Симфония одиночества. Повести и рассказы. Ереван, 2010 г. by Ованес Азнаурян

Ованес Азнаурян

Симфония одиночества Повести и рассказы Ованес Азнаурян

Оглавление ПРЕДИСЛОВИЕ .................................................................. 6 ПРОЛОГ ............................................................................... 7 СИНИЕ ГОРЫ ..................................................................... 8 ДАЧНЫЙ РАССКАЗ ......................................................... 10 ДИАЛОГ ............................................................................. 12 НАСТУПИЛ НОЯБРЬ ....................................................... 15 ОЧЕНЬ БОЛЬШОЕ И ДАЛЕКОЕ .................................... 20 МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА ............................................. 28 БОТАНИЧЕСКИЙ САД ................................................... 33 ЗНАМЕНИЕ БОГОВ ......................................................... 35 ТРИ ЦЕРКВИ ..................................................................... 67 ВАНДА ............................................................................... 69 «РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ» ..................................... 75 АВТОБУС .......................................................................... 97 БОГАТАЯ, ОДИНОКАЯ ................................................ 108 ОСТАВИТЬ СЕРДЦЕ НА ВОЙНЕ ................................ 118 СОВРЕМЕННЫЙ РАССКАЗ ......................................... 124 ЛЕТОМ ............................................................................. 137 В БЕРДЖИ ....................................................................... 140 ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ЖАННЫ ................................... 150 ПРОЩАНИЕ .................................................................... 194 КОГДА ТЫ ПРИХОДИШЬ ............................................ 203 «ПАРУС ОДИНОКИЙ» .................................................. 255 PUZZLE ............................................................................ 258 ЛЮБОВЬ НА ГОД .......................................................... 287 ДВА ХУДОЖНИКА........................................................ 318 2

Ованес Азнаурян

Симфония одиночества Повести и рассказы

Ереван Авторское издание 2010

УДК 882-3 Азнаурян ББК 84Р-4 А356

Азнаурян Ованес А356 Симфония одиночества: Повести и рассказы / Ованес Азнаурян. - Ер.: Авторское издание, 2010. - 345 с.

УДК 882-3 Азнаурян ББК 84Р-4

2010 г.

ISBN: 978-9939-53-821-1

диночество — социально-психологическое явление, эмоциональное состояние человека, связанное с отсутствием близких, положительных эмоциональных связей с людьми и/или со страхом их потери в результате вынужденной или имеющей психологические причины социальной изоляции. В рамках этого понятия различают два различных феномена — позитивное (уединенность) и негативное (изоляция) одиночество, однако чаще всего понятие Одиночества имеет негативные коннотации. (Википедия)

ПРЕДИСЛОВИЕ Папа утверждает, что Великий Шарль приходится нам дальним родственником, но мы никогда это не проверяли, да и вряд ли когданибудь проверим. Тем не менее, мы всей семьѐй его очень любим. Сколько себя помню, у нас дома были его песни, и всегда на книжной полке стояла фотография Азнавура, рядом с фото Хемингуэя (это любовь мамы). Родился 1 марта 1974 года (мама всѐ боялась: а вдруг 29 февраля! Значит, день рождения будет в четыре года раз!), в тот же день и час, что и родился Фредерик Шопен, мой брат-близнец, вместе с которым мы любили Жорж Санд и дружили с Листом, но это было давно, в позапрошлом веке. В прошлом - окончил Ереванский педагогический институт, факультет истории и основ права. С 1994 года по февраль 2010 г. преподавал историю в школе №55 им. А.П.Чехова г.Еревана, которую, кстати, и окончил в 1991 году. В настоящее время (это уже в 21 веке), являюсь системным админом (чего только не встретишь в природе!). Сознательно пишу с 1989 года. Учителями своими считаю Хемингуэя, Бальзака, Стендаля, Чехова, Бунина, Булгакова, также Бетховена и Гогена, Терьяна, Севака, Лео и многих, многих других. Публиковался в журналах "Литературная Армения" (1997 г.), "Póki my żyjemy" ("Пока мы живы", 2010 г.), газетах "Комсомолец" (давно это было: "Миниатюры об осени, в 1990-м), "Красноярском вестнике" (2003 г.).

ПРОЛОГ 1 …всѐ кончилось, и всѐ потеряло смысл. Жизнь, вся та же жизнь стала отныне черно-белой, и ничто больше не радовало. Не было красок: ни весной, ни летом, ни даже осенью. А зимой была опять смерть. Черно-белая, но чаще серая… Ах! Серая, серая жизнь! Ненужная, бессмысленная, как жизнь дворовой собаки, которая тычется носом в куче мусора, но не находит ничего съестного. Люди перестали есть, что ли? Неужели люди не едят больше мяса? Видимо, нет. Иначе были бы и кости. Боже, хотя бы косточку!.. - Иди, дружок: ничего тут нет. Помирай, дружок, потому что жизнь кончилась, потому что все уходят. 2 И осталась одна большая жирная клякса. И пианино было испорчено, и поэтому аккорд, весь черный, продолжал звучать, несмотря на то, что руки оторвались от клавиш. А, может, кто-то забыл снять ногу с педали? Продолжает давить на педаль и скоро врежется в толстую стену или слетит с поворота? Да, конечно, в пропасть, и, конечно, пианино сгорит, и клякса испортит весь лист, всю дневную работу, и придѐтся всѐ заново переписывать. Всегда переписывать. Переписывать до толстой стены, до черного аккорда. 3 Всѐ поменялось: стихи стали прозой, а проза стала стихами, и поэт не улыбается, когда весной на деревьях появляются почки, и не плачет, когда осенью опадает последний лист. Поэт лишь копается в куче мусора. Господи! Почему люди стали травоядными? Потому что сожгли пианино, потому что нету сил переписывать сначала… 1994 год.

СИНИЕ ГОРЫ На обочине дороги, в скале был родник, и они остановились, чтобы запастись водой. Воздух был чистым и с утра свежим. Дул лѐгкий ветерок. Выйдя из машины, Аннет сказала, что всѐ-таки удивительно, какой здесь чистый воздух, не то, что в городе, где нечем дышать. Она это говорила каждый раз, когда они ехали на дачу, т.е. каждое воскресенье, и ему, Гарри, это уже надоело и стоило невероятных усилий, чтобы сдержать себя и не взорваться, а только вздохнуть: “О, господи!”, на что Аннет не обратила никакого внимания. Наполнив канистры, они вернулись в машину; Гарри завѐл еѐ, и они поехали дальше. Дорога всѐ время уходила вверх. Они были муж и жена и ехали на дачу, которая находилась в 22 км от города Себесты, где они жили - маленького провинциального городка, в котором была всего одна больница, в которой и работали Аннет и Гарри Диге. Несмотря на близость Дачного посѐлка и асфальтированную недавно дорогу, туда можно было добраться лишь за сорок минут. Дорога была опасной и настолько узкой, что на ней две машины вряд ли могли поместиться рядом, а бесчисленные повороты просто изводили водителей. Справа были скалы, грозно свешивающиеся над дорогой, пугающие водителей частыми камнепадами; слева же на протяжении всего пути была пропасть, а далеко внизу была долина, сожженная солнцем. Сверху, с дороги, были видны три села, находящиеся друг от друга на небольшом расстоянии (во всяком случае, так казалось сверху), кажущиеся тремя зелеными островками среди этого безжизненного океана. Дальше, за долиной, поднималась цепь высоких синих гор, которые из-за несгустившейся ещѐ дымки были видны. За горами была уже другая страна. -А интересно, как там, за горами?- спросила Аннет, открывая одну из маленьких канистр, чтоб выпить воды, и выливая воду себе на юбку в цветочках. У неѐ были красивые волосы, красивые ноги и красивые очки.

-Не знаю,- ответил муж. -Не всѐ ли тебе равно?- Гарри переключил скорость и, секунду посмотрев на горы, снова сосредоточился на дороге. На этой дороге часто случались аварии. Недавно, например, в пропасть из-за тумана свалился рейсовый автобус, возивший отдыхающих из пансионата в город. Пансионат этот был в Дачном посѐлке, куда теперь ехали Гарри и его жена, и пассажиры автобуса все были из столицы, Теофиля. В Себесте они должны были сесть в самолѐт и лететь домой, но все они, в том числе и шофер автобуса, погибли. Автобус с трудом вытащили из пропасти (там, внизу, под дорогой растѐт шиповник), с помощью огромного подъемного крана. Гарри почему-то вспомнил об этой аварии. Это было как раз на этом участке пути, и, несмотря на то, что он знал все повороты и вообще всю дорогу наизусть, решил быть внимательным и не рисковать. Было лето, и было утро, и было прохладно, и дымка ещѐ не сгустилась над долиной и не скрыла синие горы, за которым была другая, Бог весть, какая страна, но уже через час-полтора всѐ изменится. Станет невыносимо жарко, асфальт закипит, и от этого станет ещѐ жарче; синие горы исчезнут, исчезнет и долина внизу, и три села уже не будут видны; всѐ изменится, как будто и не было ничего… Впереди был последний поворот, который Гарри отлично взял. Подъем кончился и пропасть слева тоже, и уже пошли поля. Справа тоже было поле, у края которого начинались дачи, поднимаясь по склону невысокого холма. Дача Гарри и Аннет была одной из нижних в этой лестнице из дач, и из окон дома открывался прекрасный вид на поля. Машина остановилась у зелѐных ворот. Аннет вышла и, потянувшись, сказала, что удивительно, какой здесь великолепный воздух, не то, что в городе… “Ну и черт с тобой!”-подумал Гарри и пошел открывать ворота. Догадывалась Аннет уже давно, но уже неделю назад она убедилась в том, что Гарри завѐл себе любовницу. 1990год.

ДАЧНЫЙ РАССКАЗ Подходил к концу август. Семейство Тенегди, живущее через две-три дачи от нас (папа познакомился с ними недавно), пригласило нас на чай. В семь часов вечера, заперев на замок ворота нашей дачи, мы пошли к ним в гости. Наступал теплый вечер, и в воздухе пахло корой деревьев и сухой травой. Листья на деревьях тихо шелестели от ветра, и все, казалось, начинало успокаиваться и приходить в себя после знойного дня. Старое солнце заходило за далеким холмом, и низко над полем летали жуки. Было тепло, и вечер, обещая волшебную ночь, что-то тихо нашептывал нам. Открыв дверцу больших зеленых ворот, папа крикнул: -Гостей принимаете?- И сразу мы увидели главу семейства, мужчину среднего возраста, с курчавыми волосами, уже несколько поседевшими, и орлиным носом. Он спускался по крутой деревянной лестнице, ведущей из веранды в сад, и потом по бетонированной дорожке пошел к нам на встречу. -Очень рад,- сказал Тенегди, широко улыбаясь. -Моя жена, сын,- представил маму и меня папа. -Очень рад,- почему-то опять повторил Тенегди и повел нас наверх. Территория дачи была большая. По обе стороны от дорожки росли яблони и груши, на которых были уже спелые плоды. Я заметил, что между двух яблонь, в глубине сада висел большой гамак; в нем были две подушки и еще пластмассовая кукла в красном платьице. -Познакомьтесь: моя жена,- сказал хозяин дачи, указывая на еще довольно-таки молодую женщину с большими глазами и родинкой на шее. Она познакомилась с мамой и папой, а потом сверху вниз посмотрела на меня. -Какой красивый мальчик! Я покраснел, и она рассмеялась. Потом из комнаты вышла девочка. Тенегдянша поманила еѐ к себе и поцеловала. -А это наша дочь Анна. На столе стояли чайник, сахарница, варенье и ШОКОЛАДНЫЕ КОНФЕТЫ. Я особенно налегал на конфеты, и мама то и дело в паузах в разговоре шипела на меня:

-Хватит! Ты один съел все конфеты. -Ничего, ничего,- улыбалась глазастая тетя Тенегди.- У нас еще есть, я сейчас принесу.- И я с восхищением посмотрел ей вслед: у них так много шоколадных конфет! И с грустью добавил: у нас они вчера кончились. На другом конце стола уже: -Да-да-да-да-да-да-да-да-да-да-да,- говорил папа весь в дыму. -Конечно-конечно-конечно-конечно-конечно,- соглашался с ним Тенегди и моргал прослезившимися от папиного сигаретного дыма глазами. Я попросил еще чаю и почувствовал (не увидел, а почувствовал!), как мама сверкнула глазами. Тетя Тенегди тем не менее налила мне еще, и я гордо посмотрел на еѐ такую же глазастую, как и она, дочь Анну -А что вы здесь сидите с нами?- сказал Тенегди-отец.- Пойдите в сад, поиграйте. Анна, покажи мальчику наш сад. По крутой лестнице мы спустились в сад. Анна сразу пошла к гамаку и села на подушки, положив на колени куклу. -Красивая кукла?- спросила она. -Нет,- ответил я. Она фыркнула: -Ты ничего не понимаешь в женщинах. -А вот и понимаю!- убежденно сказал я, но Анна пожала плечами, не желая, очевидно, знать, что именно я понимаю в женщинах. Потом стемнело, и на веранде зажгли свет. На небе одна за другой появлялись звезды. Моя мама и мама Анны о чем-то тихо беседовали, а наши папы, выпив, кроме чая еще что-то, спорили и не соглашались друг с другом. Анна сидела в гамаке, а я раскачивал еѐ, стоя под яблоней. Она говорила, что они теперь каждое лето будут приезжать сюда, в Дачный Посѐлок и что они недавно купили эту дачу. Я отвечал, что мы так и так каждое лето приезжаем в этот Дачный Поселок. Анна смотрела на звезды. Я смотрел то на звезды, то на нее. На траве под гамаком, закрыв пластмассовые глаза, спала ее кукла в красном платьице… И вдруг я сказал, что я уже перешел в четвѐртый класс, и мне уже десять лет! Она посмотрела на меня и сказала, что она

пока перешла в третий. И опять возникла пауза. Потом послышались шаги наших родителей. Мама звала меня: мы должны были уже уходить. Я услышал пьяный голос отца Анны: -Вы посмотрите! Это что-то из русской классики. Дама сидит на качелях, а кавалер раскачивает ее, и они говорят, вероятно, о любви!- Он был специалистом русской литературы. Ему ответил такой же пьяный голос моего отца: -Это что-то чеховское! -Да ну что ты! Это же Тургенев!.. Мы шли вдоль заборов дач по широкой ухабистой тропе. Мама с папой о чем-то говорили, а я смотрел на черное небо. Я думал о том, какое оно здесь красивое и как много здесь видно звезд… А, может, я думал еще о чем-то, но я ведь не помню: это было слишком давно. 1991год.

ДИАЛОГ -Знаешь, опять идет снег. -Да. -Может, это последний снег в году? -Конечно. -Ведь по календарю уже давно весна. -Может, календарь ничего не значит. -Может быть. А то бы давно была весна, правда? -Да, и мы бы уехали. -Я так хочу уехать! -Я тоже. -Но опять пошел снег. -Да -Я ненавижу этот снег! -Да, мы не можем уехать. -А когда снег перестанет идти, мы уедем? -Нет. -Почему?

-Он должен еще растаять. -О, как я ненавижу этот снег! -Да, из-за него мы не можем уехать… -А ты помнишь, как мы радовались, когда пошел первый снег? -Да, но мы не знали, что все это так затянется. -Ты прав: все это слишком затянулось. -Ты не собираешься лечь? -Помнишь, как мы встречали Новый год? -Да. Мы вдвоем очень выпили, и у нас ничего не получилось ночью. -Нет, ты не помнишь: тогда опять пошел снег. Слушай, почему он нас все время преследует? -Иди сюда, приляг… -Что мы ему плохого сделали? Мы просто любим друг друга. Разве это преступление? -Конечно, нет. -Тогда почему он запер нас здесь? Что мы ему сделали?.. Почему ты молчишь? Я сказала глупость? Ты меня больше не любишь? -Люблю. -Как хорошо, что ты мне говоришь это. Говори почаще, ладно? -Я тебя люблю. -Ты очень добрый. Слушай, а если бы не было зимы? -Нет. Зима для того, чтоб потом была весна. -Если б не было зимы, весны не было б? -Нет. -Жаль. Хорошо бы всегда была весна. -И лето. -Да, и еще осень. Я очень люблю осень, потому что потом бывает весна. -Ты хотела сказать ”зима”? -Нет. -Ладно. Иди сюда. Ты не устала стоять там, у окна? -А все же снег это тоже красиво. -Да, но мы не можем уехать. -Я ненавижу снег! -Ты это уже говорила.

-Он очень красивый, особенно ночью, и я его ненавижу. Смешно, правда? -Ты замерзнешь… -Слушай, почему бы и тебе не подойти к окну и не посмотреть, как идет снег? -Я предпочитаю лежать в постели, так теплее. А ты скоро замерзнешь. -Нет. Я должна стоять здесь. Он очень красивый и, наверное, знает об этом, но если я все время буду твердить, что я ненавижу его, он перестанет идти. -По-моему, ты сходишь с ума. -А почему не сходишь с ума ты? Тебе что, нравится, что снова идет снег? Да? В таком случае, знай, что ты - предатель, ты предал меня! -Прошу тебя, не сходи с ума. -Нет, я хочу сойти с ума, потому что ты ничего не делаешь для того, чтоб снег перестал идти, и наступила весна. -О, господи!… -Почему ты сидишь, сложа руки? Ты что, сдался? Не выдержал и сдался? Но это ведь не честно! Надо делать все, чтоб скорее наступила весна… ПОСЛУШАЙ! ПОСЛУШАЙ!!! Сейчас же встань и иди сюда! Вот так! Сдался он, видите ли!.. А теперь обними меня. Так. И ответь, только честно, ладно? Когда наступит весна? Отвечай сразу!.. -Завтра. -Ты это знаешь наверняка?.. -Да. -Но ведь теперь-то идет снег. -Это последний снег, а завтра будет весна. -Завтра будет весна… Скажи еще, что ты меня любишь. -Я тебя люблю. -Знаешь, а снег это все же очень красиво. -Ладно, пошли спать. -Пошли. -Спи спокойно. -А ты не ложишься? -Нет. Я погляжу еще, как идет снег. -Спокойной ночи, милый.

-Спокойной ночи. Передай, пожалуйста, сигареты. Спасибо. А теперь спи. -Я уже сплю, милый. А ты ляжешь скоро? -Да. Он вышел на балкон. Воздух был чистым и пахнул снегом. Шел снег. Он шел всю ночь, не переставая. Снег шел и все утро, и он не знал, разбудить ее, или не стоит. 1992год.

НАСТУПИЛ НОЯБРЬ Наступил ноябрь, и начались дожди - последняя дань осени людям. Через пару недель дождь превратится в снег, и город весь преобразится, но пока, в тот день была еще осень, и шел дождь. Он шел с утра, и казалось, что в Теофиле все время вечер: в домах горел электрический свет, и было как-то по-вечернему грустно. На улице воздух был чист и пахнул опавшими листьями - осенью, и откуда-то еще доносился запах дыма, как будто разожгли костер. Вместе с дождем этот запах кружил голову. Еще было время, и я бродил по улицам. Предательски замерзали нос и руки, а рядом по мокрому асфальту шипели грязные авто, скапливаясь под лениво меняющим цвета светофором. Шел дождь, и мне нравилось бродить так и думать о том, что у меня есть время. Вместе с тем я не знал, куда себя деть. Мимо меня проходили многочисленные зонтики, все мокрые и разноцветные. Я долго бродил так, потом рискнул и зашел в кафе ”Сказка”, недалеко от Лебединого озера, на улице Поэтов. Я заказал кофе и занял столик у окна. Большие окна этого кафе запотели от внутреннего тепла, и нельзя было увидеть улицу, но все же чувствовалось, что там идет дождь. Я распахнул куртку, снял берет (берет - чисто из пижонства), и закурил: с кофе было очень вкусно курить сигарету. За соседним столиком сидели молодая женщина и ее сын. Женщина пила кофе, а мальчик (ему было лет 6-7), ел пирожное. Он набил рот и при этом пытался что-то рассказывать. У него это

получалось очень смешно, и женщина смотрела на своего сына и улыбалась. У нее шея была обвязана сиреневым платком, и плащ ее тоже был сиреневого цвета. Женщина была красивая, и на вид ей было 30-32года. Мальчик был одет в смешную кожаную куртку, и на голове у него была матросская бескозырка с двумя черными лентами сзади. У мальчика были большие карие глаза, широкий лоб. Длинные светлокаштановые волосы его выглядывали из-под бескозырки и падали на глаза, и мальчик то и дело правой рукой поправлял их. Правая рука у него была в красках; может быть, мальчик любил рисовать… Теперь он ел пирожное и что-то рассказывал женщине в сиреневом плаще. Я подумал, что мне приятно смотреть на женщину и мальчика, и я смотрел на них и пил кофе. Когда мальчик кончил есть, они ушли, и я остался один (такое было чувство; кафе же было переполнено). Приятно было сидеть в теплом кафе и знать, что на улице дождь и холодно, и я еле удержался от соблазна заказать еще кофе. Вместо этого я закурил. Я купил новую пачку сигарет и мог не беспокоиться за будущее. Одному мне пришлось оставаться недолго: за столик, за которым сидели мальчик и женщина, теперь сели девушка и парень. Я видел, как они вошли. Они принесли с собой запах дождя. Я заметил в них какую-то скованность и неуверенность. Им принесли кофе, но маленькие с красной розой чашечки были треснуты и без ушек, и парень от этого густо покраснел. Девушка оценила смущение парня и сказала, что зато кофе очень вкусный. -Правда?- обрадовался парень, и они почему-то рассмеялись. А я подумал, что девушка не ошиблась: кофе был действительно очень вкусный. По их неуверенности и по тому, как парень не рисковал смотреть девушке в глаза, я сделал вывод, что это их первое свидание. Они мало говорили, и парень нервничал от того, что не знал, о чем говорить. Но, казалось, он был счастлив уже тем, что девушка была тут, рядом, и он дышал с ней одним воздухом. Воздухом теплого кафе. Он достал сигареты и закурил -Почему ты так много куришь?- спросила девушка. Он посмотрел на нее и сказал, что ему просто хочется курить, что он курит уже давно и вообще не знает, почему он курит.- Дай мне тоже,- сказала девушка.- Я хочу попробовать.

Парень сначала не знал, дать девушке сигарету или нет; он не знал, как будет лучше, правильнее. Но потом он все же дал сигарету, и девушка закурила. В тот первый день , наверное, парень решил не противиться девушке: ведь все еще было некрепко и шатко, и он испугался, как бы по его вине что-то не сломалось. А девушка курила, и не закашлялась, и, казалось, это ее веселит. Ей было, может быть, весело от мысли, что она курит в кафе и рядом с ней сидит ее парень. У девушки были подведенные карандашом глаза и коротко остриженные волосы. Девушка была в короткой джинсовой юбке и бежевой блузке, поверх которой была курточка из толстой грубой ткани с большими квадратиками. Я заметил, что у неѐ длинные, тонкие, но сильные пальцы (пальцы пианистки); под кожей кисти были видны вены, чуть вздувшиеся. Я был рад, что у неѐ такие руки, и вспомнил, что она разбирается в кофе. Парень взял еѐ руку и приблизил к губам. -Давай пойдем, погуляем по городу,- сказала она. -Ты не хочешь больше курить?- спросил он. -Нет.- Она улыбнулась.- И вообще я решила, что не буду курить. Парень обрадовался этому: все же он не хотел, чтоб девушка курила. Он положил сигареты и спички в карман плаща, и они ушли. Мне тоже надо было уходить, хотя было жаль оставлять теплое кафе. Когда я вышел на улицу, мне в лицо сразу ударил запах дождя, и я увидел девушку и парня: они шли, взявшись за руку. А я пошѐл в сторону Оперы. Площадь Оперы (или Театральная плошадь) была пустынна и, как все остальное, мокрая. Выпив из фонтанчика воды, я перешел улицу Руссо и вошѐл в Чопин парк перед Консерваторией. Я знал, что мне не придѐтся долго ждать, и поэтому я не сел на скамейку (скамейки тоже все были мокрые), а стал гулять. С деревьев капало, и время от времени, если дул ветер, с них падали листья, а листья, которые уже опали, шелестели под ногами. Я не заметил, как из Консерватории вышла Нина; она просто вдруг оказалась рядом, и я вздрогнул от неожиданности. Она на вид была уставшей, и я сказал, что мы можем пойти ко мне домой и остаться там до вечера. Она отказалась, и мы решили просто гулять по городу. Я рассказал, как заходил в кафе, о женщине с маленьким сыном и о влюбленной паре. Я рассказал, как парень сначала не знал, дать

девушке сигарету или нет. Нина рассмеялась и сказала, что это напомнило ей о том, что ей до смерти хочется курить. Мы вернулись в Чопин парк перед Консерваторией и сели на мокрую скамейку. Я дал Нине сигарету и огня. -А тебе все равно, курю я или нет, правда?- сказала Нина. -Нет. Но я думаю, что ты можешь делать все, что хочешь,ответил я. -Неужели? -Да. Нина ничего не сказала и продолжала курить. Я тоже закурил; курить под дождем было очень хорошо. -А странно: мы уже не влюбленная пара. -Да. Нас как-то уже не назовешь влюбленной парой. А потом Нина сказала, что еѐ пригласили на какой-то день рождения и что мы можем пойти туда, и мы пошли, Дом, где праздновали день рождения, находился недалеко: в конце улицы, тянувшейся от кафе “Козырек”. Это кафе закрывают, когда начинаются холода, и теперь оно было закрыто, и столики и стулья были собраны в кучу под деревом. Вся площадка была разостлана ковром из опавших листьев. Улочка, по которой мы шли, была пустынна, и наши шаги раздавались громко и гулко. Уже в подъезде была слышна музыка, и Нина, посмотрев на меня, улыбнулась. Когда мы вошли в квартиру, она познакомила меня со всеми; все они были знакомые Нины. Парни ходили по квартире с бокалами шампанского в руках, а девушки в большинстве своем сидели на большом длинном диване. Некоторые танцевали, и никто не мешал влюбленным, и они спокойно целовались в коридоре или спальной комнате. Нина куда-то ушла. Я сел на диван, и мне какой-то сердобольный парень с большой головой и в очках налил шампанского. Я пил шампанское и курил. Потом сидящая рядом со мной девушка сказала, что я не должен разрешать Нине так много курить, и я ответил, что впредь я вообще не разрешу, чтоб Нина курила. Девушка улыбнулась мне. У неѐ был большой рот и пухлые губы. Она была в черных туфлях, очень похожих на индейские мокасины. На ней было короткое вязаное платье цвета выжженной глины, и в ушах красные клипсы. У неѐ были красивые ноги; она была в красных колготках. Она

спросила, когда мы познакомились с Ниной. Я ответил, что не помню, и она рассмеялась. Потом она говорила еще что-то , но я ее не слушал, потому что искал глазами Нину. Ее нигде не было . Потом она появилась откуда-то и подошла ко мне. -Ну, как ты?- спросила Нина. Я ответил: -Второй бокал шампанского и четвертая сигарета. -Нормально. Дай и мне. Я дал ей сигарету, несмотря на девушку в мокасинах. -Скоро мы уйдем.- Нина глубоко затянулась и с шумом выпустила дым. -Почему так рано?- спросил я , хотя в душе был рад, что мы уйдем отсюда. -Не знаю,- ответила Нина (она казалась еще больше уставшей).- Мне не хочется здесь больше оставаться. Пятнадцать минут спустя мы ушли. Уже было темно, но дождь все еще шел. Ты не видел его, но он время от времени капал тебе на нос. Стало холоднее, и мои руки быстро замерзли. У Нины они тоже замерзли, и я взял ее руку к себе в карман, и мы шли так. Потом Нина сказала, что хотела бы посидеть где нибудь, и мы пошли в кафе “Сказка”. Нина и я сели за столик, за которым я сидел днем, когда у меня было время. В зале свет уже погасили, и он горел лишь за стойкой. Там женщина готовила нам кофе и в то же время кричала на свою дочь, девочку лет тринадцати, которая там же готовила уроки. В кафе никого больше не было, и я показал Нине соседний столик и сказал, что за ним сидели женщина с сыном в матросской бескозырке, потом девушка и парень. Это было мое сегодняшнее приключение, и я хотел рассказывать об этом снова и снова. Потом нам подали кофе (в треснутых чашках, без ушек), и мы стали пить и, как обычно, курили. Я взглянул, не смотрит ли женщина на нас (она не смотрела, она помогала дочери), и стал целовать Нину. У неѐ были уставшие глаза, и я ее любил. Я целовал ее долго, потом мы встали, чтоб уйти и только тогда женщина сказала, что кафе закрывается. Мы поблагодарили ее (я - за то, что она не сказала этого тогда, когда мы целовались). На улице Нина стала мерзнуть, и мы пошли быстрее, чтобы она согрелась. Я проводил ее до подъезда и сам, погуляв еще немного один,

пошел к себе и лег в постель. Я устал, но еще долго не мог заснуть. Потому что была осень, потому что было слышно, как идет усилившийся дождь. Я представлял себе, что сейчас делает Нина, и мне было хорошо думать о ней, как впрочем, об осени и дожде. …А через две недели дождь превратился в снег, и город стал другим. Люди одели шубы и пальто, и зонтики исчезли. Через два месяца наступил 1988год, через три - все изменилось, и все время уже менялось, и старое начинало забываться, и никто не знал, когда снова будет легко и просто. 1993 год

ОЧЕНЬ БОЛЬШОЕ И ДАЛЕКОЕ На высоком подоконнике, в красивой светлой спальной комнате, на коленях, прижавшись лбом к холодному окну, сидел пятилетний мальчик с коротко стриженными волосами. Он смотрел на улицу, на проезжающие внизу автомобили и на спешащих куда-то прохожих. Недавно был Новый год, и воздух все еще пахнул празднично и по-новогоднему, и дух самого праздника еще не отшумел и не растаял. В гостиной стояла огромная елка с пятиконечной звездой на макушке, тяжелыми, но хрупкими шарами; елка блестела всякими ”дождями” и “серпантинами”. А под большим столом в упаковочных коробках, которые мальчик имел привычку хранить, лежали игрушки. Мальчика приводила в восторг мысль, что они все там, в гостиной, и они так удивительно пахнут, эти новые игрушки. Можно сидеть еще и еще на подоконнике в спальной, а потом пойти в гостиную, включить огни на елке, сесть на пол и, вытащив из-под стола новые игрушки, знакомить их со старыми. Это была такая игра. Мальчик знакомил свои игрушки, и лицо его при этом было сосредоточено, а на душе - безмятежно счастливо, как это бывает только в детстве, а детство было большое, очень большое и счастливое…

Мальчик часто прижимал к лицу игрушки и с наслаждением вдыхал их новый запах, казалось, это было время сплошных запахов, которые превратятся в воспоминания и не вернутся уже никогда. Поставив машины в “гараж”, мальчик стал теперь смотреть, как вертятся спиралеобразные ленты в электрическом камине и отбрасывают странные тени на экране. Перед камином мальчик мог сидеть часами. Ему приятно было сидеть так и чувствовать, как от электрического тепла у него пылают щеки и “горят” глаза. Как и очень многое, этот старый камин мальчик запомнит на всю жизнь… Потом в гостиную вошла бабушка, принеся с собой запах чегото очень вкусного. -Хочешь пойти с дедом погулять?- спросила она. -Да. -Тогда давай одеваться. И вот пятилетний мальчик, одетый с помощью бабушки, стоит у входной двери и нетерпеливо смотрит, как медленно (о, слишком медленно!) одевается дед. -Деда, скорее же!- крикнул мальчик, потеряв терпение. -Снег не растает,- ответил с расстановкой дед и улыбнулся ему. Потом они вышли на улицу. Воздух пахнул снегом, и мороз весело щекотал в носу. Рано замерзшей рукой мальчик держался за всегда теплую руку деда, и они шли по улицам маленького города, Себесты. Деда без конца останавливали знакомые, и он подолгу разговаривал с ними. А мальчик, решив сначала для себя, “добрый” ли знакомый или “злой”, отходил в сторону и принимался играть в снегу. Часто, задыхаясь от восторга, Мальчик окликал деда и показывал на свое пальто, белое от прилипшего снега, и тогда дед смотрел на него и улыбался… Но вот очередной разговор был закончен и мальчик со стариком продолжили путь. -А он добрый, этот, что без одной руки,- сказал мальчик, держась за руку деда и подпрыгивая от возбуждения.. -Да,- ответил дед.- Он очень добрый и несчастный -А кто он? -Он мой брат…

Мальчик ничего не сказал, и они пошли дальше. Когда проходили большой мост, мальчик остановился, чтоб посмотреть, как течет река внизу. Летом мальчик будет уже большой и с остальными мальчиками будет ловить рыбу, стоя, как и они, в воде. А сейчас река спала, и на ней образовались островки, засыпанные снегом… Дедушка был уже далеко и звал его. Мальчик подбежал к нему и, как обычно, взял его за руку. И вдруг в голове его мелькнула потрясающая мысль; мальчик нагнулся, набрал ковшиком руки снег и лизнул… -Не ешь снег!- сказал строго дед, стряхивая с перчаток внука снег. -Но он вкусный! -Здесь он грязный,- сказал дед, а потом, подмигнув:- В парке он намного чище… Они дошли до парка, и тогда пошел снег. Пошел снег, и стало темнеть, и было хорошо смотреть на желтые фонари в этом самом парке. Или же можно было просто стоять и, закинув голову, смотреть наверх, на черное небо и чувствовать, на щеках, губах и ресницах обжигающие снежинки. Мальчику было хорошо, тепло и даже жарко, и он поел-таки вкусного ч и с т о г о снега, и щеки его пылали… Мальчик огляделся и увидел деда, сидящего одиноко на скамейке. Он был весь в снегу, и только местами чернело его старое пальто. Он сидел, как-то съежившись, держа руки в карманах. Мальчик понял, что деду холодно. -Пойдем домой, дед, я устал,- сказал мальчик и поцеловал его в чисто выбритую щеку, как-то удивительно пахнущую дедушкиным одеколоном. Дед улыбнулся, улыбнулся так, как всегда улыбался, улыбкой, которую мальчик будет помнить вечно и вспоминать, когда будет трудно. -Пойдем,- сказал дед,- бабушка приготовила что-то вкусное. Мальчик снял мокрую от снега шерстяную перчатку, и дед зажал в своей теплой руке маленькую ручонку внука. А мальчик подумал, что, несмотря ни на что, рука у деда даже без перчатки всегда теплая. Хорошо было вернуться в теплый светлый дом после снежных сказочных улиц, освещенных желтыми фонарями… И во всей квартире был запах чего-то очень вкусного, и мальчик догадался, что бабушка

приготовила то, что он очень любит - котлеты… Мальчик любил горячие котлеты запивать горячим сладким чаем. Бабушка снимала с него пальто, а он все время норовил вырваться и прыгал от возбуждения. -Бабушка! Я ел чистый снег!- крикнул он, не выдержав. Бабушка сдвинула брови и посмотрела на деда. А дед тихо смеялся… ----------------------А что если он заболеет?- спрашивает сердито бабушка.- Что я тогда скажу его матери? -Не заболеет,- уверенно отвечает дед. -Отвечать будешь ты!- Бабушка поворачивается и уходит на кухню. Дед все еще смеется. -Бабушка ничего не понимает,- говорит он мне, а я иду на кухню и усаживаюсь за кухонный стол. Бабушка колдует у плиты. -Снег был вкусный и чистый, так что я не заболею,- говорю я, а бабушка уже улыбается. -Скажи деду, что мы сейчас будем ужинать, пусть режет хлеб. -Бабу, а можно я это сделаю, я уже большой? -Нет. Он ведь дедушка. Я встаю и выхожу из кухни, но бабушка останавливает меня: -Завтра мама приезжает… И я чувствую, что немею от счастья. -Мама? МАМА?! -Да. Она уже в поезде. -Она в поезде и приезжает ко мне? -Да. -Из Теофиля? -Конечно. Я бегу в гостиную. Там в кресле сидит дед перед телевизором; у него на коленях раскрытая газета. Дед явно спит. Я кричу: -Деда! Завтра мама приезжает! Дедушка вздрагивает и открывает глаза. Сначала он ничего не понимает, но я продолжаю кричать: -Она уже в поезде и приезжает ко мне! Дедушка усаживает меня к себе на колени.

-Завтра мама приезжает?- спрашивает он. -Да. Поездом! -В таком случае ты точно не должен заболеть.- Потом зовет бабушку:- Сильви подогрей чай: у него завтра мама приезжает… -Я и без тебя знаю, что ребенку нужно чаю,- отвечает из кухни сердитый голос бабушки. -Да! Чтоб не заболел. А то ты позволил ему есть снег… Режь хлеб! Мы ужинаем в гостиной. Я ем горячие котлеты и запиваю сладким чаем. Бабушка с дедушкой разговаривают. -Я видел Симона. -Как он? -По-прежнему. -Сын все еще пьет? -Да. Симон говорит, что тот вчера заходил к нему за деньгами. Он взял все его деньги. -Нужно дать Симону денег. -Да. И я поговорю с Хейгом. -Да разве он тебя послушает?- Потом бабушка говорит мне:Ешь, ешь, а то мама приедет завтра и скажет:”Какой у меня худой сын!” Я знаю, что я вовсе не худой, а очень даже толстый, и щеки у меня видны сзади, как у хомяка, но бабушке все кажется, что я худею… Вечер проходит тихо и спокойно. Чувствуется, что за окном идет снег, хотя он и не виден. Я сижу за письменным столом деда в нише гостиной и что-то рисую. Горит настольная лампа с желтым абажуром, и я смотрю на книжные полки, за стеклами которых мои фотографии. Потом смотрю на деда; он сидит в кресле, смотрит телевизор и одновременно читает газету, вернее, у него не получается делать ни то, ни другое, и он просто засыпает. Рядом с ним на тахте сидит бабушка и вяжет жилет (жилет - мне). Она вяжет и слушает телевизор. Слышен стук старых часов. Они не тикают, а стучат, и ночью их стук слышен даже в спальне. Я сижу за письменным столом деда, что-то рисую, потом выключаю лампу и иду к бабушке. -Бабу, а ты мне расскажешь сказку перед сном? -Конечно. Как всегда.

-Я хочу, чтоб ты рассказала мне ту сказку… Помнишь? Позавчерашнюю. -Обязательно, раз ты хочешь эту. Сейчас помою посуду, а потом пойдем спать, и я расскажу тебе сказку. Ты заснешь, а утром приедет мама. -Хорошо, что приезжает мама, правда? Бабушкино: -Конечно. И вот уже сказка рассказана. Бабушка молчит, но я знаю, что она еще не спит. -Бабу, а почему у меня нет брата? Я очень хочу, чтоб у меня был брат. Я бы его ТОЖЕ любил. Бабушка молчит, ничего не отвечает, а я слышу тяжелый вздох дедушки (оказывается, он тоже еще не спит). Я ухожу с головой под одеяло и стараюсь уснуть. “МАМА ПРИЕЗЖАЕТ!”- думаю я. ---------------------Однажды я видел сон, я был еще ребенком. Я видел суд, и на скамье подсудимых был я; меня обвиняли в каком-то “страшном” преступлении. Присяжные совещались между собой, до того выступал прокурор, и вот судья вынес приговор: смертная казнь. Тогда я вскрикнул: -Как вы можете убить меня, когда я так люблю свою маму?!.. Я проснулся. У моих ног сидела мама. Она сказала: -Ты плакал. Тебе приснился плохой сон? ----------------------И утром мама приехала. Было солнечно и морозно, и не верилось, что вечером опять пойдет снег, а между тем так бывало каждый день. Мы с дедом стояли на перроне и ждали поезда из Теофиля. Замерзший снег хрустел под ногами, и я боялся, что мама не приедет, или с поездом что-то случится. Но вот поезд подъехал, медленно раскачиваясь, и я увидел маму. Сначала я ее увидел в окне купе; она помахала мне рукой, и у меня запрыгало сердце. Потом она вышла из вагона, и я бросился к ней.

От нее пахло какими-то волшебными духами, и я вдыхал их запах, когда мама целовала меня. Потом мама поцеловала деда, и дед обнял ее. Мы пешком пошли домой (вокзал был рядом с нашим домом): мама, дедушка и между ними я. Дедушка нес мамин чемодан, а я - ее сумочку, чтобы что-нибудь тоже нести. Мама что-то рассказывала дедушке, и дед молча слушал. Я тоже молчал, но не вслушивался в то, что рассказывала мама, а лишь смотрел на нее. У мамы был длинныйпредлинный красный шарф с узелками на концах, и я думал о том, что очень люблю этот шарф, люблю маму и вообще влюблен в нее. Неужели мама приехала?!- не верилось мне… Я еще думал о том, какие подарки она мне принесла. Бабушка встретила нас, и я видел, что на глазах у нее слезы. Мама сняла пальто, шарф и показала мне подарки, которые принесла из Теофиля, а я показал ей мои новые машины, и мама терпеливо выслушивала: эта машина всегда очень серьезна, а эта всегда почему-то смеется… А потом мы завтракали. После завтрака мама и я пошли по магазинам. Мама говорила, что то, что есть в провинциальной Себесте, в Теофиле не найти… А потом мы с покупками, большую часть которых опять составляли подарки мне, вернулись домой. Когда приехала мама, мы с ней спали в гостиной; я - на тахте, мама - на раскладушке. Мама, как и бабушка, рассказывала мне перед сном сказки, но чаще - пела. У мамы был низкий, очень красивый голос, и она мне пела колыбельные песни. Я очень любил мамин голос, а когда она заканчивала песню, я притворялся спящим. Мама включала лампу на письменном столе (желтый абажур) и, оперевшись локтем о подушку и, подперев голову ладонью, читала книгу. Я осторожно открывал глаза и смотрел на нее и улыбался, когда улыбалась она, прочтя в книге что-то смешное… Но вот свет гаснет, и слышно, как мама кутается в одеяло. Можно спать! --------------------Уже утро. Солнце светит в окно и освещает гостиную. От этого все в комнате улыбается. Елка совсем другая, нежели ночью, не такая сказочно-волшебная и тоже улыбается. Часы стучат каким-то утренним стуком, а телевизор все еще спит. У меня сердце радостно екает: ведь мама приехала… Я слышу ее голос из кухни. Она пьет свой

непременный кофе и беседует с бабушкой. Дед пошел на работу. Сегодня понедельник. -Не разбудить ли его?- спрашивает мама. -Пускай спит,- отвечает бабушка.- А мы приготовим ему что-то вкусное на завтрак. И я кричу: -Мама, я уже проснулся! В гостиную входит мама и целует меня. Она в халате, одетом поверх ночной сорочки, и я счастлив от этого. Это означает: еще сегодня мама не уедет… ---------------------Опять вечер. Мы все сидим в гостиной. Как обычно: дед в кресле, смотрит телевизор или читает газету, бабушка на тахте вяжет мне жилет, рядом с ней мама читает книгу. А я рисую автомобили, сидя за письменным столом деда. Я думаю о том, что мне очень хочется спросить маму о брате, сказать, что мне очень хотелось бы иметь братика, но понимаю, что сейчас об этом не надо спрашивать. Сегодня мама очень грустная, и глаза ее печальны,и, когда она поднимает их от книги и смотрит на меня, я вижу в них какую-то непонятную мне тоску. И я хочу крикнуть ей: ни о чем не думай, ни о ком! Ведь у тебя есть я, твой сын, Максимилиан, есть дедушка и бабушка, и никто не может тебя любить так, как мы. Улыбнись мне, и я поцелую тебя и буду рассказывать тебе о реке, о том, что летом я буду уже взрослым и буду ловить рыбу… Но ты обязательно улыбнись, прошу тебя! Бабушка сейчас принесет чай, и мы будем ужинать… А потом ты возьмешь меня с собой в Теофиль. Ведь правда? Мы уедем вместе?.. И там я никому в обиду не дам тебя. Только улыбнись. Сейчас. Улыбнись, чтоб я мог жить, чтоб я не умер. Я умираю, когда ты грустна; я думаю, что именно я причина твоей грусти… Я смотрю на маму: она читает книгу. Она читает быстро и то и дело переворачивает страницы. Вдруг она захлопывает книгу и смотрит на меня. Она улыбается. Очень-очень счастливо. Я бросаюсь к ней и целую. Я живу. Я это чувствую. 1993год.

МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА “Впрочем, ненависти или враждебности он к ней не испытывал, в ней была какая-то теплота, усыпляющая его бдительность...” Ясунари Кавабата “Тысячекрылый журавль” Снег шел всю ночь, а утром перестал. Он шел и вчера, но быстро таял, и все думали, на том все и кончится, потому что было еще начало ноября. Но снег перестал лишь утром. За ночь весь город стал другим, и белизна ослепляла, и ты улыбался ей. После осенней грязи снег утром казался очень чистым, очищающим. Мужчина должен был позвонить женщине, но боялся. Он знал, что ему надо позвонить, но ничего не мог с собой поделать. Мужчина подошел к окну. Он удивился, что за ночь выпало столько снега, и прикоснулся лбом к оконному стеклу. Оно было неожиданно холодное, и от этой неожиданности мужчина вздрогнул. Но потом подумал: на улице ведь мороз. Просто трудно было свыкнуться с мыслью, что зима наступила так рано. Закурив сигарету, мужчина пошел к телефону... Когда женщина позвонила вчера, у мужчины были гости. Громко играл магнитофон. -У тебя гости?- спросила женщина. Услышав ее голос, мужчина почему-то вспомнил, что идет снег. -Да, гости,- ответил он. -Позвони мне завтра утром, ладно? Я хочу тебе сказать что-то. -Скажи сейчас. -Сейчас не получится. Завтра. -Хорошо. До завтра. -До завтра. Но они долгое время не клали трубки. Потом женщина сказала: -Эй, я кладу трубку. Мужчина словно выйдя из оцепенения: -Да, да... Хорошо. Значит, до завтра...

Они не виделись целых три месяца. За это время в жизни мужчины произошло много нового, и он думал, что эта женщина уже в прошлом. Но она позвонила вчера. Зачем? Мужчину не покидало чувство тревоги... Набирая ее номер телефона утром следующего дня, мужчина подумал, что, может быть, и сегодня пойдет снег, ближе к вечеру... -Это я, - сказал он, поздоровавшись. -Доброе утро. А я думала, не позвонишь. -Я тоже так думал. -Вот видишь. Я тебя все-таки знаю. Мужчина подумал, что он сейчас разнесет аппарат вдребезги. -Ты хотела мне что-то сказать? -Да. -Что? -Хотела. -Говори же! -Не кричи на меня. -Извини. Что ты хотела мне сказать? -Давай встретимся сегодня. -Ты не можешь сказать теперь? -Не могу. Мама дома и все такое. -Хорошо. Давай встретимся. -Через час подойдет? Я должна одеться. -Давай. Я буду ждать на прежнем месте. -Ладно.– Она повесила трубку, а мужчина подумал: ”На прежнем месте...Как в пошлых романах!” Он вышел на улицу. Небо было голубое-голубое. Замерзший снег хрустел под ногами. Увидев женщину, переходящую улицу, он думал, что она не изменилась. Длинные волосы собраны сзади в хвостик, длинное, серое пальто, еще больше подчеркивающее ее худобу. Мужчина подумал, что женщина похудела. Это было первое впечатление. Второе было прямо противоположно первому. Когда она подошла к нему, он понял, что женщина пополнела. Они пошли рядом: -Ты пополнела,- сказал мужчина. -Господи! Неужели так заметно?..

И мужчина не замедлив шага, почувствовал, что падает в какую-то яму. -Хорошо, что пошел снег, правда?- спросила женщина. -Не знаю. Когда снег еще не пошел, было намного теплее. -А мне сейчас не холодно. Перейдя улицу, теперь уже вместе, они вошли в парк, где находится Дом Камерной Музыки. Стены его были облеплены снегом. -Хочешь, сядем где-нибудь?- спросил мужчина.- Вон скамейка. Только сначала нужно будет очистить снег. -Нет. Я хочу ходить, - ответила женщина. Она подошла к дереву и стряхнула с веток снег. На деревьях были листья, некоторые совсем еще зеленые, и от тяжести снега, ветки свисали вниз, eще немного - сломаются. Когда женщина встряхнула с них снег, они поднялись. -Смотри,- сказала женщина, - на том дереве тоже много снега. Ты прав: снег пошел слишком рано, и листья не успели опасть. Мужчина подумал, что о том, что снег пошел слишком рано, он не говорил, он только подумал об этом. Подумал, но не сказал вслух. Как она узнала, о чем он думает? Впрочем, мужчина думал не только об этом. Еще о стольких вещах!.. Женщина встряхнула снег с другого дерева, с третьего. Она была без перчаток, и у нее покраснели руки. -У меня руки замерзли, - сказала она мужчине, но мужчина ничего не сказал. Ведь в том, что они расстались, была виновата она, ее всегдашнее упрямство. Еще ни чего не зная, она прогнала его, и он понял, что хлестать кнутом по лицу она умеет. Но он не привык получать пощечины, и когда она ударила, он подумал, что ненавидит ее. Потом ненависть прошла, и осталась только пустота. Сегодня же он почувствовал, что ему приятно смотреть на это худое лицо. Приятно, но не более того, подумал он. И она просто встретилась, чтоб сказать о том... Ничего не требовать. Просто сказать. Она, наверное, считала нужным сказать ему об этом. Мужчина подумал еще, что женщина, должно быть, долгое время не могла решить, позвонить ему или нет. -Мне так хочется послушать орган,- сказала женщина.- В последний раз я слушала органную музыку с тобой. Помнишь? “Зачем?”- подумал мужчина. Это означает уже не просто сказать о том, о важном, а упрекать, постараться вернуть. Дешевый

трюк. Но мужчина не почувствовал себя застигнутым врасплох. Он оставался спокоен. Ему не было тяжело. Он знал, что тяжело ей, женщине. Теперь она хочет воскресить прошлое. Зачем? -Помнишь?- снова спросила женщина. Он кивнул, потом спросил: -Мама знает? -Я ей не говорила, но она, конечно, догадывается. Она вся какая-то грустная ходит. Мне ее очень жаль. Он чуть было не сказал: сама виновата. Но лишь посмотрел на нее; женщина поняла.- Что же ты собираешься делать?- спросил он. Когда женщина посмотрела на него , он понял, что этим вопросом он убил ее последнюю надежду. Мужчине не было все равно, но в то же время он не мог не спросить. -Пусть останется все как есть,- ответила женщина.- Мама мне поможет. Мужчине было жаль ее. Он подумал, как тяжело ей будет, когда наступит настоящая зима. Она не управится, подумал он. Женщина вдруг повесела, подпрыгнула на снегу. -Eсли будет мальчик, я назову твоим именем. -Зачем?- спросил мужчина. Он был недоволен.- А если он спросит, откуда его имя? -Я скажу, что от тебя, но добавлю, что ты умер. -Или что я был летчиком, и погиб, как герой?- Мужчина опять подумал, что все это похоже на «пошлый роман». -Не смейся, пожалуйста! Но мужчина и не думал смеяться. Только его не покидало чувство, что он это все где-то читал. Все было как-то не реально. Реальным были только снег и вон – Дом Камерной Музыки. Надо прийти послушать орган, подумал он. Когда вернется жена, надо прийти послушать орган. Бах, Гендель... Но теперь и жена казалась нереальной. И лишь снег, Дом Камерной Музыки и женщина рядом, ее худое лицо. -А может не надо называть ребенка моим именем?- мягко спросил он. -Пожалуй, ты прав, не стоит,- Лицо женщины опять сделалось грустным.

Нет, не надо называть ребенка моим именем, снова подумал мужчина... - Помнишь ту скамейку? Мы когда-то сидели на ней. А в сентябре вон с того дуба падали желуди, и мы боялись, что они упадут нам на головы... Мужчине не нравилось, когда женщина начинала вспоминать. Ему казалось, что его хотят заарканить.- Противно все-таки, что у меня руки замерзли,- сказала женщина. Мужчина просто ответил: -Холодно. Снег хрустел под ногами. Мужчина был в перчатках, но его руки тоже стали замерзать. Он почувствовал, как холод, забравшись под подол пальто, стремительно поднимается по спине к плечам. Его вдруг охватило какое-то паническое чувство. Он захотел немедленно пойти домой и выпить чашку горячего чая. Мужчина не любил, когда ему бывало холодно, он этого не выносил с самого детства, и теперь мысль о горячем чае все больше овладевала им. -А я женился,- сказал он.- Месяц назад... Женщина сначала ничего не сказала. Она остановилась и посмотрела на него. Потом стала смеяться. Смех ее все время возрастал и становился звенящим. В парке было очень тихо, а женщина смеялась все громче и громче. Мужчина тоже заулыбался , хотя не понимал, что так рассмешило женщину. Ее смех заражал, но мужчина чувствовал, что ее смех исторгает яд. -Что тебя так рассмешило?- спросил мужчина. Теперь и он смеялся. -Ничего... Ничего... Боже, какая же я дура!- Она продолжала смеяться. Когда же она успокоилась, и в парке стало так же тихо, как и прежде, она сказала:- Проводи меня до перекрестка. Я пойду домой. Я замерзла. И они пошли. Мужчина подумал, что расстается с этой женщиной навсегда. Когда они дошли до перекрестка, женщина сказала: -Все...- И потом не удержавшись:- Как ты думаешь, мы встретимся когда-нибудь? -Вряд ли,- ответил мужчина. Он почувствовал, что если женщина скажет еще что-нибудь, то он пойдет с ней. Но женщина

ничего больше не сказала; она повернулась и ушла. Мужчина тоже пошел домой. «Боже, как я замерз!»- думал он. 1993 г.

БОТАНИЧЕСКИЙ САД Когда мужчина женился, он стал пить. Он уходил утром на работу, а потом после работы шел в ресторан и пил. Там у него были друзья, которые пили вместе с ним (они и угощали), но их мужчина не любил. Да он и не из-за них приходил в ресторан; ему просто необходимо было выпить прежде, чем пойти домой, где его ждала жена. Женщиной она была тихой и не устраивала сцен. Она молча раздевала его и укладывала спать, и от этого мужчина сердился. Его бесило, что жена не устраивает сцен и молчит. Уж лучше бы она делала это, думал мужчина. Он знал, что тогда его совесть была бы спокойней. Он просто не знал, что так всегда бывает, когда женишься. Почти всегда. Он лишь чувствовал, что с женитьбой он что-то потерял, хотя он и не мог сказать, что именно. А жена молчала. Она понимала его, но мужчина не догадывался об этом и пил еще больше. Потом у них родился сын-калека. Врачи говорили, что он никогда не сможет ходить, но утверждали, что с головой у ребенка все в порядке. Друзья (не те из ресторана, другие) говорили, что никогда нельзя знать заранее. А мужчина заметил, что что-то сломалось в жене. Тогда он перестал ходить в ресторан и не возвращался домой пьяный. По вечерам, когда ребенок засыпал, они вспоминали, как задолго до свадьбы, они убегали с лекций в университете, убегали в Ботанический сад, гуляли там, целовались и ели яблоки и печенье, которые брали с собой. Когда они вспоминали эти вылазки в Ботанический сад и в другие места, женщина плакала. Она помнила, что тогда они говорили о том, каким будет их будущий ребенок. Кто бы мог подумать, думал мужчина, что так все получится! Он видел, как плачет жена и стал ненавидеть сына. Женщина страдала от этого еще больше. Много позже, когда оказалось, что с головой у мальчика действительно все в порядке, ненависть сменилась чем-то другим.

Когда мальчик подрос, женщина рассказывала ему про Ботанический сад, и они однажды поехали туда вместе: мужчина, женщина и мальчик. Он все время сидел под деревом на одеяле и смотрел на отца и мать. Они старались развлечь его, но он не понимал этого и поэтому не смеялся. Он вообще не смеялся. Никогда. А потом, после Ботанического сада они пошли в Зоопарк. Мужчина посадил сына себе на плечи, чтоб тот разглядел большого мокрого гиппопотама, и, когда гиппопотам плюхнулся в маленький прудик, мальчик рассмеялся. Видя, как сын смеется, женщина прямо там, в Зоопарке и расплакалась. А мужчина поцеловал сына. -Папа, ты колешься!- сказал мальчик-калека. В то время мужчина думал, что наступили, наконец, хорошие времена, и это было действительно так. До тех пор, пока мальчик не заболел. Врачи называли разные болезни, а друзья говорили, что никогда нельзя знать заранее. Мальчик между тем слабел, и все видели, что скоро всему этому придет конец. Все, кроме мужчины и женщины. Мальчик-калека умер, и на похоронах женщина несколько раз теряла сознание, а мужчина курил сигарету за сигаретой, и потом, когда вернулись домой, он опять курил и ходил по комнате из угла в угол. Женщина сидела тогда в кресле, поджав под себя ноги, тихо плакала, вернее, скулила и шептала имя сына. Она плакала и тогда, когда мужчина уходил на работу, и она оставалась дома одна. Через месяц после смерти сына мужчина, возвращаясь с работы, увидел возле дома толпу. -Женщина отравилась!- сказал кто-то, и мужчина бросился наверх. Там были врачи и друзья. Они ничего не сказали и отвернулись... Когда похоронили женщину, мужчина опять стал пить и ходил в ресторан, где были друзья, которых он не любил. Впрочем, у него уже не было других друзей. Они все куда-то исчезли. 1994 г.

ЗНАМЕНИЕ БОГОВ 1 Всю ночь палатку, разбитую на песчаном берегу озера Весс, под шеренгой сосен, трепал ветер. Рождаясь где-то в горах, ветер с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по листу стали. Время от времени он все же затихал, и тогда становилось непривычно тихо, и слышен был лишь шум прибоя: волны с шипением накатывали на берег и, теряя силу на прибрежном песке, откатывали обратно. Но затишье длилось недолго, и опять откуда-то появлялся ветер, и вой его слышался задолго до того, как он появлялся сам, а потом и, скользнув по крыше палатки, хлестал по озеру. Когда только-только начало светать, доктор Арман Байо, известный в Теофиле хирург, которому в августе 1993 года уже исполнилось 45 лет, оделся и вышел из палатки. Было холодно, и, несмотря на то, что ветер, когда рассвело, улегся, все еще был сильный прибой. Доктор Арман отошел от палатки метров на 50, помочился за кустами, а потом, собирая сухие ветки, вернулся и зажег костер. Вскоре начало восходить солнце, как всегда красиво и величественно. Озеро, синее до этих пор, стало менять свой цвет на лазурный (сначала на воде появлялись лазурные полосы, потом они расширялись, пока все озеро Весс не приобретало лазурный оттенок); только узкая полоса воды вдоль берега становилась светло-фиолетовой и такой оставалась весь день. Когда взошло солнце, задул слабый ветерок, зато сразу же успокоились волны и уже не с таким голодно-свирепым шипением набрасывались на берег. Доктор Арман Байо приготовил себе кофе и стал пить его из большой черной чашки, специально для кофе привезенной из Теофиля. Сидел он на складном стуле в десяти шагах от воды и смотрел на озеро, меняющее цвет. Кофе, приготовленный по-турецки, да еще на угольках, был очень вкусный. Когда пьешь такой кофе, чувствуешь запах, вернее, вкус дыма, и с этим, был уверен доктор Арман, ничто на свете не может сравниться…

О, этот утренний ритуал кофе, когда пьешь его из большой чашки, к тому же куришь первую за день сигарету! Разве может с ЭТИМ что-либо сравниться? Нет, конечно! Доктор Арман был кофеманом и пил очень много кофе, и, хотя сердце его уже работало с перебоями, Арман не обращал на это никакого внимания и лишь глотал таблетки. Кофе был важнейшим стимулом жизни, и доктор не собирался отказываться от этого “бальзаковского” образа жизни. Для него (скольким это знакомо!), день терял смысл, если он утром не пил кофе, и поэтому кофе был всегда, как, впрочем, всегда были и сигареты. Доктор Арман был уверен, что сначала было кофе, потом все остальное, и поэтому, когда он просыпался, он сначала пил кофе, потом уже делал все остальные дела. Кофе было божеством Армана Байо, и естественно, как и любого другого божества, его становилось все больше и больше. Если б Арман был поэтом, он бы написал оду Кофе, но доктор не был поэтом (хотя и поэтическое не было ему чуждо), и поэтому, ему приходилось лишь пить этот БОЖЕСТВЕННЫЙ напиток и получать удовольствие и тахикардию. Доктор Арман был выше среднего роста, немного полноватый, но крепкий, все еще атлетический; у него уже начали седеть волосы, у него была борода, глубоко посаженные умные глаза и, как говорили, золотые руки, из чего следует делать вывод, что он действительно был хорошим хирургом. Работал он в больнице # 4, что на улице Глюка в Теофиле, и был уважаем среди коллег. Когда доктор Арман Байо вернется с озера Весс в Теофиль, у него будет подавленное настроение, которое у него уже не пройдет никогда, и вскоре он сделается равнодушным ко всему окружающему миру, его мало что будет интересовать. Спустя 4 года, летом 1997 года, он сделается заведующим отделением в больнице # 4 и будет употреблять кофе втрое больше, чем в 1993-м. Доктор Арман Байо умрет в декабре 1997 года от разрыва сердца, не дожив до назначенной свадьбы младшей дочери всего три дня… А пока, в августе 1993 года доктор Арман Байо в отличнейшем настроении сидел на складном стуле на берегу озера Весс и пил кофе. Костер, предоставленный своей воле, начинал гаснуть. Низко над водой летали чайки, и при каждом повороте они кончиками крыльев, как бритвой, рассекали гладь воды. Чайки кормились. Увидев с воздуха рыбу, они пикировали в воду и потом взлетали уже с рыбой в клюве.

Но иногда рыба срывалась, и чайка, разочарованно вскрикнув, пару раз кружила над тем местом, где потеряла рыбу. Другие же чайки начинали истерично хихикать, подобно старым девам, злорадствующим над очередной неудачей подруги, у которой вот-вот должно было что-то получиться. Из-за того, что солнце взошло недавно, воздух был чист и прозрачен, и с берега можно было видеть далекие горы по ту сторону озера, а также горы, которые были еще дальше. Доктору Арману был виден еще и полуостров, глубоко вдающийся в воду и соединяющийся с берегом узким перешейком; виден был и реставрирующийся монастырь на этом самом полуострове, который когда-то был островом. Доктор подумал вдруг, что то место, где он сидит сейчас, было дном озера, и мысли вдруг с пугающей стремительностью помчались на тысячилетия назад, когда озеро Весс, которое тогда никак не называлось, покрывало вершины этих холмов, с которых теперь слетает ветер… Но мысли доктора Армана были неожиданно прерваны. -Арман? Опять встал ни свет, ни заря?- услышал он позади себя. Это была жена, Клара; от неожиданности он даже вздрогнул.- И что тебе не спится?- спросила та чисто риторически. -Не знаю,- ответил Арман Байо.- Куда собралась? -За кусты. Куда ж еще? Потом опять буду спать. -Так можно проспать всю жизнь, дорогая,- игриво сказал доктор, но Клара нетерпеливо махнула рукой. -Перестань!- сказала она.- Если ты думаешь, что я в восторге от этого дикого отдыха, то сильно ошибаешься! Доктор Арман ничего не сказал, а Клара Байо, проваливаясь в песке, пошла вдоль берега, и муж смотрел вслед жене и думал о том, что она стала толстой, некрасивой. Он глядел до тех пор, пока та не скрылась за кустами. -Не хочешь поспать немного?- спросила Клара, вернувшись. Муж покачал головой: -Нет. Я уже выпил кофе. -Кофе, кофе…- пробурчала Клара.- от тебя только и слышишь, что КОФЕ! Ничего, кроме кофе и сигарет.- Г-жа Байо опустилась на четвереньки и вошла в палатку, а доктор почувствовал почему-то, что от его хорошего настроения ничего не осталось.

Солнце грело все сильнее и сильнее, и чайки уже летали высоко, и далекие горы уже не были видны из-за дымки. Арман Байо, проснувшийся раньше всех, просидел в одиночестве на берегу еще пару часов. А потом стали просыпаться его две дочери, жена, стал просыпаться ото сна весь палаточный городок. Для доктора Армана и его семьи начинался уже третий день отдыха на берегу озера Весс. 2 Старшая дочь Армана Байо, Лора (домашние называли ее просто Ло), вышла из палатки и сразу же пошла к воде умыться. Умывалась она недолго (вода была еще холодная), а когда возвращалась обратно к палатке, увидела отца, сидящего перед погасшим костром. Когда она спускалась к воде, она его не заметила; теперь же Лора подошла к Арману, обвила его шею руками и поцеловала. -Доброе утро, папа,- сказала она.- А я тебя и не заметила. -Ты меня часто не замечаешь в последнее время.- Доктор Арман улыбнулся. -Неправда!- запротестовала Лора, хотя и знала, что отец прав: все больше отдаляясь от отца, в последнее время она, наоборот, больше сближалась с матерью. Поцеловав отца еще раз, Лора пошла в палатку привести себя в порядок. Лора Байо, как и Клара, была блондинкой; у нее были голубые глаза и очень белая кожа, под которой были видны синие прожилки, особенно под глазами. В августе 1993-го года ей уже исполнилось 20 лет, и она училась в Медицинской Академии. Лора, которой нравилось распускать свои удивительно длинные волосы, любила много читать, любила и знала музыку, и вообще была человеком возвышенным и, как говорят, “не от мира сего”. Здесь, на озере Весс, она мало купалась, предпочитая больше лежать в гамаке и читать какую-нибудь книгу. Она время от времени отрывалась от чтения, бросала мечтательный взгляд на лазурные воды озера, на полуостров вдали, и снова принималась читать. Ей нравился такой вид отдыха (Лора была девушкой романтичной), однако, ей бывало холодно по ночам, и она не могла уснуть из-за воющего ветра. Лора в свои 20 лет плохо представляла, откуда берутся деньги (все, что ей необходимо было, ей покупали); она не умела готовить,

штопать, пришивать пуговицы, не мыла посуду, не стирала, не убирала квартиру, даже свою собственную комнату. Ее общественно-полезная роль в доме ограничивалась тем, что она время от времени вытирала пыль с пианино, на котором, кстати, неплохо играла, причем это делала с таким отрешенно-рассеянным видом, что все покатывались со смеху: ”Лора работает!”. Младшая же сестра ехидно предостерегала ее: -Ло, смотри, не переутомись! Клара сначала сердилась лориной инертности, она жаловалась, что она одна уже не может содержать дом в чистоте, обстирывать всех, для всех готовить кушать, но потом махнула рукой на старшую дочь, найдя некоторую поддержку у младшей дочери, Эвы. Доктор Арман, смотря на Лору, лишь качал головой, приговаривая, что “Ло будет трудно в жизни”, а когда бывал пьян, говорил, что будущий муж Лоры заставит-таки ее работать. Через 2 года Лора выйдет замуж (в 1995-м) за Мартина Брейта, с которым всю жизнь будет воевать, отравляя и себе и мужу жизнь. Мартин Брейт окажется богатым человеком, и немного деспотичным. Лора никогда не разведется с мужем, чтоб не оставить без отца двух сыновей, которых она ему родит, а, может и из-за страха самой лишиться сыновей, которые, несмотря ни на что, будут обожать Мартина Брейта, своего отца. Лора Брейт будет работать в одной из теофильских поликлиник, куда устроится работать после окончания Медицинской Академии, благодаря связям Армана Байо. Но это все будет потом. Теперь же, в то августовское утро 1993 года, Лора, расчесав по несколько раз свои золотистые волосы и связав их в хвостик сзади, вышла на свет божий. В одной руке у нее был Альфред де Мюссе (“Исповедь сына века”), в другой – пара яблок. Яблоки были второй после книг страстью Лоры. Она села в гамак, поправила панамку на голове, чихнула пару раз (под тенью сосен все еще было холодновато) и открыла книгу. И ничто ее больше не интересовало. К тому времени из палатки вышла младшая дочь Армана Байо – Эва. Она была в купальнике. Подбежав к отцу, поцеловав его и сказав: ”Доброе утро, па!”, она вошла в озеро. -Вода ведь холодная!- крикнул ей с берега отец, но Эва ответила, что “ничуть”. Проплавав минут пять, Эва подплыла к берегу и, не выходя из воды, попросила у отца “большое полотенце”. Доктор

Арман вскочил со своего складного стула, побежал в палатку за полотенцем. Когда Эва вышла из воды, он завернул ее в полотенце и стал растирать ее тело. Он чувствовал, как Эва дрожит. -Заболеешь,- сказал он. -Не заболею, па, не беспокойся, я ведь не Лора,- ответила дочь. Она вошла в палатку снять купальник. Когда она, одетая в шорты, сандалии и красную майку, вышла опять из палатки, она объявила, что собирается прогуляься перед завтраком. -Через полчаса завтрак будет готов,- предупредила Клара, но Эва заверила, что не опоздает. -Не уходи далеко!- сказал ей отец. Эва ответила: -Я не маленькая! Она пошла вдоль берега, у самой воды, разглядывая отдыхающих, разбивших свои палатки по всему пляжу, недавно проснувшихся, готовящихся завтракать. Эва не знала, зачем вдруг ей вздумалось пойти погулять. Но что-то ее подтолкнуло – и вот она уже идет по пляжу. Эва подумала, что очень часто не понимает, зачем совершает тот или иной поступок, предпринимает тот или иной шаг. “Это плохо!”- сознавала Эва, но ничего с собой поделать не могла, такой уж она уродилась: чрезвычайно импульсивной. У Эвы (ей было 16 лет), младшей в семье Байо, как и у отца были черные волосы, большие, как блюдца глаза, всегда широко раскрытые, тонкий, идеально отточенный нос. Она была смуглее своей сестры и вообще представляла собой ее полную противоположность. В отличии от Лоры Эва была очень подвижной и энергичной, и, если Лора могла часами сидеть и читать, то Эва не могла этого вынести и двух минут. Она не любила читать книги и воспринимала только танцевальную музыку (она неплохо танцевала). У Эвы, несмотря на всю ее импульсивность, был трезвый ум и практический взгляд на вещи. Ее было трудно в каком-либо вопросе обвести вокруг пальца, да она никому и не позволяла делать это, как и вообще потешаться над собой. Эва была общительнее сестры, быстро сходилась с людьми, однако, несмотря на всю свою открытость, она никого не пускала в потайные уголки своего сердца. Туда вход был запрещен даже сестре, матери и отцу, которых Эва любила до беспамятства. Арман и Клара,

хорошо осознавая это, не могли поручиться за то, что до конца знают свою младшую дочь. Коротко остриженные волосы делали Эву похожей на мальчика, и вообще в ней было что-то мальчишеское, озорное, хулиганское. В детстве, во дворе и в детском садике Эва играла исключительно с мальчиками, считая девочек “нюнями”, которые по любому поводу готовы расплакаться. Она любила носить брюки и каждый раз, когда по “особым” случаям ее одевали в платье или юбку, поднимала рев, утверждая, что она не “девчонка”. В школе все-таки до нее дошло, что она, как и мама и Ло, “девчонка”, но от этого она не сблизилась с одноклассницами. Она продолжала дружить с парнями, и те очень гордились ее дружбой, говоря, что Эва – настоящий друг. Это вызывало естественно у одноклассниц чувство, очень похожее на зависть, потому что им тоже хотелось дружить с парнями, но нельзя было, потому что в то время (6-7) классы у девочек считалось, что с мальчиками дружить стыдно. Зависть приняла более определенные формы, когда, повзрослев, парни стали вверять Эве свои сердечные тайны. Эва была хорошо осведомлена, кто в кого был влюблен, и это бесило одноклассниц, потому что Эва не раскрывала им эти тайны. Что до Эвы, то она в свои 16 лет еще не была влюблена, и никто из парней ее класса тоже не был влюблен в нее (хотя, Эва была очень красива); просто парни еще не могли оценить ее строгую красоту и потом: никому и в голову не приходило влюбиться в Эву; она была просто другом. Кстати, то, что в нее могут влюбиться не приходило в голову и самой Эве. Она только знала, что однажды она выйдет замуж, и у нее будут дети, для которых она будет очень хорошей матерью. И так и будет. Замуж Эва выйдет в апреле 1998 года, когда ей исполнится 20 лет, за человека старше нее на 10 лет, Лео Лемана. В отличии от сестры, Эва будет счастлива, и ей будет лишь жаль, что отец не видит ее счастья… Теперь же пока Эва, у которой не было ни подруг, ни настоящих друзей (Эва поняла, что она им нужна лишь для того, чтобы они ей изливали душу), окончила колледж и собиралась на следующий год поступить в Медицинскую Академию, как и сестра. Будучи натурой цельной, Эва в свои 16 лет все же разрывалась между двумя определяющими чертами своего характера: чрезмерной импульсивностью и четкой холодной рассудительностью.

Арман и Клара Байо обожали своих дочерей, и никого из них нельзя было упрекнуть в каком-либо предпочтении. Однако, Армана чисто бессознательно тянуло к младшей дочери, Клару же – к старшей. Происходило это, может быть, от того, что Эва своим характером больше была похожа намать, а Лора – на отца (он тоже все осложнял и не давал сам себе покоя), и именно поэтому доктору Арману всегда было легче с Эвой, они друг с другом очень хорошо ладили, у них все было понятно и просто, и она понимала отца с полуслова. А вот с Лорой было все по-другому; с ней очень часто бывало действительно очень тяжело… Дойдя до каменной стены, за которой начиналась фешенебельная часть пляжа с коттеджами, гостиницами, прогулочными яхтами и катерами, Эва остановилась. Но ей не хотелось возвращаться той же дорогой, и она поднялась по крутому склону, вышла на шоссе и вдоль шоссе пошла обратно. Мимо проезжали автомобили, все с отдыхающими, которые почему-то махали ей рукой, а потом, громко просигналив, проехал бензовоз. Сверху, с шоссе, на озеро Весс смотреть было приятно. Оно было “лазурнее” и, казалось, светилось внутренним светом. От того, что отсюда не слышно было прибоя, казалось, что озеро сделано из лазурного стекла, однако, когда дул ветер, озеро морщилось и как бы оживало. Эва шла вдоль шоссе, а потом, увидев сверху родную палатку (ею кончался палаточный городок), стала спускаться по склону, прыгая с камня на камень, Последние метры спуска она побежала и остановилась только у самой воды. Она тяжело дышала и вдруг рассмеялась, ощутив себя очень счастливой почему-то, даже подпрыгнула на месте несколько раз. По мере того, как она приближалась к костру, который опять разжег отец и над которым колдовала мать , Эва все больше чувствовала, что проголодалась. -Где ты пропадала?- спросила ее Лора.- Мы тебя давно ждем. -Гуляла,- хитро улыбаясь, ответила Эва. 3 На завтрак ели тушенку с макаронами, потом сгущенное молоко, которое запивали чаем. Они сидели, полусидели, лежали, полулежали на одеяле, разостланном на песке, в тени сосен; одеяло служило им одновременно и скатертью. Все, кроме доктора Армана

Байо, ели с аппетитом: Лора – потому что перед завтраком съела два яблока, а яблоки, как известно, возбуждают аппетит; Эва – потому что плавала и гуляла; Клара – потому что у нее всегда был хороший аппетит, и Арман, смотря на жену, думал, что ее неизменный аппетит является одной из причин ее полноты. Что же до него самого, то у него аппетита не было вовсе из-за кофе и сигарет. После завтрака, когда Клара помыла посуду (прямо в озере, отойдя чуть в сторонку), решили поплавать. Солнце уже припекало вовсю, и вода в озере была очень теплая. Плавала даже Лора, правда, немного. Потом легли на песок позагорать. До них долетали восторженные крики, визги остальных отдыхающих, плескавшихся в воде. -Господи, хорошо-то как!- вздохнула Эва. -Это точно,- согласился доктор Арман, зная, что дочь, сдавшая трудные выпускные экзамены, полнее ощущает отдых и свободу. Эва продолжала: -Здесь, на озере все проблемы кажутся далекими, словно их нет вовсе. Проблемы все остались в Теофиле. -Когда ты вернешься, эти проблемы вновь тебя проглотят,сказала Лора.- Если ты о них не думаешь, это еще не означает, что их нет.- Ло перевернулась на спину. У нее был голубой купальник под цвет глаз. Эва ничего не сказала. Ей не хотелось портить настроение изза лориного упрямства. А настроение у нее было очень хорошее, и ощущение счастья ее все еще не покидало. Так бывает, когда чего-то ждешь и знаешь, что это нечто обязательно случится; бывают радостные ожидания… Лору же молчание сестры насторожило, она усмотрела в этом какой-то стратегический ход: -Молчишь? Значит, тебе нечего возразить? -Просто не хочу ввязываться,- улыбнулась Эва. Иногда ей казалось, что именно она старшая сестра, а не Лора. Арман и Клара посмотрели друг на друга, потом Арман сказал: -Знаешь, Ло, не всегда нужно воевать и бороться. -Я никогда не буду отступать и уступать!- заупрямилась Лора. -Даже своему мужу?- усмехнулась Клара. -Да! Если я буду уверена в своей правоте, я буду воевать до конца.

Доктор рассмеялся: -Мужа нужно любить, а не воевать с ним. Лора на этот раз смолчала. Они лежали на берегу, и мимо них проплыла яхта с отдыхающими на борту, которые платили большие деньги, чтобы покататься по озеру. Яхта была очень красивая, вся белая; иногда, когда ветер вдруг менял направление, паруса начинали громко хлопать. -Куда она повезет этих богачей?- спросила Эва. Арман ответил: -Проплывет пролив между полуостровом и нашим берегом, выйдет на Большой Весс, доплывет до середины и поплывет обратно мимо полуострова. -Хотела бы поехать на полуостров,- сказала его жена, Клара Байо. -Обязательно поедем. Когда будем возвращаться домой, по дороге обязательно заедем на полуостров. -Когда это будет, Арман? -Тебе не терпится вернуться в Теофиль? -Да,- ответила Клара.- Если честно, то я устала. -Завтра и поедем,- сказал доктор.- Завтра ведь у нас воскресенье? -Да. -Вот завтра днем и поедем. Хочу в понедельник пойти на работу. -Зачем? У тебя ведь еще целая неделя отпуска! -Не знаю. Захотелось на работу… -А на полуострове хорошо?- спросила Лора.- Я тоже хочу побывать на этом полуострове. Интересно, наверное, стоять на нем и знать, что он когда-то был островом. -Тебе будет намного интереснее, если ты будешь знать историю острова,- сказала Клара. -А ты знаешь его историю?- удивилась Эва. -Да, знаю. Но папа знает лучше. -Расскажи, папа,- попросила Лора. Арман Байо закурил сигарету и рассказал все, как и было на самом деле. -А как назывался тогда остров?- спросила Эва потом.

-Сначала,- ответил доктор Арман,- он просто назывался островом озера Весс, потому что других островов у озера нет. А потом его стали называть Монашеским островом, или островом Монахов, потому что на острове монахи построили монастырь в 9-м веке, как я уже говорил. -А кто были те монахи, которые первые обосновались на острове?- спросила Лора. -Этого никто не знает. -Жаль,- сказала Эва.- Представляю, как им трудно приходилось вначале. -Вначале все трудно,- сказала Клара и встала; стряхнув с себя песок, она пошла в палатку, а доктор с дочерьми еще долгое время говорили о Монашеском острове. Потом послышался гул подъезжающего автомобиля. Стараясь не задавить загорающих, машина наполовину ехала в воде. Автомобиль был такой же, как у Армана Байо, только другого цвета (кремового) и намного светлее. Поравнявшись с Арманом, Лорой и Эвой, Машина остановилась. 4 Из машины вышел молодой человек и, обратившись к Арману Байо, спросил, не будет ли тот против, если он разобьет палатку рядом с палаткой доктора и его семьи. Арман ответил, что ничуть не будет простив, наоборот, будет рад соседям, и вообще, пляж общий, слава Богу его еще никто не приватизировал, так что он не может быть против, и так далее. Пока шли переговоры и обмен любезностями, из машины вышла жена молодого человека и, подойдя к разговаривающим, сказала, улыбнувшись: -Добрый день. -Добрый день,- ответили дочери Армана Байо, оценивающе посмотрев на молодую женщину. -Добрый день,- сказал доктор Арман с чуть заметным поклоном, от которого Эва и Лора прыснули со смеху. -Меня зовут Невилл Йенс,- сказал молодой человек.- А это моя жена, Тэтли.

-Очень приятно,- сказал доктор, пожав руку Невилла Йенса и смотря на Тэтли.- Это мои дочки: Лора и Эвелина. Пока Невилл и Тэтли Йенс ставили свою палатку, доктор, Лора и Эва переоделись. Лора по своему обыкновению, взяв книжку и яблоки, легла в гамаке и стала читать; Клара, которая тоже вышла познакомиться с новыми соседями, устроилась в палатке, взяв свой неизменный детектив, и предупредила, чтоб ее до обеда не тревожили. -Чем же нам заняться?- спросил доктор свою младшую дочь. -Не знаю, па. Можно искупаться,- ответила та. -Уже искупались. Не вечно же мы будем плескаться в воде как дельфины!- Арман Байо почему-то вдруг рассердился, хотя и не мог сказать, что именно его рассердило. Он почему-то на мгновение почувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке. Он неожиданно почувствовал в груди щемящую тоску и какую-то затаенную тревогу. -Что же нам теперь делать?- теперь уже спросила Эва. -Давай сделаем что-нибудь полезное. -Звучит многообещающе. Что именно? -Для начала сходим за водой. У нас вода кончается. -А потом? Потом – посмотрим. -А все-таки? -Пойдем за дровами для костра. -Папа, родина нас не забудет!- сказала Эва. Доктор вздохнул: -Это точно… Воду должны были взять из пансионата, во дворе которого был фонтанчик, в фешенебельном секторе берега. Доктор взял две маленькие канистры, Эва - чайник, и они пошли к Великой стене, как ее окрестил Арман Байо. По дороге Эва без конца говорила, причем обо всем сразу, перемешивая темы, сама себя перебивая и противореча; задавала вопросы и сама же на них отвечала. Доктор Арман молчал, и Эва не знала, о чем думает отец. А он ни о чем конкретном и не думал или, если можно так сказать, думал обо всем сразу... -Папа, ты меня слушаешь? -Конечно,- ответил доктор. -О чем же я только что говорила?

-О наших новых соседях…- Это он услышал, потому что в чемто совпало с течением его собственных мыслей. -Правильно! Ну, так слушай: я заметила, что этот Невилл, муж Тэтли, лысый, вернее, лысеет. Как досадно, должно быть, начать лысеть уже в таком возрасте, правда? -Наверное. Дойдя до Великой стены, которая ставила четкую границу между теми, кто отдыхал в гостиницах, коттеджах и пансионатах, мог себе позволить кататься на яхте, и теми, кто готовил еду на костре, доктор Арман и Эва поднялись по склону и, выйдя на шоссе, свернули налево к воротам пансионата. Когда они вошли во двор, залаяли собаки, и из сторожки, построенной прямо под великой стеной, но с внутренней стороны, вышел сторож, худой, седой старик, которому хозяева пансионата платили за то, что он открывал ворота подъезжающим автомобилям с отдыхающими и говорил: “Добро пожаловать, господа!”. Теперь, посмотрев на сторожа, доктор Арман понял по лицу и особенно по глазам старика, что тот еще с утра ничего не пил, и что это очень его мучает… -Добрый день,- поздоровался доктор.- Мы опять за водой. -Пожалуйста, пожалуйста,- пробурчал старик, усмиряя собак.Я давно понял, что те, кто отдыхает в палатках, люди намного приличнее, чем вот эти, с толстыми кошельками.- Старик кивнул в сторону пансионата. “Очень оригинальная мысль”,- подумал Арман. -А что такое?- спросил он вслух. -Да вот,- ответил старик,- выезжала полчаса назад одна семейка. Я им ворота открыл, даже сказал:”Приезжайте еще!”, а они – ничего. Так ничего и не дав, укатили. Пожалели свои 100 деяров. -Да. Всякие люди бывают,- сказал доктор. Тем временем Эва наполнила свой чайник и, отойдя в сторонку, стала играть с собаками, вернее, с одной из них – двухнедельным щенком, круглым, с черной мордочкой, похожим на медвежонка. Доктор Арман наполнял канистры и слушал жалобы старика: мол, хозяева мало платят, а у него жена-старушка, совсем больная, внук, внучка; сын с невесткой работают в Теофиле, тоже получают гроши; сам же он вместе с внуком и внучкой живет недалеко отсюда, в деревне Байф…

Когда доктор с Эвой уже собирались уходить, старик попросил их зайти в сторожку. Из любопытства доктор согласился. Сторожка представляла собой домик, состоящий из маленькой комнатки и еще более маленькой кухни. В комнате Арман и Эва заметили железную кровать, накрытую грязным одеялом, большой, грубо обтесанный стол, два табурета и железную печку. За столом сидел грязный, лохматый мальчик, лет 12-ти, который, как только вошли гости, убежал прочь. -Мой внук,- объяснил старик. -Почему он убежал?- спросила Эва. -Он стесняется,- ответил старик. Причмокнув языком, старик обратился к Арману Байо:- Хотите выпить? -Нет, спасибо. Так рано никогда не пью. -Я тоже,- страдальчески вздохнул сторож. По всему было видно, что он был бы непрочь пропустить стаканчик, но, очевидно, хозяева запретили ему пить до вечера. Сторож встряхнул головой, словно прогоняя мысли о водке, и уже спокойно спросил: -Хотите рыбу? -Нет, спасибо. -Вы не поняли. Я не угощаю. Я хочу продать вам рыбу. Рыба свежая! -Так ведь отлов рыбы запрещен теперь,- сказал доктор Арман.Сейчас время нереста. -Знаю, знаю. Да вот, ребята из моей деревни отловили штук 50 (у них есть лодка), так, ради забавы, для отдыхающих.- Старик показал улов своему гостью. -М-да,- сказал доктор.- Не боитесь? Полиция всю ночь прочесывала озеро. -Так ведь все это ради забавы. К тому же эти ребята – храбрецы, им никакая полиция не страшна. -Сколько стоит? Старик ответил, и Арман Байо купил штук 12-ть. -Спасибо,- сказал старик, сразу видно: честный человек. Доктор Арман рассмеялся: -Честный, потому, что купил у браконьеров рыбу? -Что вы! Что вы! Мы не браконьеры. Спросите, кого угодно!

-Вам не понравится, если я начну расспрашивать. Лучше я буду молчать, не так ли? Сторож, восхищенный понятливостью доктора, посмотрел на него слезящимися глазами беспробудного алкоголика; ему очень хотелось выпить. Отец с дочерью пошли обратно. Выйдя за ворота, они сошли с шоссе и стали спускаться по склону, вдоль Великой стены. -Па, а что будет, если полиция все узнает?- спросила Эва. -Сторожу придется платить штраф, а храбрецов из деревни Байф посадят в тюрьму за браконьерство,- ответил доктор Арман. -А если тебя полиция спросит, откуда рыба, что ты ответишь? -Что купил рыбу по пути на озеро Весс, за 15 километров до деревни Байф, что лицо продавца не помню. -Значит, мы соучастники преступления? -Мы голодные соучастники,- уточнил доктор. -Я серьезно, папа! -Нет, конечно, нет. Мы ничего не знаем о нересте и ни сном, ни духом не ведаем о запрещении полиции озера Весс. На шоссе продавали рыбу, и я купил, чтоб пожарить на костре и съесть. -Все же это опасно, папа! -Не волнуйся,- сказал доктор.- Мы все съедим очень быстро, никто ничего не успеет заметить. -Па, а мы пригласим на обед Невилла и Тэтли Йенс? -А как ты хочешь? -Давай пригласим. Интересно, что это за люди. -По-моему, они хорошие люди,- сказал доктор. -Так мы их пригласим? -Да…- И почему-то сердце у доктора быстро забилось. “Тише, глупое сердце!” Они дошли до своей палатки и положили в тень канистры, чайник и купленную у сторожа рыбу. Невилл и Тэтли Йенс плавали; у них оказалась маленькая двухместная оранжевая палатка. Лора спала в гамаке, укрытая одеялом, Клара по-прежнему читала детектив. Доктор Арман вошел к ней в палатку. -Мы с Эвой купили штук 12-ть рыбы и принесли свежей воды. Так что тебе не надо будет готовить обед,- сказал он жене. -Кто же будет потрошить рыбу?- спросила Клара.

-Мы с Эвой все сделаем. -Вы что, записались в клуб альтруистов-любителей? С чего это вдруг? -Мы решили принести пользу обществу… Кстати, мы с Эвой решили пригласить наших соседей с оранжевой палатки. -Ах, вот зачем ты стараешься!- ехидно улыбнулась Клара.Ради молоденькой жены того чемпиона по плаванию? Арман рассмеялся: -Почему “чемпиона”? -С тех пор, как вы ушли, он не выходил из воды; жена хоть иногда отдыхала. -Понятно,- сказал доктор.- А пригласить их на обед, между прочим, это идея твоей дочери. -Ладно,- улыбнулась Клара, но уже без ехидства,- не оправдывайся. Иди лучше потрошить рыбу. -Слушаюсь, мадам! Арман Байо позвал Эву, которая смотрела, как плавают Невилл и Тэтли Йенс, и они вместе стали потрошить браконьерскую рыбу. Время от времени доктор смотрел на плавающих и старался ни о чем не думать, а когда Тэтли Йенс вышла из воды и направилась к оранжевой палатке, у Армана Байо какой-то ком подкатил к горлу: Тэтли Йенс была очень хороша собой, высокая, стройная… “Перестань, сердце, перестань!”- приказал он себе и сказал Тэтли: -Приходите к нам сегодня на обед. У нас рыба. -Хорошо,- улыбнулась Тэтли.- Обязательно придем.- И скрылась в палатке. Когда последняя рыба была выпотрошена и сложена с остальными рыбами на целлофановый пакет, доктор сказал своей дочери.: -А теперь посоли их хорошенько, после того, как промоешь в озере, а я пойду за дровами; потом уже можно будет зажечь костер. Вернувшись с целой веткой облепихового дерева, сломанной ночным ветром, Арман Байо разжег костер. 5

И Невилл и Тэтли Йенс пришли в гости к семье Байо. Доктор жарил на костре рыбу, Лора и Эва помогали Кларе “накрывать на стол”. Невилл и Тэтли принесли с собой бутылку белого вина и арбуз. -Белое вино и рыба: чудесно!- воскликнул доктор Арман. А потом сели есть; рыба оказалась на редкость вкусная, и все хвалили Армана Байо. Невилл Йенс был невысокого роста, полноватый, у него действительно была видна проплешина, ему было, как он сказал, 25 лет, волосы его были черные, глаза серые, волчьи. За обедом он много шутил, вообще был очень приятен в беседе и, судя по всему, был не глуп и даже остроумничал. Как он сообщил своим новым знакомым, в настоящее время он ничем не занимался, вернее, нигде не работал, но не падает духом: предвидятся несколько проектов, весьма интересных (Невилл окончил Архитектурный институт), но вообще-то он не собирается работать по специальности, что очень огорчает его отца, одного из известнейших в Теофиле архитекторов, с которым, кстати, Арман Байо был шапочно знаком. Невилл Йенс мечтает открыть свой собственный бизнес. Невилл Йенс не падает духом, нет, он знает, что все будет хорошо… Доктор Арман подумал, что молодой человек несколько самоуверен, и вообще Невилл сначала не понравился доктору, и он пожалел, что такая красивая, хорошенькая женщина, как Тэтли, вышла замуж за “лысеющего, невысокого, самоуверенного молодого человека”. Тэтли Йенс была высокой (на голову выше мужа), у нее были длинные каштановые волосы, очень выразительные, чуть насмешливые глаза. Когда Тэтли смеялась, у нее собирались морщинки в уголках глаз и морщился нос; улыбка у Тэтли была очень хорошая и добрая. Тэтли понравилась доктору сразу и безоговорочно. Она как-то сразу подкупила его своим открытым обаянием и теплым, спокойным взглядом своих кофейных глаз. Находясь в ее присутствии, Арман Байо ощущал теплоту и уют; ее присутствие приятно волновало его, и он был рад, что с ней можно говорить запросто и открыто, без всяких пышных слов. Не зная почему, каждый раз, когда Тэтли смотрела на него, у него сжималось сердце, и он опускал глаза и краснел. Доктор опять ощутил какую-то смутную тревогу… “Не бейся так, глупое сердце!”- опять, и в который раз сказал себе Арман Байо.

-…Мы поженились всего год назад,- сказала Тэтли Йенс в ответ на вопрос Клары Байо. -Вы живете отдельно или с родителями? -Отдельно,- ответил Невилл Йенс.- Мы снимаем квартиру на улице Победы. -А быть архитектором интересно?- спросила Лора, и Арман с удивлением заметил, что его старшая дочь строит глазки Невиллу Йенсу. -Нет, не очень,- ответил тот.- Работа, как работа. Вот у вашего отца действительно интересная работа – лечить людей. -Ну, интересного мало, просто осознаешь свою нужность,отозвался доктор, и по тому, как улыбнулась Тэтли, понял, что она почувствовала фальшивые нотки в его словах. -А кто вы по профессии?- спросила Эва Тэтли. -Пианистка,- ответила та.- Даю частные уроки. -А много у вас учеников? -Совсем мало. сейчас это стало не модным. В общем,продолжала Тэтли,- мы существуем на деньги отца Невилла. -Да,- сказал ее муж.- Папа нам помогает. -Ребенка заводить не собираетесь?- спросила Клара. -Я бы с удовольствием,- ответила, краснея, Тэтли.- Но сейчас очень трудно (Клара закивала головой), да и Невилл считает, что еще рано, нужно как следует встать на ноги и все такое. Вот Невилл организует дело, а там можно заводить и ребенка. -Да, еще рано,- сказал Невилл,- нужно иметь прочную основу. И потом я не собираюсь разорять своего папу. И без того мы висим у него на шее… -А знаете,- сказал Арман Байо,- когда мы с Кларой решили иметь детей, мы так много не думали. Мы просто хотели иметь ребенка, и все. Хотя поначалу было трудно, очень трудно. -Вы жили в другое время,- почти зло сказал Невилл.- Тогда было легче, чем теперь. -Арман прав,- сказала Клара.- Иметь ребенка никогда не рано. И потом: неужели вы думаете, что потом вы сможете иметь детей? Не упускаете ли вы теперь время? Невилл покачал головой и вздохнул, выражая тем самым свое несогласие; Тэтли же грустно улыбнулась:

-Может быть вы правы. я и вправду хочу ребенка.- И посмотрела на мужа. В этом взгляде доктор Арман усмотрел большую, великую тоску и подумал: “Из нее вышла бы симпатичная беременная”. Когда закончили есть, Арман Байо бросил в костер рыбьи косточки, как он выразился, “чтоб замести следы”, Клара же стала мыть посуду. Тэтли предложила ей свою помощь, но Клара сказала: -Не надо портить руки. У вас очень хорошие руки, красивые; еще успеете их испортить. Доктор Арман и Невилл Йенс закурили. Невилл рассказывал о своем отце, что тот человек со старыми понятиями, и вообще от него мало, что можно добиться; у отца, конечно, есть средства, и Невилл очень благодарен отцу за его помощь, но все же у отца нет практической жилки. -Какое же дело вы собираетесь основать?- спросил его доктор Арман. -Еще не знаю,- ответил Невилл.- Хочется чего-нибудь нового и серьезного. Нужно что-то независимое, но я еще не знаю, что. Я просто хочу содержать свою жену, хочу сына, свою квартиру и все такое. -Да,- вздохнул Арман Байо.- Не плохо все это хотеть. -Ничего не хотеть невозможно. Я не виноват, что хочу жить по-человечески. Когда хлеб можно купить по талону в 250 граммов, когда электричество дают лишь два часа днем и 2 часа ночью, когда в домах можно сдохнуть от холода, если нет железных печек или этих отвратительных керосиновых обогревателей; когда нет горячей воды, и, если хочешь искупаться, нужно кипятильником нагреть ведро воды… Когда все это так, я не считаю такую жизнь человеческой! Моя жена дома зимой ходила в перчатках, чтоб не отморозить руки, пальцы, потому что она – пианистка, и она должна давать уроки двум идиоткам, дочерям каких-то богачей, которым не жалко дать 20 долларов, чтоб их дочери научились играть популярные мелодии… Всякие песенки на пианино! -Я согласен с вами,- сказал доктор Арман и подумал, что Невилл Йенс начинает ему нравиться. Потом Клара и Тэтли позвали их. Доктор на правах старшего разрезал арбуз, и они стали есть арбуз, причем ели его дольками, не боясь испачкаться, благо озеро было рядом.

Скоро похолодало, и задул ветер, и Арман, Эва, Тэтли и Невилл решили в последний раз искупаться. Вода в озере была все еще теплая. Плавали довольно-таки долго, а Клара и Лора сидели на берегу и смотрели на них. Наплававшись чуть ли не до изнеможения, они переоделись, причем пришлось одеть уже свитера и куртки. Невилл объявил, что теперь его очередь пойти за дровами для вечера и вообще, сказал он, в полночь можно устроить праздник озерному богу, если таковой существует. -Нету такого,- сказала Лора, которая, казалось, все знала.- Есть морской бог – Посейдон или Нептун. -Вот в честь этого посейдона-нептуна и устроим праздник,сказал Невилл, беря топор, который ему дал доктор Арман. -Жаль нет настоящей выпивки,- вздохнул Арман Байо.- Какой праздник без спиртного? Я сейчас же поеду и куплю чего-нибудь. -Не надо,- хитро улыбаясь сказала Тэтли.- У Невилла есть две бутылки коньяка, мы можем приготовить грог. -Вы неплохо запаслись, ребята,- сказал доктор Арман.- Эй, девочки!- обратился он к Кларе, Тэтли, Лоре и Эве.- Пока наш рыцарь пошел за огнем, давайте подумаем, что приготовить на ужин. -Вот в чем прелесть дикой жизни,- ехидно сказала Клара.- В том, что после того, как плотно пообедаешь, сразу же начинаешь готовить ужин! -И можно не сомневаться,- поддержала ее Тэтли,- пока приготовишь этот ужин, все снова проголодаются. -Ну так что мы приготовим? – улыбнувшись, сказал доктор. 6 Пока Клара, Лора, Эва и Тэтли решали, что бы такое сделать на ужин, чтоб с честью отметить праздник Нептуна, доктор Арман приготовил себе кофе. Солнце уже зашло за холмами, оставив на небе розоватый след и такой же след на озере, а ветер крепчал с каждым новым порывом, и волны все дальше забегали на прибрежный песок. Вскоре стало совсем холодно, и отдыхающие предпочитали или укрыться в своих палатках или же не отходить от костров. Доктор Арман стоял рядом с костром, пил кофе и смотрел на далекий полуостров. В душе было как-то радостно… Клара сообщила, что женщины, посовещавшись, решили ничего не делать; у них, сказала она, остались печенье и сухарики, а

Тэтли принесет пирог, так что им не придется краснеть перед Нептуном. Сумерки на берегу сгущались очень быстро, и скоро совсем стемнело. вернулся Невилл; он принес столько “топлива”, что Арман Байо в шутку предложил продать часть другим соседям по палаточному городку и тем самым заработать неплохие деньги. Потом они сели полукругом вокруг костра и укрылись одеялами. Невилл под торжественные аплодисменты принес две бутылки коньяка, которые решено было тут же смешать, перелить в видавший виды чайник и поставить на огонь. Клара раздала всем аллюминевые кружки, из которых, как сказал доктор Арман, только и надо пить грог, сидя у костра на берегу озера Весс. Они стали ждать, когда напиток будет готов, и разговаривали. Ветер часто менял направление, и сидящих у костра то и дело обдавало дымом. -Вот так и коптят рыбу, - сказала Тэтли Йенс.- Завтра от нас будет нести копченой рыбой, а этот запах, наверное, из нас никогда не выветрится. -Кроме того,- спокойно добавила Клара Байо,- кожа на лице у вас зачерствеет и будет трескаться. -У меня есть крем. -Это не спасает, дорогая. Благодаря доктору, мы уже третьи сутки коптимся здесь у костра. -Разговорчики в строю!- сказал доктор Арман.- Так мы можем разгневать богов, а этого никак нельзя допустить. -О, простите нас, боги!- в шутку сказала Тэтли и возвела руки к небу.- Прости нас, о великий Посейдон. Видишь, я приношу тебе жертву.- И она бросила в огонь шишку; шишка сразу же вспыхнула. Проделка Тэтли привела в восторг всех присутствующих, и все тоже побросали в огонь шишек. -Странно все-таки,- сказал Невилл,- несмотря ни на что, мы, дэерцы, сумели приспособить язычество к христианству, а христианство к язычеству… -Да,- согласился доктор,- может быть, поэтому у нас не было инквизиции. Благодаря язычеству, у нашей христианнейшей церкви всегда хватало здравого смысла.

-А знаете, что общего между христианством и язычеством? – вдруг спросила Лора.- Это – ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ. Все с удивлением посмотрели на нее. Этого никто не ожидал. -Так давайте,- предложил доктор Арман,- бросим в костер еще шишек. В жертву всем христианским и языческим богам! -Не богохульствуй, Арман,- сказала Клара. Доктор ответил: -Не бойся, дорогая! Здесь, на озере Весс это можно. Нас слышат все рыбы озера, которых запрещено ловить, на нас смотрят миллиарды звезд, которым нет до нас дела, мы на виду Монашеского острова, который стал полуостровом, так что мы неплохо защищены.И все опять бросили в огонь шишки. Потом приготовили грог и стали пить его маленькими глотками; он был очень горячий и обжигал, и все чувствовали, как он согревает душу и тело. Они быстро пьянели, от дыма у всех глаза были красные и слезились. Ровно в полночь Невилл торжественно встал и, держа в руке аллюминевую кружку, произнес тост: -Объявляю тост в честь морского бога Посейдона… Хвала тебе, бог Посейдон, прославленный брат громовержца Зевса! Ты властвуешь над морями и озерами, и волны послушны малейшему движению твоей руки, вооруженной грозным трезубцем. Там, в глубине живешь ты со своей женой, прекрасной Амфитритой, дочерью морского вещего старца Нерея. Смотри, о великий Посейдон, мы приносим тебе в жертву шишки с этих прекрасных сосен, а также даруем напиток, достойный богов!- Тут Невилл вылил полкружки грога в костер, который в тот же миг вспыхнул ослепительным пламенем.- Я вижу, о Посейдон, ты слышишь меня! Пью из этого кубка во славу твою и всех богов олимпийцев. Слава богам! -Слава богам!- крикнули все хором и выпили. Невилл, довольный собой, и сильно захмелевший, сел на свое место. Лора, сидевшая рядом с ним, наклонилась к нему. -Вот уж не думала,- сказала она,- что вы знаете мифологию. Амфитрита меня убила наповал. -Спасибо за комплимент,- сказал Невилл. -Господи, хорошо-то как!- крикнула Эва.- Я хочу еще грога! -Да ведь ты уже совсем пьяна!- сказала Клара.

-Ничего.- Раз в жизни можно и напиться,- сказала Эва серьезно. Арман Байо налил всем еще, а потом взошла луна; она была идеально круглая и, оторвавшись от верхушек холмов, повисла на черном небе. На озере же образовалась золотистая дорожка. Все смотрели зачарованно, как восходит луна, и решили выпить за Луну и одновременно отметить полнолуние. -Я сейчас упаду в костер,- предупредила пьяная Лора. -Не надо,- сказал Невилл,- боги этой жертвы не примут. -Жаль, что боги не принимают всякую жертву,- вздохнула Лора; у нее слипались глаза. И вдруг Эва закричала: -Эй, Посейдон! Я вызываю тебя! Давай поспорим, что сейчас я искупаюсь в озере, и ты ничего не сможешь со мной сделать! -Молчи, глупая,- сказал доктор Арман.- Никогда не надо спорить с богами. Это всегда не к добру. Вон один герой из-за своей гордыни 10 лет не мог вернуться на свою Итаку, и все потому, что прогневил богов. Прости, о великий Посейдон! Эва, дочь моя, пьяна и не знает, что говорит. Прости ее и не гневайся. Я брошу в огонь еще шишек. И все тоже бросили шишки в костер и сказали: “Слава богам!” -Хочу танцевать!- сказала потом Тэтли.- Жаль, нет музыки. Хорошо бы потанцевать, правда? -Волны – это орган, звезды – скрипки, луна – труба,- сказал Невилл.- Вот тебе и целый оркестр, дорогая. Разве тебе нужна другая музыка? -Нет.- И Тэтли стала кружиться по берегу, но потом споткнулась, упала. -Арман,- сказала Клара мужу, который смотрел на танцующую Тэтли.- Налей мне еще грогу. Кутить, так кутить! -Тэтли, вставай с земли,- сказал Невилл жене, которая все еще лежала на песке, у самой воды.- Ты простудишься. -Арман?- снова сказала Клара.- Ты мне нальешь или нет? -Да…- ответил тот и подумал: ”Ты глупое, сердце! Почему ты бьешься так и не даешь мне покоя?” А Невилл, качаясь, пошел к Тэтли, взял ее на руки и, подойдя к костру, сказал:

-Хочешь, я брошу тебя в костер? -Да,- тихо ответила Тэтли. -Бросьте ее в костер, Невилл,- сказала Лора.- Посмотрим: примут ли боги ТАКУЮ жертву? -Брось меня в костер. Я очень тебя прошу. Брось меня в огонь. Как шишку. Я прошу,- сказала Тэтли. -Ты обожжешься,- сказал Невилл. -Пусть. Доктор Арман напряженно, насколько это возможно после трех-четырех кружек коньяка, следил за выражением лица Невилла. Он готов был в любую минуту броситься в огонь и спасти Тэтли. -Неужели вы бросите свою жену в костер?- осведомилась Клара Байо, но Невилл ничего не ответил. -Почему же ты меня не бросишь в костер? -Не хочу,- ответил Невилл, что-то подумав, и опустил Тэтли на песок. -Слава богам!- весело сказала Эва. А доктор добавил: -Дети мои, вы слишком опасно шутите. Давайте выпьем еще. Крикнув “Слава богам!”, все выпили и опять бросили в огонь шишки. -Что-то становится жарко,- сказал Арман Байо.- А не искупаться ли, в самом деле? -Ты что, папа! Ты же утонешь!- сказала Эва. -Не бойся, дочка. Не утону, После стольких шишек боги смилостивятся. -Арман, ты не будешь купаться!- забеспокоилась Клара, но доктор не ответил; он даже не посмотрел в ее сторону. -Что вы уговариваете его, как маленького ребенка?- сказала Лора.- Он взрослый человек, ему 45 лет! Ему лучше знать, что ему делать. Лора это сказала с труднообъяснимым цинизмом, и доктор Арман долго и внимательно посмотрел на свою старшую дочь. Потом стал раздеваться. -Ты права, милая Ло,- сказал он ей.- Я уже взрослый человек, и мне 45 лет, я совсем уже старик!

-Арман, ты не сделаешь этого!- крикнула Клара, но Арман Байо холодно посмотрел на свою жену. -Сделаю!- И продолжал раздеваться. Потом, бросив в костер еще пару шишек, доктор Арман пошел к воде. Невилл Йенс с любопытством наблюдал за ним; он до последней секунды не верил, что Арман Байо войдет в воду. Войдя по пояс в озеро, доктор крикнул: -Памяти Омара Хайяма посвящаю!- И нырнул, исчез на секунду 4-5 в воде, потом вынырнул чуть подальше и поплыл по лунной дорожке. Стоящие на берегу могли видеть его - черную точку, быстро удаляющуюся от берега в лунном свете. Странно было осознавать, что эта черная точка - человеческая жизнь, бьющееся сердце, думающий мозг. И вот эта точка движется в никуда, в бесконечность. Вода была холодная, хотя Арман Байо не сразу это почувствовал. Зато хмель выветрился моментально, только тяжело стало ногам и рукам. Проплыв метров 20, доктор Арман решил уже возвращаться, но подумал сыграть шутку с теми, кто его ждал на берегу: вернуться не по лунной дорожке. В этот момент он думал только о Тэтли. Он опять нырнул и выплыл уже в черной, неосвещенной луной воде. Он отлично видел костер на берегу, и вообще отсюда берег выглядел очень красиво: костры, костры, тени людей… Пейзаж напоминал каменный век… И тут нога доктора за что-то зацепилась. Арман Байо подергал ногой пару раз, но не смог освободиться. Рукой он нащупал рыболовную сеть, но даже с помощью рук ему не удалось освободить ногу, к тому же нужно было еще и держаться на плаву. В следующую секунду застряла вторая нога, а потом доктор подумал, что умирает. Сначала им овладело какое-то буйство, и он стал барахтаться, бить ладонями по воде, но потом затих. Он почувствовал вдруг невыносимую усталость, и ему захотелось спать; глаза сами закрывались, и он не в силах был их открыть, как и не хватало уже сил держаться на поверхности… Но все же голова работала, и он решил в последний раз попытаться освободиться из сетей, а потом уже перестать бороться… И тут неожиданно нога стала освобождаться – сначала одна, потом другая, и доктор почувствовал себя свободным (почувствовал, потом понял!). Радость освобождения придала ему сил,

и он поплыл прямо к берегу; плыл он уже почти чисто автоматически, ничего не соображая. Доплыв до берега, он упал на песок; он тяжело дышал. Первое, что он подумал, было: “Я живой!”. И он прошептал: -Хвала богам! Потом он сообразил, что, плывя к берегу, он заметно отклонился от палатки и костра. С трудом поднявшись на ноги, он пошел к палаточному городку, видневшемуся сквозь сосны. Вскоре он услышал голоса. -Нужно позвать на помощь!- сказала Эва. -Невилл, сделай же что-нибудь!- сказал мужу Тэтли. -Мама, выпей воды!- Это был уже голос Лоры. Выйдя из-за деревьев, дрожа от ветра и холода, доктор Арман сказал: -Никого звать не надо. Вот он я, живой и невридимый. Все бросились к нему. Он оделся и сел у костра, налил себе грогу, выпил одним духом, а потом бросил в огонь две шишки и закурил. -Где вы были, доктор?- спросил Невилл Йенс.- Мы вас потеряли из виду. Мы думали, что-то случилось. -Ничего не случилось,- сказал Арман Байо.- Просто я решил разыграть вас и вернуться берегом. -Мы испугались,- сказала Тэтли. -Хотели уже звать на помощь,- сказала Эва. -А мама чуть с ума не сошла,- добавила Лора. -Во всяком случае,- сказала сквозь рыдания Клара,- можешь со мной больше дела не иметь! После этого я не хочу тебя знать! Доктор поцеловал жену и обнял: -Извини. Оттуда берег был таким красивым!.. Решили выпить еще немного, но уже тостов больше не произносили. Возбуждение убил страх, и оно как-то само собой иссякло, и все притихли. Потом Невилл сказал, что уже поздно, и они с Тэтли пойдут спать. -Да, мы тоже уже ложимся,- сказала Клара Байо. -Спокойной ночи,- сказала Тэтли.- Хорошо, что все хорошо кончилось… -Да. Просто поволновались из-за доктора. -Извините меня,- сказал Арман Байо.- Спокойной ночи.

Невилл и Тэтли Йенс пошли в свою палатку. -Пойдем, уже поздно,- сказала Клара мужу. -Вы идите,- сказал он,- а я докурю и тоже приду спать. -Спокойной ночи, папа,- сказала Эва и вместе с матерью скрылась в палатке. Лора задержалась. -Па,- сказала она.- Ты тонул? -Да. -Тебе было страшно? -Да. Сначала. -А потом? -Потом было отупение. -Спокойной ночи, папа. Я тебя очень люблю. -Я тебя тоже, Ло. Ты никому не говори, про это, ладно? -Хорошо. Доктор Арман выкурил сигарету, потом закурил еще одну. Потом услышал шум мотора приближающегося катера. Катер вскоре причалил к берегу, и из него вышли двое полицейских. Они подошли к доктору, поздоровались и представились. -Чем могу служить?- спросил Арман Байо. -Вы не видели здесь рыбаков?- спросил полицейский, повыше чином. -Нет,- ответил доктор.- Ловля ведь запрещена. -Запрещена,- согласился другой.- Но кто-то все-таки пренебрегает запретами. -Здесь никто не появлялся,- сказал доктор Арман.- И вообще, ничего не слышно было. -Вам никто не предлагал купить рыбу? Никто из местных жителей? -Нет. И вообще, я ненавижу всех браконьеров на свете с их сетями, ловушками и капканами! Полицейские удивленно посмотрели на Армана и, пожелав ему спокойной ночи, пошли к катеру. Выругавшись про себя, Арман пошел в палатку. 7

Он долгое время не мог заснуть. Когда же все-таки заснул, во сне часто вздрагивал и кричал. Клара просыпалась тогда и успокаивала его. Она думала о том, что завтра со всем этом кошмаром будет покончено, и они вернутся домой, в Теофиль. Ей становилось хорошо, когда она думала о доме. “Да,- думала она,- завтра вернемся домой, и все опять будет хорошо.” Единственное, чего боялась в жизни Клара Байо,- это потерять мужа. Причем дело было не в том, что Арман мог бросить ее ради другой женщины, нет! своего мужа она знала слишком хорошо; она знала, что Арман никогда на это не решится, как, впрочем, и не решался на очень многое в жизни, Клара боялась другого: что Арман станет по отношению к ней равнодушным, просто не будет замечать ее, а это было страшнее всего на свете! Вот этого презрительного незамечания ее персоны она бы не вынесла. в 1993 году ей, как и Арману, было 45 лет... Клара Байо, в девичестве Лодж, родилась в семье рабочего и детство провела на улице Труда, где была их квартира, в промышленном районе Теофиля, недалеко от фабрики резиновых изделий. Отец Клары, Астон Лодж, был простым чернорабочим на этой фабрике, а мать, Виора Лодж, преподавала в школе язык и литературу. Школа эта находилась на той же самой улице Труда, так что Кларе не приходилось даже покидать ее, идя в школу, где преподавала ее мать. Если отец Клары, Астон Лодж, будучи чернорабочим в заводе, был необразован, но имел доброе сердце и отзывчивую душу, то мать, Виора Лодж, хоть и была прекрасно образована, была женщиной сухой и неприятной. Клара не могла припомнить хоть одного теплого, ласкового слова, сказанного ей матерью, однако, на всю жизнь запомнила ее холодные, сердитые глаза и презрительную улыбку, которой та награждала своего бедного мужа, которого, очевидно ненавидела, видя в нем причину “своей загубленной жизни”. Смерть Виоры на Клару не произвела никакого впечатления, хотя она и плакала и почему-то просила прощения у покойницы за нелюбовь и даже ненависть к ней. Когда умерла Виора, Кларе было 12 лет. Но зато, когда умер Астон, с Кларой что-то случилось, и она перестала говорить и ни с кем не разговаривала целых 2 года. После смерти отца Клара жила у своей тетки, сестры Виоры, которая продала их квартиру на улице Труда.

Своим характером тетушка Эме ничем не отличалась от своей старшей сестры. Как узнала Клара, прожив у тетушки Эме три года, семья матери так никогда и не простила Виоре то, что она вышла замуж за простого рабочего Астона Лоджа. Семья матери, поняла Клара, претендовала на некоторый аристократизм… С мыслью, что Астон, женившись на Виоре, погубил ее жизнь, свыклась вскоре и сама Виора и до конца жизни не давала своему мужу покоя, все время указывая на его необразованность, “плебейское” происхождение и т.д. А Клару, которая после смерти отца перестала говорить (тогда она только закончила школу), никто не понимал. Никто и не интересовался, что с ней все-таки произошло. вскоре все (тетушка Эме, ее муж, дети) пришли к выводу, что Клара не разговаривает из простого каприза, “задирает нос”. Ее стали ни за что наказывать, издеваться над ней, но она продолжала молчать. Заговорила она так же неожиданно, как и перестала говорить, и случилось это на третий год после смерти Астона. Однажды вечером за ужином она сообщила своим родственникам, что решила позаниматься и поступить в университет. Все были поражены, причем не только ее “наглым” заявлением, сколько тем фактом, что Клара заговорила. Ее решение тетушка Эме и другие оставили без внимания, и Клара решила без чьей-нибудь помощи добиться своего; ведь поступить в университет для нее означало нечто большее, чем просто стать студенткой: это означало свободу и независимость. И Клара добилась своего: поступила в университет на биологический факультет и, навсегда покинув квартиру тетушки Эме, перебралась жить в общежитие. Окончив учебу, она стала работать в Институте молекулярной биологии, куда поступила вместе со своей близкой подругой по университету. В 1991 году, благодаря той же самой подруге, ставшей первой леди Республики Дэер, стала работать в министерстве здравоохранения, возглавив Отдел эпидемологии и гигиены. Клара Байо считала очень большим счастьем, что на своем пути повстречала Армана Байо. Он стал единственным человеком после Астона, которого она готова была любить беззаветно, самозабвенно и самоотреченно. Клара поэтому очень хорошо понимала, ЧТО для нее будет означать потеря Армана. Она покончит собой, думала она в ту августовскую ночь 1993 года, однако, когда Арман Байо стал меняться, сделался равнодушным ко всему, в том

числе и к ней, Клара пережила это, вдарившись в религию. Потеряв мужа в декабре 1997 года, Клара, которая к тому времени уже будет фанатичной верующей, поступит на службу в церковь св.Иоанна в Теофиле. С того самого времени она перестанет общаться со своими дочерьми, они ей будут уже ненужны. Как раньше в детстве, она любила только Астона, а потом только Армана, теперь она будет любить только Иисуса Христа… Из-за криков мужа, шума прибоя и воя ветра Клара Байо в ту последнюю ночь на озере Весс спала очень плохо. Ветер трепал их “двухкомнатную” палатку и, рождаясь где-то в горах, он с жутким воем стремительно рвался вперед и, выскочив из-за холмов, набрасывался на озеро и хлестал по воде, и звук при этом получался такой, какой бывает, когда хлещешь кнутом по листу стали. Небо было усыпано миллиардами звезд, и луна по-прежнему светила ярко, оставляя золотой след на воде. Полицейский катер, искавший браконьеров, так никого и не нашел, а доктору Арману все время снилось, как он тонет, и он кричал тогда, но потом появлялось лицо Тэтли Йенс, и он успокаивался, хотя голова продолжала кружиться. Плохо ли, хорошо ли, все побережье проспало эту ночь до утра. Единственная, кто ни на секунду не сомкнула глаз, была Лора. Она не могла заснуть от мысли, что отец ее мог утонуть, и промучилась всю ночь. Перед самым рассветом Лора вышла из палатки, разожгла маленький костер и побросала туда все шишки, которые она могла найти поблизости. Только после этого она спокойно уснула и спала очень долго и очень крепко. Она проспала до тех пор, пока ее не разбудила Клара, зовя завтракать. Первое, что она сделала, когда вышла из палатки, поцеловала отца, и тогда Арман понял, кто встал раньше него и принес в жертву столько шишек. Доктор был несколько разочарован. Он думал, что это сделала Тэтли Йенс. 8 Завтракали вместе. Как-то само собой подразумевалось, что Тэтли и Невилл позавтракают вместе с семьей Байо. Клара достала все, что еще осталось из съестного. -Что не съедим сейчас,- сказала она Тэтли,- мы оставим вам. Вы еще останетесь на озере, не так ли?

-Да,- ответила Тэтли.- Мы можем остаться еще пару дней. Поедем в Теофиль в среду утром. -А как вам спалось?- спросил Арман Байо у Тэтли. -Великолепно,- ответила та.- Я и не думала, что в палатке спать будет так хорошо. Я в первый раз в жизни спала в палатке. -Хорошо, что вам понравилось,- сказал доктор.- Мои вот уже четвертый день дуются на меня за этот “дикий отдых”. Им подавай гостиничный номер с душем, ванной и телевизором. -Неправда!- сказала Лора.- Мне такой вид отдыха тоже нравится и даже очень. Ничто не может сравниться с тем, когда ты сидишь вечером у костра на берегу озера, смотришь на звезды, и как восходит луна! Нам всем понравилось жить в палатке, разве что кроме мамы. -Действительно,- сказала Клара.- Я с самого начала была против, и теперь рада, что уедем отсюда.. После завтрака все искупались, семья Байо – в последний раз, а потом Лора, Эва и Тэтли легли на песок позагорать; Невилл принялся что-то чинить в машине, а Арман и Клара стали собираться. -Откуда у вашего папы такие страшные шрамы на ногах?спросила Тэтли, смотря на Армана Байо, помогающего жене укладывать рюкзаки. Лора ответила: -Авария. -Автокатастрофа,- добавила Эва.- Это случилось тогда, когда мне было 5 лет, в 1984-м году, значит. -Мы тогда жили у бабушки с дедушкой, а мама и папа куда-то ехали,- сказала Лора. -Папа пострадал больше, чем мама,- сказала Эва.- С мамой почти ничего не случилось. -Нет, случилось,- сказала Лора.- У мамы был поврежден череп. -Я этого не помню, мне было слишком мало лет,- сказала Эва. -А сколько ВАМ лет?- спросила Лора у Тэтли. -29,- ответила та. -Вы на четыре года старше своего мужа?- удивилась Лора. -Тебе это кажется странным? -Нет,- ответила Лора.- Мне странно не то, что вы на четыре года старше мужа, а то, что вам 29 лет!

Тэтли улыбнулась. А у этой Лоры есть зубки, которыми она довольно-таки больно кусается,”- подумала она. Эве же Тэтли очень нравилась, и она, как всегда, не понимала свою старшую сестру. Но потом ее осенило: ”Да этой дуре приглянулся лысый Невилл!” Потом Клара позвала дочерей, уже пора было одеваться. Доктор Арман собрал палатку и вместе с рюкзаками и сумками уложил в багажник машины. Лора и Эва переоделись (в машине), а потом все стали прощаться. -Очень рады были познакомиться,- сказал Невилл. -Мы тоже,- ответил доктор.- И мы славно провели время, правда? -Да,- сказала Тэтли. -А давайте обменяемся адресами,- предложила Эва.- Будем встречаться и в Теофиле. -Прекрасная мысль!- сказал доктор Арман и на секунду посмотрел на Тэтли.- Неплохо будет, если мы продолжим наше знакомство… -Приходите к нам в гости,- сказала Лора. -Да,- подтвердила Клара Байо.- Мы будем очень рады. Семья Байо обменялась адресами с семьей Йенсов, и доктор, Лора и Эва сели в машину, а Клара шепнула Тэтли: -Не тяните с ребенком. Невилл очень молод еще, и лишь ребенок (особенно сын) удержит его в лоне семьи… Доктор Арман завел машину, и они поехали; сначала по песку вдоль берега и деревьев, потом свернули и выехали на шоссе. Дорога была пустынной, потом их обогнала белая машина, битком набитая арбузами, потом, спустя 10-15 минут, ту же белую машину обогнал доктор Арман. Он включил магнитофон, и ничего не говорил до самого Теофиля. Только в начале пути Клара спросила, заедут ли они на полуостров. -Нет,- ответил Арман Байо. -Почему? Ты же обещал вчера! -Не знаю. Не хочется… Доктор Арман знал лишь, что все эти адреса, обещания встретиться в Теофиле, все это – пустой разговор: никто не позвонит, никто не придет, и они тоже никому не позвонят и никуда не пойдут.

Он понял, что ему теперь с этим жить и носить ЭТО в сердце своем (“Ах, какое же ты глупое, сердце мое!”)… Он подумал, что это будет его ВЕЛИКОЙ ТАЙНОЙ, которую никто не узнает… И доктор Арман почувствовал вдруг страшную тоску и понял, что умер, вернее, не умер, а умирает; подумал точно так же, как ночью, когда запутался в сетях браконьеров и чуть было не утонул. Он понял, что и не хочет больше жить, но знал, что у него никогда не хватит духу, решимости, которой у него никогда не было, чтоб порвать с жизнью быстро и сразу. Об этом ли предупреждали боги, чуть было не отнявшие его жизнь? “Кто знает этих богов,- подумал доктор Арман Байо.- Никогда ведь не угадаешь, что они задумали!”- И доктор нащупал в кармане брюк маленькую шишку. 1998 год.

ТРИ ЦЕРКВИ В один из ветреных и дождливых ноябрьских воскресений он, гуляя бесцельно по городу, забрел в церковь св. Иоанна. Не то, чтобы хотелось помолиться (он был воспитан в атеистических традициях), а просто так. Ведь очень часто заходишь в церковь просто так, не задумываясь о том, зачем ты это делаешь. Просто заходишь и все. И вот он зашел в церковь и сел на скамейку. Пахло ладаном и еще чем-то; чем – не разберешь. В церкви никого не было, если не считать пяти-шести нищих, зашедших в церковь, чтоб спастись от дождя и ветра. Они теперь что-то ели, разостлав на скамейке старую газету. Он не знал, хорошо это, или плохо – кушать в церкви, но подумал, что нищим это позволено и служители церкви закрывают на это глаза. Лично ему есть не хотелось, и вообще в последнее время он мало ел. Все не хотелось, да и настроения особого не было… Он просидел в церкви довольно-таки долго, смотрел то на нищих, то на свечи, ярко горевшие в левой и правой нишах под изображениями Богородицы и св. Иоанна. Напротив же, над алтарем, висел большой крест с белым Христом. Распятый Иисус казался очень мертвым и ничего не говорил ему, хотя и, казалось, хотел помочь…

Когда дождь на улице перестал и нищие стали выходить из церкви, он тоже решил уйти, но все не уходил: не знал, нужно ли обязательно зажечь свечу или нет. Он не знал, как будет правильнее… И в это время он увидел, как в церковь вошла маленькая старушка в черном. Она закрыла зонтик и быстрыми шагами подошла к правой нише, где было изображение Иоанна апостола. Старушка открыла сумочку, достала завернутые в носовой платок свечи, зажгла одну, подержала немного в руке, потом воткнула ее в песок, рядом с остальными свечами. Старушка постояла еще, потом пошла и села на скамейку. Теперь она достала из сумочки какие-то фотографии и стала разглядывать. Он с интересом наблюдал за старушкой. Каждое ее движение, казалось, было продумано, имело какой-то смысл, наверное, о чем-то говорило. В старушке было что-то очень молодое, и вместе с тем она была очень старой и худой, сморщившейся. Заметив, что он наблюдает за ней, она сказала: -Хотите посмотреть фотографии? Он кивнул и подсел поближе. Фотографий было три, и на каждой из них были изображены молодые мужчины, все три очень разные, но чем-то все-таки похожие друг на друга; какие-то черты лица у них были одинаковые, и еще одинаковое у них было то, что все трое были в военной форме. -Мои сыновья,- объяснила старушка.- Вот этого зовут Петрос, этого Погос, а этого – Ованес. -Они военные?- спросил он. -Нет. Они просто пошли на войну. -А где они сейчас? -Они погибли. Все трое. На этой приграничной войне. В 1992м. -Простите… -Ничего. Вы ведь не знали. -Да,- сказал он. Маленькая старушка опять стала перебирать фотографии: -Видите, какие они красивые? Красотой они все пошли в отца. Он был красавец, не то, что я… Но он меня любил. -А где теперь ваш муж? -Он умер. Давно еще.

-Да,- снова почему-то сказал он. -И с тех пор я одна,- сказала старушка. -И что вы делаете одна? -Живу…Да-да! Живу! И каждое воскресенье хожу ставить свечки. Сначала в церковь св. Петра, потом в церковь св. Павла, потом сюда, в церковь св. Иоанна. Я только в эти три церкви и хожу. -А я в церковь вообще не хожу: я неверующий,- сказал он как бы извиняясь.- Сам не знаю почему. -Если не знаешь, то лучше не ходить,- сказала маленькая старушка.- Хотя плохо быть неверующим… В церковь нужно ходить всегда. -Я не могу,- сказал он.- Я сегодня зашел сюда случайно. -Многое бывает случайно, а потом понимаешь, что эта случайность – сама судьба. Моих сыновей тоже убили случайно… Маленькая старушка спрятала фотографии в сумочку и собралась уходить. -Дайте мне одну свечку,- попросил он у нее. Старушка дала ему две свечки и вышла из церкви. Он посидел, посидел, потом встал и поставил две свечки под св. Иоанном. Он не знал, почему он это сделал. Постояв немного, он вышел из церкви. 1999 г.

ВАНДА -Свободны? -Смотря, куда едем. -В Дино, например. -Нет, я занят. -А все-таки, до Дино довезете? -Стоянка такси, едущих в другие города, находится на Вокзальной площади. -И вы предлагаете мне сесть на метро и поехать на Вокзальную площадь? -До вокзальной площади я вас довезу,- сказал таксист.

-А может, не будем делать остановку на Вокзальной площади? Может, сразу поедем в Дино?- спросила она. -Это будет дорого стоить. -Неужели 100 долларов? -Что вы! -Тогда поехали. Таксист рассмеялся: -Садитесь, хоть вы и очень настырны. В Дино я везу за 3000 деяров. -Спасибо,- сказала Ванда, садясь на заднее сидение.- А с вами всегда так сложно? Или день такой выдался? -День такой,- ответил таксист -А, по-моему, день прекрасный! Таксист на это ничего не сказал, только посмотрел в зеркало заднего обзора на Ванду, но она не заметила этого, разглядывая прохожих, дома, другие машины. Она была в джинсовых брюках, кожаной курточке; темные очки ее были подняты на лоб, волосы стянуты сзади в хвостик. В руках у нее, кроме сумочки, были еще целлофановые пакеты со всякими подарками для сына. Подарки в тот день были особенными, ибо у Даниэля был день рождения (“Моему Дани исполняется 6 лет!”), и Ванда очень надеялась, что подарки Даниэлю понравятся. На лице ее блуждала улыбка, она казалась счастливой в тот день, и это-то и было замечено таксистом. -Так что у вас стряслось?- спросила Ванда его. -Не важно,- ответил тот. -А все-таки?.. Хотя, можете не отвечать. -Тут ничего такого нет. Просто неурядицы. -Неурядицы у всех. Таксист вздохнул: -Да… Очень часто это так. Ванда подумала о том, что сказал таксист, потом мысли ее приняли совсем другое направление. Она опять подумала о том, понравятся ли Даниэлю подарки, вспомнила, как она их покупала, потом вспомнила свой телефонный разговор с сыном (“Милый, я к тебе завтра обязательно приеду; ты проснешься, и я буду у тебя…”). А потом, как всегда в день рождения сына, в памяти всплыл роддом,

грязные стены палаты, грязные одеяла, а также первый разговор с матерью; разговор этот всплывал каждый раз, каждый год… -Ну, что же нам делать?- спросила Магда в апреле 1991 года, когда пришла на следующий день после рождения внука в роддом. Войдя в палату дочери, Магда не поздоровалась и лишь бросила мимолетный взгляд на малыша. -Ах, мама, не начинай все сначала,- сказала Ванда тогда.Ничего особенного делать не надо. Будем растить мальчика. -Но что скажут люди? Ты об этом подумала? Позор! Моя дочь рожает ребенка, неизвестно от кого! Что я скажу людям? -Людям ничего говорить не надо,- спокойно ответила Ванда.- У меня есть сын, и не важно, от кого он. Никому дела до этого нет! -Чью же фамилию ты дашь сыну? Этого подонка? -Не надо о нем, мама… Его уже нет, и точка! А фамилию ребенку я дам свою, имя же его будет Даниэль. -Ох,- вздохнула Магда.- Ты никогда, никогда меня не слушалась. Всегда поступала по-своему, и вот что из этого вышло!... А через 4 дня Ванду с маленьким Даниэлем выписали, и они вернулись домой. Самыми тяжелыми годами были 1993-й и 1994-й, когда не было света, было холодно зимой, и даже не спасала газовая плита, подаренная одним из тогдашних любовников Ванды. Но потом Магда, мать Ванды, уехала жить в городок Дино (что в 20 км. к югозападу от Теофиля), где у ее двоюродной сестры, старой девы 60-ти лет, была квартира. Магда забрала с собой так же и Даниэля. Жить с тех пор стало намного легче, к тому же Ванда начала работать в министерстве здравоохранения и стала получать неплохие деньги, часть из которых посылала в Дино. А Магда была прекрасно осведомлена о любовниках своей дочери и при каждом случае называла ее шлюхой, но не слишком настаивала на соблюдении нравственности, ибо, в общем-то была заинтересована в тех средствах, “которые Ванда выкачивала из свих любовников”. К тому же в глубине души она надеялась, что дочь наконец-то выйдет замуж. Тем апрельским утром 1997 года, с которого и начался рассказ, Ванда в такси думала еще о том, что уже примерно через год она заберет Даниэля у своей матери с тем, чтобы отдать его в одну из теофильских школ. Ванда прекрасно понимала, что, как только Даниэль

переберется к ней, ее “холостяцкой” жизни придет конец, но она не жалела об этом… Почти весь путь от Теофиля до Дино таксист не проронил ни единого слова. Только тогда, когда въехали в город, он спросил: -Где именно остановится? -В конце Главной улицы, последний дом,- ответила Ванда. -Странный городок – Дино,- почему-то сказал таксист.- Имеет всего одну улицу, Главную; все остальные не главные… Когда машина остановилась, Ванда отсчитала 3000 деяров и отдала таксисту: -Спасибо. -Не стоит,- ответил таксист и уехал. Ванда вошла в последний подъезд последнего дома Главной улицы, и, когда поднималась на шестой этаж, у нее сильно заколотилось сердце: она всегда волновалась перед каждой встречей с сыном. “Какой же дурой нужно быть, чтоб жить без Даниэля, вдали от него,”- думала она всегда, но потом все равно, когда уик-энд кончался, она оставляла его и спешила в Теофиль. Теперь, поднимаясь по крутым ступенькам, считая этажи, она думала о том, что и на этот раз все будет точно также… -Мама, привет, вот и я. -Привет, Ванда, ты сегодня рано,- сказала Магда, целуя дочь. -Где он? -Где ж ему быть в такую рань? В спальне. Спит еще. Ванда сняла куртку, пошла в спальню и села рядом с кроватью сына. Даниэль, которому в тот день исполнялось 6 лет, спал, чуть приоткрыв рот, и иногда улыбался во сне. Когда он, проснувшись, увидел Ванду, он сразу вскочил и бросился обнимать ее. -Доброе утро, милый. С днем рождения! -Мама!- сказал мальчик, еще крепче сжимая объятия.- Ты приехала! -Да, милый… Но ты меня задушишь, если будешь продолжать обнимать так… Ты у меня уже такой большой, сильный! -Мама, как хорошо, что ты приехала! -Правда, хорошо? -Очень! Очень!

-В таком случае давай оденемся и пойдем смотреть, какие подарки я тебе привезла. Магда, смотревшая на дочь и внука, сказала: -По-моему, лучший подарок для него – это ты. Каждый раз, после того как ты уезжаешь в Теофиль, у него поднимается температура. -Я знаю это, мама. -Знаешь, но не хочешь менять свою жизнь. -Уже скоро, мама, уже скоро все изменится,- сказала Ванда и с Даниэлем пошла в гостиную. Когда они, сидя вокруг большого стола в гостиной, завтракали, Магда спросила свою дочь: -Как твой старик? -Нормально. Обещал подарить машину. -Он этого никогда не сделает. -Почему? -О машине все узнают, а он не захочет, чтоб все знали, что у него молоденькая любовница. -Ему плевать на всех, мама. К тому же я уже не молоденькая… -Что же будешь делать с машиной? -Продам, когда нужно будет, а пока буду ездить на ней. -Ты умеешь водить машину? -Он сказал, что научит меня,- ответила Ванда.- Почему ты так плохо поел, Дэни?- спросила она, видя, что сын собирается встать из-за стола. -Не хочется больше, ма,- ответил Даниэль и побежал играть новыми игрушками. -Он в последнее время плохо ест,- сказала Мгда.- Я боюсь, как бы он не заболел. -Не заболеет. -Тебе-то что! Ты будешь в Теофиле, а мне смотреть за ним. -Пожалуйста, мама! Потерпи еще год, и я возьму его к себе; он пойдет в школу. -Странно, что он вообще тебя любит! Интересно, будет ли он любить тебя, когда узнает, что ты самая настоящая шлюха! -У тебя устаревшие понятия о шлюхах. -Ты хоть считала, сколько мужчин прошло через твою постель?

-Перестань, мама! -Почему ты не выходишь замуж? -Не могу! Не хочу! -Потому что ты шлюха! -Не надо, мама! Сегодня день рождения Дэни. Только не сегодня, я прошу тебя.- Ванда встала из-за стола.- Эй, Дэни, хочешь, пойдем, погуляем? -Да,- ответил Даниэль.- Очень. -Тогда давай одеваться. -Когда вас ждать?- спросила Магда. -К обеду. Магда подошла к Ванде. -Ты прости меня, ладно? -Ничего, мама, я же понимаю, как тебе трудно. -Это ничего. Просто я хочу, чтоб тебе было хорошо. -Я знаю, мама. Ты всегда хотела, чтоб мне было хорошо, но всегда делала мне больно. И в детстве и сейчас… -Мама, почему ты плачешь? – спросил шестилетний Даниэль, одевая куртку. -Я не плачу… Когда они вышли на улицу, Даниэль потянул Ванду за рукав; Ванда наклонилась. -Мама,- сказал он,- когда ты уезжаешь, бабушка о тебе плохие вещи говорит; я не понимаю, но очень плохие вещи… И сердится на тебя. Ванда поцеловала сына: -Не верь ей. Ты ведь меня любишь? -Да… -Значит, никогда не верь, когда обо мне будут говорить гадости. -Я люблю тебя, мама. -Вот и хорошо. Знаешь, что мы сейчас сделаем? Убежим в Теофиль! -А бабушка? -Она ничего не узнает. Мы вернемся к обеду. -Тогда давай убежим!

Ванда остановила такси (вспомнился утренний таксист), и они поехали в Теофиль. По дороге Ванда решила позвонить из Теофиля матери и сказать, что Даниэль переночует у нее в Теофиле и что они приедут в Дино лишь в воскресенье вечером. В такси Даниэль безконца что-то говорил, о чем-то рассказывал, а Ванда перебирала в памяти места, куда можно было б свозить сына. -Как хорошо, что мы будем вместе,- вдруг сказал Даниэль.- У меня никогда не было такого дня рождения… Ванда кивнула и упрекнула себя за то, что у Даниэля никогда не было ТАКОГО дня рождения… 1999 год

«РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ» Там, где Университетскую улицу пересекает улица Руссо, начинается улица Антик, которая дугой тянется вплоть до Моцартштрассе. Называется улица Антик потому, что, говорят, раньше здесь находились лавки антикваров. Теперь же по левую сторону улицы Антик находятся жилые, большей частью пятиэтажные дома, подвальные и первые этажи которых превращены в рестораны, кафе, бары, казино, магазины, а также всякого рода офисы. По правую сторону этой улицы разбит парк с фонтанами, кафе под открытым небом, фонарями и скамейками, покрашенными в зеленый цвет. По ту сторону парка течет река Ретаг, а за ней находится улица Сан-Доменик. Уже ближе к улице Моцарта (Моцартштрассе) пятиэтажные дома улицы Антик сменяются девяти- и шестнадцатиэтажными высотками, а у самого перекрестка улицы Антик с Моцартштрассе находится супермаркет, в прошлом называемый просто “универмагом”. До Моцартштрассе улица Антик пересекается лишь с улицей Восстания, и здесь, сразу за мостом через Ретаг, в парке возвышается памятник Красному всаднику. Этот Красный Всадник (его настоящее имя не сохранилось), в средневековой истории Дэера лицо самое что ни на есть реальное. Он, как утверждают историки, где-то в середине 5-го века поднял восстание против чужеземных захватчиков и тем самым

заслужил себе право быть изваянным в бронзе.. Однако, сам памятник, как произведение искусства, вещь довольно-таки уродливая. Передав кое-как облик народного героя, хотя и не сумев подчеркнуть ни его “благородный дух”, ни “героический пафос” (восстание потерпело поражение, а Всадника казнили), скульптор все свое внимание уделил коню, поднявшегося на дыбы. Он с анатомической скрупулезностью изобразил определенные органы коня и выказал себя знатоком лошадиного племени до такой степени, что родители, гуляющие по парку со своими детьми, обходят памятник стороной. У памятника Красному Всаднику находится ныне (как и в 1996 году), кафе “Дельта”, принадлежащее Гуку, который тогда уже владел в Теофиле всем, чем можно владеть. В хорошую погоду столики этого кафе выносят на тротуар, и посетители могут лицезреть зад коня Красного Всадника и фонтаны в парке. Почему-то кафе это посещают только мужчины и проститутки. С некоторых пор стало НЕПРИЛИЧНЫМ ходить в кафе “Дельта” ПРИЛИЧНЫМ людям (особенно женщинам). Чуть пониже находятся продуктовый магазин, за ним – барресторан, называемый “Джорджия”, потом казино “Фортуна”(!). Все три объекта тогда принадлежали Оге Райнеру, которого все, его знавшие, называли просто “Папаша Оге”. Ему было тогда уже лет под семьдесят, и он уже терял свое былое могущество, шаг за шагом уступая его более молодому и коварному Гуку. Последний уже проглотил почти всех своих соперников, и несокрушимыми оставались только Папаша Оге и те объекты, которые были под его защитой (т.е. платили ему налог); однако, война между Гуком и Папашей Оге уже началась и война эта была не на жизнь, а на смерть… Дальше по улице Антик находится контора “Юридические услуги”. Контора эта (теперь принято говорить “офис”), тогда занимала одну квартиру на первом этаже дома #50. Судя по тому, что сейчас (в 1999 году) контора занимает весь первый этаж (т.е. территорию еще двух квартир), можно с уверенностью сказать, что дела у нее идут неплохо. Вот у этой конторы, т.е. ко второму подъезду пятиэтажного дома #50 и остановился солнечным июльским утром 1996 года красный, спортивного типа автомобиль. Из него вышел мужчина 40 лет с коротко остриженными волосами, в белой майке, белых брюках. Он

вошел в подъезд и, звеня ключами от автомобиля (кстати, идиотская привычка!), стал подниматься на пятый этаж и затем позвонил в дверь #14. Звали его Свант Эйлинг. Он был женат и до последнего времени считал себя счастливым в браке. Работал Свант Эйлинг в Министерстве Здравоохранения Республики Дэер, в Отделе эпидемиологии и гигиены. По специальности он был микробиологом и упорно продолжал себя считать человеком науки, несмотря на то, что, начав работать в Министерстве, он стал простым чиновником со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он занимал довольно-таки неплохую должность в Отделе, которым тогда еще руководила Клара Байо, (жена знаменитого в Теофиле хирурга). Она терпеть не могла Сванта Эйлинга, но вынуждена была смириться с фактом его существования, ибо Свант был протеже самого министра. Она терпеть его не могла по многим причинам, и среди прочего еще и потому, что Свант Эйлинг постепенно стал забывать то время, когда он простым научным сотрудником работал в НИИ Микробиологии, получал гроши и еле-еле сводил концы с концами. Звездный час Сванта Эйлинга пробил в сентябре 1995 года, когда одного его дальнего родственника назначили на пост министра здравоохранения. Тогда многое изменилось в жизни не только Сванта Эйлинга, но и в жизни Министерства вообще, ибо, как гласит пословица, “каждая метла посвоему метет”. К тому же, каждая метла метет, как известно, с помощью своих родственников. Кроме Сванта Эйлинга, в Министерстве стали работать также некоторые из родственников его, правда, не на таких уж высоких должностях (один стал курьером, другой – шофером, две родственницы стали машинистками). Это очень характерно для Дэера последнего десятилетия, тем более, что клановость вообще в крови у дэерцев; это – нечто среднее между разновидностью этой формы коллективизма у итальянцев и евреев. К тому же новым министром руководило вполне понятное желание: устроить на неплохооплачиваемую работу своих родственников. Начав работать в Министерстве, Свант Эйлинг почувствовал (хотя и, как говорилось ранее, не хотел себе в этом признаваться), что, наконец-то, нашел свое истинное призвание. Быть чиновником в Министерстве было истинным призванием Сванта Эйлинга, да он ни на что другое и не был способен; микробиологом он был весьма и весьма

посредственным. Он представлял собой тот тип посредственностей, которые обо всем знают понемножку, обо всем выражают свое мнение, конечно же, откуда-то, от кого-то услышанное, ибо истинно СВОЕГО мнения у таких людей, как Свант Эйлинг, не бывает. Он мог с присущей всем посредственностям самоуверенностью говорить о политике, живописи, литературе, театре, кино, и люди простодушные попадались на эту удочку и принимали его высказывания за чистую монету, не видя, однако, что во всей этой мутной водице нет глубины ни на миллиметр. Такие простодушные люди принимали Сванта Эйлинга за человека умного и естественно нравились ему больше, чем люди проницательные, которым не представляло особого труда с первого же раза разгадать Сванта Эйлинга; разгадать его означало найти в этой посредственности только один талант – талант быть посредственностью (прошу прошения за каламбур!). Поэтому и Сванту Эйлингу не нравилась Клара Байо, его непосредственный шеф, которая, будучи человеком проницательным, несмотря даже на все возрастающую свою религиозность, разгадала “талант” Сванта Эйлинга. Очень часто он мог от нее услышать какое-то презрительное слово, насмешку, какой-нибудь намек, причем все это говорилось с весьма добродушным выражением лица, и Свант Эйлинг вынужден был терпеть, ибо она была выше его по должности. Но однажды чаша терпения у Сванта переполнилась, и он попытался завязать интрижку, вернее, заговор против Клары Байо. Однако, Свант натолкнулся на полное непонимание и недоумение со стороны служащих Отдела эпидемиологии и гигиены, ибо они все очень любили и уважали своего шефа и называли ее не иначе как “наша мама”. Потерпев таким образом поражение, Свант Эйлинг пожаловался на Клару своему двоюродному или троюродному дяде, то есть министру, но, к большому удивлению своему, дядя сказал: -Ты дурак, Свант! Потому что Клара Байо в своем кресле шефа Отдела эпидемиологии и гигиены, куда такой придурок, как я, устроил такого дурака, как ты, сидит так же крепко, как, наверное, никто другой в нашем Министерстве (не исключая и меня самого), да и не только в нашем Министерстве. Ведь она близкая подруга супруги президента нашей страны! Теперь ты понял? Свант Эйлинг понял. Он понял, что совершил ошибку, и решил исправить дело и искупить свои грешки перед Кларой Байо

самой отрытой лестью и подхалимством (люди мелочные так же легко строят козни и плетут интрижки, как и льстят и подхалимничают). Естественно, эта новая политика Сванта Эйлинга ни в коем случае не подняла его в глазах Клары Байо, человека слишком честного и прямого. Она продолжала презирать протеже министра. Свант же Эйлинг боялся, что Клара Байо из чувства мести уронит его авторитет среди сослуживцев. Он боялся этого тем более, что это могло бросить тень на дядю-министра. Вскоре Свант Эйлинг и вовсе связал себе руки одной оплошностью, ошибкой, которую ни в коем случае при создавшихся обстоятельствах допускать было нельзя (тут мужно сказать, что Клара Байо, очень скоро узнавшая о заговоре, конечно же, вовсе и не собиралась мстить Сванту; у него же появилась навязчивая идея, что Клара жалуется на него, Сванта Эйлинга, самой жене президента Республики Дэер, и от этой мысли его бросало в жар. Как и очень многие мелочные и посредственные люди, Свант Эйлинг часто страдал манией величия). Дело в том, что у Сванта Эйлинга появилась любовница. Ведь такие, как Свант, считают, что, достигнув определенной должности, нужно для полной гармонии обзавестись любовницей, к тому же ему угораздило влюбиться в свою любовницу. Все это было бы не так уж и страшно, если б не одно обстоятельство: любовницей Сванта Эйлинга оказалась не кто иная как Ванда Редлих, помощник и личный секретарь Клары Байо, у которой со своим шефом были не только деловые, но и дружеские взаимоотношения, несмотря на разницу в возрасте. Клара Байо о связи Сванта Эйлинга и своей секретарши узнала одна из первых (вообще, от нее мало что ускользало). Она не поверила, что такая женщина, как Ванда, могла влюбиться в “такую сволочь”, как Свант Эйлинг, и поэтому вначале роман этот ее насторожил. Считая ниже своего достоинства подозревать свою секретаршу и подругу в предательстве, Клара Байо решила спросить Ванду напрямик и однажды пригласила ее на обеденный перерыв в пиццерию “Даймонд”, которая находится в конце Парижской улицы, у самой Площади Республики. Сделав заказ, Клара Байо сразу, без предисловий спросила: -У тебя роман с Эйлингом? -Да,- ответила Ванда Редлих, и они почему-то рассмеялись. -Дорогая, не поверю, что ты влюблена в этого микробиолога в прошлом и чинушу в настоящем.

-Да, конечно, я не влюблена,- сказала Ванда. -Так в чем дело? Вы просто спите друг с другом? -Да. -И все? -Да -А не кажется ли тебе, что это – очередной этап в борьбе против Клары Байо?- спросила Клара Байо, усмехнувшись. -Нет,- убежденно ответила Ванда.- По-моему, он уже все понял. К тому же я ему сказала, что не стоило такому идиоту, как он, строить козни против тебя. -Ты так и сказала?- рассмеялась Клара. -Да. -А что он? -Сказал, что совершил ошибку и что очень переживает. -Бедный Свант Эйлинг… А сколько это у вас уже тянется? -Две недели. -Ах, вот как! Вы довольно-таки умело все это скрывали. А как все началось? -Как обычно. После работы он меня пригласил в ресторан и “далее смотри по тексту…”. -Даааа, дорогуша, кто бы мог подумать! Ты и Свант Эйлинг! Не верю! А как он? Ну… Ты понимаешь меня… -Самоуверен как всегда.- сказала Ванда Редлих.- И вообще он, конечно, пустышка. Клара Байо покачала головой: -Самоуверенность – это разновидность уверенности в том, что ты должен нравится всем и вся… Значит, наш самоуверенный Свант решил завести себе любовницу? -Да, вначале это было так. -Что ты хочешь этим сказать? -Он в меня влюбился. -Правда?! -К сожалению, это правда. Я этого не хотела, честное слово! Но, видно, Свант без этого не может. Свант Эйлинг отлично понимал, что влип. Но мало было сознавать это, нужно было действовать, но он уже не мог ничего поделать, ибо на самом деле влюбился, и, хотя он и продолжал

держаться с присущей ему самоуверенностью, он чувствовал, что теряет почву под ногами и проклинал себя за эту свою любовь. Да, читатель, он чувствовал, что теряет голову. Он стал даже думать, что никогда раньше не любил по-настоящему (а что может быть хуже, когда понимаешь это!), и сносил едкие насмешки Ванды с покорностью спаниэля. Причем в глубине души он понимал, что Ванда просто согласилась стать его любовницей, спать с ним, но не любила его (и никогда не полюбит!), и от этой мысли он любил ее еще больше. Конечно же, полюбив Ванду Редлих, он разлюбил свою жену (логично!), причем любовь его к жене убывала по мере того, как возрастала любовь к Ванде. Ситуация знакомая, старая, как мир! Человек живет со своей женой много лет; как ему кажется, он любит свою жену, но однажды в жизни мужчины появляется новая женщина, и, влюбившись, мужчина начинает сравнивать эту женщину со своей женой. Естественно, он предпочтение отдает новой женщине, ибо она вся окутана облачком тайны и новизны, тогда как жена уже не представляет собой никакой тайны, в ней уже нет загадки, а загадки ведь мужчины любят, вернее, любят их разгадывать. Кстати, если нет загадок, они сами искусственно создают их. Вообще, несчастия мужчины начинаются тогда, когда он начинает сравнивать женщин. О, это всегда опасно, ибо он всегда в одной найдет то, чего нет в другой и наоборот. Но мужчина не может не сравнивать: у мужчин сильно развито аналитическое мышление! Теперь уже жена вызывала у Сванта Эйлинга скуку, а порой и раздражение. Его раздражало то, что жена ни на капельки не похожа на Ванду Редлих, и он понимал, что жена никогда и не сможет быть похожей на свою соперницу. Как казалось Сванту Эйлингу, Ванда была исключительной, более тонкой, аристократичной. Почти одного возраста с Вандой Редлих, Арайя Эйлинг, родившая Сванту двух сыновей, уже начала полнеть и, благодаря своему невысокому росту, становилась похожей на свежеиспеченный батон (до Ванды Свант этого не замечал). Кроме того, как убедился Свант, в отличии от Ванды Арайя не разбиралась в литературе, искусстве, и это тоже раздражало Сванта, ибо Ванда успела привить у него вкус ко всему хорошему. Вскоре Свант Эйлинг стал презирать свою жену, унижать ее, насмехаться над ней (как над ним же насмехалась Ванда), и все более отдалялся от нее, что очень понятно:

человеку свойственно стремление к лучшему. Потребности Сванта (духовные), возросшие за то время, что он стал служить в Министерстве, а особенно за то время, что у него появилась Ванда, теперь уже не могли удовлетворятся в кругу семьи, в частности женой (настоящих же друзей у Сванта не было). Волей неволей Ванда поднимала его над болотом посредственности, и теперь Свант Эйлинг действительно стал немного разбираться в тех вещах, о которых он раньше лишь самоуверенно разглагольствовал, т.е. под воздействием любви Свант Эйлинг очень изменился (“Любовь может изменить нас до бесконечности”- сказал как-то Теренций…). Теперь Свант лишь с ужасом думал, что, когда у него с Вандой будет покончено (а он смутно предчувствовал это время), он уже не сможет вернуться к прежней жизни. Он понимал, что к жене он уже не сможет вернуться. Ведь и в постели Ванда Редлих была несравненно лучше жены. Более опытная в сексе, Ванда делала то, что Арайе Эйлинг не могло присниться даже в самом эротическом сне. Думая обо всем этом, в течении четырех месяцев, “проанализовав” создавшуюся ситуацию, дотошно сравнив двух женщин, Свант Эйлинг пришел к выводу, что брак его с Арайей оказался несчастливым. В голове его царил полнейший хаос, он не знал, что делать, и уже подумывал о разводе, хотя и не знал, как быть с сыновьями, о которых он даже как-то и забыл за последние четыре месяца. В общем, почва из-под ног Сванта Эйлинга была выбита. Он уже не был тем самоуверенным Свантом Эйлингом, что прежде, и, хотя он был счастлив в настоящем, он с ужасом ожидал несчастья в будущем – разрыва с Вандой: человек больше всего на свете боится потерять счастье, которое, он знает, выпадает всего лишь раз в жизни… Но по мере того, как он в июле 1996 года, звеня ключами от машины, поднимался на пятый этаж 2-го подъезда дома #50 на улице Антик, мрачные мысли оставляли его, и на душе становилось легко. Он позвонил в дверь квартиры #4 и стал ждать. Ему открыли с некоторым опозданием. -Свант?- удивилась Ванда Редлих.- Так рано? А я еще спала. Проходи. Свант Эйлинг вошел и поцеловал ее. -Я не знал, что одиннадцать часов для тебя рано,- сказал он.

-Сегодня ведь воскресенье! Имею право отоспаться за всю неделю. Располагайся. Я сейчас. Свант Эйлинг не сел на диван в гостиной, как это обычно бывало, когда он приходил к Ванде и ждал, пока она оденется, а стал расхаживать по комнате, то и дело почему-то подходя к окну. Ванде тогда шел 31-й год, хотя никто ей не дал бы больше 2526-ти. Она была высокая, стройная, у нее была отличная фигура, по которой сходило с ума немало мужчин, как в стенах Министерства, так и за его пределами. У нее было овальное лицо, глаза у нее были миндалевидные, светло-карие и выдавали незаурядный ум; очки же, которые всегда носила Ванда, придавали ее взгляду еще большее очарование (что в общем-то редко случается). Очень часто Ванда поднимала очки на лоб, и в ее взгляде появлялась тогда какая-то беспомощность, хотя вообще Ванда Редлих не была беспомощной или робкой. У нее был достаточный житейский опыт, который приобретают женщины, имеющие ребенка, но не имеющие мужа. Мужа у Ванды Редлих не было. Тот, который являлся отцом ее ребенка, ее бросил, когда она еще была беременна, в 1990-м году: это была первая настоящая любовь Ванды Редлих. Хотя после этой любви у нее в жизни были мужчины, она уже никому не давала себя провести вокруг пальца. После той первой настоящей любви Ванда по-настоящему не любила уже никого, хотя ее любили многие. Ванде не нравилось, когда в нее влюблялись по-настоящему, ибо основа внешней политики Ванды Редлих заключалась в формуле: “Мы спим друг с другом, нам хорошо, НО НЕ БОЛЕЕ ТОГО!”. Зная, что не выйдет замуж ни за кого, она порывала с теми, кто в нее влюблялся (“Не сука же я в конце концов!”), хотя в том, что она с некоторой безразличной жестокостью бросала своих любовников, угадывался некий садизм. Клара Байо, ее близкий друг, к тому же еще и начальник, однажды даже сказала Ванде, что та просто мстит мужчинам. Ванда не согласилась тогда, хотя, может, подсознательно это и было так, а, может, (опять-таки подсознательно), Ванда искала свою НАСТОЯЩУЮ ЛЮБОВЬ? Так или иначе, Ванда Редлих поступала всегда с мужчинами так, как однажды поступили с ней самой – бросала их. Ванда прекрасно знала, что после нее мужчины порывали со своими семьями, спивались и т.д. и т.п. Когда обо всем этом рассказывали Ванде, она говорила: “Сами виноваты, не надо было влюбляться!”, но потом запиралась в туалете и ревела несколько часов

подряд. Вместе со всем этим Ванда Редлих, однако, не считала себя “роковой женщиной”… К предложению Сванта Эйлинга стать его любовницей Ванда отнеслась весьма и весьма спокойно. Зная Сванта (красивый, самоуверенный, не старый(!), неглубокий, посредственный), Ванда решила, что, наконец, в нем найдет тот идеал взаимоотношений, к которому, как ей казалось, она всегда стремилась: легкие, ни к чему не обязывающие, основанные лишь на сексе, в общем, “цивилизованные отношения мвжду взрослыми людьми” (выражение самой Ванды). То, что Свант будет изменять жене, ее мало волновало. Вообще Ванда Редлих была уверена, что если муж уходит от жены, заводит любовницу, виновата сама жена и никто другой (так думают, наверное, все незамужние женщины, вдовы или разведенные женщины). Кроме всего прочего, в момент предложения Сванта Эйлинга у Ванды не было мужчины, что уже начинало ее нервировать, и поэтому она согласилась даже с некоторой радостью. В очередной раз, когда Клара Байо сказала, что Свант Эйлинг ей не пара, она ответила: -Жить-то надо… И Клара Байо не поняла ее: ведь Ванде достаточно было свистнуть, и у нее отбоя не будет от мужчин, да Ванда и сама очень хорошо понимала это, но ей, видимо, уже надоело каждый раз “свистеть”. Что же до Сванта Эйлинга, то, видит Бог, она не хотела, чтоб он влюблялся в нее. Когда она почувствовала, что сердце Сванта дрогнуло, она поняла, что и на этот раз ей не повезло; она поняла, что рано или поздно (скорее – рано) она его бросит. При этой мысли она всегда вздыхала и чувствовала себя ужасно лицемерной… Свант Эйлинг в то июльское утро 1996 года все еще прохаживался по гостиной, когда снова появилась Ванда Редлих. -Что-то ты сегодня рано, Свант,- сказала она, обнимая его. -Я сказал дома, что меня посылают в однодневную командировку,- сказал Свант, целуя ее в шею. -Дура же твоя жена, если верит тебе. -Так она ведь меня любит. -Терпеть не могу, когда ты такой самодовольный! -Я просто очень хотел тебя видеть. Я по тебе соскучился,сказал он очень нежно.

-Если ты имеешь ввиду секс,- сказала Ванда,- то знай, что я только что оделась и вовсе не собираюсь снова раздеваться. -Я имел ввиду не только секс. -Значит, все же за один день можно соскучиться?- съязвила Ванда. -Перестань! Мы не виделись не только вчера, но и в пятницу тоже, не на работе, а после… -Ах, да-а-а!- улыбнулась Ванда.- Я и забыла, что в пятницу ты, как добропорядочный муж, ровно в 18:00 с работы помчался прямо в объятия жены! -Но я ведь объяснил, почему мне пораньше надо было быть дома в пятницу: у Арайи был день рождения. -Дни рождения твоей жены меня не интересуют! -Прекрати! -Ну, хорошо! А вчера? -Вчера я был на свадьбе у одного из моих родственников. Неудобно было не пойти. -О, конечно! Просто, знаешь, у тебя слишком много родственников. -Да, это правда. Но все это не имеет значения, поскольку я сегодня свободен весь день. -Неплохо,- сказала Ванда.- Пошли завтракать? -Давай,- сказал Свант.- Признаться, я очень голоден. -Что же тебя дома голодом-то морят, бедненький! Пойдем, я тебя накормлю. Только сначала включим магнитофон. Обожаю завтракать под музыку. На кухне она вскипятила воду для кофе и стала варить яйца. Достала из холодильника масло, сыр, вчерашний салат. -К сожалению, ничего другого нет,- сказала она.- Поленилась вчера купить. -Ничего,- сказал Свант Эйлинг.- Для завтрака сойдет. -Ты ужасно великодушный!- Она положила на стол тарелки, ножи, вилки.- Пиво хочешь? -Нет. -А я выпью. Люблю пиво. -Я это знаю. Странно, что ты не толстеешь. -От пива толстеют только мужчины,- сказала Ванда.

А Свант смотрел на нее и думал, что его жене далеко до Ванды (бес сравнения, сидевший в нем очень крепко, опять проснулся). Ванда была в длиннющем сарафане с большими пуговицами, нижние шесть из которых Ванда никогда не застегивала; она была босиком, очки были подняты на лоб, и волосы, как всегда, завязаны сзади, в то утро – зеленым шнурком. Свант думал о том, что Арайя никогда не завязывает волосы шнурком, никогда не ходит босиком по квартире, никогда по утрам (и вообще никогда) не пьет пиво. И он вздохнул. Ванда не обратила на его вздох никакого внимания (вообще в последнее время Свант часто вздыхал), и продолжала о чем-то болтать. Они позавтракали, потом пили кофе и курили. -Давай поедем куда-нибудь. -Куда? -Не знаю. За город. В какой-нибудь ресторанчик. -Какие мы богатенькие! Разжились на работе в Министерстве, г-н Эйлинг? -О, да! Я беру взятки от разного рода санэпидстанций, которые инспектирует наш Отдел, возглавляемый достопочтенной, честнейшей, кристальнейшей мадам Кларой Байо! -Так вы берете взятки, г-н Эйлинг? -А вы думаете, г-жа Редлих, что подарки, получаемые вами от меня, куплены на зарплату? “Вот свинья!- подумала Ванда.- Я так и знала, что он когданибудь напомнит мне о подарках!” Вслух она сказала: -Можете подарков мне больше не дарить, г-н Эйлинг. -Ладно,- рассмеялся Свант.- Давай заканчивать эту пустую болтовню. Решай: едем мы за город или нет. -Не знаю, пока не решила. Потому что поехать с тобой за город означает отказаться от одного свидания. -Свидания с мужчиной? -Да. Ты ревнуешь? -Ты должна поехать к сыну? -Так ты знаешь о его существовании? -В наш век очень трудно что-либо утаить. Неужели ты думаешь, что, по крайней мере за эти четыре месяца, что мы вместе, никто мне об этом не рассказал?

-И ты ничего не говорил? -Нет,- сказал Свант Эйлинг.- Я не понимал, почему ты сама мне этого не скажешь, и думал, что тебе не хочется об этом говорить. -А ты хороший парень, Свант! -Хорошо, что ты наконец-то это поняла. Могло быть и хуже. -Хочешь я тебя поцелую? -Нет. Только потому, что я проявил такт, меня целовать не надо. -Как ты высокопарно говоришь! -А ты зато всегда насмехаешься надо мной. Я к этому уже привык. -После сегодняшнего,- сказала Ванда,- обещаю больше никогда не насмехаться. Помолчали. Потом Свант спросил: -Ну, так мы едем? -Пожалуй, что так,- сказала Ванда Редлих.- Только мне надо будет принять душ. Хочешь вместе со мной? -Очень хочу. -И ты будешь любить меня хорошо? -Да. -И будешь делать, что я скажу? -Да. -И позволишь мне делать, что я захочу? -Да. -Допивай же скорее кофе! -Нет,- сказал Свант Эйлинг.- Я буду медленно-медленно пить кофе, чтоб продлить удовольствие ожидания! Ванда встала из-за стола, подошла к Сванту и села ему на колени. -Попробуй, если сможешь,- сказала она. -Я буду пить кофе и даже внимания на тебя не буду обращать. -У тебя это не получится. -Давай попробуем. -Давай.- Она стала развязывать пояс и спустила молнию на его брюках. -Это не по правилам!- сказал Свант. -Ты пей, пей, свой кофе!!!

Когда они уже ехали в красной спортивного типа машине Сванта Эйлинга по направлению к Северо-восточному шоссе, Ванда подумала о сыне и пожалела, что из-за Сванта Эйлинга она не увидит его. По идее она еще вчера, т.е. в субботу утром должна была поехать в городок Дино, где он, Даниэль, жил со своей бабушкой, матерью Ванды. Однако, в пятницу вечером Клара Байо попросила ее в субботу никуда не уезжать и прийти в гости на вечер, устраиваемый в честь окончания Медицинской Академии ее старшей дочери Лоры. Ванда не могла отказать, купила Лоре золотую цепочку и золотой кулончик с головой Нефертити и поехала на улицу Поэтов к семье Байо, твердо решив, что в воскресенье она уедет в Дино. Однако, как снег на голову, свалился Свант Эйлинг (обычно воскресенья он уделял семье), и Ванда опять не смогла поехать. Теперь она подумала, не попросить ли Сванта поехать в Дино, к сыну, но, ничего не решив, она спросила: -Куда мы едем? Свант Эйлинг ответил: -На северо-восточном шоссе есть очень хороший мотель. Он называется “Ласточка”. -Глупое название. -Верно, но там можно очень хорошо отдохнуть. Там есть отличные номера и еще бассейн. -Жаль, что это дело не на Юго-западном шоссе,- сказала Ванда. -Ты хочешь поехать к сыну? -Странный вопрос. -Ты только скажи, - сказал Свант.- Хочешь, мы сейчас свернем и поедем в Дино? -Нет,- ответила Ванда.- Давай поедем в “Ласточку”. К Даниэлю поедем в другой раз как-нибудь. -Я просто подумал, что тебе хочется увидеть сына. Ты ведь навещаешь его каждые субботу- воскесенья, правда? -Да. -Так, что ты скажешь? -Скажу, нет. Поедем в “Ласточку”. Дорога стрелой тянулась на северо-восток, и вдоль нее росли платаны, а по левую и правую стороны от нее была каменистая, раскаленная солнцем пустыня. Теофиль был уже позади,

раскинувшийся в огромной чаше равнины, и утопал в облаке смога, и задыхался там внизу. Стало свежо, и дышать стало легче. Ванда закурила, отдала сигарету Сванту и закурила новую для себя. -А вообще, хорошо, что мы вырвались из города,- сказала она. -Нужно почаще это делать,- сказал Свант Эйлинг и обогнал автобус, едущий впереди. -А давай на следующий уик-энд поедем на озеро Весс. Сто лет там не была. Возьмем Даниэля и поедем. Клара устроит нам путевки в какой-нибудь пансионат. -Извини,- сказла Свант,- на следующий уик-энд мы с семьей приглашены на дачу к министру. Ванда ничего не сказала. Мотель “Ласточка” находится в часе езды от Теофиля. Ванда и Свант вышли из машины и, войдя через ворота во дворик, направились к дому из бело-розового туфа. Подойдя к деревянной стойке в вестибюле, за которым сидела молодая, весьма приятная женщина, Свант Эйлинг заказал номер. -Ваш – 215-й,- сказала женщина за стойкой.- Вам на час? -Нет,- ответил Свант Эйлинг (Ванда рассмеялась).- До утра. Когда поднимались по лестнице на второй этаж, Свант сказал: -Хорошо еще, что не надо было расписываться. -Да, у нас в Дэере еще до этого уровня не дошли,- сказала Ванда.- А что бы ты написал тогда? -Г-н и г-жа Эйлинг. -Как это мило с вашей стороны, г-н Эйлинг! Но мне кажется, что это не мотель, а бордель. -Ты слишком строго судишь. Свант открыл дверь, и они вошли в номер. Он оказался двухкомнатным, состоящим из спальни и гостиной. В спальне была огромная кровать (Ванда сказала:”Я же говорила, это бордель!”). На стенах в гостиной висели картины с пейзажами и одна цветная фотография с панорамой ночного Теофиля. -Неплохо, правда?- спросил Свант Эйлинг. -Могло быть и лучше или хуже, не знаю,- ответила Ванда и плюхнулась в кресло. -Хочешь есть?

-Нет. -Тогда давай отдыхать,- сказал Свант.- Просто ляжем и будем отдыхать. Согласна? -Да, если ты хочешь. Свант внимательно посмотрел на Ванду. -У тебя испортилось настроение?- спросил он. -Нет,- ответила Ванда.- Не обращай внимания. Пройдет. -Хочешь я спущюсь вниз, принесу шампанское? Ванда улыбнулась: -Для шампанского слишком рано, дорогой. К тому же ты можешь заказать шампанское по телефону. -Я и не подумал,- сказал Свант.- Что же мне сделать, чтоб развеселить тебя? -Ничего, это пройдет. Выйди, погуляй немножко, поговори с кем-нибудь, а потом возвращайся минут через 20; тогда я обещаю быть совсем другой. -Я не оставлю тебя,- сказал Свант. -Не упрямься,- попросила Ванда.- Обещаю, через 20 минут все пройдет. -Как скажешь.- И Свант Эйлинг вышел из номера. Ему было грустно. Мало того: он был сердит. Во-первых, Свант чувствовал себя ненужным, отосланным; во-вторых, обманутым: эту вылазку за город он представлял себе совсем по-другому. Ведь этот воскресный день обещал быть неповторимо радостным, счастливейшим из всех… А он рушился на глазах и портился, как внезапно испортилось настроение Ванды. И он подумал, что Ванда испортила день, и злился на нее. “Испортить день,- подумал он,- может разве что Арайя!” И он с удивлением подумал, что, оказывается, то “обыденно бабское” присуще также и Ванде. И это открытие его поразило, и он заключил: “Вообще, все бабы одинаковы!”. От этой мысли ему сделалось еще хуже, и он даже подумал, что не стоило вообще приезжать сюда, в “Ласточку”. Вздохнув пару раз, Свант Эйлинг спустился в вестибюль, вошел в зал, прошел мимо столиков, потом по винтовой деревянной лестнице спустился в подвальный этаж, где были биллиардный зал, а

за ним и – бар. В баре он сел на высокий стул у стойки и заказал коньяк. Он закурил и посмотрел на часы… Как только Свант Эйлинг закрыл за собой дверь, Ванда Редлих свернулась клубком в кресле, в котором сидела, и неожиданно для себя заплакала. Если б кто-нибудь спросил ее, почему она плачет, она бы не знала, что ответить. Она плакала и все! Она плакала и не могла остановиться. Но потом, посмотрев на часы (подарок Сванта!), она решила взять себя в руки, пошла в ванную, умылась, потом заново накрасилась. Смотря на себя в зеркале, она упрекнула себя в том, что, сама того не хотя, портит день Сванту, который как раз-таки ни в чем и не виноват. Она готова была казаться веселой и радостной для него; для него она могла бы даже пойти на еще большие жертвы… Но Ванда остановила саму себя: неужели она начинает привязываться к Сванту Эйлингу?! (Боже, как бы смеялась Клара!). Неужели она вот-вот полюбит его? Эта мысль испугала ее. Любовь казалась ей бездонной пропастью, в которую она не хотела падать, зная, что там, внизу есть острые камни. Она искала любовь, но в то же время и бежала от нее, тем самым причиняя страдания себе и другим. Запретив себе любить, она меняла мужчин с пугающей скоростью, лишь смутно понимая, что попросту прожигает жизнь, и также смутно догадываясь, что в конечном итоге останется лишь осадок “на самом дне стакана”… И теперь Ванда не знала, как быть. Что делать дальше? Как вообще жить?.. Она думала о себе, о Сванте, о многих других мужчинах, которых она бросила, и еще о сыне. Как ей сейчас не хватало Даниэля! Как она бы хотела обнять его! И Ванда вдруг поняла, что рано или поздно ей нужен будет лишь Даниэль. Вот только, подумалось ей, еще немного поиграем в любовь; еще самую малость, а там можно будет и уйти (слишком обидно уходить теперь в 31 год!). Она подумала, что скоро вообще “уйдет”, чтоб жить только для сына и только для него… Она посмотрела на часы: 20 минут давно уже прошли, а Сванта Эйлинга все еще не было. Она взяла сумочку и вышла из номера. Она спустилась в вестибюль и спросила у сидевшей за стойкой молодой, весьма приятной женщины, где находится бар, а потом прошла через зал, спустилась по деревянной винтовой лестнице в биллиардную, пересекла его (мужчины, играющие в биллиард, посмотрели ей вслед), и вошла в бар. Она думала, что будет веселой и радостной для Сванта

Эйлинга, и от этой мысли ей становилось хорошо. И она сразу же увидела его, сидящего у стойки и медленно пьющего коньяк. -Не хорошо, г-н Эйлинг, заставлять даму ждать больше 20 минут,- сказала она. -Ванда?- удивился он.- Как ты меня нашла? -Не трудно было догадаться, где ты,- рассмеялась Ванда.- Что ты пьешь? -Коньяк. -Закажи мне то же самое, и еще шоколад. Я коньяк пью только с шоколадом. Свант Эйлинг заказал два коньяка и шоколад. -Сядем за столик? -Конечно, дорогой. -Ты уже впорядке? -Да. Разве не видно? Теперь я веселая и радостная. От ее слов Свант Эйлинг почувствовал, что где-то у него в груди что-то радостно екнуло: значит, день этот не испорчен; значит, воскресенье будет неповторимо радостным и счастливейшим из всех!.. Они пошли и сели за столик. Столик был прямоугольным, и на нем была маленькая лампа с зеленым абажуром. Было хорошо сидеть в баре, слушать приятную музыку, медленно попивать коньяк и закусывать его плиткой шоколада. Свант Эйлинг скоро опьянел, и Ванда чувствовала, что тоже скоро опьянеет, и, по мере того, как она пьянела, тем больше, а с ней это бывало каждый раз, когда она пьянела, ей нравился Свант Эйлинг (“Так я стану алкоголичкой!”). И вот, сидя в баре, вполуха слушая излияния Сванта, Ванда, несмотря на то, что в голове начинало приятно шуметь, решила разобраться, что же ей нравится в ее нынешнем любовнике. Внешность? Может, да. Характер? У Сванта, казалось, не было характера, хотя и Ванда сегодня открыла для себя одну его положительную черту: Свант с любимым человеком мог быть очень тактичным. Но что же еще? Ванда призналась себе (в этом она признавалась себе не раз), что ей очень нравится, когда Свант прикасается к ней; ей нравилось, как он ее заводил и заводился сам; ей нравилось заниматься сексом со Свантом Эйлингом. Но Ванда знала, что это - не любовь. “Любовь бывает другой,- подумала она теперь.- А Свант, разве может он быть причиной (или следствием?) моей любви? Нет! Мне просто нравится, как он меня трахает, и все.- И она

усмехнулась, подумав:- Надо отдать ему справедливость, делает он это очень здорово...” -Ты слушаешь меня?- спросил ее Свант Эйлинг. -Да,- соврала Ванда. -Пойми же, я очень тебя люблю! Очень! Никто не нужен мне больше, только ты! И ты сводишь меня с ума, и я теряю голову! Я люблю тебя, понимаешь?.. Послушай, Ванда, я женюсь на тебе! Я разведусь, и мы поженимся! Слышишь? Я так решил. -Ты пьян, Свант. -И это все, что ты можешь сказать? Ах, как я тебя люблю! -Я тоже тебя люблю,- сказала Ванда автоматически, и вдруг такая волна благодарности нахлынула на нее, что, казалось, она сейчас закричит. Она сделала большой глоток коньяка, почувствовала, как коньяк обжег ей горло, и сказала хриплым то ли от коньяка, то ли от волнения голосом:- Ты очень славный, Свант! Ты очень хороший. Ты вообще… молодец… Спасибо, что меня так любишь… -И ты меня действительно любишь? -Да. -Скажи, ты меня любишь? -Да, да!... Уже в номере, когда все было уже позади, и Ванда, лежа на кровати, видела из окна, как по небу плывут облака, а Свант курил, Ванда сказала: -Закажи что-нибудь выпить. Секс выветрил из нас весь коньяк, а мне сегодня хочется все время быть пьяной. -А, может, оденемся и спустимся в бар? -Нет, сначала выпьем здесь, а потом спустимся и поедим чегонибудь. -И что мы будем делать здесь в номере? -Я буду пить то, что ты закажешь, ходить голая по номеру и пытаться соблазнить тебя. -Ты все-таки ненормальная, Ванда. Но мне это нравится. -Ну и слава Богу! -Что же мне заказать? -Я так думаю, что пришло время для холодного, ледяного шампанского.

Свант Эйлинг позвонил по внутреннему телефону и заказал шампанское и фрукты. Он чувствовал себя вполне счастливым. Когда они потом спустились в зал и сели за столик и ждали, когда им принесут заказанную пиццу, Свант спросил: -Тебе хорошо? -Да,- ответила Ванда.- Честно. Я давно не чувствовала себя такой счастливой. -Кто знает,- осторожно спросил Свант,- сколько это счастье продлиться? -Не знаю, дорогой. -От твоих “не знаю” мороз пробегает по коже. Ты разлюбишь меня, Ванда? Скажи, ты меня разлюбишь? -Не будем об этом говорить, ладно? Потому что в этих “никогда”, “всегда”, “навечно” есть какая-то горечь. Я тебя очень люблю сейчас. Давай жить сегодняшним днем. -Ты жалеешь о чем-нибудь? -Нет. Только о том, что сейчас с нами нет Даниэля. Я бы хотела, чтобы с нами теперь был мой сын, чтоб он видел, как я счастлива. Знаешь, он такой смешной, такой хороший и еще очень умный! .. -Послушай, Ванда, я решил. И теперь ты мне можешь вполне поверить, потому что я сейчас не пьян. Итак, я решил: мы поженимся. Я разведусь, и мы поженимся… -Нет. -Что-о? -Давай не принимать скоропалительных решений. Разве нам плохо сейчас? Давай не думать о разводах, женитьбах и обо всем таком. Свант Эйлинг ответил: -Я просто подумал, что нам троим (тебе, Даниэлю, мне), вместе было бы очень хорошо. -Может быть,- сказала Ванда.- Но в наше время нельзя загадывать. Ведь очень многое может измениться. Ведь все еще некрепко, шатко, все движется, рушится, строится вновь… Главное, не загадывать далеко вперед. Это роскошь в наше время, которую мы себе позволить не можем. А строить планы слишком опасно… А вдруг у нас все заберут? Мы сейчас немного стали уверенными в себе, потому что у нас (и у тебя и у меня) появилось немного денег. Мы, так сказать,

переживаем “время частичной стабилизации”. Но надолго ли это все? Может, все это полетит к чертям собачим… -М-да,- сказал Свант Эйлинг,- оптимисткой тебя назвать трудно. -Может быть,- рассмеялась Ванда. -А свой урок политэкономии ты, очевидно, будучи студенткой журфака, выучила прекрасно. Я сражен “временем частичной стабилизации”. -Ты меня еще плохо знаешь,- сказала Ванда.- Я еще и не такое могу выдать. -Хорошо,- сказал Свант,- я сдаюсь. Давай веселиться пить, заниматься сексом и жить в свое удовольствие и – главное – сегодняшним днем. Я принимаю правила твоей игры. -Отлично! Если ты поел, то давай переберемся в бар и будем пить. А ночью будем купаться в бассейне, о котором ты мне рассказывал, возвращаться в номер, заниматься любовью, пить шампанское или коньяк, есть, а потом снова купаться… Знаешь, помоему, наступает время какого-то безумного, продолжительного, всеобщего, шумного праздника. У многих теперь появились деньги, и они целеустремленно прожигают их, бросаясь в круговорот какой-то безумной, безумной фиесты. И мы тоже часть этой фиесты, правда, не самая ее богатая часть, но все-таки часть. Давай веселиться и безумствовать. Тем более, что нам больше ничего другого не остается делать в этой нашей пустой жизни! Свант Эйлинг рассмеялся: -По-моему, тебя съедает комплекс “философских противоречий”, неизвестно как помещенных в одну и ту же оболочку, называемую Вандой Редлих. Хватит философствовать, пошли в бар! Они пошли к винтовой деревянной лестнице, спустились в биллиардную и вошли в бар. Ванда Редлих шепнула на ухо Сванту Эйлигу: -Знаешь, что играет джаз-банд? Это из “Рапсодии в стиле блюз” Гершвина. Вот о чем я говорила. Наша жизнь – это рапсодия в голубых тонах. Ничего нет твердого, четкого. Все зыбко… -Давай лучше выпьем,- сказал Свант, и Ванда только рассмеялась.

Они не спали почти всю ночь. Когда же на следующий день они подъехали к Министерству Здравоохранения, что находится в конце улицы Поэтов, был уже полдень. Оказалось, что Сванта Эйлинга давно уже ждут в кабинете министра. Войдя в лифт, Свант сказал Ванде: -Черт бы побрал этого министра! -Он твой родственник, ты не забыл?- улыбнулась та. -Не ехидничай. Хоть он и мой троюродный дядя, а все равно – министр. И это всегда не к добру, когда тебя вызывает министр. Ванда пошла поприветствовать Клару Байо, которая накричала на свою секретаршу из-за опоздания, а Свант пошел к министру (этажом выше). Дядя-министр сидел за своим огромным столом и курил сигарету (это был довольно-таки крупный мужчина с седеющими и редеющими волосами). -Где ты был?- спросил он своего троюродного племянника. -У меня были дела в городе,- без запинки соврал Свант Эйлинг. -Ну, так слушай новость… Это очень плохая новость, Сванти… -Я слушаю, дядя. -Сванти, сегодня утром, я получил приказ об отставке, подписанный президентом и премьером. Наверное, инициатива все же исходила от премьера, потому что г-н президент всегда ко мне хорошо относился… Дядя говорил еще что-то, но Свант не слушал. Он закрыл глаза. Перед его мысленным взором проплыло лицо Ванды, которое сменилось потом “ликом” Арайи Эйлинг. И тогда Свант подумал, что это конец, и это действительно был конец. Он теперь понял, что потерял Ванду (и навсегда!), и подумал, что фиеста, о которой та говорила, для него закончилась. Он понял также, какой смысл вкладывала Ванда Редлих в понятие “РАПСОДИЯ В СТИЛЕ БЛЮЗ”. 7 ноября 1998 – 22 декабря 1999 гг.

АВТОБУС Автобусы, едущие в Теофиль, стояли в ряд на Центральной площади города Себесты перед гостиницей и универмагом. С семи тридцати утра сюда прибывали пассажиры, нагруженные чемоданами, сумками, одетые по-столичному, и поэтому резко отличающиеся от провожающих родственников. Женщины с детьми сразу же занимали места в автобусах, мужчины же, с деловитой важностью пыхтя сигаретами, укладывали чемоданы и сумки и разглядывали друг друга, знакомились, угадывая друг в друге будущих спутников. -На перевалах будет туман,- сказал один. -Точно,- согласился другой.- Водителям автобусов придется туго. -И нам тоже. Моя жена не выносит эти проклятые повороты. -У меня дочка такая. Тоже не выносит. Одни муки с этими женщинами, честное слово! -О, у меня сын! Он у меня крепкий парень (хотел сказать:”весь в меня”, но удержался), а вот жена… Упаси, господи! Как автобус тронется, так она сразу, как кисель. Хотите сигареты? -Я бросил. Два года назад. -А я все не могу… Чуть поодаль стояли водители, маленькой, отдельной ото всех группой, курили, плевались в лужи, рассказывали анекдоты, смеялись. Каждый из них время от времени поднимал голову и смотрел туда, где за низкими облаками скрывалась гора Хус. Если гора видна, говорили они, значит, на перевалах будет ясно. Но облака плотно облепили гору Хус, и прояснения не предвиделось, а это означало, что всю дорогу будет туман. Водители старались казаться веселее, и анекдоты становились все острее и острее… Потом заморосил дождь, а ровно в 8:30 автобусы тронулись. Водителем одного из автобусов оказался старик, толстый, с проплешиной, которому на вид было 60-65 лет. Его напарник, парень 17-ти лет, был по-юношески худой, длинный и своими тоненькими ногами и большим носом напоминал цаплю. Очевидно, он еще учился “автобусному делу” у старика, или просто зарабатывал деньги (во

всяком случае, так подумали почти все пассажиры). Когда автобус отъехал, старик-водитель сказал своему напарнику: -Монго, собери-ка билеты. -Хорошо, Мике.А я сегодня поведу автобус? -Нет,- ответил старик.- Погода паршивая. -А если за перевалами будет солнце, дашь? -Вряд ли за перевалами будет солнце, сынок. Монго каждый раз бесился, когда старик называл его “сынок” или “малыш”, но в этот раз он сдержался. -А в Долине, дашь? Если будет солнце?- упрямо спросил он. -Вот в Долине и поговорим,- сказал старик. Монго пошел собирать билеты. У двоих пассажиров билетов не оказалось, но они заплатили за свои места, которые заняли: все равно они пустовали (т.е. те, кому были проданы билеты, почему-то не явились). Собрав билеты, Монго вернулся и опять сел в свое кресло, рядом со стариком. А потом автобус попал в туман, и это случилось через какиенибудь двадцать минут после того, как выехали из Себесты. Туман окутал автобусом и уже не отпускал. Он был очень плотный, и старику не были видны автобусы, едущие впереди; слева и справа тоже ничего не было видно, была одна сплошная белизна, и старик, казалось, взглядом старался прорвать толщу тумана, и медленно вел автобус, большой, красивый и величественный. Автобус этот ехал последним в колонне, состоящим из пяти автобусов. Это объяснялось двумя причинами: во-первых, автобус Мике был недавно отремонтирован, а это почти исключало возможность того, что он испортиться в пути; вовторых, тем, что вел его сам Мике, самый старший из водителей автобусной компании “Счастливого пути”, организовывающего регулярные рейсы Себеста-Теофиль и обратно. Если что и случится, думали водители других автобусов, старик всегда поможет. Старик Мике вел автобус, сердился на туман и время от времени поглядывал в сторону Монго. Тот сидел в своем кресле напарника и важно курил (ведь все настоящие водители автобусов курят, а Монго собирался стать настоящим водителем!). Он видел, как нелегко приходится старику и одновременно с ним нажимал на воображаемые педали, и каждый раз, когда старик менял скорость, у Монго сладко замирало сердце в груди.

-А ведь плохо, что мы последние едем в такой туман, правда? Случится что, застрянем – никто и не заметит,- сказал он. -Молчи уж, Монго, не каркай. Прикури лучше сигарету и дай мне. Монго закурил, Мике взял сигарету и глубоко затянулся, как всегда. Монго в старике все восхищало, и он, понятно, во всем старался подражать ему: курил совсем как старик, глубоко затягиваясь; носил такую же старую черную куртку, потертую на спине; руки у Монго всегда были грязные, вернее, это была не грязь, а машинное масло, которое уже никак нельзя было смыть; кроме всего прочего, от Монго всегда пахло бензином, как и от всех уважающих себя водителей… Монго хотел стать настоящим водителем большого автобуса, совершающего международные рейсы. Это была его мечта, о которой он мало кому говорил, и тайно собирал открытки с изображением далеких стран, куда б он хотел поехать на своем автобусе… -Монго,- вдруг улыбнулся старик,- хочешь повести автобус? Я охотно уступлю тебе свое место. -Нет уж, Мике,- ответил Монго и тоже улыбнулся.- веди лучше ты. И врагу не пожелаю вести такую тяжелую машину в такой туман. -Отлично, Монго!- сказал старик.- Еще сигарету, пожалуйста. И включи магнитофон, только негромко: может, кто и спит. Автобус был по-прежнему во власти тумана, и о том, что он двигается вперед, говорили лишь размеренный гул мотора, да белые камни вдоль дороги, которые все же были видны. В автобусе заметно похолодало; ведь дорога все время уходила вверх, поднимаясь с каждым новым поворотом на один “ярус” выше… -Чичи, тебе плохо? Хочешь бумажный пакетик? В карманчике сидения есть бумажный пакетик… -Заткнись, Карик! Ради Господа Бога заткнись! -Папа, мама сердится? -Нет, мой мальчик, спи. Маме просто немного не по себе. Чутьчуть… -О, идиот!- застонала Чи-чи… И в это время старик-водитель спросил своего напарника: -Слышишь какой-то посторонний шум?

Монго прислушался: -Ничего не слышно. Мике тяжело вздохнул: -А мне кажется, что-то стучит… Тоже мне, отремонтировали! По лицу старика видно было, как он сердится. Монго представил себе, что будет, если автобус застрянет на этом участке пути (а еще хуже после Ущелья), и ему вдруг очень захотелось домой, в Себесту. Дома его ждала мать, которая каждый раз очень волновалась, когда он, Монго “уходил в рейс”. У Монго из родных были только мать, старик, которого он тоже очень любил, да еще сестра, вышедшая замуж в Теофиле (у нее и ночует он, когда приезжает в Теофиль). А старик все сердился. Сердился на рабочих авторемонтной, сердился на самого себя, потому что не проверил, как следует, исправна ли машина, сердился даже на Монго, который не слышал никакого постороннего шума в работе мотора. ”Вот глупый мальчишка!”- думал он. Потом с тоской подумал о том, что автобус, наверняка, застрянет в пути. “Во-первых, пассажиры заживо съедят меня и Монго, потому что во всем, что случается в пути, даже плохая погода, виноват, по их мнению, бывает водитель,- думал он.- во-вторых...” Но старик не захотел думать, что будет "“во-вторых"; он только вздохнул и сбавил скорость. -Почему мы поехали медленнее?- спросил его Монго. -Если что и случится, то пусть случится на этом участке, где много сел и деревень,- ответил старик. -Мике, думаешь, что-то случится? -Ты слышишь, как стучит в моторе?- спросил старик. -Нет. -Когда услышишь, поймешь. Туман не рассеивался, наоборот: казалось, что он все крепче льнет к окнам автобуса и хочет ворваться вовнутрь. Туман действовал на нервы; пассажирам казалось, что автобус едет вслепую, наощуп, и это было очень неприятно чувствовать, и, когда автобус остановился у какого-то кабачка, все облегченно вздохнули. Мике обратился по микрофону к пассажирам:

100

-Остановка 30 минут. Можете выйти, поразмять ноги, купить себе что-нибудь и так далее. Пассажирам особенно понравилось это “и так далее”; кто-то даже воскликнул: -В самый раз! Мике и Монго вышли из автобуса. Моросил дождь. У дверей кабачка стоял его хозяин – Джозеф Кросс, толстый, лысый, со шрамом через все лицо, в высоких болотных сапогах. Джозеф Кросс со своей женой Мери в этом кабачке жил с самого 1989 года. Кабачок этот они не покинули даже тогда, когда в 1992 году началась приграничная война и Дачный Поселок бомбили из соседней страны. Теперь в Поселке никто, кроме Джо и Мери, не жил. -Что-нибудь случилось?- спросил Джо у Мике; друг друга они знали давно. Мике в ответ что-то пробурчал. -Мике говорит, что-то стучит в моторе,- важно ответил за старика Монго. -Понимаешь, Джо,- вздохнул Мике,- мне кажется, что-то стучит в моторе… Они зашли в кабачок и сели у стойки, за которой стояла жена Джо. -Что-нибудь хотите?- спросила она. -Кофе,- ответил Мике.- Мне и Монго.- Потом спросил:- Давно проехали автобусы? -Последний – 40 минут назад,- ответил Джо. -Слышишь, Монго? Мы здорово отстаем. -Слышу: на 40 минут,- отозвался Монго. За одним из столиков сидели мужчина и женщина. Женщина заказала какой-то коктейль, мужчина – кофе. Они сидели рядом в автобусе, они уже познакомились, и им обоим было скучно… Когда Мике и Монго выпили свой кофе, они вместе с Джо вышли посмотреть мотор автобуса. Туман стелился по полям, попрежнему моросил дождь. Старик Мике завел мотор и послушал, как тот работает. Джозеф Кросс сказал: -Я ничего не слышу, Мике. С мотором все в порядке. -Будем надеяться, что ничего не случится,- пробурчал старик. Потом он посмотрел на часы и сказал:- Ну, поехали. До встречи, Джо. Поблагодари Мэри за кофе.

101

Автобус стал отъезжать, Джо помахал рукой, и Монго ответил ему. Автобус опять медленно поплыл сквозь туман, осторожно, вслепую. А потом начались повороты, серпантином спускающиеся к ущелью реки Тан. -Чи-чи, тебе нехорошо? -Ничего. Где мы сейчас? -Ущелье. -Господи! Когда это кончится? Когда кончатся мои мучения?! -Молчи, Чи-чи, ты пугаешь мальчика… В первый раз автобус остановился через полтора часа после Дачного Поселка, когда автобус, уже перейдя по мосту через реку Тан, поднялся по склону противоположной стороны и очутился на гребне хребта. Стук от мотора доносился такой, что его уже слышали не только Монго, но и все пассажиры, которые, когда мотор заглох и автобус остановился, поняли, что им подсунули неисправный автобус. Но, странное дело, никто и не подумал возмущаться; все сидели тихо, спокойно, как будто ничего и не произошло; в пассажирах угадывалась готовность перенести любые испытания, причем абсолютно безропотно. В этом была какая-то безучастность и равнодушие к собственной судьбе: “Переживем и это”… Старик Мике грустно посмотрел на Монго. Этого молчания пассажиров он никак не ожидал. “Уж лучше бы они возмущались,”подумал Мике и, сделав знак Монго, взял инструменты из-под сидения и вместе со своим напарником вышел из автобуса. Некоторые пассажиры воспользовались этим и забежали за ближайшие кусты шиповника, растущие вдоль дороги. некоторые вышли покурить. Все еще моросил дождь. Мике с помощью Монго разобрал мотор. -Теперь понял, что стучало? -Да,- грустно вздохнул Монго. Ему так захотелось в этот момент оказаться дома, у мамы!.. В автобусе пассажиры тихо переговаривались; они почему-то, сами того не понимая, не смели говорить громко. -Вы не знаете, почему стоим?- спросила молодая женщина молодого мужчину; они сидели рядом. -В моторе что-то испортилось. -Починят? -Кто их знает.

102

-Послушайте, а у вас не найдется сигаретки? Очень курить хочется! -Найдется. Давайте выйдем из автобуса. Водитель и его напарник копались в моторе, рядом стояли мужчины-пассажиры, тихо переговаривались, обсуждали происшедшее. Мужчина и женщина встали в сторонке; он дал ей сигарету и огня, потом закурил сам. -Как вы думаете, это надолго?- спросила женщина; она была просто молодая и просто красивая. -Не знаю,- ответил мужчина.- Я вообще не разбираюсь в машинах. -А это правда, что автобус приедет в Теофиль лишь в шесть тридцать? -Если так пойдет и дальше, то намного позже. Кстати, вы не боитесь простудиться? -Нет. Я закаленная. Я целых 2 месяца спала или в машине или в палатке. -Вместе с тем мужчиной, который провожал вас в Себесте? Женщина внимательно и несколько удивленно посмотрела на мужчину. -Да,- ответила она. Они помолчали. Было очень тихо, и слышно было лишь, как переговариваются мужчины, вышедшие покурить, и еще – как шумят листья на деревьях. -Дикое место…- сказала женщина. -Да. Здесь много диких мест,- сказал мужчина. -Дикие места пугают. Хочется кричать… Он посмотрел на нее: -И часто вам хочется кричать? -Почти все время.- Она рассмеялась.- А вам разве нет? -Нет. Никогда не хотелось кричать. -Что же вам обычно хочется, а? -Броситься в пропасть. -Слишком романтично, вы не находите? Вы уже не мальчик, чтоб хотеть броситься в пропасть. -Вы правы. Но и вы уже не девочка, чтоб кричать, испугавшись “диких мест”.

103

-Может быть… А кто вы по профессии? -Журналист. Одна из Теофильских газет. -А что вы делали в Себесте? Готовили материал? -Нет. Разводился. -Ох, простите!..- Женщина рассмеялась. -Почему вы смеетесь? -Не знаю… Извините. Опять помолчали. У мужчины было сердитое лицо. Не поняв, почему женщина рассмеялась, он подумал, что не надо было говорить о разводе с женой. -Да не сердитесь вы,- улыбнулась женщина.- Я и не хотела смеяться над вами, но у вас было такое несчастное лицо, что я не выдержала… Хотите я вас поцелую? -Нет,- ответил он. -Ну и не надо! Не собиралась я вас целовать на виду у всех пассажиров! -Послушайте, вы замужем?- вдруг спросил мужчина. -Это имеет какое-то значение?- спросила женщина, повернулась и пошла в автобус. Мужчина не сразу пошел за ней. Он решил выкурить еще одну сигарету. Когда он все же наконец поднялся в автобус и посмотрел на женщину, та улыбнулась ему. Он сел на свое место у окна, рядом с женщиной, и женщина сказала: -А я так и думала, что вы не сразу пойдете за мной. Это что, принципиально? -Нет. -Не врите. Вы же подумали: ” Выкурю еще одну сигарету, потом пойду в автобус, а то она подумает, что я решил за ней ухлестнуть…” Было такое? Мужчина улыбнулся: -Нечто такое было. -Вот видите! Кстати, а что стряслось у вас с женой? -Не сошлись характерами, прожив вместе 5 лет. -Это всегда так бывает к пяти годам супружеской жизни. -А вы все знаете, да? -А если и так? Просто, по-моему, не надо осложнять себе жизнь.

104

-Вас не беспокоят никакие проблемы? Вас ничто не тревожит? У вас все тишь да гладь?- Мужчина почему-то рассердился. Но женщина спокойно ответила: -Нет. У меня не все тишь да гладь.- И улыбнулась. Мужчине эта улыбка показалась очень грустной. Подумав, он сказал: -Простите. Просто я вспылил. -Ничего. Бывает. Иногда нужно и рассердиться… Туман просачивался сквозь деревья, сгущался где-то внизу, и дождь все продолжал моросить. Мике и Монго собрали мотор. -Как ты думаешь, Мике, надолго выдержит?- спросил Монго, показывая на мотор. -Не знаю.- Старик вытирал руки тряпкой.- Вряд ли. Судя по всему, ехать будем недолго. Будем останавливаться каждые полчаса, снова разбирать мотор, потом собирать и ехать дальше. -Но так ведь невозможно! -А что прикажешь делать?- Мике опять рассердился.- Лишь бы доехать до Сиронго. Эту деталь найдешь только там. -Но если так будет продолжаться, мы доедем до Сиронго лишь когда стемнеет. -Я знаю это,- сказал старик. -Что же будем делать? -Ничего. Переночуем в Сиронго. Монго вздохнул: -Мне обязательно надо будет позвонить маме в Себесту и сестре в Теофиль; они будут волноваться. -Всему автобусу нужно будет позвонить. Так что не думай об этом. -Посмотрим, как далеко мы уедем с таким мотором,- мрачно сказал Монго. -Перестань ворчать, малыш,- улыбнулся старик, но Монго ничего не ответил и поднялся в автобус.- Автобус отправляется!крикнул старик, хотя и кричать не надо было; все давно уже сидели на своих местах и ждали отправления. Автобус поехал дальше, и дорога, иногда узкая, стиснутая с двух сторон скалами, иногда широкая и прямая (но всегда мокрая!),

105

черной лентой разворачивалась перед ним. И все время был туман, изза чего автобус казался очень одиноким, и еще из-за тумана казалось, что автобус не знает, куда едет и что его ждет впереди. Он действительно, как и сказал старик-водитель, останавливался каждые полчаса, и старику и его напарнику снова и снова приходилось разбирать мотор и заново его собирать. Каждая остановка задерживала автобус на полтора-два часа, и теперь Мике думал, что будет большим везением, если они доедут до Сиронго к полуночи. "Да,- думал он,- нам бы очень повезло…” А некоторым пассажирам начинало мало-помалу надоедать то, что автобус все время останавливается и что конца края этому не видно; другие по-прежнему оставались ко всему равнодушными; третьи вовсе спали; четвертые в уме сочиняли грозные письма в адрес компании “Счастливого пути!”; малолетние дети, заскучав и проголодавшись, начинали ныть. Но, в общем и целом, пассажиры сидели смирно, осознавая, может быть, что все равно им некуда деться и надо лишь вверить свою судьбу старику-водителю и его напарнику и надеяться на их опытность. С другой стороны, зная, что в конце концов можно сойти с автобуса у какой-нибудь деревни и на попутных добраться до Теофиля (или по крайней мере до Сиронго), пассажиры все же этого не делали: автобус уже стал каким-то родным и близким, и покинуть его было как-то совестно… Всегда так! И старик Мике вдруг понял, что бунта на корабле не будет, и на душе у него стало спокойно и одновременно мерзко: неужели никто не восстанет?! И так каждый раз, и каждый раз старик задавал этот вопрос, ответ на который был и оставался отрицательным: не восстанет… Только однажды, когда мотор автобуса в очередной раз заглох и автобус остановился, одна женщина на вопрос своего мужа, как та себя чувствует, ответила: -НЕУЖЕЛИ МЫ ОБРЕЧЕНЫ НА ТО, ЧТОБ ЕХАТЬ И ТАК НИКУДА И НЕ ДОЕХАТЬ? Некоторые, услышав это, рассмеялись, а Мике и Монго, ничего не сказав друг другу, вышли из автобуса (в который раз!), разобрали мотор, снова собрали, и автобус поехал дальше. А потом за окном стало темнеть, и старик-водитель включил свет в салоне, и тогда пассажиры свыклись с мыслью, что придется переночевать в Сиронго, единственном городе после Себесты на пути в Теофиль. Когда Мике включил свет в салоне, пассажирам автобус стал

106

казаться родным домом. Настоящие же их дома и квартиры теперь казались очень далекими и нереальными, как будто из другого мира… Кто-то достал припасенные бутерброды и стал есть, кто-то, когда включили свет, продолжил чтение журнала или газеты, прерванное из-за темноты, третий, приняв более удобное положение в кресле, продолжал спать. -Страшно, когда темнеет, сказала женщина мужчине.- Сумерки – самое тяжелое время суток. В сумерки легко покончить собой. -Я тоже ненавижу сумерки,- сказал мужчина.- Они давят. Лучше всего, когда начинает темнеть, выйти из дома и гулять. К сожалению, в последнее время это получается все реже и реже. Сидим у себя в квартирах и боимся выходить. -А где наши дома?- спросила женщина.- Разве они есть? Кто из этих пассажиров может теперь с уверенностью сказать, что у него есть дом? Наш дом теперь вот этот автобус. И от него зависит наша жизнь. Он наша жизнь и путь… Мужчина усмехнулся: -Который едет вслепую? -Пусть вслепую. Но этот автобус – наш. Если честно, я и не хочу, чтоб он куда-то приехал. Лучше сидеть в нем и ехать. Просто ехать. И не думать. И так пребывать вне времени. Ведь мы сейчас как бы выбыли из времени; время не движется, потому что автобус все время едет (правда, очень часто останавливаясь). Но как раз эти остановки и стирают время. За окном светло, потом темно, но время остановилось, потому что все время туман и моросит дождь… Время – там, в Себесте или Теофиле, а здесь, в автобусе, оно остановилось. И слава Богу! Когда время останавливается, ты не стареешь… -Вот куда вас занесло!- сказал мужчина. -Да… Это на меня автобус действует, и то, что за окном темнеет. Туман и сумерки… Что может быть бесконечнее и безысходнее? Мужчина промолчал. Он подумал, что, в общем-то, и ему не хочется куда-нибудь доехать. Пусть автобус едет вот так, в тумане, вслепую, и так и не доберется до Теофиля или до Сиронго. Это будет лучше всего. И он подумал еще, что женщина права: они выпали из времени. И слава богу!.. Кстати: он до сих пор не знает ее имени. И тут он спросил себя: а хочет ли он знать ее имя?

107

-Нет,- ответил он сам себе вслух. Женщина, сидящая рядом с ним, посмотрела на него: -Вы что-то сказали? -Нет. Просто думал. -Я тоже думала. Я подумала, что мы до сих пор не знаем имени друг друга. Давайте познакомимся. Меня зовут Жанна… Мужчина пробормотал что-то в ответ, и женщина не расслышала, как его зовут, но не стала переспрашивать. “А в принципе, какое это имеет значение?”- подумала она. Автобус крался осторожно сквозь туман, останавливался, снова ехал, и число пассажиров, уснувших в своих креслах, увеличивалось. Уснул и Монго, и старик Мике знал, что когда в очередной раз мотор заглохнет, он не станет его будить. Он знал также, что не надо думать, сколько еще осталось времени, чтоб доехать до Сиронго. Лучше об этом не думать. Ведь все равно этим делу не поможешь. Нужно просто вести автобус вперед и постараться сделать так, чтоб ничего с ним не случилось… А Монго спал рядом в кресле напарника, и ему снились далекие страны, куда он поведет в будущем свой большой, красивый автобус. 1999 год.

БОГАТАЯ, ОДИНОКАЯ 14 августа 1997 было жарко, душно, воздух раскаленным обручем стискивал голову, одежда прилипала к телу, потели руки. Время от времени дул ветер, но он не приносил облегчения, а наоборот, от него становилось еще жарче, и было такое впечатление, что на тебя направили огромный фен. Горячий воздух обжигал лицо, сушил глаза и губы. Электронные часы- термометр на крыше здания Оперы были выключены, а теофильцы знали,о что это делают тогда, когда температура воздуха превышает +40 по Цельсию… Молодая, красивая женщина, одетая в белоснежный костюмчик и белые туфли, черные очки, вышла из церкви св.Павла, села в белый форд, завела мотор, из окна машины дала несколько сот

108

деяров нищим, облепившим машину, всегда дежуривших у церкви, и поехала. Сначала по улице Глюка, мимо больницы #4, отелей Нив и Вед, свернула на улицу Дружбы, остановилась у почты, отправила несколько деловых писем, весьма и весьма конфиденциальных (даже не доверила секретарше), потом поехала до конца улицы Дружбы, свернула на улицу Монашек, купила цветы напротив троллейбусной остановки, потом опять поехала, свернула на Парнас авеню, проехала перекресток с улицей Руссо, свернула на улицу Поэтов и, проехав Лебединое озеро, остановилась у кафе “Сказка”; вышла из машины, перешла улицу, зашла в пиццерию, заказала пиццу, бокал натурального сока, поела, потом еще выпила кофе, затем, выйдя из пиццерии, зашла в магазин вин, купила вино, села в машину и поехала на Парижскую улицу. Здесь купила 350 грамм черного кофе, потом на углу Парижской улицы и улицы Медакадемии купила кило персиков, кило винограда, кило сливы и арбуз; потом она снова села в свой белоснежный форд и поехала домой, на улицу Афин. Она поднялась на 5 этаж, задыхаясь от жары и тяжелой ноши, открыла дверь квартиры, вошла, захлопнула ногой дверь; сразу же пошла на кухню, оставила на кухонном столе покупки, пошла в комнату и плюхнулась в кресло; отдышавшись минут 5-6, она включила на полную мощность магнитофон, разделась, потом абсолютно голая пошла на кухню, открыла кран, подождала секунд 10, чтоб вода охладилась, выпила два стакана воды, положила цветы в вазу, фрукты – в холодильник, затем пошла в ванную, приняла душ, потом, не одеваясь, пошла в спальную, легла на кровать и закурила; она выкурила одну сигарету, потом другую, потом третью… Было уже 6 часов вечера; кассета доиграла до конца и магнитофон, щелкнув, отключился. Молодая женщина все еще лежала на кровати, когда в дверь позвонили. Она вздрогнула, хотя и ждала этого звонка. Ждала и боялась одновременно. Она встала, накинула на себя халат и пошла открывать. -Заходи…те Том. -Здравствуйте. Я, по-моему, немного опоздал. -Не опоздали: ровно 6 часов… Какая сегодня жара, правда? -О да! Так жарко, как в бане… -Я не знала, что вы бываете в банях. -Приходится,- улыбнулся Том. -А…понимаю… Садитесь вот сюда

109

-Спасибо. Гостя молодой женщины звали Томми Дагер. Ему было 20 лет, он был высок, прекрасно сложен, имел правильные черты лица. Оно у него было немного смуглое, загорелое, Том был гладко выбрит, черные его волосы, напомаженные гелем, были зачесаны назад, открывая лоб и делая еще более выразительным его карие, очень светлые, с примесью серого глаза. Биография Тома началась не тогда, когда он появился на свет (25 декабря 1977 года), не тогда, когда он был брошен родителями (по другим версиям, они погибли в автокатастрофе) и он попал в приют, и даже не тогда, когда одна из молодых воспитательниц приюта лишила его невинности, когда ему только исполнилось 14 лет. Вовсе нет. Биография Тома началась пасмурным полуснежным, полудождливым февральским днем 1993 года, когда он, замерзший, голодный, одинокий, сбежавший из приюта, сидел на одном из скамеек Чопин парка, в центре Теофиля, перед Консерваторией. Именно тогда началась его биография, когда к нему подошла немолодая уже женщина, приятной, однако, наружности, которая вышла из Консерватории. Ее привлекли в 16-летнем Томе два обстоятельства: он был слишком легко одет для февральской погоды и еще “глаза у него были голодные”. Немолодая женщина прошла мимо Тома, направляясь, очевидно, к автобусной остановке, но дошла лишь до перекрестка, потом торопливыми шагами вернулась опять в Чопин парк и остановилась перед Томом. -Мальчик, тебе не холодно?- спросила женщина. -Не очень,- ответил Том. -Так пойди домой,- строго сказала женщина.- Нечего тебе сидеть здесь и мерзнуть. Да еще поешь хорошенько. Тому было настолько холодно, что он даже не рассердился на то, что женщина вмешивается не в свои дела, да еще с таким покровительственным тоном. В другое время он бы точно ответил грубостью. -Сейчас пойду,- рассеянно ответил он, хотя и идти ему было некуда. -Тебе что, некуда идти?- догадалась женщина. Том пожал плечами.

110

-А, может, ты из бомжей? -Нет. -Понятно.- Женщина посмотрела прямо в глаза Тому.- Знаешь что, давай пойдем ко мне домой, я тебя накормлю. Чего-нибудь особенного не обещаю, но голодным ты точно не останешься. -Нет,- сказал Том. -Перестань.- Женщина улыбнулась.- Живу я одна, с собакой. И Том пошел с ней, и вот с этого все и началось. Женщине, встретившейся Тому в Чопин парке, было 43 года, ее звали Арлетта, она преподавала сольфеджио в музыкальной школе при Консерватории, и она водила Тома на все концерты Филармонического оркестра, каждое воскресенье, а дома, когда бывал свет, заставляла слушать пластинки: классику и только классику. Арлетта многому научила Тома, и вообще каждая последующая клиентка учила его чему-то новому, и он применял свои знания с новыми. Арлетта (с ней Том прожил год) была единственная, у кого он не брал денег за свои услуги. Многому его научив, она передала его своей подруге по той же музыкальной школе, а та – своей знакомой и т.д. И выходило так, что каждая новая клиентка была младше предыдущей, и Томми естественно это нравилось, хоть он и тосковал иногда по Арлетте (так скучает сын по своей матери, с которой долго был в раз луке). Арлетта умерла в 1995 году от рака; Том так об этом и не узнал… Постепенно у Тома появилась широкая клиентура, и он усвоил для себя два основных правила человека его профессии: “никогда не влюбляться в клиентку” и “разрывать контракт сразу же, если клиентка сама влюбиться в него”. Он постепенно становился богатым, купил себе квартиру на улице Абеляра, жил безбедно, дорого одевался, его не смущало слово “альфонс”, и все шло хорошо. Хорошо до тех пор, пока муж одной из очередных клиенток (субъект весьма криминального типа), не застукал Тома с его женой и обещал оторвать ему яйца (!). Том был напуган не на шутку, поскольку, наведя справки, узнал, что криминальный муж был довольно-таки “крупной рыбой”. Том сразу же порвал с клиенткой, месяц не выходил из дома, а потом ему позвонила одна весьма молодая (как оказалось впоследствии) женщинабизнесмен, торгующая недвижимостью. Она наняла Тома на полгода, делала ему дорогие подарки (в том числе подарила новую квартиру),

111

всячески ухаживала за ним и была поистине женщина-деспот: запирала его в квартире, чтоб он не сбежал, два раза в день звонила ему из офиса. Звали ее Лилиан (или просто Лили). Однажды она вернулась домой, где заперла Тома на весь день, и нашла его зарезанного, в луже крови. Это случилось в 1999 году, в августе. Несмотря на широкие связи, Лили так и не смогла найти убийцу, и долго горевала потом “по своему маленькому Тому”. Убийцей же оказалась одна из бывших клиенток Тома, с которой он порвал, потому что она хотела во что бы то ни стало выйти за него замуж, просто напросто – женить его на себе… 25 декабря 1999 года Тому исполнилось бы всего 22 года… А пока, в тот день, 14 августа 1997 года, Томми Дагер сел в кресло, предложенное молодой, красивой и очень богатой женщиной, и закурил. Молодая женщина смотрела на него. -А вы знаете, что мне 33 года?- спросила она. -Вы выглядите намного моложе. -Профессиональная привычка делать комплименты? -Нет. Вы на самом деле выглядите моложе. -Уж во всяком случае, не моложе вас, правда? Вам ведь 20? -Да. -Послушайте, Том, давайте сразу определим характер наших отношений. -По-моему, они предельно ясны, вы не находите? -Да… Вы правы… Тогда еще один вопрос: сколько я вам должна платить? Томми Дагер назвал цену, а потом добавил: -Та, которая дала мне ваш адрес, ведь сказала, сколько это стоит? -Да, но я хотела уточнить… -Хорошо.- Томми улыбнулся; у него была очень красивая улыбка.- Я думаю, увертюру мы уже сыграли? -Да,- ответила молодая женщина.- Давайте перейдем на “ты”. -Согласен, Белла. -Очень хорошо, Том. Хочешь кофе? -Можно. -А можно тебя поцеловать? -Да.

112

Белла поцеловала. -Ты поразительно целуешься!- сказала она. -Профессия. -Давай договоримся, Том: чтоб я больше ничего не слышала о твоей профессии. -Хорошо. Белла пошла в кухню, а Томми Дагер встал и прошелся по комнате. На лице его была написана скука, но он знал, что как только в комнату войдет Белла, он моментально сменит выражение лица… Он подошел к магнитофону и посмотрел кассету, которая была в нем; он прочел: «Ф.Шопен, ноктюрны»… -Ты любишь Шопена?- спросила Белла, вкатывая в комнату столик на колесах. -Да,- ответил Томми Дагер.- Мне нравится Шопен. -Не думала, что ты разбираешься в музыке. -Одна весьма немолодая женщина любила музыку и заставляла вместе с ней прослушивать целые диски классической музыки (это ее возбуждало). -Том, мы договорились не говорить больше о твоей профессии. -Ты сама спросила. -Я больше никогда ни о чем не буду спрашивать. -А мне можно будет спрашивать? -Да… Тебе можно. Тебе вообще очень многое можно будет… Начали пить кофе. Томми Дагер опять закурил, закурила и Белла. Они молчали; слышно было, как стучат часы. -Может, включить магнитофон? -Можно. Но только не ноктюрны. -Что-нибудь другое? -Да. -Может быть наши вкусы не будут совпадать из-за разницы в возрасте,- сказала Белла и встала. -Давай договоримся, Белла, что мы не будем говорить о том, сколько тебе лет, и о том, сколько лет мне,- сказал Томми Дагер. Белла улыбнулась: -Давай. Это вроде такой игры, правда? -Если хочешь. -А, знаешь, Томми, ты не выглядишь 20 летним.

113

-Старше? -Да. -Все так говорят,- сказал Том.- Я кажусь старше своих лет, но все знают, что мне 20, и это им нравится. Этакий взрослый мальчик, как сказала однажды одна пожилая дама… -Опять? -Извини. Белла включила музыку, и Томми тут же сказал, какая музыка заиграла. -Я кажусь тебе старомодной?- спросила Белла. -Нет. Одним нравится одно, другим – другое… Давай примем окончательное решение, Белла: разговоры о возрасте и моей профессии – табу. -Решено. Они опять помолчали. Белла нервничала от того, что все слишком вяло получалось, не знала, о чем говорить, и от этого она чувствовала себя неуютно в своей же собственной квартире. Что же до Томми Дагера, то он по опыту знал, что все так и бывает на первых порах: женщины стесняются своего возраста и не знают, как быть. И он решил помочь ей расслабиться; он боялся, что Белла передумает иметь с ним дело и, значит, не заплатит. Когда Белла села на свое место, Томми Дагер встал и, подойдя к ней сзади, обнял и поцеловал ее. -Расслабься, Белла,- прошептал он,- и не нервничай. Все хорошо. Белла поцеловала его: она была благодарна ему за эти слова; теперь она уже не казалась себе очень уж старой. -Хочешь вина?- спросила она. -Да. Оно в холодильнике?- спросил Том. -Да. -Я сам принесу. Когда Томми Дагер вышел из комнаты, Белла закрыла лицо руками; она подумала о том, что “главное – не расплакаться…”. Она знала, что в противном случае, если она расплачется сейчас, вообще будет выглядеть круглой дурой, а дурой Белле вовсе не хотелось выглядеть.

114

Томми Дагер вернулся с уже откупоренной бутылкой вина, и Белла достала бокалы и села на диване. Томми налил вина себе и ей, и они чокнулись. -За что будем пить?- спросила Белла. -Не знаю,- ответил Томми Дагер.- Может за начало? -За начало,- согласилась Белла, и они выпили.- А ты не боишься, что я могу оказаться деспотом?- спросила она. -Нет. Я люблю, когда женщина – деспот. -И ты с такими уже встречался? -Да. Вообще, если женщина платит деньги за то, чтоб спать с молодым парнем, она всегда деспот… Уверенность в себе ей придают деньги. -Ты слишком прямолинеен. -Я просто реально смотрю на вещи,- сказал он.- Это моя работа, я зарабатываю деньги. -Понятно,- сказала Белла.- Наверное, я никогда не смогу выкинуть из головы, что все это для тебя лишь работа. -Я сейчас тебя поцелую, и ты забудешь о моей работе. -Поцелуй. Я хочу этого. Потом Томми Дагер лег на диване и положил голову ей на колени (она сама так захотела). -Можно задать тебе нескромный вопрос? -Опять о работе? -Да. -Пожалуйста. Просто я подумал, что говорить о моей работе неприятно прежде всего тебе. -Да. Это неприятно. Но в то же время интересно кое-что узнать. -Например? -Сколько лет ты уже работаешь? Томми рассмеялся: -Уже 4 года,- ответил он.- Первый год были исключительно старушки. -Кошмарно!- сказала Белла. -Работа есть работа. -Кошмарно,- снова сказала Белла.- Кошмарно продавать свое тело.

115

-Но ты ведь это тело покупаешь, не так ли?- сказал Томми.Так, где же зло? -Я сейчас задам тебе еще один вопрос, который, может тебя рассердит. -Я не рассержусь,- мягко сказал Томми,- можешь задавать. -У тебя есть девушка?- спросила Белла.- Ты кого-нибудь любишь? -Нет,- ответил Томми Дагер, и Белла по его интонации и выражению его глаз не смогла определить, говорит он правду или нет. -А если ты кого-нибудь полюбишь?- спросила она.- Если у тебя появится девушка? -Ты имеешь ввиду старушек? Я их брошу. -И меня, значит, тоже? -Ты не старушка. -Правда? Хорошо, что ты так говоришь. -Конечно, ты не старушка,- сказал Томми.- Старушки бывают 60летние. -А у тебя были 60-тилетние? -Одна была. -И ты всем своим клиенткам рассказываешь, какими были предыдущие клиентки? -Нет. Вообще-то это запрещается и делать не положено: профессиональная тайна. Это как у адвокатов или священников. Просто мне нравится болтать с тобой. Ты другая. -Спасибо.- Белла опять была довольна.- Мне нравится быть другой. -Это заметно. И вдруг Белла неожиданно (неожиданно прежде всего для себя) спросила: -Томми, ты меня бросишь? -Не надо об этом говорить. Для меня ведь это работа. -Я не хочу слышать об этом!!! -Не надо спрашивать, брошу я тебя или нет,- сказал он.- Это входит в правила игры. И еще есть одно правило: НИКОГДА НЕ ВЛЮБЛЯТЬСЯ В КЛИЕНТКУ.

116

-А если клиентка сама влюбиться в тебя?- Белла нагнулась и поцеловала его.- Тогда как? Как поступают люди твоей профессии в таком случае? -Контракт разрывается в обоих случаях. Так что не надо в меня влюбляться, Белла. -И никак нельзя иначе? -Нет. Потом бывает слишком больно. Это игра. -Что ты можешь знать о том, КАК бывает больно?рассердилась вдруг Белла, но Томми поднял голову и прижал ладонь ко рту Беллы. -Знаю,- спокойно сказал он.- А допрос уже закончился? -Еще один вопрос. Заранее извиняюсь… У тебя есть родители? Хоть кто-нибудь у тебя есть? -Нет. Никаких родственников. -Извини еще раз… Хочешь вина? -Да. Томми Дагер подставил бокал, и Белла налила ему. -Что мы будем делать?- спросил он. -Не знаю,- ответила она. -Мы не пойдем гулять? -Нет. -Правильно. Не надо, чтоб нас видели вместе: Теофиль слишком маленький город. -А ты бывал в других городах? -Нет. -Я бывала. Я вообще много ездила, но что толку? -А что мы будем делать? -Как ты думаешь? -Я надеюсь, ты мне будешь исправно платить? -Ты всегда думаешь только о своей работе и деньгах? -Нет. Но знаешь, Белла, если тебе что-нибудь не нравится, я могу уйти. -Не уходи, пожалуйста,- сказала Белла, и по тому, как она это сказала, Томми Дагер понял, что он не уйдет. Во всяком случае, он долгое время еще не будет уходить. Он почему-то почувствовал к Белле жалость. Такая молодая и такое дело: нанимает его… Ему и

117

раньше приходилось встречаться с одинокими людьми, но в случае с Белой он усмотрел одиночество особого рода… Беллу он оставил полгода спустя; он испугался чувства, которое начало зарождаться в его сердце… 1999-2000-2002 гг.

ОСТАВИТЬ СЕРДЦЕ НА ВОЙНЕ 1.Женщина и солдат Женщина 50-ти лет, в грязном, цветастом халате, в заплатах сидит на кухне, тупо глядит прямо перед собой и курит сигарету за сигаретой. Муж, школьный учитель, на работе; сын, будущий инженер,- на лекциях в институте. Серый, бесцветный, зимний день, никчемный. Пустой, как две капли воды похожий на вчерашний, унылый, бездушный. Хоть кричи, хоть вой. Пепельница наполнена до краев. Непотушенные окурки еще дымятся, а женщина уже прикуривает новую сигарету, но и эту она не докуривает до конца и быстро придавливает двумя пальцами ко дну сине-красной глиняной пепельницы. Звонок в дверь заставляет ее открыть глаза. Мысль ее начинает лихорадочно работать: муж? сын? Ни тот, ни другой не должны были вернуться так рано. Соседка? Значит, не надо открывать… Но кто-то с назойливой настойчивостью продолжает нажимать на кнопку дверного звонка. И вдруг женщина начинает плакать, и плачь ее постепенно становится похожим на вой… Приговаривая “Господи!”, она идет в коридор. 19-тилетний паренек, в солдатской форме, которая ему явно велика, худой, длинный, как жердь, стоит на пороге и мнет в руке пилотку. Когда женщина открывает дверь, он краснеет, конфузится, кашляет, активно хлопает ресницами сине-голубых глаз. -Простите… Это… Здравствуйте… Извините, Саша здесь живет? -Нет. У нас никакой Саша не живет. Вы ошиблись,- отвечает женщина, пугая паренька неожиданно низким тембром своего голоса.

118

Паренек еще больше конфузится и краснеет и, заикаясь, говорит: -Мне сказали, что именно здесь проживает Саша. Он в увольнение ушел два дня назад, и я пришел навестить его. У вас есть сын, который служит? -Нет у нас никакого Саши!- Женщина начинает нервничать потому что солдат разглядывает ее растрепанные волосы и заплаты на халате.- У меня один сын, и теперь он в институте. Он у меня на втором курсе. Может, вы ошиблись подъездом? Это часто бывает. Наш и соседний подъезд часто путают. У нас он номер Первый, а соседний Первый с дробью… -Может, я и ошибся,- говорит паренек и опускает голову. Женщина терпеливо ждет, когда же солдат станет спускаться по лестнице, чтоб закрыть дверь: она не решается хлопнуть дверью перед носом 19-летнего солдата, но уже начинает терять терпение. И вдруг женщина видит, на его глазах слезы. Глухим от слез голосом паренек говорит:- Тетенька, извините меня, пожалуйста, дайте мне кусочек хлеба. Я очень-очень голоден… Я никого в этом городе не знаю…- и начинает всхлипывать уже по-настоящему. -Господи! Женщина бросается обратно на кухню, по дороге соображая, что же дать этому пареньку, и вспоминает, что, как назло, дома ничего съестного нет. Она берет полбуханки из хлебницы, открывает холодильник, берет оттуда огрызок сыра и куриное яйцо, не съеденное утром сыном, с чувством вины констатирует, что в холодильнике больше ничего другого нет, кладет хлеб, сыр, яйцо, да еще конфетку, найденную случайно в кармане халата, в целлофановый пакет и бежит к пареньку. Тот стоит по-прежнему на пороге и вытирает нос и слезы рукавом. -На, возьми, мальчик,- говорит женщина и сует ему пакет.Ничего больше нет. Это все, что было. Бери же… -Спасибо. Спасибо, тетенька. Я вас не забуду. Никогда.- И обнимая пакет, спускается по лестнице, все еще благодаря женщину. А женщина закрывает дверь и возвращается на кухню. Она смотрит на часы. До возвращения мужа и сына остается два часа. Женщина думает о том, что нужно что-то приготовить на обед…

119

2.Оставить сердце на войне Комната. Кресла, диван. На стене старые часы. Стол большой под часами, стол маленький – перед диваном. Только что выпит кофе, потушена сигарета. Включенный телевизор. Тупо переключаешь каналы, не останавливаясь ни на одном. В комнату то и дело вбегает трехлетняя дочка... -Папа! Смотри, какие у меня туфли. Папа! Смотри, какие у меня косички. Пытаешься улыбнуться, но не можешь, не умеешь ответить. Снова закуриваешь, продолжая переключать каналы. Побриться, что ли? – мелькает в голове, но решаешь оставить этот глупый и ненужный ритуал бритья на следующий день. -Папа! Смотри, какую куклу подарили мне! -Кто подарил? -Дядя... Возвращаешься мыслями в ночь – жаркую, душную. Вспоминаешь, что пошел дождь. Вспоминаешь извивающиеся движения жены, но никак не можешь вспомнить самого себя. Жену помнишь, себя – нет. Помнишь лишь, что у тебя все получилось неожиданно быстро и что жена потом одна дошла до конца, но на это тебе было плевать. Помнишь ее порывистое дыхание и возню рядом под одеялом... Свои чувства при этом не помнишь. -Папа. А мы сегодня пойдем гулять? -Это уже решит мама. -Мама сказала, чтоб я спросила у тебя. Ничего не отвечаешь. Сердишься на жену за то, что решение этого вопроса – пойти погулять или нет – переложили на тебя. Дочка, не дождавшись ответа, убегает на кухню. Ты не вздыхаешь. Закуриваешь новую сигарету. Переключаешь каналы телевизора. Слышишь, что на улице опять пошел дождь. В комнату входит мать. -Ты не побреешься? Сегодня у нас будут гости. -Нет. -Но как же можно таким небритым ходить! Ты побреешься, правда? -Нет.

120

Мать уходит. Глупая, думаешь ты. Как будто бриться, или не бриться – самый важный вопрос на свете... Теперь ты вздыхаешь, но не закуриваешь. Приглушаешь звук телевизора: лучше слышится шум дождя. Как плохо было, когда там, в горах шел дождь, неожиданно думаешь ты, но неимоверным усилием воли заставляешь себя не броситься в бездну воспоминаний. В комнату входит жена, ведя за ручку дочку. -Если твоя мать хоть на две минуты отойдет от плиты, я приготовлю ребенку кашу. Она что, не понимает, что ребенок должен есть?! -Папа, мама хочет приготовить мне кашки, а бабуля мешает,говорит дочка. -Кто сегодня к нам придет в гости?- спрашиваешь ты, удивляясь своему голосу: отдаленный, чужой, посторонний, мертвый. Жена отвечает: -Какие-то ваши родственники. Хотят поздравить тебя с возвращением. -Но я ведь уже 2 недели, как вернулся. -Это твои родственники. Тебе лучше знать. Ты скажешь своей маме, чтоб дала приготовить ребенку кашу? -Нет. Закуриваешь. Делаешь громче звук телевизора, активнее переключаешь каналы. Потом закрываешь глаза и уносишься далекодалеко, в горы, где все так просто и ясно. И ты уже не слышишь ни голоса диктора по телевизору, ни шум дождя за окном. Слышишь лишь тишину, ту единственную, неповторимую горную тишину, да редкие потрескивания пулемета где-то внизу. Вот только бы не пошел дождь, думал ты тогда. Потому что после дождя будет туман, а туман – самое плохое, что могло случиться: враг может подкрасться очень близко, и ты его не заметишь. Дождь в тот день так и не пошел, и вообще в тот день ничего не произошло, и все, кроме постовых, поужинав, легли спать... Дождь пошел ночью, а прямо перед рассветом склон горы накрыло облаком, когда никто этого не ждал... -Нужно сходить за хлебом. Слышишь? Будем завтракать, а хлеба в доме нет. Открываешь глаза, с трудом возвращаясь оттуда, издалека, с тишины гор. Перед тобой стоит мать, вытирающая мокрые, красные,

121

уже старые руки краем передника. Вбегает в комнату дочка, вся перемазанная кашей. -Папа, и я с тобой! -Нет. -Ну, пожалуйста! Начинаешь одеваться, жена одевает ребенка. А потом вы выходите из дому. Воскресный день (мало автомашин), полудождливый, полусонный, тихий с утра, несуетливый. Видишь, как с остановки трогается автобус, задевает крышей ветку дерева, как потом осыпаются листья. -Папа, листья сыплются,- говорит дочка; она так и выразилась: “сыплются”. -Да, листья сыплются,- автоматически, как эхо повторяешь ты и смотришь вслед отъезжающему автобусу. Он большой округлый, толстый, грязный, серо-белый. -Папа, а мы сядем на автобус? -Нет. -Хочу сесть на автобус. -Не сегодня. -А когда? -Когда-нибудь. -“Когда-нибудь” это когда? -Не знаю... Рука девочки теплая и крепко, послушно сжимает твою. Ты вспоминаешь, что там, в горах ты все время мечтал об этом: чтоб выйти вот так с дочкой на улицу, идти с ней рядом и держать ее руку в своей. А что теперь? Теперь вот мечта осуществилась. И ничего... У входа в метро сидит старушка, продает хлеб. Хлеб - в большой сумке, накрытой целлофаном, на котором капельки дождя. -Подходите, покупайте, свежий, хрустящий хлеб. Свежий хлеб...- зазывает старушка.- Покупайте хрустящий хлеб! Ты с дочкой подходишь к старушке. -Сколько стоит вот этот? -100 драм,- отвечает старушка.- Очень хороший хлеб, свежий, хрустящий... -Дайте два.

122

Затем ты отрезаешь рукой от края этакую большую горбушку хлеба и даешь дочери. -Спасибо, папа. -На здоровье. Ешь. Он вкусный. -А когда мы сядем на автобус? -Завтра,- неожиданно отвечаешь ты. -Завтра – это “когда-нибудь”? -Нет. Завтра – это завтра. -А куда мы поедем? -Не знаю. -Давай поедем на карусели. -Давай. -На автобусе? -Да. -Завтра? -Да. Ты со своей трехлетней дочуркой возвращаешься домой. Ты думаешь о том, что вечером будет полно гостей, и это означает, что можно будет пить без всякого риска быть замеченным. Ты открыл для себя, что водка очень часто может помочь и собой заменить нечто, что не поддается объяснению, может быть, пустоту... Это сегодня, думаешь ты. А завтра на автобусе поедешь на карусели. Ведь ты обещал. Ты понял, что так иногда бывает, когда лишь обещание связывает тебя с жизнью... 3.Инвалид Темень, хоть выколи глаз. Лишь виден красный огонек от сигареты, который то загорается ярче, то снова тускнеет. Она слышит, как он с шумом выдыхает дым, и, когда огонек сигареты снова вспыхивает, видит лицо его и глаза. Время от времени слышится шум проезжающей машины, и свет от фар на несколько секунд освещает спальню, и она тогда видит также шею его и грудь, и край одеяла. За окном идет снег. Очень тихо. -Наверное, нам нужно развестись. Я не смогу тебя сделать счастливой,- говорит он и опять затягивается сигаретой и с шумом выпускает дым.

123

Огонек от сигареты загорается и снова тускнеет, и она видит его лицо, глаза. Слышится шум проезжающей машины за окном, приглушенный от снега; свет от фар скользит по потолку и на мгновение освещает спальню, и она видит тогда также и шею его, грудь и край одеяла. Снег продолжает идти. Она плачет... 26.11.2002г.

СОВРЕМЕННЫЙ РАССКАЗ Самолет взорвался у всех на глазах ровно в 11:34 часов утра. Тогда все как-то сразу осознали, что 250-ти пассажиров, готовящихся еще 3 дня назад лететь рейсом 943 в Калькутту, уже нет в живых. О том, что этот взрыв уничтожил также и 15 террористов, все подумали немного позже, когда увидели, как офицеры отряда спецназа с опущенными автоматами стали входить в автобусы и отъезжать, не обращая внимания на пожарных, которые уже подъехали и тщетно пытались потушить пламя взорванного самолета. Все произошло слишком быстро. В 11 часов утра из самолета глава террористов сообщил, что расстреляны первые 30 заложников, поскольку правительство не выполнило предъявленные требования. Это послужило сигналом к тому, чтоб спецслужбы начали штурм самолета. В ответ на это, как только начался штурм, террористы взорвали самолет. Последнее, что услышал по рации глава Федеральной службы безопасности, который все это время вел переговоры, был крик: ”Аллах с нами!”. И все… -Интервью с кем-нибудь из военных начальников взять не хочешь?- спросил оператор Джерри Шпис Тома Бреда. -Нет. Джерри пожал плечами: -Тебе виднее. Собрав аппаратуру, они втроем (включая шофера Шона), стали выбираться к выходу из здания аэропорта. На стоянке возле фургончика телеканала «World», сидя на капоте серебряной “тойоты”, курила девушка, приятной наружности, в джинсах и кожанной куртке, обвешанная двумя профессиональными

124

фотокамерами. Томми Бред прошел мимо нее, бросил подальше окурок сигареты и уже собрался занять место рядом с вечно молчавшим Шоном в белом фургоне, как девушка сказала: -А вы надеялись, что они все-таки не взорвут самолет, не так ли, мистер Томми Бред? -Всегда надеешься,- пробурчал Томми, посмотрев на нее. -Вот-вот,- сказала девушка,- и всегда эти свиньи, которые не любят свиней, все равно взрывают заложников… -Вы меня знаете?- спросил Томми Бред. Девушка закурила новую сигарету и, смотря куда-то в сторону, устало ответила: -Да. Знаю. Вы – Томми Бред, пожалуй, самый высокооплачиваемый журналист-международник телеагентства «World» . Вас всегда можно встретить в разных горячих точках мира. Ваши репортажи из Афганистана, Чечни, Палестины просто блестящи. -Спасибо. А вы - Соня? Соня улыбнулась: -Журнал “Дезе”, Соня Нейи-Сен-Фрон.- Она продолжала смотреть на людей, автомашины, снующих туда-сюда солдат внутренних войск и пожарных.- Рада знакомству. Томми пожал ее руку и сказал по-французски: -А я вас тоже знаю. Вы получаете не меньше моего, вы прекрасный журналист, настоящий профи; вы тоже все время в горячих точках, и я давно хочу с вами познакомиться. Но в то время, как я нахожусь в Афганистане, вы торчите в Багдаде, вы в Нью-Йорке, я – в Чечне, я – в Палестине, вы – в Индонезии. И еще я знаю, что Нейи-СенФрон – это не ваша фамилия, а городок во Франции, где вы родились -Мда,- сказала Соня.- Информированы вы безсомнения хорошо (вы не из ЦРУ случайно?). Знаете, я тоже хотела с вами познакомиться (почему-то мне это казалось интересным), и не думала, что мы встретимся вот таким вот образом. Нас свел этот терракт (я только вчера вечером приехала из Кандагара). А вообще, дерьмо все это!- И тут она, наконец, посмотрела на него.- А как вы думаете?- И потом:Может, выпьем по чашке кофе? Томми Бред сказал Шону и Джерри, что присоединится к ним позже, а сам сел в “тойоту” к Соне.

125

-По-моему, мы столько видели крови, жестокостей, горя, страданий, что наши души задубели,- сказала Соня Нейи-Сен-Фрон.Вот в душе сейчас ничего, только пустота. А ведь погибло 250 человек… -Может, все-таки поедем?- сказал Томми (ему подобные разговоры давно надоели). -Да, конечно,- вздохнула Соня, включила зажигание, и они поехали. Томми Бред чувствовал себя смертельно уставшим. Усталость эта была вызвана не только тем, что он не спал уже 4-ре сутки, но и чем-то другим, более глобальным, и он со вчерашнего дня то и дело подумывал: а не бросить ли ему журналистику?.. Ему было 35 лет, он был выше среднего роста, имел обворожительную улыбку, карие глаза и густую шевелюру темнокаштановых волос, уже начинающих седеть на висках. Он пользовался успехом у женщин, был учтив с мужчинами, всегда был окружен самой разношерстной публикой, однако по существу всегда оставался человеком одиноким, даже несмотря на два брака (а может именно поэтому). Теперь он подумал бросить журналистику – единственно настоящее, что у него было в жизни. Но что взамен? Ведь он не может без своей работы жить! И потом в мире то и дело происходили теракты, войны, катастрофы, и он мчался туда и знал, что иначе он не может жить. Но вот сегодня… Может, он все-таки устал? Соня Нейи-Сен-Фрон уверенно гнала машину вперед и, как всегда, курила. У нее был гордый профиль с носом с горбинкой, уставшее, сосредоточенное выражение лица и плотно зажатые губы. Томми Бред смотрел на нее и думал о том, зачем ей приспичило с ним познакомиться? Ведь ты давно решил не заводить знакомства с француженками, думал он. Решил после Мишель… Но потом сам же стал успокаивать себя: да угомонись ты! У тебя слишком напряжены нервы, после сегодняшнего (ах, сукины дети!). Так что успокойся. Ничего не случилось! Просто она делала репортаж для своего журнала “Дезе” (который ты, кстати сказать, так любишь). Да и почему бы вам не познакомиться? Вы оба личности известные, можно сказать, легендарные… Почему бы нет? Ты ведь сам всегда с интересом читал ее репортажи и очерки и думал, что хорошо бы познакомиться с ней.

126

Так что же ты дергаешься? Томми Бред закурил и подумал, что просто слишком устал… Они проезжали по залитым солнцем улицам азиатской столицы, забитым автомашинами, людьми, повозками, и то и дело попадали в пробки. Сидя в машине, рядом с Соней, Томми Бред подумал, что многие еще не знают о том, что произошло в аэропорту буквально 45 минут назад… Он горько улыбнунлся: ведь, скажем, в Нью-Йорке о том, что происходит здесь, узнают раньше, чем сами жители этого города. Черт знает что! Вот и шути после этого на счет свободы слова, демократии и отсуствия цензуры. А местные журналисты узнают новости о своей стране из CNN… -Вы не голодны?- спросил он вдруг Соню. Та рассмеялась: -Вы еще и мысли чужие читаете! Признаться, да, голодна. Хотя и странно, что после всего, что мы видели в аэропорту, мы вообще можем думать о еде. Но у меня всегда так бывает: после подобных дел почему-то хочется есть. -Мне тоже,- признался Томми Бред. -Так давайте поедим? -Давайте, Соня. Жизнь ведь продолжается. К тому же вам надо сегодня еще писать репортаж, а мне смотреть отснятый материал. Соня в ответ только кивнула головой, и свернула с главной улицы на какую-то второстепенную, боковую, и тут-то в машину откуда-то сзади стали стрелять… Сразу же задняя и лобовая стекла машины разлетелись вдребезги, Томми же и Соня почти одновременно бросились на сидения и закрыли головы руками. Потеряв управление, машина свернула на тротуар и врезалась в стену одного из домов. Машина, едущая за “тойотой” Сони, из которой и стреляли, пронеслась мимо и через секунду скрылась за поворотом. Потом стало очень тихо… -Соня вы целы? -Кажется, да… -Давайте выбираться отсюда. Пока они выбирались (машину всю искарежило, но ни на Соне, ни на Томми не было ни царапины), машину уже окружила толпа зевак. Они шумно обуждали происшедшее, но никто из них не предложил журналистам помощь.

127

-Кто-нибудь из вас заметил номер машины?- спросил их Томми, но аборигены (как их называла Соня), дружно покачали головой, и Томми понял, что они готовы даже, если он будет упорствовать, сказать, что никакой машины вообще не сушествовало… Осознав это, Томми лишь махнул рукой и сказал:- Вызовите ктонибудь из вас такси… Машина, как ни странно, приехала довольно быстро, и Томми и Соня сели в него. -По-моему, нужно сообшить в полицию,- сказала она. -Я этим займусь, не беспокойтесь. А пока я отвезу вас в отель. -Хорошо. -Наш ланч придется отложить, Соня…- сказал он как можно мягче. -Я понимаю. -Вы как? Не очень испугались? -Испугалась, но не очень. Если честно, со мной такое уже случалось. -Да? Тогда вы молодец. -С вами тоже?- спросила она. Он ответил: -Да.- Потом спросил:- А что сталось с теми, кто хотел вас убить? -Пожизненное. А ваши убийцы? Томми Бред вздохнул: -Пока не нашли. -Думаете, это они? -Не думаю. -Но может такое быть? -Да. -Понятно… Томми Бред высадил Соню у ее отеля, сам поехал в полицейский участок, все рассказал и на том же самом такси поехал в здание местного телевидения, где его ждали оператор Джерри Спис и шофер Шон. Томми решил ничего не рассказывать о происшедшем ни тому, ни другому. Материал получился отменный, тянул на целую передачу и даже две (может, двухсерийный документальный фильм?), и Томми

128

Бред был очень доволен. Он сказал оператору Джерри Шпису, что тот гений, на что Джерри лишь кисло улыбнулся (в аэропорту его продуло, и теперь у него был радикулит). Они сидели в душной аппаратной местного телевидения и курили. -Как Соня?- спросил Джерри, на что Шон ехидно промурлыкал, и Томми Бред понял, что они говорили о нем,Томми. -О чем это вы?- небрежно спросил он. -Нууууу!- сказали хором Шон и Джерри, и Джерри продолжал:- Ты с ней уже переспал? -Прекрати! Ты же знаешь, что после Мишель у меня ничего нет и не может быть с француженками. -Значит, опять ты влип, Томми, раз такое говоришь. И не надоело?- Джерри поморщился, поскольку опять в спине стрельнуло. Том обозвал Джерри и Шона озабоченными извращенцами и объявил, что на следующий день вечером у них самолет на Тегеран, а оттуда – домой в Нью-Йорк. -Не хотелось бы после всего, что мы видели, лететь на самолете,- сказал Шон. Томми ответил, что им не привыкать и попрощался с ними до вечера. -Может, и встретимся вечером в баре отеля,- сказал он. Выйдя из здания телевидения, он поймал такси и поехал в отель, где выпил бокал крепкого не разбавленного виски, принял душ и побрился (за три дня он сильно зарос). Он думал о покушении, и еще он думал о Соне. В жизни она оказалась красивее, чем на фото, которые Томми видел в журнале “Дезе”, и это было приятно. Еще бы, сказал он себе. Еще бы тебе не было приятно, старый прохвост. Но держи себя в руках, Томми, помни, как бывает с француженками… После бритья Томми Бред хотел было поспать, но понял, что это ему не удастся. Он встал и пошел к телефону. С ума сошел, думал он, набирая номер. -Соня, простите, вы спали? На другом конце провода рассмеялись: -Нет. Лежу в постели, но на коленях у меня компьютер. Пишу. -Давайте сходим куда-нибудь. Жизнь ведь должна продолжаться… Давайте оттянемся на полную катушку. -Что вы под этим подразумеваете?- Соня опять рассмеялась. -Ну… Выпьем чего-нибудь… Если вам не очень хочется спать.

129

-Очень хочется спать, но я знаю, что не засну. Так что давайте оттянемся, как вы выражаетесь (кстати это очень по-американски). -Через 20 минут я буду у вашего отеля, идет? -Идет. Он услышал, как Соня рассмеялась и положила трубку. Вот так все и начинается, подумал Томми Бред. Со слова “идет”. Посмотрим. Да, посмотрим, как будет дальше. Если, конечно тебя не пристрелят… Она вышла из отеля и села к нему в машину. Теперь она была в короткой белой юбке и полупрозрачной блузке. Она была очень красивой, и она спросила: -Как вы думаете, покушение (правда, мы не знаем, на кого покушались: на меня или на вас), может повториться? -Не думаю,- сказал он.- У этих трусов запала хватает всего лишь на раз. Во всяком случае, сегодня на нас покушаться больше не будут. Это я вам могу обещать. Она улыбнулась: -Мы правильно сделали, что не остались в гостиницах, каждый в своем номере: нам все равно бы не удалось заснуть; мы слишком утомлены и напряжены. Для отдыха нам нужен искусственный стимулятор. Знаете, после подобных переделок я всегда или напиваюсь до чертиков, или занимаюсь сексом, как ненормальная. Мне вообще всегда не хватает секса, и это из-за нервов. Что вы смеетесь?! Не думайте: я не алкоголичка и не нимфоманка. Он улыбнулся: -А я и не думаю. Я знаю, как это бывает, я сам такой. -Всегда хочется секса?- поинтересовалась она. Томми рассмеялся: -В последнее время больше почему-то хочется спиртного! Она посмотрела на него: -Жаль… Его забавлял этот разговор, и он только теперь почувствовал, что весь этот трехдневный кошмар, приправленный попыткой покушения, закончился. -А вы девушка без комплексов, я вижу,- сказал он. -Вам это не нравится?

130

-Нравится,- сказал он и потом добавил:- И даже очень… В ресторане было душно, и он попросил служащего ресторана устроить его и Соню где-нибудь на втором этаже, на балконе, если таковой есть. Служащий кивнул и провел их к винтовой лестнице, ведущей куда-то наверх. Томми Бред пропустил Соню вперед, а сам последовал по лестнице следом. -Вам нравится смотреть на мою задницу и мои ноги?- спросила она не оборачиваясь. -Конечно. Тем более, что они так красивы,- ответил он. -Спасибо. Но знаете, ваши банальные комплименты можете держать при себе. -Впредь постараюсь придумать что-нибудь более оригинальное. -Договорились. Когда они сели за столик, он спросил: -Закажем больше выпивки, или съестного? -Выпивки, конечно,- улыбнулась она и добавила:- Но не думайте, что вам удастся благодаря виски с содовой меня сразу же уложить в постель. -Послушайте, по-моему, за все это время о сексе говорите только вы, так что не надо сваливать все на меня. Когда официант принес вино и налил Томми и Соне, Томми произнес тост: -За то, что нас в очередной раз не убили! -Принято,- согласилась Соня. И они выпили. Когда Томми Бред разводился во второй раз, он дал себе слово: больше никогда, не жениться вновь, и уже 5 лет как держался. Соблазнов, а еще больше желающих прибрать его к рукам, было более чем достаточно, но Томми держался! У него было много девушек, с которыми он прожил самое большее год (так было с француженкой Мишель), и самое меньшее ночь, и Томми это устраивало. Его устраивали эти легкие, ни к чему не обязывающие связи, учитывая то обстоятельство, какая у него профессия. И вот он так и жил все эти годы, и считал, что в общем-то он доволен жизнью, если не считать приступов одиночества, время от времени, случающиеся с ним. Но приступы эти он заливал виски, и это ему тоже нравилось, хотя виски

131

становилось все больше и больше. Единственно, что у него есть, это работа, которую он очень любит. Правда, сегодня он подумал, что она ему осточертела… Да, осточертела! -Расскажите о себе,- попросил он Соню, но та лишь махнула рукой. Он понял (да это и было видно по ее глазам), что она слишком пьяна, чтоб что-нибудь рассказать, и пожалел об этом: поддерживать беседу ему вовсе не хотелось: я слишком устал, думал он. -Вы же все равно все знаете,- сказала она.- вы же господин из ЦРУ? -Перестаньте, Соня!- сказал он.- Вы же знаете, что это не так. -Нет не знаю.- Соня Нейи-Сен-Фрон была очень пьяна и теперь громко рассмеялась.- Почем я знаю! У сотрудников ЦРУ ведь нет жетона, как у полицейских, или пластиковой карточки, на котором написано, какую газету или телевидение представляет журналист или репортер. -Да,- согласился Томми Бред.- У сотрудников ЦРУ ничего такого нет. Но я действительно не служу на ЦРУ. Вам придется поверить мне на слово. -Вы не пьяны? – спросила Соня его. -Не очень. -Тогда напивайтесь же, черт вас возьми! Это лучше, чем сидеть с кислым выражением лица, и только и твердить: “Я не из ЦРУ! Я не из ЦРУ!” Он подумал, что она права и за дело теперь уже взялся всерьез. В конце концов, к черту все, подумал он. Все ведь уже позади: этот сранный теракт (полегче, там люди погибли!), и это покушение. Признайся же себе, что это покушение вывело тебя из колеи, каким бы ты ни был прожженным старым волком и храбрецом. Ведь ты не на шутку испугался! Да, признался он. Так что напивайся и постарайся забыть. И постарайся сделать хорошо то, что эта девушка от тебя хочет. Только ради всего святого не будь самонадеян… Конечно, конечно, ведь твою самонадеянность это …….-е покушение выветрило на три четверти, не так ли? Угу, сказал он сам себе.

132

Было очень темно, душно. Они лежали рядом, мокрые от пота и курили; простыни, скомканные и вовсе ненужные, лежали где-то в ногах кровати. -Это означает, выпустить пары,- рассмеялся он.- Вот отдохнем и за дело примемся всерьез. Медленно, с расстановкой. -Я не против,- сказала она, и они рассмеялись. -Послушай, как давно у тебя не было секса?- спросил он. -Две недели. У тебя? -Месяц… -Да ты что!- она даже присела на кровати от удивления, но не разглядела его лица: было слишком темно. -Это правда… -Да? В таком случае докуривай поскорее, и я тебе покажу, на что способна полусумасшедшая француженка, которая корчит из себя легенду фоторепортажа… Потом они опять лежали рядом, потом уснули, а когда проснулись, уже стало светать. -Хочешь кофе?- спросил он. -Нет,- ответила она.- Давай просто будем лежать рядом. Ведь скоро надо будет одеваться… И они стали просто говорить. Он думал в уме: “Говори, говори… Ведь тебе необходимо выговориться!” И он говорил обо всем: о телеканале “World”, об Америке, о войнах, о террористах, Европе, России… Потом помолчал, и вдруг спросил: -Когда ты в последний раз была в Париже?- И потом:- Ты любишь Париж? -С чего это вдруг?- спросила она. -Захотелось в Париж. -В Париже я была в последний раз 3 месяца назад. -Давно… А с кем у тебя был секс две недели назад? -Ты задаешь глупый вопрос, Томми. -Прости… Ну, так ты любишь Париж? -Конечно. Хотя, наверное, я Париж люблю не так, как ты: ведь я француженка.

133

-Может быть.- Потом он вдруг сказал:- Послушай, Соня, поедем в Париж? Ведь неплохо оказаться вдвоем на две недели в Париже! -Да… -Скажи еще раз: ”да”. -ДА! -Спасибо… Мы будем в Париже делать только то, что ничего не будем делать. Мы все эти две недели не будем выходить из постели. Будем любить друг друга, есть и спать. -Да… -А когда все же устанем, выйдем в город и будем гулять. Ты гуляла по улицам Парижа? -Да, конечно. -Мы будем гулять вместе. И будем заходить в кафе и гулять по Люксембургскому саду. Потом устроим пикник в Булони. А потом какнибудь пойдем в Лувр посмотреть Гогена. Ты видела Гогена? -Да… -От его картин делается тепло внутри, как будто на тебя дунул южный тропический ветер с моря, когда ты стоишь на берегу, на горячем желтом песке… -Да. -А ты думала, как бы хорошо было бы вот так просто посидеть в кафе с мистером Гогеном и говорить о живописи? И еще распросить его о мистере Голландце. Все же зря он отрезал себе ухо… -Давай снова говорить о Париже,- сказал она. Теперь уже в комнате было совсем светло, и скоро уже должно было взойти солнце. -Давай… Хотя что о ней говорить? И кто мы такие, чтоб о ней говорить? О Париже уже все сказал ваш Бальзак, наш Хемингуэй, ваш Моруа, ваш Стендаль, сидя у себя в Милане. Или ваш Гюго. -Я не знала, что ты столько знаешь,- сказала Соня Нейи-СенФрон. -Не знаю. Это так, случайно получилось.- Потом он продолжал:- В Париже в нашей комнате ничего не будет, кроме огромной квадратной кровати. Мы будем открывать настежь окна, и ветер с улицы будет трепать занавески, и мы будем любить друг друга. -Только не надо любви,- сказала Соня,- не надо любви, просто секс, хорошо? Нам ведь нельзя любить.

134

-Боишься полюбить? -Да. Да и зачем? При нашей-то профессии. -А скажи, ведь нам было хорошо вместе, правда?- Он посмотрел на нее.- Нам было хорошо, и может нам и в будущем будет хорошо… Ведь у нас может получиться… -Да… -Скажи еще раз “да”. -ДА! -Люблю, когда говоришь “да”. -Да, да, да, да, да, да! -Спaсибо… А теперь поцелуй меня, и не будем думать о будущем. -Да. У нас ведь нет будущего. -К черту все… И нашу работу тоже. Нам ведь просто хорошо друг с другом… -Да. -А представляешь, какой лакомый кусочек мы теперь представляем, для журналистов желтых газет: “Легендарный Томми Бред и легендарная Соня Нейи-Сен-Фрон стали любовниками!”. -Какая пошлость! -Поцелуй меня, и станем одеваться. Когда он одевался, а она в это время принимала душ, он вдруг подумал, что ему через 3 часа нужно будет лететь в Тегеран, чтоб оттуда вылететь в Нью-Йорк. Он подумал, что не знает ничего о планах Сони. Она останется? Полетит с ним? Или может быть в Париж? Париж… Он подумал, что при такой работе, им никогда не быть вместе в Париже. Во всяком случае, он решил не говорить Соне о том, что ему через три часа улетать. Скажет в самом конце, когда нужно будет проститься, или вообще не скажет… Да, лучше не говорить… Конечно, так лучше… А что если ты влюбился, старый прохвост? Да… Что “да”? Ты скажи толком… И он решил: ЛУЧШЕ НЕ ГОВОРИТЬ СОНЕ О ТОМ, ЧТО МНЕ ЧЕРЕЗ 3 ЧАСА УЛЕТАТЬ!!! -Выпьем кофе?- крикнул он ей -Да, Томми, я скоро выйду из душа. Он позвонил портье, и им принесли кофе, сваренный повосточному. Соня вышла из душа, мокрая, обвязанная полотенцем,

135

взобралась на постель и взяла с рук Томми Бреда чашку кофе. Она сказала: -Будем делать вид, что мы в Париже. Он рассмеялся: -В Париже из окна нельзя услышать рев осла и мычание коров. -Мы будем представлять, что мы в Париже времен мушкетеров. -Идет, ваше величество, как вам угодно, моя французская любовь. -Когда лорду Бекингему нужно будет уезжать?- спросила Соня, которая, наверно, ничем не была похожа ни на одну из королев Франции. Томми Бред подумал, что она теперь красивее их всех вместе взятых… В гостинице Шон и Джерри Шпис собирали чемоданы, когда в номер вошел Томми Бред. -Ты вернулся?- съязвил Джерри.- А мы думали, что ты забыл, что наш самолет улетает в 12:06. -Не забыл, как видишь,- ответил Томми улыбнувшись.- Как дела? Как провели ночь? -В отличие от тебя, дорогой “легенда”, ночь у нас прошла довольно-таки неинтересно: мы спали. -Как Соня? Ты ей сделал ребенка?- спросил Шон. -Заткнитесь оба.- Томми Бред сделал вид, что сердится.- И потом: не надо быть такими завистливыми. -Ох, а мы и не претендуем,- сказал Джерри Шпис.- Куда нам до великого Томми Бреда! Когда уже нужно было уезжать в аэропорт, Томми сказал, что ему нужно попрощаться с одним человеком, что Джерри и Шон пускай едут в аэропорт, а он, Томми, сдаст машину, которую они взяли напрокат, и сам приедет в аэропорт, где и присоединится к ним... -Смотри не опоздай на самолет,- сказал Джерри, на что молчаливый Шон хмыкнул, а Томми просто помахал им рукой и вышел из номера. Томми Бред спустился по лифту на первый этаж, кивнул портье и вышел на залитую солнцем улицу. Он постоял минуту рядом с машиной, очевидно что-то обдумывая, закурил сигарету, и, когда уже

136

собирался сесть в машину, к нему подошел мужчина восточного типа, но одетый по-европейски, и спросил: -Томми Бред? Телеканал “World”? -Да. Что вы хотите? -Тебя… В газетах потом писали, что в Томми Бреда, известного тележурналиста, было выпущено 6 пуль. Томми Бред умер на месте. Соня Нейи-Сен-Фрон погибла через месяц в Палестине. Через 4 дня она должна была улететь в Париж с твердым намерением бросить журналистику... 16 августа 2003 г.

ЛЕТОМ -Поторопитесь, уже поздно,- сказал он, закуривая сигарету и спускаясь к машине. Жена и дочка, все еще сидели за столом на веранде и завтракали. Утро было волшебное, впрочем, как и всегда здесь на даче, затерянном в непроходимом лесу на высоте 3000 метров над уровнем моря. Воздух здесь был чистейший и, как говорили, имел целебные свойства. Трава и цветы все еще были покрыты утренней росой, а солнце, час назад оторвавшееся от вершин далеких холмов, приятно согревало спину. Время от времени дул легкий ветерок, который наполнял приятно щекочущую прохладу утра дурманящим ароматом леса, скошенной вчера перед домом травы и цветов. Вчера, в воскресенье (а приехали они сюда из города в субботу), он весь день косил траву. Жена и дочка ходили в лес, собирали шишки и грибы, потом пошли в поле, а он остался и косил траву. “В следующее воскресенье нужно будет приехать и собрать траву. К тому времени солнце уже все высушит…- думал он, когда выключал отчаянно ревущую косилку, по привычке закуривая сигарету.- Да… В следующее воскресенье…” Было лето. Июль. Но об отпуске и мечтать не приходилось. Было слишком много работы, да и всякие иностранные делегации, сменявшие одна другую, не давали покоя: сначала приехали французы, потом англичане, и теперь вот ожидался приезд американцев. Так что

137

приходилось терпеть. А в отпуск хотелось очень… Приехать, скажем, на недельки две сюда на дачу и пожить себе в удовольствие… Теперь он бросил подальше окурок сигареты и стал протирать лобовое стекло машины. Машина была старая, но прекрасно служила, к тому же была недавно отремонтирована, и он любил свою машину и пока что не хотел с ней расставаться. Зачем расставаться? Еще неизвестно, какой окажется новая… Он подумал о жене. Подумал даже с какой-то нежностью, и это его удивило, но он сам сразу же нашел причину этой нежности: две ночи они были вместе. Это было какое-то сумасшествие, очень давно не испытанное и тем более непонятное. Этого не должно было быть. И они не за тем сюда приехали… А для чего приехали? Приехали ради дочери. Так и было решено сначала. Что эти субботу и воскресенье они приедут на дачу, проведут два дня вместе, отметят день рождения дочери, чтоб потом поехать обратно в город и распрощаться… И то, что случилось в ночь с субботы на воскресенье, и потом повторилось этой ночью, не должно было случиться. Но это случилось… И что с этим теперь делать? Он вздохнул, сел в машину, завел мотор, послушал, как он гудит (размеренно-уверенно, чисто, без покашливания), и вывел машину за ворота. -Эй, скоро вы там?- крикнул он жене и дочери.- Опаздываем уже! -Мы уже идем, папа,- услышал он голос дочери.- Мама закрывает двери комнат. И потом он увидел, как жена и дочь спускаются по ступенькам дома. На плечах дочери был красный рюкзак, с болтавшейся на ремешке игрушечной мягкой собачкой (“Папа, когда ты купишь настоящего щенка?“), а в руках жены были две большие целлофановые сумки – одна, он знал точно, - с мусором. -Ну, наконец-то!- сказал он, и взгляд его встретился со взглядом жены. Та улыбнулась. И он опять почувствовал желание… Она выглядела очень посвежевшей. На ней было белое легкое летнее платье с большими красными тюльпанами и такая же белая с красной лентой панамка на голове. Она передала ему сумку с мусором.

138

-Не забыть бы выбросить мусор,- сказала она. Он не ответил; закрыл багажник, потом ворота дачи, сел в машину, и они поехали. -Папа,- сказала дочь.- Сегодня у тебя много дел на работе? -Да,- ответил он.- А что? -Я подумала, если ты сможешь рано вернуться, мы втроем, ты, мама, я можем поехать куда-нибудь. В кафе, например. Ты хочешь поехать в кафе? -Хочу. -Мы можем заказать пиво, которое ты любишь. -Да. -А можно просто погулять по городу вечером. Можно купить хрустящие палочки и гулять. Ты купишь мне хрустящих палочек? -Да… -Вы с мамой будете идти вместе, а я пойду впереди, как будто я взрослая и гуляю одна. Можно? -Да… Но когда мы будем переходить улицу, ты должна дать мне свою руку. -Да, конечно. Нет вопросов. -Не выражайся так,- строго сказал он. -Хорошо, папа. Больше не буду… А можно мы пойдем в кино? “Человек-паук”! Пойдем? -Посмотрим, хорошо? – вздохнул он.- Может быть на “Человека-паука” меня не хватит. -Ну, пожалуйста, пап, пойдем вечером в кино. -Хорошо… Потом он посмотрел на жену. Та сидела, закрыв глаза, прислонив голову к стеклу двери, и молчала. Когда он посмотрел на нее во второй раз, то заметил стекающие по ее щекам слезы. -Мама, ты плачешь?!- спросила дочка.- Тебе плохо? Он прибавил газу, потому что они уже опаздывали. Нужно было успеть еще отвезти дочь к бабушке, и ровно в 12:00 успеть в мэрию, где должен был начаться бракоразводный процесс. 10.07.2004 год.

139

В БЕРДЖИ Когда доехали до Берджи, мы уже были измотаны и измучены дорогой, горной, извилистой, неспокойной, которую и дорогой-то назвать можно было лишь с большой натяжкой То и дело она превращалась в двухколейную тропинку, а то и вовсе исчезала, и мы вынуждены были ехать наугад, вернее, «наощупь». Слава нашему Jeep' у: ни разу не подвел, ни разу не спустило колеса, ни разу не заглох его мотор... А ехали мы между прочим вверх по склону горы – к вершине, где находилось село Берджи. Когда доехали до Берджи, уже был вечер, и солнце заходило за далекой, синеющей в знойной дымке, горной грядой, очень хорошо видневшейся отсюда, с вершины, и уже в воздухе чувствовалась вечерняя прохлада. Мы вышли из Jeep'а; где-то очень далеко лаяли собаки, а вообще-то было очень тихо. Пахло мокрой травой и коровьим пометом, смешанным с запахом молока... Так же пахло и от Гарда, который нас встретил, когда мы доехали до Берджи и вышли из машины. -Как доехали?- спросил он, хотя, наверное, знал, что доехали мы не очень хорошо, потому что дорога была ужасной (еще повезло, что дождя не было, а то даже наш хваленный Jeep не осилил бы такой подъем). Гард посмотрел на нас, потом отвел глаза и стал смотреть на заходящее солнце. У него был какой-то беспокойный взгляд. - Ну, что ж,- вздохнул он, поскольку на его вопрос о том, как мы доехали, он так и не получил ответа.- Пойдем, я покажу вам дом, где вы будете спать. Jeep можно оставить здесь... Гард уже 5 лет, как жил в этом самом поселке Берджи. Он был врач, причем первоклассный врач, но он не хотел уезжать отсюда. В Теофиле ему обещали чуть ли не должность заведующего отделом в одной из больниц, но Гард уперся, и никакими силами невозможно было заставить его оставить Берджи. Однажды приехав сюда по просьбе одного знакомого (кстати, его предшественника, врача в горном селе Берджи), он так и остался тут навсегда (а его предшественник вскоре умер). Что его тут держало, мы не знали и не понимали. Из-за Берджи он развелся с женой (жена - кстати, тоже врач,- никак не хотела оставлять Теофиль, и это мы как раз-таки и

140

понимали). А мы... мы время от времени навещали его, приезжая раз в год или еще реже сюда, на вершину горы. За эти 5 лет Гард полностью поседел и теперь был похож на старика (хотя мы было однолетки). Дом, в котором мы должны были жить, пустовал, и в нем никто не жил. Он находился на краю пропасти, и с его окон открывался удивительный вид на долину. Если б можно было посмотреть на дом со стороны долины, то сложилось бы впечатление, что дом этот каким-то чудом приклеен к склону горы, и достаточно одного сильного порыва ветра, чтоб сорвать его со склона и унести далеко-далеко... -А кто раньше жил в этом доме?- спросили мы Гарда. Он ответил: -Старик и старуха. Они умерли месяц назад... -Послушай, Гард, а почему так мало здесь людей? Куда все подевались? Мы никого не увидели, когда шли сюда, хоть и не так уж и поздно. -Я вам все расскажу,- ответил Гард.- Вы отдохните, можете даже поспать немного, а потом приходите ко мне. Посидим, выпьем что-нибудь, а утром вы уедете. -Но, Гард, мы собирались пожить здесь недельки две. Гард почернел лицом: -Здесь нельзя оставаться... Я вам все расскажу потом... Он ушел, и мы машинально стали распаковывать вещи. -Гард очень постарел,- сказала Адриана. Она знала Гарда с последнего нашего приезда в Берджи полгода назад, и я подумал о том, что это изменение в моем друге ей показалось еще более страшным. -Наверное, он очень устает,- ответил я. Мы с Адрианой сели за стол. На столе горела оставленная Гардом керосиновая лампа, и от нее остальная часть комнаты казалась еще больше погруженной во мрак. Мы ели хлеб, сыр, пили вино, которое мы принесли с собой из Теофиля, и я, признаюсь, был как-то удивлен и даже уязвлен тем, что Гард сразу же не пригласил нас к себе домой и не угостил чем-то очень вкусным (скажем, жаркое из баранины). Адриана сидела передо мной за большим дубовым столом, и лицо ее освещал слабый свет керосиновой лампы. Она была очень красивой.

141

-Ты жалеешь, что мы приехали сюда?- спросил я. -Нет,- ответила моя подруга.- Ведь мы приехали вместе. К тому же надо было навестить Гарда... Я был очень благодарен ей за эти слова и хотел поцеловать ее, но не захотел нарушать тишину (нужно было отодвинуть стул, подойти к ней...). Было действительно ОЧЕНЬ тихо, и мы, жители миллионного города, особенно полно чувствовали эту тишину. -Что будем делать?- спросила Адриана. Я закурил. -Поспим немного, потом пойдем к Гарду. Наверное, мы не будем спать всю ночь. Так что нам надо теперь отдохнуть. -Мы завтра утром уедем отсюда? -Так сказал Гард. -Значит, мы зря распаковывали вещи,- улыбнулась Адриана. -Да...- Я подошел к ней и поцеловал... Я любил Адриану. Уже 7 месяцев мы были вместе, и эти 7 месяцев я был счастлив. Когда я впервые увидел ее, то сразу же понял, что всю свою жизнь любил только и только ее, и она признавалась мне что чувствовала то же самое, хотя я-то знаю, что сначала я ей даже не понравился, и она избегала меня. Она говорила потом, что, может быть, это было чувство самосохранения: увидев меня, она сразу почувствовала какое-то беспокойство, некую угрозу своему тихому, размеренному (хоть и одинокому) существованию. Но потом она перестала обороняться и полностью отдалась чувству, захлестнувшему ее (а, может, просто она устала от своего одиночества?). Но нет! Это было не только наше бегство от одиночества! Мы любили друг друга и были счастливы в своей любви, хоть и она, эта Любовь, казалась нам обоим НЕВОЗМОЖНОЙ вначале. Ведь мы могли встречаться только урывками, очень часто случайно, но зато каждый раз, когда мы встречались, мы брали все, что эти встречи нам могли дать. А еще реже мы могли вот так вот вдвоем вырваться на несколько дней из Теофиля. Вот и теперь было так, и мы рассчитывали пожить здесь около 2-х недель, вдали от всех, далеко от Теофиля, именно в Берджи, где нас никто не мог найти... -Пропали наши две недели,- сказал я Адриане, когда поцеловал ее. Она потерлась носом о мою щеку и прошептала:

142

-Не горюй, будут другие... Я подумал, что вряд ли у нас будут уже еще такие две недели, когда мы сможем быть вместе, но промолчал. Мне просто было очень жаль, что наши 2 недели пропали. Мы, не раздеваясь, легли на диван и потушили керосиновую лампу. Я думал то об Адриане, то о Гарде, то о селе Берджи, то снова об Адриане. Я еще не знал, что очень скоро, уже через полгода я потеряю Адриану (она погибла в автокатастрофе), потеряю и Гарда. Но разве такое заранее можно знать?.. Я был просто счастлив и, лежа на диване в пустовавшем уже месяц доме, на вершине горы, в селе Берджи, я старался как можно полнее ощутить это счастье от близости с Адрианой; вдыхать запах ее волос, запах ее молодого, здорового тела... Адриана вскоре заснула, и я начал тосковать по ней, и так бывало всегда. Когда даже рядом со мной Адриана засыпала, я тосковал по ней и ревновал ее ко сну, но не смел, конечно, будить, потому что Адриана во сне была похожа на ангела из сказки и часто улыбалась чему-то во сне. Нашу связь многие считали скандальной. Ведь Адриана была намного моложе меня, и из-за нее я бросил свою семью. Я думал тогда: человеку дана одна жизнь, и часто, когда он понимает, что неправильно прожил какую-то часть ее, он должен постараться исправить ошибку. Связь с Адрианой не грех, а героический поступок. Ведь мы оба нашли в себе силы любить, а между тем нам казалось, что мы больше никогда не сможем любить, что мы утратили способность любить... Адриана повернулась и поцеловала меня в губы, и, не открывая еще глаза, все еще пребывая во сне, улыбнулась. -Просыпайся, малыш, нам надо пойти к Гарду. -Я видела такой сон!- прошептала Адриана. Дом, где жил Гард, находился в центре села, примерно рядом с тем местом, где мы остановили свой Jeep. Когда мы, нагруженные сумками, шли к дому Гарда, было очень темно, и два раза мы чуть было не заблудились, хотя это, казалось, было невозможно: село Берджи-то было маленькое. Но только найдя Jeep, я нашел и дом. Поднявшись на крыльцо, мы постучали в дверь, и нам открыла старушка, которую мы никогда не видели и у которой в руке была свеча. Она поздоровалась с нами и проводила нас в комнату, и мы увидели Гарда, сидящего за

143

столом. На столе была свечка, и старушка положила рядом с ней вторую, с которой и вышла нас встречать. -Я думал, что вы проспите всю ночь.- Гард сделал вид, будто улыбается. -Да нет,- сказал я, садясь вместе с Адрианой за стол.- Тут такая тишина, что мы не могли уснуть... Гард перестал улыбаться. Старушка стала накрывать на стол. Когда она в очередной раз вышла из комнаты в кухню, я спросил: -Кто это, Гард? И откуда ты ее нашел? -Она моя жена,- ответил мой друг.- Я с ней живу уже полгода... -Эта старушка?! -Ей столько же, сколько и Адриане,- спокойно возразил Гард. Это она только с виду выглядит старушкой, впрочем, как и я – только с виду старик. Мой же возраст, дорогой одноклассник, ты знаешь: 35 лет... -Что происходит, Гард? Что тут вообще творится? -Сначала поедим,- сказал Гард, и, когда старушка (ее звали Ирда), присоединилась к нам, мы стали есть. -Это настоящая водка,- сказал гордо Гард, наливая нам в рюмки.- Я месяц назад привез эту водку из соседнего села, что в 100 километрах отсюда, в долине. Мы выпили. -Ешьте,- сказал Гард, после того как, выпив водки, понюхал ликовицу, а потом и откусил приличный кусок хлеба с сыром.- Ирда очень хорошо готовит. Старушка улыбнулась нам и стала разливать суп с говядиной. -Расскажи, что творится в Теофиле,- попросил Гард.- Что там вообще нового? Я рассказал все последние новости, какие знал, и в это время на другом конце стола Ирда с Адрианой о чем-то беседовали вполголоса. Я видел, спокойное лицо Ирды и удивленно-взволнованное лицо моей Адрианы. Мы выпили опять, потом продолжали есть суп с говядиной, я все что-то рассказывал и все время думал (и эта мысль беспокоила, тревожила, не давала покоя), я думал о том, что старушке Ирде столько же лет, сколько Адриане, то есть 20...

144

-Ну, а как ты?- спросил я.- Как ты живешь здесь, в этом захолустье? Почему ты так поседел, и почему в Берджи так мало людей? Расскажи тайну Ирды. Гард ответил не сразу. Он выпил еще рюмку, доел медленно свой суп, вытер свою тарелку и заговорил только тогда, когда мы тоже закончили есть и Ирда стала собирать со стола. -Тут нет тайны Ирды,- сказал он закуривая.- Это не только тайна одной Ирды, но и всего села Берджи. Адриана села поближе ко мне, и я обнял ее за плечи. -Слушай,- прошептала она мне, и я понял, что она уже что-то знает от Ирды. -Слушай,- повторил эхом Гард.- Есть тайна села Берджи. И я вроде бы ее разгадал, но не нашел причины. Именно из-за этой тайны я и не возвращался в Теофиль. Я дал слово, что не уеду отсюда, пока не разгадаю тайны, которая – я это понял сразу, как только приехал сюда,бессомнения была. -Что же это за тайна?- Я закурил уже вторую сигарету.Расскажи мне. -Что ж,- вздохнул Гард.- Я расскажу. Но когда ты все узнаешь, прошу тебя, не уговаривай меня уехать в Теофиль. Во-первых, уже поздно (меня и Ирду уже ничего не спасет), во- вторых... Зачем мне возвращаться в Теофиль? По прошествии 5 лет это бессмысленно... Если ты помнишь, я сюда приехал по приглашению моего коллеги, который был здесь, в Берджи, врачом. Он пригласил меня, ибо один случай очень заинтересовал его. Оказалось, что в Берджи умерла старушка. Ничего, казалось бы, интересного, но все же тут было что-то не так. Чтоб засвидетельствовать смерть (а причина простая: старость), мой коллега потребовал у родственников метрические свидетельства этой старушки. Родственники отказались. Тогда мой коллега пригрозил им тюрьмой, сказав, что раз родственники не хотят показать паспорт усопшей, значит, они ее и убили. Это подействовало. Родственники принесли давно ожидаемый документ, посмотрев в который, мой коллега решил, что над ним попросту издеваются: по метрике выходило, что усопшая старушка на самом деле есть девушка 19-ти лет, причем, судя по фотографии, довольно симпатичная. Мой коллега сказал, что это не тот документ, но родственники поклялись, что им

145

больше нечего показывать. Потом один, свиду старик 80 лет, оставшись один с моим коллегой наедине, когда все ушли, сказал следующее: -Послушайте, доктор, с нашим родом что-то стало происходить. Мы в последнее время очень быстро стареем, и потом умираем... Мой коллега вызвал меня, и мы уже вдвоем стали искать разгадку недавно умершей старушки. Оказалось, что это тайна не одного рода, а всего села Берджи. Факт же был на лицо: в этом селе очень быстро старели и умирали. Мы собрали метрики всеь жителей Берджи и стали сверять их, так сказать, официальный (юридический) возраст с биологическим возрастом, делая анализы крови, разных тканей и т.д. И ты представь, как это было трудно делать в здешних нелабораторных условиях (что-то нам подсказывало, что мы не должны спешить с оглашением результатов анализов, а, значит, не должны пытаться проводить исследования в прекраснооснащенных лабораториях Теофиля). Результаты же были страшные: у всех наблюдалось смещение в возрасте почти в 40-50 лет. То есть анализы показывали, что мы, скажем, имеем дело с 70-тилетним стариком, а по метрике – что этому старику всего 30-ть... Время шло, и я стал замечать, что мой коллега катастрофически быстро начинает седеть и катастрофически рано стареть. И он вскоре умер, и мне, как врачу, пришлось зафиксировать смерть и указать самую идиотскую причину: старость... Последнее, что он мне сказал перед смертью, было: -Почему я тоже, Гард?! Ведь я не из них! Ведь я не из их племени! С его слов я и продолжил свои исследования, похоронив своего коллегу и поклявшись не покидать Берджи до тех пор, пока не разгадаю тайну ее жителей. Итак, смерть моего коллеги была важным открытием. Значит, болезнь эта не наследственная, а приобретенная. Мой коллега не был здешним, он был уроженцем Теофиля, а, значит, тут имеет место воздействие внешнего фактора. Я уже не сомневался, что какой-то внешний фактор воздействует на обмен веществ жителей Берджи, а, может, и генетический код. Тебе известно, что существует ген старости... Вот, что-то и воздействует на этот ген, и люди рано стареют и рано умирают, едва успев дать потомство. И удивительное то, что у разных людей разные органы стареют неравномерно. Скажем, Ирда все еще может зачать ребенка, но не сможет родить, потому что

146

ее 75-тилетнее сердце не выдержит... В чем же причина? Радиация? Какое-то химическое отравление? Воздух ли здесь отравлен, или в горе, на которой расположено село Берджи, есть уран? Но не появился же он недавно? Ведь аномалия у жителей Берджи началась сравнительно недавно – 5-7 лет назад. Что же это? -И ты нашел причину, Гард?- спросил я, взволнованный его рассказом. Мой друг устало покачал головой: -Я разгадал тайну, но не нашел причину. Я проделал следующий эксперимент: я выбрал четырех новорожденных детей, у которых пока еще не наблюдалось изменение в организме, и отправил в детские дома Теофиля, конечно, с согласия их родителей, и они прожили там 4 года. -И что? -И ничего. Недавно я их всех четырех навестил. Дети как дети. Им теперь 4 года, и выглядят они соответственно, а родители их уже умерли, братья же и сестры, родившиеся после них в Берджи, выглядят 35-тилетними. Я украл из детских домов медицинские анкеты спасенных малышей: никаких аномалий, все в норме, малыши здоровы... -И что ты сделал тогда? -Эвакуировал всех детей села Берджи. Те же, которые уже были больны, остались умирать на своей родине. Так постепенно исчезло с лица земли все население Берджи. Еще одна особенность этой болезни: она поражает только человека, о чем свидетельствуют проведенные мной опыты над животными... Собственно говоря, в селе остались только мы с Ирдой и животные. Последними умерли старик и старуха, в доме которых вы отдохнули, прежде чем прийти ко мне. -Неужели какой-нибудь подземный стратегический завод, Гард?- предположил я. -Не знаю,- ответил он.- Я думал то же самое, но не нашел такой завод. Во всяком случае, я исследовал всю гору, на вершине которой находится Берджи, но не нашел никаких следов. Разве что вход в этот подземный город находится где-то в Теофиле. Мой друг кончил свой рассказ, налил себе в рюмку водки и выпил залпом. И тут Ирда, которая все это время молчала, ударила ладонью по столу и взволнованно сказала:

147

-Да нет никакого завода! Нет и никогда не было! И твои исследования, Гард, ничего не стоят и не объясняют. Жителей Берджи наказал Бог. За грехи наши. «Отцы наши грешили, и мы расплачиваемся за прегрешения их»,- неточно процитировала она книгу пророка Иеремии. -Ирда очень набожна,- стал объяснять нам Гард с улыбкой, но Ирда прервала его. -Ты веришь в науку,- сказала старушка,- а правда не в ней, она совсем рядом, но ты не хочешь верить в нее... -В чем же грех жителей Берджи?- спросил я. Ирда ответила: -О, Гард очень хорошо все знает, но не хочет в этом признаться ни себе, ни тем более другим. Причина, по которой Бог наказал нас всех,- это веками, тысячелетиями продолжающееся до наших дней кровосмешение. Берджи во все времена было изолировано от остального мира, и жители села женились и выходили замуж за своих братьев и сестер. Женщины в нашем племени всегда умирали раньше мужчин, и отцы женились на своих дочерях, или племянницах. Ты ведь заметил это,- сказала она Гарду,- когда собирал паспорта всех жителей. -Но ведь предшественник Гарда и сам Гард не уроженцы Берджи,- только и попытался сказать я. Ирда покачала головой с очень грустной улыбкой на постаревших губах и сказала: -Они тоже грешили. И Бог послал их в Берджи и покарал той же карой, что и жителей села. Они грешили, когда жили в Теофиле, и грешили, когда стали жить здесь, в Берджи... Гард налил себе рюмку и опять мгновенно опустошил ее. -Расскажи же им все,- сказал он Ирде.- Расскажи, хотя все это глупости. Есть внешний фактор, который воздействует на генетический код человека. Ирда посмотрела страшными глазами на Гарда и произнесла: -Приехав в Берджи, Гард стал жить с моей матерью, а после ее смерти – со мной. Вспомни, как ты меня соблазнил, Гард... Гард молчал, молчали и мы с Адрианой, а Ирда вдруг рассмеялась и сказала следующее: -Правда, я и не очень-то сопротивлялась...- И взяв одну из двух свечей, стоявших на столе, ушла в кухню.

148

-Наш народ стареет,- сказал Гард после продолжительной паузы.- И это особенно видно на примере Берджи. Тысячелетиями наш народ жил на ограниченной территории, изолированной горами. Свежая кровь поступала в нас только во время нашествий кочевников. Но и эти нашествия вскоре прекратились, и народ наш опять замкнулся в самом себе. То, что случилось в Берджи, случится в скором времени и со всем народом нашим. Берджи – это только первый сигнал к грядущей катастрофе. Я не знаю, как ее назвать: нравственной, экологической, культурной,, исторической?.. Род человеческий слишком долго живет, и он уже постарел... -Но, Гард, послушай...- попытался возразить я. Но мой друг прервал меня: -Поверь мне. Абсолютно неважно, есть ли подземный завод под горой Берджи, или нет. Если есть, то неважно, химический ли он, атомный, или бактериологический. Суть в том, что генетически здешний человек настолько ослаб, что на воздействие любого внешнего фактора он реагирует изменением генетического кода... А, может... может, это действительно Божья кара... Уже стало светать, и мы с Адрианой собрались уезжать. Ни под каким предлогом Гард не разрешил нам остаться, даже когда я сказал, что выпил слишком много и не смогу повести Jeep. -С вами ничего не случится,- сказал Гард уверенно.- Ты ведь машину водишь лучше, когда выпьешь... Мы попрощались, и я сказал, что приеду за ним, но он лишь грустно улыбнулся и обнял Ирду, которая тоже вышла нас проводить. Адриана поцеловала Ирду и сказала, что никогда ее не забудет. Я завел Jeep, и мы понеслись вниз по склону горы, оставляя на ее вершине село Берджи, в котором теперь жили только Гард и Ирда. -А знаешь,- сказала мне Адриана.- Нас ведь тоже Бог послал в Берджи. Может, это какой-то знак? Я не ответил и только посмотрел туда, откуда медленно и величаво стало восходить солнце. Капан, 9 августа 2004 г.

149

ПОСЛЕДНИЙ ПОЛЕТ ЖАННЫ Уважаемые Читатели. Уже полгода с нами нет молодой, знаменитой и очень талантливой писательницы Жанны Челси. Она покончила жизнь самоубийством, выбросившись с крыши небоскреба, где происходила презентация ее новой книги «Две недели на Гавайях». Презентацию эту в прямом эфире показывал 6-й канал и канал «Culture». Жанна пригласила всех своих друзей, и презентация, организованная ее подругой Гелией Смит, была похожа на настоящее театральное представление. Однако, в самый разгар праздника Жанна подошла к краю крыши и выбросила себя... Вертолет, который снимал праздник с воздуха, запечатлел последний полет в жизни Жанны Челси, вся жизнь которой была похожа на полет очень красивой и талантливой птицы. Спустя полгода, оправившись от траура, Гелия Смит, верная подруга Жанны Челси нашла в компьютере Жанны эти записи, эту маленькую книжку, своеобразный дневник писательницы. Хотела ли Жанна публиковать эти воспоминания-дневники, или нет, мы теперь уже никогда не узнаем, но зато уже известно, что «Две недели на Гавайях» не была последней книгой писательницы... С разрешения мисс Гелии, которая является единственной наследницей этих записей (об этом свидетельствует посвящение в начале), мы на страницах нашего журнала публикуем последнее творение рано ушедшей от нас писательницы. Вставки-отрывки из произведений писательницы сделаны самой писательницей. Не всегда они находятся в гармонии с контекстом повествования. Но мы решили не опускать и не добавлять ничего. Чарльз Парсонс.

Гелия, любимая! Эту запись я делаю сегодня, утром страшного дня ПРЕЗЕНТАЦИИ моей книги. Когда я закончу эти записи,

150

которые я начала писать на следующий день после того, как закончила «Гавайи», я еще не знаю, но сегодня мне пришла мысль посвятить эти записи-воспоминания тебе. Ты лучшее, что было в моей жизни. Это я поняла сегодня. Я люблю тебя, твоя Жанна. *** Полет длился каких-нибудь 5-6 секунд. От удара огромного грузовика легкий фордик буквально вылетел с трассы в сторону и ударился в стену. А секунду спустя раздался взрыв. Души Гарри и Аннет, взявшись за руки, вознеслись на небо, и уже сверху увидели, как очень скоро на место катастрофы приехали полицейские машины, и еще где-то рядом с ними появился вертолет. Жанна Челси, «Две недели на Гавайях». 1 Доброе утро... Вчера я закончила новую книгу (она называется “Две недели на Гавайях”), и отнесла ее своему издателю Чарли Парсонсу. И еще вчера наконец-то был первый настоящий весенний день… Небо очистилось, засветило солнце, задул легкий сухой ветерок, и в воздухе запахло весной. Наверное, в нас это заложено радоваться приходу весны. Ведь всегда считаешь каждый зимний день и отсчитываешь время, оставшееся до наступления марта… Вчера все почувствовали, что наступила весна! И, как всегда весной, – то сердце вдруг забьется, то резко поменяется настроение (причем без особой причины), бездумно играя по всей клавиатуре душевных оттенков: от самого грустного до самого радостного; сама же ты весной что-то ищешь, куда-то идешь, сама не зная куда, или мечтаешь полететь куда-то далеко, сорваться с высокой скалы и парить,

151

и какое-то сумасшествие вокруг, и ты лишь догадываешься: причина ВЕСНА… Может, именно она виновата в том, что я сегодня решила начать вести дневник? А, может, то, что я закончила книгу? Не знаю… 2 Меня зовут Жанна, а не Jane, то есть на французский манер. Меня так назвал мой папа, который в 60-х годах жил в Париже, и у него там была любовница Жанна Вольюи, с которой мой папа делал сексуальную революцию. После окончательной победы революции, мой папа вернулся в Штаты, полностью отошел от молодежного движения, стал критиковать хиппи и рок-музыку и сделался обычным американцем и женился на обычной американке – моей матери. Итак, меня зовут Жанна Челси. Я писательница и никакого отношения не имею к футбольному клубу “Челси”. Я родилась в 1974 году, и рано потеряла родителей. Они погибли в автокатастрофе в 1978 году, на highway # 95, когда ездили из Норфолка в Вашингтон, и их машину сбил огромный грузовик, и машина буквально вылетела с трассы в сторону и врезалась в стену. Я тогда проводила лето у бабушки. Бабушка мне и рассказывала, что, когда погибли мама и папа, я перестала говорить, и это продолжалось 2 года, пока я не пошла в подготовительную группу детского сада для детей с какими-нибудь нарушениями речи и вот там-то и начала снова говорить. Как раз это случилось к тому времени, когда я должна была пойти в школу. Я не люблю Жорж Санд, но мое детство было похоже на ее детство, ибо проходило оно в деревне. Не то, чтобы я все время жила в деревне, просто большую часть года я проводила там, у бабушки. В школу я ходила в городе, и бабушка приезжала ко мне в город, чтоб присмотреть за мной, и потом на каникулах мы уезжали в деревню. Сразу же в этом захолустье я оказывалась в центре внимания (приехала из города!), и это меня тяготило, и я хотела, чтоб меня оставили в покое. Уже тогда мне было интереснее играть с мальчиками, чем с девочками. Подсознательно я чувствовала в мальчиках нечто более надежное, чем в плаксивых девочках, готовых расплакаться по любому поводу и даже без повода, а, поскольку смерть родителей (особенно мамы) воспитали во мне совсем другие качества, то мальчики своей волей (странно звучит это слово по отношению к 12-14-летним

152

мальчишкам) и силой, которую я инстиктивно чувствовала, казались привлекательнее. Помню одно лето в деревне (я уже ходила в школу, и после окончания учебного года бабушка поспешила вывезти меня из города, чтоб я развеялась). Помню, что я большую половину времени проводила дома, читая книги (конечно, Вальтер Скотт, Дюма, Стивенсон, Жюль Верн), лежа на железной кровати с пружинами и время от времени смотрела в окно (из окна был виден старый дуб, засохший наполовину, которому, как говорила бабушка, было 300 лет). Иногда в мое окно стучались деревенские девочки и звали меня поиграть в свои девичьи игры (они мне надоели, и я еще тогда понимала, что их интересую не я сама, а то обстоятельство, что приехала я из города), но я отказывалась, оставалась дома и читала, читала, читала... Что искала я в книгах? Конечно, убежище от действительности, в которой все было грубо, и в которой была смерть моих родителей. Книги были моим спасением, и бабушка, не понимая этого, гнала меня поиграть с моими сверстницами, от которых, однако, я уже (и я это чувствовала) ушла слишком далеко, благодаря книгам. Я до сих пор помню писклявые голоса деревенских девочек под моим окном: -Жанночка, давай поиграем. Жанночка, покажи нам свои платья. Жанночка, расскажи про город… Но однажды в окно мое постучались мальчики, и попросили выйти во двор. -Там, далеко в поле мы нашли старую разрушенную мельницу, и хотим пойти посмотреть на нее. Пойдешь? Я поняла, что это проверка моей храбрости и ответила согласием. Одна из девочек (которая почему-то считала себя моей ближайшей подругой), шепнула мне, что с мальчиками так далеко ходить нельзя и что детям вообще запрещается ходить к старой мельнице, потому что там много змей. Я рассмеялась, сказала, что все это чушь и сообщила мальчикам, что это не старая мельница, а развалины Старого Замка, который лишь потом стал мельницей, и что в книге, которую я сейчас читаю, есть описания подобных замков, что там под развалинами должны находиться сундуки с золотом и бриллиантами (сказывалось влияние Вальтера Скотта и Стивенсона)…

153

Мальчики сказали, что раз я знаю, как выглядят старые замки, то, значит, точно должна пойти с ними в качестве эксперта. Я сказала, что было бы глупостью ходить в такую экспедицию теперь (я уже знала это волшебное слово: экспедиция!), что если мы хотим добраться до золота, то должны отправиться туда рано утром, чтоб взрослые (войско старого шерифа) не остановили нас. Мы договорились, что мальчики придут за мной на рассвете, в 6 часов (ни у кого из них не было часов, и я отдала самому старшему из них свои), и мы пойдем к Старому Замку. До самой поздней ночи девочка, которая считала себя моей ближайшей подругой, убеждала меня не ходить с мальчиками так далеко (а почему и зачем, я тогда не понимала; вот и говори теперь о том, что городские созревают раньше!), и я поняла, что если я что-то не придумаю, она нас всех сдаст войску старого шерифа (то есть взрослым; старым же шерифом была моя бабушка). Я достала из чемоданчика курточку, подарила своей подружке и взяла с нее слово, что она о нашем походе ничего не расскажет взрослым (в последствии это стало традицией: в каждый свой приезд в деревню я одаривала шмотками местных девиц, которые были от этого на седьмом небе от счастья; бабушка же каждый раз ругалась, говоря, что мне самой скоро нечего будет одеть). До самого утра я не смогла заснуть: мысль о Старом Замке не давала покоя, и я уже была полностью готова к походу, когда ровно в шесть часов деревенские мальчики постучались в мое окно. Взяв свой маленький рюкзачок, я, стараясь не разбудить бабушку, вышла во двор. Оглядев меня с ног до головы, самый старший из мальчишек одобрил то обстоятельство, что я надела брюки, потому что в них будет легче лазить по стенам, и я подумала, что очень счастлива этой оценкой (тогда никто из девочек в деревне, не говоря уже о более взрослых, не одевал брюк). Мы отправились в путь, и вскоре оказалось, что путь будет нелегким и небезопасным (так пишут, кажется, в приключенческих книжках). Сначала нас чуть было не засек оруженосец короля (пастух, перегоняющий на далекие луга коров), и нам пришлось идти по дну оврага, где была грязь, доходящая до колена. Потом нас чуть было не увидели привозимые из далеких стран рабы (пассажиры рейсового автобуса). Очень скоро я устала, и мои верные мальчики по очереди несли мой рюкзак. Я смеюсь. Наверное,

154

это было смешное зрелище: 13-летняя девочка в белой панамке, идущая впереди небольшого отряда деревенских мальчиков, одетых как оборванцы. Наверное, я была в чем-то похожа на Жанну д’Арк на пути к Орлеану, но я тогда еще не читала ничего об этой знаменитой моей тезке (зачем я все это пишу?). На старой мельнице (которая никогда не была Старым Замком, но это не имело значения), мы пробыли до самой ночи, осматривая каждую щель, переворачивая все камни. Мы очень проголодались, но я сказала ,что нужно переночевать здесь и утром возобновить поиски, если мы хотим что-то найти. Мальчики не были против, и мы зажгли костер (чтоб, как я сказала, хищники не напали на нас), и легли спать. Я разделила ночь на равные интервалы и назначила часовых, которые каждые 2 часа должны были сменять друг друга, и думая о том, откуда бы завтра раздобыть еду, заснула… А потом нас нашли. Оказалось, нас искали долго, в деревне поднялся настоящий переполох, особенно безумствовала моя бабушка, и когда дело дошло до полиции, девочка, которая считала себя моей ближайшей подругой и которой так понравилась моя курточка, рассказала, что я повела мальчиков к старой мельнице (всегда найдется Иуда, который покажет, где находится Гефсиманский сад). Бабушка говорила, что я не способна на такое (как она ошибалась!), что, наверное, меня противные мальчики затащили туда силой, во всяком случае после долгих препирательств вся деревня отправилась искать нас на старой мельнице. Когда меня разбудили, первое что я сказала, это: -Бабуль, мы не нашли золото, наверное, проклятые мавры разграбили Замок до нас. В ответ бабушка в первый и последний раз за всю жизнь дала мне пощечину, и я расплакалась. После похода к со старой мельницей все мальчики деревни поголовно влюбились в меня и втайне друг от друга писали мне любовные письма. Письма мне доставляла та самая девочка, которая считала себя моей верной подругой и которая пыталась загладить вину после своего предательства. Помню, как я читала письма, потом брала красную ручку, исправляла грамматические и орфографические ошибки и отправляла письма обратно воздыхателю. Нечто стервозное во всем этом было, конечно, но тем самым я давала понять деревенским оборванцам, что они не чета мне, что судьбой мне уготовлен принц,

155

странствующий на своем белом коне (дура! Но что делать? Мне было 13 лет!), и обязательно приедет за мной, и мы отправимся в его замок… Потом я уже стабильно на каждые каникулы вместе с бабушкой приезжала в деревню. Все эти годы у меня слились в один… Из этих лет я помню только самую малость: например то, что с каждым годом дуб, который был виден из моего окна, все больше засыхал, и мне бывало каждый год грустно замечать это. Помню также, как я собирала вокруг себя детей по всей деревне и читала им книжки. Помню еще одного деревенского парня (настоящий ковбой!), который жил в доме напротив, и влюбился в меня, и громко по всей деревне включал ужасную музыку, от которой я впадала в истерику, а он думал, что доставляет мне величайшее удовольствие (это уже когда мне было лет 15-16, и я начинала понимать толк в музыке)… И все. Больше ничего не помню. Это были несколько странные годы, прожитые в абсолютном одиночестве (12-16 лет). Я росла, не изучая окружающий меня мир, а в большей степени изучая себя, то есть, говоря точнее, я росла не вширь, а вглубь (глупость получилась какая-то и галиматья)… В процессе углубления в самое себя мне помогали книги, которые были одновременно и спасением (после того, как я потеряла маму и папу) и в то же время гибелью (поскольку вскоре я и вовсе потеряла связь с внешним миром). И вот однажды я открыла глаза и увидела мою первую любовь, и это было, когда мне было 16 лет… Но это уже случилось в городе, и эти 6 месяцев - совсем другой период в моей жизни. *** Бабушка пила чай из большой кружки. Пила, шумно выдыхая воздух и постанывая от удовольствия. Видимо, чай доставлял ей неимоверное удовольствие. И это длилось долго, бесконечно долго, и ее внучка, которая всегда, неизменно подавала бабушке чай, подумала: «В следующий раз чай ей нужно налить в маленькую чашку». Жанна Челси, «Однажды в детстве». 3

156

Странно: то, что я пишу, становится не просто дневником, а уже воспоминаниями! И неужели, получается книга? Но ведь ее никто не прочтет! Зачем я пишу все это? Хосе Химес, мексиканский писатель, лауреат нобелевской премии, однажды сказал мне: -Дочка, всегда, когда человек берет перо и белый лист бумаги, значит, ему нужно в чем-то разобраться: или в самом себе или в его окружающем мире. Поверь, это так. Я ничего не ответила тогда, потому что еще ничего не знала об этом. И вот теперь-то я его понимаю, понимаю, что он имел ввиду. Ведь я тоже хочу теперь разобраться в том что происходит во мне, и, может, инстинктивно, что-то ищу в прошлом?.. 4 Итак, продолжаю оглядываться в свое прошлое… Зачем вспоминать? Ведь воспоминания способны убить! Так однажды сказал Хосе Химес. Думаю, что нужно переписать те строчки, которые я написала вчера перед сном; они мне очень понравились: “И вот однажды я открыла глаза и увидела мою первую любовь, и это было, когда мне было 16 лет… Но это уже случилось в городе, и эти 6 месяцев - совсем другой период в моей жизни”. Это действительно была моя первая любовь (может, все же назвать влюбленность? Нет! Пожалуй, пусть будет ЛЮБОВЬ). Его звали Айки. Он был смугловат, у него был большой с горбинкой нос, похожий на нос какого-нибудь Марка Красса, или того же Юлия Цезаря, и он однажды появился в моей жизни, и натворил там бог знает что! Я возвращалась со школы домой (школу я ненавидела и ходила туда только ради бабушки, которая говорила, что поклялась памятью моих родителей, что я окончу школу), и Айки вдруг предстал перед моим подъездом, преградив мне путь, и произнес: -Давай немного погуляем. Я проверял: твоей бабушки нет дома, так что она не будет волноваться, если ты немного опоздаешь домой… У Айки были удивительные глаза; они смотрели прямо мне в глаза, и проникали внутрь, наполняя душу теплом (бархатные глазки, как я потом окрестила их)… Я все это домыслила, конечно, потом, но

157

именно его глаза были виноваты в том, что я не пошла домой, а пошла с ним. Мне вдруг показалось (я это почувствовала, а не осознала!), что я могу пойти за ним, куда угодно, и мы отправились в ближайший парк и сели на скамейку. Он сказал, что давно ходит за мной, что давно хочет познакомиться со мной, что, по его мнению, я не такая, как остальные девушки (это сразу меня и подкупило: наконец-то кто-то понял, что я не такая, как все!), и что он в меня влюблен, и хочет быть со мной… Потом пошел дождь, и мы промокли до нитки, но не пошли домой, а остались в парке, на скамейке и целовались. Айки удивительно хорошо целовался, я же целовалась в первые в жизни и училась у него. Когда я вернулась домой, бабушки еще не было дома. Я одела свой розовый халатик (зачем я все это помню, да еще и пишу здесь?), и легла, думая о том, что я наконец-то счастлива! Наконец-то пришел конец моему одиночеству, наконец-то нашелся тот, который любит меня такой, какая я есть, и которому можно все рассказать, который все поймет… Вскоре позвонила бабушка и сказала, что из-за ливня она застряла у подруги (я тогда не понимала, как это у 76-летней старушки могут быть подружки!), что уже собирается домой и спросила, поела ли я? -Да, конечно, бабуль,- ответила я, хотя это и было ложью: поесть я как раз-таки и забыла (дура! дура!!! Не надо было так влюбляться сразу же!). С Айки мы стали встречаться каждый день. Он меня провожал в школу, и после школы мы гуляли вместе, прежде чем пойти по домам, а потом висели на телефонах, потому что нам все время хотелось говорить и говорить друг с другом. При благоприятных условиях (отсутствие дома моей бабушки или его родителей, особенно его противной сестры), мы ходили домой друг к другу, и играли в мужа и жену (между нами не было секса). Я готовила ему поесть, он что-то чинил дома (удивленный возглас бабушки: “Ты починила выключатель? Ах, ты должна была родиться мальчиком!”, но я тогда еще не была готова к тому, чтоб рассказать бабушке об Айки). Потом, как это водится у 16-летних подростков, мы решили пожениться. Мы были очень разумными, и вполне разумно (мне сейчас это смешно) решили сначала поступить в Университет, получить высшее

158

образование, потом уже пожениться. Он найдет работу, и мы поженимся, сказал Айки, и я думала тогда: какой серьезный! Практичный! Серьезно относится к жизни, несмотря на то, что ему всего лишь столько, сколько мне (16 лет!). Я соглашалась со всем, что он говорил и принималась пополнять пробелы в образовании Айки (он за всю свою жизнь прочитал только одну книгу, и это был “Затерянный Мир” Конана Дойла. Я, кстати, видела эту книгу, всю потрепанную. На внутренней стороне обложки карандашом мой Айки написал: “Моя самая любимая книга. Обещаю всегда ее перечитывать!”. Видимо, он слишком часто перечитывал эту книгу, потому что ничего другого он так и к окончанию высшей школы не прочел. Я читала ему вслух, причем и прозу и поэзию (ему в некоторой степени понравился Хемингуэй, за сухой, точный язык и еще Хосе Химес. Господи, кто бы мог подумать, что когда-нибудь я стану писательницей и буду гулять с самим Хосе Химесом, лауреатом Нобелевской премии, классиком североамериканской литературы!). Из поэзии моему Айки не понравился никто, и я так и не могла втолковать ему, почему люди пишут стихи, и чем отличается, скажем, Альфред де Мюссе от Поля Элюара. Но я была счастлива, я любила и была любима, и думала, как же мне повезло уже в первый раз (Айки был моей первой любовью, и я тогда не сомневалась, что последней!). И я никогда не забуду наши бесконечные прогулки-путешествия по городу, парки, скамейки, музеи, театры, булочные, кафе, “нашу” чайную… Пусть Айки мало читает, думала я, но ведь человек ценен не тем, сколько книг он прочел и знает разницу между Марлен Дитрих и Анной Маньяни, или нет, но зато он ТАКОЙ человек, верный, надежный, на которого можно положиться и который – самое главное – меня любит (о любви я знала только то, что было написано в книгах, которые я читала). Это была безумная-безумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет, сжигает все вокруг и от любви не остается ничего кроме горечи – выжженной солнцем травы (неплохо написала, а!). Было бы нечестно говорить о том, что учился только Айки (литературе и т.д.), училась я сама, вернее, очень много работала над собой, с тем, чтоб быть достойной Айки. У него была богатая семья, от

159

него так и разило всем очень чистеньким, утонченным, великосветским, и я понимала, что я не такая, как они: дикарка, выросшая в деревне, у меня родители были простыми служащими; кто бы мог подумать, что это еще важно в конце ХХ века, уже в эпоху Глобализации! (смеюсь). Конечно, я чувствовала в себе некоторое превосходство в смысле литературы и образования, но я вскоре поняла, что образование, начитанность может ничего и не значить. От Айки так и несло этаким особым блеском. Он учился в особой школе, у него была особая жестикуляция, манера говорить, манера одеваться (с некоторой небрежностью, но в то же время, особой изысканностью), и я стала всему этому учиться. Я сама стала себя лепить, я почувствовала себя сырой глиной, легко поддающейся пальцам скульптора; я была Пигмалион и Галатея одновременно. Подобные изменения (а у меня очень хорошо все получалось – я ведь хорошая ученица!) не могли пройти незамеченными для моей всевидящей бабушки. И она всем стала говорить, что ее внучка становится совсем другой, что она уже не та прежняя дикарка, какой была раньше, и однажды кто-то из нашего двора сообщил моей бабушке истинную причину моего изменения: что я уже полмесяца дружу с сыном такой-то (с особой важностью называется фамилия матери моего Айки), что поэтому ваша Жанна и изменилась, потому что ей хочется соответствовать семье молодого Айки… Короче, это настолько взбесило мою бабушку, что она взяла трубку телефона и позвонила матери Айки (они жили в соседнем дворе). Я опять повторю свои четыре строчки: “Это была безумнаябезумная любовь, и, как всегда, когда ты чувствуешь себя особенно счастливой, случается беда, которая все ломает, уничтожает, истребляет сжигает все вокруг и от любви не остается ничего кроме горечи – выжженной солнцем травы…” Мне хочется умереть, когда я вспоминаю разговор своей бабушки с матерью Айки (я стояла рядом, оцепенев от ужаса, смутно чувствуя, что рушится мое счастье, не в силах ни убежать, ни оборвать провод телефона, ни закричать)! Особенно обидными были ее слова: -Моя внучка никогда не будет похожей на такую распутницу, как вы! Моя дочь не была такой и внучка тоже не будет такой!- И я понимала, что бабушка имеет ввиду то обстоятельство, что мама Айки вышла замуж во второй раз!

160

Так все и кончилось, и я умерла, ибо это была настоящая смерть, и пусть кто-либо скажет, что не такой бывает смерть. Я потеряла свою любовь, потеряла навсегда, и дело было не в том, что моя бабушка, которая всю жизнь хотела мне добра, но всю жизнь делала мне больно, запретила мне встречаться с Айки (я бы, понятно, ее не послушалась и встречалась тайно). Дело было в том, что о разговоре моей бабушки и матери Айки (“с особой важностью произносится в уме ее фамилия”) узнал сам Айки, мой Айки, и тогда не только все кончилось, но и началось нечто совсем другое, и это было похоже на надругательство над трупом уже умершего человека (трупом была я): Айки решил мстить мне. Первое, что он сделал, это однажды, когда я возвращалась домой из школы (уже одна, без него!), он подошел ко мне и в присутствии своих друзей дал мне пощечину; я упала на асфальт и потом с трудом (голова кружилась) поднялась на ноги под хохот 6-7 подонков, дружков Айки, и я пошла домой, думая о том, как объяснить бабушке, почему у меня правая щека вся красная (Айки был левшой). Потом Айки поступил еще подлее. Он распустил слух у себя во дворе, в своей школе, а также в моей школе, что я переспала с ним, что я умею делать всякие такие вещи в постели и т.д. Это означало, что я уже не могла вернуться домой без того, чтоб меня не сопровождала целая орава мальчиков из младших классов, которые кричали мне вслед всякие грязные слова… Это продолжалось целый год, и тогда я хотела покончить жизнь самоубийством, рисовала в своих тетрадках повешенных, зарезанных и т.д., и не сделала этого только потому, что пожалела бабушку (которая убила мою любовь). Это было страшное время, похожее на сплошной кромешный, нескончаемый ад, и я никому не могла ничего рассказать, ни у кого попросить о помощи; я это должна была нести в себе и терпеть (в последствии это мне очень помогло в жизни; выжив тогда, в то страшное время, я уже научилась выживать всегда, несмотря ни на что!). (Грустная история получилась, но это все правда!) *** Мозарт сидел за письменным столом. Он писал. Против его воли, вещь, которую он начал пару дней назад, разрасталась, набухала, может, расползалась... Но его тянуло к этой вещи, и он во что бы то

161

ни стало хотел закончить ее. К тому же обещанные 100 дукатов сулили очень многое. Таких денег давно не было, даже после «Флейты». Теперь Мозарт сидел за письменным столом, писал совсем другую музыку и чувствовал ужасный холод в ногах... Голова пылала, спина, плечи были в тепле (накинутое на плечи, сложенное вдвое одеяло), а вот ноги замерзали. Посмотрел на камин – огонь погас. Вернее, дрова сгорели, а спуститься вниз было лень, да и нельзя было: это был завтрашний паек. Израсходуешь завтрашние дрова, Констанция устроит скандал: -Вольфи, детям холодно, а ты все истратил на себя! Главное, что руки не замерзали. Правой он держал перо и быстро-быстро, словно боясь не поспеть за мыслью, записывал ноты, а пальцами левой руки, что-то выстукивал, что–то быстрое, замысловатое: Там-парарАм-там-там-там. Там-парарАм-там-тамтам... Потом в горле стало першить, чихнул два-три раза, потом глаза стали слезиться, и от света свечки, делалось больно... И он вдруг подумал: «Меня отравили, отравили, отравили!..» Жанна Челси, «Внушенный Мозарт». 5 Пошла покурила на балконе. Уже три часа ночи. Закрываю компьютер и иду спать. Наверное, немного поплачу в постели. Думаю, иногда полезно немного поплакать. Нужно или напиться или поплакать (и то и другое облегчает). Но нужно уже заканчивать эту историю, а кончилась она банально. Однажды ко мне подошел парень (я с ним не была знакома, но знала, что он живет в том же дворе, что и Айки; он был на 4 года старше меня), и сказал, что хочет, чтоб я была его девушкой. Может, назло Айки, может еще из-за чего, но я согласилась, и в тот же вечер потеряла девственность в подвале дома, где жил мой молодой человек (я не знаю, как назвать его, ибо уже успела, вернее, постаралась позабыть его имя, хотя и прожила с ним, полтора года. Уже совсем открыто я жила с ним после смерти бабушки). Что еще? Да! У меня нет высшего образования… Однажды Хосе Химес в одном из своих писем написал мне: “Высшее образование – нужно тем, кто больше ни на что не способен; а у тебя

162

есть талант, и талант не маленький. Нужно писать, и таким образом учиться. Вот твоя учеба …И еще жить. Это тоже учеба”. 6 Живя с этим моим молодым человеком, я чувствовала себя все равно что мертвой. И во всем мире у меня не было ни одного близкого человека (бабушка к тому времени уже умерла, и я жила с этим молодым человеком в доме моих родителей); ни одного близкого человека, с кем бы можно было поделиться, что-то рассказать, чтоб не умереть. И я действительно была мертвой – мертвее мертвого. И я поняла, что если так будет продолжаться, я сойду с ума… Но что-то меня спасло, не знаю что. Наверное, вдруг появившееся смутное желание писать? Я стала писать короткие рассказы… 7 Сегодня погода испортилась: льет дождь. Что-то грустное есть в этом дожде, который идет и идет, не переставая, и сводит с ума своей монотонностью. Вообще, не хотелось вставать с постели (проснулась я очень поздно, потому что ночью засиделась за компьютером). Может быть, я вчера переборщила с воспоминаниями, и поэтому я сегодня чувствую себя пустой, вернее, опустошенной. Нельзя быть такой неосторожной! Воспоминания – это такой Джин, которого очень опасно выпускать из бутылки; воспоминания, вдруг нахлынувшие на тебя огромной волной, могут потопить тебя, проглотить тебя, и тебе не будет хватать воздуха, и ты задохнешься. Наверное, на стене, над письменном столом нужно повесить записку: ОСТОРОЖНО: ВОСПОМИНАНИЯ, ВЫСОКОЕ НАПРЯЖЕНИЕ: УБЬЕТ!! Нужно опасаться воспоминаний, уверена я, но в то же самое время думаю: чем же тогда человек будет жить? Что человек без своего прошлого, без своих воспоминаний? Животное не больше! (Получилось совсем по-гамлетовски!). Ведь воспоминания не только убивают (конечно, чаще всего это так!); воспоминания еще и могут помочь выжить. И сколько раз, благодаря некоторым воспоминаниям (в которые я влюблена!), мне удавалось выжить!

163

*** -Ты меня любишь? -Да, очень... -И я тебя люблю. -Спасибо. Мне нравится, когда ты так говоришь. -Жалко, что мы не можем пожениться. -Да. Нас не зарегистрируют. -Жалко. Я б хотела с тобой пожениться. -Я б тоже хотела. Но нам и так хорошо. -Да. Нам хорошо. Нам очень хорошо. И мы удивительная пара: брюнетка и блондинка. -Мне нравится смотреть на нас в зеркало. -Мне тоже. Давай снимем зеркало с двери гардероба и повесим над изголовьем кровати. -Давай. Ты сумасшедшая, и я тебя люблю. -А я ОБОЖАЮ тебя! И ты тоже сумасшедшая! Жанна Челси, «Однополая любовь». 8 На улице Всех Святых есть бистро, которая называется “Одеон”. Я не знаю, зачем я туда заходила, в тот самый день, 7 лет назад, почему так мало там осталась, но когда выходила, в дверях я столкнулась с Гелией. Это было похоже на гром среди ясного неба. Я была поражена. Такой пугающей красоты я еще не видела никогда в жизни. Чтоб суметь ее описать, нужно вспомнить актрису Монику Белуччи. В чем-то она на нее похожа, вернее, тот же типаж, как говорят в кино. Когда она входила в “Одеон”, она курила длинную сигарету; она была очень высокой, худой, у нее была очень гордая походка. На ней было длинное полупрозрачное черное платье, волосы были стянуты сзади в хвостик. Она была одна… Ее красота настолько меня поразила, я была настолько обескуражена, что я сделала круг по площади перед “Одеоном”, потом опять зашла в бистро, не совсем сознавая, что я делаю. Я сразу же увидела ее: она сидела за тем же столиком, что и я несколько минут назад. Я заметила на столике свою зажигалку и обрадовалась тому, что

164

у меня есть благовидный предлог, чтоб вернуться. Я не отдавала себе отчета в том, что со мной происходит, и я подошла к ней: -Я забыла зажигалку… Вот она… И она посмотрела на меня, и у меня мурашки пробежали по спине. У нее был незабываемый взгляд; он проник в меня и согрел все внутри, вернее, обжег (странно: теперь я понимаю, что меня в первую очередь поражают глаза людей; так было с Айки, так было с Гелией)… -Я так и думала, что вы вернетесь,- сказала она почему-то.Возьмите свою зажигалку. А потом я спросила: -Что вы пьете? -“Маргариту”. -Никогда не пробовала. -Попробуйте.- Она протянула мне свой бокал.- Садитесь и пейте. Я села и сделала глоток; коктейль обжег так же, как и ее взгляд. -Мне нравится,- сказала я. -Закажите себе, и выпьем вместе. Я подозвала официанта и заказала коктейль. Когда он ушел, Гелия сказала: -У вас красивые длинные пальцы. -Спасибо. -Можно их потрогать? -Да…- ответила я. Она взяла мои пальцы, и я почувствовала, что меня как будто током ударило. -У вас красивые пальцы,- снова сказала она. -Очень приятный коктейль,- сказала я, чтоб скрыть волнение, охватившее меня. Мы помолчали. Официант принес мой коктейль, и мне вдруг очень захотелось опьянеть. А Гелия все смотрела на меня своими большущими глазами, и я таяла. В ее взгляде было нечто трагическое и пугающее; пугала ее красота… Я не знала, что со мной происходит, но меня ее взгляд волновал; такое со мной было впервые… Впервые в жизни я почувствовала влечение к женщине. -Чем вы занимаетесь?- спросила она меня. -Я писательница.

165

-Как ваше имя? -Жанна Челси. -Я – Гелия. -Вы очень красивая, Гелия… -Спасибо. Вы тоже, Жанна. У вас какая-то особая красота…О чем вы пишете? -О любви… -Любовь - это космос. Ее нельзя написать. -Согласна. Я совсем немного… Какие-то частицы… -Да… Каждый имеет право описывать ее, но всегда получаются частицы… Между тем любовь - это космос… -Вы любите говорить о любви, Гелия? -Да. О ней всегда хорошо поговорить. Всегда приятно и полезно. -А если разговоры о любви причиняют боль? -А боль разве останавливает нас в том, чтоб мы не думали о любви? Даже если это больно, мы все равно думаем о ней… -Вы правы… О любви думаешь всегда. Вы любите говорить про секс? -Только с девушками. -Вы лесбиянка? -Да… Хоть это и отвратительное слово. -Согласна. -Вы любите говорить про секс, Жанна?- в свою очередь спросила она. -Да, очень. -У вас мало секса? -Нет…- Мы опять помолчали. Я уже допивала свой коктейль.В моих рассказах, которые я пишу и которые еще никто не читал, очень много секса, но я не пишу эротических рассказов. Там все про жизнь больше… -Можно прочесть ваши рассказы? -Да. Мы можем поехать ко мне домой,- сказала я. -Вы живете одна?- спросила Гелия. -Нет. У меня молодой человек.

166

-Тогда давайте поедем ко мне. Так будет удобней. Если рассказы будут хорошие, мы позвоним моему бывшему мужу; у него есть знакомый издатель. -Почему вы развелись, Гелия?- спросила я неожиданно. -Я поняла, что я люблю только женщин. И я устала от мужчин…Знаете, Жанна, мне нравится, что вы всегда вопросы задаете в лоб. Наверное, это присуще писателям: они считают себя вправе задавать любые вопросы. -Извините, Гелия, за мою бестактность… -Все нормально, Жанна,- сказала она.- Я уже сказала, что это мне нравится… -А знаете, Гелия, мне тоже до смерти надоели мужчины, тем более, что мне на них не особо-то и везло… -Давайте встретимся здесь же в “Одеоне” через 2 часа,- сказала она. -Идет. Мысли в моей голове путались. Я плохо помню, как я доехала до своего дома, как взяла папку с рукописями, потом сидела в прихожей и ждала, когда пройдут эти 2 часа, чтоб опять помчаться обратно в “Одеон”. Помню только, что когда я вновь оказалась в “Одеоне”, за тем же самым столиком, Гелии еще не было. Я очень испугалась (а вдруг она сбежала, вдруг она больше никогда не вернется!), но потом увидела, как она своей изумительной походкой входит в бистро. -Я опоздала? -Нет, совсем нет… -Тогда поедем. Нас ждет такси… И мы поехали, и я лишь смутно догадывалась тогда, что в моей жизни происходит что-то очень важное… (Пойду, покурю на балконе…) Я не помню тогдашней квартиры Гелии. Только диван, журнальный столик, высокий торшер. Гелия сварила кофе, мы сели рядом на диване, и я начала читать. Очень трудно читать свои вещи вслух, очень трудно читать, когда волнуешься, но я прочла все короткие рассказы, которые потом вошли в сборник “One More Cup Of Coffee For The Road”. Гелия слушала внимательно, выкурила за то время, что я читала, 3 сигареты, потом сказала фразу, которую

167

впоследствии я так много раз буду слышать от Чарли Парсонса: “Это нужно публиковать немедленно…” -Вам действительно понравилось?- спросила я. Гелия была первым на Земле человеком, который слышал мои рассказы, и вообще о том, что я пишу. -Да,- ответила она.- Ничего такого я никогда раньше не читала, а я читала немало, можете мне поверить. -Спасибо. Сколько вам лет, Гелия? Она улыбнулась: -Опять ваши прямые вопросы, Жанна… 24, а вам? -23. -Вы действительно пишете очень хорошие вещи… Нужно позвонить моему мужу… Как же звали его друга, издателя?… Ах да! Чарли Парсонс! -Великий Чарли?! Может, не стоит?- рассмеялась я. -Почему же не стоит? Если рассказы хорошие, их нужно публиковать… Помню, что ее разговор с бывшим мужем длился всего что-то около 3 минут. Потом, повесив трубку, она сказала: - Вот адрес. Мы поедем к Чарли Парсонсу и отдадим ему рассказы. Просто нужно будет все набрать на компьютере, иначе Чарли не станет читать. Ваш почерк ужасен, Жанна. Я перепечатаю, оставьте папку у меня. -Я бы не хотела утруждать вас… -Пустяки. А теперь давайте поговорим о сексе. Ваши рассказы навевают мысли о сексе, хотя он в них и в прямом смысле отсутствует. Впоследствии мы с Гелией очень часто говорили о сексе. Это было приятно, это возбуждало, это было своего рода игрой перед тем, как начать любить друг друга. С того дня мы стали встречаться каждый день. Я приезжала к ней, мы немножко занимались “литературой” (так это называла Гелия – вводила в комп мои рассказы), потом занимались любовью. Уже скоро я сказала моему молодому человеку, что он мне больше не нужен, чтоб он больше не смел приходить в мой дом, что я полюбила удивительную женщину. -Ты мне изменила, Жанна? -Конечно,- весело ответила я.

168

-Знаешь, если б ты изменила мне с мужчиной, я бы понял, но чтоб с женщиной! Идиотизм! Я даже видеть тебя не хочу после этого! -Вот и отлично! Убирайся вон!.. Пьяница… Я продала квартиру своих родителей, тоже самое сделала и Гелия, и мы вместе купили очень хорошую, огромную двухэтажную квартиру на последнем этаже пятиэтажного дома на улице Канзасстрит. Я чувствовала себя счастливой… Никогда ни до, ни после я не чувствовала себя такой счастливой, наполненной радостью. Это была сплошная “Ода Радости”. Это был золотой век… Золото стало поблескивать, когда в свет вышла моя первая книга… 9 Пошла погуляла по городу, промокла до нитки, но зато чувствую себя теперь прекрасно: ведь дождь может спасти! О чем я написала выше? Ах, да! О первой книге! Моя первая книга, сборник коротких рассказов, называлась “One More Cup Of Coffee For The Road”; заглавие книги было взято из песни Боба Дилана, которую потом пел Роберт Плант из Led Zeppelin. Чарли Парсонс - человек очень осторожный , и сначала моя первая книга вышла ничтожным тиражом, но все равно я была счастлива. Впервые за столько лет по-настоящему счастлива! Чарли Парсонс был явно обескуражен, потому что книга разошлась в первый же день. Он позвонил мне и сказал: -Дочурка! (ненавижу, когда он меня так называет!). Книги уже нет! Все купили, растащили за считанные часы. Срочно нужно готовить новый тираж! Да ты, пожалуй, золотое дно! Клондайк!- Но я бросила трубку! Я была слишком счастлива, чтоб слушать излияния Великого Чарли. А на следующий день случилось настоящее чудо. Почтальон вместе с газетами, в которых были уже первые рецензии, принес письмо, отправленное из Мехико (это было видно по конверту). Я сначала ничего не поняла, раскрыла конверт и начала вслух для Гелии читать короткое письмо: ―Дочка! Кто-нибудь тебе уже говорил, что ты чертовски талантлива? Буду счастлив, если первым буду я.

169

Я остановился на несколько часов в Нью-Йорке (по пути из Парижа домой), и из книжного киоска купил твою книжку. В течение всего перелета из Нью-Йорка в Мехико я читал твои рассказы, конечно же, попивая все время кофе и удивляясь каждой новой странице. Ты молодчина. Думаю, у меня появился новый, очень близкий и дорогой друг. У тебя большой талант, помни об этом. Буду ждать твоих новых шедевров. С уважением. Коллега по писательскому цеху, Хосе Химес‖. Это была победа! Уже первая книга была победой. Как мы танцевали, пели, просто скакали по квартире вместе с Гелией! Это была настоящая радость. А вечером мы организовали маленький ужин, пригласив также Огромного Чарли Парсонса. Я показала ему письмо, и у него челюсть перекосило от удивления. -Знаешь, не всякий уже именитый писатель может похвастаться тем, что у него есть такое письмо от Нобелевского лауреата! Вот так я и подружилась с Хосе Химесом. *** Измена-измена-измена-измена... Наверное, самое отвратительное, что может случиться в твоей жизни,- это предательство. Но всегда ли измена есть предательство? И что страшнее, предательство или измена? И вообще: как определить то или иное? Если предательство может произойти между друзьями, партнерами по работе и т.д., то измена, наверное, происходит только между любящими друг друга людьми. Вот этим она и страшнее. Измена убивает, уничтожает только любовь... Ту, самую единственную, неповторимую... Измена всегда смертоносна. Потому что всегда думаешь: если изменил (изменила), то, значит, уже не любит? И, если это даже не так, яд все равно уже начинает отравлять душу. Жанна Челси, «Ночное одиночество». 10 Я видела кошмарный сон. Отвратительный и страшный, будто я оказалась свидетелем автокатастрофы. От удара огромного грузовика легкий фордик буквально вылетел с трассы в сторону и ударился в

170

стену. Полет длился каких-нибудь 5-6 секунд. А секунду спустя раздался взрыв. Я видела, как потом, очень скоро на место катастрофы приехали полицейские машины, и через некоторое время появился вертолет. Он кружил над местом автокатастрофы, и казалось, что-то высматривал или искал. Я проснулась в ужасном настроении, не хотела вставать с постели, но надо было зачем-то ехать к Чарли Парсонсу. А когда вернулась, я увидела Гелию с какой-то девчонкой в постели. Это была измена. Это было предательство. И я попросила ее уйти. Уйти вообще из моей жизни. Как она плакала, умоляла… Я попросила ее уйти… 11 Пошла на балкон, покурила, выпила свой натуральный сок, подумала, а не выпить ли чего-нибудь покрепче, но раздумала. Теперь, опять сижу за компом, пишу эти дневники. Я все еще не знаю, почему я решила писать это. Ведь я, как писатель, давным-давно стала понимать, что пишешь для того, чтоб тебя потом читали. А эти записки никогда нельзя будет кому-либо давать читать… Но дать кому-то почитать все равно хочется. Может, Чарли? Нет! Он захочет сразу же опубликовать. А это уже будет слишком. И без того меня обвиняют в том, что у меня слишком откровенные книги. И поэтому меня с удовольствием читают не только женщины, но и мужчины. Может быть, больше мужчины. Но это не только из-за секса в моих книгах. Думаю, что ценность моих книг не только в этом (надеюсь, во всяком случае). Ведь меня хвалит не только он (кстати, у него безошибочный вкус). Меня хвалят и писатели мужского пола, а это редкость, когда писатели, особенно мужчины, признают за равного себе женщину-писательницу, и это очень приятно. 12 Помню, что сказал в прошлом году на 4-м съезде писателей Северной Америки, проходившей в Нью-Йорке, великий мексиканский писатель Хосе Химес (он был худой, сгорбленный, седой старик, тяжело дышащий из-за астмы): -Дочка, ты - настоящий писатель, может быть, лучше многих здесь собравшихся писак. В тебе есть то, что нету у других: ты любишь жизнь, и все остальные по сравнению с тобой просто мертвы… Не меняйся никогда. Останься такой, какая ты есть.

171

Очень хорошие слова, и для молодой писательницы такие слова старого маститого писателя очень важны. В последний день съезда Хосе Химес умер. В зал заседаний с опозданием вошел председатель съезда (известный литературный критик, работающий в журнале “Life”) и сообщил о смерти Хосе Химеса. Я не смогла остаться в зале, и, рыдая, ушла в отель вместе с канадским писателем, пишущим на французском языке Джо Массена, который меня утешал. У меня есть несколько писем Хосе Хемеса, написанные им по случаю выхода в свет очередной моей книги. Я время от времени перечитываю эти письма, и очень горжусь тем, что они у меня есть, и написаны они мне… На 4-м съезде писателей Северной Америки в волосах у меня все время был бант (разных оттенков, разной величины, разных фасонов), и меня окрестили “Девушка с бантом”. Так и писали в репортажах о съезде газеты (я читала только канадские и американские)… 13 Чем мне заняться? О чем писать? На 4 съезде писателей Северной Америки в Нью-Йорке я много беседовала с Хосе Химесом. Мы уже считались большими друзьями, но встретились впервые. Мы много гуляли вместе, мы были почти неразлучны. Не знаю, что его во мне привлекало. Наверное, всетаки молодость. Он относился ко мне с большой нежностью, как к своей дочке (он мне рассказывал, что у него не было дочери). Мы часто ехали с ним в машине по Нью-Йорку (он говорил, что Нью-Йорк – непропорциональный город), но чаще гуляли пешком. Он шел, взяв меня под руку, опираясь на нее (ему было трудно ходить, но он предпочитал идти пешком, а не ехать в машине), и называл меня “дочка”, и мне это нравилось. Каждый раз мне это напоминало хемингуэевского полковника и графиню Ренату из “За рекой в тени деревьев”, и я знала, что Хосе Химес был знаком и даже дружен с Хемингуэем. О чем только мы ни говорили с Хосе Химесом! Во время наших долгих прогулок, он мне и сказал: -Дочка, ты - настоящий писатель, может быть, лучше многих здесь собравшихся писак. В тебе есть то, что нету у других: ты любишь

172

жизнь, и все остальные по сравнению с тобой просто мертвы… Не меняйся никогда. В этом останься такой, какая ты есть… И потом: -С миром что-то творится. Но я не знаю что. Старые писатели умирают, потому что они стары, а молодые уже умерли, не успев родиться. Теперь нужны такие писатели, как ты. Влюбленные в жизнь. И тогда я сказала: -В жизнь влюбляешься, потому что слишком часто приходилось умирать… Он вздохнул: -Ты права, дочка. 14 -Дочка, тебе не холодно? -Нет, мистер Химес… -Смешно, что ты называешь меня “мистер”. Уж во всяком случае, можно “сеньор”. -Хорошо. -Но, пожалуй, не стоит. -Как же мне к вам обращаться? -Не знаю, дочка. Пожалуй, никак. Я уже так стар, что можно никак не обращаться. К тому же я скоро умру, так что все равно всякие формы обращения теряют свой смысл. -Не надо говорить о смерти. -Ты права. О ней вообще не стоит говорит. Это самое глупое, что можно сочинить. Смерть - вообще есть некий абсурд, который, однако, неизбежен, к великому нашему сожалению. В то же время смерть – это гарантия некоего порядка. Представь, что бы было, если б люди не умирали. -Кошмар! -Да, действительно кошмар. Просто вся штука в том, что смерть очень часто бывает несправедливой, жестокой. Я в своем возрасте ничего не имею против того, чтоб умереть (хотя и все равно не хочется умирать; умирать не хочется никогда!); но когда умирает молодой человек, или его убивают – это бессмысленно и жестоко… И еще когда умирает ребенок… -Смотрите, вороны сели на дерево!

173

-Ты права, дочка, смерть не стоит того, чтоб о ней столько говорили… -Да… 15 -Вы давно пишете? -Знаешь ли, мой биограф (как его звали-то? Забыл!) подсчитал, сколько лет я пишу, взяв за точку отсчета мой первый опубликованный рассказ. Но это не совсем верно. Когда я опубликовал свой первый рассказ, я уже 5 лет, как писал, только никто моих рассказов не публиковал. Они были слишком смелы для того времени… -Вам не холодно? Вы как-то съежились. -Нет. А ты, наверное, уже замерзла? -Нет. Совсем нет! -Мы немножко еще погуляем и вернемся в отель, согласна? -Да… -Я ж понимаю, что тебе скучно столько времени проводить с таким глубоким стариком, как я, пусть я даже трижды Нобелевский лауреат и представляю некий интерес… Молодым со стариками всегда скучно. Им кажется, будто старики многое уже не понимают. Но это не правда! Мы, старики, все понимаем, просто очень многое нам уже кажется не таким важным. -Что вы! Мне очень интересно с вами! -Ну, что ты говоришь, дочка. Тебе ведь больше по душе болтать с этим канадским молодым писателем, правда? Ты краснеешь, дочка. И это хорошо. Ты молода… Я ничего не ответила... 16 -А знаешь, Жанна… На самом-то деле в жизни я понастоящему любил только один раз. -Не может быть!!! -Это так… Всю жизнь я любил только одну женщину. Всех последующих я просто сочинил… Сочинил в чисто литературном смысле этого слова. Не смотри на меня так и не пугайся. Я влюблялся в них, спал с ними, скажу больше: женился на них (ты знаешь, что я 3 раза разводился и 3 раза женился вновь?), но все они были как-то

174

сочинены… Это все равно, что сочинить диалог. А любил я понастоящему только одну женщину. -Расскажете? -Нет. Тебе станет скучно. Только запомни одну вещь: человек может любить только одну женщину. По-настоящему. Он может быть дон Жуаном, каких свет не видывал, влюбляться каждый день и каждый день в разных женщин, но любить он будет всю свою жизнь только одну единственную женщину. -А женщина? Она может любить только одного человека? -Нет. Женщине присущи более широкие взгляды на жизнь. Полигамия в ней просто заложена на уровне генов. -Что вы такое говорите, Хосе Химес? Дело обстоит как разтаки наоборот! Все, что вы сказали о женщине, верно для мужчины, и наоборот. -Правда? Может быть… Наверное, я что-то путаю. Я ведь старый, мне простительно. -А секс? -Что секс, дочка? -Чтo вы думаете о сексе? -О нем я ничего говорить не буду. Потому что бессовестно задавать такой вопрос маленькой девочке такому старому человеку, как я… -Вы сердитесь на меня? -Нет. Я смеюсь над тобой. Съезд писателей продолжается уже 6-й день, и ты явно изголодалась по сексу. Это видно по тебе, “девушка с бантом”... -Может быть… Я как-то очень хорошо вижу нас обоих на улицах Нью-Йорка. Молодая симпатичная девушка с огромным бантом в волосах, идущая под руку со скрюченным маленьким стариком… А потом Хосе Химес умер… И я опять осталась одна, если не считать Чарли Парсонса. 17 Час назад мне позвонил Чарли Парсонс. Он сказал, что моя книга «Две недели на Гавайях» – абсолютнейший шедевр, что ее

175

нужно немедленно печатать, так что у меня очень хорошее настроение теперь. Книга моя называется, как я уже писала “Две недели на Гавайях”, и по-моему, это – самое хорошее, что я создала. Думаю, мой старик, ангел-хранитель Хосе Химес был бы мной доволен. В этой книге, я выложилась вся и очень горжусь ею. Это - уже самая настоящая взрослая книга, и она, я так считаю, мне удалась (никто ведь не прочитает эти записи, так что можно допустить себе некоторую нескромность). Книга очень часто может возникнуть из ничего (знаю, что ничего просто так не бывает, но все же!). Бальзак, мой друг, был прав: сочинять – абсолютно бессознательный процесс. Ты пишешь, и очень часто не понимаешь, что пишешь, и даже удивляешься сама себе (“откуда я все это знаю?”), а работа начинается уже потом, когда исправляешь, меняешь абзацы и все такое. Я не знаю, откуда берутся мои книги. Просто вдруг появляются в голове, и я сажусь за свой комп и пишу, и постепенно втягиваюсь в работу, и так появляется книга. Почти всегда (кроме последней книги, которую уже прочел Чарли) мне писалось легко, как бы само собой, сходу… Но вот с этой последней книгой было не так. Она рождалась на свет долго и трудно. Иногда я доходила до истерики, так эта моя книга выматывала меня, и тогда я посылала компьютер к черту и ходила гулять, или просто сидела в кафе и смотрела на прохожих, а потом возвращалась домой, снова садилась к моему ПК и тогда все уже получалось. Я боролась с этой книгой (а она со мной) совсем, как хемингуэевский старик со своей Большой Рыбой, и все-таки мне удалось вытащить ее на свою лодку и положить на стол всесильному издателю Чарли Парсонсу... Несмотря на то, что эта книга далась с большим трудом, она по сюжету – самая простая из всех моих книг: молодая супружеская пара свой летний отпуск проводит на Гавайских островах. Но случилось так, что они за эти 14 дней отпуска переживают больше, чем за всю свою жизнь успели пережить до этой поездки на Гавайи. В общем, не знаю. Чарли Парсонс считает ее шедевром, и мне это нравится (чего уж там скрывать!). Я считаю, что писать книги – самая моя большая радость и счастье. Я пишу с 23-х летнего возраста (уже 7 лет!), и это всегда было моей радостью и счастьем. Сначала я писала на бумаге своей любимой авторучкой (первый подарок Чарли Парсонса, теперь этой авторучкой я

176

только пишу автографы и пожелания на своих книгах), потом после выхода в свет второй книги, купила своего этого друга - Pentium, и он стал для меня незаменимым помощником: на нем так хорошо и удобно работается! Я знаю, что нужно для успешной работы. Самая малость: натуральный сок утром, который пьется, как только проснулась, стоя на балконе уже в рабочей одежде, потом чашка крепкого черного кофе с сигаретой уже у компа, когда читаешь и правишь написанное вчера. И, пожалуй, больше ничего. 18 Для того, чтоб хорошо писать нужно чтоб тебя не побеспокоил телефонный звонок Великого Чарли, у которого есть идиотская привычка звонить посередине работы и спрашивать: “Дочурка, когда ты сдашь роман? Читатели ждут!”. Хотя на самом деле я понимаю, что роман-то в большей степени ждет он сам!. Иногда бывает так, что я сначала (это бывает чаще в кафе) составляю план будущей книги, и потом уже пишу саму книгу (но так бывает очень редко). Почти всегда я не знаю, что случится с моими героями в следующей главе. Просто сажусь за комп и пишу, и герои делают то, что должны или хотят сделать, и мне самой бывает интересно, что они вытворят в следующей главе, поэтому иногда пишешь, не останавливаясь 6-7 часов подряд. Тогда чтоб успокоиться после такой напряженной работы приходится принять горячую ванну (особый ритуал, который длится где-то час; я лежу почти в горячей воде, закрыв глаза и стараясь ни о чем не думать). Я никогда (ни после душа, ни после ванны) не вытираюсь полотенцем или не надеваю халат, а жду, пока капельки воды сами высохнут на мне; хожу по квартире и высыхаю, или же просто стою в ванной и опять жду. Вот это – вся моя литературная жизнь. Конечно, все намного сложнее, но все рассказать словами невозможно… 19 За окном весна в самом разгаре. Солнце уже начало припекать с самого утра, и сегодня дождя не предвидится, разве что погода испортится к вечеру. Пью свой натуральный сок, курю, тупо смотрю на монитор. На следующей неделе моя книга начнет выходить в толстом журнале, издаваемом самим Чарли Парсонсом, а потом роман выйдет

177

отдельным изданием. Так сказал Чарли. И мне сегодня опять придется поехать к Чарли Парсонсу. Он сказал, что нужно обговорить некоторые детали. Сейчас я приму душ, оденусь и поеду. Правда, у меня есть еще что-то около получаса времени. 20 Чарли Парсонс – отличный мужик, свой парень, и я его люблю. Сколько раз я плакала у него на груди, рассказывая свои горести! Сколько раз он меня откачивал, приводил в чувство, когда я, напившись или нанюхавшись в каком-нибудь баре, звонила ему и выдыхала: -SOS, Чарли, приезжай, мне плохо… Чарли Парсонс - большой, толстый, широкий, бородатый, длинноволосый, всегда тяжело дышащий, вечно окутанный облаком сигаретного дыма джентльмен… Когда он обнимает меня, я сама себе кажусь маленькой девочкой-дюймовочкой, которую этот великан легко может поднять одной рукой; Чарли, этот великан, однако, всегда обнимает очень осторожно, и я даже и не задумываюсь о том, что могу быть раздавленной этим медведем. В отличие от внешности у Чарли очень тонкая и ранимая душа. Я могу поклясться, что когда я рассказывала Чарли очередную свою любовную историю (подобные истории часто случались в моей жизни в период после разрыва с Гелией), он плакал, как маленький ребенок, не забывая , конечно, при этом наливать и себе и мне солидные порции неразбавленного виски. У Чарли только один недостаток: он называет меня “дочурка”. Сейчас на мне простая белая сорочка, галстук, короткая клетчатая юбочка, похожая на шотландский кельт, но другого оттенка, красные чулки, и я без трусиков; в волосах моих большой алый бант. Я сижу в большом низком кресле в необъятном кабинете Чарли Парсонса, и у меня юбка слетела кверху, и мне смешно, потому что Чарли глаз не может оторвать от моих ножек. Великий Чарли Парсонс, восседающий в огромном (специально для него изготовленном!) кресле, дымит сигаретой; чувствуется, что он собирается начать тяжелый для него разговор и что он заранее знает, что ему откажут… Разговора он еще не начинал. Спросил только, как у меня дела, и все. Наконец, я не выдерживаю: -Ну не тяни, Чарли, скажи, зачем звал, мне нужно работать.

178

-Ты начала новую вещь? Ведь и недели не прошло с тех пор, как ты закончила “Гавайи…”. -Нет. Я не начинала новую вещь. Тем не менее, я жду, чтоб ты сказал, что случилось. -Видишь ли, дочурка… Прости, я знаю, что ты не выносишь, когда я называю тебя дочурка. Обещаю никогда больше не называть тебя “дочурка”… -И что я должна сделать взамен? Чарли вздыхает и произносит: -Согласиться на презентацию книги… Я взрываюсь, и лицо Чарли становится похожим на лицо святого мученика. -Ну, пожалуйста, Жанна… Когда выходила моя предпоследняя книга, Чарли уговорил меня сделать презентацию. Это солидно, говорил он, теперь все так делают; пригласим несколько звезд, ты почитаешь несколько отрывков из книги, и все закончится шампанским. Я согласилась тогда и… пожалела, и дала себе слово никогда больше не участвовать в подобных шоу. И вот теперь Чарли предлагает мне то же самое. Нет, нет, и еще раз нет! -Ты же знаешь, я дала себе слово. -Да, знаю,- вздохнул Чарли,- но это нужно сделать, понимаешь? -Нет, не понимаю. -А если я предложу тебе организовать все, как тебе захочется? -Покорно благодарю! Я писательница, а не организатор шоу. -Пожалуйста, Жанна. Все будет так, как ты хочешь, только ты соглашайся. Книгу надо презентовать. Это лишние полмиллиона долларов прибыли, понимаешь? -Хватит высасывать из меня соки!- крикнула я.- Хватит зарабатывать на мне деньги… Я хлопаю дверью и выхожу из кабинета. Я знаю, что этот хлопок дверью Чарли оценил, как согласие, и сержусь на саму себя. В отвратительном настроении я возвращаюсь домой. ПРЕЗЕНТАЦИЯ,ПРЕЗЕНТАЦИЯ, ПРЕЗЕНТАЦИЯ… Это слово не выходит у меня из головы.

179

Из дома уже я звоню Чарли и говорю ему, что согласна устроить презентацию моей новой книги, но что выход книги отдельным изданием нужно отсрочить на месяц. Он соглашается. И я свободно вздыхаю... *** Наша встреча была уготовлена Судьбой, что бы ты ни говорила. Да ты и сама это знаешь. Мы просто – два корабля, потерпевших крушение, которых волна прибила к одному и тому же берегу. Мы посмотрели друг другу в глаза, и поняли, что давно – всю свою жизнь, мы искали только друг друга... И вот нашли. Ведь нашли же! И заколдовали друг друга... Ты заколдовала меня, и с тех пор сердце мое наполнилось Любовью, такой, какой никогда еще не было... Послушай! Послушай! Встреча наша была уготовлена Судьбой! Ведь именно Она так сделала, что мы оказались ТАМ в тот день, в тот час, в ту минуту! И ты посмотрела на меня, и все во мне перевернулось, и мысль, пронзившая сердце: ТЫ! Мы узнали друг друга, как будто 200 лет были знакомы...Послушай! Послушай! Мы просто посмотрели друг другу в глаза и узнали, и сказали: « ТЫ»... Жанна Челси, «Встреча». 21 Help! Мои предчувствия меня никогда не обманывают. Недаром же я начала писать эти отрывки. Чувствовала, что что-то должно произойти важное! Итак: вчера я случайно на улице встретила Гелию… Я ее не видела 5 лет! Она была прежней и очень изменившейся. Внешне - вся та же: небесно-красива-ослепительна-блетяща; но внутренне Гелия изменилась, и это было сразу видно – об этом говорили ее глаза, какие-то потухшие, неживые, и я даже подумала: может, кто-то у нее умер? Да: глаза стали другими, еще более грустными, в них появилась еще большая трагичность… Я поспешила отогнать от себя мрачные мысли. -Привет, Гелия! -Привет, Жанна… Как ты поживаешь? Мы пошли в ближайшее кафе (убогое место в центре города) и заказали по чашке кофе, но разговор у нас явно не клеился. Я, как

180

обычно, курила, разглядывала прохожих, и в голове обрывками пролетали эпизоды моей странной дружбы с Гелией, моей странной любви к Гелии, которая продолжалась полтора года… Смотря в ее глаза, пытаясь словно проникнуть в тайные глубины ее души, я вдруг почувствовала то волнение, которое испытала 7 лет назад, неожиданно столкнувшись с ней в дверях модного тогда бистро, которое называлось “Одеон”. К чему себя обманывать? Это была любовь с первого взгляда… И вот теперь я почувствовала то же самое волнение, как и 7 лет назад. И из кафе мы вышли вместе… Мы дошли до конца улицы, потом она вдруг остановилась, и я поняла, что мы должны попрощаться. -Я скучала по тебе, Жанна,- сказала она и почему-то пожала мою руку… 22 Сегодня я проснулась рано. Не знаю даже почему. Обычно я валяюсь в постели до полудня. А сегодня вот встала рано. Я налила себе в высокий бокал натурального сока, закурила, пошла в кабинет и села за компьютер. Мысли мои были заняты исключительно Гелией. Я до сих пор чувствовала ее рукопожатие, моя рука словно горела… Просидев так перед компьютером что-то около часа (тупо смотря в монитор, ничего не соображая, не различая слов, своих же собственных слов), я в каком-то странном изнеможении взяла трубку и стала набирать номер телефона («Если надумаешь, позвони мне. Вот мой телефон. Я буду ждать»). И сердце бешено заколотилось, когда в трубке я услышала спокойный, низкий тембр голоса Гелии, сказавшего мне: “Алло? Я вас слушаю…” Мы поговорили немного, потом она пригласила меня к себе домой, и я, не задумываясь, согласилась. Я поехала к ней домой, и по дороге думала о том, что я, наверное, схожу с ума... Квартира у Гелии была более чем скромной, но я даже вначале не обратила на это внимания. Я ничего не видела, кроме Гелии; я готова была проглотить ее взглядом. У нее были, как и вчера, уставшие глаза, но я видела, что она рада моему приходу. Она приготовила мне кофе, и мы пошли пить кофе в ее единственную комнату. Я не могла наглядеться на нее: она была очень красива, и я поняла, что она оделась именно так для меня. Я чувствовала в груди сладостное томление,

181

сердце мое то и дело начинало быстро биться, и совсем уже заколотилось, когда она прикоснулась ко мне… -У тебя все еще удивительная кожа,- сказала она, поглаживая меня по щеке, и я затрепетала. -Да… да, Гелия… Мое тело всегда нравилось Гелии, и теперь я поняла, что все еще схожу с ума по телу Гелии. Мы были красивой парочкой, еще тогда, 7 лет назад, и нам нравилось смотреть на самих себя в зеркало, и мы понимали, насколько мы красивы. И (о господи!), теперь все это всплыло с новой силой… Сказав, что у меня удивительная кожа, Гелия поцеловала меня в глаза, в щеку, в губы, в подбородок и в шею, и я захотела тогда лишь одного: захотела, чтоб она хорошенько оттрахала меня… О, эти объятия, прижимания, поцелуи… Мы словно сошли с ума… Я словно сходила с ума, и все поплыло, перевернулось, затрепетало, и стало раскачиваться и по-прежнему томиться какой-то невыносимой тоской и желанием… Я вернулась домой в пять часов вечера. Я была удовлетворена, я была счастлива, мне было легко на душе, я чувствовала легкую опустошенность, но опустошенность опять-таки счастливую; все во мне теперь поет, как и пел весь этот весенний день… Заканчиваю сегодня писать… Сейчас уже 2:35 ночи, и у меня слипаются глаза… Я настолько сегодня была возбуждена, на меня так подействовал секс с Гелией, что я два раза занималась мастурбацией, и теперь я чувствую себя полностью удовлетворенной… Я не знаю, что будет со мной дальше. Может быть счастье, может быть, трагедия… И я боюсь. Может быть, поэтому и пишу, что не знаю? 23 Доброе утро, мир! И опять весна. Весна, весна! Что ты делаешь со мной, весна? Утром все кажется по-иному, совсем-совсем по-иному, хотя и сумасшествие все еще продолжается. Проснулась в 10:30, сначала долго лежала в постели, потом приняла душ, позавтракала и вот теперь опять пишу эти отрывки (я уже

182

успела созвониться с Гелией и договориться о встрече; я умру, если сегодня ее не увижу!). Сейчас я собираюсь пойти погулять по городу: мне нужно пройтись, развеяться: весна не дает покоя… Уже дома. Смотрю на часы и понимаю, что прогуляла я что-то около 3-х с половиной часа (я еще и зашла в бистро и поела проголодалась страшно). Уже скоро придет ко мне Гелия. Я не могу ждать. Сердце замирает в сладостном ожидании… Пошла на балкон покурить (хотя я могу курить и перед компом, но захотелось развеяться), и увидела пару, занимающуюся любовью на балконе противоположного дома. Они очень часто занимаются любовью на балконе, и этот балкон виден только с моего балкона, и я часто смотрю на них. Но я не знала, видят ли они меня. И вот случилась странная вещь: они помахали мне рукой, и мы стали разговаривать. Оказалось, что они в курсе того, что я за ними наблюдаю, и им это нравится. -Вы Жанна Челси, правильно?- спросила девушка. Я ответила утвердительно, и парень спросил, не хочу ли я к ним присоединиться, и я ответила, что мне нужно беречь силы для вечера. Они рассмеялись и снова стали заниматься любовью. Я немного поглядела на них, и вот опять вернулась к компу. То, что я увидела пару, занимающуюся любовью на балконе, очень возбудило меня, и я теперь еле удерживаюсь, чтоб не дать волю рукам. На мне лишь моя рабочая одежда: белоснежная простыня с дыркой в центре для головы. На ней вышита Эйфелева башня, протыкающая небо над Парижем. Она очень удобна. Дает ощущение абсолютной свободы (а что нужно еще писателю, кроме ощущения свободы?); удобна эта одежда (я называю ее “моей рабочей одеждой”) еще и тем, что без помех и очень быстро можно добраться до самой себя... Я так оделась для Гелии… Господи! Звонок в дверь... 24 Сейчас 9 часов вечера, и Гелия только что ушла от меня. Она потрясающе выглядела: на ней был бордовый костюм: элегантный пиджак с длинным стоячим воротником, заканчивающимся ниже грудей пуговицами, мини-юбочка, телесного цвета чулки и

183

сапожки. Под пиджаком ничего не было, не было ничего и под юбкой, кроме чулков. Я это поняла, как только увидела ее, открыв дверь. От нее пахло “Шанелью”. Мы поцеловались в прихожей и пошли в комнату. -Ты работала?- спросила она, указывая на меня. -Ты знаешь о “моей рабочей одежде”? -Конечно, - улыбнулась Гелия.- О ней знает весь Нью-Йорк. -Я убью этого Чарли! Это он все разболтал! -Так ты писала?- снова спросила Гелия, теперь уже показывая на включенный комп. -Нет... И потом было сумасшествие, сумасшествие, сумасшествие… Я не помню сколько это продолжалось, я не помню, сколько раз мы кончали, помню только, что когда я очнулась (наверное, я спала?), увидела Гелию, сидевшую в кресле рядом с моим диваном, курящую свои длинные сигареты (те же, что курила Гелия до нашего разрыва), и читающую мой новый роман в журнале. -Как ты?- спросила я ее. -Прекрасно. Давай выпьем кофе, и я уйду. Ты все так же хорошо готовишь кофе? Ты дашь мне прочесть роман? 25 -Гелия… -Да? -А как ты жила все эти годы без меня? -Никак. -Прости? -Ты не поняла? Никак не жила… Просто существовала. -Расскажи. -Зачем? Тебе разве это интересно? Важно, что мы теперь вместе… как и прежде… -Гелия, мне интересно. Честно! Ведь как я жила без тебя, ты знаешь, а я о тебе ничего не знаю. -Да что там рассказывать? Ходила на работу, возвращалась домой. Ложилась спать. -У тебя был кто-то? -Почти нет. Так, два раза – случайные связи.

184

-Женщины? -Да… -Тебе понравилось? -Нет. Мне нравилось только с тобой. -Спасибо… -Знаешь, Жанна, я счастлива, что мы вместе! -Я тоже, Гелия. Но я чего-то боюсь. -Я тоже. Но человек всегда боится. Потому что всегда что-то случается потом, и он боится, что счастье уйдет. Но пускай… Я согласна… Главное, что мы счастливы теперь. -Да... 26 Уже пишу в постели (о мой самый верный друг: Pentium IV!). На улице уже ночь, огни автомобилей; несмотря на ясное небо, не видно звезд из-за “огней большого города”. На балконе от свежего воздуха мне почему-то немного взгрустнулось, и как-то больно сжалось сердце. Ах, сердце, сердце, сердце!! Я думаю: что я буду делать? Я, наверное, сойду с ума. Нужно спросить Чарли: что делать? Потому что я не знаю. Мне с Гелией слишком хорошо (а это опасно!). Но почему я тревожусь? Может быть, подсознательно жду нового предательства от нее? Ведь в том, что мы разошлись тогда, была виновата ее измена... Ах, Гелечка, Гелечка! Я прямо с ума с тобой сойду! Любовь моя, жизнь моя! 27 Гелия перебралась в мой дом, и теперь мы живем вместе, как когда-то давно. Никто пока еще об этом не знает, даже Чарли. Я чувствую себя счастливой, такой счастливой, как никогда раньше, и хочется воспарить на небеса от этого счастья, когда-то утерянного и вновь обретенного. И я знаю, что Гелия тоже счастлива. Она за то время, что мы снова встретились, заметно помолодела, уже не выглядит грустной, и нам обеим кажется, что вернулись прежние времена, и что мы все так же молоды...

185

Мы почти что не выходим вместе из дому, чтоб не привлекать внимания папарацци, которые тут же на весь литературный мир (и не только литературный), раструбят о том, что Жанна Челси, известная писательница - лесбиянка и что живет с подругой в своем доме... Нам вполне хватает моего дома, где мы можем быть вместе. А соседям я говорю, что ко мне приехала моя подруга погостить... По утрам я пишу (вот эти дневниковые записи), Гелия лежит рядом со мной на диване, и потом читает написанное и делает разные замечания. Потом мы выходим в город, каждая по своим делам, делаем разные покупки, потом возвращаемся домой, занимаемся любовью, смотрим телевизор, вообще делаем то, что ничего не делаем... И мы счастливы... Как писатель, я знаю, что счастья долго не бывает, что ее ктото грубо оборвет, но я стараюсь не думать об этом. А может, повезет на этот раз?- думаю я.- Может быть, на этот раз проскочим? Всегда ведь надеешься, что счастье никогда не кончится... 28 -Чарли, ты помнишь Гелию? -Да-да, весьма приятно вновь встретиться,- галантно пробасил Чарли, и даже сделал вид, что хочет оторвать свой огромный зад с кресла.- Проходите, девочки. Что-нибудь выпьете? Мы попросили кофе, и, когда секретарша принесла кофе, я поняла, что ее рабочий день каждое утро начинается бурным сексом со своим Большим шефом. Почему я это подумала, не знаю. Мы сели на диван перед журнальным столиком. Мы были одеты очень красиво, и сами были очень красивые. У нас у обеих были короткие юбочки, а когда садишься на низкий диван Чарли, невозможно чтоб юбка не задралась. -Мы насчет презентации, Чарли,- сказала я, закуривая сигарету и кладя ногу на ногу. -Очень интересно... -Да, Чарли. У Гелии несколько мыслей по этому поводу. Она предлагает презентацию провести на крыше небоскреба. -Почему? -Ну, помнишь, «Битлз» давали концерт на крыше дома, вот и презентация будет на крыше.

186

-Хорошая идея,- сказал Чарли.- А как же с деталями? Детали, видимо, для Чарли имели важное значение, потому что он все же встал из-за стола и присоединился к нам .Он сел между нами на диване и своими похотливыми глазками стал разглядывать то мои ноги, то ноги Гелии. Гелия углубилась в детали организации презентации, Чарли время от времени задавал какие-то незначительные вопросы и, наконец, не выдержав, положил свое лапище на бедро Гелии. Я заметила, как Гелия вздрогнула, но не отодвинула руку Чарли, и то, что я увидела, как Гелия вздрогнула, очень возбудило меня... В конце концов, мы договорились провести презентацию 1 июня на крыше 134-этажного небоскреба, в одном из этажей которого и находится издательство Чарли. Поглаживая колено и бедро Гелии, Великий Чарли согласился с тем, что будут приглашены только наши самые близкие друзья (актеры, музыканты, писатели), что он устроит так, что презентацию будут показывать в прямом эфире по 6-му каналу и каналу «Culture», что мы все будем одеты по-гавайски (то есть почти в ничего), что Чарли будет изображать морского бога Посейдона с трезубцем, что наши друзья (актеры, музыканты, писатели), будут выступать, и их выступления будут прерываться представлениями разных сценок из моей книги, которые я же и буду читать («Жанна отлично читает вслух!»). А потом вечер закончится большим фейерверком, который будет виден издалека («эту часть, конечно, лучше снимать с вертолета!»)... Короче говоря, целое театрализованное шоу! Чарли Парсонс вздохнул и крепче сжал бедро Гелии: -Девочки, все это будет очень дорого... Гелия отодвинула руку Чарли от своего бедра и сказала: -Но ведь это принесет лишний миллион! Вам не нужен лишний миллион? Чарли против лишнего миллиона ничего не имел против, зная, что предложение Гелии – беспроигрышный вариант, потому что роман уже напечатан в журнале, и что уже теперь считается литературным событием года. -Хорошо, по рукам, девочки, но основную часть по организации этого шоу вы берете на себя, а деньги я дам, в конце концов, интересно, что из этого всего получится,- сказал он и снова

187

положил ладонь на бедро Гелии.- А теперь давайте пропустим по стаканчику в знак того, что мы заключили сделку. -Но запомни одну вещь, Чарли,- сказала я.- Я против этой презентации. Не хочу этого и не устроила бы для своей книги такой шумихи, если б не ты. Я делаю это через силу. То время, которое я потрачу на подготовку презентации, я могла бы потратить на новую книгу. -Я возмещу, дочурка,- пробасил Чарли, положив другую руку мне на колено. Я подумала, что с Чарли хватит в этот день женских ножек, сделала знак Гелии, и мы встали. -Пока. Мы будем держать тебя в курсе дел,- сказали мы. -Хорошо девочки. Мы будем работать вместе... 29 Уже до презентации осталось ровно 2 недели, то есть полмесяца, и мы уже вовсю готовимся к нему. В этом отношении Гелия оказалась незаменимым помощником (что бы я без нее делала?!). Ей приходится обзванивать всех наших друзей, ехать и договариваться с работниками музыкальных студий, обсуждать мелкие детали с пиротехниками. И в это время я остаюсь дома и дрожу от страха, как бельчонок в дупле старого дуба, предчувствуя приближение кошмара под названием «ПРЕЗЕНТАЦИЯ». Кроме всего прочего мы решили, что Гелия сама будет конферансье шоу. Я предложила ей написать текст ведущего, но она отказалась: -Я все сделаю сама, Жанна. Не беспокойся. Ты отдыхай! Сегодня утром, когда я проснулась, Гелии уже не было дома (о моя неутомимая Гелечка!). Я выпила свой сок, потом поела булочку с кофе, выкурила сигарету и поняла, что мне нечем заняться... Хоть бы Гелия была рядом! Но мне грех жаловаться: ведь она работает для меня, она готовит презентацию моей книги... Я вздохнула, оделась и вышла погулять. Весна уже попахивает летом, чувствуется дыхание лета, а, значит, можно одеться совсем легко. Легко было и на душе, но как-то пустынно. И я знала, почему это так: ведь я уже три месяца ничего не пишу, не сочиняю, только эти дневниковые записи. И это мучает и сердит и не дает покоя. Я чувствую себя уверенно, я чувствую, что живу только тогда, когда

188

пишу, или что-нибудь делаю для будущей книги: составляю план, рисую карандашом на бумаге разные портреты будущих героев, какими я себе их представляю... Но уже три месяца я ничего этого не делала, и поэтому я чувствую себя пустой... Я погуляла по улицам города, всматривалась в лица прохожих, но их лица ничего не выражали, кроме равнодушия. Я зашла в кафе. Мое любимое. Называется оно «Декаданс», и бармен – мой старый приятель, снабжающий меня иногда марихуаной, когда я чувствую, что мне действительно это необходимо. Его зовут Френк, и он обожает Францию, и копит деньги, чтоб поехать в Париж, чтоб по-настоящему заняться живописью; я видела его картины, и они меня всегда потрясают. Я села у стойки. -Привет, Жанна! Орлеан еще наш? -Да, Франсуа, Орлеан наш, но до коронации короля еще надо будет потерпеть немного. -А когда тебя сожгут? -Ты знаешь о презентации? -Весь Нью-Йорк в курсе! -Я не могла не согласиться, Френки: Чарли зажал меня в тиски. -Знаю и это. После презентации уже выйдет книга, а до того – ни-ни. -Все правильно. А ты читал роман в журнале? -Да. -И что ты скажешь? -Это лучшее, что ты сделала за все время, что пишешь. -Спасибо, Френк, ты милый. -Знаю. А хочешь посмотреть, какие картины я написал, после прочтения твоего романа? -Спрашиваешь! Конечно, хочу! -Тогда посиди тут минут 15, и я освобожусь. -Ок, Френки. Я посижу за столиком. Пусть принесут мне текиллу. -Хорошо. Мне принесли текиллу, а Френк включил для меня Майлса Девиса, которого я очень люблю. Я курила, смотрела на посетителей кафе, и вдруг подумала, что Френка тоже можно позвать на

189

презентацию. И там будут его картины к моему роману и мои портреты: у Френка, помнится, шесть моих портретов «ню». А потом я подумала, что очень хочу, чтоб моя книга была иллюстрирована именно картинами Френка. Я тутже позвонила Чарли и сказала, что или книга моя выйдет с иллюстрациями Френка, или я запрещу ее выпускать, ведь авторские права принадлежат мне. -Дочурка, ты знаешь, сколько я на этом потеряю? Ведь придется в типографии все набирать снова! -Чарли это мое последнее слово. Не забывай, что я устраиваю презентацию, в которой не вижу никакого смысла. -Ок, Жанна, черт с тобой. Когда приехать фотографу, чтоб сфотографировать картины? -Я позвоню, и вы договоритесь с Френком. -Жанна, скажи честно, а ты эти картины уже видела? -Нет, но скоро собираюсь увидеть. -Ты сумасшедшая, Жанна... -Ты сумасшедшая Жанна,- сказал Френк, когда я уже в такси рассказала ему о том, что я придумала. -Ну и пусть, Френк. Зато ты заработаешь много денег и сможешь уехать в Париж и наконец-то заняться настоящей живописью. -Жанна, я не знаю, как тебя отблагодарить! -Ты уже сделал это, Френки: написал картины для моего романа... -Которые ты еще не видела. -Да, но зато я видела мои портреты, а этого достаточно, чтоб я считала тебя великим художником. Кстати, можно эти мои «ню» повесить на презентации? -Конечно, Жанна. Там ведь изображена ты. -Ок. Френк. Так мы едем к тебе в мастерскую? -Да. -А у тебя есть травка? -Я как раз взял с собой. 30 -Френки. -Да? -Ты пробовал когда-нибудь летать?

190

-Да. Каждый раз, когда курю травку. -Ты возбуждаешься, когда рисуешь голую натуру? -Нет, Жанна. Это же работа. -А я, когда описываю сцену любви, всегда возбуждаюсь… -Ты много мастурбируешь? -Да. Сейчас, правда, когда я снова с Гелией, поменьше. -Хочешь сейчас? -Чего? -Хочешь займемся любовью? -Да… Но я потерплю… Дождусь Гелии. -Хорошо, Жанна. Давай просто полежим. После травки, когда лежишь и смотришь в потолок, кажется, что она вертится… И так можно летать... -Давай полежим, Френк… Давай полетаем... Ты видел, как летает машина? -Никогда. -Я тоже не видела, но мне рассказывали... Потом уже, когда все было позади: От удара огромного грузовика легкий фордик буквально вылетел с трассы в сторону и ударился в стену. Полет длился какихнибудь 5-6 секунд. А секунду спустя раздался взрыв. Очень скоро на место катастрофы приехали полицейские машины, а потом появился и вертолет. -Не надо это рассказывать, Жанна. -Хорошо, мой Франсуа... 31 Потом в такси, уже по пути домой, я позвонила Чарли и сказала, что завтра утром Френк свободен, и что фотограф может поехать к нему в мастерскую и снять картины по моему роману. 32 Завтра презентация... Боже мой, боже мой, боже мой!!!!!!!! Завтра презентация. Гелия говорит (мой Френк с тех пор, как Чарли дал добро на то, чтоб роман иллюстрировать его картинами, усиленно стал помогать Гелии в деле организации шоу, за что я ему очень

191

благодарна), и так, Гелия говорит, что все готово, и я верю ей, и сама знаю, что все готово: наши платья, платья наших гостей, музыканты готовы, готовы пиротехники, готовы 6-й канал и канал «Cultur», все и все готовы, но по-моему, не готова только я. Чего я боюсь и почему мне страшно? НЕ ЗНАЮ! Но я чего-то боюсь... Вся моя интуиция кричит мне, что мне не надо идти на эту презентацию, но как я могу? Ведь это моя презентация. Это - презентация МОЕЙ книги. Значит, не идти туда я не могу... Уже ночь... Но я не смогу заснуть... Пойду, погуляю... 33 Раннее, раннее утро! Скоро начнет светать... Я так и не ложилась. Всю ночь! Только вздремнула полчасика за письменным столом и проснулась от ужасного сна... Гелия еще спит, и мне через час нужно будет ее будить. Бедная моя Гелечка, совсем замучилась с моей презентацией... Даю себе слово: НИКОГДА В ЖИЗНИ НЕ УСТРАИВАТЬ ПРЕЗЕНТАЦИЙ ПО МОИМ КНИГАМ!!!! Уже осталось 40 минут, и я разбужу Гелию. Я решила подарить эти записи ей. Я написала в начале первой главки: «Гелия, любимая! Эту запись я делаю сегодня, утром страшного дня ПРЕЗЕНТАЦИИ моей книги. Когда я закончу эти записи, которые я начала писать на следующий день после того, как закончила «Гавайи», я еще не знаю, но сегодня мне пришла мысль посвятить эти записи-воспоминания тебе. Ты лучшее, что было в моей жизни. Это я поняла сегодня. Я люблю тебя, твоя Жанна». Думаю, ей понравится. Да! какой я сон видела! Ужасный, кошмарный... Я видела презентацию... Мы с Гелией столько обсуждали эту презентацию, что я увидела во сне все действо, будто эта самая презентация на самом деле уже была (ах, если б это было так!). Просто сон заканчивался ужасно... Когда представление книги уже закончилось, и гости стали просто ходить по крыше, рассматривать картины Френка, пить коктейли, танцевать, я вспомнила, что забыла фотоаппарат внизу, в кабинете Чарли и пошла за ним, чтоб сфотографировать гостей (я хотела всех снять на свой собственный, чтоб потом не клянчить у других фотографии). Гелии нигде не было, и я по лифту спустилась на 114 этаж, на котором находится издательство Чарли Парсонса. Во сне я

192

помнила, что фотоаппарат оставила именно в кабинете Чарли, а не в огромной комнате, где все, по очереди (дамы, потом мужчины) переодевались. Выйдя из лифта, я направилась к кабинету, и мне показалось, что я слышу какие-то голоса. Я была немного пьяна (во сне!) и не разобрала, знакомые мне голоса это были или нет. Когда я открыла дверь кабинета Чарли, я увидела Гелию, которая трахалась с Френки. (господи, что за чушь!). Они меня не заметили. Я закрыла дверь, опять на лифте поднялась на крышу, подошла к краю и полетела... Тут я и проснулась... Теперь я думаю, а как я поступлю, если действительно сегодня, во время презентации, застану Гелию, занимающуюся сексом с Френки... Смеюсь себе под носом: поступлю точно также, потому что это будет уже второй раз, что она предает меня... Ладно... Это у меня нервы сдают, потому что уже через 5 минут я разбужу мою Гелечку, и начнется! Гелия, милая! Я желаю нам с тобой удачи сегодня. Пусть все будет хорошо... Вот вернемся с этой презентации (когда?), и займемся ТАКИМ сексом!!! Доброе утро... *** Птица посмотрела далеко-далеко, туда, где село солнце, и птица попрощалась с солнцем, подумала, что если не думать о том, сколько придется лететь, то перелет пройдет быстро, и ничего не заметишь; просто будешь смотреть, что происходит внизу и лететь дальше, пока не долетишь. А еще нужно думать, что обязательно долетишь. Если этого не будет, если ты так не будешь думать, то не будет удачи. Птица улыбнулась и подумала, что нужно поймать удачу и не дать ей улететь. С этой мыслью она раскрыла крылья, вдохнула пару раз и сорвалась с кручи вниз... Жанна Челси, «Полет Птицы». 30 января, 2005 год.

193

ПРОЩАНИЕ -Я болен, Марго. Ты ведь видишь, как я болен... 1 И вот она пришла. И еще издалека заметила их, всех троих, сидящих за столиком в дальнем углу кафе, и сердце ее почему-то очень сильно сжалось тогда. Вот они: один, второй, третий... Очень близкие друзья, когда-то неразлучные, а теперь разлученные жизнью, уже взрослые мужчины, все трое холостые (по ее вине, по ее вине!!!), уже чего-то добившиеся в жизни (а, может, и нет)... и они сидят в кафе и ждут ее, и только ее, свою любовь, и она знает, что все трое любят ее, любят до сих пор, хотя это и очень старая история... Все три истории – очень старые... и она теперь лишь чувствовала некоторую вину: «Ведь никто из них до сих пор не женился!» Но она тоже наказана! Ведь и она тоже до сих пор не вышла замуж, хоть и недостатка в ухажерах, поклонниках, всяких жаждущих стать супругом у нее не было... Вот так и жили. Жили, думали друг о друге, все чаще лишь вспоминали, потому что не встречались, теперь уже давно (год с лишним!). И вчера позвонил Том, и предложил встретится... У нее тогда сердце упало... Тома она любила, и Том был единственный из трех, в кого она была влюблена, но они расстались (давно, очень давно это было, и это тоже старая история), потому что Том сделал одну глупость... И она сначала не знала, пойти или не пойти. Она и не знала, что будут все трое... Нетнет! Она и не надеялась, вернее, не хотела, чтоб она и Том встречались вдвоем, но эта мысль ее волновала... И теперь, пробираясь между столиками к друзьям, она спрашивала себя: разочарована ли она или нет, поняв, что не один Том, а все трое пришли?.. Поздоровались, поцеловались, сели. У Тома седеют волосы (он как всегда в очках в стальной оправе, у него острый подбородок, вообще лисье лицо, умные, чуть упрямые глаза), у Роберто Большого уже лысина, как всегда круглые грустные глаза-вишенки-в-черномшоколаде, а Роберто Маленький вообще сморщился (он и раньше был очень морщинистый, а вот теперь и вовсе как бы скукожился)... Всем

194

им теперь и, кстати, ей тоже (она это с особой мазохистической радостью отметила про себя), 30-31 год. И они все, как-то постарели, устали (у них у всех был уставший вид), кроме нее. А она, она, как всегда, была ослепительна, свежа, красива, блестяща... -Так вы начали без меня?- сказала, она, смеясь и показывая на уже пустые бокалы пива.- И вы думаете, это по-товарищески? -Нет, Марго,- сказал Том.- Это мы не начинали. Это мы репетировали.- И тогда она почувствовала себя очень уютно. Это были ее друзья, самые настоящие, у которых был только один недостаток: они были влюблены в нее... А в остальном, они были ее домом, уютным, теплым, куда возвращаешься после длительного путешествия. -Ты, конечно, будешь пиво?- спросил Роберто Маленький. -Нет,- ответила Марго.- Я не пью. Принимаю лекарства, так что мне нельзя спиртное.- Это была ложь. Никаких лекарств не принимала. Просто она постепенно, но верно превращалась в настоящую алкоголичку, и она это знала, и уже месяц, как дала себе слово не принимать и грамма спиртного. Но всего этого ведь им не расскажешь... Ведь не возьмешь же и прямо так, во всеуслышание крикнешь: «Эй, все! Я становлюсь алкоголичкой!». Ой, что будет тогда! Все трое начнут «помогать» ей, принимать в ней участие и т.д. Ведь так и было, когда они год назад узнали, что она осталась без работы. Каждый из них стал предлагать что-то, какую-то работу. А Том вообще предложил работать у него в одном из отделов Банка, где он работает начальником. Но она отказалась тогда. Отказывалась она и от всех других предложений, и вот была безработной до сих пор (а чего отказывалась? О-о! Она-то знала, почему она до сих пор безработная!). -Тогда пить будем мы,- сказал Роберто Большой,- а ты – нас морально поддерживать. Договорились? -Конечно,- ответила она смеясь. -Ты умеешь водить машину?- спросил ее Том. -Ты же знаешь, что нет. -Я это к тому, что тоже собираюсь пить со всеми остальными, но я за рулем, так что тебе придется отвозить нас по домам. -Ну, уж нет! Не дождетесь!- Она смеялась и от этой легкой, непринужденной беседы чувствовала себя счастливой...- Уж во всяком случае, ты, Том, пить не будешь. С меня хватит и двух пьяных Роберто...

195

Уже начинало темнеть. Вечер был теплый, майский, над головами шумели платаны, играла музыка, официанты, как лодки в Большом канале в Венеции, сновали туда-сюда («ах, поехать бы в Венецию!»), Марго пила апельсиновый сок, грызла соленые палочки, а Том, Роберто Большой и Роберто Маленький дурачились... -Кончится все тем, что Том возьмет всех нас на работу к себе в банк, и мы наконец-то будем похожими на людей,- сказал Роберто Маленький. -Не пойдет,- возразил Роберто Большой.- Я стану путешественником. Поеду в Тибет. -Можно открыть филиал банка в Тибете,- сказал Том, и все рассмеялись. -А кем буду работать я?- спросила Марго. Том ответил: -Ты не будешь работать. Ты будешь вдохновлять нас. -Ты думаешь, у меня получится?- Она знала, что у нее получится, но спросила просто так. -Думаю, да,- сказал Том. -Нужно поставить перед ней условие. Чтоб она вышла за одного из нас замуж! Иначе, мы не согласны!- Роберто Большой уже был слегка пьяный. «Свежий воздух на него что ли так действует?»подумала Марго. Роберто Маленький покачал головой. -Ты не понимаешь,- сказал он другу.- Если она выйдет за одного из нас замуж, она не сможет вдохновлять нас. По крайней мере, двух других она уже не сможет вдохновлять тогда. -Я вообще не выйду замуж!- пылко сказала Марго.- А вы так и останетесь моими рыцарями. -Вы заметили, что столы в этом кафе круглые?- усмехнулся Том, поблескивая стеклами очков.- Так мы рыцари? -Какая связь?- спросил Роберто Большой. -Ох, Роберто,- сказал другой Роберто.- Я тебе всегда говорил: нужно читать книги! Рыцари Круглого Стола! -Я буду королевой Марго. -Ваше величество,- сказал Том, криво усмехнувшись, и от этой улыбки у нее мурашки пошли по коже.- Неугодно ли вам попробовать

196

испить эту чашу, наполненную кровью одного из негодяев, присутствующих на нашем балу, в ночь полнолуния? -А ведь правда!- Роберто Маленьких мечтательно возвел глаза к небу,- сегодня полнолуние! А Марго знала, что ни Роберто Большой, ни Маленький не поняли, что сказал Том, что означает бал, что означает полнолуние, что означает чаша с кровью. Но все-таки Том это сказал, и ей не послышалось. Именно так. Сказал. Да так, что никто не понял, что Том предложил выйти за него замуж. За него, за «негодяя»! Ах, старая лиса! -О, нет, мой рыцарь.- Ответила она и настроение ее ничуть не испортилось.- Королева отныне ничего не будет пить, кроме апельсинового сока. Когда Том, Роберто Большой и Роберто Маленький поняли, что уже больше не хотят пить пиво, грызть соленые палочки, когда увидели, что Марго становится холодно, они решили прогуляться. Когда они вставали, Марго посмотрела на дисплей своего мобильника, и поняла, что он так и не зажужжит и не пикнет, устало возвещая о том, что получено короткое сообщение... Она поняла, что в этот вечер ее телефон будет молчать до самого конца... 2 И вчетвером вышли из Площади Оперы. Сначала вверх по Парнас авеню, потом, перейдя перекресток, направо по улице Монашек, мимо маленькой кондитерской, Интернет-клуба, аптеки, - в парк, и по аллее вверх, к Железному Коню, прудику с фонтанами, где дети и взрослые катались на лодках, и еще дальше по аллее, где женщина продавала семечки, а рядом стоял аппарат для изготовления поп-корна, и где стояли всякие аттракционы для совсем маленьких детей (вертолет, машины, дельфин, которые оживали, как только в них бросали монету), и еще аппарат «Хватай-ка» . И Роберто Большой сказал ей: -Хочешь, я для тебя поймаю вон ту игрушку? Видишь? -Которую?- спросила она улыбаясь. -Вон того бельчонка. Хочешь? -Да... Роберто Маленький усмехнулся: -Ты не сможешь поймать бельчонка, Роберто.

197

-Это почему же? -Не сможешь и все. -Он постарается, правда?- сказала Марго и поцеловала Роберто Большого. -Так нечестно!- сказал Роберто Маленький.- За такой поцелуй и я могу поймать все что угодно. Она рассмеялась: -Я тебя поцелую, и ты мне поймаешь вон того слоненка, ладно? -Хорошо... А Том молчал, и она отметила про себя: «Старая лиса все время молчит». И подумала, что Том никогда просто так ничего не делает; если молчит, значит, он что-то замышляет. «Наверное, когда он будет провожать меня домой, признается в любви (отдельно от остальных друзей), скажет, что так и не может забыть меня и предложит опять быть вместе»,- предположила она. Роберто Большой с пятой попытки поймал-таки бельчонка и торжественно вручил игрушку Марго (причем пока это не произошло, Роберто Маленький и Том держали пари: удастся ли Роберто Большому обхитрить аппарат), а потом Роберто Маленький без особого труда, с первого раза поймал и подарил Марго слоненка. Все это происходило шумно, весело, все четверо хохотали, подшучивая друг над другом (предложение Роберто Большого хозяину аппарата: «А можно я вам заплачу тройную плату, и вы просто отдадите эту игрушку мне?»), а потом Марго спросила Тома: -А ты не хочешь подарить мне игрушку? Или боишься, что не поймаешь? Том вытер платком стекла очков, надел снова очки и сказал, улыбаясь: -Боюсь, что не поймаю... И Марго подумала: «ах, ты, хитрец, этакий, да ты лучше любого другого можешь этой вот штукой поймать любую мягкую игрушку!» Обнимая бельчонка и слоненка, Марго достала из сумочки телефон и посмотрела на дисплей: нового сообщения не было... А потом заморосил дождь. И парк очень скоро стал пустеть. Вскоре дождь пошел уже по-настоящему.

198

-Быстро! К машине!- скомандовал Том, и они побежали опять к Опере. -Ты-то успел протрезветь?- спросила его Марго. -А я и не был пьян. Ты же знаешь. -Знаю... 3 Том вел машину уверенно, спокойно... Размеренно влевовправо двигались «дворники». Играла музыка: Майлс Дэвис «Siesta». Стало как-то грустно и хорошо. Не хотелось, чтоб вечер заканчивался, хотя и казалось, что сердце уже этой грусти не сможет вынести... На заднем сидении Роберто Большой и Роберто Маленький о чем-то вместе, в унисон молчали, и создавалось впечатление, что их вовсе нет в машине. Марго сидела рядом с Томом и смотрела перед собой. Она знала, что Том время от времени смотрит на нее, но она смотрела только вперед, и по ее лицу скользил свет от фар встречных машин. А потом Том притормозил возле аптеки, где продавали также и сигареты, соки, кофе, разную выпивку. Марго подумала: «Роберто Большому выходить...» -Пока, Роберто, пока, Том, пока Марго. Встретимся еще, правда? Сегодня был чудесный вечер...- сказал Роберто Большой. -Пока, Роберто... Конечно, встретимся... И вообще: нам надо почаще встречаться...- Марго старалась улыбаться, хотя и знала, что изза темноты все равно ее полуулыбку (вымученную, улыбку-сквозьслезы) никто не увидит. И она подумала: «Никогда мы больше не встретимся...». Поехали дальше. Все также: огни реклам, закрытые магазины, открытые рестораны, светофоры, фары встречных автомобилей... И вот Том притормозил возле черной дыры подъезда одного из домов на улице Монреаль... «А теперь и Роберто Маленький уйдет...» -Пока, Том, спасибо, что подвез... -О чем разговор, Роберто... -Пока, Марго. Ты прекрасно выглядишь, как, впрочем, всегда, и я рад был увидеть тебя такой же красивой... Как-нибудь нужно встретиться снова, согласна?

199

-Конечно, Роберто, вообще давайте встречаться почаще...- «Не встретимся, ну, не встретимся мы больше, ведь это и так понятно!»пронеслось в ее голове... Огни реклам, закрытые магазины, открытые рестораны, светофоры, фары встречных автомобилей... правда, автомобилей вроде бы стало поменьше... -Марго... Я хотел бы сказать... -Не надо, Том... Королева отныне ничего не будет пить, кроме апельсинового сока.- Они рассмеялись.- Нам уже не быть вместе... Слишком много прошло с тех пор, слишком многое случилось, и потом: тот пожар выжег все, и мы стали другими. И ты, и я. Прошлого не вернуть, и нас вместе тоже не вернуть... Ты ведь все понимаешь... -Прости меня... За все... Прости... -Не надо, Том, мы же все равно остаемся друзьями... -И мы встретимся опять? -Конечно, Том, мы будем встречаться; ты, я, Роберто Большой, Роберто Маленький. Опять посидим в кафе, опять вспомним старое... «Не встретимся, не встретимся, не встретимся, не встретимся, не встретимся.............................». Он высадил Марго у ее дома и уехал. Но Марго не стала входить в подъезд; она не вошла в лифт, она не поднялась на 11 этаж, где жила когда-то со своими родителями и братом. Когда Том отъехал достаточно и не мог уже видеть ее, Марго прошла метров 50 верх по улице и встала на остановке. Подъехавшее через минут семь маршрутное такси, увезло ее. И она, уже в маршрутке, достала из сумочки телефон и быстро набрала текст sms: «Еду. Я в маршрутке». 4 -Привет, вот и я... Ты не спишь все еще? Я же сказала, чтоб ты не дожидался меня и лег спать. Как ты здесь накурил! Дышать нечем!Она открыла окно, потом вернулась к нему.- Ну что ты смотришь на меня так, как будто не верил, что я вернусь...- Она улыбнулась и погладила его по его щетинистой щеке.- Глупый ты какой! Я быстренько приму душ, и мы ляжем, и будем читать, хорошо? Жди!- И она побежала в ванную. Когда пошел дождь, он подумал, что, наверное, она уже скоро вернется, но потом вспомнил, что она говорила: «раньше полуночи не

200

жди». Он сидел, укрыв ноги пледом в уже темной комнате (свет он решил не зажигать) и ждал. И он не знал, сколько еще нужно ждать, просто решил не думать об этом. «Раньше полуночи не жди» - еще ничего не означало. Она могла вернуться и в час и в два ночи. Он стал ее ждать с той минуты, когда она, поцеловав его в небритую жесткую щеку, захлопнула входную дверь и ушла. Теперь он вспомнил так же, что она перед уходом добавила еще: «Ложись спать. Не надо столько времени сидеть и ждать. Прошу тебя, хорошо?». Но, наверняка знала, что он будет ее ждать. И утром еще спросила: «Ты будешь писать мне sms?» -Нет,- ответил он. И он знал, что действительно не напишет, и знал, что она будет ждать от него сообщений. Телефон лежал перед ним на журнальном столике, но он не притрагивался к нему... Он думал, что может быть помешает ей... Он знал, с кем она встречаетя, и думал, что она больше никогда не вернется к нему. Думал об этом с самого утра, и думал весь день, а вечером, особенно, когда начало темнеть, стал думать еще больше и еще больше мучил себя. Он знал об ее взаимоотношениях с друзьями, и думал, что она не выдержит и уйдет с кем-нибудь из них. Не то, что он был неуверен в ней; он был неуверен в самом себе, и это выражалось в следующей фразе: «Зачем ей я такой, в инвалидной коляске?». Вчера, когда позвонили и пригласили ее на сегодняшний вечер и когда он увидел, как она взволнована, у них случился очень тяжелый разговор. Он мучил себя и мучил ее, а потом жалел обо всем этом. Он просто говорил все время: «Я болен, Марго. Ты ведь видишь, как я болен... Зачем тебе я? Брось меня. Мне ведь плохо от того, что ты за мной ухаживаешь. Ты погибнешь вместе со мной...». -Ты меня гонишь?- У нее на глазах стояли слезы.- Хочешь прогнать? -Ты знаешь, что нет. -Хочешь, я не пойду на эту встречу? Просто они мои друзья. -Я бы тогда чувствовал себя сволочью. -Тогда не мучай ни меня, ни себя. Но он все равно мучил... Теперь она вышла из душа, в халатике, мокрая, свежая, улыбалась...

201

-Скажи, что ты делал? Читал книгу? Или писал? -Читал,- ответил он, но она знала, что это не правда. Она знала, что он ждал ее. -Давай теперь разденемся и ляжем спать. Он смотрел на нее, и ему хотелось умереть, и он подумал, что так бывает, когда ты чувствуешь себя очень счастливым: хочется умереть. Просто кажется, подумал он, что такое сильное чувство счастья невозможно вынести – сердце разорвется... -Марго... -Не мешай мне выполнять роль медсестры,- перебила она его смеясь... Она повезла его на инвалидной коляске в спальню, сняла с него сорочку, надела верх пижамы, потом, обняв его, приподняла и усадила в кровать и потом дала ему ночной горшок. -Не смотри, Марго... -Ой перестань! Ты каждый вечер это говоришь. И потом...- И она шепнула ему на ухо что-то и рассмеялась... -Развратница,- улыбнулся он, но она видела, что он все равно стесняется. Потом она надела на него низ пижамы и, подняв правой рукой его ноги, а левой держа за плечи, повернула его и уложила в постели. Перед тем, как укрыть одеялом, она поцеловала его в губы. -У меня почему-то такое предчувствие, что ты завтра побреешься.- Она улыбнулась, снова поцеловала его и укрыла одеялом.- А теперь будем читать. Я на таком интересном месте остановилась! -Марго... -Да?- Она передала ему его книгу. -Я тебя люблю... -Спасибо... Я тебя тоже очень люблю... Только ты меня больше не обижай, ладно? -Обещаю... Никогда! -Знаешь, я сегодня ничего не пила, кроме апельсинового сока. Я больше не алкоголичка, правда? -Ты и никогда не была алкоголичкой... -Спасибо. Мне нравится, когда ты так говоришь. -И я никогда не буду называть тебя алкоголичкой...

202

-Давай мы завтра встанем рано-рано, и я приготовлю тебе кофе, и ты будешь писать книгу... -Давай. А потом я побреюсь. -Хорошо. А теперь не мешай мне! Я на таком интересном месте остановилась! Хочется побыстрее прочесть эту главу... Он рассмеялся. Он все еще чувствовал себя очень-очень счастливым, только ему теперь уже не хотелось умирать... 6.06.05

КОГДА ТЫ ПРИХОДИШЬ Когда ты приходишь, Не знаю почему, Волнуюсь я, Как ребенок... Душа моя... Шарль Азнавур Наша любовь на нас похожа... Шарль Азнавур

I L.Bethoven. Sonata No.14 in C sharp minor No.2 Op.27. Adagio sostenuto Лето. …Наиболее общим и важным в практическом отношении, касающимся гистологического строения рака легкого, признается положение: чем ниже дифференцировка опухоли, - тем она злокачественнее. С учетом этого, для каждого гистологического типа рака легкого подмечены своеобразные черты развития. Так, плоскоклеточный рак растет относительно медленно, в меньшей степени склонен к раннему метастазированию. Аденокарцинома развивается также сравнительно медленно, однако для нее присуща склонность к ранней гематогенной диссеминации. Недифференцированные типы рака, особенно мелкоклеточный,

203

характеризуются быстрым развитием. Характерным является раннее обширное лимфогенное и гематогенное метастазирование. При недифференцированном раке нередко отмечается опережение роста метастазов первичной опухоли и чаще наблюдается инфильтрирующее ее распространение в легком… Отупение какое-то… Невозможность осознать случившееся, лишь отдаленная тупая боль, но еще очень отдаленная… Сознание не включается до конца. Что-то, наверное, мешает. Может, это способность мозга самосохраняться? Ведь можно сойти с ума… Вожу автомобиль осторожно, медленно, хоть абсолютно автоматически включаю поворотник и так же полуавтоматически останавливаюсь на красный свет… Может, это способность мозга самосохраняться: ведь можно сойти с ума… Казалось, давно нужно было бы привыкнуть к мысли, казалось, ждал этого, уверял себя в том, что готов… Ни черта не готов! Все это чушь: никогда нельзя подготовить заранее себя к мысли о том, что умрет тот, кого ты любишь… Как бы ты себя ни подготавливал, ни черта у тебя не выйдет! Это невозможно. Все равно: убивает наповал, все равно весть о смерти неожиданна, потому что всегда надеешься до конца, что не умрет, что на этот раз смерть ошибется и пройдет мимо… Чувствую, что начинаю быстрее дышать. Решаю успокоится, чтоб не врезаться в столб, или не сбить кого-то на перекрестке… Бог ты мой! О чем я сейчас думаю? О том, что это ужасно, что ты не могла дать знать мне… Помнишь? Мы всегда этого боялись. Что не сможем предупредить друг друга о том, что умерли, погибли… С ВЕЛИКИМ ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ О ТОМ, ЧТО ВЕЛИКАЯ (Пэм, раньше писали “знаменитая”) ХУДОЖНИЦА ПЭМ АНЬЕС СКОНЧАЛАСЬ ПОСЛЕ ДОЛГОЙ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОЙ БОЛЕЗНИ (РАК ЛЕГКИХ) У СЕБЯ ДОМА, НА УЛИЦЕ САНЛАЗАР… Еще позавчера днем, мы обменялись sms. Ты мне написала: Стало легче, Рыцарь. Мне так нравится, когда Даниэль тебя называет Рыцарем… Мне лучше, правда… И мне не хочется умирать…‖. А вот сегодня утром в газетах появилось это: С ВЕЛИКИМ ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ О ТОМ…

204

И мне никто не сообщил (да и кто я? Ведь никто о нас не знал…). Пэм! ПРЕДСТАВЛЯЕШЬ?? О твоей смерти я узнал из газеты. А теперь я еду на твои похороны. Я произношу это: “твои похороны”, и губы мои словно немеют. Абсурд! Я понимаю, что не могу это понять. Я не могу понять, как это – тебя нет, если ты есть во мне, в моем сердце, в моей крови, в каждой моей мысли. И я, по своему обыкновению, болтаю с тобой: Вот так, Пэм. Вот так оно все и получилось… И чувствую, что сейчас взорвусь от отчаяния, от гнева. Сворачиваю к тротуару, останавливаюсь. Закуриваю сигарету. Делаю над собой усилие, чтоб не посмотреть на себя в зеркало заднего обзора: НЕ СМОТРИ… Потому что я не знаю, что я там увижу. Может, себя, но без тебя? И это будет заметно? И я это увижу? Я не хочу это видеть! И я приказываю себе: НЕ СМОТРИ В ЗЕРКАЛО! Выкурив до самого фильтра сигарету, я вновь завожу машину и продолжаю ехать. Боже! До какой же степени все кажется вокруг пресным, равнодушным, ненужным! И во рту еще этот противный металлический вкус! Лучше я буду говорить с тобой, Пэм. Это легче. Теперь… (вздыхаю), теперь, после смерти (или правильнее сказать “после жизни”?), ты моя больше, чем при жизни. При жизни мы могли встречаться от силы 2-3 раза в месяц, а теперь ты все время будешь со мной, потому что тебя больше нигде не может быть… ты умерла… Черт! Прости меня, Пэм. Просто я не знаю, о чем думать. Хорошо бы не думать вообще… Но мы так и не научились этому. А помнишь, как старались? Но человек не может перестать думать; в этом его несчастье, трагедия… Вот и последний километр, и я окажусь у ворот кладбища (ворота черные, чугунные). Я куплю у входа букет цветов (не тех, которые ты любишь. Я просто физически не в состоянии сейчас купить твои любимые калы. Только не сегодня! Не в день твоих похорон! Прости, но я куплю банальные гвоздики…), и я побреду вверх по аллее. Наверное, будет много народа, и я по толпе собравшихся легко найду

205

твою могилу. Единственное – я очень надеюсь, что гроб с твоим телом будет закрыт. Иначе… иначе я не знаю, что будет! Этот последний километр до ворот кладбища самый трудный: я приближаюсь к тебе – но к тебе мертвой… Кажется, машина моя сама собой тормозит, сопротивляется чему-то. А я жму на газ. Упорно, зло, с остервенением и отчаянием… Господи! Конечно, Пэм, я покупаю именно калы, твои любимые; конечно, Пэм, гроб твой с твоим телом еще не закрыли крышкой; конечно, я смотрю на тебя… Конечно, Пэм… -Вы опоздали, мосье Боннье,- говорит Таня Лепик.- Вот… Мы уже похоронили Пэм… -Я только утром узнал из газеты…- говорю я.- Я подумал, что обязательно должен присуствовать на похоронах мадам Аньес… Мы идем обратно по аллее, от твоей могилы к черным воротам кладбища. Таня Лепик, твой агент, идет, взяв меня под руку. Вдруг после моих слов она останавливается, поворачивается ко мне, и глаза ее наполняются слезами. -Вы можете не притворяться, слышите, мосье Боннье! Я все знаю! Я знаю о вашей любви с Пэм. Я знаю, что вы все эти три с половиной года любили друг друга. Не надо сейчас ничего говорить… Просто послушайте. Я хочу сказать вам, что Пэм Аньес была счастлива, потому что у нее была любовь в жизни, и этой любовью были вы… -Она вам все рассказала… -Сейчас это уже не важно, не так ли, мосье Боннье? Ничего она мне не рассказывала! Просто совсем недавно она написала мне записку, в которой просила после ее смерти открыть ее личный ящик в банке. И действовать так, как я посчитаю нужным. Я увидела одну вешь… Это были вы… Вместе с запиской Пэм передала мне код, ключ… -И?.. -Вчера я поехала в банк. -Что же вы теперь хотите, Таня? -Поедемте со мной. Поедемте в банк. -Хорошо. Мы выходим за ворота кладбища, и дышать как-то сразу становится легче. Здесь очень много людей, пришедших проводить тебя; они уже садятся в машины, отъезжают… Чуть поодаль я вижу

206

твоего мужа и Анжели. Видишь? Она не плачет. Она держится молодцом. А вот муж твой все время прикладывает к глазам платок. На него по-человечески жалко смотреть, и я теперь верю твоим словам, Пэм: он действительно тебя любит… Я не знаю, подходить ли к нему с соболезнованиями или нет… Не могу решиться… -В какой банк ехать, Таня? -В Центральный. Завожу мотор и еду за машиной Тани Лепик… Ох, Пэм, как тяжело будет без тебя! Что же я буду делать? О чем теперь думать, если тебя уже нет? Однажды ты сказала: “Вернись в семью…”. Как же это абсурдно! Меня так давно уже нет в семье, что я уже не помню, как это… Все равно ведь полного возвращения быть уже не может никогда… Пройдя определенный путь, мы меняемся, а, значит, возвращаясь, мы уже не такие, как раньше, и это НЕНАСТОЯЩЕЕ ВОЗВРАЩЕНИЕ. Что я буду делать без тебя, Пэм? Кажется, до сих пор жил только надеждой на наши встречи 2-3 раза в месяц, а потом – надеждой на улучшение твоего здоровья (а вдруг станет лучше?!). А теперь?! Скажи мне, пожалуйста, Пэм: ЧТО МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ? Пройдя через трех-, четырехкратные степени защиты в Центральном банке, Таня и я наконец-то оказываемся в особой комнате Хранилища, и нам приносят твой ящик. Служащий банка почтительно удаляется, оставив нас вдвоем. -Вы открывали?- спрашиваю я. Таня отвечает: -Да. Я посмотрела только на картину, и все поняла. Я открываю ящик. В ней всего три вещи: холст, завернутый в рулон, письмо в конверте, и в маленьком целлофановом пакете стеклянный кулончик-собака, который я подарил тебе когда-то. Я разворачиваю холст. Это твоя картина: мой портрет. Я в одежде короля лежу в кровати. Меня удивляет в этой картине то, что, в отличие от других моих портретов, на этой у меня не безумные глаза; просто очень уставшие, потухшие. Я помню, как ты писала этот портрет, но его ты мне так никогда и не показала… при жизни… Я сворачиваю холст в рулон, потом заворачиваю его в газету (С ВЕЛИКИМ ПРИСКОРБИЕМ СООБЩАЕМ О ТОМ…), а письмо и кулончик (стеклянная собачка, сделанная под янтарь), кладу во внутренний карман пиджака.

207

-Письмо я прочту потом, Таня. -Конечно… -Да еще вот что: спасибо вам большое… -Что вы такое говорите, мосье Боннье… Не надо меня благодарить. Просто крепитесь и думайте о Пэм. Единственное, что теперь можно делать, это думать о Пэм. -Спасибо вам, Таня, еще раз… Когда мы уже выходим из банка, Таня Лепик, твой агент и друг, спрашивает: -Что вы будете делать, Мишель Боннье? -Поеду в какое-нибудь кафе, буду читать письмо Пэм. -Я имею ввиду вообще. Что вы будете делать? -Прощайте, Таня Лепик. Да хранит вас Бог… Я хочу уйти, но Таня меня останавливает: -Напишите книгу. Напишите книгу о Пэм Аньес… Только так можно вынести это… Я сажусь в машину и уезжаю. А потом я даже не знаю, в какое кафе захожу. Сажусь за столик, бросаю подошедшему официанту короткое “кофе” и открываю твое письмо… Если ты читаешь это письмо, Рыцарь, значит, я уже умерла… Ты плачешь, малыш?Не плач, Миккелино. Считай, что это для меня лучше… это освобождение. Мне было очень трудно в последнее время, и это избавление… Я не могу сдерживаться и плачу… Пэм. Очень трудно читать это твое письмо... Знаешь? Невозможно, почти не возможно!

II L.Bethoven. Sonata No.7 in D major No.3 Op.10. Largo e mesto Осень… ««ВРЕМЯ УХОДЯЩЕЕ». ЭТО - ВЫСТАВКА ПОСЛЕДНИХ РАБОТ ЗНАМЕНИТОЙ ХУДОЖНИЦЫ ПЭМ АНЬЕС В МУЗЕЕ «СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА». ПЭМ АНЬЕС – НАША СОВРЕМЕННИЦА В ИСТИННОМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА…».

208

Читаю это в газете и улыбаюсь. У меня в кармане пиджака как раз приглашение, посланное на мое имя: «Уважаемый г-н Боннье. Приглашаем Вас на открытие выставки работ Пэм Аньес, которое состоится в Музее Современного Искусства…». И дальше число, месяц, год… Выставка твоих работ называется «Время уходящее». Что для нас время, Пэм? Мы словно во времени и вне его… Куда оно так стремительно бежит? Время… Зачем? То ли оно нас уносит с собой, то ли оставляет позади себя, и мы стареем? И лишь надо писать книгу за книгой… Но о чем писать? О времени? О том, что оно так стремительно бежит вперед? О том ,что мы стареем? Или о том, что счастье упущено? Вернее, о том, что оно не может (не могло) быть? Что мы уже никогда не будем счастливы? Писать книгу об упущенном счастье и о неумолимом времени… Зевс победил своего отца (Хронос – Время), и сделал себя бессмертным. Кого должны победить мы? Ведь нам не совладать со временем. Его так мало! Так мало времени! И его не остановить. Боги! Кого должны победить мы, простые смертные? Себя?.. Осень уже… Все время льет дождь, от которого давно уже все устали. Ветер рвет листья. Опять осень. Опять дождь. Опять будет зима… Кажется, в мире ничего не происходит, хотя и на самом деле происходит очень много нового, но все это как-то проносится мимо. Ничего не происходит именно с нами. Мы лишь стареем. Сначала мы взрослели, а вот теперь уже начали стареть. Вон волосы седые появились… Лицо стало морщинистым, приобрело серо-желтоватый оттенок. Глаза потускнели. Прямо пропорционально возрасту увеличилось количество выпитого кофе и выкуренных сигарет. Сердце все чаще дает сбои. А ведь совсем недавно, еще каких-нибудь 3 года назад мы были так молоды! Вернее, ощущали себя такими молодыми! Господи! Неужели больше никогда мы не будем чувствовать себя такими молодыми? Никогда больше? Как мы постарели за эти 3 года! Наверное, никто лучше тебя не ощущает уходящее время… Наверное, никто лучше меня не ощущает уходящее время… Время уходит от нас, от нашей любви! Все чаще ощущаю, как проносится время. И у меня ощущение, что ничего не сделал. Очень часто замечаю лишь, что – вот опять понедельник, или – опять четверг… Значит, еще одна неделя прошла, и

209

вот уже опять осень, и опять все время льет дождь, от которого уже все устали; ветер рвет листья. И опять скоро будет зима… Сижу перед компом. Курю сигарету за сигаретой. Тупо смотрю в монитор, не различаю слова, просто не вчитываюсь. Все и без того кажется плоским, надуманным, неправдоподобным… Чувствую себя очень уставшим, хотя еще и утро. Но не могу работать… Не пишется, хоть ты лопни! Подгоняю себя, пришпориваю: «Вперед, Мишель Боннье! Напиши-ка ты еще один абзац! Ты сможешь! У тебя получится…». Но ничего не получается. Книга застопорилась и ни за что на свете не хочет двигаться вперед. Пэм Аньес. Пэм… Когда-нибудь я напишу о тебе настоящую книгу. И это будет книга о Времени и Упущенном Счастье… А теперь… Я чувствую лишь, как соскучился по тебе… Я это все время чувствую… Тебя ведь так мало! Как и времени. Ты – мое время, которого так не хватает мне! Ты – мое уходящее время… Вчера, накануне выставки ты позвонила мне: «Мишель Боннье! Дрожу, как испуганный зверек. Надо выпить в каком-нибудь баре!». И я приехал в бар этот самый («L'Etual»). Ты уже была там и ждала меня. Чтобы скрыть последствия облучения, ты обвязала голову косынкой. И ты была очень красивой… В этой цветастой косынке… Когда я подошел к тебе и сел за твой столик, ты сказала: -Не бойся, нас тут никто не узнает. -А я и не боюсь. -Все равно нас здесь никто не узнает. Тут всем плевать, что есть такая художница Пэм Аньес и такой писатель Мишель Боннье, что они знаменитости, и они трахаются месяц один раз… -Как ты?- спросил я, закуривая сигарету. -Боюсь. -Брось, Пэм! Это же не первая выставка в твоей жизни! Что ты как маленькая девочка, на самом деле! -А можно так грубо не указывать на мой возраст? -Прости. Но ты моложе меня! -Все равно. Вы грубы и неотесаны, Мишель Боннье! Потом ты сказала, что наша встреча была ошибкой; или мы должны были встретиться раньше (лет этак 10 назад) или не встречаться вовсе, никогда. Я не согласился: встретись мы лет 10 назад,

210

сколько бы ненужных вещей мешало нашей любви! А теперь у нас все есть, теперь нам ничего больше не надо, кроме нашей любви… -Как будто теперь нам ничего не мешает!- фыркнула ты.- Мы и встречаться-то можем лишь 2 раза в месяц! И у тебя и у меня семьи. Ты уже забыл, что женат, развратник? Я предложил поговорить о чем-нибудь другом, скажем, о завтрашней выставке. -Да-да!- всполошилась ты.- Поговорим о ней! А то я что-то очень волнуюсь… А потом я отвез тебя домой (ты приехала на такси). И вчера, как и сегодня, шел дождь. И ты смотрела, как идет дождь. И рассказала мне, что позавчера поскользнулась дома на мокром плиточном полу кухни и упала. В темной машине я не смог разглядеть синяк на твоем колене. А потом ты почему-то стала рассказывать, как ты познакомилась со своим мужем (впервые! До сих пор, за эти 3 года мы о нем почти ни разу не вспоминали. Его как бы не было. Так хотела ты…). Как он красиво (чуть старомодно!) ухаживал за тобой. Как тебе нравилось, что он так серьезно относится к твоей живописи. Что брак с ним означал конец твоему голодному существованию… Это было опьянение вначале. Ты влюбилась в него, подумала, что это и есть то самое настоящее счастье (за ним, как за каменной горой!), и ничего, что он выглядит, как старик (он намного старше тебя)… Но протрезвление пришло довольно-таки скоро, сразу же после рождения Анжели, и ты стала мучиться, раздваиваться, и уже не могла остановиться, меняя любовников как перчатки… Ты сказала что, наверняка, твой муж знает обо всех твоих похождениях, но продолжает любить тебя, и прощает, хотя и, должно быть, ему больно; может, прощает из-за вашей дочери Анжели, а, может, действительно любит тебя. И еще ты сказала, что устала, что тебе очень хочется чаще встречаться со мной, что ты со мной отдыхаешь. А потом ты выдала следующее: -Ах, почему мы родились талантами? Как бы мне хотелось быть простой смертной… К чему это бессмертие? И невольно я улыбнулся. Такое мог сказать по меньшей мере твой собрат по цеху Сальвадор Дали… Мы доехали до твоего дома, на улице Сан-Лазар. И остановились, и я выключил мотор. И мы сидели некоторое время молча. А потом ты сказала:

211

-И ты меня не поцелуешь? Я ответил: -Прости, Пэм, после рассказа о твоем муже не могу. Удачи тебе завтра на выставке. -Дурак! Я смотрел, как ты уходишь к дому. Ты немного покачивалась. Наверное, мы переборщили с выпивкой, подумал я. Посмотрел на часы: полночь. Как быстро летит время! Время уходящее… И сегодня вот открытие твоей выставки… Конечно, идет дождь. Конечно, сажусь в машину, еду в Музей Современного искусства. Конечно, волнуюсь. Газеты уже месяц назад начали истерично кричать о ней, уверяя, что выставка твоих новых работ – сенсация… Что ж, они правы. Это действительно сенсация… Вхожу в зал, где проходит твоя выставка. Я вижу тебя уже издалека. Ты – моя красавица. Ты сияешь вся. Ты блестяща, ослепительна. Ты счастлива… ТЫ ЗДОРОВА. Я такой тебя вижу… Ты прохаживаешься по жарко натопленному залу, в сумасшедшем вечернем платье, с бокалом шампанского в руках, улыбаешься всем, благодаришь, пишешь автографы на буклетах, которые организаторы выставки раздали всем приглашенным. К тебе подходят поодиночке, группами, тебя целуют, благодарят, превозносят твой талант, без конца щелкают камеры. Поздравляют даже твоего мужа, поздравляют с тем, что у него такая талантливая жена, а он, глупо улыбаясь, кланяется, и это со стороны выглядит довольно-таки смешно (старомодно как-то). Играет какая-то современная музыка. Я вижу тебя уже издалека… ТЫ НЕ ВИДИШЬ МЕНЯ. Я стою у стены, пью шампанское и смотрю на тебя. Мне нравится смотреть на тебя. Ты знаешь, что я должен прийти. Твой агент мне послал приглашение. Странно, думал я, стоя у стены, под одной из твоих картин: никто из здесь собравшихся, не знает, что мы любовники. Что у нас связь, которая длится уже 3 года... Меня пригласили просто в качестве известного писателя. К тому же тут висит один из моих портретов (самый первый!). Официально это звучало так: ты – известная талантливая художница решила написать портрет известного талантливого писателя, и твой агент (Таня Лепик) связалась с моим

212

агентом (Даниэль Домье), и они устроили нашу встречу, и ты за 3 сеанса написала мой первый портрет. Вот так… Ко мне подходит моя старая знакомая Жаннет. Жаннет – это Жаннет Дьюи, актриса кино. -Салют! Ты что тут стоишь один? -Шампанское пью. -Подходил уже к Пэм Аньес? -Нет. -Странно, что у нее такое имя, правда? -Да. -Ты не хочешь за ней приударить? -Нет. Откуда у тебя такие мысли, Жаннет? -Ладно, забудь… Пойдем к ней. Поздравим. Какая она счастливая сегодня! И мы подходим к группе, в центре которого ты. И ты смотришь на меня. Ты улыбаешься. Ты очень хорошая актриса,- Жаннет тебе и в подметки не годится. Мы ничем не выдаем себя... Мы оба хорошие актеры. Я целую твою руку (сам смеюсь над самим собой: чем же я отличаюсь от твоего мужа? Ведь это тоже старомодно – целовать руку…), говорю, что картины изумительны, и благодарю за приглашение. -А мне вы дадите автограф?- спрашиваю я, продолжая играть всю ту же роль ПОСТОРОННЕГО приглашенного. -Конечно,- отвечаешь ты, и я вижу в твоих глазах искры.Пожалуйста. И ты на буклете быстро-быстро пишешь: «Меня тошнит от них от всех. Я люблю тебя…» -У вас прекрасный слог,- говорю я, прочитав, что ты написала, и пряча буклет в карман пиджака. Ты улыбаешься: -Благодарю вас за то, что приняли приглашение и пришли на мою выставку. -Это для меня честь! Жаннет Дьюи, конечно же, ничего не понимает, и берет у официанта неизвестно какой по счету бокал с шампанским.

213

Потом нас разъединяют: тебя уводят в какую-то другую группу, а меня молодой (очень молодой!) журналист просит дать интервью: -Г-н Боннье. Вы хорошо знаете творчество мадам Аньес? -Совсем не знаю. Только свой собственный портрет. Оригинальничаю… Первый день выставки (открытие!) еще продолжается. Тебе дефилировать по залам по меньшей мере еще 2 часа. А я ухожу… Конечно же, я считаю своим долгом посмотреть все твои картины (многие из них я знаю, очень многие начинались писаться на моих глазах). Я намеренно обхожу стороной свой портрет (у тебя привычка изображать меня сумасшедшим; эта, которую ты осмелилась выставить, еще ничего!), но все твои картины мне очень нравятся. Только я не могу сдержать улыбки, когда смотрю на них, вспоминая, как ты их писала: в зубах - сигарета, в левой руке - бутылка, или бокал «чего-то там легонького», в правой - кисть; сама одета в какой-то балахон, ничем не сковывающий твои движения; и лицо твое упрямое. Когда ты пишешь, у тебя почему-то делается упрямое лицо, как будто ты сама себе хочешь доказать, что сумеешь написать «вот это», или «то», или «того». Твоя работа у холста – поединок, дуэль, ринг (кто кого?), и мне очень любопытно бывает смотреть, как ты работаешь (я единственный, кому ты позволяешь смотреть на себя за работой – обычно ты пишешь одна, если не считать, конечно, плэнер). Что касается меня, то ты однажды сказала, что боишься смотреть, когда я пишу. -Мишель! Ты становишься каким-то прозрачным, невесомым, неосязаемым, улетучиваешься, уносишься, и тебя, кажется, не бывает видно – растворяешься… Я вспоминаю, что ты когда-то обещала мне иллюстрировать одну из моих новых книг. Помнишь? Я бы очень хотел, что б моя книга вышла с твоими иллюстрациями… Но все не получается, все некогда, каждый занят своим, и, как всегда, книгу ты можешь прочесть только тогда, когда она уже выйдет в свет. И ты всегда говоришь: -Если б я прочитала книгу раньше, я бы сделала иллюстрации! Книга – Супер-книга!- Ты это говоришь каждый раз, когда читаешь какую-нибудь мою книгу, и поэтому в последнее время я лишь улыбаюсь. Но все-таки продолжаю мечтать: ВЫХОДИТ В СВЕТ

214

НОВАЯ КНИГА МИШЕЛЯ БОННЬЕ С ИЛЛЮСТРАЦИЯМИ ПЭМ АНЬЕС! Вот было бы хорошо… Но: все не получается, все некогда, каждый занят своим, и как всегда книгу ты можешь прочесть только тогда, когда она уже выйдет в свет… Я возвращаюсь с твоей выставки домой. Я думаю о том, что фактически мы познакомились дважды, Пэм. Во второй раз это произошло официально, через посредство или посредничество наших агентов. Знаешь? Я очень хорошо помню этот день. Была весна. Воскресенье. Ресторан. Китайский ресторан, с самыми настоящими китайцами (в основном – девушки-красавицы), настоящими китайскими палочками, которыми нужно было ухитриться есть рис… Мы сидели за круглым столом, на равном растоянии друг от друга – Жулия, Шарль, я. Ждали семью Бертранов, с которыми договорились встретиться… Да, Пэм! Уже опять была весна… Я ощущал прилив сил. Чувствовал, что способен на героизм, подобный «Войне и миру», или «Саге о Форсайтах», хотя и знал наперед, что запала, даже несмотря на весну, хватит ненадолго… Но все равно: было внутреннее ощущение счастья; маленький, хрупкий, робкий росточек счастья; и кажется звенело что-то где-то там в груди, колотилось, елееле слышно, радостно, весело, как колокольчик. И это все была весна… Мы пока ничего не заказывали, ждали. Я курил. Шарль рассматривал стены. -Они опаздывают,- сказал я, смотря на часы. -Мне звонила Анна. Они уже в машине, едут,- ответила мне жена, тоже закуривая. И тут зазвонил мой мобильный. -Алло, Мишель. У меня к тебе предложение, но тебе не надо отказываться,- сказал Даниэль Домье, мой литературный агент, и в голосе я почувствовал что-то нехорошее, подлое. -То есть, ты заранее предчувствуешь отказ, Санчо? -Перестань, Рыцарь. Сначала послушай. -А можно не отвлекать меня в воскресенье? В воскресенье даже Бог отдыхал, ты забыл? -Ты не Бог, Рыцарь. Нечего отдыхать! Послушай, это может быть интересно. -Говори уж, Санчо, раз позвонил.

215

-Мишель, ты, конечно, знаешь такую художницу - Пэм Аньес? -Да… -Так вот: она хочет написать твой портрет. -Зачем? -Это вам, талантам, виднее. Кто вас знает, почему вы собираетесь писать то или другое, а не наоборот. Со мной связалась ее агент, кажется, ее зовут Таня (русское такое имя). Таня Лепик. Так ты согласен, Рыцарь? Пэм Аньес с 7 до 9 будет ждать со своим агентом в кафе «Парнас». -Убогое место. -Сейчас не об этом, Мишель. -Ты застал меня врасплох, Санчо. Я сейчас нахожусь в китайском ресторане и жду друзей, с которыми обещал пообедать, а потом поехать к ним домой. -Ты с семьей? -Да. -Когда освободишься? -Не знаю. Во всяком случае, когда мы тут закончим, я тебе позвоню. -Смотри же, Рыцарь. Это неплохое предложение: известная художница пишет портрет известного писателя. -Ладно, Санчо, поостынь. К тому же не исключено, что у этой Пэм Аньес скверный характер. -Я жду твоего звонка, Мишель… Я посмотрел на жену. Она продолжала курить. -Пэм Аньес? Художница?- спросила она. -Да,- небрежно ответил я.- Она собирается писать мой портрет. -Это хорошо. -Ее агент связалась с Домеником. -Ты не поедешь с нами к Бертранам? -Видимо, нет. Мы только пообедаем вместе, потом я уеду. -Они обидятся. -Вы поедете, потом я к вам присоединюсь, в таком случае. Не думаю, что это займет много времени. Просто познакомиться, договориться, и так далее. -Хорошо, Мишель. Только не опаздывай, не удобно, ладно? -Обещаю.

216

-Пэм Аньес, папа? Это та, чьи картины ты показывал мне в Галерее?- вдруг спросил Шарль. -Да, Чарли… -Вот как!- удивилась Жулия.- оказывается, отец и сын тайно посещают музеи? -Заехали случайно,- объяснил я.- Шарля интересовало современное искусство. Им в колледже задали написать реферат… -И Шарль решил написать реферат о творчестве Пэм Аньес? -Да… Я опять закурил, и почувствовал, как мне становится жарко. Так всегда бывает, когда чувствуешь себя застигнутым… А потом в ресторан вошли Бертраны, и мы начали обедать. Говорили о президенте, политике, из уважения ко мне Бетран немного коснулся также темы литературы («Литература, Мишель, нынче перживает декаданс, не в обиду тебе будет сказано. Это мое личное мнение!»). Анна Бертран и моя жена говорили о чем-то своем, женском, лишь изредка, вставляя слово в нашу «мужскую» беседу, видимо для того, чтоб мы не забыли об их присуствии; Шарль упорно молчал, не желая болтать с дочкой Бертранов, которую, по его словам, он презирал! Когда мы уже закурили, а дети начали есть мороженое, я посмотрел на часы и сказал: -Итак, я не прощаюсь. Очень скоро я присоединюсь к вам. Тогда мы и выпьем по-настоящему, Ник, хоть и я устал смертельно. -Да,- сказала моя жена.- Очень устал. Вчера он опять поехал к своему другу Жоржу Лавалю в Веано и остался там на ночь. Общение с Мишелем положительно действует на поэта Жоржа Лаваля. -Говорят, он законченный алкоголик, Мишель?- спросил Николя Бертран, попыхивая трубкой. -К сожалению, это так, Ник.- Я встал.- До вечера, хорошо? Хотя сейчас уже вечер… И я вышел из китайского ресторанчика. В машине я, поговорив с Домеником Домье и сказав ему, что уже еду в «Парнас», позвонил тебе: -И зачем устраивать этот спектакль, Пэм? Ты рассмеялась:

217

-Очень глупо получилось, Мишель? Прости. Просто мне так было хорошо с тобой ночью, что я захотела тебя увидеть и сегодня. -Ладно, Пэм. Я уже еду. Приготовься играть очередную роль. Ты захохотала: -Ту же самую роль, Мишель. Всю ту же роль! Старую, как мир! И я поехал. На встречу с тобой, Пэм. Очень и очень соскучившийся, хоть и расстался с тобой лишь утром. Правда, немного волновался. Ведь в тот день я «знакомился» с тобой. Знакомился «официально». И сразу же в моей голове возникли тысячи вопросов: например, как мы будем встречаться? Где ты будешь писать портрет? Кто еще будет на этих сеансах?.. С громадной тушей Доменика я столкнулся в дверях кафе «Парнас», и мы вместе вошли. -Вон они, смотри,- зашептал мне Доменик, глазами показывая на столик в дальнем углу. -Вижу, Санчо. Ее фото часто печатают в газетах, я запомнил ее лицо. -Вперед, Рыцарь! И вот мы уже познакомились… И я опять волновался, и это тебя, кажется, веселило: озорные искры из твоих глаз так и сыпались, и я видел, что ты еле сдерживаешь себя, чтоб не расхохотаться. -Это мой агент, Таня Лепик.- познакомила ты меня и Доменика со своим агентом.- Это она позвонила вам, мосье Домье. И поэтому мы здесь все и собрались. -Очень приятно,- пробурчал я, пожимая твою руку и потом руку Тани Лепик. После обмена любезностями, выяснением того, что будем пить (ты с самого начала предупредила, что раз инициатива знакомства исходила от тебя, то и расплачиваться будешь ты, и мы довольно-таки долго спорили по этому поводу, и потом Таня и Доменик разрешили наш спор, заявив, что они сами поделят счет пополам и расплатятся за всех…), ты спросила меня (а я долго смотрел прямо тебе в глаза, пытаясь проникнуть в твою душу: «Что же ты на самом деле придумала, Пэм? Куда ты на самом деле клонишь?»): -Итак, мосье, Боннье, вы согласны, чтоб я писала ваш портрет? -Пожалуй, да. Почему бы нет? Ведь это для меня очень лестно. Вы известная художница, о вас знает весь мир.

218

-Не кокетничайте… Вы тоже очень знамениты, и о вас тоже знает весь мир, так что мы квиты, если можно так сказать. Итак? Я улыбнулся: -Согласен. Только надо договориться о времени. Ведь мне тоже надо зарабатывать на жизнь, не так ли, мадам Аньес? Доменик? Что ты скажешь? Мой верный Санчо, который к тому времени уже перешел с Таней Лепик на «ты» и успел основательно нагрузится, ответил: -Да иди ты в задницу, Мишель! Твой агент вовсе не против.Потом Доменик обратился к тебе:- Не беспокойтесь, мадам Аньес. Я и Таня сделаем все возможное, чтоб портрет был написан. -Что-то вы быстро спелись,- сказал я, и Доменик и Таня рассмеялись. А потом ты вдруг сказала, словно выстрелила из пушки: -Писать я вас буду в моей загородной мастерской, где у меня с мужем дача. Ваша жена не будет против? «Сука ты, Пэм!»- подумал я, но тем не менее парировал твой выпад: -Она время от времени будет навещать нас. Нет, она не будет против, не беспокойтесь... Твое лицо на какое-то мгновение сделалось ледяным, но потом, ты продолжила играть роль: -Я буду очень рада познакомиться с мадам Боннье. Некоторое время спустя Доменик и Таня Лепик под благовидным предлогом оставили нас и, расплатившись за выпивку, как и обещали, ушли. Мы остались вдвоем и, кажется, уже могли не играть свои роли… -Как ты думаешь, твой Доменик и моя Таня пошли трахаться?спросила ты. -Не знаю, Пэм… Скажи: что тебе вдруг вздумалось «официально» писать мой портрет? -Понимаешь, Мишель,- сказала ты,- я подумала, что эти три дня, что я буду писать твой портрет, мы можем встречаться каждый день. Хорошо я придумала? -Хорошо…- согласился я.- Как же твои любовники? -Зачем они мне, если у меня будешь ты?- ответила ты.- С тобой очень хорошо трахаться. Я тебя люблю!

219

-Я больше не буду задавать тебе вопросов, Пэм. Ты слишком прямолинейно отвечаешь. Вернее, цинично. -И правильно, Мишель. Чем меньше вопросов, тем меньше приходится ПРИДУМЫВАТЬ ответов. Не надо вопросов, милый. Это было в воскресенье, Пэм, когда уже была весна. А с понедельника каждый день после того, как я заканчивал свою работу, где-то к полудню садился в машину и мчался к тебе за город, в твою мастерскую, и так было 3 дня подряд. Как только я приезжал, мы сразу же начинали заниматься любовью, чтоб успеть насытиться друг другом к приезду Доменика и Тани (они приезжали где-то к 3-м). Наши агенты привозили с собой что-нибудь перекусить. Ведь ты в 3 часа делала «перерыв» в работе. «Да и мосье Боннье нужно отдохнуть. Ему слишком скучно сидеть, не шевелясь, и смотреть, как сумасшедшая старая ведьма несется перед мольбертом»,- объясняла ты нашим агентам. И мы легко завтракали, и ты потом «опять» начинала меня писать, уже на самом деле, а Таня и Доменик почтительно уходили в лес погулять. И опять была дуэль, опять был поединок, и я смотрел, как ты пишешь, работаешь… Как нам было хорошо те три дня, Пэм! О, я, конечно, знаю, что Доменик и Таня заключили между собой пари: станем мы любовниками или нет. Доменик говорил, что станем, Таня была убеждена в обратном. Таня победила «официально». Но мы-то ведь знаем, что Доменик победил, сам того не подозревая, задолго до того, как, по его мнению, он познакомил нас в кафе «Парнас»… Ведь мы познакомились дважды, и это все равно, что дважды родиться. К моменту нашего НАСТОЯЩЕГО знакомства у обоих у нас за плечами был уже солидный опыт измен. Мы даже однажды не смогли сосчитать, сколько раз ты изменяла своему мужу, а сколько раз я – своей жене. Короче говоря, отношение к этой самой жизни и у тебя и у меня к тому времени, когда мы познакомились, было довольно-таки трезвое. И когда все это уже начало надоедать (опасное положение), мы познакомились… Просто так получилось. И ты и я оказались в одно и то же время в одном и том же месте… Ведь так случается, Пэм! И это, говорят, звезды. Ведь звезды так расположились в 1769 году, скажем, и родился Бонапарт, которого мы оба любим. И мы тоже – встретились, потому что звезды расположились соответственно. Именно там, в тот день… И это была шумная вечеринка, где было очень много гостей, мало знающих друг друга, и много спиртного (и то и другое было

220

приятно). И все гости посчитали своим долгом, конечно, первым делом основательно напиться и потерять человеческий облик (поэтому и устраивалась эта вечеринка, видимо, к этому и стремились). А потом, когда уже не надо было думать о каких-либо границах, и вообще ни о чем, что прямо или косвенно связано со словом «ЧЕЛОВЕК», гости начали совокупляться в большой комнате. Когда мне надоело смотреть на них, я решил пойти в маленькую комнату (спальню?). Я решил там без посторонних докончить бутылку виски (второй по счету), которую я держал на перевес, как автомат, и там, в маленькой же комнате, вырубиться до утра. Однако, когда я вошел в эту комнату, там сидела ты. Одна. Ты была без брюк (брюки лежали на подлокотнике кресла), в длинном свитере, колготках цвета мокко и сапожках. Я сразу увидел: на маленьком стеклянном журнальном столике ты делала кокаиновую дорожку. -Вы один из гостей?- почему-то спросила ты. Я ответил утвердительно.- Хотите?- Ты показала на кокаин. -Нет,- отказался я.- Я слишком много выпил. -Как знаете… Ты втянула в ноздри белый порошок и закинув ногу на ногу, откинулась на спинку кресла. Я стоял перед тобой и смотрел на тебя. У тебя тогда были очень коротко остриженные черные волосы, которые вместе с твоими ярко, до безобразия ярко накрашенными губами резко контрастировали с почти мертвенной бледностью (белизной?) твоего лица. -Вам нравятся мои ноги?-спросила ты. -Да они красивые…- Я помню: мне было трудно стоять на ногах, и я сел на пол, все еще обнимая бутылку «Black Label». Ты подняла одну ногу вверх, насколько могла, словно хотела получше их разглядеть: -Это так… Они красивые,- сказала ты.- Хотите их потрогать?Потом внимательно посмотрев на меня:- Послушайте, ваше лицо мне очень знакомо. Мы случайно не знакомы? Это будет ужасно, если окажется, что мы знакомы.- Ты расхохоталась. -Вас это смущает?- спросил я.- Тогда можете быть спокойны. Мы не знакомы.- Я сделал основательный глоток виски, и снова закрутил крышку бутылки. Странно, думаю я теперь: я не забывал это делать всякий раз, даже несмотря на то, что был слишком пьян. Я

221

усмехаюсь теперь: Пэм, ты можешь мной гордиться, ибо я не пролил ни одной капельки «Black Label». -Что они там делают?- спросила ты меня потом. -……..,- ответил я грубо, все еще сидя на полу. -Ясно. А почему вы не с ними? Вы святоша? -Слава богу, нет!- ответил я, и мы рассмеялись. Ты встала, закурила, потом подошла ко мне и села на колени, раздвинув ноги, лицом ко мне. -Хочешь меня ……..? -Думаю, да. -Ты всегда думаешь? -Стараюсь делать это поменьше. -Хочешь, чтоб я задавала тебе вопросы? -Нет. А ты? -Тоже нет. Значит, мы оба не хотим, чтоб нам задавали вопросы,- констатировала ты, и мы опять рассмеялись. -А почему, ты не знаешь? Почему мы не хотим, чтоб нам задавали вопросов?- спросил я. -Неверное, у нас у обоих есть тайна. Ты случайно не убийца? Ты убивал? -Да. Очень часто. -На самом деле? -Нет… В книгах… Ты деловито потушила сигарету, потом сказала мне: -Погладь мои бедра. -Вот так? -Да… -А так? -Да… -А может, лучше так? -Да… да… да… Господи, подожди я запру дверь… А потом мы лежали на полу и курили. Ты натерла колени и спину (копчик и лопатки); я - локти: они были красные… Ты сказала: -Констатирую факт: нам обоим понравилось. Я рассмеялся: -Согласен.

222

-Думаешь, это у нас будет продолжаться? -Не знаю. Никогда об этом не думаю. -Я тоже. -Мы молодцы? -Конечно. -Послушай, а тебя не будут искать?- спросил я. -Нет,- ответила ты.- Меня тут почти не знают. -Меня тоже. -Мы молодцы!- теперь уже сказала ты.- Как ты думаешь, что они делают? Там… -Спят, наверное… Хочешь сбежать? -Да.- Ты поцеловала меня. -Пошли? -Пошли.- И тогда ты спросила:- Послушай, а ты женат? -Да. А ты замужем? -Да. И мы теперь уже вместе сказали: -Молодцы!- И рассмеялись. Мы ушли из того дома, и больше никогда не возвращались, предав забвению и дом и хозяина этого дома… Мы до утра бродили по городу, а когда дошли до твоего дома на улице Сан-Лазар, я спросил: -Твой муж ждет тебя, и у тебя будут проблемы? -Нет. Не будет у меня проблем. Его сейчас нету в городе. Он крупный ученый, физиолог, и теперь находится на симпозиуме за Атлантическим океаном. За меня можешь не беспокоиться. -Ладно… Не буду беспокоится за тебя. Спокойной ночи.- Я поцеловал тебя. -Спокойной ночи,- сказала ты. А потом:- Как тебя зовут всетаки? Можешь не отвечать, если не хочешь. Но я подумала: вдруг мне захочется опять с тобой заняться любовью? Как я тебя найду? -Интересный вопрос,- сказал я. -Ну и? Не скажешь свое имя? Хочешь я дам номер своего телефона? -Хочу… Меня зовут Мишель Боннье… -Господи! Так ты тот писатель? -Неужели читала?

223

-Да, читала, но дело не в этом… -А твое имя? Честность за честность! Хотя ты вправе не говорить, конечно. -Ну что ты! Честность за честность, как ты говоришь. Меня зовут Пэм Аньес… Мы секунды пять, наверное, смотрели друг на друга, потом начали хохотать, как ненормальные… -Ты Пэм Аньес?.. -Точно! А ты действительно Мишель Боннье?… -По-моему, да. Или я схожу с ума? Мы долго смеялись, Пэм, помнишь? Наверное, все же у нас была истерика. Как ты думаешь? Когда мы все же успокились более или менее, ты сказала: -Повезло же нам, чертям! Так, значит, Пэм Аньес, великая художница современности, трахнулась с великим писателем современности Мишелем Боннье и даже не подозревала об этом? -Ты думаешь, такие совпадения бывают? -Давай не забегать вперед,- ответила ты… Вот как мы познакомилисьм, Пэм. Вот как мы стали любовниками. А потом ты мне рассказывала свои истории. Ты мне рассказывала истории всегда, все время. Когда писала мой портрет, который был выставлен в Музее. Ты рассказывала, когда мы ехали вчера вдвоем в машине. Ты рассказывала, когда мы просто лежали вдвоем в постели, после того, как занимались любовью, и курили… Откуда у тебя столько историй, Пэм? И каких! Помнишь про мальчика? На улице ты встретила мальчика, который плакал горючими слезами. Ты спросила, что случилось, и он ответил, что продавал что-то и потом потерял все деньги. -Сколько? -900... Ты отдала ему 1000, сколько у тебя было и сказала: -Бери, и не плачь больше. Потом сама плакала всю ночь, и думала: а вдруг дала мало? И: почему у тебя не было больше денег? Ты бы дала больше… На

224

следующее утро мы встретились, и ты мне рассказала эту историю. Ты опять плакала. У тебя много таких историй… Но самая грустная – твое 30летие. Ты тогда тоже плакала, когда расказывала. В день твоего 30летия твой муж лежал в постели с температурой 39 градусов. У него было воспаление легких (черт знает, где его продуло!). День своего 30летия ты провела у постели больного старика, и только и делала, что ставила градусник, подавала чай, лекарства… И плакала. Твое 30-летие – твоя самая грустная история… А теперь мы уже постарели, Пэм… За 3 года постарели…Время уходящее… Я возвращаюсь с твоей выставки домой. Видимость из-за дождя очень плохая, и поэтому я решаю не гнать машину. Решаю выпить чего-нибудь. Но обязательно дома, чтоб завтра с утра писать книгу. Надо ведь написать эту чертову книгу, мадам Аньес! Даже несмотря на то, что у вас сегодня была выставка ваших работ! «ВРЕМЯ УХОДЯЩЕЕ»,- повторяю я название твоей выставки. Послушай, Пэм! Время стало уходить быстрее с тех пор, как ты сказала мне о своей болезни, меньше года назад. С тех пор минуты превратились в секунды, часы в минуты, сутки в часы… Помнишь? Всю ночь шел снег. Завалило – дальше некуда. А потом к рассвету задул сумасшедший ветер, и утром выглянуло солнце, и слепило так, будто в каком-нибудь горном курорте в Альпах… Проснулся я в тот день очень рано утром. И тот день был воскресенье (этот день нас, видимо, преследует, Пэм). Выпил кофе, принял душ, побрился. Стал готовиться в дорогу. Кажется, напевал «Liberte, liberte...» Шарля Азнавура. -Ты куда собрался?- спросила Жулия сквозь сон, явно не собираясь просыпаться.- Посмотри, какая погода! Дороги все, наверное, занесло... -Ничего, я доберусь. -Так куда же ты собрался? -В Веано. -Зачем? -Договорился встретиться с Жоржем.

225

-И для того, чтоб поболтать с алкоголиком Жоржем Лавалем, ты едешь в другой город в такую погоду? -Он не алкоголик. Он очень талантливый поэт. -А может, тебе остаться со мной и с сыном в эти выходные? Ему же в понедельник ехать в колледж. Ты опять целый месяц его не увидишь... -Прости, но я договорился с Жоржем... К тому же мне надо проветриться: книга застопорилась опять, ты же знаешь… Я приеду в воскресенье вечером, а в понедельник утром сам отвезу Шарля. -Будь осторожен.- Жулия повернулась на другой бок и сразу же заснула. Я не счел необходимым говорить жене о том, что Жорж Лаваль уже полгода, как не жил в Веано; что Жорж Лаваль уже шесть месяцев как лечился от алкоголизма в одной из клиник Рима, куда он поехал с женой и дочерью. Взял мобильник, ключи, одел вязаную шапку, клетчатый шарф, куртку, взял сумку с компьютером. Спустился в гараж. Здесь было очень холодно. Сел в машину, пультом открыл ворота гаража, завел машину, включил магнитофон, зажег печи, подождал, пока мотор прогрееться. Достал из кармана мобильник, набрал текст sms: «Еду в Веано. Надеюсь, ты будешь...». Когда уже выезжал из гаража, получил ответ твой: «Буду!». Доехал я, вернее, долетел до Веано за 2 часа, несмотря на дороги, которые действительно занесло снегом. Доехал до площади, где стоит памятник маршалу Бертье, и припарковался у дома #5. Поднялся на 5 последний этаж, и открыл своим ключом дверь квартиры. И сразу же (Бог ты мой!) почувствовал себя дома... И начал ждать... Всегда почему-то было так: я ждал тебя... Как всегда ты опаздывала... Но вот щелкнул дверной замок, и я знал, что это ты. Спотыкаясь от волнения, я побежал встречать тебя. -Привет, вот я и приехала. -Привет! Я взял у тебя твой этюдник, холсты, натянутые на подрамник, помог тебе снять пальто, развязал твой длиннющий шарф, снял берет... -Ты замерзла. Пойдем в комнату, там тепло. -В моей машине печка испортилась,- объяснила ты. Пошли в комнату, сели на кровать. Твои замерзшие руки были в моих ладонях. Я растирал их, целовал. Я онемел от счастья встречи с

226

тобой... Я не мог произнести ни полслова, и ты молчала... У тебя были уставшие глаза, под глазами - черные круги. Ты была не накрашена... Ты была грустна... Ты пришла, и я увидел, что ты грустна. Что случилось? Тебя не радует ни снег, который накрыл ночью Землю белой ватой; ни солнце, яркое, играющее миллионами микроскопических звездочек на снежниках и до боли слепящее глаза? Кажется, тебя не радует наша встреча? Тебя не радуют мои шутки и даже не вызывают улыбку... Ты была грустна в тот день! Ты только сказала, что плохо себя чуствуешь, и все... И я должен был догадываться, что случилось. Что кроется на самом деле под этим «плохо себя чувствую»? Может, ты плохо спала; может, просто болела голова; может, тебя кто-то обидел; может, случилась катастрофа, о которой я еще не знал; может, ты решила сказать мне что-то важное; может, ты разлюбила меня... Как я мог узнать? Ты молчала, и я знал, что не скажешь мне. Только ты, может, не знаешь, что я умираю, когда ты грустна... Я тогда виню себя... чувствую себя виноватым, и даже не знаю, в чем провинился... -Ты останешься сегодня со мной? -Да. -Скажи, ты меня любишь? -Ты же знаешь... -Почему ты не говоришь, что любишь меня? -Ты же знаешь, к чему слова?.. -Хочешь кушать? -Нет. -Хочешь кофе? -Нет. -Что ты хочешь? -Ничего... -Ты сегодня грустна. -Знаю. -Почему ты грустна? -Плохо себя чувствую.

227

-Врешь? -Не надо... -Мне трудно, знаешь? -Знаю. -Ты ничего не говоришь мне! -Знаю. -Почему ты мне ничего не говоришь?! -Зачем? -Ты стала много курить... -Да... -Я привез вино, хочешь? -ДА! Ты пошла к окну и закурила. В другой руке у тебя была бутылка вина – ты лишь презрительно посмотрела на бокал, который я налил для тебя, и взяла бутылку; взяла небрежно за горло, как обычно берут старого закадычного друга (за горло!), и теперь пила большими глотками, словно утоляла жажду... Ты курила, пила вино и смотрела, как за окном безобразничает солнце на снегу... Ах, душа моя, какая ты красивая... Как ты грустна, прекрасна, и еще раз грустна и прекрасна. Я люблю тебя! Я болен тобой... ведь это – болезнь, иначе это не назовешь; нечто очень похожее на алкоголизм или наркоманию... Ты есть,- значит, я живу, дышу, смеюсь, ем, сплю; нет тебя – теряю покой, перестаю дышать, умираю... Чем больше тебя, тем больше хочется (вот и наркомания)... И я живу от встречи до встречи с тобой... И чем больше моя болезнь усугубляется (болезнь, которую я назвал твоим именем), тем больше грустна делаешься ты. Может, ты заболеваешь вместе со мной? Может, эта болезнь заразная? Послушай! Называешь ли ты эту болезнь моим именем, как я твоим? Я не знал, ты мне ничего не говорила... Ах, душа моя... Ты молчишь... Ты все время молчишь... Если ты хоть скажешь одно слово, я смирюсь... А я смотрю на тебя. Я смотрел на тебя, стоящую у окна, и вдруг ты сказала: -Ты не рад, что я приехала?.. -Господи! Что ты говоришь! Я же не могу без тебя существовать!

228

-Хорошо... -А ты не спросишь меня ни о чем больше? -Этого достаточно... Ты была в сапожках, и свитере, доходящем почти до колен, без юбки. Как в тот первый день, когда мы познакомились… Ты сказала, что так оделась для того, чтобы окончательно свести меня с ума... Ну что ж... Своди меня с ума. Я готов. Даже жажду этого. Предаюсь в твои руки... Все равно, я уже не принадлежу самому себе. Ты моя идея фикс, ты моя шизофрения, ты мой вирус-дефицит иммунитета... Без тебя у меня пропадает иммунитет против жизни! Мы легли на кровать. Не раздеваясь. Ты опять закурила сигарету и не выпускала из рук бутылку. Мы так и лежали втроем: ты, я и бутылка вина. Наши встречи в Веано – это почти всегда было молчание, вернее, монолог бутылки вина, бутылки пива, бутылки водки... Иногда, я продолжал лежать, а ты ставила на середину комнаты свой этюдник, быстро-быстро растирала краски и начинала писать меня. И тогда, конечно же, бутылка вместе с тобой уходила от меня к этюднику, как и пепельница с сигаретами... Сколько таких картин уже у тебя? Пэм! Ты все писала и писала меня, и когда я смотрел на себя в твоих картинах, я пугался: на твоих картинах, я – сумасшедший... Теперь мы просто лежали на кровати, и я понимал, что писать ты меня в тот день не будешь. Мне скоро 40, ты – младше, думал я... Ты знаменитая художница, я знаменитый писатель. У тебя где-то был муж. У меня гдето была жена. У тебя дочь, у меня сын. Но они были в другом городе, там, где не было нас теперь. Мы оттуда сбежали. Месяц раз или два раза в месяц ты и я на два дня приезжаем в Веано. Мы встречаемся, и для этих встреч мы и купили эту квартиру на площади маршала Бертье, в чужом городе, где нас никто не знает. Два раза в месяц у нас бывали два дня свободы, поэтому, мы всегда, когда приезжали сюда, ставили в магнитофон диск с Шарлем Азнавуром: «Liberte, liberte...». Он наш друг, можно даже сказать родственник, он свидетель всей нашей истории... И нашей истории уже 3 года... В течении этих трех лет мы обставляли нашу квартиру в чужом этом городе (сначала была только кровать!), и теперь в ней можно спокойно жить. Бывало, ты и я приезжали сюда и чаще (ты - со своими многочисленными любовниками, я - со своими многочисленными поклонницами), но

229

вдвоем нам удавалось встречаться только два дня каждый месяц. И тогда все твои любовники, и все мои поклонницы отступали на второй план... Какая странная у нас любовь, Пэм! -Я приезжала неделю назад сюда с одним уродом,- призналась ты в тот день. -Знаю... Я заглянул в холодильник. Кстати, ты выключила его, забыв, что там продукты. Все протухло, пришлось все выбросить. Я чуть не задохнулся от запаха. -Прости... -Ничего. Тебе же после меня в тот раз (я приехал сюда с секретаршей Даниэля и ее подругой) пришлось чуть ли не делать уборку в квартире и выбрасывать бутылки... -Да... -Как твой муж? Все лечит радикулит? -Да. Как твоя жена? -В порядке. Ее хотели уволить с работы (была волна сокращений), но потом оставили. -Ну и слава богу. -Слава богу. -Я соскучился по тебе... -Знаю... Я знаю, что из всех твоих мужчин, ты рисовала только меня. Исключение не делалось даже для твое мужа (Я знаю это точно!). И это единственное, что я мог знать точно тогда. Во всем остальном я не был уверен. И опять я задал мой вопрос: -Ты меня любишь? Ты поцеловала меня. Ты была грустна… И мысли твои были заняты совсем-совсем другим. Да! Да! Ведь ты не спросила меня, как пишется книга. Ты ведь прекрасно знала, что с тех пор, как мы не виделись, у меня не писалась книга. И ты ничего о ней не спросила… Но это было не важно! Я считал, что это не важно… Только с тех пор, как мы не виделись, я не писал ничего. Ни строчки! Мне нужно снова зарядиться, зярядиться тобой… Ты по-прежнему курила. Эта, наверное, уже была 10000000000 сигарета!!!

230

-Как мне спокойно с тобой!- сказала ты вдруг. И я хотел поцеловать тебя, но ты упорно не раставалась с бутылкой. -Спасибо,- глупо сказал я, и мы опять помолчали. Потом: -Как ты думаешь, сколько у нас это будет продолжаться? Я подумал секунды две и ответил, стараясь, чтоб вышло немного смешно: -Судя по тому, как редко мы можем встречаться, нам не скоро надоест. -Я серьезно! -Ну, если серьезно, то это у нас, видимо, болезнь, носящая хронический характер. -Вот-вот, и я о том же,- сказала ты.- Страшно… Господи, подумал я: она сегодня явно не в духе. Что же случилось? -Хочешь поспать немного?- предложил я. Ты согласилась: -Да… Ты знаешь, мне бы хотелось немного поспать. Я всю ночь не спала. -Скажешь, что случилось? -Нет… Ты заснула почти мгновенно. Я поставил бутылку вина, пепельницу и мой бокал на стол и укрыл тебя одеялом. И не знал, чем мне заняться дальше. Но внутренне я был спокоен: если ты заснула, значит, и завтра ты еще останешься со мной в Веано. Если б я этого не знал, я бы беспокоился: ведь мы вечно не могли угнаться за временем. Его всегда нам не хватало… И всегда нам бывало жаль тратить время на сон… Еще раз посмотрел, как ты спишь, и решил выйти погулять. Каждый приезд в Веано (если это был не приезд с какойнибудь «девочкой-на-день»), это был всегда отдых, потому что, казалось, время останавливалось, застывало, и, значит, можно было отдохнуть, подумать не спеша. Все проблемы оставались далеко, все знакомые, все родственники тоже. Я здесь оказывался сам с собой (даже если я бывал с тобой, Пэм), и я приобретал абсолютную свободу. Это как очищение в бане…

231

Солнце по-прежнему светило ярко, отражалось на снегу и слепило глаза. По-прежнему, было очень холодно, так что, даже несмотря на солнце, снег не таял. Я вышел из подъезда и постоял минуты-две на площади маршала Бертье. А потом пошел по окружности площади («круг почета»), и то и дело посматривал на огромную статую маршала, одетого в шапку из снега. Пэм. Эта площадь появилась у нас потом, а вначале была улица Сен-Симон, где жил Жорж Лаваль, который тогда в Риме лечился от алкоголизма. Вот с квартиры Жоржа и началась страница в нашей жизни, названная Веано. Ни с того ни с сего, мы (ты и я) решили однажды сбежать. Сели в машины и поехали. Обгоняя друг друга, дурачась и сводя с ума престарелых водителей, мы оказались за городом. Видя, что ты неуклонно гонишь свою машину все дальше от города, я позвонил тебе и спросил: -Пэм, куда мы едем? -Не знаю. А ты? -Тоже. Я у тебя хотел это спросить… -Что же нам делать? Неужели возвращаться уже?- спросила ты. Я увидел, как ты очень «нахально» обогнала, едущий впереди тебя грузовик, и ответил: -Нет, возвращаться не будем. Все-таки, раз сбежали, так давай сбежим по-настоящему. -Так куда же ехать? -Поедем в Веано. -А что там, Мишель? Какие-то достопримечательности? -Я знаю в Веано только две достопримечательности. Первое – это статуя маршала Бертье, вторая – Жорж Лаваль, мой друг и гениальный поэт. -Неужели он так же гениален, как мы с тобой?- спросила ты, хохоча и чуть было не врезалась в едущий на встречу автобус (ты обгоняла маленький «пежо»). У меня сердце упало, я очень испугался, но, видя, что с тобой ничего не случилось, я перевел дух и ответил: -Он так же гениален, как вы, Пьэм Аньес. А что касается меня, то мне, конечно, до двух таких гениев-идиотов, как вы, далеко!

232

Перестань гнать машину и сбавь скорость… Так едем пить водку к Жоржу? -Что же вы раньше не сказали про водку, Мишель Боннье?! Конечно, едем! И мы впервые вместе (ты – вообще впервые) оказались в Веано. Мы доехали до улицы Сен-Симон и поднялись в квартиру Жоржа. Жорж и его жена сидели на чемоданах. -Мы уезжаем на два дня к родственникам,- объяснил мой друг гробовым голосом, и я понял, что это инициатива его жены. -Не повезло нам, Пэм, сказал я.- Наверное, нам придется ехать обратно. -Ничего вам делать не надо,- сказал с расстановкой Жорж.Можете спокойно остаться у нас дома. Мы уезжаем на два дня…- Он с какой-то еле уловимой угрозой посмотрел на свою жену. -Да-да, конечно, Мишель,- пролепетала та.- Оставайтесь у нас. В холодильнике много еды. -И очень много водки,- вставил Жорж… Два дня мы прожили в квартире Жоржа Лаваля. Помнишь? Мы решили «освятить» все комнаты квартиры Лавалей, и занимались любовью в гостиной, спальне, в кухне, в ванне, в прихожей… И каждый раз это было смешно и весело… Пэм, а мы раньше больше смеялись… Помнишь? Утром третьего дня, когда мы уже уезжали, заперев двери на ключь (Жорж: «Ключь оставьте у соседки – очень милая женщина…»), перед тем, как сесть в машины, я сказал: -Хороший город Веано… Ты рассмеялась и ответила: -А мы и не посмотрели город. Жаль. Он, наверное, достоин того, чтоб его хорошенько осмотреть. -Конечно, достоин. Ведь в нем живет Жорж Лаваль, и именно здесь Мишель Боннье и Пэм Аньес, как сумасшедшие, занимались любовью 2 суток подряд! -Жалко, нельзя будет сюда вернуться,- вздохнула ты.- Ведь Жорж вряд ли снова когда-нибудь в этой жизни захочет поехать к родственникам жены!

233

-Послушай, Пэм. А что нам мешает самим купить квартиру в Веано? -Ты сумасшедший, Мишель. Поехали. Уже поздно. -Я говорю серьезно, Пэм! И у тебя и у меня есть деньги. Почему бы нам не купить квартиру здесь? К тому же нас в Веано никто не знает, кроме Жоржа. Ты покачала головой: -Я повторяю, Мишель: ты сумасшедший… И тем не менее мы купили СВОЮ КВАРТИРУ. На площади маршала Бертье. Какое это было счастье! Мы радовались, как дети. Купчую на квариру мы оформили на имя Даниэля Домье и Таню Лепик. А первое, что оказалось в нашей квартире, - это огромная, двуспальная кровать, подаренная Жоржем. А потом Жорж Лаваль стал пить безостановочно. И нам обоим казалось, что мы потеряли своего друга… В тот день, в конце улицы Сен-Симон, я вспоминал все это, потом свернул направо с тем, чтобы пройти по улице Ватерлоо и опять выйти на площадь великого наполеоновского маршала. Здесь я зашел в магазин. Магазин этот (на вывеске: «Сувениры») был небольшой, за прилавком стояла пожилая женщина необъятных размеров, впрочем весьма и весьма обаятельная, с загадочным взглядом огромных черных глаз. Она упорно смотрела на меня, а я «внимательно» разглядывал прилавки. Наконец, терпение Большой Женщины лопнуло, и она спросила: -Вы что-то хотели, мосье? -Дайте мне, пожалуйста, этот кулончик с янтарной собачкой… -Вы что, мосье! Это не янтарь, это обыкновенное стекло. -Правда? -Конечно. Вы совсем не разбираетесь? -Нет. -Значит, я могла продать это по цене янтаря?- Женщина смеялась долго, потом, успокоившись, спросила:- Так вы берете кулончик? -Не знаю. -Купите. Подарите своей дочери. -У меня сын. Но все равно, я куплю собачку.

234

Женщина положила кулон в малюсенькую коробочку, я расплатился. -Всего вам доброго,- сказала мне женщина с черными глазами.И пусть вас кто-нибудь научит различать настоящий янтарь от простого стекла. Я улыбнулся: -Обязательно. Спасибо. Выйдя из магазинчика, закурил. Первая мысль - выбросить кулончик в урну, но я передумал: «Зато любовь настоящая»… Купив за углом «что-нибудь поесть», я вернулся на площадь. -Ну что же, маршал. Можно сказать, что нам повезло. Могли нас в магазине здорово надуть, но этого не случилось. Правда, кулон не из янтаря, но в общем, можно сказать, что мы с вами везунчики. Бронзовый маршал Бертье смотрел вдаль и не ответил мне, не признав, видимо, своего «маленького капрала». Дома я снял куртку, купленную еду отнес на кухню. Зашел в комнату (ты еще спала!), тихо, так чтоб не разбудить тебя, сел за письменый стол и открыл компьютер. Подождал, пока машина загрузится. Открыл книгу, которую писал, главу, на которой застрял. Прочел последний абзац и – о, чудо! – сразу, сходу набросал несколько предложений. Потом понял, что это не продолжение прерванной главы, а начало чего-то совсем нового… Не профессионально, Мишель Боннье!- усмехнулся себе под носом, но продолжал писать. Не выдержав, скопировал написанное в новый file и снова писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал. Писал….………………………………… . И то сердце щемило, то холодели кончики пальцев, и я улыбался… Продолжал писать и даже не успевал курить… По мере того, как писал все дальше, чувствовал, как появляется внутри (в животе) чувство опустошенности… Уже видя конец (получался рассказ, господа!), я понял, что зверски проголодался. И это чувство голода подстегивало толкать рассказ все дальше и дальше, вперед и вперед… А потом было чувство грусти, потому что видел (чувствовал, сознавал), что через пару предложений поставлю точку. Была грусть от того, что скоро конец. Всегда грустно, когда кончаешь рассказ, повесть, роман… Ведь ты некоторое время жил вместе с этими героями. Знал все их мысли, все их чувства… С ними

235

любил, переживал вместе с ними, с ними ненавидел… Они стали такими родными… Но вот точка была поставлена, и я посмотрел на часы: за 45 минут написал рассказ. И я поблагодарил богов. Прочел последний абзац (весь рассказ, решил я, прочитаю потом, вечером или завтра утром, и только тогда пойму, получилась вещь или нет) и закрыл компьютер. Вспомнил вдруг, что все время, пока писал, хотел курить, но времени не было. И вот теперь с наслаждением закурил. Заслужил! Вернее, заработал! И тогда ты открыла глаза, посмотрела на меня: -Ты вернулся… -Откуда ты знаешь, что я выходил? -Я просыпалась,- ответила ты.- Но тебя не было. Сначала я испугалась, но, увидев твою сумку с компьютером, поняла, что ты просто вышел погулять. Я сел на кровать и поцеловал тебя: -Ты отдохнула? -Да. Чувствую себя полной сил и готовой совершать самые безумные поступки. -Первым нашим безумным поступком будет то, что мы пойдем на кухню и позавтракаем. -Завтракать? В 2 часа пополудни? -По-моему, это не помеха. Хочешь я сделаю тебе завтрак и принесу в постель? -Очень! -Подожди только меня немного. Я быстро. Ты улыбнулась: -Жду. Конечно, жду… У меня такое чувство, что нам вообще незачем куда-нибудь спешить… -Мне завтра нужно быть дома: нужно в понедельник утром отвезти Шарля в колледж,- сказал я и пожалел. -Да я не об этом, Мишель…- вздохнула ты. -Объясни. -Потом. Потом как-нибудь… Ах, Пэм! Наша жизнь похожа на вторую часть 7-й бетховеновской сонаты. Помнишь? Когда мы ее слушали в первый раз, ты плакала! А я ничего тогда не понимал…

236

И сейчас, я почему-то вспомнил ее: «Sonata No.7 in D major No.3 Op.10, Largo e mesto». Я знаю, ты мне очень многое объяснишь; то, что я пока не знаю, не понимаю… но потом. Не так ли? ПЭМ! У МЕНЯ ТАКОЕ ЧУВСТВО, ЧТО МЫ ТАК НИЧЕГО И НЕ УСПЕЕМ!!! Идя на кухню с пустой бутылкой вина (ты ее все-таки добила, эту чертову бутылку!), я вдруг понял, как назову рассказ, который написал: «Sonata No.7 in D major No.3 Op.10, Largo e mesto». Потом мы сидели на кровати друг перед другом в позе портных, и между нами был поднос с едой. -Ты воспользовался моментом, что я спала, и изменял мне, старый развратник? Я не понял, о чем ты говоришь. Видя мое удивленное лицо, ты рассмеялась: -Ты писал? -С чего ты взяла? -А я подглядывала,- хитро улыбаясь, ответила ты. -Противная девчонка! Да, я писал… -И что получилось? -Рассказ. -А книга как? -К черту книгу! -Мишель, а почему мы пишем? Почему мы не можем не писать? -Может, все-таки доедим завтрак? -Нет, ответь сейчас. Почему мы не можем не писать? Я внимательно посмотрел тебе в глаза и ответил: -Потому что мы очень боимся умереть. Вот и пишем… -Хорошее объяснение. -Мерси.- Я шутливо поклонился. И тут ты сказала, смотря куда-то в сторону окна, на небо, и глаза твои наполнились слезами: -Я очень боюсь умереть, Мишель... Я так боюсь умереть… Мне порой так страшно… Я не хочу умирать… -Что с тобой, Пэм? Ты не умрешь… Успокойся. Что с тобой происходит?

237

Ты быстро-быстро ладонью вытерла слезы, как маленькая девочка: -Ничего. Все в порядке. Прости. Нервы. Последнее время жизнь была слишком бурной. Вот и нервы сдают. -Успокойся, Пэм, милая! Знаешь, что мы сделаем? Вот позавтракаем и пойдем гулять по узким улочкам славного города Веано. -Нет, не пойдем! -Ты не хочешь пойти погулять? Что же ты хочешь? -Какой же ты дурачок… Я хочу заниматься с тобой любовью! Я соскучилась по твоей любви! Я хочу отдаться тебе вся, без остатка. Я хочу быть твоей. И я счастлива, что тебе это говорю. -Пэм… -Но не сейчас, конечно! Сейчас ты медленно, с расстановкой позавтракаешь, потом помоешь посуду, а потом, может быть, еще и перечитаешь рассказ, который написал… Потом, может быть, позвонишь жене, поговоришь с ней минут 10, потом… -Ты все-таки стерва, Пэм… -Конечно, Мишель, а ты как думал? Поэтому я и до сих пор живу… А потом была уже ночь. И мы лежали в постели и курили – два паровоза. -Слышишь, как идет снег? -Нет, Пэм. Как же можно услышать, как идет снег? Он идет бесшумно. -Ошибаешься. Я слышу. Как будто кто-то сверху сыплет рис. Ты не слышишь? -Нет… -Тогда почему я слышу? -Не знаю… Ты сегодня какая-то странная, знаешь? -Я всегда странная, Мишель. И ты тоже странный. Мы же гении. Нам нужно быть странными, положение обязывает. Ты бы читал, что о тебе пишут в газетах! -Я не читаю газет, ты же знаешь, Пэм. -Напрасно! Узнал бы очень много о себе… -Что же говорят обо мне газеты? -Пьяница.

238

-Только и всего? -Нет, еще одно, и это тебе понравится. -И?.. -Модилльяни от литературы… Старый пьяница. И я начал хохотать. Встал на кровать, в костюме нашего праотца Адама, и начал прыгать, как сумасшедший: -Амадео Модилльяни! Я - Амадео Модилльяни! И я старый пьяница! Жанна, не оставляй меня! Пабло! Пабло! Пабло! Пабло! Пабло! Пабло! Пабло! Пабло! Спаси меня! -Перестань, Мишель,- хохотала ты,- разбудишь всех соседей! Я бросился на тебя и поцеловал: -Послушай, Пэм, я что-то подзабыл подробности того, чем мы занимались полчаса назад. Давай будем сейчас вспоминать. -Старый развратник. Пьяница Мишель Боннье. Не видите? Дама курит сигарету. -Ну, хорошо. В таком случае, я перечитаю рассказ!- я сделал вид, что встаю с постели, чтоб пойти к компьютеру. Ты остановила меня: -Стой, Мишель! Я потушила сигарету… ……………………………………………………………………… ………… -Собачка стеклянная, не янтарная, зато любовь у нас настоящая,- сказал я заготовленную заранее формулу, а ты, кажется, меня и не слушала… Смотрела на собачку, и я понимал, что она тебе нравится. Было уже два часа ночи. -Это самый дорогой подарок, Мишель,- сказала ты. -Тебе нравится? -Да. И это правда. Ты закурила, встала и пошла к окну… За окном опять шел снег, хоть и днем было солнце, и ты стояла у окна, обнаженная, прекрасная, волшебная, неземная, рассматривала на свет уличного фонаря кулончик. -У нее такая мордочка, как будто она потеряла хозяина,сказала ты и рассмеялась.- Очень грустные глаза. -Это мои глаза… -Не кокетничай, Мишель Боннье. И потом, ты ничего не знаешь.

239

-А что я должен знать, Пэм? Ты же ничего мне не говоришь… -Когда-нибудь я тебе все скажу, хорошо? Не сейчас… Сейчас мы просто счастливы. Ты счастлив? -Ты это глобально спрашиваешь? -Сукин сын! Не можешь ответить «да» или «нет»? Я же всего лишь задала простой вопрос! ТЫ СЧАСТЛИВ СЕЙЧАС? СИЮ СЕКУНДУ! В ЭТО САМОЕ МГНОВЕНИЕ!!! Я не ответил и только смотрел на тебя – в прямоугольнике окна, освещенная желтым уличным фонарем, обнаженная… Ты в тот день была грустна, душа моя. Если б я мог заглянуть тебе в душу тогда… И я вдруг выкрикнул: -Если б я мог заглянуть тебе в душу… Я бы тогда был абсолютно счастливым! Ты тогда стала издевательски смеяться. Ты закружилась по комнате с кулончиком в руке и сигаретой в зубах, и я почувствовал, что готов в этот момент задушить тебя. Ты сказала, цитируя королеву Гертруду: -Ты направил глаза мне в душу… А там темно… -Да ну тебя, Пэм… Ты же меня пугаешь… -Ах, бедный мальчик! Мишель! Микеллино! Майки! Михель! Ты боишься меня? Ты боишься своей любовницы? Бедняжка король! Мой король! Завтра я напишу твой очередной портрет, и ты будешь в одежде короля. -И у меня опять будут безумные глаза?-спросил я, в свою очередь закуривая. -Конечно, Миккелино! Ты ведь сойдешь с ума. Я тебе это всегда говорила. Твой конец – психушка.- Ты опять расхохоталась и стала изображать меня, сошедшего с ума, как будто я в психиатрической больнице:- Я – Амадео Модилльиани от литературы. Я – гений. Я пишу книги. Я пишу книги вот так…- и ты делала неприличные движения… -У тебя сегодня недобрые шутки, Пэм. -Я не хочу быть доброй, Мишель. И прости, что это не желание быть доброй сейчас проявляется на тебе. Другие ведь не поймут. Тебе не повезло: ты – родной…

240

-Принимаю такие условия.- Я поднял руки вверх.- Можешь и дальше издеваться надо мной. Ты пришла ко мне под одеяло и прижалась ко мне. Я почувствовал, как у тебя замерзли ноги. Ты зашептала: -Прости меня, Мишель… Прости… -Я люблю тебя, Пэм. -И ЭТО ТАК СТРАШНО!!!- ответила ты… …Кругом горы. Еду в поезде. Уже ночь. В купе темно. Куда еду, не знаю. Глаза закрыты. Стараюсь заснуть, но не удается. В голове – обрывки фраз, куски диалогов из старых книг – своих и чужих. Образы, лица, портреты знакомых – живых, мертвых, реальных, сочиненных… Не открывая глаза, понимаю (слышу), что в купе зашел попутчик. Он не включает свет. Слышу, как раздевается. Ложится на свою койку. Потом – этого только мне не хватало! – начинает кашлять. Кашляет и кашляет. Я жду, когда же он перестанет кашлять, чтоб снова настроить себя на сон. Но попутчик мой не перестает кашлять. Задыхается, постанывает, и опять кашляет. И это не прекращается. Долго, бесконечно долго… Проснулся. Открыл глаза. Услышал кашель. Уже не во сне, а наяву. Кашель не прекращался. Быстро сообразил: не горы, а городок Веано; не поезд, не купе, а НАША квартира; не попутчик, а Пэм… Кашель доносится из ванной. ПЭМ!!! Побежал в ванную и увидел тебя, нагнувшейся над раковиной. Ты задыхалась от кашля... -Что случилось, Пэм? Скажи, что с тобой? Что происходит? И ты, стараясь победить кашель, хрипло дыша: -Не бойся… Сейчас пройдет… Ты только не бойся… -Я сейчас вызову скорую! -Не надо. Это так бывает. Скоро пройдет. Пожалуйста… Не надо… Видишь, уже проходит… Действительно: ты вытерла мокрое лицо полотенцем и наконец-то перестала кашлять, хоть и дышала еще тяжело, прерывисто… -Что это, Пэм? Туберкулез? Но ведь этого нет у нас уже в 21 веке!

241

-Это рак, Мишель… Рак легких…- Глаза твои наполнились слезами и быстро-быстро покатились по щекам… Старался сказать громко и бодро: -Нужно сделать операцию, Пэм. Нельзя запускать. Обязательно! Нужно оперировать. Сейчас это делают… Ты обняла меня. Уткнулась лицом мне в плечо и зашептала, тихо, очень тихо и быстро: -Я не операбельна. Меня уже нельзя оперировать. Но не бойся, Мишель. Я не скоро еще умру… Я крепче прижал тебя к себе. И вдруг заплакал. Но так, чтоб ты не заметила – кусая губы, проглатывая рыдания. Просто в груди жгло, и слезы все катились… Я задышал глубоко, чтоб успокоиться… Но ты это заметила. Захотела взглянуть на меня, я не пустил, еще крепче прижимая твою голову к своей груди. Ты догадалась: -Не плачь, Мишель. Так бывает иногда в этой жизни. Не плачь, мой родной, мой хороший. Миккелино… Взял тебя на руки, отнес в комнату и уложил на кровать. Лег рядом с тобой. Накрыл нас одеялом. Выключил свет. Ты опять уткнулась мне в плечо. Дышала быстро. Потом, через некоторое время я заметил – успокоилась, потом заснула. Я закурил. Посмотрел на прямоугольник света, падающий из окна на потолок. И опять заплакал, но старался сдерживаться и проглатывал рыдание, которое душило. Подступит к горлу, и я проглатываю. И только слезы текли. И соль жгла глаза и щеки… НО ПОЧЕМУ ТЫ, ПЭМ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ ТЫ? ПОЧЕМУ С ТОБОЙ? Потом было утро. Ты проснулась. Я так и не смог заснуть. То, что произошло ночью, то, что ты мне сказала, то, что ты больна, теперь, утром казалось кошмарным сном. Опять много снега повалило за ночь. Опять, как и вчера утром, светило солнце. Ты смотрела на меня, улыбалась: -Так, Мишель! Давай договоримся, что я пока еще не умерла, хорошо? Не надо на меня смотреть такими глазами. Как будто я уже умерла… -Конечно, Пэм. Ты можешь на меня расчитывать,- бодро ответил я, а в уме, сам себе повторял:

242

Конечно, Пэм. Но что же делать, если уже теперь умер я? Я приготовил кофе и принес в постель. Я посмотрел на тебя (ты улыбалась мне). Бог ты мой! Да ты ведь здорова, Пэм! ЗДОРОВА! Потом, пока ты принимала душ, что-то легкое готовила на завтрак, я прочел написанный накануне рассказ. К моему удивлению, рассказ мне понравился, и я лишь добавил заглавие: «Sonata No.7 in D major No.3 Op.10, Largo e mesto». А после завтрака ты писала. Писала меня. Почти до самого вечера. Когда ты закончила работу, ты, собирая краски, кисти, сказала: -Все, Мишель. Мы можем ехать… -Что? -Ну, тебе же надо быть дома, чтоб завтра утром отвезти Шарля в колледж. Ты забыл? -Нет. -Так поехали. -Сначала покажи портрет. -Нет. Мишель. Этот портрет свой ты никогда не увидишь. -Почему? -Я так решила… И я знал, что мне никуда не деться от твоего решения. Мне всегда некуда было деваться от твоих решений… Мы выехали из Веано. Уже было темно. И опять шел снег. Ты ехала на своем маленьком «рено» впереди, и я видел твои огни. Ты ехала очень быстро, как будто хотела сбежать от меня. Но мне НУЖНО было все время видеть твою машину, и поэтому я гнался за тобой, как сумасшедший. Главное было не выпустить тебя из вида до города… А там можно было уже не беспокоится. Дурак! Как будто в городе, ничего не может случиться! И я лишь шептал: Осторожнее, Пэм. Тихо. Не надо гнать так машину. Осторожнее… Что ты хочешь этим доказать? Потише! Посмотри: грузовик. У него одна фара потухла, это не мотицкл! Вот так. Хорошо. Молодец. Сбавь скорость, Пэм. Тише… тише… И вот мы въехали в город, мы были уже в центре, у Оперы, откуда тебе надо было свернуть направо, а мне продолжать ехать

243

прямо. Мы остановились. Ни ты, ни я не вышли из машин. Ты позвонила мне: -Ты испугался, мой маленький Миккелино? -Зачем ты так гнала машину? -Не бойся, Мишель. Со мной ничего не случится. В этом (и только в этом) заключается положительная сторона моей болезни: я точно знаю, от чего я умру; мне кажется, что если даже если я брошусь с моста или с крыши небоскреба, я не умру. Мне уготовлена другая судьба. -Ты говоришь глупости. Подожди, я сейчас приду к тебе. Выключи мотор. Я вышел из машины, закурил, и подошел к твоей машине. Но когда я уже хотел открыть дверцу, ты резко нажала на газ и, забуксовав на мокром асфальте, сорвалась с места и уехала, исчезнув вскоре за перекрестком… Я остался стоять на улице. -Сумасшедшая! Ты психованная, Пэм! Самый настоящий псих! Это ты сумасшедшая, а не я!- кричал я в пустоту улицы. Бросил подальше окурок. Я смеялся. Я хохотал. Когда вернулся в машину и посмотрел на себя в зеркало, увидел, что на самом деле плачу. Бог? Ты там? И ты мне это можешь объяснить? То что с Пэм… Ты это можешь объяснить?.. Я возвращаюсь с твоей выставки домой, Пэм. Ах, как мы мало встречались! Как мало мы встречаемся! Два раза в месяц… да и то невсегда! Сколько упущенного времени! «ВРЕМЯ УХОДЯЩЕЕ» Пэм! Время стало уходить быстрее с тех пор, как ты сказала мне о своей болезни, меньше года назад. С тех пор минуты превратились в секунды, часы в минуты, сутки в часы… Помнишь? Ты помнишь нас? Ставлю машину в гараж и поднимаюсь в дом. Переодеваюсь. Иду в комнату. Жулия смотрит ТВ. Сажусь рядом с ней. -Как выставка?- спрашивает она. -Хорошая выставка,- отвечаю… А потом ни с того ни с сего, не понимая почему, рассказываю жене о твоей болезни. Что у тебя рак легких, что ты скоро умрешь, что все это ужасно… Что ты на выставке

244

была в косынке, потому что твои волосы выпали от облучения и химиотерапии… Рассказываю, что у тебя муж – толстый, круглый седой старик с круглой бородкой, что он смешной и старомодный, что он ученый физиолог… Говорю, говорю, не могу остановиться… Говорю и понимаю, что если не буду говорить о тебе, я лопну, и думаю, как это странно: мне не с кем сейчас поговорить о тебе, Пэм, кроме как с женой… Жулия смотрит на меня, слушает, а потом спрашивает: -Ты чего так разволновался, Мишель? Ты выпил? -Нет, просто уставший… Вообще эта книга вымотала мне всю душу. -Отдохни недельку. -Нужно успеть…- Я чувствую, что еще немного, и я начну рассказывать жене о своей любви к тебе, о нашей любви, о нашей истории…Встаю и ухожу в свой кабинет. Закуриваю, шагаю по комнате из угла в угол. Чувствую себя очень уставшим. Уставшим и одиноким. Пэм, я не чувствую себя одиноким только с тобой. Знаешь ты это? Знаешь, что я одинок с Жулией, с Шарлем, с Даниэлем, со всеми? О Шарле – особый разговор. Он – укор моей совести. Но тут ты ни причем, честное слово, ни при чем! Это – мое… О чем я говорю? Да о том, что я – плохой отец, и это правда. Но сейчас я не об этом… Я хочу тебе рассказать о своем одиночестве. Это тоже болезнь. Лекарство от одиночества – ты, и еще книги… свои, чужие. Помнишь, как мы смеялись, однажды напоровшись на известное выражение Дизраэли? «Когда я хочу прочесть книгу, я ее пишу». Вот точно так же: когда мне невыносимо одиноко, я пишу книгу, если не могу встретиться с тобой. А с тобой я так часто не могу встретиться! Боже мой! Почему меня никто не научил говорить с Богом? Тогда ведь мне было бы не так одиноко! Но меня так никто этому и не научил… Завидую истинно верующим! Вот кто никогда не бывает одиноким! С ними Бог!!! Смотрю на часы: ты еще на своей выставке. Я буду ждать, когда ты вернешься домой. Разденешься и ляжешь в постель, и тогда я напишу тебе sms… Ругаюсь про себя и ругаю себя. Ведь я не напишу тебе sms. Потому что рядом с тобой – твой муж… Господи, Пэм, каким я одиноким себя чувствую! А как одиноко ты себя сейчас, должно быть, чувствуешь! Ты больна, а я не могу быть с тобой рядом. Ты скоро

245

умрешь, а мы не можем встретиться… Скоро мы будем разлучены навсегда, а сейчас мы не можем быть вместе… Так мало осталось, а мы не можем… Наливаю себе в бокал чистого виски, закуриваю. Подхожу в очередной раз к окну, все еще идет дождь. Скажи мне, Пэм, а ты можешь не умереть? Если я очень, очень, очень тебя попрошу, ты сможешь не умереть? Нет, Пэм, нет, я не хочу сейчас плакать. Я в последнее время держался, знаешь, и не плакал. Честное слово! И ты можешь гордиться мной. Я не плакал. Я держался. И сейчас держусь: не плачу. Просто пью виски и курю. Вспоминаю тебя на выставке, и теперь только думаю: как ты похудела! Я тебя не видел 2 месяца. За это время ты так похудела! Проклинаю твою эту болезнь, которая пожирает тебя изнутри, как червь! Снова надеваю пиджак и спускаюсь в гостиную. Жулия попрежнему смотрит ТВ. -Я поезжу немного по городу,- говорю я.- Обещаю поздно не возвращаться.- И не смотрю ей в глаза. -Ты выпил,- констатирует она. Я, не смотря ей в глаза: -Я далеко не уеду. Буду осторожен. -Хочешь со мной поговорить?- вдруг спрашивает Жулия. -Нет… Вернее, не нужно… Спасибо тебе! Но… постараюсь справиться сам. Может, это из-за Пэм Аньес. Страшно видеть, как она умирает…- Я опять чувствую, что если сейчас не остановлюсь, вот так сразу и выложу все жене… Меня совсем не удивляет (а тебя, Пэм?): я останавливаю машину у бара «L'Etual», где мы с тобой сидели вчера. Сижу минуты две, а потом… Конечно же: я выхожу из машины и иду прямо к дверям бара. Вхожу, пробираюсь к столику, за которым сидели вчера мы… Воображаю себе ехидное выражение на твоем лице: «Сентиментальничаете, мосье Боннье?». Сам знаю, как это глупо, но мне хочется посидеть именно в этом баре, именно за этим столиком. Подходит официант. Я заказываю виски. Закуриваю. И начинаю «говорить» с тобой. Как и всегда. Ведь ты все время со мной. Во мне. И я разговариваю с тобой…

246

Ты меня прощаешь, Пэм? Ты сама знаешь… Ведь у нас никогда не было баров, кафе, ресторанов, и за это я прошу у тебя прощения. Мы все боялись, что нас увидят вместе…И еще прошу у тебя прощения за то, что у нас не было прогулок по ночному городу, поцелуев в темном подъезде, скамеек… Но послушай, Пэм! Зато у нас был Веано, правда? И наша квартира там… И памятник маршалу Бертье… Прости меня, ибо я говорю сейчас чушь… Я заказываю еще порцию виски, и вот так заканчивается день открытия твоей выставки, Пэм. ««ВРЕМЯ УХОДЯЩЕЕ». ЭТО - ВЫСТАВКА ПОСЛЕДНИХ РАБОТ ЗНАМЕНИТОЙ ХУДОЖНИЦЫ ПЭМ АНЬЕС В МУЗЕЕ «СОВРЕМЕННОГО ИСКУССТВА. ПЭМ АНЬЕС – НАША СОВРЕМЕННИЦА В ИСТИННОМ СМЫСЛЕ ЭТОГО СЛОВА…».

III L.Bethoven. Sonata No.17 in D minor No.2 Op.31. Allegretto Весна. Я вижу: у тебя волосы отрасли ежиком, и я часто провожу рукой по твоей голове. Я смотрю на тебя, и удивляюсь. Так хорошо ты давно не выглядела. Ты радостна, ты светишься изнутри, нечто озорное появилось в глазах (как давно этого не было!), и, кажется, мы опять молоды, и совсем-совсем не постарели… Ты идешь, взяв меня под руку. Почетное шествие вокруг памятника маршалу Бертье. Веано. Весна, опять весна! Я все останавливаюсь и смотрю на тебя. Как ты похорошела, Пэм! -Я тебе нравлюсь?- спрашиваешь ты кокетливо. -Отлично выглядишь, Пэм! Ты случайно не влюбилась в когонибудь? -Влюбилась, Миккелино. Опять и снова, и в который раз уже – в тебя. А выгляжу я так потому, что перестала принимать химиотерапию и облучение. Смотри, у меня волосы появились. И я их отращу, и они будут длинние-длинные… -Почему ты больше не принимаешь химиотерапию?спрашиваю я, и черная туча ложится мне на сердце. Предчувствуя чтото…

247

И ты отвчеаешь: -Я решила отказаться от этого. Не хочу больше, не вижу в этом смысла… -Но так нельзя, Пэм!- начинаю беспокоиться я. -Перестань, Рыцарь. Лучше оставшееся время прожить нормальным человеком. Знаешь, я опять стала пить, курить. Похорошела, как ты заметил. Ведь я тебе все еще нравлюсь, так? -Так… -В таком случае перестань занудствовать. Меньше всего на свете я теперь хочу видеть твое кислое лицо, и терпеть твое занудство. Я умираю, Мишель, я все равно умру. Так лучше прожить 3-4 месяца на всю катушку и унести в мир иной (если таковой существует) яркие воспоминания о жизни, чем прожить на несколько месяцев больше, чувствуя себя больной, прикованной к постели, с вечной тошнотой изза химии, боясь случайно увидеть себя в зеркале… Ты меня понимаешь? -Понимаю, Пэм… -Молодец. Так давай наложим табу на тему моей болезни. Давай притворятся, что я здорова. Делай вид, что ты не знаешь о моей болезни ничего… Обманывай меня. Притворяйся… -Ладно, Пэм… -Ты мне дожен обещать это. Иначе я сейчас же уеду из Веано. -Обещаю, Пэм. И вдруг ты спрашиваешь: -А что ты будешь делать, когда я умру? Я взрываюсь: -Мать твою, Пэм! Мы, кажется, решили о табу! -Прости, но все равно интересно. Ты продашь нашу квартиру в Веано? -Нет. -Почему? Неужели ты сюда будешь приводить девочек после моей смерти? -Нет. Между прочим, Пэм, я начинаю сердиться! -И правильно,- не слушаешь ты меня.- Ты не сможешь все равно трахаться в этой квартире после моей смерти. Ведь мой дух будет в этой квартире. -Послушай, может, хватит?

248

-Я вот что подумала: вернись в семью, это будет лучшее, что ты сможешь делать… И я взрываюсь: -Если ты сейчас же не замолчишь, я сам сяду в машину и уеду из Веано… -Господи! Наконец-то я увидела, как ты сердишься! За эти 3 года я так и не видела этого, а теперь мне удалось! Ты красивый, когда сердишься. Поцелуй меня сейчас же! -Я тебя сейчас съем, Пэм! Или высеку ремнем, противная девчонка! -У тебя появились садистические наклонности? Меня это возбуждает,- ехидно хохочешь ты. -Ну все! Достала уже! Я крепко обнимаю тебя, и мы бежим к нашему подъезду, быстро-быстро поднимаемся на наш 5 этаж, заходим в квартиру… И ты меня целуешь, крепко, страстно, с отчаянием, как будто в последний раз в своей жизни, кусая мои губы до крови… И шепчешь – прерывисто, быстро, даже хрипло: -Я твоя, слышишь? Я твоя вся! Возьми меня… возьми меня сейчас же! Хочу тебя в себе… Ну же! Черт… чего же ты медлишь… А потом просто лежим на полу, на ковре, с ободранными в кровь коленями и локтями рук, с натертыми лопатками и шеей. И ты и я курим. -Это называется выпустить пары,- смеешься ты.- Ты что, давно не трахался? -Давно,- отвечаю я. -Я не спрашиваю почему. Но хочу сказать, что ты был супер. -И правильно, не спрашивай.- Я лежу на спине, смотрю на потолок (только когда ты лежишь на полу, потолок кажется таким высоким, далеким!). Ты, потушив сигарету, взбираешься на меня, ложишься на мне и смотришь мне в глаза. Я чувствую твое тело по всей длине; твои теплые бедра прижаты к моим бедрам, твой крепкий почти девичий живот покоится на моем животе; груди расплющились о мои. Ты улыбаешься и смотришь мне в глаза: -Знаешь. Если б не твоя любовь, я бы умерла намного раньше. -Я бы тоже,- признаюсь я, и знаю, что это правда. Ты целуешь меня, потом смеешься:

249

-У меня есть предложение: давай все же переместимся в постель. -Отличная мысль, иначе после второго раунда мы рискуем остаться калеками. Ты хохочешь. Как давно я не слышал твоего этого смеха, перерастающего в хохот! Теперь ты стоишь надо мной – высокая, крепкая, держишь меня за руку. -Ну, ты идешь? -Иду, Пэм, конечно, иду. Ты иди к кровати, а я посмотрю на тебя отсюда, как ты идешь, а потом сам приду в постель. -Ты свихнулся, Рыцарь? -Да. -Так чего же ты обижаешься на меня, когда я изображаю тебя на портретах безумцем? -Я не обижаюсь. Ведь я обезумел от тебя. -Сентиментально, Мишель Боннье.- И ты, зная, что я на тебя смотрю, медленно, очень медленно идешь к кровати. И ЭТО ДОЛЖНО УМЕРЕТЬ?- проносится в голове… Твой голос, далекий, и в то же время очень близкий: -Если ты не придешь сейчас же, я засну. -Спи, Пэм, только не сердись, если я тебя разбужу. -Все. Я уже сплю! Я нарочно жду еще минуту, потом иду к кровати. Ты притвор яешься спящей, но я точно знаю, что ты еще не заснула. Начинается игра. Мы оба это знаем. -Ну, держись, Пэм!- говорю я тихо и знаю, что ты это слышишь. Я так же знаю, как тебе трудно сейчас сдерживаться и не расхохотаться. А еще я знаю, что эта игра очень тебя возбуждает. Как, впрочем, и меня. Ты лежишь на спине, руки по бокам, носом в потолок. Я нагибаюсь над тобой и целую легко, еле касаясь, пальцы твоих рук; осторожно продвигаясь наверх, целую запястие, и дальше - к локтю; чувствую, как напрягается твое тело, а кожа покрывается пупырышками. Вот и твое плечо, ключица, шея. Я уже начинаю слышать твое дыхаие, которое ты уже не задерживаешь. И вот я уже спускаюсь вниз. Сначала просто дую на соски твоих грудей, и вижу, как они напрягаются. Потом я их облизываю, или же точечно касаюсь

250

языком, а потом кончиком языка провожу вокруг грудей и беру в рот соски, начинаю посасывать их. Ты вздрагиваешь и дыхание твое становится неровным, а когда я скольжу языком к твоему животу, ты втягиваешь воздух в себя и замираешь. Я спускаюсь вниз, огибая пупок, и еще немного вниз, и ты постанываешь тихонько и застываешь в ожидании. Но я тебя обманываю и перемещаюсь на бедро, жарко целуя его. Губами я чувствую жар твоих бедер и спускаюсь к коленям. Ты прижимаешь бедра друг к другу, все так же вытягиваясь в струну, а я, облизывая твои колени, вижу, как у тебя подрагиваюсь ступни. Когда я целую пальчики твоих ног, ты уже громко стонешь и сжимаешь свою руку между бедрами, и я вижу как ты двумя пальчиками играешь на себе, словно на гитаре… И дальше твой хрип: -Мишель, ты сумашедший! Я больше не могу терпеть… Иди ко мне… Вот так… так, мой хороший, родной, родной, родной… Еще… Потом слышу, как пошел дождь. Опять лежим, курим. Я налил в бокалы вина: пьем. -Ты в своих книгах, Мишель, все ищешь счастья… Вот оно счастье-то,- говоришь ты.- Я счастлива. -Я тоже, Пэм, и это правда. -Ты меня любишь? -Да. -Даже несмотря на то, что я умру? -Да. -Мне так неловко, что я умру… Я кажусь себе дезертиром. Я бы не умерла, Мишель, но это от меня не зависит… -Да, Пэм, это от нас не зависит, черт бы побрал эту жизнь. -Я чувствую себя дезертиром, потому что оставлю тебя, и мне неловко. Оставить тебя, означает предать тебя. -Но ты бы этого не делала, если б могла. -Да, Миккелино. Но я не могу не умереть. Я бы очень хотела, но не смогу… -Ты моя красавица! Хочешь еще вина? -Да. Вино – моя кровь, и ты пьешь мою кровь… -Не надо, Пэм… -Прости. Знаешь, что я подумала? Это счастье, что у нас столько времени, правда? -Что ты имеешь ввиду?

251

-Не вообше (вообще у нас катастрофичеки мало времени), я имею ввиду сейчас. Ведь у нас впереди еще целых два дня. -Да. Это счастье. А вообще, мы самые счастливые влюбленные в мире и… самые несчастливые. -Точно.- Ты поворачиваешься ко мне лицом.- Хочешь историю? -Давай.- Я снова закуриваю. В уме думаю: Как же мне тебя удержать, Пэм!- Обожаю твои истории… -Слушай. Однажды я сидела в кафе. Напротив, за соседним столиком сидел очень красивый молодой мужчина южного типа. Он пил коньяк. И он показался мне очень и очень одиноким. Именно это чувство и привлекло мое внимание к нему. Сидит мужчина, совсем один… Хотя я тоже была одна, но почему-то мне стало жаль его, что он один (а может жаль саму себя?). Мы стали смотреть друг на друга, и это продолжалось где-то минут тридцать. Он смотрит на меня, я смотрю на него. Потом я почувствовала возбуждение. Его взгляд возбуждал, и по его удивленному взгляду я поняла, что то же самое чувствует он. Я начала на листке бумаги рисовать карандашом его портрет. Он это понял и улыбнулся мне. Я рисовала его портрет, и это меня еще больше возбуждало. А потом еще через несколько минут он показал мне на свои часы, и я поняла, что ему пора уходить. Я была разочарована. Жестом он подозвал официанта, и тут-то я поняла, что молодой мужчина глухонемой! Он не мог говорить, и он не мог слышать. От удивления я чуть было не уронила чашку кофе, которую заказала для себя. Он опять посмотрел на меня и улыбнулся. Он показал жестом на бумагу, и я отдала ему его портрет. Он поклонился в знак благодарности, хотел дать мне денег, но я жестом дала ему понять, что мне ненужны деньги. Я все еще была в шоке. Такой красивый мужчина и глухонемой, и он показался мне еще больше несчастным и одиноким… -А что потом, моя маленькая развратница? -Хочешь узнать, что потом? Потом в кафе зашла очень красивая девушка и подошла к моему глухонемому, и они стали что-то говорить на языке глухонемых: девушка тоже была глухонемой. Он обнял ее за талию, и они вышли. Они оба были очень счастливыми! Я смеюсь:

252

-Вот и мы, как эта пара глухонемых. Несчастны и счастливы одновременно. Только нам хуже… -Сама знаю и без тебя. Только не надо сейчас говорить об этом. -Хорошо. -Я сейчас просто счастлива. Счастлива потому что весна, и я увидела весну; что ты рядом; что мы меньше часа назад занимались любовью, и я счастлива, потому что мне хочется опять все повторить, только на этот раз мучить вначале буду тебя я. -Я не против. -Еще бы, старый развратник! -Так чего же ты ждешь, моя маленькая развратница? -Я не жду, а просто думаю. -О чем? -Если б мы были мужем и женой, как бы у нас все получилось? Как у тебя с Жулией, или как у меня с моим мужем? Мы бы никогда не смогли быть мужем и женой, отвечаю я про себя, и уже больше никогда не сможем…Люби меня, Пэм, люби, ведь это в последний раз, ведь это в последние несколько раз в нашей жизни! А потом ты умрешь, а потом умру я. Ты готова умереть? Я готов, чтоб ты умерла? Я буду готовиться, иначе я не смогу этого пережить… Ты не сердись на меня, Пэм, но я буду готовиться. Иначе я не смогу, когда это произойдет… -Что случилось, Мишель?- спрашиваешь ты. -Ничего. -Почему ты на меня так смотришь? -Я запоминаю тебя. -Перестань, а то я заплачу… -Хорошо… А потом наступает ночь, а потом ты засыпаешь, и я смотрю на тебя спящую. Смотрю, курю, потом опять смотрю. Хочу удержать, и знаю, что это невозможно. Что не смогу. И проклинаю себя за это. И прошу у тебя прощение за то, что не могу сделать так, чтоб ты не оставила меня, чтоб ты не умерла. Я смотрю на тебя и понимаю, что ты уходишь от меня, с каждой новой минутой, с каждой новой секундой… Потушив, уже наверное 50-ую сигарету, встаю и подхожу к окну. Весна, ночь, опять моросит дождь. Смотрю, как внизу, по площади маршала Бертье проносятся машины, как светофор на

253

перекрестке меняет цвета. Что же мне сделать, Пэм, чтоб ты не умерла? Хочешь мою жизнь? Только останься. Только не умирай. Но ты не примешь такой жертвы. Я это знаю… Господи! Пожалуйста, Пэм, не умирай… Чувствую, как что-то поднимается вверх по груди, сдавливая ее, и застревает в горле… Нет, Пэм, я не хочу плакать, сегодня я буду держаться, обещаю… И вдруг ни с того ни с сего поднимаю глаза к черному небу и начинаю вглядываться, словно ищу там что-то… может, какую-то звезду? Я не знаю, как Тебя зовут… Я не знаю даже есть ли Ты, или Тебя нет. Если Ты есть, прости меня, ибо я могу сказать глупость, поскольку не обучен… не обучен говорить с Тобой. Я даже не знаю, как нужно обращаться к Тебе, но я думаю, лучше ―Ты‖, чем ―Вы‖; Ты тогда кажешься ближе…Я прошу у тебя прощения, что никогда в жизни не думал о Тебе. Называл Тебя, но не верил в Твое существование. Я даже не пытался найти Тебя, хоть и завидовал тем, кто нашел тебя и обрел в сердце своем. Но если Ты все-таки есть, но если Ты всемогущ, если имя Твое Бог, если Ты вездесущ и видишь и слышишь меня, если Ты видишь ту, которая сейчас спит вот в этой комнате, если Ты знаешь, как она любима, и как она любит, если имя Тебе действительно дано БОГ, я очень прошу Тебя: сделай так, чтоб она не умерла… Я знаю… я знаю: что Тебе жизнь одного человека, если Ты за раз можешь перемолоть миллион? Но понимаешь, она - моя Любовь… Ты это можешь понять? Тебя называют Богом Любви, и Сын у Тебя - Любовь…Так неужели не можешь сделать так, чтоб она не умерла? Каюсь, что не видел Тебя, каюсь, что не верил в Тебя, каюсь… Ты должен простить меня! ПРОСТИ МЕНЯ! И спаси Пэм… Послушай меня… Послушай меня, Твой Сын спас человечество, так НЕУЖЕЛИ ТЫ НЕ МОЖЕШЬ СПАСТИ ОДНОГО ЧЕЛОВЕКА?! Я сказал глупость, прости меня, Бог… И прости, что я осмеливаюсь обратиться к тебе. Я знаю, что я ничто, и я знаю, что я был горд, и я знаю, что это грех…Но поверь… Ты ведь видишь: теперь во мне нету ни капельки гордости… Я готов поверить в кого угодно… нет: я готов поверить в Тебя и только в Тебя, но только спаси Пэм!

254

Хочешь, возьми мою жизнь, хотя, на что она тебе далась? Что хочешь, но только услышь меня… Просто… просто мне не к кому больше обратиться… мне некому больше сказать о своем горе, мне некому больше поведать о своей Любви, о том, что она умирает, что каждая новая секунда отбирает ее у меня… Боже! Я очень Тебя прошу. ПОМОГИ!!! Я Тебя очень, очень, очень, очень прошу: не забирай мою Любовь…она уменя только одна! У меня кружится голова; мне кажется, я схожу с ума… Бросаю в форточку недокуренную сигарету, иду, ложусь рядом с Пэм. Слышу ее дыхание. Она живет… Моя Любовь, моя Душа… Шепчу: -Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… Не умирай, Пэм… НЕ УМИРАЙ! А я… Я буду жить и надеяться. На чудо… 24.04.2006

«ПАРУС ОДИНОКИЙ» Яхта получилась, что надо: вся такая белая, стройная, остроносая, с большим белым парусом, который можно было поднимать и опускать на мачте. Яхта получилась настоящая, только маленькая, и отец, закончив возиться с ней, положил ее на стол и залюбовался результатом своего двухнедельного труда. -Ну, пожалуй, и все,- сказал он, закуривая.- Яхта наша готова. Арто, которому было шесть лет, смотрел с восхищением то на отца, то на яхту и не знал, что сказать. Действительно: яхта удалась на славу. И не такая уж она маленькая, подумал он, посмотрев на яхту с близкого расстояния и представив себя, стоящим на палубе. Во всяком случае, она больше, чем трехмачтовый кораблик сына тети Ануш, с которым Арто познакомили вчера вечером. Есть чем гордиться! Когда вчера вечером сын тети Ануш (как же его звали-то?) показывал свой кораблик, Арто сказал, что его папа “строит” для него яхту.

255

-Когда же она будет готова?- спросил сын тети Ануш, но Арто не знал, что ответить. Он не был уверен, что на следующий день отец не вернется с работы поздно; может, он будет такой уставший, что просто пообедает и ляжет спать. Поэтому маленький Арто ничего конкретного не мог сказать сыну тети Ануш о сроках окончания постройки яхты. Но отец пришел с работы рано и, наскоро пообедав (недовольство бабушки: “Ты опять недоел! Хуже ребенка, честное слово!”), принялся доканчивать яхту. И вот она готова. Белая, стройная, остроносая… -Теперь нужно ее как-то назвать,- сказал отец.- Как бы ты хотел назвать нашу яхту? -Не знаю,- улыбнулся шестилетний Арто.- Ты скажи! -Давай назовем яхту “Битлис”. -А почему “Битлис”?- спросил Арто. Отец ответил: -Это название города, где когда-то жили наши предки. Там жили твой дедушка, когда еще был маленький, его отец и отец его отца. -Хорошее название для яхты,- одобрил Арто.- “Битлис”! Так и назовем. А ты видел этот город Битлис, папа? -Нет. -Ты не видел город, где жил мой дедушка, когда был маленьким, где жили его отец и отец его отца?- удивился Арто. -Нет, не видел. -Почему? -Там больше не живут армяне. Это уже не армянский город. -Раньше был армянским? -Да. Армян оттуда прогнали. -А город Битлис не в Армении? Отец вздохнул: -Была в Армении, но сейчас эта часть Армении называется Турция. Маленький Арто не совсем хорошо понял, почему его отец так никогда и не поехал в тот город, где жил его дедушка и все остальные дедушки, но решил как-нибудь, когда станет взрослым, обязательно туда поехать. И папу взять с собой, и бабушку, подумал он и смотрел, как отец пишет тоненькой кисточкой на боку (правильнее сказать “на борту”!) яхты слово БИТЛИС.

256

-Очень хорошо!- сказал он, когда папа закончил. -Конечно, хорошо,- согласился отец.- Завтра утром пойдем в садик, где фонтаны, и спустим на воду нашу яхту. -А в Армении нет моря? -Нет, Арто. В Армении нет моря, в Армении только горы и леса. Раньше было море. -Плохо.Арто покачал головой. Ему показалось несправедливым, что у Армении нет моря.- А когда у нас будет море? Отец улыбнулся: -Давай поужинаем и пойдем спать. Завтра у нас ответственный день: на воду будем спускать “Битлис”. -Так завтра ты не пойдешь на работу? -Арто? Завтра ведь воскресенье, забыл? -Забыл,- Арто счастливо улыбнулся. Он всегда бывал счастлив, когда отец не ходил на работу: это означало, что весь день он будет играть с ним, или говорить, чему-то учить… -Тогда пойдем, поужинаем (бабушка что-то вкусное приготовила) и спать… Поужинали. Говорили о яхте, говорили о школе, в которую уже с сентября пойдет учиться Арто; папа выяснил у бабушки список того, что надо будет завтра купить с рынка, а потом пошли спать. Когда бабушка и папа заснули, Арто встал с постели и побежал в столовую, подошел к фотографии мамы, которая висела в рамке рядом со шкафом с книгами, и включил свет. Посмотрел на фотографию, улыбнулся: -Мама, наша яхта готова! Завтра у нас воскресенье, и мы с папой пойдем в садик, где фонтаны, и запустим яхту. Да! Мама! Мы назвали ее “Битлис”! Там, в Битлисе жили все наши дедушки! А вечером пойдем к тете Ануш. У нее есть сын, у которого есть кораблик. Он мне показывал вчера, а я завтра покажу ему нашу яхту. Но сначала мы попробуем ее в садике… Знаешь, у сына тети Ануш теперь нету папы. Он тоже, как и ты, улетел очень далеко, на небо. И мы опять сегодня вечером пойдем к ним домой, как и вчера. Когда тетя Ануш и папа разговаривают на кухне, я и сын тети Ануш идем играть в его

257

комнату. Да! Бабушка на ужин приготовила оладьи, и я очень хорошо поел… Можешь не беспокоиться, мам, я хорошо ем… Потом Арто побежал в спальню, юркнул в постель и через мгновение заснул крепким, здоровым сном. Бабушка, которая спала в одной комнате с Арто, боясь разбудить внука, только вытирала слезы, не смея даже вздыхать, а в кабинете папа Арто ходил из угла в угол, курил и так и не заснул до самого утра. Арто снилось море, большое-пребольшое, и как по морю скользила их яхта, большая, красивая, стройная, остроносая, которую они назвали “Битлис”, и как ветер раздувал большой белый парус. 13.07.06

PUZZLE К востоку от Ефрата, Где чудный снился сон, Ни Древа нет, ни Сада. А только пыль и стон. Роман Шубин В Амстердамском порту Моряки там поют Петь им сны не дают, Рассыпаясь как ртуть --------------------------------А я плачу о тех, Что в любви мне клялись В Амстердамском порту В Амстердамском порту. Жак Брель.

1.Гора Гора не была скрыта дымкой или туманом, как обычно, и ее можно было увидеть из окна. Она была прямо напротив, очень близко, хоть и недосягаемо далеко, по ту сторону границы, и он «кожей»

258

чувствовал ее тяжелое и в то же время легкое, невесомое присутствие. Он поговорил немного с Горой, как это делал всегда, когда чувствовал себя очень одиноким. Гора в тот день не скрывалась от него, и он не почувствовал себя брошенным, отвергнутым, покинутым старым другом… Это была всем горам гора! И он точно знал, что нигде больше на этой Земле нет такой Горы. Говорят, она находится на полпути между мысом Доброй Надежды и Беринговым проливом; что она находится где-то посередине материка Евразия, центром оси Гибралтарский пролив – Байкальское озеро, центром окружности Черное, Средиземное, Каспийское моря. Древние утверждали, что именно эта Гора является «пупом Земли»; говорят также, что именно у этой Горы наиболее близко сближаются три континента – Европа-АзияАфрика. Интересно также, что эта Гора, на которой всегда много снега, не дает начало ни одной реке, речке, даже речушке... Это потому происходит, говорят, что Гора впитывает всю влагу, образовавшуюся от таяния снегов… Вот так. И Гора эта сейчас не скрывалась от него, не пряталась. Был конец февраля. Он проснулся утром, посмотрел в окно и увидел, что ночью пошел снег. Теперь, правда, светило солнце, снег искрился, и еще он чувствовал радость какую-то внутри, как будто что-то должно было в этот день случиться. Чувствовал, как внутри что-то дрожит мелкой дрожью, позвякивает колокольчиком, волнуется, затихает вдруг, потом снова принимается волноваться... Он стоял у окна, курил, смотрел на Гору, которая была прямо напротив, седая, мудрая; смотрел на снег, на солнце, и пытался вспомнить: "Что же должно случиться?" Но ничего не вспомнил, ничего не придумал; день был вроде такой, как всегда: те же сигареты, тот же кофе... Только вот снег пошел ночью, и теперь солнце светило... И еще было желание улыбаться чему-то... И неожиданно вспомнил: день рождение. 33... Подумал о том, что знает по крайней мере двух людей, которые умерли в возрасте 33 года, и потом почему-то безо всякой связи с Иисусом или Александром Македонским вспомнил сон, вспомнил свою Самую Настоящую Великую и Вечную Любовь... Вспомнил тот день, последний, осенний…

259

Он кофе выпил, стоя по-прежнему у окна и смотря на Гору, потом принял душ, оделся потеплее и вышел в город. Он думал: “Мне 33 года… Наверное, именно поэтому хочется провести какой-то итог, или вернее, обозначить те ценности, которые приобрел в этом возрасте, то к чему дошел… Это можно было назвать «Credo» - «верую», то есть то, во что я верю, что думаю… Но я даже не знаю, к чему я дошел в 33 года… честно! Могу сказать, что я не знаю правды. Иисус в 33 года знал правду. Александр в 33 года знал правду… Я – не знаю. Просто… Я люблю эту жизнь. Я люблю эту жизнь, потому что в этой жизни те, кого я люблю, или кого я любил. Я знаю, что в этой жизни трудно... я знаю, что в этой жизни порой невыносимо. Что в этой жизни больше несправедливости, чем можно вынести человеку. Но также я знаю, что человек выносит. И я верю в человека. Даже если человек болеет. Даже если человек болен, он все равно выносит. Только вот что делать с одиночеством?! И еще! Жизнь - это пазл, и состоит она из миллиона маленьких кусочков. Всю жизнь ты стараешься собрать его, и лишь в конце понимаешь, что собрал неправильно. Вся штука в том, чтоб не ошибиться, угадать, положить маленький кусочек именно на свое место. Но тут одного ума и даже хитрости мало. Тут нужно еще и везение… И почти никогда наверняка не можешь знать точно. Шанс собрать этот пазл тебе дают лишь один единственный раз… В конце концов ты понимаешь, что тебе не повезло, что ты ошибся, что ты не сумел, проиграл, прогадал…” Была осень, и от этого никуда нельзя было деться... С утра шел дождь, но потом, когда они встретились, дождь перестал, и неожиданно выглянуло солнце. Листья на деревьях вспыхнули ярким, красно-желтым пламенем, и казалось, что идешь по пожару. Но огонь этот обжигал только душу и растапливал сердце, и лишь было чувство, что тело остывает. Они гуляли по загоревшемуся от осени городу, а потом зашли в кафе. Тогда опять пошел дождь, и все стало сумрачным, неуютным, как утром, только еще сумрачнее и неуютнее. Он смотрел на Нелли, и понимал, что она, с тех пор, как он ее не видел, изменилась.

260

Они зашли в кафе. Нелли сняла куртку и повесила ее на вешалку у входа. Он же остался в своем черном длинном пальто, длинном белом до колен шарфе и черной вязаной шапке. Они сели за столик, и подошедшему официанту он заказал два кофе и одно пирожное (для Нелли) . Дождь за окном продолжал идти, и было понятно, что вечер в тот день наступит намного раньше. Он курил сигарету за сигаретой, смотрел на посетителей кафе, на улицу, где шел дождь и разглядывал официантов. Когда они только встретились на перекрестке, он подумал: а вдруг это последняя встреча? А теперь он это знал точно: по глазам Нелли он понял, что не ошибся. Он также подумал, что, может, Нелли совсем и не думала сегодня положить всему конец, а решила это, когда они сели за столик. Ведь сначала она, казалось, была рада встрече, и они поцеловались. A вот теперь… глаза у нее стали совсем другие. -Тебе и так хорошо. Тебе ничего и не нужно,- сказала она. -Но это не так. Мне нужна ты!.. И Нелли грустно покачала головой, улыбнулась горько и прошептала: -У тебя все есть. Семья, дети… Это у меня ничего нету. Это я одинока… А ты должен быть доволен своей жизнью... И он не посмел напомнить ей, что жена с детьми давно оставили его… В тот день они расстались и больше не виделись. И он потом чувствовал все время, что Нелли его не отпускает. В очередной раз это было летом... Кажется, это была пятница... Он не видел Нелли ни в ту пятницу, ни в субботу, ни даже в воскресенье и всю последующую неделю тоже. И теперь, днем следующей пятницы он думал о том, что страшно соскучился по ней. Он не мог ни позвонить ей, ни поехать к ней тоже (и то и другое Нелли запретила делать; их связь была еще тайной, и он был женатым человеком). Он сидел, тосковал, и посылал ей sms каждые полчаса и не получал ответа. Это было летом, вечером. Город, как всегда по вечерам летом, превратился в сплошной праздник. Жара спала, и люди высыпали на улицы. Многие спешили занять лучшие столики в многочисленных открытых кафе, или скамейки в парках. Некоторые же просто гуляли и смотрели на тех, кто уже сидел в кафе. В парке перед Консерваторией

261

устраивались концерты под открытым небом (струнный квартет играл все популярное из Баха, Моцарта, или духовой оркестр исполнял марши и вальсы). Огни фонарей в парках и кафе, огни машин, “цветные” фонтаны – все это пьянило, волновало, и все это было ЛЕТО… Он сидел в доме у друга и напивался. Повода особого не было, да и пить, в общем-то, не надо было в 40 градусную жару, но все равно они решили напиться. Друг – худой, длинный, с орлиным носом – с каким-то особым упрямством разливал теплую водку по рюмкам, и они с таким же ослиным упрямством пили. Уже вдребезги пьяный, он получил от Нелли sms: “Только что спустилась с крыши... Опять ничего не получилось. Ненавижу себя за трусость... Как ты?” Решил было ответить: «Что же ты со мной делаешь, …..???», с употреблением нецензурного слова, но потом подумал не отвечать вовсе. Выпил еще пару рюмок и откинулся на спинку кресла. Друг спросил: -Тебе нехорошо? Ты весь побелел. -Нет. Ничего... -Плохие новости? И он не знал, что ответить: плохо было то, что Нелли опять полезла на крышу; хорошо то, что у нее опять не хватило духа сделать это. -Не знаю...- ответил он. Он все время думал, что она его мучает, что выворачивает наизнанку, выжимает до последней капли. Он слышал много раз просьбу оставить ее в покое, но не мог это сделать, смутно чувствуя ее взаимность; и еще боялся, что она с собой что-то сделает. И он много раз слышал от нее о самоубийстве. И холодел от мысли, что Нелли все же сделает это. Это мучило, убивало... После развода он был один. Только иногда, когда приходила Нелли, занимался с ней любовью и думал, что все, кажется, не так уж и плохо, но потом каждый раз получал от Нелли sms, в котором она говорила, что они должны расстаться… Нелли наотрез отказалась выйти за него замуж.

262

И вот осенью они расстались навсегда. Он проводил ее до остановки. Он подсчитал: с Нелли связь длилась 5 лет, и за это время Нелли ни разу не сказала, что любит его. И каждый раз после того, как они занимались любовью, она замыкалась в себе, переставала с ним общаться, и это его мучило, сердило. Со временем отношения постепенно снова выравнивались, становились теплее, и по мере того, как Нелли начинала все больше тосковать по нему, она становилась добрее, ласковее, и так до очередной встречи у него дома; после чего опять все разрушалось, и, казалось, здание теплых отношений приходилось выстраивать заново. Самому себе он казался Сизифом... А в тот день, осенью, во время последней встречи он смотрел на нее, и понимал, что Нелли стала еще красивее…

2. Меннау Был уже второй день конференции. После удачного доклада, весьма и весьма довольный собой, я сидел в кафе на площади перед отелем, пил кофе и читал газеты. Конференция эта была международной, и местные газеты вовсю комментировали ход ее работы. Посвящена она была вопросам исследования древнейших цивилизаций, вопросам создания общего комитета для этих целей, и публикации научных работ по исследованию древних цивилизаций. Я сидел в кафе, пил кофе и ждал, когда мне принесут тосты. Уже на второй день конференции я ощущал сильную тоску по дому. Интервалы между короткими сообщениями по мобильному телефону между мной и моей женой Адель становились короче и все больше приобретали порнографический характер. И я открыл для себя, что слова могут возбудить, завести ничуть не меньше самого откровенного фильма… И вот в этот второй день конференции, когда я сидел в кафе напротив отеля, пил кофе, и ждал, когда мне принесут тосты, к моему столику подошла женщина, которую я еще не знал, и которая мне почему-то с первого взгляда не понравилась… Но потом… Она была в джинсах, кожаной куртке, на вид я ей дал 28-30 лет. У нее были пепельные волосы.

263

-Вы не подскажете, как найти отель «Триумвиратус»?спросила она. -Так вот он,- ответил я, несколько удивленный, и показал рукой на огромное здание отеля.- Вот он – напротив. -Господи,- всплеснула руками она.- А я с утра ищу его. -Вы собираетесь снять номер? -Я приехала на 3 дня в Меннау. У нас тут филиал нашей фирмы. В командировку, так сказать. -А я живу в отеле «Триумвиратус»,- сказал я.- Я участвую в конференции по древнейшим цивилизациям. -Я что-то читала об этом в газетах. -Выпьете кофе?- осведомился я. Она согласилась и села за столик. Женщина заказала кофе, тосты (как и я!), и мы стали болтать. Она рассказала о фирме, я – о конференции. А потом мы говорили о здешнем чистом воздухе, о том, что официанты в этом кафе все с усами, что кофе вкусный, но тосты здесь могли быть и «похрустящее», и еще о том, что нас обоих не волнует вопрос глобализации. Потом мы пошли в отель. На ее имя, как оказалось, был забронирован номер, и, поскольку она отказалась от услуг посыльного (что меня немало удивило), я помог ей донести ее чемодан. -Положите чемодан вот сюда,- сказала она, когда мы вошли в номер.- Спасибо вам. -Не стоит. Мой номер находится этажом выше. У вас 235-й, у меня 325-й. -Если мне понадобится перенести в другое место чемодан, я вам позвоню,- сказала, улыбнувшись, она. Я рассмеялся: -Буду рад опять помочь вам. Можно спросить, что вы собираетесь сегодня делать? -В смысле? -Чем вы собираетесь сегодня заняться? -Во-первых пойти в офис, и сказать, что я приехала. А потом… Потом вроде ничего особенного в моих планах не предвидится. Может быть, погулять по городу, я тут впервые. Работа все равно начнется с завтрашнего дня. А почему вы спрашиваете? -Да так… Я тоже впервые в Меннау. Погуляем вместе?

264

-Давайте. Вместе веселее. -Когда мне вас ждать? -А вы хотите меня ждать?- и ее лицо вдруг стало очень серьезным.- Знаете, я вышла из возраста романтических отношений. У меня муж, 2 сына. Я возразил: -Я тоже не мальчик. И тоже женат, и у меня 2 дочери. И поскольку мы выяснили, кажется, все, то я через 2 часа буду вас ждать в вестибюле отеля. -Договорились,- опять улыбнулась она.- Меня зовут Хельга. -Меня – Хайк, профессор Барденского университета. -Это уже лишнее. -Что лишнее?- удивился я. -Барденский университет. Можно просто: Хайк. Я рассмеялся: -Как скажете, Хельга. -Вот и отлично. Я пошел в свой номер, принял душ, позвонил домой Аделине, потом созвонился с ректором Барденского университета, рассказал о ходе конференции, он меня поздравил с докладом, потом, мне позвонили организаторы конференции и сообщили, что вечером намечается банкет в здании съездов, куда меня и приглашали. Чего греха таить? Я думал о Хельге. Думал о том, что через полчаса я встречу ее в вестибюле отеля, и придумывал, куда можно будет пойти с ней погулять. Но все это я думал без волнения, ведь я еще не знал, что у меня появился такой город – Меннау… Сидя на диванчике в вестибюле отеля «Триумвиратус», я накропал текст приветствия, который я вероятно, буду читать на банкете, как меня предупредили организаторы, и не заметил, как из лифта вышла Хельга. -Ало? Хайк? Профессор Барденского университета? Я вздрогнул и повернулся. У меня над головой стояла Хельга. Я посмотрел на часы: она опоздала на 45 минут. -Ничего, что я немного опоздала? В филиале нашей фирмы в Меннау не все гладко. Я встал.

265

-Ничего страшного. Вы не опоздали. Вернее, я и не заметил, что вы опоздали. Я писал речь. Хельга не поинтересовалась, какую именно речь я писал, и спросила: -Вы не поможете справиться с этим?- Она показала мне свой цифровой фотоаппарат. -Конечно,- ответил я.- Но думаю, лучше всего учиться на практике. -Так, значит, пойдем, прогуляемся? -Пожалуй.- У меня вдруг перехватило дыхание.- Или, может, вы предпочитаете остаться в отеле? Она еле-еле заметно, краешком губ улыбнулась: -Все же давайте сначала погуляем… И мы гуляли весь день. И вернувшись в отель, я остался в ее номере до утра… Вот таким образом в моей жизни появился город Меннау… Вот таким образом в моей жизни появилась Хельга… Мою жену зовут Аделина. Французское такое имя. У меня с ней прекрасные взаимоотношения. Мы любим друг друга, и нас, хоть мы и женаты уже 12 лет, до сих пор тянет друг к другу, и у нас часто бывает секс. Когда ты женат уже 12 лет, то, - если у тебя все хорошо с женой,- у вас с ней взаимоотношения перерастают в совсем другую область, как я называю, в высшее проявление любви, высший пилотаж. Это и любовь в узком смысле, и дружба, и какое-то партнерство, коллегиальность, абсолютное понимание друг друга, порой без слов, и полное духовное слияние. 12 лет брака позволяют сказать, что мы «росли» вместе. И под этим подразумеваются все победы, достижения, и очень редко поражения, которые мы пережили вместе... Самыми большими нашими достижениями являются, конечно же, наши 2 дочки, которыми мы уже гордимся, несмотря на то, что одной из них всего 10, другой 6 лет... Я хочу повториться: у нас с женой все хорошо, и всегда было хорошо.... Но вот так получилось, что у меня в жизни появился город Меннау... маленький такой провинциальный городок, куда я поехал однажды на конференцию...

266

Послушайте! У каждого в жизни есть свой Меннау. Я уверен в этом. Просто вот так бывает в жизни: Меннау у тебя в жизни появляется совсем неожиданно... когда ты его совсем не ждешь. Но, может быть, надеешься? Чаще всего я Хельгу видел в джинсах, сапожках, свитере – зимой, весной и осенью; летом же – в одном и том же платье, выше колен, с большими деревяными пуговицами, которые мне нравилось трогать. Она была небольшого роста, светловолосая, сероокая. Она однажды мне сказала, что когда она плачет, ее глаза становятся зелеными, но я никогда не видел ее плачущей. Я так же никогда не видел ее громко смеющейся. Она была как-то всегда спокойна, несколько иронична, но всегда нежна, приветлива… Только чувствовалось, что когда мы расстаемся, тень сожаления ложится на ее серо-зеленые глаза... И так бывало каждый раз, когда мы выходили из квартиры и пешком отправлялись на автобусную остановку. Оттуда она уезжала в Друнгильд, где у нее была своя жизнь, а я садился в свой BMW, и уезжал в Барден, где у меня тоже была своя жизнь. У нас у обоих, так сказать, были свои города, своя работа, свои семьи, одним словом, своя жизнь, и мы в своих других жизнях никогда не пересекались, да и не могли пересечься. Сюда же в Меннау приезжали 2 недели раз, чтоб встретиться, заняться любовью, снимали номер в гостинице на ночь, и потом на следующий день разъезжались по своим городам. Мы и сами затруднились бы ответить на вопрос, что это у нас. То ли это любовь, то ли что-то совсем другое. Одно понимали точно: мы с нетерпением ждали этих встреч, мечтали об этих встречах, радовались этим встречам, и все больше и больше нуждались в них и друг в друге. Я почти ничего не знал о ней, как и она - обо мне, и, казалось, это устраивает нас обоих. Мы никогда не спрашивали друг о друге. Не потому, что мы так договорились, а просто нам не хотелось этого делать; ведь то были наши параллельные жизни. Мы просто встречались, и нам это нравилось. У нас не было даже телефона друг друга, и о встречах наших мы никогда не договаривались (так повелось после первой встречи). Мы просто приезжали в Меннау и сталкивались в вестибюле гостиницы «Триумвиратус». Большего знать друг о друге нам и не надо было, как однажды сказала она. Так вот бывает в жизни...

267

И еще: ни я, ни Хельга никогда не говорили друг другу: я люблю тебя. «Давай решим,- сказала Хельга,- что это для нас только секс и ничего больше. Разрядка, так сказать. Отдохновение от обыденной жизни. Так, по крайней мере, потом не будет больно». Я, как всегда, согласился с ней. Она была права. Но мы оба знали, что, наверняка, обманываем самих себя… -Уже полвторого,- сказала она тоном человека, для которого то, обстоятельство, что нужно вставать, одеться, принять душ и не опоздать на автобус, по меньшей мере было досадно. Я открыл глаза, посмотрел на часы, снова закрыл глаза и пробормотал: -Действительно полвторого… -Нам нужно собираться,- сказала она нехотя и продолжала лежать, поглаживая мою руку, которой я обнял ее (мы так и заснули, обнявшись).- Кто из нас закажет кофе? -Ты,- сказал я и улыбнулся. Она тоже улыбнулась: -В прошлый раз заказывала я, теперь твоя очередь. -Ты хитрюга: все помнишь.- Я прижал ее к себе. Она, почувствовав себя в моих объятиях совсем крохотной (она так всегда мне говорила), промурлыкала: -Это ты хитрюга: хотел меня обмануть, заставить заказать кофе вне очереди! -Да я хитрый. Я очень хитрый. Я сейчас поцелую тебя – нежно-нежно, ты растаешь, забудешь все, и закажешь кофе. Такой, какой мы оба любим. Такой же крепкий, как наша любовь, такой же горячий, как наши тела, когда мы занимаемся любовью... Она села на кровати. -Какой же ты все-таки болтун! -Конечно! -Таких болтунов свет не видывал! -Полностью с тобой согласен,- сказал я и закурил.- Только я не знаю, что в результате этого получится. -В результате чего? -Ну, в результате моей болтовни. -Хочешь знать? -Очень.

268

-Так слушай внимательно: в результате твоей болтовни я сейчас же встану и позвоню, чтоб принесли кофе. Ты доволен? -Вполне. Ведь это то, что нам нужно. Вообще для того, чтоб ощутить себя абсолютным гением, нужна самая малость: чашка кофе. Так утверждал то ли Россини, то ли его друг Бальзак. -Ты болтун! Я рассмеялся. Она встала и, не надевая халат, голая подошла к телефону, и я смотрел на нее. Как всегда после секса с ней, у меня было странное чувство... Мне всегда казалось, что я ее знаю 100 лет, и что мы всегда были вместе...

3.Кафе Колокольчик внутри звенел и беспокоился. Он пошел в сторону своего любимого кафе “Дориан Грей”. Оно находится недалеко от Вернисажа, и там на стенах висят картины художников, как когда-то в кафе “Пикассо”… С некоторых пор он мог себе это позволить - каждое утро приходить в кафе “Дориан Грей” за Вернисажем и выпивать чашку горячего шоколада. После того, как книгу купило одно крупное издательство США, он многое себе мог позволить. Кроме, пожалуй, одного – вернуть семью. Когда тайная связь с Нелли оказалась явной, жена ушла от него, забрав с собой двух дочек… Большая чашка горячего шоколада была его детской мечтой, ибо от него в детстве прятали шоколад по причине аллергии... А вот теперь аллергии уже не было, и денег было столько, что он мог каждое утро выпивать по чашке настоящего горячего шоколада. -Доброе утро. -Привет. Я сегодня рано. -Не имеет значения. Сейчас я принесу ваш шоколад и булку. -Спасибо... Он открыл на столе компьютер и стал читать то, что написал вчера, А потом стал писать. Абзац за абзацем, за диалогом диалог... И не знал, что из этого получится. Но каким-то внутренним чутьем он чувствовал: то, что началось писаться вчера, не закончится

269

выкидышем. Доказательством тому был колокольчик, не унимающийся внутри... Шоколад обжигал горло, согревал душу, и булка таяла во рту. Он писал новую книгу… Очень часто вдруг с полуиспуганной радостью ловил себя на том, что мысли о ней не причиняют больше боли. “Ты отпустила меня, Нелли? Я свободен?” И на душе становилось как-то спокойно...

4. Доктор Он встал, надел пальто и вышел. Ему надо было перейти улицу, пройти по парку, выйти на площадь, и обогнув ее, войти в здание Центральной больницы. Он почему-то был уверен, что все хорошо, что все обойдется. И он жалел лишь о том, что пришлось уйти из офиса и пропустить ленч с друзьями. -Это серьезно, это очень серьезно,- сказал доктор, посмотрев на него поверх очков.- Много было обмороков? -Да нет... всего три раза,- ответил упавшим голосом, смотря прямо в глаза доктору.- Последний - две недели назад. -И вы только теперь обратились к врачу? -Я не придал этим обморокам особого значения. -Напрасно, молодой человек. Вы хоть знаете, что с вами? -Нет. -А с нервами у вас все в порядке? -Что со мной, доктор? Я взрослый человек, прошедший войну... -И вы уверены, что хотите это знать? -Да. -Хорошо. Тогда посмотрите-ка на этот снимок. Видите? Это ваш череп. А теперь посмотрите на это пятно. Оно величиной со сливу среднего размера. Это опухоль... И ничего с этим поделать нельзя... -Ничего поделать нельзя...- повторил он эхом. -Абсолютно ничего. -И я умру?

270

-Знаете, это удивительно, что вы до сих пор живы... Вы можете умереть в любое время. -И никакой надежды,- то ли констатировал, то ли спросил, и почувствовал, как тоска сдавила вдруг сердце. Знакомая тоска, знакомая еще с войны, когда было так безнадежно, когда знал наверняка, что убьют. -Никакой надежды. Мне очень жаль. У вас есть семья? Ничего не ответил на это... -Вы можете идти. Мы вам ничем не можем помочь... Он вышел на улицу с каким-то чувством тошноты, пустоты в желудке, с замерзшими пальцами рук, хоть в больнице было жарко, и, подумав, понял, что это СТРАХ… Что же делать?!- подумал он, вернее прорыдал в уме. И ком подкатил к горлу, захотелось крикнуть, громко, смотря на небо и покачав кулаками. Но вдруг успокоился и сам себе ответил: что делать, что делать! Просто жить… И он вернулся на работу. Поздно вечером, когда все уже разошлись по домам, он все еще сидел в офисе и тупо глядел в монитор компьютера. А потом позвонил жене: -Одевайтесь. Через пятнадцать минут буду. Поедем в ресторан ужинать. -С чего это вдруг?- удивилась жена, и его как-то задело ее удивление... -У меня просто хорошее настроение,- ответил он.- Итак, я буду ждать вас через пятнадцать минут у подъезда,- и бросил трубку. Когда ехал к дому, и потом, уже когда вместе с женой (красавица!!) и дочерью (ангел!) ехал к ресторану, опять вспомнил разговор с доктором. Он знал, что жена ни о чем не должна догадываться, и еще у него было такое чувство, будто он едет справлять по себе поминки. Мысли перескакивали с одного на другое. Что-то черное давило на грудь, мешало дышать. Главное вести себя так, как будто ничего не случилось, думал он. Теперь уже нужно будет играть роль. Сумеет ли? Нужно суметь! И вдруг опять подумал, что не хочется умирать... дело

271

было не в том, что рано (рано! 30 разве не рано?!), а просто почеловечески не хотелось умирать... Потом вспомнил, как сказал доктор – размером в спелую сливу… Потом его стошнило, прямо в машине.

5. Мери Луч раннего летнего воскресного солнца проскользнул между занавесками и, пробежав по грязному ковру и запыленному паркету, перекинулся на диван-кровать, пробежал по простыне, и, поднявшись чуть выше, прыгнул на подушку и горячей волной накрыл глаза спящей женщины. Лучу солнца не сразу удалось ее разбудить, но, когда женщина все же проснулась, солнце поднялось еще выше, и луч исчез из комнаты, в которой опять стало полутемно. Женщина застонала. То ли оттого, что ее разбудили, то ли оттого, что сразу ощутила страшную сверлящую головную боль. Женщина стала вспоминать прошедший вечер, медленно, с трудом выковыривая из отравленной водкой памяти осколки, остатки событий. Да, опять была соседка с нижнего этажа, законченная, как и она сама, алкоголичка, опять пили, опять напились. И женщина подумала (в который раз), что не помнит, как соседка ушла. Пересилив боль в глазах и голове, женщина посмотрела на стол и радостно отметила, что в бутылке осталось еще немного водки. Женщина встала, держась за спинку стула, чтоб не упасть, качаясь и охая, подошла к столу и из горла выпила оставшуюся в бутылке водку. В голове появился приятный шум, разум, казалось, сразу же прояснился, и поутихла боль в глазах и в висках. Женщина закурила и, теперь уже увереннее стоя на ногах, прошлась по комнате, тихо напевая под носом арию из Севильского цирюльника: «Бонасьера, миль сеньоре!». Таким образом, опохмелившись остатками вчерашней водки, женщина (дипломированный доктор искусств, в прошлом профессор университета), стала чувствовать себя человеком. Она подошла к большому зеркалу в прихожей, посмотрела на себя («опять спала голая, бесстыжая!»), и решила принять душ. Стоя под почти кипящей струей воды, она вдруг почему-то разрыдалась. Ей стало очень себя, и она рыдала, и сквозь слезы, которые растворяла горячая вода, повторяла одно и то же: «Сукин ты сын, мать твою! Дерьмо!

272

После душа она, не вытираясь и не надевая халат (она никогда не вытиралась после душа), пошла в комнату и стала звонить соседке (все же надо же узнать, как она). Но телефон молчал, и она вдруг почувствовала тошноту. Так всегда с ней бывало, когда она чисто интуитивно ощущала близость опасности. После трех неудачных попыток дозвониться до Марго, Мери решила все же одеться и спуститься вниз: «Телефон у Марго орет громко, невозможно, чтоб она не проснулась». Открыв дверь своей квартиры, и выйдя на лестничную площадку, Мери замерла: снизу доносились голоса людей, кто-то кричал… Перед дверью Марго было много народа, сама дверь была открыта, и Мери вошла. На полу в центре комнаты лежала Марго («очень мертвая»,- как подумалось Мери), а вокруг ходили какие-то люди и полицейский. -Кто вы?- спросил полицейский. - Я соседка с верхнего этажа… мы были подругами… -Ваша подруга мертва. У нее разрыв сердца. Она была очень пьяная. Сердце не выдержало. -Марго…- прошептала Мери. -Вы вместе пили?- спросил полицейский, внимательно всмотревшись в ее глаза. -Да… -Где вы работаете? -Я не работаю… Уже давно. -А раньше? -Я доктор искусств. Я была профессором Университета. -Вы можете обещать мне, что не покинете город в течении недели? -Да. -Вы можете идти. -Хорошо… Хорошо… Поднявшись опять к себе в квартиру, Мери оделась, а потом пошла в музей Современного искусства. В музее она пробыла около 4 часов – вплоть до закрытия. Вернувшись домой, она решила для себя, что больше никогда не будет пить. И позвонила своему бывшему мужу.

273

6. Девушка -Здравствуйте, простите, можно присесть за ваш столик? Я вам помешала? Вы что-то писали? Вы писатель? Вы книгу пишете?! Такое количество вопросов, посыпавшихся на него градом, он переварить сразу не мог, и только поднял глаза на девушку, и удивленно уставился на нее. -Простите?- только спросил он и почему-то почувствовал себя очень глупо. Девушка рассмеялась: -Вы не возражаете, если я сяду за ваш столик? Он засуетился: -Конечно, конечно, присаживайтесь... Девушка села и бросила взгляд на пепельницу, в котором была уже целая гора окурков -Вы, наверное, сидите тут уже не один день, раз выкурили столько сигарет,- сказала она смеясь. -Совсем нет,- с какой-то необъяснимой гордостью ответил он.Всего пару часов. -Да-а-а-а-а,- улыбнулась девушка.- Вы самоубийца? -Надеюсь, что нет... Подошедшему официанту девушка заказала кусочек “Пьяной вишни” и чай. Ей было, как он подумал, лет 18. Она улыбалась ему почему-то, и ему показалось, что ей хочется о чем-то спросить. И вот она спросила: -Так вы писатель? О чем вы пишете? И он подумал, что какой бы ответ он теперь ни даст, получится глупо... В ответ он спросил: - Вы любите читать книги? -Да,- рассмеялась девушка,- странно, правда? -Почему? -Ну, мои сверстники, особым книголюбием не отличаются. Но я другая. Я люблю читать...- Она замолчала, увидев, что он улыбнулся. Он произнес: -Я вижу, что вы другая... -Мне нравится, когда так говорят,- сказала девушка и опять улыбнулась.- Еще бы, не так ли? -Пожалуй.- Он снова закурил, и стал закрывать компьютер.

274

Девушка встрепенулась: -Я вам помешала? Вы хотели еще писать, и я вам помешала? Хотите, я пересяду за другой столик? -Нет, не надо. Сегодня, пожалуй, достаточно, да и не пишется особо... -Сегодня удивительный день,- сказала девушка.- Все с утра не так, как надо, да еще и познакомилась с настоящим писателем... -Знаете,- удивился он,- у меня такое же чувство... Не знаю почему… Но мы, однако, еще не познакомились... -Действительно,- снова заулыбалась девушка,- меня зовут Сати. Скажите, а почему же у вас такое чувство, что сегодня какой-то особый день? Может, у вас день рождение? -Точно!- вспомнил он.- У меня сегодня день рождение. Как же я забыл?! Вы угадали. -Чудеса!сказала девушка, которую звали Сати.Познакомиться с писателем, у которого день рождение!.. Вы не сказали, как вас зовут! Ох, я такая рассеянная! Он назвал свое имя, и девушка с сожалением отметила, что не читала ни одной его книги. Он сказал, что ничего страшного в этом нет, тем более, что у него только одна книга. -Для писателя вы слишком поздно начинаете.- сказала девушка, и он с этим тоже согласился. Она же подумала, что с этим писателем очень удобно: он во всем с ней соглашается... И она сказала ему об этом: -Мне нравится, что вы всегда со мной соглашаетесь. -Это всем нравится, не только вам,- ответил он.- Ведь мы считаем умными тех, кто соглашается с нами; тех же, кто не разделяет наши мнения или убеждения, мы считаем глупцами по меньшей мере... Она посмотрела на него широкими полуудивленными глазами и произнесла: -Вы умный... Он усмехнулся: -Вовсе нет. Просто я писатель. Я должен знать такие вещи. На девушке был толстый длинный свитер, шарфик-косынка и смешная беретка с помпончиком. Все десять пальцев ее рук были в кольцах без камней (просто железки, подумал он), и она была в очках

275

(много читает, вспомнил он, хотя и подумал, что это ничего и не означает). Покончив с «Пьяной вишней» и с чаем, девушка достала из сумочки-рюкзачка сигареты и закурила. У нее, отметил он, были красивые, тонкие, длинные пальцы. -Можно спросить?- поинтересовалась Сати. -Конечно! Сегодня можно все. Сегодня у меня ведь день рождение. -Неужели можно все?- И он разглядел в ее карих круглых глазах нечто бесовское... -Можно,- сказал он. -Ну так вот... Откуда берутся книги? Он опять усмехнулся, и опять закурил. -Точно этого не знает никто. И у каждого свои догадки. -Какие же догадки у вас?- спросила девушка. -Для меня это не только догадка: я это знаю точно: книги берутся из двух вещей. -Каких же? -Чашка кофе и сигареты. -А если попроще? -Попроще – из чашки горячего шоколада. Девушка рассмеялась. -Лукавите, не хотите говорить… -Вовсе нет, поверьте. Я сказал правду... Девушка закурила новую сигарету. -А вы верите, что великие люди – это особая каста? Может, они лишь удачливее?- спросила девушка. -Понимаете, все великие люди были очень просты, очень «человечны», всегда глубоко скромны. Однако, когда читаешь их жизнь, или изучаешь их творчество, тебя не оставляет впечатление, что они что-то такое знали…что-то еще. Это какая-то тайна, вернее особая тайна особой посвященности в особое таинство. Это Великие люди. Чувствуешь, что эти люди напрямую были связаны с Космосом. Как бы сказать… это были люди, которые, казалось, тесно общались с Богом. Что представляешь, когда думаешь о Себастьяне Бахе? Что он сидит на одном из облаков, где-то на небесах, на соседнем облаке сидит Бог, и они беседуют… Бог с Бахом. Наверняка, философствуют. А вообще,

276

представляете, такую вещь? Каждый год, где-то там на Небесах собираются Великие на своеобразный банкет-бал. Представьте: где-то в углу, прислонившись к подоконнику, попивая вино, беседуют Моцарт и Леннон. Хемингуэй спорит со Стендалем, хотя они в общем-то согласны друг с другом, Гете с большим интересом разглядывает Луция Аннея Сенеку… Вообще-то это, конечно, больше похоже, должно быть, на шабаш, но все же интересно Да! Еще одна вещь, на счет того, что великие знали какую-то тайну. Такое не оставляет тебя, когда думаешь о Леонардо. Когда думаешь о нем, невольно задумываешься о том, что он знал нечто такое, что его самого очень пугало, и он сделал все возможное, чтобы никто об этом не знал. И еще: верится с трудом, что Бетховен или Моцарт, будучи людьми глубоко скромными, все же не чувствовали в себе гениальность, не знали бы об этом. Помните, Бетховен однажды сказал: «Князей и королей было и будет тысячи, Бетховен же один…» -Вам нравится говорить о Великих людях? Вы так воодушевленно говорите… -Да, очень… Великие люди со многим нас смиряют в этой жизни, которая так или иначе нелегка, а порой и трагична. Когда я думаю о великих людях, или говорю с ними в душе, мне это всегда помогает. Они всегда мне помогают, как бы тяжело мне ни было. Знаете, когда вам очень тяжело, возьмите и прочтите одну из этих книг: «Жизнь Бальзака» Андре Моруа, или Цвейга; «Жизнь Бетховена» Ромена Роллана. Бальзак и Бетховен… Ибо, наверное, никому из великих людей не было так плохо, как этим двум гениям; и никто, кроме как Бетховена и Бальзака с таким упорством не «брали судьбу за горло, и не давали, чтоб она сокрушила их». Вы знаете, однажды Бальзака повели на симфонический концерт. Играли «5-ю» симфонию Бетховена. Прослушав симфонию с невероятным вниманием, Бальзак, когда оркестр закончил играть, повернулся к друзьям и со слезами на глазах произнес: «вот кто меня понял бы до конца. Мы так похожи с ним…». -Вы, по-моему, более чем идеализируете великих людей, сказала девушка. -Нет, Сати. Просто я их люблю, и, как мне кажется, понимаю. Мне с ними всегда интересно общаться.

277

-Помилуйте, так они же все покойники! -Может быть, именно поэтому и интересно,- улыбнулся он.Ведь они не могут ответить. Хотя знаете, иногда мне кажется, что они мне отвечают. Вот недавно совсем, Хемингуэй на меня рассердился изза того, что я не точно описал местность… -Вы псих? Он удивился: -Почему?? По-моему, нет…

7. Амстердам Улыбаться самому себе натянутой улыбкой: “Из пункта А в пункт Б выехал поезд”... Посмотреть в окно. Серое небо, заснеженные поля. Вороны, сидящие на електрических проводах, время от времени лениво перелетающие с места на место. Холодное, ноябрьское утро. Поезд увозит тебя все дальше из Дуйсбурга, из одного немецкого городка в другой, из одной станции в другую, и это действительно похоже на задачку по арифметике, какие решали в детстве: “Из пункта А в пункт Б выехал поезд…” Однако сейчас, во взрослой жизни слишком много неизвестных. Скорость, расстояние, время (чуть более суток?) – неизвестны. Самое же большое неизвестное - причина, по которой, никому ничего не сказав, покупаешь билет, срываешься, как говорится, с места и едешь. В АМСТЕРДАМ (повесть Камю, песня Жака Бреля, рассказы)… Просто вздумалось, просто захотелось, просто потянуло. Теперь в Рейн-Вестфалии, Амстердам кажется еще очень далеким, недосягаемым, и лишь задачка в голове по арифметике со всеми неисвестными: “из пункта А в пункт Б выехал поезд!” И опять посмотрел в окно: серое небо, заснеженные поля, вороны, сидящие на електрических проводах, время от времени лениво перелетающие с места на место.... И еще ужасно хотелось курить, но лень было идти в салон для курящих. И еще он чувствовал холод: откуда-то явно продувало. Ему было холодно и как-то муторно на душе, и все это от того, что почти не спал ночью (говорили, смеялись, дурачились, пили пиво, пиво и еще раз пиво). Если уж решил сбежать в Амстердам, нужно было спать ночью, подумал он. Надел наушники, подключенные к флэш-карте, спрятал руки в карманы куртки, закрыл глаза и начал слушать Баха… Когда ты едешь один, когда ты одинок, лучше всего слушать Баха:

278

очень помогает, ибо начинаешь верить в Бога… А там, дальше уже посмотрим... Задремал. Во сне вспомнился путеводитель: “Амстердам. Первое упоминание – 1275 год. Столица Нидерландов. Расположен в провинции Северная Голландия в устье реки Амстел. 55022` с.ш. 4054`в.д. Амстердам соединен с Северным морем каналом. Население 743, 4 тыс. чел. Своим возникновением город обязан дамбе, обезопасившей район от наводнений. Происхождение города зафиксировано в его названии (Dam – по-нидерландски дамба). К XV веку Амстердам стал крупнейшим торговым городом Нидерландов. Флаг и герб: три креста св. Андрея, которые обозначают три достоинства города: доблесть, твердость и милосердие. Народная традиция также связывает эти три креста с тремя угрозами этому городу: водой, огнем, эпидемией…” Кто-то его толкал в плечо. Он вздрогнул, проснулся, открыл глаза, посмотрел: девушка в черной вязаной шапочке и синей куртке. Стояла над ним, что-то говорила. Он снял наушники. -Простите, я не расслышал,- сказал он по-английски. -Я это поняла... Вы не могли бы взять с сиденья вашу сумку? Мне негде сесть, а это мое место...- сказала девушка тоже по-английски и указала на его черную, кожаную сумку. -Да, конечно...- Он взял сумку, положил на пол, под сиденье, еще больше отодвинулся в сторону окна. -Mersi,- поблагодарила девушка по-французски и села. От нее пахло духами Шанель «Шанс». Она достала из рюкзака чипсы, а также CD-player, надела наушники.- А что вы слушали?- спросила она. Он удивленно уставился на нее, а потом ответил: -Иоганн Себастьян Бах. -Серьезно! -Конечно. Они рассмеялись. Девушка положила диск в плейер, откинулась на спинку сидения, положила ногу на ногу и стала есть чипсы, и он со вздохом подумал, что разговор их на этом, видимо, закончился. Хорошо бы пойти и покурить, подумал он, но вместо этого снова включил Баха. А потом подумал, что, наверное, он кое-что недооценил, упустил что-то важное в этой девушке, которая села рядом с ним, ибо

279

она вскоре опять толкнула его в плечо, и ему пришлось снова снять наушники. Он посмотрел на нее. Ее лицо было очень близко, карие глаза широко раскрыты, губы ярко накрашены. -Хотите чипсы?- спросила она. -Нет, спасибо. -А я люблю чипсы. -Разве что с пивом. -Согласна. С пивом это здорово… Ладно,- вздохнула девушка,можете и дальше слушать своего Старика. Не буду мешать. -Вы не мешаете.- Он улыбнулся.- Болтать с красивой фройлейн в поезде куда приятнее, чем со стариком Бахом философствовать. -Вы это серьезно?- Она повернулась к нему. И опять ее лицо стало очень близким, опять карие ее глаза были широко раскрыты, и опять был этот ярко накрашенный рот. Он улыбнулся: -А вы так не считаете? -Ну, вам виднее,- сказала она.- Куда вы едете? -Амстердам. -Никогда не были? -Нет,- сказал он. -Там хорошо. -Знаю. -Откуда вы можете знать, если никогда не были там? -Просто знаю. -Странный вы... -Так получилось... Странный... К тому же есть прекрасная повесть Альбера Камю, где действие происходит в Амстердаме, и еще одна из знаменитейших песен Жака Бреля. -Послушайте, а череп вам не жмет? Бах, Камю, Брель. Не слишком ли много и сразу? Он рассмеялся: -Иногда жмет, особенно летом... Девушка рассмеялась. -А что слушаете вы?- спросил он ее. -Blackmore’s Night. -Тоже серьезно. Хотя мне Ричи нравится больше в Deep Purple.

280

Девушка вздохнула: -Нет, видимо, вам череп действительно жмет. Вы и про Ричи знаете. Он ничего не ответил. И только подумал: пришло время спросить, как зовут эту девушку, или нет? Пока он решал это, девушка сама спросила: -А как вас зовут? Вот так сразу, легко, просто... -По-английски это будет Джэйк, Джэйкоб... -Вы не похожи на англичанина, и на немца, и на француза. Немного на итальянца… -Я армянин. -Армянин? Едущий в поезде в Германии? Поразительно!Девушка рассмеялась. -Это тем более поразительно,- сказал он,- что этот самый армянин в Германии, в поезде знакомится с девушкой... -Француженкой,- вставила она. -Француженкой,- продолжил он,- которая не спрашивает, кто такие армяне. -Я знаю, кто такие армяне,- улыбнулась девушка. -Вот я и говорю: поразительно. -И вы приехали в Германию? -Да. Командировка. Это была его уже вторая командировка в Германию, однако, в Амстердам он решил съездить впервые. В прошлый раз времени было так мало, что он толком ничего и не понял; только были немцы, которые делали вид, будто плохо понимают и говорят по-английски. Теперь же времени было более чем достаточно. Он познакомимлся со всеми возможными пивными, барами и кафе, даже с товарищами на 1 день съездил в Билефельд и вернулся. Теперь он вот ехал в Амстердам… Он знал, что товарищи не будут искать его. Во всяком случае, еще неделю не будут искать: ведь именно до конца командировки их осталась неделя. За это время, подумал он, можно вдоволь погулять по Амстердаму… -А чем занимаетесь вы?- спросил он девушку, которая сидела рядом с ним и только что закончила есть свои чипсы. Девушка ответила:

281

-Я свободный художник. Занимаюсь фотографией. Снимаю разные места, города, замки, людей и все такое. Потом мои фотографии покупают известные журналы. -Здорово,- сказал он. -Конечно. -А хотите, я вам покажу Амстердам? -С удовольствием. Вы его хорошо знаете? -Да. Мой второй муж был голландец. И я несколько лет прожила в Амстердаме. -Может, вам не хочется ехать в этот город? -Хочется. Муж тут ни при чем. Мы с ним расстались спокойно, без претензий друг к другу. -Хорошо. Значит, вы мне покажете Амстердам. -Покажу. Но с одним условием. Он опять с удивлением посмотрел на нее: -С каким? -Вы мне расскажете историю Армении. Мне скоро ехать на восток. И это хорошая возможность. -Нет,- сказал он. -Почему? -Слишком долго рассказывать. -Вы так хорошо знаете историю? -Да. И потом история-то эта пятитысячелетняя! -А если б рассказали, с чего бы начался ваш рассказ?- спросила девушка. -Всемирного потопа и Ноя. -Шутите? -Отнюдь. Ведь прародитель армян Айк (Hayk) был правнуком Яфета, сына Ноя. -Я не знала этого. -Не обязательно же все знать! -Я до сих пор думала, что чем больше знает человек, тем лучше. -Вы ошиблись: чем больше знает человек, тем больше он несчастен… Хотите пойдем покурим? -Почему вы решили, что я курю?- спросила девушка смеясь. -Ума не приложу. Но ведь это так?

282

-Так. Вы угадали. Пойдем курить. И они пошли. Там было холодно. Они закурили. Девушка глубоко затягивалась и с шумом выпускала изо рта дым. Акоп отметил, что она очень худая… Худая, тонкая, длинная… -Как вас зовут? -Элен. -И сколько вам лет? -Вы не думаете, что девушке таких вопросов воспитанные мужчины не задают? Акоп усмехнулся: -У меня есть смягчающее обстоятельство: я еще и преподаватель (некоторых из нас посылают в технические ВУЗы, где мы готовим кадры), я, так сказать, еще и педагог, и вам Элен, судя по всему, столько же, сколько многим из моих студенток. -Ну разве что уже окончившим институт: мне 25, дважды разведена, детей нет. Вы удовлетворены? -Не сердитесь. -Не буду, если не будете сердить, Жак. -Как вы меня назвали? -По-французски,- улыбнулась Элен.- Акоп – слишком сложно. -Ну что вы! А если б меня звали Мкртич? Это вообще невозможно было бы произнести. Девушка рассмеялась. -А вы не похожи на преподавателя института в традиционном смысле. Сколько вам лет? Он ответил: -Я уже старый: 35 -Да вы точно уже старик!- поддразнила она его. Он рассмеялся и подумал, что точно он эти 3 часа 45 минут, которые остались до Амстердама, не будет скучать.

8. Свобода Гулял по городу. Ощущение какой-то свободы… Я уже давно не работаю в фирме, продающей компьютеры, и вообще я нигде не работаю… С тех пор, как книга вышла в США. Это прекрасное чувство: в то время, как все спешат на работу, ты просто гуляешь и

283

исследуешь других… И это не означает, что ты не работаешь вовсе: ведь ты утром проснулся очень рано и писал… Оставил компьютер в кафе “Дориан Грей”, вышел на заснеженную улицу… На душе было спокойно, чувство какого-то удовлетворения (ведь писал книгу!). Морозный воздух щекотал нос, и еще почему-то чувствовалась весна… Странно… Ведь весны настоящей не было и в помине… Время: близко к полудню… Переходя очередную улицу увидел, как из школы напротив, выходят дети… В душе поднялся какой-то переполох, который сразу же затух… И я был рад, что заволновался не очень сильно, а просто стал вспоминать то время, когда был школьным учителем… 13 лет проработал школьным учителем… Кстати, женатым тоже был 13 лет…

9. Calipso (творчество) Они вставали вместе, пили кофе в постели, завтракали, потом Надя уходила на работу, а он оставался один и мучился. Сидел час, другой за письменным столом (он говорил, что он на краю великого то ли изобретения, то ли открытия), потом вставал, начинал ходить из одного угла комнаты в другой. Много курил и упрекал Надю за то, что она оставляет его одного мучиться, а сама уходит. Гарик, конечно, понимал, что она зарабатывает деньги для них обоих (ведь он нигде не работал), но эта мысль не утешала, а скорее наоборот, заставляла мучиться еще больше. Гарик о многом думал, когда оставался один. О том, например, что Надя настолько старше его, что это как-то со стороны выглядит не очень, и что это неестественно... Что она работает, а он лишь готовится сделать великое изобретение. Что он живет в ее доме, как в тюрьме (она его запирала на ключ), и однажды, когда он попытался запротествовать, она выпалила: -Я хочу, чтоб ты делал свое изобретение, а не шлялся где попало. Ты никуда не уйдешь, пока не закончишь с этим изобретением. Не забывай, что ты уже год живешь за мой счет.

284

И Гарик решил смириться. В конце концов, думал он, все не так уж и плохо. Ведь в противном случае ему пришлось бы уехать обратно в свой город. А этого он не хотел больше всего на свете. И он с какой-то панической поспешностью отгонял от себя мысли о родном городе, где все друг друга знали, и поэтому всегда было душно. В своем родном городе у него было много долгов когда-то, и он чуть было не наложил на себя руки... Но вместо этого, он занял деньги на билет у школьного друга Мики и сбежал в столицу, где и познакомился с Надеждой (в течении месяца она погасила все его долги). В Москве ему некуда было идти, негде было жить, и он остался у Нади, став ее любовником. Надя была очень хороша в постели; Гарик давно мечтал найти такую: опытную, ненасытную. А Надежда была именно такой, и в постели никогда нельзя было сказать, что она настолько старше его. У нее была гладкая кожа изумительной белизны, красивые стройные ноги, упругая грудь, и в постели она была юной дикаркой, очень часто подшучивающей над его худобой -Тебе нужно много есть, а то как скелет совсем…- и целовала его. И ему нравилась ее ненасытность и осознание того, что этот вулкан, который спал много лет (Надя развелась 10 лет тому назад и с тех пор у нее никого не было), разбудил он. И Гарик об этом тоже думал, когда оставался один в квартире Надежды и ходил из угла в угол. И еще он вспоминал свою первую встречу с ней. И думал всегда, что ее в тот день послал на ту улицу Господь Бог. Да! Именно Он. И теперь Он ждал от него ВЕЛИКОГО ИЗОБРЕТЕНИЯ, заказанный через Надю. И вся прошлая жизнь казалась ему теперь ненастоящей, каким-то странным, нехорошим, необъяснимым сном. Жена, дети, друзья, коллеги, враги, - все теперь виделось, как сквозь туман, и Гарик даже спрашивал порой себя: неужели это было со мной? Ибо вся та прошлая жизнь казалась теперь ненужной, напрасной, никчемной. А настоящей была Надежда и Изобретение, которого еще не было… Когда Надя возвращалась с работы, то первым делом спрашивала, получилось ли у Гарика что-то; писал ли он свои

285

бесконечные формулы и задачки? И когда Гарик отвечал, что “опять ничего”, она целовала его и произносила своим журчащим, как ручеек, голосом: -Ничего. Завтра получится. Ты просто силы аккумулируешь…

10. Сати, или опять Гора В этой квартире было холодно, неуютно, казалось, грязно... И он это как-то остро все почувствовал, когда оделся, подошел к окну, закурил. Гора была скрыта дымкой или туманом, и ее нельзя было увидеть из окна. Он просто знал, что она прямо напротив, очень близко, хоть и недосягаемо далеко, по ту сторону границы, и даже чувствовал ее тяжелое и в то же время легкое, невесомое присуствие. Он хотел поговорить с Горой, как это делал всегда, когда чувствовал себя очень одиноким, но она словно скрывалась от него, и он почувствовал себя брошенным, отвергнутым, покинутым старым другом… Он стоял у окна курил, и думал о Горе; жалел, что ее не видно. Он не смотрел на Сати, которая все еще тяжело и порывисто дышала, закрыв глаза и вытирая слезы. Он знал, что это были не слезы боли, а слезы наслаждения, высшей точки счастья… Когда Сати перестала всхлипывать и, успокоившись и все еще продолжая лежать на кровати, тоже закурила, он подумал, что нужно будет не забыть купить хлеба и колбасы (он вдруг почувствовал страшный голод). Он вдруг подумал о жене и детях, и вздрогнул... подумав о них, он ничего не почувствовал - впервые с тех пор, как жена с девочками ушла от него... Он вообще в последнее время мало, что чувствовал... -О чем ты думаешь?- спросила Сати. -Ни о чем,- ответил он и сразу же начал думать о том, какого черта он делает в этой квартире, да еще и с Сати. И вообще: какого черта он переспал с ней? И ему вдруг очень захотелось убежать. Вот так: бросить Сати тут, на кровати, голую, накинуть на себя куртку и сбежать. Оказаться дома, в тепле, поесть. Сати стала одеваться, и он не хотел смотреть на нее. А только – поскорее сплавить ее, и пойти домой... Он знал,что в этот день он будет несколько рассеян, не сможет ничего делать и пораньше ляжет спать и заснет...

286

И даже не пошлет привычный sms Нелли с пожеланием “спокойной ночи”. Впрочем, Нелли ему с самой осени не отвечала на sms 28.1.2008 г. Ереван

ЛЮБОВЬ НА ГОД (Зима, весна, лето, осень) ГЛАВА 1. Лето, Вика, церковь на Крепостной улице и самолеты. Было воскресенье. Мы с Викой гуляли по Крепостной улице Теофиля вверх и вниз. Вика почти все время молчала, и не столько потому, что так принято вести себя скромной даме, сколько потому, что она еще не умела говорить (ей совсем недавно исполнилось 2 года). Только иногда, когда она встречала какое-нибудь животное размером не больше немецкой овчарки, она показывала пальцем, и, привлекая мое внимание к интересному объекту, произносила один слог имени животного. Приблизительно это происходило так: -Папа, Ба!- Это означало «соБАка». Или: -Папа, Ко (КОшка); пти (ПТИчка). Надо заметить, что Вике было глубоко плевать на всяких «прямоходящих» и, может быть, «разумных». День был солнечный, светлый. Я старался полностью отдать себя этому воскресному дню, постараться отключить мозги, что означало постараться отдохнуть перед новой рабочей неделей. Гуляя так по Крепостной улице, мы с Викой вдруг услышали колокольный звон, песнопение и направились к церквушке. Построенная еще в 13 веке, она приютилась между двумя высотными зданиями на Крепостной улице. Раньше церквушку эту со стороны улицы скрывало здание Института языков, и ее нельзя было увидеть, однако полгода назад здание Института снесли, и теперь, после пятидесятилетнего «плена», церковь вновь предстала глазам

287

граждан; после семядисетилетнего молчания, она снова ожила, и в ней стали проходить воскресные службы. Крестово-купольная церковь очень маленькая, крохотная, и поэтому молящиеся в основном стояли у входа, во дворе. Там же люди ставили свечки на длинном столе под тенью большого дерева. Говорят, раньше здесь был большой пышный сад, окружающий церковь. Мы с Викой послушали службу, увидели, как люди по двоетрое входили в церковь и, крестясь, выходили из нее, чтоб поставить свечку. Хоть я и очень хотел, но не последовал их примеру: во-первых, Вика еще не крещеная, и я не знал, можно ей войти или нет, да и сам я не был готов в тот день, что-то меня удерживало. Потом мы пошли в сторону Лебединого озера, где давно уже нет лебедей, а оттуда через площадь Оперы вышли на Проспект. Прочитав вместе с Викой афиши Театра Оперы, балета и Филармонии, мы по площади Франции перешли к зданию Консерватории. В парке перед Консерваторией есть кафе под открытым небом. Мы сели неподалеку от кафе на скамейке, и моя дочка стала смотреть по сторонам. -Папа, Пти! -Да, птичка… видишь, она клюет семечки, которые кто-то рассыпал. Вика кивнула и улыбнулась. А потом она указала пальцем на большие зонты над столиками кафе и сказала: -Фе… -Да, это кафе,- подтвердил я и запнулся… За одним из столиков сидела Лили. Одна. Я не почувствовал удара тока, сердце не застучало, дыхание не остановилось… Я просто почувствовал страшную, неимоверную, нестерпимую тоску… Это было похоже на тоску по дому, который сгорел дотла во время пожара. И еще ощущение того, что дом этот уже не вернуть…Я знал, что Лили меня не видит. Я знал, что я не окликну ее. Я знал, что не подойду к ее столику… и еще я знал, что ничего не смогу поделать с воспоминаниями, нахлынувшими на меня сразу и неотвратимо. Я позвал Вику, которая погналась за бабочкой с криком: “Папа, Ба!”, взял ее за руку, и мы вышли из парка перед Консерваторией. Продолжая идти вверх по Проспекту, я и Вика увидели на безоблачном

288

небе сразу 2 самолета, и я подумал, что “надо загадать желание”, но почему-то испугался. Я ведь уже давно решил ничего не загадывать. Я знал, что за это можно получить по носу, и будет очень больно… Однажды я загадал… загадал перед самым Новым годом. Тогда Лили с разбега, сразу, без оглядки прыгнула в мое сердце и натворила там черт знает что. Это было чудо, которое было уготовлено нам на новогодние праздники. Просто ни я, ни она тогда не знали: это подарок или проклятие. Загадал, и вот – сбылось тогда. А до того…

ГЛАВА 2. Зима, Рождество, “Summertime” и Аполлинер А до того была зима. Я сидел в кафетерии, пил кофе и ел круассан. Я всегда заказывал на обед только круассаны, не рискуя заказывать ничего другого (я не люблю есть не дома). И вот девушка, лицо которой, кажется, мне было знакомо, подошла ко мне с папкой, в которой была программа Новогоднего вечера и спросила: -Когда ваше выступление? -Я не знаю, этого мне еще не сказали…- И я понял, что организацией вечера занимается непосредственно она. Я не знал, как ее зовут; я не знал, кем именно она работает в нашей организации по разработке компьютерных программ, я – системный администратор – даже не знал, что lil4net – это офисное имя именно этой девушки с длинными черными волосами и бездонными глазами. –Вы у нас работаете?- задал я глупый вопрос. -Господи, конечно, мы же с вами здороваемся каждое утро в вестибюле, и вы открыли для меня доступ на 3 серверах. Я - lil4net. -Имя знакомое, но я вас не видел. Вы же просто послали мне свои “ключи”, и я открыл вам доступ. Она улыбнулась: -Значит, будем знакомы: меня зовут Лили. Так вы не знаете, каким номером вы будете выступать? -Нет. Я просто подал заявку, что хочу выступать на Новогоднем вечере. Лили рассмеялась:

289

-Понятно. Это все Надя перепутала из Отдела кадрового администрирования. А с каким номером вы хотите выступить? Я, кажется, покраснел тогда. Но все же выдавил из себя: -Гийом Аполлинер, стихи… -Боже, как это серьезно! Сделаем так: вы будете выступать после саксофона Валеры из менеджмента. -Как скажете,- сказал я и закурил. -А вы можете не курить?- вдруг спросила Лили. Я опешил: -Вообще или сейчас? -Ну, вообще вы вряд ли бросите курить. Но договориться о том, что дневная порция не будет превышать 10 сигарет, мы все же попытаемся. Идет? И я, не раздумывая: -Конечно. -Так вы не забудете, что выступаете после Валеры? -Нет… -Отлично. Она ушла, а я продолжал сидеть над своим круассаном и почему-то улыбался во весь рот. Так вот она какая – Лили, подумал я. Потом посмотрел в окно. Было пасмурно, мрачно, и непонятно было, почему до сих пор не пошел снег. “Если завтра пойдет снег, Лили будет моей…”- подумал я и сам испугался своей мысли. Честно говоря, идея выступать на Новогоднем вечере была абсолютно идиотской. Я вообще-то не такой, не выдающийся. Никогда не стремился к тому, чтоб на меня обратили внимание, и лишь однажды я захотел этого, и это закончилось весьма плачевно: я женился. У меня нет никаких талантов, я среднестатистический системный администратор со среднестатистической внешностью. И самое главное, меня никогда не смущало это обстоятельство. Маленький человек – вот точное определение того, что я из себя представляю. Никогда я не стремился быть первым (только в детстве, когда гонялись наперегонки), никогда в моем сознании не зарождалась мысль отличиться; я никогда не писал стихов, не нарисовал ни одного рисунка, не сочинил ни одной ноты. В школе и институте мне никогда не ставили оценки выше «3», и вообще меня никто не замечал. Недавно произошел такой характерный случай: встретил свою бывшую

290

одноклассницу, а она так и не вспомнила, что в классе, где она училась десять лет, был парень с таким именем. Кстати, меня зовут Жан, и это единственное, что есть во мне интересного: мама моя была любительницей г-на Мопассана, и я благодарен Богу, что меня не назвали «Пьер», или того хуже «Фабрицио», ибо и г-на Стендаля моя «мами» обожает тоже. Лишь одна страсть есть у меня, лишь одна тайна: будучи маленьким, ничего не значащим человеком, я естественно преклоняюсь перед людьми талантливыми, всякими знаменитостями, собираю сведения о них, с упоением читаю биографии великих людей и очень часто представляю себя беседующим с ними - людьми «высшей касты», хотя и прекрасно понимаю, что этого не может быть никогда, потому что меня никто не видит, не замечает (и это меня, повторяю, не коробит и не мучает; у меня вовсе нет комплекса неполноценности, я отлично осознаю свою незначительность). Ко всему этому нужно добавить еще и страсть к истории, которая опять-таки вытекает из преклонения перед Великими и Выдающимися. Но я устал от своего «историзма». Устал от исторических, равно как и литературных «персонажей», преследующих меня и днем и ночью. То ли я уже сошел с ума, то ли пока нахожусь на полпути к сумасшедшему дому, но меня очень часто не дают покоя Александр, Цезарь, Наполеон, Гитлер. Я могу в уме подолгу разговаривать с некоторыми из наших царей 2-1 веков до рождества Христова и «знакомить» их с нашими же царями 2-4 веков нашей эры. В голове тогда всплывают диалоги, портреты, пейзажи, ситуации… Но я, повторяю, устал от Истории, от Великих людей, устал от литературы. Ведь трудно нести в себе все это. Не легко каждый раз вместе с Марком Антонием отступать из Атропатены-Медии в Армению; вместе с Цезарем завоевывать Галлию, долго не решаться перейти Рубикон; совершить с Наполеоном переход через Сен-Бернар, увидеть, что «эти варвары подожгли Москву», а потом проиграть Ватерлоо; утонуть вместе с Фридрихом в киликийской реке, предсказать подобно другому Фридриху великую судьбу Софье Анхельд Цербской, и так далее и так далее… Но труднее всего подолгу беседовать с Камю, Бальзаком, Хемингуэем, Стендалем, Булгаковым, напиваться с Высоцким и Есенином, убивать Бога вместе с Ницше, придумывать аэроплан с Леонардо… Я так понимаю,собственное ничтожество чисто на

291

подсознательном уровне компенсируется преклонением перед Великими. Короче говоря, я не могу объяснить, что на меня нашло, когда я подавал заявку на выступление в Новогоднем вечере. Да еще почемуто со стихами Аполлинера. Но дело было уже сделано, и отступать было нельзя. И я корил себя за то, что ввязался в эту авантюру. И лишь с тревогой ожидал Новогоднего вечера, который был назначен на 26 декабря. На следующий день, накануне мероприятия, а именно вечером католического Рождества 25 декабря, как всегда, я задерживался на работе, заканчивал дела, чтоб утром иметь возможность прийти чуть позднее, и вдруг мне пришло письмо на электронную почту. Письмо было от Лили: «Не могли бы вы на полчаса спуститься на 3-й этаж. Раздают новогодние подарки тем, у кого есть дети. Вернее, будут раздавать завтра, но лучше получить сегодня. Вы в офисе?». Я помню, что я почему-то разволновался. Не скажу, что я со вчерашнего дня все время думал о Лили, но теперь, прочитав письмо, почему-то разволновался. И когда спускался на третий этаж (пешком, а не на лифте), вспоминал ее улыбку; ту улыбку, которой она улыбнулась, встретив меня в вестибюле утром. Я вдруг понял, что сегодня она улыбнулась мне как-то иначе… -Я не знала, что у вас две дочки. -Да, две дочки, как у Вертинского. Послушайте, Лили, а почему вы занимаетесь этими делами – Новогодним праздником, подарками? Ведь это дело бухгалтерии. Вы все-таки дизайнер и, говорят, неплохой. -Меня просто попросили, Жан. Так говорите, у вас две дочки? -Да. -Вы любите свою жену? -Что-о? Это допрос? -Конечно, допрос! -Да, люблю. -Вы врете! Не любите вы жены… Сколько сигарет вы сегодня выкурили? -7. -Молодец! Вот вам поцелуй за это!- и она поцеловала меня.

292

В ее комнате никого не было. Мы стояли друг перед другом – оба чем-то, казалось, удивленные и смотрели в глаза друг друга. Лили дрожала. -Вам понравился мой поцелуй? -Да… -Mы ненормальные! Вернее, я. Вы меня презираете? Вы считаете меня распущенной? -Нет. -Спасибо. Хотите, спустимся во двор, и вы покурите 8-ю сигарету? -Очень. Уже было темно, и во дворе здания, в котором наша организация арендует четыре этажа, уже зажгли фонари. Когда мы вышли во двор, я закурил. И еще пошел снег… Да, пошел снег, и от этого никуда нельзя было деться. -Рождественский снег, - сказала Лили. -Да, но Рождество-то католическое,- возразил я. -Нет никакой разницы. Неважно - католическое или православное или апостольское. Вы не задумывались над тем, что Иисус, может быть, рождался много раз? -Интересная мысль.- удивился я.- А вы знаете, что 25 декабря в Древнем Риме отмечали праздник, посвященный богу Сатурну (сатурналии); вот отцы церкви и решили “объявить” этот день днем Рождества Христова, чтоб народ скорее забыл языческого бога. Никто не знает, в какой день родился Иисус. Мы отмечаем Рождество 6 января, но этот день, когда Иоанн крестил Иисуса в Иордане, а не само рождение. Понимаете? -Откуда вы все это знаете? -Да это же нетрудно,- улыбнулся я.- Я думал, это знают все.Незаметно я закурил 9-ю сигарету. -Мне нравится, что вы такой умный,- улыбнулась Лили.Хотите я вас опять поцелую? -Хочу… Мы поцеловались во второй раз. Было холодно, снег усилился, и у Лили был холодный нос, но зато горячие губы… Снег усилился, и теперь, когда садился на ресницы Лили, не таял, а таял только от прикосновения к губам. Снег все шел и шел, замедляя, а то и вовсе

293

останавливая ход времени. Мы целовались еще и еще, и в этой страстности мы, казалось, хотели утопить, как в вине, свою печаль, грусть, одиночество. И я понял, что мы вдруг оказались очень нужны друг другу. -Пойдем наверх?- сказала она.- Я замерзла… -Конечно… Я не подумал: надо было взять пальто. Это мое упущение. -Вы всегда ответственность за других берете на себя? Ведь о пальто могла подумать и я… Удивленно посмотрев на Лили, я ничего не ответил. Когда мы вернулись в ее кабинет, она заварила чай. Я отметил одну странную вещь: когда Лили смотрела на меня, мне казалось, что теплая волна накрывает меня, и мне становилось как-то очень хорошо и уютно, как дома. Точнее сказать, как в том доме, где мы жили, когда я был маленький. Когда я подумал об этом, Лили спросила: -Вам не надо домой? -Нет…- ответил я, но все же минут через десять собрался и ушел, стараясь ни о чем не думать, ибо думать, как я понимал, было бессмысленно. Что случилось, то и случилось. В конце концов, это лишь поцелуи, думал я… А потом настал день 26-го декабря, день новогоднего мероприятия (“party”, как все у нас говорят) Знаете, странное чувство было, когда я стоял за сценой, за кулисами нашего конференц-зала и ждал, когда объявят мой выход. Валера из менеджмента играл «Summertime». В зале было торжественно-празднично, и чувствовалось, что все только и ожидают скорейшего окончания концерта, чтоб броситься в банкетный зал, где столы уже были накрыты. Наконец, Валера закончил терзать светлую память Джорджа Гершвина. Зал утонул в аплодисментах, Валера поклонился и, держа наперевес свой саксофон, спустился прямо в зал. И тогда я услышал голос Лили - далекий и в то же время близкий: -А теперь сюрприз! На сцену приглашается наш единственный и неповторимый системный администратор Жан В-----ян! Встречайте! У меня ноги сразу стали ватными, я вспотел и, удивляясь сам себе, поплыл на сцену. Вы когда-нибудь стояли на сцене?! Это удивительное, ни с чем несравнимое чувство, когда в зале 640 пар глаз

294

смотрят на тебя, когда все прожектора направлены на тебя, когда ты ощущаешь себя не таким уж и маленьким… Прежде чем начать читать стихи, я рассказал историю знакомства Аполлинера и Пикассо, а также Модильяни. Закончил я рассказ историей последних минут Аполлинера, когда он, метавшийся в бреду, слышал, как на улице кричат «Долой Вильгельма (пофранцузски Гийома)!», то есть кайзера Германии, ибо это было 11 ноября 1918 года, в день заключения перемирия в Компьенском лесу. Но Аполлинер ничего не знал о перемирии, и ему казалось, что парижане проклинают его… А потом я стал читать стихи. Как это говорят? “Звездный час?” Ну так вот: это был мой звездный час. И это удивительно: впервые в жизни почувствовать себя не маленьким, значащим чего-то! И это чувство у меня появилось не только от того, что я читал стихи моего любимого Аполлинера перед огромной аудиторией, а еще и потому, что я вдруг увидел, какими глазами из-за кулис смотрела на меня Лили. Эти глаза я не забуду никогда. Такими глазами на меня еще никто не смотрел, и этот взгляд поддерживал, вдохновлял, окрылял, и я понял, что аудитория - моя; я мог бы рассказать историй и прочесть стихов еще на целых 2 часа… и меня бы слушали… Прочитав стихотворение до конца, я поклонился и убежал со сцены, слыша за спиной аплодисменты. И это тоже ни с чем несравнимое чувство – «утопать в аплодисментах». Я спустился не в зал, как все выступающие, а снова пошел за кулисы – к Лили. -Я объявлю Надю, и быстро вернусь,- прошептала она мне. Я вытер платком вспотевший лоб и протер запотевшие стекла очков, и, когда вернулась Лили, она быстро поцеловала меня и взяла меня под руку, и мы стали смотреть, как Надя из бухгалтерии танцует свой пассадобль. -Знаешь,- сказала мне Лили,- когда ты рассказывал и читал стихи, я дрожала… Ничего, что я перешла на «ты»? В ответ я оглянулся и, убедившись, что за нами никто не следит, поцеловал ее. Целуя Лили, я вдруг подумал: “Если жене моей скажут, что я выступал на сцене, она ни за что не поверит”. И действительно: моя жена никогда бы не поверила, что это случилось…

295

ГЛАВА 3. Весна, Любовь, Лили, Клеопатра и Марк Антоний. Но это случилось. И это стало фактом, хотя мы и не совсем осознали этого тогда, в самом начале. И теперь я думаю, что это так или иначе должно было случиться. Ведь мы к этому целенаправленно и упрямо стремились… Мы с Лили стали любовниками, как бы нам не хотелось не произносить это слово вслух… -Ты действительно этого хочешь, Жан? -Да… Я очень хочу! -Смотри же…С меня спрос невелик: я не замужняя, это ты женат. Ты действительно хочешь? -ДА!!! -Тогда иди ко мне сейчас же! Настоящая любовь похожа только на настоящую любовь, и ее ни с чем не спутаешь – сказал кто-то из древних. А на что действительно похожа любовь? Какая она? Что она? Как выглядит любовь? Ведь очень часто можно прожить целую жизнь и не изведать, не испытать настоящего чувства любви. И много ли можно найти счастливцев, которые с уверенностью могут сказать: «я знаю любовь», или «я испытывал любовь»? Пожалуй, немного! “Немногие счастливцы”, - как говаривал Стендаль. Могу ли я сказать, что я один из них? Я до сих пор не знаю. Любовь вспыхнула неожиданным, неистовым пожаром, и мы сами сначала не поняли, что с нами произошло… Мы просто предались тому счастью, которое неожиданно свалилось нам на голову, и наслаждались друг другом. Боялись, дрожали, подобно напуганным зверушкам, и в то же время были счастливы, и ничего не замечали вокруг, до тех пор, пока тот же самый пожар не сжег нас самих и нашу любовь. Почему это случилось, и как это случилось, никто из нас так и не узнал, не понял… Но сначала это не была Любовь! Это было лишь животное влечение двух тел, ненасытно, жадно хотящих друг друга; настоящее упоение безумством, охватившее нас обоих; это была настоящая «Ода Радости» животному началу; все то бурное, природное, что спало в нас, теперь проснулось, и уже только этим мы были счастливы… А потом пришла Любовь, и мы поняли, что погибли…

296

У Лили были длинные черные волосы, длинные черные ресницы, оттеняющие ее большие миндалевидные глаза, и поэтому они казались бездонными. Она была великолепно сложена; крепкое, упругое тело манило, звало, и ты понимал, что окончательно теряешь голову при виде этой великолепно вылепленной скульптуры; ты понимал, что ни Микеланджело, ни Роден не видели такого тела, и тебе становилось немного жаль их. Овальное ее лицо, на котором чаще была нарисована грусть, чем радость, излучало какой-то внутренний свет. Оно выражало некую, едва уловимую незнакомому взгляду вселенскую, космическую мудрость. И с первой же встречи, с первых же минут знакомства ее красота вызывала беспокойство, растерянность, она подкупала, завораживала. Увидев Лили однажды, ее уже невозможно было забыть. Участь твоя была предрешена уже с первой встречи, и ты понимал, что возврата нет. И еще в ней было чтото от хищницы. Лили была похожа на пантеру, которая не успокоится, пока не настигнет свою жертву. Ее движения были плавными, грациозными и величественными, как у пантеры. Ее походка была похожа на походку пантеры. Весна наступила вдруг, и окончательно свела нас с ума, и без того уже безумных. Если зимой, после новогодних праздников, мы были лишь безумными любовниками, то весной мы стали окончательно и бесповоротно умалишенными возлюбленными. Вместе мы были абсолютно свободными, и это касалось не только постели, хотя и постель во взаимоотношениях наших всегда играла немалую роль. И она и я решили ни в чем не ограничивать свою фантазию и поражались сами силе своего воображения. В конце концов, мы подумали, что жизнь нам дана один раз, и надо от нее взять все, что она может дать. И мне и ей необходим был секс. И для нее и для меня секс означал осуществление наших эротических фантазий, так или иначе, не проявленных до сих пор. И для нее и для меня секс был еще одним, весьма существенным, средством познания себя и окружающего мира, бытия. Лили оказалась отличным партнером, изобретательным, а так же сообразительным. За то время, что мы были вместе, не было ничего такого, что осталось неиспробованным. Кроме группы… Мы решили никого не впутывать в эту историю. Тогда мы сами себе казались очень осторожными.

297

Мы открывали друг друга, открывали самих себя, открывали свободу. Через тело мы узнавали душу, и через душу узнавали тело. Через телесную, душевную близость мы достигли полной близости духовной. Мы каким-то странным образом дополняли друг друга. Она все время убеждала меня в том, что я не серая посредственность, а я ее в том, что она не одинока в этом мире. Оказалось, таким образом, что мы нуждаемся друг в друге. Она рассказывала о своей жизни, я – о своей, и о жизни великих людей и получалось так, что мы понимаем друг друга с полуслова. Такое впечатление было, что мы когда-то давно, в прошлой жизни, знали друг друга, потом забыли и вот теперь вновь открываем. Мы как бы “вспоминали” друг друга. Каждое утро перед тем, как пойти на работу, я приходил к ней, мы занимались любовью, потом вместе с ней уже приходил в офис. Бывало так, что мы во время обеда запирались в ее комнате на работе и опять занимались любовью на ее рабочем столе. Чаще всего Лили надевала чулки, приходя на работу, снимала трусики, и весь день оставалась без них (это возбуждало и ее и меня), но иногда она надевала колготки, и тогда я рвал их, и это тоже ей очень нравилось, и она лишь, улыбаясь, говорила, что на меня колготок не напасешься… И ей приходилось во время обеда идти в ближайший магазинчик и покупать новые колготки. Однажды где-то в апреле я пришел утром к ней, как обычно в том месяце, и остался у нее на весь день. Такого дня больше никогда не было. И этот день тоже запомнился на всю жизнь. Был апрель. Тучи то собирались, то вновь рассеивались уже с утра, и еще постоянно дул сухой теплый ветер, и это была настоящая, не обманная, как в марте, весна. -Как ты спала?- спросил я после того, как она открыла мне дверь, я вошел и поцеловал ее. -Плохо.- Она улыбнулась.- Все время хотелось тебя. Я всю ночь не могла заснуть… А потом я позвонил на работу и для себя и для Лили взял “day off”. За окном все так же тучи то собирались, то вновь рассеивались, и еще постоянно дул сухой теплый ветер, и это была настоящая, не обманная, как в марте, весна.

298

-Как ты думаешь, нас можно назвать помешанными на сексе?спросила Лили меня. -Думаю, нет,- ответил я.- Мы просто не боимся признаться самим себе, что у нас есть в наших фантазиях. -А это ничего, что я все время хочу? Если тебя нет, и если никто не мешает, я мастурбирую… могу много, очень много! -Мне нравится, что ты такая. -Правда? -Да. Это говорит о том, что у тебя богатое воображение. -Может, воображение тут не причем? -Могу сказать, что без воображения и фантазий у тебя ничего бы не получилось. -Может быть… Ты хочешь меня? -Всегда! -А ты будешь называть меня самкой? -Еще бы! Тучи то собирались, то вновь рассеивались, и постоянно дул сухой теплый ветер… Мы лежали в постели, пили вино, ели сыр и хлеб (очень “поримски”, как сказала Лили). Лили так же сказала, что она сама себе кажется Клеопатрой, а я - ее последняя любовь – Марк Антоний. -Ты действительно чем-то похожа на Клеопатру,- сказал я.Какие-то черты лица схожи. Во всяком случае, если судить по описанию одного моего друга. -Друга? Какой же твой друг мог тебе описать внешность Клеопатры, чтоб ты ему доверял? Он ученый? Он намного старше тебя? -Да, намного старше. -Как же его зовут? -Плутарх. Настоящая умница. Когда читаешь его, удивляешься его современному языку, как будто он писал где-то в конце ХХ века. А жил в первом-втором веках нашей эры. -Так говоришь, я похожа на Клеопатру? -Да. -Может быть только внешне? Я надеюсь, во всяком случае. Я улыбнулся: -Почему ты так думаешь?

299

-Потому что у меня было-то всего двое мужчин. Бывший муж и ты. Причем, муж был отнюдь не Цезарем. Тебе это понятно? -Вполне. Почему ты развелась с мужем?- спросил я Лили. -Я его не любила,- сказала она,- поэтому и развелась через год после свадьбы. Я сумасшедшая, по-твоему? -Нет,- ответил я.- Вообще – ты смелая. Ты знаешь, сколько людей уже по прошествии месяца, понимают, что женились, или вышли замуж не за того, человека, и понимают, что не любят вовсе своего супруга, или супругу, но из страха перед собой, перед родственниками, перед общественным мнением ничего не делают, терпят и проживают всю жизнь в НЕЛЮБВИ. -Знаю. Но я не смогла бы так… -Я уже знаю это.- Я поцеловал Лили. Потом спросил:- Ты была беременна? -Да. Но я сделала аборт, родители настояли. -А что потом? -Что может быть потом? Потом уже ничего. И с тех пор у меня кошмары, о которых я тебе говорила... С тех пор, когда я вижу маленьких мальчиков, потом, ночью мне снится мой собственный ребенок, мой сын, которого я убила и которого так никогда и не видела. Знаешь, я тогда чуть не сошла с ума… После аборта… это было настоящее помешательство! Даже спустя 2 месяца после аборта тест на беременность показывал положительный результат. У меня появилась навязчивая идея, идея-фикс, что у меня была двойня, что одного мальчика убили, а другой остался и продолжал жить во мне. И мне начали сниться уже два мальчика. Наконец, чтоб окончательно не сойти с ума, я пошла к той врачихе, которая сделала мне аборт. Я заставила ее поклясться в том ,что у меня был только один ребенок. Врачиха эта, чтоб окончательно развеять мои сомнения, подробно рассказала, как она убивала моего мальчика и вынимала из меня его руки, ноги, потом голову, потом тельце… -Да она была садисткой!- взорвался я. -Нет.- Лили заплакала.- Это я ее попросила, чтоб так подробно… Мне нужно было быть уверенной, что я была беременной не двойней…

300

Постоянно дул сухой теплый ветер… Тучи то собирались, то вновь рассеивались, и еще на небе чувствовалось электричество. И тогда я сказал Лили, что летом на неделю сможем поехать в Себесту. -Знаешь, там есть дом, вернее, двухкомнатная квартира, которая осталась мне от дедушки с бабушкой. Мы можем пожить там две недели. -Ты с ума сошел, Жан! А что ты скажешь жене? -Пока не знаю… -Ты как Марк Антоний. Безрассудный глупышка. Помнишь, ты мне рассказывал? Как называлась последняя битва, при которой Марк Антоний и Клеопатра потерпели поражение от Октавиана? -Битва при Акции. -Жан, я очень боюсь этого Акция… А потом за окном разразилась первая весенняя гроза.

ГЛАВА 4. Лето, гроза, Шопен и Себеста, Ракар А потом за окном разразилась гроза. Совершенно неожиданно и непредсказуемо. Просто вдруг блеснула молния, грянул гром, и полил дождь. А мы даже не заметили, как небо заволокли тучи, и солнце исчезло… Это было уже лето. И оно уже началось, и сумасшедшая весна уже была позади. И теперь разразилась летняя гроза, и мы лишь услышали, как запахло дождем, и не встали и не посмотрели, как дождь моет улицы. Я закурил… -Успокаивает то, что мы можем это все прекратить тогда, когда мы сами этого захотим. Мы ведь взрослые люди, образованные, прочитавшие кучу книг. Ты женат, да и я не собираюсь за тебя выходить замуж. Мы понимаем, что это не может иметь продолжения,сказала она. -Хорошо, если так,- ответил я, вздыхая и отлично понимая, что так или иначе мы влипли. -Просто у меня есть несколько «условий». -Какие же?- Я удивленно посмотрел ей в глаза. -Прежде чем у нас все закончится, я бы хотела а)провести с тобой целую ночь; б)погладить твою сорочку; в)сделать тебе яичницу; г)погладить твои волосы, когда ты будешь засыпать у меня на коленях…

301

Я засмеялся. Мы продолжали встречаться почти каждый день, перед работой, после работы - или у нее в кабинете, или у нее дома. А потом я уходил к себе домой. В тот параллельный мир, в котором я вовсе не хотел существовать… А какой мир для меня был реальнее? Судите сами: я до мельчайших подробностей помню все, что было у меня с Лили, все диалоги, запахи, оттенки голоса, движения глаз, и наоборот: ничего не помню из моей тогдашней «реальной» жизни… -Ты сегодня пойдешь в церковь?- почему-то спросил я. И Лили ответила: -Церквушка на Крепостной улице – моя церковь. Я всегда иду туда помолиться, и сегодня тоже пойду. Что попросить у Бога для тебя? Я ответил: -Мудрости, как всегда… Конечно, я понимал, что, может быть, это звучит высокопарно, но я сказал это с полной серьезностью и осознанием того, что я действительно хочу попросить. -Хорошо,- ответила Лили. Она потом мне всегда, каждое воскресенье писала в смс-ках: “Ходила в церковь. Попросила для нас обоих Мудрости…” Вообще, у нас были странные отношения с Богом. Во всяком случае, не такие, какие, по моему мнению, должны быть. Наверное, именно поэтому мы и были наказаны… Наказание было банальным, самым банальным из тех, что только можно придумать: о нашей связи узнали, и нам пришлось расстаться… Вот еще sms: «Я иду в церковь. Что попросить для тебя у Бога?» «Мудрости, как всегда. Хочешь, я приду к тебе? Встретимся?» «Нет. Любовники не должны встречаться в церкви.» «Хорошо.» И я вот думаю теперь: любовники должны ходить в церковь, чтоб раскаяться в своем счастье. Мы действительно были счастливы с Лили, и, может быть, поэтому были наказаны… Лили поцеловала меня:

302

-Знаешь, что я подумала? Ты так интересно рассказываешь о великих людях. Почему бы тебе не написать все эти истории? -Ничего не получится. У меня нет таланта… -НЕПРАВДА! -Правда. Неужели ты не видишь, до какой степени, я ничтожен, неинтересен? -И это говоришь ты мне? Когда я счастлива только потому, что знакома с таким человеком, как ты?! Ты говоришь глупости! Расскажи мне лучше какую-нибудь историю сейчас,- попросила Лили. -Какую? Тебе не будет скучно? -Какую-нибудь из твоих любимых историй. И, конечно же, мне не будет скучно. -Ладно.- Я подумал минуту и стал рассказывать.- Ты можешь себе представить Париж? -Могу.- Она улыбнулась. -Так представь дом на одной из парижских улиц. Большую гостиную. Горят свечи. Ночь. Все сидят по своим местам, кто где. За маленьким кабинетным роялем сидит молодой человек двадцати восьми лет лет, который, однако, выглядит старше. У него белокурые волосы, серо-голубые глаза, большой, с горбинкой нос. Длинные тонкие пальцы его перебирают клавиши. Взор его, полный страдания, в то же время мечтателен. Можно заметить, что взор этот очень часто теряет связь со временем, с настоящим и уносится куда-то очень далеко, в прошлое… От этого становится даже немного страшно. Молодого человека зовут Фредерик Шопен. В дальнем углу комнаты сидит женщина, ей 34 года. Она некрасива, ее нельзя даже назвать привлекательной. Она без конца курит и внимательно смотрит на Шопена, стараясь как будто удержать, поймать его, ускользающего… Чувствуется, что ее заворожила не музыка, а собственные мысли… О себе, о Шопене… Ее зовут Аврора Дюдеван. Все ее знают как Жорж Санд. На диване сидят двое: молодой мужчина и молодая женщина. Мужчина улыбается игре Шопена и его нервные пальцы, словно сумасшедшие, прыгают по колену, повторяя как бы игру шопеновских звуков. Молодая женщина склонила голову к плечу мужчины и закрыла глаза. Она без сомнения понимает музыку, в отличиеот Жорж Санд. Имя молодого мужчины – Ференц Лист, женщины – Мари д’Агу. В комнате больше нет женщин. Только еще трое мужчин. Они сидят

303

вокруг стола, на котором свечи в красивых серебряных подсвечниках. Их имена: Эжен Делакруа, Генрих Гейне, Войцех Гжимала. “Что-то мы погрустнели,- говорит Жорж Санд” “Это от музыки Шопенчика”,- улыбается Войцех. Гейне, язвительно рассмеявшись: “Вот скоро придут Россини, Бальзак, Стендаль, может, Мериме – и мы повеселимся.” В это время Шопен, закончив играть, улыбаясь, поворачивается к друзьям. “Потрясающая музыка,- говорит Жорж Санд,- божественно!” Она встает со своего места идет к Шопену, целует его, потом садится под рояль и закуривает новую папиросу. “Зачем ты так сделала?”- спрашивает ее Лист. Жорж Санд отвечает: “Чтобы лучше расслышать музыку!” Шопен рад похвале. Он еще не знает, что Жорж ничего не понимает в музыке, что у нее нет даже элементарного музыкального слуха и вкуса… А потом приходят Россини, Бальзак, Стендаль, может, Мериме… Нравится тебе такой рассказ? -Я хочу тебя поцеловать,- сказала Лили.- Я люблю твои истории. -Хочешь еще? -Да! -Даже, несмотря на то, что гроза кончилась? -Да! -А, может, тебе рассказать, вернее, показать совсем другую историю? -Какую же? -…Чувствуешь? Видишь? -Я уже хочу! -Я тебе говорил, что мне нравится твоя ненасытность? -Да, но я притворюсь, что не говорил. -Мне нравится, что ты такая ненасытная, пантера! Самка! -Хочешь секрет? -Давай.

304

-Я возбуждаюсь, когда ты рассказываешь свои истории. Если б ты был учителем, я бы хотела стать твоей ученицей. -Нет, ты извращенка, точно!.. А через три дня после того мы поехали в Себесту. Это случилось уже в июле. Мы наняли машину с шофером и поехали. Почему-то я волновался. Тому, наверное, что я еду с Лили и еще потому, что еду я не куда-нибудь, а именно в Себесту. Жене я объяснил, что после смерти дедушки нужно оформить некоторые бумаги, связанные с квартирой. И это дало мне возможность избежать всяких расспросов. Если б не память о дедушке, о детстве, я бы ни за что не приехал в Себесту. Эта мысль сначала испугала и показалась кощунственной, и в этом угадывалось некоторое предательство, ибо в Себесту хотелось возвращаться всегда. Город этот являлся все эти годы, что меня здесь не было, символом счастливого детства. Однако полного возвращения не получилось, хотя, вернувшись в Теофиль, я стал думать уже иначе. Я думал, что полного возвращения быть не может. Одиннадцать лет, не считая трехдневного кошмара, когда я осенью, в октябре 1996 года приехал на похороны бабушки, не шутка. Город изменился, изменился я сам. И теперь все казалось другим. Может, город остался прежним, просто изменился я? Ведь все запахи, которыми я бредил эти годы, остались прежними, и у меня замирало сердце, когда я слышал их. Но нет! И я это видел ясно: город изменился тоже: он стал пустынным. Утром рабочего дня, в понедельник, на улицах было тихо, пустынно, почти никого не было, не слышался шум автомобилей. Промышленный город, теперь стал сонным, неживым. Это ощущение было и вечером того дня, когда мы приехали: на улицах было темно, ничего не было видно, хоть выколи глаз. Не горели фонари, никто не выходил на улицы, не слышались голоса играющих детей. А ведь был водный праздник, и никто никого не обливал. По дороге в Себесту мы проезжали через Сиронго, и машину нашу раз десять окатывали водой “банды” озорных девчонок и мальчишек. В Себесте же я еще детей не видел, хоть и не выходил из дома. Обычно я вставал рано, задолго до Лили. Пил кофе, выкуривал две сигареты. Ходил в магазин, покупал хлеб, сметану. Погода обычно была полусолнце-полуоблачно. Время от времени с холма напротив

305

слышался крик петуха или крик осла (эти голоса из детства). В первое же утро я вдруг подумал, что я дома, несмотря ни на что, и что это мой город, и я вернулся в свой город. Тут все было знакомо: двор (как я любил заезжать в ту яму, наполненную водой, на велосипеде), игровая площадка между домом и школой #7, холмы, окружающие город. В квартире тоже было все так, как прежде. Не было, однако, пианино, проданного в трудные 90-е годы, не было бабушки и дедушки. И опять все казалось пустынным. Может, то, что не было бабушки, и делало все пустынным, и я подумал: кончилось детство, и это лишь призрачное, искаженное возвращение в воспоминания. Накануне нашего первого полноценного дня, когда мы проезжали через Дачный поселок, где у дедушки с бабушкой когда-то была дача и где мы отдыхали каждое лето, какой-то ком подкатил к горлу, ибо не было Дачного поселка вовсе. Все детское было лишь ярким волшебным сном. Я не увидел дачных домов, лесенкой спускающихся к полю. Сами поля были не скошены, и лишь стояли здания Дома отдыха со слепыми глазницами выбитых стекол в рамах. Шофер, который привез нас из Теофиля в Себесту, сказал, что сначала растащили заборы дач, а потом разобрали и сами дома по кирпичику. И я подумал: пропал Дачный поселок, пропало детство, и не вернется больше обратно. Я с тоской подумал: а ведь летом здесь кипела жизнь; дачники обосновывались здесь на все лето. Жили той особой, неповторимой дачной жизнью и с неповторимым полупрезрением смотрели на отдыхающих из Теофиля, приехавших по путевке в Дом отдыха. Начиная с Дачного поселка и до самой Себесты, я, который не приезжал сюда целых одиннадцать лет, оказывается, помнил всю дорогу. Я точно знал, что будет за тем или другим поворотом. Помнил место и название сел и деревень, и теперь я жалел, что не попросил остановиться у родника, который, я знал, был сразу же после Дачного поселка. В детстве мы почти каждый день вместе с братом, которому теперь пятьдесят лет, а тогда было меньше, чем мне теперь, приезжали сюда за водой. А потом мы въехали в город. Все такое знакомое и незабываемое: мосты, реки Малая, Большая, площадь перед универмагом и гостиницей, и улица Железнодорожников, наш дом, второй этаж, наши окна. И я подумал: я дома. О, как я хотел увидеть, в окне дедушку и бабушку! Бегство на две недели в Себесту для нас с Лили оказалось настоящим счастьем. Для меня двойным: я еще и встретился с детством

306

(может, в последний раз?). Мы валялись в постели до полудня, потом завтракали и до наступления жары ходили гулять по городу, или по магазинам. Счастье заключалось еще и в том, что мы вполне спокойно могли разгуливать по городу; в Теофиле это делать было нельзя, чтоб не попасться кому-нибудь из знакомых на глаза; здесь же меня, и тем более Лили, никто не знал. Только однажды я столкнулся на лестничной площадке с соседкой, которая узнала меня, сказала, как это хорошо, что я не забываю дом дедушки и бабушки, спросила, надолго ли я с женой приехал в Себесту, и когда собираемся мы уезжать. Это немало позабавило Лили: -А если ей сказать, что я не твоя жена? -Думаю, не стоит разочаровывать ее,- ответил я.- Когда я был маленький и жил до семи лет у дедушки с бабушкой, а потом приезжал на каждые каникулы, она мне приносила шоколадные конфеты. Вернувшись с прогулки, мы ели (преимущественно фрукты с сыром, хлебом и запивали вином), спали, занимались любовью, потом снова ели, читали, слушали музыку… В квартире у дедушки не было телевизора, так что мы были счастливо лишены этого “блага” цивилизации. Дома мы ходили абсолютно голые, и это тоже было проявлением нашей “свободы”. Квартира дедушки и бабушки была двухкомнатной, и в столовой была ниша, служащая кабинетом Там был письменный стол, на котором стояли фотографии дедушки, бабушки, мои… Над письменным столом - полка с книгами, которые я читал в детстве. Из столовой была дверь на застекленный балкон, где мы с Лили любили вечером лежать и смотреть на звездное небо (как я это делал в детстве). Длинный коридор вел из столовой и маленькой кухни к входной двери (налево) и в спальню (направо). Здесь, в спальне были две кровати, большое трюмо и дверь на балкон, который выходил на спортплощадку школы #7. Отсюда также открывался вид на далекие холмы и горы, и еще отсюда можно было видеть, как восходит луна или солнце. В первый день, когда мы приехали, было полнолуние, и мы, как зачарованные смотрели, как только что взошедшая, огромная, полная луна повисла над холмами, как золотой диск, и как от лунного сияния облака сделались фиолетовыми на черном небе, и тоже светились внутренним светом.

307

По Себесте протекают две реки (Малая и Большая), которые берут свое начало с гор, и в центре города, под Большим мостом сливаются одна в другую. Мы гуляли по берегам рек вверх и вниз по течению в тени огромных платанов, которые, как я знал, посадил мой дедушка, когда он был мэром Себесты, по многочисленным мостам переходили с одного берега на другой, и, когда уже город кончался, мы поворачивали обратно. Себеста ведь маленький город, стиснутый с двух сторон горами, и поэтому здания тут чаще всего строят на склонах холмов, лесенкой; к тому же большую часть ровной поверхности занимают реки. Лишь однажды мы вышли из города, следуя направлению Большой реки, которую уже не стискивали с двух сторон гранитные берега. Мы вышли из города и пройдя еще немного, расстелили одеяло “за рекой, в тени деревьев” и легли. -Кто бы мог подумать, что летом, в июле можно жить в душной Себесте!- сказал я. -Так вы не жили в Себесте? -Нет. Мы уезжали в Ракар, дачный поселок. Помнишь, я тебе показывал, когда проезжали. -Да, но там ничего не было. -Да, теперь там ничего уже нет. Раньше же было много домов, и жизнь там кипела. Как там было красиво! Знаешь, какое это чувство, когда, сидя на веранде дачи, видишь, как опустившееся с неба облако просачивается сквозь лес, обволакивая нежно деревья, и дышит особым своим мокрым дыханием? -Нет, не знаю. Расскажешь? -Слушай! Дачный поселок Ракар всего двадцати двух километрах от Себесты, но до него нужно добираться целых тридцать минут. Поселок был расположен на северном склоне невысокого холма, обросшего густым лесом, и еще тянулся цепочкой вдоль подножия с запада на восток и, сворачивая на юг, углублялся в лес. Из окон дач, расположенных лесенкой на склоне холма, открывался вид на поля с криво утыканными телеграфными столбами. За полем была дорога, ведущая из Себесты через Дачный поселок в село Кебдивад, впоследствии полностью разрушенный во время войны и заново отстроенный вновь. За дорогой начиналось второе поле; оно было намного больше, чем первое, и на нем опять были телеграфные столбы. Это второе поле имело форму эллипса (первое – трапеции), и тянулось

308

от небольшой шашлычной, которая находилась сразу же за дорожным щитом, на котором было написано ДАЧНЫЙ ПОСЕЛОК РАКАР, до корпусов Дома отдыха. За вторым полем была опять дорога, ведущая в Сиронго и дальше в Теофиль. Излучина дороги из Себесты (потом дорога раздваивалась) находилась прямо перед шашлычной. Доходя до корпусов Дома отдыха на востоке, эта вторая дорога сворачивала на север, опоясывая тем самым холм, который поднимался сразу же за дорогой. На склоне его была засеяна пшеница, а вершина была покрыта лесом. Этот холм тоже был виден из окон дач, а с вершины этого холма – наоборот открывался вид на дачи. В солнечную погоду с холма можно было сделать отличные фотоснимки. Отсюда, с холма поселок был похож на присевшего тушканчика, хвост которого терялся в зелени леса. Кончиком этого хвоста была дача #100. К даче этой вела пыльная тропинка, по обе стороны которой были заборы дач, и вдоль которой росли подорожник и крапива. Тропинка эта кончалась в лесу, просто терялась, так что дача #100 была на самой опушке леса. Дом был небольшой. Одноэтажный, он состоял из застекленной веранды, кухни и комнаты, имеющей ту же длину, что веранда и кухня вместе взятые, а шириной она была чуть больше двух метров. Ширина же веранды была четыре метра. На веранде были кровать под окнами, под окнами же – стоял грубо сделанный стол, а вдоль стены были диван и маленький холодильник. В комнате были 4 кровати, тумбочка и большой книжный шкаф. Перед домом был сад: яблони и груши. Деревянный забор, опоясывающий территорию, обвивали колючие стебли ежевики. Далеко внизу у забора были три огромных дуба, которые почему-то росли на равном расстоянии друг от друга. Дальше, за забором был овраг, а еще дальше – опять дачи. Наверху же, между задней стеной дома и забором, была посажена черная и красная смородина. К концу июля, вначале августа смородина и ежевика уже поспевали, а что касается яблонь и груш, то они уже несколько лет, как не плодоносили. Можно было долго, очень долго сидеть на застекленной веранде дома и смотреть на три дуба, один из которых почти полностью засох, и очень часто на нем можно было увидеть дятла… Я тебя утомил? -Нет. Я просто пьяная. Пока ты говорил, я опустошила первую бутылку. -Ничего. Сегодня купим у старика.

309

-Тогда продолжай. Удивительно, как подробно ты все помнишь. -Странно: то, что случилось после 91-го года, я не помню. Ничего не помню. А воспоминания детства остались. -Да, удивительно. Ты продолжишь?- Лили открыла вторую бутылку с вином (хорошим, домашним).- Так, вы три летних месяца жили в Ракаре? -Да. Дедушка каждое утро ездил в Себесту на работу и вечером возвращался (он тогда уже не был мэром Себесты, и возглавлял Совет Ветеранов Войны). Я, когда повзрослел, на своем велосипеде ездил встречать его к шашлычной, у которой останавливался рейсовый автобус в Сиронго, или Кебдивад. Грузил его авоську на велосипед и мчался домой. “Бабуль, дедушка приехал!”- кричал я, въезжая на велосипеде прямо в дом, на веранду. И тогда бабушка оставляла свое вязание, чтоб подогреть дедушке обед. Мы жили на даче тремя семьями. На лето собирались все три дочери бабушки и дедушки с нами, детьми, и и мы жили особой неповторимой дачной жизнью. Через день вечером мы с детьми (семь внуков) ходили в Клуб Дома отдыха, где показывали кино, привезенное из Теофиля, и к полуночи возвращались домой через поля, смотрели на звезды (ты не представляешь, какое звездное небо там было), и мечтали. -Что еще, малыш Антоний? -Когда я прочел “Маленькие Дикари” Сетон-Томпсона, я под самым большим дубом построил настоящий вигвам из длинных дубовых веток и ковровых дорожек, одолженных у бабушки. Сделал лук и стрелы и охотился на бледнолицых. Я размалевывал себе лицо акварельными красками, и, говорят, был похож на настоящего apache с перьями на голове (перья я позаимствовал у соседских кур; соседи же были моими бледнолицыми). А потом, когда прочел “Кон-Тики” Тура Хейердала, там же под дубом построил плот, с настоящей мачтой и парусом, и жил в нем, представляя себя в океане. -Каким именем ты нарек свой плот? -“Южный крест”. Я нарисовал на парусе это созвездие, и очень гордился сам собой. -Неужели все это пропало? -Наверное, да. Ты сама видела – нет больше Дачного поселка. Во время войны Ракар стал военным городком. Солдаты жили в

310

корпусах Дома отдыха, а офицеры в дачах. А потом разрушили все дома и растащили до последнего кирпичика. Послушай, да ты окончательно опьянела! -Да. И мне это нравится. Ты не любишь меня пьяную? -Люблю. -Хочешь меня? -Хочу. -Здесь, на одеяле? -Да. -Но ведь ты не будешь против, если я немного посплю? Я действительно опьянела и не смогу прошагать обратный путь. -Охотно посплю вместе с тобой. Прохладная тень деревьев, шум листьев, реки клонят ко сну. -Иногда ты выражаешься очень поэтично. Ты никогда не писал стихов? -Нет. Я же тебе говорил: ты связалась с серой посредственностью. -Помолчи, пожалуйста, и не говори глупостей. А сейчас я немного посплю. Я задремал вместе с Лили, хоть и был уверен, что воспоминания о детстве не позволят мне сделать это. Проснулись мы оттого, что нас стал поливать настоящий ливень. Мы быстро сложили одеяло и побежали домой, хохоча во все горло, то и дело останавливаясь, чтоб целоваться. Когда мы добежали до дома, ливень закончился. Мы промокли до нитки и сразу же пошли в душ, прихватив с собой бутылку с вином, которую мы ни за что не могли забыть. -Ты мое счастье!- шептала мне Лили.- Я никогда тебя не забуду. Никогда в своей жизни. -Я был мертв,- говорил я ей.- Я был мертв и не жил. И вот теперь ты заново вернула меня к жизни. Поздно вечером мне позвонил мой старший двоюродный брат, который живет в Себесте и сказал, что ждет нас с Лили в гости. Лили разволновалась: -А они ничего не расскажут твоей жене? -Нет.

311

В тот вечер я заснул, положив голову на колени Лили, когда она играла с моими волосами, а утром следующего дня она приготовила мне отличную яичницу и потом отутюжила мою рубашку. И мы пошли по своему обыкновению гулять по городу. Тогда мне на мобильный телефон позвонил мой брат, чтоб уточнить время: -Встретимся сегодня после работы?- спросил он,- Ты не против?

ГЛАВА 5. Осень, “Акваланг”, Лили, еще раз Лили и французы. -Встретимся сегодня после работы? И не смей отказываться, потому что это касается журнала, где должны напечатать твои рассказы. Я рассмеялся: -Даже, если б это не касалось журнала, я бы все равно не отказался. Ведь мы не встречались уже целую неделю! -Две недели,- поправила она меня и добавила:- Ты никогда не умел считать... Значит, в 6:30 у перекрестка? -Слушаюсь! -Не опоздай, как в прошлый раз! -Хорошо... Это была уже осень. Поговорив с Лили, я спустился во двор нашего бизнес-центра, четыре этажа которого арендовала фирма, где я уже не работаю, чтобы покурить. Я думал о Лили, о том, что мы встретимся через два с половиной часа (я посмотрел на часы) , что мы действительно не виделись две недели. И еще думал о рассказах, которые напечатают в журнале, где у Лили есть хороший знакомый. Хоть я почему-то был уверен в том, что ничего с рассказами не получится, все же решил этого не говорить ей (не хотел расстраивать раньше времени). Писал я уже полгода. Лили заставила-таки меня начать записывать свои истории. Что-то получалось хорошо, что-то не очень, но я честно старался каждый новый рассказ писать лучше предыдущего и писал рассказ за рассказом, прочитывая огромное количество литературы. Иногда много писал, иногда НЕПРОСТИТЕЛЬНО мало, и проклинал свою работу, из-за которой не мог посвятить больше времени литературе. И я бросил работу.

312

К тому времени, можно сказать, уже полгода моей музой была Лили. Я писал только потому, что была она, потому что она любила меня, и я любил ее... Но в последнее время писать становилось все труднее и труднее, ибо отношения наши медленно, но верно сводились на нет. И неизвестно было, кто во всем этом был виноват – обстоятельства, или мы сами. Лишь было грустно, что что-то кончается, и мы не можем это удержать... Просто произошли два события, никак не связанные друг с другом, и в равной степени повлиявшие на историю нашей любви. Сначала кто-то из наших сотрудниц, знакомых с моей женой, нашептала моей супруге о моих взаимоотношениях с Лили, хотя как кто-либо что-либо мог узнать ума не приложу до сих пор: ведь мы были так осторожны! Но, видимо, все все замечали, кроме нас самих… Потом самой Лили пришлось уйти из нашей организации (ее ссора с начальством совпала с доносом на меня моей жене). Таким образом, мы стали встречаться все реже и реже. Лишь иногда мы договаривались встретиться после работы и посидеть в каком-нибудь кафе. Вот так. Вы чувствовали когда-нибудь, как песок сыплется сквозь пальцы? Так и мы чувствовали, как любовь покидает нас… Продолжать работать уже не имело смысла. Я поднялся обратно в офис, в свой кабинет, позвонил жене, сказал, что задержусь, выключил компьютер, и ушел. Уже стемнело. Моросил дождь, было холодно. И так все время: моросил дождь, и было холодно... И невозможно было согреться. -Привет! -Привет, как поживаешь? Я ничего не ответил… -В "Акваланг"?- спросила она. -Конечно!- обнял я ее. В кафе “Акваланг” всегда играла хорошая музыка и вкусно кормили. Мы вошли в кафе, сняли куртки и сели за столик у окна, и официант (видимо, студент, подрабатывающий по вечерам в кафе) принес нам меню. Было приятно оказаться в теплом кафе после дождливой, промозглой улицы. А в кафе в тот день играла музыка, которую мы никогда раньше не слышали; и она нам понравилась.

313

-Мы каждый раз внимательно читаем меню, но всегда заказываем одно и то же: эскалоп с соусом, лимонным соком и фри на гарнир,- сказала, смеясь, она. -Да, мы не хотим нарушать традиции. Особенно, если это касается пива,- ответил я, улыбнувшись и посмотрев ей прямо в глаза. -Так давай, Жан, закажем? Я страшно голодна. -Давай. У Лили был уставший вид. Мы не виделись уже полмесяца. Мы вообще стали встречаться очень редко; как она однажды сказала, "наши отношения и отношениями-то назвать нельзя"... Однако, хотя бы в месяц раз мы все же старались встретиться, вместе пообедать, и нам, особенно мне, хотелось думать, что у нас это любовь... Наверное, раньше, когда нам удавалось встречаться чаще и даже заниматься любовью, когда у нас действительно были “отношения”,- это была любовь? Скажем так: вначале всего было много: и любви и обещаний. Но потом... я все меньше обещал, а она все меньше верила, что мои обещания когда-нибудь в этой жизни сбудутся. Так и жили, редко обмениваясь смс-ками, еще реже перезваниваясь, и еще реже встречаясь... Однажды, когда в очередной раз мы сидели вдвоем в кафе “Акваланг”, я спросил, чего бы она хотела больше всего на свете (имея в виду приближающийся ее день рождения), она ответила. Ответила, закурив сигарету (с тех пор, когда она ушла на другую работу, она стала курить), ответила, сделав глоток вина: -Я не хочу эту жизнь прожить без тебя, но, видимо, придется... Эти слова я никогда не забуду... Как не забуду все ее другие слова. Но постепенно любовь свелась к самому простому слову: НИЧЕГО. И теперь эта встреча была скорее деловой. Официант сначала принес пиво, потом хлеб, потом уже тарелки с эскалопом в лимонном соусе. -Господи, как я проголодалась!- сказала она. -Ты что, не ходила обедать в перерыв? -На перерыв я пошла в “нашу” церковь на Крепостной улице и попросила нам обоим Мудрости. Я опять промолчал. Мы принялись за эскалопа в лимонном соусе, предварительно чокнувшись огромными кружками пива:

314

-Салют! -Салют! Твое здоровье! Мы больше пили, чем ели, и нам вскоре снова пришлось заказать еще по кружке пива. -Завтра нужно пойти в редакцию, как и договаривались,сказала Лили. -Как прикажешь... -Ты так говоришь, как будто делаешь одолжение, и будто бы мне это нужнее, чем тебе. -Не сердись, просто я уже не верю, что когда-нибудь эти рассказы где-нибудь опубликуют. -Не надо так говорить. Вот увидишь, на этот раз все получится. -Посмотрим. -Мне не нравится твое настроение. Прекрати пессимизм разводить! -Хорошо. -А сколько ты куришь сигарет в день? -Много… В кафе продолжала играть музыка, которую мы никогда не слышали, но которая нам очень нравилась, и ели эскалоп в лимонном соусе, запивая ледяным пивом. -Так ты сегодня ходила в церковь?-спросил я. -Да. Я сегодня ходила в церковь,- ответила Лили.- Попросила и для тебя и для меня мудрости, как в прежние времена, но только уже врозь. -Что ты имеешь в виду? -Мудрости для тебя и мудрости для меня. А не “для нас”… Ведь мы уже не вместе… И ты и я это отлично понимаем. -Не надо так говорить.- Я закурил. -Хорошо… не будем. Знаешь, церковь сначала была закрыта, и я села подождать за столом, который есть у входа. Я плохо себя чувствовала себя с утра, и, от этого или от чувства одиночества, я заплакала. Так глупо было сидеть на скамейке рядом с церковью и плакать! Но я не могла сдержать себя. Ко мне подошла какая-то старушка и сказала, что просто нужно смотреть на крест над куполом церкви и все ему рассказать. “Вот увидишь, дочка, все поменяется,”сказала она. Села рядом со мной и было такое впечатление, что ждет,

315

пока я закончу свою беседу с Крестом. Не обращая на нее внимания, я рассказала всю нашу историю, и ты не поверишь! Так легко стало внутри! Как будто я освободилась от какой-то тяжелой ноши. Тут я вспомнила о старушке, но ее уже не было. Я встала, чтоб пойти домой, и тут во двор церквушки вошла супружеская пара весьма солидного возраста. Как оказалось, это были французы-туристы. Они были приятно удивлены, узнав, что я свободно разговариваю по-французски. Мы познакомились. -Целое приключение,- улыбнулся я.- О чем они говорили? -Спрашивали о церквушке, и я, помня твой рассказ, сказала, что она построена в 13-м веке. А потом они спросили, сколько мне лет, кем я работаю, замужем ли. -И что?- Я внимательно посмотрел в глаза Лили.- Зачем им такой подробный допрос? Они этого, конечно, тебе не сказали. -Как-раз-таки сказали. У них есть сын, который живет и работает в Париже. Они ищут для него невесту. Во всех уголках света. Представляешь, путешествуют по свету и ищут невесту для сына. -Очень интересно!- съязвил я.- Так что с моими рассказами? Вернее, с журналом? -Ах да! Я хотела тебе сказать, что я не смогу с тобой пойти. -Почему? Тогда я не пойду. Без тебя не пойду. -Не веди себя, как маленький ребенок, мой Марк Антоний. Нужно пойти обязательно, ведь я договорилась! -А почему ты не пойдешь со мной? -Ты просто не дал мне докончить рассказ. -Прости. -Ну так вот: французы, о котором я тебе рассказала, пригласили меня к себе на обед, чтоб поближе познакомиться. Они мне сказали, что я им понравилась сразу. -Отличная мысль! Так ты выйдешь замуж за француза и поедешь в Париж? -Ты ревнуешь? -Нет. Я завидую тебе, что ты увидишь Париж. -Ты все-таки сволочь. -Вовсе нет. К тому же я очень рад. Ведь я сам тебе ничего дать не могу, кроме этих встреч в месяц раз и эскалопа в лимонном соусе.

316

-Как скажешь. Редакция журнала находится на улице Медицинской академии. Это так, на всякий случай. -Запомню и назло тебе завтра пойду туда,- сказал я, улыбнувшись. Лили тоже рассмеялась, и мы заказали еще по одной кружке пива. Когда мы вышли из “Акваланга”, было очень темно. Моросил дождь, и было холодно. И так все время: моросил дождь, и было холодно... И невозможно было согреться. И еще почему-то дым от сигарет попадал в глаза… На остановке, я поцеловал Лили, и она села в автобус и уехала. Шагая под моросящим дождем, идя домой, я понимал, что это было последняя встреча с Лили. Даже если она не выйдет замуж за француза, или за немца, или за американца, я знал, что мы больше никогда не встретимся и что это конец нашей истории.

ГЛАВА 6. Лето, Вика и церковь на Крепостной улице. Это конец нашей истории. Настоящая любовь похожа только на настоящую любовь, и ее ни с чем не спутаешь – сказал кто-то из древних. А на что действительно похожа любовь? Какая она? Что она? Как выглядит любовь? Ведь очень часто можно прожить целую жизнь и не изведать, не испытать настоящего чувства любви. И много ли можно найти счастливцев, которые с уверенностью могут сказать: «я знаю любовь», или «я испытывал любовь»? Пожалуй, немного! “Немногие счастливцы”, - как говаривал Стендаль. Могу ли я сказать, что я один из них? Я до сих пор не знаю. Спустя месяц после моей последней встречи с Лили в кафе “Акваланг”, журнал “Обо всем”, напечатал первые мои короткие рассказы-очерки из жизни великих людей. А через два месяца меня пригласили на телевидение, быть автором и ведущим программы “Слово живое о прошлом”. Мы с Викой свернули на улицу Монашек и, дойдя до улицы Сен-Ре, свернули на нее и пошли домой, купив по дороге мороженого. -Папа, мо!- сказала Вика.

317

-Да, мороженое,- подтвердил я.- Пойдем домой и вместе с мамой и Никой съедим мороженое. Вика согласно кивнула головой. На небе больше не было самолетов. Тучи то собирались, то вновь рассеивались, и еще постоянно дул сухой теплый ветер, и это было настоящее лето. Каждое воскресенье, гуляя с моей младшей дочкой Викой по Крепостной улице, я, смотря на крест над куполом церкви, построенной еще в 13-м веке, рассказываю то, что произошло за неделю. И так легко становится внутри! Как будто я освободился от какой-то тяжелой ноши. И еще каждый раз для всех своих знакомых прошу “Мудрости”… Через месяц после последней моей встречи с Лили наступила Зима. Это была любовь на год, думаю я теперь. 24 июля 2008 г., Капан

ДВА ХУДОЖНИКА «Я только неудачник...» Поль Гоген *** Самолеты взлетали и приземлялись через каждые 30-40 минут, несмотря на дождь, который шел уже вторые сутки. Была осень. Аэропорт жил своей особой неповторимой жизнью, и попеременно на память приходили то роман «Аэропорт» Артура Хейли, то фильм «Крепкий орешек 2» с Брюсом Уиллисом. У Марка всегда так было в аэропортах: то Хейли посетит мысли, то Брюс… Аэропорт был переполнен. Мальчики Тамары (одному 3 года, другому 5 лет) бегали на перегонки, ловко маневрируя между многочисленными провожающими, отлетающими и их чемоданами, а Марк и Тамара сидели на скамейке и смотрели на них. Марк не мог бы сказать, обрадовался ли он тому, что Тамара пришла его провожать или нет, и он злился от того, что не знал, что сказать. И вот они так сидели на скамейке, молчали и смотрели на мальчиков. Наконец Марк сказал:

318

-Через 5 минут мне нужно будет уже уходить… -Тогда давай прощаться?- сказала Тамара. -Давай. -Ты не хочешь уезжать? -Хочу. Если не быть с тобой, то лучше уехать в Париж. -Пожалуй, ты прав, Марк. Тебе лучше уехать. -Береги себя,- сказал Марк и вдруг почувствовал, как ком подкатил к горлу, и ему захотелось сказать Тамаре все. Все,что было на душе. Сказать, смотря в удивительные, черные глаза Тамары. Сказать, зная, что больше никогда он не увидит ее.- Послушай, береги себя, слышишь? И мальчиков береги. И… и Мишу своего береги. Он очень хороший твой Миша, и действительно он талантливее, чем я, но у него ничего не получится… К большому моему сожалению. Он так до конца останется неудачником, каким и был всегда. Я войду в историю живописи, а он нет, хотя и он талантливее, чем я. Он настоящий гений. Но он просто неудачник… Береги себя и его… -Ты хороший, Марк,- сказала Тамара.- Храни тебя Бог. Только я предпочитаю остаться с неудачником Мишей, чем уехать с тобой. Может быть, это искупление за грех?.. -Да… Мы грешны… Мы согрешили… Но ведь у нас не было секса! -Но мог ведь быть! -Да,- вздохнул Марк. -Вот видишь.. Так что это правильно, что ты уезжаешь. -Прости меня. Прощай. -Ты поцелуешь мальчиков? -Да, конечно. Когда Марк исчез за дверями, за которыми, уже не разрешали заходить провожающим, Тамара подозвала сыновей и, выйдя из здания аэропорта, поймала на ходу такси и уехала в город. Дождь все шел и шел, и всем было понятно, что он так и будет идти до самой зимы, до снега. 1 Когда он вышел из дома, он волновался... “Все уходят. Почему-то все уходят. И так ты остаешься один. Видимо жизнь такая: все должны уйти. Если не уходишь ты, то уходят

319

другие… Которых ты любишь, и поэтому ты остаешься один. Вот и Рома уехал в Польшу, последний, с кем можно было бы поговорить, но, как говорится, Бог закрывает одну дверь и открывает другую. И поэтому я сейчас иду на встречу с Марком, который приехал, вернулся… Интересно, что бы это могло означать? Может быть, очень многое…”- думал он, переходя очередную улицу. Воскресенье было каким-то странным, таким оно получилось с самого утра. Что-то такое чувствовалось в груди, ощущение, что что-то обязательно случится. И вот позвонил Марк… Сказал – вернулся! Они сидели в кафе на площади Франции и пили пиво. Был август, было очень жарко, и холодное пиво лишь вначале охлаждало тело и душу, но потом все равно становилось опять жарко, и их, казалось, уже ничто не могло спасти: ни само пиво, ни мороженое, которое им принесла молоденькая официантка в фартуке и очень короткой юбке. Они смотрели друг на друга, и каждый из них старался подметить в чертах другого появляющиеся признаки «старости», понимая, что те же самые признаки есть у самого себя. И еще было странно встретиться вот так снова, спустя 17 лет. Им действительно показалось, что они постарели, и что эти 17 лет не прошли даром ни для кого из них. Они оба уже начали седеть, а один из них так вовсе успел потерять 70% волосяного покрытия на своем черепе и обзавестись очками; у обоих глаза как-то потускнели, словно покрылись пленкой времени, у обоих были мешки под глазами и морщины на лбу... Им уже исполнилось 34 года… Они были друзья когда-то. Оба художника. Одного звали Марк, другого – Миша. 17 лет слишком долгий срок, и поэтому им не суждено было (во всяком случае пока) рассказывать обо всем, что произошло за это время, что они не виделись… Да и необходимости в этом, казалось, не было; каждый нес в себе груз и тяжесть последних двух десятилетий, и поэтому разговор у них был такой, какой бывает тогда, когда расставшиеся вчера вечером друзья встречаются на следующее утро снова. Только один раз Марк спросил у Миши: -Сколько у тебя детей? Тот ответил: -Два сына.

320

И все. Миша просто знал, что его друг так и не женился… Итак, было лето, и было жарко уже с утра. Кафе, где они сидели, называлось “Маэстро”, но только этим и отличалось оно от многочисленных кафе города с обязательными зонтами “Coca-cola” над столиками и некрасивыми (несмотря на мини-юбки) официантками. -Ты надолго приехал?- спросил Миша своего друга. -Думаю, навсегда,- ответил Марк и улыбнулся. Миша покачал головой, не понимая. Ведь Марк, как знал Миша, за рубежом стал известным художником, и его желание вернуться на родину Мише было абсолютно непонятно. -Мне просто захотелось вернуться,- сказал Марк. -А мне хочется уехать отсюда!- назло ему сказал Миша. Марк уехал, когда ему было 17 лет. Отца у него не было, а мать как раз в то время вышла замуж и уехала во Францию, забрав впоследствии Марка и свою мать – бабушку Мари. Сначала друзья каждую неделю писали друг другу письма, а потом переписка их угасла. Когда Марк уехал, было лето 1991года. Но вот прошло 17 лет, и он позвонил Мише в этот летний, воскресный день рано утром и сказал, что приехал. Когда Миша направлялся в сторону кафе, где они любили сидеть раньше – желторотые первокурсники, воображающие себя гениями – он волновался. Ведь когда-то они были очень близки, почти неразлучны. -А здесь все не так, как раньше,- заметил Марк. -Дорогой мой,- вспыхнул Миша,- ты хоть в курсе, что здесь произошло за последние 17 лет? -Да, в курсе. И знаю, что вам было очень тяжело. -А теперь наш город стал похож на европейскую столицу?съязвил Миша. -Да нет. Люди просто изменились. -Знаешь,- сказал Миша, несколько рассердившись,- по-моему, у тебя некоторые иллюзии по поводу нашей Родины. -Может быть,- спокойно сказал Марк,- во всяком случае, некоторое время я хочу пожить именно на Родине. -Ну, ну… Допив по второму разу свое пиво, они встали. Поскольку день был воскресный, то есть Мише не надо было ходить на работу, он пригласил вечером своего друга к себе домой, на ужин.

321

-Чем-то ведь тебе надо заняться,- сказал он.- В городе никого из наших нет, все уехали, кто куда. Приходи, познакомишься с женой и мальчиками. -Ладно,- сказал Марк. Миша вернулся домой, погрузил свои картины в свой старый “FIAT” и поехал на “Вернисаж”, то есть опять на площадь Франции, к памятнику Мастеру. Летом приезжает много туристов, и поэтому у Миши была надежда продать несколько картин с изображением Горы, а также несколько городских пейзажей. На вернисаже Миша простоял почти весь день и, конечно, ничего не продал. Вернулся домой злой, уставший, голодный. -Ничего не продал?- спросила его жена. -Как всегда… -Может, у тебя нет таланта? -За всю свою жизнь Ван Гог продал только одну картину. А я уже три,- пробурчал он и пошел на кухню обедать.- Кстати, сегодня вечером у нас гость. -Очень рада!- сказала жена тоном, дающим ясно понять, что она вовсе не рада. Миша работал дизайнером (на компьютере, которым он овладел еще в 1998-м году), и это позволяло ему и его семье не голодать. Но это было лишь для заработка, ибо в действительности Миша был художник. Специалисты говорили, что он художник хороший. Но никто не собирался покупать его картины. Только однажды на Вернисаже три картины Миши купили туристы (это было три года назад). И с тех пор ничего… 2 Когда Марк пришел вечером к 8-ми часам, он принес с собой настоящий “французский” коньяк. Марк и Миша сели в застекленной веранде, который служил одновременно и кабинетом, и мастерской Миши. Жена Миши, Тамара, сходившая до того в супермаркет напротив дома, накрыла “сладкий стол”. Персики, абрикосы, виноград, арбуз, конфеты, шоколадное пирожное-рулет, заварила кофе. Конечно ж, Миша включил на компьютере музыку, которую они любили слушать когда-то. Уже было не так жарко, как днем. Дул ветер, разметая уличную пыль и разбрасывая по сторонам мусор. Откуда-то доносились звуки

322

джаз концерта, который часто бывает под открытым небом летом. Из окна “мастерской” Миши открывался великолепный вид на Гору. -Как же я по всему этому соскучился!- сказал Марк, снимая очки и протирая стекла салфеткой.- Как же давно у меня всего этого не было! -Да, Марк, дорогой,- сказал Миша.- Ты изрядно соскучился. Но – берегись! – в тебе это говорит ностальгия. -Что ты имеешь в виду? -Тебе все это скоро надоест. Понимаешь ли, мон ами, ты соскучился по Горе, по тополям, по улицам нашего города, который мы с тобой исходили вдоль и поперек, по настоящим фруктам, по кофе, который “ставят” так хорошо только здесь, по нашей кухне с обилием мяса, по ветру длинными летними вечерами, по “философским” беседам до утра… -Да, это правда,- улыбнулся Марк. Миша продолжал: -То есть, проще говоря, ты соскучился по детству. Поживешь тут месяц, так больно сожмется сердце, так обидно станет! Люди ведь изменились, как ты сказал утром… -Неужели все так плохо? Миша рассмеялся: -Знаешь, странно как-то… когда говорят, что у нас все плохо, я начинаю доказывать, что за последние годы стало хорошо, что много достижений, новшеств, что поднялась экономика; а когда говорят, что у нас все хорошо, я не могу согласиться, потому что, живя здесь, я вижу все пробелы, все недостатки… Теперь рассмеялся Марк: -Что же ты от меня хочешь? Послушай, Мишель, не бывает без недостатков. С учетом того, что и как было в 91-96 годах. Ведь так? -Так. Пожалуй, ты прав. -Вот видишь… Во Франции говорят, что здесь дела идут неплохо, что все хорошо, а я всего лишь (и ты прав) соскучился по Горе, по тополям, по улицам нашего города, который мы с тобой исходили вдоль и поперек, по настоящим фруктам, по кофе, который “ставят” так хорошо только здесь, по нашей кухне с обилием мяса, по ветру длинными летними вечерами, по “философским” беседам до утра…

323

-И, тем не менее, помяни мое слово: сам же спустя месяцдругой сбежишь, не выдержав здешней жизни. Ведь ты уже вкусил ту жизнь… Миша и Марк чокнулись и выпили. Когда стемнело, бутылка коньяка была уже пуста, и они были уже по-настоящему пьяны... -У меня есть бутылка нашего коньяка. Хочешь? -Нет, Миша. Хватит. Очень жарко. Вернулась Тамара, отвозившая детей на карусели. Пока она укладывала детей спать, Миша сварил еще кофе. Кухня примыкала к веранде-мастерской, так что беседа двух художников, не прерывалась. -Так ты продал всего три картины?- спросил Марк. -Да, дорогой. Здесь ничто не продается. Вернее, тут все подругому. Во-первых, здесь нет того человека, которого вы называете “импресарио”, или как там у вас… ну, который бы занимался вашими делами. -Ну и? -А ничего. Ты можешь писать, сколько тебе влезет, но никто не будет об этом знать. -Ты член Союза художников? Кажется, так называлась эта организация… -Я был им, но сдал членский билет и вышел из Союза. -Почему? -Поссорился, как всегда. У меня по-прежнему неуживчивый характер, если ты помнишь. Со старостью он стал еще больше неуживчивым. -Какого черта “старость”? Нам всего 34 года! -И ты не чувствуешь себя стариком? -Нет. Миша возразил: -А я чувствую себя 70-летним. -Чепуха. Просто нужно тебя познакомить с некоторыми лицами на западе, которые покупают картины, и еще сделать сайт по твоим же картинам, вот и все. Я много картин продал с помощью интернета. Люди заходят на сайт, смотрят картины, потом у них возникает желание что-то приобрести. А что туристы? -Ничего. Они покупают только изображение Горы. Все три картины, которые я продал, изображали именно Гору.

324

Марк рассмеялся. -Ты покажешь мне свои картины? -Конечно. Кстати, пять картин моих висят в разных кафе. Туда заходит много людей, но еще никто (я спрашивал у официантов) не заинтересовался моими картинами. Марк рассматривал картины Миши при свете лампы, когда на веранде появилась Тамара. -Вот, наконец-то, я и освободилась,- сказала она и села на диванчик под окном. У нее был уставший вид, и Марк понял, что мальчики со своими каруселями ее окончательно доконали. “Должно быть, труднее всего ей приходится с Мишей,- подумал он.- Взрослый ребенок… Но как же хороши его картины, черт побери!”. И он выразил эту последнюю мысль вслух: -Как же хороши картины вашего мужа, Тамара! Это настоящие шедевры! -Я знаю, Марк,- улыбнулась жена Миши.- Но их никто не покупает. -Скоро их будут покупать, не беспокойтесь. Я сделаю все от себя зависящее, чтоб их покупали во Франции. -Марк уже известный во Франции художник с большими связями,- объяснил Миша жене. -Очень хорошо,- улыбнулась Тамара другу своего мужа.Значит, действительно что-то можно будет продать. Тамаре было 28 лет, и она была красавица. “Везет же некоторым с женами,”- заметил Марк в уме и удивлялся, как Миша при своей нерасторопности и робости смог жениться на такой красавице.Мальчики же, как копия, похожи на Мишу. Поразительно даже…” -Это лишь часть картин,- объяснил Миша своему другу.остальное пылится в гараже. -Обидно,- согласился Марк.- Все это, знаешь ли, тянет на большую персональную выставку. -Спасибо на добром слове, друг.- Миша передал Марку большую папку.- А это, так сказать, графика: карандаш, уголь, перо. Марк открыл папку и стал смотреть рисунки. На большей части графических работ Миши была изображена Тамара. “Да, она любила его,- подумал Марк, рассматривая рисунки,- так может смотреть только женщина, которая любит. Но почему же такую же

325

любовь я не вижу в ее глазах теперь? Может быть, это – усталость? Они оба выглядят очень уставшими. И все же она красавица…”. Когда Марк собрался уходить, было уже три часа ночи, и Миша уговорил его остаться. -Куда ты пойдешь, такой пьяный и так поздно? Оставайся. -А что нельзя вызвать такси? -Можно. Но зачем? Оставайся. Ты, вообще-то, где остановился? Марк улыбнулся: -У очень дальних родственников отчима. -Зачем тебе дальние родственники отчима? Оставайся. Поживем вместе, пока ты что-то придумаешь. Марк вопросительно посмотрел на Тамару. Та улыбнулась: -Конечно, оставайтесь, Марк. Не уйдете же вы ночью! Неудобно даже… Я вам постелю здесь же, в кабинете Миши. Диван этот можно открыть… 3 Когда рассвело, он увидел, что все небо в белых маленьких барашках. Их было так много, что нельзя было сосчитать. Но потом, когда солнце взошло, барашки “пошли” на север, и небо стало чистым, безоблачным… Когда утром следующего дня Миша встал, чтоб уйти на работу, все в доме еще спали: Тамара с мальчиками в спальне, а Марк в кабинете. Миша почувствовал себя счастливым. Он как-то ясно осознал, до какой степени все эти 17 лет ему не хватало Марка. Разговоров с ним, споров, его поддержки… Он выпил чай и пошел на работу. Работал он в небольшой фирме, которая делала этикетки, открытки – как поздравительные, так и пригласительные, рекламные буклеты, оформляла компакт-диски и все прочее такое. Миша считался ведущим дизайнером, да и по возрасту он был старше всех остальных в фирме, за исключением самого шефа, который был старше Миши на 10 лет. На работе у Миши был мощный компьютер с большим, широким монитором, удобным для работы с Photoshop и Corel. На столе рядом с монитором были фотографии Тамары, мальчиков и большая красная чашка NESCAFE – благо кофе здесь было бесплатное, и это все,

326

казалось, о чем можно было мечтать, если б не сильное желание сбежать куда-нибудь, в какую-нибудь деревню и писать картины… Отец Миши тоже был художником (одна его картина висит даже в Картинной галерее). Звали отца Юрий, и он обожал Лермонтова, почему и дал своему сыну имя Михаил. Отец был несказанно рад, когда Михаил Юрьевич объявил, что собирается жениться на девушке по имени Тамара – в этом тоже было нечто очень лермонтовское. Вообще Лермонтов, так или иначе, всегда присутствовал в их доме и наряду с Азнавуром, Хемингуэем и Челентано считался неким талисманом семьи, кем-то родным и очень близким. Миша был уже 6 лет женат (старшему сыну было 5 лет, младшему – 3 годика), и он очень любил жену, хотя и догадывался, что она его считает неудачником. Конечно, она была довольна уже тем, что Миша зарабатывает хоть какие-то деньги, но ей хотелось, чтоб картины, на которые Миша тратил все свое свободное время, тоже приносили какой-то доход. Она понимала и знала, что ее Миша очень талантлив и действительно пишет изумительные картины. А Миша в свою очередь знал, что Тамаре трудно. Она ведет хозяйство, воспитывает детей, а он ничем не помогает ей. Но поменять уже ничего не было возможно. Так уже пошло по жизни. Теперь у Миши было отличное настроение. И он подумал, что сегодня его будет тянуть домой, и в отличии от других дней, он не останется на работе допоздна. Слова Марка о странице в интернете, о персональной выставке окрыляли, вдохновляли, и он почувствовал в себе большое желание писать. “Эта неделя пролетит быстро,- подумал он,- а в воскресенье вырвемся за город, и я вместе с Марком буду рисовать!”. Он закончил делать этикетку для бутылок минеральной воды, и едва пробило 6 часов, Миша собрался уходить домой. Сослуживцы были удивлены этим фактом и стали подшучивать над ним: -Миша, идешь налево? -У тебя появилась любовница? Ребята, у Миши любовница! По дороге домой он купил 5 бутылок пива и думал о том, как уговорить Марка переехать жить к нему, во всяком случае, пока тот не снимет, или не купит квартиру. Интересно, сможет ли Марк купить квартиру? Наверняка, да. Миша на работе посмотрел сайт Марка в интернете, и понял, что действительно, Марк очень известен. Он узнал,

327

что у Марка были выставки во Франции, США, Австралии и Японии, что его картины много покупают, что издают книги с репродукциями его картин; его приглашают на всякие светские тусовки и радиотелепередачи. И какого черта ему здесь понадобилось?!- подумал Миша. Вот чудак! Казалось бы, живи да радуйся. Так нет, потянуло его на Родину. Действительно – чудак. Или дурак? -Что это ты так рано?- съязвила жена, принимая у мужа целлофановый пакет с бутылками пива.- Неужели из-за Марка ты вернулся домой так рано? Значит, я должна быть ему благодарна? -Перестань.- Миша даже поцеловал Тамару.- Кстати, где он? -Он весь день просидел дома, болтал со мной, рассказывал о Париже, тамошних девушках, еще раз посмотрел все твои картины, даже попросил показать те, что в гараже, а сейчас пошел гулять с детьми. -Добрый человек! Ты его накормила? Тамара взяла “под козырек” и отрапортовала: -Разрешите доложить: утром кофе после обильного завтрака, потом обильный ленч с кофе, потом еще один сеанс кофе с фруктами и твоим коньяком, который он попросил открыть. -Вольно, сержант! -А долго он проживет с нами?- спросила вдруг Тамара и, недождавшись ответа, пошла на кухню, разогревать обед.- Кстати, он купил себе номер для своего мобильного, и ты можешь позвонить ему и спросить, хочет ли он пообедать с тобой. -Я же не знаю номера,- отозвался Миша из ванной, где он уже мыл руки. -Я записала,- сказала Тамара.- Вон там, в коридоре, на тумбочке. Когда обедали, Марк и Миша много шутили, вспоминали детство, товарищей, учителей. И потом Марк сказал, что вечером приглашает всех в какой-нибудь бар-ресторан на ужин, и что детей тоже можно будет взять, и еще: поскольку он согласился переехать жить к Мише и Тамаре, пока сам не купит квартиру, то он считает обязанным принимать материальное участие в бюджете семьи. Миша и Тамара не согласились, но Марк заявил, что иначе он уедет жить к родственникам, или наймет квартиру, и Мише пришлось уступить. После обеда, конечно же, пили кофе.

328

-Я снова смотрел твои картины,- сказал Марк. -Да, Тамара мне сказала. -Ты чертовски талантлив. Ты талантливее, чем я. -Да брось ты,- рассмеялся Миша, но ему все равно было приятно слышать похвалу. 4 Когда утром следующего дня Миша встал, чтоб уйти на работу, голова от похмелья трещала так, что, казалось, нельзя вынести. Миша, не позавтракав, поехал на работу, купив минеральной воды, и уже на работе выпил две таблетки какого-то лекарства (спасибо Анне, секретарше шефа, у которой всегда можно было попросить таблетку от головной боли). Делая заливку (уже в цвете) этикеток минеральной воды, то есть работу автоматическую, Миша стал вспоминать подробности вчерашнего вечера, и сам удивлялся тому, что может чтото припомнить: спирт должен был убить все клеточки мозга, отвечающие за память. По совету Миши, вчера вечером пошли в бар “Калипсо”, (один из дней рождений шефа Миши справляли именно в этом баре), и Марк всех угощал. Сначала все много ели и пили, потом взрослые только пили, и ели только дети, а потом, когда уже мальчики Миши заснули на одном из диванчиков бара “Калипсо”, решено было пойти домой. Старшего мальчика взял на руки Марк, младшего Миша, и так они пошли через площадь Республики – двое мужчин с детьми и Тамара между ними. Дети так и не проснулись до самого дома, а Миша и Марк всю дорогу читали стихи и делали комплименты “царице Тамаре”. Дома, конечно же, уложив детей, выпили еще по чашке кофе и рюмочке коньяка, которая и вырубила всех троих до самого утра. Заснули прямо на веранде, где пили кофе, и когда Миша утром проснулся, увидел свою жену на одном конце дивана, Марка – на другом (сам же он заснул сидя за кухонным столом, положив голову на руки). Теперь, на работе, борясь с головной болью, Миша подумал, что с последней рюмкой коньяка явно вышел перебор. “Однако, время от времени нужно себе позволить и напиться до безобразия – для профилактики,”- выразил Миша мысль, вполне правильную, как ему показалось, если позабыть страшную головную боль. На работе все сидели в одной большой комнате, и только у шефа был отдельный кабинет. Шеф к Мише обращался по имени и

329

отчеству, и это служило поводом для бесконечных шуток сослуживцев. То и дело со всех сторон раздавалось: -Михаил Юрьевич, Михаил Юрьевич!- И все хихикали тогда. Шеф, большой грузный человек, с толстыми черными бровями вышел из своего кабинета и подошел к Мише. -Вы плохо выглядите, Михаил Юрьевич… Вам нездоровится? -Голова болит просто,- ответил Миша и почему-то смущенно улыбнулся. Потом еще поработал немножко, и, наконец, решившись, сoбравшись с духом, зашел к шефу: -Простите, можно я сегодня пораньше уйду домой? -Да, конечно, Михаил Юрьевич. Нет проблем. -Мне действительно нездоровится… -Я уже сказал, Михаил Юрьевич. Идите домой отдохните, как следует. Еще немного засмущавшись, Миша вышел из кабинета и, выключив компьютер, поехал домой. Дома Миша нашел записку, вложенную в домашние тапочки (Тамара всегда так делала, чтоб Миша сразу нашел записку): “Привет. Мы пошли по магазинам - Марк, мальчики и я). Миша как-то с облегчением вздохнул, радуясь, видимо, возможности остаться наедине с собой. Выпил таблетку “кофетина”, включил музыку и лег на диван. Голова вскоре перестала болеть (“Что бы я делал без кофетина!”), и Миша провалился в сон. Как-то сразу и глубоко. Он не мог потом вспомнить, видел ли он в тот день сон или нет, (обычно помнил), но когда проснулся, Тамара и мальчики были уже дома. -Ты проснулся?- съязвила жена.- А мы-то думали, это произойдет в следующем столетии! Миша посмотрел на часы и подумал, что очень проголодался. -Я голоден…- сказал он. -Здравствуйте! Ты увидел, который час? -И что?- Мише даже показалось, что голова снова начинает болеть. -Ничего особенного. Просто мы уже пообедали. Мы очень проголодались, и не могли уже ждать. Несколько раз я пыталась разбудить тебя, но ты спал беспробудным сном.

330

-Где Марк? -Пошел к каким-то знакомым. Обещал вернуться к десяти часам. -Ладно. Ты дашь мне поесть что-нибудь? -Сделай, пожалуйста, яичницу сам и поешь. Ты ведь любишь сам готовить яичницу? -Да… -Вот и отлично. Сегодня я обещала маме зайти к ней с мальчиками вечером. Я пойду. -Хорошо. -Люблю, когда ты такой покладистый. -Спасибо. Так, когда вернется Марк? -К десяти часам. Ты не расслышал? Кстати, Миша, можно тебе один вопрос? -Да. -Когда он от нас уедет? -Не знаю. Тебя что-то беспокоит? Ведь всего лишь прошло 2-3 дня, как он живет у нас. -Не знаю… Знаешь, мы купили много вещей. Марк помогал выбирать. Я тебе покажу. -А кто платил? -Ну…- Тамара замялась,- немного я, немного Марк. Он интересный собеседник. И мы купили тебе жилет с огромным количеством карманов. О таком ты ведь давно мечтал? -Да. -Вот и отлично. -Ты сегодня часто говоришь “вот и отлично”,- заметил Миша. -Не придирайся к словам, пожалуйста. -Хорошо. -Ну, так я пойду? Мальчики во дворе уже. Пойду, а то потом их невозможно будет собрать… -Ладно. Так мне поесть яичницы? -Да. Там есть еще помидоры, огурцы, сыр… Все, что хочешь… Когда Тамара ушла, одиночество как-то сразу навалилось на Мишу. Он даже перестал чувствовать голод, и отказался от мысли приготовить яичницу. Он решил выйти погулять, как это обычно делал, когда чувствовал себя очень одиноким. Такое бывало с ним часто, в

331

последнее время особенно часто. Причем чувство одиночества могло посетить его в самые непредсказуемые минуты, когда, скажем, Тамара или дети были дома, или в компании друзей (теперь друзей-то и не осталось)… Когда Миша вышел на улицу, был еще вечер. Он гулял по улицам города и думал о том, что жена так и не показала жилет, который с Марком купила для него, для Миши. Странно все-таки, что Марк решил купить что-то и вообще “помогать бюджету семьи”. Вообще Марк чудак и добрая душа. Наверное, он таким образом хочет благодарить за гостеприимство. Так что тебе, Михаил Юрьевич, придется проглотить этот жилет и помалкивать, чтоб не обидеть друга. “Все же, какое это счастье, что Марк приехал!”- думал Миша и гулял по городу… 5 Когда он проснулся, все еще спали,. Было еще очень рано. Солнце только-только оторвалось от вершин холмов, окружающих Озеро, и ветер, который всю ночь дул на берег, теперь уже переменился, и подул от берега. Озеро было таким, каким помнил его Миша: большое, манящее, пугающее, успокаивающее, величественное, единственное, темно-синее, потом фиолетовое, потом зеленоватое, и, когда солнце уже окончательно взойдет, даже красное у самого берега. Миша сидел на берегу и делал рисунки - противоположный берег, чайки на берегу. Ему вдруг захотелось все передать это в цвете. Он установил этюдник, и быстро растер краски. Счастье-то, какое! - думал Михаил Юрьевич и писал картину – вид на Озеро ранним утром. Жилет, который купили ему жена и Марк, оказался очень удобным, и теперь, рисуя картину, Мише приятно было думать о нем, ставшим чем-то очень родным. Он то и дело запускал руку в один из карманов жилета, чтоб пощупать гладкий, круглый камень, который он подобрал вчера вечером, когда все вместе гуляли по берегу. Поехать на неделю на Озеро предложил Марк. Миша решил было отклонить предложение, но увидев ставшее вдруг счастливым лицо Тамары, согласился. В конце концов, почему бы нет?- подумал он. Ведь последние пять лет он с семьей никуда не выезжал из города.

332

Миша взял недельный отпуск с за свой счет, а Марк телефонным звонком забронировал коттедж, который оказался у самой воды. Приехали вчера днем. Первым делом, конечно, прежде чем распаковать вещи, все вместе искупались в Озере. Домик, который они наняли, имел 3 спальни, большую кухню и застекленную веранду, соединенную с кухней окнами. Вид из окон веранды открывался изумительный. Было впечатление, что находишься на борту какого-то корабля, так близко дом находился от воды. И что самое удивительно, не чувствовалась сырость, которая, конечно, должна была быть. Теперь Миша рисовал Озеро и думал о том, что счастлив окончательно. Во всяком случае, думал он, он постарается насколько возможно, отдохнуть за эту неделю отпуска, и – самое главное,- писать. Он писал противоположный берег, когда из домика с шумом выбежали мальчики и подбежав к Мише, сообщили, что пойдут к главному корпусу пансионата, где есть спортивная площадка, и там поиграют немного. -Хорошо,- сказал Миша сыновьям.- Будьте осторожны и не опоздайте к завтраку.- А старшему сыну велел следить за младшим, чтоб тот не упал и не расшиб себе лоб. Миша подумал еще, что Тамара и Марк, наверное, еще долго будут спать, и ему никто не помешает докончить картину. Во всяком случае, довести ее до того, чтоб он сумел продолжить ее уже в городе, в мастерской. Когда Миша рисовал, он чувствовал, как противоположный берег то приближается, то вновь удаляется, и он даже попробовал перенестись вместе с этюдником туда, где виднелись редкие деревья на лысых холмах. Ему это удалось, к его большому удивлению, и он понял, что, рисуя картину, можно не только приблизить противоположный берег, но и самому перенестись дуда. И это возможно, только когда творишь. Картина получалась вполне сносная. Конечно, насколько это шедевр, будет видно потом, но пока что картина Мише нравилась. Была какая-то легкость внутри, и поэтому сама картина тоже получалась легкой, даже невесомой, и Миша писал картину, улыбался, наверное, той мысли, что может с легкостью приблизить противоположный берег, чтобы посмотреть, что там под тем большим деревом, или

333

самому перенестись туда. И он постарался полностью забыть о себе, когда писал эту картину. Он вдруг подумал, что если хочешь написать настоящую вещь, нужно абсолютно забыть о себе, и тогда только получится что-то стоящее. Нужно просто не врать и написать настоящую воду, настоящий холм, настоящее дерево, и тогда можешь считать, что не зря проживаешь свою жизнь. Получилось похемингуэевски, подумал он. Что ж, неплохо. Неплохо иметь такого товарища по оружию, как Папа Хем. Марк и Тамара вышли из коттеджа вместе. Было уже около 11ти. Миша уже заканчивал работу. -А наш художник давно уже работает!- сказал Марк. -Ты давно проснулся, дорогой?- спросила Тамара. -Да… А вы что-то долго спали… -Не занудничайте, Михаил Юрьевич,- пошутил Марк. Мише же почему-то показалось, что ни Марк, ни Тамара не смотрят в его сторону, словно боятся встретиться с ним взглядом. Но он подумал, что ему это показалось. -Мальчики пошли к пансионату поиграть на спортивной площадке,- сообщил Миша. -Хорошо, дорогой. Мы сейчас займемся завтраком, и позовем их,- отозвалась Тамара. -Но сначала искупаемся!- предложил Марк.- Ведь нужно же проснуться! -Отличная мысль!- Тамара начала снимать халат.- Искупаемся, Миша? -Нет. -Ну, почему? Давай поплаваем немножко. -Не хочу. -Ты все-таки зануда! Не разговариваю с тобой! Марк подошел к Мише, положил руку на его плечо и посмотрел на картину: -Удивительно хорошо! -Правда? Тебе действительно нравится? -Да. Клянусь. Я бы так ни за что не сумел. Не хватило б таланта. -Брось ты! А вообще – спасибо большое.

334

-Не за что. Ты действительно не хочешь поплавать перед завтраком? -Нет, Марк, не хочу. -Ладно. Марк и Тамара стали плавать, а Миша, сидя на берегу, смотрел на них. Он подумал, что они оба очень красивые в воде. И… какие-то счастливые. На них было так приятно смотреть! И Миша взял чистый лист бумаги, закрепил его на этюднике и стал рисовать плавающих. Это будут мои “Купальщики”, подумал он. Когда потом завтракали, Миша сказал, что пойдет с мальчиками в лес. -Может нам удастся набрать грибов,- сказал он.- Говорят, здесь позавчера шел дождь. -Ура! Пойдем по грибы!- сказал старший сын Миши; младший захлопал в ладоши, хотя и пока не знал, что это означает “пойти по грибы”. -Никогда не разбирался в грибах,- заметил Марк. -А Миша знает,- сказала Тамара.- Он вообще в таких вещах разбирается. Никогда не было еще так, чтоб кто-то отравился. Миша постучал по деревяшке. Завтракали у самой воды, разостлав большое одеяло. Чай решили приготовить на маленьком костре. -Красота-то какая!- сказал Марк, указывая на яхту, плывущую на восток. Ветер раздул белые паруса, и на палубе был виден человек, стоящий у штурвала. -Да, красиво,- согласился Миша.- Хорошо бы написать такую картину. Белый, одинокий парус. Марк рассмеялся: -Вы опять за свое, Михаил Юрьевич! Сюжет-то не нов! -Причем тут сюжет?- возразил Миша, хоть и улыбнулся шутке и вспомнил стихотворение: “Белеет парус одинокий…”. Когда закончили завтракать, мальчикам почему-то расхотелось идти с Мишей в лес собирать грибы, и они побежали опять в соседний пансионат поиграть. У Миши упало настроение, и Марк заметил это: -Не грусти, друг. Вот мы пойдем втроем в лес без детей и наберем много грибов.

335

-Нет,- ответил Миша.- Пойдите вы - ты и Тамара. А я останусь здесь, помою посуду, пока мальчики вернутся, и мы чем-нибудь займемся. -Но мы не разбираемся в грибах,- возразила Тамара, смотря на озеро и далекие холмы. Мише опять почему-то показалось, что она не хочет смотреть в его сторону. -Ничего,- сказал Миша.- Не обязательно собирать грибы. Вон там – за тем мысом есть облепиховое дерево. Наберите немного облепихи, вечером попьем чай – это очень полезно. -Ты прямо всезнайка какой-то,- пробормотал Марк. Когда Тамара и Марк ушли, Миша разложил на прибрежном песке кастрюли, сковородку, тазики и стал мыть. Прибрежный песок отлично все смывал, лучше любой жидкости для мытья посуды. Мише всегда нравилось мыть посуду. Это его успокаивало. А вообще, почему-то было грустно. Радость от утреннего творчества улетучилась, а ведь только этим и можно было утешиться – утренним творчеством, подумал он. И еще он подумал, что он неудачник. Он часто думал об этом, когда чувствовал себя одиноким. Думал о том, что ничего не добился в этой жизни. Ничего не достиг самостоятельно. Самостоятельно он научился только писать картины, но кому нужны картины? Их никто не покупает. И работать он стал в рекламном агентстве дизайнером только потому, что брат его жены приходился приятелем шефа Миши. Вот такие дела. И кому интересно, что ты в этой жизни что-то знаешь, а другие нет. Кому это надо? Он еще раз подумал о том, что он неудачник. Ведь ни одна его мечта не осуществилась…. Да, Парижа ты еще не видел, как впрочем, не видел ничего, кроме своего родного города. Сколько времени ты не выезжал никуда из страны? 34? А сколько тебе лет? 34? Ты неудачник, Михаил Юрьевич! Миша помыл посуду, потом лег на спину и стал смотреть на небо. Облака были похожи на паруса яхт (опять паруса!) и плыли стройной флотилией на юг. А я хочу на север, подумал Михаил Юрьевич. Но я никогда не уеду, и я это знаю. Я же не смогу бросить семью и уехать. И, значит, останусь вечным неудачником. А уехать ему на самом деле хотелось... Как это пел Азнавур? Liberte, liberte… Вот именно!

336

И он заснул, лежа на берегу, и почему-то ему снилось, как он медленно, но верно приближается к солнцу, и свет слепит глаза, но ему, Мише даже не становится тепло, не то, что жарко, и он все приближается и приближается к солнцу, а потом яркая вспышка ослепила его… И он почувствовал себя очень свободным и как-то понял, что умер, что это самая настоящая смерть, но он не только не почувствовал боли, но еще и ощутил себя очень счастливым. И он подумал: значит, для того, чтоб ОСВОБОДИТЬСЯ, нужно умереть? Неужели только смерть делает нас абсолютно свободными? Свободными от чего? Жалко, что при жизни у тебя не былo такой свободы… Как бы можно было жить тогда! Когда он проснулся, он почувствовал, что почти не может открыть глаза. Однако, пересилив боль, Миша все же открыл глаза. И увидел у себя над головой Марка, Тамару и мальчиков. -Что-то случилось?- спросил он. Тамара закрыла лицо платком и зарыдала. Миша повторил: -Что случилось? Мы не дома? А Озеро? Ответить решил Марк: -Послушай, Миша… Ты, короче говоря, шесть дней провел в бессознательном состоянии. Ты перегорел на солнце на берегу Озера, тебя срочно отправили в больницу. Тут, в больнице мы и находимся. И вот ты очнулся. У тебя был шок… 6 Когда он проснулся утром, почувствовал нечто очень странное. Как будто что-то оборвалось внутри, и теперь дышится свободно и легко. Было странное чувство обретенной свободы. Но откуда? Вроде вчера вечером ничего такого еще не было. А вот сегодня утром, когда проснулся… Вчера вечером… Вчера вечером выходили гулять. Впятером. Пошли на концерт под отрытым небом. Арии из великих опер. Исполняли хорошо. И звук был хороший. Потом поднялся ветер, и он, Миша, увидел, как Марк снял свой пиджак и набросил на плечи Тамаре. Миша заметил, что

337

Марк при этом чуть-чуть обнял Тамару. Но теперь утром Миша не мог сказать, точно ли он помнит это, или нет. Одно было ясно: сегодня утром он проснулся с каким-то странным чувством свободы. Очень часто бывает так, что ощущение свободы может прийти, когда решаешь отказаться от всего. Когда готов отдать все, лишь бы тебя оставили в покое. Когда тебе все равно, ты начинаешь чувствовать себя свободным. То есть получается, ты обретаешь свободу, или хотя бы чувство свободы тогда, когда не чувствуешь ответственность? И он заскулил про себя, подобно собаке: «Вот Тамара уйдет к Марку, и я стану свободным. Я стану настоящим художником...» Миша захлопнул дверь и пошел на работу. Он чувствовал СВОБОДУ, хотя и признался себе, что не хотел бы прийти к “свободе” путем равнодушия. А вообще – пропади все пропадом… Уеду, брошу все и уеду! Хоть к черту! Но уеду… В конце концов имею право и я быть свободным. (Имею право и я быть равнодушным?). Просто я устал. Очень-очень устал. А потом он подумал, что давно ничего не писал. Давно – это с тех пор, как вернулись с Озера. Может быть это кризис?.. может быть кризис жанра, что ли... Тем не менее, на данном этапе не пишется. Ну, совсем не пишется! Невольно задумаешься: а может выдохся? Но нет! Чувствуешь ведь, что нет! Просто нужно взять в руки кисть и начать писать. Начать с чего-нибудь очень простого, а там уже, глядишь, и пойдет, картина сама собой напишется, и потом даже удивишься: неужели это я написал! И он вздохнул, подумав об этом. Он снова и снова возвращался мыслями ко вчерашнему вечеру: нет, он ясно видел, как Марк, набрасывая на плечи Тамары пиджак, обнял ее. “Ну, и черт с ними, пускай делают что хотят. А я устал! Устал от всего”. И неожиданно для себя он вспомнил Маддалену. И все то, что было, вернее, все то, что не было, но могло быть… Да. Именно не было, хотя и могло быть. Сейчас, наверное, он бы не вспомнил, как познакомился с Маддаленой. Но знакомство произошло и вскоре переросло в дружбу, а потом и в нечто большее. Это когда уже точно знаешь, что должно произойти, и что все неминуемо к этому и идет. И это понимают оба: и он и она. Были смс, были звонки, были даже встречи после работы, и даже однажды поцелуй в темном парке, рядом с бронзовой статуей…

338

И вот однажды она позвонила ему и сказала: -Я сегодня жду тебя у себя дома. Я буду совершенно одна. И он вспомнил, как забилось сердце, как похолодели пальцы, как закружилась голова… И он позвонил уже домой, сказал что опоздает к обеду. И уже все в уме прокрутил, все возможные варианты этого свидания. Даже (это для него было верхом изобретательности), решил по дороге к ее дому купить мандарины… но все равно почему-то медлил… А когда получил от Маддалены смс, подтверждающий, что его действительно ждут (“ну, где же ты, дорогой? Я соскучилась, я очень хочу, чтоб ты приехал!”), он написал ответный смс: “Послушай, Мадо… Ты действительно думаешь, что нам это нужно делать?” Она ответила: “Ты о чем?” И он написал: “но ведь я не смогу быть для тебя тем, что ты хочешь… и ты будешь страдать от этого, и я…” В ответ она написала только одно слово: “Козел!” И он понял, что все закончилось… Теперь он помнил, какое облегчение он испытал! Хотя и было обидно до слез. И хотелось и не хотелось. Вернее, не хотелось осложнений. И ему очень хотелось сказать жене: Я НЕ ИЗМЕНИЛ ТЕБЕ! Но знал, что нельзя будет это сказать, не сказав обо всем остальном… О поцелуе вечером у Бронзового Памятника. И вот теперь он почему-то подумал (подумал именно теперь по дороге на работу), что что-то рождается у Тамары и Марка. Или у них что-то родилось уже давно? И он был слеп, что не замечал? Ну, и плевать! Пускай делают, что хотят. Мне плевать. Я абсолютно свободный человек… потому что мне все равно… Если они так хотят, то пускай делают все, что угодно… И он подумал, что он человек, начисто лишенный ревности… Как это было у Ларошфуко? “в ревности 99% самолюбия и только 1% любви”. Чтоб я ревновал к Марку? Чушь! Он же мой друг! И еще он подумал, что устал настолько, что и ревновать не в силах. Пускай делают, что хотят… Что же тебе хочется?

339

И он ответил самому себе: покоя, только покоя. Чтоб оставили в покое. В тот день он вернулся домой к ночи. Тамара и дети уже спали. Марк спал на веранде, как обычно. Михаил Юрьевич подумал, что надо было заночевать на работе… И еще он подумал, что потерял вкус к жизни. Но об этом он решил подумать уже завтра… 7 Когда они ужинали, Марк и Миша поспорили о живописи. Вернее, они скорее всего спорили не о живописи, а просто спорили друг с другом. Это был принципиальный спор двух художников. В конечном итоге Марк и Миша поссорились, и Марк даже назвал своего друга неудачником, а тот его – зарвавшимся пингвином. Оба накричали друг на друга, но Тамаре удалось как-то утихомирить их, и они уже молча стали приканчивать приготовленный Тамарой ужин. Марк уже 3 месяца как жил на квартире Миши и Тамары, и как-то его присуствие в доме для супругов стало вполне привычным. Со временем Марк и Тамара все больше и больше сближались, все больше понимали друг друга (и Миша это замечал), а он, Миша, все больше чувствовал себя отстраненным. Да он и сам отстранялся, не предполагая, однако, что причину своего этого поведения нужно искать в некоторой склонности к мазохизму – чем хуже, тем лучше. Но Мише это не беспокоило. Что действительно его беспокоило, так это то, что за все то время, что Марк прилетел из Парижа, за эти 3 месяца, он написал всего одну картину; ту, на которой озеро. Когда они поужинали, Марк сообщил, что собирается пораньше лечь спать. Мальчики уже давно спали, и Миша и Тамара пожелали Марку спокойной ночи (Марк не ответил), и отправились в спальную. Михаил Юрьевич смотрел, как раздевается жена. -Что ты на меня так смотришь?- спросила она. -Просто смотрю... А что? -Да ничего. Просто я уже забыла, когда ты в последний раз смотрел, как я раздеваюсь. Раньше ты любил смотреть. -Зато теперь есть кому смотреть на тебя, не так ли? -Ты о чем?

340

-Неважно. И почему-то Миша решил, что у Тамары и Марка действительно было что-то. Хотя в следующую минуту он был уверен совсем в обратном: «Нет, этого не может быть!» В ту ночь он решил не возвращаться больше домой и ночевать на работе. Он как-нибудь объяснит ситуацию шефу и попросит разрешения оставаться на ночь в офисе. А может и придумает что-то… Во всяком случае он не хотел возвращаться домой. На ночь. Он понимал, что это неправильно, что это еще одна провокация с его стороны (оставить Тамару и Марка одних), и что это грех, но ничего не мог с собой поделать. Он решил после рабочего дня приходить, обедать, потом под каким-нибудь благовидным предлогом опять возвращаться в офис. А зачем еще идти домой вообще? Может, он и вообще не придет… 8 Когда он выходил из здания офиса погулять, вахтер окликнул его и спросил, вернется он опять и останется ли на ночь. Он ответил, что вернется, что у него важный проект, который нужно окончить в срок. Уже наступала осень. Не календарная, а настоящая. Деревья пожелтели, часто шел дождь, и день становился все короче. Больше всего на свете он любил лето и весну. Хоть и красок осенью в природе бессомнения было больше, и он, как художник, не мог не оценить это, но все же – лето и весну он любил больше. Именно за то, что весной и летом всегда было больше вдохновения и больше хотелось писать... А осенью… осенью он постепенно умирал вместе с природой, и было тяжело видеть и ощущать это постепенное, медленное умирание. Он вышел погулять по городу. В последнее время (с тех пор, как решил не возвращаться домой), он выходил в город погулять каждый день, вернее, вечер, и возвращался в офис, в свой кабинет с наступлением темноты (правда, он понимал, что скоро будет темнеть совсем скоро). Он гулял по улицам города и убеждал себя в том, что ощущает чувство свободы. ―Захочу, зайду в кафе, захочу, зайду в магазин какой-то, захочу, пойду в гости... Но ведь тебе никто не запрещал делать все это и раньше… Ведь Тамара ни в чем не виновата.

341

И она никогда не ограничивала твою “свободу”. Да, это правда… никогда не ограничивала. И она всегда с уважением относилась к тому, что ты художник, что тебе нужно рисовать, и что для этого тебе необходимо ощущать в себе ту самую внутреннюю свободу”. Миша подумал, что все это так, конечно, и что было бы большим грехом обвинять Тамару в чем-либо. И все же теперь, гуляя по улицам города, где он прожил всю свою 34-летнюю жизнь (и проживет всю оставшуюся жизнь тоже), Миша думал о том, что, хоть Тамара и никак не ограничивала его свободу, но он все же чувствовал себя не свободным… Значит, свобода действительно заключается в том, что ты не чувствуешь ответственности за кого-то? Не отвечаешь за чьюнибудь жизнь? Вообще-то получается какая-то чепуха, подумал Михаил Юрьевич. И кому нужна такая свобода? Когда он вернулся в офис, пошел дождь. Он купил 4 бутылки пива и решил угостить вахтера. Ведь именно благодаря вахтеру Михаил Юрьевич мог оставаться на ночь в своем кабинете. И, как знал Миша, вахтер этот еще никому не выдал его тайны: Михаил Юрьевич, 34 лет отроду, муж, отец 2 сыновей ночует в кабинете! 9 Когда Михаил Юрьевич открыл дверь своей квартиры и вошел, Тамара готовила обед, а Марк сидел в столовой с мальчиками и читал какую-то детскую книгу. Он поздоровался с другом и вошел. Миша уже 2 дня как не бывал дома вообще. Хоть он и ночевал на работе, но он обычно приходил домой повидать мальчиков, а вот в эти последние 2 дня он вообще не приходил. -Папа, дядя Марк, читает нам книгу. Сегодня Мама купила. -Очень хорошо… Через полчаса Тамара всех позвала к столу. За столом говорили только сыновья Михаила Юрьевича и Тамары. Взрослые молчали. Марк всем своим видом показывал, что не забыл «зарвавшегося пингвина», а Миша изображал полное безразличие. Мальчики, быстро расправившись с макаронами и котлеткой, убежали играть в столовую, а потом Марк объявил, что возвращается в Париж. Что у него там срочные дела, что уже куплен билет, и что он не хочет, чтоб его провожали в аэропорт.

342

Михаил Юрьевич выразил сожаление, и больше ничего не сказал. Может быть он даже в глубине души надеялся (он допускал эту мысль), что Тамара возьмет детей и улетит с Марком… И вот тогда будет свобода! Потом вдруг испугался мысли, что больше не увидит мальчиков. И подумал, что он плохой отец. Да, плохой. Ведь он любил своих сыновей (действительно любил), но как-то отстраненно. Издалека. Никогда не бывал в курсе каждодневных проблем, и лишь иногда замечал в себе непонятное чувство ревности от того, что мальчики близки с мамой, а с ним - нет. Что ж, сам и виноват, подумал Михаил Юрьевич. -Мы придем тебя провожать,- сказала Тамара. -Ты что, не слышала?- сказал Миша.- Он не хочет, чтоб его провожали…- Когда ты уезжаешь, Марк? -3 ноября. -Ясно. Я же тебе говорил, ты больше нескольких месяцев не выдержишь… Марк ничего не ответил на это. *** -Дождь еще идет, Миша? -Да, Мадо, еще идет. Он так и будет идти до самой зимы, до снега.- Михаил Юрьевич подумал о том, что, несмотря на дождь, самолет Марка все равно улетит. И еще он думал о том, что, не знает: Тамара с сыновьями улетит с Марком, или просто она уехала в аэропорт проводить его. «И поэтому ты приехал к Мадо и переспал с ней? О того, что не знал?» Он лежал рядом с обнаженной Маддаленой, бедром чувствовал ее бедро и курил. -Как твоя работа, Мадо? -Нормально, все в норме. Ты чем-то удручен? Тебя что-то беспокоит? -Нет,- ответил он. -Тебе понравилось со мной? -Да… А тебе со мной? -Да, конечно. Я давно мечтала об этом. Ты отличный любовник. Супер!

343

И Миша подумал о том, что если Тамара и мальчики улетят с Марком в Париж, он тут же, не задумываясь, купит билет и уедет в Москву. «Может там кто-то купит мои картины… Может быть… А как же Мадо?». -Миша. -Да? -Тебе нравится лежать рядом со мной? -Да… Миша чувствовал себя как-то странно. В голове как-то не помещалось: изменил Тамаре, и он даже и не чувствовал, что ИЗМЕНИЛ. Ему действительно очень понравилось с Мадо, но он также знал, что его отношения с ней не будут продолжаться долго. Ведь даже после секса с Мадо, Михаил Юрьевич не знал, зачем оно, все это ему нужно. «Тогда ты сволочь»,- подумал он, и настроение его от этой мысли упало. -Я пойду, Мадо… И несмотря на ее уговоры, он оделся и вышел в дождь. Странные и смешанные чувства он пережил, когда вошел в дом и увидел Тамару, колдующую над плитой в кухне, и мальчиков, резвящихся в комнате. -Марк не улетел?- спросил он из прихожей. -Улетел, Миша, улетел... А ты почему так поздно? Помой руки, сейчас будем ужинать… 2 января 09 года, Ереван

344

345