Boris Lurie: Art and Witness by Boris Lurie Art Foundation

BORIS LURIE

„Man būtu paticis taisīt skaistas bildītes...” “I would have loved to make pretty pictures…” «Я хотел бы делать красивые картинки...»

Mēs atceramies Daugavpils allaž ir bijusi neparasta vieta, kur krustojas dažādas kultūras – latgaļu, poļu, ebreju, krievu. Ir sajūta, ka daudzi ceļi, kas ietiecas ebreju pasaulē, agrāk vai vēlāk noteikti atvedīs šurp. Pilsētas augsto statusu noteica vairāki faktori. Īsā ebreju enciklopēdija raksturo Daugavpili (tolaik Dvinsku) kā vienu no tradicionālajiem ebreju zinību centriem. Šeit darbojās ebreju skolas, ģimnāzijas, ješivas, ebreju teātris; šeit dzīvoja diži rabīni, dēvēti par gaoniem, kas bija pazīstami ar savu gudrību tālu aiz pilsētas robežām. No šejienes ir cēlusies vesela plejāde izcilu personību, tostarp mākslinieki Moriss (Moiše) Kišs, Žaks Šapiro, Solomons Geršovs un Marks Rotko, pianists un komponists Oskars Stroks, ģeniālais aktieris un Maskavas pirmā ebreju teātra dibinātājs Solomons Mihoelss, dižais klauns Koko – Nikolajs Poļakovs. Divu pasaules karu laikā pilsēta nonāca traģisku notikumu epicentrā, kas izrādījās tai liktenīgi. Postoši triecieni skāra ne tikai pilsētas arhitektūru, bet arī etnisko sastāvu. Un viskatastrofālākais bija „ebreju Dvinskas” stāsts. Ja 20. gadsimta sākumā pilsētas ebreju kopienu veidoja 56 tūkstoši cilvēku, kas bija gandrīz puse no tās 113 tūkstošiem iedzīvotāju, tad pēc Otrā pasaules kara izdzīvoja vien daži simti. Vācu armija ieņēma Daugavpili jau kara pirmajās dienās, uzreiz uzsākot ebreju vajāšanu un iznīcināšanu. Pilsētas teritorijā bija ebreju geto, kurā atradās līdz 15 tūkstošiem cilvēku, aptuveni 13 tūkstoši no kuriem gāja bojā līdz 1942. gada maijam. Līdz kara beigām īpašas vācu komandas un vietējo soda ekspedīciju daudzo akciju rezultātā tika iznīcināti līdz simt tūkstošiem ebreju – daugavpiliešu un no tuvajām teritorijām atvesto. Starp viņiem bija sievietes, sirmgalvji un bērni. Ir noziegumi, kuriem nav noilguma termiņa. Atmiņas par traģēdiju nepazīst robežu cilvēces vēsturē. Bet tieši šeit, Daugavpilī, kur vēl dzīvo asiņaino notikumu aculiecinieki, izstāde, kas rīkota par godu Borisam Lurjem, māksliniekam, kura mamma, vecmāmiņa un māsa tika nošautas Rumbulā, ir īpaša nozīme. Svarīgi, ka tā notiek Marka Rotko mākslas centra zālēs, jo arī Rotko ģimene bija daļa no pilsētas ebreju kopienas 20. gadsimta sākumā. Mākslinieka biogrā ir vienisprātis, ka tikai emigrācija izglāba Rotko no holokausta šausmām. Saskaņā ar liktenīgu nejaušību Rotko centrs atrodas Daugavpils cietokšņa teritorijā, kur kara gados bija ierīkots ebreju geto. Lurjes izstāde šajās sienās izskan kā dobjš atmiņu zvans briesmīgajā katastrofā bojā gājušo piemiņai. Un es gribētu, lai tā kļūst arī par sava veida katarsi un attīrīšanās aktu. Farida Zaletilo, izstādes kuratore

We remember Daugavpils has always been an extraordinary crossroads, a point of convergence for diﬀerent cultures – Latgalian, Polish, Jewish, Russian. It seems as though many of the paths laid in the Jewish world sooner or later led here. The high status of the city was due to several factors. The Brief Jewish Encyclopaedia describes Daugavpils (then – Dvinsk) as a hub of traditional Jewish scholarship. It had Jewish schools, gymnasiums, yeshivas, a Jewish theatre; here lived the great rabbis, also known as the gaon, renowned for their wisdom far beyond the city. This was the birthplace of a whole constellation of stars: artists Maurice (Moishe) Kish, Jacques Shapiro, Solomon Gershov and Mark Rothko, pianist and composer Oscar Strok, brilliant actor, founder of the rst Jewish theatre in Moscow Solomon Mikhoels, the peerless Coco the Clown, Nicolay Poliakoﬀ. During the two world wars, the city twice found itself at the epicentre of tragedy, which played a fatal role in its history. The wars decimated not only its architecture, but also its ethnic composition. And the story of the “Jewish Dvinsk” was the most catastrophic. At the turn of the century the city's Jewish community numbered 56,000 people, nearly half of its entire population of 113,000 , after World War II, only a few hundred survived. The German army captured Daugavpils in the very rst days of the war, immediately beginning the persecution and destruction of Jews. The city had a Jewish ghetto, which held up to 15 thousand people, 13 thousand of them died before May 1942. By the end of the war, as the result of the Aktionen by the German Einsatzkommando and local vigilante squads, up to one hundred thousand local Jews and those brought from nearby territories were killed, including women, children and the elderly. There are crimes that have no period of limitation. The memory of a tragedy knows no boundaries in human history. But right here, in Daugavpils, where the witnesses of the bloody events are still alive, the exhibition of Boris Lurie, whose mother, grandmother and sister were shot in Rumbula, has a special meaning. It is also important that it takes place in the halls of the art centre named after Mark Rothko, whose family was part of the Dvinsk Jewish community at the beginning of the 20th century. The artist's biographers are unanimous that only emigration saved Rothko from the horrors of the Holocaust. In a grim coincidence, the Rothko Centre is located in exactly the same spot of Daugavpils Fortress where the Jewish ghetto was instituted during the war. Lurie's exhibition within these walls is like the piercing peal of a memorial knell, tolled in commemoration of all those killed in this terrible disaster. And I would like for it to also become a catharsis, an act of puri cation. Farida Zaletilo, curator of the exhibition

Мы помним Даугавпилс всегда был необычайным перекрестком культур – латгальской, польской, еврейской, русской. Есть ощущение, что многие пути, проложенные в еврейском мире, рано или поздно обязательно приведут сюда. Высокий статус города определялся несколькими факторами. Краткая еврейская энциклопедия характеризовала Даугавпилс (тогдашний Двинск) как один из центров традиционной еврейской учености. Здесь функционировали еврейские школы, гимназии, ешивы, еврейский театр; здесь жили великие раввины – гаон, известные своей мудростью далеко за пределами города. Отсюда родом плеяда замечательных личностей: художники Морис (Мойша) Киш, Жак Шапиро, Соломон Гершов, Марк Ротко; пианист и композитор Оскар Строк, гениальный актер и основатель первого еврейского театра в Москве, Соломон Михоэлс, великий Клоун Коко, Николай Поляков. В период двух мировых войн город дважды оказывался в эпицентре трагических событий, что сыграло роковую роль в его судьбе. Тотальные разрушения коснулись не только архитектурного облика города, но и этнического состава. И самой катастрофичной стала история «еврейского Двинска». Если в начале 20-го века городская еврейская община насчитывала 56 тысяч, почти половину из 113 тысяч населения, то после второй мировой войны в живых осталось лишь несколько сот человек. Немецкая армия захватила Даугавпилс уже в самые первые дни войны, сразу начав преследование и уничтожение евреев. На территории города было еврейское гетто, в котором находилось до 15 тысяч человек, из которых около 13 тысяч погибли до мая 1942 года. До конца войны, в результате многочисленных акций специальной немецкой команды и местных карателей было уничтожено до ста тысяч евреев, даугавпилчан и привезенных с близлежащих территорий. Среди них были женщины, старики и дети. Есть преступления, у которых нет срока давности. Память о трагедии в истории человечества не знает границ. Но именно здесь, в Даугавпилсе, где еще живы свидетели кровавых событий, выставка Бориса Лурье, у которого мама, бабушка и сестра были расстреляны в Румбуле, имеет особое значение. Важно и то, что она проходит в залах Арт-центра им. Марка Ротко, чья семья была частью двинской еврейской общины в начале 20-го века. Биографы художника единодушны в том, что только эмиграция спасла Ротко от ужаса Холокоста. По фатальной случайности, Центр Ротко расположен на территории Даугавпилсской крепости, где находилось в годы войны еврейское гетто. Выставка Лурье в этих стенах звучит пронзительно, как набат, в память о погибших в чудовищной катастрофе. И хотелось бы, чтобы она также стала и катарсисом, актом очищения. Фарида Залетило, куратор выставки

No kolekcijas Ghetto Fighters House kolekcjas (Izraēla) / Collection of the Ghetto Fighters House (Israel) / Из коллекции Ghetto Fighters House (Израиль)

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия Eļļa, audekls, audums / Paint and cloth mounted on canvas, covered in plastic / Краска и ткань, холст в пластике 1971, 60.9 x 45.7 cm

BORIS LURIE Mākslinieks un liecinieks Artist and Witness Художник и свидетель

Kravas mašīnas kaste, Ādolfa Hitlera asamblāža, 1945. g. / Flatcar, Assemblage, 1945, by Adolf Hitler / Вагонетка, Ассамбляж Адольфа Гитлера 1945 года Papīrs, litogrā ja / Lithograph on paper / Литография на бумаге c. 1962, 40.6 x 60.9 cm

Traģiskas un pārlaicīgas “Bet, kā mēs visi dziļi sirdī zinām, ne jau ar pakļaušanos, vēsumu, atsvešinātību, apātiju un garlaicību tiek radīta diža māksla, lai arī ko mums teiktu ciniķi. Visu mākslas darbu slepenā sastāvdaļa ir tas, ko ir visgrūtāk iemācīties, tā ir drosme.» Ievads Sema Gudmena izstādei „NO-Sculptures”, 1964

B. Lurje, 1995. g. Mani aizveda no Krievijas viena gada vecumā. Tēvs aizbēga no Ļeņingradas divdesmit ceturtajā gadā, bet pēc gada mēs ar māti saņēmām izceļošanas vīzu un aizbraucām no Padomju Krievijas uz visiem laikiem. Rīga bija internacionāla, daudzvalodīga pilsēta. Ielās bija dzirdama krievu, vācu, latviešu valoda. Ebreju kvartālos tika runāts arī jidišā. Ģimenē mēs runājām krieviski, bet es apmeklēju ebreju skolu. Visi priekšmeti tika pasniegti vāciski. Kad varas maiņas rezultātā trīsdesmito gadu vidū pie varas nāca nacionālistiska valdība, tika noteikts, ka nelatviešu bērniem turpmāk jāmācās tikai latviski, tāpēc mūsu skola steigšus pārgāja uz latviešu valodu. Pēc tam, kad 1940. gadā Latvija kļuva par padomju republiku, skolā sāka mācīt krieviski. Mans tēvs bija uzņēmējs, māte zobārste. Kopš bērnības man mācīja zīmēšanu, angļu valodu. Pēc 1940. gada es pat pelnīju naudu, zīmējot ilustrācijas ebreju komunistiskajai avīzei, kas iznāca jidišā. Sākoties karam, evakuēties bija bīstami. Latviešu nacionālisti šāva no jumtiem, daudzi bēgļi gāja bojā. Turklāt mans tēvs baidījās no evakuācijas, jo tā bija saistīta ar daudzkārtējām dokumentu pārbaudēm, bet viņš no Krievijas bija aizbēdzis nelegāli. Nedēļu pēc kara sākuma Rīgā ienāca vācieši. Sākās aresti, nošaušanas. Tas viss tika darīts ar latviešu nacionālistu rokām. Cilvēkus varēja aizturēt uz ielas burtiski pēc jebkura ziņotāja norādes. Mēs dzīvojām Stabu ielā, trīs kvartālu attālumā no sinagogas. Savādi, bet es nekad to neesmu redzējis. Tur tika iedzīti un sadedzināti ebreji. Es to nezināju, jo pa radio tādas lietas neziņoja. To mēs uzzinājām vēlāk. Drīz ebrejiem tika aizliegts lietot sabiedrisko transportu. Latviešu policija, kurā darbojās bijušie policisti un latviešu nacionālistisko organizāciju biedri, vāciešu vārdā pildīja pašpārvaldes funkcijas. Tieši latviešu policija aplaupīja ebreju mājas, bet sākumā tas notika stihiski, nekārtīgi. Tad sākās aresti. Kaimiņos arestēja visus mājas iemītniekus. Mūsu mājā nevienu neaiztika. Mums paveicās, mūsu kaimiņiene – pa pusei krieviete, pa pusei vāciete, brīnišķīgs cilvēks – sastapa vācu virsnieku, kurš bija atnācis kon scēt māju vāciešu izvietošanai. Šis virsnieks bija no Baltijas un izrādījās viņas sens paziņa. Kaimiņiene viņu pārliecināja nemest ebreju ģimenes uz ielas, bet izmitināt vāciešus tieši ģimenēs. Viņš tā arī izdarīja. Ebreju dzīvokļiem tika uzlikts Vermahta apsardzes orderis, bet vācieši tika izmitināti ebreju ģimenēs. Un sākotnēji tas mūs izglāba. Pie mums iemitinātie vācieši bija pārsteidzoši krietni un labi cilvēki. Viens no viesiem, kurš strādāja vācu militārajā laikrakstā, pat nesa mums ēdienu. Pēc tam pie mums izmitināja arī kara orķestra mūziķus, viņi vispār bija pesimistiski noskaņoti. Es ieklausījos sarunās, kas skanēja no viņu istabas – viņi nebija pārliecināti par uzvaru, naktīs klausījās angļu radio. Reiz pie mums ieradās latviešu policists un lika man un māsai reģistrēties policijā, lai saņemtu nosūtījumu uz darbu. Man toreiz bija sešpadsmit gadu, bet māsa bija divdesmit gadus veca. Kad bijām reģistrēti, mūs nosūtīja darbā uz ostu. Darāmā tur īpaši nebija, mēs tikai sēdējām, mūs neviens neuzmanīja. Ostā atradās zviedru tvaikonis. Un viens no kuģa matrožiem iemīlējās manā māsā. Viņš zināja, kas notiek pilsētā. Šis matrozis gribēja paslēpt viņu kuģa kravas tilpnē un aizvest līdzi, mēs pierunājām paslēpt arī mani. Diemžēl šis bēgšanas mēģinājums neizdevās. Tēvs ļoti nobijās, ka tiksim sagūstīti, un mūs nepalaida, bet māsa, kura vēlāk nomira, varbūt būtu varējusi izglābties... 1941. gada septembra vidū vācieši ierīkoja geto nabadzīgā kristiešu rajonā, savlaicīgi izliekot visus iedzīvotājus. Geto valdīja jūdenrāte – ebreju

padome, kas bija tieši saistīta ar SS Drošības dienestu. Ap geto tika ierīkots dzeloņstiepļu žogs, to apsargāja latviešu policija. Latviešu policija arī pārbaudīja visus nācējus un gājējus, bet iziet varēja tikai uz darbu. 1941. gada novembrī sāka sabiezēt mākoņi. Vācieši sāka veikt tā saucamās akcijas. Pirmajā dienā, novembra beigās, gāja bojā apmēram desmit tūkstoši cilvēku. Astotajā decembrī tika veikta otrā akcija, kuras rezultātā gāja bojā vēl aptuveni piecpadsmit tūkstoši. Akcija izskatījās šādi. Mums teica, ka drīz mēs tikšot pārvietoti. Cilvēkiem bija ļauts ņemt tikai pašas nepieciešamākās lietas. Daudzi paklausīja. Tobrīd geto ienāca latviešu policija un sāka uz labu laimi nogalināt cilvēkus, tostarp mazus bērnus. Droši vien tas tika darīts ar mērķi iebiedēt pārējos, lai tie nedomātu slēpties. Darbspējīgus vīriešus neaiztika. Viņiem deva iespēju mierīgi pārcelties uz citu geto daļu. Ap pieciem tūkstošiem pārcēlās uz šo darba geto, ieskaitot mūs ar tēvu. Pārējos dzina uz Rumbulas mežu astoņus kilometrus no Rīgas un tur apšāva. Starp viņiem bija mana māte, māsa, vecmāmiņa un citi... Pēc tam, kad tika īstenotas šīs Rīgas ebreju iznīcināšanas akcijas, uz atbrīvojušos vietu atveda ap desmit vai piecpadsmit tūkstošiem vācu, austriešu un čehu ebreju. Viņi jutās daudz sliktāk par mums. Mēs vismaz varējām slepus iemainīt no vietējiem pārtiku. Mums bija saglabājušās dažas lietas, ko apmainīt. Bet vācu ebreji ieradās gandrīz tukšā. Turklāt valdīja mežonīgs aukstums. Lieta tāda, ka kulturālajās Rietumvalstīs vācieši neiznīcināja ebrejus, viņi centās tos vispirms izsūtīt uz austrumiem, uz Poliju un Ostlandi: Latviju, Igauniju, Lietuvu. Mēs ar tēvu nonācām darba geto. Sākumā strādājām pilsētā. Apkalpojām cauri pilsētai ejošā vācu karaspēka pagaidu kazarmas. Karavīri lielākoties bija iecietīgi noskaņoti. Viņi pievēra acis uz to, ko mēs čiepām ēdienu vai iemainījām to pret vērtslietām. Tad mēs sākām strādāt SS darbnīcās „Lenta”. O ciāli „Lenta” bija darbnīca frontes vajadzībām, taču tika pildīti arī pasūtījumi pašu SS virsnieku un viņu mīļāko vajadzībām.

Boriss Lurje bērnībā / Boris Lurie as a child / Борис в детстве, 1926

„Lentu” vadīja Fricis Šervics. Pēc kara izrādījās, ka viņš ir no Baltijas ebrejiem. Reizēm viņš pat sarunājās ar mums krieviski un jidišā. Turklāt viņš pat izskatījās pēc ebreja – maza auguma tumšmatis ar garu degunu. Saskaņā ar vienu no versijām Pirmā pasaules kara laikā, kad vācieši okupēja Lietuvu (viņš it kā bija cēlies no Lietuvas), Fricis strādāja pie vāciešiem, un vācu virsnieki pieķērās apķērīgajam zēnam. Vāciešiem atkāpjoties, viņš devās uz Vāciju kā kara bērns. Pēc tam viņš dzīvoja Berlīnē, strādāja par taksometra šoferi, trīsdesmitajos gados iestājās SS. „Lentas” priekšnieka postenis bija ļoti privileģēts, un viņu vairākkārt atlaida, taču dīvainā kārtā viņš allaž atgriezās. Radās iespaids, ka viņam bija ļoti labi sakari augstākajos varas ešelonos. Pat viņa pastāvīgā mīļākā bija ieslodzīta ebrejiete. Par spīti tam, ka stāties sakaros ar ebrejietēm vāciešiem bija aizliegts. Patiesi neticams stāsts. Šervics bieži brauca uz Rietumeiropu. Atpakaļ viņš dzina veselus vilcienus ar šampanieti, ādas izstrādājumiem un citām kara de cīta precēm. Tā viņš apdāvināja visus augstākos vācu virsniekus. Kad viņa nebija pilsētā, viņa mīļākā vienmēr tika arestēta, bet, kad viņš atgriezās, to atkal atbrīvoja un tā pārcēlās atpakaļ pie viņa. Tad viņš to izglāba, nosūtīdams uz Itāliju, un, kā man ir stāstīts, viņa šobrīd dzīvo Ņujorkā. 1943. gadā vācieši atlasīja un evakuēja labākos strādniekus. Mēs ar tēvu palikām. Mēs domājām, ka tās ir beigas: ja netikām evakuēti, mūs noteikti nošaus. Taču Šervics sapulcināja visus palikušos un teica, ka tuvojoties sarkanie. Bet viņš ieteica nebēgt: „Necentieties slēpties, visu bēgļus noķers un nošaus.” Tad viņš teica, ka mūs vedīs uz Salaspils nometni netālu no Rīgas un piebilda: „Neraizējieties, pēc astoņām dienām es atnākšu un aizvedīšu jūs visus atpakaļ.” Mūs aizdzina uz Salaspils. Aptuveni astoņus kilometrus no Rīgas. Kad 1974. gadā viesojos Rīgā, Salaspilī bija uzstādīts memoriāls, turp vadāja tūristus.

Boriss ar māti Šainu Lurji /Boris with his mother Schaina / Борис с матерью, 1924

Tātad, mūs pavadīja esesiešu kravas mašīna, viņi izsniedza mums ka ju un sviestmaizes. Tas šķita neticami. Visdrīzāk viņi gribēja mūs nomierināt. Varbūt tā bija Šervica ietekme. Mūs aizveda

uz Salaspili. Tā bija briesmīga nometne, kuru bija uzcēluši ieslodzītie vācu ebreji. Tobrīd ebreju tur vairs nebija. Taču bija atlikuši daži politiskie ieslodzītie. Mūs izmitināja atsevišķā barakā. Mēs netikām pakļauti kopējai nometnes disciplīnai. Mūs lieliski baroja ar vācu armijas pārtikas devām. Šajā laikā vācieši bailēs no padomju karaspēka ienākšanas pilsētā slēpa pēdas: raka vaļā masu kapus un dedzināja līķus. Bez ebrejiem tur bija nogalināti vairāk nekā piecdesmit tūkstoši padomju gūstekņu. Tā nu mēs sēdējām atsevišķā barakā, mūs neviens neaiztika, mums deva papildu pārtikas devas, bet visapkārt debesīs cēlās dūmu vāli. Pēc astoņām dienām nometnē ieradās Šervics un aizveda mūs atpakaļ uz „Lentu”. Situācija frontē bija šāda. Rīgai tuvojās Padomju karaspēks, tas atradās 30 kilometrus no pilsētas, vācieši gatavoja pretuzbrukumu. Visticamāk, mēs tikām izolēti Salaspilī, lai sakāves gadījumā tiktu turpat iznīcināti. Bet, ja Padomju karaspēks tiktu atsists, mūs aizvestu atpakaļ uz „Lentu”, lai gatavotos evakuācijai, kas galu galā arī tika izdarīts. Sākās gatavošanās evakuācijai. Mēs sākām saiņot aprīkojumu. Šervics apgalvoja, ka mēs vedīšot fabriku uz Austrumprūsiju, uz Koņicas pilsētu, ka mēs nenonākšot koncentrācijas nometnē, bet turpināšot strādāt. Taču, tiklīdz nokļuvām uz tvaikoņa, mums atņēma mantas un sāka apieties kā ar īstiem ieslodzītajiem. Mēs sapratām, ka Šervics nebija spējis turēt vārdu vai arī vienkārši bija mūs piemānījis. Pēc tam, kad 1943. gadā mūs aizveda no „Lentas”, mēs nonācām pārsūtīšanas nometnē Štuthofā netālu no Dancigas. Tur mēs palikām apmēram mēnesi. Daudzi mira badā. Mums ar tēvu paveicās. Pirms kara mana vecākā māsa apprecējās ar itāliešu ebreju un aizbrauca uz Itāliju. Šajos necilvēcīgajos apstākļos, kad cilvēki baidījās lieku reizi pabāzt galvu no barakas, jo viņus dzina prom smagos spaidu darbos, mans tēvs sameklēja kādu bijušo itāliešu diplomātu un pastāstīja, ka viņa meita ir precējusies ar Itālijas pavalstnieku. Lieta tāda, ka pēc apvērsuma mēģinājuma Itālijā sāka likt cietumā ierēdņus, kuri nebija atbalstījuši Musolīni. Un šis diplomāts bija no šiem privileģētajiem ieslodzītajiem. Diplomāts kļuva par mūsu aizgādni. Reiz viņš pat noslēpa mani atejā, kad ļaudis tika vesti spaidu darbos. Jāņem vērā, ka vāciešiem toreiz bija noteikta koncepcija attiecībā uz ieslodzītajiem ebrejiem – nāve caur mokošu darbu. Lūk, šis itālietis reiz mums paziņoja, ka tiks vākta ieslodzīto partija ceļam uz Magdeburgu un ka tur būšot daudz maz ciešami apstākļi. Un mēs ar tēvu spējām iekļūt šajā partijā. Magdeburga bija Buhenvaldes darba nometne. Mēs strādājām fabrikā, ražojām čaulītes. Pēc kara fabriku slēdza, jo trūka izejvielu. Mūs sāka sūtīt uz pilsētu, kas pēc sabiedroto aviācijas uzbrukumiem bija sagrauta drupās. Mēs, kas, badā novārguši, tikko spējām paiet, bijām spiesti tīrīt gruvešus. Bet sagrauto māju pagrabos mēs atradām ēdienu. Tur bija kartupeļu krājumi, karstumā izcepušies un gandrīz gatavi lietošanai. Tas mums palīdzēja. Kādudien pēc darba mēs atnācām uz pulcēšanās vietu pilsētas centrā un atklājām, ka mūsu konvojs ir aizbēdzis. Pavisam pēkšņi mēs bijām atguvuši brīvību. Pilsētu mēs nepazinām, kurp doties nezinājām. Mans tēvs tobrīd bija slims un gulēja barakā. Un kopā ar vienu puisi, ar kuru bijām iepazinušies, jo arī viņiem ar tēvu bija līdzīgs liktenis, mēs nolēmām doties atpakaļ uz nometni. Mēs atgriezāmies nometnē, bet mūsu tēvu tur nebija. Nometnē notika briesmu lietas. Priekšniecība bija aizbēgusi, ieslodzītie izlaupīja pārtikas noliktavas un rija kā traki. Starp citu, tā daudzi aizgāja bojā. Vajadzēja domāt, ko darīt tālāk. Ārpus nometnes atradās vagoniņi, kuros parasti nakšņoja priviliģētie ieslodzītie, kas sadarbojās ar administrāciju. Un mēs devāmies turp. Gribējām pārnakšņot vagoniņā, bet tā atlikušie iemītnieki mūs izdzina. Naktī bija auksts, un mēs iekārtojāmies kastēs zem vagoniem. Un tad pēkšņi naktī vagoni sāka kustēties. Mēs uzlēcām kājās, izrādījās, ka ieradušies Luftwaﬀe karavīri un viņus gatavojas aizvest. Mūs izglāba

Šaina un Iļja Lurjes / Schaina and Elja Lurje / Шейна и Элия Лурье, 1930

tikai tas, ka bijām civilajā apģērbā un zābakos, kas bija palikuši vēl no Latvijas. Mēs teicām, ka esam ārzemju strādnieki, kas pēc komandantstundas nolēma neiet uz pilsētu, bet palika pārnakšņot šeit. Steigā viņi nesāka pārbaudīt dokumentus. Ja mēs būtu bijuši nometnes formā un koka tupelēs kā vairums ieslodzīto, šis notikums būtu varējis izrādīties liktenīgs. No rīta mūs pārsteidza neparasts klusums. Izrādījās, ka naktī esesieši bija atgriezušies nometnē un paņēmuši visus ieslodzītos. Ja es būtu palicis nakšņot nometnē, mani būtu paņēmuši kopā ar pārējiem un aizveduši tā sauktajā nāves maršā. Cilvēkus dzina kājām uz attālu nometni Zaksenhauzenu, daudzi gāja bojā apšaudē, jo viņus bombardēja angļu aviācija. Mēs atgriezāmies pilsētā un astoņas dienas slēpāmies māju drupās. Izrādījās, ka tur vēl dzīvo vācu civiliedzīvotāji. Vācieši ziņoja. Atbrauca policija un rīkoja ķeršanas. Pēc astoņām murgainām dienām es vairs nebiju spējīgs pārvietoties, vienkārši uzrāpos kādas mājas augšstāvā ar norautu jumtu. Apgūlos un aizmigu. No rīta pamodos un uz ielas izdzirdēju dīvainu valodu, kas nebija vācu. Pēkšņi atpazinu angļu valodu. Izrādījās, tie bija pirmie amerikāņi, izlūki, apmēram desmit cilvēku. Mana pirmā doma bija kāpt lejā un viņiem piebiedroties. Bet, ja viņi man neļautu, vācieši to ieraudzītu un ziņotu policijai. Tādēļ nolēmu palikt. Amerikāņi aizgāja un šķita, ka viņu vairs tur nav. Paldies Dievam, pēc divām stundām atbrauca džipi, tanki, un tad es nokāpu lejā, uz ielas. Tā kā es nezaudēju cerības atrast tēvu, atgriezos nometnē, jo tā bija vienīgā iespēja satikt kādu paziņu un uzzināt kaut ko par tēvu. Un nometnē es saslimu, novāļājos gultā trīs dienas. Trešajā dienā pamodos – tur stāvēja mans tēvs labā baltā uzvalkā ar kaklasaiti. Un sāka kliegt: “Stulbeni, ko tu te dari? Vai nezināji, ka es dzīvoju tādā un tādā ielā? Tev neviens nepateica?” Izrādījās, mans tēvs bija iemitinājies aizbēguša virsnieka dzīvoklī. Sētnieka sieva nesa viņam ēdienu un klāja galdu. Pirmo reizi šo trīs gadu laikā es normāli paēdu. Interesanti, ka visu šo laiku, kamēr slēpos no vāciešiem drupās, manu tēvu glāba cits vācietis, aizveda uz savu dzīvokli un slēpa, līdz ieradās amerikāņi. Kad mēs satikāmies, mans tēvs jau bija atradis darbu par lielas vīna noliktavas vadītāju. Tādējādi viņam vienmēr bija vīns, ko viņš varēja mainīt pret ēdienu un citām lietām.

Boriss un Iļja Lurjes / Boris and Elja Lurje / Борис и Элия Лурье, 1937

Kā jau teicu, man bija māsa, kura apprecējās ar itālieti, un īsi pirms kara viņi emigrēja uz Ameriku. Es atcerējos viņas adresi no pirmskara sarakstes. Pasta sakaru tolaik nebija, un es meklēju iespēju nodot viņai informāciju par mums ar tēvu. Es klejoju pa pilsētu, iegriezos pie amerikāņiem, uzsāku sarunu ar vienu karavīru no Teksasas un palūdzu, lai viņš uzraksta manai māsai uz Ņujorku. Viņš aizrakstīja vēstuli un nosūtīja ar armijas pastu. Viņš rakstīja, ka mēs ar tēvu esot sveiki un veseli, taču nebija norādījis atpakaļadresi, un māsa nevarēja ar mums sazināties. Pēc kāda laika es palūdzu citu karavīru, lai uzraksta; viņš bija no Bruklinas un visu izdarīja pareizi. Pēc dažām nedēļām amerikāņi ierīkoja nometni pārvietotajām personām. Un koncentrēja tur visus bijušos gūstekņus. Tas tika darīts, pirmkārt, lai izolētu ārzemniekus no vāciešiem, bet otrkārt, lai mazinātu kriminogēno situāciju, jo daudzi bijušie gūstekņi uzvedās, maigi sakot, nebūt ne priekšzīmīgi. Un mūs ar tēvu arī turp pārcēla. Nometnē sākās tīfa epidēmija, tika izsludināta karantīna, un bija aizliegts nākt laukā.

Boriss Lurje ar māti Šainu Lurji / Boris Lurie with his mother Schaina Lurje (Lurie) / Борис Лурье с матерью, 1938

Manas māsas vīrs dienēja amerikāņu armijas izlūkos. Viņš mūs atrada šajā amerikāņu nometnē. Un burtiski sarīkoja manu un tēva bēgšanu. Mēs aizbēgām pa caurumu žogā. Tad viņš paziņoja savam komandierim, ka mēs esot viņam vajadzīgi kā liecinieki, un mums izgatavoja dokumentus. Viņš iekārtoja mani darbā Amerikas pretizlūkošanas tieslietu instancē. Es teicami pratu vācu valodu, diezgan labi arī angļu un strādāju par tulku un izmeklētāju. Pēc tam strādāju par vācu karagūstekņu nometnes izlūkošanas priekšnieku. Nometnē atradās piecpadsmit tūkstoši karagūstekņu, tostarp esesieši, un es nodarbojos ar informācijas vākšanu. Tas bija augstākais o ciālais amats manā mūžā. Bet 1946. gadā mēs ar tēvu emigrējām uz Ameriku.

Tragic and Timeless “But, as we all know deep down, it is not by submission, coolness, remoteness, apathy, and boredom that great art is created, no matter what the cynics might tell us. The secret ingredient of all art is what is most diﬃcult to learn, it is courage.” Introduction to Sam Goodman’s “NO Sculptures”, 1964

Boris Lurie, 1995 I was taken away from Russia at the age of one. My father ed Leningrad in 1924, and a year later, my mother and I received an exit visa and left Soviet Russia forever. Riga was an international, multilingual city. In the streets, one could hear Russian, German and Latvian spoken. In the Jewish blocks, people also spoke Yiddish. In our family, we spoke Russian, but I attended a Jewish school. All subjects were taught in German. When a nationalist government came to power in a regime shift in the mid-1930s, a decree was passed that henceforth non-Latvian children should only learn in Latvian, so our school quickly switched to Latvian. After Latvia became a Soviet republic in 1940, instruction began in Russian. My father was a businessman, my mother a dentist. I was taught drawing and English since childhood. After 1940, I even made money by drawing illustrations for the Jewish communist newspaper that was published in Yiddish. As the war began, evacuation became dangerous. Latvian nationalists shot from the rooftops, many refugees perished. In addition, my father feared evacuation, because it involved multiple document checks, and he had ed Russia illegally. A week into the war, the Germans entered Riga. Arrests and shootings began. All of this was done with the help of Latvian nationalists. People could be detained in the streets, with the smallest tip from any whistle-blower. We lived in Stabu Street, three blocks from a synagogue. It may seem strange, but I have never seen it. Jews were driven inside and burnt alive. I did not know it, because they did not report such things on the radio. We learnt about it later. Jews were soon banned from using public transport. The Latvian police, which included former oﬃcers as well as members of Latvian nationalist organisations, executed vigilante justice on behalf of the Germans. It was the Latvian police who looted Jewish houses. At rst, it all happened in a sporadic, disorganised manner. Then the arrests began.

Boriss, Žanna, Asja un Iļja Lurjes / Boris, Jeanne, Asya, Elja Lurie Lurje / Борис с сестрами и отцом, 1920

In a neighbouring house, all residents were arrested. No one was touched in our house. We were lucky, our neighbour – a half-Russian, half-German lady, a truly wonderful person – met a German officer who had come to requisition a house for German billeting. The officer was originally from the Baltics and an old acquaintance of hers. The neighbour persuaded him not to throw the Jewish families out into the street, but to house Germans directly with families. And so he did. A Wehrmacht security warrant was imposed on Jewish apartments while the Germans were housed with Jewish families. And, originally, it saved us. The billeted Germans were surprisingly decent and well-meaning people. One of the guests who worked for a German military newspaper even brought us food. Then we also housed war band musicians, who were generally pessimistic. I eavesdropped on their conversations in their room – they were unsure about victory and, at nights, listened to English radio. Once a Latvian police officer came to us and ordered me and my sister to register with the police in order to be sent to work. I was sixteen then, my sister was twenty years old. After registration, we were sent to work at the port. There was virtually nothing to do there, so we just sat there and no one watched us. A Swedish steamship was staying in the port. And one of the sailors fell in love with my sister. He knew what was happening in the city. This sailor wanted to hide her in the cargo tank and bring her along, and we persuaded him to hide me, too. Unfortunately, this escape attempt failed. My father badly feared that we would be captured and did not let us go, but my sister, who later died, might have escaped... In mid-September 1941, Germans installed a ghetto in an impoverished Christian neighbourhood, evicting all former residents. The ghetto was administered by Judenrat – a Jewish council directly affiliated with the SS Security Service. A barbed wire fence was put up around the ghetto, guarded by Latvian police. The Latvian police checked everyone who came in and out, which was only allowed for work. The clouds began to thicken in November 1941. The Germans began carrying out the so-called evacuations. On the rst day, in late November, about ten thousand people perished. On 8 December, a second campaign was held, resulting in a further loss of about fteen thousand. The evacuation looked like this. We were told we would be moved shortly. People were allowed to take only the bare essentials. Many obeyed. At that time, the Latvian police entered the ghetto and began killing people at random, including small children. It must have been done to intimidate the others so they would not think of hiding. Able-bodied men were not touched. They were given the opportunity to move peacefully to another part of the ghetto. About ve thousand moved to this labour ghetto, including my father and me. The others were marched to the Rumbula forest eight kilometres from Riga and shot there. Among them were my mother, my sister, my grandmother and others... After this killing campaign against the Jews of Riga, ten or fteen thousand Jews from Germany, Austria and the Czech Republic were brought to the now vacant place. They fared much worse than us. At least we could secretly barter for food with the locals. We still had a few things to exchange. But the German Jews arrived almost empty-handed. And the weather was bitterly cold. The thing is, in the cultured Western countries, the Germans did not exterminate Jews, they tried to send them rst to the east, to Poland and to Ostland: Latvia, Estonia and Lithuania. My father and I ended up in a labour ghetto. At rst, we worked in the city. We maintained temporary barracks of German troops passing through the city. The soldiers were mostly tolerant. They turned a blind eye when we were pilfering food or exchanging it for valuables. Then we started working in the SS workshop “Band.” Officially, “Band” was a workshop for the front, but commissions were also done for SS officers and their paramours.

Manas mātes portrets pirms nošaušanas / Portrait of My Mother Before Shooting / Портрет моей матери перед расстрелом, audekls, eļļa / oil, canvas / масло, холст, 1947, 93 х 65 cm

“Band” was administered by Fritz Scherwitz. After the war, it turned out that he was originally a Baltic Jew. Sometimes he even talked to us in Russian or Yiddish. Besides, he even looked like a Jew, a short, dark haired man with a long nose. According to one version, during WWI, when Germans occupied Lithuania (he was ostensibly from Lithuania), Fritz worked for the Germans, and the officers came to care for the shrewd boy. With the Germans retreat, he went to Germany as a war child. Then he lived in Berlin, worked as a taxi driver and joined the SS in the 1930s. The chief of “Band” was a very privileged post, and he was dismissed several times, but, strangely enough, always returned. It appeared he had very good connections in the higher echelons of power. Even his permanent lover was a Jewish prisoner, despite the fact that Germans were banned from consorting with Jews. A truly remarkable story. Scherwitz frequently travelled to Western Europe. And drove back whole trains of champagne, leather goods and other war de cits. This way, he supplied gifts to all the senior German officers. When he was absent from town, his mistress was always arrested, but when he came back she was released again and moved back to his place. Then he saved her by sending her to Italy, and, as I am told, she now lives in New York. In 1943, the Germans selected and evacuated the best workers. My father and I stayed behind. We thought it was the end: if we were not evacuated, we would certainly be shot. However, Scherwitz summoned everyone who had remained and said that the Reds were coming. He suggested not to run: “Do not try to hide, all those who try to escape will be caught and shot.” Then he said he would take us to the Salaspils camp near Riga and added: “Worry not, I will come and take you all back in eight days.” We were marched to Salaspils. About eight kilometres from Riga. When I visited Riga in 1974, a memorial had been set up in Salaspils, and tourists were taken there. And so, we were accompanied by an SS truck, and they even handed out coffee and sandwiches. It seemed unbelievable. Most likely, they wanted to calm us down. Or maybe it was Scherwitz's in uence. We were taken to Salaspils. It was a terrible camp, built by imprisoned German Jews. No Jews were left there at that time. But a few political prisoners remained. We were housed in separate barracks. We were not subjected to the general rules of camp discipline. We were fed handsomely by the German army rations. At that time, fearing the threat of Soviet troops entering the city, Germans were hiding their tracks: digging up mass graves and burning the corpses. Besides Jews, more than fty thousand Soviet prisoners had been killed there. So we sat in separate barracks, no one touched us, we were given extra rations of food, while all around us billows of smoke were rising up into the sky. The situation at the front was as follows. Soviet troops were approaching Riga, at that time only 30 kilometres from the city, while Germans were preparing a counter-attack. Most probably, we were isolated in Salaspils to be exterminated there in the event of a defeat. However, if the Soviet troops were to be repelled, we would be taken back to “Band” to prepare for an evacuation, which was what eventually happened. Preparations began for the evacuation. We started to pack the equipment. Scherwitz said we would take the factory to Eastern Prussia, to the town of Konitz, and that we would end up in a concentration camp, but would continue to work. However, as soon as we arrived on the steamer, we were relieved of our possessions and began to be treated like real prisoners. We realised that Scherwitz had not been able to keep his word or had simply lied to us. After we were taken from the “Band” in 1943, we ended up in a transfer camp, Stutthoff, near Danzig. We stayed there for about a month. Many starved to death. My father and I were lucky. Before the war, my elder sister had married an Italian Jew and moved to Italy. In these inhuman circumstances, when people were afraid to even stick their heads out of the barracks without the most pressing need, for fear of driven into forced heavy labour, my father found a former Italian diplomat and told him that his daughter was married to an Italian national. The thing is, after an attempted coup in Italy, officials who had not supported Mussolini began to be thrown into jail. And this diplomat was from among these privileged prisoners. The diplomat became our protector. Once, he even hid me in the latrines when people were taken into forced labour. It should be noted that the Germans then had a special policy regarding imprisoned Jews – death through harrowing work. Well, this Italian once announced that many prisoners would be gathered to be taken to Magdeburg, and that the conditions there would be more or less tolerable. And my father and I managed to sneak into this lot. Magdeburg was a satellite labour camp of Buchenwald. We worked in a factory and produced shell casings. Towards the end of the war, the factory was closed due to lack of raw materials. And so they sent us into the city, which lay in ruins after Allied air raids. Half-starved and barely able to walk, we were forced to clean up the rubble. But in the basements of the shattered houses, we found food. There were stocks of potatoes there, fried in the heat and almost ready for use. It helped us. One day after work, we gathered in the designated place and discovered that our convoy had ed. All of a sudden, we had regained our freedom. We did not know the city and had no idea where to go. At that time, my father lay sick in the barracks.

And with one other chap whom I had met because he and his father had had a similar fate to ours, we decided to head back to the camp. We returned to camp, but our fathers were no longer there. The camp was in a state of utter mayhem. The management had ed, the prisoners were looting the food warehouses and gorging themselves on anything they could nd. By the by, many of them died this way. We had to think what to do next. Just beyond the camp there were some railway cars in which the privileged prisoners who worked for the administration usually slept. And we went there. We wanted to stay in one of the cars, but the remaining inmates drove us away. The night was cold, and we settled into some boxes under the wagons. And then, all of a sudden, in the middle of the night, the wagons started to move. We jumped to our feet. It turned out that the Luftwaffe soldiers had arrived and were about to be taken away. We were only saved by the fact that we were in civilian clothes and in Latvian boots that we had managed to keep through all that time. We said we were foreign workers who had decided not to go into town after curfew and had stayed behind. In a hurry, they did not start checking our documents. Had we been dressed like camp inmates and wearing wooden clogs like most prisoners, the incident could well have turned out to be fatal. In the morning, we were struck by an unusual silence. It turned out that the SS had returned to camp during the night and taken all the prisoners. Had I stayed at the camp to sleep, I would have been taken with the others and led on a so-called death march. People were marched to a remote camp in Sachsenhausen, many were shot, or bombed by the English airforce. We returned to town and hid in the ruins of houses for eight days. It turned out that German civilians were still living there, and were snitching on people. The police went on raids and rounded up anyone they could nd. Eight nightmarish days later, I was no longer able to move, so I just crawled up to the top oor of a house with a blown-off roof. I lay down and fell asleep. I woke up in the morning and heard a strange language in the street that was not German. All of a sudden, I recognised English. It turned out those were the rst Americans, scouts, about ten people in all. My rst thought was to come down and join them. But if they did not let me do it, the Germans would see it and report to the police. So I decided to stay. The Americans left and seemed to be no longer there. Thank God, two hours later, some jeeps and tanks arrived, and I went down into the street. Since I still had hope to nd my father, I returned to the camp, because it was my only chance to meet someone I knew and nd out something about my father. And in the camp I got sick and was bedridden for three days. On the third day, I awoke to my father standing there in a nice white suit and tie. And he started yelling: “You idiot, what are you doing here? Did you not know that I lived in such-and-such a street? Did no one tell you?” As it turned out, my father was staying in the apartment of an escaped officer. The landlady was even bringing him food and laying the table. For the rst time in these three years, I had a normal meal. Curiously enough, while I was hiding from the Germans in the ruins, my father was rescued by another German, who led him to his apartment and hid him until the Americans arrived. When we met, my father had already found a job as manager of a large wine warehouse. Thus, he always had some wine he could exchange for food and other things. As I said, I had a sister who had married an Italian, and shortly before the war, they had emigrated to America. I remembered her address from our pre-war correspondence. There was no postal communication at the time, and I was looking for a possibility of passing information on to her about my father and me. I was wandering around town, addressing Americans, and struck up a conversation with a Texan soldier, and asked him to write to my sister in New York. He wrote a letter and sent it through army mail. He wrote that my father and I were alive and well, but he had not indicated a return address, so my sister could not contact us. After a while, I asked another soldier to write; he was from Brooklyn and did everything right. A few weeks later, the Americans installed a camp for displaced persons. And concentrated all the former prisoners there. It was done, primarily, to separate foreigners from Germans, but, secondly, to ght crime, because many former prisoners behaved inappropriately, to put it mildly. And my father and I were moved there, too. A typhoid epidemic broke out in the camp, quarantine was announced, and we were forbidden to go out. My sister's husband served in the scouts of the American army. He found us in this American camp. And quite literally arranged for my and my father's escape. We ed through a hole in the fence. Then he told his commander that he needed us as witnesses, and we were issued documents. He arranged a position for me at the Justice Department of American Counterintelligence. I spoke perfect German and good English, so I worked as an interpreter and investigator. Then I worked as the intelligence chief of a German prisoner camp. The camp held fteen thousand POWs, including SS personnel, and my job was to gather information. It was the highest official position I ever held. In 1946, my father and I emigrated to America.

Трагический и вечный

Б.Лурье, 1995 г.

«Но, как мы все знаем в глубине души, не из-за покорности, хладнокровия, опустошенности, апатии и скуки создается великое искусство, в независимости от того, что говорят циники. Тайная составляющая любого искусства – то, чему труднее всего научить, это мужество». Вступление к выставке Сэма Гудмена «NO-Scuplture», 1964

Меня увезли из России, когда мне был год. Отец удрал из Ленинграда году в двадцать четвертом году, а через год нам с матерью дали выездную визу, и мы уехали из Советской России навсегда. Рига была городом интернациональным, многоязычным. На улицах была слышна русская, немецкая, латышская речь. В еврейских кварталах говорили в том числе и на идиш. В семье мы говорили по-русски, школу я посещал еврейскую. Здесь преподавали все предметы по-немецки. Когда в результате смены власти в середине тридцатых годов, пришло националистическое правительство, детям-не латышам ограничили все преподавание латышским языком, поэтому наша школа срочно перешла на латышский. После того, как в 1940 году Латвия стала советской, преподавать в школе начали по-русски. Мой отец занимался бизнесом, моя мать была зубным врачом. С детства меня учили рисованию, английскому языку. После 1940 года я даже зарабатывал деньги, делая иллюстрации для еврейской коммунистической газеты, выходящей на идиш. Когда началась война, эвакуироваться было опасно. Латышские националисты стреляли с крыш, многие беженцы гибли. Кроме того, мой отец боялся эвакуации, потому что эвакуация связана с многократными проверками документов, а он удрал из России нелегально. Через неделю после начала войны немцы вошли в Ригу. Начались аресты, расстрелы. Все это делалось руками латышских националистов. Людей могли задержать на улице буквально по любому доносу. Мы жили на Столбовой улице, в трех кварталах от нас была синагога. Странно, но я никогда ее не видел. Туда загнали евреев и сожгли. Я об этом не знал, потому что по радио такие вещи не сообщали. Об этом мы узнали уже потом. Вскоре евреям запретили пользоваться общественным транспортом. Латышская полиция, в состав которой вошли бывшие полицейские и члены латышских националистических организаций, осуществляла самоуправление от лица немцев. Именно латышская полиция грабила еврейские дома, но поначалу это осуществлялось стихийно, беспорядочно. Потом начались аресты.

Boriss ar māti Šainu, māsu Žannu un tēvu Iļju Lurji, Ķemeri , Latvija, 1937 / Boris with his mother Shaina, sister Jeanna, and father Elja Lurje, (Kemeri, Latvia),1937 / Борис с родителями и сестрой Жанной в Кемери, Латвия,1937

В соседнем доме арестовали всех жильцов. В нашем доме никого не трогали. Произошел счастливый случай, наша соседка – полурусская-полушведка, чудный человек, встретила немецкого офицера, который пришел конфисковывать дом для размещения немцев. Этот офицер был из Прибалтики, и он оказался ее давнишним знакомым. Наша соседка его убедила не выбрасывать еврейские семьи на улицу, а расквартировать немцев прямо в семьи. Он так и сделал. На еврейские квартиры был поставлен охранный ордер Вермахта, а немцы были расселены в еврейские семьи. И это поначалу спасло нас. Немцы, которых вселили, оказались, на удивление, порядочные и хорошие люди. Один из постояльцев, который работал в немецкой военной газете, даже приносил нам еду. Потом к нам подселили музыкантов из военного оркестра, они вообще были пессимистично настроены. Я прислушивался к разговорам, доносившимся из их комнаты – они не были уверены в победе, слушали ночью английское радио. Однажды к нам пришел латышский полицейский и велел мне и сестре зарегистрироваться в полиции для распределения на работу. Мне было тогда шестнадцать, а сестре двадцать лет. Когда нас зарегистрировали, нас послали работать в порт. Работы там никакой не было, мы просто сидели, никто за нами не следил. В гавани стоял шведский пароход. И один из матросов с этого корабля влюбился в мою сестру. Он знал о том, что происходит в городе. Этот матрос хотел спрятать ее в трюме и увезти с собой, мы также уговорили спрятать и меня. К сожалению, из этой попытки побега ничего не вышло. Мой отец очень тогда испугался, что нас схватят, и не пустил. А моя сестра, которая потом погибла, наверное, могла бы спастись... К середине сентября 1941-го года немцы организовали гетто в бедном христианском районе, заблаговременно выселив оттуда всех жителей. Внутри гетто управлял юденрат – еврейский совет, который напрямую был связан с СД. Вокруг гетто установили забор с колючей проволокой и поставили охрану из латышской полиции. Также латышская полиция проверяла входящих и выходящих, а выходить можно было только на работу. В ноябре 1941-го начали сгущаться тучи. Boriss Lurje, Ņujorka (pases foto) / Boris Lurie, New York (Passport Photo) / Борис Лурье, фото на паспорт, Нью-Йорк, 1946

Ebreji Rīgas geto ceļā uz spaidu darbiem. Boriss Lurje starp tiem / Jews in the Riga Ghetto going to perform forced labor. Boris Lurie is pictured among the group / Евреи по пути на принудительные работы. Борис среди них, 1941–1943

Немцы стали проводить так называемые акции. В первой акции, в конце ноября, погибло примерно десять тысяч человек. Восьмого декабря была проведена вторая акция, в результате которой погибло еще около пятнадцати тысяч. Выглядели эта акции следующим образом. Нам было сказано, что скоро будет переселение. Людям предписывалось взять только необходимые вещи. Многие послушались. В это время в гетто вошла латышская полиция и стала беспорядочно убивать людей, включая маленьких детей. Скорее всего это было сделано с целью запугать остальных, чтобы не думали прятаться. Работоспособных мужчин не трогали. Им дали возможность спокойно переселиться в другую часть гетто. Около пяти тысяч переселились в это рабочее гетто, включая моего отца и меня. Остальных маршем погнали в лес в Румбуле, в восьми километрах от Риги, и там их расстреляли. Среди них были моя мать, моя сестра, моя бабушка и другие... После того, как прошли эти акции по уничтожению рижских евреев, на освободившееся место привезли и расселили около десяти-пятнадцати тысяч немецких, австрийских и чешских евреев. Они чувствовали себя гораздо хуже нас. Мы-то могли как-то тайно обмениваться продуктами с местными. У нас сохранились кое-какие вещи для обмена. А немецкие евреи приехали налегке. Вдобавок ко всему стояли дикие холода. Дело в том, что в культурных западных странах немцы не уничтожали евреев, они старались их сначала выслать на восток, в Польшу, в Остланд: Латвию, Эстонию, Литву. Мы с отцом оказались в рабочем гетто. Поначалу работали в городе. Обслуживали временные казармы проходящих немецких войск. Солдаты, по большей части, были настроены терпимо.

Они закрывали глаза на то, что мы доставали еду, меняли ее на ценные вещи. Потом мы стали работать в мастерских «Лента» при СС. Официально «Лента» была мастерской для нужд фронта, но фактически там выполнялись заказы для нужд самих офицеров СС и их любовниц. Руководителем мастерских «Лента» был оберштурмфюрер Фриц Шервиц. После войны оказалось, что он из прибалтийских евреев. Он даже разговаривал с нами иногда по-русски и на идиш. При этом он даже внешне был похож на еврея – низкий брюнет с длинным носом. По одной из версий, во время первой мировой войны, когда немцы оккупировали Литву (он, якобы родом из Литвы), Фриц работал при немцах, и немецкие офицеры полюбили смышленого мальчика. При отступлении он ушел с ними в Германию, как сын полка. Потом он жил в Берлине, работал таксистом, в тридцатые годы он вступил в СС. Место начальника «Ленты» было очень привилегированным и его несколько раз увольняли, но странным образом он возвращался. Было такое впечатление, что у него были очень хорошие связи в высших эшелонах власти. Даже любовница, которая с ним постоянно жила, была заключенная еврейка. Это при том, что немцам запрещено было иметь отношения с еврейками! Просто невероятная история. Шервиц часто уезжал в Западную Европу. Обратно он гнал целые поезда с шампанским, изделиями из кожи и другие дефицитные в военное время товары. Так он одаривал всех высших немецких офицеров. Когда его не было в городе, его любовницу всегда арестовывали, а когда он возвращался, ее опять освобождали, и она переезжала к нему обратно. Потом он ее спас, послал в Италию, и, как мне кто-то говорил, она сейчас живет в Нью-Йорке.

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия pildspalva, kradains zīmulis, papīrs / Pen, color pencil on paper / ручка, цветной карандаш, бумага, 1946, 22 x 25.4 cm

В 1943-м году немцы отобрали самых лучших работников и эвакуировали. Я с отцом остался. Мы думали, что это конец: поскольку нас не эвакуировали, значит уничтожат. Но Шервиц собрал всех оставшихся и сказал, что подходят красные. Но он посоветовал не убегать: "Не пытайтесь прятаться, всех, кто убежит, поймают и расстреляют." Потом он сказал, что нас отведут в лагерь Саласпилс, под Ригой и добавил: «Не беспокойтесь, через восемь дней я приду и заберу вас всех обратно.» Нас маршем повели в Саласпилс. Это было примерно около восьми километров от Риги. Когда я был в Риге в 1974 году, в Саласпилсе установили мемориал и водили туристов. Итак, нас сопровождал грузовик эсэсовцев, они выдавали нам кофе и бутерброды! В это невозможно было поверить. Скорее всего, они хотели нас успокоить. Может быть, Шервиц каким-либо образом повлиял. Нас привели в Саласпилс. Это был ужасный лагерь, построенный руками заключенных немецких евреев. К тому моменту евреев там уже больше не было. Там еще оставались политические заключенные. Нас расселили в отдельном бараке. Мы не были подчинены общей лагерной дисциплине. Нас чудно кормили немецкими армейскими пайками. В это время немцы, боясь, что советские войска войдут в город, заметали следы: они вскрывали общие могилы и сжигали трупы. Помимо евреев, там было убито более пятидесяти тысяч советских пленных.

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия pildspalva, tuša, papīrs / Pen, ink on paper / тушь, бумага, 1946, 25.9 x 20 cm

Итак, мы сидим в отдельном бараке, нас никто не трогает, нам дают усиленный паек, а кругом в небо валит дым. Через восемь дней Шервиц пришел в лагерь и забрал нас обратно на «Ленту». Ситуация на фронте была следующая. Советские войска подходили к Риге и находились в 30 километрах от нее, немцы готовили контрудар. Скорее всего, нас изолировали в Саласпилс, чтобы в случае поражения прямо там и уничтожить. А если советские войска будут оттеснены, забрать обратно на «Ленту» для подготовки к эвакуации, что и было в конечном итоге сделано. Начались эвакуационные сборы. Мы стали упаковывать оборудование. Шервиц уверял нас, что мы перевозим фабрику в Восточную Пруссию, в город Кониц, что мы не попадем в концлагерь, а будем там продолжать работать. Но когда мы попали на пароход, у нас отобрали вещи и начали обращаться, как с настоящими заключенными. Мы поняли, что Шервиц не смог

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия grafīta, retuša, papīrs / graphite and estompe on paper / графит и растушевка на бумаге, 1946, 25.9 x 20 cm

сдержать свое слово или попросту нас обманул. После того, как в 1943-м году нас увезли с «Ленты», мы попали в пересыльный лагерь Штуттхофф, около Данцига. Там мы пробыли около месяца. Многие умирали от голода. Нам с отцом повезло. Дело в том, что моя старшая сестра перед войной вышла замуж за итальянского еврея и уехала в Италию. В этих нечеловеческих условиях, когда люди боялись даже лишний раз высунуться из барака, потому что забирали на тяжелые работы, мой отец разыскал бывшего итальянского дипломата и рассказал ему, что его дочь замужем за итальянским подданным. Дело в том, что после попытки переворота в Италии, стали сажать чиновников, не поддержавших Муссолини. И этот дипломат был из числа этих привилегированных заключенных. Дипломат этот стал нам покровительствовать. Меня он даже прятал однажды в туалете, когда забирали на тяжелые работы. Надо учесть, что у немцев тогда была определённая концепция относительно заключенных евреев – смерть через изнуряющий труд. Так вот, этот итальянец однажды нам сообщил, что партию заключенных будут отбирать в город Магдебург, и что там будут более-менее сносные условия. И мы с отцом сумели попасть в эту партию. Bez nosaukuma / Untitled / Без названия tuša, papīrs/Ink on paper/тушь, бумага, 1946, 32.5 x20.3 cm

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия tuša, papīrs/Ink on paper/тушь, бумага, 1946, 14.4 x 20.8 cm

Магдебург был рабочим лагерем, принадлежавшим Бухенвальду. Мы работали на фабрике, выпускали гильзы. Ближе к окончанию войны фабрику закрыли из-за отсутствия сырья. Нас стали посылать в город, который в результате налетов авиации союзников находился в руинах. Мы, которые еле ходили от голода, должны были расчищать завалы. Но в погребах разрушенных домов мы находили еду. Там были запасы картошки, которая от жары стала печеной и почти готовой к употреблению. Это нам помогало. А в один прекрасный день мы приходим после работы на сборный пункт в центр города и обнаруживаем, что наш конвой сбежал. Мы вдруг в одночасье обрели свободу. Города мы не знали, куда идти не знали – вокруг все в руинах. Мой отец в это время был болен, лежал в бараке. И мы с одним парнем, с которым мы сблизились, потому что у него с отцом была та же история, решили идти обратно в лагерь. Мы вернулись в лагерь, но наших отцов там не оказалось. В лагере творилось что-то страшное. Начальство сбежало, заключенные грабили склады с едой и обжирались. Из-за этого, кстати, многие погибли. Надо было думать, что делать дальше. За пределами лагеря стояли прицепные вагончики, в которых обычно ночевали капо, начальство из числа заключенных. И мы пошли туда. Хотели было переночевать в вагончике, но оставшиеся капо нас выгнали. Ночью было холодно, и мы устроились в ящиках под прицепами. И вдруг ночью прицепы начинают двигаться. Мы выскочили, оказалось, что пришли солдаты Люфтваффе и собираются их увезти. Нас спасло только то, что мы были в гражданской одежде и сапогах, оставшихся еще с Латвии. Мы сказали им, что мы иностранные рабочие, и после комендантского часа решили не идти в город, а остались здесь переночевать. В спешке они не стали проверять документы. Если бы мы были в лагерных робах и деревянных туфлях, как большинство заключенных, все сложилось бы роковым для нас образом. Утром нас поразила необычная тишина. Оказалось, что ночью эсэсовцы вернулись в лагерь и забрали всех заключенных. Если бы я остался ночевать в лагере, меня бы забрали в числе всех остальных и повели бы на так называемый смертный марш. Людей гнали пешком в дальний лагерь – Заксенхаузен, многие погибли при перестрелке, так как их бомбила английская авиация.

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия zīmulis, zilā tuša, papīrs/pencil and blue ink on paper/карандаш, синяя тушь, бумага, 1946, 13.97 x 19.05 cm

Мы вернулись в город и восемь дней скрывались в руинах домов. Оказалось, что там еще живет гражданское немецкое население. Немцы доносили. Приезжала полиция и устраивала облавы. Через восемь дней этого постоянного кошмара я уже не мог передвигаться, просто залез на верхний этаж одного из домов с сорванной крышей. Лег и уснул. Просыпаюсь утром и слышу

странную, не немецкую речь с улицы. И вдруг я узнаю английский язык. Оказалось, что это первые американцы, разведчики, около десяти человек. Первым моим порывом было спуститься и постараться к ним присоединиться. Но если они не разрешат, то немцы это увидят и донесут полиции. Поэтому я решил остаться. Американцы ушли, и вроде как их и не было. Слава Богу, через два часа стали приезжать джипы, танки, и тогда я спустился на улицу. Поскольку я не терял надежды найти отца, я вернулся в лагерь, так как это была единственная возможность встретить кого-то из знакомых и узнать что-нибудь о моем отце. И в лагере я заболел, провалялся на койке три дня. На третий день просыпаюсь – стоит мой отец, в хорошем белом костюме, при галстуке. И он начинает на меня кричать: «Идиот, что ты здесь делаешь? Ты что не знал, что я живу на такой-то улице? Тебе никто не сказал?» Оказалось, что мой отец уже вселился в квартиру сбежавшего офицера. Жена дворника уже приносила еду и сервировала стол. Я в первый раз за все эти годы нормально поел. Интересно, что все время, пока я скрывался от немцев в развалинах, моего отца спасал немец, забрал к себе на квартиру и укрывал, пока не пришли американцы. К тому времени, как мы встретились, мой отец уже нашел работу – заведующего большим винным складом. В результате этого у него всегда было вино, которое он мог менять на еду и прочие вещи. Как я уже говорил, у меня была сестра, которая вышла замуж за итальянца, и перед самой войной они эмигрировали в Америку. Я помнил ее адрес из довоенной переписки. Почтовой связи тогда не было, и я искал возможность передать ей информацию о нас с отцом. Я шлялся по городу, заходил к американцам, разговорился с одним солдатом из Техаса, и попросил его написать моей сестре в Нью-Йорк. Он написал письмо и переслал через военную почту. Он написал, что мы с отцом живы и здоровы, но умудрился не дать обратного адреса и моя сестра не могла с нами связаться. Через некоторое время я попросил написать другого солдата; он был родом из Бруклина, и все сделал правильно. Через несколько недель американцы организовали лагерь для переселенных лиц. И сконцентрировали там всех бывших пленных. Это было сделано, во-первых, чтобы изолировать иностранцев от немцев, а во-вторых, чтобы уменьшить криминальную ситуацию, потому что многие бывшие пленные вели себя, мягко говоря, не самым образцовым образом. И нас с отцом туда переселили. В лагере началась эпидемия тифа, был объявлен карантин, и было запрещено выходить наружу. Муж моей сестры служил в разведке американской армии. Он нашел нас в этом американском лагере. Он буквально устроил нам с отцом побег, мы бежали через дырку в заборе. Затем он заявил своему командованию, что мы необходимы ему как свидетели, и нам выправили документы. Он устроил меня работать в судебную инстанцию американской контрразведки. Я прекрасно знал немецкий, неплохо английский и работал переводчиком и следователем по совместительству. Потом я работал начальником разведки лагеря немецких военнопленных. В лагере находилось окало 15 тысяч военнопленных, среди них эсэсовцы, и я занимался сбором информации. Это был самый высокий официальный пост в моей жизни. А в 46-м мы с отцом эмигрировали в Америку.

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия tuša, papīrs/ink on paper/тушь, бумага, 1946, 20 x 25.4 cm

Bez nosaukuma (Ludzas iela, 37)/ Untitled (37 Ludzas Street)/ Без названия (Улица Лудзас, 37) Dēlis, eļļa / Oil paint on board / доска, масло c. late 1940s, 50.8 x 38.1 cm

Krievu gūstekņu sodīšana Štuthofā / Russian Prisoners Being Punished in Stutthof / Русские заключенные в Штутгофе Dēlis, eļļa / Oil paint on board / доска, масло 1946, 102.8 x 76.2 cm

Karāšanās Štuthofā / Hanging at Stutthof / Казнь через повешенье в Штутгофе Papīrs, pastelis, guaša / Pastel and gouache paint on paper / пастель, гуашь, бумага 1946, 58.4 x 43 cm Pārskaitīšana koncentrācijas nometnē / Roll Call in Concentration Camp / Перекличка в концентрационном лагере Dēlis, audekls, eļļa / Oil paint on canvas mounted on board / масло, холст, доска 1946, 71.1 x 100.3 cm

Gūstekņi atgriežas no darba / Prisoners Returning from Work / Заключенные возвращаются с работы Mezonīts, eļļa, audekls/Oil paint on canvas mounted on Masonite / масло, холст на мезонитовой панели 1946, 45 x 63.5 cm Kur viņi gāja (Izlauzts Rīgas geto žogs, kur ebreju kolonnas gāja uz nāvessoda izpildi) / Where They Passed (Torn Fence Riga Ghetto, Where the Columns Passed for Execution) / Как они шли (Рваное ограждение Рижского гетто, через которое проходили колонны евреев к месту казни) Audekls, eļļa / Oil paint on canvas / масло, холст 1946, 63.5 x 91.4 cm

Asjas vēstule 1945. gada 13. maijs Godātais Rapoporta kungs! Tikko saņēmu visbrīnišķīgāko ziņu – tēvs un brālis ir dzīvi Amerikas atbrīvotajā Vācijā. Es nestāstīšu, kā tagad jūtos. Tā ir tāda laime, kuru nav iespējams izteikt vārdos, un nav vērts pat mēģināt. Es nebiju cerējusi saņemt šādus jaunumus. Labākais, ko uz ko jebkad biju cerējusi, bija tas, ka viņi būs dzīvi, taču krievu atbrīvoti, un tādēļ nāktos ilgi gaidīt sakarus, bet iespējas tikties praktiski nebūtu. Savukārt ļaunākajā gadījumā... Tur manai iztēlei nebija robežu. Tam, ko es redzēju bezmiega naktīs gadiem ilgi, nekad nebija robežu. Protams, joprojām nav ziņu par māti un Žannu, bet Dievs ir labs, tagad viņš to ir parādījis, tādēļ varbūt arī viņas ir dzīvas. Man atkal ir cerība, un man tās tik ilgi nebija. Es saņēmu šo ziņu vēstulē no man nepazīstama amerikāņu karavīra, kurš tikai paziņoja, ka ir redzējis Borju un ka Borja ir viņam teicis, ka tur esot arī tēvs, turklāt pie labas veselības. No citām lietām viņa vēstulē es sapratu, ka viņi atrodas vācu darba nometnē un ka šis nezināmais kareivis ir no atbrīvošanas karaspēka. Nākamajā dienā es saņēmu vēl vienu vēstuli no cita kareivja, kas man pavēstīja to pašu ziņu, bet arī to, ka viņš ir redzējis manu tēvu un ka gan tēvs, gan Borja ir pie teicamas veselības. Es esmu telegrafējusi gan abiem kareivjiem, gan savam vīram, lai nekavējoties sazinātos un lai Dino, kurš arī atrodas Vācijā, varētu atrast tēvu un Borju un viņus satikt. Tad, ja viņi satiktos, manas raizes būtu galā. Dino varētu viņiem visādi palīdzēt, gādāt, lai viņi ir pabaroti un apģērbti un lai viņiem ir piemēroti iztikas līdzekļi. Vienīgais, no kā es baidos, ir ka tēvu un Borju varētu sūtīt atpakaļ uz Rīgu. Šķiet, šobrīd nav noteiktas politikas attiecībā uz to, kā rīkoties ar tiem, ko varas iestādes dēvē par Vācijā atrastajām 'pārvietotajām personām'. Acīmredzot līdz šim tās nav tikušas pārvietotas. Es gribu, lai Dino tos patur sev līdzās, kamēr es zināšu, vai pastāv iespēja man doties turp. Šķiet, šāda iespēja pastāv, jo Dino paliks okupācijas armijā, un sievām var tikt atļauts doties dzīvot pie saviem vīriem. Ja tas nebūs iespējams, es gribētu, lai tēvs un Borja brauc uz Palestīnu. Pirms vācu iebrukuma viņiem bija serti kāti, tāpēc viņiem vajadzētu būt iespējai tur nokļūt. Bet es domāju, ka, lai iegūtu nepieciešamos dokumentus, viņiem būs jānonāk kādā valstī, kur ir Lielbritānijas konsulāts. Vai jūs, lūdzu, varētu uzzināt par to visu, ko varat, un nekavējoties man atrakstīt? Es arī gribētu zināt, vai jūs spēsiet viņiem palīdzēt nansiāli, un vēl es gribētu zināt, kāds ir stāvoklis Haifā. Tagad ir svarīgi, lai es saņemu visu sīkāko informāciju. Jūs taču sapratīsiet, ka es nevaru vienkārši ziņot tēvam, ka viss ir labi, viņš gribēs zināt faktus. Ja nebūs iespējams viņus ātri nogādāt Palestīnā, es mēģināšu viņus dabūt uz laiku šurp. Katrā ziņā viņi ir drošībā, un es ceru, ka tas pats attiecas uz manu māti un Žannu. Lūdzu, pārrunājiet to visu ar Hlebanofa kundzi un Rubenu. Varbūt viņi spēs dot mums padomu. Es zinu, ka jūs priecāsieties to visu dzirdēt, un jūs esat vienīgais atlikušais cilvēks, kurš viņus pazīst un kuram rūp viņu liktenis, tāpēc es šovakar jūtos jums ļoti tuva. Nododiet mīļus sveicienus savai ģimenei un nekavējoties sazinieties ar mani. Paldies. Asja

Письмо Аси Май 13, 1945 Дорогой Мистер Раппопорт, Я только что получила самую замечательную новость о том, что мой отец и брат живы и находятся в освобожденной американцами Германии.Невозможно описать, что я чувствую! Это счастье нельзя выразить словами! Я уже не надеялась услышать это! Самое лучшее,

что я могла предположить – что они живы и находятся в освобожденной русскими войсками, Германии, что означало бы невозможность скорого свидания с ними и затрудненность любого вида общения. Но если говорить о плохом... нет предела той бездне отчаяния, которая наваливалась на меня долгими бессонными ночами, годы и годы. Конечно, пока нет никаких новостей о маме и моей сестре Жанне, но Бог милостив, теперь мы это видим. Так что, может быть, может быть, и они тоже живы. Ох, у меня опять есть надежда, которой уже не было такое долгое время. Я получила эту новость в письме от незнакомого американского солдата, который сообщил, что он встретил Борю и Боря сказал ему, что отец тоже жив-здоров. Из его письма я поняла, что они были в немецком трудовом лагере и что этот солдат сам был из освободительных войск. На следующий день я получила еще одно письмо от другого солдата, который сообщил мне эту же новость - что он видел также и моего отца и что они оба, Боря и отец в полном порядке. Я телеграфировала обоим солдатам и моему мужу, чтобы немедленно связаться с ними, и Дино, который также находится в Германии и мог бы найти отца и Борю и встретиться с ними. Тогда, если они встретятся, мои заботы закончатся. Дино может помочь им всем; убедиться, что они накормлены, одеты и имеют необходимые средства к существованию. Единственное, чего я боюсь, так это того, что моего отца и Борю могут отправить обратно в Ригу. Похоже, что в настоящее время нет понимания в отношении того, что делать с так называемыми «перемещенными лицами», найденными в Германии. Очевидно, что их никуда еще не отправили до сих пор. Я хочу, чтобы Дино оставил их со мной, пока я узнаю, есть ли у меня шанс поехать туда. Похоже, такая возможность есть, потому что Дино останется в оккупационной армии, и женам может быть разрешено жить со своими мужьями. Если это невозможно, я бы хотела, чтобы отец и Боря приехали в Палестину. У них были виды на жительство до немецкого вторжения, поэтому они должны быть в состоянии туда добраться. Но я думаю, что им придется приехать в страну с британским консульством, чтобы получить необходимые документы. Не могли бы вы узнать, что можно сделать и написать мне сразу? Я также хотела бы знать, сможете ли вы оказать им финансовую помощь? И еще, я все же хотела бы уточнить, какова ситуация в Хайфе. Теперь важно знать все детали. Но вы прекрасно понимаете, что я не могу просто сообщить отцу, что все хорошо, он захочет узнать факты. Если будет невозможно помочь им быстро перебраться в Палестину, я попробую временно забрать их к себе. В любом случае они живы и невредимы, и я надеюсь так же будет с моей мамой и Жанной. Пожалуйста, обсудите это с миссис Хлебаноф и мистером Рубеном. Может быть, они смогут дать нам совет. Я знаю, что вы будете рады услышать все это, так как вы единственный оставшийся человек, который знает их и обеспокоен их судьбой, поэтому сегодня вечером я чувствую, что мы очень близки. Lurjes māsas Žanna (mirusi Rumbulā) un Asja Lurjes / Lurie's sisters Jeanna (d. Rumbula) and Asya Lurje / Сестры Лурье, Ася и Жанна (убита в Румбуле), 1928

Передайте привет вашей семье и сразу же свяжитесь со мной. Спасибо. Ася

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия Gleznojums, nezināms materiāls, zīdspiede / Paint and unknown material on silkscreen / масло, неизвестный материал, шелкография 1960's, 62.2 x 50.8 cm

Imigranta NĒ!kaste / Immigrant's NO!box / НЕТ!коробка иммигранта Koka koferis, akrils, papīra kolāža / Acrylic paint and paper collage on wood trunk / акрил, бумажный коллаж, деревянный чемодан 1963, 65 x 60.9 x 101.6 cm

Gleznotājs attaisa Konfekšu kasti Ar želatīnu pakarinot Dāvida zvaigzni, sirpi un āmuru Starp zvaigžņotām svastikām. Boriss Lurje, 1998

The Painter opens a box Of candies With gelatin sugar suspending A star-of-David-with-hammer-and-sickle Among starred swastikas. Boris Lurie, 1998

Художник открывает коробку Конфет С суспензией желатинового сахара Звезда Давида с серпом и молотом Посреди глазеющих свастик. Борис Лурье, 1998

Sarkanā glezna / Red Painting / Красная картина Audekls, svina krāsa / Lead paint on canvas / свинцовая краска, холст 1961-1969, 60.9 x 57.8 cm

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия Asamblāža: stiepļu pinums, eļļa, papīra masa / Assemblage: oil paint, paper plaster and wire mesh/ассамбляж: масло, бумажная масса, скрепки 1960-1974, 40.6 x 35.6 cm

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия Kartons, papīra kolāža, gleznojums, betons, gumija / Paper collage, paint, concrete, and rubber on cardboard / бумажный коллаж, масло, бетон, резина, картон 1970, 76.2 x 76.2 cm

Bez nosaukuma (Piesātinātā glezna) / Untitled (Saturation Painting) / Без названия (Насыщенная картина) Kokvilnas dvielis, papīra kolāža, laka / Paper collage and varnish on cotton towel / бумажный коллаж, лак на бумажном полотенце c. 1963, 52 x 71.1 cm

Sarkanā glezna / Red Painting / Красная картина Audekls, svina krāsa un eļļas pārnesumi / Lead paint and oil transfers on canvas / свинцовая краска, масло, холст 1961-1969, 77.5 x 99.7 cm

Koncentrācijas nometnē / In Concentration Camp / В концентрационном лагере Audekls, eļļa / Oil paint on canvas / масло, холст 1971, 127 x 127 cm

Imigranta NĒ! čemodāns (anti popārts) / Immigrant's NO Suitcase (Anti-Pop) / НЕТ чемодан иммигранта (Анти-попарт) Čemodāns, akrils, papīra kolāža, audums / Acrylic paint, paper collage, cloth on suitcase / акрил, бумажный коллаж, ткань на чемодане 1963, 80 x 63.5 x 33 cm

Naži cementā / Knives in Cement / Ножи в цементе Betons, metāls, koks / Metal, wood, concrete / метал, дерево, бетон c. 1972-1974

Piesātinātā glezna (Buhenvalde) / Saturation Painting (Buchenwald) / Насыщенная живопись (Бухенвальд) Audekls, fotogrā jas, papīra kolāža / Photos and paper collage on canvas / фотография, бумажный коллаж, холст 1960-1963, 91.4 x 91.4 cm, Collection of Gertrude Stein

Nāve un Erots Kurls Goija Kliedz man ausī - iečukst: Ir aizliegts gleznot skaisti Tas ir appelējis un sasmacis stils – turēt dārgu Lēno iedvesmu Ko dāvā bauda. Tev ir jābauda Melnas vārnas Nevis rozes. Atpakaļ pie pirmā melnā panta. Boriss Lurje, 2000. gada 3. septembris

Death and Eros The deaf Goya Screams into my ear -whispers: It is forbidden to paint beautifully It is musty and fusty to treasure The slow inspiration of pleasure. You should enjoy Black crows Not roses. Black to verse one. Boris Lurie, September 30, 2000

Смерть и Эрос Глухой Гойя Кричит мне в ухо –шепчет: Запрещено писать красивое. Это затхлое сокровище. Медленное вдохновение от удовольствия. Вы должны наслаждаться Черными воронами Не розами. Черный стих один. Борис Лурье, 30 сентября, 2000

Lolita / Лолита Audekls, papīra kolāža / Paper collage mounted on canvas / бумажный коллаж, холст 1962-1963, 142.2 x 102.8 cm

„Savus mākslas izglītības pamatus es apguvu Buhenvaldē…” No vēstules Hesa kungam, 1962.g. “The basis of my education in art I learned at the Buchenwalds….” Letter to Mr. Hess, 1962 «Основы своего художественного образования я получил в Бухенвальде...» Из письма мистеру Гессу, 1962

Dzelzceļa kolāža (dzelzceļš uz Ameriku) / Railroad Collage (Railroad to America) / Железнодорожный коллаж Kolāža, papīrs, zīmulis un lakas uz foto emulsijas uz linu / Paper collage, pencil and varnish, on photo emulsion on linen / коллаж, бумага, карандаш и лак на фото эмульсии на льне c. 1959, 38.1 х 54.6 сm

Bez nosaukuma (Piesātinātās gleznas) / Untitled (Saturation Paintings) / Без названия (Насыщенная живопись) Koka panelis, eļļa, papīra kolāža / Oil paint and paper collage on wood panel / масло, бумажный коллаж на деревянной панели 1959-1961, 121.9 x 121.9 x 5 cm

„Рilnīgi citā līmenī – un lai tas jūs nepārsteidz – pin-up stila attēli simbolizē neskaitāmu Otrā pasaules kara noslaktētu ebreju sieviešu masu kapu saturu. Viņu ziskais jutekliskums, gigantiskā sievišķība, viņu tīrās dusmas, kas tiek maskētas kā ekstāze šķietami orģiju konvulsiju pārņemtajās sejās nav nekas cits kā aizsegs, kas slēpj sublimētu apstiprinājumu, nāvi izaicinošu vairošanos, tīru, lai arī histērisku, nāves baiļu vadītu protestu pirms nāvessoda izpildes.” „Šajā aspektā darbs iegūst gandrīz maigu vai ilgpilnu toni. Sievietes gūra, lai arī seksualizēta, var šķist teju svēta kā tīrs pārrautas seksualitātes, mīlestības un mātišķības, un visas iespējamās, katram upurim liegtās, plašās, pieredzes iemiesojums. Šī gūra patiešām šķiet dīvaini šķīsta, un tas, ka viņa ir novietota uz neatbilstoša, gandrīz debešķīga, bukoliska, nišai līdzīga fona, šo sajūtu tikai pastiprina. Tajā pašā laikā viņas ķermeņa izvietojums viegli vedina domāt vai nu par rupju izaicinošas nepakļaušanās aktu, vai arī par pazemojošu padevības pozu. Vientuļais ķermenis iemieso daudzas iespējas, it kā viņa pārstāvētu visas sievietes, kas ir tikušas iznīcinātas, vienlaikus iemiesojot arī pašu iznīcības principu.” Pin-up kolāžu izlase: 1947.–1973.g.

“On an entirely diﬀerent level – and do not be surprised – the pin-ups constitute the content of uncounted mass-graves of executed Jewish women of World War Two. Their physical sensuality, their feminine gigantism, their pure anger masquerading as ecstasy in their twitching orgiastic faces, is nothing but a cover-up then for sublime aﬃrmation, of anti-death procreation, of pure, though hysterical, death-frightened, pre-execution protestation.” “Under this aspect, the work takes on something of a tender or wistful tone. The female gure, sexualized through she is, may be as a saint, a pure incarnation of the thwarted sexuality, love, and motherhood, and all of the possible vast range of experience that each of the victims has been denied. There is indeed an odd chastity about the gure, and that she is ensconced in an incongruous, almost heavenly, bucolic niche-like background, contributes to that sense. At the same time, the disposition of her body readily suggests either a crude act of de ance or an abject posture of submission as well. The single body embodies a multitude of possibilities, as if she represents all of the women who have been destroyed, even while embodying the destructive principle within herself.” Selected Pin-ups: 1947–1973

«На совершенно ином уровне – и не удивляйтесь – девушки пин-ап представляют собой тех, кто остался в бесчисленных массовых захоронениях расстрелянных еврейских женщин Второй Мировой. Их физическая чувственность, их величавая женственность, их чистый гнев, маскирующийся под экстаз на их искаженных оргиастических лицах, - не что иное, как прикрытие для возвышенного жизнеутверждения, бросающего вызов смерти, яростный, хоть и, искореженный страхом смерти, протест». «В этом аспекте работа приобретает какой-то нежный или задумчивый тон. Женская фигура, хоть и сексуализированная, может также казаться святой, чистым воплощением сорванной сексуальности, любви и материнства, а также всей возможной широты опыта, в котором каждой из жертв было отказано. В этой фигуре действительно есть странное целомудрие, и то, что она скрыта в неуместном, почти небесном, буколическом нишевом фоне, способствует этому чувству. В то же время расположение ее тела с готовностью предполагает либо грубый акт неповиновения, либо жалкое положение подчинения. Одиночное тело воплощает в себе множество возможностей, как будто она представляет всех женщин, которые были уничтожены, в тоже время воплощая в себе и сам разрушительный принцип». Избранные пин-ап работы: 1947–1973

Pozu! / Pose! / Поза! Audekls, akrils un pārnesums / Acrylic paint and transfer on canvas / акрил, холст 1962, 103.5 x 68.5 cm Melnā Sūzena / Black Susan / Черная Сюзанна Audekls, papīrs, pārnesums, gleznojums / Paper, transfer, and paint on canvas / масло, бумага, холст 1962

Kas tā par mīlestību? / What Kind of Love Is This? / Что это за любовь? Audekls, akrils, pārnesums / Acrylic paint and transfer on canvas / акрил, перенос на холст 1962, 177.8 x 180.3 cm

Sula / Juice / Сок Audekls, akrils, pārnesums / Acrylic paint and transfer on canvas / акрил, холст 1962, 121.3 x 96.5 cm

Zaļās acis / Green Eyes / Зеленые глаза Audekls, akrils un pārnesums / Acrylic paint and transfer on canvas / акрил, печать на холсте 1962, 184.2 x 116.8 cm

Mīlasstāsti: piesiets pie ķebļa / Love Series: Bound to Stool / Серия Любовь: Привязанная к стулу Audekls, fotoemulsija, akrils / Photo emulsion and acrylic paint on canvas / фотоэмульсия, акрил, холст 1963, 139 x 218.4 x 5 cm

Pārveidotas fotogrā jas: attēls Pinup stilā (galvas zīmējums) / Altered Photos: Pinup (Drawn Head) / Измененные фотографии: Пинап (зарисовка головы) Audekls, fotoemulsija / Photo emulsion on canvas / фотоэмульсия, холст 1963, 116 x 162 x 3 cm

Bez nosaukuma (Trīs sievietes) / Untitled (Three Women) /Без названия (Три женщины) Negruntēts audekls, eļļa / Oil paint on unprimed canvas / масло, негрунтованный холст 1957, 104 x 63.5 cm Deju zāle / Dance Hall / Танцпол Audekls, eļļa / Oil on canvas / масло, холст 1957, 127 x 96.5 cm

Trīs sievietes / Three Women / Три женщины Linaudums, eļļa / Oil paint on linen / холст, масло 1955, 118.1 x 119.3 cm

Kauns! / Shame! / Стыд! Audekls, eļļa, fotogrā ja / Oil paint and photo on canvas / масло, фотография, холст 1963, 81.3 x 57.1 cm

Auksts gaiss Iespiežas caur šīm neplānotajām rievām grīdas dēļu klājumā. Vai jūs zināt Kas – lozo ski runājot – Kas ir aukstums? Boriss Lurje, 1997. g. 3. augusts

Cold air Forces its way in Through these unplanned oorboard grooves. Do you know What – philosophically-speaking, you know – What coldness is? Boris Lurie, August 3, 1997

Холодный воздух Пробивается Через непредусмотренные щели паркетных досок Вы знаете Что – философски говоря, вы знаете о том, Что есть холод? Борис Лурье, 3 августа, 1997

Sadalītā striptīzdejotāja / Dismembered Stripper / Расчлененная женщина Audekls, eļļa / Oil paint on canvas / холст, масло 1956, 109.2 x 101.6 x 5 cm

Traģēdija, kuras rezultātā mākslinieks agri zaudēja māti un arī visas pārējās savas dzīves sievietes (vecmāmiņu, māsu un mīļoto meiteni), tā vai citādi ieaug viņa mākslinieciskajā tēlu sistēmā. Lurje pārveido sievieti, un tā kļūst par sagrautas pasaules, par sašķeltas autora apziņas simbolu. Viņš attēlo sievietes kā bezķermenisku ekstremitāšu un anatomisko daļu sajaukumu, saistot šīs atdalītās ķermeņa daļas ar apgānīšanu, kurai tika akļauti nacistu upuri. Daudzos viņa darbos sieviešu tēli parādās kā vardarbības objekti sievietes ķermeņa neatvairāmās seksuālās pievilcības dēļ. Galu galā arī vuārisms var tikt uzskatīts par vizuālās sadalīšanas formu. Figūrās vīd cerība, ka kaut kādu rituālu piepūli viņu salauztās daļas pēkšņi varētu atkal savienoties, bet ir arī izpratne, ka tas nav iespējams. The tragedy associated with the early loss of his mother, as well as his entire female entourage (grandmother, sister and girlfriend), germinates in one form or another in the imagery of the artist. Lurie transforms a woman and the latter becomes a symbol of a destroyed world, the artist's split consciousness. He portrays women as a mixture of disembodied limbs and anatomical parts, associating these dismembered bodies with the de lements to which the victims of the Nazis were subjected. In many of his works, women's images appear as objects of violence, due to the irresistible sexual attractiveness of the female body. After all, voyeurism can be considered as a form of visual dismemberment. They are infused with a faint tone of sorrow, with slow, almost ritual, eﬀort to put some of the broken pieces back together, while seeming to understand that it can not be done. Трагедия, связанная с ранней утратой матери, как и всего женского окружения: бабушки, сестры и юной возлюбленной, прорастает в той или иной форме в образной системе художника. Лурье трансформирует женщину, и это становится символом разрушенного мира, расщепленного авторского сознания. Он изображает женщин как смесь бестелесных конечностей и анатомических частей, ассоциируя эти расчлененные тела с осквернениями, которым подвергались жертвы нацистов. Во многих его работах женские образы предстают как объект насилия, в силу непреодолимой сексуальной привлекательности женского тела. Ведь и вуайеризм можно рассматривать как визуальное расчленение. В фигурах теплится слабая надежда, что каким-то ритуальным усилием их сломанные части вдруг смогут воссоединиться вновь, но, есть и понимание, что это невозможно.

Sadalītās sievietes / Dismembered Woman / Расчлененная женщина Audekls, eļļa / Oil paint on canvas / холст, масло 1955, 88.9 x 111.7 cm

Bez nosaukuma (Sarkanā glezna ar Ģertrūdi) / Untitled (Red painting with Gertrude) / Без названия (Красная картина с Гертрудой) Kolāža: attēls uz koka paneļa, eļļa / Collage: Oil paint and picture on wood paneling / коллаж: масло, деревянная панель late-1970s, 121.9 x 121.9 x 5 cm

Saldā Sūzija / Susan Sweet / Сладкая Сюзи Audekls, gleznojums, papīrs un fotogrā jas / Paint, paper, and photos on canvas / масло, бумага, фотография, холст 1963, 129.5 x 109.2 cm

Bez nosaukuma / Untitled / Без названия Dēlis, eļļa, audekls / Oil paint on canvas mounted on board / масло, холст, доска 1950, 114.3 x 104.4 x 5 cm

Deju zāles aina / Dance Hall Scene / В танцевальном зале Mezonīts, eļļa, tinte, papīrs / Oil paint, ink, and paper on Masonite / масло, тушь, бумага, мазонитовая панель 1954

NĒ ar Kenedija kundzi / NO with Mrs. Kennedy / НЕТ с миссис Кеннеди Mezonīts, akrils, papīra kolāža / Acrylic paint and paper collage on Masonite / акрил, бумажный коллаж, мезонит 1963, 36.5 x 27.3 cm

Pļauka sabiedrības gaumei „1973. gada pasaule nav labāka par 1923. gada pasauli. Apjukuma un maldu dēļ tā ir pat sliktāka. Jebkurā sabiedrībā tā ir mākslinieka atbildība – uzturēt dzīvu pretošanos konformismam.” Boriss Lurje citē Luisa Buņuela,1973

A Slap in the Face of Public Taste “The world of 1973 is not better than the world of 1923. It is even worse because of the confusion and the deceit. In any society the artist has a responsibility to keep nonconformity alive.” Boris Lurie quoting Luis Bunuel, 1973

Пощечина общественному вкусу „Мир 1973 года не лучше, чем мир 1923 года. Он еще хуже из-за путаницы и обмана. В любом обществе долг художника – сохранять традицию нон-конформизма.” Борис Лурье цитирует Луиса Бунюэля, 1973

Ņujorkas mākslas pasaules koncentrācijas nometne (No Lurje nepublicētajiem memuāriem, c. 1975–1995) Ņujorkas mākslas pasaules koncentrācijas nometnē ir vēl ļaunāk nekā īstajā: kapo (saīsinājums no „līdzbiedru policija” (vācu Kameraden-Polizei) – apsardzes palīgpersonāls nacistu koncentrācijas nometnēs no pašu ieslodzīto vidus) šķiro un izvēlas, pa labi un pa kreisi, dzīvot vai mirt, un mēs redzam tikai kapo un nekad nemanām SS komandierus, kuri nenonāk saskarē ar pūstošu mākslinieku nejauko smaku, bet ir kaut kur projām – plašā, zaļā lauku īpašumā, debesskrāpja augšstāvā – ļaujot ebreju kapo darīt nepieciešamo, nepatīkamo ikdienas darbu. Viņi ierodas Desmitajā ielā piecdesmito gadu beigās, sešdesmito gadu sākumā, kad te cita pēc citas ir saaugušas mākslinieku vadītās kooperatīvās galerijas – tie ir Kastelli galerijas īpašnieki, kas nākuši šķirot un atlasīt, iedrošināt un atrunāt, vai nu klusējot, vai neierodoties. Sakropļotā… Marta Džeksone (Jackson) ierodas mūsu Marta galerijā (March Gallery) ar veselu galmu adjutantu un menedžeru, un mēs drebam – patiešām ne mazāk kā tad, kad notika izlase uz dzīvību un nāvi koncentrācijas nometnē; jo koncentrācijas nometnē tu, tā sakot, esi jau pie Dieva, mierīgs, nodevis visu Visvarenā rokās, kurpretim šeit, Marta galerijā, tu trīci un rausties kā tāda zivs, kura tikko uzmesta uz koka dēļa un kurai tūlīt ar āmuru sadragās galvu. Dāma pat neiesaistās nekādās sarunās ar sanākušajiem māksliniekiem, tikai izsaka piezīmes pār savu paklausīgo adjutantu galvām, kuri, galvas noliekuši, viņai neatbild, bet tikai piebilst kādu nenozīmīgu vai smieklīgu piezīmi, taču viņa pēta mākslinieku, kas ir viņas intereses objekts, šķiet gatava pirkt visu, kas viņam ir, – to, ko viņš ražo, viņa ķermeni un viņa seksuālo enerģiju. Mūsu pašu NĒ!mākslinieku protesta mākslinieks Stenlijs Fišers – Džeksone izvēlas viņa – tikai viņa darbus, kas ir izstādīti pie pagraba balsinātajām sienām, un pavēl māksliniekam atnest viņai izraudzītos darbus pēc tam, kad būs piezvanījis un palūdzis audienci; klusu – SS komisija kāpj augšā pa pagraba kāpnēm, apmainīdamies jaukām un smieklīgām piezīmēm, lai turpinātu atlasi. Mākslinieki pagraba galerijā ir nekustīgi kā līķi, es jūtu, kā man kaut kas sagriežas vēderā, nāk vēmiens. Vai esmu laimīgs, ka neesmu izraudzīts par personīgo vergu, kura karjera varētu uzlidot debesīs kā komēta? Nē, esmu ļoti nelaimīgs, jo biju iekārtojis izstādi tā, lai palīdzētu Stenlijam Fišeram, parādot viņa jaunākos, spēcīgākos, savā ziņā no manējiem atvasinātos darbus, kamēr pats rādu savus vecākos darbus, lai izstāde būtu daudzveidīgāka. Tagad Stenlija priekšā plaši paveras vergu ceļš. Turpretim man lemts palikt pagrabā uz mūžiem ar aizbāztu muti; es nevarēšu nodot savu vēstījumu, esmu brīvs, bet apklusināts, impotents. Savukārt mākslinieki – vergi lēkās pa Ņujorkas debesskrāpju panorāmu, izkliegdami savus vēstījumus – tikai vai šie vēstījumi būs viņējie? – visai Rietumu un Austrumu pasaulei. Citreiz kapo Kastelli ienāk pagrabā, draudzīgi ar mani sasveicinās, jautā par maniem darbiem: Leo Kastelli ir kapo, tomēr gandrīz jau nobriedis SS vīrs, pagaidām uz robežas. Taču tolaik es biju izlēmis: man pietiek ar kapo un SS, labāk riskēt nekā mēģināt kliegt caur mutē sabāzto vati. Vēlāk īsts SS virsnieks, Skalls (Scull) ierodas manā izstādē, tikai staigā apkārt, neteikdams ne vārda, un tad iziet laukā. Šī īsā inspekcija pieliek punktu iespējai, ka es jebkad varētu kļūt par īstu mākslas tirgus vergu. Glezno! Vari gleznot visu, kas ienāk prātā! Neraizējies, vai darbs ir konsekvents, vai tas seko taisnai attīstības līnijai. Nelaiķis psihologs doktors Manijs Švarcs (Schwartz) kādā rakstā par NĒ!mākslu izteica spožu novērojumu, kādu neesmu manījis mākslas ekspertu un profesionālo estētiķu pēdējā laika darbos: mākslinieciskā attīstība un izaugsme notiek labāk, neatkarīgāk un brīvāk, ja tā noris kā stepējot segu vai aužot paklāju – uz priekšu un atpakaļ, seni pavedieni pēc jauniem, uz priekšu un atpakaļ, kopā iezīmējot, cik tālu esam tikuši savā dzīves ceļojumā. Attīstības taisnā līnija mēdz būt formāla, šaurāka, iespiesta it kā trako kreklā – tā varbūt nav slikta, bet ierobežotāka gan. Savā ierobežotībā tā pat varētu būt diženāka. Taču ierobežojums ne vienmēr ir vērtības kritērijs. Tas nav tik vienkārši. Nekas nav tik vienkāršs kā tirgus pieprasījums un prasība pēc skaidrojuma, un kataloģizēšanas vienkāršība šķiet norādām. Tātad es sev saku, ieej atpakaļ gleznošanas ritmā. Uz priekšu! Los, Mensch! Dari kaut ko, vienkārši dari! Uzglezno skaistu, vecmodīgu kluso dabu, ja tā tev sagādā prieku – kaut vai tūlīt pēc piesprausto skaistuļu kolāžas gleznas, un tad – koncentrācijas nometnes ainu. Un tad melnbaltu gūru, kas projicēta no nekurienes un atdzīvojusies, pateicoties otas vēzieniem un kustībai. Un tālāk: rabīnu, kas lasa Svētos Rakstus ar degošu sveci rokā, bet pēc tam Rīgas priedi. Un tūlīt pēc tam sūdu gleznu, kas peldētu brūnā, riebīgā, ļoti avangardiskā Ņujorkas akrila krāsā, un tad gleznu, kas tiktu radīta, samērcējot krāsā vati un sviežot to pret audeklu. Un galvenais, lai top Rumbulas masu kapa kolāža, kas sastāvētu no amerikāņu pin-up meitenēm; padari to gandrīz trīsdimensionālu, lai būtu redzamas kapa malas. Un kāpēc to visu darīt? Jo to jau tikpat kā neviens neredzēs, ja vien es nenodarbošos ar superpārdošanu, superorganizēšanu, superreklamēšanu. Un tad, ja kāds to redzēs, tie tik un tā noteikti būs īsti ķēmi, un es negribētu, lai tie ir mani adresāti. Bez tam tāda veida darbus tik un tā nevar pārdot, kurš, ellē, gan tos pirktu? Bagātie, kad nepērk mākslu tikai spekulēšanai vai ieguldījumam, gribētu ap sevi dārgakmeņus gluži kā koķete, lai tad varētu mirdzēt to slavas atspulgā. Pēdējais, ko viņi pie savas sienas gribētu redzēt, ir “patiesības” izpausmes; literatūrā svešu “patiesību” viņi gan vēl spētu sagremot. Grāmatu var izlasīt, nolikt malā un aizmirst – tā, piemēram, notiek ar manu holokaustam veltīto grāmatu kolekciju! Viņi var noskatīties tāda veida lmu un tad ātri vien to izdzēst no apziņas. Toties tas, kas pastāvīgi skatās uz viņiem un pārmet, un atgādina – kam gan, pie velna, kas tāds būtu vajadzīgs? Galu galā viņiem jāpaliek dzīviem, lai pārdzīvotu nākamo dienu, un tas nozīmē izsviest no galvas netīkamus faktus: viņiem jābūt aktīviem, smaidīgiem, bez depresijas, lai tikai nenobrauktu lejā pa veiksmes kāpnēm un varētu tā turpināt līdz pat savai nāves stundai, kad mantinieki, pēc tam, kad būs viņus aprakuši, sāks plēsties, lai tikai nepazaudētu atstātos augļus, jo šiem mantiniekiem arī ir jādara tas pats – ar zobiem un nagiem jācenšas tikt augšā pa kāpnēm. Tātad – kam ir nepieciešami visi šie mēsli? Pat apgaismotie romieši un grieķi tādus neradīja, bet gan turēja sev apkārt pacilājošus mākslas darbus. Un, protams, mūsu muzejiem un mūsu neeksistējošo reliģiju baznīcām nekas tāds nav nepieciešams. Tas diez ko nav nepieciešams arī darbaļaudīm – tiem nepieciešams algas paaugstinājums. Un arī revolucionāriem to nevajag, jo tiem nav laika ķēpāties ar tik nomācošām lietām, kamēr to lozo jas mērķi būtu jāattīsta, jāaudzina un jāmudina virzīties pa vienkāršu taisnu līniju, neatkāpjoties no tās un uzturot optimismu. Protams, kāds lozofs, kamēr vēl jauns un tikai kāpj augšup pa savām kāpnēm, varētu pārdomāt šīs lietas un sarakstīt garu traktātu, kas viņam palīdzētu dabūt darbu augsti mācītā institūcijā, bet, ticis pie šādas drošības, viņš vairs nenoņemsies ar šādām marginālām izpausmēm. Tātad, kam, pie velna, tas vajadzīgs? Un tomēr tas ir jādara, tas vienmēr ir ticis darīts un vienmēr tiks darīts.

The New York Art World Concentration Camp (From Lurie’s unpublished memoirs, c. 1975–1995) In the New York Art World Concentration Camp it is even worse than in the genuine ones: the Kapos pick and choose, right and left, survival or death; and we only see the Kapos, never the SS Commanders, who do not expose themselves to the evil smell of rotting artists but are away someplace, in a crawling green country estate, skyscraper penthouses, letting the Jewish Kapos do all the necessary unpleasant everyday work. They come to Tenth Street in the late Fifties, early Sixties, where artist-run cooperative galleries spawn, the Castelli's, assorted gallery owners, to pick and choose, to encourage, and todiscourage by silence, non-appearance. The crippled... Martha Jackson appears in our March Gallery, accompanied by an entourage of adjutants, managers, and we tremble – de nitely not less so than during a life and death selection in a concentration camp, for during a life and death selection in a concentration camp you tremble no longer, you are, so to speak, with God, calm, having relegated all into the hands of the Almighty, but here, at the March gallery, you tremble and squirm like a sh just thrown onto the wooden block, about to have its head beaten in with a hammer. The lady does not even indulge in conversation with the artists assembled, only makes remarks over the heads of her obedient adjutants, who, heads lowered, do not respond to her statements, just utter, heads lowered, some inconsequential or funny remark, but she eyes an artist she seems to have her interest focused upon, appears to be ready to buy him, lock stock and barrel, production and body and his sexual vigor. Our very own NO!artist protest – artist Stanley Fisher – she makes the selection of his – only his – work exhibited on the whitewashed cellar walls, orders the artist to bring to her the selected works after calling her for an appointment; quietly the SS committee walks up the cellar steps exchanging funny pleasantries to continue their selections. The artists in the cellar-gallery are dead-still, I feel my stomach turn, am about to vomit. Am I happy I had not been chosen for a personal slave, a slave whose career might jet up into the sky comet-like? No, I am very unhappy, particularly so, since I had arranged the exhibition in such a manner as to help Stanley Fisher by hanging his recent work, to an extent derived from my own work, showing thus his strongest work, and had relegated myself to showing older work, so as to create a more varied exhibition. Now the Slave Road appears wide open for Stanley. But I am condemned to stay in the cellar forever, my mouth gagged; I will be unable to communicate my message, free but silent, impotent. And the slave-artists will be jumping around on top of New York's skyscraper skyline yelling their messages – but will these messages still be theirs – to the entire Western and Eastern world? The Kapo Castelli comes into the basement another time, greets me very friendly, asks about my work: Leo Castelli is a Kapo in fact, but almost a full- edged SS-man, just on the borderline. But at that time I had made up my mind – I had had it with Kapos and SS – to take my chance instead with the prospect of attempting to yell through my gagged, cottonlled mouth. Later a genuine SS officer, Scull, appears at my exhibition, just wanders around not saying a word and walks out. I am immediately [aware] this short inspection ends any chance of my ever becoming a bona- de art-market slave. Paint! You are free to paint whatever you want! Don't worry about whether the work is consistent, whether it follows a straight pattern of development. The late Dr. Manny Schwartz, a psychologist, in an article on NO!art, made a brilliant observation, an observation I haven't noticed anywhere amongst the belated writing of art-expert professional estheticians: artistic development, growth grows much better, more independently, and more freely in a quilt- or rug-weaving pattern, back and forth, old strains appearing after new ones, back and forth, together denoting our progress on the journey of life. The straight line of development tends to be formal, narrower, more straight-jacketed: not that it's bad, but more limited. It could even be greater in its limitations. But that limitation is not necessarily the criterion of value. It ain't quite as simple as all that. Nothing is quite as simple as market demands and demands of simplicity of explanation and cataloguing would seem to indicate. So, I say to myself, get back into the swing of painting. Go on! Los, Mensch! Do something, just do! Paint a beautiful oldfashioned still life if it pleases you, and right after a bloody pinup collage painting, and then a concentration camp scene illustration. And then a black-and-white gure projected out of nowhere and coming to life as a result of brushstrokes and movement. And next: a rabbi reading a holy book with a burning candle, and then a Riga pine-tree. And make a shit-painting right thereafter, oating in brown, disgusting, very avant-garde New York acrylic paint; and then a painting consisting of cotton drenched in paint and thrown onto a canvas. And above all make a Rumbula-mass-grave collage consisting of American pinup girls, and make it almost three-dimensional, so the edges of the grave are indicated. And what for make all this? For hardly anyone is going to see it anyway, unless I apply myself to super-salesmanship, super-organizing, super-promoting. And then, if anybody is going to see it, I am sure, they will be a bunch of creeps, anyway, and it is not to those people that I would like to address myself to anyway. And then, that kind of stuff cannot be sold anyway, who the hell will buy it. Rich people, when buying art not exclusively for speculation or investment, would like to surround themselves with precious jewels like a coquette, so they can shine in its re ected glory. And the thing they least want to be confronted with on their walls is an expression of “truth”, particularly somebody else's “truth”. In literature they might stomach it. A book can be read, and put away and forgotten, my own “Holocaust” book collection, for example! They may see a movie of that kind, and then quickly put it out of their minds, but something that constantly stares at them, and admonishes, and reminds. Who the hell needs it? After all, they must be alive to survive the next day, and that requires putting unpleasant verities out of their minds, they must be active, smiling, not depressed, to keep from sliding down the success-ladder, to go on like that to their dying day, when, respectably buried, their heirs will start tearing each other apart over the fruit left behind, because again they, the heirs, they must do so too, to claw their way up the ladder. So, who needs all that junk? Even the enlightened Romans and Greeks did not create such garbage, but preferred to surround themselves with artworks that elevate. And surely the museums – the churches of our nonexistent religions – do not need it. And the working people hardly need it – what they need is a raise. And the revolutionaries don't need it. They got no time to monkey with such depressing items, when the targets of their philosophies should be groomed and trained and encouraged to proceed along a simple, straightforward line, without deviation, imbued with perennial optimism. Oh yes, some philosopher, when he's young and climbing up his ladder, he might muse over such stuff and write a long treatise which might help him get a job with some learned institution – and after having obtained such security he will not bother any longer with such marginal drippings. So, who the hell needs it? And yet it must be done and it had always been done, and it will always be done.

Концентрационный лагерь Нью-Йоркского мира искусства (Из неопубликованных мемуаров Лурье, 1975–1995) В нью-йоркском концентрационном лагере искусства даже хуже, чем в настоящем: мафиози от искусства выбирают налево и направо, выживание или смерть; и мы видим только Капо (староста из среды заключенных), но не командиров СС, которые избегают зловонного запаха гниющих художников, находясь где-то далеко, в обвитой зеленью загородной усадьбе, в пентхаусах небоскребов, позволяя еврейскому Капосу выполнять всю необходимую неприятную повседневную работу. Они приходят на Десятую улицу в конце 50-х, начале 60-х годов, где появляются кооперативные галереи, курируемые художниками, -разные владельцы галерей Кастелли – они выбирают, поощряют и обескураживают молчанием, отсутствием внешней реакции. Уродливая ... Марта Джексон появляется в нашей Март галерее в окружении адъютантов, менеджеров, и мы дрожим – определенно не меньше, чем при выборе жизнь и смерть в концентрационном лагере. Во время момента– жизнь или смерть – в концентрационном лагере ты больше не дрожишь, ты, так сказать, с Богом, спокоен, отдав все в руки Всемогущего, но здесь, в галерее, ты дрожишь и корчишься, как рыба, брошенная на деревянную доску, которую собираются бить молотком по голове. Дама даже не утруждает себя разговорами с собравшимися художниками, а только делает замечания в сторону своих послушных адъютантов, которые, опустив головы, не отвечают на ее заявления, просто произносят какое-то несущественное или смешное замечание, а она ест глазами художника, на котором сфокусирован ее интерес, кажется, она готова купить его, запереть в бочку и то, что он производит, и его тело и его сексуальную энергию. При осмотре нашего очень личного протеста NO! – ее выбор падает на художника Стэнли Фишера. Марта делает выбор его – только его – работ, выставленных на побеленных стенах погреба, приказывая художнику принести ей выбранные работы после предварительной записи к ней на прием. Комитет СС тихо поднимается по ступенькам подвала, обмениваясь забавными шутками, чтобы продолжить свой отбор. Художники в погребе-галерее мертвы, я чувствую, как у меня крутит желудок, меня тошнит. Я счастлив, что меня не выбрали личным рабом, рабом, чья карьера может взлететь до небес, как комета. Нет, я очень недоволен, особенно потому, что это я построил выставку таким образом, чтобы показать последнюю, самую сильную, работу Стэнли Фишера, и отодвинул себя в сторону, развесив старые работы, чтобы создать впечатление разнообразия. Теперь Дорога Раба оказывается широко открытой для Стэнли. Но я обречен остаться в подвале навсегда, мне заткнули рот. Мне не удастся заявить о себе, свободен, но безмолвен,.. бессилие. И художники-рабы будут прыгать на вершинах небоскребов Нью-Йорка, выкрикивая свои послания – но будет ли западный и восточный мир воспринимать это как именно их послания? Капо Кастелли приходит в подвал еще раз, очень дружелюбно встречает меня, спрашивает о моих работах: Лео Кастелли на самом деле Капо, но почти полноценный командир СС, просто на удаленной границе. В этот момент я решил рискнуть и попытаться закричать сквозь кляп во рту. Позже на моей выставке появляется настоящий офицер СС, Скалл, просто бродит, не говоря ни слова, и уходит. Я сразу же осознаю, что этот короткий осмотр лишает меня шансов стать добросовестным рабом арт-рынка. Пишите! Вы можете писать все, что хотите! Не беспокойтесь о том, является ли работа последовательной, идет ли она по прямой схеме развития. Покойный доктор Мэнни Шварц, психолог, в статье о NO! Art сделал блестящее наблюдение, наблюдение, которого я не встречал в статьях искусствоведоа и профессиональных эстетов: художественное развитие происходит намного лучше, более независимо и более свободно, если оно идет по принципу лоскутного одеяла, назад и вперед, старые темы появляются после новых, назад и вперед – вместе обозначая наш прогресс на жизненном пути. Прямая линия развития имеет тенденцию быть формальной, более узкой, слишком прямолинейной: не то чтобы это было плохо, но более ограниченно. Иногда ограничения дают прекрасный результат. Но ограничение не обязательно является критерием стоимости. Не все так просто. Нет ничего проще рыночного спроса и требования простоты объяснения и каталогизации как индикатора. Поэтому я говорю себе: вернись в ритм живописи. Иди вперед! Los, Mensch! Сделай что-нибудь, просто сделай! Нарисуй красивый старомодный натюрморт, если он всем нравится, и сразу после него кровавый коллаж с пинапами, а затем сцену концлагеря. И потом черно-белую фигуру, проецирующуюся из ниоткуда и оживающую в результате мазков и движений. И еще: раввин читает священную книгу с зажженной свечой, а затем рижскую сосну. И сразу же сделайте дерьмовую картину, плавающую в коричневой, отвратительной, очень авангардной нью-йоркской акриловой жиже; и затем картина, состоящая из хлопка, залитого краской и брошенного на холст. И, прежде всего, сделайте коллаж из Румбульской братской могилы, заполненной американскими пинаповскими девушками, и сделайте его почти трехмерным, чтобы обозначить края могилы. Для чего все это делать? Ибо вряд ли ктонибудь увидит это в любом случае, если только я не буду сам заниматься супер-продажей, супер-организацией, супер-промоушеном. И тогда, если кто-нибудь увидит это, я уверен, что это будет просто толпа, и в любом случае, это не те люди, к которым я хотел бы обратиться. И потом, такого рода вещи не могут быть проданы в любом случае, кто, черт возьми, купит это. Богатые люди, покупая искусство не ради спекуляций или инвестиций, хотели бы окружить себя драгоценными камнями, чтобы иметь возможность, как кокетка, сиять в их отраженной славе. И с чем они меньше всего хотят столкнуться на своих стенах, – это выражение «правды», особенно чьей-то, а не их «правды». В литературе они могут это переварить. Книгу можно прочитать, убрать и забыть; например, мою собственную коллекцию книг «Холокост»! Они могут посмотреть фильм такого рода, а затем быстро выбросить его из головы, но то, что постоянно смотрит на них, предостерегает и напоминает. Кому, черт возьми, это нужно? В конце концов, они должны быть живы, чтобы пережить следующий день, и для этого нужно выбросить из головы неприятные истины, они должны быть активными, улыбчивыми, а не подавленными, чтобы не скатиться вниз по лестнице успеха, и так – вплоть до своих похорон, когда, после скорбной церемонии, их наследники начнут разрывать друг друга на части в борьбе за оставленные плоды, потому что опять же они, наследники, должны сделать то же самое, процарапывая свой путь вверх по лестнице. Итак, кому нужен весь этот мусор? Даже продвинутые римляне и греки не создавали такой мусор, но предпочитали окружать себя произведениями искусства, которые поднимают дух. И конечно же, музеи

– храмы наших несуществующих религий – не нуждаются в этом. И трудящимся это вряд ли нужно – им нужен подъём. И революционерам это не нужно. У них нет времени для обезьяны с такими удручающими предметами, поскольку их философия готовит и поощряет их идти по простому, прямому, без отклонений, курсу, пропитанному многолетним оптимизмом. Ах да, какой-то философ, если он молод и поднимается по карьерной лестнице, в принципе, может размышлять над такими вещами и даже написать об этом длинный трактат, который поможет ему устроиться на работу в научное учреждение – и, получив безопасность, он больше не будет беспокоить себя кровавыми подтеками. Так кому, черт возьми, это нужно? И все же это должно было быть сделано, и это всегда делалось, и это будет всегда делаться.

Skarbie uzraksti: VERGS / Hard Writings: SLAVE / Трудное написание: Раб Papīrs, papīra kolāža, gleznojums, laka / Paper collage, paint, and varnish on paper / бумажный коллаж, лак, краска c. 1972

Pārveidotais cilvēks (Kebots Lodžs) / Altered Man (Cabot Lodge) / Преобразованный человек (Кэбот Лодж) Audekls, gleznojums, papīrs / Paint on paper mounted on canvas / акрил, бумага, холст 1963, 74.9 x 63.5 cm

NĒ ar pārsisto galvu / NO with Split Head / НЕТ с расщепленной головой Audekls, gleznojums, pārnesums, ofsets, makulatūra / Paint, transfer, and oﬀset print on wastepaper mounted on canvas / Акрил, офсетная печать на макулатуре, приклеенной на холст 1963, 62 x 76.2 cm

Nē (ķermeņa losjons mazuļiem) / No (Baby Lotion) / Нет (детскому лосьону) Audekls, izsmidzināta krāsa, ofsets uz makulatūras / Spray paint over oﬀset printing on wastepaper mounted on canvas / спрей, офсет, макулатура, холст c. 1963, 97.8 x 205.7 x 5 cm

Pārdots / Sold / Продано Audekls, akrils / Acrylic paint on canvas / акрил, холст c. 1972, 67.3 x 77.5 cm

Kartonā iegrieztie NĒ / NOs Cut Into Cardboard / НЕТ режущие картон Kartons, akrils, tinte / Acrylic paint and ink on cardboard / акрил, тушь, картон 1962,41 x76.2 x 7.6 cm NĒ ar linoleju / NO with Linoleum / Нет с линолеумом Dēlis, eļļa, linolejs / Oil paint and linoleum on board / масло, линолеум, доска 1962, 47.6 x 62.8 cm, Collection of Gertrude Stein

„Vesela mākslinieku paaudze bēg no pārdodamiem priekšmetiem pārspīlētā reakcijā uz saviem nelaimīgajiem atklājumiem, meklējot patvērumu konceptuālā, socioloģiskā pētījumā, notikumos un ielu teātrī, politikas un mākslas krustojumā, lētos plakātos, kas iemieso mākslu kā karikatūru, pagrīdes presē, politiskā darbībā, kas kļūst par mākslas formu. Cerēsim, ka viņi būs atbrīvotāki no mākslas pasaules kompleksiem nekā viņu vecākie brāļi no Makārtija un Kenedija laikiem un no elites veicinātā popārta; cerēsim, ka viņi labāk zinās, kā tikt galā ar Amerikas veiksmes briesmoni, egomānijas briesmoni, „suns ēd suni” konkurences briesmoni,...” „Shit NO” “A generation of artists is in ight from marketable objects in an exaggerated reaction to their unhappy ndings: into the conceptual, sociological investigation, events and street theatre, into a juncture of politics and art, into inexpensive posters as art into caricature, the underground press, into political actions as an art form. Let us hope they will be freer of art-world hang-ups than their older brothers of the McCarthy and the Kennedy periods – and its establishment-fostered pop-art; let's hope they will know better how to handle the American Success-Monster, the EgomaniaMonster, the Dog-Eat-Dog Competitive Monster...” “Shit NO” «Целое поколение художников пытается уйти от торгашества, проваливаясь в свои несчастные открытия, ищет убежища в концептуальных, социологических исследованиях, акциях и уличном театре, на пересечении политики и искусства, в дешевых плакатах и карикатуре, в самиздате и политических действиях, которые становятся художественной формой. Будем надеяться, что они будут более независимы от мировых художественных комплексов, чем их старшие братья времен МакКарти и Кеннеди и поп-арт, продвигаемый элитой. Будем надеяться, что они будут лучше знать, как справиться с монстром американской удачи, монстром эгомании и монстром жестокой конкуренции ...» «Shit NO»

Oranžais NĒ / NO in Orange / НЕТ на оранжевом Audekls, eļļa / Oil paint on canvas / масло, холст 1962, 25.4 x 27.9 cm

Pa kreisi / Move Left / Двигай влево Audekls, akrils / Acrylic paint on canvas / акрил, холст 1971

Pārveidotais cilvēks (Kebots Lodžs) / Altered Man (Cabot Lodge) / Преобразованный человек Audekls, papīra kolāža, gleznojums / Paint and paper collage on paper mounted on canvas / масло, бумажный коллаж, холст 1963, 74.3 x 60.3 cm

Lumumba ir miris (Ardievu, Amerika) / Lumumba is Dead (Adieu Amerique) / Лумумба мертв (Адью, Америка) Audekls, eļļa, papīra kolāža, spēļu kārtis, fotogrā jas, makulatūra / Oil, paper collage, playing cards, photos and wastepaper on canvas / масло, бумажный коллаж, карты, фотографии и макулатура, холст 1959-1961, 181.6 x 196.8 cm

NĒ ar pinap attēliem un ēnu / NO with Pinups and Shadow / Пинапы и тень Audekls, akrils, papīra kolāža / Acrylic paint and paper collage on canvas / холст, акрил, коллаж 1959-1963, 110 х 111.8 сm

Pārveidotais cilvēks (Kebots Lodžs) / Altered Man (Cabot Lodge) / Преобразованный человек(Кэбот Лодж) Audekls, gleznojums, papīrs / Paint on paper mounted on canvas / масло, бумага, холст 1963, 97.8 x 81.2 cm

Pārveidotais cilvēks (Kebots Lodžs) / Altered Man (Cabot Lodge)/Преобразованный человек Audekls, papīrs, gleznojums / Paint on paper mounted on canvas / масло, бумага, холст 1963

Skarbie uzraksti: ČURAS / Hard Writings: PISS / Трудное написание: Моча Papīrs, papīra kolāža, gleznojums, laka / Paper collage, paint, and varnish on paper / акрил, бумага, лак 1972, 43.1 x 58.4 cm

Skarbie uzraksti: LĀDIŅŠ / Hard Writings: LOAD / Трудное написание: Груз Audekls, papīrs, lenta / Paper and tape on paper mounted on canvas / бумага, лента, холст 1972, 58.4 x 87.6 cm Skarbie uzraksti: LŪDZU / Hard Writings: PLEASE / Трудное написание: Пожалуйста Kartons, papīra kolāža, lenta, ogle / Paper collage, tape and charcoal on cardboard / бумажный коллаж, лента, уголь, картон 1963. 33 x 90 cm

Ardievu, Amerika / Adieu America / Прощай Америка Audekls, akrils, pārnesums / Acrylic paint and transfer on canvas / акрил, холст 1960 Nāvi jūdiem! (Izraēlas imperialists) / Mort Aux Juif! (Israel Imperialiste) / Смерть евреям! (Израильским империалистам) Audekls, emalja, eļļa / Enamel and oil paint on canvas / масло, эмаль, жолст 1970, 228 x 322 x 5 cm

Vaina / Guilt / Вина Papīrs, gleznojums / Paint on paper / акрил, бумага c. 1957-1958

Postārts / Postart / Постарт Dēlis, eļļa, lenta / Oil paint and tape on board / масло, лента, доска c. 1972

Boriss Lurje Krievu izcelsmes amerikāņu mākslinieks, 1924.–2008. g. 1924. g. Dzimis 18. jūlijā, Ļeņingradā, Krievijā, Šainas un Iļjas Lurjes ģimenē. Māte ir radikāli sociālistiskā cionisma ideju atbalstītāja un zobārste, tēvs – veiksmīgs uzņēmējs. Borisam ir divas vecākas māsas – Asja un Žozefīne (Žanna). 1925. g. Pēc Ļeņina nāves tiek kon scēta viņa tēva fabrika. Vispirms Ilja, tad Šaina un bērni, bēg no PSRS uz Rīgu, kuru Boriss vēlāk nodēvēja par pilsētu “Latvijas buržuāziskajā republikā”. Boriss apmeklē vācu ģimnāziju, kur mācās angļu valodu un dara blēņas. Viņa mākslinieciskās spējas pamana mātes brālēns – komercmākslinieks. 1937. g. Boriss rada, savuprāt, pirmo meistardarbu – aktu. 1940. g. Latviju anektē Padomju savienība, kas atkal pakļauj Lurjes ģimeni Staļina jurisdikcijai. Baigā gada laikā padomju varas pārstāvju īstenotās militārās operācijas un eksekūcijas nogalina gandrīz 300 000 Latvijas pilsoņu. 1941. g. 22. jūnijā Latvijā iebrūk nacisti. Lurjes ģimene mitinās savā Stabu ielas dzīvoklī vienā namā Borisa skolas biedrenes Ļubas Treskunovas ģimeni, kas tiek izlikta no savas Mežaparka savrupmājas. Abi ir iemīlējušies un pavada kopā ik dienu. 25. oktobrī nacisti pārvietoja visus Rīgas un tuvākās apkaimes ebrejus uz jaunizveidoto Lielo geto. 29. novembrī no geto tiek evakuētas sievietes, bērni un vecāka gadagājuma cilvēki. 30. novembrī aptuveni 13 000 cilvēku bargā salā tiek dzīti uz 10 km attālo Rumbulas mežu, kur viņi tiek izģērbti kaili, iedzīti nāves bedrēs un apšauti. 8. decembrī uz nāvi Rumbulā aizdzen vēl 12 000 cilvēku, starp tiem ir arī Borisa vecmāmiņa, viņa māte Šaina Lurje, māsa Žozefīne Lurje un Ļuba Treskunova. 1941.–1945. g. Boriss un Iļja Lurjes izdzīvo Rīgas geto, pēc tam darba nometnē „Lenta”, tad Salaspils un Šuthofas koncentrācijas nometnēs, kā arī Buhenvaldes satelītnometnē Magdeburgā. 1945. g. 18. aprīlī Magdeburga tiek o ciāli atbrīvota. Borisu ar tēvu atrod viņa māsasvīrs Dino Rusi, kurš iekārto Borisu darbā ASV armijas pretizlūkošanas dienestā. 1946. g. 18. jūnijā Boriss un Iļja ierodas Ņujorkā ar kuģi. Boriss sāk zīmēt un gleznot savas atmiņas par karu. 1947. g. Uzsāk darbu pie gleznu cikla „Sadalītās sievietes” (Dismembered Women). 1948. g. apmeklē Mākslas studentu līgu, studē kopā ar Redžinaldu Māršu un Georgu Grosu. 1950. g. satiek Beatrisi Lekornī (Hamiltoni) un uzsāk desmit gadus ilgas attiecības. Aizvada pirmo personālizstādi Radošajā galerijā (Creative Gallery) un viesnīcas “Barbizon Plaza” galerijā Ņujorkā. 1951. g. Pirmoreiz atgriežas Eiropā. Parīzē tiekas ar māksliniekiem Aragonu, Frānsisu Sallu, Volsu un Pjēru Sulāžu. 1952. g. Sāk darbu pie saviem lielajiem sienu gleznojumiem „Sadalītās sievietes”, kas tiek izrādīti viesnīcā “Barbizon Plaza” un Marino mākslas galerijā. 1954.–1955. g. Lielākoties uzturas Parīzē. Strādā vienā studijā ar mākslinieku Edu Klārku, iepazīstas ar Semu Frānsisu, Bofordu Delaniju un Česteru Haimsu. Pirmo reizi apmeklē Izraēlu. Ņujorkā veic gadījuma komercdarbus – zīmē modes ilustrācijas. 1956. g. Bārā Cedar Tavern iepazīstas ar Semu Gudmenu. Piedalās grupas izrādē Ņujorkas Modernās mākslas muzejā. 1957. g. Kopā ar draugu Roko Armento, Viljamu Gambini un 21 citu personu dibina Marta galeriju (March Gallery), vienu no 10. ielas kooperatīvajām galerijām. 1958. g. Sarīko personālizstādi “Melnās gūras” (Black Figures) Marta galerijā, kopā ar Gambini aizvada divu mākslinieku izstādi Rolāna de Enela galerijā (Roland de Aenlle Gallery), kā arī izstādi Marino galerijā. Šo gadu laikā piedalās 20 grupas izstādēs. 1959. g. Sāk veidot „NO!art” kolāžas un novilkumus. 1959. g. iepazīstas ar Stenliju Fišeru, kurš tobrīd veido savu bīta literatūras antoloģiju ar

Boriss Lurje savā studijā ar sajūtu gleznu / Boris Lurie in his studio with Feels Paintings/Лурье в студии с картинами, 2003, by Toyo Tsuchiya

Boriss Lurje 1945. g./ Boris Lurie in 1945 / Борис Лурье в 1945 г

Ļuba Treskunova / Ljuba Treskunova / Люба Трескунова, 1939

nosaukumu „Austrumkrasta bīts”. Tā ir viena no senākajām bīta paaudzes antoloģijām, tajā minēts arī Lurje. 1960. g. Kopā ar Semu Gudmenu un Stenliju Fišeru pārņem Marta galerijas vadību no Eleinas de Kūningas. Parīzē apmeklē plašas protesta izstādes „Antiprocess” atklāšanu. Iesaistot kopskaitā 60 māksliniekus, šo izstādi alžīriešu tiesību atbalstam rīko Žans Žaks Lebels, kuru Lurje satiek kopā ar mākslinieku Erro. Aizvada personālizstādes Ņujorkā. Starp tām ir cikls „Deju zāle” (Dance Hall) D'Arsī galerijā, „Ardievas Amerikai” (Adieu Amérique) Rolāna de Enela galerijā un „Lauvas” (Les Lions) Marta galerijā. Piedalās grupas izstādē „Ņujorkas 10. ielas kooperatīvs”, Hjūstonas mākslas muzejā. Marta grupa nāk klajā ar savu kanoniskās „No!art” kustības pirmo izstādi – „Vulgāro izstādi” (Vulgar Show). Kopā ar Semu Gudmenu rīko divu mākslinieku izstādi Marino galerijā. 1961. g. aizvada personālizstādi „Pinup attēlu pavairošana” (Pinup Multiplicatons) D'Arsī galerijā. Marta galerijā notiek izstādes „Līdzdalība” (Involvement) un „NOLEMTĪBA” (DOOM). 1962. g. dodas uz Itāliju, lai pārraudzītu savas kopā ar Semu Gudmenu rīkotās izstādes „Nolemtība” izvietošanu Švarca galerijā Milānā un La Salita galerijā Romā. Iepazīstas ar Enriko Badžu un citiem māksliniekiem. Atgriezies mājās, iepazīstas ar Ģertrūdi Stainu. Abi kļūs par mīļākajiem, partneriem un draugiem uz visu Lurjes atlikušo mūžu. Aizvada personālizstādi „Pavairošana” (Multiplications) D'Arsī galerijā. 1963. g. Ar Borisa izstādi „Pavairošana”. tiek atklāta Ģertrūdes Stainas galerija. Boriss veic lielāko daļu organizatorisko pienākumu, ieskaitot “NĒ izstādes” (No Show) pārraudzīšanu. 1964. g. Sarīko izstādi „NĒ plakāti: anti popārts” (No Posters: ANTI-POP) un kopā ar Semu Gudmenu organizē skandalozo „NĒ tēlniecības [Mēslu] izstādi” (NO Sculpture Show [Shit Show]), abas Ģertrūdes Stainas galerijā. 9. jūnijā mirst Iļja Lurje. 1970. g. Grupas izrādes „Rasisma aspekti” (Aspects du Racisme) Parīzē un „Māksla un politika” (Art and Politics) Karlsrūes mākslas biedrībā. 1973. g. personālizstādes Renē Bloka galerijā Berlīnē un Džankarlo Boki galerijā Milānā. Grupas izrāde Modernās mākslas muzejā Ņujorkā. 1974. g. Personālizstādes Inges Bekeres galerijā Bohumā un Hundertmarka galerijā, Ķelnē. Izstāde Revelska galerijā Ķelnē kopā ar Vulfu Fostelu un Einhodas muzejā Izraēlā kopā ar Semu Gudmenu. Grupas izrāde Ņujorkas Modernās mākslas muzejā. 1975. g. Grupas izrāde Izraēlas muzejā Jeruzalemē. Pirmā atgriešanās Rīgā kopš 1941. gada. Sākts darbs pie memuāriem „Rīgā”, kurus viņš rakstīs turpmākos 30 gadus, kā arī pie romāna „Anitas nams”. 1978. g. Izrāde kopā ar Erro un Žanu Žaku Lebelu Amerikas informācijas dienestā Parīzē. 1988. g. Personālizstāde Hundertmarka galerijā Ķelnē. Pēc 20 gadus ilgiem Borisa centieniem Hundertmarka apgādā iznāk grāmata „NĒ!māksla: Pin-up attēli, ekskrementi, protests, ebreju māksla” (NO!art: Pin-ups, Excrement, Protest, Jew-art) – „NO!Art” kustības pirmā antoloģija. 1989. g. grupas izstāde Nasavas mākslas biedrībā Vīsbādenē. 1993.–1994. g. Izstādes Kleitona galerijā Ņujorkā. 1995. g. pārrauga un piedalās „NO!art” kustības izstādē Berlīnes Jaunajā tēlotājmākslas biedrībā (nGbK: neue Gesellschaft für bildende Kunst). Personālizstādes Berlīnes Kleistparka namā (Haus am Kleitspark) un galerijā „Mākslas gals” (Endart). Dalība izstādē „Holokausts Latvijā” Ebreju kopienas namā Rīgā 1998. g. Grupas izstādes Janosa Gāta galerijā Ņujorkā. 1999. g. Personālizstāde Buhenvaldes memoriālā Veimārā un Aiovas Universitātes Mākslas muzejā Aiovā. 2001.–2002. g. Dalība mākslas izstādēs „NĒ!māksla” (NO!art) un „Nolemtības estētika” (Aesthetics of Doom) Mērijas un Lī Bloku mākslas muzejā Evanstonā, Ilinoisā, un Aiovas Universitātes Mākslas muzejā Aiovā. 2004.–2005. g. Izstādes Ņujorkā un Kleistparka namā Berlīnē. 2008. g. Šķiršanās no dzīves Ņujorkā 7. janvārī.

Boris Lurie Russian-American, 1924–2008 1924 born July 18, in Leningrad, Russia to Schaina and Ilja Lurje. His mother is a radical socialist Zionist and a dentist, his father is a successful business man. He has two older sisters, Asya and Josephina (Jeanne). 1925 after the death of Lenin, his father's plant is seized. First Ilja, then Schaina and the children, ee the USSR for Riga in what Boris would later call “the bourgeois republic of Latvia.” Boris attends a German-speaking gymnasium, where he learns English and causes mischief. His artistic abilities are noticed by his mother's cousin, a commercial artist. 1937 Boris produces his rst self-described masterpiece, a nude. 1940 Latvia is annexed into the Soviet Union, putting the Luries back under the jurisdiction of Stalin. During this Year of Terror almost 300,000 Latvian citizens are killed by the Soviets in military actions and executions. 1941 the Nazis enter Latvia on June 22. The Luries occupy an apartment in a building on Stabu Street, as does the family of Boris's schoolmate, Ljuba Treskunova, forced from their Meza-Parks villa. They spend every day together, in love. On October 25 the Nazis relocate all Jews from Riga and environs to the newly designated Large Ghetto. On November 29 the women, children, and elderly are evacuated from the ghetto. On November 30 approximately 13,000 people are marched 10 km in the cold to the Rumbula forest, where they are forced to strip naked, and are marched into the murder pits, where they are shot. On December 8, another 12,000 people are marched to their deaths in Rumbula, among them Boris's grandmother, his mother, Schaina Lurje, his sister, Josephina Lurje, and Ljuba Treskunova. 1941–1945 Boris and Ilja Lurie survive the Riga Ghetto, then the Lenta Arbeitslager, and then the Salaspils, Stutthof, and Buchenwald-Magdeburg concentration camps. 1945 on April 18, Magdeburg is oﬃcially liberated. Boris and his father are discovered by Dino Russi, the husband of his gets work with the Counter Intelligence Corps. 1946 on June 18, Boris and Ilja arrive in New York by boat. Boris begins drawing and painting images from his memories of the war. 1947 begins painting works in his Dismembered Women series. 1948 attends the Art Students' League, studying with Reginald Marsh and George Grosz. 1950 meets Béatrice Lecornu (Hamilton) and begins a ten-year relationship. Has his rst solo show at Creative Gallery and the Galleries of the Barbizon Plaza Hotel, New York. 1951 returns to Europe for the rst time. In Paris meets the artists Aragon, Francis Salles, Wols, and Pierre Soulages. 1952 begins his large Dismembered Women murals, shows them at the Barbizon Plaza Hotel and at Marino Art Gallery. 1954–1955 spends much of his time in Paris. Shares a studio with artist Ed Clark, meets Sam Francis, Beauford Delaney, and Chester Himes. Visits Israel for the rst time. In New York he nds occasional commercial work in fashion illustration. 1956 meets Sam Goodman at the Cedar Tavern. Participates in a group show at the Museum of Modern Art, New York. 1957 founds the March Gallery, one of the 10th Street cooperative galleries, with his friend Rocco Armento, William Gambini, and 21 others. 1958 has a solo show, Black Figures, at the March Gallery, a two-man show with Gambini at the Roland de Aenlle Gallery, as well as a show at Marino Gallery. During these years participates in 20 group shows. 1959 begins to make the NO!art collage and transfer works. 1959 meets Stanley Fisher while Fisher is compiling his anthology of Beat literature, entitled Beat Coast East, one of the earliest anthologies devoted to the Beats, in which Lurie appears. 1960 with Sam Goodman and Stanley Fisher, takes over the leadership of the March Gallery

Bez nosaukuma / Unknown / Неизвестно

Betty Holiday, Boriss Lurje savā studijā / Boris Lurie in his studio / Борис Лурье в своей студии, 1962

from Elaine De Kooning. In Paris attends the opening of the large-scale protest exhibition Anti-procès in support of Algerian rights, with 60 total artists, organized by Jean-Jacques Lebel, whom he meets with Erró. Mounts the solo shows in New York, Dance Hall Series at D'Arcy Galleries, Adieu Amérique at Roland de Aenlle Gallery, and Les Lions at the March Gallery. Participates in the group show, Tenth Street New York Cooperative, at the Museum of Fine Arts, Houston. The March group mount the rst of the shows of canonical NO!art, the Vulgar Show. Two-man show with Sam Goodman at Marino Gallery. 1961 has the solo show Pinup Multiplications at D'Arcy Galleries. Involvement and DOOM shows at the March Gallery. 1962 travels to Italy to oversee the mounting of the two-man Doom Shows (with Sam Goodman) at Galleria Schwarz in Milan and Galleria La Salita in Rome, Italy. Meets Enrico Baj, among others. Returns home to meet Gertrude Stein, the two would become lovers, partners, and friends for the rest of his life. Has solo Multiplications exhibition at D'Arcy Galleries. 1963 Gallery: Gertrude Stein opens with a show of Boris's Multiplications. Boris oversees much of the programming, including the NO Show. 1964 Has NO Posters: ANTI-POP show, and with Sam Goodman mounts the infamous NO Sculpture Show [Shit Show], both at Gallery: Gertrude Stein. Ilja Lurje dies on June 9. 1970 group shows, Aspects du Racisme in Paris, and Art and Politics at the Kunstverein Karlsruhe. 1973 solo shows at Galerie Rene Block, Berlin, and Gallerie Giancarlo Bocchi, Milan. Group show at Museum of Modern Art, New York. 1974 solo shows at Inge Baecker Galerie, Bochum, Galerie and Edition Hundertmark, Cologne. Two-man shows with Wolf Vostell at Galerie Rewelsky, Cologne, and Sam Goodman at the Ein-Hod Museum, Israel. Group show at Museum of Modern Art, New York. 1975 group show at the Israel Museum, Jerusalem. Returns to Riga for the rst time since 1941. He begins writing a memoir, In Riga, which he will work on for the next thirty years, as well as a novel, House of Anita. 1978 show with Erró and Jean-Jacques Lebel at the American Information Service, Paris. 1988 solo show at Galerie Hundertmark, Cologne to accompany the 20-year struggle to publish NO!art: Pin-ups, Excrement, Protest, Jew-art, the rst anthology of the NO!art movement, published by Edition Hundertmark. 1989 group show at the Nassauischer Kunstverein, Wiesbaden. 1993–1994 shows at Clayton Gallery, New York. 1995 oversees and participates in the exhibition NO!art at the nGbK: neue Gesellschaft für bildende Kunst in Berlin. Solo shows at Haus am Kleistpark and endart Gallery, Berlin. Participates in the Holocaust in Latvia show at the Jewish Culture House, Riga. 1998 group shows at Janos Gat Gallery, New York. 1999 solo show at the Buchenwald Memorial, Weimar, and at the University of Iowa Museum of Art in Iowa City, IA. 2001–2002 participates in NO!art and the Aesthetics of Doom at the Mary and Leigh Block Museum of Art in Evanston, Illinois and at the University of Iowa Museum of Art in Iowa City, Iowa. 2004–2005 shows in New York and at Haus am Kleistpark, Berlin. 2008 dies on January 7 in New York.

Boriss Lurje ar Panču savā studijā / Boris Lurie with Punch in his studio / Борис Лурье с Панчем в студии, 1970

Борис Лурье Русско-Американский художник, 1924–2008 1924 родился в Ленинграде, в России в семье Шейны и Элии Лурье. Его мать – стоматолог, радикальный социалист и сионист; отец в условиях НЭПа построил процветающий бизнес. В семье две старшие дочери – Ася и Жозефина (Жанна). 1925–26 г. после смерти Ленина конфискован завод его отца. Сначала отец, а затем Шейна и дети, уезжают из СССР в Латвию. Борис с сестрами посещают Еврейскую гимназию, где изучает немецкий и английский язык. Его художественные способности замечены двоюродным братом его матери, коммерческим художником. 1934 Карлис Ульманис, президент Латвии, распускает парламент и совершает бескровный переворот, установив националистическую диктатуру. 1937 Борис создает свой первый автопортрет . 1940 Советские танки входят в Ригу и Латвия становится 15-й советской республикой. Лурье снова оказываются под юрисдикцией Сталина. В этот год террора Советы убили почти 300 000 граждан Латвии в ходе военных действий и казней. 1941 Германия, нарушив пакт о ненападении, захватывает Латвию. Оперативные группы СС претворяют в действие план по колонизации Центральной и Восточной Европы. 1941 Сначала Лурье занимают квартиру в здании на улице Стабу, как и семья одноклассницы Бориса, Любы Трескуновой, которая вынуждена была покинуть свою виллу в Межапарке. Они влюблены друг в друга и проводят каждый день вместе. 25 октября нацисты переселяют всех евреев из Риги и окрестностей в недавно организованное Большое гетто. 30 ноября приблизительно 13 000 человек проходят 10 км к лесу Румбула, где их заставляют раздеться догола и расстреливают. 8 декабря в Румбуле погибло еще 12 000 человек, в том числе бабушка Бориса, его мать Шейна Лурье, его сестра Жанна Лурье и Люба Трескунова. 1941–1945 гг. Борис с отцом пережили 4 года концентрационных лагерей: начиная с трудового лагеря Лента (Arbeitslager), были переведены позже в концентрационные лагеря Саласпилс, Штуттгоф и Бухенвальд-Магдебург. 18 апреля 1945 года Магдебург официально освобожден. Борис получает работу переводчика в силах контразведки армии США. 1946 Борис и Илья прибывают в Нью-Йорк 18-го июня с американскими паспортами. После тотально разрушенной Германии, Нью-Йорк произвел грандиозное впечатление. 1947 Борис создает работы на военную тему. Пишет цикл «Расчлененные женщины». 1948 Посещает художественную студенческую лигу, учится у Реджинальда Марша и Джорджа Гросса. 1950 Снимает квартиру в нижнем ист-сайде на улице Колумба, вместе со скульптором Рокко Арменто. Первая персональная выставка в Creative Gallery. 1951 Выставка «Расчлененные фигуры» в галерее отеля Barbizon Plaza, Нью-Йорк и несколько выставок в галереях 10-й улицы. 1954 –55 Возвращается в Европу, проводит большую часть своего времени в Париже. Здесь встречается с Арагоном, Фрэнсисом Саллес, и Пьером Сулаж. Делит студию с художником Эдом Кларком, знакомится с Сэмом Фрэнсисом и Честером Хаймсом. В первый раз посещает Израиль. 1956 встречает будущего друга и соратника, Сэма Гудмана. Участвует в групповой выставке в Музее современного искусства, Нью-Йорк и других групповых проектах. 1958 Приобретает одну из галерей на 10-й улице совместно со своим другом Рокко Арменто. Выставка «Черные фигуры» в March Gallery. Получает заказы на коммерческие рекламы. 1959 Начинает создавать коллажи NO! Art. Тогда же встречает Стэнли Фишера, который составляет свою антологию под названием «Бит Восточного побережья», одну из самых ранних антологий, посвященных битникам, в которой печатается и Лурье. 1959 Вместе с Сэмом Гудмэном и Стэнли Фишером основывают движение NO!Art, которое протестовало против войн, ядерного оружия, засилия коммерческой рекламы и дегуманизации в обществе потребления. В группе были Рокко Арменто, Ашер Аронович, Энрико Бэй, Херб Браун, Алан де-Арканджело, Эрро, Дороти Гилеспи, Эстер Гилман, Алан Капроу, Кусама, Жан-Жак Лебель, Сюзанна Лонг, Мишель Стюарт, Альдо Тамбеллини и Вольф Фостелл. Выставки: МоМА, Музей Современного искусства в Хьюстоне и галереи 10-й улицы. 1960 Перенимает на себя руководство March Gallery от Элен де Кунинг. В Париже присутствует на открытии крупномасштабной выставки протеста Anti-procès в поддержку прав Алжира, в ней принимают участие 60 художников, организованных Жан-Жаком Лебелем. Делает персональные выставки в Нью-Йорке, Dance Hall Series в галереях D'Arcy, Adieu Amérique в галерее Roland de Aenlle и Les Lions в галерее March. Участвует в групповой выставке галерей Tenth Street в Музее изобразительных искусств, Хьюстон. Мартовская группа организует первую из выставок канонического искусства NO!, Vulgar Show. Совместная выставка с Сэмом Гудмэном в галерее Marino. 1961 Состоялась персональная выставка Pinup Multiplications в галерее D'Arcy. Принимает участие в выставке DOOM в March Gallery. 1962 Едет в Италию наблюдать за монтажом Doom Show в Galleria Schwarz в Милане и Galleria La Salita в Риме. Встречается с Энрико Бай,

Bez nosaukuma / Unknown / Неизвестно

Borisa Lurje, iespējams, uzņemtā Gertrūdes Stainas fotogrā ja / Photograph of Gertrude Stein, probablly taken by Boris Lurie / Фотография Гертруды Стайн, возможно снятая Борисом Лурье

среди других. Вернувшись домой, встречается с Гертрудой Стайн, с которой они станут любовниками, партнерами и друзьями на всю оставшуюся жизнь. Персональная выставка «Умножения» в галереях D'Arcy. 1963 Галерея: «Гертруда Стайн» открывается показом Лурье «Умножения». Борис курирует большую часть программы, включая выставку NO Show. 1964 Выставки: NO Posters; ANTI-POP show, и вместе с Сэмом Гудманом организуется печально известная выставка NO Sculpture Show {Shit Show}, обе в галерее: Гертруда Стайн. Элия Лурье умирает 9 июня. 1970 Группа показывает проект «Аспекты расизма в Париже» и «Искусство и политика» в Кунствейне в Карлсруэ. 1973 Персональные выставки в Galerie Rene Block, Берлин, и Gallerie Giancarlo Bocchi, Милан. Групповая выставка в Музее современного искусства, Нью-Йорк. 1974 персональные выставки в галерее Inge Baecker, Бохум, Galerie и Edition Hundertmark, Кельн. Совместно с Вольфом Фостеллом в Galerie Rewelsky, Кельн и Сэмом Гудмэном в Музее Эйн-Ход, Израиль. Групповая выставка в Музее современного искусства, Нью-Йорк. 1975 Групповая выставка в Музее Израиля, Иерусалим. Возвращается в Ригу впервые с 1941 года. Начинает писать мемуары «В Риге», над которыми он будет работать в течение следующих тридцати лет, а также роман «Дом Аниты». 1978 совместный показ с Эрро и Жаном-Жаком Лебелем в Американской информационной службе, Париж. Персональная выставка 1988 года в Galerie Hundertmark, Кельн, в сопровождении 20-летней борьбы за публикацию NO! Art: Pin-ups, Excrement, протеста, еврейского искусства, первой антологии движения NO! Art, опубликованной изданием Hundertmark. 1989 групповая выставка в Нассаушире, Висбаден. 1993-1994 показы в галерее Клэйтон, Нью-Йорк. 1995 Курирует и участвует в выставках NO! Art и nGbK: neue Gesellschaft für bildende Kunst в Берлине. Персональные выставки в Haus am Kleistpark и галерее Endart, Берлин. Участвует в выставке «Холокост в Латвии» в Доме еврейской культуры в Риге. 1998 групповые выставки в галерее Яноша Гата, Нью-Йорк. 1999 персональная выставка и в Музее искусств Университета Айовы в Айова-Сити, штат Айова. 2001–2002 участвует в NO! Art и Aesthetics of Doom в Музее искусств Мэри и Лей Блок в Эванстоне, штат Иллинойс, и в Музее искусств Университета Айовы в Айова-Сити, Айова. 2004–2005 выставки в Нью-Йорке и в Haus am Kleistpark, Берлин. 2003 Публикует сборник стихов в рамках своей выставки в Мемориале Бухенвальда в Веймаре. 2004-2005 продолжает выставочную деятельность в Нью-Йорке и Берлине. 2008 умирает 7 января в Нью-Йорке.

About Boris Lurie by Gertrude Stein Published in the lea et for the Boris Lurie show at Gallery Gertrude Stein, New York, 1963 The work of Boris Lurie is powerful stuff. He feels that the ivory tower cannot substitute for real involvement in life; art is an instrument of in uence and stimulation. He does not want to converse, he shouts out loud, so that everyone understands. He takes as his symbol the “girly” picture, America's home-grown brand of pornography. Repudiating conventional manners, he shakes up the viewer; at any cost he strives to make us take heed of our reality, Lurie forces upon us the bitter vision of the cruelly smiling, heartless advertising pin-up girl. Her picture hangs in the locker rooms; it teases the “tired business man” who surreptitiously stuffs a copy of Playboy into his attache case; movie stars become commodities to be measured in inches, the dreams of America. Our environment is polluted with sick eroticism and callous indifference. “NO” appears in Lurie's paintings: NO! NO! NO! to the accepted, the cruelty, the desperation and despair which prevails, to conformism and the materialistic. It is a strong “NO” in a ood of mass-produced “YESSES”. And so: he tears the pin-ups; he tosses them down on his canvas to fall where they may. His stunning statement has been made.

Ģertrūde Staina par Borisu Lurji Publicēts Borisa Lurjes izstādes aprakstā Ģertrūdes Stainas galerijā Ņujorkā, 1963. gadā „Borisa Lurjes darbi ir spēcīgi. Viņš uzskata, ka ziloņkaula tornis nevar aizstāt patiesu iesaistīšanos dzīvē; māksla ir ietekmes un iedarbības rīks. Viņš nevēlas sarunāties, viņš skaļi kliedz, lai visi saprastu. Par savu simbolu viņš ir ņēmis „meičas” attēlu, Amerikā izaudzēto pornogrā jas paveidu. Noliedzot vispārpieņemtās manieres, viņš sapurina skatītāju; viņš par katru cenu grib mūs piespiest apjaust savu realitāti; Lurje mums uzspiež nežēlīgi smaidošās, bezsirdīgās pie sienas spraužamās „pinup” meitenes rūgto redzējumu. Viņas attēls karājas ģērbtuvēs; tas kairina “nogurušo biznesmeni”, kurš savā dokumentu portfelī paslepšus iebāž Playboy žurnāla eksemplāru; lmu zvaigznes kļūst par precēm, kas ir mērāmas collās. Tādi ir Amerikas sapņi. Mūsu vide ir piesārņota ar slimīgu erotiku un raupju vienaldzību. Lurjes gleznās parādās “NĒ”: NĒ! NĒ! NĒ! visam pieņemtajam, nežēlībai, izmisumam un izmisīgumam, kas ir ņēmis pār mums virsroku, NĒ! konformismam un materiālismam. Tas ir spēcīgs “NĒ” nebeidzamajos masveidā ražoto “JĀ” plūdos. Tātad: viņš noplēš sienai piespraustos attēlus; viņš nomet tos uz sava audekla, lai krīt, kur nu kurais. Viņa satriecošais sakāmais ir pavēstīts.

Гертруда Стайн о Борисе Лурье Опубликовано в буклете к выставке Бориса Лурье в галерее Гертруда Стайн, Нью-Йорк, 1963 Работа Бориса Лурье – сильная вещь. Он чувствует, что башня из слоновой кости не может заменить реального участия в жизни; искусство – это инструмент влияния и стимулирования. Он не хочет беседовать, он кричит во весь голос, чтобы все поняли. В качестве своего символа, он выбрал фотографии «девушек», американский доморощенный бренд порнографии. Отказываясь от условного этикета, он встряхивает зрителя, пытаясь любой ценой заставить нас всмотреться в нашу реальность. Лурье ввергает нас в горькое созерцание жестоко улыбающейся, бессердечной рекламной девушки-кинозвезды. Эти картинки висят в задних комнатах, они возбуждают «уставшего бизнесмена», который тайком вставляет выпуск Плэйбоя в свой портвель; кинозвезды становятся предметами потребления и измеряются в дюймах, мечта Америки. Наша окружающая среда загрязнена нездоровым эротизмом и черствым безразличием. «НЕТ» появляется на картинах Лурье: НЕТ! НЕТ! НЕТ! общепринятому, жестокости, безрассудству и отчаянию, которые преобладают, конформизму и материализму. Это мощное «НЕТ» в потоке массовых «Да». И так: он оплакивает пин-апы; он бросает их на свой холст, чтобы они падали в беспорядке. Его громкое заявление было сделано.

Merde, Alors! Man šķiet, tā nav nejaušība, ka pēckara gadu paģiras var raksturot ar Sartra „Nelabuma” pēc sēra smakojošo virsrakstu. Vēl piecdesmitajos gados iezagās šaubu un riebuma dēmoni, kas radījuši tās parādības, kādas bija vērojamas March Gallery. Es domāju par Desmitās ielas vidi tolaik; par March Gallery pievilcību dažādu nokrāsu sociālajiem disidentiem; par nenoliedzamo politisko spiedienu. Nodevība bija visur. Kāda varēja būt gūtā mācība no koncentrācijas nometnēm, ja Korejas karš turpinājās nebeidzami? Un tad tas pārgāja Vjetnamā. Un vēl nav beidzies. Un ar katru dienu tas kļuvis ierastāks un vieglāk pieņemams. Un vēl bija Algerie Française. Daudzi no tiem, kurus ietekmēja March ļaužu politiskais negatīvisms, labi zināja par notikumiem, kas risinājās citur. Pēckara periods piecdesmitajos gados kļuva par pastāvīga kara periodu, nevis pārauga pastāvīgajā optimistiskajā revolūcijā, kas tolaik vīdēja starp dažu Sartra rakstu rindām. Tikai pastāvīga asinspirts. Mākslinieki, kas vairs nevarēja paciest bezdarbību vai indivīdi, kas “mākslas” lietussarga paēnā saskatīja dzīves telpu, kādu nevarēja piedāvāt neviena cita aktivitāte šajā sabiedrībā, apvienojās kopīgā riebumā. Ap 1960. gadu, kad Boriss Lurje sarīkoja savu personālizstādi Adieu Amerique un mēs ar dažiem draugiem jutāmies pietiekami noraizējušies, lai izveidotu „Nakts vēstuļu komiteju” (Night Letter Committee), lielā jūsma par jauno amerikāņu glezniecību bija tikko kā pierimusi. Tikpat kā pierimis bija amerikāņu mūžīgā optimisma ieradums. Mēs visi bijām apdraudēti un ap to laiku vairums no mums bija aptvēruši, ka šis indīgais mantojums uz visiem laikiem piesārņojis mūsu teritoriju. Tātad 1960. gadā es redzēju Borisa Lurjes kolāžas ar tām raksturīgajām biežajām alūzijām uz koncentrācijas nometni, kur viņš reiz bija ieslodzīts, un amerikāņu populārās kultūras atklāto nosodījumu. “Vulgārajā izstādē” es redzēju arī citu March grupas dalībnieku darbus un atpazinu tēmas (atombumbas, koncentrācijas nometnes, saindēts piens, linčošana Dienvidos, komerciālais sekss, profesionālie masu slepkavas). Man īpaši nerūpēja, vai tā ir, vai nav māksla. Tolaik un arī vēlāk apzinājos, ka veidojas disidentiska subkultūra, kur tiks izmantots viss iespējamais, lai formulētu jaunās politizētās vērtības. Lurjes un Gudmena vēstījumi sasniedza neapmierināto jaunatni, kas steidzās tos aplūkot, un ar laiku, gan izsmieti, šie vēstījumi parādījās arī augšpilsētas presē. Mākslai ar to nebija nekāda sakara. Tajā pašā laikā March Gallery Boriss Lurje uzņēma viesus “Līdzdalības izstādē” (Involvement Show) ar vārdiem: “kara un iznīcināšanas apstākļos ar estētiskiem vingrinājumiem un dekoratīviem rakstiem nepietiek.” Un pavisam draudīgi: “Atceries, Eihmans esi arī tu!” Nākamajā gadā sekoja “Nolemtības izstāde” (Doom Show) kopā ar Semu Gudmenu, Stenliju Fišeru un citiem, kā atgādinājums, ka ar mākslu nav viss kārtībā. Šī izstāde bija īsts juceklis. Es to labi atceros. Taču man jāatkārto, ka, lai gan veids, kādā kolāžu veidotāji diktēja savus vēstījumus, nepavisam nebija asprātīgs, spožs vai pat iznīcinošs atbilstoši politiskās mākslas dižajai tradīcijai, tas bija vienīgais konteksts, kādā aizvien lielāks skaits disidentu saskatīja savu likteni! Nelabumu izraisošs līdz dvēseles dziļumiem. Man nevarēja nepatikt 1963. gada „NĒ! izstāde”. Ap to laiku bija Vjetnama un briedumu sasniedzis tas, ko Eizenhauers nemirstīgi nodēvēja par militāri rūpniecisko kompleksu, un es ar rokām un kājām biju par “NĒ!”, lai ko tas arī nozīmētu. Tā noteikti nebija izstāde mākslas izstāžu nozīmē, taču tā pārraidīja brīnišķīgo iespēju sacīt: “NĒ!” Pēdējā March grupas izpausme, manuprāt, bija Sema Gudmena un Borisa Lurjes kopdarbs Gertrude Stein Gallery, kur vienīgais elements bija ekskrementi, kas bija pārveidoti tā, lai izskatītos pēc skulptūras. Tā bija subkultūras ilgstoši ģenerēto nihilistisko, anarhistisko vērtību izpausme. Kā jau vienmēr mēdz būt ar morāli sašutušajiem, patosa potenciāls ir spēcīgs, taču tikpat spēcīgs ir arī nolieguma potenciāls. Sešdesmito gadu vidū daudzus pulcēja kopīga riebuma pakts, bet tieši šis kopīgums bija tas, kas sevi izsmēla, kā reiz sevi bija izsmēlis dadaisms, paverot ceļu revidētām vērtībām. Merde alors! Galīgs, neapstrīdams paziņojums, kas kā ar nazi nogriež jebkādu turpmāku diskursu. March grupas prototeorijas uzlabotas un padarītas dzīvotspējīgas, taču sākotnējie avoti paliek iepriekšējie: izmisīga vilšanās, nožēla un garīgās dzīves telpas šaurība. Zem “mākslas” pajumtes daudzi amerikāņi var nodoties aktivitātēm un rast dzīves telpu, ko nepiedāvā neviens cits amerikāņu dzīves aspekts. Antiformas mākslinieku vērtības veidojošajām aktivitātēm ir maz kopīga ar mākslu, kas parastiem mirstīgajiem ir un paliek neaizskarama, taču kopš šī agrīnā Desmitās ielas perioda tās kļuvušas aizvien nozīmīgākas sabiedrībā, kas vairs nepazīst ētiku un ir pastāvīgi izsalkusi. Dora Eštone (1928-2017) bija mākslas kritiķe, Marka Rotko draudzene un biogrāfe, daudzu grāmatu autore, tostarp "Par Rotko", "Amerikas māksla kopš 1945. gada", "Ņujorkas skola: pārdomas par kultūru" un citas.

Merde, Alors! It seems to me that it was not by accident that the post-war years were hung over with the sulphureous title of Sartre's ction: Nausea. Creeping into the fties were the demons of doubt and disgust that fostered such phenomena that occurred at the March Gallery. I think of the environment of Tenth Street in those days; the attraction the March Gallery had for social dissidents of varying stripes; the obvious political pressures. Betrayals everywhere. What could the lessons of a concentration camp have meant, really, when atrocities in the Korean War went on and on. And on and on to Vietnam. And haven't stopped yet. And become more common and more easily accepted every day. And Algerie Francaise was present. Many of the artists alerted to the political negativism of the March people were well aware of events elsewhere. The postwar period was adding up quickly in the 1950's to a perpetual war period, not even the optimistic perpetual revolution that peered through in some of Sartre's articles then. Just perpetual carnage. Artists who could no longer tolerate inertia, or individuals who saw in the umbrella-shade of "art" a living space no other activity in this society could provide, converged in mutual disgust. By 1960. when Boris Lurie had his one-man show, "Adieu Amerique" and when some friends and I were sufficiently alarmed to form the "Night Letter Committee", the great excitements about the new American painting was just over. Also, just about over was the perennial American habit of optimism. We were all in trouble, and by that time most of us had understood that the poisonous legacy had permanently contaminated our territory. In 1960, then, I saw Boris Lurie's collages, with their frequent allusions to the concentration camp he had once inhabited, and their open indictment of popular American culture. I also saw other members of the March group in the "Vulgar Show" and recognized the themes (atom bombs, concentration camps, contaminated milk, lynchings in the South, commercial sex, professional mass-killers). I wasn't much worried about whether they were art or not. At that time, and since, I had recognized that a sub-culture of dissent was emerging in which every mode available would be used to formulate the new, politicized values. Lurie's and Goodman's messages found their marks in the disaffected youth that ocked to see them, and eventually those messages, even though scorned, even appeared in the uptown press. Art had nothing to do with it. Meanwhile, at the March Gallery, Boris Lurie was welcoming people to the Involvement Show by telling that "in times of war and extermination, aesthetic exercise and decorative patterns are not enough." And ominously: "Remember, Eichmann is h you, too!" The next year he was back with the "Doom Show", together with Sam Goodman and Stanley Fisher and others, reminding us again that all was not well with the art establishment. It was a mess, that show. I remember it well. But I must reiterate that while the terms in which these makers of collages and things dictated their messages were not witty, brilliant, or even scathing in the great tradition of political art, they were the only terms in which an increasing number of dissidents could see their predicament! Nauseating to the seat of the soul. I couldn't help but be attracted by the 1963 "NOIshow. By that time, what with Vietnam and the coming-of-age of what Eisenhower immortally called the military-industrial complex, I was all for "NO!", no matter what it meant. It was certainly not a show as art shows go, but it did broadcast the marvelous possibility of saying NO. The nal statement of the March group, it seems to me, was Sam Goodman's collaboration with Boris Lurie shown at the Gertrude Stein Gallery, in which excrement was the sole agent, modeled to look like sculpture. This was a statement of the nihilistic, anarchic values that the subculture had long been generating. As is always the case with the morally indignant, the potential for pathos is strong, and so is the potential for annulment. Many converged in a pact of mutual disgust in the mid 1960's, and it was this mutuality that exhausted itself, as once dada had exhausted itself, making way for revised values. Merde alors! A nal, incontrovertible statement which cuts off any further discourse. The proto-theories of the March group have been re ned, made viable, but the original sources remain: frantic disaffection, dismay and the paucity of spiritual lebensraum. Under the shelter of "art", many Americans can pursue certain activities and nd a living space that no other category of American life can provide. The value forging activities of the anti-form artists nally have little to do with art which remains impervious to mere mortals, but are - ever since those early 10th Street days - increasingly important to a society which knows no ethic any more and which is perpetually hungry. Dore Ashton (1928-2017) was an art critic, a biographer and friend of Mark Rothko and author of many books: About Rothko, American Art Since 1945, The New York School: A Cultural Reckoning and others

Merde, Alors! (Насрать!) Мне кажется не случайным, что послевоенные годы были увешаны сернистым запахом того, что в свое время прозвучало еще в названии беллетристики Сартра, то есть тошнотой. В пятидесятые годы наползали демоны сомнений и отвращения, которые способствовали таким явлениям, как в галерее «March». Я думаю о среде Десятой улицы в те дни; о привлекательности галереи «March» для социальных диссидентов разных мастей; об чевидном политическом давлении. Предательства повсюду. Что на самом деле могли означать уроки концлагеря, когда зверства в Корейской войне продолжались и продолжались? И дальше и дальше во Вьетнам. И они все еще не остановились. И с каждым днем становятся все более распространенным и легко принимаемым. Вдобавок шел и французский Алжир. Многие из художников, знающие о политическом негативизме людей из галереи «March», были хорошо осведомлены о событиях в других местах. В 1950-х годах послевоенный период быстро складывался к вечному военному периоду, даже не к оптимистической вечной революции, которая в то время просматривалась в некоторых статьях Сартра. Просто к вечной бойне. Художники, которые больше не могли терпеть инерцию, или люди, которые видели в тени «искусства» жизненное пространство, которое не могла обеспечить никакая другая деятельность в обществе того времени, сошлись во взаимном отвращении. К 1960 году, когда у Бориса Лурье состоялась его персональная выставка «Прощай, Америка» ("Adieu Amerique"), и когда мы с друзьями были достаточно встревожены, чтобы сформировать «Комитет ночного письма», великие волнения по поводу новой американской живописи только что прошли. Кроме того, почти полностью исчезла неувядаемая американская привычка оптимизма. Мы все были в беде, и к тому времени большинство из нас поняли, что это ядовитое наследие навсегда загрязнило нашу территорию. Тогда, в 1960 году, я увидела коллажи Бориса Лурье с их частыми намеками на концентрационный лагерь, в котором он когда-то находился, и с их открытым обвинением, предъявленным популярной американской культуре. На «Вульгарной выставке» я также увидела других членов группы «March» и осознала тревожащие их темы (атомные бомбы, концентрационные лагеря, загрязненное молоко, линчевания на юге, коммерческий секс, профессиональные массовые убийцы). Меня не очень волновало, были ли они искусством или нет. В то время и с тех пор я осознала, что возникает субкультура инакомыслия, в которой каждый доступный способ будет использоваться для формулирования новых политизированных ценностей. Идеи Лурье и Гудмэна нашли отклик в недовольной молодежи, которая стекалась, чтобы их увидеть, и в конечном итоге эти идеи, несмотря на презрение, даже появились в прессе центральной части города. Искусство не имело к этому никакого отношения. Между тем, в галерее «March» Борис Лурье приветствовал людей на выставке «Участие» (Involvement Show), сказав, что «во время войны и истребления, эстетических упражнений и декоративных узоров недостаточно». И зловеще добавил: «Помни, Эйхман – это и ты тоже!» На следующий год он вернулся с выставкой «Гибель» (Doom Show) вместе с Сэмом Гудмэном, Стэнли Фишером и другими, снова напомнив нам, что с художественной элитой не все в порядке. На выставке царил полный бардак. Я хорошо это помню. Но я должна повторить, что хотя язык, который эти создатели коллажей и предметов использовали для выражения своих идей, не был остроумным, блестящим или даже язвительным в контексте великой традиции политическогоискусства, он был единственным, в котором все большее число диссидентов могли рассматривать свое затруднительное положение! Тошнотворно для души. Меня не могла не привлечь «НЕТ!выставка» (NO!show) 1963 года. К тому времени, с Вьетнамом и расцветом того, что Эйзенхауэр бессмертно назвал военно-промышленным комплексом, я была за «НЕТ!», что бы это не означало. Конечно, это не было художественной выставкой в полном смысле слова, но оно транслировало чудесную возможность сказать НЕТ. Мне кажется, что заключительным заявлением группы «March» было сотрудничество Сэма Гудмэна с Борисом Лурье, показанное в галерее Гертруды Стайн, в которой единственным средством выражения были экскременты, вылепленные в форме скульптуры. Это было заявлением о нигилистических, анархических ценностях, которые издавна генерировала субкультура. Как всегда в случае с морально возмущенными, потенциал для пафоса велик, как и потенциал для упразднения. В середине 1960-х годов многие слились во взаимном отвращении, и именно эта взаимность исчерпала себя, как однажды себя исчерпал дадаизм, уступив место пересмотренным ценностям. Merde alors! (Насрать!) Последнее, неопровержимое утверждение, отсекающее любые дальнейшие разговоры. Прототеории группы «March» были усовершенствованы, сделаны жизнеспособными, но оригинальные источники остаются: яростное недовольство, смятение и недостаток духовного жизненного пространства. Под прикрытием «искусства» многие американцы могут заниматься определенной деятельностью и находить жизненное пространство, которое не может обеспечить ни одна другая категория американской жизни. Деятельность художников-антиформистов по вырабатыванию ценностей, в конце концов, имеет мало общего с искусством, которое остается непроницаемым для простых смертных, но с тех самых ранних дней 10-й улицы она становится все более важной для общества, которое больше не знает этики и существует в состоянии постоянного голода. Доре Эштон (1928-2017), искусствовед, биограф и друг Марка Ротко и автор многих книг: «О Ротко; Американское искусство после 1945 года», «Нью-Йоркская школа: расплата культурой» и другие

Selected Exhibitions 2019 5 April to 2 June 2019 – NO!art – Museum of Modern and Contemporary Art Koroška, Slovenj Gradec, Slovenia 11 January to 10 March 2019 – NO!art – Art Museum Riga Bourse (Latvian National Museum of Art), Riga, Latvia 2018 26 October 2018 to 31 January 2019 – Boris Lurie: Pop-art After the Holocaust – MOCAK Museum of Contemporary Art In Krakow, Poland 20 April to 19 August – Flashes of the Future: The Art of the '68ers or The Power of the Powerless – Ludwig Forum für Internationale Kuns, Aachen, Germany 2017 9 December 2017 – 4 February 2018 – You've Got 1243 Unread Messages. – Latvian National Museum of Art, Riga, Latvia 6 October 2017 – 28 January 2018 – Boris Lurie in Habana – Museo Nacional de Bellas Artes, Havana, Cuba 17 March – 18 June – Boris Lurie. Anti-Pop - Neues Museum Staatliches Museum für Kunst und Design Nürnberg, Germany 6 January – 18 February – Boris Lurie: Life After Death – Westwood Gallery, New York NY 10 January – 1 April – Inventing Downtown: Artist-Run Galleries in New York City, 1952–1965 – Grey Art Gallery, NYU, New York NY 2016 27 Oct 2016 – 8 Jan 2017 – Boris Lurie. Adieu Amérique – CAMERA - Centro Italiano per la Fotogra a, Torino, Italy 25 Jun – 15 Oct – BORIS LURIE NO! – Janco Dada Museum, Ein Hod, Israel 26 Feb – 31 Jul – No Compromises! The Art of Boris Lurie – Jewish Museum Berlin 2015 6 Nov 2015 – 27 Mar 2016 – Unorthodox – Jewish Museum, New York NY 22 Oct – 22 Dec – Boris Lurie NO!art – Galerie Odile Ouizeman, Paris, France 2014 27 Aug – 2 Nov – KZ – KAMPF – KUNST. Boris Lurie: NO!art NSDokumentationszentrum der Stadt Köln, Germany 11 June – 22 July – Dessinez Eros (Group Exhibition) Galerie Odile Ouizeman, Paris, France 18 May – 15 July – El Museo Vostell Malpartida, Spain. 9 – 12 May – The Box LA, Stand A14, Frieze Art Fair – New York. NYTimes.com mention 2013 3 October – 6 October – Boris Lurie, 1924–2008 – Charles Krause/ Reporting Fine Art, (e)merge art fair – Washington, DC September 20 – October 20 – Art Against Art: Yesterday and Today – Zverev Center of Contemporary Art, Moscow September 20 – November 15 – Boris Lurie, The 1940s, Paintings and Drawings – Studio House, New York NY April 27 – June 8 – NO!art: The Three Prophets – The BOX, Los Angeles, CA 2012 October 23 2012 – Feb 4 2013 – A Self to Recover: Embodying Sylvia Plath's Ariel – Indiana University Art Museum, Bloomington, IN November 16 – January 2 – Boris Lurie – David David Gallery June 8 – July 31 – Boris Lurie: NO!art of the 1960s – Robert F. Kennedy Center for Justice & Human Rights, Firenze, Italia

2011 June 9 – 31 – NO!art at the Barricades – Chelsea Art Museum, NYC June 1 – 21 – NO!art of Boris Lurie – Zverev Center for Contemporary Art in Moscow, Russia Mar 26 – May 15 – NO! The Art of Boris Lurie at Chelsea Art Museum – Chelsea Art Museum, NYC April 28 – Atonement (Oratorio composed by Marvin David Levy dedicated to Boris Lurie and Holocaust victims) – Temple Emanu-El Jan 25 – February 25 – BORIS LURIE: NO!art – Pierre Menard Gallery, Cambridge, MA Jan – Los Angeles Art Fair – Westwood Gallery Booth 2010 Art|Miami – Westwood Gallery Booth NO!art | An Exhibition of Early Work – Westwood Gallery, New York 2009 On the Tectonics of History – ISCP, New York ART FAIR 2009 – New York – Pierre Menard Gallery, Cambridge 2005 The '80s – Clayton Gallery & Outlaw Art Museum, New York Wild Boys, Bad Boys, Outsiders, and Originals | Clayton Gallery, New York 2004 Feel Paintings / NO!art show #4 – Janos Gat Gallery, New York 2003 Optimistic – Disease – Facility, Boris Lurie – Buchenwald–New York, with Naomi T. Salmon — Haus am Kleistpark, Berlin-Schoeneberg NO!-ON – Gallery Berliner Kunstprojekt, Berlin 2002 NO!art and the Aesthetics of Doom – Iowa Museum of Art, Iowa City, IA 2001 NO!art and the Aesthetics of Doom – Block Museum, Evanston, IL 1999 Works 1946-1998 – Weimar-Buchenwald Memorial, Weimar Life - Terror - Mind – Show at Buchenwald Memorial, Weimar Knives in Cement – South River Gallery (UIMA), Iowa City 1998 NO!art Show #3 with Dietmar Kirves, Clayton Patterson & Wolf Vostell – Janos Gat Gallery, New York 1995 NO!art – Neue Gesellschaft für Bildende Kunst, Berlin Boris Lurie und NO!art – Haus am Kleistpark, Berlin Dance Hall Series – Endart Gallery, Berlin Holocaust in Latvia – Jewish Culture House, Riga 1994 NO!art (with Isser Aronovici & Aldo Tambellini) – Clayton Gallery, New York 1993 Outlaw Art Show – Clayton Gallery, New York 1989 Graﬃti-Art – Nassauischer Kunstverein, Wiesbaden 1988 Feel-Paintings – Gallery and Edition Hundertmark, Cologne 1978 Counterculturale Art (with Erro and Jean-Jacques Lebel) – American Information Service, Paris 1975 Recycling Exhibiton – Israel Museum, Jerusalem 1974 Boris Lurie at Inge Baecker – Inge Baecker Galerie, Bochum, Germany NO!art Bags – Galerie und Edition Hundertmark, Köln Boris Lurie & Wolf Vostell – Galerie Rewelsky, Köln NO!art with Sam Goodman & Marcel Janco – Ein-Hod-Museum, Ein-Hod, Israel 1973 NO!art Painting Seit 1959 – Galerie Ren é Block, Berlin; Galleria Giancarlo Bocchi, Milano 1970 Aspects du racisme – Espace Thorigny, Paris Art & Politics – Kunstverein Karlsruhe 1964 NO & ANTI-POP Poster Show – Gallery Gertrude Stein, New York

Boxes – Dwan Gallery, Los Angeles 1963 NO!show – Gallery Gertrude Stein, New York Boris Lurie at Gallery Gertrude Stein – Gallery Gertrude Stein, New York 1962 Sam Goodman & Boris Lurie – Galleria Arturo Schwarz, Milano Doom Show – Galleria La Salita, Roma 1961 Pinup Multiplications – D'Arcy Galleries, New York Involvement Show – March Gallery, New York Doom Show – March Gallery, New York 1960 Dance Hall Series – D'Arcy Galleries, New York Adieu Amerique – Roland de Aenlle Gallery, New York Les Lions – March Gallery, New York Tenth Street New York Cooperative – Museum of Fine Arts, Houston Vulgar Show – March Gallery, New York; Joe Marino's Atelier, New York Drawings USA – Museum of Modern Art, New York 1959 10th Street – Contemporary Arts Museum, Houston 1958 Black Figures – March Gallery, New York 1951 Dismembered Figures – Barbizon Plaza Galleries, New York 1950 Boris Lurie – Creative Gallery, New York

“Vulgārā izstāde” Marta galerijā / Vulgar Show at the March Gallery / Вульгарное шоу в галерее March, 1960- 1961

Izstāde “Nolemtība” Marta galerijā, Sema Gudmena bumba ar čūsku / Doom Show at the March Gallery, Sam Goodman's Bomb with Snake, 1961 / Выставка Обреченных в галерее March, бомба и змея Сэма Гудмэна, 1961

Boriss Lurje. Mākslinieks un liecinieks Izstāde: 2019. gada 26. aprīlis – 23. jūnijs Daugavpils Marka Rotko mākslas centrs Sadarbībā ar Borisa Lurjes mākslas fondu: (Gertrude Stein, prezidents; Anthony Williams, valdes priekšsēdētājs; Chris Shultz, kolekciju vadītājs; Jessica Wallen, projektu vadītāja; Rafael Vostell, padomnieks) Kuratore: Farida Zaletilo Teksti: Boriss Lurje, Ģertrūde Staina, Dora Eštone Mākslas darbu attēli un fotogrāfijas: © Borisa Lurjes mākslas fonds Dizains: Inga Girvica Tulkojums: Inga Gedzune, Farida Zaletilo Redaktors: Farida Zaletilo Boris Lurie. Artist and Witness Exhibition: April 26 – June 23, 2019 Daugavpils Mark Rothko Art Centre In collaboration with Boris Lurie Art Foundation: (Gertrude Stein, President; Anthony Williams, Chairman of the Board; Chris Shultz, Collections Manager; Jessica Wallen, Project Manager; Rafael Vostell, Advisor) Curated by Farida Zaletilo Texts: Boris Lurie, Gertrude Stein, Dore Ashton Artwork images and photographs © Boris Lurie Art Foundation Design: Inga Girvica Translation: Inga Gedzune, Farida Zaletilo Editor: Farida Zaletilo Борис Лурье. Художник и свидетель Выставка открыта: Апрель 26 – Июнь 23, 2019 Даугавпилсский Арт-центр им. Марка Ротко В сотрудничестве с Фондом Бориса Лурье BLAF: (Гертруда Стайн, президент; Энтони Уильямс, председатель совета директоров; Крис Шульц, менеджер коллекций; Джессика Валлен, руководитель проекта; Рафаэль Востелл, советник) Куратор выставки Фарида Залетило Тексты: Борис Лурье, Гертруда Стайн, Доре Эштон Авторские права на использование репродукций работ и фотографий © предоставлены Фондом Лурье Дизайнер каталога: Инга Гирвиц Перевод: Инга Геджуне, Фарида Залетило Редактор: Фарида Залетило Gribam pateikties Ģetrūdei Stainai un Borisa Lurjes mākslas fondam par neticamo iespēju piedāvāt Borisa Lurjes darbu izstādi Daugavpils Marka Rotko mākslas centrā / We want to thank Gertrude Stein and the Boris Lurie Art Foundation for the incredible opportunity to present Art of Boris Lurie at Daugavpils Mark Rothko Art Centre / Я багодарна Гертруде Стайн и Фонду Бориса Лурье за неоценимую поддержку в работе над выставкой Бориса Лурье в Даугавпилсском Арт-центре им. Марка Ротко Vāks: Boriss Lurje savā studijā / Cover: Boris Lurie in his studio / Обложка: Борис Лурье в мастерской, 1961, Sam Goodman Print run: 1000 ©2019 Daugavpils Mark Rothko Art Centre and Boris Lurie Art Foundation

ISBN 978-9934-535-84-0

"Māksla patiešām pastāv, bez jokiem..." „Art really exists, no kidding....” «Искусство реально существует, без шуток...»