ГЛАВА 10 ПЕРЕПУТАННЫЕ ГЛАНДЫ Отец считал, что самый эффективный способ побороть болезнь – это не замечать её. – У нас нет времени на глупости, – повторял он. – Слишком большая семья: заболеет один – пострадает продуктивность всего коллектива. Запомните, мы – гордые потомки отцов-пилигримов. От них нам досталось крепкое здоровье. Наша задача – сохранить его. Никаких отговорок – вы должны быть здоровы и точка. За исключением неизбежных эпидемий кори и коклюша, нам удавалось исполнять этот наказ. Автомобиль доктора Бёртона так редко останавливался у наших ворот, что мы стали отождествлять его появление с рождением нового ребёнка. Одно время с нами жила бабушка Марта, папина мама. У неё был свой секрет борьбы с заразой. Бабушка Марта была родом из штата Мэн и как она утверждала, в их краях вместо четырёх времён года были только зима, июль и август. Поэтому бабушка считала себя экспертом экстра-класса в вопросах профилактики и лечения простуды. Бабушкиным секретом был белый тканевый мешочек, насквозь пропитанный камфорой. Она всегда носила его за пазухой. Кроме этого мешочка, за пазухой бабушки Марты хранились также очки, носовой платок и вязание. С наступлением холодов каждый из нас получал такой сшитый бабушкой мешочек. – Слушайте бабушкиного совета и всегда носите эти мешочки, – наказывала она. – Если вы принесёте в дом бациллу, это будет на вашей совести. Выдеру как сидоровых коз. Бабушка часто грозилась выдрать нас как сидоровых коз, а также живьём снять с нас кожу и скальп. Она свято верила в справедливость поговорки «Кнут не мука, а вперёд наука». Кнутом служила хворостина, которая когда-то была прекрасной веткой сирени и росла на лужайке перед домом. Хворостина всегда лежала на видном месте – на комоде в бабушкиной спальне. – Так и знай, сейчас отстегаю по мягкому месту, – грозила она. – У вашей мамы педагогические принципы, у вашего папы слишком много работы. А вот ваша бабушка, свободная и от принципов, и от работы, сейчас выдерет вас как сидоровых коз. Она начинала размахивать хворостиной с поразительной для её почтенного возраста силой. Розга со свистом рассекала воздух, но почти всегда попадала мимо цели. Иногда, совсем не больно, она проскальзывала по нашим ногам. Чтобы не ранить чувства бабушки, мы вопили так, будто боль от розги прожигала нас до самых костей. Бывало, что от неудачного взмаха хворостина ломалась.
– Вот видите? По вашей милости загублена отличная хворостина. Идите во двор и сорвите мне новую. Длинную и толстую. Чтобы наука лучше доходила. Ну, марш во двор! В тех редких случаях, когда болезнь приковывала кого-нибудь из нас к постели, отец и бабушка обращались к своему излюбленному способу лечения: – Лучшее лекарство – оставить больного в покое, – говорила бабушка, а отец одобрительно кивал. Мама тоже выражала своё согласие, но через минуту сдавалась и начинала усиленно ухаживать за больным. – Солнышко, давай я укрою тебя своей накидкой, – приговаривала мама. – Полистай журналы. Вот ножницы и клей. Сейчас я схожу на кухню и принесу чего-нибудь вкусненького, а потом почитаем сказку. От гостивших у нас кузенов мы подхватили корь. Слегли все, кроме Марты. Две спальни переоборудовали в больничные палаты – для девочек и для мальчиков. Мы страдали плечом к плечу три бесконечно длинных дня. Щёки пылали от жара, тело жутко чесалось. Мама не отходила от нас: переходя от одного к другому, она накладывала каждому на лоб холодный компресс из масла какао. Доктор Бёртон, который слышал первый крик каждого из нас, утверждал, что повода для беспокойства нет. Он был честным человеком и отлично ладил с отцом. – Да, Гилбрет, ваши дети нечасто болеют, – усмехался доктор Бёртон. – Но уж когда болеют, то вся медицинская статистика штата Нью-Джерси летит в тартарары. – Это каким же образом? – поинтересовался отец. – А таким, что каждую неделю я подаю начальству отчёт, в котором указываю количество заразных случаев, с которыми имел дело. Обычно в отчёте только пара случаев кори. Но когда болеют ваши дети, там появляется цифра, в пять с половиной раз превышающая среднюю. Этого вполне достаточно, чтобы объявить карантин во всём Монклере и отменить занятия во всём Эссексе. – Да болезни-то у них обычно пустяковые, – возразил отец. – Они ведь гордые потомки отцов-пилигримов! – В нашем деле корь называют корью, а не «пустяковой болезнью». У ваших детей именно корь. – Что ж, и потомки отцов-пилигримов иногда болеют корью, – произнёс отец примирительно. – Очень может быть. У пилигримов тоже были гланды. Кстати, гланды у ваших детей просто ужасные. Нужно их удалить. – А мне их не удаляли, – перебил отец. – Откройте-ка рот, – скомандовал доктор Бёртон.
– С моими гландами полный порядок. – Ради всего святого, не тратьте моё время попусту, – возмутился доктор Бёртон. – Немедленно откройте рот и скажите «А-а-а». Отец нехотя открыл рот и сказал «А-а-а». – Так я и думал, – объявил доктор Бёртон. – Ваши тоже давно пора удалить. Вы, верно, не признаетесь мне, но у вас часто болит горло, так ведь? Оно и сейчас воспалено. – Чепуха, – заявил отец. – Я в своей жизни ни дня не болел. – Ну, если вам плевать на здоровье, оставьте свои гланды при себе. Но детям надо удалить обязательно. – Я посоветуюсь с женой, – пообещал отец. Когда лихорадка прошла и мы почувствовали себя более-менее нормально, нам всё равно не разрешили встать с постели. Мы развлекали себя тем, что пели песни, сочиняли рассказы, в которых каждый придумывал по предложению, играли в слова и шарады и устраивали бои подушками. Отец проводил с нами много времени, принимая участие во всех играх, кроме подушечного боя, который был под запретом. Отец по-прежнему считал, что для скорейшего выздоровления больного нужно оставить в покое. Но когда слегли все, кроме Марты, в доме воцарилась такая зловещая тишина, что выносить её было выше отцовских сил. Как-то раз после ужина он зашёл в нашу спальню, взял стул и сел в углу. Лицо его было покрыто красными пятнами. – Папочка, что с тобой? – обратилась к нему Энни. – У тебя на лице сыпь. – Тебе показалось, – хмыкнул отец, – я в полном порядке. – Ты, должно быть, подхватил корь. – Ерунда. Завтра пройдёт. – Папа заразился, папа заразился! – послышалось со всех сторон. Отец довольно улыбался. Услыхав нашу возню, вошла бабушка. – Что тут происходит? – строго спросила она. – Силы небесные, Фрэнк! У тебя сыпь. – Да нет, просто небольшой розыгрыш, – слабым голосом произнёс отец. – Немедленно ступай в постель! Будто маленький! Как не совестно! Бабушка вынула из-за пазухи очки и, водрузив их на нос, пристально уставилась на отца. – Ну знаешь, Фрэнк Гилбрет! – возмутилась она. – Иногда я думаю, что от тебя одного неприятностей больше, чем от всех твоих детей вместе взятых. Красные чернила! По-твоему, это смешно? Напугать пожилого человека до полусмерти!
– Я просто пошутил, – повторил отец. – Хохочу до колик, – проворчала бабушка, выходя из комнаты. Отец понуро сидел в кресле. В отличие от бабушки нам шутка пришлась по вкусу. Мы то и дело переспрашивали: – Это в самом деле красные чернила? Не может быть! Здорово ты нас провёл! – А вот вашу бабушку не проведёшь. Видит насквозь, – огорчённо произнёс отец. Марте, единственной из нас, кто не заболел корью, не разрешали подниматься в наши «палаты». Из-за того, что дом был на карантине, в школу она тоже не ходила. На целых две недели она превратилась в «единственного ребёнка» и от огорчения потеряла аппетит. Когда одиночество стало непереносимым, она тайком пробралась в наши комнаты. – Ты же знаешь, что тебе нельзя здесь находиться, – заявила Энни. – Ты что, хочешь заразиться? – Я хочу заразиться, очень-очень хочу, – разрыдалась Марта. – Уж не хочешь ли ты сказать, что ты соскучилась? Это же должно быть просто восхитительно – иметь в своём распоряжении весь первый этаж, да ещё и внимание родителей в придачу. – Папа сам не свой, – призналась Марта, – и раздражается по пустякам. Говорит, что тишина за столом сводит его с ума. – А ты скажи ему, что большинству эта тема не интересна, – съехидничала Эрни. Когда с эпидемией было покончено, отец возобновил эксперименты по изучению движений хирургов. – Хирурги – те же механики, – пояснял он, – с той лишь разницей, что механики гораздо лучше управляются со своими инструментами. Когда я изучу хирургические манипуляции, я пойму, как их оптимизировать, и хирурги смогут работать гораздо быстрее. А скорость в их работе – вопрос жизни и смерти. Поначалу врачи отнеслись к идеям отца настороженно. – Не думаю, что из этого что-то выйдет, – заметил один из докторов. – Мы имеем дело с людьми, а не с машинами. Все люди разные. Вряд ли можно придерживаться одной и той же схемы во всех операциях. – Уверен, что можно, – настаивал отец. – Позвольте мне снять на плёнку вашу работу, и я вам это докажу.
Наконец он получил разрешение на съёмку. Когда фильм был готов, он созвал нас в гостиную и включил проектор. Доктора работали на фоне ширмы, расчерченной в крупную клетку. Там же, на заднем плане, стоял микрохронометр – большие часы с надписью «Гилбрет», стрелка которых делала полный круг за одну секунду. Доктора и медсестры были одеты в белые халаты, их колпаки были пронумерованы для идентификации. На переднем плане стоял операционный стол, на котором лежал пациент. Слева, завёрнутое в белую простыню, находилось нечто похожее на заснеженный Эверест. «Эверест» повернулся лицом к камере, в его руках был секундомер. Когда же «Эверест» улыбнулся, мы узнали отца. Глядя на врачей в фильме, мы думали о том, как слаженно и быстро они работают, выполняя сложную полостную операцию. Крутивший ручку проектора отец был другого мнения. Он без устали ворчал, что это не операция, а сборище криворуких кретинов. – Последите за тем болваном, с цифрой «3» на колпаке. Смотрите, что он сейчас делает. Обходит кругом операционный стол. Достаёт инструмент. Раздумывает, понимает, что он ему не нужен, и берёт другой. Всё, что нужно было сделать, – это назвать инструмент. Его помощница, медсестра, с номером «6» на колпаке, тут же передала бы ему нужный инструмент. Иначе зачем на операции медсестра? Смотрите теперь на левую руку доктора. Видите, как она болтается без толку? Почему он не пользуется ей? Может же работать в два раза быстрее!.. После того, как фильм показали докторам, время операции сократилась на 15 процентов. Но отец всё равно был недоволен. Он настаивал на том, чтобы снять по меньшей мере пять или шесть однотипных операций. Тогда он сможет гораздо лучше отделить полезные движения от бесполезных. Но пациенты отказывались сниматься во время операции, а больницы боялись судебных исков, которые непременно обрушатся на них за съёмку тайком. – Не расстраивайся, дорогой, – говорила мама. – Уверена, случай обязательно представится, и ты снимешь всё, что нужно. Отец возразил, что ожидание в этом деле губительно и что начатый проект нельзя просто взять и заморозить на неопределённый срок. Может быть, вообще никогда не найдётся пациент, который согласится на съёмку… Тут его осенило. Он улыбнулся и довольно прищёлкнул пальцами. – Придумал! – воскликнул он. – Доктор Бёртон как-то говорил, что детям необходимо удалить миндалины. Нужна операция. Так устроим же операционную здесь, в лаборатории, и я сниму работу Бёртона.
– Не кажется ли тебе, что это бессердечно – использовать детей в качестве подопытных свинок? – произнесла мама с сомнением. – Кажется. И я не прикоснусь к ручке камеры до тех пор, пока Бёртон не поклянётся, что съёмка не помешает ходу операции. Если он начнёт нервничать, удалим гланды без камеры. – Не могу представить себе, чтобы доктор Бёртон занервничал, – заметила мама. – Я тоже, – согласился отец. – Зайду-ка я к нему прямо сегодня. И знаешь, что? Изза всей этой истории с гландами я чувствую себя немного виноватым. Поэтому позволю старому мяснику вырезать и мои. – Мне тоже не по себе. Какое счастье, что мне удалили миндалины в детстве, – заключила мама. Доктор Бёртон согласился оперировать перед камерой. – Ваши гланды я оставлю на десерт, – предупредил он отца. – Лучшее напоследок, так сказать. Сколько лет я заглядывался на эти огромные, восхитительные миндалины и знал, что когда-нибудь доберусь до них. – Прекратите болтать и беритесь за дело, старый подлиза, – перебил его отец. – Я и собирался быть последним. Доктор Бёртон объявил, что начнёт по старшинству – с Энни. Счастливчиками, которым не нужно было удалять миндалины, были Марта и малыши. Вечером накануне операции Марту отвезли в дом тётушки Энн, старшей сестры отца. – Нечего тебе мешаться под ногами, – сказал отец. – Тем, кто будет оперироваться, придётся обойтись без ужина и без завтрака. А ты тут будешь воображать перед ними на сытый желудок. Марта не забыла, как мы были невнимательны к ней, когда она всё же заболела корью, уже после всеобщей эпидемии, и в отместку всласть поиздевалась над нами. – Дома у тётушки Энн всегда подают яблочный пирог на завтрак, – начала она, и мы знали, что это абсолютная правда. Знали мы и то, что иногда вместо яблочного пирога подают черничный. – А в буфете она всегда держит коробку пончиков и любит угощать ими детей, – продолжала Марта. И это тоже, к несчастью, было чистой правдой. – Завтра, когда вы будете трястись от страха, я мысленно буду с вами, и если в меня влезет, за каждого из вас съем по лишнему пончику.
Она многозначительно погладила живот и ужасно надула щёки, словно у неё во рту был целый пончик. А ещё она водила в воздухе руками, показывая, как открывает воображаемую коробку и достаёт оттуда пончик за пончиком. – Боже мой, тётушка Энн, – говорила она, обращаясь к воображаемой тётушке, – пончики сегодня куда вкуснее обычного. – Угощайся, Марта, – как будто бы отвечала тётушка Энн. – Благодарю вас, не откажусь. – Не стесняйся, возьми ещё парочку, – говорила Марта, продолжая играть роль тётушки. – Ах, я так объелась яблочным пирогом, не знаю, справлюсь ли ещё с двумя пончиками? Но если это доставит вам удовольствие, я, конечно же, возьму. – Чтоб ты подавилась, дорогуша, – пожелали мы ей напоследок. На следующий день, в ожидании предстоящей операции, мы собрались в гостиной. Как и предрекала Марта, у нас сводило животы от голода и слышалось предательское урчание. Мы слышали, как наверху передвигают мебель. Значит для нас снова готовят больничные палаты. В соседней комнате кипела работа: отец, фотооператор, медсестра и доктор Бёртон укрывали стол простынёй, превращая его в операционный, устанавливали расчерченную в клетку ширму и лампы. Отец, вновь похожий на снежную вершину, шагнул в гостиную: – Ну что ж, Энни, начнём с тебя. Он ободрительно потрепал её по плечу и улыбнулся нам. – Ничего страшного тут нет. Пара минут и всё будет кончено. Только представьте, как забавно будет посмотреть на себя в фильме. Вы впервые увидите себя спящими. Отец и Энни вышли из гостиной. Мы успели заметить лёгкую дрожь в его руках, на белом халате проступили пятна пота. Вошла мама и села с нами. Отец хотел, чтобы она наблюдала за ходом операции, но она отказалась. Прошло немного времени, и мы услышали тяжёлые шаги отца и стук каблуков медсестры. Шаги удалялись в направлении второго этажа. Мы поняли, что операция закончилась, и Энни несут в постель. – Я следующая, – сказала Эрнестина. – Не буду врать – мне страшно. Но я так хочу есть, что думаю не об операции, а о Марте и пироге. Сытый везунчик. – Доверху набитый пончиками везунчик, – добавил Билл. – Нам можно будет пончики после операции? – спросила Лилл маму. – Если вы захотите, то конечно, – ответила мама, которую тоже можно было назвать везунчиком, так как она избавилась от миндалин в детстве.
Вошёл отец. Пот с него уже катился градом, и он был похож на тающий Эверест. – Всё в порядке, – выдавил он из себя. – Отличное кино получается. Энни спит как младенец. Эрнестина, твоя очередь. Идём. – Я уже не хочу есть. Теперь я просто боюсь, – только и успела пробормотать она. Сестра провела пропитанной эфиром салфеткой у носа Эрнестины. Перед тем как провалиться в сон, она успела заметить, что мистер Коггин, оператор, крутит ручку камеры слишком медленно. «Должно быть два оборота в секунду. Сейчас посчитаю, – мелькнуло у неё в голове. – И раз, и два, и три, и четыре. Так учил отец. «И» нужно вставлять, чтобы счёт был правильным. И раз, и два, и три…» Она заснула. Доктор Бёртон заглянул ей в рот. – Бог ты мой, Гилбрет, – ужаснулся он, – я же сказал, что Марте не нужно удалять гланды. – Это не Марта, – ответил отец, – это Эрнестина. – Вы уверены? – Разумеется, я уверен, болван. Вы что же, думаете, я не различаю собственных детей? – Вполне возможно, – задумчиво произнёс доктор Бёртон. – Приглядись-ка получше. Точно не Марта? – Бёртон, к чёрту шуточки! К чему вы клоните? – К тому, что если это не Марта, значит мы допустили чудовищную ошибку. – Мы?! – рассвирепел отец. – Я ошибок не допускал! Надеюсь, это не то, о чём я думаю? – Поймите, я различаю их только по гландам, – оправдывался доктор Бёртон. – Я полагал, что эти гланды принадлежат Марте. Это единственные, которые удалять не нужно. – Нет, – взмолился отец, – только не это! – Потом взял себя в руки и сказал с возмущением: – Вы что же, лишили мою бедную дочь чувств безо всякой необходимости? – Похоже на то, Гилбрет, простите. Уже ничего не изменишь. Проклятая невнимательность. Но у вас их так много, и для меня они все на одно лицо. – Ладно, Бёртон, – смягчился отец. – Простите, что сорвался. Что будем делать? – Удалим Эрнестине гланды. Когда-нибудь их всё равно придётся удалить. Тем более, что самая страшная часть операции – ожидание – уже позади. Она достаточно понервничала. Не будем заставлять её проходить через это дважды.
Доктор Бёртон склонился над Эрнестиной. В тот же миг она рефлекторно двинула ему коленом в челюсть. – Да, Эрнестина, если я снова не спутал тебя с кем-то другим, ты права, я заслужил этот тумак. Гланды Эрнестины оказались крупнее, чем предполагал доктор Бёртон. Ему порядком пришлось с ними повозиться. Зрелище было впечатляющее, и мистер Коггин, в приступе тошноты, кинулся к ведру для отходов. – Куда? Крути давай! – заорал отец. – Иначе твои гланды будут следующими. Я вырву их самолично, прямо с корнями. Коггин крутил ручку камеры. Операция закончилась. Отец с медсестрой понесли Эрнестину в спальню. Когда отец вернулся в гостиную за Фрэнком, он попросил маму послать кого-нибудь к тётушке Энн за Мартой. – Я знаю, что её живот набит пирогом и пончиками, но миндалины нужно удалить сегодня, – озабоченно сказал он. – Вторую операцию я не переживу. Когда привели Марту, с гландами остальных детей было покончено. Марта вопила, брыкалась и явно не собиралась портить свой сладкий день гадкой операцией. – Вы же обещали, что мне ничего не будут резать! Не дам я вам свои гланды! – отчаянно выкрикивала она. Её никак не удавалось уложить на операционный стол, а на доктора Бёртона сыпались бесчисленные удары. – Если мне когда-нибудь ещё доведётся лечить ваших детей, Гилбрет, – прошипел Бёртон, переводя дух, – я надену бронежилет и защитную маску. – Сестра, поднесите Марте эфир – если на этот раз это действительно Марта. – Да, я Марта! – заорала она в полотенце. – Вы совершаете ошибку. – Ну я же говорил, что это Марта, – просиял отец. – Я понял. Прекратим спор. Это – Марта. Но её миндалинам я дал имя Эрнестина. Открывай рот, Марта-крошка и вынем гланды по имени Эрнестина. Крутите ручку, Коггин, крутите. Этот фильм будет первым документальным свидетельством, которое зафиксирует то, как человек сходит с ума. Всем нам после операции было худо, но когда мы смотрели на Марту, мы понимали, что легко отделались. – Варвары! – причитала бабушка Марта, в честь которой назвали героиню драматического эпоса «Перепутанные гланды». Марта была любимицей бабушки. – Позволить ребёнку наесться и отправить его на бойню! Мне нет дела, чья это ошибка – доктора или вашего отца. Я бы с обоих живьём содрала кожу и сняла скальп.
Мы потихоньку приходили в себя. Отец всё свободное время проводил с нами. Он как мог старался развлечь нас. – Выше нос, первопроходцы, – подбадривал он. – В этих операциях не было ничего страшного, я же видел. Малюсенький надрез на горле. Как можно так стонать из-за такого пустяка? Вспомните историю спартанского мальчика, который не издал ни звука, пока лисица терзала его грудь. Желая продемонстрировать, как вёл бы себя на операции спартанский мальчик, живи он в наше время, отец решил удалить свои гланды под местной анестезией. Мама, бабушка и доктор Бёртон отговаривали его от этого безрассудства, но отец твёрдо стоял на своём. – Почему все пытаются сделать из мухи слона? Совершенно пустячная операция. – бубнил отец себе под нос. – Мне нужно быть в сознании и приглядывать за Бёртоном. В день, когда дети достаточно поправились, чтобы встать с постели, отец и мама поехали в больницу к доктору Бёртону. Мама хотела взять такси. Она не водила машину и не была уверена, что отец будет в состоянии управлять «Полоумной повозкой» после операции. Но отец весело отмахивался от её опасений. – Вернёмся через час, – пообещал он, проверяя в порядке ли клаксон. – Начинайте накрывать на стол. Я страшно голоден. – Надо отдать ему должное, – проговорила Энни, провожая взглядом отъезжающий автомобиль, – держится молодцом. Не то, что мы. Рвётся в бой, как лев. Спустя два часа перед домом притормозило такси. Водитель выскочил из машины и распахнул заднюю дверь. Первой вышла мама, бледная и заплаканная. Вместе с водителем они помогли выбраться из машины обмякшему стонущему субъекту. Измятая шляпа сбилась набок, обрюзгшее лицо было земляного оттенка. Он не плакал, но в его глазах стояли слёзы. Он не мог ни говорить, ни улыбаться. – Виртуозно набрался ваш супруг, миссис Гилбрет, – с завистью выдохнул водитель. – Да ещё в такой ранний час. Никогда бы не сказал про мистера Гилбрета, что он любитель подобного досуга. Замерев, мы ожидали, что сейчас разверзнутся небеса, но ничего не случилось. О серьёзности состояния отца можно было судить по тому, что он отреагировал на это чудовищное обвинение лишь испепеляющим взглядом. – Попридержите язык, – произнесла мама стальным голосом. – Он тяжело болен. Мама и бабушка сопроводили отца в спальню. Всю дорогу он не переставал стонать. Выпив снотворного он, наконец, заснул. Вечером мама рассказала, что произошло у доктора Бёртона.
Она дожидалась отца в приёмной. Сначала всё шло замечательно. Отцу сделали местное обезболивание, и он чувствовал себя прекрасно. Посреди операции он выскочил в приёмную и, весело смеясь, помахал маме щипцами, на которых болталась вырезанная гланда. – С одной покончено, Лилли, – воскликнул он. – Абсолютно не больно. Чик и готово. Казалось, между первым и вторым появлением отца прошла целая вечность. Наконец он вышел в приёмную, взял шляпу и пальто. Он по-прежнему улыбался, но не так широко, как прежде. – Вот и всё, – заключил он. – Сущий пустяк. Ладно, босс, идём. Страшно хочется есть. Через несколько мгновений его бодрость улетучилась. Он прислонился к стене и застонал: – Он меня зарезал. Я истекаю кровью. Бёртон, сюда! Скорей! Что ты со мной сделал? Доктор Бёртон выбежал в приёмную. Справедливости ради надо сказать, что он сочувствовал искренне. Он и сам проходил через это однажды. – Вы поправитесь, старый первопроходец, – подбадривал он отца. – Делать нечего – вы пошли по трудному пути. Разумеется, отец не мог вести машину. Мама вызвала такси. «Полоумную повозку» отбуксировали из больничного гаража позднее. – Я пытался завести её, – объяснял шофёр маме. – Но ничего не вышло. Самая капризная машина, из всех, с какими мне приходилось иметь дело. – Не думаю, что с ней может справиться кто-то, кроме мистера Гилбрета, – ответила мама. Отец пролежал в постели две недели. На нашей памяти это был первый подобный случай. Ни курить, ни есть, ни разговаривать он не мог. У него оставалось последнее оружие – испепеляющий взгляд. Он вперил этот взгляд в Билли на целых две минуты, когда тот спросил, получилось ли у отца повторить подвиг спартанского мальчика. Голос вскоре вернулся к отцу и вот при каких обстоятельствах. В тот день он впервые сел в постели. Обложенный подушками, он читал почту. Среди писем была открытка от мистера Коггина. «Вынужден сообщить, мистер Гилбрет, что фильмы не получились. Я забыл снять с объектива колпачок. Прошу прощения. Коггин. P.S. Я увольняюсь.» Отец сбросил одеяла на пол и схватил халат. Впервые за две недели он заговорил:
– Из-под земли достану мерзавца, – прохрипел он. – Вот этими самыми руками выдеру из его глотки гланды! Увольняется он! Пусть катится к чертям собачьим!