POLINA BARSKOVA Hamlet as International Student When leaving for England and leaving your kingdom to The care of an absent-minded father and an insatiable mother, Expecting more money and better times to come, One must not hope for a quick return. Blowing away the beer foam, feeling up red-haired bimbos, Listening to your buddies' deliberations on The mysterious mentality of the Danes, you're OK, but, hark! Do not start wondering why everything you once knew has disappeared. The moment you boarded the ship in the port, With its cargo of old, smelly herring and heretics on board, Your previous place became a black hole, A button that fell off, a wet floor board. The problem is not that your old blockhead friends lost their loyalty to you, Not that your ex-home does not remember you anymore. Quite the contrary: it will become a museum soon, And the new tenant will take his profit there. Drop by drop. Everything will be as before, only you are shelved. Our past is like a cat: pet it, give it some food. If you'll trust it to someone else's care--the vocabulary has gone thinner, And alien mollusks have attached themselves to the ship's bottom. Our past is a Diva. Just look away for a second, Look, she's already offering her bed to a stranger. When you leave for an island, you'd better forget about the continent. Forget about your attempts to build a Flying Ark. Translation by Vladimir Bolotnikov Гамлет как интернациональный студент Уезжая в Англию, оставляя своё королевство на Рассеянного отца и неутолимую мать, Надеясь на новые деньги и лучшие времена, На скорое возвращение не следует уповать. Сдувая пивную пену, щупая рыжих дур, Обрекая приятелей на рассужденье о Датском менталитете, ты в порядке, но, чур,
Не удивляйся тому, что больше нет ничего. В тот момент, когда ты сел на корабль в порту С грузом ржавой селёдки и ереси на борту, Твоё прошлое место стало чёрной дырой, Пуговичкой упавшей, половичкой сырой. Дело не в вероломстве раздолбаев-друзей, Не в беспамятстве дома, где ты жил-обитал, Нет, напротив, он скоро превратится в музей, Новый сьёмщик на этом нацедит капитал. Всё по-прежнему будет, только ты не у дел, Наше прошлое—кошка. Приголубь, накорми А доверишь другому – лексикон поредел, И чужие моллюски присосались к корме. Наше прошлое – дива. Отвлечёшься на миг – Глядь, она незнокомцу предлагает ночлег. Отправляясь на остров, позубудь материк И попытки построить летучий ковчег.
Physiological sketch I remarked the madman, Scourge of the Berkeley snails, On his head a black diadem, In his hands a trident. He stalks them in flowerbeds by wicket fences, Catches them on lawns and crunch with his foot... Left on the ground are bits of shell and clumps of ooze... You asked me to write about life so I’m writing about life. With amazing frequency it looks like this... Elementary... in our suburban village, Populated by small beasts and rejects, embroidered With unbearably green threads (William Morris Influenced the decor). With haughty mien My infant — rain or shine — Surveys her kingdom in a stroller drawn In the gloomy suite of her grandmother (she’s more Rossetti, That patina on bronze, pattern of spiderweb on a rose). They don’t need anyone, like they’re all alone in the world — Two fantastical beasts woven into a single mural. Now they pause in silence over the snail Who died in the holocaust of a neighbor’s cane. Now they pause in silence over the victim, Who had crawled like a hieroglyph from another world. Nona leans over, and Frosenka beats one light foot Against the other as they hang above the gravel, above the path: What do they see are there? Tell me. And what do they see there? And where are they going each morning together? — Forerunners of all who move, cry, breathe, Perform great deeds.
ЛЕТНИЙ ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ОЧЕРК. СПУТНИКИ Замечен мною был безумец, Гроза берклийских улиток, На голове его чёрная диадема, В руках – трезубец. Он их подкарауливает на клумбах, возле калиток, Он ловит их на газонах, и хрясть ногою... На земле остаются скорлупки и сгустки слизи... Ты просила меня написать о жизни – пишу о жизни. Поразительно часто она предстаёт такою... Элементарною... в нашем посёлке дачном, Населённом зверьками и выродками, увитом Нестерпимо зелёными нитями (Уильям Моррис Повлиял на это убранство). С надменным видом Мой младенец свои владенья – сквозь жар иль морось – Объезжает в своей тележке, влекомой мрачным Предводительством бабушки (эта – скорей Росетти, Эта бронза под патиной, роза под паутиной). Никого им не нужно, как будто одни на свете – Два причудливых зверя, вплетённых в узор единый. Вот они замирают в безмолвии над улиткой, Пережившею холокост от клюки соседа. Вот они замирают в безмолвии над уликой, Иероглифом к ним приползшей с иного света. Наклоняется Нонна, и Фросенька резвой ножкой Ножку бьёт, нависая над гравием, над дорожкой: Что они там видят? Скажи мне. И что там слышат? И куда направляются каждое утро вместе? – В предвкушении тех, кто движется, плачет, дышит, Производит важные вести.
The Magi You don’t find? No, I lose. Watches, keys, Travel guides, cash, the Christmas star. If they’d sent me to carry gifts To the holy babe, they would have sat there waiting by the kennel... I mean, the pig-sty... I mean, the manger... See, I even lose My train of thought... Am I someone to send against the Minotaur? The Minotaur is a predatory type of centaur. Each in its stead Under the lash of evolution has turned into the bicycle I ride in the Berlin night thick as the color of lindens, Circling around a park shaped like the bracelet On the wrist of a servant in those mangers... on a dark plank in the corner Of the museum’s twilight... In the night wind Tears stream from her fixed cherry eyes... And all around her bedlam. Why? At mankind’s Quietest hour? But whoever interpreted That Biblical dream did not discern the sharp edge Of religion’s instrument piercing that night But the market crush of magi, roosters, etc. How I like that greed and hurry: a shout of “Grab that thief!” They stuff things in a worn bag smelling of hay and cooking fat: This king offers a toad, that one — a bird, another – a gnat, And this one — he’s a total wreck — a smoking ball of entrails, The remains of a lamb... Everywhere haggling, games, Cries, bleats, laughter... Like I said, Biblical characters Haggling... Joseph: “Stay out of here!” He protests and protects his wife,
And her infant spits up drool in its fear... So here he is, the reason for all the fuss. He lies in her lap crimson as a mushroom. Only the abstract clinical mind would detect in him He Who Brings Order to Chaos, In Whom we Live and Die. All you can do is take the Word for it. Maybe it’s all true. Because even in that painting the usual gloom Parts before him like a crowd before an emperor, Then closes behind him. There won’t be another dawn soon. МАГИ А. Л. Верлинскому - Ты не находишь? - Нет, я теряю. Часы, ключи, Путеводители, деньги, звезду в ночи. Если б меня послали нести дары, Чудо-ребенку, так бы и ждали, сидя у конуры... В смысле у хлева...В смысле у яслей... Видишь, я даже нить Мысли теряю...Мне ли на Минотавра с вилами выходить? Минотавр - это хищная разновидность кентавра. Все они в свой черед Под кнутом эволюции превратились в велосипед, На котором берлинской ночью, густою, что липов цвет, Я вращаюсь по парку, похожему на браслет На запястье прислужницы в тех яслях ... на темной доске в углу Галерейной невнятицы...У ней на ночном ветру Слезы катятся из неподвижных вишневых глаз... И вокруг нее столпотворенье. Откуда? В тишайший час Человечества? Но кто толковал сие Сновидение Библии, тот видел не острие
Инструмента религии, вонзившегося в ту ночь, А базарную давку волхвов, петухов и проч. Как мне нравятся эти бесстыдство и спешка: с криком "Держи вора!" Все впихнуть в свой пропахший сеном и салом худой мешок: Этот волхв преподносит жабу, тот - птицу, тот - комара, Тот - совсем уж пропащий - дымящийся ком кишок, От ягненка оставшийся... Повсюду возня, игра, Крики, блеянье, хохот...Сказала уже - возня Персонажей Писания... Иосиф: "Сюда нельзя!" Завывает и загораживает жену И младенец ее от страха отрыгивает слюну... Вот он, собственно, из-за которого весь сыр-бор, Он лежит на ее коленях, пунцовый как мухомор. Лишь клинически отвлеченный ум различил бы в нем Придающего Стройность Бесчинству, В Котором Живем- Умрем. Остается лишь верить на Слово. Может, и вправду так. Потому что даже на этой картинке привычный мрак Расступается перед ним, как толпа - пропустить царя И за ним сгущается снова. Нескоро еще заря.
conjunction and We met on a Sunday no that’s not it We had met before but that wasn’t it You drank coffee through a straw and so what Down and out, rolling stone, gun in your pocket. You took me by the hand, took me in hand, you took me. And the tree thick with red berries and the hills and the hills And we laughed and listened and God knows what else And the tree thick with red berries and the bark and the bark. And we had each other not stopping like hunted beasts. And though all creatures get sad after the act well we’re not just any creatures. And we grew from any old garbage and raked through garbage. And you pressed the pearls you found into my skin. Now it’s January already, And the magnolias here, pardon the image, have put out their dog tongues Pink against the gray precipitation and every time I walk by These wonders I remember the smell of your hand Pulled from me, pulled from you. Союз И Мы встретились в воскресение нет не то Мы встречались и раньше но это было не то Ты кофе пил через трубочку да ну и что Голь перекатная птица залетная конь в пальто. И ты взял меня за руку взял меня на руку взял меня. И дерево в красных ягодах и гора и гора И мы смеялись и слушали и Господи все фигня И дерево в красных ягодах и кора и кора. И мы имели друг друга не останавливаясь как звери в бойницах нор. И хоть всякая тварь после событья печальная да мы не всякая тварь. И мы росли из всякого сора и мы разгребали сор.
И ты втирал мне в кожу зерна жемчужны. Вот уже и январь, И у нас тут, я извиняюсь, магнолии распустили песьи свои языки Розовые на сером фоне осадков и каждый раз, проходя Мимо этих чудес, вспоминаю запах твоей руки, Оторванной от меня, оторванной от тебя.
Translations by Catherine Ciepiela