Владимир Беляев
радиопочта
1
--мария-мария, говорит радио, зови остальных. бесполезный звук – предвестник, шорох рождается и правильный выбор за ним, правильный выбор – реальность. поиск дверей поезд дверей но в нашем времени нет следа нет следа
--…они все проходят через рамки металлоискателей, площадь светла, безлюдна. и одетые по форме не знают перед кем извиниться, (кому рассказать, что больше нет государства, что взор обращенный истаивает, утратив нить подозрения) красота беспощадна, пойдем домой, - говорит один, но речь пуста, и прежние связи избыты. они все проходят через рамки металлоискателей, не задерживаясь, ускользая, свет от света, бога истинна от бога истинна.
--о языке вспышек, блокадных указах в приближающуюся часть "равен и начал жить". мачеха-вечер или он сам - небесный полк ветров? ничего особенного - и ты сама знаешь. так и в этот год они выжгли вдовым выбором ветер строительный. вот ослепшая цена с дальнейшей тьмой. и вот он плачет, и мы ждем, бальзамируя медленные пустоты в материи улиц иконы, не тронутые тропами взглядов. плакать прислоню сжигай на слова плакать прислоню сжигай на слова заворованное созвал тычется в лицо и слетает, воспаляя жизнь зрит птичье время всегда-ребёнок. легко – воскресенье, отказы, красивые аппликации человеческих составов.
--…года три тому, когда ещё громыхало на горизонте, когда оттуда шло это теперь, а то, что пришло, — разъятое время, пчелиный фрактал, поселившийся в теле народовольца. окуренное ладаном вечности, не чающее дары приносящих. а то, что пришло, — циклон, гуляющий вокруг ярмарочного столба, сапоги прадеда в ожидании верхолаза, собака на руках марии, океанический свет. губы мальчика шуршат как газета — — когда состоится гражданская панихида? — но я, знаешь ли, никуда не тороплюсь теперь. ...пока идёт транспортная торговля и живот марии растёт, пока сеятели пространства выкорчёвывают солнца из недр, и некому заметить, что брошенное тело-улей слишком медоточиво для этого дня, да, для этого дня.
--...стоит ли говорить, о том, что в соленом облаке наползает на зрение, будь то заимка, еще не ставшая дачной историей, или день пустой от всего, кроме птичьих переговоров. о том, что открывает желание, не попадая в разломы значений, в мистический переплет, в зазубрины слов, пахнующих мокрыми досками, когда слова истаивают. о не-возвращении, о зеленом шаре полудня, где теплые волны сшивают цвета-вещи-растения, где шмель и топор, и горячий расплав, - живой пот восхождения. ...о том, как потерялся в мечети леса, не желая быть окликнутым...
--кто этот дух, взывающий к вечной скорби, угнетающий пространство, делающий невыносимым свет. он ест наш хлеб, не понимая вкус. он ложится с нашими женами, не познавая их. он верит в то, что каждый останется ему должен. и тогда наши прабабки поднимаются по винтовой лестнице желания, и, прорезывая сон, говорят - ничего не бойся. а мы – найдем ли себя – по их завещанию, по двум-трем звездам в бедном северном небе.
фрагменты --темнота без имени, народы, проходящие в сине-багровом дыму, родственники, поднимающиеся к гортани на древесном лифте для крика --ритуал черного - земли, деревьев, птиц, воды, и гул собирает окрестность, становящуюся твоим домом. --бортмеханик открывает смысл перестановок, и карту пристрастий. затхлость школьного бомбоужежища, вокзал во Львове, нам нравится, когда нас ведет неизбежность-наслаждение по хорошо забытым, но подготовленным нами же коридорам. --неизбываемое величие - ничего другого Господь не оставил. зеленое над горизонтом, исламская звезда в убывающей черноте. звон колокольчика привлекает тепло жилищ, слышишь дым, - и дым-ягель. --темнота без имени безлюдный коридор школы с ровно ложащимися тенями оконных крестовин. амур в гимназической форме (по росту) кувыркается, наблюдатель становится световым пятном. за всем остальным - подойди к историку. --вид песчаной косы переходит в речь моряков, в сосновую смолу и тающий снег на лесопилке, в тополя апреля и кладбищенский субботник, в запах тела, еще не сказавшего - что дальше. космос - в окнах соседнего дома, в опрокинутой воде парков, в ногах женщины, идущей по песчаной косе, в неизбывности рыб, выплывающих из под сердца.
---
животное видит сны о людях, выходя на железнодорожную насыпь, а мы уже читаем надписи на его костях. здесь же - духи переговариваются, пока не приходит огонь символа подчинить себе плоть, пока словарь войны не приводит мальчиков в возбуждение. выбегают из подвального класса, и свет богини ослепляет их. --не рождественский шар, куда прячутся дети постарше, не фабрика быстрого отчаяния, а птицы, живущие в супермаркете— переговариваются – некто подал прошение об отставке некто подал прошение о помиловании некто продал решение о поставке и подранок заполз ему под шинель он идет сквозь метель. мене мене текел упарсин.
--пространство, растущее в молчании, проповедь прошлого. и другое - как совместный ветер – в лед, в солнце. воздух легких подъемов, не-возвращений, траектории ускользаний в серафических волнах. невидимые шары присутствий собираются в узлы в ста метрах над землей, и выше - солнечная сеть. мнимая тяжесть в отказе от честного родства, навязанная необходимость обмена балластом. мы не звери, а книги, пахнущие животными. не сообщенные, собранные из ничего.
--Василию Бородину вздрогнув языки, отвернувши силы людей, солнце их гонит и пусто кулак разжат точность облаками мгновенной тьмы и огни в груди говорят - мое и песок сопряжений прикрывает веки освобожденным не сказать разговор но уже не голос домой не почта с запечатанным полднем
2
--мелкий лавочник хиршхорн (распустился жасмин / полный день / тишина в подреберье) ходит и ходит - круг описал уже. вспоминает, как запускали бумажные самолетики на лекции по независимости украины. лавка неразобранных предпочтений разваливается во взгляде с университетской набережной – от щедрот твоих – полк идет по стремнине замерзшей. шоколад, подаренный в день наводнения, в походной сумке. соль ушла, и подлесок болеет железом, - и другой эндокринный пейзаж. вечность крутится под ногами, как полковой пес, держит кость назидания - отпусти, осиротей так, чтобы только ветка жасмина прибивалась к последнему венцу несложной постройки, и пела птичка-гнилозубка про летейский мед растворимый.
--подгнившие фрукты выставлены на холод. через толпу протискивается собака с головешкой во рту. слона уже увели, и школьник дышит быстрее от слов, доски вздыбливаются, и духи реки ворочаются от слов "ролевики", "дольщики". треск полуночи и все испокон длящееся. ели стоят бесстрашно как на излете восьмидесятых. слышно работает колокол в окраинной итк, тень отца ложится на заготовки из войлока.
--снег отпускает собаку хочется дышать складывать вилы сапоги ветошь занимается смотрит неподвижно ладно бы но уже как будто отходя мы дышим рядом птенчики соломенные тоже хотим в общий котел
--сад - упроченный снегом - вспомни, остановиться будь добр, - там какие-то песни еще, какая-то длящаяся даль. надо бы войти - отовариться, стекло протереть, чтобы слезы пришли, земли, наконец, пригреться, оговоркой, не твердым постукиванием.
--где образ человеческий теряется начинается что-то другое. что-то такое мается, не знает покоя. откуда не придет поспешка червивый короб мух-господ там прыгает головешка, говорит, что спасет. огонь как образ человеческий на месте мест перемещается. как будто человек предместье, где прыгать-бегать запрещается.
--никакой страны не было были ели на ветру, говорящий фрагмент поля, притяжение цвета. никто не требовал описать круг, схватить слезливым кулаком пространство, действующее по своей не-причине. и дальше, если уходить отсюда, то внутрь разворачивая ландшафт. не пристукивая подошвами. "знающий" свою речь проваливается, так и не угадав место, подчиняя изолгавшемуся знаку тоскующего выкормыша, оставляя разве что смерти возможность прибрать в его клетке.
--1 берет книгу отталкивается ото льда взвешивает подвиги и колобродит (второе детство будет родина сама) и врага не коснувшись, сосны, купель, - шепчет призрачное шевеленье слов – будто земля распахана
2 волки листы родственники дороги все еще перебираются голоса сквозь туман воздушных просек трепещет нерв воли, досадуя снова и снова, приглашая вниз слабый отсвет в луче – ты, не отстающий от дна безмыслия, шлагбаум-степь
3
--...сгустки отговорившей пыли внутри, крайность невовлеченности. когда-нибудь я сяду и прочитаю все ваши книги. при свете керосинки в недостроенной дачной хибаре начала 90-х. дед-татарин командует вира-майна и лес послушно поддается, чтобы потом один из нас, разомлевший, отпустивший зимние тени, слушал навязчивого зазывалу, продающего навоз-коровяк. треск матюгальника пробивается сквозь работу бензопил и жужжащий мушиный сон-зной. не рожденные баюкаются байками. духи китайцев строят мост через оредеж, аронзон гуляет в лесах под вырицей, дети едут с конгресса буддистов латвии. никто ни с кем не встречается - здесь-там - проходя по касательной. разреженное как после войны, после грозы, не обобществленное счастье. ...запах электрички влекся за тобой, пока его не обменяли на запах солярки и сена.
--..."права не дают - права берут" – надпись на заднем стекле. затхлость термоса - плавающие на дне иголки. долгое всматривание, и прохлада. река ваня, глухая лохта. деревни в морозном чаду, дома, утягивающие внутрь темной истории годами не тронутых вещей. остановишься - останешься. длиться в колодезном позвякивании, в темно-синей взвеси над дальним ельником. как когда-то становился падающей водой, грудой воды на вырицкой плотине, гулким ледяным провалом, перемалывающими себя глыбами, рухнувшим и невысказанным, рушащимся и невзыскуемым, водой и льдом, водой и льдом, водой и льдом.
--запах младенца остается на коже как пропуск на выход и вход в любое помещение. "мороз отрезвляет" - это вроде трамвайного звонка, трамвая идущего же по морозу. тяжелый стук техники - тяжелые головы утренних рабочих. поземки всегда неразгадываемый узор, всегда реликтовая хвоя. мягкая шаманская поступь, обнаруживаемая у себя, - и мягкие шаги утра. утро - всегда озеро. уж какая тут беспомощность слов. испарина домов как дым над узкоколейкой, утягивающей глаза в лес; слова бессловесные подрагивают в солнечных паутинах; (независимость пространства как узкоколейка утягивает взгляд по невозможному маршруту, отличному от маршрута трамвая, идущего по морозу). сотрудники жэка идут по земле – сквозь ритуальный дым теплотрассы. власть черного понуждает то и дело опуститься с носков на пятки. (коряки удивлялись, что мы прыгаем во время танца, танец для них это вырастание из земли). ...соль просыпается в пустой простенок, и вечный лама вытягивает в долгий свет младенцев, скрывающихся в умолчаниях.
--фотографии полинезийских островов и бранденбургские концерты Баха в туалете стоматологической клиники; ветер дверей, рассекающий потоки желаний; краснокирпичные колоссы коломны, морские церкви; голоса, которые топят тебя в желтом бульоне обобществления, в сером родстве сна-ожидания; видения, низводящие тебя до чистого зова, чистого обещания. здесь-там - непрерывное творение, великое неучастие. --бледно-бирюзовый аквариум соседнего офиса, где еще не летают ножницы и скоросшиватели, где еще не ходит запах кофе и быстрой еды. там живет анима мунди, - как и на далекой звезде в сквозящем вечностью небе, как в дереве и деревьях, в темных фигурах, идущих вдоль забора на свет фонарей, в лестницах и переходах, в завихрениях пыли, в раскрытой засветло книге, в предчувствии - понимающей ли себя? - тревоги. --нацелованные в темя младенцы, просьбы о предоставлении убежища, московские голуби клюют сиротский хлеб под памятными табличками, обязательность эмалированного бидона и тяжелого дыхания послушниц, средства для выведения всего, гребешки и запонки, вечность, чающая мелких блестящих предметов; птичья легкость без последствий; карты спящие в рукавах; покурю и вернусь, покурю и вернусь, покурю и вернусь.
4
--учитель-дым отделяет время от пламени. музыка-воспитатель реку вновь запряжет. звук в саду сторожит звезды и двери и пчелы летят слышать жар белый шум по ступеням нисходит воздух-иаков. человек, у которого внутри стена - чей он сын? по ступеням нисходит воздух-иаков и воздушные тяжелые звери его вот прибывают вот приплывают и музыка-воспитатель реку вновь запряжет и воздушные камни полягут полягут как колени-глаза, как деревья-ремни
--она отплывает по воле говорящего, оставляя беготню слов. глаза-солдаты, сопротивление губ, как смутный приговор. дождь - рыбы и лестницы, выскобленный со дна сон, где день твой то светится, то прячется в подорожной темноте. вот и прощаюсь я с дымом твоим, с хлебом твоим, с ладьей, вырубленной из звука прежнего, подавшегося с глубины. имя-ушиб спрашивает кровь шуршащей досадой -иглой кто нам сказал, что ты не восстанешь, и кто твою отпускает речь?
--...и вот, да, - и приходит, и говорит, и темница слагается, и вот она уже – бабочка калек пишет узелками над городским, морским, детским, над помойкой, троллейбусом, над женщиной в оранжево-черной немоте лета, над трав глазами, над его внятным возрастом, в котором голос преувеличивает боль.
--скоро меня встретят страшная маленькая природа, извини-извини деревьев, птицы в разбитую осень окна. скоро меня встретят талые сады благодати, весны полногрудые развалины, тихоплавное государство. так и идти к уже настоящему другу, кто бесплотен и равен, кто не знал, говорит, твое время войны, а только мерцание, только мерцание
--вода легко выходит на него с ножом, он бродит жизнь совсем вeчную. господи, расставь и обнеси неповторимые завитки твои, дебилов твоих, соломенных рабов твоих зажженных, что будто бы звучней и изумленней израненных чад твоих дрожащим и зеркальным он находит мир уже вошедшей в глаз крови, всё вовлекая в тяжесть непроизносимого…
--1 иглы как за горизонт. молчание вряд ли воткнёшь на берегу замерзшего вчера. телесный юг возвращает твое знаю. облако водой из прошлого говорит в разрушение, как мы уже не смеем, – работает. 2 военные, речь торгующих, подрагивая, - с твоей тенью, поднимающихся со скарабеем из каких краев (убеждаете ее бояться?) играли и потеряли, и кто-то отверженный всё грезит про ямщика (скажи мне - без крови?) не знает, чем еще отравить колодцы - и с каждой минутой ему а рыба всё плещется 3 какое-то оттаивание души, и остановлен самый не убегай от ветра - стучит железно кровля многое задумывается, правильно ли оно растет, и ветер вслепую - обходит края памяти, и те, что сами молчаливы, наделяют нас полнотой речи.
--1 и еще не закончилось любящий о своем не сговаривается даже с теми кто раскрывается в непрерывном после черты 2 встанут молчащие люди непременные - здравствуй, прости себя расстоянию 3 чтобы свыкнуться задержи вдох поднимая тихое детство и кровь подледную всепроникающую 4 деревья приказывают посмотри-посмотри эти неравные двери не тварные звери тихо 5 в паузе слышно как зверь молчит как рассудок питается землей ветер 6 лес терялся камнем в прочном названии, предвечном дождавшимся помочь 7 приходит человек не помня о потере покрываясь тайным потом над увядшей травой отдает глаза берет книгу
5
--знаки/пыль/несостоявшихся соответствий. тяжесть темно-зеленого - еловый вар, как глубокое "о", спадает в пещеры дыхания, обволакивая иероглифы жажды и за-дыхания, вырубленные на рассохшемся древе рода. исламский распев в затягивающихся вьюгой лесных простенках. глаз собаки, таращащийся из памяти о снеге. остановка на талом снегу между навалами шпал и старыми тепловозами. минутная распахнутость срывается в сиротство обоснованности, в очерченность вида. дышащий зверь зимы ворочается в забвении народов. невысказанное таится в мерцании адресата, в невозможности статься в уже происходящем событии, в уже отбывающем поезде. прокопченные стволы сосен и наплывающая смола долгого взгляда. чай из металлической кружки и смолянистый чай исламского распева. глоток, возвращающий сладкую бессмыслицу ожидания. кровь прошуршит и ты за ней – будто еще засветло идешь по снегу. кровь как голос прошуршит по иероглифам, удаляясь в тихую поступь слова, в синий свет, лишенный тяжбы именования. пока сын возвращается в дом отца и «день восходит над речью».
--синий тягучий воздух и тяжелые звезды. борщевик и звезда что-то сообщили друг другу, как и стремящаяcя к точности ожидания электричка и лунное марево над лесом. пожелтевшее придорожное дерево вырастает из знака дерева, вырубленного в августовском небе, как капля воды возвращает себя из звука собственного падения. земля - необходимый камень, предметность и раздробленность мира, поребрик, дорожный знак, гул двигателя. можно запродать это мгновение, оставив взгляд там, где хвойный провал принимает в себя то, что минуту назад было твоим временем, снова стать мерцающим радио – в общем не высказанном напряжении мира, перебегая и не становясь знаком-образом-вещью.
--трактор на обочине и унавоженный холод реки, брошенный инвентарь, ветошь, недостроенные коттеджи, уже заселенные призраками чужих желаний. немая речь вещей, выпаривающая соль дня, расходящиеся круги отработавших смыслов, имен, действий. старуха, умирая, кричит, и ребенок вскрикивает вместе с ней на другом конце поселка. вопрошающее замирание, через которое необходимая тяжесть сна опускается на округу. вздох открывает дорогу наслаждению, воздушные зеркала стекают вниз в прорытые за день воронки, производя собой вещество времени. чередование дороги и темноты. камень, возвращающий осязание, и камень - хлеб зрения. возможность действия – в тоннелях, в перебеганиях гравия, в нагнетаемой и уже нагнетенной воде истории. пока кто-то ходит кругами и не может понять – сбивает ли новая жизнь старые печати.
--глубина зелени, скрывающей дом, проходная бывшего завода. окна отталкивают взгляд, желающий избыть себя в них. (разрастающаяся граница между тем, что ищет, и тем, что преследует). туман. птица. тихая ярость природы. гул неявленного события, отпугивающий призраков света и антисвета. подполье, обесточенное приближающейся грозой. …когда ты обнаруживаешь в себе дом дом, на который вселенная наваливается любящей тяжестью, легкий дом, никем не найденный и никого не зовущий.
--смерть насекомых в полдень. движение ветра от тела к телу, перебегание, тщащееся поймать взгляд зверя – зверя, который спугнет птиц земли, чтобы птицы земли взошли как народ к горизонту. (скопление, разрывающее мыслимый горизонт). остановившись в любом месте, увидишь замершим то, что действует по своему усмотрению, слепок действия, его глубина – из которой только и возможна страсть, которую я помню еще, чтобы спрятаться там, оттого трепет и пот. в этой точке где я и сын становимся одно. там в глубине, откуда сейчас идут эти темные воды. колодец опрокинувшийся в наш мир, пока вода восходит в нас. глубина, где говорит лишь измена тому, чего больше не будет, что всегда молчит перед нами.
--мамина мама. среди уже обнищавшей весны. пьяный ветер и ветер-камень, о который споткнувшись, слух разбегается по округе. трещины отчуждения - как трещины на фотокарточке, заполняют собой весь видимый воздух. невозможность удержать порождает уязвленность, уязвленность взывает к языку, язык взывает к невозможному. это моя работа, мама. это случилось еще раньше. эти бормотания и переглядывания. здесь, где задерживаю дыхание и ветер восходит, порождая только себя, но уже в другом. вымалчивать интерес, пестовать кровь - это не для нас. лучше костер и лязг, лучше ржавая вода и хрип обходчика, околесица и бесколесица, и туман, и страх, пробивающий расстояние, и черт в ступе, и выныривание в медленное постукивание состава. глубина залегания неизвестна. и никто об этом не скажет, не наведет луч, не подпишет резолюцию. и уж точно не эти вещи. вещи-печати, выжженные безумием солнца. (нетварные звери протягивают к ним свои лапы и погибают). а человек, если и остается - то на руинах, где только ветошь и хлам. где теплица диафрагмы вынашивает вспаханную солнцем слезно-сладкую развалину зимы. вот твоя початая свобода, отец. цыплячье солнце и почтовый хлеб. уже не хлеб, а пожатое ожидание. и грех приходит как некто покаянный в черных носках на голое тело. мы получили ваши письма, и будем работать над ними. но пока мы еще ходим в клетчатых полушубках не по погоде. пока нас не закинули с насыпи в вагон, полный рассады, дедовского азарта и пионерского стыда. шпалы - креозот - иван-чай. шпалы - креозот - иван-чай. опалимый стыд и неопалимый стыд. батюшка, вы уже делали упражнения для пресса? это как лить чужую воду на свою мельницу, как поворачивать вспять реку мертвых. слава богу, мертвые меньше всего нуждаются в твоей заботе. и может быть поэтому что-то еще происходит, определенность сбоит в мерцании знака, возвращая безоглядность, стягивая обстоятельства речи в счастливый бред, если не освобождения, то хотя бы побега.
--что выветривается из твоей головы и несется по свету, раздувая волосы на дорогой голове. глаза-изумруды, куда проваливаются твои дети и внуки, и бегут по темно-зеленым дорогам-прожилкам, разбивая прижизненный бурелом. и звери падают под ветром как в тире, и звери простреливают через лес как огни, и бег их выплескивается в долгий простор, в растягивающееся пространство, чтоб и улыбка твоя могла жить, говоря горизонт. тело старика, оставленное на ветру на озерном льду, до весны, где сойдутся земля-девственница и земля-старуха, и другая, не очеловеченная, так и не привыкшая к тебе, в реликтовом свете, глубоководная хвоя сибирского эха, глубооконной ветер весны. кем ты стал, отец? телом под ветром вечности, видящем все, и света высших миров, и света развеянной сладости, что ходят по небу и переговариваются в надежде, вечно обретаемой, выковываемой здесь звук металла на фабрике, производящей грома, восславляющие и предвосхищающие сверхрождение. так зачем возвращаться в прошлое в приземистое дыхание февраля снега идущего солдатом материи твердости только твердости, где смерть есть смерть есть смерть только ради бессмертия, ради рук, в которых сила строителя жизни, бессмертных рук, которые целует бессмертная мать. но другое еще, где восходишь травой, оживаешь землей, жирно разваливаясь и зацветая, и вновь остывая, там где дом твой, куда на зиму ты приглашаешь своих мертвых, устилая хвойником полы и заводя ладан. но ты и потом приезжай к нам - сквозь его дым, сквозь поля ожидания, лета расплав мы покажем тебе дом рыбака, и рыбу, в за-дыханьи которой тает время вечно летящая капля, чей звук ты услышишь уже на другой стороне, проходя в межзвездное, где золото дышит в земле, и лестницы переплавлены в слои и мерцания, в кочующий океан благодати, чей отблеск подрагивает на крючке - здесь снятом с твоего языка.
--серебряный холод травы, и не сбывшийся в нем восходит дыханьем-деревней. страна разворачивается, как зверь из клубка сна, как колыбельная над синим сиротством ума, и уже над птенцом оранжевого безмолвия. он же, так и не встав на крыло, тычется в повсеместное, родовое, в разговор, бегущий зерном по земле. и если не в нем избываешь тоску, то вдыхаешь холод как хлеб. освящая себя в сине-буром притворе идущей с севера вьюги, и колодец зовет туда, где старуха стала кричащим деревом, отзываясь забвением и в горле вяжущей немотой. чтобы стало вдруг явственней, как птица вспорхнувшая с ветки пролагает воздушную просеку, возводит твой шаг, к горним лесам, к перекличке земной, к мерцающему теплу, куда ты идешь, истончаясь в надежде.
радиопочта (содержание) 1 «мария-мария, говорит радио…» «…они все проходят через рамки металлоискателей» «о языке вспышек, блокадных указах в приближающуюся часть» «…года три тому, когда ещё громыхало на горизонте» «...стоит ли говорить» «кто этот дух, взывающий к вечной скорби…» фрагменты «пространство, растущее в молчании…» «вздогнув языки, отвернувши силы людей…» 2 мелкий лавочник хиршхорн подгнившие фрукты выставлены на холод. снег отпускает собаку хочется дышать сад - упроченный снегом - вспомни, где образ человеческий теряется никакой страны не было берет книгу 3 ...сгустки отговорившей пыли внутри, ..."права не дают - права берут" – запах младенца фотографии полинезийских островов 4 учитель-дым отделяет время от пламени. она отплывает по воле говорящего, оставляя беготню слов. ...и вот, да, - и приходит, и говорит, и темница слагается, скоро меня встретят вода легко выходит на него с ножом, иглы как за горизонт. и еще не закончилось 5 знаки/пыль/несостоявшихся соответствий. синий тягучий воздух и тяжелые звезды. трактор на обочине и унавоженный холод реки, глубина зелени, скрывающей дом, смерть насекомых в полдень. мамина мама. среди уже обнищавшей весны. что выветривается из твоей головы серебряный холод травы, и не сбывшийся в нем