Порожек by hleb

Глава 1

Мой Лидочек так уж мал За столом сидит девочка в оранжевых тапочках и ковыряет ложкой манную кашу. «Вот неблагодарная!» – думает девочкина мама и беззвучно растягивает рот в букву «Э». Она сосредоточенно глядит в круглое зеркальце и красит ресницы. Тем временем девочка берет пробу грунта на поверхности Луны. Давно остывший грунт прилип к ложке, и гравитация на него не действует, как и полагается на Луне.

– С эдой баловаться – стыд и грэх, – бросает мама, дорисовывая растянутую в «Э» губу. – Дети – цветы жизни. Они не грешат, – говорю я (девочка – это именно я) и пробуровываю в Луне кратер. Ложка глухо утыкается в дно, и кратер получается гораздо мельче, чем я задумывала. – Мишук, повлияй, – говорит мама, целуя меня в макушку. Пахнет от нее «Арабикой» и духами, которые подарил папа на 8 Марта. Мама говорит, что у папы никакого воображения, поэтому коробок с духами у нас дома целый комод. Когда никого нет, я достаю их и строю Пизанскую башню прямо на коленках. – Behave ! – доносится из прихожей, и за мамой хлопает дверь. Мама работает переводчиком на заводе сухих строительных смесей. Его продали американцам, и с тех пор, как мама побывала в Аризоне, она мечтает переехать туда всей семьей. – Ты должна питаться, – начинает влиять на меня папа. Он продырявил пальцем «Российскую газету» и теперь глядит через отверстие одним глазом. Дырка вышла как раз посередине лба какого-то мужчины в галстуке. Над мужчиной написано «У НАТО открылся третий глаз». Папе очень смешно, а мне не очень. Но я все равно смеюсь, чтобы сделать ему приятное. Тогда, возможно, он забудет про кашу. – Давай, а то я на работу опаздываю, – папа откладывает в сторону газету и делает серьезное лицо.

– Я не ем грунт. Тем более холодный и с комочками. – Ладно, – соглашается папа, поглядывая на часы. – В обед скушай борщ и «Ласточкино гнездо». Приеду – проверю. Первый раз «Ласточкино гнездо» я попробовала на ужин в продленке. А до этого я думала, «Ласточкино гнездо» - что-то такое воздушное и карамельнованильное. Как «Птичье молоко». Я мечтала о нем целых три недели - с того момента, когда однажды вечером мама читала папе распечатку меню, решая, отдавать меня в продленку или нет. Помню, засыпая под ссору родителей, задушенную кухонной дверью, я думала о том, как буду сидеть на низком стуле среди продленковцев и есть «Ласточкино гнездо». И между нами, тремя-четырьмя посвященными, возникнет тайна. Мы никогда не откроем ее остальным детям – которых забрали родители и которые не ели «Ласточкиного гнезда». Пускай у нас нет бабушек с маленькими добрыми, как у пекинеса, глазами или папиных шоферов, которые заберут нас вовремя. Зато во время морковной запеканки на полдник мы будем смотреть на несчастных непосвященных с сочувствием и перешептываться. Мы будем знать, что ожидает нас вечером, и давиться этим сладким ожиданием… Моя ванильная мечта оказалась говяжьей котлетой. Хотя некоторая интрига в виде засунутого в котлету яйца все-таки оставалась. Как яйцо из курицы попадало в говядину, я не понимала, но спросить из-за

своей болезненной застенчивости не могла даже у нянечки Зинаиды Григорьевны. В тот вечер, когда я решилась рассказать маме про яйцо, она расплакалась и опять поругалась на кухне с папой. А потом стала регулярно готовить мне «Ласточкино гнездо» и даже показала, как этот делается. Интрига пропала, а потом из холодильника пропали пиццы, сосиски и блинчики глубокой заморозки. В нашей семье настала эпоха борщей и расстроенных от недосыпа маминых нервов, которые не берегли ни я, ни папа. Впрочем, продленка уже давно в прошлом. – Пап, а когда мы в зоопарк поедем? Ты еще на прошлый день рождения обещал, – говорю я, шлепая остатки лунного грунта в миску Чучика. Чучик – наш ризеншнауцер, он вечно голодный и ничуть не прихотливый. Чучик сметет и кашу с комочками, и даже трехдневный борщ с кружками жира. – В субботу. Вот допишу программу, и сразу в субботу поедем, – отвечает папа из прихожей. – В эту? – уточняю я, зная своего папу. Папа программист и работает в режиме дедлайна. Обычно его дедлайн – это вечер пятницы по московскому времени, а точнее – наша глубокая субботняя ночь. – В следующую, – в прихожей чмокает замок, и я остаюсь одна, если не считать Чучика. Мама говорит, одиночество плохо влияет на психику, но я люблю одиночество. В него можно закутаться

с ног до головы, как в папин махровый халат после купания, чтобы торчала одна макушка. В одиночестве безопасно и уютно. Наверное, так бывает, когда сидишь на облаке и потягиваешь молочный коктейль. Мамин психотерапевт называет это «зоной комфорта», которую необходимо планомерно расширять, дабы не ограничивать личностный и профессиональный рост. А еще в одиночестве ты никому не мешаешь. Ни маме с подработкой на дому, ни папе с «Героями-5», ни вечно спешащей тете Оле – моей крестной, ни Чучику грызть его говяжий мосол.

Глава 2

Тетя Оля «кусается», а потом кусают еe – Чучик, отстань! Колготки последние порвешь! – кричит тетя Оля, напрасно отбиваясь от любвеобильного Чучика. Уж если он задумал облобызать кого, так сделает это непременно. Сколько себя помню, а это лет, наверное, семь – помню я себя с тех пор, как в три года пошла в ясли, – колготки у крестной всегда были в дефиците. С помощью обыкновенных ножниц старые тети Олины колготки необыкновенным образом прев-

ращались в лосины, гольфы и майки-алкоголички, в зависимости от места расположения дыры. Еще колготками тетя Оля утепляла садовые деревья на зиму, укрепляла расшатанные шурупы в диване, самостоятельно наращивала стоптанные каблуки, делала капроновые ручки к рабочим инструментам дяди Коли и хранила в колготках веник. А однажды крестная подарила мне на день рождения шапочку из старых колготок, отделанную кусочками цигейки. От шапочки я была в восторге, но мама отобрала ее и спрятала на антресолях. Когда тетя Оля приходила к нам в гости, она всегда отчитывала маму за неумение вести хозяйство и обзывала транжирой. Сейчас за чашкой кофе крестная бушует по поводу нового маминого приобретения – кофе-машины с цветным сенсорным дисплеем и технологией Touch Screen. – С ума сошла! Это же сумасшедшие тыщи! Тебе что, самой лень кофе сделать? Я вон вчера на оптовке зёрна купила за очень недорого. Домой пришла, мельничкой смолола, в турочке сварила – красота! А эта твоя бандура сенсорная только место в кухне занимает. – Зато можно одновременно две чашки латте приготовить, – мама с любовью гладит бандуру по гладкому боку, и во мне шевелится ревность. Мама меня так никогда не гладит, и я автоматически встаю на сторону тети Оли.

– Папа ругаться будет, – я слизываю с латте пенку и заглядываю крестной в глаза. В них ликование. – Пускай попробует! – с пол-оборота, по меткому папиному выражению, заводится мама. – Я ее на кровные премиальные, между прочим, купила. – Лучше бы ты себе мозг запасной купила, – возражает крестная. – А заодно и Мишуку своему! Ты ему давно уже весь мозг вынесла. А оптом, глядишь, дешевле выйдет. – Оля, не ругайся при ребенке. – Господи Иисусе наставниче мой предобрый! – точно крыльями, взмахивает большими руками крестная. – О ребенке она вспомнила! Да этот ребенок тебя в сто крат мудрей будет! Я ей «Домоводство» в редакции Блинова принесла, Сельхозгизовское еще издание. Так она его в два дня одолела! Да у нее в шкафу книг больше, чем мы с тобой за всю нашу проклятущую жизнь прочитали! – Зачем ей «Домоводство»? – спрашивает мама и тут же об этом жалеет. – А кто муравьев с тараканами с вашей кухни изгвазданной выведет? Может, твой компьютерный гений? Или он только на виртуальные подвиги способен? Поди, и зарплату виртуально в его крысиной конторе выдают? – А мы с папой в зоопарк в субботу поедем. – В виртуальный! Еще на день рождения ей обещал – собственными ушами слышала. Но ничего,

Лидочек, обещанного три года ждут. Недолго тебе осталось – годика два еще перекантуйся без зоопарка, а там, глядишь, самой расхочется на зверюшек за решеткой смотреть. Ты девочка сердобольная, в нашу породу уродилась, не чета папаше вашему – бездушному сухарю. – Оставь Мишука в покое, пожалуйста, – мама всегда встает на защиту папы, когда его нет рядом. – Капуччино хочешь? – А фетуччини у тебя не завалялось с равиолями? Или вы пельменями из собачатины ребенка пичкаете? У вас же времени-то на Лидочка нет, вы же все по италиям с америками путешествуете, марко поло недоделанные! Бандуры покупаете! Лидочек, пойдешь ко мне жить? Мы с тобой рукоделием будем заниматься, чебурашек из желудей лепить, смешариков из колготок нашьем, а? – Спасибо, тетя Оля, я дома поживу. Нам с Чучиком вдвоем весело. – Весело им! Ребенок нелюдимом растет, аутистом недоразвитым. Ты ее к неврологу водила? К Галине Викторовне? – Нет еще. Там очередь на три месяца вперед расписана. – Еще бы! Галина Викторовна – золото, а не доктор! Светоч рефлексотерапии – и не таких ставила на ноги. Ладно, я ей сама вечером позвоню, чтобы без очереди вас приняли. Мы в баню вместе по воскресеньям

ходим, я ее вениками березовыми снабжаю. Николай на всю зиму заготовил – первый сорт веники. Ой, совсем забыла: ты отростков-то мне дашь? – Каких? – Сосцевидных! – злится тетя Оля. – От ампельной герани, которую ты из Рима контрабандой вывезла. – А, ну конечно. Возьми там – на подоконнике в Лидиной комнате. Тетя Оля удаляется, а мы с мамой, как два заговорщика, делаем себе украдкой по капуччино. Я жму на экран, и из носиков умной кофе-машины одновременно льются два ровных столбика. В толстых керамических чашках, которые шли к бандуре в подарок, прямо на наших глазах растут пенные шапки. Мама улыбается, и я тоже улыбаюсь. – Ой, ёжкин кот! – доносится из моей комнаты вопль крестной. – Оля, что случилось?! – мама бросается в коридор, задевая рукавом новую чашку. Она стукается об пол и разваливается на четыре толстых куска, обдавая нас с Чучиком молочно-кофейными брызгами. – Пчела, свинья, укусила! – орет тетя Оля. – Откуда у вас пчелы посреди октября? Я смотрю на изгвазданного Чучика, а Чучик смотрит на таракана, пытающегося вброд перейти капуччиновую лужу.

Глава 3

Лучик света – Лидочек, занимаешься? – оживает трубка маминым голосом. – Угу. – Good girl! Я сегодня задержусь, у папы тоже аврал, ты нас не жди, ужинай сама и ложись. – Угу. – Там суп на подоконнике, разогреешь в микроволновке, только под крышечкой, чтоб не оттирать, как

в прошлый раз, и компот я утром сварила. Поешь, в холодильник спрячь, а то – ферменты. Поняла? – Угу, – я повинуюсь, зная, что больше всего на свете мама боится ферментов и брожения. – Ну что ты заладила: «угу да угу»? – досадует трубка. – В воскресенье в лес поедем на дяде Коле за груздями, там белочки, воздухом подышишь. «Интересно, а дома я чем дышу?» – А Чучик? – И Чучика возьмем, если дядя Коля разрешит. – Он уже лужу сделал… – Дядя Коля? – ужасается трубка и тут же меняется в голосе. – One moment, – я слышу, как мама приглушенно говорит с кем-то по-английски. Наверное, с Брайаном – главным инженером из Феникса. – Лидочек, мне бежать надо. Ты Чучика запри, вечером папа погуляет. Behave! – говорит трубка и опять становится самой собой – молчаливым куском пластмассы. Я открываю «Хрестоматию по литературному чтению для 4-го класса» и начинаю заниматься. Школу я не посещаю. Вернее, посещаю, но только иногда. В основном на праздники – Новый год или 8 Марта, когда в классе, к которому я прикреплена, устраивают утренники. Утренники я не люблю, потому что на них надо рассказывать с выражением стихи, а потом участвовать в чаепитии. В классе сдвигают парты так, что получается один длинный неровный (потому что все парты разной высоты) стол, и укры-

вают его тетрадными листами. Девочки достают из рюкзаков выпечку, а мальчики – их в нашем классе трое: Панкратов, Котов и Кожубей – выпечку не едят, а играют ею в пиратов Карибского моря. Однажды на 23 февраля Котов попал мне выпечкой в глаз. Все смеялись, и я тоже смеялась вместе со всеми, хотя мне не хотелось. Но когда вокруг люди, а при людях часто приходится делать не то, что хочется, а то, чего от тебя ждут. Не смеялась только Анна Емельяновна. Она сказала, что у Котова сердце мохом обросло, и поставила ему «неуд» за поведение в третьей четверти. С тех пор с Котовым я не разговариваю, зато он мне часто снится. В таких снах меня вызывают отвечать к доске или на сцену рассказывать стихи Михалкова. Я не могу двинуться с места, как будто меня приклеили к стулу. Во сне мне стыдно, жарко и я задыхаюсь, потому что все на меня смотрят и ждут, когда я наконец встану и открою рот. Но я не могу. А потом Котов кидает в меня выпечку, которая на лету превращается в стаю ворон, и я просыпаюсь. Наутро оказывается, что ночью у меня был приступ. Тогда мама берет на работе отгул и сидит дома. В такие дни я бываю счастливой, поэтому приступа я всегда жду с нетерпением. «Хрестоматию» я прочла еще летом, потому что школа, в лице Анны Емельяновны, учебной литературой обеспечила меня впрок. Анна Емельяновна приходит по вечерам три раза в неделю и занимается «в щадящем режиме» по часу двадцать. После уро-

ков, если мама дома, они пьют на кухне кофе, и Анна Емельяновна вводит маму в курс школьных дел. Она коротко рассказывает про ребят, а потом подробнее – про отца Иры Пироговой, депутата КСНД. Он постоянно попадает в какие-то «грязные истории», и слушать про выборы в народные депутаты гораздо интереснее, чем про выборы в старосты класса. «Рассказ об отсутствующем» Льва Кассиля мне не нравится. Так всегда: если задано в школе – читать не интересно. Гораздо интереснее самой взять из шкафа первую попавшуюся книгу и читать, пока не придет мама или массажист. Однажды я взяла пятый том Солженицына и дошла до страницы 97. Но на 98-й в мою комнату зашел папа за степлером и со словами: «Дочь – ты уникум, но не до такой же степени» – поменял «Архипелаг Гулаг» на «Вредные советы» Остера. С папой мы видимся редко, даже реже, чем с мамой. По традиции завтракаем мы вместе. У папы на завтрак бутерброд и «Российка», у меня – лунный грунт. С работы он возвращается, когда я уже в постели. Папа заглядывает в мою комнату, прорезая ее лучиком света из прихожей, и, стараясь не шуметь, на цыпочках подходит к кровати. Он присаживается на корточки и целует меня в лоб. Папа уверен, что я давно сплю. Но засыпаю я лишь тогда, когда за папой исчезает лучик света.

Глава 4

Вместе Мы редко собираемся дома все вместе. Настолько редко, что я не помню, когда такое случалось в последний раз. И завтраки тут не в счет. По субботам мама уезжает заниматься английским с близнецами Авдием и Гордеем Незнаменко. Близнецы живут за городом, в особняке колониального стиля, и за мамой присылают большую машину. Каждый раз перед выходом мама просит меня не забыть сфотографировать фламинго, потому что это ее любимая птица.

Мама думает, что мы с папой поедем в зоопарк. Но всякий раз у папы на работе случается аврал, или у кого-нибудь из папиных друзей летит винт. Папа безотказный, и зоопарк переносится на следующую субботу. По воскресеньям папа ходит в качалку, а маму навещает тетя Оля. Но сегодня необычное воскресенье: все дома, а тетю Олю положили в больницу с придатками. С утра мы договорились с мамой испечь шарлотку, но потом она передумала и сказала, что будем генералить. Папа сразу засобирался в качалку, но не тут-то было. Мама с механической шваброй наперевес преградила ему путь к отступлению. – Доставай стремянку, надо лампочку поменять. Заодно плафоны протрем – мухи все засидели. Ребенок скоро ослепнет! – Типун тебе на язык, – вздыхает папа и лезет в кладовку. Он тут же запинается о новый бесшумный пылесос, а на голову ему валится коробка от пылесоса. – Осторожно! – кричит мама. – Пальто не порви! – отодвинув папу в сторону, она хватает с ве шалки пальто и пристрастно его осматривает. – Ну вот, полюбуйся, Лидочек, опять моль попортила! – говорит мама жалобно. Я любуюсь изо всех сил, но ничего такого не замечаю. Тогда мама выворачивает наружу карман и с гордостью демонстрирует нам с папой дыру, засунув в нее растопыренные пальцы. – Я тебя сколько раз просила, чтобы «Молемор» купил?

– Было бы из-за чего переживать, – примирительно улыбается папа. Он чувствует за собой вину. – Зашьешь и всего-то делов! – Рот тебе надо зашить. «Делов»! – передразнивает мама. По образованию она филолог. Папа молча достает из недр кладовки стремянку и торжественно несет ее ко мне в комнату. Мы с мамой идем следом. Вернее, это мама идет, а я еду в коляске и, как водится, застреваю у порожка. Мама бросает на папу испепеляющий взгляд и поджимает губы: – Видишь, Лидочек, какой у нас папа заботливый! Мы его просим-просим, просим-просим: убери, Мишук, порожек! Сделай милость, Христа ради. Так нет, Мишук лучше к соседу пойдет компьютер починит, чем родной дочери поможет. А дочери порожек этот все равно что индейцу Большой Каньон в Аризоне. Ну, ничего! Мы с тобой сами сильные, правда? Вот сейчас мама на кухню сходит за пилой и выпилит этот порожек к чертовой матери! Мама и вправду идет на кухню, возвращается с небольшого размера пилой и демонстративно засучивает рукава. – Не выдумывай, – говорит папа. – Тут надо всю коробку переделывать, к специалисту обращаться. – А ты о чем думал вместе со специалистом своим, когда двери устанавливали? – Подожди, я сейчас позвоню им, – суетится папа. – Куда? Воскресенье сегодня – кончились специалисты. Плафоны лучше снимай.

Папа покорно выкручивает из люстры плафоны, передает маме, мама протирает их мокрой тряпочкой с крахмалом, а следом я – уже сухой. Получается конвейер, как у мамы на заводе. И от этого конвейера, а точнее от того, что мы все вместе, как в рекламном ролике про печенье, мне становится ужасно весело, и я говорю: – Мам, пап, ну не ссорьтесь! А к порожку я уже привыкла. Я об него мускулатуру рук тренирую, нам на ЛФК показывали. – Правильно, Лидочек, – одобряет папа. – Что не убивает, то делает нас сильнее. Тут мама выходит из комнаты, и я слышу, как в ванной начинает шуметь вода. Но скоро мама возвращается, и мы все вместе, дружно снимаем с карниза шторы. Точнее, это папа снимает, а мы с мамой командуем. Глаза у мамы при этом почему-то красные, наверное, от пыли. – Надо будет как-нибудь книги перебрать, – говорит она, осматривая мой шкаф. – Солженицына с «Дружбой народов» к Ольге на дачу отвезем. – Правильно, – подхватывает папа. – Я тут как раз на «Алибе» «Большую детскую энциклопедию» приглядел. За копейки буквально. – Все бы тебе на ребенке экономить, – ворчит мама. – Двигай шкаф лучше – пропылесосить за ним надо. – Не надо! – кричу я и, круто развернув кресло, загораживаю маме дорогу.

– Ты что? – Давай потом, – быстро говорю я. – Когда книги будем перебирать. Мама смотрит на меня с недоверием, но все-таки соглашается. В это время в комнату заходит Чучик, кладет на только что пропылесосенный ковер говяжий мосол, и мы дружно начинаем отчитывать Чучика за плохие манеры.

Глава 5

Зашкафье Зашкафье я обнаружила совершенно случайно – два года назад. Я хотела протереть за шкафом пыль, сунулась - а там они. Они сначала ужасно меня испугались, да и я, признаться, тоже. Но с тех пор мы очень подружились. Теперь я даже и не знаю, как бы жила, если бы не они. Я же дома-то в основном одна, если не считать Чучика. А с ними весело. Иногда они со мной даже в больницу выбираются – за компанию. Или к бабушке в гости, правда, редко. С ними хорошо. Как-то спокойно. И еще я с ними чувствую себя живой.

Глава 6

Ноги, хвост… главное – крылья! Напротив меня сидит коричневая старушка, похожая на печеную картофелину. У нее мутные синие глаза, вокруг шеи – фонендоскоп, а пальцы в конопушках и кольцах. На некоторых их даже по два. Это Галина Викторовна – любительница тети Олиных веников и светоч неврологии. Галина Витальевна пристально изучает меня своими синими буравчиками, а потом

переключается на толстую амбулаторную карту с матерчатым (тоже синим) корешком в горошек. – …компрессионный перелом позвонков Th3-Th6, ушиб спинного мозга… нижняя параплегия… вялый тип поражения… – скрипит она монотонно. – В три с половиной года мы с горки упали, – говорит мама, и лицо у нее такое же, как у Чучика перед поркой за лужу. – Воспитательница не доглядела, толкнули ребятишки… После операции нас в отделение реабилитации спинальных больных перевели, потом – в неврологическое… – Актовегин назначали? – не отрываясь от карты, спрашивает Галина Витальевна. – Да. Трентал тоже, прозерин, витамин В12 в мышцу… – скороговоркой отвечает мама, похожая на прилежную ученицу. К врачам я хожу так же часто, как к себе домой. Каждую неделю мама берет на заводе машину с водителем и везет меня в детскую поликлинику, психоневрологический стационар, к гомеопату или в диагностический центр на анализы. Поэтому врачей, в отличие от того же Котова, я не боюсь. Со временем я даже стала замечать, что с врачами мне общаться гораздо проще, чем с остальными. Во врачах нет того, что отталкивает от окружающих, – жалости. Когда я чувствую к себе жалость, мне бывает стыдно. У врачей на лицах за всю жизнь я видела два выражения: желание помочь и равнодушие.

– …массаж структурирующий делаем два раза в неделю, ЛФК, тепловые процедуры... На лице Галины Витальевны равнодушие. Мне тоже скучно, и я рассматриваю ее брови. Они совсем тоненькие – в ниточку и не шевелятся, даже когда Галина Викторовна хмурится. А хмурится она с тех пор, как заговорила мама. Уж если мама начинает говорить, ее не остановишь. Наверное, Галина Витальевна об этом догадалась и поэтому она хмурится. – …курс иглотерапии в январе прошли… Неожиданно я понимаю, что брови у Галины Викторовны нарисованные, и мне становится страшно. Я вдруг представляю себя в девяносто девять лет (мне почему-то кажется, что Галине Викторовне девяносто девять лет). Вот я сижу в бане вся коричневая, как картофелина, и мои карандашные брови плавятся и стекают по лбу вниз. А вокруг здоровые, розовые женщины с прилипшими к попам листиками машут вениками и кричат тети Олиным голосом: – А ну, поддадим-ка пааару! – … и потом она занимается ежедневно, садится в постели... – Не ленишься? – спрашивает Галина Викторовна, выдергивая меня из бани прямо в кабинет невропатолога. – Это хорошо. А потная почему? Синдром белого халата? В бане я и вправду успела вспотеть, но не объяснишь же это сходу Галине Викторовне. Поэтому я молчу, и за меня отвечает мама:

– Вообще-то, докторов мы не боимся. – Аппетит? Сон? – Спим хорошо. А вот с едой проблемы, – говорит мама извиняющимся тоном. – Ну, вы делайте скидку на возраст. Заключение психиатра не вижу. А, вот, нашла… Розовые женщины гремят тазами в седой от пара помывочной. Они обкатывают лавки кипятком, смеются раскатистым эхом, снова наполняют из плюющихся кранов тазы, и с остервенением намыливаются. Вообще-то, в бане первый и последний раз я была в три года. Но этот поход мне запомнился на всю жизнь. Помню, как тетя Оля намазала меня медом и посадила на горячую скамью у самой каменки. Мне было нестерпимо жарко и хотелось плакать, тогда я придумала игру. Я высовывала наружу язык и облизывала верхнюю губу – сладкую от меда. Так мои муки в парилке проходили быстрее, и можно было идти в бассейн. Галина Викторовна моет руки, и начинается осмотр. Меня пальпируют, проверяют рефлексы, измеряют артериальное давление… Бассейн – мое любимое воспоминание из прошлой жизни. Плавать меня с самого рождения учил папа. Он набирал вычищенную содой ванну, надевал на меня шапочку с вшитыми брусками пенопласта и со словами: «Запускайте Берлагу!» погружал меня в воду. Точнее, погружалось только мое тело, а голова в шапочке оставалась на поверхности.

– Я вам курс электромиостимуляции назначаю, – говорит Галина Викторовна. – А вот это – три раза в день после еды, – она размашисто чиркает рецепт. – Спастика должна снизиться, кровообращение улучшится. – Галиночка Викторовна, ну а как вообще? – заискивающе спрашивает мама. Позднее я абсолютно бесстрашно и совершенно самостоятельно научилась плавать в ванне. Больше всего мне нравилось ощущение невесомости, которое я испытывала в воде. Наверняка так чувствовали себя американские астронавты, высадившиеся на Луне… – …сами понимаете, что в идеале реабилитационная программа осуществляется круглосуточно. Милочка, чем-то надо жертвовать… Карьера, работа, я все понимаю, но девочка замыкается, ей необходимо… С тех пор, как я не хожу, у меня часто повторяется один сон. Сначала я плыву. В той самой бане. Я стою у бортика бассейна, потом резко отталкиваюсь и плыву. Я рассекаю воду живыми ногами. Тело мне подчинено, как толща воды подчинена отточенным, слаженным движениям моих рук и ног. Я – дельфин. – …в школу силком, через «не хочу»… придумала себе какое-то Зашкафье… – доносится мамин голос. Я выталкиваю свое гладкое, упругое тело из воды и лечу. Потом снова погружаюсь, но уже не глубоко. С каждым толчком я пролетаю все дальше и выше над водой, быстрее, не окунаясь, а задевая поверхность животом.

– …отсутствие контакта с людьми, в особенности со сверстниками, влияет на нормальную мыслительную деятельность… практически все пациенты погружаются в депрессивное состояние… а конечный результат полностью зависит от настойчивости пациента, сохранности воли... формирования мотивации к развитию ее способностей в целом и двигательного навыка в частности... а творчество – это хорошо… На месте плавников прорезаются крылья. Взмах, второй, и я планирую – мне больше не нужны ноги. В полете они ни к чему. Они исчезли, пропали, отвалились, как отваливается хвост у ящерицы. Все, что мне надо, – крылья. Могучие и дающие свободу. – …в принципе, акупунктура не повредит. Давайте попробуем. А пакетик свой уберите. Ни к чему это.

Глава 7

Ссора Ссоры в нашем доме не редкость, поэтому я знаю в них толк. Для себя я разделяю ссоры на три вида, в зависимости от уровня их сложности. К первому, наименее безболезненному, относятся ссоры за завтраком, во время уборки или просмотра телевизора. Словом, в те редкие моменты, когда все мы в сборе. Это бывает не так уж часто, поэтому внутренний дискомфорт испытывает в это время каждый член семьи. Ибо, как сказал бы мамин психотерапевт:

«Происходит вторжение в личностное пространство индивида без учета потребности последнего в такого рода вмешательстве». Однако такие ссоры протекают довольно мирно и заканчиваются быстро и полюбовно. В крайнем случае, пульт от телевизора, транслирующего матч «Зенит-Спартак», летит в папу, а мы с мамой идем укладываться спать. Ко второму виду под кодовым названием «Кухонная дверь» относятся ссоры, происходящие между мамой и папой наедине, в запертой кухне. Даже если такая ссора начинается в коридоре, спальне или в детской, заканчивается она на кухне. Потому что на каком-то этапе, когда обыкновенный разговор на повышенных тонах переходит в мамин или папин крик, родители не сговариваясь бегут в кухню и закрывают ее на шпингалет изнутри. В это время они похожи на жителей израильского города Хайфа, укрывшихся в бомбоубежище. Мама с папой думают, что этого достаточно, чтобы я не стала свидетелем сцены, и моя расшатанная психика не пострадала еще больше. На самом деле я слышу все до единого слова, даже когда изо всех сил стараюсь не слушать. Ругаются они из-за того, что папа опять не вызвал установщика дверей, чтобы тот выпилил порожек. Или вместо того, чтобы везти меня в зоопарк, всю субботу чинил соседский принтер. В таких случаях помогает только моя ортопедическая подушка, которую я кладу на голову и сжимаю по бокам так, что получается домик. Я сижу в домике со звуконепроницаемыми

стенами и разговариваю с зашкафцами. А потом я незаметно засыпаю, потому что знаю: ночью мама с папой помирятся, и утром все будет хорошо. Третий вид – самый тихий и самый опасный. Такие ссоры сразу начинаются на кухне за закрытыми дверями. Так происходит у политиков, которые хотят посекретничать втайне от мировой общественности. И поэтому я никогда не знаю, из-за чего в таких случаях ссорятся мама с папой. Обычно они не кричат, не ругаются и не обзывают друг друга «увальнем» и «эгоисткой». Они спокойно беседуют, и мне ничего не слышно, кроме приглушенного, бесстрастного «бу-бу-бу», даже если я сижу в коридоре. И от этого «бу-бу-бу» мне становится очень страшно, потому что я знаю: сейчас дверь откроется, и в коридор с бледным лицом выйдет папа. Он пройдет мимо, меня не заметит, обует ботинки и уйдет. А мама будет сидеть на кухне и курить забытые тетей Олей сигареты «ПЁТР I». Папа не вернется ни ночью, ни на следующее утро. Он вообще может не вернуться, если только мама сама его не найдет и не приведет обратно. Папа уходил три раза, и три раза мама его возвращала. Сегодня – четвертый. Вечером мама разбила свое любимое круглое зеркальце и сказала, что это к беде. А я сказала, что суеверие – это «грэх». Я хотела рассмешить маму, но она не засмеялась, а стала собирать по кухне осколки. Они были такими крошечными, просто микроско-

пическими, и собрать их нельзя было даже веником, обернутым в колготки. Тут вернулся с работы папа и сказал: – Зря мы, что ли, моющий пылесос в кредит взяли? Лучше бы я камень с видюхой поменял. Все равно на кухне как был первозданный хаос, так и остался. Нас муравьи скоро из квартиры выселят. Вот так говорит мой папа и смеется. Мама молча дометает кухню и ставит в микроволновку «Ласточкино гнездо». Потом она достает из холодильника банку горошка, берет консервный нож и пытается ее открыть. Нож у нас еще от бабушки – старый и тупой, он срывается, и мама ранит указательный палец. – Нет чтобы с кольцом «Easy Open» купить, все норовишь сэкономить, чтобы тебе на камень хватило, – говорит мама и сует палец под холодную воду. – У меня у самой скоро камни в почках появятся от такой жизни. – А по-моему, нормально живем, правда, Лидочек? – папа заговорщически подмигивает, предчувствуя наступающую грозу. – Ничем не хуже, чем в Аризоне, – поддакиваю я. – Даже кофе-машина есть, как в любом уважаемом офисе США, – я цитирую маму. – Мишук, ты понимаешь, что все в тебя упирается? Документы готовы, рабочие визы, считай, у нас в кармане. Ты только представь, какие горизонты открываются!– Перед тобой они открываются, – по-

правляет папа. – А я что в твоей хваленой Аризоне делать буду? Язык мне никогда не выучить – это раз... – Да программисты твоего уровня там нарасхват! – мама напрочь забывает о пальце. – Английский вместе с Лидочком выучишь, тебе даже на курсы ходить не придется. Я ведь кандидат педагогических наук как-никак, а потом, языковая среда… – Я как мать брошу? – папа пускает в ход тяжелую артиллерию. – Ей год, максимум – два осталось с ее-то сердцем. Я потом себе никогда не прощу… В случае чего некому даже похоронить будет. – Мы Марию Аркадьевну к себе заберем. Устроимся, обоснуемся, и сразу за ней вернешься. А потом, вот положа руку на сердце, чем ты ей тут можешь помочь? Раз в неделю залетишь, как сквозняк в форточку, продукты в холодильник выкинешь, думаешь, ей легче от такой всепоглощающей сыновней любви? А там она с нами будет жить, с Лидочком заниматься, глядишь, и ишемия пройдет. У нас же все болячки от неустроенности нашей, от дефицита любви. – Только не надо в мои отношения с матерью лезть, – злится папа. В микроволновке в это время взрывается «Ласточкино гнездо», но никто не обращает на это внимание. – И вообще холодная война не за горами. У них там вон что творится – кризис! Скоро Штаты страной третьего мира станут, а мы все в рот им заглядываем! Короче, я говорю «нет», а там сама решай, что тебе дороже.

– Что мне дороже?! – взвизгивает мама, но тут же берет себя в руки. – Лидочек, давай-ка в комнату, уроки делать. И дверь прикрой. Я смотрю на побледневшего папу и послушно выезжаю из кухни, прикрывая за собой дверь. Здесь ключевое слово – «прикрывая». Вернее, приставка «при». Благодаря ей в кухонной двери остается еле заметная щелка, через которую слышно все, если сидеть в коридоре. Именно так я и делаю. Я знаю, что подслушивать нехорошо, точнее, подло. Не перед кем-то, а перед самой собой. Но уроки сделаны, и можно притвориться, что в коридоре я оказалась случайно. Чтобы поболтать с Чучиком, например. Тогда подлость внутри замолкает. – Когда они ссорятся, – мысленно говорю я навострившему уши Чучику и глажу его по голове. – Когда папа с мамой ссорятся, я должна быть рядом. Не знаю точно почему, просто кажется, пока я рядом, они будут вместе. Пускай ругаются друг на друга, кричат, зато никто никуда не уйдет. Когда я рядом, я как будто контролирую их. При желании я даже могу заехать в кухню, улыбнуться и сказать: «А давайте лучше пить чай!» И, конечно, они тут же поймут, как это глупо ссориться, когда мы все вместе, и перестанут, и мы сядем пить чай. – Что мне дороже? Дочь родная, представь себе! Ты хоть понимаешь, что это ее единственный шанс, или не понимаешь?

– Не утрируй. У нас прекрасные врачи, оборудование импортное, программы реабилитационные, лекарства какие угодно теперь купить можно. Мама какое-то время молчит, а потом говорит так тихо, что я еле слышу: – Когда я в Фениксе на той выставке, посвященной инвалидам, была, я там много обычных семей видела. К одной подошла, спрашиваю: «Почему вы, здоровые люди, пришли и привели сюда троих детей?» А они: «Наши дети должны знать, что государство сделает все, чтобы помочь им, если вдруг случится несчастье». Вот ты ее в зоопарк уже год отвезти не можешь, а я каждый раз себя в «зоопарке» ощущаю, когда мы на улицу выходим. Когда Лидочка как обезьянку с ног до головы разглядывают, знаешь, с жалостью или с любопытством. А если кто видит, что не могу провезти коляску или в сугробе застряла, будут стоять, смотреть, чем там дело кончится. Вывалю я ребенка на землю или нет… Когда наглости набираюсь или Лида упрашивает, в «Макдональдс» заезжаем – у них вход вровень с мостовой, ступеней нет. Так никто не сядет за наш столик, даже если свободных мест больше нет. Дико... И дело тут даже не в ступенях, а в других порогах. Душевных. Ты когда в Ярославле был, я Лидочка на День города возила, салют показать. К нам милиционер подходит и говорит: «У людей праздник! Зачем же вы так? Настроение всем портите»…

Знаешь, что invalid в английском даже не существительное? «Нелогичный» переводится. Нашего «инвалида» тоже, конечно, перевести можно. Сripple, например, – разве что с «нигером» сравнимо. Обзывалка, которую злые подростки вслед бедному мальчику на костылях кричат в душещипательных романах. У американцев тоже существительные есть, но вот инвалида там называют disabled person – «человек с ограниченными возможностями». Но сначала человек, ты разницу чувствуешь? И политика у них такая, что человека, обделенного самым главным в этой жизни, обделять еще чем-то – просто преступление… Какое у нее тут будущее? Где она учиться будет, работать, в конце концов? На завод наш в лучшем случае пойдет в сборочный цех – детали скручивать, это с ее-то творческими способностями. Пойми, здесь перспективы нет никакой, нет надежды, прости за банальность, на светлое будущее. У нас можно нормально жить, если ты здоров и прилично зарабатывать способен. Лидочку здесь делать нечего… Мне Брайан, главный инженер наш, рассказывал про коллегу своего. Тот спину сломал, так босс построил пандус для коляски и лифт специальный пустил. А если бы его уволили, или лень было пандус делать, или жалко денег на специально оборудованную кабинку в туалете, то босса засудили бы. Сейчас у них там даже дома по-другому строят. А заодно старые модифицируют – так, на всякий случай. Бытие определяет сознание. Под инвалидов

практически всё везде оборудовано. В одном «IBM» сотни парализованных, слепых, глухонемых и каких угодно еще программистов, финансистов. В Америке вообще порогов нет, наоборот – кругом сплошные пандусы. Специальные тротуары, светофоры, места парковочные. Безбарьерная среда! А я эти льготы мизерные месяцами выбиваю, пороги околачиваю. Там на таких, как Лидочек, смотрят, как на равноценного, как на любого нормального ребенка. Я заходила в специализированную школу. Видела, как дети из автобусов выходят или из машин родительских – кто сам, кто с помощью. Некоторые со стороны выглядят абсолютно нормально, по другим за версту видно, что с ними не так что-то. Но это обычные дети, понимаешь? Кидаются снежками, смеются, рожи корчат. Они учатся в прекрасно оборудованной школе, где преподают специалисты, которых минимум четыре года обучали, как с ними обращаться лучше. Заметь, при всем при этом их не изолируют… А, что там говорить! У нас народ не такой. Каждый только о себе думает. Пока самого беда не коснется, тебе это не надо. А пускай каждый задаст себе вопрос: а если в моей семье, а если я сам, не дай Бог, завтра инвалидом стану? Но я вот смотрю на тебя сейчас и понимаю, этот вопрос задавать надо с рождения начиная… Пойми ты, никакие экономические показатели, никакой политический вес не скажут о стране того, что скажет кучка счастливых детей с аутизмом или

церебральным параличом. Конечно, с переездом наши физические проблемы никуда не денутся, но там она достигнет максимума того, на что способна. Потому что person with disability – это не инвалид. Это человек с набором проблем. Если ему помочь, надежду дать на нормальную, достойную жизнь, он станет ва-ли-дом… Я статью читала недавно в «Российке» твоей. Читательский соцопрос «Кто должен взять на себя ответственность за инвалида?» и три варианта ответа. Самый распространенный – члены семьи. Второй – власть, третий – общество. И только в одном письме, которое в редакцию пришло, о даре сострадания написано и человечности. То есть, в конечном итоге, о счете, который каждый предъявить исключительно к самому себе должен. Не знаешь, где Ольгины сигареты? Я слышу, как чиркает зажигалка, а потом папин голос: – Я все-таки думаю, здесь нам проще со всем этим справиться. А что там? Неизвестность. И не кури, пожалуйста, в доме ребенок.

Дверь открывается, и я вижу маму с бледным лицом. Она пройдет мимо, меня не заметит, обуется и уйдет. Как всегда, я не успею сказать: «Давайте лучше пить чай». А папа будет сидеть на кухне и

курить «ПЁТР I». Мама не вернется ни ночью, ни на следующее утро. К папе она не вернется даже, когда он будет искать ее и найдет.

Глава 8

У бабы Маши Как говорит моя мама, зависть двулика. – Черная зависть – стимул к разрушению, белая – стимул к созиданию, – обычно говорит мама по телефону тете Оле. Та жалуется на бухгалтершу из отдела снабжения, которая тетю Олю подсиживает. Потом мама положит трубку, вздохнет и скажет: – Никогда никому не завидуй, слышишь? Хотя ты у меня славная девочка, – тут она обнимет меня и

поцелует в макушку. – В тебе доброты столько, что на весь Ватикан вместе с Папой Римским хватит. Мама меня идеализирует. На самом деле я завидую Котову. Да и вообще почти всем одноклассникам. Вопервых, два раза в неделю они ходят на физкультуру и играют в пионербол. А во-вторых, у них есть бабушки. А у Котова еще и два прадедушки-участника ВОВ. Он про них очень красиво в сочинении «Моя семья» написал: «Я горжусь своими прадедушками Алексеем Петровичем и Порфирием Петровичем, потому что Алексей Петрович был военно-полевым хирургом и спас жизнь Порфирию Петровичу. После войны они нашли друг друга и сдружились по переписке, а их дети потом поженились. До сих пор их дружба – оплот нашей большой и дружной семьи. Я всегда беру с них пример!» Так написал Котов, а Анна Емельяновна поставила ему четыре за то, что в одном предложении два однокоренных слова. Я бы поставила пять, потому что ничего подобного я в жизни больше не слышала. Иногда перед сном я представляю себе, как Алексей Петрович со скальпелем в руке борется за жизнь Порфирия Петровича. А Порфирий Петрович потом отдает единственную дочь замуж за сына Алексея Петровича. Так зарождается дружный клан Котовых. Конечно, мало верится в то, что дружбу с Панкратовым и Кожубеем Котов пронесет через года, но все равно – это удивительная история. По ней можно снимать кино или телесериал.

У меня нет дедушек и всего одна баба Маша. У бабы Маши ишемическая болезнь сердца, и больше всего на свете она любит телесериалы. В гостях у бабушки я бываю редко, потому что она живет на четвертом этаже без лифта. Папа с дядей Колей привезли меня к бабушке два дня назад, наутро после того, как мама ушла из дома. С тех пор мы едим щи с квашеной капустой и сухариками и смотрим канал «Домашний». Сухарики бабушка бросает прямо в тарелку, они разбухают и превращаются обратно в тесто. – Баба, «Интриганка» началась, – ору я бабушке в ухо и до упора жму на стертую кнопку «Volume». Баба Маша откладывает вязанье, а я уезжаю на кухню есть суп. Вот уже третий день она вяжет мне шарф из мохера, а мамы все нет. Шарф получился длинный-предлинный, а мамин абонент недоступен. Такими шарфами, похожими на удавов, обматываются девушки в журнале «Glamour», а мама ушла без перчаток и паспорта. Баба Маша не листает журналов мод, просто она боится бацилл простуды и гриппа. На кухне пахнет кислым и котами, хотя никаких котов у бабы Маши нет. Наверное, от соседей. Я усаживаю Братц и Барби за стол. – Какие вкусные щи! – подхалимничает Барби. – Я очень люблю бабы Машины щи, ням-ням. – А я люблю роллы, – говорит Братц. Братц мне подарил дядя Брайан, американец с маминой работы, которого я никогда не видела. Мама говорит, что он хороший, редкий человек. А я думаю,

что хороший и редкий человек – это папа. Он подарил мне Барби. У нее сразу же стерлось лицо и разошлось по швам платье, зато она поет по-китайски. – Сейчас будут тебе роллы, – я беру коробку с пластилином. Наевшись, Братц моментально засыпает с открытыми глазами прямо в кроссовках, а Барби просит рассказать ей на ночь сказку. – Однажды вечером зашкафцы гуляли в ботаническом саду… – начинаю я. Снаружи темно. По стеклу вниз ползут разноцветные капли. Это плачет радуга. Она тоже ищет мою маму, но найти не может. Хотя там наверху ей видно все, как пилотам из черно-белого фильма. Из бабушкиной комнаты кричит интриганка: – Ты погубил меня! Я ухожу! Лучше уйти в никуда, чем всю жизнь страдать от одиночества вдвоем с человеком, который… Ночью радуги не бывает. А по стеклу, с той стороны ползет дождь – цветной от фар и уличных фонарей. Мама смешная. Боится темноты и барабашек. – Лидочек, ты ножницы мои маникюрные не видела? Весь дом обыскала – нигде нет! Точно барабашка завелся! Помаду новую тоже найти не могу… Я про пуговицы вообще молчу – сами собой отрываются, а пропадают куда, ума не приложу. Мишук, позвони в храм, батюшку надо вызвать, квартиру освятить…

– Средневековье какое-то, – ворчит папа. – С коммерческим уклоном. Ты еще костер инквизиции на дом вызови. Может, скидку сделают. – Все юморишь? А мне в туалет ночью по коридору пройти страшно. На днях хотела дедушкин портрет в ретушь отнести. В альбом заглянула – пусто, только след желтый от клея. Кому он понадобился, скажи на милость? Нет, это стопроцентно барабашка… – мама смотрит на меня. – Может, призрак? В самом деле, не расскажешь же маме с ее нервами про зашкафцев. И про то, что именно я снабжаю их всякими интересными вещами, а никакой не барабашка. Хотя с дедушкиным фото я конечно переборщила. – Лидо-очек! – зовет из комнаты баба Маша. – Лидо-о-о-очек!! Иди сюда-а! Иди сюда». Мне никогда не говорят: «Иди сюда». Папа обращается прямолинейно: «Кати ко мне», тетя Оля виновато осекается: «Лидочек, на минутку…», Анна Емельяновна – педагогически строго: «Давай-ка сама, сама-а», Котов угрожает: «Двигай сюда, белобрысая!». Мама уверена, что Котов в меня влюблен. Сама она никогда не зовет – подходит молча и целует. Мама всегда со мной, даже когда она на заводе или в Аризоне. Даже теперь, когда мама ушла из дома, она все равно со мной. Ведь она ушла не от меня, а от папы, хотя никакая не интриганка. Интересно, а как это – одиночество вдвоем?

Однажды папа услышал, как баба Маша громко звала меня из кухни. – Мать, пойми, ты обижаешь ее. Будь тактичнее… – Ась? – сказала баба Маша. – Мишук, Лидочка мне позови, пускай прискачет к бабке носки померить. Бабушка у меня – что надо! Я ее очень люблю, хоть она и не участник ВОВ, а в суп кладет сухари. – Иди сюда-а! Еду на зов. Коляска застревает в черной паркетной выбоине, из которой выныривает таракан. Он удирает по самому краю вставшей на дыбы паркетины и похож на индейца, улепетывающего от ковбоя по отвесу Большого Каньона. Дергаю рычаг что есть силы – рука срывается. – Чертово колесо! Спасайся, кто может! – кричит таракан зашкафцам и в ужасе юркает под плинтус. – Не бойтесь, я не обижу, – я пытаюсь выбраться и никого не задавить. Но вокруг ни души. Аризонская пустыня. Оглядываюсь по сторонам, ищу их взглядом… Ни-ко-го. Пустыня, пустошь, пустота. Каждый раз привыкаю к ней заново. Душно - кажется, приступ? Ура! Значит, мама снова будет рядом, ведь по-другому же не бывает! – У девочки богатый внутренний мир… способности воображения, превышающие уровень нормальных детей… спровоцировано травмой… – слышу равнодушный голос Галины Викторовны. – Поражена система коммуникации… выдуманный мир кажется заманчивее реального… необратимые для психики

последствия… только любовь, полная самоотдача… – медленно отрываюсь от дна бассейна и взлетаю. Нет, это не бассейн. Море. – Марья Аркадьевна, баба Маша, где Лидочек?.. – прорезаются крылья. Взмах, второй, третий, и я планирую – мне больше не нужны ноги. В полете они ни к чему. Они исчезли, пропали, отвалились. Все, что мне надо – крылья. Свободный, бреющий полет. – Лида, девочка моя… – мелодия еле слышна, она доносится издалека – кто-то играет на скрипочке. – Потерпи, родная, сейчас пройдет. Але, «скорая»?! – слышу я мамин голос. Мама всегда со мной.

Глава 9

Пять папиных шагов Знаете, как Чучик выражает свою любовь? Он кладет вам на колени голову и не мигая смотрит в глаза. Только что Чучик вошел в детскую и положил мне на коленки сокровенное – говяжий мосол. Интересно, к чему бы это? – …не надо меня во всех смертных грехах винить. Лидочек прекрасно знает, я ее никогда не брошу. А что приступы у нее по два раза в месяц, это только тебе неизвестно… – мама в желтом платье сидит

на подлокотнике дивана и похожа на канарейку на жердочке. У мамы скрещены на груди руки и очень бледное лицо. У мамы бледное лицо, а левый глаз меньше правого. Я всматриваюсь: она не накрасила левый глаз. Моя мама забыла накрасить глаз. Один накрасила, а другой – нет. – Ты соображаешь, что несешь вообще? Сначала на трое суток пропадаешь, мы с Николаем все больницы, все морги объездили… – папа ходит из угла в угол, а я считаю его шаги. От ортопедической стул-парты, за которой я занимаюсь с Анной Емельяновной, до Зашкафья ровно пять шагов. Это если широких папиных, а моих семь, наверное. – …с ног сбились, заявление в милицию написали, что еще?.. Да, всех подруг твоих обзвонил, одноклассников… Подъезд оббегал, не видел ли кто? – Чтобы соседи прочувствовали, как Михаил из двадцать второй квартиры убивается по загулявшей жене, – лицо у мамы сморщилось, как будто она хлебнула кислого молока. – Такое ощущение, все эти грандиозные поиски века – для галочки. Молодец! Что могу сказать? Дурная голова ногам покоя не дает. Раньше надо было думать, тогда бы и с ног сбиваться не пришлось. Папа замирает посередине комнаты: – Жестокая ты. Двенадцать лет прожили бок о бок, а только теперь понял.

– Вот именно: бок о бок. Душа в душу ты только со своим компьютером жил. А я для удобства была, окружающая обстановка, комфорт и завтрак в восемь тридцать. Что ж ты теперь забегал? Носки чистые кончились? – Ребенка бы постеснялась… и посторонних! – Honey, please come down , – тихо говорит мамин американец. Он сидит на диване рядом с мамой, и на ногах у него голубые тапочки. Тапочки ему малы и вообще вся комната ему мала, потому что с таким высоченным ростом надо в школьном актовом зале сидеть, а не в чужих детских. У американца розовые щеки, и он не знает, куда девать свои большие руки, поэтому гладит Чучика. Чучик не возражает, помоему, ему даже приятно, предатель. – Брайан нам не посторонний. За последние полгода он сделал для Лидочка больше, чем ты за всю жизнь! – мама вдруг взмахивает рукой, и та оказывается в ладони у американца. – Значит, полгода? – папа прищуривается. – Только щуриться на меня не нужно. Нам обоим все давно известно, и тебе, по сути, всегда было все равно. Ты занял удобную позицию, как у трех обезьян: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не желаю знать» или как там?.. Самоустранился. Мне вообще кажется, тебе противопоказано жениться, семью заводить, ребенка. Ответственность не по плечу, второй раз, боюсь, не выдюжишь.

– Я люблю Лиду, и если хочешь… – А что ей твоя любовь? Пустой звук – пфу! Знаешь, что такое «люблю»? «Люблю» – это когда в зоопарк по субботам, а по воскресеньям – не в качалку или к соседу, а в цирк или в театр кукольный. «Люблю» – это когда с шести утра в очереди в диагностический за талоном, а потом с подобострастной улыбкой через весь город за льготным рецептом к педиатру, который на твоего ребенка, как на стенку глядит. «Люблю» – это когда каждый месяц «поляну» шоферам заводским накрываешь, потому что муж на машине по халтуре мотается, а ребенку – в больницу. «Люблю» – это когда рухнешь после работы в кровать, но перед этим будильник на полчетвертого заведешь и «Ласточкино гнездо» до утра лепишь. Еще это когда с начальником ужинаешь, чтобы коляска была не белорусская, а американская. А еще «люблю» – это когда звонишь домой, чтобы сказать: «Лидочек, я люблю тебя, доченька», а говоришь про обед в холодильнике… Я смотрю на мамину руку в руке у американца. Никогда раньше не замечала, что у мамы такая маленькая рука, наверное, такая же, как у меня. Мы и варежки можем одну пару на двоих носить. Помню, как давным-давно мы шли с мамой в детский сад, на горку. Было морозно, снег вкусно скрипел под валенками, как сахарная слойка. Мы держались за руки, и варежки у нас были почти одинаковые – со снежинкой. Только у мамы черные с белой, а у меня – наоборот.

Баба Маша вязала. После того дня я больше никогда не носила валенки – только сапожки ортопедические на молнии. Пальчики у мамы совсем крошечные, а на безымянном – белесый след от кольца. – Ладно, закрыли тему. Все решено, мы улетаем послезавтра. Документы готовы, Лидию я в паспорт вписала. Как устроимся, позвоню, – свободной рукой мама разглаживает на платье желтые складки. – Нет, лучше напишу. – Если ты считаешь, что я дам на вывоз ребенка согласие, то ошибаешься. – Твоего согласия не понадобится. Это моя собственная дочь, а документы на развод я почтой вышлю. – Она такая же твоя, как и моя. И не чья-то собственность, а человек прежде всего. Если понадобится, я костьми лягу, а границу ты с ней не пересечешь! – папин подбородок дрожит. – То есть вот так, да? То есть по-хорошему ты не хочешь? Ну конечно, тебя же Лидочкино будущее меньше всего волнует. Ладно, предположим, она с тобой остается, чисто гипотетически, разумеется. Ты что с ней делать будешь? На больную маму повесишь? Или няньку наймешь, а заодно и себе? Ведь ты и сотой доли ее проблем знать не знаешь и ведать не ведаешь. Все я, все на своем горбу без продыху, без остановки, о порожки только и спотыкаюсь, которые ты выпилить даже не можешь! Подстелите ему – костьми он ляжет! Комедиант! – Мама! – вскрикиваю я, чтобы она замолчала.

Судорожно соображаю, что делать дальше. Очень хочу сказать: «Давайте лучше пить чай!», но пить чай с американцем мне не хочется. Папе, наверное, тоже. – Мама, ты кольцо потеряла. Точно обжегшись, мама одергивает руку и поправляет прическу. Американец краснеет и поправляет на носу очки: – Honey, may I say something? Would you, please, translate word by word? – Что он сказал? – спрашивает папа. – Хочет поговорить с тобой, я переведу. – Look, Michael, the situation we are facing now is extremely hard … – начинает Брайан толстым, как труба, голосом. Маму почти не слышно, ее голосок растворяется в этом трубном звуке, а слова лишаются смысла. До меня долетают обрывки фраз, которые никак не получается сложить вместе, как в задачке по арифметике про груши и яблоки. – …как здравомыслящий человек, понимаете, что в Штатах созданы все условия… должный уход, профессиональная няня, специализированная школа… я обеспеченный человек, будущее вашей дочери… вы с бабушкой будете навещать раз, два раза в год, сколько потребуется… все расходы беру на себя… я люблю вашу жену, что важнее – глубоко уважаю… взаимности не требую, смею лишь надеяться… жертвует ради дочери, понимаю и принимаю… Кто-то снова играет на скрипочке.

– …к Лидии, как к собственному ребенку, ни в коем случае не умаляя вашего права… единственный шанс на стопроцентное выздоровление… ее поставят на ноги, она сможет ходить – в первую очередь все мы обязаны думать об этом… Я все слушаю, слушаю скрипку. – … наверное, вы правы. Там ей будет лучше, – доносятся до меня папины слова. И вдруг у меня получается – груши и яблоки складываются, мне все становится ясно. Когда папа с мамой ссорятся, я должна быть рядом. Пока я рядом, они будут вместе. Пускай ругаются друг на друга, кричат, зато никто никуда не уйдет. Когда я рядом, я контролирую их – ведь все зависит только от меня. От меня! Ни от папы, ни от мамы и даже не от американца с его специализированной школой. Только от меня. Ведь даже когда уже все решили за тебя, даже когда тебя не спросили: «А что ты думаешь? Чего хочешь ты?», забыли спросить или не посчитали нужным, даже тогда все зависит от тебя самого. Все просто: надо быть вместе, рядом. Мама всегда рядом, значит… – Однажды в детском саду появилась горка. Ее построили зашкафцы – такую высокую-высокую! – громко говорю я и беру с парты свернутый в трубку листок.

– Лидочек, что ты?! – мама испуганно смотрит то на меня, то на Брайана. – Мамочка, я тебя люблю. – Я тоже люблю тебя, детка… – она пытается обнять меня, но я высвобождаюсь. – Не надо, не перебивай. И не обижайся, пожалуйста, но я останусь с папой. Дома. – What did she say? – Я не хочу в Аризону. – Лидочек, все уже решено, мы все обсудили с Брайаном и с папой, он будет к нам приезжать. – Нет. – Honey, what is she saying? – Пойми, малыш, тебя там вылечат. – Я никуда не поеду. – Но почему? – Здесь дом, здесь папа. Здесь Зашкафье! – Darling, please translate! – Нет никакого дома и никогда не было! Дом там, где тебя любят, а папа – тот, кто о тебе заботится, понимаешь? За-бо-тит-ся! И Зашкафья никакого нет! Это твои фантазии, выдумки, вымысел! Господи, да что же в твоей голове творится?! – Есть! Оно есть! – выкрикиваю я и в доказательство разворачиваю карту Зашкафья, которую мне подарили его жители. – Move this freaking bookcase! – мама вдруг подскакивает к книжному шкафу и безуспешно пытается сдвинуть его с места.

– Мама, ты их раздавишь! Брайан налегает своим бурлакским плечом на шкаф, тот с жалким скрипом поддается, старые петли не выдерживают, стеклянная дверца со звоном разбивается об пол. Вниз, как подстреленные вороны, валятся Солженицын, Мандельштам, Чуковский, Фет.., поднимая серое облако. Чучик чихает и затравленно вжимается в угол, а мама в изумлении глядит на черный от густой, свалявшейся пыли прямоугольник, усыпанный пуговицами, скорченными огрызками яблок, смятыми фантиками от конфет… Бутылочные осколки, абрикосовые косточки, канцелярские скрепки, сушки, бусины, обрывки мулине, смятые исчирканные страницы, маникюрные ножницы, мамина помада, зеркало, дедушкина фотография... – Что это?... – мамины глаза расширяются от удивления. Кажется, ей очень противно. – Что это за гадость?! И вдруг она начинает топтать, вдавливать, вминать, вонзать свои острые каблуки в улицы, переулки, площади, парки, аллеи, дома. Перепуганные зашкафцы выкатываются из своих убежищ и бросаются врассыпную: – Спасайся кто может! – Выкини эти бредни из головы, ты слышишь меня?! Никакого Зашкафья – здесь только мусор и грязь! – Не ори на ребенка! – Honey, stop it!

Под каблуком, как яичная скорлупа, ломается чей-то домик. – Не надо, мамочка! С коленок глухо падает на пол мосол Чучика. Я вскакиваю и делаю пять широких папиных шагов к Зашкафью.

Оглавление Мой Лидочек так уж мал........................ 5 Тетя Оля «кусается», а потом кусают еe ............................................. 10 Глава 3 Лучик света.......................................... 15 Глава 4 Вместе.................................................. 20 Глава 5 Зашкафье.............................................. 25 Глава 6 Ноги, хвост… главное – крылья!............ 26 Глава 7 Ссора.................................................... 34 Глава 8 У бабы Маши......................................... 46 Глава 9 Пять папиных шагов............................... 53 Глава 1 Глава 2

Анна Никольская: В детстве Анна мечтала работать дрессировщицей собак, мультипликатором или продавцом в киоске «Союзпечать» (чтобы иметь неограниченный доступ к «Мурзилке» и «Веселым картинкам»). Но выучилась на переводчика, потом – на художника-оформителя, а потом начала писать сказки и выпускать детский интернет-журнал «Желтая гусеница». Автор пятнадцати книг для детей, обладатель золотой медали имени Сергея Михалкова, стаффордширского терьера Бруно Банани и большой коллекции игрушек-персонажей книг. Лауреат премии имени В. Крапивина, «Книжной премии Рунета», «СтартАП», «Книга года: выбирают дети». Ведущая колонки о детских книгах и досуге на портале Letidor. Анна Твердохлебова: Аня училась в Северо-Западном Институте Печати на кафедре графики, около 6 лет делала украшения под названием «Хлебные крошки», с элементами иллюстрации. На данный момент вышло несколько книг с иллюстрациями ее авторства: «Поэты Серебряного века детям» и «Дом, который уплыл» А.Никольской. Еще Аня мечтает совершить кругосветное путешествие и пожить в другой стране, промышляя продажей «крошек» и открыток с ее иллюстрациями.