Ветераны среди нас_____________________________________
Анатолий Самойлович Брискер Великая Отечественная война и вообще Вторая мировая война, как всякий исторический катаклизм, не только изменила судьбу целых континентов и отдельных народов, но и повлияла на жизнь каждого человека в отдельности, в частности, маленького мальчика из Ленинграда - то есть, на мою жизнь. Может быть, война просто совпала с моим взрослением, но мне представляется, что именно она, с ее лишениями, трудностями и жестокостью, превратила меня из «маменькиного сынка» в человека, как мне кажется, умеющего бороться и, как говорится, «держать удар». Об этой войне написано очень много правды и еще больше лжи, но я хочу рассказать о ней то, что я, 10 - 14-летний ребенок, видел своими глазами, как я ее воспринимал и переживал.
А.С. Брискер из своих 85-ти вот уже полтора десятка лет живет в США, в том числе десять - во Флориде, в городе Vero Beach. Вместе с женой Зинаидой Ивановной Ольховской он эмигрировал из российского Санкт-Петербурга для воссоединения с семьей дочери. В России он уволился из своего НИИ перед самым отъездом. В Америке, будучи на пенсии, написал книгу своих воспоминаний «Из Советского Союза через Россию в Соединенные Штаты». В ней - подробный рассказ об укладе жизни в Советском Союзе через призму отдельно взятой семьи. Свою книгу Анатолий Самойлович издал в Санкт-Петербургском издательстве XXI век, оба издания - первое (2007 г.) и второе, уточненное и дополненное (2010 г.) - на свои собственные средства. Четыре года назад Анатолий Самойлович овдовел и снова засел за свое детище. К сегодняшнему дню он подготовил к изданию уже третий вариант своих воспоминаний, еще более расширенный и обогащенный. Будет рад, если найдутся и откликнутся спонсоры. Редакция журнала «Флорида и мы» ознакомилась с новой книгой А.С. Брискера, и у нас только положительные отзывы о ней: живой взгляд на события, описание и трактовка их с точки зрения обычного рядового советского гражданина, нетрафаретное видение общеизвестных фактов, сочный язык, предельная откровенность автора - читается с большим интересом. Вместе с А.С. Брискером будем рады, если состоятельные соотечественники заинтересуются и проспонсируют издание. С разрешения автора публикуем выдержки из его воспоминаний о детстве и отрочестве в эвакуации в годы Великой Отечественной войны.
12
Одно из последних предвоенных
воспоминаний – это отдых в начале лета 1941 года недалеко от Ленинграда в Кикенке, под Стрельной, вместе с двоюродным братом - Женей Милютиным, где его мама на лето устроилась врачом в санаторий, расположенный в Константиновском дворце. Помнится запущенный, темный и сырой парк у дворца, чудесная солнечная зеленая лужайка у дома для работников санатория, где мы жили, и, конечно, общее радостное настроение беззаботного счастья. Я вернулся домой на несколько дней, чтобы ехать затем отдыхать в пионерский лагерь, но этого уже не случилось....
Утром 22 июня мы, как обычно в воскре-
сенье, пошли с отцом в баню и, возвращаясь домой, увидели дежуривших у ворот дворников в белых передниках. Тогда в Ленинграде в каждом доме был дворник, который не только следил за порядком, убирая двор и прилегающий участок улицы, но и выполнял охранные, а зачастую и агентурные, функции. Дворники же иногда выполняли и мелкие поручения жильцов, например, принести вязанку дров (отопление было в основном печное) из подвала или сарая во дворе. Именно они при чрезвычайных ситуациях должны были дежурить у ворот своих домов, если можно так сказать, в парадной форме - в белом фартуке(переднике) с металлической бляхой-жетоном. Но 22 июня мы с отцом не обратили на это особого внимания, так как перед войной были очень часты учебные тревоги, при которых дворники вели себя аналогичным образом. И только когда после завтрака, в 12:15, по радио выступил В.М. Молотов, стало понятно, что началась война. Именно тогда у черного рупора радиорепродуктора, несмотря на оптимистичную концовку выступления историческим лозунгом «Наше дело правое, враг
будет разбит, победа будет за нами», я единственный раз в жизни увидел отца, расстроенного до слез. Он сказал: «Это ужасно!..», хотя общепринятая точка зрения была, что война, конечно, будет проходить на территории врага и окончится победоносно за 3-4 месяца. Для меня с началом войны связана одна загадка – почему немцы в первое утро войны наряду с другими городами страны не бомбили Ленинград?
Сразу же после начала войны, в связи с
тяжелым положением на фронте (прорывом комплексов оборонительных сооружений вдоль западной границы и продвижением немцев вглубь страны) встал вопрос об эвакуации из Ленинграда детей, и недели через полторы, в самом начале июля, вместе с огромным количеством детей я оказался на Московском вокзале для эвакуации в Ярославскую область. Насколько я теперь понимаю, каждый район города и каждая школа или детский сад были приписаны к определенному месту.
Д
о отъезда у меня с отцом произошел серьезный разговор, почему-то в подъезде нашего дома; он у меня довольно мрачно спросил: «Толюсик (так он меня, любя, называл), ты действительно хочешь уехать со школой в эвакуацию (с подтекстом «один без нас»)?». Я, окрыленный романтическим желанием приключений, характерным для детей, и не понимая всей трагичности вопроса, не задумываясь, ответил: «Конечно, очень хочу!». Есть предположение, что этим я спас жизнь не только себе, но и родителям, потянувшимся потом за мной в эвакуацию, так как в противном случае мы все, оставшись в блокадном Ленинграде, наверняка, погибли бы, как многие тысячи жителей этого города; хотя первое время вся семья очень переживала вынужденный отъезд из Ленинграда, а я, в частности,
И
так, в первые дни июля после жуткой толчеи на площади Восстания и перроне Московского вокзала я вместе с одноклассниками ехал в тыл страны, в Ярославскую область. Поезд был до отказа набит плохо управляемой толпой детей. Чтобы избежать отставаний от поезда, нас не выпускали на остановках даже за водой, которая, учитывая страшную жару, в титане вагона очень быстро кончилась. Мы утоляли жажду клюквой, которую покупали, не выходя из вагона, от нее, правда, сводило рот и хотелось пить еще больше, так что я довольно быстро понял, что эвакуация - это не поездка с родителями на дачу, а нечто более трудное и суровое. С дороги, из Тихвина, 3 июля я отправил родителям открытку (первое в своей жизни письмо), которую мне дала мама, предварительно написав адрес. Эта сохранившаяся у меня открытка ужасает своим маловразумительным содержанием и страшной безграмотностью. 4 июля вечером на станции Любим (недавно узнал, что основал этот город Иван Грозный) - конечном пункте нашего железнодорожного путешествия - нас встречали крестьянские подводы из деревни Пятино - места нашего назначения. После примерно 30-километрового ночного путешествия на подводах, которое по сравнению с двухсуточным пребыванием в душном вагоне раскаленного поезда показалось нам райским (мы ехали на подводах, шли рядом и вообще наслаждались природой), мы прибыли в деревню, где нас очень радушно встретили местные жители: угостили на косогоре молоком, хлебом, сыром. Жили эти крестьяне довольно зажиточно (такого количества головок домашнего сыра в подвалах домов я в дальнейшем нигде не встречал), но белые батоны и конфеты «Барбарис» (леденцы) их очень удивили - этого они никогда не видели; и я с радостью отдал им
свои скромные запасы (не думал, что сам долго не увижу этих «деликатесов»). Дико устав и физически, и эмоционально, мы вповалку заснули в какой-то избе прямо на полу и проспали очень, очень долго. На следующий день нас разместили в здании местной школы, свободной по случаю летних каникул школьников, и начались наши сельские будни с каждодневными сельскохозяйственными работами. Примерно через месяц ко мне приехала мама, которая, как беременная, подлежала эвакуации. Я не знаю, куда ее предполагали первоначально вывезти, но она, естественно, попросилась в Ярославскую область, ко мне. С мамой «жить стало лучше, жить стало веселей». Из ее открытки папе я узнал, что она по приезде в Пятино была огорчена моими попытками курить и ругаться; она писала: «Ты даже не представляешь себе, какие слова он говорит».
1934 год - с родителями
1941 год - дедушка и внуки; Толя - слева вверху
страшно горевал по оставшимся книгам. Жизненные коллизии имеют тенденцию повторяться и не обязательно, как фарс; так, через 60 лет, при отъезде в Америку, я снова очень переживал, оставляя неплохую личную библиотеку, большинство книг из которой в результате так и пропало.
который входило его ленинградское учреждение, был откомандирован в приволжский город Пензу, куда после своего приезда и вызвал нас с мамой. Как мы добирались из Ярославской области до Пензы – расстояние, которое в обычное, мирное, время поезд покрывает примерно за 10 часов, - отдельный рассказ. В то время, а шел август 1941 года, регулярные поезда фактически уже не ходили, шли только составы: на запад - с войсками на фронт, на восток - с эвакуирующимися людьми и вывозимым оборудованием из западных районов страны в тыл. Мы с мамой, имея вызов от папиной организации (во время войны нельзя было ездить по стране без документа, подтверждающего необходимость поездки - вызов, предписание и т.п.),
Со временем в деревне появилось еще
несколько мам, в частности, две еврейские мамы, жутко местечковые, хоть и были они из Ленинграда. Нужно отметить, что антисемитизма, как такового, у местного населения не было: они просто никогда в жизни не видели живого еврея. А вот эти приезжие при уборке льна устраивали дикий гвалт, перекрикиваясь через все поле о способах и трудностях этой работы: лен, который они видели вообще первый раз в жизни, у них все время рвался неправильно - не в нижней, а в верхней части стебля. В отличие от них, маме, которая в молодости работала в еврейской сельскохозяйственной коммуне, все это было знакомо, и у нее все получалось хорошо, за что она пользовалась большим уважением у местного населения: «Городская, а все наше умеет», - говорили они. Поэтому, когда надо было получать у председателя колхоза причитающийся паек, мама выступала не только от своего имени, и председатель, хоть и с неохотой, говоря, что мамины «протеже» ничего не наработали, скрепя сердце продукты все же выдавал и им тоже.
Вскоре папа дал согласие и вместе с
Наркоматом общего машиностроения, в
чтобы сесть в поезд, должны были обращаться или к начальникам эшелонов или к начальникам станций. Отношение к нам, даже учитывая, что мама была в положении, было разное, но в основном доброжелательное. Нас подсаживали или в пассажирский вагон, или - чаще - в теплушку. Хочу здесь пояснить, что такое «теплушка». Это обычный товарный вагон, в котором до войны перевозили скот. Он имел большую, во всю высоту, скользящую дверь и по два маленьких оконца в верхней части боковых стен. Оборудование внутри обычно ограничивалось двухъярусными нарами и иногда печкой-буржуйкой, называемой так, по-моему, не по классовой принадлежности, а потому, что в революцию и сразу после нее такие печки топили буржуйским добром.
Florida & Us
13
В нашем путешествии, которое длилось
примерно 10 суток, было около 10 пересадок. Было много встреч и разнообразных контактов. Так, на одной из станций я наблюдал закрытый эшелон, в котором везли на восток интернированных жителей то ли Прибалтики, то ли Западной Украины и Западной Белоруссии, которых легко можно было отличить по одежде, явно западного происхождения. Никогда не забуду комичную сцену, когда на сидящую внизу маму методично, как при замедленной сьемке, с верхних нар скатывались положенные туда кем-то сырые куриные яйца, а она, как завороженная, сидела, не двигаясь, в своем синем в желтых яичных разводах пальто. Не менее трагикомично выглядела эвакуирующаяся семья: мать и сын моего возраста; моя мама почему-то взяла над ними шефство, думаю - из жалости, уж очень они были растерянны. Женщина суетливо семенила за мамой, таща за собой сына, у которого зимняя шапка была почему-то надета так, что «уши» шапки болтались на лбу и затылке. В одну из ночей я проснулся абсолютно мокрым - оказалось, что спавший рядом мальчик писался ночью, а нас не предупредили, что было не очень «благородно», учитывая ко всему сложность обсыхания в тех условиях. На другом ночном перегоне произошла удивительно приятная встреча с очень интересном человеком, не помню или учителем, или преподавателем ВУЗа -гуманитарием. Была теплая осенняя ночь, я сидел на полу у открытой двери «теплушки», свесив ноги, а он рядом на табуретке и мы вели задушевную беседу о жизни. Я был горд, что беседую с таким человеком, как мне казалось тогда, на равных.
П
апа почему-то не смог нас встретить на вокзале, и мы встретились уже по дороге к дому, куда шли пешком. Пенза была обычным провинциальным городом (правда связанным, как теперь выясняется, с такими знаменитыми людьми, как Белинский и Савицкий, Мейерхольд и Зускин), но в то время в него приехало много эвакуированных, в основном из Москвы, и в том числе сотрудники Наркомата общего машиностроения во главе с
14
наркомом П.И. Паршиным (кстати, уроженцем здешних мест), что внесло определенную активную струю в его застойную жизнь. Местное население относилось к приезжим настороженно и называло их упрощеннопрезрительно «выковаренные», так что наша семья в основном общалась с приехавшими сотрудниками папиной организации. Предприятия города начали осваивать производство военной продукции, в частности, кондитерская фабрика, ликеро-водочный завод и знаменитый часовой завод перешли в ведение этого Наркомата, с ноября - уже минометного вооружения. Интересно, что товары (часы, водку, пирожные и т.п.) из освобождаемых складов этих предприятий вскорости начали распределять среди сотрудников Наркомата, по-моему, правда, за деньги, но это уже не имело значения, так как последние катастрофически теряли свою ценность. Промтоварные магазины практически опустели (мы еще застали остатки парфюмерии: одеколон, мыло и т.п.), а продуктовые - продавали(выдавали) по карточкам мизерные пайки - к этому времени в стране была уже введена карточная система распределения товаров.
На рынках продукты в основном не
продавали, а меняли на вещи – этакий натуральный обмен. Мама отдала свою ярко-малиновую шелковую шаль, которую она, правда, никогда не надевала в прошлом и, видимо, не собиралась надевать в будущем, и дореволюционный золотой медальон, который мне жаль до сих пор. Еще больше почему-то мне жаль папины карманные часы, которые у него украли на базаре; они были в очень оригинальном плоском круглом металлическом корпусе с темно-синим отливом, от тех часов каким-то образом осталась только цепочка. Именно тогда в Пензе я получил свои первые навыки «маркетинга». У нас дома, не помню как, скопилось много старых газет и, учитывая общую нехватку бумаги, в частности, упаковочной, я пошел продавать их на базар. Операция прошла успешно, но к вечеру мама расплакалась, что ее ребенку приходится торговать на базаре, продавая старые газеты. Истории американских миллиардеров, начинавших с подобного, ее, видимо, не соблазняли. Вторую самостоятельную операцию по бартеру я совершил, обменяв «четвертушку» (четверть литра) водки на ведро (около 8 кг) картошки. Эта операция прошла с волнениями, так как мне пришлось за картошкой пойти с незнакомым мужчиной к нему домой, а это оказалось довольно далеко и, соответственно, долго, но все окончилось благополучно. (Окончание в следующем номере)
Ветераны среди нас_____________________________________
Анатолий Самойлович Брискер
Под Новый год (31 декабря 1941 г.), там же, в Пензе, родилась моя сестра, которую в память бабушки назвали Рахиль - крайне необычное для того времени имя, но мама была непреклонна. Мы с папой отпраздновали это событие дома чаем с бисквитными пирожными, целый поднос которых как раз перед Новым годом получили через папину организацию; правда, основную массу мы решили сохранить до прихода виновников торжества (мамы и девочки) домой. Через несколько дней они появились дома, но, несмотря на все усилия (я, в частности, в 30-градусный мороз, бегая за молоком для детского питания, подморозил нос и уши), девочка заболела и умерла в месячном возрасте со странным диагнозом «врожденная малярия». Я же думаю, она просто простудилась, получила воспаление легких, и ослабленный организм не выдержал. Дело в том, что война, эвакуация, да и окружающие условия, мягко говоря, не располагали к рождению детей. Не знаю, но почему-то в справке о смерти сестра записана на мамину фамилию – Милютина. Предполагаю, что сыграли роль два фактора: официальный – смерть в очень раннем возрасте, и личностный – желание дать ей «русскую» фамилию, правда при имени Рахиль это выглядело несколько парадоксально. Похоронили ее на Пензенском кладбище рядом с могилами родных нашей квартирной хозяйки. Через много лет, будучи на институтской практике в Куйбышеве, я заехал в Пензу и был на той скромной могиле, чем очень растрогал родителей. Однако их огорчило, что при этом я так оформил проездные документы, что отклонился от официального маршрута. Они всегда считали, что всякий мухлеж, даже незначительный, является преступным и порядочные люди к нему не прибегают. К сожалению, меня жизнь научила другому, и я ушел от этих отцовских заветов, но, как говорится, в пределах нормы, Правда, можно спорить – кто определяет эту норму? Наверное, человек сам себе. 18
Florida & Us
Окончание воспоминаний А.С. Брискера о детстве и отрочестве в эвакуации в годы Великой Отечественной войны. Начало читайте в предыдущем—мартовском—номере журнала.
Наркомата), занимавшуюся формовочными материалами для литья. Кстати, ее начальник (Хаустов) был слеп, ему помогала его жена-сотрудница; вызывают уважение его сила воли и знания, позволявшие руководить лабораторией
Смерть моей сестры прошла для окружающих, кроме, конечно, мамы, достаточно спокойно. Видимо, сказалось ее очень недолгое пребывание в семье. А мама, спустя некоторое время и несколько окрепнув морально и физически, пошла работать, так как этого требовало наше материальное положение и, в частности, потребность замены ее иждивенческой продовольственной карточки. Продовольственные карточки представляли собой листок бумаги, разграфленный на квадратики, в которых указывались наименование и норматив продукта. Бумага была различных оттенков соответственно для карточек на хлеб, масло, мясо, сахар и т. д. Отдельный вопрос: что, какие продукты, какие заменители по ним выдавались, а это оставляло желать много лучшего. В начале карточки были 4-х видов, отличающихся объемом выдаваемых продуктов: иждивенческие, детские, служащие и рабочие (по возрастающему количеству продовольствия), а в конце войны появились самые обеспечиваемые – литерные.
Итак,
Пока Наркомат был в Пензе, мама работала в нем диспетчером, в функции которого, в частности, входила ежедневная передача в Государственный комитет обороны (ГКО) по правительственной высокочастотной связи (ВЧ) шифрованной информации об объеме выпуска продукции за день. Затем она, так как не имела высшего образования, перешла лаборантом в геологоразведочную контору «Форморазведка» (того же
я опять оказался в семье единственным ребенком. Жизнь была очень тяжелой: не хватало еды, одежды, тепла. Большим деликатесом были сухари черного хлеба с намазанным топленым маслом из поллитровой бутылки, купленной или, скорее, обмененной на базаре. Топленое масло полностью заменило в рационе обычное сливочное, так как лучше и дольше хранилось, а бутылки использовались как удобная тара для фасовки, транспортировки и продажи его. Учитывая дефицит, а, вернее, отсутствие сахара, пользовались сахарином и даже, что очень странно, солью, посыпая ее на хлеб, к чаю. В качестве фруктов мы с ребятами ели кисловатые ягоды терна, кусты которого безбожно кололись. В столовой министерства подавали щи из крапивы или «полевой» суп – жидкую похлебку с жалким количеством пшена. Иногда пару тарелок этого супа, полученного по продовольственным карточкам, я приносил домой в бидончике. Позднее в сенях мы зимой держали кадку с квашеной капустой. Замороженную, ее рубили большим ножом. Уже к концу войны появились американские продукты: яичный порошок и гораздо более вкусный меланж: смешанные яичный белок и желток. Большая (литров на 10) банка из белой жести с меланжем одно время тоже стояла у нас в сенях, и мы, бросая предварительно нарубленные куски его на сковородку, получали отличную яичницу-омлет. Менее съедобна была сушеная картошка, которая после варки почему-то так и не приобретала нормаль-
ного картофельного вкуса. Еду готовили обычно на плите (печку топили дровами) или таганке-треножнике, на который ставили кастрюлю, а под ним разводили огонь. Свет в основном обеспечивался «коптилками»: фитилями, опущенными в керосин, реже - лучинами: тонкими, деревяными щепками, иногда - керосиновыми лампами.
Жили мы в частном деревянном доме
на улице Калинина в доме номер 65-а, у нас была всего одна сравнительно маленькая комната, которую к нашему приезду снял папа. Будучи не очень практичным и имея мало времени, он сделал это не совсем удачно. Ко всему прочему, в комнате стоял огромный рояль, под которым одно время я с радостью спал, а «удобства», конечно, были на дворе. Хозяйка, владевшая частью дома, была неплохой женщиной, и у нас с ней, несмотря на трудности военного быта, сложились приемлемые отношения. Другой частью дома владела пара замкнутых пожилых людей, с которыми мы за все время нашего пребывания (около 4 лет) так и не познакомились, и одинокая старая женщина, вместе с которой, в ее одной комнате, впоследствии жила моя тетя с дочкой. Наша хозяйка была каким-то медицинским работником, скорее всего, медсестрой; у нее был неофициальный муж - очень тихий и покладистый человек, который любил хозяйствовать и готовить, но в дальнейшем куда-то исчез. С ней жила ее воспитанницаплемянница, которой она уделяла очень много внимания, даже учила музыке - вот причина наличия злополучного рояля. С племянницей связан комичный случай. У нее был ухажер - лейтенант НКВД. Учитывая дефицит молодых людей в то время, это была просто находка. Так вот однажды, будучи в уборной, представляющей из себя небольшое деревянное сооружение над выгребной ямой, он уронил в эту яму свой пистолет с кобурой. К слову, потеря личного оружия во время войны грозила трибуналом и соответствующим мрачным вердиктом. Можно только предполагать, что передумал и перечувствовал молодой лейтенант. С большим трудом, перемазав-
шись в дерьме с головы до ног (буквально), он, наконец, выловил свое оружие и долго потом отмывал и чистил его. В другой раз несуразным выглядел уже я сам, когда, вынося зимой таз с помоями,А поскользнулся на обледенелых ступеньках крыльца и, упав, не только ушибся, но, главное, вылил на себя все, что предназначалось для помойки.
О пензенских школах (№ 28 - начальная и № 10 им. Ленина - средняя), где я учился, ничего интересного сказать не могу. Единственное отмечу, что, видимо, из-за дефицита бумаги ведомости (табели) четвертной и годовой успеваемости делались вручную, и у меня сохранились экземпляры, написанные папиным каллиграфическим почерком. Да еще была бесполезная и безрезультатная борьба с моей безграмотностью, в частности, писание бесконечных домашних диктантов. Мне легко давалось все, что связано с математикой и гуманитарными науками, я очень любил историю и географию и, соответственно, занимался ими с большим удовольствием, но был в полных неладах с русским языком, и каждый письменный экзамен по русскому языку приводил меня в ужас. Не лучше обстояло дело с английским языком (хотя отметки были вполне приличные), учить который начинали с 4-го класса, при этом мне запомнился детский «антирасистский» стишок: «Pioneers yellow, black and white / Мust be friends and unite». Сам я, естественно, тоже был пионером, но активной деятельности в организации не припомню. Однако, как положено, носил красный (символизирующий кровь, пролитую за свободу трудящихся) галстук, три конца которого олицетворяли единство коммунистов, комсомольцев и пионеров. Галстук имел металлический зажим, на котором был изображен костер из пяти поленьев с тремя языками пламени, что должно было обозначать революционное пламя, зажигаемое III-м Интернационалом на всех 5-ти континентах. К пребыванию в Пензе относится любопытный эпизод, связанный с отцом. Как-то, ра-
зыскивая меня, он зашел в школьную столовую, и меня охватило смущение - то ли от его возраста, который я тогда считал значительным, то ли просто от его присутствия, так как в тот момент большинство мужчин находились на фронте или по крайней мере носили военную форму, а может быть, - по совокупности причин. Через много лет, как часто бывает в жизни, похожая ситуация повторилась. Я пришел в детский сад за сыном, и кто-то закричал: «Максим, за тобой дедушка пришел!»; Максим, правда, «отстоял» истину, сказав: «Это не дедушка, а мой папа», а мне вспомнилось прошлое, и стало грустно и смешно. В эвакуации мы с отцом по-старому, по воскресеньям, ходили в баню. Тогда в Пензе появились не только общие бани, где для мытья пользовались специальными цинковыми тазами, а душ использовали только для ополаскивания, но и определенные новшества: сначала душевые кабины, в которых уже можно было и мыться, а потом и отдельные кабинеты с выделенным предбанником, куда приходили семьями. Правда как-то при входе повесили не совсем грамотное, глупое объявление: «Двуполое мытье – воспрещено!», как администрация бани собиралась справляться с создавшимся противоречием, не помню - видимо, проверять документы.
Мальчишеские занятия были разные, но
все достаточно примитивные. Кроме стандартного выполнения школьных домашних заданий, это вечерние посиделки с уличными приятелями у кого-нибудь на крыльце. Игры также не отличались интеллектуальностью. Мы катались на самодельном самокате - доске с четырьмя шарикоподшипниками по углам вместо колес. Катали металлическое колесо: с помощью специально сделанного своеобразного крючка из толстой длинной проволоки толкали железный обруч в нижнюю часть по касательной, заставляя его катиться. Другая игра - подбрасывание боковой стороной ступни, естественно, в ботинке, куска меха, желательно длинношерстного, с закрепленным в середине грузиком, лучше всего, свинцовым -
Florida & Us
19
пока подброшенный элемент находился в полете, надо было успеть поставить ногу на землю и, не дав ему упасть, снова ударом ноги подбросить его: кто дольше продержит его в воздухе, тот и выиграл. Игра в ножичек требовала уже определенного навыка: на земле чертилась окружность, круг делился на две равные части, мы делились по двое и по очереди, стоя каждый в своем полукруге, бросали перочинный ножик на «территорию» «противника» - если лезвие врезалось в землю, то отсекался соответствующий кусок земли. Игрок, уже не имеющий возможности стоять, хотя бы на одной ноге, на своей урезанной «земле», считался проигравшим. Кроме того, среди нас распространены были обычные школьные, так сказать, настольные игры, правда, не шашки и шахматы (хотя в них я тоже научился играть, но с папой), а игры в перышки (имелись в виду перья для ручек, которыми писали), фантики, пуговицы - все они имели немудреные правила. Одной из забав было катание на проезжающих запряженных лошадьми санях, когда, вскакивая на торчащие сзади полозья и держась за сами сани, лихо несешься по улице. Отрицательную реакцию у взрослых вызывали наши игры в деньги (включая традиционную – «орел или решка»), когда на кон ставилась стопка монет и мы по очереди бросали биту с дальнего расстояния, ударяя стопку и стараясь перевернуть монеты, которые в этом случае считались выигранными. Негативное отношение к денежным играм определялось твердо установившимся тогда понятием, что сочетание «дети - деньги» антипедагогично и вообще аморально.
Иногда я ходил в кинотеатры, но о кино того времени ничего особенного сказать не могу, разве только вспоминается случай, когда однажды, во время сеанса, я сидел на ступеньках прохода (то ли не было свободных мест, то ли я опоздал), и у меня с головы сорвали шапку-ушанку. Было очень жаль, так как она была с кожаным, а не матерчатым верхом, что очень ценилось; к тому же, было холодно возвращаться домой по морозу без шапки, тем паче, что стричься было принято коротко: «полька» с небольшой челкой, как у меня, или «бокс» и «полубокс» – вообще «ежик» с голым затылком. В эвакуации я впервые вплотную столкнулся с сельским хозяйством. Учитывая тяжелое положение с продовольствием, в большинстве организаций и учреждений сотрудникам выделяли участки земли под выращивание огородных культур: картошки, помидоров, огурцов и других овощей. У нас было два участка: дальний, большой, для картошки и ближний, маленький, для всего остального. Обычно летом мне приходилось практически каждый день ходить несколько километров на ближний участок поливать посадки, ино20
Florida & Us
гда я за компанию брал с собой двоюродную сестру. Именно с того времени я на всю жизнь возненавидел все работы, связанные с землей. Единственное приятное воспоминание о сельскохозяйственных работах связано с уборкой картофеля большим коллективом сотрудников. При этом нас на машинах отвозили на картофельное поле, которое было довольно далеко от города на берегу реки Сура. А в конце дня, когда весь урожай был уже собран в мешки, в ожидании транспорта для возвращения домой, мы варили свежую картошку. Для этого в обрыве берега вырывали два отверстия: вертикальное с поверхности земли и горизонтальное с обрыва, перпендикулярное первому; кастрюлю с картошкой ставили на вертикальное, а в горизонтальном разводили огонь. Я и сейчас помню незабываемый вкус этой разваристой картошки.
И
вот пришла долгожданная Победа – кончилась война! Я не случайно написал это слово с заглавной буквы – это было действительно грандиозное событие, которое с нетерпением ждал весь народ почти 4 года. Мы победили фашистскую Германию! (К слову сказать, победа над Японией через 4 месяца, ознаменовавшая окончание Второй мировой войны, прошла буквально незамеченной и в дальнейшем практически не отмечалась). В начале мая, как часто бывало и раньше, я болел. В основном, меня донимали ангины, а «плохое» горло осталось на всю жизнь. А 9 мая, когда объявили окончание военных действий, я лежал в кровати с температурой от воспаления надкостницы. Так что радостный праздник и всеобщее ликование я встречал, к сожалению, больным, тем не менее, счастью не было предела, хотя во время войны в Беларуси, на оккупированной территории, погибли семьи папиной сестры и других родственников. Боевых действий я не видел, кроме того, что пару раз во время Сталинградской битвы к нам залетали случайные немецкие самолеты, их обстреливали, осколки падали на землю, мальчишки их радостно собирали вот и все мои впечатления о боях. Как только кончилась война, мы сразу стали стремиться вернуться в Ленинград, но это оказалось очень и очень не просто. Все передвижения по стране жестко контролировались, а наше прошлое ленинградство мало кого интересовало. В результате мы с мамой с большим трудом, реэвакуировались вместе с ее организацией («Форморазведка»). Единственным плюсом этого осеннего переезда в Ленинград было то, что в служебном вагоне мы смогли привезли несколько мешков пензенской картошки, которая очень пригодилась нам по приезде, как подспорье в скудном послевоенном рационе. Отец вернулся в Ленинград позже. От редакции: А. С. Брискер ждет спонсоров для издания своей книги.