Churchill book 2 by Alexander Efimenkov

Рой Дженкинз

Черчилль В двух книгах. Книга вторая.

1939-1965

Перевод с английского Л. Кузнецовой Редактор А. Белевцева

Содержание Часть пятая. Спаситель отечества и светоч мира? (1939–1945) Глава 29. «Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом Глава 30. Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит Глава 31. Двадцать один день в мае Глава 32. Грозная красота лета 1940 года Глава 33. Битва за Англию и начало массированных бомбардировок Глава 34. Больше не одни Глава 35. Англо-американская брачная церемония Глава 36. Поворотный год Глава 37. 1943: От Касабланки до Тегерана Глава 38. Возвращение во Францию Глава 39. Начало конца Глава 40. Победа в Европе и поражение в Англии Часть шестая. Закат (1945–1965) Глава 41. «Английский пациент» Глава 42. Выборы, снова выборы и возрождение Глава 43. Правительство: достижение согласия Глава 44. Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе Глава 45. Празднование и последний выход Глава 46. Как медленно заходит солнце Примечания

7 28 49 73 94 113 137 149 177 203 221 250 283 309 327 347 372 385 399

Часть пятая

Спаситель отечества и светоч мира? 1939–1945

Глава 29 «Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом После полудня в пятницу 1 сентября 1939 г., через 12 часов после начала гитлеровского вторжения в Польшу, Черчилль был приглашен к Чемберлену, где принял предложение войти в состав Военного кабинета. Предложение было твердым, но невнятным. Чемберлен на этом этапе обдумывал состав Военного кабинета из министров, не возглавляющих никаких министерств, и Черчилль предположил, что должен стать кем-то вроде министра без портфеля. Не понятно было и то, когда именно он должен стать членом правительства. Весь этот и последующие дни он сетовал на то, что его держат в подвешенном состоянии, что он не знает, входит ли уже в состав правительства или нет; он не стал выступать ни на шестичасовом заседании парламента в пятницу, после экстренного завершения парламентских каникул, ни на субботнем заседании в это же время. Таким образом, он не принял участия в бурных дебатах, которые затеял Артур Гринвуд (временно исполнявший обязанности лидера Лейбористской партии вместо заболевшего Эттли), выразивший возмущение явно нерешительным поведением Чемберлена; Гринвуда поддержал Лео Эймери. Однако после того как в 11 часов утра в воскресенье Британия объявила Германии войну, ситуация прояснилась. Сначала, когда в полдень собрался парламент, Черчилль перестал сдерживать себя и произнес свою последнюю речь в роли рядового его члена. Но, возможно, было бы лучше, если бы он этого не делал. Он говорил всего шесть минут, но не сказал ничего нового. Как записал Харолд Николсон: «Выступает Уинстон, но в его речи не хватает страстности, поскольку она слишком похожа на одну из его статей».1 Главное, что отличало эту короткую речь, это ее излишняя подготовленность и бесполезность, и произнес ее Черчилль скорее потому, что считал своим долгом выступить, а не потому, что хотел сообщить что-то важное. То же самое можно сказать о Ллойд Джордже, который выступал вслед за ним. Николсон снисходительно отмечает в своих записках, что в любом случае парламент был слишком озабочен первым (ложным) сигналом воздушной тревоги и сигналом отбоя, которые звучали во время дебатов, чтобы обращать особое внимание на чьи-то речи. Сразу после короткого обмена мнениями был объявлен перерыв, и Черчилля снова вызвали к Чемберлену. Существуют противоречивые свидетельства о том, где происходила эта важная встреча. Про9

Черчилль

тиворечие связано не с желанием обмануть, а с хрупкостью памяти, которая делает большинство личных воспоминаний ненадежными по сравнению с записями, особенно сделанными во время или вскоре после интересующего события. Сам Черчилль в своих воспоминаниях «Надвигается буря» говорит, что он пошел в «его [Чемберлена] кабинет», что в данном контексте должно бы означать кабинет премьер-министра в Палате общин. Но личный телохранитель Черчилля инспектор В.Х. Томпсон, который за несколько дней до этого был возвращен к выполнению этих обязанностей, ярко описывает, как Черчилль сразу после дебатов спустился к своему автомобилю («катафалко-подобному Даймлеру») и сказал: «На Даунинг-стрит, Томпсон». Затем, выйдя после встречи с премьер-министром, он уселся на заднее сиденье рядом с Клементиной, которая ждала его, и сказал: «Адмиралтейство, — и добавил с довольной ухмылкой: — Это намного лучше, чем я думал»2. У Томпсона, который впоследствии написал две книги воспоминаний о Черчилле, были причины преувеличивать свою роль в событиях этого важного дня, однако трудно поверить, что он выдумал этот эпизод, особенно если учесть, что он очень хорошо ухватил настроение Черчилля. Речь действительно шла об Адмиралтействе, а также Военном кабинете, поскольку Чемберлен после их встречи в пятницу изменил свое мнение и решил включить в состав этого высшего органа трех военных министров. Пост главы Адмиралтейства не только давал Черчиллю реальную исполнительную власть, которую исключала предполагаемая должность министра без портфеля, но и вызвал у него огромную, даже опасную, ностальгию по роли, которую он играл в этом министерстве 25 лет назад, в конце лета 1914 г. В любом случае это было твердое назначение, хотя должностные печати он и получил только через два дня. В тот же день Черчилль в 5 часов вечера посетил первое (короткое) заседание Военного кабинета, после чего немедленно отправился вступать во владение своей вновь обретенной военно-морской империей. После десятилетнего перерыва это возвращение никак нельзя было назвать легким. Столько шума было по поводу того, следует ли снова допускать его в правительство, что опасность последующего разочарования была вполне реальной. Большинство коллег по министерству сразу же отнеслись к нему с сомнением, а пресса и общественность возлагали на него слишком большие ожидания. Как он работал? Прежде всего, с огромной энергией, но не без некоторой поспешности. Работая в военно-морском министерстве, он завел порядок, который продолжал более широко использовать, когда стал через 8 месяцев 10

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

премьер-министром: рассылка служебных записок первому морскому лорду [начальнику Главного морского штаба. — Пер.], постоянному гражданскому заместителю министра и двум-трем другим особо привилегированным старшим морским офицерам. Это были короткие, обычно вежливые, порой остроумные подробные справки или комментарии. Ситуация, показанная в сборнике военных записок Черчилля и в его книге «Вторая мировая война», оказывается несколько искаженной, поскольку в них почти никогда не находится места для ответов. Однако эти служебные записки отличались непосредственностью и силой воздействия. Стоило ему прочитать или увидеть что-то привлекшее его внимание, как он, не задумываясь, начинал диктовать очередную записку. Никогда не было министра или писателя, более зависимого от постоянного присутствия стенографистки. Он нуждался в секретарях весь день и до поздней ночи, нуждался в них даже больше, чем нуждаются в льстецах многие великие люди. Внутренние дела военно-морского министерства занимали только часть его времени. Он отличался особой плодовитостью в написании писем коллегам, особенно министру иностранных дел Галифаксу и премьер-министру. За первые 6 недель войны он написал Невиллу Чемберлену 13 больших писем. Последний не выражал раздражения по этому поводу, хотя непосредственно ответил всего на одно из этих писем. Чемберлен утверждал, что он так часто встречается с военноморским министром, что не видит необходимости отвечать ему письменно. Помимо писем, Черчилль написал кучу правительственных документов, при этом его выступления занимают значительное место в протоколах заседаний Кабинета этого периода. Не переоценил ли он свои возможности сразу по возвращении в правительство? Самьюэл Хор в своем письме Бивербруку от 1 октября описал первое впечатление опытного члена чемберленовского кабинета: «Уинстон ведет себя так, как и следовало ожидать: много речей, много эмоций, а больше всего — воспоминаний. Мне кажется, он уже стар и быстро устает. Конечно, его репутация в стране очень высока... Я полагаю, он сейчас является одной из самых популярных фигур в правительстве».*3 * С.Хор, лорд-хранитель печати и член Военного кабинета, который только что оставил пост министра внутренних дел, обменявшись должностями с сэром Дж. Андерсоном, получал от Бивербрука ежегодную субсидию в размере 2 тыс.фунтов стерлингов (около 55 тыс. в пересчете на сегодняшний день). Однако нет оснований полагать, что эта плата, какой бы незаконной она не выглядела сегодня, как-то повлияла на оценку, высказанную им своему хозяину.

Черчилль

В то время часто можно было услышать, что Черчилль стареет (и не только в смысле возраста), но это не очень вязалось с тем, с какой отдачей он проводил каждый рабочий день, поэтому резонно предположить, что это было связано скорее с попыткой выдать желаемое за действительное, чем с наличием веских доказательств. Его старшие подчиненные в Адмиралтействе поражались объему проделываемой им работы и продолжительности его рабочего дня (он мог работать в любое время, по многу часов подряд). Джеффри Шекспир, в первый год войны будучи еще не адмиралом, а парламентским заместителем военно-морского министра, человек, имевший опыт работы секретарем Ллойд Джорджа, писал: «Обычно после ужина он проводил совещание по делам флота с 9 до 11 часов вечера. А после 11 занимался составлением речей. ... Он сразу же диктовал текст опытной машинистке, печатавшей на бесшумной машинке. Как-то вечером он спросил: «Вы все готовы? Сегодня у меня очень плодотворное настроение».4 Сам Черчилль 24 сентября записал: «За последние 3 недели у меня не было ни минуты подумать о чем-либо, кроме работы. Это были самые долгие 3 недели в моей жизни.»5 Правда, это было в письме с извинением за отказ выполнить какую-то просьбу, поэтому, возможно, не следует слишком этому доверять. Как и во многих других случаях, права, вероятно, оказалась Клементина, которая за несколько дней до того написала: «Уинстон работает день и ночь. Он, слава Богу, здоров, и устает только тогда, когда не может поспать свои положенные 8 часов. Ему не обязательно спать 8 часов подряд, но если за сутки не набирается в целом 8 часов сна, это утомляет его».6 На самом деле при том, что Черчилль, несомненно, работал очень много для министра любого возраста, он ухитрялся сохранять некоторые связи со своей довоенной жизнью. Воскресные дни 10 сентября и 8 октября он провел в Чартуэлле, куда приезжал на короткий уикэнд; при этом успел написать несколько писем Дикину, Алану Буллоку (еще одному научному сотруднику из Оксфорда) и Дж.М.Янгу о завершении «Истории англоязычных народов». Удавалось ему и поддерживать некоторые признаки своего довоенного лондонского образа жизни. 11 сентября он ужинал в «Другом клубе», 16 октября обедал в «Саввой-гриль» со Стефаном Лораном (в то время редактором нового и очень успешного журнала «Пикче пост») и Самьюэлем Хором. Хотя Хор и был старинным недругом, которого Черчилль сослал в посольство в Мадрид, как только сформировал свое правительство в 1940 г., но время от времени тот внезапно возникал в его полуполитической- полуобщественной жизни. 12

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

Итак, нельзя было сказать, что Черчилль был полностью загружен работой в министерстве и другими государственными делами, не имея времени передохнуть. Тем не менее результаты его официальной деятельности были внушительными. Так, 16 октября, в день обеда со Стефаном Лораном, он продиктовал 5 разных записок адмиралам, составил важный документ о стратегии в Скандинавии для Военного кабинета и служебную записку о производстве самолетов (что находилось далеко за пределами его ведомства), написал письма президенту Рузвельту, генералу Жоржу и французскому послу в Лондоне. Общий объем написанного составил около 3 тыс. слов. Это нормальный дневной объем работы для любого писателя, занятого исключительно своим трудом, а ведь Черчилль, помимо этого, следил за всеми передвижениями флота и был главным докладчиком на заседании Военного кабинета, проходившем с 11.30 до 1.00, по многим пунктам протокола. Переписка с Рузвельтом началась по инициативе президента, который написал Черчиллю 4 сентября: «В мировую войну мы занимали с Вами одинаковые посты, и я хочу сообщить Вам, как я рад Вашему возвращению в военно-морское министерство». Он предложил вести постоянную переписку с использованием дипломатической почты для обсуждения военно-морских и других, более широких проблем. Разумеется, Черчилль ухватился за это предложение. Но прежде следовало осторожно уладить этот вопрос с Чемберленом. Премьерминистр мог не без оснований считать, что это он должен вести переписку с Рузвельтом. Однако ограниченность его мнения о людях перевешивала любую склонность к ревности. Он никогда не был высокого мнения о Рузвельте, считая его постоянное стремление к нововведениям отличительной чертой несдержанного и ненадежного партнера, такого же, как ненавистный ему Ллойд Джордж. И если Черчилль желал подружиться с этим шутом, то Чемберлен отчасти в силу отсутствия воображения, а отчасти просто из вежливости был вполне готов предоставить ему такую возможность. Тем не менее Черчилль был достаточно благоразумен и не хотел вести переписку с президентом за спиной у премьер-министра. Более того, на протяжении этих первых месяцев войны он очень старался относиться к Чемберлену с почтением и предусмотрительностью, что является в целом разумной тактикой для министров по отношению к главе правительства, особенно когда отдельные представители прессы и общественности ставят нижестоящего министра выше его номинального руководителя. Так, описывая события 13 октября, Черчилль записал: 13

Черчилль Мои отношения с мистером Чемберленом настолько улучшились, что он и миссис Чемберлен приехали поужинать с нами в Адмиралтейском доме, где на верхнем этаже у нас удобная квартира. Мы были вчетвером. Хотя мы с ним в течение пяти лет вместе работали под руководством мистера Болдуина, прежде нам с женой ни разу не доводилось встречаться с Чемберленами в такой обстановке. По счастливой случайности я завел разговор о его жизни на Багамах (в 1890 — 1895 гг.), и, к моему восхищению, мой гость, погрузившись в воспоминания, раскрылся с такой стороны, о которой я до этого и не подозревал. Он рассказал подробно свою историю, которую я знал только в общих чертах: как он в течение шести лет пытался выращивать агаву на бесплодном островке в Вест-Индии, недалеко от Нассау... Я был зачарован тем, как он оживился, начав рассказ, да и самим рассказом, повествующим о доблестном стремлении к цели. Я тогда подумал про себя: «Как жаль, что Гитлер, встречаясь с этим сдержанным английским политиком с зонтиком на руке в Берхтесгадене, Годесберге и Мюнхене, не знал, что на самом деле разговаривает со стойким первопоселенцем с дальних границ Британской империи!» При всем желании не могу припомнить больше ни одного личного дружеского разговора с Невиллом Чемберленом за почти 20 лет совместной работы.7

Во время ужина одна за другой поступили новости о трех потопленных немецких подводных лодках. Миссис Чемберлен, обычно не отличавшаяся проницательностью, спросила, не подстроено ли это все специально. Увы, это замечание было недалеко от истины, поскольку, как позднее грустно отметил Черчилль, ни одно из этих событий не было подтверждено последующими официальными сообщениями. А вот то, что вскоре после полуночи британский линкор «Ройал Оук» был потоплен торпедами в бухте Скапа-Флоу, к сожалению, было правдой. Это известие не успело испортить вечер, поскольку Чемберлены, верные своим привычкам, ушли гораздо раньше. И нет никаких сомнений в том, что Черчилль, обуздавший на этот раз свое стремление доминировать в разговоре, блестяще провел эту дружескую встречу. (Есть, однако, легкое подозрение, что в старании вести себя идеально, он выглядел не очень естественно.) Вечер по разным причинам понравился обеим парам, хотя и не относился к тем мероприятиям, которые требуют частого повторения. Уважительное и предусмотрительное отношение к Чемберлену, на которое был решительно настроен Черчилль, и в целом доброжелательная реакция Чемберлена на это отношение не помогли избежать некоторых неизбежных трений. Уже 12 сентября Черчилль предпринял энергичные попытки добиться назначения Брендона 14

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

Бракена парламентским секретарем нового министерства информации, которое возглавил далекий от журналистики член Палаты лордов шотландец Макмиллан. Но Чемберлен был непреклонен и назначил Эдуарда Григга. Затем, 26 числа, Черчилль произнес первую значительную речь в Палате общин с момента своего возвращения в должность министра. Он сделал это с разрешения премьер-министра (Чемберлену было бы трудно сказать «нет») и ограничился двадцатиминутным выступлением, посвященным войне на море. К несчастью, он выступал сразу после Чемберлена, открывавшего дебаты, что дало много поводов для сравнения, которое могло бы оскорбить Чемберлена. Как писал Николсон, Речь Уинстона произвела впечатление несоизмеримо большее, ´ чем могло бы произвести чтение текста речи. Он говорил потрясающе, сумев выразить самые разные чувства: от глубокой озабоченности до несерьезности, от твердости до полнейшего ребячества. Можно было почувствовать, как поднимается настроение палаты с каждым его словом. Когда следом за ним выступил премьер-министр, его некомпетентность и отсутствие воодушевления были очевидны даже для самых ярых его сторонников. За эти 20 минут Черчилль оказался как никогда близок к посту премьер-министра.8

Роналд Картленд, молодой член парламента от партии тори по округу Кингз-Нортон, Бирмингем, которому предстояло вскоре погибнуть на войне (его сестра Барбара пережила его на 60 лет), писал об этом: «Уинстон опроверг критиков, шептавшихся о его возрасте, он просто уничтожил их. Он продемонстрировал восхищенному парламенту все средства борьбы за лидерство, имеющиеся в его арсенале».9 А вот что сказал об этих двух выступлениях представитель другой довоенной группировки тори Генри Чаннон по прозвищу Чипс: Выступление премьер-министра было как и обычно достойным; к сожалению, вслед за ним выступал Уинстон, который устроил настоящий спектакль и проявил большое актерское мастерство, рассказывая о работе Адмиралтейства. Он развлек и, боюсь, впечатлил парламент — должно быть, очень долго репетировал, его речь заметно контрастировала с бесцветным заявлением премьер-министра. Я уверен, что Уинстон метит в кресло премьера, просто убежден в этом: момент еще не пришел, но уже сегодня я заметил признаки того, что «красавчики»[презрительная кличка, данная Чемберленом молодым депутатам парламента от партии тори, выступавшим против политики умиротворения агрессора] снова начали интриговать. Мы должны быть начеку.10

Черчилль

Через 5 дней последовало выступление Черчилля по радио о ходе военных действий на море. Это было первое из его вечерних воскресных выступлений по радио. Спустя 8 месяцев они уже были самой знаменитой серией радиообращений (именно обращений) в истории радио как средства массовой информации. Эфир от 1 октября имел не меньший успех, чем речь в Палате общин, и еще больше выходил за рамки проблем военно-морского министерства. Дж.Р. Колвилл по прозвищу Джок писал о «вдохновляющей речи Уинстона Черчилля по радио».11 Эта оценка заслуживала внимания, ведь Колвилл, хотя ему и предстояло впоследствии стать лучшим историком периодов премьерства Черчилля, был тогда личным секретарем Чемберлена и его сторонником, который в мае 1940 г. должен был скептически отнестись к новому человеку. Но Чемберлен и сам высказался не менее благосклонно, и это было искренне, поскольку говорилось не в дружеской записке подчиненному-выскочке, а в начале одного из откровенных писем сестре: ĢЯ придерживаюсь того же мнения, что и Уинстон, замечательное выступление которого по радио мы только что слышали».12 И все же два последовательных триумфа Черчилля, по-видимому, были как-то связаны с появлением документа, который премьер-министр разослал членам Кабинета несколько недель спустя. В документе говорилось, что премьер-министр поручил лорду-хранителю печати (сэру Самьюэлу Хору) осуществлять общий надзор за выступлениями министров по радио; документ предписывал министрам, прежде, чем принимать приглашение, согласовывать вопрос о своем выступлении с Хором . Черчилль не собирался подчиняться никаким возможным указам, исходящим от его старинного соперника, не особо им уважаемого. Однако он умел быть упрямым, оставаясь при этом вежливым; в ответ он написал Чемберлену: Насколько мне известно из собственного опыта, решение о том, следует ли министрам-членам Кабинета высказывать свои взгляды по поводу государственных событий, всегда оставлялось на их усмотрение и понимание политики правительства.... Я получаю много писем с просьбами выступить по радио, и время от времени — хотя, конечно, это занятие трудно назвать приятным — я чувствую, что могу сказать что-то полезное. Разумеется, я вполне готов руководствоваться в этом вопросе Вашими пожеланиями: но не думаю, что мне захочется обращаться по этому поводу к лорду-хранителю печати. Поэтому, прежде чем выступить по радио, я буду ждать Вашего личного вмешательства; а если я почувствую, что выступить — это мой долг, я приду к Вам.13

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

Таким образом, Хору был твердо перекрыт путь к возможному надзору по отношению Черчиллю, а Чемберлен был предупрежден, что если он когда-нибудь попытается встать между Черчиллем и народом, ему предстоит заведомо неприятная беседа. Это был хороший пример: сильный министр демонстрируют свою силу, если считает, что глава правительства обращается с ним исключительно как с подчиненным, а не как с равным ему коллегой. Разумеется, Черчиллю совершенно ни к чему был неприятный разговор с Чемберленом. И несмотря на это всего две недели спустя в воскресном вечернем радиоэфире прозвучало его новое выступление, в котором он гораздо больше вторгался в вопросы общей политики, чем в выступлении 1 октября, и которое было гораздо менее благосклонно принято общественным мнением, чем предыдущее. Основное содержание выступления свелось к довольно снисходительной защите позиции премьер-министра: Вы знаете, что я не всегда соглашался с мистером Чемберленом; хотя мы всегда были близкими друзьями. Но это человек несгибаемой силы духа, и я могу сказать, что он будет бороться за победу так же настойчиво, как он боролся за мир. Можете быть абсолютно уверены: либо исчезнет все, за что выступают в современном мире Британия и Франция, либо Гитлер, нацистский режим и постоянная прусско-германская угроза Европе будут уничтожены. Так обстоят дела, и всем лучше смириться с этим серьезным, мрачным фактом.14

Так он рассчитывал воспрепятствовать любому возможному повороту к переговорам о мире. Затем последовали несколько тенденциозных высказываний о том, что советско-нацистский пакт отдаляет Италию и Японию от Германии, что у Америки есть обязательства перед союзниками, и о том, что в самое ближайшее время надо опасаться нападения Германии на Голландию и Бельгию. В целом выступление отдавало бахвальством. Колвилл отреагировал менее благосклонно, чем после октябрьской речи. «Мы слушали по радио речь Уинстона Черчилля: это было очень хвастливо, самонадеянно и нескромно (особенно в отношении Италии и США), но, несомненно, очень занимательно». Еще через день он написал: «Речь Уинстона произвела очень плохое впечатление на Даунинг-стрит, 10, но в министерстве иностранных дел и в Сити ее оценили положительно. ... Представители Италии и Голландии подали протесты в министерство иностранных дел, а Реб Батлер говорит, что, по его мнению, это было настолько вульгарно, что не поддается описанию».15 Несмотря на такой широкий спектр активности Черчилль в осенние месяцы 1939 г. был настоящим генератором Адмиралтейства. 17

Черчилль

14 сентября уже упомянутый здесь Чаннон писал: «Говорят, что Уинстон уже сводит все министерство с ума своим постоянным вмешательством и своей энергией».16 Но есть запись, датированная следующим днем, которая была сделана главным секретарем-машинисткой Черчилля Кэтлин Хилл: «Когда Уинстон приезжал в Адмиралтейство, там все наполнялось движением. А когда он бывал в отъезде, оно было таким мертвым».17 Вероятно, истина находилась где-то между противоречивыми мнениями этих пристрастных свидетелей. Черчилль не проводил различия между своими правами в том, что касалось политики правительства, с одной стороны, и в том, что касалось оперативных вопросов — с другой. Здесь важно то, что Адмиралтейство по старой традиции и в отличие от военного министерства и министерства ВВС являлось не только административным органом, но и командно-диспетчерским пунктом. Возможностей отдавать боевые распоряжения флоту, находящемуся на отдаленном театре военных действий, у Адмиралтейства было значительно больше, чем у военного министерства и министерства ВВС. Такая возможность управления из центра была постоянным искушением для Черчилля. Отправившись в начале ноября с четырехдневным визитом во Францию, он увидел совершенно другое положение дел, причем контраст был очевидным и в данном случае очень существенным. Хотя он и включил в программу визита посещения штаб-квартиры Британских экспедиционных сил* под командованием генерала лорда Горта, его главной целью было провести переговоры с французами по проблемам флота. Вот как Черчилль потом вспоминал это событие: Прежде чем приступить к беседе, адмирал Дарлан объяснил мне, как организована работа французского адмиралтейства. Военно-морской министр месье Кампинши не имел права присутствовать при обсуждении оперативных вопросов. Эти вопросы были отнесены к сугубо профессиональной сфере. Я сказал, что первый лорд Адмиралтейства и я, военно-морской министр, — одно лицо. Дарлан ответил, что понимает это, но во Франции все по-другому. «Однако, — сказал он, — господин министр приедет на обед».18

Интересно, что всего за 5 дней до этого Черчилль отправил начальнику и заместителю начальнику штаба ВМС Великобритании запис* Две британские дивизии были направлены во Францию в октябре, еще 2 — в ноябре. В период между новогодними праздниками и мартом туда были отправлены еще 6 дивизий. Таким образом, общая численность экспедиционных сил составила (включая войска боевого обеспечения) почти четверть миллиона человек. Штаб Горта в ноябре находился недалеко от Арраса.

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

ку, из которой прекрасно видно, что он привык к совершенно другому положению: Мы не можем позволить вытеснить нас из Северного моря, поскольку в этом случае мы не в силах выполнить свой главный долг: защитить Исландию от налета или вторжения. Мы не можем согласиться на присутствие войск на западном побережье, кроме непредвиденных ситуаций, требующих краткосрочного их присутствия. Линкоры «Нельсон» и «Родней», «стражи морских ворот», должны занять свои посты на базе Росайт (в заливе Ферт-оф-Форт) и все время, свободное от операций на море, сражаться там. На случай их повреждения имеются «Уорспайт» и «Вэлиант». Они вполне могут оставаться в Плимуте, пока не понадобятся.19

Черчиллю в Париже удалось оказать противодействие претензиям адмирала Дарлана и внести свой вклад в борьбу за права политиков: в тот же вечер он пригласил Кампинши на ужин в отдельном кабинете в «Ритце». Там он смог разглядеть «патриотизм», «энтузиазм», и «острый ум» министра и отдал ему предпочтение перед адмиралом, «который, заботясь о собственном положении, сражался совсем на другом фронте».20 Черчилля нельзя было обвинить в пренебрежении мнением профессионалов военно-морского дела, хотя он был склонен больше доверять своему опыту 1914 г., когда работал со старшими по званию, ведь в 1939 году его советниками были младшие офицеры и даже курсанты военно-морского училища. Кроме того, они были менее значительными личностями, чем те, с кем он имел дело в эпоху дредноутов. К тому же теперь у него было преимущество: осенью 1939 г. единственными неприятностями флота были потопление авианосца «Корейджес» (торпедированного в Бристольском заливе 17 сентября) и линкора «Ройал Оук», а также неприятная череда потерь торговых судов после первого появления у немцев магнитных мин. Это было неплохо, особенно по сравнению с теми неприятностями, по поводу которых ему приходилось оправдываться в те же месяцы 1914 г. Осенью он развернул многообразную деятельность в Адмиралтействе и вокруг него. Он дважды приезжал на базу в Скапа-Флоу, система обороны которой вызывала у него серьезное беспокойство. Отпраздновал скоропалительную помолвку и последовавшую сразу за ней свадьбу Рандольфа с девятнадцатилетней Памелой Дигби, той самой, которая, прожив полную приключений жизнь, стала потом миссис Аверелл Гарриман, а будучи вдовой Гарримана — американским послом в Париже; Черчилль тогда очень одобрял этот союз. Он 19

Черчилль

экспромтом ответил на утомительное письмо герцога Виндзорского21, в котором бывший король пытался втянуть его в спор со своим братом — королем нынешним, а также с высшим военным руководством. Черчилль ответил осторожно, как мог, что, номинально присвоенное звание генерал-майора для ведения переговоров с французами, ему не позволяет не подчиняться приказам старших по званию. Это был знак, что Черчилль больше не испытывает романтической преданности герцогу, а у герцога больше нет уверенности в том, что он может и дальше иметь в лице Черчилля такого же безусловного сторонника, каким тот был в декабре 1936 г. Сюда же можно отнести написание (с чужой помощью) предисловия объемом 10 тыс. слов к книге «Англоязычные народы» и сдачу в издательство «Касселз» в середине декабря готового текста объемом 500 тыс. слов (что в данных обстоятельствах было удивительным подвигом). Все это время он должен был регулярно присутствовать и выступать на очень частых (в ноябре, например, их было 24) заседаниях Военного кабинета, состоящего из 9 членов. С середины ноября ему приходилось дополнительно принимать участие в работе Военнокоординационного комитета, в состав которого входили министры, ведающие вооруженными силами, и несколько профессиональных советников. На заседаниях этого комитета часто председательствовал Чатфилд, но фактическое руководство осуществлял Черчилль; это происходило до тех пор, пока форма не была приведена в соответствие с содержанием: в начале 1940 г. Черчилль стал председателем комитета. Это был огромный объем работы для человека, который в конце ноября 1939 г. отметил свое шестидесятипятилетие, достигнув пенсионного возраста; с другой стороны, не прошло и полугода, а он уже жаждал взять на себя новые обязанности и выполнять их в течение 5 лет. 17 декабря 1939 г., во время рождественского поста, пришла радостная весть: у берегов Уругвая уничтожен карманный линкор «Граф Шпее». Уничтожению предшествовало первое значительное морское сражение этой войны. Черчилль постарался сделать так, чтобы этот успех не стал поводом для чрезмерного расслабления во время рождественских праздников. Он потребовал отмены рождественского и новогоднего отпусков для флота, подав хороший пример «сверху». Он сказал секретарю кабинета министров, что в рождественские праздники будет в Адмиралтействе или «на расстоянии максимум часа с четвертью езды от него, но это не больше, чем на несколько часов»22 (вероятно, имелся в виду Чартуэлл). Но он не поехал в Чартуэлл, во всяком случае в день Рождества, когда, по словам его 20

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

телохранителя, «он работал с раннего утра до ужина».23 Он надиктовал множество документов, почти на 4 тыс. слов: от длинного письма премьер-министру и доклада в защиту сионизма для заседания Кабинета до пары небрежных, в одну строку, записок («Как там «Родней», и когда его можно ожидать?» и «На «Уорспайте» уже получили теплое обмундирование? Если нет, когда оно будет?»).24 Во второй день Рождества, опять же, по словам телохранителя, он «немного расслабился». «Проработав 14 часов, он провел 3 часа в местном кинотеатре».25 Инспектору Томпсону в его двухтомных воспоминаниях хорошо удается ухватить суть, но в том, что касается точной даты, времени и места, на него следует полагаться гораздо меньше, чем можно было ожидать от дотошного детектива, и можно только предполагать, означает ли «местный» — расположенный в Вестерхэме (что было бы более естественно) или в лондонском Уэст-Энде. Не упоминает Томпсон и названия фильма. Зато он описывает еще одну красочную подробность: как, проведя день в Веймуте, где он инспектировал суда, Черчилль 30 декабря заехал на пару дней к Дигби, родителям жены Рандольфа, в деревню Серн-Аббас, графство Дорсетшир. «Это, — писал Томпсон, — был первый день отдыха, который позволил себе первый лорд Адмиралтейства с начала войны».26 Отсутствие молодоженов вполне могло сделать отдых еще более приятным. Затем, 4 января 1940 г. Черчилль отправился с визитом на четыре с половиной дня во Францию, где снова вел переговоры с Дарланом, осмотрел новый для него участок французской линии обороны и подразделение ВВС, после чего поехал в штаб-квартиру Британских экспедиционных сил и переночевал у Горта. Черчилль никогда не позволял строгим межведомственным барьерам встать на своем пути. Пока Черчилль был во Франции, возникли непредвиденные осложнения с издателем, быстро достигшие почти критической точки. Десмонд Флауэр, представлявший издательство «Касселз», неожиданно для Черчилля (да и для любого объективного наблюдателя) выразил полное неудовольствие полученным вариантом «Англоязычных народов»: объем в полмиллиона слов его не устроил. Он уже пожаловался в письме, что книга веьма внезапно заканчивается убийством Авраама Линкольна, так что остается значительный пробел, охватывающий более 70 лет. Черчилль, который почти всегда проявлял удивительное дружелюбие во всем, что касалось издателей или выпускающих редакторов газет, оставляя резкости для коллег-политиков, в ответном письме предложил написать эпилог объемом 10 тыс. слов. Флауэр, который позднее получит огромную прибыль, издав книгу Черчилля «Вторая мировая война» (хотя тогда он еще не знал 21

Черчилль

об этом), ответил с резкостью, не менее удивительной, чем примирительный тон Черчилля, заявив, что этого недостаточно: Сожалею, что в такое время я вынужден предложить вам посмотреть на вещи более серьезно. Мы полагаем, что Ваша рукопись, заканчивающаяся, как сейчас, окончанием Гражданской войны в США, не выполняет условий нашего с Вами контракта, согласно которым Вы должны были написать Историю англоязычных народов. ... 10 тыс. слов, какими бы они ни были, не могут возместить пропуск 50 лет истории жизни людей.27

После этого Брендон Бракен, который, по всей видимости, перехватил это письмо, блестяще продемонстрировал ценность «почетного поверенного мистера Черчилля» (так он объяснил свою роль Флауэру); кроме того, он еще раз показал, почему почти до самой его смерти в 1958 г. Черчилль не мог без него обходиться. Приехав в посольство Великобритании в Париже, Черчилль получил через мисс Хилл сообщение от Бракена: Издательство послало Вам длинное бессвязное письмо с требованием дополнений к Вашей «Истории». В письме не указано, когда будет произведена оплата по контракту [7 тыс.500 фунтов стерлингов, на сегодня — около 200 тыс.фунтов]. Б(ракен) имел очень откровенный разговор с мистером Десмондом Флауэром. Он сказал этому издателю, что Вы допишете окончание истории. Но сдача нового материала не ожидается от Вас раньше 30 июня 1940 г. Б. также потребовал чтобы гонорар был выплачен завтра рано утром. Такое обещание было дано, и Б. ожидает чек к 11 часам утра. Флауэр также согласился обеспечить благожелательное рассмотрение предложения Б. о возмещении Вам издательством «Касселз» суммы [1 тыс.100 фунтов стерлингов, на сегодня — почти 30 тыс. фунтов], потраченной на печать корректурных оттисков.28

Бракен сработал просто блестяще. К счастью, как оказалось, для Черчилля это не повлекло за собой необходимости тратить большую ´ часть июня 1940 г. на написание истории конфликтов на венесуэльской границе или споров Великобритании и Соединенных Штатов по поводу рыбного промысла в Канаде. Помимо постоянного внимания к деталям (достаточно ли дафлкотов [полупальто из плотной шерстяной ткани с капюшоном, зимняя форма одежды британских ВМС. — Пер.] для моряков, несущих зимнюю вахту на эсминцах; каково положение выживших подчиненных отважного капитана «Равалпинди» Кеннеди; какие возможности 22

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

для «отдыха и досуга» имеются в Веймуте для рядового состава и, конечно, офицеров?), в начале года основную озабоченность Черчилля вызывали два сражения, ни в одном из которых ему не удавалось победить: одно — внутри Адмиралтейства, а другое — в Военном кабинете. Внутреннее адмиралтейское сражение касалось того, где должна быть база основных сил флота метрополии. После того как 14 октября 1939 г. был потоплен линкор «Ройал Оук», база в СкапаФлоу не могла считаться надежной до восстановления большей части уничтоженных укреплений. То же самое можно было сказать о базе Росайт, подвергшейся разрушительному воздушному налету двумя днями позже. Линкоры «Нельсон» и «Родней», эти «стражи морских ворот», как театрально выразился Черчилль 29 октября, с командой и ремонтниками были переведены на базу Клайд. То была временная мера, но такое положение сохранялось до марта 1940 г., и это сильно не нравилось Черчиллю.* Он считал, что большие корабли должны встречать противника в Росайте, в заливе реки Форт, а не жаться в защищенных пресных западных водах, откуда еще плыть и плыть до Северного моря. Результатом стало множество служебных записок с жалобами, которые Черчилль написал первому морскому лорду адмиралу Паунду. Записки касались прежде всего медленных темпов восстановления разрушенных оборонительных сооружений Скапа-Флоу и недостатков базы Клайд по сравнению с базой Форт. Помимо того, что она находилась на дальнем берегу, попасть на базу и покинуть ее было трудно, она была оснащена маломощными орудиями и имела слабую охрану акватории. Критиковали ее даже в связи с высокой долей ирландского населения Глазго, что обеспечивало открытый канал передачи информации о передвижениях и авариях флота в Германию через Дублин. На западном побережье не была гарантирована безопасность даже линейным кораблям. «Нельсон» был сильно поврежден 7 декабря, наскочив на мину в устье Локк-Ив. Весь этот затянувшийся спор оставил два сильных впечатления. Первое заключалось в том, что большие линкоры уже стали чем-то вроде динозавров: они имели пугающий вид, но были * Стивен Роскилл в своей в целом заслуживающей доверие, хотя в чем-то и спорной книге «Черчилль и адмиралы» (стр.118) говорит, что убедить Черчилля в необходимости этого смог только прямой разговор с главнокомандующим флота метрополии адмиралом Форбсом, состоявшийся 31 октября на борту линкора «Нельсон». Однако это абсолютно не сочетается с его процитированной ранее служебной запиской о «стражах морских ворот», которая была написана двумя днями ранее. Устные исторические воспоминания печально известны своей неточностью, но даже описанные факты имеют неприятное обыкновение довольно часто противоречить друг другу.

Черчилль

настолько уязвимы, что необходимая им защита перевешивала всякую безопасность, которую они могли обеспечить. Второе — что даже обладающему политической властью и нестесненному условностями стратегии первому лорду было очень трудно заставить своих адмиралов действовать вопреки своей профессиональной осторожности. Борьба, которую Черчилль вел внутри Военного кабинета, касалась, прежде всего, того, должна ли Великобритания взять на себя инициативу в этой войне со всеми связанными с этим рисками или же лучше избегать провокаций как в отношении нейтральных государств, так и в отношении Германии. Впервые она проявилась в отношении ирландских портов Квинстаун (позднее Коб), Берхейвен и Лох-Свилли. Права на их использование, которые англичане сохранили по англо-ирландскому договору 1921 г., заключенному при активном участии Черчилля, пришлось уступить по условиям нового соглашения 1938 г., признававшего суверенное государство Ирландия и его новое название — Эйре. Черчилль был категорически против этой уступки, но особых практических действий против нее не предпринимал. Он получил очень незначительную поддержку по этому вопросу и лишь вызвал напряжение в отношениях со своими сторонниками. В октябре 1939 г. под активным давлением немецких подводных лодок на западных подступах он вернулся к этому вопросу на заседании Военного кабинета, состоявшемся 16 числа: «Первый лорд особенно выделил острую нехватку эсминцев.... ситуация очень напряженная. Нам бы очень помогло, если бы мы могли воспользоваться Берхейвеном».29 Это мнение, несомненно, было обоснованным с точки зрения материально-технического обеспечения флота, но оно не смогло убедить кабинет в том, что министерству по делам доминионов и колоний или министерству иностранных дел удастся упросить Тышаха [ирландского премьер-министра. — Пер.] (де Валеру) вернуть порты Британии, или в том, что в случае неудачи их следует вернуть обратно силой. Черчилль был убежден, что «три четверти жителей южной Ирландии поддерживают нас» и что де Валеру запугивают лишь «непримиримые злопыхатели, находящиеся в меньшинстве». Нетрудно понять, что Антони Иден (министр по делам доминионов) был более реалистичен, когда писал 20 октября Галифаксу: «Боюсь, что с каждым днем становится все очевиднее, что «Дев» [прозвище премьер-министра Ирландии Имона де Валеры. — Пер.] вряд ли сможет увязать нейтралитет с предоставлением объектов, которые просит Адмиралтейство, а нейтралитет поддерживает как минимум 80% населения Ирландии».30 Черчилль неохотно признал поражение. 24

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

Однако в декабре и январе возник более серьезный и в чем-то похожий вопрос. Он стал еще большим испытанием для терпения Черчилля. Именно этот вопрос заложил основу для норвежской кампании 1940 г., которая хотя и была наименее успешной кампанией с участием Черчилля со времен Дарданелльской операции, но, как ни парадоксально, вовсе не оставила его снова не у дел, а сделала премьер-министром. Речь идет о запрете поставки в Германию скандинавской железной руды. Отгрузки шли как из порта Нарвик на севере Норвегии, так и из шведского порта Лулеа в Ботническом заливе. Последний, хотя и расположен южнее Нарвика, не подвержен влиянию Гольфстрима и в долгие зимние месяцы покрывается толстым слоем льда и не используется. Поэтому зимой шведская руда шла через Нарвик. Черчилль убедил себя и других, не без определенных оснований, что срыв подвоза руды может сильно ослабить военную экономику Германии. На заседании Кабинета 23 декабря он ссылался на меморандум Фрица Тиссена, который незадолго до этого выступил против Гитлера и бежал сначала в Швейцарию, а затем во Францию; в меморандуме говорилось, что победа достанется той стороне, которая «будет владеть железными рудами и магнитным железом в северной Швеции». В этом вопросе любой человек по фамилии Тиссен (а этот Тиссен был главой концерна и семьи; ему еще только предстояло в военные годы провести около пяти лет в концентрационных лагерях) должен был быть хорошо информирован. Черчилль приукрасил содержание документа, сказав, что этот запрет будет «стоить всей остальной блокады Германии и предоставит великий шанс сократить войну и, возможно, предотвратить ужасное кровопролитие на Западном фронте».31 Военный кабинет «не стал говорить нет, но не сказал и да». В течение нескольких недель он колебался между двумя планами: тем, что считался более узким, и тем, что считался расширенным. Более узкий план предполагал остановку движения судов от Нарвика вдоль западного побережья Норвегии в Германию за счет установки минных полей в норвежских территориальных водах и непрерывного патрулирования эсминцев за их пределами. Расширенный план включал эффективный контроль союзников над шведскими рудными месторождениями: в конце апреля порт Лулеа должен был освободиться ото льдов, и эта задача становилась неотложной. В идеале это должно было быть ответом на неприкрытое применение силы со стороны Германии против Швеции, но при отсутствии такового (на то не было особых причин) это достигалось путем военного вторжения 25

Черчилль

союзников, каким бы шокирующим это ни казалось нейтральному мировому сообществу от Соединенных Штатов до Нидерландов. Основная позиция кабинета заключалась в желании достичь цели при нежелании использовать для этого какие-то средства. Имеется свидетельство, что 22 декабря премьер-министр сказал, что «[решение] может оказаться одним из поворотных пунктов в войне. Его поразили заявления, содержавшиеся в меморандуме герра Тиссена; и, безусловно, казалось, что есть возможность нанести Германии смертельный удар».32 В результате возникла сложная теория, что не следует принимать решение только в пользу ограниченных действий, чтобы они не помешали более широкому их плану, и что нужно иметь наготове оба варианта и не торопиться с решением. Прошло немного времени, и эта уловка, к которой решено было прибегнуть, видимо, как к средству сдерживания Черчилля, вполне предсказуемо стала выводить его из себя. Галифакс был отменным мастером тактики проволочек; ему настолько успешно удавалось это использовать, что после одной из безрезультатных встреч 12 января 1940 г. он почувствовал необходимость написать Черчиллю примирительное письмо. Однако это было примирение по форме, а не по сути. Черчилль ответил ему 15 января: Мое беспокойство по поводу принятого решения объяснялось главным образом теми ужасными трудностями, которые ставит на пути конкретных действий наш аппарат ведения войны. Я вижу такую огромную стену помех, уже воздвигнутую или воздвигаемую, что сомневаюсь, может ли какой-либо план одолеть ее... Поэтому извините меня, если Вам покажется, что я высказал свою озабоченность в раздраженной манере. Одно несомненно: победы никогда не обеспечишь, идя по линии наименьшего сопротивления.33

Его неудовлетворенность проявилась также в написанной 16 января служебной записке на имя адмирала Паунда. Формально она была посвящена теме зенитной обороны Скапа-Флоу, но фактически он разразился комментариями по самым разным вопросам, к большинству из которых Паунд не имел никакого отношения: Наши силы растрачиваются попусту на всех направлениях, каждый считает, что служит стране, избегая рискованных действий в пределах своей территории. Наша армия не имеет опыта активных боевых действий; наши военно-воздушные силы безнадежно уступают немецким; нам не разрешают сделать хоть что-нибудь, чтобы помешать им пополнять жизненно важные для них запасы железной руды; мы придерживаемся позиции полной пассивности, тем самым еще больше распыляя

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом свои силы. Флоту необходимо, чтобы и Скапа и Росайт были всегда на высшем уровне готовности. Вы понимаете, что мы рискуем потерпеть поражение?34

Совсем другим было январское воскресное выступление Черчилля по радио, четвертое по счету. Его мнение, особенно по военно-морским вопросам, прозвучало гораздо более оптимистично («Сегодня вполне очевидно, что половина подводных лодок, с которыми Германия начинала войну, потоплены; «Шпее» все еще стоит в порту Монтевидео как страшный памятник и пример того, что ждет любой нацистский корабль, который попробует пиратствовать в открытых водах; несмотря ни на что дела идут неплохо — в самом деле, они никогда не шли так хорошо ни в одной из морских войн»), но что еще больше поражало — это картина, которую он нарисовал для слушателей: на этот раз он выбрал огромное полотно и кричащие цвета. Это была практически пародия на самого себя: на себя — художника в переносном смысле и на себя — оратора — в прямом. Не обошел он вниманием и нейтральные государства: Взгляните на группу небольших, но древних, с богатой историей, северных государств. Или же посмотрите на группу беспокойных балканских народов или народов Дунайского бассейна, за которыми находится решительная Турция.... Отчаянные швейцарцы вооружаются и занимают позиции на своих горных перевалах. Голландцы, чьи заслуги на благо европейской свободы не забудутся еще долго после того, как гитлеровская грязь будет стерта с пути человечества, встают вдоль дамб, так же как они делали это много лет назад, защищаясь от тиранов. И только Финляндия, прекрасная, нет, величественная страна, находясь в тисках опасности, показывает, что могут сделать свободные люди. Финляндия в тот момент довольно успешно противостояла вторжению русских, начавшемуся 30 ноября, правда, продержалась она только до марта. Это означало, что Черчилль на этот раз прибегнул к более антисоветской риторике, чем та, которую он привык использовать в последние 2 года и будет использовать еще несколько лет с июня 1941 г. «Они [финны] показали всему миру военную несостоятельность Красной Армии и Красной авиации». Без Британии и Франции небольшие европейские государства «были бы поделены между двумя противоположными, хотя и подобными, варварскими режимами — нацизмом и большевизмом». Эффектную концовку речи он произнес со свойственными ему фанфаронством и патетикой: 27

Черчилль Очень немногие войны были выиграны лишь одной только численностью. Стойкость, сила воли, географические преимущества, природные и финансовые ресурсы, господство на море и, самое главное, идея, которая вызывает стихийный подъем человеческого духа в миллионах сердец — вот какие факторы определяют человеческую историю. Будь оно иначе — как бы люди смогли подняться над обезьянами; как они смогли бы победить и уничтожить драконов и чудовищ на заре цивилизации; как бы смогли развиться в моральном отношении; как бы прошли через столетия к понятиям сострадания, свободы и справедливости? Как смогли бы мы разглядеть эти сигнальные огни, которые зовут нас и ведут через бурные неизведанные моря и, как сейчас, через огненные фронтовые рубежи вперед, к лучшему будущему? Придет день, когда по всей Европе снова зазвучит праздничный колокольный звон и когда народы-победители, преодолевшие не только сопротивление противника, но и свои проблемы, спланируют и построят справедливый и свободный общий дом, где найдется место для всех.35

Какое бы впечатление это выступление ни произвело на противника, в министерстве иностранных дел испугались. Галифакс выждал 5 дней и затем прислал под видом обиженного, с укором письма огромную подборку неблагоприятных отзывов прессы из Норвегии, Голландии, Швейцарии, Дании, Бельгии и даже Финляндии: «Если член правительства, такой, как Вы, открыто занимает позицию, которая отличается от позиции премьер-министра или моей собственной, это ставит меня в безвыходное положение, и я полагаю, что, ежедневно общаясь с этими надоедливыми нейтралами, я должен быть в состоянии предсказать ход их мыслей».36 Черчилль ответил полупокаянно: «Это, несомненно, неприятная реакция. Разумеется, я полагал, что выражаю Вашу и Невилла точку зрения».37 Но это не помешало ему в следующую субботу произнести еще одну пылкую речь (которая тоже была передана по радио) в манчестерском Фри-Трейд холле. В этот период нерешительности он начал свое радиообращение 20 января с удивительно подходящей моменту фразы: «Сейчас все интересуются, что же происходит на театре военных действий». Он явно назначил себя правительственным оратором. Представить себе Чемберлена или Галифакса, чьи мнения он, по его собственному лукаво-простодушному утверждению выражал, говорящих на подобном языке, было просто дико. Он трогал сердца людей, но он возбуждал и враждебные чувства. Он далеко не всегда мог добиться своего в Военном кабинете, он даже не всегда мог полностью подчинить себе адмиралов, но его положение, тем не менее, было недосягаемым. 28

«Тихая» война с Германией и нелегкий мир с Чемберленом

Было заметно, что Чемберлен воздерживается от каких-либо упреков по поводу его выходок. А когда 4-5 декабря в Париже состоялось заседание союзнического Верховного военного совета (довольно претенциозное название для организации, большинству руководителей которых оставалось провести на своих постах не больше нескольких месяцев) по вопросу планирования более активной фазы войны, Черчилль был впервые приглашен принять в нем участие.

Глава 30 Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит Весной 1940 г. Черчилль вел еще один безуспешный бой. Бой не с врагом, который в этот период не был особо вовлечен в боевые действия, не с Военным кабинетом или адмиралами, а с французами. Еще в ноябре 1939 г. он загорелся проектом, впоследствии известным как операция «Ройал-марин», по сбросу большого количества плавучих мин в Рейн, главную артерию западногерманской торговли. Это предполагалось сделать между Страсбургом и рекой Лаутер, к югу от Карлсруэ, где левый берег принадлежит Франции. Такие действия рассматривались как мощное средство разрушения внутренних германских коммуникаций и как допустимый и адекватный ответ на потопление немцами океанских торговых судов союзников. Согласно плану основная роль в операции отводилась Великобритании, которая должна была обеспечивать доставку и сброс мин, но, принимая во внимание место ее проведения, большое значение имела активная поддержка Франции. Генерал Гамелен с самого начала поддерживал эту идею, но убедить французских политиков было значительно труднее. Правительство Франции на этом этапе предпочитало стремительные и удаленные операции и гораздо меньше — действия, которые могли бы взбудоражить немцев на западном фронте. До заключения перемирия, которое русские и финны подписали 13 марта, французы поддерживали отправку нескольких союзных дивизий на помощь финнам в их войне с русскими. А 26 марта они также опрометчиво поддержали бомбардировку буровых установок в Баку. Когда же речь шла о территории, расположенной достаточно близко от Франции, они становились более осторожными. Однако на проходившем в тот же день в Лондоне заседании союзнического Верховного военного совета было достигнуто соглашение о проведении в начале апреля операции с участием обеих стран. Операция «Ройал-марин» должна была начаться 4 апреля, а 5 апреля должен был быть заминирован выход из порта Нарвик. Но вскоре стало известно, что французы отказываются от операции. Даладье, который 21 марта был заменен на посту премьер-министра Полем Рейно и стал несговорчивым, но влиятельным министром обороны, был мастером проволочек. Он утверждал, что французские авиационные заводы будут беззащитны в случае ответных ударов немцев. (Сейчас кажется странным, впрочем, с се30

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

годняшней позиции странным кажется многое, что всего за 6 недель до того, как Германия развязала свою «молниеносную войну», кинжалом перерезавшую Францию, перспектива нескольких воздушных налетов могла вызвать такой парализующий ужас.) Таким образом, график проведения обеих операций (которые Великобритания рассматривала как дополняющие друг друга) начал срываться. 4 апреля Черчилль с благословения Чемберлена отправился в Париж, чтобы убедить Даладье согласиться на их проведение. Его сопровождал старый друг генерал Спирз, франкофил и франкофон, который описал некоторые интересные эпизоды этой встречи — как приятные, так и не очень. Ему удалось ярко проиллюстрировать смесь периодически возникающих трудностей, порой даже опасностей, и постоянной ублажающей роскоши, что было характерно для политической жизни в начале войны, а в случае Черчилля — и в течение последующих 5 лет. Спирз в своих записях вспоминал, что по дороге туда: «Мы тряслись в нашем старом «Де Хэвиленде» [английская марка самолета. — Пер.], как салат в дуршлаге, попавший в руки особо энергичного повара».1 Но он рассказал и о том, что явилось «гвоздем программы»: об обеде в «Лаперузе», ресторане на набережной ГранОгюстен, фасад которого украшен в лучших традициях английского архитектурного стиля времен короля Якова I. Именно в этот ресторан так тянуло прустовского Свана, потому что он назывался так же, как и улица, где жила Одетта де Креси. Ради этого обеда генерал Жорж оставил свою полевую ставку и приехал развлекать Черчилля (и Спирза). «Этот обед á trois,* — писал Спирз, — остался у меня в памяти как одно из самых приятных событий в моей жизни во время войны. Мы, трое друзей, наслаждались компанией друг друга и превосходной едой и вином. Жорж был спокоен, весел и уверен в себе».2 Пиршество в веселой компании, однако, не помешало серьезному разговору на военные темы, в котором Черчилль подчеркнул опасность задержки как в отношении операции «Ройал-марин», так и в отношении действий в Скандинавии. Как вспоминал Спирз, он сказал: «Nous allons perdre l'omnibus».** Это происходило на следующий день после злополучного заявления Чемберлена на заседании Национального совета Консервативной партии, что Гитлер «упустил свой автобус». А в день, когда состоялся этот обед в Париже, начальник Имперского генерального штаба генерал Айронсайд тоже заявил на пресс-конференции, что Гитлер, слава Богу, опоздал на остановку автобуса. Странно, что эти политики и генералы, ни один из которых * Втроем (фр.). ** Наш автобус уйдет без нас (фр.)

Черчилль

не имел особого представления об автобусах или автобусных остановках, оказались так одержимы именно этим образом. Хуже обстояло дело с главной целью визита Черчилля. Не сумев убедить французов сохранить верность соглашениям, достигнутым на заседании союзнического Верховного военного совета, состоявшемся за неделю до этого в Лондоне, он позволил им повлиять на себя. В первый вечер, пообщавшись в посольстве Великобритании с Рейно, он нашел его лояльным, но колеблющимся. На следующее утро он отправился на улицу Сен-Доминик убеждать Даладье, а вышел, убежденный им, что разумнее будет отложить операцию по закладке мин до 1 июля. К тому времени французы должны были перевести свои главные авиационные заводы на более защищенные территории. (В итоге операция «Ройал-марин» началась в начале июня, и хотя она временно остановила судоходство по Рейну, это была всего лишь капля в море катастрофы, разразившейся во Франции.) Эта резкая перемена позволила Чемберлену высказать его единственную известную остроту в адрес Черчилля. Он сказал, что это напомнило ему «историю благочестивого попугая, которого купили, чтобы он научил хорошим словам попугая-сквернослова, но все закончилось тем, что он сам научился ругаться».3 Другим любопытным результатом этого визита в Париж были записанные Спирзом советы Клементины Черчилль о том, как работать с ее мужем. «Если хотите что-то сказать, напишите записку, — советовала она, — он часто не слушает или не слышит, если думает в этот момент о другом. Но он всегда внимательно изучит записку и разберется в любом скрытом подтексте. Он никогда не забывает то, что видит в письменной форме».4 Это было правдой; и, что удивительно, принимая во внимание его проблемы с общим образованием, это резко отличало его от широкого круга политиков-неинтеллектуалов, которые имели самое разное общее образование, но ушами воспринимали все лучше, чем глазами. Непосредственно перед визитом Черчилля в Париж произошел интересный случай, иллюстрирующий силу личности Черчилля и воздействие, которое она оказала сначала на высокопоставленного американского чиновника, затем на цепь инстанций министерства иностранных дел, охватывавшую множество имен бывших и будущих звезд британской дипломатии, появившихся за 30 лет, прошедших после 1940 г. В начале 1940 г. в Европу в качестве специального посланника президента США был направлен Самнер Веллес, богатый и искушенный уроженец Нью-Йорка, профессиональный дипломат с исключительным опытом, на тот момент заместитель государс32

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

твенного секретаря США (номер два в Государственном департаменте). Для Рузвельта он был полезным противовесом посредственному, но политически значимому государственному секретарю (Корделлу Халлу). Веллес посетил Берлин и Рим, а также Лондон и Париж; побывал он и в других, менее крупных столицах и был признан уж чересчур «нейтральным». Его основной целью было выяснить, имеется ли возможность достичь приемлемого мира путем переговоров. Вечером 12 марта Веллеса принял Черчилль, который твердо заявил ему, что надо сражаться до конца. О мнении Веллеса было упомянуто в служебной записке сотрудника министерства иностранных дел (Беркли Гейджа): Мистер Уинстон Черчилль произвел большое впечатление на мистера Веллеса. Мистер Веллес был очень усталым, когда встретился с мистером Черчиллем, и полагал, что ему будет трудно сосредоточиться. Но все оказалась наоборот. На протяжении всей беседы, которая продолжалась почти 3 часа, его интерес к тому, что говорил мистер Черчилль, только возрастал, и ушел он психологически отдохнувшим. Мистер Веллес выразил мнение, что мистер Черчилль является одной из самых интересных личностей, с которыми ему доводилось встречаться. По мере того как записка Гейджа шла вверх по инстанциям, она обросла следующими комментариями: Будем надеяться, что м-р Черчилль помог стереть то опасно приятное впечатление, которое ранее произвел на м-ра Веллеса синьор Муссолини. — Ф.Робертс* ? Сообщить личному секретарю м-ра Черчилля — Р.У. Мейкинз** Думаю, что это правильно. — У.Стрэнг*** Нет, я не думаю, что это правильно. Я не уполномочен давать подобные разрешения. И я нахожу довольно щекотливой просьбу, обращенную к министру или премьер-министру, разрешить нам сказать м-ру Черчиллю, что он произвел исключительное впечатление на м-ра Веллеса. Я утешаю себя тем, что м-р Ч. уже и так убежден в этом, так что все в порядке. — АК.****5 * (Сэр) Франк Робертс (1907-1997), впоследствии был послом в Москве и Риме. ** (Сэр) Роджер Мейкинз (1904-1996), впоследствии посол в Вашингтоне, постоянный секретарь министерства финансов, лорд Шерфилд. *** (Сэр) Уильям (впоследствии лорд) Стрэнг (1893-1978) стал постоянным заместителем министра иностранных дел. **** Сэр Александр Кадоган (1884-1968) был постоянным заместителем министра с 1938 по 1946 гг. затем послом в ООН и позднее председателем корпорации Би-би-

Черчилль

Так Кадоган опроверг свою репутацию человека, приберегшего свои язвительные замечания для опубликованных после его смерти дневников.* По возвращении из Франции 6 апреля Черчилль немедленно погрузился в неудачную (во многом из-за плохого проведения) норвежскую кампанию. Операцию по закладке мин у входа в Нарвикскую гавань, решение о проведении которой так тяжело принималось в течение как минимум 4 месяцев, пришлось в последний раз отложить с 5 на 8 апреля под давлением французов, которые были против операции минирования Рейна. К этому моменту немцы уже начали военные действия против Норвегии и Дании, что сделало операцию совершенно бесполезной. Копенгаген был захвачен армейскими частями, не встретившими сопротивления. Немцы беспрепятственно захватили все значительные порты на побережье Норвегии от Осло до Нарвика несмотря на хвастливые заявления англичан и в особенности Черчилля, что Королевский флот полностью контролирует Северное море. В дальнейшем немцы совершали крупные стратегические ошибки, но их тактические развертывания весной 1940 г. как в Скандинавии, так и во Франции, с точки зрения планирования и выполнения были проведены уверенно, и на их фоне союзники выглядели неловкими дилетантами. Протоколы заседаний Военного кабинета и Военного координационного комитета (на которых председательствовал Черчилль) в последующие несколько недель норвежской кампании производят ужасное впечатление. Видны отсутствие предварительного планирования, нерешительность, плохая согласованность действий различных служб и неумение сконцентрироваться на одной задаче. Основная слабость позиции союзников состояла в том, что немцы контролировали воздушное пространство над Норвегией и что, особенно в силу того, что они ввели свои войска первыми, это перевешивало контроль англичан над морем. В каком-то смысле это подтверждало пророчества Черчилля последних семи лет. Его разоблачения военной слабости Великобритании по существу относились к военно-воздушным силам в сравнении с Люфтваффе, и его, действительно, иногда критиковали за то, что он отвлекал ограниченные ресурсы от армии и даже си. * В итоге доклад Самнера Веллеса Рузвельту был менее благоприятен, чем предполагалось. Он сказал, что Черчилль «непостоянен и слишком много пьет». (Можно не сомневаться, что в течение трехчасового разговора потребовалось много выпить.) Как утверждает профессор Лукач в своей книге «Пять дней в Лондоне» (стр.72) этот доклад стал одной из причин, почему Рузвельт не совсем доверял руководящей деятельности Черчилля, по крайней мере в тот решающий период в мае.

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

от флота. Он считал, хотя это и было преувеличением, что опасность воздушной атаки на города выше, чем на полях морских и армейских сражений. Но эта отсталость британских ВВС, ограничивающая и даже перевешивающая превосходство британского флота, не давала особых оснований торжествовать первому лорду адмиралтейства. Если бы месяц спустя после ухода Чемберлена, претензии Черчилля на место его преемника зависели от проведения им норвежской операции, его шансы на успех вряд ли были бы выше, чем, например, у сэра Кингсли Вуда. К счастью, его репутацию оценивали в другом временном масштабе; его рассматривали скорее как пророческий сигнал тревоги 30-х годов, чем как штатского министра, который, постоянно дергая профессиональных командиров, больше портил, чем исправлял положение вещей в ходе неудачной кампании. Даже его способность воодушевлять своими речами, казалось, оставила его тогда, в том мрачном апреле. 11 числа, через 3 дня после начала норвежской операции, он делал предварительный доклад в Палате общин. Он начал с того, что у него не было времени «готовить речь так же долго и тщательно, как я всегда старался подготовить любое свое выступление перед членами палаты». В результате получилось неважно: выступление продолжалось 65 минут, оказавшись намного длиннее, чем все речи, произнесенные им в Палате общин с момента его возвращения в правительство, например, почти втрое длиннее, чем его имевшая громкий успех речь 26 сентября предыдущего года. Сохранившиеся комментарии показывают, что очевидцы были поражены тем, каким усталым он выглядел. Харолд Николсон добавил еще, что «он предается туманным разглагольствованиям, перемежая их усталыми насмешками. Мне редко приходилось видеть его в менее выгодном свете... . Это слабая, усталая речь, и она оставляет членов палаты в очень тревожном настроении».6 Другие (генерал Спирз и заместитель генерального прокурора Теренс О'Коннор) были более снисходительны и сочли, что в трудной ситуации он со своей задачей справился. Колвилл нашел его «менее безупречным, чем обычно», но отметил, что тот представил обоснованный отчет о достижениях флота за последние несколько дней».7 Германский флот действительно понес большие потери в норвежской кампании, потеряв три крейсера и десять эсминцев, и плюс к этому 2 тяжелых крейсера и один из двух оставшихся карманных линкоров были выведены из строя. Летом 1940 г. флот Германии оказался очень слабым, что в каком-то отношении способствовало спокойной эвакуации британских войск из Дюнкерка и отмене планов вторжения (в Великобританию) тремя месяцами позже. Потери британского 35

Черчилль

флота тоже были значительными (3 крейсера, один сторожевой корабль и 7 эсминцев затонули, а 3 крейсера, 2 сторожевых корабля и еще 7 эсминцев были повреждены; кроме того, через месяц после того, как Черчилль стал премьер-министром, в норвежских водах был потоплен авианосец «Глориос». Но британский флот изначально был больше. Неспособность совместных операций армии и флота выполнить сколь либо значительные задачи превратили норвежскую кампанию в военную катастрофу средней степени тяжести и главный политический катализатор внутри страны. Большинство членов Военного кабинета считали, что расположенная в центральной Норвегии древняя столица Тронхейм является более важной целью, чем любимый Черчиллем Нарвик. Некоторое время предполагалось, что Тронхейм может и должен быть взят путем прямого нападения. Затем мнение изменилось: было решено, что это слишком опасно и что лучше будет укрепить небольшие плацдармы для высадки десанта, захваченные в середине апреля в Намсусе, к северу от Тронхейма и в Ондальснесе, к югу от него. Этот планируемый захват в клещи полностью провалился. Британские силы были выведены из этих двух рыбных портов 2 мая, всего через 2 недели после высадки. Нарвик был взят только 28 мая, а 8 июня войска пришлось оттуда эвакуировать. Таким образом, в первую неделю мая перед Палатой общин и всей нацией открылась мрачная картина провала и отступления. И над всеми колебаниями и отступлениями нависала угроза нападения Германии на Голландию, Бельгию, Люксембург и Францию. Черчилль предвидел это. Его меморандумы и заявления Военному кабинету содержат множество предупреждений о том, что это нападение, видимо, неизбежно. Кроме того, его общественная репутация оставалась высокой, и это давало ему преимущество. Когда тонули суда и флот терпел поражения, общественное мнение не винило военно-морского министра. У него оставался образ бульдога, который сначала залает, а потом наведет порядок. Тем не менее он отнюдь не был однозначной кандидатурой на пост премьер-министра в случае ухода Чемберлена. По результатам опроса общественного мнения, опубликованным 8 апреля (то есть еще до неудач в Норвегии), были получены следующие ответы на вопрос, кого в случае «отставки» Чемберлена люди хотели видеть его преемником: 28 % — за Идена, 25 — за Черчилля, 7 — за Галифакса, 6 — за Эттли и 5 — за Ллойд Джорджа. Если бы опрос проводился внутри правительственного аппарата, Черчилль набрал бы меньше голосов. 16 апреля секретарь кабинета Эдвард Бриджес записал, как важно, что на предстоящем на следующий день заседании Военного координационного кабинета будет 36

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

председательствовать премьер-министр (Чемберлен), а не первый лорд Адмиралтейства (Черчилль). Эту точку зрения ему решительно высказал генерал Исмей, которому вскоре предстояло стать главной опорой Черчилля, человеком, на котором будут держаться его отношения с начальниками штабов. По мнению Исмея, если бы председательствовал Черчилль (темой заседания был предполагаемый захват Тронхейма), была бы высока вероятность очень бурной и разрушительной ссоры с возможными отставками либо среди начальников штабов, либо среди других военных министров. Это мнение разделял прежний личный секретарь Черчилля, еще по казначейству, сэр Джеймс Григг. Григг вернулся из Индии, чтобы занять должность постоянного заместителя военного министра. По воспоминаниям Колвилла он сказал 12 апреля, что «мы должны уговорить премьерминистра приложить к этому руку, пока Уинстон и «Тайни» [«крошка» — ироническое прозвище начальника Имперского генерального штаба Айронсайда, который был довольно крупным человеком (англ.). — Пер.] все не испортили».8 Примечательно, что всего за месяц до вынужденного ухода Чемберлена и возвышения Черчилля о сильной руке Чемберлена мечтала целая группа высокопоставленных государственных чиновников, которые вскоре все стали приверженцами (хотя и не слепыми) Черчилля. Дебаты в Палате общин, посвященные расследованию событий в Норвегии, которые проходили 7 и 8 мая, были наиболее драматичными и имели самые далеко идущие последствия из всех парламентских дебатов ХХ века. В этих дебатах приняли участие почти все депутаты, занимающие первый ряд или стремящиеся туда — практически единственным исключением был Эньюрин Беван. Из дебатов XIX века с ними могли бы соперничать дебаты по делу дона Пасифико, состоявшиеся 8 —11 июля 1850 г., но они ни к чему не привели, поэтому явно проигрывают. Более сильным конкурентом является парламентское столкновение 1831 г. по поводу первой реформы избирательной системы, когда лорд Джон Рассел торжественно зачитал список местечек, лишенных избирательного права, а кульминацией стало принятие билля большинством в 1 голос. То же самое можно сказать о продолжавшемся 12 суток втором чтении и последующем отклонении первого билля о гомруле Гладстона в 1886 г. Дебаты 1940 г., изменившие историю последующего пятилетия, привели к еще более значительным событиям. Все началось с безобидного предложения о прекращении прений. Официальные представители лейбористской оппозиции сначала сомневались, стоит ли доводить до голосования доверие правительству, но ход дебатов убедил их в пра37

Черчилль

вильности этого предложения. Это решение стало одним из двух обеспеченных лейбористами факторов, обеспечивших смену премьер-министра. Ни один из них, как станет понятно позже, сам по себе не был решающим в признании Черчилля неизбежным преемником. Но при отсутствии любого из них Чемберлен остался бы премьер-министром как минимум до 10 мая, а может быть, и до тех пор, пока любому преемнику уже не оставалось бы ничего, кроме как просить о мире, таком же унизительным, как тот, что был навязан Франции. В первый день (вторник 7 мая) продолжительных дебатов Чемберлен выступил со вступительным заявлением, в котором попытался оправдаться. Его усталая речь никого не впечатлила. Единственным ее важным пунктом было объявление о том, что Черчилль получает полномочия «от имени Военного координационного комитета руководить работой Комитета начальников штабов, который должен будет разрабатывать планы выполнения поставленных им задач».9 Даже сообщение об этой важной передаче полномочий, связанных с ведением войны, было принято не очень хорошо. Выступавший вслед за Чемберленом Эттли выразил свое негативное отношение в типичной для себя язвительно-уничижительной манере. Он счел эту меру односторонней и несправедливой по отношению к Черчиллю, поскольку она давала ему половинную, а не полную власть, при этом сохраняя за ним обязанность полного руководства одним их трех военных министерств. «Это как если бы человек, командующий действующей армией, одновременно командовал дивизией». В этом комментарии было выражено определенное отношение к Черчиллю, которое отразилось в нескольких выступлениях в ходе дебатов. Выступающие не считали, что расширение его обязанностей положительно повлияло на ход военных действий, но предпочитали объяснять это тем, что его способности были направлены не туда, а не его слабостью или некомпетентностью. На первый взгляд он был так же уязвим, как Чемберлен, но за ним стояла сила не полностью использованного потенциала. Эттли завершил свое выступление довольно язвительно. «Дело не только в Норвегии. Норвегия стала кульминацией в череде многих других поводов для недовольства. Все видят, что люди, отвечающие за ведение дел [здесь он имел в виду Чемберлена, Саймона и Хора, но не Черчилля], — это те, чья карьера представляет собой почти непрерывную цепочку поражений и неудач. До Норвегии была Чехословакия, еще раньше — Польша. И каждый раз объяснение одно: «Слишком поздно». Затем выступал лидер либеральной оппозиции Арчибалд Синклер. В самой речи ничего примечательного не было, но ее смысл был твердо античемберленовским. Затем последовал торжественный 38

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

выход адмирала флота сэра Роджера Кайза, который был одновременно другом Черчилля и последовательным сторонником стратегического направления «бей их» еще со времен Дарданелльской операции. Вообще-то в тот момент он не был особенно настроен защищать Черчилля, а с трудом сдерживал чувство досады, что военно-морским силам, желательно под его командованием, не дали атаковать и захватить основные норвежские порты, пока там не закрепились немцы. Зная, кого критиковать за это, он умел правильно сосредоточить огонь своей критики, и сосредоточил его на Чемберлене, а не на Черчилле: ĢЯ испытываю большое восхищение и признательность по отношению к моему достопочтенному другу, первому лорду Адмиралтейства. Я бы очень хотел, чтобы его замечательные способности использовались должным образом». Эффект его «атаки» усиливался тем, что Кайз был ослепителен в форме адмирала флота с бесчисленными золотыми галунами на рукавах и шестью рядами медалей на груди. Это «использование служебного положения», по его словам, должно было символизировать необходимость «говорить от имени некоторых офицеров и сторонников боевого морского флота, которые весьма разочарованы». В конце он обратился к истории: «Сто сорок лет тому назад Нельсон сказал: ĢЯ считаю, что самые смелые действия являются и самыми безопасными», это справедливо и сегодня».10 После него настала очередь Л.С.Эймери, который, хотя и славился в основном слишком длинными речами, нанес самый сокрушительный удар за все время двухдневных дебатов. Восемью месяцами ранее знаменитой стала его раздраженная реплика: «Говорите от имени Англии, Артур», выкрикнутая им через весь зал заседаний Гринвуду в день вторжения Гитлера в Польшу, когда Чемберлен не мог решиться объявить войну Германии. Несмотря на это премьер-министр полагал, что Эймери будет поддерживать его, потому что они оба представляли избирательный округ Бирмингем и особенно потому, что в молодости Эймери был одним из наиболее преданных сторонников системы имперских преференций Джозефа Чемберлена. В своем дневнике Эймери очень живо описал, как готовился к этому выступлению: Я посмотрел свою любимую цитату из Кромвеля о «железнобоких» [прозвище кавалерии О.Кромвеля. — Пер.], а потом вспомнил еще одно его высказывание, когда-то обращенное к разогнанному им «Долгому парламенту». Опасаясь, что оно может быть слишком трудным для понимания, я оставил его только на тот случай, если настроение потребует выделить кульминационный момент выступления; для всех остальных случаев было подготовлено более смягченное окончание речи. … Вот

Черчилль я и на заседании... Но только в девятом часу я встал, чтобы выступить перед членами палаты, которых было не больше дюжины. Однако они реагировали очень бурно, и атмосфера быстро накалялась … я продолжал говорить под нарастающий гром аплодисментов... . Я отбросил всякую осторожность и закончил без сокращений словами Кромвеля, брошенными правительству:«Вы сидели здесь слишком долго, даже если и сделали что-то хорошее. Уходите, говорю я вам, и дайте нам покончить с вами. Во имя Господа, убирайтесь!..»11

Ллойд Джордж сказал Эймери, что ему не приходилось слышать речи, которая заканчивалась бы более эффектно. И сам оратор полагал, что его выступление помогло подтолкнуть лейбористов потребовать голосования на исходе второго дня. Первый день завершился жестким выступлением Артура Гринвуда и невнятным ответом выдержанного, но неубедительного военного министра Оливера Станли. На второй день (в среду 8 мая) от имени оппозиции прения открыл Герберт Моррисон . Его речь была довольно многословной, но суть ее состояла в том, что лейбористы своим решением о голосовании превратили обычное предложение о прекращении прений фактически в объявление вотума недоверия правительству. Это вынудило премьер-министра подняться с места и всего несколькими словами вырыть себе еще более глубокую политическую могилу: ĢЯ не пытаюсь уклониться от критики, но говорю своим друзьям в палате — а у меня есть здесь друзья — я принимаю вызов [что еще он мог сделать, кроме как немедленно уйти в отставку?]. Более того, я его приветствую. По крайней мере увидим, кто с нами, а кто против нас; а я обращаюсь к своим друзьям с просьбой поддержать нас в сегодняшнем голосовании». Акцент на слове «друзья» был расценен как исключительная предвзятость и попытка посеять рознь между партиями в момент, когда дух нации силен единством, а не сектантством. Министр военно-воздушных сил Самьюэл Хор ответил Моррисону самым заурядным образом (эффект его речи в любом случае был бы ослаблен драматическим минутным выступлением премьера). Сразу после него поднялся Ллойд Джордж, который ухватился за обращение Чемберлена к друзьям, чтобы рассчитаться за более чем двадцатилетнюю, враждебность с человеком, о котором он однажды сказал, что его вершина — должность лорда-мэра Бирмингема в неурожайный год. Он сказал: Дело не в том, кто друзья премьер-министра, дело значительно серьезнее. Премьер-министр должен помнить, что ему приходилось сталкиваться с этим нашим страшным врагом как в условиях мира, так и на

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит войне. И он всегда оставался побежденным. Он не может просить о чемлибо под предлогом дружбы. Он призывал к жертвам.Страна готова на любые жертвы, пока она имеет руководство.... Я торжественно заявляю, что премьер-министр должен подать пример самопожертвования, ибо ничто другое не будет больше способствовать победе в этой войне, как его уход с поста премьер-министра.12

Эти презрительные хлесткие фразы напомнили Ллойд Джорджа в его лучшие времена. Это было лучшее его выступление в Палате общин за долгие годы и, хотя он и оставался ее членом еще на протяжении 5 лет, последнее значительное выступление. Оно известно также блестящей метафорой, обращенной к Черчиллю. Она, видимо, не была подготовлена заранее, поскольку прозвучала в ответе на реплику Черчилля. Ллойд Джордж пытался снять с Черчилля обвинение за Норвегию. Черчилль, поднявшись, возразил: ĢЯ беру на себя полную ответственность за все действия военно-морского министерства и всецело готов разделить бремя». В ответ Ллойд Джордж заметил: «Достопочтенный джентльмен не должен позволять превращать себя в бомбоубежище для защиты своих коллег от осколков».13 Последним в 9.30 вечера выступил А.В.Александер, который говорил от имени Лейбористской партии. Александер, представлявший в парламенте избирательный округ Шеффилд, был продуктом кооперативного движения. Начиная с 1929 г., став первым лордом при Макдональде, он практически полностью сосредоточился на делах Адмиралтейства. Этот демонстративный патриот островной стратегии, хотя и был баптистским проповедником без духовного сана и трезвенником, пытался сделать из себя мини-Черчилля. Снова получив пост военно-морского министра в коалиционном правительстве Черчилля, он любил появляться в бушлате и темной бескозырке одного из «старших братьев» Тринити-хауса [членов правления маячно-лоцманской корпорации. — Пер.]. Но в отличие от Черчилля он делал в основном то, что ему говорили адмиралы, за исключением случаев, когда Черчилль говорил ему что-то другое, и вот тогда ему приходилось тяжко. В течение предшествующих 8 месяцев Александер обеспечивал Черчиллю легкое проведение его предложений через парламент. В какой-то степени его речь 8 мая была исключением. Он задавал прямые и конкретные, но щекотливые вопросы. Однако, как и остальные, он делал это, не скрывая уважения к Черчиллю и сожаления, что именно он, а не его менее уважаемые коллеги вынужден принять на себя основную тяжесть объяснений по столь трудному делу: 41

Черчилль Я еще раз открыто заявляю, как заявлял и ранее, что испытываю огромное уважение к способностям, решительности и боевому духу первого лорда Адмиралтейства; но сегодня, в заключение двухдневных прений, ему придется отвечать как члену Военного кабинета, который, как вчера ясно дал нам понять премьер-министр, был единодушен в своих решениях, связанных с этой кампанией. Следовательно, сегодня именно Военный кабинет, включая самого первого лорда Адмиралтейства, должен ответить на критику, высказанную членами палаты. Если первый лорд позволит мне сказать это, трое его коллег [Чемберлен, Станли и Хор], выступившие перед нами в предыдущие дни, оставили ему на последний этап очень тяжелую работу.14

В 10.11 поднялся Черчилль; он говорил 49 минут. По общему мнению, речь произвела очень большое впечатление. Чаннон, поддерживавший Чемберлена, написал об этом: «Он [Черчилль] произнес решительную разгромную речь, это был великолепный образец ораторского искусства».15 Занимавший противоположную позицию Николсон отмечает: Перед [Уинстоном] стоит практически невыполнимая задача. С одной стороны, он должен защищать военные министерства; с другой — сохранять лояльность премьер-министру. Казалось, после такой дискуссии невозможно сделать это, не растеряв собственного авторитета, но он, используя удивительную силу своей личности, ухитряется сделать и то и другое, демонстрируя абсолютную лояльность и очевидную искренность; он показывает себя в полном блеске, и становится очевидным, что он не имеет ничего общего с этой озадаченной и нерешительной компанией.16

Черчилля слушали как минимум достаточно внимательно в течение первых 40 минут. Его речь, по впечатлениям более чем шестидесятилетней давности, была скорее безрассудной, чем искрометной. В ней не было выдающихся фраз, как и не было ощущения постоянного поиска убедительных аргументов. Он искусно прокомментировал неудачный призыв Чемберлена к «друзьям». «Он думал, что у него есть друзья, и я надеюсь, они у него есть. Когда все было хорошо, их точно было довольно много». Таким образом, Черчилль одновременно противопоставил собственную позицию друга, который «познается в беде», позиции тех друзей Чемберлена, которые в трудную минуту предпочли спрятаться, и деликатно напомнил слушателям, что не поддерживал Чемберлена в его бесславных довоенных начинаниях. Тем временем приближалось решающее голосование, и ближе к концу речи разразился один из тех слегка истерических скандалов, 42

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

которые в Палате общин уже давно сопровождали принятие наиболее важных решений. Скандал начали несколько предположительно нетрезвых шотландских депутатов от Лейбористской партии, затем быстро получившие подкрепление в лице пожелавших ответить им и столь же нетрезвых депутатов с другой стороны. Даже Хью Долтон, который в своей любви к хулиганским выходкам напоминал лорда Рандольфа Черчилля, был шокирован и написал, что «к концу речи Уинстона в зале стали вспыхивать скандалы, нередко — довольно глупые».17 За знаменитыми дебатами последовало знаменитое голосование. Из 615 членов Палаты общин проголосовали всего 486. Предполагалось, что со стороны консерваторов было 60 намеренно воздержавшихся. Кроме того, из тех, кто обычно поддерживали правительство, 41 человек голосовал с лейбористами. В результате номинальное консервативное большинство в 213 голосов сократилось до 81. В других обстоятельствах такое положение было бы идеально устойчивым. Многие правительства годами выживали с менее чем половинным преимуществом. Но в данной ситуации, когда Британии грозило поражение в войне, когда премьер-министр только что подвергся такой резкой критике со стороны всех парламентских фракций и основополагающим стало желание национального единства и более убедительного руководства, это было разгромное поражение. Чемберлен покидал зал заседаний бледный и мрачный. Ближе к полуночи он пригласил к себе в кабинет Черчилля и сказал, что не считает для себя возможным оставаться на посту премьер-министра. Как показали протоколы, те 41 человек, которые решили голосовать с другой партией, не относились к традиционно инакомыслящим, привыкшим работать с Черчиллем, и не входили в группу «красавчиков» Идена. (Брендон Бракен и Данкан Сандиз скорее следовали примеру своего кумира, чем действовали в его интересах, и голосовали за доверие правительству.) Впечатление произвел протест, исходивший от довольно неожиданных лиц — Нэнси Астор, хозяйки политического салона, служившего местом сбора сторонников умиротворения —«кливденской клики», и Куинтина Хогга, который за полтора года до этого выиграл дополнительные выборы в Оксфорде на волне яростной поддержки мюнхенских соглашений. Долтону показалось, что коридор для голосующих против, в данном случае для лейбористов, был забит молодыми консерваторами в военной форме.* * Среди них был Джон Профьюмо. Из всех (41 человек) только он и Куинтин Хогг дожили до XXI века. Профьюмо неожиданно (почти неожиданно и для себя) проголосовал с этой группой, сыгравшей решающую роль в исходе голосования. Ему было

Черчилль

Через 30 часов после голосования Гитлер начал наступление по всему Западному фронту, закончив (в той мере, в какой это еще не сделало его нападение на Норвегию) так называемую «странную войну». День, когда это произошло, четверг 9 мая, был днем большой политической суеты, хотя министры все-таки ухитрились ближе к полудню найти 1 час и 15 минут для заседания Военного кабинета. Как обычно бывает с оживленными днями, описываемыми в мемуарах и устных воспоминаниях нескольких участников событий, есть различия в их нюансах, хотя общая последовательность событий вырисовывается довольно четко. И это несмотря на то, что главным источником путаницы был сам Черчилль. Когда 6 лет спустя он будет писать первый том своих мемуаров «Вторая мировая война», он назовет датой своей самой драматической встречи с Чемберленом и Галифаксом пятницу 10 мая,11.00 утра, то есть. уже после того, как немцы начали наступление. Он опишет, как Чемберлен, признавая, что не может больше оставаться на посту премьер-министра, мягко пытался сделать своим преемником Галифакса. Черчилль опишет это памятное событие так: «Поскольку я продолжал молчать, последовала длительная пауза. Она, несомненно, показалась мне более долгой, чем двухминутное молчание во время празднования Дня перемирия. Затем, наконец, заговорил Галифакс».18 Министр иностранных дел действительно 23 года. Только в апреле он, выступая как сторонник Чемберлена, был без серьезного сопротивления избран депутатом от Нортгемптоншира. На момент описываемых событий Профьюмо служил в воинской части, размещенной в отдаленном районе Эссекса. Он оставил часть на 24 часа, чтобы поехать в Лондон для участия в голосовании, хотя, как я однажды слышал в его захватывающем рассказе об этом случае, большинство его сослуживцев полагали, что его главной целью была не Палата общин, а ночной клуб. Вообще-то он успел посетить и то и другое, но сначала отправился в Палату общин. Неожиданно в конце прений, когда объявили голосование, он почувствовал, что обязан в интересах страны и своего полка проголосовать против правительства. Это было смелое и даже благородное решение. На следующее утро его с глазами, несколько сонными после второго ночного мероприятия, вызвали к главному арламентскому партийному организатору капитану Марджессону. В своей обвинительной речи, обильно приправленной ругательствами, тот сообщил ему, что он предал всë, что его выбрали, а точнее назначили, сохранять. Но что живее всего сохранилось в его памяти из этой беседы, о чем он рассказывал 50 лет спустя, — это многолетнее проклятие, которое попытался наложить на него Марджессон. «И вот что я тебе скажу, ничтожный маленький засранец. Отныне и до конца жизни ты каждое утро будешь просыпаться с чувством стыда за то, что сделал вчера». Редкое пророчество бывает опровергнуто так быстро и сразу полностью. Однако для соблюдения чувства меры в том, что касается политики, необходимо также упомянуть рассказ Профьюмо о его возвращении в часть в тот же вечер. Он не знал, как примут его сослуживцы: как героя или как злодея. Не было ни того, ни другого. Дебаты и голосование полностью прошли мимо них.

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

сказал, что положение пэра затруднит ему выполнение обязанностей премьер-министра, и отказался от места преемника в пользу Черчилля. Разумеется, в этом рассказе есть в основном определенная правда, но он отличается множеством неточностей относительно времени и имен участников событий. Решающая встреча состоялась не в пятницу утром, а в четверг вечером; на ней присутствовал также Марджессон; и со стороны Черчилля не требовалось никакой решимости, чтобы выдержать длительное молчание и добиться, чтобы Галифакс отказался от должности. Он уже сделал это на двусторонней встрече с Чемберленом, состоявшейся в 10.15 утра того же дня. Там он подчеркнул, в каком неудобном положении окажется как премьер-министр, являющийся членом Палаты лордов, и в первый раз употребил выражение, что от одной только мысли об этом «у меня начинает болеть живот». Этой же позиции он придерживался и на четырехсторонней встрече, состоявшейся в 4.30. Будучи премьер-министром и членом Палаты лордов, он бы быстро потерял политический вес, оказавшись в положении, в которое Ллойд Джордж пытался низвести Асквита в 1916 г. ĢЯ подумал, что Уинстон — это более удачный выбор. Уинстон не возражал, был очень любезен и вежлив, но показал, что считает это решение правильным. По мнению «главного кнута» и остальных, палата склонялась к его кандидатуре». Этот отчет в несколько телеграфном стиле написан постоянным заместителем министра иностранных дел Кадоганом, который видел Галифакса сразу по его возвращении с Даунинг-стрит, 10. Убедительности ему придает язвительный комментарий, которым сопроводил его Кадоган. ĢЯ сказал, что я лично приветствую это [решение], поскольку оно оставляет Галифакса с нами. (Я думаю, он сделан не из того теста, из которого должен быть сделан премьер-министр, работающий во время такого кризиса. Мы бы потеряли хорошего министра иностранных дел и получили сомнительного премьер-министра. Но я совсем не уверен в УСЧ [Уинстоне Спенсере Черчилле. — Пер.]».19 На следующий день парламентский заместитель Галифакса Реб Батлер, недоверчиво относившийся к Черчиллю, попытался в последнюю минуту перехватить своего шефа, чтобы убедить его изменить решение. Батлеру сказали, что Галифакс ушел к зубному врачу. Это не просто говорило, что его беспокоит не только живот, но и показывало, что он ничем не связан и чувствует себя весьма свободно. Нет сомнения, что Галифакс был решительно настроен не становиться премьер-министром в тех обстоятельствах, которые имели место 9 — 10 мая 1940 г. Пожелай он обратного, можно также не сомневаться 45

Черчилль

в том, что он получил бы эту должность. Для влиятельных кругов он был более предпочтительной кандидатурой. Позиция Лейбористской партии была неясной. Этот момент был определяющим, поскольку именно уверенность Чемберлена в том, что они не захотят работать под его руководством, ускорило его решение освободить место премьера. Долтон поддерживал кандидатуру Галифакса, и, по его не совсем достоверным данным, такого же мнения придерживался Эттли. Моррисон тоже был склонен согласиться с этим. Но, как проницательно указал Роберт Блейк, у них «не было права голоса, а только право вето». Они не стали бы его использовать, чтобы помешать назначению Галифакса, но не были склонны делать это и в отношении Черчилля. Большее сомнение вызывает момент, насколько мотивы, двигавшие Галифаксом, имели отношение к самопожертвованию. Он не просто так носил кличку "святая лиса" [так переводится английское выражение «holy fox», которому созвучна фамилия Галифакс. - Пер]. Он считал себя мудрее, если и не энергичнее, Черчилля. Этого буйного деятеля вместе с некоторыми его сторонниками, такими как Бивербрук и Бракен, он, как известно, называл «бандитами». Он полагал, что сможет лучше контролировать его, имея прочное положение в Кабинете и достойную репутацию человека, отказавшегося от поста премьер-министра, чем соперничая с ним за власть в правительстве, которое только номинально было бы правительством Галифакса. К тому же правительство Черчилля могло быстро пасть. Вначале так думали многие. В этом случае он (Галифакс) мог бы вмешаться с позиции силы, не опасаясь могущественного соперника, и собрать осколки — хотя к тому времени это могли бы уже быть как осколки независимой Британии, так и осколки политической власти. Обе эти гипотезы являются всего лишь догадками, хотя по некоторым намекам, проскользнувшим в частной переписке Галифакса, можно понять, что эти догадки отчасти обоснованы. И обе оказались ошибочными. Оставшаяся часть 1940 г., до отправки Галифакса послом в Вашингтон, отмечена скорее ослаблением, чем усилением его влияния, а правительство Черчилля, оказавшееся далеко не «опасным, жестоким и кратковременным», смогло продержаться 5 лет и стало самым выдающимся правительством столетия, а возможно, и самым выдающимся за всю историю британских правительств. Этим мы во многом обязаны тому факту, что Галифакс, который 9 мая мог бы стать премьер-министром, благоразумно отказался это сделать. Поэтому мнение, что именно Лейбористская партия сделала Черчилля премьер-министром — это миф. Тем не менее она была ключевой фигурой на шахматной доске. В 6.15 вечера в четверг, после 46

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

решающей четырехсторонней встречи, к Чемберлену пришли Эттли и Гринвуд. Тем временем Галифакса и Черчилля отправили в сад выпить чаю, никогда не относившегося к любимым напиткам Черчилля ни в это, ни в какое другое время дня. Встречи на открытом воздухе были нередким явлением; это было связано с одной парадоксальной особенностью той безнадежно поздней британской весны и такого же лета: чем ужаснее были перспективы, тем прекраснее стояла погода. О резком контрасте между красотой пейзажа и ужасом угрозы свидетельствуют многочисленные источники. Пока в саду шло чаепитие, Чемберлен встретился с владельцем «Дейли Телеграф» лордом Камроузом. Камроуз, по своему обыкновению, сделал очень подробную запись о встрече: Он [Чемберлен] решал вопрос, кого рекомендовать королю, и обсуждал это с Галифаксом и Уинстоном. Ему сообщили, что настроения внутри Лейбористской партии изменились не в пользу Галифакса; но последний сказал, что в любом случае предпочел бы, чтобы король за ним не посылал, так как считал, что эта должность слишком трудна и беспокойна для него. Поэтому он (Невилл) будет советовать королю послать за Уинстоном.20

При условии, что лидеры лейбористов вели себя так, как от них ожидали, вопрос решался к вечеру четверга (9 мая). В целом они вели себя именно так. Черчилль описывал, как Эттли и Гринвуд сидели по одну сторону стола, а Чемберлен, Галифакс и он сам — по другую. В своих записках Галифакс так описал дальнейший разговор: Премьер-министр объяснил им положение [он хотел знать, присоединятся ли они к межпартийной коалиции национального единства], они отвечали уклончиво, но в конце концов сказали, что их партия вряд ли согласится работать под руководством премьер-министра. В конце концов договорились, что завтра они проконсультируются со своим исполнительным комитетом по двум пунктам: готова ли Лейбористская партия в принципе присоединиться к коалиции (а) под руководством Невилла и (б) под руководством кого-то еще. Вечером следующего дня они должны были позвонить и ответить «да» или «нет» на оба вопроса.21

Лейбористская партия собиралась проводить свою ежегодную конференцию в Борнемуте. Все участники должны были собраться только в понедельник. Но национальный исполнительный комитет, в то время очень влиятельный орган, собрался раньше, чтобы провести серию интенсивных предварительных встреч. Лейбористская 47

Черчилль

партия, организация, свято соблюдавшая правила процедуры, не собиралась нарушать свои традиции из-за такой мелочи, как поражение в Норвегии или начало блицкрига чуть более чем в ста милях по ту сторону Ла-Манша. Эттли с сопровождающими отправились в Борнемут поездом в 11.34 с вокзала Ватерлоо, в назначенное время собрались в зале цокольного этажа отеля «Толлард- ройал» и, по воспоминаниям Долтона, хотя многие депутаты от перевозбуждения были очень многословны, достаточно быстро пришли к единодушному решению. В 5 часов вечера Эттли передал новости по телефону на Даунинг-стрит. Лейбористы были готовы работать в коалиционном правительстве, но не под руководством Чемберлена. Они готовы были принять другого премьер-министра от Консервативной партии, но не объявили официально, кого из двух возможных и реальных кандидатов — Галифакса или Черчилля — предпочитают. Получив это сообщение, Чемберлен отправился в Букингемский дворец, подал в отставку и попросил короля вызвать Черчилля; к шести часам вечера пятницы, 10 мая, Черчилль уже был новым премьер-министром. Тем временем Эттли находился на пути обратно в Лондон, где они с Гринвудом в тот же вечер зашли к Черчиллю в Адмиралтейство, чтобы обсудить, каким будет новое правительство. На протяжении этих двух дней решающей политической перестройки не возникает никаких сомнений, что в отличие от Галифакса Черчилль очень хотел быть премьер-министром. В четверг утром, сразу же после завершения дебатов и ночной беседы с Чемберленом, он позвонил Идену и пригласил его пообедать вместе. Приехав, Иден с удивлением обнаружил там третьего участника в лице сэра Кингзли Вуда, лордахранителя малой печати, до этого верного соратника Чемберлена. Но Вуд решил, что в собственных интересах Чемберлена, равно как и в интересах страны , ему пора оставить свой пост; и еще до того, как Галифакс почувствовал «боль в животе», он был твердо убежден, что основным кандидатом в преемники является Черчилль. В тот четверг его мнение не было решающим, поскольку Черчилль и Галифакс уже пришли к этому заключению и без вмешательства Вуда. Но на следующий день ситуация изменилась: узнав рано утром о наступлении Гитлера на Западном фронте, Чемберлен был склонен использовать это как предлог, чтобы остаться на своем посту, «пока не закончится настигшая французов битва»22. Вуд оказал ему тогда очень важную услугу: на правах друга сказал, что это противоречит здравому смыслу, а новые атаки усиливают, а не ослабляют необходимость замены лидера. В четверг утром Черчилль встречался также с Бивербруком и Бракеном; оба решительно убеждали его придерживаться тактики мол48

Через катастрофу во фьордах к триумфу на Даунинг-стрит

чания, когда бы ни поднимался вопрос о выборе между ним и Галифаксом. В тот же вечер снова приехал Иден, чтобы поужинать с ним, на этот раз строго наедине. Клементина Черчилль, как часто случалось в самые решающие моменты, хотя в основном и по вполне уважительным причинам, была в отъезде. В Херефордшире скончался муж ее сестры Нелли Ромилли, и она отправилась туда, чтобы поддержать сестру. В ее отсутствие Черчилль демонстрировал дань приоритетам, не позволяя никаким ответственным делам в министерстве отвлекать его от жизненно важного политического вопроса. Единственная заминка со стороны Лейбористской партии возникла, когда Черчилль попытался проявить слишком большое великодушие по отношению к Чемберлену. Эттли и Гринвуд были более чем удовлетворены, получив 2 места из 5 в Военном кабинете для министров без портфеля плюс 1 пост военного министра из 3 (Александер был назначен военно-морским министром) и ведущие посты, не входящие в Военный кабинет, для Эрнеста Бевина, Моррисона и Долтона. Для Саймона и Хора, которых не только оппозиционные партии, но и некоторые консерваторы воспринимали как «злых сестер», были найдены приличные должности. Саймон не вошел в Военный кабинет, он получил должность лорда-канцлера, на которой, как сказал Эттли, «он будет вполне безопасен». (Летом 1945 г. Черчилль, хотя и оставил ему пост лорда-канцлера, но лишил его даже нормального кабинета.) Хор в правительство не попал, но в этом же месяце был отправлен послом в Испанию к Франко. По отношению к Чемберлену Черчилль, наоборот, хотел выказать максимальное уважение. Его первоначальным планом было сделать Чемберлена лидером Палаты общин и канцлером казначейства, а также сохранить за ним место лидера Консервативной партии. Последней должностью, правда, Черчилль распоряжаться не мог. Несомненно, Черчилль проводил аналогию с тем, что Ллойд Джордж в свое время сделал для Бонар Лоу, предшественника Чемберлена на посту лидера Консервативной партии, хотя существенная разница состояла в том, что Ллойд Джордж в отличие от Черчилля не был членом партии большинства.* Такие планы в отношении Чемберлена не могли понравиться лейбористам, по их мнению, это было уже чересчур. Эттли заявил решительный протест, хотя и согласился c наличием множества аргументов за то, чтобы сохранить Чемберлена «где-нибудь * Ллойд Джордж считал, что Черчилль в 1940 г. боялся Чемберлена (Lucacs, «Five Days in London», р.22), но, даже если это так, это было лучше, чем бояться Гитлера, что можно было сказать о самом Ллойд Джордже; 13 мая он отказался участвовать в новом правительстве, полагая, что перспективы Британии безнадежны.

Черчилль

в правительстве». Канцлером казначейства стал сыгравший не последнюю роль в этих событиях Кингзли Вуд, а сам Черчилль последовал традиции премьер-министров, сохранив за собой номинальное место лидера Палаты общин; заместителем лидера стал Эттли. Чемберлен стал лордом-председателем Тайного совета, получив чуть более высокую церемониальную должность, чем Эттли, ставший лордом-хранителем печати. Помимо этих перемещений, отчасти состоявшихся, а отчастич ограничившихся попытками, Черчилль сразу продемонстрировал свою осведомленность о возможной слабости его поддержки внутри Консервативной партии (а может быть, и просто хорошие манеры), написав сразу по возвращении из дворца два больших письма с выражением благодарности и добрыми пожеланиями: одно — Чемберлену, другое — Галифаксу.* В возрасте 65 лет он, наконец, стал премьер-министром и, если не считать его непосредственного предшественника, старейшим впервые вступающим в эту должность со времен Кэмпбелл-Баннерман.** К тому же прошло уже почти 40 лет с тех пор, как он впервые был избран в парламент. Он принял должность при самых опасных обстоятельствах из тех, с которыми приходилось сталкиваться вступающим в должность премьер-министрам. И наряду с военными опасностями существовали опасности политические. Он не был выбором короля. Он не был выбором влиятельных правительственных кругов, которые с разной степенью беспокойства ожидали проявлений приписываемой ему необузданности. Не был он и выбором партии большинства в Палате общин. Однако в определенном неофициальном смысле он был или быстро стал признанным защитником нации в глазах общественности и прессы. И те, кто в начале принимали его с неохотой и подозрением, от короля до постоянных заместителей министров, довольно быстро смирились с его необходимостью.

* В тот же день, 10 мая, он проявил замечательное благородство, пусть даже такая расстановка приоритетов и могла показаться странной: он поручил личному секретарю предложить проживавшему в Голландии экс-кайзеру политическое убежище в Великобритании для спасения от надвигавшихся войск вермахта. ** Кэмпбелл-Баннерман Генри (1836-1908) - премьер-министр Великобритании в 1905 – 1908 гг., лидер Либеральной партии с 1899 г – Прим. ред.

Глава 31 Двадцать один день в мае Поздняя весна и раннее лето 1940 г., не только по их влиянию на судьбы Британии, но и по атмосфере, в которой тогда проходила жизнь, были одним из самых удивительных, в каком-то смысле нереальных этапов в истории нации. Возможно, было что-то похожее во время норманнского завоевания или во времена Непобедимой армады, а может быть, во времена наполеоновского Булонского лагеря. Но я сомневаюсь в этом. Когда происходили вышеупомянутые события, средства связи еще не были развиты настолько, чтобы чувство опасности стало общенациональным ощущением, ведь мы слишком хорошо знаем, не в последнюю очередь благодаря романам Джейн Остин, как спокойно протекала жизнь в поместьях и близлежащих домах приходских священников. И в 1940 году обычная жизнь в основном текла по проторенному руслу. Прошедшая мобилизация была далеко не полной, что стало одним из поводов для обвинений предыдущему правительству. В стране оставалось около миллиона безработных, и то, что экономика не была полностью загружена, означало, что для кого-то во многом продолжалась приятная жизнь тридцатых. Беспрепятственно работали железные дороги, поезда ходили, как обычно, безотказно, а хорошо оборудованных вагонов-ресторанов в них было больше, чем сегодня. Был даже определенный запас бензина для частных нужд. Продукты еще не были строго нормированы, и как в городских, так и в сельских гостиницах и ресторанах продолжали подавать такие же вкусные блюда, как и 5 лет назад, а запасов вина и других спиртных напитков оставалось еще достаточно. И всеми этим поверхностными признаками нормальной жизни, как уже говорилось ранее, можно было насладиться в условиях самого продолжительного периода хорошей погоды в истории Британии. Один прекрасный летний день сменялся другим. Что касается настроения нации — насколько можно говорить о едином настроении, даже в то время, когда оно считается однозначно единым, — оно было не столько неустрашимым, сколько непробиваемым. Перспективы были ужасны, но люди старались выкинуть мысли о последствиях поражения из своего коллективного сознания. Дело было не в бесстрашии. Они скорее предпочитали не верить в то, что может случиться худшее. Трудно сказать, в какой мере это было гипнотизирующим эффектом речей Черчилля. Его целью и средством 51

Черчилль

было поддержание духа сопротивления. И у него это получалось. Вспоминая себя девятнадцатилетним и свое душевное состояние в то время, могу сказать, что он делал даже больше: он вызывал эйфорию иррациональной веры в окончательную победу. Это по меньшей мере успокаивало опасения и позволяло заниматься обычными делами, как более, так и менее полезными с точки зрения военных нужд, и жить удивительно счастливо на краю этой пропасти. Хотя Черчилль давно ждал этой возможности и с жадностью ухватился за нее, его вступление в должность премьер-министра в лучшем случае походило на неожиданную военную свадьбу. Он провел короткий уик-энд за чтением восторженных писем от старых друзей (например, от неизменно верного генерала Реджи Барнза, сопровождавшего его в 1896 г. на Кубе, и леди Вайолет Бонем Картер) и созданием правительства. Последнее, естественно, было приятным занятием для человека, который годами наблюдал, как кто-то другой делает это хуже, чем сделал бы он. Это был его единственный короткий медовый месяц, и даже за него он подвергся критике как всегда желчного и двуличного Ханки, который в воскресенье 12 мая написал смещенному Самьюэлу Хору: «Сегодня утром я обнаружил здесь полный хаос. Диктатор, вместо того чтобы диктовать распоряжения, был занят жалкими пререканиями с левыми политиками по поводу второстепенных должностей. Н.Ч. [Чемберлен] был в отчаянии от всего этого.»1 В этом коротком отрывке собрано множество предубеждений, с которыми сталкивался Черчилль в недрах Уайтхолла в 30-е годы: Чемберлен ассоциировался с правильно организованным правительством; Черчилль — с помпезностью и политическими интригами, но не с положительным результатом, а межпартийное правительство воспринималось скорее как осквернение родного дома, чем достижение национального единства. На следующий день Черчилль столкнулся с не особо восторженным приемом со стороны членов Палаты общин, которых в понедельник, выходной день Троицы, вызвали персональными телеграммами на заседание в 2.30 дня. В дневнике моего отца* есть запись о том, как после официального часового посещения конференции Лейбористской партии они с Эттли уехали вместе в Лондон. Они были в Вестминстере к 1.30, как раз вовремя, чтобы попасть на заседание пала* Отец автора Артур Дженкинз (1882 —1946) был депутатом парламента от Лейбористской партии по избирательному округу Понтипул в Монмутшире с 1935 г. до своей смерти. Он был личным парламентским секретарем Эттли с 1937 по начало 1945 г., когда тот стал младшим министром в коалиционном правительстве Черчилля, и был необыкновенно близок с ним.

Двадцать один день в мае

ты: Эттли как символ новой политической сцены должен был занять свое место на передней правительственной скамье, и они оба должны были наблюдать за последующими событиями. Когда вошел Чемберлен, ему был оказан, как оценил Николсон, «потрясающий прием»2 со скамей, где сидели депутаты-консерваторы. Чаннон описал это более подробно: «Депутаты просто потеряли голову; они кричали; они аплодировали; они размахивали листками с распорядком дня предстоящего заседания и устроили ему настоящую овацию». Черчилля, наоборот, «приняли не очень хорошо».3 Предназначенные ему жидкие аплодисменты исходили исключительно со скамей, занятых лейбористами и либералами. Черчилль сделал очень короткое заявление, это была не речь, а скорее призыв к бою. Однако в нем было несколько фраз, которые остались в памяти на десятилетия: Я повторю перед палатой то, что уже сказал присоединившимся к новому правительству: ĢЯ не могу предложить ничего, кроме крови, тяжелого труда, слез и пота». Нам предстоит самое суровое испытание... Вы меня спросите, каков же наш политический курс? Я отвечу: вести войну на море, суше и в воздухе со всей мощью и силой, какую дает нам Бог; вести войну против чудовищной тирании, страшней которой нет во всем скорбном списке человеческих преступлений. Вот наш курс. Вы спросите, какова наша цель? Я могу ответить одним словом: победа, победа любой ценой, победа несмотря на весь ужас, победа, каким бы долгим и трудным не был путь, потому что без победы не будет жизни.4

По мнению Николсона, получилось «в точку».5 Чаннон отметил, что «новый премьер-министр говорил хорошо, даже эффектно,6 а Колвилл написал: «Он [Черчилль] произнес блестящую короткую речь».7 Мнение Колвилла особенно важно, поскольку всего за 68 часов до этого он в компании Реба Батлера, Алека Дуглас-Хьюма и Чипса Чаннона поднимал бокал с шампанским за «старого претендента» (то есть за Чемберлена). Силы, представляющие традиционные прочемберленовские и античерчиллевские настроения, начинали таять, но тогда, в самом начале, до признания было еще далеко. Черчилль, хотя и был наиболее ярко выраженным представителем высшего общества среди премьер-министров после Бальфура, покинувшего пост премьера 35 лет назад, создавал свой авторитет прежде всего, на основе народного признания. На следующий день после прохладного приема в Палате общин (хотя при этом она без возражений поддержала вотум доверия его правительству) известный политический карикатурист 30 – 40-х годов Дэвид Лоу, близкий 53

Черчилль

к левым взглядам, опубликовал в «Ивнинг стандард» незабываемый рисунок, сыгравший свою роль в формировании общественного мнения. Карикатура была необычной: она никого не высмеивала. Она изображала решительно идущего вперед Черчилля с закатанными рукавами и следующих за ним Эттли, Бевина, Чемберлена, Гринвуда, Галифакса, Синклера, Моррисона, Идена, Эймери, Даффа Купера, А.В.Александера и кучу безымянных сторонников, всех с одинаково закатанными рукавами и готовых к действию. Подпись под рисунком гласила: «Мы все идем за тобой, Уинстон». В каком-то любопытном смысле Лоу частично уловил, а частично сформировал настроение нации в значительно большей степени, чем безгласная и отсталая Палата общин накануне. Так закончился короткий и хмурый медовый месяц Черчилля в роли премьер-министра. Ему досталось очень страшное наследство. Он всегда был тверд в своем желании получить эту должность, хотя, по воспоминаниям его иногда всë чрезмерно драматизирующего телохранителя, на обратном пути после встречи с королем он сказал: «Надеюсь, еще не очень поздно. Я очень этого боюсь».8 Последующие несколько недель стали периодом абсолютной катастрофы для Франции, для Британии — и для Черчилля. Хорошо известен заключительный отрывок первого тома его мемуаров «Вторая мировая война», демонстрирующий его абсолютную уверенность в себе: Когда я около трех часов утра улегся в постель [в ночь, когда он стал премьер-министром], я испытал чувство большого облегчения. Наконецто я получил право отдавать указания по всем вопросам. Я чувствовал себя избранником судьбы, и мне казалось, что вся моя прошлая жизнь была лишь подготовкой к этому часу и к этому испытанию... Я был уверен, что не провалюсь. Поэтому, с нетерпением ожидая утра, я, тем не менее, спал спокойным, глубоким сном и не нуждался в ободряющих сновидениях.9

Несмотря на эти слова, написанные при совершенно других обстоятельствах 6 или 7 лет спустя, невозможно поверить, что Черчилль в последующие несколько недель не испытывал моментов почти невыносимого смятения, что не было такого утра, когда он не просыпался с мыслью о том, что ошибался, что было безумием стремиться взвалить на себя такой груз величайшей ответственности в момент, когда казалось, что падение в пропасть неизбежно. Колвилл записал 17 мая, что он рано утром встречал на аэродроме Хендон премьерминистра, вернувшегося после очень удручающего визита в Париж: «Он выглядел довольно бодрым: ему удалось хорошо поспать и по54

Двадцать один день в мае

завтракать в посольстве»; и еще через день: «Уинстон, который рвется в бой и от кризиса и неприятностей становится только сильнее».10 Но вот запись от 21 мая: ĢЯ никогда не видел Уинстона таким подавленным...».11 Несомненно, у него случались перепады настроения, бывали и глубокие спады, но почти ничто не указывало на начало депрессии — «набега его черных псов», на которые в любом случае не было времени. Только один раз в одиночестве он на целый день уехал в Чартуэлл, где единственным его занятием было кормить своих черных лебедей и карпа. Возможно, это и было выражением уныния, но вообще он знал отличное средство для профилактики подавленного настроения, эффективное при любых обстоятельствах: он диктовал бесчисленные короткие записки по крупным и мелким вопросам, зная, что его распоряжения будут выполнены. Ему нравилось пользоваться властью. С другой стороны, имеются некоторые серьезные признаки того, что напряжение сказывалось на его характере и даже его манерах, что, впрочем, неудивительно. Проработав с Черчиллем неделю*, Колвилл записал в дневнике (впрочем, это не было жалобой на обращение с ним), что «он очень невнимателен к своим сотрудникам».12 Более существенным свидетельством можно считать пугающее письмо, написанное месяцем позже (27 июня) Клементиной. Вероятно, это письмо сыграло большую роль, поскольку оно единственно известное из всей их переписки 1940 года: Дорогой, Надеюсь, ты простишь мне, если я скажу тебе кое-что, о чем, как мне кажется, тебе следует знать. Один человек из твоего окружения (преданный друг) был у меня и рассказал, что тебе грозит всеобщая неприязнь твоих коллег и подчиненных из-за твоей грубой язвительности и властности. Кажется, твои личные секретари условились вести себя как школьники и «смиренно все выслушивать», а потом отходить от тебя, пожимая плечами. Более того, если высказывается какая-то идея (скажем, на заседании), ты будто бы относишься к ней с таким презрением, что скоро не будет предлагаться вообще никаких идей — ни плохих, ни хороших. Я была поражена, потому что за все эти годы привыкла, что все, кто работают с тобой и под твоим началом, любят тебя. Я сказала об этом и услышала в ответ: «Это, несомненно, сказывается напряжение». * Колвилл, откомандированный из головного депертамента министерства иностранных дел, достался Черчиллю в наследство от Чемберлена как личный секретарь премьер-министра. Несмотря на то что вначале он сохранял верность Чемберлену, вскоре он стал (и оставался до 1955 г.) любимым личным секретарем Черчилля и автором лучшего дневника, описывающего его последние годы во власти.

Черчилль Мой дорогой Уинстон, должна признаться: я заметила, что твои манеры ухудшились и в тебе нет былой доброты. Твое дело — приказывать, и, если твои приказы плохо исполняются, ты можешь выгнать всех и каждого — за исключением короля, архиепископа Кентерберийского и спикера, — поэтому с такой колоссальной властью ты обязан соединять вежливость, любезность и, если возможно, олимпийское спокойствие... Мне невыносима мысль, что люди, которые служат стране и тебе, могут не любить, не уважать тебя и не восхищаться тобой. Кроме того, несдержанностью и грубостью многого не добьешься. Они порождают либо неприязнь, либо рабскую психологию (поскольку неподчинение в военное время просто исключено!). Прости, пожалуйста, свою любящую, преданную и бдительную Клемми Я написала это письмо в прошлое воскресенье в Чекерсе, порвала его, но вот все-таки решилась снова написать и послать.13

Влияние этого мудрого и смелого письма трудно измерить, но известно, что большинство тех, кто работали непосредственно под началом Черчилля в годы войны, в конце концов полюбили его несмотря на частые вспышки гнева. Медовый месяц Черчилля после вступления в должность премьерминистра оказался ужасно коротким, потому что на следующее утро, едва он успел ознакомиться с веселой карикатурой Лоу, раздался телефонный звонок главы французского правительства Поля Рейно, одного из наиболее уважаемых Черчиллем французских лидеров: Черчилль считал, что он намного лучше своего предшественника Даладье. В записи беседы читаем: «Месье Рейно был явно взволнован [фраза, которая, вероятно, означала больше, чем говорила]. Он сказал, что предпринятое прошлой ночью контрнаступление против немецких войск, прорвавшихся на юге к Седану, провалилось, что дорога на Париж открыта и что битва проиграна. Он говорил даже о том, что придется прекратить борьбу и сдаться».14 Это первое серьезное предупреждение Черчиллю о возможном падении Франции сопровождалось просьбой прислать дополнительные войска из Британии, что было невозможно сделать достаточно быстро, и дополнительные истребительные эскадрильи, что было возможно, хотя и рискованно: число остающихся дома эскадрилий могло оказаться ниже того необходимого минимума, который командование истребительной авиации установило для эффективной защиты Британии. Разрешение этой дилеммы стало главным вопросом последующих 5 недель. Что делать: бросить все ресурсы на предотвращение падения Франции или же, поскольку слабость воли французов 56

Двадцать один день в мае

к сопротивлению становилась все более очевидной, сделать своей главной целью сохранение для Британии возможности продолжать сражаться в одиночку? Черчилль больше вложил в союз с Францией и изначально больше верил во французскую армию, чем любой другой английский политик. С другой стороны, не успел он стать премьер-министром, как эта уверенность начала быстро таять. С момента утреннего разговора с Рейно мысль о возможности заключения французами сепаратного мира занозой засела у него в подсознании. Далее в записи беседы находим: «Он [Черчилль] повторил несколько раз, что «что бы ни делали французы [выделено мною], мы будем сражаться до конца».15 Последнее, как мы скоро увидим, было для него определяющим. Это привело его к мысли, выраженной в безобидной записке Военному кабинету, «что мы должны подумать, прежде чем еще больше оголять сердце империи». Эта дилемма полностью определяла отношения Черчилля с французами в последующие 5 недель. Англичане, у которых врагу противостояло всего 10 дивизий, все время настаивали на том, что французские генералы должны повысить наступательный дух своих 103-х. Французы, инстинктивно обидевшись на этот совет Давида Голиафу, объявили свое предварительное условие: Великобритания должна как минимум компенсировать свои жалкие попытки проведения наземных операций предоставлением имеющихся в наличии резервов военно-воздушных сил для прикрытия союзных армий в их решающей битве за Францию. Само по себе это предложение было обоснованным. Его поддержал генерал Смэтс, советам которого в области стратегии Черчилль обычно очень доверял. В первую неделю июня Смэтс предупредил из Южной Африки, что все силы должны быть сосредоточены в критической точке. Это была старая добрая военная доктрина. На поздних этапах Первой мировой войны ее после необходимых изменений наверняка бы принял Ллойд Джордж при поддержке Черчилля. Но тогда никто не подвергал сомнению волю к сопротивлению Клемансо и Фоша, равно как и боевой дух французской армии в целом, несмотря на затруднения 1917 г. Ситуация 1940 г. отличалась прежде всего тем, что Черчилль больше не хотел принимать на себя такую ответственность, как потом оказалось, вполне оправданно. К тому же нет никаких оснований полагать, что возможность более свободно распоряжаться резервами британских военно-воздушных сил обеспечила бы другой исход ситуации во Франции. Возможно, это могло бы улучшить атмосферу визитов Черчилля во Францию; между его вступлением в должность и подписанием Францией соглашения о перемирии он приезжал туда 6 раз (планировались 57

Черчилль

еще 2 визита, но в первый раз его отговорили от поездки коллеги, а во второй,16 июня, поездка сорвалась, потому что уже не было французского правительства, желающего его принять). Был еще визит Рейно в Лондон 26 мая. Но несколько недель благосклонности французов вряд ли смогли бы адекватно компенсировать поражение (которого чудом удалось избежать) в воздушной битве за Британию два с половиной месяца спустя. Из шести визитов Черчилля во Францию 3 пришлись на май. Во время первого визита, 16 —17 мая он все-таки уступил настоятельным просьбам, согласившись отправить во Францию еще 10 эскадрилий истребителей (Военный кабинет до этого уже дал Черчиллю полномочия отправить 4 эскадрильи, но затем, под давлением его доводов, разрешил отправку еще шести). Но это был предел. Второй визит, состоявшийся 22 мая, был лучшим в череде худших: англичанам понравился генерал Вейган, который заменил Гамелена и который несмотря на свои 73 года выглядел, по мнению Черчилля, «лет на 50» и в целом «производил самое благоприятное впечатление своей энергией и уверенностью».16 В частности, он предложил «План Вейгана». Согласно этому плану 1-я французская армия и расквартированные вблизи побережья Ла-Манша британские экспедиционные силы должны были ударить на юг. В это же время новая французская армейская группировка, наспех составленная из дивизий, снятых с линии Мажино, из Северной Африки и из других мест, должна была ударить на север с центра в надежде отрезать прорвавшуюся немецкую группировку, наступавшую клином шириной 50 миль гдето в районе Сен-Квентина, в 80 милях к северо-востоку от Парижа, на основной железнодорожной линии, ведущей в Брюссель. Этот план отличался от предыдущего плана Гамелена лишь тем, что Вейган в тот момент вселял уверенность в возможности его выполнения; у Гамелена же такой уверенности не было никогда. Это была абсолютно ложная уверенность. Под командованием Вейгана было сделано не больше, чем под командованием Гамелена. Не получилось французского удара с Соммы. Не дали результата британская битва за Аррас и операция по эвакуации морем остатков гарнизона из Булони, которую Черчилль впоследствии называл ошибкой. Вечером в субботу 25 мая командующий британскими экспедиционными силами генерал Горт принял решение отказаться от плана Вейгана. В этой ситуации единственное, что он мог предпринять, это пробиваться к морю, к пока еще не захваченным противником портам Кале и Дюнкерку. Последовавшая спустя 2 дня капитуляция бельгийского короля и его армии еще больше усложнила положение. (Надо сказать, 58

Двадцать один день в мае

что бельгийские министры смогли через Францию добраться до Англии и сформировали одно из союзных правительств в изгнании.) Французы, хотя бы в силу их огромного численного преимущества, несли как минимум такую же ответственность за провал плана Вейгана, как и англичане. 1-я французская армия была отрезана, но так же были отрезаны и британские экспедиционные силы, зажатые между прорвавшейся немецкой группировкой и морем. У идущих ко дну союзников было опасно много поводов для взаимных обвинений. Черчилль был решительно настроен сделать все возможное, чтобы избежать этого, но при том обеспечить Англии возможность продолжать сражаться в одиночку. То, что он получил верховную власть над британской военной машиной, пусть и не имея заметного контроля над событиями на этом этапе, положительно повлияло на его отношение к жизни. Возможно, он сделался, цитируя Клементину Черчилль, более несдержанным по отношению к подчиненным, но при этом он стал проявлять большую готовность контролировать ´ свою одержимость и минутную раздражительность в своем стремлении к более важным целям. Это особенно заметно в его не очень удачной переписке с Рузвельтом того периода. Отразилось это и на его отношении к падению Франции. Он отчаянно стремился вернуть как можно большую часть британских экспедиционных сил обрат´ но в Англию. Но при том не хотел оставить кровавый шрам на теле Франции: он все еще надеялся, что еще можно убедить французов сражаться, если не под Парижем и не в Париже, то хотя бы за Парижем.* Поэтому ему срочно нужно было получить согласие французов с решением Горта. 26 мая в конфиденциальном дополнении к протоколу заседания Военного кабинета было записано мнение премьерминистра, что «важно убедиться, что французы не имеют к нам претензий на том основании, что своим отходом к побережью мы сорвали их военные планы».17 А 31 мая, когда он прилетел в Париж на очередное заседание союзнического верховного военного совета вместе с Эттли, новым начальником имперского генерального штаба Диллом и Спирзом, он очень старался подчеркнуть, что англичане не будут грузиться первыми. «Мы должны идти, — сказал он, — bras dessus, bras dessous,** а британские силы обеспечат арьергард». Несмотря на это атмосфера заседания была леденящей. На заседании впервые присутствовал Петен, недавно назначенный заместите* «Мы будем сражаться под Парижем, в Париже, за Парижем» — слова, сказанные Жоржем Клемансо во время Первой мировой войны. — Прим. перев.]. ** Рука об руку (фр.)

Черчилль

лем премьер-министра. Измей* в своих записях писал: «Унылого вида старик в штатском подошел ко мне шаркающей походкой, протянул руку и сказал: «Петен». Трудно было поверить, что это великий маршал Франции, чье имя тесно связано с грандиозной битвой при Вердене. ... Теперь он выглядел дряхлым и скучным; весь его вид наводил на мысль о пораженчестве».18 Рейно все еще тепло реагировал на, как выразился английский посол, «величественные разглагольствования Черчилля о несгибаемой воле народа Великобритании и его готовности сражаться до конца, пусть и трагического». Но, по его же воспоминаниям, слова Рейно «исходили скорее из головы, чем из сердца».19 В последние дни мая Черчиллю пришлось столкнуться подряд с двумя опасностями. С 27 мая по 1 июня прошла эвакуация из Дюнкерка и с прилежащего побережья более 335 тыс. английских и французских военнослужащих; небольшие партии переправлялись еще вплоть до 4 июня. Общий итог операции значительно превзошел ожидания Черчилля, высказанные им за несколько дней до этого: он предполагал, что эвакуация даже 50 тыс. военнослужащих была бы большой удачей союзников. Из общего числа эвакуированных военнослужащих 224 тыс. были англичанами и 111 тыс. представителями союзных войск, в основном французами, но были также поляки и бельгийцы. Это было огромным облегчением. Лучшая часть британских экспедиционных сил вернулась домой, к белым скалам Дувра, правда, без снаряжения. То, что было спасено достаточно много французов, позволяло создать впечатление солидарности союзников. Возвращение к родным берегам четверти миллиона военнослужащих по-прежнему небольшой британской армии имело конкретное практическое значение. Без них Англия была бы чудовищно уязвимой при вторжении любых немецких сил. Но еще большим было психологическое значение их возвращения. Как будто семья вновь собралась у домашнего очага. Это было Рождество, наступившее в начале июня. Намечалась соблазнительная тенденция считать Дюнкерк победой, а не просто избавлением. Черчилль сумел не поддаться этому искушению. «Эвакуациями вόйны не выигрывают»,— очень верно заметил он, выступая 4 июня перед Палатой общин.20 До сих пор остается загадкой, действительно ли Гитлер не смог помешать успешной эвакуации британских войск нанесением реша* Генерал сэр Гастингс Измей по кличке Паг [от англ. Pug — мопс, кличку определило его плоское лицо с толстым приплюснутым носом. — Пер.] стал важным связующим звеном между Черчиллем как министром обороны и начальниками штабов и выполнял эти обязанности до самого конца войны.

Двадцать один день в мае

ющего удара по кое-как удерживаемым позициям; и если это действительно так, то почему. На это могла быть символическая причина. В каком бы пробританском настроении он ни находился, и какую бы роль ни готовил для Англии в мире, он хотел, чтобы англичане, говоря словами «Элегии» Грея, оставили Европу «тьме и мне». В этом отношении мало какое еще зрелище могло бы лучше символизировать триумф Германии (пусть даже и одновременно обнадежив англичан), чем армада небольших морских судов, в эти дни конца мая и начала июня в полный штиль переправляющих британские экспедиционные войска обратно в Кент. Но на самом деле все было немного сложнее. Гитлер, несомненно, задержал наступление немецких танковых войск на подходе к плацдарму. Он сделал это после консультации утром 24 мая с генералом Рундштедтом, командующим 44 дивизиями группы армий «А». Рундштедт, несомненно, согласился с приказом. Но на этом этапе немецкие генералы — и даже фельдмаршалы — были очень склонны соглашаться с Гитлером. Находившиеся ближе к месту событий были довольны значительно меньше. Генерал фон Бок 31 мая неодобрительно писал: «Когда мы, наконец, доберемся до Дюнкерка, [англичан] мы там уже не застанем». Он был склонен винить в этой паузе Рундштедта, который вечно берег свои танки, но не фюрера. Нет видимых причин сомневаться в том, что этот приказ исходил от Гитлера. Почему? Отчасти потому, что он верил в возможность покончить с англичанами силами Люфтваффе. Немецкая авиация, безусловно, усложняла ситуацию в гавани Дюнкерка и на побережье к востоку от города. Но не более того. Дюнкерк оказался одним из первых примеров того, как трудно выиграть кампанию только силами авиации. Было ли здесь что-то еще? Были ли у Гитлера какие-то мысли по поводу того, что, собираясь заключать с Англией «мирный договор императора Европы с императором окраин», не следовало ее слишком сильно унижать и надо было оставить ей хоть какие-то войска, с помощью которых она могла бы управлять империей? Это вопрос, на который, вероятно, всегда будет трудно получить определенный ответ. Хотя Йэн Кершо в своей книге «Гитлер» принимает в расчет только сугубо военные соображения. Но нет сомнений в том, что колебания Гитлера вместе с потрясающе удачной погодой и штилем на море внесли значительный вклад в успех массовой эвакуации. Это был первый триумф Черчилля-премьера, пускай и со знаком минус. В результате 2 июня, после успешного завершения Дюнкеркской операции, Черчилль чувствовал себя намного увереннее, чем за неделю до этого. В то утро он начал записку генералу Измею со слов: 61

Черчилль

«Успешная эвакуация британских экспедиционных сил в корне изменила ситуацию с обороной метрополии».21 И вся эта основательная и язвительная записка была написана тоном человека, который вышел из тоннеля и отныне мог приступить к следующему этапу путешествия, проходящего теперь среди новых и более вдохновляющих пейзажей, — этапу обороны Британии. Был, однако, еще один фактор, действовавший в те дни, который почти, но не полностью, совпал с эвакуацией из Дюнкерка. 26, 27 и 28 мая прошли 9 напряженных заседаний Военного кабинета. Это редкий случай. В январе 1968 г. мне довелось принять участие в 8 заседаниях кабинета за 11 дней; заседания были посвящены расходам на социальные нужды, поэтому я как канцлер казначейства играл на них ведущую роль. Полагаю, такая ситуация сложилась впервые после 40-х годов, и тогда (в 1968 г.) она считалась показателем слабого влияния премьер-министра на кабинет. Как бы это ни удивляло задним числом, возможно, такая же ситуация была и в мае 1940 г. Твердость Черчилля не подвергалась сомнению, чего нельзя сказать о его политической позиции. Военный кабинет тогда состоял всего из 5 членов. Позднее он был расширен до 7 или 8, но на тот момент в него входили только сам Черчилль, Чемберлен, Галифакс, Эттли и Гринвуд. В субботу вечером у Галифакса состоялся разговор с итальянским послом Бастианини; Галифакс считал этот разговор очень важным. На этом этапе все были готовы приложить любые усилия, чтобы удержать Италию от вступления в войну. Англии — да и Франции — с лихвой хватало проблем и без Италии, которая, разумеется, нарушила бы равновесие сил в Европе, вступив в войну не на той стороне, которую поддерживала в Первой мировой войне. Однако за законным, хотя и чересчур оптимистичным желанием Галифакса помешать Муссолини объединиться с Гитлером (что он все-таки сделал 11 июня) скрывалось желание использовать Италию в качестве посредника в переговорах о мире, который хотя и был бы очень выгоден Гитлеру, тем не менее обеспечил бы Англии достаточную автономию и даже оставил бы ей роль империи. Это было бы повторением Мюнхена 20 месяцев спустя. Такая перспектива соответствовала христианскому пессимизму Галифакса. Он не был коллаборационистом во французском смысле этого слова. Его невозможно себе представить на месте Лаваля. Он считал себя реалистом, что в начале 30-х привело его на более либеральную позицию в отношении Индии, чем та, которой придерживался Черчилль. Но это же лишило его неукротимой смелости Черчилля весной 1940 г. Галифакс, с одной стороны, стыдился 62

Двадцать один день в мае

быть сторонником умиротворения. В этом он никогда не заходил так далеко, как Чемберлен, и он никогда бы не сделал такой ужасной ошибки, назвав Мюнхен «почетным миром». У него было смиренное желание сохранить как можно бόльшую часть той Англии, которую он знал и любил. Существует история, возможно просто ben trovato,* что в один из чудесных весенних уик-эндов того года он отправился в Гэрроуби, где находился меньший из двух его йоркширских домов. В субботу вечером, сидя на веранде с видом на мирную Йоркскую долину, он решил, что его главный долг — сохранить, насколько хватит человеческих сил, все это: пейзаж, иерархический порядок общества, свободу от тирании или плебейских притязаний. Все эти самые разные факторы привлекали его к возможности достижения мира путем переговоров. Это означало бы, что в Европе будут господствовать нацисты, а англичанам придется признать, что их попытка остановить Гитлера военными средствами провалилась. Зато никто не тронет Йоркскую долину. А Англия могла бы надеяться на невмешательство в ее внутренние дела хотя бы в той же степени, в какой оно было гарантировано франкистской Испании. Взгляды Галифакса и отдаленно не походили на взгляды Франко, но, возможно, лучшее, на что могла надеяться Англия в 1940 г., это возможность спокойно жить по ту сторону Ла-Манша, как Испания — по ту сторону Пиренеев. Такие мысли были невыносимы для Черчилля. Существует запись его выступления на одном из первых заседаний Кабинета, когдаон заявил, что «если немцы будут господствовать в Европе, не будет ни мира, ни безопасности. Мы никогда не смогли бы с этим согласиться».22 Для Черчилля Европа значила больше, чем для Галифакса или, если уж на то пошло, Чемберлена. Двоих последних объединяла склонность к изоляционизму, свойственному островным жителям. Это сходство было до некоторой степени уравновешено разным жизненным опытом и разными представлениями об империи. Черчилль больше ориентировался на Европу и европейцев. Написание книги «Жизнь Малборо», а также его вкусы и образ мыслей сделали для него континентальную Европу, и прежде всего Францию, дополнением к Англии, как центру его мира. Хотя, как будет видно позднее, было довольно непонятно, какую именно роль он предусматривал для Англии в своих послевоенных призывах к созданию Европейского союза. Нет сомнений в том, что он считал самым важным для Европы в конце 40-х и в 50-х годах объединение и, таким образом, отказ от того зла, * Хорошо придумано (ит.).

Черчилль

которое принесло разъединение 30-х годов. На фоне этих убеждений приоритеты Черчилля даже в самые ужасные дни, до относительного успеха в Дюнкерке, были очевидны и по своей последовательности весьма отличались от приоритетов Галифакса. Он считал, что в самом худшем случае для Англии лучше потерпеть поражение в бою, чем вести переговоры о подписании еще одного фальшивого и унизительного мирного договора. Он надеялся, что Англия сможет обеспечить, если и не плацдарм для победы, то бастион сопротивления, пока «в свое время, даст Бог, новый мир не выступит со всей силой и мощью, чтоб спасти и освободить старый».23 Хотя состояние американского общественного мнения на том этапе не давало Рузвельту возможности вступить в войну, Черчилль в переговорах как с французами, так и с Галифаксом упорно настаивал на том, что это в конце концов произойдет. Любые видимые проявления нерешительности со стороны Черчилля на протяжении длинной серии из 9 встреч объяснимы не сходством его позиции с позицией Галифакса (как довольно неубедительно пытались доказать), а тяжестью ситуации. Черчилль в начале этого трехдневного марафона отнюдь не был уверен, что может получить поддержку достаточного большинства членов его собственного недавно назначенного Военного кабинета. Он мог рассчитывать на то, что двоих представителей Лейбористской партии не удастся соблазнить перспективой опасных переговоров. Однако Эттли в спорах был скорее ведомым, чем ведущим. Он был лаконичен и надежен. Но это было почти совершенно забыто, как и то, что плечом к плечу с Черчиллем бескомпромиссную борьбу вел Артур Гринвуд, запомнившийся как не особо уважаемая фигура. Гринфилд, в то время шестидесятилетний депутат от Уэйкфилда, преподавал экономику в университете Лидса. Компетентный, но не выдающийся министр иностранных дел во втором правительстве Макдональда,* в 1935 г., при Эттли, он стал заместителем лидера партии и был более коммуникабельным человеком и лучшим оратором, чем его шеф. Летом и ранней осенью 1939 г. он успешно замещал Эттли во время его длительного отсутствия после серьезной операции. Гринфилд имел такое же пристрастие к алкоголю, как Черчилль, но пить так же, не пьянея, он не умел. При этом он не делал ничего предосудительного, но ему алкоголь не придавал энергии как Черчиллю. Он был больше пьяницей, чем алкоголиком. К тому же он был довольно рассеян, на что обратили внимание два премьер-министра: * Макдональд Джеймс Рамсей (1866-1937) — один из основателей Лейбористской партии, премьер- министр Великобритании в 1924 и 1929-1931 гг. — Прим. ред.

Двадцать один день в мае

сначала Черчилль в 1940 г. и затем Эттли в 1945-м давали ему высокопрестижные должности, которые не требовали больших усилий. В результате, когда ему не удалось достичь результатов на этих «нерабочих» должностях, они оба, возможно несправедливо, избавились от него примерно после двух лет работы. Однако в его карьере было два ярких момента, правда, хорошо известен только один из них. Он твердо выступил в роли лидера оппозиции в начале сентября 1939 г. А в конце мая 1940 г. был самым ярым сторонником Черчилля в Военном кабинете. Споры были настолько напряженными, что Черчилль после окончания воскресных заседаний кооптировал Арчибалда Синклера для участия в последующих заседаниях. Это было сделано на том основании, что Либеральная партия (даже имея всего 25 мест в парламенте) должна быть представлена в высших органах. На самом деле Черчиллю был необходим еще один надежный сторонник, помимо Эттли и Гринвуда, а на Синклера, служившего его заместителем в 1916 г. во Франции и последовательно выступавшего против умиротворения, он мог спокойно в этом положиться. Ключевой фигурой, однако, был Чемберлен. Если бы он действовал сообща с Галифаксом, это привело бы к расколу Военного кабинета, что совершенно не устраивало Черчилля. А если бы и Галифакс и Чемберлен подали из-за этого в отставку, его правительство стало бы несостоятельным. (Нельзя было не считаться с членами Консервативной партии, имевшей солидное большинство в Палате общин, которые в большинстве своем не считали себя обязанными сохранять лояльность Черчиллю.) Кроме того, трудно сказать, насколько эффективным получилось бы альтернативное правительство. За 3 недели до этого Лейбористская пария была готова работать под началом Галифакса. Но Эттли и Гринвуд, вблизи наблюдавшие, как Галифакс подрывает позицию Черчилля своими доводами, которые они полностью отвергали, вряд ли бы теперь согласились на его руководство. Не согласился бы на это и Синклер. В результате могло быть создано только совершенно пораженческое правительство на базе наименее стойких фракций Консервативной партии. Англия оказалась бы близка к тому, что через несколько недель сделали французы в Туре и Бордо. При этом у англичан было бы гораздо меньше оправданий, ведь на британской земле не было ни одного немецкого солдата, а политики дискутировали в спокойной столице, на которую пока никто не посягал. Возможно, до этого бы и не дошло, ведь предположения — это только предположения, но ставки для Черчилля и для Англии были явно 65

Черчилль

высоки. Если бы он с самого начала дерзко отвергал все аргументы и предложения Галифакса, то должен был бы предусматривать именно такое развитие событий. Кроме того, он должен был учитывать слабость французского правительства, шатавшегося под ударами Гитлера и пребывавшего в ужасе от перспективы возможного удара Муссолини по их юго-восточному флангу. Это стало ясно после визита Рейно — лучшего из действующих и потенциальных французских министров — в воскресенье 26 мая, первый из трех решающих дней заседаний кабинета. Поэтому у Черчилля не было другого выбора, кроме как пытаться выиграть время — и поддержку Чемберлена. Как уже говорилось, он относился к Чемберлену с бόльшим вниманием с того момента, как сменил его на посту премьера. Во время своего первого визита во Францию Черчилль просил его «остаться на хозяйстве» и в целом на том этапе больше рассчитывал на него, чем на своего заместителя Эттли. Чемберлен отвечал лояльностью и довольно теплым отношением. К его недостаткам относились не терпящая возражений уверенность в собственной правоте и неспособность признавать мотивы оппонентов, не говоря уже о том, чтобы понимать их доводы. Он был честен и угрюмо лоялен. Пока мог, он старался сохранить власть, но затем практически не позволял себе показывать обиду по поводу своей замены. Он не интриговал. И, что самое важное, в итоге, ближе к концу трехдневного кабинетного марафона он все-таки принял сторону Черчилля, а не Галифакса. В своей борьбе Черчилль не мог использовать такой важный козырь, как хорошие новости из Дюнкерка. Они пришли уже после того, как Черчилль успешно отстоял свою позицию на заседаниях Кабинета. На третьем заседании в воскресенье 26 мая, которое проходило с 5 до 6.30 вечера — после отъезда Рейно — и которое Галифакс описывал как «очень нервное»24, Черчилль упомянул о намеченной эвакуации. Но упомянул он о ней главным образом как о причине, по которой не следует действовать слишком поспешно; «Премьер-министр считает, что лучше всего не принимать никакого решения, пока не будет ясно, какую часть армии мы сможем отправить из Франции. Операция может полностью провалиться. С другой стороны, может случиться и так, что наши войска будут сражаться великолепно и мы сможем спасти значительную часть сил».25. На тот момент это была всего лишь попытка. И только на следующий день (понедельник 27 мая) удалось отправить 7 тыс.человек. Во вторник были эвакуированы 17 тыс.человек, а затем, с 29 мая по 1 июня эвакуация пошла большим потоком — более чем по 50 тыс.человек в день. Но то случится позднее, а это воскресенье Чемберлен описал в своем дневнике, как «самый черный 66

Двадцать один день в мае

день во всей этой череде дней». Мрачности добавлял дождь, который шел целый день, первый раз за долгое время. Положение не улучшали и заседания Кабинета. Цитируя известные слова Черчилля, сказанные по другому поводу, им «не хватало темы», они производили впечатление собрания пяти озадаченных джентльменов, бросающих в разные стороны незначительные замечания, непонятно кому адресованные. На основании протоколов этих заседаний невозможно подтвердить или опровергнуть два самых важных заключения профессора Лукача*, сделанных на основании протоколов заседаний того вечера. Первое, что «Чемберлен занял выжидательную позицию», и второе, что «Черчилль, по крайней мере на мгновение, задумался о том, что придется пойти на какие-то уступки Галифаксу».26 Однако, похоже, Лукач в обоих случаях недалек от истины. Этот ужасный день подходил к концу, а передышки все не было. В тот вечер Черчилль лично велел отправить приказ «стоять насмерть» бригадному генералу, командующему небольшим британским соединением, удерживающим оборону в Кале. Генерал Измей, который ужинал в тот вечер с Черчиллем, писал: «Это решение сильно повлияло на всех нас, возможно, больше других на Черчилля. В тот вечер он был необычно молчалив за ужином, ел и пил с явным отвращением. Когда мы поднялись из-за стола, он сказал: "Меня тошнит"»27 Один жесткий приказ не мог стать причиной его тошноты: хотя он и ненавидел массовые убийства, необходимость пожертвовать несколькими жизнями, чтобы спасти их гораздо больше, никогда у него тошноты не вызывала. К тому же он считал, что удержание обороны в Кале еще пару дней существенно улучшает перспективы Дюнкерской эвакуации. А вот 3 заседания Кабинета в один день, на которых у него никак не получалось настоять на своем, плюс несколько часов, потраченных на попытки подбодрить Рейно, плюс специально организованная утренняя служба в Вестминстерском аббатстве в связи с объявленным Национальным днем молитвы, где ему не удалось остаться до конца, — всего этого могло оказаться достаточно для потери аппетита. Следующий день, понедельник 27 мая, почти не принес облегчения. Заседания Кабинета проходили в 11.30 утра, 4.30 дня и 10.00 вечера. Чтобы министрам не казалось, что время тянется медленно, на 7.00 вечера было назначено еще и заседание Комитета обороны. Утреннее заседание было длинным и серьезным, на нем дополнитель* Джон Лукач (род. в 1924) молодым человеком приехал в США из Венгрии и стал преподавателем в Честнат-Хилл-колледже, Филадельфия. В 1990 г. он опубликовал книгу «Ду.эль: Гитлер против Черчилля», а в 1999 — «Пять дней в Лондоне, май 1940 года».

Черчилль

но присутствовали несколько министров (помимо обычных пяти), а также несколько должностных лиц. Рассматривался ряд вопросов, связанных с задачами армии и флота, такими, как эвакуация из Нарвика; самый срочный, важный и секретный вопрос не обсуждался. Заседание в 10 часов вечера было почти полностью посвящено последствиям капитуляции Бельгии. Обсуждение, начатое накануне, продолжили на начавшемся в 4.30 полуторачасовом заседании 5 членов Военного кабинета плюс Синклер. Общую атмосферу заседания хорошо передают комментарии двух участников событий. Галифакс записал в своем дневнике: Началась длинная и довольно беспорядочная дискуссия, номинально об обращении к Италии, но также и об общей стратегии в случае, если дела во Франции пойдут совсем плохо. Мне показалось, что Уинстон несет страшнейший вздор, а за ним и Гринвуд. Я некоторое время терпел, а потом сказал все, что думаю о них, и добавил, что, если их позиция действительно такова и если именно так стоит вопрос, то нам не по пути. Уинстон удивился и смягчился, и когда я повторил ему то же самое в саду, рассыпался в извинениях и проявлениях дружелюбия. Но охватывает отчаяние, когда он доходит до белого каления в своих вспышках гнева, вместо того чтобы заставить себя думать и делать выводы.28

А Джон Колвилл о том же заседании написал: «Кабинет лихорадочно анализирует, способны ли мы в этих обстоятельствах вести войну в одиночку, и, по всем признакам, Галифакс придерживается пораженческой позиции. Он говорит, что нашей целью теперь должно быть не уничтожение Германии, а скорее сохранение нашей целостности и независимости».29 «Прогулка в саду» была отчаянной, но успешной попыткой Черчилля, не делая никаких существенных уступок, отговорить Галифакса от предполагаемой отставки. Это было сразу после заседания, на котором, если судить по протоколу, разногласия между премьер-министром и министром иностранных дел стали очевидными, хотя их все еще пытались маскировать иносказаниями. Выглядело это следующим образом: дискуссия велась о том, что британское правительство должно ответить Рейно, который в условиях краха своей армии и своего правительства несомненно ухватился бы за Муссолини, как за посредника. Но было понятно, что речь идет об ответе Галифаксу, который, имея гораздо меньше на то оснований, тоже горел желанием использовать итальянского диктатора.

Двадцать один день в мае

Вот наиболее яркие места из протокола этого заседания: Премьер-министр сказал, что в записке министра иностранных дел предлагается проект обращения к синьору Муссолини, которое, по мнению месье Рейно, должны послать ему английское и французское правительства... Можно возразить, что обращение, о котором просит месье Рейно, ненамного отличается от обращения, которое мы просили послать синьору Муссолини президента Рузвельта. Однако между обращением, исходящим от нас, и обращением, которое мы позволим послать президенту Рузвельту, якобы по его собственной инициативе, была бы значительная разница. Лорд-председатель [Чемберлен]... высказал мнение, что будет весьма прискорбно, если [французы] вдобавок к этому [ощущению, что британские экспедиционные силы, отходя к морю, бросили их] увидят, что мы не захотели даже дать им шанс вступить в переговоры с Италией. Премьер-министр сказал, что его все сильнее угнетает тщетность предложенного обращения к синьору Муссолини, к которому последний безусловно отнесется с презрением. Подобное обращение принесет месье Рейно гораздо меньше пользы, чем твердая позиция...

Именно тогда Галифакс открыто заговорил о разногласиях с Черчиллем: Министр иностранных дел сказал, что не видит особых трудностей в следовании линии, предложенной лордом-председателем. Тем не менее он осознает, что существуют серьезные расхождения во взглядах, которые он хотел бы прояснить... В ходе дискуссии, состоявшейся накануне, он спросил премьер-министра, готов ли тот обсудить условия мира, будучи уверенным в том, что не будут затронуты вопросы, жизненно важные для независимости страны. Премьер-министр ответил, что был бы счастлив выбраться из нынешнего тяжелого положения на подобных условиях в том случае, если бы мы могли сохранить основы своей стабильности, пусть даже за счет территориальных уступок. Однако, как показалось, премьер-министр имел в виду, что в данном случае мы ни при каких условиях не будем рассматривать иные действия, кроме борьбы до конца... Премьер-министр сказал, что, по его мнению, вопрос, для решения которого созвано заседание Военного кабинета, достаточно сложен и без вовлечения в дискуссию о ситуации, которая является совершенно нереальной и вряд ли возникнет. Если герр Гитлер готов заключить мир на условиях возвращения Германии колоний и ее господства в Центральной Европе — это одно. Но такое предложение маловероятно.30

На такой неопределенной ноте заседание закрылось. Стиль протоколов заседаний должен был маскировать разногласия, избегая рез69

Черчилль

ких выражений, но, тем не менее, было понятно, что разногласия есть и они не разрешены. Протоколы создавали впечатление, что министры не сосредоточились на определенном решении, а как будто гоняли по столу бильярдные шары, направляя их наудачу. Но впереди был еще день. Во вторник 28 мая события сначала развивались по тому же сценарию, что и в понедельник 27-го. В 11.30 утра состоялось заседание Военного кабинета, связанное в основном с оперативными вопросами, на нем присутствовали, помимо его пяти постоянных членов и Синклера, еще и министры, не входящие в состав Военного кабинета. Так, для участия в обсуждении капитуляции Бельгии присутствовал сэр Роджер Кайз. Затем, сразу после обеда, Черчилль выступил с коротким заявлением перед парламентом, пообещав через неделю рассказать о ситуации более подробно. «Тем временем членам палаты следует подготовиться к тревожным и тяжелым известиям». Вопросов от депутатов не последовало, были высказаны всего два очень коротких комментария в поддержку позиции премьера. В 4 часа члены Военного кабинета возобновили обсуждение нерешенного за два предыдущих дня вопроса. На этот раз они собрались не на Даунинг-стрит, а в кабинете премьер-министра в Палате общин. Как записано в протоколе, Черчилль сразу же сказал, что «французы пытались уговорить нас ступить на скользкий путь. Если бы мы храбро противостояли Германии и не допустили ее вторжения, положение было бы совершенно иным». Галифакс ответил, «что мы не должны забывать: мы можем получить лучшие условия сейчас, пока Франция еще не вышла из войны и немцы еще не бомбят наши авиационные заводы, чем через три месяца». Затем премьер-министр зачитал проект решения, отражавшего его взгляды. Для него самым существенным было то, что месье Рейно (а также и лорд Галифакс) хотел усадить нас за стол переговоров с герром Гитлером. Сев хотя бы раз за стол переговоров, мы затем обнаружили бы, что предложенные нам условия затрагивают нашу независимость и целостность. Пожелав в этот момент встать и уйти, мы обнаружили бы, что имевшиеся в нашем распоряжении средства урегулирования исчезли.

Примерно через полчаса, после серии в высшей степени непоследовательных замечаний, высказанных разными министрами, эта часть заседания закончилась. Участники заседания все так же манипулировали фразами, как бильярдными шарами, гоняя их в разных направлениях, и не было особой надежды, что они смогут сосредоточиться: 70

Двадцать один день в мае Министр иностранных дел сказал, что ему до сих пор непонятно, почему предложение французов испробовать возможности посредничества так напугало премьер-министра. Лорд-председатель сказал, что при беспристрастном анализе следует помнить о значительном риске, связанном с предлагаемой альтернативой [то есть с использованием посредников]. Члены Военного кабинета согласились с этим изложением обстоятельств Премьер-министр сказал, что народы, которые терпят поражение, сражаясь, снова поднимаются, но с теми, которые сдались, бывает покончено навсегда.Министр иностранных дел заявил, что его предложение даже отдаленно нельзя описать как капитуляцию.Премьер-министр оценивал вероятность того, что Англии будут предложены достойные условия, как один шанс из тысячи.31

То, что произошло потом, можно рассматривать либо как самый хитрый ход Черчилля, либо как самую удачную и неожиданную награду, полученную им за все испытания последних дней. Он созвал на шестичасовое заседание не входивших в Военный кабинет членов правительства. Если это был запланированный ход, то он демонстрировалл классический пример обращения к нижестоящим для восстановления равновесия среди вышестоящих. В своих военных мемуарах Черчилль упомянул о большом значении этого заседания, но о мотивах, побудивших его устроить заседание, написал на удивление мало: «С момента образования правительства я, за отдельными исключениями, не видел многих моих коллег вне Военного кабинета и счел целесообразным созвать заседание...». Однако впоследствии он никогда не преуменьшал значения этого события. После того как он сказал: «Конечно, мы будем продолжать сражаться независимо от того, что произойдет в Дюнкерке», — единодушие аудитории меня изумило, особенно, учитывая характер собрания, куда входили 25 опытных политиков и парламентариев, занимавших перед войной самые разные позиции. Целая группа выскочила из-за стола и подбежала к моему креслу с восклицаниями, хлопая меня по спине». 32 Дневники Хью Долтона подтверждают описание Черчилля; они содержат подробный рассказ об этом заседании. Менее подробно говорит об этом в своих дневниках Лео Эймери, но он также уверенно подтверждает слова Черчилля. По воспоминаниям Долтона, Черчилль сказал (в прямом противоречии с доводами отсутствующего Галифакса): Напрасно кто-то думает, что заключая мир сегодня, мы получим от Германии лучшие условия, чем могли бы добиться, продолжив борьбу. Немцы потребовали бы наш флот — это называлось бы «разоружением»,

Черчилль — наши военно-морские базы и многое другое. Мы оказались бы в рабской зависимости; британское правительство было бы создано, но оно было бы марионеточным, «во главе его поставили бы Мосли* или когонибудь вроде него». И где бы мы оказались в конце концов? С другой стороны, у нас имеются значительные ресурсы и возможности. Поэтому он сказал: «Мы пойдем дальше и будем продолжать борьбу, мы будем сражаться здесь и в любых других местах; и если этой длинной истории суждено закончиться, пусть она закончится не капитуляцией а гибелью в бою».33

Позднее Долтон дописал на полях, что Черчилль также сказал: «Если долгой истории наших островов суждено наконец закончиться, пусть она закончится только тогда, когда все мы будем лежать на земле, захлебываясь собственной кровью». Невозможно сказать, была ли последняя несколько мелодраматичная фраза сказана самим Черчиллем или это стилизация Долтона под его стиль, которым Долтон восхищался и в котором, на его вкус, ничего никогда не было «чересчур». Жаль, что Черчилль так и не сумел разделить теплые чувства способного и бесстрашного, пусть иногда и шумного Долтона. Каким бы ни было происхождение этой фразы, у нас нет причин сомневаться в точности описания Долтоном этой сцены (в целом это подтверждается и самим Черчиллем) и дополнительных подробностей о том, что самая активная поддержка исходила от Эймери (несмотря на старинную враждебность), лорда Ллойда (одного из сторонников Черчилля в дискуссии о Законе об управлении Индией и в целом очень правого консерватора) и самого Долтона (ярого социалиста, хотя при том стойкого патриота и антифашиста).34 Это была внушительная по охвату группа; в целом встреча освежила и вдохновила Черчилля. В 7.00 вечера он снова встретился с членами Военного совета, которые к тому времени, должно быть, были немало измучены обществом и аргументами друг друга. Это было девятое заседание за эти 3 дня и четвертое, специально посвященное столкновению Галифакс — Черчилль, скорее напоминавшему вежливый бой с тенью, но иногда сквозь него были видны проблески стали, что было вполне оправдано серьезностью ситуации. Черчилль на тот момент был настроен на то, что il faut en finir.** Трудно сказать, было бы его настроение таким же, не созови он это расширенное заседание. Во всяком случае * Сэр Освальд Мосли в 1932 г. превратил вполне респектабельную Новую партию в Британский союз фашистов. Был подвергнут превентивному аресту и заключен в тюрьму Брикстон, а затем в тюрьму Холловэй (там в заключении находилась его жена), где пробыл с 1940 по 1943 год. ** Надо с этим покончить (фр.)

Двадцать один день в мае

начал он с того, что прямо заявил членам Военного кабинета о своем восхищении номинально низшими по положению министрами: они «выразили огромное удовлетворение его словами, что мы ни за что не бросим борьбы. Он никогда не слышал, чтобы люди, занимающие высокие политические посты [возможно, это был деликатный намек на то, что они заслуживают более высоких постов], высказывались столь решительно».35 Галифакс, который к этому времени признал, что проиграл отчасти потому, что Чемберлен отвернулся от него, изменив свою точку зрения, а отчасти потому, что и сам он был утомлен смесью лести (в саду) и решительности (на заседании Кабинета), обрушенной на него Черчиллем, отступил, сопроводив свое отступление многословием. Понятно, что от идеи о Муссолини как о посреднике приходилось отказаться. Но оставалась еще надежда заполучить в качестве посредника Рузвельта, чье имя было гораздо более уважаемым: «Министр иностранных дел снова поставил на обсуждение план обращения за помощью к Соединенным Штатам. Ответ Черчилля на этот дипломатический менуэт был оправданно резким: Премьер-министр полагал, что в настоящее время призыв к Соединенным Штатам был бы совершенно преждевременным. Если бы мы храбро противостояли Германии, это внушило бы им восхищение и уважение; но униженная просьба, высказанная теперь, имела бы самые плачевные последствия. Поэтому он против любого подобного обращения в настоящее время.36

Не прошло и 20 минут, как он закрыл заседание. Когда он вернулся в Адмиралтейство (где жил до 14 июня, проявляя чрезвычайную предупредительность по отношению к Чемберлену, которому всегото пришлось переехать из дома №10 по Даунинг-стрит в дом № 11), за ужином его аппетит был лучше, чем два вечера назад. В 11.40 вечера он послал Рейно записку, столь же решительную по содержанию, как и его слова, сказанные четырьмя часами ранее Галифаксу: «По моему мнению, если мы не сдадимся, мы еще можем спасти себя от участи Дании или Польши. Наш успех будет зависеть, во-первых, от нашего единства, а во-вторых, от нашей смелости и стойкости».37 Разница заключалась в том, что постепенно расстроить замыслы Галифакса Черчилль смог, а изменить пораженческую позицию французского правительства — нет. Тем не менее он одержал первую и одну из самых важных побед в роли премьер-министра, и за ней немедленно последовали новости из Дюнкерка, которые были значительно лучше, чем ожидалось. 73

Черчилль

Успех эвакуации из Дюнкерка не был следствием его первой победы, хотя можно вспомнить полумистические представления о том, что победы освобождают пространство для новых побед, в то время как поражения всегда окружены дальнейшими неудачами. Уже следующим утром на плановом заседании кабинета в 11.30 Черчилль смог доложить, что 40 тыс. военнослужащих были успешно высажены в месте назначения. В последующие 3 дня были возвращены еще более 200 тыс., что меняло перспективу обороны метрополии. Все это, вместе с победой внутри Военного кабинета укрепило уверенность Черчилля в себе. На следующее утро после завершения внутрикабинетной баталии он разослал министрам и старшим должностным лицам следующую директиву: В эти тяжелые дни премьер-министр будет весьма признателен своим коллегам в правительстве, а также ответственным должностным лицам за поддержание высокого морального состояния лиц, их окружающих, не преуменьшая серьезности событий, но выказывая уверенность в нашей способности и непреклонной решимости продолжать войну до тех пор, пока мы не сокрушим волю врага, желающего стать властелином всей Европы.38

В целом Черчилль умел не быть злопамятным. Но трудно поверить, что события 26 — 28 мая не сыграли своей роли в его решении с достоинством удалить Галифакса из Лондона после смерти в декабре посла в Вашингтоне лорда Лотиана. Проводить Галифакса на вокзал КингКросс пришло гораздо больше министров, чем положено для проводов посла. Он отправлялся в Скапа-Флоу, откуда огромный линкор должен был через Атлантику доставить его к новому месту работы. После неуверенного начала Галифакс в итоге оказался преданным и успешным представителем Великобритании на очень ответственном посту. Но в качестве министра иностранных дел Черчилль всю войну хотел видеть не его, а Идена. А спустя 8 лет Черчилль в своих военных мемуарах проявил почти в равной степени милосердие (по отношению к Галифаксу) и лицемерие, включив во все 6 томов следующее примечание, являющееся удивительным образцом корректной дезинформации: Возможно, будущие поколения сочтут заслуживающим внимание тот факт, что главный вопрос — продолжать ли нам сражаться в одиночку — никогда не включался в повестку дня заседаний Военного кабинета. Это считалось само собой разумеющимся и принималось как должное членами всех партий. Мы были слишком заняты, чтобы тратить время на такие искусственные теоретические вопросы.

Глава 32 Грозная красота лета 1940 года В июне 1940 г. серьезным потрясением для британской общественности явилось поражение Франции. Черчилля и его окружение больше волновала судьба нескольких удаленных оплотов французской власти — огромного французского флота и французских колоний в Северной Африке — и то, как она повлияет на англо-американские отношения. Это были самые важные на тот момент вопросы. Уже к началу июля Черчилль был совершенно уверен, что французская метрополия потеряна. Он предпринимал энергичные попытки заставить французов воевать дальше, но в какой-то степени это были ритуальные действия, а главным объектом его мыслей были флот и африканские колонии Франции. 4 июня Черчилль представил парламенту одну из своих «домашних заготовок» того лета. В отличие от короткого заявления 26 мая,оно было несокращенным (34 минуты) и выглядело так, как будто было полностью составлено самим премьер-министром.* Просто невероятно, как он находил время на написание такого количества текстов . Конечно, его достоинством было умение бегло диктовать, но даже с таким умением для составления речей все равно требовались многие часы сосредоточенной работы. Но это время не было потрачено зря. Эти речи Черчилля, подобно хору в греческой трагедии, определили смысл этого судьбоносного лета, ставшего кульминацией всей его долгой жизни. Их высокопарный слог, который в менее драматических обстоятельствах прозвучал бы очень напыщенно, в такой * Это очевидная, но не единственная, правда об этой речи, которую, помимо всего прочего, пытались повторить не менее ста раз: Несмотря на то, что значительные пространства Европы и многие старые и славные государства подпали или могут подпасть под власть гестапо и всего отвратительного аппарата нацистского господства, мы не сдадимся и не покоримся. Мы пойдем до конца, мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и на океанах, мы будем сражаться с возрастающей уверенностью и растущей силой в воздухе; мы будем оборонять наш остров, чего бы это ни стоило. Мы будем сражаться на побережье, мы будем сражаться в пунктах высадки, мы будем сражаться на полях и на улицах, мы будем сражаться на холмах. Мы никогда не сдадимся, и даже если — хотя я ни на минуту не верю в это — наш остров или значительная его часть будет захвачена, а население будет умирать от голода, наша заокеанская империя, вооруженная и обороняемая английским флотом, продолжит борьбу до тех пор, пока в час, предназначенный Богом, Новый Свет со всей своей силой и мощью не выступит для спасения и освобождения Старого Света. (Hansard, 5th series, vol.361, cols 787-96).

Черчилль

момент мог считаться просто маленькой слабостью. Они не только соответствовали духу момента, они смогли пережить 6 десятилетий, отпечатавшись в памяти людей, в то время еще молодых, а сегодня уже глубоко постаревших. Они были источником вдохновения для нации и катарсисом для самого Черчилля. Речи поднимали его дух, тем самым придавая ему больше энергии, чем он тратил на их составление. Он был заметно и вполне справедливо доволен своей речью 4 июня и ее приемом, хотя консерваторы все еще принимали его холодно. Тем не менее Чаннон ощутимо смягчился и написал, что «он [Черчилль] был убедителен и красноречив и говорил на великолепном английском», затем добавил многозначительно: «некоторые лейбористы плакали».1 Еще один депутат- лейборист, великолепный, но довольно необузданный, полковник Джосайя Веджвуд, старинный союзник и приятель Черчилля, написал ему: «Это была речь на тысячу гиней, одна на тысячелетие».2 Под воздействием этого триумфа (триумфа слов, а, к сожалению, не оружия, и он прекрасно понимал это) Черчилль в тот же вечер написал, хоть и с опозданием, несколько вежливых ответов на полученные ранее письма. Он написал Болдуину, тепло поздравившему его две недели назад. Свое письмо он закончил словами: ĢЯ не чувствую тяжести этой ноши, но пока не могу сказать, что мне очень нравится быть премьер- министром».3 Еще он написал королю, поблагодарив того за поддержку: примерно неделю назад король согласился с предложенным Черчиллем после формирования правительства списком членов Тайного совета, который был в определенном смысле довольно сомнительным — Бивербрук, Бракен и т.д. «Лучшие дни настанут — но пока они еще впереди»4, — так закончил он свое письмо. Следующие две недели до очередной речи в Палате общин, которую Черчилль произнес 18 июня, после капитуляции Франции, были посвящены переговорам с французами. Французов пытались убедить: если бы они смогли продержаться еще всего несколько недель, Америка могла бы добровольно вступить в войну на стороне союзников. Попытки эти были понятны, но почти нелепы в своем оптимизме. Летом 1940 г. на это не было ни малейшего шанса. Рузвельт для начала должен был принять участие в съезде Демократической партии в июле и получить поддержку своей беспрецедентной попытки баллотироваться на третий срок. Затем, в ноябре, его должны были фактически переизбрать. А в ходе избирательной кампании он счел необходимым заявить 30 октября в Бостоне, что «ваши сыновья не будут участвовать ни в каких иностранных войнах». И даже после его победы на выборах 1940 г. потребовалось еще 13 месяцев 76

Грозная красота лета 1940 года

и непосредственное нападение, чтобы Соединенные Штаты, наконец, вступили в войну. И хотя в своем радиовыступлении 10 июня Рузвельт ясно сказал, что «мы предоставим стороне, противостоящей насилию, материальные ресурсы нашей страны»5, Черчилль 11 июня продолжал жить в мире грез. В этот день на заседании союзнического верховного совета, проходившего близ Бриара, он пытался убедить французских политиков и генералов что «нападение на Соединенное Королевство, когда оно случится, по всей вероятности введет в игру Соединенные Штаты, которые уже готовы вмешаться».6 Те же слова, сказанные Черчиллем британскому военному кабинету, зафиксированы в протоколе ночного заседания 13 июня: Сразу же после его возвращения [из второй поездки во Францию за два дня] … [премьер-министром Рейно] было получено великолепное послание от президента Рузвельта.... Это послание, по его словам, настолько приблизилось к объявлению войны, насколько это возможно, и, вероятно, это было самое большее, что мог сделать президент без санкции конгресса. Президент вряд ли стал бы убеждать французов продолжать борьбу и терпеть новые муки, если бы не планировал вступить в войну, чтобы поддержать их. Раз страна не дезавуировала заявление своего президента, значит, он введет свои силы в борьбу на нашей стороне в ближайшем будущем.7

В какой мере были оправданы попытки Черчилля ввести в заблуждение союзников и коллег этими фантазиями, ведь они и были именно фантазиями? Более важный вопрос состоит в том, не пытался ли он в первую очередь обмануть самого себя. Вероятный ответ на этот вопрос: в известной степени. Это был момент, когда надо было хвататься за соломинку. Я до сих пор могу показать телефонную будку в Оксфорде, из которой тремя днями ранее, после радиообращения Рузвельта, звонил своему отцу, чтобы попросить (и получить) подтверждение того, что эта речь предвещает именно такое развитие событий, которого так желал Черчилль. Хвататься за соломинки опасно только тем, кто, поверив в их спасительную силу и не найдя ее, перестают бороться и тонут вместе с ними. За Черчилля можно было не опасаться: он бы никогда этого не сделал. Поэтому можно считать, что, если он хотел вселить некий поддельный оптимизм как во французских министров (которые особенно в нем нуждались), так и в членов британского Военного кабинета, у него были все основания для этого. Тем не менее в моменты трезвых и мрачных размышлений он должен был понимать, как эфемерны его надежды. Суровая реальность 77

Черчилль

состояла в том, что за весь этот роковой июнь от Рузвельта и Америки не поступило практически никакой помощи, кроме слов — воодушевляющих и ободряющих, но слов было больше, чем делалось дел. Более реалистичный взгляд на ситуацию Черчилль продемонстрировал в телеграмме, отправленной 5 июня премьер-министру Канады Макензи Кингу: Хотя президент — наш лучший друг, практической помощи от Соединенных Штатов до сих пор не поступало. Мы не ждали, что они пришлют нам на помощь войска, но они не прислали даже нормального количества эсминцев или самолетов и не отправили свою эскадру в южноирландские порты.* Любое давление, которое Вы могли бы оказать в этом направлении, было бы неоценимым.8

15 июня (на следующий день после занятия немцами Парижа) Черчилль несмотря на высказанную им 36 часов назад оптимистическую оценку ситуации был вынужден сообщить Военному кабинету об очередном сообщении от Рузвельта, умерившем его оптимизм: «Президент надеется на наше понимание того, что Соединенные Штаты делают все возможное для обеспечения нас снаряжением и материалами. Его послание от 13 июня никоим образом не имело целью обязывать правительство Соединенных Штатов принять участие в военных действиях. Никто, кроме конгресса, не может брать на себя обязательства такого порядка».9 Вдобавок Рузвельт сообщал, что не готов согласиться на публикацию (чего особенно хотели как французы, так и англичане) его послания к Рейно от 13 числа. Американцы не прислали своей эскадры в южноирландский порт, а относительно устаревшие американские эсминцы, которых так настоятельно просил Черчилль, были переданы Великобритании только в конце августа** и только в обмен на достигнутое в результате сложных переговоров соглашение. По этому соглашению американцы получали права на ряд баз, расположенных на заокеанских территори* В то время Черчилль был поглощен этой идеей. Вынужденный отказаться, будучи военно-морским министром, от идеи захватить так называемые «договорные порты» (см.гл.29), частично из-за того, что приходилось учитывать мнение американцев, он считал, что лучшей заменой этому будет визит военно-морского соединения США, который поможет как произвести впечатление на ирландцев силой поддержки союзников, так и удержать немцев от попытки вторжения в Ирландию. «Мы также волнуемся по поводу Ирландии», — телеграфировал он Рузвельту 11 июня. ĢЯ уверен, что присутствие американской эскадры в Берхейвене было бы исключительно полезным». (Churchill War Papers, II, p.285) ** И пользы от них тогда было немного. К февралю 1941 г. только 9 из них были признаны боеспособными.

Грозная красота лета 1940 года

ях Великобритании, от Вест-Индии до Ньюфаундленда. Тем не менее Черчиллю хватало чувства реальности и понимания того, кто в данном случае demandeur,* чтобы избежать ненужной демонстрации разочарования или нетерпения. На протяжении всех этих ужасных недель он сохранял любезность во всех своих посланиях Рузвельту. Самое главное, что сделал Черчилль, — он показал Рузвельту, сколь уязвимыми станут Соединенные Штаты, если Гитлер получит контроль не только над французским, но и над британским флотом. В переписке с Рузвельтом он рассматривал катастрофу более откровенно, чем в переписке с другими, возможно даже чересчур драматично. Он не собирался сдаваться, но в случае его поражения в Англии должно было появиться коллаборационистское правительство, и кто мог сказать, какие прогерманские действия оно может предпринять. «Если нас разобьют, — писал он 15 июня, — вы вполне можете оказаться перед лицом Соединенных Штатов Европы под нацистским господством, Соединенных Штатов Европы гораздо более многочисленных, сильных и лучше вооруженных, чем Новый Свет».10 Неизвестно, насколько подобная перспектива испугала Рузвельта, но постепенно тактика Черчилля, заключавшаяся в сочетании дружеского терпения и изредка прерывающих его вспышек случайной тревоги, обеспечила англичанам эсминцы, много оружия, ленд-лиз в марте 1941 г. и в конечном счете, не без помощи Японии, полное и решительное вступление США в войну в декабре того же года. Последние два из шести визитов Черчилля во Францию в начале лета 1940 г. состоялись 11 — 12 июня и отдельно — 13 июня. До этого он в последний раз ездил в Париж 31 мая. 10 июня он хотел поехать туда снова, но обнаружил, что французское правительство, занятое сборами, сжиганием архивов и выбором места эвакуации, не готово принять его. Однако 11 июня ему назначили встречу в Бриаре, близ Орлеана, в 70 милях к югу от Парижа, куда переехала главная штабквартира. Сопровождавшие Черчилля генерал Спирз, Иден, Дилл, Измей и другие нижестоящие официальные лица свое вечернее приземление на посадочную площадку, как будто застывшую в постоянной сиесте, описывали несколько презрительно, но при этом занимательно: С интервалами подъехали 3 или 4 автомобиля, в первом уехал премьерминистр с французским полковником, по выражению лица которого можно было предположить, что он встречает бедных родственников, приехавших на поминки. Проехав несколько километров, мы оказались * Проситель (фр.)

Черчилль у жуткого здания [замок Мюге], из тех, которые так любят французские нувориши. Этот особняк, отстроенный на деньги, заработанные на торговле бакалейными товарами или плохим шампанским, представлял собой чудовищную постройку из красного, цвета омара, кирпича и камня оттенка незрелого камамбера. Здесь поселился Вейган, и здесь предстояло ночевать премьер-министру.11

Союзнический верховный военный совет (исключительно неуместное название в условиях полного отсутствия верховенства союзников) собрался в 7.00 вечера. На этот раз яркое описание вышло из-под пера Антони Идена: «Когда пришел момент мистеру Черчиллю сказать французам, что мы будем продолжать борьбу, если потребуется, и в одиночестве, я наблюдал за выражением лиц сидящих напротив. Лицо Рейно было непроницаемым, а лицо Вейгана — любезным, но было видно, что он с трудом скрывает скептицизм. Маршал Петен был насмешливо недоверчив. Хотя он не сказал ни слова, его мнение было очевидным: «C'est de la blague».*12 Вейган вряд ли мог выразиться более прямо или продемонстрировать более пораженческий настрой. ĢЯ бессилен, я не могу вмешаться, потому что у меня нет резервов, резервов вообще нет. C'est la dislocation»** — сказал он (так пишет Спирз в своих заметках об этом заседании).13 Заседание продолжилось вечером за ужином, а затянувшееся заседание за завтраком следующего дня началось в 8.00 (рановато для Черчилля, чтобы быть полностью одетым и готовым к многосторонней дискуссии). К тому времени Петен отбыл в одном направлении, а де Голль (сорокадевятилетний бригадный генерал, только что назначенный заместителем военного министра), который накануне произвел на англичан благоприятное впечатление, — в другом, что, по-видимому, было символично. Договориться почти ни о чем не удалось. Разногласия возникли по двум основным пунктам. Французы, как и во время предыдущих встреч, хотели усиления воздушной поддержки со стороны англичан. Англичане были готовы сделать кое-что для их успокоения, например, обеспечить дополнительные вылеты бомбардировщиков, но при этом были как никогда полны решимости сохранить основную часть своих истребительных эскадрилий для следующего этапа войны, нападения на Великобританию. Англичане хотели, чтобы французы защищали Париж до полного разрушения. Премьер-министр спросил: «Разве Париж и его окраины не станут препятствием, которое заставит силы противника разделиться и за* Это несерьезно (фр. ) ** Такова дислокация (фр.)

Грозная красота лета 1940 года

держит их, как в 1914 г., или как Мадрид [во время Гражданской войны в Испании]?» Петен вяло ответил: «Превращение Парижа в развалины не изменит конечного результата». А Вейган добавил, что «он уже сообщил парижским депутатам о предстоящем объявлении Парижа открытым городом и прекращении любых попыток сопротивления. Город полон беззащитных людей, и он не может допустить мысли о разрушении его немецкими бомбардировщиками».14 Премьер-министр вместе с сопровождающими лицами улетел обратно в Лондон, чтобы принять участие в заседании Военного кабинета в 5 часов вечера. Практически единственным положительным результатом визита, по мнению Черчилля, стало полученное им заверение, что адмирал Дарлан «никогда не сдаст французский флот неприятелю». «В крайнем случае, — сообщил Черчилль, — он отправит флот в Канаду. Однако, — осторожно добавил премьер-министр, - это предложение могут отклонить французские политические деятели».15 Несмотря на безрезультатность совещания в Бриаре Черчилль по просьбе Рейно (телефонная связь была настолько плохой, что Черчилль не сразу понял, о чем речь) согласился снова прилететь во Францию на следующий день, в четверг 13 июня, на вечернее заседание в префектуре Тура — французское правительство переехало еще западнее. Черчилль отправился туда с тревогой: он боялся, что этот торопливый новый вызов может означать только желание французов освободиться от обязательства не заключать сепаратный мир. Представители английской стороны прибыли на аэродром в Туре, посадочная площадка которого была изрыта бомбовыми воронками (результат налета накануне ночью), и обнаружили, что их никто не встречает и машин за ними тоже не прислали. Они с трудом смогли одолжить «Ситроен» начальника аэродрома и отправились в префектуру, в которой, как им показалось, к их приезду тоже не были готовы. Как позднее напишет Черчилль: «Поскольку время приближалось к 2 часам дня, я настаивал на том, что следует пообедать...». О том, что происходило дальше, более точно рассказал Измей, который вместе со Спирзом входил, как обычно, в группу сопровождения (на этот раз в ней были также Галифакс и, несколько не к месту, Бивербрук). Неподалеку обнаружили ресторанчик, где нашлась отдельная комната и достаточные запасы пусть и не роскошной еды.* * Только когда французское правительство переехало еще дальше в Бордо, сценой, на которой разыгрывался последний акт трагедии Третьей французской республики стал ресторан Chapon Fin. Там представители разных политических и военных группировок, а таже сотрудники различных посольств в течение нескольких дней

Черчилль

Наконец, в префектуру прибыл Рейно с группой сопровождающих лиц, и в 3.30 началось еще одно заседание союзнического верховного военного совета. Это было то, чего боялся Черчилль. Французы, с армией, в которой царил беспорядок, а воля к борьбе практически пропала, стремились к перемирию и хотели иметь возможность заключить его, не навлекая на себя упреки со стороны Англии. Черчилль на данном этапе не хотел им эту возможность предоставить. Вместо этого он предложил последнее обращение к Рузвельту и уговорил Рейно согласиться на предельную задержку, связанную с этим. Надо отметить, что Рейно был всегда склонен к этому, хотя находился под сильным давлением со стороны большинства своих генералов и коллег. Однако возникло недопонимание лингвистического характера, и в контексте истории это стало мрачной иронией. Французский высокопоставленный чиновник Поль Бодуэн, человек довольно коварный (хотя, вероятно, не более коварный, чем Ханки или Хорас Уилсон), сообщил, что Черчилль в частном разговоре с Рейно, отвечая на вопрос, каким было бы отношение Великобритании к неспособности Франции продолжать борьбу, сказал: «Je comprends».* Но это, как активно утверждала английская сторона, означало всего лишь, что он понял дилемму, которую поставил перед ним Рейно, а возможно, что он просто понял его французский. И, конечно, это не означало, что он согласен аннулировать официальное англо-французское соглашение, запрещающее союзникам заключать сепаратный мир. Когда об этой путанице узнали де Голль и еще несколько человек, они были в ужасе. Если Черчилль так легко на это соглашался, это подрывало позицию тех людей с французской стороны, которые все еще поддерживали идею сопротивления. Эпизод явился классическим примером того, как опасно в решающий момент говорить на языке, которым не владеешь в совершенстве. Ирония заключалась в том, что эта двусмысленность не была последней, связанной с этим французским глаголом: с ним же связана знаменитая история, случившаяся с де Голлем сразу по возвращении на 11 лет к власти. 4 июня 1958 г. он выступал на главной площади Алжира перед огромной толпой французских переселенцев, выступавших за французский Алжир: «Je vois ai compris»,** — сказал он, намеренно четко выговаривая слова, как будто бросал камешки в воду. Слушатели поняли это так, что он на их стороне. На самом же деле это означало, что он к ним занимали одни и те же столики и приближались к катастрофе, окруженные гастрономическим великолепием. * Я понимаю (фр.) ** Я вас понял (фр.)

Грозная красота лета 1940 года

присмотрелся и приступил к удалению этого тяжелого камня — Алжира — с шеи Франции. Разница состояла в том, что де Голль, говоря на родном языке, использовал двусмысленное выражение для достижения своей цели, в то время как Черчилль, 18 годами ранее, в какой-то степени попался в ловушку из-за того, что не до конца знал значения слов, которые использовал. Улетая в тот вечер с разбитого аэродрома в Туре, Черчилль не знал, что в следующий раз ступит на французскую землю только через 4 года; точнее через 4 года без одного дня. Только 12 июня 1944 г., через неделю после начала высадки англо-американских войск, ему представилась возможность сойти на берег в Нормандии, чтобы посетить (вместе со Сматсом и начальником имперского генерального штаба Аланом Бруком) Монтгомери в его штаб-квартире в Шато де Крейи. В то время Черчилль не мог предположить, что расставание окажется столь долгим. Более того, он планировал через 3 дня еще раз встретиться с Рейно в одном из портов Бретани. Министерству иностранных дел было дано указание послать телеграмму английскому послу во Франции (находившемуся в Бордо). Время, в каком был написан текст телеграммы, можно определить как настояще-будущее указующее, что, как оказалось, было совершенно неуместно: «Премьер-министр в сопровождении лорда-хранителя печати [Эттли], министра авиации [Синклера], трех начальников штабов и других официальных лиц прибывает завтра, 17 июня, в полдень на крейсере в Конкарно для встречи с месье Рейно».16 Вскоре после отправки этого сообщения Черчилль поехал на вокзал Ватерлоо, чтобы оттуда специальным поездом проследовать в Саутхемптон, где его ждал крейсер. В этот момент из Бордо пришла загадочная телеграмма: «Встреча отменяется. Ждите сообщения». Вначале Черчилль отказывался поверить в крушение своих планов. Рассказывают, что он в течение получаса недовольно сидел в поезде, отказываясь возвращаться на Даунинг-стрит. Однако, в конце концов, он был вынужден признать, что его план провалился, и вернуться. Отмененная встреча в Конкарно была не просто попыткой Черчилля в третий или четвертый раз обратиться к Рейно. Обращение к Рузвельту с просьбой решительного вмешательства предсказуемо провалилось. Последний драматический ход Великобритании, направленный на то, чтобы удержать Францию (или хотя бы французский флот, французскую Северную Африку — и, может быть, редут в Бретани) в войне, был одним из самых удивительных и, можно сказать великодушно-опрометчивых решений, когда-либо принятых британским правительством. А, надо сказать, что, хотя правительс83

Черчилль

твенный аппарат принятия решений и можно было обвинить в нерезультативности и отсутствии воображения, он был в основном четко отработан и реалистичен. Впервые идея слияния Великобритании и Франции в единый нерасторжимый союз всплыла во время обеда в Карлтон-клабе 15 июня. Среди присутствующих были: Галифакс, Корбен (посол Франции) и сэр Роберт Ванситтарт. В последующие 24 часа идея набирала ход, подстегиваемая отчаянием. В воскресенье 16 июня в 3 часа дня вопрос был вынесен на заседание Военного кабинета. День и час проведения заседания сами по себе показывали, что ситуация рассматривалась как критическая. Черчилль был удивлен порывом, который увлек таких людей, как Чемберлен и Эттли: обычно они оба хорошо умели доказать несостоятельность подобных планов. В протоколе заседания было записано: «Премьер-министр сказал, что вначале он был против этой идеи, но в такое критическое время мы не должны давать повод обвинять нас в недостатке воображения. Для того чтобы Франция не вышла из войны, безусловно, необходимо было какое-то драматическое заявление».17 Итак, после удивительно короткого рассмотрения предложение было выработано: общее гражданство, единый объединенный военный кабинет, объединенные вооруженные силы и, возможно, хотя об этом не было сказано отдельно, единый многоязычный парламент. Это был поразительный шаг. Говоря об этом сегодня, трудно решить, что поражало больше: самонадеянная уверенность в том, что можно успешно соединить несопоставимые и сложные государственные механизмы Англии и Франции с помощью документа, содержащего всего 300 слов, или крайне разнообразный состав тех, кто принимали участие в его торопливом создании. Помимо самого Черчилля, довольно неохотно сказавшего свое решающее «да», это были Галифакс, Ванситтарт, а с французской стороны очень опытный посол Корбен, будущий премьер-министр начала 50-х Рене Плевен, отец-основатель Европейского сообщества Жан Монне и Шарль де Голль, которому впоследствии предстояло стать символом незыблемой независимости Франции и мечом, сражающимся за нее как в военное, так и в мирное время. Именно де Голль передал по телефону предложение Рейно, как только оно было согласовано в воскресенье днем, а затем вечером забрал с собой готовый документ, возвращаясь в Бордо.* Предполагалось, что в Конкарно Черчилль подкрепит его своим красноречием и аргументами, а присутствие Эттли и Синкле* Ему предстояло пробыть там всего 18 часов. В поседний момент он решил улететь на самолете генерала Спирза и (образно говоря) увезти Лотарингский крест [символ движения Свободная Франция. — Пер.] в Лондон.

Грозная красота лета 1940 года

ра должно было подчеркнуть серьезность предложения, показывая, что оно исходит от всех партий Великобритании. Мотивы, которые двигали инициаторами этого предложения, были наполовину понятны, а наполовину туманны. В разгар кризиса никто из членов Военного кабинета не хотел быть обвиненным в роковой проволочке или несоответствии уровню событий. Однако создается впечатление, что они совсем не просчитали реакцию растущего большинства во французских правительственных кругах, отчаянно желавшего перемирия и все более враждебно относившегося к Англии, которая не давала им ни ресурсов, чтобы противостоять немцам, ни свободы добиваться заключения сделки с завоевателями. Несомненно, английские министры полагали, что де Голль, Монне, Плевен и Корбен не могли одновременно ошибаться относительно своих соотечественников. Но это было именно так. План создания союза взбодрил Рейно примерно на час. А на его окружение он оказал в основном обратный эффект. Некоторые увидели в этом заговор по захвату французской колониальной империи и превращения Франции в один из британских доминионов. По словам Петена, это было бы равносильно «слиянию с трупом». Раним вечером (16 июня) Рейно безуспешно попытался добиться согласия министров своего кабинета на план создания союза. Примерно в 8 часов вечера он написал прошение об отставке, и Петен начал формировать правительство, главной целью которого было добиться немедленного перемирия. Именно по этой причине Черчиллю пришлось остаться и угрюмо сидеть в поезде на вокзале Ватерлоо. Во Франции не осталось ни одного члена правительства, желающего вести с ним переговоры. Грандиозный, но необдуманный план привел к обратным результатам. На самом деле он оказался просто неприменим и был быстро отправлен на свалку истории. Этот ход с союзом не только катастрофически провалился как попытка удержать Францию в войне, но и не дал никаких результатов в решении судьбы французского флота. Во время обеденного перерыва 16 июня (то есть непосредственно перед тем, как военный кабинет одобрил декларацию о союзе) Черчилль отправил Рейно бесчувственное и излишне жесткое послание. В начале послания отмечалось, что одностороннее перемирие затрагивает «честь Франции», далее в нем говорилось: «Тем не менее при условии, но только при условии, что французский флот будет отправлен в британские порты немедленно и до переговоров, правительство его величества дает свое полное согласие на то, чтобы французское правительство обратилось с запросом с целью выяснить условия перемирия для Франции».18 85

Черчилль

Одной из целей декларации о союзе было, сохраняя суть этого послания, смягчить его резкость. Однако французы приступили к обсуждению перемирия, не обращая внимания на это условие. Ни один французский военный корабль не был отправлен в британский порт, хотя правда и то, что ни тогда, ни позднее ни один корабль не стал орудием в руках немцев. Но Черчилль продолжал шуметь. На следующий день (17 июня) поздно вечером он отправил Петену и Вейгану телеграмму, которую сэр Александр Кадоган, пытавшийся уговорить его смягчить текст, назвал «убийственным посланием». Черчилль написал им, что любая слабость в переговорах с немцами относительно флота, «опорочила бы их имена на тысячу лет».19 Такие вспышки, разумные и не очень, в подобных обстоятельствах были понятны; они показывали, насколько Черчилль был одержим этой идеей. Когда Англии пришлось бороться в одиночку, в первые недели это привело его к самым решительным действиям. Сначала он должен был «протрубить тревогу», то есть известить всех о новых обстоятельствах, что он блестяще сделал в Палате общин 18 июня, на следующий день после падения Франции. В 12.30 состоялось плановое заседание Военного кабинета, и по этому поводу Кадоган, с легким оттенком неодобрения, который всегда проскальзывал у него при описании деятельности политиков, написал: «Уинстона нет — пишет речь».20 Точно так же он мог бы пожаловаться, что Линкольн утром в день Гетисбергского обращения не занимался какимито малозначительными делами в Белом доме. Сорокаминутная речь Черчилля 18 июня была слегка длиннее Гетисбергского обращения, но отдельные ее части оказались почти такими же незабываемыми: Битва за Францию закончена. Я полагаю, что сейчас начнется битва за Англию. От исхода этой битвы зависит существование христианской цивилизации. От ее исхода зависит жизнь самих англичан, так же как и сохранение наших институтов и нашей империи. Очень скоро вся ярость и могущество врага обрушатся на нас. Гитлер знает, что он должен будет либо сокрушить нас на этом острове, либо проиграть войну. Если мы сумеем противостоять ему, вся Европа может стать свободной и перед всем миром откроется широкий путь к залитым солнцем вершинам. Но если мы падем, тогда весь мир, включая Соединенные Штаты, включая все то, что мы знали и любили, обрушится в бездну нового средневековья, которое светила извращенной науки сделают еще более мрачным и, пожалуй, более затяжным. Обратимся поэтому к выполнению своего долга и будем держаться так, чтобы, если Британской империи и ее содружеству наций суждено будет просуществовать еще тысячу лет, люди сказали: «Это был их самый славный час».21

Грозная красота лета 1940 года

Через два дня состоялось закрытое заседание Палаты общин. Записки Черчилля сохранились полностью, но протоколы этих дебатов отсутствуют. Записки довольно бессвязны, и в них не хватает живости (хотя Черчилль во время выступлений записями пользовался постоянно). Они не создают впечатления, что закрытые заседания, которых за оставшиеся 5 лет войны было еще не менее 65, причем 31 было посвящено только времени проведения, имели какое-то особое значение. Большинству членов парламента они нравились, потому что давали ощущение посвященности в особую информацию. Но Черчилль разумно берег силы для событий, которые получали освещение. Даже в самые сложные периоды он относился к Палате общин с большим уважением (с гораздо большим, чем Ллойд Джордж во время Первой ´ мировой войны), но справедливо хотел донести свои самые важные слова через парламент и Би-би-си до народа, а не просто потворствовать желанию членов парламента получить особую информацию, которая при их недостаточной осторожности могла просочиться к их друзьям и соседям. Черчилль считал судьбу французского флота стержнем, на котором держится мировое равновесие военно-морских сил. Если бы он попал в руки немцев или итальянцев, Средиземное море оказалось бы в зоне влияния Германии и ее союзников, и господство Англии в Атлантике, и без того уже сомнительное, было бы полностью подорвано. С этой точки зрения условия заключенного французами перемирия были, по его мнению, неудовлетворительными. В статье 8 соглашения о перемирии оговаривалось, что французский флот, за исключением той его части, которая была оставлена на свободе для охраны французских колониальных интересов, «будет сосредоточен в определенных портах и там демобилизован и разоружен под германским или итальянским контролем». «Таким образом, было ясно, — писал впоследствии Черчилль, — что французские военные корабли должны были перейти под этот контроль полностью вооруженными». Правда, в этой же статье говорилось, что немцы не будут использовать их в своих целях. Но насколько можно было верить слову Гитлера? Так или иначе, было оговорено исключение, выгодное Германии: заверение, содержавшееся в этой статье, не распространялось на «корабли, необходимые для надзора за побережьем и траления мин». Толкование этого пункта могло быть различным. «Любой ценой, идя на любой риск, так или иначе»,22 — писал Черчилль о необходимости либо взять под контроль, либо затопить как можно больше французских кораблей. Несмотря на периодические предупреждения Галифакса об опасности, которая кроется в чрезмерной враждебности по отно87

Черчилль

шению к новому французскому правительству (он, например, считал, что нельзя разрешать де Голлю обращаться по радио к французам из Лондона 18 июня), Черчиллю не составило особого труда получить поддержку этой крайне жесткой линии у Военного кабинета. Рассредоточение французского флота на момент перемирия было удивительно благоприятным для Англии. Два линкора, 4 легких крейсера, 8 эсминцев, несколько подводных лодок, в том числе одна большая — «Сюркуф», и около 200 мелких находились в британских водах, по большей части в Портсмуте и Плимуте. Взять их под контроль не составило особой трудности. Только при передаче «Сюркуфа» было оказано небольшое сопротивление, один англичанин и один француз были убиты, еще трое англичан были ранены. В Александрии, в восточной части Средиземного моря, находились: французский линкор и сопровождавшие его 4 крейсера (3 из них — современные), а также более мелкие корабли. Сильная английская эскадра стерегла их. В Оране (или Мер-эль-Кебире, как назывался соседний с ним военный порт) на Средиземноморском побережье Алжира стояли 2 линкора, авианосец и 3 обычных крейсера и 2 линейных крейсера — «Дюнкерк» и «Страсбург», а также ряд эсминцев и подводных лодок. Два линейных крейсера, гордость французского флота, превосходили наводящие ужас немецкие рейдеры «Гнейзенау» и «Шарнхорст». Из французских боевых кораблей с ними могли соперничать только два новых линкора, «Жан Бар», стоявший в Касабланке и еще не имевший орудий, и стоявший в Дакаре «Ришелье»; на «Ришелье» орудий было больше, но его строительство еще не было завершено. Имелось также несколько крейсеров в Алжире; а в Тулоне — что было за пределами нашей досягаемости — стояли 4 крейсера и целая группа эсминцев и подводных лодок. Этот список показывает, что Черчилль не преувеличивал, говоря о центральной роли французского флота. Было решено, что будут два ключевых пункта британской операции. Адмирал Каннингэм в Александрии и адмирал Сомервилл, командующий соединениями в Гибралтаре — базе для действий в Оране — получили приказы, от которых оба не испытали восторга. Они должны были предложить французским командирам 4 варианта на выбор: (1) продолжать сражаться против врага; (2) отплыть в британский порт, где корабли будут интернированы, а члены экипажа репатриированы во Францию; (3) отплыть во французский порт в Вест-Индии, где корабли могли бы быть демилитаризованы и, возможно, переданы под охрану Соединенных Штатов; (4) уничтожить корабли. Если ни один из этих вариантов не будет принят, корабли будут подвергнуты 88

Грозная красота лета 1940 года

бомбардировке силами британской авиации до полного уничтожения. Каннингэм, которому впоследствии предстояло сменить Паунда на посту первого лорда адмиралтейства и начальника военно-морского штаба и стать главным британским адмиралом в этой войне, сумел подойти к выполнению приказа довольно гибко, благодаря чему смог достичь приемлемого решения, не открывая огонь по французским кораблям в Александрии. Сомервилла поставленная задача угнетала еще больше, чем Каннингхма. Для него она была тем более мучительной, поскольку он принимал активное участие в дюнкеркской эвакуации и особенно гордился тем, что успешно содействовал спасению более 100 тыс. французских солдат. Поэтому приказ, полученный им из Лондона поздно вечером 2 июля, был составлен очень осторожно, возможно, самим Черчиллем. «Вам поручается одна из самых неприятных и трудных задач, с которыми когда-либо приходилось сталкиваться британскому адмиралу. Но мы полностью уверены в Вас и надеемся, что Вы будете беспощадны при ее выполнении».23 На следующее утро вскоре после 9.00 Сомервилл увел свои корабли из Орана. Весь день он безуспешно пытался договориться о приемлемом решении с французским адмиралом. Около 6.30 вечера ему был послан категорический приказ из Адмиралтейства, требовавший от него решить вопрос с французскими кораблями, при необходимости открыв по ним огонь или потопив их до наступления темноты. Приказ был излишним. Он уже сделал это полчаса назад. Обстрел продолжался около десяти минут, и за ним последовали ожесточенные налеты самолетов, действовавших с авианосца «Арк ройал», на ускользающий «Страсбург» и два сопровождающих его эсминца. Успех операции был средним. Один французский линкор был взорван, другой выбросился на берег. «Дюнкерк» сел на мель, но «Страсбург», хотя и был поврежден, все же достиг Тулона, так же как и 3 крейсера из Алжира. (Через 5 дней в отдельной воздушной атаке в Дакаре был серьезно поврежден новый линкор «Ришелье».) В Оране в бою были убиты 1299 французских моряков, еще 350 были ранены. Операция на долгие годы наложила тяжелый отпечаток на англо-французские отношения. Это была скорее жестокая, чем славная, победа, а французский флот был скорее поврежден, чем полностью нейтрализован. Есть также ощущение, что, если бы Сомервиллу позволили больше полагаться на собственную оценку ситуации, он мог бы смог одержать почти такую же бескровную победу, как Каннингхэм в Александрии. Несмотря на это жестокость Черчилля можно оправдать по трем пунктам, причем два из них связаны скорее с политической, чем с военной ситуацией. Во-первых, предприняв столь агрессивный шаг против 89

Черчилль

бывшего союзника в тот момент, когда, казалось, все обстоятельства были против Англии, Черчилль продемонстрировал немалую смелость. Практически любой другой на его месте не стал тбы рогать эти корабли, предпочитая «не будить спящую собаку» и смутно надеяться на лучшее. Невозможно представить себе правительство во главе с Галифаксом, отдающее этот приказ об операции в Оране. Во-вторых, что было довольно удивительно, операция произвела очень сильное впечатление на тех, кого Черчилль называл «высшие правительственные круги Соединенных Штатов.... В дальнейшем уже более не говорили о том, что Англия сдастся».24 В-третьих, в Палате общин, эти новости были приняты с неменьшим энтузиазмом. 4 июля Черчилль выступил перед ней с получасовым заявлением перед началом закрытого заседания. Позже он писал об этом: Депутаты слушали меня молча, а в конце произошла просто уникальная сцена, во всяком случае, мне на протяжении всей моей карьеры с подобным сталкиваться не приходилось. Казалось, все вокруг меня вскочили, аплодируя и крича, и все это происходило довольно долго. До этого момента члены Консервативной партии относились ко мне довольно сдержанно, и, когда я входил в зал заседаний или вставал, чтобы выступить, более теплый прием мне оказывали лейбористы. Но на это раз все объединились в торжественном громогласном одобрении.25

Это полностью подтверждает сделанная тогда же запись Гаролда Николсона: «Сначала депутаты печально реагируют на сообщение об этой ужасной операции, но речь Уинстона вселяет в них мужество. Торжественное завершение его речи сопровождается овациями. У Уинстона по щекам текут слезы».26 Поэтому с точки зрения более широких, пусть и не полностью предсказуемых, последствий оранскую бомбардировку можно считать оправданной. Для Черчилля она ознаменовала переход к немного более стабильной фазе войны. После первых июльских дней, в отличие от первых двух месяцев, в течение нескольких недель положение сильно не ухудшилось. Страна продолжала жить в условиях нависшей опасности вторжения, и Черчилль хотел сохранить атмосферу боевой готовности. Но, как свидетельствуют его дневники и запротоколированные замечания, он всерьез не верил в эту опасность — и он был прав. Он считал, что, не имея преимущества на море, немцы смогут вторгнуться в Англию, только разбив Королевские военно-воздушные силы. Он знал, что такая воздушная битва неминуема, но готовился к ней с гораздо большей уверенностью, чем к наземным сражениям во Франции. В результате он смог укрепить свое положение; имеются также признаки того, 90

Грозная красота лета 1940 года

что его моральное состояние в первой половине июля значительно улучшилось. То же самое можно сказать и о его характере, чему, возможно, помогло письмо Клементины Черчилль от 26 июня. 5 июня член парламента Виктор Кейсалет, каждый день проходивший с Галифаксом путь от отеля «Дорчестер» до министерства иностранных дел, записал, что «мы несколько обеспокоены поведением Уинстона. Он становится очень высокомерным и неприемлет всякую критику. Г. считает, что практически невозможно поговорить с ним более 5 минут».27 Если вспомнить майские заседания Кабинета, можно предположить, что у Черчилля, помимо высокомерия, были другие причины избегать долгих разговоров с Галифаксом. Более того, мнение Кейсалета частично опровергается несколькими другими источниками. Колвилл 13 июля записал ĢЯ никогда не видел Уинстона более оживленным и неудержимым.... В этот уик-энд [по его словам] он чувствовал такую бодрость, какой не испытывал с момента вступления в должность премьера».28 А 18 июля Николсон упомянул слова Брендона Бракена, что «за 20 лет знакомства с Уинстоном он никогда не видел его в такой хорошей форме, как сейчас, создается впечатление, что благодаря новым обязанностям он получил напрокат новую жизнь».29 Частично это было связано с тем, что его парламентский триумф 4 июля придал ему дополнительной уверенности в его отношениях с Палатой общин. В назначенное для вопросов время в четверг 18 июля и во вторник 23 июля он азартно и с полным самообладанием отвечал на вопросы членов палаты. Об этом событии Чаннон писал: «Уинстон был сегодня особенно оживлен, отвечал быстро, в том числе и на глупые вопросы. От его ответов все просто корчились от смеха. Он сейчас на пике формы, и парламент полностью его поддерживает, как и вся страна...».30 В ходе обмена мнениями 23 июля он показал очень хороший пример того, как можно с достоинством отказаться от правительственного предложения, если оно оказалось досадной ошибкой. Планировалось создать «молчаливые колонны» (получившие в народе издевательское название «ищейки Купера», по имени министра информации), в обязанности которых входило сообщать о любых замеченных случаях распространения паники и уныния. Увидев описание этого плана на бумаге, Черчилль сказал, что «так это выглядит несравнимо менее привлекательно». «Поэтому движение за создание молчаливой колонны, как говорят в Соединенных Штатах, безопасно устарело».31 Депутаты были довольны, Черчилль с честью вышел из затруднительного положения. Затем, 30 июля, парламенту пришлось провести дебаты о закрытом заседании по вопросам международных отношений. Неделей рань91

Черчилль

ше, отметил Черчилль, депутаты настаивали на закрытом заседании. Однако теперь появились некоторые колебания, отчасти под влиянием неблагоприятных газетных комментариев по поводу закрытости. В результате многие решили, что дебаты должны быть открытыми. По этому поводу Черчилль заметил: «Правительство сейчас находится в неловком положении слуги, получающего противоречивые указания от тех, служить кому является его единственным желанием». Он был готов выполнить любое пожелание, но сказал, что депутаты должны принять решение. Поэтому он предложил немедленно провести свободное голосование, без партийных организаторов и без участия министров, чтобы получить ответ на вопрос, какими должны быть дебаты: закрытыми или открытыми. В заключение он в своей обычной манере решил поддразнить заместителя министра иностранных дел Реба Батлера, который должен был открывать дебаты: ĢЯ думаю, он на всякий случай подготовил две речи. Уверен, что обе — отличные, но одна несколько длиннее другой».32 Заседание решено было сделать закрытым, и в дело пошла более длинная речь. Около восьми вечера выступил сам Черчилль. Долтон писал об этом: «Уинстон в прекрасной форме как до, так и после заседания. Он теперь ведет за собой весь парламент, его авторитет неоспорим и продолжает расти».33 В 11.30 Черчилль сел на ночной поезд, отправляющийся на северо-восток. На следующий день ему предстояло инспектировать войска и силы береговой обороны. Перед отъездом он настоял, чтобы Галифакс немедленно отправил срочное послание Рузвельту. Он составил предыдущее послание 5 июля, но решил, возможно, под давлением министерства иностранных дел, что момент не очень подходящий. Письмо было опять посвящено потребности Англии в частично устаревших американских эсминцах. Суть июльского послания состояла в следующем: ĢЯ не могу понять, почему в такой ситуации Вы не можете послать мне хотя бы 50 или 60 ваших самых старых эсминцев.... Мистер президент, относясь к Вам с большим уважением, должен сказать, что в долгой истории мира наступил момент, когда нужно действовать: это то, что надо сделать сейчас».34 В выборе такого категоричного тона был определенный риск, и то, что он решился на этот риск, явно сделало этот день еще более напряженным для него. Но вреда это не принесло, а возможно, принесло и определенную пользу. 3 сентября было объявлено о заключении соглашения по поставке эсминцев. Пока Черчилль был на северо-востоке, Джордж Ламберт, депутат парламента от Либеральной партии и один из немногих, чей парламентский опыт был длительней, чем у Черчилля (он впервые был из92

Грозная красота лета 1940 года

бран в 1891 г.), написал ему: «Как ветеран Палаты общин я рад, что Вы относитесь к членам парламента, как к ответственным индивидуумам, а не как к безответственным ничтожествам. Действительно, я не могу вспомнить более блестящего руководителя палаты, за исключением, может быть, мистера Гладстона. Сегодня Вам полностью доверяют парламент и народ»35. Если бы это был обычный конец парламентской сессии, когда июль растворялся в августе, а Черчилль предвкушал отдых на юге Франции, где можно много писать, на этой ноте хорошо было бы отправиться на каникулы. Но ситуация была несколько другой. Следующие два месяца принесли огромные испытания. Но по крайней мере у Черчилля была надежная опора, и он полностью был уверен в себе. На самом деле на протяжении бὀльшей части июля Черчилль мог заниматься разными делами, в том числе и любимыми, которые просто не могли претендовать на его внимание в июне. Среди занимавших его дел выделялась проблема герцога Виндзорского. После капитуляции Франции бывший «прекрасный принц» отправился сначала в Мадрид, а затем в Лиссабон. Он хотел вернуться в Англию. Черчилль был решительно настроен против этого. Он решил, что самым безопасным будет перевезти его через Атлантический океан на Багамы, куда он назначил его губернатором. Но на этом этапе он не мог допустить посещения герцогом Соединенных Штатов, поэтому ему пришлось дать на удивление подробные и строгие инструкции о том, как следует отправить герцога: через Бермуды на двух торговых судах. Затем, 20 июля, ему пришлось проявить еще большую твердость в другом вопросе: ĢЯ сожалею, но не может быть и речи о том, чтобы отозвать людей из армии с целью укомплектования штата прислуги для Вашего королевского высочества. Подобный шаг в такое время как сейчас вызвал бы всеобщее осуждение».36 А 27 июля Черчилль написал еще более укоризненное письмо: Сэр, позволю себе высказать серьезное пожелание... Есть много недружелюбных ушей, которые будут ловить любую Вашу фразу, позволяющую предположить, что взгляды Вашего королевского высочества на войну, немцев или гитлеризм отличаются от тех, которых придерживаются британский народ и парламент. ... Даже когда Вы находились в Лиссабоне, содержание Ваших разговоров телеграфом передавалось по разным каналам, что могло быть использовано в ущерб Вашему королевскому высочеству... Надеюсь, Ваше королевское высочество не обидится на эти слова предостережения, исходящие от Вашего верного и преданного слуги...37

Черчилль

Среди внутренних проблем Черчилль выделял борьбу с лордом Вултоном, руководившим продовольственным снабжением страны, по поводу его скептического отношения к нормированию продуктов. Вопрос о нормирование чая нужно было решить немедленно, на этом Черчилль строил одну из своих теорий «натуральных хозяйств». Профессор Линдеманн рассказал ему, что чай и хлеб — практически единственные продукты, потребление которых среди более бедных классов выше, чем среди более богатых, что, впрочем, было верно и в отношении его собственных привычек. Поэтому он хотел, чтобы чай поступал в достаточном количестве. Его более общая и отчасти фальстафовская позиция была высказана в его письме, написанном 14 июля Вултону как министру продовольствия: Я рад, что Вы не придаете слишком большого значения докладам научного комитета. Почти все люди с заскоками в отношении еды, которых мне довелось знать, поедатели орехов и им подобные, умерли в молодом возрасте, пережив перед этим длительный период немощности. Гораздо более вероятно, что прав британский солдат, а не ученые. Все, что ему надо, это мясо. Я не понимаю, откуда такие серьезные трудности с продовольствием, учитывая какое количество продуктов питания мы импортируем. Можно проиграть войну, навязывая британскому народу диету из молока, овсянки, картофеля и т.п., которые по большим праздникам можно запить небольшим количеством сока лайма.38

Еще одним спорным вопросом, о котором Черчилль находил время порассуждать, было его враждебное отношение к эвакуации британских детей (в основном из аристократических семей) в Соединенные Штаты и Канаду. 18 июпя он написал министру внутренних дел (сэру Джону Андерсону): Я, разумеется, не собираюсь передавать послание мистеру Макензи Кингу со старшим ребенком, равно как и с младшим. Если бы я передавал с кем-либо какое-нибудь послание, оно могло бы быть посвящено только тому, что я выступаю категорически против любого бегства из страны в настоящее время. И я не могу понять, почему мистер Шекспир [младший министр по делам доминионов] должен оставлять свои дела в Лондоне, чтобы проводить [из Ливерпуля] сотню детей.39

Зато когда младший брат (в то время он был одиннадцатилетним) Тони Бенна написал в «Таймс» письмо, в котором заявил, что скорее предпочел бы «быть разорванным бомбой на куски, чем покинуть Англию», Черчилль написал их отцу, члену парламенту от Лейбористской партии, отметив «замечательное письмо от Вашего мальчика».40 94

Грозная красота лета 1940 года

Среди других вопросов, более непосредственно связанных с ведением войны, которыми в эти месяцы занимался Черчилль, можно назвать, во-первых, распоряжение, что все его решения вступают в силу только в том случае, если они приняты или немедленно подтверждены в письменном виде; во-вторых, замена Айронсайда (несмотря на старую дружбу) на посту главнокомандующего вооруженными силами метрополии на Алана Брука; и в-третьих, его инструкция Хью Долтону, после утверждения того на посту министра экономической войны, о контроле над управлением по руководству специальными операциями — организацией по проведению диверсий на территориях, оккупированных немцами — «чтобы Европа загорелась».41 Однако все это превосходило его очень смелое июльское решение усилить позиции на Ближнем Востоке, что включало отправку почти половины имеющихся танков в медленное и опасное путешествие вокруг мыса Доброй Надежды. Это был один из тех немногих во время войны случаев, когда он действовал вопреки совету комитета начальников штабов; обычно он активно сопротивлялся, но потом уступал. Если бы не смелые действия Черчилля, Египет в 1941 — начале 1942 гг., возможно, не удержали бы, а Западная пустыня не стала бы местом первой решающей сухопутной победы Англии 1942 г. Кроме того, его сильно взволновало то, что он считал несанкционированной деятельностью со стороны своего старого друга Хоупи [уменьшительное от имени Хоуп. — Пер.] Линлитгоу, занимающего пост вице-короля Индии, и еще более старого полудруга-полуврага Л.С. Эймери. Целью этой деятельности было предложение Индии полного самоуправления сразу после войны. Эймери был подвергнут очень суровой критике со стороны членов Военного кабинета 25 июля — у Линлитгоу было преимущество: до него было 5 тыс. миль. Это в том числе показало, что Черчилль как глава правительства был беспристрастен, что было довольно нелегко, ведь Эймери был его ярым сторонником на решающем общем заседании Кабинета министров 28 мая. Военному министру Идену и министру авиации Синклеру тоже часто приходилось получать его очень обиженные, а значит, и обидные письма. Получив полную власть премьер-министра, он первый месяц пользовался ею справедливо. Иногда позволял себе несдержанность и предвзятость, но эти слабости почти всегда искупались остроумием, свободой и оптимизмом его многочисленных сообщений.

Глава 33 Битва за Англию и начало массированных бомбардировок Хотя по своим последствиям битва за Англию была не менее, если не более, решающей, чем сражения при Бленхейме или Ватерлоо, ее описание отличается гораздо меньшей точностью. Неточность присутствует как в определении момента ее начала и окончания, так и в описании происходившего. Это был настоящий рыцарский турнир, в котором по тысяче с небольшим молодых людей с каждой стороны бились в поединке, проходящем на большой высоте; риск и ставки тоже были высоки, но не было грязи сухопутных сражений, как не было и достоверного отражения результатов. Обе стороны значительно преувеличивали потери противника и свои собственные победы. Результат был ничейным, но это была одна из тех ничьих, которая более выигрышна для одной стороны, в данном случае — более выигрышна для Англии, чем для Германии, которой по всем правилам нужна была победа с подавляющим преимуществом. Ничья — это все, что было нужно Англии, в сочетании со слабостью немцев на море, чтобы предотвратить вторжение, которое угрожало им впервые, начиная с 1066 г., с той стороны Ла-Манша и Ирландского моря. В июле и начале августа немцы использовали свои новоприобретенные аэродромы в Нормандии и Бретани для проведения единичных воздушных налетов без какой бы то ни было четко скоординированной цели на западные районы Англии и Южного Уэльса. Так, 31 июля зарегистрированы бомбардировки на юго-востоке Корнуолла, в Девоне, Сомерсете, Глостершире, Южном Уэльсе и Шропшире. Здесь трудно разглядеть какую-то систему или цель, но это соответствует моим собственным воспоминаниям: когда бы я ни оставался на несколько дней в нашем семейном доме в Монмутшире, мне проходилось проводить в нашем самодельном, но довольно удобном бомбоубежище больше времени, чем пришлось провести в убежищах за все остальное военное время. Системы оповещения об относительно безопасных воздушных нападениях работали большую ´ часть ночей по 4 или 5 часов. На следующий день на земле можно было видеть воронки от разрыва бомб, но в основном на горных склонах. Во время этих июльских налетов потери среди гражданских лиц составили всего 258 человек; для сравнения: в августе они составили 1075 человек, а в сентябре — свыше 6500 человек. К тому времени массирован96

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

ные бомбардировки Лондона и расположенных восточнее промышленных городов стали более концентрированными. Тем не менее трудно считать июль или даже начало августа началом битвы за Англию. В марте 1941 г. была выпущена 32-страничная брошюра министерства военно-воздушных сил, которая разошлась в количестве 1 млн экземпляров и ввела в обращение термин «битва за Англию» (когда шла битва, этот термин в данном контексте не встречался). Там датой начала битвы называлось 8 августа, а датой ее окончания — 31 октября. Эти даты были выбраны произвольно. Можно согласиться с тем, что 8 августа — дата, довольно близкая к началу битвы, хотя кто-то, возможно, отметит 15 августа как окончание увертюры и начало настоящих бомбардировок. Но 31 октября вызывает гораздо больше вопросов. Суть битвы за Англию состояла в том, что немцы стремились уничтожить соединения британской истребительной авиации, либо в воздухе, либо на земле, а также сорвать выпуск истребителей Харрикейн и Спитфайр и бомбардировщиков, сильно выросший в летние месяцы. Это было сражение на ограниченном пространстве. Частично это было связано с тем, что главный немецкий истребитель, Мессершмитт 109, блестяще действовал на больших высотах (что было бесполезно, если ему ´ не удавалось заставить противника следовать за ним на большую высоту), но имел строго ограниченную дальность полета. Эти 109-е, вылетающие с авиабаз на севере Франции, едва могли достичь Лондона и, конечно, не могли вести длительный бой так далеко от своих баз. Таким образом, «битва за Англию» может рассматриваться как несколько высокопарное название битвы за Кент, Сассекс и Саррей, практически битвы за окраины, хотя ее отзвуки распространялись гораздо дальше. Однако задолго до 31 октября немцы перешли сначала к массированной дневной бомбардировке Лондона, начавшейся в субботу 7 сентября, и других городов, а затем, когда их потери при этом достигли неприемлемого уровня, к ночным налетам. Эти воздушные налеты не закончились 31 октября. Ноябрь стал месяцем ужасных налетов как на Лондон, так и на провинциальные города, среди них самый разрушительный (по крайней мере до Дрездена в 1945 г.), разрушивший памятники и магазины Ковентри 14 ноября*, но при этом нанесший меньший урон расположенным в его окрестностях авиационным заводам. * Надо отметить, что в ночь с 19 на 20 ноября в Бирмингеме было убито 1353 человека, гораздо больше, чем во время более известной бомбардировки Ковентри, состоявшейся пятью днями раньше, когда ее жертвами стали 554 человека.

Черчилль

Что станет самым поразительным в битве за Англию — помимо мужества, проявленного обеими сторонами, — это не ее начало или конец, а то, что одна сторона не знала, что происходит на другой. Неясность боевой обстановки была абсолютной. И это несмотря на тот факт, что сделанные «Энигмой» [портативная шифровальная машина, использовавшаяся для шифрования и дешифрования секретных сообщений. — Пер.] расшифровки радиосообщений уже обеспечивали Черчилля и очень ограниченный круг посвященных некоторой информацией о расположении немецких сил. Практически единственной хорошей новостью в этой области в начале премьерского срока Черчилля стал важный прорыв в расшифровке передач «Энигмы», достигнутый 11 мая в Блетчли [английский шифровальный центр, действовавший во время Второй мировой войны. — Пер.]. С ранних этапов войны расшифровки, сделанные в Блетчли-парке (в ходе операции под кодовым названием «Ультра»), играли жизненно важную роль. Некоторые комментаторы считают, что они в какой-то степени выиграли войну. Возможно, частично из-за того, что я провел последние 15 месяцев перед Днем победы в Европе [8 мая. - Пер.], пытаясь сорвать ежедневный обмен сообщениями между Берлином и командующими на фронтах, я говорю об этих результатах более осторожно. Но они, несомненно, были значительными. Не исключено, что самым значительным достижением была военно-морская модификация «Энигмы», обеспечивавшая связь немецких подводных лодок со штабом командования. В зависимости от того, насколько свободно в Блетчли читали приказы, посланные немецким подводным лодкам, увеличивалась или уменьшалась угроза жизненно важному североатлантическому морскому пути. Вот один из примеров неясности боевой обстановки: англичане постоянно преувеличивали как превосходство немцев по числу самолетов и пилотов, так и, с непреднамеренной погрешностью, свои собственные успехи, как абсолютные, так и относительные, в уничтожении немецких бомбардировщиков. В данных о количестве имеющихся в наличии самолетов разобраться довольно трудно* одновре* Сравнение мощи ВВС Германии и Англии было в то время для Черчилля более трудным, чем потом. На время рождественских и новогодних праздников он пригласил эксперта (мистера Джастиса Синглтона), для того чтобы проверить и взвесить противоречивые показатели. Синглтон пришел к удивительно сбалансированному заключению, что в целом превосходство Германии составляло не более 4:3. Просьба «одолжить» Синглтона была практически единственным случаем в самый тяжелый период войны, когда Черчилль снизошел до общения с лордом-канцлером Саймоном, продемонстрировав таким образом, как он его (как выразился Эттли) «обезопасил».

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

менно по двум причинам. Во-первых, сложно было разделить силы, задействованные на передовой, и силы, находящиеся в резерве. Вовторых, немцы использовали большинство своих бомбардировщиков для налетов сначала на аэродромы, затем на Лондон, в то время как английские бомбардировщики атаковали более удаленные цели и, следовательно, не участвовали в битве за Англию, как таковой. Однако представляется, что на самом деле в середине августа у англичан было 1тыс.032 истребителя, у немцев — немного меньше: 1тыс.011. К тому же в распоряжении англичан было 1тыс.400 пилотов, а с немецкой стороны их было на несколько сотен меньше. Эти цифры отличаются от данных британской разведки, которая оценивала общее число летчиков в Германии в 16 тыс. человек, из них как минимум 7тыс.300 (включая пилотов бомбардировщиков), принадлежащих к боевым подразделениям Люфтваффе. В воскресенье 15 сентября, ставшее кульминацией дневных сражений истребителей, согласно официальному заявлению Англии, переданному вечером по радио, было уничтожено 185 немецких самолетов, при этом потери Англии составили 40 самолетов. На самом деле потери немцев составили 60 самолетов (34 бомбардировщика и 26 истребителей), еще 20 бомбардировщиков были серьезно повреждены, но смогли вернуться на базу. В целом соотношение потерь нападающей и обороняющейся сторон 60:40 или даже 50:50 было гораздо ближе к истине, чем заявленное соотношение (4-5):1, которое было оценено вполне серьезно и которому поверил Черчилль (или, по крайней мере, его очень здравомыслящий личный секретарь Джон Мартин). Это было не намеренным обманом (хотя Черчилль с удовольствием передразнивал немцев, завышавших число уничтоженных ими самолетов), а определенной, вполне понятной, тенденцией выдавать желаемое за действительное. Этому способствовало и то, что многие сражающиеся рядом пилоты истребителей докладывали об одном и том же уничтоженном самолете, таким образом, при подсчете результат увеличивался в 2 или 3 раза. Еще более преувеличенной была немецкая оценка ущерба, нанесенного ими английской истребительной авиации и боевому и численному составу в целом. 16 сентября Геринг объявил, что английская истребительная авиация сократилась до 177 самолетов. На самом же деле боеспособный состав истребительной авиации насчитывал 656 самолетов плюс большое количество дополнительных самолетов в резерве или на подходе. Летние сражения отнюдь не уменьшили численного состава английской истребительной авиации, как и всех военно-воздушных сил в целом. Отчасти это было результатом ус99

Черчилль

пешной деятельности Бивербрука в первые месяцы пребывания на посту министра авиационной промышленности. Он унаследовал развивающуюся отрасль с благоприятной тенденцией роста и сразу же сумел обеспечить такую жесткую организацию, которая значительно усилила ее. Так называемая программа Харрогит, принятая в 1940 г., предусматривала годовой выпуск 3тыс.602 истребителей (очень конкретная цифра). Итоговый результат составил 4тыс.283; это означало, что в решающие летние и осенние месяцы выпускалось примерно по 352 истребителя. Немцы едва дотягивали до половины этой цифры. Это явилось решающим фактором и отчасти оправдывало выдвижение Бивербрука в члены Военного кабинета. Его введение, произведенное 2 августа, было первым изменением в составе Военного кабинета с момента назначения пяти первых членов в начале мая. Черчилль почувствовал, что нуждается в Бивербруке в силу как личных, так и политических причин. Чемберлен после серьезной операции по поводу рака желудка, перенесенной в конце июля, прекратил выполнять свои функции в Военном кабинете, хотя номинально оставался его членом до 3 октября; 9 ноября он умер. В лице Бивербрука Черчилль получил еще одного консерватора, что позволяло сохранить партийное равновесие при двух членах-лейбористах. Но по своему характеру и стилю работы Бивербрук настолько отличался от Чемберлена, что включение его в состав кабинета вряд ли придало равновесия этому кораблю. Те, кто критически относились к изменениям состава Военного кабинета в мае 1940 г., увидели еще один пример того, как грубияны берут верх над теми, кто строго соблюдает приличия. Из старой гвардии остался только Галифакс. Два месяца спустя, после официальной отставки Чемберлена, Галифаксу был предложен его пост лорда-председателя Тайного совета (в этом случае Иден должен был занять пост министра иностранных дел), но Галифакс благоразумно решил остаться в министерстве, которое знал.* Искусный, но не очень влиятельный, министр финансов Кингзли Вуд был введен в состав Военного кабинета, чтобы сохранить в нем равновесие после включения министра труда Эрнеста Бевина, ко* Идену потом тоже был предложен пост лорда-председателя Тайного совета, но он все-таки предпочел остаться военным министром. Черчилль поддержал его выбор. Черчилль сказал, что будущее в любом случае за ним (Иденом). «Он повторял, что уже стар и не собирается повторять ошибку Ллойд Джорджа и оставаться на посту премьера после войны и что я буду его преемником». (Eden, The Reckoning, p.145 ). В свете этих высказываний, возможно, не стоит удивляться раздражению Идена, когда 15 лет спустя он все еще не мог стать преемником Черчилля, как ему было обещано.

100

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

торый по своим качествам был полной противоположностью Вуду. В состав Кабинета был введен также сэр Джон Андерсон, человек серьезный, но на тот момент не принадлежащий ни к какой политической партии; он стал преемником Чемберлена на посту лорда-председателя Тайного совета. В какой-то степени это последнее назначение было почетной ссылкой: поскольку бомбардировки Лондона усиливались, Черчилль решил, что ему на посту министра внутренних дел и внутренней безопасности нужен не Андерсон, а лондонец с опытом управления городом. На этот пост был перемещен с поста министра снабжения Херберт Моррисон, который сам вошел в состав Военного кабинета в ноябре 1942 г. После октября 1940 г. на разных этапах членами этой внутренней группы становились также Антони Иден, Стаффорд Криппс, Оливер Лителтон и лорд Вултон. Таким образом, наградив 2 августа Бивербрука местом в Военном кабинете, Черчилль начал процесс, изменивший Военный кабинет. Из первоначальной тесно спаянной группы министров, не возглавляющих министерства (единственным исключением был Галифакс), он превратился в более свободную внутриправительственную организацию руководящих должностных лиц. Возможно, разумнее было бы наградить Бивербрука за его впечатляющие достижения титулом графа. Он никогда не был в достаточной степени командным игроком, чтобы получать удовольствие от работы в Военном кабинете или приносить в нем пользу. Он регулярно собирался подавать в отставку, то по причине астмы, то в порыве раздражения. И хотя он еще несколько раз принимал участие в значительных делах, пока входил в состав правительства военного времени, его усилия были в основном направлены на борьбу за власть с коллегами (подрыв авторитета Криппса в Москве, ссоры с Бевином по поводу распределения людских ресурсов и с Синклером по поводу подготовки пилотов, а также попытка убрать своей властью командование береговой авиации из состава министерства военно-воздушных сил), а не на постоянное участие в руководстве военными делами. Оглядываясь назад, удивляешься нормальной и приятной жизни летом 1940 г. Точно так же, вспоминая бедствия в Лондоне (и некоторых других городах), начавшиеся позднее, когда ночи становились все длиннее, а сирены начинали завывать все раньше и раньше, отчетливо вспоминаешь, что жизнь в Англии, оставшейся в одиночестве, состояла не только из борьбы и побед. Сначала бомбовые удары наносились в основном по Докланду и Ист-Энду, и борьба за поддержание боевого духа и сохранение условий полуцивилизованной жизни 101

Черчилль

стояла в одном ряду с организацией бесплатных столовых. У Черчилля это хорошо получалось, и после тяжелых атак он для поднятия духа населения совершал поездки в такие районы Лондона, которые едва ли посещал с момента полицейской операции на Сидней-стрит в 1910 г. Он никогда не пренебрегал внешней стороной и отправлялся туда в одной из своих «чудных» шляп и всегда с сигарой. Ему не удавалось остаться неузнанным даже в этом дыму, но у него все получалось, поскольку он обладал даром эмоционального общения. Когда 8 сентября при виде ужасных разрушений в одном из бедных районов его глаза наполнились слезами, пострадавшая от бомбежки местная жительница крикнула: «Смотрите, он действительно жалеет нас», и собравшаяся толпа начала бурно приветствовать его. Затем налеты распространились намного дальше на запад. В ночь на 15 октября произошел самый продолжительный налет на правительственный центр столицы. Одна бомба упала на казначейство, и были убиты трое служащих. Повар резиденции на Даунинг-стрит и его помощник спаслись только потому, что за несколько минут до этого Черчилль приказал им спуститься в убежище. Улица ПэллМэлл превратилась в пылающую тропу. «Карлтон-клаб», который тогда был расположен на ней рядом с клубом «Реформ», был сильно разрушен, хотя жертв по странному стечению обстоятельств не было. Будущий лорд-канцлер Хэйлшем вынес на плечах из развалин своего отца, бывшего лорд-канцлера Хэйлшема, как, по его собственному определению, Эней вынес на себе из руин Трои своего отца Анхиза. А присутствие грозного партийного организатора капитана Марджессона напугало бомбардировщики еще меньше, чем за год до этого Джона Профьюмо. Марджессон прибыл на Даунинг-стрит, грязный и несчастный, чтобы провести ночь в пристройке к резиденции. Когда на следующий день премьер-министр и его личный секретарь осматривали полуразрушенное здание «Карптон-клаба», они были поражены, увидев тапочки Марджессона, аккуратно стоящие у двери комнаты, где он обычно ночевал, будто в ожидании хозяина. На этом этапе Лондон был очень уязвим. В истории цивилизованного мира не было еще более уязвимой непобежденной столицы. Соперничать здесь с ним могут Москва в 1812 г, Вашингтон в 1814 и 1861 и Мадрид — как бастион республики в 1936 — 1939 гг. Но ни на один из этих городов не было сброшено столько бомб и ни по одному из них не было выпущено столько снарядов. В этих обстоятельствах следовало серьезно рассмотреть вопрос, может ли правительство Англии, пусть и в отсутствие вторжения, продолжать управлять страной с Уайтхолла и его окрестностей, Даже Чекерс стал считаться 102

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

небезопасным в выходные, приходящиеся на полнолуние, когда его легче было обнаружить с воздуха. Что касается резиденции на Даунинг-стрит, то это было одно из самых старых и ветхих зданий в Лондоне, построенное в начале XVIII века — в период, отличающийся непрочными постройками. Черчилль сам считал его ненадежным, хотя во время воздушных налетов его любимым занятием было взобраться на ближайшую крышу или башню и наблюдать за происходящим. Он считал, что следует использовать шум и свет артиллерийского огня и придавал большое значение зенитному заградительному огню независимо от попаданий; это гораздо лучше действовало на моральное состояние гражданского населения, чем зловещая тишина в ожидании следующего взрыва. Сначала столовую в доме №10 перевели в бывшую комнату секретарей-машинисток в цокольном этаже со стороны сада. Три других помещения были подготовлены для премьер-министра, хотя два из них использовались мало. (Помимо того, существовал еще и «план на случай особых обстоятельств» — план полного перевода всего правительства в Вустершир. Черчилль относился к этому плану крайне отрицательно, с отвращением называя его «черным переездом».) Из других помещений наиболее часто и серьезно использовалась наземная угловая часть старого (но не очень старого — это была прочная постройка первого десятилетия ХХ века) здания министерства торговли, смотревшая окнами на парк Сент-Джеймс у Сториз-Гейт. Это была наземная часть здания, находившаяся непосредственно над новыми помещениями Военного кабинета; поэтому туда попадал дневной свет. Помещение было укреплено балками, стальными ставнями, но явно не обеспечивало полной безопасности, правда, позволяло создать обстановку в разумной степени приятную, хотя и аскетичную, в которой можно было позволить себе скромные излишества в еде и питье. С момента перемещения сюда правительства 21 октября это здание было главной базой Черчилля на протяжении большей час´ ти войны. Оно быстро получило название «пристройка к дому №10». Называли его и «сараем». Однако Черчилль любил возвращаться в настоящий дом №10, ночевать там, а также, когда обстановка оценивалась как умеренно безопасная, проводить заседания Кабинета в привычном кабинете. Было и более надежное убежище, предоставленное управлением лондонского пассажирского транспорта. Оно находилось под неработающей станцией метро на углу Даун-стрит и Пикадилли (среди членов правительства оно было известно под названием «нора»). В дальнейшем станция по прямому назначению больше не исполь103

Черчилль

зовалась, но и сегодня можно увидеть ее сдвоенные полукруглые красные арки, характерные для архитектуры раннего метрополитена. Управление Лондонского транспорта обеспечило на удивление роскошные условия для случайных официальных посетителей. Был у Черчилля и неудачный визит туда 31 октября, о котором Колвилл писал: «Премьер-министр чувствовал себя плохо и уехал на Даунстрит, где не смог даже пообедать».1 Но уже 19 ноября отчет Колвилла был гораздо бодрее: «Мы с премьер-министром отправились ночевать на Даун-стрит и отлично пообедали, сидя глубоко под землей. ... Министерство транспорта неплохо живет: икра (которую в эти дни ограниченного импорта практически невозможно было достать), Перрье-Жуэ [шампанское. — Пер.] 1928 г., бренди 1865 г. и отличные сигары».2 Было приготовлено убежище и ближе к окраине Лондона, в Доллис-Хилл, на дальней окраине района Уиллесден. У этого места вполне премьер-министерское прошлое: здесь провел значительную часть своих последних лет в оппозиции Гладстон; он временно поселился на вилле лорда Абердина — это место сейчас называется Гладстонпарк. Но Черчиллю пришлось смириться с перспективой пребывания в менее благоприятных условиях. Утром 8 сентября (1940 г.), в воскресенье, он заехал осмотреть помещение в Доллис-Хилл перед известной поездкой в разрушенный район Ист-Энда. Еще 3 октября Военный кабинет провел «репетиционное» заседание в специально подготовленной «цитадели» (работа над ней началась сразу после Мюнхена) под техническим отделом управления почт, построенного в Доллис-Хилл в 1933 г., «и каждому министру было предложено осмотреть и проверить помещение, предназначенное для его кабинета и спальни». То, что они увидели, им не понравилось. «Мы отпраздновали это событие, — вспоминал впоследствии Черчилль, — оживленным завтраком и после этого возвратились в Уайтхолл». Черчилль, чьи военные мемуары не всегда отличаются фактической точностью, писал, что это был единственный случай, когда министры воспользовались помещением в Доллис-Хилл. Это было не так. В марте 1941 г. там было проведено еще одно заседание Военного кабинета, но на нем председательствовал Эттли, а не Черчилль, который в тот момент слег с тяжелой простудой. Несомненно, его отсутствие на этом заседании объясняет огрехи его памяти.4 В начале ноября было также решено переместить Палату общин из великолепного неоготического здания работы архитектора Чарлза Барри, которое, в силу не только своего великолепия, но и своего расположения на берегу реки стало одной из самых легко засекаемых 104

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

целей в Лондоне. Часы заседаний уже были перенесены: вместо привычных с 2.45 и до поздней ночи они теперь проходили с 11.00 утра до 5.00 вечера. Начиная с 7 ноября изменилось и место проведения заседаний: они были переведены в Черч-Хаус, главное здание Национальной ассамблеи англиканской церкви, построенное всего за год до этого по проекту архитектора Херберта Бейкера. Это здание примыкало к Вестминстер-Скул и выходило окнами на Вестминстерское аббатство. Оно находилось на расстоянии чуть более четверти мили от Вестминстерского дворца и было гораздо менее удобным с точки зрения приспособленности для работы, но зато меньше бросалось в глаза, и была надежда, что это собьет противника с толку. Возможно, многие члены парламента и предпочли бы остаться на старом месте, но за переезд выступили члены правительства, которых активно подталкивал к этому Черчилль. Он не хотел оказаться в ситуации, когда пришлось бы одновременно проводить дополнительные выборы в двух или трех сотнях округов. Полукруглое здание Черч-Хауса отличалось плохой акустикой, и многие считали, что именно это уменьшило эффект прекрасной речи памяти Невилла Чемберлена, произнесенной Черчиллем 12 ноября. Десятиминутная речь, состоявшая из высокопарных, но теплых и честных фраз (он не скрыл своих прежних разногласий с Чемберленом), была, несомненно, замечательной, и было видно, что все слова идут от сердца.* Несмотря на недостатки Черч-Хауса, Черчилль использовал его вспомогательные помещения для проведения нескольких заседаний военного кабинета. На этом этапе он пристрастился к непредвиденным перемещениям, что было довольно разумно. Но это означало, что его личные секретари редко знали заранее, где он будет работать днем или вечером, и должны были быть постоянно готовы поспешно переезжать вместе с ним или вслед за ним, везя с собой столько бумаг, сколько успевали второпях собрать. Если сотрудники Черчилля и выражали недовольство этими привычками, то исключительно любя. Это блестяще отразил в своей написанной 31 октября шуточной записке — пародии на шефа — Джон Пек (личный секретарь номер три): * Роналд Три (со слов Гаролда Николсона) записал высказывание Черчилля: «Это было несложно, поскольку я восхищался многими замечатекльными качествами Невилла. Но я молю бога в его бесконечной милости, чтобы мне не пришлось произносить подобную речь о Болдуине. Вот это было бы действительно трудно» (Николсон (изд.), Харолд Николсон, Дневники и письма, 1939—1945, стр.129). Это было несправедливо по отношению к Болдуину. Чемберлен нанес больше вреда, кроме того, он был менее привлекательной и более ограниченной личностью.

105

Черчилль Сделать сегодня Личная канцелярия Прошу организовать подготовку для меня шести новых офисов : в «Селфриджез» [крупнейший универсальный магазин Лондона на Оксфорд-стрит. — Пер.], Ламбетском дворце [лондонская резиденция архиепископов Кентерберийских. — Пер.], на станциях метро Стэнмор и Тутинг-Бек, в Палладиуме [известный лондонский эстрадный театр. — Пер.] и на Майл-Энд-роуд. Каждый день в 6 часов вечера я буду сообщать вам, в каком офисе я стану ужинать, работать и ночевать. Потребуется помещение для миссис Черчилль, двух стенографисток, трех секретарей и Нельсона [кота]. Для всех необходимо бомбоубежище, а для меня — место на крыше для наблюдения за воздушными налетами. Все должно быть готово к понедельнику. Работы должны быть организованы так, чтобы не было никакого стука в рабочие часы, то есть с 7 часов утра до 3 часов ночи. У. С. Ч.5

При такой беспокойной жизни в Лондоне неудивительно, что Черчилль относился к отъезду из города на уик-энд как к соблюдению религиозного обряда. Но это было нечто большее, ´ чем просто бегство от железобетонных потолков пристройки к дому №10. Он привык напряженно работать, много диктовать, в мирное время книги, в военное — служебные записки; это позволяло ему полностью контролировать процесс управления осажденной страной. Возможно, поэтому он считал необходимым менять обстановку, в которой выполнял свои нелегкие обязанности. Еще в 30-е годы ходила шутка, что Гитлер и Муссолини всегда нападают в выходные дни, потому что так они застают англичан врасплох. Но Черчилль был гораздо более заядлым любителем проводить выходные вне дома, чем Болдуин, Чемберлен или Галифакс. Кроме того, он любил есть в компании слушателей. У него не очень получались беседы с глазу на глаз, но в разговорах за общим столом он был великолепен. И это не только забавляло и вдохновляло его гостей (среди которых часто бывали генералы, адмиралы и маршалы авиации, а также любимые министры и крупные чиновники, члены семьи и иногда, для легкого контраста, представители других социальных слоев), но и поддерживало его энтузиазм и настроение. Такую компанию вряд ли можно было собрать в условиях лондонских бункеров с их теснотой и железобетонной арматурой. Здесь ему приходилось обходиться более ограниченной аудиторией, такой, которую описывает Иден в своей дневниковой записи от 25 ноября: «Обедал с Уинстоном. ... Мы были только вдвоем. Пили шампанское и ели устриц в его спальне».6 106

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

Отъезд в Чекерс в сопровождении свиты в пятницу вечером (иногда в субботу утром) стал таким же необходимым действием, как переключение скоростей или, если продолжить автомобильную метафору, подзарядка аккумулятора. Поэтому, когда Чекерс, расположенный в низине Бакингемшира, был объявлен неприемлемо уязвимым в дни полнолуния, это известие оказалось весьма неприятным. Черчилль отреагировал на него с характерной для него смесью решительности, оптимизма и эгоцентризма. Вечером 5 ноября, во вторник, он послал за Роналдом Три, депутатом-консерватором от округа Маркет-Харборо, и сообщил ему, что в следующую пятницу он хотел бы прибыть на уик-энд в Дитчли, загородный дом семьи Три в Северном Оксфордшире, в сопровождении всего штата сотрудников секретариата и службы связи, составляющих аппарат канцелярии на Даунинг-стрит и в Чекерсе (за исключением домашнего обслуживающего персонала), и, возможно, нескольких гостей, и в дальнейшем использовать Дитчли как базу для проведения уик-эндов, когда это потребуется в целях безопасности. И он, действительно, провел там целых 15 уик-эндов в течение последующих полутора лет; в последний раз он приехал туда в марте 1942 г. Три был польщен и легко согласился. У этого 43-летнего англо-американца был тонкий вкус, отличные манеры и большое состояние, основа которого была заложена благодаря чикагскому универмагу «Маршалл Филд». В последние мирные годы он был убежденным сторонником Идена как противника умиротворения агрессора, но никогда не был близок к Черчиллю. На тот момент он был личным парламентским секретарем (низший уровень околоминистерских должностей) министра информации Даффа Купера. Его нельзя было отнести к врожденным и успешным политикам. Дом в Дитчли представлял собой красивый особняк, перестроенный в 20-е годы XVIII века с участием архитекторов Джибба и Кента для второго графа Личфилда. В 1935 г/ Три приобрел и бережно отреставрировал его. Дитчли находится на расстоянии 7 миль к северу от Бленхейма, где родился Черчилль, и примерно на 35 миль дальше от Лондона, чем Чекерс. Семейство Три осталось в целом довольно посещением несмотря на его внезапность. Оно ударило по их (довольно полному) карману, но сделало жизнь более интересной. Миссис Три, уроженка Вирджинии и племянница Нэнси Астор, не замеченная в льстивости и известная остротой своих суждений, написала Черчиллю после первого уик-энда: ĢЯ всегда была одним из самых больших, пусть и самых скромных Ваших почитателей — и я хотела сказать Вам, каким счас107

Черчилль

тьем и какой честью для нас было принять Вас в Дитчли. Если Вам будет удобно воспользоваться нашим домом в будущем — он в Вашем распоряжении в любое время, как бы срочно он Вам ни понадобился».7 Черчиллю понравилось в Дитчли. Тогда, в середине ноября его полнолуние растянулось на эти два самых первых уик-энда. Дом был более элегантным, чем в Чекерсе (который, однако, был ближе по стилю к его собственному дому в Чартуэлле), и еда здесь была намного лучше. Жаль, что в конце войны, через 3 года после окончания договоренности «о (бесплатном) снятии жилья с пансионом», когда Три потерял место в парламенте, Черчилль не обнаружил более явных признаков благодарности. Постоянная перемена мест не только делала его менее предсказуемой целью, но и поднимала ему настроение. Он любил приезжать и уезжать, а еще любил поиздеваться над снобами и ханжами. «Сейчас я бы хотел, — сказал он Колвиллу, подъезжая в пятницу 1 ноября вечером к Чекерсу, — пообедать в Монте-Карло, а затем сыграть в казино».8 Морально он был в целом на подъеме, отчасти благодаря своему природному оптимизму, особенно когда получал за обедом жизненно важные для себя стимуляторы: еду, выпивку и аудиторию. Даже в более мрачные моменты его оценка стратегической обстановки стала более благоприятной. Он считал, что положение Англии теперь гораздо лучше, чем за 4 — 5 месяцев до этого. Полагая, что угроза вторжения отступила, он, тем не менее, не хотел говорить об этом публично, чтобы боевая готовность сохранялась на должном уровне. Опять же благодаря Колвиллу, который сделал запись в дневнике на следующий день того же уик-энда в Чекерсе, мы знаем, что «сейчас он считает, что вторжения не будет, но необходима постоянная бдительность».9 Он полагал также, что Англия выдержала напряжение немецких бомбовых атак, и что, хотя стране и нанесена страшная рана, уже становится понятно — она не смертельна. Боевой дух горожан не сломлен, авиационные заводы и заводы по производству боеприпасов работают без перебоев. Количество жертв бомбардировок установилась где-то на уровне между 3 — 5 тыс. человек в месяц, что можно было квалифицировать как неистощающие потери. Что же касается разрушений, он считал, что степень их позволяет продолжать организованную городскую жизнь. «При нынешних темпах уничтожения потребовалось бы 10 лет, чтобы разрушить половину домов в Лондоне, — заявил он 8 октября в Палате общин. — После этого, конечно, темпы разрушения сильно замедлятся».10 Все это совсем не означало, что он ясно видел, как Англия выиграет войну без вмешательства Соединенных Штатов. Единственной на108

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

ступательной операцией на центральном фронте, на которую он мог рассчитывать, была бомбардировка немецких городов. Любопытно, что он возлагал столько оптимистических надежд на это сомнительное оружие, особенно если учитывать стойкость, проявленную самими англичанами при немецких бомбардировках. В конечном счете это только навредило. В поисках объяснений, вероятно, не стоит идти далеко: просто ничего другого у него не было. Еще более странно выглядели такие надежды в свете провала налета на Мангейм 16 — 17 декабря 1940 г. На заседании Военного кабинета 12 декабря после некоторых колебаний было решено предпринять согласованную попытку путем воздушного террора сломить моральный дух среднего немецкого города. В качестве цели был выбран Мангейм. Результат оказался неутешительным. По Stadtmitte* попасть не удалось. Жертвы среди немцев составили всего 14 мужчин (плюс 18 женщин и 2 ребенка), при этом англичане потеряли 7 из своих 200 бомбардировщиков. Уроков извлечено было мало. То, что Черчилль осенью 1940 г. не видел для Британской империи пути к победе без союзников, было совершенно понятно. Но за этим стоял еще один путь — к поражению, и это не давало ему покоя: это были потери флота в Северной Атлантике. Это была относительно скрытая угроза, которая не пугала общественное мнение так, как немецкие бронетанковые дивизии в северной Франции, которые могли высадиться в любой момент, или бомбардировщики Люфтваффе, кружащие над крупными городами. Поэтому было необходимо, чтобы Черчилль видел ее насквозь. Лучше всего он объяснил это в своем письме из 4 тыс. слов, которое 8 декабря в конце концов отправил по самому правильному назначению — Рузвельту. Черчилль работал над этим письмом несколько недель и явно придавал ему очень большое значение. Первое упоминание об этом письме относится еще к 26 ноября. Готовое письмо представляло собой убедительный и отрезвляющий документ. Количество судов, потопленных в Северной Атлантике, было угрожающим: Потери нашего судоходства, данные о которых за последние месяцы мы прилагаем, почти равны потерям в самый тяжелый год прошлой войны... По нашим подсчетам, для того чтобы не ослаблять наших предельных усилий, нам нужен ежегодный импорт тоннажем 43 млн тонн; тоннаж судов, прибывших с грузами в сентябре, соответствует годовой цифре 37 млн тонн, а в октябре — 38 млн тонн. Если темпы сокращения * Центр города (нем.)

109

Черчилль тоннажа сохранятся, это приведет к роковым последствиям. В ближайшие 6 или 7 месяцев сравнительная мощь линейных кораблей в водах метрополии сократится и станет менее чем удовлетворительной. а «Бисмарк» и «Тирпиц», несомненно, вступят в строй к январю. Взаимодействие этих опасных факторов зависело от шагов, которые совершат Соединенные Штаты, куда не входили только военные действия. «Если, как я полагаю, Вы, мистер президент, убеждены, что поражение нацистской и фашистской тирании в высшей степени важно для народа Соединенных Штатов и Западного полушария, то Вы расцените это письмо не как призыв о помощи, а как сообщение о минимальных мерах, которые необходимо принять для достижения общей цели». 11

Постепенно, в течение последующих четырех месяцев, с введением ленд-лиза и принудительным обеспечением силами американского флота свободной торговли в зоне до 26 градусов западной долготы, примерно на две трети восточнее по Атлантическому океану, Черчилль получил большую ´ часть того, что просил. Решительность, с которой он открыл свой страх Рузвельту, сработала. Это письмо в том числе показало, что в конце 1940 г. Черчилль не мог быть спокоен ни за один из фронтов. В ноябре и декабре было по одному событию, которые способствовали поддержанию боевого духа. Первым был успешный налет авиации ВМС на группировку сил итальянского флота в гавани Таранто, а вторым — победа генерала Уэйвелла, британского главнокомандующего на Ближнем Востоке, одержанная над итальянцами на границе Египта и Ливии, освобождение Египта от иностранных войск и захват Сиди-Баррани и 40 тыс. итальянских военнопленных. На самом деле это был лишь первый удар в этой партии пинг-понга в пустыне, которая продолжалась до Эль-Аламейнской операции двумя годами позже, но это была первая сухопутная победа Англии за 15 месяцев войны. Это компенсировало фиаско генерала де Голля, который в конце сентября пытался с помощью англичан захватить Дакар во французской Западной Африке, и подтвердило правильность смелого и практически единоличного решения Черчилля, который в июле 1940 г. решился укрепить военные силы на Ближнем Востоке, в то время как сохранялась угроза вторжению в Англию. В течение осени Черчилль несколько раз ездил с инспекциями, но, тем не менее, если не считать выездов на уик-энд в Чекерс и Дитчли, это был самый «малоподвижный» для него период за все время войны. Не было поездок во Францию, как в начале лета, не было ни Америки, ни Северной Африки, ни России, как в последующие годы, чтобы привлечь его. 28 августа он ездил в Дувр и Рамсгит и был весьма доволен тем, что его приезд совпал с воздушным налетом на последний. 110

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

На него произвел большое впечатление хозяин гостиницы, которого взрыв бомбы оставил без средств к существованию, и в поезде на обратном пути продиктовал письмо министру финансов с требованием разработать схему компенсации ущерба, нанесенного войной. Вечером в воскресенье 8 сентября, на следующий день после первого серьезного налета, Черчилль совершил знаменитую, запечатленную на многих фотографиях, поездку в Ист-Энд. 15 сентября (в следующее воскресенье), в самый интенсивный день битвы за Англию, он отправился на машине из Чекерса в Аксбридж, чтобы посетить вице-маршала авиации Парка в штабе 11-й авиагруппы командования истребительной авиации. Эта авиагруппа контролировала истребительные эскадрильи, прикрывавшие всю территорию Эссекса, Кента, Сассекса и Гемпшира. Глядя на светящиеся индикаторы на пульте сигнализации, они поняли, что больше не осталось резервных эскадрилий, и Черчилль спросил Парка: «Какие еще резервы у нас есть?» «Никаких», — ответил Парк.12 К счастью, немецкие самолеты почти сразу же начали возвращаться на базу. Черчилль был справедливо озабочен необходимостью резервов. Когда еще 16 мая он спросил генерала Гамелена: «Où est votre masse de manouvre?»,* и получил ответ: «Aucune»,** он начал сомневаться, как в Гамелене, так и во Франции. А отдавая распоряжения по организации обороны южной Англии от вторжения в июле и начале августа, он постоянно убеждал генералов не просто растянуть тонкой линией войска вдоль побережья, а убедиться, что у них имеются самые лучшие маневренные резервы, сосредоточенные как поблизости, так и в глубине страны для нанесения удара в том месте, где немцы в случае высадки будут наиболее уязвимы для контратаки. С одной стороны, неудивительно, что, когда Черчилль после напряженного наблюдения за ходом этой классической воздушной битвы 15 сентября (пусть даже и получив очень неточный результат) вернулся в половине пятого вечера в Чекерс, он был, по его собственным словам, «утомлен драмой 11-й авиагруппы» 13 и лег спать, когда еще не было восьми. Но, с другой стороны, это замечательно, что в такой день он смог настолько успокоиться. Затем, 7 октября, Черчилль, вместе с генералом Пайлом, возглавлявшим командование ПВО, отправился поздно вечером осматривать зенитные орудия в Ричмондпарке, а после этого — прожекторы в районе аэродрома Биггин-Хилл. По дороге от одного объекта к другому они заблудились, и Черчилль промочил ноги, к состоянию которых относился очень вниматель* Где ваш подвижный резерв? (фр.) ** Его нет (фр.).

111

Черчилль

но, поэтому на Даунинг-стрит он вернулся (в половине пятого утра) в дурном настроении. Следующая поездка пришлась ему больше по вкусу, поскольку включала путешествие на дальнее расстояние в специальном поезде, что всегда ему нравилось. С раннего вечера 22 октября до утра 24 октября он находился в поездке по Шотландии, включающей осмотр верфи в Росайте и инспекцию польских войск, прибывших какими-то обходными путями в Великобританию и стоящих в Файфшире. 1 ноября он в форме коммодора авиации, которая никогда ему не шла, инспектировал эскадрилью истребителей Харрикейн в Нортолте. На этом его поездки того года закончились, но, вероятно, и тех, что состоялись, было вполне достаточно. Он был чрезвычайно занят. ´ Большая часть его работы была создана им самим. Дело было не в том, что ему приходилось разбираться с кучей бумаг, поступавших к нему от подчиненных. Скорее он сам постоянно проявлял инициативу, выясняя, почему не выполняются программы, почему так велик штат штабных служащих, почему так много новых самолетов не доходит до передовой, почему проводимое изменение конструкции танков сдерживает их массовое производство, почему военно-морское министерство не может понять, что стране нужны хорошие корабли, которые можно получить быстро, а не идеальные, которые войдут в строй, когда война уже закончится. А еще он устраивал разносы по поводу фактов глупого бюрократизма, которые собирал во время чтения огромного количества газет. Это, несомненно, было очень хорошее средство поставить на уши министров и министерства. Было заметно, и это было хорошим знаком, что самым близким к нему министрам, особенно военному министру Идену и министру авиации Синклеру, доставались самые резкие и наиболее частые упреки. Иден получил несколько писем, начинающихся фразами типа «я расстроен тем, как военное министерство занималось французским вопросом» или «эта телеграмма показывает, как вяло велась ближневосточная кампания». Синклер, который был гораздо более давним (хотя и из другой партии) другом Черчилля, чем Иден, получил 29 сентября более шутливое, но и более уничижительное письмо: Я очень рад, что Вы, как обычно, полностью удовлетворены. Я передал Вам эту телеграмму министерства иностранных дел только для того, чтобы еще раз проверить эту непробиваемую броню доверия к министерствам, которую Вы надели на себя с тех пор, как перестали возглавлять оппозицию правительству и стали одним из его столпов. Либо в прошлом Вы сильно ошибались, либо мы все с тех пор значительно исправились.14

112

Битва за Англию и начало массированных бомбардировок

Министров-лейбористов он практически не трогал. Немного доставалось военно-морскому министру А.В. Александеру, который часто приводил Черчилля в ярость. Но, поскольку все служебные записки премьер-министра были адресованы одновременно и первому морскому лорду адмиралу Паунду, это сглаживало острые личные моменты. К Бевину Черчилль относился с настороженным уважением, равно как и к Эттли, но в последнем случае уважение было иного плана. Моррисона и Долтона, полезных и деятельных министров, он, к сожалению, так и не смог полюбить. Эймери, которого несмотря на значительную поддержку, оказанную им (вместе с Долтоном) 28 мая, Черчилль инстинктивно не выносил; сначала он надеялся перевести того с понижением из министерства по делам Индии в министерство здравоохранения в процессе декабрьских перестановок в Кабинете, последовавших после отъезда Галифакса в Вашингтон. К Бивербруку на этом этапе он тоже относился с не меньшей настороженностью, чем к Бевину. Но в случае Бивербрука эту настороженность смягчало старое знакомство с ним, в разное время в разной степени близкое, и периодически возникающая любовь к его обществу (которая превратилась почти в хроническую склонность и вызывала неодобрение Клементины Черчилль). Черчилль считал, что Бивербрук совершил удивительный подвиг, сумев увеличить выпуск истребителей Харрикейн и Спитфайр, и его частые разговоры об отставке Черчилля расстраивали. Занятость Черчилля позволяла ему избегать тех посетителей, которых он не хотел принимать. 8 ноября он написал безукоризненно-вежливое письмо с твердым отказом под маской уважения изгнанному королю Албании Зогу: «Сэр, надеюсь, Вы не сочтете меня невежливым, если я скажу, что в настоящее время мой слишком плотный график не позволяет мне иметь честь встретиться с Вашим величеством.... Покорный слуга Вашего величества Уинстон С.Черчилль.15 Отказался он и от встречи с сэром Артуром Солтером, и даже с адмиралом флота сэром Роджером Кайзом, который всегда хотел приехать в Чекерс. Зато на Палату общин он обратил все свое внимание. В период между 20 августа и 19 декабря он выступал там 12 раз. Эти выступления сильно отличались по продолжительности и содержанию. Два из них, после сражений при Таранто и Сиди-Баррани, представляли собой просто краткие заявления об удовлетворенности итогами, но большинство остальных содержало реальную и трезвую оценку битвы за Англию, массированных бомбардировок и других перспектив. В них не было потоков красноречия, как в летних речах, но выступление от 20 августа содержало знаменитую фразу: «Никогда еще в истории 113

Черчилль

человеческих конфликтов не было случая, когда столь многие были бы так обязаны столь немногим» — и заканчивалось сравнением процесса развития англо-американского сотрудничества с течением великой реки: «Даже если бы я захотел, я не смог бы его остановить; и никто не может это сделать. Как Миссисипи, процесс течет. И пусть так и будет. Пусть движется бурным, неумолимым, неотвратимым и добрым потоком к лучшим землям и лучшим дням».16 Несмотря на это Колвилл написал об этой речи: «Это было менее красноречиво, чем обычно»,17 а Николсон добавил: «Он пытался не пробудить энтузиазм, а лишь указать направление».18 Что еще было достойно внимания, так это то, сколько времени он уделял некоторым повседневным обязанностям лидера Палаты общин. Он не отдалился от дел как военный лидер, который может выступать только с эпическими заявлениями. Он принимал участие в дебатах об изменении времени заседаний и о переезде в Черч-Хаус. Он, как премьер-министр, произнес стандартную речь в ответ на речь короля на открытии новой сессии парламента 21 ноября; он объявил о перерыве в работе парламента в связи с уходом на рождественские каникулы. Он провел свое первое Рождество в Чекерсе, позволив себе больше отдыха, чем год назад (это означало, что он поменьше поработал после обеда в день Рождества). Перспективы были, несомненно, лучше, чем за полгода до этого, но у него оставались два главных тайных повода для тревоги: неумолимое число потерь флота на западных подступах [западные фарватеры Ла-Манша, к югу от Корнуолла. — Пер.] и быстро сокращающиеся финансовые ресурсы, необходимые для оплаты необходимой военной техники из Америки. По последнему вопросу он безостановочно вел деликатную переписку с Рузвельтом. А затем, как напоминание об опасностях массированных бомбардировок, в ночь на 30 декабря был совершен массированный налет с применением зажигательных бомб, в ходе которого было сожжено множество зданий лондонского Сити (ратуша, 8 церквей работы архитектора Рена, а Собор св. Павла едва удалось спасти). Так закончился для Черчилля его annus mirabilis.*

* Год чудес, (лат.). Так обычно называют 1666 г., когда произошёл Великий лондонский пожар. — Прим. перев.].

114

Глава 34 Больше не одни В 1941 г. европейская война стала мировой. В результате возросла вероятность того, что Англия несмотря на все трудности июня и июля 1940 г. окажется среди победителей, хотя и не во главе их, чего она, по крайней мере в собственных глазах, заслужила длительным периодом своего сопротивления в одиночку. И Россия и Америка были брошены в эту войну. Россия была втянута в войну более внезапно, но, как ни парадоксально, оказалась первой, поскольку Америка почти год балансировала на грани. Оба эти события воодушевили Черчилля, хотя они постепенно сделали его менее центральной мировой фигурой, чем он был во второй половине 1940 г. и в первой половине 1941-го. Тем не менее он очень приветствовал оба события, причем атаку японцев на Америку даже больше, чем нападение немцев на Россию. И это несмотря на то, что нападение Японии на США добавило ее в список врагов Англии и за последующие 2 месяца привело к несению самых сильных ударов, которые когда-либо испытывала Британская империя и к самой черной полосе неудач черчиллевского военного правительства. Однако его инстинктивная реакция на Пёрл-Харбор (7 декабря) — «итак, в конце концов, мы победили!»1 - была правильной. Это было подходящим завершением 1941 г., начало которого Черчилль полностью посвятил развитию англо-американских отношений, что продемонстрировало его способность видеть главное и концентрироваться на нем и проявилось даже в его образе жизни. Его частная жизнь, хотя и была во многом выстроена на потворстве своим желаниям, оказалась при этом тесно переплетена с его великими задачами и подчинена их выполнению. Ярким примером того явился прием, оказанный им Гарри Хопкинсу, который в четверг 9 января 1941 г. прибыл в Англию с месячным визитом. Хопкинс был близок к Рузвельту, и можно было ожидать, что Черчилль проявит по отношению к нему такую же любезность, как и к Самнеру Веллесу почти год назад, хотя, хотелось надеяться, с менее двусмысленными результатами. Но внимание, оказанное им Хопкинсу, было особенным, а результаты были далеки от двусмысленных. Впоследствии Черчилль присвоил ему восхищенно-шутливый титул «лорд Суть Дела», восхищения там было на две трети, шутки — на одну. Это было сказано, когда Хопкинс, увидев, что англо-американские переговоры на высшем уровне увязли в неотносящихся к делу вопросах, сумел внести в них свежую струю и прояс115

Черчилль

нить ситуацию: «Проблема, которую нам предстоит решить, состоит в следующем». Черчилль же в начале 1941 г. не имел опыта общения с такими людьми. Однако он сразу понял главное и решил, что Хопкинс «был самым важным американским гостем, когда-либо приезжавшим в нашу страну»2: эти слова, принадлежащие Брендону Бракену, несомненно, сказаны с подачи Черчилля. На первый взгляд Хопкинс не подходил на роль близкого друга Черчилля. Он родился в бедной семье в Сиу-Сити, штат Айова. Бо´ льшую часть жизни работал в органах социального обеспечения. Его особые отношения с Рузвельтом имели долгую историю, начавшуюся еще в 1928 г. в разгар избирательной кампании , когда Ф.Д.Р. [как принято было называть Франклина Делано Рузвельта. — Пер.] был кандидатом в губернаторы. Хопкинс был либералом социальной сферы и к тому же очень компетентным руководителем. Известно, что в первые 2 года президентства Рузвельта он сумел распорядиться на своем посту 8,5 млрд долларов (огромная сумма по меркам 30-х годов) без каких-либо крупных скандалов. В 1938 г. он получил повышение: был назначен на пост министра торговли. Считалось даже, что он рассчитывает стать преемником Рузвельта (как рассчитывали многие), но, когда его никогда не отличавшееся крепостью здоровье в начале 1940 г. резко ухудшилось, он согласился на роль «серого кардинала». Хопкинс был рядом с Рузвельтом во время выборов на третий срок в том же году и был настолько близким другом, практически членом семьи Рузвельта, что, когда в 1937 г. умерла его вторая жена, переехал жить в Белый дом; там же в 1943 г. он женился в третий раз. Он так и не поправился и в 1946 г. в возрасте 56-ти лет умер. Но до самого конца его не покидало неукротимое желание бороться за дело, в которое верил: до 1940 г. это была борьба с бедностью, а начиная с 1940-го – борьба с Гитлером. Это его стремление совпало со стремлением президента, повысив тем самым его и без того значительное влияние. Обладая такими личными качествами и таким влиянием, Хопкинс быстро приобрел особое положение в окружении Черчилля. По существу это объяснялось тем, что, как и большинство людей, чьим обществом больше всего наслаждался Черчилль, Хопкинс был искушенным человеком со стороны, не лишенным налета одиозности. Он отличался язвительным юмором, любил азартные игры и скачки; сразу чувствовал себя как дома в любой компании, где атмосфера не была слишком благочестивой. Он всегда был плохо одет, и в этом был определенный стиль. Черчилль послал Брендона Бракена встречать Хопкинса в Пул-Харбор, куда тот прибыл гидросамолетом из Лиссабона. Бракен должен 116

Больше не одни

был привезти его в Лондон. В пятницу Черчилль обедал с ним вдвоем в подвальном помещении на Даунинг-стрит. Они просидели за портвейном и бренди до четырех часов. На следующий день Хопкинс был добавлен к списку гостей, направляющихся в Дитчли (этот уик-энд пришелся на полнолуние), и провел там двое суток. Вечером вторника Черчилль отправился специальным поездом на север Шотландии; с ним поехали Хопкинс, его врач, Клементина Черчилль, а также лорд и леди Галифакс. Официальной целью поездки были проводы Галифакса в Вашингтон. Выражаясь иначе, «проводы» Галифакса как министра иностранных дел «в мир иной», но это были действительно первоклассные «проводы». По прибытии «в мир иной» его встретил в море «Всевышний» (Ф.Д.Р.). Вся группа переправилась в Скапа-Флоу и провела ночь на новом современном линкоре «Кинг Джордж V», первым заданием которого было доставить Галифакса в Чесапикский залив. Однако поездка имела и другие цели. Во-первых — посетить место, известное во время Первой мировой войны (куда память легко возвращала Черчилля) как стоянка Гранд Флита: Черчилль не был там почти год. Во-вторых — подружески порисоваться перед Хопкинсом. С этой точки зрения поездка была организована превосходно. Наблюдая демонстрацию мощи Королевского флота, они перепрыгивали с корабля на корабль; Клементина Черчилль оказалась самой ловкой, а Хопкинс, который едва не упал в море, — наоборот, но, поскольку он все-таки не упал, его моральное состояние не пострадало. Затем они вернулись на берег и провели ночь в дороге по пути в центральный район Шотландии. Там Черчилль сначала осматривал верфь в Инверкейтинге-на-Форте, затем они отправились поездом в Глазго. С собой они захватили депутата-лейбориста от западного Стерлингшира Тома Джонстона; на тот момент он был региональным инспектором гражданской обороны, но Черчилль собирался назначить его министром по делам Шотландии. В поезде они пообедали. Снабжение во время поездок Черчилля по стране было налажено отлично; Глазго же был ключевым пунктом этого путешествия. Он был не только центром «Красного Клайдсайда», доставившим много хлопот Ллойд Джорджу за четверть века до этого,* но еще и жизненно важным районом, где были сосредоточены судостроительные и военные заводы. А вместе с расположенными вниз по реке соседними портами он представлял собой один из трех портовых комплексов (два * Имеются в виду бесславные ораторские попытки усмирения бастующих рабочих на военных предприятиях устья реки Клайд в Шотландии, которые предпринимал Ллойд Джорджем в 1915 г., будучи министром вооружений. – Прим. перев.

117

Черчилль

других — на реке Мерсей и в Бристольском заливе), которые можно было широко использовать в разворачивающейся отчаянной «битве за Атлантику», как два месяца спустя окрестит ее Черчилль. Черчилль утверждал, что ожидал тихую встречу с участием лорда-мэра и членов городского совета, но вместо этого обнаружил огромную толпу и трибуну у здания городского совета, выходящего на Джордж-сквеа, одну из самых красивых городских площадей Великобритании с ее статуями королевы Виктории и принца Альберта, Бернса и Вальтера Скотта, Пиля и Гладстона, а также местных сановников. У Черчилля не было подготовленной речи, но он опроверг свою репутацию человека, не умеющего говорить экспромтом, произнеся очень длинную и очень громкую речь. Он явно преувеличил символичность присутствия Хопкинса как представителя «своего выдающегося президента». Но самым впечатляющим в его речи было то, что, пытаясь без подготовки расшевелить аудиторию, он сумел при этом проявить сдержанность и не сказать ничего, что могло бы смутить Хопкинса — или Рузвельта. «Нам в 1941 г. не нужны многочисленные иностранные армии. Все, что нам нужно, — это оружие, корабли и самолеты».3 Черчилль был вознагражден за этот визит дважды: в первый раз — сразу же, во второй — несколько позже. В тот вечер Джонстон устраивал торжественный ужин в отеле «Норт-Бритиш». Когда ужин подходил к концу, Хопкинс, говоря о будущем англо-американских отношений, процитировал Книгу Руфь: «Ты пойдешь — и я за тобой пойду; где ты заночуешь, — там и мой ночлег; твой народ — мой народ и твои боги — мои боги». «Вплоть до конца»4, — добавил он. Несомненно, это было сказано под влиянием пережитых за день эмоций и уровня гостеприимства, но все равно выглядело очень многообещающе. Черчилль прослезился; с ним это случалось нередко, но на этот раз слезы были более чем оправданными. Не отпуская Хопкинса от себя ни на секунду и оказывая ему обдуманное внимание, Черчилль добился своего: Хопкинс был полностью на его стороне. Сработали как его крайняя уверенность в себе, так и инстинктивная способность концентрироваться на сути дела. В Дитчли он ввел этого социального работника «Нового курса» [система экономических реформ президента Ф.Д. Рузвельта. – Пер.] в свою явно далеко неаскетическую жизнь и в свой лихой круг общения. Колвилл писал об этом первом вечере: «Ужин в Дитчли проходит в прекрасной обстановке. Столовая освещается только свечами в большом шандале и по стенам. Стол сервирован без излишней вычурности, четыре золоченых канделябра с высокими желтыми свечками и золо118

Больше не одни

ченая чаша в центре. Еда соответствует окружающей обстановке»....5 Среди гостей в тот вечер были Венеция Монтагью (давний объект эпистолярного обожания Асквита) и маркиза де Каза Моури (невероятно, но это была та самая миссис Дадли Уорд, любовница короля Эдуарда VIII, которую он по глупости бросил ради миссис Симпсон). Этот, как и одиннадцать последующих вечеров, три уик-энда в Чекерсе, еще один визит в Дитчли, плюс несколько вечеров в поезде или в Шотландии Хопкинс провел во всеобъемлющих ночных беседах с Черчиллем. В Дитчли до двух часов ночи показывали фильмы — в субботу «Бригхэм Янг», а в воскресенье «Ночной поезд в Мюнхен» . В Чекерсе кинопроектор установили позднее, но недостаток развлечений восполнялся ночными рассуждениями Черчилля, в которых он затрагивал самые разные темы, от хода войны, отсутствия у него ненависти к немецкому народу, его идей послевоенного устройства государств и денежного обращения до зловещих последствий британской политики, проводимой Джозефом Чемберленом и Стэнли Болдуином (любопытная пара несопоставимых политиков). Затем, максимально приблизив Хопкинса к себе как официально, так и неофициально, он показал ему и силу флота и свою собственную силу, проявленную при общении с лейбористами в Глазго. А второе вознаграждение Черчилля за тот день в Глазго пришло в виде дерзкого сопротивления страшным налетам на Клайдсайд в середине марта, когда были убиты более тысячи человек и серьезно разрушены несколько верфей. Единственным положительным результатом было прекращение забастовки. К тому времени, когда Хопкинс наконец уехал 10 февраля домой, пробыв вдвое дольше, чем намеревался, Черчилль успел свозить его в Дувр посмотреть орудия, способные вести огонь через Ла-Манш, и взглянуть через прицел на занятую врагом территорию, а также в Портсмут и Саутхемтон, сильно пострадавшие от бомбежек в последнюю неделю января. Но, что самое главное, между ними установились близкое взаимное доверие и по-настоящему товарищеские отношения. В разговоре с Рузвельтом Хопкинс дал Черчиллю следующую оценку: «...направляющая сила, стоящая за стратегией и ведением войны во всех его проявлениях. Он имеет потрясающее влияние на людей всех классов и социальных групп». Это было все, чего мог желать Черчилль.6 Так было обеспечено важное связующее звено между Черчиллем и Рузвельтом, которые на этом этапе еще не успели встретиться. До сих пор их отношения ограничивались обменом посланиями через океан и мимолетным общением в Лондоне во времена правительства Ллойд Джорджа. Парадокс состоял в том, что на119

Черчилль

стоящим другом Черчилля в большей ´ степени стал связной, чем президент. Хопкинс и Черчилль чувствовали себя в обществе друг друга более свободно, чем когда-либо ощущали себя при общении Рузвельт и Черчилль. Насколько хорошие отношения установились между Хопкинсом и Черчиллем, ярко показал эпизод, происшедший полгода спустя. Хопкинс снова приехал в Англию и опять проводил воскресный вечер в Чекерсе. Черчилль говорил, не переставая и не давая уйти спать другим гостям, среди которых были вовсю зевающие Эттли и Аверелл Гарриман. Ситуацию разрядил Хопкинс. Он начал поддразнивать Черчилля, сказав, что тот «так много говорит», что сотрудники бегут от него. Колвилл ушел служить в авиацию, а Сил (главный личный секретарь) получил назначение на должность в Вашингтоне. Так что «придется дать медаль этой твоей девушке [уважаемой миссис Кэтлин Хилл], чтобы она осталась».7 Первый (январский) визит Хопкинса внес два изменения в привычный образ жизни Черчилля, которые в 1941 г. были очень важны для него. Хопкинс был первым глотком американского лета. После этого граждане великой республики стали постоянно появляться в списках гостей Чекерса и Дитчли. Уэндел Уилки был кандидатом от республиканцев на выборах 1940 г., но его пробританская позиция в сочетании с умением проигрывать делали его для Рузвельта персоной грата. Он побывал в Чекерсе во время одного из визитов Хопкинса. Хопкинс тактично уехал в субботу, в день приезда Уилки, отправившись к Бивербруку в Черкли. Затем, в начале марта, в Лондон в качестве нового американского посла прибыл бывший губернатор Нью-Гэмпшира, республиканец Гилберт Уайнант. С момента отъезда Джозефа Кеннеди, о котором никто не сожалел, прошло почти полгода. Все это время интересы США вполне уверенно представлял Хершел Джонсон, один из «вторых номеров» государственной службы, которым приходилось подолгу отвечать за сохранение американской дипломатии в Лондоне, когда система назначения послов в награду за вклад в избирательную кампанию приводила либо к отсутствию посла, либо к неадекватным назначениям. Однако Уайнант не был ни пустым местом, ни денежным мешком. Он обладал потрясающей харизмой, отчасти потому что был похож на Авраама Линкольна, а отчасти потому что говорил очень мало и очень медленно: те немногие в основном тщательно подобранные слова, которые он произносил, звучали очень веско. Он занимал стойкую пробританскую позицию, отличался спокойным и скромным обаянием, которое, тем не менее, не могло остаться незамеченным. Он был во всех отношениях значительно лучше своего преемника 120

Больше не одни

Кеннеди. Несмотря на его неразговорчивость (качество, которое отталкивало Черчилля от генерала Уэйвелла), он был быстро принят в узкий круг приближенных к премьер-министру. В тот период, когда дела в Старом Свете шли еще совсем не так, как хотелось бы, и почти все надежды были связаны с «на запад посмотри — там свет»*, американский паспорт был большим достоинством. Еще одно достоинство Уайнанта заключалось в том, что он на всех фотографиях выглядел идеальным воплощением сдержанной, почти пуританской мощи Америки «истинных американцев» [американцы англо-саксонского происхождения и протестантского вероисповедания. — Пер.]. Сначала Черчилль пригласил его 4 марта на обед на Даунинг-стрит, а впоследствии много раз приглашал его в загородную резиденцию на уик-энд. Иногда его сопровождала на этих мероприятиях миссис Уайнант — элегантная, взбалмошная и мрачная особа.** Брак Уайнантов, уже в 1941 г. казавшийся непрочным, распался в 1944 г. Задолго до этого Уайнант влюбился какой-то неземной любовью в двадцатисемилетнюю Сару Черчилль, что еще больше влекло его к семье Черчилля, к Англии в целом и в Чекерс в частности. Он был хорошим послом, но за внешностью спокойного аскета скрывались внутренние страсти. В 1947 году Уайнант покончил жизнь самоубийством. Сразу вслед за Уайнантом в Лондоне появился в качестве поставщика по ленд-лизу Аверелл Гарриман. Гарриман был на два года моложе Уайнанта и на год моложе Хопкинса. Он был одним из памятного поколения американских «проконсулов», служивших «имперскому президентству» авторитетно и (в основном) мудро. Совершенными образцами этого вида, возможно, являются Джордж Маршалл и Дин Ачесон, но те, кому довелось в 1941 г. быть в Лондоне, тоже были неплохи. От Хопкинса и Уайнанта Гарримана отличает то, что он прожил дольше их (он прожил 94 года, в то время как они скончались в 56 и 58), но в 1941 г. это невозможно было предвидеть. Однако и тогда уже его отличало от других его богатство. Он был сыном железнодорожного магната Э.Х.Гарримана и, кроме того, еще до 1939 г. сумел * Этими словами заканчивалось стихотворение поэта викторианской эпохи Артура Хью Клафа «Не называй борьбу бесплодной», двумя последними четверостишиями из которого Черчилль завершил свое воскресное радиообращение 27 апреля 1941 г. После эфира он позвонил Вайолет Бонем Картер и сказал, что она в первый раз прочитала ему это стихотворение более 30 лет назад, и он подсознательно помнил его все это время. ** 12-13 июля 1941 г. они вместе с супругами Эттли приезжали на уик-энд к моим родителям. Я счел для себя важным присутствовать. Не знаю, было ли это причиной, но Уайнант как-то по-родственному предложил мне спокойную исследовательскую работу в своем аппарате на последние 4 месяца до призыва в армию.

121

Черчилль

сколотить собственное независимое состояние, как основатель ньюйоркского банка «Браун бразерс, Гарриман». При этом он отличался крайней скупостью, во всяком случае в мелочах, поэтому никогда не подавлял других своим богатством. К тому же он отдавал явное преимущество государственной службе перед служением Маммоне. Как и Уайнант он стал жертвой любовных фантазий, которые, казалось, витали в воздухе над Чекерсом в бытность того командным пунктом свободного мира. Возможно, такое романтическое напряжение возникало под воздействием великих событий. Как Уайнант мечтательно влюбился в Сару Черчилль, так и Гарриман влюбился, хотя гораздо менее мечтательно, в Памелу Дигби, с октября 1939 г. — миссис Рандольф Черчилль, которая, проводив Рандольфа в январе 1941 г. в Каир, стала постоянным гостем в Чекерсе. Уже 17 апреля, после одного из самых страшных лондонских налетов, Джок Колвилл встретил их, вместе осматривающими разрушения. Обстоятельства встречи не ставили никого в неудобное положение, но, тем не менее, позволяли предположить наличие быстро возникшей тесной дружбы.8 Прошло еще 40 лет, прежде чем Памела Дигби и Аверелл Гарриман поженились и прожили вместе 15 лет. После его смерти она была видным деятелем американской Демократической партии конца 80-х и провела свои последние годы в Париже в качестве посла Соединенных Штатов; ее деятельность была успешной, хотя жизнь и оборвалась именно там. Она была единственным человеком, рожденным в Англии (не говоря уже о том, что единственной женщиной), кому довелось быть послом одной великой республики в другой. Еще одно изменение образа жизни Черчилля в 1941 г., последовавшее после первого визита Хопкинса (хотя не обязательно вызванное им), было связано с более насыщенным графиком поездок в периферийные районы. К концу 1940 г. Черчилль не то чтобы засел в убежище, но за редкими исключениями, мало ездил по стране. Тысяча девятьсот сорок первый год должен был стать другим. С 10 по 12 апреля он ездил в Суонси, Бристоль и Плимут. Все эти города сильно пострадали от бомбардировок, но каждый из них он находил в худшем состоянии, чем предыдущий. В Бристоле он принял участие в торжественной церемонии, тем самым бросив открытый вызов противнику. Начиная с 1926 г. он являлся канцлером местного университета. На следующее утро после ночного налета на старый центр города, всего в миле от университета, он внезапно появился в полном облачении в расположенной на Клифтонском холме мемориальной башне Уиллза для награждения почетными степенями Уайнанта, Мензиса (премьер-министра Австралии) и президента Гарвардского универ122

Больше не одни

ситета Конанта. Это явилось высшим проявлением чувства долга. Во многом это был политический жест (и очень успешный). Не забыл он и посетить перед этим места, подвергшиеся самым сильным разрушениям. Позднее в этом же месяце он провел 24 часа в Манчестере и Ливерпуле, а 1 и 2 мая снова был в Плимуте, который с учетом его размеров пострадал больше всех провинциальных городов. Правда, как и при других воздушных налетах, особенно пострадали жилые и торговые районы; районы, где располагались верфи, отделались довольно легко, как и авиационные заводы Ковентри пятью месяцами ранее. Затем в этой серии посещений пострадавших от бомбардировок провинций наступила пауза до конца сентября, когда он совершил одну общую поездку, посетив Ковентри, Бирмингем и еще раз Ливерпуль. Воздушные налеты в 1941 г. были организованы таким образом, что в первые несколько месяцев Лондон оставался в относительном покое. 21 января Палата общин вернулась в свое постоянное здание, а главной штаб-квартирой Черчилля снова стал дом 10 на Даунингстрит. Южные и юго-западные города Портсмут, Кардифф и Суонси продолжали периодически подвергаться налетам, и только в начале марта систематические концентрированные бомбардировки обрушились на порты: больше всего пострадали Манчестер, Ливерпуль, Глазго, Гулль, Плимут, Бристоль и даже Белфаст. Некоторые атаки продолжались по 6 – 7 ночей подряд. Так, в Ливерпуле в начале мая за одну неделю погибли 3 тыс.человек, а 76 тыс. жителей остались бездомными. Лондон тоже лишился «неприкосновенности». 16 и 17 апреля было два очень мощных налета на столицу, а 10 мая, в годовщину назначения Черчилля премьер-министром, произошла самая страшная за все это время бомбардировка. Были разрушены многие здания, среди них здание Палаты общин.* 22 апреля ее заседания были перенесены обратно в Черч-Хаус; поскольку бомбардировка была ночью, жертв не было, и проблемы с дополнительными выборами не возникло. Но здание невозможно было использовать, пока не завершилось его полное восстановление в 1950 г. Когда стало ясно, что 10 мая было последним страшным днем в череде массированных бомбардировок, ставшим предвестником почти трехлетнего мирного периода, Палата общин переехала в здание Палаты * Последний раз Черчилль выступал здесь 7 мая; тогда он серьезно и агрессивно защищал политику правительства, когда почти все было плохо. Он сохранил безоговорочное восхищение старым зданием, в котором выступал на протяжении 40 лет. Когда полгода спустя ему задали вопрос о его восстановлении , он сказал: ĢЯ не могу представить, чтобы кто-то захотел хоть что-то изменить в конструкции здания Палаты общин, за исключением, может быть, некоторого усовершенствования системы вентиляции...» (Hansard, 5th series, vol.372, col. 814).

123

Черчилль

лордов. Члены Палаты лордов скромно удалились в соседнее совсем крошечное помещение — королевскую гардеробную. Это была тяжелая весна для Черчилля и для военных перспектив страны. Последние воздушные налеты были ужасны, правда, затрагивали ограниченные территории. Ближе всего им удалось подобраться к военной цели при бомбардировке Ливерпуля в первую неделю мая, когда 69 из 144 стапелей в доках были выведены из строя, и грузопроходимость этого важного порта на западном побережье сократилась на тот период до четверти прежнего объема. Что касается потерь на море, то они понемногу сокращались благодаря тому, что американцы успешно взяли на себя охрану западной части Атлантического океана до самой Исландии. Однако почти во всем остальном дела шли плохо. 6 апреля Гитлер вторгся в Югославию и Грецию. К 13 апреля немецкие войска были в Белграде, королевской семье пришлось бежать. Силами растущих партизанских групп создавалось югославское сопротивление. Им мешали внутренние разногласия, пока к руководству не пришли коммунистические силы под руководством Тито. Греки продержались до 24 апреля, после чего сдались. Их капитуляция была значительно более болезненной для англичан, чем югославская. В начале марта Военный кабинет принял очень трудное решение послать на помощь Греции британские войска численностью 55 тыс. человек, которые пришлось забрать из Египта, где они были очень нужны. Главнокомандующий силами на Ближнем Востоке Уэйвелл сначала явно колебался, но позже полностью принял решение Лондона. Однако после этой относительной катастрофы в военных кругах Каира преобладало мнение, что Уэйвелла заставили принять это решение политики, особенно один конкретный политик. Черчилль настаивал на том, что он сам не оказывал давления на Уэйвелла. Его самого очень волновала трудность этого решения. Колвилл заметил, что принятие его очень напрягло Черчилля, но, когда решение было бесповоротно принято, напряжение спало, и настроение улучшилось. Этого улучшения хватило ненадолго. В последние дни апреля потребовалась еще одна эвакуация. Из 55-тысячной британской армии в Греции было потеряно 12 тыс. человек. Еще хуже было ощущать, что единственная военная (и морская) операция, в которой Англия превосходит Германию, поскольку имеет тут больший опыт, это эвакуация. Еще хуже были последующие события на Крите, когда из уцелевших 43 тыс. человек были переправлены только 26 тыс. Это было примерно за месяц до следующей эвакуации отсюда же. В начале июня около 16 тыс. человек вернулись в Александрию. Начиная с Норвегии, критская эвакуация 124

Больше не одни

была наиболее хаотичной и самой унизительной из четырех; дюнкеркская эвакуация в этом отношении была наименее беспорядочной. Эти события незабываемо отражены во втором томе («Офицеры и джентльмены») военной трилогии Ивлина Во. Беллетристика часто бывает не только ярче реальных фактов, но иногда и настолько же честней. Через две недели британские силы потерпели тяжелое поражение от Роммеля в пустыне Северной Африки. Черчилль писал, что этот «провал был для меня страшно тяжелым ударом». В тот день он поехал в Чартуэлл — после долгого перерыва он за этот июнь и начало июля посетил его 4 раза. Главный дом был заперт. «В течение нескольких часов я безутешно бродил по окрестностям».9 Это был один из самых тяжелых моментов войны. Единственной хорошей новостью, полученной им в то время, было сообщение о том, что 27 мая затоплен линкор «Бисмарка» я. Плохой новостью была потеря самого крупного и самого быстроходного британского крейсера «Худ» (и более полутора тысяч человек его экипажа), а также повреждение линкора«Принс ов Уэлс». Тем не менее «Бисмарк», новейший и самый мощный линкор в мире (почему он ставился выше только что сошедших со стапелей линкоров «Кинг Джордж V» и «Принс ов Уэйлз»?), считался наградой, за которую можно было заплатить любую цену. «Победы» на море практически всегда связаны с равными потерями с обеих сторон. Новость о потоплении «Бисмарка» резко, хотя и ненадолго, подняла настроение Черчилля. 26 мая Кадоган писал об «очень мрачном и неприятном заседании кабинета»10, это мнение полностью подтверждается дневниковыми записями Хью Долтона. «Худ» был уже потерян, а «Бисмарк» еще продолжал плавать, Черчилль, настроенный против всего мира, настаивал на том, чтобы распространить воинскую повинность на Северную Ирландию. Этого хотела юнионистская партия Ольстера, но почти все остальные в «Шести графствах» [они административно составляли Северную Ирландию до 1973 г.. — Пер.], Лондоне и Дублине считали, что это вызовет опасные разногласия — и хлопот будет больше, чем пользы. В конце этого мрачного дня Антони Иден написал Черчиллю очень доброжелательную записку: Мой дорогой Уинстон, Сегодня очень неудачный день, но завтра мы войдем в Багдад, потом потопим «Бисмарка». Когда- нибудь война будет выиграна, и Ваш вклад в победу будет так велик, как еще не бывало ни у кого в истории. Не отвечайте. Преданный Вам Антони11

125

Черчилль

К 27 мая, когда «Бисмарк» был уничтожен, настроение изменилось. Черчилль быстро уступил противникам воинской повинности для Ольстера и в очень смягченных выражениях объявил решение Палате общин. А на проходившем позднее тем же вечером заседании Комитета обороны его поведение вызвало примечательную восхищенную реакцию Алана Брука, в то время все еще главнокомандующего вооруженными силами метрополии — пройдет еще полгода, прежде чем он станет начальником Имперского генерального штаба. Поскольку Брук в дальнейшем очень часто резко критиковал Черчилля, сказанные им по этому случае слова похвалы стоит процитировать: Премьер-министр в прекрасной форме; и в целом заседание прошло очень успешно. Удивительно, как он ухитряется выглядеть беспечным, несмотря на громадную ношу, которую тащит. Он действительно самый удивительный человек из тех, кого мне довелось встречать. Бесконечно интересно узнавать его и понимать, что иногда такие люди появляются на этой земле — люди, которые на голову выше всех остальных.12

Временная доброта Черчилля была настолько всеобъемлющей, что 8 июня он продиктовал из Дитчли замечательное письмо своему сыну Рандольфу, служившему в Каире. Принято считать, что они плохо ладили: сын часто бывал невыносимм, а отец раздражался и обижался. Но вряд ли найдется много отцов, которым под гнетом тяжелых обстоятельств и неудач начала того лета хватило бы остроумия или энергии сочинить блестящий текст из 1тыс.200 слов, в достаточной мере избегая секретных тем, но при том коснувшись практически всего, что представляло интерес в тот момент. Конечно, ему помогала его непревзойденная способность бегло диктовать, но, тем не менее, это веский контраргумент для тех, кто считают, что он был таким же неудачным отцом для Рандольфа, как лорд Рандольф — для него. И он не остановился на этом. Через месяц или чуть позже, последовав предложению, пришедшему от Рандольфа, он назначил Оливера Литтелтона, до того момента министра торговли, министромрезидентом в Каире и членом Военного кабинета. В первой половине июня, после «одинокого и бесцельно потраченного вечера в Чартуэлле», Черчилль показал себя настоящим генералиссимусом, когда, оправившись от отчаяния, решил не сам уходить в отставку, а уволить Уэйвелла, в энергии которого он начал сомневаться еще 6 мая. Это было сделано 21 мая, решительно и дипломатично. С этим согласились начальники штабов и до некоторой степени сам Уэйвелл. Ему пришлось обменяться должностями с главнокомандующим в Индии Окинлеком. Причиной замены была объявлена не не126

Больше не одни

компетентность и недостаточный боевой дух Уэйвелла, а его усталость после напряженного периода, проведенного в должности с множеством обязательств и недостатком средств. Уэйвелл принял это решение с достоинством, но для многих его непосредственных подчиненных это выглядело неблагодарностью по отношению к человеку, вынужденному подчиняться неисполнимым политическим приказам. Следующая трудность состояла в том, что спустя всего несколько недель после принятия командования генералом Окинлеком Черчилль стал находить его как минимум таким же упрямо осторожным, каким считал Уэйвелла. Еще одним позднеиюньским решением Черчилля был уже упомянутое назначение Литтелтона. Неизвестно, придал ли уверенности генералу Окинлеку тот факт, что Черчилль, по старой привычке, сохранившейся с Первой мировой войны, во всех сообщениях о назначении нового местного руководителя упоминал капитана Оливера Литтелтона. Но Окинлеку все же удалось частично вернуть уверенность в себе и доверие Черчилля, когда в конце июля он был вызван в Лондон и Чекерс и произвел хорошее впечатление. Два года, прошедшие между первыми победами, одержанными в пустыне над итальянцами, и победой Монтгомери в Аламейне не были удачным периодом для каирского командования. Все это в значительной степени оказалось в тени после нападения Гитлера на Россию 22 июня. Черчилль с начала весны был уверен, что это неминуемо. 3 апреля он отправил лично составленное сообщение для посла в Москве Криппса, которое тот должен был передать лично Сталину. Черчилль рассчитывал на его серьезный эффект, поскольку это было первое посланное им Сталину за 9 месяцев письмо. Что было необычно для Черчилля, это странная неясность изложения. Письмо начиналось словами: ĢЯ располагаю достоверными сведениями от надежного агента...».13 Отчасти эта неясность объяснялась тем, что «надежным агентом» был не разведчик, а расшифровки, сделанные в Блетчли, о существовании которых Черчилль не хотел сообщать Сталину. Криппс не без основания полагал, что после его предупреждений о происходящем на Балканах это туманное послание вполне может ослабить впечатление, и не хотел спешить с его вручением или проявлять в этом особую активность. Было уже 30 апреля, когда Черчилль раздраженно спросил у Идена, выполнил ли Криппс работу мальчика на посылках. И услышал в ответ, что Криппс передал письмо 19 апреля, но только через заместителя министра иностранных дел Советского Союза Вышинского. Девять лет спустя Черчилль будет вынужден написать: ĢЯ все еще сожалею, что мои инструкции не были выполнены должным образом. Если 127

Черчилль

бы у меня была прямая связь со Сталиным, я, возможно, сумел бы предотвратить уничтожение столь большой части его авиации на земле».14 Из этого следовало, что, когда Черчилль, проснувшись летним воскресным утром, получил известие о начавшемся на рассвете нападении Германии на Россию, это не было для него неожиданностью. Его немедленной реакцией было решение выступить по радио с развернутым сообщением по этому вопросу. Он думал об этом как минимум с момента приезда в Чекерс в пятницу вечером, но все равно показательно, что, едва проснувшись, рано утром, он не мучился тем, что ему придется сказать, как многие мучились бы в такой ситуации, а сразу назначил радиообращение на 9 часов вечера того же воскресенья. В субботу вечером он уже сказал Колвиллу, какой политики собирается придерживаться, даже оставаясь злейшим врагом коммунизма: «Если бы Гитлер вторгся в преисподнюю, [я] нашел бы случай сказать несколько добрых слов о дьяволе».15 Не то чтобы он особенно рисковал с этой воскресной речью, ведь среди гостей, съехавшихся к нему на уик-энд были супруги Иден и супруги Уайнант. Уайнант заверил его, что желание Англии помочь России получит поддержку американского правительства, а Иден с подкреплением в лице приехавшего к обеду Бивербрука обеспечивали ему поддержку как минимум двух членов Военного кабинете, с которым в любом случае вряд ли возникли бы проблемы. Черчилль посвятил подготовке своей речи все время, отведенное в этот день для работы, а также часть нерабочего времени, поскольку не совсем случайно приехавшие домой в отпуск супруги Криппс, а также премьер-министр Новой Зеландии Питер Фрэйзер тоже прибыли на обед и остались до ужина. Время было потрачено не зря: это заявление, как и другие аналогичные выступления Черчилля, получило огромный отклик. Нельзя сказать, что он весь день напряженно писал один за другим черновики речи, скорее, он проверял, как она звучит, и подбирал подходящие фразы: политическое содержание было обычно подчинено его любви к удачным фразам. Его поддерживала уверенность, что в нужный момент он всегда сможет продиктовать окончательный вариант речи просто из головы. В данном случае он находился в узких рамках, и текст речи был готов только за 20 минут до назначенного времени. Этот недостаток времени имел одно преимущество: Иден, который жаждал ознакомиться с речью, не успел приложить к ней руку и, следовательно, не имел возможности испортить ни одной фразы. Во вступительной части речи Черчилль сказал: «За последние 25 лет никто не был более последовательным противником комму128

Больше не одни

низма, чем я. Я не возьму обратно ни одного слова, сказанного о нем. Но все это бледнеет перед тем, что происходит сейчас. Прошлое с его преступлениями, безумствами и трагедиями исчезает». А главная тема была заявлена так: «У нас лишь одна-единственная неизменная цель. Мы полны решимости уничтожить Гитлера и все следы нацистского режима. Ничто не сможет отвратить нас от этого, ничто... Любой человек или государство, которые борются против нацизма, получат нашу помощь. Любой человек или государство, которые идут с Гитлером, — наши враги... Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу всю помощь, какую только сможем».16 Харолд Николсон писал, что это выступление по радио было шедевром, при этом с юмором анализируя некоторые особенности стиля Черчилля: «Он не скрывает, что Россия может быть быстро разбита, но, указав на приближающийся крах Индии и Китая и фактически Европы, Азии и Африки, он каким-то образом создает нам впечатление, что мы обязательно выиграем эту войну».17 Нет сомнений в том, что все информированные военные круги как в Англии, так и в Америке ожидали быстрого разгрома Красной Армии вермахтом. Главная неопределенность заключалась в том, хватит ли на это одного месяца или потребуются все три. Черчилль, Божьей милостью закоренелый оптимист, был в очень бодром настроении и за ужином, и когда ложился тем вечером спать. Колвилл, который практически в буквальном смысле подтыкал ему одеяло, записал, что «премьер-министр продолжал повторять, как замечательно, что Россия вступила в войну против Германии, ведь она так легко могла оказаться на ее стороне».18 Однако 8 лет спустя Черчилль напишет: «Следует пояснить, что более года после того, как Россия оказалась втянутой в войну, она воспринималась в нашем сознании, как бремя, а не как источник помощи».19 Как раз в тот момент, когда оснащение англичан немного улучшилось, широкомасштабные партии оружия и дефицитного сырья стали направляться по опасному маршруту в Мурманск или Архангельск, что повлекло за собой серьезные потери как грузов, так и судов. В конечном счете, как открыто признал Черчилль, русские нанесли непобедимому до тех пор вермахту тяжелые потери, без которых англичане, даже при содействии всей мощи огромной американской армии, вряд ли смогли бы прорваться через гитлеровский Западный вал [система долговременных укреплений на западе Германии, немецкая линия обороны на суше. — Пер.]. По мере того как приближалось к концу лето и особенно по мере того как осень приближала смертоносное дыхание русской зимы, более тяжелой для оккупантов, чем для защитников, становилось ясно, 129

Черчилль

что советская армия добилась гораздо большего, ´ чем от нее ожидали. Была проведена эвакуация огромных и ценных районов; правда, как Москву, так и Ленинград, удалось удержать с большим с трудом. Но насколько результаты военных действий русских и их ценность как военных союзников превысили ожидания, настолько убийственно тяжелыми стали политические отношения. Помощь, направленная в Россию, и усилия, затраченные на ее доставку, были встречены скорее с недовольством, чем с благодарностью, и с полным нежеланием открывать стратегическую информацию. С самого начала было заметно, что в Кремле склонны серьезнее относиться к американцам, непосредственно в войне не участвующим, чем к англичанам, которые были сразу втянуты в войну и целый год сражались с врагом в одиночку, не имея никакой поддержки. Хопкинс, который в конце июля проделал опасное путешествие в Москву на пилотируемом англичанами, но построенном американцами бомбардировщике, удостоился от Сталина, с которым имел почти шестичасовую беседу, гораздо большего внимания и откровенности, чем когда-либо удостаивался Криппс. Это явилось первым знаком, зловещим сигналом для Черчилля на будущее, означавшим, что одному континенту легче договориться с другим, чем русским понять маленький остров, считающий, что его потери 1940 г. дают ему право на большее уважение. Очень скоро после того, как Англия и Россия стали союзниками в войне, вопрос об открытии Второго фронта (во Франции) стал причиной их разногласий. «Второй фронт сейчас» — лозунг, быстро ставший стратегией, появлялся в виде надписей на стенах, звучал как боевой клич на организованных коммунистами демонстрациях и получил поддержку таких фигур, как лорд Бивербрук и Майкл Фут*, а также, под конец, и Комитета начальников штабов Соединенных Штатов. Большие потери, которые русские наносили врагу (и несли сами), в итоге сделали возможным успешное открытие Второго фронта. Между тем они не могли понять, почему Англия не в состоянии немедленно перебросить свою маленькую армию через Ла-Манш, чтобы немного облегчить их положение. Любопытно, что Черчилль в первый момент был близок к этому. Он некоторое время вынашивал идею рейдов в Северную Францию силами 25-тысячных соединений и написал 23 июня записку с эпиграфом «куй железо, пока горячо».20 Нечто похожее произошло год и два месяца спустя, когда в августе 1942 г. был проведен рейд на Дьепп; потери во время этого рейда, особенно среди канадских войск, были ужасны. Однако задолго до этого * Отличавшийся левыми взглядами издатель «Ивнинг стандарт», 40 лет спустя ставший лидером Лейбористской партии (1980 — 1983).

130

Больше не одни

Черчилль убедился, что результатом преждевременной полномасштабной атаки на побережье Франции будет не только бессмысленное кровопролитие, но и сброс атакующих сил в море, что на несколько лет задержит ожидаемую победу союзных сил. Он придерживался этой позиции в течение трех лет, объясняя ее постепенно, как бы отпуская веревку; ведь если бы он в середине лета 1941 г. объявил, что первой возможной датой высадки англо-американских сил во Франции будет июнь 1944 г., мороз подозрения в отношениях с Россией превратился бы в ледниковый период презрения. Главным событием августа 1941 г. была встреча Рузвельта и Черчилля в заливе Пласеншия у острова Ньюфаундленд. До самого окончания это событие было окутано тайной. Рузвельт отправился на рыбалку на побережье штата Мэн, а затем переместился на американский крейсер, который должен был доставить его к месту встречи. Черчилль прибыл из Скапа-Флоу на линкоре «Принс ов Уэйлз», втором из новейших британских линкоров. Его сопровождали два из трех начальников штабов, сэр Александр Кадоган из министерства иностранных дел, большая свита из нижестоящих начальников и Хопкинс, который только что вернулся из России, успев как раз к отплытию. Это было одним из самых привлекательных качеств Хопкинса: держа в руках потертую шляпу и маленький чемоданчик, набитый в основном таблетками и грязным бельем, он всегда ухитрялся успеть на корабль, поезд или самолет или выйти вовремя из больницы, чтобы дать главный совет на решающей встрече. Рузвельта сопровождали генерал Маршалл и адмиралы Кинг и Старк, а также Самнер Веллес. И возможно, одним из наиболее важных результатов этой встречи в море было то, что в первый раз смогли встретиться американские и британские военачальники. В процессе встречи к ним присоединился прилетевший из Лондона Бивербрук. Еще более важным было впечатление, которое Рузвельт и Черчилль произвели друг на друга. Выступавший в роли дуэньи (хотя и в ином облике) Хопкинс очень хотел свести их вместе. Вопрос о том, насколько удачно прошла встреча, остается открытым для сомнений. Это была еще одна пара великих звезд (хотя Рузвельт был гораздо более крупной звездой, чем Фишер), а большим звездам всегда нужны собственные орбиты. Они подошли к встрече с любопытным отсутствием равновесия в отношениях. На этом этапе Рузвельт был нужен Черчиллю больше, чем Черчилль Рузвельту. Но именно Рузвельт был несколько напряжен, что было не похоже на него. В 1918 г. им довелось встретиться на большом банкете в отеле «Грей Инн». Черчилль, уже известный министр, не обратил особого внимания на молодого помощника ми131

Черчилль

нистра военно-морских сил и впоследствии забыл об этой встрече. В отличие от Рузвельта. Это уравновешивалось тем неоспоримым фактом, что на совместных фотографиях, сделанных на встречах военного времени, от Пласеншии до Ялты, Рузвельт по сравнению с Черчиллем всегда выглядел старшим по званию. Он более важно держался, а его небрежная, но аристократическая гражданская одежда шла ему больше, чем Черчиллю пестрые мундиры, которые он так любил надевать. На встрече в заливе Пласеншия он присутствовал в форме Старшего Брата «Тринити-Хаус» (Frère Ainé de la Trinité, как он однажды перевел это изумленным французским политикам); впоследствии он появлялся на встречах в мундире коммодора авиации или командира гусарского полка. Ни один из этих мундиров не шел ему так, как шли Рузвельту его свободные темные костюмы, эффект которых часто усиливал длинный мундштук, небрежно поднятый кверху. В соревновании курильщиков выигрывал этот символ, более элегантный, чем частенько размякшие от слюны сигары Черчилля. С другой стороны, Черчилль был лучшим рассказчиком, чем Рузвельт, пусть даже и выражался несколько высокопарнее. Черчилль любил смешить внимательную аудиторию. Рузвельту больше нравились спокойные воспоминания или обсуждение планов жизни после отставки, которую ему не суждено было получить; при этом ему был нужен всего один собеседник (желательно Хопкинс) для совместных размышлений или даже, как королю Георгу V, для вклеивания марок в альбомы. Хотя последнее времяпрепровождение трудно назвать более эксцентричным, чем кладка стен из кирпича или кормление своих черных лебедей, чем любил заниматься Черчилль. Всегда существовало подозрение, что на вкус Рузвельта Черчилль слишком много говорил — или скорее ораторствовал — и что Рузвельт вряд ли входил в число его самых внимательных слушателей. С другой стороны, известен замечательный комплимент, явно сочиненный самим президентом, которым он закончил письмо с выражением благодарности Черчиллю за поздравления с 60-летием 30 января 1942 г., когда Рузвельт уже успел достаточно узнать его: «Это здорово быть Вашим современником».21 Единственное, что смущает, это тот факт, что Рузвельт отличался необычайным умением вовремя использовать правильно подобранные комплименты. А во время встречи на борту корабля в августе 1941 г. Рузвельт по собственной инициативе как бы предоставлял Черчиллю аудиторию, приглашая его к выступлению. Черчилль приехал в Ньюфаундленд отдохнувшим и расслабленным. «Принс ов Уэйлз» вышел из Скапа-Флоу вечером в понедельник 132

Больше не одни

4 августа и прибыл в залив Пласеншия утром в субботу 9-го. За время поездки у Черчилля было столько свободного времени, сколько не было за все время, проведенное в должности премьер-министра. Он прочитал роман С.С.Форестера «Капитан Хорнблауэр, Королевский флот», посмотрел несколько фильмов, в том числе «Леди Гамильтон» (свой любимый фильм военного времени) — в пятый раз и проиграл 7 фунтов (сегодня это около 175 фунтов), играя в нарды с Гарри Хопкинсом. В первый день встречи в заливе Пласеншия Рузвельт устраивал как обед, так и ужин для Черчилля и главных членов английской делегации. Между двумя застольями состоялось предварительное совещание. После обеда Рузвельт, проинструктированный Хопкинсом, попросил Черчилля рассказать в общих чертах о войне, как может только он. Рузвельт пояснил, что речь идет не о лекции, а просто о рассказе для более широкой аудитории — примерно для 25 человек. Черчилль, разумеется, согласился, но остается загадкой, смогли ли Рузвельт и его старшие штабные офицеры, до этого никогда не слышавшие выступлений Черчилля, услышать полноценный рассказ. Скучное меню ужина во всех деталях описано в книге Роберта Э. Шервуда «Гарри Л.Хопкинс: записки из Белого дома»,* но о напитках источник умалчивает. На судах американского флота действует строгий «сухой закон». Был ли закон по этому случаю попран главнокомандующим из уважения к хорошо известным привычкам высокого гостя? А если нет, насколько непривычный аскетизм ослабил силу доводов в его ночном выступлении? На следующее утро американская делегация прибыла на линкор «Принс ов Уэйлз», чтобы принять участие в богослужении. «Воинская церковь» проводила богослужение «в боевых условиях», под сенью громадных орудий. Черчилль говорил, что он лично выбирал молитвенные гимны — «За тех, кто находится в опасности в море», известный также как «Отец вечный, всемогущий спаситель», «Вперед, христианские солдаты» и «Господь, спаситель наш», — которые пели все, кто находились на корабле. Президент и сопровождавшие его лица остались на обед, который независимо от того, что было накануне, несомненно, не был безалкогольным. Кульминацией встречи стал обед, устроенный во вторник Рузвельтом, на котором, кроме самого Рузвельта, присутствовали только Черчилль, Бивербрук (прибывший накануне) и Хопкинс. По мнению Хопкинса, с точки зрения развития непринужденных отношений * В США книга вышла под названием «Рузвельт и Хопкинс»

133

Черчилль

между двумя главами государств это было самое удачное совещание из всех, прошедших в те дни. Однако ничего особо существенного морская встреча не дала. Англичане надеялись, что в официальное сообщение войдет серьезное американское предупреждение японцам. Это говорило не о том, что англичане хотят войны с Японией, а скорее о том, что они были убеждены: только такое предупреждение может предотвратить агрессию японцев в отношении британских территорий на Дальнем Востоке, которая неизбежно привела бы к такой войне. Однако Рузвельт активно придерживался позиции «два шага вперед, один шаг назад». Сама по себе встреча полностью соответствовала установленной норме «два шага», и он не собирался брать на себя больше никаких военных обязательств, которые могли бы стать причиной его неприятностей дома. Ничего конкретного не вышло и из переговоров на уровне штабов, для которых не была подготовлена повестка дня, за исключением дружбы, возникшей между генералами Маршаллом и Диллом. Дилл все еще был начальником Имперского генерального штаба, но 4 месяца спустя его место занял Алан Брук, а Дилла перевели в Вашингтон, где его хорошие отношения с Маршаллом имели решающее значение. Таким образом, вразрез с предварительными намерениями, во всяком случае английской стороны, официальное сообщение было в основном посвящено документу, который стал впоследствии называться «Атлантической хартией». Это было довольно неопределенное заявление о военных намерениях, состоящее из 8 пунктов. Само по себе заявление было странным, хотя нельзя сказать, что нежелательным результатом, поскольку Черчилль инстинктивно решил, что упоминания о намерении уничтожить Гитлера достаточно. Он понимал, что, если бы Рузвельт объявил о намерении участвовать в войне, в которую он все еще не хотел вступать, его могли бы обвинить в том, что он бежит впереди паровоза. Составление документа тоже шло негладко, даже при наличии такого смягчающего фактора, как нежелание обеих сторон ставить другую сторону в сложное положение. Англичане не могли согласиться на американскую редакцию пункта 4 о «доступе на равных основаниях к торговле и к мировым сырьевым источникам» без добавления слов, которые американцы сочли неважными, «соблюдая должным образом свои существующие обязательства». Это должно было защитить Оттавские соглашения, устанавливающие имперские преференции, которые не особо волновали давнего сторонника свободной торговли Черчилля, но волновали Бивербрука, сумевшего убедить премьер-министра, что тот не может уступить в этом вопросе без согласования 134

Больше не одни

с правительствами доминионов, а это было явно невыполнимо из-за недостатка времени. Американцы неохотно согласились. Англичане (на этот раз инициатором выступил Черчилль) были также недовольны пунктом 3, который гарантировал «право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить». Черчилль, как он впоследствии рассказал Палате общин, посчитал, что это относится главным образом к «странам Европы, находящимся в настоящее время под нацистским игом», и только постепенно понял, что это можно рассматривать, как предвосхищение решений о независимости для Индии и остальной части Британской империи. Аналогичным образом Рузвельту не нравился пункт 8, касающийся будущей мировой безопасности. В представленном англичанами проекте упоминалась «эффективная международная организация». Помня опыт Вудро Вильсона, Рузвельт воздерживался от взятия на себя обязательств перед новой Лигой Наций. С другой стороны, ему очень понравилась единственная поправка, присланная из Лондона, где Эттли, очень серьезно отнесшийся к временно исполняемым им обязанностям премьер-министра, получив проект хартии поздно вечером, после полуночи собрал Военный кабинет на совещание и ответил Черчиллю в 4 часа утра по лондонскому времени. Речь шла о включении дополнительного пункта о социальном обеспечении, улучшении условий труда и экономическом развитии. Это предложение было с энтузиазмом принято Рузвельтом, который увидел в нем полезное наполнение для своего лозунга «Свобода от нужды»; оно стало пунктом 5 хартии. Было также решено в сентябре отправить объединенную англо-американскую делегацию в Москву. Великобританию должен был представлять Бивербрук (именно поэтому он присутствовал на встрече). Что же касается представителя США, то только позднее, когда стало очевидно, что здоровье Хопкинса не выдержит еще одного тяжелого перелета через Архангельск, было решено, что его заменит Гарриман (который тоже присутствовал на встрече в заливе Пласеншия). Во вторник вечером «Принс оф Уэйлз» с эскортом из двух американских эсминцев отправился в обратный путь на восток и к тому времени, когда было объявлено о факте проведения переговоров и опубликовано официальное заявление, уже проделал значительную часть пути в Исландию, где была запланирована остановка. Английская делегация вернулась в Скапа-Флоу в понедельник (18 августа), проведя на борту ровно 2 недели. Черчилль считал, что время было проведено с большой пользой и, действительно, несмотря на отдельные разочарования представил итог переговоров, как огромное 135

Черчилль

´ достижение, намекая на то, что за этим кроется что-то большее, чем кажется на первый взгляд. Именно в это время он начал использовать свой сначала казавшийся двусмысленным победный жест (V-образно поднятые пальцы). Слава быстро обогнала двусмысленность. Между возвращением Черчилля с Атлантического совещания и вступлением Соединенных Штатов в войну прошло 112 дней. Несмотря на теплый прием и некоторые обязательства, взятые на себя американской стороной во время переговоров в заливе Пласеншия, было бы совершенно неправильно думать, что эти дни неминуемо вели именно к такой развязке. У Черчилля была надежда и, возможно, вера, но у Рузвельта не было твердого желания. Хопкинс, обедавший с Рузвельтом в Овальном кабинете в воскресенье 7 декабря, когда начали поступать первые предварительные новости об уничтожении японцами кораблей американского флота в Перл-Харборе, так описал его реакцию: «Президент довольно подробно говорил о своих усилиях по удержанию страны от участия в войне и своем искреннем желании завершить свой президентский срок без войны [курсив мой]. Но заметил, что теперь, если это сообщение о действиях Японии правда, все полностью выходит из-под его контроля, поскольку японцы приняли решение за него».22 Несмотря на постоянную неопределенность относительно достижимости великой цели, стоящей перед Черчиллем, неопределен´ ность, возможно, даже большую, чем он сам осознавал, этот промежуточный период прошел для него неплохо. Русские выстояли. Благодаря успешному и практически бескровному британско-советскому захвату Ирана в конце августа улучшились перспективы доставки в Россию вооружения и материалов, первое время зависевшие исключительно от арктических конвоев с их огромными потерями. Потери судов в Северной Атлантике уменьшились достаточно, чтобы битва казалась выигранной. Значительную роль сыграли в этом шифровальщики из Блетчли (предоставлявшие жизненно важную информацию о местонахождении немецких подводных лодок), и Черчилль решил, что они заслуживают того, чтобы он поздравил их лично. С этой целью он нанес туда визит 6 сентября. Ему удалось преодолеть некоторые бюрократические препоны и обеспечить их необходимыми резервами, в том числе людскими. Они снабжали его не только жизненно важными разведывательными данными по Северной Атлантике, но и определенными сведениями, подтверждающими, что вторжения в Англию в обозримом будущем не будет, а также информацией об основных дислокациях немецких войск на Восточном фронте, которую он с удовольствием сообщал Сталину, 136

Больше не одни

стараясь скрыть источник, но, вероятно, безуспешно. И хотя Окинлек в Египте, по мнению Черчилля, действовал утомительно медленно, 15 ноября он, наконец, начал наступление, которое 10 дней спустя достигло важного, хотя и ограниченного успеха: была снята осада небольшого ливийского порта Тобрук, захваченного Уэйвеллом в январе 1941 г., но с апреля блокированного итальянцами (и небольшим количеством немцев). Тем не менее Черчилль не видел возможности выиграть войну без полноценного участия американцев. Его радиообращение 9 февраля 1941 г., основной темой которого было «дайте нам орудия труда, и мы закончим работу», содержало тактически верные формулировки, но не отражало тяжелой правды. Самое большее, что он мог реально иметь в виду, это «дайте нам оружие, и мы продержимся достаточно долго, чтобы вы могли не торопясь принять решение о вступлении в войну». Поэтому, когда он услышал сообщение о Перл-Харборе, это был момент чистой радости. Он был в Чекерсе, обедал с Уайнантом и Гарриманом. Это было обычным проявлением приоритета, который он отдавал англо-американским отношениям, и, как оказалось, своевременным. По иронии судьбы им пришлось удерживать его от немедленного звонка в министерство иностранных дел: прослушав по радио первую сводку новостей, он уже был готов отдать приказ объявить войну Японии. Ему указали, что он вряд ли может сделать это на основании неподтвержденного новостного сообщения. В отличие от Черчилля Рузвельт был более осторожен (правда у него не было, как у Черчилля, исполнительных органов, имеющих неограниченную свободу действий в вопросах мира или войны). Это выразилось в том, что Америка вступила в войну с Германией и Италией только 4 дня спустя, когда уже Берлин и Рим, а не Вашингтон, взяли в свои руки инициативу по вовлечению Соединенных Штатов в европейскую войну. Более продуманная реакция Черчилля выразилась в словах глубокого удовлетворения, с которых началась эта глава. После декабря 1941 г. он не сомневался в конечном исходе, несмотря ни на какие злоключения. Разумеется, он сожалел о тяжелых потерях американского флота. Но это было ничто по сравнению с тем, что теперь вся мощь Соединенных Штатов была безоговорочно на стороне дела, за которое он сражался. Это полностью изменило его планы на будущее, поскольку он тут же начал готовить вторую встречу с Рузвельтом, с которым уже поговорил по телефону в тот воскресный вечер. Но на этот раз он собирался встретиться с ним не как со свободным от обязательств перед ним другом, в котором он отчаянно нуждается, 137

Черчилль

а как с союзником, связанным с ним стальной цепью. Итак, Черчилль, у которого путешествия вызывали молодой энтузиазм, отправился 12 декабря в Вашингтон с исключительным оптимизмом. Однако по иронии судьбы его отъезд стал не переходом к более благоприятной обстановке, а началом периода, когда почти все пошло не так. Осенью 1941 г. дела на войне шли вполне неплохо. В конце года, а затем зимой и весной 1942 г катастрофы следовали одна за другой.

138

Глава 35 Англо-американская брачная церемония Несчастья, большие и малые, начались еще до того, как Черчилль и все сопровождавшие его лица покинули Чекерс, отправившись специальным поездом из Виндзора в Гурок, к устью Клайда, и продолжались на протяжении долгого пути в Вашингтон. Они пересекли Атлантику на борту третьего из новых британских линкоров, «Дьюк ов Йорк», посадка на который стала печальным напоминанием о судьбе линкора «Принс ов Уэйлз». «Принс», который доставил их 4 месяца назад в Ньюфаундленд, уже покоился на морском дне, потопленный японской авиацией вместе с линкором «Репалс» у берегов Малайи 9 декабря 1941 г. Это, в довершение американских потерь в Перл-Харборе, означало, что господство на всех океанах, кроме Атлантического, было проиграно японцам. Эти мрачные размышления вместе с нелучшей погодой сделали путешествие через Атлантику гораздо менее приятным, чем преды´ дущее. Шторм не прекращался, и большую часть времени они были вынуждены провести в своих каютах с задраенными иллюминаторами. «С таким же успехом могли плыть на подводной лодке», — жаловался, по словам очевидцев, Бивербрук. Двигались медленно, делая всякого рода зигзаги и крюки, чтобы избежать встречи с подводными лодками противника. В итоге до порта Хамптон-Роудз у входа в Чесапикский залив добирались 9 дней. «Мне кажется, что мы уже очень давно находимся в пути», — этими словами Черчилль закончил свое письмо Идену, посланное на 6-й день путешествия.1 Опять же в целях безопасности премьер-министра и его сопровождающих была ограничена радиосвязь с внешним миром, но и те новости, что они могли узнать, мало способствовали улучшению настроения. Иден находился в России, где столкнулся с определенными сложностями. Сталин не проявил никаких признаков благодарности за боевую технику и материалы, которые получала Россия. Не оценил он и трудностей, связанных с их доставкой, как не понял и того, насколько трудно было бы немедленно открыть Второй фронт во Франции. Главное политическое требование Советского Союза заключалось в том, чтобы Великобритания и США в качестве основы для установки послевоенных территориальных границ приняли положение, существовавшее в июне 1941г., что означало бы признание поглощения им балтийских государств, присоединение части 139

Черчилль

Польши, отошедшей к нему после ее последнего раздела, и захват принадлежавшей Румынии Бессарабии. Нежелание Идена (и Черчилля) подписываться под этим отчасти облегчалось возможностью сослаться на Соединенные Штаты, которые никогда на это не пойдут. Тогда это, несомненно, было правдой, хотя в 1945 — 1946 годах Америке предстояло согласиться и до некоторой степени способствовать разделу Европы, в результате которого положение Советского Союза в Восточной Европе стало еще более господствующим, чем могло бы стать в результате удовлетворения первоначальных требований. Другие основные новости, дошедшие до Черчилля, касались серьезного ухудшения ситуации в Малайе и последних дней обороны Гонконга, силы его защитников истощились (гарнизон капитулировал в день Рождества). Были и более глобальные поводы для волнения. Вступление Америки в войну было выгодно с точки зрения будущих интересов, но на начальном этапе означало кратковременную сосредоточенность на оснащении собственных вооруженных сил с соответствующим уменьшением поставок через Атлантику. В сочетании с параллельным требованием России это создавало угрозу временных ограничений для Англии. Однако страхи оказались напрасными. Рост американского производства, последовавший за нападением на Перл-Харбор, создал восьмое чудо света: предприятия — от верфей Калифорнии до автомобильных заводов Детройта, переоборудованных для производства менее мирной продукции, чем «форды» и «бьюики», — обеспечивали такие объемы продукции, которых хватало для всех. Следующее опасение было связано с тем, не будут ли все американские силы брошены на войну с Японией в ущерб войне с Германией, к которой американцы могут отнестись равнодушно. Это было бы вполне естественной реакцией. Ведь именно жестокость, проявленная японцами в «день, который навеки будет днем злодеяния», как назвал его Рузвельт, лично вставивший эти слова в свое послание конгрессу 8 декабря, стала причиной вступления Америки в войну. К счастью, эти опасения тоже не оправдались. Это было связано с приоритетами Ф.Д.Р. и положительными последствиями штабных переговоров, после встречи в заливе Пласеншия. Американские начальники штабов (включая даже далекого от симпатии к англичанам адмирала Кинга) приняли положение об основных задачах, составленное генералом Маршаллом и адмиралом Старком: «Несмотря на вступление в войну Японии наша точка зрения по-прежнему состоит в том, что главным врагом остается Германия, а ее разгром является ключом к победе. За поражением Германии должен последовать крах Италии и Японии.2 140

Англо-американская брачная церемония

На борту линкора «Дьюк ов Йорк» не знали о принятии американцами этой обнадеживающей доктрины. Черчилль и два начальника штабов (генерал Алан Брук остался дома, входя в курс проблем, с которыми ему предстояло столкнуться в военном министерстве) провели бо´ льшую часть этого долгого и замкнутого путешествия, обмениваясь записками о возможных действиях в ответ на противоположную позицию. Сам Черчилль, диктуя почти так же неутомимо, как и всегда, — ему специально был выделен военно-морской стенографист, которого он оставил при себе почти до конца войны — подготовил три документа. Он провел большую часть путешествия в постели, что не ´ мешало его производительности, как и фильмы, которые он смотрел каждый вечер. Его любимым из «нескольких очень хороших» был фильм «Кровь и песок» с Ритой Хейворт и Тайроном Пауэром. Кроме того, он прочитал еще один роман С.С.Форестера. Но он чувствовал себя лишенным свободы и отрезанным от главных новостей. «Находиться на корабле в такую погоду, — писал он Клементине на 7-й день пути, — это как сидеть в тюрьме, только еще с риском утонуть... На палубу никого не выпускают, у двоих наших сломаны руки и ноги».3 Предполагалось, что «Дьюк ов Йорк» поплывет вверх по Потомаку, и Черчилль сойдет на берег, когда до Белого дома можно будет быстро доехать на автомобиле. Но он стремился как можно скорее закончить это долгое медленное путешествие и настоял на том, чтобы сойти в Хамптон-Роудз и преодолеть оставшиеся до Вашингтона около 120 миль на самолете. Когда он приземлился в новом аэропорту, Рузвельт ожидал его в своем автомобиле прямо на летном поле. Это был не просто особый знак уважения, которого сегодня не дождется, даже от здорового президента, ни один прибывший с визитом глава правительства. Это была моральная, необходимая Черчиллю поддержка после восьми дней вынужденной изоляции. ĢЯ с удовольствием пожал его [Рузвельта] сильную руку», — напишет позднее Черчилль.4 Это был один из ободряющих жестов, которые хорошо удавались Ф.Д.Р. Тем самым он заставил Черчилля забыть о сложностях путешествия и сразу же дал ему почувствовать, что оно было проделано не зря. Хотя у Рузвельта вначале и были сомнения относительно этого визита и стратегического совещания, которые он считал преждевременными, он быстро понял, что это неизбежно, и решил оказать максимально теплый прием. Официальное приглашение остановиться в Белом доме было передано через лорда Галифакса, когда Черчилль находился еще в пути. 18 декабря Черчилль принял приглашение, сказав, что хотел бы остановиться в сопровождении личного персонала из пяти человек: главного личного секретаря (Мартин), военно141

Черчилль

морского адъютанта, двух телохранителей и камердинера. Остальные члены делегации могли бы остановиться в отеле «Мейфлауэр». Это был еще один особый знак уважения. Посещение, которое с учетом двух перерывов — два с половиной дня в Оттаве и неделя во Флориде — длилось три с половиной недели, было одним из самых странных эпизодов в истории отношений между главами государств. Это противоречит высказанному мною в предыдущей главе мнению, что большие звезды бывают счастливы, только находясь на своих собственных, свободных орбитах. Белый дом, резиденция президента, как его более скромно называли в XIX веке, — это большой особняк, но поселить там еще одного главу правительства с сопровождающими лицами означало вызвать практически полную сумятицуу. Сначала Черчилль предполагал пробыть там около недели, но его визит затянулся, и он стал напоминать «Человека, пришедшего на ужин».* Прием от того не стал менее радушным. С другой стороны, были некоторые признаки, по крайней мере со стороны Черчилля, что он решительно настроен изображать из себя хорошего гостя. Вот как он описывал свой приезд: «Нас радушно приняла миссис Рузвельт, которая подумала обо всем, что могло бы сделать наше пребывание приятным».5 Элеонора Рузвельт обладала замечательными качествами и была самостоятельной и самой значительной личностью, когда-либо становившейся Первой леди. Но назвать ее заботливой хозяйкой — это значит исказить истину. Более того, она ввела в Белом доме режим такого аскетизма, как в отношении еды, так и напитков, что по некоторым признакам Ф.Д.Р., отличавшийся относительной умеренностью, не говоря уже о не привыкшем себе отказывать в чем-либо Черчилле, более комфортно чувствовал себя во время ее частых отлучек и когда домашними делами заведовала его невестка Бетси, впоследствии миссис Джон Хей Уитни. Вспоминая 13 совместных ужинов и почти столько же совместных обедов с Рузвельтом, на которых всегда присутствовал Хопкинс, * В конце 30-х годов пьеса под этим названием имела шумный успех как в Нью-Йорке, так и в Лондоне. Авторы пьесы — Джордж С.Кауфман и Мосс Харт, заглавную роль исполнял Монти Вулли. Главный герой — большой любитель поговорить, который приезжает поужинать и, возможно, остаться на одну ночь, из-за случайного падения оказывается временно прикован к инвалидному креслу и в результате не может уехать в течение нескольких недель. Разница состояла в том, что в пьесе хозяину приходится повсюду возить гостя в кресле, в то время как в Белом доме в период рождественских и новогодних праздников 1941–1942 гг. гость возил хозяина. ĢЯ возил его в кресле от гостиной до лифта; это был знак уважения. При этом я вспоминал сэра Уолтера Роли, расстилающего свою мантию перед королевой Елизаветой», — писал Черчилль («Вторая мировая война, III, стр.588).

142

Англо-американская брачная церемония

а иногда и еще несколько человек, Черчилль упоминает и о том, как перед обедом или ужином «президент сам смешивал коктейли».6 О Франклине Рузвельте было известно, что он смешивает свой привычный «сухой мартини» в пропорциях, которые утонченные любители коктейлей считали неподходящими. Мне довелось услышать, как его третий сын, Франклин Д. Рузвельт-младший, в то время заместитель министра торговли в администрации Кеннеди, описывал стиль жизни своих родителей словами, которые одновременно говорили о их скромности и величии. «Моя семья совсем не относилась к фешенебельному обществу, — сказал он. — Просто состоятельная семья из Гудзон-Вэлли. Они считали, что правильные пропорции для сухого мартини — это одна треть вермута и только две трети джина». К счастью, Черчилль обычно не пил джин, хотя, возможно, его желание быть хорошим гостем было столь велико, что он мог подчинить свои вкусы участию в коктейльной церемонии, поскольку Рузвельт с таким удовольствием руководил ею и выполнял обязанности бармена. В свою очередь Рузвельт очень хотел быть хорошим хозяином и приспособиться хотя бы к некоторым привычкам Черчилля. Хопкинс писал, что «когда Черчилль бывал в Белом доме, там всегда лучше кормили, и винá подавали гораздо больше».7 Президент и премьер-министр пытались приспособиться и к режиму друг друга. Рузвельт ложился спать немного позже обычного. Черчилль притворялся, что ложится спать раньше, чем привык, но после этого занимался отправкой сообщений в Лондон через неутомимого Джона Мартина и беседовал с Хопкинсом, который находился в комнате напротив и был почти такой же «совой», как и Черчилль. К счастью, и Рузвельт и Черчилль любили утром поздно вставать, так что тут никакого столкновения привычек не было. К тому же Рузвельт в отличие от Хопкинса был защищен тем, что его спальня находилась этажом ниже. Затянувшийся визит проходил на удивление гладко. Сначала Черчилль собирался поехать из Вашингтона в Оттаву, чтобы выступить перед канадским парламентом и прямо оттуда уехать домой, как раз в канун Нового года. Но в итоге он окончательно покинул Белый дом только 14 января 1942 г. Это было связано с серьезной работой на совещаниях в рамках конференции, получившей условное название «Аркадия». На них обычно присутствовали президент и премьер-министр, Хопкинс и Бивербрук, а также 10 –12 старших офицеров. Когда представители верховного командования двух стран начали совместную работу, американцы были удивлены постоянной суетой с английской стороны: туда-сюда бегали секретари с тяжелыми красными 143

Черчилль

кожаными ящиками для официальных бумаг, с помощью которых британские министры и сегодня, к легкому изумлению своих европейских коллег, пытаются убедить мир в срочности и важности дел Британской империи. Англичане, напротив, были поражены атмосферой относительного спокойствия, царившей в Белом доме, и тем, насколько изолированнее Черчилля работал Рузвельт, но разумно отнесли это не на счет апатичности, а на счет надежности власти. Черчилль, который всегда стремился находиться в центре событий, — причем испытывал непреодолимое желание находиться там, где сосредоточены действия или власть, или лучше и то и другое — был абсолютно удовлетворен своим длительным пребыванием в Белом доме на рубеже 41–42 годов. Он уже понял, что это единственный командный пункт свободного мира, превосходящий по своей значимости Даунинг-Стрит, 10. После несколько формального празднования в Белом доме — зажигания огней на рождественской елке в саду и речей с балкона в канун Рождества, утреннего посещения в сопровождении Рузвельта и большой группы телохранителей методистской церкви, где Черчилль был потрясен гимном «О, маленький город Вифлеем», которого прежде никогда не слышал, — у него было запланировано очень серьезное выступление. Уже 26 декабря он произнес речь на совместном заседании обеих палат конгресса. (Американцы всегда считали, что праздники должны быть короткими.) Речь имела значительный успех, хотя Черчилль с некоторой озабоченностью отметил, что антияпонские ее части были встречены с большим энтузиазмом, чем антигерманские. ´ В тот вечер он перенес легкий сердечный приступ. Пытаясь открыть окно, он почувствовал тупую боль в области сердца, которая стала распространяться вниз по руке, и стало трудно дышать. В первый раз его в поездке сопровождал известный врач, сэр Чарлз Уилсон, которому вскоре предстояло стать лордом Мораном. С одной стороны, хорошо, что Черчилль смог проконсультироваться с ним на следующее утро. С другой — плохо, поскольку Моран, как показала изданная им в 1966 г. книга «Уинстон Черчилль: борьба за выживание», так хотел присвоить себе главную роль, что проявил не только несдержанность, но и неточность в описании событий. Кроме того, он возбудил у Черчилля естественные, но противоречивые чувства. Сначала он хотел, чтобы его уверили, что ничего страшного с ним не произошло. В тоже время он все время просил Морана пощупать его пульс и очень волновался по поводу результата. Первоначальным диагнозом Морана была «коронарная недостаточность», при которой «классический метод лечения... предполагает как минимум 6 недель 144

Англо-американская брачная церемония

постельного режима».8 Это требование было невыполнимо, поэтому он не стал запрещать Черчиллю поездку на поезде в Оттаву полтора дня спустя или выступление перед канадским парламентом 30 декабря. Эта речь известна высказыванием про «цыпленка, который вряд ли кому по зубам, и его шею, которую не так-то просто свернуть». Это было сказано с блеском и к месту: перед этим он вспомнил предсказание французских генералов, что если Англия решит сражаться дальше одна, то не пройдёт и трёх недель, как ей «словно цыплёнку, свернут шею» На следующий день Черчилль устроил пресс-конференцию для канадских журналистов, а затем вернулся в Вашингтон поездом, который отправился в 1941-м году, а прибыл в место назначения в 1942-м. (Успел он и сфотографироваться: самый известный его снимок, где он похож на рассерженного бульдога, сделал оттавский фотограф Карш.) Пресс-конференция в Оттаве не была утомительной. В Вашингтоне, на следующий день после приезда из Англии, ему пришлось выдержать гораздо более напряженую пресс-конференцию, показав на классическом примере, как за бодростью ответов скрыть недоговоренности. Его спросили, является ли Сингапур ключом ко всем событиям от Дальнего Востока до Австралии. Мучимый сомнениями относительно безопасности Сингапура, он ответил: «Ключом ко всей ситуации является решительность, с которой британская и американская демократии возьмутся за разрешение этого конфликта». Затем его спросили, сколько времени потребуется для победы. «Если будем действовать правильно, его потребуется вполовину меньше, чем если будем действовать неправильно».9 Черчилля нелегко было поймать на слове. Тем не менее поездка в Канаду после недомогания, которое он ощутил, открывая окно, привела к тому, что президент и все окружающие решили, что он выглядит усталым, и убедили его съездить на 5 дней отдохнуть во Флориде, на побережье океана, в особняке, предоставленном Эдвардом Стеттиниусом. Была и еще одна причина. Американцы не хотели, чтобы Черчилль уезжал до завершения серии совещаний начальников штабов по разработке общих принципов и задач войны, которые он должен был одобрить вместе с президентом. Черчилль, со своей стороны, полагал, что жить в доме президента более трех недель всего лишь с трехдневным перерывом на поездку в Канаду означало злоупотреблять его гостеприимством. В чем была суть конференции «Аркадия»? Во-первых, ее политическая сторонасостояла в создании объединения наций, не той организации для поддержания послевоенной безопасности, которая была 145

Черчилль

учреждена три с половиной года спустя на конференции в Сан-Франциско, а объединения, обеспечивающего основу межсоюзнического сотрудничества в вопросах ведения войны. Сначала использовался несколько высокопарный термин «Соединенные державы». Выражение «Объединенные нации» было предложено вместо него президентом на более поздней стадии. Были и более сложные вопросы. Какие страны должны быть включены и в каком порядке перечислены? Изначально было предложено, что этот список должны возглавить Соединенные Штаты (это никогда не оспаривалось), затем должна идти Великобритания и 4 британских доминиона, затем 8 правительств в изгнании, после них Китай и Советский Союз. Затем были внесены поправки, в результате которых Россия и Китай переместились на третье и четвертое места, а доминионы были разделены и просто размещены в алфавитном порядке вместе с Бельгией, Грецией и восемью государствами Центральной Америки, которые объявили войну державам оси. В завершение было внесено еще одно дополнение, вряд ли вызвавшее энтузиазм у Черчилля: по настоятельной рекомендации Галифакса из Вашингтона, действующего вице-короля Индии Линлитгоу из Дели и Идена, вернувшегося из Москвы в Лондон, в список была добавлена Индия. А вот попытка включить туда «Свободную Францию» потерпела неудачу. Рузвельт занял довольно нейтральную позицию, но государственный секретарь Корделл Халл был настроен категорически против де Голля, частично из-за многолетней предубежденности, а частично из-за того, что де Голль только что без разрешения американцев захватил два небольших рыбацких острова у берегов Ньюфаундленда . В заявлении Государственного департамента говорилось о «так называемой свободной Франции». За это Халл подвергся резкой критике в прессе, причем некоторые газеты назвали его «так называемым государственным секретарем». Это не могло не послужить для Черчилля предупреждением о том, сколько проблем в ходе войны может возникнуть у де Голля с Америкой. Прежде всего это касалось Госдепартамента, но и Рузвельт не хотел без крайней надобности игнорировать мнение ведущего министра своего Кабинета. В итоге, однако, включению «Свободной Франции» помешала неуступчивость Литвинова, снова всплывшего в роли советского посла в Вашингтоне, который не согласился на включение слов «и руководящие организации» после слова «правительства». Беспокойство вызывал также проект обращения, ставивший Россию в положение врага Японии, с которой она официально не находилась в состоянии войны. Это волновало русских значительно 146

Англо-американская брачная церемония

больше, чем важный для американцев пункт о свободе религии; тем более что Рузвельт заявил о свободе отказа от религии как части этого пункта. В конце концов, эта и другие трудности были преодолены, и декларация была готова к подписанию. Церемония подписания, в основном на уровне послов, проходила в Белом доме 1 января, сразу после возвращения Черчилля из Оттавы. Церемония и декларация без официального объявления обеспечили признание Вашингтона в качестве столицы союзнической военной империи, хотя и при наличии полунезависимого императора Востока в лице Сталина. Даже при этих условиях конференция «Аркадия» была для Черчилля местом, где он оказался ближе всего к полному равенству с американцами. Во время встречи в заливе Пласеншия он слишком хотел вступления Соединенных Штатов в войну и не мог не быть льстиво-предупредительным. А теперь, по рассказам, направляясь в Вашингтон, он сказал: «Раньше мы пытались соблазнить их. Сейчас они надежно заперты в нашем гареме». Или, как он более официально высказал эту мысль королю Георгу VI во время их первого после его возвращения совместного вторничного обеда: «Англия и Америка после многих месяцев ухаживания наконец поженились».*10 Зв два дня до этого он сказал на заседании Военного кабинета: «Они [американцы] не отказывались учиться у нас, если мы не пытались их учить».11 По одному пункту американцы были склонны дать англичанам больше, чем те просили. Генерал Маршалл сумел убедить Рузвельта в том, что необходимо иметь единое командование в юго-западной части Тихого океана и что единым главнокомандующим всеми сухопутными, военно-морскими и военно-воздушными силами в этом огромном регионе должен быть назначен генерал Уэйвелл. Затем они, при значительной поддержке со стороны Бивербрука и Хопкинса убедили в этом первоначально сопротивлявшегося Черчилля. У него существовало некоторое подозрение, что за этим официальным признанием скрывается желание, как в песне «Политика и покер» из мюзикла «Фиорелло», найти «какого-нибудь опытного англичанина, готового проиграть». К тому же Черчилль совсем не был уверен в энергичности Уэйвелла, да и сам Уэйвелл принял бремя командо* Еще в июле 1940 г. этот еженедельный обед вдвоем заменил традиционную и более официальную вечернюю аудиенцию, на которую Черчилль в тяжелые июньские дни несколько раз опаздывал и приходил расстроенным. Встреча за обедом лучше вписывалась в его график, позволяла ему говорить свободно и откровенно. Новый стиль отношений в значительной степени способствовал неуклонному укреплению доверия (почти отсутствовавшего вначале) между монархом и премьер-министром.

147

Черчилль

вания скорее с чувством исполнения долга, чем с энтузиазмом, хотя и выполнял эту неблагодарную работу упорно и со знанием дела. Его верховная власть на этом театре военных действий уравновешивалась тем, что политически он подчинялся Вашингтону, то есть президенту, проводившему регулярные консультации с британским правительством, менее регулярные — с голландским и австралийским правительствами и действовавшему через Объединенный (англоамериканский) комитет начальников штабов. Черчилль признал это в своем послании 10 января, когда отправил Уэйвеллу предложения по обороне Сингапура с припиской «я, конечно, не могу [теперь] посылать Вам какие-либо инструкции».12 С другой стороны, англичане, получив награду в виде принятой американцами без их нажима стратегии «Германия — враг номер один», получили и возможность осуществить свои планы англо-американского вторжения в Северную Африку. Речь идет об операции, получившей кодовое название «Гимнаст», затем «Супергимнаст» и, наконец, «Факел». При этом им пришлось преодолеть сомнения того Черчилля, который был инициатором Дарданелльской операции, — сомнения, связанные с его неисправимой склонностью к «периферийной» стратегии, а также инстинктивное желание американцев, несомненно сопровождаемое постоянным давлением со стороны России, организовать централизованное нападение на Германию через Францию. Тем не менее вторжение в Северную Африку силами 90-тысячных американских войск и таких же по численности английских было оптимистически запланировано уже на раннюю весну 1942 г., а фактически произошло тольков ноябре. Была также достигнута договоренность, согласно которой несколько американских дивизий следовало быстро отправить в Северную Ирландию, что позволяло освободить специально обученные английские дивизии для их развертывания на более активных театрах военных действий. На более поздних заседаниях численность запрашиваемых войск была сокращена с 16 тыс.до 4-х из-за ограниченного количества судов для их переброски. Впрочем, главной целью этого мероприятия было поскорей продемонстрировать присутствие в Англии американских военных и внушить Южной Ирландии, для которой Соединенные Штаты были таким же авторитетом, как позднее для Израиля, что они поддерживают не ту сторону. Это была запоздалая компенсация за несостоявшийся визит американского флота в Берхейвен, которого Черчилль безуспешно добивался весной и летом 1940 г. Конференция «Аркадия» вдохновила Рузвельта, любителя мас148

Англо-американская брачная церемония

штабных и смелых действий. В послании конгрессу о положении в стране, представленном 6 января, он поставил перед американской военной промышленностью, как казалось, непомерно высокие задачи. Выпуск самолетов должен был быть увеличен до 60 тыс. в 1942 и 125 тыс. в 1943 г. Производство танков должно было вырасти до 25 тыс. в 1942 и 75 тыс. в 1943 г. Количество выпускаемых зенитных орудий должно было увеличиться до 20, а затем и до 35 тыс. И, возможно, самый важный пункт: тоннаж построенных торговых судов должен был возрасти с 6 млн в 1942 г. (против 1,1 млн в 1941 г.) до 10 млн в 1943 г. Эти цифры, казавшиеся бахвальством, не только стали реальностью, но и были превзойдены, что во многом объясняло секрет победы союзников, как и попутное удовлетворение конкурирующих потребностей в технике России, Англии и самих Соединенных Штатов. Поэтому, когда Черчилль, наконец, 14 января уехал домой, он мог чувствовать себя в значительной степени удовлетворенным. Несмотря на плохие новости, пришедшие за время его пребывания в Америке, — дальнейшее наступление японцев, особенно в Малайе, неутешительные сведения об обороне Сингапура и отпор, полученный в Западной пустыне, — это все равно был один из его лучших моментов в этой войне. Свой отъезд он тоже обставил в характерном для себя стиле. В тот вечер он ужинал с Рузвельтом и Хопкинсом. Его отъезд был запланирован на 8.45, но, когда он встал из-за стола, было уже 9.45. К счастью, его ждал специальный поезд до Норфолка, штат Вирджиния. Президент довез его на автомобиле до частной железнодорожной ветки на 6-й улице, а Хопкинс посадил в вагон. Рузвельт вернулся в Белый дом, а Хопкинс отправился в военно-морской госпиталь, где свалился без сил. На следующий день Черчилль вылетел на американском гидросамолете на Бермудские острова, откуда делегация должна была продолжить путь на линкоре «Дьюк ов Йорк». Во время трехчасового перелета Черчилль минут на 20 взял в руки рычаги управления и выполнил несколько вызвавших (у него) радость виражей. Что думали об этом пассажиры, включая начальника штаба военно-воздушных сил, не известно. К тому же он уговорил командира совершить 18-часовой перелет в Плимут. Полет занял вторую половину следующего дня и ночь. «Дьюк ов Йорк» должен был доставить в Англию младший персонал и тяжелый багаж. Черчилль хорошо понимал, что после оживленного Вашингтона, для которого война только что началась, Англия покажется суровой. «Меня ждали далеко не блестящие перспективы».13 Все оказа149

Черчилль

лось еще хуже. Везде — от Дальнего Востока до Египта и от Египта до Ла-Манша дела шли почти одинаково плохо. А критика в адрес его правительства значительно превышала все, с чем он сталкивался за предыдущие год и 8 месяцев. На первый взгляд, по крайней мере, перспективы выглядели столь же удручающими, как в июне-июле 1940 г. Но теперь было труднее: его слова больше не воодушевляли, как раньше. Конец января, февраль и март стали периодом кризиса доверия как для национального коалиционного правительства, так и лично для Черчилля.

150

Глава 36 Поворотный год Проблемы, к которым Черчилль вернулся после продолжительного визита в Северную Америку, были скорее многочисленными, чем конкретными — и некоторые из них были скрыты от его критиков, но не от него. Потеря в декабре 1941 г. двух больших линкоров и практически беспрепятственное продвижение японцев по британским территориям в Юго-Восточной Азии породили мрачные настроения в парламенте. Для Черчилля эти потери более чем уравновешивались фактом вступления в войну Соединенных Штатов. Его геополитическое чутье, которому, возможно, способствовало его англо-американское происхождение, позволяло ему понять, что этот факт перевешивает любые сиюминутные неприятности. Те, кто не обладали его размахом и, возможно, слегка завидовали его длительному отсутствию и пребыванию в роскоши Нового Света, были склонны считать, что год и 8 месяцев премьерства Черчилля должны были принести более позитивные плоды. Новые разочарования постигли его в Западной пустыне, сражениям в которой несмотря на отдаленность он придавал большое значение. И высказывалось мнение, поддерживаемое то ли из идеологических, то ли из меркантильных соображений друзьями Советского Союза, что Англия (и Америка) мало делает для помощи России. Это были очевидные проблемы. Имелись еще две проблемы, в которые были посвящены только Черчилль и его ближайшее окружение. Во-первых, в Блетчли неожиданно застопорилась расшифровка сообщений с немецких подводных лодок, сыгравших решающую роль в «победе» в Северной Атлантике во второй половине 1941 г. Немцы оснастили свои военно-морские шифровальные машины «Энигма» новым ротором, и прошло еще около года, прежде чем шифровальщики снова смогли читать эти важнейшие сигналы. А потому потери судов, что Черчилль считал наиболее опасным для Англии, снова возрасли до таких размеров, что, сохранись они на этом уровне в течение длительного времени, стали бы невосполнимыми. Вторая проблема была еще более опасной своими последствиями. Это было растущее опасение Черчилля, что британские войска не обладали необходимыми боевыми качествами и при численном равенстве уступали немцам. Первые сомнения зародились у него еще в апреле 1940 г в Норвегии. Французская кампания не подтвердила и не опровергла их, но ситуацию не прояснила. Если англичане сражались 151

Черчилль

плохо, то французы — еще хуже. Дюнкерская эвакуация была проведена успешно, но это было избавление, а не победа, и относительным успехом они были во многом обязаны промедлению Гитлера и умелому руководству Алана Брука, а не боевым качествам союзников (исключение, возможно, срставляла оборона Кале). Операции в Греции на Крите не смогли опровергнуть это печальное мнение. Оно еще больше укрепилось после капитуляции Сингапура 15 февраля 1942 г. Но уже 11 февраля Черчилль поделился с Вайолет Бонем Картер, с которой на правах старой дружбы был всегда откровенен, своим опасением, «что наши солдаты воюют не так хорошо, как их отцы. В 1915 г. наши люди продолжали сражаться, находясь под яростным огнем, даже когда у них оставался всего один патрон. А сейчас они не могут противостоять пикирующим бомбардировщикам. У нас было столько людей в Сингапуре, — столько, что они не должны были так легко сдаваться».1 Такого же мнения придерживался относительно недавно назначенный новым начальником Имперского генерального штаба Брук. «Если армия не может сражаться лучше, чем она делает это сейчас, мы заслуживаем того, чтобы лишиться Империи!» — признавался он в своем дневнике18 февраля.2 Почти одновременно с падением Сингапура, 12 февраля, из Бреста ускользнули линейные крейсеры «Шарнхорст» и «Гнейзенау» вместе с менее мощным крейсером «Принц Евгений» и днем нахально прошли через Ла-Манш и Па-де-Кале и смогли добраться до немецких портов. Это был огромный удар по морскому престижу Великобритании. «Ускользнувшие немецкие крейсеры огорчают всех больше, чем Сингапур», — записал в своем дневнике наблюдательный и разговорчивый Чипс Чаннон.3 Такая череда событий привела к тому, что моральное состояние Черчилля оказалось на самом низком уровне за все время войны и какое-то время оставалось таким. С парламентской точки зрения явной опасности для него не было. Вскоре после возвращения из Америки он настоял на проведении полноценных трехдневных дебатов о вынесении вотума доверия. Он открыл дебаты двухчасовой речью, а его заключение продолжалось 42 минуты. Такая продолжительность первого выступления говорила о том, что ему пришлось отстаивать необычную для себя оборонительную позицию. Он держался несколько вызывающе: «Никто не обязан воздерживаться от критики, и никто не должен бояться выразить свои убеждения во время голосования».4 Дебаты прошли лучше, чем он ожидал. Он начал свое выступление немного обиженно, главным образом из-за того, что были высказаны возражения против его просьбы записать его заявление на пленку с тем, чтобы его мож152

Поворотный год

но было транслировать затем дома и заграницей. Кто-то даже сказал, что ранее в обращениях по радио, следовавших за дебатами, он, великий радиовещатель, звучал устало и неуверенно. Он был оскорблен такой раздраженной реакцией на свою просьбу, в которой, как он напишет впоследствии, «в любом другом парламенте мира не отказали бы». Однако он сдержал свой гнев и постепенно, по мере того как продолжал, почувствовал, что его слова начинают воздействовать на слушателей: «Они встретили мое выступление без особого энтузиазма, но у меня создалось впечатление, что мои доводы в какой-то мере убедили их ».5 Это подтверждает и Николсон, который, не будучи сам способным политиком, часто умел правильно оценить атмосферу: «К тому времени, когда он закончил, стало ясно, что в действительности нет никакой оппозиции — только определенное беспокойство».6 А сам Черчилль был удивлен и успокоен характером последующих дебатов, который «оказался неожиданно дружественным для меня».7 Закончив, он очень хотел, чтобы кто-нибудь потребовал раздельного голосования с подсчетом голосов, чтобы можно было в цифрах оценить силу полученной им поддержки. Именно это ему помог сделать лидер Независимой лейбористской партии из Глазго Джеймс Макстон, чье поведение хорошо показало, почему этого безобидного революционера так любили в Палате общин. Он один вошел в лобби для голосующих «против», причем, чтобы он смог это сделать, двум его коллегам пришлось выполнять обязанности счетчиков голосов. В результате Черчилль получил 466 голосов «за» (включая счетчиков голосов), что было солидным, если не блестящим, преимуществом при общей численности 640 членов Палаты (отсутствие многих депутатов объяснялось необходимостью находиться на военной службе). Именно в связи с этими дебатами и таким голосованием он четко выразил свое отношение к тщательной подготовке речи: «Несмотря на потрясения и неприятности, которые приносил каждый прожитый день, я не пожалел 12 или 14 часов на сосредоточенные размышления, которые потребовались для составления речи, состоявшей из 10 тысяч слов и касавшейся множества самых разных тем...».8 Однако эти дебаты и голосование не смогли полностью разрядить атмосферу. Раздраженность, сквозившая в выступлениях в парламенте и в прессе, была плохим подспорьем в противостоянии неудачам середины февраля. Впервые Черчилля начала посещать мысль, что он пробежал свою дистанцию и, возможно, на вторую половину войны его должен кто-то заменить. Еще 21 января Иден записал, что Черчилль сказал в совместной беседе с ним, Бивербруком 153

Черчилль

и А.В.Александером (то есть при нескольких свидетелях) после тяжелого заседания комитета обороны, что «основная масса тори ненавидит его, что он сделал все, что мог, и был бы рад уступить свое место другому».9 Возможно, это были просто красивые слова для демонстрации готовности к самопожертвованию; а возможно, этому способствовала его тогдашняя довольно тяжелая простуда. Возможна и определенная попытка со стороны Идена выдать желаемое за действительное, хотя его желание унаследовать пост премьер-министра станет настойчивым только лет через 10. Черчилль пребывал в мрачном настроении еще какое-то время. 10 февраля, накануне «несчастий середины месяца», рассудительный личный секретарь Идена Оливер Харви сказал своему шефу, что тот «должен быть готов принять должность». Затем, 15 февраля, когда Черчилль в своем воскресном радиообращении комментировал ужасные новости, Николсон записал, что «это никому не понравилось. Люди слишком нервные и раздражительные, их нельзя кормить красивыми словами. Хотя, — справедливо добавил он, — что еще он мог сказать?»10 Тем не менее критика выступлений Черчилля убивала его, поскольку била туда, где должна была быть его главная сила. Это было все равно, что сказать: «Моцарт потерял способность сочинять музыку» или «Рафаэль лишился способности рисовать». Если он не мог сплотить нацию с помощью слов, значит, он был уже не тем человеком, что в 1940 г. Потерял ли он и способность управлять? В первую неделю марта Кадоган записал, что Иден признал «отсутствие центрального руководства ведением войны в последние две недели. Военный кабинет не функционирует — не было ни одного заседания комитета обороны... За штурвалом никого нет».11 И на той же неделе Мэри Черчилль заметила у себя в дневнике, что отец «опечален — потрясен событиями» и «ужасно утомлен».12 Помимо поражений, Черчилля беспокоила также необходимость устройства сэра Стаффорда Криппса. 23 января Криппс вернулся после не очень успешных 19 месяцев пребывания послом в России. Его аскетичный вид, казалось, символизировал героизм и самопожертвование советского сопротивления, хотя аскетизм вряд ли был в духе Сталина. Так или иначе, Криппс гораздо хуже ладил с советским лидером, чем Бивербрук или Гарриман. Несмотря на это считалось, что он усвоил секрет ведения всеобщей войны. В своем ярком вечернем выступлении по радио 8 февраля он сказал многочисленным слушателям: «Мне кажется, в атмосфере страны не хватает напряженности. Все выглядит почти так, как будто мы зрители, а не участники». Критика, хотя и высказанная спокойно, была очень не154

Поворотный год

приятной. Криппс подошел ближе, чем кто-либо, к тому, чтобы бросить вызов Черчиллю в качестве голоса нации. Черчилль, однако, не без оснований утверждал, что Криппс ему всегда нравился,13 и во время обеда в Чекерсе уже предложил ему стать членом правительства в качестве министра снабжения. Сначала Криппс, казалось, был склонен согласиться, но после 4-дневных размышлений написал вежливое письмо с отказом от предложения. Есть свидетельство, что на него повлияла встреча с Эрнестом Бевином, которого вряд ли можно было назвать его старым другом по Лейбористской партии, но деятельность которого на посту министра вызывала у Криппса (как и у Черчилля) большое уважение. Если это так, его отказ был связан с яростно развернувшейся тогда на внутреннем фронте борьбой за власть. Когда Черчилль вернулся из Америки, он обнаружил, что между Бевином и Бивербруком, двумя министрами, которых он высоко ценил, хотя и по-разному, установились крайне враждебные отношения. Брендон Бракен и Бивербрук, два его самых любимых товарища среди министров, оба обладали удивительной способностью задевать чувства своих коллег; ссора Бевина с Бивербруком произошла из-за вмешательства последнего в распределение рабочей силы, что было вторжением министра авиационной промышленности на территорию Бевина. Черчилль собирался повысить Бивербрука, который уже полтора года являлся членом Военного кабинета, сделав его министром промышленности и тем самым «верховным министром» (как это называлось в правительстве Черчилля 1951 гю) по отношению к Криппсу, если бы тот стал министром снабжения. Таким образом, советуя Криппсу отказаться от предлагаемой должности, Бевин ломился в полуоткрытую дверь. А потом произошли еще два события, которых нельзя было предвидеть в конце января. Во-первых, у Бивербрука, пробывшего министром промышленности чуть более недели, случился, по определению Черчилля, нервный срыв, и он настоял на отставке со всех постов. Вовторых, во многом на волне своего выступления по радио 8 февраля и катастроф последующей недели Криппс стал сильнее, а правительство — слабее . Они с Черчиллем станцевали небольшой менуэт. Криппс на встрече со своими бристольскими избирателями в день выступления по радио довольно игриво ответил на вопрос о своем участии в правительстве, сказав: «Вам лучше спросить у мистера Черчилля». На следующий день Черчилль написал ему письмо, почти прося его пересмотреть предложение занять пост министра снабжения. Возвращенный из Каира Оливер Литтелтон должен был стать министром производства. Криппс так и не соблазнился предложением, но оба, 155

Черчилль

и он, и Черчилль, оказались в невыгодном положении. К самому моменту объявления о новых назначениях 19 февраля Черчилль сдался и сделал Криппсу предложение, от которого тот не смог отказаться — место лидера Палаты общин и члена Военного кабинета, в полном смысле слова номера три в иерархии, сразу за ним самим и Эттли. Явилось ли устройство Криппса главным внутриполитическим поражением Черчилля, добавившимся ко всем многочисленным военным неприятностям? Это был первый случай, когда кому-то удалось, успешно поторговавшись, получить более высокую должность в правительстве, чем Черчилль инстинктивно хотел ему дать. С другой стороны, можно возразить, сказав, что он блестяще оградил себя от Криппса. В момент, когда для тех, кто помышляли о возможном преемнике премьер-министра, Криппс выглядел более вероятным кандидатом, чем Иден, и несравнимо более вероятным, чем Эттли, Черчилль дал ему очень престижную должность, для которой его способности были удивительно непригодны. Как большинство королевских адвокатов, Криппс хорошо умел аргументировать, но не умел разговаривать с Палатой общин. Кроме того, за ним не стояла партия. Он никогда не умел подыгрывать депутатам, как умел и делал это в хорошем настроении Черчилль, например, в июле 1940 г. Криппс был слишком склонен поучать. Заняв место лидера, он первые несколько недель наслаждался начальным периодом гладких отношений с Палатой общин, а затем его дела стали стремительно ухудшаться. Как один из «главной семерки» (Гринвуд был выведен из состава правительства, а Кингзли Вуд — из состава Военного кабинета, оставшись при этом министром финансов), Криппс получил важный пост в системе центрального руководства ведением войны. Но, поскольку у него не было сотрудников, которые помогли бы ему разобраться в военных проблемах, а его идеи были так или иначе невнятными, его высокий пост был скорее оболочкой, чем сутью. Единственная его особая миссия, соответствовавшая его склонностям, закончилась неудачей, хотя и не привела к позору. Отправившись в марте-апреле на три недели в Индию, он повез туда первое предложение полной независимости. Но оно было ограничено столькими оговорками, что, хотя Джавахарлал Неру и был склонен согласиться на него, то Махатма Ганди — нет, и в деятельности главного националистического движения, партии Индийский национальный конгресс, начался новый период непримиримости. Летом 1942 г. Криппс вел серьезную, но на редкость добродушную борьбу с Черчиллем. Он хотел, чтобы небольшой Военный кабинет, состоящий из 4 или 5 членов, работал независимо от комитета на156

Поворотный год

чальников штабов и принимал стратегические решения. Это был в сущности возврат к организации, созданной Ллойд Джорджем в последние 2 года Первой мировой войны. Черчилль должен был стать председателем этого кабинета, но при том отказаться от должности министра обороны, позволявшей ему напрямую получать сообщения начальников штабов и принимать решения, которые номинально поддерживали остальные — Эттли, Андерсон, Иден, Бевин, Литтелтон, — поглощенные не имевшей центрального стратегического значения работой в министерствах. Такое решение, предложенное Криппсом, было совершенно неприемлемо для Черчилля. Как он написал в своих мемуарах «Вторая мировая война», примерно через 8 лет после триумфального преодоления всех этих сложностей: ĢЯ был совершенно решительно настроен сохранить полную власть над ведением войны... Я бы не…остался и часа на посту премьер-министра, если бы меня лишили должности министра обороны».14 К началу осени их разногласия стали настолько серьезными, что Криппс хотел уйти из Военного кабинета — конечно, он, будучи человеком чутким, понимал, что его деятельность на посту лидера Палаты общин не очень успешна, — но без обид. Черчилль убедил его остаться до окончания приближавшегося сражения (при Эль-Аламейне) в Западной пустыне. Однако когда сражение было выиграно, позиция Криппса оказалась безнадежно ослаблена. В конце концов, 22 октября он добровольно ушел из Военного кабинета, легко согласившись принять вместо этого руководящую, но второстепенную должность министра авиационной промышленности. Эта должность во многом была равноценна должности министра снабжения, от которой он отказался в конце января — начале февраля того же года. Он уверенно выполнял свои обязанности до конца войны. На этой фазе кривая его успехов была короткой. Неделю спустя, в день своего 68-летия одно из самых теплых посланий Черчилль получил от Криппса. «Как бы сильно не разнились наши точки зрения на определенные проблемы, для меня было огромной радостью оказаться свидетелем Вашей неустанной борьбы за победу... Пусть Бог хранит и ведет Вас в грядущие дни».15 Как бы ни различались их характеры и привычки, это не помешало появлению между ними какой-то связи, основанной на взаимной симпатии и уважении. Даже самая известная послевоенная шутка Черчилля о Криппсе — «Он мог бы быть Богом, да Господь от этого уберег» — имела оттенок ласкового восхищения». Постепенно, к концу весны 1942 г., моральное состояние и настроение Черчилля начало исправляться. Побед не было, но и поражения 157

Черчилль

остались позади и утратили свое депрессивное влияние. К тому же Черчилль в глубине души всегда был уверен, что союз Великобритании, Соединенных Штатов и России не может не победить. Его недолгие сомнения февраля-марта были связаны только с тем, сколько времени потребуется для победы и тот ли он человек, который сможет довести борьбу до победного конца. 8 апреля в Лондон с третьим важным визитом прибыл Гарри Хопкинс, сопровождаемый на этот раз генералом Маршаллом. Они провели в Англии 10 дней. Хопкинс подошел к своему визиту со всем своим дружеским энтузиазмом 1941 г. «Скоро буду у Вас, поэтому, пожалуйста, начинайте разжигать огонь» (намек на замешательство, в которое пришли англичане, когда он заявил, что в Чекерсе жутко холодно), — телеграфировал он Черчиллю. И Черчилль был не меньше рад видеть его. «Ваши визиты всегда действуют на меня, как тонизирующее средство»16 — говорил он Хопкинсу. И снова был организован прием по высшему разряду. Сразу по прибытии гостей был устроен обед на Даунинг-стрит, а затем — уик-энд в Чекерсе. Более того, два этих стойких представителя Американской республики получили незабываемые впечатления в день, когда они обедали с королем и королевой в Букингемском дворце, а затем ужинали на Даунинг-стрит, где, вопреки обыкновению, присутствовал король. Итогом миссии стало полнообъемное формальное стратегическое соглашение между американским и британским правительствами, узнав о котором Рузвельт выразил глубокое удовлетворение. И все же казалось, что, по сравнению с январем и июлем 1941 г., не хватает тепла и непринужденного веселья. Возможно, выражаясь словами Черчилля, сказанными в январе 1942 г. королю Георгу VI, переход от ухаживаний к женитьбе заставил всех остепениться. Возможно, это было связано с присутствием Маршалла. Хотя по свидетельству как Дина Ачесона, так и Оливера Франкса (преподаватель Оксфорда, успешно выполнявший обязанности посла Великобритании в Вашингтоне с 1949 по 1953 гг.), генерал обладал спокойным обаянием, он хуже «усваивался» обществом, чем Хопкинс; он не стал бы наслаждаться обществом Венеции Монтагью и маркизы де Каса Моури. И дело было не только в этом. Эти апрельские переговоры, хотя и касались вопросов высочайшей стратегической важности, производили впечатление боя с тенью в темноте гораздо сильнее, чем любая другая серьезная англо-американская дискуссия за все время войны. Рузвельт послал Хопкинса и Маршалла убедить Черчилля, что следующая схватка союзников с Германией (для американцев это была бы их первая схватка с врагом) должна произойти как можно 158

Поворотный год

скорее, причем вторжение должно осуществляться непосредственно через Ла-Манш и Ирландское море с высадкой между Па-де-Кале и устьем Сены. Главным мотивом, выделяемым Рузвельтом, было, во-первых, ослабить давление на русских: летом 1942 г. их разгром еще считался очень вероятным; во-вторых, показать, что американцы вступили в европейскую войну не только теоретически. Однако вопрос о дате предполагаемого нападения так и не был до конца прояснен. В основном обсуждался 1943 г. К этому времени американцы могли предоставить 30 дивизий против 18, которых они ожидали от англичан. Но могло случиться так, что успешное наступление немцев в России сделало бы открытие Второго фронта необходимым в сентябре 1942 г. В этом случае вклад американцев ограничился бы 5 дивизиями (или 2,5, которые, как грубо прикинул Алан Брук, были бы фактически реальней). Тем не менее англичане ни на уровне премьер-министра, ни на уровне начальников штабов ни разу открыто не выступили против американских предложений. Более того, они с энтузиазмом выражали общую поддержку, не исключая возможности проведения наступления в конце 1942 г. И тем более они не выдвигали предположений, что первые серьезные события в проливе Ла-Манш произойдут только в июне 1944 г. Это было мудро, потому что американцы, не говоря уже о русских, заклеймили бы любое подобное предположение. Казалось, никто не обратил внимание и на тот факт, что прямое нападение на Францию в конце 1942 г., или возможно даже весной 1943 г., означало бы отказ от операции «Торч» [факел (англ.). — Пер.], высадки в Северной Африке, договоренность о которой была достигнута во время новогодней встречи в Белом доме. Считалось, что операция «Торч» пользуется сильной личной поддержкой Рузвельта. К тому же в соответствии с первоначальным графиком проведения операции к моменту апрельских переговоров в Лондоне она должна была уже идти полным ходом. Но, казалось, о ней временно забыли, хотя 7 месяцев спустя все-таки провели. Другой парадокс заключался в том, что американцы практически полностью сосредоточились на войне с Германией. А англичане, по иронии судьбы, пытались напомнить им, что идет также война с Японией, что существует риск потерять Индию, равно как и Египет. Если бы произошли обе эти катастрофы, возникла бы зловещая перспектива объединения двух главных врагов на южной дуге. Американцы не воспринимали всерьез угрозы для Индии, вероятно, полагая, что Черчилль намеренно преувеличивает ее, чтобы сорвать планы 159

Черчилль

немедленного предоставления Индии независимости. 12 апреля, когда миссия Криппса оказалась на грани провала, Рузвельт послал Черчиллю очень резкое письмо и получил такой же жесткий ответ. Как отмечал Хопкинс, Индия составляла единственную проблему, «где Рузвельт и Черчилль никогда не могли достичь согласия». Следующим важным событием в календаре Черчилля был приезд 20 мая в Лондон Молотова. Он пробыл в Лондоне до 28 мая, затем уехал в Вашингтон. Чтобы оценить важность западного турне непреклонного советского министра иностранных дел, позднее, в дни холодной войны, получившего прозвище «ужасный мистер Нет», следует вспомнить, что на тот момент ни Черчилль, ни Рузвельт ни разу не встречались со Сталиным. С ним (как и с Молотовым) встречались Бивербрук и Иден, Хопкинс и Гарриман, бывавшие в Москве, но это был предельный уровень контактов между Россией и ее главными союзниками. Между Черчиллем и Рузвельтом, несомненно, шло не очень честное соперничество по поводу того, кто должен первым принимать Молотова. Рузвельт считал, что гораздо естественней ему прежде ехать в Вашингтон, но Сталин уже предложил начать с Лондона и придерживался своего плана. Черчилль несколько самодовольно телеграфировал Рузвельту: «Как Вы понимаете, теперь я не могу предложить ему изменить порядок своих визитов».17 Это явилось первым намеком на то, что на более поздних этапах войны в вопросах отношений с русскими появится определенное англо-американское соперничество. Молотов получил инструкции подписать договор о дружбе с Великобританией на основании признания довоенных границ России (это значит, включая Прибалтийские государства и часть Польши, захваченную в 1939 г.) и получить обещание открытия в 1942 г. Второго фронта во Франции. Учитывая, что Молотов не преуспел ни в одной из стоявших перед ним задач, можно сказать, что его визит прошел в высшей степени дружественно. Черчилль, будучи непреклонным в остальном, готов был уступить русским в вопросах о границах, но получил твердое «нет» от Рузвельта. Иден, чей провал в Суэце рисковал затмить проявленные им ранее дипломатическое искусство и смелость, провел тогда блестящие переговоры, в результате которых русские согласились отложить решение вопроса о границах в обмен на договор о союзе сроком на 20 лет. В результате и русские и американцы остались довольны, а для Черчилля это явилось «огромным облегчением». В вопросе о скорейшем открытии Второго фронта Черчилль подыграл Молотову, как, возможно, до этого подыграл Рузвельту. Как говорилось в памятной записке, врученной Молотову во время его 160

Поворотный год

второго визита в Лондон после возвращения из Вашингтона: «Мы ведем подготовку к высадке на континенте в августе или сентябре 1942 г. ... Между тем ясно, что ни для дела русских, ни для дела союзников в целом не было бы полезно, если бы мы ради действий любой ценой предприняли какую-либо операцию, которая закончилась бы катастрофой... . Следовательно, мы не можем дать обещание в этом отношении».18 Еще более интересные вопросы были подняты Молотовым, министром, представляющим очень закрытый режим, на встрече 22 мая. Это были необычные вопросы из уст скрытного министра иностранных дел скрытного правительства. Сначала он спросил, каковы, с точки зрения Черчилля, перспективы на советский успех в кампании 1942 г.? Черчилль, естественно, ответил осторожно. Тогда Молотов, пытаясь рассмотреть еще более сложные возможные ситуации, спросил, каковы будут положение и позиция английского правительства в случае, если советская армия не выдержит. Ответ Черчилля был мастерским: Гитлер, по всей вероятности, перебросил бы как можно больше войск и авиации на Запад с целью вторжения в Великобританию. ... Поэтому наша судьба связана с сопротивлением Красной Армии. Тем не менее, если вопреки ожиданиям она будет разбита и если наступит самое худшее, мы будем продолжать борьбу дальше и с помощью Соединенных Штатов надеемся создать подавляющее преимущество в воздухе, которое в течение последующих полутора-двух лет позволило бы нам сосредоточить разрушительные воздушные атаки на немецких городах и промышленных предприятиях. Кроме того, мы будем продолжать блокаду и совершать высадки десанта на континенте, сопротивление которым будет ослабевать. В конечном счете силы Великобритании и Соединенных Штатов взяли бы верх.19

В ходе этого обмена мнениями Черчилль, кроме того, сумел мягко доказать Молотову важную вещь. Представители Советского Союза как сухопутной держав, полагали, что вторжение через Ла-Манш не должно быть сложнее переправы через реку. Черчилль напомнил им, что в 1940 — 1941 гг., когда Британия сражалась в одиночестве (легкий выпад против русских) и при этом большая ´ часть ее военной техники была потеряна при эвакуации из Дюнкерка, Гитлер все же не решился предпринять вторжение в обратном направлении. Молотов и его сопровождающие, верные советской традиции ездить на дачу, выразили желание, чтобы их разместили за городом, за пределами Лондона. Черчилль предоставил в их распоряжение Че161

Черчилль

керс. Они приехали в середине недели и остались и на уик-энд, когда там был Черчилль. Хотя не было заметно, чтобы их принимали хуже, чем американцев, вели они себя настороженно. Они хранили под подушками пистолеты, их сопровождали женщины, которые заботились об их одежде и убирали их комнаты — старшие сестры тех грозных дам, которые сидели в конце коридоров московских гостиниц времен холодной войны. Эти женщины очень неохотно подпускали персонал Чекерса к постелям своих хозяев. Тем не менее Черчилль на этом этапе был чрезмерно впечатлен Молотовым. «Договор был подписан вчера во второй половине дня в атмосфере большой обоюдной сердечности», — сообщал он Рузвельту 27 мая. «Молотов — настоящий государственный деятель и обладает свободой действий, весьма отличной от той, которую Вам и мне приходилось наблюдать у Литвинова»..20 В ночь с 26 на 27 мая Роммель начал наступление (которое, по мнению Черчилля, Окинлек должен был предвидеть) против британских сил в Ливии. Хотя первые две недели бои шли с переменным успехом (который большей частью менялся не в ту сторону) и ситуацию никак нельзя было оценить положительно, Черчилль полагал, что не следует откладывать или отменять следующий визит к Рузвельту, куда он планировал отправиться 17 июня. На этот раз он полетел напрямую гидросамолетом из Санраера в Вашингтон. Это было удобно и по стандартам того времени быстро (27 часов), но не следует преуменьшать риска таких полетов в военное время. В августе 1941 г. погиб очень успешный глава британской закупочной комиссии в Вашингтоне, англичанин, проживавший в Канаде, Артур Первис, направлявшийся на встречу в заливе Пласеншия (на этом роковом самолете должен был лететь либо он, либо Бивербрук). А 7 месяцев спустя погиб возвращавшийся с конференции в Касабланке начальник отдела планирования военного министерства бригадный генерал Стьюарт, который сопровождал Черчилля в его полетев Вашингтон. Во время войны существовала детально разработанная система мер предосторожности для ВИП-персон на дальних рейсах, но полной безопасности она не гарантировала. Все же Черчилль считал, что его поездка в Гудзон-Вэлли дала больше поводов для страха, чем опасные приключения в Атлантике. Проведя ночь в английском посольстве, он вылетел в маленький аэропорт Датчесс-Каунти в штате Нью-Йорк, где его ждал Рузвельт, временно переселившийся в свое поместье Гайд-парк. Сидевший в машине президент невозмутимо наблюдал, как прибывший маленький самолет совершал, как писал Черчилль, «одну из самых неудачных посадок, 162

Поворотный год

которую мне когда-либо пришлось пережить».21 Но еще большим ис´ пытанием оказалась последующая поездка по поместью в специально оборудованном автомобиле Рузвельта, имевшем вместо педалей ручное управление, позволявшее президенту совершать все маневры. Машина то пятилась назад, то рвалась вперед, приближаясь к краю крутого обрыва над полноводным Гудзоном. Черчилль утверждал, что несмотря на эти отвлекающие моменты они с Рузвельтом все время поездки говорили о делах и достигли большего, чем могли бы достигнуть на официальном совещании. Несомненно, это можно было сказать и о его визите в Гайд-парк в целом. Визит продолжался 30 часов; вторую ночь они провели в поезде президента, который доставил их обратно в Вашингтон. На второй день, после обеда, они в общих чертах договорились об основах соглашения по вопросу о проекте создания атомной бомбы, получившем в Англии кодовое название «Тьюб-Эллойз». Основанием должно было послужить объединение всей информации, совместная работа на равных правах и коллективное использование результатов. Было решено, что в целях удобства и безопасности дальнейшие работы по проекту (переименованному в проект «Манхэттен») должны производиться в Соединенных Штатах, хотя к этому моменту Англия продвинулись в решении этой проблемы как минимум не меньше Америки. Это соглашение было очень важным и при том разумным: не следует забывать, чего боялись обе стороны, — возможности появления у немцев атомной бомбы раньше, чем у них. При заключении соглашения рядом с Черчиллем не было серьезного советника, что свидетельствовало о его немалой уверенности в себе. Даже Рузвельт был практически один, хотя в решающий момент рядом с ним был вездесущий Хопкинс. Кроме того, Черчилль изложил Рузвельту свою точку зрения на открытие Второго фронта гораздо откровеннее, чем Маршаллу и Хопкинсу в апреле в Лондоне или в последующих телеграммах. Ключевым в записке, которую он подготовил для Рузвельта, и, несомненно, обсуждал с ним в Гайд-парке, было следующее предложение: «Ни один ответственный английский военный орган пока не в состоянии составить план на сентябрь 1942 г., который имел бы какой-либо шанс на успех, если только немцы не будут совершенно деморализованы, вероятность чего отсутствует». Потом шло почти пренебрежительное дополнение: «Имеют ли какой-либо план американские штабы? В каких пунктах они хотят нанести удар? Какие имеются десантные и транспортные суда? Кто из офицеров мог бы взять на себя командование этой операцией?» А дальше он писал: «Можем ли мы позво163

Черчилль

лить себе бездействовать на Атлантическом театре в течение всего 1942 г.?... В этом свете и на этом фоне следует изучить операцию во Французской Северо-Западной Африке».22 Он снисходительно добавлял, что готов в обмен на концентрацию сил в Алжире и Марокко пожертвовать операцией «Юпитер», схемой вторжения в северную Норвегию, которую он, неисправимый старый сторонник «периферийной стратегии», лелеял последние два с половиной месяца, но которая не получила большой поддержки. Несомненно, Черчилль с самого начала хотел именно такого развития события (что в итоге и случилось), поскольку в апреле узнал о вспышке энтузиазма у Рузвельта относительно скорейших действий на Западе. Но он решил, что разумнее будет не расхолаживать президента раньше времени, чтобы не навести его на мысль о приоритете Тихоокеанского театра военных действий, что предпочла бы значительная часть американской общественности. Если исходить из этих предположений, тактика Черчилля была очень успешной. Упадочнические настроения конца зимы и начала весны не уменьшили его желания и возможности в отношениях с союзниками добиваться своего. Эти события показали также, почему, сколь настойчиво советовали критики в обеих палатах парламента, столь решительно он был настроен не уступать, своих полномочий министра обороны и фактически генералиссимуса. Сделав это, он бы очень сильно ослабил свою позицию по отношению к Рузвельту и Сталину, которые оба обладали этими полномочиями в государствах, значительно превосходящих Англию как по численности населения, так и по территории. Как оказалось, единственной атакой на «европейскую крепость» в 1942 г. стал рейд на Дьепп в середине августа, когда войска, преимущественно канадские, численностью 5 тыс. человек были на непродолжительное время высажены на берег в этой известной гавани Ла-Манша и нанесли некоторый урон силам и военным объектам Германии, но при этом понесли оглушительный урон. Около тысячи человек было убито, еще 2 тыс. — взяты в плен. Главным итогом — а возможно и главной целью — этой операции было пригасить растущее недовольство бездействующих канадских войск на юге Англии и показать трудности высадки на укрепленный берег. После успешных переговоров в Гайд-парке удача покинула Черчилля. Утром 21 июня он вернулся в Вашингтон после неторопливого ночного путешествия (по какой-то непонятной причине Рузвельт не разрешал развивать скорость президентского поезда выше 35 миль в час, что было неудобно для железнодорожных компаний) 164

Поворотный год

и устроился в знакомой комнате в Белом доме. А затем Черчилль испытал, как он описывал впоследствии, «один из самых тяжелых ударов, которые я перенес во время войны». Это было сообщение о том, что Тобрук с гарнизоном в 35 тыс. солдат сложил оружие перед противником, имеющим меньшую численность. Унижение было еще сильнее оттого, что это известие было получено из рук президента. Они сидели в Овальном кабинете с Хопкинсом и Измеем, когда президенту вручили телеграмму. «Он молча передал ее мне», — писал позже Черчилль с красноречивой сдержанностью. Сначала он не мог в это поверить. Окинлек заверял его, что в Тобруке сосредоточены достаточные силы и запасы, позволяющие выдержать длительную осаду, как за год до этого. Когда новость подтвердилась, Черчилль был какое-то время сбит с толку. Хуже всего было то, что это не расходилось с его растущим подозрением: при равенстве в живой силе британские войска уступают немецким. «Одно дело поражение, но другое — бесчестие».23 Рузвельт вел себя очень тактично. «Что можем мы сделать, чтобы помочь вам?» — сразу же спросил он. Сначала было предложено послать американскую дивизию в качестве подкрепления для британских сил в Западной пустыне. Это предложение, должно быть, сопровождалось мрачными размышлениями Черчилля о том, что американцы, даже не имея боевого опыта, вряд ли смогут сражаться хуже, а возможно, смогут и лучше, чем англичане в Тобруке. В итоге было решено, что дополнительное оружие пригодится больше. Триста танков «шерман» и сто гаубиц были отправлены (относительно) быстрыми конвоями. Несмотря на искреннее сочувствие Рузвельта, сообщение о капитуляции Тобрука неизбежно ослабляло позицию Черчилля в Белом доме. Теперь он никак не мог учить американцев воевать и отчаянно нуждался в помощи на театре военных действий, которому уделял первостепенное значение и на котором были одержаны единственные сухопутные победы Англии за 2 года и 8ь месяцев войны. Кроме того, американские газеты пестрели не только сообщениями о поражении англичан, но и предположениями о том, что это поражение ставит под сомнение выживание правительства Черчилля. Это было преувеличением, хотя 25 июня в повестку дня заседания Палаты общин было внесено предложение о «вотуме недоверия центральному руководству военными действиями»; предложение было внесено от имени межпартийного объединения, состоявшего из нескольких довольно влиятельных депутатов. Именно это имел в виду Черчилль , когда в тот вечер при прощании с Хопкинсом, провожавшим его 165

Черчилль

в Балтиморе, где Черчилля ждал гидросамолет, по свидетельству Измея, сказал: «Да здравствует Англия, дом и хорошая драка».24 Вероятно, его настроение было не столь веселым, как могло показаться из этих беспечных прощальных слов, поскольку ситуация в парламенте оказалось самой опасной за все военное время. Были и другие серьезные протестные голосования — по докладу Бевериджа «О социальном страховании» в августе 1943 г., когда 119 депутатов проголосовали против правительства; по вопросу о равной оплате труда для женщин-педагогов в марте 1944 г., когда предложение было принято 120 голосами «за», но потом, когда на голосование был поставлен вопрос о доверии, только 23 человека из проголосовавших «за» сохранили свою позицию; и по так называемому «ялтинскому предательству» некоммунистической Польши в феврале 1945 г., когда 23 члена правого крыла Консервативной партии потребовали раздельного голосования. Но ни в одном из этих случаев не было брошено прямого вызова Черчиллю, как во время дебатов о вынесении вотума недоверия в июле 1942 г. Предметом спора была его способность управлять британскими военными действиями по-своему, и, хотя результат голосования был определенно удовлетворительным, слова, сказанные в его адрес в ходе дебатов, были почти такими же обидными, как те, которые привели к отставке Чемберлена в мае 1940 г. Дебаты были назначены на 1 и 2 июля. Ко дню открытия дебатов Роммель продвинулся вперед, далеко в глубь Египта, и находился теперь всего в 40 милях от Александрии и в 80 милях от Каира. В качестве неприятного дополнения правительство ухитрилось на прошедшей неделе проиграть «довыборы» в Молдене (Эссекс). Это были первые из серии «довыборов», в которых значительное консервативное большинство терпело поражения почти от любого, кто представлялся неопределенно радикальным независимым кандидатом, выступающим против истеблишмента. Эти выборы положили начало длинной парламентской карьере Тома Дриберга, в то время известного автора колонки сплетен, а впоследствии — эксцентричного популиста левого крыла Лейбористской партии. Но это вряд ли могло компенсировать поражения в Ливии. Предполагаемый инициатор предложения о вынесении вотума недоверия написал Черчиллю, несколько угодливо предложив ему отложить это до тех пор, пока не будет преодолен кризис в Западной пустыне. Черчилль сварливо ответил: Сегодня утром я представил Ваше письмо на рассмотрение Военного кабинета, и они попросили меня сообщить Вам [Черчилль всегда очень

166

Поворотный год щепетильно относился к конституционному обоснованию своих смелых и совершенно односторонних решений], что, поскольку высказано сомнение в компетентности и авторитете правительства, члены которого в настоящее время выполняют свои задачи в разных точках мира, необходимо рассмотреть этот вопрос в качестве неотложной проблемы и для этого приняты все меры.25

Тактика Черчилля во время дебатов состояла в том, чтобы «подпустить противника на близкое расстояние», иными словами, выждать. В первый день от имени правительства выступал только один человек, хотя дебаты продолжались, пока в 2.40 ночи заседание палаты не было отложено из-за отсутствия кворума (присутствовало меньше необходимых 40 человек).* Этим единственным министром был Оливер Литтелтон. Его речь успеха не имела. Литтелтона, который никогда не чувствовал себя уверенно в Палате общин, прерывали 29 раз. Это не имело особого значения, поскольку Черчилль был решительно настроен привести все имеющиеся доводы сам и в такой момент, когда за ним гарантированно останется последнее слово. Он не сделал распространенной ошибки, когда пытаются воздействовать на слушателей многословием. В январе, когда его моральное состояние становилось все хуже, он открыл дебаты двухчасовой речью. В апреле, когда оно только начало исправляться, его выступление на закрытом заседании длилось 110 минут. В июле, завершая потенциально более опасные дебаты, он ограничился 45-минутной речью. Это был хороший знак. Сэр Джон Уордло-Милн, депутат от Консервативной партии по округу Киддерминстер с 1922 г., был одной из тех фигур, которые «ждут своего звездного часа, чтобы с важным видом выразить недовольство, а потом их больше никто никогда не слышит». Бухгалтер по профессии, он был шотландцем, хотя избирался от центрального округа. Такое впечатление, что избиратели были не очень довольны его прошлым, поскольку он не указал для справочников ни даты своего рождения, ни образования. Тем не менее во время войны он был одновременно председателем комитета по международным делам Консервативной партии и особого межпартийного комитета по государственным расходам. Это давало ему власть над рядовыми членами парламента. Вероятно, он считал, что это должно быть признано официально путем его перевода с задней скамьи на переднюю, правительственную. По натуре он не был бунтарем, что делало его решение и желание возглавить атаку еще более угрожающим. * Хотя в отсутствие воздушных налетов заседания Палаты общин могли проводиться в обычное время, с 11 утра до 5 вечера, депутаты при первой же возможности быстро вернулись к ночному расписанию.

167

Черчилль

Что касается его речи, то она была неудачной. Он не отклонялся от темы: «Первая важная ошибка, которую мы совершили во время войны, — это объединение постов премьер-министра и министра обороны». Это был прямой удар по самой важной для Черчилля прерогативе. Слушали Уордло-Милна внимательно. Харолд Николсон описывает его как «импозантного мужчину, спокойствие которого создает впечатление основательности». Но тут же добавляет: «Какой же он все-таки дурак».26 Милн очень быстро это доказал. Он стал добиваться оттеснения премьер-министра от основных полномочий; при этом роль премьер-министра становилась даже менее значимой, чем хотел Ллойд Джордж для Асквита в 1916 г. Милн потребовал найти такого человека, который отдал бы все свое время делу победы в войне, а также человека, который нес бы полную ответственность за все вооруженные силы короны. Было неясно, имел ли Милн в виду одного и того же человека, или же он хотел, чтобы эти два соперника постоянно делали все наперегонки, наступая друг другу на пятки. Правда, это не имело особого значения, поскольку он превратил все свои доводы в фарс, предложив на одну из этих должностей, или сразу на обе, герцога Глостера, третьего сына короля Георга V. Как говорит об этом еще одна цитата из Николсона: «Депутаты в панике и смущении». Для тех, кто знали Глостера, он был милым предметом насмешек. Сразу после войны он столкнется с выполнением обязанностей генерал-губернатора Австралии и найдет, что это слишком тяжело как для него, так и для Австралии. Мысль о том, что из него можно сделать выдающегося военного лидера, погубила как его собственную репутацию, так и репутацию Уордло-Милна. Не меньше повезло Черчиллю и в том, что в поддержку предложения высказался его старый друг адмирал флота сэр Роджер Кайз. В 1940 г. Кайз сыграл решающую роль в назначении Черчилля. Теперь походило на то, что, слегка впав в маразм, он хочет завершить цикл, сыграв столь же решающую роль в его устранении. Но те, кто так подумали, недооценили его преданности. Недовольство Кайза было направлено против начальников штабов, которые, как он (справедливо) считал, отстранили его от командования десантными операциями в октябре 1941 г. Таким образом, обвинительная суть его речи заключалась в том, что Черчиллю следует больше вмешиваться в деятельность Комитета начальников штабов. А поскольку Уордло-Милн обвинял Черчилля как раз в обратном, даже для коллективного разума Палаты общин было очевидно, что доводы, выдвинутые бунтарями, не отличаются безупречной логикой. В заключение своей речи, отвечая на конкретный вопрос лейбористов о будущем Черчилля, Кайз 168

Поворотный год

недвусмысленно заявил: «Если премьер-министру придется уйти, это будет очень прискорбно». Затем наступила очередь лорда Уинтертона, депутата от Консервативной партии по округу Хоршем с 1904 г. (будучи, как Палмерстон, пэром Ирландии, а не Соединенного Королевства, он мог быть членом Палаты общин). За эти десятилетия ему приходилось выступать заодно с Черчиллем по разным вопросам, самый известный из них — ситуация вокруг закона об управлении Индией. Это не помешало ему начать прямую атаку. Он заключил временный союз с лейбористом Эманьюлом Шинвеллом, бывшим представителем революционного Клайдсайда, который отказался от должности (правда, всего лишь парламентского секретаря) в правительстве Черчилля в первые дни его существования и считал, что это самопожертвование дает ему особое право на язвительную критику. Эта невероятная пара получила прозвище «Мышьяк и старинные кружева». Так называлась пьеса, которая шла тогда в театрах Уэст-Энда. Своим выступлением Уинтертон показал, что, хотя ему и отводилась роль «старинных кружев», он мог добавить и немного мышьяка. «Если после каждого провала мы получаем один и тот же ответ, что не следует винить премьер-министра, что бы ни случилось, мы приближаемся к интеллектуальной и моральной позиции народа Германии — Фюрер всегда прав. ... За те 37 лет, что я являюсь членом палаты, я никогда не видел подобных попыток освободить премьер-министра от политической ответственности. ... За всю прошлую войну у нас не было событий, сравнимых с этой серией провалов».27 Решение, предложенное Уинтертоном, состояло в том, что Черчилль должен уступить пост премьер-министра одному из своих коллег (были названы несколько подходящих кандидатур) и, совершив «акт самоотречения», занять низшую должность в правительстве, например, министра иностранных дел. Черчилль не стал оставаться в зале и слушать эту враждебную речь, хотя, что любопытно, он подробно рассказал о ней в своих военных мемуарах. Николсон писал, что «премьер-министр неторопливо направился к выходу, ссутулив плечи»,28 как только Уинтертон начал свою речь. Несомненно, он рассчитывал перекусить, поскольку время шло к двум часам. Следующий день начался c tour de force* Эньюрина Бевана, депутата от Лейбористской партии по округу Южный Уэльс, который на глазах превращался в крупного полемиста и политическую фигуру; впро* Ловкий трюк (фр.)

169

Черчилль

чем, он никогда не вызывал восхищения или симпатии у Черчилля. Это была одна из самых запоминающихся уничтожающе-критических речей Бевана за время войны с запомнившимся высказыванием, что «премьер-министр выигрывает все дебаты и проигрывает все сражения». Следом, после паузы, он добавил (и можно легко представить себе его обличительный жест и легкую запинку, за которой следует целый поток слов): «В стране начинают говорить, что на дебатах он сражается, как на войне, а на войне — как на дебатах». Затем он обвинил армию в том, что она «пронизана классовыми предрассудками». «Если бы Роммель воевал в британской армии, — заметил он, — то все еще оставался бы сержантом.29 Это заявление — а конкретные претензии всегда лучше действуют в дискуссии, чем общие, — несомненно, прозвучало в зале, как пистолетный выстрел. Хотя в нем и был проигнорирован тот факт, что, начав в 1910 г. службу в императорской армии в чине фанен-юнкера, Роммель успел послужить в нескольких сержантских званиях во время Первой мировой войны, не говоря уже о его последующей службе. Одно из предложений Бевана было немногим разумнее рецептов Уордло-Милна. Он считал, что можно найти блестящих чешских, польских и французских офицеров. Пусть они командуют британскими войсками, и все будет хорошо или по крайней мере не хуже. Непосредственно перед ответной речью Черчилля выступления мятежных депутатов завершил Хор-Белиша, который должен был придать им вес своим авторитетом бывшего военного министра. К сожалению (для него), поддавшись роковому инстинкту, который заставляет многих умных людей сосредотачиваться на своем самом слабом месте, он уделил слишком большое внимание низкому качеству британской военной техники, танков и пулеметов, большая ´ часть которых была создана еще под руководством возглавляемого им военного министерства. Черчилль пропустил часть этой, как он выразился, «сильной речи», поскольку все еще добавлял последние штрихи в свою собственную. Однако он не упустил случая ударить по флангу, который Хор-Белиша оставил незащищенным. В этом смысле он подтвердил заявление Бевана что «на дебатах он сражается, как на войне». В остальном его речь нельзя было отнести к его лучшим выступлениям. Она была скорее действенной, чем запоминающейся. Он уделил много внимания несколько избитому доводу о том, что каждый голос «против» будет радостно встречен врагами Англии, а каждый лишний голос «за» будет вызывать радостные возгласы ее друзей. Но это сработало. 25 голосов «против» (27 со счетчиками голосов) при 477 голосах «за» — почти такую же цифру он называл 170

Поворотный год

в разговоре с Рузвельтом и Хопкинсом перед отъездом из Америки. Одобрение Черчилля заслужил Уолтер Эллиот, указавший в ходе дебатов, что 25 — это максимальное число голосов, которое оппозиция смогла предъявить против Питта в 1799 г., в самые черные дни войны с Наполеоном. Черчилль твердо отразил сильнейшую парламентскую атаку на его пятилетнее военное лидерство. Но это не было триумфом. После дебатов не было заметно, чтобы его настроение сильно улучшилось. Настоящих изменений пришлось ждать еще 4 месяца. Даже если бы он захотел, он не смог бы просто сидеть и ждать.18 июля в Лондон нагрянула еще более мощная американская военно-политическая делегация. В качестве подкрепления с Хопкинсом и Маршаллом прибыл адмирал Кинг, не замеченный в особой любви к Англии. Они продолжали настаивать на вторжении в какой-нибудь форме во Францию в 1942 г. — операции «Следжхэммер» [кувалда (англ.) — Пер.] против операции «Торч», говоря на кодовом жаргоне того времени. Разумеется, Сталин давил на Черчилля в этом вопросе еще больше, но тот, поддерживаемый начальниками штабов и Военным кабинетом, держался. Его преимущество состояло в военной логике, с которой американцы в конце концов согласились. В этой дискуссии у Черчилля было секретное оружие: Рузвельт был наполовину на его стороне. Рузвельту всегда нравилась идея операции «Торч». Сталину — нет, и 22 июля он прислал довольно неприятную телеграмму. В ответ Черчилль решил провести большую часть августа в очень ´ смелом путешествии в Египет и Россию. Это было дважды смело. Вопервых, это было связано с существенной опасностью и серьезным дискомфортом. Относительно роскошные гидросамолеты, летавшие через Северную Атлантику, не могли доставить его ни в Каир, ни в Москву. Пришлось терпеть суровый аскетизм длительных перелетов в больших бомбардировщиках, что непросто для всякого, а тем более для пожилого джентльмена с привычками сибарита. Даже циничный Кадоган (который летал вместе с Черчиллем) был полон восхищения. Во-вторых, что более важно, по своей сути миссии Черчилля были довольно угнетающими. В Каире он должен был принять важные и, возможно, неприятные решения относительно командования. В Москве ему предстояло встретиться с «людоедом в его логове» и привезти ему определенно нежеланное сообщение. Черчилль прибыл в Каир утром 4 августа, в ночь на 10 августа улетел в Тегеран, а оттуда — в Москву. В последние дни в Каире он посетил несколько армейских соединений (фронт стабилизировался вокруг Эль-Аламейна), стараясь оценить морально-боевой дух войск и силу 171

Черчилль

генералов. К вечеру 7 августа он решил, что командующего 8-й армией Ритчи следует заменить Готтом, а Окинлека, хотя это ни в коем случае не означало утраты им доверия, — Александером, которого приходилось для этого выдергивать из группы Эйзенхауэра, готовящейся к операции «Торч». В тот же вечер ему сказали, что Готт погиб: его самолет был сбит, когда он летел в Каир, чтобы спокойно отдохнуть там вечером; они летели тем же маршрутом, что и самолет Черчилля накануне. Тогда он назначил на место Готта Монтгомери. Это была еще одна потеря для группы Эйзенхауэра, но назначение Монтгомери, то ли благодаря удачному стечению обстоятельств, то ли благодаря проницательности Черчилля, создало вместе с назначением Александера первую английскую победную комбинацию в этой войне. В ночь на понедельник, 10 августа, Черчилль вылетел из Каира на бомбардировщике Либерейтор в Тегеран. Это был первый этап его пути в Москву. Помимо обычного окружения, его сопровождал Аверелл Гарриман. Черчилль надеялся, что попадет в Москву к вечеру следующего дня, приняв «ванну в Тегеране» (самая настоятельная просьба Черчилля во время любой остановки), но из-за задержки самолетов он провел вторник в Тегеране, обедая с шахом и отдыхая в «восхитительном персидском саду». В итоге он попал в Москву в 5 часов вечера в среду, проведя 6 с половиной часов в полете из Каира в Тегеран и 10 с половиной часов — в последующем полете в Москву. Его поселили на государственной даче №7, расположенной в сосновом бору, в получасе езды от Кремля. Черчилля поразила тоталитарная расточительность подготовки его временного пристанища, особенно водопроводные краны и большой аквариум с золотыми рыбками, которых он прилежно кормил все три дня своего пребывания. В хорошую погоду он с удовольствием и к всеобщему удивлению лежал на траве или сосновых иголках. Первая из четырех длинных встреч со Сталиным состоялась тем же вечером, в 7 часов. Вместе с Черчиллем были только Гарриман, сэр Арчибалд Кларк Керр, заменивший Криппса на посту посла Великобритании в СССР, и переводчик. Сопровождающие его генералы и Кадоган еще не прибыли: из-за неисправности двигателя им пришлось вернуться в Тегеран. Эта первая встреча в среду вечером продолжалась 3 часа 40 минут. В четверг вечером состоялась вторая встреча, которая началась в 11 часов вечера, время, неудобное для всех, кроме Черчилля и Сталина, и продолжалась несколько часов. В конце встречи Сталин пригласил всю английскую делегацию на ужин в пятницу. Ужин начался почти на западный манер в 9 часов вечера и оказался карикатурой на советский государственный банкет. Присутствова172

Поворотный год

ли около 100 человек, включая большинство русских генералов, которые в этот момент не были на фронте. Мероприятие не было ни спокойным, ни задушевным. Как только все расселись, начались тосты, которые следовали один за другим. Тосты произносились в форме коротких речей. Кроме того, Сталин долго обходил стол, чтобы чокнуться с подчиненными, временно пользующимися его благосклонностью. Черчилль нашел вечер довольно скучным, поскольку по одну сторону от него сидел Сталин, который часто уходил, а по другую — переводчик. Около половины второго ночи Сталин предложил посмотреть фильм, но Черчилль отказался, сказав, что ему пора спать. Тем не менее Сталин оказал ему редкую честь, проводив его по коридорам и лестницам Кремля гораздо дальше, чем кого-либо из своих предыдущих гостей (во всяком случае его подчиненные не могли припомнить такого случая). На этом этапе уважение сторон было проявлено примерно в равной степени. Четвертая и последняя встреча состоялась в субботу, 15 августа. Черчилль рассматривал ее как обобщающую двустороннюю встречу (за исключением переводчиков, на ней больше никто не присутствовал), рассчитанную примерно на час. Он даже пригласил поужинать с ним на государственной даче № 7 польского командующего генерала Андерса, но где-то в половине девятого Сталин после не особо дружественного обмена мнениями пригласил его в свою кремлевскую квартиру «немного выпить». Когда они пришли туда, их встретила дочь Сталина, которая сразу же начала накрывать на стол. Это, по всей видимости, должно было создавать семейную атмосферу. Единственная из прислуги, пожилая экономка, занялась приготовлениями к обеду, состоявшему из множества блюд, так что выражение «немного выпить» было явным эвфемизмом. Шанс пораньше легче спать (на следующий день Черчилль должен был улетать в 5.30 утра), равно как и шанс Андерса поужинать, стал призрачным, когда Сталин, как вспоминал Черчилль, сказал: «Не позвать ли нам Молотова? ... У Молотова есть одно особенное качество — он умеет пить».30 Это было сигналом к началу совещания, которое шло параллельно с застольем и продолжалось почти 5 часов. Сначала Сталин только пробовал отдельные блюда, примерно до половины второго (как решил Черчилль, подошло его обычное время для ужина), когда подали молочного поросенка, на которого он набросился в одиночку. К этому времени у Черчилля «голова раскалывалась от боли», что было для него «весьма необычным»,31 но он ухитрился улизнуть в половине третьего, выслушать доклады посла и остальных, принять 173

Черчилль

ванну, добраться до аэропорта, отстоять некоторое время на ногах, принимая парад почетного караула, взобраться в самолет и отбыть в половине шестого в Тегеран; ему предстоял долгий дневной полет. Несомненно, Сталину удалось превзойти Черчилля в привычке допоздна оставаться на ногах, что, должно быть, доставило некоторое удовольствие Алану Бруку и остальным членам делегации, которые сами здорово страдали от способности Черчилля превращать ночь в день. В таком режиме прошел этот очень важный визит в Москву. Ситуация была трудной, иногда непонятной, поскольку метод Сталина состоял в том, чтобы одновременно играть роли злого и доброго полицейского. Таким образом он надеялся запугать и сбить с толку, но одновременно и покорить оппонента, даже если (для полноты парадокса) этот оппонент в сущности являлся необходимым ему союзником. Черчилль выдержал эту атаку, проявив поразительную стойкость, терпение и силу характера. Самым раздраженным его ответом на язвительные замечания Сталина о недостатке боевого духа у королевского флота, английских солдат, ну, и самого Черчилля, был: «Только мужество русских войск заставляет меня простить вам это заявление».32 Во время второй встречи Гарриман, который, как и Бивербрук, занимал в то время прорусскую позицию, был шокирован «крайне оскорбительным» характером некоторых комментариев Сталина. «Ожесточенность его нападок ошеломила британского премьер-министра, который проделал такой путь, чтобы принять участие в этих переговорах, и который за прошедшие три года так много сделал для союзного движения».33 С другой стороны, на Гарримана очень сильное впечатление произвели сила и широта ответа Черчилля. Он даже назвал его самым блестящим за время войны. Увы, он был единственным присутствующим неангличанином, который мог его оценить. Перевод был ужасным для встречи такого высокого уровня. Во-первых, он был неправильно организован. Путин,* русский переводчик Сталина, переводил его замечания на английский язык. Перевод, по мнению заместителя Измея полковника Йэна Джекобса, впоследствии генерального директора Би-би-си, был в высшей степени примитивным. Английский переводчик Черчилля (Данлоп) должен был переводить слова премьер-министра на русский язык и упустил много его удачных выражений. К следующей встрече его заменили. Но, каким бы переводчиком ни был Данлоп, перед ним и Путиным [см. примечание. — Пер.] поставили невыполнимую задачу. На высшем уровне переводчикам следует разрешать переводить только на свой родной язык. Положе174

Поворотный год

ние усложнило то, что свой «блестящий» ответ Черчилль произнес с таким возбуждением, что не было делать паузы для перевода.* Тем не менее Черчилль выдержал даже величайшее разочарование, которое пережил оттого, что его красноречие прошло мимо кремлевских слушателей. На Сталина произвели большое впечатление его «дух» и сила его личности, пусть до него и не полностью дошли смысл его фраз и логика аргументов. Они оба считали, что встреча прошла не зря и что им даже удалось установить ограниченный личный контакт. Было бы обидно, если бы это не получилось, поскольку Черчилль, должно быть, перенес колоссальное напряжение как физическое, связанное с перелетами так и эмоциональное, связанное с напряженной атмосферой встреч.17 августа он вернулся в Каир. Совершив несколько инспекционных поездок, он с удовлетворением отметил, что сочетание Александер — Монтгомери способствует повышению боевого духа. 21 августа, после 23-дневного отсутствия, Черчилль вернулся в Англию. Все его поездки в период Второй мировой войны были на удивление долгими. Когда его самолет оторвался от египетской земли, у Алана Брука вырвался вздох облегчения, в котором отразилось его отношение к Черчиллю, состоящее из смеси любви и раздражения. Он не сомневался в том, что Черчилль успешно провел переговоры в России и улучшил структуру органов военного управления в Каире, но он хотел, чтобы к моменту начала нового наступления Роммеля в пустыне 30 августа премьер-министр оказался как можно дальше. Между возвращением Черчилля из Каира и воскресным утром середины ноября, когда (по его приказу) в первый раз за два с половиной года зазвонили церковные колокола Англии,** прошло 83 дня. Для него это были дни надежды, а также огромного напряжения. По сути они явились переломным моментом войны. До ноября 1942 г., в течение 3-х лет и 2-х месяцев, военные действия, будь то совместные действия Англии и Франции, действия Англии в одиночку или действия «Объединенных наций» (если использовать это несколько помпезное название), были всегда исключительно оборонительными. После ноября, в течение оставшихся 2-х с половиной лет войны в Европе, в этом * Видимо, искусство синхронного перевода шепотом, когда квалифицированный переводчик шепчет перевод высказывания говорящего на ухо собеседника практически одновременно, тогда еще не было развито. ** В первые дни работы правительства Черчилля колокола замолчали. Теперь они должны были звонить только в случае вторжения: их перезвон должен был выполнять роль серии местных сигналов тревоги. Черчилль, как и многие, скучал по этим знакомым звукам воскресной Англии, хотя нет никаких свидетельств того, что он когда-либо отвечал на их призыв, находясь в Чекерсе.

175

Черчилль

положении находились немцы, хотя упорное сопротивление немецких войск стало причиной многих неудач союзников. Черчилль несмотря на свой энтузиазм, отразившийся в возвращении колокольного звона, в высказываниях о поворотном моменте был скорее осторожен. На традиционном ежегодном банкете лорда-мэра Лондона 10 ноября, который, как и заседания Палаты общин, был перенесен на дневное время и стал скорее обедом, чем ужином, его выступление было заметно сдержанным: «То, что происходит сейчас, это — не конец. Это даже не начало конца. Но это, возможно, конец начала». Он также воспользовался случаем, чтобы рискнуть слегка поддразнить Рузвельта, на что в менее благоприятных обстоятельствах, возможно, не осмелился бы : « Я стал первым министром королевского правительства не для того, чтобы руководить ликвидацией Британской империи».34 Период подготовки к операции в Эль-Аламейне не был спокойным временем для Черчилля. Он быстро обнаружил, что американские начальники штабов хотят как отложить (правда, всего на несколько недель) проведение операции «Торч», так и уменьшить ее масштаб. Он резко выступил против этого. Он считал перенесение операции с 14 октября большой ошибкой, а предложение ограничить высадку Атлантическим побережьем Северной Африки, отказавшись от более уязвимых и более важных целей на Средиземноморском побережье — Алжира и Орана — ошибкой еще большей. Он считал, что любое сокращение масштаба операции будет предательством той роли, которую он придал ей во время своих августовских переговоров со Сталиным. К счастью, на его стороне были английские начальники штабов, влиятельные американские военачальники Эйзенхауэр и Марк Кларк, уже прибывшие в Лондон, возможно, сыграло роль и его собственное влияние на Рузвельта, который в начале сентября уступил, приняв точку зрения англичан. Несмотря на победу над Рузвельтом настроение Черчилля не улучшилось ни в сентябре, ни в октябре. К положительным моментам этого периода можно отнести успех Монтгомери, которому удалось сдержать атаку Роммеля, провалившуюся между 2 и 5 сентября, частично из-за нехватки горючего, которую точно предсказали расшифровки, сделанные «Энигмой». (Это было то самое сражение, до начала которого Алан Брук так хотел отправить Черчилля, и поэтому испытал такое облегчение, когда Черчилль 21 августа улетел; в начале сентября он жаловался, что Черчилль торопит Александера и Монтгомери, и что премьер-министру «ужасно не терпится начать наступление», не дожидаясь завершения его подготовки.)35 Наступление немцев на юге России шло успешно как минимум до последней не176

Поворотный год

дели сентября. Огромными оставались трудности арктических конвоев, доставляющих англо-американские военные грузы, о которых так пренебрежительно говорил Сталин. Для сентябрьского конвоя PQ17 потребовались 77 судов сопровождения, что не спасло 13 из его 40 торговых судов. Начав операцию «Торч», англичане не смогли бы позволить себе такие потери на море, поэтому в октябре в качестве альтернативы была предпринята попытка отправить 13 отдельных торговых судов. До места назначения дошли только 5. В начале октября положение достигло низшей точки. 1 октября Оливер Харви записал слова Черчилля, сказанные Идену : «Если «Торч» провалится, со мной будет покончено, и мне придется передать дела одному из вас». Вероятно, Черчилль имел в виду одного из коллег по Военному кабинету. А Харви, хотя никогда и не умел улавливать смысл фраз Черчилля, был честным и очень умным наблюдателем, который обычно правильно понимал общую суть дела. Затем все начало меняться, причем меняться внезапно, но это не было легкомысленным волшебным превращением, как в рождественском представлении для детей. С точки зрения Англии, сражение за Эль-Аламейн было решающим. В тяжелой 12-дневной битве, начавшейся 23 октября, 8-я армия одержала безоговорочную победу над противостоящими ей немецкими и итальянскими силами. Фронт Роммеля был прорван — в тот момент его самого не было на поле боя, но, вернувшись, он не сумел восстановить положение. Было захвачено свыше 20 тыс. пленных, множество танков и пулеметов. Угрозы для Александрии и Каира больше никогда не возникали; была открыта дорога на запад вдоль Средиземноморского побережья. И, что самое важное, победа при Аламейне прервала череду поражений британских армий, мысль о которой не давала Черчиллю покоя. Именно это при всей хвастливости, чопорности и ханжеской несовместимости Монтгомери с привычками премьер-министра надолго обеспечило ему место среди любимчиков Черчилля. Для американцев замечательным событием была успешная, почти не встретившая сопротивления высадка 8 ноября в рамках операции «Торч», которой способствовала их, вероятно, разумная, но неприятная готовность сотрудничать с людьми, чья репутация была запятнана сотрудничеством с режимом Виши, от условно связанного с ними генерала Жиро до серьезно связанного адмирала Дарлана. Для русских на первом месте была Сталинградская битва, и с геополитической точки зрения она была самой важной. На фоне колоссального количества жертв этого сражения, возможно самого кровопролитного в истории войн, битва за Эль-Аламейн выглядела почти рыцарским 177

Черчилль

турниром. Да и немецких дивизий при Аламейне было развернуто всего 3 против почти 190 дивизий на русском фронте. В октябре было остановлено казавшееся необоримым продвижение немцев к Кавказу и за его пределы. В начале ноября чаша весов в этой кровавой битве начала склоняться в пользу русских. К 23 октября немецкие силы были окружены, а к январю 1943 г. фактически уничтожены. На долю русских пришлось гораздо больше сражений в процессе подготовки этого поворотного момента, чем на долю кого-либо еще, но было ясно одно: в конце 1942 г. союзники, при том, что им предстояла еще длительная борьба, были в несравнимо лучшем положении, чем можно было предсказать тремя месяцами ранее. Для Черчилля эти победы были подтверждением правильности его борьбы в 1940 г и его стратегии в 1941—1942 гг. Но это было и началом его относительного заката как главного оппонента Гитлера. Он обеспечил решающий центр для создания Великого союза, но узловое место в истории — далеко не гарантия бессрочного господства.

178

Глава 37 1943: От Касабланки до Тегерана В 1943 г. поездки Черчилля стали почти лихорадочными, и, хотя его авторитет у Рузвельта и Сталина и его влияние на английских и американских военачальников оставались высокими, его непосредственный вклад в работу Военного кабинета по сравнению с 1940 — 1941 гг. резко сократился. Начали сказываться и болезни, что неудивительно, принимая во внимание нагрузки, которым он подвергал свое 68-летнее тело. Первая конференция этого года состоялась в Касабланке, в Марокко (вскоре Касабланка станет больше известна, как название фильма), и продолжалась удивительно долго: с 15 по 24 января. Конференция знаменита по двум причинам. Во-первых, она провозгласила неразумную доктрину безоговорочной капитуляции враждебных стран. Эта доктрина по существу была направлена против сепаратного мира или против окончания войны путем переговоров в стиле Галифакса. Но это лучше звучало бы и было бы более привлекательным для недовольных граждан неприятельских стран, если бы речь шла о ликвидации враждебных режимов, которая не ведет автоматически к уничтожению их государств. Во-вторых, Касабланка обеспечила неохотное полупримирение двух французских генералов. Жиро смог облегчить проход союзников в Северную Африку. Но в остальном он не отличался достоинствами: его послужной список был достаточно двусмысленным, а сам он не отличался энергией. Поэтому на фоне де Голля с его героическим послужным списком деятеля Сопротивления и мощной, хотя и несколько отталкивающей, харизмой он неизбежно должен был выглядеть «проданной невестой». Фотография их официального «бракосочетания», где по сторонам как решительно настроенные дуэньи сидят Рузвельт и Черчилль, является одним из самых знаменитых снимков Второй мировой войны. Не прошло и года, как Жиро, вызывавший в памяти слова Ллойд Джорджа «он был блестящим офицером - блестел голенищами сапог» (он больше соответствовал этому описанию, чем имевшийся в виду суровый Дуглас Хейг), оказался вышвырнут де Голлем из несчастливого гнезда. После официальной конференции Черчилль повез Рузвельта в Марракеш, движимый воспоминаниями об успешном визите туда, состоявшемся в мирное время несколькими годами ранее, и желанием показать Рузвельту закат зимнего солнце над заснеженными вершинами Атласских гор. Черчилль, возможно, как и Рузвельт, был в очень добром расположении духа. Если верить свидетельству лорда 179

Черчилль

Морана, он сказал президенту: «Это самое красивое место в мире». А затем, когда Рузвельт на какое-то время исчез из поля его зрения, заметил: «Люблю я этих американцев. Они так великодушны».1 Следующим вечером он нарисовал единственную за все военные годы картину. А его доброта осветила как запад, так и восток. Сталин в своей телеграмме попросил предоставить подробную информацию о планах наступления на Италию, решение о котором было принято в Касабланке. Речь шла далеко не о взаимном обмене информацией, ведь Сталин никогда не горел желанием раскрывать западным союзникам свои военные намерения. Но Черчилль, тем не менее, убедил Рузвельта в том, что следует удовлетворить эту просьбу Сталина, поскольку «никто не умеет хранить секреты лучше».2 В этот же период Сталин завоевал в глазах Черчилля репутацию человека, который всегда держит свое слово. Это был несколько запоздалый и недолгий «медовый месяц» нового союза. Вскоре отношения Черчилля и Сталина начали ухудшаться. В следующие полгода они значительно испортились, однако после Тегеранской конференции в ноябре 1943 г. восстановились. После Марракеша Черчилль полетел на 4 дня в Каир, затем оттуда на юго-восток Турции, где на железнодорожном запасном пути около Аданы его ждали специальные вагоны, прицепленные к поезду президента Турции Инёню. Черчилль во всех своих размышлениях и поездках уделял большое внимание привлечению Турции к войне на стороне союзников. Возможно, напоминало о себе прошлое: во время Первой мировой войны он был одержим идеей «выбить» ее из Союза центральных держав. Ни в том, ни в другом случае особого успеха достигнуто не было, хотя Черчилль утверждал, что при их следующей встрече Инёню очень тепло обнял его. Из Аданы Черчилль отправился на Кипр. Там у него не было не особых дел, за исключением инспекции его старого 4-го гусарского полка. Затем он вернулся в Каир, откуда совершил поездку по североафриканскому побережью, проехав в общей сложности 2 тыс. миль и посетив войска и командующих. Закончил он эту поездку в Алжире. Там ему удалось на короткое время укрепить союз между де Голлем и Жиро. После этого он вылетел домой на своем бомбардировщике Либерейтор», который не смог подняться в запланированное время, но 24 часа спустя сумел взлететь и даже потом приземлиться в Уилтшире. Когда в воскресенье вечером он прибыл на поезде в Лондон, на платформе вокзала Паддингтон его встречали 13 министров во главе с Эттли, Иденом и Бевином, приветствовавшие его возвращение после 26-дневного отсутствия. 180

1943: От Касабланки до Тегерана

В тот же вечер он председательствовал на заседании Военного кабинета, а несколькими днями позже выступил перед Палатой общин. На следующий день после этого выступления (12 февраля) он заболел и слег у себя в пристройке на Даунинг-стрит. Вскоре ему поставили диагноз: пневмония. На ранней стадии внедрения сульфонамидов опасность этой болезни для человека его возраста никак нельзя было недооценивать. Несмотря ни на что в промежутках между приступами лихорадки он проделал большую работу, в том числе 22 февраля продиктовал (с температурой 38,9°) очень интересный 7-страничный анализ хода войны для короля Георга VI.3 В Чекерс Черчилль смог переехать лишь 3 марта, но ему потребовалось еще 12 дней, чтобы вернуться к полноценной активной деятельности в Лондоне. К 26-ти дням отсутствия во время поездки по Средиземноморью добавился 31 день болезни с последующим периодом выздоровления Прошло совсем немного времени, и он начал обдумывать очередной визит в Вашингтон. 28 марта 8-я армия Монтгомери прорвала линию Марет в Тунисе, что ознаменовало начало конца североафриканской кампании. Поэтому вопрос о том, а что дальше, стал более насущным. Черчилль был твердо убежден, что в качестве плацдарма для дальнейшего наступления на континентальную Италию союзники должны захватить Сицилию, а не идти на поводу у энтузиазма американских начальников штабов, настаивающих на тупиковом пути захвата Сардинии. 4 мая он поднялся на борт парохода «Куин Мэри» в Гриноке на реке Клайд, и корабль, везущий 5 тыс. немецких военнопленных плюс премьер-министра с сопровождением, взял курс на Нью-Йорк. Впрочем, компания «Кьюнард»[крупная судоходная компания, обслуживающая линии между Великобританией и Северной Америкой. — Пер.] всегда славилась умением разделять пассажиров разных классов, так что проблем соприкосновения этих двух групп не возникало. Вечером 11 мая Черчилль в очередной раз оказался в Белом доме. В свой третий визит в Вашингтон Черчилль провел в США 15 дней. Здесь состоялась конференция под кодовым названием «Трайдент». Она проводилась в основном на уровне начальников штабов, хотя прошли 4 пленарных заседания, на которых присутствовали и президент и премьер-министр. В послании с борта «Куин Мэри» Черчилль выразил свои сомнения – удобно ли в очередной раз утомлять своим присутствием хозяев Белого дома , но Рузвельт отмел все сомнения, и настоял на том, что ему следует хотя бы начать с Белого дома. Правда, когда Рузвельт уехал из Вашингтона, Черчилль на несколько дней перебрался в английское посольство. В отношении своего гос181

Черчилль

тя президент продолжал исполнять роль очень церемонного хозяина. Когда Черчилль приехал поездом из Нью-Йорка, он встречал его на платформе железнодорожного вокзала. В первые же выходные повез гостя в Шангри-Ла, как тогда назывался сегодняшний КэмпДэвид, местечко в горах в штате Мэриленд, где президент мог найти уединение и возможность вести простой и здоровый образ жизни. Он настоятельно рекомендовал генералу Маршаллу лететь с Черчиллем на гидросамолете через Атлантику и приехал на Потомак, чтобы всех проводить. Во время этого визита Черчилль еще раз выступил перед конгрессом, через год и 5 месяцев после своей речи во второй день Рождества 1941 г. Его речь имела успех (что неудивительно, если верить утверждению его машинистки, что он диктовал ее 9 с половиной часов) и заслужила одобрение президента. Впрочем, Рузвельту мог испортить впечатление последующий комментарий конгрессменов – мол только от британского премьер-министра они смогли узнать, что происходит на войне. Во время конференции «Трайдент» особо острых разногласий между англичанами и американцами не наблюдалось. Правда, было несколько моментов, приближавших к этому. Во-первых, американцы, и особенно Маршалл, подозревали, что Черчилль, будучи теоретически за прямую атаку на Францию, на самом деле надеялся, как определил это биограф Хопкинса, «обессилить Германию, измотав ее [сражениями на периферии] до полного краха, после чего англо-американские силы, базирующиеся в Великобритании, смогут пройти триумфальным маршем от Ла-Манша до Берлина без помех, кроме разве нескольких снайперских пуль».4 Во-вторых Рузвельт под давлением Госдепартамента, почти ежедневно передавал Черчиллю новый документ, обвиняющий де Голля; правда, Черчилль к тому времени сам не меньше разочаровался в этом надменном долговязом генерале, и его это не особо раздражало. В-третьих, англичане подозревали, что достигнутое в июне прошедшего года соглашение «Тьюб-Эллойз» об исследованиях в области создания ядерного оружия разваливается. Американские должностные лица придерживались той точки зрения, что надо следовать логике военного времени, согласно которой информация предоставляется только тому, кому она необходима для поддержания военного потенциала. Это прямо противоречило соглашению, по которому англичане в обмен на предоставленную ими информацию о проведенных исследованиях должны пользоваться результатами будущей работы наравне с другой стороной. Ни одна из этих проблем, возможно за исключением последней, которую довольно быстро уладил Рузвельт, занявший более благород182

1943: От Касабланки до Тегерана

ную позицию, чем его ученые, не стала причиной серьезной ссоры. Тем не менее складывается впечатление, что конференция «Трайдент» была не самой радостной англо-американской встречей. Восторг от их первой рождественской встречи, встречи в июне 1942 г. в Гайдпарке и Вашингтоне, даже встречи в Касабланке, начинал проходить. Двое главных участников, Рузвельт и Черчилль, неизменно соблюдали внешние приличия, но было заметно, что даже такой сторонник партнерства, как Хопкинс, стал серьезнее относиться к антибританским обвинениям. Не прошло и нескольких месяцев после конференции «Трайдент», как Уайнант стал жаловаться в письмах из Лондона, что всю весну и все лето его ни о чем не информировали ни Белый дом, ни Госдепартамент, да и с Черчиллем он встречался всего два раза. Все это очень отличалось от настойчивого «ухаживания» 1941 г. Вероятно, основной причиной окончания романа стало то, что Рузвельт начинал тайно поглядывать на третьего главного партнера, «Дядюшку Джо»; Черчилль и Рузвельт часто называли его между собой даже «Ю.Джей.» [первые буквы от Uncle Joe (англ). — Пер.]. Если два партнера вместе придумывают насмешливое прозвище для третьего, это не всегда гарантирует, что один из этих двоих не поддастся уговорам третьего. Летом 1943 г. отношения между Советским Союзом и западными державами развивались очень тяжело. Жертвы, принесенные Красной Армией, и ее успехи изменили положение России: она была теперь не утопающим, молящим о помощи, как в 1941 г. и даже до осени 1942 г., а определяла баланс сил на мировой арене. В конце июня 1941 г. Черчилль сказал английскому послу в Москве, что, по его мнению, наступает «конец переписке Черчилль — Сталин, которая, как я наивно надеялся, должна была помочь создать какуюто связь между нашими странами».5 А биограф Хопкинса упоминает об июльской атмосфере, которая тревожно напоминала предшествовавшую подписанию пакта Молотова — Риббентропа в августе 1939 г.6 Рузвельт считал, что сможет лучше договориться со Сталиным сам, без помехи в лице Черчилля или формальностей полноценной трехсторонней встречи. Обсуждался вопрос возможной двусторонней встречи Рузвельта — Сталина в июле на Аляске. В Лондон был отправлен Гарриман, который должен был попытаться смягчить враждебное отношение Черчилля к подобной договоренности. Его отчет Рузвельту оказался скорее успокаивающим, чем откровенным: «У меня нет сомнений относительно его [Черчилля] искреннего желания и решительной готовности поддержать Вас в любом Вашем решении, и, хотя следует подчеркнуть, что он будет разочарован, если не сможет принять участие, я удовлетворен тем, что он примет это без 183

Черчилль

обиды и что, в конце концов, это скорее улучшит, чем испортит Ваши с ним отношения».7 Мартин Джилберт был ближе к истине, когда писал, что «ответ Черчилля на следующее утро был полон боли.».8 Хотя Черчилль не мог возражать против двусторонних встреч, поскольку у него самого была такая встреча со Сталиным в августе 1942 г. и не меньше 5 и планируемая шестая с Рузвельтом, он, тем не менее, чувствовал, что недопущение его на встречу Рузвельта и Сталина было бы очень большим ударом. В отличие от них двоих он был известен как очень мобильный человек, из тех, кто «взял паспорт и поехал». Его отсутствие могло означать только то, что его не пригласили; при этом подразумевалось, что большие мальчики собираются договариваться через его голову. Мобильность каждого из этих двоих была по-своему сомнительна. В случае Рузвельта это было связано с его физическим недостатком, а также с традицией, согласно которой действующий американский президент не покидает «большого четырехугольника» [основная территория США имеет форму массивного четырехугольника. — Пер.]. Традиция нарушалась всего 2 раза, и в обоих случаях все закончилось не слишком хорошо для нарушившего ее президента. Длительное отсутствие Вудро Вильсона, находившегося на мирных переговорах в Париже в 1919 г., совпало со значительной утратой им влияния в стране, а поездка Уоррена Гардинга на Аляску в 1923 г. закончилась его смертью на обратном пути. Было и более рациональное объяснение традиции: президент должен в течение 10 дней подписать любой законопроект, направленный ему конгрессом, или же наложить на него вето. По пути на Тегеранскую конференцию в ноябре 1943 г. Рузвельту пришлось рассмотреть в Каире 29 законопроектов — 27 из них он подписал, на 2 наложил вето, как и на последующие 4, направленные ему непосредственно в ходе конференции. Кроме того, поездки были небезопасны, хотя Соединенные Штаты сумели опередить всех в том, что касается комфорта и безопасности полетов. Как бы то ни было, когда самолет Рузвельта взлетел из аэропорта Майами, ознаменовав начало первого этапа его путешествия в Касабланку, это был первый полет, на который он решился почти за 10 лет президентства. Данный факт не вызвал у него мрачных предчувствий. Хопкинс вспоминал, что «он вел себя, как 16-летний подросток»9, и был решительно настроен наслаждаться поездкой. Отсутствие же мобильности у Сталина, напротив, как говорили, объяснялось физической боязнью самолетов, подкрепленной замкнутостью, которая позволяла ему чувствовать себя в своей тарелке только на собственной территории рядом с собственной своей охраной. Даже когда он отважившись доехать до Тегерана, он ухитрил184

1943: От Касабланки до Тегерана

ся добиться проведения конференции в резиденции советского посольства. Опыт воздушных перелетов у этих двоих сильно отличался от опыта Черчилля, который уже 30 лет мотался на больших и малых самолетах, перемахивая через горы и моря, причем как в мирное, так и в военное время. Это позволило ему вообразить, что он сможет убедить Сталина присоединиться к нему и Рузвельту для проведения встречи в Скапа-Флоу, Эдинбурге или Лондоне, где роль принимающей стороны выполняла бы Великобритания. Однако в конце июня 1943 г., так и не приблизившись к перспективе выступить в роли гостеприимного хозяина, он был вынужден примириться с возможностью временного исключения его самого из числа участников такой встречи. Он справился с этой угрозой, проявив блестящую изобретательность. Сразу после расстроившего его визита Гарримана он просидел до глубокой ночи, готовя контрпредложение, которое немедленно отправил Рузвельту. Он предложил провести предварительное совещание министров иностранных дел, которые должны были подготовить почву для любой встречи руководителей государств. Это предложение наряду с неготовностью Сталина принять предложение о встрече на Аляске создало сложную ситуацию. Когда 5 месяцев спустя в Тегеране состоялась большая конференция, это была конференция трех, а не двоих, а Черчилль до этого сумел в августе организовать еще одну двустороннюю встречу на высшем уровне с Рузвельтом в Квебеке и уговорить президента провести по пути в Тегеран предварительные переговоры в Каире. Между тем к Черчиллю вернулось его неустанное желание перемещений. В сопровождении Маршалла и своего окружения он отправился (гидросамолетом) с Потомака на Ньюфаундленд, оттуда в Гибралтар, а затем, после вечера, проведенного с местным губернатором, — дальше в Алжир. Эти полеты продолжались 8 с половиной, 17 и 3 часа, что очень много по любым стандартом; правда, неприятных происшествий, кроме удара молнии посреди Атлантического океана, удалось избежать. Гидросамолет был очень комфортабельным. Черчилль подолгу спал, как он сам вспоминал, «в большой двуспальной кровати, словно в номере для новобрачных», а также уделял особое внимание времени приема пищи (она была, несомненно, лучше того, что сегодня предлагают в самолетах): он требовал, чтобы еду подавали, когда захочется есть, безотносительно к смене временных поясов. Он прибыл в хорошем настроении. «У меня нет более приятных воспоминаний о войне, чем воспоминание об этих 8 днях, проведенных в Алжире и Тунисе», — напишет он позднее.10 Некоторым он показался измученным, но это не помешало ему в течение 3-х дней обдумывать возможность поездки 185

Черчилль

в Москву перед возвращением в Лондон. К счастью, совместными усилиями Антони Идена и Алана Брука (двоих из тех, кто заметили его усталость) его удалось отговорить от этой идеи; чему способствовало еще и то, что там ему нечего было обсуждать. Его главной целью в Алжире и Тунисе было мягко отстоять свою точку зрения относительно союзной стратегии в Средиземноморье после вторжения на Сицилию. Предполагалось, что это вторжение, которое должно было произойти в начале июля, довольно быстро закончится полной победой. Слово «мягко» здесь вполне уместно, поскольку Черчилль полностью осознавал, что не стоит пытаться силой своей личности навязать Эйзенхауэру и Александеру план, который не был одобрен американскими начальниками штабов или Рузвельтом. Именно по этой причине он привез с собой Маршалла. Но несмотря на это у него были четкие представления о том, какой шаг должен быть следующим. Это должно было быть вторжение в материковую часть Италии в масштабе, достаточном для того, чтобы захватить Рим и выбить Италию из войны. Это, повторял он с настойчивой одержимостью, обеспечит союзникам введение в войну Турции. Идея была неплохо принята генералами, хотя и не без оговорок. Что касается Маршалла, то он по-прежнему отказывался брать на себя какие-либо обязательства, выполнение которых могло отвлечь от операции «Оверлорд» (план вторжения во Францию). Визит Черчилля преследовал и 3 дополнительные цели. Черчиллю хотелось отметить вместе с английскими и американскими войсками великую победу — очищение от врага Северной Африки. Известие об этом он получил 10 мая, когда приближался к берегам Америки. Это был превосходный контраст по сравнению с сообщением о падении Тобрука, полученным в Белом доме 11 месяцев назад. По его приказу во второй раз за полгода зазвонили церковные колокола Англии. Сам он отпраздновал победу через несколько недель, выступив перед войсками, собравшимися в амфитеатре Карфагена. Акустика была отличной, как и реакция слушателей. Ему подумалось, что такие же восторженные аплодисменты раздавались здесь 2 тыс. лет тому назад в честь побеждавших гладиаторов. Кроме того, перед ним стояла задача создать хотя бы какое-то подобие союза на основе вынужденного примирения, достигнутого де Голлем и Жиро в Касабланке. На встрече был достигнут определенный прогресс, кульминацией которого стал дружеский обед 4 июля, хотя де Голль обычно и не поддавался подобным искушениям. Это был праздник ораторского искусства. Черчилль говорил по-французски («отличная речь», как заметил обычно настроенный критически 186

1943: От Касабланки до Тегерана

Алан Брук, который почти одинаково свободно владел обоими языками). Следом выступали Жиро, де Голль, Иден, специально вызванный Черчиллем из Лондона, и генерал Жорж, друг Черчилля в конце 30-х годов, внезапно появившийся в Алжире после ряда злоключений и, возможно, вспоминавший свой последний «чрезвычайно приятный» парижский обед с Черчиллем в «Лаперузе» весной 1940 г. Значительным достижением было создание Французского комитета национального освобождения, в котором из 7 членов только двое представляли деголлевский комитет, но это были сам де Голль и еще один человек, которые вполне стоили остальных пяти. Хотя, возможно, слова Черчилля в письме Рузвельту, что это «кладет конец моей официальной связи с де Голлем, которая была установлена в результате обмена письмами с ним в 1940 г.»,11 имели оттенок предупреждения. И последнее, хотя и не менее важное. Черчиллю доставляли огромное удовольствие морские купания на алжирском побережье. В нем определенно было что-то от дельфина. Похоже, главным наслаждением для него, уступающим только алкоголю, было погрузиться либо в горячую ванну, либо в теплое море. Он писал, что хотел бы остаться еще на неделю, но понимал, что должен заставить себя вернуться к лондонским обязанностям. Его снова не было целый месяц. Он вылетел домой в ночь с 4 на 5 июня 1943 г. Путешествие прошло без приключений, только плохая погода в Гибралтаре, не позволила пересесть на более комфортабельный гидросамолет и вынудила продолжить полет бомбардировщиком. Однако в тот же день, чуть позже, из Лиссабона в Плимут вылетел еще один самолет, который был сбит, и все пассажиры погибли; среди них был Лесли Говард, прославившийся исполнением роли Алого Первоцвета [прозвище героя одноименного фильма. — Пер.]. Не прошло и месяца, как разбился бомбардировщик Либерейтор (из той же серии, что и самолет, на котором летал Черчилль), на борту которого из Гибралтара в Англию летел главнокомандующий вооруженными силами Польши генерал Сикорский; и он и сопровождавшие его двое членов английского парламента погибли. Таким образом, если рассматривать все годы войны, совокупный риск, которому подвергался Черчилль в ходе своих многочисленных поездок, даже с учетом максимальной охраны, вряд ли составлял менее 30%. Вернувшись в Лондон, он сразу же окунулся в работу: в воскресенье, в полдень, председательствовал на заседании Военного кабинета, затем, в среду, выступал с отчетом в Палате общин. И там и там аудитория приветствовала его, хотя появления его стали восприниматься как «премьер-министр посетил Англию». Николсон, как обычно про187

Черчилль

ницательный и дружелюбный, но лишенный пиитета, парламентский критик, писал, что речь Черчилля была слишком сдержанной, но «я думаю, что депутатам она понравилась даже больше, чем его самые торжественные речи. Она была в высшей степени решительной, убедительной, искренней и уверенной».12 То лето было отмечено началом последнего наступления немцев на Восточном фронте 5 июля и успешным англо-американским вторжением на Сицилию (9 июля). Вскоре после этого (25 июля) король Виктор Эммануил III отправил в отставку Муссолини и назначил на его место маршала Бадольо. Бадольо сразу же начал переговоры с союзниками, которые привели к прекращению огня 7 сентября и немедленному нападению Германии на Италию. В начале июля Черчилль настоял на своем, доказав, что объектом первой операции американских войск в Европе должна быть Сицилия, а не Сардиния. Тем не менее, между Лондоном и Вашингтоном оставались разногласия по поводу того, куда должны быть направлены усилия союзных войск после захвата Сицилии 17 августа. Черчилль считал, что нужно двигаться вверх по итальянскому полуострову, причем первой и главной целью должен быть захват Рима. Хотя он всегда был готов приберечь несколько дивизий для действий в Восточном Средиземноморье, будь то операция на Балканах или захват острова Родос, ему очень не нравилась идея планируемого отвода семи дивизий — четырех американских и трех английских — из группировки сил в Италии с целью наращивания сил в Англии для операции «Оверлорд», планируемой на 1944 г. Его сомнения немедленно укрепили подозрения всех, от генерала Маршалла до маршала Сталина, кто опасались, что в душе он не хочет проведения операции «Оверлорд». Эти подозрения еще больше усилились бы, знай они о написанной им 19 июля записке Комитету британских начальников штабов, в которой говорилось, что в качестве альтернативы операции «Оверлорд», как главной несредиземноморской операции весны 1944 г., должна рассматриваться операция «Юпитер», план высадки на севере Норвегии. Я не верю, что 27-ми англо-американских дивизий достаточно для проведения операции «Оверлорд», учитывая, как необыкновенно высока боеспособность немецкой армии и насколько больше сил они легко могут выставить против наших войск, даже если высадка будет произведена успешно. Безусловно, необходимо сделать все возможное для подготовки операции, но, если в дальнейшем всем заинтересованным сторонам станет понятно, что нам не под силу провести эту операцию в мае и придется отложить ее до августа 1944 г., тогда важно, чтобы у нас была в запасе подготовленная операция.13

188

1943: От Касабланки до Тегерана

И в той же записке, буквально как глазурь на торте, — план использования в северных водах устройства для превращения айсбергов, покрытых замороженной древесной массой, в непотопляемые авиабазы. К этому времени он выполнил свою главную политическую задачу, состоявшую в организации еще одной двусторонней встречи с Рузвельтом, что было гораздо более приятной перспективой, чем двусторонняя советско-американская встреча, так пугавшая его тремя неделями ранее. Так была организована первая Квебекская конференция под кодовым названием «Квадрант» (вторая Квебекская конференция под кодовым названием «Октагон» состоялась в сентябре 1944 г.) Черчилль отправился на конференцию из Лондона 4 августа (ровно через два месяца после его возвращения из Северной Африки), и, хотя собственно конференция длилась всего неделю, с перерывом на канадские государственные выходные, он отсутствовал почти 7 недель. И снова в качестве транспортного средства было выбрано судно «Куин Мэри», правда, на обратном пути он пересел на линкор. Его сопровождала полностью укомплектованная британская делегация, включавшая свыше 200 человек, в том числе (что было весьма необычно) Клементина Черчилль и их дочь Мэри. Этот длительный визит был во многом дружеским, поэтому их присутствие было оправдано, даже если бы Черчилль не был твердо уверен в том, что постоянное напряжение и самоотверженность лидеров государств дают им право на значительные привилегии. Сойдя на берег в Галифаксе, Нова Скотия, они отправились в долгое медленное путешествие на поезде в город Квебек, где их разместили в Цитадели. Не прошло и суток, а Черчилль с Мэри уже отбыли в другое долгое медленное путешествие на поезде в Гудзон Вэлли к Рузвельтам — Клементина была слишком измучена предыдущими поездками, чтобы поехать с ними. Они провели две ночи в Гайд-парке. За это время было сделано много нужных дел. Компания каждый день устраивала пикники в лесном коттедже Элеоноры Рузвельт. Черчиллю понравились деревенская еда и открытый бассейн, но погода показалась ему нестерпимо душной и жаркой: «... однажды я встал ночью, потому что не мог спать, да и дышалось тяжело, и вышел на улицу посидеть на обрыве над Гудзоном. Тут и встретил рассвет».14 Несмотря на предположения, по крайней мере в Лондоне, что верховным главнокомандующим операцией «Оверлорд» будет представитель Великобритании, Черчилль легко согласился с доводом Рузвельта, что наращивание американских войск скоро сделает силы США преобладающими во Франции и что это должно быть опреде189

Черчилль

ляющим при назначении главнокомандующего. Рузвельт на том этапе хотел видеть на этом посту Маршалла, но позднее изменил свое мнение в пользу Эйзенхауэра, в основном по причине, тактично изложенной им как «не могу спокойно спать ночью, когда вас [Маршалла] нет в стране».15 Черчилль, обещавший командование Алану Бруку не меньше, чем Рузвельт обещал его Маршаллу, вернувшись в Квебек, отнесся к разочарованию своего начальника Имперского генерального штаба менее тактично. «Он не выразил ни сочувствия, ни сожаления по поводу того, что пришлось изменить решение, и говорил об этом так, словно это не имело особого значения!»16 — писал позднее Брук. В то же время президент легко согласился на то, чтобы Маунтбэттен, в то время еще довольно молодой адмирал, сменивший Роджера Кайза на посту начальника Управления комбинированных десантных операций, стал верховным главнокомандующим союзными силами в Юго-Восточной Азии. Эти две должности командующих по своей значимости были далеко не равными. В Гайд-парке было также решено пригласить Сталина на осеннюю трехстороннюю встречу на Аляске. Они смогли уговорить его по поводу осени, но не по поводу Аляски. Он предложил Архангельск или Астрахань. После того как и Рузвельт и Сталин твердо отклонили места для встречи, предложенные англичанами, от Скапа-Флоу до Хартума, битва вокруг трех «А», в конце концов, завершилось выбором Тегерана. Столица Персии была для Сталина как минимум в 4 раза ближе, чем для Рузвельта, физически самого слабого из троих, и как минимум вдвое ближе, чем для самого старшего — Черчилля. Когда Черчилль вернулся в Квебек, а через 2 дня туда же приехали Рузвельт и Хопкинс, началась собственно конференция; правда, за то время, пока главные лица находились в Гайд-парке, Объединенный комитет начальников штабов проделал большую кропотливую работу. Однако особых итогов у конференции «Квадрант» не отмечено. Была достигнута договоренность о признании Французского комитета национального освобождения, и Черчилль, к ужасу Брука, выступил за захват северной оконечности Суматры (в Голландской Ост-Индии), поразительным образом надеясь подчеркнуть ценность своего плана, сравнив его «по возможным решающим последствиям с Дарданелльской операцией 1915 г.».17 Поскольку Черчиллю не удалось убедить Рузвельта, Брук был избавлен от необходимости публично вставлять палки в колеса своему шефу.* * Это не помешало Бруку доверить дневнику один из самых едких своих комментариев о навязчивой, по его мнению, идее Черчилля в отношении этого острова. «Снова поругался с ним», — записал Брук в Квебеке 19 августа.— «Он отказался при-

190

1943: От Касабланки до Тегерана

Более практический интерес представляли непрекращающиеся «арьергардные» действия Черчилля: под маской общего одобрения они были направлены против безоговорочных обязательств в отношении операции «Оверлорд». Он считал, что потребуется отложить операцию, если к назначенному дню во Франции будет более 12 мобильных дивизий или же в последующие 2 месяца немцы смогут сосредоточить еще 15 дивизий. Как, по воспоминаниям очевидцев, сказал об этом Хопкинс: «Очень старая история об огромных потерях и необычайной неприступности германских укреплений».18 В этом вопросе в отличие от Суматры между Черчиллем и Бруком не было разногласий, что стало дополнительным аргументом в пользу передачи командования «Оверлордом» Маршаллу, как на тот момент планировалось. Маршалл был гораздо больше сосредоточен на вторжении во Францию, как главной англо-американской цели на 1944 г., чем Черчилль или любой английский генерал. Хотя Черчиллю не пришлось столкнуться с серьезными проблемами, говорили, что к концу конференции он «сильно устал» (по его собственным словам) и «был в дурном настроении» (по словам Брука); поэтому он с удовольствием отправился в пятидневную поездку в рыбачий домик, расположенный на высоте 4 тыс.футов в Лаврентийских горах. В своем письме с выражением благодарности он признался, что это был его «первый настоящий отпуск» с начала войны. Но таков был его необыкновенный организм, что уже через 3 дня после приезда он просидел за разговором (без всякой надобности, просто ради удовольствия) до 3.45 утра с генералом Измеем и одним из своих личных секретарей Лесли Роуаном. А во время шикарных застолий в хижине он заставлял кое-кого из своего окружения, включая утонченного Кадогана, петь хором старые песни. Еще одно неторопливое перемещение на поезде, и Черчилль с основным окружением прибыл вечером 1 сентября в Вашингтон и снова обосновался в Белом доме. Все оставались на североамериканской земле еще 11 дней, после чего погрузились в Галифаксе на линкор «Ринаун», чтобы совершить 6-дневное путешествие домой, в залив Клайда. Неизвестно точно, зачем Черчиллю потребовалось так долго задерживаться. Он много и ко взаимному удовольствию беседовал с Рузвельтом. В это же время после форсирования союзниками Мессинского знать необходимость какого-либо общего плана [разгрома Японии], рекомендовал действовать исключительно по обстановке и вел себя, как избалованный ребенок, который требует игрушку в магазине, хотя родители [довольно смелое определение отношений Черчилля с начальниками штабов] говорят ему, что она никуда не годится». (War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p.444).

191

Черчилль

пролива капитулировали итальянцы, . Практически сразу же последовала высадка союзников в Салерно, в 30 милях к югу от Неаполя. Черчилль потратил 36 часов на поездку в Бостон для получения степени почетного доктора Гарвардского университета, которую по непонятной причине решил получать в мантии доктора гражданского права Оксфордского университета, с некоторыми трудностями одолженной в Принстоне. На лужайке в самом центре кампуса Гарвардского университета он произнес имевшую успех речь, включив туда предложение рассмотреть после войны вопрос о том, чтобы «наш общий язык еще шире использовался по всему миру». Это могло не понравиться французам, но такая разновидность англо-саксонского империализма была более реалистичной, чем попытка сохранить Британскую империю. Середину следующего дня он провел в Гайд-парке вместе с Клементиной, для которой это было первое посещение частного владения президента. Там, на ужине у Рузвельта, супруги Черчилль отметили 35-ю годовщину свадьбы. После ужина они вторую ночь подряд устроились в спальном купе специального поезда. Черчилль любил поезда и вообще любил выезжать из Англии. «Ринаун» достиг Клайда утром в воскресенье, 20 сентября, и тем же вечером Черчилль был уже на Даунинг-стрит. На этот раз его не было 47 дней. Поэтому неудивительно, что его ждала груда «домашних» дел. В понедельник он выступал перед Палатой общин. Начав в полдень, он говорил в течение часа, затем, после перерыва на обед, — еще полтора часа. Тон легкого раздражения, в котором он начал, был удачно передан в рассказанном им непритязательном анекдоте. Возможно, он учился простоте речи у Рузвельта. Он ловко направил свое недовольство не на депутатов, а на прессу, часто становящуюся любимой целью премьер-министра. Он сказал, что, читая по прибытии в воскресенье в Гринок критические статьи в утренних газетах (интересный пример первостепенного значения, которое он всегда придавал чтению газет), вспомнил «историю о моряке, который прыгнул с пирса, кажется, в Плимуте, чтобы спасти тонущего мальчика. А где-то неделю спустя к нему подошла женщина и спросила: «Вы тот самый человек, который вытащил из воды моего сына?» «Да, это я, мэм», — скромно ответил моряк. «А, — сказала женщина, — вас-то я и ищу. Где его шапочка?»19 По мнению Николсона, Черчилль начал «монотонно и нудно», но потом разговорился, особенно после обеда. На Николсона большое впечатление произвело чередование света и тени в речи. «Это сочетание потрясающего полета красноречия с внезапными переходами к сокровенному разговору. Из всех его приемов это как раз тот, который всегда срабатывает».20 192

1943: От Касабланки до Тегерана

21 сентября неожиданно умер Кингзли Вуд, оказавшийся первым с XVIII века министром финансов, который скончался, находясь в должности. Черчилль назначил на его место Джона Андерсона и вернул Эттли из министерства по делам доминионов, назначив его лордом-председателем Тайного совета вместо него. Это никак не повлияло на должность заместителя премьер-министра, которую занимал Эттли, но более централизовало его положение в сети комитетов Кабинета. Кроме того, в правительство вернулся Бивербрук, занявший место лорда-хранителя печати, но в состав Военного кабинета он не вошел. По свидетельству сотрудников Черчилля, к концу месяца (сентября 1943 г.) он был утомленным и раздражительным. Он вышел из себя изза оскорбительного письма Сталина по поводу Арктических конвоев. Когда новый советский посол попытался вручить ему это письмо, он вернул его, не читая, как nul et non avenu.* Кадоган, уже прочитавший письмо и сообщивший Черчиллю о его содержании — иначе было бы непонятно, почему Черчилль от него отказался, — был поражен тем, что Черчилль знает эту фразу из старых дипломатических справочников. Тем не менее к 7 октября Черчилль был готов лететь в Тунис при условии, что удастся уговорить присоединиться к нему там генерала Маршалла. Черчилль хотел заняться своими любимыми вопросами о захвате Родоса и введении в войну Турции; хотел он и выразить некоторые сомнения относительно операции «Оверлорд». Но Маршалл не смог приехать. Затем возражения в связи с операцией «Оверлорд» были высказаны странным союзом, возникшим между Смэтсом и королем Георгом VI. 13 октября Смэтс обедал с королем, и они здорово взбудоражили друг друга рассуждениями о необдуманности этой операции. На следующий день король написал Черчиллю внушительной длины письмо, содержащее убедительные доводы в поддержку их опасений. В заключение он пригласил Черчилля поужинать с ним и Смэтсом вечером того же дня. (В королевской жизни во время войны было гораздо больше места для импровизации, чем в мирное время.) Прежде чем отправиться на этот ужин, Черчилль, довольно здраво решив ознакомить короля с реальными фактами, отправил ему ответное письмо: «Мы не можем отказаться от того, о чем мы договорились. Мы рискуем навлечь на себя яростный гнев как начальников штабов США, так и Сталина».21Опасения короля и Смэтса не были вызваны трусостью. Их привлекали другие цели в Средиземноморье и на Бал* Совершенно недействительное (фр.)

193

Черчилль

канах, но больше всего они опасались, что несломленная немецкая армия может отбросить союзников обратно в море. В этом случае у Гитлера в первый раз начиная с 1942 г., вновь появился бы шанс выиграть войну или, по крайней мере, значительно отдалить ее окончание. Несмотря на свой твердый настрой перед ужином Черчилль во многом разделял эту точку зрения. Он осторожно сообщил об этих сомнениях Рузвельту. «Если Германия не падет, — телеграфировал он 17 октября, — кампания 1944 г. будет, безусловно, самой опасной из всех предпринятых нами, и лично я больше беспокоюсь о ее успехе, чем беспокоился в 1941, 1942 или 1943 гг.».22 Рузвельт, отчасти в силу своего природного оптимизма, а отчасти под действием твердости своих военных советников оставался непреклонен. Следующее путешествие Черчилля началось 12 ноября. 11 ноября он неважно себя чувствовал и не смог председательствовать на заседании Военного кабинета (он был сильно простужен, у него болело горло, кроме того ощущались последствия прививок от холеры и тифа). Несмотря на это на следующий день около полудня Черчилль уехал в Плимут, где его ждал «Ринаун», на котором он отправился сначала в Алжир, затем на Мальту. Здесь он на два дня сошел на берег, чтобы провести это время в основном в постели, а потом продолжил путь в Александрию (откуда он должен был поехать в Каир), куда прибыл 21 ноября. Его решение ехать было подкреплено информацией (полученной еще до отъезда с Даунинг-стрит через Рузвельта), что Сталин прибудет в Тегеран 27 ноября, а Рузвельт в Каир 22 ноября. На протяжении всей этой поездки Черчилля сопровождала его дочь Сара (ставшая к тому времени миссис Вик Оливер), что было очень отрадным моментом, поскольку она была во многих отношениях его любимым ребенком, а также сын Рандольф, возможно, не заслуживший такой же отцовской любви. Во время путешествия его развлекал помощник и хранитель карт капитан Пим из добровольного резерва ВМС: он подсчитал, сколько времени Черчилль провел в море и в воздухе, какое расстояние он преодолел (на корабле или самолете) с начала войны. Результат получился внушительным: 110 тыс. миль и в совокупности 33 дня в море и 14 дней и 3 часа в воздухе. На следующее после приезда утро Черчилль, хотя и все еще не лучшим обоазом себя чувствовал, приехал встречать Рузвельта в аэропорт Гелиополис и сопровождал его в тот день за обедом и за ужином. Назавтра утро (23 ноября) там же, на вилле Рузвельта, состоялось первое заседание англо-американской конференции «Секстант», посвященное войне на Дальнем Востоке. Никаких твердых решений принято не было, но не возникло и серьезных разногласий . После обеда 194

1943: От Касабланки до Тегерана

Черчилль с дочерью обнаружили, что Рузвельт никогда не видел ни пирамид, ни сфинкса. Совершив пробную поездку, чтобы убедиться, что Рузвельт сможет осмотреть все, не выходя из машины, они повезли его на экскурсию. «По-моему, он получил удовольствие от поездки — думаю, он оценил папины усилия», — писала Сара Черчилль матери.23 Невольно напрашивается мысль, что Черчилль снова начал обхаживать Рузвельта столь же активно, как до Перл-Харбора. Но ему всегда доставляло огромное удовольствие показывать другим то, что он считал своими владениями. Так он показывал Бленхейм Клементине в 1908 г., дом в Чартуэлле и гидрологические сооружения — всем, кто приезжал к нему в 30-е годы, королевский флот — Гарри Хопкинсу в 1941 г. И, разумеется, он считал достопримечательности военного Каира частью своих владений. О сфинксе Черчилль сказал: «Он ничего нам не сказал и продолжал загадочно улыбаться».24 Это странно напоминало запись в дневнике Гладстона, сделанную в 1852 г. и посвященную другому древнему каменному сооружению — Стоунхенджу: «Говорит о многом, в том числе о том, что скрывает еще больше».25 На следующее утро на заседании обсуждались операции на «знакомой территории» — в Европе. Черчилль не высказывал прямых возражений против операции «Оверлорд», но продолжал подчеркивать важность операций на Средиземном море. Он выразил свое беспокойство по поводу замедленного прогресса на итальянском фронте (высадка в Салерно была приостановлена) и по поводу того, что немцы снова захватили остров Лерос в Эгейском море. Но это означало, что нужны дополнительные усилия в Средиземноморье. Он выступал за последовательность действий — «сначала Рим, затем Родос». Кроме того, он очень настаивал на увеличении союзной помощи набирающему силы югославскому сопротивлению под руководством Тито. В некоторых вопросах Черчилля поддержал Эйзенхауэр, все еще главнокомандующий союзными войсками в Средиземноморье, еще не назначенный верховным главнокомандующим операцией «Оверлорд». Трудностей удалось избежать за счет того, что накануне Тегеранской конференции ни одно из его пожеланий не было отвергнуто. Черчилль бодро телеграфировал королю: «Мы значительно продвинулись в переговорах с президентом и его военным руководством, и я вполне уверен, что, в конце концов, нам удастся достичь согласия».26 25 ноября на обеде в честь Дня благодарения президент не менее бодро нарезал на куски двух больших индеек для англо-американского военного руководства. На следующий вечер на английском ужине в более тесном кругу Черчилль, по свидетельствам очевидцев, говорил не переставая в течение 195

Черчилль

трех часов, со всеми сидящими за столом, а затем еще два часа до того, как лег спать. При этом на следующее утро он был очень удивлен, когда, отправляясь в Тегеран, обнаружил, что у него очень болит горло. Длившийся 5 с половиной часов полет вряд ли принес облегчение, равно как и организация их встречи по прибытии. Англичане остановились в здании своей дипломатической миссии c большой прилегающей к ней территорией. По соседству находилась еще большая территория ´ Советской миссии. Американская миссия была меньше и находилась на расстоянии мили. Ставки США в Иране, с 1942 г. оккупированном Советским Союзом и Великобританией, были не так высоки. Черчилль предложил 23 ноября Сталину, чтобы Рузвельт остановился в британской миссии (желая отблагодарить за время, прожитое в Белом доме, и проявить ответное гостеприимство?). Предложение было проигнорировано. Проведя беспокойную ночь в своей миссии, американцы приняли приглашение переехать в здание на территории Советской миссии. По словам русских это было единственное место, где Рузвельту не угрожало возможное покушение. Президент согласился. «Советы снова получили то, что им нужно, — с горечью прокомментировал этот момент в своих мемуарах генерал Измей. — Интересно, микрофоны они заранее установили?».27 В первый вечер в Тегеране Черчилль полностью потерял голос и был так утомлен, что не смог принять участие в трехстороннем ужине, и сам был вынужден ужинать в постели. Единственным утешением было то, что в результате встречу отменили. Два других участника ужинали по отдельности. На следующее утро Черчилль чувствовал себя намного лучше, но его надежды на предварительную неофициальную беседу с Рузвельтом рухнули. А президент за час до официального открытия конференции общался наедине со Сталиным. Принимая во внимание разочарование, постигшее Черчилля накануне, это выглядело невежливым со стороны Рузвельта. Но его можно понять. Он никогда до этого не встречался со Сталиным (в отличие от Черчилля, который виделся с ним в Москве за год и три месяца да этого), и он только что провел с Черчиллем три дня в Каире. К тому же русские ловко назначили Рузвельта, единственного главу государства из них троих, председателем конференции. Это почти неизбежно требовало от него соблюдать равную удаленность от сторон в любом споре. Несомненно, во время своей предварительной встречи со Сталиным он несколько сдвинулся в сторону этой позиции, отдалившись при этом от каирских надежд Черчилля и показав, что средиземноморской стратегии предпочитает прямую атаку на линию Зигфрида. 196

1943: От Касабланки до Тегерана

На этом обескураживающем фоне Черчилль действовал умело, хотя время от времени напряжение давало себя знать. На Тегеранской конференции было 3 официальных заседания, 3 ужина и 2 обеда с участием трех основных действующих лиц. На первом заседании он чувствовал себя несколько изолированным, главным образом потому, что Рузвельт согласился со Сталиным, что установленная дата начала операции «Оверлорд» (начало мая 1944 г.) должна быть твердо соблюдена без каких-либо отсрочек. Черчилль был настолько удручен, что быстро предложил объявить перерыв (на что Рузвельт с готовностью согласился) и заключил предостерегающим тоном, что «хоть мы все и друзья, глупо думать, что мы сходимся во взглядах на все вопросы».28 Первый обед, который давал Рузвельт, оказался несколько неполноценным, поскольку президент принял у Черчилля эстафету «больного из Персии» и рано отправился спать. Тогда Черчилль пригласил Сталина присесть рядом с ним и завел не особо полезный, но на этом этапе и не вредный разговор о том, что должно произойти после того, как война будет выиграна, сначала о будущем Германии, а затем — Польши. На следующий день Черчилль снова попытался пригласить Рузвельта пообедать с ним, но опять получил вежливый отказ. Как объяснил присланный Гарриман, президент не хочет, чтобы Сталин подумал, что они с Черчиллем объединяются против него. В этот вечер Рузвельт снова общался со Сталиным перед официальным заседанием. В этих обстоятельствах церемония, которая непосредственно предшествовала этому заседанию, должна была показаться чем-то вроде антикульминации с вручением дорогой безделушки. Специально был изготовлен украшенный драгоценными камнями Меч Сталинграда, чтобы Черчилль от имени короля Георга VI преподнес его Сталину «в знак уважения от британского народа… как дар стойким защитникам Сталинграда». До этого меч в течение нескольких недель был выставлен в Вестминстерском аббатстве, где действительно вызывал чувство уважение у проходивших мимо представителей британской общественности, а также горькие насмешки у Ивлина Во, ненавидевшего Советский Союз не меньше нацистской Германии и позднее присвоившего своей военной трилогии объединяющее саркастическое название «Меч чести». Хотя Хопкинс и описывал это событие как «эта впечатляющая церемония», оно почти наверняка значило для англичан больше, чем для русских.* Король Георг VI, должно быть, был призрачной фигурой для защитников Сталинграда, и Сталин, хотя и произнес корот* Тем не менее, сегодня меч находится в музее Сталинграда (переименованного в Волгоград)

197

Черчилль

кую любезную речь, прежде, чем передать меч уронившему его маршалу Ворошилову, не был расположен рассматривать королевский дар как замену военной операции на северном побережье Франции. Это было видно из той неумолимости, с которой Сталин начал добиваться этой цели, как только возобновилась официальная часть конференции. Черчиллю пришлось принять на себя основной удар, хотя первый выстрел был нацелен на Рузвельта. «Кто будет командовать операцией «Оверлорд»?» — это был первый вопрос. И когда Рузвельт ответил, что это еще не решено, Сталин решительно дал понять, что пока это не будет сделано, операцию вряд ли можно считать серьезным намерением. (Эта угроза Сталина, возможно, оказала благоприятное воздействие, поскольку Рузвельт, не всегда проявлявший твердость при принятии решений, это важное решение принял через 6 дней, в воскресенье 5 декабря, и решение это было смелым или, по крайней мере, нестандартным: проигнорировав настоятельные рекомендации Хопкинса и военного министра Стимсона, как и известные ему предпочтения Черчилля и Сталина, он сделал выбор в пользу Эйзенхауэра, а не Маршалла.) Затем Сталин перевел огонь на Черчилля и, заявив, что «Турция, Родос, Югославия и даже занятие Рима [все выношенные цели Черчилля] имеют, с точки зрения русских, сравнительно небольшое значение»29, задал ему прямой и враждебный вопрос: действительно ли он верит в операцию «Оверлорд»? Ответ Черчилля был неплох, но и превосходным его назвать тоже трудно. Это была смесь уклончивости и красивых слов. Он сказал, что если условия* будут созданы, «мы будем считать своим неуклонным долгом бросить через ЛаМанш против немцев все имеющиеся у нас силы».30 Для Черчилля это был нелегкий день. На ужине у русских в тот вечер он, что нетипично для него, но в какой-то степени к его чести, всерьез воспринял довольно грубую шутку Сталина о послевоенном наказании немцев, к которой американцы с легкостью присоединились. Как описывал сам Черчилль 9 лет спустя, это была отвратительная сцена, однако остается загадкой, почему он, превосходный мастер пошутить и часто поставить собеседника на место, не смог лучше справиться с ситуацией. Сталин, возможно и в шутку, сказал, что проблему Германии можно в основном решить, собрав и расстреляв 50 тыс. лучших офицеров и специалистов. (По сравнению с неко* К числу их относились «значительное» ослабление германской истребительной авиации, присутствие во Франции, Бельгии, Голландии и Люксембурге не более 12 мобильных германских дивизий и исключение переброски с других фронтов более 15 немецких дивизий в течение первых 60 дней операции.

198

1943: От Касабланки до Тегерана

торыми его чистками это можно считать относительно умеренным количеством.) Черчилль писал: «Здесь я счел нужным сказать: "Английский парламент и общественное мнение никогда не потерпят массовых казней... Я предпочел бы, ...чтобы меня тут же вывели в этот сад и самого расстреляли, чем согласиться запятнать свою честь и честь своей страны подобным позором».31 Затем вмешался Рузвельт и, по-видимому, надеясь разрядить атмосферу, сказал, что в качестве компромисса хочет предложить цифру 49 тыс. После этого поднялся полковник Эллиотт Рузвельт, который присутствовал на ужине исключительно как сын президента и на фоне которого сын Черчилля Рандольф, там не присутствовавший, выглядел просто воплощением такта. Он произнес неуместную (возможно, он был немного пьян) речь, в которой выразил свое полное согласие с планом маршала Сталина и свою уверенность в том, что американская армия поддержит его. Здесь Черчилль встал из-за стола и скрылся в соседней комнате, где царил полумрак. ĢЯ не пробыл там и минуты, как почувствовал, что кто-то хлопнул меня сзади руками по плечам. Это были Сталин и рядом с ним Молотов; оба они широко улыбались и с живостью заявили, что они просто шутили и что ничего серьезного они и не думали. Сталин бывает обаятелен, когда он того хочет, и мне никогда не приходилось видеть, чтобы он проявлял это в такой степени, как в тот момент... Я согласился вернуться к столу, и остальная часть вечера прошла очень приятно».32 Однако Черчилль, по свидетельству Морана, до некоторой степени поддержанному Иденом и послом Кларком Керром, той ночью лег спать в мрачном настроении. Он думал, что, вероятно, будет еще одна война, в которой человечество может уничтожить себя. А его там не будет. ĢЯ хочу проспать миллиарды лет».33 События этого вечера заставляют встать на сторону Черчилля, но почему он так плохо держал удар? Может быть, он так привык дирижировать всеми разговорами, что ему было трудно вести беседу, когда он был не единственным дирижером? Следующий день оказался более удачным. Утром у Черчилля была дружеская, но не особенно продуктивная двусторонняя встреча со Сталиным. Потом они оба отправились на обед к Рузвельту. Начавшееся после обеда третье официальное заседание прошло достаточно хорошо, поскольку было озвучено, что операция «Оверлорд» пройдет в назначенное время и ей будет предшествовать наступление русских, которое затруднит, если вообще допустит, увеличение концентрации немецких войск на западе, о чем неоднократно говорил Черчилль. За199

Черчилль

тем главные участники встречи занялись составлением проекта коммюнике, и здесь Черчилль с его умением работать над текстом оказался лучшим. «Это коммюнике, — сказал он, — должно быть коротким, загадочным и должно указывать на неизбежную обреченность Германии».34 Ужин, который в тот вечер устраивал Черчилль по случаю своего 69-летия, прошел гладко, хотя и не стал самым знаменитым застольем военного времени. Черчилль наградил своего русского соседа по столу титулом «Сталин Великий» и был счастлив, что смог достойно ответить на его полунасмешливый тост за Консервативную партию, провозгласив: ĢЯ пью за пролетарские массы».35 На следующий день состоялся прощальный обед, на котором были решены еще некоторые вопросы. Часть капитулировавшего итальянского флота должна была быть передана России. Было решено, что Советский Союз получит незамерзающий балтийский порт Кенигсберг, переименованный в Калининград. Границы Польши должны были быть сдвинуты на запад, при этом русские получали территорию до так называемой линии Керзона 1919 г., а Польша в виде компенсации получала немецкие земли в Силезии и севернее ее. Об этом была достигнута дружеская договоренность без консультации с поляками. Рузвельт изложил свой тогдашний план раздела Германии на 5 отдельных самоуправляющихся районов плюс еще 2 района, помещенные под опеку Объединенных Наций: Киль — Гамбург и Рур — Саар,. Черчилль благоразумно ограничился фразой, что президент «наговорил неожи», употребив удачное (по его мнению) американское данностейразговорное выражение и давая понять, что у него несколько другие мысли по этому поводу. Обед закончился в обстановке общей доброжелательности, но послание, отправленное после этого Черчиллем Эттли, было каким-то слишком оптимистичным: «Сегодня был замечательный день, никогда еще отношения между Великобританией, США и СССР не были столь сердечными и близкими. Все военные планы согласованы».36 На следующий день (2 декабря) Черчилль улетел в Каир, где до 10 декабря жил на вилле австралийского политика Ричарда Кейси, сменившего Оливера Литтелтона на посту британского министра-резидента на Ближнем Востоке. Рузвельт тоже приехал в Каир и провел там 3 или 4 дня. Была возобновлена прерванная Тегеранской конференцией англо-американская конференция «Секстант», и было принято очень порадовавшее Черчилля решение об отказе от десантной операции «Бакканир», которая должна была включать атаку через Бенгальский залив и захват Андаманских островов. Это вызвало некоторый зубовный скрежет у американских военных и сильно разо200

1943: От Касабланки до Тегерана

злило генерала Стилуэлла по прозвищу «Нелюбезный Джо», который, впрочем, злился постоянно. Решение сопровождалось общим указанием Маунтбэттену, чтобы он действовал с теми средствами, которые ему уже выделены, потому что в обозримом будущем он больше ничего не получит. Для Черчилля это означало, что появился хороший шанс сохранить его средиземноморскую стратегию и при этом угодить американцам и русским — и, может быть, выиграть войну — операцией «Оверлорд». Пока Рузвельт был все еще там, Черчилль снова вернулся к обхаживанию турок; он пригласил турецких лидеров в Каир на 3 дня, но они, как и раньше, не торопились отвечать ни «да», ни «нет». Ему пришлось довольствоваться прощальным поцелуем Инёню в аэропорту. Когда Инёню (как и Рузвельт) уехал, Черчилль провел серию более разнообразных встреч: с королем Египта Фаруком, королями Греции и Югославии в изгнании, регентом Ирака, Гаролдом Макмилланом, приехавшим из Алжира (где он был министром-резидентом), и Фитцроем Маклейном и Уильямом Дикином; последний был до войны его научным консультантом при написании «Англоговорящих народов», а теперь работал под руководством Маклейна, выполняя функции его представителя в партизанских соединениях Тито. Настроение и здоровье Черчилля производили неоднозначное впечатление. Макмиллан 8 декабря нашел, что он «был в замечательной форме и общался с группой… молодых людей»,37 куда входили Джордж Джеллико и Джулиан Эймери — сыновья нравились Черчиллю больше, чем когда-либо нравились их отцы. А накануне его «потрясающую форму» засвидетельствовал Алан Брук.38 Но он не смог присутствовать на первом обеде, данном в честь турок изза плохого самочувствия (его мучили боли в желудке). Постоянно присутствующий на такого рода мероприятиях Смэтс сказал Бруку, что ему «очень не нравится состояние премьер-министра».39 И сам Черчилль заметил, что выбился из сил. Он больше не мог вытираться после принятия многочисленных ванн, а просто лежал на кровати до тех пор, пока не высыхал. В пятницу 10 декабря, ночью, он совершил длившийся 8 с половиной часов перелет в Тунис, где должен был провести дня 2 на вилле Эйзенхауэра в Карфагене; затем он планировал посетить английские войска в Италии. Его прибытие сопровождалось небольшой неприятностью. Самолет приземлился не в том аэропорту. Эйзенхауэр с автомобилями для встречи ожидал его в 40 милях оттуда. Брук, который еще в самолете заметил, что премьер-министр выглядит «усталым и ослабевшим», нарисовал в своем дневнике мучительную картину 201

Черчилль

несчастного премьер-министра после прибытия не туда, где его ждали. «Его вывели из самолета, и он сидел на чемодане на очень холодном утреннем ветру и выглядел ужасно. Мы пробыли... там почти час, прежде чем смогли уехать, и к тому времени он совсем замерз».40 Встретившись, наконец, с Эйзенхауэром, он сказал: «Боюсь, что мне придется остаться у вас дольше, чем я намеревался. Я совершенно выбился из сил».41 11 декабря он проспал почти весь день, правда, встал, чтобы поужинать с Эйзенхауэром, Теддером (верховный главнокомандующий союзными военно-воздушными силами в Средиземноморье), Бруком и кем-то из своего окружения. Ночью выяснилось, что он не просто очень устал, а заболел. В 4 часа утра он с шумом ввалился в комнату Брука, ошибочно решив, что это комната Морана, и пожаловался, что у него «ужасно болит голова»; это был зловещий дух болезни, которая поразит 16 месяцев спустя Рузвельта. К утру боль утихла, но появилась лихорадка. После этого Моран начал повсюду рассылать бесконечные телеграммы с просьбой о медицинской помощи. Это было вполне разумно, хотя и стало поводом для шуток. Когда новый младший личный секретарь спросил у Колвилла, что он должен будет делать, если Черчиллю станет плохо во время его одиночного дежурства, тот ответил: «Позвоните лорду Морану, и он пошлет за настоящим врачом».42 Из Туниса была привезена рентгеновская установка, которая показала наличие очага воспаления в легком. Из Каира был вызван пульмонолог (полковник Пулвертафт), а еще через день – два — кардиолог (бригадный генерал Бедфорд) и эксперт по сульфонамидам из Италии (полковник Баттл). Приехал также профессор Скаддинг, в то время начальник 19-го военного госпиталя в Каире, но до этого возглавлявший больницу легочных заболеваний Бромптон. Задним числом такое количество призванных к постели больного напоминает сцену из оперы Моцарта, где по сцене снуют врачи или нотариусы. Но Моран был совершенно прав, что отнесся к этому серьезно. Черчилль был в очень тяжелом состоянии как минимум 3 дня. Позднее Моран сказал, что ночью 14 декабря он думал, что Черчилль умрет, а это было еще до самого страшного вечера, 15 декабря, когда у него началась фибрилляция сердца. К утру 16 декабря ему стало лучше. Вечером следующего дня приехала Клементина Черчилль в сопровождении Джока Колвилла, который отслужив для успокоения совести 2 с четвертью года в качестве пилота королевских ВВС, вернулся в штат сотрудников Черчилля к огромной радости последнего. Он вспоминал, что обнаружил «не 202

1943: От Касабланки до Тегерана

лежачего инвалида, а энергичного человека с большой сигарой и стаканом виски с содовой в руке».43 Правда были и противоположные свидетельства, согласно которым к сигарам Черчилль смог вернуться только через какое-то время. Ранним утром 18 декабря произошел второй, но более слабый, приступ фибрилляции. После этого с приближением Рождества Черчилль медленно, но верно пошел на поправку. Он мог все больше диктовать и заниматься другой работой — он ни разу не отключался полностью от работы на целые сутки, — но выйти из своей комнаты смог только поздно вечером в канун Рождества. В этот вечер он в цветном халате председательствовал на совещании генералов и маршалов авиации, посвященном планировавшейся январской высадке в Анцио, к югу от Рима. А в день Рождества он выдержал еще одно совещание и обед, на котором присутствовали не менее пяти командующих и который он не дал закончить до 4-х часов дня. Похоже, он перенял манеру русских, поскольку значительную часть обеда посвятил серии тостов. 27 декабря Черчилль со всем своим окружением вылетел в Марракеш, где ему предстояло провести период выздоровления. Марракеш с 1936 г. был для него земным раем. Но перелет туда для человека в том состоянии, в каком был Черчилль, был тяжелым: он продолжался более 5 часов и проходил над горами высотой более 10 тыс. футов. На этот раз он остановился не в своем любимом отеле «Мамуния», а на вилле Тэйлор, роскошном, но не очень удачно расположенном доме, принадлежавшем американке, которая предоставила его в распоряжение Рузвельта во время их визита за год до этого, после конференции в Касабланке. Там он прожил 18 дней. Более всех присутствующих министров он предпочитал общество Бивербрука. Влияние на него этого «шута» (как называла его Клементина Черчилль) поражало, особенно если учесть, что Бивербрук вовсе не был его верным сторонником в дискуссиях.* Черчилль говорил, что в эти 2 с половиной недели у него было недостаточно сил, чтобы рисовать. Однако он принял нескольких посетителей, из которых как минимум двое — президент Чехословакии Бенеш, довольно скучный человек, встреча с которым длилась * Единственным положительным моментом присутствия Бивербрука было то, что он стимулировал Черчилля к устным воспоминаниям. Колвилл вспоминал, что на обеде 1 января 1944 г., когда они обсудили весь ход как Первой, так и Второй мировой войны, Черчилль ласково обратился к своему военно-морскому адъютанту Томпсону: «Но,Томми, ты будешь свидетелем, что я не повторяюсь с историями так часто, как мой дорогой друг президент Соединенных Штатов».(Colville. The Fringes of Power, p.461)

203

Черчилль

4 с половиной часа, и генерал де Голль, характер которого хорошо известен и не требует описания, — вполне могли потребовать больше сил, чем рисование. Черчилль с окружением регулярно устраивал пикники у подножья Атласских гор. Выздоровление шло успешно. Черчилль говорил, что хотел бы остаться там еще на 2 недели, но полагал, что к моменту высадки в Анцио 21 января должен быть в Лондоне. 14 января он вылетел в Гибралтар, где сел на корабль «Кинг Георг V», чтобы отправиться обратно в Плимут. Он прибыл в Лондон утром 18 января после 67-дневного отсутствия. За 1943 г., который начался с его отъезда на конференцию в Касабланку 12 января, он находился за пределами Англии не менее 172 дней, плюс еще 31 день ограниченной трудоспособности после пневмонии, проведенный в Лондоне и Чекерсе. Неудивительно, что в этой ситуации Черчилля на платформе вокзала Паддингтон встречал весь Кабинет. И все же в первые же часы после возвращения ему хватило сил ответить на традиционные вопросы в Палате общин, провести заседание Военного кабинета и пообедать с королем в Букингемском дворце. Описание Николсоном выступления Черчилля в Палате общин в тот день можно отнести к самым запоминающимся записям его дневника: Мы вяло переходили от вопроса к вопросу... когда я увидел (именно увидел) вздох изумления, пробежавший по лицам сидящих напротив лейбористов. Вдруг они вскочили на ноги и начали кричать и размахивать бумагами. Мы тоже вскочили, и вся палата разразилась приветственными восклицаниями: взволнованный и смущенный, Уинстон, сияя озорной улыбкой, незаметно прошел мимо передней скамьи и уселся на привычное место... . Через несколько минут он начал отвечать на вопросы. В подобной ситуации большинство людей не смогли бы удержаться от того , чтобы не добавить немного драмы в свои ответы. Но Уинстон отвечал так, как будто он был самым молодым парламентским заместителем министра. Надев очки, он рылся в бумагах, тактично отвечая на дополнительные вопросы и демонстрируя самое добросовестное отношение ко всему.44

Вот уж действительно «дальше с глаз — ближе к сердцу». А Черчилль несмотря на долгое отсутствие не растерял навыков общения с Палатой общин, которые он усваивал в течение 43 лет.

204

Глава 38 Возвращение во Францию Одна тысяча девятьсот сорок четвертый был для Черчилля годом ´ некоторой усталости, хотя и не большей, чем позволяли его возраст и перенесенная болезнь. Этот год был отмечен продолжающейся мнимой близкой дружбой с Рузвельтом, хотя при этом и более продолжительными, чем прежде, англо-американскими разногласиями в вопросах стратегии. Отношения со Сталиным были необычайно неустойчивыми. В основном они тяготели к враждебности, но, тем не менее, был и всплеск почти сентиментальной личной теплоты, когда Черчилль приезжал в октябре в Москву. Этот год был гораздо менее беспокойным для Черчилля, чем 1943. За время, прошедшее между его возвращением из Марракеша и его отъездом на Ялтинскую конференцию 29 января 1945 г., он находился за пределами Англии всего 63 дня. В целом это был год великого триумфа для союзников, хотя, начиная с сентября, сопротивление немцев стало заметно усиливаться. И это был год, когда перед Черчиллем встала проблема, что он может оказаться половиной в союзе из двух с половиной участников. Эта угроза, которая в 1943 г. лишь начинала выявляться, приобрела угрожающие размеры. В результате победа союзников, которая показалась бы такой невероятной удачей в 1940-1941 гг. и наслаждаться которой он, как никто, заслужил право, приобрела для него сладко-горький вкус. Перспектива великого триумфа омрачилась грустью и опасениями по поводу послевоенного устройства мира. Высадка в Анцио, в 40 милях к югу от Рима, состоялась через 3 дня после возвращения Черчилля из Марракеша. Это был ограниченный успех: плацдарм был захвачен, но выбить противника с позиций не удалось. Но как средство выхода из тупика, в котором оказался Итальянский фронт, операция разочаровала. Это стало ясно почти через неделю и выразилось в памятной фразе Черчилля, которую он повторил в феврале несколько раз: ĢЯ думал, мы выпускаем на берег дикую кошку, но все, что мы получили, — это выброшенного на берег кита».1 Черчилль часто оказывался в плену собственных фраз. Но эта фраза была достаточно близкой к истине и яркой, так что, если подумать, его желание использовать ее несколько раз вполне оправдано. Основная вина за остановку была возложена на командира американского корпуса генерала Лукаса, но вполне возможно, что не меньшую роль сыграли труднопреодолимая местность, а также умелое и твер205

Черчилль

дое руководство противостоящего ему Кессельринга. Итальянская кампания начинала обходиться наступающей стороне дороже, чем обороняющейся. Тем временем продвижение союзных войск на север по цепи горных хребтов, формирующих «позвоночник» Южной Италии, наткнулось на непреодолимую преграду Монте-Кассино. В период между концом января и серединой марта против этого возвышающегося на горе монастыря были предприняты три неудачные атаки. Потери были велики, приобретения — незначительны. Только в середине мая бенедиктинский монастырь, нечаянно ставший одной из самых неприступных крепостей за всю войну, был взят, и дорога через долину Лири к Риму была открыта. Эта задержка в Италии оказала смешанное влияние на отношение Черчилля к операции «Оверлорд». Она заставила его еще больше сожалеть об уменьшении ресурсов Александера на 7 дивизий (4 американских и 3 британских), которые вернулись в Англию для переоснащения и подготовки к атаке через Ла-Манш. Еще сильнее она заставила его возмущаться дальнейшим ослаблением армии в Италии, которого неизбежно требовала решимость американцев проводить операцию «Энвил» (план высадки десанта на юге Франции), которая должна была совпадать по времени с операцией «Оверлорд», но в итоге была проведена через 2 месяца после нее. Но, кроме того, эта задержка могла заставить его понять, что не следует ставить слишком много на «итальянскую» карту. Вскоре после прибытия в Лондон он погрузился в детальное планирование операции «Оверлорд». Организовав серию регулярных совещаний начальников штабов и одного-двух министров, на которых присутствовали также либо Эйзенхауэр, либо его начальник штаба Беделл Смит, он председательствовал на них сам. Целью этих совещаний было следить за решением таких важных вопросов, как строительство искусственных гаваней «Малберри» и оптимальное развертывание союзной авиации, теперь превосходящей силы противника . Он также ввел еженедельные обеды на Даунинг-стрит, куда приглашал Эйзенхауэра и Беделла Смита. Рузвельт вполне мог озаботиться опасно неравными условиями: премьер-министр находился на месте событий и мог во все вмешиваться, в то время как его самого от места событий отделяли 3 тыс. миль. Но, по крайней мере, нельзя было сказать, что Черчилль стоит в стороне от операции, в которой столько сомневался. Когда 20 февраля он написал генералу Маршаллу : «По мере приближения операции «Оверлорд» я все больше привыкаю к ней»,2 — и, что еще важнее, 206

Возвращение во Францию

добавил, что это не зависит от того, будут ли соблюдены поставленные им в Тегеране условия, его слова вполне соответствовали его поведению. И все-таки эти последние зимние и первые весенние месяцы 1944 г. были не самым хорошим периодом для Черчилля. Болезнь состарила и ослабила его. 2 февраля его верная секретарша Мариан Холмс записала в своем дневнике: «Почему-то сегодня он выглядит лет на 10 старше».3 Ей вторит запись в дневнике Колвилла, сделанная две недели спустя и описывающая Черчилля «сидящим в кресле в своем кабинете в пристройке [Даунинг-стрит]» и выглядящим «старым, усталым и очень подавленным».4 Это было сразу после многострадальных (для правительства) дополнительных выборов в Западном Дербишире, где маркиз Хартингтон, несостоявшийся наследник титула герцога Девонширского, с большим отрывом проиграл известному местному лейбористу, выдвинувшему свою кандидатуру в качестве независимого кандидата; через 7 месяцев Хартингтон погибнет в бою в Бельгии. А всего за две недели до этого такая же неприятность повторилась в Брайтоне, где место депутата, казалось, было надежно «забронировано» за консерваторами. И Черчилль уже начал ворчать (к счастью, дальше воркотни дело не пошло), что правильным ответом на это были бы всеобщие выборы. Были у него и другие поводы для депрессии. Одним из них была непримиримость русских к любым полякам, не являвшимся их рабами. На протяжении всего года этот вопрос оставался главным для Черчилля. Ему очень нравилось хорошо ладить со Сталиным, как, по его мнению, у него получилось в Тегеране и должно было получиться в Москве, куда он собирался поехать в октябре 1944 г. Но он не мог забыть, что целью вступления Англии в войну в сентябре 1939 г., по крайней мере номинальной, являлась защита Польши. Он был готов согласиться на требование Сталина отодвинуть Польшу на запад, как передвижной дом, и позволить русским захватить большую часть ее восточной территории, включая город Львов, в виде компенсации предоставив полякам бывшие немецкие земли. Но стремление русских получить в придачу к этому марионеточное правительство в Варшаве он вынести не мог. (Они уже создали такое правительство в Люблине, в 90 милях к юго-востоку от столицы.) К тому же его раздражение усугублялось тем, как русские обошлись с двумя английскими моряками в Архангельске, которых за, как он полагал, «обычную пьяную драку» приговорили к длительным срокам заключения в Сибири. Черчиллю не давало покоя разительное противоречие: с одной стороны русские хотели, чтобы еще больше англичан риско207

Черчилль

вали жизнью в арктических конвоях, а с другой — не желали распорядиться о смягчении меры наказания в этих двух случаях. И вряд ли советские традиции имели какое-то отношение к величию и беспристрастности закона. Не больше радовали Черчилля и Соединенные Штаты. Внешне их общий «корабль-государство», говоря словами из стихотворения Лонгфелло [«Строительство корабля». — Пер.], которое Рузвельт прислал Черчиллю в начале 1941 г., спокойно плыл вперед, но впереди было много проблем, некоторые из которых уже достигли верхней палубы. Когда Черчилль 25 февраля устраивал ужин в честь примирения с Аланом Бруком после одной из самых бурных их ссор, Брук сообщил ему, что «в последнее время чувствуется неприязненное отношение президента»5 Это был признак появления враждебных туч на горизонте. Одним из подтверждений этого был отказ Рузвельта от приглашения Черчилля «провести Пасху со мной на Бермудах». Президент сослался на то, что у него «грипп». У Черчилля было гораздо больше медицинских оснований отказаться от очередного пересечения Атлантического океана, но их было недостаточно, чтобы преодолеть его неослабевающую склонность к встречам на высшем уровне и путешествиям. К тому же он был физически и морально измучен. Когда 22 февраля он выступал с речью в Палате общин впервые за период с сентября прошлого года, он сказал Колвиллу, что «теперь эти речи требуют больших усилий».6 Харолд Николсон, правда, нашел, что «он снова хорошо выглядит, только покашливает. Он, конечно, не так энергичен и не в таком боевом настроении, как в 1940. Но ему это и не нужно. Он прав, что ведет себя более рассудительно, как и подобает пожилому государственному деятелю».7 Ранняя весна того года была отмечена возобновлением угрожающих, хотя и единичных, воздушных налетов на Лондон после длительного периода спокойствия. Два налета были в феврале, первый — воскресной ночью с 20 на 21, когда серия бомб была сброшена на плац-парад конной гвардии и вылетели стекла в резиденции на Даунинг-стрит. Черчилль был в Чекерсе, поэтому риску на этот раз не подвергался, но во время следующего налета в феврале и четырех налетов в марте он был в Лондоне. По словам его картохранителя капитана Пима, он встречал бомбардировщики, демонстрируя свой боевой настрой: «Единственная реакция премьер-министра состояла в том, чтобы приготовить пальто и защитный шлем, — сразу после открытия зенитного огня он должен был быть готов перейти на крышу здания, чтобы лучше все видеть».8 А 4 апреля, в письме сыну Рандольфу, который в тот момент в Югос208

Возвращение во Францию

лавии доводил до ручки остальных членов миссии в ставке Тито, он писал: «Была бомбежка, довольно скромного масштаба.... Иногда я хожу на батарею к Марии [Мэри Черчилль, когда не сопровождала отца в его важнейших поездках, служила офицером зенитной батареи, размещенной тогда в Гайд-парке] и слушаю, как мой ребенок командует зенитным огнем».9 И все же эта короткая вспышка налетов (в которых были убиты 279 человек) была для Черчилля раздражителем, наложившимся на не особенно удовлетворительную общую военную ситуацию. Колвилл, который хорошо умел отражать мнение премьер-министра, почти сразу записал: «Кажется, Лондон взбудоражен налетами и испытывает меньше энтузиазма, чем в 1940-1941 гг».10 Он же описал, как где-то неделю спустя, Черчилль поздно ночью в большом зале дома в Чекерсе предавался невероятному для себя занятию — курил турецкие сигареты. Это был единственный раз как минимум за 25 лет, когда он был замечен со столь скромным источником никотина в руках. Когда его спросили, почему он это делает, он ответил одновременно шутливо и подавленно, что «это единственное, что он получил от турок».11 Более сильное напряжение и даже уныние отразились в телеграмме, которую он послал Александеру, своему любимому генералу, по крайней мере, в том, что касалось общности взглядов и, следовательно, откровенности высказываний. В телеграмме была фраза: «Сейчас война тяжелым камнем лежит на всех нас».12 26 марта Черчилль в первый раз после более чем годичного перерыва выступил с воскресным обращением по радио. Колвилл упомянул, что премьер-министр говорил «равнодушно», а Николсон писал, что многие сочли это речью «усталого и раздраженного старика», хотя сам Николсон был возмущен неблагодарностью, которую демонстрировала «ужасно измученная войной страна по отношению к герою 1940–1941 гг.».13 Одной из причин, отчего речь не получилась, было то, что Черчилль посвятил значительную ее часть темам, которые его серьезно не интересовали — послевоенным реформам жилищной политики, образования и сельского хозяйства; при этом он понимал, что не может даже упомянуть о тех вопросах, которые в то время занимали его больше всего. Это были, во-первых, гибель в очередной авиакатастрофе 23 марта генерала Орде Уингейта, которого он брал с собой в Квебек в августе прошлого года и на гениальные идеи которого в организации сухопутных боевых действий рассчитывал, имея в виду войну с Японией; и, во-вторых, его глубокое возмущение тем, как русские обошлись с двумя моряками в Архангельске наряду с полученным накануне 209

Черчилль

неприятным письмом Сталина с отказом от любых компромиссов в дискуссии о Польше. Он совершил две удачные инспекционные поездки в войска, одну с Эйзенхауэром на юг Англии, в американскую группировку войск, другую — в Йоркшир, где стояли британские соединения. Он спал, обедал и ужинал в своем специальном поезде, который всегда любил. Но после проведенного им совещания начальников штабов 28 марта Брук написал о премьер-министре: «Боюсь, он начинает быстро сдавать. Такое впечатление, что он совсем не может оставаться сосредоточенным несколько минут подряд и говорит подозрительно бессвязно. Он все время зевал, повторяя, что страшно устал».14 Раздражение, которое испытывал Брук по отношению к Черчиллю, при всем его уважении к нему, иногда сочеталось с присущей ему резкостью, что делало его комментарии о премьер-министре чрезмерно жесткими. Тем не менее, усталость не сделала Черчилля уступчивей. Он почти всегда соглашался с четко изложенными доводами начальников штабов, но делал это скорее под действием аргументов, чем усталости и слабости. Усталость могла сделать его непоследовательным, иногда — раздражительным и довольно часто — подавленным, но она никогда не ослабляла его воинственного желания вступать в полемику и демонстрировать свою власть. Весной 1944 г. он трижды ярко продемонстрировал это. 21 марта сэр Джон Андерсон, это воплощение официальной честности, сказал Черчиллю, что пришло время информировать Военный кабинет и, возможно, в общих чертах и русских о проекте «Тьюб Эллойз» (проект создания атомной бомбы). На первое предложение Черчилль ответил: ĢЯ не согласен. Что они могут сделать?»; а на второе: «Ни в коем случае». 15 Через неделю правительство проиграло голосование в Палате общин в первый раз с момента его образования 4 года назад. Оно проиграло при минимальном количестве голосов (120 против 119) и по второстепенному для Черчилля вопросу: следует ли закрепить в Билле об образовании, работу над которым он неохотно разрешил возобновить Ребу Батлеру, положение о равной оплате труда учителей мужского и женского пола. Он немедленно решил, что следует заставить депутатов отказаться от этого нахального решения. Спустя два дня большинством более чем в 400 голосов было принято решение отменить результат предыдущего голосования. Как удачно резюмировал Колвилл: «Премьер-министр сиял. По мне, так это все равно, что колоть орехи кувалдой».16 Третья проверка решительности Черчилля в управлении была самой трудной. В Греции, в горах сформировались силы сопротив210

Возвращение во Францию

ления, уступающие только силам Тито. Политическое руководство обеспечивала организация ЭАМ, а военное — организация ЭЛАС. Отношения между ними были такими же, как между Шинн Фейн и ИРА. Но, в отличие даже самых крайних республиканцев Ирландии, обе эти организации находились под жестким контролем коммунистов. По словам самого Черчилля, они «сформировали государство в государстве в горах центральной и северной Греции».17 Продвижение Красной Армии к границам Румынии и перспектива ухода немцев с Балкан возбудили политические амбиции греческого сопротивления. 26 марта был провозглашен Политический комитет национального освобождения с претензией на роль временного правительства Греции. Это был прямой вызов каирскому правительству в изгнании во главе с малозапомнившимся греческим политиком по фамилии Цудерос. Легитимность этого правительства держалась на его лояльности королю Георгиосу II, что обеспечивало ему ощутимое преимущество в виде поддержки Черчилля. Решительность Черчилля подкреплялась неготовностью русских идти на компромисс в вопросе о Польше и перспективой повторения подобной ситуации в других странах Восточной Европы, где он не мог оказать большого влияния. Греция как минимум должна была входить в сферу морских интересов Великобритании, и одной из главных целей Черчилля на протяжении всего 1944 г. стало предотвращение захвата в ней власти коммунистами. Король Греции не мог помочь ему в достижении этой цели. Он был одним из тех средиземноморских монархов, в отношении которых Черчилль признавал определенные обязательства, но которые в целом ему весьма мешали. В эту категорию явно входил король Югославии Петр и до некоторой степени после капитуляции Италии в сентябре 1943 г. — король Виктор Эммануил III. Да и в Каире, ставшем вспомогательной столицей для правительств в изгнании, король Египта Фарук был немалой обузой. Гораздо меньше проблем доставляли ему северные и обосновавшиеся в Лондоне монархи — король Норвегии Хакон, королева Нидерландов Вильгельмина и великая герцогиня Люксембургская. Черчилль был инстинктивным и отчасти романтичным монархистом. Он верил, например, что Германия лучше смогла бы сопротивляться возвышению Гитлера, если бы главой государства был какой-нибудь потомок Гогенцоллернов, не зараженный личной агрессивностью кайзера, вместо призрачных социал-демократических президентов ранних лет Веймарской республики или даже фельдмаршала фон Гинденбурга. Вместе с тем Черчилль в своем отноше211

Черчилль

нии к монархам был в сущности вигом. Он считал себя в социальном отношении равным им. У себя в Англии, начав, не совсем удачно, как друг короля Эдуарда VIII и как преемник Чемберлена, пользовавшегося большой королевской благосклонностью, он установил отличные отношения с королем Георгом VI. Но, хотя это и было скрыто за уважением подданного, которое традиционно демонстрировал Черчилль, партнерство, в сущности, было основано на том, что король согласился на роль королевского адъютанта Черчилля. Он стал для Черчилля самоотверженным, а иногда очень важным и мудрым сторонником. Это был монарх, необыкновенно одержимый чувством долга, стремившийся иметь обязанности, не боявшийся риска и нетребовательный в том, что касалось его свободного времени и привилегий. Когда Черчилль, часто опаздывавший на традиционную вечернюю аудиенцию во вторник, предложил заменить ее еженедельным совместным обедом, король, что показательно, с энтузиазмом согласился, а позднее с готовностью принял приглашение приезжать раз в месяц на ужин на Даунинг-стрит. Черчилль был счастлив, что может обсуждать с королем практически любой военный вопрос, при этом не давая ему влиять на политику. Остальные монархи были менее приятны, и его верность им была значительно более условной. Если они содействовали в ведении войны и в развитии в своих странах режимов, полезных для Англии, их следовало поддерживать, но если они упорно становились на пути, стараясь этому помешать, то поддержки лишались. Король Греции Георгиос находился в критическом положении. Когда известие о провозглашении политического комитета национального освобождения, переданное с греческих гор по радио всему миру, резко дестабилизировало находящееся в Каире греческое правительство в изгнании, король был в Лондоне. Греческие силы в Египте подняли восстание против этого правительства и против короля. Представитель Великобритании в каирской штаб-квартире греческого правительства, энергичный, но скандальный сотрудник министерства иностранных дел (Рекс Липер), надеялся, что вопрос можно будет решить, если король откажется от престола, предварительно согласившись на регентство, а правительство будет расширено под руководством нового премьер-министра; на этот пост был предложен Софоклис Венизелос (хорошее сочетание имени и фамилии). Ввиду отсутствия приболевшего Идена Черчилль временно ведал министерством иностранных дел, и, таким образом, все нити находились непосредственно в его руках, а каналы связи — больше обычного. Он использовал их, чтобы отклонить совет Липера и отправить 212

Возвращение во Францию

ему серию удивительно ехидных посланий, из которых можно было заключить, что Черчилль в него не верит. Правда, это не помешало ему уважительно отозвался о Липере в своих мемуарах «Вторая мировая война». Эти послания к тому же наводили на мысль, что, благодаря возможности взять все под свой контроль у Черчилля повысилось настроения. В день получения послания от Липера, 7 апреля, он обедал с королем Георгиосом на Даунинг-стрит и, вразрез с полученным советом сказал тому, что он совершенно прав в своем желании вернуться в Каир и поддержать свое шатающееся правительство. Затем он послал Липеру телеграмму с указанием, что восстание греческих военных соединений должно быть со всей решимостью подавлено. «Мы готовы использовать самые крупные части, но давайте постараемся по возможности избежать кровопролития», — сказал он командующему английскими вооруженными силами в Египте генералу Паджету.18 А его послание Липеру заканчивалось словами: «Это прекрасный случай для вас продемонстрировать невозмутимость и сдержанность — качества, которые ассоциируются с британской дипломатической службой».19 На следующий день он дополнил инструкции, данные Липеру, следующим посланием: Лично для Вас это замечательный шанс. Вам следует придерживаться отмеченной мной черты и не беспокоиться о последствиях. Вы говорите, что живете, как на вулкане. А как еще можно жить в такое время? Только, пожалуйста, будьте осмотрительны и точно следуйте моим инструкциям, а именно: во-первых, что самое важное, в войсках должны поддерживаться порядок и дисциплина; во-вторых, должна быть обеспечена безопасность короля; в-третьих, нужно приложить все усилия, чтобы убедить Цудероса остаться в должности до возвращения короля; причем королю потребуется время, чтобы оглядеться; в-четвертых, надо постараться уговорить Венизелоса остаться в правительстве Цудероса; в-пятых, отпраздновать Пасху, как подобает праведнику. 20

К концу апреля основные цели, намеченные Черчиллем, были достигнуты, при этом потерь с греческой стороны не было, а англичане потеряли одного офицера. Король временно обосновался в Каире и сформировал новое правительство под руководством Георгиоса Папандреу (отца премьер-министра Греции в 80–90-е годы); он был выбран вместо Софоклиса Венизелоса, которого при ближайшем рассмотрении сочли непригодным для этой задачи. Греческая политическая жизнь была во многом основана на наследственных принципах. Решительные действия Черчилля получили поддержку Рузвельта. Черчилль был доволен этим фактом, хотя в одной из своих 213

Черчилль

более поздних инструкций Липеру писал: «Ни в коем случае не принимайте никакой помощи из американских или русских источников, не имея на то моего специального разрешения».21 Греческая проблема снова, и очень резко, встала в декабре 1944 г. Тогда она испортила Черчиллю Рождество, его последнее Рождество в Чекерсе за годы военного премьерства. По иронии судьбы она заставила снова слать те же инструкции Липеру и оставила его без какой-либо поддержки со стороны Рузвельта. Тем временем дата атаки на французскую крепость Гитлера почти пугающе приближалась. Черчилль, возможно, и «привык» к мысли об этой операции, но продолжал испытывать тревогу. На грани поражения он был самым великолепным и успешным наглецом в истории, но, приближаясь к победе, становился заметно осторожнее Рузвельта или генерал Маршалла. Это не мешало ему принимать активное участие в подготовке операции и оказывать им всяческую поддержку. Удобно устроившись в своем специальном поезде из двух вагонов, он часто появлялся вблизи пунктов погрузки войск на корабли. Однако при изучении этого периода жизни Черчилля создается сильное впечатление, что эта поздняя весна тревожного ожидания, была для него временем значительных колебаний настроения, когда приливы энергии и действительно блестящие действия вплетались в общую канву апатии и уныния от осознания того, что ни один из его собеседников — Сталин, Рузвельт, де Голль — не сделают того, что нужно ему, и растущего ощущения неспособности навязать свою волю. Он приближался к победе с меньшим оптимизмом, чем проявил при угрозе поражения 4 года назад. У охватившего его внутреннего уныния, которое часто, но далеко не всегда прорывалось наружу, было три основных причины. Вопервых, его все больше беспокоили намерения Советского Союза и его власть в Европе после войны. В его отношении к этому всегда присутствовала некоторая двоякость. Он с большим уважением относился к стойкости Красной Армии и во многом из-за этого время от времени поддавался обаянию Сталина и ценил их личное сотрудничество титанов. Он хотел верить, что Россия в борьбе за выживание очистилась от своей идеологии и постепенно становилась если не демократическим, то, по крайней мере, респектабельным государством. Он даже сказал 24 мая в Палате общин, что в Советской России «троцкистская форма коммунизма полностью уничтожена», не думая о том, что на ее месте может быть создано нечто еще худшее. В то же время его отношение к Советскому Союзу той весной было отмечено растущим страхом перед его ролью в послевоенном 214

Возвращение во Францию

мире. Это не помешало ему в первые дни операции посылать Сталину отчеты о том, что происходит в Нормандии, которые были, во-первых, оптимистичными, во-вторых, раскрывали такие детали, которые он не стал бы раскрывать де Голлю. Когда он сочинял гневные телеграммы в Москву, то почти всегда адресовал их Молотову. При этом его отношение к Молотову было далеко не пренебрежительным и не всегда враждебным. Но о надеждах или фактических успехах западных союзников он писал в основном Сталину. Правда, несколько резких телеграмм Молотову были убраны в многотомный архив «написанной, но не отправленной» корреспонденции Черчилля. Иногда это делалось по рекомендации Идена и министерства иностранных дел, а иногда — по рекомендации Комитета начальников штабов. Вторым фактором, питавшим его уныние, было то, что он не мог, отвернувшись от растущей тревоги по поводу русских, повернуться к растущей уверенности, что Соединенные Штаты поддержат его в борьбе против них. Напротив, англо-американское стратегическое соглашение, которое почти чудесным образом было достигнуто между 1941 и серединой 1943 г., в конце того же года и до начала 1944 серьезно разваливалось. Началось это из-за подозрения американцев, что Черчилль никогда не был заинтересован в операции «Оверлорд» и аналогичного подозрения англичан, что американцам недостает заинтересованности в итальянской кампании и, в частности, что они не разделяют стремления англичан продвинуться как можно дальше на северо-восток и предупредить приход русских в Вену. В совместных боевых действиях английские и американские солдаты и офицеры продолжали в основном хорошо ладить друг с другом. Но на уровне начальников штабов это выглядело так, как будто каждая из двух сторон увлеклась инициативой, которая не нравилась другой. Американцы были решительно настроены на операцию «Энвил», высадку на юге Франции, и были готовы ради ее обеспечения при необходимости приостановить наступление в Италии, даже не дожидаясь захвата Рима. Это было глубоко неприятно Черчиллю, который все больше думал о том, что операция «Энвил», даже если она не потребует задержки наступления Александера в Италии, готовилась неправильно. Все эти военные споры более или менее утряслись. Черчилль был успокоен тем, что наступление Александера в середине мая было успешным и завершилось взятием Рима. Англо-американские войска стояли во дворе Палаццо Венеция, очень символичное место, если вспомнить выступление Муссолини с центрального балкона этого дворца вечером 4 июня. В преддверии начала высадки в Нормандии 215

Черчилль

это весьма способствовало поднятию духа Черчилля, но не отменяло прошлой недели, когда все было не так и его споры с русскими никак не сглаживались идеальным пониманием по ту сторону Атлантического океана. Но две названные причины перевешивало его растущее чувство, что он уже не тот, что был раньше, прежде всего в физическом плане, а возможно, и в умственном. Брук 7 мая записал состоявшийся между ними поздно ночью разговор: «Он сказал, что все еще хорошо спит, ест и особенно пьет, но уже не вскакивает с кровати так, как раньше, и понимает, что не отказался бы провести в постели целый день».22 Следует сделать скидку на то, что Брук с удовольствием смаковал замечания, высказанные в мрачном настроении, но существует более наглядная и объективная иллюстрация событий 26–29 апреля. Хотя были и другие свидетели, стоит привести записи Колвилла: Среда, 26 апреля. Премьер-министр провалил ответы на вопросы [парламентские]. Он не смогнайти нужное место в записях, ответил не на тот вопрос и забыл имя махараджи Кашмира [последнее вряд ли можно назвать самым страшным преступлением]. Пятница, 28 апреля. Премьер-министр приехал [в Чекерс] один в автомобиле, он крепко спал с черной повязкой на глазах и продолжал спать в стоящей перед парадной дверью машине. Затем был обед со Смэтсом, а после него — обязательный фильм. Смэтс отправился спать, а премьер- министр работал до 1.30 ночи, когда мы с профессором [Линдеманном] и Томми [военно-морским адъютантом] совместными усилиями уговорили его тоже лечь спать. Суббота, 29 апреля. Премьер-министр проснулся только в 11.35, что странно.23

Однако эта апатия прерывалась всплесками энергии. Снова по словам Колвилла,1 мая, сразу после уик-энда, день начался «бешеной гонкой, чтобы успеть в Лондон к назначенному на 12 часов открытию совещания с премьер-министрами доминионов на Даунинг-стрит, 10. Премьер-министр, конечно, опоздал, но церемония открытия прошла нормально...».24 После обеда он выступил перед собравшимися премьер-министрами с рассказом о военной ситуации и перспективах войны, который те назвали «превосходным» и «блестящим». Премьер-министры доминионов отплатили ему восторженной поддержкой, которой ему в последнее время не хватало в английской прессе и парламенте. Южноафриканский премьер Смэтс был почти че216

Возвращение во Францию

ресчур «прирученным». Ему нравилось быть рядом с Черчиллем, в Каире ли, Лондоне или Чекерсе. Он давал разумные советы, у которых был единственный недостаток: почти неизменно это было именно то, что хотел услышать Черчилль. Канадский премьер Макензи [Уильям. – Пер.] Кинг возглавлял правительство главного доминиона. Благодаря своему географическому положению, а именно близости к США, это был единственный доминион, который Черчилль посетил во время войны. Но Кингу могло не нравиться, что во время приездов Черчилля в Северную Америку он всегда играл роль третьей сторон. Канадцы же по традиции возглавляли движение за полную независимость доминионов. Они никогда не входили в фунтовую зону и первыми отказались от английских титулов. Тем не менее Маккензи Кинг весьма поддерживал Черчилля. «То, что мистер Черчилль выдержал это [американское] давление [по поводу открытия второго фронта] и не дал начать операцию, пока не подойдет время, возможно, было величайшим из множества его великих дел», — писал он.25 Еще более удивительным было восторженное отношение к Черчиллю со стороны двух географических антиподов. Они оба были лейбористами. Премьер-министр Новой Зеландии Фрейзер был, в некотором роде в положении Смэтса. Он часто бывал в Чекерсе. Австралийский премьер Кэртен был более сдержан, а в его стране было больше недовольства по поводу приоритета, отдаваемого союзниками войне с Германией над войной с Японией, но и он продемонстрировал солидарность с Черчиллем в его осторожности по поводу вторжения Советского Союза в Юго-Восточную Европу. Учитывая географическое положение Австралии, можно предположить, какая сила воображения для этого потребовалась. Эти восторженные проявления поддержки весьма вдохновляли Черчилля. Хотя премьер-министры доминионов пробыли в Англии целых две недели, он не проявлял нетерпения и с удовольствием устраивал им инспекционные поездки в войска. Степень его влияния на них очень поддерживала Черчилля. Империя (ее уже начали называть Британским Содружеством, но он подсознательно никогда не воспринимал ее так) закрепилась в его сознании как эмоциональная сила, что в конце 40-х годов создало некоторый конфликт между его европейским федерализмом и его имперским мнением о положении Великобритании. В процессе подготовки к открытию Второго фронта было еще два сложных для Черчилля вопроса. Первый — стратегия бомбардировок, второй — отношения с де Голлем в новой ситуации, связанной с вторжением союзников в его страну. Здесь речь шла не совсем о противоречиях между союзниками. Вопрос о необходимости кон217

Черчилль

центрации массированных бомбардировок на французских железнодорожных узлах был идеей Солли Цукермана (молодого зоолога, ставшего экспертом по взрывам, чьим разносторонним способностям и уверенности в себе предстояло играть огромную роль в оборонительной стратегии Великобритании в течение последующих 40 лет). Ему удалось склонить к своей точке зрения заместителя Эйзенхауэра маршала авиации Теддера и приобрести в его лице старшего по званию сторонника. Главе командования бомбардировочной авиацией маршалу авиации Харрису эта идея не нравилась, поскольку его больше привлекало уничтожение немецких городов. Не нравилась она и Черчиллю, но по другим причинам. Он считал, что это приведет к непомерным потерям среди французского гражданского населения. Он признавал, что после начала операции, «когда английские и американские войска, возможно, будут нести гораздо большие ´ потери, установится новое соотношение»,26 но его волновал промежуточный период. Это в какой-то степени противоречило его общей оценке сражения на севере Франции, в которой он справедливо придавал большое значение тому, что немцы не смогут быстро усилить свои войска. Разрушение французской железнодорожной сети могло сыграть в этом решающую роль. С другой стороны, это легко объяснялось его отвращением к кровопролитию и заложенной в нем любовью к Франции. Однако Рузвельт не испытывал никаких сомнений и твердо придерживался точки зрения, что должны быть предприняты любые действия, которые способствуют вторжению. Даже в том, что касается потерь, позиция Черчилля была полна неопределенности. Разумеется, он не хотел увидеть еще одну битву на Сомме, но при том считал, что долг войск всегда состоит в ведении боя с противником. Ему никогда не мог понравиться спокойный фронт с удобно устроившимися и бесполезными штабными офицерами. Неожиданно, в начале мая, он сосредоточил свое внимание на войсках, находящихся в Алжире, откуда уже сместился фокус войны: «Лучше всего было бы создать Священный Легион примерно из тысячи штабных офицеров. Пусто они подают пример войскам, возглавляя отдельные особо отчаянные атаки».27 Конечно, ничего подобного сделано не было, да он в действительности и не собирался этого делать, а просто дал выход своему возмущению крайностями, которые почти неизбежно случаются в любой массовой военной организации. Проблема в отношениях с де Голлем была связана с тем, что ни англичане, ни американцы не хотели заранее сообщать ему, где и когда начнется высадка союзных войск. «Свободная Франция» изначально считалась ненадежной. К тому же американцы, даже в большей сте218

Возвращение во Францию

пени, чем англичане, к тому времени уже знавшие, насколько сильна позиция де Голля во французском движении сопротивления, не хотели предоставить возглавляемому де Голлем комитету национального освобождения «право собственности на Францию». В конце концов, де Голля пригласили приехать из Алжира в Лондон, и он прибыл ранним утром в субботу, 4 июня. Черчилль прислал ему приветственное письмо с приглашением на обед в своем поезде в Гемпшире. Поезд, скрывающийся на запасных путях за южным побережьем, стал любимым местом Черчилля. В нем он чувствовал себя, как в передовом эшелоне штаба, якобы руководя вторжением. Накануне вечером он вернулся из Саутхемптона, где наблюдал за погрузкой Нортумберлендской дивизии и осматривал десантные суда там и в Портсмуте. Кроме того, он заехал в местную штаб-квартиру Эйзенхауэра. В этих поездках с ним были Смэтс и Эрнест Бевин (Бевина очень тепло принимали жители Тайнсайда, что, возможно, явилось сделанным за год и месяц предупреждением о результатах всеобщих выборов 1945 г.). А в поезде его ждал Иден. По свидетельству главного личного секретаря Идена Пирсона Диксона, он сменил шерстяной морской мундир «Тринити-Хауса» на более легкий мундир гусарского полковника, в котором и председательствовал на «очень веселом обеде» в салон-вагоне. Еда была «восхитительной», напитки были представлены шампанским 1926 г. и «отличным старым виски, которое пили из специальных шарообразных бокалов». Атмосфера была настолько расслабленной, а Бевин и Иден демонстрировали такое взаимное расположение, что Черчилль не удержался и сказал, что «в любой момент готов уступить руководство любому из них или обоим»28 — возможно, не самая точная формулировка для завещания. На следующий день от веселого настроения не осталось и следа, хотя снова присутствовали Бевин, Иден и Смэтс, и де Голль все-таки согласился приехать. Визит де Голля начался неплохо. Черчилль встретил его с распростертыми объятиями на железнодорожном пути. Но де Голль не был легким в общении человеком, и в этом случае его сдержанность была вполне понятна. Он проехал по вызову тысячу миль, потом еще 80, чтобы стать, в сущности, частью художественного оформления спектакля. (В истории Франции последних лет железнодорожные вагоны, стоящие на отдаленных запасных путях, сыграли довольно драматическую роль, сначала в 1918, затем, уже по-другому, в 1940 г.)* Здесь ему сообщили, что через 36 часов состоится вторжение в его страну. * Принятие капитуляции Германии Фошем в ноябре 1918 г. и принятие капитуляции Франции Рундштедтом в июне 1940 г. проходило в одном и том же переоборудованном вагоне-ресторане, на одном и том же запасном пути в Компьенском лесу.

219

Черчилль

Вообще-то ему еще повезло, что его предупредили за 36 часов, а не за 12, ведь только накануне вечером прогноз погоды заставил Эйзенхауэра отложить начало операции с 5 на 6 июня. Другое важное сообщение Черчилля состояло в том, что де Голль должен нанести визит в Вашингтон и постараться улучшить отношения с Рузвельтом, пока будет идти решающий начальный период сражения в Нормандии. Помимо этого Черчилль, как было записано в протоколе (Иденом), сказал де Голлю, что «если, после того как все возможности будут исчерпаны, возникнет расхождение между президентом [Соединенных Штатов] и Французским комитетом национального освобождения, то он, мистер Черчилль, почти наверняка будет на стороне президента, и что в любом случае между Великобританией и США никогда не возникнет никаких споров по поводу Франции». 29 Согласно протоколу, де Голль ответил, что «ему совершенно ясно, что, если между США и Францией возникнут расхождения, Англия будет на стороне США». 30 Это высказывание было изображено как полупримирительное, хотя оно почти наверняка было произнесено скорее с сарказмом, чем с пониманием, и сыграло свою роль в формировании позиции де Голля 19 лет спустя, когда он наложил вето на заявление Гаролда Макмиллана о вступлении в Общий рынок на том основании, что Великобритания находится не в Европе, а «в открытом море». Коллеги Черчилля по Кабинету, присутствовавшие на встрече 4 июня, сочли, что он был слишком резок с де Голлем. Иден в своих воспоминаниях, изданных в 1965 г., писал: «Мне не понравилось это заявление, как и мистеру Бевину, который по ходу встречи сказал об этом. Встреча прошла неудачно».31 Де Голль, хотя и не сразу, но последовал совету Черчилля поехать в Америку. Он совершил эту поездку с 6 по 11 июля. Он неплохо поладил с Рузвельтом в Вашингтоне,* как ни парадоксально, лучше, чем с Черчиллем в Гемпшире. * Этот визит де Голля в США был отмечен одной почти абсолютно фарсовой сценой, в которой де Голль повел себя с суровым достоинством. На протяжении всего визита он старался подчеркнуть, что является военным, все время ходил в форме и, стремясь не разнежиться в Вашингтоне, выразил решимость посетить генерала Першинга, командующего американскими вооруженными силами во Франции в 1917– 1918 гг. В итоге Першинга с трудом нашли в доме для престарелых в Аппалачских горах. Когда де Голль прибыл туда, его французская военная форма и фуражка-кепи, которые Першинг увидел впервые за много лет, всколыхнули остатки его памяти. Поэтому первое же его замечание привело де Голля в замешательство. «Скажите, как поживает мой старый друг маршал Петэн?» — спросил он. Де Голль ответил холодно, но с достоинством и не погрешив против истины: «Когда я видел его в последний раз, он чувствовал себя хорошо». Визит к Першингу явно не удался. (Выражаю признательность поделившемуся со мной этим воспоминанием Этьену Бюрену де Розье, который сопровождал де Голля в его поездке в Вашингтон и к Першингу.)

220

Возвращение во Францию

В тот вечер Черчилль вернулся в Лондон и провел там несколько последующих мучительно-напряженных дней. Он хотел быть как можно ближе к месту событий и в середине мая сумел уговорить адмирала Рамзи согласиться на сумасбродный план. Рамзи, который, будучи главнокомандующим британскими вооруженными силами в Дувре, отвечал за эвакуацию из Дюнкерка, в 1944 г. командовал союзными военно-морскими силами вторжения в штабе Эйзенхауэра, в чем, несомненно, была какая-то высшая справедливость. 16 мая он без особого энтузиазма написал Черчиллю. Если коротко, план заключается в следующем. Вы должны сесть на корабль «ХМС Белфаст»... в Веймут-Бей поздно вечером, число: «Д» [день высадки. — Пер. ] минус 1, для этого корабль зайдет туда на пути из Клайда, затем, не останавливаясь, вновь присоединится к своей эскадре. Я полагаю, что ночью и при сближении нужен как минимум крейсер... На следующий день должна появиться возможность перевести Вас на эсминец, который, закончив обстрел, должен будет вернуться в Англию за боеприпасами. До возвращения на корабль вы сможете проехать по побережью, нужно будет только соблюдать осторожность возле неразминированных участков.32

Далее Рамзи писал, что он с пониманием отнесся к желанию Черчилля не сообщать об этом военно-морскому министру, но счел необходимым поставить в известность верховного главнокомандующего Эйзенхауэра, «и я должен сказать, что он очень отрицательно относится к этой Вашей поездке».33 В этот главный момент второй половины войны смелость Черчилля вместе с его непоседливостью толкнула его на безответственный шаг. Он сказал Колвиллу 25 апреля о своем решительном желании оказаться «среди первых на захваченном плацдарме» и добавил: «Вот здорово было бы попасть туда раньше Монти».34 Его шутка по поводу Монтгомери свидетельствовала, по крайней мере, о восстановлении его боевого духа после весеннего спада; как оказалось, его решимости было достаточно, чтобы преодолеть сопротивление Эйзенхауэра. Почти все были против этой шальной выходки Черчилля. Разумеется, в первую очередь начальники штабов. Против был и генерал Измей, высказавший очень разумное возражение, что проблема не столько в безопасности, сколько в оторванности от средств связи в течение некоторого периода времени, когда может возникнуть необходимость в принятии очень важных решений. Черчилль нанес ответный удар не менее умно: он по секрету намекнул, что, если Измей перестанет возражать, он возьмет его с собой. 221

Черчилль

Но, в конце концов, этому плану, так напугавшему столь многих, довольно ловко помешал король Георг VI. Сначала он нашел эту идею удачной и сказал, что тоже хочет поехать. Затем, узнав от своего личного секретаря Ласселлза о том, с каким неприятием относится к этой идее командование, отказался от этой затеи и положил все силы на то, чтобы уговорить Черчилля сделать то же самое. Он не хотел издавать конституционный указ и официально запрещать премьер-министру эту поездку, но использовал все оружие из своего арсенала. Потребовалось два письма, чтобы подорвать решимость Черчилля. Во втором письме, посланным уже 4 июня, король писал: Хочу еще раз попросить Вас не отправляться в морское путешествие в день «Д». Прошу Вас, обдумайте мои доводы. Я моложе Вас, я — моряк и, как король, являюсь главой всех трех военных министерств. Больше всего на свете я бы хотел отправиться в эту поездку, но я согласился остаться дома; будет ли справедливо, если Вы сделаете то, что я так хотел бы сделать сам? 35

Поэтому Черчиллю пришлось провести ночь с 5 на 6 июня как «дворянину, что в этот день не с нами, а в кровати» [цитата из пьесы У.Шекспира «Генрих V». — Пер.]. Возможно, именно разочарованием в сочетании с его стойким отвращением к кровопролитию объясняются довольно мрачные слова, якобы сказанные им на ночь Клементине: «А ты осознаешь, что к тому времени, когда ты проснешься утром, 20 тыс. человек могут быть уже убиты?»36 Слова были не только мрачными, но и свидетельствовали о пессимизме. На самом деле за весь день высадки потери союзных войск составили всего около 3 тыс. человек, а к концу июня число убитых не превышало 8 тыс., из которых около двух третей составляли американцы. В полдень самого дня «Д» Черчилль смог представить предварительный благоприятный отчет Палате общин. Затем он пообедал с королем и свозил его в штаб-квартиру союзных военно-воздушных сил на площади Сент-Джеймс и в тыловую штаб-квартиру Эйзенхауэра на площади Гроувенор. Когда в 6.15 вечера того же дня он выступал уже с более подробным и уверенным заявлением перед Палатой общин, то воздал должное «смелости» Эйзенхауэра. Это было вызвано, хотя он и не сказал об этом, решением верховного главнокомандующего начать операцию несмотря на сомнительную погоду, отложив, таким образом, начало вторжения всего на 24 часа. Дальнейшая отсрочка могла бы расстроить всю операцию, а в это скверное лето, резко контрастирующее с летом 1940 г. — года разгрома Франции, ждать хорошей погоды, откладывая вторжение, можно было бесконечно. 222

Глава 39 Начало конца Первая поездка Черчилля на Нормандский плацдарм состоялась 12 июня. Он приехал на один день в сопровождении Сматса и Алана Брука, чтобы пообедать в штаб-квартире Монтгомери, тогда расположенной в пяти милях от моря. Затем была вторая, более продолжительная поездка 22-23 июля, которую он начал с визита к американцам в Шербур и Юта-Бич, а после отправился в основную зону высадки британских войск в Арроманш, осмотрел искусственную гавань «Малберри» и переночевал на крейсере «ХМС Энтерпрайз». Каждый из этих июльских дней он приезжал в штаб-квартиру Монтгомери, а оттуда ездил в Кан и встречался с четырьмя британскими командирами корпусов, а также с Омаром Брэдли, главным американским генералом после Эйзенхауэра. Сразу же после возвращения Черчилля из каждой из этих поездок произошли два события, не связанные между собой, но важные для этого последнего лета войны с Германией. В тот вечер, когда он вернулся из своей первой поездки, над Юго-Восточной Англией впервые появились самолеты-снаряды «Фау-1». В ту ночь было выпущено двадцать семь этих новых и довольно зловещих самолетов-снарядов, но только четыре из них достигли Большого Лондона и только один, упавший в Бетнал-Грин, убил двоих человек. После этого соотношение количества выпущенных беспилотных самолетов-снарядов - каждый размером с маленький истребитель — и количеством жертв держалось на уровне один к одному. 6 июля Черчилль объявил, что в первые три недели использования нового оружия 2754 самолета-снаряда стали причиной гибели 2752 человек. К концу августа, когда эта конкретная угроза исчезла, число убитых возросло примерно до шести тысяч. К тому же, три четверти из миллиона домов были повреждены, правда, всего двадцать три тысячи из них не подлежали восстановлению. Эти цифры были гораздо ниже, чем в 1940 — 1941 годах, но этого было достаточно, чтобы подвергнуть серьезному напряжению измученных войной людей. Многие считали, что эти беспорядочные атаки переносить гораздо тяжелее, чем прогнозируемые массированные бомбардировки три с половиной года назад: ведь они могли материализоваться в любой момент, и ни наступление дня, ни облачность не приносили утешения. Черчилль не принадлежал к тем, у кого были напряжены нервы. Его тоже сильно измучила война, но он отличал223

Черчилль

ся устойчивым бесстрашием и находил некое извращенное удовольствие в больших взрывах. Он невозмутимо продолжал диктовать, даже когда «Фау-1» приближались совсем близко. Он убеждал Сталина, возможно с некоторой бравадой, что новое оружие «не оказывает заметного влияния на ... жизнь в Лондоне. ... Улицы и парки попрежнему полны людей, которые, в свободное от работы и военной службы время, наслаждаются хорошей погодой».1 Низкое среднее количество убитых (один снаряд — один человек) не исключало ужасных случаев с большим количеством жертв, поскольку среднее количество снижалось за счет того, что большое количество этих «летающих бомб» просто падали в чистом поле, не нанося никакого вреда. В воскресенье 18 июня в Гвардейскую часовню на Бердкейдж-уолк во время утренней службы попала бомба; погибли шестьдесят человек. 30 июня сначала не вызвавший опасений снаряд унес жизни тридцати двух воспитанников детского дома в миле от Чартвелла; в том же месяце удар по восточной части Олдвича, пришедшийся на обеденный перерыв в один из немногих хороших дней этого мрачного лета, привел к массовой гибели служащих. Реакция премьер-министра Черчилля была не такой равнодушной, как можно было предположить по его невозмутимому посланию Сталину. Он не поддался искушению изменить союзную стратегию во Франции таким образом, чтобы быстрее попасть на пусковые площадки, особенно в Па-де-Кале. Но он был готов на любые безумные схемы, чтобы наказать немцев, которые, по его мнению, лишились права на уважение, беспорядочно применяя самолеты-снаряды против гражданского населения. Он организовал срочное изучение химического оружия, а также разработку схемы поочередного уничтожения ста немецких городов среднего размера. В конце концов, ему пришлось с неохотой признать доводы профессионалов ВВС, что ни один из его планов не сработает, и согласиться подождать. В основе этой реакции лежал страх, связанный с еще большей угрозой — вторым секретным оружием Гитлера, ракетами «Фау-2». 8 сентября, сразу после того как в результате захвата пусковых установок обстрел самолетами-снарядами Фау-1 прекратился, немцы послали на Лондон первые два ракетных снаряда. Один из них упал в Чизвике, убив троих человек. Другой упал в округе Черчилля, немного севернее Эппинга, всего лишь разрушив несколько сараев. Правительство странным образом решило окружить эти атаки покровом тайны — было объявлено, что в Чизвике взорвался газопровод. Не совсем понятно, был ли Черчилль участником (или даже инициатором) этого обмана. В этот момент он находился на пути на вторую Квебекскую 224

Начало конца

конференцию. Газета «Нью-Йорк Таймс» «раструбила» об этой истории 12 сентября, но, как и в случае с освещением в иностранной прессе истории короля Эдуарда VIII и миссис Симпсон, большинство англичан ее не читали. Видимость тайны поддерживалась несколько недель. Ракеты «Фау-2» несли больший заряд взрывчатого вещества и приближались совершенно бесшумно (в отличие от «Фау-1», издававших в полете резкий звук и летевших на безопасной высоте, пока не отключались двигатели). Если вы слышали взрыв «Фау-2», значит, ее жертвой стал кто-то другой. Их невозможно было перехватить, единственным способом защиты было уничтожение пусковых станций с помощью бомбардировок, что было очень трудно, или захват, что продолжалось до последних дней войны. Таким образом, мучительное испытание ракетами «Фау-2» длилось дольше, чем в случае с «Фау-1». За 177 дней на Лондон и его окрестности упали всего 1050 ракет. Хотя ракеты «Фау-2» стали причиной нескольких массовых убийств, общее число жертв было ниже, чем в случае с самолетами-снарядами. Но семь (в среднем) внезапно появляющихся ракет в день были нежеланным дополнением к шестой, последней и очень холодной военной зиме. Во Франции летом 1944 года, в результате вторжения, которое давно планировалось и о котором давно спорили, сначала появился надежный плацдарм, что стало большим облегчением. Затем последовал разочаровывающий период почти тупиковой ситуации, продолжавшийся шесть недель. Затем, начиная с 25 июля, началась третья фаза прорыва и быстрого продвижения вперед, так что в Париж союзные войска вошли 24 августа, а к 3 сентября даже достигли Брюсселя. Эти успехи доказывали правоту решительного плана РузвельтаМаршалла о полно Втором фронте по сравнению с менее решительным подходом Черчилля-Брука. Возникшее в результате нарушение равновесия между англичанами и американцами было усилено еще и тем, что все внешние атрибуты славы в связи с наступлением достались американским войскам под командованием Омара Брэдли. Двадцать первая группа армий Монтгомери вела очень тяжелые, хотя и успешные, бои за Кан и Фалез, чтобы оттянуть силы противника; благодаря этому Двенадцатая армия Брэдли смогла продвинуться на значительное расстояние, пройдя от Шербура вниз по полуострову Котантен и повернув направо, что за три недели привело их к Дре, Шартру и Орлеану. Эйзенхауэру, который был в лучшем смысле этого слова скорее генералом-политиком, чем боевым генералом, блестяще удавалось, 225

Черчилль

как минимум до осени, предотвращать обострение между двумя армиями в условиях ведения боевых действий. Но на более высоком уровне англо-американское согласие, которое так хорошо выдерживало проверку поражением в течение двух с половиной лет, вместо того, чтобы согреться в лучах победы, начало быстро охладевать. Первым (но только первым) поводом для разногласий стала необходимость дополнения Второго фронта вторжением союзников на юг Франции (об операции, сначала имевшей кодовое название «Энвил» уже рассказывалось в предыдущей главе). Американцы утверждали, что в Тегеране была достигнута твердая договоренность об этой операции. Насколько американцы были убеждены в ее необходимости, настолько англичане были настроены против нее. Самое серьезное возражение Черчилля состояло в том, что проведение этой довольно бессмысленной кампании требовало такого сильного ослабления сил Александера в Италии, которое должно было помешать его прорыву в долину реки По, уничтожению армии Кессельринга и подходу к Вене — цели, на которую Черчилль был очень серьезно настроен в силу необходимости сохранения равновесия между западными союзниками и русскими. С 21 июня до 1 июля этот спор перерос из разногласий на уровне начальников штабов в обмен такими посланиями между премьер-министром и президентом, которые по язвительности намного превосходили всю их предыдущую переписку. Американцы упрямо стояли на своем, и англичанам, быстро становившимся младшими военными партнерами, ничего не оставалось, как согласиться с их решением. Но только после того, как «весь день [все десять дней] раскатывалось эхо битвы» [так начинается стихотворение А.Теннисона «Смерть короля Артура» — Пер.]. Об исключительной резкости этой переписки можно судить по телеграмме Черчилля Рузвельту 1 июля. Получив категорический ответ президента на свои предыдущие аргументы, он предупредил: «Мы глубоко огорчены Вашей телеграммой...[которая], по моему скромному и уважительному мнению, [настаивает на] совершении первой главной стратегической и политической ошибки; за эту ошибку нам обоим придется нести ответственность».2 В своей последней телеграмме по этому вопросу, посланной в тот же день, Черчилль писал, что он «обязан заявить торжественный протест» против решения, которое «разбило» его надежды на итальянскую кампанию. Мне очень неприятно писать Вам об этом», - закончил он.3 Возможно, еще больше, чем непреклонные американские «указы», его возмутили два аргумента, использованные в ходе спора. Англичане считали, что их козырным аргументом в пользу сохранения со226

Начало конца

юзных войск в Италии является сделанная в Блетчли расшифровка распоряжения Гитлера от 17 июня. Ключевым предложением в этой расшифровке было следующее: «Фюрер приказал укрепить позицию на Аппенинах, сделав ее последней заградительной линией, поскольку вход противника в долину По имел бы непредсказуемые военные и политические последствия».4 С точки зрения британских начальников штабов, это доказывало, что использование армии Кессельринга против полномасштабной атаки Александера отвлечет немецкие дивизии от сопротивления силам операции «Оверлорд» быстрее и эффективнее, чем августовская высадка на юге Франции. Попытавшись доказать это американцам, они (и Черчилль) были потрясены, когда Маршалл сказал, что, хотя расшифровки из Блетчли, конечно, имеют большую ценность, следует помнить, что, если бы им придавалось большое значение, то сомнительно, началась ли бы когда-нибудь операция «Оверлорд».5 Второе «оскорбление» содержалось в словах Рузвельта из письма от 29 июня, которые Черчилль воспринял, как предложение изложить «свои точки зрения Сталину для разрешения спора».6 Трудно сказать, позволяет ли это письмо Рузвельта сделать такой вывод. Точный его текст звучал так: ĢЯ помню о нашем соглашении со Сталиным относительно операции на юге Франции и о том, что он неоднократно высказывался в пользу такой операции и признал все другие операции на Средиземном море имеющими меньшее значение ...»; и: «Если мы с Вами не сможем к 1 июля отдать приказ генералу [сэру Мейтланду] Уилсону [главнокомандующему союзными вооруженными силами на Средиземноморье] как можно скорее начать операцию «Энвил», мы должны будем немедленно связаться со Сталиным. 7 Возможно, здесь и предполагался элемент угрозы, но конкретное предложение о разрешении спора было плодом воображения Черчилля, которое как-то особенно разыгралось на этом вопросе. В одном из своих знаменитых «неотправленных» сообщений он 30 июня угрожал Рузвельту, что уйдет в отставку, если будет принято решение о проведении операции «Энвил». Сам по себе спор между англичанами и американцами был очень неприятен. Британским начальникам штабов, говоря словами Алана Брука, удалось убедить Черчилля в том, что единственным разумным отношением здесь может быть: «Хорошо, если вы так хотите быть идиотами, нам легче стать идиотами вместе с вами, чем ссориться — ссориться нам очень опасно. Не сомневайтесь, мы сможем хорошо сыграть роль идиотов».8 Но даже после этого Черчилль настаивал на том, чтобы вернуться к этому вопросу в августе и доказывал, возможно, разумно, но, разумеется, безрезультатно, что высадка должна 227

Черчилль

производиться на западном, а не на южном берегу Франции. Еще более важным было то, что конфликт по поводу операции «Энвил» положил начало новой модели отношений между союзниками. До этого американские и английские начальники штабов редко расходились во мнениях по основным вопросам. После этого они редко занимали одинаковую позицию по любым вопросам, и британская сторона, почти всегда оказывалась проигравшей — уж слишком неравными были силы. Временным решением любой внутренней проблемы союзников, которое всегда инстинктивно предлагал Черчилль, была организация встречи на высшем уровне. В самом разгаре конфликта с Рузвельтом по поводу операции «Энвил» он писал почти жалобно: ĢЯ уверен, что, если бы мы могли встретиться, как я не раз предлагал, мы смогли бы прийти к приемлемому соглашению».9 Он даже пытался делать такие предложения Сталину, этому медведю в своей берлоге, которого вряд ли можно было убедить когда-нибудь покинуть ее, но которого Черчилль был готов посещать в одностороннем порядке, и дважды делал это, а еще несколько раз напрашивался на приглашение. Почему Черчилль так любил эти личные встречи? Ведь он явно не страдал от невозможности выразить свое мнение на бумаге. Напротив, одной из его первых инициатив в роли премьер-министра было введение правило Уайтхолла, согласно которому все министерские распоряжения должны отдаваться в письменном виде. И, действительно, во время споров с Рузвельтом вокруг операции «Энвил», и еще больше весной 1945 года, в последние недели жизни Рузвельта, создавалось отчетливое впечатление, что его способность бегло диктовать скоро позволит ему утопить президента в потоке длинных писем. Так что его любовь к личным встречам была скорее связана с его почти всепоглощающей страстью к путешествиям и верой в силу собственной личности при общении с глазу на глаз и желанием. К тому же, раз уж в мире были люди, более могущественные, чем он, что он начинал мрачно осознавать, он хотел чаще бывать вблизи источников их могущества. Обычно эти встречи на высшем уровне проходили хорошо. Он установи близкие, и даже теплые отношения с собеседниками, не только с Рузвельтом, но и со Сталиным. Он возвращался домой с чувством, что многое достигнуто, что разногласия преодолены, споры улажены, что поездка стоила затраченного на нее времени. Однако стала наблюдаться печальная закономерность, особенно во второй половине войны, что разногласия и трудности довольно быстро снова заявляли о себе, и все снова начинало идти, как и до этого. 228

Начало конца

Черчилль почти всегда был гостем.* Его попытки уговорить Рузвельта, а еще больше Сталина, приехать в Лондон или Эдинбург или провести конференцию на борту судна, находящегося в британских водах, всегда проваливались. А будучи гостем, он всегда оказывался в некотором роде просителем. Получалось, что он искал встречи и чувствовал большую ответственность за то, чтобы она прошла ус´ пешно. Когда глава государства или правительства находится в столице своей страны, эта обстановка всегда усиливает его значимость. Общаясь с Рузвельтом и Сталиным, он имел дело с пауками, плетущими вокруг себя гигантскую паутину. К тому же, в трудные моменты он не умел оставаться холодно-невозмутимым, как Сталин или де Голль. Он был из тех, кто скорее нарушит молчание, чем будет его поддерживать. Он мог серьезно и даже с блеском аргументировать. Но, не добившись своего, он не умел с таким же блеском зловеще и угрюмо молчать. В результате встречи на высшем уровне казались ему обычно более успешными, чем было на самом деле. Вторая половина 1944 года обеспечила Черчиллю множество возможностей утолить свою жажду путешествий, испытать головокружение и разочарование встреч на высшем уровне и вкусить горькую радость, осознавая, что с приближением победы союзных сил Англия и он сам становятся наименее важными среди союзников. В начале августа ему не удалось уговорить Рузвельта приехать в Англию, со Сталиным или без него. ĢЯ очень сожалею, что вы не можете приехать», - написал он в телеграмме 10 августа и тоскливо добавил: «Когда я сообщил об этом королю, он выглядел очень разочарованным».10 Однако он заручился обещанием президента о проведении второй двусторонней Квебекской конференции (на этот раз под кодовым названием «Октагон»), и, получив это обещание, мог наслаждаться длительным визитом в Италию, который задержал его за пределами Англии до 29 августа. С одной стороны это была поездка на морской курорт (включая посещение Голубого грота на Капри и острова Искья и многочисленные купания в различных бухточках Неаполитанского залива), с другой — серьезные встречи и поездки по всему Аппенинскому полуострову с попытками подобраться как можно ближе к линии огня. Он даже сел на эсминец и плыл на нем пять часов, чтобы подобраться на расстояние нескольких миль к Сен-Тропе, чтобы увидеть, насколь* Из этого правила было два исключения, когда они с Рузвельтом встречались на нейтральной территории: в Касабланке и в Каире. На две Квебекские конференции Черчилль ездил «за три тысячи миль морем», в то время как Рузвельт находился в пределах 400 миль от своего родового имения в Гайд-парке, где он развлекал Черчилля в дни обеих конференций.

229

Черчилль

ко возможно, как проходит на юге Франции высадка союзных сил, против которой он столь энергично выступал. Это был классический пример ситуации, когда «с ними спорить бесполезно, лучше согласиться» и его постоянного стремления оказаться как можно ближе к любому месту боевых действий. Это можно было рассматривать как акт великодушия, но он, ни в коей мере не отказался от своего частного критического отношения к этой осуждаемой им затее. По пути из Лондона в Неаполь Черчилль останавливался на несколько дней в Алжире, где пригласил к себе де Голля. Генерал отказался. Это вызвало бурное негодование. «Разумеется, в подобные моменты я не допускаю, чтобы [это] влияло на мою оценку политической ситуации, - писал он, слегка кривя душой, Клементине Черчилль, - но я чувствую, что под руководством де Голля мы получим Францию, более чем когда-либо, враждебную Англии, начиная со времен эпизода с Фашодой».*11 В Неаполе первым иностранным гостем Черчилля стал Тито. Он, по крайней мере, согласился приехать, и состоялись две, достаточно дружественные встречи. Правда, чиновник министерства иностранных дел Пайрсон Диксон, в то время главный личный секретарь Идена, почему-то сопровождавший Черчилля на протяжении всего длительного итальянского визита, в своем педантичном дневнике написал об этом довольно критически: Тито был осторожен, нервничал и сильно потел в своем нелепом маршальском мундире толстого сукна с золотыми галунами... . Ближе к концу встречи премьер-министр набросился на него, сказав, что мы не потерпим, чтобы наша боевая техника использовалась против других югославов. Но Тито, должно быть, знал, что ему ничего серьезно не грозит, поскольку мы только и делаем, что постоянно оказываем ему внимание... . Прямо со встречи мы отправились на обед в честь Тито, на который прибыли главнокомандующий и Гарольд Макмиллан. В конце обеда премьер-министр, выглядевший бледным и больным, неуверенно поднялся и произнес крайне хвалебную речь о подвигах Тито, приветствуя в его лице союзника. Это была тактическая ошибка, перечеркнувшая весь положительный эффект сказанного на встрече.12

Затем Черчилль ударился в воспоминания, рассказав Тито, как тридцать один год назад посетил Далматское побережье на адмиралтейской яхте вместе с Асквитом, и как при этом о политике разговаривали всего один раз «за сорок дней поездки».13 Поскольку извест* Инцидент, который произошел в 1898 году на западной границе Судана и стал причиной резкого обострения франко-британских отношений.

230

Начало конца

но, что их путешествие продолжалось всего девятнадцать дней и что Асквит жаловался, в основном, на неспособность Черчилля говорить о чем-нибудь, кроме политики, это еще раз показало, насколько непрочной может быть память. В ходе поездок по Италии (это были вылазки на несколько дней с его базы в Неаполе — виллы генерала Уилсона) Черчилль посмотрел с высоты на Флоренцию (еще находившуюся в руках немцев), прожил несколько дней в только что заново открытом посольстве Великобритании в Риме и имел аудиенцию у Папы Пия XII. Они сошлись на том, что они оба против коммунизма. Кроме того, Черчилль сделал пробный шаг в мутную воду римской политики после Муссолини. В самом конце своего итальянского визита он уговорил генерала Александера отвезти его совсем близко к линии фронта к северу от Анконы. ĢЯ еще никогда не находился так близко к вражеской линии и никогда еще за время второй мировой войны не слышал такой сильной ружейной стрельбы».14 Черчилль вернулся в Англию (куда он прибыл с неожиданно поднявшейся до 39,4 температурой и небольшим затемнением в одном легком) всего на шесть дней, после чего он должен отбывать на Квебекскую конференцию на борту «Квин Мэри». Смесь новейшего антибиотика под названием «Эм энд Би», таблеток от малярии (которые после отъезда из Италии ему пришлось принимать в течение четырех недель и влажной жары Гольфстрима, сквозь которую с трудом продвигался корабль, говорят о том, что Черчилль во время путешествия был в подавленном настроении. Большую часть времени он провел в своей каюте, читая романы Троллопа «Финиас Финн» и «Дети герцога». Правда, если верить Колвиллу, на третий день за ужином он ухитрился выдержать все меню: «устрицы, консоме, палтус, жареная индейка, мороженое с мускусной дыней, сыр «Стильтон», множество различных фруктов и пирожных), залив все это шампанским (Мумм 1929 года) и совершенно замечательным вином Либфраумильх, а в конце — небольшим количеством бренди 1870 года».15 Несмотря на эти развлечения, он оставался либо подавленным, либо крайне критически настроенным на протяжении всего путешествия, а ведь в обычное время он бы с удовольствием провел эти пять дней именно так. «Он заявил, что в ходе предстоящих выборов он без сожаления расстанется с любым из коллег-лейбористов, кроме [Эрнеста] Бевина».16 Но это могло быть следствием состоявшегося только что резкого спора с Эттли, который настаивал на том, что Военный кабинет должен принимать какие-то решение во время многочисленных и продолжительных поездок Черчилля. Кроме того, на заседании штаба 9 сентября премьер-министр сумел рассердить Алана Брука. 231

Черчилль

Стоило Черчиллю очутиться в атмосфере относительной свежести Квебек-Сити и обрести стимул в виде конференции на самом высоком уровне, и его настроение поднялось. «Конференция открылась в порыве дружбы», - телеграфировал он Военному кабинету вечером 13 сентября. «Представители штабов уже почти полностью обо всем договорились».17 Несмотря на эту эйфорию, на Второй Квебекской конференции не удалось решить много вопросов, а те решения, которые номинально были приняты, трудно было назвать разумными. Это относилось, в частности, к плану Моргентау по превращению послевоенной Германии в сельскую общину. Генри Моргентау Младший был министром финансов США с 1934 года и, несмотря на то, что был евреем, был аристократом-землевладельцем и соседом Рузвельта в Гудзон-Вэлли — необычное сочетание для того времени. К тому же он был ярым сторонником Рузвельта, начиная с кампании 1928 года по избранию губернатора штата Нью-Йорк, и это тоже было необычным явлением среди соседей Ф.Д.Р. Поэтому влияние Моргентау было значительным, и президента на некоторое время привлек его несколько бессмысленный план. Гораздо больше удивляло то, что этот план на какое-то время увлек Черчилля. Здесь плохим советником оказался лорд Черуэлл. Из всех англичан, присутствовавших на том ужине в Квебеке, где Моргентау излагал свои идеи, только «профессор» отнесся к ним благосклонно. Но Линдеманн, который всегда был горько обижен на судьбу за то, что, в значительной степени случайно, родился в Германии, поддержал Моргентау, а он был большим авторитетом для своего патрона. Так или иначе, 15 сентября и Рузвельт, и Черчилль формально одобрили план. Министры иностранных дел обеих стран были в ужасе. Иден сказал Черчиллю, что Военный кабинет никогда на это не согласится. Корделл Халл, необычно для себя пустив в ход все влияние, мобилизовал все ресурсы государственного департамента, чтобы провалить принятие этого плана. Насколько этот план был нереалистичен хорошо видно из контраста между тем, что реально происходило в пятидесятых и шестидесятых годах, и одним из доводов, приведенных Черчиллю Черуэллом: ĢЯ объяснил Уинстону, что этот план, уничтожив опасного конкурента, спасет Великобританию от экономического краха». 18 В остальном возникало стойкое ощущение, что трудных вопросов, по которым могли возникнуть стратегические разногласия, просто не касались. Американские начальники штабов, чьи сил в Европе начинали быстро превосходить британские — к концу войны их соотношение составило приблизительно три миллиона к одному — естественно, были в приподнятом настроении в связи с успехом опе232

Начало конца

рации «Оверлорд»: ведь они все время отстаивали ее в противовес колебаниям англичан. Операция «Драгун» (первоначальное название «Энвил»), независимо от того, правильными или нет были оперативно-стратегические доводы в ее пользу, проходила без поражений и обеспечила быстрое продвижение вверх по долине реки Рона. За два дня до начала Квебекской конференции близ Дижона состоялась встреча союзных сил из Нормандии с силами из Прованса. Даже Черчилль, выступая на открытии конференции, был вынужден признать, что результаты операции «Драгун» «вызывают удовлетворение». Получив почти все, что он хотели, американцы были готовы предоставить общие заверения, что не будут больше ничего забирать из армии Александера в Италии, пока не будет преодолено сопротивление Кессельринга. Но за этими любезностями скрывалась основное разногласие. Американцы были в высшей степени заинтересованы в разгроме Вермахта на центральном фронте и, при условии достижения этой цели, им было все равно, где они соединятся с Советской армией. Англичане, напротив, были озабочены тем, чтобы задержать коммунизм как можно восточнее. Они хотели помешать Тито захватить Триест, попасть первыми в Вену, призвать американцев сделать то же самое с Прагой и, самое главное, обеспечить, чтобы либо Монтгомери, либо Брэдли, вошел в столицу Третьего рейха до того, как над ним начнет развеваться красное знамя. Были также разногласия относительно подхода к войне против Японии: эта кампания широко обсуждалась в Квебеке. Черчилль был решительно настроен разубедить американцев в том, что англичане не захотят принять в этом участие. Он даже посвятил значительную часть финальной пресс-конференции (совместной с Рузвельтом) полушутливому отрицанию мнения, что «англичане хотят уклониться от своих обязательств в войне с Японией... . И это [предположение] очень меня удивило, потому что, на самом деле, конференция была отмечена как раз противоположной тенденцией. Если и были разногласия, которые приходилось улаживать, они заключались в том, что мы явно чувствовали намерение Соединенных Штатов взять слишком много на себя... . Но нельзя же все хорошее оставлять себе. Надо делиться».19 Англичане не хотели, чтобы их основная роль сводилась к бесконечным сражениям в ужасных условиях джунглей Бирмы. Они очень хотели, чтобы после разгрома Германии основные силы английского флота приняли участие в главных десантных операциях против Японии. Но американцы считали, что англичане прежде всего заинтересованы в возврате имперских территорий, с которых их так позорно 233

Черчилль

выбросили, и, прежде всего, в триумфальном возвращении в Сингапур. А американцы, включая президента, не горели желанием поддерживать Британскую империю. Черчилль не мог позволить этим проблемам испортить свой любимый момент после окончания конференции — два дня практически наедине с Рузвельтом в Гайд-Парке. Когда на обратном пути домой его вездесущий врач спросил, была ли Квебекская конференция для него более утомительной, чем прошлогодняя конференция в Каире, Черчилль, согласно его воспоминаниям, ответил: «Что это за конференция? Два раза поговорил с начальниками штабов, все остальное время ждал возможности вставить словечко в монолог резидента».20 Однако, сколько бы ему ни пришлось ждать в Квебеке, в Гайд-Парке его желания были удовлетворены сполна. Из гостей там был только он со своим немаленьким окружением и Гарри Хопкинс, которого он был очень рад видеть там, поскольку боялся, что Хопкинс впал в немилость. Это был последний раз, когда они с Рузвельтом встретились по-настоящему вдвоем. Была еще короткая встреча на Мальте по пути в Ялту пять месяцев спустя, но на самой Ялтинской конференции Рузвельта, помимо явного утомления, угнетало беспокойство по поводу сохранения равноудаленности от Сталина и Черчилля. Тем не менее, этого последнего визита в Гайд-Парк оказалось достаточно, чтобы Черчилль отправился в обратное путешествие через Атлантику в гораздо лучшем расположении духа, чем то, в котором он прибыл. Здесь все свидетели — Колвилл, Моран, Каннингхэм и секретарь-машинистка Мариан Холмс — единогласны: «Премьер-министр в отличной форме». А адмирал Каннингхэм, демонстрируя замечательную терпимость к воспоминаниям, отметил «необыкновенно интересные рассказы о его работе в Адмиралтействе во время той войны».21 В Лондон они вернулись утром 26 сентября. В тот же день после обеда Черчилль ответил на вопросы в Палате общин. Главной новостью, ожидавшей их по прибытии, было сообщение о практически полном уничтожении Первой воздушно-десантной дивизии, которая, высадившись на берег нижнего Рейна в голландском Арнеме, пыталась захватить «слишком отдаленный мост». Но, несмотря на это, он сохранял достаточный оптимизм и тогда, и два дня спустя, когда выступал с продолжительной речью в парламенте, час до обеда и еще час после. По поводу этой речи Николсон высказал следующее мнение: «В начале премьер-министр в прекрасной форме, он легко находит нужные слова, сильно жестикулирует. Но минут через сорок пять его голос становится хриплым, к тому же он начинает запинаться».22 234

Начало конца

Следующим главным желанием Черчилля была поездка в Россию на другую встречу на высшем уровне. По воспоминаниям Колвилла, с которым он обычно говорил откровенно, свое особое желание поехать туда он объяснял довольно любопытно: Премьер-министр вчера заверил меня, что его поездка в Москву, которая, действительно, очень опасна для его здоровья, нужна исключительно для того, чтобы воспрепятствовать появлению любых мыслей о том, что Великобритания и США сближаются (как показала Квебекская конференция), а Россия останется в стороне. Его визит четко даст понять, что с Россией мы тоже поддерживаем тесные связи и что никто не собирается оставить ее за бортом.23

Приведенная причина была любопытной, потому что именно такое отношение со стороны Рузвельта оскорбило Черчилля на Тегеранской конференции, и то же самое ожидало его в Ялте. Возможно, еще больше его привлекало путешествие и надежда, что, встретившись лицом к лицу со Сталиным, он сможет добиться прогресса в переговорах о будущем Польши, Греции и других стран Восточной Европы, к которым перспектива победы привлекла пристальное внимание. Он вылетел вечером 7 октября на относительно роскошном для того времени авиалайнере «Йорк». Готовился к поездке он не так, как обычно: два раза сходил с Клементиной в театр, сначала они посмотрели «Оружие и человек» Шоу, а затем - «Ричард III» Шекспира. Совершив несколько остановок для дозаправок самолета, принятия ванн и коротких совещаний в Неаполе и Каире, он прибыл в Москву утром 9 октября, к сожалению не в тот аэропорт (как за десять месяцев до этого в Тунисе, но с менее опасными последствиями). Из-за этого ему пришлось совершить дополнительный получасовой полет до нужного аэропорта, где его встречал Вышинский и выстроенный для приветствия почетный караул. В Москву также прилетели Иден и Алан Брук, но, по настоятельной просьбе короля Георга VI, на отдельном самолете. В своих мемуарах «Вторая мировая война» Черчилль начал рассказ об этой конференции [кодовое название «Толстой»] с подчеркнутой точностью: «На этот раз нас поместили в самой Москве со всеми удобствами. В моем распоряжении находился небольшой, прекрасно обставленный дом, в распоряжении Антони [Идена] — другой дом поблизости».24 Однако более точные записи, которые педантично вел Мартин Джильберт, дают понять, что сначала его поселили на даче почти в двадцати четырех милях или в часе езды от города. Там он провел свои первые две ночи в России, причем в одну из них ему при235

Черчилль

шлось возвращаться между двумя и тремя часами. Такие, типичные для него, незначительные фактические ошибки (наряду с редкими значительными) портили его, местами неотразимое, документальное повествование. Но в данном случае частица правды была в обоих воспоминаниях. Русские щедро предоставили ему дом, как за городом, так и в городе. Вечером 11 октября он решил, что предпочитает городские удобства, и с этого момента жил в городе, проведя в загородном доме лишь 13 октября. Щедрое русское гостеприимство сопровождалось дружелюбием Сталина. И в этом Черчилль не уступал ему, поскольку решил быть милым и установить со Сталиным взаимоотношения двух понимающих друг друга реалистов, видевших в этой жизни все и способных на все, не исключая определенного сговора против Рузвельта. Больше всего он хотел придать этим переговорам оттенок сердечности. 13 октября он писал Клементине: «Дела идут хорошо... . У меня была очень приятная беседа со Старым медведем. Чем больше я за ним наблюдаю, тем больше он мне нравится. Теперь нас здесь уважают, и я уверен, что они хотят работать с нами». А затем, как бы про себя: ĢЯ должен постоянно держать президента в курсе событий, и это очень щекотливый момент». 25 Три дня спустя он с еще большим ´ энтузиазмом писал королю Георгу VI (в третьем лице): Здесь в Москве погода замечательная, но морозная, а политическая атмосфера в высшей степени сердечная... . Премьер-министр и мистер Иден в ходе многочисленных бесед с маршалом Сталиным и мистером Молотовым смогли коснуться самых деликатных проблем откровенно и прямо без малейших признаков обиды. Премьер-министр посетил грандиозное представление — великолепные балет; многочисленные зрители приветствовали его продолжительной овацией... . Во время или после продолжительных банкетов и многочисленных сердечных тостов мы смогли легко поговорить о многих серьезных делах. Банкеты затягиваются до трех или даже четырех часов ночи, но премьер-министр в любом случае работает допоздна, и большой объем работы выполняется после полуночи... .26

Первая и самая важная встреча со Сталиным произошла 9 октября, в день приезда Черчилля, в десять часов вечера, и продолжалась три часа. Хотя это, возможно, была самая неосторожная из всех двусторонних встреч Черчилля, он не был наедине со своим собеседником. В силу необходимости присутствовали два переводчика, а также Иден, Молотов и посол Великобритании в Москве Кларк Керр. К тому 236

Начало конца

же Черчилль, даже со своей потрясающей способностью подпитывать свою энергию запасами адреналина, просто не мог быть в тот момент достаточно бодрым. Две предыдущие ночи он провел в самолете и уже больше шестидесяти часов нормально не спал. Возможно, этим частично объяснялась неосторожность, хотя на Черчилля никогда не действовала усталость, как и алкоголь, и даже сочетание того и другого, что в этом случае, несомненно, имело место. Небрежность сквозила в его замечаниях о поляках и итальянцах и, в качестве отступления от темы, об Идене. Последнее, видимо, было шуткой, поскольку было высказано в присутствии Идена. Одной из центральных задач этого визита было достичь договоренности об урегулировании ситуации в Польше. Для этого, прежде всего, требовалось отдать русским значительную часть довоенной территории Польши и свести вместе так называемое люблинское правительство Польши, являвшееся марионеткой России, и лондонское правительство Польши, которое русские, несомненно, считали, хотя и имея на это меньше оснований, марионеткой Великобритании. Желая помочь этому процессу, Черчилль решил, что будет разумно продемонстрировать отстраненность «больших мальчиков», которым приходится иметь дело с «малышней», и надеялся, что Сталин последует его примеру. «Трудность в отношениях с поляками, - сказал он, - заключается в том, что у них были неразумные руководители. И там, где было два поляка, всегда возникала одна ссора». Сталин завершил его мысль, добавив: «А там, где был один поляк, он просто от скуки начинал ссориться сам с собой».27 Главная неосторожность Черчилля на этой встрече в Кремле состояла в написанной им бумажке, названной им «нехорошим документом», где он изложил свое предложение о разделении сфер влияния на Балканах в соответствии с реальной политикой. Есть свидетельство, в котором приводятся его слова, что «американцы были бы шокированы, если бы услышали, как прямолинейно он это изложил. Маршал Сталин был реалистом. Сам он не был сентиментальным, а вот мистер Иден был не тем человеком [это, видимо, означало, что он был склонен проявпять нереалистичность и сентиментальность]. Он [Черчилль] не консультировался с кабинетом или парламентом».28 Это привело к его известной (или печально известной) «процентной» сделке со Сталиным. Как Черчилль впоследствии писал в шестом томе своих, опубликованных в 1954 году, военных мемуаров: Создалась деловая атмосфера, и я заявил: «Давайте урегулируем наши дела на Балканах. Ваши армии находятся в Румынии и Болгарии. У нас

237

Черчилль есть там интересы, миссии и агенты. Не будем ссориться из-за пустяков. Что касается Англии и России, согласны ли вы на то, чтобы занимать преобладающее положение на 90 процентов в Румынии, на то, чтобы мы занимали также преобладающее положение на 90 процентов в Греции и пополам — в Югославии?» Пока это переводилось, я взял пол-листа бумаги и написал: Румыния: Россия Другие Греция: Великобритания (в согласии с США) Россия Югославия: Венгрия: Болгария: Россия Другие

90 % 10 % 90 % 10 % 50:50 % 50:50 % 75 % 25 %.

Я передал этот листок Сталину, который к этому времени уже выслушал перевод. Наступила небольшая пауза. Затем он взял синий карандаш и, поставив на листке большую птичку, вернул его мне. Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать. 29

Но что было урегулировано? Польский вопрос, самый острый из всех, включен не был. Договоренность о разделении 50 на 50 в Югославии и Венгрии осталась на бумаге. А что касается других стран, было бы трудно объяснить, в чем заключались 10 процентов влияния западных союзников в Румынии или 25 процентов — в Болгарии. Для Великобритании практическую ценность представляло то, что, в обмен на фактическую советизацию остальной части Балкан, Сталин твердо воздерживался от вмешательства в ситуацию в Греции и дал возможность Черчиллю разобраться там с партизанами-коммунистами. Продолжая свой рассказ, Черчилль писал: «Затем наступило длительное молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец, я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумажку». «Нет, оставьте ее себе», — сказал Сталин.30 Тогда Черчилль счел это признаком дружелюбия и желания предоставить ему подтверждение 238

Начало конца

взятых на себя обязательств. Однако, судя по тому, как развивались события, это можно с таким же успехом считать показателем того, сколь малое значение придавал Сталин этому разговору. Гордился ли Черчилль сделкой, которую, как он считал, он заключил со Сталиным? Имеющиеся факты противоречивы. Во-первых, он не пытался скрыть это от коллег по Военному кабинету, оставшихся в Лондоне. В своей телеграмме от 12 октября он полностью ввел их в курс дела, подстраховавшись лишь в отношении процентов: он сказал, что эти проценты — всего лиши ориентир. Возражений не последовало. А вот в посланной перед этим, 11 октября, телеграмме Рузвельту он, хотя и упомянул состоявшийся накануне разговор, но подробно рассказывать не стал. Более того, он позволил серьезно подправить секретный правительственный протокол, посвященный переговорам в Кремле. Записи английского переводчика (Бирса), на основании которых была написана большая часть воспоминаний Черчилля 1954 года и практически вся книга Мартина Джильберта 1986 года, были подвергнуты жесткой цензуре полковником Джейкобом из штаба Черчилля по согласованию с секретарем кабинета Эдвардом Бриджесом. ĢЯ исключил отдельные отрывки, - писал Джейкоб — которые показались неуместными для протокола такой важности...[Они могли] создать у историков впечатление, что эти очень важные переговоры велись в совершенно неподобающей манере».31 Этот московский визит растянулся на десять дней. Черчилль уехал только вечером 19 октября. Начиная с утра 15 октября, он почти сутки плохо себя чувствовал. Он почти забыл, как можно совершить серьезную заграничную поездку, не заболев чем-нибудь. Он принимал все эти превратности судьбы с замечательным хладнокровием, никогда не показывая (никому, кроме своего врача) страха перед температурой, которая вдруг начинала резко повышаться в самом неподходящем месте, и почти всегда продолжая работу с документами даже во время приступов лихорадки. Утром 15 октября, на следующий день после восхитительного похода в Большой театр, он проснулся с серьезным желудочным расстройством. Вызвали советских врачей, и к полудню он уже мог встать и встретиться с двумя представителями мятежных лондонских поляков. Возможно, из-за их упрямства к вечеру ему снова стало хуже, а температура поднялась до 38,3, и Моран решил вызвать трех специалистов из Каира, двое из которых лечили Черчилля еще в Карфагене, и двух сиделок. Однако на следующее утро температура упала до нормальной, вызовы были отменены, и оставшиеся три с половиной дня визита он был энергии. 239

Черчилль

Было много обсуждений чисто военных вопросов (которые Черчилль пропустил), обсуждались темпы вступления России в войну против Японии после разгрома Германии (старое обещание, о котором он хотел напомнить, чтобы привезти его Рузвельту, как собака приносит охотнику подстреленную дичь), послевоенные планы для Германии и требования Франции о создании там французской оккупационной зоны. Но главным на конференции после первого «нехорошего» совещания был польский вопрос. Одной из неизменных целей Черчилля была некоммунистическая Польша, что было понятно: когда он не сумел этого добиться, у него было столько проблем с Консервативной партией в Англии, сколько не вызывал ни один другой вопрос. Кроме того, у него было моральное обязательство. У него были теплые отношения с польским главнокомандующим генералом Сикорским, пока тот не погиб в авиакатастрофе, которую потерпел в июле 1943 года самолет, летевший из Гибралтара в Лондон. К тому же его восхищала храбрость, с которой польские войска в изгнании сражались сначала в битве за Англию, а затем в Италии. Но во второй половине 1944 года отношения со Сталиным и победоносной русской армией стали в его глазах более важными, чем отношения с любыми эмигрантскими группами. Он считал своим долгом сделать все возможное для лондонских поляков, но рассудил, что самым действенным способом сделать это будет продемонстрировать понимание территориальных претензий Сталина, а также преподать трем лондонским полякам, приехавшим в Москву по его просьбе жесткий урок реальной политики. Последнее он сделал с необычной резкостью на встрече в посольстве Великобритании утром 14 октября. По свидетельству поляков (не опровергаемому английской стороной), он сказал им: Вы не правительство, если не можете принимать решений. Вы бессердечные люди, желающие разрушить Европу. Я не буду вмешиваться в ваши проблемы. У вас нет чувства ответственности, раз вы хотите бросить свой народ, чьи страдания вам безразличны. Вам наплевать на будущее Европы, у вас на уме только ваши жалкие интересы. Мне придется призвать других поляков. Это люблинское правительство сможет отлично работать. Это будет Правительство. А пытаться разрушить согласие союзников своим «свободным вето» [лат. Liberum Veto - право наложения единоличного запрета на постановление собрания. — Пер.] - это преступление. С вашей стороны это трусость.

Затем он с мрачной иронией отмахнулся от возражений Миколайчика (главы лондонского польского правительства): «Если вы хотите 240

Начало конца

победить Россию, пожалуйста, мы не будем вам мешать. У меня такое ощущение, что я нахожусь в сумасшедшем доме. Я не знаю, будет ли правительство Великобритании и в дальнейшем признавать вас».32 Самое невероятное здесь — это фраза, что «это люблинское правительство сможет отлично работать». Если лондонские поляки Черчилля раздражали, то люблинских он презирал. 16 октября он писал королю Георгу VI: «Позавчера был «день всех поляков». Наши лондонские, как известно Вашему Величеству, - это компания славных, но слабых глупцов, но члены делегации из Люблина производят впечатление самых страшных злодеев, каких только можно вообразить». Но Черчилль находился до некоторой степени под действием сталинского обаяния, поэтому, когда, во время трехсторонней встречи, представители этого марионеточного правительства начали высказывать свое трусливое мнение, он взглянул на Сталина и решил, что увидел промелькнувший «в его выразительных глазах» цинично-веселый огонек.33 Основная позиция Черчилля заключалась в том, что лондонские поляки должны признать в качестве восточной границы Польши так называемую линию Керзона 1919 года, что включало передачу русским Львова, с получением бывших немецких земель в виде территориальной компенсации. Кроме того он хотел, чтобы они согласились сотрудничать с люблинскими поляками при условии равного участия в составе некоего объединенного правительства. Чтобы уговорить на это Сталина, он зашел настолько далеко, что даже стал оправдывать глубоко оскорбившее его в свое время поведение русских во время варшавского восстания против немецкой оккупации в августе предыдущего года, заявив, что «полностью принимает это объяснение» (утверждение Сталина, что находившиеся недалеко советские войска не смогли оказать помощь восставшим «исключительно по причине превосходящей силы противника и труднопроходимости местности»). «Серьезные люди в Соединенном Королевстве не поверили рассказам о том, что эта попытка была провалена намеренно. Критика касалось только явного нежелания советского правительства направить туда авиацию».34 В конце концов, он решил, что добился урегулирования на близких условиях. Но из этого ничего не получилось, в основном потому, что Сталин, как постепенно стало понятно, не собирался допускать в Польше политический плюрализм, а еще потому, что поляки сильно ненавидели русских (это не относилось к советским марионеткам, которых остальные поляки ненавидели еще больше). Черчилль вылетел из Москвы утром в четверг, 19 октября. По дороге его самолет совершил посадки в Крыму, Каире и Неаполе: первая 241

Черчилль

была посвящена великолепному русскому обеду, а две другие — коротким совещаниям. В Лондон он прибыл ранним утром воскресенья, 22 октября. Всего по дороге из Москвы он провел в воздухе двадцать шесть часов. Не успел закончиться визит в Москву, как Черчилль, отчитавшись перед Военным кабинетом и Палатой общин* о своем визите в Россию и безуспешно попытавшись уговорить лондонских поляков вернуться в Москву и продолжать переговоры, уже приступил к планированию следующей встречи Большой Тройки, которая сначала намечалась на декабрь. Черчилль очень хотел, чтобы она состоялась в Иерусалиме. Он утверждал, что там первоклассные отели, правительственные здания и все остальное и «Сталин мог бы приехать специальным поездом».35 Однако вытащить Сталина из России было невозможно, а к середине ноября Рузвельт решил, что он бы предпочел провести следующую встречу на высшем уровне уже после своей четвертой инаугурации, запланированной на 20 января 1945 года. Тем временем в Вашингтоне 4 ноября умер фельдмаршал Дилл, а в Каире, возле своего дома, еврейскими террористами был убит лорд Мойн, сменивший Кейси на посту государственного министра на Ближнем Востоке. После этого события вряд ли бы кто-то захотел проводить встречу в Иерусалиме или в Египте, даже если бы Сталин любезно согласился стать более мобильным. Черчилль быстро заменил Дилла главнокомандующим вооруженными силами на Средиземноморье Мейтландом Уилсоном, поставив на место Уилсона Александера. На место Мойна был назначен сэр Эдвард Григг. Кроме того, в эти позднеоктябрьские дни Черчилль без долгих рассуждений решил проблему возвращения в Россию тех союзных пленных, захваченных в Италии или на Западном фронте, которые считались русскими, но служили в немецких армиях. В отсутствие Идена, находившегося на средиземноморский театре военных действий, он написал записку в министерство иностранных дел: «Не создаем ли мы ненужные трудности? По-моему, мы затеваем ссоры по вопросам, * Это произошло 27 октября. В замечательном дневнике Алека Кадогана есть описание этого дня с интересной зарисовкой о том, что из себя представляли привычки Черчилля, приводящие в замешательство любого нормального человека. Кадоган был вызван на 10.15, чтобы проверить с премьер-министром «некоторые моменты». Речь Черчилль должен был произносить тем же утром, в 11 часов. Прибыв, Кадоган обнаружил его в постели (на Даунинг-Стрит), с которой «он поднялся ... только в 10.40».(Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, p.675). Невозможно представить, как это балансирование на грани допустимого могло помочь спокойно подготовиться, успокоить нервы и без суеты прибыть в нужное место. Но это удачная иллюстрация того, как трудно судить о Черчилле, исходя из обычных стандартов.

242

Начало конца

которые уже в принципе согласованы... . Я полагал, что мы договорились отправить всех русских обратно в Россию».36 10 ноября Черчилль вылетел в Париж. По сравнению с дальними и опасными путешествиями, проделанными им за прошедшие годы, это был совсем незначительный перелет, но по этому, прежде знакомому, маршруту он летел в первый раз, начиная с 31 мая 1940 года. За прошедшие четыре с половиной года его отношения с де Голлем были очень неустойчивыми. Они все время менялись, чаще в худшую сторону. Однако у де Голля было два, а возможно и три, существенных достоинства, и как бы Черчилль ни негодовал по его поводу, начиная с лета 1941 и до лета 1944 года, и, более того, ни угрожал отказаться признавать его, этого так и не произошло. Во-первых, на личном и сентиментальном уровне, что всегда много значило для Черчилля, де Голль занимал особое место в магическом мифе лета 1940 года. И во-вторых, с каждым прошедшим годом популярность де Голля в оккупированной Франции неумолимо росла. Во второй половине войны любая попытка проигнорировать его привела бы к серьезным потрясениям внутри французского движения сопротивления. А втретьих, возможно, Черчилль к тому же понимал, что, несмотря на все его утомительные пируэты на узком политическом «бревне», де Голль был по-настоящему великим человеком, возможно величайшим государственным деятелем в Западной Европе не считая его самого. Поэтому Черчилль был склонен помнить о своем обещании, данном себе самому и де Голлю в самые мрачные дни войны, что «когда-нибудь мы еще пройдемся вместе по Елисейским Полям». Они сделали это в 1944 году, в День перемирия. Было ли это мероприятие успешным, до конца неясно. Парижане шумно приветствовали Черчилля. Его удобно устроили в огромной квартире на набережной д'Орсэ с золотой ванной (ванна всегда была для Черчилля одним из самых важных удобств). В специальном поезде де Голля он совершил тридцатишестичасовую поездку в Первую французскую армию, стоявшую под Безансоном. Но во время самого парада он очень старался выглядеть довольным, в то время как де Голль выглядел угрюмым. Это был один из недостатков генерала. Он не любил делить праздник с кем-то. Черчилль в этом смысле был более щедрым. К тому же Черчилль заведомо проигрывал ему при сравнении внешнего вида: он был в не идущей ему форме коммодора авиации с тяжелой шинелью, в то время как де Голль вышагивал в свободном мундире (все еще только «двухзвездного») генерала и кепи. Странно, что Черчилль не понимал, насколько более представительным и внушительным он выглядел в гражданской одежде, как это видно на фотографиях, 243

Черчилль

сделанных пять месяцев спустя в Вестминстерском аббатстве после заупокойной службы по Ллойд Джорджу. Нельзя сказать, что год заканчивался в блеске победной славы. Немцы продолжали сопротивляться с поразительным упорством, как в Италии, так и на пороге собственной страны. А стратегические споры между западными союзниками не потеряли своей остроты. Англичане считали, что американцы пренебрегают северной осью наступления через Нидерланды, и Монтгомери начинал все больше критиковать Эйзенхауэра. Черчилль, если и не разделял этой критики, в целом поддерживал Монтгомери в этом вопросе. 1 декабря он направил Сматсу несколько жалобное послание: «Вы должны помнить, что наши армии по численности равны примерно половине американских, а скоро будут равны примерно одной третьей... Мы должны сейчас перегруппироваться и усилить наши армии для весеннего наступления... Я тем временем стараюсь договориться, чтобы в Голландии завершили начатую нами работу. Но мне уже не так легко, как раньше, добиться, чтобы что-то было сделано».37 Пять дней спустя он жаловался Рузвельту, что, поскольку президент не согласился встретиться до Рождества, «для меня настало время обратить Ваше внимание на серьезную, вызывающую разочарование военную обстановку, в которой мы оказались на исходе этого года». Рузвельт ответил спокойно и немного ворчливо: «Быть может, я недостаточно близко нахожусь к месту действий, чтобы испытывать такое разочарование по поводу военного положения, какое испытываете Вы. Быть может, это объясняется также и тем, что шесть месяцев назад я не был настроен так оптимистически, как Вы, в отношении фактора времени».38 Все это происходило перед наступлением немцев в Арденнах, которое известно на Западе как «Битва за выступ». Наступление было начато 16 декабря Рунштедтом силами десяти бронетанковых и четырнадцати пехотных дивизий. Всего за неделю оно достигло большого успеха, добравшись до реки Маас в районе Динана. В бельгийском городке Селль на каменном постаменте стоит танк со свастикой; надпись на постаменте гласит, что это самая западная точка, которой достигло наступление Рунштедта и что это произошло в сочельник. Однако в период подготовки к последнему военному Рождеству Черчилля больше заботила Греция, чем Арденны. Когда немецкие войска покинули территорию Греции, партизаны ЭЛАС предприняли решительную попытку захватить власть в стране. Черчилль был твердо намерен этого не допустить. Он считал, что установление коммунистического режима в Греции было бы катастрофой для запад244

Начало конца

ных союзников. Как он писал в 1954 году в своих военных мемуарах, за несколько лет это стало твердо установленной американской политикой. Обязательство США поддерживать демократические страны Европы в борьбе против советского экспансионизма точно связано по времени с провозглашением доктрины Трумэна в конце февраля 1947 года, когда Америка приняла на себя обязательства Великобритании по защите Греции и Турции. А через месяц твердый, но либеральный государственный секретарь США Дин Ачесон открыто заявил членам постоянного комитета Конгресса, что «наличие в Греции правительства, контролируемого коммунистами, рассматривалось бы как угроза для безопасности Соединенных Штатов».39 Однако за два с четвертью года до этого Черчилль был необыкновенно одинок в своей решимости защищать Афины и, насколько получится, пригороды от бесчинств коммунистов. «Учитывая цену, которую мы заплатили России за свободу действий в Греции, - сказал он Идену в начале ноября, - мы не должны испытывать колебаний по поводу применения британских войск».40 Цена, действительно, была высока — пришлось пожертвовать почти всеми остальными странами восточнее границы с Германией, правда, Сталин твердо соблюдал условия заключенной сделки. Вымуштрованная советская пресса, в отличие от прессы большинства других стран, не высказала ни одного критического слова в адрес Черчилля в связи с решительным подавлением коммунистического восстания в Греции в конце 1944 года. Возможно, еще более удивительным было поведение в решающий момент советского военного атташе в Афинах полковника Попова. Он не оказал ни малейшей поддержки мятежному коммунистическому правительству. Не считая Попова на месте и Сталина в Кремле, Черчилля в декабре не поддержал практически никто. К положительному балансу можно было отнести то, что он убедил Военный кабинет, а Эрнест Бевин — членов Лейборитсткой партии, которые на своей конференции поддержали правительство с оглушительным перевесом: 2 488 000 голосов против 137 000 (лейбористы любили считать голоса большими, в основном профсоюзными блоками). Затем, 8 декабря, Черчилль выступил в Палате общин с речью, одновременно убедительной и бескомпромиссной, после которой получил большинство голосов в соотношении десять к одному. Недовольные (в основном, представители левого крыла) набрали тридцать голосов «против», что было довольно много. Кроме того, по мнению главного парламентского партийного организатора Джеймса Стьюарта, ни дебаты, ни голосование не смогли разрядить атмосферу. Одиннадцать дней 245

Черчилль

спустя он сказал Колвиллу, что он впервые почувствовал «настоящее раздражение и нетерпимость» членов Палаты по отношению к Черчиллю.41 Открытую оппозицию со стороны Эммануила Шинвелла, Аневрина Бевана и других никак нельзя было назвать самым уязвимым флангом Черчилля. В Англии он подвергался непрерывной критике и со стороны «Таймс», и со стороны «Манчестер Гардиан», но это было ничто по сравнению с враждебным возбуждением американской прессы, которое практически лишило его союзника в лице Соединенных Штатов. Что касается американской прессы, то тут Черчиллю не повезло. В начале кризиса, когда министры-коммунисты вышли из состава разваливавшегося греческого правительства, когда была объявлена всеобщая забастовка, когда соединения ЭЛАС заняли половину полицейских участков в Афинах, и вот-вот должна была начаться гражданская война, он, по его собственным словам, «начал осуществлять более непосредственное руководство этим делом». Непосредственным результатом этого было то, что в ночь с 4 на 5 декабря на одном из его знаменитых ночных совещаний, заметив, как устал Иден, он в два часа ночи отправил его спать со словами: «Предоставьте это мне». Потом он подготовил решающую телеграмму генералу Скоби, командующему пятитысячными британскими войсками в греческой столице. Генерал получил инструкции задерживать в Афинах партизан-коммунистов и при необходимости открывать огонь. В телеграмме была одна жесткая фраза, последствия которой оказались весьма тяжелыми: «Однако действуйте без колебаний так, как если бы вы находились в побежденном городе, охваченном местным восстанием».* 42 Телеграмма была отправлена Скоби в 4.50 утра, копия ушла в штаб генерала Уилсона в Италии. Отправленные туда телеграммы, не помеченные словом «ЗАЩИТА», что в вежливой форме означало «не показывайте это американцам», автоматически пересылались другим заинтересованным лицам, в том числе послу США в Риме. Возможно, по причине столь неурочного времени слово «ЗАЩИТА» было случайно пропущено. Посол законно информировал об этой телеграмме государственный департамент. Госдепартамент, возможно * Черчилля следовало бы серьезно предупредить об опасности резких фраз в ситуации с Грецией, ведь непосредственно накануне его несдержанного ночного (или раннеутреннего) высказывания Клементина написала ему одно из своих знаменитых предупредительных писем. Оно касалось другого, но близкого, вопроса: «Прошу тебя, не повторяй никому то, что ты сказал мне сегодня утром, пока все не выяснишь». (Mary Soames (ed.), Speaking for Themselves, p.507).

246

Начало конца

менее законно, сообщил эту новость известному обозревателю Дрю Пирсону, который опубликовал ее 11 декабря в «Вашингтон Пост», обращая особое внимание читателей на шокирующую фразу. Это сильно обострило недовольство, существовавшее в Вашингтоне. И новому госсекретарю Стеттиниусу, сменившему Корделла Халла, и даже Гарри Хопкинсу не хватило твердости. А начальник военно-морского штаба США адмирал Кинг попытался отозвать десантные суда, которые англичане использовали для транспортировки в Грецию. Президент пытался остаться в стороне от волны критики и послал Черчиллю пару успокоительных телеграмм, но не скрывал своего беспокойства. В своей телеграмме 13 декабря он дружески, но весьма малодушно, объяснил свою позицию: «Никто лучше Вас не поймет, что я, и лично, и как глава государства, обязан чутко реагировать на состояние общественного мнения. Именно по этой причине наше правительство не смогло поддержать вас в этой ситуации с Грецией».43 В Канаде американцам удалось вызвать недовольство Маккензи Кинга, обычно надежного сторонника Черчилля. В добавление к этим сомнениям по другую сторону Атлантического океана у Черчилля возникла проблема с собственными старшими советниками. Министр резидент в Средиземноморье Гарольд Макмиллан и Александер, недавно произведенный в ранг фельдмаршала и назначенный вместо Уилсона главнокомандующим на всей этой территории, прибыли в Афины 11 декабря. Представитель Великобритании в греческом правительстве Рекс Липер уже был там; правда он ´ проводил большую часть времени с эмигрантским правительством в Каире или в Казерте в Южной Италии. Липер давно считал, что решению проблемы препятствует ситуация с королем (находящимся в Лондоне Георгиосом II) и что лучшим выходом было бы назначить регентом главу греческой православной церкви архиепископа Дамаскиноса. Эту мысль быстро поддержали и остальные. В частности, Александер, которому Черчилль всегда инстинктивно симпатизировал, сказал, что важно найти политическое решение, поскольку у англичан недостаточно сил, чтобы подавить сопротивление за пределами Афин и Пирея. Этого было более, чем достаточно, чтобы переубедить Идена, но не Черчилля. У него не вызывало особого уважения то немногое, что он знал о Дамаскиносе. Ему не нравился вид (он видел его только издали) этого «прелата-политика» с черной бородой и в митре, которая увеличивала его и без того значительный рост. Черчилль полагал, что он окажется «диктатором левого толка». Но его недоверие было более обобщенным и менее рациональным. «У[инстон] настроен резко против архиепископа, - писал Иден 21 декабря, - и убежден, 247

Черчилль

что тот является одновременно коллаборационистом и коммунистом. По сути, как точно подметил Алек [Кадоган], он занял место де Голля [в черчиллевской галерее опасных людей]».44 Греческий король тоже был категорически против назначения Дамаскиноса регентом, хотя был готов попробовать его в качестве премьер-министра. Но все остальные считали, что из этого ничего не выйдет. Вследствие этого в преддверии Рождества в Греции сложилась очень неприятная тупиковая ситуация (это вдобавок к беспокойству по поводу наступления немцев в Арденнах). В пятницу 22 декабря Черчилль собирался вечером поехать в Чекерс. Но он так задержался в пристройке на Даунинг-Стрит, что решил переночевать там. В итоге он оставался в постели (работая) до пяти вечера следующего дня. Эти изменения планов и странное (больше, чем обычно) поведение говорили о не очень спокойном состоянии духа. Однако к моменту приезда в Чекерс он уже принял твердое решение, состоявшее в том, что свой рождественский обед он съест не в кругу семьи в деревне графства Бакингемшир, а в новом, и, по стандартам того времени, комфортабельном самолете «C54 Скаймастер» на пути из Неаполя в Афины. Его решение привело в ужас домочадцев в Чекерсе. Многочисленные гости, в основном члены семьи, были приглашены на Рождество, которое должно было стать самым спокойным из тех пяти, что Черчилли провели здесь за время войны (принимая во внимание близость победы). То, что премьер-министр приехал на сутки позже, чем его ждали, уже было достаточным разочарованием. А сообщенная им новость о том, что вечером следующего дня (в сочельник) он должен отправиться в опасную поездку, которая займет все оставшиеся праздничные дни, была воспринята как хамство. Клементина, которая обычно спокойно относилась к отсутствию мужа, как и к собственному, удалилась в свою комнату, «заливаясь слезами».45 Заставить Черчилля изменить планы было невозможно. Иден, хотя и не горел желанием портить себе рождество, вызвался поехать вместо премьер-министра. Ему было сказано, что он может поехать вместе с ним. Единственным человеком, заставившим Черчилля задуматься. был министр по делам доминионов и лидер Палаты лордов Крэнборн, который, приехав в воскресенье к обеду, привел убедительные доводы против поездки. Но колебания были недолгими. «План», которого с утра еще не существовало, неумолимо приводился в действие. Как писал в своем дневнике Колвилл: «Последовал суматошный вечер, когда премьер-министр предупреждал короля, Эттли, Бевина, Бивербрука по одному телефону, а я — начальника штаба военно-воз248

Начало конца

душных сил, Адмиралтейство, Томми [военно-морского адъютанта премьер-министра] — по другому».46 В итоге в начале второго ночи в день рождества Черчилль с небольшим, но близким, Окружением, вылетел из Норфолта. Он взял с собой своего врача, своего любимого (но не старшего) секретаря Колвилла, своего военно-морского адъютанта и «двух самых красивых» секретарей-машинисток с Даунинг-Стрит Мариан Холмс и Элизабет Лэйтон — впрочем, красоту мог отметить скорее Колвилл. чем Черчилль, а также Идена и Пайрсона Диксона. Почему Черчилль был так решительно настроен совершить эту поездку, сорвавшую планы стольких людей? Самое очевидное объяснение состоит в том, что чувство долга восторжествовало над желаниями, это было частью его образа жизни. При столкновении долга и желания, если вопрос был достаточно серьезным, он всегда принимал решения в пользу долга. Как и многие другие очевидные объяснения, это объяснение раскрывает значительную часть истины, но не всю ее. Чувство долга всегда имело очень сильного союзника в виде желания Черчилля быть в центре событий, в том, что скуке он предпочитал опасность, а инерции — риск. К тому же в нем жила вера, возможно, в Афинах более уместная, чем в Москве, в собственное личное обаяние и в свою способность преодолевать препятствия, которые на расстоянии казались почти непреодолимыми. В Афинах его личное вмешательство повлияло в равной степени на объективные обстоятельства и на него самого и поэтому сработало убедительно. Оно изменило его мнение о Дамаскиносе. Впервые он встретил его вечером в день Рождества. После прибытия в аэропорт Черчилль задержался на борту самолета, где провел длительное совещание с Александером, Макмилланом и Липером. В салоне было холодно, а ветер был настолько сильным, что самолет подпрыгивал, стоя на летном поле. Затем всех в бронированных автомобилях отвезли к заливу Фалерон, где они пересели на борт крейсера «Аякс», флагмана Восточно-Средиземноморского флота, пятью годами ранее прославившегося в битве за Ривер-Плейт. На его борту Черчилль впервые увидел бесполезного премьер-министра Папандреу, который, по его словам, «меняет решения раза по три в день, и который после афинских переговоров был уже практически человеком из прошлого.47 А потом Черчилль увидел сильного человека будущего — архиепископа. Резко поменяв мнение, он внезапно обнаружил, что все его предубеждение против Дамаскиноса исчезло. «Вообще он вызвал у меня большое доверие. Это блестящая личность, и он сразу же со249

Черчилль

гласился председательствовать на совещании».48 Черчиллю показалось, что рост архиепископа в митре выглядит футов на семь; на него большое впечатление произвел тот факт, что до принятия духовного сана тот был чемпионом по борьбе. Он не изменил мнение лишь относительно духовности его Блаженства, которое, по его словам, он не имел достаточно времени проверить. Совещание, на котором Дамаскинос с такой готовностью согласился председетельствовать, должно была собрать всех греческих политических руководителей, включая лидеров ЭЛАС, пожелание о котором было высказано во время встречи на борту «Скаймастера» сразу по прибытии Черчилля. Оно было назначено на шесть часов вечера 2 декабря в министерстве иностранных дел Греции - здании, в лучшем случае довольно унылом. Унылость усиливалась тем, что отопление практически не работало, освещение обеспечивалось несколькими фонарями-молния, а происходящее оживлялось, как и везде в Афинах в те дни, фоном, состоящим из беспорядочного орудийного огня и разрывов снарядов, которые время от времени слышались совсем близко. В назначенный час представители старой гвардии греческих политиков были на местах, но представители ЭЛАС не появились. Совещание пришлось начинать без них. Черчилль уже выступал во своей вступительной речью, когда за дверью послышался легкий шум, и вошли, как описывает Колвилл, «трое потрепанных головорезов».49 Черчилль, правда, описывал их как «представительных людей, одетых в британскую походную форму», которые, на его взгляд, выглядели «гораздо более приличной публикой, чем представители незаконного люблинского правительства».50 Он всеми силами старался быть любезным и с трудом (но разумно) удерживался, чтобы не пожать им руки. Впрочем, это он смог сделать, когда уходил, сказав им, что оставляет греков совещаться с греками под председательством архиепископа, «этого очень известного и уважаемого гражданина». В тот момент это ничего особенного не дало. Некоторые из «буржуазных» делегатов пытались уйти, чтобы не сидеть рядом с «головорезами», но англичане не дали им этого сделать. Затем представители ЭЛАС заняли, по мнению архиепископа, безнадежно непримиримую позицию, и, несмотря на свою более располагащую внешность, потребовали столь же доминирующего положения в любом коалиционном греческом правительстве, что и люблинские поляки — в любом варшавском. Поэтому совещание не дало большого результата в смысле налаживания контактов. Не случилось ничего существенного и в оставшиеся два дня пребывания Черчилля в Афинах. Он находился там до раннего вечера, 28 декабря, а затем, проведя ночь в Неаполе, 250

Начало конца

в пятницу 29 декабря вернулся в Лондон, как раз вовремя, чтобы выступить с отчетом на вечернем заседании Военного кабинета. Затем он полночи потратил (вместе с Иденом) на то, чтобы заставить упрямого греческого короля согласиться на регенство. Так закончилось необыкновенное рождественское приключение Черчилля. Он не прекратил гражданскую войну. Он не создал объединяющего правительства национального единства. Тем не менее, частично по необъяснимым причинам, поездка стоила затраченного на нее времени. Она обеспечила ему прикрытия отхода с невыгодной позиции. Поездка снова объединила его политическую позицию с позицией Идена. Она оживила боевой дух британских войск, командующих и советников на месте. Она не оставила никаких сомнений американцам и всем остальным относительно того, какую важность Черчилль придает этому вопросу. Она приблизила прорыв в отношениях с «головорезами», на которых большое впечатление произвело внимание, оказанное им великим британским лидером и военачальником. Ситуация больше не обострялась. Генерал Скоби удерживал Афины и очистил большую часть Аттики. Гражданская война затих´ ла, и греки почти четверть века спокойно жили с некоммунистическим и достаточно демократическим правительством, пока в 1967 году власть в стране не захватила хунта. Прежде всего, это было то, что никто, кроме Черчилля, сделать бы не смог. Для этого потребовалось его уникальное сочетание международного авторитета и бойскаутского энтузиазма. Невозможно представить, чтобы Рузвельт или Сталин отправились куда-нибудь с такой миссией ночью накануне Рождества. Получилось странное окончание года, который ознаменовался тем, что уничтожение нацизма стало неизбежным и совсем близким, но при этом победы давались очень тяжело, а сгущающиеся тучи на политическом небосклоне лишили Черчилля радости от приближающегося осуществления самых сумасшедших его военных надежд четырехлетней давности.

251

Глава 40 Победа в Европе и поражение в Англии Черчилль хмуро встречал начало 1945 г., года победы. Он назвал его «этот новый, отвратительный год».1 Более обоснованное мнение он высказал в телеграмме Рузвельту 8 января, где говорил о своем страхе, что «окончание этой войны может принести меньше удовлетворения, чем окончание прошлой».2 Особенно его волновала европейская политическая сцена, но и более близкая военная ситуация успокоения не приносила. Ракеты Фау-2 продолжали изводить жителей Лондона. Американские войска, потеряв 80 тыс. человек, остановили наступление в Арденнах. Но до форсирования Рейна и полного прекращения сопротивления немецких войск было еще далеко. Александер увяз в пойме реки По. Погода была в целом ужасной. Когда Черчилль 3 января отправился посетить Эйзенхауэра в его штаб-квартире в Версале, а затем поехал к Монтгомери в Гент, потребовалось совершить утомительное ночное путешествие на поезде по заснеженным равнинам северной Франции. Он не оказал положительного воздействия на Монтгомери, который три дня спустя устроил помпезную прессконференцию, весьма снисходительно высказавшись об американцах, которые только что выдержали всю тяжесть последнего немецкого выступления в этой войне. Это настолько тех оскорбило, что Эйзенхауэр начал сомневаться, может ли он приказывать кому-то из своих генералов служить под началом Монтгомери. Единственным фронтом, где дела шли действительно хорошо, был Восточный. Русские легко преодолели южную Польшу и вышли к Одеру. Но это больше не вызывало у Черчилля никаких чувств, даже отдаленно напоминающих чистую радость. Уныние не лишало Черчилля жизненной энергии. Оно редко захватывало его полностью. 1 января, в надежде на предварительную двустороннюю встречу с Рузвельтом на Мальте до отъезда в навязанную Сталиным для конференции Ялту, он послал президенту бодрую телеграмму: «Ничто нас больше не поколеблет! Из Мальты — в Ялту! Никто этого не изменит!» Но даже надежды, связанные с Мальтой, в основном разлетелись в прах. Черчилль прибыл туда с привычно повышенной температурой и провел два последующих дня преимущественно в постели на борту крейсера «Орион». Рузвельт находился там только один день, и, хотя Черчилль ухитрился с трудом добраться до его крейсера как к обеду, так и к ужину, Руз252

Победа в Европе и поражение в Англии

вельт не расположен был заниматься каким-либо планированием до Ялты. Эти превратности и разочарования не были чем-то новым, все это было характерно для встреч на высшем уровне, которые пришлись на вторую половину войны,возможно за исключением нежелания президента заняться серьезным делом. Что должно было бы больше смущать Черчилля — это растущие признаки того, что он начинает терять контроль над правительством у себя дома. Это не было связано с партийной политикой, как можно было бы опасаться в свете маячащих впереди выборов. Не касалось это и конкретных политических проблем. Причиной в значительной степени явилось недовольство тем, как он стал руководить правительством. Постоянно подвергались критике его длинные, но ничего не решающие совещания, на которых он слишком много говорил обо всем, что знал. Особенно на эту болтовню жаловались Алан Брук и Александр Кадоган, оба оставившие интересные дневники. Но и они и другие члены круга приближенных всегда подчеркивали, что их уважение к Черчиллю как незаменимому лидеру значительно превалировало над этими недостатками, хотя те и могли сами по себе сводить с ума. Теперь Черчилль терял поддержку своих коллег-министров, причем не только потому, что тормозил их работу, но и потому, что перед заседаниями Кабинета редко читал что-нибудь, кроме своих бумаг; а в вопросах, по которым комиссиями была проделана серьезная работа, предпочитал предвзятое мнение своих не всегда хорошо осведомленных закадычных друзей. К ним относились Бивербрук, Бракен и Линдеманн. Именно его любимый физик, будущий лорд Черуэлл, образно говоря, произвел первый ядерный взрыв. Этот инцидент живо описан в дневниковой записи Колвилла от 9 января, причем комментарии, которыми снабдил это описание Колвилл, относятся к более широкой проблеме: После полуночи, когда лорд Бивербрук и Брендон [Бракен] закрылись в спальне премьер-министра, явно затевая какую-то гнусную интригу (подозреваю, что против Бевина, которого ремьер-министр любит больше всех министров-лейбористов), позвонил разъяренный Антони Иден. Речь шла о записке лорда Черуэлла, которую премьер-министр передал в ФО [Форин-Офис — министерство иностранных дел]. В этой записке категорически отрицались утверждения Идена о голоде, перед лицом которого оказалась Европа. Иден сказал мне, что уйдет в отставку, если вопросы, которым он уделил столько внимания, будут решаться с учетом неквалифицированного мнения ученых, не владеющих этой темой. Я соединил его с премьер-министром и должен

253

Черчилль сказать, что ни премьер-министр, ни я (я, разумеется, подслушивал) никогда до этого не слышали, чтобы он так кричал. Премьер-министр искусно справился с бурей и по-отечески успокоил его... .3

Черчилль, вполне возможно, был мастером отечески бесед, а Иден был известен своим взрывным характером, хотя почти никогда не выходил из себя, общаясь с Чечиллем. Но серьезной ошибкой премьер-министра было спровоцировать такую реакцию своего самого важного коллеги, о котором он не позднее, чем через две недели, скажет Гарри Хопкинсу, что они вдвоем — «это и есть правительство Его величества, [и] если мы по какой-то причине вступим в конфликт, правительство развалится».4 Однако еще более серьезным был демарш Эттли 19 января. Эттли никогда не был близок с Черчиллем, который не ввел его в Другой клуб, что всегда было четким показателем его отношения. Но как лидер Лейбористской партии и заместитель премьер-министра, который, по свидетельствам многих, в отсутствие Черчилля (что бывало довольно часто) творил чудеса, председательствуя на заседаниях и демонстрируя замечательное управленческое искусство, он был узловой фигурой в функционировании коалиционного правительства. Более того, как покажет будущее, Эттли предстояло быть признанным одним из самых успешных премьер-министров ХХ века, при этом у него окажется мало соперников, а Иден среди них будет занимать самую нижнюю строчку. Двумя наиболее заметными качествами Эттли были, во-первых, немногословность, делавшая написанное и сказанное им каким-то неинтересным, и, во-вторых, верность структурам, в которых он работал, причем настолько непоколебимая, что иногда ее можно было принять за отсутствие воображения. Разумеется, он включал в число этих структур черчиллевскую коалицию. Поэтому поразительным можно считать сам факт, что он сел и написал Черчиллю письмо с увещеваниями, насчитывающее более двух тыс. слов, собственноручно отпечатав его на своей портативной печатной машинке. Печатать он любил, но не очень умел. Те, кому доводилось впоследствии получать от него письма, могут представить себе, как выглядел этот текст с разбросанными повсюду звездочками и восклицательными знаками, весьма его оживлявшими. Это должно было бы усилить послание, а не наоборот. Ведь это показало, сколько усилий приложил Эттли, чтобы даже его сотрудники не знали о раздражении, с которым он писал. Он хотел, чтобы письмо достигло цели, но без крика о нем на всех перекрестках.

254

Победа в Европе и поражение в Англии

По стандартам Эттли письмо нельзя было назвать лаконичным, но это не ослабляло его воздействия. Премьер-министр учредил при Кабинете несколько комитетов (в нескольких из них председателем был Эттли), тщательно сформированных таким образом, чтобы в них равномерно были представлены различные политические мнения. Комитеты напряженно работали и обычно приходили к соглашению, которое «подчиняло партийные взгляды общим интересам». Заключения потом представлялись в Военный кабинет в отчетах, которые старалось сделать как можно короче. И что происходит потом? Часто их рассмотрение надолго откладывается. Когда они все-таки оказываются на рассмотрении Кабинета, Вы читаете их только в исключительных случаях. Все чаще и чаще Вы не читаете даже тех записок, которые подготовлены специально для Вашего сведения. Часто мы тратим по полчаса и даже больше на объяснение того, что можно было бы понять, потратив две или три минуты на чтение документа. Нередко Вам на глаза попадается фраза, которая становится поводом для подробного обсуждения какого-нибудь интересного момента, лишь отдаленно связанного с темой заседания. В результате задерживается принятие решений, а заседания Кабинета излишне затягиваются... . Приведу два недавних примера. Не допуская даже мысли о том, что достигнутое соглашение говорит о наличии серьезных доказательств в пользу данного предложения, Вы сразу предполагаете, что это результат злобных интриг министров-социалистов, введших в заблуждение своих несчастных коллег из Консервативной партии. Данное предположение несправедливо и оскорбительно для министров обеих партий... .

Затем тон увещеваний стал более резким: Но это еще не самое страшное. Заключения, согласованные на заседании комитета с участием пяти или шести членов Кабинета и другими опытными министрами, затем почтительно представляются на рассмотрение лорду-хранителю печати [Бивербруку] и министру информации [Бракену] — министрам, не являющимся членами Кабинета, ни один из которых не занимался серьезно этим вопросом. Когда они высказывают свое мнение, становится ясно, что они ничего об этом не знают. Тем не менее мы тратим целый час, выслушивая их мнение. Снова и снова лорд-хранитель печати решает, принять или отложить то или иное важное решение... Это серьезный конституционный вопрос. В глазах страны и согласно нашей конституции 8 членов Военного кабинета берут на себя ответственность за принимаемые решения. Я лично заверил в этом членов обеих партий, обеспокоенных влиянием лорда-хранителя печати. Но, если существующая

255

Черчилль практика сохранится, я не смогу сделать этого в будущем. Это совершенно неверно, когда среди министров и государственных чиновников высшего ранга возникает мнение, что гораздо важнее иметь поддержку лорда-хранителя печати и министра информации, чем министров — членов Кабинета, но дело обстоит именно так, и мнение это ширится.5

Письмо доставили в субботу 20 января. В этот момент Эттли, без сомнения с некоторым беспокойством ожидавший реакции, присутствовал на моей свадьбе. Вряд ли стоит говорить, что в типичной для себя лаконичной речи на приеме он не упомянул об отправленной им бомбе замедленного действия. Да и выглядел он ничуть не напряженнее обычного. Черчилль был сильно простужен, поэтому проводил этот снежный уик-энд не в Чекерсе, как обычно, а в унылой пристройке на Даунинг-стрит. Как вспоминал Колвилл, сначала Черчилль отреагировал с негодованием: «[он] писал и переписывал саркастический ответ, заявил, что это заговор социалистов, без конца говорил о недостаточном представительстве тори в Кабинете». А когда он пригласил «машинисток, водителей, слуг и остальных» на послеобеденный показ фильма в соседней комнате, то позволил себе неудачную и, без сомнения, для большинства присутствующих непонятную шутку, призвав их не «беспокоиться об Эттлере или Гитли».6 По мнению Колвилла и его начальника Джона Мартина, самых преданных из всех возможных секретарей даже в традиционно лояльной атмосфере личных кабинетов Уайтхолла, еще хуже было то, что он позвонил Бивербруку и прочитал ему письмо целиком, тем самым подтвердив справедливость некоторых претензий Эттли и сведя на нет все старания, которые он приложил, тайно печатая письмо. Беда заключалась в том, что почти все близкие к Черчиллю люди были согласны с Эттли. Согласна с ним была и Клементина. Согласен был и Колвилл, который записал в своем дневнике: «При всей своей любви к премьер-министру и своем восхищении им боюсь, что в словах Эттли много справедливого, и я высоко ценю его мужество, позволившее это сказать. Многие консерваторы,* и должностные лица, такие, как Кадоган и Бриджес, считают так же». Даже Бивербрук сказал, что это «очень хорошее письмо».7 В итоге в понедельник Черчилль был вынужден вяло поблагодарить Эттли ответным письмом:

* К ним, несомненно, относились другие консервативные или номинально «независимые» члены Военного кабинета: Иден, Андерсон, Литтелтон и Вултон.

256

Победа в Европе и поражение в Англии Уважаемый лорд-председатель, Благодарю Вас за Ваше частное письмо от 19 января. Смею заверить Вас, что всегда буду стараться пользоваться Вашими советами. Искренне Ваш, У. С. Ч..8

Если задаться вопросом, изменилось ли что-нибудь благодаря смелости Эттли и молчаливой поддержке, которую она получила, ответ будет: кое-что, но немногое. Посреди этих волнений, связанных с руководством правительством, Черчилль, полагая, что это может приблизить конец войны, в конце января принял очень сомнительное решение о более интенсивной ковровой бомбардировке и о предоставлении полной свободы действий маршалу авиации Харрису в развязывании террора относительно Берлина и других восточногерманских городов. В результате 13/14 февраля силами 1200 самолетов британской и американской авиации был полностью разрушен Дрезден. Однако было бы неправильно возложить всю вину на одного Харриса. Право на свои действия он получил сверху. Сверху же пришло принятое в конце марта решение ограничить ковровые бомбардировки. «Иначе, — писал он 28 марта в записке комитету начальников штабов, — мы получим страну, лежащую в руинах. ... Разрушение Дрездена остается серьезным доводом против союзных бомбардировок».9 Сожалел ли Черчилль о разрушениях? Не зашел ли он слишком далеко? Запись в дневнике Колвилла свидетельствует, что после вечера в мрачных размышлениях 23 февраля, говоря о том, что будет после полного разрушения Германии Харрисом, он произнес: «Что будет проляжет между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?»10 В его словах слышалось скорее плохое предчувствие, чем сожаление. Но легко критиковать задним числом после победы. Эти действия достойны осуждения не больше, чем применение Трумэном второй атомной бомбы 6 месяцев спустя. Следующим важным событием стала Ялтинская конференция, проходившая с 5 по 11 февраля и потребовавшая еще одной трехнедельной отлучки Черчилля из Англии. Она была наименее успешной из всех встреч на высшем уровне, проведенных во время войны. Основной причиной этого явилось то, что единственный момент, объединявший Большую Тройку — необходимость сокрушить массивную немецкую военную машину — быстро терял свою объединительную силу. Во многом эта конференция была похожа на предыдущие, но вместе с тем появились и новые штрихи: наиболее заметным 257

Черчилль

было явное ухудшение состояния здоровья и умственной деятельности Рузвельта. Нет смысла описывать эти 6 дней споров и банкетов столь же подробно, как и в отношении Тегеранской конференции и других двусторонних встреч Черчилля на западе и на востоке. В Ялте доминировали два вопроса. Первый включал спорные моменты, оставшиеся с предварительной конференции в ДумбартонОуксе (Вашингтон), относительно соглашения о создания Организации Объединенных Наций. Здесь был достигнут значительный прогресс, но центральный вопрос о правомочности Совета Безопасности при урегулировании споров с участием одного из его постоянных членов (Большая Тройка плюс Китай и, возможно, Франция) был обойден. В вопросе об Ассамблее Россия согласилась иметь представителей только от двух или трех своих союзных республик, а не от всех 16, как требовала прежде. Это было воспринято как логичный противовес членству четырех британских доминионов. Соединенным Штатам пришлось довольствоваться одним жалким голосом, но зато у них была (и оставалась еще лет 10) надежная группа латиноамериканских государств-сателлитов. Договоренности, как часто бывало с соглашениями, принятыми на высшем уровне, примерно через месяц несколько развалились, в результате чего случился кризис, предшествовавший Сан-Францисской конференции. А в тот момент в Ялте этот вопрос скорее смягчил ситуацию, чем обострил ее. Вторым и более трудным вопросом была долгая и крайне неприятная польская сага. Черчилль — и в меньшей степени Рузвельт — справедливо рассматривал польский вопрос как дело, имеющее принципиальное значение для будущего Восточной Европы. Начиная с Тегерана и до Ялты, включая визит Черчилля в Москву в октябре 1944 г., он самым угнетающим образом находился в центре внимания. Но с каждой конференцией позиция Запада и поляков, за исключением тех, кому нравилось марионеточное люблинское правительство, теперь переехавшее в Варшаву, становилась слабее. То, о чем в Москве пытались торговаться — «люблинско-лондонское правительство» c равным представительством, — в Ялте было бы принято с облегчением. Черчилль с самого начала понимал, что, какую бы сделку он ни заключил со Сталиным, его все равно подвергнут резкой критике. Критиковать его начали почти тут же, уже во время дебатов в Палате общин, проходивших с 28 февраля по 1 марта, после которых 27 тори проголосовали против него, а недовольных насчитывалось намного больше. И это была не просто разовая критика. Например, Джон Чармли, в написанной им враждебной «ревизионистской» биографии, опуб258

Победа в Европе и поражение в Англии

ликованной в 1993 г., утверждал, что Черчилль обошелся с поляками в 1944–1945 гг. хуже, чем Невилл Чемберлен с чехами перед Мюнхенским сговором и во время подписания соглашения, за что Черчилль в то время резко критиковал его. Таким образом, доказывал Чармли, Черчилля следует осудить не только за слабость, но и за лицемерие. В этой аргументации игнорируется один известный факт. Черчилль в 1938 г. был готов сражаться с Германией за Чехословакию и выносил это на обсуждение: аргументация его звучала сомнительно, но он был абсолютно убежден в том, что это был бы более благоприятный момент для вступления в войну, чем год спустя. Весной 1945 г. объявить войну России из-за Польши было нереально. Ни один серьезный человек в Англии не выступал за это. К тому же идти подобным путем пришлось бы без поддержки американцев, а возможно, и в условиях их враждебного отношения как минимум не менее активного, чем во время Суэцкого кризиса 11 лет спустя, но с более губительным эффектом. В этих обстоятельствах Черчилль сделал в Ялте все, что мог. На четвертом пленарном заседании, противостоя Сталину, который, приблизившись к победе, стал еще более непреклонным, чем был на пороге поражения, и лишь изредка ощущая поддержку находящегося в полукоматозном состоянии Рузвельта, Черчилль произнес, как справедливо отмечает Мартин Гилберт «одну из самых трудных речей в своей карьере».11 Вопрос о границах отпал, за исключением того, как далеко полякам будет разрешено продвинутьcя в глубь бывшей территории Германии. Теперь стоял вопрос о значении вошедших в коммюнике слов о проведении как можно скорее «свободных и беспрепятственных выборов, на основе всеобщего избирательного права при тайном голосовании». Против этого никто официально не выступал, но отсутствие взаимопонимания в вопросе о значении этих слов было ярко продемонстрировано одним замечанием Сталина и аргументом, выдвинутм Молотовым и поддержанным его шефом. Во время третьего ужина, наименее официального, Черчилль рассуждал о выборах, которые ему вскоре предстояли. «Вы знаете, что у нас в Англии две партии», — сказал он несколько непоследовательно. Ответ Сталина внешне выглядел гораздо привлекательней, чем то, что под ним подразумевалось. «Когда одна партия — это гораздо лучше», — заявил он.12 А когда обсуждался допуск западных наблюдателей на «свободные и беспрепятственные выборы» в Польше и Черчилль заявил, что он бы приветствовал появление таких наблюдателей в Греции и Северной Италии, Молотов выдвинул (уже не в первый раз) совершенно потрясающий аргумент, что такие меры были бы оскорбительны для суверенитета и достоинства только 259

Черчилль

что освобожденных народов Польши и других относительно небольших стран. В Ялте прозвучало еще одно замечание, которое заслуживало неменьшего внимания и, несомненно, было отмечено Черчиллем. Это было почти небрежное заявление Рузвельта на первом пленарном заседании о том, что «Соединенные Штаты непременно примут все надлежащие меры для сохранения мира, но не за счет содержания в течение неопределенного срока большой армии в Европе, за три тысячи миль от дома. Именно поэтому присутствие американцев было ограничено двумя годами».13 Черчилль отреагировал немедленно: он стал с удвоенной энергией (и успешно) добиваться того, чтобы Франция не только получила оккупационную зону в Германии, но и стала полноправным членом Союзной контрольной комиссии по управлению страной побежденного противника. Его сомнения по поводу де Голля, которого, слава Богу, не было в Ялте, были пустяком по сравнению с его страхом за измученную Англию, которой после ухода американцев предстояло остаться единственной западной державой, пытающейся составить противовес России на территории разоренной Германии. Снова понадобилась французская армия. То лаконичное заявление Рузвельта, а точнее попытки либо смириться с таким положением, либо изменить его, отныне будут доминирующим фактором английской внешней политики, как при Черчилле и Идене, так и при Эттли и Бевине до подписания Североатлантического договора 4 года и 2 месяца спустя. В целом Черчилль был в хорошей форме на протяжении всей Ялтинской конференции. Лихорадка, которая мучала его на Мальте, больше не повторялась, и единственное, что его беспокоило, — воспаленные глаза. «Премьер-министр выглядит хорошо, — записал 9 февраля в своем дневнике обычно пессимистично настроенный Кадоган, - хотя и пьет кавказское шампанское ведрами, что подорвало бы здоровье любого обычного человека».14 Вряд ли Черчилль наслаждался пребыванием в Крыму. Он был заранее расположен согласиться с мнением Гарри Хопкинса, что «мы не смогли бы найти худшего места для встречи, даже если бы потратили десяток лет на его поиски».15 Он был в ужасе от шестичасовой поездки на автомобиле из аэропорта по извилистой и ухабистой дороге; как-то раз, глядя из окна своей виллы на море, солнце и горы, он сказал: «Ривьера в царстве Аида»16; а в самом конце, поднявшись на борт британского судна в севастопольском порту, он привел в замешательство капитана «потребовав, чтобы его одежду обработали от вшей».17 260

Победа в Европе и поражение в Англии

Внешне условия размещения в Ялте выглядели роскошными: заброшенные дворцы, второпях заполненные привезенной из Москвы хрупкой мебелью. Ночное расписание Черчилля вполне устраивало, значительно больше, чем Рузвельта. Заседания обычно начинались между четырьмя и пятью часами вечера. Продолжались они 4 – 5 часов с коротким перерывом; в это время Черчилль поддерживал силы с помощью виски и куриного супа. Ужин устраивали примерно в половине десятого. Три ужина проходили как официальные трехсторонние банкеты, устраиваемые по очереди каждым из лидеров, по обычной схеме, с непомерно длинными тостами, и затягивались далеко за полночь. В ходе речей звучали самые немыслимые комплименты, не в последнюю очередь от Черчилля — все-таки он был самым лучшим оратором. ĢЯ шагаю по этому миру с большей смелостью и надеждой, — сказал он о Сталине на советском банкете, — когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».18 А на заключительном британском банкете он отдал должное растущей доброжелательности Сталина и добавил: «Мы чувствуем, что имеем в его лице друга, которому можем доверять».19 Понятно, что надо сделать скидку на количество выпитого, кроме того, в оправдание Черчиля можно сказать, что он откровенно рассказал о своей лести (во многом взаимной), включив тексты тех хвалебных речей в последний том своих военных мемуаров, вышедший в 1954 г. В те вечера, когда не было официальных банкетов, Черчилль ужинал у себя в Воронцовском дворце в узком кругу, включавшем его дочь Сару, которая, к его радости, сопровождала его в Ялте, как и в Тегеране (и в своих письмах матери подробно описывала их «образ жизни»), Антони Идена и, в виде дополнения, поочередно меняющихся генералов, адмиралов и личных секретарей. Спокойно проведенные вечера не изменяли его ночных привычек. Около полуночи курьер привозил дневную дипломатическую почту. Внимательно просмотрев свежие лондонские газеты, Черчилль затем в течение нескольких часов работал с остальной почтой. В результате он просыпался позже обычного, и возникла проблема, как распределить время до четырех часов, чтобы его хватило на утреннюю работу с документами в постели, солидный обед и обязательный дневной сон. Как писала Сара Оливер, проблему решили, отказавшись от раннего завтрака и обеда и заменив их обильным поздним завтраком в спальне в 11.30; так Черчилль мог оставаться в постели до раннего вечера. Такой режим вполне устраивал его; сообщали, что он «держится очень хорошо. 261

Черчилль

...Эта конференция не кажется такой тяжелой физически, как прошлогодняя».20 Тем не менее, как только конференция закончилась,его охватило настойчивое желание уехать. Это было похоже на сцену из одного американского мюзикла, где герой (или героиня) говорит: «Почему мы все не едем в Нью-Йорк?» Это блестяще описала Сара: Почему мы здесь торчим? Почему мы не едем сегодня вечером?... Я уезжаю через 50 минут!...Естественно, за 50 минут мы успевали изменить решение еще 6 раз. Мы все-таки переночуем здесь и уедем завтра в обед. Мы полетим — Мы уезжаем сегодня вечером и поплывем — Мы поедем в Афины — Александрию — Каир — Константинополь — Мы не поедем ни в один из этих городов — Мы будем плыть на корабле [«Франкония», лайнер, который ждал их в Севастополе] и читать газеты... . Папа, веселый и оживленный, как школьник на каникулах, ходил из комнаты в комнату, говоря: «Поехали, поехали»! Хотите верьте, хотите нет, спустя час и двадцать минут, около половины шестого вечера, кавалькада машин, до отказа наполненных набитыми чемоданами, мчалась по извилистой дороге в Севастополь! И хотя мы так быстро собрались, мы оказались последними. Президент уехал за час до нас — но он сделал это в соответствии с разработанным заранее планом. А Сталин просто исчез — как джин.21

Они, действительно, провели следующие два дня, отдыхая на борту «Франконии», а затем полетели в Афины, посмотреть, как идут дела у архиепископа Дамаскиноса. Оказалось, совсем неплохо. В городе было значительно спокойнее, чем 7 недель назад. Черчилль смог проехать по городу в открытом, а не в бронированном автомобиле, как в Рождество; его шумно приветствовали. Потом он отправился в Александрию, где 15 февраля пообедал с Рузвельтом на борту американского крейсера «Куинси» и пожелал ему счастливого пути. Впредь им было не суждено увидеться… После нескольких дней каирских переговоров с императором, двумя королями и одним президентом Черчилль 19 февраля вернулся в Англию, совершив 14-часовой перелет. Воздушные полеты по удобству все больше приближались к стандартам второй половины столетия. Но это не помешало его Скаймастеру сбиться в тумане с курса и приземлиться в Линехаме, Уилтшир, вместо Нортхолта, где его ждали встречающие, среди которых была и Клементина Черчилль. В конце концов встреча состоялась в отеле напротив вокзала в Рединге. Когда туда приехала Клементина, он сидел, с довольным видом потягивая виски с содовой. Она нашла, что он выглядит «удивительно хорошо 262

Победа в Европе и поражение в Англии

— намного, намного лучше, чем когда уезжал на эту самую трудную из всех конференций».22 Потом они поехали на обед с королем и королевой. Черчилль считал, что путешествия, независимо от цели, и конференции на высшем уровне, почти независимо от содержания или результатов, скорее придают сил, чем отнимают их. Ялта была его последним путешествием за океан во время войны. С 23 по 26 марта он находился вместе с Монтгомери в гуще опасной финальной битвы на западе, решающего форсирования Рейна, но это потребовало всего лишь двухчасового перелета из Лондона. Неизбежно возникает вопрос, ставящий меня в тупик: почему, будучи таким великим путешественником, Черчилль не поехал на похороны Рузвельта после внезапной, но не очень неожиданной смерти президента 12 апреля. Траурная церемония проходила частично в Белом доме, в субботу 14 апреля, а частично в Гайд-парке в воскресенье 15 апреля; для Черчилля оба эти места были связаны с воспоминаниями об отношениях с Рузвельтом. Он бы вполне успел и туда и туда, а то, что церемония пришлась на выходные,позволяло сделать это без особого ущерба для работы. Первым его инстинктивным решением было лететь вечером в пятницу, и он не отказывался от этого плана до самого последнего момента — до половины девятого (именно на это время был запланирован отъезд). Почему он заколебался, ведь это было так непохоже на него? Днем он получил сообщение от Галифакса, в котором говорилось, что и Гарри Хопкинс и Эдвард Стеттиниус (не так давно назначенный государственный секретарь) «были очень тронуты тем, что я рассматривал возможность приезда, и они оба согласились с моим мнением, что это имело бы очень большой положительный эффект»; позднее Галифакс сообщил, что новый президент Трумэн просил его передать, «как высоко он лично оценил бы возможность встретиться со мной побыстрее... Мистер Трумэн предложил, что после похорон мы с ним могли бы провести двух-трехдневные переговоры».23 Это, без сомнения, должно было укрепить желание Черчилля. Однако он передумал, решив, что вместо него поедет Иден, который направлялся на конференцию в Сан-Франциско, и написал одно из своих наименее убедительных писем королю, объясняя, почему он не едет: Днем я склонялся к тому, чтобы поехать на похороны и завязать отношения с новым президентом. Однако в настоящее время столько министров Вашего Величества находятся за пределами страны, а министр иностранных дел в любом случае должен ехать туда, и я решил, что дела на следующей неделе в парламенте, а также траурные церемонии [пре-

263

Черчилль жде всего служба в соборе Св.Павла], посвященные смерти Рузвельта, настолько важны, что, оставив Палату общин без своего пристального внимания, я не выполню своего долга. Я должен был обдумать речь памяти покойного президента, выступить с которой считаю своим долгом [это произошло на вечернем заседании Палаты общин во вторник, 17 апреля]. К тому же у меня очень много неотложных дел. Поэтому я решил, что будет лучше, если я в такой момент останусь здесь, на своем месте.24

Тут явно концы с концами не сходятся. В декабре 1941 г., в несравнимо более опасное военное время, Черчилль не колеблясь отправился в Америку в тот момент, когда Иден находился в России и был практически отрезан от внешнего мира. Но это было в такое время, когда, как он позднее делился с Колвиллом, «ни один влюбленный никогда не следовал каждой прихоти своей возлюбленной, как я следовал прихотям президента Рузвельта». А что касается отсутствия в стране других министров, Черчилль вряд ли замечал существование большинства из них. Если же говорить о траурной речи в Палате общин и даже службе в соборе Св.Павла, он легко мог к этому времени вернуться, пусть даже для этого пришлось бы слегка сократить переговоры с Трумэном. А речь, с которой он выступил в Палате общин, хотя и отвечала всем требованиям, явно не относилась к его самым запоминающимся прощальным речам. Как прокомментировал Колвилл, она «не шла ни в какое сравнение с его речью памяти Невилла Чемберлена в 1940 г.».25 Итак, это остается загадкой. Ни собственные записки Черчилля, ни другие источники того времени не дают ключа к разгадке реальных мотивов, побудивших его сделать выбор в пользу наименее рискованного решения. Не помогает ни один из авторов дневников, часто проникавших в суть настроений и инстинктивных реакций Черчилля: ни Кадоган, ни Брук, ни Измей, ни Иден, ни даже Колвилл. Все, что мы знаем — это то, что 13 апреля он колебался весь день, но о том, какие противоречивые соображения повлияли на его решение, мы можем только догадываться. Впоследствии Черчиль сожалел о том, что тогда не поступил иначе, но его сожаления относились исключительно к упущенной возможности в самом начале установить личный контакт с Трумэном, а не к тому, что он, близкий друг умершего, не присутствовал на похоронах своего великого партнера по защите Запада.* * «В свете прошедших событий я сожалею, что не принял предложения нового президента. Я ни разу не встречался с ним, и я чувствую, что было много моментов, когда личные переговоры были бы исключительно полезны...» (The Second World

264

Победа в Европе и поражение в Англии

Поэтому возникает вопрос, мог ли Черчилль настолько охладеть к Рузвельту, что это ослабило эмоциональную реакцию на его смерть. Конечно, от Рузвельта было мало пользы в Ялте. Он отказался провести серьезные переговоры на Мальте, а во время конференции большую ´ часть заседаний просидел, откинувшись на подушки, частично из-за возросшей слабости, а частично из-за желания продемонстрировать равноудаленность от обоих своих собеседников. Кроме того, за 8 недель, прошедших между прощанием в Александрии и 12 апреля, между Рузвельтом и Черчиллем шла активная дискуссионная переписка. Двумя главными предметами спора были, во-первых, уверенность Черчилля, что американская стратегия на последних этапах войны с Германией сильно недооценивает, насколько важно для союзников войти в Берлин раньше русских или, по крайней мере, одновременно с ними, а во-вторых, какой должна быть реакция западных союзников на нарушение Советским Союзом Ялтинских соглашений по Польше. Надежда отправить в Варшаву западных наблюдателей умерла после получения 7 апреля письма от Сталина. Черчилль убеждал Рузвельта в том, что необходима твердая совместная реакция. Ответное сообщение Рузвельта, переданное в день его смерти, стало предпоследним в ряду более 1700 сообщений, которыми обменялись президент и премьер-министр. В ответе Рузвельта отчетливо просматривалось стремление умерить пыл Черчилля: ĢЯ склонен преуменьшить значение общей советской проблемы, насколько это возможно, поскольку такие проблемы в той или иной форме, очевидно, возникают каждый день и большинство из них устраняется...»26 Это вскрыло огромные разногласия, создававшие пропасть между ними. Но трудно поверить, что, получив на следующий день потрясшую мир новость о внезапной смерти, Черчилль, даже с учетом его ялтинского недовольства, мог позволить этому вычеркнуть 5 лет отношений, на которые он возлагал такие надежды. Более вероятно, что эмоциональная связь между Черчиллем и Рузвельтом никогда не была такой тесной, как было принято считать. Это было скорее партнерство в силу обстоятельств и для удобства,чем дружба двух личностей, каждая из которых, как уже отмечалось ранее, была настолько яркой звездой, что нуждалась в собственной свободной орбите. Черчиллю пришлось заплатить определенную цену за свое отрицательное решение. Это не испортило его репутацию ни в Англии, ни в Америке. Но оно ее и не улучшило. Его отсутствие выглядело несколько странным, к тому же он поплатился за то, что не занял выWar, VI, p.418).

265

Черчилль

игрышного положения в отношениях с Трумэном. Трумэн был новичком в президентском кресле, и на том этапе на него было легко произвести впечатление. К тому же он инстинктивно преклонялся перед знаменитым Черчиллем. Когда 8 лет спустя я приехал в Канзас-Сити, чтобы встретиться с Трумэном (тогда только что сложившим свои полномочия) в надежде поговорить с ним об Эттли, американским аналогом которого его многие считали, я не смог вытянуть из него ничего интересного. Он хотел говорить только о Черчилле, причем в хвалебных тонах. Поэтому, проведи они те «двух- или трехдневные переговоры», возможно, удалось бы избежать некоторых преждевременных решений Трумэна, невыгодных для Англии, в первую очередь, удалось бы избежать резкого прекращения лендлиза, и Трумэн мог стать ярым сторонником безопасности Запада еще до 1947 г. Черчилль также был наказан, если можно понести земное наказание после смерти, когда на его собственные похороны почти 20 лет спустя не приехал президент Джонсон. К моменту смерти Рузвельта война с Германией была близка к завершению. Сопротивление немцев не ослабевало даже после форсирования союзниками Рейна. Монтгомери сообщил 17 апреля, что за последние два месяца потерял 5180 человек убитыми, а в Италии армии Александера все еще не удавалось войти в Болонью. Но с середины апреля крушение начало набирать силу, и конец войны стал явно виден. Победа была уже в руках, но диспозиция несущих ее союзных войск была далека от той, которая нужна была Черчиллю. Он придавал большое значение тому, кто первым входил в столицы. Он давно хотел проехать на автомобиле через Люблянский проход в Вену, но, когда русские 13 апреля заняли австрийскую столицу, англо-американские силы были еще в 500 милях от нее. Прага попала в сферу его интересов позднее, но его надежды на то, что американцы попадут туда первыми к 24 апреля исчезла. Самым важным было взятие Берлина. Он надеялся на то, что союзные войска смогут как минимум соединиться с русскими на обломках гитлеровской империи. Но он не смог убедить американцев в символической и политической важности этого момента. Когда советские войска 21 апреля достигли окраин Берлина, Эйзенхауэра, казалось, больше волновали Нюрнберг и Лейпциг. Когда 25 апреля состоялась встреча Восточных и Западных армий, она произошла в непримечательном местечке Торгау на Эльбе близ Виттенберга . Только в Копенгаген, на который русские, казалось, имели виды, западные союзники попали первыми, да и то немногим раньше. Всё это показывает, что радость победы, которая 5 лет назад была пределом его мечтаний и центром его устремлений, сильно омрачалась 266

Победа в Европе и поражение в Англии

растущей подавленностью от мыслей о доминировании Советского Союза в Европе. Как он телеграфировал Клементине, которая в это время находилась в семинедельной поездке по России по приглашению Красного Креста*: «Между тем, вряд ли нужно тебе говорить, что под этими победами скрывается отвратительная политика и беспощадное соперничество».27 Иногда ему казалось, что он сможет заставить нового американского президента увидеть эту угрозу и согласться выступить против нее единым фронтом, но чаще он думал, что ничего из этого не выйдет. Он безуспешно пытался уговорить американцев временно удерживать те занятые территории в Германии, которые по соглашению отходили к советской оккупационной зоне. Сюда входили около 36 тыс. квадратных миль территории от Ростока до Лейпцига. Идея Черчилля состояла в том, что американцы не должны отходить к заранее согласованным границам, пока не достигнуты соглашения о зонах оккупации в Австрии (три западные зоны плюс четырехсторонний контроль над Веной) и о четырех секторах в Берлине. Убедить Трумэна не удалось. Ему (справедливо) сказали, что Рузвельт согласовал границы зон с Черчиллем в Квебеке и со Сталиным в Ялте, и он решил, что американцы должны быстро отойти туда. Отношение Черчилля к Сталину в это время оставалось неопределенным. В целом он считал, что русские изменяют своим обещаниям, данным в Ялте, прежде всего по поводу Польши, и его сильные антикоммунистические настроения снова стали расти, как весенние цветы начинают пробиваться через исчезающий зимний снег. В своей телеграмме Трумэну 12 мая он впервые употребил выражение «железный занавес», сказав , что он опускается над их [советским] фронтом». Однако Черчилль до сих пор был почти уверен, что у него установлен личный контакт с русским лидером. Его инстинктивной реакцией на ухудшение отношений внутри союзного блока была попытка устроить как можно быстрее еще одну встречу Большой Тройки. Его не останавливали даже посттегеранские и постялтинские разочарования. Притягательность встреч с руководителями других государств по-прежнему перевешивала все, что говорил собственный опыт. Он очень старался убедить Трумэна добиться встречи в конце мая или начале июня, что вряд ли было бы удобно для его собственного предвыборного графика в Англии. Был также довольно странный инцидент 26 апреля, нашедший отражение в дневнике Колвилла: * При всей ее женской мудрости и неослабевающей привязанности и любви, на которых был основан их брак, было почти невероятно, как Клементина ухитрялась отсутствовать почти во все важнейщие моменты жизни Черчилля.

267

Черчилль Вернувшись после ужина с французским послом Массильи, премьерминистр обнаружил очень любезную телеграмму от Сталина, несомненно, самую дружелюбную из всех присланных дядюшкой Джо. Это привело его в совершенный восторг [начать с того, что он был не совсем трезв]*. Мы сидели в его кабинете в пристройке, и он говорил только об этом, сначала полтора часа с Брендоном [Бракеном], а затем — еще полтора часа со мной. Его тщеславие было поразительным, и я рад, что дядюшка Джо не знает, как несколько добрых слов, после стольких резкостей, могут повлиять на нашу политику в отношении России.… Радости добавило великодушное послание от де Голля. Все дела были забыты, а я чувствовал раздражение и легкое отвращение от этой демонстрации падкости на лесть. Было около пяти утра, когда я, наконец, добрался до постели.28

Удивительная резкость этого отрывка, возможно, объясняется не только тем, когда Колвиллу дали лечь спать, но и тем, что Черчилль на этом этапе все позднее засиживался за разговорами и при этом все меньше и меньше занимался документами, к чему раньше относился очень серьезно. За три дня до этого Колвилл писал: «Бумаги премьер-министра в ужасном состоянии. Он мало работает и слишком много разговаривает, как и в декабре прошлого года, пока греческие приключения не взбодрили его».29 Упоминание о том, что афинская эскапада Черчилля повысила его усердие в работе с документами представляет собой интересный взгляд на работу его организма. А упоминание о том, что разговоры с Бракеном заняли первые полтора часа, отражает легкое неодобрение его личных секретарей в целом, а также более высокопоставленных должностных лиц, таких, как Бриджес и Кадоган, относительно чрезмерного на тот момент влияния Бракена (и Бивербрука). В час победы моральное состояние Черчилля трудно было назвать хорошим. Он не только все позже и позже засиживался по ночам, но и все чаще проводил дни, «работая в постели» и обедая в одиночестве, что для него было очень плохим знаком. (А если он не занимался своими делами, что тогда означало «работая в постели?) Его физическое состояние тоже было заметно неважным для человека, которому, даже с учетом всех проблем со здоровьем и перенесенного напряжения, было только 70 лет. Как рассказывал он сам: «В то время я был настолько утомлен и физически слаб, что морским пехотинцам * Пояснение в скобках не было включено в текст опубликованной версии дневника Колвилла. Причиной дружелюбия Сталина были заверения Черчилля в том, что согласие Запада на сепаратный мир исключено несмотря на подобные попытки различных сил в Германии.

268

Победа в Европе и поражение в Англии

приходилось носить меня в кресле наверх после заседаний Кабинета в подвальном помещении под пристройкой».30 С этой слабостью никак не вязались вспышки решительного стремления выполнить свой общественный долг как в День победы в Европе, когда он пообедал с королем, в три часа выступил с обращением, посвященным победе, по радио, в половине четвертого повторил это обращение в Палате общин, во главе членов палаты посетил благодарственный молебен в церкви Св.Маргариты, вернувшись, посвятил некоторое время неформальному общению в курительной комнате, затем повел членов Военного кабинета и начальников штабов в Букингемский дворец, где их поздравил король, после этого выступил перед огромной толпой с балкона тогдашнего министерства здравоохранения в конце Уайтхолла, поужинал с дочерьми Сарой и Дайаной (с ними были также муж последней Данкан Сандиз и лорд Камроуз), произнес еще одну речь перед толпой, собравшейся на Уайтхолле, вернулся в пристройку на Даунинг-стрит, чтобы прочитать завтрашние утренние газеты. К счастью для Камроуза, который еще был там, «Дейли телеграф» его порадовала, а вот «Дейли мейл» – нет. Не вязались с усталостью и его периодические ностальгические попытки расслабиться на светских мероприятиях. 2 мая он ужинал с Ноэлем Кауардом и со своими давними приятельницами Венецией Монтагю и Джулииет Дафф и вернулся на Даунинг-стрит только в половине второго ночи. Внутри страны главным событием, маячившим на горизонте, был распад коалиционного правительства, который повлечет за собой глубокий партийный конфликт. Перспектива этого распада вызывала у Черчилля неоднозначные чувства. В целом он гордился коалиционным правительством последних пяти лет, роль лидера которого в контексте истории еще сделает его величайшим премьер-министром ХХ века. В силу собственной вредности он иногда отпускал в его адрес язвительные замечания. 24 сентября, когда смерть министра финансов Кингзли Вуда потребовала перестановки в Кабинете министров, он, как писал в своем язвительном дневнике Кадоган, сказал Антони Идену: «Если не считать нас с вами, это худшее правительство в истории Англии».31 Другая крайность отражена в его военных мемуарах, написанных в 1954 г., после того, как ему пришлось бороться против Лейбористской партии на трех трудных выборах, на двух из которых он проиграл: «Ни один премьер-министр в истории и мечтать не мог о более лояльных и стойких коллегах, каких я нашел в Лейбористской партии».32 Однако, скорее всего, его истинное мнение было отражено в письме Сматсу, написанном 3 декабря 1944 г. Смэтсу, от которого он редко скрывал свои подлинные мысли и отношения с которым 269

Черчилль

он всего 6 недель спустя опишет, как отношения «двух старых неразлучников, линяющих вместе на жердочке, но еще способных клевать друг друга»:33 «Тем временем приближается тень всеобщих выборов, что очень скоро разрушит наше правительство, самое эффективное, которое было или когда-либо будет в Англии».34 Партийные разногласия начали набирать силу ранней весной. Черчилль сам положил им начало своей речью на конференции Консервативной партии 15 марта. В этой речи наметилось несколько аргументов, ставящих знак равенства между программой лейбористов и зарождающимся тоталитаризмом, которые 4 июня испортили его печально известное предвыборное радиообращение с упоминанием гестапо. Менее публично он к тому же спровоцировал своего любимого министра-лейбориста Эрнеста Бевина, послав 9 марта на конгресс тред-юнионов решительный отказ внести поправки в закон о производственных конфликтах, принятый в 1927 г. Этот закон, который даже умеренные лейбористы считали местью за Всеобщую стачку 1926 г, стал его «пунктиком». Дело было скорее в символическом значении закона, чем в его содержании, но абсолютно враждебное отношение Черчилля даже к косметическим поправкам помогло спровоцировать речь Бевина в Лидсе 7 апреля, которую Черчилль назвал «особенно враждебной» (по отношению к Консервативной партии). Так накапливались признаки приближающегося разрыва, который Черчилль встречал со смешанными чувствами. Сложность его характера всегда была в том, что он в большинстве случаев стремился к достижению согласия, но уж если он бывал предвзятым по отношению к другой партии, то уж очень предвзятым. Черчилль не испытывал особого энтузиазма по поводу проведения всеобщих выборов летом 1945 г. Он бы предпочел, чтобы министрылейбористы остались в правительстве до победы в войне с Японией. Они хотели остаться до октября, когда должны были появиться свежие списки избирателей, но министры-консерваторы и электоральная стратегия Центрального совета [один из руководящих органов Консервативной партии. — Пер.] были против этого. Дело было не столько в том, что консерваторы желали проведения выборов по старым спискам (были некоторые свидетельства того, что это выгодно тори), а скорее в том, что они хотели воспользоваться популярностью Черчилля на волне победы. Поэтому его убедили предложить министрам-лейбористам выбор: либо они остаются до окончания войны с Японией, либо коалиция немедленно прекращает свое существование. Как оказалось, это был надуманный вопрос. Желания обеих сторон можно было бы совместить на октябрьских выборах, через два 270

Победа в Европе и поражение в Англии

месяца после окончания войны с Японией. Только Черчилль, знавший о создании ядерной бомбы, о чем было неизвестно Эттли, мог и должен был принять во внимание эту реальную возможность. Но надуманный вопрос привел к тому, что этот союз заканчивал свое существование в обстановке некоторой желчности. 18 мая Эттли, только что вернувшийся с конференции в Сан-Франциско, попросил Черчилля вставить в его письмо с предложением сохранения коалиции до капитуляции Японии фразу о том, что в этот период объединенное правительство будет стремиться осуществлять планы в области социальной защиты и обеспечения полной занятости. Черчилль понял это так, что Эттли будет продолжать работать в правительстве,поддерживая при этом Лейбористскую партию. Но когда два дня спустя Эттли приехал в Блэкпул, где проходила партийная конференция, он обнаружил, что ее участники настроены резко против этого. Моррисон всегда был против сохранения коалиции, а Бевин и Долтон, которые раньше были за, теперь тоже больше склоняются в другую сторону. Поэтому Эттли отклонил предложение Черчилля, и премьер-министр почувствовал себя обманутым. Их концепции руководства существенно отличались друг от друга. Черчилль считал, что лидер должен доминировать, а Эттли полагал, что он должн выражать общее мнение. Расставание состояло отнюдь не только из обмена колкостями. Как бывает и во время более личных разрывов, споры о том, кто виноват, чередовались с эмоциональными воспоминаниями более счастливых дней. 21 апреля, после обмена первыми ударами, Черчилль вместе с Эрнестом Бевином и А.В.Александером поехал в Бристоль, где он как канцлер местного университета присвоил им почетные степени. Пять дней спустя, 28 мая, через пять дней после того, как Черчилль подал в отставку с поста премьер-министра коалиционного правительства и получил от короля полномочия на формирование правительства переходного периода, он устроил на Даунинг-стрит прощальный банкет для уходящих министров-лейбористов и их заместителей. Хью Долтон вспоминал, как Черчилль, «не скрывая слез», обратился к ним: «Свет истории будет светить вам всем».35 И тем не менее ровно неделю спустя Черчилль выступил с самым предвзятым и, по мнению большинства, самым необдуманным из всех своих знаменитых радиообращений. Выборы 1945 г. во многом были битвой радиоэфира. Понятно, что тогда отсутствовало такое средство массовой информации как телевидение. Но радиоприемники были почти у всех, и в годы войны люди привыкли собираться возле них и слушать авторитетные и надежные сообщения о том, что происхо271

Черчилль

дит хорошего и плохого. Би-би-си приостановила на время выборов выход дискуссионных программ, таких как очень популярный «Мозговой трест», зато весь июнь по вечерам передавала тщательно сбалансированную серию политических обращений партий. Консерваторам, как и лейбористам, выделили 10 эфиров, либералам — 4, а еще двум партиям — коммунистической и недолговечной партии Содружества, выигравшей во время войны несколько довыборов, — по одному. Черчилль решил сам выступить в четырех эфирах из предоставленных консерваторам десяти включая первый и последний. Еще шестеро министров, в том числе номинально беспартийные сэр Джон Андерсон и лорд Вултон, получили по одному эфиру. В этот список попал и Бракен (а Бивербрук — нет). Лейбористы более равномерно распределили предоставленный эфир. Эттли выступал всего один раз, но это выступление стало, пожалуй, самым действенным за всю его жизнь. Завершал выступления лейбористов Моррисон. Уик-энд 1-3 июня в Чекерсе Черчилль посвятил подготовке своего первого обращения, с которым он выступал оттуда в понедельник. Ни Бивербрука, ни Бракена не было, и к тексту выступления они не имели ни малейшего отношения. Однако совокупный эффект многих часов, проведенных в последнее время с одним из них или с обоими, оказал свое влияние на его предвыборную позицию. Хотя все слова были его собственные. Когда текст речи был готов, он показал его Клементине, которая, по свидетельству ее дочери и биографа, его не одобрила и «умоляла выкинуть отвратительное и оскорбительное упоминание о гестапо».36 Получасовое выступление, которое Черчилль считал слишком коротким, содержало несколько не вызывающих возражения упоминаний о том, как он сожалеет о распаде коалиции, но «социалисты в целом уже какое-то время пытаются ступить на тропу политической войны, а когда столько людей так думают, отказать им в этой войне вредно для их здоровья. Поэтому мы сделаем все возможное, чтобы им это обеспечить». Беда была в том, что его мысль о том, «чтобы им это обеспечить» шла абсолютно вразрез с его положением лидера всей нации, за которое он так напряженно боролся и которое должно было стать его главным предвыборным козырем. То, что нарочитые оскорбления в адрес политики другой партии высказывал знакомый голос, который так часто объединял и поднимал страну, только усиливало шок. Больше всего претензий вызвал спедукющий пассаж (хотя были и несколько других — ничуть не лучше): 272

Победа в Европе и поражение в Англии Ни одно социалистическое правительство, управляющее всей жизнью и промышленностью страны, не мяогло бы допустить свободного, резкого или бурного выражени общественного недовольства. Ему пришлось бы использовать что-то вроде гестапо, сначала, несомненно, под очень гуманным руководством. А это в зародыше подавляло бы любые мнения, останавливало бы критику в момент ее возникновения и сосредоточило бы всю власть в руках верховных партийных лидеров, возвышающихся неприступными вершинами над многочисленным бюрократическим аппаратом гражданских служащих, которые уже не служат интересам граждан.... Друзья, должен сказать вам, что политика социалистов несовместима с британскими идеями свободы. …Свободный парламент — посмотрите, свободный парламент ненавистен социалистическим доктринерам.37

Даже если мысли и не выходили за некие принятые рамки, то слова, по нормальным меркам Черчилля, были неуместными. Это хорошо уловила Вита Саквилл-Уэст, ближе к концу предвыборной кампании написавшая Гаролду Николсону (своему мужу): Ты знаешь, что мое восхищение Уинстоном близко к поклонению, поэтому я ужасно расстроена жутким стилем его предвыборных радиообращений. Что с ним случилось? Он говорит сбивчиво, путано, неконструктивно и так многословен, что о его выступлениях совершенно невозможно составить какое-то конкретное мнение. Если бы я относилась к колеблющимся, они бы заставили меня поддержать противоположную сторону. И Арчи Синклер, и Стаффорд Криппс были несравнимо лучше.38

К этому времени Черчилль про себя стал уже соглашаться с этой критикой. «Он очень подавлен, бедняжка, — писала Клементина 20 июня дочери Мэри. — Он считает, что потерял хватку, и это его очень печалит».39 В результате своего первого эфира он немедленно подставил себя под удар, вынудив Эттли на спокойно-убийственный ответ : Слушая вчера вечером выступление премьер-министра, в котором он столь карикатурно представил политику Лейбористский партии, я сразу уловил, какова его цель. Он хотел, чтобы избиратели поняли, сколь велика разница между Уинстоном Черчиллем, великим лидером, во время войны объединившим нацию и возглавившим ее борьбу, и мистером Черчиллем, партийным лидером консерваторов. Он боялся, что те, кто признали его руководящую роль в войне, могут из благодарности захотеть следовать за ним и дальше. Я благодарен ему за то, что он так основательно лишил их иллюзий. Голос, который мы слышали вчера

273

Черчилль вечером, принадлежал мистеру Черчиллю, но высказанные мысли явно принадлежат лорду Бивербруку.40

Этот эфир сделал Эттли лидером кампании. На конференции в Блэкпуле, всего за две недели до этого, его совершенно затмили признанные ораторы Моррисон, Бевин и Долтон. Он никогда не отличался умением хорошо выступать перед массовой аудиторией, и среди членов Лейбористской партии было немало сомнений относительно того, хорошо ли он руководит.. 5 июня он выступал перед еще более массовой аудиторией — авторитет Би-би-си был так высок, что эти радиообращения слушали от 45 до 50 процентов взрослого населения — но, как отметили авторы объединенной истории этих выборов,* замена большого числа людей, собранных в одномом зале, на семьи, сидящие в своих гостиных, стала огромным преимуществом для Эттли с его тоном «терпеливого школьного учителя». После этого он вел кампанию на волне свежезаработанного авторитета. Черчилль сделал именно то, чего должен был особенно стараться избежать. Вместо того, чтобы принизить Эттли, он его возвысил. Это относилось и к другому приему, примененному Черчиллем в ходе кампании. Прием состоял в том, чтобы завязать бесконечную переписку с Эттли по поводу того, не окажется ли лейбористский премьер-министр под жестким контролем профессора Гаролда Ласки и его Национального исполнительного комитета, работающего, по утверждению Черчилля, в стиле политбюро. Ласки в том году был председателем Лейбористской партии и, по мнению тори, удачным пугалом. На данном этапе он вызывал значительное раздражение, пытаясь доказать, что, сопровождая Черчилля на июльской конференции трех держав в Потсдаме, Эттли сможет быть только «наблюдателем», и вообще пытаясь подорвать его руководящую роль. Эттли быстро разобрался с претенциозным профессором. Получив 24 мая от Ласки письмо, в котором тот уговаривал его отказаться от должности лидера парламентской фракции, он написал в ответ: «Благодарю Вас за письмо, его содержание принято к сведению». А в следую* Одни из первых псефологов, Р.Б.Маккаллум, впоследствии глава Пемброук-колледжа Оксфордского университета, и Элисон Редман написали первую историю послевоенных всеобщих выборов, издание которой было спонсировано Нэтфилд-колледжем. В приведенном ниже отрывке есть изобретенная ими для данной кампании метафора, которая, как из-за упоминания крикета, так и из-за самого сравнения, понравилась бы Эттли значительно больше, чем Черчиллю: «Он [Эттли] был похож на ловкого и надежного бэтсмена, легко защищающего свою калитку от боулера, гениального, но теряющего как скорость, так и длину броска». (The British General Election of 1945, р.175).

274

Победа в Европе и поражение в Англии

щий раз он ответил на аналогичное письмо бессмертной отповедью: «Теперь я с большим удовольствием поприветствовал бы период молчания с Вашей стороны».41 Этот аспект предвыборной кампании Черчилля был исключительно неэффективным. Избиратели в основном не понимали, что он затеял, и создавалось впечатление, что он все время говорит об одной и той же несуществующей проблеме. В то же время его точка зрения была в основе своей конституционально обоснованна. Отношение Лейбористской партийной машины к партийному руководству было запутанным и несло в себе потенциальную конституционную опасность. Это вызывало большие трудности как у Хью Гейтскелла, когда он был лидером оппозиции, так и у Гарольда Вильсона, когда он руководил правительством [1964 – 1970, 1974 – 1976 гг. – Пер.]. Несмотря на ошибки и провалы своей кампании Черчилль не испытывал серьезного волнения относительно ее результата. Он не мог с легкость поверить в то, чтострана собирается доверить свою судьбу в чрезвычайно опасном, как он его видел, послевоенном мире не ему, а Эттли. Эксперты его партии убедили его, что он получит большинство как минимум в 60 процентов. Он думал, что если Рузвельт смог победить в четырех выборах, то он сможет победить хотя бы в одних. А то, что он видел во время своих поездок по избирательным округам, внешне выглядело очень ободряюще. Он проводил ночи, которым предшествовали долгие часы правительственной работы, в своем специальном поезде. Приезжая на место, он оставлял поезд и совершал поездку в открытой машине, а затем выступал на массовом вечернем митинге. Вдоль дорог выстраивались толпы людей, чтобы приветствовать его, когда он будет проезжать мимо. В противоположность ему Эттли ездил в закрытом автомобиле, за рулем которого сидела его жена, без зрителей переезжая с одного среднего размера митинга на другой, . На местах Черчилль боролся столь же агрессивно, как и в эфире. Так его в молодости учили проводить предвыборную кампанию, и он не видел причин менять свой стиль. В его собственном округе ему не противостояли лейбористы и либералы (Эппинг был разделен на два избирательных округа, и он выбрал более жилой и более консервативный, который был переименован в Вудфорд), но это не помешало ему во время поездок по Лондону произносить боевые речи в округах Эрнеста Бевина и Херберта Моррисона. В Лаймхаусе, округе Эттли, осталось слишком мало жителей и неразрушенных зданий, чтобы стоило заглядывать туда. На протяжении всей компании на Черчилля сильно давил груз государственных дел. Иден был болен (у него открылась язва двенад275

Черчилль

цатиперстной кишки) и выполнил только один пункт программы предвыборной кампании — выступил с довольно посредственным обращением по радио 27 июня. Это означало, что Черчилль вдобавок к своим обязанностям премьер-министра и лидера партии, участвующей в выборах, должен был временно осуществлять руководство министерством иностранных дел. Как он писал в своих мемуарах: Дни проходили среде шума толпы, и когда я ночью усталый возвращался в свой штаб в поезде, где меня ждали многочисленные сотрудники и пришедшие телеграммы, приходилось по многу часов напряженно работать. Несовместимость партийных волнений и разговоров с мрачным фоном моего сознания сама по себе была вызовом реальности и гармонии. Я, действительно, был рад, когда, наконец, наступил день выборов…42

Основным государственным делом была подготовка к встрече Большой тройки в Потсдаме, которая должна была начаться 15 июля. Черчилль надеялся, что сумеет там уговорить Трумэна объединить усилия, чтобы остановить распространение коммунизма в Европе. Выборы состоялись 5 июля, но впервые, начиная с 1918 г. со дня выборов до подсчета голосов должно было пройти еще три недели — чтобы успели доставить голоса военных. В течение этого периода содержимое невскрытых избирательных урн было такой тайной, которая вызвала бы изумление и зависть сегодняшнего Уайтхолла, а в гораздо более дисциплинированной обстановке 1945 г. воспринималась довольно спокойно. Этот перерыв позволил Черчиллю устроить себе 8-дневный отпуск, посвященный рисованию и купанию, который он провел в городке Андей, в стране Басков, на французской стороне, прямо у границы с Испанией. 15 июля он прилетел в Берлин, чтобы отправиться оттуда в Потсдам. Там к нему присоединился не только Иден, но и Эттли, который несмотря на его отповедь Ласки на этом этапе был больше наблюдателем, чем полноценным участником. Потсдамская конференция, получившая вполне подходящее, по мнению Черчилля, кодовое название «Терминал», была намного длиннее всех предыдущих конференций на высшем уровне. Черчилль еще до перерыва, вызванного необходимостью его (и Эттли) возвращения в Лондон, где должны были быть подсчитаны голоса избирателей, успел посетить 9 пленарных заседаний; а когда 28 июля в Потсдам в качестве главы английской делегации вернулся Эттли, на этот раз в сопровождении нового министра иностранных дел Эрнеста Бевина, оставалось еще 5 дней до конца конференции. 276

Победа в Европе и поражение в Англии

По мнению Идена речь Черчилля на открытии конференции была ужасной: У. выступил очень плохо. Он не прочитал резюме, говорил сбивчиво, путано и многословно. Разразился антикитайской тирадой. Американцы здорово рассержены. … Ни Алек [Кадоган], ни я, ни Боб [Пирсон Диксон], никогда не видели У. в худшей форме. …он снова очарован Сталиным. Он все время повторял: «Мне нравится этот человек». Я восхищен тем, как Сталин его обрабатывает.43

Сомнительно, что это имело большое значение. К Потсдамской конференции сложилась ужасная в своей одинаковости модель проведения подобных встреч на высшем уровне. Это было все равно, что смотреть несколько раз подряд один и тот же не очень хороший фильм. Черчилль пытался устроить предварительную встречу, чтобы выработать общую позицию с американцами и получал вежливый отказ, как прежде от Рузвельта, так и от Трумэна на том основании, что, как сказал Трумэн, выразившийся более прямо, чем Рузвельт, он не хочет давать повод подумать, что он «сговаривается» против русских. После этого Черчилль приезжал на встречу с кучей претензий к русским и легким недовольством американцами. Но его яркие и (несмотря на неудачное начало в Потсдаме) часто блестящие выступления в зале заседаний быстро поднимали ему настроение. Еще больше его настроение поднимал длительный разговор наедине со Сталиным — в Потсдаме они в течение пяти часов ужинали вдвоем в присутствии только своих переводчиков, — и он начинал верить, что удалось восстановить их особые отношения. Затем обсуждались старые проблемы, прежде всего Польша, и с помощью американцев, которые хотели положительного результата, согласовывалось коммюнике, в котором отмечался какой-нибудь небольшой прогресс. Все это, разумеется, разваливалось в течение пары следующих месяцев, что ужасало Черчилля, но одновременно заставляло добиваться новой встречи на высшем уровне. Когда удавалось организовать встречу, иногда быстро, иногда медленнее, процесс начинался снова, часто с теми же моментами. Поэтому на самом деле эти встречи не были лучшим временем в жизни Черчилля или кого-то еще, и хотя на этой неделе ему предстояло многого лишиться, последнее прощание со Сталиным и с конференцией не должны были бы стать потерей. Черчилль вернулся в Лондон вечером 25 июля, все еще надеясь, что победил. Сказать, что он был спокоен и уверен, было бы неправдой. Слишком много и возбужденно он звонил, в основном в Лондон, чтобы выслушать очередные заверения. С Эттли, который был рядом, 277

Черчилль

он ничего не обсуждал. Тот, возможно, дал бы ему самый ложный, успокоительный ответ. Лидер Лейбористской партии был гораздо более уверен в том, что проиграл, хотя, вероятно, и с небольшим отставанием в 40 или 60 мест, чем Черчилль — в своей победе. Менее проницательные члены в окружении Черчилля придерживались мнения Эттли. Лорд Моран был настолько уверен в возвращении Черчилля и, соответсвенно, собственном, что оставил в Потсдаме весь свой багаж. В тот вечер Черчилль ужинал, еще в тесной пристройке на Даунингстрит, в узком семейном кругу, куда входили Клементина, Рандольф, Мэри и его брат Джек Черчилль. Заглянули и неизменные Бивербрук и Бракен, по мнению многих, архитекторы его поражения, один — перед ужином, другой — после. Черчилль лег спать и уснул рано для себя, в четверть второго ночи. Позднее он описал, как «перед самым рассветом я вдруг проснулся, ощутив острую, почти физическую боль. Существовавшее до сих пор подсознательное чувство, что нас победили, вспыхнуло во мне с новой силой и охватило все мое существо».44 Это чувство, однако, не помешало ему повернуться на другой бок и снова сразу уснуть. Он проснулся только в 9 часов. К этому времени избирательные урны уже начали раскрывать свои секреты. Он оставался в постели или в ванной до начала одиннадцатого, когда стали поступать первые результаты. К половине одиннадцатого любому псефологу [специалист, изучающий результаты голосования. — Пер.] с логарифмической линейкой результат был ясен. Большое место, которое занимали в избирательной кампании радиоэфиры, предопределило удивительно схожий характер голосования по всей стране. Знать несколько результатов означало знать все, хотя в то время это мало кто понимал. Черчилль облачился в свой костюм «сирена» [комбинезон; который носили на случай воздушного налёта. — Пер.], зажег сигару и уселся в кресло в комнате, где хранились карты. Он сидел там, а мрачная картина становилась все мрачнее. Ему скоро стало понятно, что он проиграл, но потребовалось некоторое время, чтобы стал ясен масштаб поражения. Поражение было разгромным. Это было одно из трех катастрофических поражений Консервативной партии в ХХ веке. Количество мест в парламенте сократилось до 210, что, однако, было лучше, чем 156 мест, полученные в 1906 г., или 165 — в 1997. Во всех трех случаях левые кандидаты, в первом случае либералы, в двух других — лейбористы, получили почти 400 мест. То,что консерваторы в 1945 г. удержали в новой Палате общин на 50 мест больше, чем в двух других случаях, объясняется отсутствием эффективной третьей партии, сравнимой с зарождав278

Победа в Европе и поражение в Англии

шейся Лейбористской партией в 1906 г. или Либерально-демократической — в 1997. Следует также сказать, что при всей критике Черчилля за его частые отсутствия и безразличие к политике во время его пребывания на посту лидера партии в оппозиции Консервативная партия восстановила свои позиции после 1945 г. быстрее, лучше и конструктивнее, чем после двух других тяжелых поражений. В 1950 г., четыре ´ с половиной года спустя, ей удалось вернуть большую часть утерянных позиций, а еще через год и восемь месяцев она плавно вернулась в правительство, обеспечив себе рабочее парламентское большинство, пусть даже обеспеченное меньшим количеством голосов избирателей, чем было у лейбористов. А вот после 1906 г. Консервативная партия проиграла еще на двух всеобщих выборах, избавилась от своего лидера и заменила его новым, далеко не таким выдающимся, стала участником победы на третьих выборах, но только в составе коалиции, под руководством премьер-министра, которого они до этого считали своим злейшим врагом. Консерваторам понадобилось 16 лет, чтобы вернуться к независимой власти. 26 июля 1945 г. Черчилль не мог утешить себя этими мыслями. Его официальное поведение после поражения было безукоризненным. Обед, проходивший в тот день практически в семейном кругу, по свидетельству Мэри Черчилль был настолько мрачным событием, что напрашивалось сравнение с царством мертвых. Когда Клементина попыталась сказать ему, что, может быть, такой результат — это скрытое благо, он в своей обычной саркастической манере ответил, что «в данный момент оно кажется весьма успешно скрытым».45 Из «чужих» были Бивербрук и Бракен, а также, что более удивительно, возведенный в дворянство Дэвид Марджессон, бывший главный партийный организатор, так много сделавший для обеспечения нерушимого большинства для Болдуина и Невилла Чемберлена. После обеда позвонил личный секретарь короля Лассселз, чтобы обсудить организацию смены правительства. Было решено, что Черчилль приедет в 7 часов вечера во дворец и подаст в отставку. Это потребовало изменения его планов, поскольку он надеялся, что независимо от исхода выборов встретится с членами парламента в качестве премьер-министра. Но при настолько подавляющем преимуществе лейбористов это было бы неуместным. Затем он написал вежливое письмо Эттли, сообщив ему о согласованном времени. При аудиенции, во время которой Черчилль вручил свою отстав-

279

Черчилль

ку, король, явно встревоженный результатом выборов,* предложил Черчиллю Орден Подвязки, от которого тот отказался, предложив наградить вместо себя Идена.** После этого Черчилль сделал короткое и полное достоинства прощальное заявление, которое было зачитано в девятичасовых новостях: Решение английского народа выражено в голосах, подсчитанных сегодня.… На новое правительство ложится колоссальная ответственность за границей и внутри страны, и все мы должны надеяться, что оно с успехом будет нести ее. Мне остается только выразить английскому народу, от имени которого я действовал в эти опасные годы, свою глубокую благодарность за непоколебимую, неизменную поддержку, которую он оказывал мне при выполнении моей задачи, и за многочисленные проявления его благосклонности к своему слуге.46

Ужин в тот вечер (опять в неуютной пристройке) уже не так сильно напоминал о царстве мертвых: снова собрались в основном семейным кругом плюс неизменный Бракен, но место Бивербрука занял более мягкий и вменяемый Иден. В полдень следующего дня Черчилль провел прощальное заседание Кабинета. Должно быть, это выглядело одновременно неловко и сентиментально. Уходя, Черчилль сказал Идену, что в этой комнате прошло 30 лет его жизни и что ему никогда уже не придется заседать в ней. Наследник был достаточно честен и не выразил никакого желания, чтобы этот взгляд в будущее оказался ошибочным, но заверил Черчилля, * Но точно так же он был встревожен заменой Чемберлена на Черчилля пятью годами ранее. ** Иден тоже отказался, но в начале 50-х они оба стали кавалерами этого ордена, несомненно полагая, что награда была более уместна после победы 1951 г., чем после поражения 1945. Было удивительно, что Черчилль вообще согласился его принять даже тогда, ведь это означало, что он превращался просто в сэра Уинстона Черчилля, который уже не был премьер-министром, что было не в традициях мистера Питта, мистера Гладстона, мистера Асквита или мистера Ллойд Джорджа. Все его предшественники на посту премьер-министра, ставшие кавалерами Ордена Подвязки, находясь у власти, были пэрами, поэтому для них это не было связано с изменением титула. Однако Черчилль согласился принять орден «За заслуги», войдя в традиционный новогодний список лауреатов государственных наргад за 1946 г. Он заявил, что эта награда, полученная непосредственно от монарха, для него более привлекательна, чем награда по решению правительства. Но Эттли как раз собирался сделать Орден Подвязки королевским, и в любом случае именно король, а не премьер-министр, предложил его в июле Черчиллю. Число членов Ордена Подвязки ограничивается двадцатью четырьмя, в последнее время им стали награждать практически всех бывших премьер-министров, но до 1945 г. это делалось более избирательно. Из премьер-министорв ХХ века его получили только Солсбери, Бальфур, Асквит и Болдуин.

280

Победа в Европе и поражение в Англии

что величие его места в истории не зависит ни от какого возвращения. Вечер превратился в череду прощаний. Самое интересное прощание было с начальниками штабов. «Это была очень печальная и очень трогательная встреча, где я не смог многого сказать, боясь не совладать со своими эмоциями», — писал Аланбрук.47 [фельдмаршал Алан Брук в сентябре 1945 года получил титул барона Аланбрука Брукборосского. – Пер.] Отношения Черчилля со своими генералами — как и со своими министрами — всегда были напряженными, а частенько удручающими. «Одному богу известно, где бы мы были без него, но бог его знает, куда мы зайдем с ним!» — записал Аланбрук в своем дневнике вскоре после своего назначения начальником имперского генерального штаба в декабре 1941 года,48 и эта интонация прослеживалась в его наблюдениях всю войну. А в своем финальном комментарии после отставки Черчилля он не поскупился на похвалу: ĢЯ благодарю Господа за то, что дал мне возможность работать рядом с таким человеком и открыл мне глаза на то, что иногда на этой земле встречаются такие необыкновенные люди».49 Но, возможно, лучшим примером так много обсуждавшихся отношений Черчилля и Аланбрука может служить то, как каждый из них отреагировал на японскую атаку на Перл-Харбор за три с половиной года до того, как были сказаны эти слова. Аланбрук жаловался, что 48 часов работы штаба пропали зря, в то время как Черчилль, как уже говорилось, воскликнул: «Итак, мы все-таки победили!»50 В этом и состояло различие между прекрасным штабным офицером и государственным деятелем мирового масштаба. После этого Черчилль не стал незаметно исчезать с «казенной территории» на свою собственную , возможно, потому, что у него не было готового места, куда он мог бы поехать. Вместо этого он уехал на последний уик-энд в Чекерс, который Эттли с радостью предоставил в его распоряжение. Была попытка устроить торжество, собралось довольно много гостей, в списке которых самым интересным дополнением был американский посол Уайнант. С ним гостей за столом оказалось 15, а за ужином в воскресенье за столом появилось шампанское в бутылке реобоам [4,5 литра. — Пер.] Но истинное настроение, вероятно, наиболее точно уловил Черчилль, последним добавив свою подпись в книгу посетителей и подписав под ней: «Конец».

281

Часть шестая

Закат 1945–1965

Глава 41 «Английский пациент» 30 июля 1945 г., в понедельник, Черчилль и Клементина переехали в апартаменты в отеле «Кларидж», а еще примерно через неделю они устроились в квартире Данкана Сандиза в Вестминстер-Гарденз на Маршем-стрит, на самой границе Пимлико. Первые два уикенда августа они «выезжали за город», в Чартуэлл, но только поздней осенью Клементине удалось закончить подготовку главного дома к возвращению его обитателей. Лондонский дом на Гайд-парк-Гейт, 28, рядом с Кенсингтон-Роуд, который они купили за несколько месяцев до этого, был закончен в октябре. Пока Клементина занималась им, Черчилль большей частью отсутствовал, сначала уехав на озеро Комо, потом — на Французскую Ривьеру. Перед отъездом он присутствовал на первом заседании нового парламента и дал понять своим коллегам, что намерен и в оппозиции остаться лидером Консервативной партии. Когда члены Палаты общин собрались 1 августа, чтобы выбрать спикера, Черчилля приветствовали 200 членов от Консервативной партии, которые, выстроившись, спели ему «Потому что он отличный малый». В ответ лейбористы спели «Красное знамя» [гимн Лейбористской партии. — Пер.], что с самого начала разделило членов парламента. Соревнование в хоровом пении трудно было назвать удачным способом посвящения 250-ти новых депутатов от Лейбористской партии в специфику парламентской деятельности. Однако 16 августа, во время обсуждения первой речи короля о новом правительстве, удалось взять более примирительный тон. Черчилль, впервые после отставки из теневого кабинета Болдуина в 1930 г. выступавший с передней скамьи оппозиции, произнес, как выразилась его, частенько критически настроенная жена, «блестящую, трогательную и галантную речь».1 Эттли ответил незабываемой речью, воздав должное руководству Черчилля во время войны, которое, помимо других, более личных побед, обеспечило подписанную накануне капитуляцию Японии. Тот факт, что для этого потребовалось сбросить две атомные бомбы, одну 6 августа, другую — 9, на этом этапе не был предметом разногласий ни между союзниками, ни между партиями в Англии. В этот момент своей жизни Черчилль на людях был более спокойным, чем дома. 26 августа Клементина в письме дочери Мэри описала, как ужасно проходит их жизнь во все еще не приведенном в порядок Чартуэлле: 285

Черчилль Не могу объяснить, почему, но в несчастье вместо того, чтобы держаться друг друга, мы, кажется, постоянно ссоримся. Я уверена, что все это — моя вина, но я просто не могу этого вынести. Он так несчастен, и это делает его невыносимым. Он не может видеть еду (особенно мясо). ... Я не вижу никакого будущего. Но сейчас папа едет в Италию, а затем, возможно, Нана [двоюродная сестра Клементины Мэриотт Уайт, которая всегда была готова составить компанию или помочь] сможет все здесь наладить. Здесь все в ужасном состоянии, просто не знаешь, с чего начать.... 2

31 августа Черчилль ухитрился здорово поругаться с сыном Рандольфом (впрочем, это было нетрудно) за ужином с Брендоном Бракеном в Кларидже.. Пришло время уезжать, и 2 сентября в сопровождаемый Сарой, врачом, секретарем для диктовки, охранником и лакеем он вылетел в Милан, откуда отправился на виллу на озере Комо, которую предоставил в его распоряжение фельдмаршал Александер. Все время визита Александер относился к нему необыкновенно предупредительно. Это было абсолютно заслуженно. Уважение, которое любой британский генерал должен был испытывать с своему начальнику времен войны и архитектору победы, усиливалось взаимопониманием и взаимной поддержкой, которые всегда существовали между Черчиллем и Александером. Но, тем не менее, если бы сегодня какому-нибудь политику на отдыхе был оказан такой прием, это вызвало бы недоумение. За Черчиллем и его окружением в Лондон был отправлен личный самолет Александера «Дакота». Вилла, хотя она номинально и считалась штаб-квартирой дивизии, была предоставлена им в исключительное пользование на 17 дней их пребывания. В распоряжение Черчилля были откомандированы два специально отобранных адъютанта и охрана из 24-х солдат Четвертого гусарского полка, в котором Черчилль когда-то служил. Затем из Австрии на неделю приехал сам Александер и присоединился к Черчиллю в его занятиях живописью. Когда Черчилль переехал, сначала на бывшую виллу Пирелли в Ривьере-ди-Леванте, а затем во Францию, адъютанты продолжали сопровождать его. Один из них, с явными задатками агента бюро путешествий, опередив остальных, договорился в Монте-Карло с хозяином полупустого «Отель де Пари» о специальном тарифе для своего патрона в четыре гинеи (приблизительно сто сегодняшних фунтов) за полный пансион . Однако Черчилль вскоре снова переехал, на этот раз на виллу Антиб, где его радушно принял генерал Эйзенхауэр (который сам в этот момент отсутствовал). Много лет спустя один из адъютантов описал, как Черчилль, приехав в Монте-Карло, снача286

«Английский пациент»

ла отказывался пойти в казино, для чего ему надо было только пересечь площадь, но потом поддался уговорам и проиграл 7 тыс. фунтов (сегодня это около 160 тыс. фунтов). Чек на эти 7 тыс. фунтов менеджер обналичивать не стал, любезно сохранив его в качестве сувенира. Здесь, однако, логично заподозрить, что это воспоминание было задним числом значительно приукрашено. Черчилль не был до такой степени игроком и менее всего был бы готов им стать в своих неопределенных обстоятельствах 1945 г., до продажи его военных мемуаров и до появления на горизонте лорда Камроуза, третьего и самого полезного из «белых рыцарей», занимавшихся спасением Чартуэлла. Черчилль вернулся в Англию в первую неделю октября, посли пяти недель отдыха в Италии. Отдых пошел ему на пользу, как в психическом, так и в физическом отношении, хотя в его заявлении в одном из первых писем Клементине, написанном 5 сентября, возможно, и был элемент бравады: Для меня было исключительно полезно выбраться сюда и возобновить занятия рисованием. Я гораздо лучше себя чувствую и ни о чем не волнуюсь. Я не видел газет с тех пор, как покинул Англию, и больше не испытываю острого желания переворачивать газетные страницы. В первый раз за многие годы я оказался изолирован от мира. Теперь, когда закончена японская война, мы победили и настал всеобщий мир, я чувствую огромное облегчение, которое все растет и растет, пока другие разбираются с ужасными последствиями войны. … Возможно, все это действительно «скрытое благо».3

Что касается его физической формы, не обошлось без обычной порции болезней, преследовавших его во время поездок, хотя на этот раз они редко мешали гольфу лорда Морана. Грыжа, от которой он страдал еще ребенком, но о которой уже 60 лет не вспоминал, неожиданно дала о себе знать, и Морану пришлось выполнять свою знакомую со времен войны функцию: вызывать в качестве консультанта военного врача. Главный военный хирург в Италии бригадный генерал Харолд Эдуардз приехал с явным удовольствием и подогнал грыжевой бандаж, к которому Черчиллю пришлось надолго привыкать: на операцию он решился спустя два года. А под занавес Черчилль вернулся с виллы Антиб с одной из своих типичных тяжелых простуд и больным горлом, что его сильно взволновало. К явной пользе этого длительного отдыха можно отнести то, что он значительно активнее, чем в июле в Андее, вернулся к своему привычному и успокаивающему занятию — рисованию. Вернувшись, он привез с собой 15 законченных полотен. Кроме того, во время отдыха у него было достаточно 287

Черчилль

времени , чтобы при желании обдумать причины своего сокрушительного поражения на выборах. Ему не стоило слишком винить себя за предвыборную кампанию, хотя она большей частью была глупой, особенно его решившие многое радиообращения. Не знаю, насколько это было важно, но элементарные псефологические данные показывали, что за период предвыборной кампании консерваторы немного улучшили свое положение. До того в течение нескольких лет результаты опросов общественного мнения, проводимых институтом Гэллапа, которые публиковались в «Ньюз кроникл», показывали, что лейбористы стабильно впереди, примерно на 10%. В итоге они опередили консерваторов на 8,5%, которых для избирательной системы Великобритании было достаточно, чтобы преимущество лейбористов оказалось огромным, но при этом несколько ниже, чем прогнозировалось, — на что никто не обратил особого внимания. Не было также прямого свидетельства того, что результат определили голоса солдат, подвергшихся «промыванию мозгов» со стороны лекторов левого толка, направляемых в войска армейским управлением текущих событий. Процент голосующих военных был низким, что, вкупе с устаревшими списками избирателей и многочисленными переездами за время войны, дало низкий общий процент проголосовавших, всего 67%. Но голосование только гражданских лиц, без военных, дало бы такое же явное большинство лейбористам. Дело в том, что в годы войны сформировалось мнение, разделявшееся широкими (как географически, так и профессионально) кругами английского населения, что никто не хочет возвращаться к ситуации 30-х годов, а люди считали, что Консервативная партия, независимо от того, возглавляет ли ее Черчилль, выступает в сущности за это. Несомненно, были и такие, кто ошибочно полагали, что можно проголосовать за лейбористов, но чтобы при этом Черчилль остался главой правительства. Кто-то мог приветствовать Черчилля во время его предвыборных поездок, а потом голосовать против него, но сомнительно, что таких было много. Противовес им составляли те, чье предубеждение против Консервативной партии распространялось и на Черчилля, по крайней мере как на лидера мирного времени. Это хорошо показали результаты выборов в Вудфорде, где лейбористы и либералы намеренно не выставили своих кандидатов: сумасшедший независимый кандидат, который выступал за однодневную рабочую неделю и, выставив свою кандидатуру снова в 1950 г., получил всего 851 голос, в борьбе с Черчиллем набрал более 10 тыс.голосов. Той осенью в Англии Черчилль не смог противопоставить этим мрачным размышлениям ничего утешительного. Он размышлял 288

«Английский пациент»

о растущей угрозе советского экспансионизма в Европе и о нерешительном сопротивлении этому американцев. Ему ужасно не хватало традиционных красных ящиков с правительственной информацией, не хватало секретов, которые находились в этих ящиках, не хватало услуг штата высококвалифицированных личных секретарей. Ему были нужны трое секретарей для диктовки и для вскрытия почты, еще один секретарь был нужен Клементине, и, чтобы их разместить, они приобрели соседний дом 27 на Гайд-парк- Гейт. Но это было совсем не то, что пользоваться услугами не только любимого секретаря Колвилла, но и Мартина, Рована, Пека и других, занимавших более высокое служебное положение, чем Колвилл. Ностальгия о прошлом сопровождалась беспокойством о будущем с его центральной дилеммой: он не хотел ни отказываться от места лидера оппозиции, ни выполнять связанные с этим неблагодарным местом обязанности на какой-либо регулярной основе. Непонятно, с чем на этом этапе была связана подобная двусмысленность: то ли он допускал, что это может вернуть его на Даунинг-стрит, то ли, как он часто намекал (но дальше намеков дело не шло), он просто искал удобного случая, чтобы передать свои обязанности Идену. Даже находясь в Англии, Палату общин он посещал нерегулярно. И хотя приоритет принадлежаз написанию военных мемуаров, он обычно председательствовал на еженедельных заседаниях Теневого кабинета, проходивших по вторникам. Правда, можно легко представить, что делал он это скорее отстраненно и много разглагольствовал, что не способствовало созданию деловой атмосферы. Одним из его «пунктиков» было постоянно называть нелюбимого им Дэвида Максвелла Файфа, впоследствии ставшего министром внутренних дел и (в качестве виконта Килмура) лордом канцлером, «сэром Доналдом». Использование рыцарского звания только усиливало оскорбление , ведь к членам Кабинета, пользующимся большей его благосклонностью, он обращался просто по именам. Однако он часто и подолгу отсутствовал, и его место занимал Иден. Так, в начале 1946 г. Черчилль с начала января и до конца марта находился в Америке. Иногда он пытался это компенсировать, перенося заседания из Вестминстера на время обеда в отель «Савой», где они проходили веселее, но становились более бесцельно болтливыми. Когда Черчилль появлялся в Палате общин, он выступал часто, и его выступления, особенно более короткие и менее подготовленные, были веселыми и искрометными. Что касается его более высокопарных речей, их слушали с уважением, по крайней мере Эттли и Бевин, но более дерзкие депутаты-лейбористы реагировали нетерпеливо 289

Черчилль

и даже насмешливо. Такие речи обычно лучше принимала внешняя аудитория, причем часто это касалось не просто аудитории за пределами палаты, а за пределами страны. Затем, в декабре 1945 г., произошел скандальный эпизод, когда он опрометчиво выступил с предложением о вынесении вотума недоверия экономической и социальной политике правительства и явно уступил в полемике Эттли, не сумев ничего противопоставить его четкому и остроумному ответу. Это был один из неприятных моментов его пребывания в оппозиции, который заставил многих его коллег подумать о том, что Консервативной партии было бы лучше без его нестабильного руководства. Семнадцатый граф Дерби, старый чудак, который провел в политике почти столько же времени, сколько сам Черчилль, всегда ворчал, что нужны перемены наверху. Но были и другие, более серьезные фигуры, разделяющие это мнение. Однако мало кто из них был готов высказать это Черчиллю в лицо, если таковые вообще были. Более регулярные парламентские стычки происходили по четвергам между Черчиллем и Хербертом Моррисоном, лордом-председателем совета и лидером Палаты общин. В эти дни лорд-председатель объявлял план работы парламента на следующую неделю, и лидер оппозиции обычно затевал короткую полуспонтанную дискуссию о политике и намерениях правительства. Силы чаще всего были примерно равны, и иногда, хоть и не всегда, удавалось сохранить спокойствие. В целом Черчилль не любил Моррисона, частично из-за его давно забытого пацифизма времен Первой мировой войны, частично из-за его нынешней партийно-политической деятельности. Признавая его административную компетентность на посту министра внутренних дел, Черчилль отпускал в его адрес больше пренебрежительных замечаний, чем в адрес других лейбористов — своих коллег по коалиции. Поэтому удивительно, что в июне 1947 г., после того как Черчилль перенес операцию по поводу удаления грыжи, Моррисон не только навестил его на Гайдпарк- Гейт, но и остался на обед.* Любопытный пример перехода от резко неодобрительного отношения к благожелательному. Лучшей новостью для Черчилля в конце 1945 г., перед его отъездом в начале января с длительным визитом в Америку, стало его первое знакомство с планом лорда Камроуза, который он назвал «велико* Эттли просто нанес послеобеденный визит, после которого послал Черчиллю, как бы в ответ на аналогичный подарок, полученный им самим во время болезни семью годам ранее, тонкий сборник его речей, которые я только что издал. Он, правда, благоразумно дал понять, что не ждет от Черчилля их прочтения.

290

«Английский пациент»

лепным планом по признанию Чартуэлла общенациональным достоянием».4 Это означало, что в третий и последний раз этот рай для Черчилля и ад для агентов по продаже недвижимости был снят с продажи. Камроузу потребовалось еще 8 месяцев для реализации своего плана, но к августу 1946 г. он собрал достаточно денег (15 тыс. фунтов вложил сам и по 5 тыс. фунтов получил от каждого из остальных 16 дарителей) для покупки имения у Черчилля за 43 тыс.600 фунтов и передачи его Национальному тресту [организация по охране исторических памятников, достопримечательностей и живописных мест. — Пер.] вместе с пожертвованием в размере 35 тыс. фунтов* при условии, что Черчилль сможет жить там до конца жизни, внося арендную плату в размере 350 фунтов в год плюс коммунальный налог, а после его смерти это имение должно стать его мемориальным музеем. Черчилль с энтузиазмом отнесся к этому проекту и пообещал оставить документы и памятные вещи, чтобы повысить интерес к дому. Это обещание он выполнил с лихвой. В тот момент он также указывал, что хотел бы быть похоронен там, но впоследствии изменил свое желание, и его останки были погребены на кладбище фамильной церкви Мальборо в Блейдоне недалеко от Бленхейма. К тому моменту, когда сделка, связанная с Чартуэллом, была завершена, Черчилль стал гораздо более состоятельным человеком, чем был в момент ее первого обсуждения. Помимо громадных доходов, которые должны были принести его военные мемуары, на него буквально посыпались и другие деньги. Александер Корда заплатил ему 50 тыс. фунтов стерлингов за права на экранизацию «Истории англоязычных народов», книги, законченной в черновом варианте еще до начала войны, но опубликованной только в 1956-1958 гг. Издательство «Одамз пресс» оплатило ему остаточную стоимость авторских прав на все его книги, написанные до 1940 г., в размере 25 тыс. фунтов стерлингов, а Генри Льюс — права на опубликование в Америке сборника его речей на закрытых заседаниях Палаты общин во время войны в размере 12 тыс. фунтов. Некоторая ирония судьбы видна в том, что деньги Камроуза Черчилль использовал не просто для сохранения Чартуэлла, но и для того, чтобы купить немколько соседних ферм и значительно увеличить территорию имения и его сельскохозяйственное значение. Поскольку после того, как Мэри Черчилль вышла замуж за Кристофера Соумза, Соумзы переехали в главный жилой дом фермы, и Кристофер взял на себя управление имением, это оказалось кстати. * Для получения эквивалентных сегодняшних сумм все цифры следует умножать на коэффициент, равный приблизительно 23.

291

Черчилль

Зиму 1947 г. с ее жуткими (для Англии) морозами Черчилль провел в основном на Гайд-парк- Гейт, где было отопление — в Чартуэлле по большей части было слишком холодно. Главные его усилия были направлены на написание первого тома военных мемуаров «Надвигающаяся буря», но он умудрялся найти какое-то время и на работу в парламенте. Это было непохоже на предыдущий год, когда его длительное пребывание в Америке, по существу сосредоточенное на его тщательной подготовке речи, которую он произнес в Фултоне 5 марта, началось с пляжного отдыха с загоранием и купанием в теплой воде, проведенного отчасти во Флориде, а отчасти — на Кубе. Клементина (это был тот редкий случай, когда она сопровождала его) находила, что мужа трудно усадить как за написание книги, так и за рисование. Несколько написанных им в итоге полотен свидетельствуют, что Карибы не вызывали у него такого вдохновения, как Лазурный берег или Марракеш. За время визита он успел перенести бронхиальную инфекцию, сопровождавшуюся лихорадкой, одну из тех, что, казалось, неизбежно преследовали его в путешествиях; пришлось звонить лорду Морану, но вызывать его не стали. Самым привлекательным в приглашении выступить с большой речью в относительно неизвестном для него Вестминстерском колледже Фултона, небольшого городка на Среднем Западе, состояло в том, что оно исходило от президента Трумэна. Фултон находится в центре штата Миссури, родины нового президента, и он был достаточно высокого мнения о Вестминстерском колледже, чтобы назвать его «замечательным учебным заведением». Более того, он предложил сопровождать Черчилля на пути в Фултон и обратно и представить его аудитории. Это предполагало две соблазнительных 18-часовых поездки на поезде в компании Трумэна, которого Черчилль не видел с тех пор, как неожиданно не смог не вернуться на Потсдамскую конференцию, и знакомство с которым он очень хотел углубить. В пути они провели две ночи в спальном вагоне президентского поезда, но, поскольку, по крайней мере на обратном пути, президент и бывший премьер-министр почти до трех часов ночи играли в покер, на вопросы, не связанные с бытом, почти не осталось времени. Первоначальное приглашение в Фултон предполагало выступление с тремя или четырьмя лекциями, и, без сомнения, ожидалось, что Черчилль посвятит их каким-нибудь воспоминаниям о прошлом. Но это было в не в его характере. За всю свою жизнь он ни разу не выступал с серией лекций, организованных по принципу учебного процесса. Он верил в силу «одиночных залпов» и решил в Фултоне сделать его очень мощным. Эта речь стала одной из наиболее спорных, запоминающихся и формирующих сознание речей послевоен292

«Английский пациент»

ных лет. Из речей конца 40-х годов с ней могут сравниться только речь генерала Маршалла на церемонии присвоения ученых степеней в Гарварде в июне 1947 г. и, возможно, речь самого Черчилля в Цюрихе осенью 1946 г. Суть фултонской речи Черчилля, приукрашенная множеством типичных риторических фигур, состояла в том, что, после того как «железный занавес» опустился поперек европейского континента от «Штеттина на Балтике до Триеста в Aдриатике», три великие державы — союзники военного времени — больше не могут поддерживать мир и демократию в послевоенном мире, действуя как равноправные члены тройственного союза и предлагая миру тройственное руководство. Он не верил, что русские хотят войны, но полагал, что им нужны «плоды войны и неограниченное распространения их силы и доктрин». Сопротивляться этому мирными средствами Америка и Великобритани могли, лишь действуя сообща и сотрудничая еще более тесно. Если население англоговорящих стран Британского Содружества и Соединенных Штатов будет действовать совместно во всем, что такое сотрудничество подразумевает в воздухе, на море, на всем земном шаре, в науке, в промышленности и в моральной силе, то не будет такого неустойчивого и ненадежного баланса, который может ввести в искушение впадать в амбиции или пускаться в авантюры. Hапротив, будет иметься повышенная гарантия безопасности.5

Он выразился достаточно осторожно, сказав, что все это должно быть сделано в рамках строгого соблюдения Устава ООН и что Советский Союз, действующий в соответствии с западными стандартами, будет приветствоваться на своем месте среди влиятельных держав, которое он заслужил своим мужеством и жертвами во время войны. Тем не менее центральная идея была жесткой и ясной. Западный союз, как его ни назови, был необходим, и не следовало и дальше притворяться, что ведущие члены Организации Объединенных Наций находились в одинаково тесных отношениях друг с другом. Пройдет всего несколько лет, и эта политика утвердится в США и Великобритании и будет с удовольствием принята некоммунистическими странами Европы, причем не только ведущими, таким как Франция, страны Бенилюкса и Италия, но и другими, от Норвегии до Турции и от Греции до Португалии. Трумэн и Маршалл, Бевин и Ачесон достигли самой большой известности как архитекторы НАТО, союза, который за 40 лет холодной войны выполнил свою главную задачу, не произведя ни единого выстрела. 293

Черчилль

Однако в 1946 г. это было сложно для понимания, по крайней мере для американской прессы. Нет оснований полагать, что слова Черчилля не были хорошо восприняты аудиторией в Миссури. Другое дело — вышедшие на следующее утро газеты. «Уолл-стрит джорнел», газета, которую вряд ли можно шокировать антикоммунистическим высказыванием, прямо заявила, что «Соединенные Штаты не хотят ни союза, ни любого другого объединения, напоминающего союз, ни с одним государством». Отзыв «Нью-Йорк таймс» был очень критическим. а «Чикаго сан», вообще-то созданная в качестве либерального и интернационалистского ответа «Чикаго трибьюн» полковника Маккормика, настолько враждебно написала о «ядовитых доктринах» Фултона, что Черчилль отказался от заключенного всего неделей ранее соглашения, по которому газета получала право на публикацию с продолжением его «Сборника речей на закрытых заседаниях». Нужно было глубоко оскорбить Черчилля, чтобы он отказался от выгодного соглашения о публикации. За пределами Америки лондонская «Таймс», как и следовало ожидать, отреагировала холодно и написала о «возможно, менее удачных» отрывках речи. «Правда» высказалась открыто враждебно, но резче всех высказался Сталин, который в своем (одном из очень редких) «интервью» этой газете показал, что умеет пользоваться рапирой не хуже, чем дубинкой. Он привел два довода. Один был резким выпадом против многократных призывов Черчилля к «союзу англоговорящих народов»: Господин Черчилль начинает дело развязывания войны тоже [как Гитлер]с расовой теории, утверждая, что только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира. ... По сути дела господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, — в противном случае неизбежна война.

В этих словах явно слышался намек на некоторые другие страны, не в последнюю очередь на Францию. Вторым доводом Сталина было чисто диалектическое, но яркое в своей наглости заявление в духе персонажей «Алисы в Зазеркалье». Поводом послужили неоднократные жалобы Черчилля по поводу узкой политической базы правительств стран Восточного блока: В Англии управляет ныне правительство одной партии, партии лей-

294

«Английский пациент» бористов, причем оппозиционные партии лишены права участвовать в правительстве Англии. Это называется у господина Черчилля «подлинным демократизмом». В Польше, Румынии, Югославии, Болгарии, Венгрии в состав правительства входит блок нескольких партий — от четырех до шести, причем оппозиции, если она является более или менее лояльной, обеспечено право участия в правительстве. Это называется у господина Черчилля «тоталитаризмом, тиранией, полицейским государством». 6

Дома, если не считать «Таймс», реакция на фултонскую речь была смешанной, но не вызывающей беспокойства. Эттли, которого заднескамеечники убеждали отмежеваться (от себя лично и от лица правительства) от речи Черчилля, отказался сделать это, хотя и не поддержал ее. Он сказал, что Черчилль выступал как частное лицо по собственной инициативе, и правительство не обязано выражать одобрение или неодобрение по поводу его выступления. На самом деле, лейбористское правительство положительно относилось к визиту Черчилля в Америку. Члены правительства, в отличие от многих членов его собственной партии, приветствовали его длительное отсутствие в Палате общин; внешняя политика Бевина заметно, хоть и медленнее, двигалась в сторону идей, высказанных в Фултоне. К тому же Черчилль своими контактами в Нью-Йорке и Вашингтоне помогал поддержать выделение жизненно важного долларового займа для Великобритании (после отмены ленд-лиза, переговоры о котором Кейнз вел прошедшей осенью) и пытался несколько смягчить условия. Черчилль постарался, чтобы об этой его деятельности стало известно. Британские министры подробно информировались об этих разговорах. Но признательность не распространялась на всех членов парламента от Лейбористской партии. Девяносто три человека, около четверти списочного состава поддержали предложение о вынесении вотума недоверия Черчиллю. Некоторые имена в этом списке удивляли, особенно имена Джеймса Каллагана и Вудро Уайатта. Ключевой же фигурой явился Трумэн, который, нетипично для себя, действовал более двусмысленно, нежели Эттли или Бевин. В фильме, посвященном фултонской речи, видно, как президент решительно аплодирует после самых спорных моментов, на обратном пути не было и намека на охлаждение его отношения к Черчиллю, а в дружеском письме, написанном уже 12 марта, когда шум стих, он говорил о том, как людям в Миссури «понравилось то, что Вы сказали».7 Но на пресс-конференции в Белом доме 8 марта он отметил, что не знал заранее, о чем будет говорить Черчилль (что сомнительно) и что его присутствие не подразумевало его одобрения. Он даже 295

Черчилль

отсоветовал тогдашнему заместителю госсекретаря Ачесону представлять правительство Соединенных Штатов на нью-йоркском приеме в честь Черчилля, устроенном на следующей неделе. Однако это не повлияло на их отношения. Несомненно, Черчилль делал скидку на то, что Трумэн являлся наследником давней традиции Рузвельта продвигаться к великим целям черепашьим шагом. Что касается влияния речи Черчилля на перспективы внешней политики США, оно было удачно подкреплено, пусть и конфиденциально, а не открыто, прибытием в Вашингтон в конце февраля знаменитой «длинной телеграммы» Джорджа Кеннана из Москвы. Кеннан был в принципе человеком умеренных взглядов, а не милитаристом, но так случилось, что его анализ намерений Советского Союза и самого надежного для Америки способа противостоять им совпал с указаниями Черчилля. Кеннан, тогдашний поверенный в делах в Москве, был одной из самых влиятельных фигур во внешней политике США в течение почти полувека, и его длинная телеграмма считается государственным документом исключительной важности. Свою вторую знаменитую речь 1946 г. Черчилль произнес 19 сентября в университете Цюриха. Она ознаменовала начало его кампании за объединенную Европу, которая забирала большую часть его ´ времени и интереса в политике до августа 1949 и 1950 гг., когда он с большой помпой посетил первые два заседания первой и очень зачаточной европейской организации в Страсбурге. Совет Европы был чисто совещательным органом, но при этом символом могущества, расположенным на границе Франции и Германии, в городе, где на протяжении одного столетия власть менялась 4 раза. Эти изменения были отмечены победами и поражениями в борьбе двух крупнейших сухопутных держав Европы, которая шла с переменным успехом, но становилась все более разрушительной не только для этих двух стран, но и для окружающего мира. Особое достоинство цюрихской речи Черчилля заключается в том, что в ней он указал, что объединенная Европа должна быть основана на франко-германском партнерстве, и призвал взять соответствующий курс: «Первым шагом в воссоздании европейской семьи должно стать партнерство между Францией и Германией. Только так Франция сможет вернуть моральное лидерство в Европе. Не может быть возрождения Европы без духовного величия Франции и духовного величия Германии». Снова, как и в Фултоне, он провозгласил доктрину, которая для многих была как минимум преждевременной, но которой предстояло всего за несколько лет стать аксиомой. В 1946 г. во Франции многие и думать не могли о возрождении Германии как рав296

«Английский пациент»

ноправного партнера. Зять Черчилля Данкан Сандиз, ставший главным организатором европейского движения Великобритании, был послан для изучения позиции де Голля; 26 ноября он сообщил: [де Голль] сказал, что упоминание франко-германского партнерства в цюрихской речи мистера Черчилля было плохо принято во Франции. Германии как государства больше не существует. Все французы яростно настроены против восстановления в любом виде единого централизованного рейха и отнеслись с большим подозрением к политике американского и британского правительств. Если не будут приняты меры по предотвращению реанимации германской мощи, существует опасность, что объединенная Европа превратится в ни что иное, как в увеличенную Германию. Он подчеркнул, что поддержка Францией идей Европейского союза возможна в том случае, если Франция войдет туда как основатель наравне с Великобританией. Кроме того, эти две страны должны достичь четкого взаимного понимания по поводу позиции в отношении Германии, прежде чем делать какие-то попытки установления контактов с этой страной.8

Несмотря на полученный сначала обескураживающий ответ (в котором де Голль, парадоксально с точки зрения более поздних событий, требует, чтобы Англия помогла ему установить отношения с Германией), не может быть сомнений, что проницательность Черчилля обеспечила верную направленность. Она привела сначала к смутной тяге к дружбе между Конрадом Аденауэром и де Голлем, затем к отношениям более ярко выраженного взаимного восхваления между Гельмутом Шмидтом и Валери Жискар д'Эстеном и, наконец, к стремлению Гельмута Коля и Франсуа Миттерана создать общий двигатель для Европейского Сообщества, что обеспечило Франции (и в меньшей степени Германии, экономика которой обеспечивает ей мощь при меньших усилиях) самое значительное влияние в послевоенной Европе. Главная заслуга в создании этой конструкции принадлежит Черчиллю. Он не только проложил к ней путь своей цюрихской речью, но и пошел по этому пути, внеся значительный практический вклад в создание этой организации. Он был инициатором Гаагской конференции в мае 1948 г., преследовавшей конкретную цель — пропаганду Объединенной Европы, и использовал все свое влияние, чтобы обеспечить присутствие там государственных деятелей уровня Блюма, Монне, Рейно, Спаака и де Гаспери. Он старался также собрать сильную британскую делегацию, включающую представителей всех партий, но ему не удалось изменить отношение лидеров лейбористов 297

Черчилль

к событию, которое они сочли довольно несерьезным и просто вынужденно терпели. Тем не менее, в состав возглавляемой Черчиллем делегации из 140 человек вошли 22 члена парламента от Лейбористской партии. Главным вопросом на конференции, удостоенной еще одной речи Черчилля, была организация некой разновидности Европейского парламента. Эта цель при умышленном затягивании процесса со стороны британского правительства была достигнута к лету 1949 г учреждением в Страсбурге Ассамблеи Совета Европы. Первый год она проходила без представителей Германии, а в следующем году они уже присутствовали. «Они должны были быть здесь год назад», — сказал тогда Черчилль собравшимся.9 Как уже отмечалось, Черчилль принял самое активное участие в обоих заседаниях. Дважды он терпел августовскую влажность Страсбурга на протяжении своего длительного пребывания. Он жил на загородной вилле недалеко от города, где принимал множество гостей из разных стран. Он много и свободно общался с людьми в коридорах и произнес несколько речей. Самым заметным его ораторским успехом было выступление перед 20-тысячной толпой на площади Клебер. Такого стихийного энтузиазма в поддержку единой Европы в Страсбурге не видели ни до, ни после этого. Несмотря на все это в течение долгого времени шли споры о том, насколько Черчилль, как англичанин, был привержен идее Европейского союза. Хотел он видеть Великобританию членом этого союза или нет? Его призыв объединяться относился к другим или он сам тоже хотел объединения? В целом считается, что факты не подтверждают приверженности Черчилля полноправному участию Великобритании. На мой взгляд, это не так. В его тщательно подготовленных речах есть места, несовместимые с ролью просто зрителя. Например, во время выступления в Гааге, говоря о прогрессе, достигнутом за полтора года, прошедших с момента его цюрихской речи он сказал: «Шестнадцать европейских государств объединены теперь общими экономическими целями; пять государств установили тесные экономические и военные отношения. Мы надеемся, что к этому ядру в свое время присоединятся страны Скандинавии и Пиренейского полуострова, а также Италия...»10 Поскольку он включил Англию не просто в число шестнадцати, а в число пяти упомянутых государств, очевидно, что он рассматривал свою страну не просто как часть Европы, а как часть ее ядра. Затем он напрямую коснулся вопроса суверенитета. Взаимопомощь в экономической сфере, объединение усилий по обороне, — сказал он, — должны «неизбежно сопровождаться параллельным ус298

«Английский пациент»

тановлением более тесного политического единства». «Справедливо говорится, — продолжал он, — что это связано с некоторой потерей национального суверенитета. Но можно рассматривать это и как постепенное принятие всеми странами-участницами большего суверенитета, который сможет и защитить их разные и самобытные традиции и особенности. ...11 Чуть раньше (11 апреля) он сказал на совещании центрального совета Консервативной партии в Альберт-Холле, что «у мира не будет никакой надежды, если народы Европы не объединятся для сохранения своей свободы, своей культуры и своей цивилизации, основанной на христианской морали».12 В этих обстоятельствах трудно было бы сказать или даже подумать, что, «конечно, я говорю только о других, а не об Англии с ее уникальным расположением вне культуры и цивилизации, основанной на христианской морали». Затем, в 1950 г., когда с началом осуществления плана Шумана для Объединения горнодобывающих и металлургических компаний встал практический вопрос европейской интеграции, Черчилль резко критиковал островную линию Лейбористской партии («шахтерам Дарема это бы не понравилось» — эту фразу Херберта Моррисона он очень высмеивал). Он был счастлив, что возглавлял Консервативную партию на дебатах в поддержку плана Шумана и во время раздельного голосования. Он не связывал себя обязательствами относительно участия Великобритании, но упор в его выступлениях был сделан именно на это. Во время этих дебатов со своей первой речью выступил Эдвард Хит. Его выступление было восторженно проевропейским и не отклонялось от официальной линии Консервативной партии. А Парижский договор, учредивший в 1952 г. Объединение горнодобывающих и металлургических компаний, был более наднациональным, чем Римский договор 1952 г., по которому были созданы Экономическое Сообщество и Евратом. Однако, помимо названных фактов, есть еще один несомненный факт: Черчилль инстинктивно понимал, что роль Великобритании в послевоенном мире качественно отличается от роли Италии, Германии или даже Франции. Еще меньшую роль он отводил странам Бенилюкса. Возможно, лучше всего его взгляды отразились в его парламентской речи 26 июня 1950 г. Он начал с того, что отсутствие Великобритании на конференции по учреждению Объединения горнодобывающих и металлургических компаний «нарушает равновесие в Европе. … Я решительно выступаю за восстановление отношений между Францией и Германией и за возвращение Германии в европейскую семью, но, как я не раз говорил, это предполагает, что Великобритания и Франция должны в основном действовать вместе, чтобы 299

Черчилль

быть на равных с Германией, которая намного сильнее, чем Франция в одиночку». Затем он коснулся вопроса о том, «стал ли бы я приветствовать это событие, не существуй бы такого явления, как российская угроза. … Я отвечу: «Да, конечно». Единство Франции и Германии, непосредственное или в составе более крупной европейской группировки, является замечательным шагом вперед к возрождению Европы и миру во всем мире. Тот факт, что существует серьезная советская и коммунистическая угроза, только повышает его ценность и срочность». Однако затем он заговорил о появлении доктрины трех связанных кругов: Европы, Британского содружества и особых отношений с Соединенными Штатами и роли Великобритании как государства, принадлежавшего ко всем трем кругам: Благодаря своему уникальному положению в мире Великобритания имеет возможность сыграть важную и, возможно, решающую роль во всех трех крупных группировках западных демократий. ... Весь мир движется к взаимной зависимости наций. Мы видим со всех сторон веру, что это наша лучшая надежда. Если независимый индивидуальный суверенитет неприкосновенен и нерушим, как получилось, что все мы преданы всемирной организации?»13

Европеизм Черчилля не заставил бы его пожертвовать тесными связями с Соединенными Штатами. Но, как говорил он сам, так вопрос не стоял. Американцы неизменно, в течение многих десятилетий поддерживали стремление европейских стран к объединению, и нежелание Великобритании стать частью единой Европы скорее бы осложнило отношения Лондона с Вашингтоном, чем помогло им. А его страстный атлантизм не стал причиной разрыва с самыми преданными европеистами. Жан Монне всегда придавал большое значение хорошим и тесным отношениям с Америкой. Поль-Анри Спаак прошел путь от первого председателя Страсбургской Ассамблеи и движущей силы Римского договора до Генерального секретаря НАТО. Конрад Аденауэр, хоть и был европеистом и сторонником восстановления империи Каролингов, романтически полагавшим, что самым замечательной исторической датой является 800 г., когда Карл Великий был коронован в Риме императорской короной, но, тем не менее, понимал, что безопасность, позволяющая ему перестраивать Западную Германию, обеспечивается, в сущности, американцами. Соответственно, в 50-е годы он с большим уважением относился к президенту Эйзенхауэру и государственному секретарю Даллесу. От этих континентальных европеистов Черчилля отличал третий из обозначенных им кругов: Британское Содружество, что в те дни 300

«Английский пациент»

означало в основном Содружество белых, хотя еще в 1949 г. он начал испытывать сочувственное уважение к Джавахарлалу Неру. Свои взгляды он высказал на митинге в поддержку движения за объединение Европы 28 ноября 1949 г.: Великобритания является неотъемлеморй частью Европы, и мы намерены сыграть свою роль в возрождении ее процветания и величия. Но Великобританию нельзя рассматривать как одинокое изолированное государство. Она является основателем и центром мировой империи и Содружества. Мы никогда не сделаем ничего, что могло бы ослабить кровные узы, узы чувств, традиций и общих интересов, соединяющих нас с другими членами британской семьи народов. Но никто не просит нас отказываться от своих обязательств. Для Великобритании вступление в Европейский Союз, из которого были бы исключены империя и Содружество, явилось бы не просто невозможным, но и значительно снизило бы ценность нашего участия в глазах Европы. Рекомендации Страсбурга [то есть первого заседания Ассамблей Совета Европы] настаивают на создании экономической системы, которая охватывала бы не только европейские государства, но и все связанные с ними государства и территории независимо от того, где они находятся.14

Несомненно, в то время Черчилль был твердо уверен в этом, как и в том, что участие Великобритании в делах объединенной Европы не ослабит ее связи с Америкой. Разница состояла в том, что его мнение по поводу Америки потом укреплялось с каждым прошедшим годом, в то время как экономические связи между странами Содружества ослабли, а оставшиеся связи трудно было объединить с европейскими. Возможно, в начале 50-х Британия могла ввозить из Содружества все подряд и обеспечивать режим наибольшего благоприятствия для товаров из Австралии или Новой Зеландии, как делала Франция для предметов экспорта в Сенегал или Кот-д'Ивуар [Берег Слоновой Кости. — Пер.]. Это соответствовало распространенному, по крайней мере в Европе, взгляду, что в первые послевоенные годы Великобритания могла бы стать лидером в Европе практически на любых назначенных ею условиях. Однако ни Эттли, ни второе правительство Черчилля, в котором Иден вел или — в случае Европы — тянул ´ большую часть внешней политики, не проявляли особого желания этим воспользоваться, и к тому времени, когда сначала Макмиллан, а затем Хит попытались наверстать упущенное время, им пришлось столкнуться с более жестким выбором. Было бы опрометчиво гадать, какого мнения придерживался бы Черчилль, если бы в 60-е или 70-е годы он еще нес ответственность 301

Черчилль

за политические решения. Но, несомненно, его европеизм конца 40-х и самого начала 50-х годов не был поверхностным. Это была одна из его главных политических целей того времени. И это не было просто позицией зрителя. Он полностью осознавал, что Британия должна активно участвовать в европейском процессе. Это понимание сочеталось у него с желанием максимально сохранить положение Великобритании в триумвирате мировых держав, которое она стремительно теряла. Как он мог не хотеть этого, учитывая роль, которую он сыграл в достижении этого положения, начиная от Дюнкерка и заканчивая Потсдамом? Удивительно то, насколько твердым и прозорливым было его стремление к объединению Европы. В годы, проведенные в оппозиции, сложная, но прибыльная история, связанная с написанием «Второй мировой войны» занимала такое же центральное место в жизни Черчилля, как и политика. Официально он взял время подумать, будет ли он писать эти мемуары. Но вряд ли у него были какие-то серьезные колебания по этому поводу. Во время войны он несколько раз шутливо заявлял, что ему не грозит приговор истории, потому что большую часть этого приговора ´ он напишет сам. И вообще, со времен Малакандской действующей армии он всегда писал. Это была лучшая защита от «черных псов» его депрессии. Сбор фактов, мобилизация команды исследователей, консультантов и машинисток, до поздней ночи печатавших под его диктовку, — все это было лучшей заменой красным ящикам с документами, потоку входящих и исходящих телеграмм и постоянному присутствию личных секретарей, которых дополняли генералы, адмиралы и маршалы авиации. К тому же ему очень нужны были деньги. Когда закончилась война, его финансовое положение было, как обычно, непрочным. Военные мемуары прочно сделали его богатым человеком, а благодаря тому, что он не подпускал к себе налоговиков и правильно распорядился деньгами, они сделали богатыми и его наследников. На пути между общим расположением Черчилля создать свою версию истории и превращением его в конкретный проект с выполнением большой работы были три ключевые встречи. Первая состоялась в конце января 1946 г., когда он пригласил Эмери Ривза (американский вариант произношения имени Имре Ревеша, его европейского агента по связям с прессой конца 30-х) посетить его в Майами. Он еще решал, будет ли он писать мемуары, но вместе они воодушевили друг друга. Он заинтересовал Ривза, сказав ему: ĢЯ хочу, чтобы ты этим занялся». Затем Черчилль добавил первый узелок в замысловатую паутину этой запутанной ситуации, сказав, как вспоминал Ривз, что «в силу личных и финансовых причин он собирается 302

«Английский пациент»

совершить эту сделку через лорда Камроуза и юридические вопросы я [Ривз] должен решать с лордом Камроузом».15 Затем владелец «Тайм-лайф» Генри Льюс всерьез ухватился за перспективу публикации мемуаров по частям в «Лайф», которая уже вложила в Черчилля немалую сумму, опубликовав сборник его речей на закрытых заседаниях и набор цветных репродукций его картин. Льюс надеялся, что это сделает его «нашим автором». Но, хотя для этого потребовались исключительные меры (Льюс даже получил право оплатить его длительные и роскошные поездки за границу для написания книги), в Америке Черчилль подписал контракт и с известным бостонским издательством «Хаффтон Миффлин», и с «Нью-Йорк таймс» (что удивительно, эта великая газета согласилась уступить первенство в публикации «Лайф»). А в Англии он подписал контракты с «Дейли телеграф» и издательством «Касселлз», к сотрудничеству с которым, несмотря на сложности 1940 г. в связи с публикацией «Англоговорящих народов», он, похоже, был рад вернуться. Итак, замешанными в это оказались многие, но хватило на всех, включая Эмери Ривза. Ривз приобрел в долевую собственность права на издание мемуаров на иностранных языках и сделал на этом целое состояние, обеспечив при этом Черчиллю солидные дополнения к основным денежным поступлениям. Прибыль получили все, но, разумеется, в самом большом выигрыше был сам Черчилль. Невозможно точно сказать, сколько денег принесли эти 6 томов литературному фонду Чартуэлла. Его довоенные литературные сделки были достаточно сложными, но, проявив решительность, можно было продраться сквозь эти джунгли и выбраться к мерцающим огонькам фактов. В конце 40-х этих огоньков уже не было. В конце 1946 г. Камроуз сообщил Черчиллю, что «Лайф» заплатит 1 миллион 150 тыс. долларов за право первой публикации мемуаров по частям, а «Хаффтон Миффлин» авансирует 250 тыс.долларов за право издания книги в Америке. Это были значительные суммы, вероятно (учитывая валютный курс и поправки на инфляцию), эквивалентные современным 7 млн долларов. Но было неясно, сколько томов планируемой книги они должны были покрыть. В конце концов получилось 6 томов. Это было больше, чем запланированные изначально 5. Первые тома были готовы для публикации по частям, а через полтора года — для издания книги, но пройдет еще семь с половиной лет, прежде чем будет закончен последний том. В этот период время от времени поступало по 35 тыс. фунтов (сегодня это от 600 до 800 тыс.) от лорда Камроуза, предположительно за публикацию по частям в «Дейли телеграф», хотя, возможно, в эти платежи были включены и авансы от издательства «Касселлз». 303

Черчилль

Что несомненно, так это многомиллионная прибыль, полученная фондом Чартуэлла. Если через 5 лет после подписания акта о распоряжении имуществом автор был еще жив, они освобождались от бремени прямого налогообложения. Этот рубеж был преодолен летом 1951 г. Его собственные расходы, как он сказал Камроузу в 1946 гэ, составляли не менее 12 тыс. фунтов в год. Учитывая его стиль жизни, это была удивительно скромная сумма, которая, вероятно, не включала крупных сумм, идущих на оплату услуг различных литературных помощников. Все остальное уходило в фонд, который иногда тратил деньги на второстепенную деятельность, такую, как покупка дома в Лондоне для Рандольфа Черчилля, но при этом активно делал накопления на будущее. Собственные расходы Черчилля постепенно увеличивались, и летом 1950 г. он сказал Уолтеру Гребнеру из «Лайф»: «За пятый том я получу 35 тыс. фунтов. Для меня этого достаточно, но для фонда ничего не останется. Тем не менее, фонд уже 5 раз получал свою долю за эту книгу. Это не так уж плохо».16 Книгу (которая в итоге составит 1,5 млн слов) надо было написать не хуже, чем было организовано финансирование ее написания. С этой точки зрения третьей ключевой встречей, по-своему сравнимой с визитом Ривза во Флориду и с первым обсуждением публикации по частям с Льюсом, стал приезд 29 марта 1946 г. на Гайд-паркГейт кавалера ордена "За боевые заслуги" капитана Уильяма Дикина — единственного гостя за обедом в тот день. Еще будучи молодым ученым-историком из Уодем-Колледжа Оксфордского университета, Дикин в течение трех предвоенных лет работал с Черчиллем в качестве референта, и во многом быстрая подготовка к печати первой версии «Англоговорящих народов» была его заслугой. За это время он успел проявить себя на войне, в том числе руководил первой британской военной миссией, направленной к Тито. В 1946 г. он вернулся в Уодем с Хорватских гор. Он уже показал себя самым полезным из всех литературных помощников в Чартуэлле, и когда он согласился вернуться для работы над военными мемуарами, это увеличило энтузиазм Черчилля в отношении нового проекта. Но в конце 40-х годов Дикину пришлось выполнять более сложную роль, чем за 10 лет до этого. Его должность была скорее генеральской, чем капитанской, ведь Черчилль пригласил многих других высокопоставленных советников, чью работу надо было координировать, чтобы процесс не вышел из-под контроля. Основную группу составляли генерал Измей, генерал сэр Генри Поунэлл, коммодор королевского флота Г.Р.Г.Аллан, главный маршал авиации Гаррод, Денис Келли, ставший в мае1947 г. хранителем архива Черчилля, Дикин и сам Чер304

«Английский пациент»

чилль. Было еще много тех, к кому обращались за консультациями по специальным вопросам; некоторые из них делали предварительные наброски отдельных отрывков. Среди них были маршал авиации Парк (который командовал в Аксбридже в решающий день Битвы за Англию), профессор Р.В.Джоунз, Данкан Сандиз и фельдмаршал Александер. Недостатка в материале не наблюдалось. Черчилль получил разрешение от секретариата Кабинета министров, преодолев некоторое сопротивление (когда дело дошло до самого Кабинета министров, помог Эттли, настроенный более положительно, чем Бевин), свободно пользоваться большим архивом своих официальных сообщений военного времени, правительственных документов, телеграмм, распоряжений начальников штабов и других бумаг, за исключением тех, которые относились к расшифровкам в рамках проекта «Ультра». в Кроме того, Норман Брук, сменивший Бриджеса в должности секретаря кабинета, порекомендовал, чтобы Черчиллю разрешили цитировать и те официальные документы, которые составляли другие. В противном случае «может создаться впечатление, что кроме него никто никогда не брал на себя инициативы».17 Все это воспроизведение официальных документов вместе с длинными выдержками из речей угрожали утопить рукопись в беспорядочной массе цитат. Это вызвало серьезное недовольство газетчиков и книгоиздателей, особенно в Америке, когда они впервые увидели то, что, как надеялся Черчилль, было готовым текстом первого тома. 18 ноября 1947 г. Льюс сказал ему, что обилие цитат при недостатке «анализа» искажало «смысл построения повествования».18 Месяц спустя Ривз написал еще резче, предложив почти полностью переписать первый том. Однако Ривз оказался отходчивым, и, спустя всего полтора месяца, правда, после того как Дикин и Черчилль потратили Рождество и Новый год на переделку текста, позвонил, чтобы сказать, что в исправленном виде он находит первый том «абсолютно идеальным».19 Но угроза исходила не только от потока собственных документов Черчилля. Все остальные специалисты, как входящие в официальный штат, так и добровольцы, считали свою задачу хорошо выполненной, если могли представить длинный предварительный набросок отрывка, который они надеялись увидеть включенным в текст. Положение осложнялось тем, что Черчилль хотел работать одновременно над несколькими томами, как можно быстрее получать отпечатанный вариант, а затем вносить правку. Он начинал писать первый и второй тома практически одновременно, и на протяжении всей работы запросы 305

Черчилль

и предложения, касающиеся одного тома, появлялись после того, как он переходил к работе над следующим томом, если не к тому, который шел после него. В этих условиях требовались большие организаторские способности, в основном со стороны Дикина, чтобы не дать этому процессу раствориться в хаосе, когда создание повествовательной части, проверка фактов и правка корректуры сливаются в одну аморфную массу. Не следует думать,что Черчилль не играл никакой роли в этих процессах. Денис Келли ярко и убедительно описал его редакторское мастерство. Наблюдать за тем, как Черчилль сжимает абзац и делает его более понятным, по словам Келли, «было все равно, что смотреть, как искусный садовник приводит в порядок запущенное и неопрятное садовое дерево, с помощью фигурной стрижки возвращая ему истинную форму и пропорции».20 Кроме того, во всех шести томах встречается достаточно ярких отрывков, которые могли быть написаны только самим Черчиллем. Солидное вознаграждение, обеспеченное Камроузом и Льюсом, издательствами «Касселз» и «Хафтон Миффлин», обеспечивало эту масштабную надомную литературную работу, но при том требовало наличия достаточного количества «собственных слов» автора. Работа над мемуарами велась в основном в Чартуэлле, но и дом на Гайд-парк- Гейт часто становился центром писательской деятельности. К тому же были и длительные поездки в страны с более солнечным климатом (официально — для работы над книгой). В эпоху жестких валютных ограничений в Англии это стало возможно только благодаря щедрости Генри Льюса, правда, временами проявляемой не очень охотно. Такие путешествия стали главной особенностью тех лет, что Черчилль провел в оппозиции. Дважды это были полуторамесячные поездки, захватившие Рождество и Новый год, в Марракеш, с остановкой в хорошо знакомом Черчиллю отеле «Маммония», первый раз в 1946 -1947 году, второй — в 1951.* В августе — сентябре 1946 г. он провел 3 недели в Швейцарии, а в те же месяцы 1948 г. — 6 недель в Провансе. Новый 1949 г. он встретил в «Отель де Пари» в Монте-Карло, где провел две с половиной недели. Следующим летом он вернулся на итальянские озера, а затем, после политической интерлюдии в Страсбурге, отправился на виллу Бивербрука в Кап д' Ай. Следующей зимой он предпочел отель «Рейд» на Мадейре, но новость о предстоящих всеобщих выборах заставила его вернуться раньше времени. * О первой из этих поездок Дикин позднее вспоминал, что Черчилль «не особенно много работал. Ему нужна была компания. Большую ´ часть времени он рисовал» (цитируется в книге Джилберта: Gilbert, Winston S.Churchill, VIII, стр.383)

306

«Английский пациент»

Продажа военных мемуаров шла более чем успешно и оправдывала все вложенные в их написание силы и средства. Первый том вышел в июне 1948 г. в Нью-Йорке, а 4 месяца спустя — в Лондоне. К началу августа Черчиллю сообщили, что к Рождеству объем продаж книги в США должен достигнуть 600 тыс.; предполагалось, что 350 тыс. из них будут закуплены «Клубом книги месяца». В этом не было ничего предосудительного, особенно если учесть, что такое доминирование на американской издательской сцене коснулось и последующих пяти томов. В Англии издательство «Касселз» сумело продать более 200 тыс. экземпляров первого издания, а когда в июне 1949 г. вышел второй том, они допечатали уже больше экземпляров первого тома — 276 тыс. Отзывы на первый том были достаточно хорошими, чтобы предположить, что либо предшествующие опасения Льюса, Ривза и других были неуместными, либо причину этих опасений чудом смогло устранить зимнее солнце Марракеша. Джилберт утверждал, что эти отзывы были источником «большого личного удовлетворения для Черчилля, как для автора».21 К тому же последующие тома были приняты не хуже. Том второй, «Их самый славный час», рассказывал о кульминационном моменте жизни Черчилля. Том третий, «Великий союз», был на тот момент самым прибыльным. Том четвертый, «Поворот судьбы», вызвал новый поток хороших отзывов, включая очень доброжелательную передовицу в «Таймс», газете, чаще прохладной к Черчиллю, но на этот раз написавшей о «восторге, который испытают многие читатели … когда будут переворачивать страницы этой очень красочной и откровенной автобиографии».22 Не стали разочарованием и тома пятый, «Кольцо смыкается», и шестой, «Триумф и трагедия», которые вышли в свет, когда он уже вернулся на Даунинг-стрит, 10. Продажи несмотря на серьезные сомнения большинства спонсоров в необходимости шестого тома шли замечательно. Частично это, по-видимому, объясняется тем, что многие покупатели хотели собрать полный комплект, но в основном это было связано с силой книги, благодаря которой она проникала во многие дома, где к книгам были равнодушны. Это относилось в равной степени к Англии и к Америке. Можно ли сказать, что основная часть покупателей этих шеститомников не читала их? В какой-то степени это несомненно так, но именно только в какой-то, поскольку это произведение очень читабельно, особенно если пропускать некоторые цитируемые документы. По словам Дикина, Черчилль как-то сказал: «Это не история событий, это моя история».23 В книге не обошлось без утаивания 307

Черчилль

фактов и неточностей, ее в меньшей степени можно отнести к литературному произведению, чем «Мировой кризис», но она стала самым большим литературным достижением выдающегося автора — политика двадцатого века. Это бесценное свидетельство, к тому же книга помогла Черчиллю обрести новую цель в жизни в те 5 лет, которые он мог бы прожить с тяжелым чувством своей ненужности. Если отвлечься от политики, военных мемуаров и путешествий, его характер и моральное состояние в эти годы были подвержены резким колебаниям. Только решительные советы Клементины могли помешать ему совершить целый рад поступков, не дав ему прояить неблагоразумие и потворство своим слабостям. Она не позволила ему надеть не идущий ему мундир коммодора авиации во время визита в Париж в мае 1947 г: «По-моему, авиационная форма на всех, кроме летчиков, выглядит довольно фальшиво...» 24 В ноябре того же года она заставила его присутствовать на проходившей в Лондоне заупокойной службе по послу Уайнанту, когда он хотел послать вместо себя ее. Она отговорила его от поездки на Ямайку с Бивербруком в марте 1949 г., как она выразилась, «в момент сомнений и разочарования среди твоих сторонников». Она полагала, что разрекламированная поездка с не пользующимся доверием газетным королем только усилит эти настроения. 25 Но она не смогла в силу своего отсутствия помешать Черчиллю сильно обидеть любящую его дочь Сару. В январе 1949 г. Сара, которая в начале 1945 г. развелась с Виком Оливером, приехала в «Отель де Пари» в Монте-Карло со своим будущим мужем Антони Баучемпом. Черчилль, мгновенно невзлюбив его, был с ним непозволительно груб. Он очень чувствительно и нервно реагировал на книги воспоминаний или размышлений, которые ему не нравились. Это относилось к нескольким первым американским книгам о войне, включая книгу военного адъютанта Эйзенхауэра, Х.Г.Бутчера, и книгу Эллиотта еРузвельта. Отчасти именно они побудили его к работу над собственной версией. Оскорбила его и книга двоюродного брата Шейна Лесли об их общих предках Джеромах. Он ухитился даже обидеться на некоторые черновые наброски для книги, которой вскоре предстояло прославиться — «На подступах к Востоку». Причем прислал их Фитцрой Маклин, человек, к которому он должен был бы быть естественно предрасположен. В эти годы, когда Черчилль, получая практически все возможные награды по всему миру, отчасти залечивал раны, а отчасти смотрел вперед, предвкушая победу над правительством Эттли и возвращение к власти, его стали посещать довольно красноречивые размышле308

«Английский пациент»

ния. В них неизменно центральной фигурой был отец. После того как он рассказал одну из историй двоим из своих детей, его уговорили записать ее, и она получила название «Наваждение». Она начиналась так:«В один туманный вечер ноября 1947 г. я рисовал в своей студии в коттедже на склоне горы в Чартуэлле». Ему прислали разорванный портрет лорда Рандольфа, копию которого он и делал. ĢЯ как раз пытался изобразить закрученные усы, когда вдруг ощутил странное чувство. Я повернулся, держа в руке палитру. В моем красном кожаном кресле сидел отец. Он выглядел таким, каким я его запомнил в расцвете сил....» Затем следовал воображаемый разговор из трех тысяч слов между отцом и сыном. Сын пытался объяснить недоверчивому отцу, какие изменения произошли в Британии и в мире за прошедшие полвека. Сначала лорд Рандольф был склонен предположить, что его сын — отставной военный или профессиональный художник и поэтому был удивлен признаками определенного достатка. В конце, выслушав рассказ первой половине ХХ века, он сказал: Слушая, как ты описываешь эти страшные факты, я вижу, что ты много об этом знаешь. Я никогда не ожидал, что твое развитие достигнет такого уровня и такой глубины. Конечно,ты уже слишком стар, чтобы думать о таких вещах, но, когда я слушаю тебя, я задаюсь вопросом, почему ты не пошел в политику. Ты бы мог многое сделать, чтобы помочь людям. Возможно, ты и себе сделал бы имя.26

Прежде, чем Уинстон Черчилль смог рассказать отцу о своих победах, мелькнула небольшая вспышка, и лорд Рандольф исчез. Не прошло и двух месяцев, когда в Марракеше у Черчилля спросили, какой год свой жизни он больше всего хотел бы пережить еще раз. Он ответил: «Конечно, 1940. — А потом добавил,:— Как бы я хотел, чтобы некоторые люди были живы и смогли увидеть события последних лет войны. Их немного: мои отец и мать, Ф.Е. [Смит], Артур Бальфур и Санни».27 Последний, 9-й герцог Мальборо, в этом списке может показаться неожиданным, добавленным из лицемерного пафоса. Но все же они с Черчиллем двоюродные братья, и, несомненно, между ними была определенная близость. И то, что он добавлен к группе «избранных», не должно отвлекать от трогательного желания Черчилля показать кое-кому из тех, кто подобно его отцу и Бальфуру, а, возможно, и его матери, недооценивали его, — каких потрясающих успехов он добился. Итак, проходили годы некоторого неприятия, активная деятельность хотя и не с той постоянной концентрацией, как в 30-е годы и в первые годы войны, перемежалась с некоторым оптимизмом, с серь309

Черчилль

езной подавленностью, скорее связанной с состоянием мира, с некоторой раздражительностью и какой-то притягательной чувствительностью. В ночь на 13 декабря 1946 г., когда Лондон был окутан густым желтым туманом, украшавшим его со времен Диккенса и до середины 50-х годов, Черчилль пытался вернуться домой из отеля «Савой» после ужина с членами Другого клуба. Его автомобиль застрял из-за тумана на Гайд-парк-Корнер. Дойдя пешком до Найтсбриджа, что на полпути от его дома, он потерял терпение, зашел в «Гайд-Парк Отель», снял номер и, неплохо проспав там ночь, оставался в постели большую ´ часть следующего дня, несомненно, вызывая секретарей, требуя документы, сигары, виски и прочие необходимые вещи.

310

Глава 42 Выборы, снова выборы и возрождение Всеобщие выборы 1950 и 1951 гг. стали двумя самыми массовыми всенародными опросами в истории выборов в Великобритании. На первых выборах проголосовали 83,9% зарегистрированных избирателей, больше, чем на любых других выборах с момента введения всеобщего избирательного права. Год и 8 месяцев спустя результат был немногим меньше: 82,6:. Это резко отличало прошедшие выборы от выборов 1910 г., когда в течение года выборы были проведены 2 раза, и 7% избирателей проголосовали в первый раз и не стали голосовать во второй. Все это указывало на то, что в середине ХХ века англичане были в значительной степени удовлетворены своей политической системой. Возможно, страна и была доведена, как любил намекать Черчилль, до нищеты и слабости всего через 5 лет после великой победы. Но это не отражалось на ее отношении к конституции Более того, на вторых выборах 97% из 82,6% проголосовавших голосовали либо за лейбористов, либо за консерваторов, и такая бстановка наблюдалась по всей стране. Достоинства или недостатки отдельных кандидатов не имели большого значения. Зная результаты всего по нескольким округам можно было с неумолимой точностью предсказать общий итог. Это указывало на высокую степень лояльности по отношению к основным партиям, в отличие от ситуаций 80-х и 90-х годов ХХ века, когда они с трудом удерживали общее количество голосов на уровне 70% при гораздо меньшем количестве голосовавших. Эта лояльность почти так же проявлялась и в 1950 г.; основная разница состояла в том, что либералы набрали 9% голосов против своих 2,5% в 1951 г. Для лидеров партии это имело два последствия. Во-первых, на них ложилась особая ответственность за проведение предвыборной кампании. Если отдельные кандидаты не могли набирать голоса, лидеры должны были делать это за них. Выступления по радио не имели такого преобладающего значения, как в 1945 г., и было их значительно меньше, но, тем не менее, они были важны, как были важны, вероятно, больше, чем в 1945 г., хорошо произнесенные главные речи лидеров. Для Черчилля эти выборы были больше связаны с произнесением хорошо продуманных речей в провинциальных залах, чем с приветствием ликующей толпы из автомобиля. 311

Черчилль

Во-вторых, если не считать некоторых отличий, это больше походило на ситуацию 1882 г., когда, как писал У..Ш. Джилберт* в либретто к «Иоланте», «и каждый рожденный ребенок, будь то мальчик или девочка, это — либо маленький лейборист, либо маленький консерватор», и, чтобы совершить решающий, хоть и маленький, сдвиг во мнении избирателей, требовались неимоверные усилия. За 4 с половиной года работы парламента, избранного в 1945 г., консерваторы, хотя и лидировали часто в опросах общественного мнения, и добивались хороших результатов на местных выборах, не смогли сократить раздутого и уязвимого лейбористского большинства за счет победы на одних дополнительных выборах. Задача, стоявшая перед Черчиллем в начале 1950 г., была не из легких, и он был достаточно рассудителен, чтобы думать иначе. У консерваторов подобралась впечатляющая команда. За почтенным Черчиллем шел Иден — опытный, умеренный и привлекательный для избирателей. Значительными и убедительными фигурами были Батлер и Макмиллан — каждый по-своему. В первых рядах парламентских деятелей в оппозиции были два Оливера, Станли и Литтелтон. Первого выдернула из этих рядов смерть, а второго помнят меньше, чем заслуживает его деятельность на министерских постах, особенно во время войны. А лорд Вултон, торговец тканями из Ливерпуля, который во время войны руководил поставкой продовольствия в страну (его персоной ХХ век ответил У.Х.Смиту — владельцу газетного киоска, поднявшегося при Солзбери до первого лорда казначейства), блестяще взбодрил отживающую структуру Консервативной партии. Он сделал ее настоящей трибуной средних классов, которые чувствовали себя лишенными статуса и благ 30-х годов. Организация «Молодые консерваторы» стала известна, как наиболее успешный провинциальный теннисный клуб и самое успешное брачное агентство в истории. «Лига домохозяек» была мощной (хотя вряд и дисциплинированной) вспомогательной армией. Однако все это должно было противостоять Лейбористской партии, создавшей самую выдающуюся команду министров со времен правительства Асквита, в котором набирался опыта Черчилль. В выборах 1950 г. они участвовали все: Бевин, Криппс, Моррисон и Эньюрин Биван. К 1951 г. Бевина уже не было в живых, а Криппс сменил * Джилберт Уильям Ш. (1836-1911), английский драматург, чрезвычайно плодовитый автор либретто опереттам, созданным в содружестве с композитлром А.Салливаном. – Прим. ред.

312

Выборы, снова выборы и возрождение

казначейство на швейцарскую клинику. Моррисон же совершил ошибку, попытавшись заменить Бевина в министерстве иностранных дел и ради этого отказавшись от роли парламентского руководителя; в результате его роль значительно уменьшилась. Но в первых рядах оказался Гейтскелл, хотя справедливости ради надо отметить, что это стало возможным только благодаря уходу из правительства Бивана. На обоих выборах Эттли, искуснейший рулевой в истории парламентских «гребных гонок», умело руководил своими сторонниками. Но еще более серьезным, чем эта команда, препятствием на пути надежд Черчилля были твердо поддерживающие лейбористов профсоюзы, значительное большинство все еще многочисленных промышленных рабочих (и в несколько меньшей степени их жен) с обычной приправой в виде социалистов-интеллектуалов, одних — с административным складом ума, как у Гейтскелла и Дагласа Джея, а других — более независимых, как Ричард Кроссман и Майкл Фут. Черчилль вернулся с Мадейры 13 января 1950 г., когда была уже назначена дата выборов: 23 февраля. Его ждали работа баз отдыха и плохие новости. «С момента возвращения я не думал ни о чем, кроме политики, — писал он Клементине 19 января, — и особенно манифеста тори, о котором мы долго спорили. Один раз мы просидели 9 часов в столовой дома № 28 [Гайд-парк-Гейт]. Он также писал, что результаты опросов Гэллапа «резко пошли вниз», и что консерваторы теперь опережают лейбористов только на 3 пункта против 9 пунктов в момент его отъезда.1 Несмотря на усилия, предпринятые им в последующие 5 недель, уже и так уменьшившееся лидерство консерваторов в день выборов обернулось преимуществом лейбористов в 2,6%. К счастью для него, результаты, выраженные в количестве мест, были гораздо ближе. Это было связано с особенностями электоральной системы Британии с ее сильной проконсервативной направленностью (с тех пор положение изменилось на прямо противоположное). В итоге в количестве парламентских мест, полученных на основании подсчета голосов за победы в округах, преимущество лейбористов составило приблизительно пятьдесят мест. Вполне вероятно, что в результате определенной напряженности в связи с выборами наметились какие-то улучшения в деятельности правительства, и нет и намека на то, что Черчилль плохо провел кампанию. Эта кампания была во многих отношениях лучше кампании 1945 г., она была более сдержанной, менее неистовой, в ней было меньше оплошностей. Но при этом было и меньше запоминающихся мест в его речах. Пожалуй, ближе всего к этому была его речь 14 февраля в Эдинбурге и второй (из двух) радиоэфир 17 февраля. В столице 313

Черчилль

Шотландии он сказал: ĢЯ искренне надеюсь, что мы сможем нащупать свой путь к более благородной основе нашей безопасности, чем этот мрачный противовес в виде бомбы. Однако мы не должны отказываться от своего единственного щита, пока мы не найдем что-то более надежное и долговечное». А затем, через несколько минут, он вернулся к своим самым любимым темам, связанным с последними годами войны, мимоходом коснувшись и того, что станет его главной целью в последние годы у власти, несколько лет спустя: «И все же я не могу не возвращаться к мысли о проведении еще одних переговоров с Советской Россией на самом высоком уровне. Я думаю об усилиях, которые нужно приложить, чтобы перекинуть мост через пропасть, существующую между двумя мирами, так, чтобы они могли жить каждый своей жизнью, если не в дружбе, то хотя бы без опасности холодной войны».2 В своем выступлении по радио он доказывал, что Британия «одним движением плеча» может освободиться от ненужных, по его мнению, ограничений, навязанных лейбористским правительством: Мне вспомнилась сказка о пленнике, сидевшем в испанской темнице. Многие годы он мечтал освободиться из неволи. Пробовал одно, другое — все напрасно. В один прекрасный день он толкнул дверь камеры — она оказалась открытой. Она была открыта все это время. Он вышел на волю, к свету. Вы можете сделать это в этот четверг, и множество людей будут приветствовать наше возвращение в число ведущих государств, которые сейчас смотрят на нас с недоумением и жалостью, но для которых мы еще несколько лет назад удерживали знамя свободы наперекор всем ветрам.3

Последнее предложение было, конечно, из области преувеличений, и аналогия с «испанской тюрьмой» — не самая корректная для Англии при Эттли, но следует сделать скидку на предвыборную кампанию. По крайней мере он был менее резок, чем в своей речи пятилетней давности с упоминанием гестапо. Одной из причин, почему речи Черчилля в этой кампании не имели большего резонанса, было его согласи, хотя и не без оговорок, с внешней политикой Бевина. Что же касается внутренней политики, тут приходилось бороться за узкий и бесплодный участок. Черчилль много говорил о пороках национализации. Но он вовсе не собирался денационализировать Английский банк (который, будучи приватизированным, принес ему столько хлопот в 1925 -1929 гг. вместе со своим президентом Монтегью Норманом) или железные дороги (о том, что они должны быть общенародным достоянием, он впервые 314

Выборы, снова выборы и возрождение

подумал за 40 лет до этого), или угольные шахты (сочувствие к владельцам которых он утратил после Всеобщей стачки). Он не собирался денационализировать даже авиакомпанию «Бритиш Эйруэйз», а также газовые и электрические компании, которые в принципе его не интересовали. На практике вопрос сводился к сталелитейной промышленности, закон о национализации которой был принят, но полностью не работал, и грузовым автоперевозкам, где консерваторы предлагали сделать обратное тому, что сделали лейбористы. Но свободное использование грузовиков, пусть они тогда и не были такими угнетающе огромными, как сейчас, было не очень подходящей темой для вдохновенной речи. Столь же плохо вдохновляли на яркие выступления предложения лейбористов по передаче в общественную собственность других отраслей — производства сахара, цемента, оптовой торговли мясом и страхования жизни в промышленности («свиньи перед бисером», как однажды в шутку назвали эту программу) [англ. to cast pearls before swine – метать бисер перед свиньями. — Пер.]* Это напоминало отрывок из «Гамлета», в котором норвежский капитан говорит принцу: «Нам хочется забрать клочок земли, который только и богат названьем». Хотя, помимо Эдинбурга, у него были крупные встречи в Лидсе, Манчестере, Кардиффе и Плимуте (где его поддержка не помогла прервать рекордную серию проигрышей на выборах Рандольфа Черчилля), он постарался уделить большее, чем в 1945 г., внимание Вудфорду. Он выступил в округе с тремя полноценными речами, и к тому же провел там день выборов. Затем он вернулся на Гайд-парк- Гейт, чтобы послушать результаты, которые сначала могли ввести в заблуждение, по крайней мере непосвященных в тайны подсчета. В городах подсчет шел быстрее, и с вечера (и всю ночь) казалось, что лейбористы с большим отрывом вышли вперед. Но, когда на следующее утро начали поступать результаты из сельских округов, отрыв резко сократился. К обеду стало ясно, что подавляющего большинства у лейбористов больше нет, хотя Эттли должен был остаться премьер-министром. Окончательный подсчет показал, что он получил на 17 мест больше, но абсолютное большинство составило всего 6%. По всем признакам Черчилль, хотя и был несколько разочарован, но потрясения, как в 1945 г., не было и в помине. Возможно, он боялся худшего и утешал себя мыслью, что, как он написал в одном из писем тех дней, «в ближайшие несколько месяцев неизбежны новые выборы».4 Конечно, время работало против него. Ему было 75 лет и 3 меся* Pearl – название второй по величине английской промышленной страховой компании.

315

Черчилль

ца. Только Палмерстон, Гладстон и Дизраэли (последние два месяца) занимали пост-премьер-министра в более пожилом возрасте. Но Черчилль считал, что, вернув Консервативную партию достаточно близко к ее прежнему лидирующему положению, он заслужил право нанести окончательный и своевременный удар, который, как он надеялся, покончит с лейбористским правительством. Среди его коллег и сторонников многие были не согласны с этим, полагая, что партия будет лучше работать под руководством Идена. Но после того как Черчилль объявил о своих намерениях, они уже мало что могли сделать. Решимость сквозила в его частных письмах и в решительности, с которой он ворвался в новый парламент. Он упорно считал, что авторитет правительства больше пострадал в результате выборов, чем его собственный. В первый день дебатов у него произошла очень красноречивая перепалка с лидером палаты. В сборнике стенограмм парламентских дебатов приводится следующая запись: М-р Черчилль. … Я прошу, чтобы недели через две нам дали возможность провести полноценные дебаты [по финансовым и экономическим вопросам] М-р Моррисон жестом выражает несогласие М-р Черчилль. Чтобы убедить нас отказаться от своей просьбы потребуется нечто большее, чем покачивание головы лорда-председателя. …5

Так начал свою работу парламент, жизнь которого оказалась короткой и, за исключением нескольких светлых моментов, неприятной. Все эти 20 месяцев Черчилль вел себя очень пристрастно, не проявляя достаточного уважения к надоевшим, но вполне достойным министрам, по отношению к которым он находился в оппозиции. Время шло, и это подогревало его нетерпение. Он дал новое значение самой известной колкости своего отца, назвавшего Гладстона «нетерпеливым старцем». Возможно, это побудило его в сентябре 1950 г. выразить восхищение своим нетерпеливым предшественником. «Великий старец — это огонь, — писал он в письме. — Такой пример вдохновляет.».6 Это было удивительно, поскольку он никогда не был большим поклонником Гладстона, даже будучи либералом. Но, если эти соображения заставили его посмотреть в сторону Гладстона, они не заставили его посмотреть в сторону Эттли, Моррисона или Бевина, или даже Криппса, с которым у него, на удивление, были самые близкие отношения из всех четырех. Возможно, следует упомянуть и о нескольких светлых моментах в межпартийных отношениях. Октябрь 1950 г. был месяцем парламентских событий, не вызвавших споров. 1 октября Черчилль отметил 316

Выборы, снова выборы и возрождение

50-ю годовщину своего избрания в парламент, событие редкое, но отнюдь не уникальное. 26 октября Палата общин вернулась из красного с золотом интерьера Палаты лордов, чтобы впервые за почти 10 лет провести заседание в своем собственном, более скромном и деловом зале. Черчилль, который активно выступал за сохранение формы и ограниченных размеров старого зала Палаты общин, произнес традиционную речь по случаю его открытия. Был и момент, коснувшийся его лично. Вход из центрального зала, восстановленный с использованием фрагментов из оригинальной конструкции Чарлза Бэрри, был по инициативе правительства назван «аркой Черчилля». «Это было очень любезно со стороны Эттли», — сказал он вечером лорду Камроузу.7 Затем, когда Бевин из-за болезни был вынужден оставить министерство иностранных дел, всего за месяц до смерти, Черчилль внес необычную межпартийную ноту в свое «партийное» выступление по радио, чтобы «в качестве его руководителя военных лет» отдать ему дань уважения. ĢЯ должен официально заявить, — сказал Черчилль, — что он является одним из величайших министров иностранных дел нашей страны и что своим непреклонным сопротивлением коммунистической агрессии, укреплением наших связей с Соединенными Штатами и своим вкладом в создание Атлантического пакта он оказал такую услугу Великобритании и делу мира, о которой долго будут помнить».8 Возможно, этими словами Черчилль пытался как-то искупить собственную вину, помня о своем столкновении с Бевином в ноябре прошедшего года. Черчилль тогда повел себя одновременно мелочно и напыщенно, что для него было несколько необычно. Бевин, который очень нервно реагировал на то, что он считал профедералистской деятельностью Европейского движения, в своем выступлении в Палате общин обвинил это движение в том, что оно практически саботирует его переговоры, особенно с Францией. «Главный саботажник — это вы», — запротестовал Черчилль. Это были небольшие парламентские пререкания, из тех, к которым Черчилль обычно относился спокойно. Но на следующий день они с Клементиной должны были присутствовать на официальном ужине, устраиваемом Бевином в честь уезжающего и довольно известного американского посла Лью Дагласа. Даглас был представителем правого крыла Демократической партии, он имел большой успех в лондонском обществе, в том числе в доме Черчилля. По мнению Бевина, надо признать довольно мелочному, он слишком сблизился с лидером оппозиции, что могло повлиять на эффективность его деятельности в качестве посла в правительстве Великобритании. 317

Черчилль

Тем не менее Бевин устраивал в министерстве иностранных дел торжественный ужин в честь Дагласа, на котором Черчилль отказался присутствовать. Неизвестно, что он сказал Бевину, но Дагласу он написал: «После того, что произошло вчера вечером в Палате общин, не думаю, что нам стоит сегодня ужинать с мистером и миссис Бевин, так как это неправильно будет понято за границей, к тому же, встреча с ним поставила бы меня в неловкое положение. Поэтому я пишу это письмо, чтобы сказать до свидания Вам и Вашей супруге и тепло пожелать вам счастливого пути....»9 К сожалению, в отношениях между Черчиллем и его коллегами по военной коалиции в этом недолговечном парламенте больше было от этого раздраженного письма, чем от его признательности Эттли за «арку Черчилля» или его благородных слов о Бевине по радио. Это было неправильно, потому что во время главного для этого парламента события, когда в июне 1950 г. в результате вторжения Северной Кореи в Южную была развязана война в Корее и Великобритания приняла решение предоставить вспомогательные силы для поддержки американцев, Черчилль согласился с решением Лейбористского правительства. Но даже в этой области он был склонен максимально увеличивать, а не уменьшать второстепенные разногласия. Перед июльскими дебатами он раздул большую проблему из состояния обороны Великобритании, которое, по его мнению, было настолько ужасным, что он соглашался полностью изложить позицию только на закрытом заседании. Несомненно, большую роль здесь сыграли ностальгические воспоминания о Второй мировой войне. Когда Эттли возразил, что это «вызовет только подозрения и неловкость в стране и за границей», Черчилль стал настаивать и использовал классический парламентский прием для очистки галерей, сказав: ĢЯ вижу посторонних». После этого спикер был вынужден поставить вопрос на голосование, результат которого оказался довольно курьезным: 295 человек проголосовали за то, чтобы сделать заседание закрытым, 296 — против. Затем, во время сентябрьских дебатов, тоже на тему обороны, Черчилль заявил: «Премьер-министр призвал нас к национальному единству в вопросах обороны. Это не означает единства в вопросах неправильного управления обороной». Он продолжал выражать недовольство тем, что правительство недостаточно быстро ввело в действие британские войска в поддержку американских, и получил колкий ответ. «У Черчилля, — заявил Эттли, — больше опыта в решении военных вопросов, чем у кого-либо из членов палаты. Не сомневаюсь, что он привык получать рекомендации от людей, ответственных за проведение кампании. Военную кампанию в Корее проводят 318

Выборы, снова выборы и возрождение

американцы. Мы реагируем на их просьбы. Если потом содержание просьбы меняется, это не является виной правительства Его величества. Мы делали то, о чем нас просили».10 Кроме того, Черчилль критиковал правительство за медлительность в производстве британского атомного оружия, хотя, вернувшись туда через год, с удивлением обнаружил, как много было сделано — включая принятое в узком кругу решение о производстве британской бомбы, — и был вынужден признать, что в этом вопросе был неправ. Ему было очень неспокойно, потому что поддерживая активное перевооружение британской армии и не менее активную поддержку американцев в Корее и, при необходимости, в любом другом месте, прежде всего в Германии, он при этом все больше тяготился своей отстраненностью от руководства. Министры, Эттли, Бевин даже нелюбимый Моррисон, работавшие под его началом во время войны, теперь, как ему казалось, поднялись выше своего социального статуса. Чем опаснее становился мир, тем больше его угнетало, что он не у руля. Он был в ужасе от военного вакуума в Западной Европе, означавшего, что русские танки при желании могли бы дойти до Парижа и побережья Ла-Манша даже легче, чем гитлеровские в 1940 г. В этих обстоятельствах он полагал, что американская атомная бомба как средство устрашения является для Запада вполне надежным щитом. При этом он был далек от мысли угрожать ядерным оружием. Уже тогда он в большей степени, чем другие политические и военные лидеры, понимал, что ядерное оружие представляет угрозу для цивилизации. И при всей своей убежденности, что американцы могут обеспечить надежный щит, он был далек от уверенности в их способности осторожно с ним обращаться. Несомненно, именно в силу этих соображений Черчилль не стал критиковать самое спорное за всю карьеру премьер-министра вмешательство Эттли в англо-американские отношения. 30 ноября 1950 г. президент Трумэн, как (неправильно) поняли журналисты на прессконференции, предоставил генералу Макартуру право принимать решение о необходимости применения атомной бомбы против Китая в Корейском конфликте. Это вызвало тревогу во всем мире. В Лондоне тревожный звонок раздался в особенно сложное время. Когда вечером пришло сообщение о пресс-конференции президента, в Палате общин шли большие дебаты по международным отношениям. Из-за напряженной парламентской ситуации присутствующих было больше обычного. Однако новости из Америки скорее объединили, чем разделили членов палаты. От Эттли быстро потребовали отмежеваться от Америки: это письмо подписала половина его заднеска319

Черчилль

меечников. Черчилль и Иден выразили сдержанную тревогу. Эттли успокоил членов палаты, предложив немедленно ехать в Вашингтон, что было удивительно, поскольку по своей природе он не был путешественником. Такие вояжи он оставлял Бевину, но тот был слишком болен. Эттли вылетел в Вашингтон вечером 3 декабря. И хотя он уведомил о своем отъезде за короткий срок и вряд ли был желанным гостем, ему удалось провести четырехдневные переговоры с президентом, государственным секретарем (Ачесоном) и другими важными должностными лицами. Это было признаком авторитета, которым несмотря на брюзжание Черчилля все еще пользовалось Англия во главе с Эттли. Даже при условии уведомления о приезде за 96 дней, не говоря уже о 96 часах, ни одному из глав союзных правительств не оказали бы такого приема в Вашингтоне. Конфронтации не было. Существует ставшая почти мифом радикальная британская версия сторонников Эттли, что он устроил Трумэну скандал, посоветовав тому выбросить из головы мысль о применении атомной бомбы, уволить Макартура и сосредоточиться в большей степени на Европе, чем на Азии. Но эта версия ничем не подтверждается. То же самое можно сказать и о радикальной американской версии, что Эттли — скорбный и нежеланный гость, приехал, когда администрация больше нуждалась в поддержке, чем в поучениях, начал ныть по поводу доктрины полного умиротворения на Дальнем Востоке, и более здравомыслящим хозяевам пришлось его вразумлять, пока он, наконец, поджав хвост, не уехал. Ачесон, хотя впоследствии и отзывался об Эттли более благосклонно, в своих изданных в 1969 г. мемуарах склонялся к более резкой второй версии. Эта ситуация могла легко спровоцировать Черчилля на какой-нибудь пренебрежительный комментарий о «лихорадочном» визите Эттли. Но он не стал этого делать. Выступая в очередной раз в Палате общин 14 декабря, он сказал: «Визит премьер-министра в Вашингтон не принес ничего, кроме пользы». И даже когда он добавил, «и сегодня вечером нам предстоит рассмотреть вопрос о том, насколько велика эта польза»11, это все равно можно считать великодушной поддержкой. Три дня спустя он почти на полтора месяца уехал в Марракеш. Прошедшим летом он почти не выезжал из Чартуэлла. Он очень спешил закончить четвертый том и заложить основы пятого и даже шестого томов своих мемуаров «Вторая мировая война», который он был решительно настроен навязать своим издателям. Кроме того, он потратил значительную часть парламентских летних каникул на политику: вторая неделя августа в Страсбурге, радиоэфир, посвященный политике Консервативной партии, 29 августа и активное участие 320

Выборы, снова выборы и возрождение

в специальной парламентской сессии в середине сентября, включавшее выступления как по оборонной программе, так и по национализации сталелитейной промышленности. Остальное время он провел в Чартуэлле, сосредоточившись на мемуарах и отменив отдых в Биарице, который он планировал посвятить рисованию. Но он полностью компенсировал это, как с точки зрения отдыха, так и с точки зрения рисования, проведя Рождество и Новый Год в Марокко. Когда 23 января 1951 г. он возвратился через Париж в Лондон, то больше, чем когда-либо горел желанием заставить правительство провести внеочередные выборы. Члены его устали устали, и он намеревался утомить их еще больше. И ему удалось в этом преуспеть. К Пасхе Бевина уже не было в живых. Эттли пришлось провести месяц в больнице с язвой двенадцатиперстной кишки, а три министра были на грани отставки. Партийные интриги стали основной идеей парламентской тактики, которую Черчилль активно предлагал своим сторонникам. В моей памяти сохранился эпизод, произошедший в середине февраля. 14 и 15 февраля проходили большие дебаты, посвященные правительственным планам перевооружения, включая недавно объявленное решение в течение трех лет увеличить бюджет программы с 3600 млн до 4700 млн фунтов стерлингов. Новая цифра была на пределе возможностей британской промышленности или даже выше его, как отметит Черчилль год спустя, оказавшись у власти. Это не помешало ему во второй день дебатов внести предложение о вынесении вотума недоверия способности правительства, известного своими «колебаниями и проволочками, проводить эффективную военную политику. Его речь была длинной и довольно сильной, однако ее испортила продолжительная пикировка с премьер-министром по поводу того, что последний за более чем 5 с половиной лет не смог достичь успеха в производстве британской атомной бомбы. Как Черчилль вынужден был признать спустя год, Эттли проявил большое самообладание, отказавшись по причинам, связанным с национальной безопасностью, открывать подробности, которые бы уничтожили Черчилля. Для ответа поднялся новый молодой министр финансов Хью Гейтскелл, страстный сторонник НАТО и перевооружения (как полагали многие, даже слишком страстный). Черчилль полностью сорвал начальную часть речи Гейтскелла, устроив продолжительное представление с почти детским кривлянием. Для этого он использовал самую простую тактику, которая состоит в том, чтобы создать отвлекающий момент, не позволяющий оратору сосредоточиться, а аудитории — слушать. Черчилль начал настолько активно крутиться и вертеться, глядя то на землю то под бумаги, 321

Черчилль

рыться в карманах и заглядывать в щель между сиденьем и спинкой передней скамьи, что Гейтскелл был вынужден остановиться и спросить, в чем дело. Черчилль медленно поднялся, чтобы ответить. « Я только искал ююбу»,12 — сказал он, старомодно называя ююбой пастилку для горла. Почти вся палата разразилась смехом. Шутка была неумной и недоброй. Один из недостатков Черчилля заключался в том, что он испытывал инстинктивную враждебность по отношению к интеллектуалам — представителям верхушки среднего класса в Лейбористской партии. Эту враждебность дополняла его уверенность в том, что почти все они учились в Винчестере. На тот момент, помимо Гейтскелла, выпускниками этого учебного заведения были Криппс, Кроссман, Даглас Джей и Кеннет Янгер, не говоря уже о Д.Н.Притте, представляющем другое крыло партии, так что подобное обобщение было понятным. Однако Черчилль усугублял ситуацию, постоянно отпуская на заседаниях не очень смешные шутки о выпускниках Винчестерского колледжа. «Перевожу для присутствующих здесь выпускников Винчестерского колледжа»... «Не знаю, преподают ли в Винчестере французский».13 Было непонятно: то ли это ревность выпускника Харроу, то ли показное недоверие к интеллектуалам. Зато было понятно другое: с весны 1951 г. Черчилля почти ничто не могло остановить в его желании сбросить правительство. Оппозиция обнаружила, что своим выступлением против любой директивы исполнительной власти он может заставить Палату общин заседать ночь за ночью до рассвета, а нередко захватывая завтрак и значительную часть следующего дня. Преимущество этой тактики состояло в том, что членам правительства в парламенте было сложнее это вытерпеть, чем членам парламента от оппозиции. Для оппозиции выигрыш одного из «предрассветных» голосований был дополнительным преимуществом. Для правительства проигрыш был, если не катастрофой, то серьезной неудачей. Соответственно, имея преимущество всего в 6%, депутаты-лейбористы, включая министров, должны были постоянно присутствовать на заседаниях, причем выступления никогда не поощрялись, они должны были только голосовать, поскольку споры только еще больше оттягивали момент прекращения прений. Оппозиция могла выбирать, когда ей можно расслабиться, а когда — перейти в решительную атаку. Лето 1951 г. запомнилось мне, как одно из самых тяжелых за все 34 года, проведенные мной в Палате общин. В зале заседаний палаты часто царила суматоха, а кулуары, коридоры и холлы были переполнены раздраженными и не очень трезвыми депутатами с обеих сторон, бесцельно бродившими туда-сюда, как при322

Выборы, снова выборы и возрождение

званные на военную службу рекруты, которые выполняют свой долг, но при этом не очень верят своим командирам. Черчилль находился в лучшем положении. Он мог внезапно появиться, когда хотел, и уйти, когда считал нужным. К тому же он мог выступать, когда хотел, поскольку ускорение работы правительства не входило в его планы. Его целью было показать сторонникам, что он полон сил. 7 июня, поужинав в «Другом клубе», он пришел на заседание и в течение 21 часа возглавлял выступления оппозиции. Гарольд Макмиллан оставил в своем дневнике интересное описание этой и еще одной ночи неделю спустя. О первой он написал: «Черчилль продержался до конца к восторгу всех представителей партии...» А 14 июня он отметил: «Он использовал это время, чтобы продемонстрировать свою энергию и жизненную силу. Он принимал участие во всех голосованиях, произнес целый ряд блестящих коротких речей, проявил всестороннее чувство юмора и сарказма; а завершил все это потрясающим завтраком (в 7.30 утра), состоящим из яиц, бекона, сосисок и кофе, за которыми последовала большая порция виски с содовой и огромная сигара. Последнее вызвало всеобщее восхищение».14 Можно спорить о том, была ли эта изнурительная кампания, в которой участие Черчилля было скорее символичным, чем регулярным, главным фактором, заставившим Эттли объявить выборы в октябре. Она, конечно, стала очень сильным напряжением для измученного правительства, хотя наиболее очевидной потерей был пожилой спикер, который, на 9-й год пребывания в своем кресле, решил, что не может больше выносить напряжения, связанного с руководством беспокойной Палатой общин, заседания которой редко заканчивались до рассвета, и временно ушел в отставку по состоянию здоровья. Флегматичный, но нехаризматичный министр внутренних дел Шутер Ид, сменивший Моррисона на посту лидера палаты, упрямо боролся, но люди более влиятельные, или по крайней мере более цитируемые, к началу лета понимали, что осенние выборы неизбежны. 29 мая Эттли сказал Долтону, что выборы в любом случае должны состояться до февраля 1952 г., пока король не отправится в поездку по Австралии.15 Это была характерная конституционная, почти военная позиция премьер-министра. 26 июня Долтон обедал с Гейтскеллом, единственной оставшейся в правительстве первостепенной фигурой непенсионного возраста, после чего записал в своем дневнике: «Мы оба ставим на октябрь. Он говорит, что «ситуация становится слишком сложной», чтобы все проблемы можно было решить в этом парламенте, имея незначительное большинство и биванистов [левые лейбористы, поддерживавшие позицию министра труда Эньюрина 323

Черчилль

Бивана, который в 1951 вышел в отставку в знак протеста против сокращения лейбористским правительством ассигнований на социальные нужды. — Пер.]».16 Как показывает эта цитата, раскол в рядах Лейбористской партии имел не меньшее значение, чем атаки консерваторов, но, чтобы в 1950 г. парламент не смог продолжить работу до конца срока, потребовалось и то, и другое. Во время летних парламентских каникул 1951 года Черчилль, недовольный дождливой погодой в Чартуэлле, поехал в Аннеси, где после очередной болезни восстанавливала здоровье его жена, но там погода не понравилась ему еще больше. В результате он переехал в Венецию, где две недели прожил в отеле «Эксельсиор» на острове Лидо, а затем совершил традиционное возвращение через Париж, где остановился на пару суток в посольстве Великобритании. Единственная разница с его приездом сюда в 1930 гэ состояла в том, что на этот раз главным французом, приглашенным поужинать с ним, был Жан Монне, а на следующий день его единственным гостем за обедом был командующий объединенными вооруженными силами НАТО в Европе генерал Эйзенхауэр, а не надежда французской армии генерал Жорж. По прибытии в Лондон он сразу получил письмо от Эттли, датированное 20 сентября, в котором тот заблаговременно уведомлял, что собирается назначить выборы на 25 октября. Это был последний шанс Черчилля вернуться к власти. Тем не менее ничто не указывало на его какое-либо лихорадочное состояние во время выборов, которые были для него 14-ми всеобщими выборами и 17-м, включая дополнительные выборы, личным предвыборным марафоном. Возможно теперь, гораздо больше, чем в 1950 году, он думал о том, что «Троя должна пасть». Вообще-то, перевес консерваторов оказался настолько невелик, насколько только возможно представить. Самое незначительное изменение общественного мнения могло коренным образом изменить результаты. Его усилия по созданию союза консерваторов и либералов прошедшей весной показали, что он это в принципе понимал. Он справедливо полагал, что в 1951 г. множество голосов сторонников либералов окажутся бесхозными и что они смогут определить исход выборов. Этот разумный эгоизм в сочетании с ностальгией пожилого человека вызвал у него страстное желание протянуть руку дружбы Вайолетт Бонем Картер. Он с удовлетворением писал жене 25 марта: ĢЯ договорился обо всем для Вайолетт в Колн-Вэлли, но голоса при тайном голосовании Консервативной ассоциации разделились почти поровну: 33 против 26».17 Вопрос, поставленный на голосование, состоял в том, что тори должны убрать своего кандидата и выставить леди Вайолетт против 324

Выборы, снова выборы и возрождение

нынешнего депутата от лейбористов Гленвила Холла, председателя парламентской фракции Лейбористской партии. Холл занимал это место с 1950 г., но количество поданных за него голосов было чуть меньше, чем суммарное количество голосов, полученных кандидатами консерваторов и лейбористов. «Стоит ей попасть туда и начать произносить свои замечательные речи против социалистов, и все будет хорошо, я думаю»18, — заверил он. Все получилось именно так, как можно было ожидать, поскольку ее ораторские способности плюс его поддержка (включая их совместное выступление на митинге в Хаддерсфилде в разгар кампании) принесли 95% от общего количества голосов, поданных за консерваторов и либералов на прошлых выборах. Но этого оказалось недостаточно. Холл выстоял, получив большинство в 2189 голосов. Однако Черчилль получил от нее вдохновляющее письмо с благодарностью через несколько дней после своего визита. «Здесь все еще взволнованы Вашим приездом», — писала леди Вайолетт,19 показывая, что на бумаге она излагает свои мысли не хуже, чем на трибуне. И, возможно, его хитрый ход помог перетянуть на сторону консерваторов еще какое-то количество решающих голосов, до этого отданных за либералов, и в других округах. Отличительной особенностью выборов 1951 г. стало то, что либералы потеряли 1,9 млн голосов (в основном из-за меньшего количества кандидатов), при этом количество голосов, отданных за консерваторов, увеличилось на 1,3 млн, а количество голосов, отданных за лейбористов — всего на 0,3 млн. «Лишенные права голоса» либералы раскололись, но не пополам, и это во многом объясняет результаты. Черчилль начал свою кампанию в Ливерпуле 2 октября, за 23 дня до голосования. Как и в Ньюкасле, где ему предстояло выступать две недели спустя в зале для бокса, и в Плимуте, где еще неделю спустя его ждало выступление на футбольном поле, выступление в Ливерпуле проходило не в традиционном зале, а на стадионе для проведения собачьих бегов. Это показывало, что консерваторы уверены как минимум в том, что смогут привлечь большие аудитории на выступления своего лидера. Он также выступал в зале Св. Эндрю в Глазго и 3 раза в гораздо меньших залах в своем округе. В первом из них, в Вудфорде, он смог четко ответить на обвинения в поджигательстве войны. В какой-то мере они были спровоцированы тем, что он выступал за более энергичную, чем проявили Эттли и Моррисон, реакцию на решение премьер-министра Ирана доктора Мохаммеда Моссадыка о национализации англо-иранского нефтеперегонного завода в Абадане и высылке в течение недели его служащих из страны. О действиях Моссадыка было объявлено 17 сентября, и этот вопрос 325

Черчилль

повлиял на британскую избирательную кампанию, но центральным не стал. А объявление Черчилля поджигателем войны было связано не только с нефтеперегонным заводом в Персидском заливе. Выступая в Лафтоне с опровержением, он сказал, что «Дейли миррор» на днях употребила выражение, используемое Социалистической партией, которую она поддерживает. «Чей палец, — спросили они, — вы бы предпочли видеть на спусковом крючке: Эттли или Черчилля?» Я убежден, что нам не нужны ничьи пальцы на спусковых крючках. А меньше всего нам нужен в этой ситуации неумелый палец. Я не верю, что Третья мировая война неизбежна. Я даже думаю, что опасность ее сейчас меньше, чем до крупного перевооружения Соединенных Штатов. Но в любом случае должен сказать вам, что палец, который нажмет на спусковой крючок Третьей мировой войны, не будет английским. Возможно, этот палец будет принадлежать русскому, американцу, Организации Объединенных Наций, но он не может принадлежать англичанину. Хотя мы, разумеется, будем вовлечены в борьбу между советской империей и свободным миром, главное решение, включая выбор времени, будет приниматься не нами. Наше влияние в мире уже не то, что было в прошлом. Я бы хотел, чтобы оно 20 было большим... ´

Этот вопрос снова всплыл в день голосования, когда «Миррор» заняла всю первую полосу силуэтом Черчилля с большой сигарой (сигара, видимо, предназначалась для тех, кто не узнáет его сразу). Внизу была уже знакомая подпись: «Чей палец на спусковом крючке?» Черчилль подал в суд, и газете пришлось униженно извиняться, но, конечно, уже после выборов. Но важнее всех речей, произнесенных с трибун, было выступление Черчилля по радио 8 октября. Оно было сдержанным и привлекательным для избирателей: полная противоположность его выступления в 1945 г. Дэвид Батлер, который в следующем году опубликовал первый из своих многочисленных авторитетных отчетов о послевоенных выборах в Великобритании, писал: «По своей умеренности и силе, по ясности и искусности манеры подачи выступление мистера Черчилля было лучшим радиообращением консерваторов на этих выборах, возможно, лучшим радиобращением среди всех партий. По мнению многих это было его лучшее личное достижение со времен войны».21 Он призывал к внепартийной беспристрастности, игнорируя тот факт, насколько партийно пристрастной была консервативная оппозиция на протяжении последних шести месяцев, однако делал он это искусно: 326

Выборы, снова выборы и возрождение За последние два года мы много потеряли из-за партийного соперничества, которое должно иметь место только во время выборов. Мы не можем больше терпеть такую ситуацию, когда две партии травят друг друга в парламенте и усердно занимаются тем же самым по всей стране. ... Мы не могли бы себе этого позволить, даже если бы в мире все было тихо и спокойно, а мы были бы самостоятельным государством в более безопасном и независимым положении, чем когда-либо прежде. ... Мы поставим под угрозу сам факт своего существования, если будем продолжать тратить силы на тяжелые партийные и классовые конфликты. Нам нужно несколько лет стабильного надежного правления и правительство, которое не пытается вдалбливать остальным партийные догмы.

Затем он обратился к либеральным социально-реформаторским образам 40-летней давности и определил главное различие между своим и «социалистическим мировоззрением», как различие «между лестницей и очередью. Мы — за лестницу. Постарайтесь все по ней взобраться. А они — за очередь. Пусть каждый ждет на своем месте, пока подойдет его очередь». На вопрос, что случится, если кто-то упадет с лестницы, он ответил: «Мы должны иметь надежную сетку и лучшую в мире систему скорой помощи». 22 Таковы были основные идеи, неизбежно сопровождавшиеся целым рядом колкостей по поводу некомпетентности социалистов, о котррой он продолжал говорить на протяжении всей оставшейся части кампании. В личном плане результаты кампании не очень радовали. Из двух его особых поездок мы знаем о результате в Колн-Вэлли, а в Девонпорте, районе Плимута, потерпел поражение Рандольф Черчилль, побежденный стандартно небольшим, но решающим большинством голосов. Даже в Вудфорде преимущество Черчилля выросло всего на 80 голосов; это означало, что он очень мало выиграл от появления 1,3 % неопределившихся избирателей. Возможно, застигшие его в Венеции перед самым началом кампании неприятные новости о результатах опроса общественного мнения, проводимого институтом Гэллапа, были вполне обоснованы: они показали, что консерваторы (и либералы) предпочли бы видеть на посту лидера партии не его, а Идена. Однако общий итог был удовлетворительным, хотя преимущество было минимальным и было связано c особенностями британской избирательной системы. Лейбористы получили на 229 тыс. голосов больше консерваторов. А их результат 13886559 голосов до 1992 г. оставался самым высоким из набранных на выборах для всех политических партий. Дело в том что тогда существовала ограниченная, 327

Черчилль

но четкая проконсервативная направленность, которая и привела в итоге к полученному результату. Это было зеркальное отображение первых выборов 1974 г., когда партия Эдварда Хита набрала большее количество голосов, но премьер-министром стал Гарольд Вильсон. Но разница была в том, что Вильсону пришлось формировать правительство меньшинства, в то время, как Черчилль в 1951 г. имел незначительное большинство, которым он распорядился очень умело, заложив фундамент для 13-летнего правления консерваторов, усиленный двумя победами подряд на всеобщих выборах при четырех разных премьер-министрах. В новом парламенте у Черчилля было 321 депутатское место, У Эттли — 295. Если учесть, что у либералов было всего 6 мест, а остальных, включая спикера, было всего трое, этого было достаточно. В пятницу вечером Эттли подал в отставку. Сразу после этого Черчилль принял назначение и со вкусом занялся возвращением своих людей на властные посты и формированием новой администрации. Его последний выборный бросок — ему предстояло быть техническим кандидатом еще на двух выборах, но эти выборы были последними значимыми для него — удался, вопрос только в том, был ли он был точным.

328

Глава 43 Правительство: достижение согласия Правительство, сформированное Черчиллем в 1951 г., в своих ранних проявлениях напоминало организацию большого спектакля в память о великих днях войны. В романе Дизраэли «Сибил» есть известный сатирический отрывок, в котором автор описал, как Питт нашел новых титулованных дворян, чтобы обеспечить себе большинство в Палате лордов. Отрывок заканчивался словами: «Он ловил их в аллеях Ломбард-стрит и выдергивал из контор Корнхилла».1 Те, кого Черчилль снова призвал к себе на службу, представляли более широкую социальную группу, но слово «выдергивать» вполне соответствовало этому процессу. Он не принимал отказов, и в итоге пришли почти все, кого он позвал. Джока Колвилла он поймал на ипподроме в Ньюмаркете и сказал, что тот должен вернуться на должность его главного личного секретаря. Поскольку Колвилл после вынужденного 10-летнего отсутствия возвращался в родное министерство только на 2 года (в 1947 — 1949 гг в качестве личного секретаря принцессы Елизаветы), он не горел желанием снова окунуться в бессонные ночи и работу по выходным — непременную составляющую рабочего графика на Даунинг-стрит, 10. Он полагал, как потом оказалось, справедливо, что это будет фактическим концом его карьеры в министерстве иностранных дел. Но его возражения были отвергнуты, и очень скоро он вернулся на свое место. Правда, Черчилля убедили, что по протоколу министерства государственной службы Колвилл должен стать сосекретарем вместе с Дэвидом Питбладо из министерства финансов, недавно назначенным Эттли в соответствии с установленными правилами. Возвращение Колвилла не только обеспечило Черчилля на последующие три с половиной года компанией для дружеского общения (в том числе и для бесконечной игры в безик), но и снабдило его на второй премьерский срок своим «Босуэллом»,* который освещал и значительную часть его первого срока. Генерал лорд Измей, который в последнее время жил спокойно и отстраненно, помогая Черчиллю в работе над военными мемуара* Босуэлл Дж. (1740 — 1795) — шотландский писатель и мемуарист, блестящий мастер дневниковой прозы. Друг и биограф известного лексикографа С.Джонсона. Имя босуэлла стало синонимом восторженного биографа, верного и неразлучного спутника. — Прим .ред.

329

Черчилль

ми и выполняя роль председателя созданного лейбористами совета «Фестиваля Британии» [Британская юбилейная выставка. — Пер.], был разбужен после полуночи и вызван на Гайд-парк-Гейт, где его заставили стать министром по делам Содружества. У него не было никакого желания ни становиться министром, ни брать на себя политическую роль. Его колебания были также проигнорированы, но он хотя бы смог через год сбежать на более близкую ему должность генерального секретаря НАТО. Чуть больше повезло и при этом настолько же больше не повезло фельдмаршалу лорду Александеру. У него было преимущество: 26 27 октября он находился за 3 тыс. миль от Лондона. С 1946 г. он был генерал-губернатором Канады, и его невозможно было быстро забрать оттуда: это было бы серьезным оскорблением для канадцев. Однако Черчилль был решительно настроен назначить его министром обороны. Военный соратник и любимый генерал просто должен был занять этот пост. Поэтому Черчилль сам занял эту должность и занимал ее до тех пор, пока 1 марта ее не принял вернувшийся против своего желания Александер. На этом посту он был безропотно несчастлив, поскольку обладал еще меньшим талантом в политике, чем Измей. Он мучился до октября 1954 г., пока к его восторгу на сменуему не пришел знакомый по совместной работе на Средиземноморье Гарольд Макмиллан, которому уж точно хватало необходимого политического и, если на то пошло, и актерского дара. Со «старшими министрами» получилось менее интересно. Еще одно решение в духе военного времени: Черчилль полагал, что средний уровень этих непонятных фигур поможет скоординировать работу министерств. Для контроля транспорта, топливной и энергетической промышленности был вызван лорд Лидз, которому пришлось оставить многочисленные советы директоров, где он заседал. Лорд Вултон, остававшийся намного ближе к политической сцене, должен быть контролировать пищевую промышленность, сельское хозяйство и консервативную партийную машину. Лидзс вышел из состава правительства в 1953 г., а Вултон оставался до конца. Он часто критиковал Черчилля, за то, что тот «засиделся у власти», но успокаивался, получив очередной титул: из барона он с легкостью стал виконтом, а из виконта — графом. Третьим старшим министром был лорд Солсбери (в момент нашей последней встречи он носил титул пятого маркиза Кранборна); его сферой была внешняя политика, но что конкретно он должен был контролировать, оставалось неясным. В сферу его контроля точно не входило министерство иностранных дел, где царил Иден — с самого начала и, по его собственному мнению, в тече330

Правительство: достижение согласия

ние слишком долгого времени — второй человек в правительстве. Самым спорным назначением среди старших министров было то, которое в итоге не состоялось. По мысли Черчилля, контролировать экономические министерства должен был впечатляюще важный сэр Джон Андерсон, официально еще не являвшийся членом Консервативной партии, но зато распространявший вокруг себя атмосферу опыта и солидности — Иегова, как называли его коллеги в министерстве по делам государственной службы. Эта идея очень не понравилась Ребу Батлеру, которому самому с назначением повезло: он стал министром финансов в 48 лет (его соперником и, как полагали многие, предпочтительной кандидатурой был Оливер Литтелтон). К счастью для Батлера, Андерсон придерживался того же мнения. Помимо важности, он отличался сдержанностью и предпочел остаться председателем совета директоров Королевского оперного театра и Управления лондонского порта и получить титул виконта Уэйверли, который бы он получил в любом случае. Так удалось избежать серьезного источника правительственного конфликта. Среди других важных назначений были: Гарольд Макмиллан — министр жилищного строительства и местного самоуправления, объявивший об обязательстве тори строить 300 тыс. домов в год; не добившийся уважения (Черчилля) «сэр Доналд» Максвелл Файф — министр внутренних дел; шумный и общительный, хотя и неискусный в парламентских делах, Оливер Литтелтон — министр по делам колоний; и бесстрастный юрист, выпускник Винчестерского колледжа, лорд Саймондз — лорд-канцлер. Черчилль хотел посадить на это место младшего брата леди Вайолет Бонем Картер Сирила Асквита, на тот момент члена Палаты лордов по рассмотрению апелляций, чтобы компенсировать ей непрохождение в Палату общин. Таким образом, он сохранял в парламенте хотя бы одного из детей своего старого руководителя по Либеральной партии. Но Асквит отказался, в основном по состоянию здоровья. Зять Черчилля Данкан Сандиз, несмотря на протесты Клементины, считавшей это семейственностью, стал министром снабжения, получившим специальное поручение провести денационализацию сталелитейной промышленности. Четыре дня, потраченные на то, чтобы собрать свою собственную команду, были одними из самых счастливых в поздней жизни Черчилля. Присутствовало все, чего ему так недоставало в течение шести с половиной лет в оппозиции: изобилие красных ящиков, снующие личные секретари, спешащие соединить его с нужными министрами, обмен приветственными сообщениями с государственными деятелями всего мира. Он устроил потрясающее шоу. В самом деле. На про331

Черчилль

тяжении всего его второго срока было ощущение, что он просил всех своих основных собеседников играть какую-то роль. А собеседники — его стареющий наследник Антони Иден, президент Трумэн, а затем президент Эйзенхауэр, члены Палаты общин, ненадежные премьерминистры Четвертой Французской республики, возможно, даже боготворившая его новая королева Елизавета (когда она в 1954 г. унаследовала корону своего отца) находили эту роль слегка нелепой для второй половины ХХ века. Невозможно читать о подробностях жизни Черчилля во время его второго премьерского срока, не думая о том, что он был в то время блистательно непригоден для работы в правительстве. Употребленный здесь оксюморон вполне соответствует противоречивости его деятельности. Величие его личности, придававшее всему, что он делал, стиль и значимость, не подлежит сомнению. Однако многие отрицательные моменты его манеры вести дела, на которые Эттли обратил его внимание в потрясающем частном письме в конце войны, не только никуда не делись, но, пожалуй, стали еще более заметными. Он проявлял все меньшую охоту к чтению документов или к занятиям любой бумажной работой. Предназначенное для этого время он тратил в основном на игру в безик, ставший его страстью. Частично из-за этого заседания кабинета проходили беспорядочно, а Черчилль был больше склонен относиться к министрам, как к аудитории, внимающей ему за обеденным столом (теперь состоящей из 16 человек, а не из 8, как во время войны), чем как к людям, принимающим решения. В последний год его премьерства возникали особенно серьезные проблемы из-за того, что он решал все сам, не дожидаясь одобрения Кабинета. Если не считать все больше волновавшего его вопроса о спасении мира от взаимного уничтожения с помощью водородных бомб, важнее всех политических вопросов для него стала борьба за продление своего пребывания у власти. Основными вехами его политической деятельности за год были моменты, когда он старался доказать членам кабинета, американцам, участникам конференции Консервативной партии или депутатам Палаты общин, что он находится в достаточно хорошей форме, чтобы продолжать выполнять свои обязанности. Было важно не то, что он говорил в эти моменты, хотя он сохранил привычку тщательно готовиться к выступлениям и иногда произносил речи, в которых уникальным образом соединялись ум и проницательность. Важен был тот факт, что он может держаться на ногах и сохранять звучание своего голоса, не говоря о том, что вообще может говорить. 332

Правительство: достижение согласия

Это не мешало его основным коллегам частенько сетовать на то, что он не уходит в отставку. К счастью для Черчилля с его тактикой отсрочек, они все сетовали в разное время. Иден, его наследник, имевший самый сильный личный повод для нетерпения, в середине срока в течение долгого времени был как минимум таким же ограниченно трудоспособным, как Черчилль. Осенью 1951 г. никто, включая самого Черчилля, не предполагал, что он останется на посту премьера почти на три с половиной года. Год, максимум два — дальше предположения не заходили. Затем на протяжении 1952 — 1954 гг. он провел одну из самых блистательных в истории операций по затягиванию времени. Это напоминало его действия во время войны, когда он сумел избежать ненужного риска и бойни для англо-американских войск, отложив открытие Второго фронта до 1944 г. Если бы он объявил о том своем намерении летом 1941 г., это вызвало бы большее возмущение Сталина, чем после каждого из последующих сообщений, что открытие Второго фронта необходимо отложить еще ненадолго. В случае с Иденом Черчилль с некоторыми изменениями следовал той же тактике. Если бы он в 1951 г. объявил, что в 1955 он все еще будет премьер-министром, это было б невыносимо не только для очевидного наследника, но и для большинства членов Кабинета. Понемногу это стало приемлемым или, по крайней мере, неизбежным. По сравнению с тем, чего можно было ожидать в 1951 г., его собственное состояние не затянуло бы его выживания на посту премьерминистра, но внешние обстоятельства облегчили его. В конце июня 1953 г. Черчилля поразил тяжелый инсульт, а 12 апреля того же года Иден во время рядовой полостной операции стал жертвой врачебной ошибки. После состоявшейся 29 апреля опасной операции по исправлению этой ошибки последовал период нетрудоспособности, а 9 июня он уехал в Бостон на третью операцию. Американские хирурги сделали свою работу лучше английских и подарили ему еще 24 года жизни, хотя он уже никогда не был абсолютно здоровым человеком: он стал подвержен изнурительным лихорадкам, вызываемым избытком желчи, которые мучили его на протяжении всего срока пребывания на посту премьера. Если не считать этого, то лишь ближе к середине осени 1953 г. он смог хотя бы временно восстановить силы, чтобы быть в состоянии занять место Черчилля. «Гвоздь программы» второго премьерского срока Черчилля составили его 4 официальных визита на американский континент. Первый визит состоялся в январе 1952 года; тогда он приехал прежде всего, чтобы встретиться с Трумэном, но выступил и перед членами конгресса. Это было уже его третье выступление перед ними (первый 333

Черчилль

раз он выступал на следующий день после Рождества 1941 г., второй — в мае 1943 г). Во время первого визита он также нашел время для визита в Оттаву. Второй визит состоялся ровно через год, когда он провел в Нью-Йорке длительные переговоры с избранным, но не введенным официально в должность Эйзенхауэром и устроил шумный обед для Трумэна в британском посольстве в Вашингтоне, после чего уехал отдыхать на Ямайку. Третий визит был организован в декабре 1953 г. с целью поездки на отложенную трехстороннюю конференцию на Бермудских островах. Конференцию отложили в связи инсультом, который Черчилль перенес летом, а трехсторонней она была потому, что в ней участвовала Франция. Четвертый и последний (в должности премьер-министра) визит состоялся в конце июня — начале июля 1954 г. и включал трехдневное проживание в Белом доме с еще одним заездом в Оттаву. Четыре раза он перелетал океан на самолете, четыре раза пересекал его на корабле, из них три раза на «Куин Мэри» и один — на «Куин Элизабет». Это были последние годы настоящей популярности гигантских судов компании «Кьюнард» (потом ВИП-персоны стали летать самолетами), совпавшие с последними годами Черчилля у власти. Суда класса «Куин» удовлетворяли ту сторону его натуры, которая требовала условий в стиле «Веранды-гриль».* Роскошная еда от «Кьюнард» казалась бесконечной, как морской пейзаж в иллюминаторе ресторана. Он настолько наслаждался и тем и другим, что его столовая в Чартуэлле напоминала своей атмосферой этот ресторан, только вместо океана приходилось смотреть на леса Вильда. Если говорить более серьезно, важность этих четырех визитов была обусловлена его абсолютной убежденностью в том, что сохранить мир и свободу можно только на основе нерушимого англо-американского единства. Это плохо сочеталось, особенно после того как Трумэна и Ачесона сменили Эйзенхауэр и Даллес, с его терзающим душу неверием в способность американской администрации выполнить ту удивительную роль, которую им отвело его романтическое воображение. Попытка Черчилля примирить эти две практически непримиримые вещи стала ключом к его политической позиции и большей части его политических инициатив во время его второго премьерского срока. Поражала его осторожно-враждебная оценка Эйзенхауэра. Во время войны они очень неплохо ладили, и Черчилль приветствовал * «Веранда-гриль» — особый ресторан на судах типа «Куин», расположенный на самой верхней палубе, с которой открывался прекрасный вид, поэтому цены в таких ресторанах были выше, и они считались более шикарными, чем обычные рестораны первого класса.

334

Правительство: достижение согласия

назначение Эйзенхауэра верховным главнокомандующим НАТО в апреле 1951 г. Но, восхищаясь Эйзенхауэром — генералом с талантом политика, он значительно более критично относился к Эйзенхауэру — политику с замашками генерала. Даже до начала своей политической карьеры Эйзенхауэр с его знаменитой улыбкой одними губами был всегда, на взгляд Черчилля, несколько холодным человеком. Что касается Черчилля, то он мог быть жестоким, но он никогда не был холодным. В 1952 г. он во время президентских выборов отдавал предпочтение Эйзенхауэру, потому что у него был гораздо шире опыт международного общения, чем у Тафта, но это, разумеется, не означало, что он поддерживал Республиканскую партию. В воскресенье после выборов он признался Колвиллу: «Скажу тебе по секрету, я очень обеспокоен. Полагаю, что из-за этого война становится более вероятной».2 А 8 месяцев спустя он высказал ему же ту же самую мысль, но выразился более конкретно. «Очень разочарован в Эйзенхауэре, которого считает одновременно слабым и глупым, — записал Колвилл 14 июля 1953 г. — Горько сожалеет, что демократам не удалось вернуться к власти на последних президентских выборах».3 Проблема, правда далеко не вся, состояла в новом государственном секретаре Джоне Фостере Даллесе. 7 января 1953 г. Черчилль ужинал с Эйзенхауэром и Даллесом в нью-йоркской квартире Бернарда Баруха. Целью ужина было установление теплых и дружественных отношений с вступающей во власть администрацией. После ужина, ложась спать, Черчилль «высказал несколько резкостей в адрес Республиканской партии в целом и Даллеса в частности, которые показались Кристоферу [Соумзу] и мне [Колвиллу] одновременно несправедливыми и опасными. Он сказал, что не хочет больше иметь ничего общего с Даллесом, что его «толстая морда» ему не нравится и вообще не вызывает доверия».4 Как легко может ужин, задуманный с добрыми намерениями, пойти не так, как планировалось. На этом этапе в отношениях Черчилля с Эйзенхауэром, даже когда они ладили относительно хорошо, присутствовал какой-то момент соперничества. После двусторонней беседы двух лидеров во время этого же новогоднего визита Колвилл отметил: «Премьер-министр сказал мне, что на этот раз он чувствовал себя победителем. Ему показалось, что Айк удивительным образом уступил его возрасту и опыту».5 В этом замечании прозвучала странная неуверенность в своих силах. На этом этапе Черчилль, по общему признанию, чувствовал себя в каком-то ностальгическом смысле «на вершине мира».* * Николас Соумз, старший сын Соумзов, выросший в Чартуэлле, рассказал мне замечательную историю. Когда ему было лет 6 (примерно в 1955 г.), он прорвался мимо

335

Черчилль

Он привык обхаживать Рузвельта, но, несмотря на это между ними установились сдержанно-непринужденные отношения. А к Трумэну Черчилль испытывал, наверно, самое большое уважение из трех упомянутых президентов, хотя и наслаждался почтительным отношением новичка. Если отвлечься от холодности и сухости Эйзенхауэра, суть проблемы в отношениях с ним состояла в том, что его воображение не могло нарисовать картину ужасов, связанных с применением водородной бомбы, какими видел их Черчилль. Это особенно ясно проявилось 6 декабря 1953 г., ближе к концу Бермудской конференции. Колвилл, посланный к президенту с письмом от Черчилля, писал: «Он сказал кое-что заслуживающее внимания. Дело в том, что Уинстон рассматривал ядерное оружие, как что-то абсолютное новое и ужасное, а он – как последнее усовершенствование обычного оружия. Под этим подразумевалось, что, в сущности, нет никакой разницы между обычным и ядерным оружием: всякое оружие со временем станет обычным».6 Это обнаруживало пропасть между ними. Черчилль полагал, что обмен ядерными ударами приведет к уничтожению человеческой расы. Эйзенхауэр же с его гораздо более ограниченным воображением считал, что это будет такая же операция, как форсирование Рейна, только более широкомасштабная. При этом Черчилль был уверен, что заставить русских всерьез говорить о разрядке напряженности возможно только на основании силы американского средства устрашения и готовности Вашингтона вести с ними переговоры. Поэтому путь, на который он пытался ступить, требовал смелости и деликатности. Не мог он рассчитывать и на поддержку Кабинета. Иден и вместе с ним несколько других членов Кабинета, прежде всего Солсбери, считали, что он в силу своей всегдашней слабости слишком много внимания уделяет переговорам на высшем уровне и слишком мало — поддержанию тесных связей с американцами. Но по иронии судьбы именно Черчилль несмотря на трения с Эйзенхауэром поддерживал англо-американские отношения, в то время как Иден за полтора года пребывания на посту премьер-министра привел их к самому большому охлаждению, начиная 1940 г., и оставил Макмиллану в наследство задачу их восстановления. Внутри страны дела правительства в первый год работы шли довольно неплохо. Как бывает с большинством новых правительств, министры преувеличивали ужасное состояние оставленных им камердинера, охранявшего кабинет Черчилля, и спросил: «Дедушка, это правда, что ты самый великий человек в мире?» «Правда, а теперь – проваливай, — ответил Черчилль.

336

Правительство: достижение согласия

в наследство бюджетной системы и внешней торговли. На банкете у лорд-мэра через две недели после вступления в должность Черчилль сказал, что полученное наследство представляет собой «такую запутанную паутину обязательств и задолженностей, какой я никогда раньше не видел».*7 Преимущество такого подхода состояло в том, что он оставлял правительству, и особенно министру финансов, пространство для маневра. Он пугал коллег из бюджетных министерств увеличением государственных расходов и пытался переложить вину за неудовлетворительную ставку процента и бюджетные показатели на предыдущую администрацию. Именно это Батлер и сделал, когда поднял ставку рефинансирования с 2 до 2,5% в декабре и до 4% – в мартовском бюджете; это были первые изменения ставки с 1939 г. Кроме того, в этом бюджете он на 160 млн фунтов стерлингов сократил дотации на продукты питания. Этим он спровоцировал лорда Вултона, который, во-первых, не любил Батлера, а во-вторых, считал, что только он может решать вопросы, связанные с продовольствием, на угрозу отставки из-за того, что он в своем предвыборном обращении по радио пообещал совсем другое. Черчилль отверг эту его идею, написав ему великолепное письмо: «Умоляю, выбросьте из головы мысль об отставке из правительства из-за вредности, которую проявляют в обсуждении дискуссионных вопросов люди, поставившие Британию в это экономически и финансово опасное положение».8 Общественность временно обратила большее внимание на «дискуссионные вопросы», и консерваторы получили ужасные результаты на местных правительственных выборах. Но настоящие политики умеют хорошо переносить потери среди своих советников, а британская экономика начинала хорошо реагировать на относительно легкую хирургическую операцию, сделанную ей Батлером, и репутация хирурга, соответственно тоже росла. На самом деле первоначальный диагноз был паникерским. Из министерства финансов пошли разговоры об и «обескровливании системы и ожидаемом коллапсе, ко* На эту же тему более наглядно высказался Гарри Крукшенк, которого Черчилль, к удивлению многих, сделал лидером Палаты общин и министром здравоохранения. В ноябре того же года, завершая обсуждение послания к парламенту, Крукшенк сказал: «Мы ожидали, что найдем какие-то скелеты в шкафах, но их даже не убрали в шкафы. Они, подобно канделябрам, свисали с каждого потолка в Уайтхолле (Hansard, 5th Series, vol.493, cols 936-44). Это был тот редкий случай, когда шутка, направленная против другой партии, вызвала приступ смеха у всех членов палаты. Еще реже можно было услышать от Крукшенка что-то лучшее. В качестве благодарности за такое чрезмерное продвижение он всегда принимал сторону тех, кто хотел избавиться от Черчилля.

337

Черчилль

торый превысит прогноз 1931 г.».9 На этом фоне Черчилль объявил на первом заседании нового Кабинета, что на период перевооружения зарплаты министров будут уменьшены с 5 до 4 тыс. фунтов, а его собственная зарплата – с 10 до 7 тыс. фунтов. Это был политический жест, но, поскольку министры были, в основном, людьми состоятельными, они могли перенести это мужественно. Еще более двусмысленное, но, возможно, более уместное, предложение исходило от министерства финансов, и было принято Черчиллем. Согласно этому предложению командировочные пособия на зарубежные поездки были уменьшены со 100 до 50 фунтов, а еще через три месяца до 25 фунтов. Если Генри Льюс просматривал старые счета из «Маммонии» в Марракеше или «Отель де Пари» в Монте-Карло, которые он оплачивал для Черчилля, он мог позволить себе сочувственно и цинично улыбнуться. По сути болезнь британской экономики осенью 1951 г. содержала в себе источник почти автоматического исцеления. Стремление к широкомасштабному перевооружению Америки и начавшаяся война в Корее привели к резкой инфляции мировых цен на товары, что сделало существующие условия торговли очень невыгодными для Великобритании и создало, как тогда казалось, масштабный внешний дефицит – около 700 млн фунтов стерлингов в год. Бюджетные и до некоторой степени инфляционные последствия этого были осложнены предпринимаемыми в 1950 – 1951 гг. усилиями по собственному перевооружению, которые очень поддерживал Черчилль. Тем временем начал набирать силы мировой потребительский бум. Серьезное улучшение условий торговли стало большим экономическим бонусом для правительства. В результате обескровливание британских резервов, которого так боялись осенью, к весне превратилось в обратный процесс, и к концу 1952 г. они почти на 50% превышали худшие прогнозы министерства финансов. Это сделало несколько неуместным последнее закрытое заседание правительства . Батлер, придерживавшийся слишком пессимистичного мнения о перспективах фунта стерлингов, приобрел у «Бэнк ов Ингланд» схему, позволяющую установить плавающий курса фунта стерлингов, заморозить аккумулированные остатки, но при этом обеспечить свободную конвертируемость фунта, чтобы вся тяжесть легла не на резервы, а на валютный курс. Этот план носил кодовое название «Робот». Батлер хотел объявить о нем, как о самой важной особенности свого мартовского бюджета. Любопытно, что это была полная противоположность плану Черчилля при работе над его первым бюджетом в 1925 г. Тогда «Бэнк ов Ингланд» при поддержке официальной позиции казначейства захотел вернуть фунт 338

Правительство: достижение согласия

к золотому стандарту при высокой фиксированной ставке. Черчилль сначапла сопротивлялся, потом сдался и впоследствии считал это своей самой большой ошибкой на посту министра финансов. Теперь министр финансов при поддержке всего половины своего министерства и такой же части Кабинета хотел продвигать схему, предложенную банком. Весь февраль «не умолкал гром битвы». Первоначально Черчилль благосклонно отнесся к идее Батлера. Мысль об освобождении фунта инстинктивно нравилась ему. Но он держался в стороне. Он был очень занят в связи со сменой монарха, которая произошла 6 февраля. К тому же он не обманывал себя и был далек от мысли, что 4 с половиной года, проведенные им в должности министра финансов почти три десятилетия назад, позволили ему овладеть загадочными валютными вопросами. Однако появился Иден и, с опозданием познакомившись со схемой, нанес ей смертельный удар. Бюджет пришлось дорабатывать без нее. Трудно сказать, повезло Батлеру или нет. Хотя сегодня плавающий курс и полностью конвертируемый фунт объясняются обычным здравым смыслом, это могло опасно ослепить тех, кто руководил британской экономикой в 1952 г. Неоспоримо, что секретность, окружавшая эту продолжительную и интенсивную дискуссию, явилась данью верности традициям правительства Черчилля и влиятельных кругов Уайтхолла.* В то время Хью Гейтскелл был министром финансов Теневого кабинета, всего полгода назад покинувшим министерство, а я был одним из двух или трех его ближайших парламентских сотрудников. Я ничего не знал о споре вокруг плана «Робот» и, полагаю, Гейтскелл тбыл осведомлен немногим больше. Сегодня эхо такой дискуссии разнеслось бы с Даунинг-стрит на Уайтхолл, по набережной к конторам Треднидл-стрит, вниз, к редакциям газет Ваппинга и назад, в Вестминстер за 24 часа. Поскольку пребывание Батлера у руля министерства финансов (пусть на него иногда и не обращали внимания) совпало с восстановлением стабильности британской экономики, это укрепило надежды Черчилля, высказанные им в его первой речи в Палате общин нового парламента о том, что страна получит “несколько лет стабильного правления”. И, что касается положения внутри страны, именно это и обеспечила его вторая администрация. Ей удалось ослабить горечь лейбористского аскетизма, царившего при сэре Стаффорде Криппсе, не отказываясь в основном от того, что успело сделать правительство Эттли. Мы уже видели, насколько ограниченной была денацио* Это относилось в равной степени и к правительству Эттли. 29 июля Кабинет в полном составе рассмотрел и одобрил проект девальвации, которая была объявлена только 18 сентября, и за это время никакая информация не просочилась.

339

Черчилль

нализация. Не вызвали возражений и Государственная служба здравоохранения, и основные меры по социальной защите. Что касается конституционных изменений, никто не предлагал пересмотреть то положение второго Парламентского акта (1949 г.), которое вполовину сократило время, на которое Палата лордов могла задерживать принятие закона. И, хотя Черчилль прямо пообещал восстановить 12 университетских мест в Палате общин (последние сохранившиеся «фиктивные привилегии»), он решил, что лучше забрать свои слова назад, чем путаться с этим восстановлением, настолько открытым для искажений. Осторожные шаги по направлению к более свободному рынку и либерализации «социалистических рычагов управления» были сделаны очень искусно. Отмена остатков нормирования продуктов оказалась немногим сложнее рассеивания небольшого тумана. До этого дефицит угрожающе рос, но тут, словно подул свежий ветер, появился солнечный свет и исчезли зловещие призраки. Такой подход почти идеально соответствовал национальному настрою начала 50-х. Мало кто поддерживал возвращение к прошлому и возврат Британии Невилла Чемберлена. Поддерживали стремление убрать шероховатости и иногда проскальзывающие классовые догмы прежней администрации, и это все. Именно этим и занималось правительство Черчилля. Оно показало государственное понимание того, что в ситуации, когда страна разделилась почти ровно пополам, командующий временно более сильной стороны не должен провоцировать слишком большой конфликт между двумя главными армиями. В частности, Черчилль был решительно настроен не вступать в прямую конфронтацию с профсоюзами, которые тогда представляли собой серьезную силу, руководимую, в целом, ответственными людьми. Можно утверждать, что Черчилль, задолго до ночных переговоров «под пиво и сосиски», которые вел с лидерами БКТ Гарольд Вильсон, проявлял снисходительность к их требованиям о повышении заработной платы. Назначение на пост министра труда мягкого Уолтера Монктона стало сигналом о том, что обо всем можно будет договориться, споры можно будет уладить, будут посеяны семена большой инфляции. Можно не сомневаться, что любой другой премьер-министр из любой партии смог бы действовать лучше на этом фронте. Чего точно не сделало второе правительство Черчилля, — оно не смогла придать новой динамики послевоенной британской экономике. На протяжении 50-х годов в Англии была обеспечена полная занятость, ей (как и всем развитым странам) удалось избежать экономических катаст340

Правительство: достижение согласия

роф. Она спокойно плыла по течению к своему разумно распределенному скромному процветанию, позволившему Гарольду Макмиллану в конце десятилетия получить необычную награду: третью подряд победу на выборах для одной партии, которую связывали с первым появлением во многих домах основных товаров широкого потребления — холодильников, телевизоров, стиральных машин, пылесосов и малолитражных автомобилей. Но это было движение по течению, а не вверх. В начале 50-х Великобритания еще была второй после США в списке самых богатых стран мира. Далее шли второстепенные страны: Швеция, Швейцария, Канада, Австралия, Новая Зеландия. Франция и Германия еще сильно отставали, хотя уже скоро они начнут догонять и перегонять остальных, как и Бенилюкс, и позднее северная Италия. Примерно в середине премьерского срока Черчилля город Лестер был признан лучшим среди европейских городов по уровню среднего дохода на семью. (Причиной такого странного преимущества перед другими английскими городами была необычайно высокая на тот момент доля работающих женщин, связанная с потребностями торговли чулочно-носочными и трикотажными изделиями). Ни Лестер, ни один из его конкурентов внутри страны 20 лет спустя не попали бы даже в первую сотню. Как бы то ни было, мягкое освобождение британской экономики от оков, надетых на нее лейбористами, не позволило второму правительству Черчилля совершить рывок вперед в общем объеме продукции, производимой в стране. И снова сравнение может привести к сдержанному оправданию или как минимум бездоказательному приговору. Если было какое-то разочарование на этот счет после 1951 г., не меньшим и более явно выраженным оно было после 1964, после 1970 и некоторое время после 1979. После возвращения в правительство бόльшей почвой для разочарования послужил отказ Черчилля от европейских обещаний, данных в оппозиции. Европейское объединение угля и стали строилось без Великобритании, и новое правительство не попыталось изменить принятое в 1950 г. правительством Эттли решение не вступать в него, которое Черчилль и другие ведущие консерваторы резко критиковали. К осени 1951 года споры переключились на план Плевена по созданию Европейского оборонительного сообщества. Целью создания этого сообщества было примирить насущную потребность НАТО в участии Германии с опасениями Франции по поводу возрождения Вермахта, причем сделать это в рамках союза, способствующего делу объединения Европы. Такой организации требовалась мощная американская поддержка. Это предполагало создание многонациональной Европейской армии. 341

Черчилль

В конце лета лейбористское правительство объявило, что Соединенное Королевство станет ассоциированным, но не полноправным членом Европейского оборонительного сообщества. Эту классическую позицию Великобритания с некоторыми изменениями еще неоднократно озвучит впоследствии. Далекий от мысли что-либо изменить, Черчилль почти небрежно поддержал эту позицию, заявив 6 декабря (1951 г.) во время дебатов в Палате общин: «Что касается Великобритании, мы не предполагаем вливаться в Европейскую армию, мы уже и так связаны с ней».10 Более ясно он выразился 19 декабря, вернувшись с Иденом из Парижа. Тогда он сказал на заседании Кабинета, что «правительство Соединенного Королевства приветствует создание Европейского оборонительного сообщества, и, хотя и не считает возможным к нему присоединиться, [но] готово к самому тесному сотрудничеству...».11 А спустя 3 дня в вечернем радиоэфире он выдал удивительно туманное заявление: «Мы будем работать в полном содружестве с Объединенной Европой и для нее».12 Таким образом, в течение двух месяцев с момента прихода к власти правительство Черчилля установило для себя европейскую роль, которой на протяжении оставшейся части ХХ века будут следовать все его последователи, за исключением правительства Эдварда Хита. На самом деле Черчилль сделал и кое-что похуже. Хотя в августе 1950 г. в Страсбурге он выдвинул резолюцию в пользу принципа «объединенной Европейской армии» и добился ее принятия, позднее им овладела мысль о слабости выработанного плана. «Это какая-то грязная смесь», — говорил он. Такие замечания прозвучали во время его разговора с Монне и Рейно в ходе их совместного ужина в посольстве в Париже, где он остановился, возвращаясь из Венеции за несколько дней до начала избирательной кампании. Затем, будучи уже премьерминистром, 5 января 1952 г.,в первый вечер своего визита в США, проведенный на президентской яхте в высокопоставленной компании, куда с американской стороны входили Трумэн, Ачесон, Гарриман, Ловетт и Снайдер, он рассуждал о том, как карикатурно будет (или не будет) функционировать Европейская армия. Дин Ачесон позднее рассказывал: «Он описал, как это будет выглядеть: сержант-инструктор, обливаясь потом, пытается отдать приказ взводу, состоящему из греков, итальянцев, немцев, турок и голландцев; при этом все они приходят в полное замешательство, получая самые простые приказы. То, что надеялся увидеть он, это национальные армии, вставшие на защиту свободы и поющие свои национальные гимны. Как может проснуться энтузиазм у человека, поющего: «Вперед, НАТО, вперед!»»13 Даже прохладно относящийся к идеям европеизма Иден был вынуж342

Правительство: достижение согласия

ден быстро объяснить слушателям, что это некоторое преувеличение. Интеграция не должна была опуститься ниже уровня дивизий. Выступление Черчилля по этому вопросу в тот вечер не очень впечатлило американцев. Возможно, это было вызвано некоторым ощущением вины, связанным с его усилиями по объединению Европы, предпринятыми с 1946 по 1950 гг. Точно так же, как самыми большими националистами иногда становятся люди, живущие ближе всех к границам, так и те, от которых можно ожидать поддержки определенной позиции, поддерживают другую, используя самые сильные аргументы. Фактическое согласие Черчилля с позицией Эттли — Бевина по Европе неизбежно привело к тому, что люди, которых он совсем недавно призывал под знамена единой Европы, почувствовали себя преданными. Такие были не только среди членов его правительства, но и среди членов его семьи. Максвелл Файф и Гарольд Макмиллан были самыми ярыми европеистами среди членов кабинета. Среди членов правительства, не входящих в состав Кабинета, это были Дейвид Экклз и Данкан Сандиз. Зятю Черчилля Сандизу была поручена организация марша британских сторонников единой Европы. А затем, как в детском стишке о герцоге Йоркском, что маршировал со своей десятитысячной армией вверх и вниз по склону холма, он, не успев привести их «наверх», получил приказ вести их назад. Разумеется, он был в ужасе. Макмиллан был ключевой фигурой проевропеистского сопротивления в кабинете. Файф был номинально выше его по должности, но не пользовался авторитетом у Черчилля и был значительно менее искусным политиком. Макмиллан затеял что-то вроде скандала, но это было похоже на действия французской армии при разгроме 1940 г. — отважно, но без надежды на победу. В феврале 1952 г. он написал решительную докладную записку, подумывал об уходе в отставку в марте, но ограничился мыслями о ней. Позже, объясняя слабость своей позиции, он был очень откровенен. Он не относился к высокопоставленным членам Кабинета, и его будущая репутация зависела от того, сможет ли он выполнить обещание, опрометчиво данное на конференции Консервативной партии, строить по 300 тыс. домов в год. Естественно, в этих обстоятельствах он стал жертвой хорошо известной болезни бюрократов, очень распространенной среди министров этого ранга. «Мне сразу же пришлось воевать с министерством финансов, — писал он в своих мемуарах, изданных в 1969 году. — Для этого мне нужен был активный союзник в лице премьер-министра и как минимум благожелательный нейтралитет министерства иностранных дел».14 Его в значительной степени успокоило вежливое дружелюбие, с которым Иден принимал от него 343

Черчилль

различные документы и протесты, при этом абсолютно никак на них не реагируя. К тому же, хотя Макмиллану и предстояло в 1961 г. продвигать первое заявление Великобритании о вступлении в Европейское Сообщество, он был европеистом лишь отчасти. Ему хватало проницательности, чтобы понимать опасность, связанную с неприсоединением к единой Европе. Но, если Великобритании суждено было остаться за пределами объединенной Европы, он не хотел, чтобы Европа объединялась. Он хотел, чтобы организация Европейского Союза по обороне провалилась. Того же мнения он придерживался относительно первых шагов по организации Европейского Сообщества. Так, будучи министром иностранных дел, он не сумел обеспечить нормальное представительство Великобритании на Мессинской конференции 1955 г., результатом которой стало создание Экономического Сообщества или Общего рынка. В каком-то смысле эта позиция была полной противоположностью позиции Черчилля. Черчилль, будучи премьер-министром, хотел, чтобы европейское единство успешно развивалось, а Великобритания благожелательно наблюдала за этим со стороны. Макмиллан предпочитал, чтобы объединенная Европа развалилась, если Великобритания не войдет в ее состав, пусть даже и не очень охотно. Однако интереснее понять, что заставило Черчилля отказаться от своих европейских обязательств в первые годы второго премьерского срока. Принято считать, что в этом виноват прежде всего Антони Иден. Чтобы удержаться у власти в столь солидном возрасте, Черчилль был вынужден разделить свое королевство с «наследником», и Европа оказалась внутри той части королевства, которая была выделена Идену. Иден, поддерживаемый на тот момент официальной позицией министерства иностранных дел, несомненно, прохладно относился к европейскому вопросу. Он присутствовал на Гаагской конференции 1948 г., но не присоединялся к европейскому движению и проявил минимальный интерес к процессам, происходящим в Страсбурге. Затем, в декабре 1955 года, он приветствовал внутренний доклад министерства иностранных дел, в котором был сделан вывод, что «Соединенное Королевство не может всерьез рассматривать включение в европейскую интеграцию».15 В январе 1952 г., выступая в Нью-Йорке (в Колумбийском университете), он добавил в это сухое заявление толику эмоций, сказав: «Мы интуитивно чувствуем, что это что-то такое, чего нам делать нельзя».16 Тем не менее, объяснение всего просто виной Идена не совсем убедительно. Антони Монтагью Браун, ставший личным секрета344

Правительство: достижение согласия

рем Черчилля в 1952 г. и преданно остававшийся с ним до его смерти 12 лет спустя, впоследствии упоминал слова премьер-министра, что «у него и так достаточно поводов для ссоры с Антони Иденом, чтобы добавлять к ним вопрос, не представляющий особой важности».17 Но в течение нескольких предыдущих лет Черчилль считал объединение Европы крайне важным вопросом и вложил в дело объединения значительную часть своего политического капитала. И особенно, зная о поддержке некоторых, если не большинства, министров и о том, что он глубоко разочаровывает кое-кого из тех, кто ему дорог,и как, например, двух совершенно разных людей – Данкана Сандиза и Вайолет Бонем Картер, Черчилль в нормальной ситуации, не колеблясь, заставил бы Идена обсудить этот вопрос на заседании Кабинета. Однако он этого не сделал. Той осенью этот вопрос серьезно не обсуждался. По мнению Колвилла, который в отличие от Монтагью Брауна находился в то время там, он просто занимал недостаточно высокое место в списке приоритетов премьер-министра. Его главной целью было восстановить «особые отношения» с Америкой, которые, как он считал, при Эттли и Бевине зачахли. Позже, когда правительство принялось за дело, главным для него стало спасение мира от водородной бомбы с помощью дипломатии, основанной на встречах на высшем уровне. И здесь снова решающее значение имела позиция Вашингтона, хотя Черчилль и пытался навязать Эйзенхауэру свое мнение по этому вопросу. Страны Западной Европы, даже Франция на этом этапе, не входили в узкий круг обладателей водородной бомбы. В начале своего второго премьерского срока Черчилль был в месяце от своего 77-летия. Он обладал бесценным качеством – железной волей, но его нельзя было назвать здоровым человеком. Из его предшественников только двое – Пальмерстон и Гладстон – занимали пост премьер-министра в этом возрасте, и оба были здоровее его, хотя к услугам Черчилля и были все преимущества медицины ХХ века. То же самое можно сказать об Аденауэре, де Голле и Дэн Сяопине – все трое занимали аналогичные посты примерно в те же лета. Черчилль на тот момент стал неуверенно передвигаться, плохо слышал и был ослаблен несколькими небольшими, но тревожными инсультами. Его возможности производили на окружающих различное впечатление. Одной из причин этого были частые подъемы, спады и резкие перемены настроения. Особенно разнились впечатления тех, кто знали его в расцвете сил, и тех, кто впервые узнали его на склоне лет. Клементина, которая знала его дольше всех, за исключением, может быть, Вайолет Бонем Картер, была твердо убеждена, что ему не следова345

Черчилль

ло во второй раз становиться премьер-министром. Но это было связано отчасти с тем, что она не хотела, чтобы он рисковал своей репутацией, а отчасти – с чувством особой ответственности за его жизнь. Это не означало, что он не подходил для этой должности с точки зрения государственных интересов. Колвилл считал, что в чем-то Черчилль стал лучше: «Когда ослабло напряжение военного времени, он стал менее вспыльчив и нетерпим, чем раньше, его легче стало убедить в чем-либо, особенно если правильно выбрать момент. Обаяние и привлекательность остались прежними…».18 Однако, проработав с ним 6 месяцев, Колвилл записал в дневнике: «Мы вдвоем с премьер-министром [в Чартуэлле], он в плохом настроении. Конечно, правительство находится в очень тяжелой ситуации, спады настроения у него случаются все чаще, и нет прежней сосредоточенности. Яркие моменты все еще случаются, и в эти минуты ему по-прежнему нет равных, но возраст начинает сказываться». 19 И еще через 6 месяцев: «Он (У.) начинает уставать и заметно стареет. Ему уже сложно составить речь: не рождается идей».20 После путешествия на «Куин Мэри» на рубеже 1951—1952 годов остались свидетельства Маунтбаттена и Лесли Роуана, который во время войны в течение четырех лет был одним из личных секретарей Черчилля. Один видел Черчилля в начале путешествия, другой – в конце. Когда отплытие было отложено из-за повреждения якоря, Маунтбаттена вызвали из его дома, расположенного неподалеку, в Бродлендсе, пригласив поужинать на борту корабля в Саутхэмптоне. «Что касается моих впечатлений, — писал он, — полагаю, что лучшие времена этого великого старца уже позади. Он очень плохо слышит, и ему все нужно повторять по нескольку раз. Он все время цитировал поэтов».* 21 Роуан, встретивший делегацию в Нью-Йорке, нашел, что Черчилль утратил свою цепкость – «он больше не идет до конца, чтобы добиться своего». «Он утратил также, — продолжает Роуан, - способность решать сразу все проблемы». Что касается его физического состояния, то ходить он стал по-стариковски. 22 Эти слова Роуана донесло до нас убедительное, но эгоистичное перо лорда Морана. Моран всегда был склонен преувеличивать бессилие Черчилля, чтобы подчеркнуть свой собственный успех в его лечении. С другой стороны, есть свидетельство Дейвида Ханта, личного секретаря Черчилля 1951—1952 г., унаследованного им от Эттли. Хант, который не знал Черчилля во время войны, был под большим впечатлением от того, как тот после ужина спускался в свой кабинет и рабо* Поскольку об этом ужине Черчилль сказал, что Маунтбаттен, говоря о политике, «нес полнейшую чепуху – видимо, выучил наизусть передовицу из «Нью стейтсмэн», у них явно не нашлось общих позиций. (Colville, The Fringes of Power, p.637).

346

Правительство: достижение согласия

тал и как тщательно он готовил свои речи. «Одно точно, — утверждал он, — все речи он писал сам, чего нельзя сказать о всех премьер-министрах». 23 Хант рассказал еще одну подробность. Черчилль, даже в конце своей карьеры, не испытывал затруднений с составлением собственного оригинального текста, но он любил делать это в присутствии слушателей. Он мог подолгу думать над фразой, заставляя ждать стенографисток, которые сменялись каждые полчаса, чтобы Черчилль мог быстро увидеть свои мысли в напечатанном виде. Старший личный секретарь тоже должен был сидеть рядом с ним, вопервых, для компании, во-вторых, чтобы не давать ему отклоняться темы – или, больше того, от фактов. Работа после ужина была легким напоминанием его привычек военного времени, хотя ее вряд ли можно было сравнить с полуночными совещаниями с начальниками штабов, которые нередко продолжались до половины третьего ночи. На этом втором этапе Черчилль, хотя так и не научился ложиться рано, но к часу ночи уже всегда был в постели. А начальники штабов, даже до появления между ними и Черчиллем весной 1952 г. промежуточного звена в виде фельдмаршала Александера, стали нереальными и далекими фигурами. Были и другие изменения в его режиме. Для уик-эндов он стал, в основном (но не всегда), использовать Чартуэлл, предпочитая его Чекерсу, и, хотя ни там, ни там никогда не оставался в одиночестве, огромных компаний уже не собирал и развлечений не требовал. Иногда, в пятницу утром (или даже в четверг вечером), он ехал сначала в Чартуэлл, а в субботу приезжал к ужину в Чекерс, удовлетворяя свою страсть к переездам, но при этом создавая максимальные неудобства для домочадцев. И он все больше увлекался безиком. Когда Монтагью Браун стал его личным секретарем, первая инструкция, полученная им от Колвилла, касалась его действий в случае болезни Черчилля, а вторая – правил этой загадочной карточной игры. В начале его второго премьерского срока Черчилля умер король Георг VI. Со своей эмоциональной натурой премьер-министр тяжело переживал утрату. Начавшись довольно сложно, во время войны отношения его с монархом стали тесными и прочными, сочетая в себе исключительное взаимное уважение и легкость общения. Прощальные слова, произнесенные Черчиллем по радио и в Палате общин, явились одними из лучших образцов его ораторского искусства. А простые слова «За мужество» (слова на кресте Виктории), которые он собственноручно написал на карточке, прикрепленной к венку от правительства, шли от сердца. Это не помешало ему испытывать большое удовлетворение оттого, что он стал первым премьер-министром эпохи правления новой 347

Черчилль

королевы. Его переполняли романтические чувства как по отношению к началу новой, Елизаветинской эпохи, так и по отношению к личности его нового монарха. Они были не столь приторными, как у Мелбурна по отношению к молодой королеве Виктории, возможно потому, что королева Елизавета была немного старше, уже была замужем, а у Черчилля хватало других дел. И, разумеется, смена монарха дала Черчиллю прекрасный повод отбросить все мысли об отставке до коронации, которая должна была состояться через год и четыре месяца. В целом вторая половина 1952 и начало 1953 года были спокойным и даже солнечным периодом второго премьерского срока Черчилля. Его силы и собранность в целом оценивались выше, чем год назад. Смерть Сталина 5 марта 1953 г. не только оставила его единственным уцелевшим членом военного триумвирата руководителей союзных держав, но и заставила задуматься о возможности установления новых и более конструктивных отношений с советской Россией. Болезнь Идена и его фактическое исчезновение с политической сцены с начала апреля на период трех операций (две в Англии и одна в Америке) тоже не уменьшила его чувства незаменимости или его аппетита к власти. В феврале 1953 г. лорд Солсбери,Джок Колвилл и вездесущий Моран, посовещавшись, решили, что надо бы переместить Черчилля в Палату лордов, при этом милостиво разрешив ему остаться премьер-министром. А в апреле 1953 г. Черчилль, все еще обремененный всеми своими обязанностями, с энтузиазмом добавил к ним еще и надзор за министерством иностранных дел. Увы, возмездие не заставило себя ждать. 23 июня на Даунинг-стрит был устроен ужин в часть Альчиде де Гаспери, выдающегося премьерминистра Италии в ее первые республиканские годы и одного из четырех или пяти главных архитекторов Европейского Сообщества. После ужина Черчилль, по словам Колвилла, «произнес в своей блестящей манере маленький спич, где говорил в основном о завоевании Британии римлянами».24 Почти сразу после этого у него случился тяжелый инсульт, гораздо серьезнее всех предыдущих. Итальянцев и других гостей тихо оттеснили. На следующий день он ухитрился, с трудом держась на ногах, номинально провести заседание Кабинета. После этого он уехал в Чартуэлл, где оставался целый месяц; выздоравливал он значительно дольше. Моран, склонный всегда все драматизировать, думал, что он не проживет и недели. Но этого не произошло. Однако на том закончился первый этап его второго премьерского срока, а мог закончиться и весь срок, не будь Иден в этот момент столь же нетрудоспособен и не находись он в Бостоне, на расстоянии трех тысяч миль от Лондона. 348

Глава 44 Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе После инсульта 1953 г. Черчилль выздоравливал медленно, но чудесным образом вылечился почти полностью. Еще одним чудом была завеса секретности, окружавшая все, что касалось природы и серьезности его заболевания. Ни один человек, не обладающий его волей к жизни и власти, не захотел бы после этого оставаться премьер-министром. Если бы не тщательно подготовленный заговор молчания, он и не смог бы остаться в должности, даже имея помощь в виде отсутствия Идена. Был и еще один фактор, необходимый для политического выживания Черчилля, это — отсутствие беспощадных амбиций у Реба Батлера, министра финансов и третьего члена правительственного «треугольника», выполнявшего в течение нескольких месяцев многие функции премьер-министра. За это время восстановления и медленного выздоровления Черчилля стала наглядна, как при рентгене, четкая схема его личных отношений, показывающая, кого он хотел видеть, а кого — нет. Он уехал в Чартуэлл только в полдень четверга, 25 июня. Ухудшение шло постепенно. Он предполагал провести еще одно заседание Кабинета утром и даже ответить на вопросы в Палате общин после обеда. Самый тяжелый момент в его состоянии был после приезда в Чартуэлл, всю пятницу и субботу, 26 и 27 июня. К воскресенью сквозь тучи блеснул луч света, и худшее осталось позади. В четверг по пути в Чартуэлл он проинструктировал Колвилла, что тот должен скрывать правду о его истинном состоянии. Это говорило о том, что его волнует поддержание авторитета правительства, как,возможно, и своего собственного, а не тревоги, связанные с болезнью. В самый тяжелый момент он сохранял способность связно мыслить, только речь была затрудненной. Левая сторона лица обвисла. Он с трудом попадал сигарой в рот, стоять ему стоило огромных усилий, а пройти мог всего несколько неуверенных шагов. Колвилл оставался в Чартуэлле две недели, там дежурили также Клементина, Моран, Кристофер и Мэри Соумз, два секретаря, для печатания и записей под диктовку (хотя диктовки на этот раз было немного). Вскоре появились несколько медсестер. Еще несколько человек, которые были вызваны, были нужны больше для решения государственных вопросов, а не для общения, как священники, которых вызывают к возможно умирающему королю. В это категории главное место занимали Батлер и Солсбери. Они приехали в суббо349

Черчилль

ту, участвовали в разработке плана, задуманного Колвиллом вместе с главным секретарем королевы Ласселлзом. По этому плану Черчилль должен был уйти в отставку, что, как сообщили королеве, должно было произойти к понедельнику. Предполагалось, что будет создано переходное правительство под председательством лорда Солсбери (без назначения его премьер-министром); последний должен был оставаться председателем переходного правительства до тех пор, пока Иден не будет достаточно здоров, чтобы принять должность. Нет никаких свидетельств, что Батлер был против этой схемы, сомнительной с точки зрения конституционности и противоречащей его интересам. В субботу он скромно приехал на станцию Севеноукс на поезде, как обычный клерк. Батлер не видел Черчилля. Не видел его и Солсбери, но они вдвоем, посовещавшись, смягчили тон медицинских бюллетеней, которые хотели издать Моран и приглашенный невролог сэр Рассел Брейн. Было убрано упоминание о «нарушении мозгового кровообращения»; просто говорилось, что премьер-министру прописан полный покой, поэтому он отложил запланированную на 9 июля встречу с Эйзенхауэром на Бермудах. На состоявшемся в понедельник 29 июня заседании Кабинета министров они совместно доложили о состоянии Черчилля, опустив подробности. Точно так же, когда 25 июня в Чартуэлл по срочному вызову Колвилла приехали три (или, точнее, два с половиной)* газетных короля, они тоже не видели Черчилля, а «совещались, прохаживаясь по лужайке», и замышляли заговор, который должен был помочь заткнуть рот прессе. Камроуз, Бивербрук и Бракен ухитрились убедить своих коллег соорудить такую стену молчания, что ни слова о том, насколько серьезно болен Черчилль, не просочилось в печать до тех пор, пока сам Черчилль случайно не произнес через год в Палате общин страшное слово «инсульт». Это был деловой, а не светский визит, как и в известном смысле первое возвращение Бракена утром в субботу 27 июня, когда он привез самое мобильное и удобное кресло-каталку, которое можно было достать в Лондоне. Бракен обладал одним полезным, но не всегда уважаемым качеством, которое Ивлин Во в своем романе «Возвращение в Брайдсхед» приписал Рексу Моттраму (персонажу, до некоторой степени списанному с Бракена): он всегда инстинктивно чувствовал, где лучше достать необходимую вещь или получить необходимую услугу. Кресло имело большой успех и позволило Черчиллю начать передвигаться по дому. Уже в воскресенье, 28 июня, он использовал его, * Бракен был председателем правления, но не владельцем «Файненшиал таймс»

350

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

чтобы исполнять роль хозяина на дружеском обеде в столовой, на котором присутствовал, что было практически неизбежно, Бивербрук — его первый гость, не входящий в число членов семьи и обслуживающих его людей. В тот же вечер на ужин приехал Бракен. В понедельник из Нью-Йорка прибыла Сара Черчилль, к обеду появился также лорд Камроуз. По словам Морана, Камроуз «ничего особенного не сказал» Черчиллю, но они вдвоем долго сидели на лужайке.1 30 июня к обеду приехал лорд Черуэлл («профессор»), а к ужину — секретарь кабинета Норман Брук. Из всех работавших с Черчиллем старших должностных лиц Брук был для него самым легким в общении. Больше всего Черчилля интересовало мнение Брука о том, не оскорбит ли американцев 6-й том его мемуаров «Вторая мировая война». Особеннолюбопытно, как он это объяснял (опять со слов не очень надежного в этом плане Морана): «Если я скоро умру, тогда я могу сказать, что хочу... но, если я останусь жив и еще буду премьер-министром, тогда я не должен говорить вещи, которые рассердят Айка».2 Что же касается поведения Черчилля, то больше всего в памяти Брука засела решимость больного встать после ужина, не держась за кресло. Ценой огромных усилий, обливаясь потом, он смог это сделать. 2 июля на ужин был приглашен Гарольд Макмиллан, который нашел хозяина «больным, но очень веселым».3 4 июля Черчилль смог немного пройти без посторонней помощи, и Колвилл написал в тот день Клариссе Иден (они с министром иностранных дел все еще находилась в Америке) в успокаивающем (как он полагал) письме, что мысли о переходном правительстве появляются все реже и реже. Он не стал добавлять, что на данный момент Иденов должна волновать не преждевременная, а, скорее, запоздалая отставка. 5 июля — во второе воскресенье в Чартуэлле — к обеду приехал фельдмаршал Монтгомери и остался на ужин. На следующий день состоялась деловая встреча с постоянным заместителем министра иностранных дел сэром Уильямом Странгом. Вряд ли Странга там кормили, но, если он задержался до вечера, то мог слышать, как Черчилль демонстрировал свою память, прочитав наизусть практически безошибочно первые 50 строк стихотворения Лонгфелло "Роберт, король Сицилии", которое, по его словам, он в последний раз читал «лет пятьдесят назад».4 В отсутствие Идена Черчилль все еще теоретически осуществлял оперативное руководство министерством иностранных дел, хотя практически работу министра делили между собой Солсбери и Селуин Ллойд. 7 июля на ужин приехали супруги Солсбери, причем леди Солсбери оказалась первой женой, которой удалось проникнуть в дом выздоравливающего. «Боббити» Солсбери не был особым дру351

Черчилль

гом. Черчилль привычно звал его «Олд-Сарум» [всемирно известное доисторическое каменное сооружение близ Солсбери. — Пер.] и жаловался, что этот его коллега по Кабинету все время либо болел, либо не знал, что делать. Батлер, хотя и нанес Черчиллю один из первых рабочих визитов, приглашения на обед ждал до 19 июля. Тем временем он спокойно руководил правительством. В период между 29 июня и серединой августа он председательствовал на 16 заседаниях подряд : довольно часто для правительства, стремящегося к «спокойному стабильному правлению». За этот период со стороны Батлера было на удивление мало попыток попробовать свои политические силы. Его единственная большая речь в Палате общин в качестве исполняющего обязанности премьер-министра была очень слабой, в отличие от той, с которой он выступил в качестве министра финансов на дебатах по внешней политике 21 июля. «Скучная речь, а представлена еще скучнее», — вынес свой приговор Колвилл.5 Точно так же, 10 лет спустя, он упустил возможность воодушевить участников конференции Консервативной партии в Блэкпуле, когда во второй раз боролся за место лидера партии. В 1953 г. он действовал совсем не так, как делал бы это в подобной ситуации Гарольд Макмиллан, как действовал Макмиллан на знаменитом заседании заднескамеечников (Комитета 1922 г.) в декабре 1956 г., когда положение Идена стало явно неустойчивым. Но в 1953 гю Макмиллан еще не мог претендовать на лидерство. Он еще относился к нижней части Кабинета и к тому же в этом году он сам пополнил «историю болезней» в правительстве, проведя почти весь июль в больнице, где ему делали операцию на желчном пузыре. Тем не менее, если не считать в равной степени нетрудоспособных Черчилля и Идена, Батлер был единственной возможной кандидатурой на пост премьер-министра. Черуэлл, который был несилен в политике, но не имел повода желать удаления Черчилля или продвижения Батлера считал, что, потребуй министр финансов пост премьера и пожелай взять на себя всю ответственность, ему бы не смогли воспрепятствовать. Но Батлер не стал ничего требовать. Ему едва исполнилось 50, возможно, он полагал, что время на его стороне и нет нужды торопиться. Кроме того, по своей природе он был из «интендантов». Несмотря на его приверженность в прошлом политике умиротворения Черчилль относился к нему с симпатией, хотя и слегка поддразнивал. Но относил его к иной категории людей, чем та, к которой принадлежал он сам, считая его скорее слугой, чем правителем государства, почти почетным выпускником Винчестерского колледжа, хотя Батлер и закончил другое учебное заведение. 352

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

Не показав достаточно безжалостной пробивной силы в зените своего успеха в министерстве финансов, Батлер определилсобственнуюмодель поведения, которая не дала ему победить в борьбе за премьерское кресло сначала Макмиллана в 1957 г., затем Дугласа-Хьюма в 1963-м. Насколько по-другому повели бы себя в этой ситуации Ллойд Джордж, Гарольд Макмиллан и миссис Тэтчер, и это только несколько примеров. Батлер оказался в проигрыше, а Черчилль (в той значительной степени, в которой долгожительство во власти было его целью) — в выигрыше. Правда, инстинктивно относя Батлера к более низкой категории, он не считал, что чем-то ему обязан. В начале 1957 г. он отплатил Батлеру черной неблагодарностью, твердо, хотя, возможно, и справедливо, поддержав Макмиллана в борьбе за роль преемника Идена. В пятницу 24 июля, через четыре с половиной недели после приступа, Черчилль переехал из Чартуэлла в Чекерс. По словам Морана, частично поддержанным Мэри Соумз, персонал Чартуэлла грозил забастовкой, если не будет предоставлен период отдыха. Черчилль оставался в Чекерсе до 12 августа, все еще больше занятый собственным выздоровлением, чем правительственными делами. Он читал больше романов, чем документов, хотя объем прочитанного говорил о способности концентрироваться и понимать написанное мелким шрифтом. Он вернулся к политическим романам Троллопа, справедливо решив, что «Дети герцога» — лучший из них. От «Джейн Эйр» Шарлотты Бронте и «Грозового перевала» Эмилии Бронте он перешел к «Конингсби» Дизраэли и к английскому переводу «Кандида» Вольтера. В сентябре он начал читать по-французски «Отца Горио» Бальзака, хотя к тому времени был уже плотно занят оттисками шестого тома его военных мемуаров. Чем лучше он себя чувствовал, тем более увлекательными он их находил и тем больше они удовлетворяли его чувство долга, гораздо больше, чем самые знаменитые произведения других авторов. Что же касается неизбежных дел, с присланными документами разбирались Джок Колвилл и Кристофер Соумз, которые сотрудничали вполне плодотворно. Полномочия первого определялись его многолетним опытом работы личным секретарем, а второго — близкими отношениями этого тридцатитрехлетнего парламентария-заднескамеечника с его тестем. Существует некоторая недоговоренность относительно того, действительно ли они подделывали подпись премьер-министра, но не подлежит никакому сомнению, что они пользовались своей временной властью сдержанно, всегда стараясь действовать так, как, по их мнению, основанному на близком знании Черчилля, поступил бы он, будучи здоров, а не навязывать свое мнение. 353

Черчилль

В понедельник 27 июля в Чекерс на обед приехали супруги Иден, только что вернувшиеся из Новой Англии после операции Антони. Министр иностранных дел, со слов Колвилла, выглядел «худым и ослабленным... но был в хорошем настроении».6 К удовольствию Черчилля, он не стал поднимать вопрос о передаче власти. В среду к обеду приехал Адлай Стивенсон, который после поражения на выборах вел себя с достоинством — в отличие от большинства неудачливых кандидатов в президенты США. На следующий день приехали министр внутренних дел и леди Максвелл Файф. Черчиппь всегда симпатизировал Стивенсону и сожалел о его поражении. Визит четы Файф говорил о возрождении у Черчилля чувства долга. В следующий уик-энд было устроено полномасштабное политическое и семейное собрание. Там были супруги Иден, супруги Солсбери и супруги Соумз. В праздничный понедельник приехали Рандольф и Сара Черчилль, а также Дафф Купер. В воскресенье Черчилля отвезли в Виндзор на его первую после болезни аудиенцию с королевой. Учитывая его уважение к институту монархии и близкое к обожанию отношение к только что вступившей на престол королеве, он не мог позволить себе молчание относительно своих намерений, которым он с таким удовольствием мучил Идена. Он сказал королеве правду, которая заключалась в том, что он не сможет решить, способен ли продолжать работу, пока не увидит, сможет ли провести конференцию Консервативной партии 10 октября, а затем выступить в парламенте. Где-то неделю спустя королева прислала ему и Клементине заманчивое, но вызвавшее много споров приглашение. Она пригласила их поехать с ней посмотреть 12 сентября скачки Сент-Леджер в Ланкастере, а затем на королевском поезде отправиться на пару ночей в Балморал. Черчилль был полон решимости ехать, но Клементина была решительно против, объясняя это тем, что появление на скачках при большом скоплении народа и длительная поездка на поезде будут для него слишком большой нагрузкой. Он решил ехать, и она покорно поехала за ним. Видимо, он был прав, поскольку поездка оказалась настолько успешной, что, не прошло и недели, как врачи позволили ему поехать без Клементины, но в сопровождении Соумзов в Кап д’Ай, пожить на вилле Бивербрука. На протяжении всего августа Черчилль упорно старался восстановить хотя бы неполный контроль над работой правительства. В субботу 8 августа он провел первое официальное совещание в Чекерсе, куда были вызваны Батлер, Солсбери и Уильям Странг. Совещание было посвящено обсуждению ответа Советского Союза на предложение Запада о встрече министров иностранных дел четырех держав. 354

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

Колвилл, который вел протокол, записал, что «старик все еще может настоять на своем».7 18 августа Черчилль приехал из Чаруэелла (куда он 12 августа вернулся из Чекерса), чтобы провести вечернее заседание Кабинета, первое его заседание после 24 июня. Он приехал на Даунинг-стрит утром, и, пока он завтракал в постели, Норман Брук вводил его в курс дел. Заседание получилось довольно бессвязным. Оно продолжалось час сорок минут. Черчилль, по свидетельствам очевидцев, был необычно молчалив. На следующем заседании, состоявшемся через неделю, премьер-министр вел себя более оживленно. Однако несмотря на то, что он чувствовал себя гораздо лучше, чем можно было представить два месяца назад, Черчилль не мог быть доволен началом осени. Мэри Соумз описывала его состояние между двумя заседаниями Кабинета, как «мрачное оцепенение».8 А Джейн Портал, которая была одновременно последней любимой машинисткой-стенографисткой Черчилля и племянницей Реба Батлера, ближе к концу сентября писала своему дяде из Кап д’Ай: «Премьер-министр в глубокой депрессии. Он все время думает, уходить в отставку или нет. … Он готовит речь для конференции [Консервативной партии] в Маргите, но сомневается, сможет ли простоять на ногах столько времени, сколько потребуется. Он нарисовал картину темперой – вид из окна своей спальни».9 Почему он так хотел воспользоваться конференцией в Маргите, чтобы доказать себе и миру, что он может продолжать работу? По единодушному мнению членов семьи, коллег и медиков, он не должен был этого делать. Ему было почти 79, его премьерский срок длился уже почти вдвое больше, чем он давал понять вначале. Даже его «очень дистанционное управление» правительством было для него тяжелым бременем. Он не выдержал бы его, если бы не его уникальная настойчивость и покрывавшие его преданные ближайшие сотрудники. К тому же он любил роскошный отдых в солнечных странах, перемежаемый рисованием и написанием книг. Для этой цели у него была целая коллекция домов, где его всегда рады были принять. Было и несколько факторов в противовес сказанному. Первым и наиболее очевидным из них была его любовь не только к аксессуарам, но и к сущности власти. Его сибаритские замашки могли быть полностью удовлетворены, если этому предшествовал период тяжелой, но успешной работы. Он не получал удовольствия от своего выздоровления и замечательно это комментировал. «Как-то было не очень весело», — сказал он, провожая июль.10 Он, возможно, был сибаритом, но далеко не праздным мечтателем. Его огорчала собственная старость, и он знал, что лучший способ предотвратить ее воздействие 355

Черчилль

– отложить время расставания с властью. После этого все будет только ухудшаться. Кроме того, у него были искренние сомнения относительно. передачи власти. Идену нужно было еще несколько месяцев, чтобы он оказался в состоянии эту власть принять. И хотя в процитированном выше письме Джейн Портал писала своему дяде, что «ты пользуешься большой его благосклонностью», Черчилль инстинктивно не чувствовал в Батлере премьер-министра. Ему было трудно представить успешного молодого наследника. Такая близорукость не является редкостью среди крупных государственных деятелей. Однако все эти соображения перевешивала его убежденность в том, что миру грозит ядерное уничтожение, и его растущая вера в то, что, возможно, его последней услугой миру станет спасение его от такой судьбы. За полтора месяца до своей болезни он произнес замечательную речь в Палате общин. В течение 1953 и 1954 гг. его речи по внешней политике и обороне либо приводили в ярость лейбористскую оппозицию, либо приводили в ужас большую часть кабинета министров и Консервативной партии. Его речь 11 мая (как выяснилось, это была 13-я годовщина его первого полного рабочего дня в качестве премьерминистра) относилась ко второй категории. Ключевое место в речи звучало следующим образом: Должен сказать прямо, что несмотря на неопределенную и запутанную международную ситуацию я уверен в необходимости незамедлительно провести совещание ведущих держав на самом высоком уровне. Это совещание не должно быть задавлено громоздкой и жесткой повесткой дня или заведено в лабиринты и джунгли технических деталей, о которых рьяно спорят собравшиеся в огромном количестве комиссии экспертов и официальные лица.11

Неблагоприятный эффект этой речи позволяет оценить комментарий Антонии Идена, написанный полтора года спустя, после длительных размышлений: Наверно, в истории давно не было такого, когда одной речью человек наносит столько вреда своим же сторонникам. В Италии, как де Гаспери открыто заявил Уинстону, и, думаю, не только там, это стоило де Гаспери победы на выборах, то есть в борьбе за увеличение числа своих сторонников. В Германии Аденауэр был в ярости. Хуже всего то, что это привело к отказу Франции от Европейского оборонительного сообщества. В любом случае все лето было потрачено на споры. По поводу этой речи никакой предварительной консультации с Кабинетом министров не проводилось…12

356

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

За полгода, прошедшие между этим выступлением и началом болезни, не было ни малейшего намека на то, что Черчилль готов отказаться от своих слов под давлением министерства иностранных дел. Реакция общественности на его речь была очень благоприятной, а в начале июня он получил поддержку премьер-министров стран Содружества, собравшихся в Лондоне по случаю коронации. Затем, в середине августа, когда Черчилль начинал постепенно восстанавливать силы, пришла новость, что Россия продвинулась вперед, получив статус термоядерной державы, всего на9 месяцев отстав от США в этом забеге гонки вооружений. Вскоре в арсеналах обеих сверхдержав водородные бомбы должны были заменить атомные. Вероятность конфликта, способного разрушить не просто несколько городов, а всю цивилизацию, сильно возросла. Соответственно, как полагал Черчилль, возросли опасность и срочность этой проблемы. В самом приземленном смысле это служило ему новым поводом пытаться сохранить власть. В самом возвышенном – давало ему самое возвышенное чувство выполнения великой миссии, которое он в последний раз испытывал в 1940—1941 гг. Но сначала он должен был отстоять на ногах 50-минутное выступление в Маргите 10 октября, затем, 20 октября, ответить на вопросы в Палате общин и добавить к этому полноценное выступление на парламентском обсуждении тронной речи 3 ноября. Все эти барьеры он преодолел успешно, даже триумфально. На конференции Консервативной партии его речь неминуемо была слабой во многих отношениях. Он начал с весьма второстепенного вопроса (Британская Гвиана). Потом воздал должное как минимум 11 министрам, каждому – в отдельности. Это иногда помогало уйти от прямого ответа, и, возможно, они этого заслуживали, но это не тема для серьезного выступления. Он выбрал очень скромный тон для рассказа о достижениях правительства. «Конечно, мы очень старались сделать наше правительство лояльным, здравомыслящим, гибким и экономным и приложить все усилия, чтобы быть достойными доверенной нам ответственности».13. Для речи на партийной конференции его выступлению не хватало партийной направленности. Упомянув 5 раз Эттли, он говорил о нем скорее уважительно, чем ядовито, а его шутки о «социалистах» были вполне добродушными. Он твердо придерживался своей позиции, высказанной в речи 11 мая, относительно созыва конференции на высшем уровне с участием русских (его последняя речь перед болезнью – «первый раз в моей политической жизни я ток долго молчал»). При этом он не скрывал, что «нам еще не удалось убедить наших союзников принять это в той форме, в которой я предло357

Черчилль

жил». Даже заключительная часть речи была очень спокойной: «То, что я, в моем возрасте, продолжаю нести эту ношу, вызвано не моей любовью к власти и должности. У меня было достаточно того и другого. Я остаюсь потому, что чувствую: используя свой опыт, я могу повлиять на то, что для меня важнее всего, – обеспечение надежного и продолжительного мира». 14 Несмотря на некоторую слабость, по его собственным стандартам, этих фраз, речь полностью достигла своей цели. Она заново подтвердила его власть над его партией. На своей первой парламентской сессии ответов на вопросы, состоявшейся спустя два дня, он иногда не мог расслышать дополнительные вопросы, но в остальном чувствовал себя свободно и говорил очень удачно. Когда Моран впоследствии спросил, не утомило ли его то, что в течение почти четверти часа пришлось то вскакивать, то садиться, он ответил довольно непоследовательно: «О нет, совсем не утомило; но я здорово запыхался». 15 Самым большим его триумфом стала его речь в Палате общин 3 ноября. Как и положено речи премьер-министра на открытии новой сессии, она не касалась серьезных тем, но ее исключительность состояла в последней части, посвященной перспективам развития мира и бомбе. Вспышка оптимизма прозвучала в его словах, что «когда прогресс производства разрушительного оружия даст возможность каждому убить всех, никто не захочет никого убивать. В любом случае с уверенностью можно сказать: вероятность войны, участники которой должны допустить то, чего больше всего боятся – а в настоящее время дело обстоит именно так ,– гораздо меньше, чем вероятность войны, соблазняющей амбициозных участников зловещими завоеваниями прошлого». 16 Речь была хорошо встречена всеми членами палаты. К сожалению, Лейбористы, оставившие интересные дневники, в этот день отсутствовали или просто обошли его молчанием. «Чипс» Чаннон был в экстазе. Ему сразу же стало ясно, что эта речь Черчилля – «одна из лучших в его жизни». «Он был великолепен,– писал дальше Чаннон, – само очарование, остроумие, напор, он сыпал фразами в духе Маколея, а аудитория внимала ему безмолвно и с благоговением. Это было величественное зрелище. Потрясающее выступление, которое ни он сам, ни кто другой не в силах будет повторить».*17 Слова Чаннона в более сдержанной форме подтвердил Гарольд Макмиллан: «Вы* Для всех нас большая потеря, что послевоенные речи Черчилля не комментировал Харолд Николсон, и мы не можем сравнить его комментарии с комментариями Чаннона. (Николсон в 1945 г. не прошел в парламент.) Николсон и Черчилль были политически ближе, чем Чаннон и Черчилль, но и суждения Николсона были гораздо тоньше, чем порой слащавые дифирамбы Чаннона.

358

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

ступление [Черчилля] 3 ноября было по-настоящему замечательным. … Он держался гораздо увереннее, чем в Маргите. Полностью владел собой и аудиторией. Трудно поверить в то, что этот человек в июне перенес уже второй инсульт. Если бы мне сказали об этом летом или даже ранней осенью, я бы не поверил».18 После этих попыток как в Маргите, так и в Вестминстере Черчилля переполняла смесь эйфории с изнеможением. В этом состоянии он отправился, довольный, в курительную комнату, чтобы подкрепиться и выслушать комплименты. После этого он, если верить Морану, сказал: «Черт возьми, Чарлз, последний барьер взят. Теперь можно подумать и о Москве».19* Однако для продуктивных переговоров в Москве ему был нужен Эйзенхауэр. Речь шла не о том, чтобы Эйзенхауэр в буквальном смысле слова прилетел в Москву, Черчиллю просто нужно было получить хотя бы неохотное согласие президента на свою пробную поездку. Это означало возобновление Бермудских переговоров, которые в июле были отложены. Черчилль лелеял надежду соблазнить президента предварительной встречей на Азорских островах, но американцев не устроили ни время, ни место. Более того, по некоторым признакам Эйзенхауэр, хотя и проявлял заботу о здоровье Черчилля, не хотел, чтобы у того было слишком много энергии для политических инициатив. Прибытие в Белый дом частного письма от Черчилля, как обычно составленного в основном им самим (в отличие от ответов) и довольно необычно начинающегося словами «мой дорогой друг», не вызвало особого энтузиазма. Тогдашний американский посол в Лондоне Уинтроп Олдрич сообщил Гарольду Макмиллану, что «Эйзенхауэра смущает попытка Черчилля посредством личной переписки оживить старые отношения, существовавшие между Черчиллем и Рузвельтом». ĢЯ сказал, – вспоминал Макмиллан, – что, конечно, Ф.Д.Р., как и Черчилль, был артистом и политиком, а Эйзенхауэр не был ни тем, ни другим. Однако я согласился, что неофициальную переписку между премьер-министром и президентом следует оставить для особых случаев. Как и во всем остальном, если это станет частым явлением, переписка утратит свою ценность».20 * На этом этапе и в течение некоторого времени после этого Моран был просто кладезем информации о настроениях и состоянии духа Черчилля.. Другие свидетельства позволяют предположить, что независимо от того, насколько этичны были его медицинские откровения, он был всегда довольно точен в том, что касалось сути событий. Но ему редко удается убедительно передать слова Черчилля. Стремясь подчеркнуть собственную роль, он едва ли не в каждое предложение вставлял свое имя «Чарлз». Черчилль редко звал окружающих по именам. Часто он не запоминал имен, и я сомневаюсь, что к своему врачу он в этом смысле относился иначе, чем к министрам, личным секретарям и стенографисткам

359

Черчилль

Тем не менее, четырехдневную трехстороннюю конференцию на Бермудских островах, запланированную на 4 декабря, удалось организовать без особого труда. Французы были приглашены по инициативе американцев, но с охотного согласия англичан. У англичан не было другого выхода. Если Черчилль так хотел переговоров с русскими, он вряд ли мог возражать против присутствия временного персонажа Ланьеля (очень недолго занимавшего пост премьер-министра) и более постоянного Бидо (министры иностранных дел тоже были приглашены) на уютном англоговорящем собрании, которое он, возможно, и предпочел бы. Поездку на Бермуды (17-часовой перелет с посадками в Шанноне и Гандере) можно было рассматривать как четвертый барьер, который он должен был преодолеть, чтобы остаться премьер-министром. Тем более что его главной целью при этом было участие во встречах на высшем уровне, хоть и на западе. В общих чертах члены семьи и коллеги с разной степенью беспокойства приняли тот факт, что он останется премьером до мая 1954 г. Возвращение королевы из длительной поездки по Австралии и тихоокеанской части Содружества станет очередной из «остановок на крестном пути», которые он так изобретательно превращал в поводы для отсрочки своего ухода. Черчилль благоразумно увеличил свое пребывание на Бермудах с четырех дней, которые длилась конференция, до десяти. Благодаря этой «прослойке» из свободных дней поездка прошла для него без особых трудностей. В ожидании конференции он не занимался никакой подготовкой: не работал с документами и не устраивал обсуждений, как он делал бы это лет 10 назад. Моран вспоминал, как за обедом в самолете, на полпути между Гандером и Бермудами, Черчилль, не обращая внимания на соседей по столу (Идена, Черуэлла и самого Морана), жадно читал «Смерть французам» С.С.Форестера. Если предположить, что книгу могли заметить у него в руках, когда он сходил с самолета, выбор названия трудно признать удачным. В последие месяцы 1953 г. он был поглощен чтением романов, как никогда прежде. После июльского увлечения романами Троллопа и сестер Бронте он погрузился в чтение романов «Династы» Гарди и «Квентин Дорвард» Скотта. «Династы» он просмотрел быстро, но позднее ввел в заблуждение лорда Вултона сказав, что читал его «несколько часов не отрываясь». «Квентин Дорвард» настолько захватил его, что 27 октября он предпочел прочитать еще одну главу вместо того, чтобы заняться документом, который должен был через полчаса обсуждаться на заседании Кабинета. 6 октября он узнал, что получил Нобелевскую премию по литературе, которую заработал тем, что писал книги, а не читал. 360

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

Позже говорили, что он был разочарован, что это не премия Мира. Поскольку в момент церемонии он находился на Бермудах, Клементине пришлось поехать в Стокгольм и получить премию за него. Но в тот момент он казался вполне довольным: «Насчет Нобелевской премии все решено. 12 100 фунтов, не облагаемые налогом. Неплохо!»21 Конференция на Бермудах не внушила особой надежды. Эйзенхауэр был в самом прозаическом настроении. Он добился неохотного согласия Черчилля на то, что в случае нарушения Северной Кореей или Китаем недавно согласованных демаркационных линий США оставляют за собой право применить против них атомное оружие. Иден был в ужасе, да и Черчилля это все больше беспокоило, хотя сначала он и думал, что это то малое, чем можно рискнуть ради достижения большего – согласия американцев на серьезные переговоры с русскими по вопросам ядерного разоружения. Но до достижения этого большего было еще далеко: Эйзенхауэр выразил уверенность в том, что атомное оружие начинает считаться неотъемлемой частью обычных вооружений. К тому же он в ходе пленарного заседания шокировал британскую делегацию своим ответом на одно из обзорных выступлений Черчилля, полного одновременно ужаса и надежды. Подобные речи в прошлом как минимум с уважением слушали Рузвельт и Сталин. На Бермудах Колвилл, привыкший к любезностям прошлых лет, записал: Айк ответил коротким и очень яростным заявлением в самых резких выражениях. Он сказал, что относительно веры премьер-министра в то, что в советской политике присутствует какой-то Новый Взгляд, он может сказать только, что Россия – это уличная женщина, и независимо от того, какое на ней платье – новое или старое с заплатами, внутри она остается все той же шлюхой. Америка намерена заставить ее отступить с нынешнего «участка» в глухие переулки. Сомневаюсь, чтобы подобный язык когда-либо звучал на международных конференциях. Вижу вокруг страдальческие взгляды. Разумеется, французы рассказали об этом прессе. Некоторые высказывания были переданы дословно. Чтобы достойно закончить заседание, в ответ на вопрос Идена, когда должна состояться следующая встреча, президент ответил: «Не знаю. У меня встреча с виски и содовой». После этого он встал и покинул зал заседаний.22

Черчилль казался необычайно равнодушным к такой демонстрации бесчувствия, граничащего с жестокостью. Он был склонен винить Даллеса. Моран записал его слова, сказанные в последний вечер конференции: 361

Черчилль Такое впечатление, что все решает Даллес. Похоже, что президент – не больше, чем кукла чревовещателя. … Этот парень [Даллес] проповедует, как методистский священник, и этот чертов текст у него всегда один и тот же: что ничего, кроме зла не выйдет из встречи с Маленковым [преемником Сталина]. … Даллес ужасно мешает. … Десять лет назад я бы с ним справился. Даже сегодня этому выродку не удалось взять верх надо мной . Как же для меня унизительно быть такой развалиной.23

Если судить по рассказу Морана, премьер-министр возлагал слишком большую вину на Даллеса, в отношении которого он испытывал почти физическое отвращение, а не на Эйзенхауэра, который в его глазах еще имел значительный кредит доверия со времен войны. К тому же он все еще верил или по крайней мере надеялся, что его собственное влияние таково, что все еще может кончиться хорошо. «Алле сал рег ком» — эту фразу на языке африкаанс он подцепил 54 года назад и очень любил цитировать, как говорили, очень неточно. И, что удивительно, это было как минимум наполовину правдой. Следующая встреча Черчилля с Эйзенхауэром летом 1954 г. в Вашингтоне оказалась самой дружеской в истории их отношений с тех пор, как Эйзенхауэр из генерала превратился в президента. Между Бермудами и Вашингтоном большая часть устремлений ´ и действий Черчилля были посвящены попыткам организации встречи на высшем уровне с русскими. Единствествнно, что могло отвлечь его от этой цели, было его желание отложить дату отставки. Он полагал, что подобный солипсизм полностью оправдан, поскольку только он был обладателем философского камня, который мог бы привести Эйзенхауэра и Маленкова к некоему состоянию ограниченной гармонии. Публично он заявлял о приоритете, который отдает англоамериканскому партнерству, но в частных беседах он раздраженно говорил о самодовольстве США по отношению к водородной бомбе и их упрямом сопротивлении встречам на высшем уровне. На первых заседаниях кабинета нового 1954 г. он убеждал своих коллег в том, что следует поощрять торговлю с Россией в любой области, кроме военного оружия. Это включало все, что русские могли захотеть купить. Кроме того, он противостоял просьбам Франции о британской поддержке в Индокитае, где ее азиатская империя доживала последнее дни; правда, финальная драма — падение Дьенбьенфу — состоялась только 7 мая. Главный принцип, которым он руководствовался, состоял в том, чтобы не делать ничего, что может повысить враждебность советского руководства и отрицательно повлиять на их желание вести переговоры. 362

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

Его приверженность этой идее не уменьшилась после получении 1 марта новостей о том, что американцы взорвали в атолле Бикини вторую водородную бомбу. В Палате общин он защищал их право на это, даже приветствовал огромную мощность этой бомбы, говоря, что сила американского сдерживания является лучшей гарантией мира во всем мире. Но в частных беседах он не был столь оптимистичен, называя водородную бомбу «этим дьявольским изобретением». Тем не менее, летом он председательствовал на заседании правительственного комитета по оборонительной политике, который принял решение о производстве британской водородной бомбы; это противоречило тому намерению, которое он озвучил Эйзенхауэру на Бермудской конференции. На этом этапе в его позиции были определенные противоречия. Он преследовал великую цель, и его основная задача была, если применить английскую партийную терминологию, непартийной по своей сути. И все же он ухитрился ввязаться в несколько мелких, но ожесточенных парламентских дискуссий с членами Лейбористский партии. Первая дискуссия была посвящена новой винтовке, которой предстояло заменить традиционную, 303, использовавшуюся при обучении солдат британской армии и в сражениях двух мировых войн. Какой должна быть эта винтовка: бельгийской ли моделью, которой отдавали предпочтение американцы (и Черчилль) и которая могла стать стандартной для НАТО или винтовкой новой английской конструкции? Я живо помню эту шумную и скандальную дискуссию в Палате общин 1 февраля: Черчилля практически заглушили криком, аргументы обеих сторон давно уже были попраны. Но зачем было премьер-министру, тем более 79-летнему премьер-министру, который не только был самым знаменитым человеком в мире, но и находился в поисках своего последнего Грааля, принимать участие в столь незначительном событии? Зачем нужны три военных министра, если они не в состоянии заняться этим вопросом? После того как 25 февраля он выступил с исключительно компетентной речью о внешней политике, 5 апреля он потерпел в парламенте серьезнейшую неудачу. Лейбористы были недовольны (что забавно с точки зрения истинных убеждений и усилий Черчилля) тем, что он не занял более твердой позиции в отношении американцев с их подходом к проблеме водородной бомбы. Понятно, Черчилль был раздражен. Как вспоминал Моран, он сказал секретарю кабинета, что «положит Эттли на лопатки».24 Для этого он предполагал показать, что лейбористское правительство, допустив отмену Квебекских соглашений (по разработке ядерного оружия), о которых Черчилль 363

Черчилль

договаривался с Рузвельтом в 1944 г., несло ответственность за отсутствие у Британии контроля за применением водородных бомб, на которое теперь жаловалась оппозиция. Даже если аргумент был правильным, задача была поставлена неверно. Даже в случае успеха Черчилль не оказался бы в выигрыше: на этом этапе ему было невыгодно положить Эттли «на лопатки». Но успеха не получилось. Он просто не смог привлечь внимание членов палаты. Лейбористы постоянно перебивали его. А мрачные члены его собственной партии явно не горели желанием его поддержать. «Взгляните на лица за вашей спиной», — резко прервал его один из членов парламента. В это время Черчилль с трудом перебирал свои записи. Это был кошмар, которого боятся все парламентарии и который вразной мере, почти каждому из них приходится переживать хотя бы один-два раза за карьеру. Но в данном случае ситуация усугублялась полным залом и перспективой разгромных статей в утренних газетах. И в довершение всего его старый, но коварный друг Роберт Бутби, возможно, все еще не простивший обиды за свою отставку 1940 г., не дождавшись окончания выступления Черчилля, поднялся со скамьи рядовых депутатов от Консервативной партии и неторопливо направился к выходу, демонстрируя надменную отчужденность. Лейбористы разразились насмешками. Консерваторы стали еще мрачнее. Эта сцена отпечаталась в моей памяти. Контраст с внушительным выступлением Черчилля пятимесячной давности, настоящим выступлением государственного деятеля, был разителен. Интересно, что сам он не стал сразу впадать в уныние. «Завтра в утренних газетах ничего плохого не напишут, — утешал он себя с непонятным самодовольством.25 Но он ошибался. «Таймс» написала, что он, к сожалению, «утратил понимание ситуации». Это его вина, что дебаты «превратились в бесплодную, злую и жалкую партийную ссору». «Манчестер гардиан», в целом в тот момент более дружественная по отношению к Черчиллю, чем «Таймс», просто отметила, что он «совершил грубую ошибку». Хуже всего было то, что Иден, завершая дебаты в конце дня, произнес отличную речь, овладел вниманием аудитории, выступил в защиту Черчилля, подкрепив свои претензии на роль скорого преемника. Это зловещим образом напомнило, как 14 лет назад Черчилль, завершая дебаты по Норвегии, так эффектно защищал Чемберлена, что, не прошло и 48 часов, как он сменил его на посту премьер-министра.. Непонятно, понимал ли Черчилль степень своего фиаско в апреле 1954 г. или оставался в счастливом неведении. «Все прошло не так хорошо, как я ожидал»26, — сдержанно и задумчиво заметил 364

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

он, прочитав утренние газеты. Но даже если он знал о шепоте в кулуарах, что это выступление сделало неизбежной его преждевременную отставку, он вовсе не собирался с этим соглашаться. Большинство его коллег по кабинету, слишком хорошо его знавшие, чтобы верить в неизбежность его отставки, разумеется, хотели, чтобы он твердо назначил дату ухода в ближайшем будущем и придерживался бы ее. Неудаче в Палате общин непосредственно предшествовали практически сорванные заседания Кабинета 31 марта. В тот день Кабинет собирался дважды, в основном из-за того, что Черчилль не мог сосредоточиться на решаемых вопросах. Главный личный секретарь Идена вспоминал, что тот сказал тогда: «Это просто не может так продолжаться; он же совсем впал в маразм: не может даже закончить предложение».*27 «Дэйли миррор», практически единственная массовая газета, не контролируемая «друзьями» Черчилля, еще больше накалила и без того напряженную атмосферу: в вышедшем на следующий день номере на первой полосе красовался красноречивый заголовок «Сумерки гиганта», а на последней – цитата из «Нью-Йорк таймс», в которой Черчилль был назван «лишь тенью великой фигуры, которой он был в 1940 г.; это был удар по неприкрытому флангу. «Таймс», «вставив нож», еще и повернула его, противопоставив Черчиллю Идена, который после происшедшего поднялся из-за спины Черчилля «точный, уверенный и понятный». «Дэйли миррор», поддерживавшая Черчилля в 1938—1939 гг., перестала быть его другом. В зимние месяцы 1954 г. эта газета несколько раз призывала к его отставке. Черчилля, казалось, это не очень волновало, гораздо больше его беспокоила яростная атака, развернутая в то же самое время Малколмом Магериджем в «Панче». Одновременно там появилась карикатура, изображавшая Черчилля дряхлой развалиной. «Панч» читают везде»,— мрачно заметил Черчилль, демонстрируя удивительную чувствительность к мнению очередей в приемных врачей и дантистов.28 Этой весной намерения Черчилля были далеко не ясны, возможно, даже ему самому. Ужиная 11 марта с Батлером, он сказал запоминающиеся слова, вынесенные в название этой главы: ĢЯ чувствую себя самолетом, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе, и я ищу * Этот личный секретарь, Ивлин Шакбер, отличался маниакальной страстью к ведению дневников и делал это превосходно. Но на тот момент он был резко настроен против Черчилля, точно так же как позднее, во время Суэцкого кризиса, он стал настроен против Идена. К его словам, как и к словам Морана, нужно относиться с некоторой осторожностью. Колвилл заслуживает большего доверия, чем дюбой из них.

365

Черчилль

место для безопасной посадки». По словам Батлера, он добавил еще, что «единственный оставшийся у него политический интерес … связан с переговорами на высшем уровне с русскими». Он бы с радостью удалился в Гайд-парк-Гейт и закончил свою «Историю англоговорящих народов».29 Тем же мартовским днем он беседовал наедине с Иденом, и у того создалось впечатление, что Черчилль намерен уйти в мае «или самое позднее в конце лета.30 19 марта он сказал Морану, что подаст в отставку в конце июня. В период между этими двумя мартовскими днями Джок Колвилл отмечал, что он находится в такой хорошей форме, в какой не был уже много лет. Подобные улучшения состояния и настроения были опасны для его намерений, связанных с отставкой, а если они сопровождались проблеском надежды на встречу на высшем уровне, то такое сочетание было для них практически роковым. 8 апреля появилась новая надежда на переговоры с Маленковым. 22 апреля он понял, что в конце мая возможны дальнейшие переговоры с Эйзенхауэром, и предложил приехать в Вашингтон 20—24 мая. Этого не получилось, но к началу июня он получил твердое приглашение от Эйзенхауэра на вторую половину того же месяца. Этого оказалось достаточно, чтобы положить конец всяким мыслям об отставке этим летом. Королева вернулась из своей поездки по Содружеству в середине мая. Черчилль встречал ее в открытом море у западной оконечности острова Уайт, вместе с ней на королевской яхте обогнул Англию с юго-востока и поднялся вверх по Темзе к сердцу столицы. Спустя 32 года это вдохновило Елизавету на редкое поэтическое воспоминание: «Плывя вверх по Темзе, ты видишь загрязненную промышленную реку, — вспоминала она в телевизионной программе, — а он описывал ее как серебряную нить, проходящую через всю анлийскую историю».31 Но река не вдохновила его на мысль о том, что серебряная нить должна немедленно протянуться к новому премьер-министру — Антонии Идену. Была пройдена еще одна «остановка на крестном пути», но Вашингтон и то, что могло за ним последовать, обеспечили его поводом для нового продления своего срока. Что касается министров, которые предлагали ему поступить иначе, одному он ответил твердо, другому — резко. Иден написал ему 7 июня, умоляя передать власть «по крайней мере за две недели до начала парламентских каникул», которые обычно начинались в конце июля или начале августа.32 Черчилль ответил ему 11 июня: Мой дорогой Антони, Я не могу взять на себя обязательства, о которых Вы пишете в своем письме. … Меня все больше волнует мировой кризис и растущее на-

366

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе пряжение в мире, и я буду чувствовать, что не выполнил своего долга, если в сложившейся ситуации откажусь от оказанного мне доверия или не использую свое влияние в борьбе за дело, важное для нас обоих. …33

Вежливый тон только подчеркивал решительность отказа, насколько только можно себе представить. Единственным утешением было то, Черчилль намекнул на возможность (но не более) передачи власти осенью, правда, это не помешало ему закончить письмо словами: ĢЯ очень хочу дать Вам максимальную возможность подготовиться к выборам в конце 1955 г. …» — до этого времени оставалось еще полтора года.34 Гарольд Макмиллан, написавший ему 18 июня и тоже просивший принять решение до парламентских летних каникул, получил не менее решительный, но менее любезный отказ. 20 июня Черчилль написал ему (своей рукой, как он писал Идену, а Иден –ему): Дорогой Гарольд, Получил Ваше письмо вчера утром. Думаю, такие письма можно писать только своей рукой. С Вашей позицией я ознакомился. Искренне Ваш Уинстон С. Черчилль35

Если бы последующая карьера Макмиллана не опровергала любое подобное правило, его письмо можно было бы считать классическим примером того, как не преуспеть в политике. До того, как отбыть с последним визитом в Америку, Черчилль должен был заняться еще двумя волнующими его проблемами, незначительными в контексте истории. Первая касалась зарплат членов парламента. Им все еще платили 1 тыс. фунтов в год, что, даже по сравнению со стоимостью денег 50-х годов было очень скудным жалованьем. В результате члены парламента, не имеющие другого дохода (большинство представителей от Лейбористской партии, несколько.человек среди консерваторов), оказались в очень стесненных обстоятельствах. Вынужденным содержать два дома или жить большую ´ часть недели в гостинице членам парламента в буквально смысле слова не хватало денег на еду. Межпартийный специальный комитет Палаты общин единодушно рекомендовал значительно повысить зарплаты депутатам. Этот вопрос стал предметом яростных политических споров. Активисты Консервативной партии весьма отрицательно отнеслись к идее платить депутатам больше. На какое-то время эта тема стала самой волнующей для местных консерваторов, особенно женщин, вытеснив смертную казню через повешение и телесные наказания. Поэ367

Черчилль

тому со стороны Черчилля было немалой смелостью посвятить этому непопулярному вопросу значительную часть своего последнего обращения к участницам конференции женщин — членов Консервативной партии, проходившей 27 мая в Альберт-холле. Здесь соединились его природное великодушие, сочувствие к людям, вынужденным страдать из-за отсутствия денег, и уважение к парламенту как к общественному институту.. ĢЯ уверен, что это плохо, когда серьезные государственные обязанности ложатся на людей, многие из которых сами находятся в стесненном материальном положении». Сложность стоявшей перед ним задачи подчеркивалась и тем, что он сразу занял обронительную позицию. ĢЯ не прошу вашего согласия,-сказал он. – Но я прошу, чтобы вы терпеливо рассмотрели факты, которые я вам представлю, и действия, предпринять которые я рекоменедую».36 Впоследствии он писал Клементине, которая проходила очередной курс лечения, на этот раз в Экс-ле-Бен, что его «встретили крайне доброжелетельно и уважительно, хотя им это и не понравилось». По его описанию можно судить об атмосфере в зале: «Одну бедную женщину (жену члена парламента), которая выступила за повышение, не только прерывали, но и зашикали, что не часто встретишь на женских собраниях».37 Вторая проблема была почти столь же тривиальной, но вызывала общественной истерии: она касалась его веса. В Чартуэелле было несколько весов. Те, что стояли в ванной Клементины, которым она верила, показывали, что он весит 15 стоунов (210 фунтов) [95 кг – Пер.], что при его росте в пять футов семь дюймов [167 см. – Пер.], было плохо. Тогда он попробовал другие весы, которые показали 15,5 стоунов [98 кг – Пер.], что было еще хуже — оставалось только объявить, что эти весы «сломаны». Клементина попыталась посадить мужа на строгую «томатную» диету. По этому поводу он писал: ĢЯ ничего не имею против против помидоров, но я считаю, что нельзя ограничиваться только этим»38. Он пробовал взвешиваться на других весах, пока не нашел те, которые показали всего 14,5 стоунов [92 кг. – Пер.]. Этого было достаточно, чтобы и проблема, и диета отошли на второй план, и в последнее десятилетие его жизни этот вопрос всерьез уже не обсуждался. В ночь на 24 июня Черчилль, которого сопровождали в числе прочих Иден и лорд Черуэлл, вылетели через Гандер в Вашингтон. Как американцы, так и английское правительство, считали, что Черчиллю необходимо сдерживающее присутствие Идена, хотя почти по всем текущим вопросам, кроме центрального – о переговорах с русскими по водородной бомбе, министр иностранных дел был настроен по отношению к американцам более критически, чем Черчилль. Цель визита четко резюмировал в своем дневнике Колвилл: 368

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе Изначально переговоры должны были убедить президента в том, что мы должны более плодотворно сотрудничать в сфере атомного и водородного оружия и что мы, американцы и англичане, должны провести переговоры с русскими, чтобы попытатся избежать войны, уменьшить влияние холодной войны и обеспечить десятилетний период «разрядки», в течение которого мы сможем отвлечь наши богатства и достижения на цели, более продуктивные, чем производство страшного оружия. Теперь, в связи с англо-американскими расхождениями по Юго-Восточной Азии, которые отразились в итогах Женевской конференции [эта конференция по Индокитаю проводилась в течение нескольких предшествующих недель под председательством Идена] переговоры стали в глазах всего мира (и министра иностранных дел) возможностью разрядить атмосферу и вернуть добрые чувства. Основными темами должны стать Индокитай, Германия в случае неудачи Европейского оборонительного сообщества и атомное оружие.39

Для Черчилля визит сложился удачно с самого начала. В аэропорту его встретили вице-президент Никсон и государственный секретарь Даллес и отвезли в Белый дом, где он должен был жить первые трое суток. Эйзенхауэр изо всех сил старался быть обходительным, видимо полагая, что уик-энд (это были понедельник-пятница) больше подходит для уважительных прощальных пожеланий, чем для переговоров о будущем. Однако нельзя сказать, что все ограничилось почестями, времени хватило и на дела. На первом заседании в пятницу утром Эйзенхауэр одновременно изумил и обрадовал Черчилля, согласившись на переговоры с русскими. Черчилль полагал, что, если это согласие и удастся получить, то только потратив много часов и все имеющееся красноречие. Тем не менее, он считал этот вопрос необычайно важным и ничего не имел против того, что Эйзенхауэр опередил его действия. В тот вечер (по свидетельству Колвилла) после еще одного совещания, посвященного, в основном Египту, он был «окрылен успехом» и находился в приподнято-благодушном настроении».40 Эйфория не покидала его, несмотря на отдельные попытки Даллеса повлиять на общее подожительное отношение президента к политике встреч на высшем уровне. Вечером в воскресенье был «очень веселый» ужин в Белом доме, на котором и Эйзенхауэр и Черчилль тепло говорили о немцах, французов же Эйзенхауэр, наоборот, назвал «безнадежной беспомощной массой протоплазмы»41, правда, нет свидетельств, что Черчилль с этим согласился; Иден же это суждение оспорил. Английский посол Роджер Мейкинз отметил, что «не припомнит более буйного ужина».42 Этот комментарий заставляет задуматься о том, где воспитывался Мэйкинз, и возбуждает любопытство: 369

Черчилль

что же такого буйного могло происходить в Белом доме, который при Эйзенхауэре отличался солидностью и избытком мебели. После этого «буйства» Черчилль лег спать «в приподнятом настроении» — «возбужденный оказанным ему приемом».43 Он снова чувствовал себя в центре мировых политики, так же, как он чувствовал себя во время своего продолжительного визита к Рузвельту на рубеже 1941 – 1942 гг. Более того, он получил «зеленый свет» от Эйзенхауэра, и сколько бы раз впоследствии ни зажигался «желтый свет», он не собирался откладывать то, что задумал. Он настойчиво стремился в Москву – или по крайней мере в Берн, Стокгольм или Вену, которые он позднее предлагал в качестве возможных мест встречи с русскими. Вечером во вторник (29 июня) Черчилль с сопровождающими его лицами вылетел в Оттаву. Как и в свои предыдущие визиты на американский континент, он добавил к своей поездке 30 часов пребывания в Канаде: восхитительно неревнивым канадцам это, казалось, нравилось. Он устроил небольшой ужин, на котором, среди прочих гостей, был приглашен канадский премьер-министр французского происхождения Сен-Лоран, пришедший в 1945 г. на смену Макензи Кингу. На следующее утро Черчилль посетил заседание канадского Кабинета министров, выступил перед представителями местной прессы. О последнем мероприятии Колвилл написал: «Получилось не так хорошо, как в Вашингтоне, но тоже неплохо».*44 После этого он записал радиообращение к канадскому народу, затем проехал в открытом «кадиллаке» сквозь ликующие толпы и отправился в загородный клуб Оттавы, где канадское правительство устроило ужин с речами в честь Черчилля и его гостей. Оттуда он отправился прямо в аэропорт, чтобы лететь в Нью-Йорк, где «несколько утомленный, но торжествующий премьер-министр в 1.00 ночи поднялся на борт теплохода «Куин Элизабет».45 Отплытие состоялось только в полдень, и утром (1 июля) Черчилль устроил прием на борту теплохода, на который засвидетельствовать свое почтение пришли самые разные высокопоставленные лица, от Баруха до Мейкинза. Это было его последнее путешествие на трансатлантическом лайнере. В 1959 г. он прилетел в Вашингтон (и * Двумя днями ранее, во время обеда в пресс-клубе Вашингтона его ответы на вопросы были приняты с таким энтузиазмом, что это наполнило его доброжелательностью по отношению ко всему окружающему миру. В результате, когда Колвидд подошел , чтобы забрать его записи, он тепло пожал ему руку «видимо, думая, что это сенатор или журналист, пытающийся поздравить его». Впрочем, за полгода до этого на Бермудах он оконфузился сильнее, когда принял английского дипломата (сэра) Фрэнка Робертса за одного из помощников Джона Фостера Даллеса и начал ругать его за ошибки его предполагаемого шефа.

370

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

улетел обратно) на самолете, а в 1961 г. заехал в Нью-Йорк, путешествуя на яхте Аристотеля Онассиса. Но это был последний раз, когда он пересекал Атлантический океан на теплоходе компании «Кьюнард» или любом другом лайнере. И снова, если верить Колвиллу, это оказалось как раз вовремя. По мнению Колвилла, еда, даже в любимой «Веранда-гриль» становилась угнетающе американизированной, а общий уровень обслуживания стремительно падал.46 Тем не менее путешествие оказалось волнующим, не из-за какихто внешних факторов, а из-за недисциплинированного поведения главных пассажиров. Иден, вопреки своему желанию и первоначальному намерению, тоже решил возвращаться на теплоходе, в надежде вырвать у Черчилля твердое обещание относительно даты отставки. (Когда Черчилль услышал о намерении Идена, у него возникло желание самому пересесть на самолет.) Таким образом, на теплоходе оказа´ лись и две группы сопровождающих лиц, причем для большей из них события развивались более благоприятно. Черчилль, преодолев вашингтонский барьер, горел желанием отправить в Москву сообщение с предложением о своем визите. Ему не хотелось ждать консультации с членами Кабинета, отчасти потому, что не терпелось этим заняться, а отчасти из-за подозрения, что они захотят ему помешать. Иден, очень скептически относившейся ко всей московской затее, напомнил ему о совместной ответственности членов Кабинета, хотя задержка ни в коем случае не была в его интересах. Пока Черчилль не расстался с мыслью о своей «русской» инициативе, было мало надежды на то, что он будет готов передать свои полномочия 20 сентября, на что Иден получил его предварительное согласие на второй день пути из НьюЙорка. Однако рациональный эгоизм не был самой сильной стороной Идена (иногда к его чести). Когда проект телеграммы Черчилля принесли ему для одобрения, он твердо сказал, что сначала надо посоветоваться с членами Кабинета. Тогда Черчилль предложил компромисс: послать телеграмму Батлеру, чтобы тот представил ее на одобрение .членам Кабинета, но при этом сообщив, что Иден с ней в приципе согласен (что, разумеется, было не так). Иден полагал, что лучше телеграммы вообще не посылать, но вяло согласился. Затем начался легкий фарс. Батлер получил телеграмму только в субботу вечером и решил, что не стоит из-за этого собирать весь Кабинет в летний выходной. Он просто внес несколько незначительных поправок и отправил предложение об организации встречи на высшем уровне в Москву. Черчилль был этим очень доволен. Однако выяснение отношений с Иденом энергично продолжалось. Как писал Колвилл, за ужином в воскресенье произошла «страшная 371

Черчилль

ссора».47 Поссорились они по весьма второстепенному поводу, и Иден, проспав до полудня, отошел, так что в понедельник они вместе обедали в достаточно дружеской обстановке. На следующий день «Куин Элизабет» неспешно двигалась от Шербура в Саутхемптон, где вошла в док в 5.00 вечера. Но спокойствие было недолгим. В среду 7 июня состоялось заседание Кабинета, на следующее утро – еще одно. Еще одно заседание было утром в пятницу. До 26 июня состоялись еще 4 заседания. Постепенно в ходе этих заседаний небольшая оппозиционная группа, возглавляемая оскорбленным Солсбери, которого поддерживал своими выкриками Крукшенк, обрела большинство, включавшее Идена, Макмиллана и Батлера. Ни один из членов Кабинета не оказал Черчиллю явной поддержки. Не было ее и из-за океана — как с запада, так и с востока. Эйзенхауэр был явно недоволен тем, что Черчилль послал прямо с борта теплохода телеграмму Молотову (при Маленкове снова назначенному министром иностранных дел), не обсудив ее текст с ним. Свое недовольство он отрицал в такой форме, которая только подтверждала его наличие, хотя и вежливо: «Разумеется, я не расстроен. Личное доверие, основанное на многолетнем тесном общении и высоко ценимой дружбе, оставляет иногда место для удивления, но никогда – для подозрений».48 Затем русские после предварительного обнадеживающего ответа на телеграмму Черчилля вернулись в прежнее агрессивное состояние и нанесли удар, оказавшийся роковым для планов организации встречи на высшем уровне. 25 июля они решили ответить на ноту Великобритании, остававшуюся без ответа с 7 мая, и сделали это в таком стиле, который превращал двусторонние переговоры в нелепую затею. Они потребовали организовать встречу с участием 32 государств для обсуждения советского плана по поддержанию европейской безопасности, который предполагал удаление сил НАТО из Германии. Черчилль получил известие об этом в воскресенье вечером, находясь в Чекерсе. Сначала он пытался скрыть свои чувства за сарказмом. «Министры иностранных дел всех стран, объедяняйтесь; вам нечего терять, кроме работы».49 Потом последовало смятение. Когда во вторник утром Кабинет собрался на заседание, ему пришлось признать, что его надежды рухнули. Как холодно сказал об этом его официальный биограф: «С последней великой внешнеполитической инициативой Черчилля было покончено».50 Он дорого заплатил за отсутствие результата. Он подорвал веру администрации Эйзенхауэра в свой здравый смысл и утратил контроль над собственным правительством. Это печально напоминало пос372

Cамолет, который еще летит в сумерках, но горючее на исходе

ледние недели Гладстона в должности премьер-министра (в возрасте 84 лет), когда после провала билля о гомруле, дела, которое держало его в политике последние 7 лет, он оказался в меньшинстве в вопросе об увеличении раскодов на военно-морской флот. Он считал этот вопрос очень важным, в той же степени, в какой Черчилль считал первостепенным вопрос о катастрофических последствиях применения водородной бомбы. «Даже если я один во всем мире буду думать так, я не изменю своего мнения, — сказал Гладстон в 1894 году, — настолько сильно я убежден в том, что значительное увеличение флота приведет к катастрофе в Европе…».51 И кто мог бы 20 лет спустя сказать, что он был абсолютно неправ? Однако последующая реакция у Гладстона и Черчилля была разной. Гладстон на месяц уехал в Биарриц. После возвращения, помучив коллег около трех недель, он подал в отставку в последний раз и удалился в Хаварден, где провел последние 4 года своей жизни. Черчилль уехал в Чартуэлл, тоже на месяц, но там решил отказаться от ухода в отставку в сентябре и отложил ее на последние полгода.

373

Глава 45 Празднование и последний выход Загородная жизнь Черчилля в Чартуэлле в августе 1954 г. была отмечена ужасной погодой – дождь шел почти каждый день – и его растущей решимостью отказаться от своего обещания уйти в отставку 20 сентября. Первые три недели он был был без Клементины – она отдыхала на юге Франции,* но ее отсутствие было менее исключительным событием, чем количество осадков. К тому же большую ´ часть времени компанию ему составляли Колвилл и Соумзы. Несколько раз к обеду или на ужин с ночевкой он приглашал отдельных министров. К нему приезжали Батлер, Макмиллан, Вултон и на удивление странное дополнение к этому кругу министр пенсий и государственного страхования Осберт Пик. Приезд последнего был интересен хотя бы тем, что вдохновил Черчилля на замечательный сатирический пассаж в одном из его длинных писем Клементине (это письмо он написал собственноручно): Пик ненавидит стариков (как таковых), живущих слишком долго, на меня он тоже смотрел очень критическим взглядом. Он рассказал мне о своем отце, который в течение 20 лет был совершенно слеп. Жизнь в нем с трудом поддерживали 3 сиделки, пока он не умер с неохотой в 91 год; и, конечно, налоги на наследство оказались намного выше, чем пришлось бы заплатить, умри он пораньше. Я почувствовал себя очень виноватым. Чтобы аргументированно возразить ему, я повел его в кабинет и показал 4 пачки оттисков «Истории «англоговорящих народов», которая ежегодно приносит в страну 50 тыс. долларов, и это только на мой счет. «Не вы содержите меня, а я содержу вас». Он был здорово озадачен. Думаю, он будет играть большую роль в наступающем году. … Пожалуй, можно включить его и его министерство в состав Кабинета…».1

Некоторые министры, более заслуженные, чем Пик, считали, что Черчилль выдергивает их по одному, чтобы они признали, что он все еще занимает свой пост. Ему не удалось заставить Батлера или Макмиллана поддержать его решение, но он заставил их признать его неизбежность без громких протестов. Конечно, еще более важной фигурой был Иден. Для него всегда было трудной задачей бороться * Всегда считалось, что она не любит Ривьеру, но несколько раз она охотно ездила туда одна. Это позволяет предположить, что ее нежелание сопровождать туда Черчилля связано с друзьями, у которых он останавливался и его склонностью к игре в казино, а не с ее нелюбовью к климату или природе этих мест.

374

Празднование и последний выход

за себя. Степень его усилий напрямую зависела от поддержки других главных членов Кабинета. Его «голодные глаза», как ярко и не очень дружелюбно выразился Черчилль, становились «еще более молящими и нетерпеливыми»2. Они скорее раздражали премьер-министра, чем располагали к себе. В последние 8 месяцев премьерства Черчилля их отношения стали чем-то напоминать отношения двух сверхдержав, каждая из которых могла уничтожить другую, но только ценой собственного уничтожения – и ценой успеха Консервативной партии. Иден, уйдя в отставку, неизбежно лишался наследства, которого ожидал более 12 лет. И все же 27 августа он слабо намекнул, что может это сделать, а 2 октября об этом от его имени более решительно заявил Макмиллан. Черчилль, не принимая эти намеки всерьез, тем не менее знал, что должен удерживать недовольство Идена в определенных рамках. Начни Иден метаться, а он был склонен к метаниям, премьерский срок Черчилля закончился бы горько и бесславно. К тому же столкновения интересов и политичесакие расхождения премьер-министра и министра иностранных дел были прослоены, словно листами шелковой бумаги, признательностью и уважением, накопленными за годы совместной работы, которая в целом была успешной. И оба они были хорошо воспитанными людьми. Поэтому Черчилль не считал для себя трудным или очень лицемерным время от времени писать Идену теплые дружеские записки, такие как написанная накануне конференции Консервативной партии, проходившей в том году в Блэкпуле: Мой дорогой Антони, Очень сожалею о Вашей простуде. … Вы совершенно правильно решили полежать и отдохнуть. Нас ждет тяжелая неделя.… Я волнуюсь по поводу речей больше, чем бывало прежде. Если Вы и Кларисса после конференции будете возвращаться поездом, мы могли бы пообедать вместе – маленькой компанией в моем вагоне, а потом спокойно поговорить. Все поют Вам дифирамбы, но усерднее всех Ваш искренний друг, У.3

Когда Колвилл писал, что в последние дни премьерства у Черчилля «начала формироваться холодная ненависть к Идену»,4 он (который так часто бывал прав) упрощал более сложные отношения. Несомненно, у Черчилля случались моменты сильного гнева по отношению к Идену (а со стороны Идена гнев был еще сильнее), но это все, большего за этим не было. В середине августа он не поленился потратить много усилий, чтобы написать Идену длинное письмо, объясняющее, что он не имеет «намерения оставить свой пост в условиях мирового 375

Черчилль

кризиса». Он написал 6 черновых вариантов, консультировался с Батлером и Макмилланом. Однако практически единственный новый аргумент в этом письме вряд ли мог понравиться Идену или убедить его. «Никому обычно не удавалось успешно завершить срок правления, начатый его предшественником», — писал Черчилль. Он вспомнил Роузбери после Гладстона и Бальфура после Солсбери. Никого из них не спасли «способности, опыт и обаяние»,5 три качества, которые, можно подумать были выбраны специально, поскольку все эти слова можно было отнести и к самому Идену. Можно сказать, что «правило наследующих» подтвердилось и последующими примерами: Хьюм после Макмиллана, Каллаган после Вильсона и Мейджор после миссис Тэтчер, но Иден после Черчилля – это самый яркий пример. Хотя эта катастрофа была еще впереди, можно предположить, что Черчилль имел в виду не только дату передачи власти, но и нежелательность этой передачи в принципе. В целом, однако, он очень старался давать Идену проблески надежды, пусть иногда и в бестактной форме. Во время разговора с глазу на глаз 27 августа (1954 г.) Черчилль, как вспоминал Иден, сказал ему, что «еще до 60-десятилетия все будет моим».6 Поскольку Иден должен был достичь этой возрастной вехи только в июне 1957 г., этот прогноз трудно было назвать обнадеживающим. В другой раз Черчилль мог сказать, что уступит дорогу Идену для борьбы на выборах 1955 г. или даже ... что останется и сам будет в них участвовать. Прошла конференция Консервативной партии (по поводу качества речи Черчилля были споры, но провалом ее никто не считал), и началась новая сессия парламента. Мнения по поводу желательности отставки Черчилля составили несколько кругов. В центре первого круга, несомненно, был сам Черчилль . Он демонстрировал все бо´ льшую неохоту сосредоточиться на документах и даже на своих речах, которым раньше уделял столько внимания. А Колвилл отмечал (в записях, сделанных месяц или два спустя): «В зимние месяцы… мне приходилось слушать много рассуждений, главной мыслью которых было: "Я потерял интерес; я устал от всего этого"».7 Но по большей ´ части Черчилль предпочитал сохранение должности премьер-министром единственной альтернативе: признанию того, что, если не считать окончания «Истории англоговорящих народов», его активная жизнь была практически закончена. А Морану он сказал 16 декабря: «Думаю, что после отставки я быстро умру. Когда нечего будет делать, в жизни не будет цели».8 Второй круг составляли близкие родственники Черчилля и не менее близкие люди - его «официальная семья». Первые в целом хоте376

Празднование и последний выход

ли, чтобы он скорее ушел в отставку. Они беспокоились за его жизнь и репутацию и боялись, что, оставаясь премьер-министром, он рискует и тем и другим. Но их мнение смягчалось особым отношением: они хотели, чтобы ему было хорошо. Вторые тоже до конца не определились, хотя и рассуждали немного иначе. И снова лучше всех это резюмировал Колвилл. Говоря о некотором ухудшении состояния Черчилля, он писал: И все же иногда появлялся этот старый блеск, остроумие и благодушие били ключом и искрились, в высказываниях звучала мудрость, и время от времени искра гения мелькала в решении, письме или фразе. Но был ли он тем человеком, который мог договариваться с русскими и сдерживать американцев? В министерстве иностранных дел считали, что нет, британская общественность, уверен, сказала бы да. А я, который в эти последние годы был близок с ним, как никто другой, не знаю.9

Третий круг лиц состоял из его коллег по кабинету. Их практически единодушное желание на протяжении этих последних семи или восьми месяцев состояло в том, чтобы Черчилль ушел настолько быстро, насколько быстро можно было организовать передачу власти с должным уважением к его достоинству и с должной оценкой его прошлых заслуг. Но мало кто из них отважился бы прямо высказать ему это неприятное для него мнение. Кроме того, их сдерживал страх, что в случае неудачи они навлекут на себя гнев четвертого и пятого кругов: активистов Консервативной партии и менее активной публики, которая, как все надеялись, должна проголосовать за партию на всеобщих выборах, тень которых уже маячила впереди. В сумме эти конфликтующие течения давали результат, который, в отсутствие твердого решения об отставке у самого Черчилля не оставлял другим никакого выбора, кроме как мужественно это перенести. Идену пришлось удовлетвориться орденом Подвязки, пожалованным ему королевой в октябре того же года. Согласию способствовало и неминуемое приближение 80-летия Черчилля 30 ноября (1954 г.). Впервые за 90 лет британский премьер министр переживал этот переломный момент, еще находясь в должности. Гладстон стал премьерминистром на девятом десятке, но свое 80-летие он праздновал в оппозиции; Палмерстон в 1864 г. был единственным предшественником Черчилля, который смог задуть свои 80 свечей на Даунинг-стрит. Поэтому событие было как минимум заслуживающим внимания, и почти все включились в подготовку, стараясь сделать его незабываемым. В целом им это удалось, хотя были и несколько неприятных моментов. К тому же сам Черчилль при всей своей любви к праздно377

Черчилль

ваниям не испытывал большого энтузиазма по поводу того, что ему исполняется 80. Первое огорчение постигло его 23 ноября , когда он, по его собственному признанию, «свалял дурака в Вудфорде»10. Отзвуки этого события раздавались еще через неделю, собственно в день рождения. Мероприятие в в округе задумывалось как спокойное и безобидное. Оно было посвящено презентации портрета Клементины. Все, что нужно было сказать Черчиллю, это несколько любезных слов, но он решил произнести речь о внешней политике, в которую он, поддавшись какому-то непонятному повороту памяти, вставил заявление, ставшее бомбой. Защищая свое желание организовать переговоры на высшем уровне с русскими, он неожиданно вспомнил 1945 г. (правда, память, как выяснилось, его подвела): ĢЯ телеграфировал лорду Монтгомери, дав ему указание тщательно собирать и складировать немецкое оружие, чтобы его снова можно было раздать немецким солдатам, с которыми придется иметь дело, если Советы продолжат свое наступление»11. В отношении этого заявления было несколько моментов, полностью оправдывавших вопрос, прозвучавший на следующее утро в передовице «Таймс»: «Что, скажите на милость, заставило его это сказать?» Во-первых, это было очень странное предложение для Черчилля с его уважением к английскому языку, его конструкциям и словам. Во-вторых, оно не имело никакого смысла в контексте пассажа за сближение с Россией. В-третьих, отправка подобной телеграммы Монтгомери явно была плодом его воображения. В 1954 г. он был твердо уверен, что не только посылал ее в 1945 г., но и опубликовал ее в шестом томе «Второй мировой войны». Эта последняя уверенность была быстро развеяна. Поиски его собственных записей и записей Монтгомери заняли больше времени, но дали такой же отрицательный результат. В-четвертых, это вооружило тех, кто хотели изобразить его инстинктивным поджигателем войны, пропитанным ненавистью к Советскому Союзу. Этой линии придерживалась «Правда», что беспокоило Черчилля гораздо больше, чем вся критика дома. Он все еще страстно надеялся, что его надежды на встречу на высшем уровне в последний момент все-таки сбудутся. Недовольные крики не смолкали, бросая некоторую тень на празднование дня рождения. 26 ноября он в последний раз приехал в Бристольский университет в качестве его канцлера на торжественное вручение степеней. В своем выступлении он упомянул о собственном «несколько сложном положении»,12 поэтому оказанный ему восторженный прием стал для него еще более приятным. А на следующий день после дня рождения ему пришлось отвечать за речь в Вулфорде в Палате общин, где пришлось отражать атаку Эманьюэла Шинвелла. 378

Празднование и последний выход

Вторым неприятным моментом был портрет работы Грейама Сазерленда, главный подарок на день рождения от Палаты общин, для которого он начал позировать в августе. Сначала Сазерленд произвел очень благоприятное впечатление. «Мистер Грэйам Сазерленд – это «Вау»,* – писала Клементина Мэри Соумз 1 сентября, после того как художник побывал в Чекерсе. – Он, действительно, очень привлекательный мужчина, и трудно поверить, что те зверские рисунки, которые он выставляет, выходят из-под его кисти. Папа отсидел три сеанса, никто еще, кроме него, не видел, что получается, а он находится под впечатлением мощи его искусства».13 По мере того как шла работа над портретом, Сазерленд становился все более скрытным. Черчилль не мог наблюдать за ходом работы, и увидел только готовый вариант за две недели до дня рождения. Портрет ему не просто не понравился. Он его возненавидел. «По-моему, он злобный», – сказал он Морану.14 Он объяснял свою ненависть, выходящую за грани разумного, отчасти тем, что на портрете он выглядел старым и усталым, что было правдой, и отчасти тем, что лицо его выглядело жестоким и грубым, что на самом деле было не так. На церемонии вручения он сдержал свои чувства, но произнес слова, прославившиеся своей двусмысленностью: «Этот портрет является замечательным образцом современного искусства. Он сочетает в себе силу и объективность».15 Картина быстро перекочевала на чердак; где-то год спустя Клементина ее разрезала и сожгла. Сазерленда больше не приглашали в Чекерс – равно как и в Чартуэлл. Когда два месяца спустя, Черчиллю предложили попозировать Сальвадору Дали, он тут же отказался. Однако сама церемония вручения подарка была великолепной. На нее в Вестминстер-холл собрались почти все депутаты парламента, пэры и другие государственные должностные лица. Вторым подарком от Палаты общин стала красивая книга, открывающаяся цитатой из Беньяна и содержащая подписи всех членов парламента, пожертвовавших деньги на неоцененный портрет. Из 625 членов палаты только 26 отказались от взноса. Эттли, который, как ни странно, оказался единственным бывшим премьер-министром в парламенте,** произнес вполне соответствующую событию * «Вау» – это слово, принятое в семье для выражения большого энтузиазма. Кажется, первой его стала употреблять Сара Черчилль, и часто его использовала. Сам Черчилль его использовал редко, но значение его, безусловно, знал. ** Это было связано в основном с тем, что они с Черчиллем делили между собой власть в течение почти 15 лет. В обычной ситуации находятся как минимум несколько здравствующих бывших премьер-министров. За 30 лет до описываемой ситуации, в 1925 г., их было 6. А 30 лет спустя, в 1985 г. - тоже 6, хотя состав правительства к тому времени сменился полностью.

379

Черчилль

великодушную речь. Он даже вспомнил о роли Черчилля в Дарданнелльской кампании и, как участник тех событий (он был капитаном пехоты), похвалил его стратегию – «единственную яркую стратегическую идею той войны».16 В этот последний год отношения с Эттли складывались особенно хорошо. Супругов Эттли приглашали на все основные мероприятия на Даунинг-стрит, как официальные, так и частные, включая не только вечеринку для 200 ближайших друзей в день празднования в ноябре 1954 г., но и 70-летие Клементины несколькими месяцами позже. В промежутке между этими событиями Эттли доставил Черчиллю извращенное, но понятное удовлетворение, упав в обморок «мне на руки», как несколько преувеличенно описывал это Черчилль,17 на обеде для премьер-министров Стран Содружества в Букингемском дворце. Эттли был на 8 лет моложе, и его обморок дал Черчиллю почувствовать себя относительно здоровым, если не молодым. Между днем рождения и Рождеством было 7 заседаний кабинета. Черчилль председательствовал только на двух из них, остальные 5 оставил Идену. Не желая расставаться со своими обязанностями, относился он к ним при этом довольно легкомысленно. 23 декабря он уехал в Чекерс. Ровно 10 лет прошло с тех пор, как он опоздал на Рождество 1944 г. и сразу же объявил, что следующим вечером уезжает в Афины. В 1954 г. он отнесся к своим семейным обязанностям более серьезно. На это последнее Рождество в Чекерсе приехали все, в том числе все 9 внуков, и он оставался там до начала января. Где-то в начале 1955 г. Черчилль практически примирился с неизбежностью отставки. 22 декабря, накануне отъезда в Чекерс на Рождество, ему пришлось оказаться перед «судом присяжных», в состав которых входили самые старшие из членов Кабинета: Иден, Солсбери, Вултон, Батлер, Крукшенк, Макмиллан и Джеймс Стюарт (министр по делам Шотландии, в ходы войны был главным партийным организаторм). Макмиллан писал об этом, как об «очень неприятном событии».18 Официальной целью заседания было обсуждение даты следующих выборов. Но этому вопросу предшествовал другой, гораздо больше интересовавший присутствующих. После бессвязного начала Черчилль набросился на собрашивхся (как вспоминал Иден) и сказал, что ему «понятно, что мы хотим его ухода. Никто не возразил. ... В конце .У. зловеще сказал, что подумает над словами коллег и сообщит им о своем решении. Он выразил надежду, что, каким бы ни было его решение, оно не повлияет на их отношения с ним. Никто не дрогнул».19 По словам Морана, до этого момента Черчилль продолжал верить, что Макмиллан является его главным союзником. Как-то он назвал 380

Празднование и последний выход

его «капитаном преторианской гвардии». Однако после того заседания Черчилль изменил свое мнение. К тому же 9 января Макмиллан не поленился пригласить Морана на обед, где стал уговаривать его сделать заявление о том, что Черчилль скоро будет не состоянии работать. Эта измена, возможно, во многом спровоцировала мрачные размышления Черчилля в Рождество. К моменту совместного обеда Макмиллана и Морана он уже преодолел психологический барьер и принял серьезное, хотя и не обязательно окончательное, решение уйти в начале пасхальных парламентских каникул, которые в том году пришлись на начало апреля. На следующей неделе это стало известно узкому кругу лиц. Как это часто случается со строгими секретами, каждый из посвященный рассказал всего одному – двум особо доверенным лицам. Так, 17 января Бракен написал об этом Бивербруку. Это было очень похоже на ситуацию с информацией об отставке Гарольда Вильсона 16 марта 1976 г. За 21 год до этого события, в феврале 1955 г., Черчилль в первые две недели был занят на конференции премьер-министров Стран Содружества. Именно а это конференции он предложил Джавахарлалу Неру стать «Светом Азии».20 Здесь он мог показать, что его слово еще имеет вес. 8 февраля в результате «дворцового переворота» в Москве был смещен Маленков, его место заняли Булганин – Хрущев. Все, что предполагало развитие, заново разжигало аппетит Черчилля к встречам на высшем уровне, и к концу месяца Батлер сообщил Макмиллану, что «Уинстон пытается отказаться от обязательств перед Антони».21 Возможно, у него и возникало такое желание, но на конец февраля были намечены два события, которые являлись лучшей гарантией его ухода, чем просто его выражение намерений. Во-первых, на 4 апреля было запланировано прощальное мероприятие на Даунинг-стрит, в рамках которого на ужин должны были прибыть королева и принц Филипп. Во-вторых, он начал готовиться к речи 1 марта на дебатах, посвященных представлению ежегодной «Белой книги» по обороне. Эта речь должна была стать выражением его последней воли и завещанием Палате общин, где 54 года назад он выступал в первый раз. Именно завещанием она и стала, поскольку после этого он выступал еще два раза и отвечал на вопросы, но больших речей он больше не произносил. И хотя он оставался членом палаты еще девять лет, больше он ни разу не выступил. Внимание, которое он уделял этой своей лебединой песне, говорит о том, что он понимал, насколько точной она должна быть. Джейн Портал вспоминала, что он готовил речь почти 20часов и что «сам ее всю диктовал». В этом случае Джейн Портал может считаться самым 381

Черчилль

надежным источником.22. Стоила ли эта речь затраченных на нее часов и усилий? В ней объявлялось о решении правительства о производстве британской водородной бомбы. Эта бомба не играла большой роли в стратегическом балансе Восток – Запад и рассматривалась в равной степени как рычаг в отношениях с США и как оружие против СССР. Эта последняя речь Черчилля памятна как минимум одной незабываемой фразой, которая осветила мрачную перспективу, как вспышка молнии освещает пустынный пейзаж.: « Куда мы должны повернуть, чтобы спасти свои жизни и будущее мира, Это не так важно для стариков, которые все равно скоро умрут; но мне тяжело смотреть на молодежь… и думать, что станется с ними, если Бог устанет от человечества [курсив мой]». Было поразительно, что человек неверующий, по крайней мере в традиционном смысле этого слова, выбрал такие апокалиптические слова для передачи ужаса. Закончил он речь через 45 минут на более оптимистической ноте, хотя его последняя фраза могла бы стать хорошей эпитафией: Придет день, когда честность, любовь к людям, уважение к справедливости и свободе позволят измученным поколениям выйти торжествующим маршем из ужасной эпохи, в которую мы вынуждены жить. А пока никогда не отступайте, никогда не отставайте, никогда не отчаивайтесь.23.

Он редко отступал (если вообще отступал), но в марте он снова дважды заколебался в своем решении об отставке. 11 марта будто специально, чтобы вызвать неприятности, Эйзенхауэр объявил о своем предложении собраться в Париже 8 мая, в день 10-й годовщины окончания войны с Германией, чтобы утвердить меры по поддержанию европейской безопасности, разработанные Иденом после отказа французов войти в Европейское оборонительное сообщество в конце августа 1954 г. Возможные неприятности были заложены в двух предложениях в телеграмме от сэра Роджера Мейкинза, намечавшей в общих чертах планы президента. В Париже Эйзенхауэр предлагал «торжественно ратифицировать соглашения с президентом [Франции] Коти, Аденауэром и сэром Уинстоном Черчиллем». Более того, у него, возможно,созреет решение «подготовить план встречи и переговоров с СССР с целью уменьшения напряженности и риска войны»24. Эти заманчивые перспективы неизбежно должны были нарушить душевное равновесие Черчилля. Если встреча с Эйзенхауэром в Париже 8 мая давала новую жизнь его надеждам, как можно было ожи382

Празднование и последний выход

дать, что он спокойно уйдет в отставку 5 апреля? Прочитав телеграмму от Мейкинза, он начал диктовать неудачно сформулированную записку Идену: Телеграмма Мейкинза имеет первостепенную важность. … Предложение о встрече глав Правительств, на которой он [Эйзенхауэр] сам будет присутствовать, должно рассматриваться как создающее новую ситуацию, которая повлияет на наши планы и расписания. Это также осложняет вопрос о выборах в мае, к которым, как я понимаю, Вы склоняетесь. … [Это] может быть опасно, так как предполагает, что партийная политика, требующая немедленных выборов, может перевесить встречу глав правительств, дающую миру шанс спастись от смертельной опасности. Реакция в Великобритании на это может быть неблагоприятной..25

Иден был явно оскорблен: ĢЯ не знал, – ответил он, – что какието факты из моей общественной жизни позволяют предположить, что я ставлю партию выше страны или себя выше страны и партии».26 Он потребовал срочного созыва Кабинета по этому вопросу. Заседание прошло утром в понедельник 14 марта при ледяных отношениях между премьер-министром и министром иностранных дел. По сути вопроса Иден заявил, что он – не меньший стронник четырехсторонних переговоров, чем Черчилль, но в вопросе о времени передачи власти уступать не намерен. Когда Черчилль в какой-то момент упомянул еще один визит Эйзенхауэра, на этот раз в Лондон в июне, Иден ледяным тоном спросил: «Означает ли это, премьер-министр, что наша договоренность отменяется? – И с холодностью, переходящей в раздражение, добавил, – Я занимаю пост министра иностранных дел десять лет. И вы мне не доверяете?»27 Черчилль отразил попытку перейти на личности, заявив, что «это не тот вопрос, в котором ему требуется совет или который следует обсуждать на заседании Кабинета.28 Макмиллан назвал атмосферу того заседания «странной». Министры, знавшие об обещании по поводу отставки 5 апреля, по словам Макмиллана, были «очень недовольны». Те же, кто об этом не знали, были озадачены.29 В тот же вечер Черчиллю пришлось отвечать на вотум недоверия в Палате общин. Эту его речь нельзя было отнести к числу лучших, но в основном благодаря яростной ссоре бивенистов внутри Лейбористской партии, правительство легко пережило эту атаку. Следующее заседание кабинета состоялось в среду 16 марта. К этому времени была получена еще одна телеграмма от Мейкинза, прояснившая ситуацию. Ни Эйзенхауэр, ни Даллес не рассматривали всерьез возможность переговоров с русскими. После этого Черчилль сдулся как воздушный шар. Макмиллан писал, что премьер-министр, 383

Черчилль

услышав новости, «жестом выразил разочарование», но в то же время «правительственный кризис закончился».30 С этого момента и до того самого «дня», как написала об отце Мэри Соумз три дня спустя, «это будет очень тяжелый уход. Он так этого не хочет. Это первая смерть».31 Проблема осложнялась тем, что новость о предстоящей отставке в это время стала просачиваться в газеты. Удивительно, как долго это удавалось держать в секрете. Однако эта публичность не помешала Черчиллю испытать еще один приступ сомнений. 27 марта Булганин намекнул, что приветствует идею четырехсторонних переговоров. Вечером 28 марта после ужина с Батлером Черчилль сказал Колвиллу, что видит «сейчас кризисную ситуацию: две серьезные забастовки (газеты и судоремонтные заводы); принятие важного бюджета; необходимость определить дату всеобщих выборов; предложение Булганина. В такой момент он не может уйти только ради того, чтобы удовлетворить личную жажду власти Антони. Если потребуется, он соберет партийный съезд, и пусть партия решает».32 Последствия этого нового витка колебаний осложнялись еще и тем, что супруги Черчилль на следующий день должны были присутствовать на прощальном ужине, который в их честь устраивали Идены. Колвилл вспоминал, что через нового личного секретаря Идена Антони Рамболда дал Идену совет, как оказалось очень важный и полезный: «Главное — дружелюбие: премьер-министр прекрасно справляется с оппозицией и конфронтацией, но он никогда не мог устоять перед дружелюбием».33 Перед ужином Черчилль встретился с королевой и спросил, не будет ли она возражать, если он отложит свою отставку. На этот вопрос «она ответила нет».34 Возможно, она имела в виду лишь то, что ее конституционные обязанности не распространяются на решение споров между ним и Иденом, но он воспринял это как поддержку. Однако совет Колвилла сработал великолепно. Создается впечатление, что на следующий день Черчилль выбросил из головы последние мечты. Он вызвал к себе на 6.30 Идена и Батлера. Перед их приходом он сказал Колвиллу: «На меня очень повлияло дружелюбное отношение Антони».35 После этого сообщил им, что точно уйдет 5 апреля. Тут «печальный старик» попросил Колвилла поужинать с ним. Но Колвилл сказал, что должен идти на день рождения к другу, которому исполнился 21 год. Для него это было одним из очень немногих нарушений служебного долга за 15 лет полнейшей преданности. Оставалась только прощальная церемония. В предыдущий уик-энд Черчилли уже попрощались с Чекерсом. В последние дни, проведенные на Даунинг-стрит, Клементина готовилась к обеду с участием 384

Празднование и последний выход

королевской четы (ожидалось около 50 гостей). Обед прошел очень хорошо. После него осталась трогательная фотография Черчилля, прощающегося с королевой на пороге дома №10. Чтобы это событие не воспринималось только как светское мероприятие в духе журнала «Хелло» или романа типа «Дневник Дженнифер», в качестве противоядия стоит привести следующий комментарий Колвилла: Герцогиня Вестминстерская запуталась ногой в шлейфе платья Клариссы [Иден]. ... Рандольф напился и все время приставал к Клариссе, пытаясь показать ей непочтительную статью об Антони Идене, написанную им для «Панча»; миссис Герберт Моррисон преисполненную воодушевления, с трудом заставили отойти от королевы. ...36

Но важнее то, как Коллвилл описал спад настроения у Черчилля после отъезда гостей. ĢЯ поднялся с Уинстоном в его спальню. Он сел на кровать, все еще не сняв орден Подвязки, орден «За заслуги» и бриджи. Несколько минут он молчал. Я тоже молчал, не желая мешать его печальным размышлениям о последней ночи на Даунингстрит. Вдруг он взглянул на меня и сказал с горячностью: ĢЯ не верю, что Антони может с этим справиться».37 На следующий день в полдень Черчилль провел последнее и довольно формальное заседание Кабинета и поехал в Букингемский дворец, чтобы подать официальное прошение об отставке, одетый, как всегда во время визитов во дворец, в один из последних в Лондоне сюртуков. Интересно получилось с предложением титула герцога. Со времен лорда Джона Рассела премьер-министрам обычно предлагали титул графа (если они хотели стать пэрами). Королева справедливо полагала, что это низковато для Черчилля. Но, вероятно, она не хотела получить первого герцога некоролевской крови со времен Гладстона. Поэтому она попыталась осторожно выяснить, можно ли рассчитывать на то, что Черчилль откажется. Когда ее в этом заверили, она сделал ему такое предложение. Он, как и положено,отказался, но с большой неохотой. У него было искушение согласиться, но его удержало желание остаться в Палате общин и еще больше — мысль о том, что Рандольф унаследует герцогскую корону с эмблемой в виде земляничных листьев (но ее Черчилль вежливо скрыл, сделав вид, что это может помешать политической карьере Рандольфа, к тому времени безнадежной). Перевернув эту страницу, Черчилль в последний раз покинул Даунинг-стрит, а вечером 6 апреля уехал в Чартуэлл, откуда почти сразу отправился в заранее запланированный отпуск на Сицилию, сопровождаемый только Клементиной, Черуэллом 385

Черчилль

и Колвиллом. По его прежним стандартам это было очень скромное окружение. Отпуск не удался, потому что все время шел дождь, почти так же, как год назад в Чартуэлле . Компания вернулась домой, проведя на острове две недели вместо трех. Не повредило ли это стремление любой ценой удержать свой пост его репутации и его последующему состоянию и счастью? Несомненно, было бы лучше, если бы он ушел в отставку в 1953 г. Первые два года его второго правительства были успешными и сыграли конструктивную роль: консервативная половина Англии поняла, что нельзя перевести послевоенные часы назад и вернуться в 30-е годы. После этого, учитывая, что политика, основанная на встречах на высшем уровне, оказалась погоней за несбыточным, он не сделал почти ничего, что не могли бы сделать другие. Но в 1953 г. помешали болезнь Идена и отсутствие жесткого напора у Батлера. Вытеснить Черчилля было просто некому. На его репутацию, как внутреннюю, так и международную, это его стремление почти не повлияло. То же можно сказать о его здоровье: вполне вероятно, что оно лучше всего сохранилось бы, продолжай он работать, как выразилась в марте 1955 г. Мэри Соумз, пока «не упал бы в изнеможении». За свое упрямство он поплатился лишь тем, что после отставки его прежние подчиненные советовались с ним гораздо реже, чем могли бы, будь все иначе. Но эта цена не столь уж велика за 47-летнее пребывание в Палате общин и два премьерских срока.

386

Глава 46 Как медленно заходит солнце Из 80-летних премьер-министров больше всех повезло Палмерстону. Он умер, находясь у власти, 18 октября 1865 г., не дожив два дня до своего 81-го дня рождения. Его здоровье не было идеальным, но в период летних выборов предшествующего года оказалось неплохим для человека его возраста, и выборы он выиграл. Он любил перелезать (а до этого перепрыгивать) через заборы, чтобы показать, что все еще не утратил ловкости. Еще в первую неделю октября он легко преодолевал забор в Брокете, поместье своей жены в Хартфордшире. 12 октября, после поездки в экипаже, он слег с лихорадкой, но за 4 с половиной дня достаточно оправился и смог с удовольствием позавтракать бараньими отбивными и портвейном. Гладстон был на 4 года старше Черчилля , когда уходил в отставку, но Черчилль прожил на полтора года больше. Те 4 года и 2 месяца, что Гладстон провел в отставке, были очень грустными для него. Он почти ничего не слышал и почти ничего не видел. Черчилль тоже почти не слышал, но зрение сохранил. Он мог читать и читал книги — в основном романы — почти до последних дней. В конце жизни Гладстон стал таким же любителем юга Франции, каким Черчилль был всю свою жизнь. За время отставки Гладстон провел в общей сложности почти год в Каннах. Кроме того, один магнат-судовладелец пригласил его в круиз, но в его случае и хозяин и посещаемые места — Гамбург, Киль и Копенгаген — были менее экзотичными, чем к Черчилля в его путешествиях с Аристотелем Онассисом. В последний год жизни Гладстон страдал от невыносимой боли: у него был рак щеки. Черчилль был избавлен от мучений. С другой стороны, Гладстона поддерживала вера в Бога, которой не было у Черчилля, если не считать смутной веры в Высшее существо. Лишившись временной власти, ни Гладстон, ни Черчилль утратили ощущение смысла жизни. Десятилетнее пребывание Черчилля в отставке было слишком долгим для человека, который пришел к власти слишком поздно. Эти 10 лет можно разделить на 3 части. Первый период, продолжавшийся до и во время всеобщих выборов 1959 г., куда вошла работа над его последней публикацией, одна-две заметных речи и полуофициальный визит в США, во время которого, как часто бывало и раньше, его пригласили остаться в Белом доме. В эти 4 с половиной года его физические и умственные возможности оставались на том же уровне, что и на последнем этапе его премьерства, после инсульта 1953 г. 387

Черчилль

Затем были следующие 2 с половиной года, до момента, когда в июне 1962 г., в возрасте 87 лет, он упал в «Отель де Пари» в Монте-Карло и сломал бедро. Его отвезли на самолете в Англию, в больницу Мидлсекс и оставили там на три недели. Второй период он посвятил удовольствиям — всем, которые мог получить, доживая остаток жизни. Среди них главную роль играли круизы на шикарной яхте Онассиса. После лета 1962 г. это был, в основном, вопрос более или менее терпеливого ожидания конца; ждать пришлось еще 2 с половиной года. В начале первого периода, после неудачной поездки на Сицилию, Черчилль провел в Англии позднюю весну и лето 1955 г. Бόльшую часть мая заполнила предвыборная кампания, но жизнь Черчилля она не заполнила. Он с некоторым смятением обнаружил, что Иден после столь долгого ожидания хочет установить собственную безраздельную власть и что ему в ней не отведено никакой более или менее центральной роли. Черчиллю не предложили выступить в одном из отведенных Консервативной партии радиоэфиров. За всю кампанию он выступал всего 4 раза. Два раза он выступал в своем округе, третий — в Бедфорде, в поддержку Кристофера Соумза, а четвертый — в Ист-Уолтемстоу, где хороший результат показал бывший председатель «Молодых консерваторов Вудфорда». Черчилль был занят в основном доработкой «Истории англоговорящих народов». Формально она была завершена, но издательство «Касселз» еще в 1939 г. жаловалось, что книга неожиданно заканчивается Гражданской войной в США. Но тогда книгу пришлось дорабатывать второпях, к тому же за это время многое изменилось. Поэтому он приступил к серьезному изменению текста. Главным его агентом по выполнению этой задачи был редактор «Хистори тудей» Алан Ходж. Был привлечен также Денис Келли, который впервые приехал в Чартуэлл собирать документы для «Второй мировой войны». Ученые чувствовали себя польщенными, когда он обращался к ним за помощью. О том, как шла работа, вспоминала впоследствии жена Ходжа: «Пламб и другие историки готовили черновики, которые перерабатывали Черчилль и Алан».1 Черчиллю не нужно было работать с той интенсивностью, к которой он привык в довоенные годы или в конце сороковых годов, когда он писал мемуары. Но это занятие обеспечило его несложными интеллектуальными упражнениями на ближайшие два года. Особенно много он работал, находясь на юге Франции: к концу его пребывания там был готов к публикации последний из 4-х томов. Даже при наличии большой фантазии эту книгу трудно назвать лучшей книгой Черчилля. Но она хорошо продавалась и приносила 388

Как медленно заходит солнце

высокую прибыль как издателю, так и автору. Только в Англии объем продаж первого тиража первого тома составил 130 тыс. экземпляров, остальных тиражей — 90 тыс. экземпляров. Он назывался «Рождение Британии» и охватывал события до1485 г. Последующие 3 тома начинали печатать с тиража 150 тыс. экземпляров, но переиздавались меньше. Это были «Новый мир», охватывающий два столетия Тюдоров и Стюартов, «Век революции», дошедший до 1815 г. и «Великие демократии» — том, который начинался с Авраама Линкольна (на этом Черчилль остановился в первом варианте, но заканчивался уже 1900 годом, потому что Черчилль сказал, что не хочет писать о бедах и разрушениях этого ужасного двадцатого века»). 2 Когда 7 июня 1955 г. собрался новый парламент, Черчилль неуверенно прошел на свое новое неофициальное угловое место на передней скамье. Но он больше никогда не выступал, ни за 4 с половиной года в этом парламенте, ни за 5 лет в следующем, хотя в голосовании время от времени участвовал. Однажды, в июле 1958 г., после революции в Ираке и убийства короля и премьер-министра, он подготовил подробные тезисы для речи, но потом решил, что не может сказать ничего такого, ради чего стоит нарушать молчание. Тем не менее у него было несколько успешных выступлений вне парламента. В июне своего первого «непремьерского» года он выступал на торжественном открытии замечательного памятника самому себе, в натуральную величину, в лондонской ратуше. Это был памятник работы Оскара Немона, еврея-беженца из Югославии, который впоследствии стал «специализироваться» на Черчилле, сделав несколько его «голов». В течение месяца, предшествующего Рождеству 1955 г., Черчилль выступил с пятью речами: двумя политическими речами в Вудфорде, речью по случаю 16-го подряд визита в Хэрроу-скул и двумя речами в Лондоне. Затем, в мае следующего года он поехал в Аахен получать премию имени Карла Великого [престижная европейская премия за вклад в объединение Европы. — Пер.] и в честь этого значительно европейского события произнес весьма оригинальную речь. Он предупредил западных немцев, что слишком активное стремление к объединению с оккупированной русскими Восточной Германии может привести к объединению «развалин и смерти». Это высказывание во многом совпадало с частным мнением канцлера Аденауэра, который был больше заинтересован в интеграции Федеративной республики в Западную Европу, чем в объединении с протестантской и, возможно, голосующей за коммунистов Восточной Германией. Но, тем не менее, это был слишком жесткий взгляд для торжественной церемонии в Германии. 389

Черчилль

Эти случайные речи в сочетании с окончанием работы над «Историей англоговорящих народов» оставляли Черчиллю много времени для скуки и даже одиночества. 2 июля он перенес еще один артериальный спазм, в результате которого временно не мог держать сигару, что было для него серьезным лишением. Но несмотря на это летом 1955 г. он в целом был более здоров, чем Клементина, которая была на 10 лет моложе. Ее очень беспокоил неврит, как его тогда называли, и 4 августа она улетела в Швейцарию, надеясь, что специальное лечение в Санкт-Морице поможет ее «напряженным усилиям по восстановлению здоровья».3 Черчилль оставался практически один в Чартуэлле до 15 сентября, когда он уехал на юг Франции. К нему часто приезжали гости, в том числе и те, кто вызывали ностальгические воспоминания, как Памела Литтон и Вайолет Бонем Картер, целые сутки прогостили у него супруги Иден (которых он в своем письме к Клементине, назвал «Антонием и Клеопатрой»),4 но при этом ему пришлось 17 раз обедать один на один с тогда 32-летним Антони Монтагью Брауном, что, вероятно было большим напряжением для обоих. Монтагью Браун, который был личным секретарем Черчилля последние 2 с половиной года на Даунинг-стрит, был откомандирован в его распоряжение из Дипломатической службы по решению нового министра иностранных дел Гарольда Макмиллана в середине июня 1955 г. Предполагалось, что год или два, пока Черчилль еще будет играть какую-то роль в международной политике, Браун будет помогать ему в сложных дипломатических вопросах. В итоге он остался более чем на 9 с половиной лет, до кончины Черчилля, а функции его были значительно шире: из консультанта по дипломатическим вопросам он превратился в незаменимого организатора всех сторон жизни Черчилля. Это разрушило дипломатическую карьеру Брауна, но чрезвычайно смягчило для Черчилля испытания последних лет его жизни. Монтагью Браун почти везде сопровождал его, писал ему речи и письма, решал, кого он хочет видеть, а кого нет, а также пытался улаживать проблемы, которые Черчилль постоянно создавал. Зарплату ему платил Черчилль, а не Министерство иностранных дел, хотя он и оставался в штате Дипломатической службы. Самыми критическими событиями на протяжении первого этапа отставки Черчилля, когда он еще интересовался политикой, были англо-французское вторжение в зону Суэцкого канала в начале ноября 1956 г. и его последствия. Черчилль до 28 октября находился на юге Франции, восстанавливаясь после одного из микроинсультов. Пять дней спустя его попросили сделать заявление в поддержку действий правительства Идена. Он вряд ли мог поступить иначе, ведь предме390

Как медленно заходит солнце

том его постоянных политических споров с Иденом в период между 1951 и 1955 гг. была слишком примиренческая, по его мнению, позиция Идена по отношению к Египетским режимам Нагиба и Насера. В своем заявлении он выразил уверенность, что «наши американские друзья поймут, что уже не первый раз мы действовали самостоятельно ради общего блага».5 Таким образом, он не имел, или же утверждал, что не имел, нравственных сомнений относительно Суэцкой операции. Однако он был глубоко потрясен как ее прекращением в самом начале, так и разрывом с американцами, к которому она привела. Об изменении его отношения мы знаем только из его последующих бесед, содержание которых до нас донесли Колвилл и Моран. К воспоминаниям последнего, как уже говорилось, нужно относиться с осторожностью. 29 ноября Колвилл спросил Черчилля, как бы он повел себя на месте Идена. Тот ответил: ĢЯ бы никогда на это не решился, но если бы я рискнул это начать, я бы точно никогда не рискнул остановиться».6 Он добавил, что, по его мнению, эта операция была «настолько отвратительно задумана и исполнена, что хуже просто невозможно представить».7 Моран свидетельствует, что 16 ноября Черчилль выразил свое изумление тем, что Иден по состоянию здоровья уехал на отдых в Вест-Индию, и сказал: ĢЯ бы хотел видеть премьер-министром Гарольда Макмиллана».8 А затем, 6 декабря, он сказал Морану (как часто бывает с информацией из этого источника, она убедительно передает чувства, но не слова: « Конечно, я не могу знать, что бы я сделал, но одно точно: я бы не стал ничего делать, не посоветовавшись с американцами».9 Когда закончилась эта печальная авантюра, Черчилль делал все что мог, в своих письмах Эйзенхауэру и во время визита в Белый дом два года спустя, чтобы исправить вред, нанесенный англо-американским отношениям. Черчилль оставался в Англии и после ухода Идена с поста премьерминистра в начале января 1957 г. Когда встал вопрос о преемнике и наметилось двое претендентов — Батлер и Макмиллан — Браун заволновался, что никто не проконсультировался с Черчиллем. Было известно, что других старших государственных деятелей приглашали для консультации в Букингемский дворец, но о самом старшем из них не вспомнили. Тогда Браун позвонил главному секретарю королевы сэру Майклу Адину, производившему впечатление вспыльчивого человека, и сначала получил отказ. Потом Адин предложил приехать в Чартуэлл, чтобы потом передать мнение Черчилля королеве. Нет, сказал Браун, так не пойдет. Черчиллю нужно назначить аудиенцию для консультации. Адин сдался, и Черчилль достал свой цилиндр 391

Черчилль

(который нашел очень потертым) и сюртук и отправился на аудиенцию, о которой было специально объявлено. Таким образом, приличия были соблюдены, что делало честь настойчивости Брауна по отношению к интересам своего патрона, хотя, возможно, на этом этапе жизни Черчилль не нуждался в подобной поддержке. В целом роль Монтагью Брауна заключалась скорее в том, чтобы освобождать Черчилля от обязательств, а не навязывать ему их. Особое значение приобретало сопровождение Черчилля в путешествиях: любовь Черчилля к солнцу и роскоши все больше и больше тянула его на юг Франции и в круизы по Средиземному – и время от времени по Карибскому – морю. Главной его «базой» в Англии оставался Чартуэлл, хотя, возможно, со временем его стал больше привлекать дом на Гайд-парк-Гейт. Ему больше нечего было делать в Чартуэлле: строительные и гидротехнические работы были давно закончены, последняя книга дописана, занятия сельским хозяйством заброшены – две дальние фермы были проданы в октябре 1957 г. Единственное, что оставалось – созерцать окрестности .Одним из последних оставшихся у него в Англии развлечений были скачки с участием его лошадей. Они чаще проигрывали, но не всегда. Его любимым пейзажем стал морской, хотя бы иногда освещаемый солнцем, но в письмах он часто жаловался на неустойчивую зимнюю погоду в Провансе. Его жизнь на Ривьере была связана с двумя виллами, а в конце — с одним отелем. Круизная жизнь была связана с одним человеком и одной, довольно небольшой (менее 2 тыс. тонн), но необыкновенно комфортабельной яхтой. Первой из двух вилл была принадлежавшая Бивербруку «Ла Каппончина» в Кап д’Ай. В 1939 г. Бивербрук купил эту виллу, расположенную на скалистом мысе в 2 милях к западу от Монте-Карло, у капитана Эдуарда Молине — именно так любил представляться этот модельер. В конце войны Бивербрук нашел ее почти нетронутой, и в период самых строгих валютных ограничений в Англии смог содержать этот шикарный дом на свои канадские средства. Черчилль впервые посетил эту виллу летом 1949 г. – этому предшествовал период некоторой отчужденности с Бивербруком. Можно было ожидать, что с этим местом у него будут связаны не самые лучшие воспоминания, поскольку здесь он перенес один из своих первых инсультов и был вынужден провести лишнюю неделю под наблюдением вызванного лорда Морана, который был нужен еще и для составления достаточно непонятных бюллетеней, способных ввести всех в заблуждение. Несмотря на эту неприятную историю, именно отсюда Черчилль начал свое путешествие по югу Франции после отставки. Он приехал 392

Как медленно заходит солнце

сюда 15 сентября 1955 г. и пробыл значительно дольше, чем предполагал – до 13 ноября. Сначала с ним была Клементина, приехавшая из Швейцарии и Соумзы, а также его обычное домашнее окружение. Позднее приехала его дочь Сара, а еще приехали Ходж и Келли, и они смогли серьезно поработать над «Историей англоговорящих народов». Кроме того, Черчилль еще продолжал рисовать. Бивербрука не было, но он оставил своего великолепного повара и других слуг. Черчилль с женой еще дважды подолгу жили на вилле Ла Капончина, а в сентябре 1958 г. отметили здесь свою золотую свадьбу. Черчилль обычно оставался там намного дольше Клементины. Позднее, в начале 60х, когда он перенес свою «базу» на юге Франции в «Отель де Пари» в Монте-Карло, он полюбил бывать по вечерам в саду «Ла Капончина»; там он писал свои последние картины или просто сидел на солнце. Таким образом вилла Бивербрука, чаще в отсутствие хозяина, сыграла важную роль как на раннем, так и на позднем этапах отдыха Черчилля на Ривьере. Но в промежутке между ними был период, когда гораздо большее значение для него имел другой дом, в 10 милях от «Ла Капончины», в Рокбрюне, к востоку от Монте-Карло. Это была вилла «Ла Пауза», построенная старым приятелем Черчилля Бендором, герцогом Вестминстерским, для Коко Шанель, и приобретенная в 1954 г . Эмери Ривзом. Ривз снова вернулся во Францию, откуда занимался публикацией статей Черчилля в конце 30-х годов, но гораздо более богатым человеком. Богатство позволило ему не только купить «Ла Паузу», но и украсить ее картинами и мебелью самого высокого уровня. Поскольку значительную часть своего состояния он заработал на выгодной продаже послевоенных литературных работ Черчилля, была некая поэтическая справедливость в том, чтобы Черчилль тоже воспользовался элегантной роскошью, созданной с помощью этого состояния; и в период между началом 1956 и концом 1959 гг. он делал это очень часто. 26 октября 1955 г. он писал Клементине из «Ла Капончины»: «Завтра я обедаю с Ривзом и мадам Р. в ресторане «Сен-Поль». … После обеда собираюсь осмотреть Капеллу Матисса».10 Итак, возобновление знакомства с Ривзами (говоря мадам Р. , он имел в виду не миссис Ривз, а на тот момент Венди Рассел, но позднее они поженились) началось с переплетения гастрономии и искусства. Знакомство так быстро переросло в дружбу, что, отправившись в следующий раз на юг Франции 11 января 1956 г., он поехал в «Ла Паузу». Он прожил там месяц, а затем, в течение последующих трех с половиной лет, подолгу останавливался там еще 11 раз, проведя там в общей сложности 54 недели. 393

Черчилль

Его принимали необыкновенно тепло, причем Венди в не меньшей, если не в большей степени, чем Эмери Ривз. Развлекать Черчилля стало главной цепью жизни Ривзов. Он мог привозить с собой, кого хотел – дочерей, секретарей, камердинеров, охранников, лорда Черуэлла и даже своего издателя Десмонда Флауэра. А они приглашали на обеды и ужины тех, кого хотел видеть он, и никогда не приглашали тех, кого он видеть не желал. Обедать приезжали самые разные гости: от Виндзоров до Реба Батлера и Поля Рейно. Но Черчиллю больше всего нравился, спокойный почти домашний образ жизни, время от времени нарушаемый поездками в рестораны и казино. После первого трехнедельного пребывания в «Ла Паузе» он писал об этой жизни, которой был совершенно очарован: Я провожу время в основном в постели, встаю только на обед и на ужин. Я слушаю курс лекций о Мане, Моне, Сезанне и Ко.: мои хозяева здорово разбираются в современной живописи. … У них замечательный граммофон, мы все время слушаем Моцарта и других известных композиторов.Практически получаю художественное образование под руководством очень приятных педагогов.11

В том же письме он с сожалением соглашается с решением Клементины не приезжать к нему (она подцепила какую-то инфекцию и 3 недели провела в больнице): ĢЯ надеялся убедить тебя приехать, думал, ты здесь окончательно поправишься и познакомишься с Венди – она совершенно очаровательный человек. Но ты, видимо, правильно решила поехать с Сильвией [Хенли] на Цейлон – солнце будет тебе полезно …»*12 Клементину трудно было заманить в «Ла Паузу». Он пытался сделать это в конце своего второго визита, когда корабль, на котором она возвращалась с Цейлона, стоял в Марселе. Но она решила, что будет слишком много проблем с багажом, и поехала в Англию. Она приехала в «Ла Паузу» всего один раз, в начале его третьего визита в июне 1956 г., пробыла всего 4 дня и уехала, оставив его (и Сару) еще на 10. Очарования Венди было для нее слишком много или оно просто было не того сорта... Она постаралась соблюсти приличия и написала несколько вежливых писем с выражением сожаления и благодарности «за любовь и заботу, которыми вы окружаете Уинстона».13 Но любовь самой леди Черчилль к миссис Ривз была весьма сдержанной, и, не имея, возможно, ничего против Эмери Ривза, она, тем не менее не хотела гостить в «Ла Паузе». В отличие от виллы Би* Клементина ездила в круиз по Индийскому океану со своей кузиной миссис Хенли.

394

Как медленно заходит солнце

вербрука, которая, особенно в его отсутствие, стала для нее приемлемым местом. Из-за неприязни Клементины или, может быть, из-за излишней снисходительности Черчилля в 1959 г. идиллия рухнула. Однако за это время в его жизни появились круизы, которые своей привлекательностью для него составили конкуренцию «Ла Паузе» и стали причиной разрыва с Ривзами. История поездок в «Ла Паузу» началась со встречи во время его визита в «Ла Капончину» в 1955 г. Точно так же история поездок на яхте «Кристина» с Аристотелем Онассисом началась во время самого первого визита Черчилля в «Ла Паузу». Онассис впервые упоминается Черчиллем 17 января 1956 г., когда он написал Клементине: «Вчера Рандольф привез на ужин Онассиса (того, у которого большая яхта). Он произвел на меня очень хорошее впечатление…и много рассказывал нам о китах. Он поцеловал мне руку!»14 Через некоторое время Черчилль и Ривзы ужинали на борту «Кристины». В последующие приезды Черчилля в Рокбрюн они регулярно обменивались визитами, но его первый круиз состоялся только через 2 с половиной года. Черчилль находил Онассиса забавным. «Он был очень оживлен, — писал он после одного из совместных ужинов,15 – и очень мне помог». Официально Черчилль искал на Ривьере дом для себя. Вопрос о серьезности его намерений остается открытым. Если учесть, что другие горели желанием его принимать, а он любил нетребовательную кампанию, это выглядит довольно бессмысленно. Сначала он волновался, что может стать обузой для хозяев «Ла Паузы», но его 11 визитов позволяют предположить, что такого рода опасения были развеяны. Но он продолжал непонятным образом искать дом еще почти год. Ближе всего он подошел к соглашению с Обществом лечения морскими купаниями Монте-Карло, которое предложило снести старую виллу на мысе над «Бич-отелем», построить новую по заданию Черчилля и сдавать ему ее в аренду примерно за 1 500 фунтов в год. Держателем контрольного пакета акций этого Общества был Аристотель Онассис. Однако из этого ничего не вышло, и Черчилль разумно решил сохранить статус постоянного гостя. Первый круиз на яхте «Кристина» начал обсуждаться с января 1957 г., но состоялся лишь в сентябре 1958. Возникла проблема со списком гостей. Онассис попросил указаний. Ему было сказано, что он может приглашать всех, кого сочтет нужным. Онассис не понял, что это – тот же случай, что и с Генри Фордом, который говорил, что машина может быть любого цвета, при условии, что она – черная. Он пригласил герцога и герцогиню Виндзор и Ривзов. Черчилль не согласился на Виндзоров. Он так и не изменил мнения об этом «пустом человеке» 395

Черчилль

с 1940 г. К тому же он предположил, что их присутствие внесет много «суматохи».16 Клементина не согласилась на Ривзов. Она отказалась ехать, если поедут они. Поскольку Черчилль твердо решил, что она должна ехать, Монтагью Брауна отправили к Онассису сообщить об их желании. Виндзоры приняли это легче, чем Ривзы. Они вытянули из Онассиса всю историю. Естественно, последовал шквал негодования. Но чувство обиды разгоралось медленно В 1959 г. Черчилль еше два раза был в «Ла Паузе». В январе 1960 г. он остановился в «Отель де Пари», а потом в сентябре собрался к Ривзам и сообщил им об этом, В ответ он получил обиженный и обидный отказ от Ривза: Ваша телеграмма о предполагаемом приезде в «Паузалэнд» [горькое напоминание об имени, придуманном Черчиллем для этого места] очень нас удивила. Поскольку прошлой зимой Вы отклонили наше настойчивое приглашение и остановились в «Отель де Пари», мы были убеждены, что Вы решили больше к нам не приезжать. Мы понимаем, что круизы для Вас более привлекательны, чем наша вилла, но, что касается Вашего решения остановиться в гостинице вместо того, чтобы приехать к нам, мы можем объяснить его только тем, что какими-то своими действиями обидели Вас. Нам казалось, хоть это, возможно, и глупо, что за эти годы мы стали друзьями. И Венди и я дорожим дружбой, которая для нес является единственной настоящей радостью в жизни. Вы не можете себе представить, как мы были потрясены, когда 2 года назад вдруг заметили, что всевозможные интриги начали разрушать ее. Невозможно описать унижения и страдания, которые нам пришлось перенести. … За последние два года Венди перенесла тяжелую и опасную депрессию. Бывает, что игнорирование чувств человека приводит его на грань безумия. Я прекрасно понимаю, что это не было намеренным, и что Вы стали жертвой, возможно, даже в большей степени, чем мы. …Я прожил долгую жизнь и научился превращать слезы в смех, и сегодня, думая об этих двух годах, я только улыбаюсь. …Но Венди еще не научлась справляться с глубоким эмоциональным стрессом, и ее раны еще открыты. Она стала другой, у нее больше нет иллюзий и нет веры. Врачи серьезно предупредили меня, что ей необходима спокойная жизнь и полное отсутствие стрессов. …В октябре мы планируем поехать в Нью-Йорк. Поэтому в этом году я, к сожалению не могу Вас пригласить…17

В этом письме речь идет не только о том, что Ривзам отказали в круизе, и что Черчилль предпочел «Отель де Пари».* Намек на «интриги», * В конце апреля 1959 г. 54-летний Ривз перенес сильнейший сердечный приступ, после которого долго восстанавливался. Возможно, именно это повлияло на решение Черчилля остановиться в гостинице, хотя, скорее всего, главной причиной было то, что его собиралась сопровождать Клементина.

396

Как медленно заходит солнце

которые «начали разрушать нашу дружбу» мог относиться к жалобам Клементины на то, что Ривзы с помощью Черчилля любили привлекать к себе внимание прессы, и к ходящим на Ривьере сплетням, что Черчилль неравнодушен к Венди, которая с ним так носится. Можно было ожидать, что письмо очень расстроит Черчилля. Но, возможно к счастью, его уже не могло сильно расстроить что-либо, не касающееся его семьи. Через месяц Клементина написала холодное, но вежливое письмо с выражением признательности и сочувствия Эмери Ривзу и приглашением их на обед в Монте-Карло. Черчилль спокойно освоил свою новую «штаб-квартиру» — пентхаус на крыше «Отель де Пари». Полного разрыва с Ривзами не последовало. Эмери переключился на заверения в уважении и «страстном желании увидеться». Изредка они встречались, и Ривз навещал Черчилля в Лондоне даже в июне 1964 г. Но вместо «теплого надежного утра» это были уже только сырые осенние сумерки. Ривз был прав, полагая, что Черчилль предпочел круизы. Возвращаясь к словам Ллойд Джорджа почти 50-летней давности, он снова стал «водным существом». Несмотря на неприятное начало его первое путешествие с Онассисом на борту «Кристины» было очень удачным. В период между 84- и 89-летием состоялись не менее семи круизов. Первый раз они шли из Монте-Карло, через Майорку и Танжер, вверх по реке Гвалаквивир к Севилье, откуда Черчилли улетели домой. Гости, выдержавшие «чистку», представляли собой любопытное собрание: Лоэл Гиннес, неизвестный депутат парламента от партии тори, прославившийся как военный летчик, со своей третьей женоймексиканкой; Монтагью Браун с женой; Тито Эриас, панамец, женившийся на Марго Фонтейн, оказывавший Онассису юридические услуги; Теодор Гарафилидес, греческий хирург, приглашенный не как квалифицированный врач, а как муж сестры Онассиса, которая тоже была там, и, разумеется, сам «Ари» и Тина Леванос (которая позднее станет родственницей Черчилля, выйдя замуж за 11-го герцога Мальборо, в то время маркиза Блундфорда). Эта разношерстная компания пришлась по душе обоим супругам Черчилль. Клементине нравилась жизнь на яхте, а Черчиллю нравился Онассис, который не только был ему интересен, но и мог «перевести» его слова другим гостям. Этот грек, родившийся в Турции, ставший гражданином Аргентины, но живущий в основном в Монако, до самого конца понимал, что Черчилль хочет сказать, и пробивался сквозь его глухоту лучше всех остальных. Есть любопытное описание того, как Онассис выполнял эту роль на собрании в Другом клубе в ноябре 1962 г. Черчилль сделал его членом клуба, несмотря на некоторое 397

Черчилль

недоумение.* На своем первом собрании он сидел между Черчиллем и Селуином Ллойдом, недавно смещенным министром финансов и бывшим министром иностранных дел. «В результате с помощью этого странного переводчика Селвин Ллойд смог довольно серьезно побеседовать с Черчиллем о положении на Ближнем Востоке».18 Из семи последующих круизов в двух они пересекали Атлантический океан. Первый из них (весной 1960 г.) проходил по Карибскому морю, второй (весной 1961 г.) – вдоль восточного побережья США.. Во время большого шторма они бросили якорь на Гудзоне. По такому случаю на обед на яхту пришел, бросив вызов стихии, давний любимец Черчилля Адлай Стивенсон в сопровождении Мариэтты Три, второй жены Рональда Три, принимашего Черчилля в Дитчли. От только что избранного президента Кеннеди Черчиллю поступило настоятельное приглашение приехать а Вашингтон и остановиться в Белом доме. Монтагью Браун отклонил это приглашение без консультации. Он подумал, что Черчилль захочет принять приглашение, но уже не сможет соответствовать ситуации. Еще 4 круиза проходили по восточной части Средиземного моря и включали обеды с маршалом Тито и Константином Караманлисом, премьер-министром Греции как до, так и после хунты. В состав приглашенных, помимо постоянного круга семьи Онассиса, входили в разное время лорд и леди Моран, чета Колвиллов, Дайана Сандиз, Марго Фонтейн (имела большой успех), Мария Каллас (гораздо меньший успех), Ли Радзивилл, сестра Жаклин Кеннеди, единственное связующее звено с будущей женитьбой Онассиса, и в последнем круизе вдоль побережья Далмации, Рандольф Черчилль, чья встреча сотцом закончилась, как обычно, грандиозной ссорой. Отношения с Онассисом, в отличие от дружбы с Ривзами, не завершились ссорой. Они просто сошли на нет прежде всего потому, что сам Черчилль, после июня 1963 г., даты последнего круиза, находился в состоянии спокойного, но горького затухания. в «период Онассиса» Черчилль ухитрился побороться, а точнее, побыть кандидатом на выборах 1959 г. Выступал он только 3 раза, 2 — в Вудфорде и один — в Уолтемстоу, правда, говорил он еле слышно и читал по бумажке текст, подготовленный для него Монтагью Брауном. Вероятно, ему не надо было выставлять свою кандидатуру на этих выборах. Однако весной того же года он пережил последний визит в Вашингтон (туда и обратно на самолете), где 3 дня гостил у Эйзенхауэра. Ассоциация консерваторов Вудфорда была скорее не против, * В целом, у них не должно было быть причин для недовольства: он был там всего два раза и , обеспечил клуб большим запасом шампанского

398

Как медленно заходит солнце

чем за, местный электорат — скорее против. На выборах, увеличивших большинство консерваторов в Палате общин с 54 до 100 мест, его собственное большинство уменьшилось на тысячу голосов. Вполне естественно, что избиратели, не заставшие великое прошлое своего кандидата, не испытывали энтузиазма при мысли, что переизбирают депутата, который никогда не выступает на заседаниях, а скоро сможет появляться в палате только в инвалидном кресле. К положительным моментам можно отнести поездку через неделю после выборов в Кембридж, где он посадил памятное дерево и заложил камень в фундамент нового Черчилль-колледжа. Главой колледжа был только что назначен физик-ядерщик Джон Коккрофт, обладающий в равной степени научной репутацией и практическим административным опытом. Идея Черчилль-колледжа родилась во время бесед с Черуэллом и Колвиллом во время несчастливого во всех других отношениях отпуска на Сицилии сразу после отставки Черчилля. Предполагалось, что это будет английский ответ Массачусетскому технологическому институту. Колвиллу успешно удалось собрать средства (включая 50 тыс. фунтов от Профсоюза транспортных и неквалифицированных рабочих). Сегодня Черчилль-колледж входит в группу послевоенных колледжей Кембриджа. Возможно, он больше знаменит тем, что в нем хранится архив Черчилля, чем вкладом в технологию. Переломным моментом в процессе медленного угасания Черчилля было его падение с кровати в конце июня 1961 г., закончившееся переломом бедра. Это произошло в хорошо знакомом ему пентхаусе «Отель де Пари» и было очень неприятно. Он лежал на полу, не в состоянии пошевелиться, пока часом позже его не обнаружила одна из сиделок, теперь сопровождавших его. По словам Монтагью Брауна Черчилль в тот же день заявил, что хочет умереть в Англии.19 За ним был послан самолёт «Комета» английских ВВС. Из Нортхолта его отвезли в больницу Миддлсекс, где ему пришлось пробыть много недель. По общему мнению, после этого он уже никогда не был прежним. Но это можно было сказать о многих периодах спада, через которые ему предположительно пришлось пройти, начиная с серьезной бронхиальной инфекции в Тунисе более 18 лет назад. Однако на этот раз за спадом не последовал подъем. Черчилль прожил еще 2 с половиной года, но они были еще больше сумеречными, чем предшествующий им период. Один раз он вернулся в Монте-Карло и «Отель де Пари»; он съездил в последний круиз с Онассисом; ему было присвоено звание почетного гражданина США (первому со времен Лафайета), но не 399

Черчилль

смог посетить официальную церемония утверждения; он периодически посещал Палату общин до конца июля 1964 г.; в октябре того же года о в последний раз приехал в Чартуэлл и после этого больше из Лондона не выезжал; 30 ноября того же года он тихо отметил свой 90-й день рождения; он сонно отсиживал ужины в Другом клубе до 10 декабря. Рождество было таким же спокойным, как и день рождения. 12 января 1965 г. он пережил свой последний и самый тяжелый инсульт. За 12 дней, прошедших с 12 января до дня его смерти, у него в доме на Гайд-парк-Гейт побывало много посетителей, от Вайолет Бонем Картер, вероятно, самого старого его друга из оставшихся в живых, и вдовы премьер-министра, при котором он впервые заседал в Кабинете, до Гарольда Вильсона, недавно назначенного премьер-министром и стремящегося выразить почтение выдающемуся предшественнику. Утром в воскресенье 24 января Черчилль умер. По мрачному совпадению это была 70-я годовщина смерти его отца. Похороны состоялись через 6 дней. В течение трех дней гроб был выставлен в Вестминстер-холле. В первый раз после смерти Гладстона в 1898 г. такие почести оказывались человеку некоролевской крови. Похороны Гладстона стали первыми великими государственными похоронами со времен герцога Веллингтона в 1852 г. Похороны Черчилля были последними, проведенными в британских традициях имперской церемонии. Заупокойная служба по Черчиллю, как и по Веллингтону, проводилась Соборе св.Павла, а не в Вестминстерском аббатстве, как служба по Гладстону. Это расширяло возможности похоронной процессии; после службы гроб погрузили на катер, который доплыл по Темзе до вокзала Ватерлоо, откуда его специальным поездом отправили по особому маршруту в Бладон, где он должен был быть захоронен на кладбище приходской церкви, на границе Бленхейм-парка. Но интересно сравнивать не только похороны. Гораздо интереснее сравнить Гладстона, как несомненно величайшего премьер-министра XIX века, и Черчилля, как несомненно величайшего премьер-министра XX века. Начиная писать эту книгу, я полагал, что оба они выдающееся представители человечества, но Гладстон все же несколько превосходит Черчилля. В процессе работы над книгой я изменил свое мнение. Сегодня я считаю Черчилля, со всеми особенностями его характера, капризами, проявляющейся порой детскостью, но и с его гениальностью, упорством и неизменной способностью возвышаться над всеми — независимо от того, прав он или нет, успешен или нет, — величайшим человеком, когда-либо занимавшим кабинет на Даунинг-стрит. 400

Примечания Глава 29. 1 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diary and Letters, 1930-39, pp. 421-2 2 Thompson, I Was Churchill's Shadow, p. 20 3 War Papers, I, p. 187 4 Ibid., p. 153 5 Ibid., p. 146 6 Ibid., p. 128 7 Winston S. Churchill, Second World War, I, pp. 388-9 8 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Letters and Diaries, 1939-45, p. 37 9 Cartland, Ronald Cartland, p. 232 10 War Papers, I, p. 160 11 Colville, Fringes of Power, p. 29 12 War Papers, I, p. 195 13 Ibid., p. 304 14 Ibid., p. 358 15 Colville, Fringes of Power, pp. 50-1 16 Rhodes James (ed.), Chips, p. 220 17 War Papers, I, p. 100 18 Winston S. Churchill, Second World War, I, p. 392 19 War Papers, I, p. 312 20 Winston S. Churchill, Second World War, I, p. 392 21 War Papers, I, pp. 369-70 22 Ibid., p. 505 23 Thompson, I Was Churchill's Shadow, p. 25 24 CV,V, pt 3, p. 571 25 Thompson, I Was Churchill's Shadow, p. 25 26 Ibid., pp. 26-7 27 War Papers, I, p. 611 28 Ibid., pp. 611-12 29 Ibid., p. 244 30 Gilbert, Winston S. Churchill, VI, pp. 67-8 31 War Papers, I, p. 553 32 Ibid., p. 555 33 Ibid., p. 642 34 Ibid., p. 652 35 Ibid., pp. 667-75 36 Ibid., p. 689 37 Ibid., p. 690

401

Примечания

Глава 30. 1 Spears, Assignment to Catastrophe, I, p. 97 2 Ibid., p. 99 3 Colville, Fringes of Power, p. 95 4 Spears, Assignment to Catastrophe, I, p. 100 5 War Papers, I, pp. 922-3 6 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 70 7 Colville, Fringes of Power, p. 101 8 Ibid., p. 102 9 Hansard, 5th Series, vol. 360, cols 1073-86 10 Ibid., cols 1094-1130 11 Barnes and Nicholson (eds), Leo Amery Diaries, I, p. 592 12 Hansard, 5th Series, vol. 360, cols 1250-83 13 Ibid., col. 1283 14 Ibid., cols 1320-9 15 Rhodes James (ed.), Chips, p. 246 16 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 79 17 Pimlott (ed.), Political Diary of Hugh Dalton, 1918-40, 1945-51, p. 342 18 Winston S. Churchill, Second World War, I, pp. 523-4 19 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, p. 280 20 War Papers, I, pp. 1260-1 21 Ibid., pp. 1261-2 22 Templewood, Nine Troubled Years, p. 432 23 War Papers, I, pp. 1285-6

Глава 31. 1 War Papers, II, pp. 14-15 2 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 85 3 Rhodes James (ed.), Chips, p. 252 4 War Papers, II, p. 22 5 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 85 6 Rhodes James (ed.), Chips, p. 252 7 Colville, Fringes of Power, p. 129 8 Thompson, Sixty Minutes with Winston Churchill, p. 444 9 Winston S. Churchill, Second World War, I, pp. 526-7 10 Colville, Fringes of Power, p. 133-4 11 Ibid., p. 138 12 Ibid., p. 133 13 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 454 14 War Papers, II, p. 35

402

Примечания 15 Ibid. 16 Ibid., pp. 110 and 116 17 Ibid., pp. 156-7 18 Ismay, Memoirs, p. 133 19 War Papers, II, p. 220 20 Hansard, 5th Series, vol. 361, cols 787-96 21 War Papers, II, p. 226 22 Ibid., p. 153 23 Hansard, 5th Series, vol. 361, col. 796 24 Lukacs, Five Days in London, pp. 117-18 25 War Papers, II, p. 158 26 Lukacs, Five Days in London, pp. 115-16 27 Ismay, Memoirs, p. 131 28 Birkenhead, Halifax, p. 458 29 Colville, Fringes of Power, pp. 140-1 30 War Papers, II, pp. 166-7 31 Ibid., pp. 180-1 32 Winston S. Churchill, Second World War, II, pp. 87-8 33 Pimlott (ed.), Second World War Diary of Hugh Dalton, p. 28 34 Ibid., p. 28 and n. 35 War Papers, II, p. 185 36 Ibid. 37 Ibid., p. 187 38 Ibid. 39 Winston S. Churchill, Second World War, II, p. 157

Глава 32. 1 Rhodes James (ed.), Chips, p. 256 2 War Papers, II, p. 248 3 Ibid., pp. 248-9 4 Ibid., p. 249 5 Sherwood (ed.), The White House Papers of Harry L. Hopkins, I, p. 145 6 War Papers, II, p. 294 7 Ibid., p. 320 8 Ibid., p. 255 9 Ibid., p. 333 10 Ibid., p. 338 11 Spears, Assignment to Catastrophe, II, pp. 137-8 12 Eden, Reckoning, p. 116 13 War Papers, II, p. 305

403

Примечания 14 Ibid., p. 305 15 Winston S. Churchill, Second World War, II, p. 158 16 War Papers, II, p. 349 17 Ibid., p. 348 18 Ibid., p. 346 19 Ibid., p. 359 20 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, 18 June 1940 21 Hansard, 5th Series, vol. 362, cols 51-61 22 Winston S. Churchill, Second World War, II, p. 205 23 War Papers, II, p. 458 24 Winston S. Churchill, Second World War, II, p. 212 25 Ibid., p. 211 26 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 100 27 War Papers, II, pp. 483-4 28 Colville, Fringes of Power, p. 193 29 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 103 30 Rhodes James (ed.), Chips, p. 262 31 Hansard, 5th Series, vol. 363, cols 367-404 32 Ibid., cols 1193-4 33 Pimlott (ed.), Second World War Diary of Hugh Dalton, p. 67 34 War Papers, II, p. 594 35 Ibid., p. 595 36 Ibid., p. 555 37 Ibid., p. 579 38 Ibid., p. 514 39 Ibid. 40 Ibid., p. 493 41 Pimlott (ed.), Second World War Diary of Hugh Dalton, p. 67

Глава 33. 1 Colville, Fringes of Power, p. 280 2 Ibid., p. 297 3 Winston S. Churchill, Second World War, XI, pp. 324-5 4 Valentine, Willesden at War, passim 5 War Papers, II, p. 1017 6 Eden, Reckoning, p. 175 7 War Papers, II, pp. 1068-9 8 Colville, Fringes of Power, p. 283 9 Ibid. 10 Hansard, 5th Series, vol. 365, cols 766-78

404

Примечания 11 War Papers, II, pp. 1189-97 12 Ibid., p. 816 13 Ibid. 14 Ibid., p. 883 15 Ibid., pp. 1066-7 16 Hansard, 5th Series, vol. 364, cols 1159-71 17 Colville, Fringes of Power, p. 227 18 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 109

Глава 34. 1 Winston S. Churchill, Second World War, III, p. 539 2 Colville, Fringes of Power, p. 331 3 War Papers, III, p. 90 4 Moran, Winston Churchill, p. 6 5 Colville, Fringes of Power, p. 332 6 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, I, p. 257 7 Colville, Fringes of Power, p. 417 8 Ibid., p. 375 9 Winston S. Churchill, Second World War, III, pp. 307-8 10 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, 26 May 1941 11 War Papers, III, p. 713 12 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, pp. 160-1 13 War Papers, III, p. 447 14 Winston S. Churchill, Second World War, III, p. 323 15 Colville, Fringes of Power, p. 404 16 War Papers, III, pp. 835-8 17 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 174 18 Colville, Fringes of Power, p. 406 19 Winston S. Churchill, Second World War, III, p. 352 20 War Papers, III, p. 841 21 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, pp. 52-3 22 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, I, p. 435

Глава 35. 1 War Papers, III, p. 1659 2 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, I, p. 449 3 Soames (ed.), Speaking for Themselves, pp. 461 and 459 4 Winston S. Churchill, Second World War, III , p. 587 5 Ibid.

405

Примечания 6 Ibid., p. 588 7 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, I, p. 446 8 Moran, Winston Churchill, pp. 16-17 9 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 25 10 Wheeler-Bennett, King George VI, p. 535 11 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 43 12 Ibid., p. 47 13 Winston S. Churchill, Second World War, III, p. 625

Глава 36. 1 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 211 2 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 231 3 Rhodes James (ed.), Chips, p. 321 4 Hansard, 5th Series, vol. 377, cols 592-619 and 1006-17 5 Winston S. Churchill, Second World War, IV, pp. 57 and 61 6 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 207 7 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 62 8 Ibid., p. 54 9 Eden, Reckoning, p. 319 10 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 212 11 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, p. 438 12 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 69 13 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 56 14 Ibid., p. 80 15 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 261 16 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 536 17 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 296 18 Ibid., p. 305 19 Ibid., p. 299 20 Ibid., p. 302 21 Ibid., p. 338 22 Winston S. Churchill, Second World War, IV, pp. 342-3 23 Ibid., pp. 343, 344 24 Ismay, Memoirs, p. 257 25 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 353 26 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 231 27 Hansard, 5th Series, vol. 381, cols 205-14 28 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 231 29 Hansard, 5th Series, vol. 381, cols 552-8 30 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 446

406

Примечания 31 Ibid., p. 449 32 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 187 33 Ibid., p. 185 34 Ibid., p. 254 35 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 319 36 Harvey (ed.), War Diaries of Oliver Harvey, 2 October 1942

Глава 37. 1 Moran, Winston Churchill, p. 82 2 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 762 3 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, pp. 346-9 4 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 763 5 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 437 6 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 730 7 Ibid., p. 734 8 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 436 9 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 668 10 Winston S. Churchill, Second World War, IV, p. 729 11 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, II, p. 231 12 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 299 13 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 445 14 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 73 15 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 793 16 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 442 17 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 478 18 Ibid., p. 477 19 Hansard, 5th Series, vol. 392, cols 69-105 20 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 320-1 21 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 531 22 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, II, p. 541 23 Sarah Churchill, Keep on Dancing, p. 69 24 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 371 25 Foot and Matthew (eds), Gladstone Diaries, TV, p. 510 26 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 563 27 Ismay, Memoirs, p. 357 28 PRO: CAB 80/77, Record of ist Plenary Meeting of the Teheran Conference 29 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 579 30 Ibid. 31 Ibid., p. 580

407

Примечания 32 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 330 33 Moran, Winston Churchill, pp. 136-41 34 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 585 35 Ibid., p. 586 36 Ibid., p. 593 37 Macmillan, War Diaries, p. 321 38 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 492 39 Ibid., p. 493 40 Ibid., p. 496 41 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 603 42 Montague Browne, Long Sunset, p. 142 43 Colville, Fringes of Power, p. 455 44 Nicolson, (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, pp. 344-5

Глава 38. 1 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 432 2 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 706 3 Ibid., p. 669 4 Colville, Fringes of Power, p. 474 5 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 525 6 Colville, Fringes of Power, p. 475 7 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 352 8 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 697 9 Ibid., p. 709-10 10 Colville, Fringes of Power, p. 475 11 Ibid., p. 476 12 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 714 13 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 356 14 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 535 15 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 715 16 Colville, Fringes of Power, p. 480 17 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 476 18 Ibid., p. 485 19 Ibid., p. 479 20 Ibid., p. 480 21 Ibid., p. 483 22 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 544

408

Примечания 23 Colville, Fringes of Power, pp. 485-6 24 Ibid., p. 487 25 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 765 26 Winston S. Churchill, Second World War, V, p. 467 27 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 759 28 Dixon, Life of Sir Pierson Dixon, pp. 89-90 29 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 789 30 Ibid. 31 Eden, Reckoning, p. 453 32 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 772 33 Ibid., p. 773 34 Colville, Fringes of Power, p. 485 35 Bradford, King George VI, p. 359 36 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, pp. 793-4

Глава 39. 1 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 835 2 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, III, pp.227-9 3 Ibid., p. 229 4 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 822 5 Ibid., p. 825 6 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, III, p. 229 7 Ibid., p. 223 8 Danchev and Todman (eds), War Diaries 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 565 9 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, p. 229 10 Ibid., p. 270 11 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 501 12 Dixon, Life of Sir Pierson Dixon, pp. 99-100 13 Ibid., p. 104 14 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 107 15 Colville, Fringes of Power, p. 510 16 Ibid., p. 509 17 Gilbert, Winston S. Churchill, VI, p. 961 18 Moran, Winston Churchill, p. 178 19 Gilbert, Winston S. Churchill, p. 967 20 Moran, Winston Churchill, pp. 177-8 21 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 971 22 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 402

409

Примечания 23 Colville's unpublished diary for 8 December 1944, Churchill College, Cambridge 24 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 197 25 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 506 26 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 208 27 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 991 28 Ibid., p. 992 29 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 198 30 Ibid. 31 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 992n. 32 Ibid., p. 1015 33 Ibid., p. 1009 34 Ibid., p. 1002 35 Ibid., p. 1047 36 Ibid., pp. 1041-2 37 Ibid., pp. 1081-2 38 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, III, pp. 434 and 448 39 Acheson, Present at the Creation, pp. 217-25 40 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1055 41 Colville, Fringes of Power, p. 536 42 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 252 43 Ibid., p. 26 44 Eden, Reckoning, p. 499 45 Soames, Clementine Churchill, pp. 363-4 46 Colville, Fringes of Power, p. 538 47 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, pp. 1132-3 48 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 273 49 Colville, Fringes of Power, p. 541 50 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1123

Глава 40. 1 Colville, Fringes of Power, p. 550 2 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, III, p. 502 3 Colville, Fringes of Power, p. 550 4 Eden, Reckoning, p. 507 5 Published in full in Harris, Attlee, pp. 241-3 6 Colville, Fringes of Power, p. 554 7 Ibid., pp. 554-5 8 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1156 9 Ibid., p. 1257

410

Примечания 10 Colville, Fringes of Power, p. 563 11 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1191 12 Ibid., p. 1208 13 Ibid., p. 1180 14 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, p. 707 15 Sherwood (ed.), White House Papers of Harry L. Hopkins, II, p. 839 16 Sarah Churchill, letter to her mother, 7 February 1945 17 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1215 18 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 315 19 Ibid., p. 343 20 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1190 21 Sarah Churchill, Keep on Dancing, pp. 77-8 22 Soames, Clementine Churchill, p. 365 23 Winston S. Churchill, Second World War, VII, p. 418 24 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1294 25 Colville, Fringes of Power, p. 589 26 Kimball (ed.), Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, III, p. 630 27 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 530 28 Colville, Fringes of Power, p. 593 29 Ibid., pp. 591-2 30 Winston S. Churchill, Second World War, VI, pp. 512-13 31 Dilks (ed.), Diaries of Sir Alexander Cadogan, pp. 562-3 32 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 508 33 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1082 34 Ibid., p. 1082 35 Pimlott (ed.), Second World War Diary of Hugh Dalton, p. 865 36 Soames, Clementine Churchill, p. 382 37 Cannadine (ed.), Blood, Toil, Tears and Sweat: Winston Churchill's Famous Speeches, pp. 270-7 38 Nicolson (ed.), Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45, p. 472 39 Soames, Clementine Churchill, p. 383 40 Jenkins (ed.), Purpose and Policy: Selected Speeches of C. R. Attlee, p. 3 41 Harris, Attlee, p. 252 42 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 528 43 Rhodes James, Anthony Eden, p. 307 44 Winston S. Churchill, Second World War, VI, p. 583 45 Soames, Clementine Churchill, p. 386 46 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 109 47 Danchev and Todman (eds), War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke, p. 712

411

Примечания 48 Ibid., p. 207 49 Ibid., p. 713 50 Ibid., p. 209; Winston S. Churchill, Second World War, III, p. 539

Глава 41. 1 Soames, Clementine Churchill, p. 390 2 Ibid., p. 391 3 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 535 4 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 176 5 Cannadine (ed.), Blood, Toil, Tears and Sweat: Winston Churchill's Famous Speeches, p. 308 6 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, pp. 211-12 7 Ibid., pp. 209-10 8 Ibid., pp. 286-7 9 Ibid., p. 542 10 Winston S. Churchill, Europe Unite: Speeches 1947 and 1948, pp. 310-11 11 Ibid., p. 313 12 Ibid., p. 294 13 Hansard, 5th Series, vol. 476, cols 2140-59 14 Winston S. Churchill, In the Balance: Speeches, 1949 and 1950, p. 152 15 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 188 16 Ibid., p. 534 17 Ibid., p. 405 18 Ibid., p. 357 19 Ibid., p. 412 20 Ibid., p. 344 21 Ibid., p. 443 22 The Times, 3 August 1951 23 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 315 24 Ibid., pp. 328-9 25 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 551 26 Sunday Telegraph, 30 January 1966 27 Moran, Winston Churchill, p. 324

Глава 42. 1 Soames (ed.), Speaking for Themselves, pp. 552-3 2 Winston S. Churchill, In the Balance: Speeches, 1949 and 1950, p. 206 3 Ibid., p. 210 4 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 512 5 Hansard, 5th Series, vol. 472, col. 890

412

Примечания 6 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 559 7 Ibid., p. 564 8 Winston S. Churchill, Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, p. 29 9 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 569 10 Hansard, 5th Series, vol. 478, cols 971-87 11 Ibid., vol. 482, cols 1362-72 12 Ibid., vol. 484, col. 642 13 Ibid., cols 640-1 14 Macmillan, Tides of Fortune, p. 322 15 Pimlott (ed.), Political Diary of Hugh Dalton, 1918-40, 1945-51, p. 543 16 Ibid., p. 547 17 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 601 18 Ibid. 19 Ibid., p. 647 20 Winston S. Churchill, Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, p.130 21 D. E. Butler, British General Election of 1951, pp. 66-7 22 Winston S. Churchill, Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, p. 131

Глава 43. 1 Disraeli, Sybil, or The Two Nations, p. 26 2 Colville, Fringes of Power, p. 654 3 Ibid., p. 672 4 Ibid., p. 662 5 Ibid., p. 661 6 Ibid., p. 685 7 Winston S. Churchill, Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, p. 189 8 Howard, RAB: The Life of R. A. Butler, p. 190 9 R. A. Butler, Art of the Possible, p. 157 10 Winston S. Churchill, Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, p. 199 11 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 669 12 Ibid., p. 670 13 Acheson, Present at the Creation, pp. 598-9 14 Macmillan, Tides of Fortune, p. 465 15 Dutton, Anthony Eden, p. 296 16 Rhodes James, Anthony Eden, p. 351 17 Montague Browne, Long Sunset, p. 138 18 Colville, Fringes of Power, p. 634 19 Ibid., p. 647 20 Ibid., p. 654 21 Ziegler, Mountbatten, pp. 502-3

413

Примечания 22 Moran, Winston Churchill, p. 354 23 Hunt, On the Spot: An Ambassador Remembers, p. 63 24 Colville, Fringes of Power, p. 668

Глава 44. 1 Moran, Winston Churchill, p. 415 2 Ibid., p. 417 3 Macmillan, Tides of Fortune, p. 517 4 Moran, Winston Churchill, pp. 425-6, 736 5 Colville, Fringes of Power, p. 671 6 Ibid., p. 672 7 Ibid., p. 674 8 Soames, Clementine Churchill, p. 436 9 R. A. Butler, Art of the Possible, p. 171 10 Moran, Winston Churchill, p. 441 11 Hansard, 5th Series, vol. 515, cols 883-98 12 Eden diary for 27 November 1954, quoted in Rhodes James, Anthony Eden, p. 365 13 Winston S. Churchill, The Unwritten Alliance: Speeches, 1953 and 1954, pp. 57-67 14 Ibid., p. 67 15 Moran, Winston Churchill, p. 485 16 Hansard, 5th Series, vol. 515, cols 883-98 17 Rhodes James (ed.), Chips, p. 479 18 Macmillan, Tides of Fortune, pp. 526-7 19 Moran, Winston Churchill, p. 494 20 Macmillan, Tides of Fortune, p. 523 21 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 575 22 Colville, Fringes of Power, p. 683 23 Moran, Winston Churchill, p. 508 24 Ibid., p. 532 25 Ibid., p. 536 26 Ibid., p. 538 27 Shuckburgh, Descent to Suez, p. 157 28 Moran, Winston Churchill, p. 523 29 R. A. Butler, Art of the Possible, p. 173 30 Shuckburgh, Descent to Suez, p. 145 31 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 976 32 Ibid., p. 989 33 Ibid. 34 Ibid.

414

Примечания 35 Ibid., p. 991 36 Winston S. Churchill, The Unwritten Alliance: Speeches, 1953 and 1954, p. 151 37 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 580 38 Ibid., p. 582 39 Colville, Fringes of Power, p. 691 40 Ibid., p. 692 41 Ibid., p. 693 42 Ibid. 43 Ibid. 44 Ibid., p. 695 45 Ibid., p. 696 46 Ibid. 47 Ibid., p. 699 48 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1027 49 Colville, Fringes of Power, p. 702 50 Gilbert, Winston S. Churchill, VII, p. 1036 51 Jenkins, Gladstone, p. 610

Глава 45. 1 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 596 2 Colville, Fringes of Power, p. 704 3 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1063 4 Colville, Fringes of Power, p. 706 5 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, pp. 1049-51 6 Rhodes James, Anthony Eden, pp. 385-6 7 Colville, Fringes of Power, p. 705 8 Moran, Winston Churchill, p. 623 9 Colville, Fringes of Power, p. 707 10 Moran, Winston Churchill, p. 617 11 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1070 12 Ibid., p. 1071 13 Soames, Clementine Churchill, p. 445 14 Moran, Winston Churchill, p. 620 15 Ibid., pp. 616-17 16 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1074 17 Moran, Winston Churchill, p. 630 18 Macmillan, Tides of Fortune, p. 550 19 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1086 20 Ibid., p. 1094 21 Ibid., p. 1097

415

Примечания 22 Ibid. 23 Hansard, 5th Series, vol. 537, cols 1893-1905 24 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1103 25 Ibid. 26 Ibid., p. 1104 27 Ibid., p. 1107 28 Ibid., pp. 1106-7 29 Ibid., p. 1107 30 Ibid., p. 1111 31 Soames, Clementine Churchill, p. 451 32 Colville, Fringes of Power, p. 707 33 Ibid. 34 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1115 35 Colville, Fringes of Power, p. 708 36 Ibid. 37 Ibid. 38 Moran, Winston Churchill, p. 640

Глава 46. 1 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1148 2 Moran, Winston Churchill, p. 699 3 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 593 4 Ibid., p. 595 5 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, pp. 1220-1 6 Colville, Fringes of Power, p. 721 7 Ibid. 8 Moran, Winston Churchill, p. 709 9 Ibid., p. 710 10 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 598 11 Ibid., p. 603 12 Ibid. 13 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1220, 1315 14 Soames (ed.), Speaking for Themselves, p. 601 15 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1279 16 Montague Brown, Long Sunset, p. 242 17 Gilbert (ed.), Winston Churchill and Emery Reves: Correspondence, 1937-1964, pp. 385-7 18 Coote, Other Club, p. 110 19 Gilbert, Winston S. Churchill, VIII, p. 1335

416

Библиография Книги У. С. Черчилля The Story of the Malakand Field Force (1898) The River War, 2 vols (1899) Savrola (1900) Lord Randolph Churchill, 2 vols (1906) The People’s Rights (1909) The World Crisis and the Aftermath, 5 vols (1923-31) My Early Life (1930) The Eastern Front (1931) Thoughts and Adventures (1932) Marlborough: His Life and Times, 4 vols (1933-8) Great Contemporaries (1937) Arms and the Covenant (1938) Painting as a Pastime (1948) The Second World War, 6 vols (1948-54) A History of the English-Speaking Peoples, 4 vols (1956-8)

Книги о У. С. Черчилле Биографии Randolph S. Churchill and Martin Gilbert: Winston S. Churchill, 2 vols Churchill (1966-7), 6 vols by Gilbert (1971-88) [the official biography] Geoff rey Best: Churchill: A Study in Greatness (2001) Philip Guedalla: Mr Churchill: A Portrait (1941) Martin Gilbert: Churchill: A Life (1991) Henry Pelling: Winston Churchill (1974)

Сборники писем и речей The Companion Volumes to the official biography and their continuation as The Churchill War Papers, 16 vols (1967-2000) David Cannadine (ed.): Blood, Toil, Tears and Sweat: Winston Churchill’s Famous Speeches (1989) Winston S. Churchill: Europe Unite: Speeches, 1947 and 1948, ed. Randolph S. Churchill (1950)

417

Библиография Winston S. Churchill: In the Balance: Speeches, 1949 and 1950, ed. Randolph S. Churchill (1951) Winston S. Churchill: Stemming the Tide: Speeches, 1951 and 1952, ed. Randolph S. Churchill (1953) Winston S. Churchill: The Unwritten Alliance: Speeches, 1953 and 1954, ed. Randolph S. Churchill (1961) Robert Rhodes James (ed.): The Complete Speeches of Sir Winston Churchill, 1897-1963, 10 vols (1974) Martin Gilbert (ed.): Winston Churchill and Emery Reves: Correspondence, 1937-1964 (1997) Warren F. Kimball (ed.): Churchill and Roosevelt: The Complete Correspondence, 3 vols (1984) Mary Soames (ed.): Speaking for Themselves: The Personal Letters of Winston and Clementine Churchill (1998)

Биографические эссе или разносторонние изучения фигуры У. С. Черчилля Paul Addison: Churchill on the Home Front, 1900-1955 (1993) Robert Blake and William Roger Louis (eds): Churchill (1993) Violet Bonham Carter: Winston Churchill as I Knew Him (1965) A D. Gibb: With Winston Churchill at the Front (1924) John Keegan: Churchilll’s Generals (1991) Anthony Montague Browne: Long Sunset: Memoirs of Winston Churchilll’s Last Private Secretary (1995) Lord Moran: Winston Churchill: The Struggle for Survival, 1940-1965 (1966) R. A. C. Parker: Churchill and Appeasement (2000) T. Patterson: Churchill: A Seat for Life (1930) Robert Rhodes James: Churchill: A Study in Failure, 1900-39 (1970) Stephen Roskill: Churchill and the Admirals (1977) Celia Sandys: Churchill: Wanted Dead or Alive (1999) Mary Soames: Winston Churchill: His Life as a Painter (1990) A. J. p. Taylor, Robert Rhodes James, J. H. Plumb, Basil Liddell Hart and Anthony Storr: Churchill: Four Faces and the Man (1969) W. H. Thompson: I Was Churchill’s Shadow (1951) W. H. Thompson: Sixty Minutes with Winston Churchill (1953)

Книги содержащие упоминания о У. С. Черчилле Dean Acheson: Present at the Creation: My Years in the State Department (1969) John Barnes and David Nicholson (eds): The Leo Amery Diaries, 2 vols (1980-8)

418

Библиография Seventh Marquess of Anglesey: A History of the British Cavalry, 1816-1919, 8 vols (1973-97) H. H. Asquith: Letters to a Friend, 2 vols (1934) Margot Asquith: Autobiography, 2 vols (1920-2) Arthur James Balfour: The Foundations of Belief Being Notes Introductory to the Study of Theology (1895) Lord Beaverbrook: Politicians and the War, 1914-1916 (1959) Second Earl of Birkenhead: Halifax: The Life of Lord Halifax (1965) Mark Bonham Carter and Mark Pottle (eds): Lantern Slides: The Diaries and Letters of Violet Bonham Carter, 1904-14 (1996) Robert Boothby: Recollections of a Rebel (1978) Sarah Bradford: King George VI (1989) M. and E. Brock (eds): H H. Asquith: Letters to Venetia Stanley (1982) D. E. Butler: The British General Election of 1951 (1952) R. A. Butler: The Art of the Possible (1971) Barbara Cartland: Ronald Cartland (1942) Viscount Cecil of Chelwood: A Great Experiment: Autobiography (1941) Sir Austen Chamberlain: Politics from Inside: An Epistolary Chronicle, 1906 — 1914 (1936) Randolph S. Churchill: Lord Derby, 'King of Lancashire': The Official Life of Edward, Seventeenth Earl of Derby, 1865-1948 (1959) Sarah Churchill: Keep on Dancing (1981) Sarah Churchill: A Thread in the Tapestry (1967) Walter Citrine: Men and Work (1964) John Colville: The Churchillians (1981) John Colville: The Fringes of Power: Downing Street Diaries, 1939-1955 (1985) Duff Cooper: Old Men Forget (1953) Colin Coote: Editorial: Memoirs (1965) Colin Coote: The Other Club (1971) Alex Danchev and Daniel Todman (eds): War Diaries, 1939-45: Field Marshal Lord Alanbrooke (2001) David Dilks (ed.): The Diaries of Sir Alexander Cadogan, 1938-1945 (1971) Benjamin Disraeli: Sybil, or The Two Nations (1845) Piers Dixon: Double Diploma: The Life of Sir Pierson Dixon, Don and Diplomat (1968) David Dutton: Anthony Eden: A Life and Reputation (1997) Anthony Eden: The Reckoning (1965) Max Egremont: Under Two Flags: The Life of Major-General Sir Edward Spears (1997) M. R. D. Foot and H. C. G. Matthew (eds): The Gladstone Diaries, 14 vols (1968-94)

419

Библиография R. F. Foster: Lord Randolph Churchill: A Political Life (1981) Viscount Grey of Falloden: Twenty-Five Years, 2 vols (1925) John Grigg: Lloyd George, 3 vols (1973-85) Viscount Haldane: Autobiography (1929) Kenneth Harris: Attlee (1982) Maurice Hankey: Supreme Command, 1914-1918 (1961) John Harvey (ed.): The War Diaries of Oliver Harvey (1978) Anthony Howard: RAB: The Life of R. A. Butler (1987) Sir David Hunt: On the Spot: An Ambassador Remembers (1975) Lord Ismay: The Memoirs of General the Lord Ismay (1960) Roy Jenkins: Asquith (1964) Roy Jenkins: Gladstone (1995) Roy Jenkins (ed.): Purpose and Policy: Selected Speeches of C. R. Attlee (1947) Thomas Jones: Whitehall Diary, 1916-1930, ed. Keith Middlemas, 3 vols (1969-71) Ian Kershaw: Hitler, 2 vols (1998-2000) Letters of Theodore Roosevelt, 8 vols (1951-6) David Lloyd George: War Memoirs of David Lloyd George, 2 vols (1938) John Lukacs: The Duel: Hitler v. Churchill, 10 May-31 July 1940 (1990) John Lukacs: Five Days in London, May 1940 (1999) R. B. McCallum and Alison Redman: The British General Election of 1945 (1947) N. and J. MacKenzie (eds): The Diary of Beatrice Webb, 4 vols (1982-5) Harold Macmillan: Tides of Fortune, 1945-1955 (1969) Harold Macmillan: War Diaries: Politics and War in the Mediterranean, January 1943-May 1945 (1984) Harold Macmillan: Winds of Change, 1914-1939 (1966) A. J. Marder: From the Dreadnought to Scapa Flow: The Royal Navy in the Fisher Era, 1904-19, 5 vols (1961-6) Edward Marsh: A Number of People (1939) Keith Middlemas and John Barnes: Baldwin: A Biography (1961) Jan Morris: Fisher’s Face (1995) John Henry Newman: The Idea of a University Defined and Illustrated (1873) Harold Nicolson: King George V: His Life and Reign (1952) Nigel Nicolson (ed.): Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1930-39 (1966) Nigel Nicolson (ed.): Harold Nicolson: Diaries and Letters, 1939-45 (1967) Earl of Oxford and Asquith: Fifty Years of Parliament, 2 vols (1926) F. W. Pethick-Lawrence: Fate Has Been Kind (1943) Ben Pimlott (ed.): The Political Diary of Hugh Dalton, 1918-40, 1945-60 (1986) Ben Pimlott (ed.): The Second World War Diary of Hugh Dalton, 1940-45 (1987) Mark Pottle (ed.): Champion Redoubtable: The Diaries and Letters of Violet Bonham Carter, 1914-45 (1998)

420

Библиография Mark Pottle (ed.): Daring to Hope: The Diaries and Letters of Violet Bonham Carter, 1946-69 (2000) Robert Rhodes James: Anthony Eden (1986) Robert Rhodes James (ed.): ‘Chips’: The Diaries of Sir Henry Channon (1993) Lord Riddell: More Pages from my Diary, 1908-1914 (1934) N. A. Rose (ed.): Baff y: The Diaries of Blanche Dugdale, 1936-1947 (1973) A. Salvidge: Salvidge of Liverpool (1934) Wilfred Scawen Blunt: My Diaries (1965) Robert Self (ed.): The Austen Chamberlain Diary Letters (1996) R. C. Sherriff: No Leading Lady (1968) Robert E. Sherwood (ed.): The White House Papers of Harry L. Hopkins: An Intimate History, 2 vols (1948-9) Evelyn Shuckburgh: Descent to Suez: Diaries, 1951-56 (1986) Sikorski Historical Institute (ed.): Documents on Polish-Soviet Relations, 1939-45, 2 vols (1961) Mary Soames: Clementine Churchill (1979) E. L. Spears: Assignment to Catastrophe, 2 vols (1954) J. A Spender and Cyril Asquith: Life of Herbert Henry Asquith, Lord Oxford & Asquith, 2 vols (1932) Graham Stewart: Burying Caesar: Churchill, Chamberlain and the Battle for the Tory Party (1999) A J. p. Taylor: English History, 1914-1945 (1965) A. J. p. Taylor (ed.): Lloyd George: A Diary by Frances Stevenson (1971) Viscount Templewood (Samuel Hoare): Nine Troubled Years (1954) Ronald Tree: When the Moon was High (1975) K. J. Valentine: Willesden at War (1995) J. W. Wheeler-Bennett: King George VI: His Life and Reign (1958) John Wilson (second Lord Moran): C-B: A Life of Sir Henry Campbell-Bannerman (1973) Philip Ziegler: Mountbatten: The Official Biography (1985)

421