Ощущение тепла - Андрей Безуглый

Андрей Безуглый

Ощущение тепла

2015

4

Когда-то, давным-давно, в одном православном монастыре жил монах по имени Памве. Он посадил сухое дерево на горе: такое, как это. А своему послушнику Иоанну велел поливать его каждый день до тех пор, пока оно не оживёт. И вот, каждое утро на заре Иоанн наполнял ведро водой и отправлялся в путь. Он взбирался на гору и поливал сухой ствол, а вечером, когда темнело, возвращался в монастырь.

И так продолжалось целых три года. Но в один прекрасный день Иоанн поднялся на гору и увидел, что его дерево всё покрыто цветами!

Знаешь... порой... я говорю сам себе, что если каждый день в одно и то же время делать какое-то одно и то же дело, как ритуал, непоколебимо, систематически, каждый день, точно в одно и то же время, то мир изменится. Что-то в нём изменится, иначе и быть не может! Андрей Тарковский «Жертвоприношение»

5

Любовь есть закон I Нет более родного голоса, чем голос вселенной. Ощущая себя частью чего-то большего никогда не ощутишь себя чем-то большим. Сопричастность с целым может быть только тогда, когда твое целое будет прикасаться к этому необъятному вечному. Люди не пазлы, которые складываются в картинку социума. Ты — не часть. Каждый элемент системы есть отдельный механизм. Что было бы с человеком, если мы лишим его социальности? Почему же никто не видит глубины моря. Сознание расширяется как вселенная. Любовь не есть закон, потому что невозможно говорить о том, что чувствуешь. Когда я это пишу, то чувства умирают после каждого слова. С каждой запятой становится понятен акцент моего прожитого, уже несуществующего переживания. Представляете, вы говорите другим людям о своих ощущениях, что вас волнует какая-то картина, например. Вот вы пришли сюда, в эту галерею: в Эрмитаж, в Лувр, в Третяковку, в любой другой, и увидели её. И вы стоите час, просто плачете. Оголяете душу. Точнее сказать, душу оголила картина, которая захватила чем-то невысказанным. И вы уже другой человек. Мир сдвинулся немного влево. Цвета теперь уже не такие, какие были раньше и люди почемуто стали делать совсем разные вещи. Ну как, они делают абсолютно тоже самое, но по-другому. Каждая мелочь становится какой-то особенной.

8

Деталь, которая раньше ускользала из-за фокуса на другие объекты, теперь доступна прямому взгляду, а не только словами из разных историй. После того, как тело наполнилось новым смыслом, настолько свежим и чистым, что это даже по запаху воздуха улавливается, начинают происходить чудеса. Но! Вот тут навстречу идет знакомый, или вы возвращаетесь к любимой, может, любимому. Ну то есть, вас встречают, а встреча — это обязательно разговор. Всё происходит так стремительно, и слова разрушают состояния сознания и начинают формировать другие. Тебя начинают спрашивать где ты был и что видел, но не интересуются, что ты ощущал. Но если вдруг найдется человек, который спросит о самых сильных ощущениях пережитых в галерее, то это точно не будет один из самых близких, это будет человек незнакомый. Но, это ещё не говорит, что он совсем неродной. Самое что ни на есть трагическое, он превращается в рыбака, который закидывает наживку. После вы или ты, уже не разберешь, начинаете или начинаешь замыкать смысл в форму, вот тут-то и всё! ВЫ ПОПАЛИСЬ! Всё ощущение, которое умело подсекается умным движением, пропадают. Остается пустота, которую наполняет ностальгия. Ностальгия приходит на место пустоты. Главное знать об этом. Не только ощущать, но и понимать — если есть то, что должно остаться несказанным, оно должно быть таковым.

9

II

Закрытую дверь приоткрывает ветер, она нежно открывается и там предстает лесной пейзаж.

Вдали небольшой домик, к которому бегут дети, в окне горит свет, а в ушах — бронзовый звон голоса матери, возвещающий о возвращении отца.

Он пришел и стоит на пороге. Ничего необычного. Встреча достаточно коротка и типична. Слезы женщины и крепкие отцовские объятия. Следующая сцена ночью, когда он курит. Бессонница. В окне светится яркая звезда. У неё течет по щеке слеза. Ей кажется, что он поменялся, но он просто разрешил себе ночью ощутить легкость. Ощутить медовый запах её волос, разбросанного за день по комнате. Он разрешил почувствовать вкус ночной сигареты, вкус настоящего молока, почувствовать кожей шорох ветра, который был недоступен ему такое количество времени. Человек не часть природы, он её сын. Человек — это ребёнок, которого нежно пеленает природа. И всё, что надо — это расслабиться, осознать, что рука создана не для удара, а для нежного прикосновения. Зачем разрушать, если созидание это процесс "невключения"?

Монолог. Она его слушает, он это знает и говорит шепотом, но достаточно сильным. Манера речи сбивчивая. Часто задумывается над словами. Смотрит сначала в окно, потом на неё.

— Знаешь, Поля, я всегда знал, что буду с тобой. Просто не знал, что это будешь именно ты. Есть какой-то вкус у твоей души, который я улавливаю даже за далекие километры от сюда. Просто ощущаю тебя и твой запах. Ты вот сидела и грустила, наверное (подумал и выдохнул дым).

10

Скучала, я уверен. А я нет, знаешь почему? Потому что общался с тобой каждый день. Я не могу слышать твой голос, но ощущал сердце. И моё сердце ощущало такой покой, такую наполненность теплом, мне чувствовалось, что ты отвечаешь. Я не мог знать где ты, что с тобой случилось, и телефонные звонки раз в месяц не давали представление о твоей жизни, о жизни детей. Но вот сейчас, когда я приехал, то увидел, что всё в точности так же, как рассказывало твоё сердце. Я научился его слушать (поворачивается к ней). Оно стало эхом моей вечности. В голове не было ни единой мысли, это блаженное состояние я достигал с помощью многочасового упорного труда и после того, как удавалось выкинуть свое Я со всеми волнениями, переживаниями, суетой, делами и прочей дребеденью, оставалось только одно — ты. Ты сама приходила ко мне. Хоть ты была далеко... Ты была очень далеко от меня, милая моя Поля (долго смотрит ей в глаза, видно как его руки дрожат). Но я вот сидел там на стуле и когда приподнимал правую руку — видел, как ты сидишь рядом, видел как ты облокачиваешься, думаешь, переживаешь, как ты живешь своей жизнью. Ты остаешься у меня вот здесь (показывает на место под сердцем). Вот говорил я тебе, что ты чудо, что у тебя необыкновенная жизнь, а ты всё повторяла, что живешь так обычно, так просто, говорила: — такой жизнью живут все! (затягивается сигаретой, выдыхает дым в пространство, продолжает нерешительно, тушит бычок в пепельнице)

— Люблю я тебя, глупая. Ещё тогда, когда увидел тебя. Подумал, что если это не любовь, то чему бы это ещё быть? Когда я смотрел на тебя, ты открывалась для меня. И до сих пор (смотрит на неё), каждый 11

взгляд открывает мне что-то новое в тебе. Какая-то тонкая грань приоткрывалась и показывала свою естественность, обыкновенность, простоту, а в этом и силу, нежность и женственность. Ты живешь обычной жизнью, но так необычно! Знаешь, эти твои черты, полутона, твои пастельные выражения глаз, линии, давали ощущения дома (смотрит на её руки, запястья, поднимается выше, смотрит на губы, волосы, брови, лоб. Потом глубокий взгляд в глаза). Всё сильнее ощущаю дом. Это чувство, которое настолько важное, что дает всё остальное. Без дома, мне кажется, человек потерян. Он не ощущает связь ни с чем, подлинную и глубокую связь, потому что для неё нужно то, что пронеслось через всю жизнь. Для подлинной связи нужно нечто, что даст ощущения всей полноты. Для меня это ощущение дома. Ну вот, Поля, сама посуди! Представляешь, не было бы у тебя дома, не было бы тех, кто его создавал, тех, кто его поддерживал, чтобы тогда было? Как бы ты могла понять подлинное чувство любви, если бы тебя не научили, не дали бы этого сначала? Дом — это для меня не только место, но и любовь, которая разделена между всеми теми на ком он стоит. Всё, что я хотел— вернуться обратно. К тебе. Схватить этот дом и поддержать, чтобы любовь не рассыпалась вместе с искошенным фундаментом, а наоборот, стала вещью, которую мы могли бы передать не только нашим детям, но и друг другу.

Немая сцена. Она плачет. Её волосы нежно падают на плечи. Только лицо и дрожание тела говорит о глубоком взаимопонимании, сломе, катарсисе. Поля не зря ждала Ивана, а он не зря хотел вернуться к ней. Поля открылась вновь. Она делает это для того, чтобы наполниться. Ваня понимает, что у него больше нет слов. Всё, чем 12

был его разум — волной, на которую был настроен передатчик Поли. Они обнимаются.

Любовь есть то несказанное, которое хочет говорить, но не может выговориться.

13

Май 2015

8 тактов настроения

меланхоличного 1

Шагая в сторону, отклоняясь от ориентира свободы, Войтек шел задумчиво, чеканя шаг о старую брусчатку необъятного парка на окраине города. Не хватало всего лишь маленькой фотографии, которая напоминала ему о прошлом. Но фотография — это очередная ненужность, изобретение, которое призвано вогнать кол в душу тоскующего человека ещё сильнее. Замерзшие улыбки, оледеневший Хронос не дает двойственности, не дает правды, не произносит слов. Всё остается в подвешенном состоянии. Создается ощущение внутренней потерянности.

Фотографии всегда тяжело воспринимать потому что видно только тела, а душ — нет. Они неуловимы. Войтеку надо было чувствовать поток переживаний, чувств, который невольно проявляется в поведении других. Никто до конца не понимает себя, не чувствует тело и это дает возможность увидеть непроизвольные, индивидуальные реакции каждого отдельного человека. Вот в чем состояла его вселенская радость. Лучше всего, считал Войтек, это когда создается цепочка таких неизъяснимых моментов, которые делают тебя счастливым невзначай. Казалось, что его счастье было похоже на достаточно пожилого мужчину, который зашел в дом, поставил трость, разулся, повесил свой плащ и пошел в комнату для гостей, где и стал пребывать за закрытой дверью. Правила приличия были настолько 16

соблюдены, что в теперешнем времени это считается чистым абсурдом.

2

Всё остается по-прежнему. Воздух в парке под вечер начал остывать. Войтек продолжал сидеть на шинели опёршись о большой дуб, который накрывал его своими ветками с желтой листвой. Заставляя себя перевернуться и облокотиться на другую сторону, некоторая часть назойливых мыслей ушла, но та, про пожилого человека осталась. Он продолжил наблюдать за ней, давая шанс мысли развернуться и осветить сознание яркой вспышкой понимания вечности.

3

Другие же мысли похожи были на каких-то гостей, которые постоянно приходили и приходили, а поскольку хозяин — ты, значит и надо обслужить их по высшему разряду, то есть — отдать всё самое ценное — свое внимание. Сидя в прихожей, встречая этих заблудившихся, но точно пришедших по адресу (как они утверждали), произносились размышления вслух: — это всё похоже на какой-то базар.. Или на вокзал, точно, на вокзал! Потому что на базар хоть не просто так приходят. Там иногда что-то покупают... А тут что... Очень странно получается, приходит один и смотрит тебе в глаза, ничего не говорит, быстро уходит. Следующий щедро поливает какими-то высказываниями. Вот помимо своей воли начинаешь поглядывать на часы и задумываться, когда же всё это прекратится... Это же им не шарашкина контора, чтобы приходить без спросу, без звонка, просто вот 17

так, как будто тут специальное учреждение, которое специализируется на ожидании странных субъектов...

4

По истечению этого времени (наконец-то), когда прием подошел к концу и на дверь повешена цепь, наступает расслабление. После чего немного в вальяжном тоне, но всё же держа себя в руках, открывается дверь гостиной и обнаруживается он... Пропажа! Старик, который, как оказалось, всё это время читал книгу доброго классика, сидел возле камина и сколько не всматривайся, никак нельзя было разобрать черты лица. Сама книга — это первое собрание стихов Уитмена или рассказов Киплинга уже и не поймешь. А стоит? Это совсем неважно. Настолько неожиданный подарок судьбы случился, что иногда задаешься вопросом причинноследственной связи, но этого делать нельзя. Как только счастье ты сам для себя называешь счастьем — оно пропадает, остается только послевкусие, которое можно смаковать до бесконечности. Само счастье, как и истинная печаль, либо любая другая подлинная эмоция не осознается только потому, что она проживается в этот момент времени. И ни остается ни единой лишней секунды на мысли, потому что всё вокруг приобретает определенное положение вещей, что, начинает казаться, как будто всё можно взять на ощупь, даже воздух становится ватой... Но этот старец (седовласый настолько, что его волосы приобретают пепельно-белый цвет), добродушно отблагодаривши за наличие столь редкостной книги, поприветствовал настолько искренне, что приходит понимание — ничего с этим сделать нельзя, приходит 18

понимание, что стоишь ты совершенно безоружен, абсолютно беспомощен. И начинает бегать страх, но почему-то не настолько сильный, чтобы полностью впадать в апатию и состояние "жертвы медузы горгоны". Он представился, завел глубокую, непринужденную беседу о ценностях, о свободе, выборе и необходимости до самой глубокой ночи.

5

Пришел в себя Войтек уже вставляя ключ в дверной замок. Осознавши, что с ним произошло, кроткая улыбка скользнула в уголке его рта и еле заметная складка на лбу, поверх левой брови, стала заметна всего лишь на мгновение. После она выпрямилась и лицо окаменело от невосприимчивости обыденной реальности этого мира.

6

Фотографии он никогда и не хранил именно из-за этого. Альбомы семейные, конечно, были, но на последних полках, в последних рядах, где-то на антресолях, на дне чулана. Обращался Войтек к ним только по просьбе его родных. Случались традиционные встречи родственников на большие праздники и в моменты, когда о погоде и житейских делах уже наговорились, а молчать не охота, как правило, они обращались к отдельным вырванным кадрам из жизни, которые должны были немного напоследок подсластить общий разговор. Сейчас происходило для Войтека нечто странное. Чтото витало в воздухе. Он совершенно отвлекся от праздного говорения слов и посмотрел в глубь оконной рамы. Открытые форточки разрешали ветру 19

войти и разбросать весь спектр уличных запахов стареющей природы по краям комнаты. Войтек понял — это была ускользающая молодость юного лета.

7

Осенний запах стертых, уставших листьев, травы и сена, которое недавно сваляли в очередную густую копну где-то неподалёку, напоминал лучшие годы старости, которую он себе выбрал уже давно. Вставши из-за стола, отблагодаривши всех за приятное времяпрепровождение и пожелавши доброго сна, Войтек вышел во двор и закурил первую сигарету за долгие 20 лет. Теперь ему хотелось почувствовать цепкую горечь густого дыма ради ощущения того, что он выдыхает целую вселенную. И он ее выдыхал...

8

Время больше не казалось огромным бременем. По сути, что есть время? Это всего лишь цепь событий. Они так странно перепутаны, что находясь в них, каждый чувствует себя тотально потерянным. Вот откуда возникает феномен "маленького человека", вот откуда берется беспредметная грусть по чемуто, чего никогда не было и нет — сама возможность, потенция вероятного исполнения терзает мозг. И всё идет нормально, и мысли такие приходят только после того, как человек сделает шаг в сторону, а потом сразу чувствуется мизерность всего происходящего. События же бывают двух типов, думал Войтек: принудительные, общие, то есть во что попали все люди и случайные, собственные, в 20

которые попал ты сам. Вот такая их череда делает время некоемым эскалатором, который поднимает тебя до последнего этажа, а может быть, и опускает. Не важно даже в какую сторону он движется, главное — сам факт. И если начать движение обратно и попытаться бежать со всей силы туда, где ты был, взявши ориентир на какое-то дерево или столб, не может не ускользнуть единственная вещь — это движение на месте. Остается только один смысл, которому стоит потакать — это безвозмездный, отрешенный шаг в сторону самого потока жизни.

Сентябрь 2014

21

Спичечная весна

Вагон метро наливался тусклым желтым светом. Выгнутые, смахивающие на глубокие тарелки для салата, лампы слегка мигали сообщая о том, что остановка вот-вот будет. Давно записанный голос, подозреваю, что несколько десятков лет назад, когда его обладатель был ещё в расцвете своих сил, сообщал название станции.

Если ехать в полусне, то создается совершенно необыкновенная картина: толпа безымянных людей сливается в поток красок, полутеней, образуя перед собой недописанную, сырую картину странного сюрреалиста. Если мне не изменяет память, то звали его Семен Павлович Латыков. Своеобычный человек чрезвычайных возможностей. Его пальцы составляли группу самых верных, сплоченных друзей. Эта коммуна связанных запястий называлась очень просто - Нить. Идеал социализма, всё то, что СССР уповая надеялась построить было у него от рождения. Сплоченность была настолько высока, что частям тела не надо было даже разговаривать. Всеобъемлющее понимание окутывало простыней шершавой легкости. Его руки были похожи на деформированные стальные трубы. Старость не пощадила собирающуюся комками обвисшую кожу, но мышцы просматривались настолько отчетливо, что были похожи на трафарет несмываемого рисунка на кирпичной поверхности.

Почти каждую субботу он звал меня к себе на чай. Я приходил и усаживался на старую табуретку, сделанную на краснодарском деревообрабаты23

вающем заводе странной древесины. Интересно было то, что первые полчаса мы, по обыкновению, молчали, что разрешало настроить наши умы в унисон для длительного и оживленного диалога. Но всё было более, чем прозаично. Я, из-за своей скромности, боялся потревожить воздух словесными вибрациями. Случалось мне долго наблюдать за этим недвижимым телом, которое смотрело в одну точку, и, как-то раз, в одно из своих тщательных приготовлений он просто захрапел. Какое свинство! Какая наглость!

А оказалось, потом он рассказал мне историю, что научился спать с открытыми глазами в армии и этот навык спасал его от гаупвахты и нарядов вне очереди. Не смотря на многие изъяны в нашей крепкой дружбе мы очень часто говорили о поездах. Их способен полюбить только тот, кто сможет смириться с мусором на обочине и с сигаретным запахом в тамбуре, а милые разговоры незнакомых людей в купе всегда радовали сердце. Касаясь общих тем, не проходило и получаса, как они начнут обмениваться собственным опытом, а с ним и веселыми, нравоучительными жизненными ситуациями, которые выпали на их сложную и, казалось, несправедливую судьбу. Вагоны бывают не только у железнодорожных составов, а ещё и у составов общественного транспорта, то есть метро.

Я заявлял Семену Павловичу:

— Когда ты едешь куда-то без цели, то можешь наслаждаться несовершенностью человека. Его проявление себя во вне кажется чем-то таким привычным и смелым, а на самом деле это не так. Без констатации факта от другого никогда не пой -мешь жив ли ты на самом деле или тебе только кажется. Метро представляет собой театр буду24

щего, представьте! Только поймайте картинку! Человек, который так хочет, чтобы его кто-то увидел, покупает жетон или проходит по месячному абонементу в театр, где каждый играет самого себя. Театр, где у половины по сценарию сон, а у другой молчанка. Человек уже не является таким простым, как кажется. Он выходит на авансцену. Остается только выбрать нужное место для того, чтобы проявить себя в главной роли, а пока неопределенность захватывает последние тумбочки здравого ума, остается массовка. Туловище, с местами крепления всех важных частей тела, предстает чем-то работающим только с помощью какой-то странной энергии, заводящей все внутренние процессы. Вот Вы сразу же можете ответить, что это за энергия, в чем она состоит и в чем ее суть. А не надо! Как только Вы, Семен Павлович, ее назовете, это окажется не она. Не надо этого делать! Если явление имеет слово, то оно просто симптом чего-то более глубокого, не так ли? Всеобъемлющее проявление главного диагноза, которого, увы, нам не суждено узнать.

Но Семен Павлович не был метафизиком или даже человеком, который любит загадки. Он жаждет ясности. Его страстью было проливать свет рациональных и четко структурированных знаний, на самом деле, таких же необъяснимых загадок цепляющие одну за другую. По этому, как только стемнеет, он, с уверенностью хищного тигра, ходит вместе с лампой по квартире. Когда сумерки скрадывают сжатое пространство комнаты, лучи электрического света кусают темные бетонные уголки сообщая о том, что ничего постороннего не обнаружено.

Латыков Семен Павлович любил напрягаться только в двух случаях: в первом, если ему надо было 25

сходить в туалет, а во втором, когда надо вернуться обратно. Включаясь в разговор он что-то начал добавлять о том, что на крайних станциях, как обычно, почти никогда не бывает людей. Такой себе очеловеченный пустырь. Процесс думания включается незаметно и работает скрыто, долго, а после чего вырабатывает на поверхность ума мысль. Всплывая из недр сознания она озаряется вспышкой понимания и человеку кажется это явление секундной божественного откровения. С чем-то был я однозначно согласен, но боялся того, что вкладывал он в простые слова всегда нечто большее, чем можно в них положить. Такое ощущение, что они становились похожи на огромные сумки, которые люди собирают в отпуск. Вот Семен Павлович всегда терял момент когда они набивались до отвала. Часть смыла тогда пришлось откидывать. Главное в этом деле не переборщить. Его мощная рука подлила чаю в мой аккуратненький фарфоровый резервуар для подобных утонченных мероприятий. Ох и гурман этот старый фат! Не мог не оттопыривать мизинец, а ведь же приличные люди...

Семен Павлович Латыков не очень любил метро только потому, что оно навязывало неписанные правила игры, а он хотел играть по-своему. Столько разных сценариев было написано для каждого и самое главное, что каждый прошел кастинг. Люди появились на свет уже вовлеченными в участие в актерском проекте, где надо изображать себя, а кто я такой? Может и мне роль дадите? Какие же тайны скрываются так, что до них и за всю жизнь не можешь дойти?

И не зная чего-то жутко сакрального начинаешь придавать значение каждому пустяку. Ведь в жизни не так-то и часто что-то по серьезному и происходит.

26

Ходить одним и тем же маршрутом по одному и тому же делу и повторять этот не сломавшийся алгоритм заново. Во всем главное стабильность!

Вот Семен Павлович совершенно таким не отличался. Прыгая с дивана на кресло он дико смеялся от хруста костей его позвоночника. Такому человеку бывает скучно? Громкой лавиной обрушивались километровые стопки книг восточной философии на поскрипывающий паркет. Собирать их никто не думал, накапливаясь, книги создавали баррикаду, через которую Семен Павлович пытался перепрыгнуть, установив олимпийский рекорд нового межгалактического образца. С каждым мгновением комната насыщалась жутко заразительным хохотом. Я смотрел на эту какафонию картинки перед моими глазами и посылая запросы от рациональной стороны моего головного мозга - не получал. Дышать стало легче. А Семен Павлович начинал надуваться. У него от смеха появился живот, которой нависал над ремнем и создавал впечатление солидности. Какая же моментальная перемена, почему смех действует на него так? Пальцы стали наливаться кровью и Латыкова стало раздувать и он начинал походить на огромный смеющийся шар человеческой эластичной кожи, которая продолжала растягиваться. Апофеоз всего жизненного опыта - это быть собой не смотря на материальное искривление реальности.

— Что скажешь? — кричал мне он, — я похож на дирижабль, который готов лететь бороздить просторы космического масштаба! — уже ситуация дошла до критической точки. Щеки надулись до таких размеров, что его лицо стало похоже на неудачный шарж переходного художника алкогольных наклонностей. Я не понимал, что здесь проходило до последнего 27

момента. Звон дикого хохота сопровождал меня в самом дальнем уголке ума. Я пытался его поймать, но это были старые квартиры с высокими потолками и моего роста не хватало для уверенного прыжка вверх. Надоев хватать воздух и нежелание Семена Павловича помочь мне в его поимке бурлило в котле поспешных и необдуманных эмоций и, чтобы успокоиться, я вышел на балкон. Достав последнюю сигарету из пачки, никак не мог найти спичечный коробок. Обшарив все карманы, он, как всегда, оказался в последнем. Дым зажженной серы мне вонзился смелым запахом весны в мои юные ноздри. Я обожал этот запах. Нет ничего лучше, чем когда температура воздуха чуть ниже нуля и замерзая от задиристого холода пытаешься согреться запахом спичечной весны и вкусом тлеющей сигареты. Постояв ещё немного я выпустил последний дым в глубину воздушного пространства и повернулся, чтобы посмотреть на неугомонного Семена Павловича. Но всё оказалось не так просто, как я думал! Он вырос до таких размеров, что почти заполнял всю комнату. Главное: он не мог остановиться. Смех становился уже чем-то обычным. Надо было справляться. Открыв двери на балкон, хорошо, что это была самая широкая комната в квартире, я стал его вытаскивать. Взяв пару старых длинных шнурков связав его ноги между собой и протянув ниточку. Ею обмотан балконный карниз. Семена Павловича распирало от внутреннего праздника жизни. Он не мог открыть глаза и рта уже почти не было, но последними силами превозмогая смех, он выдавил:

— Отпусти меня, Лешка, отпусти!!! — еле-еле достал звуки из себя Латыков.

Но, тщательно подумав, я решил, что показывать людям такой случай нельзя. Не поверят. И понял — 28

сейчас или никогда. Было некогда думать. Был найден консенсус: отвязать Семена Павловича, использовать себя, как противовес, добраться до больницы.

Схватив развязанные шнурки, я намотал их на запястье и стал прыгать в нужном направлении. Прошло не больше получаса. Движение было однообразным и, казалось, что даже смех пропал. Но стоило мне посмотреть вверх, как осознание пришло молниеносно. Из-за сильного ветра смеха было не слышно, а из-за сгустившейся ночи не видно и самого Латыкова. Выйдя на улицу с желтыми фонарями я наконец-то смог лицезреть всю происходящую картину. Семен Павлович стал в два раза больше, чем был и мне тяжелее стало его удерживаться на земле. Прыжки становились затяжными. Всё длиннее и выше.

Подпрыгнув в очередной раз я начал подниматься с ним прямиком в небо. Зима. На дворе мороз. У меня был иней на носу, а Семен Павлович с несколькими шубами, которые пытались его окутать смеялся искренним детским смехом не понимая от чего. «Вот это чувствительность», тогда я подумал, «вот так надо жить». Поднимаясь вверх, перед моментом разжатия рук, последняя мысль пришла такая: "Если есть телесный метаболизм, то должен быть и духовный. Чтобы лучше функционировать, тело отказывается от негативного влияния из вне и начинает сопротивляться. Оно стойко переносит страхи материального ужаса и поддается абсурдности душевных позывов тем самым становясь таким, каким человек хочет его видеть».

Я разжал пальцы.

Март 2014 29

Свобода?

Был вечер тихого летнего субботнего дня, Алье уже опаздывал на встречу со своим давнишним другом Марселем. Последний раз они понастоящему обнимались и видели друг друга на таком коротком расстоянии больше 25 лет назад. Оба постарели, но выглядели очень изящно и легко. Когда Алье зашел на террасу старого кафе, он сразу же заметил тот столик в углу. На улице было почти лето, но из-за опускающихся сумерек хотелось чего-то тепленького. Марсель привставая расплылся в улыбке. Подошедший официант положил плед, которым можно было окутаться и согреться. Заказали эспрессо. Они оба были людьми привычки. Костюм Алье был из старого коричневого фетра, немного колючего на ощупь и со стершимися подкладками на локтях. Марсель же плотно укутавшись в своей плед был в легком свитере из-под которого торчала накрахмаленная белая рубашка, уже успевшая немного измяться на протяжении дня. Летние брюки и обычные черные туфли, его любимые.

Когда официант принес им теплого кофе, они уже вели расточительную на слова беседу. Несколько часов обмениваясь самым сокровенным, что у них было. Казалось, время когда они были непослушными мальчиками вернулось вновь с той же остротой.

— Сегодня знаменательный день, — улыбнулся Алье, — наша встреча была выстрадана таким количеством перелетов, мук с билетами, оборванными звонками и не пришедшими письмами.

31

— Ох, Алье, чертовски рад тебя снова увидеть — Марсель пристально посмотрел на блеск его глаз, зная, что он уже не тот, кем был минуту назад, — всё это время, когда я был на войне, когда меня оставили в плену у немцев, я не знал, что делать, как быть. Единственное, что меня согревало, это только память о семье и о тебе, брат!

Алье не выдержал. Он встал и крепко обнял своего брата по духу, по плоти и крови. Слова всегда мешают, они никогда не помогают понять друг друга. После крепких объятий, Алье сел обратно. Их диалог побежал опять. Он был быстрее спортсмена, который бежит на время, быстрее падающей воды из Ниагарского водопада, быстрее ветра, и, казалось, времени.

Прошло пару часов, когда они наконец-то выдохлись и наступила минутная пауза в диалоге. Надо чаще делать паузы в словах, чтобы можно было почувствовать другого человека, насладиться послевкусием проделанной беседы. Париж мерцает обжигающими огоньками желтого света. Очень отчетливо ощущаешь звук, который вторгается в пустоту, недавно образовавшуюся от приятного диалога. Он наполняет тебя из середины. Звук проезжающих машин, человеческого смеха и неразборчивого диалога — самые приятный, самый тонкий. Мозг начинает воспринимать все детали, не давая ничему пройти мимо.

Близилось к полуночи. Кафе закрылось. Они пошли вдоль Сены и затянули длинный непростой разговор. Когда обмен жизненными новостями закончился, начали говорить о чем-то далеком, или настолько близком, что невозможно было найти. Болтали они о свободе.

— Алье, скажи, а что для тебя свобода?

32

— Всего лишь последствия нелепого выбора, — выдыхая сигаретный дым он смотрел на волны.

— Что ты имеешь ввиду? — Марсель наблюдал за спокойным раздумывающим лицом Алье, чтобы лучше понять, что сейчас произойдет.

— Марсель, знаешь, прежде всего, я связываю свободу именно с ответственностью за свой выбор, для меня — это самая важная вещь. Но, как ни странно, сам момент выбора не является свободой, я бы сказал, что это точка минимального содержания ее, — он замолчал на пару минут, такое ощущение, как будто Алье не понял в какую сторону побежала мысль и оглядывался в ее поисках. Увидя ее скромный огонек, вдохнувши, продолжил, — выбор не есть свободой, но есть ее проявлением. Чистой свободе, по сути, невозможно дать определение, потому что мы вкладываем свой смысл, не более. Тут я вспоминаю парадоксы Сократа, помнишь Марсель? Я тебе рассказывал это по телефону, когда мы с тобой спорили, что всё можно объяснить. Так вот, возможность выбора — это тоже не чистая свобода, мне так кажется...

— Почему? — Марсель перервал его на полуслове, он жаждал понять его до конца, понять так, чтобы всё сразу стало ясно, чтобы это было похоже на выход под яркое-яркое солнце из самой черной темноты. Такое ощущение должно поражать, должно показывать на ничтожность мысли до этого момента, — извини, Алье, прошу, продолжай.

— Ох, Марсель, ты непоправим! Да это потому что возможность выбора на данном этапе привела тебя к выбору, который ты осуществляешь сейчас.

Марсель немного задумался, он вроде бы и понимал, но не осознавал всего того, что с ним сейчас произошло, это было настолько быстро. Он 33

начал думать. Несколько минут они шли и ничего не говорили друг другу.

— Как же любовь? Разве любовь это не свобода? Когда вы любите друг друга, ограничиваете, но в тот же момент взаимодополняете? Вы становитесь одним человеком, который свободен вдвойне, разве не так?

Алье посмотрел в небо. Уже была глубокая ночь, но он чувствовал себя очень свежо.

— А знаешь, может быть, ты и прав, Марсель. Может, человек чувствует свободу только когда ее ограничивают? Он не чувствует саму свободу как таковую, но чувствует эти картинные рамки. Но ощущая их, человек проявляет свободу действием. Он учится жить в сплошных барьерах, он учится приспосабливаться. Давай решим всё быстро, как софисты: свободой будет только то, что человек считает свободой, согласен?

— Ты прав. Всё равно то, что решит человек и что подумает об этом будет для него самым истинным, самым верным. Но как же вопрос самоубийства? Я же могу себя и избавить от той свободы, которую выбрал, могу ведь?

— Ты хочешь быстрый ответ или мудрый?

— Я хочу узнать, что думаешь ты и никто больше.

— Хорошо, я скажу тебе свою мысль, — зная как я отношусь к самоубийству Марсель всё же настоял на том, чтобы это было озвучено. 10 лет я пытался забрать у себя жизнь. Попытка за попыткой. После смерти Жюли мне не оставалось ничего, весь мир оказался пуст, он был просто большой помойной ямой. Вот уже как 5 лет я не пытаюсь забрать у себя то, что было дано не мной, но жизнью назвать такое тоже трудно. Это расписание, которое 34

нельзя нарушать, дни строгого режима. Недели запрета. Года колонии. Когда я позволяю себе нарушить устав — это, наверное, самое лучшее мгновение из того, что может быть.

— Алье, ответь мне пожалуйста, — Марсель схватив его за рукав вернул к реальности.

— Извини меня, пожалуйста, о чем мы с тобой говорили? — его лицо осунулось и стало грустным. Печаль — это печать прошлого. Ее всегда видно, потому что эту неуловимую эмоцию в глазах спрятать невозможно.

— Ты остановился на том, что хотел мне сказать что-то важное, вспомнил? — самоубийство — да, Марсель, я понял. Знаешь, спустя столько лет я понял одну важную вещь: я в ответе за свою жизнь и за свой выбор, а именно потому должен дотянуть его до конца. Я не имею права покончить со своей экзистенцией. Это не выход. Побег с прогнившей системы не пытаясь вытерпеть ее — удел труса, слабака, я не такой. Мы с тобой не такие. Ты знаешь.

— Знаю.

Они крепко обнялись. Спустя полчаса, уже под утро, надо было идти. Молча. В свои стороны, предаваться своим обыденным хлопотам. Когда случаются такие встречи, ты выпадаешь из контекста, из чего-то привычного, но тебя ищут. И нельзя затягивать. Если найдут, то отберут последнее, что может быть — возможность чувствовать. Всё то, что человек пытается сохранить не смотря ни на что. Возвращаясь в прошлое все ищут что-то родное, искреннее, неподдельное, забывая о том, что оно существует только затем, чтобы мы с каждым разом по-новому себе его рассказывали.

Апрель 2014 35

La tristesse durera toujours1

Винсент сидел у окна и медленно смотрел в копоть проходящих дней. Они были настолько быстрые, что не было времени заполнить даже отдельную деталь каким-то своим, незыблемым смыслом.

Вечер. Оживленное движение человеческих масс на одной из центральных улиц Парижа. Неубранная и неделями не застеленная кровать стала источать заразный запах одиночества четырех глухих стен. Эта комната была снята в начале сентября, когда листья ещё блестели на ветвях от сытости самоупоения. Сейчас уже голый декабрь... Он укрывает нежно-смертельной сыпью холода по всему телу. Декабрь не теплый и не холодный, а потому самый опасный. На улицах мелькают опустошенные прохожие. Это время вытрусило из них остатки жизни. Блеклый огонек почти погас, осталось только слегка взмахнуть рукой, чтобы пламя растворилось в необъятной темноте серых переулков.

У Винсента остался всего лишь единственный знакомый, который спустя столько лет обещал приехать с Берлина на пару дней. И вот, во вторник пришла телеграмма, в которой говорилось о том, что Себастьян приезжает в субботу. Он очень рад будет его увидеть.

Вдыхая вкус бульвара на Монмартре и думая о грядущем, Винсент остановился и не мог понять, что же так связывает его с Себастьяном и внешним миром. Мысль о том, что идея жизни разрушает саму себя не давала ему покоя. Он начал сомневаться в 38

своем существовании. Не считая этой телеграммы, Винсент не испытывал чувств от связи с людьми уже около 4-х месяцев. Холодный воздух забрался под старое драповое пальто и начал терзать душу. Она билась в порыве отчаянного вопля, она возрождалась и умирала, вновь и вновь, пока не задрожала от теплоты двух кротких строк телеграфного листа.

- О! - вырвалось из груди наружу, душа реанимирована и готова биться вновь. Потому что ей есть ради чего биться. Сама по себе она бесценна, - думал Винсент, - но поскольку нельзя назвать ее стоимости, можно сказать, что она ничего не стоит. И вторая фраза была верной. Верной для него.

Пятница. 23 декабря 1958 года.

Полки книжного шкафа были пусты. Винсент не любил читать, но любил узнавать и думать. Он считал, что книги засоряют ум и человек уже не может думать так, как он хотел, но может так, как кто-то сказал ему об этом. Сила самобичевания достигала максимума, когда вопрос оставался нерешенным. Таких было много. Миллион небольших душевных нарывов он таскал за пазухой целыми тоннами, прижимая его тело к земле. Часто Винсент падал на пол от невозможности тащить себя дальше. Чувствовал себя гирей, которую невозможно передвинуть, хоть даже на пару сантиметров. Рок сгущался над головой. Ожидание может длится вечность. Если человек может ждать чего-то всю свою недопитую жизнь, то после смерти он делает ровным счетом так же. Бутылка Шардоне 38 года могла поддержать иллюзию медленной иллюзорной прозрачности жизни, но не делала этого. С каждый глотком голова наливалась свинцом. Винсент брал пистолет и стрелял в свои 39

мысли. Он убивал их как людей. Беспощадно. Без сожаления. Их было слишком много. Патронов не хватало. Последний. Надо выбрать самую главную. Наверное, это было мысль о существовании. Цельсь. Готовсь. Пли! Она была ранена, но недобита. Он швырнул пистолет в самый отдаленный уголок сознания. Стука не было. Сон.

Суббота. 24 декабря 1958 года.

Себастьян прибыл на вокзал утренним экспрессом. Он был хорош. Статный мужчина. Про таким говорят: "Жизнь удалась". Dolce Vita! Dolce Vita! Dolce Vita!2

Блуждающим взглядом, казалось, что он чтото ищет. Поправляя свои чемоданы, в суете ждущих и надеющихся лиц, он пытался высмотреть единое, то, которое так долго было тщательно обдумано и представлено в этом, казалось, совершенно не отравленном, чистом уме. Винсент подошел со спины. Себастьян начал его обнимать со слезами на глазах, ведь последний раз они виделись перед началом войны. Молчание длилось слишком долго, чтобы так быстро нарушить его. Винсент смотрел на него словно на образ, который был смыт и наведен заново. Если за это время Себастьян написал свою жизнь вплоть до мелких деталей, то у него холст был смазанный и нечеткость мыслей рождала миллионы смыслов, которые погибали под новыми плавными изгибами неярких красок.

Им не было куда идти. Хотелось просто диалога, который должен был состоятся уже давно.

Они пришли в эту пустую мансарду с единственным окном. Себастьян не был удивлен способом жизни Винсента. Он всегда знал, что 40

Винсент отшельник, что он вуайерист за жизнью. Он подглядывал и не вмешивался. Это было умно, но слишком бесполезно, потому что человек не может оставаться один, это против его природы. Для того, чтобы увидеть, подтвердить свое присутствие для себя и остальных, надо произносить слова не в пустоту, а в человечество. И тогда, оно ответит тебе. Не радостями, скорее, своим безразличием, которое всю жизнь придется ломать, чтобы найти себя в комто единственном. Винсент убежал, он отвернулся и потому потерян. Больше никого не будет рядом. Никогда.

Себастьян улыбнувшись, сказал:

— Винсент, Дружище! Двадцать лет прошло, а ты достиг того, чего хотел? Или ты думал, что у тебя всё сложится совсем иначе?

— Нет, я совершенно с тобой согласен, казалось, что он не здесь. Не в этой комнате. Стране. Планете.

— Ты чего, Винсент? Разве это не логический исход всего того, о чем мы говорили до войны? Ты ее предчувствовал, потому и отвернулся от людей. Ты перестал верить в них. Скажи, что поменялось? Скажи, какой ты стал! - казалось, что они говорят совершенно на разных языках. Винсент сидел в коконе своих горестей и несбывшихся надежд. "Открыться или нет?" - думал он. "Если выложить все карты на стол я останусь безоружен и меня можно будет легко убить." - мысли набирали скорость света. "Но я итак мертв." - Винсент решил, что последний шаг станет для него самой яркой вспышкой, вспышкой всей его жизни. Всю жизнь он молчал и говорил короткими фразами. Всю жизнь он выполнял приказы. Сначала родителей, потом в армии.

Немой хрип вырвался изо рта и утонул в про41

странстве между ними.

— Я тебе всё скажу. Только обещай выслушать. До последней точки. - Себастьян сел на подоконник и легонько кивнул своей головой.

— Всё, что я носил в себе это долгое время было частью и всех остальных. Частью каждого живого человека. Это то, от чего погибают старые и не встают мертвые... Это тоска. Тоска беспредельная. Беспредельная. Ей нет ни конца, ни края. Никто не видит где она начинается, но все чувствуют, когда она проходит рядом. На расстоянии шага, — Винсент попятился, казалось, что он сейчас ощущает всё то, о чем говорит. Он закрыл глаза и продолжил, — Эта тоска ни о ком-то конкретно. Она не о прошлом/ будущем/настоящем. Себастьян, я говорю о самом чувстве. Которое съедает меня заживо. Каждый день, тоска откусывает всё больше и больше. Меня почти не осталось. И только жду я легкого ветерка, который заберет у меня последнюю искру человеческой жизни.

Себастьян, казалось, потупил взгляд, но это только мимолетное волнение из-за боязни, что вопль не услышат, что он пропадет в коридорах ушных раковин, так и не добежавши до мозга. Сумерки опустились на незащищенный город. Сильный ветер терзал голые ветки высоких деревьев. Было уже около 7 часов вечера. Винсент отвел взгляд на какойто предмет, который не находился в этой комнате. Он смотрел чуть ниже старого комода, который никогда не открывался.

— Продолжай, прошу тебя, Винсент. Прокричи до конца!

Резкий взгляд. Иступленная боль стояла на пороге и что-то ей не давало зайти. Давно было пора постучаться в дверь, но почему-то не было нужного 42

момента. Вот он. Винсент проглотил остатки слюны, вытер каплю пота бежавшую по забитым порам лба и осекшись продолжил:

— Меня она кусает, Себастьян! Тоска добравшись по отдельным капиллярам до каждой живой клеточки начинает покусывая играться. Это не тупая боль, всё тело начинает чесаться. Этот зуд не унять ничем. Тело изнемогает. Я чувствую, что тону и ничего не могу с собой поделать. Чем глубже ухожу в темноту, тем больше давление спирает мои виски. Себастьян! Я наблюдаю за жизнью, за всем тем, что происходит там, вне комнаты, и замечаю, что люди немощны от рождения! Мы немощны, как вид, а я, как индивид. Всё, что человек создал: государство, политику, культуру, мир, города - это настолько странно и непонятно. Это необъяснимо. Всё пропитано многовековой грязью ржавчины, которую никак не отмоешь. Мы не видим, что по пояс в дерьме! Как же с него выбраться? Я попытался и у меня не получилось. Завести семью, детей, обеспечивать их и растить - это всё не для меня. Я не могу потакать системе, которая ломает нас от самого рождения. Мы глубоко поломанные люди, нас не восстановить. Только в утиль и больше никуда!

Винсент поднялся с постели и начал ходить по комнате. Себастьян наблюдал. Он знал, что его надо оставить в таком состоянии и подождать пока он сдуется, как шарик наполненный гелием. Но он не мог прекратить. Комната была небольшая, но Винсент всё наращивал темп. Он брал вещи и перекладывал их с полки на полку, он выбрасывал их в форточку, которая была всегда открыта... Это неизменное чувство холода в его комнате... Оно хватало ноги и не отпускало никогда.

Винсент резко остановился возле тумбочки и 43

посмотрел на Себастьяна. Его лицо было абсолютно беспристрастно и спокойно, но глаза глядели с необъятной нежностью, которая хотела укутать Винсента от его мыслей и проблем.

— Себастьян, ты когда-нибудь смотрел на звезды? Единственное, что я заметил и понял, так это то, что люди забывают идя домой поднять свою голову вверх. Они забывают о них! Для кого звезды вообще светят? Кому дарят свой мерцающий и такой далекий огонёк надежды?

Винсент успокоился, казалось, что он очутился под водой, которая сковывала его движения делая их мягкими и плавными, как у медузы. Руки его потянулись назад. В комнате стало слишком жарко, пот начинал созревать в большие капли стекая по шее за воротник достигая самой поясницы.

— Винсент, я открою окно? - он его не услышал. Себастьян повторил громче.

— Да, конечно, уже нечем дышать, воздух стал настолько сперт!

Не меняя позу, откинув голову назад, за плечи, он продолжил:

— Последнее, чем я задавался глядя на них, это тем, что я делаю здесь вообще? Что я тут забыл? Как я сюда пришел и как мне уйти? Мой мозг раздражают нарывы неотвеченных вопросов, которые чешутся, а я не могу их не трогать, не могу потерпеть и дать время, чтобы они зажили. И со временем этих нарывов всё больше, а тела всё меньше.

Тишина. Никто не смел ее нарушить. Она была громче всех звуков на свете. Так прошло пару долгих минут.

Себастьян стоял возле окна судорожно глотая прохладный воздух, как рыба, которая бьется об лед задыхаясь от недостатка кислорода, и смотрел 44

куда-то вдоль улицы. Ему надо было выкинуть весь пыл накопившегося осадка разговора. Он ещё незакончен. Винсент плавно достал руки из-за спины. В левой был пистолет.

— La tristesse durera toujours, mon Sébastien!

Выстрел. Себастьян резко повернулся и увидел дым, который медленно выходил из дула пистолета. Неподвижность. Всё вмиг остановилось. Этот звук до сих пор гудел в его ушах, он не верил своим глазам. Всё, что надо было Винсенту это просто сказать последнее слово. Он ждал этого больше двадцати лет изнемогая от тяжести бремени, которое несла его душа... И теперь, его существование стерто. Оно кануло в темную пучину неизвестности. Его нет. И не будет больше...

45

Март 2014

Иллюминация

Он безмятежно шагнул в будущее. И с пятнадцатилетнего возраста, который был словно вчера, прыгнул в глубокую седовласую сковывающую старость. Очнулся Джеймс в 87 лет 25 февраля 1968 года. На часах 5:39. За окном был сухой мороз, который звонко хрустел, как теплая гренка свежего хлеба. Штора занавешена толстой портьерой для того, чтобы не дать проникнуть безликому солнечному свету, который больше не согревал.

Укутанное в одеяло тело было как в защищенном футляре. Только лицу не удалось спрятаться. Натянутая ранее кожа на мягкие кости скул сейчас обвисла никому не нужная, казалось, что даже и самому организму. Нос был скомкан. Мягкий мех кожных одеял покрывался твердой треснувшей в некоторых местах корочкой, давая понять о переизбытке жизненного опыта.

Яркая вспышка света настольной лампы заставила слегка приоткрыть глаза. Веки были густые и длинные, но электрический свет врывающийся в глубину темноты черных зениц всё равно было не остановить. После такой резкой перемены в балансе световых гамм он схватил лицо руками так, как будто оно начинало растекаться под действием искусственных электрических лучей обжигающего света. Глаза начинали слезиться. Они наливались мякотью соленой влаги слёз испытывая несгораемую жажду для того, чтобы ее утолить.

Лампа всегда находилась немного позади дивана, на книжном столике, и нависала утолщен48

ным проводом над головой Джеймса. Всё из-за того, что его многолетней страстью оставалось чтение книг по ночам. Смакуя каждую строчку он вылизывал страницы не оставляя на них ничего, чтобы могло быть несъедобным. Издалека могло показаться, что наполненные буквами страницы становились белыми листами, которые пришлось бы заново переписать каждому отдельному человеку по неосторожности взявшему в руки прочитанную им книгу.

Всю жизнь он думал и никак не мог дойти мыслью до чего-то определенного, увесистого, такого, на что можно положить будущий камень рождающейся мысли. Сомнения - есть зыбкая и сыпучая субстанция, как трясина пролетающих будней. Только ими он мог подтачивать фундаменты других воззрений. Отдельные отголоски синтезированных философских трактатов с относительно монотонным жизненным опытом не могли основать четкую позицию узкого зрения на какой-то отдельный предмет. Он лежал на своей кровати и слушал звуки, несмотря на присутствующую полную тишину в этой небольшой спальне пустой однокомнатной квартиры. Бывали моменты, когда воспоминания не были чем-то, что осталось в далеком потерянном прошлом. Каждый день он рождался личностью, проживал индивидуальностью и умирал посредственностью. Этот отдельный момент, которых в копилке было слишком много, Джеймс не забывал никогда. И сегодня случилось то, что бывает довольно редко, чего он опасается, а может и боится до кончиков холодных пальцев.

Не делая лишних движений, даже своими внутренними органами, он лежал тихо и естественно. Организм - это двигатель, вшитый под кожу. Пульс 49

артерий и капилляр заставляет оживать вновь и вновь каждую отдельную клеточку тела, впрыскивая кровь насыщенную живительным кислородом. Такое ощущение, что организм сам хочет умереть, он жаждет этого, но всё равно в последний момент избегает финальной черты, когда придется выдохнуть и больше не глотнуть свежий утренний воздух. Жить на острие ножа, на самом кончике, привносит что-то неописуемое в повседневную жизнь. Человек жаждет стабильности, которая ему не присуща. Он жаждет ее иллюзии, которую находит в монотонной повторяющейся скуке каждого отдельно прожитого дня.

Штиль в преддверии бури вызывает острое ощущение чего-то большего, чем должно случиться на самом деле. Понемногу Джеймс улавливает чужое присутствие в незаполненной, похожей на аквариум без воды, комнате. Оно не вызывает никаких эмоций. Просто существует. Начинают наступать звери минут его длинной и не очень широкой жизни. Эта эссенция, состоящая из времени, заставляет чувствовать запредельную трансцендентную симфонию, которая является концентрацией жизни и смерти. Симбиоз противоречий. Звери кусают его. Свирепыми пастями протыкают нежную, как варенное мясо, плоть. Позвоночник начинает приобретать неописуемую форму, гибкость, вероятно, которой у старика просто не было. Джеймс молчит и не произносит ни звука. Иногда казалось, что он и не дышит вовсе. Но это было не так. Раны, кровоточа, начинали затягиваться. И всё продолжалось заново.

Джеймс чувствовал себя Прометеем прибитым к горе. Он не отвечал за свои грехи, а проживал их вновь и вновь. Этот приговор был вынесен и приведен в исполнение им самим. От этого не становилось 50

легче.

Мысль, которая терзала его такими муками не давала покоя потому, что она оставалась без ответа. Джеймс обманывал себя и становился совершенно на другие тропы, которые не были ему суждены и предначертаны. Но куда бы он ни побежал и в какую бы книгу ни нырнул возвращался туда, откуда пытался бежать. Джеймс Смит хотел перестать думать, потому что от этого человек становится несчастен. Все об этом говорят. Постоянно. Все это знают. Но чувствуют ли другие тоже, что и ты? Сравнимо ли это состояние с тем, что ощущают и переживают остальные люди?

Ему казалось, что он провалился намного глубже, чем все. На дне марианской впадины Джеймс искал тусклый огонек обветшалой надежды, но так и не смог найти. Тут никого не было. Если другие находились в мутной воде, где лучи солнечного света образовывали вечер, то Джеймс Смит попал в глубокую беспросветную ночь. А потому органы зрения тут бесполезны. Можно идти только на ощупь. Но пустота впереди него расступалась. Ничего живого и теплого не было. Идти в надежде, что рука ощутит твердость человеческого плеча - вечные муки самообмана.

Он смутно догадывался от чего постарел. Джеймс, лежа на диване в отвратительно выгнутой позе избитого жизнью тела, говорил сам с собой тихо, шепотом, чтобы не потревожить что-то более сильное...

Каждый раз, когда он сбрасывал с себя сон вместе с одеялом, времени становилось больше. Джеймс жил в каждом отдельном моменте своего прозаичного прошлого. Он дышал каждой секундой, каждого часа, каждого дня, каждого месяца, который опрокидывался в года десятилетий. Джеймс был в 51

самом забытом воспоминании своего прошлого и ощущал всё так, как будто он только что родился.

Душа не может вынести такой груз личностной истории своего тела. Потому оно поддается изнашиванию и тлену. Но всё равно ее части раскиданы кусочками по другим, по тем, с кем пришлось идти рука об руку не один десяток лет. Воспоминания о тебе падают густым туманом непонимания и иллюзии того, кем ты являешься, но не тем, кто ты есть на самом деле.

Джеймс запирался. Много лет он создавал крепость внутри себя. Это была защита от чего-то, чем он боялся поделиться, сохранить и не предать забвению. Но спустя столько лет, обжившись в этой картонной коробке, которую он себя поместил, Джеймс понял, что это была главная ошибка. Надо было чувствовать жизнь. Жаждать ее. Неумело прикасаться, ощупывать, как маленький ребенок, чтобы лучше узнать водоворот вокруг. Стремиться к ней. И тогда, она бы не просочилась между пальцами рук, как мелкий белый песок.

Но удержать ничего нельзя. Даже то, за чем гонишься. Сильно сжать каждую свою мышцу до предела возможностей - это всё, что оставалось сделать в такой ситуации. Напрячь каждое ссохшееся сухожилье и силой вдохнуть в него то, чего Джеймс боялся всю свою сознательную жизнь. Насытиться ею. Он боялся пресыщение, потому, отворачиваясь от жизни, давал себе маленькие ее порции, по которым нельзя было распробовать вкус этого многогранного блюда.

Силы оставляли его. Они уплывали маленькими ручейками куда-то прочь.

Приоткрыв пересохшие губы он произнес:

- Chaque personne doit vivre sa vie!3 Это всё, 52

что от человека требуется и всё, что он может дать этому миру. Шаг означает больше, чем прикосновение. След на сырой травянистой почве весит больше, чем блеклый отпечаток памяти на пожелтевшем листке бумаги. Мне пришлось идти всю жизнь ради одной простой фразы. Пришлось собирать разбитую модель моей жизни по осколкам для того, чтобы глубоко прочувствовать правду этого утверждения. Vivre sa vie! - кричал Джеймс из последних сил,- Vivre sa vie, chaque personne doit vivre sa vie!!! - хриплый последний слог схватился за его горло и не хотел вылетать наружу. Он вцепился так сильно, что Джеймс, вложив все силы в последнее слово, утонул в молчании, которое последовало за хрипящими неразборчивыми звуками.

Комната наполнились пустотой. Теперь в ней не ощущалось ничего. Редкое, отрывистое дыхание затихло в глумливой насмешке солнечных зайчиков, которые пробивались сквозь плотно задернутую портьеру и, падая на паркет, танцевали какие-то воздушно-веселые праздные танцы.

Джеймсу всегда казалось, что всё, чему он смог научиться за свою пройденную жизнь - это поособенному смаковать и ценить каждое зернышко отдельного момента убегающего трамвая жизни.

53

Март 2014

Первая суббота января

Шёпот. В комнату входят двое. Причем один человек явно изувечен. На нем потрёпанное пальто. Размер штанов не соответствует размерам самого тела. Другой же мокрый с головы до нитки.

В комнате два кожаных английских кресла. Два человека — это особи противоположного пола. То есть, муж и жена. Возраст — 45/38 соответственно. Она садится в кресло и, задумавшись, начинает утопать в нем, чувствуя теплоту комнаты. Комната полностью черная, что не видно даже стен. Остаются разборчивыми только свет камина и кресло, которое выделяется своей фундаментальной фактурой из густого мрака. Мокрый он. Она — потрёпанная.

— Ну что? Довольна положением вещей?

— Ты это сейчас о чем? Я что-то никак не могу понять. Да и почему ты весь мокрый? Очень странно. Ведь сейчас январь месяц, а последнее время, когда ты опрокидывал по утрам на себя ведро воды уже давно прошло. Тем более, ты в одежде и сейчас далеко уже не дообеденное время. Что случилось? Объясни мне.

Подошедши к камину — он снял все вещи, кроме нижнего белья и выкинул их в сторону. Согнувши ноги к груди, Ваня пододвинулся ближе к огню. Положивши голову на колени, он согревался. Мечтательный взгляд наблюдал за игривыми язычками пламени.

— А что ты хочешь, чтобы я тебе объяснил? Думаешь, что я тебе изменяю? Что это игры у меня такие?

55

— Нет, с чего бы. Чего ты так злишься? Я ведь еще даже ничего не сказала, а ты начинаешь. Просто мне волнительно очень за тебя, я ведь тебе не посторонний человек.

— Знаешь, — пристально глянувши ей в глаза, он отвернулся обратно к камину — то, что ты со мной уже всю жизнь рядом живешь ещё не говорит о том, что ты не посторонняя.

У Поли что-то треснуло в груди. Она не знала, как воспринимать эту фразу и понимала, что уточнять это высказывание было лишним. Понимать её верно она тем более не могла. Кирпичный град, под который Поля попала, сокрушительно прибивал ее к земле. Говоря умом, Ваня и не подумал, что она сейчас воспринимает его чувствами, и подобного рода слова слышатся только в свете фатальной неизбежности. Он сдержался. Проглотил отравленную бормотуху своих мыслей и не сказал больше ни единого слова.

Посидевши некоторое время, Поля набралась смелости выдавить из себя хоть какой-то сгусток слов. Скорее всего, организм и сознание не понимали полного объема сказанного им, а потому ещё были способны на какие-то ответные реакции.

— То есть... как? Как?

— Что как? Я тебе об экзистенциальном вакууме говорю, что мы с тобой не соприкасаемся по-настоящему, потому что наши души не могут этого сделать. Тела нам мешают! Тела, понимаешь? А ориентируясь только на поведение — вызубрив все мелочные особенности друг друга, мы пытаемся симулировать понимание. Никогда не будет так, что человек стоя на своей планете, со своим давлением и составом кислорода, сможет сесть в шатл, который его переместит на совершенно незнакомую местность. Освоение космоса, пространства, если 56

хочешь, между нашими планетами невозможно. Это вообще всё похоже на огромный детский садик, потому что ощущение такое: — он заглянул Поле в глаза — мы с тобой на телефонной связи и, вроде бы, видим друг друга в телескоп, но продолжаем в небо кидать куски почвы, на которой стоим. Притяжение действует так, что она возвращается обратно на землю, но, чаще всего, падает нам на лицо, а не куда-то вбок. И считать это почему-то принято сейчас манной небесной. Но всё просто. Понимаешь? Всё просто. Я об этом думаю уже не один год. Всё очень просто! Поля, ты, как и я, МЫ — вызубрили поведение друг друга, но, мне кажется, так и не поняли понастоящему. Это чувство не дает покоя, оно сверлит, взбалтывает мой мозг миксером, отбивает его молотком.

У Поли было ощущение полной прострации. Как человек мог говорить подобные вещи, когда всю жизнь пробыл с другим. Они были лучшими друзьями в школе в младших классах и стали встречаться только ближе к 11. Но всё же, помощь, поддержка и другие жизненные ситуации не сделали сильнее их союз. Хотя, он был достаточно крепким. Возможно, они построили социализм. Потому что старались друг для друга, потому что отдавали безвозмездно и были свободны от бремени самих себя. Но, увы, все идеологии кончают одним и тем же. Нечто, что сидит внутри, всё равно догонит. Рано или поздно ты приедешь домой, закроешь дверь и включишь свет. Обнаружится то, что оно сидит в кресле и смотрит глазами неумолимой бездны, которой нет конца. Всё, что было рождено причиной, умирает следствием.

Мысли в ее голове накаляются настолько, что стукаясь друг о друга — знаменовали рождение новой вселенной загадочного смысла, который она 57

не могла пока ни то, что понять, но даже почувствовать.

"Вот так и заканчивается жизнь" — подумала бедная Полина. Бедная Поля.

— Хочешь сказать, что я тебя в чем-то разочаровала? — выдавила она, чтобы тишина не оторвала очередной кусок пульсирующего тела.

Ваня увидел во что она начинала превращаться и решил остановить это в следующей фразе:

— Но я по-прежнему люблю тебя. Просто не могу понять. Почему, зачем, мне кажется, что я одинок в своих мыслях, я не слышу твой голос в своей голове. Ты приходишь ко мне во снах, постоянно находишься рядом, и мне это очень нравится, я это обожаю и не представляю себя без этого, но разве у тебя не возникало подобного чувства, разве ты никогда не ощущала какую-то пустоту внутри? Огромную. Она настолько кутает тебя в свое одеяло, что не видно совершенно ничего и самые близкие кажутся ещё дальше, чем незнакомые тела шатающиеся по улице в своих небольших бесконечных клетках?

Конечно!!! Конечно, она тоже такое чувствовала, и не один раз. Боязнь себе признаться — делает человека изувеченным, ограниченным. Человек перестает быть собой. Человек начинает боятся своей тени, страшен даже сон с идеей той мысли, которая была озвучена минутами ранее. Полина сидела и молчала. Ваня развернулся, и, подкидывая дров, смотрел на согревающее тепло. Он не ждал ответа, потому что этот вопрос был риторический, сам вопрос высказал уже свою суть.

Ветер проникает в форточку и колышет шторы. Они оба задумались. Спустя некое время она произнесла:

— Знаешь, ты прав. Я всегда пыталась отогнать 58

эту мысль от себя, я не думала об одиночестве, убегала. Но куда бы я не шла, оно находило меня и мне приходилось прятаться где-то еще. Очень страшно, когда то, что создается в твоей голове может являться наружу. Но пойми и ты. Пойми же! — она запнулась. Слова застряли в горле. Набравши еще немного решительной смелости, произнесла следующее: — Скажи, один раз, когда я схватила тебя за руку, ты тогда ещё не мог найти меня в толпе, помнишь?

— Ну, помню, конечно же.

— Вот тогда, взявши ее, я ощутила бремя совершенно чуждого мне человека, ты тогда мне казался чужим. Я не разделила этой тяжести, я брала её на себя, закидывав на спину и начинала тащить вверх. Начинала ломаться под ней. От одного ощущения меня бросила в холодный пот. Но после я подумала, что это минутное помутнение рассудка. Возвращавшись к этой ситуации в своих мыслях мне хотелось понять, что это вызвало, что случилось. Причина стала всем смыслом моего существования. Ты был рядом, я могла к тебе прикоснуться, но душевно находилась за много километров отсюда. Я не понимала, мучилась. Но после пришла одна мысль в голову, которая меня остановила. Которая дала мне шанс вздохнуть с той же первой силой, как при рождении.

— Ну же! Говори. Что это за мысль? Что ты подумала?

Минутная пауза. Полина успокоилась.

— А что если мы не можем понять себя самих, то с какой стати мы обязаны полностью понять других? Разве это плохо не знать человека и ждать от него чего-то неординарного? Разве это плохо не знать?

Ваня достал портсигар и вытащил недокуренную с утра сигарету. Раскуривши, посмотрел на ее 59

волосы. Он любил её, но всё же, любил ли её понастоящему? Любил ли он её тело, или то, что внутри, то, что дано ему в зыбких ощущениях? Грудь сдавила непреодолимая грусть, но и одновременно она была теплой и ясной. Она была понятной. Грусть эта походила на моменты счастья в холодную погоду. Когда человек находится в холоде, то все эмоции ощущаются правдивее и точнее. И вот сейчас: озябший и промокший он сидел возле камина и отогревая свои конечности пытался правильно понять то, что ощущает сейчас, что происходит в данный момент.

— Не драматизируй, я прошу тебя. Не надо этой романтики! Это важные вещи, это не просто так. Каждое слово весит тонну, каждый взгляд — ценнее самой вселенной. Необъяснимость моих чувств привела в тупик. Понимаешь? Это уже даже не стена, которую можно пробить — это ничего, в которое невозможно проникнуть.

Ваня встал и подошел к приемнику. Поставил пластинку и заиграла странная мелодия. Композиция называлась — Jozef Van Wissem – In Templum Dei.

Накопившийся сигаретный пепел упал на кожаную подушку дивана. Его тело уже подсохло от всей этой воды, которая впитала его одежда. Тело уже не покрывалось гусиной кожей. Ваня одел новую одежду: шерстяной свитер и твидовые брюки. Он сел в кресло, которое находилось напротив.

— Посмотри на кого ты похожа! Когда ты в последний раз меняла эти штаны? Когда ты в последний раз смотрела на себя в зеркало в конце концов??? Почему ты не можешь одеваться почеловечески?

— Сам не лучше, мокрый пришел не понятно из-за чего! Ты так и не ответил на мой вопрос, ты так 60

и не удосужился выдавить из себя несколько коротких слов. Зачем ты завел эту никчемную полемику на полночи, ради чего??? Что ты хочешь достичь, что я тебе должна? Какие у тебя цели? — она начала плакать и прикрывать лицо руками, чтобы он не видел — ты только ранишь меня сейчас, я больше не могу это выслушивать. Ты думаешь я никогда не хотела полностью с тобой воссоединиться? Понимаешь, что это невозможно? НЕВОЗМОЖНО.

Он смотрел на нее. Поля была такая слабая и беспомощная, что его сердце не выдержало и сжалось в кулак. Что он наговорил, что это было? Ваня пытался вслушаться в стук своего сердца, но никак его не мог услышать. Такое ощущение, как будто оно прекратило биться, прекратило давать ему всё то, о чем никто не задумывается, пока её не отнимешь — жизнь. Выдыхая табачный дым, он продолжил:

— Конечно, понимаю. Для меня всё это настолько сложно, что я не могу выносить самого себя. Каждое утро — это маска натянутая на чтото, что сидит под ней, такое ощущение, что под кожей, где-то между органов и между мышц что-то затерялось, что-то важное. Оно болит и сокращается и невозможно мне прекратить эту боль, этот зуд, это чувство...

Полина молчала. Ей нечего было сказать. Слезы текли по ладоням, с них бежали венами до локтей и впитывались в джинсовый хлопок, оставляя мокрые следы.

Они смотрели друг на друга по очереди. Ваня стоял возле камина и закуривал другую сигарету, когда же он поворачивался — Поля переводила взгляд на желтые язычки небольшого пламени. Они молчали.

Ваня подошел к окну. Открывши его, долго 61

смотрел вдаль. Впервые за огромный промежуток время, он начал заинтересовано вглядываться в темную материю огражденную оконными рамами. К тому времени Полина уже успокоилась и засохшие слезы на щеках стянули ей кожу.

— Не хочешь ли подняться на крышу, мне всегда хотелось там побывать, сейчас дверь заперта, но мы ее откроем. Я достану болгарку. Всегда хотелось посмотреть на город с высоты птичьего полета, никогда не выносил первые этажи.

— Пошли.

Она не понимала зачем он это сейчас предложил. Не видела смысл в его словах, она их не воспринимала, но Поля боялась его потерять, потому возможность просто быть рядом с ним казалась ей такой заманчивой, такой навязчивой, что просто надо было действовать. Без слов. Без объяснений. Они любили друг друга и мучились только от того, что не могут слиться воедино. Они мучились потому что являлись частью друг друга, но никак не могли перерасти во что-то больше, что-то целое.

Отпиливши замок, через пару мгновений они вышли на январскую крышу. Глубокая ночь. Было достаточно прохладно. Мелодия до сих пор звучала в их маленьких головках. Они смотрели друг другу в глаза и чувствовали слишком мало на двоих. Безразмерное чувство, которое вышло уже за пределы их тел, начало нагревать пространство вокруг, заполняя вакуум, который всегда существовал и будет между людьми, между каждым человеком.

— Поля, я хочу воссоединиться с тобой полностью, ты этого хочешь?

— Да.

(Начала играть песня Sigur Rós – Varúð)

Полина жаждала этого всем своим сущест62

вом. Ваня стал для нее ей самой, но боль возникала как раз из-за того, что она не могла до конца почувствовать настоящее зерно. Он же обнял ее сильнее. Глядя друг другу в глаза, стоя на крыше, их взгляд был направлен на друг друга и между их телами образовалась связь, которая наполняла их головы чем-то волшебным. Всё вокруг замедлилось. Всё казалось таким медленным, почти недвижимым. Сделавши пару шагов, они очутились у самого края крыши. Непрерывный взгляд в глаза говорил о вечном единении друг с другом и уверенности в действиях другого, как в своих собственных. Поля уже не боялась. Мысли не могли проникнуть в голову, из-за чувств. Там просто не было места. Они шагнули. Медленный полет двух прижатых друг к другу тел. Поля и Ваня, без страха и каких либо сомнений начали падать вниз. Любовь — является не просто связывающим двух людей тросом, она — это нечто большее, чем сам человек, чем целая вселенная.

Ваня медленно закрыл глаза. За ним это сделала и Поля. Они ещё сильнее сдавили друг друга.

Последнее, что было им произнесено:

— Знаешь, и если можешь закрыть перед другим человеком свои глаза, то это значит, что ты полностью ему доверяешь свое существование…

Конец.

63

Сентябрь 2014

Теория недопитого чая

Горька шел неспеша. Двор был больше, чем ему казался. Летний день сжигал его изнутри. На улице стоял глубокий вечер. Городок был сам по себе маленький и находился достаточно далеко от загруженных мегаполисов, что давало ему возможность оставаться живым. Леса, окутавши его в густое одеяло, придавали свежесть домам и дорогам. Голова Горьки была светла и оставалась без единой тучи сомнения, которые так часто терзают взрослых. Он был свободен. Именно в эту минуту, в это мгновение. Шаг прибавлял уверенности в ней. Может быть, он чувствовал себя таким легким и беспечным потому что у него ещё не было права уничтожать свою жизнь своими силами? Либо просто Горьке было не до этого. Другой человек может позаботиться о твоей жизни лучше, чем ты. Ему всё видно, он чувствует мелочи, но не видит нюансов. Если кто-то делает хорошо, то это совершенно не означает, что это хорошо для того, кто в нем находится. Слова обладают магией равновесия, что позволяет им держаться на воде как вспомогательный круг в сильный шторм. А вот отдать свою жизнь кому-то есть моральный выбор самой первой важности. Даже любовь меркнет рядом с таким масштабом. Только представить: довериться человеку, совершенно незнакомому, но кажущимся таким родным. А может и вправду человечество ещё не вымерло только из-за того, что эту уединенность и отрешенность разыгрывают, как пьесу Шекспира в старом театре? Слово — самое короткий способ перебросить мост 66

на другой берег. А вот его острота — это сила, в которой оно полетит вперед. Но это всё не так важно для мальчика, который считает, что кушает пирог с вкусной начинкой. Пока она есть, остается только наслаждаться. Горька шлепал короткими ножками по лужам и считал, что они океаны, в которых отражаются грезы маленьких человеческих возможностей. Звезды были близки только в отражении. Он даже нагнулся и долго думал над тем, как бы схватить какую-то тихую и одинокую, а потом унести домой, чтобы она светила только ему одному. Звезды казались такими холодными, непознанными мелкими крошками с господнего стола. Но какоето особое чувство обволакивало Горьку, и он всё не мог понять и только ощущал. Отгораживаясь от вечерних сумерек, не зная горя и отчаяния он боролся с самыми большими ветряными мельницами. Ради чего? Такая отвага появлялась из-за ответственного задания, данное ему накануне. У Горьки была сумка и немного решимости за пазухой для того, чтобы дойти до пункта назначения...

Бабушки, уставшие от суточного дежурства на лавках у подъездов домов, стали расходиться по душным квартирам. Медленно, поправляя остатки жизни в своем теле, находили ещё немного сил для финального рывка до мягкой койки состоящей только из скрипучих ржавых пружин. Горька не знал многого, и он был глубок в своем незнании. Оно не было похоже на невежество, совсем даже наоборот, просто мало вопросов попадалось на его пути. В основном — только ответы. Родители говорили, что если ты будешь делать так, то будет у тебя хорошо, а так - плохо. Дедушка говорил иначе. Он был не врач, а потому подобные рецепты выписывать не мог. У 67

него можно было услышать своего рода выражения, которые очаровывали своей глубиной и непонятностью. Горька слышал от него, что выбор — это привелегия рабов. Если у человека есть выбор, то он никогда не был и не будет свободен. Горька внимал его красивому голосу и незнакомым словам.

— Знаешь, внучёк, а ведь если человек волен что либо выбирать, есть ли у него выбор? — и после этого улыбался и гладил его по послушным золотистыми волосам. Горька никогда не мог осознать, что для всего этого не достаточно только родиться. Талант тухнет как огонь, если не подстегивать его, не подкидывать дров.

Привстав, он начал бежать в темноту, думая, что сейчас она расступится и будет видно путь, но этого не случилось. Шаги хороши, потому что они имеют цель, даже если она будет заключаться в себе самой. Горька был любознательным и знал свой город очень хорошо, каждую яму, каждый поворот и это было его привилегией на этом нелегком пути. Потому отчаяния не последовало. Иногда, и свет не нужен, чтобы чувствовать красоту. Он любил набирать скорость и пробегать по старым топкам, которые заросли зеленью. Появлялось чувство непроходимых джунглей и это добавляло мужества. Храбрый Горька бежал от дедушки и бабушки к себе домой. Они не хотели его отпускать так поздно, но дорога была не очень трудная, тем более прямая. Обнявшись все вместе и потом глядя на внука стояли в начале пути и видели его тень, которой он стал, отдаляясь в глубину воздушного пространства. Появился тусклый огонек прямолинейной формы, небольшой темно-желтый свет, который бывает в старых кухнях, говорил о том, что он добежал и его встретили. Всё хорошо.

Осталось только снять босоножки и помыть 68

ноги в тазике с теплой водой, а потом сразу же спать. Крепкий сон — панацея от всех болезней. Так считал отец, а потому строго следил за соблюдением режима Горькой. Ругать-то ругал, но никогда не бил, а только говорил с ним, объяснял, что надо, мальчик верил и только улыбался в ответ. Отца он считал кем-то, кто должен сообщать ему тайны, о которых никто не знает, непосредственно на ушко.

А теперь Горька укутан в простыню. Нечаянно забытый чай стыл на кухонном столе. За окном была ночь. Его сладкий сон отображался на покойном лице. Каждый вдох был как первый для родителей. Они любили Горьку, а он их. Дети тем отличаются от родителей, что чувствуют больше. А это потому что не могут об этом говорить. То, что можно сказать уже отжило свое. Но любовь, которой любили Горьку его родители была настоящая, они не думали о ней, но знали.

69

Июнь 2014

Людям нужна рука

Иногда мне кажется, что пианино светится от прикосновения. Иногда, я вижу этого человека, который прикасается к клавишам. Он трогательно прекрасен. Всегда остается в золотом свечении прожектора. Я не могу рассмотреть его лица. Слышны только звуки утопающих клавиш в глубину рояля. Улыбка — дороже золота. Всё, что остается, отдаленно напоминает отца. То время, когда он хватал меня за руки и поднимал высоко, прямо к нему, и желтый свет от лампы падал нам на лица, и я не видел и не слышал ничего, кроме улыбки.

Есть вещи, которые видно только в разговоре, в общении между людьми, или же в том случае, когда сталкиваешься с этим не в компании, а лицом к лицу. Это имеет такую же незаметную, но особую важность, как и замерзающая вода. Единственное отличие которой есть в том, что она вот-вот покроется коркой льда, а настоящий диалог — никогда. Слова есть сила жизни, а их произношение, которое направлено единственному адресату, их смыслом. Горизонт — это место спокойствия. Место, где единение всего земного и небесного проходит стадию обновления, но через несколько других ступеней. Первая, это борьба. Как воин обнажив свой клинок рвется в бой, так и Земля пытается отвоевать кусочек Неба. Неистовое желание заканчивается точкой, в которой оба начала соприкасаются. Вторая ступень говорит о смирении. Небо, настолько невесомое и легкое, показывает, что можно сколь угодно долго в него рваться, оно не даст себя схватить. Происходит это 71

по одной простой причине: потому что, оперевшись на эту точку, Небо обтекает Землю со всех сторон и отдаляется с такой же силой, с какой на него давят. Земля успокаивается. После долгих попыток, она понимает, что бессмысленно делать своим то, что не является её по праву, по воле и по духу. Остается только чистое созерцание. И Земля созерцает красоту Неба, она наблюдает за чистотой Неба, за её милосердием. Присутствующее Небо долго смотрит на Землю. После, оно отпускает свою защитную точку опоры для того, чтобы впервые по-настоящему прикоснуться к Земле. Третий, и последний, шаг, говорит о взаимной всепоглощающей любви. После того, как Земля научилась ощущать нежное прикосновение Неба и впустила его в себя, Небо поселило в центр земли огонь, который никогда не перестанет гореть. А то, что есть горизонтом на самом деле сосредоточено только в одном месте. И это место — сам человек.

В настоящем, как и в прошлом, кольца никогда не свидетельствовали о взаимности. Когда власть начинает чувствовать свою силу, она понимает, что этого не отнять. Власть всегда является пороком, потому что причиной для неё и её распространения будет она сама. Слабый нерв начинает оживать, когда ему дают место, когда на него давят, когда через него идет импульс сообщающий о чем-то знаменуемом начало вечности. Пустота всегда была полна. Она всегда наполнена всем из-за отсутствия чего либо конкретного. И получается, что искусство есть центробежной силой самой Земли, которое, соединяясь с Небом, рождает человека заново. Нельзя родиться и жить. С каждым рождением ты умираешь для того, чтобы снова появиться на этот свет вспышкой, которая сияет только благодаря одному 72

подвигу. Мы обязаны совершить подвиг. И вся жизнь будет пуста, если мы не поймем, что это такое на самом деле. И такое понимание приходит не через ум, а через действия. Правильно было сказано: что во время действий невозможно думать, как и во время присутствия мысли — действовать. Но сам акт и есть мысль. Само действие является оживленной мыслю. И две, казалось бы противоположности сошлись в одно единое целое, которое никогда не противоречило себе.

Вялость этих мышц, едкость морщин говорит. Но то, что пытается сказать само себя, нападает на преграду тишины. Рваться сквозь неё настолько сложно, что надо преодолеть даже счастье. Радость никогда не бывает счастливая. Счастье никогда не бывает в радости. И каждый день, каждый день, который просыпается, во мне ведет меня к этому. Каждое слово, останавливаясь у столба милосердия, вылетает пулей на встречу своему телу. Такое ощущение, что всё приобретает звон, что всё резонирует со мной. Вся вселенная на кончике мизинца. Стоит только пошевелить и она пропала. Почему вещи не во мне? Почему я их наблюдаю с противоположной стороны? То, что внутри всегда остается неузнаваемым? Такое ощущение, что я фонарь, который не догадывается о том, что он фонарь. Свет, который я излучаю направлен на объекты и всё, что я могу видеть находится в этой области, но так же осветить себя я не могу, потому остается только догадываться, чем я являюсь. Очень тяжело заглядывать в себя, когда нет инструментов для работы. Разве то, что я пытаюсь сказать, сказал уже кто-то другой? Ведь без меня и не было бы другого, не было бы вопросов и всех святых, ученных, улыбок, любви и ненависти. Не было бы того, что делает меня 73

и других людьми. Боже, а если задуматься, люди настолько уязвимы. Что будет с нами, если отнять у нас самое дорогое, что может быть? Что будет, если не будет существовать языка и речи? Слова, которые парят над синевой самого моря — образуют из себя сетку. Она настолько густая и мягкая, настолько маленькая, что невозможно просунуть даже палец, а что потом? Что тогда?Просто слова отбирают нашу способность прикоснуться к морю. Вот и всё. Красота в безмолвии. Чайная тайна маленького домика лежащего далеко в горах есть только загадкой для нас. Тот кто разгадал ребус и вышел в другую комнату будет непонимаем так, как будто что-то стоит между ним и вами. Это всего лишь клетка слов. Растягиваемая, бесформенная, бесчувственная штука, которая всегда говорит, даже когда надо молчать. Понимание озаряет того, кто о нем молит.

Потому стоять — это выдох. Идти — вдох. Закрывая глаза и представляя себе как должен выглядеть текст, я окунаюсь в музыку и не вижу свое письмо так, как вы его видите. Музыка дарует откровения. Уши — это врата, кончики самого рая, который остается всего лишь дрожащей струной передающего сигнал нерва. Что же должно произойти для того, чтобы внутренний голос не давал осечки? Примите позу, и не шевелясь, идите во внутрь, разрешите себе идти. Виртуальный образ современной действительности даст знать когда придет новая порция несвежих овощей. Когда-то надоест и это. Умному человеку получается развлекать себя другими вещами. Одиночество и мир, который сотворен по воле Божье. Мир, который есть только тогда, когда есть мы. Значит эта воля сама столкнула одного с другим, конец с началом. Социальная тема не беспокоит меня так, как 74

собственный дух. Неужели крик уже стал немым? Когда слышно шепот близких людей всегда становиться ясно, что ты там, откуда и бежать не надо. Точка начала всё ещё ловится, узнается, как будто ведешь ногтем по мотку скотча и точно знаешь, что определишь её. Дом не всегда там где находится тело и не всегда где остается ум. Мысль может прийти только тогда, когда её не ждешь. Но то, что я вижу через пелену, которая подобна занавеске, отодвигаясь по мере моего вхождения в неё — не приносит ничего нового. Так я стоял и видел все впереди себя, по бокам и сзади, но теперь я слеп и не вижу ничего. Смысл жизни не в том, чтобы её прожить. Чувства человеческие — всего лишь реакция на прикосновения водной глади Земли к глади Небесной. Поглощенные в невежественной сети ежедневных фактов. Мы потерялись. Мы потерялись. Мы потерялись. Если глупостью можно объяснить какой либо ум, то мудрость никогда ничего не поясняет, она всегда молчит в своей искренней немоте.

Стук. Стук. Стук. Скрипка входит в голову так же легко, как чайник разливает чай по пиалам. Тонкие кончики её волос прикасаются к гусиной коже. Всё, что я сумел понять за эту жизнь поместилось в спичечный коробок. И, после отдыха, после того, когда от тебя ждут возвращения — ты возвращаешься, но те, кто ждал — исчезли. Не просто потому что им надоело тебя ждать, но, скорее всего, потому, что их даже и не существовало. Люди — своей массой создают эффект присутствия. Ты никогда не узнаешь, что останешься один, никто никогда не останется один пока у него есть слова. Зимний пал просто потому что слова сказали себя в ту минуту. Слова вырвали себя из-за рта, не оставляя выбора.

75

Ну вот. Конец. Сюита закончилась и всё, что было сказано уже ложь. Не верьте ни единому слову, если вы услышали его у себя в голове своим голосом. Я еду в машине на заднем сидении и не вижу ничего кроме нержавеющего неба и вновь молодой природы. Она перерождается непрестанно. Каждый период года предназначен для того, чтобы научиться подвигу. Если ты не преодолеваешь трудности, то они не преодолевают тебя, они остаются рядом. Ничего не меняется. Смысл в том, что ничто не меняется. И в тоже время... В то же время меняется всё. Стоит только нажать на стоп, стоит только выдохнуть то, что вдохнулось и взгляд вернувшись, ощущает себя так же, как при рождении. Я вижу снег, я вижу ночь. Фонари проезжающих машин не беспокоят меня. Совершенно спокойно может быть только по дороге домой. Именно она, лежащая под колесами нашей машины, которая убегает от меня, всегда средство. Но почему же человек остается целью? Неужели мишень должна быть только подобного рода. Человек не цель и не средство. Это нечто совсем иное. В этой неясности я наливаю себе чай из термоса и поговариваю, что его надо остудить. Поговариваю так тихо и спокойно, что может показаться слова другие, те, которые лучше хватаются, но хуже дают понимать смысл всего происходящего.

Дворники непрестанно работают, давая мне понять, что снег всё ещё идёт. Я слежу за их движением, оно мне напоминает о вечности, о нескончаемом движении. Свет от фар легко освещает дугу следа размазанного снега. Дуга напоминает мне астероидные кольца Сатурна. Всегда первая мысль самая верная. Возможно, если бы я не был таким маленьким, то смог бы понять весь замысел Божий. Но, секрет в том, что взрослых не существует. Нельзя 76

недооценивать силу мысли. Есть только те, кто играют в старость, играют в зрелость. То, что принесло нам спасение, то что помогло выжить, то что согревает во все минуты сильнее, чем самое горячее парное молоко — это слово. И сколько будь мы неблагодарны ему, сколько будь оно окоченевшее от холода, сколько будь слово не передающее подлинного смысла, столько оно делает один важный нюанс — позволяет любить и чувствовать любовь.

77

Январь 2015

Шкатулка просроченных сладостей

Теперь цветы для него оставались чем-то таким, что не навевало радости и той снежной чистоты, которые они несли в себе каждой исцеляющей каплей росы. Была грусть и непонятный пустырь траура в душе. Ваня шел по густой от копоти улице грустный и задумчивый.

Эта почва всосала в себя всю кровь и яд двух мировых воин. Она была суха. Земля грудками собиралась в комочки, которые не сообщали о наличии жизни. Давно уже тут ничего не росло. Окопы остались не зарыты и теперь использовались как отстойники.

Ветра не было, но иногда, искусав листву вдалеке, воздух, легким порывом, касался щеки этого, молодого телом и такого изношенного душей, юноши.

Когда Ваня свернул на главную улицу, то он зашагал по асфальтированному тротуару. Его ботинки были массивные, с толстой подошвой, но если был бы шаг аккуратный и легкий, то звук от каблуков не последовал. А у него был тяжелый шаг. Шаг избавлен эстетики и грации, с которыми молодой офицер франтовал бы перед стаями девушек, а они, в свою очередь, кокетливо чувствовали острую потребность в коллективизме и сбивались в небольшие группки. Ваня слышал этот шаг, которым идет твердо, уверенно и просто наслаждался им. Вычеканенный звук, грубым ударом по треснувшему асфальту, отзывался в уме чем-то незыблемым и стойким. Как только приходила в голову какая-то 80

мысль он сразу же, скрутив старую Комсомольскую Правду, отгонял нежеланную, потому что когда она начинала оживать яркими вспышками образов он забывал о шаге. Теперь реальность переносилась далеко назад за временные рамки настоящего. Иногда, чтобы чувствовать надо не думать даже о том, что навязывается и позволяет мыслить о себе. Только слова могут быть чем-то важным, а не внутренний мир. Но они тонут маленькими бумажными корабликами в море прозрачной тишины. А что остается? То, что важно - исчезает, а то, что неважно спряталось и не показывает себя. Где нужность всего происходящего?

Слыша кузнечиков напевающих свою мелодию, замечая то, что вокруг него происходит столько важных, но совершенно ненужных вещей, Ваня понимал свою обособленность от этого мира, в котором был, но никогда не принадлежал. Темнота сумерек смутила его своей бесконечностью. Чувство невозможности думать. Между сердцем и разумом перекрестков нет, эти дороги идут в совершенно разные стороны.

Осунувшийся внушительный силуэт подошел к дому. Порог скрипнув так, как будто был рад снова ощутить тяжесть вернувшегося, казалось, самого дорогого ему человека. Холодный ключ еле зашел в тугой замок. Механизмы за столько лет неподвижности покрылись седой ржавчиной проходящих лет. И когда Ваня проворачивал ключ, то слышал улыбчатый скрип, который обнимал и приветствовал его. Открыв дверь и шагнув в эту темень — он ощущал.

Разыскав спички в длинном внутреннем кармане старой армейской шинели, Ваня руками пытался найти старый канделябр с полусгоревшей свечкой. Взявши его наконец-то в руки и нащупавши 81

фитилек он расправил его для того, чтобы легче можно было зажечь. В послевоенное время дома остались без света и электричества, потому приходилось справляться как-то по старинке. Резким движением, выдерживая сильное давление, спичка чиркнувши об мягкий стершийся кантик коробка взорвалась синим пламенем. Оно было настолько одиноко и тихо, что заставляло задуматься о вечности. В ноздри ринул густой запах засохшего дерева и весны, которая так была необходима душе. Он любил этот аромат. В нем не было ничего примечательного, ктото мог подумать, что это простой надоедливый дым, который человек каждый раз должен испытывать при зажжении спички, но для Вани всё было совсем иначе. Запах ее — как для христианина аромат ладана, сам момент возгорания — откровение. Бывали дни, когда Ваня ничего не хотел делать, голова была пуста и тяжела от наполненной тишины. В такие моменты, сидя на крыльце, он мог повторять обряд со спичками и коробком несколько часов подряд не замечая, как проходит время. Единственное, о чем он жалел в тот момент — о спичке, такой маленькой, такой легкой. Она настолько быстро догорала, что Ваня не успевал насладиться каждой отдельной деталью в общей симфонии этого многогранного концерта. Казалось, что связь с природой это чуть ли не самое единственное, что у его было. В себе он был неуверен, в своем существовании тоже, а так же в действии, правильном восприятии. Зато в природе всегда. Она его понимала и он ей отвечал тем же. Дух связывал его с землей, приковывая тяжелым трудом в поле. И только эфемерная линия горизонта, отдаляясь, не давала почувствовать ограниченность воздушного необъятного пространства вокруг. Мало, что заставляло двигаться, но если мотор внутренних 82

мышц заводился, он горел до конца. Остыть — означает сдаться. Капитулировать перед жизнью, природой.

Сейчас неуверенный свет не мог пробиться в самые отдаленные многогранные углы, которые образовывали шкафы в игре с тенью. Дом дышал сыростью. Ваня понимал, что все, кто с ним жил переехали от сюда давно, было непривычно наблюдать беззвучие пустых комнат. Стол в прихожей, в отличии от всех других мебельных принадлежностей, не был закутан в простыню, а наоборот, на него была накинута старая привычная скатерть, на которой стоял пустой вазон с мутной водой. Ваня тихо опустил правую руку на ткань и легко прикоснулся к ней, чтобы дать муравьям воспоминания пробежать холодной дрожью по всему телу.

— Сколько же меня не было? — постукало слово по стенкам опустевших коридоров обветшалого дома. Ваня не понимал цифры, которые пытались сказать о долгосрочном отбытии. Ему казалось, что это было гораздо больше, чем являлось на самом деле. Шесть лет пролетели быстро, как ему думалось в данную секунду, но тело говорило совсем иначе. Будто за такой период времени поменялось не только внутреннее состояние, а и что-то его не касающееся. Пару эпох обошли этот дом стороной. Вещи были почти не тронуты, но время было беспощадно и, стараясь задеть, повредило те куски дома, которые не смогли уцелеть в длительной схватке.

Рука тщетно брела по скатерти заглядывая в каждый кратер старого кружева. Наконец-то, ближе к краю стола, мизинец случайно задел какой-то твердый предмет, который был сначала не узнан. Ваня нащупал получше и это оказалась маленькая шкатулка, которую он подарил дочке на ее трёхлетие. Решив проверить не сломана ли она, открыв ее 83

достаточно спокойно, но небрежно, от туда выпал маленький бумажный скомканный квадратик. Ваня испугался. Сердце ушло в пятки и даже там не издавало ни звуку. Он не надеялся найти чтото похожее на письмо после такого скандала, с которым расставаясь уходил на фронт. Но семья есть семья. Самые близкие люди, которые являются якорями твоего корабля, никогда не отпустят и всегда будут держать не взирая на самые сильные бури, которые бы не случались в открытом океане подлых неожиданностей.

Поставивши канделябр на край стола, чтобы осветить себе пол, Ваня поднял, с ещё не высохших сапог, кусок пожелтевшей бумаги — это было письмо. Раскрывая, его сердце выскакивало от трепетного нетерпения нежности, которое жаждало проснуться и согреть собой каждый кусочек тела. При всем этом процессе, он оставался с закрытыми глазами, чтобы дать себе прочувствовать всю ту искренность и надежду на то, что оно когда-то будет просмотрено. Наконец-то, приоткрыв привыкнувшие к полумраку глаза, ум начал суфлировать и строчки стали бежать в мозг по всему телу не пропуская ни единого укромного уголка.

Текст был сокровенный, но, в свою очередь, такой обычный и по-домашнему согревающий. Ваня начинал наполнять себя тем, что так давно отсутствовало в его жизни. Смыслы начинали умножаться событиями. Каждое движение, которое он представлял имело сакральный смысл чего-то вещественнее, чем его собственная жизнь.

« Дорогой Ваня.

Пишу тебе с тем откровением, которое не ис84

пытываю к остальным. Сегодня мы с семьей решили переехать. Стало небезопасно. Никто не вызывает даже самой маленькой толики доверия. Наш путь будет длинным и тяжелым, но я надеюсь, что всё будет хорошо. Я молюсь за тебя каждый день. Слезы капают на старый сарафан от мыслей, которые не хочу и нельзя допускать. Знаешь, после всех этих горечей, которые мы вместе встретили, мне кажется, что значение слова «жизнь» обрело для меня правильный смысл. Я поняла, что жизнь — это огромная трудность, которую неумелый человек преодолевает, а сильный — осваивает. Давай же будем сильными. Надеюсь, ты прочтешь эти строки. Я люблю тебя...

Твоя Алиса»

Указательный палец слетел с листа, прикоснувшись к последней точке чернильного пятна. Дыхание учащалось с каждым словом так, что под конец Ваня закрыл глаза и пытался воссоздать образы его жены, его дочек, но тщета пробирала до мозга костей. Абсурд, засевший комом в его голове, не разрешал правильно оценить происходящее. Пламя свечки горело прямо и самозабвенно. Оно полностью отдавалось самой себе.

— Неужели эти старания были напрасны?

— думал Ваня, он начинал вспоминать где же мог ошибиться, где мог сделать не тот шаг, но эти вопросы не привели к строгому ответу. В жизни не бывает ответов. Все люди решают то, что они создали. Это всегда было похоже на бег на месте.

Спустя некоторое время Ваня очистил камин, положил свежо-нарубленные дрова и разжег их. Огонёк был теплый и совсем небольшой. Он не мог разгореться потому что сажа съела всё простран85

ство камина, оставив маленький пригодный клаптик. Тепло начинало вылезать из зримого пламя хватая кончики незакрытого тканью тела. Оно было роднее многих слов, многих эмоций, многих подарков и слов. Пламя не врало. По старой солдатской привычке, он прочитал письмо ещё несколько раз и без сожаления кинул его в огонь. Бумага стала растворяться на мелкие кусочки ветреного пепла. Серце ёкало с каждым новым языком пламени, которое беспощадно набрасывалось на плоть чернильных масел. Текст письма теперь отпечатан на скрижалях Ваниной памяти. Свернувшись калачиком на старом махровом ковре начал засыпать.

Сон похож на кратковременную смерть. Все хотят ответить на вопрос, которого нет. Слишком много было сломанного внутри. Полки души были без книг смысла, пустые места вызывали судорожную дрожь в кончиках пальцев по ночам. Ваня не мог спать нормально. Каждые два-три часа он просыпался и видел, что дверь закрыта, а это означало зарезервированные часы свободы от самого себя. Забыться легче всего, если и не знал, кто ты такой, но в этом случае, себя ты так ни разу и не нашел. Ваня был тот, кто четко понимал, что ему предстоит, что он пережил, что будет, было и есть, но не знал самого главного — как же там они, его якоря, тормозящие в шторм и бурю, крепко оберегающие от беды, как там они, те, с которыми один воздух пополам, небо пополам, жизнь. Ему казалось, что все пути которые успел пройти были не те. Судьба играла злую шутку с его жизнью.

Невозможность ответа на такие простые вопросы рождают химеры намного страшнее са-мой реальности. Мысли — это острый кончик наточенного ножа. Прошло три месяца спустя воз86

вращения. Они не придут. Последняя опора для руки падающего человека. Ваня уже не чувствовал себя собой. Больно быть. Осознавать существование, принимать его во всей полноте. Кажется, что всё это было дурным сном, от которого надо быстро очнуться. Моментально. Сиюминутно. Но как?

Побег. Эскапизм в свою шкатулку просроченных сладостей. Ваня прорыл весь дом и не нашел ничего, ни единого напоминания знакомого запаха, знакомой внешности, знакомого следа, оставленного самой большой частью его жизни.

Чердак. Открыв окно он вылез на скользкий подоконник. Шел проливной дождь. Гроза и гром уже около недели не прекращали свои бесконечные бури. Ване хотелось единения. Хотелось почувствовать принадлежащим себя чему-то большему, чем он сам. Старая шинель расстегнута, под ней ничего, только голый, обуглившийся от слишком сильного огня жизни, торс. Последняя искренняя улыбка на его лице. Улыбка сумасшедшего. Замкнутые губы человека не нашедшего выход. Пистолет отягощал правый карман, напоминая о себе холодностью стали. Ваня достал его и посмотрел на всё происходящее снова, с высоты, которая была так необходима. Короткий щелчок. Выход. Расслабленное тело поддалось вперед, с остатками улыбки на лице, Ваня начинает медленно лететь вниз. Ощущая свои последние мгновения он чувствовал легкость. Легкость неподъемного тела. Невесомость. Последнее, что он произнес:

— Чувства сильнее холодной реальности, но страшно не это, а то, что они не могут ее сломать...

87

Март 2014

Ода в прозе посвященная маленькой девочке

Мелкие ручки настырно тянутся к солнцу, к синему глубокому небу. Они ловят что-то большее, чем блики яркой тарелки солнца. Потеря времени и навязанной реальности говорит о полном эскапизме, она растворялась. Представляя себя кусочком овсяного печенья, который опущен в холодное домашнее молоко. Ещё чуть-чуть. Ну вот, отломившись, он начал свое путешествие на дно стеклянного стакана.

В жизни никогда не хватает времени для того, чтобы насладиться самой собой, но в случае этой маленькой девочки, она села рядом и улыбалась тому, что кто-то может почувствовать самое важное, сокровенное, а потому совершенное, идеальное, непоколебимое. Свежескошенная трава нагло въедалась своим настойчивым едким запахом, но ей он нравился. Маленькие люди бегали где-то далеко, они тонули в бедах и печалях, утирая шеи от соленых капель пота, продолжали забег длинною в вечность. Девочке казалось, что там не было самого необходимого — воздуха, а потому она забежала так далеко, что никто не смог бы ее увидеть, даже если очень сильно захотел.

Звали девочку Алисой. Хотя, имени можно было бы и не называть, потому что оно несет в себе отпечаток лишенного чего-то. Вечер открывал двери бесконечности и она легко входила, не доставляя лишних хлопот. Моменты — это мерцающие маяки, освящающие путь во что-то неизведанное. Проходили часы, которые маскировались под быстрые 90

минуты, было уже к полуночи. Голоса родных доносились глухими окриками легкой всетревоженности за родную душу.

Пришло время возвращаться. Взяв свою кофточку, она маленькими, дробленными шагами побежала в сторону дома, не отрывая взгляда от неба. Оно было похоже на старый ковер, который не вытряхнули от пыли. Казалось, что темноты вообще не существовало, было ярко, как днем, только немного морозно. Алиса хваталась за ускользающее маленькими ручками, всё ещё торчащими вверх. Она верила, что может взять кусочек пыли с собой, сможет его сохранить. Оббегая не остывшие автомашины после дневной напряженной работы, она уже видела белые занавески окон собственного дома, из которых прорывался желтый свет электрических ламп. "Лучшее, что может дать мне ночь — это свет маленьких звездочек на небе" — подумала Алиса, снимая свои босоножки.

На бегу скидывая остатки одежды, она хохотала. Надев ночнушку, пробегая возле кухонного дверного проема, взрослые, увидя ее, начали заразительно улыбаться. Девочка с разбегу прыгнула в холодное одеяло, ждавшее ее возвращения. Спустя пару минут, когда мама вошла в комнату, она уже спала крепким сном. Получше укутав Алису одеялом Наталья Ивановна, целуя ее лоб подумала: — какая же она у меня маленькая, уютная.

91

Апрель 2014

Комментарии:

La tristesse durera toujours "La tristesse durera toujours" - "Печаль будет длиться вечно" — (fr.) последние слова художника Винсента Ван Гога, по словам его брата Тео.

1

"Dolce Vita!" — итальянский означающий «сладкая жизнь».

2

фразеологизм,

Иллюминация "Chaque personne doit vivre sa vie!" — "Каждый человек должен прожить свою жизнь!"

3

93

Содержание:

• Любовь есть закон • 8 тактов меланхоличного настроения • Спичечная весна • Свобода?

• La tristesse durera toujours • Иллюминация • Первая суббота января • Теория недопитого чая • Людям нужна рука • Шкатулка просроченных сладостей • Ода в прозе посвященная маленькой девочке • Комментарии

94

8

16 23 31 38 48 55 66 71 80 90 93