Miriam by Maxim Gre

Према Сундари

Мириам Према Сундари

Издательские решения По лицензии Ridero 2015

УДК 82-3 ББК 84-4 С89

Шрифты предоставлены компанией «ПараТайп»

С89

Сундари Према Мириам : Према Сундари. — [б. м.] : Издательские решения, 2015. — 92 с. — ISBN 978-5-4474-1652-2 На протяжении двух последних лет я писала эту небольшую, но глубоко философскую новеллу о жизненном пути Эсмаила, которая вобрала в себя мудрость Востока и мятежность Запада. Каждый из читателей сможет увидеть в этой книге определенную часть себя и по-новому взглянуть на некоторые привычные нам вещи. Она несомненно стоит Вашего внимания. Много-много любви из моего сердца да в ваши сердца! Према Сундари

УДК 82-3 ББК 84-4 18+ В соответствии с ФЗ от 29.12.2010 №436-ФЗ

Глава 1. Голод. Насыщение. Пресыщение. Отвращение Мы пришли в этот мир, чтобы изменить себя, а не чтобы изменить других. Шри Бинод Бихари Бабаджи Я как молоко на плите: все время пытаюсь сбежать. Мне совсем не важно куда, главное — подальше и на как можно дольше. Раньше мне казалось, что хорошо там, где меня нет. По прошествии многих лет я осознал, что хорошо везде, где есть я. Но только я и никого, кроме меня. Тысячи километров пройдены мной, десятки границ пересечены, сотни дней проведены под заграничным солнцем. Мой паспорт проштампован с первой и до последней страницы. Столь многие люди врывались в мою жизнь, принося в нее

что-то свое и забирая из нее что-то мое. Но был ли я удовлетворен своими скитаниями? Едва ли. Мне от 20 до 60. Будучи рыбой по знаку зодиака, реалистом стать мне было не суждено. Сейчас, оборачиваясь назад, я сомневаюсь, была ли правдой моя жизнь. Может быть все, что случалось со мной, всего лишь вымысел моего разума. Меняясь, преображаясь, прогибаясь, мне казалось, что где-то в пути я утратил настоящего, подлинного себя. И шел уже не своей дорогой к чужим целям. Я жил чужой, чуждой мне жизнью. Ни дети, ни дом, ни работа не были моими желаниями, и я не стремился заполучить ни одно из этих жизненных благ. Но все же имел все. Хотя, нет, детей у меня не было. Что касается моей внешности, мне всегда было наплевать на нее. Моя одежда была похожа на пижаму, а лицо украшала борода, седая с 26 лет. Малоспортивный, ленивый, слегка сутуловатый. Моя худоба всегда была темой для обсуждения. Не скажу, что это сильно нравилось моим окружающим, но и на их мнение мне было наплевать. От отца мне достались голубые глаза, от матери — способность видеть людей насквозь. Руки сухощавые, тонкие, ногти — аккуратно сгрызенные. На спине белое пятно в форме звезды. Брови густые, слегка нахмуренные. Волосы — цвета лесного ореха. Голос низкий, глубинный. У меня было много имен, но ближе всего мне имя, которым нарекла меня при рождении бабушка, — Эсмаил, «Бог все слышит». ***

Я проснулся на рассвете с чувством, что нужный день наконец настал. Я вышел к реке. Солнце выкатилось из-за горизонта, и нежно-фиолетовая дымка окутала гхаты1. Я сложил ладони у солнечного сплетения и в почтении поклонился реке. «Намасте2», — протяжно вымолвил я. Я ступил в воду сначала одной ногой, затем и второй. Шаг, и еще шаг, и еще шаг. Мое тело погрузилось в воду, и она приняла меня, покрывая собой до самой макушки. «Намасте. Я приветствую Бога в тебе. Я приветствую Бога в себе». Выйдя из воды, я подошел к лодочнику, отдал ему оставшиеся у меня деньги и попросил его отвезти меня к самому южному гхату. Там в послерассветный час я встречу гуру, который согласился инициировать меня в аскеты. Судно отчаливает, и мы плавно скользим по водной глади. Я закрываю глаза. Передо мной — вся жизнь. Столь о многом мне хочется рассказать в эти последние минуты до того, как я стану отшельником и отрекусь от всего мирского. О том, как жил, как умирал, о дальних странах и людях, которые там живут. Во всех уголках мира я искал истину, и вместе с ней я обрел самого себя. Моя жизнь, так же, как и миллионы жизней других людей, была абсолютно обычной, но однажды влажной, холодной ночью она все же переменилась. Идеально спланированная, жизнь внезапно, как поезд, сошла с реек. Помню ту ночь,

каменное ступенчатое сооружение, служащее для ритуального омовения в Ганге или как места кремации 2 в широком смысле означает: «Божественное во мне приветствует и соединяется с божественным в тебе» 1

как сейчас. Глубокую, тяжелую, укрывшую мой город непроходимой густой темнотой. В ту ночь Мириам на цыпочках ушла из моей жизни. Без скандалов, криков и каких-либо объяснений. Тихо, как ребенок, рисующий на обоях. И моя жизнь обрела другой характер, из твердой стала жидкой и потекла по Мировой душе, как Нил течет по Африке. Это моя любимая история. Быть может однажды в тишине Гималайских гор кто-то встретит меня, состарившегося, и спросит, как я там оказался. И тогда я скажу: «Мы познакомились по моему приезду из Америки». Путник засмеется и спросит: «Дедушка, что за историю ты хочешь рассказать?» А я улыбнусь своими морщинками и отвечу: «В тот день она была непревзойденной». *** Мы познакомились в сентябре по моему приезду из Америки. Там, вдалеке от родины, я молил Бога ниспослать мне мудрость. Каждый вечер перед тем, как идти спать, я уговаривал Бога: «Прошу, пошли мне хоть каплю мудрости». И она снизошла ко мне, облеченная в тело с именем Мириам. «Горькая, как трипхала1». Меня пленил ее томный взгляд, ее нелепая одежда и едкий дым сигарет, которые она курила. Я хотел избежать этой встречи, прекратить на какое-то время свое существование, лишь бы не потонуть в безбрежном океане ее странностей. Но было поздно бежать, и я шагнул в неизвестность

традиционное индийское лекарство

с чувством непреодолимого страха с привкусом сладостного блаженства. Слова, которых не сыщешь в словаре русского языка, как бабочки слетали с ее земляничных уст и влетали в мое сознание. Я смотрел в нее, как в зеркало, чистейшее зеркало, и видел свое отображение. Я никогда не хотел состариться с Мириам, ведь в своем роде мы уже были стариками с 20 лет. Я не хочу преувеличивать, но Мириам — лучшая из людей. По крайней мере, для меня. У меня было много женщин, я вскрыл немало пустых раковин, пока не нашел жемчужину, и лишь к ней одной я испытывал глубокую любовь и привязанность. Что она испытывала по отношению ко мне — для меня, наверное, останется загадкой. Не берусь судить. «Ты есть — хорошо, тебя нет — еще лучше», — говорила мне Мириам. Так или иначе, расходясь, сходясь, снова расходясь и снова сходясь спустя 6 лет мы поженились. Купили маленький дом на улице Сплетников и еще через год обзавелись машиной. Мы жили тихой ничем не примечательной жизнью. И мне казалось, что моему счастью никогда не будет предела. Но дни моего спокойствия были сочтены, и в одну из ночей жизнь все же переменилась. В ту ночь, как и в остальные 2738 ночей нашей совместной жизни я крепко спал. В 3:59 что-то толкнуло меня, приказывая проснуться. Я взглянул на будильник, потом на половину кровати Мириам и с ужасом обнаружил, что будильник есть, а Мириам — нет. В глубокой ночной тишине я встретил свое одиночество. Дом, где еще совсем недавно мы смеялись, внезапно стал холодным и пустым. Я ходил по дому, наматывая

круги, и отказывался верить в происходящее. Вот ее остывшая чашка с латте, вот недоеденное пироженое, вот влажная зубная щетка. Воздух стал удушливым, и я чувствовал себя рыбешкой, выброшенной на берег. Я убеждал себя, что играю с ней в прятки. Вы играли когда-нибудь в эту игру? В ней главное — надежда, что вот-вот где-то за углом прячется твой друг. Но Мириам нет в шкафу. Мириам нет под кроватью, нет за шторами… Даже крохотной записки нет. Я сидел на краю кровати, набирая один и тот же номер. — Возьми трубку, прошу. Длинные гудки в телефоне беспощадно разрезали меня без ножа. На столике лежал ее антиперспирант. Я намазал им запястье, глубоко вдохнул и закрыл глаза. На мгновение я почувствовал ее рядом. — Прошу, возьми трубку. К утру гудки становились все длиннее и длиннее. Я допил ее холодное латте и заглянул в шкафчик посмотреть, есть ли там ее документы. Нет, ни паспорта, ни водительских прав не было. — Прошу, возьми трубку. Она не пришла утром. Вечером ее тоже не было. И вообще она больше никогда не возвращалась домой, сколько бы я ее не ждал и сколько бы ни звонил. Мириам ушла. Ушла, пока я спал, словно возлюбленный друг Руми1 Шамс Тебризи. На одну сотую процента я мог понять такой поступок, ведь если Шамс и Руми питали друг к другу величайшую любовь всех времен и народов, то для Мириам я скорее был братом, чем любимым мужем. И я никогда не винил ее за нелюбовь ко мне, ведь сам не давал ей ни малейшей возможности полюбить

Мавлана Джелалладин Руми — выдающийся поэт-суфий

меня: надоедал ей своими чувствами, навязывался, дышал ею. Я был ее одеждой и макияжем: обволакивал ее собой, проникая в каждую ее клеточку. Я наступал, как война. Где-то в глубине души я знал, что рано или поздно будет перейден рубеж, и она откажется от меня. Я думал, что, будучи отвергнутым, я никогда не буду в проигрыше, ведь не буду ни игроком, ни даже зрителем. И вот когда она ушла, я понял, как же сильно ошибался. Мне казалось, что я никогда не вынесу утраты. Я злился на Вселенную за то, что слишком часто говорил ей, как счастлив, а она решила переубедить меня в этом и, поверьте, небезуспешно. Чтобы я не делал, чем бы ни пытался унять свою боль, это лишь разжигало огонь внутри меня, и он жег меня до самых костей. Я просыпался от того, что меня душило одиночество, и засыпал по той же причине. Мир остановил свое движение, и я остался тет-а-тет с самим собой. Все утратило свое былое очарование и из прекрасного превратилось в уродливую тюрьму. Цветы распускались, выпячивая свои половые органы, привлекая яркой окраской венчика насекомых, птицы щебетали, призывая самок в свои гнезда, сверчки гудели в поисках пищи. Все, что казалось возвышенным, теперь виделось мне лишь жаждой размножения и пропитания. Люди стали мне омерзительны. Я был переполнен отвращением. И не было ничего, кроме темноты в моих глазах. Каждая третья семья по тем или иным причинам распадается, и это считается обыденным делом. Но когда оно доходит до тебя и крепко сжимает за горло, вот тут уже начинаешь мыслить другими

категориями. Пол не имеет значения. По правде говоря, вообще ничего больше не имеет значения. Хотя зачем я это рассказываю? Вы сами прекрасно знаете, каково это. В конце ноября в мою страну пришли неспокойные времена. Все началось внезапно, но всего за 3 месяца мирный протест перерос в настоящую войну. Я переключил все свое внимание на борьбу за справедливость. Буду с вами честным. Под властью толпы, где нивелируются высшие потребности и господствуют базисные, я мог на какое-то время забыть о Мириам. Не поймите меня неправильно. Мне нужно было решить, хочу я жить или хочу умереть, и война для этого лучшее место. Моему народу осточертела никчемная жизнь в нашей стране, некогда одной из самых богатых в Европе. По неведомой мне причине власти страны делали все возможное, чтобы «слить» мое государство в трубу. Покорные и терпеливые, мы долго молчали, в своем роде, будучи рабами. Рабскую психологию понять очень просто: если ты дашь рабу достаточно пищи, чтобы выжить, он навсегда будет твоим, но, не давая ему вообще ничего, лишь тогда он подымется с колен и заявит о своих правах. Долгие зимние ночи вместе с сотнями небезразличных я выстаивал на главной площади города. Отряды полиции жестоко избивали своих же сограждан, пропадали журналисты, а активистов находили избитыми в лесах (слава Богу, если живыми). Разочарованный народ, отчаявшийся вконец, запад назвал «Евромайданом», но интеграция с Европой была, наверное, одним из последних наших желаний. Мы

протестовали против системы, требуя от властей самого простого: нормальной человеческой жизни. Но словно безмолвных рыб, нас никто не слышал. И в одну из ночей система решила устроить большую рыбалку. Восемнадцатого февраля протестующие, в числе которых был и я, разумеется, организовали шествие к Верховной Раде, где должны были рассмотреть изменения в Конституции по поводу ограничений полномочий президента (о его золотом батоне и распятых на крестах птицах, уверен, будут говорить еще много лет). Глава Рады отказался регистрировать такой документ, что вызвало огромное возмущение среди нас. Это была та последняя капля, после которой дороги назад уже не было. Начались столкновения с силовиками. В знак солидарности со всех уголков страны на Майдан начали стекаться люди. Чтобы хоть как-то предотвратить восстание, местная власть в страхе перекрыла въезды в столицу, и городской метрополитен прекратил свою работу. Неисчислимые кровопролития, летающие в воздухе коктейли Молотова и шумовые гранаты — вот так проходил день черного вторника. День спустя около восьми часов вечера несколько человек (назову их «неизвестными») подожгли дом профсоюзов. Отряды полиции захватывали баррикады, и один за другим зажигались огни. С голыми руками мы стояли, окруженные со всех сторон «Беркутом1», и единственное, что отделяло нас от них — огонь. Водомет то и дело обливал нас ледяной водой, и когда, нако-

подразделение полиции специального назначения

нец, потухла разделяющая нас линия огня и мы могли посмотреть друг другу в глаза, произошел невероятный трюк. Отряды полиции начали отходить, и народ, обескураженный и в то же самое время почуявший контроль над ситуацией, пошел на них. «Это ловушка!», — кричал я, но в хаосе происходящего меня никто не слышал. Как только молодые ребята перешли границу «нашей территории», чей-то голос из преисподни крикнул «Огонь!». Засвистели в воздухе пули, и в толпе начали падать бездыханные люди. «Небесная сотня», — так потом назовут жертв этого страшного беззакония и посмертно им дадут звание героев страны. В этой ужасной бойне мы были безоружны. Снайперы стреляли в нас, как в тире стрелок сбивает мишени. Тупым тяжелым предметом кто-то ударил меня по голове. Я упал на замершую землю. Словно в замедленной съемке я помню тот миг: горящий майдан, крики людей и тела, которые складывали друг на друга всего в двух метрах от меня. А среди них — молодая девушка в белом пальто с кровавыми пятнами на нем. Я пытался оставаться в сознании как можно дольше, но смог выиграть всего пару секунд. *** Мое помутневшее сознание неохотно возвращалось ко мне, и вскоре я смог открыть глаза. Голова страшно гудела, а тело ныло так сильно, что казалось, словно плоть отделяется от костей. Я лежал все на том же месте. Но к моему ужасу я был совсем один. Ни молодой девушки, ни остальных погибших

там не было. С трудом я поднялся с земли и осмотрелся еще раз. Нет, совсем никого. В полицию идти было бесполезно. Мои карманы, конечно, уже были пусты. Выйдя на Майдан, как безумный, я начал приставать с допросами к людям, но они лишь пожимали плечами. Неужели ни одного очевидца? Или все заодно? Мои глаза наполнились слезами, и руками я закрыл лицо. Возле меня остановилась дама в дорогой шубе с грязными руками. Как и много других женщин в дорогих шубах с остатками идеального маникюра, она помогала разбирать брущатку, которую мы кидали в «Беркут». — Вы в порядке? — спросила она. — Какое сегодня число? — вопросом на вопрос ответил я. — Двадцатое февраля, — ответила женщина. — Расскажи мне все, что ты знаешь о вчерашнем дне. — В стране произошел переворот, — все, что она сказала. *** Не хочу лезть в политику, но президент некогда братского нам народа поступил с нами, как паршивая овца. Пользуясь беспомощным состоянием в моей стране, другая страна ввела свои войска и наглейшим образом отобрала у нас часть государства. Люди стали заложниками территории, и под манипулятивным влиянием медиа много семей раскололось на два вражеских табора. Началась страшная война, о которой не говорили ни по каким теле-

визорам, даже по нашим. В дни Великого поста православные убивали православных, оккупанты разграбливали города и села, насиловали женщин и убивали детей и стариков. Гаагская конвенция1 была всем до одного места. И самое страшное то, что нельзя сказать с полной уверенностью, кто был врагом: люди по ту сторону фронта или по эту. Под чьим-то нелепым командованием разбивались самолеты и умирали сотни солдат. Мое сердце обливалось кровью. Первая и вторая волна призыва оставила меня за бортом. Отказ принять меня в ряды солдат ничем не аргументировался. Несколько раз я ходил в военкомат, но там от меня как от защитника отечества отказались. Мне сообщили, что в случае какой-либо нужды со мной свяжутся. Ни имени моего, ни какихлибо контактов у меня не спросили, и моя настойчивость никому не нравилась. На войну призывали безусых мальчишек, а военных или людей с опытом, которые могли бы оказать реальную помощь, отказывались. Что уже говорить обо мне, человеке без опыта, но «с усами». В последний мой визит, когда я попросил бумагу и ручку, чтобы записать свои данные, меня вывели под руку и прошипели: «С тобой свяжутся!» Но никто так и не связался. Новостная лента превратилась в бесконечный некролог, а просмотр телевизора — в пытку викторианских времен. Статистика смертей неумолимо росла. Народ держали в панике, не давая расслабиться ни на минуту. Силами волонтеров армия хоть как-то

международный договор о законах и обычаях войны

держалась на плаву. А тем временем народ нищал, цены беспощадно росли, а национальной валютой можно было пользоваться вместо туалетной бумаги. Ничего другого, кроме фрустрации, новая власть с собой не принесла. Так же, как и их предшественники, они разграбливали казну, набивая карманы кровавыми деньгами. Никто не хотел прекращать войну, потому что, мать вашу, это самое прибыльное дело на свете. От безвыходности люди стали разъезжаться по миру, покидая некогда цветущее государство. Наблюдать за тем, как мучительно умирает огромная страна, было невыносимо. Одинокий, разочарованный, я все чаще и чаще стал прибегать к алкоголю и прочим наркотикам, чтобы хоть ненадолго уйти от реальности. Вокруг меня было столько ненужной шелухи. Город наращивал меня, как капусту, и от этой церемонии становилось только сложнее. Слой за слоем — и внутри все жарче. Проблемы всего человечества пили на моей кухне чай, политическая свора смывала с себя грязь в моей ванной, а дефолт дремал под потолком. Незваные гости просочили собой воздух, которым я хотел бы дышать, и все мое бытие больше не было мне подконтрольным. Я стал его заложником. Но под чьим руководством я возлагал на себя вину уже за безразличие? Я хотел бы знать, был ли виновен в том, что у меня уже не было желания барахтаться на поверхности бушующего океана и ждать верной погибели? Я нырнул на самое его дно, и картина мира казалась мне куда яснее. На какое-то время мне становилось легче и я не чувствовал себя беспомощным и одиноким.

В мире дурманящих средств никогда не бывает одиноко. Там не нужно было ходить, я лишь скользил по поверхности и плавал в пространстве. Не нужно было спать, потому что этот несуществующий мир был лучше, чем сон. Там деревья рассказывали истории своих жизней, рыбы открывали свои тайны, а птицы делились свободой. И в этой безмятежности я был счастлив. Счастлив до тех пор, пока не просыпался в собственной блевотине и с обмоченными штанами. Ужасающая реальность была настолько отталкивающей, что я все дальше и дальше прятался от нее. И круг замыкался. Кто я, — спрашивал я сам себя, — чтобы судить воздух, которым дышу? Пищу, что услаждает мое чрево, воду, которой смываю грязь? Кто я в пучине собственной жизни — король, путник ли, или не значимей речного камня? Прорастая и засыхая, впитывая воду и загнивая, чьи теплые руки собирают сладкие сливы с моего февральского дерева ветров? Я терял счет морщинам. Еще один вечер вкрадывался в подреберье. Я снова был под кайфом и находился в эпицентре очередной галлюцинации. Они отличались от всего, что я испытывал прежде. Комната стала меньше спичечного коробка, а я в ней — невиданных размеров гигантом. Все кружилось по спирали и от этого сильно укачивало. Чувство голода было столь обострено, что я готов был съесть собственные ноги. Своей двухметровой рукой я потянулся в дальний угол комнаты за манго. Я не мог вспомнить, как надлежит есть этот фрукт, и оттого жадно впился в кожуру. Сок водопадами хлынул по щекам. Это было самое вкусное

и одновременно самое отвратительное из того, что я когда-либо ел. Не пережевывая, я собирался глотнуть, как вдруг обнаружил, что у меня во рту два языка, а в глотке — два пищевода. В замешательстве, я не знал, что делать. Решительно я не был готов умереть с голоду, потому откусил еще кусок и двумя языками попытался протолкнуть манго к горлу. Король Манго оказался привередливым и не пожелал направляться в желудок, потому застрял сразу в обеих из моих глоток. Поначалу это казалось таким забавным, что я улыбался что есть мочи, но когда понял, что не могу дышать, внезапно утратил былое веселье. Ни вдохнуть, ни выдохнуть я не мог. Я стал бить себя в грудь, но от этого становилось только хуже. На четвереньках я полз к двери в надежде, что в коридоре меня заметят соседи. Сил проползти хватило не более, чем на два метра. Как туша, я свалился на пол. Внезапно яркая вспышка света ослепила меня. Передо мной предстал некто, сияющий настолько, что невозможно было разглядеть его очертаний. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил Некто. Ответить я не мог, но понял, что он спрашивает меня не о застрявшем куске. Он измерил меня своим взглядом и томно вздохнул. Оторопевши от появления нежданного гостя, меня больше не заботило то, что я задыхаюсь. Я не могу сказать был ли я на сто процентов жив тогда. Может быть, я умер и просто никуда не делся, как не деваются никуда самоубийцы: так и остаются призраками доживать свой положенный срок, но все в той же дурацкой ситуации и теперь уже без какой-либо возможности все исправить или хотя бы с кем-то пого-

ворить. Некто не отводил от меня взгляда. Не ему ли знать о моих страданиях? Такой же двухметровой рукой, как у меня, он залез ко мне прямо в глотку и с легкостью вытащил застрявший кусок. Затем, словно обтрусив его от пыли, с удовольствием положил себе в рот и смачно причмокнул. Не двигаясь мы смотрели друг на друга. Спустя какое-то время Некто нарушил установившееся молчание, и словно растянувшуюся песню, молвил: «Когда предотвратишь цикличность бытия, тогда, считай, закончен счет бессмысленным скитаньям сквозь материю. И снизойдет покой, которого так жаждел ты всю жизнь, как молоко, что льется мурти1 на голову. И заново рождение и смерть. Пойми в чем суть круговорота, и казнь закончится сиюминутно. Ведь кто подвластен смерти и болезням, тот подлинного счастья не вкусил. Но все пройдем путем от клетки до могилы, и в ней познаем сущность бытия. И заново рождение и смерть. Преодолей же их, не растеряв души сокровищ». В комнате вновь воцарилась тишина. Из сказанного я не понял ровным счетом ничего, но утвердительно кивнул головой. Выдержав небольшую паузу, я сдвинул брови и кивнул еще пару раз. Однако подумав немного, я закрутил головой, показывая ему, что я передумал и больше не был с ним согласен. «Это несправедливо!» — крикнул я ему. Он улыбнулся, подошел ближе, обхватил своими влажными огромными ладоня-

с санскрита — «проявление», в индуизме статуя или изображение формы бога, дэвы или святого 1

ми мое лицо и сказал: «Милость или справедливость… Преисполнены ваши чаши ненавистью друг к другу, я пью их до дна. Во множестве пороков своих тонете, как камни в воде. И хотите, чтобы проявляли к вам милость, а других — справедливо судили. Чтобы со всех спросилось за промахи их, а вас — помиловали. Искренне плачете, искренне молите, неискренне живете, неискренне умираете. Но если вдруг всему человечеству придется делать выбор, то кому достанется милость, а кому — справедливость? Каждый знает, чего он заслуживает. Давайте не будем обманываться. Хочешь милости для себя — желай ее другим, хочешь справедливости для других — жди, что и с тебя спросится по справедливости». В животе тягостно заурчало, меня схватил сильный спазм, и в судороге меня согнуло пополам. Желудок предательски сжался, и меня стошнило. Моему унижению не было границ. Я поднял голову, но в комнате уже никого не было. Был ли он галлюцинацией или это сам Бог пришел ко мне — увы, я не могу знать наверняка. Но в тот вечер я понял, что выбор между жизнью и смертью нужно принять безотлагательно. Мое сознание потянулось к свету, за ним шагнуло и тело. Синтетический дурман остался во тьме.

Глава 2. Ближе, чем нос Первый признак начала познания — желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая — недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдет по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе». Франц Кафка Приятнейший запах перемен разбудил меня за пять минут до посадки. Я сидел в аэропорту Борисполя, ожидая своего рейса до Тель-Авива. Как маленькие дети бегут ко взрослым в надежде, что они дадут ответы на все их неисчислимые вопросы,

так и я с билетом в одну сторону отправлялся искать Бога. Впервые в жизни у меня не было плана на будущее. Сам из себя я построил бумажный кораблик и поплыл по течению. Что ожидало меня у устья реки — отныне мне было неведомо. Но все нарастающая внутренняя тревога, щекотавшая грудь, подсказывала мне, что я на верном пути. Главное — поймать волну. — Уважаемые пассажиры! Самолет рейса PC-635, следующий до Тель-Авива, готов к отправке. Приглашаем вас на посадку на выход номер 5. — Dear passengers! Flight PC-635 going to Tel-Aviv is ready for departure. We kindly invite you to land on exit number 5. У выхода номер 5 собралась целая очередь, не смотря на то, что места уже были указаны в наших билетах. Одним из последних я зашел в самолет. Место у иллюминатора, как я и люблю. Все происходило словно во сне. Огромная земля вмиг стала маленькой, и с сумасшедшей скоростью я покинул свою обитель. Это ощущение для меня священно. Я не хочу рассказывать о своем родном городе. В моем воображении он давно уже не цвел каштанами. Там осталось мое прошлое, в котором много печали. В наушниках Стинг пел о том, что все еще любит тебя1. Время останавило свой ход, сердцебиение замедлилось. Я вдохнул на полную грудь и на несколько мгновений задержал дыхание. Куда не беги, где не прячься — всепоглощающее чувство

имеется ввиду сингл «Thousand years», в припеве которого Стинг поет «I still love you» («Я все еще люблю тебя») 1

одиночества всегда будет со мной. Но самообман, безусловно, намного слаще действительности. Ведь надежда всегда, как уголек, тлеет где-то в потаенных глубинах души. Я метался между желанием подчинить себе жизнь и желанием раздать себя без остатка. Снисходительность излишня относительно самого себя: я не раз проявлял высокомерие по отношению к другим людям, и тогда было самое время посмеяться над самим собой. Если бы у меня с Мириам были дети, если бы у меня были дети от кого угодно, что я сказал бы им, глядя в их светящиеся глаза? Что глубоко разочарован и всуе пытался сбежать? Сказал бы им, что сожалею? Я ведь на самом деле и сам не знал, счастлив ли я или глубоко несчастен. Окружающий меня мир, крутящийся на волчке фатума, для меня стал однородной массой. Я лишь лицезрел его. И роль пассивного зрителя меня даже тешила. Я долго стремился к этому. Но обрел ли подлинную свободу, выйдя за порог своего дома, — над этим вопросом мне все еще предстоит хорошенько подумать. — Уважаемые пассажиры. Говорит капитан самолета Густаво Наойя. Мы пролетаем над Черным морем на высоте 6 тысяч метров. Температура за бортом -51 градус по Цельсию. В ближайшее время наши бортпроводники начнут раздавать еду и напитки. *** Валун горячего воздуха шлепнул меня по лицу, как только я вышел из самолета. Плюс тридцать два.

Моя юношеская мечта побывать в Израиле превращалась в реальность. Меня смешило, что всего пару дней назад жизнь не имела никакого значения, а потом, как дурак, я улыбался визовому офицеру и пытался обойтись без подробностей, рассказывая ей о причине моего визита. В самолете я забыл свою шляпу, но это уже тоже не имело никакого значения. Вселенная вырастила подорожник размером с мою душу, и мои раны скоро затянутся. Я не переставал улыбаться, пока ехал в поезде до Иерусалима, улыбался, когда искал свой отель, улыбался при заселении, и даже в душе я улыбался. Но как только последние капли воды высохли на моей коже, а Стинг допел «Never coming home», внезапная волна печали окатила меня с головы до пят. Я посмотрел в зеркало и не узнал там себя: передо мной стоял осунувшийся, высушенный до костей человек. Тревожно он смотрел мне прямо в глаза. — И где Мириам? — спросил я сам себя. — Не стоит ли у тебя за спиной? Я оглянулся. Нет, не стоит, конечно же. — А хотел бы, да? Хотел бы… — снова заговорил я сам с собой. Я сжал кулаки покрепче и бросил недружественный взгляд своему отображению. Но он, тот второй я, по-прежнему ровно смотрел на меня. В раздражении я начал искать свою шляпу, чтобы поскорее убраться оттуда. Так и не найдя ее, я еще раз взглянул в зеркало. Тот второй заблаговременно знал, что я не найду ни шляпу, ни Мириам. Но я рад, что он не показал мне своего превосходства.

Лифт, в котором я спускался, остановился на третьем этаже. В него зашел портье, и, смутившись моего раздраженного вида, сразу же спросил: — Господин, у Вас все хорошо? Вам нравится Ваш номер? Могу ли я Вам как-нибудь послужить? Я набрал воздуха в легкие поглубже и затем спросил: — Скажите, как еврейский народ именует Бога? — Элохим, господин. Яхве. В Торе упоминается десять священных имен Бога. — Ясно, — перебил его я, и многозначительно закивал. — Я могу еще чем-нибудь быть полезным? — после непродолжительной паузы поинтересовался портье. — Да. Будьте добры, уберите зеркало из моего номера. До старого города 10 минут пешего ходу. Солнце печет в голову, и лишь поодинокие дуновения ветра приносят облегчение. По дороге я рассматриваю людей. Они выглядят такими, какими я их себе и представлял: ультраортодоксы в узких брюках, шляпах и с пейсами; прелестные женщины в длинных черных юбках и с прикрытыми черным платком густыми волосами; молодые парни и девушки в коротких шортах и с пирсингом в пупках. «Элохим», — прокручивал я десятки раз у себя в голове. Я чувствовал, что создан из одной энергии вместе с этими людьми. Пока я шел, я думал, будь я не в человеческом обличии, тогда кем бы или чем я был бы? В пучине мирской суеты я был бы воздушным пространством между людьми. И когда я

видел бы, как мужчины пожимают друг другу руки, даже не касаясь друг друга, я чувствовал бы себя самым важным. Я был бы светом из окна, который будит Мириам по утрам, когда она забывает закрыть перед сном шторы. Был бы биением сердца новорожденного и биением сердца умирающего. Если все сущее и вправду жаждет жить и познавать себя как крохотную частицу этого мира, то тогда я был бы мирозданием, которое не раскрывает свои секреты, но приподымает занавес, чтобы люди могли увидеть свои заблуждения о том, что есть мир и что есть мы. Люди Земли живут во мне, и я живу в них. Мы единое тесто, из которого Бог на ужин испечет себе хлеб. Благословенна наша нега, ведь в неведении мы находим свой покой. Я верю, что придет день и пелену с наших глаз снимут, как кожу с тела Насими1. Чем был бы я тогда? Ожиданием. Яффские ворота предстали передо мной. Этот каменный портал в старый город — главный вход в христианский и армянский кварталы Иерусалима. Если бы тогда я знал, что их построил султан Сулейман (жизненной историей которого я пять недель спустя очень заинтересуюсь), я всмотрелся бы в них повнимательнее. Я не знал и о том, что строителей этих ворот казнил все тот же Сулейман за то, что они не обнесли крепостной стеной гору Сион. Я просто пошел дальше. В первый раз я не захотел заходить в старый город, а решил обойти его и последовать прямо на масличную гору. Высокие каменные сво-

псевдоним выдающегося азербайджанского поэта и мистика, приговоренного за свои идеи и взгляды к мученической смерти 1

ды молчаливо окружали город. Минуя Первый храм, я ненадолго остановился около него. Он был похож на одинокого старика, который уже давно ослеп и оглох, и лишь иногда просыпался после многолетнего сна и тихим осипшим голосом спрашивал: «Кто здесь?» Может именно в нем царь Давид думал о Боге, когда принес в Иерусалим Ковчег Завета, в котором хранились каменные скрижали с десятью заповедями. Этот символ присутствия Бога позволил Давиду превратить завоеванный им Иерусалим в святой город, вокруг которого концентрировалась религиозная жизнь всех двенадцати колен Израиля. Я подошел к подножью горы. Ее пологие скаты плотно усажены еврейскими могилами, словно гора надела кладбище на себя, как шубу, и собралась в гости к самому Богу. Говорят, именно здесь второй раз явится миру Христос и первыми заберет в рай души тех умерших, чьи тела покоятся на этой горе. Тысячи каменных могил в задумчивости смотрели на старый город. Мечеть Аль-Акса солнечным отблеском от своего золотого купола торжественно приветствовала их. Неспешно я бродил между ними. На одной из могил было высечено: «Я твой единственный Элохим, и пусть не будет у тебя других Элохим». Я присел под сенью небольшой ветвистой оливы и задумался. Значит ли это, что имя Бога может быть как в единичной форме, так и в множественной? Элохим. Это имя вросло в меня, как дерево, и его кислород питает всю мою душу. Может быть все вокруг — это Элохим, а мы его крошечные части. Все живые и неживые предметы — части Единого Бога. И даже дьявол — часть Элохима. Потому что

не может одновременно существовать Бог и антибог. Не может ограниченное конкурировать с Безграничным. Я был воспитан как христианин, но некоторые вопросы не давали мне покоя. Догмы рушились у меня в голове, и чему бы меня не учили, я был убежден, что Богу незачем кому-либо что-либо доказывать, тем более анти-богу. Дьявол в Его подчинении и служит Ему с любовью. Это мы, любители сетовать и перекладывать ответвенность за свои поступки на кого-то другого, говорим, что дьявол нас искушает. А ведь узрев истину хотя бы на миллиардную процента, мы замолчали бы и больше никогда не молвили бы ни слова. Мир устроен чрезвычайно гармонично. У Иуды та же судьба, что и у дьявола. Мы проклинаем их и злословим. Но кто-то должен был предательским поцелуем выкрыть Христа. Ведь это Бог возжелал, чтобы Его единосущный сын умер за грехи человечества. Это был Его изначальный план. Бог возложил на Иуду священнейшую миссию — исполнить Его волю. Нам нельзя позволять узам материального мира манипулировать нашим сознанием, иначе тогда наша вера — не более, чем страх перед преисподней. Меня, как и миллионы других людей, растили «хорошим» человеком, потому что будь я плохим, я был бы наказан. Роль наказывателя в наших жизнях принадлежит многим людям, начиная от строгого отца, заканчивая бабаем1. Но главным наказывателем всегда был и остается Бог: это написано почти во всех священных писа-

Бабай — воображаемое существо, упоминаемое родителями, чтобы запугать непослушных детей 1

ниях религий нашего мира. Если будешь вести себя плохо, будешь бесконечно гореть в аду, будешь вести себя хорошо — получишь шанс оказаться на небесах. Так что основная причина наших поступков — не внутренние убеждения, а страх перед наказанием или желание поощрения. Или вы со мной не согласны? Нет причин существованию чего-либо вне Бога. Может быть, поэтому мы и умираем, потому что ограниченное никогда не сможет превзойти Безграничное. Уставший солнечный диск медленно склонял свою голову перед этой святой горой. Из-за жаркого климата вместо цветов евреи приносят на могилы камешки. На одних могилах много маленьких камешков, на других, видимо очень старых, — всего несколько. Я поднял с сухой земли небольшой камень и положил его на могилу с надписью о Элохиме. В почтении я сложил ладони у губ. «Э-ло-хим». *** Дни тянулись за днями. В желании перемен я менял дорогие отели на съемные квартиры, а квартиры — на комнаты. Что скрывать, мой кошелек потихонечку пустел. Мои поиски никуда меня не приводили, и я был готов разочароваться. Но не оттого я не видел Бога, что не было Его нигде, а оттого, что был слеп, и имея глаза, быть может был слепее всех незрячих мира сего. Долго не решался я подойти к стене плача. Мы почему-то всегда тянем с важными вещами до последнего момента, пока боль не достигнет критического уровня. Только

потом мы наконец решаемся пойти к врачу, к судье, полицейскому или к Богу. Из всех людей мира не исключено, что я делаю это последним. Тяжелый месяц навис над городом. Я шел по пустым закоулочкам, раз за разом сбиваясь с дороги. Намотав несколько лишних кругов, я наконец-то вышел на площадь. Твердым взглядом Стена смотрела на меня. Более двух тысяч лет евреи всего мира приходили сюда и молили о земле, а обрели ее всего каких-то жалких семьдесят лет назад, — государство Израиль. У меня не укладывалось это в голове. Столько страданий и лишений, и столько вражды и непонимания было возложено на этот великий народ. Со времен своего создания человек ведет непримиримую борьбу с человеком. За власть ли? За право обрести себя в этой власти. Не за удержание контроля над остальными, но за возможность отыскать себя в людях. Потому что нам крайне необходимо знать кто мы. И каждый может взглянуть на нас. Свет солнца освещает нас снаружи, а наша вера — изнутри. Не оттого возлюбил Бог человека, что он eсть лучшее из творений, а оттого, что жалок человек, и кроме милосердия Господнего, не на что больше ему рассчитывать. Так пусть уразумеет же каждый отведенную ему судьбу, смирится с ней и не будет воевать против собственной кармы. Пусть уразумею же я. Из всех живых существ только человеку свойственно по кругу повторять одни и те же ошибки. Не мы те первые люди, которые проходили сквозь тернии бытия. Не мы не те художники, что придумывали облик наук и искусств. Но мы — исполнители ролей в театре мироздания, и билеты раскуп-

лены. Так увидим же, где сокрыто подлинное счастье. Найдем же его в малом и малым насытимся. Ведь там, где покоится истина, даже самые темные ночи — всего лишь моргание глаз. «Отче наш! — зазвучало у меня в голове, — живущий на небесах. Да святится имя твое, да будет воля Твоя, да придет царствие Твое, как на небе, так и на земле. Хлеб наш насущный дай нам сегодня. и прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим. И не введи нас во искушение, и избавь нас от лукавого». Я опустил голову и почувствовал себя таким незначительным. Стена, словно великая Мать, ютила путников в своих нежных объятиях. Она настолько древняя, что более 17 метров ее сокрыто под землей. Чтобы почувствовать ее величие, нужно самому непременно ступить на эту святую землю. Неуверенным шагом я подошел к ней. Разделенная на мужскую и женскую части, она позволяла нам ненадолго забыть о том, кто мы. Люди плакали и о чем-то молили на всевозможных языках мира. Правой рукой я прикоснулся к ней. Ее энергия потекла по моим жилам и, как электрический заряд, прокатилась по всему моему телу. Быть может это самое намоленное место, в котором я когда-либо бывал. «Мириам, к тебе обращаю свой внутренний взор», — начал я. «Благословенны глаза мои, что тебя созерцают. Будь ты в Катманду, в Гренобле, или молишься у Стены в женской части, я чувствую твое незримое присутствие. Я забыл, что тебе тоже бывает больно. Я начинаю потихоньку забывать черты твоего лица, но твой образ по-прежнему засыпает со мной

на второй половине кровати. Ветер приносит мне в окно твой запах. Я вдыхаю его в себя, и твоя нежность живет во мне. Я надеюсь, ты чувствуешь, что я отпустил тебя. Отныне нет нужды колебаться между обожанием и ненавистью: маятник остановился, и нам обоим стало легче дышать. Я разрезаю связывающие нас нити и в втайне больше не храню надежду вновь обладать тобой. Я счастлив наконец почувствовать себя свободным.» Что-то острое больно кольнуло меня в сердце. Я глубоко вдохнул. «Нет, Стена, я так не могу. Ты сама все прекрасно знаешь. Кому нужно это бессмысленное вранье? Отними у меня пищу — и я выживу, забери воздух — я найду способ спастись, лиши сна — и я выстою, но отними у меня любовь — и я паду ту же секунду». Я прислонился лбом к стене и еле слышно прошептал: «Прошу, верни мне мою Мириам». *** Наконец желаемое опьянение овладело мной. Что за цирк я устраивал? В надежде забыться заливался противным иерусалимским вином. Когда я в детстве читал Библию, Исусово вино представлялось мне нектаром жизни. Сладким, тягучим, ежевичным или смородиновым. Тщетно я надеялся найти такое же. И оттого вино в моем графине казалось еще более кислым и гадким. Но тем не менее я продолжал его пить. И чем больше я напивался, тем все более печальных оттенков становилась история моей жизни, которую я рассказывал сидящему рядом со мной странствующему монаху, представившегося именем

Нитцан. Внимательно выслушав меня, он утер мои пьяные слезы и ласково улыбнулся. — Ты молишься Богу? — спросил он меня. — Об одном Его и молю, чтобы унял мою боль, — пролепетал я. — Думаешь, Он ошибся, послав тебе то, что ты имеешь? — Разве может Бог ошибаться? Он потому и Бог, потому что Всеведущ и Всезнающ. Быть может, я забыл, что Бог никогда не ошибается, и от этого ропчу. Но от этого отнюдь не легче. Горячие слезы бесполезно орошают мое лицо: завтра я снова забуду, о чем сокрушался сегодня. И очередная рыба материализма проглотит меня, как наживку. Я налил себе еще вина. Нитцан усмехнулся. — Но ты же не думаешь поучать Бога, как должно быть все устроено в твоей жизни? не из злости же к тебе Он забрал твою Мириам, но из милости к тебе, чтобы ты вынес положенный тебе урок. Бог разумен, и не нам судить о Его деяниях, но Ему — о наших. — Может быть я однажды встречу Его и спрошу о всех печалях, что тревожат мою душу. Или найду Его внутри себя и больше не молвлю ни слова о пущем, и сердце мое будет танцевать и душа ликовать. — Не Бога пытайся увидеть, друг мой, но Божественность, в которой Он проявляет себя во всем сущем. Ею наполнено все во Вселенной, и без Нее ни одна травиночка не шелохнется. Мир держится на Божественной любви, и без Ее желания не взойдет и не сядет Солнце, и ни одно живое существо

не вдохнет и не выдохнет. — И где ее искать? — спросил я. — Не уж то ты не знаешь ответа? — улыбнулся монах. — Могу я найти ее в своей любви к Мириам? — Брат, через чистоту станешь чистым, а обманывая себя бесплодной идеологией, ослепнешь и оглохнешь. Каждый приходит туда, куда направляется. — Я перестаю тебя понимать. Нитцан ничего не ответил. Он поднял голову кверху, что-то долго рассматривал на потолке, и потом обернулся ко мне и сказал: — Я расскажу тебе о любви. В мире существует две ее разновидности, мудрецы Востока зовут их кама и према. Кама — любовь мирская, о ней сложены целые трактаты, сутры. — Ты имеешь в виду кама-сутру? — смущенно перебил его я. Но разве это любовь? Это плотские удовольствия. — Проблема современных людей в том, что они не имеют терпения. Оттого ты так поспешно делаешь выводы. Рисунки с позициями любовных услад — это все, что вам, западным людям, известно о Кама-сутре. Но это лишь крохотная часть того, что описывает трактат. Бóльшая его часть повествует о том, зачем нам это надо и какой смысл мы должны вкладывать во взаимоотношения между мужчиной и женщиной. Кама — это искусство забыть о себе и отдать себя возлюбленному или возлюбленной. Не торопись с выводами. Если секс и занятия любовью на твоем языке синонимы, то это вовсе не означает, что это на самом деле так. Любовь — это жела-

ние раздать себя без остатка, поставить интересы возлюбленного выше своих, но при этом не утратить себя, а обрести. Но не об этом виде любви я хотел тебе рассказать. Према — вот о чем ты должен знать. Греки называли ее агапэ, безусловной любовью. Для Платона она была связуемым между земным миром и божественным, стремлением конечного существа к полноте бытия. Толстой считал ее сознанием единства. Но как бы ни говорили о ней, ее невозможно постичь до конца, если она сама не пожелает открыться тебе. Огромная, прекрасная, возвышенная всецело духовная любовь. Безусловно, это высшая цель существования любой формы жизни, будь то человек или жалкий червяк. Кама живет на уровне тела, к телу обращена и в теле заключена. Према же покоится у истоков души, она наш поводырь и ею мы ведомы. Ей никогда нет конца. Каму можно увековечить в предметах искусства, но према — сама жизнь и само искусство. Он ударил меня ладонью по щеке, возвращая тем самым к реальности, и еле слышно сказал: " В своих начинаниях всегда нужно быть настойчивым. Нужно стучать во все двери, пока не откроют хотя бы одной. Зри в самую суть». К тому времени я был настолько пьян, что едва мог концентрироваться на его словах, а тем более куда-то зреть. — Откуда тебе это известно? — еле-еле выговорил я. — Если я поверю тебе, не заведет ли меня это в еще большую печаль? — А мне не нужно верить. Ты все проверишь на себе, и когда обретешь и познаешь, верить уже не будет необходимости.

Нитцан еще много говорил, но как я не пытался вникнуть в суть его слов, я ухватывал лишь обрывки фраз, несвязанные между собой. Он множился в моих глазах и то исчезал, то появлялся. Я хотел поделиться с ним всем, что имел и что знал. В голове мелькали тысячи мыслей, которые я никак не мог собрать воедино. Я смотрел в его глаза цвета крепко заваренного чая и много о чем хотел его спросить. Но вместо всех желаемых вопросов я смог лишь промычать: «Налей мне еще вина». *** Жаркий воздух в моей съемной комнате наполнился терпким запахом можжевелового масла. Из открытого окна ко мне заглянул прохладный ветер и потревожил мою влажную кожу. Соседские ребятишки во дворе играли в мяч, и каждый раз, когда он ударялся о наружную стену, чей-то мягкий голос внутри говорил: «Вставай, уже два пополудни». Голова тяжела, как весь земной шар. Я был не в силах открыть глаза, и лишь что-то еле шептал сам себе пересохшими губами. Я словно был растворен в небытие, уже не спал, но еще не бодрствовал. Священное ощущение непричастности к этому миру. Всего через мгновение ко мне придет осознание реальности, и я снова все вспомню. Но в тот миг я свободен, и в блаженном неведении не жив и не мертв. Сон — лучшее из лекарств от душевных болезней. В нем растворяются тревоги ушедшего дня, и сладкая нега поглощает спящего, обманывая его всевозможными образами и ситуациями.

Солнце светило прямо в глаза. Опухшие веки открывались, словно врата ада, так, что я не видел ничего, кроме своих ресниц. Воспоминания прошлого вечера неспешно появлялись в моем сознании. Мешок картошки вместо тела. Меня словно вскрыли на операционном столе и забыли зашить. И вот еще один день, и нужно вставать, нужно жить. «Что сулит мне прийдешний день? — думал я. — Много радости ли, печали принесут мне следующие 24 часа? Время бессмысленно в своем круговороте. Снова и снова мне дается шанс осознать свою суть, но снова и снова я его упускаю. Нуждаюсь ли в ответе или поиск истины стал моим смыслом жизни, без которого уже не выжить? День за днем прихожу к одним и тем же истинам, но за ночь во снах растрачиваю всю приобретенную мудрость и просыпаюсь с пустотой в голове. Я нахожусь вне пространства и времени. Кто меня обманет лучше, чем я сам? Моим глазам неинтересны лица уходящих дней, и языку противна речь. Как восходящее и заходящее солнце относительно Земли неподвижно, так и душа моя не мечется в ударах сердца, но тело вращается вокруг нее. Если бы мне удалось вспомнить все то важное, что шептали мне и открывали во снах, меня бы здесь давным-давно не было. Но это некая точка origin1, к которой вновь и вновь возвращаешься вспять, чтобы закончить предыдущий круг — и начать новый». С усердием я поднялся с кровати. Мне не хотелось

точка ориджин — фрагмент молекулы нуклеиновой кислоты, с которого начинается синтез ДНК 1

ни чистить зубы, ни принимать душ, и я прямиком пошел на кухню готовить полузавтрак-полуобед. Ожидая пока остынут мои только что пожаренные котлеты-полуфабрикаты и каша средней паршивости, я и пошел в ванную. С твердой решимостью я был намерен попрощаться с бородой. Уж слишком я выглядел старо, не бреясь столь длительное время. Я включил на всю мощность горячую воду, и клубни исходящего от нее пара создали атмосферу туманного индийского вечера. Я взглянул на свою бороду в последний раз, схватил бритву и без малейшей жалости начал церемонию прощания. Влага оседала на моих плечах, потихонечку захватывая территорию всей ванной комнаты. Несколько беззаботных движений — и я снова юнец. Мое лицо расплывается в довольной улыбке. Но вдруг один неаккуратный поворот, скольжение пяток по гладкой плитке, висок сливается в объятиях с кафелем — вся жизнь перед глазами — и бордовая жижа из моей головы. Ослепительная вспышка света плавно вырисовала передо мной луг, на котором паслись коровы. Благодать-то какая! Воздух, настоянный на травах, мягко щекотал легкие. Бархатными трелями птицы наполняли пространство, в солнечных лучах нежились цветы. Я обернулся и увидел старого пастуха, играющего на дудочке. Я вдохнул поглубже, чтобы окликнуть его, и из моего горла мягко полилось протяжное «Муу-у». Что за наваждение? Я набрал воздуха в легкие еще больше и постарался крикнуть, что есть сил, но не смог молвить ни слова, кроме гортанного «Муу-у». Меня охватила паника. «Такого просто не может быть», — кричал я, раз за разом издавая лишь

неистовое мычание. Я крутился вокруг своего новообретенного тела, как собака, что кружится за своим хвостом. Господи! Господи! Господи! Что за страшный сон?! Я задыхался в ужасе, тонул в страхе необратимого. Я не чувствовал ни четырех конечностей под массивным телом, ни страшную тяжесть вымени, полного горячей жидкости. Я полностью был во власти мандража. Увидав мое негодование, старик медленно подвелся со своего раскладного стульчика и так же медленно приблизился ко мне, словно не шел, а плыл. Мои глаза, казалось, вот-вот вылетят из орбит. Я со всех сил пытался выбраться из тела коровы. Я не мог быть коровой. Я человек! «Я человек», — пытался я объяснить старику, но ничего, кроме «Му-у-у», выдавить из себя мог. Увидав ужас в моих огромных глазах, он сам не на шутку перепугался, но сразу же взял себя в руки. «Милая моя», — ласково молвил он мне, улыбнулся и закрыл лицо руками, пытаясь спрятать от меня свои слезы. Меня это очень смутило, но и остепенило мой страх. Я замер в ожидании. Своей шершавой рукой он погладил меня по выступающему хребту и повел за собой. Я покорно следовал за стариком, повинуясь его магнетическому голосу. Мы подошли к обветшалому дому с соломенной крышей, и оттуда вышла старуха в засаленном фартуке. Старик печально кивнул ей головой и тихо, почти шепотом, сказал: «У Варьки бешенство. Веди ее на убой, но рот на замке держи, баба! Не протянем мы с тобой эту зиму, как оставим корову в хлеву помирать. Скажешь на комбинате, что дед твой запил, и деньги нужны — долги отдавать. Но, цыц, не слова!» В моей голове не ничего не укла-

дывалось, в оцепенении я смотрел то на старика, то на старуху. «Я же не корова! Вы не имеете права меня убивать! Я буду жаловаться во все инстанции», — мычал я. Старуха встрепенулась в ужасе, накинула мне веревку на шею и стала погонять к воротам. Моему страху не было предела. Я ревел и метался со стороны в сторону. Пытаясь вымолвить хоть одно понятное для стариков слово, мой рот переполнялся слюной. «Не ведите меня на убой! Молю вас», — отчаянно ревел я. Проклятая старуха тащила меня, словно она не женщина, а трактор, и с дьявольской силой била меня палкой. Я никогда в жизни не испытывал такого отчаяния. «Господи, молю, спаси меня! Молю, разбуди от этого страшного сна!» Но пробуждение так и не наступало, а ужасающая реальность все больше давила на виски. Скотобойня по велению неведомых сил находилась ближе, чем мой собственный нос. Четверо здоровых мужиков схватили меня и поволокли в неведомом направлении. Кошмарный смрад стоял в стойле, а механический шум бил по перепонкам с необычайным упорством. Я увидел, как коровы одна за другой выходили из стойл и поднимались по проходу на металлический помост с высокими перегородками. Задыхаясь от страха, они пытались найти выход к спасению. Но палками и пиками их толкали в загон. Там человек в комбинезоне с какой-то музыкальной ритмичностью выстреливал электропистолетом им между глаз, пытаясь оглушить их током. Но дикий рев давал понять, что смерть не приходит к ним так легко. Каменные и почти бездыханные они падали. Перегородки исчезали, а животные, свалив-

шись на бок, выкатывались со своего пьедестала. В конвейере я увидел и совсем маленьких телят. Да как не подавится «гурман» мясом этого совсем еще невинного ангела?! Вселенская скорбь, как глубоководный водоем, давила на меня со всех сторон. Человек в комбинезоне поочередно перехватывал цепью коленное сухожилие коровы и с помощью подъемника подымал четвероногую вниз головой. Я не мог понять, что ощущают умирающие коровы: ненависть к человеку в комбинезоне или невзыскательность и прощение, но в смертной агонии молили они о спасении. И ужасающий рев стоял кругом, как неизменный символ желания жить, — самый страшный звук на свете, который мне когда-либо приходилось слышать. В надежде они срывались с цепей, но человек в комбинезоне неустанно оглушал их электрическим током и снова и снова подвешивал их. До последнего вздоха животное не прекращало своей борьбы. Острым ножом, как у османских ханов, он перерезал им глотки, и кровь фонтаном вырывалась на свободу, стремясь окрасить смертельным багрянцем резиновые сапоги своего мучителя. Этим же ножом он перерезал передние ноги у колен. Второй человек в комбинезоне у «тупой скотины» (так кричали на животных, которые не хотели умирать) отрезал свернутую на бок голову. Третий человек в комбинезоне сдирал шкуру, четвертый — разрубал туловище надвое, пятый — доставал внутренности, а шестой человек в комбинезоне распиливал пилой тушу по позвоночнику, и дальше она попадала в морозильник, чтобы через несколько дней седьмой человек продал части мученицы, а восьмой — нажа-

рил из нее котлеты. Все это происходило настолько быстро, что никто даже не заметил, что я на секунду остановился и увидел участь, которая ожидала и меня. Встреча с мучительнейшей смертью отобрала у меня дыхание и я, окостеневший от ужаса, не мог ступить ни шагу. Разъяренный мужик схватил кувалду и вовсю отвесил мне удар по голове. Висок сливается в объятиях с бетонным полом — вся коровья жизнь перед глазами — и лужа бордовой жижи из моей головы. И вновь ослепительная вспышка света. И моя влажная ванная комната. Не знаю, как долго я там пролежал. Наверное, котлеты уже успели остыть. *** Ожидая, пока заживет рана на затылке, пару недель я сидел дома и никуда не выходил. Удивительно, как быстро исчезает философия из моей головы, когда что-то с необыкновенной силой болит в моем теле. С высшей точки своего бытия, позабыв обо всех проблемах самоидентификации, я стремительно летел на низший, животный уровень. Но потом спустя некоторое время я точно также забывал о боли. Помнил, что страдал, но воссоздать боль — было невозможным. Я спрашивал себя, почему я с легкостью мог вспомнить вкус жареной картошки, но не мог вспомнить чувство боли? То и другое — физические ощущения. Может быть, боль живет в голове как нечто несуществующее, вроде кодового шифра для тела? Вне науки очень сложно что-либо понять. Ах, если бы я был столь велик

и умен, как Соломон, смог бы я быть счастливым? Я сознавал, сколь неразумен и спрашивал себя: «Есть ли граница моему скудоумию?» Мое сердце жаждило постичь мудрость. «Эй, жизнь! Я должен научиться мудрости, прошу, одари меня каплей благоразумия. Я столь много готов за это отдать». Жизнь отвечала мне: «Хорошо, я научу тебя. Какую цену ты готов заплатить за урок?» В голове летали слова «здоровье», «годы жизни», «любовь»… Я мешкался. Ведь на деле не был готов отдать ни секунды отведенного мне времени. Я не мог расстаться ни с единой вещью, которая когда-либо принадлежала мне или могла бы потенциально принадлежать. И тогда жизнь преподнесла мне первый урок, который я получил бесплатно: «Держи язык за зубами до тех пор, пока не будешь готов нести ответственность за сказанное. Пустые слова — медь звенящая». После настойки пиона1 во рту оставался приятный привкус земли. И становилось так спокойно, как в детстве, ни забот, ни тревог. Ласковый ветер прикасался к волосам, звучала музыка, как в рекламе подгузников, щебетали пташки. Наконец-то становилось так хорошо. Настойка орошали мой пищевод, и в надежде на спокойствие мои губы источали запах чернозема. Я думал о том, что впитал материализм в себя с млеком матери. Запутавшись в делении мира на плохое и хорошее, мне было так сложно различить настоящее и ненастоящее. Отвергая законы Вселенной, я становился узником собственного существования. Мне нужно быть честным. Закрыть глаза

седативный препарат со снотворным действием

на мгновение и спросить себя: «Чего истинно желает мое сердце? Какова моя природа?» В бедности ли, в богатстве, мне никогда нельзя предавать истинного желания своего сердца. Я должен остерегаться пустоты внутри себя, ведь в любой момент, как воздушный шарик, можно лопнуть. Поглощать мир я должен был жадно и неустанно. Так, словно просеивал речное дно в поисках золота. И тогда быть может в один из дней своих я обрету блаженный покой, которого все мы так жаждем. Эти истины так просты, но путь к ним порой так сложен. Не буду же обманывать самого себя и тешиться мнимыми надеждами. Не взобравшись на гору — не увидешь новые горизонты. Прошло не мало и не много времени, как я снова стал вопрошать о мудрости. «Жизнь, я подумал хорошо и решил, что за мудрость готов отдать свою болтливость. Буду стараться изо всех сил ничего не говорить, а лишь покорно молчать покуда это возможно». — «Хорошо, — отвечала жизнь с томным придыханием. — Покуда будешь молчать — мудрость да прибудет с тобой, а начнешь говорить — быстро позабудешь о своей мудрости» Я замолчал, но молчание мое длилось не долго. Червь сомнения точил меня изнутри. В один из дней я пошел в мечеть Аль-Акса, сказав, что я мусульманин. Один мой давний друг мне как-то сказал, что если трижды сказать «Ля илляха иль Аллах1», ты автоматически становишься мусульманином. И поскольку «Аллах» с арабского значит Бог, я при-

с арабского — «Нет Бога, кроме Аллаха»

знавал, что «нет Бога, кроме Бога». Ссылаясь на это, я вошел через ворота для мусульман, а не для туристов. Может быть, я и не был мусульманином, но и туристом уж точно я не был. Никто не уверен до конца о причинах постройки этой мечети. Одни считают, что ее построили в противовес не менее величественному Храму Гроба Господнего, другие полагают, что ее построили в качестве замены Каабы в Мекке. Так или иначе, по часовой стрелке я обошел мечеть, и затем, набравшись смелости, зашел внутрь. Сев по-турецки на ковровое покрытие, я поднял голову и начал рассматривать своды и потолок. Я не пытался скрыться от Бога, а наоборот, хотел быть увиденным. Я не был ни забытым, ни потерянным, но жаждел постучаться к Нему в двери с радостным известием о том, что я найден. С какой бы целью путники не приезжали в эту удивительную страну, все равно это будет в какой-то мере паломничеством. Увидев, что я размышляю о чем-то, ко мне подошел старый мулла. Он спросил может ли присесть рядом со мной и, присев, улыбнулся блаженной улыбкой. — Ассаляму аллейкум! — поприветствовал он меня. — Ваалейкум ассалям! — ответил я, надеясь, что разговаривать мы будем на английском, ведь это единственная фраза, которую я знал на арабском. — Ты знал, что отсюда Мухаммед1, мир ему и благословение Аллаха, вознесся на небо к Аллаху

арабский проповедник единобожия и пророк ислама

на чудном крылатом животном по имени Бурак? — на английском с акцентом спросил меня мулла. — Нет, отец, я слышу это впервые. — В череде всех пророков Мухаммеда считают самым последним. Однажды ночью в Мекку к нему явился ангел Джебраил и предложил совершить путешествие в Иерусалим. Посетив гору Синай и Вифлеем, они направились сюда. Тут он встретил Ибрахима, Ису и Мусу1, и они вместе молились. После молитвы Джебраил предложил Мухаммеду чашу молока и чашу вина. Пророк выбрал молоко, и Джебраил, довольный выбором, через божественные измерения направил его в обитель Аллаха. Вино пагубно, сын мой. Пророк разговаривал с Богом, сказав девяносто девять тысяч слов, и после этого был возвращен назад в Мекку. И произошло это так быстро, что кровать Мухаммеда даже не успела остыть. Я молчал. Увлеченный рассказом, мулла процитировал мне отрывок из Корана: «Хвала Тому, Кто Своего служителя (Велением Всевышним) Переместил в единоночье Из Аль Харам Мечети (Мекки) В мечеть Аль Ак'са (Иерусалима), Окрестности которой Мы благословили, Чтобы явить ему из Наших Откровений. Ведь, истинно, Он слышит все и зрит во вся!» — Знание приумножает скорбь, — не знаю к чему,

Авраама, Иисуса и Моисея соответственно

сказал я. Но незнание еще хуже скорби. Мы оба на некоторое время замолчали, думая о Бураке и ночном переносе. — Скажи, брат, может быть, у тебя есть какие-то вопросы? Я с радостью на них отвечу. — сказал мулла. — Да, — оживился я. — Скажите, видит ли меня Аллах? — Конечно, он наблюдает за каждым из нас. — Значит, у Него есть глаза? — Нет, у Него нет глаз, друг мой — засмеялся мулла. Ты считаешь, Аллаху нужны глаза, чтобы видеть тебя? Он ближе к человеку, чем яремная вена. — Ведь у человека есть глаза, почему же тогда их не может быть у Бога? Разве может человек превосходить Бога? Может быть у Него десять тысяч глаз. Откуда Вы знаете, что у Него их нет? — Ты слишком много думаешь. Что изменится от того, что ты будешь знать есть ли у Аллаха глаза или нет? — Ну как это?! Все изменится. — В таком случае, если Всевышний пожелает, Он откроет тебе эту тайну. — Вы так говорите, потому что сами не знаете ответ. — Так говорят те, кто отличает истину от иллюзии. А Аллах знает лучше. Мулла усмехнулся, прикрыв рот рукой. Подушечками пальцев он помассировал висок и сказал: — Там, откуда я родом, много мудрых людей. Я думаю, ты слышал о таком великом султане как Сулейман Великолепный. Он был одним из самых

мудрых и справедливых правителей Османской империи. Представь себе, что в разгар его самой горячей мыслительной деятельности две маленькие мушки садятся на большой палец ноги султана. Своими крохотными усиками-антеннами они начинают исследовать местность. «Та-а-а-а-ак, — говорит одна другой, — ну, неплохо, неплохо. Поверхность неясная, но пахнет недурно и лапки не липнут. «Как думаешь, сын мой, способны ли эти крохотные создания понять глубину мысли Сулеймана, тактику его правления? — Я слышал о Сулеймане. Его жена Роксолана родом из моих краев. Но я не уверен, что его мудрость до конца ясна мне самому. Старик улыбнулся, и его добрые глаза сощурились в морщинках. Я не получил ответ на конкретно интересующий меня вопрос, но история о мушках отвечала на все мои остальные вопросы. Поблагодарив муллу, я поднялся, и уж было собрался покидать мечеть, как мое внимание привлекла молодая особа. Она была похожа на Мириам, и на мгновение я даже поверил, что это она. Конечно, это была не она. Честно говоря, может она была и не так похожа, но в каждой я видел ее. «Моя милая Мириам, — мысленно проговаривал я. — Ненависть остывает, горечь уходит, и за пеленой разлуки я начинаю видеть то истинное, что и свело нас воедино. Это чувство тоньше любви, легче эфира и прозрачней горного воздуха. Коснись оно твоего сердца — тут же нежнейшей музыкой пролилось бы оно по артериям. Это кульминационная точка бытия всего живого. То, что утром пробуждает нас ото сна

и ввергает нас ночью в сон. Внутренний художник, что рисует пастелью наши самые сокровенные мечты. Шепот, которым мы молимся. Ты нужна мне, и я ничего не могу с этим поделать». Выходя из мечети, я столкнулся взглядом с муллой. — Откуда Вы родом? — бросил я ему. Старик довольно улыбнулся и ответил: — Константинополь. Там скоро начнется Рамазан.

Глава 3. Сухие губы Так же, как вы не можете заставить себя полюбить, если слишком много об этом думаете, также вы не можете быть любимым, если слишком много об этом думаете. Рам Дас Через 17 часов после разговора с муллой в моем паспорте стоял круглый штамп с датой и словом «giriş1». Желая встретить мудрых людей, я незамедлительно отправился в Стамбул. В какой-то мере история о Сулеймане была лишь поводом, чтобы покинуть страну, ведь я знал, что он был жестоким правителем. Израиль — увидительная страна, в которой каждый должен побывать хотя бы раз в жизни. Но все же я не нашел там того, что искал. Из-за сильного шторма турбулентность была просто великолепной: самолет трусило, словно с ним забавлялся огромный ребенок. Чем-то это напоми-

с турецкого — вход, въезд

нало мне Hollywood Tower в Диснейлэнде. Пассажиры с ужасом бледнели до цвета простыней, но мне было искренне весело, и я смеялся от души. Экстренная посадка в Афинах. Пассажиры теряют сознание. Два часа в аэропорту и авиакомпания решает продолжить свой путь в Стамбул. Шторм еще сильнее, практически авиакрушение, но я заснул и все пропустил. Мне всегда спокойно в таких ситуациях. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет, а кому суждено быть утопленным, тот утонет и в ложке воды. Добравшись на автобусе за десять лир на площадь Таксим, я очутился в самом сердце города. Улица Истикляль, танцующая от площади, в объятиях полуденной жары томно вздыхала в ожидании вечера. Торговцы симитами вовсю надрывали глотки: «Бирлирабирлира1». Ностальгический трамвай каждые 7 минут рассекает мэйдан, и счастливые ребятишки с хохотом, как кузнечики, цепляются на него. Я спустился ниже к Босфору и на улице Казанджи снял у Фэйзы небольшую комнату с видом на пролив. От нее же я узнал, что мусульмане предпочитают использовать арабское слово «Аллах», потому что это слово не имеет множественного числа, вариантов в женском роде или с уменьшительным значением. В одну из ночей по всем улицам застучали в барабаны. «Просыпайтесь! Молитва лучше, чем сон!» Так начался священный месяц Рамазан. Один за другим начали зажигаться в окнах огни, город потихонечку стал оживать. Муэдзины возвещали со своих ракет-

с турецкого bir lira — одна лира (денежная единица Турции)

минаретов о том, что Аллах велик и приглашали своим протяжным пением благочестивых мусульман совершить намаз — утреннюю молитву. Бисмилляхи рахмани рахим1. Я кое-что слышал об исламе и принимал это за правду, но об искусстве поста я знал мало. В моем понимании это было просто не ешь, не пьешь, не вожделеешь к женщинам и ждешь от этого награды с небес. Но Рамазан, как оказалось, нечто большее, чем добровольный голод. Волшебство открылось мне, когда после намаза город снова погрузился в сон, а я так и не смог заснуть. Я думал о еде, и эти мысли натолкнули меня на идею о том, что жизнь — это ресторан, в меню которого нет цен. Названия первых и вторых блюд, десертов и напитков пестрят одна ярче другой, и ни одно из них пока нам незнакомо. Порой самые изысканные блюда подаются нам бесплатно или за совсем смешную цену. Например, молодость и здоровье, красота и таланты. Некоторые же из них оказываются отвратительными на вкус, и порой за них нужно очень дорого заплатить. По мере насыщения мы постепенно приобретаем опыт, но и вечер подходит к концу. Чек на какую сумму нам принесут и сколько денег в наших кошельках? Мы никогда не знаем наверняка и действуем интуитивно, опираясь на приобретенный опыт. Но одно все же известно нам наверняка: попробовать всего понемногу или обожраться одним блюдом до тошноты — наш собственный выбор. К девяти утра я был готов составить завещание,

с арабского — «с именем Бога, Милостивого и Милосердного»

потому что чувствовал, что вот-вот и умру от голода. Сознательно и добровольно я взял на себя ответственность поста, но всего спустя пару часов я уже обвинял весь мир за принуждение к такому невиданному кощунству над собой. Я молил, чтобы кто-то избавил меня от этой непосильной ноши. Интенсивные болевые ощущения в желудке заставили меня подняться с постели. Я сделал пару кругов по комнате и подошел к окну. Окружающий меня мир был прекрасен. Восходящее солнце ласково щекотало верхушки холмов. Ветер играл с кронами деревьев и чайки грациозно витали в воздухе. Я сделал еще пару кругов по комнате, но уже не от отчаяния, а от ощущения благословения, что снизошло на меня. Я закрыл глаза и покружился немного, воображая себя танцующим дервишем. Сладкая нега обволокла меня с головы до пят, и я уснул счастливейшим сном. И снились мне чайки, и ветер, и Босфор… *** Чувствовал ли я священное благоволение, гуляя по городу? Ни да, ни нет. До тех пор, пока батарейка в моем плеере не села, все было просто великолепно. Но потом я почувствовал себя невероятно одиноким. Я думал о Мириам. Если существовала бы хотя бы малейшая вероятность того, что она сейчас тоже в Стамбуле, я обошел бы все уголки этого пятнадцати миллионного города. Я не чувствовал голод и оставался безразличным к приглашениям стоящих на улице официантов поесть у них. Я тынялся

по городу, обманывая себя «а вдруг..» и «а вот если бы…". Мне стало еще грустнее от мысли, что мне не с кем разделить ифтар1. Я постился весь день, 17 часов напролет, не ожидая вообще никакой награды за это, но чувствовал себя еще более опустошенным, если бы весь день заседал в кебабных домах. Я направился к площади Султанахмет, где на ифтар собрался добрый миллион людей. Как только имам возвестил нам о том, что Аллах велик, каждый съел по финику, прервав тем самым свой пост. Йогурт и печенье составили мне компанию. — Существует два механизма управления человеком, — сказал мне рядом сидящий старик, давно уже наблюдавший за мной. — Один из них говорит тебе совершать добро, другой всегда говорит тебе делать плохие вещи и нарушать законы Аллаха. Они всегда конкурируют между собой. И когда ты постишься, ты разрушаешь свою плохую сторону, свой плохой механизм контроля над тобой. Постясь, ты останавливаешь его, как наездник останавливает лошадь, когда тянет узду. И ты говоришь своей плохой стороне: «Ты будешь голодна, испытывать жажду и хотеть телесных удовольствий, но я тебе не позволю». После непродолжительной беседы со стариком, я направился домой. Как только я коснулся головой подушки, сон мгновенно овладел мной. Передо мной предстала вавилонская башня. Ее каменные своды уходили до самого неба. Небо ярко-красного, режущего глаза цвета. Вокруг — ни души. Я ступал босы-

вечернее разговление во время месяца Рамадан

ми ногами по пыльной дороге, горячей, как мексиканская пустыня. Птицы грубыми мужскими голосами пели какую-то непонятную песню. Мои легкие наполнялись пыльным воздухом, а во рту ощущался привкус металла. Около башни я увидел высокий каменный столп, на котором по-турецки высечено «Не убий». Это не показалось мне странным, не смотря на то, что турецкий и по сей день я не знаю вообще. Я ощущал, как внутри меня на стенках моего желудка проявлялись эти самые литеры, и сильный спазм схватил мое подреберье. Я старался бежать, как только мог, но ноги, словно окаменевшие, не слушались меня. Неистовый крик пытался прорваться из моего горла, но как бы я не кричал, я не мог издать ни звука. Из моего живота вылез теленок, тот самый, которого я видел в стойле, когда ударился головой в ванной. Своими огромными глазами он смотрел на меня. Тяжело дыша, я проснулся в холодном поту. 3:28. Азан1. Отныне и до конца моих дней я больше никогда не вкушу чьей-то плоти. *** Я вышел из дома и направился к автобусной остановке. Тот день я хотел провести в Белградском лесу. В автобусе, вплотную набитую людьми, внезапно я почувствовал себя просто отвратительнейше. Голова кружилась, руки дрожали, в глазах — темнота. Ближайшая остановка стала моей. Бутылкой ледяной воды я прервал свой пост. Когда этого оказалось

призыв к молитве

недостаточно, я съел шоколадный батончик. Конечно, меня это расстроило. То, что я не мусульманин — дешевая отговорка. Я хотел быть твердым в своих убеждениях. Потому до ифтара я больше не ел и не пил, и на следующий день продолжил свой пост. Я руководствовался желанием быть чистым, потому что чувствовал себя старым грязным ковром, который кто-то с необыкновенной силой выбивал. Каждый удар — и клубни пыли вылетают из меня. Я знал, что, в конце концов, стану очищенным, потому, стиснув крепко зубы, позволил себя выбивать как угодно. Если это мой путь — я должен идти до конца. И как только я так решил, чувство умиротворения снова вернулось ко мне. Каждый день я соприкасаюсь с материей и думаю, что я — ее часть. Но я больше, чем кусок мяса. Я больше, чем голод и жажда. Я властвую над чувствами, а не они надо мной. Но больше никаких автобусов. *** Дни поста миновали один за другим, и я был просто в восхищении. Небо было затянуто темно-синей пеленой, и улицы Стамбула превратились в беспокойные реки. Город был охвачен десятидневным дождем. Каждый день муэдзин пять раз пел «Аллаху Акбар», и я был рад как никогда: к вечеру созревали плоды, но я отказывался от них, потому что действовал бескорыстно. Пост без жажды выгоды. И это лучшее, что можно почувствовать. С благодарностью я принимал ифтар, чтобы на следующий день продолжить свой путь. Рамазан — это не отказ от удоволь-

ствий, но возможность увидеть разницу между истинными и фальшивыми удовольствиями. Не подтверждение своей мужественности, но возможность познать себя самого. В дни поста я заметил удивительный факт: когда желудок пустой — ум ясный. Наешься — и в голову лезет всякая ерунда. Заставив себя выйти из дома, я направился к ближайшему булочному киоску за Рамазан-пиде. Это удивительного вкуса хлеб, который пекут только в этот священный месяц. Запах рыбы впитался в фасады домов, словно невидимый гигант пил из огромной чашки зеленый чай, а остатки выливал на дома. В надежде на потепление паук, верный швейцар моей трехэтажки, никак не соберет пожитки и не переедет в теплый подвал. — Добрый вечер, — говорю я арахне1. — Пожалуйста, не двигайтесь и никто не пострадает. Медленно я выплыл из уютного микро в суетливое макро. Промозглая сырость без спросу пробралась ко мне в ботинки, и потоки холодного воздуха, пытаясь найти себе убежище, прятались у меня под пальто. Я чувствовал, как в груди зарождался кашель. Минуя лужи, я следовал по направлению к Таксиму приевшимся маршрутом: фруктовый магазин, мечеть, кальянная, ветреное место и, наконец, площадь. В кармане зажужжал мобильный. — Мириам? — не посмотрев на номер, спросил я. — Здравствуйте! Меня зовут Густаво Саыроулу, я из компании «Пулекс». Мы занимаемся изготовлением и реализацией электропылесосов. Скажите, у Вас

с латинского arachneus — паук

в доме ковровое покрытие, паркет или линолеум? — зазвучал чей-то противный быстрый голос. Ничего не ответив, я положил трубку. «Хамло», — сказал я сам себе и засмеялся. Заняв очередь за тучным усатым мужчиной в черной куртке, я в третий раз включил на своем плеере Стинга «Mad about you». Жизнь — это вагон метро, — подумал я. Временно все путники — единая группа людей, семья. На одной остановке заходят новые люди, на другой — уходят те, к кому мы успели привыкнуть. Вне зависимости от наших предпочтений и желаний, люди не могут являться в нашем вагоне раньше, чем это возможно, и покинуть его позже, чем это надобно. Каждый следует своим путем. И мы не можем никого просить выйти на остановке, которая ему не нужна, или пропустить свою остановку и последовать с нами до нашей. Мы обязаны позволить всему происходить естественным путем». Подняв глаза, я почувствовал на себе взгляд молодой девушки. Я увидел по ней, что она тоже постилась, ведь ее губы были такими же сухими, как и мои. Так в мой вагон зашла Соледад. После непродолжительного разговора я узнал, что она учит русский язык, и предложила взамен научить своему. У нее всегда был печальный вид, и даже когда она улыбалась, в ее глазах можно было разглядеть грусть. Мы понравились друг другу. Во всяком случае, ее появление запрещало мне преждевременно ставить точку над «и» в оценке моей способности испытывать какие-то чувства к кому-то еще, кроме Мириам. Обменявшись телефонами, мы разбрелись по своим

домам. Встречу с ней, как ни странно, я постоянно откладывал, ссылаясь на какие-то важные дела, и естественное общение заменили долгие вечерние разговоры по телефону ни о чем и обо всем. Спустя некоторое время мы все же договорились о встрече. В тот день с севера на Стамбул надвигалась гроза. Тяжелая артиллерия туч захватывала небосвод. Прохладный ветер радостно принимал прохожих в свои объятия, и стамбульчане выходили приветствовать его на балконы своих квартир. Раскаты грома возвещали о приближении дождя, и только первые капли коснулись разжаренного асфальта, как весь город вздохнул с облегчением. Я ожидал Соледад на оговоренном месте у военного монумента Ататюрка. Растворившись в толпе туристов, я рассматривал людей, жадно всматриваясь в их лица. Раньше я думал, что турки — темноволосый и темноглазый народ, но это утверждение далеко от правды. Самыми красивыми из них мне казались караденизли1. И кто только придумал их голубые глаза, которые завораживают меня, как свет лампочки завораживает мотыльков? Стамбул — единственный город на Земле, расположенный одновременно в двух частях мира — Европе и Азии. Может быть, поэтому тут можно встретить мужчин с усами и длинными бородами и начисто выбритых мужчин, женщин в паранджах и хиджабах и женщин на каблуках и в коротких юбках. Соледад опаздывала на встречу, и мне казалось,

люди, проживающие на севере Турции около Черного моря

что она стоит где-то за углом и наблюдает за мной. Я наматывал круги вокруг монумента, каждую минуту проверяя время. 5:12, 5:16, 5:16:47… Дождь усиливался и из приятного летнего превращался в агрессивный осенний. Ожидание — тяжелейшее бремя, особенно в такую погоду. И особенно, когда ждешь не того человека, которого хотел бы видеть. Ливень и пустой желудок не были причинами моей возрастающей злости. Откровенно говоря, я не хотел видеть Соледад. Вне зависимости от реальности, в моем воображении она и Мириам были двумя зеркалами, в которых видел себя. И если Мириам — лучшее, что было во мне, то Соледад — худшее. В Мириам я видел божественное, сокрытое во мне, в ней даже зло прекрасно. Соледад же — отображение низменного в мне. В ней даже прекрасное — уродливо. В мыслях о Мириам я находил успокоение, в мыслях о Соледад — одно беспокойство. Если бы я мог взять нож и вырезать одну из них из своего сердца, я непременно сделал бы это. Горячая женская рука коснулась моей промокшей спины. Голубые глаза по-щенячьи виновато смотрели меня. — Привет, Эсмаил-бей1! — почти шепотом сказала Соледад. Ее сухие губы осторожно поцеловали мои сухие губы. ***

«бей» в турецком языке — вежливое обращение к уважаемому лицу, аналог европейских обращений господин, месье и мистер 1

А теперь попросите время остановиться. Представьте себя мной. Я хочу, чтобы вы прочувствовали этот момент, чтобы представили глубину этого чувства. Знойный воздух не дает вам дышать. Вы молитесь о том, чтобы дождь поскорее начался. Вы не ели и не пили весь день. Ваши губы практически белого цвета. Как только дождь касается вашей кожи, вы чувствуете себя словно освобожденным с каторги. И вот такие же сухие белые губы касаются ваших губ. Осторожно, как бы невзначай, боясь, что это может нарушить пост. И вы колеблетесь между добром и злом, между раем и адом, потому что страшно жаждете, чтобы у вас украли еще один поцелуй. Вам так отчаянно хочется забыть Мириам. Вы отдали бы все на свете, чтобы эти губы еще раз поцеловали вас. В глубине души вы знаете, что Мириам бросила вас, потому что вы задушили ее своей любовью. Соледад целует вас, и вы чувствуете себя освобожденным. Вам так хочется верить, что любовь всеобъемлюща и всепрощающа. И так сложно понять, что Мириам ушла от вас, ничего не сказав, не оставив вам ни малейшего шанса все исправить. Как будто на войне солдату оторвало ноги — и все, он больше никогда не будет ходить. Потому что совершил ошибку, сделал неосторожный шаг и мина взорвалась. Вы замыкаетесь на ситуации, не можете принять ее. Вы остаетесь тет-а-тет с самим собой. Можете осудить меня, навешать на меня миллион ярлыков. Но таков мой путь, безумно полюбить и затем пройти через страшную боль. Как солдат, я должен заставить себя отречься от ног и признать: все, ног больше нет и больше никогда не будет. Мириам никогда больше

не будет. Необратимость бытия. *** — Привет, Эсмаил-бей! — почти шепотом сказала Соледад. Ее сухие губы осторожно поцеловали мои сухие губы. — Ты опоздала, — показал я ей на часы. — Я задержалась на курсах. Она сделала многозначительную паузу. — Ноэми пришла сегодня с разбитой губой. Она поссорилась со своим парнем из-за того, что имела неосторожность в социальной сети перекинуться парой фраз со своим бывшим. А он, представляешь, он так разозлился! Она распиналась, пересказывая историю до мельчайших подробностей. Но я, к сожалению или к радости, не слушал ее. От звонка до звонка я успевал забыть, как звучит ее голос, и, встретившись, я убедился, что забыл и как она выглядит. Ее речь была переполнена эмоциями. Резкие движения сменивались на плавные, она то хмурилась, то улыбалась, то говорила тихо, то надменно подчеркивала неприличные слова завышенной интонацией. В этой женщине не было ровным счетом ничего, что могло бы меня привлечь, но все же каким-то магнитом меня тянуло к ней. Конечно, это было ничем иным, как желанием забыть Мириам. Я не мог себе в этом признаться, ведь забыть Мириам для меня означало предательство. Встреча прошла в дурной трескотне. ***

Коран призывает всегда оставаться в трезвом рассудке, но мне наоборот хотелось его утратить. Время пополудни, и поскольку напиваться еще было рано, я пошел пить кофе. Рамазан закончился днем ранее, и город опустел. На Шекер-байрам1 тут принято разъезжаться по своим родственникам. Меня сия участь миновала. Настроение хуже некуда. «Рано или поздно все становится на свои места, — думалось мне. В один прекрасный день я прощу тебя, Мириам, и больше не буду обременен тоской. Я буду свободен от твоего отсутствия. Со скрипящим сердцем я желаю тебе всего наилучшего и однажды буду искренен в этом. Рано или поздно я тебя прощу…» — с этими мыслями, повторяя их раз за разом, словно мантру, я зашел в кофейню. Я много слышал о турецком кофе и меня пробирал интерес попробовать этот расхваленный напиток. Хрупкая с виду официантка принесла мне меню и на англо-турецком спросила меня чего я желаю. — У вас есть турецкий кофе? — спросил я. — Какой-то особенный, эфендим2? — непонимающе переспросила она. — Ну… турецкий, — замямлил я, не зная как объяснить, что я хочу. — У нас весь кофе турецкий, — растерянно молвила та. — Шекерли3? Не зная, что могло бы это означать, я на всякий случай отказался и вдогонку ей бросил: «С сахаром!»

праздник по поводу окончания месяца Рамадан с турецкого — мой господин, вежливое обращение 3 с турецкого — с сахаром 1 2

Спустя пару минут маленькая чашечка с черной жидкостью стояла у меня на столе. Кусочек рахатлукума и стакан воды также появились на нем. Вдохнув поглубже аромат, я отсербнул от горячего варева. На мгновение мне показалось, что все зло мира сконцентрировано в этой крохотной чашечке, до того он был горьким. Но глоток холодной воды и кусочек лукума внезапно изменили все мои ощущения: вкусы, смешавшись воедино, слились в идеальную гармонию. Горячий и холодный, сладкий и горький — а вместе такой неповторимый. В довольной улыбке расплылись мои губы. Еще глоточек. Горечь на языке навеивала мысли о Мириам, потому что Мириам значит горькая. Воспоминания хлестали меня своими руками по лицу. Как наяву я видел ее. «Я не могу предавать тебя, Мириам, — мысленно сказал я ей, — но моя любовь к тебе давно загнила и переросла в огромное отвращение. Ты мне противна. Твое невыносимое молчание. Ты стоишь на месте, это я вращаюсь вокруг твоей оси, как сумасшедший. Ты не молвишь ни слова — это из моего горла лавиной несется словарь Ожегова. Почему я всегда забываю истины, к которым так долго шел, почему утрачиваю все, за что так мучительно пытался ухватиться? Я отчаянно нуждаюсь в мудрости, которую утратил вместе с тобой. Я вложил в тебя всю любовь, что есть во мне, вырезал ножом и отдал ее всю тебе. А затем, как сумасшедший, следую за тобой и пытаюсь удержать тебя, потому что не умею жить без любви. Я не умею жить без любви. Я потерял терпение и какое-либо смирение. Стал отшельником без единой молитвы в голове. Я обожествил тебя, Мириам,

и теперь хочу знать, кто есть Бог и как Его найти? Передай Ему, что я живу на улице Казанджи и с нетерпением жду Его в гости на чай. С каждым днем я все больше думаю о том, что все меньше думаю о тебе. Я так давно не вспоминал о тебе. И мне было так хорошо. Я счастлив быть свободным от тебя. Мне хотелось бы верить, что ты возненавидела меня так же, как и я тебя, что сделала мою куклу Вуду. Но нет, твое несносное безразличие попрежнему прорезает просторы Вселенной. И сердце горит. От неведомого ему доселе чувства — Вселенского презрения. Оставь меня в покое! Исчезни из моей головы! Прекрати являться мне во снах. Я не желаю тебя больше знать. Я хочу жить дальше. Без тебя и твоих призраков. Ты стала моим невидимым якорем, который тянет меня на дно жизни. Мне несносно думать о тех днях, когда был счастлив с тобой. И снова и снова включается диафильм в голове: день нашей свадьбы. «Клянусь любить тебя до самой смерти и после нее». И ты словно ангел в белом платье. Сжимаю кулаки и со всей силы ударяю по столу. Раз, и еще раз, и еще раз. Разъяренный, я был готов уничтожить всю Вселенную. Ко мне тут же подбежала испуганная официантка, и, теребя в руках блокнот с ручкой, не осмеливалась у меня ничего спросить. «Я просил с сахаром», — ровно ответил я официантке, сунул ей в ладонь двадцатку и под всеобщее молчание удалился из заведения. Там, безусловно, я больше никогда не появлялся. ***

На очередную встречу с Соледад, как оказалось позже последнюю, она позвала меня сама. Мы договорились встретиться в моем любимейшем месте — мечети Сулеймание. Вид, который открывается с холма мечети, мне казался самым прекрасным, который я когда-либо видел: там Стамбул обнажался во всей своей красоте. Я ожидал, пока паром отчалит и довезет меня с Кадыкёя до Кабаташа, откуда я сяду на трамвай, чтобы добраться до Сулеймание. Мой шерстяной чадар1, который Мириам купила мне, когда путешествовала по Индии с паломнической группой, обнимал меня своим теплом. Я не отправился с ней в ту поездку, потому что это показалась мне дурной затеей. О, сколько я сожалел о том, что не поехал вместе с ней! С кормы парома я рассматривал уставший город. Здравствуй, Девичья Башня, здравствуй Юскюдар2! Вечерний Стамбул бесподобен. Холодный ветер играл с моими волосами, и безмятежность торжественно входила в мой разум. Босфор черный, как волосы моего дедушки в молодости. Я принимал с благодарностью все, что мне посылал Элохим. Сколько уже я видал, сколько раз очаровывался и разочаровывался! Я обрел много опыта и собрал немало крупиц истины. Через десять лет я обернусь назад и скажу, что был глупейшим человеком на планете. Но тогда, имея компас в руке, я знал, куда мне идти, чтобы через десять лет быть мудрее. Нет единого пути, как и нет двух Богов. Каждый идет своим путем, падая и подымаясь, разбивая

1 2

накидка или покрывало у народов Индии район Стамбула на азиатской стороне города

головы в кровь, омывая лица слезами и потом. Я верил, что есть нечто более глубокое и прекрасное, чем те ничтожные представления, которые мы имеем о Вселенной. И если мы бы только не делали поспешных выводов, если бы не вешали ярлыки и слушали голоса своих сердец, сколь прекраснее была бы наша реальность. Я никогда не смогу насытиться правдой, которую отыщу, и буду идти до самого конца, сколько бы времени не пришлось бросить на это. И если душа — это маленькая частица Бога, то я был самым счастливым человеком, потому что в людях я Бога и искал, и в людях Бога видел. Я все время вспоминал слова имама, когда разговаривал с ним в Голубой мечети: «Бог живет в тебе и вокруг тебя, и ты можешь попробовать постичь Его не только предаваясь аскезам или уединению, но и через радость». Я не мог отказаться от эмоций. Может когда-нибудь это получится у меня, и я перестану быть невежественным человеком. А пока я низко склонял свою голову и благодарил Вселенную, что мог пытаться постигать Бога через радость окружающего меня мира. Моя жизнь настолько меня устраивала, что я расстроился бы, когда пришлось бы умирать. Задумавшись, я засмотрелся на шикарный вид вечернего города. А в это время паром давно причалил и все, кроме меня, сошли на берег. Эльхамдулиллях1. В киоске у трамвайной остановки я пополнил транспортную карту Istanbulcart и купил жеватель-

с арабского — хвала Богу

ную резинку. В какой-то мере мой ум был подобен этой жевачке: легко ко всему цеплялся, и потом его сложно было отодрать. Мысли и идеи одна за другой штурмовали крепость ума и под их натиском оборонительная стена всегда падала. Я зашел в трамвай и занял место у окна. Внезапно неописуемый ужас охватил мое сердце. Порой такое случалось со мной, и я входил в странные состояния флэшбэка1. В этой дисфории2 я терял чувство реальности и больше не сознавал что реально, а что я сам себе выдумал. Я терялся в собственной галлюцинации, так как не знал правил поведения в выдуманном мной же самим миром. И оттого я пытался не дышать и не двигаться, а лишь наблюдать за происходящим, ведь мне неизвестно было друг я сам себе или злейший враг. Люди превращались в отличных от меня биологических видов, начинали говорить на нечеловеческих языках, по-другому дышать и по-другому моргать. Движение окружающего меня мира больше не подчинялось законам физики, и огромные валуны воздуха поглощали меня, как рыба поглощает наживку. Я чувствовал, как красные тельца насыщаются кислородом, слышал, как желчный пузырь выбрасывает желчь. Отмершие клетки кожи на крошечных космических корабликах покидали орбиты моих ладоней. Передо мной стояла Мириам. Ее лицо было Солнцем, и я вращался вокруг нее, как протоны вокруг атома. — С тобой все в порядке? —

сходные переживания, связанные с опытом употребления наркотиков 2 противоположное состояние эйфории 1

на китовьем языке она спросила меня. — Со мной все в порядке? — муравьиным языком ответил я. Слова вылетали из меня мыльными пузырями. Она прошептала мне: — Твои зрачки больше Луны. С тобой все в порядке? Кто-то настойчиво тряс меня за плечи. — С тобой все в порядке? — тревожным голосом спросил чей-то голос. Передо мной стоял машинист трамвая. — Где я? — спросил я его. — В стамбульском трамвае, конечная остановка. Трамвай дальше не едет. Пожалуйста, покиньте вагон. Что реальность, а что выдумка, я не мог знать наверняка. Но одно мне было известно точно: нужная мне остановка Эминёню была двенадцатью станциями ранее. *** Соледад ждала меня у южных ворот. Я был удивлен увидеть ее там, ведь я опоздал почти на сорок минут. Молча мы зашли в мечеть. Вечером изнутри она выглядит совсем иначе, чем днем, чем-то напоминая келью. В нее вмещается тысяча людей, но каждый может почувствовать себя здесь как дома. Четыре массивные колонны поддерживают массивный купол. Мы сели у одной из них, с координатами [2; -2]. Неизменный запах ног окутал пришедших. Я смотрел на четверых молящихся. Они молились. стоя плечом к плечу, символизируя равенство всех верующих. Христиане молятся коленопреклонными, иудеи молятся стоя, мусульмане молятся во всех этих поло-

жениях тела, включая простирание ниц. В молитве особую роль исполняют ноги: ступни молящегося словно танцуют какой-то религиозный танец. Мысленно я склонил и свою голову. Глаза Соледад были полны слез. Мне так сложно ее понять. Зависимость женщины от мужчины, уже давно не материальная, но все еще психологическая, толкает ее на переживание невероятных и таких ненужных эмоций. Я приложил руку к своей груди, проверяя есть ли там внутри что-то еще, кроме пустоты. «Сердце, ты там? Я не чувствую тебя» — О чем ты думаешь, Соледад? — спросил я ее. — Ты так молчалива сегодня. Она улыбнулась и ничего не ответила. Я взял ее за руку и почувствовал, как ее энергия течет во мне. Долгое комфортное молчание пролегло между нами. Не от того, что нам не о чем было говорить, но потому что мы оба пытались избежать разговора, который нам предстоял. — Почему дерево греха было в эдэмском саду? — прервала она молчание. Не дождавшись моего ответа, она сама же и ответила: «Это был не соблазн, но возможность выбора». — Выбор есть всегда, но иногда бывает так, что ты можешь выбрать только один путь, и никак не можешь выбрать иной, пусть их даже целая тысяча. Это иллюзия выбора, за которой мы слепо следуем. В большинстве ситуаций выбор предопределен. Мы начали спорить о каких-то совсем неважных вещах, вот настолько нам не хотелось говорить о том, о чем следовало бы поговорить. Слова словно сами прорывались из моего горла и складывались

в такие речевые конструкции, которые доселе никогда не посещали мою голову. Урывки фраз витали над головой, словно мушки. Моей главной задачей было поймать их, пока они не сдохли от скуки. Рано или поздно наша болтовня ни о чем должна была закончиться, и я должен был сказать ей, что она зря позволила себе влюбиться в меня. Но никто из нас так и не затронул эту тему, и, попрощавшись с Соледад, я попрощался с ней навсегда. Больше я ее никогда не видел. Оставшись наедине с городом, я думал о радостях и печалях, которые особенно обострялись в этом удивительном городе. Если в Париж люди едут за тем, чтобы увидеть его и умереть, в Стамбул приезжают за чувствами. И даже не столько за любовными переживаниями, как за ощущениями и чувственным опытом. Мне не хватит и тысячи жизней, чтобы передать все великолепие этого огромного города, ставшего для меня столь родным. *** В небольшой кофейне «Ж'адор» двое: я и шоколадный десерт «У-ля-ля беатрис». Банан и клубника с взбитыми сливками, теплый, только что испеченный бисквит и океан шоколада. Рука, подобно смычку дирижера, плавно набрала композицию в ложечку, взлетела в воздух и, как самолетик в детстве, подлетела ко рту. Запах шоколада окутал меня в нежные объятия, и я насквозь пропитался им. Я закрыл глаза, и мои губы, измазанные шоколадом, расплылись в блаженной улыбке. Из распахнутого окна донесся

запах раскуренного фруктового наргиле. За соседским столиком пили кофе, и его пряный аромат щекотал мой нос. Я приходил туда забыть обо всем, и Эдит Пиаф своим бархатным французским подпевала моему сердцу. Неспешно я вышел из «Ж'адора» на шумную улицу Истикляль. Нескончаемым потоком куда-то бежали люди. Торговцы устрицами и жареными каштанами приглашали угоститься лакомством. Позади меня раздались пару звонков колокольчика. Оборачиваюсь — крохотный трамвайчик просит пешеходов сойти с путей посреди улицы. Из минаретов один за другим разливались азаны, муэдзины призывали к молитве. «Аллаху акбар! Аллаху акба-а-ар». Хаотично мы двигались по улице, то и дело наталкиваясь друг на друга. Прохожие жадно рассматривали друг друга. Истикляль ютила всех, не разделяя нас по национальным, расовым или религиозным различиям. Я включил плеер, Нильс Фрам в параллельной вселенной жал клавиши своего фортепиано и сладчайшая душевная музыка полилась из наушников. Громовой раскат на пару мгновений заглушил ее. Я подставил лицо дождю. Минуя башню Галата, я спустился к мосту Каракёй. Рыбаки по периметру пораскладывали удилища. Жгучее солнце было сокрыто за дождевыми тучами, и ветер приятно дул в спину. Запах рыбы тихо оседал на моих волосах. Молчаливый Босфор таинственно приветствовал меня, покачивая паромы на волнах. Мечеть Сулеймание, как всегда, выглядела непревзойденно. Я набрал воздуха на полную грудь и с шумом, смеясь, выдохнул. Благословенный

денек. По Стамбулу можно гулять всю жизнь и так никогда и не изучить его. Перед глазами моя милая Мириам. Я целовал ветер, что когда-то прикасался к ее волосам, а она целовала мою душу. И в ней жило мое спокойствие. Я не заставлял свое сердце биться, но лишь слушал, как мелодично оно звучит. Голубая мечеть предстала перед глазами, и моя любовь растеклась по всему городу, по всей стране, вокруг Земли, и к звездам. Это был мой последний день в Стамбуле. С тяжестью на душе я покидал этот город, чтобы отправится в Индию. Так говорило мне мое сердце. Тщетно ждать, что дерево мудрости зацветет, если на улице зима. Нужно ждать прихода весны. И раз уж мне так нужна была эта мудрость, я решил не тратить время и направился туда, где деревья мудрости цветут всегда.

Глава 4. Все есть одно О вы, видящие бедствия над вашими главами и под вашими ногами и справа и слева! Вечно вы будете загадкой для самих себя, пока не сделаетесь смиренными и радостными, как ребенок. Тогда признаете меня, и, познавши меня в себе, вы будете управлять мирами и, глядя из великого мира внутри себя на малый мир вне себя, вы будете благословлять все, что есть, и будете знать, что все хорошо и в вас и вне вас. «Письмо к индусу», Л. Н. Толстой Прилетев в Индию, я поселился в одном из буддистских монастырей в Дели. Мои деньги заканчивались, и я не мог позволить себе другого жилья. Говорите об этом городе, что хотите, но для меня это была любовь с первого взгляда. Шумная и многолюдная столица показала мне себя с самой красивой своей стороны. Только приехав сюда лично можно попытать удачу увидеть Дели таким, каким

увидел его я. Очень многих достопримечательностей нет на фотографиях в интернете, хотя ни одна фотография не сравнится с реальными монументами. Их величие настолько обширно, что ни одна камера не сможет его запечатлеть. Но дело даже не в этом. Неотъемлемой частью Индии является ее необычайный запах, многообразие звуков, чувств и эмоций, ощущение пыли на коже. Запахи, смещающие один другого, гудение машин, хинди — все это похоже на необычайную симфонию, где у каждого есть свое собственное место. Отсутствие правил дорожного движения приводит, как ни странно, к необычайному порядку. Машины общаются на своем собственном языке, языке клаксонов, маневрируя на миллиметровых дистанциях друг между другом. Не смотря на скромность индусов, большинство из них имеет по три образования, и абсолютно все, от мала до велика, знают английский. У них прекрасные белые зубы и великолепный шоколадный цвет кожи. Вне зависимости от социального статуса, я называл всех «сэр» и «мэм». Коровы с королевским достоинством разгуливали по улицам Дели. Спали они там же, обнявшись друг с другом, как лучшие на свете друзья. Из их маленьких вымь телята пьют у них молоко. Их очень почитают и зовут ласковым словом «ама», матушка. В одной из своих аватар1, согласно ведическим писаниям2, Бог явился в роли пастушка, потому корова

Аватара — термин в философии индуизма, используемый для обозначения нисхождения Бога на землю 2 Веды — сборник самых древних священных писаний индуизма 1

считается священным животным. Впрочем, как и любая другая живая сущность, наделенная душой, крохотной частичкой Бога. Нам, западным людям, выросшим с религией, но без веры, сложно это понять. Пробыв пару недель в храме, мое очарование сменилось разочарованием, я был уверен, что смерть была бы самой простой участью. Глубина концентрации, чистота и спокойствие ума, рвение и энергия — вот, что мне нужно было для овладения искусством медитации, и вот чего у меня уже давным-давно не было. Один мудрый монах сказал мне, что перед тем, как найти свой путь к просветлению, я должен буду пройти через кризис. Что ж, это что ни есть самое подходящее слово. Я стоял у обрыва своей самобытности, обнаженный и уязвимый, сталкиваясь, раз за разом с параноидальными состояниями, в которых я сомневался в собственном существовании. Тогда я впервые вкусил ненастоящесть бытия, его фиктивность. Я познал всеохватывающее стремление человека к иммитаторству. Мне казалось, что мир людей — искусственен и выжить в нем можно лишь став иным существом, не человеком, но биороботом. В своем долгом паломничестве по Земле я раскусил мир, как яблоко, лакомясь как сладкой мякотью, так и гнилью с червями. Но в какой-то момент я утратил виденье истины и отныне принимал мир не за яблоко, но за сидр. Я больше не мог видеть вещи такими, какие они есть, не приписывая на санскрите

им ничего своего. Принять жизнь такой, как она есть — тяжелейшее бремя современности. Все наши трапезы начинались и заканчивались молитвой. Индийская еда такая острая, что даже от non-spicy1 для таких чужестранцев, как я, обжигало пищевод. Сидя в медитативном зале я не чувствовал спокойствия, о котором все говорили. Мне хотелось кричать, что есть мочи, но тот факт, что я находился в окружении еще пятидесяти монахов, к счастью, останавливал меня. Монахи с чисто выбритыми головами учили меня: «Дерево, с его многочисленными листочками, питает один корень. И чтобы был счастлив отдельный листочек, должен быть счастлив корень». Я не понимал, что это значит, и чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. Они учили меня «четырем благородным истинам», которые провозгласил Будда. Первая говорила о том, что вся жизнь — страдание. Вторая — о том, что люди привязываются к жизни от бессознательности. Третья — о том, что к цели доходит тот, кто отрекается от любви к жизни. И четвертая — путь к спасению лежит через восемь дорог: честный взгляд, честная воля, честное слово, честное дело, честная жизнь, честное соревнование, честная мысль и честное углубления в себя. Я карабкался на эту восьмиступенчатую лестницу, то и дело падая с нее раз за разом. Суть всего учения вкладывалась для меня в седьмой дхиане2:

с английского — неострый

«овладев шестой дхианой, медитирующий переходит к седьмой путем входа в шестую и последующего перенесения своего внимания на несуществование бесконечного сознания. Таким образом, седьмая дхиана — это растворение в ничто или пустоте, как ее объекте.» Несуществование бесконечного сознания, несуществование бесконечного сознания… Это не укладывалось в моей голове. Тверд ли я был в своих убеждениях? Нет, я был хуже лжеца. Смерть и то лучше сомнений. Аскезы, посты и обеты были моими оковами, и я страдал печалями всего мира. *** Храм, в котором я находился, принадлежал к старейшей и одной из самых консервативных школ Тхеварада. Как и великий Будда, ее монахи уходят в затворничество. Но не на всю жизнь, как это делают христианские подвижники, а лишь на период сезона дождей, вассу. По приданию Будда уединялся со своими учениками в Оленьей роще, поскольку вся их жизнь была связана с путешествиями, а в период сезона дождей путешествовать было невозможным. Такому уединению предался и я. Я много размышлял о жизни Сиддхартхи Гаутамы, которого вы знаете под именем Будда. Рожденный царицей Махамайей, ему предрекли двойственное будущее: великого царя, владыки миров, или великого святого. Его отец желал, чтобы маленький

Дхиана — одна из восьми стадий практики концентрации и успокоения ума 2

Сиддхартха был царем, и потому всячески ограждал его от религиозных учений. Он построил ему три дворца и сделал все возможное, чтобы его сын провел свою жизнь в празднестве. В 16 лет его женили, и спустя пару лет у него родился сын. И вот однажды, когда Будде исполнилось 29 лет, в сопровождении своего колесничего он выбрался за пределы дворца. И там он увидел «четыре зрелища», которые изменили всю его жизнь. Когда он увидел нищего старика, он осознал, что старость коснется и его. Когда увидел больного человека, понял, что болезни и мучения — неизбежная часть жизни. Вид разлагающегося трупа дал ему понять, что ни богатство, ни знатность не помогут ему избежать смерти. И когда он увидел отшельника, он понял, что единственный путь для постижения причин страданий — путь самопознания. Под покровом ночи он покинул свой дом, семью и имущество и отправился на поиски пути для избавления от страданий. Постигая искусство медитации, я испробовал почти все ее методики, но научился ничтожно малому. Изначально сосредотачиваясь на тонком ощущении воздуха, касающегося моих ноздрей при вдохе и выходе, постепенно, приобретая опыт, я менял свои объекты для медитации. Я медитировал на пламя свечи в темной комнате, на внутреннем звуке и биении сердца. Открывал и закрывал свои чакры1 в положении лежа, концентрировал свое внимание на пустоте как объекте. Я сосредотачивал ум

в духовных практиках чакры — энергетические центры силы и сознания, расположенные во внутреннем (тонком) теле 1

на созерцании своего тела, чувств, ума и объектов ума. Медитировал на мантры, которые дал мне мой наставник. Я делал все, чтобы мое трехмесячное затворничество поскорее закончилось. В буддизме, в отличие от большинства других религий, нет Богаличности и такого понятия как вечная душа. А мне очень хотелось, чтобы они были. Самое важное знание, которое я получил, было гениально простым: чем тише ты становишься, тем больше ты можешь услышать. Наш мозг производит волны разной амплитуды и частоты. Тета-волны исходят от гиппокампа1, когда мозг внимательно сосредоточен на одном объекте. Этот частотный диапазон способствует глубокой релаксации головного мозга, памяти, более глубокому и быстрому усвоению информации, пробуждению индивидуального таланта и творчества. Тета-ритм наиболее ярко выражен у детей, именно поэтому им так легко даются неизвестные науки и иностранные языки. Медитируя, мы обретаем несметные богатства, просто сидя на своей пятой точке и концентрируя внимание на одном объекте, например, на своем дыхании. И чем проще объект — тем глубже созерцание. *** После полнолуния одиннадцатого месяца наконец наступил Тхеравадинский праздник Катхина в честь окончания затворничества. В этот день миряне дарят монахам, выполнившим всё затвор-

часть головного мозга

ничество, новые монашеские одежды. На меня, как неофита1, выпала огромная удача выступить с благодарственной речью перед собравшимися. Мой наставник коротко проконсультировал меня о том, что я должен был сказать. Выйдя на помост, я взглядом окинул толпу. Женщины в великолепных одеяниях, но с босыми ногами, прелестные детки с грязными личиками, беззубые старики и мужчины в дешевых костюмах. Их собралась целая тысяча и глаза их горели. Они заглядывали мне в рот и ожидали, что я скажу мудрое напутствие. — Я слышал, что Будда говорил… — начал я. В толпе послышались аплодисменты. Мое сердце сжималось. Я посмотрел на монаха, который со спокойным выражением лица одобрительно показывал мне большой палец. Я набрал воздуха поглубже и сказал: «Ежегодно статистические центры выдают на-гора неутешительные данные. И мы все сетуем на плохую власть, неурожаи или плохую погоду. И никогда нам в голову не приходит, что все происходит именно потому, что мы сами являемся инициаторами всех бед на Земле.» Оторопевши, толпа молча смотрела на меня в ожидании что же я скажу дальше. Это было явно не то, что они хотели услышать. Я еще раз посмотрел на наставника, и он все с тем же спокойным выражением лица показывал мне большой палец. «Мы запускаем миллионные спутники в космос, — продолжил я, — и мечтаем выйти на связь с параллельными мирами, но сами редко

Неофит — новый приверженец какого-либо учения или общественного движения 1

звоним своим близким и еще реже приезжаем к ним в гости. Ищем жизнь на Марсе, тратим на это сумасшедшие средства, и почему-то эти деньги мы не хотим пустить на то, чтобы обуздать голод и спасти жизнь на собственной планете. В погоне за мнимой красотой женщины страдают от недоедания и зарабатывают гастриты на невыносимых диетах. Увы, без макияжа сейчас их редко сочтут красивыми. В эпоху машин мы все меньше двигаемся и страдаем от малоподвижного образа жизни, но попрежнему носим обувь, которая натирает нам ноги, или подавно ходим босыми. Удивительно, мы создали искусственный интеллект, но сами стремительно деградируем. В век социальных сетей мы все больше страдаем от нехватки общения. Порнография стала такой же доступной, как и воздух, но нам все сложнее найти себе пару. То, что было сокровенно и почиталось, теперь дешевле туалетной бумаги и выставляется напоказ для всеобщего развлечения. Неужели мы не понимаем, что нас поглощает тотальное одиночество? Нам доступны всевозможные яства, и все большее количество людей страдает от ожирения, занимаясь не чем иным, как чревоугодием. Но в то же самое время еще больше людей в муках умирает от голода. Это не происходит где-то далеко, это происходит между нами. От голода в страшных муках каждую минуту умирает 11 детей. За один бессмысленно потраченный нами день 16 тысяч малюток с вздутыми животами погребают в землю. Это более 6 миллионов в год. Мы окружили себя техногенными машинами, и отныне воспринимаем свежий воздух как чудо, а не как норму. Индустриализа-

ция преподнесла человечеству безграничные блага, но почему мы все раньше стали умирать? Как много из нас ждет свой звездный час, и не принимает себя таким, каким он есть. Мы насилуем сами себя, добровольно отдавая себя в рабство. Занимаемся тем, что терпеть не можем. Все меньше спим, все больше нервничаем. Мы научились бороться с чумой, победили холеру и совсем скоро мы победим рак, но мы по-прежнему убиваем друг друга в войнах и с каждым годом все выше становится коэффициент самоубийств. Через каждые 40 секунд в мире совершается самоубийство. И моя страна стала рекордсменом в Европе по количеству суицидов. За последний год из жизни ушло более 9 тысяч человек, это почти в три раза больше количества жертв девятилетней войны в Афганистане. К нашему ужасу, насилие — главная причина смерти людей в возрасте от 15 до 45 лет. Каждую минуту в мире от насилия умирает человек. Это более полутора миллиона жертв. Почти с половиной всех убитых женщин (а в некоторых странах до 70%) расправились их бывшие или нынешние мужья или любовники. Одна из четырех женщин земного шара на протяжении всей жизни страдает от сексуального насилия. Все чаще и чаще женщины делают аборты, и, как следствие, все больше и больше женщин страдает от бесплодия. В моей стране почти 46 (!) из 100 беременных женщин решается умертвить свое чадо, так никогда и не увидев чудесное личико своего ангела. Из них каждая десятая умирает. Оставшихся, после ужасных мук, по-прежнему в обществе будут называть «женщинами».

Мы позволяем себе беспорядочные половые связи, и в это же самое время рушатся наши семьи, а мы умираем от СПИДа. Каждую минуту от этой болезни в мире умирает 6 человек. 42 миллиона человек инфицировано и из них четверть миллиона проживает на территории моей страны. Думаем ли мы о том, что будет завтра? Мы не умеем строить красивые дома и растить детей в духовном здравом обществе. Делаем золотые унитазы, но шлаки сливаем в чистые реки. Скажите же мне, когда мы, наконец, перестанем быть озлобленными животными?! Под всеобщее молчание я удалился со сцены. Из храма я забрал свой рюкзак и направился к вокзалу. Ничего в этом храме меня уже не держало. Мне больше не нравилось находиться среди людей. На земной коре мне вообще больше ничего не нравилось. — Один билет до Варанаси, — сказал я кассиру. *** Неспешно я бродил по улицам одного из древнейших городов мира. Банарас, Каши, индуистский Ватикан, святой город Шивы. У этого места много имен. Сиддхартха Гаутама в этих краях начал свою проповедь. Будучи центром паломничества и духовной столицей Индии, ежегодно Варанаси посещают миллионы паломников и неисчислимое количество заблудших душ, вроде моей. Маленькие улочки ветвились от пыльных дорог. В непрекращающейся суете, словно муравьи в мура-

вейнике, были чем-то заняты люди. Один круглосуточно стирал, другой — круглосуточно гладил, третий — круглосуточно молился. Женщины заняты хлопотами по хозяйству. Многообразие расцветок их одеяний приводило в восторг, и казалось, словно все женщины тут — жены махараджей, но лишь одна вещь могла выдать ее бедность: обувь. Вернее, ее отсутствие. Не смотря на то, что большинство индианок не пользуются косметикой, практически у всех деток были подведены черным глаза, что делало их еще более умилительными. Чумазые, они с хохотом играли в догонялки — неизменный символ жизни. Приход английских властей превратил страну из экологически чистой в засоренную пластиком. Индусы тысячелетиями ели из глиняной или сделанной из банановых листьев посуды, которую потом выбрасывали как удобрение, но теперь, к сожалению, неразлагаемый пластик повсюду. Но я не замечал никакого мусора. Живя в Индии, я видел много людей с чистыми душами, и этого было достаточно, чтобы сказать, что это одно из самый чистых мест на планете. Заметил я лишь одно: индусы любят жевать бетель, сплевывая его при каждой удобной возможности, потому часто я видел на дорогах и стенах красные пятна, напоминающие кровь. Я никогда не думал, что окажусь в Варанаси, никогда не читал об этом месте и очень мало что о нем знал. Оттого принимал за правду все, что бы ни мне говорили. Из Дели я приехал в Варанаси только потому, что услышал от старого монаха, что в этот город со всей Индии люди едут умирать. Они верят, что если покинут тело в этом священном месте, им

больше никогда не придется рождаться на этой бренной земле, и они прямиком попадут в обитель Бога. Нет, я не хотел умирать, но и жить в миру у меня тоже не было сил. Современный мир для меня был чересчур поверхностным. Никто уже не заплывал за буйки навязанных стереотипов, а так и барахтался в болоте потребления. В Варанаси я приехал остричь свои волосы в монашеском обете. Садилось солнце, и вечер спускался на этот святой город. На одном из гхатов специально обученные брамины готовились провести Ганга-арати — сакральное подношение огня священной реке. Дым от погребальных костров тоненькими струйками подымался в небо. Кремация происходит 24 часа в сутки и ежедневно на нескольких гхатах кремируют до трехста тел. Три часа — ровно столько занимает полное сожжение. Если у семьи не хватает денег, чтобы купить достаточно древесины, полусожженые и обугленные тела предают Ганге. В этом вся красота неизбежности: лежишь тут, горишь, дотлеваешь, а в это время заходит солнце и люди собираются у реки, чтобы посмотреть на захватывающее зрелище арати. Я сидел на ступенях и наблюдал за священнодействием. Клубни дыма лениво выползали из церемониальных чаш. Горели благовонии и ритмично стучали барабаны. Один из браминов ходил в толпе и поочередно благословлял людей, намазывая им большим пальцем на область между бровей красную глину. Благословлен был и я. Собравшиеся люди, очарованные происходящим, хлопали в ладони и пели мантры, и я пел вместе с ними. В руках я держал

небольшую лодочку из листьев лотоса и тремя цветками на ней. Я подошел к реке и склонил перед ней свою голову. Что-то чарующее было в Ганге. Ее воды считаются одними из самых загрязненных и чрезвычайно токсичными, но люди столетиями не только принимают омовение в ней, но и полощут рот, и ничего с ними не происходит. Единственное объяснение этому — это действительно святое место. Аккуратно опустив лодочку на воду, я прошептал: «Хаккыны хеляль эт1», — что умышленно или неумышленно я сделал не так — прости мне. *** Я проснулся на рассвете с чувством, что нужный день наконец настал. Я вышел к реке. Солнце выкатилось из-за горизонта, и нежно-фиолетовая дымка окутала гхаты. Я сложил ладони у солнечного сплетения и в почтении поклонился реке. «Намасте», — протяжно вымолвил я. Я ступил в воду сначала одной ногой, затем и второй. Шаг, и еще шаг, и еще шаг. Мое тело погружается в воду, и она принимает меня, покрывая собой до самой макушки. «Намасте. Я приветствую Бога в тебе. Я приветствую Бога в себе». Выйдя из воды, я подошел к лодочнику, отдал ему оставшиеся у меня деньги и попросил его отвезти меня к самому южному гхату. Там через три четверти часа после рассвета ждал меня гуру, который согласился инициировать меня в аскеты. Судно отчалило,

устойчивое словосочетание в турецком языке, выражающее просьбу о прощении 1

и мы плавно поскользили по водной глади. В Варанаси происходит сильная переоценка ценностей. Здесь жизнь ничего не значит: Бог дал — Бог взял. И одновременно это место, полное жизни. Придя в этот город, путник вплотную сталкивается со смертью, он буквально может заглянуть ей в лицо. И именно в этом хаосе он может постичь свои истины. Индия сама решает, понравиться Вам или нет. Это живое существо, чуткое и эмоциональное. С каким настроем вы приедете к ней, с таким же настроем она покажет вам себя. Она научила меня принимать как хорошее, так и плохое. Позволить себе проживать все эмоции, не разделяя их на хорошие и плохие. И если плакать, то от души, и если смеяться — смеяться взахлеб. Ведь именно так мы и формируем себя, проживая все, что нам положено прожить. Столь многие люди врывались в мою жизнь, принося в нее что-то свое и забирая из нее что-то мое. Эсмаил, которым я стал, был соткан из объятий этих людей, что встречались на моем пути. Распознать их можно по взгляду: они смотрят на тебя, но видят самую глубину твоей души, разговаривают с тобой, но слышат то, о чем ты молчишь. Я открыл себя миру, позволяя ему полностью овладеть мной, и мир торжественно, с почестями вошел в мое сердце. Я насквозь был просочен звуками и запахами. На моих ладонях отпечаталась вся Вселенная. «Мириам, ты была смыслом всей моей жизни. — подумал я. И если бы не ты, я никогда не был бы там, где я есть сейчас. Через любовь к тебе я отыскал

любовь к Богу, и моя благодарность к тебе безгранична. Я искренне желаю тебе быть счастливой, где бы и с кем бы ты ни была». Воздух был недвижим, а внутри что-то распускалось, как цветок. Зернышко, небрежно брошенное мной в свое сердце много лет назад, наконец, проснулось после долгого сна, дало росток и пустило корень. Нечто прекрасное расцветало внутри меня. Я не хотел произносить это слово вслух, но знал, что это растет према, великолепие любви. С тех пор, как я покинул свой дом, и до этого момента я прожил всю свою жизнь. Жизнь, которая прошла, и жизнь, которая ждала еще меня впереди. Я опустошил себя, откинув все, что не являлось мной, и затем дополна наполнил себя самим собой. Я наконец стал настоящим. И тогда я отчетливо увидел, что самое духовное место на Земле, которое я пытался отыскать, находилось внутри моего собственного сердца. Мне больше не за чем было гнаться за покоем, ведь покой — это был я сам. Я знал, что наступит еще много новых дней, и много тревог и печалей посетит еще мое сердце. Но отныне открыт занавес, и я на сцене, властвую над чувствами, а не чувства властвуют надо мной. Лодка причалила. Молодой монах в шафрановых одеждах встретил меня на берегу. «Гуру Вас уже ждет», — сказал он. Мы зашли в небольшой храм неподалеку. На небольшом возвышении там сидел Бхакти Ракшак. Он улыбнулся мне доброй улыбкой. Молодой монах накрутил вокруг моей шеи бусы из священного дерева Туласи. В поклоне я распростерся перед гуру. Он взял в руки четки и, не касаясь

их указательным пальцем, начал перебирать бусину одну за другой, начитывая на них мантру. «В конечном счете, все наши стремления в этом мире заканчиваются разочарованием, так что лучше постепенно переключить наше внимание внутрь. Мы приходим в этот мир ни с чем, и уходим из него без ничего». Он глубоко вдохнул и сказал: «В этих четках 108 бусин. От тебя требуется повторять на четках мантру 4 круга». Сердце трепетало, как пташка, которую вот-вот собираются выпустить из клетки на волю. «Твое новое имя — Дхарма, «Путь к Богу». Мои волосы остригли. Я сидел в углу храма и читал свои первые в жизни круги. Молодой монах дал мне шафрановые одежды, и облачившись в них, я с благодарностью покинул храм. Выйдя из него, я вдохнул на полную грудь. Солнце приветствовало меня, светя на мою оголенную голову. Недалеко от меня раскинулось шикарное баньяновое дерево с ветвистыми корнями. Я направился в его сторону, чтобы немного передохнуть и хорошенько все обдумать. Но подойдя к нему ближе, я застыл. Под его сенью медитировала моя Мириам. Конец

Оглавление Глава 1. Голод. Насыщение. Пресыщение. Отвращение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 2. Ближе, чем нос . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 3. Сухие губы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Глава 4. Все есть одно . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3 20 49 73

Према Сундари Мириам

Према Сундари

Дизайн обложки Алексей Саченок

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru