимательно глядя на его шершавую поверхность. «Спутник». Шатаясь, Женя побрел в туалет. Помещение слабо освещено одной люминесцентной лампой. Белая плитка с серыми разводами, грязный засранный пол, двери перед кабинками отсутствуют, на единственном окне — чугунная решетка. Прекрасный фон для компенсации сексуальной недостаточности недобитых тел. В углу со спущенными штанами стоял один из пациентов. Обхватив руками большой умывальник, сумасшедший бился о него лбом. Сзади пыхтел второй. Умывальник вздрагивал, на пол сыпалась известка. Еще один псих маячил в стороне. Онанировал. В кабинке слева от двери сидел на корточках шизофреник из соседней палаты, вылавливал из унитаза экскременты, размазывал их по лицу и истошно верещал, время от времени спуская воду. Женя устало опустился на пол рядом с умывальником. Снова. Снова перед глазами безумным хороводом закружились сцены безупречно испоганенной прелюдии к жизни. Его, худенького тринадцатилетнего пацаненка, избивает надравшийся в стельку папаша. Гаденыш стащил деньги из семейной копилки. Отец сжимает армейский ремень. Один за другим хлесткие удары по костлявому телу подростка. На ссутулившейся спине багровеют полосы. Женя не плачет. Зажмурился, до крови прикусив губу. Шумно вбегает перепуганная, растрепанная мать. Обхватила руки мужа, пытаясь защитить… Звонкий удар по лицу, из рассеченной щеки стекают струйки крови. Слегка протрезвевший алкаш, бормоча угрозы, уходит. Пить дальше. Мама обнимает вздрагивающее тело сына. «Сынок, все будет хорошо, все будет хорошо, обещаю…» Осеннее утро, слякоть и мелкий дождь. Женя, спотыкаясь, убегает от горланящей и свистящей ватаги дворовой шпаны. Нести и отдавать деньги главарю местной банды он отказался. Добежав до угла строящегося дома, мальчик поскользнулся на подмерзшей луже. Над ним — озлобленно ухмыляющиеся лица малолетних гопников.

— В яму, его, пацаны! В яму, б…ядь!

Усердно пиная ногами, зверята скидывают Женю в яму со строительным мусором и жидкой грязью.

— Хватит с него. Идем... Два часа спустя. Подросток сидит на краю пустыря, размазывая по разбитому лицу слезы, вонючую жижу и кровь.

— Что с тобой, малыш? Молодая мама остановилась напротив. Прогулочная коляска нежно-голубого цвета. Женя молчит. Завороженно глядя на противоестественно светлое пятно на фоне мерзости окружающего, подходит ближе. И смотрит. На белой простыне, укрытый разноцветным одеяльцем, лежит младенец. Улыбается, протягивает крошечные ручки. Глаза большие, голубые, восторженно-любопытные. Женя поднял окурок с пола, закурил. Несколько раз затянувшись, вынул из кармана лезвие. Закатал рукав серой пижамы, обнажив костлявую руку. Сквозь бледную кожу, усыпанную шрамами и гематомами, просвечивались голубоватого цвета вены. Евгений резко полоснул вдоль запястья. Еще и еще раз, глубже… Психи, завершив гомосексуальный акт, с идиотскими смешками окружили истекающего кровью парня. Шизофреник на четвереньках выполз из кабинки, отправился пить воду из писсуара. Поглядывая на Женю, медленно облизывал ободок, щупал пальцами слив и приговаривал: — Я буду двигать кровати. Я буду ходить за плинтусом. За плинтусом буду ходить и по облакам бегать, прыгать буду… Зоя потом придет… Когда придет, я ей яблоко подарю. Дереву не больно… Дерево Бога чувствует, по солнечным цветочкам пробегусь… Побегу… Женя горел в предсмертном бреду. «Правильно, все правильно. Такова логика мира. Живых хоронит, мертвых эксплуатирует… Думаешь — уйдешь сам…» Потерял сознание. Кровь лилась ручьем по плитке, заполняла трещины на неровной поверхности грязного пола. Алые разводы придавали помещению какую-то кошмарную живописность. Пациенты взирали на все с нервно-веселым любопытством, на блаженных лицах застыло восторженное выражение. Один за другим они стали на коленки рядом с телом Жени, аутично размазывая кровь и пробуя ее на вкус. Время от времени кто-нибудь из участников действа восхищенно мычал. Больной, который до этого сидел, обнявшись с писсуаром, мелкими шажками подошел к мертвому, глядя на него с каким-то почти религиозным ужасом. Несмело протянул руку и с обрядовой экзальтацией погладил труп по голове. Пациентов успокоили и развели по палатам, тело убрали, вымыли пол. За окном психушки все то же. Урбанистическая порнография. Пустое поле, покосившаяся и потускневшая от времени церковь, строящиеся коттеджи новой белорусской олигархии. Изредка на разбитой дороге появлялись человеческие фигурки. Устало бредущая биомасса по звонку покидает рабочие места. Позади остался день, полный бездушного труда и рабовладельческих сношений.

«СЕРДЦЕЕД» ПОЛИНА ПИТКЕВИЧ «СЕРДЦЕ НАДО БЕРЕЧЬ. И НЕ ТОЛЬКО СВОЕ». Эмиль Кроткий

Шел одиннадцатый час ночи. Я не торопился завершать свой поздний ужин. Деловито орудуя ножом и вилкой, я отрезал тонкий ломтик мяса, чинно клал в рот и очень долго не проглатывал — смаковал, прикрыв глаза и слушая убаюкивающее потрескивание пламени в камине. В общем, наслаждался заслуженным отдыхом — день выдался на редкость суетливый и хлопотный. Было запланировано два свидания, а получилось три. Да и многое сегодня пошло не так, как было задумано. Крайне не люблю случайности, я — страшный педант и прагматик. И в этом, считаю, залог моего успеха. Хоть я особо не стремлюсь завязывать знакомства с представительницами противоположного пола, они сами находят меня, как пчелы всегда отыскивают неопыленный цветок. Правда, растение обычно привлекает пчел ароматом, я же фактически не прилагаю никаких усилий. Возможно, мои финансы или наружность сильного, надежного мужчины действует на женщин располагающе, точно не знаю, да, откровенно говоря, меня интересует не это. Выгода — вот постоянный предмет моих исканий, а ее я научился извлекать даже из романтических отношений. В конце концов, не я же навязываю дамам свое общество. Так или иначе, с некоторых пор прелестные творения Дьявола стали частыми гостями в моем большом трехэтажном доме. С самого утра первой визит мне нанесла Лола — миниатюрная кареглазая шатенка. Живая, задорная и любознательная, словно ребенок. Я познакомился с ней через глобальную сеть, где размещал всевозможные разработанные мной рецепты. Лоле они очень понравились. Она совсем не умеет готовить, но предложенные мной блюда, как девушка выразилась, «легкие и простые в исполнении, вкусные и экзотичные в результате». Вскоре мы стали вести переписку, и постепенно темы ее ушли далеко от кулинарии. Нынче Лола пришла ко мне перенимать опыт на практике, то есть я обещал показать, как готовятся фирменные блюда в моем ресторане. В подарок Лола принесла бисквитный чернично-земляничный пирог «Две масти», который придумал я. Помнится, еще доверчивым, самонадеянным подростком для любимой девушки в знак того, что несовместимое может удачно сочетаться. Слава богу, с годами я поумнел и из меня постепенно выветрилась наивность — досадная обуза в жестоком мире торгово-денежных отношений, построенном исключительно на материальных ценностях. Кстати, пока мы с Лолой стряпали, посредством возвышенных монологов она пыталась воззвать к моим «скрытым чувствам» и обнаружить «алмазы романтики и сапфиры нежности, запрятанные глубоко в мрачных, сплошь затянутых

паутиной логики и расчета, пещерах разума». Я лишь рассмеялся, ответив, что «их там нет, так как драгоценности пошли на благоустройство пещер, в частности — на проведение туда света», мысленно же покачал головой. Жаль, девочка никогда не повзрослеет. И не научится правильно печь пирог. Конечно, из вежливости я похвалил его, но на деле Лола изрядно пересушила коржи. Да и весь завтрак, считай, приготовил я, поручая ей только мыть-нарезать овощи и украшать блюда. Зато получились весьма милые застольные посиделки. Я попросил гостью рассказать о своем детстве и поток крайне эмоциональных историй хлынул из нее прорвавшей дамбу полноводной рекой. Изредка вставляя короткие реплики типа «Однако!» и «Неужели?», когда Лола останавливалась, чтобы набрать в легкие воздуха, я предавался ностальгии. Вообще я хорошо умею слушать, попутно отмечая и запоминая важные и полезные детали. Сам же говорю про себя неохотно и то обычно хожу, что называется, вокруг да около. К счастью, Лола не требовала от меня ничего такого и любезно развлекала одинаково красочными трагичными и комичными подробностями из своей жизни. В итоге длинная биографическая повесть свелась к одному прискорбному факту: окружающие Лолу люди не способны подстроиться под ее ритм, быстро устают от девушки (тут я иронично ввернул «Неужели?»), а ей наскучивают. Однако Лола внезапно горячо поспешила меня заверить, что я — единственное исключение из правил, потому что сам задаю другим темп и к тому же разносторонний и свободный человек. В заключение, когда мы уже поднялись из-за стола, девушка со стыдливостью, ранее за нею не замеченной, призналась: — Кажется, ты украл мое сердце…

— Так и будет, — улыбнулся я и обнял девушку. Мне снова стало жаль неразумное дитя. Совсем иного сорта женщина — Инга, с которой мы после полудня отправились в консерваторию, где впервые встретились. Инга сидела перед самой сценой, прямо напротив меня, и ее большие черные глаза, подобные двум горящим углям, возбужденно блестели за стеклами очков. Я играл, а ее пылающий взгляд, раз выхватив меня из рядов музыкантов, до конца концерта обжигал и придавал сил. Инга боготворила музыку и, как сама выражалась, «если бы ее лишили слуха, оркестр продолжал бы играть у нее в голове». Музыкантам же она поклонялась. Ее первый муж был дирижером, но предпочитал руководить пышными застольями, профессионально точно размахивая бокалом, и вскоре вместо концерта сыграл в ящик. Только и после его похорон на пути Инги стояла очередь из граблей. Потом, когда, по словам женщины, она «перенасытилась искусством», наступило затишье и мирное одиночество. И тут появился я со своей «дьявольской виолончелью и умопомрачительным вибрато». Высокая худощавая женщина-флейта, как я ее называл, с копной смоляно-черных густых волос, в которых таились жемчужные нити мудрости, — истинная аристократка с утонченными манерами, королевской осанкой и безупречным вкусом. Она соответствовала моему статусу и была очень приятным собеседником. Но этим вечером, вернувшись из консерватории ко мне домой, мы не стали располагаться в высоких креслах у камина и вести разговоры. Я предложил Инге отведать вегетарианских кушаний, однако она отказалась и неожиданно изъя-

вила желание услышать мою игру. Я повиновался и принес виолончель. Вопреки этикету Инга подтянула ноги к груди, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Закрыла глаза и напряглась, будто собралась слушать кожей. Я вдохнул и, зажав пальцем струну, пустил смычок в свободный полет. Звук плавно растекся по комнате, нарастая и все явственнее вибрируя, затем достиг своего пика, переплавился в иной и дальше, дальше… Пальцы торопливо, алчно изучали гриф. Казалось бы, бесконечно ведомый смычок словно внезапно кончился, резко, до звона в ушах оборвав изящную мелодию. И в то же мгновение вдруг вновь опустился на струны, безжалостно рванул по ним и заходил ходуном, точно ожил и хотел вырваться из руки. Подобно бумажному листу, музыка то раздиралась на клочки-звуки, то снова сливалась в гармоничное целое, чтобы опять распасться. Сердце не поспевало за скачущим, неровным ритмом, и его удары отдавались гулким гудением, колодезным эхом. Смычок закончил вираж и застыл, уступив черед вымеренным щипкам. Круг замкнулся — зазвучала начальная мелодия, на сей раз ярче и величавее, постепенно затихая. И уже только ее отголоски витали в воздухе призрачными золотыми пылинками. Предельно медленно, боясь издать хоть малейший шорох, я отвел руку со смычком и осмелился взглянуть на замершую, как давеча смычок, слушательницу. Глаза Инги были широко распахнуты и невидяще, отрешенно глядели вдаль. Взор ее, по обыкновению, сиял, но уже совершенно по-новому: не полыхающими углями, а скорее лунными бликами, отраженными от водной глади. Странный влажный блеск глаз делал лицо женщины старше, изможденнее, накладывал на него печать скорбного прошлого. Чудилось, будто она потеряла что-то важное и еще раньше, давным-давно, принудила себя смириться с этим. Я впервые видел слезы аристократки. Бесшумно уложив инструмент в футляр, я приблизился к Инге и протянул ей ладонь. Женщина подалась вперед и легонько коснулась моих пальцев, причем с такой осторожностью, словно трогала крылья редкой бабочки.

— У тебя гениальные руки, — шепнула Инга. — Гениальные руки, создающие гениальную музыку.

— «Из всей земной музыки ближе всего к небесам биение истинно любящего сердца»1, –я убрал прядку темных, меченных серебром волос с высокого лба женщины. Инга посмотрела в куда-то в сторону и горько усмехнулась. Розовый длинноухий кролик с красным сердечком в лапках пристально наблюдал за нами стеклянными бусинками с края барной стойки. Бедный, забытый хозяйкой Мистер Харт. Брелок-талисман Лолы, с которым она не никогда расстается. Не расставалась. В голову пришла бредовая мысль, что пара бусин Мистера сверкают немой тоской — той, во взгляде Инги. «По-настоящему любит тот, кого меньше любят»2. Я знала. У такого мужчины не может быть одной женщины. Я знала. Они ведь моложе, свежее, и с ними 1.

2.

Генри Уорд Бигер. Агата Кристи.

проще. Я знала. И все равно… — тонкие губы аристократки дрогнули. — Надеюсь, вы не были слишком жестоки к доверчивым созданиям? Юные сердца так хрупки… Я присел подле Инги.

— Почему вы беспокоитесь о них больше, чем о себе? Женщина снисходительно улыбнулась, склонив голову к плечу, и дотронулась до золотого колечка, висящего на шее.

— Моя жизнь почти прожита, их же — только начинается. Считать первую потерю трагичной естественно, последнюю — смешно.

— На чужом опыте не научишься, — возразил я.

— Верно, — задумчиво кивнула Инга, продолжая теребить цепочку с кольцом. — Но отчего вы пустили меня в число неопытных существ?

— Вы на них не походите, — просто ответил я, не сводя взгляда с Мистера Харта. — А им не суждено стать вами.

— Спасибо. За надежду. — Инга перекрутила цепочку, расстегнула и отдала мне.— Хотя вы неисправимый сердцеед.

— Вы угадали, — чересчур серьезно подтвердил я, принимая подарок. — Благодарю. Что я могу для вас сделать?

— Обещайте, — в волнении произнесла Инга, оглянулась на барную стойку и повторила: — Обещайте. Помнить меня.

— Я сохраню вас в своем сердце. Парадоксально: гордую, независимую аристократку мне стало жаль больше, чем наивную девочку. Увы, моя жалость ничего не решает. Около девяти часов вечера ко мне пришла еще одна гостья. На сей раз незваная. Я уже порядком устал, работая над каждой из двух усыпленных женщин в подвале усадьбы. Тут находились три помещения, оборудованные под операционную, хранилище с холодильными камерами и крематорий. Закончив с изъятием органов, я поместил их в хранилище, сжег тела и вернулся в операционную для уборки, где и наткнулся на Ольгу. О, это воистину необыкновенная девушка! Другой такой я не встречал. Стоит отметить, что она по праву занимает особое место в моей жизни. Недавняя выпускница медицинского университета, Ольга устроилась в мою частную клинику по трансплантации органов год назад и сразу же доставила своему начальнику массу беспокойства. По уму она казалась намного старше своих лет и производила впечатление серьезной, ответственной и волевой женщины. Ольга из тех людей, которые в любой шутке ищут долю правды и редко смеются. Амазонка, как я ее величал, следила за каждым моим шагом, смело высказывала в лицо свое мнение и даже спорила, сбивая меня с толку. До нее я самонадеянно думал, что нет на белом свете женской души, которую я не смог бы разгадать, и женщины, сумевшей разгадать мою душу. Но прямо в нее заглядывали Ольгины тускло-серые, непримечательные глаза, и от них было не спрятаться. Я одновременно уважал, боялся и ненавидел ее, уверенный: с ней у нас ничего никогда не получится — скорее рухнет моя клиника. Однако я ошибался, не

подозревая о привычке девушки скрывать свои истинные чувства за внешней холодностью и неприступностью. Так поступала не одна Ольга — просто у нее это получалось очень хорошо. Амазонка любила меня. Без ухаживаний, подарков, знаков внимания и надежд на взаимность. Для меня такая привязанность явилась чем-то из ряда вон выходящим, поэтому я долго оставался в неведении. Как и Ольга не знала о моей маленькой тайне. Однажды карты раскрылись. Мягко говоря, я был в отчаянии, а позже — в величайшем удивлении, ибо она не предала меня. Нет, то, чем я занимался, крепко ей не нравилось. Сердце Ольги полнилось страданием за нас обоих, лишь любовь в нем пересиливала боль. Но не смирение. И сейчас я ждал новых упреков от светловолосой девушки с мальчишеской стрижкой и упрямым подбородком.

— Сегодня у тебя две? Я видела туфли в прихожей, — без тени эмоций произнесла она и вдруг разозлилась. — И почему ты не запираешься? Хоть бы в подвал дверь удосужился закрыть! Что еще за глупая беспечность?

— Извини, забегался, — я стянул перчатки и швырнул их на операционный стол, подвинул Ольге стул. — Присаживайся. — Девушка опустилась на предложенное место, я сел напротив, оседлав стул, и учтиво осведомился. — Ты что-то хотела? Настороженность в моем голосе не осталась незамеченной для посетительницы, и она раздраженно ответствовала: — Да, занести тебе книгу. Она там, наверху. Уж прости за неурочный визит. Вижу, застала врасплох.

— Ничего, — улыбнулся я уголками губ. Меня всегда забавлял вид сердитой Ольги, похожей на обиженного волчонка. Несколько дней назад мы решили обменяться любимыми книгами. Я еще не определился, томик чьих сочинений мне отдать ей — Достоевского или Эдгара По. Кстати, о выборе.

— Так чье сердце ты себе оставишь? — резко сменила тему Амазонка, подозрительно покосившись на улыбку, которая в мгновение ока сползла с моего лица. Пожав плечами, я положил локти на спинку стула и стал насвистывать себе под нос. Послышался отчетливый скрип зубами. Сдерживающая Ольгино возмущение пружина лопнула.

— Тебе пора прекращать! То, что ты делаешь, ужасно, а то, что я потакаю твоей прихоти, тем более! — девушка вскочила и сжала кулаки, яростно притопывая ногой в довесок к словам. — Бросай это грязное дело, иначе я сама — слышишь, каннибал местного разлива, сама! — пойду в милицию и пресеку чудовищное беззаконие, и только попробуй мне помешать! Пусть меня объявят соучастницей — отсижу, с чистой совестью отсижу! Нет, ну это надо же: обманывать женщин, а потом их… Придурок! И хватит свистеть!!! Я уже давно не издавал ни звука и элегически наблюдал за вспышкой гнева девушки. Она выдохлась, привалилась спиной к стене и сползла по ней, закрыв лицо руками. Мой стул полетел на пол. Подбежав к Ольге, я присел рядом с ней на корточки и заключил в объятия, поглаживая по голове и бормоча:

тала:

— Тише, милая, тише… Ш-ш-ш, все образуется. Громко всхлипнув, Ольга прильнула ко мне и торопливо, сбивчиво зашеп-

— Я ведь злюсь… не… не потому, что они… что ты их… Им хорошо… умирают обманутые… счастливые… — Ольга судорожно вздохнула и сжала мои плечи, будто я должен был исчезнуть. — А я… хоть живу… но даже иллюзии любви… даже иллюзии нет… Зачем ты так со мной? — и девушка уткнулась мне в грудь, борясь с подступившими слезами.

— Оля, неужели бы ты предпочла сладкую ложь? — я позволил стальным ноткам вплестись в слова, не давая ей разрыдаться.

— Дурачье… — ласково пожурила Ольга. — Я ревную… безумно, страшно. Меня душит изнутри, пожирает… больно, — девушка застонала. –Зачем? Разве я хуже их? Разве я... недостойна?

— Ты хоть осознаешь, о чем толкуешь?! — в исступлении вскричал я.

— Да, и прошу об услуге, — с жутким спокойствием подтвердила Ольга. — Прямо сейчас. Пожалуйста, в память о моей жертве. Тщетно я пытался уловить хотя бы каплю сомнения в ее тоне. Амазонке надоело стоять за разделяющей нас чертой, и только что она перешагнула ее. И не в моих силах оттолкнуть ее обратно. Лежа на операционном столе, Ольга уточнила, когда приедет Гильермо — санитар, немой и малограмотный парень, идеально подходящий для доставки без лишних вопросов контейнеров с органами из моего дома в клинику. Кроме всего прочего, Гильермо являлся пылким поклонником Ольги, и сей факт давно стал достоянием общественности. Я сказал, что из-за нее перенес встречу и он прибудет через час, но девушка потребовала позвонить Гильермо и отменить все. Затем Амазонка велела мне завтра же закрыть клинику, навсегда уехать из города и жениться. А еще — поклясться, что я забуду о своем пристрастии. Погружаясь в наркоз, Ольга смерила меня проницательным взглядом и слабеющим голосом произнесла: — Возьми мое сердце. Хочу, чтобы оно было в тебе. Ты давно жаждешь узнать, каково оно вкус, не так ли? — дождалась кивка и закончила чуть различимо: — Мне жаль тебя, любимый… Серые глаза потухли, и тяжелые веки опустились, а меня обуял панический страх. Как я ни пытался взять себя в руки, испуг снова и снова накатывал ледяными волнами, обдавал душу могильным холодом, выстуживал нутро. Только сердце горячим комочком билось в агонии, и его бешеный стук было гораздо труднее унять, чем справиться с беспричинной боязнью. Мои руки дрожали, инструменты постоянно падали на пол, а колени подгибались, словно под непереносимым грузом. В себя я пришел спустя вечность, глядя через небольшое прямоугольное окошко на пламя, охватившее накрытое простыней тело. А на кухне, в окружении привычных предметов, я даже повеселел и, пока готовил, невозмутимо насвистывал все ту же мелодию. Теперь я отставил пустую тарелку и взял в руки книгу, принесенную

Ольгой. «Сердца трех» Джека Лондона. Оригинально. Едва я раскрыл фолиант, как на колени мне упал сложенный вчетверо лист. Книга выпала из рук. Предчувствие сдавило горло удавкой и вернуло тот страх. Трясущимися рукамия развернул лист, от спешки чуть надорвав его, и пробежался глазами по строчкам. «Милый, прости меня. Я заранее знала, чем все закончится. Не подумай, я тебе доверяю, но, перед темкак прийти, я позвонила в милицию. Большую часть я им рассказала, правда, запутала с адресом, так что у тебя они будут, по моим подсчетам, в одиннадцать. Хочу дать тебе шанс самому решить свою участь. Пойми, если сможешь: это только ради тебя! Спаси хотя бы часть своей души. Надеюсь, мы еще когда-нибудь увидимся. Я люблю тебя». Мне пришлось перечитать записку трижды, чтобы смысл ее увязался в моей голове с реальностью. Ольга сдала меня. Обманула. «Это только ради тебя!» Спасибо, нипочем бы не догадался. Неожиданно для самого себя я громко, вульгарно расхохотался, откинувшись на спинку кресла. Какое я, собственно, имею право осуждать Ольгу? Ей с самого начала следовало отвести меня к прокурору, а мне — чистосердечно признаться и послушно подставить под наручники запястья. Вместо этого Ольга разделила со мной вину и самозабвенно тянула на сторону добра. А я не ценил. Однако уже слишком поздно каяться. Нужно использовать последний дар Ольги. Наручные часы показывали без двадцати одиннадцать. Я в растерянности шарил по комнате взглядом, пока вдруг не остановил его на камине. Ассоциация с крематорием навела на любопытную мысль, и я с энтузиазмом принялся за осуществление идеи. Разлитый по дому бензин и оброненная спичка в сумме дали потрясающий эффект — за пару минут огонь охватил дом до самой крыши. Непроглядная ночь обратилась в белый день, жаркий и слепящий. А я сидел в центре бушующего огня — земного воплощения Ада — и играл на виолончели мелодию, которая ко мне, по-видимому, привязалась. Погибать, так с песней. *** Наутро только и разговору было, что о пожаре. Еще бы! Ведь горела усадьба одного из богатейших людей в городе — Сергея Арского. Первые полосы газет и выпуски новостей буквально кричали о происшествии, соревнуясь в предоставлении версий случившегося. Причину возгорания пока не установили, но хозяина сочли погибшим. Из свидетелей был только некий гражданин Гильермо Тленов, найденный перед горящим домом на коленях и в слезах. В руке он сжимал какую-то бумагу, впрочем, по прибытии в отделение ее при свидетеле не оказалось. Но Тленов — санитар в клинике, принадлежавшей Арскому, оказался бесполезен следствию ввиду своей полной немоты и малограмотности. Оснований для подозрения его в поджоге нет. Однако кое-что правоохранительные органы скрыли от журналистов. Например, звонок в милицию от неизвестной женщины, которая предупредила о пожаре, указав, куда и когда выезжать бригаде. Или обнаружение на пепелище

черного, закопченного, но уцелевшего органа, причем странной формы, будто два сросшихся сердца. И тем более то, что кто-нибудь из присутствующих на месте сгоревшей усадьбы нет-нет да слышал призрачную струнную музыку, не воспринимаемую специальными приборами. Никому не пришло на ум простое объяснение: ее улавливает не слух, а сердце.

«БЫТ В 4 ЛИЦАХ» АЛЕКСАНДР МАСКАЛЬЧУК ДЕЯТЕЛЬ Сергей Пантелеевич сидел и ничего не делал. Он был твердо уверен в бренности сущего и любое действие противоречило его вере. Всю жизнь его вынуждали обстоятельства. Грудь он брать у матери отказывался, так что кормили соской, а как все мы знаем, грудное вскармливание — важный этап становления личности. Вот и вышел Сережа нулевым, как распиленная для контрабанды икона. Дальше — больше. В яслях дети дрались и рассматривали друг у друга половые органы, а сын уважаемого теннисиста Корнеева сидел на ковре и ходить куда-то, кроме как под себя, отказывался. Да и то по природной необходимости. Дефекация ради удовольствия или как средство протеста были не знакомы ему. В детском саду от него отказались, потому что Сергей кашу есть не хотел, а только компот пил грушевый. В школе Пантелеевич считался хулиганом, потому что на клевету, что это он разбил горшок или надул презерватив, отвечал сугубо молчанием, что учителями воспринималось как дерзость. Постоянно приносил домой в дневнике замечания. «Не может отличить Пушкина от Лермонтова! Позорит Россию-матушку!» — писала Алла Борисовна, учитель русского языка и литературы, тучная женщина и редкой души сволочь. «Отказывается воспринимать аксимы на веру» — отводил душу математик Сердоволов, потому как его любимая жена умерла уже лет пять как и он грустил. «Ваш сын опездал» — в спешке писал физрук, прозванный школьниками Помидором за здоровый цвет лица и хороший аппетит. Школе такой ученик был не надобен, так что на экзамене ему поставили трояк и выпустили в плавание под названием «Жизнь». А как вы судно назовете, так оно и поплывет. Родители хлопотали, чтобы Сережка пошел в институт, но он решил выучиться на электрика и пошел в ПТУ №3. Однако, завалив на экзамене билет «Сделать вешалку», вылетел и попал в армию. Там рядовому Корнееву нравилось. Потому как эта структура абсолютно разделяла верование Сережи и ничего не делала. Но потом, на утреннем построении, слишком близкое положение боевого товарища и резкий разворот лишили рядового левого яичка, разрубив его саперной лопаткой. Серого комиссовали и выслали родственникам цветов. Дома Сергея встретили алкоголем и песнями под гитару. Пришлось искать работу. Пантелей Михайлович всегда хотел быть поваром, поэтому посоветовал сыну стать фокусником. Но зрители требовали вернуть деньги за билет, потому как фокусник фокусов не показывал, а стоял молча и почесывал накрахмаленной белой перчаткой пах, оставляя на брюках в области бикини следы. Так что не пошла карьера.

Затем он ходил по парку и предлагал туристам фотографироваться с безногим котом, но зимой в парке туристов было мало. А те, что были, не хотели фотографироваться с котом, потому как без ног он походил на волосатую змею и был ленив настолько, что многие думали, что змея мертвая и вызывали на Сергея милицию. Но она не шла, потому как переименовывалась в полицию. Однако затем кот на самом деле умер, и карьера оборвалась. Про подводную рыбалку даже рассказывать нечего, потому как в местности, где происходит история, фабрики безбожно сливают отходы в реки. Рыбу в них помнят только старожилы, и тут еще пойди разберись, маразм это или чистая правда. Поэтому Сергей Пантелеевич сидел и ничего не делал. Только женился два раза.

ЛЮБОПЫТСТВО Моисей Геннадьевич работал в крупной конторе. Настолько крупной, что никто не знал, чем она занимается. Бывало, спросят друзья: «Моисей, чем ты зарабатываешь на кусок гренки с фаршированной рыбой?» А он отшучивался и подмигивал. В отделе, где Моисей работал, было три человека и четыре стула. На случай если придет еще человек. Но такого не случалось. Еще там был кофейный автомат и окно. За окном была стена, так что смотреть в окно быстро надоедало, а коллега Моисея даже написал по этому поводу стихи: «Как из нашего окна Стенка красная видна». Но в отделе никто стихи не любил. А еще была зеленая дверь, на которой было гвоздем нацарапано «Бог». А чуть ниже «Гомно», но уже мелком. И Моисея всегда терзали сомнения, что же за дверью — бог или гомно. А проверить не мог, потому что был очень скромный. Однажды было восьмое марта и все ушли поздравлять коллегу Моисея Геннадьевича. А он не ушел, потому что был крайне ленив. И не ходил без лишней надобности. Но не воспользоваться такой ситуацией он не мог, встал и пошел проверять, что же за дверью. Однако, не дойдя буквально два шага, поскользнулся и ударился темечком. Там и был найден на следующее утро. «Теперь следующего шанса ждать придется», — сетовал Моисей.

РОДСТВЕННИКИ Михаил Пастухов не любил своих родственников. Находил их вульгарными и глупыми. А те упорно собирались у него дома и справляли праздники. Дядя Суржик любил трепать племянника за щеку. Если в 10 лет это еще выглядело забавно и уместно, то в свои 30 Пастухов чувствовал себя глупо и

пару раз ставил свечку за упокой дяди Суржика, но тот был буддист, на него не действовало. Тетя Марыля всегда использовала слишком много косметики. И когда она целовала Пастухова, у него на щеке оставался красный след помады, утерю которой на губах тетка тут же компенсировала новой. А про деда Игоря и говорить не хочется. Он был на войне и, хоть на фронт не попал, все равно рассказывал, как победил фашистов. Любимая история была про то, как он получал звезду героя лично от Сталина, но отказался от нее и попросил переплавить медаль на орало. И Сталин настолько растрогался, что высморкался в платочек и подарил свою ручку Игорю. А что болтают, что вождь мучился запорами, то вымысел и сплетни, стул у товарища Сталина был стабильный. На просьбы показать подаренную Кобой ручку дед Игорь требовал замолчать и уважить старика, а потом все больше сидел молча, сердито топорща усы. А Любочка всегда привозила детей, которые каждый раз ломали у любимого фикуса Пастухова листья. Тот гонял их подзатыльниками, но дети не понимали намеков и, радостно визжа, убегали от него, по пути скидывая с подоконников стаканы. Однажды на очередных похоронах бабушки Пастухова Валерии Соломоновны он не выдержал, встал и послал всех по матери. Но гости восприняли это как тост и выпили за упокой грешной души. Тогда Пастухов перешел на мат. Но эффект был уничтожен троюродным братом Гришкой, который кинул шапку на пол и с криком «Эхма!» затянул песню под аккордеон. Так что Пастухову ничего не осталось, как полюбить родню.

ПИЩА Евгений Филимонов был баловень. В семье вторым ребенком. На старшую сестру родители пустили все надежды и способы воспитания. А его баловали, кормили с рук, гуляли с ним только в теплую погоду и ставили ему горчичники для профилактики, а мороженное давали только растаявшее. Это все, несомненно, имело отражение в характере их сына. Чтобы избежать бытовых неприятностей вроде готовки, тот тут же женился на барышне из приличного семейства, которая обеспечила ему бездумное существование. Не это ли есть счастье? Но роковые обстоятельства сложились так, что остался он однажды дома один на целые выходные. Уверенности и жизнерадостности Жене было не занимать, потому как продуктов предусмотрительная умница-жена оставила полный холодильник. Но случилось так, что к нему заглянул приятель Дарилов, который принес с собой горячительные напитки. И под них как-то само собой пошли все продукты, на горячую-то голову аппетит бывает огого! А когда обнаружилось окончание запасов и жидкостей, и продуктов питания, Дарилов высказал свои искренние соболезнования по поводу того, что ему спешить надо, дела-с. Так что Филимонов остался перед фактом отсутствия продуктов питания.

Но он проявил свойственную его семье сообразительность и вспомнил, что еду жена делала из продуктов. Раз глупая баба может, то и он справиться. Обнаружив в доме довольно много полуфабрикатов, он принял решение: коль делать, то с размахом. И определил на первое суп из макарон, на второе макароны по-флотски, а на десерт компот без макарон. Объяснить меню можно было тем, что остановил свои поиски продуктов Филимонов на пачке макарон да банке говядины. Сначала суп не задался. Варил-варил Евгений цельный час. А они как были твердые, так и остались. Не знал он секрета, что упаковку снять надо, вот и опростоволосился. Дальше — хуже: вареные макароны решил употребить на второе блюдо, раз уж они там участвуют, но столкнулся с проблемой консервы. Обнаружил, что никаких способов банку открыть нету, инструкций на ней тоже никаких. Проявив мышление инженера, Филимонов понял: банку надо проткнуть чем-то более острым и твердым, чем банка. Пошли эксперименты. Ложка тут же проявила свою бесполезность и, соскользнув, ускакал под тумбу, где и была оставлена. Вилка показала себя лучше и даже пробила дырку, но погнулась. Что делать дальше, было непонятно. И тут был обнаружен красавец консервный нож, которым Филимонов и пробил банку и даже, приложив силу и момент, выкорчевал ее, но в приступе голода решил ничего не готовить, а есть консервы так, из банки. Но, как мы помним, проклятущая ложка была забыта под тумбой, так что в ход пошли пальцы. И, разумеется, Женя порезался. Увидев кровь, он упал в обморок, где его и нашла жена Ирина Николаевна. Привела в чувства, накормила и даже на работу позвонила, отпросила на весь понедельник. Еще бы, столько переживаний!

«АФГАНЕЦ» АНДРЕЙ ДИЧЕНКО С одной стороны улицы Героев Сталинграда стояли старые деревянные дома. Построены они были, вероятно, когда-то сразу после войны, и жили в них сразу по нескольку семей. Как правило, каждый дом являл минимум два поколения, задержавшихся по непонятным причинам в этом западнобелорусском захолустье. Сразу напротив деревянных хат возвышались панельные девятиэтажки, раскиданные вдоль дороги замысловатым геометрическим узором. В одной из них, под номером 13, Коля жил вместе с мамой. Он ходил каждое утро в школу, а мама работала на заводе, по производству военной оптики. Когда-то этот гигант советского военно-промышленного комплекса горел огнями в три смены и снабжал прицелами лучшие смертоносные изделия из металла и, как говорили сторожилы, «отстроил весь район». Теперь же люди приходили в несколько рабочих цехов четыре дня в неделю и на частых перекурах вспоминали юность перестроечных 80-х. В отличие от завода, в Колиной школе ничего с тех времен не изменилось. Напротив подъезда Коли жил Афганец. Как его зовут, ни Коля, ни его ровесники не знали. Все видели его мать — тучную женщину с копной кучерявых прядей на голове. Каждое утро она, облаченная в платье-пальто, выходила в магазин и смотрела на людей грустными глазами. Вернувшись к девяти утра, она выкатывала Афганца на крыльцо дома. На вид Афганцу было лет сорок. Волосы всегда коротко острижены, а морщинистое лицо украшали черные, как мазут, усы. Каждый раз, когда Коля возвращался домой со школы или шел гулять, взглядом его провожал Афганец. Парню казалось, что, несмотря на внутреннюю замкнутость и страшное физическое увечье, в глубинах сознания воина-интернационалиста скрывалась некая ничем не сломленная сила. Иногда Коля улавливал его рассеянный взгляд и смотрел на обветренное морщинистое лицо. Оно казалось ему каким-то милым. Кажется, мужчина целыми днями разглядывал людей. Искал, кому бы передать свои тайные знания и внеземную силу, чтобы с чистыми мыслями и без тяжелого груза отправиться в путешествие по недоступным живой душе мирам. Временами пересекаясь со своим необычным соседом, Коля заметил, что при виде девушек Афганец одергивал занавеску и пытался как бы скрыться. Впрочем, девушки на него внимания не обращали, он же сквозь тонкую ткань наблюдал за грациозной походкой беззаботных красавиц. Иногда к дому Афганца по пыльной дороге подъезжала черная «Волга» с тонированными стеклами. Как правило, на таких машинах в областном центре ездили большие люди. Открыв дверцу, из «Волги» вылезал крупного телосложения дядька. Строгий черный костюм подчеркивал его широкие плечи, а грозное выражение лица не располагало к непринужденному дружескому общению.

Когда он заходил в пространство четырех стен старого деревянного дома, Афганца на крыльце не было. Однажды Коля шел мимо окон его обиталища и видел, как на старом диване, застеленном красным шерстяным пледом, они сидели и о чем-то говорили. На белой табуретке стояли два стакана. Вероятно, с чаем. В один из дней под конец учебной четверти Коля пришел домой и, бросив портфель, отправился на кухню. Перегрев кастрюлю со вчерашним супом, он вышел с ней на балкон и поставил ее на холодный пол. Пока обед остывал, Коля смотрел на деревянный дом напротив. Рядом с его номером появилась свежевыкрашенная красная металлическая звезда, дядька сидел в новой инвалидной коляске. Вместо изрядно потрепанной гимнастерки на нем была черная стильная рубаха, в каких обычно местные мужчины ходили по пятницам в городской ресторан в нескольких кварталах отсюда. Коля улыбнулся и, к своему удивлению, увидел, как Афганец улыбнулся ему в ответ. Почувствовав себя не в своей тарелке, Коля подхватил кастрюлю и ретировался на кухню. Подумав несколько секунд, он поставил кастрюлю на стол и, обув тапки, вышел на улицу. Едва покинув подъезд, Коля на секунду остановился и задумался: зачем он вышел и куда сейчас пойдет? «Как куда? К Афганцу, наверное. А с чего ты взял, что он Афганец? Ну, все же так говорят, и мама моя говорила, что, мол, он это, как ты родился только, так и вернулся…» Пока подобные мысли осаждали его мятежный разум, ватные ноги делали неуверенные шаги по направлению к ветхому крыльцу. Открыв скрипучую калитку, Коля произнес неуверенное «Здравствуйте». Мужчина протянул ему правую руку, слегка приподнявшись на левой. За сводом деревянных почерневших кольев, похожих на гнилые молочные зубы из гигантского рта рос сорняк. Траву на участке давно никто не косил и местами она доходила до пояса мальчугана. Среди зарослей возвышалось несколько фруктовых деревьев. Казалось, что сад, как и его хозяин, знавал лучшие времена. Крепко пожав Коле руку, Афганец спокойным приятным голосом произнес: — Тимофей. Коля тоже представился. О чем говорить с новым знакомым, он не знал. Тимофей ощутил смущение юноши и первым начал беседу.

— Как там дела в школе? — спросил он. Взгляд его был устремлен куда-то вдаль, будто насквозь он видел и Колю, и все эти уродливые дома с их ограниченным личным пространством.

— Нормально, выпускной скоро. Поступать там скоро надо будет, –невнятно пробубнел Коля. Сейчас ему впервые показалось, что впереди какая-то неизбежность, а Тимофей — тот человек, который вернет его в некое русло стабильности и последовательности.

— Куда поступать будешь? — с интересом спросил Тимофей и улыбнулся. Вместо одного переднего зуба зияла дырка. Впрочем, это не делало его каким-то неприятным или опасным. Несмотря на свое незавидное положение, Тимофей производил приятное впечатление. Раньше Коле он казался каким-то обозленным на всех изуродованным человеком. Теперь же он видел в нем мужчину, не утерявшего чести и миролюбия.

— Не решил еще… — Коля замялся. Больше всего ему хотелось нащупать

внутри себя какой-то резерв и выйти на устойчивую линию общения. Сейчас же он ощущал, как летит на неосязаемое дно темной мысленной бездны. Внезапно Тимофей усмехнулся и с задором сказал: — Ладно, салага, мамка вон твоя идет. Мимо будешь — заходи! В ответ на его слова Коля обернулся, хотел было сказать, что никого на пыльной дороге нет. Но тут из-за поворота действительно показалась мать. Завидев ее силуэт, Коля ощутил усталость. Пожав на прощание крепкую руку Тимофея, он пошел навстречу матери. Через несколько метров он остановился и, вероятно, желая что-то спросить у Тимофея, обернулся. Но увидел лишь истасканную занавеску, которая, словно парус, раскачивалась на ветру. Афганец, видимо, бесшумно укатил в дом.

— Как дела, мама? — спросил Коля. Мать в ответ лишь махнула рукой и протянула шелестящий полиэтиленовый пакет с продуктами. Про новое знакомство Коля ничего не сказал. Да и она, вероятно, погруженная в свои мысли, не придала бы значения этой встрече. Пообедав, мать снова пошла точить детали для складских залежей, а Коля уселся за чтение украденного из библиотеки журнала с яркими цветными картинками из жизни далеких экзотических стран, в которых он никогда не был и вряд ли побывает. Теперь каждый раз, когда Коля проходил мимо своего дома, он махал рукой своему новому знакомому. Тот в ответ кивал головой, как бы благословляя его. Своим друзьям Коля про инвалида не рассказывал, да и разговоры их были далеки от жизни одинокого человека, прикованного к креслу. За месяц знакомства они общались лишь дважды. Как-то Коля забыл ключи от квартиры и бродил по улице, пока не вспомнил про соседа. Тимофей, как всегда, сидел на крыльце и очень обрадовался, когда школьник подошел к нему поздороваться. В тот день они говорили про то, что все в этом мире предопределено и ничего изменить не может даже Всевышний. Коле казалось, что те немногочисленные слова, что произносил Афганец, проникая в его разум, разрываются кассетной бомбой. Только вместо тротила раскидывали они элементы некоего единого смысла, понять который пока что Коля не мог. Вторая беседа состоялась, когда парень бравой походкой шел на выпускной вечер. Тимофей окрикнул его, и Коля вздрогнул. Неожиданно он ощутил, что Афганец прямо сейчас постепенно перемещается в иное пространство и хочет сказать ему нечто важное напоследок. Тимофей протянул Коле сжатый кулак. В нем оказалась выплавленная из свинца миниатюрная подкова на металлической цепочке.

— На удачу, брат! — по-армейски лихо сказал Тимофей, хлопнув вчерашнего школьника по плечу. Коля кивнул и отправился к школе. В этот вечер там было очень много людей. На мероприятии в актовом зале с деревянными стульями ученики младших классов показывали какие-то номера, напутственные слова говорил директор школы и его заместители. Все как один твердили о великом светлом будущем. Коле стало немножечко не по себе. Посмотрев в окно на корпуса старого детского сада, он ощутил безысходность, граничащую с отчаянием.

Через полчаса с коричневым дипломом в руках он в компании друзей отправился в заводскую столовую. Там уже была его мама и родственники других выпускников. Кажется, он впервые увидел мать в платье. В тот момент ему показалось, что нет никаких изнуряющих заводских будней, нет далекой столицы и недоступной яркой жизни, а есть лишь его маленький городок, дома, а в них — счастливые люди. Громко играла музыка, пошлые конкурсы сменяли изящные медленные танцы. Через несколько часов пьяный Коля вышел на крыльцо завода, его тут же стошнило от выпитой водки. Где-то позади гремели хиты отечественной поп-музыки и веселились друзья. Коля пошел по неосвещенной улице к ближайшему дереву. Было душно, и ему хотелось отдышаться. Внезапно послышался гром — и тяжелые капли проливного дождя шквалом накрыли город. Но Коля не чувствовал обильных потоков воды и не видел сверкающих молний. Внимание его привлек приближающийся в темноте силуэт. В свете молний Коле показалось, что это милиционер и остаток ночи он проведет в участке. Он попытался сделать несколько шагов назад и вернуться в столовую, но споткнулся и упал. А силуэт был уже совсем рядом — им оказался крепкого телосложения десантник в красивом голубом берете. Он протянул руку Коле и помог подняться.

— Вставай, салага! Взяв Колю за руку, он тут же поставил его на ноги. Коля посмотрел ему в лицо. Взгляд десантника показался знакомым, а его рукопожатие каким-то магическим и особенно приятным.

— Ну че, все отлично? — спросил тот у него, придерживая за плечо. Коля кивнул головой.

— Ну, вот и славно! И десантник двинулся дальше. Вскоре он скрылся за углом. Окончательно вымокший, Коля вернулся на крыльцо и сел на ступеньки. В голове метались мысли о скорейшем отрезвлении. Через несколько минут ливень утих и Коля отправился домой. На следующее утро в окно он увидел, как гроб с телом Афганца, одетого в камуфляжную форму, погружали в кузов глухо рокочущего грузовика. Оказалось, что умер он еще вечером от внезапного инсульта. Возле грузовика металась несчастная мать покойного. Соседи, прохожие и какие-то пришлые люди стояли небольшими группами и что-то обсуждали. У многих в руках были цветы. Коле бросился в глаза голубой берет Афганца. Оказывается, он был десантником, как и тот, что вчера помог ему подняться с земли. Закрыв глаза, Коля ощутил мощный поток энергии. Ему опять стало плохо. В туалете парня долго тошнило желчью, и он пообещал себе, что больше никого не будет столько пить. К вечеру Коле стало легче. Он вышел на кухню и, не увидев на крыльце Тимофея, зачем-то перекрестился. Впервые в жизни Коля подумал, что его будущее будет прекрасным.

«ВЫХОДНОЙ» СЕРГЕЙ АСТАПЕНКО И день этот, хоть и начинался вполне обычно, был совершенно иным, отличным от остальной суточной вереницы, складывающейся в горячие летние декады, ослепленные солнцем и радостью вернувшейся жизни после полугодового ледникового периода; и утро казалось пропитанным запахами давно ушедших за край горизонтов памяти ощущений, таких ярких и реальных, что они становились источником невыразимых страданий; и звуки большого просыпающегося дома теперь звучали совсем по-другому, словно приходили из иных планов и слоев, где являлись элементами нечеловечески прекрасной музыкальной какофонии, доводящей слушателей до экстаза. Все это наполняло его томительным ожиданием предстоящих перемен, чего-то непоправимо огромного, великолепного, сверкающего, как драгоценности в бриллиантовой подвеске. Что-то должно было произойти, хорошее или плохое — какая разница? Оно станет избавлением от привычной повседневной хандры, укажет новые пути и предоставит недоступные возможности, от которых можно потерять голову. Уже скоро, совсем скоро. Игорь вышел из дому в полдвенадцатого, шаркая по расколотому асфальту стертыми зелеными сланцами. Его голова была запрокинута вверх, к безупречно-синему, переливающемуся всеми оттенками морской прохлады небу, и временами виделось, как из этой бездонной глубины навстречу пыльному городу ныряют стаи дельфинов и русалок, громко распевающих на своем волшебном языке. Они касались пылающего лба Игоря влажными плавниками, смиряя внутренний пожар. Под их прикосновениями муки истаивали, растворяясь в тяжелом вращении многотысячной толпы, уныло колыхающейся в знойном июльском мареве, и тогда Игорь ощущал себя почти человеком. Но спустя мгновение миражи исчезали, возвращая боль на ее законное место. Игорь не сопротивлялся, зная, что в происходящем есть некая высшая справедливость, не терпящая препятствий. Он смирился с ней и принимал наказание абсолютно покорно, как мученик, свято верующий в искупление. Возле дверей магазина топтались испитые завсегдатаи водочного отдела, рядом, на трамвайной остановке, лежал бездомный в рваной майке-алкоголичке. Левая его ступня была босой, на правой болтался черный от грязи ботинок. Бездомный трудно дышал, отвисший живот ходил ходуном, точно внутри искал выход созревший эмбрион. Игорь поднялся по ступенькам и взялся за дверную ручку.

— Братишка, мелочью не выручишь? — подскочил к нему самый шустрый из запойной компании, жалобно заглядывая в глаза.

— Иди заработай! — рявкнул на него Игорь так, что мужик немедленно ретировался, предпочтя не связываться с нервным покупателем. Внутри магазина его тут же окутала мягкая свежесть, расходящаяся от висевших под потолком кондиционеров. Игорю все время казалось, что где-то на границе слышимости его неотступно преследует едва различимое жужжа-

ние, словно о стенки черепа яростно бьется осиный рой. Поначалу мужчина думал, что это гудят забитые продуктами холодильники, и он даже осторожно приложил ухо к холодной поверхности одного из них, не обращая внимания на изумленные взгляды посетителей. Но механизм работал почти бесшумно, примораживая щеку искусственной прохладой. Игорь недоуменно потряс головой и двинулся в сторону сверкающих запотевшим стеклом рядов спиртного. Полки встретили его яркой россыпью этикеток, из которых взгляд моментально выделил самые манящие, те, что были знакомы уже много лет. Сегодня Игорь решил ограничиться пивом — он взял две поллитровки «Полярной звезды» и два литра «Золотого источника» в пластиковой бутылке. Расплатившись, он выполз на улицу, где ощутил себя заживо сгорающим в паровозной топке. Зной полыхал не только снаружи, но и внутри него, растекаясь по коже обжигающими расплавленными ручьями. Сидящая с самого утра где-то глубоко под ребрами тупая боль внезапно разрослась из маленького зернышка в огромную пульсирующую опухоль, и на мгновение Игорь застыл на месте, пытаясь справиться с колючей судорогой. Хватая ртом воздух, он дрожащими руками достал из пакета пивную бутылку, сорвал крышку и жадно присосался к холодному горлышку. Сразу же полегчало, пляска багровых протуберанцев перед глазами прекратилась. Выпитый натощак алкоголь моментально ударил в голову, сделав окружающий пейзаж мягким и податливым, словно вылепленным из пластилина. Игорю уже не хотелось возвращаться домой: в нем что-то дико кричало, яростно извивалось, скребя когтями по стенкам распухших сосудов. Огромная слепая радость требовала выхода, грозясь выплеснутся наружу грязным потоком окровавленных радуг. Но Игорь не знал, как безболезненно выпустить ее в мир, у него не было подходящего способа, ключа, отпирающего двери камеры из плоти и костей. Поэтому он отхлебнул еще пива, стремясь задавить разрушительный порыв, а после отправился шататься по пустынным дворам, заросшим чахлым кустарником. Это был особый, изолированный от остального города универсум, изломанное хаотичной застройкой измерение, где возле железных скелетов турников и лесенок на детских площадках бродили его деформированные безликой силой обитатели. Со стороны можно было подумать, что пьяный демиург нарочно исказил в них все пропорции: слишком короткие или слишком толстые ноги, дряблые мужские и женские животы, жировые складки на бедрах, опухшие, покрытые венозной сеткой предплечья, сонные отечные лица и глаза, равнодушные ко всему на свете. Некоторые улыбались, большинство тупо пялилось в пространство перед собой. Игорь осознавал, что сейчас выглядит ничем не лучше этих людей, но ему уже не было обидно или стыдно — пиво успокоило, подарив на время обманчивое удовлетворение собственной персоной. Легкость с каждым новым глотком проявлялась все явственнее, сквозя в размашистых движениях и умиротворенном выражении лица. В такие моменты Игорь почти боготворил спиртное. Он добрел до облезлой скамейки возле своего подъезда, откинулся на спинку и принялся бездумно чертить большим пальцем ноги корявые фигурки на песке. Изредка он вяло приветствовал соседей, выходящих из дому, и немного оживился только при виде Алены — молодой девушки в красном сарафане, чья квартира находилась этажом ниже его собственной. Игорь обожал слушать, как

скрипит ее кровать по ночам, когда Алена приводит к себе парней, прекрасно понимая, что лично ему с ней ничего не светит. Впрочем, они поддерживали приятельские отношения и даже несколько раз вместе пили кофе на ее кухне.

— Пьянство с утра — первый признак алкоголизма, — улыбнулась девушка, увидев пиво в его руке. — Не рановато?

— Так уже почти обед, — пожал плечами Игорь. Он машинально уставился на ее грудь, едва прикрытую тонкой тканью: лифчиков летом Алена не носила, считая, что нужно предоставлять телу максимальную свободу. Наверняка на ней сейчас не было и трусиков… Смутившись, Игорь покраснел и уставился в землю. Ему вдруг стало неудобно из-за своих босых ног, двухдневной щетины, мешков под глазами. Он видел, какие мужчины подвозят Алену до дома на дорогих машинах — холеные уверенные в себе самцы, хозяева жизни. Разве мог он составить им конкуренцию — он, простой рабочий, не имевший за плечами высшего образования, а впереди сколь либо обнадеживающих перспектив? Он, живущий в малометражке с выцветшими обоями, уже давно требующей капитального ремонта? Сидящий сейчас на лавочке и хлебающий дешевое пиво? Игоря охватило столь сильное отвращение к себе, что он потупился еще сильнее, пытаясь скрыть исказившую лицо болезненную гримасу. В это мгновение он ненавидел Алену столь же яростно — хотя бы за то, что она заставила его ощутить всю глубину собственного ничтожества. Ненавидел и продолжал гадать, надела она белье или нет…

— А я развеяться решила, вот собираемся с подружками в ботанический сад пойти, — Алена отбросила с лица длинные пряди светлых волос. — Надо же выходные с пользой провести. А ты чем собираешься заниматься?

— Не знаю, — пробормотал Игорь. — Может, тоже схожу куда-нибудь…

— Игорь-Игорь, — рассмеялась Алена, взлохматив ему волосы. — Жениться тебе надо! Потом она, звонко цокая каблуками, направилась к выходу со двора. Мужчина с тоской посмотрел ей вслед.

— Жениться, как же, — почти неслышно произнес он. — На тебе, что ли?.. Рядом с ним остановился Эдик — приятель из соседнего дома. Раньше, когда Эдик был холостым, они часто напивались вместе до поросячьего визга, пару раз из-за этого даже загремели в вытрезвитель. Но потом у Эдика случилось большое и нежное чувство, объектом которого стала худенькая бледная сослуживица — «мышь белая», как ее про себя называл Игорь. Мышь звали Катя, и она, надо отдать должное, постепенно сделала из Эдуарда человека, не дав ему окончательно опуститься. Они поженились, родили двойню, и с тех пор Эдик почти не пил, успев за это время купить кучу всякого домашнего барахла и подержанный «Фольксваген». С Игорем он по причине занятости общался редко и все больше на бегу.

— Хороша, что тут скажешь… — протянул Эдик, перехватив направленный на соблазнительную девичью фигуру взгляд приятеля. — Неужели твоя?

— Бесхозная, судя по всему, — хмыкнул Игорь.

— Так почему не оприходуешь? — подмигнул ему Эдик.

— У меня есть кого оприходовать.

— Ясно, вопрос снимается, — развел руками парень. — А как вообще дела?

— Да так… без перемен, — Игорь действительно не знал, что ответить на этот вопрос. Какие изменения в жизни могут произойти у одинокого бедного холостяка? Глупо надеяться на нечто большее, чем тот минимум возможностей, что предоставляется всем и каждому с момента рождения. Мечтать о несбыточном — значит бессмысленно тратить время и нервы, это он давно осознал.

— Мы ждем перемен… — проговорил Эдик, пиная носком ботинка асфальтовую крошку. — Какие планы на выходные?

— Сговорились вы все, что ли? — Игорь неприязненно скривился. — Нет у меня никаких планов! Нет и не будет.

— Составил бы тебе компанию, но жена запрягла везти ее с детьми на дачу, — Эдика, похоже, немного смутил прохладный тон приятеля, — так что извиняй… Кстати, я в отпуске, можем на недельке пересечься, если ты не против.

— Давай, заходи на огонек, — согласился Игорь без малейшего энтузиазма. Эдик пожал ему руку и поспешил к своей благоверной, оставив товарища одиноко сидеть на пустой скамейке. Солнце припекало все сильнее, полуденные лучи раскаленными спицами проникали под кожу и волнами расходились по всему телу, медленно поджаривая его изнутри. Игорь опустил полупустую бутылку в пакет, поднявшись на ноги. Ему больше не хотелось сидеть здесь, на виду у всего дома, и сталкиваться с довольными, благодушными знакомыми, не хотелось разглядывать собственное отражение в их глазах — отражение неудачника, слабака, побитой жизнью собаки. Тяжело ступая, он вошел в полутемный подъезд — среднего роста мужчина, чуть сутулящийся, с опущенными плечами. Его так сильно тошнило от собственной ущербности, что в порыве едва сдерживаемой злости Игорь залепил себе звонкую пощечину. Влажный шлепок раскатился по лестничной клетке, на коже вспыхнуло красное пятно. Однако боль не сумела отвлечь его от самоуничижения. Поднявшись на третий этаж, Игорь трясущимися руками достал ключ и отпер дверь квартиры. Ему срочно нужно было спустить пар. Пройдя в прихожую, он запер дверь на замок и цепочку, а после еще задвинул щеколду. Игорю всегда нравилось выражение «Мой дом — моя крепость». Будь у него деньги, он бы и жил в такой крепости — двухметровый забор со спиралями колючей проволоки, стальные жалюзи на окнах, сенсорные замки, реагирующие лишь на прикосновение хозяина, и огромный подвал-лабиринт, где можно спрятать что угодно. Или кого угодно. Пинком отбросив в угол ворох окровавленной одежды, Игорь прошел на кухню и опустил пакет на стол.

— Милая, я дома! — громко объявил он. В ответ из крохотного чулана рядом с санузлом раздались сдавленные всхлипы, переходящие в надрывный плач. Эти звуки сразу же успокоили его, наполнив предвкушением удовольствия. Здесь, в своем логове, надежно укрывшись от внешнего мира, он начинал ощущать себя совершенно иначе: откуда-то пришла непоколебимая уверенность в собственных силах, понимание своей особой природы, отличной от большинства окружающего его повсюду человеческого планктона. Эти травоядные ничтожества нутром чуяли его истинную суть, его кровожадную хищную натуру

и потому отталкивали, унижали, не давая занять достойное его уникальных талантов место. Они постоянно спихивали его вниз, на самое дно, где приходилось сосуществовать с отребьем, которое Игорь ненавидел. За всю жизнь никто и никогда не оценил его по достоинству, включая мать и ныне покойного отца. С самого детства он получал только подзатыльники и затрещины, сыпавшиеся на него как из рога изобилия. Поначалу люди отвергали его, а после он и сам начал их сторониться. Игорь давно понял: все, с кем ему приходится общаться, втайне презирают его, гадливо морщась за спиной, точно у него на лбу выжжено клеймо прокаженного. Изменить ситуацию он не мог, понимая, что коллективный заговор невозможно разрушить: не существовало одного-единственного зачинщика, виновно было само общество. Ошибка пряталась где-то глубоко в программном коде его судьбы, закравшись туда в момент рождения, но найти ее не представлялось никакой возможности. Это была деформация кармы, щербатый оскал Немезиды, неправедное воздаяние — назвать можно было как угодно, суть оставалась неизменной. Налив себе пиво в стакан, Игорь прошел в комнату и уселся на разложенный диван, откинув ворох смятых вонючих простынь. Их покрывали темно-багровые запекшиеся разводы. Приподняв одеяло, Игорь уставился на то, что когда-то было молодой женщиной, — выпотрошенный, освежеванный труп с бесформенной мясной кашей на месте лица. Он прекрасно помнил, как познакомился с ней на остановке и пригласил к себе, пообещав вино и музыку. Явно нетяжелого поведения девушка не заставила долго себя уговаривать. Они приехали к Игорю домой, и, когда захлопнулась дверь квартиры, началось «веселье». Сначала он осторожно придушил ее — не до смерти, только чтобы потеряла сознание. Потом связал и, дождавшись, пока она придет в себя, прибил ее ладони гвоздями к столещине. Девушка орала так громко, что даже заклеивавший рот скотч почти не заглушал крика. Игорь подумывал, не отрезать ли ей язык, но вовремя вспомнил, что тогда жертва быстро истечет кровью, а ему очень уж хотелось растянуть удовольствие. И он отрубил ей два пальца на правой руке — он вообще любил начинать с рук. После поджарил их на сковородке с яичницей и перьями лука, обглодав прямо на ее глазах. Раны пришлось прижечь паяльником, от этого по всей квартире разнесся запах горелого мяса. Девушка опять потеряла сознание, но пришла в себя с диким воплем, когда Игорь опустил ее ноги в таз с кипятком. И все это продолжалось долго, бесконечно долго… Веселье закончилось после того, как жертва окончательно перестала реагировать на любые воздействия, впав в состояние комы. Раздосадованный пассивностью своей игрушки, Игорь в приступе ярости проломил ей голову молотком и превратил лицо в месиво из костей и лоскутов плоти. Впрочем, к тому моменту назвать лицом это уже было затруднительно — нос с ушами Игорь отрезал и съел гораздо раньше, собираясь на днях вплотную заняться щеками. Теперь придется отрезать куски от трупа, что его сильно огорчило — поедать части еще живого тела нравилось гораздо больше. Ту, что сейчас стенала в чулане, он встретил в глухой части Андреевского парка — «Бермудского квадрата», как его называли патрульные наряды милиции. В одиночестве она примостилась на скамье возле остова разрушенной статуи

и пила джин-тоник, явно никуда не торопясь. Завязав беседу, Игорь узнал, что живущая вместе с ней мать с утра закатила грандиозный скандал и пообещала выгнать дочь на улицу, если она еще раз приведет ночью домой своего пьяного хахаля. Посочувствовав собеседнице, он предложил ей продолжить разговор в более подходящей обстановке за бокалом чего-нибудь покрепче. Он так вежливо скалился и пытался быть обаятельным, что расслабленная тоником девушка в конце концов согласилась. Игорь тогда пожалел, что нельзя покончить с ней прямо здесь и сейчас — уж очень ему нравилась томная, густая атмосфера парков и лесопосадок с их вкрадчивыми тенями, ползущими по земле, тихим загробным шелестом листвы, с молчаливым одобрением глядящих на него из тьмы древесных стволов. Еще он любил полузаброшенные сельские кладбища, засохшими струпьями лежащие посреди черных, набрякших дождевой влагой октябрьских полей. Однажды он хорошо потрудился на одном из таких — поздней осенью, накануне своего дня рождения, выпив предварительно купленную в сельском магазине бутылку паршивой водки. Он набросился на женщину сзади и резал, резал до тех пор, пока в паху не разлилось и судорожными толчками не вытекло наружу знакомое тепло. И только потом он в приступе сумасшедшей, необузданной радости начал извиваться в корчах на земле, прыгать, биться грудью о могильные плиты, выкрикивая безумные молитвы окровавленному закату. А после совершенно опустошенный побрел на станцию дожидаться поздней электрички, по дороге затирая на одежде темно-багровые следы. В его ушах пойманной птицей бился предсмертный хрип, вырывавшийся наружу из распоротого горла добычи. Он оставил ее голову на одном из деревянных крестов, прочно насадив на верхнюю перекладину, и несколько раз оглядывался, пристально всматриваясь в пустые дыры глазниц. Воспоминания согревали его. Игорь открыл тумбочку, где лежало около тридцати ножей — в основном кухонных, но были и складные, и даже один рыбный с узким изогнутым лезвием. Охотничьих и кинжалов Игорь не любил и считал их использование дешевой показухой, пижонством. Рабочий инструмент не должен выглядеть слишком эстетично и становиться предметом культа. Выбрав обычный разделочный нож, он подошел к чулану и отпер тяжелую щеколду. Сегодня он собирался оторваться по полной — образ раздетой Алены маячил перед глазами, вытаскивая из темноты все желания и фантазии, подавлявшиеся столько лет. Желание стучало в висках, колотилось в сердце, глубоко и остро обнажая собственную ущербность. Распаленный, Игорь рванул дверь — и в ту же секунду что-то блеснуло перед глазами, заставив инстинктивно закрыться рукой. Спустя мгновение ослепляющая боль пронзила ладонь, пригвоздив ее к щеке. Он отшатнулся, попытался завопить, но издал только хриплое рычание — острый металлический обломок рукоятки туалетного ершика выбил ему пару зубов, разорвал язык и увяз глубоко в десне. Игорь вслепую отмахнулся ножом, заставляя вырвавшуюся на свободу девушку отшатнуться. На пленницу было страшно смотреть: левое ухо отсутствовало, левый же глаз закрывала плотная марлевая повязка, а на руке не хватало двух пальцев, которыми Игорь позавчера поужинал. С диким воем девушка опять подскочила к своему согнутому пополам

мучителю и что есть силы ударила его ногой в лицо. Хрустнула переносица, на пол полилась кровь. Игорь, наконец сумевший вырвать из щеки страшную занозу, в ярости принялся наносить удары ножом по воздуху, захлебываясь красной жижей. Боль почти ослепила его, и только это спасло похищенную от мгновенной смерти — убивать маньяк умел очень хорошо, годами оттачивая свое искусство. Длинными косыми взмахами рассекая перед собой пространство, он загнал девушку на кухню. Здесь было тесно, углы стола и табуретов постоянно норовили уткнуться в спину. Выхватив из раковины грязную тарелку, пленница метнула ее в Игоря. Тот отбил ее ударом ножа, следующим выпадом проведя глубокую кровавую борозду на животе противницы. Преимущество, которое она заработала благодаря внезапности, постепенно сходило на нет. Боль не ослабила Игоря, а лишь придала ему сил и бешенства. Он уже метил в горло жертве, когда та в отчаянной попытке вырвать победу любой ценой бросилась на убийцу и всем своим искалеченным телом ударила его в грудь. Игоря швырнуло на тонкое оконное стекло, он нелепо взмахнул руками и рухнул вниз в облаке осколков. Упав, он так и остался лежать на земле, судорожно подергивая ногой. Из-под тела начала быстро растекаться лужа смешанной с кровью мочи. Послышались испуганные возгласы, раздался первый истошный женский крик, который тут же подхватили еще несколько голосов. Словно оглушенная, девушка подошла к окну. Полуденное солнце ударило ей в единственный уцелевший глаз, и тогда она тоже закричала — громко и пронзительно, как могла бы кричать подбитая на взлете жизнь. Потом она взобралась на подоконник, ранясь об острые стеклянные края, и, глядя на панораму городских крыш, прыгнула. Она надеялась, что там, внизу, боль наконец оставит ее и уберется прочь.

«КСТАТИ» САША БЕЛАРУС Нередко я делюсь информацией с собеседниками предложением, которое начинается со слова «кстати». И чаще всего сказанное мной в подобных случаях совершенно некстати. Так, к примеру, если беседа идет об автомобилях, я могу сказать что-то вроде: «Кстати, вчера посмотрел две игры премьер-лиги за раз». Или: «Кстати, нужно в бильярд опять сходить когда-нибудь». Хотя речь в тот момент, возможно, велась об Уго Чавесе и его смерти или о мультимедийных телефонах, а разговаривающие сидели в летнике кафе. Скорее всего, никто не обращал на это внимания, несмотря на то что иногда мне доводится общаться с придирчивыми гуманитариями. А я вот обращаю внимание. Я вообще склонен самостоятельно замечать в себе всякие оплошности. Так, например, недавно мне стало понятно, что я алкоголик, который сейчас в больнице. Правда, нужно отметить, что это было осознано не совсем без посторонней помощи, ведь сюда меня все-таки родители определили. Они договорились со знакомым заведующим отделения районной больницы, чтобы он вписал меня в одну из палат на несколько дней, например, с диагнозом «бронхит». Здесь меня угощают витаминами, сиропами без содержания спирта и еще метронидозолом. Никаких уколов, разумеется, не делают. Все это нужно для понижения общей интоксикации организма. Непродолжительная принудительная ремиссия необходима для того, чтобы я мог быть закодирован. Это условие такое у наркологов: пациент не должен пить алкоголь по меньшей мере десять дней, иначе кодировка не возьмется. Через два абзаца расскажу почему. Кстати, ехал я как-то снова пьяный и с икотой на такси в жилище, и водитель указал мне на белые буквы с зеленой подсветкой на крыше одноэтажного здания — «Центр резервных возможностей человека». «Там подшивают», — сказал шеф и тут же пояснил, что значит эта фраза. В жировые ткани в буквальном смысле зашивают таблетку, называемую «эспираль». Имплантат выделяет в тело некоторое количество вещества, вызывающего острую реакцию на этанол: счастливый носитель эспирали физически не может переносить алкоголя. Ответ мой был ироничен: «Не пить — это уже считается резервной возможностью человека». Мы похохотали, а я запомнил, что значит «подшиться». Потом мне стало известно еще об одном способе медикаментозного лечения алкоголизма — так называемом «торпедо». Это внутривенная инъекция по действию похожа на эспираль. Но, видимо, с ней что-то не так, потому что эта процедура несколько дешевле. Мои родители — небогатые люди, поэтому выбрали наименее затратный из вариантов — кодирование. «Ну зачем же эту химию колоть, еще хуже стать может», — говорили отец и мать. А тратить свои деньги на собственное исцеление я был не готов, и этот факт, по моему мнению, должен был насторожить нарколога на предварительном собеседовании. Ведь главное в достижении положительного

результата — добровольное стремление алкоголика к излечению. Доктор мог подумать, что все свои деньги пациент пропил, но, да будет вам известно, это не так. Кодирование еще называют эмоционально-стрессовой терапией. Возникла она в СССР, на Украине, придумал и практиковал товарищ Довженко. Большая эффективность метода способствовала его быстрому распространению способом парампары (с санскрита: система передачи знания от учителя к ученику). Сначала врач беседует с людьми, составляющими трезвое окружение алкоголика, то есть, как правило, с родственниками. Специалист выдуривает из них информацию о слабых местах кодируемого, особенностях его персоны. Важно точно описать стиль, в котором алкоголик употребляет, последствия, возникающие от его пьяной деятельности, его личное отношение к этим последствиям. Позднее такой же диалог проводится с самим пациентом. Далее следует объяснение необходимости воздержаться от спиртного за неделю-две до кодировки, потому что гипноз — основа эмоционально-стрессовой терапии — может привести к негативным изменениям в психике алкоголика, если он во время сеанса «под газом» либо организм содержит недавнее воспоминание о неадекватном состоянии. После всего этого через предусмотренное методикой количество дней доктор гипнотизирует пациента. Со стороны это выглядит примерно так: — Погружайся в сон, тебе будет комфортно и безопасно спать, все твои члены тяжелеют. Как только я скажу, ты заснешь, — отчетливо повторяет доктор. Стоит сказать, что врач не умолкает ни на секунду, постоянно концентрируя внимание гипнотизируемого на своей речи. Индивидуальная часть кодирования напрямую зависит от выводов, сделанных специалистом после вышеупомянутых разговоров. Это может быть так называемая сократовская беседа, когда погруженному в гипноз алкоголику задаются вопросы о его пьяной жизни, на которые он раз за разом отвечает утвердительно. Таким образом, специалист подводит его как бы к собственному решению проблемы, хотя мысли в голове пациента в этот момент продиктованы доктором. Возможен случай с припоминанием детства, когда вроде бы хорошо было и без выпивки. Короче говоря, много всяких трюков в психиатрии имеется. Какой будет применен ко мне, неизвестно. Хочу еще рассказать о фокусе с водкой (либо другим актуальным для пациента напитком), хотя это и не предусмотрено первоначальным методом товарища Довженко. Врач гремит стаканом, бутылкой, дает понюхать содержимое, пациент слышит характерные щелчки открывающегося сосуда, звуки переливаемой жидкости. Загипнотизированный человек, воспринявший антиалкогольный код, с отвращением морщится, процедура для него неприятна. Это и есть подтверждение того, что кодировка взялась. Внушенный под гипнозом страх перед употреблением алкоголя заставляет пациента сохранять трезвость. Если закодированный выпьет, реакция может быть самая разнообразная — от сильного недомогания до паралича нервной системы. Но это все, конечно же, зависит от отдельно взятого алкоголика и качества проведенной терапии. Кодируют в основном на год, срок действия кода оговаривается с пациентом как на собеседовании, так и под гипнозом. Если тяга к алкоголю начинает проявляться к концу отведенного времени, кодировку можно продлить.

Если у кодированного умер ребенок или произошли какие-то другие печальные события, то есть факт, что он сорвется и начнет заливать, лишь вопрос времени, медицина предусматривает раскодировку. Обратиться желательно к тому же специалисту, что и проводил кодирование. В чем она заключается, я, если честно, не знаю. Могу предположить, что после лечения «торпедо» нужно вводить какой-то противодействующий препарат. Такие дела, ребята. Когда я обо всем этом для вас думал, заглянула медсестра и позвала на обед. Я пошел в столовую, переполненный мыслями. Когда вернулся, посмотрел на дисплей телефона. Там было написано: «1 прапушчаны выклiк». Звонила мама или отец с ее номера. Наверное, хотели задать мне какой-нибудь вопрос, например: «Как дела?» Перезванивать не стал — взялся снова думать, но теперь уже о родителях, о семье... Без привлечения сторонней помощи могу вспомнить своих предков до одного прадеда по линии матери и деда по линии отца. Немного, но для поверхностного анализа достаточно. Тема исследования: «Спиртосодержащие соки, питающие мое генеалогическое древо». Мой прадед, мамкин дед, бабкин отец, был маленького роста столяр Иван, сильно пьющий и играющий на балалайке. Более того, есть сведения, что он даже сочинял русскоязычные песни, аккомпанируя себе на этом русском инструменте. Это нехарактерно для территории, принадлежавшей в те времена Польше. Имея относительно неплохой заработок (столяр не последний человек при строительстве деревянных домов, распространенных тогда повсюду), не только пил, но и прелюбодействовал. Зато никогда не ругался матом и не курил. Курила его жена, вызывая недоумение у односельчан: тогда была эпоха некурящих женщин. Она была значительно старше Ивана, много читала по-польски, привила почтение к католическому Богу моей матери. Прабабка померла в маразме и до моего рождения. Пока была жива, называли ее, кажется, Спиридоновна. Так, Иван, бывало, пьяный припрячет честные свои деньги — и забудет куда. И в раздражительном похмельном настроении кричит громко: «Спиридоновна! Куда деньги девала?!» Примечание: источник — рассказы очевидцев. Через полвека мой отец и я нумеровали маркером и разбирали по бревнам сруб — недвижимость покойных Ивана и Спиридоновны. Случалось находить между бревнами банкноты. Дед Казимир в свободное от пьянки время стал отцом моей матери и, кстати, тетки тоже. Он считает, что распился на пенсии, а когда работал связистом и производил телефонизацию деревни, алкоголиком еще не был. Мои мать и бабка утверждают, что пил он всегда, просто в запои не ходил: на работу, мол, нужно было. Она обеспечивала его самогоном, ведь очередь на установление домашнего телефона зачастую длинновата, чтобы ускорить ее движение, всегда важно было заинтересовать мастера. Этот вид коррупции и сейчас популярен в сельской местности. Деньги дед Казимир любил смолоду, всегда жадничал и копил. По этой причине его можно было отнести к состоятельным людям. Первым в деревне приобрел телевизор (1967 год), передвигался на двухцилиндровом мотоцикле с коляской ИЖ-Юпитер-3 (впоследствии пропил его за ненадобностью), отстроил огромный дом, имел много животных в хозяйстве, в коллективе слыл гордецом и «гаспадаром». Шляхта, одним словом. Во время гиперинфляции все

потерял. Периодически говорит за пьяным столом в праздники собравшимся, что имел средств на двое «жигулей», а после обвала купил на них два мешка комбикорма. Сейчас получает довольно большую пенсию, но с деньгами расставаться стал легче, особенно на вино вечером и пиво утром. Казимир не агрессивный человек и пьяный вступает только в словесный конфликт с бабкой и (его примечательная особенность) лживым радиоприемником. Рассматривая его как интересующий наркологию тип отмечу, что эмоционально-стрессовая терапия, как мне кажется, к деду неприменима. Это крепкий и чрезвычайно самоуверенный мужчина даже в свои восемьдесят. Бабка — набожная женщина, переболела тифом в войну, такому завидному жениху, как Казимир, была рада. Ее отношение к алкоголю (сама, естественно, никогда не налегала) в целом положительное, что довольно странно, учитывая долгую совместную жизнь с очень своеобразным Казимиром. Говорит: «Бывает, что и выпить нужно — для блеску в глазах». Как уже было сказано, ее глаза оставались всю жизнь, исключая праздники, тусклыми. К Казимиру относится сочувственно, от пьяного старается к детям уехать, спрятаться, чтобы не слушать его. Она очень восприимчива ко всему, что происходит, от этого называть ее в столь почтенном возрасте полностью вменяемой неправомерно. Дед-однофамилец по имени Иван (другой) жил на востоке республики и жестко пил в молодости. Подвязал сам. По всей видимости, из партии пригрозили выгнать. Он был уважаемым человеком, сделал карьеру в строительстве и вышел на пенсию с погонами прораба. К прочим заслугам стоит причислить: водил уазик, собственноручно с сыновьями поставил два отличных дома с баней и другими необходимыми постройками. Образ жизни семейства однофамильцев был среднерусский: пили, дрались и соблюдали традиции. Традиционно восточный дед имел трех сыновей и дочку. Мой отец старший. И единственный живой. Он не пьет спиртное вообще. И никто не может припомнить, чтобы пил. Как вы уже догадались, младшие из дома однофамильцев сгорели. Виктор — средний брат — выпивал часто, но в тех местах его не считали алкоголиком. Трудился много, работу предпочитал тяжелую. Но в юности был склонен к непреступному мошенничеству, занимался фарцовкой. Обучившись профессии машиниста тепловоза, был вынужден вскоре проститься с этим поприщем. Молодые пьяные парни из депо, в числе которых был мой усатый дядька в джинсах и импортных солнцезащитных очках, решили за несколько ящиков водки отбуксировать по чьей-то прихоти вагон с сорокоградусной водой из «пункта А» куда скажут. Если без подробностей, навернул дядя Витя вагон. Влияние такого уважаемого человека, как дед-однофамилец по имени Иван, уберегло его от посиделок в остроге. Примечание: источник — мама рассказывала. От дяди Вити остался сын-трезвенник, женатый, продолжатель фамилии, так сказать, и старенький, во втором кузове, «Фольксваген-джетта». Виктор умер в сорок два года, если не ошибаюсь, в ванне. С перепоя, давление. Его жена пила на похоронах ожесточенно, был виден некоторый стаж и слегка вырисовывалось ее будущее. Игорь был младшим братом моего отца или, если угодно, последним сыном

деда. О нем говорили как о лучшем сварщике во всей округе — история, схожая с самогонными поборами деда Казимира при оказании нужных населению услуг. Имело место отчаянное пьянство и беспрецедентно быстрая деградация. Игоря несколько раз кодировали, и ему долгое время удавалось не пить. Разного рода психические расстройства являются весомыми противопоказаниями для проведения эмоционально-стрессовой терапии. Он обладал этими расстройствами, но семья однофамильцев настояла на кодировании. Я бы охарактеризовал это решение как «кормилец должен быть спасен». Невежество и уныние той части моей Родины, о которой сейчас идет речь, возможно, станет фоном какого-нибудь другого повествования. Игорь умер в тридцать шесть лет, что называется, под забором, желтая копейка (бывший автомобиль моего отца, переданный Игорю как сдерживающий от пьянства фактор) имела меньше следов коррозии, чем труп отца моей двоюродной сестры-отличницы. Я не осведомлен о судьбе дочери деда-однофамильца, как-то никогда о ней не вспоминают... Ее зовут/звали Марина, но не стану ничего подозревать, потому что нельзя сказать, чтобы женщины этой семьи пили. Моя мама, как и сестра, пить могут лишь для приличия: жалуются на плохое самочувствие. Впрочем, с сестрой эта штука произошла после того, как она родила мне племянницу от (во всех смыслах) веселого мужа. Не секрет, что в более молодом возрасте гуляла моя единоутробная, ничем не стесняясь. Тетка (сестра матери) ценит продолжительное застолье, во время которого лакает далеко не компот, но ее бывший муж — алкоголик самого неприятного свойства — оставил после себя стойкое отвращение к чрезмерному употреблению алкоголя в этой ветке синего рода. Также упомяну, что оставил он не только отвращение к спиртному, но и, как уже бывало в этом тексте, отличницу-дочку. Заключение, исходящее из неоглашенных целей исследования, будет следующим: во-первых, у мужчин последних поколений моей семьи алкоголь вызывал эмоции, будь то безоговорочное согласие или однозначный отказ; во-вторых, женщины наших фамилий обладают невероятным терпением; в-третьих, из всего этого видно, что впервые в этой династии суждено заполучить диплом о высшем образовании было бы именно мне. Однако не будем забегать вперед. Я сидел и шептал себе под нос, кривляясь, в пустой палате. Вдруг телефон, зажатый в руке еще с начала исследования, начал вибрировать. Ожидая повторного звонка с номера матери, я не глядя нажал кнопку и приложил трубку к уху.

— Да.

— Пизда, — прозвучало из динамика, и мне тут же стало понятно, что это не мама.

— Дарова, Виталий...

— Че-та давно мы не хлебали вместе, малышка.

— Позавчера же угорали с тобой, осел.

— Ну так это давно было. Надо седня еще.

— Не. Мне на работу в третью.

— А... Ну, смотри сам, набирай если че.

— Давай. Наврал — поленился прямо сейчас ему все рассказывать. Интересно, мно-

гие ли литераторы начинали писать и пытались публиковаться из-за того, что утомились пересказывать всем любопытным одни и те же истории? А на работу не нужно. У меня, как вы уже наверняка поняли, будет больничный лист в связи с происходящими событиями. В моей стране государство оплачивает временную недееспособность наладчиков оборудования. Надеюсь, в скором времени социальный пакет работников на производстве станет настолько вместительным, что можно будет получать отгулы с сохранением заработной платы, когда в справке написано «Депрессия» или «Мучительное похмелье». Футбольная команда из товарищей, с которыми я помимо прочего нахожусь еще и в плотном алкогольном сотрудничестве, безусловно, начнет позванивать ближе к вечеру. Комрадов своих описывать здесь подробно не стану, но, уверяю вас, это алкоголики приблизительно моего уровня. Не разворачивая такого витиеватого исследования, как с генеалогическим деревом, приведу два происшествия последнего времени и попробую дать оценку этим примерам. Если разойдусь, может быть, составлю еще и сравнительную характеристику случаев, когда алкоголь выступал как вреднейшая субстанция и когда его наличие в жизни индивида могло бы положительно сказаться на его судьбе. Девушку, как водится, пропускаем вперед не только при входе в питейное заведение, но и на этих страницах. Одна хорошо знакомая мне и очень привлекательная девушка пила несколько дней. Студентки творческих вузов частенько опорожняют тару в общежитиях и на съемных квартирах столицы, только этот перформанс окончился госпитализацией. Барышня играла на гитаре примитивный репертуар для зажиточных людей, которые много выпивали и закусывали шашлыками на полянке в лесу недалече от кольцевой. Ровесники президента — мужчины и женщины — щедро платили за исполнение шлягеров из их молодости. Моя знакомая красавица пила алкоголь много и шумно, как и все на мероприятии. Ее доставили в город около полуночи, она не успевала попасть в общежитие, потому обратилась ко мне за ночлегом. Как раз в это время я напивался с другом, так что мы вдвоем отправились встречать уже изрядно синюю гитаристку. И я, и мой друг сами никогда не были противниками пьяного пения под шестиструнный инструмент, поэтому уже трое поклонников Бахуса музицировали, сидя на скамейке рядом с ночным магазином. Пили, если я ничего не путаю, отечественный коньяк, потому что мой друг — медик. Потом немного поспали в квартире, в которой я живу, снова принялись пить коньяк. Разъехались к вечеру. Только в моих загаженных апартаментах не трезвели около суток. По прибытии в общежитие, наша героиня решила потратить кое-что из заработанного на корпоративе. Очевидно, что целью шоппинга было спиртное. Скорая медицинская помощь заехала за ней ночью следующего дня. Внутренние органы, ставшие объектом хирургического вмешательства, у особей моего пола отсутствуют, поэтому углубляться в эту тему не стану. А расскажу лучше о том, что, когда привозил в красивое здание новой городской клинической больницы грецкие орехи для повышения гемоглобина в крови знакомой, она высказывала абсолютную убежденность в пересмотре своего образа жизни. Пересмотр, возможно, и был произведен, но не более чем просто пересмотр. Через месяц мы сидели в баре и обсуждали эскизы

татуировок, которыми можно перекрыть шрамы на ее соблазнительном животе, оставшиеся после операции. Пива, пока шло обсуждение, каждый из нас принял порядка четырех литров. По правде, девчонки, с которыми я провожу время, знают толк в неприятностях и получении разного рода увечий, когда напиваются. Но эти неприятности в большинстве случаев имеют сексуальную подоплеку, а мне и так уже долго удалось продержаться в данном тексте, не рассуждая на эту трогающую тему. Жалко опошлять именно это повествование, поэтому перейду побыстрее к товарищам. Мой тезка всегда пил дешевое вино, слушал экстремальную музыку, участвовал в фанатском околофутбольном движении. Однажды Александр умудрился потерять повязываемый на хулиганскую шею аксессуар, когда пьяный с поезда плелся в компании ребят до стадиона. Вернулся искать — потерял еще и здоровье (встретил кого-то). После нескольких часов в опорном пункте охраны правопорядка города Сашу подвез милицейский концепткар до вокзала. Товарищи моего тезки уехали две электрички назад, так что даже результат игры не было возможности узнать — на телефоне задолженность. Сомнительно, что методологию принятия стратегических решений, которую использовал Саша, когда-нибудь начнут преподавать на управленческих факультетах вузов, аттестованных министерством образования. Он напился за последние деньги и поздно вечером отправился ловить машину на трассу. Будучи знаком с Александром, считаю удивительным, что он вообще дорогу выбрал правильно. Пользуясь отсутствием светоотражающих элементов на брендовой одежде тезки, включенным на полную громкость плеером и его сильно пьяным состоянием, водитель японского кроссовера без проблем переехал парня. И только у меня историй подобного рода три. О том, насколько распространен данный сценарий, я вам еще напомню в конце рассказа. То ли я выбрал неуместные примеры, то ли описал происходившее как-то некорректно, но выводы из хитрого сравнения, которое я чуть было не затеял, получились бы вряд ли такими уж антиалкогольными. Первостепенное значение имеет социальная адаптация пьяного человека, его природная смекалка и приобретенная предусмотрительность. Кроме того, на другую чарку весов придется класть случаи двух моих закадычных товарищей, с разницей в год изолированных от общества по 328-й статье, часть вторая и третья соответственно. Ведь между пьянкой, пусть и с отягощающими обстоятельствами, и семилетним проживанием в тюрьме выбор не такой уж и сложный. Актуален ли он и объективен ли? Без сомнения, спасти от него современного молодого человека в городе может только капитализм или любовь к Богу. Я растерялся. Подойдя к окну, за которым отличная погода, и еще немного посомневавшись, я сунул руки в карманы шорт — там была пятидесятитысячная купюра. Положение дел в макроэкономике пока еще позволяет поменять эту сумму на бутылку водки. Вернулся к кровати, на тумбочке в книжице Курта Воннегута нашел закладку — 50 долларов США, в наших магазинах — эквивалент литровой банки любого крепкого алкоголя с известным в мире названием, но сейчас другое на повестке дня. Американские деньги оказались у меня в кармане,

страничку заложил белорусской бумагой. Воннегут не обидится, я уверен. А обидеться могут мои родители. Если совершить побег, будет крайне неловко с ними разговаривать некоторое время... Обязательно ли бежать? Или лучше просто отказаться от лечения? Веселей будет, конечно же, сбежать. Если говорить о связи, то пользоваться можно неизвестным родителям номером, благо у меня исключительно много номеров. Они не знают точного места моего проживания, я говорил про Зеленый Луг, но адреса не называл. Со мной много проблем было в юности (увлекался запрещенными веществами, но не был судим государством), поэтому этим закаленным до цинизма людям будет достаточно просто сведений о том, что я живой. От кого-нибудь из друзей, естественно. К минусам данного плана следует отнести невозможность закрыть больничный в случае побега. Ни один — даже самый перспективный — проект не реализовывался без учета рисков и слабых мест. Поэтому отсутствие моей трансцендентальной личности в университете будет прикрыто загруженностью на работе, а на работе, наоборот, напряженностью учебного процесса на пятом курсе.

— Почему не позвонил?

— Я звонил, Юрий Васильевич, вы, наверное, забыли, — я лгу.

— Да не звонил ты нифига... Ай, ладно. Завтра ты нужен.

— Постараюсь.

— Ну все. Жду. Последний звонок с этого номера. Из модема достаю сим-карту, а эту ставлю в модем, а то спьяну опять маму подниму. В экологичный пакет с логотипом одного из центров транснациональной торговли смел свои вещи, надел штаны, проверил, нет ли в них денег. Наличных не оказалось, но нашлась пластиковая банковская карта. Я завернул ее в купюру с портретом и засунул обратно в карман. Затем натянул носки, присев в последний раз на больничную койку. Невероятно элегантный — в сланцах и носках — проследовал в рекреацию. Там мне довелось убедиться в своей элегантности — взглянуть на себя в зеркало, после чего я стряхнул с плеч перхоть и расчесал пальцами бороду: хотелось придать ей симметрию, а то она смешно сбилась на бок. На диване в рекреации сидела девушка в белом халате и что-то разглядывала в телефоне. Она была практиканткой из медицинского колледжа и здесь явно скучала. Мы несколько раз разговаривали до этого, и мне показалось, что если мне кто и поможет получить без номерка (его забрали родители) и лишних объяснений куртку и кроссовки из гардероба, так только она.

— Проблемы на личном... Выручишь?

— А пакет тебе зачем, если ты вернешься?

— Впадлу оставлять в казенном доме ценные предметы, даже ненадолго, — я сел рядом и засунул ей полтинник валюты в карман ее халата. Она точно заметила это, но поведение ее не выявило и тени неприятия моего поступка.

— Бабуси на гардеробе мне тебя как раз сегодня сватали, — тут же громко и пародийно рассмеялась девушка. — Пошли, типа покурим, какая там у тебя куртка?

— Серая длинная с капюшоном. Грязная такая. И белые высокие кроссовки с тремя голубыми полосами.

Она прошла к вешалкам: — Эта?

— Да. На крыльце я напомнил ей об обуви.

— Ну подожди уже... — ответила девушка. — Пусть пойдут куда-нибудь сходят... Она докурила, вернулась в помещение и через несколько минут вынесла мои кроссовки в черном непрозрачном пакете.

— Только здесь не переобувайся, зайди за корпус. Туда, — проследовал указывающий жест. Устно я ее не поблагодарил. Тогда мне было весьма тревожно, как будто что-то совершенно противозаконное делаю (медь краду со стройки или мочусь за зданием районного исполнительного комитета). А ведь это всего-то можно расценить как самоволку. В общественном транспорте я послушал плеер и немного успокоился. В квартире так и вовсе забыл обо всем, выпил пива, сготовил еду, сходил еще за пивом. Минула неделя, я много работал и сравнительно мало выпивал. Наконец-таки ощутимо запьянел на выходные, но вел себя, по своему мнению, достойно. Когда возвращался на нелегитимно арендованную жилую площадь, привстал на пешеходном переходе Т-образного перекрестка и вспомнил, как недавно, ожидая разрешающего сигнала светофора, был украшен грязью из выбоины на дороге проезжающим с превышением автомобиля. Сейчас от жилья был близко, а на красный бегать не люблю: здание ГАИ поблизости, и обитающие в нем сотрудники угрожают штрафом. В этот раз наблюдать за почему-то функционирующим ночью светофором наскучило, и я шагнул на проезжую часть. Между светящихся фар была, как ни странно, решетка радиатора последнего «Форда Мондео», которая сломала мне позвоночник и прибила на месте. «Ого, б…ять», — только и успел автор этой выдумки выговорить. Я, по-моему, как-то упал сам по себе под машину из-за алкогольного опьянения. Как бы там ни было, водителя накажут. Кстати, меня лишили водительского удостоверения за вождение в нетрезвом, и, когда я планировал восстановить его, думал о приобретении именно такого «Форда». Кстати, о чем, интересно, подумала девушка из рекреации (перечитайте наш диалог)?

«НАЙТИ СПОКОЙСТВИЕ» ЕВГЕНИЙ КАЗАРЦЕВ — Доктор! Срочно дайте мне еще лекарств! Пожалуйста, от грусти, хотя бы десять капсул… — горячо шепчет Николай и держит молодого врача за кисть. Тот медленно почесывает рыжую бровь и щурит глаза, всматривается в усталую душу Николая, противно цокает языком. Игра в гляделки между Николаем и врачом продолжается не более минуты, а потом рыжебровый размашисто расписывается на какой-то лиловой бумажке и протягивает ее Николаю. Мужчина прижимает бумажку к лицу и осторожно, боясь помять, нюхает. Заветное направление пахнет лавандой и рыжим цветом. Это странное сочетание запахов приводит Николая в эйфорию, он бросается обнимать доктора и уже через минуту стоит в очереди к старушке, раздающей препараты. Двое людей до Николая очень быстро забирают свои упаковки лекарств, старушка отработанным жестом протягивает руку за очередным направлением. Нюхает лиловый листок, аккуратно мнет его края, уголок с подписью даже пробует на зуб. Проверяет, что направление настоящее, потом почти сразу достает из стола бесцветную пластинку с черными капсулками внутри. Бурчит: «Инструкцию внимательно прочтите» — и сразу отворачивается к молодой женщине сразу за Николаем. Он идет домой, полный надежд и ожиданий, его сердце колотится, глаза обегают неровные стены домов. Принимает таблетки — и сразу рядом появляется друг. «Это удивительно», — думает Николай и большими глазами смотрит на нового друга, который представляется Константином и зовет Николая вспомнить детство на карусели. Конечно же, он соглашается и идет за другом в ближайший парк. Он не запоминает дорогу, в мыслях он уже с Константином катается на колесе обозрения и ракушках, а через две минуты мысли становятся реальными и даже лучше: в руках Николая появляется огромная сладкая вата. Константин рвет ее и иногда специально кидает маленькие облачка сахара на клумбы, катается на каруселях, рассказывает о своей жизни понимающе улыбающемуся Николаю, широко открывает глаза и скалит в улыбке неровные зубы. Но потом Константин исчезает — действие любых лекарств имеет срок, и Николаю снова становится грустно. Он жалеет, что всей пластинки хватило только на один такой вот безмятежный вечер, надевает галстук посерьезнее и снова спешит к доктору. Врач, кажется, становится с каждым днем все рыжее — теперь у него даже глаза будто бы стали под цвет волос и бровей, а ресниц уж и вовсе не видать.

— Доктор! Срочно дайте мне еще лекарств! Пожалуйста, я в последний раз прошу, не успел ничего понять и насладиться, дайте мне для счастья и спокойствия… — умоляет Николай, а тот снова чешет брови и снова оставляет разма-

шистую подпись, но уже на зеленой бумажке. Старушка снова мнет, нюхает и кусает его листок, который на этот раз пахнет копчеными яйцами, хитро улыбается и дает Николаю одну большую («Она же как подушечка моего большого пальца!» — ошарашено думает он) таблетку цвета прилива северных морей. Николай оказывается почти сразу дома, ему и не терпится снова попробовать, и хочется подождать, полистать старые журналы «Иностранная литература» и посмотреть новости о войнах где-нибудь на далеком Востоке. Он ждет и крутит в ладошке свою таблетку, нервно кусает губы и очень надеется избавиться от всех тревог и забот. Наконец, принимает чудесную таблетку. Это оказывается непростым делом: ее приходится раскрошить и выпить со старой погнутой чайной ложечки. Кажется, слюна во рту слегка шипит, но Николай запивает все баклажанным соком и садится на кривой табурет ждать спокойствия и счастья. Счастье выламывает дверь в квартиру и размахивает светлыми волосами, представляется каким-то странным именем и принимается нарезать Николаю бутерброды. «Стоп, а спокойствие?» — обиженно спрашивает Николай в спину счастью, которое уже успело сделать десять бутербродов и надеть сеточку на волосы. Счастье смотрит на него и улыбается, сочувственно поджимает губы и берет за руку. Николай идет за счастьем с непонятным именем, оно ведет его куда-то далеко-далеко, они даже сворачивают со всех городских улиц и оставляют позади все дома. Счастье останавливает его на пустыре, у Николая уже даже паника началась. «Ну вот, мое счастье меня погубит, мое счастье мне вовсе не счастье!» — трагично думает он, а счастье поправляет так и не снятую сеточку на волосах и, по-прежнему широко улыбаясь, снова берет его за руку. «Ну где же, где… — терзают Николая мысли, пока счастье гладит его по руке. — Ну когда же оно наступит?» Он и не замечает, как поглаживания счастья становятся все более мягкими и струящимися, как не замечает он и то, как они вдвоем начинают медленно растекаться водой по пустырю, как заполняют постепенно метр, два, три, сто, километр, пять… Все это время счастье гладит его по руке, а Николай ждет спокойствия и ничего не замечает. Так он и не заметил, как они со счастьем стали целым морем. Спокойным, прекрасным и счастливым морем, которому обрадовались горожане, а рыжий доктор даже специально купил себе пляжный зонтик, под которым еще много лет лежал и любовался тем, как все здорово вышло.

«БРУТАЛЬНЫЙ КУРЬЕР» ЖЕНЯ КЛЕЦКИН — Поздравляем Вас! Вы приняты! Приступаете к работе завтра! Крэ офигел, услышав эти слова от улыбчивого Босса. Крэ никак не ожидал, что выиграет это дело, ведь в последний месяц его истинного поиска, когда, он отказался от всего самого разумного — от жены, приносящего нехилый заработок последнего места службы, семейного, измызганного соседями счастья. В последний месяц ему, попросту говоря, не везло. Он сломал ногу, вернее, так специально сказал, чтобы уйти и отказаться от всего на свете. Покинуть бесившую его сумятицу, осознание того, что он занимается не своим делом и любит не тех людей. Несмотря на безупречное, без промахов стреляющее в самый центр мишени резюме, Крэ везде отказывали. Причем во многих случаях ему даже не звонили. Он хотел стать наемным художником, писать рассказы для школьных журналов, быть волонтером в детских домах и хосписах, администрировать оперный форум, фотографировать выставки породистых черепах. Одним словом, иметь кучу свободного времени, низкооплачиваемое, но нестремное занятие. Крэ необходимо было сорваться с цепи, вылезти во двор из обветшалой будки, выпрыгнуть из батута, из беличьего колеса, творить, молиться на соблазнительных женщин, уйти в себя. Но всюду категоричные отказы, мучительные недели, закрутившие Мужчину в табачную трубочку, скрутившие его в кокон из куриного пуха, согнавшие его в яму, сжижая в раковый гной. Вы приняты! Приступайте. Крэ с детства мечтал стать курьером. Пешим безумцем, поглощенным при бессмысленной ходьбе только своими мыслями. Старцем с берестяной грамотой, гончим скоморохом с графской депешей, голым скороходом с папирусными свертками под мышкой, беглым каторжником с дипломатом, несущимся на встречу конца дня. Здесь привлекает, скорее всего, не свобода и преданность самому себе, а ярый соблазн не успеть, неправильно выполнить задание, ошибиться, нарушить ритм, сбиться с тщательно составленного, выверенного до статистической точности маршрута. Его привлекал не заработок — такая работа скорее для студента, чем для разменявшего коррозийный четвертак века Крэ. Деньжатами тут особо не разживешься, но чем черт не шутит. Волка ноги кормят… Босс развалился в уютном офисном кресле и пыхтел жирнющей сигарой — символом очага, надежности, богатства. Крэ на сто процентов был уверен: его приняли вовсе не из-за резюме, а из-за вопроса, к которому он все-таки подготовился, придя на интервью в Корпорацию.

— Скажите, пожалуйста, — обратился советник директора по коммер-

ческим вопросам (копия Управляющего, копия без сигары), — чего Вы хотите достичь? Какой определенной или заоблачной цели? Интересно ли вам будет работать в нашей Корпорации? Или же Вы настроены трудиться обычным курьером?

— Я хочу саморазвиваться в Корпорации и достигнуть наивысшего карьерного пика! — ответил Крэ Лапкин. Изуверский блеф заставил его на миг оробеть зимним воробышком. На улице веяло смертельным шиком. Метель царствовала над городом вторые сутки, и, если бы не очередное собеседование, заставившее кандидата выползти на круги белого ада, будущий курьер самостоятельно растворился бы в лютой, суровой погоде. Советник довольно кивнул. А через час Крэ сидел на стульчике перед Управляющим Корпорации. ВЫ ПРИНЯТЫ! ПРИСТУПАЙТЕ! У Крэ согрелись ноги от этой фразы. Он был доволен собой. Несомненно. Довольство самообманом. Глупым решением. Нырком в стужу и бездну новой профессии. На следующее утро Крэ одолела невиданная экзаменационная паника. Экзема сбора, лихорадка подготовки. Казалось, самое сложное — подготовиться к интервью. Спалить утюгом последние приличные черные брюки, выпросить у соседа желтый недурственный джемпер, остатками воска начистить калоши с карточной невидимой дыркой на пятке, явиться во время и блефовать. Ан нет! О боги египетские! Хорошо выглядеть каждое мгновение! Для Крэ задача проблемнейшая в любом виде деятельности. Вся грязь, все говно, вся смегма, катышки, пятна, побелка, краска, козявки из носа, весь биологический мусор, непристойные частички Вселенной вечно прилипали к его телу, одежде, обуви и отрицательно заряженной карме. А что происходило с лицом Крэ по утрам! Даже в те редкие дни, когда он сидел дома, а не шлялся по барам с дружками-забулдосами, вечно зовущими, не отказывающими, угощающими. Даже не под влиянием алкоголя его лицо, вставая с первыми петухами, превращалось то в мятую газету, то в несвежую простынь, на которой перетрахалась дюжина пушистых шлюх, то в густонаселенную полосу после адского танца-смерча, то в КРАСНУЮ ДЫРУ ВОЛОСАТОЙ ЗАДНИЦЫ! Хорошо выглядеть! Мудреное дело! Вы видели когда-нибудь у нашего Крэ полный комплект пуговиц на рубахе? А одинаковую пару непорванных свежих носков? А выутюженную часть любого предмета туалета, хотя бы белоснежный носовой платочек? Чистую голову без перхоти? Причесанные и приглаженные бриолином волосы? Гладкие румяные щечки и шею? Чистенькие ровненькие ногти без траура? Хорошее настроение и непродажную душонку? НИКОГДА! НИКОГДА! Нескончаемые миллиарды никогда! Грозовые тучи над замком с приведениями! Электризованная атмосфера над телом и в теле Крэ! Но наступил момент, пугающий самого Крэ. Желудок полностью превратился от страха в язву, сосуды, положенные на батарейную змейку, полопались,

ноги переросли в камышиные стебли. Головной офис Корпорации — симфонический пчелиный гул, рой индийских насекомых, клаксоны телефонных станций мира, девятьсот двенадцать миллионов знаков в секунду (взлетная скорость трескучих в костре печатных машинок), выводок злобы, неисчисляемые километры строк на огромных мониторах компьютеров! Дивизия танков-плотерров, батальон бумажных самолетиков из чертежей и чертей! Бухгалтерия судеб, карьер и увольнений! Крэ уловил стойкий запах — здесь серьезные умные люди зарабатывают огромные деньги. А его будущий оклад лишь крупица канализационной слизи, такая же, что прилипла сегодня к порванному шву на облезлых джинсах. И в первый же день, как деревенский простачок, попасть впросак! Один из менеджеров — высокий, сияющий, но строгий лоботряс в алой рубахе, с таким же успехом он мог работать менеджером «Макдональдса», — любезно попросил его размножить стопку проектной документации. Услужливый Крэ мгновенно помчался выполнять поручение, совсем не входившее в его должностные обязанности. Но не прошло и минуты, как сломался гигантских размеров Xerox — винтажный раритет, ящик без пиратских сокровищ на дне Тихого океана. Вначале в лотке застрял один чертеж, курьер зазевался и не заметил, как тупоголовая машина захавала еще сразу три листика! Все оригиналы чертежей, предоставленные чужим проектным бюро, испорчены. Крэ отправился к менеджеру показать свой косяк. Как назло, в тот момент возле него крутился Босс.

— Что, сломал? Оу, это серьезный косяк! Да ладно тебе, этот пылесос уже всех заколебал до омерзения! Не пугайся насчет чертежей, попросим у субподрядчика новые, — Крэ не пришлось ничего объяснять и извиняться, менеджер сам все понял и простил, а также значимо добавил: — Всякая проблема решаема. Ведь я здесь именно для того, чтобы их устранять!

— По-моему, — вмешался Управляющий. — Тут дело не в испорченности техники. Просто у кого-то руки из жопы выросли! Крэ чуть не расплакался, Босс оказался стопроцентно прав. Но внезапно к ним подошел еще один менеджер и дал новое задание — ехать на другой конец города. После обеденного перерыва произошла более страшная вещь. Курьер пошел в туалет. Крэ прочитал в одной газете, что, если в рабочее время ходить в толчок по-большому, выигрываешь у работодателя пять минут в день, то есть за год высераются целые сутки дерьма. Пять минут, а то и десять, которые можно потратить на самого себя, на важные философские размышления, чтение художественных книг и энциклопедий, адский катарсис, но ни в коем случае не на служебные дела. Причем за ваше же дерьмо платится трехкратная (шестикратная) дневная тарифная ставка. Как только новичок приспустил джинсы, мгновенно погас свет. Причем отчетливо было слышно, как кто-то нарочно ударил по выключателю. Крэ пришлось натянуть «левисы» на задницу, заправиться, включить подсветку мобильного телефона и, осторожничая, как пугливый крот, почти на ощупь выбраться к двери, еле нащупав ручку. Добрая треть офиса, за исключением Управляющего и его заместителей,

столпилась возле Крэ, а вернее, специально дожидалась, чтобы глянуть на свой долбанутый прикол.

— Смотрите, он не попал на штаны, вокруг ширинки все сухо! — заорал тот самый менеджер АЛАЯ РУБАХА, которому Крэ еще до обеда начал симпатизировать и доверять. — Что ВЫ там делали, Господин Курьер? Со своей «балэбой» игрались? Бедняге стоило бы въ…бать менеджеру с ноги в челюсть, но он улыбнулся и тихо промямлил: — Ничего я… это… не игрался. Я даже не успел сесть на унитаз. Поднялся дикий гогот. Так смеялись западные недоумки-аборигены, потешаясь Колумбовыми учениями курить табак, наблюдая, как Христофор выпускает дым через задницу. Так глумились бояре при смуте, сажая на кол х… евших в яростной агонии изменников. Так потешались свиньи над наполненным тальковыми желудями корытом. Таким же образом троллили Иисуса умершие атеисты…

— Вы слышали? — не унимался менеджер. — Он сидя писает, как девочка! У-ху-ху! Ладно, Крэ-Крэ, не обращай внимания, это у нас такое корпоративное боевое крещение. Но ты его прошел еще не полностью, держись.

— Добро пожаловать в Корпорацию, бездельник! — прокукарекали сотрудники и в одно мгновение тоненькой муравьиной цепочкой удалились за свои серые перегородки. С этой самой лютой минуты момента позора Крэ навсегда решил: он останется здесь работать, но теперь будет не просто обычным курьером. Этого курьера невозможно запросто высмеять, унизить на людях, окунуть в чашу с дерьмом. Он не станет таким, как все сотрудники Корпорации. Он не будет иметь здесь друзей, врагов и остальных чертовых поблажек. Только свободное направление ветра профессии, только надежная зарплата оставят его в пространстве офисного бытия. «Я не маленький мальчик, не педик в гольфике, я не припизженный запуганный воробушек! Я — БРУТАЛЬНЫЙ КУРЬЕР! Я их всех поставлю на место!» Клятву Крэ дал себе молча, не произнося ее вслух. Наверное, нужно было выкрикнуть на весь офис, чтобы они все знали. Крэ теперь брутальный! Брутальный Курьер, мать вашу! Крэ воистину изменился. Он перестал бриться — раз. Начал курить — два. Стал молчать и надевать маску невозмутимого уныния — три. Правда, деньги закончились, приходилось изрядно нищебродствовать. На полусгнивших подошвах зимних сапожек образовались дыры. Пох…й, Крэ будет шлепать по городу и по снегу в кроссовках! Перчатки выпали из кармана серого плаща в метро. Идите все в жопу, Крэ обойдется без перчаток! Ничего не останавливало брутального курьера. Ничего! Любая передряга — начхать и схаркнуть! Голод и долги — по…бать и выжить! В компании к нему сначала присматривались. Внешний вид и патлатость нового молодого сотрудника всех настораживали, но курьер, на удивление, со всем справлялся, выполнял свои обязанности своевременно и оперативно передвигался по длинным маршрутам. Никаких нареканий и претензий к нему не было.

*** В тот обычный зимний день Крэ пришел на работу с сурового бодуна. Барабанные удары дверями, визги-скрипы несмазанных петлиц-смычков взбесившихся виолончелей, концерт Sex Pistols на разогреве перед битвой миров, завоеванием Александром Македонским туземцев-лунатиков! Крэ выдержит посталкогольный синдром, он парень сильный. Подумаешь, всего лишь пил до утра водку с пивом на дне рождения неизвестного подонка. Единственное, что его напрягало, — предательский перегар, вьющийся сизым шлейфом, белой дымкой из собственного вонючего молчаливого рта. Крэ скушал мятную конфетку и незаметно дыхнул на бабку в троллейбусе, когда добирался утром на работу. Старуха даже подпрыгнула со своими сеточками и клумочками! Бл…ть, подумал Крэ. Он знал, что этот способ убрать адскую слезоточивую х…евину изо рта провальный! Все равно что попшикать дезодорантом потные подмышки или разбрызгать в туалете освежитель воздуха после жуткого испражнения. Не поможет! Невыносимая вонь усиливается с ростом биохимических впрысков. Переступив порог Корпорации, Крэ споткнулся о дорожку с логотипом «К». Черт! Черт! Уже начинается!

— Эй, Крэ-Крэ! Дружище! — закричал с порога очередной менеджер. — Ты сегодня узнаешь новое место! Тебя отправляют в Рвляны подписать одну бумажку. Ты в курсе, где это? Нет? Курьер помотал непричесанной головой.

— Ну тогда, чел, придется тебе изведать, что это за дикие перди. Подойди к Боссу, он объяснит тебе, как туда добраться. Вот нелепость. С самого утра, с самого чертова бодуна — сразу к Главнокомандующему. Крэ не стал снимать даже плащ.

— Оу, Крэ! — закричал Босс Корпорации. — Подойди-ка сюда, дружок. Дорога в Рвляны представляла собой нелепый маршрут. В трех с четвертью километрах от кольца объездной трассы города, причем на карте даже не были обозначены улицы. Управляющий начертил непонятную схему, в ней бы разобрался автомобилист, но не Крэ, смотревший краем глаза на листик и шаркающую ручку, боявшийся дыхнуть в сторону старательно изображавшего схему проезда Босса.

— Вот так. Завернешь со стороны этой дороги или спросишь у кого-нибудь, а потом прямо, прямо и по диагонали, усек? — Управляющий старался объяснять подробно и доходчиво.

— Угу! Усек, — сквозь зубы пропищал Крэ.

— Тогда с Богом, сынок! Только без косяков, подпись этого документа для Корпорации — самая важная задача на сегодняшний день. Это очень большие деньги! Крэ выхватил листик, на лету подхватил папку с документами на подпись со своего рабочего стола и пулей отправился в Рвляны. На самом деле парень только сделал вид, что рвется быстро выполнить заданное поручение. Он вырвался из офиса и через десять минут стоял уже возле магазина, чтобы купить водички. Но тут его ждал облом. Крэ не сумел выскре-

сти из линялого кошелька даже самой неказистой мелочи, чтобы купить пачку нормальных сигарет. Поездка в Рвляны. Еще в офисе мысль о таком вдохновила Крэ. Не нужно будет издавать зловония перегара, палиться перед начальством и менеджерами, бездельничать, втыкая в монитор компьютера. Добраться в Рвляны, найти фирму, а затем вернутся назад. Займет почти две трети рабочего дня брутального курьера. Вот и самая прозрачная суть его профессии — надолго уехать подальше ото всех. Пока он доберется до Рвлян, как раз успеет отрезветь. Но ехать в такую даль без денег в кармане, без сигарет, но с осознанием того, что у тебя пустеет больной желудок, не входило в планы Крэ. Если в обычных условиях трудового дня он мог про это забыть и все послать к чертям, теперь далекие Рвляны казались естественным испытанием в условиях суровой действительности, сложным заданием, вокруг которого витали призраки несправедливой обреченности и служебной тяготы. Я справлюсь! Сигареты, конечно же, нужны, но на мои копейки можно найти самые дешевые, например «Астру» или «Приму» без фильтра. И пох…й, что у них дрянной табак, пох…й, что одежда и волосы пропитаются смердящим горьким дымом. Это придаст моему имиджу еще больше брутальности и пи… датости! Крэ пришлось обегать несколько продовольственных магазинов и ларьков, прежде чем найти в одном из них пачку дешевой «Астры». Отлично. Только сейчас курьер заметил, что пальцы зверски оледенели от утреннего мороза. В руках он держал потрепанную синюю папку, из которой вот-вот мог вывалиться единственный листик на подпись. Нужно во что бы то ни стало спрятать ее от греха подальше, например в пакет (рюкзака у Крэ никогда не было), который можно нести под мышкой, согревая заодно конечности. Крэ порылся в карманах серого в клетку плаща и извлек оттуда пакет из гипермаркета «Корона». Такие пакетики выдавались бесплатно, даже если купишь самую милипи…дрическую вещицу. Второй облом застал парня в трамвае, когда он вспомнил, что не посмотрел на карте маршрут проезда до Рвлян. Пришлось спросить у кондукторши, женщины сорока лет с отменными упругими сиськами, предательски просматривающими сквозь дубленку и спецжилет, КАК и НА ЧЕМ туда добираться. Крэ считал этически непрофессиональным выяснять такую информацию у посторонних. Но выхода не было. Оказалось, единственный способ добраться до паршивых Рвлян — с вокзала на платной маршрутке. У Крэ имелся проездной на три вида транспорта. И, как мы знаем, ни шиша на кармане. В таких ситуациях нужно звонить в офис, но возвращаться спустя столько времени и клянчить деньги на маршрутку — унижение для такого мужика, как брутальный Крэ. Ни за что. Он дойдет пешком, доползет, умрет, но не попросит у Корпорации ни гроша. Такой он гордый малый, этот Крэ! И вот по пушистым улицам города, беснуясь, идет Брутальный Крэ-Крэ, небрежно ступает на завоеванную землю Вождь Скоропостижного Сна, тощий безумец с пакетом из «Кроны» под мышкой, в сером пальто до пят, в дырявых

кроссовках, без кожаных перчаток, с роскошной щетиной, неузнаваемый владелец лотерейного билета розыгрыша ехидного абсурда. Ничто его не остановит — ни бури, ни понос. А этот огромный город — столица обнаженного Социализма! Пелевинская Погода в городе! — коронованная Госпожа Дураков, гибнувших под осадками куриной крови и пресным асфальтом. Она, как юродивая тетка на площади, орет про Армагедонн и предлагает пощупать у себя под юбкой. А потом закружится и резко отпустит твою руку — и полетишь ты в сторону, под железнодорожные рельсы, в самый срамный угол, становиться обожженными коленями на крупу, в сторону восходящего солнца и наливающейся ядом луны. Амфетаминовые ветра, мысли, настроения западного холода и психотропной смерти.

— Крэ-Крэ! Нифига ж себе! Стоять! — возле первого кольца Крэ тормознул безликий человек в распахнутой дорогой кожаной куртке.

— Ну что! Рассказывай, как там у тебя! Чем после универа занимаешься? Как работа? Эй, чего молчишь, дурилка Крэ! Узнал хоть? Узнать-то он узнал, но обрадовался ли такой встрече? В угле рта Крэ сжимал вонючую папиросу без фильтра. Если такие курить постоянно, щетина порыжеет, словно мертвый клоун-цыпленок. Но это все пустяки по сравнению с непредвиденной встречей с успешным однокурсником. Дима Успешный всегда был таким же распи…далом, как и Крэ. В университете его даже щелкали на фотокамеру, когда он удосуживался приходить на пары раз в семестр. Но Дима был башковитым экономистом с хитрожопыми умыслами. Он всегда был в курсе всего. В курсе, как, где и кого можно сегодня трахнуть в студенческой общаге. В курсе геополитической ситуации любой страны Юго-Восточной Азии. В курсе, как подкатить к преподам или заведующим каждой кафедры их факультета. И на экзаменах, заруганный до смерти преподами, Дима Успешный решал все задачи, отвечал на все билеты и дополнительные вопросы по любому предмету. Политология. Философия менеджмента, многомерные статистические методы. Технология автоматизированной обработки учетно-аналитической информации. Бухучет коллективных хозяйств. Все эти названия были для однокурсника Крэ сущими плевками в сторону деканата. Он сдавал все на отлично и без проблем. Иногда ему, правда, снижали отметки за пропуски, но победа всегда сопутствовала. Другое дело Крэ. Неудачник. Растяпа. Молчаливый Тупица с тугой соображалкой. На сессиях Крэ своими словно менингитными, растерянными от беспомощности глазками вымаливал у преподавателей зачеты и проходные оценки. А на последнем государственном экзамене и вовсе чуть не обкакался.

— Привет! Я отлично поживаю. Работаю. Вот, — промямлил добрутальный Крэ.

— Вижу-вижу, что работаешь! Мерчердайзером или курьером каким, а? Я угадал, Крэ? — Нежеланный Дима дружественно похлопал его по плечу. — Послушай, Крэ! Все эти работы — полная х…йня! Я серьезно. Кидай давай. Хочешь, я тебе помогу? Слушай, ты искал работу в сфере аналитики?

— Я… ну искал... так… — простонал совсем добрутально Крэ.

— Это все дерьмо, что ты искал. Короче, давай так. Встретимся на днях, я

тебе все про бизнес-аналитику расскажу, что да как. Окей? Посидим в кафе или в ресторане почирикаем. Я из тебя сделаю человека, дружище мой Крэ. Принципам курьерской своей брутальности Крэ изменить не смог и поэтому громко крикнул: — Дим, я не просто курьер. Я наркокурьер. Я тут сейчас жду одних опасных людей, тебе лучше от меня отойти.

— Ну, чел, ты даешь! Как всегда! Мозгов у тебя никогда не было, но шуточки твои просто отпад! Я заценил юмор. Ну ладно, мне нужно срочно в больницу к жене. Вот тебе визитка, там телефончики, — на слове «телефончики» Дима изобразил правой рукой коробку с антенками-рожками. — Короче, звони, встретимся, то да се. Бывай, человек! Успешный однокурсник отдал Крэ честь, застегнул куртку, перешел через дорогу и спустя полминуты помчался в сторону проспекта на огромном белом бумере. Воющая метель со скорбью захватывала brutal courier в свои холщевые лапы. Гавкай, гавкай дурацкая метелица. Ты сама как глупая собака. Тявкаешь на прохожих, мешая совершать им благие поступки. Препятствуя безумному передвижению в прострации пути. Никто не кинет тебе мерзлую косточку, никто не погладит, никто не пнет. Потому что руки и ноги получили незаконное обморожение от воя и шерсти твоих. В Рвлянах Крэ встречали как самого важного человека на планете. Вот очередное чувство и излишек профессии курьера: ты ничего значимого не сделал, а все почести и дифирамбы для тебя любимого. Не успел курьер, не соображающий ничего святого, опьяненный треском кожи на румяных щеках, ступить на порог фирмы, как к нему тотчас же подвалила кудрявая тетка с кипой документов и чернильной ручкой: — А мы Вас целый день ждем! Замерзли, наверное! Проходите, будьте добры! Кофе? Чаю? Что желаете! Но Крэ уже ничего не хотел. Он стоял и улыбался назло всему сумбуру.

— Спасибо огромное, но я ужасно спешу. Мне не нужен ваш чай! У меня дел не меньше, чем у вас! Поставьте подпись на акте и дополнительном соглашении в нижнем левом углу — и я покину ваши теплые хоромы, ваши уютные королевские покои! Тетка расторопно расписалась на бумаге и даже стукнула прямоугольным штампом.

— Знаете, а наш инженер через десять-пятнадцать минут едет в город, может подбросить Вас до центра. Согласны? — предложение, от которого не откажется ни один посыльный, ни один курьер, ни один здравомыслящий человек. До конца рабочего дня оставался час с четвертью. В головном офисе Корпорации многие уже не работали. Кто-то проверял выполненные за день поправки над проектом. Кто-то просматривал на электронном ящике письма менеджеров с задачами на завтрашний день. Крэ почувствовал себя новорожденным Геркулесом, в него вселилось много новых сил, желания работать и бегать по городу. Страшное похмелье и чувство голода по непонятным причинам канули в

Лету. Он грозно подошел к полудремавшему над чертежной доской менеджеру и, словно тяжелую пачку денег, кинул папку с подписанной документацией на стол.

— Я все сделал. Вот ваши бумажки!

— Оу, дорогой мой Крэ-Крэ! А мы все думали, что ты затерялся в этих Рвлянах, попал в передрягу и не знаешь, что делать, — начал острить менеджер. — Мы даже звонили тебе на мобильник, но оказалось, что твой номер заблокирован.

— У меня куча дел, некогда с вами болтать! — огрызнулся Крэ. У него действительно хватало еще дел. Постоянно за час до конца рабочего дня курьера посылали на главпочтамт. К счастью, корреспонденция была подготовлена. Все аккуратно упаковано в белую бумагу, на конверты наклеены марки, на письмах указаны верные адреса получателя. Целые либретто индексов, названий городов, улиц, проспектов, бульваров, площадей, номера домов, квартир, офисов, цокальных этажей и комнат! Крэ всегда считал, что в почтовом деле нужны непревзойденная аккуратность и целомудрие. Иначе не будет порядка, в паутине хаоса потеряется стоящая мысль, заклеенная слюной в белоснежный конверт. Единственное, что раздражало Крэ, — период между пятью и шестью часами вечера. Полное отсутствие профессиональной свободы. Каждый день все одинаково. Рутина, пахнущая смертельной скукой. Один и тот же пятнадцатиминутный путь от офиса к главному зданию почты города, прогулочная дорожка для инвалидных колясок, прямолинейный маршрут трамвая, мостик для тюремных прогулок. Впрочем, как раз рядом со Старой Тюрьмой этот ежедневный для курьера путь на почту и проходил. Володарка. Неказистый барочный замок с бочками-башенками, превратившийся в склеп для человеческих душ, в казенный дом для бедняков и уголовников. Следственный изолятор, размещенный в центре старого города, никакого доверия и восхищения не вызывал и прославился тем, что именно здесь казнили смертников. Здесь приводил в действие, исполнял суровые приговоры Кровавый Палач, приходил конец всем политическим интригам и преступлениям. Крэ не заметил ничего подозрительного, проходя в тот день дорожку у стен Володарки. Он размышлял лишь о неминуемом завершении своего рабочего (рабского) дня, о самых последних и неприятных его минутах. Он пройдет Городской Вал, Володарку, свернет налево от драматического театра и по прямой двинет гордой брутальной походкой к серому зданию главпочтамта — храму священной корреспонденции! Он не заметил в тот день странных людей в темных очках, черных пиджаках и с рациями, толпящихся возле ворот и стен тюрьмы. Лишь отойдя пару шагов от СИЗО, он почувствовал резкий пронзительный укол в области сердца. Приступ застал врасплох, такое не входило в планы брутального курьера. Крэ остановился, положил пакет из «Кроны» на сугроб, прижал ладонь к сердцу и сложился пополам. Через секунды все прошло. Крэ поднял пакет и зашагал к своей заветной цели. Осадок «что-то именно в то мгновение произошло», не покидал его до самого конца пути. Что-то плохое приключилась, но не с ним, а с другими, и именно в том месте, где молодого парня одолела невыносимая боль.

Крэ справлялся с почтой быстро и аккуратно. Раздражали только электронные очереди. Фойе главного почтового зала представляло собой настоящий собор с огромным куполом, под сводом которого часто летали голуби и скворцы. По кругу размещались кассы, столики для посетителей с образцами заполнения всякой чепухи, пластмассовые стульчики для ленивых и бомжей, а также массивная колонна в центре, увешанная со всех сторон громоздкими мониторами. Нечеловеческий голос свыше называл номера талона в очереди и кассы его обслуживания, словно выносил громкий вердикт, определяя участь пришедшего сюда.

— Билет Номер Двести Восемьдесят Шесть. К окну ШЕСТЬ! И в адское мгновение безликий путник вскакивал со своего стула, ошарашенный совпадением своего номера, бросал испуганный взгляд на монитор, машинально проверяя, верно ли он все расслышал, и кидался к кассе, как жалкий лев к куску мяса в клетке. Электронная очередь тянулась до ужаса медленно. Так невыносимо тянется время ожидания в камере задержания или в палате психиатрических больниц, в охотничьем капкане в предчувствии неизбежности смерти. Крэ ненавидел табло, железный голос и время. Он придумывал свои способы избегать тупого изнеможения в очереди. В подкладку пальто он постоянно клал книгу как раз для подобных случаев. Он презирал безвыходное безделье в вагоне метро, в очередях и при малейшем ожидании старался скоротать пытку чтением литературных произведений. Но всякое чтение на главпочтамте вызывало у Крэ омерзение, так как постоянно приходилось отвлекаться на голос или мерцание электронного табло. Нужно было постоянно отрывать взгляд от строк, чтобы не пропустить свою очередь. Крэ развлекался по-другому. Он доставал огрызок карандаша и ставил в тексте книги номера, названные именно в том месте, на котором его чтение прерывалось остопи…девшим голосом. Цифры назывались невпопад, ведь разные кассы производили различного вида обслуживание. Затем курьер уже дома или в офисе монтировал свои записи по порядку. И получались очень забавные куски.

662. Нет, ну тут же где-то лежат пятнадцать франков, и, хотя всем на них уже наплевать, в конечном счете их уже никто не получит, они превращаются в какую-то мистическую цель, и люди, вместо того чтобы прислушаться к голосу разума и забыть об этой мистической цели, подчиняются обстоятельствам и продолжают бессмысленную резню. Пошли, Хрюндель! 663.Тряся брюхом, прислюнявила эта дебильная тварь. Портрет моей бывшей девушки (явно не по тематике) со свисающими по роскошным болотного 664. цвета длинным волосам-лианам ядовитыми ящерицами и безобразными змеями. И на последней — два безликих человека на фоне мишени, цифры в кружках которой заменяют соответствующие 665. иероглифы. 666. БИЛЕТ НОМЕР ШЕСТЬСОТ ШЕСТЬДЕСЯТ ШЕСТЬ! К ОКНУ ТРИНАДЦАТЬ! Брутальненько, подумал Крэ. К восьми часам вечера брутальный курьер добрался до своей комнаты. Выглядело жилище Крэ удручающе. Грязные окна с паутиной вместо тюлей, пере-

полненная пепельница под раскладушкой, пустые бутылки из-под водки и вина. Запах тухлых пингвинов и городских помоев. В углу слева от проигрывателя валялась полная бутылка спирта. Крэ не снял пальто, не разулся. Он закурил бычок, плюхнулся на незаправленный раскладон и включил телик.

— Сегодня вечером были расстреляны виновники теракта в столичном метро Дмитрий Иванов и Вячеслав Петров… — вещала диктор телевидения. Крэ мигом выдернул шнур из розетки. Изображение и дикторша мигом пропали и засосались эфирной клоакой. Них…я себе! Как быстро! Как быстро у нас в стране решаются все дела! Крэ налил спирту в грязную алюминиевую кружку и залпом выпил. Я точно знаю, казнили невиновных. Расстреляли Каина и Авеля. Адама и Еву. Еника и Власа, но не настоящих убийц. Именно в тот момент у меня защемило в сердце, а значит, это знак свыше, знамение для меня, предупреждение с того света! Убейте и меня! Крэ снова налил спирту. За вас, ребята! За тебя, Любая Краіна! Квітней, старуха! Все панк-рок! Крэ чуть не поперхнулся. Он расстелил коричневый плед с тигром, в обуви залез на свою шконку, налил себе еще стопик, выпил и закурил. Брутальности моей не было предела, но теперь нет никакого смысла что-то менять и двигаться вперед. Самосовершенство в стране Палачей? Саморазвитие в стране Прохиндеев и Убийц? Позвольте! Крэ заснул. На следующее утро он пошел в универсам и купил еще три бутылки водки. В Корпорацию он никогда больше не приходил. Целыми неделями он пил водку, читал Евангелие от Матвея и питался супом из квашеной капусты. Такой он мертвый гордый малый, этот Крэ! Бывший Брутальный Курьер!

«AMYGDALA» АНАСТАСИЯ СОЛОМИНА Когда эта черная дыра появилась, она была не больше родинки, всего лишь пятнышко под ребром, легкие толчки боли, одышка на лестнице. Зимнее солнце ослепило, отразившись от изломанных снежинок, вскружило голову и не дало дойти несколько шагов до аптеки. Шатаясь, я вернулась домой и позвонила матери. Пока я ждала ее, спешащую с другого конца города с сумкой лекарств и фруктов, я заметила под левой грудью эту маленькую темноту. Обычно черные дыры поглощают все окружающее. Эта же исторгала. День за днем я наблюдала за ее непрерывной работой, за выползающей из нее дрожащей пустотой. Куда бы я ни пошла, пустота цеплялась за мою тень, раздувая ее до исполинских размеров. Может, это она и пугает меня, мое изуродованное отражение, а не люди? Люди, которые если и не безобидные, то по крайней мере безразличные? Я не знаю. Раньше это иногда случалось в метро по пути на работу. Бесконечный спуск в тоннель, делающий бегство в случае опасности практически невозможным. Толпы спешащих людей, спертый воздух и пронизывающий сквозняк. А еще этот шум — из-за него не слышно даже собственного голоса. Железо лупит железо, как будто колеса ненавидят рельсы, а моторы и шестеренки испытывают невыносимую боль и пытаются заглушить ее воем и стонами. Наконец, оглушенная и раздавленная, на подгибающихся коленях, в ожидании очередного приступа я пробивалась на свежий воздух. Но вот уши закладывает, в горле пересыхает. И прозрачная рука ложится мне на плечо; я не смею обернуться, ускоряю шаг, но она гладит меня по голове, и я не могу избавиться от мысли, что сейчас закружится голова и я упаду, и неприветливые женщины в спецодежде побегут мне на помощь, тихо проклиная меня за то, что отвлекла их от важного разговора; или кто-то начнет недвусмысленно тереться о мою ногу, а я не смогу пошевелиться и крикнуть: «Отстань, извращенец!» — от тяжести неловкости и стыда. Нет, я не хочу падать, не хочу терпеть! Я никому ничего не скажу. Не смотрите на меня, пожалуйста, не замечайте меня! Я всего лишь хочу сегодня вечером вернуться домой. Я не нужна вам! Я так и не смогла понять, быстрее или медленнее стало двигаться время. Но что-то в его ходе изменилось. За ним стало невозможно следить при помощи часов и календарей — оно просто ускользало от их грубых прикосновений. Мое время превратилось в биение сердца. Девяносто три удара — это минута. Простуда гостила в моем теле все чаще. Просыпаясь в холодном поту, я поднималась с кровати и не могла пойти в ванную, не включив сначала свет во всей квартире. Потом я просто перестала его выключать. Перестала ходить в магазин. Перестала ездить на работу. Не знаю, сколько времени прошло до того, как я перестала быть женщиной, превратившись в бесполый комок страха и грусти, завернутый в толстый

серый свитер, укутанный несвежим одеялом, лежащий на диване и смотрящий на гвоздь в стене. Мое тело обрастает старыми вещами — новых воспоминаний не появляется, и, чтобы хоть как-то разнообразить жизнь, приходится ворошить старую одежду, сувениры и фотографии. Моя жизнь — копошение и мама. С ней иногда можно выползти наружу. Я не знаю, чем кончится эта ночь. Усну под утро или очнусь посреди незнакомой дороги, окруженной химерами моего подсознания? Большие незнакомые лица — что может быть страшнее их, ждущих, зовущих, безразличных, но замечающих каждую ошибку, которую ты допустишь. Я не пойду к ним, я не могу попросить их о помощи. Они это знают и поэтому прячутся в коридорах, слушают из соседних квартир, готовые тут же спустить своих слюнявых детей, и прожечь коврик окурками, и разбить стены тарелками, надеясь, что это вытравит меня из последнего оплота моей безопасности. Но не тут-то было! Все мои щели пропитаны суперклеем! Мой дом герметичен — и вам меня не сломить, не опозорить, не спасти! Оттенки синего полумрака — шторы не пропустят ничего другого. Потому что человеческий свет, и шум, и смена декораций — все это неправда, и никто по отдельности этого не создавал. Но все глупые, знают, что умрут, и продолжают жить; и, что намного глупее, травят себя каждый день, чтобы потом оставить детей без своего присутствия и любви. Лишь бы быстрее, ярче, сильнее! Как будто что-то можно запомнить! Когда-то все стояло, держалось на чем-то, но потом стержень растворился. Во что верило мое тело, за что боролось? Не знаю. Как хорошо, что всегда можно остановиться и передохнуть, спрятаться в домик, вспомнить детство. Но что делать, когда кроме этого домика ничего не остается, никуда не хочется — только покой, и матрас пожестче, и чай покрепче? Что тогда? Мое тело катилось долго, время ушло даже на то, чтобы действительно осознать факт моего падения. Но все когда-то кончается, и даже это закончилось. Теперь я знаю, что сильные — они на самом деле слабые. Все сильные. И мои сильные тоже ничего не умеют. Раньше умели сочувствовать, но разучились, кода сочувствие превратилось в работу. Вот и вся их сила. Где вы, люди? Что я вам сделало? В том-то и дело, что ничего не сделало, много хотело — и ничего не смогло. Потому что вам невозможно помочь, потому что вы не хотите, потому что вам нравится и вы верите в то, что происходит с вами. Потому что я иду, и останавливаюсь, и поворачиваюсь спиной, и ничего не могу сделать, потому что — даже самые маленькие и самые безобидные — вы пугаете меня уже тем, чего вы не сделаете. И как могу жить с вами на одной планете? Нет ничего страшнее страха. Ты можешь смеяться над страхом, не бояться его и не понимать, пока твое тело любит и слушает тебя. Но если страх станет сильнее, возникнет не снаружи, а изнутри, будет постоянно держать в напряжении, не давая хоть немного расслабиться, хотя бы вдохнуть, забыв о хрупкости и непредсказуемости этого существования, тогда тебе больше не будет смешно. Судорожно глотая затвердевший воздух, ты, как я, забаррикадируешь окно, чтобы ни острая прохлада, ни яркий свет не могли разбередить твою тревогу.

Ты, как я, выдернешь из розетки телефон и возьмешь больничный на десять лет, потому что, что бы ты ни делал, тебе может быть и тебе будет плохо, потому что счастье и спокойная радость — это не ты, это как будто никогда и не было тобой. И если все это произойдет с тобой, ты действительно узнаешь страх. Тебе не нужно будет карабкаться высоко, глотать стимуляторы или бежать под пули, чтобы почувствовать жизнь. Жизнь будет проходить через каждую клеточку твоего беззащитного тела, по каждому нерву будет проноситься в мозг, и ни один кусочек, ни одна часть этого сонма ощущений не сумеет соединиться с другой — и тебе будет страшно, так страшно, как никогда еще не было.

«МЯСНОЙ ХЛЕБ» ДМИТРИЙ КОЛЕЙЧИК (первое…) И кровь, и плоть… Вся плоть — трава. И на рассвете в поля, в города выходят мощные комбайны, они красные, как пожарные машины, и так хорошо смотрятся в красноватых потеках, в розоватых приторно-сладких разводах — в растекшихся по небу лучах восходящего, тающего алым цветом, как лед по золотой коже, солнца. Заливает глаза, как потом, липким сахарным сиропом — алым, розовым, красным; вытираешь со лба липкий пот рукавом холщовой рубахи — промокла вся от твоего сладкого сиропного пота и соков, которые брызжут фонтанами, когда ты очередным мощным махом, своей стальной закаленной косой — подругой трудовой — перерубаешь спелые стебли, листья новой плоти… Хорошо! Скоро наступит жара. Маринка в алой косынке принесет крынку холодного молока с сукровицей и краюху теплого свежего мясного хлеба… И кровь, и плоть… Вся плоть — трава. Комбайны, словно шикарные корабли, идут по полю, по проспектам, улицам города, величаво, неспешно идут по волнам плоти, врубаются, вгрызаются в нее стальным блеском, холодной улыбкой своих ножей. Вот они, хлеборобы нового времени! Они управляют этими стальными динозаврами — мощными стерильными четкими машинами, говорит корреспондент, задыхаясь от восхищения, и страха, и гипервентиляции, и нервно теребит четки с черепом Адама вместо распятия. «Хватит хапать по вершкам! Копнем глубже! Ха-ха-ха…» — доносится громоподобный, раскатистый и какой-то злой смех. Кому-то серенькому в толпе, совсем невидному, сжавшемуся в комок, сморщенному, как сушеная груша, в мятом старом плаще — почти что в ветоши — кажется… (и здесь он начинает говорить шепотом), что это смеется Сатана и звонит колокол… (и здесь совсем тихо) — «По ком, по ком, по ком…» И корреспонденту тоже так кажется, поэтому он и теребит четки с символическим черепом Адама, серебряным черепом Адама, костяным черепом Адама… Череп клацает челюстью; клацает, клацает — и, наконец, начинает выклацывать нечто вразумительное: «Ох, пройдусь я по вашим спинам! Обглодаю я ваши ребрышки… да потроха пообсасываю весь жир вытяну на себя жилы ваши намотаю укручусь уверчусь замотаюсь я кожею вашею шею надвое всем перегрызу плоть нужна мне! Плоть собирать надо! Плотью обрасту! Заново буду! Буду есть!»

— Я буду новым Адамом! Я буду лучшим Адамом! Я буду вечным Адамом!

— кричит, агитирует с трибуны, обещает жить вечно, говорит, что теперь все за…бись будет. Первому ему, конечно, за…бись будет, а остальным — по директиве: сказано за…бись — значит за…бись!

— Я хочу быть вечным Адамом! Ведь все хотят! А я знаю как! Я больше никогда не умру! Хватит уж, разок на…бали, с-с-суки! «Вечная жизнь.inc», х…й вам! Древо Жизни — плоть! Вся плоть — трава! — гаркнул, как выплюнул масляную харкотину в толпу, которая орала, срывала глотки, но продолжала кричать,

ликовать, приветствовать. Идея вечной жизни захватила всех. А он внезапно из обросшего плотью, супернового, улучшенного, вечного Адама превращается в голодного, гадкого, склизкого, как лягушачья кожа, вампира Дракулу. И смотрит на всех рыбьими глазами, и теребит крабовыми пальцами, и улыбается так, что скулы его растекаются прямо по воздуху. И это увидели только тот серенький серапионов брат (серебряный мой!) и корреспондент, и поэтому этот спецкор так нервно теребит четки из черт-знает-чего, например костей, черепов и ржаных и пшеничных колосьев! Но на камеру корреспондент задыхается от восторга, от восхищения, как при гипервентиляции легких, и радуется, и рокочет, как мотор, в микрофон: — Посмотрите на эти прекрасные комбайны, рвущие плоть! Кость совсем не помеха, перемелем эту кость! Посмотрите, как весело и профессионально проходит уборка людей с улиц наших городов!.. Завтра в каждом продуктовом магазине — свежий пышный теплый мясной хлеб! И в этот торжественный момент гром оваций прерывается, и речь корреспондента прерывается, и эфир прерывается (сделали репортаж!), и завтра в краюхе мясного хлеба кому-то попадаются четки.

КАЗНИ (второе…) Живая клетка — это чрезвычайно мощная информационная управляющая система, представляющая собой уникальный центр по синхронной переработке сразу трех важнейших составляющих — органического вещества, химической энергии и молекулярной информации. Она является той элементарной биологической единицей, которая обладает всеми свойствами живого. Клетка обычно представляет собой микроскопический объект, где на молекулярном уровне рождается удивительный мир и жгучая загадка жизни. Можно сказать, что это и есть те издревле разыскиваемые таинственные «Врата Жизни»… «Информационное управление клеточными процессами» Калашников Ю.Я. *** — На все воля Бога! — сказал, как отрезал, инквизитор, разжигая пламя.

— Воля ваша… — вяло проронил приговоренный, не желая вступать в дискуссию и принимаясь гореть. *** Весело-весело, горели ветки весело. Пылали кости весело. Мясо превращалось в смолу, а потом в пемзу. Выпучивал глаза, которые, достигнув размера куриного яйца, с треском лопались. Глаза, такие воспаленные, с красно-синими прожилками-молниями на белках, блестящими яркими радужками и огромными черными бархатными зрачками, которые уже не смотрели никуда — в никуда смотрели, но уж не понимали, что видят! Да. Потому что человеческие глаза не устроены, чтобы смотреть в никуда, во всяком случае, чтобы смотреть в никуда осмысленно. Они просто запечатлевают (наверно), словно удачный кадр, итог всей жизни, полной борьбы, исканий, страданий, искренности… да… а потом —

сразу шиш с маслом! И это самое «никуда» (и «ничто», и «нигде»…) находится вот в этих глазах. Там оно покоится — дурная фантазия живущих о некоем «никуда», о каком-то немыслимом антимире, который не может существовать, но должен же быть (они так этого просят!), ну, хотя бы в мертвых глазах! Как будто в них что-то может быть; хотя бы — Ничто… Цветные шарики разлетались в пух и прах, наполненные воздухом, духом, вдохом-выдохом, гелием. Тысячи пальцев расслабились, отпуская яркие шнурочки, ниточки, ленточки, и выстроились в ряды по четыре, и пятый — соглядатай со стороны — большой палец, а потом хлопали, хлопали долго-долго. Сначала его пытали, а он не каялся… а может, и каялся. Ну, тем лучше. Рвали мышцы раскаленными щипцами, рвали тело на клочки по закоулочкам, рвали по куск… …ам! …а в раны рваные разливали расплавленный свинец и свиной жир, как красное вино по бокалам, вкусный пахучий глинтвейн, горячий, согревающий, спасающий от лютой смерти в заснеженной Лапландии, где заблудился, испугался, спутался с ледяной сукой малыш Кай… А потом он так и не собрал слово «ВЕЧНОСТЬ»… Рвали, рвали тело так много и долго, что инквизитора вырвало на неправильно переведенную с латыни Библию, переведенную неверно с иврита, варварски интерпретированную идолопоклонниками-кочевниками с языка ангелов, которые обитают в «никуда» (там же, где «нигде» и «не там»), а именно в черном бархате широких зрачков лопнувших глазных яблок того, кого жгли, жгли, жгли… Когда жгли того приговоренного, лопались его глаза, набухали до размеров куриных яиц и лопались, как волдыри на мозолях, брызгали белой густоватой, как молочный сладкий ликер, влагой, а из провалов глазниц тут же появлялась новая пара глаз — чистых, непонимающих, мгновенно стареющих, все видящих и сознающих, и осознающих: «О, Господь! Я — горю!» И видно было, что там неподдельная боль. Нет, не так! Буквально: раздирающая на части боль, душе… …душераздирающие крики! Крики? Нет, там был один вопль одного человека, но, как у некоторых приговоренных, которых жгли заживо, из угольных глазниц лезли, и лезли, и лезли… лезли, как волосы с головы дряхлой старухи, все новые пары глаз всех предыдущих и предстоящих, коим не избегнуть оранжевых рукавиц пламени… так же из одной глотки вырывались тысячи криков, животных воплей, не выражающих ничего. Просто — слишком громко, словно демоны орали. Это были вопли тех, кого растерзали, по их телам бегали лезвия, лезвия, щипцы, ржавые инструменты, чтобы рвать плоть, извлекать из нее бессмысленные поросячьи визги (как из музыкального инструмента — сатанинский клавесин!). (Имя мое — легион, ибо нас тут много…) И свиньи бегут и прыгают в море — купаться, и плещутся там, и кажется им, что море — живое. И создано море, чтобы их ублажать; и песок золотистый… и нежит брюхо солнышко… Зеваки! А потом они выпустили ниточки, ленточки, шнурочки — и воздушные шарики полетели в небо. Все небо было цветным. Это так радостно смотрелось… И солнышко тогда заблистало, как белое золото… как начищенный, пахнущий уксусом медяк… Я вспоминаю: тогда запахло уксусом, становилось все резче и

резче, а потом так резко, что нестерпимо зажгло слизистую и глаза… хлынули потоком слезы, и я испугался — мне показалось, что глаза лопнули, как волдыри на мозолях, и вытекают на руки, на землю. Вдыхали смешной гелий и говорили детскими голосами… наполняли шарики теплым дыханием, выдыхали в них свой дух — и шарики уносили в выполненную в тот день в холодных голубых тонах высь какое-то количество жизненной силы… (Один дух — единица измерения жизненной силы, равная одному вдоху-выдоху). Четыре лошади отдыхали от кнута, части четвертованного тела валялись в пыли — дело сделано; палачи, стегавшие лошадей, тоже отдыхали. Зрители — огромная толпа на площади — жрали зрелище. Зеваки! Ожидали жратвы так долго! Да. Тело приговоренного оказалось крепким, оно никак не хотело рваться: забили до смерти… Одна лошадь пала, прежде чем придумали подрезать руки в подмышках и ноги в паху. Когда тело разорвали, они выпустили из рук поп-корны и воздушные шарики и немедленно принялись аплодировать. Я обратил внимание на их руки: ладони были прямые, пальцы сложены вместе, хлопки получались деревянными, и лица их улыбались деревянно, и только глаза блистали — стали — такие живые, в них отражалось солнышко. *** — Ну, пускай будет конец истории… КОНЕЦ *** — Научно-развлекательная галлюцинация про жестокости Средневековья… от первого лица… Что скажете? — спрашивает инквизитор.

— Ужас. Ну и дерьмовая же была эпоха! — отвечает приговоренный.

— А сейчас что, лучше?

— Да... пожалуй… тоже дерьмовая… Все эпохи дерьмовые! Всегда-то они рвут друг друга на части, не могут без этого… тупые зеваки!

— Можем посмотреть что-нибудь еще…

— Нет, не надо, остановимся на этом. Мне понравился анекдот в начале… и… я хочу, чтобы было со свиньями-зеваками…

ГЕРДА (третье…) Человеческие глаза так не устроены, чтобы смотреть в «никуда», в «ничто». Эти «ничто», «нигде»… это — настолько отсутствие, что этого даже нет. Мы никуда не уходим, мы исчезаем, нас нет и никогда не было. Итог всей долбаной жизни — шиш с маслом. Мы помещаем Ничто в черный широкий зрачок. Глазное яблоко набухает и взрывается, разбрызгивая белый сладкий ликер, зрачок пуговицей падает к ногам инквизитора. Инквизитор поднимает пуговицу и кладет в карман. Потом он пришьет ее на свою лучшую белую рубашку. Мы будем стоять перед инквизитором. С его белоснежной шелковой рубашки, ласкающей его плоть, на нас будет смотреть черное Ничто.

Вселенная исчезает, Вселенной нет и никогда не было… Вселенная сжимается и пуговицей падает к ногам инквизитора, сжигающего людей на кострах, сложенных из деревянных кукол. Зеваки! Никому не нужны их деревянные аплодисменты, деревянные улыбки… это все игра — нелепая игра в куклы… Надоело!.. Игра случая — надоело! Так думает старая дряхлая Герда, убирая деревянных солдат в деревянный сундук. Она поправляет волосы, проводит по ним рукой, в руке остается клок безжизненных волос. Что-то разъедает немощное тело Герды изнутри — паразиты, вирусы, бактерии… Когда же наконец Кай соберет свою «Вечность»?! Как надоели уже эти ледяные залы — огромные пустые холодные пространства! Как это все надоело! Герда смотрит на деревянный сундук, в котором деревянные солдаты продолжают воевать между собой (эти солдаты воюют всегда; если они не могут воевать армиями, они воюют бандами или поодиночке, каждый сам за себя и против всех!). Сейчас несколько солдат поймали одного — с противной стороны — и учиняют над ним расправу. Сундук содрогается, из него доносится сухой грохот: дерево бьется о дерево… Они осознают свою тюрьму: безнадега. Поэтому и бесятся. Им там слишком тесно — они бесятся. Не умеют не рвать друг друга. Герда решает, что не в настроении смотреть на казнь. Надоело! Все надоело! Решает пойти посмотреть, как там Кай… Существует только одна реальность — иссушенное тело, разъедаемое всевозможными паразитами, его вечная боль и моя неупокоенность… И Кай все собирает «Вечность», думает Герда, хотя даже в реальности существования Кая она не уверена (очень странно, что он ничуть не постарел за эти… века?... Все такой же мальчишка… он покрыт узорами, какие бывают на замерзших окнах, все тело заиндевело, но это его не беспокоит, он занят одним, занимается этим постоянно, не отвлекаясь ни на секунду… Тем лучше! Скорей бы он уже смог это сделать!). …ОНА ЗАИНТЕРЕСОВАНА В УСПЕХЕ КАЯ… …У НЕЕ ТЕЛО ЖИВОГО ТРУПА, ЕЙ ПОСТОЯННО БОЛЬНО… Она стряхивает с себя червей, которые грызут ее, и идет посмотреть, как там Кай все не может никак собрать слово «ВЕЧНОСТЬ». …ОНА СОГЛАСНА ИСЧЕЗНУТЬ… она согласна исчезнуть, перестать все это, но она не может прекратить свое противоестественное существование. Сидящий на полу огромного пустого ледяного зала Кай похож на пирамидку с треугольным основанием, он уставился немигающим взглядом на разбросанные буквы, он сложил уже, кажется, миллионы слов, но заветное собрать не может. …ВЕЧНОСТЬ… Без нее никак — потерявший надежду на жизнь после жизни называет это место «ничто», уходит в «никуда»… А этого места нет! Овцы не блеют жалобно, овцы просто блеют. Смерти нет… …Ступенчатые биохимические процессы — это деградация или синтез различных простых органических соединений. Это именно тот, программно

управляемый биохимический «генератор жизни», который осуществляет вечное движение органического вещества и энергии и поддерживает баланс разрушительных и созидательных процессов в живой клетке. Очевидно, что управляющая система клетки по своему назначению является той информационной системой, которая1… …Но есть отсутствие жизни. Кай знает об этом. Кай так никогда и не соберет слово «ВЕЧНОСТЬ». Кай будет собирать его вечно… …ВЕЧНОСТЬ… ВЕЧНОСТЬ желанна. ВЕЧНОСТЬ страшна. Герда появляется в огромном пустом хрустально-ледяном зале. Там — Кай; Кай сидит по-турецки, уперев локти в колени, руками поддерживая голову за подбородок. Он похож на пирамидку. Герда говорит, обращаясь к хрустально-ледяной пирамидке: «Кай, я устала, я хочу на море. Мне снилось, что есть такое море…» Изо рта Герды сыплются черви. В начале было Слово. И Слово было у Бога… Если это так, то, по-видимому, Бог был первым сочинителем историй. И Слово было Бог. Таким образом, первая история состояла всего из одного слова. (Кай собирает слово «КАЙ»…) Это аксиома. Была необходимость Демиурга. Чтобы все объяснить, с чего-то начать. Люди украли слова «ДОБРО» и «ЗЛО». Они не смогли украсть слово «ВЕЧНОСТЬ». (Кай собирает слово «ВЕЧНОСТЬ».) Бог собирает слово «БОГ». Он все не может собрать его. Он собирает его вечность. (Может ли Бог создать камень, который не сможет поднять?) Раньше. Люди легко собирали слово «БОГ». Бог легко собирал слово «ВЕЧНОСТЬ». Теперь. Каждый сам за себя… Любое слово — информация. Но… …все белковые и другие биомолекулы клетки представляют собой не только потоки биоорганического вещества, они же образуют и информационные потоки и сети, контролирующие различные биохимические и молекулярные функции живой клетки (организма). Программирование этих потоков и сетей обеспечивается экспрессией десятков и сотен различных генов, объединенных между собой скоординированными управляющими и регуляторными воздействиями… …нет жизни за пределами жизни. Тело разорвано на части. Тело горит, плавится, сохнет, превращается в пемзу, в шлак. Нет.

— Кай, я хочу на море. ......... Здесь и далее курсивом — из статьи «Информационное управление клеточными процессами» Калашникова Ю.Я.

1.

«УГОЛЬ» СЕМЕН ДОРКИН Комната — студенческая: дымная, вялая. Наполнив водный пистолет, забегаю в комнату с криком: «На колени, киски, ща рок-н-ролл разольется чертовой радугой по этому курятнику!» — все спят. Увидел Бориса. Борис — мой щуплый сосед. Скрипачка, что лежит сейчас подле него, — его девушка Ксения. Бросил Борис Ксению, та побрилась налысо — Борис вернулся. Первое знакомство с Борисом: я был в коридоре и через неплотно закрытую дверь в ванную увидел его длинный темноватый член, огромный член, нагло взбалтывающий воду, волосатые ноги, неподвижные волосатые ноги — такое знакомство, да. Борис заимел два высших образования, первый из факультетов — химический… Родители на нефтеперерабатывающем заводе. Но Борис далек от родительского завода — в съемной двушке, в районе около Национальной библиотеки, в Минске. За квартиру он не платит — кантуется у соседки с дредами вместо волос, хозяйствует в ее комнате, когда та уматывает на историческую родину — в Лисью Бухту. Гаже этой Бухты знать места не знаю, не был там никогда — и сохрани Джисус. «Доброе утро, большой хер», — подумал я и пошел на кухню, заболтать по душам с соседкой, которая, собственно, и была владелицей квартиры. Комнату сдавала, чтоб было на пивко. Разговор: минский андеграунд, в СПб люди лучше, сплошная скукота везде — обычные темы для ознакомления с нынешней богемой. Питер ваш, кстати, задолбал. Скукота и там, если вы с пивом и дредами. Если вы с пивом, дредами и вегетарианец, вас нужно убить. Пиво вызывает легкую тошноту, богема или Питер, но 30 минут беседы — и я назад в комнату, ковырять гитару — теплое уютное дно для парня с юношескими травмами и нежеланием идти на компромисс с совестью и одногрупницами ради недолгого хмельного секса. Когда все свободное время посвящаешь этой глупой затее — дерганию струн — дерганием струн души становится не музыка, а поход или, скорее, побег в магаз за салатом оливье, как позже окажется, приготовленным из бумаги, пластмассы, куриного помета, типа того. Я мог позволить себе такой салат раз в два-три дня с литром кока-колы раз в два похода, зато пачка-полторы сигарет в день, премиальный Lucky Strike с неманского табачного завода, как окажется позже, премиальный «Лаки» производился из какого-то премиального дерьма. Но мне он милей — не вру. Милей мне и Минск. Бездушный городище, центр — сталинский ампир, все дела, и туча хрущевок да прочих «-евок» вокруг центра. Грузное животное, а не город. Если бы там по известной модели сравнения жили сто человек, то 70

были бы наркоманами, 70 пенсионерами, 70 приезжими студентками, которые сосут наркоманам по любви, а пенсионерам за валюту. Итого: три демографических круга, пересекающихся в центре. Где-то в этом центре находился и я в то утро, проснувшись и не врубаясь, то ли чаю попить, то ли отсосать самому себе. Вообще-то Минск куда милее, да и я не совсем уж обдолбок: в Штаты собирался через пару месяцев — Work and travel, программа для граждан бедных стран, из которых пора валить, по мнению того, что при Куприне называлось студенчеством. Теперь эту биомассу сложно прозвать, чтобы попытаться, мне пришлось бы отсосать самому себе. Этим утром. Я частенько доходил до состояний, когда закончить мысль было сложно, когда слова самовольно менялись местами, как в той игре, где дети бегают вокруг стульев, которых на один меньше, чем участников, и неудачник не занимает свое место после сирены и идет гулять. Но в это утро нах…й ушла вся моя голова, насилуемая месяцем алкоголя и наркоты, по уже известной мечте отсосать себе я не смог, но пенетрация была, точно говорю. Паника. Кумар. Увядание. Зеленые человечки с маленькими сиськами. Кидаю вещи в большую крестьянскую сумку, звоню прекрасной девушке, любившей меня всем, что внутри и снаружи, говорю, что все, конец, меня не жди, кричу Борису, чтоб помог закидать вещи в сумку; у барыги, что сидит с ним на кухне покупаю, пять плюх гаша — рефлекторно затариваюсь порциями для мягкого, безболезненного спрыга; выбегаю в магазин, покупаю кошелек — впервые не знаю зачем, может, собирался стать менеджером или типа того; складываю туда курево — не зная тогда еще, что господа полицейские первым делом, заподозрив торчка, смотрят кошелек. Берите на вооружение. Плюхи там, остатки денег, зажигалка Zippo в другом кармане. Бензин для нее с собой не беру — обливаю им студенческий билет, уложенный умирать в ванной, поджигаю зажигалку, подношу к студаку — раз-два-три-четыре — чуть полголовы не пожарил. Вокзал. Поезд. Четыре часа в поезде до Бреста могут тянуться, как жизнь клерка. Думал о Кате. Катя. Рыжая шальная мадмуазель. Насколько мужской мозг подлая штука, глазами видишь лямбду: бесконечные оправдания глупыми цитатами девки для девок, растивших розу не для тебя, кретина; рэп какой-то — не «Кровосток». Все видишь, а мозг — собака, ответчик непригодный, враг, из которого свисает, пуская слюни второй враг, превращая все это в милости и поводы для безобидных шуток. Хорошо хоть шутки не выходят безобидными. Джентльменов, потакающих Катям, достаточно и без меня. Плодятся. Лопату им да тачку, долдонам, кастетом в торцы, мычалам. Щурятся морды мыльные, хихикают прихвостни, лакеи, торгаши, хапуги. Вот что еще в голову дало. В субботу, шестью годами ранее, садясь в пригородный автобус «Радуга», нюхая потных дачников, старость, почти смерть, бабушек с усиками, одинокими волосяными солдатами на подбородках, я ездил к папке. Мать он оставил, когда мне было одиннадцать, презирать его я не додумался — большой он, с сильными красными руками, довольной харей и развалистой походкой. Когда взрослые женщины болтали про то, что мужчина

должен быть чуть красивее обезьяны, я с гордостью вспоминал отца, улыбался, типа банан жду от взрослых женщин. Только я приезжал, в мой живот залетали свежие и, нужно признать, крайне грамотно сделанные мюсли, в печи уже пузырился и темнел кусок мяса, как из мультиков, литой такой, никаких аксессуаров. Из старых колонок музыкального центра рубали «Цепеллины», Deep Purple. Стены белые, а после заглатывания пацанского куска мяса — озеро, с пробежкой до него и металлической лестницей у берега, как в фильмах про топовых советских писателей, на дачах, крошками скинутых им со стола партии, подымающихся по этой лестнице к молодой красотке, подающей халат, челяди, сидящей по шею в воде, грея морду, ожидая нового приказа барина. Или чего счастливее — поднять трубку, услышать, что на том проводе говорят что-то про Швецию, Комитет, королеву, премию. И подбежать к барину и крикнуть, что Нобель его, мать его, его Нобель — черта с два. После озера мне перепадало пиво. Будь я в силах получить сегодня от чего-либо кайф, сходный с целой бутылкой пива в одинадцать (а, ну и остаться живым еще лет 20), я бы бежал за этой штукой, спотыкаясь и падая от банальной торопливости и перевешивания верхней части туловища, как часто в детстве бывает. И побегу, кстати. Есть такая штука. Брест. Дом. *** Прибыл — кач: чистая белая комната, наконец-то не съемный клоповник, деревья за окном родные, мертвые деревья, которые я всю жизнь видел. Обед свежий. Кровать, монитор, старые друзья. Как там? Экзистенциальное поражение — не знаю: мягко, тепло, сытно. Смешнее было бы только заделаться клерком. И заделаюсь — вполне себе радикальный ход. Старые друзья ожидаемо постны, родной город ожидаемо старый, родная мать стареет и ожидаемо не рада моим старым друзьям, погуливающим мое тело по местам боевой славы: дворы, набережная, пиво, бары, дворы, гитара, пиво, старые дворы, старое пиво, старая гитара. Пофлешбечил — пора охотиться за чем-нибудь свежим, то ли девку найти, то ли повеситься. Раздал остатки курева старым, один из них отправил меня в бездны сети — работу искать, мол, чтобы клерком не быть, в интернет-индустрии: свобода, спортивки, пиво на работе, старое пиво, старые спортивки — офисный планктон без офиса. CEO, COO, CMO — что угодно, парень, только ненастоящий алкоголик может новомодными способами себя наколоть, клерк ты, и рыльце у тебя в нефтепроводе. Номер щуплого Бориса я не записал. Обычный вечер мы проводили, поигрывая велвет андеграунд в притихшем свете, часов по пять брынчали и отрубались в полутьме, следующий день проводили в выполнении каких-то обычных действий со своим телом, типа чтоб не загнить по углам комнаты, и возвращались к привычному и любимому занятию. Как-то интуитивно я понимал, что, в каком бы месте планеты ни находился, найти Бориса можно лежащим на полу рядом, на кухне или отсутствующим часа пол — время до барыги и назад. Облом вышел, для связи в новом дивном мире этого недостаточно, потерял я в лице

Бориса единственного человека, который не видел противоречия между нашей запойной буржуазностью и бедностью, красивой итальянской эротикой по вечерам и хардкор-концертами в барах типа «Свинячий глаз». Борис, ходили слухи, стал бродячим музыкантом в Европе, продолжил наше дело — монетизировал. Я его так и не обнаружил. Кайф — это слушать как за окном размножаются кошки: рвуцца, мкнуцца и цяжка хрыпяць. Спросил у членов белорусского народного фронта: «Где Борис?» — и они цяжка хрыпяць.

«ИЗМЕНА» ТАТЬЯНА ЗАМИРОВСКАЯ Один человек подозревал, что изменяет жене, но не мог найти доказательств. Жена сама ничего не подозревала, но доказательств у нее было достаточно — во всяком случае, вела она себя странно. Приходя домой с работы, она часто замыкалась в себе и подолгу сидела на балконе одна в наушниках, курила и читала, щурясь, книги, как будто квартира совершенно пустая или даже, напротив, полная чего-то вытесняющего, тягучего и плотного, как мясные обои. То, каким бесцеремонным образом квартира вытесняла подслеповатую жену на темный и крошечный, будто слепленный из ласточкиных гнезд, навесной балкончик, было основным доказательством неверности — наверняка в этой квартире происходило что-то не то, зияла какая-то бесчестность, катилось чугунным поездом по потолку сладкое предательство беспамятства, бесчинства, явной беспомощности мужчины перед весенним садом и земляным озером, криком, фруктом и рыбьим пузырем. Все это как будто было нарисовано на огромных бумажных пакетах, надутых горячим плотным выдохом и висящих под потолком; они заполняли все пространство целиком — на зеленом пакете земляное озеро с русалками и едкой конской травой, на ярко-оранжевом — рыбий пузырь, тошнотворно тугой и крепкий, жесткий и жидкий одновременно (вероятно, поэтому и тошнотворный), на белом пакете — крик, но как можно нарисовать крик, подумал этот человек, разве что если моя жена художник, но это не так, она вообще ничего не чувствует, а я чувствую. Он чувствовал, что все тут не так. Что в доме что-то рассыпалось, растеклось — возможно, его любовь, его верность? Его память о тех пяти днях в Сиднее, свадебный морок, пыльная надежда, тропический вереск? Однажды, когда жена, как обычно, сидела на балконе — пресная, призрачная и холодная, как цыплячий желудок — мужчина понял, что должен выяснить, откуда течь, где прорвало предательством эту плотину тепла и выносливости, зачем он, черт бы его побрал, вообще сел в этот поезд — или поезд, скорей, сел в него, потому что в мгновение мысли о поезде внутри живота зашевелилась некая тоска безбилетности, обида на какую-то техническую, полную железа и злобы, махину, пронесшуюся сквозь мягкий, бесхребетный желоб человека бесцеремонно, отчаянно и целеустремленно, словно голова и ноги проживают как минимум в разных частях света — и этот человек своего рода единственный путь, последний способ добраться до полуночи, живой тоннель из кожи, слизи и слез. И действительно, подумав о билете, он тут же сообразил пойти на кухню и открыть газ — из газовой горелки тут же вытекло, вылетело прозрачное голубое платьице, Летиция, спросил он, это ты? Нет ответа, но из шкафа — его он открыл следом — вылетела моль. Молли, спросил он, отзовись, пожалуйста, если ты меня слышишь, я знаю, что ты была здесь, мы с тобой вместе открывали шкаф и варили рисовый пудинг. Но моль летела молча и недолго, прямо на свет. Тогда человек зашел в ванную и открыл кран — из него потекла красная икра, и тут человек понял, что, скорей

всего, действительно изменял жене, потому что вспомнил, что к икре прилагалась бутыль шампанского и некая Кира с работы, они праздновали повышение градуса и какую-то весеннюю хитрость, и кто-то куда-то уехал, но непонятно уже куда, и вот эта Кира, кажется, потом написала ему письмо, где объясняла, что ее на самом деле зовут не так, как он запомнил; но уже было поздно вспоминать подробности, он включил свет в коридоре и сказал вслух: Дарина, ты была здесь? И только Дарина ответила ему: да, Михаил, я здесь была, причем с подругами, ты что, забыл нас? Вот мы сидим под обоями, посмотри. Мужчина отогнул обои кусачками и увидел, что там сидят черви, действительно. Так он понял, что его зовут Михаил, и что совсем в нехорошую историю он, Михаил, ввязался как минимум с этой женитьбой на этом ни в чем не повинном человеке, сидящем на балконе — но надо продолжать, надо идти до конца, сказал он себе. Михаил, ты готов идти до конца? Он открыл компьютер, немного повозился с паролем от почтового ящика и в конце концов увидел там письма от некой Маши, они текли по экрану, как слезы, возможно, это и были слезы. Но надо было открыть что-то еще, чтобы окончательно убедиться в своей неверности, и он попробовал открыть шкаф, но шкаф не открывался. Тогда Михаил взял топор и начал рубить шкаф. Его жена наконец-то отложила книгу, сняла наушники и попробовала выйти с балкона, чтобы вызвать милицию, но балкон был закрыт, вообще все в этом доме было закрыто, так было задумано, чтобы Михаил все открывал поэтапно и постепенно вспоминал о том, что он предатель. Жена стучала кулаками в стекло и что-то пищала, Михаил рубил шкаф, смотрелось все достаточно апокалиптично. Когда, наконец, шкаф превратился в щепу и груду тряпья, Михаил понял, что сделал по-настоящему великое дело — дал себе повод свалить, не раздумывая, куда угодно, даже не объясняя ничего. И правда, зачем объясняться человеку, который вдруг начинает рубить мебель в квартире и откручивать газ — тут не объясняться надо, тут надо уходить, причем всем вообще уходить, какая разница, кто кому изменял, тут надо скорую психиатрическую вызывать, нет? Я спасен, понял Михаил, и открыл дверь на балкон. Жена вбежала в комнату, запустила руки в то, что было шкафом, долго там шарила и достала куртку. На, сказала она, возьми, там уже снег пошел. Михаил надел куртку, сунул руки в карманы и нашарил в одном из них билет на самого себя сверху донизу — выходит, она все же заплатила, но кто она? И чем она заплатила? Наверное, своим спокойствием — спокойствия у Михаила было хоть отбавляй, пусть оно и казалось бесповоротно чужим и при этом совершенно оправданным, честным, заработанным. Жена Михаила ходила по квартире и закрывала все, что он открыл — газ, воду, какие-то шкафчики, а Михаил возился в прихожей, искал правильные ботинки и избегал смотреть на жену, закручивающую его доказательства и, допустим, торопливо выбегающую из ванной комнаты с трехлитровой банкой икры. Даже человеку, которого грубейшем образом предали, порой необходимо что-то есть, почему бы и не икру. Зачем ты вообще в это полез? Что ты хотел узнать? — спросила жена перед тем, как он вышел из квартиры. Он пожал плечами — я видел, что все идет не так, я хотел понять, я подозревал измену. И что, спросила она, ты нашел измену,

да? Да, ответил он, я нашел, но толком не разобрался еще, но я всех нашел. Хорошо, ответила жена, я рада, что ты всех нашел, теперь иди, а то я все же думаю позвонить в «Скорую», чтобы тебя забрали, лучше ты уйди, и у меня исчезнет этот соблазн. Михаил ушел. Он вышел во двор, сел на скамейку, закурил и задумался. С одной стороны, сказал он себе, все пропало. Придется начинать этот фрагмент жизни с чистого листа. С другой стороны, добавил он уже вслух, я тоже летел молча и недолго, потому что на свет. Все течет, все умирает. Михаил почувствовал, что внутри как будто проносится холодный поезд. Его вырвало прямо на снег. Никогда не проверяй, если что-то подозреваешь, никогда ничего не открывай, ничего не руби, ничего не трогай, а если порубил — никогда не уходи. Все это Михаил повторял вылепленному из блевотины и снега земляному человечку, вокруг которого он лежал уже третий час, надеясь на то, что земляной человечек, как и в прошлый, и в позапрошлый раз вместо него, тающего и исчезающего, как туман, Михаила, вернется домой, откроет дверь своим ключом, попросит прощения за излишнюю свою подозрительность, разбросает всюду цветы и глицин и больше никогда, никогда больше. Но, видимо, никаких сил у Михаила больше не оставалось, и всякий раз исторгая себя из себя самого, он иссяк настолько, что получившийся блевотный человечек был совсем уже беспамятный — он просто сидел рядом с Михаилом на снегу, трогал ладонью белое пятно (это я белое пятно, подумал Михаил? Да, точно, в прошлый раз был я) и бормотал: эй, парень, эй, парень, не лежи так, замерзнешь. Не лежи так, парень, замерзнешь. Михаил хотел ответить, что он не просто парень, и что он не просто лежит, но заметил, что вместо языка у него эта полупрозрачная рука, похлопывающая грязь и туман. Немота свела его, будто судорога, и, превращаясь в землю, он успел почувствовать дрожь — это где-то на глубине двадцати-тридцати метров проезжал поезд метро, в котором все ехали домой. Намерение всех рано или поздно оказаться дома было последним чувством, которое испытал наш герой, и в итоге, судя по всему, именно в это чувство и намерение он и превратился — если не был ими всегда.