Герой нового романа “Аранжировщик“ пишет книгу, полагая, что мир движется по неверной парадигме и что обычные слова способны переделать его, если выстроены в другой последовательности. Однако современного человека интересуют только две вещи: продуктивный секс и высокие заработки, и единственное, что делает искренне - заблуждается, предпочитая свободам комфортное рабство. Овладев искусством выстраивать историческую правду из мифов - не потому что ее не из чего больше выстраивать, а потому, что это и есть творчество, - герой реконструирует событие вселенского масштаба, случившееся в Иудее две тысячи лет назад... и если повезет, слова в текстах книги его перестанут быть только словами, потому что хорошо описанная жизнь – такая же редкость, как и счастливо прожитая.
Сергей Чилая Аранжировщик : Роман. [Худож. – А. Минц] Творческое объединение «Неформат». Монреаль : «Accent Graphics Communications», 2011. ISBN : 978-0-9865383-5-3 320 с. © 2011 Сергей Чилая, текст © 2011 «Accent Graphics Communications», дизайн обложки
В общем-то нам ничего и не надо, В общем-то нам ничего и не надо, В общем-то нам ничего и не надо, Только бы, Господи, запечатлеть Свет этот мертвенный над автострадой, Куст бузины за оградой детсада, Трех алкашей над вечерней прохладой, Белый бюстгалтер, губную помаду И победить таким образом смерть. Тимур Кибиров
Он трусил... отчаянно и безоглядно, как всегда. Страх, то быстротечный, обжигающе горячий и густой, как пролитая чашка какао, воспринимаемый экзистенциальным ожогом, то нарочито замедленный, будто растянутый во времени несчастный случай, упрятанный в травму, несовместимую с жизнью, полученную неведомо когда и где, туго пеленали тело такой катотонией, что чувстовал себя гусеницей, застывшей в мимикрии, не умеющей писать и обреченно ждущей конца света, позабыв о возможности счастливой трансформации в мотылька. И бродил по кабинету, привычно уворачиваясь от множества раскачивающихся архаичных пишущих машинок, подвешенных на тросах к высокому потолку, словно модули в музее современного искусства. Громоздких и неудобных, лязгом кареток напоминавших движущиеся танки. Бродил в надежде вернуть умение легко и беззаботно придумывать сюжеты и занимательно излагать их... Число машинок, подвешенных на разных уровнях к потолкам его дома, множилось, а умение не возвращалось. Одно лишь неуемное желание сделать то, чего делать, наверное, не следовало, даже если на бумаге... И дел-то всего - текстами нового романа предложить миру другие рецепты, позволяющие ответить на вопросы: что есть 3
благо - процветание или напасти; как и кем регулируется бытие; адекватны ли по значимости изобретение колеса и создание виагры; кто исцелит человечество, пребывающее в состоянии перманентного распада цивилизаций? - Ты, что ли исцелитель? – спрашивает его кто-то всякий раз. - Ну, я, - отвечает он не слишком уверенно и чувствует себя ответственым и знает: есть вопросы, на которые лучше не отвечать. И понимает все отчетливей: во Вселенной существует Высший Разум, которого привычно называют Богом, со всей аттрибутикой, присущей этому понятию, и что современный человек не может всерьез воспринимать религиозное шоу, жестко выстроенное на двухтысячелетней предистории. Нужны другие игры и другие правила, без которых не постичь ни структуру Мироздания, ни места человека в нем... А еще понимает, что Вселенная меняется в зависимости от того, какой мы ее видим. Меняется, даже если смотрит только гусеница одна. Должна меняться, если смотрит. Поэтому главным долгом своим перед прошлым полагал переписать его заново и реконструировать, чтобы понять. Ибо только вернувшись к началам можно снова пройти весь путь. И тогда, если повезет, у человечества появится шанс на более счастливый итог. - Не похоже, что ты семь раз отмерил, - замечает кто-то...
Глава 1.
Год 1957-ой от Рождества Христова. Untitled.* “Большой дом” на Литейном, знакомый всему Ленинграду... Днем прохожие стараются пройти мимо скорым шагом, предпочитая противоположную сторону улицы. Пять утра. Прохожих нет. У подъезда несколько дежурных “Побед“, что сливаются окраской с пугающим зданием. Военные в черных *untitled – без названия (англ.) 4
шинелях и шапках-ушанках курят в кулак; поеживаясь от холода, пристукивают сапогами и, наклонив головы, шепчут друг другу, матерясь, государственные тайны. Хотя чего шептать, все и так знают: отсюда одна дорога - в “Кресты”. - Шмотки... ну это... нижнее белье мне втюхал фармазонщик с Невского, - устало говорит Прасковья, серая лицом, и коротко зевает. Держит паузу под пристальным взглядом маленького пожилого человека в штатском, в сером кургузом костюме, бездарно пошитом на фабрике “Большевичка“. Не выдерживает молчаливого усердия его и продолжает: - А духи заграничные возит знакомый чувак... официант на теплоходе “Эстония“. - И, предупреждая привычный вопрос, добавляет: - Фамилию не знаю. Эдиком зовут. Следователь Коромыслов молчит, хмурит морщинами лоб, перебирает пронумерованные листы бумаги на столе, крутит наборный диск телефона, выслушивает чью-то команду или делает вид, что-то коротко пишет в блокнот, закуривает новую папиросу, шумно выпускает дым в потолок. - Чувака того на даче в Териоках, с которым целовалась, видела первый раз в жизни. – Она хотела добавить: “Бля буду!“, зацепив ногтем большого пальца передний зуб в страшной клятве, но сдержалась. - Откуда мне было знать, что тунеядец. – Прасковья кололась со страшной силой. Она собиралась поведать почти правду про содержимое сумки своей... про растворимый кофе и косметику, которые появятся здесь только лет через десять... - Где Леви достал новенький американский саксофон? - Ну... про это спросите его самого. - Он не знает... и это похоже на правду. - Следователь распустил тугой узел шелкового галстука, давным-давно успевшего скататься в трубочку-веревку. Бросил проницательный взгляд на Прасковью, отошел к темному окну, некрасиво забрался на высокий подоконник и оттуда, чуть покачивая ногой в уродливом скороходовском туфле со спущенным носком, предатель5
ски обнажившим голубоватую полоску кальсон, сказал... или спросил, как спрашивают: “Который час?” или “Как пройти в Гостинный двор?“: - Расскажите, как вы проникаете в Иудею? Прасковье показалось поначалу, что ослышалась и хотела уже прикинуться идиоткой и переспросить “Куда?!“, но тут привиделся ей иудейский первосвященник Каифа вместо следователя. Он тоже сидел на подоконнике, странно серьезный, завернутый в кахоль лаван*: белую мантию с голубыми полосами по краям, с пришитыми колокольчиками и кисточками, и прессинговал Пилата по всему корту-полю обширной библиотеки дворца Ирода Великого, требуя, вопреки законам Моисея, распять Иисуса неизвестно за что. Пилат отбивался, безошибочно подбирая все мячи с задней линии. А потом Прасковья поняла, что прямо сейчас последует смэш и малышка Каифа вобьет в половину корта Пилата неберущийся мяч... Она растерялась и забормотала нечленораздельное про фарцовку, потом про скупку и продажу краденного, а когда стала фантазировать про работу на немецкую и английскую разведки, завербовавшие ее в техникуме, в котором никогда не училась, поняла как бездарно и беспросветно влипла, потому что знала не хуже других: из Большого дома одна дорога... и стала собираться туда. А Каифа-следователь по фамилии Коромыслов в звании майора КГБ не спешил, потому как не хуже ее был осведомлен про ту дорогу в “Кресты“, колись-не колись. А еще знал, что Прасковья не скажет ничего про Иудею и будет оговаривать себя, признаваясь в измене Родине, связях с иностранными спецслужбами, подготовке покушений на самого... или членов Политбюро, и печалился, что сумасшедшее дело, грозившее в случае успеха невиданными почестями и званиями, и продвижениями по службе, может закончится ничем. Останется * распространенное название государственного флага и, вообще, всего израильского (ивр.) 6
тоненькая папочка с номером, аккуратно выписанным от руки на бумажном прямоугольнике, приклееном к рыжему картону, да надписи на машинке в правом верхнем углу: “Совершенно секретно“ и “Хранить вечно“. - Что такое черные дыры Иудеи? - спросил следователь, демонстрируя осведомленность. - Дыры? Ничто, случайный хаос, - отбила Прасковья. – Там можно запросто шею сломать. Следователь не стал спорить. Согласился, предложил папиросу, а потом спросил, заглядывая в бумаги и не очень понимая смысл вопроса: - Что вам известно про код доступа и где он хранится? - Может, в дырах Иудеи вашей? – прикинулась дурой Прасковья, зная, что вопросы задавать нельзя, однако остановиться не могла: - Вы меня за фарц замели, гражданин следователь, или как? Какой код, какие дыры?! Только косметика и кофе! - Мы знаем о существовании пароля, открывающего доступ... ко Вселенной... ее Разуму. – Он старался скрыть смущение и медлил, понимая абсурдность задаваемых вопросов. – У кого хранится код? - Чем больше у человека информации, тем меньше любит он ею делиться, - сказала Прасковья текстами Боба Коневского. – Вы предаетесь сразу двум порокам. - Но не стала говорить каким и понимала, что наживает смертельного врага... Ее не били, не морили голодом, позволяли спать по ночам, если не вызывали на допрос... даже не насиловали. Она чувствовала себя стриптизершей, попавшей на вечеринку к нудистам. Однако ожидание тюремных невзгод изматывало не меньше реальных напастей. И короткий этап в “Кресты“, и последующая ссылка казались счастливым избавлением, хоть не очень верилось в это из-за иезуитских традиций заведения, в которое угодила. А когда стали сбываться предожидания, еще более мучительные и страшные, и самое омерзительное - бутылка в прямой кишке, на которую усаживали люди в штатском с красными 7
от возбуждения и стыда лицами, ей показали Исаака... Прасковью поразило не то, как изощренно били его - он давно не чувствовал боли, - сколько загадочная улыбка, блуждавшая по лицу, благосклонная, даже всепрощающая, без тени страха и упрека... и юношеский фанатизм, как у фадеевских молодогвардейцев. “Неужели, этот стоик – Исаак, что позволял всякому мочиться на себя?” - думала она, вспоминая еще не случившуюся пока пригородную ленинградскую электричку. А когда увидела его во второй раз - лучше бы ей такого не видеть... Они прислонили его к стене и прибили ладони гвоздями к деревянной доске, на которой вывешивались объявления. Полуголый Исаак, свесив голову на грудь, осторожно шевелил пальцами, будто исполнял реквием по себе. - Эй, полегче! - решил вмешаться Боб и сказал следователю: - Нельзя так жестоко обращаться с согражданами... не враги. - Он враг, если попал сюда. Когда генерала Тухачевского реабилитируют посмертно, публика возликует, забыв, что отдавал приказы расстреливать детей и возить трупы в телегах по деревням для устрашения. – Следователь поправил несуществующий погон. – Мы не можем позволить, чтобы такими вселенскими категориями, как пространство и время, манипулировал безродный еврей... саксофонист и стиляга. К счастью, Исаак ничего не видел вокруг, может быть, и не слышал, но служивый люд Большого дома продолжал исправно трудиться над ним во благо великой страны. - Вы говорили, Леви, что сообщите пароль доступа ко Вселенной, когда мука станет нестерпимой. – Следователь Коромыслов продолжал испытывать неловкость от вопросов своих, но долг снова возобладал. – Хотите, мы усилим нажим? В помещении снова возник Боб Коневский и сказал Прасковье: - Твой монолог, чува! Прасковья встала, выпрямила спину: - Когда дикарь в невежестве своем пытается заставить гору открыть вход в пещеру с 8
драгоценностями, исполняя ритуальный танец перед завалом из камней, людям остается со стыдом признать, что никакая лабораторная крыса в лабиринте исследователя не станет применять столь неэффективные методы достижения цели. Исаак услышал. Ненадолго пришел в сознание: - Выньте гвозди из ладоней, я напишу. – Поднял голову, поглядел, как служивый неумело плоскогубцами вместе кожей достает гвозди. Трудно подсел к столу и не задумываясь принялся писать. - Покажи! - Следователь взял лист бумаги, вымазанный кровью. – Мне не прочесть твои каракули, Леви! Читай сам! - Этот текст не предназначен для чтения... он для ввода, сказал Исаак. - Куда следует ввести пароль, - миролюбиво стал допытываться следователь, будто сидел с ним за чашкой растворимого кофе, фарцанутого умелой Прасковьей, и вглядывался в странную строчку: ♫ﮝﮙ ﻶ77۞ ﮗЊ# ﭦА1-59-70 logab۰√ab
- А не придумали еще устройство для ввода, - смог улыбнуться Исаак... Его ладони снова прибили к доске объявлений. У Прасковьи кружилась голова. Ей казалось, будто мчит на карусели и никак не может остановить глаза на Исааке. Видела только большой и тяжелый для худенького тела член с темной кожей, что казался с чужого плеча и привлекал размерами внимание служивых... и ее тоже; да еще листок из ученической тетради в клеточку с текстом, что остался висеть на доске: “Семинар по марксизму-ленинизму: Почему попытки ревизионистов обречены на про...“. - У вас была половая связь с задержанным? – поинтересовался Каифа-Коромыслов, будто спросил: видела ли она последнюю постановку в театре Акимова? - Нет еще, - прошептала Прасковья и первый раз не соврала. Больше всего ей хотелось лечь на грязный пол, свернуться калачиком, прижаться щекой к ногам Исаака и умереть... а потом 9
донеслось до одури интеллигентное, что излагал следователь: - К сожалению, крайняя плоть у гражданина Леви отсутствует, зато размеры члена вызывают зависть моих сослуживцев. Сейчас мы постараемся исправить эту ошибку... Прасковье вдруг показалось, что она в Кремле и что тексты эти излагает не малышка-следователь, а сам товарищ Сталин, что умер недавно. И услышала: - Вазмитэ ножныцы таварыщ младший лэйтенант и атрэжтэ лышнее гражданыну Лэви, раз нэ хочэт сатруднычат с нами... Уже несколько дней или недель Прасковья испражнялась под себя: разодранные бутылкой сфинктеры не удерживали содержимое прямой кишки, а присоединившийся цистит добавлял мучений. Ей казалось, там, в низу живота, они приладили бомбу, которая когда-нибудь взорвется, и молила изо всех сил скорый взрыв... Она не очень удивилась, когда ей передали посылочку от соседей Исаака по коммунальной квартире, что на улице Лиговке: Петюна и профессора Мити. В маленькой наволочке с трудом поместились два яблока, творожный сырок, ванильные сухари и в газетном кульке из “Ленинградской Правды“ - горстка конфет-подушечек с повидлом внутри. А когда в камере появился Боб Коневсий, она вообще перестала удивляться. - Здравствуй, Перси! – бездарно сказал он, дыхнув свежим виски и посветив темно-красным рубином на пальце. Ей хотелось сказать: “Я Прасковья“, но не сказала и продолжала насвистывать фитцджералдовское “Sophisticated Lady”. - Эксперименты с черными дырами Иудеи считаются опасными и непредсказуемыми: дыра поглощает всю материю вокруг. – Боб улегся на мокрый цементный пол подле Перси, умирая от любви к ней, подложил руку под голову, однако залеживаться не стал. Приподнял полу тюремного халата, увидел мацерированную кожу бедер и испражнения с прожилками крови, но не поморщился. - Тебе повезло, девочка: Исааку 10
труднее... не потому, что достается больше. Он все еще не верит, что это литература. - Литература?! – Прасковья отреагировала наконец, перестав свистеть. – Вспомни, как поливал текстами про лягушек! - Каких лягушек? - Которых мальчишки забавы ради побивали камнями. - И что? - Лягушки умирали по-настоящему... Видел, что у меня там... в промежности? - Видел, - успокоил ее Боб. – Господь знает свои цели и избирает свои средства. Я не пишу про то, что вижу. Я пишу, что увидят другие. - Значит ты не расскажешь, как легко можешь променять любовь ко мне на эффектный абзац, на кольцо это рубиновое... зато читатель узнает, что сильно любишь и страдаешь этим. Зачем ты придумал эти беды... для меня, для Исаака? Не старайся подбодрить. Твои средства лишь компрометируют цели. Тот неБог темнокожий или белый вовсе не это имел в виду. – Прасковья-Перси попыталась повернуться на бок, не смогла и спросила: – Кому нужны сведения про чесотку и трансплантированную почку Нилса, про вязальный крючек вместо пениса у Пилата, недержание кала и мочи.. все эти ужасы про чекистские допросы? Мне так больно и стыдно... - Если государство позволяет себе вмешиваться в содержание литературных текстов, литература должна вмешиваться в дела государства, - обозлился Боб, залезая в песочницу Перси. – Почему каждый из моих персонажей старается забраться на пъедестал? Разве ты сама ради чувства сексуальной новизны не ляжешь с кем угодно? Вы все хотели попасть в Иудею, чтобы из гусениц стать мотыльками, чтобы глядеть на Вселенную в старании изменить ее, чтобы заполучить доступ к Высшему Разуму. Все! - Исаак не хотел: я вынудила его. А это – расплата? - Перси задрала халат. - Следователь сказал, в той билиберде из иероглифов 11
и логарифмов, что Исаак выдал им за код доступа, ряд чисел в середине записки точно соответствует служебному телефону Председателя КГБ, товарища Шелепина Александра Николаевича... Боб растерялся: – Это не расплата и не фантазии автора. Это правила. Может быть излишне жестокие, но правила. Прежде чем доберетесь до Иудеи, вам предстоит укрепить свои души и тела, закалить характеры, чтобы могли противостоять тамошним еще более суровым напастям и друг другу тоже. Вы не дилетанты. - При чем тут дилетанты? - Ну... это они готовы на радости творчества, но не на муки. - Сам-то ты чем готов жертвовать ради эфемерного счастья всеобщего? - Я автор! - сказал Боб и поправил очки в дорогой оправе. Только не говори, что мы так не договаривались. Мы вообще ни о чем не договаривались. - Договаривались! – сказала Прасковья. – Видел, что они сделали со мной и Исааком? Или это ты? Посмотри еще раз... посмотри! - Если нарушаешь привычный ход событий, должна знать: принципы – всегда больно. Книга, в которой вы выступаете персонажами - попытка приблизить наступление другого мира: мудрого, справедливого, овладевшего Разумом Вселенной. Пусть на словах пока. Пусть дорога, что ведет туда, не вымощена, даже не идентифицирована еще... - Ты говорил: “Не надо искать дорогу к Свету, потому что он в сердце каждого“, - остановила его Перси. - А ты говорила: “Лучше дать и разочароваться, чем не дать и сожалеть потом всю жизнь“. - Но не так, Боб! К краху путь тоже может быть усеян победами. Если желаешь видеть других счастливыми, поспеши принести собственные жертвы... не меня и не других. А величие засунь себе куда-нибудь, чтоб не выпирало так бездарно... и постарайся узнать больше про героев своих. - Не задирайся, девочка! Кому нужны сuriculum vitae моих 12
героев? КГБ, ФСБ, ФБР... Ми-5? - Что ты знаешь про героев, про меня? - Перси предприняла еще одну попытку повернуться на бок. – Петюн Болдырев, которого ты пристроил швейцаром в “Нарву“ с помощью Исаака и держишь военмором – не просто выдуманный тобой капитан второго ранга с ампутированной стопой. – Она помолчала: - В 44-ом ему дали Звезду Героя за четыре потопленных немецких подлодки. В 46-ом он выступил против репрессий властей, отправлявших в тюрьмы бывших военнопленных солдат узников немецких концлагерей, устроив recital* у дверей Большого дома, где паримся сейчас мы с Исааком. Его бы тоже усадили, как остальных... или растреляли, но слишком много неприятельских подлодок потопил. Боб растерялся: - Откуда ты знаешь это? Исаак живет с ним в од ной коммунальной квартире больше 5 лет. Он ничего не говорил. - Ты поселил туда Исаака... а Петюну в статусе швейцара не в жилу рассказывать всем про подвиги свои и привинчивать к ресторанной униформе Золотую Звезду. Боб встал, начал вышагивать по зловонной камере, стараясь не наступать в фекалии: - Не надрывайся так, девочка. Хочешь, чтобы умирал с каждым героем? А кто допишет финал, кто станет любить тебя? Вы все живы пока... Чего хочет следователь? - Попасть в Иудею... а еще его интересуют пароль и устройство для ввода кода доступа к Высшему Разуму Вселенной. - Не может быть! Прасковья впервые сумела улыбнуться: - Кто-то другой теперь сочиняет тексты для книжки твоей? - Я не пекусь о репутации, - сказал Боб и хотел добавить, что с возрастом все труднее отличать собственные мысли от чужих, но не успел: заскрипел ключ в замке - пришли за Прасковьей. Боб перебрался в камеру Исаака, но вступать с ним в дискуссию не стал. Прислонил к стене ширму с красными китайски* выступление одного исполнителя (англ.) 13
ми цаплями, положил на мокрый пол американский саксофон Buflet и принялся наблюдать, уверенный, что Исаак возьмет в руки дудку и начнет играть... и на стене за ширмой появится фреска зеленой Галлилеи. Ее сменит картина сухой и пыльной Иудеи с кучками старцев и овец, и Исаак сможет шагнуть к ним прямо из камеры своей... Две грудастые девки в тугой военной форме, прикрывая носы платками, вошли в камеру Прасковьи, споро взяли подмышки и попытались поставить на ноги. - Стоять, Прасковья! – строго прикрикнула одна. – Не стоит, сучка. Потащим волоком. Прасковья, расцарапывая по дороге колени о цементный пол, шепотом зубрила текст, что скажет сейчас Каифе-Коромыслову: - Черная дыра Иудеи – упорядоченный кем-то хаос, гражданин следователь... кем-то хаос... хаос... а устройство для ввода кода доступа было сокрыто в пенисе Исаака, что давеча ампутировали ваши коллеги... И услышала следователево: - А никто не отрезал. Это шутка была. Она медлила, проникась новостью этой. - Прасковья! – вмешался Боб. –Твой ход. - Значит, теперь вы знаете, куда вводить пароль...
Глава 2.
Год 1956-ой от Рождества Христова. Ленинград: Лабух Исаак Леви Он солировал, стоя сбоку от сцены, закрыв глаза, и привычно дергался телом, раскачивался и приседал в манере jiving*. Задирал вверх инструмент при исполнении трудных пассажей * jiving (англ.) – исполнение джазовых произведений в подчеркнуто возбужденной манере 14
и всякий раз умудрялся, запаздывая или опережая музыкальный размер и меняя тональность, поразительно точно возвращаться к началу следующей музыкальной фразы. Это было непостижимо для него самого и для пьяной публики, что притащилась в окраинный кабак “Нарва“ послушать его саксофон. Он не знал нотной грамоты, но обладал абсолютным слухом, воспринимая окружающий мир в мелодиях и звуках, и с точностью CD воспроизводил в ньюансах, услышанную хоть раз музыкальную пьесу любой сложности, более всего удивляясь не слуху, но беглости сильных пальцев с узловатыми суставами, незнакомых с детских лет ни с гаммами, ни школой беглости Черни... Он был идеальным “слухачем”, как в Первой конной, и отчетливо распознавал ноты в звоне ресторанной посуды, гудках автомобилей, зуммерах телефонов, скрипе кроватных пружин, и морщился от болезненной фальши, слышимой только ему одному, и тяготился... После школы он не стал учиться и зарабатывал на жизнь, как зарабатывают ракеткой теннисные тренеры, только саксофоном одним: больше за башли, по ресторанам и клубным вечерам, играя разными составами, иногда за берлеж и кир, и не брезговал жмурами... - Cлабай “Stardust”, Изя! – Насел в перерыве один из завсегдатаев: рыжий стиляга Борька Коневский из Первого Меда с тугим коком и пижонскими башмаками на толстой рифленой подошве, которую ушлые ленинградские сапожники наловчились приклеивать на уродливые “Скороходовские” туфли. - Хочешь “Stardust”, башляй чувак! – надул щеки Исаак. – Или cходи посурляй! – Он глотнул из стакана на полу чай с коньяком, перевернул саксофон, вылил скопившуюся слюну, облизал мундштук, набрал воздух в легкие, подпустил его в рот, чтоб раздулись щеки, увеличивая звучащее пространство инструмента, и взял несколько первых нот джазовой пьесы “A Night In Tunisia”. Несколько волнующих звуков, необычайно строгих и чи15
стых, несмотря на глубокую хрипотцу и чуть слышные обертоны, создающие иллюзию квартета, которые он, единственный на весь Ленинград, мог извлекать из своего саксофона: дореволюционного “Циммермана”, много раз паянного, с негерметичными клапанами и залипающим октавником... А потом стал перебираться с ноты на ноту, намеренно спотыкаясь о размер, чуть глиссируя и умудряясь делать все более заметными обертоны, меняя тональности... никогда не переходя однако ту тревожащую грань, за которой тренированное ухо слышит пижонское старание сфальшивить сверх меры. Он добрался до середины пьесы, стирая в памяти импровизации Брауна на тему Колтрейна “Ночь в Тунисе”, и принялся выдувать собственные. Исчез дымный и пьяный кабак, притихли меломаны за столиком у эстрады, застыла публика в глубине зала... растаяли за спиной фортепиано, барабаны и контрабас. Он играл теперь с большим бэндом Бэни Гудмэна слаженно и чисто, и с таким пронзительным взаимопониманием, словно музыканты-негры и он с циммермановским саксофоном-баритоном дореволюционной постройки были одним трепетным существом, для которого музыка, создаваемая заново прямо здесь, на глазах, становилась религией... и он начинал общаться с Господом, и выполнял его инструкции... Саксофон давно импровизировал сам по себе, по нотам Бога, забираясь в такие глубины, куда даже очень хорошему музыканту не добраться. И тогда, оставшись вроде как без дела, Исаак стал в сторонку и растерянно вслушивался в мелодию, и не узнавал, а потом услыхал в ней фрагменты одного из Бранденбургских концертов Баха. Усек, что Первый, в темпе Allegro и снова задул в инструмент, транспонируя, чтоб привести за собой к Баху послушный гудмэновский бэнд... Исаакова музыка проникла в душу Боба Коневского, растворила ее, потом тело и Боба не стало в кабаке “Нарва“... Он сидел на большом ноздреватом камне у подножия горы, поросшей 16
пальмовыми деревьями и бальзамовым кустарником, которых никогда не видел живьем, и наслаждался ярким солнцем, густым чистым воздухом с набором незнакомых запахов, круживших голову и сжимавших сердце предожиданием... Он успел подумать, что искать мудрость в музыке Исаака рассудком глупо и увидел человека: высоченного мускулистого негра в тугих до колен расписных трузерах, более всего похожего на бойца формулы К-1, что направлялся к нему неспешным шагом, будто собрался подраться или сказать важное что-то... и не касался босыми ступнями земли, густо заросшей мандрагорой. Боб встал навстречу, пораженный пластикой тела, но более всего глазами, странно большими и светлыми на темном лице, такими глубокими, что не оторваться. И понял: к нему приближается Бог, и подумал от страха по-английски: - I have rats in the attic*. Темнокожий явно не торопился и наблюдал его старания отстраненно, а потом просто, как хорошему знакомому, сказал: - Здравствуй! - Здравствуйте, - неуверенно ответил Боб и стал трусить. - Ты, наверное, слышал, - сказал мужчина, удобно усаживаясь рядом, - что история человечества есть продолжение истории окружающей среды, и обе они развиваются по законам, неведомым большинству... вроде земных и космических катаклизмов. Боец К-1 встал и легко перемещаясь сделал несколько резких движений корпусом и руками с татуировкой на плечах, будто вел бой с тенью. Подтянул трузера и сказал неожиданно: - Боже! Как давят они на яйца, - и попытался поудобнее уложить гениталии в тесном пространстве: - Тебе предстоит прояснить для людей - в который раз уже, - различия между религией, построенной на сомнениях и обетах, и обнимающей истину наподобие воинского устава; и Светом, не постигнутым * У меня, похоже, крыша поехала (англ. жарг.) 17
еще, но который и есть Высший Разум Вселенной, ее Бог. А еще попробуешь втолковать, что науки и религии, идущие до сих пор разными дорогами, не способны объяснить присутствие и природу Высшего Разума, выступающего всеобщим организующим началом Мирозданья и его структур... - Мне бы чего-нибудь по-проще, - попросил Боб, потрясенный странными речами. - Блистательно описанный полет шмеля или детали брачного периода у белых носорогов в засушливый сезон не произведут должного впечатления на читающую публику. - Значит, должен сказать: “Науки примитивны, христианство – ложь“. - Этого мало, - улыбнулся боец, поигрывая мускулатурой. – Ты заявишь, что познание окружающего мира и его законов сопровождается формированием массы ошибочных принципов... - Заблуждения – самая характерная черта в поведении человека. ...и что вера не есть безусловная истина, - гнул боец, - потому что... - И познаете истину... - тягостно процитировал Боб. - Нет! – поморщившись, перебил темнокожий. – В Библии полно банальностей. Истина – это всегда оттенки, отсутствие окончательных решений, даже если они безошибочны, потому как истина это и есть свобода. Но люди, наделенные свободой, по-прежнему выбирают только между степенями рабства. - Вряд ли сегодня я готов декларировать рациональное христианство, - печально резюмировал Боб, быстро взрослея. – Может, в будущем... - Будущее для тебя уже наступило. К тому же я не имел в виду одно христианство. Мы говорим о вере вообще, мальчик. - Я неверующий... - Ты еврей. - Вы так сказали, будто я пограничник, - улыбнулся Боб, 18
чувствуя, как тревога и страх покидают его. – Зачем вам это? - Мне? – удивился мужчина в трузерах. – Это надобно людям, чтоб не затерялись Свет и Вселенский Разум под сиденьем “Bently”, в банке пива “Балтика“ или трубке сотового телефона. - Он был хорошо информирован этот Бог с короткой щетиной five o’clock shadow на смуглом лице. - Человечеству пора понять, что прогресс - не просто старание жить не по средствам, но прежде всего – осознанная победа Высокого Разума над материей... и тогда Вселенная начнет меняться в зависимости от того, какой вы хотите видеть ее. Темнокожий боец, что был не на много старше, посмотрел на унылого Боба, положил руку на плечо и добавил: - Она станет меняться, если посмотришь ты. Сечешь? Даже если посмотрит гусеница одна. Потому главный твой долг перед прошлым – переписать его заново, под другим углом зрения, в надежде на более счастливый итог. Остальное доделает Высший Разум. - Я думал, менять надо настоящее, – бездарно заметил Боб. - Чтобы в истории человечества что-то произошло, событие это прежде должно случиться на бумаге. - Из меня писатель, как из говна пуля. - Не груби. Ты вырос в интеллигентной семье. Самое высокое наслаждение – сделать то, чего по мнению других ты сделать не можешь. Я не имею в виду патроны. – Бог улыбнулся. – И не про гусениц речь. Мы не на уроке ботаники. - Биологии, - поправил Боб, приходя в себя. - Биологии, - согласился Бог-cпортсмен. - Что значит “переписать прошлое”? - Ты бы еще руку поднял, прежде чем задать такой вопрос. Постарайся найти ответ сам. Тексты хорошего писателя порой имеют удивительное свойство материализоваться... Я не только про Жюля Верна и технический прогресс. Про ботанику мы уже говорили... - Про биологию. - Не залупайся! – Бог рассердился, но как-то беспредметно: то 19