Cумбур #1 by Shant Daniels

СУМБУР

Сумбур

Журнал

“Сумбур” #1. Синергия

Ереван, декабрь 2014

Главный редактор: Шант Даниелян

Шант Даниелян Карлен Закарян Арсен Шахбазян Дмитрий Хачатуров

Вступительные Слова

Искусство - это возможность создания альтернативного реального, это универсум метафизической активности образа, стремящийся материализоваться.

Искусство должно ассоциироваться с динамичностью, реальностью ирреального, симультанностью.

Искусство должно стремиться, выходить за рамки своего привычного, ему должно быть всегда неуютно, оно неустанно должно искать новые пути реализации своих новаторских идей. Автор художественного произведения провозглашается (независимым ни от чьего мнения кроме своего собственного) всевластным манипулятором образа, великим конструктором "реальности", в которой возможно буквально все. Искусство должно быть непостоянным и антиидеологичным. Искусство - это все и в то же время ничего это великолепие момента и не более того

"Сумбур" - это антимысль

"Сумбур" - блаженное мгновение

"Сумбур" - концентрация всего самого nelepogo, besposhyadnogo i jestokogo

Но в первую очередь "Сумбур" - это возможность нам неутомимым искателям идеальной асимметрии случая публично заявить о своем существовании, о том, что мы есть и на что способны.

Содержание Проза

Шант Даниелян. Рассказ номер пять __________ 9 Рассказ номер два ___________ 11 Абсолют _____________________ 16 Одна ночь из жизни одного образа_18

Карлен Закарян. Джонни решает умереть _______ 24 Инквизитор ___________________ 26 Смысл жизни __________________ 29 Арсен Шахбазян. Путешествие ________________ 34 Твои шаги ___________________ 36

Дмитрий Хачатуров. *** _______________________ 40

Шант Даниелян

Рассказ номер пять

Узкое помещение в форме конуса и с высоким по толком стремительно наполнялось водой. Когда уро вень жидкости доходил до потолка, оставляя лишь маленький зазор, Инго высовывал нос на поверхность, отчаянно пытаясь ухватиться за остатки кислорода. Установленные в стенах прожекторы попеременно начинали включаться и выключаться. Через две минуты вода постепенно сливалась. Эта процедура проводилась два раза в день. Он не знал, сколько это уже длится. Он больше ничего не хотел, ни о чем не мечтал и вовсе перестал о чемлибо думать. Перед взором Инго раскинулся соломенный мост, наполовину устланный туманом. Вдруг из марева возникла фигура, отдаленно напоминавшая человека, но необычайно худая

и обладавшая нечеловеческой высотой. Сделав еще два шага, она остановилась. Голова этого существа была скрыта за стеклянным шлемом белого цвета, а на теле красовался костюм того же цвета. Подняв свой тонкий длинный палец, существо неторопливым жестом позвало Инго за собой и вернулось в туман. Неуверенно ступая на шаткий мост, Инго пошел за ним. Проступила земля, мост, выполнив свою задачу, исчез во мгле. Перед Инго предстало величественных размеров здание, имевшее всего одно окно, сквозь которое просачивался фиолетовый свет. Открыв старую скрипучую дверь, Инго вошел в бескрайний затерянный в пыли холл. Некогда белоснежные массивные колонны возвышались по периметру помещения.На потолке висели громадные шарообразные люстры.

В конце холла была видна лестница, устланная красным ковром. Инго стал подниматься вверх по мраморным ступеням. Миновав первые три этажа, которые были замурованы глухой стеной, он очутился в коридоре четвертого этажа. К нему навстречу шел не спеша старик в темно-синем костюме. Из нагрудного кармана его пиджака красовался край белоснежного платка. Опирался он на длинную и толстую сосульку, примерзшую к его руке и служившую ему тростью. Лицо старца было широким и заросшим щетиной. Голубые глаза заглянули в глаза Инго. - Простите, вы не подскажете, что это за место? - Знал бы я - не ответил бы, не знал бы ответил бы, - старик перевел взгляд на левую стену коридора.

- Как вас зовут? - Ирис. - Ирис? - удивленно переспросил Инго. - Ирис - Так, где мы с вами находимся? - Не мы, а вы,- сказал незнакомец, переводя свой взгляд на правую стену. - Боюсь, я вас не понимаю. - Мы находимся в разных местах. - Но я же вас вижу. - И что? - Простите, но мне надо идти, - сказал старик и пошел дальше по коридору. - Но куда? Там ведь ничего нет. Но он не услышал вопроса, либо притворился, что не услышал. Коридор казался слишком длинным для этого здания. Он шел по нему до тех пор, пока справа от себя не заметил деревянную дверь. Небольшая комната, залитая острым

фиолетовым светом, в которую вошел Инго была завалена стопками листов бумаги, доходившими до потолка. Посреди помещения стояла печка в форме конуса, внутри которой мерно горели дрова. Справа у стены, сгорбившись над печатной машинкой и что-то быстро печатая, сидел человек малого роста. Он стал печатать все медленнее, кровь с кончиков его пальцев струилась по клавиатуре. Перестав печатать, он медленно повернул свое лицо, похожее на гибкий фарфор обрамленный трещинами, в сторону Инго. Свет в помещении стал периодически пропадать. Его глаза, полные удивления и ужаса, были широко раскрыты. Незнакомец выпрямился на стуле, и чуть опрокинув голову, широко раскрыл рот, в котором не было языка. Листы бумаги, переполнявшие всю комнату стали стремительно воспламеняться. Мистер 1 встал с кресла расположенного у горящего камина.

- Что произошло Мистер 1? - Маэстро умирает. Мистер 2 с тревогой посмотрел на Мистера 1. - Этого не может быть. Как вы могли такое допустить? - повысил голос Мистер 2. - Мы не всевластны. - Это возмутительно! - Вам что-нибудь налить? - Да. - Это было неизбежно, - повторил Мистер 1, отхлебнув из гранитного стакана. - Сколько ему осталось? - Два часа. Мистер 1 нажал на кнопку приемника и произнес: – Мы готовы. В небольшом овальном помещении находились люди в форме, люди в костюмах, кто-то что-то записывал, другие просто наблюдали за процессом. Инго, с накинутой вокруг шеи петлей, стоял посреди эшафота. Уловив на себе взгляд молодого

человека в сером костюме, с блокнотом и ручкой в руках, он ему улыбнулся. - Вы готовы? - спросил Мистер 2. Один из людей в форме державший рычаг, потянул его на себя. Ставни под ногами Инго раскрылись. Журналист смотрел на бившееся в конвульсиях тело до тех пор, пока оно перестало содрогаться, после чего повернулся и, улыбаясь первым, вышел из помещения, разглядывая свое новое тело.

Рассказ номер два

Это произошло вчера. Все началось с моего приезда в гостиницу “Империаль”: был пасмурный и ничего не предвещавший день. Я сидел на кровати своего номера и курил, изредка поглядывая на отражение оконной рамы в покрытом пылью зеркале. Из коридора послышались гулкие шаги. Дверь отворилась, в номер вошел мужчина в охотничьем костюме и в старой широкополой шляпе, за спиной у него висело ружье. Он деловито подошел к кровати, на которой я сидел и молча уставился на меня, я тоже молча смотрел на него. - Я охотник. В некотором ожидании я продолжал смотреть на него

- Рад за вас. - Я убиваю животных,- он коснулся ружья. - Отлично. Снова воцарилась тишина. - Так что вы хотели? Охотник проигнорировал мой вопрос, он стал всматриваться в окно. - Только вот я не понимаю, зачем нам все это. - Что? - Ну, это, это… - Ах, мистер Дюркгейм, вот вы где, - раздался голос из прихожей. В комнату вошла женщина средних лет с темными кругами под глазами. - Простите нас мистер... - Па'ром.

- Па'ром. - У мистера Дюркгейма сложное заболевание. Обещаю, он вас больше не потревожит. - Все в порядке. - Мистер Дюркгейм, нам пора, пойдем. Уходя, “охотник” продолжал смотреть на меня, так, как смотрят друг на друга старые приятели. Я спустился в приемную. За стойкой стоял старик во фраке. Он был высокого роста и в его сморщенном лице виднелось нечто величественно надменное, покрытое легким налетом брезгливости. - Чем могу быть полезен? – старик склонил надо мной свою голову и тени забежали по его каменному лицу. - Кондиционер в номере не работает. Призадумавшись, он ответил: - Я вызову мастера, можете не беспокоиться. - Спасибо.

Он медленно опустился обратно на свое место. Вестибюль гостиницы давно подлежал восстановлению, но выглядел все еще респектабельно. Большие круглые настенные часы в черной деревянной оправе показывали два часа дня. На улице потемнело. Издалека стал слышен раскат грома. Я сел в одно из кресел в холле. В помещении было настолько тихо, что отчетливо было слышно работу часов. Рядом с креслами стояли лампы, тускло освещавшие пространство вокруг. Послышался лязгающий звук металла, входную дверь гостиницы открыл молодой человек в плаще. Он не спеша пересек холл и остановился у столика обслуживания. Облака разбушевались не на шутку, сильный ветер сопровождался ливнем, страницы газет пролетали

мимо широких окон вестибюля. Несмотря на происходящее, снаружи, внутри царила тотальная тишина. Рядом с креслом, на котором я сидел, прошла молодая девушка с привлекательным лицом и упругим, симметричным телом. На ней было летнее платье-сарафан голубого цвета, в руке у нее была газета. Она расположилась напротив меня, нас разделял журнальный столик. Она выпрямила газету и держала ее на уровне лица. На запястье ее правой руки был вытатуирован глаз средних размеров, с устремившимися вверх полосками от века. Снаружи по-прежнему лил дождь. Девушка перевернула страницу и снова встряхнула газету. Я сидел и следил за происходящим на улице, сидел до тех пор, пока не кончился дождь. Было все еще пасмурно. Встав с кресла и выйдя на улицу N, я

побрел по тротуару, лишь изредка огля-

Официант молча кивнул, вернулся обратно в помещение кафе и вскоре появился с моим заказом. В это время на проспекте “А” всегда было много прохожих, а сейчас здесь подозрительно пусто, никого, кроме меня и официанта в кафе… Мои мысли прервал человек, спускавшийся с шаркающей походкой вниз по проспекту. Это был мужчина лет тридцати с усами и необычайно грустными глазами. Он подошел к моему столику и сел передо мной. На нем была рубашка кремового цвета с нагрудным карманом и короткими рукавами. - Здравствуй, - сказал он небрежно и посмотрел в сторону здания кафе. - Простите, мы знакомы? - Нет. Я в недоумении смотрел на него, но он даже не подал виду и лишь деловито, но с некоторой опаской глядел по сторонам.

- Ты уже видел их? - Кого? - “Отчаявшихся”. - Не понял . - Куда это ваш официант запропастился?- отчеканил он. - И правда, что – то я здесь засиделся. - Да-да проверь, где он там. “Что за cтранный тип”,- подумал я, встав со стола. В основном помещении кафе никого не оказалось. Справа от меня у широких окон стояли деревянные столы со стульями, по левую сторону была расположена барная стойка. В углах помещения стояли горшки с декоративными деревцами. Кафе было наполнено тусклыми красками, все предметы казались выцветшими и потерявшими свой естественный блеск. Все это наводило необъяснимую тревогу перед чем-то недостающим и в то же время

дываясь по сторонам, пока не дошел до самого центра города и остановился у остановки. Слабый туман навис над обезлюдевшим городом, воздух был пропитан сыростью. Пульсировавший кислотно – желтый свет светофоров прорезал загустевшие слои тумана, заостряя на себе мое внимание. Обойдя одно длинное здание, и пройдя еще несколько метров, я очутился на проспекте ”А”, где сел за один из столиков расположенных на террасе кафе "Гренада". Туман уже успел почти рассеяться и легкий ветерок, доносившийся с гор, приятно обдувал лицо. К столику подошел молодой официант в классических черных штанах и в черной жилетке, одетой поверх белоснежной рубашки. - Здравствуйте, один капучино, пожалуйста

незаменимым. - Я хочу оплатить свой счет. Есть тут кто? Дойдя до конца зала, с левой стороны я увидел узкий коридор, который привел меня в служебное помещение. Обслуживавший меня официант с застывшим лицом неподвижно стоял у заваленного бумагами стола. Какое-то время я стоял на пороге комнаты и смотрел на него. - Я извиняюсь, вы не могли бы принести мой счет, я уже собираюсь уходить. Официант даже не шелохнулся. Тогда я подошел чуть ближе. За все это время он ни разу не моргнул, его расширившиеся зрачки смотрели в какую – то невидимую точку. - Эй, вы меня слышите? Снова никакой реакции не последовало. - С вами все в порядке? Все мои старания привести его в чувства оказались безуспешны, он будто впал в кому. В недоумении я повернулся и пошел обратно к столику.

Меня просто разыгрывают. - Ну что? - спросил в ожидании незнакомец. - Ну и к чему этот ваш дешевый спектакль? Незнакомец заулыбался. - Не вижу здесь ничего смешного. - По-вашему, это спектакль? Его улыбка походила на улыбку идиота, а движения его были неторопливы и уравновешены. - У меня нет времени на подобные глупости… - “Отчаявшиеся”, – оборвал меня незнакомец. Тут я не выдержал и повысил тон: - Да какие к черту “отчаявшиеся”! Что вы ко мне пристали? - Так я называю тех, одного из которых вы только что встретили. Я уже вышел на проспект и направлялся в сторону площади.

- Пойдемте, я вам кое - что покажу. В голосе незнакомца звучала дерзкая и непоколебимая уверенность в том, что я обязательно последую за ним. Я остановился и обернулся: незнакомец встал со стола и зашагал в противоположном направлении, вверх по проспекту. Какое - то время я колебался, но, в конце концов, любопытство взяло надомной верх, и я пошел за ним. - И что же вы хотели показать? Ответа не последовало. Он шел, сгорбившись и спрятав ладони в карманы брюк. Не дойдя до первого перекрестка, он остановился у витрин банка. Я молча взглянул внутрь помещения: в холле находилось много людей, у входа в оцепенении стоял охранник, застыли очереди перед окнами консультантов. Кто - то стоял, кто - то сидел, но все были неподвижны. - Что же это… - не слыша собственный голос, произнес я.

- Не знаю, но я точно знаю, что меня зовут Мирон, мне 30 лет и мне еще никогда не было так страшно. Мы направились вверх по проспекту. Солнца все еще не было видно. Справа от себя, в дверях небольшого сувенирного магазина, я заметил женщину средних лет в коротких серых шортах, футболке малинового цвета и с черной туристической сумкой, закрепленной на поясе. Я остановился и стал всматриваться внутрь магазина. У прилавка стоял мужчина, а за прилавком, стояла продавщица. По непонятной для меня причине эта “картина” вызвала во мне сильное чувство тоски. Я стоял и смотрел на эту застывшую композицию, позабыв обо всем, через какое-то время тело перестало слушаться, и я перестал сопротивляться. Послышался чей – то голос, он все усиливался и что – то настойчиво повторял, но через какое – то время утих. Вдруг я почувствовал острое покалывание в области левой щеки, мое

тело пошатнулось. Я упал на землю и тыльной стороной ладони почувствовал мокрый асфальт. Неожиданно меня охватила эйфория, острый приступ радости. Передо мной стоял Мирон, он помог мне встать. - Что это, черт побери, было? - выпалил я, чувствуя, как меня переполняет энергия. Миновав проспект “А”, мы свернули вправо, перешли дорогу, к которой примыкали сдаваемые в аренду малоэтажные постройки из красного кирпича и направились вглубь дворов, сплошь окруженных старыми семиэтажными жилыми домами. - Куда мы идем? - Если кто и будет в курсе происходящего, то это будет он. - Кто? - Я не знаю его имени. Мы вошли в подъезд одного из этих старых задний и, поднявшись по лестнице на

четвертый этаж, остановились у входной двери квартиры номер четырнадцать. Стоя у железной двери и вслушиваясь в отдаленное звучание какого – то прибора, напоминавшего метроном, мы провели около пяти минут, по истечении которых прибор, издававший характерный звук сбился с ритма и Мирон отворил тяжелую входную дверь. Мы вошли в прихожую, которая переходила в длинный узкий коридор. В квартире было темно и сыро. - Он живет здесь? Такое впечатление, что здесь давно уже никто не живет. - Иди за мной и ничего не трогай. Дойдя до конца коридора, мы снова остановились, только теперь у крайней двери слева пока кто – то ее не отворил. Комната, в которую мы вошли, была просторной и почти пустой, в ее центре находилось всего три кресла, стоявших вокруг овального журнального столика из лакированного дуба.

На голой стене висели черные настенные часы. Сидевший в одном из кресел лысый мужчина с карими глазами и длинной бородой молча глядел на Мирона. Во втором кресле рядом с бородатым мужчиной сидел мой сосед из гостиницы, в том же охотничьем костюме и с чашкой чая в руках. Он медленно обернулся в нашу сторону и, щуря глаза, сосредоточенно стал нас рассматривать. Когда Мирон подошел чуть ближе, голова лысого мужчины повернулась на сто восемьдесят градусов, и перед нами предстало совсем иное лицо. Лысый мужчина смотрел мне в глаза, не моргая. - Что, ни разу не видели двуликого человека? - иронично спросило меня “второе лицо”. Я был в такой растерянности, что не смог ничего ответить и лишь уставился на него как завороженный. “Второе лицо” перевело вопрошающий свой взгляд на Мирона, но тот смотрел не на него, а

куда-то в сторону. - Зачем пожаловали господа? - спросило “Второе лицо” голосом, в котором звучало неподдельное чувство удовлетворения от происходящего. – Ах, вот в чем дело. Да, природа распорядилась так, чтобы человек, инстинктивно сопротивлявшийся несвободе и так рьяно тяготевший к безграничной и не до конца сознаваемой свободе, наконец, смог всецело ее осознать, из чего последовал страх перед не поддающимися исчислению выборами, стоящими перед ним или скорее полного их отсутствия из-за исчезновения контекста, ограничений. Тотальная дезориентация, при отсутствии как сознательной, так и бессознательной зависимости от чего либо и кого либо. Деструктивное осознание своего ограниченного и закостенелого мироощущения, привело к такой причудливой реакции, невольными свидетелями которой вы стали. Каждый человек “отчаявшийся” падет в изнеможении и

предастся земле. Те, кто остались, должны поддерживать баланс смуты и просвещения среди тех, кто осознает или еще не осознал свою зависимость от мнимых и реальных субъектов и объектов манипуляции без коих он ничто. Наступила тишина. - Теперь вам пора. Мирон подошел к столу и потушил сигарету в пепельнице, после чего устремился к выходу. Бросив последний взгляд на “Двуликого” и мистера Дюркгейма, я последовал за Мироном. - Что же теперь? - спросил я, когда, миновав подъезд, мы вышли во двор. - Ничего, возвращайтесь к себе в номер, - ответил он с поникшим лицом и ушел в противоположную сторону. В оцепенении я смотрел как он, опустив голову, спускался по улице до тех пор, пока и вовсе не исчез из виду.

В полной растерянности я отправился в свою гостиницу. В фойе никого не было, не считая возвышавшегося из-за стойки, застывшего лица консьержа с запечатлённым ужасом в глазах. Поднявшись на четвертый этаж, я вошел в свой номер скинул с себя пальто и сел на кровать, изредка поглядывая на отражение оконной рамы в покрытом пылью зеркале.

Абсолют

Ветер начал сдувать человека, начиная с множественных порезов. Мне было любопытно наблюдать за этим процессом: как человек, искровавленный, после очередного пореза снова вставал с земли, упорно продолжая свой путь, но ветер все не унимался. Была зима, метель, сугробы. Я стоял поодаль от человека в черном пальто и черной шляпе, смотря за тем, как все усиливавшийся ветер

хладнокровно убивал свою жертву. И вот, он склонился над землей окутанной снегом и, прикрыв изувеченное лицо руками, стал громко рыдать. Рядом, гонимая ветром, пролетела чья - то бричка вместе с лошадью. Человек склонился вперед, и, опершись одной рукой о землю, второю рукой все еще прикрывал лицо, с которой струилась кровь. Он упрямо силился встать, но тщетно, он был обречен. Я повернулся лицом к селу и, бесшумно минуя сугробы, направился в ее сторону. На главной улице, с обеих сторон окруженной деревянными избами, скопилось множество людей вокруг одного человека. - Я вижу ваши жизни! - кричал он. - Я готов принять вашу боль. Я избранный! Его речь оборвала хлынувшая на него толпа. Мужчины, женщины, старики и старухи стали рвать на нем одежду бить, пинать и посыпать его проклятиями,

после чего подняли истерзанное, бездыханное тело и понесли по главной улице, под громкие буйные крики и плач захлебывавшихся в слезах женщин и старух. Я последовал за процессией, к которой присоединялись все новые люди. На глаза мне попался старик с измятым лицом, грустно провожавшим толпу. - Еще один... - пробубнил тот, жуя край папиросы. К тому времени наступил багровый закат и солнце, уходя, испускало последние лучи света, давимое густыми малиновыми облаками. До тех пор пока я дошел до избы Измаила Тегнебика, солнце уже успело исчезнуть за горизонтом и воцарились сумерки. Я остановился у окна гостиной его дома. Он сидел в кресле и сосредоточенно читал статью в газете. Ждать мне пришлось недолго: через несколько минут в его дом ворвался Иван Никчемин, в правой руке сжимавший короткую рукоятку топора.

Подойдя в спешке к Измаилу, он без лишних слов и действий, замахнулся топором, острое лезвие блеснуло в свете керосиновой лампы, и нанес удар Измаилу в темень. Удар был такой силы, что Ивану еще пришлось постараться вытащить лезвие топора из головы Измаила. Кровь густыми потоками брызнула в разные стороны. По стенам, креслу, полкам шкафов, семейной фотографии стекали бурые капли. Слышно было тяжелое и прерывистое дыхание Ивана. Он стоял бездвижно, какое - то время, потом придя в себя, с застывшим ужасом в глазах выбежал из дома. Я вышел на заснеженную и опустевшую главную улицу села, взглянул на место выступления жертвы сегодняшнего дня, посмертного героя толпы, поглощенного ею и выплюнутого святым. Но все это уже прошлое, сейчас здесь тихо и спокойно. Голые, почерневшие ветви деревьев свисали над дрожащей 16

“Прежде чем прийти к тебе, я постучу в твое окно. Ты увидишь меня в окне. Потом я войду в дверь, И ты увидишь меня в дверях. Потом я войду в твой дом, и ты узнаешь меня. И я войду в тебя, и никто, Кроме тебя, не увидит и не узнает меня” Даниил Хармс

белоснежной улицей. Теплый и уютный свет доносился из окон изб. Там бурлила, задыхаясь, обильная глухая человеческая эмоция, переливаясь и искрясь металлическим привкусом во рту. Неподалеку из-за поворота возник человек со спрятанными в длинной шинели руками, без головного убора, чуть сгорбившись, шедший в мою сторону, задом наперед. Его затылок становился все ближе и наконец, остановился на расстоянии двух шагов от меня. Мне был виден выдыхаемый им пар. - Это моя территория, - раздался плавный текучий голос. - Я знаю. - Тогда что ты здесь делаешь? - Пришел проверить, как обстоят у тебя дела и позволь заметить, что дела у тебя идут неважно. Я позволил себе несколько инцидентов. - Да, я видел.

- Будь добр выполнять свою работу добросовестно. - Не суй свой нос в чужие дела, эта территория доверена мне, мне же за нее и отвечать, так что будь добр исчезни и не мешай мне делать свою работу. - Я уйду, как только закончу еще одно дело, это не займет много времени, обещаю. Не произнеся ни слова, он зашагал обратно, но на полпути к развилке вдруг остановился и упал на колени, а потом, зашатавшись, упал лицом в снег. Я подошел к нему, оглянулся по сторонам, никого не было. В последний раз взглянул на бездыханное тело, лежавшее в снегу, и растворился в лесах.

Одна ночь из жизни одного образа

Жил был образ, который мог принимать любые очертания во снах людей. И вот в одну непогожую ночь решил он проникнуть в сон первого попавшегося ему спящего человека. - Анатолий Георгиевич, завтра я обязательно принесу отчет. Просто понимаете, тут такое дело… - Вы думаете, я вам за ваши оправдания плачу? - перебил запинающегося Петра Кнопкина образ, принявший обличие его деспотичного начальника. - Чтобы завтра с утра бумаги лежали у меня на столе. Оскалившееся хищное лицо Анатолия Георгиевича раздулось до немыслимых размеров и грозно нависло над Петром Кнопкиным. - А иначе я вас У-В-О-Л-Ю! Ясно?

- Да, - прошептал застывший в страхе Петр Кнопкин. - А теперь убирайтесь, - весь, сморщившись от досады, завопил Анатолий Георгиевич. Во сне Клавдия (Сплина) Меланхолина, вахтера общежития номер тридцать пять, образ предстал в виде дворовой собаки. - Слово, слово … слово, - сказала собака. - Гав, гав, гав, - откликнулся Клавдий. - Но слово, слово, слово, слово… - Эх. Гав, гав. - Слово. - Гав. Следующим оказался Мирон Дыркабубликов, имевший свой магазинчик канцелярских товаров в центре города и страдавший от недуга, мучавшего его с самого детства, у него была необъяснимая слабость к ручкам, он не мог

удержаться от того, чтобы не умыкнуть одну другую, будь то в ЖЭКе или в гостях у друзей. Мирон Дыркабубликов лежал на прилавке с приклеенным на груди ценником, а рядом с ним тоже лежали люди с ценниками и заметил он, что какие - то все миниатюрных размеров или это прилавок так велик. К прилавку подходит ручка с человеческими руками и ногами и показывает пальцем на Мирона. Продавщица тоже оказывается громадных размеров ручкой и проходивший мимо прилавка тоже был ручкой. - Дайте мне этого человека. Только проверю, как пишет. Мирон Дыркабубликов в ужасе закричал во всю глотку что было сил. За Мироном Дыркабубликом последовал Иван Шинелькин. Проживал Иван в затхлой комнатушке

общежития номер тридцать пять, в той самой, где вахтером работал Клавдий Меланхолин. Зарабатывает на хлеб мелкими кражами, в основном обчищая карманы пьяных пассажиров метрополитена. Иван Шинелькин сидел в своей комнате, когда внутрь вошли двое полицейских. - Вы задерживаетесь по обвинению в хищении денежных средств славных граждан нашей великой… - смотря в бумажку, читал полицейский. - Но я не виноват, - возмущенно запротестовал Шинелькин. Полицейский запнулся. - Как это, подождите, но тут… - полицейские в недоумении переглянулись. Он снова взглянул на бумагу. – Простите за беспокойство, - в смущении они скрылись за дверью. Следующей жертвой оказался Александр – Семен Волков.

Большой бурый медведь сидел на стуле, положив лапу на стол, и курил сигарету. Он молча смотрел на Александра, тот, в свою очередь, сидел на полу и был не в силах встать. - Ничего, что я здесь курю? - Что? - Меня Клавдий зовут, если что. - Что? - кричал все громче Александр. - Я говорю... а впрочем, не важно. - Что? - все не унимался Александр. Наконец, когда образу надоел сон Александра, он исчез, оставив его сидящего на полу одного. Следующим был Лев Глубокий, работавший в налоговой инспекции. Страдал он от одной необычной фобии: ему часто казалось, что его голова спадет с туловища и поэтому периодически судорожно проверял на месте ли она у него. Он, пыхтя, шел по улице ночного города М, схватившись за свою непомерно

Маленькие глазки Льва Глубокого в панике заметались из стороны в сторону. - Да не волнуйтесь вы так. Сон прервал пронзительный писк Льва, первым делом проверившего на месте ли его голова. Этим и закончились приключения образа, на время насытившегося эмоциями и нелепицами человеческими.

раздувшуюся голову. Навстречу ему по улице шел медведь из сна Александра – Семена Волкова с дымящейся сигаретой в зубах. - У вас голова раздулась, - сказал медведь, взяв сигарету из пасти. - А то я не вижу, - раздражённо отозвался Лев Глубокий. - Не так давно на этой улице, на этом самом месте я встретил такого же человека с ужасно раздувшейся головой, вот в точности как у вас. - И? - Она у него слетела с плеч и покатилась в сторону Маяковской. Лицо Льва Глубокого исказилось в диком страхе, и он еще крепче схватился за свою голову. - Вот такая вот история, так что вы поосторожней. Кстати его, кажется, звали Лев Глубокий, он еще в “налоговой” работал.

Карлен Закарян

Джонни решает умереть 1 Одним жарким июльским днем, не будем отмечать которым, во избежание совпадений, Джозеф Йен Стивенсон вышел из дома. За 12 лет, прошедших с его 12-летия, он успел прийти к мысли, что жизнь устроена как-то не так или же он сделан с каким-то заводским браком, в любом случае, основную идею этой жизни он таки не смог уловить. И вот, смирившись с её бесцельностью, он зашел в ближайшую аптеку и со всей усталостью от собственного существования, столь выразительной, что аптекарша сама на миг вспомнила о веревке, о петле линча, о маленьком куске мыла и об эшафоте, но, не сумев связать их воедино (в этом определенную роль сыграл не совсем к месту всплывший эшафот), перестала о них думать. По его предположению, трех пачек должно было хватить, хотя нельзя утверждать, что он имел опыт в делах такого рода. Вообще, он парень спокойный и с девушками у него вроде бы все ладилось, по крайней мере, он всегда оставался довольным. Он работал официантом в одном мелком кафе. Хоть он и программист. Запивать снотворное водой? Банально. Он решил зайти в любимый бар и запить их отборным джином, а потом пойти погулять по городу,и пусть

судьба решает, милиционерам, какого из районов сегодня не повезет. - Привет, Джони. - Привет, Карл, я сегодня кончаю с жизнью… - Пока, Джони. Тамошний бармен всегда отличался особым сочувствием. Он сел не за стойку, как всегда, а за столик, за что, между прочим, получил плевок в свой джин. Да, чуть не забыл: солнце ярко светило, было ясное небо, и легкий запах одуванчиков разносился по полям города. В общем, все условия для суицида были готовы. Он взял первую пачку, вытащил таблетку… - Извините, здесь не занято? «Прямо как в фильме» - подумал он. -Ну, если не учитывать двух вуки, сидящих напротив, то, нет, не занято. - Ну, думаю, я помещусь рядом с тем твилеком. Нависла бессмысленная пауза, а потом они оба начали нелепо смеяться. Она села напротив. - Джин? - Угу. Ты? - Нет, я, как суровая девушка из Нью-Джерси, пью только водку. - Учишься, работаешь? - Ни то, ни другое. - Ни то, ни другое. Мой отец 24

Мой отец в молодости написал сборник новелл, я живу на авторских, у меня квартира тут рядом, а в свободное от валяния на диване время ищу приключения на свою голову. А ты? - Я … я с жизнью кончаю по средам, а так ничего особенного. - А ты милый. - Знаю. - Тебе нравится Достоевский? - Знаю авторов получше. - У меня дома полное собрание его сочинений. В двух экземплярах. - Ммм… знаю авторов и похуже… 2 - Ты знаешь, у меня такое впервые. - Правда? - он закурил. - Нет, серьезно, чтобы так сильно тянуло к какому-то… К кому-то незнакомому, и сразу, это для меня что-то новое. Ты меня понимаешь? - Ну конечно. - А может тебе ко мне съехать? Поживем вместе, деньги у меня есть, и ещё на трех тебя тебя хватит. Ты готовить умеешь? - А то. - Ну вот, переезжай ко мне, будем жить припеваючи. Что скажешь? - Ок. - Ок? - Ну да, я согласен. Хочешь прямо сейчас?

- Отлично, я вызову такси, вещи перевезешь. - Не стоит, я хотел бы прогуляться. Один. Да и их не много. 3 Он шел по улице, как по облакам, подкидывая монетку и насвистывая. Мир обрел цвета, люди вокруг стали такими радостными. Он даже по пути приобрел ванильное мороженое, и даже если град или смерч, и даже если метеорит у ног, ничто уже не испортило бы его настроение. А ведь что ещё нужно человеку, думал он, просто жить и наслаждаться каждым днем, просто дышать, просто ценить каждый день как последний, он думал обо всем этом и случайно поймал себя на мысли, что его жизнь стала похожа на произведения Пауло… 4 - Я твою мать в колледже знал, слепой пидор! Смотри куда прешь! - Ты задавил его, Пол, валим отсюда - Мертвый и слепой пидор!

Инквизитор 1 Джастин Труман – тридцать два года, родился в среднем городке на севере Австралии в довольно таки благополучной семье. В семнадцать окончил колледж, перебрался в США, в двадцать два окончил институт в двадцать пять, получил практику врача, последние два года является одним из самых, не смотря на свой возраст, уважаемых гинекологов города. -Ух ты, да он и по профессии маньяк. -Маньяк, Рони, выполняет несколько иную функцию, нежели убийство, понимаешь? По твоей логике Леннон умер от того, что его пять раз насиловали? Ну а Кеннеди вообще убили мас… -Хватит! Здесь вам не балаган! Вы бы при расследованиях были бы так усердны. Полицейский участок. Два старых копа. Рон Ивстер, туповатый, циничный, бесполезный. Джон Сплин, странный, задумчивый, не более полезный. Шеф, гордый званием майора всего-то в пятьдесят два года. Обычный процесс «критики низшего высшим». В общем-то, основная работа полиции. -Продолжаю. Не судим. Разведен. Начиная с тринадцатого октября, убил двадцать одну девушку возрастом от

семнадцати до восемнадцати лет. Что примечательно ни одна из них не была изнасилована… -Подчеркиваю, болван. -Все они были похищены по воскресеньям в промежутке от пяти до семи вечера, за что газетчики и прозвали его “Воскресным Душегубом”. Все жертвы были сначала застрелены, а потом сожжены в разных лесных участках города. По мнению прессы, это редкий случай использования оружия во имя милосердия. Ни одна из них не являлась его пациенткой и, по-видимому никто из них не был с ним знаком. Скорее всего, жертвы были выбраны абсолютно случайно. Между собой жертвы также не были знакомы. Никаких зацепок, никаких улик, и он бы убивал себе дальше, если бы не чудо. В прошлую среду двое «утренних бегунов» нашли некую Вирджинию Пюрвэлл, привязанную голой к дереву, где она провисела уже двое суток. Под деревом лежал труп “Душегуба Джастина” с пистолетом в руке и дырой в голове. Шеф отложил бумаги на стол. Откашлялся. Закурил. Сплин тоже. Тишина длилась. Шеф возмущенно ожидал. Они молчали, надеясь, возмутить его еще больше. -И? -Что и? - Так уж сложилось, шеф, что мы это уже слышали, просто совпадение, мы это, собственно и писали. 26

- Где, я вас спрашиваю, мотив? - Псих, вот и весь мотив. - Мне плевать, зачем он резал их. - Сжигал. -Да хоть топил, мне, честно говоря, плевать, почему он и себя прикончил, но это был не просто псих, поэтому некоторых людей, сомневающихся в его причастности, вообще интересует, чем он был расстроен настолько, что застрелился раньше, чем…ну не успев, в общем, застрелился. - Откуда нам знать почему? Вы ожидаете логики от сумасшедшего? - Я от вас ее ожидаю, если до конца недели вы этого не выясните, мне будет очень и очень неприятно. Вы меня понимаете? Свободны. 2 - И что нам теперь с этим делать? Этот старый козел совсем из ума выжил. - Хватит курить, Джо, если помнишь, у копа должен быть пончик с кофе, пончик, а не сигарета. - Я не разделяю всеобщую тягу к дырам. Так, надо что-то делать. Давай устроим мозговой штурм: зачем психу-убийце кончать с жизнью? - Мы копы, Джо, мы не ученые, наше дело — писать рапорты, бегать за… - Зачем он застрелился? - Может он одумался? 27

- В точку, а точнее задумался о том, что он делает, но почему именно тогда? Может, она ему что-то сказала. - А может он вовсе не убивал себя, может… может даже она его убила, может он вообще не маньяк. - Так или иначе. В любом случае нам нужна эта дура. Вызови ее в участок. Джон продолжал сидеть у себя в кабинете. Продолжал курить и думал. Думал о том, откуда у него такое острое чувство вины. Он уже двадцать один год служит своему штату. Трупы, насильники, оружие, ненависть, грязь. Когда долго смотришь в бездну, бездна смотрит на тебя. Но на этот раз что-то было не так. То, что жертвы не были изнасилованы, угнетало даже больше, чем, если бы они были. Это же каким психом надо быть, маленькие девочки, чьи-то дочери. Он затянулся поглубже, закрыл глаза. Он ясно видел перед собой воскресную полную людей улицу, видел, как он подходит к абсолютно незнакомой девушке, непринужденно заговаривает с ней, как же они прекрасны, эти юные существа, этот румянец, он уводит ее в сторону. - Она здесь. - Зачем? - Что? - Ничего, пойдем.

3 - Я гуляла в парке с младшим братом. Он подошел, он был в костюме, он всем своим видом внушал доверие. Я тогда и подумать не могла что-либо неладное. Мы договорились встретиться вечером в ресторане. - Прям так сразу? Не слишком ли это легкомысленно— идти в ресторан с первым встречным? Рон, в прямом смысле, допрашивал ее. Джон сидел в углу и наблюдал. Она то и дело впивалась в него взглядом, моля о помощи. - Я же уже сказала, он внушал доверие. Мы договорились на 6 вечера. Он вел себя очень странно. - Он к вам приставал? - Нет, что вы! - Вы не считаете это естественным? - Нет, то есть да… Он вел себя так, как будто давно в меня влюблен, а я его чем-то очень сильно разочаровала. Он очень скептично относился ко всему, что я говорила. - А вы ему врали? - Нет, совсем. А разве это важно? Извините. А когда я сказала, что мне пора идти… - В котором часу это было? - В восемь, так вот, когда я сказала, он жутко взбесился. Откуда это чувство вины? Им пахло отовсюду, и это не давало Джону покоя.

Он закрыл глаза. Закрыл… Он уводит ее в сторону. Разочарование, ненависть, невероятное желание уничтожить что-то, что-то, что так плохо поступило. Одно движение. Она уже без сознания. Он раздевает ее с такой ненавистью, что каждое прикосновение вызывает жуткое отвращение. - Ладно, к черту всю эту болтовню, ты — никчемная шлюха, раз уж он был таким ангелом, зачем ты его убила? - Я, я, что вы, о чем вы? Удар, еще удар, Джон понял. Понял, что Рон завелся. Он вышел из комнаты и по- прежнему находился в вакууме своего сознания. Мысли. Он уже в сотый раз мысленно находился перед деревом, перед ней. Он в сотый раз мысленно целился в нее из пистолета. Целился и убирал его. Целился и убирал. Целился и убирал. 4 - Что это вы здесь устроили? Ты хоть подумал о том, что с нами будет, если пресса вынюхает о твоем избиении потерпевшей. Джон, что с тобой? Ты где витаешь? - А? Да шеф, извините. Зачем он их убивал… ЗАЧЕМ? Джон по-прежнему стоял посреди деревьев и целился в голую девушку. - Честно говоря, сэр, я бы и сам ей вдул. 28

- Господи, Рон, что ты несешь? Между прочим, она… 5 …единственная среди жертв девственница. 6 Джон Сплин раздался удивленным, полным отчаяния, понимающим, сломанным хохотом. Не переставая смеяться, он потушил сигарету, поднес два пальца ко лбу шефа, будто целясь в него, потом ткнул тем же движением себе в висок. “Бдыщ” И душераздирающий хохот продолжил разрывать тишину участка.

Смысл жизни 1

Джоан Федорова (по паспорту Снiжанна, но её сильно раздражал выбор её родителей, и она с раннего детства претендовала на самую малость более пафосное Джоан, и, стоит признать, имела определенное на это право, ибо с 12 лет жила в Лондоне. Её мать весьма удачно вышла замуж, у украинских женщин это всегда хорошо получалось не в обиду будет сказано, а с 21-го сама же вышла замуж за богатого, черствого, но с изумительным ироничным 29

чувством юмора, ирландскими рыжими усами на добром лице и резервуаром виски в добротном животе, и живет в прекрасном и большом загородном доме недалеко от Эдинбурга. В общем, Снiжанной её в последний раз называли чумазые дети Харьковских трущоб, о которых она не помнит уже давно. К слову, ей 35 лет от роду, но об этом мало кто знает) допила свой кофе. С виски, естественно. Она и не подозревала, что её ожидает маленькое приключение, несущее в себе больше смысла, чем вся её жизнь до этого кофе. Кофе она пила никак ни ради сигарет или виски, ни от скуки, и ни ради бодрости, а чтобы посидеть на веранде, откуда видно дорогу. В свои молодые тридцать пять лет она полностью свыклась с монотонностью и бессмысленностью этой жизни и малодушно помышляла о самоубийстве. У неё не было детей из-за состояния здоровья её “усача” (не хотелось бы упоминать об импотенции последние лет 9 мучавшей не его, а скорее её). Животных домашних у неё тоже не было. Книги, как и другие источники информации, ей осточертели. В общем, за 14 лет совместной жизни она плавно превратилась из проститутки в философа. Со временем единственным, что доставляло ей удовольствие, стали люди. Горничные, служанки и другая «дребедень», постоянно

менявшаяся у них дома. И вот, она сидит на веранде и ждет недавно вызванного нового чистильщика бассейнов. 2 - Здравствуйте, мисс… Мисс МакДак, верно? - Да, но я не ответственна за нелепости моего мужа. Я Федорова, зовите меня просто Джоан. - Ах, рыжий черт меня дери! 3 Джонатан Керибоу (более известный как просто Джонни, просто девушкам так всегда больше нравилось, да и в те времена был популярен один писатель, который постоянно писал рассказы о похожем парне, да и изливавшаяся из него харизма и обаяние не позволяли просто назвать его сэр, или мистер, или же просто Джонатан, сорвиголова, который всегда занимался низкой работой, женщинами и выпивкой) от удивления второй раз в жизни открыл полностью глаза. Первый раз случился, когда барменша маленького бара в маленьком городе, где он был проездом, заявила ему, что беременна. С тех пор он её не видел. Не знаю даже, с какой стороны он более связан с нашим рассказом. Он являлся первой серьезной любовью Джоан в Лондоне, и, даже сбросился с четвертого

этажа, когда она вышла замуж (ни царапинки), а сейчас он намеревался чистить её же бассейн. Сказать, что между ними когда-либо была вселенская любовь, было бы неправдой, но страсть. Причем посильнее, чем любая там любовь. Страсть, поглощающая и разрушающая всё. - Похоронить их во дворе, рядом с Аполлоном, чтобы маленький холмик остался. - Нет, ты все неправильно понял… - Дорогая, ты лежишь в постели с каким-то мойщиком бассейнов… - С кандидатом в мастера спорта по плаванию, прошу заметить. - …Хорошо, с кандидатом спорта по бассейнам, ещё и беспечно куришь, как будто меня тут нет. Так в чем проблемы с моей понятливостью? - Ты хочешь, чтобы я спрятала его в шкаф? Ну, знаете ли! - Дорогая, это было бы хоть каким-то проявлением уважения ко мне. Молодой человек, перестаньте целовать мою жену, когда я с ней разговариваю! Ах, это бесполезно, похороните их там! … - Но, дорогой… - Ты слишком сильно меня задела, ты разбила - Ладно, ладно, хорони, не люблю спорить. мое сердце! Хотя, вообще-то, нет… Но все же! - Ладно, ладно, хорони, не люблю спорить.

5 - И да, в один гроб их, думаю, им будет, чем заняться… 6 - Как ты думаешь, насколько нам хватит воздуха? - Не знаю, но по-моему, я коечто забыл… Эх, печаль, наши дети умрут вместе с нами.

Арсен Шахбазян

Путешествие - Ветер стих. - Я хочу в поезд. - Мы в лесу. - Мне все равно. - Потерпи. - Я хочу сейчас! - Зачем тебе поезд? - Мне захотелось, чтобы в лесу был поезд. - Поезд не появляется там, где мы хотим и когда мы этого хотим, у него своя жизнь. Вот потерпишь немного, будет тебе поезд. - Да, но он будет в пустыне, а я хочу здесь. - Мне надоели твои капризы! - А мне надоели твои жалобы на них! - Ну вот и прекрасно! Официант, счет! - Трус! - Дай мне двести копейками. - Чтоб ты ими подавился! - Это официанту. - И он вместе с тобой! По пустыне идти трудно – вечно приходится мучительно и долго взбираться на барханы, а потом от бессилия скатываться вниз, обжигаясь песком. Станция утопала в солнечном свете. Несмотря на недавний ремонт, тут не поставили ничего, что защищало бы от солнца, только столб с давно остановившимися часами отбрасывал тонкую каемку тени. Но под ним было место сторожа и начальника станции, которое всегда было им занято. - Когда наш поезд? - Спроси у него. - Он уже лет двести как не отвечает на вопросы. - Вот представь, что и я такой же скелет, но не в кресле-качалке. - Я тебя ненавижу! - Я тоже себя не вижу. - Это поезд? - Скорей всего. - Тебе куда? - Домой. А тебе? - Тоже. 34

- Сядь в другой вагон. - К машинисту что ли? - Нет, к кочегару, может, спутает с поленом. - Они давно перешли на уголь, дуб мой ненаглядный. Поезд принес с собой немного прохладного ветра. Двери открылись и кондукторша, злобно пыхтя, как и каждый раз, безрезультатно пыталась выйти из них. - Почти, черт возьми, - сказала она. Потом измерила руками свое необъятное «почти» и только потом разрешила выйти лешему. - Ты его знаешь? - Все его знают. - А я не знаю. - Это наш новый леший. Веселый малый, особенно после третьей. - Садимся или ждем завтрашнего? – вежливо осведомилась кондукторша. В поезде было прохладно. Внимательно присмотревшись, я заметил единственного пассажира – старого лешего. Хотел было подойти и поздороваться, но увидев взгляд кондукторши, решил остаться пока в живых. Поезд набирал скорость резкими рывками, от которых железяка все глубже впивалась между ребер. Когда плата за проезд была выкачена, она вернулась в кресло, а поезд поехал ровно. - Долго нам ехать? - Часа три. - Я посплю. - Я не разбужу. - Знаю. - Спокойной ночи. Грохот поезда убаюкивал, но спать было нельзя. Я смотрел на кондукторшу, которая что-то говорила лешему и, обхватив его голову, кивала или качала ею себе в ответ. Мимо пролетали одинаковые дюны. Иногда можно было заметить змею, которая, сытно пообедав, снова зарывалась в песок. Когда поезд доехал до станции, леший встал и двинулся к выходу. Увидев меня, он улыбнулся кривой улыбкой и кивнул головой уже без помощи кондукторши. В поезд села молодая женщина с шариком и поезд снова начал биться в конвульсиях. Километры дюн и стук колес утомляли. Я попросил у кондукторши очки и включил музыку на телефоне. Вскоре в небе показались чайки, а еще через пару минут поезд въехал в океан. - Мы приехали? - Еще нет. 35

- Много осталось? - Нет. - Кто там впереди? - Не знаю. - Что-то много новичков в последнее время. - Ну и пусть. - Наша станция. - Я знаю. - Ты не идешь? - Нет. - А куда ты? - Обратно. - В лес? - Нет. - Тогда куда? Кондукторша посмотрела так, как смотрела на меня, когда я захотел подойти к лешему. Дальше будут слезы, мольбы, угрызения совести, но я этого не увижу. Поезд, вспугивая косяки рыб, заспешил назад.

Твои шаги Странно, километровая пропасть, а я отчетливо слышу твои шаги, будто идешь рядом. Мир рушится и впадает в глубокий анабиоз, надеясь спастись. Медь гонга и твои шаги. Улицы залиты солнцем наполовину и все идут по второй половине. Проносятся редкие машины. А ветер легко подхватывает и проносит по воздуху целлофановые пакеты и другой легкий хлам. Тише, тише, а то разбудишь злую собаку за забором. Она громко лает и не кусает, но у меня и так болит голова от твоих шагов и шума воды. Где осталась эта чертова чайка? Сколько можно ходить в ожидании ее?! Совсем забыл, она же у меня в кармане. Помялась немного, но ничего, переживет. Воняет рыбой. - Это от тебя? – спрашиваю чайку. Она кивает и нагло рыгает. - Не буду носить тебя больше в кармане с аквариумом, - говорю и получаю больной укус. - Отнеси это письмо и чтобы точно по адресу, - это чайке. – А ты остаешься здесь, мне надоело выслушивать твои шаги, - тебе. Иду дальше, много дел, все надо подготовить вовремя, времени как всегда мало. Никак не отделаюсь от твоих шагов, хоть ты и остался стоять 36

на месте. А может это мои шаги? Может. Останавливаюсь, их звук исчезает. Но все равно твои. Зубная боль доходит до головы и очень зря. Ты в недоумении, почему я остановился. Я иду дальше, тебе спокойней. Надо спешить, но мозоли на ногах и зуб, а еще твои шаги от меня. Улицы растекаются в приветливой улыбке-запахе множества цветов, мне гадко. Но скоро с этим будет покончено. Так продолжается много километров: куда бы не завернул – праздник и елейная улыбка. До дома двадцать метров, беру такси. Удивленный таксист не хочет брать денег, оставляю под дворником купюру, а сам поднимаюсь на второй по пожарной лестнице. Окно закрыто изнутри, приходится ломать. Рука остается целой и беру осколок стекла, чтобы провести пару линий от локтя до кисти. Твои шаги звучат по застеленному на полу линолеуму, доходят до моей квартиры. Мое шуршание и чертыханье пытается найти в карманах ключ, которого там нет. Скрип заглядывает под коврик и скрипит назад с ключами в руках. Иней встречает на пороге и твои шаги вытирают об него ноги, снимают туфли и проходят к ванной, потом на кухню, оставляя за собой водопады. «Надо поспать», - думает храп и укладывается на пол. Проходит час. - Надо проснуться, - говорит сон, встает, идет к водопаду через озеро, умывается и исчезает. Твои шаги ведут меня к тебе. Но тебя тут нет. Ладно, черт с тобой. Чайка вылетает из кармана, что-то нервное и несуразное выкрикивает и улетает с рыбой в клюве. Иду к кафе и заказываю соленый кофе. Ты уже тут и пьешь свой жуткий сладкий чай. Сажусь за столик и жду, смотрю в окно. Ты садишься рядом. Твои шаги отбивают колокольный звон. Выпив кофе залпом, говорю, чтобы остался тут и ждал, хотя знаю, что уйдешь. Когда выхожу, озеро уже доходит до кафе и почти по колено, так что исчезаешь из головы. Надо найти чайку, но она прилетает сама, когда захочет. Злая собака хочет уплыть на север, где ей будет хорошо, но плывет на юг. Поднимаюсь на крышу самого высокого здания. - Надо поспать, - говорит храп и ложится на кровать. Когда близится рассвет, между домами появляются корабли. Быстро проплывают узкие улицы и идут дальше, а за ними плывет злая собака, переругиваясь с чайкой. Ты утонул, как и все остальные, но я всегда буду помнить тебя, ты оставил мне свои шаги и привычку пить жуткий сладкий чай. 37

Дмитрий Хачатуров

Он. Он делал это все чаще. Как в детстве, когда мне еще нравились его рисунки. Делал, сам того не замечая, все больше раздражая меня. По крайней мере, я хотел верить, что он не специально... Помню, когда я был совсем еще ребенком, часто приходил сюда, к нему, в его никогда не менявшуюся комнату. Здесь было все так привычно и знакомо: с самого первого моего визита, что кажется в любой удобный на то случай, я бы мог начертить все до мелочей. Или же, не включая свет, даже ни на ощупь, сделать пару-тройку шагов, сесть на стул у окна, на который он сам никогда не садился, строго разделяя все на свое и гостевое, поднять голову и несомненно - он окажется передо мной. Не станет здороваться, не сменит позы, начнет сразу говорить. Не перестанет рисовать, вернее, зарисовывать все подряд: лужи вчерашнего дождя, соседа сверху, играющего на флейте, еще дымящуюся ,вместо пепельницы, пачку сигарет... Видимо, знал, что мне это не понравится или же попросту, не желая. В конце концов, какое ему до меня было дело. Рисовал стул подо мной, но не меня, казалось, даже голые стены, оставляя их белым листом блокнотной бумаги. Это теперь я точно знаю, что стены он

***

вовсе не трогал. Ощупывая мир кончиком карандаша, не хотел создавать себе видимых границ между комнатой и вселеной вокруг, то ли расширяя ее на двадцать с небольшим квадратных метров, то ли запихивая все сюда, ближе, рядом со мной на стуле, за шкаф, под кровать, где уж точно не оставалось пространства. Разве мне он мог позволить то же... - Видишь, ты весь промок - говорил он мне, - Возьми плед, простуда нам ни к чему. Даже уличные дворняги и те ищут спасения под стенами города, или у мостов. Какой дьявол заставил покинуть тебя дом, ведь льет как из ведра! - не останавливался он. Глядя в окно, переносил сюда на блокнот кончиком карандаша каждую каплю, как будто пытаясь понять саму природу дождя. Видишь, какая нынче разбушевалась молния, нет, не дело в такую погоду гулять! - поучал меня, все столь же просто чиркая на бумаге. Каждый его рисунок, каждое его вовсе некрасноречивое слово было пропитано чем-то особенным, детским. С каждым из них я принимал для себя что-то новое, открывал то или иное, хотя все эти картинки были не больше чем просто чирканием карандаша: прямые линии вместо дорог, изгибы 40

вместо улиц, мазки вместо загородной рощи, круги вместо знакомых с детства лиц его гостей, лиц которых я никогда не видел. Казалось, уже ничто не миновало его судорожно дергающихся над бумагой пальцев, а он все жадно рисовал свои каракули, будто пытаясь понять все вокруг, упростить, разложить целый мир на круги, черточки, зигзаги... Я любил эти картинки, тогда еще любил... - На, держи чашку, я заварил чай. Ты ведь не пойдешь, завтра простуженный? - улыбаясь, спрашивает меня. - В котором часу твой экзамен? - отходя назад, добавляет он. - В пять, ты же знаешь. Пойдем со мной, знаешь же, как я не люблю свою преподавательницу фортепиано. - Конечно, хотя, люблю ее не больше твоего. Я подожду тебя внизу. - Ты не зайдешь? Разве ты не хочешь послушать? - перебиваю я. - Нет, я подожду внизу. Нам это ни к чему - экзамен важен. Да и к тому же, я все - равно услышу, ты же знаешь, - снова улыбается он. Я не стал более уговаривать зайти со мной. Даже на тот момент, будучи глубоко убежденным в том, что одному мне не справиться, то ли зная, как он не любит повторять, то ли все же решившись в этот раз все сделать самому, не стал настаивать. - Родители не пойдут? - немного подождав, продолжил он. - Нет, - ответил я. - Ты же знаешь, они там ни к чему, раз уж ты идешь со мной. Родителей с ним я никогда не знакомил, видимо боялся. Но совершенно точно был уверен в том,

что они ему полностью доверяют, ведь мы всегда были вместе, с самого моего детства. И они не могли этого не знать. В любое время суток, когда мне заблагорассудится, я шел в его квартиру, откуда и начинались наши поездки, походы, путешествия. Всегда отсюда, с этой квартиры, с этого стула, а потом, куда угодно. И заканчивалось все тоже здесь, у того же окна, рядом с тем же разваливающимся шкафом, на блокнотном рисунке двери. Как же я ненавижу теперь эти его рисунки. Ненавидел еще до этого, еще до поездки в Эдинбург. Как сейчас помню это гадкое ощущение предательства, комок, застывший у меня в горле, я готов был его убить. Мы же с ним договаривались. Он знал, знал, что я приду не один, что он будет мне нужен. Я же никому так не доверял. Наверное, это и стало моей главной ошибкой. И он знал о моем доверии. Как и знал, что я приду, приду с ней, он ждал. И вот мы у него, говорим с ней. Я то и дело отвлекаюсь, зову его, он молчит. Говорю о его рисунках, она говорит, а он не обращает внимания, будто вовсе исчез... Она ушла, а он так и не появился. Ушел и я, потом еще долго не возвращался в его комнату, думал, что вовсе не вернусь... И вот он здесь, сейчас стоит передо мной, все такой же, ничуть не изменился. Разве что пальцы, не покидавшие карандаша, огрубели, запястья едва не стерлись, сделавшись столь же бледными, как блокнотный лист, как стены больничной палаты, как все вокруг. Он молчал. День за днем

приходил сюда, садился рядом на больничную койку, говорил, все больше раздражая меня. Доставал блокнот, карандаш и снова зарисовывал, все подряд, везде, и даже на стенах, не оставляя ни сантиметра нетронутого пространства. И вот он здесь, снова здесь, стоит в своем неизменном сером пиджаке, лихорадочно мелькает глазами вдоль белых как снег стен, стучит ненаточеным кончиком карандаша о бедро, спинку кровати, стряхивает пыль с белой больничной тумбы блокнотом, будто собрался на ней рисовать, но молчит. Я пытаюсь отвести от него взгляд, но он везде повсюду, словно тень или же свет заполняет все пространство комнаты. Я жду, когда же прекратится молчание, но он не говорит, лишь бродит по палате то тут, то там, постукивая карандашом, шурша ботинками по едва ли не зеркальному паркету. Я боюсь, мне дико страшно. Нет, я не осмелюсь начать первым. Хочу, но не могу его прогнать. Ведь стоит ему лишь захотеть, как он тут же выдумает мне своим карандашом неизлечимую опухоль мозга, жуткие язвы по всему телу, моментально одним росчерком заставит вскипеть всю мою кровь в жилах. И я боюсь, я хочу жить. Но не так. Разве своими картинками он позволит мне, что называется, жить? - Прекрати! - наконец, собрав всю волю в кулак, едва шепчу я. Он молчит. - Перестань! - еще тише, отводя полный страха взгляд в сторону, добавляю я. А он будто не слышит, потирает подушечки пальцев, стертых от

карандаша, молчит, ловя мой полный ужаса взгляд. - Оставь! - наконец во всю силу отчаяния, кричу я. - Оставить? - улыбаясь, вполголоса спросил он. - Разве я у тебя что-то забирал? Разве не ты приходил ко мне, и мои двери всегда были открыты? Или же ты не просил, не забирал все, что было тебе хоть чуточку необходимо? Я ведь дал все, что было тебе интересно. - Уходи! - не в силах более слушать его режущий нервы, как хирургический скальпель кожу голос, снова прошептал я. - Уйти? Ты сам пришел. Разве ты не видишь? -Врешь, врешь. Я здесь по твоей вине. Это ты затащил меня в эту палату, ты не перестаешь мучать меня и сейчас. - Ошибаешься, верно, совсем обезумел, на этих своих процедурах. Помнишь Эдинбург? - Нет, ведь никогда там не был, - обманывал я, пытаясь вызвать у него смятение... хоть что-то, кроме этой поганой улыбки. - хм... не горячись, правда не стоит. Лучше выгляни в окно. Что ты там видишь? По-твоему, ты и сейчас не в Эдинбурге? Впервые в его присутствии я встал с койки и весь, изнемогая от дрожи, едва ковыляя, пошел к окну, в страхе, еще в большем страхе, чем когда-либо. Боялся просто снова ошибиться, боялся увидеть за окном город, в котором я не был вот уже двенадцать с небольшим лет, не отличить действительность от карандашной выдумки, заполаняющую постепенно стены,

двигаясь со мной в такт. Чуть приподняв обезумевшие глаза, я сразу же увидел тень, отбрасываемую высоченным Хабом, и не осмеливался больше взглянуть, но должен был. Я должен был увидеть все: собор, знакомую брусчатку, мосты, улицы - что угодно... И вот они здесь, все передо мной... Но он меня больше не проведет, не в этот раз... - Да, я здесь, в этой чертовой палате, в этом поганом городе, и все это из-за тебя... Это ты, ты затащил меня сюда, ты нарисовал... Все, все вокруг, и меня, и болезнь, и этот город... тебе не обмануть, не обмануть меня снова... - Взгляни, - резко наклонив голову вперед, приказал он, раскрывая свой блокнот. - Видишь, разве ты не видишь? - здесь ничего нет... И тотчас же начал вырывать один за другим нетронутые листы белой бумаги, лихорадочно швыряя их в меня, пока они повсюду не накрыли комнату единым белым полотном. - Разве тебя, тебя я рисовал? - не выпрямляя слегка согнутую спину, сделав пару шагов в мою сторону, спросил он. Мнгновенно поднес карандаш к последнему невырваному листу и уставился на меня. Как скажешь. Тотчас же зачиркал в блокноте, то, что я не мог видеть, лишь успокаивать себя безумной мыслью: “Не меня, только не меня”. - Ты приходил ко мне, ты спрашивал - я отвечал! - пиная разбросанную повсюду бумагу, шипел он. Ты, только ты во всем виновен! Это ты мне доверял, ты наделил меня этой властью, снял с себя всю 43

ответственность. Разве тебе еще не понятно, что все вокруг нарисовано, построено, сделано лишь твоими руками, мы все создаем мир вокруг нас сами. Нет, нет никаких границ в пространстве, условных делений, рамок восприятия, есть только ты, и себя придумываешь лишь ты сам... И сейчас ты снова здесь по собственной воле, в этом городе в этой палате, ты сам пришел ко мне... -Возьми карандаш и бумагу с пола! - вдруг оцепенев, будто вот-вот случится что-то невообразимое, сказал он мне. - Что ты видишь? - Все, что когда-либо видел и вижу теперь. - Так рисуй, как делал это раньше, продолжал он, подходя ко мне совсем близко и с каждым шагом становясь, все тем же, каким я знал его в детстве, какому ему я доверял. Что ты рисуешь?- добавил он уже вполголоса. - Себя, - едва успел ответить я ему, как тут же нанес ему со всей неземной яростью смертельный удар в горло, перекрыв дыхательные пути карандашом. Он рухнул бревном о паркет, с такой силой ударившись головой, что разбросанные по полу листы бумаги практически моментально окрасились бордовым цветом, впитав в себя кровь так скоротечно и естественно, будто никогда и не были белыми. Ну, а что касается меня, - я сделал привычных пару - тройку шагов и присел на гостевой стул, на котором никогда раньше не сидел. Он, быть может, он вернется завтра, но теперь рисовать буду я сам...