Население Нового Света: проблемы формирования и социокультурного развития Книга, предлагаемая вниманию читателей, включает шесть статей, посвященных проблемам этнологии Америки. Подбор статей не случаен: в фокусе каждой из них — актуальные проблемы этноамериканистики, относящиеся прежде всего к узловым, определяющим моментам и событиям в истории обитателей Нового света — первозаселению Америки, «неолитической революции», европейскому завоеванию, формированию и развитию современных иммигрантских обществ — либо к изучению важнейших компонентов их культуры (индейская мифология). Почти все статьи написаны признанными в своей области специалистами, которые обобщают накопленный за десятилетия материал, вовлекая в научный оборот новейшие зарубежные данные и предлагая свои, оригинальные решения вопросов, являющихся предметом дискуссий в мировой науке.
СОДЕРЖАНИЕ
Истомин А.А. - Введение
А.А. Зубов. Биолого-антропологическая характеристика коренного доевропейского
населения Америки Ю.Е. Березкин. Проблемы изучения индейской мифологии В.А. Башилов. Две модели «неолитической революции» в Центральных Андах: к изучению закономерностей мирового палеоэкономического процесса Э.Г. Александренков. Присвоение элементов культуры (на примере колониальной Кубы) Н.Н. Кулакова. Урбанизация и иммигранты европейского происхождения в США: к проблеме эволюции этничности Л.С. Шейнбаум. Государство и этничность иммигрантов. Опыт Аргентины Дополлнение: А. Г. Козинцев: Расовая классификация в свете новых генетических данных
Истомин А.А. Введение ВВЕДЕНИЕ Книга, предлагаемая вниманию читателей, включает шесть статей, посвященных проблемам этнологии Америки. Подбор статей не случаен: в фокусе каждой из них — актуальные проблемы этноамериканистики, относящиеся прежде всего к узловым, определяющим моментам и событиям в истории обитателей Нового света — первозаселению Америки, «неолитической революции», европейскому завоеванию, формированию и развитию современных иммигрантских обществ — либо к изучению важнейших компонентов их культуры (индейская мифология). Почти все статьи написаны признанными в своей области специалистами, которые обобщают накопленный за десятилетия материал, вовлекая в научный оборот новейшие зарубежные данные и предлагая свои, оригинальные решения вопросов, являющихся предметом дискуссий в мировой науке. Одной из самых старых и дискуссионных проблем американистики является проблема происхождения американских индейцев, связанная с характеристикой особенностей их физико-антропологического типа, правильная интерпретация которых важна, в частности, для этнографической классификации и изучения этногенеза аборигенных народов Нового света. А.А. Зубов в главе «Биолого-антропологическая характеристика коренного доевропейского населения Америки», рассмотрев все многообразие имеющихся физико-антропологических данных, поддерживает идею о происхожднеии американских индейцев от недифференцированного протомонголоавстралоидного древнего расового ствола. Автор отмечает, что по данным краниологии морфологический облик американских индейцев с древнейших времен выделялся своеобразием, достаточным для возведения американоидного расового типа в ранг большой расы, и в то же время отмечает, что общий размах изменчивости даже превосходит внутрирасовый масштаб. Разнообразие американских индейцев, по мнению автора, может быть объяснено, во-первых, гетерогенностью мигрировавших групп, находившихся на разных стадиях дифференциации первичного общего «восточного» ствола, во-вторых — микроэволюционными процессами в пределах Нового Света в течение весьма длительного (порядка 40 тыс. лет) времени. Автор предлагает говорить о двух-трех не «волнах» поселенцев, а миграционных потоках, включающих несколько гетерохронных и гетероморфных групп. Важнейшему переломному этапу в развитии американских индейцев — так называемой «неолитической революции» (процессам сложения экономики, дающей стабильный прибавочный продукт), с которой связан процесс становления древних цивилизаций, посвящена статья В.А. Башилова.
Автор выделяет две модели «неолитической революции» в Центральных Андах: классическую (переход от охотничье-собирательского хозяйства к земледельческоскотоводческому) в горах и атипичную (без перехода к производящему хозяйству, в формальных рамках присваивающей экономики) на перуанском побережье. В.А. Башилов подчеркивает, что процесс «неолитической революции» имел скачкообразный и действительно революционный характер. Особое внимание автор уделяет особенностям атипичного пути развития — «неолитической революции» в присваивающей экономике, рассматривая этот феномен на широком глобальноисторическом фоне, в частности, используя сравнительный материал по североамериканским индейцам. В.А. Башилов приходит к выводу о единой закономерности, лежащей в самой природе «неолитической революции», суть которой не в переходе от присваивающего хозяйства к производящему, а в пересечении населением определенного региона того рубежа производительности труда, после которого возникает стабильный прибавочный продукт. Генеральным путем проявления этой закономерности является переход к земледелию, но и альтернативные модели «неолитической революции» имели место, хотя в силу определенных причин они, однако, нигде не привели к достижению уровня цивилизации. По широте охвата материала и постановки проблем, наряду со статьей А.А. Зубова, в сборнике, выделяется работа Ю.Е. Березкина «Проблемы изучения индейской мифологии». Автор выделяет основные метасюжеты индейских мифологий, рассматривает формирование сюжетного набора локальных мифологий и, основываясь на американских материалах, приходит к некоторым общим выводам о происхождении мифологии, которые заслуживают особого внимания читателя. Для статьи Ю.Е. Березкина характерно широкое использование сравнительного метода, привлечение евразийского и австралийского материала, а в отдельных случаях — даже современного городского фольклора. Европейская колонизация круто изменила исторические судьбы американских индейцев, в отдельных регионах приведя к этноциду. В статье Э.Г. Александренкова «Присвоение элементов культуры (на примере колониальной Кубы)» этноцид рассматривается не как физическое уничтожение людей (геноцид), а как создание таких условий, в которых этнос (как правило, неравноправный) не может воспроизводиться и обречен на исчезновение. Обстоятельно рассмотрев межэтнические контакты в испанский период колонизации на Кубе, автор делает вывод, что индейский слой в современной культуре кубинцев не был результатом длительных контактов пришельцев с аборигенами, а сам контакт не носил межцивилизационного характера. Переход элементов аборигенной культуры в культуру пришельцев из Европы Э.Г. Александренков определяет как процесс насильственного присвоения последними местных элементов или комплексов культуры, необходимых для выживания, и считает возможным ввести в дополнение к тем аспектам культурного взаимодействия, которые получили название «аккультурации», «транскультурации», «редукции культуры», понятие «присвоения культуры». Две последние статьи сборника — Н.Н. Кулаковой и Л.С. Шейнбаум — объединяет проблема трансформации этнической идентичности иммигрантов в крупнейших государствах Северной и Южной Америки — США и Аргентины.
В статье Н.Н. Кулаковой «Урбанизация и иммигранты европейского происхождения в США: к проблеме эволюции этничности» показано развитие исторически сложившейся в США — крупнейшей переселенческой стране — социально-культурной иерархии европейских иммигрантских групп и отражение этой иерархии в социальной и пространственной мобильности этнических групп внутри городов. Используя американскую научную литературу, автор показывает, что сегодня в основе объединения по этническому признаку американцев — потомков выходцев из разных стран Европы, — лежат не структурные, то есть базовые социально-экономические факторы, в прошлом обуславливавшие дискриминацию этнических групп, а, главным образом, желание людей продемонстрировать и подкрепить чувство своей общности с теми, кто обладает таким же этническим самосознанием. Этничность европейских иммигрантов из показателя социального статуса, каким она была в XIX-начале XX вв., сегодня превратилась в одну из составляющих «культурного капитала» граждан США. В статье Л.С. Шейнбаум «Государство и этничность. Опыт Аргентины» поднимается проблема влияния типологических этносоциальных характеристик принимающего общества на трансформацию этничности иммигрантов. Автор подробно останавливается на малоисследованном аспекте проблемы иммиграции — роли государства, его социальносолитической модели в регулировании этничности и процессов ассимиляции иммигрантов. Дана краткая сравнительная характеристика северо- и латиноамериканской цивилизационных моделей, типологических особенностей государственного строя стран Латинской Америки, в том числе Аргентины, которые в наибольшей степени детерминировали механизм включения европейских иммигрантов в этносоциальную структуру страны. Ставится вопрос о взаимодействии специфического государственного режима Аргентины и степени этнокультурной консолидации аргентинского общества. В главе раскрывается роль аргентинского национализма как средства против этнокультурного воздействия иммиграции на креольское общество. Автор определяет факторы «аргентинизации» самосознания и культуры европейских иммигрантов. Статьи сборника «пунктирно» выделяют и анализируют определяющие, поворотные моменты в формировании и развитии населения двух Америк. Статьи демонстрируют — и к этому стремились их авторы и ответственный редактор сборника — значение американских материалов для выявления глобальных закономерностей эволюции человечества. А.А.Истомин
Зубов А.А.
Биолого-антропологическая характеристика коренного доевропейского населения Америки Введение Все человечество в целом, как и его подразделения, подвержено постоянным изменениям во времени. Каждая антропологическая общность представляет собой не застывшую, неизменную систему, а скорее — временной «срез» непрерывного процесса, вследствие чего необходимо рассматривать любой физический комплекс в контексте истории его формирования, происхождения. Без этого мы не сможем понять современную антропологическую структуру населения различных регионов Земного шара. К анализу формирования антропологического типа аборигенного населения Америки нужен особый подход: делать «временной срез» на уровне наших дней здесь было бы нецелесообразно, так как европейская колонизация до такой степени нарушила естественный, традиционный ход процессов эволюции и дифференциации индейских и эскимосско-алеутских популяций, что судить об антропологических и демографических параметрах населения Нового Света до Колумба было бы во многих случаях просто невозможно. Поэтому обычно принято рассматривать антропологический состав аборигенных групп Америки, исходя из их демографии и расселения к моменту начала преобразований, связанных с приходом европейцев. Условной исходной точкой процесса автономного внутриконтинентального формирования америндов (индейцев) следует считать время первоначального заселения Америки. Именно в этих хронологических рамках анализируется антропологическая характеристика америндов и эскимосов в данной главе. В физической антропологии американские индейцы традиционно описывались как «американоидная» или «американская» раса, которая либо фигурировала в литературе как часть «большой» монголоидной расы, либо выделялась как самостоятельная ветвь внутривидовой дифференциации человечества на уровне основных его подразделений. Так или иначе, обсуждая вопрос о характерных физических особенностях америндов, нельзя не затронуть проблем их связи с крупнейшими расовыми стволами человечества и не сказать несколько слов о расе вообще. Сам по себе термин «раса» в применении к подразделениям человечества не вполне удачен. В строгом биологическом смысле «раса» должна соответствовать подвиду. Между тем было неоднократно показано, что даже т.н. «большие расы» (монголоиды, европеоиды, негроиды) не представляют собой подлинных аналогов биологических подвидов («размытость» ареалов, зависимость от исторических факторов). Кроме того, многие современные антропологи склонны считать все современное человечество единым подвидом. Вследствие этого расы должны рассматриваться как субподвидовые единицы, чему соответствует в действительности их предельная биологическая близость друг к другу, позволяющая говорить о полном единстве человеческого рода.
Подсчитано, например, что два любых взятых наудачу из разных регионов земли человека, генетически идентичны по меньшей мере на 99,9% (Johnason, Blake, 1996). Такое сходство, по мнению ряда исследователей, ставит даже под сомнение реальность деления человечества на расы. Тем не менее, разнообразие человеческого рода по некоторым, биологически несущественным, внешним признакам все же имеет место. Эти различия связаны с адаптацией к тем или иным природным условиям, с изоляцией в течение длительного времени, с т.н. «генным дрейфом». Несмотря на условный, в известной мере, характер современных расовых классификаций, они являются полезным ориентиром при исследовании истории формирования населения различных регионов Земного шара, в том числе — целых континентов. Раса — чисто биологическая категория, которая не имеет необходимой, причинной связи с такими социально-историческими понятиями, как «нация», «народность». Раса не обусловливает и не порождает ту или иную форму культуры, языка, а границы распространения расовых типов редко совпадают с границами этнических и языковых объединений. Однако, в процессе становления конкретных этно-культурных и языковых общностей последние, естественно, формируются на базе определенных антропологических типов («расовых») — одного или нескольких. Некоторая степень биологической изоляции вследствие преимущественного заключения браков в пределах складывающейся общности, объединенной и выделившейся по ряду культурноисторических и лингвистических особенностей, закрепляет и усиливает специфику физического типа группы, который, по прошествии длительного времени, может стать одной из характеристик последней. Так комплекс антропологических особенностей становится системой маркирующих признаков общности и используется исследователями при сравнительном анализе групп, выявлении их родства, при изучении древних миграций человеческих коллективов. В силу своей устойчивости этот комплекс дает важную информацию исторического характера о происхождении и древних контактах различных групп населения. «Генетическая память» превращается в инструмент исторических реконструкций. Повторяем, между этносом и физическим типом нет прямой причинной органической связи (функциональной корреляции), но возникает связь «историческая» на базе параллелизма развития и становления в пределах единого ареала. Проблема антропологического состава коренного доевропейского населения Америки имеет несколько аспектов, а именно: 1. к какой из т.н. «больших» рас мира принадлежат америнды; 2. имеются ли в их составе компоненты других расовых комплексов; 3. какими путями (или одним путем) проникли предки индейцев в Новый Свет; 4. происходит ли аборигенное население Америки от одной группы, либо нескольких различных популяций; 5. однороден или многообразен физический тип (типы) коренного доевропейского населения Америки; 6. как давно переселились в Америку протоамеринды и как они эволюционировали далее в пределах Нового Света. Поставленные вопросы всегда были и остаются предметом острых дискуссий между антропологами, этнографами, археологами, генетиками. Поэтому было бы невозможно изложить материал по рассматриваемой теме «в одном ключе».
Прошло то время, когда читателю навязывалась какая-либо одна «единственно правильная» точка зрения, а другие, также имеющие право на существование, оставлялись за бортом. В данном разделе автор хотел бы проанализировать проблему во всей ее сложности,достаточно полно показав панораму научных дискуссий, борьбы взглядов, разнообразие и, порой, противоречивость аргументации сторон. Может быть, это несколько осложнит восприятие текста читателем, но зато даст реальное представление о современном положении в рассматриваемом разделе антропологии и,хотелось бы надеяться, будет способствовать желанию читателя самому принять участие в интересных исследованиях и спорах в области антропологии америндов. Поэтому автор не старался обязательно «привести к одному знаменателю» все разногласия, — имеющиеся и постоянно возникающие, — между отдельными научными школами и направлениями научной мысли, между различными методами анализа дающими иногда несовпадающие друг с другом результаты, между прежними и новыми взглядами. Именно в этих, на первых порах не сразу объяснимых разночтениях, часто кроется истина. Этап синтеза в описываемой области исследования еще впереди.
I. История антропологических исследований коренного населения Америки. Проблема формирования доевропейского населения Америки в значительной мере сводилась всегда к анализу миграционных волн из других частей света. Наиболее естественным и логичным при первом же взгляде на карту представляется предположение о связи америндов в древности с населением Азии. Неудивительно, что гипотезы такого рода высказывались еще в XVII-XVIII веках. Так, например, в книге Н.Витсена (конец XVII в.), подготовку и перевод которой лично курировал Петр I, изложена гипотеза переселения азиатов в Америку, причем в доказательство приведены факты из области антропологии, этнографии, лингвистики. В конце XVIII в. президент США и первый американский археолог Т. Джефферсон высказывал предположение относительно азиатского происхождения американских индейцев, основываясь главным образом на аргументах географического характера. Что касается антропологических критериев родства американских индейцев и азиатских популяций — далеко не все исследователи сразу пришли к однозначным выводам. Сходство аборигенов Нового Света с монголоидами не всем и необзязательно бросалось в глаза. Достаточно сказать, что создатель первой научной классификации человеческих рас Франсуа Бернье (1684) сближал америндов не с коренным населением Сибири, а с европеоидами. Авторы нескольких других ранних классификаций хоть и отмечали сходство индейцев с восточно-азиатскими народами, в то же время воздерживались от констатации прямого, близкого родства антропологических типов американских аборигенов и азиатских монголоидов, часто предпочитая выделять америндов в особую расу. Так поступали, например, в XVIII веке К. Линней, немецкий естествоиспытатель И. Блюменбах, в начале XIX в. — Ж. Ламарк, в начале ХХ века — итальянский антрополог В. Джуфрида-Руджери. Позже, в середине текущего века сходную позицию заняли американские исследователи К. Кун, С.Гарн и Дж. Бердсел (1950).
При этом таксономический ранг америндов приравнивался к большим расам. В конце прошлого и в течение нашего века оформляется и аргументируется другая точка зрения, согласно которой американские индейцы в таксономическом отношении должны быть включены в состав большой монголоидной расы. Сторонниками такой классификационной схемы выступили Т. Гексли (1870), У. Флауер (1885), И. Деникер (1902), А. Грдличка (1928), А.И. Ярхо и Г.Ф. Дебец (1934-1941), Н.Н.Чебоксаров (1951), назвавший монголоидную расу азиатско-американской. Борьба мнений относительно систематического положения америндов на протяжении двух с половиной столетий сама по себе показательна: в ней отразились сложность и своеобразие антропологического состава коренного населения Америки, наряду с несомненным наличием некоторых очевидных черт, сближающих америндов с азиатскими аборигенами монголоидного расового типа. В текущем веке господствовали в основном два противоположных направления научной мысли в связи с проблемой межрасовых и внутрирасовых таксономических отношений американского доевропейского антропологического типа. Наиболее последовательным и авторитетным защитником одного из этих направлений — идеи единства расового комплекса всего индейского населения — стал основатель и первый президент Ассоциации Физической Антропологии США, известный антрополог А. Грдличка, приведший на базе обширного фактического материала многочисленные аргументы в доказательство монорасовой (а также мономиграционной) антропологической основы американоидов и принадлежности последних к монголоидному расовому стволу. Противоположную точку зрения отстаивали последователи французского американиста Поля Риве, полагавшие, что американская раса сложилась в результате метисации представителей нескольких миграционных волн из разных регионов мира, притом относящихся к разным расовым типам — монголоидному, полинезийскому, меланезийскому, австралийскому. Это направление приобрело особую популярность в странах Латинской Америки, что объясняется как смешанным расовым составом данного региона, так и активностью сторонников П. Риве, опубликовавших большое число трудов, написанных в яркой и общедоступной манере. Критикуя монорасовую концепцию, они называли ее «упрощенной», что, как мы увидим далее, в известной мере справедливо, хотя порой ими игнорировался ценный фактический и теоретический багаж аргументации А. Грдлички. Противостояние двух описанных направлений характерно для периода поисков оценки таксономического положения той или иной общности и корней ее происхождения: исследователям в таких случаях редко удавалось найти адекватный баланс между единством и многообразием, так что «маятник» неоднократно совершал колебания в обе стороны, доходя до крайних точек амплитуды. Однако, в конце концов, в соответствии с законами диалектики, подобные ситуации обычно выливались в некий синтез, что отчасти имело место и в описываемом случае, хотя, как и ранее, говорить, что проблема расового состава коренного населения Америки решена окончательно, было бы явно преждевременно. В предлагаемой главе рассматривается вопрос о расовой дифференциации и таксономическом статусе аборигенного населения Америки с учетом новых фактов, полученных наукой в течение ряда десятилетий конца нашего века на базе как традиционных, так и новых методов и подходов.
Материал удобнее будет изложить по основным разделам современной физической антропологии в следующем порядке: 1. морфологическая характеристика живых индивидуумов, 2. краниология, 3. одонтология, 4. дерматоглифика, 5. генетические маркеры. В каждом разделе накоплен материал, позволяющий охарактеризовать единство, своеобразие и вариации описываемого внутривидового таксона, а также делать предположения о его происхождении. Выводы по различным разделам далеко не всегда совпадают, что объясняется как природой используемых признаков, так и рядом причин исторического характера. Об этом будет сказано при рассмотрении отдельных маркирующих систем.
II. Антропометрия и антропоскопия аборигенного населения Нового Света. Грдличка, обосновывая гипотезу «американского гомотипа», то есть, единого антропологического типа индейцев, перечислил ряд признаков антропометрии и антропоскопии головы и лица, считая этот набор критериев систематики характерным для всего аборигенного индейского населения Америки: густые, прямые, черные волосы, очень слабый рост волос на лице и теле, желто-коричневый цвет кожи, темнокарие глаза, выдающиеся скулы, средний (по масштабу больших рас) прогнатизм, довольно сильно выступающий нос (у мужчин — часто «орлиный»), наружный угол глаза немного выше внутреннего, широкий рот, довольно толстые губы (толще, чем у европейцев). Были приведены также некоторые признаки, связанные с формой грудной клетки, мускулатурой конечностей, размерами и формой зубов (Hrdlicka, 1923). Многие из этих признаков, в частности форма и цвет волос, цвет кожи, слабое развитие волосяного покрова, выдающиеся скулы, дали основание А. Грдличке и многим последующим антропологам отнести индейцев Америки к монголоидной большой расе. Говоря об аборигенном населении Америки, следует добавить также характеристику другой ветви доевропейского населения — эскимосов и алеутов. От индейцев они отличаются более скуластым лицом, более высокой частотой эпикантуса, менее выступающим носом. По этим признакам они занимают промежуточное положение между индейцами и азиатскими монголоидами (Дебец 1959). Итак, в пользу идеи единства антропологического облика америндов свидетельствует определенное число таксономически важных признаков лица и головы, дифференцирующих «большие» расовые стволы и наводящих на мысль о принадлежности индейцев к кругу монголоидных расовых типов.
Однако, даже среди описываемой группы систематических критериев имеются серьезные исключения из преобладающей тенденции. Обращает на себя внимание очень слабое развитие эпикантуса у индейцев (менее 10%), что резко противопоставляет их сибирским и дальневосточным монголоидам. Далее, америндов отличает высокое переносье, сильно выступающий нос, слабая по монголоидному масштабу уплощенность лица. Наконец, еще один важный таксономический признак, не укладывающийся в антропологический комплекс североазиатских монголоидов: высота лица (а в некоторых случаях и ширина) во многих индейских популяциях значительно меньше, чем в североазиатских аборигенных группах. А. Грдличка, кстати, исключил этот признак из списка критериев единства «американского гомотипа», как крайне вариабельный и не приводил его в системе доказательств сходства с монголоидной расой. Сторонники «американского гомотипа», правда, возражают, что перечисленные «уклоняющиеся» признаки образуют единый морфологический комплекс и связаны между собой корреляцией (выступающий носпрофилировка, — высокое переносье-эпикантус), что снижает таксономическую значимость каждого из них в отдельности и, с позиций строгой систематики, уменьшает реальный «вес» расхождения между американской расой и сибирскими монголоидами по физиономическому набору критериев, хотя эти различия бросаются в глаза и наводят на мысль о присутствии инорасовых компонентов. И все же нельзя игнорировать столь важный лицевой комплекс как при межрасовых, так и при внутрирасовых сопоставлениях. Нужно сразу сказать, что дальнейшие антропометрические и антропоскопические исследования живого аборигенного населения не способствовали закреплению представления о единстве типа американских индейцев. Начатые еще в прошлом веке широкомасштабные сравнительные исследования популяций Северной, Центральной и Южной Америки привели антропологов к необходимости выделения большого числа разнообразных морфологических вариантов. Работавший в конце прошлого-начале текущего века антрополог и этнограф И. Деникер, выделил в своей классификации североамериканскую, среднеамериканскую и южноамериканскую расы, первая из которых отличается высоким ростом, мезокефалией, «орлиным» носом, вторая — малым ростом, брахикефалией, прямым или «орлиным» носом, третья — малым ростом, прямой или вогнутой спинкой носа, варьирующим головным указателем. По И. Деникеру особняком стоит патагонская раса, отличающаяся прямым носом, высоким ростом, брахикефалией. Автор описанной схемы счел ее недостаточно детальной и не отражающей реальное разнообразие антропологических типов, подразделив далее североамериканскую расу на атлантическую (особенно высокий рост) и тихоокеанскую (меньший рост, более развитый третичный волосяной покров, тенденция к брахикефалии), а южноамериканскую — на палеоамериканскую (долихокефалия, волнистые волосы) и «собственно южноамериканскую» (прямые волосы). Следует заметить, что выделение палеоамериканского варианта, представлявшееся сначала достаточно умозрительным, условным, оказалось чрезвычайно плодотворным и подтвердилось рядом последующих работ, посвященных истории первоначального заселения Нового Света.
Однако реальность палеоамериканского типа ставилась под сомнение вследствие его дисперсности и неоднородности набора характеризующих его маркирующих особенностей. Так, у представителей некоторых групп охотников-собирателей Южной Америки отмечены волнистые (и далее узко-волнистые) волосы, в племенах гуато и сирионо Боливии зафиксированы случаи довольно значительного развития третичного волосяного покрова, у ботокудов исследователи констатировали выраженную долихокефалию (при большой высоте черепа). Важной «палеоамериканской» чертой является широкий нос с вогнутой спинкой. Подобного рода особенности наблюдались не только среди племен бассейна Амазонки, но также у аборигенов Огненной Земли, а за пределами Южной Америки — у калифорнийских индейцев, часть которых характеризовалась темным (даже по мировому масштабу) цветом кожи, широким носом, низким и нешироким лицом. Такие же черты встречались и в некоторых аборигенных группах юго-запада США — в штатах Аризона и Нью-Мексико (зуни, хопи), а также в Мексике (яки). Нетрудно видеть, что в палеоамериканском «наборе» черт проступает инорасовый, немонголоидный комплекс, напоминающий австралоидные и меланезийские расовые варианты. Правда, этот комплекс почти нигде не складывается в характерный тип австралийца или меланезийца: так например, в группах ботокудов, наряду с отмеченной выше выраженной долихокефалией, наблюдается обычная для индейцев прямая форма волос и слабый рост бороды. Те же признаки сопровождают австралоидные черты у калифорнийских индейцев. Дисперсность палеоамериканских особенностей и приуроченность их либо к глубинным районам Южной Америки, либо — к периферии, говорит об их большой древности и, как будто, подтверждает гипотезу поликомпонентности расового типа америндов, сложившегося, согласно этой гипотезе, в результате нескольких разнорасовых миграций. В дальнейшем изложении будет дан более подробный анализ данной гипотезы с оценкой ее правомерности в свете новых исследований. Политипический характер американоидной расы подтвердили в своих работах итальянские антропологи Дж.Серджи (Sergi 1911), Р. Биасутти (Biasutti 1912), а позже — немецкий исследователь Э.Эйкштедт (Eikstedt 1934) и известный аргентинский американист Х.Имбеллони (Imbelloni 1938, 1943). Несколько подробнее остановимся на результатах исследования Х. Имбеллони, который систематизировал и уточнил классификации, разработанные предшественниками. Аргентинский ученый выделил среди аборигенного населения Америки 11 территориальных морфологических вариантов, описав их нижеследующим образом.
1. Субарктиды (эскимосы по Эйкштедту) — эскимосы Аляски и Гренландии: рост мужчин 164-158 см., убывает с востока на запад, короткие конечности, желтоватая кожа, часто встречающийся эпикантус, мезодолихокефалия (головной указатель — 75-76), сильно выступающие скулы, средняя степень выступания носа, волосы черные, тугие, прямые. 2. Колумбиды (по Эйкштедту — пацифиды) — группы северо-запада и севера тихоокеанского побережья, часть населения Аляски. Рост высокий и средний (мужчины — 161-170, женщины — 152-160), выраженная брахикефалия (головной указатель — 84-90), довольно светлая кожа, короткие ноги, слабое развитие третичного волосяного покрова.
3. Планиды (по Эйкштедту — сильвиды). Занимают зону Северной Америки от Аляски до Атлантического океана,ограниченную с севера тундровой зоной, а с юго-запада и запада — Скалистыми горами. Распространены в области бассейна реки Миссури. Высокий рост (мужчины — 166-176), женщины — 158), мезокефалия (головной указатель — 79,3-81,5), выступающие скулы, сильно выступающий «орлиный» нос, волосы и глаза — черные, цвет кожи — светло-бронзовый. 4. Сонориды (по Эйкштедту -— маргиды). Занимают часть побережья Тихого океана, штаты Орегон и Калифорния, а также часть территории Мексики (штат Сонора). Рост скорее высокий (мужчины — 166-170, женщины — 152) мезокефалия (головной указатель 78,580,0), малые размеры головы, узкий, наклонный лоб, довольно темный (по сравнению с предыдущими типами) цвет кожи с красноватыми оттенками. 5. Пуэбло-андиды (по Эйкштедту — андиды). Расселены вдоль рек Рио Гранде, Колорадо, в штатах Аризона и Нью-Мексико. Известны как индейцы пуэбло. На юге аналогичный тип локализуется в Андийской зоне Колумбии, Эквадора, Перу, Боливии, в северных районах Чили и Аргентины. Малый рост (мужчины — 159-162); мезобрахикефалия) головной указатель — 81,5-89,0), малые размеры головы, низкое лицо, нос широкий в крыльях, достаточно сильно выступающий, большой скуловой диаметр, варьирующий цвет кожи, преобладает интенсивная пигментация, волосы черные, жесткие, прямые, слабо развит третичный волосяной покров, часто — искусственная деформация головы. 6. Истмиды (по Эйкштедту — централиды). Распространены от южной Мексики до Колумбии. Низкий рост (мужчины — 150-158, женщины — 143). Брахикефалия (головной указатель — 86-89,5). Лицо широкое и низкое, нос широкий в крыльях, платириния. Волосы и глаза черные. Волосы прямые, жесткие. Характерными представителями являются индейцы майя. 7. Амазониды (бразилиды по Эйкштедту). Занимают обширную зону Южной Америки от Анд до Атлантического океана, включая бассейны Амазонки и Ориноко, на юге — до реки Ла Плата. Рост средний (мужчины — 155-158 на севере бассейна Амазонки, 161-166 — на юге). Сильно варьирующий головной указатель (79-84), короткие ноги, длинные руки. Кожа различных оттенков на желтоватом фоне. 8. Пампиды (по Эйкштедту — патагониды). Район Матто-Гроссо, центральная равнина Аргентины, степи юга до Огненной Земли. Рост высокий и очень высокий) в области Чако рост мужчин 160-170, в Патагонии — 173-181). Брахикефалия у техуельче (указатель 80,0), долихокефалия у она (указатель 78-79). Сильно выступающие скулы, крупные размеры лица, лепториния (относительно узкий и высокий нос), довольно темная пигментация кожи с бронзовым отливом. Волосы прямые, жесткие, черные. 9. Лагиды (по Эйкштедту — лагиды). Восточное плоскогорье Бразилии, несколько изолятов в других регионах, в частности — на крайнем юге Калифорнии. В прошлом этот тип был распространен гораздо шире — на территориях Мексики и Чили. Низкий рост (мужчины — 150-157), резко выраженная долихокефалия (головной указатель — 66-73), высокий свод черепа, лицо широкое и низкое, платириния (относительно широкий и низкий нос), темная пигментация волос и глаз, форма волос варьирует, как и цвет кожи.
10. Фуэгиды (по Эйкштедту — лагиды). Основной ареал — Огненная Земля, но отдельные очаги распространения этого типа отмечаются также на побережье Чили, среди некоторых племен Колумбии, в северной Калифорнии, среди ботокудов атлантического побережья. В прошлом этот морфологический вариант был распространен среди многих ныне исчезнувших южноамериканских групп. Рост низкий (мужчины — 157, женщины — 147), долихокефалия (головной указатель — 73-77), узкий лоб, лепториния, сильно развитое надбровье, слабое развитие мышц ног. 11. Апаласиды (этот тип добавлен Х. Имбеллони в работе 1941 г.). Ареал обитания — зоны, прилегающие к атлантическому побережью Северной Америки. Характерные представители — гуроны (ирокезы), алгонкины. Среди соседних антропологических вариантов выделяются главным образом долихокефалией. По остальным характеристикам сходны с планидами. Классификация Х. Имбеллони (а точнее — Серджи-Биасутти-Эйкштедта-Имбеллони) неоднократно подвергалась критике. В частности, М.Т. Ньюмен (Newman 1951) подверг сомнению концепцию Имбеллони, считая ее «слишком миграционистской» в силу того, что в выделенных типах аргентинский автор видел отражение исходной политипии, многокомпонентности расового состава, признавая возможность сохранения исходных аналогичных вариантов в разных экологических зонах в течение долгого времени. Сам М.Т. Ньюмен придерживался прямо противоположной, крайне «экологистской» позиции, полагая, что все разнообразие американских антропологических вариантов объясняется только влиянием локальных средовых условий. Позже эту точку зрения разделил перуанский американист М. Валье (Valle 1964). К сходным выводам относительно решающего значения гетерогенной среды в формировании расовой политипии Америки, сложившейся к моменту прихода европейцев пришли также В.П. Алексеев (1974) и С. Молнар (Molnar 1992). Автор данной статьи склонен учитывать при анализе расогенетических процессов в Америке как средовые факторы, так и роль исходного генетического разнообразия, модифицированного и усиленного генным дрейфом в группах, оказавшихся в изоляции. Учитывая справедливые критические замечания по адресу авторов приведенной выше классификации и оставляя пока в стороне вопрос о генезисе различных расовых компонентов, я все же счел нужным привести схему Х. Имбеллони почти полностью, так как во-первых, она дает достаточно объективное представление о разнообразии вариантов американоидной расы, во-вторых, — в ней сохранилось несколько больше информации о расовом составе и расселении групп аборигенов Америки к моменту прихода европейцев, чем в любой схеме, которую исследователи попытались бы составить на базе данных нашего времени, когда процессы метисации, миграций и исчезновения индейских популя- ций еще более исказили исходную ситуацию, чем это было десятилетия назад. Диапазон локальных различий морфологических характеристик аборигенного населения Америки даже на основе приблизительных классификаций представляется весьма впечатляющим и вряд ли может оставить место для вывода о полном единстве типа американоидной расы к моменту прихода европейцев.
Если можно считать правомерной гипотезу единства происхождения индейцев Америки, то говорить об однородности ее населения ко времени европейской колонизации вряд ли допустимо.Взять хотя бы длину тела, которая в индейских группах в одних регионах достигает в среднем 181 см, а в других может равняться 150 см и даже менее. Одно время в специальной литературе даже поднимался вопрос о существовании в Южной Америке племен пигмеев на основании того факта, что в некоторых племенах (юпа, тикуна, конибо, аруаки, маку, гуахарибо) действительно встречаются индивидуумы чрезвычайно малого роста: мужчины — менее 150 см, женщины — менее 140 см. Однако, известный мексиканский антрополог Х. Комас, исследовавший этот вопрос, доказал, что крайне низкорослые индивидуумы в перечисленных племенах не образуют популяции с каким-либо характерным расовым типом, а встречаются в различных группах, не отличаясь от типичного для последних морфологического стандарта (Comas 1960; Зубов 1962). Классификация Х. Имбеллони ярко иллюстрирует разнообразие по другим антропологическим показателям. При этом разнообразие выражается не только в широком диапазоне вариабельности «американоидных» черт, укладывающихся в монголоидный комплекс, но также в наличии некоторых немонголоидных особенностей, подмеченных, в частности, И. Деникером и составивших основу выделенного им палеоамериканского типа. Они наблюдаются (либо наблюдались) в разных регионах Америки, концентрируясь преимущественно в группах, относимых Х. Имбеллони к амазонидам, лагидам, фуэгидам, то есть. к вариантам, которые могут быть вместе названы одним обобщающим термином «лагидоиды». В дальнейшем мы неоднократно будем возвращаться к этой проблеме при рассмотрении других систем маркирующих признаков. В настоящее время антропологи, особенно в зарубежных странах, все реже прибегают к измерениям и описаниям живых индивидуумов по расоведческим программам, так что информация по вышеизложенному разделу существенно не обогащается. Зато наблюдается значительный приток новых данных по краниологии, одонтологии, дерматоглифике, генетическим маркерам.
III. Краниология. Краниологические материалы имеют для антропологии Америки особое значение, так как позволяют непосредственно анализировать расогенетические процессы на территории Нового Света в разные эпохи доевропейского периода, когда генетическая структура сложившихся расовых групп не была нарушена, давая надежду «докопаться» и до самых глубоких корней миграций людей в Новый Свет до Колумба. В связи с этим, разумеется, наибольший интерес представляют краниологические материалы плейстоценового времени, то есть древнее 10-12 тыс. лет. На территории Америки таких находок очень мало, притом их датировки постоянно пересматриваются и оспариваются. Хорошим примером этой ситуации является история с черепом из Отовало (Эквадор).
Плейстоценовая датировка этой находки подверглась резкой критике (Brothwell Burleigh 1977) и, в конечном счете, даже сводилась по результатам коллагенового анализа — к 2-3 тысячелетиям до нашего времени. Однако, проверка несколькими разными методами все же дала свидетельство значительной древности объекта — до 28 тысяч лет (Davies 1978). Согласно компромиссному мнению, находка в любом случае должна быть датирована концом плейстоцена (Rodriguez 1987). Заслуживают внимания морфологические особенности черепа из Отовало в связи с его предполагаемой значительной древностью: развитый надбровный валик, наклонный лоб, резкая долихокрания, крупные зубы. Автор находки Д.М. Дэйвис счел эти показатели достаточными, чтобы констатировать неандерталоидный облик находки, однако нельзя упускать из вида, что по метрическим показателям череп не выходит за пределы вариаций современных человеческих рас. Д.М. Дэйвис дал описание еще одной интересной находки — двух челюстей, обозначенных в каталогах как «Боливия-1» и «Боливия-2», датируемых концом плейстоцена и по морфологическим показателям также обнаруживающих черты архаизма. Вообще, древнейшие черепа, найденные на территории Нового Света, неоднократно оценивались антропологами как архаичные в отношении ряда морфологических особенностей. Имело место даже сообщение о находке в Бразилии черепа с чертами Homo erectus (Bryan 1978) однако его датировка сомнительна, а сам череп в настоящее время утерян. Широко известная находка «Леди из Миннесоты» (череп девушки, датируемый верхним плейстоценом или ранним голоценом — 15-10 тыс. лет) была оценена археологом Дж. Дженксом, как «слишком примитивная», чтобы быть отнесенной к современному виду» (Rodriguez 1987). Другие специалисты не согласны с этим и отмечают лишь негроидный облик данного черепа, отличающегося резко выраженным альвеолярным прогнатизмом. Черты архаизма были констатированы на черепе из Мидленда (Техас), датируемом одними методами (радиокарбон) самым концом плейстоцена, а другими (уран) — более ранним временем (20 тысяч лет). Вероятно, сложившееся у ряда исследователей впечатление ярко выраженного архаизма древнеамериканских черепов в основном базируется на трех признаках: крайней долихокрании, иногда в сочетании с «килевидной» формой черепа, альвеолярном прогнатизме и сильном развитии надбровья. Иногда упоминают также крупные размеры зубов и большую толщину костей черепа. Этот комплекс наиболее полно выражен в известной серии черепов из пещер ЛагоаСанта (Бразилия) и в морфологии очень сходного с ними черепа из Пунин (Эквадор): крупные размеры черепной коробки, гипсидолихокрания (высокий, длинный и узкий череп), низкое, прогнатное лицо, наклонный лоб, сильно развитые надбровные дуги, «крышеобразный» свод, небольшая ширина лица, крупные зубы. Этот тип широко распространен в древнейших погребениях Южной Америки и Калифорнии. В той или иной мере его можно констатировать на материалах плейстоценовых калифорнийских стоянок Трэнквилити и Дель Мар (Ля Джолла), которые по результатам некоторых методов датировки относятся к очень древним эпохам (20-30 и более тысяч лет), а также на черепе из Юха, древность которого оценивается в 21500 лет (Rogers 1977).
Ранние датировки калифорнийских находок были подвергнуты сомнению и пересмотрены, как, например, было с материалами со стоянки Ля Джолла, однако за некоторыми из них сохранилась репутация очень древних. В частности, черепа из Лагуна Бич и Лос Анджелес, согласно данным радиоуглеродного и коллагенового анализа, относят определенно к плейстоценовому времени: абсолютная датировка — 17150 и 23600 лет соответственно (Plhak 1980). В настоящее время уже известно достаточно много палеоантропологических находок с территорий Северной, Центральной и Южной Америк, однако древность этих материалов обычно колеблется между самым концом плейстоцена и началом голоцена: скелеты с острова Санта Роса (Калифорния, 7-8 тысяч лет), скелет из Тепешпан (Мексика, 10 тысяч лет или менее), материалы со стоянок Серро Сота и Пали Айк (14 и 11 тысяч лет). Как и в описанных случаях, большинство более или менее древних находок обнаруживает те или иные черты палеоамериканского комплекса, иногда расцениваемые просто как архаичные. Что касается упомянутых черт архаизма, то по мнению авторитетных американских ученых, в том числе Т.Д. Стьюарта, все рассмотренные выше находки все же совершенно определенно принадлежат людям современного вида. Т.Д. Стьюарт считает при этом, что они не выходят за пределы вариаций американоидного типа (Stewart 1981). Здесь следует, однако, обратить внимание на одну существенную деталь в приведенном выше заключении Т.Д. Стьюарта: говоря о древнейших калифорнийских черепах, из Лагуна Бич и Лос Анджелес, этот исследователь уточняет, что они сходны с локальным индейским типом. Напомним, что на юге Калифорнии Х. Имбеллони отмечает присутствие антропологического типа лагид, а в прошлом — фуэгид, которых тоже можно отнести к лагидоидам. Последние действительно обладают чертами, сходными с описанным выше древнеамериканским комплексом, сохранившимся кое-где в Америке вплоть до текущего столетия. Кстати, в этой связи нельзя не упомянуть одну из работ известного исследователя Огненной Земли М. Гусинде (Gusinde 1975), описавшего практически современный череп огнеземельца — алакалуфа, отметив при этом крайне резко выраженные черты лагидоидного типа, которые в данной работе расцениваются как архаичные. Это заставляет обратиться к вопросу о преемственности древних и современных расовых типов Америки и об антропологической характеристике палеоамериканского комплекса, связанного с обликом некоторых поздних антропологических вариантов Нового Света. Прежде всего заметим, что так называемый «архаизм», принимавшийся даже за неандерталоидность, резко отличается от истинных особенностей ископаемых гоминид неандерталоидного либо питекантропоидного типа прежде всего по параметрам лицевого отдела черепа: у лагид лицо низкое, неширокое, прогнатизм преимущественно альвеолярный, ширина носа (грушевидного отверстия черепа) — от малой до умеренной. Неандертальского человека отличает очень большая высота лица, большая ширина грушевидного отверстия черепа, общий лицевой прогнатизм, резкий перегиб в затылочной области. Древнеамериканский тип характеризуется сочетанием гипси-долихокрании с низким и нешироким лицом. Из современных расовых групп этим сочетанием обладают австралийцы-аборигены и меланезийцы.
Развитые надбровные дуги и альвеолярный прогнатизм еще более усиливают сходство древних антропологических вариантов Америки с австрало-меланезийским кругом форм. Эти параллели были давно отмечены исследователями. Еще в конце прошлого века на них обратил внимание французский антрополог А. Катрфаж. Позже эти факты были признаны многими исследователями (Дебец 1959; Rivet 1978). Поль Риве сделал на базе изложенных выше данных вывод о поликомпонентном составе американского аборигенного населения, полагая при этом, что входящие в него расовые компоненты принесены отдельными гетерохронными миграционными волнами, пришедшими в Америку разными путями. Признавая значительную степень сходства древнеамериканских лагидоидных типов с австрало-меланезийскими, нельзя, однако, не заметить одной очень важной детали: в описаниях древних американских черепов уделяется мало внимания такому ценному таксономическому признаку, как ширина носа. Напомним, что ширину грушевидного отверстия на черепах древних аборигенных групп Нового Света можно оценить как малую либо среднюю. Большие величины носового указателя получаются лишь за счет малой высоты носа, в то время как по абсолютной ширине грушевидного отверстия черепа палеоамериканский тип следовало бы считать скорее узконосым, причем эта черта является для него одной из самых характерных. Уже поэтому нельзя отождествлять палеоамериканский комплекс с широконосым австрало-меланезийским, принесенным особой, экваториальной волной. Он весьма своеобразен. На эти факты я обратил внимание в работе 1968 года, в которой был произведен анализ географического распределения абсолютной ширины грушевидного отверстия черепа в Америке (Зубов 1968), причем выявилось, что узкое носовое отверстие (23-24 мм.) обычно констатируется в периферийных или внутренних труднодоступных районах (Огненная Земля, бассейн Амазонки, южная Калифорния), то есть — в местах обитания (в прошлом или настоящем) племен типа лагид, амазонид, фуэгид, обладающих теми или иными чертами палеоамериканского типа по И. Деникеру. Интересно, что по абсолютной ширине грушевидного отверстия в круг лагидоидных форм попали также американские эскимосы, которые, кстати, отличаются также выраженной долихокранией, и развитым надбровьем. Эти факты в моей вышеупомянутой работе были положены в основу гипотезы, согласно которой в эскимосских популяциях, занимающих периферийные регионы Нового Света, имеются элементы палеоамериканского комплекса, в какой-то мере связывающие поздние волны мигрантов с древнейшим местным субстратом. Самым серьезным возражением против этой постановки вопроса была ссылка на большую высоту лица у эскимосов по сравнению с палеоамериканоидами. Однако, в ответ я напомнил, что в ископаемой серии эскимосских черепов с острова Св.Лаврентия высота лица оказалась в среднем равной 73,5 мм., то есть в точности соответствующей этому размеру у лагид и фуэгид. С этой поправкой на эпоху американские эскимосы по основным краниологическим параметрам оказались поразительно, почти до идентичности, сходными с фуэгидами — огнеземельцами. Учитывая эти данные, можно говорить о панамериканском масштабе распространения древнейших лагидоидных элементов, игравших роль субстрата по отношению к новым миграциям, о числе и характере которых пойдет речь ниже.
Колумбийский антрополог Х.В. Родригес, применяя термин И. Деникера к древним черепным сериям докерамического и керамического периодов, пришел к выводу, что палеоамериканский комплекс черт не укладывается в рамки какой-либо одной большой расы, будучи в известной мере промежуточным между большими расами мира: от экваториальных форм он отличается узким и довольно сильно выступающим носом и меньшим прогнатизмом, от азиатских монголоидов, особенно от сибирских, — меньшей уплощенностью лицевого скелета, меньшими размерами лица (Rodriguez 1987). Таким образом, краниология показывает, что морфологический облик америндов с древнейших времен выделялся своеобразием, достаточным для возведения американоидного расового типа в ранг крупнейших подразделений человечества на таксономическом уровне больших рас. Это, кстати, соответствовало бы важнейшим критериям систематики: ареальному, морфологическому и показателю внутренней дифференциации таксона. Здесь, правда, сразу же нужно заметить, что ранговые различия между «большими» и «малыми» расами все же условны. Таксономический ранг «малой» расы является в значительной мере искусственным и, строго говоря, противоречит нормам систематики. Поэтому, рассуждая о внутривидовом разнообразии человечества, я предпочел бы употреблять термины «антропологический тип» и «группа антропологических типов» (Зубов 1996). Однако, определение места американоидов в рамках классической расовой систематики имеет глубокий расогенетический смысл и перечеркивать реальное значение этой таксономической процедуры было бы неверно и нецелесообразно. Х.В. Родригес, выводя тип «среднего палеоамериканца», использовал не только типичные лагидоидные формы, но и все более или менее древние краниологические материалы, в результате чего итоговый усредненный тип сдвинулся к промежуточным значениям признаков (средние размеры лица, носа, умеренный прогнатизм, назомалярный угол — 136-142°, зиго-максиллярный — 126,5-128,6°, рост — 157,1-165,6 см. у мужчин, 154,0-155,4 см. у женщин). «Чистый» лагидоидный комплекс показал бы большее сближение с австраломеланезийскими вариантами и несколько иные средние показатели, в частности — по ширине носа. Но все же и этот «чистый» тип древних америндов не мог бы быть отнесен однозначно к одной из больших рас мира. Вопрос о расовых компонентах, вошедших в состав американских аборигенов, дискутируется уже много десятилетий, постепенно претерпевая изменения в принципах и подходах дискутирующих сторон, В 1930 году американский антрополог Э.А. Хутон (Hooton 1930) на основании детального краниологического анализа группы Пекос Пуэбло (Нью-Мексико), выделил в ее составе три возможных морфологических компонента: 1. псевдо-австралоидный (близкий к айнскому), 2. псевдо-негроидный, 3. тип «корзинщиков» (близкий к европеоидному средиземноморскому). На этом субстрате, по Э.А. Хутону, сложилась еще в Старом Свете палеоамериканская миграционная волна. Впоследствии в Америку проникла новая волна мигрантов — брахикефалов монголоидного типа.
Позже Э.А. Хутон несколько видоизменил эту схему, сведя ее к двум компонентам: монголоидному и восточно-негроидному (то есть австрало-меланезийскому). В 1951 году американист-антрополог Дж.Б. Бердсел (Birdsell, 1951) предположил участие в формировании индейцев Америки компонента «архаичных европеоидов» (по Дж.Б. Бердселу — «амурский тип», близкий к айнам). Близкую точку зрения высказал Г.Ф. Дебец (Дебец 1959): два компонента — монголоидный и австралоидный, близкий к айнскому. В доказательство присутствия в морфотипе индейцев «амурского» компонента Дж.Б. Бердсел привел характеристику верхнепалеолитического черепа из верхнего грота Чжоукоудянь (Китай), черты которого, согласно автору, трансформировались в «амурский» тип и передались ряду палеоамериканских вариантов (Пунин в Эквадоре, южнокалифорнийские черепа). Здесь следует, однако, вспомнить, что реальный айнский компонент принес бы усиление уплощенности лица и учащение эпикантуса. Еще один вариант классификации антропологических типов америндов предложил В.П. Алексеев, выделивший в составе коренного населения Америки две основные расы: северо-американскую и центрально-южноамериканскую, в пределах которых констатирована дальнейшая дифференциация на группы популяций, сформировавшиеся вокруг нескольких очагов расообразования (атлантическая, тихоокеанская, калифорнийская, центрально-американская, амазонская, андская, патагонская, огнеземельская). Данная систематика в большей или меньшей степени сходна со схемой Имбеллони-Эйкштедта, в чем можно видеть еще одно подтверждение объективности предложенных этими исследователями 5 классификаций (Алексеев 1974). Анализируя расовый состав аборигенных популяций Америки, В.П. Алексеев выдвинул гипотезу европеоидной примеси у американских индейцев, причем в отличие от прежних аналогичных предположений, этот исследователь допускает возможность проникновения европеоидных генов не с востока, через Гренландию, а через Берингов пролив, в составе смешанных популяций, например — создателей неолитических культур Центральной Азии V-IV тысячелетий до н.э. Х.В. Родригес высказывает сомнение по этому поводу, напоминая, что европеоидный компонент в Центральной Азии, насколько стало известно в настоящее время, имеет древность не более 7-6 тысячелетий и может быть связан лишь с самыми поздними миграциями в Америку, в то время как миграции протоамериндов значительно древнее. Отметим, что все перечисленные авторы, принимая как факт наличие разных компонентов в расовом составе америндов, считают, в отличие от школы Поля Риве, что все компоненты американоидного типа могли проникнуть в Новый Свет только одним путем — через Берингов пролив и что смешение, и вообще процесс становления протоамериканоидного расового типа, имели место в Старом Свете. Однако, наряду с преобладающим мнением о проникновении мигрантов-носителей всех расовых компонентов через Берингов пролив, существуют и альтернативные точки зрения, допускающие возможность других путей миграций.
Этнографы и антропологи французской школы Поля Риве — Р. Верно и А. Рошеро, а позже - известный норвежский исследователь Тур Хейердал много сделали для обоснования гипотезы океанийско-американских связей и влияния последних на культуру и физический тип американских индейцев. Известна гипотеза португальского ученого А. Мендес-Корреа о проникновении австрало-тасманийского компонента в Америку по побережью Антарктиды (Mendes Correa 1928). Многим ученым-американистам Тихий океан до середины нашего века представлялся непреодолимой преградой для древнего человека между островным миром Полинезии и Меланезии с одной стороны и Южной Америкой — с другой. Именно поэтому норвежский путешественник Т. Хейердал решился в 1947 году на рискованный эксперимент — плавание через Тихий океан на плоту — чтобы убедить ученый мир в принципиальной возможности преодоления столь обширных водных просторов при уровне развития мореходства, каким обладали далекие предки современных аборигенов Америки и Океании. В последнее время появились новые данные, позволяющие пересмотреть категорическую позицию отрицания вероятности таких миграций. Известный американский археолог, куратор археологического музея Университета Аляски Дж. Диксон в вышедшей в 1993 году книге «Исследование происхождения первых американцев» (Dixon 1993) допускает, хотя и с большими оговорками, возможность спорадических посещений берегов Южной Америки отдельными небольшими группами выходцев с островов Полинезии и Меланезии, причем в очень давние времена. Дж. Диксон — обычно убежденный сторонник «берингоморской» теории заселения Нового Света — приходит к этому выводу, ссылаясь на новые находки археологов при раскопках в западной Океании, в частности — на Соломоновых островах, где самые ранние стоянки первых островитян имеют древность до 33 тысяч лет. Следовательно, искусство мореплавания у океанийских народов возникло очень давно, и гипотеза пересечения Тихого океана верхнепалеолитическим человеком десятки тысяч лет назад уже не представляется абсурдной, а значит не исключено, что каменные орудия, найденные археологами в нижних слоях стоянок Монте Верде (Чили) и Педра Фурада (Бразилия), имеющих возраст свыше 30 тысяч лет, связаны не с древнеиндейскими культурами, а с австронезийскими. Известный мексиканский антрополог Хуан Комас выдвинул гипотезу трансатлантического пути переселения европейских групп в Америку в доисторические времена, основываясь на убеждении, что пересечение Атлантического океана было осуществимо даже при наличии самых примитивных средств навигации. Автор этого предположения не исключает вероятности миграции европеоидов в Новый Свет этим путем еще в Мадленскую эпоху, то есть 10-15 тыс. лет назад причем допускается, что это событие могло хотя бы в небольшой мере повлиять на физический тип населения Нового Света (Comas 1973). Еще в 1937 г. Я.Я. Рогинский выдвинул и сформулировал гипотезу заселения Америки популяциями-носителями древнего азиатского несформировавшегося — по параметрам таксономии современных рас — комплекса, чертами которого, по сравнению с современными монголоидами, были меньшая уплощенность лица, более выступающий нос, высокое переносье.
Я.Я. Рогинский приводил в качестве примера такого несформировавшегося, или «недифференцированного» морфотипа уже упоминавшийся выше череп № 101 из верхнего грота Чжоукоудянь. Исходя из морфологических особенностей этого черепа, можно было бы также добавить такие признаки, как резко выраженная гипси-долихокрания и сильно развитые надбровные дуги, то есть те черты, которые сразу напоминают нам лагидоидный палеоамериканский комплекс. Протоморфный и недифференцированный характер верхнепалеолитических расовых типов Восточной Азии отразился также на двух женских черепах из упомянутого выше верхнего грота (№№ 102 и 103), один из которых был отнесен к меланезийскому, другой — к эскимоидному типу. Конечно, мы не можем идти путями индивидуально-типологических оценок, но когда исследователь имеет дело с единичными находками, их краниометрическая и краниоскопическая характеристика волей-неволей побуждает его констатировать сближение объекта с тем или иным известным расовым комплексом, что в определенных рамках теории вероятности дает более или менее объективную информацию, особенно если сочетание взятых признаков имеет ярко выраженный, повторяющийся облик. По Я.Я. Рогинскому, современный монголоидный расовый тип с уплощенным лицом и эпикантусом сложился сравнительно поздно, причем в Восточной Азии его предшественниками были носители «нейтральных» вариантов. Такой же точки зрения придерживался американский антрополог У. Хауэлз (Howells 1940), полагавший, что заселение Америки имело место в эпоху господства в Восточной Азии «мало специализированных типов», дальнейшая специализация которых продолжалась в Старом Свете и привела к становлению современного монголоидного комплекса. Эта гипотеза подтверждается отсутствием на территориях Восточной Азии и Америки сложившихся монголоидных форм в верхнем плейстоцене. Достаточно снова вспомнить черепа из верхнего грота Чжоукоудянь, а также палеоамериканские варианты. Исследователи, занимавшиеся палеоантропологией Америки, могли констатировать принадлежность древнейших черепов лишь к «протоиндейским монголоидам» («Миннесота-Леди» по Дж. Дженксу), либо к «протомонголоидам» («Трэнквилити» по Дж. Энджелу), а чаще вообще ссылались на слабую выраженность монголоидных черт, как например, С. Роджерс при описании черепа из Юха, не говоря уже о многочисленных примерах выявления инорасовых комплексов, как в случае с серией из Лагоа-Санта. Неспециализированный в расово-таксономическом отношении характер древнего населения Восточной и Юго-Восточной Азии проявляется также в сохранении в ряде племен морфотипов, не укладывающихся в рамки какой-либо одной большой расы и, в то же время, по ряду признаков сближающихся с америндами (седанги и баанары Индокитая по Я.Я. Рогинскому). Чем древнее азиатская форма, тем менее четко выражен у нее монголоидный краниологический комплекс и отчетливее просматриваются черты сходства с австрало-меланезийскими вариантами. Индонезийский антрополог Т. Джекоб (Jacob 1967) проследил последовательность микроэволюции популяций острова Бали, причем обнаружилась определенная тенденция к «монголизации» в направлении к современности и «австрализации» по мере увеличения древности находок.
Более широкое расселение в древности австралоидов, точнее — австрало-веддоидов, доказывается также сохранением черт этого типа в ряде этнорасовых групп Камбоджи, Вьетнама, Индии. В моих прежних работах (Зубов 1968а, 1979а-б, 1993) не раз высказывалась мысль, что Новый Свет заселялся последовательными волнами мигрантов, каждая из которых по физическому типу отражала стадию, этап, формирования монголоидного расового типа и дифференциации первичного «восточного» — монголоавстралоидного недифференцированного проторасового ствола. При этом первая, древнейшая волна, естественно, должна была соответствовать наиболее ранней стадии этого процесса, когда первичный общий «восточный» ствол еще не разделился на монголоидную и австралоидную ветви (Зубов 1968б, 1977), сохраняя черты обеих будущих рас. Именно этот древнейший протоморфный вариант был характерен для «первооткрывателей» Америки — палеоамериканоидов или лагидоидов. Таким образом, для объяснения поликомпонентности как палеоамериканского, так и в целом американоидного типа не обязательно прибегать к поискам генетических корней отдельных сочетаний признаков и объяснять их присутствие разными миграционными путями монголоидных и австрало-меланезийских элементов: и те и другие могли входить в древний протоморфный комплекс, который в целом проник в Америку через Берингов пролив. Продолжающийся поступательный процесс дивергенции монголоидной ветви «восточного» типа обусловил возрастающую «монголизацию» последовательных волн переселенцев, проникавших в Америку, так что более поздние волны приобретали более выраженный монголоидный облик, а более ранние содержали в себе много протоморфных черт австрало-меланезийского характера. Прогрессирующую «монголизацию» мигрантов в Америку отметил в своем обширном краниологическом исследовании Х.В. Родригес (Rodriguez 1987). Согласно вычислениям этого исследователя, удельный вес монголоидного компонента (в краниологическом комплексе, а не в геноме!) у палеоамериндов при первоначальном заселении Америки равнялся 62,6%, что примерно аналогично показателям монголоидности уральской расы; более поздняя волна мигрантов — предков племен языковой семьи на-дене имела уже более высокий «уровень принадлежности» к монголоидному комплексу (85,7%); наконец, эскимосы и алеуты могут в краниологическом отношении считаться «чистыми» монголоидами (удельный вес компонента — 100%). Конечно, эти цифры в сильной степени зависят от набора признаков и достаточно условны, но они все же хорошо иллюстрируют поступательный характер специализации монголоидной ветви «восточного» расового ствола в ходе заселения Нового Света. Х.В. Родригес замечает, что расовая вариабельность америндов, особенно центральных и южных, имеет в своей основе протоморфность палеоамериканского субстрата, где монголоидные и австралоидные элементы были слиты в едином корне. В ходе дифференциации в гетерогенных экологических условиях Американского континента в разных регионах, благодаря селективным процессам и генному дрейфу, возникали локальные тенденции к усилению тех или иных особенностей комплекса, создавая впечатление расового разнообразия, какое возникает обычно при сложных и многокомпонентных процессах метисации.
Х.В. Родригес детально изучил явления эпохальной изменчивости — секулярного тренда — в Америке, убедительно показав, что в ряде районов Нового Света, начиная с IIII тысячелетия до н.э., и в особенности, — после X-XI веков н.э., происходил быстрый процесс брахикефализации, так что без какого-либо притока инородных генов черепной указатель в ряде регионов быстро менялся, долихокранные формы сменялись мезокранными и далее — брахикранными. Автор объясняет этот феномен переходом к оседлости и новому типу хозяйства — земледелию, что вызывает «пищевую революцию», ослабление нагрузок на зубо-челюстной аппарат и соответствующую перестройку связанных с жевательной мускулатурой отделов черепа. С учетом всех перечисленных факторов расообразования в Америке и на базе проведенного исследования, Х.В. Родригес выделяет в аборигенном населении Америки к моменту прихода европейцев два основных крупных морфо-географических комплекса, аналогичные тем, которые описаны в упомянутой работе В.П. Алексеева (1974 г.). 1. североамериканский, 2. центро-южноамериканский, разграничительная линия между которыми проходит примерно между 30 и 35° северной широты. Североамериканский комплекс подразделяется на несколько вариантов: 1. циркумарктический (эскимосы и алеуты); 2. тихоокеанский, включающий языковую группу на-дене (атапаски, тлинкиты, хайда, апачи, пуэбло); 3. северо-атлантический, «алгонкинский» (сиу, черноногие, понка, арикара, гуроны, чейены); центро-южноамериканский комплекс также делится на варианты: 1. центральноамериканский (включая часть индейцев современных южных районов США); 2. циркумкарибский (индейцы современных территорий северной Колумбии, Венесуэлы, Гайаны, Суринама, Антильских островов); 3. андийские регионы Колумбии, Эквадора, Перу, Боливии, Чили; 4. южный вариант (аргентинская пампа, Огненная Земля, часть Чили, Боливии и Амазонского бассейна; 5. амазонский вариант, материал по которому очень скуден, так что можно лишь судить о значительной гетерогенности и притоке генов из циркумкарибского, андийского и южного регионов (Rodriguez 1983. Цитируется по работе того же автора 1987 г.) Дополнительный анализ показал, что центроюжноамериканский комплекс наиболее близок к палеоамериканскому типу, а также позволил констатировать наиболее отчетливое выделение эскимосско-алеутского комплекса и типа на-дене среди всего аборигенного населения Нового Света. Графический анализ межрасовых отношений на краниологическом материале показал в общем преимущественную близость америндов к монголоидам, хотя наблюдался и некоторый уклон в сторону других расовых типов, в частности — полинезийского.
Сходство всех индейцев в целом с монголоидами здесь, возможно, несколько преувеличено, т.к. в анализируемом материале преобладали серии, относящиеся к сравнительно поздним волнам миграций («монголизированным»). Если бы были взяты «чисто» палеоамериканские черепа результат мог бы быть несколько иным. К тому же набор использованных признаков мог в некоторой степени акцентировать наличие монголоидного компонента. Х.В. Родригес не заостряет внимание на вопросах, связанных с наличием или отсутствием инорасовых компонентов в индейском населении. Эта проблема поставлена в другом краниологическом исследовании, выполненном бразильскими антропологами (Neves, Pucciarelli 1989), которые воспользовались современным многомерным статистическим анализом для выяснения таксономического положения нескольких древних черепных серий (Текендама из Колумбии, Лагоа-Санта из Бразилии, черепа из нескольких могильников Бразилии, относящихся к концу плейстоцена — началу голоцена). Анализ четко показал наибольшую близость исследованных палеоамериканских выборок к австралийским аборигенам, тасманийцам, меланезийцам. Только в одном из вариантов анализа по второй главной компоненте обнаружилось сходство с монголоидами. Авторы пришли к выводу, аналогичному заключениям прежде упоминавшихся ученых (Рогинский 1937; Howells 1940; Зубов 1968а, 1977, 1993), что предками палеоамериканских групп были племена недифференцированного австраломонголоидного типа, жившие в Азии до формирования «классических» монголоидов. Морфотип америндов, или точнее, — конгломерат морфотипов, восходит к древнему протоморфному «восточному» стволу, общему для предков монголоидов, австралийцев, веддов, тасманийцев. Краниология не дает достаточных оснований для включения всех америндов в состав монголоидной большой расы. Можно лишь говорить о родстве с последней на уровне общего древнего протоморфного ствола, причем почти на том же основании можно говорить и о родстве аборигенов Америки с австралоидами. Надо учесть, что австралоидные черты наиболее отчетливо проступают в морфологии древнейших, палеоамериканских черепов. Американская исследовательница М. Лар ( Lahr 1995) в своей недавней работе пришла к выводу, что во всяком случае первые обитатели Нового Света были не монголоидами, а австралоидами. Вопрос, казалось бы сводится только к пути проникновения австрало-океанийского компонента в Америку — через Тихий океан, либо через Берингию. Однако, сложность проблемы заключается еще и в том, что черепа первых древнейших америндов не во всем повторяют морфологический комплекс австралийцев, меланезийцев, либо полинезийцев. Весь процесс формирования американоидов уникален, хотя на разных этапах обнаруживает черты, которые позже сложились в Старом Свете в австралоидный и монголоидный комплексы. В современной классификации америнды должны занять особое место.
IV. Одонтология. Для выяснения антропологического состава аборигенного населения Америки очень важную информацию дает одонтология. В ставшей классической работе А. Грдлички о «лопатообразных» резцах (Hrdlicka 1920), «лопатообразная», точнее «совкообразная» форма лингвальной поверхности верхних резцов была впервые использована как таксономический критерий и как весомый аргумент в пользу родства америндов с монголоидами, так как высокий процент зубов этой формы отличает тех и других. Постепенное введение в программу новых одонтологических признаков в общем подтвердило первоначальный вывод А.Грдлички, хотя возникли и некоторые сложности, в частности, — проблема наличия «монголоидного зубного комплекса» (Термин японского одонтолога К. Ханихара) у австралоидов и веддоидов (Зубов 1968б). Однако, в свете изложенных выше соображений относительно происхождения индейцев от недифференцированного прото-монголо-австралоидного древнего расового ствола эти трудности сейчас представляются разрешимыми. В 1974 году я произвел выборочное обследование индейского и метисного населения Тихоокеанского побережья Перу по полной одонтологической программе, принятой в нашей стране. По стандартному набору маркирующих признаков констатирована очевидная близость перуанских выборок к монголоидам. При этом перуанский вариант отличается от «полного» монголоидного одонтологического комплекса, представленного в Центральной Азии, в частности — у монголов-халхов и барга, пониженным процентом дистального гребня тригонида. Интересно, что невысокая по монголоидному масштабу частота дистального гребня характеризует также ряд этнических групп Дальнего Востока, нганасан, эвенков, некоторые выборки бурят и тувинцев (Зубов, Халдеева 1989). В целом, по сумме признаков аборигены тихоокеанского побережья Перу занимают промежуточное положение между восточными одонтологическими вариантами Монголии, где весь набор «восточных» (монголоидных) маркеров представлен максимально высокими частотами, и отдельными вариантами Сибири и Дальнего Востока. Отсюда можно было бы сделать вывод, что одонтологический комплекс предков аборигенов Перу формировался в период начавшейся дивергенции древнесибирских популяций от общего монголоидного ствола (Зубов 1979а, б). Последующий анализ, однако, показал, что просто ставить знак равенства между перуанскими выборками и теми или иными группами североазиатских монголоидов было бы преждевременно. Обнаружились некоторые трудно объяснимые отклонения от монголоидных стандартов по частотам нового, пока мало исследованного фена — переднего трансверсального гребня верхних моляров, а также — по ряду фенов одонтоглифики. Все же по основной массе важнейших фенов перуанцы тяготеют к монголоидам, что, как будто, противоречит изложенной ранее концепции происхождения америндов от недифференцированного «восточного», австрало-монголоидного типа. Однако, здесь следует иметь в виду, что в одонтологическом отношении австралийские аборигены имеют столь много общего с монголоидами, что вычленить отдельно монголоидный и австралоидный компоненты по стандартному набору одонтологических показателей очень трудно.
Что же касается отмеченных отклонений от монголоидного типа, то проверить их «на австралоидность» пока невозможно вследствие отсутствия достаточно детальных данных по Австралии и Меланезии. Нужно также учесть, что, рассматривая одонтологический тип перуанских индейцев тихооокеанского побережья, мы имеем дело с группой, которая не относится к палеоамериканскому типу, пока не изученному с точки зрения одонтологии достаточно полно. Данные по индейцам Амазонии и Огненной Земли пока скудны. Американский одонтолог К.Тернер (Turner 1981, 1992) исследовал индейцев и эскимосов по своей палеоодонтологической программе, включающей наряду с общепринятыми критериями ряд признаков корневой системы, и пришел к выводу, что все аборигенное население Нового Света может быть разделено на 3 большие группы: 1. эскимосы-алеуты; 2. индейцы северо-запада Северной Америки; 3. остальные аборигенные популяции Северной и Южной Америки. Эти подразделения, согласно автору, отражают историю заселения Америки тремя волнами мигрантов: первая — более 15 тысяч лет назад, вторая — между 14 и 12 тысячелетиями до наших дней, третья — примерно 8500 лет назад. По данным К.Тернера не наблюдается четкого разграничения северного и южного одонтологических комплексов, то есть не выделены южноамериканские варианты, включающие, согласно рассмотренным выше исследованиям, максимальный удельный вес палеоамериканского компонента. Все исследованные аборигенные группы Америки относятся к типу, свойственному населению Северной Азии, Китая, Японии, Монголии, северо-востока Сибири. Альтернативный комплекс характеризует группы Юго-Восточной Азии. Судя по периодически выходящим публикациям различных авторов, одонтологическая карта Америки все же не выглядит столь монотонной. Так, по частотам важнейшего «восточного» (монголоидного) маркера — лопатообразной форме резцов, довольно гомогенным представляется только индейское население Северной Америки. В изученных различными исследователями группах индейцев пима, пуэбло, сиу, нол, в аборигенных группах Техаса, частота этого признака колеблется от 90 до 100%, однако, в Центральной и Южной Америке дело обстоит несколько иначе. Так, у индейцев кекчи из группы майя отмечено лишь 33,9% лопатообразных резцов (Escobar et al. 1997), у мужчин племени гуахиро (Венесуэла) 36,5% (de Castillo 1973). Эти цифры как раз соответствуют типу южных монголоидов, а также данным по полинезийцам, микронезийцам и айнам. Правда, в ряде южноамериканских групп процент рассматриваемого признака очень высок: у индейцев ленгуа (Парагвай) — 100% (Kieser, Preston 1981), у индейцев певенче (Чили) — 95,3% (Rothammer et al., 1968), у аборигенов северо-западной Аргентины — 84,0% (Devoto et al. 1968). Низкие частоты лопатообразной* формы резцов можно было бы объяснить европеоидной примесью, однако данные по смешанным выборкам позволяют в этом усомниться: в смешанных группах Северной Америки констатировано 85% рассматриваемого признака, в метисной выборке побережья Перу по моим данным — 73% (Зубов 1978б).
Таким образом, одонтологический тип индейского населения Южной и Центральной Америки скорее наводит на мысль о неоднородном составе аборигенных популяций этих регионов (Зубов, Халдеева 1989), так что противопоставлять одонтологические данные гипотезе исходного недифференцированного монголо-австралоидного комплекса, постепенно специализировавшегося по мере заселения Нового Света, пока нет оснований. Судя по отрывочным данным по Южной и Центральной Америке, одонтологический комплекс признаков, так же, как и краниологический, имел в ранних популяциях пониженный удельный вес монголоидного компонента.
V. Дерматоглифика. Дерматоглифика, как и другие системы признаков, вносит свой оригинальный вклад в исследование разнообразия расовых типов Америки. По нескольким важнейшим маркирующим признакам можно констатировать достаточно хорошо выраженную однородность всего индейского населения: дельтовый индекс* 13,4-13,7, индекс Камминса 7,2-7,5, узорность гипотенара 12-13% (Хить, Долинова 1990). Межрегиональная вариабельность наблюдается по узорности тенарной подушечки: здесь резко выделяются индейцы Центральной Америки. Североамериканские и южноамериканские популяции практически не различаются. Даже такие своеобразные группы, как огнеземельцы, в основном вписываются в общеамериканские параметры (Pereira dа Silva 1974). Что касается таксономического положения в системе расовых подразделений человечества, по признакам дерматоглифики, индейцы Америки в целом более близки к южным монголоидам, чем к северным. Отдельно взятые североамериканские индейцы одинаково близки к южным и сибирским монголоидам (без учета узорности тенарной подушечки), а группы Центральной и Южной Америки значительно ближе к южным монголоидам (Хить, Долинова 1990). Несмотря на отмеченную слабую дифференциацию аборигенного населения Америки по признакам дерматоглифики, приведенные данные все же дают некоторый намек на палеоамериканский облик южноамериканских форм, тяготеющих к недифференцированным австрало-монголоидным комплексам, более выраженным в Азии у южных монголоидов по сравнению с северными. Далее, в упомянутой работе Г.Л. Хить и Н.А. Долиновой делается определенный вывод, что по сумме признаков дерматоглифики все америнды как целое занимают промежуточное положение между микронезийскомеланезийским комплексом и монголоидами. По типу сочетаний маркеров индейцы сходны как с монголоидами, так и с австралоидами, между которыми наблюдается определенное сходство. Предковый недифференцированный австрало-монголоидный древний тип просматривается здесь совершенно отчетливо. Исследование, проведенное в 1979 г. группой американских ученых (Garruto et al. 1979) также показало промежуточное положение америндов по данным дерматоглифики между монголоидами Восточной Азии и австрало-азиатскими вариантами.
Выявлена близость групп андийского региона, Амазонии и Центральной Америки, которые все вместе могут быть противопоставлены северо-американскому комплексу черт. Центральноамериканские популяции четко делятся на «майя» и «не-майя», а южноамериканские на «андид» и «не-андид». Отмечена значительная вариабельность внутри подразделений «майя» и «не-андиды». Эти данные показывают, что по вопросу о гомогенности либо гетерогенности америндов по признакам дерматоглифики существуют разные точки зрения. В частности, все же констатируется дифференциация по линии «север-юг». Словом, единство типа америндов ставится некоторыми специалистами под сомнение и по данной системе маркеров. Интересно, что эскимосы по признакам дерматоглифики обнаруживают большое сходство с индейцами, что подтверждает высказанное предположение об их хотя бы частичной принадлежности к кругу америндов и древнейшему коренному населению Нового Света. При учете таксономически важного для Америки маркера — узорности тенарной подушечки, — эскимосский комплекс оказывается промежуточным между аборигенами Сибири и Северной Америки.
VI. Генетические маркеры крови. В настоящее время коренное население Америки уже достаточно хорошо изучено с точки зрения генетики популяций по значительному числу генетических маркеров крови. Начавшиеся еще в первой половине нашего столетия исследования частот групп крови эритроцитарной системы АВО, принесли чрезвычайно важные результаты, дающие представление о своеобразии генофонда америндов. Оказалось, что группа В практически полностью отсутствует у индейцев обеих Америк и крайне редка у эскимосов и алеутов, в отличие от сибирских монголоидов, где аллель В встречается достаточно часто. Следует здесь же, кстати, отметить, что аборигены Австралии, как и индейцы, лишены этого аллеля. В противоположность группе В, другой аллель этой системы — О (нулевая или первая группа) обнаруживает диаметрально противоположную закономерность: у большей части североамериканских и практически у всех Центральноамериканских и южноамериканских индейцев частота этой группы достигает 90-100%. Ее концентрация довольно высока также у аборигенов северо-востока Сибири, эскимосов, в ряде аборигенных групп Австралии и Океании. Интерес представляют и распределение группы А: у североамериканских индейцев и эскимосов она встречается относительно часто, но к югу — в Центральной и особенно Южной Америке ее концентрация снижается почти до нуля, так что в крови многих южноамериканских племен из системы АВО сохраняется лишь аллель О. Важную информацию, характеризующую генофонд америндов и эскимосов, дает аллель М системы групп крови МNSs. Его частота в Северной, Центральной и Южной Америке превышает 80%, что является мировым максимумом, соответственно аллель N очень редок по мировому масштабу. Аналогов такой пропорции аллелей системы MNSs в мире нет.
Достаточно яркую картину своеобразия аборигенного населения Америки дает система Rh (резус): случаи «резус-отрицательной» реакции у америндов крайне редки или вовсе не наблюдаются. Несомненный интерес в связи с темой данной статьи представляет фактор Диего, найденный впервые в некоторых племенах Венесуэлы. Практически он может быть назван «южноамериканским» маркером, так как только в этом регионе его частота достигает сравнительно высокого уровня (до 20%), в то время как в Северной Америке он встречается гораздо реже, иногда отмечается у азиатских монголоидов (особенно-юго-восточных), практически отсутствует у эскимосов, австралийцев, полинезийцев, а также в Европе и Африке (Garn 1962). В последнее время в антропологии и популяционной генетике большой размах приобрели исследования генетико-биохимической изменчивости человеческих популяций. Изучение генетически детерминированных систем белков сыворотки крови дало в руки специалистов новые маркирующие системы, применимые для анализа генетических (и таксономических) взаимоотношений человеческих популяций. Весьма интересную картину дает географическое распределение гаплотипов иммуноглобулинов Gm, которое даже удалось связать с ареалами расселения трех больших рас (Спицын 1985). В частности, удалось показать, что гаплотип системы Gm, характерный для североазиатских монголоидов, — нганасан, чукчей (Gm1,13,15,16), — присутствует также у эскимосов и атапасков, как представителей поздних волн заселения Нового Света и отсутствует в Южной Америке, где сохранились варианты, общие для больших рас, то есть маркеры недифференцированных комплексов (Сукерник, Кроуфорд 1984). Это, кстати, указывает на глубокую древность генотипов Южной Америки, представляющих палеоамериканскую волну. Из других систем белков сыворотки, показавших интересные закономерности географического распределения, следует упомянуть гаптоглобины. Аллель Hp1 этой системы обнаруживает последовательное увеличение концентрации, начиная с Азии и далее — через Северную Америку и Мексику — в Южную Америку. Кстати, примерно такие же закономерности наблюдаются в распределении частот факторов Диего, М, аллеля А, у которого эта закономерность проявляется с той же последовательностью, но в обратном порядке (de Diaz Ungria 1966). На базе исследования полиморфизма групп крови и био-химических маркеров были сделаны очень важные выводы относительно расового состава америндов и их происхождения. Были выявлены общие черты в генотипе аборигенов Америки и Сибири, причем особенно четко определилось сходство между индейцами и эскимосами Северной Америки с одной стороны и коренными обитателями Северной Азии — с другой (Спицын 1985; Quilici 1977; Turner 1992; Суперник-Кроуфорд 1988). Из азиатских групп наиболее близкими к америндам по данным генетики являются нганасаны и чукчи ( Сукерник, Кроуфорд 1988). Однако, это сходство в достаточной мере относительно. В работе М. Нея и А. Ройчоудхури, основанной на исследовании более ста генных локусов, подчеркивается генетическое своеобразие америндов и существенные различия между североамериканскими и южноамериканскими племенами.
Выделяются эскимосы и атапаски Северной Америки, как группы, сходные между собой и наиболее близкие не к континентальным сибирским монголоидам, а к айнам (Nei, Roychouhury 1982). Более значительными, чем предполагалось, оказались генетические расстояния в пределах американоидной расы. Это отмечают в особенности генетики, работавшие среди населения Южной Америки. В частности, венесуэльская исследовательница А.Г. де Диас Унгрия (de Diaz Ungria 1966), изучавшая племена гуахиро, гуахибо, гуарао, яруро по системе эритроцитарных факторов крови (ABO, MNSs, Rh, Duffy, Diego), пришла к выводу, что большинство перечисленных маркеров в сильной степени дифференцирует исследованные группы южных америндов. Американский генетик Дж.Р. Нилл, также посвятивший работу проблемам генетической гетерогенности южноамериканских племен, отметив выраженное своеобразие америндов в целом, подчеркнул, что дифференциация групп индейцев Южной Америки достигла весьма высокой степени, для чего были необходимы большие промежутки времени и жесткая изоляция; так, два племени, генетическое расстояние между которыми оказалось максимально большим, — яномама и шипибо, — должны были пережить период, равный 15 тысячам лет в изоляции друг от друга, чтобы дивергенция достигла столь высокого уровня. На основании этих расчетов автор заключает, что первые мигранты должны были проникнуть в Южную Америку по крайней мере 20-25 тысяч лет назад, если, конечно, принять за основу наиболее распространенную гипотезу первоначального заселения Южной Америки одной компактной волной мигрантов (Neel 1973). Однако, эта гипотеза в последнее время все более ставится под сомнение, причем большую роль здесь играют опять-таки данные генетики. Группа канадских генетиков во главе с М. Мансальве (Mansalve et al., 1994) недавно пришла к выводу, что наиболее адекватным объяснением разнообразия южно-американских популяций является модель множества последовательных миграций. К тем же выводам пришли бразильские исследователи (Bianchi et al. 1955). Таким образом, разнообразие аборигенного населения Южной Америки, возможно, является следствием не только изоляции отдельных групп в течение тысячелетий, но также исходным разнообразием физического типа мигрантов, проникавших на этот континент в составе многих различных по генофонду немноголюдных коллективов.
VII. Время первоначального заселения Америки. На базе данных генетики разрабатывается также более общая проблема — время первоначального «открытия» человеком Нового Света. Детальное исследование с использованием обширного материала, проведенное группой американских исследователей из Университета штата Аризона (Williams et al. 1985), позволило придти к нижеследующим выводам: в истории древнего заселения Америки можно выделить три периода - три волны мигрантов: 1. палеоиндейцы (40-16 тыс. лет); 2. группа на-дене (14-12 тыс. лет); 3. эскимосско-алеутская волна — 9 тыс. лет до нашего времени. Аналогичная «трехволновая» модель принята также в работах К.Тернера, Х.В. Родригеса, Д. Дьюмонда. Российско-американская группа генетиков (Сукерник, Кроуфорд 1988), рассуждая с позиций альтернативной — «двухволновой» гипотезы, получила несколько другие данные по рассматриваемой проблеме: 1. первая (палеоамериканская) волна — 20 тыс. лет, вторая — на-дене — эскимосская — 12-11 тыс. лет. Предполагается миграция в два этапа, причем авторы не разделяют волны на-дене и эскимосско-алеутскую, полагая, что их дифференциация имела место уже в Новом Свете. Такой подход представляется заслуживающим внимания, так как в этом случае эскимосы в какой-то мере включаются в круг «генетических америндов», что, как было сказано выше, согласуется также с данными краниологии и дерматоглифики. «Двухволновая» гипотеза, как и «трехволновая» имеет своих сторонников (Szathmary 1985); Д. Пласкетт и Дж. Диксон, 1979; Quilici 1977). Что касается дат первоначального «открытия» Америки, то широкий диапазон 40-16 тысяч лет, предполагаемый группой Р.Уильямса или 34-17 тысяч лет — согласно расчетам других американских генетиков (Schurr et al. 1993) привлекает во-первых, большей осторожностью оценок (по сравнению с выводами Р. Сукерника-М. Кроуфорда), во-вторых — признанием возможности очень раннего проникновения человека в Америку. Ведь не следует забывать, что материалы целого ряда археологических стоянок характеризуются весьма большой древностью: пещера Пендехо (Нью-Мексико) — 39 тыс. лет, Луисвиль (Техас) —38 тыс. лет, Сандиа (Нью-Мексико) — 30 тыс.лет, Америкен Фолс (Айдахо) — 30 тыс.лет, Тьюль-Спрингс (Невада) — 28 тыс.лет, скальный навес Медоукрофт (Пенсильвания) — 19,6 тыс.лет, а в Южной Америке нижние слои стоянок Монте Верде (Чили) и Педра Фурада (Бразилия) предположительно имеют по крайней мере не меньший возраст (33370 и 32000 лет соответственно) — по данным недавних оценок (Dillehay et Collins 1988; Guerin 1993). Наличие очень древних археологических находок на территории Южной Америки, включая весьма примитивные каменные орудия, равно как сохранение протоморфного комплекса лагидоидных форм и высокий уровень генетической дифференциации южноамериканских популяций, — все это порождает вопрос, действительно ли Южная Америка заселялась одной волной мигрантов в период одной лишь «поздней засухи» в Панаме.
В связи с этим может быть предложена гипотеза «двух волн» уже в отношении Южноамериканского континента, причем резонно предположить, что более ранняя из этих двух волн — палеоамериканская — проникла на континент еще в период «первой засухи» на Панамском перешейке, то есть примерно 30 тысяч лет назад (Зубов 1993), будучи носителем древнейшего варианта недифференцированного монголо-австралоидного («восточного») надрасового ствола. Более поздняя волна прошла Панамский перешеек в период «второй засухи» 15-13 тысяч лет назад, дав начало населению андийского антропологического типа (пуэбло-андиды по Х. Имбеллони). Все сказанное в значительной мере противоречит традиционному у археологов и части антропологов, особенно — американских, взгляду, что наибольшая древность первых миграций человека в Америку не превышает 13-14 тысяч лет. Можно назвать целый ряд работ, в которых эта позиция выражена вполне отчетливо (Turner 1992; Guthrie & Dale 1985; Dixon 1984). Все более или менее древние археологические находки объявляются «недостоверными», а данные генетики так или иначе игнорируются. С другой стороны, появляются публикации, в которых называются такие предполагаемые даты первой миграции, как 40-50 тысяч лет назад (Медведев, Ирвинг 1979) и даже свыше 100 тысяч лет (Goodman 1982). Соответственно возникает чрезвычайно широкий разброс мнений относительно времени первой миграции в Америку. Приведем некоторые из них: Г.И. Медведев, В. Ирвинг — 40-50 тысяч лет; Р. Уильямс — 16-40 тыс.лет, Т. Шур, А.Торрони — 17-34 тыс.лет; Э. Сатмари — 27 тыс.лет; Т. Стьюарт — «не ранее 40 тыс.лет»; Р. Сукерник-М. Кроуфорд — 20 тыс. лет; К.Тернер, Дж. Диксон — 12-14 тыс. лет. Нужно заметить, что прежде «барьером», блокирующим удревнение первой миграции в Америку, служила предполагаемая дата возникновения человека современного вида — около 40 тысяч лет назад. Так, Х.В. Родригес в своей работе 1987 года ссылается именно на эту точку отсчета реальной возможности проникновения человека в Новый Свет, так как иначе пришлось бы допустить вероятность миграции в Америку неандертальского человека. В настоящее время «неандертальский барьер» практически снят, так как появились убедительные доказательства происхождения человека современного физического типа в Африке по крайней мере 120-130 тысяч лет назад (Groves 1994; Зубов 1994), что подтверждают данные генетики. Я не хочу сказать, что под давлением этих фактов чаша весов должна склониться в сторону удревнения даты заселения Америки и полностью согласен, что нужно опираться лишь на достоверные данные, но хочется надеяться, что цифра 13-14 тысяч лет не приобретет характер незыблемой традиции и что нарастающая лавина фактов и гипотез, говорящих о более раннем заселении Америки будет восприниматься в науке с должным вниманием. Аналогичное положение сложилось также в отношении прочно укоренившегося мнения о единстве типа американоидов, восходящего еще ко времени А. Грдлички. Сейчас уже невозможно отрицать факт весьма существенного разнообразия аборигенов Америки по большинству антропологических показателей, хотя, конечно, есть и черты, общие для всех америндов.
Можно говорить о единстве происхождения из общего «восточного» надрасового ствола, но нельзя отрицать, что ко времени прихода европейцев аборигенное население Нового Света было достаточно гетерогенным, что в значительной степени явилось следствием длительной изоляции групп в разных эколого-географических условиях. К тому же и единство в рамках предкового ствола было весьма относительным и допускало существенное исходное разнообразие. Как следствие — чрезвычайно широкий размах вариаций по очень важным таксономическим маркерам. Трудно, например, констатировать единство типа по основным признакам краниологии, если большая, представительная серия черепов древних перуанцев дает средние величины 64,4 мм и 132 мм для высоты лица и скулового диаметра (Burger 1982), в то время как по «классическим» нормам, выведенным еще по данным А. Грдлички, соответствующие размеры должны укладываться в рамки 69-77 мм и 139-145 мм, если речь идет о расе америндов. Если к этому добавить многочисленные черты своеобразия палеоамериканоидов, то общий размах изменчивости далеко превзойдет внутрирасовый масштаб. Единство по некоторым признакам одонтологии, дерматоглифики и серологии отражает лишь древнюю общность на чрезвычайно высоком, надрасовом таксономическом уровне, на котором уже проявляются черты единства с австралийскими и океанийскими популяциями, что не дает права судить о панамериканском единстве в рамках Нового Света. Я склонен согласиться с мнением Х. Комаса (Comas 1966), что «не было и нет «американского гомотипа». Традиционные, прочно укоренившиеся в науке взгляды по вопросу о генезисе и времени происхождения америндов, тесно связаны между собой. Если исследователь принимает гипотезу единства американоидного комплекса, он естественно должен принять также другую традиционную точку зрения, что предки индейцев проникли в Новый Свет сравнительно недавно, не более 12-14 тысяч лет назад, причем предковая группа мигрантов была единственной и немногочисленной (называют даже цифру 400 человек), а все разнообразие аборигенного населения сформировалось уже в пределах Нового Света в ходе дифференциации за счет отбора и генетико-автоматических процессов. Когда речь идет о числе волн заселения Америки, так или иначе принимается постулат «одна волна — одна популяция». С моей точки зрения, мы имеем право достоверно судить лишь о числе промежутков времени, в течение которых была возможна миграция через Берингию — «периодов зеленого света». О числе популяций, прошедших Берингию в течение этих эпох, мы ничего не знаем. Ведь «периоды зеленого света» исчислялись не днями, а столетиями и тысячелетиями. Неужели за это время через Берингию почему-то успевала «проскочить» только одна группа переселенцев? Это предположение основано лишь на традиционной идее единства «итогового» типа америндов. Мне представляется более оправданным допустить возможность проникновения в каждый «период зеленого света» в Америку нескольких последовательных групп, имевших разные антропологические показатели, хотя все же более или менее сходных в пределах одного общего протоморфного расового ствола. Тогда нужно говорить не о двух или трех гомогенных «волнах» переселенцев, а о двух или трех миграционных потоках, политипических, включающих несколько гетерохронных и гетероморфных групп.
Каждая «волна» должна рассматриваться не как единый краткий момент истории, но как длительная и сложная цепь событий. Американский антрополог Д. Мельцер (Meltzer 1989) назвал процесс постепенного проникновения в Новый Свет в разное время небольших групп протоамериндов «капельной миграцией». Как мы видели выше, такая модель, во всяком случае в отношении Южной Америки, хорошо согласуется с данными генетики и приобретает все большее число сторонников. Своеобразие антропологического типа южноамериканского аборигенного населения и наличие в его составе австралоокеанийского компонента отчасти можно также объяснить проникновением отдельных групп со стороны островов Тихого океана, что современная наука не исключает. Кроме рассмотренных данных краниологии и дерматоглифики, в этой связи интересны и новые популяционно-генетические исследования, в частности — работа французского генетика Э. Денамюра (Denamur 1994) прямо связывающего некоторые особенности митохондриальной ДНК у индейцев Южной Америки с тихоокеанским компонентом, а также исследование американско-индийской экспедиции на Новой Гвинее и в Южной Америке, обнаружившей генетическое сходство между папуасами и южноамериканскими индейцами, что, по мнению авторов, можно рассматривать как показатель общего происхождения обеих групп (Bahatra et al. 1995). Однако, для объяснения этих фактов совсем не обязательно предполагать миграцию через Тихий океан: расовый тип американских аборигенов вполне мог быть в целом принесен в древности через Берингию как часть недифференцированного монголоавстралоидного генофонда. «Итоговый» американоидный конгломерат типов есть, по выражению Х. Комаса, «нечто новое» по отношению ко всем современным расовым комплексам Старого Света.
VIII. Процессы метисации, связанные с европейской колонизацией. Микроэволюционные и миграционные процессы на всех континентах, как правило, сопровождались метисацией. Она несомненно имела место и в Америке до прихода европейцев, пример чего можно видеть в истории формирования аборигенного населения Амазонии (по материалам Х.В. Родригеса 1987). Однако, после «второго открытия» Америки Колумбом роль метисации в перестройках генофонда населения приобрела особое, уникальное значение. В настоящее время смешанные группы составляют в Америке 34% всех обитателей Нового Света. На долю европеоидного расового типа приходится 53% (в основном США и Канада), на негроидов африканского происхождения -— 7%, на коренное американоидное население — всего 6%. Конечно, эти усредненные цифры не отражают процентного соотношения метисов и несмешанных групп в отдельных регионах. В таких странах, как Мексика, Гватемала, Гондурас, Колумбия, Парагвай, метисы составляют большинство населения, причем доля их постоянно возрастает.
Быстро формируются новые расовые комплексы, что создает значительные трудности при проведении антропологических исследований, особенно в странах Центральной Америки, где главной задачей анализа биологического разнообразия стало разграничение трех расовых компонентов, — европеоидного, африканского и местного, — и оценка общего таксономического пространства, то есть зон активного метисационного процесса. При этом метисация иногда сложным образом взаимодействует с другими расообразущими факторами, такими как изоляция и генный дрейф. В Центральной Америке отмечены случаи, когда отдельные аборигенные группы, уже имеющие некоторую долю инорасовой примеси, оказывались в течение долгого времени в условиях жесткой изоляции при резко сократившейся численности, что приводило к быстрому формированию новых, неожиданных сочетаний признаков, — например, смешанного комплекса по большинству генетических маркеров при стопроцентной концентрации нулевой группы крови системы АВО, как это было отмечено в ряде районов Коста-Рики (Sauvain-Dugerdil 1986). В исторически короткие сроки, с конца XVIII века сформировалась довольно многочисленная популяция «черных карибов» — гарифуна — потомков негров-рабов, смешавшихся с индейцами — островными карибами и араваками. Динамика микроэволюции этого нового межрасового таксона хорошо изучена. В настоящее время доля индейского компонента в прибрежной части популяции гарифуна, обитающей в приморских районах Гватемалы, Гондураса и Белиза, составляет около 20%, а в островной группе — до 50%, причем доля африканского компонента в процессе метисации постоянно возрастает. Размер популяции быстро увеличивается (с 2000 человек в начале XIX века до 70000 человек в настоящее время). Отмечено неповторимое биологическое своеобразие группы, сложившееся в ходе неравномерного объединения генов нескольких предковых популяций (Devor et al. 1983; Crawford 1983). Таким образом, вследствие быстро протекающих метисационных процессов, складывается совершенно новая, часто трудно прогнозируемая картина антропологической и генетической дифференциации и интеграции населения Нового Света, где наука имеет уникальную возможность наблюдать и изучать сложнейшие процессы взаимодействия неоднородных по генотипу выборок различных внутриподвидовых подразделений человечества.
Заключение Анализ имеющихся антропологических данных пока не позволяет придти к единому мнению о генезисе и расовой принадлежности коренного доевропейского населения Америки. Существует несколько различных точек зрения, и каждая из них имеет свою достаточно вескую аргументацию, которую нельзя игнорировать и обойти молчанием. Ортодоксальная позиция, которой придерживаются сейчас многие американисты — антропологи и, особенно, — археологи, сводится в общем к следующему: 1. все коренное индейское население Северной, Центральной и Южной Америки в антропологическом отношении (то есть с точки зрения физической антропологии) более или менее однородно и принадлежит к монголоидной большой расе; компоненты других рас в составе америндов до прихода европейцев отсутствовали; 2. все индейские популяции произошли от одной небольшой группы мигрантов, прошедших в Америку через область нынешнего Берингова пролива, когда часть суши — Берингии была свободна ото льда; 3. древность достоверных материальных свидетельств пребывания человека в Америке не превышает 13-14 тысяч лет, то есть момент появления первых людей в этой части света датируется самым концом плейстоцена; 4. предки америндов пришли в Новый Свет в составе двух волн мигрантов — ранней, от которой происходит основная масса индейского населения, и поздней, включавшей предков современных индейцев языковой семьи надене; вслед за прото-америндами пришли группы, давшие начало эскимосам и алеутам, — третья волна. Вариантом этой «трехволновой» теории заселения Нового Света является гипотеза «двух волн», согласно которой предки на-дене и прото-эскимосско-алеутские популяции переселились в Америку в составе одной общей миграции, а дифференциация их протекала уже в пределах Нового Света. Еще на рубеже нашего века возникла альтернативная точка зрения относительно расового состава америндов в связи с наличием в их физическом облике черт австралоидной, меланезийской либо полинезийской рас. Сформировались гипотезы, допускающие возможность древних миграций человека в Америку через острова Тихого Океана, либо даже вдоль побережья Антарктиды — со стороны Австралии. В настоящее время гипотеза австрало-океанийского компонента в составе америндов получила определенную поддержку на основе данных дерматоглифики и краниологии. Однако, по ряду других антропологических показателей тезис о сходстве индейцев с монголоидами остается в силе. Это противоречие в определенной мере устраняется исследованиями, показавшими постепенность усиления монголоидного комплекса черт у американских аборигенов в течение ряда тысячелетий. Более поздние переселенцы имели ярче выраженный монголоидный тип, а древнейшие мигранты-палеоамеринды обнаруживали черты, сближающие их с австралоидами, меланезийцами, полинезийцами. В настоящее время исследовательская деятельность сторонников гипотезы трансокеанских связей древней Америки несколько активизировалась.
Даже стойкие приверженцы «берингоморской» теории заселения Нового Света, хотя и в осторожной форме, допускают возможность проникновения в Америку доевропейских волн мигрантов со стороны Океании. При этом проводится мысль, что именно эти группы, имевшие австраломеланезийский облик, были древнейшими пришельцами в Новый Свет — «первооткрывателями Америки», причем сначала — Южной. Здесь следует, однако, заметить, что признание наличия в составе америндов австрало-океанийского компонента вовсе не означает отрицания «берингоморской» теории и замены ее гипотезой трансокеанских миграций: этот компонент вполне мог попасть в Америку через область Берингии в те отдаленные времена (возможно, 30-40 тыс. лет назад), когда самостоятельные микроэволюционные ветви монголоидов и австралоидов еще не выделились, а в ЮгоВосточной и Восточной Азии существовал недифференцированный антропологический комплекс, — так называемый «восточный» расовый (точнее надрасовый) ствол, сочетавший в себе монголоидные, австралоидные и океанийские признаки. Гипотеза, предполагающая происхождение индейцев от нейтрального по физическому типу древнеазиатского населения, объясняет вариации антропологических типов америндов, которые различаются по пропорции монголоидного и австрало-океанийского компонентов, изменявшейся во времени в ходе эволюции и дифференциации первичного «восточного» надрасового ствола. Приведенные рассуждения подводят к общей характеристике американских индейцев как расы. Традиционной точке зрения, связывающей америндов с монголоидами, противостоит, как мы видим, сумма фактов, отражающих большое своеобразие антропологического состава населения Нового Света, достаточное для выделения их в автономную «большую» расу, состоящую из весьма разнообразных антропологических вариантов. Неоднородность коренного доевропейского населения Нового Света плохо согласуется с принятой многими исследователями гипотезой «американского гомотипа», происходящего от одной небольшой популяции. Высокая степень дифференциации америндов к моменту прихода европейцев свидетельствует о гетерогенном антропологическом составе волн мигрантов, впервые пришедших в Новый Свет, либо (и) о значительной древности коренного населения Америки. Широко распространенное убеждение относительно проникновения протоиндейцев в Америку в составе двух больших волн («основной» и на-дене) встречает возражения со стороны приверженцев гипотезы «капельных миграций», согласно которой на территорию Нового Света в течение многих тысячелетий проникали отдельные, небольшие коллективы людей, вероятно различные по физическому типу. Некоторые из этих групп выжили и приспособились к новым условиям, другие — вернее всего древнейшие — вымерли, не оставив следа в генофонде более позднего населения, причем материальные свидетельства их пребывания (каменные орудия) часто сохранялись. Отсюда, кстати, расхождения между археологическими и генетическими данными в оценке даты первоначального заселения Америки. Генетика может несколько преуменьшить древность первого человека в Америке, не имея возможности включить в сферу исследования группы, вымершие и не оставившие потомков.
Традиционная оценка времени первоначального «открытия» Америки — не более 14 тысяч лет назад — сталкивается сейчас со все большими трудностями: целый ряд археологических находок указывает на существенно большую давность пребывания человека в Новом Свете — свыше 30 тысяч лет. Эти датировки пока отвергаются ортодоксально настроенными археологами, но число находок растет, увеличивая степень достоверности «удревнения» первых миграций протоиндейцев в Америку. Данные генетики, несмотря на отмеченную тенденцию к «омоложению» древнейших волн протоиндейцев, все же, в свою очередь, указывают на более широкие временные рамки процесса освоения Америки по сравнению с «классическими» оценками. Расхождения в определении времени первоначального заселения Америки, числа миграций, антропологической однородности населения, объясняются не дефектами применяемых методов, а б.ч. неодинаковой интерпретацией накопленных фактов, недостатком данных, постоянной и неизбежной в любой науке борьбой нового и традиционного. Нужно надеяться, что последующие поколения исследователей синтезируют на базе новых методов и фактов все положительное, что породила долгая история поисков и споров в области антропологии коренного доевропейского населения Америки.
Алексеев В.П. География человеческих рас. М., 1974. Алексеев В.П. Некоторые морфологические особенности коренного населения Америки, важные для реконструкции процесса заселения // Тезисы к симпозиуму «Американские индейцы в прошлом и настоящем». М., 1982. Дебец Г.Ф. Происхождение коренного населения Америки // Народы мира. Народы Америки, том 1. М., 1959. Деникер И. Человеческие расы (перевод с французского). СПб., 1902. Зубов А.А. Хуан Комас: Пигмеи в Америке? (рецензия) // Вопр. антропологии. 1962. Вып. 9. Зубов А.А. О физическом типе древнейшего населения Америки // Сов.этнография. 1968а. № 4. Зубов А.А. О расово-диагностическом значении некоторых одонтологических признаков // Сов.этнография. 1968б. № 3. Зубов А.А. Одонтологические данные по вопросу о двух первичных очагах расообразования // Ранняя этническая история народов Восточной Азии. М., 1977. Зубов А.А.«Восточный зубной комплекс» у населения Тихоокеанского побережья Перу // Тезисы доклада на XIV Тихоокеанском Конгрессе. М., 1979а. Зубов А.А. Древнейшее заселение Америки в свете данных физической антропологии // Российский этнограф. 1993. Вып. 20. Зубов А.А., Халдеева Н.И. Одонтология в современной антропологии. М., 1989. Зубов А.А. Дискуссионные вопросы теории антропогенеза // ЭО. 1994. № 6. Зубов А.А.Проблема термина «раса» и расовых классификаций в современной физической антропологии // ЭО. 1996. № 1.
Зубов А.А. О расовом типе аборигенного населения Америки // Расы и народы. 1979б. Вып.8.
Ирвинг В.Н., Биби В., Синг-Марс Дж., Джоплинг А.В., Ричи Дж.С. Археология плейстоцена Юкона // Тезисы д-да на XIV Тихоокеанском Конгрессе. 1979. Медведев Г.И. О времени и степени возможного участия палеолитических обитателей Сибирского плоскогорья в происхождении древних культур Северной Америки // Тезисы д-да на XIV Тихоокеанском Конгрессе. М., 1979. Пласкетт Д., Диксон Д. Люди вне Азии и ранее заселение Америки // Тезисы д-да на XIV Тихоокеанском Конгрессе. М., 1979. Рогинский Я.Я. Проблема происхождения монгольского расового типа // Антропологический журнал. 1937. № 2. Спицын В.А. Биохимический полиморфизм человека. М., 1985. Сукерник Р.И., Кроуфорд М., Осипова Л.П., Вибе В.П., Шенфилд М.С. Первоначальное заселение Америки в свете данных популяционной генетики // Экология американских индейцев и эскимосов. Проблемы индеанистики. М., 1988. Хить Г.Л., Долинова Н.А. Расовая дифференциация человечества. М., 1990. Bahatra K., Black F.L., Smith Th.A. Prasad M.L., Koki G.N. Class I HLA in Two Long-separated Populations: Melanesians and South Americans // Amer.J.Phys.Anthropol. 1995. V. 97. № 3. Bianchi N.O. Bailliet G., Bravi C.M. Peopling of the Americas as Inferred through the Analysis of the Mitochondrial DNA // Rev.bras.gent. 1955. V.18. № 4. Biasutti R. Studi sulla distribuzione dei caratteri e dei tipi antropologici // Memorie Geografiche. 1912. № 18. Birdsell J.B. The Problem of the Early Peopling of the Americas as Viewed from Asia // Papers on the Physical Anthropology of the American Indians. N.Y., 1951. Brothwell D., Burleigh R. On Sinking Otovalo Man // J.Archaeol. Sci. 1977. V. 4. № 3. Bryan A.L. An Overview of Palaeoamerican Prehistory from a Circumpacific Spectrum // Early Man in America. Alberta, 1978. Burger E., Ziegelmayer G. Eine umfangreiche Skelettserie aus verschiedenen Kustenregionen Altperus // Homo. 1982. Bd. 33. № 4. Castillo H.L. de. Odontometria y morfologia dental de los Guajiros. Caracas, 1973. Comas J. Pigmeos en America? Mexico, 1960. Comas J. Manual de antropologia fisica. Mexico, 1966. Comas J. Transatlantic Hypothesis on the Peopling of America. Caucasoids and Negroids // J. Hum.evol. 1973. V.2.№ 2. Crawford M.H. The Anthropological Genetics of the Black Caribs (Garifuna) of Central America and the Caribbean // Yearbook of Physical Anthropology. 1983. V. 26. Davies D.M. Some Observations on the Otovalo Skeleton and Other Remains in South America // J. Hum. Biol. 1978. V. 7. № 4. Denamur E. Les geneticicens sur la piste des premiers americains // Med.Sci. 1994. V.10. № 11. Devor E.J., Crawford M.H., Bach-Enciso V. Genetic Population Structure of the Black Caribs and Creols // Black Caribs. N.Y., London, 1983.
Devoto F.C.H., Arias N.H., Ringuelet S., PalmaN.H. Shovel-shaped Incisors in a Northwestern Argentina Population // J. Dent. Res. 1968. № 5. Diaz Ungria A.G.de. Estudio comparativo de las caracteristicas serologicas y morfologicas correspondientes a las poblaciones Guajiro. Guahibo, Guarao y Yaruro // Universidad Central de Venezuela. Caracas, 1966. Dillehay T.D., Collins M.B. Early Cultural Evidence from Monte Verde in Chile // Nature. 1988. V. 332. № 6160. DixonE.J. Context and Environment in Taphonomic Analysis: Examples from Alaska's Porcupine RiverCaves // Quatern.Res. 1984. V. 22. № 2. DixonE.J. Quest for the Origins of the First Americans. University of New Mexico pres. Albuqurque, 1993. Dumond D.E. A Reexamination of Eskimo-Aleut Prehistory // Amer. Anthropologist. 1987. V. 89. № 1. Eickstedt E. von. Rassenkunde und Rassengeschichte der Menschheit. Stuttgart, 1934. Escobar V., Conneally M., Lopez C. The Dentition of the Queckchi Indians. Anthropological Aspects // Amer.J.Phys. Anthropol. 1977. V. 47. № 3. Garn S. Human Races. Springfield. Illinois. 1962. Garruto R.M., Plato C.C., Hoff C., Newman M.T., GajdusekD.C., Baker P.T. Characterization and Distribution of Dermatoglyphic Features in Eskimo, North, Central and South American Indian Populations // Dermatoglyphics — Fifty Years Later. N.Y. 1979. V.15. № 6. Guerin C. Les plus anciens americains et leur environnement // Bull.mens.Soc.Anthropol. Lyon. 1993. V. 62. № 8. Goodman J. American genesis. N.Y. Berkley Books, 1982. Groves C.P. The Origin of Modern Humans // Interdisciplinary Science Reviews. 1994. V.19. № 1. Gusinde M. Ein Feuerland-Schadel neu Interpretiert // Ann. Naturhist. Mus. Wien. 1975. Bd. 70. Hooton E.A. The Indians of PecosPueblo. A Study of their Skeletal Remains. New Haven, 1930. Howells W.W. The Origin of American Indian Race Types // The Maya and their Neighbours. N.Y., 1940. Hrdlicka A. Shovel-Shaped Teeth // Amer. J. Phys.Anthropol. 1920. № 3. Hrdlicka A. Origin and Antiquity of the American Indian// Ann. Rep. Smiths. Inst. 1923. Hrdlicka A. The Origin and Antiquity of Man in America // Bull. N.Y.Academy of Medicine. 1928. V. 4. № 7. Jacob T. Racial Identification of the Bronze Age Human Dentitions from Bali, Indonesia // J.Dent.Res. 1967. Vol. 46. № 5. Part 1. Johanson D., Blake E. From Lucy to Language. The Orion Publishing Group. London, 1996. Imbelloni J. Tabla clasificatoria de los indios, regiones biologicas y grupos raciales humanos en America // Physis. 1938. V.12. Imbelloni J. The Peopling of America // Acta Americana. Vol.1. 1943. Kieser J.A., PrestonC.B. The Dentition of the Lengua Indians of Paraguay // Amer.J.Phys.Anthropol. 1981. V. 55. № 4. Lahr M.M. Patterns of Modern Human Diversification. Implications for Amerindian Origins // Yearb.Phys. Anthropol. 1995. V.38. Suppl. № 21.
Mansalve M.V., Groot de Restrepo H., Espinel A., Correal G., Devine D.V. Evidence of Mitochondrial DNA Diversity in South American Aboriginals // Ann. Hum. Genet. 1994. V. 58. № 3. Meltzer D.J. Why don't we Know When the First People Came to North America? // American Antiquity. 1989. V. 54. Mendes Correa A. Nouvelle hypothese sur le peuplement de l'Amerique du Sud // Ann.Faculd.Cienc. de Porto. 1928. Vol.15. Molnar S. Human Variation. Races, Types and Ethnic Groups. New Jersey, 1992. Neel J.V. Diversity Within and Between South American Indian Tribes // Genetic Polymorphisms and Deseases of Man.Sheba International Symposium. Tel Aviv, 1973. Nei M., Roychoudhury A.K. Genetic Relationship and Evolution of Human Races // Evol. Biol. 1982. V. 4. Neves W., Pucciarelli H.M. Extra-Continental Biological Relationships of Early South American Human Remains: a Multivariate Analysis // Cienc.e cult (Brasil). 1989. V.41. № 6. Newman M.T. The Application of Ecological Rules to the Anthropology of the Aboriginal New World // Amer. Anthropol. 1953. Vol. 55. Pereirada Silva M.A. Les dermatoglyphes digito-palmares des Indiens Alakaluf. des archipels de Patagonie occidentale // Bull.et mem.Soc.Anthropol. Paris. 1974. V.1. №1. Plhak M. On the Morphology of the Fossil Hominids of Laguna Beach and Los Angeles // J. Hum. Evol. 1980. V.9. № 8. Quilici J.C. Hemotypologie des populations andines et du Piemont Andin // Anthropologie des populations andines. Paris, 1977. Rivet P. Los origenes del hombre americano. Mexico, 1978. Rodriguez J.V.C. Algunos aspectos metodologicos-bioantropologicos — relacionados con el poblamiento de America // Maguare. Revista Dpto. Antropologia, Universidad Nacional de Colombia. 1987. № 5. RogersS.L. The Yuha Human Fossil of Southern California: Measurements and Relationships. 1977. V. 47. № 1. Rothhammer F., Lassere E. Blanco R., Covarrubias E., DixonM. Microevolution in Human Chilean Populations: IV: Shovel Shape, Mesial Palatal Version and Other Dental Traits in Pewenche Indians // Z. Morphol. und Anthropol. 1968. Bd. 60. № 2. Sauvain-Dugerdil C. Diversidad biologica de las poblaciones humanas de Centroamerica: e.entos de discusion // Estudios de antropologia biologica. Mexico, 1986. Schurr T.G., Torroni A., Cabell M.A., Brown M.D., Wall-LaceD.C. Mitochondrial DNA Variation and the Human Colonization of Siberia and the Americas // Amer. J. Phys. Anthropol. 1993. Suppl. № 6. Sergi G. Hominidae, sistema naturale di classificazione. Torino, 1911. Stewart T.D. The Evolutionary Status of the First Americans // Amer.J. Phys. Anthropol. 1981. V. 56. № 4. Szathmary E.J.E. Genetic Markers in Siberian and Northern North American Populations // Yearbook of Physical Anthropology. 1981. № 24.
Turner II Ch.G. Dental Evidence for the Peopling of Americas // Early Man in the New World. San Diego, 1981. Turner II Ch.G. New World Origins: New Research from the Americas and the Soviet Union. Tempe, 1992. Valle M.M. Human Life Zones. Lima, Peru, 1964. Williams R.C., Steinberg A.G., Gershowitz H., Bennet P.H., Knowler W.C., Pettitt D.J., ButlerW., Baird R., Dowda-Rea L., Burch Th.A., Morse H.G., Smith Ch.G. Gm Allotypes in Native Americans: Evidence for Three Distinct Migrations Across the Bering Land Bridge // Amer. J. Phys. Anthropol. 1985. V. 66. â„– 1.
Березкин Ю.Е.
Проблемы изучения индейской мифологии Что понимать под мифом. Спонтанные и жреческие мифологии
Слова миф, мифология обладают широким спектром значений. Две концепции мифа распространены шире всего. Миф есть выстраиваемая по определенным правилам картина мира и определенный (противоположный научному) образ мышления; вместе с тем миф — это корпус повествовательных текстов определенного рода. Стремясь не смешивать оба подхода, И.М. Дьяконов (Дьяконов 1990. С. 186) предложил рассматривать историю зарождения и развития сюжетов мифов в рамках не мифологии, а «рассказоведения». Однако трудно отделить «нуклеарные мифологемы» (то есть, образы персонажей, свойственные им поступки и атрибуты, устойчивые детали повествования) от текстов, посредством которых мифы передаются. Даже если все содержание повествовательного текста сводится к созданию некоего образа или выражению определенной идеи, текст имеет какую-то фабулу, а значит, живет по законам «рассказоведения». С другой стороны, в даже лишенных явного мифологического содержания произведениях фольклора картина мира опосредованно проступает. Не меньше сложностей с жанровым определением самих повествовательных текстов. В общем виде мифологический эпос, сказка о животных, быличка и прочие разновидности неавторской литературы различимы достаточно четко, но на практике границы между ними размыты (см. об этом Dundes 1964. С. 26). Даже в наиболее торжественных повествованиях развлекательный элемент так или иначе присутствует. Со своей стороны, персонажи сказки о животных и герои сугубо «приключенческих» сюжетов не вполне десакрализованы. Проблемы подобного рода, особенно вопросы жанровой атрибуции текстов, не раз обсуждались (Мелетинский 1963. С. 23-26; Мелетинский и др. 1969. С. 86-87). Дабы их сейчас обойти, мы будем рассматривать индейскую мифологию в основном с «рассказоведческой», а не с религиозной или мифопоэтической стороны, уделяя особое внимание не жанрам устной литературы, а сюжетам и персонажам. Представить себе человеческое общество без мифологии так же трудно, как без искусства или языка. При этом уже с древнейших времен, только возникнув, мифология могла подвергаться и разрушению. Оно началось с попыток хоть как-то логически упорядочить по природе своей неупорядочиваемые, стихийные коллективные представления. В результате «спонтанная» народная мифология постепенно замещалась ученой, или жреческой. О механике такого процесса можно судить по работе этнографов с информаторами.
Колумбийский индеец, ставший для Г. Рейхел-Долматова главным источником по мифологии десана, в заключение трехмесячного общения с ученым заявил, что только теперь он достиг высшей ступени в овладении сакральной традицией, то есть, преобразовал известный ему набор текстов и образов в единую космогоническую картину ( ReichelDolmatoff 1971. С. 252). Подобные эфемерные космогонии регулярно возникают и исчезают в первобытных культурах аналогично тому, как в небольших коллективах формируются временные социальные иерархии, основанные на личном престиже. Следует поэтому относиться с осторожностью к тем описаниям мифологических систем, которые встречаются в литературе. Подавляющее их большинство либо просто сконструировано этнографами, либо хотя и получено со слов информаторов, однако по инициативе тех же этнографов. Четкой границы между спонтанной и жреческой мифологией, разумеется, нет, как нет ее между колдуном в общине охотников-собирателей и жрецом в стратифицированном земледельческом обществе. Однако в процессе «подправки» мифологии логикой мыслимы два существенных рубежа: выделение канонического набора текстов, мыслимых как сакральные (то есть, обладающие высшей неоспоримой ценностью и, значит, не подлежащие никаким изменениям), и их письменная фиксация. Жреческая мифология в основном состоит из тех же элементов, что и более ранняя, однако элементов отобранных и перекомбинированных. По мере интеграции отдельных общин и племен в более крупные политические объединения традиции разного происхождения смешивались, а ареной действия все чаще становился не ближайший лес, а вся известная ойкумена. При расширении географического кругозора включение новых земель в мифологическую вселенную происходит немедленно, о чем свидетельствует опыт интервьюирования попадавших в город индейцев. Так в мифах колумбийских тукано можно найти судью, архитектора и президента (Fulop 1954), а в мифе кечуа перуанского департамента Анкаш люди-птицы играют и поют перед самим Римским папой, дабы вернуть утраченные семена культурных растений (Yauri Montero 1961. С. 76-77). Подлинно архаическая мифология обнаруживается лишь у народов, сохранявших к моменту контактов с этнографами такую социальную организацию, при которой группы профессионалов либо вообще не монополизировали передачу мифологических текстов, либо выделив для себя особые разделы традиции, разрабатывали исключительно их, не навязывая рядовому населению новые формы повествований. Это либо племенные общества, либо сельские, повседневная духовная жизнь которых мало затрагивалась городской культурой. В сельских обществах (таких, как Оахака в современной Мексике) весьма архаическая мифология может пережиточно сохраняться столетиями. Жреческие мифологии можно расценивать двояко. С одной стороны, мифопоэтическое видение мира достигает в них своего расцвета. С другой, они находятся на пути от собственно мифа к литературе и к истории.
Мифологические универсалии и карта мира
Хотя среди сотен тысяч записанных у разных народов фольклорно-мифологических текстов не существует двух вполне одинаковых, сопоставление даже небольших собраний текстов всегда позволяет обнаружить в них, несмотря на разное происхождение, некоторые общие элементы. Одна из задач мифологического исследования состоит в том, чтобы, наметив принципы поиска и отбора сходных элементов, выделить параллели и расхождения между мифологиями разных эпох и ареалов и определить их причины. Необходимо установить, какие черты той или иной мифологии объединяют ее с другими, а какие отличают от остальных. Лишь после этого можно обратиться к более сложным задачам — попытаться сформулировать всеобщие законы мифологического мышления и определить особенности отраженного в мифах мировоззрения отдельных народов. Встретив знакомый образ или мотив, этнографы нередко спешат назвать его общераспространенным, универсальным, и почти всегда ошибаются; подлинных универсалий в мифологии ничтожно мало. Характерная квазиуниверсалия — мировое древо, или шире мировая ось, концепция которой достаточно раскритикована И.М. Дьяконовым (Дьяконов 1990. С. 51-59). В Новом Свете симметричная мифологическая география характерна преимущественно для обитателей юго-запада США и отчасти для индейцев юго-востока США, Великих Равнин, Среднего Запада. Симметричные космологические схемы представлены также в рукописях ацтеков и майя. В других областях Северной Америки и в Южной Америке пространственная симметрия в мифологии пректически не известна. Возможно, с ней связаны изображения на некоторых образцах североперуанской керамики (стили рекуай, касма), но они не имеют соответствий в перуанских повествовательных текстах. К числу мифологических универсалий можно с оговорками отнести представления о центре вселенной и о ярусах мироздания. Однако, как опять-таки показал И.М. Дьяконов, здесь мы имеем дело скорее с результатами одних и тех же повсеместных наблюдений, ощущений, чем с закономерностями мышления как такового. Так небо для любого наблюдателя действительно есть кажущаяся поверхность; логично допустить наличие чего-то и под поверхностью земли; место расположения носителя традиции и важных для него культурных и природных объектов (очаг, храм, заметные элементы ландшафта) есть естественная точка отсчета в картине мира. Но это и все. Отрицательная маркированность низа и положительная верха уже не универсальны. Например, у костариканских гуатусо благие боги живут под землей, чудовище — на небе (Constela Umaсa 1993. С. 29-31). У народов северной Калифорнии, Вашингтона, Орегона, у салишей и атапасков Канады небо является обычным источником угрозы и местом обитания враждебных существ. Если в представлениях майя подземный мир достаточно четко выражен, то в мифах народов Анд или северо-запада Северной Америки его практически нет ни на изображениях, ни в повествованиях. Здесь есть подводный или заморский мир, но все-таки не подземный.
Нет единых правил в сравнительной оценке солнца и луны. Хотя более позитивная характеристика дневного светила как бы напрашивается, луна порою считается сильнее или добрее, играет в мифах более важную роль (на побережье Перу, у некоторых народов майя, у салишей Вашингтона, у западных тукано на юге Колумбии, пожалуй, у эскимосов). Еще меньше закономерностей в наделении светил мужским или женским полом. В Америке солнце чаще считается мужчиной, но у индейцев юго-востока США, южного Чако, у эскимосов — женщиной; невозможно привести никаких объективных доводов в пользу такого отождествления — оно совершенно случайно, вернее нефункционально, не зависит от опыта. Не является универсальным представление о появлении суши из воды или о воде, окружающей или подстилающей сушу. Оно типично для североамериканских индейцев, тогда как для мифологий Южной и Центральной Америки характерны скорее представления о вторичности воды, а не земли. Бывает и так, что представления о первичности воды или суши сосуществуют: избавление от потопа приводит к тому, что вода пропадает вовсе и ее требуется добывать. У индейцев Северной, Центральной Америки, западных и северных областей Южной Америки жилище и космос изоморфны (то есть, отдельные конструктивные детали символизируют части вселенной, а мир мыслится как большой дом). Подобные идеи для мифологического мышления закономерны, но опятьтаки не обязательны и отсутствуют в восточной и центральной Бразилии. Региональны, а не универсальны все числовые показатели в мифологии. Если на западе Евразии господствуют числа три или семь, то в Японии — восемь, в Северной Америке — четыре и пять, на востоке Центральной Америки и в северной Колумбии — девять, и т.д. Южноамериканские чудовища имеют две головы вместо трех. Единственная подлинная универсалия — это представления о первопредках и эпохе творения. Идеи подобного рода не только обнаруживаются в любых традиционных мифологиях, но и сохраняются в мифологической составляющей исторических концепций, вплоть до самых недавних. Первопредки есть условный термин для обозначения героев мифов. Первопредки есть как бы люди, но обладающие способностью к превращению во что-то иное и живущие в мире, который и предшествует человеческому, и находится где-то вне времени. В результате деятельности и самого существования первопредков мир не только приобретает, но и сохраняет способность к воспроизводству и продолжению жизни во всех ее формах. Первопредки (а также шаманы, знахари, колдуны) обладают «силой». При всей отвлеченности такого понятия и его мистической окрашенности, оно-то как раз подтверждаемо опытом. Элементарные наблюдения (живое отличается от неживого, движущееся от статичного, растущее от разлагающегося) должны приводить к возникновению подобных идей. «Подзарядка» мира энергией первопредков происходит во время регулярных символических посещений ими мира людей, когда образы и голоса этих существ передаются в виде статичных изображений, актерами в масках, игрой на музыкальных инструментах. Все искусство Америки от эскимосов до огнезмельцев есть по сути дела результат стремления символически обозначить факт присутствия первопредков.
В индейских мифологиях первопредки обычно в той или иной степени идентифицируются с определенными видами животных, реже растений или с иными объектами, но это не животные и не растения, а существа без четкого облика, в иконографии порою вообще сводимые к геометрическому знаку (например, у восточнобразильских каража (Krause 1910. С. 102). Первопредки могут носить имена богов, но это не должно сбивать с толку, ибо в повествованиях подобные персонажи не действуют в качестве объектов культового почитания. Концептуальная граница между первопредками и людьми бывает как совершенно четкой, так и размытой; например, некоторые повествования инков можно рассматривать и как мифы, и как историю (не в смысле соответствия или несоответствия их историческим фактам, а в смысле подхода к фактам, типа мышления). Героический эпос отличен от мифологического тем, что в нем действуют не как бы люди (то есть, первопредки), а настоящие люди (пусть и наделенные необычной силой), которые находятся в историческом (пусть и фантастическом с точки зрения хронологии) времени и противопоставлены в качестве смертных бессмертным богам. В Америке нечто напоминающее героический эпос можно усмотреть в ацтекском сказании о «грехопадении» Кецалькоатля и гибели Толлана. Кроме того, в Америке есть, конечно, героические рассказы о набегах и битвах, воспринимаемые как описания реальных событий, но нередко основанные на фабуле, кочующей из одного текста в другой. В мировой мифологии не существует универсальных космогонических мифов и даже сама космогония (в узком значении: представления о создании земли, неба, жизни) факультативна. В Восточной Бразилии эпоха творения есть не более, чем период активной деятельности первопредков на земле, но как земля, так и ее обитатели уже существуют. Модели творения, обычно перечисляемые в популярной литературе (космическое яйцо, мир из тела великана, мир как порождение пары божеств), характерны для совершенно определенных региональных мифологий и в ряде случаев (не обязательно — всегда) сложились, по-видимому, относительно поздно путем придания космических последствий более простым и локальным эпизодам. Эпоха творения не только располагается вне исторического времени, но и не имеет ни конца, ни начала, лишена своего внутреннего времени. Отдельные циклы и эпизоды, особенно если в них действуют разные персонажи, во времени не сопоставимы и логической последовательности не образуют. «Священная история» как описание постепенно возникающего из хаоса и небытия и все более сложного мира, по-видимому, появляется на какой-то достаточно продвинутой стадии развития мифологии, связанной с сознательным осмыслением корпуса текстов. Подобной истории в оформленном виде нет даже у современных народов южной Мексики (хотя она наверное существовала у них до Колумба в форме жреческой традиции). В Оахаке героической парой являются будущие солнце и луна (мальчик и девочка или двое братьев), чьи приключения на земле включают длинную последовательность эпизодов. Мир, в котором солнце и луна начинают жить, не есть, однако, «первобытный хаос», а нормальный знакомый рассказчикам мир, в том числе освещенный (хотя непонятно как). Во всем этом нет ничего несовместимого с нашим сознанием: персонажи современных анекдотов тоже существуют вне времени.
Герой, неудачник, противник
Мифологический персонаж, совершающий одни и те же поступки, в отдельных повествованиях нередко зовется по-разному. И наоборот: носители одного и того же имени в разных текстах могут не иметь друг с другом ничего общего. Хотя всякое имя первоначально имеет конкретную семантическую нагрузку, подобная связь в дальнейшем ослабевает или вовсе утрачивается. Ясно, что герои мифов различимы благодаря не столько именам, сколько свойствам, которыми их наделяет рассказчик. Эти комбинации свойств мы станем называть архетипами. С самого начала следует подчеркнуть, что архетип — категория описательная, а не аналитическая; это абстракция, которая не определяет характеристики участников действия, не лежит в их основе, а всего лишь используется исследователем в целях систематизации материала. То, что подобная систематизация все же возможна, связано с простотой психологической характеристики действующих лиц в первобытных мифах. Эта характеристика создается с использованием всего лишь двух главных оппозиций: свой-чужой и обладающий-не обладающий «силой». Простейшая система персонажей поэтому представляет собой треугольник, в углах которого находятся герой (свой, сильный), противник (чужой, сильный) и неудачник (свой, слабый); четвертое сочетание (чужой, слабый) тоже известно, но не имеет для развития действия большого значения. Функции трех основных архетипических персонажей сводятся к их именам: быть героем, быть противником героя, быть неудачником. Подобная элементарная трехчленная система характерна, например, для мифов восточнобразильских индейцев, описывающих приключения Солнца и Месяца (типа: Солнце получает от Дятла огненную корону; Месяц хочет такую же, но не может поймать, когда Дятел бросает ее ему; сгорает; Солнце его в очередной раз возрождает). Эти персонажи (герой, противник и неудачник) не могут существовать друг без друга. С основными характеристиками (свой, чужой, сильный, слабый) по-разному сочетаются признаки пола и возраста, а также видовой принадлежности (если персонажи зооморфны), что вносит разнообразие в конкретные образы. Герой — это мальчик, юноша, мужчина, и лишь редко старик. Женщина-героиня встречается реже героя-мужчины. Противник обычно старше героя, довольно часто противопоставлен ему как зооморфный персонаж антропоморфному. В роли противника выступают существа как мужского, так и женского пола (нередко парные: сперва надо победить чудовище, затем его жену). Неудачник — «свой» и в этом подобен герою, но он гибнет или терпит фиаско, пытаясь преодолеть препятствия или обмануть противников. Его функция — оттенить достоинства главного персонажа. Возраст неудачника по отношению к герою широко варьирует. Нередко это брат (старший или младший) или отец героя. Роль жертвы, гибнущей из-за своего неосторожного поведения, во многих случаях отводится девушке. «Сила» героя может проявляться как богатырская физическая сила, как хитрость и ум и как магические способности. В индейских мифологиях лишь магические способности играют роль.
Темы героического противостояния здесь почти нет. Физически мощного противника герой побеждает с помощью уловки; уловка же в свою очередь есть не хитрость как таковая, а магический трюк или способность воспользоваться услугами помощников. Лишь в стадиально более поздних, как нам представляется, мифологиях западной Евразии первоначальный герой-колдун, шаман уступает место борцу (Геракл) или хитрецу (Oдиссей). Архетипы представляют собой не точки, а спектры значений, переходящие друг в друга так же плавно, как цвета в радуге, и образующие замкнутый круг (рис.1). Абсолютно враждебны герою чудовища, чья единственная функция — пожирать неудачников и быть в конце концов уничтоженными. Менее враждебны и одновременно более могущественны хозяева. Этим условным термином мы обозначаем неуничтожимых духов природы (например, хозяина или хозяйку животных, рыбы, воплощения грозы, моря и пр.). Герою удается обмануть хозяина, избежать его гнева, добыть те или иные ценности, неудачнику — не удается. Образы, промежуточные между героем и хозяином, мы обозначаем термином божество. Божество — это такой хозяин (или хозяйка), с которым или которой нельзя и ненужно бороться. Герой относится к нему или к ней с уважением, неудачник — без уважения, за что и наказан. Персонажи, исполняюшие функции героя, после ухода от активной деятельности чаще всего сами мыслятся превратившимися в божества. Как и хозяева, божества стары, во всяком случае не юны; оппозиция свой/чужой в их характеристике сглажена. Двигаясь через мифологический спектр в другую сторону от чудовищ, мы достигаем разного рода «мелких», «слабых» духов — чужих, но почти нестрашных и описываемых комически. От этих персонажей логичен переход к неудачнику, а от неудачника снова к герою. Не все упоминаемые в повествованиях существа являются мифологическими персонажами в узком значении слова. Некоторые выступают в качестве не субъектов, а объектов действия. При замене таких объектов неодушевленными предметами (например, похищаемой и возвращаемой жены каким-нибудь амулетом, за обладание которым ведется борьба) в структуре текста ничего не меняется. Волшебными предметами могут замещаться и персонажи-помощники, которые суть лишь олицетворения магических способностей самого героя. Например, в мифологии индейцев пуэбло популярна Женщина-паучиха. Поскольку в большинстве эпизодов она не испытывает героя, а немедленно и безоговорочно помогает ему, ее статус отдельного персонажа весьма условен. В рамках одной и той же традиции архетипические персонажи нередко выступают то в преимущественно антропоморфном, то в преимущественно зооморфном облике. В Южной Америке конфликт племенного первопредка с хозяином леса в сниженном виде повторяется в столкновении черепахи и ягуара. Героический акт шамана, прыгнувшего в пасть змея и поразившего его в сердце, в фольклоре индейцев Юго-запада США и Большого Бассейна имеет своей параллелью историю дикобраза, забравшегося в анус лося и пронзившего его сердце иголками.
Трикстеры
Слабые персонажи (неудачник и слабый противник) могут описываться как серьезными, так и смешными, свои (герой и неудачник) — как серьезными, так и веселыми. Сильный противник всегда серьезен, а если и кажется кому-то смешным, то это заблуждение вскоре рассеивается. Удачное осмеяние сильного противника переводит его в разряд слабых; наделение его веселостью кпереводит в разряд своего. Серьезность и веселость героя дополняют друг друга подобно торжественной и веселой частям первобытного (и вообще всякого) праздника (Абрамян 1983). Весьма существенно, что со смехом могут быть связаны как герой, так и слабый противник, т.е. персонажи не просто разные, но предельно противоположные и именно поэтому легко образующие пару. Те же закономерности действуют в жанре современного анекдота и короткого, претендующего на мнимую достоверность анекдотического рассказа. Их сюжетные схемы в самом конечном итоге восходят к сюжетам первобытной сказки о животных, имеющей в свою очередь единую с мифологическим эпосом систему персонажей. Приведем для примера два сюжета, присутствующих в фольклоре североамериканских индейцев, в «высокой» греческой мифологии и в современных анекдотах. Варианты не вполне идентичны, но все же имеют существенные общие мотивы. Сюжет первый. Кролик предлагает удаву перетягивать веревку. С тем же предложением обращается к другому удаву. Оба удава думают, что соревнуются с кроликом, а на самом деле — друг с другом. Кролик смеется. Великаны От и Эфиальт намерены взять в жены Артемиду и Геру. Превратившаяся в лань Артемида пробегает между ними. От и Эфиальт бросают в нее копья и поражают друг друга. Сталин вызывает Молотова: Почему Каганович сказал мне, что вашу жену посадили? Идите подумайте. Вызывает Кагановича: Почему Молотов сказал мне, что Вы еврей? Идите подумайте. Отпустив обоих, потирает руки: есть рабочая обстановка! Сюжет второй. Ягуар готов съесть опоссума. Тот делает вид, что держит скалу; если она упадет, все погибнут. Он просит ягуара ненадолго сменить его, а сам убегает. Простояв всю ночь, обессиленный ягуар падает. Скала остается стоять. Геракл принимает на себя груз неба, пока Атлант приносит ему яблоки Гесперид. Атлант намерен уйти вместе с яблоками. Геракл говорит, что хочет подложить подушку под груз, просит Атланта подержать небо и оставляет его. Служащий фирмы остается на ночь поработать на компьютере. Получает с экрана указание нажать одну, затем добавить вторую, наконец, десятую клавишу. Компьютер сообщает, что отпустив хоть одну клавишу, пользователь потеряет всю информацию на жестком диске. Утром обессиленный служащий падает. С жестким диском ничего не происходит. В первом сюжете кролик и Сталин — герои, веселые, но не смешные. Смешные — удавы, Молотов, Каганович. Во втором ягуар и служащий — смешные слабые противники, опоссум и оставшийся за кадром программист — веселые герои. В дошедших до нас версиях греческих текстов противники по-настоящему опасны, а повествование ведется в серьезном ключе. Весьма вероятно, однако, что существовали и сниженные, веселые варианты тех же историй.
Все герои мифологических повествований, для которых характерно трюкачество, создание комических ситуаций или вовлеченность в них, в литературе нередко именуются трикстерами. При ближайшем рассмотрении этот термин охватывает множество достаточно непохожих персонажей. Мы оставляем термин трикстер не для любого плутаозорника (обычная дефиниция термина (Мелетинский 1982: 26)), а для такого, в чьем образе противоречив набор основных свойств — свой и чужой, сильный и слабый. Он то выигрывает, то проигрывает в результате своих проделок, то совершает подвиги, то творит зло. На схеме (рис.1) такие персонажи занимают места не по периметру кольца, а внутри него. «Невыраженные» трикстеры, персонажи с отдельными трикстерскими чертами встречаются в любой мифологии. Они либо наделены признаками только двух основных архетипов (героя и неудачника, противника и неудачника, героя и его противника), либо нарушают чистоту образа в отдельных второстепенных эпизодах. Значительно реже встречаются «полные» трикстеры, постоянно демонстрирующие парадоксальное сочетание свойств: они то спасают мир, то ведут его к гибели, то проявляют чудеса изобретательности, то совершают поступки, немыслимые по своей глупости. «Полный» трикстер — это ум без чувства ответственности (Стеблин-Каменский 1963: 198).
Рис. 1. Как и остальные архетипы, «полный» трикстер — это целое поле возможных значений; конкретные образы всегда несколько смещены в сторону то неудачника (Лис в Чако, Кролик у мускогов), то героя (видимо, Ворон у атапасков, индейцев северо-западного побережья и палеоазиатов), то противника (Койот у навахо). Чем ближе фигура трикстера к центру круга на рис.1, то есть, чем более сложно и парадоксально соединяются в ней противоположные качества, тем реалистичнее она выглядит с точки зрения психологии. В отличие от героя, противника и неудачника, «полные» трикстеры встречаются относительно редко и характерны лишь для отдельных ареалов. «Полные» трикстеры почти повсеместно распространены в Северной Америке, но в Южной редко встречаются за пределами Чако. Высказывалось мнение, что трикстер — древнейший, архаичнейший персонаж, отражающий некое отличное от нынешнего (и в то же время сохраненное в подсознании) состояние человеческого ума (Radin 1956: 168). Это означало бы, что в подобную гипотетическую эпоху свое и чужое, сильное и слабое не различались. Поскольку такие различия определяют поведение не только людей, но и высших животных, данное предположение невероятно. Архетип трикстера нет оснований считать ни реликтом первобытного синкретизма, ни поздней деформацией. Он входит в единую систему мифологических персонажей, но в отличие от героя, неудачника и противника, существует факультативно. Любой архетип, в том числе трикстера, можно определить и не обращаясь к понятию «персонаж», а имея в виду определенный набор мотивов и эпизодов. Существенно, что в Северной, а отчасти и в Южной Америке подобные эпизоды во многом одни и те же, совпадая порою вплоть до деталей и явно восходя к определенному первоисточнику.
Примером могут служить истории о том, как трикстер приходит в гости к приятелю, добывающему еду необычным путем. Выступая в дальнейшем в роли хозяина, трикстер пытается повторить трюк, но терпит фиаско. Как в Северной, так и в Южной Америке, мудрым хозяином часто бывает Зимородок, бросающийся с дерева в реку за рыбой.
Культурный герой и демиург
Наука о мифах формировалась на западноевразийских материалах, имея дело со стадиально относительно поздней жреческой мифологией. Становление этой науки происходило сначала под сильным воздействием идей романтизма, а затем в русле эволюционистских представлений (в том числе и марксизма) с их вниманием к развитию материальной культуры и пафосом созидания. В этом контексте сложились представления о культурном герое (добытчике, создателе и дарителе различных культурных благ) и его варианте демиурге (создателе мира и его элементов) как ведущем мифологическом архетипе, а также о трикстере как отрицательном двойнике культурного героя. Мифологические тексты, для которых характерен высокий, торжественный, героический стиль и в которых действуют соответствующие персонажи, разумеется, существуют. Образцовыми культурными героями служат мифические китайские императоры от Фуси до Юя. Если попытаться совместить культурного героя с предложенной выше и основанной на оппозициях свой/чужой, сильный/слабый системой персонажей, то окажется, что культурный герой, особенно в ипостаси демиурга, может быть помещен вне круга значений, точнее над ним; в отличие от всех прочих, он не обязательно нуждается в оппонентах и способен действовать в одиночку. В южноамериканских мифологиях образ демиурга, однако, либо вовсе отсутствует, либо отмечен лишь мимоходом (мир создал имярек, без дальнейших подробностей). Что же касается культурного героя в более широком значении, то и с ним не все просто. Появлению культурных благ, каковыми являются прежде всего огонь и культурные растения, а также жилища, утварь, орудия труда, танцы, музыка, ритуалы и пр., в мифах, конечно, уделена своя доля внимания. Однако в отношении многих мифологий лишь крайне тенденциозный перебор фактов может представить мифическую историю обретения культуры как некоторую серию деяний определенных персонажей. В рассказах об обогащении мира его нынешними реалиями культурные и природные ценности никак не разделены, так что появление ночи, дня, воды, рек и пр. описывается в том же контексте, что и обретение собственно культурных благ. Это обстоятельство справедливо объясняется «недифференцированностью представлений о природе и культуре в первобытном сознании» (Мифы 1980, 2: 25), а дальше чаще всего игнорируется. Между тем, если мы рассмотрим внимательно истории о похищении, добывании и создании, то окажется, что здесь бывают смешаны не только природные и культурные ценности, но и объекты важные и малосущественные, представляющие всеобщий и сугубо индивидуальный интерес.
Так, в Америке распространены рассказы о том, как герой симулирует смерть или прячется близ гниющего мяса с целью привлечь и поймать дурнопахнущих трупоедов, обычно стервятников. Поймав трупоеда, он надеется добыть или вернуть 1) жену, 2) сына, 3) огонь, 4) солнце, 5) охотничьи амулеты, 6) нож для мяса, 7) корзины, 8) перья для украшений, 9) волшебный барабан; или же желает 10) наказать врагов, 11) сыграть с кем-то шутку, 12) использовать мясо стервятника как приманку для ловли других птиц, 13) спуститься на стервятнике с высокой скалы, 14) сделать ворон не белыми, а черными, и т.д.. Анализ этой и других мифологем показывает, что цель переменчива, а устойчива лишь сама способность героя что-то добыть, совершить. Но и это не все. Блага добываются, но определенного добытчика вообще подчас нет. Толпа первопредков (людей-животных) уносит у ягуара огонь, передавая его по эстафете. Женщина находит в дупле крысу, которая показывает ей кукурузные зерна. Заблудившийся охотник попадает к животным, слышит их песни и по возвращении воспроизводит для соплеменников. Съевшая лучшие тыквы жена карабкается на небо за покинувшим ее мужем, падает, тыквы из ее живота распространяются по миру. Дяди убили племянника, из его могилы вышли животные, так появилась дичь. Действующие лица в подобных случаях не только не героичны, но и анонимны, по крайней мере слабо индивидуализированы. Одновременно с этим образы первопредков-героев могут быть хорошо оформлены, но связанные с их деятельностью эпизоды не включают рассказы о появлении культурных благ. Иначе говоря, герои есть, но определение «культурные» к ним не подходит. Не заменяет культурного героя и трикстер, ибо и он далеко не обязательно добывает или создает что-то ценное. В индейской устной литературе нередко преобладает пафос не обретения, а утраты. Промысловые животные или рыба были собраны в одном месте и легкодоступны. Корзины сами носили грузы. Реки текли одновременно в двух направлениях. Растения не требовали ухода и приносили урожай в день посева. Вся эта благодать по чей-то вине или в результате несчастного случая прекратилась. Важнейшее место в большинстве мифологий занимает тема необратимости смерти, которая решается, естественно, в трагическом ключе. Космогония и добывание общезначимых ценностей вообще не является основной, а порой и важной темой мифологий. П. Рейдин заметил, что наделение людей благами культуры «не самоцель для божеств, случайно по отношению к их стремлению к самовыражению и саморазвитию» (Radin 1956: 126). Это утверждение будет еще ближе к истине, если божеств заменить на людей. Главное в мифах — взаимоотношения между существами, которые наделены человеческим разумом и эмоциями; все остальное — лишь фон, на котором проигрываются варианты тех взаимоотношений, которые актуальны для данного общества. Вряд ли будет ошибкой сравнить архаические мифологии с религиозными вероучениями. В последних тоже есть своя онтология (то есть, учение о возникновении мира, об основах бытия), но учение о сущности человека, о правилах его поведениях и жизненных целях (то есть, антропология) там важнее. Объяснения, как возник мир, необходимы для того, чтобы не искать их каждый раз заново, если потребность в подобном знании у кого-то возникнет.
Большинству членов общества в повседневной жизни онтология безразлична; в лучшем случае им достаточно помнить, что соответствующие знания имеются. Зато поведение мифологических персонажей является положительным или отрицательным образцом, который всегда и всеми учитывается. У индейских народов, подвергшихся культурному стрессу и ассимиляции, отвлеченные (мало связанные с взаимоотношениями персонажей) космогонии отмирают первыми, а тексты, описывающие конфликтные ситуации, сохраняются дольше всего. Обычный, типичный, нормальный протагонист индейских мифов есть не культурный герой, а шаман. Он может попутно добывать общезначимые культурные и природные ценности, а может проявлять себя и иначе. И наоборот, персонаж-неудачник, не-шаман или слабый шаман может случайно облагодетельствовать человечество. Встречаются и традиции (например, у яганов на Огненной Земле), в которых рассказы об обретении культурных благ оформлены как серия последовательных эпизодов из жизни героя и его семьи, но из этого не следует, что именно данная фабула универсальна или древнее других. Иначе говоря, этиология (то есть, объяснение происхождения) культуры в первобытных мифологиях не обнаруживает универсальной корреляции с типами персонажей. Особо следует упомянуть мифологии алгонкинов и сиу Великих Равнин и американоканадского Среднего Запада, в которых персонаж, фигурирующий в дальнейшем как трикстер, выступает в начале как герой и даже демиург. Однако, кроме имени, персонажи, которые действуют в эпизодах того и другого сорта, ничем не связаны, то есть, по сути дела это разные персонажи. Сами слова «в начале», «в дальнейшем» относятся лишь к приемлемой для нас логической последовательности, к порядку расположения текстов в этнографических публикациях. Каждый эпизод независим и лишен какой-либо хронологии, кроме навязываемой ему нами. То же касается и мифологий северо-запада Америки (и далее палеоазиатских), хотя в центральном для них образе Ворона черты как трикстера, так и героя и демиурга выступают чуть менее резко, так что внутренняя целостность образа в какой-то степени ощущается. Так или иначе, но сама ограниченная локализация подобных мифов заставляет полагать, что мы имеем дело с ареальной спецификой, а не с универсальной закономерностью. У трикстеров Чако в Южной Америке нет и намека на героические черты. Возможно, что трикстер оказывается «по совместительству» в роли демиурга главным образом в тех мифологиях, в которых отсутствуют парные персонажи-спутники, наделенные противоположными качествами.
Мифологические сюжеты
Поскольку этиологические мотивы основаны не на логике, а на противоречивых ассоциациях и эмоциях, этиология тоже противоречива и включает несовместимые логически, но не мешающие друг другу с точки зрения мифологического сознания версии и эпизоды. В мифе бразильских пареси, например, уголек попадает в лоно женщины и она рожает огонь. Затем птицы похищают его для людей. Однако огонь явно существует и раньше: в предшествовавших эпизодах (а их было много) никто не жаловался на его отсутствие, да и откуда бы взялся уголек? Подобные противоречия в индейских мифологиях — норма. Мифологическую вселенную невозможно воспроизвести в рамках единого последовательного описания, хотя творцы жреческих мифологий (а за ними — исследователи) упорно пытались и пытаются это сделать. Индейский миф включает этиологические эпизоды, совокупность которых содержит сведения о происхождении всех значимых для носителей традиции объектов. Но в общем объеме повествований доля этиологии невелика. В нашем каталоге америндейских мифов среди прослеженных к 1999 г. 850 широко распространенных мифологем лишь полсотни связаны с этиологией культуры, главным образом с происхождением огня и полезных растений. Основу мифологических повествований составляет не этиология, а драматические события, приключения. Несмотря на бесконечное разнообразие сотен тысяч рассказов и многих сотен фабул, они в основе своей сводимы к нескольким главным схемам. Своему, знакомому миру в сознании человека противостоит чужой, неизвестный и нечеловеческий. В разных отношениях с группой своих, соплеменников соотносятся животные, иноплеменники, умершие, всевозможные духи. Соответственно каждая из категорий обитателей внешнего мира легко способна брать на себя признаки других категорий. При этом ни одна из категорий не должна считаться заведомо доминирующей. Баба Яга в русских сказках наделяется признаками мертвеца (костяная нога, вросший в потолок, то есть, как бы в крышку гроба, нос), а ее избушка похожа на избы угрофиннов, какими они могли казаться пришедшим с юга славянам. Из этого, однако, не следует, что Баба Яга — хозяйка мертвых, божество угро-финнов или даже хозяйка леса. Она немножко и то, и другое, и третье, но в основе ее характеристики лежат не какие-то специфические связи, а самое общее чужое начало. В архаических эпосах мир демонов и чудовищ обычно организован в виде некоего племени, противопоставленного племени «своих» персонажей (Мелетинский 1964. С. 3-4). Но эта конструкция отражает не память об историческом противостоянии конкретных этнических групп, а опять-таки прежде всего саму идею противопоставления своих чужим, людей — нелюдям. Чужими иногда считались и женщины — не столько потому, что в случае патрилокального брачного поселения жен брали со стороны, сколько из-за весьма обычной монополизации мужчинами ритуальной практики и их изначального (унаследованного от животных предков) доминирующего положения в обществе в целом. Отсюда образ амазонок (часто обладающих признаками лесных духов и мертвецов), который не имеет сколько-нибудь распространенного мужского эквивалента.
В индейских мифах нередко рассказывается о мужчинах, живших без женщин и добывших, наконец, жен, которые до этого обитали на небе, под землей, под водой. Однако повествование никогда не ведется с позиции первых женщин, живущих в мире, где еще нет мужчин. Важнейший архетипический «метасюжет» не только индейской, но и мировой мифологии — это путешествие в далекий, незнакомый мир и возвращение обратно. Нередко такое путешествие осложнено мотивом ловушки, из которой непросто выбраться. Вот несколько распространенных в Америке сюжетов данной категории. Иона. Герой проглочен чудовищем, но убивает его изнутри и/или возвращается к людям без посторонней помощи. Разоритель гнезд. Герой оказывается в ловушке на вершине дерева или скалы (в классических версиях соперник заманивает его, а затем отбрасывает лестницу). Герой страдает от невозможности очиститься от выделений тела и иногда частично пожираем птицами. Герой возвращает похищенную жену. Для самого известного греческого текста на данный сюжет В.И. Абаев привел много кавказских параллелей, раскрывающих мотив троянского коня с воинами внутри: в кавказских текстах герой зашивает себя в шкуру убитого или падшего животного и в таком виде проникает в стан врагов (Абаев 1994. С. 1315; Abaev 1963: 1047-1049). Объяснение, почему он это делает, содержат америндейские материалы: похитители жены — стервятники, и чтобы привлечь и поймать их, герой либо сам имитирует смерть, либо прячется в туше животного. Одиссей. Герой внезапно и случайно оказывается далеко от дома, обратный путь к которому гораздо более труден и длителен, чем путь туда. Повествование чаще всего состоит из слабо друг с другом связанных эпизодов, в которых описывается столкновение с теми или иными опасностями (в Америке этот сюжет особенно популярен у эскимосов и у индейцев Бразилии). Герой посещает тех или иных хозяев и приносит в свой мир похищенные или полученные от них в дар ценности. Сюжеты подобного рода рассматриваются как отражающие обряды инициации (Березкин 1984), но правильнее и в обрядах, и в повествованиях видеть отражение стоящей за ними общей концепции. Поскольку путешествие во внешний мир заведомо сопряжено с колоссальными трудностями (более того: настоящие трудности только и могут встретиться в случае ухода из своего мира в чужой), человек, вернувшийся благополучно домой, самим этим фактов доказывает неординарность своих способностей и получает право на определенный статус. Существует три теоретически мыслимых и реально распространенных вариации данного метасюжета. 1) Герой возвращается в свой мир, но нарушив наложенный на него запрет, гибнет или теряет добытые ценности, то есть, превращается в неудачника. Чаще всего речь идет о добывании и утрате женщины, имеющей нечеловеческую природу (волшебной жены, например, в сюжете лебединого озера), или оружия (средства), облегчающего борьбу и работу. По той же схеме строится и миф об Орфее. 2) Неудачник гибнет во внешнем мире или вскоре по возвращении (так, например, заканчиваются многие индейские истории о браке юноши или девушки со звездой). 3) Герой успешно преодолевает все препятствия, но не возвращается домой, а навсегда остается во внешнем мире (обычно тем самым превращается в божество).
В америндейском мифе о мстителях герои после победы над антагонистами часто превращаются в светила. Второй «метасюжет» мифологии описывает конфликт, ссору внутри своего мира. Причина конфликта заключается в нарушении либо правил дележа и потребления пищи, либо брачных и сексуальных норм. Конкретные формы нарушения табу имеют региональные ареалы распространения. Если в восточном Средиземноморье был популярен сюжет Федры (или реже его мужской вариант — Сусанна и старцы), то в Новом Свете типичный конфликт вызван не мнимым, а реальным нарушением супружеской верности: жена героя изменяет ему с его братом, либо герой сам отбивает жену у родственника. Сюжет Федры в Южной и Центральной Америке не известен, хотя встречается в Северной. Очень распространен в Америке известный в Средиземноморье сюжет ложной смерти (персонаж притворяется умершим, чтобы затем вступить в брак либо с прямым родственником по нисходящей линии, либо с любовником или любовницей). Этот сюжет может трактоваться и в анекдотическом ключе (например, у шошонов, когда Койот женится на дочери), и трагически (на Аляске), и нейтрально (у огнеземельцев в рассказе о происхождении гуанако). Внутренний конфликт грозит ослаблением коллектива и вторжением внешних сил, либо превращением своих в чужих. Любовная связь женщин с животными, нежелание женщин кормить или поить мужей или мужчин делиться добычей с женами, приводит в Южной Америке к превращению женщин в амазонок, мужчин — в громы и молнии и т.п. В мифологии индейцев юго-запада США женщины, поссорившиеся с мужчинами и на время расставшиеся с ними, мастубируют различными предметами и зачинают чудовищ. Индейский охотник, который не способен подстрелить дичь, кормит домашних мясом, отрезанным от икры ноги, и превращается в животное; людоед или человек, съевший нечистую пищу, начинает объедать самого себя. Важнейшим элементом ритуально правильного поведения у индейцев является соблюдение запретов, которые касаются рожениц и женщин во время месячных, особенно — первых. Не принимающая во внимание или скрывающая свое состояние женщина гибнет, а ее муж-охотник превращается в чудовище. Третий метасюжет — катастрофа, тотальное вторжение внешних сил в человеческий мир: потоп, мировой пожар, реже нашествие чудовищ, тьма, холод, или же комбинации всех этих ужасов. Сравнительные исследования показывают, что как степень насыщенности мифологии историями о катастрофах, так и предпочтение того или иного их вида мало зависят от природных условий в том или ином ареале. Катастрофа в мифах заканчивается либо гибелью предшествующего (или нашего — в эсхатологическом, обращенном в будушее, варианте мира), либо отступлением, устранением опасности и снятием напряжения. Этот эпизод бывает оформлен как праздник, во время которого потенциального разрушителя мира удается рассмешить, развлечь, напоить, а утраченные ценности вернуть.
Фабула мифов: устойчивость и лабильность. Мотивы-оболочки. Обратимся к тому, как складывается фабула мифов. Возьмем любой распространенный сюжет — например, историю о девушке или женщине, которая странствует в поисках ушедшего, живущего далеко или подходящего для нее мужа, а по пути попадает к нежеланным претендентам на ее руку (Березкин, рукоп.). В Новом Свете этот сюжет известен от Патагонии до Панамы, а также на большей части Северной Америки. Вместо одной женщины нередко фигурируют две сестры. В нижеследующий список включены также несколько близких по смыслу текстов, в которых ложный претендент сам является к женщине. Сопоставление подобного обширного материала заодно даст представление о том, в каких пределах варьируют тексты, переходя от этноса к этносу. Субарктика. Танайна. Злая бабушка подстраивает так, что ее богатую внучку уносит в море на плавучем островке; островок прибивает к другому берегу; двое богатых мужчин посылают своего уродливого раба найти для них жену; раб подбирает девушку, притворяется красивым и богатым; узнав, кто он на самом деле, женщина бежит к настоящим женихам; посещает с ними своих родителей. Северная Калифорния, Орегон, Вашингтон, Альберта. Лиллуэт. Возлюбленная Ястреба отправляется к нему; Лысый Орел перегораживает своим пенисом реку; пропускает девушку после того, как та соглашается назвать его мужем; приводит к себе; она убегает к другу Ястреба Золотому Орлу; Лысый Орел и Золотой Орел гибнут, сражаясь друг с другом; Ястреб оживляет своих друзей. Пьюджит Саунд. Девушка или две сестры ищут жениха; приходят в дом Грома, того дома нет; раб или рабыня предупреждает не смеяться, если придет Скунс; нарушившую запрет он возьмет в жены; Скунс приходит, кривляется и смешно поет; младшая из сестер смеется; Скунс женится на одной сестре, пускает в другую свою струю; сестры убегают; вар.: девушка не смеется, выходит за Грома. Клакамас. Карлик-Кремень приходит жить к вождю Пуме; девушка идет выйти замуж за Пуму; того нет дома, Кремень говорит, что он вождь, прячет ее; Пума догадывается о присутствии женщины (семена мелко помолоты, находит длинный волос); они убегают; догнав их, Кремень рассекает Пуму пополам; женщина рожает четырех Кремней и сына Пумы; ее родители убивают Кремня и его детей в парильне (они лопаются от жара, превращаются в кремни); Пуму оживляя ют.Тилламук. Девушка идет искать мужа; встречает Крысу, Ондатру, Белку, Мухоловку; каждый спрашивает, куда ему вводить пенис; она называет всевозможные места у себя на теле, кроме вагины; Волк и Олень показывают дорогу к своим жилищам, но они ей тоже не нравятся; отдается герою, т.к. тот не спрашивает, как с ней совокупляться; возвращается домой, рожает сына, обещает выйти за того, кто сломает лосиный рог; герой ломает; соперники (Волки) убивают его, но старуха Ящерица оживляет. Кус.
В поисках богатого мужа две девушки приходят к Бобру; он уродлив и толст, ветки, траву называет лососями; девушки убегают, приходят к вождю Калану; тот притворяется, что страдает расстройством желудка; старшей сестре он не нравится, младшая его моет; он делается красавцем, женится на младшей; Бобр приходит за своими женами; вождь вонзает ему в зад нож; Бобр превращается в бобра, нож — в его хвост. Юрок. Две сестры идут искать вождя; его дом в центре селения, отмечен столбами; Койот переносит столбы к своему крайнему дому; притворяется вождем; утром сестры узнают об ошибке, возвращаются к родителям; в следующий раз старик помогает им найти верный путь. Карок. 1) Две девушки идут выйти за Лосося; птичка говорит, что перед домом Лосося стоит сухое дерево; Ночной Ястреб переносит дерево к своему дому вместе с циновкой Лосося; девушки понимают, что попали к обманщику, когда видят и слышат, что хозяин дома не вождь, а маргинал. 2) Девушки Дикая Кошка и Лисица идут выйти замуж за Лосося; перед его домом высокий столб; Бушхат (маленькая коричневая птичка) переносит столб к себе; в его постели блохи и ящерицы; утром девушки уходят к Лососю; Бушхат убивает его. Вийот. Две девушки ищут Волка; Койот говорит, что это он; его тетка кормит их мышами; девушки уходят, попадают к Стервятнику; беременны от обоих; Волк находит их, бьет их и Стервятника. Не-персе. Пока Орел на охоте, Скунс следит за домом; пятеро сестер-Олених приходят выйти за Орла, пятеро Лягушек — за Скунса; Скунс прячет Олених в своей постели, кладет Лягушек Орлу; те объясняют Орлу, почему Скунс ночью смеялся; Орел отсылает их, дав много мяса; вытаптывает детенышей Скунса из животов Олених, прячется с женами на вершине скалы; Скунс видит их отражение в реке, пускает в воду струю; смотрит вверх; Орел советует ему лезть задом вперед; бросает ему в анус раскаленный камень; едкая железа отрывается, плывет по реке; Скунс следует за ней; одни люди-растения отвечают, что старались поймать ее для Скунса, другие — что спихивали эту мерзость назад в реку; Скунс приходит туда, где люди играют его железой (из нее сыпятся искры); подменяет ее кустом, уносит; пускает струю в тех, кто отвечал ему оскорбительно; поэтому некоторые растения горькие; Волки убивают Скунса. (!!!) Êóòåíàé. Лягушка посылает своих внучек Бурундука и Большого Бурундука выйти замуж за человека-Выдру; с ним живет Скунс; одевает его одежду, говорит, что он Выдра; тот приходит, отсылает Скунса, бежит вместе с женами; они прячутся на дереве; Скунс убивает Выдру своей струей, забирает жен; те усыпляют его, бегут, превратив дом (нору) в каменный мешок; Скунс режет себя на части, пропихивает их наружу сквозь маленькое отверстие; Ворон уносит его мешок с едкой жидкостью, люди играют с мешком; Скунс приходит и забирает его назад. (!!!) Öåíòðàëüíàÿ Êàëèôîðíèÿ. Âèíòó. Две сестры хотят выйти за вождя, изо рта которого сыплются бусы; грязный ленивый ястреб берет в рот немного бисера и выплевывает; велит своей жене жабе сказаться его матерью; сестры бросают ястреба и уходят к вождю; ястреб убивает вождя, прячется, убегает. ßíà. Две сестры ищут вождя-куницу; койот притворяется, что это он; срезает плоть с собственных ляжек, приносит под видом оленины; младшая из сестер открывает правду; сестры приходят к кунице, чей дом рядом; койот пытается погубить соперика и других людей, наслав потоп и пожар. (!!!) À÷уìàâè.
Солнце и его жена посылают дочерей к вождю-кунице, у которого из тела сыплются ценные ракушки; койот надевает свою лучшую одежду, но младшая сестра догадывается, кто перед ними; сестры встречают ястреба, который притворяется, что из тела его сыплются бусы; когда сестры приходят к кунице, ястреб пытается вызывать потоп, но куница посылает человека убить ястреба. (!!!) Ñðåäíèé Çàïàä. Ìåíîìèíè. Вождь Белый Вампум плюется бисером; его брат — птичка Оляпка; две сестры приходят выйти за вождя; Оляпка отвечает, что это он; каждую ночь уходит на танцы в дом брата; жены оставляют в постелях гнилые колоды, тайком идут на танцы; остаются с Белым Вампумом; Оляпка вонзает брату в гениталии раскаленное железо, тот умирает; Оляпка притворяется, что скорбит, имитирует попытку самоубийства, подложив под одежду наполненный кровью желудок оленя и порвав его; зовет бывших жен в свою лодку, переворачивает ее; сестры превращаются в самок оляпки. (!!!) Ìèññèñàãóà. Две девушки идут в поисках жениха; Оляпка притворяется, что он и есть Гагара, у которого много бус; они выходят за Оляпку; на танцах видят Гагару, но тот отвергает их, женится на дочери бедной женщины. Тимагами (!!!) îäæèáâе. Мужья-звезды помогают женам спуститься с неба; жены попадают на вершину дерева; обещают выйти за того, кто спустит их на землю; Медведь, Рысь не могут, Россомаха спускает; они посылают его принести привязанную к ветке ленту, убегают; ночуют у Дятла, тот не спит с ними; три вида уток не могут перевезти их через реку; Поганка перевозит, берет в жены; они узнают, что Поганка — шут, Гагара — вождь; уходят к Гагаре; Поганка бросает в рот спящей Гагаре раскаленные кремни, убивая его; привязывает к животу мешок с кровью кролика, имитирует самоубийство; люди раскрывают обман, гонятся за Поганкой; он превращает их в уток. (!!!) Ñåâåðî-âîñòîê. Ãóðîíû. Старуха посылает своих двух дочерей выйти за Густошерстного (оленя); по пути сестры встречают Филина, он притворяется тем, кого они ищут, приводит их в свой дуплистый пень; люди зовут Филина петь у вождя; танцоры используют его тело как барабан; сестры приходят, узнают, кто есть кто, остаются с Оленем; Филин отказывается больше «петь»; Ушастая Сова притворяется старшей сестрой, приходит к Филину, тот снова поет; обман раскрывается; Олень возвращает Филину жен, чтобы тот «пел» и дальше. (!!!) Ñåíåêà. Старуха посылает двоих дочерей выйти за красавца-охотника; те по дороге встречают обманщика, притворяющегося, что он и есть искомый жених; называет своего маленького сына братом или племянником; сестры слышат, как обманщика зовут в дом того, к кому они шли; подсматривают за ним; в доме достойного жениха обманщик выполняет роль шута; сестры уходят к тому, за кого должны были выйти, подкладывают в постель обмащика две колоды с муравьями, муравьи кусают его. Варианты уточнений: 1) у желанного жениха в доме живые головы оленей; Филин приносит в свой дом старые головы; сестры уходят к достойному жениху, проведя ночь с Филином; в доме того Филину дают есть горячих жареных мышей; Филин убивает племянника острым колом; становится вождем, хочет взять себе молодых вдов; те возвращаются назад к матери. 2) Жених — из рода Орлов, его имя Длиннолицый, мать девушек - Лебедь; сестры уходят от Филина, не успев провести с ним ночь; в доме Длиннолицего Филину бросают в рот куски мяса; Длиннолицый зовет мать своих жен жить вместе с ними. (!!!) Îíîíäàãà.
Женщина посылает дочь к Небесному Вождю; ту на пути встречают сперва Лис, затем Волк, Медведь, принявшие облик Вождя; она не отвечает им, приходит к Вождю. (!!!) Ìèêìàê. Девушки-Ласки купаются в озере; Куница похищает одежду одной, затем второй, женится на них; Лось хочет одну для себя, дерется с Куницей; сестры убегают; попадают на небо, звезды берут их в жены; позволяют вернуться на землю; сестры оказываются на вершине дерева; Лось, Медведь, Куница отказываются помочь им спуститься, говорят, что уже женаты; Росомаха спукает; одна из сестер привязывает на дереве ленту, просит Россомаху ее отвязать; сестры убегают, оставив на брачном ложе кусачих насекомых и колючки; Журавль переносит сестер через реку, топит Россомаху; сестры приходят в покинутое селение; младшая пинает шейный позвонок; тот преследует ее, старшая прячет ее у себя в волосах; Малая Чайка перевозит их через водоем; Гагара хочет на них жениться, хвастается своей красотой; выясняется, что Гагара уродлив; девушки бросают Гагару, выходят за Морскую Утку; Гагара убивает спящих Уток, кончает самоубийством; девушки остаются с родственниками Утки. (!!!) Âåëèêèå ðàâíèíû. Àðàïàõî. 1) Девушка отвергает женихов; гость из другого лагеря приглашает ее выйти за Барсука — знаменитейшего из юношей; она приходит к Барсуку, дает ему брачный подарок; тот велит своей бабке говорить ей, будто он убивает жен, если жены пытаются идти вслед за ним на праздник; его вызывают к (!!!) Ñàñàéè; жена все же приходит, видит, как он лежит на земле и дрыгает конечностями, пока Ñàñàéè танцует; выходит за (!!!) Ñàñàéè; Барсука с тех пор используют на праздниках как барабан. 2) Девушка приходит выйти замуж за (!!!) Ïëþþùåãîñÿ Áèñåðîì. Ëîïíóâøèé Çàä говорит, что это он и есть. Велит матери не выпускать из дома жену. На празднике Плюющийся Бисером танцует, топча Лопнвший Зад ногами. Вопреки запрету, жена является на праздник, понимает, что ее обманули, становится женой Плюющегося Бисером. Лопнувший Зад убивает соперника. Люди преследуют убийцу, тот ныряет в озеро, превращается в небольшую птичку. Юго-восток США. Две сестры хотят выйти за человека, изо рта которого сыплются бусы; другой персонаж указывает им дорогу к своему дому вместо дороги к дому героя; проведя с самозванцем ночь, сестры приходят к желанному жениху. Крики. Обманщик — Кролик; обладатель бус отсылает ту из женщин, которая уступила домогательствам Кролика, женится на другой. Алабама, коасати. Обманщик - Филин; вар.1: пытается убить героя, заманив его на другой берег моря; тот возвращается, убивает Филина и детей, которых родили тому обе женщины; вар.2 (только у коасати): Филин убивает героя; брат женщин убивает Филина и его детей. Большой Бассейн. Юте, южные пайют. Женщина уходит от Филина (иногда убивает его, так как он ее плохо кормит) или Лиса (который ее бьет); хочет выйти за Сокола или Грифа, идет его искать; попадает к Скунсу, бежит от него, он догоняет и убивает женщину; Барсук ее оживляет, требует в награду перья, что в действительности означает разрешение сойтись с ней; она исполняет его желание; затем находит желанного жениха и остается с ним, несмотря на ревность волка или койота. Южные пайют. Две сестры слышат, как двое братьев играют на флейте; идут их искать; другие люди-животные утверждают, что играли они; сестры находят братьев, спят с ними и возвращаются. Западные шошоны.
Две сестры путешествуют в поисках жениха-орла; койот утверждает, что он и есть орел; когда сестры уходят к орлу, он убивает того и наряжается в его одежду; сестры обнаруживают обман, убегают; преследуя их, койот падает со скалы, ломает ногу, пожирает свой костный мозг. Юго-запад США. Хопи. Койот крадет одежду Красного Облака, добывает попугая (желанный подарок) и обманом женится на девушке; Красное Облако убивает койота молнией, девушка остается одна. Кокопа. Девушка-сорокопут ищет скворца, чтобы выйти за него замуж; койот выдает себя за него, женится на ней; на празднике сорокопут видит скворца и уходит к нему. Мохаве. Родственники оскорбляют девушку-койота; она уходит; по пути юноши-птицы хотят овладеть ею; она соглашается на домогательства иволги; влюбляется в юношу-куропатку, уходит к нему. Мохаве, папаго, ипаи. Две сестры идут на поиски двух братьев, чью игру на флейте они услышали; ястреб, суслик, ящерица, дятел утверждают, что играли они; обман раскрывается, девушки приходят к братьям. (!!!) Хàâàñóïàé, âàëàïàé. Прийдя в селение, девушка отвергает койота и других птиц и животных, выходит за перепела. Панама. Куна. Женщина идет за покинувшим ее братом-любовником; сперва слышит сопровождающий его звук флейт и свистков, но звук становится все слабее; чтобы узнать дорогу, уступает домогательствам различных животных и птиц; попадает к старухе, чьи сыновья ее убивают; родившиеся близнецы мстят за мать. Льяносы. Гуаяберо. Вамек посылает ленивого Ламана за водой; тот обнаруживает у реки двух девушек, которые ищут Вамека; приводит к себе; девушки уходят к Вамеку; Ламан убивает его, подсылая змею, забирает себе его жен; Ламан превращается в небесное божество. Сикуани. Вар.1: опоссум первым играл на флейте; его мать приглашает двух девушек; они плюют на опоссума и уходят, попадают к людоеду, он съедает одну из девушек; вар.2: две сестры идут к петушку, чтобы выйти за него замуж, попадают к опоссуму, тот спит с ними; прийдя к петушку, сперва отвергнуты, затем, превратившись в одну девушку, приняты. Южная Венесуэла. Яноама (группы диалектов санема, яномам, яномами). Две девушки (у санема это куропатки, у яномами одну из сестер зовут Медовая) ищут жениха; опоссум выдает себя за достойного претендента и (у яномам) вешает у своего дома перья, висевшие у дома Меда; девушки уходят к Меду; опоссум убивает его (одного или вместе с женами); спасаясь от преследования, прячется на дереве или скале; люди-птицы срубают дерево или скалу; мажутся кровью опоссума; так птицы получают нынешнюю окраску. Устье Ориноко. Варрау. Солнцем владеет красивый юноша; отец посылает за солнцем дочь, та идет по неверной дороге, ее насилует лесной дух; другая дочь приходит к юноше, сочетается с ним, приносит солнце. Гвиана. Вайвай, хишкарьяна. Муж уходит, оставив жену-черепаху в лесу на дереве; мужчины-животные приходят совокупляться с ней; спустившись, женщина блуждает по лесу, попадает к ягуарам, они съедают ее. Ояна. Беременная жена ягуара идет к нему, но попадает к опоссуму; зачинает от него второго ребенка; опоссум пристает к беременной женщине, та идет дальше, съедена ягуарами.
Восточный Эквадор. Напо, канело, шуар, агуаруна. Две сестры идут без определенной цели; последовательно попадают к нескольким людям-животным; старуха говорит, что ее сын — красавец; это пенис, сидящий днем в сосуде; ночью он пытается с ними совокупляться, они заливают его кипятком; приходят к персонажу, чье имя означает дерево с вонючими листьями; бегут от него к человеку-ласточке, который им нравится; убив его мать, вынуждены уйти; превращаются в растения-красители. Агуаруна. Муж (солнце или смертный) обещает вернуться из мира мертвых; опоссум принимает его облик, женщина верит, что это муж; настоящий муж убивает опоссума, возврашается в иной мир, женщина остается одна. Северо-западная Амазония. Тукано. На празднике герой знакомится с девушкой-инамбу (лесной курочкой); та идет к его дому; опоссум подменяет знак-перо на развилке дорог; инамбу приходит к опоссуму, но убегает к герою; опоссум приходит за ней; герой убивает его; по просьбе матери опоссума, обезьяны и орел убивают девушку. Десана. На празднике две сестры танцуют с инамбу (лесным перушком); утром идут к его дому; опоссум меняет на развилке дороги указатели-перья; сестры попадают к опоссуму, старшая уступает его домогательствам; обе бегут к петушку; опоссум преследует их; люди-птицы его убивают, оставляют на вершине скалы его шкуру; из крови опоссума его мать создает двух орлов, убивающих петушка. Барасана. Вар.1: девушка беременна от брата-месяца; тот покидает ее; она ищет отца; попадает к матери опоссума; сын этой женщины оказывается червем, живущим в сосуде; героиня разбивает сосуд, убивая тем самым червя; попадает к небесному духу, затем к ягуарам, где гибнет; ее сын мстит за мать; вар.2: на празднике вождь-тинаму (лесной петушок) знакомится с девушкой; та идет к его дому; опоссум подменяет знак-перо на развилке дорог, девушка приходит в дом опоссума; утром уходит к тинаму; опоссум желает забрать ее назад, тинаму его убивает; по просьбе матери опоссума, орел убивает тинаму. Баре. На празднике герой знакомится с девушкой; та идет к его дому; опоссум подменяет знак-перо на развилке дорог, девушка приходит в дом опоссума и проводит с ним ночь; убегает к герою; опоссум безуспешно пытается забрать ее назад; люди опоссума убивают ее и ее мужа; сын мстит за мать. Уитото. Вар.1: две сестры идут к дяде, попадают к различным лесным духам; старуха говорит, что ее сын — красавец; но это змей, сидящий днем в сосуде; ночью пытается с ними совокупляться, они заливают его кипятком, убегают; вар.2: на празднике герой знакомится с девушкой; она идет к нему, попадает к сопернику (видимо, опоссуму), подменившему на развилке дорог знаки-перья; женщина убегает к герою; соперник хочет ее вернуть, но герой убивает его. Центральная Амазония. Этнос не известен. Девушка ищет жениха-сокола, видит неверный знак-перо на развилке, попадает к опоссуму; затем к стервятнику; наконец, к соколу; стервятник приходит за ней, но сокол бьет его. Восток Мату-Гросу. Ваура, калапало, куикуру, камаюра, трумаи, бакаири, бороро. Человек посылает дочь или дочерей в жены ягуару; те по пути попадают к небольшим лесным хищникам (гривистый волк, ягуарунди, куница), каждый из которых утверждает, что он — ягуар; выходят за ягуара; мать ягуара убивает главную героиню; близнецы мстят за мать.
Запад Мату-Гросу. Женщина так и не попадает к своему жениху или мужу, но гибнет в пути. Пареси. На празднике человек-птица Trogonideo знакомится с девушкой; утром та идет к его дому; филин подменяет знак-перо на развилке дорог, девушка приходит в дом филина, там все в грязи; бежит, попадает к волку; к лесному петушку; к пауку; каждый хочет совокупляться с ней. Иранше. Колибри велит беременной жене прийти, когда родится ребенок; филин подменяет знак-перо на развилке дорог, женщина с матерью и младшей сестрой приходят в дом филина; он мочится при совокуплении; они бегут, попадают к черепахе, тот совокупляется со старшей сестрой; бегут снова. Восточная Амазония. Шипая, тенетехара, урубу, а также тупинамба, в 16 в. жившие в районе Рио-де-Жанейро, но пришедшие из Амазонии. Беременная жена божества идет его искать; попадает к опоссуму, от которого зачинает второго ребенка; далее попадает к ягуарам, где гибнет; близнецы мстят за мать. Среднее течение Арагуаи. Тапирапе. Женщина с сыном-опоссумом идет искать мужа; сын по дороге совокупляется с ней; указывает дорогу к водным духом, которые ее убивают; близнецы мстят за мать. (!!!) Âîñòî÷íàÿ Áîëèâèÿ. ×èðèãóàíî. Броненосец хорошо играет на флейте; две сестры приходят на ее звук, младшая выходит за броненосца; лис убивает его, принимает его облик, приходит к женщине; та вынимает ему спящему вшей, видит шов на затылке (на лиса надета кожа убитого); сестры убивают его дубиной. Чако. Чороте. Дочь стервятника ищет жениха-броненосца; лис выдает себя за него; девушка спит с ним; уходит к броненосцу. (!!!) Íèâàêëå. Дрозд красиво поет и играет на дудке; две сестры-попугаихи слышат музыку, идут искать исполнителя; сериема (Chunga burmeisteri) утверждает, что играл он; его игра плоха, они уходят к дрозду; когда тот ест, его кожа шевелится, сестры думают, что у него черви; оскорбленный дрозд бросает их; сестры остаются одни. Матако. Дочь солнца выходит за дятла — добытчика меда; когда она идет через лес, антропоморфный претендент пытается овладеть ею; женщина возвращается к отцу; придя к дятлу, претендент выдает себя за его пропавшую жену. Тоба. Дочь хозяина вод ищет дятла — добытчика меда; лис или антропоморфный претендент пытается выдать себя за него, а затем овладеть ею в лесу; она скрывается в воде или в зарослях; иногда претендент пытается выдать себя за пропавшую жену. Патагония. Южные теуэльче. Девушка ищет жениха-бекаса; бедный и некрасивый ястреб утверждает, что это он и есть; она проводит с ним ночь; утром, когда люди играют в мяч, она видит настоящего жениха; тот отвергает ее, она уходит. Как видно по приведенным резюме, набор эпизодов и персонажей в текстах варьирует, но очень многие версии включают повторяющиеся и логически необязательные мотивы, что предполагает генетическую связь между традициями. К числу подобных мотивов относятся наделение незваного претендента дурным запахом (это опоссум, койот, лис, вонючее дерево; филин или ястреб, которые считаются дурнопахнущими); обычная идентификация как женщин, так и желанных женихов с птицами; частое упоминание птичьих перьев, особенно в качестве знака, указывающего дорогу; перенесение обманщиком на другое место знака, который указывает путь к дому желанного жениха; две сестры как героини рассказа; звуки музыки как ориентир в поисках жениха.
Только в Южной Америке встречаются мотивы жениха-меда или добытчика меда, знакомства на празднике; только в Северной Америке встречается жених, выделяющий из своего тела бисер, притворное самоубийство обманщика, и др. Рассматриваемый сюжет (женщина ищет хорошего жениха, а попадает к плохому) бывает, однако, частью и более длинных повествований, а внутрь сюжета встраиваются побочные необязательные эпизоды. Показателен в этом отношении миф южновенесуэльских яноама. В нем история двух соперников, Опоссума и Меда, переходит в рассказ о том, как первопредки пытаются повалить гигантское дерево или скалу, на вершине которой Опоссум прячется от всеобщего гнева. У санема и яномами первопредкам приходится перерубить лиану, которая тянется к небу и удерживает дерево или скалу от падения. Похожий эпизод (дерево, у которого перерублен ствол, остается висеть, так как удерживается сверху) широко представлен в мифах индейцев на севере Южной Америки, но нигде, кроме как у яноама, не связан больше с рассказом о девушках и их женихах. Чаще всего дерево хотят повалить для того, чтобы достать висящие на его ветвях разнообразные культурные растения или заключенную в его стволе воду. Панама. Куна. Вершина дерева в облаках; многим не удается забраться, белка поднимается и обрубает облака. Северная Колумбия. Эмбера. Лиана тянется от дерева к облакам; некоторым птицам или ленивцу не удается ее обрубить, белка или попугай достигают цели. Коги. Человек спасатся от людоеда на дереве; тот грызет ствол, но дерево не падает, так как привязано к небу канатами. Льяносы. Яруро. Корни или ветви дерева в небе; дятел их разрубает. Гуаяберо, куива, сикуани. Лиана тянется к небу, различные птицы пытаются ее обрубить, но удется это лишь белке. Южная Венесуэла. Пиароа. Пока ветки дерева связаны, его нельзя повалить; какое-то животное перегрызает лиану. Макиритаре. Лиана привязана к небу, белка перерубает ее. Санема. Лиана привязана к солнцу; белка разрубает или муравей перегрызает ее; ленивцу и другим людям-животным это сделать не удается. Яномами. Лиана привязана к другому дереву; ленивец перерубает ее. Гвиана. Лиана удерживает дерево от падения. Каринья Гайаны. Обезьянам не удается, белка перерубает лиану. Хишкарьяна. Белка боится, колибри перерубает лиану. Западная Амазония. Западные тукано (корегуахе, сиона и, вероятно, майхуна). Ветви дерева в небе, которое было в то время ниже; белка их обрубает. Напо, ваорани. Лиана привязана к небу, белка перегрызает ее. Северо-Западная Амазония. Уфайна. Дочь солнца привязывает дерево лианами к небу; белка перерезает их. Андоке. Дерево привязано лианами (к небу?), а какие-то существа держат дерево сверху; обезьяна перерезает лианы; оводы кусают удерживающих, они отпускают дерево. Уитото. Лианы тянутся к небу, лис обрезает их. Тукуна. Ленивец держит дерево сверху, но люди думают, что это лиана; белка бросает в ленивца жгучих муравьев или перец, он отпускает дерево. Ягуа. Старик держит лиану, которая удерживает дерево сверху; скорпион кусает его, он отпускает лиану.
После того, как первопредкам яноама (а это люди-птицы) удается, наконец, схватить опоссума, они убивают его и мажутся жидкостями, вытекающими из его тела. В результате птицы обретают свои нынешние разноцветные перья и клювы. И этот эпизод в свою очередь не обнаруживает мотивированной связи ни с историей Опоссума и Меда, ни с рубкой дерева. Лишь у ояна во Французской Гвиане рубка дерева и обретение птицами раскраски следуют одно за другим (птицы рубят дерево и мажутся его соком). В других текстах эти сюжеты вообще не пересекаются. Ничем не доказывается и предположение К. Леви-Строса, будто в основе сюжета происхождения окраски птиц — ассоциативный треугольник радуга — змея — пестрые перья (Levi-Strauss 1964: 308-338). В большинстве версий птицы окрашиваются кровью не радужного змея, а любых других персонажей, между которыми нет ничего общего, о чем свидетельствует следующий перечень. Персонаж, чьей кровью мажутся птицы (или иногда рыбы), указан в скобках. (!!!) Âàøèíãòîí — Ñåâåðíàÿ Êàëèôîðíèÿ. Êàòëàìåò. В море плавает сияющий кусок меди; его загарпунивают, делят, дают птицам кровь; те красятся в зеленый, белый, черный цвета; Голубая Сойка получает лучшую долю; моллюск (clam) уносит ее; Сойка раскрашивается тем, что осталось. (!!!) Øàñòà. Койот приходит лечить девушку, совокупляется с ней; люди гонятся за ним, он прячется в дуплистом дубе, велит отверстию зарасти; малый дятел прилетает долбить дуб; Койот просит его созвать остальных птиц на помощь; выйдя наружу, вытаскивает свои кишки, кровью раскрашивает всех птиц. Северная Колумбия. Гуахиро: раненый герой; раненая птичка; девушка после удаления вагинальных зубов. Устье Ориноко. Варрау: девушка, которой птицы проклевывают вагину. Гвиана. Арекуна, акавайо, вайвай, хишкарьяна, калинья, локоно: анаконда. Акавайо: водяной змей с радужной кожей. Оямпи: анаконда, ставшая радугой. Ояна: дерево с красящим соком. Трио: королевский стервятник. Центральная Амазония. Манао, мауэ: черепаха (у мауэ окрашиваются не только птицы, но и рыбы. Восточная Амазония. Шипая: месяц. Монтанья. Кашибо, шипибо, амуэша, ашанинка, мачигенга: мужчина, обычно носящий имена Инка или Иракуча. Кашинауа: старуха. Южная Амазония. Паринтинтин: старик. Мундуруку: черепаха. Каяби, иранше: лесной дух. Рикбакца: ленивец. Пареси, камаюра: шаман (у камаюра окрашиваются не птицы, а рыбы). Чако. Чамакоко, кадувео: у мальчика, поднимающегося к небу, отрезана нога. Нивакле, чороте, мака: королевский стервятник, орел или мифическая птица-людоед. Матако, тоба, мокови: пробит запечатанный анус трикстера, содержимое пачкает птиц. Вилела: радужный змей; раскрашивание как таковое не описывается, но сказано, что птицы извлекли из змеи ее кости и красивую кожу. Огненная Земля. Яганы: люди-птицы борются с человеком радугой; перепачкались краской, которой он раскрасил себя. Среди необязательных эпизодов, вставленных в отдельные версии мифа о поисках жениха, есть и такой. У юте и пайют Большого Бассейна барсук, оживляющий женщину, идущую искать сокола, требует за свою услугу плату и вступает с женщиной в диалог.
Он хочет от нее топосьем (что, видимо, звучит как перья, но, согласно мифу, стало с тех пор обозначать половой акт), а она его не понимает. Женщина сперва (у пайют) отдает Барсуку перо. Тот недоволен. Тогда она снимает и отдает ему свою верхнюю одежду. «Нет!» Снимает нижнюю одежду. «Уже ближе!». Демонстрирует гениталии. «Да!». Подобный диалог, в котором перечисление различных предметов заканчивается открытием или называнием гениталий, встречается в ряде индейских и австралийских повествований. (!!!) Îðåãîí — Êàëèôîðíèÿ. Òèëëàìóê. Äèêàÿ Æåíùèíà находит мальчика-Мухоловку, воспитывает как внука; возбуждает в нем желание; спрашивает, чего он хочет, предлагая любые вещи; на вопрос, хочет ли он совокупляться, получает ответ: «Да»; велит привязать ее за руки, ноги и шею так, чтобы казалось, будто ее насилуют; прохожий заглядывает в это время в дом, рассказывает другим; с тех пор родственники друг с другом не совокупляются. (!!!) Êóñ. Юноша идет на игры в селение; просит у бабки что-нибудь на голову; отвергает все виды головных уборов; рассердившись, она предлагает свой лобковый волос; он в восторге; играя, превращается в голубую сойку. (!!!) Þðîê. Девственница рожает мальчика; он плачет, она предлагает ему различную пищу; когда называет свои гениталии, он встает, идет к ней, совокупляется, вырастает; так появился пенис. (!!!) Êàðîê. Пенис и Вульва живут вместе; она спрашивает, что он хочет есть, называет всевозможные субстанции и предметы; когда называет вульву, он бросается на нее и ест до сих пор. (!!!) Ñèíêèîíå. Старик вожделеет к жене сына; говорит ей: «Хочу есть то, что мой сын ел прошлой ночью»; она предлагает ему различную еду; наконец, понимает; они спят вместе; сын побивает отца камнями. Винту. Внук хочет колдовством прекратить ненастье и просит у бабки: «дай, что хочу!». Сперва она предлагает ему различные предметы, затем снимает с себя верхнюю одежду, но он отказывается. Наконец, она снимает передник и дает свой лобковый волос. Внук кладет его себе на голову. Дождь прекращается, а у птиц, чье имя носит герой, на голове с тех пор хохолок. (!!!) Ñðåäíèé Çàïàä. Ìåíîìèíè. Мальчик просит у сестры нитку сделать силок, чтобы поймать Солнце; отвергает сухожилие, волос с ее головы, принимает лобковый волос. (!!!) Âåëèêèå ðàâíèíû. ×åðíîíîãèå. Трикстер испражняется на одежду спящей девушки; та просит убрать экскременты, он требует плату; она последовательно предлагает все, что есть в доме, затем своих родственников, затем предметы своей одежды, затем себя; он убивает ее, пронзив своим длинным пенисом. Черноногие, гро-вантр, кроу, арапахо. Оставшаяся одна в доме беременная жена охотника впускает странного гостя. Когда она подает ему мясо в сосуде, он говорит, что из подобной посуды не ест. Перепробовав все сосуды, женщина снимает мокасин или что-нибудь из верхней одежды и кладет мясо сверху. «Это ближе», отвечает гость. Постепенно она раздевается, подавая еду в различных предметах своей одежды, а затем ложится и кладет мясо себе на живот. Гость извлекает на свет двух близнецов, вспоров ножом тело матери. (!!!) ×àêî. ×àìàêîêî. Юноша видит вагину матери, когда мать покрывает циновками крышу хижины; плачет, отказывается от всякой еды, говорит, что хочет другого; она совокупляется с ним; отец убивает его; птицы его оживляют; он и его младший брат превращаются в ягуаров, убивают родителей.
Огненная Земля. Яганы. Мальчик видит вагину матери; кричит «Я хочу это!»; она последовательно предлагает ему все, что годится для еды и игры, но он отказывается. Мальчик красит себя в черный и красный цвета, занимается с матерью любовью, оба превращаются в диких гусей. Австралия, Северные Территории. Мурнгин; тиви. Маленький мальчик стонет, а мать последовательно предлагает ему всевозможные виды питья и пищи; наконец, спрашивает, не нужна ли ему ее вагина, и он отвечает «Да!». Брат Ящерица видит вагину сидящей сестры. Она предлагает ему различные виды мяса и по его отказам догадывается, чего он хочет в действительности. Они совокупляются, ее муж бьет его (Waterman 1987, no.4770, 4775: 130). Данный эпизод у индейцев Орегона, Калифорнии и Великих Равнин оказывается в абсолютно иных, чем у шошонов, контекстах. Иногда он представляет собой основу особого мифа, а иногда встроен в другие в качестве побочного эпизода. Приведенные материалы могут породить два несовместимых, на первый взгляд, заключения. С одной стороны, отдельные мотивы или целые повествовательные блоки соединяются случайно, без внутренней логики. С другой, существуют устойчивые комбинации мотивов, которые — подобно мифу о девушке, ищущей жениха — распространены на огромных территориях. Два десятилетия назад С.Ю.Неклюдов пришел к выводу, что «разыскивание истоков инвариантной общности» (наличие которой доказывало бы устойчивость и неслучайность сложных фабул) «приводит в конечном итоге к континууму мифологических верований, ... не имеющих между собой никаких фабульных сцеплений, дискретных по своей природе, и потому соотносимых не с сюжетом, а с мотивом»(Неклюдов 1977: 224). Этот тезис согласуется с немотивированным сочетанием трех основных частей в мифе яноама, но не согласуется с наличием также и устойчивых фабул. Объяснение можно искать в том, что сами мотивы, о которых пишет С.Ю.Неклюдов (то есть, некоторые достаточно простые мифологемы), различны по форме и функциям. Сравним два: солнце — мужчина и солнце борется с месяцем. Первый действительно элементарен и может быть включен в какой угодно контекст. Второй сам легко превращается в полномасштабное повествование о том, почему и как именно светила враждуют. Даже если объяснения будут различны, а сами тексты пространны, повествования скорее всего смогут быть опознаны как односюжетные, ибо в главном их структура окажется сходна. Повествовательные схемы, которые сами по себе просты, но при наполнении легко развертываются в сложный сюжет, мы станем называть оболочками. Благодаря оболочкам, сложные сюжеты могут не распадаться и сохранять самотождественность при распространении на огромных территориях. Женщина ищет хорошего жениха, а попадает к плохому есть тоже мотив-оболочка, который при наполнении разными эпизодами остается опознаваем. Мотивами-оболочками являются и те «метасюжеты» (типа герой попадает в ловушку и возвращается), о которых говорилось выше. Они просты и потому устойчивы; обогащаясь эпизодами и подробностями, они не теряются среди них, а держат фабулу, организуют остальные мотивы в систему. Это своего рода «командные файлы» мифологии, вносящие порядок в текстовый материал.
Что же касается таких мотивов как птицы окрашиваются вытекшими из чьего-либо тела жидкостями и срубленное дерево не падает, так как удерживается сверху, то они не организуют сюжет, а сами встраиваются в любой другой контекст. Одной из самых «вместительных» (и самой сложной из устойчивых) оболочек мировой мифологии является сюжет героев-мстителей (Березкин 1983). В предельных случаях его фабула сжимаема до формулы герой мстит противнику за смерть родителей, но чаще она включает два дополнительных эпизода — воспитание героя (нередко в доме антагониста) и узнавание им правды от информатора. Столь длинная цепочка эпизодов находится уже, видимо, на пределе устойчивости, поэтому миф о мстителях реализуется в виде множества вариантов, организованных вокруг одной и той же нуклеарной фабулы (месть антагонисту за смерть жертвы), но разрабатывающих подробнее то одну, то другую ее часть. (!!!) Ôîðìèðîâàíèå ñþæåòíîãî íàáîðà ëîêàëüíûõ ìèôîëîãèé Не объединенные одной оболочкой эпизоды в повествованиях склеиваются в цепочку не согласно их внутренней логике, а исходя из того, что «оказалось под рукой» в местном фольклорном тезаурусе. Подобно элементарным мотивам, оболочки могут тоже образовывать временные сцепления. В частности как в амазоно-гвианских мифах, так и у юмаязычных народов Аризоны, Калифорнии и северо-западной Мексики фабула девушки в поисках жениха предваряет начало собственно мифа о мстителях (хотя в Южной Америке жертва — девушка, в Северной — жених). Однако подобные сцепления столь же нестабильны, как и комбинации не связанных оболочкой простых мотивов. Чаще оба мифа — о мстителях и о девушках в поисках жениха — существуют раздельно. Ареалы распространения трех мифологем, присутствующих в рассмотренных нами мифах яноама, не совпадают. Продолжая картографирование, мы могли бы убедиться в том, что целиком совпадающих ареалов в мифологии вообще не бывает и, что еще важнее, эти ареалы лишь редко укладываются в границы определенных историко-этнографических или природных областей. Обычно они либо шире, либо уже их. Возьмем еще один пример. На рис. 2, 3 представлены зоны распространения мотивов, характерных для мифов о возникновении земли, которая вырастет из горсти пыли, песка, из какого-нибудь крохотного предмета и т.п. С первого же взгляда ясно, что ни в хозяйственном, ни в этническом, ни в природном отношении соответствующие ареалы никакого единства не представляют. Зато их конфигурация наводит на мысль о том, что перед нами своего рода след, оставленный определенными популяциями при заселении Нового Света. Обращает на себя внимание полное отсутствие соответствующих мотивов на востоке Южной Америки и почти полное — в полосе от юга Великих Равнин до Огненной Земли. В то же время мифы о добывании земли со дна моря и ее разрастании очень популярны на севере Великих Равнин и в лесной зоне Среднего Запада и Востока Северной Америки, часть которой в палеоиндейскую эпоху была еще занята ледником и была заселена лишь в голоцене. Близкие североевразийские параллели мифу о «ныряльщике» (Напольских 1991) также наводят на мысль о том, что в Америку этот миф попал не с первыми поселенцами, а позднее.
С точки зрения этнографии, мифологические ареалы хаотичны, случайны. Это склоняет нас к выводу, что ареалы распространения мифологем — первичны, а комбинации эпизодов в конкретных повествованиях — вторичны, то есть, локальный мифологический тезаурус более всего определяяется тем, на пересечении ареалов распространения каких мифологем оказалась расположена территория этноса. Поскольку живая мифология заведомо актуальна, унаследованные или заимствованные сюжеты и образы приспосабливаются к реальной действительности — ландшафту, социальной организации и т.п. Но речь идет именно о приспособлении, об интерпретации уже имеющейся мифологии, а не о ее возникновении. Если не условия жизни, то что же тогда определяет появление мифологем, их присутствие на одних террриториях и отсутствие на других? Отвечая на этот вопрос, следует оговориться, что и условия жизни тоже не вполне безразличны для становления мифологического тезауруса. Свое влияние оказывают и они, но происходит это столь медленно, что в общем балансе этот фактор остается незначительным, точнее поверхностным, касающимся лишь подробностей мифов. Миграции, культурные взаимовлияния и контакты — все это оказывает значительно большее влияние на соответствующие процессы. Этническая группа, очутившаяся в новой среде, постепенно заимствует субстратную мифологию и утрачивает ту, которую принесла со своей прежней родины. Например, мифологии юрок и вийот сходны с другими северо-калифорнийскими и мало напоминают мифологии арапахо или оджибве, хотя все эти племена — алгонкины; мифологии атапасков навахо и апаче похожи на мифологии индейцев пуэбло, а вовсе не на североатапаскские. Тем не менее какие-то принесенные мигрантами мотивы время от времени приживаются и в свою очередь распространяются среди новых соседей. На протяжении тысячелетий имели место сотни подобных эпизодов, каждый из которых оставил определенный след, но ни один не определил всей картины. Чем больше проходит времени после миграции, тем больше мифология переселенцев подстраивается под субстратную. В Южной Америке карибы, оказавшиеся вне Гвианы (в верховьях Шингу, в юго-восточной Колумбии, в Сьерре-де-Периха), сохраняют — кто больше, кто меньше — некоторые типичные для индейцев Гвианы мифологемы, но обнаружить какую-то исконную мифологию у араваков, расселявшихся шире и раньше, сейчас уже практически невозможно. Взаимообмен мифологемами есть проявление закономерной энтропии (рассеивания информации), которая должна была бы привести к унификации мифологии. Против энтропии на локальном и региональном (но не на глобальном) уровнях действует фактор дальних миграций, которые приносят в отдельные ареалы порции совершенно новых мифологем; требуется время, прежде чем они в свою очередь частью исчезнут, частью равномерно распространятся по всему региону. Древнейшая и очень мощная основа ареального своеобразия была заложена первыми мигрантами, осваивавшими незаселенные территории, поскольку именно их мифологии стали начальным субстратом, к которому приспосабливались все, приходившие позже. В случаях, когда соседние ареалы заселялись группами разного происхождения, сюжетные различия в соответствующих мифологиях могли сохраняться очень долго.
Против энтропии действует и неравномерность культурного и хозяйственного развития, приводящая к формированию новых историко-этнографических областей — легко проницаемых внутри, но слабо контактирующих с соседними. И, наконец, энтропии противодействует жреческая обработка локальных традиций, придающая каждой из них свою уникальную форму. Данные о трансконтинентальном распространении и несовпадении ареалов различных мифологем ни носители традиции, ни, как правило, этнографы не учитывают. Тем и другим не составляет труда истолковать и осмыслить знакомую им цепочку эпизодов как глубоко значимую и либо (для носителей традиции) сакральную, либо (для исследователей) являющуюся закономерным продуктом развития изучаемой ими местной культуры. Верность подобного истолкования ничем не доказывается, а субъективность структуралистской интерпретации текстов сейчас достаточно признана в ходе постмодернистской критики данного направления (ссылки на литературу см. в (Jorgensen 1992)). Важно, однако, подчеркнуть, что и «аутентичные» объяснения сюжетного состава мифов самими носителями традиции есть не более, чем народная этимология. Эти объяснения интересны для изучения этнопсихологии, но ничего не дают для познания подлинных исторических процессов, которые ведут к возникновению мифов. (!!!) Ïðîèñõîæäåíèå ìèôîëîãèè Итак, мы определили, что основное внимание в мифологии уделяется не объектам (в том числе не добыванию культурных ценностей), а субъектам, то есть, демонстрации правильного и неправильного поведения человекоподобных персонажей. Мифология не онтологична, а антропологична, и в основе своей отражает достаточно примитивный набор эмоций и представлений. Устойчивы лишь простые мифологемы. Среди них выделяются сюжеты-оболочки, которые, несмотря на свою структурную простоту, способны организовывать в известную последовательность множество эпизодов. Сложные сюжеты, «склеенные» без оболочки, эфемерны. Они легко распадаются на куски, которые затем становятся частью иных фабульных комбинаций. Содержательный анализ таких сюжетов непродуктивен, в них, вопреки К. Леви-Стросу, нет никакого «послания». Возникновение примитивной, начальной мифологии можно представить себе как словесную реализацию основных стремлений и фобий, с которыми сталкивался небольшой человеческий коллектив в сколь угодно раннюю эпоху, включая и время до появления Homo Sapiens'а. Это различение своего и чужого, страх перед внешним миром в сочетании с любопытством, стремление одних закрепить за собой достигнутое иерархическое положение (определяющее доступ к еде и половому партнеру), а других — изменить иерархическую структуру в свою пользу, страх перед последствиями подобных конфликтов. Если верна гипотеза К. Сагана (Sagan 1977), сновидения есть проявления деятельности подкорки, которые становятся заметны, когда кора головного мозга в основном выключается. Для сновидений характерны повышенная эмоциональность, отсутствие формальной логики, разнообразные фобии. Нет сомнений, что в ряде отношений мифы похожи на сны, так что знаменитая формула «времена сновидений» у австралийского народа аранта хорошо отражает существо дела.
Во многих мифологических сюжетах представлен мотив проглатывания героя, который вряд ли объясним из реального опыта, а скорее представляет собой отражение подсознательных страхов. Огромная роль, которая в завязке сюжетов индейских мифов отводится женским месячным, и панический ужас перед менструальной кровью также заслуживают внимания психологов. Смутные образы сновидений поразительно напоминают мифических первопредков, а логически немотивированная последовательность эпизодов в длинных повествованиях соответствует такой же бессистемной смене образов и ситуаций во снах. Сказанное не доказывает, однако, правомочность психоаналитического анализа мифологии даже в том случае, если признавать психоанализ как таковой. Будучи во многом похожи, мифы и сны все же принципиально различаются тем, что последние эфемерны и индивидуальны, а первые сравнительно устойчивы и коллективны. Психоанализ мифов (например, Roheim 1945) столь же бездоказателен, как и любая другая интерпретация текстов и действий, претендующая на раскрытие не их возможного смысла для конкретного участника и наблюдателя, а на объяснение их появления. Можно лишь допустить, что хотя мифы вряд ли возникли из снов, те и другие имеют общую эмоционально-психическую основу или по крайней мере имели ее в эпоху первичного возникновения мифологии. Структурный анализ, направленный на извлечение некоего, якобы, заключенного в мифах скрытого смысла, мало отличается от толкования снов. Результаты такого анализа нельзя ни опровергнуть, ни подтвердить. Ссылка на мнение информаторов здесь ничего не меняет, ибо носители мифологической традиции не являются ее создателями. Подобно этнографам, они получают уже готовые тексты. То, как они их обычно воспринимают, характеризует данное общество, но не сами тексты, не создателей текстов, ибо таковых просто не было. Мы полагаем, что на основе фундаментальной оппозиции свой-чужой, типичных фантазий и страхов, в ответ на постоянно беспокоящие раздражители, по мере формирования членораздельной речи возникли первые метасюжеты, мотивы-оболочки, а также наполнявшие их типичные образы. В какой мере унификации таких сюжетов и образов содействовали законы психики, неизменно продуцировавшей сходные мифологемы, а в какой — эффект основателя — вопрос, на который ответить весьма затруднительно. Для этого надо хотя бы знать, следует ли датировать данный процесс временем до расселения Homo Spiens'а из Африки или после него (второй вариант означал бы, что в Европе, Африке, в циркум-тихоокеанском регионе становление мифологии происходило достаточно самостоятельно). В результате незаметных постепенных мутаций сюжеты усложнялись и дробились. В ходе заселения ойкумены связь популяций нарушалась и региональные мифологии начинали приобретать все больше своеобразия. Сходство некоторых сюжетов, зафиксированных в Южной Америке и в Австралии и описывающих ненормальное сексуальное поведение, можно интерпретировать как сохранение в изолированных от евразийского массива ареалах очень древнего набора мифологем, когда-то характерного либо для человечества в целом, либо для общих предков австралоидов и монголоидов.
Австралия в основном так и осталась с этим набором, тогда как индейская мифология продолжала обогащаться — как из-за влиявшего и на мифологию общего прогресса культур континента (гораздо более значительного, чем в Австралии), так и скорее всего благодаря продолжавшейся подпитке евразийскими сюжетами уже после первого проникновения человека в Новый Свет. Развитие культуры отражалось на мифологии и на фольклоре медленно и опосредованно. Лишь долговременно действующие обстоятельства были способны привести к формированию подлинно новых устойчивых сюжетов и тем более новых повествовательных жанров (например, героического эпоса). Помимо длительности процесса имела, по-видимому, значение широта ареала, в пределах которого он развертывался. Только в этом случае миграции и влияния не стирали ростки нового, а укрепляли их.
Абаев В.И. «Шаман сильнее воина» // Историко-этнографические исследования по фольклору. М.: Восточная литература, 1994. Абрамян Л.А. Первобытный праздник и мифология. Ереван: Издательство АН Армянской ССР, 1983. Березкин Ю.Е. Мифология индейцев Латинской Америки и древнейшие фольклорные провинции (Анализ одного мифологического сюжета) // Фольклор и историческая этнография. М. Наука, 1983. Березкин Ю.Е. Мифы южноамериканских индейцев на сюжет обряда инициации // Фольклор и этнография. У истоков фольклорных сюжетов и образов. Л.: Наука, 1984. Березкин Ю.Е. Мифология индейцев Америки. Сюжетная классификация и распределение по ареалам. Аналитический каталог. 40 а.л. Рукопись. Дьяконов И.М. Архаические мифы Востока и Запада. М.: Наука, 1990. Мелетинский Е.М. Происхождение героического эпоса. М.: Наука, 1963. Мелетинский Е.М. Первобытное наследие в архаических эпосах. М. Наука, 1964. Мелетинский Е.М. Палеоазиатский мифологический эпос. М. Наука, 1979. Мелетинский Е.М., Неклюдов С.Ю., Новик Е.С., Сегал Д.М. Проблемы структурного описания волшебной сказки // Ученые записки Тартуского государственного университета, 1969. Вып. 236. Труды по знаковым системам, IV. Мифы народов мира. Т.1-2. М.: Советская энцклопедия, 1980. Напольских В.В. Древнейшие этапы происхождения народов уральской языковой семьи: данные мифологической реконструкции (прауральский космогонический миф) // Материалы к серии «Народы Советского Союза». Выпуск 5. Народы уральской языковой семьи. М., 1991. Неклюдов С.Ю. О функционально-семантической природе знака в повествовательном фольклоре // Семиотика и художественное творчество. М.: Наука, 1977. Стеблин-Каменский М.И. «Старшая Эдда» // Старшая Эдда. Древнескандинавские песни о богах и героях. М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1963. Abaev V.I. Le cheval de Troie. Paralleles caucasiens // Annales 18(6): 1041-1070. 1963.
Bierhorst J. The Mythology of North America. New York: Morrow, 1985. Bierhorst J. The Mythology of South America. New York: Morrow, 1988. Bierhorst J. The Mythology of Mexico and Central America. New York: Morrow, 1990. Blixen O. El homicida de la pierna punzante: análisis de en tema de la mitología americana // Comunicaciones antropolуgicas del Museo de Historia Natural de Montevideo, 1990. V. 2(15). Blixen O. La mujer estrella. Analisis de un mito sudamericano // Moana, Estudios de Antropologнa (Montevideo), 1991. V. 4 (1). Blixen O. Las manchas de la luna y sus explicaciones míticas en Sudamérica // Moana, Estudios de Antropología (Montevideo), 1992. V. 4(2). Blixen O. Los mitos sudamericanos sobre el orígen del fuego // Anales del Museo Nacional de Historia Natural de Montevideo, 2-a serie, 1992. V. 8. Blixen O. La vida breve. La introducción de la muerte entre los hombres segün la mitología sudamericana // Moana, Estudios de Antropología (Montevideo), 1994. V. 4(4). Boas F. The Growth of Indian Mythologies // Journal of American Folklore, 1896. V. 9(32). Constela Umaсa A. Laca Majifijica. La transformación de la tierra (epopeya guatusa). San José: Editorial de la Universidad de Costa Rica. Dundes A. From etic to emic units in the structural study of folklore // Journal of American Folklore, 1962. V.75. Dundes A. The Morphology of North American Indian Folktales. Helsinki: Suomalainen tiedeakatemia, 1964 (FF Communications, № 195). Ehrenreich P. Beiträge zur Völkerkunde Brasiliens. Veröffentlichungen aus dem Köninglichen Museum für Völkerkunde. V.2. Berlin, 1891. Ehrenreich P. Die Mythen und Legenden der Südamerikanischen Urvölker und ihre Beziehungen zu denen Nordamerikas und der alten Welt. Supplement zu Zeitschrift für Ethnologie 37. Berlin: von Asker, 1905. Fulop M. Aspectos de la cultura tukana: Cosmogonía // Revista Colombiana de Antropología 3. Gayton A.H. The Orpheus Myth in North America // Journal of American Folklore, 1935. V. 48(189). Gibbon W.B. Asiatic Parallels in North American Star Lore. Journal of Amercan Folklore, 19641972. V. 72. V. 85. Hatt G. Asiatic Influences in American Folklore. København: Munksgaard, 1949. Hatt G. The Corn Mother in American and in Indonesia // Anthropos, 1951. V.46(5/6). Hultkrantz Е. The North American Indian Orpheus Tradition. Stokholm: The Ethnological Museum of Sweden, 1957. Jorgensen J. Preface to Anne M. Smith. Ute Tales. Salt Lake City: University of Utah Press, 1992. Krause F. Tanzmaskennachbildungen vom mittleren Araguaya (Zentralbrasilien) // Jahrbush des Städtischen Museums für Völkerkunde zu Leipzig. 1910. Bd 3 (1908-1909). Lehmann-Nitsche R. Mitología sudamericana. 18 tt. Buenos Aires: Universidad Nacional de La Plata, 1918-1937. Lévi-Strauss C. Le Crue et le Cuit. Paris: Plon, 1964. Lowie R. American Culture History // American Anthropologist, 1940. V. 42(3).
Magaса E. Contribuciones al estudio de la mitologíа y astronomía de los indios de las Guayanas. Amsterdam: CEDLA Latin American Studies, 1987. Magaса E. Orion y la mujer Pléyades. Simbolismo astronómico de los indios Kaliсa de Surinam. Amsterdam: CEDLA Latin American Studies, 1988. Margery Peсa E. Notas y comentarios sobre motivos concurrentes en algunas versiones indoamericanas del mito de «La Larga Noche» // Filología y Lingüistica, 1994. V. 20(2). Margery Peсa E. Sobre el desarrollo y la distribución geográfica del motivo de «la misteriosa ama de casa» (N 831.1) en la tradición oral indoamericana // Filología y Lingüistica, 1994. V. 21(2). Métraux A. El dios supremo, los creadores y héroes culturales en la mitología sudamericana // América Indígena, 1946. V. 6(1). Métraux A. Twin Heroes in South American Mythology // Journal of American Folklore, 1946. V. 59. Nimuendaju C. Sherente Tales // Journal of American Folklore, 1944. V. 67(225). Nimuendaju C. The Eastern Timbira // University of California Publications in American Archaeology and Ethnology, 1946. V. 41. Radin, P. The Trickster. A Study in American Indian Mythology. New York: Philosophical Library, 1956. Reichel-Dolmatoff G. Amazonian Cosmos. The Social and Religious Symbolism of Tucano Indians. Chicago; London: The University of Chicago Press, 1971. Roheim G. The Eternal Ones of the Dream. New York: International University Press, 1945. Rooth A.B. Creation Myths of the North American Indians // Anthropos, 1952. V. 52. Sagan, Carl. The Dragons of Eden. Speculations on the Evolution of Human Intelligence. New York: Ballentine Books, 1977. Swanton J.R. Myths and Tales of the Southeastern Indians. Washington D.C., 1929: Bureau of American Ethnology. Bull.88. Tello J.C. Wira Cocha // Inca, 1923. V.1(1). Thompson S. Analogies and borrowings in North and South American Indian tales // Earl H.Swanson, Jr. (ed). Languages and Cultures of Western North America. Pocatello: Idaho State University Press, 1970. Waterman P.P. A Tale-Type Index of Australian Aboriginal Oral Narratives. FF Communications, Vol.238. Helsinki: Suomalainen Tiedeakatemia, 1987. Waterman T.T. The Explanatory Elements in the Folk-tales of the North American Indians // Journal of American Folklore, 1914. V. 27. Yauri Montero M. Ganchiscocha. Leyendas, cuentos y mitos de Ancash. Lima: Ediciones «Piedra y Nieve», 1961. Zeller K.R. Das Krokodil/der Kaiman in Vorstellung und Darstellung südamerikanischer Indianer. München: Klaus Reimer Verlag. Zerries O. Wild- und Buschgeister in Südamerika. Wiesbaden: Franz Steiner Verlag. Zerries O. Entstehung oder Erwerb der Kulturpflanzer und Beginn Bodenbaues im Mythos Indianer Südamerikas // Paideuma, 1969. Bd 15. Zerries O. Die Rolle des Ameisenbдren in Vorstellung und Ritual ausserandiner Indianer // Zeitschrift für Ethnologie, 1984. Bd 109(2).
Подрисуночные надписи Рис.1. Схема соотношения типичных мифологических персонажей по признакам свой/чужой, сильный/слабый. Рис. 2. Географическое распространение мотива «земля вырастает из небольшого количества». Конфигурация ареала может представлять собой своего рода след, оставленный определенными популяциями при заселении Нового Света. См. также рис. 3. 1. Земля вырастает из небольшого количества густой или твердой субстанции, помещенной на поверхность воды. 2. =1, но помещенной на иной (безжизненная скала, пыль, пустота) или неясный субстрат. 3. Земля — островок в первичном океане, который затем вырастает; на этом островке уже живут какие-то персонажи. 4. Земля, на которой уже живут какие-то персонажи, сперва мала, а затем вырастает; она не находится в первичном океане. Цифрами на карте обозначены: 1. Инупиак. 2. Коюкон. 3. Верхние кускоквим. 4. Эяк. 5. Тлинкиты. 6. Хайда. 7. Квакиутл (невити). 8. Береговые салиши (Пьюджит Саунд). 9. Джошуа. 10. Чипевайан. 11. Меномини. 12. Кри. 13. Восточные кри. 14. Болотные кри. 15. Тимагами оджибве. 16. Северные солто. 17. Саук и фокс. 18. Гуроны. 19. Сенека. 20. Онондага. 21. Могауки. 22. Делавары. 23. Черноногие. 24. Ассинибойн. 25. Гровантр. 26. Абсарока. 27. Миннетари. 28. Мандан. 29. Чейены. 30. Арапахо. 31. Арикара. 32. Дакота. 33. Шони. 34. Ючи. 35. Чироки. 36. Алабама. 37. Коасати. 38. Чоктавы. 39. Читимача. 40. Винту. 41. Патвин. 42. Ачумави, атсугеви. 43. Майду. 44. Горные мивок. 45. Салинан. 46. Йокутс. 47. Тубатубал. 48. Луисеньо. 49. Западные моно. 50. Северные пайют. 51. Баннок. 52. Восточные шошоны. 53. Юте. 54. Южные пайют. 55. Валапай. 56. Навахо. 57. Апачи. 58. Хопи. 59. Керес (Акома). 60. Юма. 61. Мохаве. 62. Папаго. 63. Пима. 64. Варихио. 65. Уичоль. 66. Миштеки. 67. Бокота. 68. Восточная Панама (куна?). 69. Коги. 70. Гуаяберо. 71. Сикуани. 72. Пиароа. 73. Макуши. 74. Сиона, секоя. 75. Напо. 76. Банива. 77. Тариана. 78. Летуама. 79. Десана, барасана. 80. Андоке. 81. Уитото. 82. Окайна. 83. Кечуа (деп. Уанкавелика). 84. Амуэша. 85. Ашанинка. 86. Кашибо. 87. Такана. 88. Чимане. 89.Пареси. 90. Шета. 91. Чамакоко. 92. Нивакле. 93. Чороте. 94. Матако. 95. Тоба. 96. Терено. 97. Кайгуа. 98. Южные теуэльче. Рис. 3. Географическое распространение мотива «ныряльщик». В начале времен или во время потопа птица или животное ныряет на дно. Это приводит к прекращению бедствия или к созданию земли. Большинство версий повествует о добывании земли, которую затем кладут на воду, после чего земля вырастает (см. рис. 2).
Цифрами на карте обозначены: 1. Коюкон. 2. Верхние кускоквим. 3.Тлинкиты. 4. Квакиутл (невити). 5. Береговые салиши (Пьюджит Саунд). 6. Тилламук. 7. Чипевайан. 8. Меномини. 9. Кри. 10. Восточные кри. 11. Болотные кри. 12. Северные солто. 13. Тимагами оджибве. 14. Саук и фокс. 15. Гуроны. 16. Сенека. 17. Онондага. 18. Могауки. 19. Делавары. 20. Черноногие. 21. Гровантр. 22. Ассинибойн. 23. Абсарока. 24. Миннетари. 25. Мандан. 26. Чейены. 27. Арапахо. 28. Арикара. 29. Дакота. 30. Шони. 31. Ючи. 32. Чироки. 33. Читимача. 34. Аламаба. 35. Коасати. 36. Винту. 37. Патвин. 38. Майду. 39. Горные мивок. 40. Салинан. 41. Йокутс. 42.Тубатубал. 43. Луисеньо. 44. Западные моно. 45. Баннок. 46. Навахо. 47. Гуатусо. 48. Юпа. 49. Вапишана.
Башилов Владимир Александрович Две модели «неолитической революции» в Центральных Андах: к изучению закономерностей мирового палеоэкономического процесса
Изучение истории аборигенных народов Нового Света имеет значение, далеко выходящее за пределы этого огромного региона. К сожалению, его древнейший, доколумбовый период плохо известен в России. Даже специалисты-историки обычно слабо представляют себе, как проходили исторические процессы у населения обеих Америк до появления тех культур и государственных образований, с которыми непосредственно столкнулись европейские конкистадоры. Положение усугубляется и тем, что эти процессы известны исключительно по «бессловесным» археологическим данным. А ведь знание о том, что происходило в Новом Свете до конкисты чрезвычайно важно, поскольку там во многом повторился путь развития, который в Старом Свете изучен по археологическим и скудным историческим источникам. Относительное запаздывание ряда его стадий в Америке объясняется прежде всего длительностью экстенсивного освоения огромных пространств двух континентов (Башилов 1985. С.49; 1986). Сопоставление процессов, разделенных пространством, которое, гипотетически, в древности еще можно было преодолеть, и абсолютно непреодолимыми тысячелетиями позволяет пытаться выявить закономерности исторического процесса, имманентно свойственные развитию всего человеческого общества. В этом отношении особенно интересны процессы сложения экономики, дающей стабильный прибавочный продукт («неолитическая революция»), и связанный с ним процесс становления древних цивилизаций. В предлагаемой статье я остановлюсь на первом из них в том виде, в котором он проходил в Центральных Андах — одной из двух областей существования древнеамериканской государственности. Концепцию «неолитической революции» сформулировал В.Г.Чайлд (Чайлд 1949; Childe 1953;1967;1983), показав на материалах Ближнего Востока революционный характер перехода от охоты и собирательства к земледелию и скотоводству. «Неолитическая революция» получила свое название потому, что привела к кардинальным изменениям образа жизни древнего населения, появлению оседлых земледельческих поселений, так называемой неолитизации (Титов 1962; Массон 1971; Шнирельман 1986,1989 и др.) Это была классическая модель данного палеоэкономического процесса. Однако данные, полученные мировой археологией и этнографией в последние десятилетия, позволяют говорить и о других его формах (у отечественных авторов см.: Башилов 1979. С. 108-109; 1996, 1998, Bashilov 1982; Шнирельман 1986. С. 238, 327-328; 1989. С. 401-402; Shnirelman 1992; 1994).
Материалы Центральных Анд особенно важны в этом отношении, поскольку на этой территории в древности параллельно существовали и развивались две различные модели «неолитической революции» — «классическая» в горах и атипичная, опиравшаяся на прогрессивное развитие рыболовства и морского промысла на перуанском побережье. Сложившаяся в результате хозяйственная система послужила, как и в других мировых центрах, экономической базой для формирования в Центральных Андах древних цивилизаций. О «неолитической революции» со времен В.Г.Чайлда написано много. Существование на русском языке достаточно полного и глубокого анализа этой литературы, сделанного В.А.Шнирельманом (Шнирельман 1987;1989. С. 3-30), позволяет мне не давать общего ее обзора. В классических работах, посвященных «неолитической революции», она рассматривается как определенный рубеж между двумя сменяющими друг друга экономическими системами — охотничье-собирательской и земледельческо-скотоводческой. При этом ее начало сопоставляется, как правило, с первым появлением домашних растений (см., например, обобщающую работу: Шнирельман 1989. С.7). Далее материалы излагаются в обычном для археологических обобщений повествовательном ритме, заканчиваясь изложением результатов «неолитической революции» — появлением раннеземледельческих поселений, хозяйственными и культурными достижениями их создателей. Здесь мне хотелось бы, отталкиваясь исключительно от материалов Центральных Анд (прежде всего, территории современного Перу), предложить трактовку некоторых проблем общего характера, значение которых выходит за территориальные и хронологические рамки данного региона. Материалы этой культурно-исторической области, несмотря на всю их фрагментарность, дают определенное, хотя и далеко не полное, представление о процессах, протекавших здесь с IX по начало II тыс. до н.э., и, прежде всего, — о «неолитической революции». Рассматривая палеоэкономические процессы в горном Перу, можно заметить, что материалы долины Аякучо позволяют проследить «неолитическую революцию» на всем ее протяжении в классической форме перехода от охотничье-собирательской к земледельческо-скотоводческой экономике (MacNeish, Garcia Cook et al.1981; MacNeish, Vierra et al. 1980, 1983; Башилов 1990. С. 62-68). Находки на ряде памятников, прежде всего в сухих пещерах, где неплохо сохраняются не только каменные орудия, но и органические остатки, дали возможность разработать достаточно дробную периодизацию, состоящую из ряда последовательных фаз и позволяющую проследить динамику хозяйственного развития местного населения на протяжении нескольких тысяч лет. В IX-VIII тыс. до н.э. (фаза Пуэнте) основой экономики была охота на крупных животных — оленей и камелидов. Она, несомненно, дополнялась собирательством. С VII тысячелетия (фазы Хайва и Пики) начинается процесс освоения и доместикации растений и животных. Постепенно уменьшается роль охоты в экономике, хотя именно в фазе Пики наблюдается расцвет охотничьей техники. Собирательство, а затем и возделывание растений, становятся полноправными отраслями хозяйства.
Возникают, по-видимому, систематические сезонные перекочевки групп населения в пределах различных природных зон своего микрорайона. Поворотным моментом рассматриваемых процессов стала фаза Чиуа (середина V-IV тыс. до н.э.), когда население уже обладало основным пищевым комплексом Нового Света — тыква, фасоль, позже кукуруза. Возделывание растений и разведение морской свинки начали теснить охоту в экономическом балансе. Об этом свидетельствуют и заметные изменения в структуре орудийного комплекса. Соответственно изменяется и образ жизни — наряду с сезонными стоянками появляются и круглогодичные поселения. Процесс этот завершается к началу III тыс. до н.э. и в фазе Качи (III — начало II тыс. до н.э.) в долине Аякучо уже существуют постоянные раннеземледельческие поселения. Их обитатели возделывали широкий круг культурных растений. Одновременно существовала и четкая специализация хозяйства в рамках вертикальной зональности. Население высокогорья специализировалось на разведении и выпасе камелидов, поставляя продукты животноводства в поселения нижней части долины и потребляя их земледельческую продукцию. Охота и собирательство играли в экономике роль вспомогательных отраслей. Материалы долины Кальехон де Уайлас, известные в основном по данным пещеры Гитарреро (Lynch 1980; Башилов 1990. С.75-80) характеризуют только первую ступень рассматриваемого процесса. Его древность, поскольку он начался, по крайней мере, с рубежа IX-VIII тыс. до н.э., на полторы тысячи лет раньше, чем в Аякучо, определяет своеобразие района. При современном уровне знаний трудно судить, привело ли это к более раннему прохождению «неолитической революции», или здесь мы имеем дело с большей растянутостью этапа сложения ее предпосылок, характерной для периферийных земледельческих очагов (Башилов 1985. С. 47), или это результат специфики Гитарреро — памятника с очень сложной стратификацией. Чрезвычайно важно, что кукуруза, появившаяся здесь в середине VI тыс. до н.э., весьма архаична и не имеет прямой связи с современными расами, в то время как у кукурузы из Аякучо, известной с IV тысячелетия, уже более развитый облик (Bonavia, Grobman 1978). Другими словами, кукуруза из Гитарреро представляет собой предшествующий этап эволюции этого домашнего растения, когда оно из-за малого размера початков еще не могло играть ведущей роли среди пищевых растений. Физико-географические условия Аякучо и Кальехона де Уайлас, где в непосредственной досягаемости для древнего населения находились различные климатические и растительные зоны, обусловили и комплексный характер их хозяйственного освоения. Начавшись с сезонных перекочевок, оно приняло затем форму постоянных обменных связей по вертикали внутри достаточно замкнутого района. Видимо, именно с рассматриваемой эпохой связано зарождение того специфического андского явления, развитые формы которого у индейских народов были описаны Дж. Муррой по письменным источникам. Это явление получило название «вертикального контроля» экологических зон (Murra 1972). На высотном плоскогорье Пуне де Хунин хозяйственное развитие тоже шло в направлении сложения производящего хозяйства (Башилов 1990. С. 69-74).
Но в связи с экологическими особенностями района этот процесс принял форму перехода от охотничье-собирательской к преимущественно скотоводческой экономике с возможным использованием картофеля и других высокогорных растений. Несмотря на различные формы, налицо определенный параллелизм с долиной Аякучо в прохождении этого процесса, хотя нельзя переоценивать совпадение во времени, поскольку хронология памятников Пуны де Хунин восходит к хронологической колонке Аякучо. На протяжении многих тысяч лет — от X-IX до II тыс. до н.э. на памятниках этого региона сохранялся, развиваясь и совершенствуясь, инвентарь, связанный с охотой. До начала VI тысячелетия (фазы Паналагуа, Хунин-Пачамачай) она была ведущей отраслью экономики, что подтверждается и примерным равенством количества костей камелидов и оленей. Это соотношение резко изменяется в фазе Тиларниок (VI-начало V тыс. до н.э.), когда костей камелидов становится в 4-5 раз больше, чем костей оленей. На основании материалов фазы Чупака-Ондорес (III-нач. II тыс. до н.э.) можно определенно предполагать, что лама уже была доместицирована. Промежуточный этап полуодомашненных животных можно связывать с фазой Келька-Уаси (2-я пол. V-IV тыс. до н.э.). Первые культурные растения (перец, тыква) появляются в эту же эпоху извне, скорее всего, из долины р. Мантаро. Изменился и образ жизни населения. Появляются открытые поселения и более или менее долговременные постройки. Это позволяет думать, что фаза Келька-Уаси является критическим моментом в процессе становления производящей экономики в Пуне де Хунин. Завершился процесс в фазе Чупака-Ондорес, когда основой жизни населения становятся стада лам и, возможно, возделывание растений в пределах климатических возможностей этих мест. Физико-географическая и экологическая однородность обусловила и хозяйственное единство этого, первоначально экономически замкнутого, района. Возможно, лишь в конце IV–III тыс. до н.э. здесь формируются связи, направленные, в отличие от Аякучо и Кальехона, за пределы района, в расположенные ниже области долины р. Мантаро. Конкретные археологические материалы подтверждают вывод Н.И. Вавилова о существовании внутри единого центра древнего земледелия ряда микроочагов становления производящего хозяйства. Кроме того, они позволяют наметить в горах Центральных Анд два типа таких микроочагов — земледельческо-скотоводческий с использованием вертикальной зональности и преимущественно скотоводческий. Естественно, что здесь говорится лишь о центрах, известных археологически. В древности их было, конечно, гораздо больше. Опираясь на материалы горного Перу, можно говорить о «классическом» однонаправленном развитии от присваивающего к производящему хозяйству, проходившем в различных формах, специфика которых была обусловлена природногеографичекой средой конкретных микроочагов. Видимо здесь мы находимся у истоков формирования различных хозяйственно-культурных типов андского населения, известных по письменным источникам эпохи испанского завоевания. Достаточно хорошо выделяются в горном Перу и основные ступени процесса сложения производящей экономики.
Мне представляется, что сама «неолитическая революция» не была ни предельно кратковременным, не имеющим археологического выражения, рубежом, ни растянутым во времени процессом с крайне неопределенной хронологически нижней границей. Насколько можно судить по материалам древнего Перу, да и других ее центров, «неолитическая революция» всегда имела определенную временную протяженность, являясь одним из этапов процесса развития палеоэкономики. Но для того, чтобы определить границы этого этапа, нужно четко сформулировать критерии его выделения. В классическом понимании, восходящем к В.Г.Чайлду, «неолитическая революция» была переходом от охотничье-собирательского хозяйства к земледельческоскотоводческому, от одной экономической системы — к другой. Следовательно, важнейшим критерием выделения этого периода развития экономики должен быть его переходный характер. Другими словами, в нем должны сочетаться элементы старой и новой экономической системы. В долине Аякучо этому критерию удовлетворяет структура экономики фазы Чиуа, когда, наряду с традиционными охотой и собирательством, заметное место уже занимают возделывание растений и использование домашних животных (морская свинка и, возможно, камелиды). На памятниках Пуны де Хунин заметные сдвиги в структуре экономики связаны с фазой Келька Уаси, когда, вероятно, происходит переход от специализированной охоты к выпасу доместицированных или полудоместицированных камелидов. И в Аякучо и в Пуне де Хунин эти фазы связаны также с заметными изменениями в образе жизни. Скорее всего, именно эти фазы и можно считать временем собственно «неолитической революции». Началу этого процесса предшествует этап формирования его предпосылок, когда возделывание растений существовало как вспомогательная отрасль в рамках традиционного охотничье-собирательского хозяйства и постепенно увеличивало свою долю в пищевом балансе. К этому этапу относятся материалы пещеры Гитарреро, фазы Хайва и Пики в Аякучо. В Пуне де Хунин ему соответствует время специализированной охоты на камелидов — фазы Хунин-Пачамачай и, особенно, Тиларниок. Финал «неолитической революции» и начало существования новой экономической системы в Сьерре связан с окончательным переходом к земледельческой экономике в долине Аякучо (фаза Качи) и пастушескому ламоводству в высокогорной Пуне де Хунин (фаза Чупака-Ондорес). Ко 2-й половине III тыс. до н.э. население Сьерры достигло значительных успехов в культурном и общественном развитии Они были ознаменованы появлением ряда докерамических храмовых центров, таких как Ла Гальгада, Уарикото, Котош. На перуанском побережье процесс сложения экономики, дающей стабильный прибавочный продукт, принял принципиально иные формы, тесно связанные с его специфическими природными условиями. Важнейшим отличием было то, что здесь «неолитическая революция» произошла без перехода к производящему хозяйству, в формальных рамках присваивающей экономики.
Конкретно это имело вид замены в середине IV тыс. до н.э. охотничье-собирательской эксплуатации ресурсов «ломас» — холмистых предгорий, куда сезонная растительность привлекала травоядных животных, — комплексной хозяйственной системой, базировавшейся, прежде всего, на использовании продуктов рыболовства, прибрежного собирательства и охоты на морского зверя и птиц. Новая экономическая система была настолько продуктивна, что привела в конце III тыс. до н.э. к появлению поселений, по уровню развития вполне аналогичных развитым раннеземледельческим памятникам. Древности Косты, связанные с интересующими нас процессами, изучены хуже и неравномернее, чем в Сьерре. Но уже выявляющаяся структура этих процессов позволяет предполагать ее близкое сходство с тем, что известно по материалам горных районов. Здесь также выделяется этап «неолитической революции» со смешанной экономикой — фаза Чилька (сер. IV-сер. III тыс. до н.э.), когда происходит переход от одной формы присваивающей экономики к другой. Хуже представлен этап сложения предпосылок, но материалы поселений Палома и Чилька 1 (нижние слои) позволяют говорить о зарождении морского собирательства и, может быть, рыболовства еще в фазе «ломас». Памятники завершающего этапа — фазы Уака Приета (сер. III-1-я четв. II тыс. до н.э.) дают картину экономики, базирующейся преимущественно на морских ресурсах. Возделывание растений играло в этой экономике роль вспомогательной отрасли. Тем не менее, эта система предоставила возможность развития разноуровневых поселений, включая храмовые центры. Материалы по палеоэкономике Центральных Анд, начиная с VIII и кончая началом II тыс. до н.э., говорят о существовании на этой территории двух моделей процесса становления продуктивной экономики — классической в горах и атипичной на побережье. Их принципиальное различие в том, что в горах произошел переход от одного типа экономики к другому, а у населения побережья процесс прошел внутри присваивающего типа хозяйства, хотя и здесь экономические формы претерпели существенные изменения. Существование двух моделей тесно связано с огромными отличиями природных условий в горных долинах и на побережье. Географическими и экологическими различиями определяется и наличие микроочагов «неолитической революции» в Сьерре. Таким образом, археологические материалы Центральных Анд еще раз говорят об определяющей роли природной среды в формировании конкретного облика хозяйственного развития в рамках единого палеоэкономического процесса. История «неолитической революции» в Центральных Андах дает некоторые отправные точки для определения границ и темпов этого процесса. Общее представление о его длительности восходит еще к В.Г. Чайлду, а четкое расчленение на этапы сделано Р. Брейдвудом (Braidwood 1952, 1957), который отнес начало стадии производящего хозяйства ко времени первого появления возделываемых растений и домашних животных. Эта точка зрения широко распространена и в археологии Нового Света (см., например, MacNeish 1965).
Подобное определение нижней границы «неолитической революции» кажется мне методически необоснованным и полностью стирающим революционный характер перехода к экономике нового типа. На примере развития процесса в горном Перу видно, что периоду возникновения производящего хозяйства предшествует этап сложения его предпосылок в недрах экономики старого типа. Как показывают материалы пещеры Гитарреро, зарождение этих предпосылок может уходить далеко в глубь тысячелетий. Как бы ни был растянут во времени процесс «неолитической революции», ставшей скачком в развитии первобытной экономики, было бы методически неверно включать в него этап сложения его же предпосылок. Начало этого скачка связано, по-видимому, с моментом, когда весь комплекс этих предпосылок уже сформировался. Характерной особенностью периода «неолитической революции» является, как уже говорилось, смешанный, переходный характер экономики. Для понимания характера «неолитической революции», большое значение имеет расчет темпов, которыми шел палеоэкономический процесс. Насколько мне известно, эта важная методологическая проблема в нашей науке практически не ставилась. В монографиях по методологии исторической науки хронометрические вопросы ограничиваются обычно рассмотрением понятия исторического времени (cм., например, 131 Грушин 1961. С. 54-60; Уваров 1973. С.127-133; Косолапов 1977. С.79-83, 263-266; Ракитов 1982. С.242-255) В тех редких случаях, когда затрагиваются темпы развития, вопрос сводится лишь к их ускорению в связи с историческим прогрессом (Грушин 1961. С. 60). Мне уже приходилось рассматривать эту проблему при сравнении темпов «неолитической революции» в первичных ее центрах Старого и Нового Света ( Башилов 1979, 1985, 1986). Важнейшим методическим вопросом при таком сравнении является выделение рубежей, которые позволили бы измерить время, потребовавшееся для прохождения одинаковых стадий процесса. Единственным инструментом, который может для этого использоваться, является археологическая периодизация в сочетании с четкими палеоэкономическими характеристиками каждого из ее подразделений. Выше уже было показано, что именно на основе такой периодизации, выделяются этапы процесса становления продуктивной экономики в перуанских Андах и на побережье. Используя эти данные, можно просчитать абсолютную длительность этих этапов и оценить их временной характер. В горах охотничье-собирательская экономика господствовала с момента их заселения не позднее XII тыс. до н.э. Лишь начиная с рубежа IX-VIII тысячелетий в Кальехоне де Уайлас и с VII тыс. до н.э. в Аякучо можно говорить об использовании растений, сначала, конечно, диких. Появление домашних растений и, соответственно, начало этапа сложения предпосылок «неолитической революции» в Кальехоне датируется не позже чем серединой VII, а в Аякучо — началом VI тыс. до н.э. Период смешанной, переходной экономики, непосредственно «неолитической революции», занял в горах время с середины V по конец IV тысячелетия. Начиная с III тыс. до н.э., вплоть до времени испанской конкисты в середине II тыс. н.э. экономической основой жизни населения Сьерры было производящее хозяйство — земледелие и животноводство.
Таким образом, охотничье-собирательская экономика просуществовала в горах не менее 7500 лет. Входящий в нее этап сложения предпосылок «неолитической революции» занял от 2000 до 1500 лет. Сам переход к новому хозяйственному типу также уложился в 1500 лет, а последовавшее за ним существование и развитие производящего типа экономики длилось 4500 лет, пока не было насильственно прервано испанскими завоевателями, которые также использовали этот тип экономики. Из приведенных расчетов явственно видно, что период бытования переходной экономики чрезвычайно мал в сравнении с предшествующим и последующим временем существования различных типов хозяйства. Наряду со значительными последствиями «неолитической революции», ее кратковременность (в историческом масштабе) неопровержимо свидетельствует о скачкообразном, революционном характере этого процесса. Как уже говорилось, предлагаемый, очень простой метод позволяет вести сравнение темпов палеоэкономического, да и вообще исторического развития в различных центрах. Он приложим и ко второй, атипичной, модели «неолитической революции» на побережье. Здесь классическое охотничьесобирательское хозяйство существовало также от эпохи заселения до середины IV тыс. до н.э., то есть более 8000 лет. Период смешанной экономики, переходной к хозяйству тоже присваивающему, но базирующемуся на морском промысле, занял здесь всего 1000 лет. Новая форма хозяйства дополнялась возделыванием растений и, приведя население побережья к неожиданно высокому уровню развития, в течение II тыс. до н.э. плавно сменилась экономикой земледельческой. Несмотря на менее четкие данные, можно определенно говорить о том, что и на побережье «неолитическая революция» заняла несоизмеримо более короткий отрезок времени, чем предшествующий ей и последовавший за ней периоды развития. Это еще раз подтверждает мнение о революционном характере данного палеоэкономического процесса. Для теоретического осмысления процессов, проходивших в палеоэкономике Центральных Анд, крайне важно более подробно остановиться на атипичном пути развития перуанского побережья. Ведь здесь наблюдается достаточно редкое историческое явление — появление продуктивного хозяйства, дающего стабильный прибавочный продукт, без изменения его типа, в рамках присваивающей экономики. За такой путь развития говорят как переход к новой экономической форме — эксплуатации ресурсов моря, так и последствия этого перехода — появление развитых поселений с монументальной архитектурой, включая храмовые центры, становление изобразительного искусства с разработанной иконографией, отражающей, видимо, достаточно стойкие и сложные мифологические представления. Следует напомнить, что именно революционные последствия перехода к земледелию на Ближнем Востоке позволили В.Г.Чайлду сформулировать его теорию «неолитической революции». Возможность прогрессивного развития общественных отношений на базе присваивающей экономики отмечалась уже давно.
Прежде всего, это было замечено на примере индейцев северо-западного побережья Северной Америки, которые на основе рыболовства и промысла морского зверя достигли завершающих ступеней первобытного общества и подошли к порогу общества классового (Аверкиева 1941, 1961). Аналогичный уровень социальных отношений отмечается у алеутов (Ляпунова 1975. С.106-128) и ительменов (Шнирельман 1993; Shnirelman 1994a), хозяйство которых было по форме охотничье-рыболовческо-собирательским. Причиной такого высокого развития исследователи справедливо считают высокую продуктивность присваивающей экономики у этих народов (Аверкиева 1941. C. 25; 1961. С. 6,258; 1974. С.137; Башилов 1979. С.108,109; Шнирельман 1986, С. 327,328; 1989, С. 401,402; Shnirelman 1992. P.187; 1994b, P. 41). Р.С. Васильевский, разбирая проблемы становления культур с приморским типом адаптации на тихоокеанском севере, подчеркнул особую роль хозяйственной специализации и сопоставил формирование здесь высокоспециализированных культур «с возникновением и распространением земледелия в южных областях с благоприятными климатическими условиями» (Васильевский 1975. С.129). Огромное самостоятельное значение экономического уклада, основанного на рыболовстве и морском собирательстве характерно для древней Японии (Мещеряков 1995. С. 8-10). Все упомянутые примеры связаны с адаптацией в конкретных условиях приморских районов. Подобный путь был возможен лишь в такой экологической ситуации, когда пищевые ресурсы района постоянно и значительно превосходили истребляющие возможности развивающейся рыболовческой и охотничьей техники населения. Именно такая ситуация характерна для океанского побережья с его практически неисчерпаемыми, на том уровне технологии, запасами пищи, но она не исключается и для других районов. Вполне вероятно, что такие условия могли складываться вдали от океана на богатых рыбой внутриконтинентальных водных источниках, особенно в лесной полосе, где рыболовство дополнялось охотой и собирательством. В этой связи очень любопытны данные, приводимые Ю.П. Аверкиевой о том, что индейцы американского Севера (алгонкины, северные атапаски) к моменту контактов с европейцами вели «полуоседлый образ жизни на ограниченной территории с сезонным ритмом ведения хозяйства, когда долговременное обитание в оседлых поселениях около мест рыбной ловли прерывалось периодическими откочевками... для охоты на лесного зверя» (Аверкиева 1974. С. 48-50, 9091). Только развитие пушной торговли с европейцами привело к усилению роли охоты и изменению уклада жизни этих индейцев. В свете того, что по атипичной, прибрежной модели «неолитическая революция» в Центральных Андах проходила в недрах присваивающей экономики, вполне можно предположить, что в особо благоприятных условиях лесные рыболовы-охотники-собиратели также могли пересекать этот рубеж производительности труда.
Если принять такое допущение, то, вероятно, станут объяснимы парадоксальные случаи необычно высокого культурного развития некоторых памятников каменного века, таких как Липенский Вир на Дунае, Оленеостровский могильник на Онежском озере и других, а также «очаговое» распределение искусства и архитектуры в палеолите, неолите и бронзовом веке Евразии. Скорее всего, такие очаги связаны с прохождением в данном регионе рубежа «неолитической революции». Проблема заключается в том, что в отличие от генеральной, классической модели, где прохождение этого рубежа фиксируется по смене типа экономики, в рамках экономики однотипной (присваивающей) проследить его очень трудно. Решение вопроса об уровне экономического развития упирается в полную неразработанность археологических критериев для его оценки. Кроме того, в большинстве районов мира сохранность органических остатков в культурном слое не идет ни в какое сравнение с их сохранностью на крайне сухом перуанском побережье. Этот район обладает уникальными условиями, позволяющими изучать органику как в качественном, так и в количественном отношении. Но даже здесь прохождение «неолитической революции» фиксируется прежде всего по вторичным признакам. Такими признаками, судя по материалам Косты, могут быть появление монументальной архитектуры, иерархии поселений, развитого искусства. Надо, правда, учитывать, что из всех сложных обществ, базирующихся на присваивающем хозяйстве, именно общества перуанского побережья в своем поступательном развитии зашли наиболее далеко. Необходимо отметить, тем не менее, что это поступательное развитие имело свои ограничения, связанные, прежде всего, с гораздо большей привязанностью присваивающей экономики к возможностям окружающей природной среды (Шнирельман 1986. С. 334-337; 1989. С. 402, 404). Именно они были, по-видимому, причиной того, что на основе присваивающей экономики не смогла возникнуть ни одна древняя цивилизация. Однако, хоть это и был тупиковый путь палеоэкономического развития, он красноречиво свидетельствует о существовании неких общих закономерностей данного исторического процесса. Все сказанное выше о двух моделях «неолитической революции» в Центральных Андах, показывает, что, хотя этот процесс в горах и на побережье проходил в принципиально разных формах, его структура и последствия были вполне сравнимы. Совершенно очевидно, что различие форм было обусловлено необходимостью для древнего населения этой культурно-исторической области адаптироваться к абсолютно отличным друг от друга природно-географическим условиям Сьерры и Косты. Другими словами, пример Центральных Анд ярко демонстрирует определяющую роль внешней среды в области выработки конкретных форм адаптации человеческих коллективов. Именно поэтому мне представляются совершенно бесперспективными попытки искать какие-либо единые причины «неолитической революции» даже в ее классической форме. Скорее всего, в каждом ее центре имелись различные конкретные обстоятельства, послужившие толчком к началу этого процесса.
Тем не менее, сходство структуры и последствий «неолитической революции» в обоих регионах Центральных Анд позволяет говорить о единстве закономерности, лежащей в самой природе рассматриваемого палеоэкономического процесса. Она заключается в том, что его суть не в переходе от присваивающего хозяйства к производящему, а в пересечении населением определенного региона того рубежа производительности труда, после которого возникает стабильный прибавочный продукт. Более четко такую закономерность можно было бы сформулировать следующим образом: в экономике прогрессивно развивающегося первобытного общества наблюдается
постоянный рост производительности труда, который, независимо от конкретной формы хозяйства, на определенном уровне развития приводит к появлению стабильного прибавочного продукта в рамках годичного производственного цикла (Башилов 1996. С. 20; 1998. С. 9). Генеральным путем проявления этой закономерности является, несомненно, переход к земледелию, но и альтернативные модели «неолитической революции» имели место на протяжении древнейшей истории человечества в различных областях земного шара и, вероятно, в различное время. Другое дело, что нигде они не привели к достижению уровня цивилизации. Причины этого лежат, видимо, в хрупкости, быстрейшем исчерпывании потенциала и меньшей продуктивной потенции присваивающего типа экономики. Все сказанное выше об атипичной модели «неолитической революции» демонстрирует важность исследования аномальнных путей исторического развития. Их сопоставление с обычными, стандартными путями позволяет пытаться выявлять внутренние, сущностные закономерности процессов. Если при определенных условиях «неолитическая революция» действительно могла проходить в рамках присваивающей экономики, то можно предположить, что этот рубеж в различных регионах мира мог пересекаться в различное время, что и привело к появлению такого археологического феномена, как отдельные центры, опережающие по уровню развития свое окружение, что, вероятно, было связано с прохождением ими рубежа «неолитической революции». Это, в свою очередь, открывает дорогу к мысли о том, что процесс развития палеоэкономики, подобно, например, процессу антропогенеза, имел в конкретике «кустообразную» форму при одновекторном направлении эволюции. Все, что говорилось выше, не более чем гипотеза и подлежит критическому анализу и проверке на материалах других регионов. Но представляется, что рассмотренные древности Центральных Анд дают право на подобную гипотезу, которая, как мне кажется, может дать новое направление осмыслению целого ряда уже известных археологических фактов. Все вышесказанное подтверждает мысль о том, что знание о прошлом американских аборигенов далеко выходит за рамки американистики. Оно позволяет ставить и пытаться решить вопросы, имеющие чрезвычайно важное значение для познания самых общих закономерностей развития человеческого общества. Сопоставление исторических и палеоэкономических процессов Нового и Старого Света показывает их сущностную близость при ярком многообразии конкретных форм.
Их разделенность в пространстве и, что еще более важно, во времени, гарантирует «чистоту эксперимента» и обуславливает оптимальную достоверность получаемых выводов. Аверкиева Ю.П. Рабство у индейцев Северной Америки. М-Л., 1941. Разложение родовой общины и формирование раннеклассовых отношений в обществе индейцев Северо-Западного побережья Северной Америки // Труды Института этнографии АН СССР. Нов. сер. Т. LXX. М., 1961. Индейцы Северной Америки. От родового общества к классовому. М., 1974. Башилов В.А. Общие закономерности и специфика «неолитической революции» в Перу // Васильевский Р.С. (Отв.ред.) Древние культуры Сибири и Тихоокеанского бассейна. Новосибирск. 1979. Темпы исторического процесса в важнейших центрах «неолитической революции» Нового и Старого Света // Тишков В.А. (отв.ред.) Исторические судьбы американских индейцев. Проблемы индеанистики. М., 1985. Периодизация и темпы исторического процесса «неолитической революции» на Переднием Востоке и в Новом Свете // Массон В.М. (отв.ред.) Древние цивилизации Востока. (Материалы II советскоамериканского симпозиума). Ташкент. 1986. Первичный центр производящей экономики в горном Перу // Башилов В.А. (отв.ред.) Проблемы археологии и древней истории стран Латинской Америки. М., 1990. Возможности археологических источников для исследования исторических процессов (на примере Центральных Анд) // Древность: историческое знание и специфика источника. Тезисы докладов конференции, посвященной памяти Эдвина Арвидовича Грантовского (25-27 сентября 1996 г.). М. 1996. О возможности «неолитической революции» в присваивающей экономике // Рындина О.М. (отв. ред.) Система жизнеобеспечения традиционных обществ в древности и современности. Теория, методология, практика. Материалы XI ЗападноСибирской археолого-этнографической конференции. Томск, 1998.
Васильевский Р.С. Вопросы адаптации населения к прибрежным условиям на Тихоокеанском Севере // Деревянко А.П. (отв.ред.) Соотношеение древних культур Сибири с культурами сопредельных территорий. (Сборник научных трудов). Новосибирск, 1975. Грушин Б.А. Очерки логики исторического исследования (процесс развития и проблемы его научного воспроизведения). М., 1966. Косолапов В.В.Методология и логика исторического исследования. Киев. 1977. Ляпунова Р.Г. Очерки по этнографии алеутов (конец XVIII-первая половина XIX в). Л., 1975. Массон В.М. Поселение Джейтун. (Проблема становления производящей экономики).// Материалы и исследования по археологии СССР, N 180. М.-Л., 1971 Мещеряков А.Н. Ранняя история Японского архипелага как социоестественный процесс. Восток, N 5, 1995. Ракитов А.И. Историческое познание. М., 1982.
Титов В.С. Первое общественное разделение труда. Древнейшие земледельческие и скотоводческие племена.// Краткие сообщения Института археологии АН СССР. Вып. 88, 1962. Уваров А.И. Гносеологический анализ теории в исторической науке. Калинин, 1973.. Чайлд В.Г. Прогресс и археология (1945). М., 1949. Шнирельман В.А. Позднепервобытная община земледельцев-скотоводов и высших охотников, рыболовов и собирателей.// Бромлей Ю.В. (отв.ред.) История первобытного общества. Эпоха первобытной родовой общины. М, 1986. Проблема перехода к производящему хозяйству в зарубежной историографии. Научно-аналитический обзор. М.1997. Возникновение производящего хозяйства. М, 1989. Рыболовы Камчатки: экономический потенциал и особенности социальных отношений.// Сб.: Ранние формы социальной стратификации. Генезис, историческая динамика, потестарно-политические функции. М., 1993. Bashilov V.A. «Neolithic Revolution» in Peru: Some General Aspects of the Historical Process // Actas del X congreso de la Unión Internacional de Ciencias Prehistóricas y Protohistóricas, México, D.F., Octubre 19-24, 1981. México, 1982. Bonavía D., Grobman A. El origen del maíz andino // Hartmann R., Oberem U. (eds.) Estudios Americanistas I. Homenaje a H..Trimborn. St.Augustin. 1978. Braidwood R.J. The Near East and Foundations for Civilizations. Oregon. 1952. Prehistoric Man. 3d edition. Chicago. 1957. Childe V.G. Old World Prehistory: Neolithic.// Kroeber A.L. (ed.) Anthropology Today. Chicago. 1953. What Happened in History (1942). Harmondsworth. 1967. Man Makes Himself (1936). NY, Scarborough. 1983. Lynch Th.F. (editor) Guitarrero Cave: Early Man in the Andes. NY etc., 1980. MacNeish R.S. The Origin of American Agriculture. Antiquity. V.XXXIX, 1965. MacNeish R.S.,García Cook A., Lumbreras L.G., Vierra R.K., Nelken-Terner A. Prehistory of the Ayacucho Basin, Peru, v.II — Excavations and Chronology. Ann Arbor.1981. MacNeish R.S. Vierra R.K., Nelken-Terner A., Phagan C.J. Prehistory of the Ayacucho Basin, Peru. V.III — Nonceramic Artifacts. Ann Arbor. 1980. MacNeish R.S. Vierra R.K., Nelken-Terner A., Lurie R., Garcнa Cook A. Prehistory of the Ayacucho Basin, Peru. V. IV — The
Preceramic Way of Life. Ann Arbor. 1983. Murra J.V. El «control vertical» de un máximo de los pisos ecológicos en la economía de las sociedades andinas.// Ortiz de Zuňiga, Inigo. Visita de la provincia de León de Huánuco (1562). T.2. Huánuco. 1972. Shnirelman V.A. Complex Hunter-Gatherers: Exception or Common Phenomenon? Dialectical Anthropology, 17. 1992.«Cherches le chien», perspectives on the economic survival of the traditional fishing-oriented people of Kamchatka // Burch E.S., Ellanna L.J. (eds.) Key Issues in Hunter-Gatherer Research. Providence. 1994а. Farming or Fishing? On the Unevenness of SocioEconomic Development in Neolithic Times. // 6 Congreso Hispano-Ruso de Historia. Madrid. 1994b.
Александренков Э.Г.
Присвоение элементов культуры (на примере колониальной Кубы) История Америки — это постоянное взаимодействие людей различного этнического происхождения и носителей разного культурного багажа. Подобного рода процессы свойственны и другим регионам мира, но именно осмысление этнографами американских материалов и, прежде всего, результата появления в Америке европейских завоевателей породило несколько объяснительных концепций: достаточно известную — аккультурации и менее известные - транскультурации, культуры завоевания и некоторые другие. В противовес им предлагалось рассматривать завоевание Америки не в рамках культурного контакта, а под углом зрения первоначального накопления капитала (Александренков 1992а). Концепция аккультурации сложилась на изучении результата отношений между европейскими поселенцами (и их потомками) в Северной Америке и американскими аборигенами. Хотя сторонники этого подхода к изучению контактов в сфере культуры признавали их взаимность, результаты взаимодействия рассматривались лишь относительно индейских культур. Таким образом, вольно или невольно, одна из сторон, аборигены, представала более пассивной, воспринимающей культурные воздействия другой стороны (Бахта 1963). Такая интерпретация отношений между аборигенами и пришельцами соответствовала реальной ситуации в Северной Америке, когда результат столкновения оказался более заметным у индейцев, чем у европейских поселенцев. Теория транскультурации возникла на карибском материале. Карибская действительность дала возможность увидеть бóльшую сбалансированность взаимных влияний разных по происхождению групп населения, в особенности выходцев ( и их потомков) из Европы и Африки. Автор концепции, кубинский исследователь Ф. Ортис, под транскультурацией понимал процесс постоянных изменений в культуре. Сторонники и последователи теории транскультурации, и, прежде всего, Б. Малиновский, написавший вступление к книге Ортиса 1940 г., увидели в ней подчеркивание взаимодействия культур — в противоположность этноцентризму концепции аккультурации (Malinovski 1963. Книга Ортиса издавалась на английском языке. Последнее известное мне издание — F. Ortiz 1995). Понятие культуры завоевания было предложено и обосновано североамериканским исследователем Дж. Фостером. В отличие от своих коллег, он основное внимание уделил трансформациям, имевшим место в донорской, по его терминологии, культуре, а именно, в испанской. Одним из основных положений Фостера было утверждение, обоснованное им на анализе нескольких явлений культуры, о том, что для культуры завоевателей было свойственно «обдирание» (stripping down) или редукция, в процессе которых исчезало большое число элементов их культуры и упрощалась сложность и уменьшалась вариативность многих ее проявлений.
Фостер указал на причины такого упрощения — трудности транспортировки ряда элементов культуры, различия в среде исхода и в условиях обитания на новых землях, образ жизни границы, происхождение пришельцев из разных областей Испании с разными культурными традициями и др. Другой стороной процесса была, по Фостеру, кристаллизация складывавшейся культуры, приведшая к ее сопротивляемости относительно более поздних влияний из Старого Света (Foster 1960). Несмотря на очевидное в целом обеднение европейской культуры в Америке в период ее завоевания и колонизации, убедительно показанное Фостером, в быт пришельцев вошло немало элементов культуры местных обитателей. Этот факт общеизвестен. Меньше внимания обращается на то, что этот процесс перехода элементов культуры от аборигенов к европейцам проходил во многих регионах при одновременном и достаточно быстром исчезновении коренного населения. В данной статье я и предлагаю рассмотреть такую ситуацию взаимодействия пришельцев и аборигенов, при которой одна из взаимодействующих сторон (местные обитатели) исчезла как этнос, в то время как ряд элементов ее культуры был усвоен другой стороной. Под этноцидом будет пониматься не физическое уничтожение людей (оно обычно называется геноцидом, то есть уничтожением рода), а создание, вольное или невольное, таких условий, в которых этнос, как правило неравноправный в социальном и экономическом отношениях, не может воспроизводиться и обречен на исчезновение. Чтобы лучше понять условия перехода элементов культуры от аборигенов Кубы к европейцам, напомню о культурном багаже сторон. Аборигены Кубы (как и других Больших Антильских островов) находились в целом на стадии развития, которую с технологической точки зрения можно назвать энеолитом. Подавляющая часть орудий (разного рода ударники, отбойники, терочники, а также топоры, тесла, долота, проколки и пр.) была сделана из камня, раковины и, в меньшей степени, очевидно, кости. Ими обрабатывались раковина, древесина, кость, растительные материалы. Обработка камня достигла большого совершенства, о чем свидетельствуют такие предметы, как каменные «кольца» или «ярма», достигавшие полуметра в диаметре, а также антропо- и зооморфные изображения. Лишь небольшая часть изделий изготовлялась из золота (украшения, а не орудия) посредством холодной ковки. С материка могли доходить предметы, литые из сплавов золота, серебра и меди (также украшения). Основой существования большинства аборигенов Больших Антил было земледелие. Среди возделываемых растений были маниока, маис (кукуруза), арахис, фасоль, батат и некоторые другие корнеплоды; был известен и хлопчатник. Важную роль в хозяйстве играли рыбная ловля, морское собирательство, а также охота — на мелких наземных животных, птицу, и на крупных морских животных — ламантина и черепах, прежде всего. Земледельческими орудиями были каменный топор и заостренный кол. Оружием служили дротики, в некоторых местах метаемые с помощью копьеметалок, а также лук со стрелами (был __________известен только на востоке о. Гаити и на Пуэрто-Рико) и боевые дубины из твердых пород дерева.
Приготовление пищи включало в себя отдельные сложные процессы — в частности, удаление синильной кислоты из маниоки, включавшее промывание корнеплодов, очистку, растирание, отжимание и пропекание на сковороде. Лепешки, изготовленные из маниоки (они назывались касабе), могли долго сохраняться в сухом виде и служить пищей в длительных переходах. Были известны варка в глиняной посуде, копчение на огне и, может быть, соление. Обитатели Антил знали свойства и многих диких растений, используя одни из них в пищу в случае голода, а другие — в медицинских целях. Главным средством транспорта была долбленая весельная лодка. Лодки делали от совсем небольших до таких, что могли вмещать несколько десятков человек. Передвигались на них в пределах видимости берега, но они были способны выдержать и плавания между отдельными островами. Было известно ткачество; целиком тканые изделия были небольшими — источники сообщали о коротких женских юбочках. Украшения, служившие и знаками социального положения, включали ожерелья, браслеты, пояса, налобные повязки, венцы, подвески в ушах и носу. Изготовлялись они из разных материалов, важным элементом многих изделий были вкладыши из раковин и лепестков золота. Тело и лицо раскрашивались в зависимости от обстоятельств, раскраска защищала тело от небольших физических повреждений, лучей солнца и насекомых. Обитатели Больших Антильских островов возводили жилища столбовой конструкции, некоторые из них были больших размеров и напоминали испанцам шатры; их стены и кровля делались из растительных материалов. Каменных построек не было, но церемониальные площадки ограничивались небольшими боковыми насыпями или иногда оградами из вертикальных камней. Высшей ступенью социальной организации было, видимо, вождество, включавшее в себя несколько поселений. Некоторые поселения на Кубе были достаточно крупны — до тысячи человек. В восточной части острова плотность населения была значительно выше, чем на западе. На Кубе не было, тем не менее, таких влиятельных вождей, как на Гаити или Пуэрто-Рико. Мировоззрение и духовная жизнь коренных обитателей Кубы известны мало, но в письменных источниках не раз говорится о том, что индейцы Кубы были во всем схожи с индейцами соседнего острова Гаити, сведения о которых более полны. На Гаити очень хорошо прослеживается культ личных духов-покровителей, а также аграрные культы с церемониями, в которых участвовало больше число людей. Наиболее известные ритуалы такого рода — игра в мяч и т.н. ареито, включавшие танцы и пение. Для отправления ритуалов строились отдельные и особые площади (Александренков 1976). Таков был, в сумме, круг культуры аборигенов Кубы, что предстал пришельцам из Европы конца XVI века. В Европе того времени имелись развитые и разнообразные ремесла. По мнению специалистов, «наибольшей высоты достигли металлообработка и текстильная промышленность». Широкое распространение в разных отраслях производства получили водяные и ветряные мельницы. Совершенства достигла техника возведения замков и крепостей. Строились корабли, что могли пересекать обширные водные пространства. В земледелии применялись пахотные и другие орудия. Был известен колесный транспорт и вьючные перевозки. В качестве тягловых и вьючных животных использовались лошади, ослы, мулы и волы.
При переработке земледельческой продукции использовался пресс (Скржинская 1936). Появилось огнестрельное оружие; весьма разнообразным было холодное. Воины сражались как пешими, так и конными. Что касается общественного устройства, то небольшим вождествам Антил противостояло крупное государство с централизованной властью и разветвленным управлен-ческим аппаратом, скрепленное к тому же единой церковью. Знакомство с культурой обитателей Антил началось в первом плавании, на нынешних Багамских островах. Испанцы сходили на берег, заходили в поселения и отдельные дома, видели предметы быта и украшения. Куба была открыта 27 октября 1492 г., испанские корабли приблизились к северному побережью острова в его восточной части. Считается, что наиболее вероятным пунктом был нынешний порт Бариай (Van der Gucht, Parajón 1943). Местные жители убежали, оставив свои жилища. Пришельцы обнаружили в них собак, не умеющих лаять, сети, веревки, рыболовные крючки, гарпун из кости и др. «Листьями здесь кроют крыши домов», отметил в своем дневнике Колумб. В другом месте были найдены женские фигурки и маски, в назначении которых Колумб сомневался — для красоты или поклонения. Через некоторое время стали известны несколько культурных растений, а 15 ноября в дневнике уже идет речь о землях, возделанных под коренья, из которых делают хлеб (Путешествия 1952: 106, 108,112, 120). Судя по записям в дневнике Колумба, испанцы пришли к выводу, в правоте которого потом убеждались не раз, что местные жители смирны, наги и безоружны, а также к явно ошибочному, что «нет никаких верований у этих людей и что они не идолопоклонники, а очень смирные люди, не ведающие, что такое зло, убийство и кража...» (Путешествия 1952: 116). Далее к востоку поведение местных жителей не было таким миролюбивым, но и там обошлось без стычек. В одном месте Колумбу удалось выменять индейские дротики. Несколько испанцев ходили вглубь острова и в одном поселении были торжественно приняты местными обитателями. Без особых осложнений прошло и второе плавание Колумба вдоль берегов острова, на этот раз — южных. Испанцы прошли вдоль южного берега с востока на запад до о. Пинос в 1494 г. Уже после первых плаваний у испанцев сложился образ обитателя Кубы, который, тем не менее, не был одинаковым. Вот что о них писал один из историков Америки Б. Де Лас Касас: «Все эти островитяне ... хотя и кажутся дикарями и ходят нагие, но обладают, по мнению адмирала и всех, кто сопровождал его в этом плавании, большой смышленостью и наделены от природы разумом». Те же события королевский историк А. Бернальдес интерпретировал так: «Но, будучи людьми дикими и считая, что весь мир остров, и не зная, что такое материк, и не имея письменности, ни древних преданий, не ведая никаких других удовольствий, кроме пищи и женщин, они говорили адмиралу, что Хуана — остров...» (Путешествия 1952: 300, 285-286). Как оказалось позже, именно в пище и женщинах более всего стали нуждаться и пришельцы, и именно лишение аборигенов пищи и женщин стало одной из причин этноцида. До того, как Куба была занята испанцами, еще несколько мореплавателей и конкистадоров попадали на ее берега. В 1508 г. вокруг острова прошел С. де Окампо.
Несколько неудачных плаваний испанцев от берегов Южной и Центральной Америки заканчивались на южном побережье Кубы. Некоторые из потерпевших кораблекрушение проводили среди аборигенов по несколько лет и были вынуждены приспосабливаться к местному образу жизни. Но подробностей о такого рода случаях сохранилось очень мало. Завоевание Кубы испанцами началось в конце 1510 или начале 1511 г., когда там высадился Д. Веласкес, отправившийся с соседней Эспаньолы (Гаити). Через 20 лет после основания испанская колония на Гаити находилась в плачевном состоянии. Испанцы уже там ощутили необходимость приспособления к местным условиям посредством использования элементов местной культуры. Колумб еще в 1494 г. на Эспаньоле пришел к выводу, что «...чтобы сохранить здоровье людей, необходимо, помимо упования на господа, обеспечить их такой пищей, к которой они привыкли в Испании... А съестные припасы должны доставляться сюда до тех пор, пока их не станут получать здесь от того, что будет на этой земле посеяно и посажено. Речь идет о пшенице, ячмене и виноградных лозах...» (Путешествия 1952: 352). Однако надежды на выращивание средиземноморских культур, зерна и винограда (кроме них, испанцы ощущали потребность также в привычном оливковом масле) не оправдались. Поэтому колонисты на Антилах зависели от поставок из Испании; кому оплачивать их было не по карману, вынуждены были приспосабливаться к местной пище. К концу 1514 г. вся Куба была во власти испанцев. В некоторых местах аборигены пытались оказать сопротивление, но неудачно. В Каонао испанцы устроили неспровоцированную резню, где, по словам Лас Касаса, было убито несколько сот человек, взрослых и детей При передвижении с востока на запад острова с испанцами перемещалось значительное число аборигенов, как местных, так и с Гаити. В частности, с отрядом Нарваэса шло не менее тысячи человек. У каждого испанца было не менее 8-10 слуг. Помимо того, что они несли грузы, мужчины охотились и выкапывали маниоку, а женщины готовили из нее хлеб ( Лас Касас 1968: 172-175). В первые несколько лет в разных местах Кубы испанцы основали несколько поселений — Баракоа, Баямо, Тринидад, Санкти-Спиритус, Сантьяго-де-Куба, Пуэрто-Принсипе и Гавана. Именно в них проживала большая часть завоевателей. В поселениях они получали земли под усадьбы, а в окрестностях — наделы для хозяйства ( на первых порах вместе с индейцами). Некоторое время испанская колония на Кубе успешно развивалась и даже была базой для походов на материк. Ряд экспедиций, начиная с 1517 г. (Э. де Кордоба, Х. де Грихальва, Э. Кортес, П. Нарваэс), лишили Кубу нескольких тысяч испанских поселенцев и местных индейцев. После смерти Веласкеса в 1524 г. колония приходит в упадок. Продолжался отток населения на материк — в 1538 г. почти все мужское население, способное носить оружие, ушло с Э. де Сото во Флориду. В 30-е гг. Кубу поразила эпидемия чумы. Имели место активные выступления индейцев, в 1528 г. ими был атакован и частично сожжен Пуэрто-Принсипе. Лишь к середине XVI в. произошло полное замирение индейцев. К этому времени, после долгих споров испанских законодателей и теологов, определилось юридическое положение индейцев. Булла Павла Ш от 1537 г. указывала, что индейцы способны воспринять христианство и что они не должны лишаться свободы и имущества и не должны угнетаться.
В 1542 г. были приняты «Новые законы», согласно которым индейцев нельзя было порабощать ни под каким предлогом. После сопротивления со стороны местных испанских землевладельцев на Кубе в начале 50-х годов были обнародованы законы. К этому времени на острове из предполагаемых 100 тыс. коренных обитателей на момент появления испанцев осталось не более 6-7 тыс. человек (Perez de la Riva 1972). Каким же образом элементы местной культуры перешли к завоевателям, что вынуждало европейского пришельца овладевать ими? Существование испанцев на Кубе, как и на других островах в начальный период напрямую зависело от эксплуатации местных индейцев, которые поставляли испанцам пищу, переносили их грузы, работали на золотых приисках, а позже и в скотоводческих хозяйствах, находились в личном услужении. Аборигены острова, уцелевшие к середине века, были переселены в pueblos de indios (индейские поселения) с функциями самоуправления (Marrero 1974: 77-78, 1976: 21). На востоке таких поселений было несколько, на западе — одно, Гуанабакоа, недалеко от Гаваны. Кроме того, в середине XVI в. некоторые испанские вильи превратились на время в «пуэбло де индиос». В Тринидаде не было испанских поселенцев с 1543 по 1570 гг. В конце этого периода там проживало 50 семей индейцев. В 1558 г. в соседнем СанктиСпиритус было 6-7 испанских «весино» (то есть, полноправных граждан, как правило, — семейных) и столько же индейских. Под 1563 г. «индейским пуэбло» названа Баракоа, первое испанское поселение на Кубе. В том году там было 50 индейских домохозяйств и всего несколько испанцев (Marrero 1974 : 324; Zerquera y Fernández de Lara 1977: 82-85, 8890). Некоторые «индейские поселения» вскоре перестали быть таковыми, другие сохраняли эту категорию вплоть до начала XIX в. (Эль-Каней, Хигуани). Но уже в 1608 г. кубинский епископ полагал, что ни одно поселение подобного рода нельзя считать «пуэбло де индиос», потому, что проживавшие в них индейцы, по его словам, «наполовину обиспанились» или «обиспанились». Несколькими годами позже другой епископ резюмировал так: «нет больше на этом острове индейцев, которые были бы настоящими индейцами, а те немногие, о которых я упомянул, находятся в каждом поселении уже смешанными с испанцами» (Marrero 1976: 14, 15; Documentos 1973: 567-574). В некоторых местах острова могли оставаться группы индейцев, сохранившие свою культуру. В 70-е гг. XVI в. Была пленена группа аборигенов (получившая название макорихес); судя по сохранившимся именам некоторых из них, они не были крещены (Escoto 1924: 38-39; Urrutia y Montoya 1931: 70-71). Можно, вероятно, утверждать, что к середине XVII в на Кубе уже не было коренного населения с прежними групповыми самоидентификациями. Были потомки коренных обитателей с навязанной пришельцами из Испании «индейской» идентификацией. Признание, осознание себя «индейцем», а не сибонеем, гуанахатабеем и так далее, свидетельствует об утрате прежних самоидентификаций. Это «индейское» население едва ли можно считать этносом. Сохранению индейского самосознания в более поздние эпохи, вплоть до нашего времени, у некоторых групп населения на востоке острова или у отдельных лиц способствовали, главным образом, антропологические признаки и, реже, устная традиция об индейском происхождении.
Помимо «индейских поселений», часть потомков коренных обитателей проживала в испанских поселениях, считаясь «весино» и имея право на земли для усадьбы в пределах поселения и на земли за его пределами для земледелия и разведения скота. Не имея условий для воспроизводства, эта прослойка населения со временем растворилась.. Вероятно, именно в этом слое населения, а также среди индейцев, находившихся в услужении, испанцы чаще находили себе жен или сожительниц. Браки подобного рода имели место и в верхних слоях испанской общности на Кубе, но еще более они должны были практиковаться в беднейших слоях испанских поселенцев — испанская иммиграция на Кубу, как и в другие части Америки, была по-преимуществу мужской (Александренков 1998). Местная женщина не только удовлетворяла инстинкт сохранения рода, обеспечивала пищей и уходом. Она была также передатчиком многих элементов культуры, особенно того, что касалось знания местной флоры. Ведь в доколониальный период женщины активно участвовали в земледельческих работах, а также должны были (как это известно по этнографическим наблюдениям) практиковать собирательство. Испанский хронист завоевания Америки Г. Фернандес де Овьедо и Вальдес, рассказывая об одном лечебном дереве с Эспаньолы, сообщил, что его свойства стали известны через местную индеанку, жену испанца (имелась, правда, и другая версия). Овьедо сделал и общее заключение о том, что, поскольку всё здешнее (речь шла об Америке) ново, оно становится известным не по опыту, а по сообщениям индейцев (Fernández de Oviedo y Valdés 1851: 366, 348). Роль женщины, как межэтнического передатчика элементов местной культуры пришельцам, обусловливалась тем, что при военных столкновениях, которыми, как правило, заканчивались перемещения людей из одних областей в другие, мужчины чаще погибали, чем женщины, которые воспринимались победителями как потенциальные жены. Некоторые элементы культуры аборигенов острова в ранний колониальный период не только сохранились, но и получили на острове большее, чем до появления испанцев распространение. Так, маниоковый хлеб (касабе) стал важным элементом снабжения испанских отрядов при организации походов на материк. Об этом можно судить по тому, что один из историков завоевания Мексики, Б. Диас дель Кастильо, рассказывая о нескольких экспедициях к берегам Америки, на первом месте среди провианта ставил хлеб касабе; с таким же постоянством на втором оказывалась свинина (Días del Castillo 1963: 18, 38-39, 60, 63, 70). Вероятно, самая большая плантация местных корнеплодов на Кубе была у первого губернатора на западе острова, в районе Гуанигуанико, то есть, там, где до прихода европейцев земледельцы не обитали. На асьенде Веласкеса были высажены 45 тыс. кустов бататов и 50 тыс. кустов маниоки; там же разводили свиней и птицу (Zayas y Alfonso 1931 :56, 153, 192). Когда колония пришла в упадок, производство касабе стало сокращаться, но он еще долго входил в состав пищи многих слоев населения. В XVIII в. один из историков Кубы счел возможным сравнить по степени важности маниоку на Кубе с пшеницей в Испании. На второе место он поставил другую местную культуру, кукурузу (маис). Однако к концу XIX в. На западе острова касабе делали только в Гуанабакоа, на востоке он был распространен больше.
Если в начальный период колонизации острова касабе производили только аборигены, то со второй половины XVI в. его производством стали заниматься и другие слои населения, белые и негры (Александренков, Фольгадо 1993). Помимо маниоки, маиса и батата, источником пищи для испанцев и их потомков на Кубе (как и на других Больших Антильских островах) стали и другие местные культуры местные ямсы, фасоль, земляной орех, перец. Некоторые корнеплоды, в частности, йерен (или льерен) остались известны лишь на локальном уровне (Sturtevant 1969; Pichardo 1976). На Кубе к испанцам перешло знание о том, как возделывать табак. В начальный период колонизации там выращивалось много местного хлопка (в частности, он шел на изготовление панцирей перед походами на материк). Обитатели Больших Антильских островов, в том числе и Кубы, употребляли в пищу разнообразные плоды и фрукты. Испанские авторы расходились во мнении относительно того, возделывались они до прихода европейцев или нет. В любом случае, знание об их свойствах перешло к завоевателям. Испанцам стали известны и свойства многих дикорастущих представителей флоры — некоторые из них могли быть использованы в пищу в периоды голода, другие давали сырье для плетения разного рода веревок, сбруи, канатов для оснастки судов, изготовления емкостей; древесина использовалась для изготовления щитов, каркасов седел и т.д. Стали известны и лечебные свойства некоторых растений. О том, каков был объем знаний о местной фауне и флоре, перешедших от аборигенов к испанцам в начальный период колонизации, можно составить представление из книги Овьедо, где их описанию отведены десятки и десятки страниц ( Fernández de Oviedo y Valdés 1851; cм. также Mestre 1936; Documentos 1973: 558-561). Для возведения построек, в первую очередь жилищ, а поначалу и культовых сооружений, не только шли строительные материалы местного происхождения (стволы деревьев, лианы, листья пальм), но применялись и местные строительные приемы — так, крепление растительных кровли и стен осуществлялось без гвоздей, при помощи разного рода растительных волокон (эта техника в сельской местности применяется и доныне). Что касается самого сельского жилища, то в кубинской литературе есть традиция считать жилище крестьянина прямым наследием аборигена, тем более, что оно часто и называется индейским словом «боио» (bohío). Видимо, индейское влияние сказалось лишь на использовании материалов и технических приемов, так как планировка (выделение жилого пространства, спальни и кухни) и размеры (значительно меньшие) отличают жилище кубинского крестьянина от жилища аборигенов (см. об этом: Александренков 1992б; Шейнбаум 1993). От аборигенов испанцы и их потомки узнали о местной фауне, в первую очередь, о тех животных, которые могли быть употреблены в пищу. Так, еще в XVII в. на Кубе обычной пищей была зеленая черепаха. До сих пор в прибрежных районах в пищу используются, помимо рыбы, моллюски и ракообразные. В некоторых районах охотятся на немногочисленных местных млекопитающих, главным образом, — на грызуна хутию. Однако способы лова млекопитающих, морской живности и птиц, описанные в ранних источниках, не сохранились до настоящего времени, и в источниках не удалось найти сведения о том, что их применяли местные креолы. Видимо, они оказались непривлекательными или слишком специфичными.
Может быть, это случилось потому, что пришельцы обладали более совершенными орудиями и приемами лова; известно, что в Испании в доколониальный период была очень развита техника рыболовства (Foster 1960). Вполне возможно, правда, что индейским по происхождению является известный в некоторых местах способ ловли черепах, поплавком у которых служит вырезанное из дерева изображение этого животного. Эту сеть, или только поплавок, местные рыбаки называют, вероятно, индейским словом «бубакан» или «гуакан» (Александренков 1988). Несмотря на то, что уровень технической оснащенности испанцев был намного выше, чем островитян, первые вынуждены были кое-что заимствовать у местных жителей. Так, при подсечно-огневом способе ведения земледелия, распространенном на островах при освоении новых земель вплоть до XIX в. и встречающемся в наше время, земля обрабатывалась и обрабатывается при помощи деревянного кола, называемого на Кубе индейскими словами «коа» или «хан». Он же служил и служит для извлечения корнеплодов. В начале колониального периода важную роль играли аборигенные способы перемещения людей и грузов. При слабом развитии наземных средств важную роль играли водные коммуникации. Индейцы были не только гребцами у испанцев, но и, вероятно, делали для них лодки по своим технологиям — в ранних колониальных документах постоянно встречаются индейские названия долбленых лодок — «каноа» и «пирагуа». В некоторых местах долбленые лодки делали до недавнего времени. На реках востока острова было известно использование в качестве средства передвижения по воде коробов из ягуа (черенка листа королевской пальмы), скорее всего, также индейского происхождения. Там же на востоке, в некоторых местах долбленые лодки называют словом «каюка», а деревянные колоды для поения скота или корыта — «каюко». Выше речь шла о тех элементах культуры, что были взяты испанцами у аборигенов в области хозяйства. Формы социальных отношений индейцев, пожалуй, никак не отразились на испанцах и их потомках. Представления аборигенов о мире, их духовная жизнь, религиозные воззрения, их вера в духов-покровителей с соответствующей атрибутикой и ритуалами, не только отвергались, но и преследовались пришельцами. Тем не менее, некоторые элементы верований местных индейцев перешли к потомкам пришельцев — как представляется на локальных уровнях и в той сфере, что называют фольклором. Процесс перехода аборигенных элементов к новому населению в духовной сфере осуществлялся через потомков смешанных браков и культурную ассимиляцию местного населения, которое, утратив многие элементы прежней социальной структуры и даже материальной культуры, а также язык, и, наконец, прежнее групповое самосознание, и, растворившись физически среди людей, считавших себя уже «местными» или «кубинцами», сохранило какие-то элементы духовной культуры и внесло их в сферу жизни последних. Специальных исследований по выявлению индейского пласта в кубинском фольклоре проведено мало; среди них можно отметить работы С. Фейхоо. По его мнению, именно к этому слою относится широко распространенная до недавнего времени среди сельского населения острова вера в существование «хигуэ» или «гуихе», неких антропоморфных существ маленького роста, темных или черных, обитающих в воде.
Явление такого существа грозило, как правило, бедой тому, кто его увидел (Feijoo 1986: 89-179). В конце XIX в. в Сьенфуэгос и Матансас были записаны легенды, в которых обнаруживается сходство с мифами аборигенов Гаити, зафиксированными в конце XV в. (Feijoo 1986: 13-23). Вызывает сомнение форма изложения этих легенд, очень многословная и сентиментальная. Форма, конечно, могла быть придана тем, кто делал запись, но нельзя исключить и подражание. Недавно А.А. Бородатова высказала предположение, что почитание сейбы, известное у некоторых современных групп населения острова, восходит к ее культу, якобы практиковавшемуся аборигенами острова. В качестве одного из аргументов А.А. Бородатова привела записанную ею в районе Баямо версию индейского мифа о сотворении мира (Бородатова 1992). К сожалению, не приведены сведения об информаторе и о его источниках знания мифа. Как и в случае с так называемыми индейскими легендами из центральных провинций, здесь не исключено влияние уже опубликованных материалов. Самый большой слой индейского наследия прослеживается, пожалуй, в кубинской лексике. Некоторые индейские слова стали известны испанцам еще в первом плавании Колумба. Тогда же Колумб захватил с собой несколько местных жителей, двое из которых вернулись с ним на Антилы во втором плавании. Один из них, получивший имя брата Колумба, Диего, освоил испанский язык; по одним источникам он говорил на испанском посредственно, по другим — достаточно, а по третьим — прекрасно. Некоторые названия местных предметов и явлений попали к испанцам от этих первых, встреченных ими аборигенов. Значительно большим количество заимствованных слов должно было стать при более длительных контактах в самой индейской среде. Некоторые из конкистадоров овладевали каким-то запасом местных слов и навыками в языке, достаточными, чтобы общаться с местными жителями. Берналь Диас дель Кастильо, участвовавший в завоевании Мексики, а до этого некоторое время проживший на Кубе, утверждал: «...многие из наших солдат и я понимали очень хорошо тот язык (обитателей Ямайки — Э.А.), который таков, как язык Кубы» (Díaz del Castillo 1963: 40). По мнению нынешних лингвистов, язык испанского конкистадора в короткое время оказался насыщен многочисленными заимствованиями из языка, носители которого вскоре исчезли (Valdés Bernal, 1986: 2. О вкладе индейских языков в испанский язык на Кубе см. также Valdés Bernal 1991 ,1993). В словаре Сайаса-и-Альфонсо содержится несколько сот названий мест, рек, ручьев и пр. индейского происхождения только на Кубе (Zayas y Alfonso 1931), не считая более распространенных названий из растительного и животного мира и некоторых слов из сферы общественных отношений и религиозных верований. Помимо реального вклада аборигенов в культуру неиндейского населения острова, есть еще одна сфера, связанная с осмыслением индейского прошлого и становлением кубинского самосознания. С середины XIX в. в кубинской поэтической среде зародилось течение, получившее название «сибонеизм» (по названию одной из групп коренного населения). Поэт Хосе Форнарис (1827-1890) опубликовал в 1855 г. «Песнопения сибонея» (Cantos de ciboney), получившие такое признание, что переиздавались несколько раз подряд. Кубинские историки и литературоведы нашли, что воспевание индейцев острова стало для местных поэтов формой выражения устремлений к свободе.
И в самом деле, у Форнариса в диалоге Музы с поэтом, Муза говорила, что индеец поет кубинскую песнь (Los grandes romanticos 1960: 267-269; Ricardo 1960: 267-269). Со временем индейским прошлым заинтересовались антропологи, археологи и историки. Оно стало считаться частью истории Кубы. С начала нашего века на Кубе постоянно ведутся археологические работы. Физические антропологи обращаются к изучению современных потомков аборигенов, сохранившихся в некоторых уголках на востоке острова (Dacal Moure, Rivero de la Calle 1986; Arqueología de Cuba 1991 и многие другие работы). Интерес к древним индейцам острова проявляется на свой манер и вне академической среды. Начиная, видимо, с 70-х годов, в магазинах для иностранцев стали продавать поделки из разных материалов, имитировавшие изделия, найденные археологами (отдельные попытки имитации имели место и прежде, но не получили распространения). Оживление в сфере подражания индейским предметам или орнаментальным мотивам наблюдалось в 80-е годы, когда на Кубе возобновилась деятельность ремесленников в связи с разрешением рыночной торговли. Могу вспомнить керамические сосуды с орнаментацией, подражавшей индейским оригиналам, или подвески из черного коралла с личиной антропоморфного существа, названного мастером «Таино» (по предполагаемому имени одной из индейских групп населения Больших Антил). Независимо от того, насколько легенды Матансас и Сьенфуэгос восходят к кубинскому источнику, или насколько точно нынешний ремесленник воспроизводит формы индейских изделий или орнамента, сама память об индейском прошлом у современных кубинцев также может рассматриваться как наследие, восходящее к древним обитателям острова. Cказанное выше не позволяет воспринимать индейский слой в современной культуре кубинцев как результат «длительных контактов пришельцев с аборигенным населением» и тем более утверждать, что «данные археологии и лингвистики свидетельствуют о длительном сосуществовании «двух цивилизаций» ( Бородатова 1992: 168, 162). Археология свидетельствует лишь о том, что в некоторых местах испанцы и аборигены проживали вместе (это известно и по письменным источникам) и что в других местах (немногочисленных) аборигены длительное время испытывали влияние пришельцев, сохраняя особенности своего быта. Данные лингвистики говорят о том, что захватчики взяли те слова, которые были им нужны для обозначения новых явлений — едва ли для этого нужно было много времени. На первых порах конкисты, когда индейцев на острове было, по самым реалистичным подсчетам, чуть более 100 тыс. человек, испанцев насчитывалось всего несколько сот. За 50 лет число аборигенов сократилось до нескольких тысяч, испанцев стало не намного больше — еще и в 1620 г. их было около 7 тыс. человек. Это количественные параметры контакта. И с точки зрения содержания культуры контактирующие группы не могут быть названы индейской и испанской цивилизациями. Индейская культура была сразу же разрушена в своих социальных и духовных аспектах, а испанская, в силу условий конкисты, была, выражаясь языком Дж. Фостера, «общипана».
Переход элементов культуры от одной общности к другой предполагает, как неоднократно доказывалось этнографами, ряд предварительных условий; одним из главных всегда считалась потребность принимающей стороны в том или ином новом элементе культуры. В большинстве случаев кубинские данные подтверждают это. Больше всего элементов культуры испанцы заимствовали из материальной сферы и хозяйства, так как они были жизненно необходимы для них в начальный период колонизации и сохраняли свою важность для их потомков. Духовная культура аборигена, сосредоточенная вокруг того, что испанцам представлялось идолопоклонством, отрицалась завоевателями в принципе, в основе, хотя некоторые ее элементы сохранились у потомков завоевателей — скорее всего, через смешанные браки и на местном уровне. Нулевой переход от аборигенов к испанцам был, как можно судить по имеющимся данным, в социальной сфере. Испанцу не нужны были те общественные отношения, что сложились у аборигенов. В большей части процесс перехода элементов аборигенной культуры в культуру пришельцев из Европы был процессом насильственного присвоения последними местных элементов или комплексов культуры, необходимых для выживания. Переход элементов материальной культуры и хозяйственных навыков был, вероятно, прямым — горизонтальным и синхронным, — в самом начале конкисты — от покоренного к завоевателю. В дополнение к тем аспектам культурного взаимодействия, которые в этнографической литературе получили название аккультурации, транскультурации, обдирания (или редукции) культуры и кристаллизации культуры, этот можно было бы определить как присвоение культуры более сильными пришельцами. Прагматичность намерений тех, кто берет необходимые элементы культуры в новых и затруднительных обстоятельствах, еще более видна на примерах колонизации испанцами областей Америки с высокой культурой. В частности, письменность майя, связанная с религиозной сферой, настолько оказалась не нужной европейским пришельцам, что была почти полностью забыта (Кнорозов 1955) Отдельный вопрос — символическое значение аборигена для страны и ее жителей. Особенно значительным оно было в середине прошлого века, о чем речь шла выше. И в настоящее время несомненен интерес к индейскому прошлому страны, к культуре древних обитателей. Он поддерживается государственным финансированием работ археологов. Не менее очевидно и почти полное научное игнорирование современных потомков аборигенов острова, в том числе и со стороны тех, кто, казалось бы, больше других должен был быть заинтересован в их познании, а именно, — этнографов. Причиной тому является, вероятно, некое общее представление, сложившееся еще в конце XVIII в., о неизбежности исчезновения этой малочисленной группы кубинского населения (сейчас она насчитывает, по некоторым данным, около 1 тыс. человек в восточных провинциях острова). Внимание физических антропологов к потомкам аборигенов (здесь можно назвать в, первую очередь, работы М. Риверо де ла Калье) (Rivero de la Calle 1973) вызвано интересом к ним как к свидетельству прошлого.
Александренков Э.Г. Индейцы Антильских островов до европейского завоевания. М., 1976. Александренков Э.Г. Пространственные различия в материальной культуре сельского населения Кубы // Этнография кубинской провинции Матансас. М., 1988. Александренков Э.Г. Контакт культур или первоначальное накопление капитала? // Америка после Колумба: Взаимодействие двух миров. М., 1992а. Александренков Э.Г. От чего танцевать в кубинском боио? // Латинская Америка, 1992б, № 12. Александренков Э.Г. Стать кубинцем: Проблемы формирования этнического самосознания (XVI-XIX вв.). М., 1998. Александренков Э.Г., А. Фольгадо. Маниока и касабе // Советская этнография, 1993, № 5. Бахта В.М. Проблема аккультурации в современной этнографической литературе США // Современная американская этнография. М., 1963. Бородатова А.А. Культ сейбы на Кубе: к вопросу об индейском субстрате в культуре кубинцев // Америка после Колумба: взаимодействие двух миров. М., 1992. Кнорозов Ю.В. «Сообщение о делах в Юкатане» Диего де Ланда как историкоэтнографический очерк // Ланда Д. де. Сообщения о делах в Юкатане. М.-Л., 1955б. Лас Касас Б. де. История Индий. Л., 1968. Путешествия Христофора Колумба /Дневники, письма, документы/. М., 1952. Скржинская Е.Ч. Техника эпохи западноевропейского средневековья // Очерки истории техники докапиталистических формаций. М.-Л., 1936. Шейнбаум Л.С. От индейского боио к традиционному кубинскому жилищу // Этнографическое обозрение, 1993, № 5. Arqueología de Cuba y de otras areas antillanas. La Habana, 1991. Dacal Moure R., M. Rivero de la Calle. Arqueología aborígen de Cuba. La Habana, 1986. Días del Castillo B. Historia verdadera de la conquista de la Nueva España. T. 1, La Habana, 1963. Documentos para la historia de Cuba. T. 1, La Habana, 1973. Escoto J.A. Los indios Macuriges en Haití y Cuba. Matanzas, 1924. Feijoo S. Mitología cubana. La Habana, 1986. Fernández de Oviedo y Valdés G. Historia genenral y natural de las Indias. T. 1, Madrid, 1851. Foster G.M. Culture and Conquest: America’s Spanish Heritage. New York, 1960. Malinowski B. Introdución // Ortiz F. Contrapunteo cubano del tabaco y el azucar. La Habana, 1963. Los grandes románticos cubanos. La Habana, 1960. Marrero L. Cuba: economía y sociedad. T. 2, San Juan, 1974. T.3, 1976. Mestre A. La medicina de los indios de Cuba. Habana, 1936. Ortiz F. Cuban Counterpoint. Tobacco and Sugar. Durham and London, 1995. Pérez de la Riva J. Desaparición de la población indígena cubana // Universidad de la Habana, N 196-197. Vol. 2-3, 1972. Pichardo E. Diccionario provincial casi-razonado de vozes y frases cubanas. La Habana, 1976. Ricardo Y. Valoraciones en torno a la poesía nativista //Bohemia, 1977, № 41. Rivero de la Calle M. Los indios cubanos de Yateras // Santiago, N 10, Santiago de Cuba, 1973. Sturtevant W.C. History and Ethnography of Some West Indian Starches // Domestication and Exploitation of Plants and Animals, ed. By P.J. Ucko and G.W. Dimbleby. Chicago, 1969.
Urrutia y Montoya I.J. de. Teatro histórico, jurídico y político militar de la Isla Fernandina, La Habana. T. 2,1931. Valdés Bernal S. La evolución de los indoamericanismos en el espanol hablado en Cuba. La Habana, 1986. Valdés Bernal S. Las lenguas indígenas de America y el espaňol hablado de Cuba. T.1-2. La Habana, 1991, 1993. Van der Gucht J., S. M. Parajón. Ruta de Cristobal Colón por la costa norte de Cuba. La Habana, 1943. Zayas y Alfonso A. Lexicografía antillana. T. II, Habana, 1931. Zerquera y Fernández de Lara C. La villa india de Trinidad en el siglo XVI // Revista de la Biblioteca Nacional José Marti. 1977, № 2.
Кулакова Н.Н.
Урбанизация и иммигранты европейского происхождения в США: к проблеме эволюции этничности Соединенные Штаты Америки — одна из самых «многонациональных», если говорить о числе «национальностей», представленных в этнических самоидентификациях граждан, стран мира и, вероятно, самая урбанизованная. Но не о наличии в городах США «этнически отмеченных» групп и индивидов пойдет речь. Предметом рассмотрения станет скорее та связь, которая, подчиняясь культуре страны и логике ее урбанистического развития, сложилась между этнической принадлежностью иммигрантов, их социальной мобильностью и их положением в пространственной структуре американского города, а также — в рамках темы — эволюция содержания и роли понятия этничности в американском обществе. Основным объектом внимания стали англичане, немцы, евреи, поляки и прочие европейские национальности — а не выходцы из Азии и других континентов, ныне составляющие значительную долю населения страны. Именно из бывших европейцев по большей части образованы в США экономически и политически доминирующие классы, чьи характерные образцы мировоззрения и поведения распространяются в качестве соответствующих ориентиров во всем обществе. США — так называемая переселенческая страна. Коренные обитатели ее территории получили (спустя четыре века после открытия континента) гражданство в государстве, которое было создано переселенцами из других стран, постоянно прибывавшими в Америку с момента основания там европейцами своих колоний в конце XV в. История — как других континентов, так и самой Америки — регулировала поток иммигрантов, в котором выделялись периоды массового въезда, «старая» и «новая» иммиграция, «течения», шедшие в разное время из разных стран мира. Идеалы свободы, равенства и демократии, отразившиеся в конституции и политическом устройстве США, а также общая историческая судьба переселенцев и их потомков и значительное единство образа жизни долгое время заставляли граждан верить в идею «плавильного котла» и по крайней мере ожидать, что если не те, кто только что приехал из Европы, то их дети и внуки перестанут чувствовать себя «старыми» или «новыми» иммигрантами, «англичанами», «немцами», «итальянцами», «поляками» и т.д., а будут только «американцами». В конце XVIII и в XIX в. об этом писали знавшие Америку французы А. Кревкер и А. де Токвиль; в 1908 г. появилась пьеса И. Зангвиля под названием «Плавильный котел», в которой как бы декларировалось достижение идеала этнической гомогенности нации (речь там шла опять-таки о выходцах из Европы).
И хотя еще во времена Кревкера звучали мысли о возможности создания в Америке федерации отдельных национальных государств (Celadon 1785. P.11-12), а в первое десятилетие ХХ в. в противовес теории плавильного котла была выдвинута концепция культурного плюрализма, подчеркивавшая устойчивость культурного своеобразия каждой иммигрантской группы (Kallen 1915), подобные идеи не взяли верх над представлениями о едином американском национальном «сплаве». В кризисные для всего мира 1960-е годы подъем национально-освободительной борьбы и движений за гражданские права в разных странах, в том числе черных в Америке, побудили и американских «этников» (так называли в 60-70-х гг. потомков иммигрантов из Европы) проанализировать свое положение в американском обществе и свое самосознание. Среди многих книг тогда вышли работы Н. Глейзера и Д. Мойнихена «За плавильным котлом» (Glazer and Moynihan 1963) и М.Новака «Неплавящиеся этники поднимаются: новая политическая сила 70-х» (Novak 1971), в которых известные и влиятельные авторы (Д. Мойнихен долгое время был даже сенатором) весьма выразительно говорили о живучести — и о поддержании — у американцев на протяжении многих поколений чувства принадлежности к народу, из чьей среды вышли их предки. В Америке и в конце ХХ в. имеет смысл заявление человека о своем происхождении «из старой шотландской рn иммиграции», а история «вышедшей замуж за француза дочери шотландца-протестанта из Северной Ирландии и католички с юга Ирландии, которая называет себя ирландской католичкой и дети которой считают себя французами» — одна из самых «американских» вещей, какие только можно себе представить», как говорит, имея в виду собственную жену, живущий в США антрополог из Франции Эрве Варенн (Varenne 1986. P. 94). В общих чертах историю интеграции европейцев в американском обществе повторяют сегодня афроамериканцы и многочисленные иммигранты последних 30 лет — выходцы из стран Азии, Африки, Карибского бассейна и Латинской Америки, хотя в судьбе небелых «этнических меньшинств», как сейчас называют группы этих людей, любая из таких черт выглядит гораздо резче. «Этническое измерение» граждан США (по стране рождения человека, по стране рождения родителей или матери, по родному языку) фиксировалось в материалах официальных переписей, начиная с первой —в 1790 г. Этническая принадлежность (или же происхождение из конкретной страны) до последних десятилетий была чуть ли не сильнейшим «знаком», определявшим (а для некоторых групп действенным и до сих пор) место человека в социальной и культурной иерархии американского общества, нередко превосходя по мощности профессию, уровень доходов, религию, политическое «лицо» — все то, что в Америке считается показателями классовой принадлежности индивида. Это означает, что в США, где большая часть граждан состоит из потомков иммигрантов из разных стран, притом иммигрантов последних 150-170 лет, идея этничности (Тишков 1997) как одной из сторон социальной идентичности человека играет заметную роль в социальной, политической и культурной жизни, а также в формировании индивидуальных самосознаний американцев.
100-150 лет массовой иммиграции — это и период становления экономического базиса современных Соединенных Штатов: выдвижение крупной промышленности в качестве основы общественной жизни и, позднее____и, развитие научно-технической революции. Одной из сторон этого всеобъемлющего процесса стала урбанизация, т.е., по принятому определению, рост городского населения страны и числа ее городов. В урбанизации сконцентрированы макросоциальные процессы, город — сам «агент» этих процессов, в некотором смысле зримый образ общества, поле действия материальных и духовных социальных сил, среди которых свою роль играет и этничность. Современные города — это вместилища промышленных предприятий, научных и образовательных учреждений, органов власти, средств массовой информации, учреждений культуры и искусства, сферы обслуживания. В городах возникают и находят применение сотни профессий, создаются тысячи всевозможных объединений людей, происходит масса разнообразных событий. Именно в городах особенно интенсивно проходила и проходит интеграция иммигрантов в общество — один из важнейших процессов, посредством которых развивается американская нация. Городское пространство, как и само общество, поделено на части и иерархиизировано: есть шкала престижности жилищ и районов проживания, соотносящаяся с положением обитателей на социальной лестнице. Благодаря универсальности стремления членов любого сообщества к повышению своего статуса, именно вертикальную социальную мобильность можно выделить в качестве индикатора степени интегрированности в обществе тех или иных индивидуумов или групп (в частности, иммигрантских или этнических), и судить об успехе этой мобильности можно по одному из самых ярких, типично городских показателей — переезду человека на жительство из менее престижного в более престижный район и пригород. *** Историю иммигрантов в городах США можно поделить на два периода, формально разделяемых отменой в 1965 г. в иммиграционном законодательстве страновых квот и заменой их на другие критерии предпочтения при приеме иммигрантов (родственные отношения с гражданами США и профессиональная подготовка). Можно сказать, что для лиц европейского происхождения (но не для остальных иммигрантов) эта отмена увенчала длительный процесс смены роли этничности (а скорее этнического «ярлыка») с дискриминирующей на в основном символическую. Сейчас для социального преуспеяния в Америке не надо, как было прежде, изо всех сил стараться замаскировать, забыть «свое этническое прошлое», о чем с такой страстью и горечью писал М. Новак в упомянутой книге «Неплавящиеся этники». Потомки «новых европейских иммигрантов во втором, третьем, четвертом поколениях уже не испытывают социальной дискриминации со стороны потомков «старожилов».
Во всех профессиях, во всех университетах, во всех городских районах и пригородах находятся люди, в ответ на соответствующий вопрос открыто и даже не без гордости называющие себя «итальянцами», «греками», «ирландцами» и т.д., потому что с этими этнонимами уже не ассоциируются бедность, низкое положение на социальной лестнице и пренебрежительное отношение общества (усвоенное иммигрантами и в отношении самих себя). Этнические фестивали, театрализованные парады, рестораны, специализирующиеся на кухне разных, причем не только европейских и не только крупных, но и малочисленных народов, — это неотъемлемые черты культурной жизни многих американских городов, больших и малых: этничность сегодня «празднуется». Однако к такому положению США шли на протяжении всей своей предшествующей истории. *** Как известно, те 13 штатов, которые во второй половине XVIII в. стали «Соединенными Штатами Америки», в то время были заселены в подавляющем большинстве (77%) англоязычными выходцами с Британских островов: англичанами, шотландцами и ирландцами (Берзина 1973. C.28). Эти самые старые иммигранты вместе с небольшой долей представителей Германии, Нидерландов, Франции и других европейских стран и их потомки стали в новом государстве ядром нации, уже к концу XVIII в. породившей самобытную литературу, философию, художественную культуру, фольклор, своеобразия которым в немалой степени добавил и негритянский элемент. С 20-х гг. XIX в. более ста лет Америка принимала постоянно нараставшие потоки переселенцев, в основном из Европы. За десятилетие, последовавшее за европейскими революциями 1848-49 гг., число иммигрантов в США увеличилось на треть. В 1850 г. доля людей, родившихся за пределами страны, составляла 11%, а в 1860 г. — уже 15% (Берзина 1973. C. 31). Самой многочисленной иммигрантской группой до гражданской войны в США 1861-1865 гг. были ирландцы: их доля среди иммигрантов составляла 39%, затем шли немцы — 31% (Богина, 1976. C.62). Усилился приток иммигрантов и из Франции, Нидерландов, Скандинавских стран; появились переселенцы из стран, откуда прежде почти не приезжали (например, из Италии); начался въезд иммигрантов из Китая. В 1846-48 гг. США отвоевали у Мексики огромные территории, жители которых также пополнили население страны. Негритянское население, начиная с года запрета ввоза рабов (1808 г.), увеличивалось за счет естественного прироста. Во время гражданской войны и сразу после нее первыми в числе стран эмиграции оставались Германия, Ирландия, Англия. До 1883 г. 85% всех иммигрантов прибывало из Северной и Западной Европы. Но затем оттуда стали выезжать все меньше, одновременно в Америку двинулись люди из стран Восточной, Центральной и Южной Европы, из которых до тех пор эмиграция была незначительной, — главным образом, из Италии, Австро-Венгерской и Российской империй (1883 по 1907 гг., например, — более 80% всех приехавших (Schachter 1972). Этих иммигрантов стали называть «новыми», в отличие от западноевропейцев предшествующего периода — «старых» иммигрантов. С 1880 по 1920 гг. соотношение между выходцами из Западной Европы и иммигрантами из остальных европейских стран изменилось разительно.
Благодаря притоку последних, доля западноевропейцев снизилась с 85 до 52,5%, а «новые», численностью 12,4 млн. чел., стали составлять до 34% всех лиц недавнего иностранного происхождения и 13% всего белого населения страны (Берзина 1973. C.39). Из России и Австро-Венгрии приехали представители множества национальностей: евреи, поляки, литовцы, финны, словаки, венгры, хорваты, словенцы, украинцы, чехи, румыны. Прибывали также сирийцы, греки, болгары, сербы, черногорцы, армяне. Говоря об иммигрантах, следует учитывать не только лиц, родившихся за пределами страны, но и их потомков, появившихся на свет уже в США: их число неуклонно повышалось, потому что накапливалось само иммигрантское население, увеличивалась длительность пребывания в стране, росло число брачных пар и рождающихся у них детей. К 1920 г. доля иммигрантов второго поколения достигла почти четверти численности всего белого населения США; вместе со своими родителями лица недавнего иностранного происхождения, которым еще предстояло полностью интегрироваться в американское общество, составляли более трети всех белых (Берзина 1973 C.38). В 1920-е гг. США установили иммиграционный режим, ограничивший въезд в страну, особенно резко — для жителей стран Восточной и Южной Европы. Это несколько активизировало иммиграцию в США из стран Америки — Канады, Мексики, позже — из Карибского бассейна, Пуэрто-Рико, а также из Азии и даже Африки, но количественно она была несоизмерима с прежним притоком населения извне. Из нового иммиграционного закона, принятого, как уже упоминалось, в 1965 г., исчезли прежние дискриминационные начала. Поток иммигрантов из Северной и Западной Европы, раньше получавших преимущественное право на въезд, сильно сократился, но он вновь возрос из стран Южной Европы — Италии, Греции, Португалии. Значительно увеличилась иммиграция из Азии (причем в большинстве своем приезжие были высококвалифицированными специалистами и научными работниками). Иммиграция из стран Америки, прежде не ограничивавшаяся, стала регламентироваться. В 1970 г. в населении США было менее 5% иммигрантов (12 млн. чел., въехавших за 50 лет с 1920 г.), доля иммигрантов второго поколения тогда же составляла 12%. В 1975 г. первые три места по количеству иммигрантов заняли Мексика, Филиппины и Южная Корея (почти треть общего числа). Европейцы в 1970-1975 гг. составили только пятую часть всех въехавших (Брук 1979. C.19). В 1980 г. в составе населения США рожденных за пределами страны насчитывалось 14,1 млн. чел., или 6,2%. Мы видим, таким образом, что иммиграция для США всегда играла важную роль в пополнении населения; она же в немалой степени определяла ход социальной истории и эволюцию идеологии и культуры страны. Переселенцы периода массовой иммиграции находили в США уже сложившиеся экономическую и социальную структуру, культурное единство, язык, менталитет, систему ценностей — все то, во что иностранцам предстояло так или иначе вжиться. Социальная и культурная неоднородность приезжих обусловливала разные темпы и особенности их интеграции, что, среди прочих факторов, неизбежно создавало почву для сохранения этнической идентификации и самоидентификации иммигрантов (которая, надо сказать, нередко сливалась с идентификацией национальной, то есть, обозначала страну выхода).
Однако все иммигранты (группами или по отдельности) с самого начала становились элементами американской нации, и их история была историей самой этой нации. Важным условием именно такого развития нации стал отказ государства от создания территориальных подразделений, где выходцы из разных стран создавали бы «Новые Германии» или «Новые Венгрии». Исторически сложившиеся крупные компактные этнические поселения (например, пенсильванских немцев еще в колониальный период или же немцев в небольших городах на Востоке и Среднем Западе в середине XIX в.) были все же исключением и обособлялись лишь в ряде культурных аспектов. По-настоящему в другой системе жили только индейские народы на выделенных для них резервационных территориях; у индейцев своя история взаимоотношений с американским обществом. Еще одной важнейшей особенностью национального развития США было сосредоточение иммигрантов именно в городах, которые стали ареной интенсивной социальной жизни, характеризовавшейся, помимо прочего, и этническими процессами. Получая в Америке работу, иммигранты включались в экономическую систему страны, то есть, проходили так называемую структурную ассимиляцию, которая всегда составляет основу всех других сторон ассимиляции — языковой, бытовой и т.д. В данном случае в структурной ассимиляции на первый план выступает тот факт, что большинство иммигрантов (которые были востребованы бурно развивавшимися США как рабочая сила, обеспечившая промышленный переворот и впоследствии — ведущее положение страны в мире), к какому бы социальному слою они ни принадлежали дома — крестьянам, ремесленникам, мелким буржуа, — превращалось в Америке в индустриальных наемных рабочих, селившихся в городах и начинавших трудовую и социальную жизнь здесь с низших ступеней. Так было и со «старыми», и с «новыми» иммигрантами, хотя «старые» в XIX в. несравненно легче включались в американскую жизнь, чем их последователи: в то время США и страны Северной и Западной Европы находились примерно на одном уровне общественно-экономического развития, к началу же XX в. Америка уже обогнала не только отсталые страны Южной и Восточной Европы — страны «новой» иммиграции, но и некоторые из тех стран, откуда пришла иммиграция «старая». Помимо различий в уровне исторического развития стран выхода и США, еще одним фактором, во многом определявшим для приезжих ход интеграции в общество и перспективы социальной мобильности, было отношение к ним тех, кто прожил в Америке дольше, или уже приобрел прочное положение, или с самого начала имел высокий статус. Вот тут уже явственно проступают некоторые критерии, лежащие в основе социальной и культурной иерархии различных групп и отдельных иммигрантов: это, во-первых, классовая принадлежность, а во-вторых — положение «чужаков» вообще и в частности — распространенное в обществе представление о «дистанции» (в смысле предполагаемой разницы в способности успешно существовать в американском обществе) между какойлибо иммигрантской национальностью и доминирующей группой «белых англосаксонских протестантов».
Известный американский антрополог Л. Уорнер в 1930-х гг. даже выработал гипотетическое «распи-сание ассимиляции», примерно предсказывающее скорость стирания различий между иммигрантскими группами и «старожилами» в зависимости от положения в «суборди-на-ции» этих групп, которое, в свою очередь, зависит от их расы, языка и религии. Согласно гипотезе Уорнера, труднее всего ассимилироваться монголоидам и негроидам из-за очень больших визуальных отличий от белого большинства населения, которые «перевешивают» весь остальной набор значимых для процесса интеграции характеристик; из-за этого они практически изолированы в «цветные касты» в американском обществе. Ближе всего к «старым американцам», а значит быстрее всего ассимилируются те группы, которые исповедуют протестантизм и говорят поанглийски, то есть, например, ирландцы из Шотландии, затем идут неанглоговорящие протестанты, затем англоговорящие католики, потом неанглоговорящие католики и другие непротестанты (например, франко-канадцы), наконец, нехристиане (Warner and Srole 1945. P. 286, 287). Как любая схема, эта теория не объясняла всей сложности взаимоотношений иммигрантов с принимающим обществом, но она свидетельствовала о бытовании такого восприятия этничности, которое определяло активную роль последней в качестве «социального классификатора», ее место среди структурообразующих начал в обществе и значение конкретной этнической принадлежности в отдельном, микромасштабном существовании того или иного индивидуума. Символическое отображение иерархии национальностей Л. Уорнер подметил, сопоставив два ритуальных события, два празднования — Дня поминовения и трехсотлетней годовщины основания Колонии Массачусетского залива — в «Янки Сити», небольшом городке Ньюберипорт в Новой Англии. В одном из пяти томов посвященного ему антропологического исследования как раз делается сопоставление статуса «янки», то есть, «настоящих» американцев, со статусом «этников» (Warner and Srole 1945). Если в праздновании Дня поминовения центральным моментом было поклонение могиле Неизвестного солдата, суть образа которого — полное равенство жертв войн, к какому бы государству или социальному слою они не принадлежали, отсутствие даже намека на действие в отношении Неизвестного солдата понятий статуса, субординации и т.п., — то в тематике парада, посвященного трехсотлетию основания Колонии Массачусетского залива, напротив, на первом плане оказались именно предки-пуритане и культура Новой Англии. Как заметили исследователи, в оргкомитет праздника входили только представители «янки», они и решали, кого или что будут представлять участники парада. Так, оформлять платформу, посвященную Колумбу как первооткрывателю Америки, было поручено итальянцам — но лишь на основании общего этнического и географического происхождения местных итальянцев и исторической личности. Экспозиция платформы не указывала на связь данных конкретных итальянцев с американской землей, в то время как устроители платформы «Сыновей и дочерей первопоселенцев» представлялись на ней как прямые потомки основателей колонии.
Нюансов, подобных этому, было немало, и получилось (возможно, непреднамеренно), что, несмотря на участие в параде многих представленных в городе этнических групп, во всем действии отсутствовала тема иммиграции и интеграции этнического населения, не было символов Америки как Земли Обетованной для людей всех рас и вероисповеданий и т.п., но подчеркивалось первенство и главенство потомков пуритан, имевших, очевидно, по мнению организаторов празднования, больше прав считаться «американцами» и «ассимилировать» всех остальных. Действие базисных, экономических факторов для каждой группы модифицировалось ее конкретной этничностью, которая регулировала доступ иммигрантов к высококачественному образованию, к работе и жилью. Англичане-иммигранты, среди которых было немало квалифицированных рабочих, мастеров, инженеров и техников, фермеров и которым, следовательно, было легче подниматься по социальной лестнице, всегда выглядели респектабельно в глазах буржуазного американского общества, общие же культурные корни и язык добавляли англичанам уважения и терпимости со стороны этого общества. В меньшей мере это относилось к немцам и к выходцам из Скандинавских стран, поставлявшим, тем не менее, относительно больше фермеров, квалифицированных специалистов, работников умственного труда, чем, например, Ирландия, Италия и др. Ирландцы в середине XIX в. были самой низшей в общественном мнении и самой гонимой иммигрантской группой (искавших работу, например, часто встречала табличка «Ирландцев просят не беспокоиться»). В начале XX в. неуважение и даже неприязнь перешли на восточно- и южноевропейские национальности, что находило идеологическое оправдание в распространившихся в то время расистских теориях превосходства англосаксонских и тевтонских народов и тесно с этими теориями переплеталось. Майкл Новак в «Неплавящихся этниках» рассказывает даже, что некий Джено Барони запустил в обращение весьма красноречивый акроним (т.е. слово, составленное из начальных букв других слов) «PIGS»-«свиньи», состоящий из первых букв слов «поляк», «итальянец», «грек», «славянин» (Novak 1971. Р.XXII) и обозначавший совокупность иммигрантов этих национальностей. *** Период особенно активной урбанизации США приходится на XIX — начало XX столетия, когда численность жителей городов росла почти в геометрической прогрессии. За 1800-1840 гг. число городских жителей удвоилось, за последующие два десятилетия оно удвоилось снова, составив 20% всего населения страны; затем с 1860 по 1900 гг. горожан вновь стало в два раза больше, а к 1920 г. их число превысило половину всего населения страны. В течение столетия массовой иммиграции (1820-1920 гг.), складывались основные современные экономико-географические регионы США — Северо-восточный, Южный, Северо-центральный и Западный — со своими крупными и мелкими городами. В ХХ в. Северо-восток прочно занял место наиболее промышленно развитого района, а его города стали самыми густонаселенными в США.
Крупнейшие из них в северной части восточного побережья США всегда служили «воротами страны», через которые проходил поток прибывавших из Европы иммигрантов. Значительная часть их оставалась здесь же, какая-то часть уходила в американское сельское хозяйство, а прочие, двигаясь на запад вслед за старожильческим населением, осваивали города на остальной территории страны. В 1940 г. для целей переписи населения было введено понятие «метрополитенской статистической области», МСО (Metropoliten Statistical Area; слово мetropolis, лежащее в основе этого понятия, означает город, доминирующий на какой-либо территории как деловой, торговый и культурный центр) — области, состоящей из города с населением не менее 50 тыс. чел, и прилегающих или тяготеющих к нему населенных пунктов. Если в 1790 г. в США было всего 24 «города», то есть, населенных пункта, число жителей которых, согласно официальному критерию, превышало 2,5 тыс.чел., и в общей сумме эти жители составляли 201 тыс. чел., или 5,1% всего населения страны, то в 1980 г. таких поселений было 7749. В 1990 г. более чем по 100 тыс. жителей имели 190 городов, из них 29 — свыше 500 тыс. жителей. В 1990 г. в США было 8 (центральных) городов с населением не менее 1 млн. чел.: Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Чикаго, Хьюстон, Филадельфия, Детройт, Сан-Диего и Даллас. Если же считать МСО, то таких в 1990 г. насчитывалось 39, причем в крупнейших — Нью-Йорке и Лос-Анджелесе — было 18,1 и 14,5 млн. жителей соответственно. Эти большие города всегда были этнической мозаикой, в них сосредоточено наибольшее число людей с, условно говоря, «американо-этническим» самосознанием, то есть, самосознанием американцев такого-то (ирландского, итальянского, польского и т.д.) происхождения, отличным от самосознания WASPов, причем это не только евроамериканцы, но и афроамериканцы, и выходцы из Азии. *** К концу XIX в. две трети, а, возможно, — и больше жителей городов индустриальных северо-восточных и центрально-западных штатов, — состояло из иммигрантов и их рожденных в Америке детей. В Чикаго немцы, например. в 1870 г. составляли более 1/6 всех жителей и более 1/3 всего его иммигрантского населения. Нью-Йорк был самым большим городом страны, и в нем к 1890 г., когда население его приближалось уже к миллиону, было столько же итальянцев, сколько в Неаполе, столько же немцев, сколько в Ганновере, в два раза больше ирландцев, чем в Дублине, в два с половиной раза больше евреев, чем в Варшаве (Glaab and Brown 1967. P.139). В первой четверти ХХ в. 3/4 иммигрантов в США были горожанами, они же составили 48% всего городского населения страны (Ward 1971. P. 52). В 1970-х гг. свыше 90% всех американцев, родившихся за пределами США, являлись городскими жителями (Брук 1978. С. 20). К 1990 г. среди жителей таких крупных городов, как Майами, Чикаго и Лос-Анджелес, преобладали иммигранты, въехавшие после 1965 г. ***
Как же город размещает, группирует и перераспределяет население (гетерогенное по многим показателям, в том числе по этническому) в своей «социально-пространственной» структуре? В доиндустриальный период эта структура приобрела вполне определенные черты: самые богатые граждане, а это самые «старые» американцы, уроженцы страны в нескольких поколениях, — жили в престижных в то время центральных частях города, где находились и их рабочие места — административные и коммерческие организации, а беднейшие (среди них—иммигранты) — занимали окраины; ремесленники и торговцы средней руки размещались между теми и другими. С возникновением же и расширением промышленного производства в центральных районах городов условия жизни там ухудшались, и более богатых жителей стали привлекать периферийные, хотя и не слишком удаленные от центра, районы города. Освобожденные богачами жилища, разгороженные внутри, дополненные пристройками и подешевевшие, превратились в жилье для небогатых горожан. Когда в городах стали действовать недорогие средства пассажирского транспорта ( в середине XIX в. — конка, а позже — трамвай), сделавшие возможным еще большее удаление места жительства от места работы, из центра начали уезжать и люди среднего достатка; в их старые дома стали въезжать прибывавшие все в большем количестве иммигрантские семьи. Самые богатые горожане тогда начинали переселяться в пригороды. Такая (только усилившаяся в ряде своих аспектов) модель внутригородских, а вернее — внутриметрополитенских миграций — действует и сейчас, причем некоторые исследователи именно с ней связывают основные и наиболее характерные, по их мнению, урбанистические процессы в западных индустриальных обществах — субурбанизацию (развитие жилых и промышленных пригородов) и трансформацию (в демографическом, социальном, культурном плане) центральных частей метрополитенских ареалов (Gulick 1989. P. 90). Американский город — это всегда совокупность неких локальных общин, носящих название neighborhoods, буквально — «соседства». Конституируют их, кроме имени собственного и, возможно, каких-то естественных границ вроде парков, рек, возвышений, железнодорожных линий, еще и классовые, расовые или этнические характеристики населения и соответствующий им статус. В целом население города может быть весьма разнообразным по всем этим параметрам, но neighborhood — часто гомогенное или близкое к таковому образование. Для городов XIX и начала XX вв. типичными были иммигрантские этнические районы, обитатели которых в большинстве своем входили в рабочий класс Америки. Тенденция селиться этническими анклавами, обусловленная и объективными ( жилищная сегрегация) и субъективными ( приезжали родственными группами, к тому же коллективно легче адаптироваться) факторами, — преобладала в течение более чем полувека активной иммиграции в США, причем, кроме городских кварталов, заселенных выходцами из одной страны, это могли быть целые однонациональные поселки и городки (например, немецкие Новый Ульм в Миннесоте и Эгг-Харбор-Сити в Нью-Джерси, основанные в 1850-х гг. и дожившие до наших дней с теми же названиями, но давно переставшие быть «немецкими»).
Для многих иммигрантских групп в начале пребывания в Америке город, как уже говорилось, нередко связывал с определенным районом все стороны жизни: с границами квартала, где группа жила, совпадали границы ее социальной сферы: здесь находились рабочие места, тут же были и места проведения досуга. Так, норвежская община НьюЙорка к 1830-м гг. поселилась в Бруклине, на берегу Ист-Ривер, потому что здесь рядом были доки и порт, где многие из норвежцев работали; к тому же вблизи воды и кораблей они чувствовали себя «как дома». Другой пример — еврейские кварталы в Нью-Йорке, где в конце XIX — начале XX в. было сосредоточено швейное производство: рабочие жили прямо в тех же домах, где хозяева устраивали так называемые «потогонные мастерские». Внутри городского пространства иммигранты передвигались нередко тоже всем анклавом. Та же норвежская община в Нью-Йорке с Ист-Ривер переселилась в южную часть Бруклина после того, как в 1840-х гг. там оказались главные судоверфи города. Дорога на работу стала слишком сложной (сначала на конке до парома, затем на нем — в доки), и к 1880-м гг. норвежцы с Ист-Ривер переехали поближе к переправе; здесь же стали селиться и вновь прибывавшие норвежские иммигранты (Johansen 1949; Abramson, 1980 P. 259). Этнические кварталы могли возникать как в центре города, так и вне его — на пересечениях транспортных линий, где было выгодно и возможно создавать небольшие деловые и коммерческие предприятия, что иностранцы и делали, добавляя к этому свои церкви, заведения, где можно было дешево поесть, клубы и школы. «Этническую окраску» места усиливал и такой фактор, как постоянный отъезд американцев-старожилов из тех кварталов, куда начинали «просачиваться» иммигранты (особенно «нежелательные», какими на рубеже веков считались выходцы из Италии, Австро-Венгрии, России и т.д.). Это был один из путей осуществления жилищной сегрегации, по отношению к «старым» иммигрантам имевшей тенденцию к уменьшению во второй половине XIX в., а по отношению к «новым» — к усилению. В 1960-х гг. социологами был выработан «индекс сегрегации» (усовершенствованный в последующие десятилетия), который во всем населении города показывает ту долю иностранцев среди жителей различных кварталов города, которая должна была бы уехать, чтобы распределение иностранцев по всем частям города стало равномерным. Данные по Бостону прошлого века приведены в известной книге о городах того времени, изданной Ст.Тернстромом и Р. Сеннеттом (Thernstrom & Sennett 1969; Abrahamson 1980. P. 280) (0 и 100 — наинизший и наивысший показатели уровня сегрегации): од 1830 1845 1855 1865
% иностранцев в населении Индекс сегрегации 5,7 8,6 23,7 21,0 33,0 22,6 34,2 14,8
В 1880-1920-х гг. в стремительно росшие города Среднего Запада и Запада устремились массы бывших жителей стран Восточной и Южной Европы, замещая собой двигавшуюся в западном направлении часть старожильческого населения, включавшего теперь и «старых» иммигрантов.
И если, как мы видели по Бостону, в предшествующий период жилищная сегрегация снижалась, то новым иммигрантам предстояло заново пройти путь от жизни в этнических гетто центральных районов городов к переезду в «хорошие» районы и пригороды. Итальянцы, евреи, поляки, греки и т.д. оказались, как уже говорилось, в положении людей, против которых действовали мощные этнические предрассудки, затруднявшие ассимиляцию и выход из этнических кварталов. Однако сам город, развивая промышленность и инфраструктуру, требуя все большего профессионального разнообразия населения, разрастаясь и принимая в себя все больше народу, содействовал иммигрантам в их мобильности, расширял их «жизненное пространство», заставлял мигрировать внутри и вне своих границ. Одну из типичных для США XIX в. форм мобильности, как географической, так и социальной, американский историк Д. Коул назвал «иммигрантским циклом»: вновь прибывающие иммигранты, занимая самое низкое положение на социальной лестнице (в экстремальном случае — даже участвуя в организованной преступности: например, в Нью-Йорке в прошлом веке среди гангстерских группировок было немало ирландских, в начале нынешнего века их место в структуре преступного мира заняли итальянцы и евреи, в 1970-х гг .— афроамериканцы и пуэрториканцы — F. Ianni 1974) и наихудшие жилища в центральных районах города, как бы выталкивают с социального низа и из городского центра иммигрантов более старой национальности, занимавших это место прежде, а впоследствии первых заменяет на нем следующая иммигрантская группа (Cole 1963. P.13). Упоминавшиеся уже норвежцы, например, поселились в южном Бруклине после покинувших его голландцев. Норвежцам же в их старых кварталах «наступали на пятки» новые иммигранты — итальянцы. Это не универсальная модель, но такой оборот населения не раз происходил в городах США, и он хорошо изучен так называемой чикагской социологической школой ( R.Park E.Burgess, L. Wirth), с 1920-х гг. занимающей ведущее положение в американской урбанистике и выдвинувшей теорию концентрических городских зон, через которые проходят, начиная от центра и заканчивая пригородами, различные социальные группы в своем движении вверх по общественной лестнице. Наверное, самый известный пример подобного явления — смена населения Гарлема, который в 1870-х гг. был еще полудеревенским районом Нью-Йорка, привлекавшим большое количество иммигрантов. В начале 1920-х гг. самая крупная этническая группа там состояла из 100 тысяч евреев, но уже в 1930-х в Гарлеме их осталось всего около 5 тысяч, большинство же составляли афроамериканцы (Gurock 1979. P.146-149). Помимо совместного поселения в городах, иммигранты поддерживали групповую этническую идентичность и структурировали свои группы путем создания этнических организаций, варьировавших от неформальных до политических, своих церквей, прессы, искусства и литературы (вначале — на родном языке, позже — на английском), поддерживая связи с европейской родиной, участвуя в обсуждении и даже решении ее проблем. Так, часть американских немцев, воодушевленная победами Бисмарка во время франко-прусской войны 1870-1871 г. и охваченная великогерманским шовинизмом, собирала деньги для раненных германских солдат, в то время как другая часть поддерживала те силы Германии, которые боролись против войны, за демократическую республику.
Американские ирландцы вместе с оставшимися дома активно боролись за освобождение своей исторической родины и за ее культурное возрождение: именно в США, например, в середине XIX в. образовалась такая организация, как мелкобуржуазная революционнореспубликанская партия «Фенианское братство», а в 1870-х гг. возник-ли попытки возродить в Ирландии гэльский язык. Стремление «земляков» держаться вместе, а также испытываемая ими социальная дискриминация приводили к концентрации в тех или иных областях экономики и в отдельных профессиях представителей одной национальности Так, немецкие евреи заняли преобладающее положение в торговле, ювелирном и банковском деле, евреи из Российской империи — в швейной промышленности, поляки и украинцы — в транспорте и строительстве дорог. Журналистика была занятием, весьма характерным для немецкоамериканских интеллигентов, хотя большинство немцев работало в легкой промышленности, либо в отраслях, связанных с ремесленничеством. Среди немецких профсоюзов в XIX в. были организации мебельщиков, пекарей, сигарочников, пивоваров, наборщиков, фортепьянщиков, портных, а также плотников, маляров, каменщиков. В союз печатников входили наборщики, печатавшие немецкие книги и периодические издания (Богина 1976. C. 24-25). Поначалу иммигранты пытались воспроизводить в американских городах даже свой «старосветский» бытовой и семейный уклад, в котором, в частности, распространенным типом была трехпоколенная большая семья, а также отчетливо разделялись сферы деятельности женщин и мужчин: у первых — семья, дом (какая-то часть их трудилась вне дома, но все равно в большинстве случаев в семьях — в качестве домашней прислуги), у вторых — общественные места, будь то фабрика, политический клуб или попросту бар. В рамках основных американских христианских конфессий — протестантской и католической (40% всех верующих в США уже к 1870-м гг. составляли католики) — немцы, французы, поляки, итальянцы и другие иммигранты вначале создавали свои отдельные церкви и приходские школы. Однако, как бы иммигранты ни старались сохранить элементы своей этнической культуры, но их групповой, «коммунальный» образ жизни, главной «скрепой» которого была именно этническая принадлежность, имел целью все же не попытку организовать жизнь в Америке по подобию прежней, европейской (со своими особенностями у каждой иммигрантской национальности), а облегчение процесса вживания в поначалу чуждую и даже враждебную американскую среду. Землячества, этнические товарищества взаимопомощи, профсоюзы и все другие организации, церковь, пресса должны были служить иммигрантам именно как гражданам США — отстаивать их права, бороться за их полноправное участие в общенациональной жизни, против дискриминации. Иммигранты, найдя свое место в структуре общества, в социальноэкономическом плане развивались вместе с ним, «распределялись» по классам и слоям, стремились подняться вверх по социальной лестнице. Среди них появлялись буржуазия и интеллигенция, становившиеся примером успеха в Америке и, вольно или невольно, проводниками американских ценностей.
Доходы позволяли буржуа приобретать хорошие жилища в престижных городских и пригородных районах, воспринимаемых просто как районы «среднего» и «высшего» (по уровню доходов, считающемуся в США критерием социального деления) класса, без признаков какой-либо иммигрантской национальности, хотя в качестве некоего элемента своеобразия хозяева могли, например, украшать свои дома предметами, связанными со страной их предков. В повседневной жизни рабочих дольше сохранялись обычаи страны происхождения — в пище, например, или во внутрисемейных отношениях, или в манере общения с соседями. Поэтому с этничностью вообще ассоциировались по большей части именно рабочие, и не случайно в американской социологии бытовал даже термин «эткласс» (ethclass; Gordon 1964), который подчеркивал тесную связь социальных классов с этническим происхождением их членов. Как писали об этом Глейзер и Мойнихен, «назвать занятие или класс — почти то же самое, что назвать этническую группу» (Glazer and Moynihan 1970. P. lvii). Однако раньше или позже, но все иммигранты со сменой поколений испытали на себе действие одних и тех же унифицирующих социальных процессов (которые особенно интенсивны были в городах и часть которых охватывала все общество в целом): перехода на английский язык; победы малой семьи над большой (в качестве культурного предпочтения или эталона) и растущего вовлечения женщин в общественный труд; ослабления зависимости трудоустройства от сети родственных и земляческих связей—при повышении роли и ценности общего и профессионального образования — и соответствующего размывания сфер «этнического бизнеса»; расширения участия в разного рода объединениях, помимо этнических; роста значения католической церкви — церкви большинства иммигрантов — как общенационального института (десятилетиями церковь акцентировала в христианстве то общее, что сближало все конфессии, и в конце концов отошла от обслуживания прихожан «по национальностям»); уменьшения внутриэтнической эндогамии; наконец, повышения материального благосостояния и увеличения удельного веса «среднего класса» в общественной структуре и ряда других. Все это, на фоне численного роста второго, третьего и далее поколений иммигрантов при небольшом (после 1924 г.) количестве вновь въезжающих, с ростом «смешанности» происхождения вследствие межэтнических браков, а также с либерализацией (или «эгалитаризацией») идеологического климата, означает, что в США в отношении граждан европейского происхождения структурный, то есть, связанный с социально-экономической системой, характер этнической дифференциации населения постепенно уходит в прошлое (хотя все остальные этнические группы все еще довольно резко противопоставлены европейцам в социально-экономическом и культурном плане). Однако даже полное усвоение «американского образа жизни» и превращение в обычных законопослушных американских налогоплательщиков, избирателей и потребителей не означает забвения детьми, внуками и правнуками иммигрантов своего происхождения, не влечет за собой ухода «этничности» из общественного сознания и практики.
Как пишет М. Новак о прочности неких духовных структур, ассоциируемых с этничностью, «неисповедимы пути, какими входят в нашу память предания и воспитываются в нас наши эмоции, инстинкты, воображение, страсти, видение вещей; все это делает сама жизнь, и сознание (а тем более его словесная форма — разум) бессильно подчинить ее деяния своей власти, заставить ее изменить себе». (Novak 1971. P.XVI.) В подтверждение Новак приводит наблюдения антрополога Марка Зборовского над находящимися в больнице для ветеранов пациентами разных национальностей. «Американцы», евреи, итальянцы, ирландцы по-разному реагируют на собственную болезнь и по-разному ведут себя в моменты боли. Старожил-американец не плачет и не жалуется, потому что «это не помогает» (нужно делать только то, что «практично», быть прагматиком). Еврей и итальянец, наоборот, плачут и жалуются, потому что им «это помогает». Итальянцу важно, чтобы вокруг были люди, он не мыслит своей жизни без активного общения, а для еврея болезнь — один из самых острых и драматичных моментов для единения с близкими, проявления общинной симпатии и заботы. (Novak 1971.P. 38-41). Сохраняются (хотя и «размываются» и не возникают вновь) и этнические кварталы выходцев из Европы, особенно в городах, в свое время служивших «воротами страны»: очень известны, например, ирландский район на юге Бостона или южная часть Филадельфии, где живут итальянцы; во многих городах есть еврейские общины. Русскоязычные выходцы из СССР, живущие компактно в районе Брайтон Бич в Нью-Йорке — иммигранты последних 20-25 лет, — скорее напоминают восточно-европейских иммигрантов прежней эпохи, чем их современных потомков. Им предстоит еще долгий путь интеграции. Существует также немало примеров концентрации людей одной этнической принадлежности в каком-либо бизнесе или в определенной профессии, например, евреев в медицине и юриспруденции. Пример более частный: в Сан-Франциско в компании по уборке мусора Sunset Scavenger Company большинство работников — итальянцы, причем среди них немало родственников. Есть в американских городах и целые организации, имеющие явные цели поддержания той или иной этнической культуры и интересы членов соответствующей группы: ирландский «Древний Орден гибернийцев» (Гиберния—древнее название Ирландии), еврейский «Бнай Брит», «Клуб польского национального альянса» и др.; есть объединения, где большинство членов составляют люди, относящие себя к какой-либо определенной этнической группе (например, любители немецких танцев). Но и многие из тех, кто не живет, не работает и вообще никак не объединяется с «соплеменниками», остаются «этниками» в самоидентификации. Причем не обязательно здесь фигурирует один этноним, есть люди, называющие себя, к примеру, — German-IrishItalian и таких в переписи 1980 г. было 227 тыс. чел. (Alba 1990. P.24). Важен сам факт самоопределения в этнических терминах. Показательны данные социологического опроса, проведенного специально для изучения трансформации этнического самосознания белых американцев европейского происхождения в одной из метрополитенских областей в шт. Нью-Йорк в 1984-85 гг.
Примерно одна треть из 460 опрошенных называет себя просто «американцами», остальные описывают себя в этнических терминах (реже всех это делают потомки «старых» иммигрантов), для четверти таких людей их этническая самоидентификация представляется очень важной; треть не придает этническому происхождению никакого значения; самая большая часть—40% — заявляет о «некоторой степени» важности этого вопроса. (Alba 1990. P.65). В кругу друзей большинства опрошенных есть хотя бы один человек того же этнического происхождения; полностью не уходят из быта ни языки предков, ни семейные обычаи. Внешне все это напоминает ситуацию XIX — начала XX вв., но если прежде основой сохранения и воспроизведения этничности было тесное общение членов этнической группы, потому что они рождались, воспитывались и жили в одних и тех же кварталах, ходили в одни школы, работали в одних и тех же местах, находили супругов в своей собственной среде, то сейчас этничность существует главным образом потому, что люди в тех или иных ситуациях предпочитают идентифицировать себя в этнических терминах. Эти идентификаторы могут находиться «на периферии» самоопределения человека, потому что в современных условиях они не существенны для социальной мобильности: упоминавшихся уже итальянцев держат в «Сансет Скэвинджер» не отсутствие выбора, а успех в бизнесе: отличный заработок и тот факт, что они являются акционерами этой компании и, следовательно, получают часть прибыли; «скопление» же итальянцев в данной нише — это скорее всего дань традиции этнической солидарности, которая отдается опять-таки не по необходимости, а по выбору, по желанию людей. В этнических кварталах, хотя они и сохраняют в глазах горожан свой «этнический» характер из-за имен, иногда из-за традиционных занятий жителей, из-за ресторанов с национальной кухней, живет все меньше и меньше этников: например, в самом «греческом» квартале в Олбани, шт. Нью-Йорк, всего 10% греков, а итальянцев в итальянской части г. Троя той же метрополитенской области только 23% (Alba 1990. P. 274-275). Этничность сегодня не укоренена в социальной структуре, нет прежней полноты «этнического» образа жизни, характеризовавшего иммигрантские общины прошлого, но есть этническое самосознание отдельных людей и есть возможность выбирать социальные ситуации для его проявления. Как выразился автор исследования о трансформации этничности Ричард Алба у белых американцев европейского происхождения «община (community) уступила место самоопределению (identity) в качестве базиса этничности» (Alba 1990 P. 303). Этничность из социального регулятора превращается в социальную ценность, в «культурный капитал», в то, что сигнализирует об отличии индивидуумов и групп друг от друга в условиях стандартизации жизни и дефицита «естественной» культурной дифференцированности. Более того, этот культурный капитал является в высшей степени «приватизированным»: этническая идентичность — это сугубо личное дело. Ни один человек не чувствует себя обязанным ощущать или вести себя по-особому в связи со своим этническим самосознанием. Даже в тесном семейном кругу родители не настаивают на приобретении детьми этнического самосознания, что вполне соответствует знаменитому американскому индивидуализму. Все же иногда «со-этники» желают заявить о своей общности.
Но как могут это сделать, например, евреи, живущие вне отдельных общин в большом городе и входящие в разнообразные, далеко не только еврейские объединения? (Нитобург 1996) (Хотя надо отметить, что евреи активнее других поддерживают свою этническую идентичность — в силу традиции и из-за слияния религиозной принадлежности с этнической; традиционный для Америки антисемитизм, не изжитый полностью, — еще один фактор поддержания этнической идентичности). В Лос-Анджелесе ответом на этот вопрос стал приурочиваемый к празднованию независимости Израиля ежегодный «Праздничный поход» через исторический еврейский квартал Фэрфакс. Об одном из таких парадов, 3 мая 1981 г., весьма выразительное эссе написали известные антропологи Барбара Мейерхофф и Стивен Монгулла (Meyrhoff and Mongulla 1987.). Провозглашенными целями марша были, во-первых, демонстрация солидарности всех лос-анджелесских евреев, выраженной лозунгом «Мы — одно» или «Мы едины», во-вторых, представление публике каких-то познавательных материалов о еврействе; в-третьих, сбор денег на нужды общин в Америке и за ее пределами, наконец, в-четвертых, развлечение участников, праздник. Все эти задачи были успешно решены. В одной колонне шли, чтобы показать свое «единство в многообразии», 15 тысяч представителей различных групп евреев ЛосАнджелеса: ортодоксальных, реформистских, консервативных, хасидов; сефардов, ашкеназов; «новых» и «старых» выходцев из разных стран, более или менее ассимилированных, с разными политическими пристрастиями и т.д. и т.п. Было собрано 75 тыс. долларов, аттракционы и конкурсы развлекали участников. Главные призы победителям конкурсов — поездка в Израиль и комплект Еврейской энциклопедии — подчеркивали празднование именно еврейского элемента, особенно сильно ощущавшегося в этот день всеми участниками действия и открыто продемонстрированного остальным американцам. Но помимо этой внешней канвы, у описываемого события был и мощный символический аспект, который проанализировали Б. Мейерхофф и С. Монгулла. Символично, прежде всего, то, что это был марш. Движение — вообще сильная метафора, олицетворение самой жизни, особенно жизни в Америке, где мало кто долго остается на одном месте. Символично также, что марш начинался в городском парке, этнически нейтральном, просто «американском», затем проходил через прилегающий к нему старый еврейский район и вновь возвращался в парк, с другой стороны граничащий с новым, большим, богатым и вполне «средне-классовым» районом, где также живут евреи. Первая часть похода — в сторону Фэрфакса — это как бы путь назад, в историю американских евреев еще до их иммиграции в США и в Лос-Анджелес, а вторая — в сторону «смешанного» богатого района — история ассимиляции евреев американским обществом. Старый квартал, Фэрфакс, из которого разбогатевшие, добившиеся успеха евреи выезжают в пригороды, квартал, стойко сохраняющий характер еврейской общины, символизировал истоки, к которым «возвращались» участники марша (большинство которых — молодежь, третье и четвертое иммигрантские поколения в Америке, никогда не жившие в «местечках»).
В самом Фэрфаксе участники прошли мимо многих еврейских учреж-дений: синагог, Центра изучения Холокоста, Музея Холокоста, йешив (иудаистских учебных заведений), отделения благотворительной организации Шабад и др., — представляющих собой основные официальные, формальные структуры общины Фэрфакса. Они были важными «вехами», придававшими значение процессии, само же включение в маршрут, прохождение собравшихся мимо них, в свою очередь, подтверждало авторитет этих организаций. Дальнейший путь в сторону нового, богатого квартала белого среднего класса — это символ успешной социальной мобильности, интеграции в то общество, где в жизни евреев уже не очень много «еврейского», где они сначала американцы, а уж потом, если захотят или сочтут нужным, — евреи. *** Итак, подчиняясь культуре, в которой «заложена» иерархиизация рас и национальностей, но которая в ходе своей истории преодолевает особенно резкую дискриминацию этих категорий, американский город из места, где пространственное деление на районы и кварталы и состав жителей отражали социальную субординацию как «белых», так и «небелых» национальностей, превращается в место, где самые высокие символические барьеры остались лишь между белыми и другими расовыми группами. Многим коренным американцам — индейцам и эскимосам — так и не удается адаптироваться к городской жизни; те, кому удается, платят цену, может быть, даже большую, чем все остальные иммигранты, отказываясь от традиционной культуры (Стельмах 1997). Афроамериканцы все еще живут в городских гетто, в какой-то степени повторяющих социальную структуру общества в целом и характерный для города тип расселения: черная буржуазия переселяется из центров гетто на их окраины, чем повышает свой престиж (аналог переезда представителей белого среднего и высшего класса из центра в пригород), либо в белые районы, либо в преимущественно черные пригороды метрополисов (Нитобург 1997). Совсем новые, весьма многочисленные иммигранты из стран Азии, Латинской Америки, Карибского региона тоже оказываются в значительной степени изолированными от американцев на работе, в школах, в жилищах. Хотя сегодня это не есть «классическая» сегрегация, но отношения в повседневной жизни между старожильческим и новым населением построены так, что обычно лишь иммигрантам, вышедшим из средних и высших классов, и не раньше, чем во втором поколении, удается «пробиться наверх» в Америке (Lamphere 1992). Это закономерно для культуры, акцентирующей соревновательность, притом соревновательность в основе своей экономическую: категория бедности занимает здесь такое же важное место, как и категория богатства и успеха (Lewis 1979. P. 51). Сегодня «национальный состав» классов в США таков, что высший и средний из них (то есть, обеспеченные люди) в подавляющем большинстве состоят из белых потомков европейских иммигрантов, а удел представителей других рас и национальностей — пока что оставаться «внизу».
Повторят ли афроамериканцы, пуэрториканцы, филиппинцы, гаитийцы, выходцы с Ближнего Востока, из Африки и т.д. судьбу белых иммигрантов в США, смогут ли на равных с ними участвовать в соревновании за продвижение вверх по социальной лестнице, покажет история. Сейчас же можно констатировать, что для потомков выходцев из Европы их национальность перестала предопределять место в социальной структуре и соответственно — в городском пространстве. Модель XIX в.— бедные (причем, в разной степени, в зависимости от страны выхода жителей) этнические кварталы, в основном в центральных частях городов, с некоторыми довольно отчетливыми чертами этнической общины (начиная с языка и кончая этническим самосознанием обитателей), и все более «американские», лишенные этнического колорита и одновременно богатые районы в удаленных от центра частях города и в пригородах — ушла в прошлое. Для потомков европейских иммигрантов город преобразился в «контейнер» равноправных этничностей, поддерживаемых сегодня главным образом в самосознании отдельных людей (но не исключительно, потому что в городах есть и общины, сохраняющие и использующие в повседневной жизни какие-то пришедшие из этнического прошлого устойчивые образцы мировосприятия и поведения). Сегодня не жизненная необходимость, но личный выбор и предпочтение заставляют людей объединяться по этническому признаку — объединяться в организации, или в марширующие колонны, или просто в компании (неважно, родственные или нет). История иммиграции в Америку стала общей историей выходцев из всех стран Европы (о ней повествуют имеющиеся во многих городах специальные музеи, и это тоже особенность сегодняшней «модели»), а этничность, трансформировавшаяся в «символическую» ( Gans 1979) превратилась в ценность общеамериканской культуры, будучи при этом сугубо личным делом каждого белого американца.
Баграмов Л.А. Иммигранты в США. М., 1957. Берзина М.Я. Этнический состав населения США. Краткий историко-статистический обзор // Национальные процессы в США. М., 1973. Богина Ш.А. Иммигрантское население США. М., 1976. Брук С.И. Население США (этнодемографический обзор) // Этническое развитие американской нации. Реферативный сборник. Ч. I. М., 1979. Нитобург Э.Л. Евреи в США. М., 1996; его же: Афроамериканцы в Чикаго: анатомия цветового барьера // Очерки по культурной антропологии американского города. М., 1997. Соколов Э.В. Город глазами культуролога // Город и культура. СПб., 1992. Стельмах В.Г. Индейское меньшинство в городской среде // Очерки по культурной антропологии американского города. М., 1997. Тишков В.А. О феномене этничности // Этнографическое обозрение, 1997. № 3. Abrahamson M. Urban Sociology. 2d ed. Prentice-Hall, 1980. Alba R. Ethnic Identity. The Transformation of White America. New Haven & London, 1990. Bourne R. War and the Intellectuals. Essays. N.Y. e.a., 1964. ButlerE.W. Urban Sociology. A Systematic Approach. N.Y., 1976. Celadon. The Golden Age. n.d., n.p., 1785.
Cole D.B. The ImmigrantCity: Lawrence, Massachusetts, 1845-1921. Chapel Hill, 1963. Gans H. Symbolic Ethnicicty: the Future of Ethnic Groups and Cultures in America // Ethnic and Racial Studies 2 (January), 1979. Glaab Ch.and Brown Th. A History of Urban America. N.Y., 1967. Glazer N. and Moynihan D. Beyond the Melting Pot: The Negroes, Puerto Ricans, Jews, Italians, and Irish of New York City. Cambridge, 1970. Gordon M. Assimilation in American Life: the Role of Race, Religion and National Origins. New York, 1964. Gulick J. The Humanity of Cities. An Introduction to Urban Societies. Granby, 1989. Gurock G. When Harlem was Jewish, 1870-1930. N.Y., 1979. Ianni F. Black Mafia: Ethnic Succession in Organized Crime. N.Y., 1974. Johansen Ch. Cultural Variables in the Ecology of an Ethnic Group // American Sociological Review, 14, 1949. Kallen H.M. Democracy Versus the Melting-Pot: A Study of American Nationality // The Nation, February 18, 25, 1915. Lamphere L., ed. Structuring Diversity: Ethnographic Perspectives on the New Immigration. Chicago and London, 1992. Lewis M. Culture of Inequality. N.Y., 1979. Lynd R. and Lynd H. Middletown. New York, 1929; их же. Middletown in Transition: A Study in Cultural Conflicts. New York, 1937. Meyrhoff B. and Mongulla S. The Los Angeles Jews' Walk for Solidarity: Parade, Festival, Pilgrimage // Symbolizing America. Ed. H.Varenne. U. of Nebraska Press, 1987. Novak M. The Rise of the Unmeltable Ethnics: A New Political Force of the 70s. N.Y., 1971. Park R, Burgess E. and McKenzie R., eds. The City. Chicago, 1967. Schachter J. Net Immigration of Gainful Workers into the United States // Demography, 9, 1972. Singer M. The Melting Pot: Symbolic Ritual or Total Social Fact? // Symbolizing America. Ed. H. Varenne. U. of Nebraska Press, 1987.
Thernstrom St . The Other Bostonians: Poverty and Progress in the American Metropolis, 1880-1970. Cambridge, 1973.
Thernstrom St. & Sennett R., eds. Nineteenth-Century Cities. New Haven, 1969. Varenne H., ed. Symbolizing America. U. of Nebraska Press, 1987. WardD.Cities and Immigrants. A Geography of Change in Nineteenth-Century America. N.Y., 1971.
Warner L., Srole L. The Social System of American Ethnic Groups. YankeeCity Series 3. New Haven, 1945. Warner S.B. The Urban Wilderness: A History of the AmericanCity. N.Y., 1972. Weber M. The City. Trans. and ed. by Don Martindale and G. Neuwirth. N.Y., 1958. Wirth L. Urbanism as a Way of Life // American Journal of Sociology 44 (July 1938).
Шейнбаум Л.С.
Государство и этничность иммигрантов. Опыт Аргентины Обозначенную тему следует рассматривать в плане более широкой проблематики: «Государство и этничность», раскрывающей связи между политическими и этническими категориями, между государством и самоопределяемой культурной (этнической) группой. Сам феномен этничности, то есть все то, что принято относить к специфической форме межгрупповых социальных отношений и к способу идентификации, базирующемуся на осознании культурной принадлежности, активно обсуждается зарубежными и отечественными авторами, особенно в последние годы, в связи с поиском причин усилившейся в мире этнической конфликтности. В результате пересматриваются прежние и дискутируются принципиально новые трактовки связанных с этничностью основных понятий — этнической общности и этнического самосознания. Не входя в подробности выдвигаемых в последние десятилетия формулировок (см., например: Колпаков 1995. С.1323), отметим лишь, что в современные интерпретации ключевых этнических понятий вводятся политические категории, роль групповых границ, в том числе государственных границ в формировании, переходе или возрождении этничности. Особое внимание обращается на недооценку в прошлом в этих вопросах роли государства. Справедливости ради отметим, что в отечественной теории этноса, сформулированной в 1970-е годы главным образом Ю.В. Бромлеем (и подвергаемой пересмотру со стороны части современных российских этнологов), государству отводилась существенная роль. Но делалось это достаточно декларативно, без специального анализа функции государства как фундаментального субъекта и гаранта определенных внутри- и межэтнических отношений. Между тем, выявление государственных рычагов в регулировании этничности важно не только в плане теоретических разработок, но и для понимания актуальных этносоциальных проблем современности. Здесь, в частности, с неизбежностью встает вопрос о зависимости степени контроля за «выбором» этничности от типа государственного устройства, вопрос, по-сути не разработанный на сегодняшний день. Напомним также, что на фоне возросшего интереса социальных антропологов к этнонациональным отношениям и определяющим их факторам, большое значение приобретает изучение миграций, поскольку они сыграли (в недалеком прошлом, главным образом, — в Америке) и продолжают играть (в том числе в бывшем СССР) важную роль в развитии общества, в развитии межэтнических отношений. За время специального изучения этнических аспектов иммиграции, с конца прошлого-начала нынешнего веков, накоплен большой объем знаний и ценных «наработок».
Но в большинстве своем «традиционные» исследования иммиграции, проводившиеся в основном на материале США, главное место уделяли вопросам поведения самих иммигрантских групп, таким как: адаптация к иноэтничной среде, различия во взаимоотношениях с доминирующим обществом, сложность, противоречивость процессов интеграцииотторжения, особенности ассимиляции иммигрантов на разных социальных и поколенческих уровнях и т.д. Новым поворотом в иммигрантоведении стало то, что примерно на рубеже 70-80-х гг. все большее значение в изучении иммигрантских меньшинств стало придаваться не столько социокультурным признакам и ценностям различных групп, сколько типологическим характеристикам принимающих обществ, включая уровень развития экономики, особенности местного населения, экологидческие условия и т.п. Однако при этом все же слабо учитывалась специфика государственно-политических условий стран иммиграции. Эта сторона редко затрагивалась и в нашей литературе, почему особенно интересно показать реализацию конкретной государственной модели в понятном стремлении правящих классов воздействовать на трансформацию этничности иммигрантов с целью наиболее быстрой их ассимиляции. Пример Аргентины взят не случайно. Став главным центром притяжения европейских переселенцев в Латинскую Америку, она в наибольшей мере испытала влияние европейских иммигрантов (в основном, итальянцев и испанцев) на рост населения и на изменение его этнического состава. Благодаря мощному размаху массовой европейской иммиграции конца прошлого-начала нынешнего веков, Аргентина вошла в группу крупнейших переселенческих государств мира (наряду с США. Канадой и Австралией). Вместе с тем, в отличие от перечисленных стран, в Аргентине иммигранты уже в первом поколении подвергались более активному воздействию процессов интеграции и ассимиляции, приведших к трансформации этнического сознания и модификации культуры европейцев и особенно их потомков, формально и на деле становившихся частью аргентинской нации. В расхожем представлении Аргентина стала чуть ли не синонимом Европы в Латинской Америке. Однако надо понимать всю условность, поверхостность такого сравнения. В действительности, мощный натиск извне со стороны европейцев не оторвал окончательно Аргентину от её историко-культурных корней, связанных с ближайшим «третьемировским» окружением в лице развивающихся латиноамериканских стран. Во многом этому противодействовала изначально заданная латиноамериканская модель общественно-государственного устройства, то есть комплекс государственно-политических, экономических отношений и мировоззренческих особенностей, определивших долговременное развитие культуры стран этого региона. Логично предположить, что из-за региональной специфики, условно говоря, Севера и Юга Америки, массовая иммиграция через Атлантику последних десятилетий прошлого-первых полутора десятилеиий уходящего веков, вовлекшая в себя миллионы человек, по-разному воздействовала на изменение этничности иммигрантов и на общесоциальные процессы в Латинской и в Северной Америке (США и Канада).
В самом деле, несмотря на сходство некоторых общих закономерностей во взаимоотношениях иммигрантских меньшинств с доминирующим обществом и на преобладание одной и той же, т.н. «ассимиляционистской парадигмы» в национальном развитии США и Латинской Америки, судьбы иммиграции в целом и отдельных групп иммигрантов в этих регионах значительно разнились. Те же немцы, ирландцы, поляки, или более представительная из иммигрантских групп того времени — итальянцы — по-разному вели себя, например, в США и в Аргентине, заняли там разные социальные ниши и поразному воспринимали себя. И если в целом для правящих классов обоих государств ассимиляция представлялась наиболее приемлемым либеральным путем решения проблем иммигрантских общин, то механизмы ее имели свою специфику во-многом потому, что специфичными были сами модели государственно-политического устройства США и Аргентины ( и еще шире — стран Северной и Латинской Америки). В результате, в Аргентине, в отличие от США, государственный диктат в выборе этнической принадлежности осуществлялся более открыто и жестко, и ассимиляции иммигрантов в гораздо меньшей степени, чем в США, противостояло дифференцирующее начало. Благодаря этому, аргентинцы, в отличие от американцев, в меньшей степени сохранили культурный плюрализм и разделение населения по этническому самосознанию. Обратимся для начала к сути типологических особенностей стран Латинской Америки, которые в наибольшей степени детерминировали механизм включения иммигрантов в этносоциальную структуру. Для этого воспользуемся мнениями специалистов, сравнивших две модели: CША и Латинской Америки, условно названных ими как северо- и южноамериканская. Северо- и южноамериканская модели Четкая «развилка» в характере и направлениях развития Северной и Южной Америки обнаруживается уже в колониальную эпоху. Однако истоки такого расхождения видятся различными авторами по-разному. Приведем некоторые мнения, заметив, что расходясь в мотивировке первопричин, ученые сходятся в оценке типологических различий между двумя названными моделями. На смену упрощенному взгляду, придававшему большую значимость чисто религиозному фактору, — преобладанию католицизма на юге континента и протестантизма — на севере, пришла так называемая «цивилизационная» концепция. Религиозный аспект по-прежнему признается в ней очень важным, но акцент переносится на те моменты, благодаря которым религиозный компонент стал фактором формирования новых государственных образований. Оперируя различием между узко религиозным, «культовым», и более широким, «цивилизационным», измерениями религии, авторы этой концепции по-новому оценивают перенесенные в Новый Свет европейские культурные комплексы, видя в них ядра новых «цивилизационных» моделей, унаследовавших разные исходные посылки.
По мнению крупного израильского социолога С.Н. Айзенстадта, обобщившего выводы целого ряда видных ученых прошлого и нынешнего веков, в протестантской Европе в период после Реформации общественные и государственные институты развивались в условиях частичного признания инакомыслия, следствием чего явился акцент на терпимость и равноправие в религиозной и политической сферах (Айзенстадт 1993. С.179). В католической же Европе периода Контрреформации, прежде всего в Испании, новые режимы формировались через подавление инорелигиозных групп. Они базировались на принципиальном отрицании законности любых инорелигиозных учений и на растущей монополизации церковью и государством сферы культуры (Айзенстадт 1993. С.179). Таким образом, по заключению С.Н. Айзенстадта, демократической основе (в его терминологии, «оси равноправия»), на которой строилась концепция социального порядка в протестантской Европе, противостоял принцип централизма, или «ось иерархичности», в католической Европе. Причем тенденции, характерные для этих центральных «осей» европейских обществ, усилились в ходе европеизации обеих Америк (Айзенстадт,1993. С.180). Другой, более привычный для отечественного восприятия подход к проблеме истоков своеобразия двух моделей предлагает профессор Школы высших исследований по социальным наукам в Париже Р. Романо, поставивший во главу угла социальноэкономические институты. Как считает Романо, именно социально-экономический фундамент сыграл определяющую роль в складывании различных систем управления в Северной и Южной Америке. Так, по его мысли, ничто другое как «разлагающее влияние феодализма» (каким бы спорным в строго терминологическом смысле ни считалось применение понятия «феодализма» к Испании или к испанским колониям в Новом Свете в ХVI-XVII вв. (Романо 1993. С.140) лежит в основе политических и правовых институтов в Испанской Америке. Отечественные исследователи также исходят главным образом из различий типологии социально-экономических отношений в странах Европы, легших в основу разнообразия исторического опыта в Северной и Южной Америке (Три века колониальной Америки, 1992). Несмотря на общее сходство основ колониальной модели, при которой и в испанопортугальских и в английских колониях Америки политическая власть и собственность на землю принадлежали верховным правителям в метрополиях, функционирование социально-экономической системы осуществлялось в них поразному. К началу ХYII в., то есть, ко времени колонизации Северной Америки, в развитии самой Англии имел место переход от феодального общества к буржуазному, ограничивший власть короля, которая и в классический период английского абсолютизма (вторая половина XYI в.) сдерживалась сохранением парламента, отсутствием постоянной армии и т.д. Ослабление английского абсолютизма оказывало положительное влияние на формирование и развитие североамериканских колоний. Процессы «европеизации» осуществлялись там рассеянными по территории автономными группами, зачастую протестантскими сектами, торговыми компаниями или группами фермеров. Англиканская церковь и британское правительство играли при этом формальную роль. И в дальнейшем британское государство регулировало и устанавливало нормы, но не занималось контролем, не являлось ни абсолютным собственником ресурсов, ни владельцем предприятий.
В противоположность этому, в Испании в XYI в. элементы буржуазных отношений не смогли развиться, и феодализм приобрел там черты абсолютистско-авторитарной, в одной из новейших интерпретаций, «политарной» (от греческого слова «полития» — государство) модели, при которой не отдельные феодалы, а государство в лице испанской короны распоряжалось прибавочным продуктом (Гринев 1996). В результате, в испанской Америке насаждение европейских основ в целом осуществлялось под централизованной властью короны, надолго монополизировавшей доступ к основным ресурсам колоний и в принципе лишившей их сколько-нибудь значимого самоуправления. По мнению испанского историка М.Эрнандеса Санчес-Барбы, только учреждение в ходе реформ Карла III (1788) местных интендантств (обладавших судебно-полицейской, финансовой и отчасти военной властью), ограничило власть вице-королей в заморских владениях (Hernandez Sanchez-Barba 1988. P.12). Изначальные социально-экономические различия, ставшие системообразующими на ранних этапах становления новых административно-государственных формирований в Америке, оказались, как это бывает в подобных случаях, весьма устойчивыми. В итоге, в Северной и Южной Америке возникли различные государственные модели, которые в трансформированном виде оставались доминирующими на протяжении длительного времени (и по-существу доминируют и поныне). Так, если главной отличительной чертой североамериканской модели явилось верховенство гражданского общества над государством (с развитой системой противовесов власти), то в странах Латинской Америки, неблагоприятный «генетический код» дал себя знать в долговременном сохранении централизованных государственных структур, сосредоточивших реальную власть и влияние. В контексте очерченной вкратце концепции двух цивилизационных моделей становится понятнее общая специфика государственно-политических условий массовой европейской иммиграции в Латинской Америке и в самой Аргентине, предопределивших этнотрансформационные тенденции. Иммиграция как средство трансформации южноамериканской модели Разные взгляды высказываются также в отношении характера и эволюции социальноэкономического уклада латиноамериканских обществ по мере их перехода от колониального статуса к независимости. Войну за независимость от Испании именуют либо «буржуазной революцией», либо «незавершенной буржуазной революцией». Будучи буржуазной по своим целям, освободительная революция, однако, не привела к коренной перестройке социальноэкономической сферы (История Латинской Америки, 1991. С. 219), в силу чего в последовавший после провозглашения независимости период развитие капиталистических отношений осложнялось сохранением феодальных пережитков. Отдельные ученые идут еще дальше, заявляя что в 1810-1826 гг. почти во всех странах Латинской Америки имела место не буржуазная, а феодальная революция, обеспечившая окончательный переход от феодализма колониального образца к постколониальному феодализму (Гринев 1996. С. 57).
Имеется в виду, что после революции латифундизм (система крупного землевладения) не просто сохранился, но был расширен, и именно тогда латиноамериканский феодализм стал ведущим экономическим укладом и обеспечил себе политическое господство. Как бы то ни было, если в странах с капиталистической системой происходит несовпадение собственности и власти, то в Латинской Америке основные рычаги власти остались сосредоточенными в руках крупнейших землевладельцев, и государство после победы в освободительной войне по-прежнему контролировало политическую и интеллектуальную жизнь. Пример Аргентины, первой из бывших испанских колоний в Америке провозгласившей свою независимость (1810), убедительное тому подтверждение. Комплекс политических и экономических преобразований буржуазного характера, осуществленный с наибольшей последовательностью правительством Б. Ривадавии (с 1826 по 1827 гг. — президент Республики Аргентина) не коснулся собственников латифундий и не привел к коренной ломке социально-экономических отношений, сложившихся в предшествующий период. Латифундисты-скотоводы и торговцы (среди них были и представители духовенства) сохранили свои ключевые позиции в экономике и соответственно в политике, которые они использовали в своих интересах, препятствуя радикальным буржуазно-демократическим реформам. Как будет показано ниже, специфическая социальная организация аргентинского общества обеспечила жесткий контроль государства над этнокультурными процессами периода иммиграции. Во второй половине XIX в. ряд виднейших мыслителей и политических деятелей, сторонников модернизации по примеру североамериканской модели, понимали задачу достижения прогресса в Латинской Америке в создании оптимальных условий для развития капитализма. Те из них, кому удавалось побывать в США, как это происходит нередко с нынешними российскими пилигримами, сто лет спустя, возвращались с ощущением, что побывали в «стране будущего» (Proyecto y construcción de una nación,1981, XXXYIII). Но учитывая слабость и неспособность местной буржуазии реформировать систему власти, они предложили иной путь перестройки латиноамериканской действительности — через радикальное изменение «качества» населения. По их мнению, сам человеческий материал в этих странах (метисный, индейский и негритянский) нуждался в перемене, начиная с генетических, физико-антропологических основ и кончая массовым сознанием (Гончарова, Стеценко, Щемякин 1995. С.115). Видный аргентинский мыслитель и общественный деятель, будущий президент Аргентины Д.Ф. Сармьенто (1868-1874), выдвинул известную формулу — «цивилизация — варварство20», в которой европейские города, европейская культура провозглашались антитезой местной отсталости, замешанной на неосвоенных землях и дикости или варварстве населения. «Все, что не есть европейское, в наших условиях означает варварское», — уточнил мысль Сармьенто другой крупнейший либеральный мыслитель Аргентины того времени Хуан.Б. Альберди. Сармьенто и его идейные последователи в Аргентине и некоторых других странах региона выработали конкретный план, как бы сейчас сказали, «тотальной вестернизации» Латинской Америки, в котором на первом месте стояли два пункта: организация широкой кампании просвещения населения, с целью искоренения «варварских» колониальных обычаев, и массовая европейская иммиграция.
На европейскую иммиграцию в Аргентине возлагалась двойная задача: заселить обширные пустующие пространства страны и преобразовать аргентинскую реальность за счет выходцев из Старого Света, носителей подлинной «цивилизации», то есть, культурных норм и образа жизни, свойственных западу (Гончарова,Стеценко, Шемякин 1995. С.115). Вся политика поощрения европейской иммиграции, проводившаяся в ряде стран Латинской Америки со второй половины XIX в., оценивается некоторыми отечественными исследователями как попытка искусственным путем создать ту систему «слитности» и взаимного стимулирования социально-экономических и культурно-психологических условий модернизации, которая была органичной для Западной Европы и Северной Америки (Развивающиеся страны,1985. С. 514). Но должно было пройти немало времени, прежде чем надежды, возлагавшиеся либералами на европейских переселенцев, хотя бы частично осуществились. Наиболее ощутимыми общие последствия иммиграции оказались в таких странах Южной Америки, как Аргентина, Бразилия, Уругвай и Чили. Вливавшиеся в течение нескольких десятилетий потоки переселенцев из Европы (главным образом, южноевропейцев-католиков) достигли там наиболее высоких количественных показателей, что видоизменило этнический состав населения и открыло путь некоторым структурным изменениям. И все же социальнополитические сдвиги оказались неизмеримо более слабыми, чем демографический рост и степень обновления этнорасового облика населения, не оправдав в этом смысле возлагаемых на иммиграцию надежд. Так что в целом задача обеспечения оптимальных условий для внедрения «западной», североамериканской, модели развития общества так и не была достигнута. «Генетические», изначальные основы латиноамериканской модели выстояли перед массовым наплывом европейцев, оказав существенное противодействие внедрению ценностей западного образца. Попытаемся глубже вникнуть в причины и механизм этого удивительного на первый взгляд феномена (имея в виду размах иммиграционного движения, малочисленность собственного населения и молодость латиноамериканских независимых государств), обратившись к конкретному опыту Аргентины. Основополагающую причину тормозящего воздействия традиционных структур на социально-политические и этнокультурные изменения периода иммиграции и последующих десятилетий XX в. мы уже указали, говоря об особенностях латиноамериканской цивилизационной модели, о примате государства, политических институтов над гражданскими, о доминирующей роли традиционных землевладельческих элит в общественном устройстве и государственной политике вновь образованных независимых государств Латинской Америки. Другая причина, на которой мы остановимся подробнее, тесно переплетается с названными выше, но не столь широко известна и яснее вырисовывается при обращении к этнонациональному аспекту темы. Речь идет о влиянии на ассимиляционные процессы достигнутой аргентинским обществом этно-национальной зрелости. Диктат государства стал мощным фактором ассимиляции, но без предшествующей стадии этнокультурной консолидации аргентинского общества ассимиляцианистская политика вряд ли осуществлялась бы столь результативно.
Иммиграция европейцев и национальная консолидация аргентинцев Сложность и многозначность понятий «нация» и «национальная консолидация» ставит в трудное положение и автора, и читателя. По мнению крупного отечественного этнолога Ю.И.Семенова, в настоящее время в нашей науке соперничают по крайней мере две концепции нации (Семенов, 1995. С.162-163). Согласно точке зрения американского антрополога Э. Геллнера, разделяемой влиятельными западными авторами, существенное отличие наций от других видов сообществ, в том числе этнических, заключается в их размерах и масштабах. «За небольшим исключением, нации-государства представляют собой широкомасштабные социальные системы» (Цит. по: Скворцов 1996. С.157). В приведенной трактовке, отдающей дань политическому содержанию понятия, нация не отрывается целиком от «этнической общности» (другой вопрос, что первично, что вторично; во всяком случае, мы разделяем мнение о ключевой роли государства, политических элит в конструировании наций и национальной-этнической идентич-ности). Характер большинства современных наций во многом все еще определяется этничностью, но как правило отличается от прочих этнических общностей этнографической сложностью и этнической смешанностью своего состава. Будучи порождением государства, нация не сводится к государству: государство охватывает все составляющее его население, или всех его граждан, а нация — не всегда; бывает, что нацией является только часть населения страны. В Канаде, как известно, две нации. А в той же Аргентине — одна, аргентинская нация, но в нее не включают, например, индейские меньшинства (или этнии, по аргентинской терминологии). Четкое разграничение между нацией и государством, проводимое, например, американским ученым Э. Киссом, обнаруживает лишь очень небольшое число гомогенных национальных государств, «наиболее часто упоминаемыми примерами которых являются Португалия, Исландия и Норвегия; все остальные государства в значительной мере многоэтничны» (Кисс 1993. С.139). Исходя из «этнического» смысла термина «нация», мы полагаем, что с появлением независимого государства — Республики Аргентина (1826 г.), из сложившейся ранее в границах вице-королевства Рио-де-Ла Плата испаноязычной общности выкристаллизовалось ядро формировавшейся аргентинской (креольской) нации. Борьба за государственное объединение сопровождалась ростом креольского самосознания и национальной консолидацией населения всех провинций Аргентины. Введенные вскоре после образования Республики Аргентина в обиход понятия «аргентинский народ» или «аргентинская нация» означали не просто существование гражданского общества Аргентины, а общества, осознавшего свою этнокультурную целостность. В дальнейшем попытаемся проследить механизм взаимодействия двух составляющих — специфического олигархического режима в Аргентине, озабоченного навязчивой идеей национального единства, и уровня этнокультурной консолидации креолов — на изменение этничности европейских иммигрантов.
Характерно, что принятое в аргентинской историографии понятие «нации» отождествляется с независимым «государством» и потому за точку отсчета истории аргентинской нации берутся либо дата Майской революции 1810 г., либо день провозглашения независимости Риоплатских провинций 9 июля 1816 г. Таким образом, почти трехвековой колониальный период как бы выпадает из национальной истории. А между тем, для Аргентины, как и для всех латиноамериканских республик, он имел особое значение, поскольку в нем их исторические корни и истоки их самобытности. Без учета этого длительного периода, к концу которого в границах вице-королевства Риоде-Ла Плата сложилась новая испаноязычная общность, а также без оценки полувекового отрезка аргентинской истории после завоевания независимости, приведшего к завершению новой фазы этно-национальной консолидации, нельзя понять характер этнических процессов периода массовой иммиграции. Рост консолидации аргентинской нации выражался не только в принятии в 1853 г. прогрессивной конституции и в окончательном объединении в 1882 г. вокруг Буэнос-Айреса всех 14-ти республик (как считает большинство аргентинских историков), но и в сплочении аргентинской (креольской) этнической общности, выражавшемся в укреплении этнического (национального) самосознания. (Напомним, что в российской этнологии понятиями этнического и национального самосознания пользуются часто как синонимами). В этом вопросе более близок к реальности взгляд крупного специалиста по этнической истории Аргентины, американского социального антрополога М. Шухмана, который назвал глубоким заблуждением приравнивание редкого населения Аргентины «пустыне», некоему этнокультурному вакууму, в который свободно вливались большие порции европейских иммигрантов. Он понимал под нацией двуединую, этнополитическую структуру и применительно к Аргентине это означало, что в начале 80-х гг. в Аргентине существовало «государство-нация», которое стремилось к преодолению провинциального регионализма и к объединению вокруг центральной политической власти. «Но что особенно важно, хотя и менее очевидно, — перед лицом этнической дисперсности и плюрализма [эпохи массовой иммиграции -—Л.Ш.] консолидировалась собственная «аргентинская националь-ность»(Szuchman 1977. P. 40). Таким образом, Шухман справедливо полагал, что формирование аргентинской нации сопровождалось завершением государственно-политического структурирования общества и усилением его этнокультурного единства. Риоплатская испаноязычная общность, сложившаяся к концу колониального периода, была еще недостаточно монолитна ни в этнокультурном ни в политическом плане. Но в течение последующих бурных десятилетий отстаивания независимости Аргентины и преодоления внутренних распрей, она прошла путь ускоренного социально-политического развития, благодаря чему ее этническая консолидация поднялась на качественно иную ступень. Свидетельством тому стал рост национального самосознания, в первую очередь, — среди интеллектуальной элиты как основного генератора и распространителя идей национальной идентичности, и появление в новую романтическую эпоху нового имени для страны и нового этнонима для граждан республики — аргентинцы.
В плане совмещенности процессов складывания политического (гражданского) и этнонационального самосознания показательна эволюция понятия «родина» («patria»): во времена вице-королей в противоположность «естественной родине» («patria natural») креолы ввели понятие «родина-мать» (для Испании); в эпоху войн за независимость с термином «patria» ассоциировался уже только американский континент. С обретением независимости начался новый процесс, в ходе которого креольские интеллектуальные элиты отказались от представления о своем континентальном единении и пришли к политической и культурной самоизоляции как граждане новых «patrias» — молодых государств, объединенных общностью интересов и культуры. То, что риоплатские креолы никогда не считали себя испанцами ни политически, ни культурно и подчеркнуто противопоставляли свою культуру испанской, важно помнить в дальнейшем, когда речь пойдет о противодействии культурному влиянию европейских иммигрантов, более чем на треть представленных испанскими переселенцами. Период диктатуры Росаса (1835-1852), отодвинувший на несколько десятилетий демократические реформы в Аргентине, как это нередко происходит в истории диктатур, дал сильный толчок в плане государственного объединения и дальнейшей нивелировки культуры и унификации общественного самосознания аргентинцев. Это обостренное сознание исторического единства интересов и культуры проявилось в постросасистский период в принятии конституции и в важных консолидирующих шагах правительства по переустройству страны. Благодаря этому, на рубеже 70-80-х гг. XIX в., то есть к началу массовой европейской иммиграции, в Аргентине окончательно оформилась единая для всех провинций государственная структура управления, специфическая экспортная направленность сельского хозяйства. И ее полуторамиллионное население, по крайней мере в лице просвещенных слоев общества, осознавало общность своего происхождения и культуры с характерными для нее особенностями испанского языка и креольских традиций. Оба эти обстоятельства — завершение важной фазы государственно-политического объединения и консолидация этнического ядра нации — приобрели решающее значение для судеб европейской иммиграции в Аргентине. По сути, прибывавшие одна за другой «свежие» порции европейцев в Аргентине, как и в США, включались в уже сложившуюся ткань национальной жизни и, несмотря на высокие абсолютные и относительные размеры иммиграции, дальнейшее поведение переселенцев было детерминировано, с одной стороны, — государственной структурой (гораздо более жесткой, чем в США) и, с другой, — сложившимися на основе предыдущих трех веков образом жизни, местными обычаями и нравами населения.
Национализм на государственном уровне В этом отношении весьма показателен сам подход к учету населения по национальному признаку. В первой всеобщей переписи населения Аргентины (официальное название Первая Национальная перепись), проведенной в 1869 г. по инициативе президента Д.Ф. Сармьенто, из всех категорий населения различались только две: аргентинцы (около 1670 тыс.) и иностранцы (230 тыс. человек). Аргентинцы (уроженцы страны) противопоставлялись иностранцам (иммигрантам) как однородная в этническом отношении масса, без выделения в ней метисов, индейцев или негров. В данном случае отчетливо проявилась роль и методы авторитарного аргентинского государства, «сверху» и сознательно воздействующего на самосознание как урожденных аргентинцев, так и европейских выходцев. Так стал формироваться миф о «белой» Аргентине. Аргентинские правительства на протяжении нескольких десятилетий до начала массового движения населения из Европы в Аргентину активно поддерживали политику поощрения широкой европейской иммиграции, начатую ее энтузиастами, президентами Ривадавией, Сармьенто и Авельянедой. При этом, уже с середины 80-х годах прошлого века первоначально заложенная в ней концепция национальной стратегии в пользу «европеизации» населения Аргентины фактически поменяла свой знак на противоположный. На этапе массовой иммиграции, когда обнаружились первые успехи земледельческих колоний и отдельных европейских предпринимателей, в высших эшелонах власти, представлявших интересы крупнейших землевладельцев, стала созревать боязнь утраты традиционных сфер влияния. Стремление креольской элиты сохранить свои привилегии и традиционную иерархическую структуру власти лежало в подтексте провозглашенного правительством нового курса — на ассимиляцию иммигрантов национальным аргентинским обществом. Важно подчеркнуть, что олигархическая система (власть крупных собственников земли и капитала) и авторитарный режим правления стали залогом реального поворота стратегии национальной политики: от «европеизации» населения к его «аргентинизации». В аргентинской историографии существуют различные точки зрения на характер аргентинского политического режима конца XIX в.: часть исследователей определяет его как диктатуру аграрной олигархии, другие — как «олигархическую» или «элитарную» демократию. По авторитетному мнению аргентинского политолога Тулио Гальперина, несмотря на все «варварство» аргентинской политической жизни, существовавшую в то время политическую систему можно определить как элитарную демократию, поскольку все же существовали такие институты как конституция, политические партии и практика проведения выборов (Halperin Donghi 1972. P. 53). Однако, следует признать, что демократические институты носили более или менее формальный характер. Реальная власть оставалась в руках старой креольской олигархии, гегемония которой держалась на ее закрытости от проникновения «новых» элит в лице иностранных предпринимателей и выходцев из иммигрантов. При этом частью креольской элиты стал генералитет, и армия превратилась в Аргентине (подобно многим странам Латинской Америки) в особую политическую силу на страже антидемократических режимов.
По мере ускоренного роста масштабов иммиграции необходимость в ограничении ее влияния на национальные устои внедрялась в умы и осознавалась во все более широких кругах аргентинского общества. С 1886 г. и вплоть до первой мировой войны ежегодный въезд в страну иммигрантов в среднем намного превышал 100 тыс. человек, из них около 80% приходилось на итальянцев и испанцев. Высокий удельный вес итальянцев (в среднем за эти годы — 49%) и испанцев (30%), бывших в массе своей выходцами из более отсталых, южных областей Италии и Испании, определил особый этносоциальный характер аргентинской иммиграции. Принято говорить о культурноязыковой близости ее к аргентинцам (креолам) или о так называемой «равноценности цивилизаций», по терминологии зарубежных ученых. В связи с этническим составом иммигрантов, возникает вопрос о преувеличенной боязни разных кругов аргентинского общества этно-культурного влияния европейцев. Для краткости заметим, что, во-первых, культурная близость не синоним этнической близости (даже в отношении аргентинских креолов и испанцев, о чем было сказано выше). Во-вторых, нельзя, как это нередко делается, механически соизмерять степень культурного влияния с удельным весом данной группы иммигрантов. Англичане, например, никогда не составляли значительной доли европейских переселенцев в Аргентине, но занимали важные позиции в ее экономике и оказали сильное воздействие на культуру определенной части аргентинского общества. Несмотря на значительную реэмиграцию, то есть возвращение иммигрантов на родину, высокое положительное сальдо в иммиграционном движении (с 1857 по 1914 гг. — более 2 млн.) способствовало удвоению численности населения Аргентины к моменту второй национальной переписи 1897 г. и учетверению — к 1914 г. (до 7,9 млн.человек). Причем, число жителей иностранного происхождения выросло к этому времени с 1869 г. (первая перепись) более чем в десять раз — с 230 тыс. до 2,4 млн.человек, и их доля в общей численности населения поднялась соответственно с 12 до 30% (выше этого процента она не вырастала, а с началом первой мировой войны и затуханием европейской иммиграции стала неуклонно падать). Такого наплыва выходцев из Европы не знала ни одна другая страна Латинской Америки. Достаточно сказать, что в Бразилии, втором по величине очаге притяжения иммигрантов, доля европейцев в населении составила к 1914 г. только 9%. (В целом, за 1840-1940 гг., на иммигрантов приходилось 69% общего роста населения в Аргентине и 19% — в Бразилии). К началу первой мировой войны бизнесмены и специалисты иностранного происхождения контролировали в Аргентине большую часть средней и мелкой торговли, а также всего производящего сектора экономики. Но возраставший с каждым годом наплыв иммигрантов обгонял темпы индустриализации и соответственно спрос на рабочие руки, создавая проблемы перенасыщения рынка труда и нехватки жилья. Иностранные рабочие объединялись в профсоюзы, устраивали стачки и забастовки. На страницах печати замаячили «призраки анархии» и даже «кровавой социальной революции». Новые партии угрожали отобрать политическую власть у креольской элиты.
Многие политические и общественные деятели, не ожидавшие таких результатов иммиграции, стали подвергать сомнению основные постулаты, на которых держалась социальная и экономическая политика предшествующих десятилетий. После 1905 г. влиятельные фигуры в политике и в прессе выступали против идеологии, призванной оправдать либеральную иммиграционную политику. Вместе с этим, на смену принципов «европеизации» пришла «националистическая» идеология, основанная на превознесении креольских (аргентинских) социальных и культурных ценностей и на подчеркивании необходимости для иммигрантов принять эти ценности и стереотипы. Такая позиция, чем бы она ни была оправдана, резко контрастировала с популярными в XIX в. убеждениями в том, что местные начала (испано-американское и метисное) уступают иммигрантской основе и с самой политикой поощрения иммиграции, предоставления иммигрантам всяческих льгот и свобод. С конца 80-х годов аргентинское правительство стало препятствовать организации однородных в национальном отношении сельскохозяйственных колоний, ввело национальный испанский язык во всех высших учебных заведениях, способствовало скорейшему переходу иммигрантов в аргентинское гражданство. Особо остро проблема сдерживания европейского влияния стояла в Буэнос-Айресе (где максимальный удельный вес иммигрантов в первом поколении достиг 50% населения), а также в столичной провинции и в близлежащем окружении, где в основном и оседали иммигранты. Одним из инструментов привития аргентинских национальных культурных ценностей иммигрантам и в особенности их детям стал призыв бывших европейцев на военную службу. Конец дебатам в конгрессе в 1901 г. положил военный министр Ричьери, который заявил, что военная служба сплавит воедино различные этнические элементы, потому что она учит солдат патриотизму и любви к национальным институтам и традициям (Solberg 1970. P.144). Призыв на военную службу распространялся только на принявших аргентинское гражданство, и поскольку активность иммигрантов в плане натурализации была минимальной, действенность этой меры в большем объеме сказалась на втором поколении иммигрантов, уроженцах страны, автоматически приравниваемых конституцией к гражданам Аргентины. Все же, по мнению большинства общественных и политических деятелей того времени, более действенным, нежели военная служба, механизмом ассимиляции детей иммигрантов, явилась школа. Именно система централизованного массового образования с господствующей нормой поведения и шкалой ценностей должна была стать основным инструментом в проведении политики ассимиляции иммигрантов — инструментом, который давал результат в кратчайшие сроки. В разгар иммиграции (в июле 1884 г.) был принят так называемый «Закон N1420» о всеобщем школьном образовании, согласно которому вводился государственный контроль за всей системой народного образования, включая частные учебные заведения. С созданием единой светской школы значительно облегчалась задача националистического воспитания и привития аргентинского патриотизма подрастающим поколениям, включая детей иммигрантов.
В свою очередь, введение обязательного и бесплатного начального образования расширило доступ к образованию всем иммигрантам, независимо от их этнической принадлежности. В результате, возросло влияние государства на развитие иммигрантских общин. Центральной идеей системы националистического образования была ориентация программы начальной и средней школ на изучение аргентинской истории, географии Аргентины, аргентинской нормы испанского языка. Соответствующие инструкции обязывали учителей не просто давать ученикам фактическую информацию по своему предмету, но акцентировать их внимание на патриотических традициях и легендах, которые стимулировали бы любовь детей к этой стране. Уже в 80-х годах XIX в., в контексте школьной реформы, история и география Аргентины, прежде изучавшиеся как часть общемировых истории и географии, были выделены в самостоятельные предметы. В 1888 г. был издан декрет о введении урока истории Аргентины уже с первых классов средней школы, в объеме шести часов в неделю (вместо прежних двух часов, в последних классах). Таким образом, «националистическая» пропаганда стала более действенной, охватив детей в более раннем, податливом возрасте. Стремление правительств сделать из «чужаков» «своих» вполне оправдано и характерно для многих стран, особенно столкнувшихся с массовой иммиграцией, в том числе для США. Но такого напора, какой был у Аргентины в подчинении своей культуре обосновавшихся в ней европейцев, у Америки не было и вряд ли могло быть, имея в виду более открытую цивилизационную модель североамериканского общества. Националистический крен в образовании вскоре значительно усилился в результате назначения президентом Национального совета по образованию известного просветителя М. Рамоса Мехии (1908). Будучи одним из самых откровенных ксенофобов, Рамос Мехиа использовал свое положение для атаки на этнокультурную гетерогенность (разнородность) населения в связи с массовой иммиграцией. К сотрудничеству над выработкой программы школьного образования он призвал наиболее видных аргентинских педагогов. Через свой ежемесячный журнал «El Monitor de la Educación Común» они выражали тревогу по поводу высокого процента в их школах (49%) детей иммигрантов, убеждая общественность в необходимости «националистического» воспитания и образования молодого поколения, в целях его защиты от европейского влияния. Сверх реформы школьных программ предпринимались неординарные меры масссированного внедрения в систему обучения национальной аргентинской символики. Так, Рамос Мехия обязал учителей начинать занятия с присяги на верность аргентинскому флагу, ежедневно восхвалять разных национальных героев и заканчивать занятия исполнением вместе с учениками гимна «Да здравствует Родина». В день 2 ноября, объявленный Днем национальных героев, все школы проводили специальные мероприятия в честь павших национальных патриотов. Использование патриотической аргентинской символики приобрело особое звучание во время ежегодных праздненств, посвященных 25 Мая — Дню независимости. В 1910 г., в день столетней годовщины аргентинской независимости, все начальные школы получили инструкцию по созданию так называемого «алтаря Отечества», к подножию которого во время исполнения национального гимна ученики возлагали цветы.
Не случайно, по свидетельствам иностранных визитеров, аргентинская школа производила в то время впечатление явно озабоченной национализмом. По замыслу блюстителей официальной идеологии, офицеры аргентинских вооруженных сил, особенно герои освободительной войны, превратились в образец нравственности и патриотизма для молодежи и все последующие поколения аргентинцев должны были учиться мужеству, любви к родине и к свободе на их примерах. В обыденное сознание школьников аргентинского и иностранного происхождения вошло представление об особой роли армии страны как сообщества национальных патриотов. Эти представления сочетались с замкнутостью, своего рода кастовостью высшего офицерского состава, доступ в который для иммигрантов и их детей был практически всегда закрыт. Что еще раз выдавало противоречивость ассимиляторской политики правительства, редко идущей дальше националистической идеологии и демагогии. Государственная школа стала не просто местом культурного смешения детей разного этнического происхождения, но и эффективным механизмом ассимиляции второго поколения иммигрантов аргентинской культурой. В аргентинской школе дети иммигрантов оказывались отторгнутыми от культуры и традиций исторической родины, из-за чего формирование аргентинского национального самосознания и приобщение к аргентинской культурной среде шло у них здесь гораздо быстрее, чем дома. Идея использования школы в качестве средства формирования национального аргентинского самосознания получила широкую общественную поддержку. В учебниках и других книгах для детей все, что касалось истории Аргентины, «стало окружаться ореолом величия; в них выделялись даты, события и люди, которые символизировали славное прошлое и величественное будущее Аргентины»(Spelding 1972. P. 43 ). Частные учебные заведения иммигрантских общин также испытывали все усиливавшееся давление со стороны государства. И несмотря на все перечисленные меры, ярые националисты критиковали государство за непоследовательность и нерешительность в проведении ассимиляторской политики и требовали, чтобы в частных иммигрантских школах занятия также велись только на испанском языке. Дебаты в Конгрессе по этому поводу шли с 1894 г. по 1898 г., в результате чего законопроект о переводе всех школ на испанский язык был принят, и только вето президента, заявившего, что эта мера нарушает свободу образования и выражает ненужную враждебность к иммигрантам, не дало законопроекту обрести силу закона. Другим объектом критики стало привлечение в государственные школы иностранных учителей. Речь в первую очередь шла о столичных школах, поскольку в Буэнос-Айресе иностранцы, по данным на 1897 г., составляли половину учительского корпуса. Среди мер борьбы с засилием иностранных учителей в 1899 г. министром просвещения был предложен декрет, по которому только граждане Аргентины могли вести в средних классах испанский язык, национальную историю, географию и гражданское право. Правительство не утвердило этот декрет, однако с 1908 г. Национальный Совет по образованию начал ограничивать прием иностранных учителей в государственные школы и регулировать их число в частных школах. С 1909 г. Совет потребовал от всех учителей-иностранцев пройти серьезную переэкзаменовку по аргентинской истории, географии и испанскому языку.
Хотя число учителей-иммигрантов после этого значительно сократилось, большинство провинциальных школ оставались, по существу, вне контроля со стороны федерального правительства и тысячи учителей-иммигрантов продолжали свою преподавательскую деятельность в провинции, в государственных и в частных школах. По данным переписи населения Аргентины 1914 г., из 26,5 тыс. учителей младших классов 3,5 тыс. родились за границей. Государственная аргентинская школа все же стала реальным фактором трансформации этнического самосознания потомков иммигрантов, приобщения их к аргентинскому испанскому языку, впитавшему множество новообразований, к новому мироощущению принадлежности к аргентинской культуре. Согласно высказывавшемуся в аргентинской печати мнению, значение кампании по внедрению националистического образования состояло даже не столько в ее непосредственных результатах, сколько в той, почти единодушной духовной поддержке, которую она получила среди известных общественных деятелей, видевших в ней лучшее средство защиты от космополитизма. Иммиграция и национализм в общественном сознании Очевидная неспособность аргентинского правительства оказать реальную экономическую и политическую поддержку иммигрантам, какая была оказана в США, чтобы они могли успешнее интегрироваться в национальную структуру общества, усилила в Аргентине необходимость в элементах давления власти в этом вопросе. Курс на внедрение аргентинских национальных ценностей, как показано выше, прослеживался в форсированной «национализации» сознания как самих аргентинцев, так и иммигрантов. Но государственные приемы управления этническими процессами с целью ассимиляции иммигрантов не возымели бы надлежащего эффекта без поддержки «снизу», со стороны наделенной национальным самосознанием просвещенной части населения (мы здесь не касаемся социальных «низов» аргентинского общества, негативная реакция которых на иммигрантов, окрещенных в Аргентине презрительной кличкой «гринго», имела, по преимуществу, социально-экономическую подоплеку). Не без давления со стороны аргентинских государственных структур, аргентинская общественность активно подключилась к официальному курсу, ответив на иммиграцию вспышкой национализма. Американский историк К. Сольберг, изучивший этот феномен на примере Аргентины и Чили, своей монографией 1970 г. фактически положил начало новому направлению в историографии европейской иммиграции в Латинскую Америку (Solberg 1970). Одна из ключевых глав его книги носит многозначительное название: «Национализм как противоядие против иммиграции в общественном сознании в Аргентине и Чили». Приверженность аргентинской национальной культуре понималась в то время в стремлении противопоставить «европеизации» традиционные креольские корни. Важно учесть, что еще в специфических условиях диктатуры Росаса в Аргентине начала оформляться собственно аргентинская художественная литература — показатель степени зрелости этнического самосознания.
По мнению немецкого филолога-латиноамериканиста Б. Мальмберга, в Аргентине вслед «за политической последовала независимость культурная и лингвистическая, завоеванная благодаря писателям, изгнанным из страны во времена террора Росаса, таким как Мармоль, Гутьеррес, Эчеверрия, Альберди и — более других — Сармьенто» (Malmberg 1966. P.171). Поиск самобытности в художественном творчестве привел к становлению в 60-е годы XIX в., накануне эпохи массовой иммиграции, национальной аргентинской (креольской) литературы, мифологизировавшей образ гаучо, и к утверждению единой национальной нормы государственного испанского языка.Тогда же понятия «креольский», «национальный», «аргентинский» начали употребляться в качестве синонимов. После официального признания в 1863 г. Испанией независимости Аргентины националистические настроения внутри креольской интеллигенции активизировались. Чтобы подчеркнуть самостоятельность креольской культуры, испанский язык Аргентины получил официальное название «idioma nacional». Тогда же в литературе в противовес понятию «hispanidad» (ориентация на испанские образцы культуры) вошло в обиход понятие «argentinidad». В качестве исторической основы национальной культуры испанской традиции противопоставлялись традиции креолов и гаучо. В бурную эпоху рождения молодых латиноамериканских наций каждая из бывших колоний стремилась противопоставить себя Испании и своему ближайшему окружению, из которого она выделилась. Характерным становился поиск самобытных корней, обращение к истории народа, к истокам народных традиций. Иммиграция европейцев актуализировала озабоченность поисками национальной символики. В Аргентине не нужно было «выдумывать» эту символику, она появилась достаточно органично. Длительное существование провинций Рио-де-Ла Платы на правах самой удаленной от метрополии колониальной периферии и в качестве испано-индейского пограничья способствовало культурному обособлению населения аргентинских провинций, раннему формированию креольского самосознания и специфических элементов культуры, рожденных на аргентинской почве. Наиболее яркое выражение специфика местной культуры получила в языке и музыкальном фольклоре метисной прослойки сельского населения Рио-де-Ла-Платы — гаучо, почти до конца ХVIII оставашихся своеобразной пастушеской вольницей пампы. Усиленное совмещение в эпоху массового наплыва иммигрантов понятий-терминов: «национальный», «креольский», «гаучо» отражало реальность этнических процессов и упрочение этнического самосознания у просвещенной части аргентинского населения, стремившейся превратить эти понятия в кодовые элементы национальной психологии. Наиболее ярко это проявилось в художественной литературе. В фольклорном образе гаучо, по выражению авторитетного отечественного филолога-латиноамериканиста В.Б. Земскова, с наибольшей полнотой материализовалось этническое самосознание аргентинцев, их представление о самих себе, о своей «сущности» (Земсков 1977. С. 6).
Иммиграция и новые националистическиеконцепции Одновременно с «националистическим рывком» в школьном образовании началась обработка общественного сознания через средства массовой информации, широко представленные тогда различной печатной продукцией. Необходимо подчеркнуть, что уже с начала прошлого века в Аргентине, Чили и других странах Латинской Америки периодика и в целом развивавшиеся с каждым годом печатные издания — «los papeles públicos» — находились на достаточно высоком уровне, отличались большим разнообразием и высоким полиграфическим качеством, что повышало их роль как средства формирования общественного мнения и создания определенной культурной среды. Используя печать, патриоты-государственники приступили к пересмотру и реабилитации имиджа уроженца страны, чаще всего метиса (в Аргентине принявшего образ гаучо, в Чили — т.н. «рото», буквально, «оборванец»), прежде столь презираемого писателями — «позитивистами», то есть писателями, настроенными проевропейски. Новое, ревизионистское или антиевропейское, движение впервые обратило на себя внимание после публикации в 1903 г. Биалетом Массе трехтомного отчета национальной комиссии по труду о сравнительной производительности рабочих-уроженцев страны и иммигрантов. И хотя с 1880-х гг. аргентинская печать время от времени превозносила достоинства местного населения, Б.Массе стал первым видным ученым, взявшимся последовательно отстаивать преимущества работников-уроженцев страны перед европейцами. Воздав хвалу аргентинцам, которые работали на сахарных плантациях в провинции Тукуман, на северных шахтах в провинции Жужуй и на пшеничных полях прибрежных провинций, он заключил, что правительство серьезно ошибалось, «сосредоточив внимание только на иностранном компоненте» и не замечая «креолов, которые намного эффективнее и полезнее». Патриотически настроенные историки и социологи подхватили идею пересмотра сравнительного вклада креолов и иммигрантов в развитие Аргентины в пользу уроженцев страны. Мало того, что последние «перевешивали» на чаше весов, они провозглашались теперь единственным реальным источником цивилизации и прогресса. Креолы и гаучо, согласно новому взгляду на историю, рисковали своими жизнями, борясь против испанского колониального господства и покоряя воинственные индейские племена пампы; иммигранты же, прибывшие «на все готовенькое», являлись лишь производительной силой, «вспомогательным фактором», способным помочь процветанию Аргентины, но ничего не сделавшим для создания в стране условий возможного прогресса (Alsina 1903. P. 9). Еще более радикальный характер аргентинский национализм получил у влиятельного историка Рикардо Рохаса. В известных своих публикациях 1909-10 гг. он убеждал сограждан проникнуться уважением к историческому наследию испанцев и части индейцев, включенных в свое время в национальную жизнь. Потому что, по его словам, только из этих источников произошло все хорошее и достойное в характере аргентинцев (Rojas 1954. P. 94; Rojas 1909). Последователь Рохаса, публицист Е.Бечер, настаивал на том, что все аргентинские писатели и политики вышли исключительно из старой испано-аргентинской, а не из новой иммигрантской прослойки. Реабилитация и поднятие авторитета креолов шли за счет принижения репутации европейских иммигрантов.
В 1910-е годы многие аргентинские интеллектуалы приходили к единому мнению о том, что в Аргентину иммигрируют европейцы «низкого качества», имея в виду преобладание среди них южных европейцев. Отвергая прежнюю концепцию об иммигрантах, — просвещенных агентах современной цивилизации, писатели-националисты изображали их безграмотными, тупыми, ленивыми и бесчестными людьми.Типичное в этом отношении высказывание принадлежит видному аргентинскому экономисту А. Бунге, который писал в 1914 г., что «наша иммиграция обладает лишь минимумом способностей и знаний, которых ждут от цивилизованных граждан» (Bunge 1914. P. 305). Символом национального культурного наследия объявлялся гаучо — легендарный ковбой пампы, который уже давно фигурировал в качестве центрального образа фольклора, поэзии и драмы. Но если еще в 50годы XIX в., несмотря на выход знаменитой поэмы Эрнандеса о трагической участи гаучо — «Мартин Фьерро», читающая публика находилась под влиянием идей Сармьенто и относилась к образу гаучо свысока, как к антитезе цивилизации, выразителю идей насилия и гражданского неповиновения, то в условиях массовой иммиграции, грозившей космополитизацией национальной культуры, этот взгляд на национальную историю и на гаучо начал кардинально меняться. Примечательно, что традиционные элиты, претендовавшие на роль носителей подлинных национальных ценностей, присвоили себе образ гаучо как выразителя их собственных качеств. Отчасти так оно и было. Хозяева крупных животноводческих поместий унаследовали многие качества гаучо и в элитных жокейских клубах Буэнос-Айреса демонстрировали свое пристрастие к лошадям. Идеализация образа гаучо, начатая в начале XX в., нашла свое наивысшее воплощение в прозе Л. Лугонеса. Серия его рассказов из жизни гаучо, вышедших в 1916 г. под названием «El payador», печаталась в центральной газете «La Nación» и удостоилась постановки в столичном театре Одеон, которую видел сам президент Саэнс Пенья. В образе гаучо Лугонес увидел источник основных черт национального характера аргентинцев, таких, как умение сострадать, отвага, уважение чести, верность в дружбе, щедрость и великодушие. Ревизия имиджа гаучо, начатая Лугонесом, нашла сильную поддержку со стороны другого известного писателя, К.Бунге. Еще недавно в составленном им в 1903 г. мрачном перечне качеств гаучо — «этих испано-американских метисов», преобладали такие характеристики, как высокомерие, леность, неуправляемость, склонность к патернализму и каудильизму. Но уже в 1914 г. этот видный писатель и публицист заявил в духе времени, что нужно сохранять память о гаучо как о главном символе аргентинского характера. В этой роли гаучо выступал теперь как носитель национальных достоинств — верности, храбрости, силы духа и патриотизма. Только немногие писатели и профессионалы в то время осуждали и в какой-то мере сдерживали национализм в культуре, называя его «классовым национализмом» и обвиняя высший класс портеньос (коренных жителей БуэносАйреса) в пристрастии к тем ценностям, которые оправдывают сохранение в его руках политического контроля. Наиболее серьезной критике аргентинский национализм подвергся со стороны молодых итальянских авторов. Один из них, публицист Э. Мальоне, писал, что такие национальные аргентинские ценности, как традиции насилия и гражданской анархии, не достойны сохранения.
Политика насильственной ассимиляции иммигрантов «праздной и невежественной» аргентинской ментальностью только отодвинет прогресс, а рост национализма приведет к шовинизму и милитаризму. По заключению Мальоне, европейские иммигранты угрожали не аргентинской культуре, а привилегиям «землевладельческой буржуазии» (Solberg 1970. P. 157). Мальоне выступал против восхваления культурного наследия гаучо и против разгула национализма в аргентинской общественной мысли. В ответ же некоторые аргентинские националисты настаивали на том, что миллионы иммигрантов представляют угрозу не только для традиционных культурных ценностей страны, но и для самого ее существования, поскольку экспансия иммигрантских общин может привести к образованию в Аргентине «Новой Италии», или «Новой Испании». При этом они ссылались на множество расплодившихся иностранных землячеств и обществ взаимопощи, занимавших в столице центральные городские здания. К 1914 г. в Аргентине существовало более 1200 такого рода объединений, насчитывавших свыше полумиллиона членов. Из них больше одной трети принадлежали итальянским организациям и около одной пятой — испанским. Некоторым из иностранных организаций принадлежал контроль над крупными капиталами, который они осуществляли через сеть своих филиалов, расположенных во всех больших городах Аргентины и служивших связующими центрами для членов иммигрантских общин. Иммигранты общего происхождения объединялись между собой не только для получения материальной и социальной поддержки, но и для создания национальных институтов, имитировавших жизнь в бывшей родине. Принадлежавшие иностранным землячествам школы, газеты, книги на родном языке, клубы (в которых отмечались их национальные праздники), госпитали, приюты, церкви и кладбища производили впечатление своего рода государства в государстве. Но при всем этом иммигрантские общины не имели ни территориальной автономии, ни политического влияния или доступа к распределению федеральных ресурсов в пользу своих национальных групп. В условиях жесткой централизации государственной власти в Аргентине, гораздо более высокой, чем в США, весь этот комплекс субкультуры иммигрантов, служил не столько развитию культурной автономии иммигрантских меньшинств, какую могли иметь американские иммигранты, сколько механизмом обезболивания процессов адаптации и последующей ассимиляции иммигрантов в принимающем обществе. Сама система иммигрантских институтов выполняла сложную функцию: с одной стороны, — возмещая разлуку с родиной, с другой, — притупляя тоску по ней. Иммигрантские связи не давали входа во властные аргентинские структуры и не обеспечивали динамичную социальноэконо-мическую мобильность рядовым членам землячеств. В результате, после прекращения массовой иммиграции, горизонтальные, этнические связи внутри иммигрантских общин стали неуклонно вытесняться вертикальными, то есть связями на региональном и общенациональном аргентинском уровнях. В частности, к такому выводу в результате анализа наиболее массовых — итальянских — организаций пришел аргентинский иммигрантовед Марио Нассимбене (Nascimbene 1988).
Впрочем, возможность европейской экспансии в Аргентине представлялась многим националистам менее реальной, чем способность иммигрантов оказать влияние на то, что в Аргентине тогда называли «национальным характером» — на традиционный образ жизни и культурные нормы, выработавшиеся у креольского населения страны в течение нескольких столетий. Эта проблема впервые привлекла к себе внимание в 1897 г., когда группа итальянских иммигрантов затребовала правительственного разрешения на возведение в Буэнос Айресе памятника в честь Гарибальди, на что часть конгрессменов отреагировала бурным протестом. Свой отказ они мотивировали таким серьезным, по их мнению, доводом, что памятники как национальный символ помогают формировать национальный характер и потому вопрос о монументах иностранным героям не может стоять на повестке дня, когда наплыв иммигрантов и без того угрожает «национальной душе». В конечном счете конгресс все же уважил просьбу итальянцев, но сам прецедент показал, что «культурный» национализм нашел значительную поддержку среди депутатов. Вскоре об опасности, которую иммиграция может представлять для воспитания аргентинского национального характера, заговорили драматурги и театральная общественность. В пьесе Ф.Санчеса «La Gringa», изображавшей отношения между иммигрантами и креолами, иностранная угроза исходила от итальянца, который не проявлял должного уважения к традиционным символам креольской культуры. Вслед за драматургами об опасности культурного влияния европейских иммигрантов заговорили прозаики. Так, в ставшем популярным рассказе К. Окантоса с симптоматичным названием «El peligro» (опасность) звучит страх перед культурным влиянием европейцев, могущим до неузнаваемости изменить национальный характер. Обоснованием подобных страхов послужила восприимчивость испаноязычных аргентинцев к заимствованиям из языков иммигрантов, более всего — из итальянского, французского, немецкого и английского. В 1900 г. вышла книга преподавателя французского языка в Национальном колледже в Буэнос-Айресе Л. Абеля, в которой автор приветствовал трансформацию национального языка аргентинцев под влиянием массовой иммиграции. В его понимании, проникновение в испанский язык Аргентины множества слов и выражений из языков иммигрантов должно было создать в будущем новый «необычайно обогащенный, гармоничный и красивый» язык. На что тотчас же последовала негативная реакция со стороны аргентинских националистов. Видный аргентинский социолог Э. Кесада выпустил в том же году подряд две книги, основной тезис которых сводился к тому, что язык является вместилищем и хранилищем национального духа. Кесада убеждал аргентинцев в том, что только защищая от загрязнения свой язык, они смогут сохранить в целости свой национальный характер. Судя по широкой кампании в прессе, пропаганда чистоты национального языка и культуры пользовалась поддержкой власть имущих. Реагируя на книгу французского автора, известный аргентинский дипломат Мигель Кане в своих статьях в центральной газете «La Nación» настаивал на том, что иммигранты портят язык аргентинцев и что на этом шатком фундаменте никогда не сможет вырасти хорошая национальная литература. А это, в свою очередь, затормозит национальное развитие Аргентины, поскольку «от хорошей литературы зависит культура, прогресс и цивилизация».
Напротив, использование плохого (испорченного европеизмами) языка, вторил ему криминалист Э. Гомес, ассоциируется с задворками культуры и с низшими категориями населения. В качестве аргумента он ссылался на получивший широкое распространение в Буэнос-Айресе воровской жаргон — люнфардо — из смеси испанского и итальянского, который он назвал самой дегенеративной формой аргентинского испанского языка. Сердитые и подчас экзальтированные отклики на книгу преподавателя французского языка появлялись вплоть до начала первой мировой войны, свидетельствуя о всплеске национального самосознания среди аргентинской интеллигенции. В 1913 г. один из публицистов журнала «Revista de educación» (г. Ла Плата), утверждал, что иностранцы своим испорченным жаргоном пытаются засорить национальный язык аргентинцев, являющийся по патетическому заверению автора «одним из самых богатых и наиболее выразительных языков на земле». Многие видные интеллектуалы через средства массовой информации нарочито драматизировали ситуацию, чтобы предотвратить или смягчить негативные, по их мнению, последствия полиэтничности и культурного смешения, которые, по их мнению, угрожали суверенитету аргентинского языка, аргентинской литературы и аргентинского национального характера с его традиционным патриотизмом. Примечательно, что аргентинское танго, первоначально (на рубеже веков) исполнявшееся иммигрантами и бывшими гаучо в борделях портовых окраин Буэнос-Айреса и к 1910 г. приобретшее популярность в шикарных танцевальных салонах аргентинской столицы, было объявлено любимцем публики, писателем М. Галвесом, «отвратительным музыкальным гибридом и печальным символом аргентинской денационализации». Сам Галвес принадлежал к молодому поколению провинциальных аргентинских писателей, которые, переехав в Буэнос-Айрес, были поражены прежде всего царившей здесь атмосферой большого европейского города. Отвергая космополитизацию Буэнос-Айреса, Галвес, Рикардо Рохас и другие выходцы из городов западной (внутренней) части страны пропагандировали традиционные обычаи провинциальной жизни, в малой степени затронутой иммиграцией. Традиционные ценности и институты, сформировавшиеся на протяжении столетий в аргентинской глубинке, в восприятии этих людей составляли подлинное культурное наследие Аргентины, которое нуждалось в защите от европейцев. Эта позиция в корне отличалась от либеральных социальных идей полувековой давности и свидетельствовала об изменениях в самосознании образованной прослойки аргентинского общества. Как мы говорили выше, в противоположность писателямпозитивистам поколения Сармьенто, автора известной формулы «цивилизация-варварство», новые интеллектуальные лидеры обвиняли в «варварстве» не индейцев и метисов, а самих иммигрантов, видя в них угрозу аргентинской «цивилизации», поскольку, по их мнению, иммигранты угрожали разрушением уникальной «национальной души». На этом общем фоне выделялись несколько писателейиммигрантов, выступавших против предубеждений по отношению к иностранцам, хотя и делавших это со своеобразной, «проаргентинской» позиции, поскольку главной их целью было опровергнуть опасения в связи с якобы грозящей Аргентине «денационализацией» культуры. Одним из них был Г.Диро, приехавший в Аргентину из Франции в 1868 г. в возрасте 19 лет и сделавшийся здесь богатым коммерсантом.
В автобиографической книге с символичным названием «Las dos patrias» (1906) он старательно убеждал аргентинских читателей в том, что все французы заводят в Аргентине новые семьи и, приспосабливаясь к местному окружению, полностью ассимилируются. Подобным же образом выходец из России А. Герчунофф оспаривал разделявшуюся многими точку зрения, согласно которой еврейские колонисты якобы никогда не смогут ассимилироваться в Аргентине и навяжут ей свои культурные нормы. В популярном сборнике его рассказов «Los gauchos judios»(1910) еврейские фермеры в провинции ЭнтреРиос живут жизнью настоящих гаучо, почти ничем от них не отличаясь, хотя и сохраняют при этом свою религию. (Сам автор, сын еврейских иммигрантов, был принят в Общество аргентинских писателей, куда входили виднейшие национальные писатели: Хорхе Луис Борхес, Энрике Латтера и Рикардо Гуиральдес. В это же общество вошел позднее поэт Сесар Тьемпо, приехавший в Аргентину ребенком с Украины). Другим защитником иммиграции стал известный в испаноязычном мире аргентинский социолог Хосе Инхеньерос. Сын итальянцев, Инхеньерос демонстрировал собственный аргентинский патриотизм, доказывая, что тревоги по поводу слабой ассимиляции европейцев излишни. В «Социологии Аргентины» (1913) он выражал уверенный оптимизм относительно скорой аккультурации иммигрантов в Аргентине. Подытоживая, подчеркнем, национализм в аргентинской печати явился реакцией на массовую европейскую иммиграцию и имел своей целью стать надежным средством защиты национального культурного наследия. По словам К. Сольберга, концепция аргентинского национализма была во многом культурной и ностальгической; она требовала почтительного отношения к выработанным несколькими столетиями креольским культурным ценностям, к патриотическим символам, которыми украшались эти традиционные культурные ценности. Добавим, со своей стороны, что насаждение национальных мифологем, «обучающих этничности» иммигрантов (и самих аргентинцев), находило воодушевленный отклик среди просвещенной части аргентинского общества, осознающей свою принадлежность к особой, креольско-аргентинской национальной культуре. В Чили разочарование в космополитизме и в достигнутом с помощью иммиграции прогрессе было еще более глубоким, чем в Аргентине. Но негативная реакция интеллектуалов на иммиграцию приобрела в обеих странах различные формы. Аргентинский национализм осуществлялся на этнокультурной почве и, пользуясь словами того же К. Сольберга, был по своей природе романтическим и ностальгическим; он черпал из прошлого символы, которые представляли ценность для высшего класса, жаждавшего привить их иммигрантской массе. В Чили же иммиграция была не столь многочисленной, чтобы представлять угрозу «национальному характеру» и потому рост национального самосознания не принял там форму широкой культурной кампании за традиционные национальные ценности. В отличие от Аргентины, в Чили борьба национализма с космополитизмом велась преимущественно в сфере экономики, в оспаривании курса либеральной экономической политики правительства. Чилийские «националпатриоты» добились известного успеха, убеждая общественность в том, что поощрение экономических свобод помогает иностранцам завладеть национальной коммерцией, промышленностью, селитровыми рудниками и свободными землями.
Идеи, высказывавшиеся чилийскими писателями в начале ХХ века, со временем пустили прочные корни. Под давленим интеллектуальной общественности правящие круги приступили к проведению политики экономического национализма, характерной для этой страны, вплоть до прихода режима Пиночета. Ассимиляция иммигрантов и так называемый фактор «границы» Аргентинскую модель поэтапной ассимиляции иммигрантов нельзя, как это нередко делалось, отождествлять с «плавильным котлом», в котором смешивались представители разных наций, чтобы в результате создать новую нацию иммигрантов. «Плавильного котла» в таком чистом виде никогда и не было. Разумеется, прибытие в Аргентину крупных контингентов переселенцев из разных стран Европы (в подавляющем большинстве близких аргентинцам по культуре испанцев и итальянцев) приводило к их смешению и культурному взаимовлиянию, тем более, что большая часть иммигрантов сосредотачивалась в урбанизированном поясе с центром в Буэнос-Айресе. Через тесное «общежитие» в дешевых доходных домах (т.н.«конвентильо»), через общую работу на фабриках и заводах, и, наконец, через рост смешанных браков неизбежно происходило взаимопроникновение различных культур. Но при этом диалектика сложных этнических процессов определялась существованием в Аргентине централизованного авторитарного государства и правящей элиты, наделенной национальным самосознанием, и проводившей ассимиляторскую политику. Европейские иммигранты с неизбежностью подвергались «аргентинизации», стереотипом которой были отношения: хозяин-клиент (в любом случае человек, говоривший на испанском языке, почитавший национальных героев, ценивший мужскую дружбу и горький, обжигающий напиток гаучо — мате, заимствованный ими у индейцев гуарани). По образному высказыванию французского писателя Жака Мадуля, побывавшего в Аргентине в 40-х гг. ХХ в., подобно тому, как европейские лошади становились когда-то дикими в новом природном окружении Рио-де-Ла Платы, сыны Европы в Аргентине дичали и превращались в гаучосов. В словах Жака Модуля, как и в рассказах о евреях-гаучо Герчунова, содержится некая метафора, помогающая понять феномен Аргентины: одной из причин стойкости тех или иных проявлений креольской культуры перед лицом наводнившей страну иммиграции было сохранение старых порядков и той специфики, хозяйственной и природной, тех источников, которые питали и продолжали питать народные традиции. Государственный режим и официальная политика способствовали тому, что аргентинская культура оставалась «правящей» и «переваривала» иноэтничные элементы, вбирая и адаптируя их на собственной традиционной основе. В результате сама эта основа претерпевала неизбежные модификации, подобно тому, как это происходит с любой культурой, когда она интегрирует иноэтничные элементы, проникающие извне другими путями, не через их массовых носителей. Хотя о полной аналогии здесь, разумеется, говорить не приходится, поскольку фактор массовой иммиграции стоит впереди других внешних условий по силе культурного воздействия.
В одном из путеводителей по Аргентине приводился шуточный, «кулинарный» рецепт приготовления «среднего аргентинца», для чего предлагалось взять по порядку: широкобедрую индейскую женщину, двух испанских кабальеро, трех гаучо с сильно смешанной кровью, одного английского путешественника, половину овцевода-баска и щепотку черного раба; выдержать все это на слабом огне в течение трех столетий, затем добавить пять крестьян с юга Италии, одного польского (можно немецкого или русского) еврея, одного лавочника-галисийца, три четверти ливанского торговца, а также целиком французскую проститутку; дать отстояться еще 50 лет и подавать в форме под брильянтиновым соусом («Латинская Америка»,1990. С.85 ). В этой шутке больше истины, чем во многих научных и популярных изданиях, из которых следует, что аргентинцы — это всего лишь потомки европейских иммигрантов. Элементы культуры европейских переселенцев во многом обогатили аргентинскую культуру и на бытовом, и на профессиональном уровнях. Перечень их требует особого места. Вместе с тем, преемственность с прошлым воплотилась в обновленной аргентинской нации во многих традиционных для нее параметрах. Иммигрантские же общины, включая самые крупные, итальянские и испанские, утеряли большую часть своей культуры и организационных связей, и не имеют ни терриоториальной, ни культурной автономии. Наши выводы строятся до некоторой степени на общих рассуждениях, поскольку точных измерений степени ассимилированности представителей этнических групп на материале Аргентины не проводилось (инструментарий для такого рода измерений, основанный на т.н. теории валидности, впервые предложен и применен в США). Но что особенно важно и бесспорно, так это сохранение испанского языка аргентинцев, общеаргентинского самосознания, общих, идущих из прошлого пристрастий аргентинцев (в быту, в проведении досуга, в развлечениях, музыке, спорте), в культе пампы, гаучо и танго. Национальное самосознание бывших иммигрантов отличается многослойностью, но имеет общую со всеми аргентинцами часть и опирается на аргентинскую культурную традицию. Таким образом, какими бы существенными ни оказались происшедшие изменения, они не вышли за рамки допустимых в процессе развития единого этноса, хотя вследствие наплыва европейцев процесс завершения этнической консолидации населения всей страны отодвинулся на многие десятилетия. Надо признать, что сложный вопрос о национальной сущности аргентинцев слабо изучен, и это вполне понятно. По верному замечанию современного этнолога из США Н. Ульянова, нация есть величайшая определенность и величайшая неопределенность (Ульянов 1996. C.110). Сохранение у множества аргентинцев наряду с общеаргентинским «вторичного» самосознания принадлежности к потомкам выходцев из тех или иных европейских стран дает основание аргентинским ученым ставить под вопрос наличие в современной Аргентине единой этнонациональной общности, но нам представляется, что для подобных сомнений нет достаточных оснований. Сам Хорхе Луис Борхес, великий аргентинский писатель, поэт и мыслитель, не сомневался в том, что хотя определить национальную сущность аргентинца было бы очень трудно, все же «аргентинцы знают или скорее чувствуют, что означает быть аргентинцем, — а это куда важнее любого определения».
Руководствуясь интуицией (а иначе здесь нельзя), он был уверен в том, что такое этнокультурное явление как «аргентинец», имеет место, что «не нуждаясь в определениях, мы чувствуем, что аргентинец отличается от испанца, от колумбийца или от чилийца и что он очень мало отличается от уругвайца...». Аргентинский аромат он ощущал не только в поэзии гаучо и в романах в стиле гаучо Гутьерреса и Гуиральдеса, которые сознательно стремились к этому, а в реальной жизни людей, в самой интонации их речи. И хотя определить манеру речи аргентинца трудно, по признанию Борхеса, «не успеет человек открыть рот, как мы уже знаем, аргентинец он или нет и из какой области он родом» (Борхес 1994. C. 443). Другими словами, по Борхесу, аргентинцы — не просто граждане Аргентины, а общность людей, наделенных представлением о своей самобытности, сознающих специфику своей культуры. Согласно аргентинским источникам на 1980 г., доля европейских иммигрантов в населении страны сократилась до 7%. Действующие иммигрантские землячества малочисленны и функционируют в узких сферах культуры. Что же касается большой части урожденных аргентинцев, сохраняющих память о своем европейском происхождении, то за исключением немногих групп (евреев, арабов и некоторых других), в настоящее время вряд ли возможно вычленить их субкультуру на популяционном или этническом уровнях. Бывшие испанцы, итальянцы, французы, немцы, поляки и др. утеряли свои языки и этнические связи, став неотъемлемой частью аргентинской нации. Хотя «амбивалентность», то есть двойственность, их этнического самосознания до конца не преодолена. В США сложилась несколько иная ситуация. И дело здесь не только и не столько в различиях, связанных с разными масштабами, национальным составом и продолжительностью массовой иммиграции в эту страну, сколько в особенностях социально-политических моделей, о чем мы говорили вначале. Ассимиляционная политика проводилась в США даже более последовательно, чем в Аргентине, в том смысле, что упор в этнической стратегии делался на широкую «структурную», или экономическую интеграцию. Но более высокая степень свободы выбора, определявшаяся степенью демократизации американского общества, способствовала созданию в США модели так называемой «плюралистической интеграции», допускавшей длительное существование этнических групп, сохранявших язык и специфическую субкультуру. Кроме того, различные процессы в рамках «модернизации» — индустриализация, урбанизация, умножение связей, рост массового образования, оказавшие большое влияние на ассимиляцию иммигрантов, — не смогли преодолеть социальных и экономических барьеров на пути национальной интеграции ряда инорасовых и инорелигиозных этнических меньшинств. Наличие внутри американской нации этнических сообществ, сохранивших двуязычие и особую субкультуру, настаивающих на равных гражданских правах, заставило американских антропологов говорить о многоэтничности или полиэтничности американской нации, о самом феномене возрождения этничности, то есть обращения новых поколений к своим корням и поиска этнической идентичности. В Аргентине, как и в США, в указанный период не существовало официальных запретов на какие-либо занятия, направленных против европейцев. Но доступ иностранцев к важнейшей собственности — собственности на землю — был здесь серьезно осложнен, а для основной массы иммигрантов — практически закрыт.
Данные профессиональной занятости населения Буэнос-Айреса на 1914 г. показали высокую степень экономической интеграции иммигрантов и, вместе с тем, четкую профессиональную стратификацию по этническому принципу, в которой аргентинцы занимали верхние этажи иерархической пирамиды, а иностранцы — средние и нижние. Так, аргентинцы представляли подавляющее большинство среди военных (более 95%), адвокатов (90%), судей (70%), собственников земли (75%) и собственников крупных торговых предприятий (75%). В то время как иммигранты составляли 87% рабочих, 80% — ремесленников, 80% — транспортного персонала, 75% собственников мелких и средних торговых и промышленных предприятий (Bourde 1974. P. 222-227). Вхождение во властноадминистративные структуры для иммигрантов было закрыто. Европейцы и их потомки в Аргентине больше, чем в США, чувствовали ограниченность своих ролей и стремились расширить социальные границы единственным широкодоступным путем, через «аргентинизацию», являвшуюся залогом жизненного успеха. Влияние фактора внутренней, социальной «границы» на ассимиляционные процессы общеизвестно, хотя и недостаточно изучено. Чем более иерахична социальная структура общества, тем роль этого фактора выше. Жесткие статусные, классово-социальные границы аргентинского общества на протяжении долгого времени оставались фактором давления на иммигрантские структуры. Чтобы преодолеть эти барьеры на пути к динамичной социальной мобильности иммигрантов, иностранные организации должны были «аргентинизироваться». Показателен в этом отношении пример самых многочисленных — итальянских, обществ в Буэнос-Айресе. По заключению цитировавшегося историка итальянской иммиграции в Аргентине М. Нассимбене, важным фактором трансформации крупных итальянских организаций и их постепенного вытеснения общеаргентинскими (религиозными, профсоюзными, образовательными, спортивными) стала необходимость вхождения итальянских лидеров в социально-политические элиты аргентинского общества, где корпоративные этнические интересы вытеснялись общерегиональными и общенациональными (Nascimbene 1988. P. 68). Вместо послесловия В начале XX в. аргентинские правящие элиты стремились использовать национализм для оправдания и закрепления своих доминирующих позиций. Они признавали ценность иммиграции только в качестве источника дешевой рабочей силы и не допускали перераспределения земли, которое позволило бы массам фермеров-иммигрантов заселить обширный и безлюдный интериор, то есть внутренние области страны. Отчаявшись в возможности приобрести собственную землю, десятки тысяч иммигрантов в конечном счете оседали в Буэнос-Айресе, где они присоединялись к тем сотням тысяч, которые устраивались в столице Аргентины сразу после прибытия. В итоге, несмотря на десятилетия массированного притока иммигрантов, аргентинские внутренние провинции так и остались редконаселенными, и огромный сельскохозяйственный потенциал страны так и не был в полной мере реализован.
Между тем, в первые годы XX в. европейские переселенцы, наводнившие Буэнос-Айрес и несколько других крупных городов приатлантической зоны, начали движение за социальные, экономические и политические изменения, с целью ослабить монополию власти крупных земельных собственников. К 1910 году аргентинский высший класс оказался перед дилеммой: остановить иммиграцию или продолжить ее поощрение. Иммигранты в первом и во втором поколениях бросили вызов господству традиционной политической и социальной элиты, но те же иммигранты существенным образом обеспечивали благосостояние этой элиты. Последнее соображение перевесило, и было принято решение продолжать содействие иммиграции, ограничив при этом въезд в страну анархистов и прочих сомнительных элементов (пока мировая война и Великая депрессия 1929 г. вовсе не парализовали европейскую иммиграцию в Аргентину). Перед лицом болезненного выбора правящие верхи сделали основную ставку на националистическую пропаганду с целью привития иммигрантским массам уважения к своим традиционным культурным ценностям, провозглашенным в качестве подлинно национальных. Расчет делался на то, что в конечном счете «аргентинизировавшиеся» иммигранты воспримут вертикально-иерархическую структуру аргентинского общества (подданный — власть, клиент — патрон) и откажутся от «иностранных» идей демократии, социализма и анархосиндикализма. Публичная школа оставалась главным проводником в передаче традиционных креольских ценностей иммигрантам и их детям. Кампании по усилению культурного национализма принесли успех по части патриотического воспитания, но не смогли предотвратить рост социального и политического значения выходцев из иммигрантской среды. Тем временем иммигрантский средний класс все больше становился аргентинским средним классом и все меньше иммигрантским. В 1930-гг. дети и внуки иммигрантов с жаром демонстрировали приверженность своей «новой» родине и местной, креольской, культуре. Молодые отпрыски итальянцев, испанцев и российских евреев с энтузиазмом штудировали т.н. литературу гаучо, выкрикивали патриотические лозунги и с удовольствием воспринимали аргентинские обычаи, например, пристрастие к мате и к зрелищу аргентинского родео. В провинции можно было видеть молодцов, экипированных с ног до головы как гаучо. Констатируя результаты тиражировавшегося культа гаучо, тот же Борхес писал,что спустя пятьдесят лет с начала иммиграции в «нашей стране полным-полно гаучо — чего не было прежде, когда страна была креольской». Политические партии и их лидеры умело использовали все те же символы в духе гаучо, демонстрируя свой аргентинский патриотизм. Но наиболее преуспел в этом Хуан Перон, националистический диктаторский режим которого (1946-1955) интегрировал разнородные массы населения в политическую жизнь Аргентины. Тот же механизм националистического воспитания, который в течение более чем четырех десятилетий применялся для защиты привилегий правящей элиты, Перон использовал как часть своей политики, направленной на подрыв монопольной власти землевладель-ческой олигархии в пользу новой, промышленной элиты Буэнос-Айреса. Однако, следование жизненному стилю портеньо оставалось при этом фактически необходимым условием для достижения успехов в предпринимательской и общественной деятельности, так что новая торгово-предпринимательская олигархия оставалась внутренне столь же недемократичной, как и традиционная.
В целом же Перон значительно консолидировал психологию аргентинцев и продвинул процесс «аргентинизации» иммигрантов и их потомков. Перонистская националистическая доктрина, выдвинувшая на первый план идею объединения вокруг сильной патерналистской власти всех граждан на основе их принадлежности к аргентинской нации, оказала большое влияние на стандартизацию общественного самосознания аргентинцев и на упрочение иерархической, корпоративной модели «клиента-патрона». Инерция законов формирования высших государственных структур продолжала сказываться на характере социальнополитической системы аргентинского общества, в которой доступ к власти обеспечивался сращиванием интересов старой землевладельческой элиты и новых крупных предпринимателей и бизнесменов. Через «аргентинизацию» и интеграцию (семейственную, финансовую) с традиционной элитой новые политические лидеры преодолевали до последнего времени статусные границы для вхождения во властные органы. На такой «аргентинской» основе происходила и происходит своего рода демократизация исторически заданной социально-политической модели. Точно так же, то есть через тенденцию к «аргентинизации», реализуют сейчас свои надежды на социальное обеспечение и безопасность немногочисленные европейские общины в Аргентине. Пример тому — современные поляки (Stemplowski 1985-1986. P.173). В заключение можно кратко суммировать итоговые выводы, вытекающие из анализа приведенного материала. 1) В Аргентине этнические процессы периода иммиграции направлялись «сверху» (через сложную систему принудительных, ограничительных и охранительных мер) в жесткое русло ассимиляции иммигрантов. 2) При этом эффективность ассимиляционной политики (вопреки высокому удельному весу европейских иммигрантов в населении Аргентины) достигалась, с одной стороны, за счет сохранения латиноамерикнской цивилизационной модели и традиции тоталитарного государственного режима, державшегося на власти крупной земельной собственности и не признававшего иных отношений, кроме вертикально-иерархических, и, с другой стороны, — благодаря достаточно зрелой степени консолидации креольской (аргентинской) этнической общности, достигнутой ею к 70-80-гг. XIX в. (в период, когда европейская иммиграция приобрела массовый характер). 3) Государственная националистическая политика подкреплялась креольским национализмом «снизу» и наоборот. Все это, вместе взятое, не позволило массам европейского населения, хотели они того или нет, серьезно противостоять культурной ассимиляции и интеграции и сформировать новые этносы или новую, в полном смысле европеизированную нацию.
Айзенстадт С.Н. Культура, религия и развитие в североамериканской и латиноамериканской цивилизациях. // Международный журнал социальных наук. М., 1993. № 1 Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. М.,1994. Т. 3. Гончарова .В.,А.К.Стеценко,Я.Г.Шемякин.Универсальные ценности и цивилизационная специфика Латинской Америки. М.,1995.
Гринев А.В. «Колониальный политаризм» в Новом Свете. // «ЭО»,1996. №. 4. Земсков В. Аргентинская поэзия гаучо. М., 1977. История Латинской Америки. Доколумбова эпоха — 70-е годы XIX века. М., 1991. Кисс Э. Национализм реальный и идеальный. Этническая политика и политические процессы. // Этничность и власть в полиэтничных государствах. М.,1993. Колпаков Е.М.«Этнос и этничность» // ЭО, 1995. № 5; Тишков В.А. «О феномене этничности» // M, 1997. Развивающиеся страны: экономический рост и социальный прогресс. М.,1985. Романо Р. Институциональное наследие американских колоний. // Международный журнал социальных наук. М.,1993. № 1. Семенов Ю.И. Общество, этнос, нация. // Этнополитический вестник. М., 1995. № 4. Скворцов Н.Г. Проблема этничности в социальной антропологии. М.,1996. Три века колониальной Америки. О типологии феодализма в Западном полушарии. СПб, 1992. Ульянов Н. «Патриотизм требует рассуждения». //«ЭО», 1996, № 5. Alsina J. Población, tierras y producción. Buenos Aires, 1903. Bourde G. Urbanisation et immigration en Amerique Latine: a caso de Buenos Aires. Paris,1974. Bunge A. E. Los desocupados y la destribución del trabajo. // Estudios, 1914. № VII. Halperin Donghi. Revolución y guerra. Formación de una elite dirigente en la Argentina criolla. B.A.,1972. Hernandez Sanchez-Barba M. Formación de las naciones iberoamericanas (siglo 19). Madrid,1988. Malmberg B. La America hispanohablante. Madrid, 1966. Nascimbene M.C. Historia de los italianos. Buenos Aires, 1987. Nascimbene M.C. Los italianos y la integración nacional. Buenos Aires, 1988. Proyecto y construcción de una nación (Argentina 1864-1880). Caracas, 1981. Rojas R. Blason del Plata. B.A. 1954, p.94; Rojas R. La restauración nacionalista. Buenos Aires, 1909. Solberg C.Immigration and Nationalism. Argentina and Chile 1890-1914. Austin, London,1970. Spelding H.A. Education in Argentina, 1890-1914: The Limits of Oligarchical Reform./ The Journal of Interdisciplinary History. Cambridge, 1972. V.3. № 1. Stemplowski R. Los colonos eslavos del Nordeste argentino (1897-1938). Estidios latinoamericanos. Wroclaw,1985-1986. №.10. Szuchman M.D. The Limits of the Melting pot in Urban Argentina. Marriage and Integration in Cordoba. 1869-1909. The Hispanic American Historican Review. Durham,1977. № 1.
дополнение
Александр Григорьевич Козинцев д.и.н., главный научный сотрудник Музея антропологии и этнографии РАН им. Петра Великого (Кунсткамеры) 2013
Расовая классификация в свете новых генетических данных До недавнего времени классификация человеческих рас в общих чертах казалась незыблемой. Давно уже выяснилось что западного надрасового ствола, включающего европеоидов и африканских негроидов, не существует, так как последние противостоят всем прочим человеческим группам вместе взятым1. Но мало кто сомневался в том, что население всех регионов мира за исключением Африки южнее Сахары делится на две общности. Одна из них – европеоиды (единственные представители западного ствола после исключения из него африканцев). Другая – группы восточного ствола, включенные в него А.А. Зубовым и Н.Н. Чебоксаровым, которые и выделили этот ствол: монголоиды, австралоиды и американские индейцы. Такое деление подтверждается, казалось, всей совокупностью данных – и генетических, и морфологических (особенно одонтологических). Всем нам – специалистам в области этнической антропологии Евразии – казалось аксиомой, что главный, самый древний вектор расовой дифференциации направлен здесь по линии запад – восток.
Однако новые генетические данные заставляют взглянуть на эту привычную схему в ином ракурсе и масштабе. Группой генетиков во главе с Э. Виллерслевом был впервые секвенирован полный геном чистокровного австралийского аборигена. ДНК извлекли из добытой в 1923 г. А. Хэддоном пряди волос [Rasmussen et al. 2011]. Оказалось, что австралийцы, папуасы, а, возможно, также мунда и аэта – потомки первой волны мигрантов из вторичного, видимо, аравийского, центра (первичный находился в Африке). Если не считать ближневосточных мустьерцев группы Схул–Кафзех, вероятно, вытесенных неандертальцами из Леванта, эти люди были первыми представителями современного анатомического типа в Евразии2. Согласно расчетам генетиков, они достигли по южному пути (вдоль берега Индийского океана) Сунды и затем Сахула 75–62 тыс. л.н. Вторая, значительно более поздняя волна миграции из того же центра (по оценке Виллерслева и коллег – 38–25 тыс. л.н.)3 положила начало заселению сапиенсами внутренних районов Евразии.
Папуас. Фото предоставлено Евгенией Пилетски
Если генетики правы (а сомневаться в этом нет оснований), то восточного надрасового ствола в его прежнем широком понимании не существует так же, как и западного, поскольку австралийцы и папуасы в генеалогическом отношении противостоят европеоидам и монголоидам вместе взятым. Древнейший вектор расовой изменчивости в Старом Свете направлен не по линии запад – восток, а по линии юг – север. В какой мере реален восточный ствол в узком понимании – без австралийцев и папуасов? По данным другого исследования, появившегося почти одновременно с публикацией группы Виллерслева и также основанного на громадном объеме генетической информации, меланезийцы и микронезийцы вместе с монголоидами образуют восточный ствол, и то же относится к американским индейцам, которые занимают в его пределах обособленное положение [Kidd et al. 2011]. По другим же данным, более отвечающим традиционным представлениям, папуасы с меланезийцами противостоят азиатским монголоидам и индейцам в пределах восточного ствола [Zhivotovsky et al. 2003; Jakobsson et al. 2008; Li et al. 2008; Tishkoff et al. 2009; McEvoy et al. 2010; Reich et al. 2012]. Следует, однако, учесть, что на эти результаты могла повлиять неучтенная монголоидная примесь у населения южной Пацифики, видимо, связанная с миграциями австронезийцев из Юго-Восточной Азии. Между тем, у Л. Кавалли-Сфорца от восточного ствола оказались оторваны не только папуасы, меланезийцы и микронезийцы, но даже южные монголоиды4. Все они присоединились к австралийцам, оказавшись противопоставлены всем остальным группам, кроме африканских; в восточный же ствол попали лишь северные и восточные монголоиды, айны и индейцы [Cavalli-Sforza 2001: 144]. К этому нужно добавить, что генетическое наследие архаических гомининов восточной Евразии – т.н. «денисовцев» – обнаружено у австралийцев, папуасов, меланезийцев, негритосов маманва Филиппин [Reich et al. 2011] и ицзу южного Китая [Skoglund, Jakobsson 2011]. У монголоидов (если не считать ицзу) оно пока не обнаружено. Итак, из восточного ствола нужно исключить по крайней мере австралоидов. Речь идет не о возврате к старой концепции экваториальной расы, объединяющей население Африки и Южной Пацифики (такому объединению препятствует чрезвычайно древняя дифференциация человеческих групп в Южном полушарии Старого Света), а о том, что противостоящие «южанам» аборигенные группы северной Евразии и Нового Света связаны между собою более тесным родством, чем казалось прежде. Древнейший маршрут миграции сапиенсов из Африки (на восток по берегу Индийского океана), о котором давно уже писали антропологи [Lahr, Foley 1994], подтверждается и иными генетическими и антропологическими данными. В частности, на аравийском побережье сохранились древнейшие гаплотипы мтДНК, относящиеся к макрогаплогруппе N и производные от африканской макрогаплогруппы L3. Их возраст оценивается в 60 тыс. лет [Fernandes et al. 2012; Soares et al. 2012]. Проведенный группой Г. Барбуджани анализ распределения точечных нуклеотидных полиморфизмов (SNP) в азиатских популяциях также показывает, что наблюдаемая картина соответствует гипотезе двух миграционных путей из Африки в восточную Евразию [Ghirotto et al. 2011].
Южный прибрежный путь, приведший сапиенсов в Cунду и Сахул, был более древним, а северный, материковый (через Левант, Иран и Центральную Азию на Дальний Восток) – более поздним. Гипотеза южного пути подтверждается не только генетическими данными. Антропологи давно уже предполагали, что древний сплошной ареал темнокожих курчавоволосых или волнистоволосых групп, некогда тянувшийся по всему побережью Индийского океана, был разорван на западе европеоидами, а на востоке – монголоидами [Дебец 1951: 362, 369]5. Затем идея экваториальной расы, объединяющей темнокожие курчавоволосые группы от Африки до южной Пацифики, была, казалось, сдана в архив и на смену ей пришла теория двух центров расообразования – западного и восточного. Бицентризм не выдержал испытания временем, зато гипотеза древнего экваториального моста между двумя тропическими регионами мира оказалась более жизнеспособной. Особенно важны в этой связи результаты работы антропологической группы СоветскоЙеменской комплексной экспедиции 1986–1990 гг. [Гохман и др. 1995; Чистов 1998], подтвердившие заметную экваториальность населения Южной Аравии. Участники экспедиции были склонны трактовать это как позднюю африканскую примесь, признавая вместе с тем, что используемые ими признаки не позволяют отличить африканскую экваториальность от южноиндийской. А между тем, ни об африканской, ни об океанийской примеси в Индии говорить не приходится. Ведущие специалисты по дерматоглифике и одонтологии интерпретировали южноаравийские материалы с точки зрения теории «южного экваториального пояса» [Шинкаренко и др. 1984]. Что же касается более поздней, северной (континентальной) волны заселения сапиенсами Евразии, то, согласно новым данным генетиков, древность разделения европеоидов и монголоидов меньше, чем казалось прежде. Так, предки европейцев и китайцев, вероятно, имели общий генофонд до 20–10 тыс. лет назад [Li, Durbin, 2011]6. Это позволяет понять, например, почему верхнепалеолитические люди из Сунгиря и Чжоукоудяня так похожи [Дебец 1967]. Новые факты заставляют вернуться к идее бореального надрасового ствола, выдвинутой Р. Бьясутти [Biasutti 1941: 275]. Объединение европеоидов и монголоидов в пределах этого ствола столь же плодотворно, сколь и непривычно. Если европеоидная и монголоидная расы более родственны друг другу, чем каждая из них – австралоидной, то исчезает трудность, с которой сталкивались те, кто пытался определить место недифференцированных групп Северной Евразии, занимающих промежуточное место между европеоидами и монголоидами. Действительно, если эти группы возникли не только в результате метисации, но и благодаря сохранению предковых особенностей, в чем сейчас можно не сомневаться, и если они относятся к особой протоморфной уральской расе [Бунак 1956], то какое положение последняя занимает в системе евразийских рас? Ответить на этот вопрос никак не удавалось, ибо если европеоиды противостоят монголоидам и австралоидам вместе взятым, то уральская раса, сохраняющая как европеоидные, так и монголоидные черты, оказывается древнее австралоидной, что явно неправдоподобно. Теперь противоречие исчезает и уральская раса без труда находит себе место в пределах бореального (европеоидно-монголоидного) ствола.
Благополучно разрешается и конфликт между выводами антропологов, археологов и лингвистов, поскольку генезис уральской расы в значительной мере совпадает с генезисом уральского пранарода [Козинцев 2004]. Отодвигать его формирование далеко вглубь плейстоцена, к чему вынуждала гипотеза восточного (австралоидно-монголоидного) ствола, якобы противостоящего европеоидному, теперь нет оснований. Исчезает и необходимость постулировать неправдоподобно ранние даты заселения Америки, следовавшие из предположения о принадлежности индейцев к недифференцированному восточному стволу [Зубов 1999]. Новые генетические (как и одонтологические) факты не оставляют сомнений в их монголоидности. Поскольку восточный ствол в широком понимании оказывается фикцией, а бореальный ствол – реальностью, становится понятным, почему его «американоидные» ветви могли сохраняться в Северной Азии до очень позднего времени, о чем свидетельствуют краниологические особенности окуневцев [Козинцев 2004] и генетические особенности современного населения Алтае-Саянского нагорья [Dulik et al. 2012]. Труднее понять, почему айны с их южным морфологическим тяготением проявляют в генетическом отношении столь отчетливую монголоидность. Близость их к северным и восточным монголоидам по генетическим признакам невозможно объяснить метисацией. Сюда нужно прибавить громадную частоту северомонголоидного маркера – заднескулового шва; в данном отношении айны уступают лишь своим предкам – носителям культуры дзёмон [Kozintsev 1990]. Все это подтверждает мысль Н.Н. Чебоксарова [1947]: «между айнами и соседними монголоидами существуют реальные расогонические связи». Однако крайнее своеобразие айнов все же заставляет считать их рано обособившейся восточной ветвью бореального надрасового ствола, что подтверждается многотысячелетней изоляцией их предков на Японских островах.
Следует добавить, что в свете новых генетических данных африканцы не могут считаться единой общностью. Строго говоря, это не раса, а совокупность чрезвычайно рано обособившихся линий, некоторые из которых, в частности, бушмены и пигмеи, противостоят не только другим африканским линиям, но и всем прочим человеческим группам вместе взятым. Все неафриканские группы мира – потомки одной, сравнительно поздней, африканской линии [Tishkoff et al. 2009; Lachance et al. 2012]. 1
2
В.П. Алексеев называл австралийских аборигенов «живыми представителями группы Схул».
Последняя оценка, судя по всему, несколько занижена. В частности, древность некоторых костных останков людей современного типа с территории Европы составляет 38–45 тыс. лет [Benazzi et al. 2011; Higham et al. 2011]. 3
Другие аргументы в пользу большего родства южных монголоидов с полинезийцами, чем с северными и восточными монголоидами см.: [Козинцев, 1991]. 4
О «веддоидах» Южной Аравии и других группах, обитающих вдоль побережья Индийского океана и образующих мост между Африкой и Австралазией, писал еще К. Кун [Coon 1939. P. 403, 429–430]. 5
Недавно, правда, некоторые генетики сочли, что темп мутаций завышался и, соответственно, давность событий популяционной истории занижалась [Scally, Durbin, 2012]. Но даже если допустить, что приведенные оценки занижены вдвое, то все равно получается, что европеоиды и монголоиды разошлись не раньше 40 тыс. лет назад, то есть заведомо позже образования «экваториального моста» между Африкой и Южной Пацификой (не говоря уже о том, что последнее событие в этом случае также подлежит удревнению). 6
Литература:
Бунак В.В. Человеческие расы и пути их образования // Советская этнография. 1956. № 1. С. 86–105.
Гохман И.И., Богданова В.И., Чистов Ю.К. Некоторые итоги антропологического изучения современного населения Южного Йемена // Антропология сегодня. 1995. Вып. 1. СПб: изд-во МАЭ РАН. С. 6–41. Дебец Г.Ф. Заселение Южной и Передней Азии по данным антропологии // Происхождение человека и древнее расселение человечества. М.-Л., изд-во АН СССР, 1951 (Труды Института этнографии АН СССР. Нов. сер. Т. 16). С. 355–370. Дебец Г.Ф. Скелет позднепалеолитического человека из погребения на сунгирской стоянке // Советская археология. 1967. № 3. С. 160–164. Зубов А.А., 1999. Биолого-антропологическая характеристика коренного доевропейского населения Америки // Население Нового Света: Проблемы формирования и социокультурного развития. М,ИАЭ РАН. С. 11–66. Козинцев А.Г. Материалы к краниоскопической характеристике американских индейцев // Сборник Музея антропологии и этнографии РАН. 1991. Т. 44. С. 152–165. Козинцев А.Г. Кеты, уральцы, «американоиды»: интеграция краниологических данных // Палеоантропология. Этническая антропология. Этногенез. К 75-летию Ильи Иосифовича Гохмана. СПб: Изд-во МАЭ РАН, 2004. С. 172–185. Чебоксаров Н.Н. Основные направления расовой дифференциации в Восточной Азии // Труды Института этнографии АН СССР. 1947. Т.2. C. 24–83. Чистов Ю.К. Антропология древнего и современного населения Южного Йемена. Часть I. Палеоантропология, антропометрия, антропоскопия. СПб: Европейский дом, 1998. 274 с. Шинкаренко В.С., Наумкин В.В., Хить Г.Л., Зубов А.А. Антропологические исследования на о. Сокотра // Советская этнография. 1984. № 4. С. 53–62. Benazzi S., Douka K., Fornai C. et al. Early dispersal of modern humans
inEurope and implications for Neanderthal behavior // Nature. 2011. Vol. 479. № 7374. P. 525–529. Biasutti R. Le razze e i popoli della terra. T. 1. Torino, Unione tipografico-editrice torinese, 1941. 825 P. Cavalli-Sforza L.L. Genes, Peoples, and Languages.London: Penguin Books, 2001. Dulik M.C., Zhadanov S.I., Osipova L.P. et al., 2012. Mitochondrial DNA and Y chromosome variation provides evidence for a recent common ancestry between Native Americans and indigenous Altaians // American Journal of Human Genetics. Vol. 90. № 2. P. 229–246. Fernandes V., Alshamali F., Alves M. et al. The Arabian cradle: Mitochondrial relicts of the first steps along the southern route out ofAfrica // American Journal of Human Genetics. 2012. Vol. 90. № 2. P. 347–355. Ghirotto S., Tassi F., Benazzo A., Barbujani G. No evidence of Neandertal admixture in the mitochondrial genomes of early European modern humans and contemporary Europeans // American Journal of Physical Anthropology. 2011. Vol. 146. № 2. P. 242–252. Higham T., Compton T., Stringer C. et al. The earliest evidence for anatomically modern humans inEurope // Nature. 2011. Vol. 479. № 7374. P. 521–524. Jakobsson M., Scholz S., Scheet P. et al. Genotype, haplotype and copy-number variation in worldwide populations // Nature. 2008. Vol. 451. № 7181. P. 998–1003. Kidd J.R., Friedlaender F., Pakstis A.J. et al. Single nucleotide polymorphisms and haplotypes in Native American populations // American Journal of Physical Anthropology. 2011. Vol. 146. № 4. P. 495-502. Kozintsev A.G. Ainu, Japanese, their ancestors and neighbours // Journal of the Anthropological Society of Japan. 1990. Vol. 98. № 3. P. 247–267. Lachance J., Vernot B., Elbers C.C. et al. Evolutionary history and adaptation from highcoverage whole-genome sequences of diverse African hunter-gatherers // Cell. 2012. Vol. 150. № 3. P. 457–469. Lahr M.M., Foley R.A. Multiple dispersals and modern human origins // Evolutionary Anthropology. 1994. Vol. 3. № 2. P. 48–60. Li H., Durbin R. Inference of human population history from individual whole-genome sequences // Nature. 2011. Vol. 475. № 7357. P. 493–496. Li J.Z., Absher D.M., Tang H. et al. Worldwide human relationships inferred from genomewide patterns of variation // Science. 2008. Vol. 319. № 5866. P. 1100–1104. McEvoy B.P., Lind J.M., Wang E.T. et al. Whole-genome genetic diversity in a sample of Australians with deep aboriginal ancestry // American Journal of Human Genetics. 2010. Vol. 87. № 2. P. 297–305. Rasmussen M., Guo X., Wang Y. et al. An aboriginal Australian genome reveals separate human dispersals intoAsia // Science. 2011. Vol. 334. № 6052. P. 94–98. Reich D., Patterson N., Kircher M. et al. Denisova admixture and the first modern human dispersals into Southeast Asia andOceania // American Journal of Human Genetics. 2011. Vol. 89. № 4. P. 516–528. Reich D., Patterson N., Campbell D. et al. Reconstructing Native American population history // Nature. 2012. Vol. 488. № 7411. P. 370–374.
Scally A., Durbin R. Revising the human mutation rate: Implications for understanding human evolution // Nature Reviews Genetics. 2012. Vol. 13. № 10. P. 745–753. Skoglund P., Jakobsson M. Archaic human ancestry in East Asia // Proceedings of the National Academy of Sciences of USA. 2011. Vol. 108. № 45. P. 18301–18306. Soares P., Alshamali F., Pereira J.B. et al. The expansion of mtDNA haplogroup L3 within and out ofAfrica // Molecular Biology and Evolution. 2012. Vol. 29. № 3. P. 915–927. Tishkoff S.A., Reed F.A., Friedlaender F.R. et al. The genetic structure and history of Africans and African Americans // Science. 2009. Vol. 324. № 5930. P. 1035–1044. Zhivotovsky L.A., Rosenberg N.A., Feldman M.W. Features of evolution and expansion of modern humans, inferred from genomewide microsatellite markers // American Journal of Human Genetics. 2003. Vol. 72. № 5. P. 1171–1186.
Население Нового Света: проблемы формирования и социокультурного развития. М., 1999 г. — 250 с. Ответственный редактор Кандидат исторических наук А.А. ИСТОМИН © ISBN 5-201 - 14634 - 1 © Институт этнологии и антропологии РАН, 1999 © Коллектив авторов © Орлова Е.В. — Художественное оформление НАСЕЛЕНИЕ НОВОГО СВЕТА: проблемы формирования и социокультурного развития Редактор: С.Н. Квашнина Художественное оформление: Е.В. Орлова Компьютерная верстка: С.Н. Квашнина Утверждено к печати Институтом этнологии и антропологии Российской Академии Наук ISBN 5-201 - 14634 - 1 Подписано в печать 25.12.99 Формат 60х84 Объем Тираж 200 экз. Цена договорная Заказ № Участок оперативной полиграфии Института этнологии и антропологии РАН 117334 Москва, Ленинский проспект 32а Население Нового Света: проблемы формирования и социокультурного развития. М. ИЭА РАН 1999г. 250 с., карты
DavidTsin