Slovo\Word 81

2014. № 81 Главный редактор АЛЕКСАНДР А. ПУШКИН Зам. главного редактора ЛЕВ БЕРДНИКОВ Редакционная коллегия Журнал на русском и английском языках Литература Искусство Общественные Проблемы

ИЗДАТЕЛЬ:

РИТА БАЛЬМИНА Евгений Бень ВЛАДИМИР КАНТОР ИГОРЬ МИХАЛЕВИЧ-КАПЛАН ТАТЬЯНА КУЗОВЛЕВА

Центр Культуры Эмигрантов из бывшего Советского Союза

ЭДВАРДА КУЗЬМИНА

PUBLISHER:

УШАНГИ РИЖИНАШВИЛИ

Cultural Center for Soviet Refugees

СЛОВО-WORD JOURNAL partially subsidized by City of N.Y. Department of Cultural Affairs © All rights reserved

НАДЯ РАФАЛЬСОН ЕВСЕЙ ЦЕЙТЛИН ИРИНА ЧАЙКОВСКАЯ Компьютерный дизайн АЛЕКСАНДР МИНЦ

ISSN: 1042-7295

CULTURAL CENTER FOR SOV. REFUGEES SLOVO\WORD P.O. BOX 1768 RADIO CITY STATION NEW YORK, NY 10101-1768 E-Mail: slovo.word@gmail.com

Websites: http://slovoword.com/ http://magazines.russ.ru/slovo/ На сайте AMAZON: http://goo.gl/p5axx7 http://litbook.ru/magazine/56/ http://www.promegalit.ru/magazines/slovo-Word.html

Название по каталогу OCLC:

Slovo: organ Tsentra kul’tury emigrantov iz Sovetskogo Soiuza =Word

Editors: ALEXANDER A. PUSHKIN LEV BERDNIKOV RITA BALMINA Eugenii Ben IRINA Chaykovskaya VLADIMIR KANTOR IGOR MIKHALEVICH-KAPLAN EDVARDA KUZMINA Tatyana Kuzovleva NADIA RAFALSON USHANGI RIZHINASHVILI YEVSEY TSEYTLIN

ОГЛАВЛЕНИЕ

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ Юлия Андрейкова Попутчик светлейшего князя ........................................................................................... стр. 5 Лев Бердников Из щеголей – в меценаты .................................................................................................... стр. 14 Генрих Иоффе Выстрел на Захарьевской, 19 ........................................................................................... стр. 25

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ Владимир Кантор Голгофник versus Варавва. К полемике Чернышевского и Герцена о России .................................................... стр. 32

ПОРТРЕТЫ

Памяти Бориса Васильева Эльдар Рязанов Рыцарь без страха и упрека ............................................................................................. стр. 50 Алексей Симонов Память важнее! ...................................................................................................................... стр. 52 Татьяна Кузовлева Исповедь скорбной души .................................................................................................. стр. 55 Евсей Цейтлин Откуда и куда. Светлой памяти Аб Мише (Анатолий Кардаш) ........................... стр. 60

ПОЭЗИЯ Юлиан Фрумкин-Рыбаков ..................................................................................................... стр. 64 Валентин Резник ..................................................................................................................... стр. 68 Сергей Мартынов .................................................................................................................... стр. 70 Вадим Горинов ........................................................................................................................... стр. 73 Евгений Чигрин ......................................................................................................................... стр. 75 Марина Саввиных ................................................................................................................... стр. 80

2014 . № 81

ПРОЗА Андрей Назаров Праздник ночи ..................................................................................................................... стр. 85 Семен Каминский Заноза ....................................................................................................................................... стр. 94 Игорь Ильин Ohamba no Nembudu .......................................................................................................... стр. 99 Олег Глушкин Муравьиный взлет ........................................................................................................... стр. 105

НАУКА Евгений Беркович Феликс Клейн и его команда ........................................................................................ стр. 118

ЖИВОПИСЬ Вера Чайковская О Тышлере ........................................................................................................................... стр. 137

ИНТЕРВЬЮ Ирина Чайковская Исторические маршруты Ивана Толстого ............................................................. стр. 150

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ Елена Пацкина Беседы с мудрецами. Франция. XVI век ................................................................ стр. 155

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ Игорь Ефимов Ради красного словца ...................................................................................................... стр. 172 Юрий Солодкин Слов игра и парадоксов тьма... .................................................................................. стр. 175 Аркадий Ягудаев. Фотоколлаж: Просто авторы и просто друзья .............. стр. 178

4 | ОТ РЕДАКЦИИ

Слово\Word. Независимый литературно-художественный журнал Журнал “Слово\Word” издается в Нью-Йорке более четверти века. Начинался он под эгидой Сергея Довлатова, при дружеской поддержке Иосифа Бродского. Когда-то замечательный поэт Николай Гумилёв сказал: “Но забыли мы, что осиянно / Только Слово средь земных тревог…” “Слово\Word” – это своеобразный срез литературы, созданной в разных странах мира. География наших авторов – от Лос-Анджелеса до Красноярска – позволяет воссоздать достаточно полную картину современной словесности поверх барьеров, стран и континентов. Нас одушевляют высокие нравственные идеалы русской классической литературы в органическом единстве с демократическими ценностями современного мира. В журнале публикуются стихи, художественная проза, публицистика, мемуары, статьи по вопросам литературы, культуры, искусства, философии, архивные документы, материалы о сохранении культурного наследия, в том числе в живописи, музыке, кино и театре; рецензируются книжные новинки, как выходящие в Америке, так и в Европе. Мы привечаем таланты и горды тем, что в числе авторов журнала такие известные писатели, как Андрей Битов, Александр Межиров, Фридрих Горенштейн, Андрей Синявский, Наум Коржавин, Дина Рубина, Михаил Эпштейн, Борис Хазанов и другие. И отрадно то, что со всех концов света в редакцию приходят всё новые и новые рукописи. Литературный профессионализм и творческое мышление автора

– вот наш приоритет и критерий отбора текстов для публикации. Что естественно предполагает и занимательность, и юмор, ибо истинная мудрость не может быть скучной. Мы особенно рады молодым литераторам, чутко улавливающим пульс современности. Мы видим свою главную задачу в сохранении живого русского слова в эмиграции, объединении писателей диаспоры, творческом диалоге деятелей культуры разных эмигрантских общин. В этой связи нас глубоко волнует тема “отцов и детей”, которая в условиях рассеяния приобретает особую актуальность, ибо мы не хотим, чтобы молодое поколение теряло русский язык, а с ним и великую многовековую культуру: мысли и чувства родителей должны быть понятны нашим детям и внукам. Некоторые материалы печатаются одновременно на русском и английском языках. Давняя традиция “Слова\Word” – презентации каждого номера журнала с участием членов редколлегии и авторов. Нередки также творческие встречи с читателями писателей и поэтов, живущих в Америке и других странах. Мы осознаём важность и ответственность названия журнала – СЛОВО – ибо библейское “вначале было Слово” определяет наш подход к явлениям жизни и литературы. Материалы принимаются по электронной почте. Размер – не более полутора авторских листов. Мнение авторов публикаций не всегда совпадает с мнением редакции.

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 5

Юлия Андрейкова

Попутчик светлейшего князя Апрель, 1728 года. Ораниенбýрг1 Cсыльные выехали на рассвете. Первые солнечные лучи осветили ползущие рогожковые кибитки. Заря уже прикоснулась к влажным серым лесам, лиловым полям и застывшим озёрам, что поросли чемером и осокой. Крестьянские дворы пробуждались. Нахохлившиеся дома скидывали ночной морозец. Днём-то, поди, потеплеет. Апрель всё-таки. Из труб валил дым. Александр Данилович Меншиков потянул носом. Хлебы пекутся. Багряный рассвет принес новый день, а вместе с ним – кому радость, кому беду, кому удивление. Хотя чему удивляться? Пора привыкнуть. Более полугода прошло с того дня, как к светлейшему явился генерал-лейтенант Салтыков и отчеканил: – Божьей милостью, Мы, Пётр II, Император и Самодержец Всероссийский и прочая, и прочая, и прочая. Указом этим князя Меншикова и его семейство послать в нижнегородские деревни и жить там безвыездно. Чинов и наград его всех лишить. А покуда быть ему под арестом и никуда из дома не отлучаться. Это был удар. Хорошо ещё, что сумел договориться, чтоб сослали в Ораниeнбург. Но всё равно переживал сильно. Так, что кровь горлом пошла. Лекарь Шульц кровопускание делал. Эх! Знал бы что дальше будет, может так не убивался бы.

1 Ораниенбург, Ранинбург, Раненбург – разные названия одного города в Липецкой области (совр. Чаплыгин).

Выехали они из Петебурга поездом во множество колясок и фургонов. Сам Александр Данилович ехал в карете, запряженной шестернёй. А прислуги сколько! Одной только охраны – сто двадцать конвойных. У дочери Марии – все слуги, положенные императорской невесте: гофмейстеры, пажи, конюхи. Но только отъехали от Петербурга, посыльные один за другим начали догонять с указами.

– Божьей милостью, Мы, Пётр II, Император и Самодержец Всеросийский повелеваем: оружие у людей князя Меншикова отобрать.

– Божьей милостью, Мы, Пётр II повелеваем: ордена и награды иностранные вернуть. С каждым нàрочным Данилыч думал, что вот она, последняя капля... Больше некуда. Но снова и снова везли курьеры новые указы и новые унижения.

– Повелеваем: экипажи и лошадей, что излишни, изъять для нужд государственных.

– Варвару Арсеньеву, свояченицу Меншикова, направить в монастырь. На постоянное поселение. Вот, наконец, Ранинбург. Доехали. Здесь его оставят в покое. Пусть под конвоем и взаперти, но всё же дома. Потихоньку жизнь наладится. Александр Данилович утешал себя тем, что отдохнёт от тяжких трудов. Но, видно, не испил он свою чашу до дна, хоть в Ранинбурге жизнь мёдом не казалась. На прогулку – под стражей, писàть – соглядатай рядом толчется, возле спальни часовые неотлучно дежурят. Всё сносил Меншиков.

6 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ Но когда в январе сменился начальник караула, болезненно и безнадёжно заныло сердце. Ох, не оставили Остерман и Долгорукие ещё Меншикова в покое! И не ошибся светлейший князь.

– Божьей милостью, Мы, Пётр II, повелеваем: все пожитки и вещи Меншикова переписать и изъять. А потом запечатать и приставить караул для охраны. «Ну вот, теперь конец», – мелькнуло у Алексашки. Забрали одежду, обувь, мундиры, шпаги золоченые, подаренные Петром Великим, перстни от самой императрицы, табакерки алмазные, шкатулки, портреты, осыпанные брильянтами, кортики. Подарки от королей чуть не всей Европы.

– Всё? – спросил Александр Данилович, когда секретарь, три дня составлявший опись, наконец закончил.

– Никак нет, – раздался скрипучий голос, – теперь надобно переписать вещи супруги вашей, сына Александра и дочерей. Меншиков только брови сдвинул.

– Пишите, – сурово выдохнул он. В этом ответе смешались злость и странная радость. Осталось у князя немного: несколько икон, карманные часы, две табакерки, платье суконное, шуба, бешмет, соболья муфта, четыре пары сапог и несколько рубашек. Да и это уже вещи не его – казенные. А вчера утром последний удар.

– Мы, Пётр II, повелеваем: Меншикова и фамилию его послать в город Берёзов, Сибирского гарнизона, и жить там безвыездно. Александр Данилович уже знал и готов был. После того как вещи забрали, понял он, что враги не остановятся. Но вот семейные… Навзрыд плакали Машенька и Сашенька. Дарья сидела бледная. Только руки дрожали, словно «чечетку выбивали», и крупные слёзы катились по лицу. Как ни старалась она их унять – только вытрет, опять наворачиваются. Берёзов… Городок на четыреста дворов. Крупный по северным меркам. Вокруг этого

острожка леса глухие, с дикими болотами и озерами. Бездыханная тишина стоит вокруг города. Слышно, как гулко кричат птицы – гагара, сойка, филин; стучит земля под копытами северных оленей; отдаленно ревёт медведь. В Сосьве-реке плеснет рыба. Вокруг племена дикие. И, кажется, только недавно с покойным Петром Алексеичем говорили про то, что варвары в Сибири нападают. Страшно. А зима? С сентября по апрель всё белым саваном покрыто. Дома стоят занесенные снегом по самые крыши. На окнах стекол нет. Они затянуты оленьей брюшиной, оттого в хатах всегда сумрачно и уныло. К «строгим морозам» добавляется холодный северный ветер, что прилетает от самого океана. Он дико завывает в трубах, околачивается в сенцах, пытается забраться в дома. О зимних забавах не может быть и речи. И лицо, и руки, и всё, что открыто, начинает щипать, колоть нестерпимо, если попадаешь на мороз. Местные, так те ходят, не боятся. А приезжие привыкают подолгу. Вот туда-то на чистой заре из Ранинбурга выехали подводы с бывшим князем Меншиковым, женой его Дарьей, сыном Александром и дочерьми Марией и Александрой. Уже, казалось бы, ничем не удивишь Александра Даниловича. Но, когда позади обоза раздался оклик: «Стой! Тпруу-у…», – он с изумлением оглянулся. «Что? Что же ещё? – подумалось, – Ведь нет больше ничего. И дальше Березова сослать невозможно». А солдаты снова принялись пересматривать скудные пожитки. Меншиков стоял и смотрел, как перетрясают то немногое, что забрали они с собой.

– Зачем? – не выдержал князь.

– Проверить, не утаил ли сам Меншиков, а также семейство его, лишние вещи, что в описи не значатся. Ежели такие найдутся – изъять, так как то – вещи казенные, – каркнул хриплый голос. «Ещё сильнее унизить меня хотят. Растоптать, размазать», – горько думалось

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 7 Александру Даниловичу. Он словно оцепенел. один караульный. Фамилия такая нелепая На душе было муторно и тоскливо.

– Пырский. Тот его князем келейно 4 величал. Так этого Пырского скоро и сослали в *** Воронежский гарнизон. Чтобы тайного сгоУтаенные вещи всё же нашлись. Их аре- вору не случилось. Якобы он подарки принистовали, сказав, что Александру Даниловичу мал от него, от Меншикова. А этот, видно, не довольно и того, что на нём есть. А именно: боится. Смелый что ли… кафтан, платье нижнее, рубашка, шлафрок, – Светлейший… Вишь, как светлейший суконные рукавицы и, как в насмешку, бар- вмиг мужиком стал. Без суда и следствия слехатная шапка, отороченная соболем. Хорошо тел в тар-тарары. И ничего не помогло. Ни ещё, что жене и детям смену белья оста- на заслуги мои перед отечеством не посмовили да пару платьев. Так и поехали дальше. трели. Ни на чины, ни на медали. Вчера Налегке. только моя дочь государевой невестой велиМеншиков ехал неспокойно. Постанывал чалась. Кажется, совсем недавно мы Петром и вскрикивал, видать в ответ своим мыс- Алексеичем на Азов плыли, – почти шептал лям. Позади него сидел сын Александр. Ему Александр Данилович, – а теперь в Берёзов, ведь только четырнадцать. Он равнодушно значит. Из дворца в избу мужицкую. смотрел на проплывавшие мимо поля, сту– Так избу ещё строить надобно. А пока что деные роднички, величавые сосны. Может, в острог, будьте добреньки, пожалуйте. прощался? На другой кибитке ехала Дарья с «Почему непременно в острог?» – подумал дочерьми. Очень слаба была. Ох, слаба. Уже и Меншиков, а сам продолжил: не видела ничего от слёз. Хоть бы доехала до – Эх, кабы раньше про козни прознал. Хоть Берёзова! Три тысячи вёрст всё-таки. Вдруг с бы месяц, хоть бы пару неделек времени. Я облучка1 раздался мягкий, спокойный голос. бы…

– Ты, Александр Данилович, не печалься.

– Ты ещё посетуй, что Петра Алексеевича Налегке ведь ехать приятней. Налегке и жить из могилы поднять не в силах. приятней. Странно. Словно кучер читал его мысли. Меншиков глянул на сутулую спину. Уже месяц, как бывший князь взывал к покойГрубый армяк 2 с кушаком, шапка-гречник 3 . ному императору. Бывало, сядет на пригорке, А голос какой приятный! Будто по голове любуется горбушкой солнца, что спускается гладит. Мужик дёрнул вожжами и звонко за густой бор. Молочный свет струится сквозь цокнул. Несколько верст ехали в молчании. ветви. А сам с Петром Алексеевичем разговариА Данилычу так хотелось ещё услышать этот вает. Иногда даже охрана за спиной слышала. плавный, уютный голос. Душу бы выложил.

– Эх, мин херц. Кому же достанутся – До Берёзова с нами али раньше сменят? – наши победы? А города отстроенные? А попытался он завязать беседу. флот? Опять гнильё да плесень поползёт – А как карта ляжет, светлейший. по России. Для чего мы с тобой пот и кровь Александр Данилович сглотнул. По виску проливали? потекла блестящая струйка пота. Уже пол– Данилыч, – медовый голос с облучка прогода его никто так не называл. Был тут должил, – на всё воля Божья. Меншиков почувствовал, как внутри всё 1 Облучок – передняя часть телеги или повозки, где заклокотало. Змейкой в животе шевельнусидит кучер. лась задавленная ярость и злость. Он, скрип2 Армяк – верхняя крестьянская одежда. нув зубами, перебрался на облучок. Места 3 Гречник – шапка, которую носили с армяком, внешне напоминавшая пирог-гречник.

4 Келейно – (от сл. келья) – один на один, тайно.

8 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ там двоим хватит. Кучер оказался моложавым крепким мужиком. Ни усов тебе, ни бороды. Глаза разные, светятся на рассвете. Один карий, а второй золотистый. Но более всего Данилыч смотрел на его руки. Нежные, гладкие, словно у девицы на выданье, они ни секунды не находились в покое. Он хрустел костяшками пальцев, щелкал ногтями, перебирал поводья или ковырялся во рту. Но светлейший князь был уверен точно: этот ямщик до Ранинбурга с ними не ехал. Недаром Алексашка у царя правой рукой был. Память на лица у него отменная. Если раз увидел, точно помнил бы.

– Воля Божья? Ну ладно. Мне – я знаю за что. За убиенного царевича Алексея. За Толстого, Головкина, Бутурлина, которых я не помиловал. И за Антошку Девиера – зятя моего. Его я после допроса с пристрастием в Сибирь сослал. Теперь уже ручейки пота бежали по лицу, оставляя размазанные серые следы.

– Но я не жалею ни о чём. Жил, как хотел. В победах, в заботах, в богатстве, – продолжил он, сотрясая худыми, как грабли, руками. – Я из народа вышел, я в народ вернусь. Ещё не такие лишения видывал. Меня уже не запугать ни Долгоруким, ни Остерману. Но детям за что такая доля? Смотрю я на Машу и сердце щемит. Она мне вчера так и сказала: «Вот кабы выдали вы меня за Петрушу Сапегу1, может, эта напасть меня и миновала бы. Всё гордыня ваша непомерная». Сашеньку тоже жалко. Доченьки ведь только по дворцовым палатам и ходили. Сроду прялки в руках не держали.

– Так прялка не волк — в лес не убежит. Данилыч посмотрел на кучера. Смелый какой. Всезнающий. Пару лет назад повелел бы его высечь, чтоб ума поубавилось.

– Пару лет назад я б с тобой так не разговаривал, – раздался в ответ насмешливый голос. Тьфу ты. Что за чертовщина? Сказал вслух, что ли, свои мысли?

– Сказал, сказал, – фыркнул ямщик. Светлейший, застонав, подпер рукой щёку и продолжил: – Меня ещё другое терзает. Кому теперь всё это достанется? Всё что мы с Петром Алексеичем нажили. И Выборгская сторона. И флот. И заводы: бумажный, литейный, сахарный, стекольный. Долгоруким? Остерману – шкуре немецкой? Вот кому по заслугам должно воздасться.

– Все мы под Богом ходим. Всем и воздастся. Хочешь расскажу, как оно, по правде, будет? Меншиков насторожился, как волк перед прыжком.

– Сделай милость, – ядовито протянул он. И буравил кучера узкими лисьими глазами. Ямщик захохотал. Он неожиданно громко свистнул, щелкнул хлыстом и заголосил: – Э-э-эх, залетные! Дуй по пеньям, чёрт в санях! Санька в кибитке, видно придремавший, вскрикнул от неожиданности. Потом сплюнул и вновь прикрыл глаза.

– Тише ты, аспид, – зашипел Меншиков. – Что ревешь-то? Только вздремнуло дитя. Ямщик взглянул на Сашку, потом на князя так ласково.

– Ну, слушай. Дарья твоя до Берёзова, конечно, не доедет. Да ты об этом и сам знаешь. Только признать не хочешь. Ещё время есть почти до Казани. В двенадцати верстах есть городишко, Услон. Там крест ей и сколотишь. Ну, ну, – ямщик по-отцовски глянул на Меншикова. – Ты не горюй – не надо. Тебе долго горевать не придется – все под Богом ходим. И за детей не печалься.

1 Пётр Сапега – несостоявшийся жених Марии Старшей Марии, видимо, Господь Бог послал Меншиковой. По одной версии брак не состоялся, такие испытания, чтобы через них любовь потому что императрица Екатерина I решила прибли- великую познать. Уже готовится к отъзить к себе Петра, фиктивно женив его на своей племян- езду Фёдор Долгоруков2 . Ты только фаминице. По другой версии, сам Меншиков отказался от брака, задумав сделать Марию невестой Петра II

2 Существует версия, что Фёдор Долгоруков, тайно

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 9 лии не гнушайся. Любит он её крепко. Уже и паспорт себе заграничный сделал. Так что доведется тебе ещё венчать Марию. За младшенькую Сашеньку не тревожься – вернётся в Петербург. Александр твой ещё прославит род Меншиковых. До генерала-аншефа дослужится. Каково? Из Березовского работяги – тоже ведь непросто. Жена будет красавица. Детишки – загляденье.

– Христопродавец, ты что несешь? – прохрипел Меншиков.

– Что, не верится? Да ладно. Ты слушай, а потом поверишь. Так-с, далее. Через год не станет Петра Алексеевича Романова. Да, четырнадцатилетний Пётр II умрёт от оспы не далее, чем 19 января 1730 года. Через год после смерти любезнейшей сестрицы своей Натальи. Знаю, ты поражен. Дай угадаю, что спросить хочешь: «От оспы ли?»1 Нет, любезный Александр Данилович, не скажу я тебе. Не про то разговор. Но я с тобой согласен. Что-то часто в России важные особы умирают от оспы в последний момент. Взять хотя бы жениха Елизаветы… Карла Августа Гольштейн-Готторпского. Это ж надо! Умер у алтаря. И вот совпадение! Опять от оспы. Кучер лукаво взглянул на Меншикова. В том боролись ярость и любопытство. Костлявые кулаки сжимались, а глаза, словно пиявки, впились в лицо рассказчика, стараясь не упустить не слова.

– Да вижу я твой пытливый взгляд. Ну, конечно. О чем ты ещё думать можешь? Кто корону российскую примерит? Анна Иоанновна, герцогиня курляндская, её и влюблённый в княжну Марию Меншикову, по подложному паспорту поехал за ней в Берёзов. Там они тайно обвенчались. По одной версии Мария умерла при родах двойни и похоронена в Березове вместе с детьми. По другой: Мария благополучно разрешилась от бремени и вся семья смогла бежать и перебралась в Англию.

1 Есть версия, что Пётр II оспой заразился не случайно. В его смерти, например, был заинтересован барон Остерман, которому был невыгоден брак Петра II и Екатерины Долгорукой и, как следствие, возвышение рода Долгоруких.

примерит. Лет так на десять, – неожиданно хмуро добавил ямщик и продолжил: – Да-а, бабы станут править на Руси… Кто тебя там интересовал? Долгоруковы? Остерман? Ну, слушай. Спустя всего лишь два года Алексей Долгорукий, враг твой главный, будет сослан в Берёзов. Вместе с семьёй он проедет по этой же унылой дороге. Только покоя не будет Долгоруким даже в Сибири. Через три года они разбредутся по монастырям и по каторгам. Тяжкий конец ожидает Ивана Долгорукого. Эх, жаль Ваню! Добрый он, сердешный. А колесование смерть несёт страшную, мучительную. Но ни стона, ни крика не услышат палачи. Даже когда колесо начнёт дробить кости. Боль-то какая! Одни молитвы Творцу нашему. Сестру его, Екатерину Алексеевну, тоже судьба не помилует. Караван въехал в грязную низину. Топь начала шкварчать и плеваться, чуть только лошадиные копыта нарушили её цельность. Скоро уже яркое солнце высушит это сизое хлипкое месиво и превратит его в ровную дорогу. Ах, как радостно можно было бы скакать здесь на племенном рысаке!

– Слушай, отец родной! – неожиданно сменил тему кучер. – Так может у тебя табачку найдется? Угости, будь милостив. Меншиков молча щелкнул табакеркой. Тот загрёб большую щёпоть табака и произнес: – И на бумажку не поскупись, Александр Данилович. Меншиков протянул ему бумажку. Тот ловко закрутил табак в бумажку изящными пальцами, и она исчезла в глубинах армяка.

– После «выпью»2 . Кучер улыбнулся и, как ни в чем не бывало, продолжил: – Да, батюшка мой. Вскоре Екатерина Алексеевна Долгорукая против воли обручится с Петром II и станет второй законной невестой мальчика. Но, Бог ты мой! Как похожи судьбы двух невест! Словно 2 Выпить табак из бумажки (устар.) – курить.

10 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ заговорены. Ни одну из них Петруша не назовет своей женой. А какие бедствия обрушатся на прелестных дев! Меншиков, который поначалу, казалось, был готов удавить холопа, теперь весь превратился в слух.

– Ну, да ладно. Впереди у нас ещё много интересного. Спустя двенадцать лет, такая же рогожковая кибитка повезет в Берёзов Андрея Ивановича Остермана. Правда, он побывает до этого на эшафоте. Этому оракулу повезет больше. Смертную казнь Остерману заменят ссылкой в Сибирь, когда палач уже занесет топор над его сединами. Будет он жить затворником и до конца лет своих благодарить тот день, когда одна знатная особа перед образами поклялась отменить смертную казнь1. Не правда ли, забавно, что бывшие властители России встретятся на месте своей погибели. И где? В Москве, в Петергофе? В Берёзове, – ямщик лукаво подмигнул князю.

– Ну, что бы ещё могло тебя заинтересовать? Да. Цесаревны. Елизавета Петровна станет императрицею. Целых двадцать лет скипетр российский держать будет. Кучер краем глаза покосился на князя. Лицо у того было словно отлито из стали. Даже морщины, которых в последнее время заметно прибавилось, как-то разгладились сами собой.

– Анна 2 что же? – выдохнул он.

– Так Анна Петровна месяц назад умерла в Голштинии. В феврале сего года она родила будущего императора Петра III. А в марте преставилась от родильной горячки.

– А дальше? – Меншиков вцепился в дощатый облучок.

– А дальше – приехали, Александр Данилович. Гляди, вон ям 3 у дороги. Не худо бы лошадям передохнуть. Да и вы тоже устали, небось, – голос у ямщика снова стал ласковым.

– Но, перво-наперво, Дарье Михайловне отдохнуть надо. Хуже ей стало. Александр Данилович поднял голову. Смеркалось. Небо стало неприятного мышиного цвета. А, казалось, только что занималась заря. ***

Хозяин равнодушно встретил их у ворот и проводил в тесную горницу. Лучина освещала комнату, скрывая в углах тени, которые трусливо растворялись, стоило подойти поближе. Александр Данилович бросил мешок и поспешил на улицу. Там уже Мария и Александр вывели из кибитки Дарью. Князь жалостливо погладил жену по руке: – Отдохни, зорюшка моя. Но сам за ней в избу не пошел. Меншиков не спускал глаз с ямщика, который, точно шальной, находил себе занятия. То подпругу у лошади поправит, то вещи носит, то с другими кучерами балакает. И вот что странно. Поначалу Александр Данилович многое передумал про кучера: и что юродивый тот, и что смеется, и что, прости Господи, с нечистой завязан. А теперь всё таким ярким, таким чётким светом озарилось. Все события сложились в единую мозаику. И прошлое, и настоящее, и будущее. Из этой мозаики ни кубика не достать, ни кубик не прибавить. Всё цельно. Будто спаяно. И вдруг почувствовал Алексашка такую радость. Словно проснулся он утром много лет назад, а впереди вся жизнь. Молодая, радостная. С её великими свершениями, деяниями и наградами. А всё что делается – по воле Божьей. Опала, которую он люто ненавидел, не случайно назначена ему Господом. Он должен вернуться к своим корням. На тот путь, который начертан ему с рождения. Ни он сам, ни дети его, ни деяния не останутся забытыми и не 1 Речь идет об императрице Елизавете Петровне. канут в Лету. Дорожка-то уже проторена. Они с 2 Анна Петровна – дочь Петра Великого и Петром Алексеевичем свою роль в том спектаЕкатерины I. кле отыграли. Добро нажитое, богатство? Так 3 Ям – почтовая станция.

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 11 ведь лучше, что всего этого не стало. Словно груз неподъёмный с себя скинул. «Теперь не в землю смотреть буду, монеты считать. А в небо гляну – ввысь, вдаль…», – думалось Меншикову.

– Тебя как звать-то? – обратился он к ямщику, который тянул в хату здоровенный тюк.

– Так это… Петром величают, – почему-то засмеялся тот.

– Петром? – Меншиков словно застыл. – Как тронемся, я, Пётр, с тобой на передке поеду. Ты более никого не сажай. Переночевали, и в путь. Александр Данилович, как и обещал, возле кучера устроился. Говорили много. Один раз так заговорились, что чуть не проскочили постоялый двор. С задней кибитки окликать пришлось. Да и на остановках Меншиков не отходил от ямщика ни на шаг. Даже подсобить брался, если тот что тяжелое тянул. Далее были Переяславль-Рязанский, Нижний Новгород, Соликамск. С каждым днём Дарья Михайловна всё слабела. Она ослепла уже с Ранинбурга. И теперь всё время лежала, держа Марию за руку. Александр Данилович на каждой остановке подходил и целовал прикрытые морщинистые веки.

– Голубка моя ясная. Всё хорошо будет. Мы вместе полетим. Ты да я. Только обождать меня надобно. Десятого мая, как выезжали со станицы, недалеко от Нижнего Новгорода, Пётр потянул Меншикова за рукав: – Следующий раз в Услоне станем, – и пристально взглянул на него. Данилыч сжал кулаки. За двенадцать вёрст от Казани, в местечке Услон, караван подкатил к крестьянскому дому. Дарья Михайловна далее ехать не могла. На руках Александр Данилович перенёс её в избу, на грубую лавку, опустился на колени и так простоял много часов кряду. К вечеру Меншиков вышел из избы. Голова кружилась, сердце скакало, словно

необъезженный жеребец, пальцы онемели, и ему показалось, что он сейчас сам упадёт замертво. Дарья не стонала и не жаловалась. Просто тихо угасла, с усталой благодарностью глядя на мужа. Во дворе плотничал Пётр. Готовые деревяшки он разложил в ряд на земле, а с последней возился, не поднимая головы. Данилыч окинул взглядом поделки и понял – почти готов голубец1.

– Зайди с моей Дарьей попрощайся. Ох, знали б покойные Пётр Алексеевич и Екатерина Алексеевна, где их любимица Богу душу отдаст. Пётр в упор глянул на Меншикова и протянул топор.

– Александр Данилович, тебе не дадут много времени. Так что поспеши. После погорюешь. *** Уже второй день Александр Данилович рубил крест. Ему казалось, что с каждым ударом он разрубал те путы, которые держали Дарью на земле. Начальник караула торопил его.

– Давай, Данилыч, давай. Дольше здесь оставаться не положено. Меншиков тяжело перевел дух и продолжал рубить. Ни быстрее, ни медленнее. Капитан прохаживался туда-сюда и с любопытством разглядывал, как светлейший ловко орудует топором. «Ишь ты! – думал он. – А этот, пожалуй, в Берёзове не пропадёт».

– Отец, ну что ты? Пошевеливайся. Ехать ведь надобно. Приказано – не задерживаться, – снова начал подгонять драгун. Александр Данилович метнул на него тяжелый взгляд. Мысли караульного заметались, словно весенние ласточки. «Наверняка ведь начальство смолчит, если мы задержимся в Услоне ещё на два дня, – размышлял драгун.

– Отпеть бы Дарью Михайловну по-человечески. Хорошая женщина была. И Данилыча 1 Строение над могилой, напоминающее крышу.

12 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ с детьми жалко – жену и мать ведь хоронят. Может и могилки её не увидят. Да и мало ли, как жребий ляжет? Это сейчас светлейший в ссылку едет. А через год, может, обратно возвращаться будет. Неизвестно, что Петру Алексеевичу, дай ему Бог здоровья, по малолетству в голову придет? Это с одной стороны. А с другой стороны, кто знает, что господа Тайный совет решат. А ну если окрысятся за неисполнение указа? Вон Пырского сослали за сговор. И кто знает, был тот сговор или не было. Эх, точно, паны дерутся – у холопов чубы трещат». Но капитан быстро принял решение.

–Так, Александр Данилович. Ты не взыщи, но к полудню должны выехать. Так что поспеши. Меншиков вздрогнул. По морщинистому лицу пробежали ярость, боль, жалость. Пётр положил руку ему на плечо и будто покой разлился по усталому измученному телу.

–Ты детей поддержи, а я с могилкой подсоблю, – тихо шепнул он. На Александре Даниловиче почти повисла Сашенька. Она заходилась от плача. Марию поддерживал брат. Когда ставили камень, заплакал и Меншиков. Пётр на досточке нацарапал: «Здесь покоится раба Божья Д».

– Потом здесь часовенку поставят. Красивую такую, белую, – повернулся он к Данилычу. *** А в Тобольске ямщик пропал. Туда плыли водой. Меншикову понравился Иртыш. Всё вглядывался он в бурлившую темную воду. Любовался поросшими берегами. Слушал, как плещется рыба. Не уставал перечислять, что на Сосьве ловить будет – и щуку, и тайменя, и налима, и стерлядь. Рассуждал о том, как сети нужно делать. Выспрашивал провожатых, где лучше заготовить снасти. А иногда он становился на носу барки, вдыхал свежий воздух и почти кричал детям:

– Эх, хорошо-о-о! Дышится как легко! Дети с удивлением смотрели на того, кто ещё недавно был почти растоптанным стариком. Теперь с ними ехал свежий и бодрый мужик. Волос с проседью, а глаза блестящие, живые. Он по-денщицки рассуждал о сибирском быте. О том, какая техника постройки избы лучше будет: «в лапу» или в «крюк с остатком».

– Чуть только приедем, плотничать тебя начну учить, – говорил он Александру. Четырнадцатилетний мальчик, который ещё не успел до конца осознать всех перемен, совсем не понимал ещё одну. Откуда вдруг взялся этот деревенский мужик, который словно забыл всю блестящую жизнь в Петербурге? Чуть барка пристала к берегу, их окружила возмущенная толпа родовитых и безродных ссыльных. Озлобленных, измученных. Они начали наступать на Меншикова, кто-то бросил камень. Но тот не спасовал: – Меня уже мало чем напугать можно, – громыхнул он и приказал: – Детей не трогать. Толпа отпрянула перед силой духа. А потом Меншиков увидел, что среди прислуги нет Петра. Поначалу подумал, что тот вперёд пошел. Вещи нести. Но когда прибыли в острог – отдохнуть и переночевать, ямщика там не было. Меншикова словно посадили на раскаленные угли.

– С нами кучер ехал. Моложавый, бритый. Армяк, шапка гречником. И голос приятный такой, – метался он между караульными. Но те качали головой. Дети тоже не видели. Александр Данилович переживал так, что снова кровь пошла горлом. Лекари в Тобольске были неплохие и Меншикова за пару дней поставили на ноги. Но, поправившись, Александр Данилович не успокоился.

– Не всё! Ведь не всё ещё расспросил! Столько узнать надобно. Он ведь говорил, что до Берёзова поедет. Как же так? – бормотал он. Данилович просил охрану сходить на причал, посмотреть, не ходит ли там моложавый

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 13 мужик с разными глазами. Меншиков даже послал весточку Тобольскому губернатору, которому когда-то большие милости оказывал. «Милостивый государь, Михайло Владимирович. Желаю здравия и благ всяческих. И прошу посодействовать в одном деле. Надо мне сыскать ямщика Петра, который сопровождал меня, начиная с имения в Ранинбурге и вплоть до Тобольска. Человек этот знает, как обращаться с детьми моими, в случае болезни оных. Приехал он с нами по Иртышу и сошел на пристани. Больше я его не видел. В знак давней дружбы нашей шибко о помощи прошу». О том, что ямщик – знахарь и врачеватель, Меншиков дописал нарочно, для пущей важности. Но, в то же время, был уверен – в случае чего Пётр и правда поможет. Сибирский губернатор прислал с человеком весточку, что сделают всё возможное. Но то ли побоялся он помогать опальному властелину, то ли, в самом деле, не нашелся кучер, но Меншиковы из Тобольска выехали без Петра.

складывал в жестяные короба. Туда же складывал монеты. Туда же отправил свою табакерку, план постройки дома и церквушки, который он начертал сам. Эти тайники Александр Данилович уносил в лес.

– Папенька, куда ж ты их всё носишь? Ты бы нам оставлял. Может, сгодятся…

– Нет, – мотал головой Меншиков, – хватит ещё лиха на ваш век. Это пусть потомкам достается. Умер Александр Данилович через год. В снежном ноябре 1729 года. Умирая, он взял за руку Александра и прошептал: – Всё успел, что Пётр нарекал. И хата, и церква, а главное … главное записки…

– Папенька, так ведь ты намного больше сделал. Как же заводы, флот, Петербург, – всхлипнул Александр. Он решил, что отец говорит о Петре Великом, из гнезда которого и вылетел прославленный его фаворит Александр Данилович Меньшиков. А, может, речь и в самом деле шла о нём?

*** По приезду в Берёзов Меншиков тут же принялся за работу.

– Дрова на зиму заготовить, снасти пересмотреть, избу рубить начнём. Потом церквушку поставим, – перечислял он Александру.

– Сашенька, Машенька, – ласково поднимал он дочерей, которые словно оцепенели, – давайте, горлицы, постирать надобно. Не тоскуйте, готовить вас научу, штопать. Времени у меня немного. Ох, немного. А сколько успеть надо. По вечерам Александр Данилович запирал хату и садился за записи.

– Чтобы не мешал никто, – говорил детям. Писал он подолгу, иногда до утра перечитывая написанное при скудной свече. Что-то проговаривал про себя, что-то вычёркивал. Исписывал он большие листы, а потом

Андрейкова Юлия Игоревна (Беларусь, г. Минск). Год рождения: 1983. Литературный стаж: 2 года. Публикации: рассказ “Пустой разговор”

(криптоистория), журнал Слово\Word, № 76, 2012. | Образование: «Брестский государственный экономический университет».

14 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ

Лев Бердников

Из щеголей – в меценаты Этот представитель роскошного русского “Тресотиниус” (1750), где такой вот несостоявбарства обладал тем счастливым качеством, кото- шийся петиметр получил полный любовный рое А.С. Пушкин назвал “необыкновенное чув- афронт. Можно назвать в качестве курьёза лишь ство изящного”. Семен Кириллович Нарышкин одно произведение отечественной словесности (1710-1775) слыл первым щёголем своего времени и, что характерно, сатирическое, где фигурируют и одновременно славился “прекрас“педант и петиметр” в одном лице. ными сведениями о многих предЛитератор Алексей Ржевский в метах”. Это в XIX веке возобжурнале “Свободные часы” ладает мнение, что “можно (1763, апрель) сообщает, быть дельным человеком что таковой “за учёнейи думать о красе ногтей”, шего человека почитаи щегольство вполне ется среди красавиц и может сочетаться с учёвертопрахов”, он отчаностью. А в русском янно щеголяет латыXVIII веке такой кульнью, которую незатурно-исторический дачливые петиметры тип встречался редко не разумеют, а потому (можно указать, пожа(“эрго”!) соглашаются луй, лишь на графа с его “неоспоримыми” Кирилла Разумовского доводами. и обер-камергера Знал ли Семен Ивана Шувалова) и восНарышкин довольно принимался как нечто по латыни, достоверно парадоксальное. Ведь неизвестно, но французбездумный легкомысленским и немецким языный петиметр и учёный-пеками он владел вполне сводант (так аттестовали тогда бодно. Об этом позаботился “книжных червей”, склонных его отец, Кирилл Алексеевич С. К. Нарышкин к схоластическим умствованиям) Нарышкин (1670-1723), сподвижв итальянской комедии масок, в теаник Петра I, его ближний кравчий, тре западноевропейского, да и русского класпервый комендант Санкт-Петербурга, потом сицизма – это два совершенно самостоятель- московский губернатор. Он дал сыну превосных персонажа. И осознавались они как прямо ходное домашнее образование. Родовитый вельпротивоположные. Насколько жалок и смешон можа, состоявший в родстве с самим государем, педант, выступающий в роли волокиты, блиста- Нарышкин-старший стремился воспитать в тельно показал Александр Сумароков в комедии сыне патриота России и “гражданина Европии”,

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 15 что тогда ни в коей мере не противоречило друг другу. Семён, благодаря своему знатному происхождению, был с ранней юности обласкан и приближен ко Двору: при императоре Петре II он получил должность камер-юнкера. На балах и куртагах он выделялся своей статью, изысканным щегольством наряда во французском вкусе и галантными манерами. “Про него говорили, что в его красоте (а он и впрямь был удивительно красив), - отмечает писательница Елена Арсеньева, - соединялся внешний облик утончённого барина, чрезвычайное изящество и княжеское великолепие. Его не зря сравнивали со знаменитым французским щёголем минувшей эпохи – Людовика XIV – шевалье де Лозеном, в которого была до безумия была влюблена Великая Мадемуазель – кузина Короля-Солнце – и которого она заполучила только на склоне жизни”. Вдобавок ко всем своим достоинствам Семён был недурной стихотворец и отменный музыкант, что сильно впечатлило любвеобильную красавицу-цесаревну Елизавету. Однако их кратковременный роман вспыхнул в недобрый час и был обречён с самого начала. А виной всему царственный отрок Пётр II, смотревший на свою очаровательную тётю с отнюдь не детским вожделением. Незадолго до того, в 1728 году, он выслал вон - на Украину, в действующую армию, первого любовника Елизаветы, камергера Александра Бутурлина (1694-1767), а саму цесаревну подверг негласной опале. Неудивительно, что, прознав о её амурах с Нарышкиным, этот венценосный ревнивец рассудил за благо избавиться и от нового совместника,1 правда, местом ссылки для ловеласа-камер-юнкера стала, по счастью, не провинциальная глухомань, а блистательный Париж, столица мод и галантных увеселений. Оказавшись за границей, Семен вошёл в тесный круг российских дипломатов того времени, таких, как Василий Долгоруков, Александр 1 Так называли тогда соперников, хотя ясно, что Пётр II не имел более видов на Елизавету, и им руководило мстительное чувство: “Не доставайся же ты никому!”

Куракин, Иван Головкин, Антиох Кантемир, Алексей Вишняков, которые были прозападнически настроены и говорили по-французски задолго до того, как это стало общепринято в русском дворянском обществе. Эти люди активно переписывались друг с другом; помимо дружеских отношений их объединили ориентация на западную культуру и вкус к европейскому просвещению. Если говорить о литературных и эстетических пристрастиях Нарышкина и его новых приятелей, то очевиден их обострённый интерес к изысканной культуре барокко. В Россию Семен вернулся, когда на престол уже вступила императрица Анна Иоанновна. Известно, что он тогда близко сошёлся с Василием Тредиаковским, чей роман “Езда в остров любви” (1730) наделал много шуму. Как отмечал филолог Лев Пумпянский, именно с появлением этого романа в России “начинается история офранцужения дворянской бытовой и моральной культуры”; русское общество получило кодекс французского галантного политеса, своего рода кодекс галантной эротики. И весьма симптоматично, что Тредиаковский весной 1731 года жил в московском доме Нарышкина (о чём поэт писал Иоганну Даниилу Шумахеру). Через некоторое время (впрочем, с точностью не установленное) Семен Кириллович вновь оказывается за границей, о чём пишет с нескрываемой иронией: “Прежние гонения добрых моих соотечественников принудили меня жить в неведении о моих приятелях”. Первые слова фразы звучат скорее как оксюморон. Однако имена этих его “добрых гонителей” неведомы. Понятно лишь, что он стал свободен от их докучливой опеки, по крайней мере, с 1735 года, и выступал во Франции под конспиративным именем - князь Тенкин. Об этом говорит рапорт тайного французского полицейского агента, зорко следившего за перемещениями этого “русского”. Этот самый Тенкин занимался самообразованием, учился в Париже, в том числе и в знаменитой Сорбонне. Сообщалось также о его прогулках в Тюильри, посещениях итальянской и французской комедий, ужинах с

16 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ актрисами, визитах к нему банкиров и адвокатов, выполнении ряда посольских поручений. Известно также, что в апреле-сентябре 1741 года князь путешествовал по Италии. Он, между прочим, коротко сошелся с философом-просветителем Дени Дидро (1713-1784), скульптором Этьеном Морисом Фальконе (1716-1791), а также с ученым-иезуитом, философом Луи Бертраном Кастелем (1688-1757), чей трактат “Оптика цвета” (1740) весьма его впечатлил. По насыщенности событий жизнь Нарышкина, особенно первая её половина, напоминает авантюрный роман. О значительности и крупности его фигуры свидетельствуют слухи, упорно распространяемые о нём в России и Европе. Историк Сергей Соловьёв сообщает о том, что в конце 1739 – начале 1740 года, после жестокой казни князей Долгоруких, немецкая печать сообщала о якобы готовящемся заговоре Долгоруких, Голицыных и Гагариных, желавших низвергнуть правительство Бирона и возвести на престол Елизавету. Новая же государыня будто бы должна была выйти замуж за Нарышкина, который уже давно находился за границей. Понятно, что всё это были досужие сплетни, инспирированные врагами цесаревны и русской партии при Дворе, и верить им было нельзя. К тому же, сердце Елизаветы тогда давно уже было пленено бывшим певчим в церковном хоре, пригожим Алексеем Разумовским (с ним, а вовсе не с Нарышкиным, она потом тайно обвенчается). Поговаривали и о том, что Нарышкин убоялся преследования со стороны регентши Анны Леопольдовны. Но всё было как раз наоборот - именно при этой правительнице он полностью легализовался. Как только она пришла к власти, российский посланник в Париже князь Антиох Кантемир передал в Петербург нижайшую просьбу Семена Кирилловича, “чтоб всемилостивейше повелено было ему жить здесь [в Париже – Л.Б.] год при мне”. На что 14 марта 1741 года последовала разрешительная резолюция: Нарышкину “ещё на год остаться при вас [Кантемире] для окончания своих наук, а вы по своему усмотрению употребляйте его в делах”.

Вообще, надо сказать, жизнь и судьба Нарышкина толкуются подчас весьма превратно. Так, исследователь Раиса Слободчикова в своей книге “Романовы, Нарышкины и их потомки” (2007) утверждает, что Елизавета якобы была очень обижена на его побег за границу, потому во всё время царствования он “продолжал оставаться на грани опалы”. Подлинное же его возвышение произошло лишь при Екатерине II. На самом же деле, Елизавета сохранила благодарную память о своём втором фаворите, и в первый же день своего вступления на престол, 25 ноября 1741 года, произвела его из камер-юнкеров в действительные камергеры. Конечно, первого своего сердечного избранника Александра Бутурлина монархиня наградила куда щедрее (тот был пожалован в генерал-аншефы), но Нарышкин и в таком своём повышении увидел “истинное великодушие” императрицы и, по словам князя Антиоха Кантемира, принял его с “всеподданнейшей благодарностью”. А 31 декабря Елизавета назначила его посланником к английскому Двору, и он незамедлительно отправился в Лондон. Впрочем, в туманном Альбионе он пробыл всего семь месяцев, а всё потому, что его посольская миссия была воспринята англичанами с опаской: те вскоре уверились, что он более склонялся на сторону Франции. Словом, на дипломатическом поприще Семен Кириллович славы себе не стяжал. Зато он выказал себя знатоком моды и щегольской культуры. В его письмах из Лондона одному из самых приближенных лиц Елизаветы, графу Михаилу Воронцову (1714-1767), постоянно фигурирует слово вкус в качестве кальки с французского gout: “Немало я благодарствую за вашего превосходительства полагательства на мой вкус в пересылке опушки на женский шлафрок”; “Приключенное умедление в оной покупке есть от жестокой болезни моего портного, который своим добрым вкусом учинился славным”. И ещё: “Ныне носят почти только шитые платья, которые все ушиты блёстками… Я б за немалое себе принял удовольствие, ежели б трафил ея [Анны Воронцовой, жены графа)

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 17 вкусу”. Анна Воронцова, по свидетельству историка, была “большая мотовка, модница и щеголиха” и “водила знакомство с целым магазейном посланниц”. Угодить ей было чрезвычайно трудно всякому, но только не Нарышкину. Он был большим снобом и считал себя докой по этой части: в письме Воронцову из Гамбурга от 21 октября 1743 года он саркастически заметил, что объяснять в России парижские моды – всё равно, что слепым толковать о цветах. Именно в Гамбурге, где Нарышкин остановился на пути из Лондона в Россию, состоялась судьбоносная для него встреча с юной СофиейАвгустой-Фредерикой Анхальт-Цербтской, будущей императрицей Екатериной Великой (в октябре – ноябре 1743 года она жила там у своей бабушки, вдовы принца епископа Любского). Впоследствии Екатерина II напишет, что Нарышкина она “хорошо знала по Гамбургу”, из чего можно заключить, что их знакомство было близким. А вскоре Семен Кириллович был назначен Елизаветой гофмаршалом и уже в этом качестве начальствовал над поездом, присланным за Софией-Августой-Фредерикой, теперь уже невестой великого князя, и её матерью. Торжественная встреча состоялась в Риге 26 января 1744 года. Екатерина II вспоминала потом, что гофмаршал помог им сделать первые шаги на русской почве: передал им “от императрицы Елизаветы собольи шубы и палантины” и объяснил, что бояр в России уже давно нет. Но более всего поразили их воображение русские сани, так что княгиня Иоганна-Елизавета Анхальт-Цербтская “считала обязанностью” дать им самое подробное описание1. А будущая императрица сокрушалась, что

она “очень неумело влезала в эти сани, в которых надо лежать”. При этом одна сцена весьма её позабавила: щеголеватый Нарышкин, чтобы научить её, как надлежит садиться в сани, вдруг повелел: “Надо закинуть ногу (enjamber), закидывайте же!” Услышать такое от политичного кавалера было как-то не комильфо. “Это слово, которого никогда не приходилось слышать раньше, так смешило меня дорогой, что я не могла его вспомнить без хохота”. Нарышкин сопровождал принцесс в поездке до Петербурга, а затем до Москвы, куда переехал Двор. Как отмечает историк Александр Строев, в начале 1740-х годов Нарышкин стал “одной из ключевых фигур российской политики”. Помимо Михаила Воронцова, ему покровительствовали очень влиятельные при Дворе граф Иоганн Герман Лесток (1692-1767) и французский посланник Жак-Иоахим Тротти маркиз де ла Шетарди (1705-1759). Причём Лесток, которого Нарышкин называл в письмах “древний благодетель и приятель”, “почтеннейший приятель, а мой особливый патрон”, прочил его на место канцлера Алексея Бестужева. В Версале к сему отнеслись благосклонно, рассчитывая, что галломан Нарышкин будет проводить профранцузскую политику в России. Когда же план потерпел неудачу, пошли слухи, что императрица, c подачи Шетарди, решила сделать Нарышкина президентом Академии наук, что имело все резоны, ибо он был одним из образованнейших людей России. Весть об этом попала даже в иностранную печать. Князь Антиох Кантемир писал по этому поводу Воронцову из Парижа 12 января 1744 года: “Ведомость о Семене Кирилловиче меня весьма возвеселила и надеюся, что под его осмотром науки у нас пой1 Вот как она описывала русские сани: “Они чрез- дут в лучший путь, чем до сих пор шли”. А 12 вычайно длинны, и кузов у них похож на наши немец- апреля 1744 года советник канцелярии Академии кие коляски. Внутри он обит красным сукном и серебряным галуном. Низ меховой; на него стелют матрасы, перины и подушки из дама; сверху всего этого атласное, чрезвычайно чистое одеяло, на котором ложатся. Под голову кладут ещё другие подушки и покрываются меховым одеялом так хорошо, что лежишь, словно как будто в своей постели. Впрочем, длиннота пространства между верхом и выбоинами служит для двух причин:

во-первых, это полезно для удобства езды, потому что по каким бы ни ехали пробоинам, сани скользят по окраинам их без потрясения. Низ этого пространства занят сундуками, куда кладётся всё, что хочешь. Днём здесь помещаются господа из свиты, а ночью – служители, которые могут на них лечь во всю длину”.

18 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ Иоганн Даниил Шумахер написал Нарышкину льстивое послание, уверяя: “Академия разорена – это правда, но ей необходим такой человек, как вы, таких же превосходных качеств, знаменитый родом, любящий литературу, искусство и науки, который бы имел вес при дворе, чтобы восстановить Академию и вернуть ей прежний блеск”. Да и сам Нарышкин, похоже, считал своё академическое назначение делом решенным и даже пригласил из Голландии в качестве учёного секретаря французского литератора Константена, который летом 1744 года выехал в Петербург. Но вот незадача: в июне 1744 года, когда Константен был уже на пути в Северную Пальмиру, из России был с позором выдворен маркиз де ла Шетарди, скомпрометированный перед императрицей канцлером Бестужевым. Прежнего влияния на Елизавету лишился и Лесток. Словом, организатором российской науки Нарышкину стать не привелось. Чтобы подсластить пилюлю, 30 ноября 1744 года его назначают ко Двору великого князя с чином генерал-лейтенанта, а 18 декабря награждают орденом св. Александра Невского. А президентом Академии наук указом от 21 мая 1746 года был назначен брат фаворита императрицы Кирилл Разумовский. Всё это означало, что в высших коридорах власти Нарышкин отходит на второй план. Но уж репутацию первого щёголя империи он за собой сохранил. И здесь он был непревзойдён, хотя тот же Кирилл Разумовский тщился всячески его перещеголять. Рассказывали, что баснословно дорогой кафтан Семёна Кирилловича был шит серебром, а на спине его красовалось дерево, сучья и листья которого расходились по рукавам. На свадьбу августейшей четы Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны Нарышкин прикатил в роскошной карете. Она была как будто из хрусталя, даже колёса её были зеркальные, что вызывало удивление зевак. К тому же, всё это очень льстило самолюбию охочей до роскоши щеголихи на троне: ведь, как заметил литератор Михаил Пыляев, “при императрице Елизавете, кто хотел ей угодить, тот выезжал возможно пышнее”. Любопытно, что

постоянно соперничавший с Нарышкиным граф Кирилл Разумовский также бахвалился своей английской каретой с таким хитрым механизмом, что в неё вкатывалась постель. До отправки в Россию её показывали в Лондоне за деньги, и, как уверяли, выручили таким образом 5000 рублей. Современник подсчитал, что если в царствование Анны Иоанновны в целом Петербурге не было и ста карет, при императрице Елизавете их было уже более 4000. По этому поводу публицист XVIII века Николай Страхов саркастически заметил: “Роскошь заставила людей полагать благополучие и достоинство в том, чтоб под ними вертелись четыре колеса и чтоб они сидели в ларцах, обитых сукном и украшенных стеклами… Хорошо, если бы леность ног обогащала трудолюбие рук; но сия леность, исключая прочий вред, с чувствительнейшей и полезнейшей стороны пожирает плоды, доставляемые трудолюбием рук. Но где искать причины? В ногах или в голове?” Говорили, что уж женился Семен Кириллович точно, что называется, по уму: на дочери тайного советника Балк-Полева, статс-даме Марии Павловне (1728-1793), и тем самым ещё более увеличил своё колоссальное состояние. Его новоиспеченная избранница была тоже записной щеголихой, а как сказал персонаж комедии Александра Сумарокова “Пустая ссора” (1750), “есть такие девушки, которым петиметры нравятся, это не мудрено: петиметрка петиметра далеко видит, пускай их слюбливаются, никому не завидно”. Впрочем, придворные дамы втайне завидовали ослепительной наследственной красоте Марии: она состояла в родстве с обворожительной Анной Монс, вскружившей голову самому Петру Великому; тёткой же её была злополучная красавица-фрейлина Наталья Лопухина, соперничавшая с Елизаветой, а потому подвергшаяся экзекуции с битьем кнутом и урезанием языка. Венчание Нарышкиных состоялось 2 февраля 1746 года, а затем неделю кряду пела и плясала свадьба, гремели шумные торжества. Сперва на дому у жениха, где слух гостей услаждали

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 19 итальянские музыканты-виртуозы; затем в богатых палатах Александра Бутурлина в присутствии самой государыни, далее - у обер-маршала Дмитрия Шепелева “волной маскарадной бал, на котором болше трехсот персон было. И сказывают, что тут лутче забавлялись, нежели на ассамблеях великих персон”. Между прочим, гостям демонстрировалась “брачная кровать, весьма новым и чрезвычайным способом выдумана”, и один восхищённый наблюдатель возгласил: “И, не видав, того описать не можно!” Казалось, на этой щегольской свадьбе – всё внешнее, показное, поверхностное. Но нет: осведомленный обер-гофмейстер Христиан Вильгельм Миних говорит о явной сердечной склонности брачующихся друг к другу: “Семен Кириллович и Мария Павловна гораздо между собою симпатиею сходны… может быть, от изобилия любви”. Мария Павловна была во многом под стать супругу, и, казалось, даже стремилась превзойти его в галантности и щегольстве. Имя её было тогда на слуху. Характерно, что известный итальянский авантюрист и сердцеед Джакомо Казанова, посетивший Россию, характеризовал Семена Нарышкина как “мужа известной всем Марии Павловны”. Неудивительно, что щеголеватая Мария Нарышкина не единожды вызывала злобу у стареющей Елизаветы. Так, монархиня зорко следила за тем, чтобы иностранные купцы все свои модные новинки доставляли в первую очередь ей, и грозилась сурово наказать щеголих, перебежавших ей дорогу и ранее неё завладевших модными галантереями. В одном из писем 1751 года императрица гневается на таких предерзких ослушниц. Кто они, Елизавета наверняка не знает, но первой из подозреваемых называет “Семена Кирилловича жену”. Вообще, как писала потом Екатерина II, “моя дорогая тётушка была очень подвержена такой мелкой зависти… в отношении ко всем другим дамам, главным образом преследованию подвергались те, которые были моложе, чем она”. Похоже, монархиня, считавшая себя “на свете всех милее, всех румяней и белее”, не могла простить юной фрейлине её шарма и элегантности. “Однажды при всём

Дворе она подозвала к себе Нарышкину… которая благодаря своей красоте, прекрасному сложению и величественному виду, какой у неё был, и исключительной изысканности, какую она вносила в свой наряд, стала предметом ненависти императрицы, и в присутствии всех срезала ножницами у неё на голове прелестное украшение из лент, которое она одела в тот день”.

Ж. де Самсуа. М.П. Нарышкина (1756)

Однако изобретательной Марии Павловне часто удавалось провести свою венценосную преследовательницу, о чём поведал граф Фёдор Головкин. Придворное платье подчеркивало достоинства изумительной фигуры Нарышкиной, потому императрица строго повелела снять каркас юбки, что сделало туалет и весь облик красавицы убогим и нелепым. Но наша хитроумная щеголиха не сдалась - заказала в Англии костюм, в юбку которого вставили каркас на пружинах, они складывали и поднимали

20 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ его по необходимости. “Она приезжала ко Двору точно как божество, затмевая всех своей талией, нарядом и видом. В то же мгновение, когда появлялась императрица, пружины падали, и платье и талия теряли свою прелесть; но как только императрица удалялась, пружины снова оказывали своё действие”. И в тридцать пять лет Мария поражала всех своей грацией и пластичностью - танцевала в аллегорическом балете Франца Антона Христофа Гильфердинга, исполненном на масляную неделю 1763 года в Москве, при Дворе, на сцене большого зала. Её, как и других дам и кавалеров из дворян, в течение двух месяцев обучали искусству балета, в чём она весьма преуспела и блистательно исполнила роль первой пастушки Аркадии на празднестве возвращения весны. Современник Якоб Штелин отметил, что Мария Павловна “своим выдающимся искусством танца вызывала несколько раз всеобщие аплодисменты”. Сохранилось одно её письмо (к кузену, вице-канцлеру Степану Колычеву от 13 июля 1788 года), где перед нами предстаёт искушенная светская львица с живым умом, тонким юмором и обаятельным лукавством. Она и кокетничает: “Приметно мне то, что вы меня не столь помните, как я вас”. И язвит других дам, поминая и “жеманку графиню Софью Степановну, которая, живучи теперь в Париже, только что жеманится и улыбается, [и] другую кривобокую Наталью Кирилловну”. Между прочим, Мария Павловна очень любила устраивать людские судьбы. Имея своих двоих детей, она взяла на воспитание сироту, дочь коллежского советника Ивана Молчанова, Екатерину и в 1764 году определила её в Воспитательное общество благородных девиц. Молчанова получила от своей воспитательницы “приличное приданое, смотря притом на качество ей принадлежащего жениха”. Нарышкина и достойного супруга ей подыскала – генерал-майора Сергея Олсуфьева. А вот семейная жизнь самих Нарышкиных со временем превратилась в характерный для светского общества “модный брак”, что и

зафиксировал заезжий Казанова. Он упоминает о некой француженке мадам Проте, жившей у Нарышкина, его “душеньке”. При этом отдаёт дань удачности выбора Семена Кирилловича, ибо эта его сердечная избранница “была первой красавицей Петербурга. В расцвете лет она соединяла в себе изысканную галантность с тонким вкусом. Ни одна женщина не могла сравниться с ней в умении одеваться, общительность ее привораживала; стоила назвать её имя, как все в Петербурге завидовали счастью”. Как же смотрела на шашни мужа его благоверная супруга? Оказывается, эта Проте была “наперсницей” Марии Павловны, поскольку она уже “мужа не любила и была в восторге, что француженка избавляет её от исполнения супружеского долга, если б того вдруг обуял подобный каприз”. А сама Мария, как это подобало “модной жене”, находила утешение в объятьях… графа Кирилла Разумовского1 (опять это их соперничество в щегольстве!), о чём все только и судачили при Дворе. Щёголь из щеголей, Нарышкин был славен всё же не только этим, но и неутомимой попечительской деятельностью. Он был назначен обер-гофмаршалом, присутствующим в Придворной конторе (с 1744 ею руководил Дмитрий Шепелев), и именно под его управлением до 1757 года находились все актёры, музыканты и певчие в России, как иностранные, так и отечественные. Он покровительствовал российским Музам – Талии, Мельпомене, Терпсихоре, поощряя театральные труппы, причём не только в столицах, но и в провинции. Более того, он стоял у истоков первого Русского драматического театра и состоял в оживлённой переписке с его директором Александром Сумароковым и со всеми видными словесниками той поры, поскольку ведал публикацией либретто опер и литературных произведений: среди материалов Архива 1 Кирилл Разумовский женился в том же, что и Нарышкин, 1746 году на его племяннице совсем юной Екатерине Ивановне Нарышкиной (1731-1771). Говорили, что он женился не по своему желанию, а по воле императрицы, и взял за женой 44000 душ.

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 21 дирекции императорских театров сохранились документы за его подписью, связанные с их печатаньем. Значение Нарышкина в становлении отечественного театра трудно переоценить. Но вот что важно: он привечал таланты и споспешествовал просвещению не только по служебной обязанности, но и по зову сердца. Тонкий меломан, Семён Кириллович со свойственным ему изысканным вкусом приметил чеха-валторниста Иоганна Антона Мареша (17191794) и угадал в нём замечательное дарование. Он пригласил его к себе, в имение на Черной речке. Их творческое содружество сделало возможным появление знаменитой роговой музыки, патент на изобретение которой заслужил и Нарышкин. “Эта музыка, не известная нигде, кроме России, - писал Иоганн Христиан Гинрихс, - на­ столь­ко един­ ственна в своем роде, её происхождение настолько странно, её со­вер­­шенство настолько изумиИоганн Антон Мареш тельно, наконец, её действие настолько любопытно для знатоков и дилетантов”. А всё началось с того, что Нарышкин обратил внимание Мареша на грубую, немелодичную музыку егерей, на их безобразные, старого образца медные рога. Размер их, а, следовательно, высота звука зависели исключительно от случая, потому хор таких рогов, хотя и выгонял из лесу зверей, производил ужасное музыкальное впечатление. Тогда Нарышкину пришло в голову: включить рога в состав оркестра. Задача была тем труднее, что профессионалов-музыкантов у него не было. И вот – эврика! – ни слуха,

ни знания нот не требуется: Мареш вооружает неграмотных крепостных охотничьими рогами разной длины. Требуется только точно отсчитывать паузы и вовремя дунуть в рог! Конечно, точности поначалу было добиться трудно. Ведь чтобы сыграть простую гамму, нужно было семи человекам по разу дунуть в свой рог, причем в определённом месте и в нужный момент. И Мареш, желая сделать сюрприз гофмаршалу, втайне от него неустанно муштрует своих новоиспеченных оркестрантов и разучивает с ними несколько музыкальных пьес. И вот на одном из званых вечеров у Нарышкина маэстро предлагает гостям послушать “кунстштюки”, исполненные на охотничьих рогах. Очевидец рассказывает: “Все поражены были чрезвычайным удивлением. Гофмаршал был тому столь обрадован, что, обнявши Мареша, не знал, как ему изъявить свое удовольствие. Признавался с радостью в равенстве Гармонии; ибо валторны были бы к тому весьма слабы, и музыка не могла бы быть столь громка, как ныне, в которой всю мелодию составляют охотничьи рога”. Было это в 1751 году, и с этой даты ведет отсчет история роговой музыки в России. Вскоре был создан большой роговой оркестр. Он состоял из 36 исполнителей. Мареш изготовил для него 36 инструментов – от басов до дискантов, в общей сложности диапазоном в 3 октавы. Маленькие рога имели в длину всего 20 сантиметров, большие достигали трёх метров, для них сделали специальные подставки. Роговая музыка стала звучать в имении Нарышкина каждый вечер. При этом музыкантов нередко кликали по названию ноты: “нарышкинский До”, “нарышкинский Фа-диез” или “Си-бемоль”. Новая “затея” вскоре стала известна многим. В 1752 году восхищённый Михаил Ломоносов пишет стихотворение “На изобретение роговой музыки”: Что было грубостьми в охотничьих рогах, Нарышкин умягчил при наших берегах. Чего и дикие животны убегали, В том слухи нежные приятностей сыскали.

22 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ Императрица впервые услышала роговой оркестр в 1757 году на большой охоте в подмосковном Измайлове. Она была пленена “приятностями” этой дивной гармонии: “Её, то нежным, то громким звукам не могут уподобиться звуки никаких других инструментов, в том числе и струнных. Кое-что приблизительное получается разве при одновременном участии хора валторнов, исполняющих мелодию, гармонически распределённую на высокие, низкие и средние голоса. Некоторое представление о ней мы получаем, слушая издали игру нескольких больших церковных органов”. Монархиня тут же выразила желание иметь такой оркестр при Дворе. Так родился Придворный роговой оркестр (вслед за Марешом им впоследствии управляли маэстро Дж. Сарти и Дмитрий Бортнянский). Вскоре свои роговые оркестры заимели многие видные вельможи. Роговая музыка стала звучать в музыкальных спектаклях и операх, более того, композиторы даже писали пьесы специально для рогов. Оркестр брался уже за серьезные произведения: увертюры Гайдна, Моцарта, Глюка, торжественные фуги и кантаты. Роговой музыкой угощали, как необыкновенной диковинкой, прибывавших в Россию августейших особ, других именитых гостей. Забегая вперёд, скажем, что самое знаменитое выступление рогового оркестра состоится в 1791 году в Таврическом дворце, по случаю взятия Измаила – на так называемом “Потемкинском празднике”. Тогда впервые прозвучит полонез композитора Осипа Козловского “Гром победы, раздавайся!” на слова Гаврилы Державина (он будет долгое время использоваться как гимн Российской империи). А в его исполнении примет участие сборный роговой оркестр численностью в 300 человек (!). Это замечательное искусство будет возрождено в современной России. Русская роговая капелла и Русский роговой оркестр существуют в наши дни в Петербурге. Последний в 2011 году был даже номинирован в книгу рекордов Гиннеса. В драме Петра Киле “Восшествие цесаревны” Семён Кириллович предстаёт танцмейстером “с

телодвижениями парижского щёголя и английского денди”. Придворный оркестр по его знаку играет то англез, то польский, то менуэт, а он, как некогда Павел Ягужинский на ассамблеях в петровские времена, распоряжается, чтобы танцующие целовали своих визави. “Нарышкин подошёл к императрице с явным намерением её поцеловать. Елизавета Петровна поднялась ему навстречу и стянула ему парик на нос со словами, произнесёнными вполголоса: - Хорошо, быть вам обер-егермейстером, поскольку этой должностью тяготится граф Разумовский, устраивайте танцы в лесах, целуя мёртвых косулей и зайцев”. На самом деле, современный драматург не вполне точен: Алексей Разумовский был оберeгермейстером до 1753 года, а затем этот пост занимал Пётр Хитрово. Но правда то, что 7 мая 1757 года Нарышкин был пожалован в обер-егермейстеры в ранге генерал-аншефа (ведал всей императорской охотой). При нём появляется егерская музыка как особое учреждение. Он пёкся о престиже егерской службы и добился того, чтобы даже самые нижние чины были освобождены от телесных наказаний, а, выходя в отставку, за дряхлостью лет или по инвалидности они получали пенсион или же им поручали более лёгкое дело с сохранением прежних окладов. За особую ревность и усердие 16 августа 1760 года Семён Кириллович получил высший российский орден св. Андрея Первозванного. Императрица Екатерина II относилась к чете Нарышкиных весьма благосклонно. О Марии Павловне она вспоминала потом, “как в молодых летах вместе с нею резвились”. Да и к Семену Кирилловичу, первому приветившему её россиянину, испытывала неподдельное уважение. И хотя во время её царствования чинов и регалий Нарышкину не прибавилось, но он никогда не был лишен монаршей милости и, будучи до конца ногтей придворным человеком, часто бывал в свете. К чести обер-егермейстера надо сказать, что держал он себя достойно, в борьбе придворных партий без нужды не участвовал. Да и в ближний круг Екатерины войти не

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 23

24 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ стремился. Огромное состояние позволяло ему быть независимым. Он держал дома “открытый стол”, и его роскошные обеды хвалили даже записные гурманы. Славился и домашний театр Нарышкина. Рассказывали, что когда в присутствии государыни давали оперу Германа Фридриха Раупаха (либретто Александра Сумарокова) “Альцеста”, собралось более двухсот зрителей, причём спектакль сопровождался игрой роговой музыки. Потом состоялся великолепный балет “Диана и Эндимон”, где на сцене бегали олени и собаки, являлись в роскошных одеяниях боги и богини. Известно, что Нарышкин не оставил своего увлечения и новомодными каретами. Он вёл переписку о присылке ему экипажа из Лондона, при этом обнаруживал знание тонкостей дела. Посылал “рисунок известной модели, которой надлежит быть в ступице”; наставлял, как устранить “большое терение в осях”; хлопотал о том, чтобы внести карету в его заграничный паспорт, во избежание нападений “французских корсаров”. А в сентябре 1773 года экипаж Нарышкина примчал в Петербург старого его парижского знакомца Дени Дидро, приглашённого в Россию просвещённой Екатериной. О чём беседовали они в дороге? Может статься, Семен Кириллович рассказывал ему о своём оркестре роговой музыки. “А Дидро прикрывал глаза – и величественные звуки начинали звучать в его возбуждённом воображении. – Крепостной орган, шептал он едва слышно. – Удивительная страна!” Французский философ и поселился в поместительном доме Нарышкина на Исаакиевской площади, где прожил несколько месяцев. “Человек любезный, ценитель изящной словесности”, - говорили о Нарышкине. А переводчик Коллегии иностранных дел Антоний Паллодоклис-Ксепатский издал на свой кошт и поднёс Семену Кирилловичу величальную оду на русском и греческом языках, где аттестовал его “эллинолюбцем и страннолюбцем”. Он славословил вельможного адресата как покровителя наук и искусств:

ТЫ пристань тиха окружённым Волнами нищеты и бедств: Защита нуждой осаждённым: ТЫ благодетель без посредств. Мы, коих ТЫ даришь плодами Щедрот, возносим глас крылат: ТЫ славишь Отчество трудами, ТЫ нам и Музам Меценат. Последние годы Нарышкина не богаты внешними событиями и связаны с Первопрестольной столицей, где он жительствовал в своём роскошном особняке на Басманной улице. Живой интерес к жизни, желание “в просвещенье стать с веком наравне” не оставили его. Он всё чаще уединялся в тиши своей домашней библиотеки и жадно читал книги, доставляемые ему из Гааги и Парижа. Семен Нарышкин интересен во всех своих ипостасях – и как первостатейный щёголь, и как книгочей, и как человек с тонким изысканным вкусом. Всё это соединилось в нём – обессмертившем своё имя выдающемся российском меценате. Лев Бердников. Родился в 1956 году в Москве. Закончил филологический факультет Московского областного педагогического института и Высшие библиотечные курсы. Работал в Музее книги Российской Государственной Библиотеки, где с 1987-1990 гг. возглавлял научно-исследовательскую группу русских старопечатных изданий. Диссертация “Становление сонета в русской поэзии XVIII века”. С 1990 г. живет в Лос Анджелесе. Автор семи книг и нескольких сотен публикаций в разных странах мира. Переведен на иврит, украинский, датский и английский языки. Член Русского Пен-Центра, Союза писателей Москвы, Союза писателей XXI века и Союза русскоязычных писателей Израиля. Член редколлегии журналов “Новый берег” (Дания) и “Семь искусств” (Германия), зам. главного редактора журнала “Слово/Word” (CША). Лауреат Горьковской литературной премии 2010 года в номинации “По Руси. Историческая публицистика”. Почетный дипломант Всеамериканского культурного фонда имени Булата Окуджавы.

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 25

Генрих Иоффе

ВЫСТРЕЛ НА ЗАХАРЬЕВСКОЙ, 19 1. «Пасхальный перезвон кончился. Пора бить в набат» Корниловское выступление (конец августа 1917-го г.), как известно, названо по имени Верховного главнокомандующего, генерала Л.Г. Корнилова. Но в нем принимал участие еще один генерал, причем участие его было настолько активным и могло стать настолько решающим, что, вероятно, не было бы ошибкой назвать это выступление по именам как Корнилова, так и этого второго генерала – А.М. Крымова. Т.е. корниловско-крымовским. Не случайно генерала Крымова называли «мечом Корнилова». Это совершенно справедливая метафора. И если бы корниловско-крымовское выступление закончилось успехом, то огромная заслуга в нем несомненно принадлежала бы Крымову. Ведь это он вел фронтовые кавалерийские части в революционный Петроград для его, как теперь говорят, «зачистки». Только после нее генерал Корнилов мог бы осуществить план «наведения порядка» и создания «сильной власти», либо cовместно с Керенским, либо свой, собственный, о котором Керенский мог только подозревать. Крымов, однако, не во всем соглашался с Корниловым. Но, увы, судьба его оказалась трагической в те же самые августовские дни, и подлинные свои цели он унес с собой... А осуществись они, кто знает от чьей руки пали бы Керенский и Временное правительство: Ленина или раньше – от рук Крымова-Корнилова? Крымов (род. 1871 г.), можно сказать, военный человек с детства. За ним – Псковский

кадетский корпус, Павловское военное училище и Николаевская академия Генерального штаба, которую он по первому разряду окончил в 1902 г. Затем – боевое крещение в русско-японской войне, повышения в чинах, воинские награды. Несколько лет Крымов служил на разных должностях в Генеральном штабе, но это было явно не для него. Он полностью раскрыл свои боевые и командирские качества, когда в 1911 г. его ненадолго перевели в кавалерийскую казачью часть – командовать Аргунским полком. Первую мировую войну Крымов начал исполняющим обязанности генерала для поручений при командующем 2-ой армией генерале А.В. Самсонове. Эта та самая армия, которая в августе 1914-го г. потерпела тяжелое поражение в Восточной Пруссии. Генерал Самсонов либо был убит, либо, по официальной версии, застрелился. Крымов был одним из тех, кому удалось выйти из окружения. Он назначается командиром бригады Кубанской казачьей дивизии, а уже в 1915 г. начальником Уссурийской конной казачьей дивизии, которую осенью 1916-го г. перебросили на Румынский фронт в составе 3-го конного корпуса. Никто еще не знал, какую роль предстояло сыграть этому корпусу в событиях Русской революции... Корпус был сформирован весной1915-го г. и входил в 9-ю армии Юго-Западного фронта. Состоял поначалу из двух казачьих дивизий:1-ой Донской и 1-ой Терской. Впоследствии корпус усилили 1-ой Уссурийской казачьей дивизией и другими частями. Командовал корпусом генерал граф Ф.А. Келлер. Он был

26 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ монархистом, но не из тех многочисленных «подданных Его Величества», которые становились таковыми в силу политической реальности или, хуже того, по соображениям карьеры и которые легко покидали своего императора в критическую для него минуту. Келлер был одним из двух генералов (второй – генерал Хан Нахичеваньский), отказавшихся согласиться с отречением царя 2-го марта 1917-го г. Многие в войсках корпуса вообще были попросту ошеломлены сообщением об отречении. Некоторые офицеры говорили, что «Государь просто сошел с ума».

6-го марта Келлер направил уже арестованному Николаю Второму телеграмму, в которой говорилось: «3-й конный корпус не верит, что ты, Государь, добровольно отрекся от престола. Прикажи, Государь, прийдем и защитим тебя». Но такого приказа не последовало. Вместо этого пришло распоряжение привести 3-й конный корпус к присяге Временному правительству. Келлер наотрез отказался, заявив, что он «не понимает существа и юридического обоснования верховной власти Временного правительства». Тогда ему было приказано сдать корпус. Келлер уехал на Украину, готовился возглавить так называемую Северную армию, обещая через два месяца водрузить императорский штандарт над Кремлем. Но в декабре 1918-го г. он был убит петлюровцами. В начале марта 1917 г. Крымова вызвал в Петроград один из лидеров праволиберальной партии (октябристов), теперь военный министр Временного правительства, Александр Гучков. Он знал Крымова еще с дореволюционных времен. Будучи человеком волевым и решительным, Гучков полагал, что лишь твердая власть может вывести страну из провального военного и экономического положения, в которое ее завел Февральский переворот. Одним из наиболее активных генералов для реализации этой задачи Гучков, по всей вероятности, считал Крымова...

В середине марта 1917 г. Крымов – cнова в Петрограде. Прошло всего лишь немногим больше полумесяца с Февраля, но Петроград стал совершенно другим городом. Повсюду царила эйфория свободы, на улицах развевались красные флаги, шли митинги и демонстрации. Но в представлении Крымова все это являло собой не что иное, как анархию, разваливавшую государство. Генерал Антон Деникин позднее вспоминал, что в те дни Крымов по секрету говорил ему о своей готовности в два дня «расчистить» Петроград от «всяких там советов и комитетов, правда, не без кровопролития». «Пасхальный перезвон, – считал Крымов, – надо кончать, пора бить в набат». Однако глава правительства Георгий Львов и Гучков по-видимому опасались немедленных потрясений. Крымов вернулся к себе, в Кишинев, но уже как командир 3-го конного корпуса. Уезжая, он оставил в кабинете Гучкова для связи своего, как он считал, вполне доверенного человека, полковника Сергея Самарина.

2. «Нужны меры по наведению порядка на фронте и в тылу» Крымов все больше приходил к убеждению, что либеральные политики, взяв власть, проявили свою полную государственную несостоятельность, и положение может спасти только генералитет и офицерство. Он считал необходимыми решительные меры по «наведению порядка на фронте и в тылу». «Иначе, – говорил он в тесном кругу, – я полезу на рожон, заварю такую кашу, что ее не скоро удастся расхлебать». В своем корпусе и в частях, дислоцированных в районе Киева, он создал тайную офицерскую организацию. По замыслу Крымова, в момент «полного падения фронта» еще

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 27 оставшимися надежными войсками следовало занять Киев и отсюда начать наводить порядок, «уже имея в руках список лиц на виселицу». Между тем, Временное правительство, главным образом для поднятия патриотического духа в стране и укрепления своего положения, предприняло наступление на Юго-Западном фронте. Увы, перешедшие в наступление войска после короткого успеха в июне понесли тяжелое поражение. Безуспешными оказались операции и других фронтов. Лучшей проявила себя 8-я армия генерала Корнилова, и именно эти боевые действия стали важным пунктом как в его судьбе, так и в судьбе Крымова.

3. «Твердая рука Корнилова и красное знамя Керенского» Стремясь создать новую «демократическую» армию, Временное правительство создало институт военных комиссаров. Их роль, в основном, ограничивалась политикой, они должны были быть правительственным «оком» в армии. В 7-ой армии Юго-Западного фронта комиссарствовал знаменитый Борис Савинков, бывший глава Боевой (террористической) организации партии эсеров. В корниловской 8-ой армии комиссаром был тоже эсер Максимиллиан Филоненко. В этом тандеме (несколько позднее Савинков станет заместителем военного министра Керенского, а Филоненко – комиссаром Временного правительства) заглавную роль играл, конечно, Савинков. Савинков считал Корнилова той фигурой, которая поможет Керенскому проводить «политику движения посредине», изолируя крайние фланги как слева, так и справа. Такая «золотая демократическая середина» была выражена в савинковской формуле: власть «под твердой рукой Корнилова и красным знаменем Керенского».

«Твердая рука» Корнилова предполагала создание «трех армий»: армии в окопах, армии в тылу (на военных предприятиях) и армии на железнодорожном транспорте. Все три армии должны были быть подчинены железной дисциплине. Это означало, что смертная казнь, как и на фронте, могла применяться для неповинующихся также и в тылу. В развернутом виде корниловская программа, написанная его доверенным лицом «ординарцем» и «советником» Василием Завойко и скорректированная Савинковым и Филоненко, была изложена в особой «Записке» и передана Керенскому. Но Керенский колебался. Реальность состояла в том, что никто в «треугольнике» (Керенский, Корнилов, Савинков) не доверял друг другу. Демократ Керенский не мог избавиться от подозрений в том, что бывший царский генерал все же возьмет в Корнилове верх и его «твердая рука» отшвырнет прочь «красное знамя». Корнилов , боевой генерал, прошедший огни, воды и медные трубы, видел в Керенском не «человека мощной воли», необходимого России, а политикана, играющего в не свойственную России демократию.Что касается Савинкова, то, как говорил Корнилов, тот не знал, кому он собирается «воткнуть нож в спину» – ему или Керенскому . Так подозревая, но и используя друг друга, «триумвират» (Филоненко – человек Савинкова) шел к цели, которую «триумвиры» видели соответственно своим интересам.

4. Отрицание сговора с Керенским Только генерал Крымов занимал в отношении Керенского и его правительства четкую позицию. Генерал Деникин писал о Крымове: «Его непоколебимым убеждением было полное отрицание возможности достигнуть благоприятных результатов путем сговора с

28 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ Керенским и его единомышленниками». Под полной «расчисткой» Петрограда Крымов понимал ликвидацию послефевральского режима в том виде, в каком он сложился при Керенском. «Генеральская диктатура – такой безоговорочно должна была быть цель корниловского движения, по мысли Крымова». В середине августа Крымов прибыл в Ставку (Могилев). Тут он развил весьма активную деятельность, внося в нее конспирацию, что, впрочем, не могло остаться незамеченным, в частности, Филоненко, а значит Савинковым и Керенским. Тем временем, по приказу Корнилова, началась переброска 3-го конного корпуса и Кавказской конной (Туземной) дивизии в тыл Северного фронта. Туземная дивизия (ее еще называли «Дикой дивизией») представляла собой особую воинскую часть. Она была сформирована в начале сентября 1914 г. из добровольцев-мусульман Северного и других регионов Кавказа. ...А между тем, ход событий на фронте способствовал намерениям Корнилова. 20 августа, начав наступление, немцы взяли Ригу. Поступали разведданые о возможности немецкого наступления на Ревель (Таллин) и даже на Петроград. К внешним угрозам Временному правительству (по имевшимся у него, правда, не вполне проверенным сведениям) прибавлялись и внутренние. Предполагалось, что в день полугодовщины Февральской революции – 27 августа –большевики организуют новое выступление с требованием передачи всей власти Советам. При таком положении колебания Керенского в важнейшем вопросе – подписании «Записки» Корнилова с требованиями «твердого порядка» – становились опасными.

24-го августа Керенский направил в Ставку Б.Савинкова. По поручению Керенского он должен был передать, что правительство согласно на требование Корнилова подчинить ему Петроградский военный округ. Савинкову также поручалось сообщить,

что Керенский соглашался и на движение частей 3-го конного корпуса к Петрограду на тот случай, если там начнется выступление большевиков. Договорившись с Корниловым о главном, Савинков передал ему и условие, выдвинутое Керенским. Он требовал, чтобы 3-м конным корпусом ни в коем случае не командовал Крымов, т.к. с его именем «связываются не вполне ясные побуждения». В это время 3-й конный корпус под командованем Крымова и Туземная дивизия под командованием генерала Дмитрия Багратиона уже находились на исходных позициях для движения на Петроград. Приказом Корнилова 3-й конный корпус и Туземная дивизия объединялись в Особую Петроградскую армию во главе с Крымовым. Таким образом, именно Крымов должен был командовать всей мощной кавалерийской массой, грозно надвигающейся на революционный Петроград.

26 августа Корнилов отдал приказ Особой Петроградской армии начать движение и послал, как договорились с Савинковым, телеграмму об объявлении столицы на военном положении.

5. Львовиада Здесь мы подходим, пожалуй, к наиболее неясному событию в истории «КорниловКеренский», которое (сознательно или бессознательно) провалило все движение Корнилова и фактически содействовало установлению власти большевиков. Это событие связано с именем Владимира Львова – обер-прокурора Синода еще в 1-м Временном правительстве. В начале 20-х чисел августа Львов явился к Керенскому и сообщил ему, что связан с группой правых деятелей. От ее имени он предложил Керенскому cформировать «национальное правительство» и таким образом получить

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 29 твердую поддержку в стране. Керенский в ответ порекомендовал Львову продолжать переговоры с этой группой, но никаких поручений ему не дал. Однако поручение себе дал сам Львов. 25 августа он прибыл в Ставку и, представившись доверенным лицом Керенского, был принят Корниловым. Львов сказал, что Керенский хотел бы прояснить отношение Корнилова к вопросу о диктатуре, на что Корнилов ответил, что лучше всего будет, если Керенский и Савинков прибудут в Ставку для обсуждения всех политических, в том числе и этого, вопросов. Львов помчался в Петроград и 26 августа уже был у Керенского. Он сообщил ему, что теперь обстановка круто изменилась, и поэтому Корнилов якобы прямо предлагает следующее: Временное правительство уходит в отставку, вся власть передается главковерху, т.е. Корнилову, который и составит новый кабинет министров. Кроме того, Львов передал Керенскому (и Савинкову) приглашение Корнилова прибыть в Ставку, но предупредил, чтобы они этого не делали, т.к. большинство офицеров в Ставке люто ненавидит Керенского, и его непременно арестуют или убьют. Как опытный адвокат Керенский решил учинить «проверку» тому, что передал ему Львов. Связавшись с Корниловым по прямому проводу, он спросил, правильно ли то, что сообщил ему Львов. Ничего не зная о том, что Львов наговорил о возможном аресте или убийстве Керенского, Корнилов подтвердил правильность его слов. И как позднее Керенский повторял в своих мемуарах, ему всё внезапно стало ясно. Всё! Ведь он давно не верил Корнилову, давно подозревал его, давно побаивался. Львов был немедленно арестован, а 27 августа Керенский направил в Ставку телеграмму, в которой приказывал Корнилову сдать должность генералу Александру Лукомскому, а самому прибыть в Петроград. Затем последовало официальное сообщение, прямо обвинявшее Корнилова

в измене и стремлении совершить государственный переворот. Войскам, двигавшимся на Петроград, приказывалось остановиться, а 30 августа Керенский сам принял на себя должность Верховного главнокомандующего. В ответных прокламациях Корнилов утверждал, что Временное правительство совершило «великую провокацию», и заявлял, что оно действует в полном согласии с планами немецкого генштаба. Он приказывал войскам Особой Петроградской армии продолжать движение на Петроград.

6. Несостоявшийся поход Крымова Но обстановка коренным образом переменилась. Теперь всё работало на пользу Временного правительства и безоговорочно поддержавших его революционно-демократических организаций, всего левого фланга. Даже Ленин и большевики на время борьбы с «корниловщиной» протянули руку Керенскому. Большевистские отряды Красной Гвардии готовы были теперь сражаться с корниловцами... Попытки прояснить случившееся мало что давали. Из Пскова (штаб Северного фронта) сообщали, что Ставка приказывает продолжать движение на Петроград. Но уже действовало приказание Керенского железнодорожникам не пропускать эшелоны Крымова, во всяком случае, чинить им всяческие препятствия. Оставалось одно: идти походным порядком, как говорят казаки, «верхи», но это лишь могло затянуть время, усилить неразбериху и растерянность. Но, пожалуй, еще хуже было то, что ВЦИК советов, местные советы, большевики, меньшевики, эсеры и другие левые организации и группы буквально наводнили стоявшие воинские части посланными пропагандистами и агитаторами. Их речи о том, что царский

30 | ЖИВАЯ ИСТОРИЯ генерал Корнилов ведет казаков на Питер, чтобы надеть на народ и армию «не деревянное, а стальное ярмо», вернуть старый режим, находили понимание у большинства казаков. В части Туземной дивизии (на походе ее переформировали в корпус) направляли делегатов проходившего в Петрограде Мусульманского съезда. В их числе находился и внук Шамиля. То, что они разъясняли своим землякам «по национальному вопросу», тоже полностью доходило до сердец горцев. А в Петрограде немало людей еще пребывало в неведении относительно реакции крымовских войск. Город как бы затих, застыл. Наибольший страх внушал Туземный корпус. Многие слышали и видели, как действуют горские всадники в боевой обстановке. Вот впереди с шашкой наголо и винтовкой за плечом на белом коне несется мулла. Всадники с бритыми головами и большими бородами, выкрашенными в охру или зеленый цвет, на всем скаку выхватывают из ножен шашки, вздымают их вверх, со свистом крутят ими на ветру. Шум мчащейся конной лавы сливается с криками «Аллах акбар!» Столица готовилась к обороне. В ее окрестностях строились оборонительные укрепления, в самом городе формировались отряды из солдат Петроградского гарнизона.

впоследствии свидетельствовал, что всё случившееся «произвело угнетающее впечатление на Крымова». В Петрограде, отдав приказ остановить движение войск к столице, Керенский, однако, не был полностью уверен в его исполнении. Крымова он опасался, пожалуй, не меньше Корнилова. Не случайно через Савинкова он требовал, чтобы во главе 3-го конного корпуса стоял любой генерал, но только не Крымов. И пока штаб Крымова находился близ Луги, Керенский не мог быть спокоен. Крымова необходимо было «вытащить» в Петроград, лишив армию командующего. И здесь на политической сцене вновь появился вскользь упоминавшийся выше полковник Самарин, тот самый, которого Крымов в марте 1917 г. оставил начальником гучковского кабинета для связи и ориентировки. Позднее Самарин стал заместителем начальника кабинета нового военного министра – Керенского. Но по-прежнему Крымов доверял Самарину полностью. Зная об этом, Керенский «уловление» Крымова и повел через Самарина. Самарин выехал из Петрограда на рассвете 30 августа и днем был в штабе Крымова. Он уверял Крымова, что многие генералы и офицеры уже перешли на сторону правительства. Под честное слово Керенского, Самарин убеждал Крымова, что он тоже абсолютно безопасно может приехать в Петроград. Крымов 7. верил Самарину как другу и старому боевому Предсмертная записка сослуживцу. Верил и поехал в сопровождении генерала Михаила Дидерихса, самого Самарина и нескольких офицеров. 31 августа Мы не знаем, что в эти несколько дней они прибыли в Петроград. думал о Корнилове Крымов. Весьма возможно, Керенский разговаривал с Крымовым при поминал его крепким русским словом. Не он закрытых дверях, один на один, и находившили твердил Корнилову о том, что не должно еся в соседних комнатах не могли разбирать быть никаких соглашений с «шарлатаном и слов и фраз, которыми они обменивались. Но прохвостом Керенским», что он «предаст в зато все ясно слышали, что разговор шел на любую минуту». Но Корнилов запутался в повышенных, даже весьма резких тонах. компромиссах с этим «прохвостом» в поисВ самый разгар взаимных препираках выхода из катастрофы. Запутал и его, тельств и обвинений в кабинет Керенского генерала Крымова. Генерал Михаил Алексеев вошел военно-морской прокурор Иосиф

ЖИВАЯ ИСТОРИЯ.| 31 Шабловский, возглавлявший только что созданную Чрезвычайную комиссию по расследованию дела о генерале Корнилове и его соучастниках. Керенский тут же передал ему документы, полученные от Крымова, свидетельствующие якобы о том, что он руководствовался антиправительственными целями, и заявил, что генерал поступает в полное распоряжение комиссии.

Перед тем как выстрелить, Крымов написал две записки: жене и Корнилову. Жене он писал,что кончает с собой, не будучи в силах вынести позора неизбежного суда. Содержание пространной записки Корнилову, доставленной в Ставку адъютантом Крымова подъесаулом Кульгавовым, не будет известно никогда. Генерал Александр Лукомский вспоминал, что он вошел в кабинет к Корнилову, когда тот только что прочитал крымовскую Крымов вышел из Зимнего дворца, ска- записку. зал шоферу, чтобы ехал на Захарьевскую,19.

– Ваше превосходительство, – тихо спроТам жил его старый знакомец, ротмистр сил Лукомский, – что в письме Крымова? Журавский. Корнилов долго молчал, потом ответил: Тот встретил Крымова гостеприимно, – Ничего особенного он не пишет. Я ее проводил в отдельную комнату, где бы он порвал. мог отдохнуть до поездки к Шабловскому. Но Шабловский так и не дождался своего подследственного. Днем 31 августа Крымов выстрелил себе в грудь. Когда Журавский и другие обитатели квартиры вбежали в комнату, где находился Крымов, он был еще жив. Генрих Иоффе. Его срочно доставили в Николаевский военРодился в Москве (1928 г.) ный госпиталь. Несколько раз он приходил в Был учителем истории в Костромской обл., сознание, прежде чем скончался. Хоронили затем в Москве. генерала Крымова фактически тайно: вдова с Далее работал в Биб-ке им. Ленина,

трудом добилась разрешения, чтобы присутредактором исторической литествовали всего лишь 9 человек, включая духоратуры в издательстве «Наука». венство. Позднее на допросе в Чрезвычайной С 1968 г. – в Институте истории СССР следственной комиссии Керенский гово(Отечественной истории) АН СССР (РАН). рил, что, узнав о смерти Крымова, командир Доктор исторических наук, профессор. Туземного корпуса князь Багратион якобы Живет в Канаде (Монреаль). сказал: «Ну, теперь все концы в воду».

32 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ

Владимир Кантор

ГОЛГОФНИК VERSUS ВАРАВВА К полемике Чернышевского и Герцена о России

«...опять голгофнику оплеванному Оба мыслителя прошли через Гегеля и предпочитают Варавву» Фейербаха, но прочитали их по-разному... Владимир Маяковский Если Герцен получал их идеи под углом зрения Бакунина, объявившего Сатану самым 1. Обманная близость творческим лицом в человеческой истории, В русской культуре стоят рядом две фигуры, то Чернышевский, не надо этого забывать, которых принято называть революционными был сын саратовского православного протоимыслителями, предшественниками большеви- ерея, а в молодости семинариста Николеньку ков, – Чернышевский и Герцен. Но с тех пор, как даже называли надеждой русской церкви. Как изменилось отношение к большевизму, назы- пишет, справедливо, на мой взгляд, совревать кого-либо предшественниками людей, менная американская исследовательница: «В разоривших страну, устроивших дьявольское случае Чернышевского, неплотная амальгама избиение всего выдающегося на этой земле, христианского социализма и фейербаховского создавших невиданную в мире тоталитарную антропологизма легла на прочную почву: структуру, можно лишь с явным негативным сын священника, готовившийся к духовной оттенком. Правда, Герцена во все послеста- карьере, он получил весьма основательное линское время выводили из революционного богословское образование. Весной 1846 года лагеря, пока не сумели причислить к либера- он приехал в Петербург истово верующим лам. Чернышевский же, несмотря на работы, и хорошо осведомленным христианином. К где его позицию разводили с позицией Ткачева, осени 1848 года, после двух лет запойного Нечаева и Писарева, все равно в сознании прак- чтения французских социалистов, он испотически всех образованных людей остался тем, ведовал Православие, «усовершенствованкто «звал Русь к топору». Включишь ли интел- ное» рационалистами (слова Чернышевского, лектуальную программу по телевизору, откро- зафиксировавшего свое кредо в дневнике, 1: ешь ли газету – везде повторяeтся это клише. 132). <…> Однако веря в Фейербаха, он пониСкажем, вроде бы вполне интеллектуальный мал его учение как человек, который вырос человек Марк Захаров говорит об этом призыве на духовной почве русского православия, к топору, как о том, что было на самом деле. предпосылкой для радикальных материалиНа теме топора я еще остановлюсь (эту фразу стических и социалистических убеждений приписал Чернышевскому Луначарский в 1928 Чернышевского послужила христианская истины праг.). Пока скажу только, что не годится исследо- догматика – хорошо известные 1 . Часто говорят, что вославного катехизиса» вателям, людям науки, избирать, выражаясь языком Парменида, «путь мнения», а не «путь 1 Паперно Ирина. Семиотика поведения: Николай истины» и следовать мнениям толпы, повторя- Чернышевский - человек эпохи реализма. М.: Новое ющей газетные пустоты. литературное обозрение, 1996. С. 168.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 33 Чернышевский материалистически пересмотрел христианские положения. На это можно возразить, что, зная из личного опыта беспомощность русской церкви, бывший семинарист по сути дела дал русскому обществу систему глубоко христианских ценностей, секуляризованных, в современной ему позитивистской одежде. Христианство было для него важно, как для человека, полностью принимавшего европейский пафос развития. Чернышевский опирался на принципы, выработанные в Западной Европе, прежде всего на идею важности жизни одного отдельно взятого индивида, не раз повторяя великую мысль Канта о том, что человек сам себе цель, но отнюдь не средство, – какое бы благо ни было обещано впереди. Он был по всему духу своему европейцем, вырос и воспитался не только на русской, но и на классической европейской литературе (Шиллер, Жорж Санд, Лессинг, Диккенс, Гете) и философии (от Платона и Аристотеля до Канта, Гегеля, Фейербаха), писал о западноевропейских классиках, переводил с немецкого, английского, французского, вел в «Современнике» раздел зарубежной политической хроники, то есть знал Западную Европу как мало кто. Но он боялся – и не мог не бояться – тех неофитов, которые обращаются к западной мысли как к отмычке русских проблем. Ибо старался исходить из отечественных реальностей. Герцен потерял веру в творческий потенциал европейской культуры и начал предрекать ей последний час: «Все мельчает и вянет на истощенной почве... мир этот пережил эпоху своей славы, время Шиллера и Гете прошло так же, как время Рафаэля и Бонарроти, как время Вольтера и Руссо, как время Мирабо и Дантона» (Герцен, VI, 57). Даже «предлагая пари за социализм» (Герцен, VI, 58), который идет на смену нынешней Европе, он понимал его прежде всего не как естественную, закономерную перестройку общества, базирующуюся на известных экономических законах,

а как своего рода новое переселение народов, которое должно уничтожить все предшествующие ценности. Стоит подчеркнуть, что говоря о социалистах как новых христианах, он христиан воспринимает не как носителей новой парадигмы культуры, а как варваров-разрушителей. «Я часто воображаю, как Тацит или Плиний умно рассуждали со своими приятелями об этой нелепой секте назареев, об этих Пьер Ле-Ру, пришедших из Иудеи с энергической и полубезумной речью, о тогдашнем Прудоне, явившемся в самый Рим проповедовать конец Рима... Или вы не видите новых христиан, идущих строить, новых варваров, идущих разрушать? — Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею, внутри гор. Когда настанет их час — Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый погибнут рядом» (Герцен, VI, 58). Так он артикулировал демоническую бакунинскую страсть к разрушению, приводя исторические примеры этого разрушения. Возможно, именно приведенные строки Герцена, которого «неонародники» называли выразителем «скифства»1 (Иванов-Разумник), навеяли Брюсову строки его знаменитых «Грядущих гуннов»: Где вы, грядущие гунны, Что тучей нависли над миром! Слышу ваш топот чугунный По еще не открытым Памирам. На нас ордой опьянелой Рухните с темных становий — Оживить одряхлевшее тело Волной пылающей крови. Так писал Брюсов в предвестии первой русской революции, тоже воспринимавшейся им как катаклизм. И позиция Герцена удивительно схожа с брюсовской. Он готов приветствовать гибель культуры и высших слоев общества, то 1 Ср. блоковское: «Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы, / С раскосыми и жадными очами!» с герценовским: «Варвары спокон века отличались тонким зрением; нам Геродот (писавший именно о скифах. - В.К.) делает особую честь, говоря, что у нас глаза ящерицы» (Герцен, V, 222).

34 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ есть Российской империи и буржуазной Европы, в истребительном пожаре революции. Но кто же эти варвары, эти грядущие гунны? Русские? «Мы слишком задавлены, слишком несчастны, чтоб удовлетвориться половинчатыми решениями. Вы многое щадите, вас останавливает раздумье совести, благочестие к былому; нам нечего щадить, нас ничего не останавливает... В нашей жизни есть что-то безумное, но нет ничего пошлого, ничего неподвижного, ничего мещанского» (Герцен, V, 222).

2. Противостояние герценовской мечте о бунте Самое поразительное, что Чернышевского судили и обвиняли в революционности как вождя грядущего бунта, а он всеми силами пытался противостоять бунту. В «Письмах без адреса», написанных незадолго до ареста, он говорит о возможном народном восстании: «Все лица и общественные слои, отдельные от народа, трепещут этой ожидаемой развязки. Не вы одни, а также и мы желали бы избежать ее. Ведь между нами также распространена мысль, что и наши интересы пострадали бы от нее <…> даже <...> – интерес просвещения. Мы думаем: народ невежествен, исполнен грубых предрассудков и слепой ненависти ко всем, отказавшимся от его диких привычек. Он не делает никакой разницы между людьми, носящими немецкое платье; с ними со всеми он стал бы поступать одинаково. Он не пощадит и нашей науки, нашей поэзии, наших искусств; он станет уничтожать всю нашу цивилизацию»1. Эти письма – отчаянная попытка воззвать к разуму царя и правительства: «Презренная писательская привычка надеяться на силу слова отуманивает меня» (Чернышевский, Х, 92-93). Но арестованный, он не стал робко объяснять, что он тоже против бунта, ни разу не унизил себя оправданием такого рода.

1 Чернышевский Н.Г. Письма без адреса Чернышевский Н.Г. Полн. собр. соч. В 15-ти т. Т. М.: ГИХЛ. 1951. С. 92. В дальнейшем все ссылки это издание даны в тексте. Курсив во всех цитатах Чернышевского мой. - В.К.

// X. на из

И принял каторгу и Сибирь – совсем в духе терпеливого русского страдальца. Интересно, что чешский исследователь (впоследствии президент Чехословакии) Т.Г. Масарик видел во всей деятельности Чернышевского, начиная с первых его текстов в «Современнике», противостояние бунту: «В опубликованной в 1856 году работе «Лессинг и его время» он высказался против тайных обществ, заявив, что великие и подлинно полезные цели могут быть достигнуты лишь с применением прямых и открытых средств. Он выразил также свое отрицательное отношение к революциям в целом, по крайней мере глубокий скептицизм относительно их успеха. У него не было никакой веры в возможность революции, осуществляемой русским крестьянством, поскольку он вовсе не был склонен идеализировать мужика и не обольщался иллюзиями относительно его просвещения»2 . В отличие от Чаадаева, славянофилов, Герцена, утверждавших, что мы пришли позже, а пойдем дальше, воспользовавшись «последним словом» Западной Европы, Чернышевский полагал необходимым прежде преодолеть национальный архетип, не позволяющий стране развиваться: «Мы также имели свою историю, долгую, сформировавшую наш характер, наполнившую нас преданиями, от которых нам также трудно отказываться, как западным европейцам от своих понятий; нам также должно не воспитываться, а перевоспитываться» (Чернышевский, VII, 616). Верил ли он в революцию, моментально переиначивающую жизнь, избавляющую нас от азиатства, насилия и произвола? Вот его ответ: «Весь этот сонм азиатских идей и фактов составляет плотную кольчугу, кольца которой очень крепки и очень крепко связаны между собой, так что Бог знает, сколько поколений пройдут на нашей земле, прежде чем кольчуга перержавеет 2 Масарик Т.Г. К русской философии истории и религии. Социологические очерки // Масарик Т.Г. Россия и Европа. Эссе о духовных течениях в России. В 3-х т. Т.

II. СПб.: РХГИ, 2004. С. 85.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 35 и будут в ее прорехи достигать нашей груди чувства, приличные цивилизованным людям» (Чернышевский, VII, 616-617). К теме революции я еще вернусь, пока же замечу, что в своей философии истории он был абсолютно оригинален, не повторяя «последних слов» Запада, ибо исходил из конкретных особенностей отечественной истории, которую знал в деталях, не всем известных, писал о татарском прошлом Саратовской губернии. Мало кто из современников заметил его оригинальность, но стоит привести слова о Чернышевском наблюдательнейшего консерватора А.С. Суворина в письме 1861 г. воронежскому литератору М.Ф. Де Пуле: «Он не уступит лучшим характерам прошлого времени», к тому же сделал то, о чем только мечтали славянофилы – посмел «выйти из пеленок западной мысли и <...> говорить от себя, <...> свои слова, а не чужие»1.

3. Семейные истоки Стоит еще раз подчеркнуть, что исходная установка этих двух мыслителей была разная не только социально, но семейно-нравственно разная. Почему же? И дело не только в возрасте. Герцен родился в 1812 г., а Чернышевский – в 1828 г. Бастард Герцен, живший в развратной атмосфере богатого дома вельможи, отца-вольтерьянца, который в любую минуту мог признать своим наследником любого из похожих на него дворовых мальчишек. Все они были его незаконные дети. Характерно, что почти все его герои, особенно в романе «Кто виноват?», либо незаконные дети, как Любочка Круциферская, либо законные по случаю, как Владимир Бельтов. Образ отца в его прозе всегда образ властного и далекого от детей человека. Эта была та жизнь, в которой начинал свое бытие Герцен, с полным отсутствием нравственности как установки жизнеповедения. Христианские понятия там отсутствовали, вернее, присутствовали как культурный фундамент, для 1 Ф.М. Достоевский. Новые материалы и исследования // Литературное наследство. Т. 86. М., 1973. С. 380.

красивого выражения своих мыслей. Клятва на Воробьевых горах – из серии красивых жестов брошенных детей, которые хотели как-то самоутвердиться. А потом поиск средств для реализации сумасшедшей мальчишеской клятвы, тут было не до нравственности. Не случайно он продал тысячи своих крепостных, сбежав на Запад, ведь, как он усвоил, деньги вернее. Потом начал призывать крепостных крестьян к бунту, чтобы они освободились от своего ярма. Ведь лично ему этот бунт уже не грозил. Да и антихристианство его было очевидно. Он писал в своей знаменитой книге «Письма из Франции и Италии», уже в эмигрантский период: «Христианство, религия противоречий, признавало, с одной стороны, бесконечное достоинство лица, как будто для того, чтоб еще торжественнее погубить его перед искуплением, церковью, отцом небесным» (Герцен, VI, 125). И далее: «Христианство, раздвояя человека на какой-то идеал и на какого-то скота, сбило его понятия; не находя выхода из борьбы совести с желаниями, он так привык к лицемерию, часто откровенному, что противуположность слова с делом его не возмущает» (Герцен, VI, 127). Не случайно его равняют с Ницше. Чернышевский был единственный законный сын, и отец вкладывал в него все свои знания, не говоря уж о любви. Это была не бедная семья, то что называется, среднего достатка. Свой дом-усадьба, несколько крепостных, но основной доход – жалованье за работу. Не забудем такого важнейшего обстоятельства, что Чернышевский был сыном священника, саратовского протоиерея, в отличие от многих русских священнослужителей, весьма образованного и давшего сыну весьма хорошее образование (античные языки, современные европейские и восточные), достаточно сказать, что сын часто писал отцу письма по-латыни. Формально юноша кончил семинарию, но на самом деле обучение было домашнее, экзамены сдавал экстерном. Отношение к отцу было у него в высшей степени почтительное, да и духовная близость двух христиански ориентированных людей очевидна. Приведу

36 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ отрывок из письма (Воронеж, 1 июня 1846 г.): «Монастырь св. Митрофана очень широк, но... вообще втрое менее нового собора; к тому же стеснен столпами. <...> И до того тесно, что негде занести руку перекреститься. <...> Иконостас мне понравился. <...> Вообще собор должен бы быть несравненно великолепнее. Даже самая рака, в которой покоятся мощи, не слишком богата» (XIV, 14). И так далее, почти в каждом письме – и из Москвы и из Петербурга. А такое: «Целую ручку у своего крестного папеньки» (Чернышевский, XIV, 118)?!. А вот восклицание начинающего студента (1846 г.): «Содействовать славе не преходящей, а вечной своего отечества и благу человечества – что может быть выше и вожделеннее этого? Попросим у Бога, чтобы он судил нам этот жребий» (Чернышевский, XIV, 48). Стоит напомнить, что его сочинения в семинарии считались богословскими достижениями. А проезжий епископ, останавливавшийся и гостивший у саратовского протоиерея, называл его сына Николеньку «надеждой русской церкви». Да и очень долго философия была для него «несравненно ближе связана с религиею, нежели русская история и словесность» (отцу, 1850 г.; XIV, 175). У него рождается сын, и он извещает отца (1858 г.): «Мишу в четверг мы крестили» (XIV, 366), т.е. никакого отрицания обрядов, как у записных нигилистов. Но стоит ли множить сущности, доказывая христианскую основу его человеческого и духовного бытия, ту основу, которая не может не определять и все его сочинения?.. Разумеется, он не был обычным семинаристом, обучение в значительной степени было домашним. Но и семинарию он закончил с блеском, вызывая восторг у преподавателей своими ответами и сочинениями. Существенно подчеркнуть (в контексте русской литературы и культуры это чрезвычайно важно), что в мир (!) – как Алешу Карамазова старец Зосима – отправил в университет родной отец Николая Гавриловича, священник Гавриил Иванович Чернышевский. Вот характерный эпизод: «Инспектор семинарии Тихон,

встретивши Евгению Егоровну (мать Николая Гаврилович - В.К.) у кого-то в гостях, спросил ее: «Что вы задумали взять вашего сына из семинарии? Разве вы не расположены к духовному званию?» На это мать Николая Гавриловича ответила ему: «Сами знаете, как унижено духовное звание: мы с мужем и порешили отдать его в университет». «Напрасно вы лишаете духовенства такого светила», – сказал ей инспектор»1. Впрочем, еще одно замечание стоит сделать. Речь о завершении общественной деятельности Чернышевского, о том, как понимали его современники и он сам. Если русские радикалы призывали к жертвоприношению – желательно царской семьи, правительства и либералов (впрочем, и себя готовясь принести в жертву – абсолютно языческое миропонимание), то Чернышевский отнюдь не стремился к жертвенности, даже очень хотел пронести эту чашу мимо своих уст, но выхода не было, и он с достоинством ее выпил. Некрасов изобразил Чернышевского, хотя и спустя годы после его казни (1874), как пророка, почти Христа: Его еще покамест не распяли, Но час придет – он будет на кресте: Его послал Бог Гнева и Печали Рабам земли напомнить о Христе. Очень христиански точно – напомнить, а не заменить, ибо заменяет только антихрист. Но писалось это как бы о будущем («он будет на кресте»), а Чернышевский уже двенадцать лет спокойно и безропотно нес свой крест, никого не прося о помощи, стоически и достойно. Эту ситуацию он сам вполне предвидел, иронически как всегда заметив в письме Добролюбову (1858): «Мы берем на себя роли, которые выше натуральной силы человека, становимся ангелами, христами и т.д. Разумеется, эта 1 Духовников Ф.В. Николай Гаврилович и его жизнь в Саратове // Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников в двух т. Т. I. Саратов: Саратовское книжное изд-во, 1959. С. 48.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 37 ненатуральная роль не может быть выдержана, и мы беспрестанно сбиваемся с нее и опять лезем вверх» (Чернышевский, XIV, 359). Но он выдержал, несмотря на самоиронию. А может, и благодаря ей.

4. Чернышевский против революционаризма Герцена

Но именно по вопросу о роли литературы его ждало первое столкновение с молодыми демократами. В 1859 году «Современник» напечатал статью Добролюбова «Литературные мелочи прошлого года». Молодой критик с решительностью поставил под сомнение непосредственную возможность литературы как-то повлиять на развитие революционного процесса в России. Искусство, писал Добролюбов, может споспешествовать активному действию, но не входит в его задачи само это действие, искусство должно служить высшим идеалам, служение же мелкой «злобе дня» только губит его: «Прочность успеха может принадлежать только тем явлениям, которые захватывают вопросы далекого будущего, или тем, в которых есть высший, общечеловеческий интерес... Писатель, умеющий достойным образом выразить в своих произведениях чистоту и силу этих высших идей и ощущений, становится понятным всякому человеку и вследствие того, не ограничиваясь уже ни отдельным народом, ни временем, переходит в века с титулом мирового гения»1. Герцен ответил Добролюбову (статья «Very dangerous!!!»), подчеркнуто объединив «Современник» с «Библиотекой для чтения», где ведущим критиком был в тот момент Дружинин. Почему же Герцен и Огарев включили «Современник» в число тех, кто защищает теорию «искусства для искусства»? В своей статье «Памяти художника» (Полярная звезда, 1859, кн. V) Огарев прямо заявлял, что «чистое искусство» вышло из диссертации Чернышевского, и предрекал «Современнику» получение «Владимирского креста», а Герцен ему же — «Станислава на шею» (Герцен, XIV, 121), убеждая публику, что в позиции «Современника» очевидно некое «подсвистывание» правительству. Именно этот упрек Герцена Чернышевскому в прислуживании правительству наши исследователи пропускают мимо глаз. В том же году Чернышевский ездил в Лондон к Герцену, где он хотел увести его от

Герцен считал, что путь обычного эмигрантства им уже пройден, он снимает с себя «вериги чужого языка» и снова принимается «за родную речь» (Герцен, XII, 62). В своей типографии он издает сборники «Голоса из России», альманах «Полярная звезда», и, наконец, самый популярный орган бесцензурной печати — газету «Колокол», своего рода предшественницу ленинской «Искры». Чаадаев как-то написал, что символ России — колокол, который не звонит (имея в виду «царь-колокол», как проявление рабской немоты русской культуры). Словно бы в ответ басманному мыслителю, Герцен звонит в колокол, «зовя живых». Но к кому он обращался? Кого должны были будить литература и искусство? Очевидно, то просвещенное меньшинство, которое было потребителем и почвой великой русской культуры. Вопрос более страшный в том, кто его услышал, истолковал и создал то, что возникло в результате двух революций? Ведь его задача была (аннибалова клятва об этом!) не перестроить Россию, не реформировать, а разрушить Империю, которая скрепляла страну, пыталась шаг за шагом давать свободы разным социальным слоям, то есть шла, строго говоря, английским путем. России достается унаследовать европейские достижения в области духа, и прежде всего идеи социализма, которые рано или поздно приведут к революции: «В социализме встретится Русь с революцией» (Герцен, XII, 86). Это постоянное упование на революционизирующую роль Слова, искусства и литературы в том числе, пронизывает все творчество Герцена. Слово воспитывает настоящих революционеров, а они прояснят русскому народу великие 1 Добролюбов Н.А. Собр. соч. В 9-ти т. Т. 4. М.: Худ. основы его быта. лит., 1962. C. С. 437.

38 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ анархистско-радикалистского пафоса, напомнив о европейских принципах полемики, предложив ему, строго говоря, парламентарную, а не революционную программу: «Вам следовало бы выставить определенную политическую программу, скажем — конституционную, или республиканскую, или социалистическую, и затем всякое обличение являлось бы подтверждением основных требований вашей программы»1. Герцен извинился перед «Современником», но спустя год в статье «Лишние люди и желчевики» снова повторил свои инвективы. На этой поездке Чернышевского в Лондон стоит остановиться. Сошлюсь на рассуждение Владимира Соловьева: «Чернышевский был обвиняем, главным образом, на трех основаниях: 1) преступные сношения его с эмигрантом Герценом, 2) участие в составлении и напечатании прокламации к крестьянам и 3) письмо к поэту Плещееву преступного содержания». Остановлюсь на первом пункте, имеющем отношение к моей теме. Соловьев категорически разводит Чернышевского и Герцена: «По первому пункту выяснилось, что, когда в 1861 г. журнал «Современник» был подвергнут непродолжительной приостановке, Герцен обратился через одного общего знакомого к Чернышевскому с предложением перенести издание за границу, на что получил решительный отказ. При этом оказалось, что вообще к замыслам Герцена относительно революционной агитации Чернышевский относился отрицательно, и поддерживать обвинение по этому пункту найдено было совершенно невозможным»2. Похвально отзываясь о «Современнике», он тем не менее дал исторический генезис «желчевиков» как порождения самых мрачных годов «николаевщины»: вот почему они «слишком угрюмы, слишком действуют на нервы» (Герцен, XIV, 322), лишены веры в «идеалы», 1 Н.Г. Чернышевский в воспоминаниях современников. М.: Худ. лит., 1982. С. 334.

2 Соловьев В.С. Из литературных воспоминаний. Н.Г. Чернышевский // Соловьев В.С. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. М.: Правда, 1989. С. 644.

одушевляющие Герцена и его друзей, в скорую победу «русского социализма»: «Что нас поразило в них, — это легкость, с которой они отчаивались во всем, злая радость их отрицания и страшная беспощадность» (Герцен, XIV, 322). Герцен полагает, что хотя и «лишние люди», и «желчевики» уже сходят и сойдут с исторической сцены, но через голову «желчевиков», через «болезненное поколение» Чернышевского и Добролюбова, лучшим представителям «лишних людей» удастся «протянуть руку кряжу свежему, который кротко простится с нами и пойдет своей широкой дорогой» (курсив мой. – В.К.), т.е. сверхрадикалам «Молодой России» (Герцен, XIV, 322). Волюнтаризм герценовской позиции сказался и в его призывах 1861 года в «Колоколе». Никитенко отреагировал на них достаточно жестко: «Не пришлось бы нам удивить мир бессмыслием наших драк, наших пожаров, нашего поклонения беглому апостолу Герцену, из Лондона, из безопасного приюта командующему на русских площадях бунтующими мальчиками»3. Это было время разрозненных крестьянских бунтов, студенческих волнений, жестоко и кроваво подавляемых самодержавием. И в своей знаменитой прокламации «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон» Чернышевский призывал: «Покуда пора не пришла, надо силу беречь, себя напрасно в беду не вводить... <…> А мы все люди русские и промеж вас находимся, только до поры до времени не открываемся, потому что на доброе дело себя бережем, как и вас просим, чтобы вы себя берегли» (Чернышевский, VII, 524). Обращения же Герцена к студенчеству звучали провокационно и безжалостно: «Не жалейте вашей крови. Раны ваши святы, вы открываете новую эру нашей истории» (Герцен, XV, 185).

5. Свободны ли мы от прошлого Стоит посмотреть, как соотносились претензии Герцена кругу «Современника» с его 3 Никитенко А.В. Дневник в 3-х т. Л., ГИХЛ, 19551956. Т. 2. С. 279.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 39 общей концепцией развития русской культуры и истории. Тогда понятнее станет и ответ Чернышевского. Герцен полагал: «Мы свободны от прошлого, ибо прошлое наше пусто, бедно и ограничено» (Герцен, VII, 242). Это была, пожалуй, одна из самых крупных его ошибок. Развивая эту мысль, он неоднократно повторял, что народам, свободным от прошлого, гораздо легче совершить исторический путь, начать собой новую эпоху; то, что сложно европейцам с их многовековой культурной традицией – перейти к социализму, то просто для России, лишенной исторических воспоминаний. В такой стране сила слова становится огромной. С этим связана и его идея о конце Европы, так сказать, нового «Древнего Рима», или, во всяком случае, о ее неспособности вступить в новую социальную жизнь: хотя «в самом в западном мире родилось святое сомнение... ему мешает... привычка к своему богатству» (Герцен, XIV, 43-44). Русскую историю Герцен знал по Карамзину, рассказывавшему о сменах династий русских князей, почти не учитывая давящего Русь монгольского ига, что позволило потом евразийцам серьезно упрекнуть русскую историографию в непонимании судьбы России. Сам Герцен никогда не занимался реальным исследованием прошлого страны – этнографически и филологически. Между тем первая работа Чернышевского, до сих пор не опубликованная, была посвящена татаро-монгольскому прошлому Руси на материале Саратовского края. Начну с отрывка из воспоминаний двоюродного брата Чернышевского А.Н. Пыпина, писавшего, что «татарский язык не был обязателен для всех, но Н.Г. Чернышевский ему учился и, вероятно, довольно успешно. В то время епископом саратовским и царицынским был довольно известный Иаков (Вечерков), впоследствии архиепископ нижегородский. <…> При нем совершались едва ли не первые исследования древней ордынской столицы – Сарая – в прежних пределах Саратовской губернии, за Волгой. <…> Без сомнения, в связи с этими исследованиями остатков татарского

владычества находилась одна работа, которая исполнена была Н.Г. Чернышевским по поручению или предложению арх. Иакова. Это был довольно подробный обзор топографических названий сел, деревень и урочищ, которые Н.Г. собирал или проверял по огромной подробной карте. <…> К этому списку Н.Г. прибавлял татарское написание этих названий и перевод на русский язык»1. Эта первая самостоятельная работа Чернышевского «Обзор топографических названий татарского происхождения в Саратовской губернии 1845». Рукопись хранится в РГАЛИ2 . К этому стоит добавить, что в университете Чернышевский был любимым учеником великого филолога И.И. Срезневского, сидел над житиями и летописями (из письма отцу 1850 г.: «Я на днях начал заниматься опять Ипатьевскою летописью. Теперь отделываю букву Д»; XIV, 174). Отвечая на первый пункт о свободе России от прошлого, Чернышевский писал: «Мы также имели свою историю, долгую, сформировавшую наш характер, наполнившую нас преданиями, от которых нам так же трудно отказываться, как западным европейцам от своих понятий; нам также должно не воспитываться, а перевоспитываться» (Чернышевский, VII, 616). И Чернышевский далее перечисляет все эти принципы, воспитанные веками крепостного права, начиная от привычки к бесправию до привычки все решать волевым усилием, «силою прихоти». Именно в силу этих «привычек», полагал он, России будет трудно воспользоваться идеями и опытом Запада и гуманизировать культуру, поднять ее до высот предлагаемых ей историей задач. И тут он спорил и с Чаадаевым, и с С.М. Соловьевым, возлагавшими надежды на петровское преобразование, слишком хорошо он знал реальность российского прошлого: Говорят, писал Чернышевский, «что Петр Великий нашел свою страну листом белой 1 Пыпин А.Н. Мои заметки. Саратов: Соотечественник, 1996.С. 64-65.

2 Пыпин А.Н. Мои заметки. Комментарии А.С. Озерянского. С. 258.

40 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ бумаги, на котором можно написать что угодно. К сожалению, – нет. Были уже написаны на этом листе слова, и в уме самого Петра Великого были написаны те же слова, и он только еще раз повторил их на исписанном листе более крупным шрифтом. Эти слова не «Запад» и не «Европа» <…>; звуки их совершенно не таковы: европейские языки не имеют таких звуков. Куда французу или англичанину и вообще какому-то ни было немцу произнести наши Щ и Ы! Это звуки восточных народов, живущих среди широких степей и необозримых тундр» (Чернышевский, VII, 610). По поводу рассуждений о «закате Европы» и уподобления этого процесса гибели «Древнего Рима» Чернышевский предлагает свою схему исторического процесса, весьма независимую и отличную от гегелевской. Но Чернышевский сомневается, могут ли варвары привнести новое, прогрессивное начало в историю. Так, о германцах говорили, что с ними пришло понятие свободной личности. Чернышевский в их свободной жизни не видит разницы с аналогичными военными обычаями других варварских племен: «Вольные монголы и Чингиз-хан с Тамерланом, вольные гунны и Аттила; вольные франки и Хлодвиг, вольные флибустьеры и атаман их шайки — это все одно и то же: то есть каждый волен во всем, пока атаман не срубит ему головы, как вообще водится у разбойников. Какой тут зародыш прогресса, мы не в силах понять; кажется, напротив, что подобные нравы – просто смесь анархии с деспотизмом» (Чернышевский, VII, 659). Отождествляя варварство с состоянием хаоса, разбоя, брожения, Чернышевский безусловно отрицал, чтобы это состояние общественной жизни могло выработать хотя бы самые отдаленные намеки на права отдельной личности, отдельного человека. Скорее, это заслуга народов цивилизованных, и вне цивилизации право личности утвердить не удастся. Не случайно только спустя тысячу лет после падения древнего мира в Европе, в эпоху Возрождения, пробуждается личность, и связан этот процесс не в последнюю очередь с

воскрешением разрушенной варварами античной культуры. Отсюда следовало, что не стоит хвалиться варварством, нецивилизованностью, «свежей кровью», а надобно прежде просветить и цивилизовать свой народ.

6. Жива ли Западная Европа? Что же касается современного им Запада, то собственно народ «еще только готовится выступить на историческое поприще, только еще авангард народа – среднее сословие уже действует на исторической арене <...>, а главная масса еще и не принималась за дело...» (Чернышевский, VII, 666). И резюмировал, обращаясь к Герцену: «Рано, слишком рано заговорили вы о дряхлости западных народов: они еще только начинают жить» (Чернышевский, VII, 666). Действительно, говорить о Европе Бальзака, Стендаля и Гюго, Диккенса и Теккерея, Гейне, Гегеля и Фейербаха, Европе, шедшей к второй промышленной революции, наконец, Европе, дававшей приют политическим изгнанникам, как о типе культуры, пришедшей в упадок и идущей к своей гибели, было по меньшей мере некорректно. Герцен пытается опереться на славянофилов, которые, требуя от правительства законодательной защиты общины, становятся, как ему казалось, «на практический грунт». Чернышевский, как известно, с сомнением относился к идее славянофилов о законодательном укреплении общины. Тоже надеясь на общину, он тем не менее писал: «Не лучше ли в этом случае допустить в законе личное владение наравне с общинным и предоставить каждой общине решить <...>, какой способ владения для нее удобнее и выгоднее» (Чернышевский, V, 847). Е.В. Аничков писал: «Все главные лозунги русского революционного движения до самой «Народной воли» провозглашены Герценом. Настоящим вдохновителем революционеров еще во времена «нечаевщины» станет его друг Бакунин. Но Герцен не только позвал основывать тайные типографии, от него же исходит и «Земля и Воля», и «хождение в народ». <...> Провозглашенные им лозунги живы, и ими

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 41 трепещут и мятутся, во имя их идут на Голгофу революционного дела новые поколения...»1 А Чернышевский, прочитав уже в Вилюйске «Капитал», не принял марксизма как объяснения русской жизни. Ведь еще на воле он писал: «Говорят: нам легко воспользоваться уроками западной истории. Но ведь пользоваться уроком может только тот, кто понимает его, кто достаточно приготовлен, довольно просвещен. Когда мы будем так же просвещены, как западные народы, только тогда мы будем в состоянии пользоваться их историею, хотя в той слабой степени, в какой пользуются ею сами они» (Чернышевский, VII, 617). Поэтому вначале – просвещение, вначале надо научиться, а не то не только ранним славянофилам, но и пореформенной молодой разночинной интеллигенции так легко покажется этот Запад превзойти! Именно это и доказали крайние радикалы начала 60-х. В прокламации «Молодая Россия» было написано: «Мы изучали историю Запада и это изучение не прошло даром: мы будем последовательнее не только жалких революционеров 48 года, но и великих террористов 92 года, мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90 годах»2. Вспомним бесконечные упреки Ленина западным марксистским социалистам в их недостаточной революционности, именно русскую – радикальную – трактовку марксизма объявлял он наиболее истинной. «Дайте русскому мальчику карту звездного неба, и он наутро возвратит вам ее исправленной», – писал Достоевский. Именно так и происходило. Сам Маркс, кстати, как и Чернышевский, считал, что его теория к России отношения не имеет, что ее выводы имеют прогностический характер только для Западной Европы, прежде всего для Англии. Но не Чернышевский ли звал Русь к топору?

1 Аничков Е.В. Две струи русской общественной мысли. Герцен и Чернышевский в 1862 г. // Записки русского научного института в Белграде. Вып. I. Белград, 1930. С. 234-235.

2 Молодая Россия // Революционный радикализм в России. Под. ред. Е.Л. Рудницкой. М., 1997. С. 146.

7. Роман «Что делать?» – против российского произвола Кто же был автором злополучного и провокационного “Письма из провинции” (1860), опубликованного в “Колоколе”, где вполне серьезно утверждалось: “Наше положение ужасно, невыносимо, и только топор может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет!”?3 И подписался этот автор не как-нибудь, а в твердой уверенности что выражает мнение всех – “Русский человек”, показывая тем самым, что сущность национальной психеи, достижение национального единства видит в кровавой мясницкой резне. Но к стихийной, разбойничьей революции призывал Бакунин, идею разбоя взяли на вооружение Ткачев и Нечаев. А Чернышевского с Нечаевым все же сумели развести историки русской философии из «шестидесятников»4 . Сейчас уже ни для кого не секрет, что автором этого страшного письма был Огарев, писавший его в доме Герцена, а Герцен из соседней комнаты вставлял свои мягкие возражения. Стоит подчеркнуть, что в предисловии «От редакции» к пресловутому письму Герцен не раз называет это письмо дружеским, что вряд ли бы он сделал по отношению к Чернышевскому и Добролюбову, о которых он всего год назад опубликовал статью «Very dangerous!!!», где назвал оппонентов «милыми паяцами» и предсказывал им правительственную службу и «Станислава на шею». Вряд ли не отметил бы он изменение позиции Чернышевского в сверхреволюционность. Я помню свой разговор с Н.Я. Эйдельманом, когда я сказал, что отрицаю авторство Чернышевского, ибо автор этого письма говорит, что жил в «глухой провинции» во время Крымской войны, поскольку в это время юный мыслитель уже переехал в Петербург, а в провинции застрял другой совсем человек, будущий эмигрант. «Вы намекаете на Огарева? – задумчиво так спросил 3 Письмо из провинции. // Революционный радикализм в России. С. 84.

4 См. напр.: Володин А.И., Карякин Ю.Ф., Плимак Е.Г. Чернышевский или Нечаев? М.: Мысль, 1976.

42 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ Н.Я. – Действительно «Р.Ч.» и «Русский человек» его постоянные псевдонимы. Но чтобы друг Герцена – вряд ли... Во всяком случае, ясно, что это не Чернышевский». Я не думал тогда об Огареве, но быстрота реакции Эйдельмана показала, что он-то думал именно о нем. И правда, Огарев, друживший во второй эмигрантской жизни скорее не с Герценом, а с Бакуниным, называвшим страсть к разрушению творческой страстью, активно поддержавший Нечаева, больше подходил этому письму, нежели ироничный и осторожный Чернышевский, считавший самым важным не гибель, а жизнь человека. В конце 60-х Огарев выступил уже открыто с самыми бешеными призывами к насилию в стилизованном стихе-прокламации «Гой, ребята, люди русские!..»: «Припасайте петли крепкие На дворянские шеи тонкие! Добывайте ножи вострые На поповские груди белые! Подымайтесь добры молодцы На разбой – дело великое!» Именно против разбоя – весь пафос Чернышевского. Обратимся к роману, который, по мнению радикалов, и звал их к действию радикальному. Начну с высказывания очень мудрого религиозного о. Сергия Булгакова: «Наши «реалисты» только пугают своим аморализмом, а на самом деле люди очень благонамеренные и в высшей степени добродетельные. <…> Как это напоминает героев романа Чернышевского «Что делать?», которые, усвоив совершенно не свойственную им утилитарную мораль, старательно оправдываются от всякого добродетельного поступка, доказывая, что он проистекает из соображений личной пользы»1. Иными словами, почти полвека спустя после выхода романа великий религиозный мыслитель не увидел в героях Чернышевского злобных ниги-

листов, а увидел добрых людей, которые стесняются того, что они добрые. Это была проблема для русской церкви – актуализация православия, которое, по общему мнению, давно не работало. Об омертвении русской церкви писали многие, даже Достоевский. Он отправлял Алешу в мир, как его упрекали, совершая католический жест. Именно об этом думал и сын саратовского иерея, пытаясь придать энергию старым религиозным текстам, прочитав их сквозь современную энергийную философию. И Паперно не может об этом не сказать: «Роман пронизывает целая сеть ветхозаветных и новозаветных аллюзий, подсказывая, что перед ним текст, имеющий своей целью разрешить – в глобальном масштабе – проблемы человеческого существования. Само название романа – «Что делать?», среди других ассоциаций, приводит на мысль эпизод крещения в Евангелии от Луки (3:10-14) и вопрос, который задавал Иоанну Крестителю приходивший креститься народ: «Что же нам делать?» <…> Подзаголовок «Из рассказов о новых людях» содержит в себе призыв к духовному возрождению человека в подражание Христу»2 . Пасквилей, однако, было много. Особенно злобно выступил проф. Цитович, видевший почему-то в Чернышевском тайного уголовного преступника и подводивший все поступки героев под параграфы Уголовного кодекса. При таком подходе, пожалуй, ни одно произведение художественной литературы не избежит укора в уголовщине. Даже Катков, поддержавший Цитовича, постарался смягчить его инвективы: «возвратимся к роману Чернышевского. Теперь, когда прошло более шестнадцати лет с его появления, он становится небезынтересным историческим материалом. Это картина первых времен нигилизма, изображение его в некотором роде золотого века, периода сравнительной невинности. Тот ряд правонарушений, подходящих под уголовный кодекс, какой ука1 Булгаков С.Н. О реалистическом мировоззре- зан г-ном Цитовичем, еще значительно маскинии. Несколько слов по поводу выхода в свет сборника рован, грязь и цинизм еще прикрыты вуалью «Очерки реалистического миросозерцания». СПб.: 1904 // Проблемы идеализма. М.: РОССПЭН, 2010. С. 648.

2 Там же. С. 175.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 43 шаловливости»1. Быть может, не очень правильно возражать на цитату цитатой. Но существенно, что возражение на пасквиль делает не просто профессиональный критик, а архимандрит – современник Чернышевского. Я говорю об архимандрите Феодоре (Бухареве), написавшем в 1863 г.: «Я довольно внимательно изучал роман г. Чернышевского «Что делать?» Мне хочется, друзья мои, поговорить с вами об этом романе; хочется передать вам мой о нем отчет. В этом романе выражено много благородных инстинктов. <…> Само собой разумеется, что я буду говорить об этом романе не иначе, как следуя правилу слова Божия отделять честное от недостойного (Иереем. XV, 19), лучшее от худшего. Если угодно, я пользуюсь романом г. Чернышевского к разъяснению того, что в самом деле надо нам делать при нынешнем умственном и нравственном состоянии нашего общества. <…> В отношении к такому великому вопросу роман «Что делать?» действительно может пособить здравому образу мыслей распутывать путаницу некоторых понятий, грозящих принести человечеству много, много лишних страданий и бедствий!»2 В своем романе он проводит все ту же линию – ненасилия над общественной жизнью. Его называют общинником, но именно он боялся законодательного закрепления общины. Славянофилы во время реформ настояли на обязательности общинной формы хозяйства, а поскольку фискальный ее смысл был ясен и государству, то оно приняло требование славянофилов, закрепив ту общину, с которой потом пытался бороться Столыпин и которую в форме колхозов восстановил Сталин. Надеявшийся на то, что община сможет быть защитой личности от внешних притеснений, Чернышевский категорически выступил против насильственного навязывания общинности, ибо это было

не защитой личности, а, напротив, ее притеснением: «Трудно вперед сказать, чтобы общинное владение должно было всегда сохранять абсолютное преимущество пред личным. <...> Трудно на основании фактов современных положительно доказать верность или неверность предположения о будущем. Лучше подождать, и время разрешит эту задачу самым удовлетворительным образом. Вопрос о личном и общинном владении землей непременно разрешится в смысле наиболее выгодном для большинства. Теория в разрешении этого вопроса будет бессильна...» (Чернышевский, V, 847). Об этом же и пресловутая, осмеянная либералами (которые потом аплодировали большевикам) Вера Павловна, устраивая свою мастерскую, говорила работницам: «Надобно вам сказать, что я без вас ничего нового не стану заводить. Только то и будет новое, чего вы сами захотите. Умные люди говорят, что только то и выходит хорошо, что люди сами захотят делать. И я так думаю. <...> Без вашего желания ничего не будет»3. Не наблюдается ли в этом некая последовательность?.. Экспериментов на людях, как большевики, он делать не хотел. Это внятно прописал Николай Лесков, которого не услышали: «Стало быть, что же делать? По идее г. Чернышевского, освободиться от природного эписиерства4 , откинуть узкие теории, не дающие никому счастья, и посвятить себя труду на основаниях, представляющих возможно более гармонии, в ровном интересе всех лиц трудящихся. Г-н Чернышевский, как нигилист, и, судя по его роману, нигилист-постепеновец, не навязывает здесь ни одной из теорий. <…> Где же тут Марат верхом на Пугачеве? Где тут утопист Томас Мор? <…> г. Чернышевский заставляет делать такое дело, которое можно сделать во всяком благоустроенном государстве, от Кореи до Лиссабона. Нужно только для этого

1 Катков М.Н. Нигилизм по брошюре проф. Цитовича «Что делали в романе «Что делать?»» // Катков М.Н. Имперское слово. М.: Москва, 2012. С. 360.

2 Архимандрит Феодор (А.М. Бухарев). О духовных потребностях жизни. М.: Столица, 1991. С. 117.

3 Чернышевский Н.Г. Что делать? Л.: Наука, 1975. С.132.

4 Эписиерство (от франц. epicier - бакалейный торговец, лавочник, человек узких взглядов) – торгашество, узость.

44 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ добрых людей, каких вывел г. Чернышевский, а их, признаться сказать, очень мало»1. Или не захотели услышать. Миф о ЧернышевскомМарате уже насаждался. Лесков пытался этот миф опровергнуть. Герцен искал виноватых, всех виноватил. Чернышевский всех прощал, виноватых не видел. Поэтому хотел просто понять, что делать. Он хотел в крепостной стране ввести освобождающие человека буржуазные структуры. Слова «что делать» не привыкшая к труду русская молодежь поняла как призыв к действию, то есть к революционному действию – стрелять и взрывать. Отдельная, конечно, тема – четвертый сон Веры Павловны, который все упорно (если не сказать – тупо) именуют коммунистической утопией, хотя он не более чем парафраз шиллеровских стихов, а также в духе Гете и немецких романтиков представление о смене эпох. Не случайно в самом начале этого сна приводятся цитаты из «Майской песни» Гете и шиллеровского стихотворения «Четыре века» («Die vier Weltalter»). Эти смены эпох, которые описывает Вере Павловне царица (тоже образ из западноевропейской литературы) можно соотнести с поисками Фаустом счастливого хронотопа, да не забыть, что женщину ведет женщина, в чем явный отголосок гетевской темы Ewig Weibliche (вечной женственности). Более того, стоит обратить внимание на то место, которое показывает царица Вере Павловне, где будет протекать жизнь человечества в будущем, как привиделось когда-то герою рассказа «Сон смешного человека»: «На далеком северо-востоке две реки, которые сливаются вместе прямо на востоке от того места, с которого смотрит Вера Павловна; дальше к югу, все в том же юго-восточном направлении, длинный и широкий залив; на юге далеко идет земля, расширяясь все больше к югу между этим заливом и длинным узким заливом, составляющим ее западную границу. Между 1 Лесков Н.С. Николай Гаврилович Чернышевский в его романе «Что делать?» // http://az.lib.ru/l/leskow_n_s/ text_001141.shtml

западным узким заливом и морем, которое очень далеко на северо-западе, узкий перешеек. «Но мы в центре пустыни?» – говорит изумленная Вера Павловна. «Да, в центре бывшей пустыни; а теперь, как видишь, все пространство с севера, от той большой реки на северо-востоке, уже обращено в благодатнейшую землю, в землю такую же, какою была когда-то и опять стала теперь та полоса по морю на север от нее, про которую говорилось в старину, что она «кипит молоком и медом»». Интересно, что это явная цитата из книги Исход, где Господь обещает Моисею поселить его народ на земле, где течет молоко и мед: «Я увидел страдание народа Моего в Египте и услышал вопль его от приставников его; Я знаю скорби его и иду избавить его от руки Египтян и вывести его из земли сей [и ввести его] в землю хорошую и пространную, где течет молоко и мед» (Исх. 3, 7-8). Пожалуй, только американская исследовательница едва ли не впервые за много десятилетий увидела реальный смысл этой картины: «Хотя местность не названа, ее легко узнать из этого описания. Две реки – это Тигр и Евфрат, долина – библейский Эдем. А возвышенность, с которой Вера Павловна и «царица» осматривают окрестности – это гора Синай, где Моисей получил скрижали с Десятью заповедями»2 . И одно важнейшее добавление о героях Чернышевского: это люди, «ведущие вольную жизнь труда». На вопрос «Что делать?» мыслитель отвечал – трудиться! Но прочитали его вопрос соотечественники, не только современники, но и потомки совершенно иначе, а уж ответили – словно они явились из другого измерения.

8. Неужели призыв к подполью и революции? Любопытно, что даже не Третье отделение, которое пропустило роман, рассчитывая, что 2 Паперно Ирина. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. С. 177.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 45 он образумит рьяных радикалов, а именно сторонники «чистого искусства» (такие крупные, как Боткин и Фет) увидели в нем революционную агитку: «Повторяем: о личном таланте автора не стоило бы говорить. Но в романе «Что делать?» каждая мысль, каждое слово – дидактика, каждая фраза выражает принцип. Этого нельзя пройти молчанием. Жалкие усилия паука подняться за орлом в настоящем случае – не слово, а дело. Они предназначаются стать в глазах неофитов примером великодушнейшего нахальства и великолепнейшей наглости, полагаемых в краеугольный камень доктрины»1. А уж затем он только так и читался радикалами, особенно социалистического разлива. Именно Чернышевский казался учителем революционной деятельности. Либерал советского разлива Е.Г. Плимак, пытавшийся вывести Чернышевского за пределы людоедской революционности, в прогрессивной на тот момент книге 1976 г. писал: «Борьбу за создание революционной организации, призванной возглавить грядущую народную революцию, Чернышевский продолжит и в стенах Петропавловской крепости. Призыв уходить в подполье, создавать подполье донес до оставшихся на воле друзей-читателей написанный здесь роман «Что делать?»2 Думая противопоставить Чернышевского Нечаеву, Плимак по сути дела отождествил их, приписав Чернышевскому создание подполья, тайной организации революционеров. Неужели мастерские Веры Павловны – это подпольная организация? А ведь это главная организационная структура, которую предлагает Чернышевский. Лесков увидел в этом отказ от нигилизма и призыв к буржуазному предпринимательству, буржуазному труду, построенному на выгоде. Похоже, он был прав. Обращусь снова к Бухареву, человек религиозный, наблюдательный, да и современник: «Всмотримся в

сущность дела этих мастерских. Первое, что вас приятно поражает в них, это, конечно, то, что хозяйка мастерской оказывается достойной женщиной или, по выражению романа «Что делать?», человеком таким, как следует быть человеку, что и работающие девицы с первого же раза или с самого их помещения в мастерской поставлены так, чтобы и каждой из них быть человеком, как следует; отношения между хозяйкой и работающими тоже человеческие; также как и взаимные отношения работающих тоже по-человечески устроены (через распределение заработок), что и соревнованию их между собой есть место и не изгоняется сестринская внимательность одних к нужде и немощи других». И далее он заключает: «Роман «Что делать?» <…> создал свои мастерские, а там уж как хотите. <…> И пусть эта вера не сужает при этом своего взгляда, не ограничивается двумя или тремя мастерскими, но, напротив, пусть обнимает всякие рабочие среды в народе, все мастерские и сведет их в одну ту мастерскую, где хозяйкой, готовой войти во все и действовать во всем для изгнания отовсюду зла, только бы через веру дали ей место, оказывается сама благодать Божия, которая, ради воплощения Сына Божия, не чуждается человека ни в какой чернорабочей среде телесных трудов»3. Как же это можно было перетолковать? Другой современник и противник Чернышевского, профессор Цион, тем не менее, достаточно точно показал, как призыв к буржуазному предпринимательству поняли как призыв к бомбометанию: «Европеец «спросит вас: кто такой Чернышевский? Вы ему ответите и скажете, что Чернышевский написал плохой, по мнению самих же нигилистов <…>, роман «Что делать?», сделавшийся, однако, евангелием нигилистов. Вы ему покажете книжку Степняка, где он на стр.

23 увидит, что роман «Que faire?» предписывает троицу идеалов: независимость 1 Боткин В.П., Фет А.А. О романе Чернышевского ума, интеллигентную подругу и занятие

«Что делать» http://az.lib.ru/b/botkin_w_p/text_0140.shtml 2 Володин А.И., Карякин Ю.Ф., Плимак Е.Г. Чернышевский или Нечаев? М.: Мысль, 1976. С. 164.

3 Архимандрит Феодор (А.М. Бухарев). О духовных потребностях жизни. М.: Столица, 1991. С. 135-138.

46 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ по вкусу (курсив в тексте). Первые две вещи нигилист «нашел под рукой». <…> Оставалась третья заповедь – «найти занятие по вкусу». Долго нигилисты колебались и были в отчаянии, что не могли раскусить мысли Чернышевского… <…> Но вот наступил 1871 год!.. Он в волнении следил за перипетиями страшной драмы, происходившей на берегах Сены… <…> Ответ был найден. Теперь юноша знает, что он обязан сделать, чтобы остаться верным третьей заповеди романа Чернышевского. Парижская коммуна послужила ему комментарием для романа!»1 Вот и ответ на то, как переосмыслялся роман, звавший к мирной деятельности. В романе «Братья Карамазовы» Достоевский в сущности обращается к этой теме. В четвертой части, в книге десятой под названием «Мальчики» Алеша беседует с ранним свободомыслом Колей Красоткиным. Прочитавший один номер «Колокола», но считающий себя последователем Герцена, мальчик Коля Красоткин говорит: «И если хотите, я не против Христа. Это была вполне гуманная личность, и, живи он в наше время, он бы прямо примкнул к революционерам и, может быть, играл бы видную роль… Это даже непременно». Но по религиозному невежеству мальчика Коли, Белинского и Герцена забывается, что такой персонаж в Евангелии выведен – это Варавва, которого толпа потребовала освободить вместо Христа. Как сказано в Евангелии от Марка: «Тогда был в узах некто, по имени Варавва, со своими сообщниками, которые во время мятежа сделали убийство. <…> Пилат сказал им: какое же зло сделал Он? Но они еще сильнее закричали: распни Его. Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие» (Мк 15, 7-15). И в другом Евангелии от Луки: «Но весь народ стал кричать: смерть Ему! а отпусти нам 1 Цион И.Ф. Нигилисты и нигилизм // Русский вестник. 1886. № 6. С. 776-777.

Варавву. Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство» (Лк 23, 18-19). Иными словами, мятежник, революционер был отпущен на волю. Призывавший в своем романе всего-навсего к началу буржуазного предпринимательства был осужден на каторгу и сибирское поселение.

9. Приглашение на казнь и жизнь после казни Герцен свое вольное книгопечатание начал угрозой (1853 г.), еще до всяких восстаний в селе Бездна (название символическое – в эту Бездну потом и рухнула Россия) пообещав новую пугачевщину: «Страшна и Пугачевщина, но скажем откровенно, если освобождение крестьян не может быть куплено иначе, то и тогда оно не дорого куплено»2 . Герцен говорил Достоевскому, что Чернышевский ему несимпатичен: «Герцен мне говорил, что Чернышевский произвел на него неприятное впечатление, то есть наружностью, манерою. Мне наружность и манера Чернышевского нравились»3. Расхождение двух публицистов, пытавшихся влиять на умы, стало для него очевидно, очевидна и неприязнь Герцена к Чернышевскому. Но после призывов Герцена к пугачевщине Достоевский рассчитывать на него не мог. И после появления прокламации «Молодой России» он пришел к Чернышевскому с просьбой образумить радикалов – в надежде, что они его послушаются. Но они его не слышали и не слушались. Он стал для них идолом, которого всуе называли учителем, но учиться у него не хотели. Это идолопоклонничество, царившее вокруг мыслителя, отмечали многие (скажем, С.М. Соловьев). Идола могли мазать жертвенной кровью, но вкладывали в его уста лишь то, что хотели сами услышать. Клянясь его именем, перечили самой сути его учения. Поэтому не 2 Юрьев день! Юрьев день! // Революционный радикализм в России. С. 57.

3 Достоевский Ф.М. Нечто личное // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30-ти т. Т. 21. Л.: Наука, 1980. С. 25.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 47 только эта, но и написанная вроде бы сторонником Чернышевского Н. Шелгуновым прокламация была выпадом-ответом на прокламацию учителя, да и на всю его деятельность. Скажем, Чернышевский предлагал брать за образец социальное и политическое устройство Западной Европы (французов и англичан): «У французов да и англичан крепостного народа нет. <...> У них и царь над народом не властен, а народ над царем властен. Потому что у них царь, значит, для всего народа староста, и народ, значит, над этим старостою, над царем-то, начальствует. <...> И при царе тоже можно хорошо жить, как англичане и французы живут»1. А нигилисты возражали, да резко: «Хотят сделать из России Англию и напитать нас английской зрелостью. <...> Мы не только можем, мы должны прийти к другому. В нашей жизни лежат начала вовсе не известные европейцам. Немцы уверяют, что мы придем к тому же, к чему пришла Европа. Это ложь. <...> Европа не понимает, да и не может понять наших социальных стремлений; значит, она нам не учитель в экономических вопросах. Никто нейдет так далеко в отрицании, как мы, русские. <...> У нас нет страха перед будущим, как у Западной Европы; вот отчего мы смело идем навстречу революции; мы даже желаем ее»2 . Даже гражданская казнь Чернышевского послужила Герцену поводом для сведения счетов и ругани вместо анализа случившегося, который он при его аналитическом даре, казалось бы, мог дать. Ни слова он не сказал о Чернышевском, о его позиции, о его понимании России. Хотя стоило бы честно написать, что не Чернышевский звал к бунту, из Лондона это можно было безопасно делать. Но тогда надо признать себя главным подстрекателем. Поразительна в этом контексте заметка Герцена 1 Барским крестьянам от их доброжелателей поклон // Революционный радикализм в России. С. 89, 90.

2 К молодому поколению // Революционный радикализм в России. С. 98, 99, 100.

в «Колоколе», в которой он ни слова не сказал о деятельности Чернышевского, его идеях, а использовал его казнь как повод к возмущению радикалов. Похоже, роль Вараввы покоя ему не давала, тем более, тем более, что позорный столб Чернышевского он сравнил с крестом Христа. Его спич стоит привести целиком, он невелик: Н. Г. Чернышевский «Чернышевский осужден на семь лет каторжной работы и на вечное поселение. Да падет проклятием это безмерное злодейство на правительство, на общество, на подлую, подкупную журналистику, которая накликала это гонение, раздула его из личностей. Она приучила правительство к убийствам военнопленных в Польше, а в России к утверждению сентенций диких невежд сената и седых злодеев государственного совета... А тут жалкие люди, люди-трава, люди-слизняки говорят, что не следует бранить эту шайку разбойников и негодяев, которая управляет нами! <…> Чернышевский был вами выставлен к столбу на четверть часа 3 — а вы, а Россия на сколько лет останетесь привязанными к нему?»4 Герцен просто воспользовался казнью своего противника для нового призыва к бунту. Очень непродуктивное чувство, к мести ни Христос, ни Чернышевский не призывали. Так некогда нашли виноватых в евреях и мстили им несколько тысячелетий. А теперь нашел он виноватых в русском обществе, в русской журналистике, в оппонентах Герцена (типа Каткова), упрекавших его, что он зовет народ к топору. Чичерин писал, что надо противопоставить правительственному произволу закон, об 3 Неужели никто из русских художников не нарисует картины, представляющей Чернышевского у позорного столба? Этот обличительный холст будет образ для будущих поколений и закрепит шельмование тупых злодеев, привязывающих мысль человеческую к столбу преступников, делая его товарищем креста (Прим. А.И. Герцена).

4 Герцен А.И. Н.Г. Чернышевский // Герцен А.И. Избранные труды. С. 590.

48 | ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ этом же говорил Чернышевский, но им досталось от человека из Лондона. Но это был период в жизни Герцена, если так можно выразиться, бакунинско-нечаевский. Опомнится он только перед смертью.

10. Независимость и сила духа Поразительно, как совпали в неприятии идей Чернышевского и нигилисты, и самодержавие. Обе эти силы, вроде бы противостоявшие друг другу, всё в России хотели делать силой прихоти, силой произвола. Впрочем, как не раз замечалось и в западной, и в нашей литературе, радикальные нигилисты и большевики, по сути, отражали худшие черты самодержавия, да еще в гротескно увеличенном виде. Конечно, портреты Чернышевского после казни повисли на стенках в каждой интеллигентной, и тем более нигилистически настроенной семье, квартирке. Так в застойные времена диссидентствующих узнавали по портретам Солженицына в рамочке. Эту славу – революционера-страдальца – подарило Чернышевскому самодержавие. В ней он не нуждался. Но она была тем сильнее, чем беззаконнее выглядело решение суда. Сознание государственного произвола по отношению к независимому мыслителю было всеобщим, особенно явно у русских европейцев. По воспоминаниям очевидцев, «А.К. Толстой, близко осведомленный о деталях процесса несчастного Чернышевского, решился замолвить государю слово за осужденного, которого он отчасти знал лично». На вопрос Александра II, что делается в литературе, граф Алексей Константинович Толстой ответил, что «русская литература надела траур – по поводу несправедливого осуждения Чернышевского»1. Надо сказать, что, видимо, тема Чернышевского волновала императора, и в 1874 г. он послал в Вилюйск к Чернышевскому предложение просить помилования. И получил отказ, поскольку Чернышевский не считал себя виноватым. Надо 1 Из воспоминаний А.А. Толстой // Толстой А.К. О литературе и искусстве. М., 1986. С. 117.

вспомнить, сколько реально виноватых русских писателей молили власть о пощаде и помиловании – от Радищева до Бакунина. Стоит привести эту историю, которую не помнят бранящие Чернышевского как предвестника большевизма. Его судьбу решали на самом верху, думали его облагодетельствовать. В Вилюйск была направлена «из Петербурга бумага приблизительно такого содержания: «Если государственный преступник Чернышевский подаст прошение о помиловании, то он может надеяться на освобождение его из Вилюйска, а со временем и на возвращение на родину»2 . И полковник Г.В. Винников, адъютант генерал-губернатора Восточной Сибири, был послан с целью побудить Чернышевского подать царю просьбу о помиловании. Вот что об этом рассказывает сам Винников: «Я приступил прямо к делу: «Николай Гаврилович! Я послан в Вилюйск со специальным поручением от генерал-губернатора именно к вам. Вот, не угодно ли прочесть и дать мне положительный ответ в ту или другую сторону». И я подал ему бумагу. Он молча взял, внимательно прочёл и, подержав бумагу в руке, может быть, с минуту, возвратил её мне обратно и, привставая на ноги, сказал: «Благодарю. Но видите ли, в чём же я должен просить помилования? Это вопрос... Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер, – а об этом разве можно просить помилования? Благодарю вас за труды. От подачи прошения я положительно отказываюсь». По правде сказать, я растерялся и, пожалуй, минуты три стоял настоящим болваном... «Так, значит, отказываетесь, Николай Гаврилович?» – «Положительно отказываюсь!» – и он смотрел на меня просто и спокойно»3.

2 Цит. по: Демченко А.А. Н.Г. Чернышевский. Научная биография. Часть четвертая. 1804-1889. Саратов: Изд-во Саратов. пед. института, 1994. С. 175.

3 Там же. С. 178-179.

ОБЩЕСТВЕННАЯ МЫСЛЬ.| 49 Не случайно шутили в советское время, что некоторых русских царей необходимо посмертно наградить орденом «Октябрьской революции» за создание революционной ситуации в стране. Это надо уметь – выкинуть из жизни человека, который мог воздействовать благотворно на развитие страны, выкинуть из страха перед его самостоятельностью и независимостью! Обратимся к В.В. Розанову, человеку неожиданных, но точных, как правило, характеристик, чтоб оценить государственный масштаб Чернышевского. Розановская неприязнь к Герцену сказалась и в этих словах, зато разночинца он поднял на пьедестал: «Конечно, не использовать такую кипучую энергию, как у Чернышевского, для государственного строительства – было преступлением, граничащим со злодеянием. <...> С самого Петра (I-го) мы не наблюдаем еще натуры, у которой каждый час бы дышал, каждая минута жила и каждый шаг обвеян «заботой об отечестве”.<...> Каким образом наш вялый, безжизненный, не знающий где найти «энергий» и «работников», государственный механизм не воспользовался этой «паровой машиной» или, вернее, «электрическим двигателем» – непостижимо. Что такое все Аксаковы, Ю. Самарин и Хомяков, или “знаменитый” Мордвинов против него как деятеля, т. е. как возможного деятеля, который зарыт был где-то в снегах Вилюйска? <...> Я бы <...> как лицо и энергию поставил его не только во главе министерства, но во главе системы министерств, дав роль Сперанского и «незыблемость» Аракчеева... Такие лица рождаются веками; и бросить его в снег и глушь, в ели и болото... это... это... черт знает что такое. <…> Он был духовный, спиритуалистический «s», ну – а такие орлы крыльев не складывают, а летят и летят, до убоя, до смерти или победы. Не знаю его опытность, да это и не важно. В сущности, он был как государственный деятель (общественно-государственный) выше и Сперанского, и кого-либо из “екатерининских орлов”, и бравурного Пестеля, и нелепого Бакунина, и тщеславного Герцена. Он был действительно solo.<...>

Это – Дизраэли, которого так и не допустили бы пойти дальше «романиста», или Бисмарк, которого за дуэли со студентами обрекли бы на всю жизнь «драться на рапирах» и «запретили куда-нибудь принимать на службу». Черт знает что: рок, судьба, и не столько его, сколько России. <...> В одной этой действительно замечательной биографии мы подошли к Древу Жизни: но – взяли да и срубили его. Срубили, “чтобы ободрать на лапти” Обломову...»1 А уж от цусимского поражения лишь один шаг до первой русской революции и далее. Иными словами, Розанов считал, что губительное преступление самодержавия, – испугавшись существования в стране личности такого масштаба, уничтожить его и как деятеля, и как соперника (вины не было!), убрав подальше от способной к самодвижению России. Он бы Россию благоустроил, но его согнали с причитавшегося ему кресла законодателя, а когда свято место стало пусто, место это заняли бесы. Сохранилась фотография Чернышевского, лежащего уже после причастия и кончины на постели с библией, зажатой в руках. Не будем говорить о стигматах, но любопытно, что современники Чернышевского увидели сходство покойного с изображениями снятия с креста2 . А последние его слова, когда он глянул перед смертью окрест себя, были: «Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о Боге». Родственники не могли понять, о какой книге он говорил. Но можно и так вообразить, что он всю жизнь читал книгу под названием Россия. Кантор Владимир Карлович, доктор философских наук, профессор философского факультета НИУ-ВШЭ. По версии журнала Le Nouvel Observateur (2005) – один из 25-ти крупнейших мыслителей современности.

1 Розанов В.В. Уединенное // Розанов В.В. Соч. в 2-х т. Т. 2. М.: Правда, 1990. С. 207-208.

2 См. Паперно Ирина. Семиотика поведения: Николай Чернышевский – человек эпохи реализма. М.: Новое литературное обозрение, 1996. С. 174.

50 | ПОРТРЕТЫ

К 90-летию выдающегося прозаика и публициста, классика русской литературы Бориса Львовича Васильева (1924 _ 2014) Эльдар Рязанов

РЫЦАРЬ БЕЗ СТРАХА И УПРЁКА

Писать о знаменитых друзьях труднее, чем о людях знаменитых, но лично незнакомых. Думаю, любовь к друзьям повышает собственную требовательность и взыскательность к тому, что выходит из-под твоего пера. Так вот, писатель Борис Львович Васильев был моим другом, и поэтому я с волнением собрался написать эти небольшие заметки о нем. Боря был старше меня на три с половиной года, и между нами пролегла война. Он ушел добровольцем на фронт в июле 1941 года, и этот страшный, бесценный опыт, а не те три или четыре года, которые разделяли нас по возрасту, сделали Бориса для меня моим старшим

другом. Ибо он знал и видел такое, чего я не видел никогда. Боря писал дивные сценарии, которые я читал взахлёб. Но фильмы по его сценариям почему-то получались средними, значительно ниже уровня литературного первоисточника. Он это видел, очень огорчался и не понимал, в чем дело. Мы с ним беседовали на эту тему. Я считал, что дело было в кинорежиссерах, которые, с моей точки зрения, не были сильны в своей профессии. Но вместе с тем мы оба считали, что дело не только в этом. Я чувствовал, что его литературный дар шире сценарных рамок, что ему тесно в этом жанре. И однажды я сказал ему: «Боря, пиши

ПОРТРЕТЫ. | 51 прозу. Тем более что у тебя уже есть такой опыт. Ты – писатель». Не льщу себе надеждой, что это сыграло решающую роль, но Боря позже не однажды говорил: «Это ты подтолкнул меня к прозе, уверял, что киношники будут в очереди стоять за экранизацией моих повестей и рассказов». Так и случилось. Фильмы и спектакли по произведениям Бориса Васильева всегда становились событиями культурной жизни страны. Самый яркий пример – «А зори здесь тихие». Всеобщий ажиотаж был прекрасен. В результате в театре на Таганке «Зори» поставил сам Юрий Любимов, а в кино превосходный фильм сделал мой сокурсник Станислав Ростоцкий. Количество театральных постановок «Зорь» не счесть – и у нас, и за рубежом. А дальше… Его потрясающий роман «Не стреляйте в белых лебедей» стал прекрасным фильмом, а театральная версия состоялась во многих театрах. Ностальгическая повесть «Завтра была война» о его юности – одно из самых жестких произведений, вызвала большой общественный и читательский интерес. Эта вещь насквозь автобиографическая. Она очень выпукло рисует предвоенные годы со всеми нравственными сложностями и противоречиями. Стало ясно, что на авансцену нашей культуры вышел великий писатель, правдивый в своем творчестве «до печенок». Каждая его новое произведение всегда, безо всяких прикрас, посвящалось главным проблемам современности. Притом в них не было никакого вранья, но не было и копания в натуралистических ужасах жизни. Как удавалось это Боре, я не могу постигнуть. У меня ощущение – его вел очень верный инстинкт. Ему по плечу была любая тема. Вспомните его рассказ «Вы чье, старичье?». Ведь по отношению к своим старикам можно судить о нации и государстве в целом, судить трезво и бескомпромиссно. О страшной старости наших стариков была написана суровая правда, причем без соплей и придыханий. Боря был олицетворением благородства: каждое его новое произведение было пронизано патриотизмом искренним, глубоким и очень

далеким от квасного или шапкозакидательского. Здесь вся его натура, цельность, чистота, которые вели его руку, его перо. Воспитанный отцом-интеллигентом, рыцарем без страха и упрека, он впитал с детства его уроки. Конечно, он многому научился у своего отца, офицера царской армии, которая действительно «имела честь», прошедшего три жестких «чистки» в Красной Армии. Чувство подлинной любви к своей стране было в его крови. Он никогда ни к чему не приспосабливался, он был таким, как его прекрасные чистые книги. Боря был истинным джентльменом в самом высоком смысле этого слова и не отступался от своего благородного пути. Уже на склоне лет он «освоил» новую для себя тематику. Он обратился к истокам, к истории древней Руси. Он написал немало книг, и в каждой были открытия, историческая достоверность и всегда сквозили любовь и нежность к истории своего отечества. Вот только некоторые названия его поздних романов, созданных в эти трудные закатные годы: «Вещий Олег», «Ольга – королева русов», «Князь Святослав», «Владимир Красное Солнышко», «Александр Невский», «Государева тайна», «Владимир Мономах» и другие. Представляете, сколько исторических трудов, летописей, литературы он «перепахал» и пережил, чтобы осуществить свой гигантский замысел. До конца своей жизни он не выпускал из своих рук талантливейшее писательское перо. Он был солдатом до последней капли крови и умер, как и положено воину, на своем посту, готовя к выпуску очередную книгу… Эльдар Рязанов, крупнейший мастер лирических трагикомедий. Заслуженный деятель искусств РСФСР, Народный артист РСФСР, Народный артист СССР. Режиссёр более тридцати фильмов; автор девяти сценариев (в соавторстве с А. Гладковым, Э. Брагинским, Ф. Кастеллано, Д. Пиполо). Поэт. Лауреат Государственных премий СССР и РСФСР имени братьев Васильевых, премий «Ника» в номинации «Лучшая режиссура» и в номинации «Честь и достоинство» (2006).

52 | ПОРТРЕТЫ

Алексей Симонов

ПАМЯТЬ ВАЖНЕЕ! Борис был легендарной фигурой, только вот - из какой легенды? Или былины? Четвертым – в картине «Три богатыря» тоже не подошел бы – слишком изящен, а вот лейтенантом - командиром взвода богатырей, я бы его запросто назначил, только нету таких ни былины, ни легенды. Если у Слуцкого, в его великом стихотворении «Давайте после драки…» заменить в строчке «…и мрамор лейтенантов – фанерный монумент» на «и гонор лейтенантов - фанерный монумент» - получится про Васильева, как я его понимал и понимаю. И когда мой отец (Константин Симонов – ред.) говаривал, что историю войны напишут не генералы, а полковники, он ошибался. Полковники - не написали, поторопились стать генералами, а это плохо отражается на исторической памяти. Историю эту ближе всего к правде написали лейтенанты: Бакланов, Быков, Васильев, ибо писали они ее с эмоционального конца или эмоционального начала – как и чем легла она на их лейтенантские души. И этот способ измерения истины оказался самым надежным – никакие промежуточные соображения не смогли встать между их эмоциональной памятью и чистым листом бумаги. Поэтому они не были легки в общении, зато незаменимы в драке. Именно о таком эпизоде из биографии Бориса Васильева, которому я был живой свидетель, я изготовился рассказать.

культурной перестройки, буря, выплеснувшаяся за граненые стенки стакана, революция в отдельно взятой отрасли искусства, в отрасли синтетического слияния профессий и амбиций, чудовищное по бесшабашности и неуправляемости действо, когда один из начальников режима Кремлевского дворца съездов, лысоватый полковник в штатском изречет, не стесняясь наших посторонних ушей, «такого бардака эти стены еще не видели». Он, видимо, предчувствовал будущий съезд народных депутатов. Но до съезда еще три года, а пока тут идет локальная кинематографическая буза, справедливо кажущаяся охраннику бардаком на ритуально-чиновничьем фоне высокопоставленного зала. Или, если хотите, драка, где формируется «поколение пятого съезда». Итак, зал, в котором периодически, непривычно для его стен, звучит правда - и это впервые, и у нас эйфория, и впереди меня сидит Борис Васильев, и в нем сидит уже граммов сто пятьдесят, а то и двести жидкости, во все времена побуждавшей или поддерживающей наше отчаянье, которое мы принимаем за храбрость. Борис встает и со словами «сейчас я им кое-что объясню» движется в сторону сцены, где затих президиум. О чем речь-то? О картинах, которые легли на полку, о сценариях, которые успевают поистрепаться, проходя через колючую проволоку редакторских заградотрядов разного уровня, о самочувствии художника, которому назначенные чиновники указывают, как и что сниВосемьдесят шестой год. Май. V Съезд мать и еще - о тех государственно, барственно кинематографистов СССР. Если кто еще пом- авторитетных творцах, которых эта «кипящая нит, - первая ласточка штормовой волны злобой шобла» вообще не выбрала на съезд, и

ПОРТРЕТЫ. | 53 в этом зале присутствуют только их полномочные защитники, которым за нас стыдно. Рассказываю то, во что я верил с тех пор и четверть века подряд, пока не начал писать эту заметку, что было пиковым впечатлением, вынесенным мною из первого и самого важного в моей жизни кинематографического съезда: сухощавая и стремительная, как «выпад на рапире», фигура Бориса взметывается над кафедрой и весь ход съезда поворачивается, словно именно Борис дал ему необходимую для нашего удовлетворения, а то и счастья точку опоры. И жалкие потуги оппонентов, заушников и подхалимов разлетаются, как стая воронов в мультфильме о богатырях. Я многим рассказывал эту картину, запечатленную в моей, счастливой этим воспоминанием, памяти. Итак, выступление Бориса Васильева повернуло ход V съезда и сделало его тем «судьбоносным» и «историческим», которым мы его тогда считали, а потом считать перестали, но помнили – именно таким. И я, чтобы какой промашки не было, беру с полки ярко-зеленый томик стенограммы пятого съезда…и…

«13 мая 1986 года.

10 часов утра. Большой Кремлевский дворец. Делегаты и гости съезда, стоя, бурными аплодисментами встречают появление в президиуме товарищей М.С.Горбачева, Г.А.Алиева, В.И.Воротникова, А.А.Громыко, Е.К.Лигачева… Шеварднадзе… Ельцина… Зимянина.. Яковлева А.Н.» – весь цвет кинематографа в полном составе. Голосуем списком. Состав Президиума, состав Секретариата, Редакционная комиссия, Мандатная комиссия, повестка дня - единогласно, ни возражений, ни замечаний. И даже регламент утвердили стопроцентным поднятием мандатов. И никакого «вдруг». Кто против? Никого. Кто воздержался? Никто. Принято.

Стенограмма точная, дотошная настолько, что даже географическая ошибка в докладе первого секретаря Л.А.Кулиджанова не исправлена, а обозначена специальной сноской со словами: «докладчик оговорился». И кончается доклад ритуальным: «..помогать ленинской партии в реализации высоких предначертаний ее XXVII съезда (Аплодисменты)». Дальше – больше. Там, где между выступающим и залом вскипал конфликт, ремарка «аплодисменты» на самом деле искажает реакцию. Аплодировали, чтобы остановить, а то и согнать с трибуны, а в стенограмме - наибольший успех зафиксирован там, где между говорящим и аудиторией был разрыв в отношениях с обсуждаемой темой или персонажем. Вот именно где-то здесь Борис «сказал: поехали и махнул рукой». Но в стенограмме нет даже упоминания о его выступлении. Фамилия его в стенограмме встречается, насколько я могу судить по диагональному чтению, всего два раза: в разделе «Список делегатов» – в числе 270 москвичей, между Анри Вартановым и Екатериной Вермишевой, и в списке избранного Правления на 220 персон, между Роланом Быковым и Владимиром Венгеровым. Всё. Я глазам не поверил, я стал листать эти 300 страниц в поисках подтверждения и других, стираемых этой стенограммой фантомов моей памяти: весна, невиданная свобода, режут правду-матку, Борис на трибуне. Но кроме этой пойманной уже мною блохи в виде аплодисментов, не нашел никаких упущений в тексте. Просто все эти слова стерлись за четверть века всем последующим опытом их произнесения. Слова не меняются или меняются незначительно, меняется атмосфера в которой они произносятся, и изменения этой атмосферы губительны для смысла произнесенных слов. Какое счастье, что, оказывается, Борис Васильев не выступал на этом съезде и остался поворотным его пунктом только в моей личной памяти. Он эти же самые четверть века не был подвержен девальвации.

54 | ПОРТРЕТЫ Поставив его на трибуну, память моя сохранила всю напористую безапелляционность его речей, в том числе, как оказалось, не произнесенных, сродни написанным им повестям о войнах, которым он был несравненным историком. Все последующее многолетнее наше знакомство-общение ни разу не дало мне повода усомниться, что именно он сделал тот съезд таким, каким он счастливо запечатлелся в моей памяти. Память важнее!

Алексей Симонов. Журналист, переводчик, кинорежиссёр, правозащитник. Статьи, эссе, очерки печатались в центральных газетах и журналах СССР, РФ, США, Испании, Великобритании и др. Переводчик произведений Ирвина Шоу, Артура Миллера, Джойс Кэррол Оутс, Юджина О’Нила, африканских и индонезийских поэтов и пр. Автор нескольких книг прозы, постановщик более 20 художественных и документальных фильмов. Президент Фонда защиты гласности. Председатель жюри премии имени А.Д. Сахарова «За журналистику как поступок» и фестиваля «Сталкер». Лауреат фестивалей кино- и телевизионных фильмов в Грузии, Белоруссии, Югославии и Болгарии.

Б. Васильев и акад. А. Сахаров

ПОРТРЕТЫ. | 55

Татьяна Кузовлева

ИСПОВЕДЬ СКОРБНОЙ ДУШИ Александр Тимофеевский

* * *

Да полно, скорбной ли? Мятущейся – да! Раздираемой страстями – да! Переполненной стихами: «если бы мне в детстве сказали: “Саша, Борису Васильеву ты всю жизнь будешь писать стихи, но не увидишь их до 59 лет напечатанными”, - я бы все В стране, где извечен диктат документа, равно сочинял... Это как бы заложено в меня Где вздох один — от эйфории до бед, помимо моей воли». Пророческой миссии интеллигента Ну и, конечно же, исповедь души, денно и Беспаспортней, горше, опаснее нет. нощно молящей о любви. И противоречивой (признаётся в дневниках: «Поэзия дарует нам Он, может, и рад бы, как все, — по теченью, великую льготу - право на противоречивость За сутками сутки, за месяцем год, чувств»). И неукротимой в состязании со вреБез муки — словам возвращать их значенья, менем. Души, помеченной сумасшедшинкой, Без боли — всё сущее знать наперед, ждущей, когда «…вновь наступит вдохновения Эпилептический припадок». Без страсти — тянуть паутину событий, Чтоб прошлое нынешней плотью облечь, Поэт провозглашённого им самосожжения – Без этих — морозящих душу — открытий: он «на звенящей площади стиха» снова и снова Кого и когда ими предостеречь? возрождается всем естеством своих строк, он пишет много и жадно, не может иначе: вбил О как дорожила я каждою встречей, себе в голову почти двадцать лет назад, что он Когда рядом с ним направляясь к жилью, — - «опоздавший стрелок»… Великая дерзость! — ему на предплечье Но разве можно опоздать с такими стиНеслышно ладонь опускала свою… хами, которые почти документально воспроизводят суть телефонного разговора Сталина А кони его — всё неспешней, всё тише, с Пастернаком, диктатора с поэтом, - о судьбе И я, расставаясь, молюсь за него... Мандельштама: И кажется, небо становится выше И слух обострённей, «Живот положить за друга и чище родство. Прекрасней поступка нет А участь живого трупа…» Татьяна Кузовлева, 2014 «Да, но…- возразил поэт, Товарищ, скорей, по цеху, А это не то, что друг». «Испуг, - отвечал со смехом Диктатор, - всегда испуг!»

56 | ПОРТРЕТЫ «Да, но … от событий грозных Тень ляжет на вас со мной. Нам надо, пока не поздно, Про вечность…» - Гудки, отбой.

Они подарили мне целостное восприятие себя самого и своей родины, того, что дает человеку душевную ясность и бодрость, без чего жить на земле скучно и неинтересно». Редкостное в наши дни по органичности слиФакт этого разговора интерпретировался яние личности и родины, сформированное русне однажды многими литераторами, но так ской классикой, - с таким багажом невозможно пересказать его ни одному поэту не удавалось. променять «душевную ясность и бодрость» на Да и брался ли кто за это, не знаю… рабское воспевание любой государственной системы. Александр Тимофеевский. Один из интереснейших поэтов нашего времени, автор перЧем я сильней люблю свою страну, вой тоненькой книжицы «Зимующим птицам» Тем больше государство ненавижу.

(1992), а впоследствии книг «Песня скорбных душой» (1998), «Опоздавший стрелок» (2003), Поэт – всегда мыслит инако, не как большин«Сто восьмистиший и наивный Гамлет» («2004), ство. По-другому жить ему «скучно и неинте«Письма в Париж о сущности любви»(2005), ресно» – просто ушла бы из стихов захваты«Размышления на берегу моря»(2008), «Краш- вающая головокружительность жизни, когда тест»(2009), «Ответ Римского друга»(2011) и так упоительно других, для взрослых и для детей, замеченных и оцененных критикой. Мечтать о небе синем, Александр Тимофеевский, прорвавшийся Летя с балкона вниз, к читателям мыслью, голосом, страстью через Лежать на гильотине несколько десятилетий вынужденной молИ слушать птичий свист. чанки - после публикации в 1957 году подборки стихов в самиздатовском рукописном Он по-пушкински легко владеет слогом, его «Синтаксисе» Гинзбурга. Привлёкший к себе стих твёрд и гибок одновременно, его мысль карающее внимание Лубянки стихотворением всегда точна - иронична она или грустна, «На смерть Фадеева» (ему еще и двадцати четы- озорна или горька. Его стихи, вызревшие чуврёх не исполнилось!). Точнее было бы назвать ством и мыслью, трудно удержать, закупорить – «На самоубийство …», поскольку Фадеев в себе. Они вырываются из души, из горла, застрелился, когда стали возвращаться из ста- невесть кем и откуда продиктованные. Недаром линских лагерей им же, Фадеевым, спроважен- в них, едва не разбиваясь о землю, безумно ные туда его коллеги и друзья. «Как приговор мечтается «о небе синем», не зря под «птичий соцреализму Твой выстрел короткий звучит…» свист» осязается шеей холодок гильотинного Ну и, конечно же, - напрашивающийся вывод: ножа. Не случайно они продолжают пастеррано ставить точку, «Пока существует основа. наковское «строчки с кровью – убивают…» – Покуда система жива». Такое не прощалось своим, не менее жёстким, требующим от поэта «системой», шло наперекор ей, взрывало «при- «полной гибели всерьёз». мету времени – молчанье». Он хитрит, убеждая нас: «Уже я больше не Не потому ли он всегда ощущает себя чело- спешу». А сам спешит, и ещё как. Ему нельзя веком неформальным, то бишь – внутренне не спешить. И походка у него стремительная: свободным, что так вспоминает детство: «стар- помню, летел через весь Малый зал ЦДЛ к шие подарили мне Пушкина и Гоголя, Рублева микрофону на одном из поэтических вечеров и Врубеля и то, что словами не выскажешь. так размашисто, что мне показалось – сейчас

ПОРТРЕТЫ. | 57 эта огромная седая птица разворотом крыльев сметёт напрочь и микрофон, и всё, что на пути окажется. Он уводит нас от себя пустой обмолвкой: «Под дудку времени пляшу». И если близкий ему Тарковский откровенен в признании:

семнадцати-восемнадцатилетние его старшие товарищи (всего-то старше на два-три года!), опасно возжаждавшие перестроить «систему» по Ленину… Трое из арестованных мальчиков были расстреляны, остальные – и девочки, и мальчики - отправлены в сталинские лагеря. Это было первым его потрясением. Встречал он некоторых из них, возвратившихся из лагеЯ долго добивался, рей, спустя четыре года после смерти Сталина, Чтоб из стихов своих в 1956-м, на вокзале, с бывшими кружковЯ сам не порывался цами и будущими прозаиками Владимиром Уйти, как лишний стих… – Амлинским и Михаилом Румером. И в молодости, и в последующие годы он, то Тимофеевскому и добиваться этого не окружённый компаниями, внутренне всегда надо – он в своих стихах весь, с головой, по сам по себе. Он перманентно одинок – не такое его стихам можно изучать подробно поэтиче- уж редкое состояние для поэта. Он вспоминает скую анатомию его души. И её правду, и её 1958 год, когда фантазии. … у дверочки Он, может, и пляшет, и ёрничает (« И даже Ведущего в неясность входа я, вместилище греха, Морального образчик разСтоят мои друзья и девочки ложенья…»), но уж никак не под дудку времени: Из пятьдесят восьмого года. Я не служил сексотом, Доносов не строчил… … Но был я человеком, Познавшим стыд и страх, Виновным вместе с веком Во всех его грехах… Откуда он? Из того самого детства, где Пушкин и Гоголь, Рублёв и Врубель. Он родился в Москве, довоенное детство провёл у бабушки под Харьковом, в городе Изюме. Бабушка Юлия Васильевна Наседкина, учительница, была знакома с Буниными и даже, кажется, была влюблена в него. В этом доме всегда звучали стихи. А потом всё резко меняется: война, блокадный Ленинград, эвакуация. Возвращение в Москву. А еще потом – Литературный кружок Центрального дома пионеров в переулке Стопани в Москве, в котором уже тогда о нём, пятнадцатилетнем, кружковцы говорили как о талантливом лирическом поэте и где в февралe 1951-го года были по доносу арестованы

А 1958-й – это год окончания сценарного факультета ВГИКа. Начало самостоятельной жизни, когда на вопрос «чей я?» среди откликающихся на этот вопрос ответов - единственный, определивший судьбу: Ты не мой, - земля сказала. Ты не мой, - сказало небо. Был тем криком полон воздух… Кто ж со мной, - спросил я строго. Ты не наш, - твердили звёзды. Я, - ответила дорога. Он мотается со съёмочными группами по всему Союзу, пересекает пространство от Москвы до Душанбе и обратно по нескольку раз в год. Что он знал в пятьдесят восьмом о своей будущей судьбе? О первой трагической утрате – гибели в Душанбе двадцатитрёхлетней жены? О том, что стихи, которые он не переставал писать никогда, начнут приходить к читателю лишь с 1992 года, когда поэту будет под шестьдесят?

58 | ПОРТРЕТЫ Жизненный путь Тимофеевского всегда шёл в опасной близости к реальному, не поэтическому инакомыслию, вился возле сталинских «сидельцев» разных сроков и возрастов, рядом с позднейшими правозащитниками застойного времени. Не случайно тридцать седьмой номер трамвая вызывает у него живые ассоциации с тридцать седьмым годом, летя обратным ходом в прошлое, растворяясь в нём: Там дед по матери моей И дед другой - отец отца. В затылках милых мне людей Довесок – девять грамм свинца… Александр Тимофеевский словно несёт на себе мету отторженности, отверженности от любого официоза, от любой литературной группировки, но при этом не выстраивает вокруг себя вакуумное пространство – он общителен с друзьями, его дом гостеприимен, он мастер остроумных застольных бесед и щедр на чтение своих и чужих стихов. Его дом – его мир, в котором дремлет под чтение стихов пушистый серый кот под клетчатым пледом; мир, в котором мужчина обращается к женщине: «Я умру и стану морем,\ Ну а ты повремени,\ И живи себе без горя \ Годы долгие и дни…» И мне вспоминаются строки Леонида Тёмина: «У поэта должна быть такая жена - \ ах, какая должна быть жена у поэта…» Он всё еще ищет в себе – себя, но еще более ждёт, ищет отклика на свои стихи. Ищет читателя. Не льстя ему и не самообольщаясь:

Будто бы не знает, что отклик родины никогда или почти никогда не приходит ни к одному поэту вовремя. Впрочем, тут не всегда дело в России. Тут – больше о читателе. Но что корить его, если времена переменчивы и глухи к стихам? Не великодушнее ли простить и отпустить на волю, как это сделал бы Светлов, как это написал и сам Тимофеевский: если над строчкой моею далёкий читатель И заплачет, Ему прошепчу я: «Не надо, не надо, чудак! Ведь всё изменилось, у вас здесь всё стало иначе, И ты этот стих понимаешь немножко не так…» «Немножко не так» понимают друг друга мужчина и женщина, у каждого - своя память: Мы говорим: ты помнишь, помнишь? Мы говорим ей: ты забыла Тот пляж, тот сад и то авто. А женщина не то любила И помнила совсем не то. Однажды в разговоре с Людмилой Улицкой услышала спокойное: «Я пишу для трёх-четырёх человек, мне достаточно их мнения». А тут – поэт, ему нужно немедленно и постоянно слышать голоса не только всего и всех, что есть его родина, но и вселенной, и космоса, втиснутых в неё, потому что всё это – его Россия. Иначе – он убит горем, он упирается в тупик:

Ты скажешь: «Он нужен народу...» Помилуй, какой там народ? Всего одному лишь уроду Он нужен, который прочтет.

Иду сквозь улицы глухие, куда, Бог весть, ответа нет. В закрытое окно России не достучавшийся поэт.

И сразу окажется лишним Овация, слава, почет... Один сумасшедший - напишет, Другой сумасшедший – прочтет…

Он не стыдится своей житейской рассеянности, под которой, я уверена, подписались бы многие его собраться по перу, и я – в том числе:

ПОРТРЕТЫ. | 59 Я выход путаю и вход И, впав в уныние и робость, Задумчиво вхожу не в тот, Не в тот вагон или автобус. Я вижу его, как в перевёрнутый бинокль, совсем рядом, не по подсказке: Да вот и сам я, вот… Вон, у того портала Одно плечо вперёд. Другое чуть отстало Но по необъяснимой воле воображения он видится мне отнюдь не у портала, а вышагивающим вдоль Патриарших или Чистых прудов, растворяясь в коротком сумраке летней ночи. Я перечитываю его строки, написанные Единственной Женщине. У неё могут быть в разные времена – разные имена, и это мало что значит, она всегда – Единственная, и к ней – его отчаянная мольба, его призыв, похожий на звериный утробный вопль: динственная, возлюбленная, Е невеста моя, звезда! Сердце болит. Возьми билет! Прилети ко мне сюда! Ей – его шёпот, похожий на лёгкий выдох:

и потому, что Бог одарил прощения:

его

талантом

Я счастлив тем, что находясь на дне Бессмысленной и злой каменоломни, Не помню боли, причинённой мне, И зла, мне причинённого, не помню. Словно подводя предварительный итог прожитому, невольно вторя Святому Августину, провозгласившему в «Исповеди» на стыке V-VI веков, что реально у каждого из нас есть только настоящее, которое вмещает в себя прошлое и будущее, Александр Тимофеевский по-своему развивает эту мысль: «Я всю жизнь писал, ставил какие-то задачи себе, а жизнь движется с невероятной скоростью, и возникают совершенно иные проблемы, иные ситуации, а я не успеваю на них среагировать. И каждый день – новый!.. Главное, наверно, это уловить смысл сегодняшнего дня, то есть жизни. Её услышать и, насколько в тебе хватает творческой любви, ответить на услышанное, быть, как сказал Пушкин, эхом, но не ошибиться ухом…» Может быть, это и есть – категория счастья? Так думаю я, пока иду по старым московским переулкам от дома, где живут мои друзья, к ближайшей станции метро, подсознательно прибавляя еще один день к отпущенным мне Богом.

Как бабочки, тебя касаться, Стремясь не повредить пыльцу... Станиславскому один из актёров пожалоТатьяна Кузовлева. Истфак МГПИ, Высшие вался на репетиции, что не знает, как передать литературные курсы. 20 книг стихов, нескольна сцене жестом любовь. Станиславский отве- ких книг переводов с таджикского и казахского. тил: - «Прикосновением»… Проза: «Мои драгоценные дни. Стихом разбуженная память» (2013). Лауреат литератур…«Если оглянуться назад, - пишет Александр ной премии Союза писателей Москвы “Венец” и Тимофеевский в дневнике, - меня можно счи- премии им. А.Ахматовой журнала «Юность». тать баловнем Господа Бога. Меня любили дру- Живёт в Москве. зья и женщины». Баловнем – то есть, счастливцем его будем считать и мы, читатели, друзья, - еще

60 | ПОРТРЕТЫ

Евсей Цейтлин

ОТКУДА И КУДА Cветлой памяти Аб Мише (Анатолия Кардаша )

В начале девяносто второго года в Иерусалиме мела метель. Такой зимы не знали здесь лет сто. Пешеходы тонули в сугробах, машины выделывали на дорогах пируэты, ураган легко надламывал пальмы. В те дни я читал рукопись, которая, как и метель, возвращала меня в Россию. На первой странице стояло: Аб Мише, «Черновой вариант». Автором был недавний репатриант из Москвы – в миру его звали Анатолий Абрамович Кардаш. Произведение это, не похожее ни на какие другие, имело и свою – необычную – судьбу. Рукопись еще не была издана отдельной книгой, но о ней знали многие. Сначала «Черновой вариант» приобрел известность в «самиздате», потом – в отрывках – начал «гулять» по страницам российских и израильских изданий. Наконец, знаменитый литературный критик Лев Аннинский опубликовал о рукописи (!) Аб

Мише большую и, как всегда, яркую статью в одном из московских журналов. Там были такие слова: «...огромное, фундаментальное исследование еврейского вопроса, затрагивающее все области гуманитарного знания и все этапы тысячелетней диаспоры». Признаюсь: мне непросто сейчас представить читателю произведение Аб Мише. Непросто передать дерзкий замысел автора. Начну с того, что сразу бросалось в глаза и, конечно, удивляло, настораживало. Многие главы «Чернового варианта» почти целиком состоят из... цитат. Причем, иногда эти выписки очень длинны – занимают по нескольку страниц, текут себе привольно, прерываясь лишь кратким (в одно-два-три предложения) комментарием автора. Может быть, перед нами хрестоматия? – спрашивал я себя. Нет, это не так. Цитаты здесь совсем не нейтральны: порой продолжая друг друга, они чаще спорят между собой. Книга-диспут? Однако и это не точно. Тем более, что нередко скрепляет цитаты не проблема, идея, но какая-то ассоциация, не сразу понятная читателю, какой-то образ, промелькнувший в авторской памяти. Однажды я догадался: Аб Мише написал исповедь. Да, исповедь, которая построена очень непривычно для нас. Автор нередко говорит с помощью чужих слов, но выражает выстраданное, свое. Наверное, кому-то покажется, что здесь есть противоречие между главной, сокровенной сутью этого повествования и его литературной формой. Противоречия нет. Ведь перед нами – хроника «расследования» еврейской

ПОРТРЕТЫ. | 61 истории. Или даже так: дневник познания истории человечества через призму еврейской судьбы. Субъективность взгляда не только не отменяет, но предполагает особую точность в изложении материала. Конечно, «итоги» расследования как бы заранее известны, но Аб Мише должен был перепроверить их для себя. Не каждый решится, думал я: за формулами ученых, цифрами, политическими программами, сбивчивостью писем – кровь. Аб Мише решился. Почему и как он однажды пришел к мысли начать свое расследование? Ответ, по-моему, очевиден. Анатолий Кардаш принадлежал к «безмолвному» советскому еврейству. Жили: забывая родной язык, не зная традиций, теряя национальную культуру. Но, как известно, исход из египетского плена регулярно повторяется в еврейской истории. Процесс этот всегда начинается не только с подвига вожаков, но и с попыток отдельной личности познать самое себя – корни, дальнее и близкое прошлое. С попытки победить в себе раба. Конечно, такой процесс самоосмысления необходим и народу в целом, если только тот хочет выжить, обрести новое дыхание. Итак, путь в символическую «пустыню». Где прошел он для Аб Мише? Перед читателем – Древняя Греция и Рим, Египет, Испания, Португалия, Франция, Германия, Польша... Но если говорить точнее, первая и главная остановка в этом маршруте – Страна Антисемития. Вот ее контуры: «универсальная система ненависти», границы – «вне географии и этнографии», легко проходят «по землям, по душам». Ничуть не стараясь упрощать, Аб Мише анатомировал эту систему. Выделил фундаментальные основы: идеология, история, право. Рассмотрел формы и технику осуществления, области «применения» и проявления: наука, здравоохранение, культура, любовь, развлечения, школа (конечно, в некоторые понятия автор заранее вкладывает иронический смысл). Аб Мише вгляделся и в лица: вожди, сподвижники, элита, рядовые... Да, огромная страна: в

сущности, начало ее положено Каином (извечные «семена зла»). Главные же законы жизни этой страны евреи помнят едва ли не генами: всегда и во всем виноват чужой, беззащитный, чаще всего – еврей. А потому, путешествуя по разным векам, Аб Мише обнаружит одно и то же: «...кровь зарезанных стояла в синагоге повыше порогов». А потому: «Такой-то город взят – погром. Такое-то местечко потеряно – погром. По дороге наступления – погром. По пути отступления – погром». Симптоматично, что «загадка» антисемитизма мучает прежде всего самих евреев: наиболее совестливые в порыве самобичевания пытаются найти хоть какую-то правоту у оппонентов, понять хоть какие-то доводы своих гонителей (здесь и причина кажущегося таинственным еврейского антисемитизма). Напрасные терзания! – многократно убеждался Аб Мише. Ведь антисемитизм, в конце концов, – это не проблема самих евреев. Это – взгляд на мир, своеобразная лакмусовая бумажка человечества. Антисемитизм, – говорил Жан-Поль Сартр, которого так любит цитировать Аб Мише, – это «страх перед проблемами человеческого существования», страх «самого себя, своего сознания, своей свободы, своих инстинктов, своей ответственности, одиночества, перемен, общества и мира – одним словом, всего, только не евреев». Причем «страсть к антисемитизму нисколько не требует стимуляции извне: она опережает события, которые могли бы ее спровоцировать, она сама их изобретает, чтобы получить возможность найти в них для себя пищу...» История легко подтверждает и другую мысль Сартра: хотя образ еврея наиболее удобен для антисемита, фобия допускает замену – функцию евреев могут выполнять интеллигенты, негры, армяне, цыгане... (сегодня на развалинах советской империи мы видим многовариантность выбора!) Ведя поиск истины в лабиринтах переменчивой, однако неизменно жестокой по отношению к евреям истории, Аб Мише задумывался

62 | ПОРТРЕТЫ о психологии времени и – психологии отдельной личности. Праведника и подлеца, убийцы и жертвы, героя и того, кто так хотел остаться в стороне. Аб Мише умеет почувствовать психологию даже в повороте фразы, в умолчании, оговорке. Поучительно наблюдать вместе с автором плетение словесных кружев, когда государственные мужи виртуозно меняют «точки зрения» на еврейский вопрос. Или – следить за тем, как попадают в паутину антисемитизма ученые, писатели. Если говорить о мастерстве психологического письма Аб Мише, нельзя не вспомнить главу «Фото». Вся глава – восемьдесят машинописных страниц – это уже не подлинная, но мнимая цитата. Искусная имитация, за которой – безыскусная, страшная правда. Погрузившись в документальный материал, Аб Мише реконструировал строй мысли и речи одной из безымянных участниц восстания в Варшавском гетто. Мы как бы вглядываемся в фотографию, обошедшую потом мир: девушка в мужской кепке, распахнутом пальто, дешевых бусах; рядом – эсэсовец, который целится в нее из автомата. Где-то невдалеке другой: хочет запечатлеть эту сцену – на «долгую память»? Вот-вот ее убьют. Но за несколько минут до смерти она расскажет будущему о себе и своих товарищах. «Я говорю сейчас их голосами... Я не выдумаю ни одного факта, ничего не прибавлю, не украшу для занимательности – я не совру, не имею права, да у меня просто нет времени на сочинительство, даже поправить сбившуюся кепку мне некогда. Только бы успеть, пока этот тип возится с фотоаппаратом...» И еще одним была уникальна книга Аб Мише. Сама по себе она тоже представляла собой редкий, такой необходимый документ – для социолога, психолога, историка советского еврейства. Ученые, к примеру, перечитают даже список авторов, которых «допрашивал» в ходе своего расследования Аб Мише. Вроде бы конгломерат: Л.Толстой, Л.Безыменский, Л.Фейхтвангер, В.Короленко, Л.Гинзбург, З.Косидовский, М.Горький, И.Эренбург, Анна Франк, В.Гроссман... М.Нильсен, И.Тенеромо,

Г.Фаст, Э.Рассел... Великие, малоизвестные, забытые имена. Именно их книги, статьи, письма (иногда даже только исторический комментарий к тем или иным трудам) по-своему формировали сознание советского еврея в 60-80-е годы. Характерны сами по себе и повороты, прозрения, тупики мысли автора «Чернового варианта». Завершив книгу, он прошел, может быть, самую важную часть своего пути по «пустыне». Поставив точку, не случайно вывел рядом с названием еврейское имя – Аб Мише. Что осталось там, в первом, «черновом варианте» его жизни? Детство: родился в тридцать четвертом в Киеве; когда репрессировали отца, мать долго скрывалась от ареста; рос в провинции – сначала в Средней Азии, в эвакуации, потом в поселках и городках, где разрешали жить вышедшему из лагеря отцу. Юность: антисемитизма, кажется, не чувствовал, его, вроде бы, и не было в Сибири, где Анатолий учился в Омском машиностроительном институте. Но вдруг припомнил, как сон, в нашем разговоре: «Почему-то я радовался, что не похож на еврея...» Зрелость: работал в Харькове, на «почтовом ящике», защитил диссертацию; жизнь таяла, уходила в никуда, теряла смысл. В поисках этого смысла он и задавал себе вопросы: кто я в этом мире; почему страдал и страдает мой народ; вечен ли антисемитизм; как остаться собой в бесчеловечных обстоятельствах тоталитаризма? Впрочем, здесь уже начинаются страницы его дневника. Там «детские» вопросы эти конкретизируются, обрастают плотью истории. А еще в «Черновом варианте» звучит мелодия – то нежная, лиричная, то насмешливая, бравурная, то скорбная. Соглашусь с Львом Аннинским: «...книга, построенная на выдержках из других книг, – не “научна”, она музыкальна от первой до последней строки». Я думаю, это своеобразный показатель глубинной точности «Чернового варианта»: ведь музыка лучше всего фиксирует внутреннюю жизнь личности, движения души.

ПОРТРЕТЫ. | 63 ...Снова вернусь в прошлое. В двадцать восемь лет у него обнаружили злокачественную опухоль, уже были метастазы. Безнадежно – так понял Анатолий диагноз врачей, когда однажды ночью выкрал и прочитал «историю болезни». Он рассказывал мне об этом, чуть смущаясь, боясь сбиться на пафос: «...Только сам я был уверен: выскочу, выкарабкаюсь; поправившись, гадал: для чего же судьба подарила мне жизнь?» Аб Мише уже мог ответить на этот вопрос, завершив «Черновой вариант». Опыт самопознания состоялся. Он репатриировался в Израиль, начал работать в мемориальном комплексе «Яд ва-Шем». Снова шли годы. Выходили его книги: «Внимание: евреи!», «Черновой вариант», «Посреди войны. Посвящения», «У черного моря», «Преображения еврея», составленная им антология «Холокост. Убийство евреев в 19331945 гг.». Здесь можно было бы привести отзывы критиков, но лучше процитирую тревожное предупреждение писателя Рафаила Нудельмана: «Читаю “У черного моря” и все время безумно боюсь, что большинство читателей не заметят, мимо какого замечательного писателя они

прошли, увлеченные и потрясенные документами, показаниями, кровью и муками... » *** ...Вечером 16 февраля 2014-го я прочитал сообщение информационного агентства: «умер писатель, известный исследователь Катастрофы восточно-европейского еврейства Анатолий Кардаш (Аб Мише)». Нынче ему должно было исполниться восемьдесят. Разных людей в разных странах, как магнит, притягивала к себе душа этого светлого человека. А мне дорога его надпись на одной из подаренных им книг: «Да пошлет нам судьба возможность дружить (хоть и на расстоянии) долго-долго». Древние мудрецы советовали преодолевать боль утраты, размышляя об уроках человеческой жизни. Так я опять вспомнил нашу первую встречу с Аб Мише в заснеженном Иерусалиме. Так опять открыл его «Черновой вариант» – удивительную книгу, которая поможет еще многим путникам уточнить маршрут: идти по «пустыне» легче, когда твердо знаешь главное – откуда и куда идешь.

Объявляется подписка на независимый литературно-художественный журнал “Слово\Word” Стоимость годовой подписки (4 номера) - $ 56.00 (включая пересылку). Цена отдельного номера - $14.00 Имеются в распоряжении номера журнала прошлых лет.

Email:

Чеки выписывать на имя : CULTURAL CENTER FOR SOV.REFUGEES.

Websites:

Адрес редакции: CULTURAL CTR FOR SOV. REFUGEES (SLOVO\WORD) P.O. BOX 1768.

RADIO CITY STATION NEW YORK, NY 10101-1768 USA

slovo.word@gmail.com apushk50@gmail.com berdnikovlev@gmail.com

http://slovoword.com/ http://magazines.russ.ru/slovo/ http://slovoword.com/?page_id=2 http://litbook.ru/magazine/56/ http://www.promegalit.ru/numbers/ slovo-Word_2014_81.html

64 | ПОЭЗИЯ

Юлиан Фрумкин-Рыбаков

12 марта 2014 г. в Хайфе ушла из жизни Инна Львовна Лисянская

нне Львовне Лисянской по прочтению её публикации И «Нежная свеча» в журнале «Знамя» № 6 Инна Лисянская пишет стихи в Хайфе. Инна Львовна, я от Ваших стихов балдею. Я, читая Вас, пребываю и в духе, и в лайфе Всей московскоизраильскопитерской Иудеи. Вы настолько Поэт, насколько это возможно На земле, на почве, где каждый вершок – суглинок, Или камень. Где воздух и тот острожный, Где стихи, это Слова с Египетской тьмой поединок. В них Машук и Елабуга, Чёрная речка. Воронёный Воронеж, петля в Англетере. Над моею страной – поминальная, нежная свечка…* По делам всем воздастся, по терпенью, таланту и вере… Пусть хранит Вас Бакинское дивное лето, Сивцев Вражек хранит пусть, Таганка, печаль Ваша в Хайфе. Ибо в ушко игольное памяти вдетая ниточка света,1 Это то, от чего мы всё время на драйве и в кайфе…

Светлой памяти Инны Львовны Лисянской Вот и Инны Львовны не стало. Сиротеет жизнь, сиротеет. Я хотел бы вернуться к началу, К духу Божию… Да не посмею. Инна Львовна, пусть пухом Вам будет, Обожжённая солнцем библейским 1 Парафраз строчек Инны Львовны Лисянской

ПОЭЗИЯ. | 65 Глина слов, Вами сказанных людям В райских кущах, по сути, лицейских… Вы нырнули домой, в Божье Слово, Вы ушли от постылого торга Под стропила Отцовского крова, Возвращаясь с востока, к восторгу…

12 марта 2014 года

14 год Валерию Мишину

Мои университеты Мне на плечи кидается век – волкодав. О.Э. Мандельштам Ни пера, ни пуха Страхам и сомненьям На Монблане духа, В ледниках забвенья. В век тотальной слежки, Мундиальной лажи – Мир грызёт орешки, Мир штампует стразы:

Четырнадцатого дня четырнадцатого года, В четырнадцать часов четырнадцать минут Четырнадцать синиц без племени и роду Слетелись на карниз, и сухари клюют.

Души – просто флэшки, Флэшек век – короткий. Нынешние плешки Горького подмётки.

И клювами стучат в стекло, в мою обитель, Мол, где ты бЫл тому назад… сто лет? А что мне им сказать? Я, разве, небожитель? Нет, у меня, пока, в один конец билет.

Горького уступки Беломорканалу. Потолчём же в ступке Водку у причала.

Мне в прошлое уйти на целое столетье Не хватит жизни всей. Четырнадцатый год Маячит где-то там, что светлячок в подклети. В геенне, огненной, наш Сорок первый год.

Ни пера, ни пуха Нашим озареньям На Монблане духа, В ледниках забвенья…

Мне слов не разобрать. Хотя, они всё те же. И каждый Божий день мне птицы Весть несут – Четырнадцатый год, в нём Счастье жиже, реже, Чем в год Тринадцатый. А Ужас… тут как тут… Четырнадцать синиц, беспечные, щебечут, О чём? Не разобрать. Лишь слышно «Ох!» и «Ах!» И, желторотые, садятся недалече И чинят пёрышки, чтоб в первых же строках Им отписать Отцу: и яблони, и сливы, И голые кусты смородины в снегу, И этот зимний день, и дом, и леса гриву, В морозном воздухе, на правом берегу Простуженной реки …

Ъ Ты, - моё Несказанное сказуемое. Ты, - моё не подлежащее подлежащее. Неминучая Жизнь, - неминуемая. И одна, как любовь настоящая. Я по имени назван, по отчеству. Я, отечеством Вечности призванный На Вселенский Собор одиночества, Выйду вон не прочтённый, не изданный.

66 | ПОЭЗИЯ Жизнь без имени-племени, вечная, Без остатка, без донышка-горлышка, Ты - и бритва моя сумасшедшая, Ты - и белая, белая горлинка. ..

То гололёдом, то дождём. С отставшим навсегда обозом, За каждым мировым судом. «Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже…» Закона Буква такова, Что нет в ней сердца. Это что же, Тиранъ она? Стране глава? Что, Буква русского Закона Одна для всех сынов своих, Или её двоится лоно От низкихъ истинъ прописныхъ?

Зимний Петергоф Кердык. Вода остановилась. Декабрь выпал из плей-офф. Под ветра свист: «Судью на мыло!» Жизнь покидает Петергоф.

Идиоматические стихи

Маркизова застыла лужа. Самсон и тот, увы, иссяк. А Монплезир, мин херц снаружи, Пустой внутри. Внутри – сквозняк.

В Тмутаракань, в Тартарары, Куда Макар телят… На склон Кудыкиной горы, Впадающей в закат.

Нет больше жилы водосточной. Среди державных берегов На грифельной воде проточной Не начертать и пары строф…

Под мелкий дождичек в четверг, Под пиво, под шафе, Под променад, под фейерверк, Под аутодафе.

Большой каскад, а с ним и Малый Попоной белою укрыт. На ветке липы, у ВОКСАЛЪа, Снегирь, как семафор горит.

Поэтов птичьи голоса Над пропастью во ржи, Когда голяк, и ни аза На сквозняке души.

Буква Закона

А там, где будущего chat, Там, где ни в зуб ногой, – Гоняет там Макар телят, И пашет граф Толстой…

Тьмы низкихъ истинъ мнѣ дороже Насъ возвышающій обманъ. Оставь герою сердце! Что-же, Онъ будетъ безъ него? тиранъ! В игольное ушко России Скорей пройдёт верблюд, чем мы Пройдём сквозь буквы прописные Законодательной зимы С её метелями, фиброзом.

А.С.П.

Ъ Ольховой стружки завиточки, Колечки дыма над трубой. Гриб-боровик в дубовой бочке На бис идёт под «Зверобой».

ПОЭЗИЯ. | 67 Есть много мест, в которых не был, И койко-мест не занимал. Но здесь, - коптил лещей и небо, И семя по ветру пускал. О, эта музыка распыла, Мужская сила естества, Мир подняла и сохранила В кофейной гуще вещества, В предлогах, в суффиксах, в приставках, В корнях, в наречьях, в позвонках Ритмичной речи, в страхах Кафки С коленной чашечкой в руках. … вхожу под свод страстей Господних, В крестово-позвоночный быт, Где за грехи людей сегодня Я к Слову дюбелем прибит…

Царствие небесное Там русский дух… там Русью пахнет… А.С.П. Гадая на кофейной гуще И против ветра матерясь, Мы всякий раз выходим с Сущим На обусловленную связь. Летят, отселе, позывные: – Господь, Господь! Мы здесь, мы здесь… В бинтах снегов лежит Россия. В Москве – попса. Попса и жесть. Нет за Тамбовом ни копейки. Зато «Полушки» на Руси В ходу, что в прошлом кацавейки. Хоть со святыми выноси. Метёт, метёт по всей России. По некуда нас занесло.

Нам, за грехи наши лихие, Метель по первое число. Всё, что читали между строчек, Пристало к нам как банный лист: Свинячий грипп куриных почек, Двоичный код грядущей ночи, Где спит с крестьянкою рабочий, И пашет гордый террорист. В руках у-бог-ого провидца Клюёт, по зёрнышку, синица Ячменную крупу Времён. Но… пахнут звёздные глубины Сырой, не обожжённой глиной. И нет: ни Голема, ни Рима, И Дух, на части неделимый, Московской жизнью не крещён…

румкин-Рыбаков, Юлиан Ф Иосифович. Член Союза писателей ХХI века, ветеран войск особого риска, основатель Питерского клуба поэтов «Невостребованная Россия» (1997г.). Автор шести книг стихов. Лауреат премии журнала «Зинziвер» (2006) и журнала «Футурум Арт» (2011). Публикации в журналах: «Звезда», «Нева», «Слово/Word», «Зинziвер», «Дети Ра», «Футурум Арт», «Северная Аврора» и др. Живёт в г. Колпино.

68 | ПОЭЗИЯ

Валентин Резник

* * * Шестидесятники, погодки, Моей судьбы девятый вал, Я в те же был забит колодки, Хотя и позже начинал. И так же с вами был на марше, Пускай немного позади. Но вы сошли гораздо раньше Со старта, с финиша, с пути. И оттого печаль не тает, И всё сильней день ото дня Мне вас – вот так вот! – не хватает, Шагавших впереди меня * * * Здравствуйте, Осип Эмильевич! – Милостью Божьей поэт. Долго в забвенье томились Вы, Прежде чем выйти на свет. Выпало сделаться классиком, Рупором чьих-то идей, Необходимым, как пасека Для пенсионных людей. В планах издательства прочно Вы Заняли место своё, Кончился быт замороченный, И началось бытиё – Воспоминанья, свидетельства, Правдоискательский зуд. На языке человечества Это бессмертьем зовут.

ИГОРЮ ВОЛГИНУ Ничем особенно не связанный, Ни душу не щадя, ни глаз,

Читаю «Братьев Карамазовых», – Не помню уж, в который раз. Ах, эти братья непутёвые! И что мне, собственно, до них. Их увлечения рисковые, Их игры в мёртвых и живых. Мне бы давно в упор не видеть Их мир, где страсти правят бал. Но что мне делать с этим Митей, Что жизнь мою перепахал? * * * …Так вот чего недоставало мне, Вот что явилось для меня спасеньем, – Виденье в затуманенном окне Берёз и клёнов в золоте осеннем. Движение товарняка в ночи, Мерцающее око семафора, И пастушонка, что кнутом стучит По клавишам дощатого забора. * * * Дитя детдома и литстудий, Арбатской выделки шпана. И я из тех, кто вышел в люди Благодаря тебе – страна. Благодаря твоим осьмушкам, Седьмой воде на киселе, Твоим утрускам и усушкам, И в городе, и на селе. И несмотря на все прогнозы И постоялкам «на троих», И мне перепадали розы Из рук страдальческих твоих. И пусть я был строптивый отпрыск, Но в продолженье долгих лет И на меня ложился отблеск Твоих развенчанных побед.

ПОЭЗИЯ. | 69 * * *

* * *

О, это русское еврейство! Биографический курбет. В нём что-то есть от лицедейства, Где главный нерв любви задет. Но так сложилось, так случилось, И с этим надо было жить, И уповать на чью-то милость, И ненавидеть, и любить. И вдруг, в сплошном недоуменье, В кругу осинок и берёз, Смотреть на этот мир с прозреньем Глазами, мокрыми от слёз.

Я в сыны к тебе не набивался И на твой не зарился кусок, Собственной судьбою пробавлялся, Так что убери свой коготок И не стой над грешною душою, Не тряси богатою мошной. Я тебя ещё собой прикрою, Коль случится, в третьей мировой. * * *

* * * Как и встарь – опрометчиво Буду жизнь коротать. Мне давно уже нечего В этом мире терять. Не вещаю заученно Про грядущий подъём, Полагаю за лучшее Жить сегодняшним днём. Той минутой обыденной, Что чревата порой, И удачей невиданной, И вселенской бедой. * * * Наставляли и слева, и справа. Постоянно вправляли мозги. И пришла наконец к тебе слава Сочинителя средней руки. Всё, что так вдохновенно и робко Зарождалось в бессонной ночи, Обернулось такой нервотрёпкой, Что от боли хоть в голос кричи.

Ты зациклен на этой теме. Ты сидишь на ней, как на игле, Ты навеки остался с теми, Кто лежит в Бабье-Ярской земле. Кто в освенцимском небе развеян, Переделанный в пепел и дым, Лишь затем, что рождён был евреем В назидание всем остальным. * * * Пишите поэмы, ребята! Строчите романы в стихах, А мне, летописцу Арбата, Оставьте короткий размах. Две строчки, а то и четыре, Достаточно всё же вполне, Чтоб мог я поведать о мире – Где жить посчастливилось мне.

ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА САВЕЛЬЕВА И неправда, что мы умираем, И неверно, что сходим на нет. Просто мы иногда пропадаем На каких-нибудь тысячу лет. Но едва только неотвратимо В нас нужда возникает опять, Как из праха, из пепла, из дыма Восстаём мы, чтоб жизнь продолжать.

70 | ПОЭЗИЯ * * *

Сергей Мартынов

Полине Резник А на отца тебе не повезло, Когда-нибудь об этом ты узнаешь, Ну а покуда детство не прошло, Ты всем другим - отца предпочитаешь. А он, и вправду, что там ни толкуй, На роль отца не очень-то годится, Но всё-таки ты по нему тоскуй, Жалей его, и пусть тебе он мнится Таким, каким он вряд ли может быть, Каким тебе его не доставало, Что ж до него – ему вполне хватало Такой, какая есть, тебя любить.

одился в 1938 году на станции Няндомо Р (система Каргопольского лагеря) Архангельской области. Там же, в Каргопольском лагере, в 1943 году умерла его мать - Полина Григорьевна Резник. В 1989 году она была реабилитирована. Валентин Резник с 1947 года живет в Москве. Автор четырех книг стихов. Член Союза писателей Москвы.

да писателю, стоящему О во дворе Литинститута Возможно, слишком старый желтый двор Здесь на Тверском изъезженном бульваре, Где что ни слово - гениальный вздор, И только Герцен усомнится в даре. Но что ему - хозяин он, не гость. Он правит балом, он руками водит. Неведомы ему ни сплин, ни злость, Ни что-нибудь иное в этом роде. Он к своре не боится встать спиной (Пускай моей хвалы он не услышит). Не выдумать ему судьбы иной, Как быть растоптанным, но эта доля свыше. Что тут главней: творение ли, кров? И как бы не хотелось обмануться, Ни меди не возьмешь с собой, ни слов, Случись тебе однажды не проснуться. Я вновь пою бездарный свой удел, То в пасынках хожу, то в фаворитах, Но что до смысла, до реальных дел Лишь мной одним всё это позабыто. Всё здесь как долг бесчисленной родне, Всё в маете крестового похода И всё напрасно - как всегда одне: Одно пальто, всего одна свобода. Свобода ожиданья перемен, Иллюзия, что следом за зимою Отставка, суд, разжалованье, плен Всё, всё случится наконец со мною. Так отпусти, писатель, отпусти. Нет сил переплетать твои указы,

ПОЭЗИЯ. | 71 Былое, думы - мне их не снести И не принять, как аксиомы, сразу. Куда акцент твой лондонский занес Тебя. Когда пути лишь за границу, Какая разница письмо или донос Я все равно к тебе приеду в Ниццу.

Ни капли бюрократии. Я знаю, Сам землемер уже как тридцать лет. Но в наших землях Гессен ближе к краю, И нет о нем достаточных замет. Ну где же замок? Ноги поломать И не добраться. Буду вспоминать

Растрачусь в дым и растранжирю стать, Куплю твою тетрадь у букиниста Расходную и соберусь считать С лицом заправского экономиста.

Лишь путь до замка. Убивая скуку, Мне все равно, какая выйдет знать, Кто из великих не подаст мне руку, И как об этом будут вспоминать.

Не я твой слог заумный сохраню, Не я один в предательстве признаюсь, И, как Фома, сомненье зароню, И, словно Петр, я трижды оправдаюсь.

Ну где же замок? Голосит в набат На рыбьей крыше птица-фолиант,

И наплевать, что мы одних кровей. Родня, как скарб, - ненужная обуза. На чужаков лишь от входных дверей Кидается с надсадным лаем Муза. Так отпусти меня ты, отпусти. Какой там бес прямит мои дороги, Какой там ангел вызвался вести Черз литературные пороги.

Что не могу расстаться с этой ношей Чужому городу писака и инфант, Выходит - я единственный прохожий И иностранец, но не эмигрант. Ну где же замок...

*** Игорю К. Нет ничего, что было бы с тобой – Все только с нами: пыль, жара и камни, Пустые обещания местами, Местами болтовня наперебой.

Марбург. Ноябрь ’98 Барбаре Кархофф Ну где же замок? Бесконечный путь. Так далеко зашел, что даже будь

Так мало смысла вижу я кругом, Что не могу вдову твою утешить. А на поминках – сядь и слушай, ешь и Кажись всем беспробудным дураком.

Здесь Барбара, «Peugeot» пришлось бы бросить, И дальше по ступеням. Сырость. Муть. Ни слова по-немецки. Кто же спросит? Кто даст меня, беднягу, обмануть?

А потому я не пойду туда. Ни зуб неймет, не слышит звука ухо – Кругом лишь колготня и показуха, И никуда не деться, никуда.

Ну где же замок? Авиабилет Исходная бумага. В этом нет

Так смерть близка, что застит мне глаза. Все изменилось, и отнюдь не важно:

72 | ПОЭЗИЯ Так равнодушно и одноэтажно, И ничего не спрятано уж за. Запомню я и этот твой урок: Как шаг за шагом выходя из дома, Подумаю: мне все здесь так знакомо, А значит не петля, а лишь виток.

Сонет тебе Москва пуста.. Разъехались друзья. Ты в Дублине - мы, словно, не знакомы. Как что-то важное определить нельзя Те редкие звонки из таксофона. Весь мир вдруг пуст: пляж у Москвы-реки, Его на лето кинули бандиты, Вслед вывезены дети, старики И Господом ничто не позабыто. Мой кошелек, мой холодильник пуст, Мой мозг, моя кровать, мои желанья. Но форм пустых невыносимый хруст Не даст упасть за грань существованья Покуда мерой этой пустоты Всё продолжаешь оставаться ты.

На Католическое Рождество Чай с молоком, индейка, ветчина Всё тут по вкусу, Рождеству в угоду, Но незаметно проступить должна Чужая жизнь сквозь дождевую воду. Мне ночь поют беззубые дожди На безупречно-правильном английском: «I’m just a girl... постой, не уходи, И никакая я не феминистка». Что мне с того, пойму ли я тебя, Республика, Ирландия, чужбина,

Твой сытый сын, мой паспорт теребя, В толк не возьмет туманную причину: Зачем я прилетал на острова, Теперь бегу поспешно с Альбиона Не всё ему зеленая трава Знакомого британского закона Ни Адам Смит, ни Дарвин, ни Ньютон Никто, увы, не выведет причины Чем я на самом деле обделен И чем разнятся наши величины. Но я возьму как талисман со мной, Ирландия, Республика, чужбина, Чужую женщину, что будет мне женой И через год в Москве родит мне сына. (Ирландия)

ПОЭЗИЯ. | 73

Вадим Горинов

*** Уехать бы в Питер. Хоть на день. Сорваться с петель. Увидеть себя - бесшабашным, бездомным, влюбленным. К скамейке на Марсовом поле, к - повсюду - воде. К губам, приоткрытым по-детски. Сухим и соленым. Когда-нибудь выбраться из суматошной Москвы. Из праздников пьяных, от множества ставших привычкой. Общений (ведь не о чем!) - ваты - обратно и ввысь. В уют пирожков привокзальных - полночных, отличных. Родиться бы заново в этом побеге от всех Бессонниц, бессмыслиц, на сердце налипших слоями. А чуточку позже, быть может, вернуться совсем В осеннюю улицу, в детство с его тополями. *** Рассмеяться, вдруг заметив Вот призвание мое В январе на голых ветках Урожай из воробьев. Просыпаться: солнце встало! Вновь нахлынувшим апрелем. На прогулку - снегом талым Шлепать - ах, какая прелесть! Плыть, однажды став лучами, Над землей (повсюду вместе!) Тихо, чисто, как в начале. Ничего опять не веся. *** Так - водой ледяной: обжечься! Пробудиться легко и сразу. Появленье любимой женщины Восхищеньем щенячьим празднуя! Так - в бодрящее утро: выбежать! Прокричать незнакомцам: «Здравствуйте!»

74 | ПОЭЗИЯ Искупаемся в море, или же Только после бокала красного? А потом - по мосту висячему (Если прыгнуть вдвоем - качается…) И река за горами прячется. И влюбиться еще случается. Чуть хмельными, совсем нездешними Очутиться в сверканье парковом. Дело к вечеру. Побережие. Двое маленьких, взявшись за руки… ***

А не рядом... Если быстрый, Резкий ветер по платформе. И мгновенный всплеск, как выстрел. И ворон гортанный форум. *** Проходя переулком: звучащим, дурманным, весенним Не случайно - на солнце, тебя оставляю беде, Осторожно влюбленный. Ребенок с оглядкой на север. День рождения новым. Воистину праздничный день.

Бродить по улицам, мечтать. Шататься без руля и смысла Бог знает где... Уж лучше так, Чем дома на диване киснуть.

Никому неизвестно, какого народа потомок. Тем свободней и проще прожить: абсолютно без мет. От рожденья слепой до паденья слепыми ведомый, Неожиданно зрячим очнулся на старости лет.

Уж лучше ветер и зима, Попеременно - снег и слякоть: Когда подует, будто март, Когда метет и крутит всяко.

Впрочем, рано о старости, если такое творится. Если даже из Смерти обратно бывает тропа. Прохожу переулком, по-новой сумевши родиться. Словно не жил совсем, словно с неба сегодня упал.

И вспоминаешь, что живешь. Что есть дела важней и проще, Когда торжественно идешь Распахнутою снежной рощей.

***

Выходишь на трамвайный круг, На звон, на перестук, на память. И, просветленный, имя вдруг Роняешь легкими губами. *** «Здравствуй...» - даже произнес. Глупо... Медленное: скомкал. Сколько - вдоль дороги - гнезд На деревьях снежных... Сколько. Мимо - каждый красный шарф Настораживает: может? Равные - с душой - душа Не ужились: слишком схожи. Кровные: итак близки. Рядом лечь - не станет ближе. Зеркало - у лба - руки: Рядом быть - уже не вижу.

Не уезжай далеко. Не отлучайся надолго. Это совсем нелегко, Что - и не выскажу толком. Это - как в детстве в толпе Вдруг оказаться забытым. Этой (не слышать, не петь!) Нет изощреннее пытки. Тупо сидеть и молчать. Дело: возьмешь и оставишь. Это не просто печаль, Это - врожденная старость. Рук (не мешают - твори!) Полная в жизни ненужность. Это не сердце болит. Это значительно хуже. Это - прожить одному Видно уже невозможно.

ПОЭЗИЯ. | 75 Это - в ответ твоему Громкому - выдохнуть: «тоже... « *** Добрый клоун крутит мячик, Значит мир покуда жив. Клоун добрый - это значит Он придет и рассмешит. Растворятся неудачи, Невезение уйдет. Может вновь проснется мальчик В теле сгорбленном моем... То ли мячик нужен ярче, То ли поздно мне уже, Только я, как мальчик, плачу По моей больной душе. *** Булочки по рублю, Кошки, смешно похожие. Просто скажи: люблю, Просто отвечу: тоже. Будем опять бродить, Пить на ходу спиртное. Не уставай любить, Чтобы нас было двое. *** Наслаждение. От воды, От восторженного: умыться. И расходится тихий дым, И дорога с пригорка длится. И разгадывать облака Так легко, по траве шагая, Если детством живешь пока, Ничего ни о чем не зная.

Евгений Чигрин

*** Никого вокруг — ни родных, ни ближних, Лишь мерещится, почему-то, море, Да светило фишкой засело в вышних, Да волна с другой в непременном споре… Никого кругом (в стопаре отрава), Только вечер как темноты сподвижник Накрывает жизнь: не в порядке штрафа? — Говорил подобное чернокнижник В кинофильме (кто киноленту помнит?), Впрочем, там стоял за Творца охотник… Никого кругом, только морок комнат, Только призрак — где? — будто вражий сводник Между миром тем и — на время — нашим: Между нашим и темнокнижным слоем, Вот нырнём туда и тогда попляшем Смельчаком ли, трусом, любым героем… Там своих с огнём… или там их больше? Никого окрест — ни родных, ни близких, Только звёздный свет да бухло, не горше И не слаще, чем в «Золотых записках». Никого вокруг... В каждой букве Яхве Или аспид о четырёх решалках? Сколько я стою на Кастальской вахте? Разбери теперь — все стихи в помарках, В перекличках с мойрой (приелась пряжей) И, конечно, с девушкой, что Вермеер Нам оставил (чтоб понимали…), даже С Тем, который ветра ослабил веер, С тем, который облачком над погостом — Херувимом маленьким притаился В тех краях, где хоспис за Чёрным мостом С молчаливой теменью породнился.

ВЕСЬ БЕРЕГ В ПТИЦАХ Баклан ли, чайка, может быть, сапсан, Припомнишь птицу — проступает Север,

76 | ПОЭЗИЯ Над сопками курящийся туман, Плывущий к берегам нелёгкий сейнер. Весь берег в птицах, в бухточках… Ветра Привычно перелистывают волны. Большие лодки, джонки, катера, Знакомый мир пустынности и воли. Знакомый мир окраины, волна С другой волной пульсируют и — тихнут. Как будто полдень? Поздняя весна? Вчерашний день сегодняшним настигнут. Знакомый мир, две чаечки над тем, Который был в иные годы мною, — Неужто я? В какой смотрю эдем? Былую жизнь сближаю с тишиною… С какою птицей выдохну строфу В знакомый мир, в каком теперь едва ли Я окажусь (в других мирах живу). Темнеет небо. Пропадают дали, В которых был прописан рядовым, Был Севером, подробностью пейзажа… Я постарел? Скорее — стал другим, Я — точно незаметная пропажа. Нередко жизнь и призраки топлю В большом вине и в маленьких заботах. Я смутное прошедшее люблю… Так много было в северных широтах.

КÓММЕНТ К ФИЛЬМУ «АНГЛИЙСКИЙ ПАЦИЕНТ» Будет день… Будет ветер из Африки кожу сушить… Е. К. Ощущаю себя пациентом английским… Любовь Потерявшим в пустыне, в какой-то случайной пещере, Обессиленным графом, смешавшим чужбину и кровь Окружившей войны, где солдаты, орудия, звери… Без любви и победа, ты слышишь, Создатель, — озноб… Бедуины спасли, и барханы как будто ожили… Ощущаю себя пациентом, которому — гроб, Для которого жизнь растеклась, как песчаные мили. Ощущаю себя этой Африкой, ветер сушить Будет Африку сильно, дромáдер на фоне светила Не таким романтичным вам будет мерещиться… Выть

ПОЭЗИЯ. | 77 Буду старым шакалом среди бесноватого мира. Пациент из Британии — слепок Второй мировой, Обожжённый любовью, глядящий в сиротское небо, В желтоватый Каир под плывущей щербатой луной… …Я оставил в пещере ей воду и ломтики хлеба. Будет солнечный день, будет Африка вязнуть в песке, Караваны устанут идти по горячим сугробам, Будет ветер кричать о такой нашумевшей тоске И других сокрушать будет жизнь африканским ознобом. *** Укрыться бы в гогеновскую глушь — Вокруг вода, тропическая сушь… Быть братом птице, рыбе, что атолл Облюбовала, вышептать глагол, В кокосовых иллюзиях молчать, Под листьями пандануса писать На Хива-Оа: в захолустье, где Ещё рожают в хижинах детей. Запрятаться, заманивать слова… Там женщина туземная права, Когда берет, кого захочет в кайф, До капельки вытягивая life Под птичий сленг, мычание коров, Под взгляды сверху фаллосов-плодов. На жертвенном огне спалить «вчера», Смотря, как тлеет золотая мгла, Стирая в тамариндовом огне Дурные колебания во мне… Укрыться бы в гогеновскую глушь — Кругом вода, тропическая сушь… Где б мне кричали дикой желтизной Тугие апельсины… Сильный зной Въедался б в кожу, изменял бы дух: Сидел в подкорке таитянский юг.

78 | ПОЭЗИЯ

6 ЯНВАРЯ

На улице и дома Снег обнимает снег: Можно писать о снеге, Слышен ребячий смех, Вьюжные саундтреки. Небо — там добрый Бог, Ангелы детворою Учат какой урок? Светятся теплотою, Словно с картинок, что В охре и позолоте. …Белое вещество — Пó две снежинки, пó две, Видишь, могу сказать: В мире так много Бога! Вышептать жизнь в тетрадь Под натуральный мокко, Вязкий кусок хурмы, Что обдаёт Востоком, Этот пейзаж с детьми, Небо, что смотрит Богом, Сколько зимы ещё — Стужи, дуделок ветра? В сумерках — хорошо, В бедных остатках света. Снег застилает снег: Можно писать о снеге, Припоминая тех, Кто отвалил навеки… Сколько до волшебства, Сколько ещё осталось До — Его — Рождества?! Только самая малость.

ДЖИМБО Белеет парус одинокий Михаил Лермонтов Голос ветра залива Джибо Так простужен — зови врача.

То затянет, то стихнет живо, То волна набежит, шепча… Тут маячится мореходство, Одинокий невдалеке Вижу парус, конечно, сходство С тем белеющим, в той строке, О которой нельзя не вспомнить Рядом с морем таким большим И — сознание переполнить Тёмно-вайдовым и густым. Вот и чудится-мнится кто-то, Кто в другие ведёт миры, — Это Муза. Её забота: Занимательный дух игры В тихотворчество возле моря… Притекает волна к волне. Чайки, крепко о птичьем споря, — В споре — словно бы в западне. Тут мерещатся те, кто стали Википедией, мифом и Детством многих, в таком запале Дети выросли, и ушли, И забыли о бригантинах И — адамовой голове, Людях Флинта, грошовых винах, Кладах, храбрости, плутовстве… Бухта. Море. Да «песни» кайры… Это — Джибо, и — никого… Лишь в глубинах — морские твари. Белый парусник. Волшебство...

OMEGА

На приезд рок-группы «OMEGA» в Москву Было? Когда? В котором?.. Музыка — «Гаммаполис», Девушка молодая, я ещё молодой… В синем горшке цветущий шпагами гладиолус, Рифмы и риффы музы... Сумерки и покой Места, в котором время остановилось вроде: Справа базарчик, слева — старое синема, Впрочем, навалом неба, впрочем, на повороте Есть ресторан, в котором пьют и сейчас весьма!

ПОЭЗИЯ. | 79 Риффы гитары «GIBSON», Яноша сильный голос, Звёзды стояли в окнах, точно подруги, в ряд. Рокеры пели космос, двигали «Гаммаполис»… Я целовался с музой и понимал — навряд Что-то другое будет, так и помру в глубинке, Кто тут поймет, в какую сторону я гляжу?.. Рокеры пели космос, я приникал к бутылке, Это куда приводит? Ведомо и ежу Местности, о которой я говорю сегодня. Цвёл гладиолус дымный. Осень-зима-весна… Праздники и работа. Девушка как находка. Скверик, кино, прогулки… Жалкие времена. Рокеры пели космос… И — отцвели цветочки. Смылся из тех местечек автор текущих строк. Выпито было много, но не дошёл до точки, Не закусил маразмом, впрочем, конечно, мог. …Нынче в Москве играют рокеры — в «Крокус-Сити», Старые? Молодые! — ровно на два часа. Больше чем четверть века нам говорили: ждите… Те, кто смогли дождаться, веруют в чудеса.

CD. JIMI HENDRIX: RED HOUSE …Долгий протяжный звук Хендрикса Джими. Припоминаю юг, Лёгкое имя Стильной одной герлы (Кажется, в синем?), Быстрые ласки мглы, Скоро покинем Этот плохой отель, Впрочем — у моря, Птички какой-то трель, Рядышком школа, Белых акаций свет, Пенное море. Губ шизанутый бред, Утро, что вскоре Нас растворит в себе… Дальше? Забылось. …Тянется в ворожбе

Песня. Примнилось Прошлое… Чудный звук, Как из эдема? Жалоба? Ветер? Дух? Хендрикса тема. Жёсткие риффы и Пылкие ноты Вписаны в ход судьбы, В прошлые годы. Это бессонный кайф, Это «Red House», Жизни тягучий драйв: Музыка пауз! Вот и созвездья к нам Хлынули в гости, К музыке? К чудесам Хендрикса? В острый Мир напряжённый, как Музыка эта, Где прогоняю страх Капелькой света: Лампой настольной, где С музыкой вместе, К смертной плетусь черте, Слышу в диезе Хендрикса небеса — Райские, что ли? Ангелов голоса? Музыка боли.

Евгений Чигрин — поэт, эссеист, автор 3-х книг стихотворений. Публиковался в литературных журналах, в ряде европейских и российских антологий. Стихи переведены на английский, испанский, польский, французский, арабский, турецкий, хинди, украинский языки. Лауреат премии Центрального Федерального округа России и премии имени Арсения и Андрея Тарковских.

80 | ПОЭЗИЯ

Марина Саввиных

До рассвета остались лишь факел да друг, Но к утру, если верить всему, что вокруг, Квиринал превратится в болото.

ПО ВЕЛИКИМ СНЕГАМ

Ах, квириты, квириты… какой ротозей Прозевал очертания Рима?! Над холмами, как туча, ползёт Колизей – Угрожающе необозримо…

*** Заросли света, заводи тьмы, Ветер – мои глаза. Это – вчерашнее. Это – мы. Ветхий Завет. Гроза. Капля за каплей. Февраль. Капель. Вызов – твои уста. Это – грядущее. Это – цель. Сумерки. Боль. Тщета. Север – сияние. Юг – пожар. Кровная месть – Восток. Запад. Лукавствуя и брюзжа. Мутной реки поток. Путь перед нами – в густой траве. Или – в живом песке. Пламя во рту. Шум в голове. Плот на ночной реке. Каждый на этом пути ведом Именем и звездой. Ночь назвалась, погибая, днём. День пригрозил бедой… Так рассекает чертополох Утренняя стезя. Нас можно только застать врасплох, Но победить – нельзя.

На болоте

С.Е.К. Снова слякоть на улице Серповщиков. Снова кодекс игры в головах игроков Не находит былого оплота…

Продырявлено сверху небесное дно, В Тибр всю ночь по клоакам стекает вино – Боги спешно меняют квартиры. Олимпийская жесть подворотне скучна – Подноготная истина ей не нужна, И бессовестно врут дуумвиры.

Рим

устал. Кто кумиров его не свергал? Только шут да школяр неприлежный… И уже навострил предприимчивый галл И оружье, и дух свой мятежный; Ходит варвар у ближних его рубежей, Закаляясь в пожарах его мятежей На руинах его матерея, Верный враг, терпеливо взлелеянный плод, Вожделенное лежбище райских болот – Восходящая Гиперборея… Кто кого придавил – тот того наустил. То-то крепкие чешутся выи… Будь здоров, современник, ты вновь посетил Мир в минуты его роковые!..

ИГРАЯ СОФОКЛА 1. Разразившись, гроза облизала стёкла, Или встречной зари ослепили фары?..

ПОЭЗИЯ. | 81 Нам с тобой придётся играть Софокла – Для Еврипида мы молоды, А для Эсхила – стары. Ветка крови до самой земли поникла, Земляникой брызнула вниз по склону, Значит, мне – закапывать Полиника, А тебе – оплакивать Антигону. Тополиным пухом в потоке ветра Мы несёмся вспять по могильным плитам. Я – ещё не Электра, уже не Федра, И тебе не справиться с Ипполитом. Ибо снова Тайгет исполнился зовом И возвысился истинней Эвереста, По его урочищам бирюзовым Дразнит заблудившихся дух Ореста, И перуны брачуются с валунами, И роятся осы ночного света… Перед нами – сила, погост – за нами, Дальше – высь, простёртая для ответа.

2. Всё равно тебе её не спасти: Её кровь тяжелей, чем твоя утрата! Надо слишком любить преступника-брата, Чтоб стоять у мстителя на пути. Мститель бдителен. Мчится на всех парах. На прицеле – каждый, вне правил и без понятий. Посмотри, сколь дороже ей милый прах Даже самых честных мужских объятий! Так поверь же собственному родству, Рассуди, которая клетка ближе. Есть высоты, отхожего места ниже, И любовь, подобная воровству. Карта крови, как ржавая жесть, пестра. Но история брезгует рабским тоном. Не тверди, что она и тебе сестра, А невестою стала за Флегетоном.

3. На скрежещущем льду перегона, На границах, объятых чумой, Я была бы тебе Антигона, Брат, отец и возлюбленный мой…

Пусть напрасно пустые глазницы В искупительную вышину Запрокинуты – мира истица, Я не зря твою руку тяну! Но нездешней тоской озабочен И постыдной мечтой увлечён, Побираться у грязных обочин Повелитель судеб обречён… Он пугается визга и лая, Озираясь на шорох и скрип, Мудрый сын Иокасты и Лая, Провокатор возмездья – Эдип. И, в репьях заблудившись, как в звёздах, Суковатою палкой слепца Злобно хлещет невидимый воздух – В бога-сына и бога-отца… Направленье зачуяв по звуку, Отрекается… кличет… клянёт… Он отнимет у дочери руку – И в смердящую бездну шагнёт… Чтобы – вне бытия и закона – На ветру леденящем – одна, Вечно мстилась ему Антигона, Дочь, подруга, сестра и жена…

4. И сомкнутся молнии наших пальцев, Так язвительны, так нестерпимо робки, Что последнего капища лопнет панцирь, И по всей территории выбьет пробки… Мы сгорим, полземли опалив пожаром, Вечно юные дети Армагеддона, Чтобы снова над этим безумным шаром Очертился божественный лик Атона… От убийственной близости туч Эреба Размагнитятся стрелки газетных версий, И златую Иштар упокоит Феба На жестоких холмах своих твёрдых персей.

82 | ПОЭЗИЯ

ОНА

*** В.А.

1 Весна вдоль береговой линии Узкие брючки, рыжая шляпка... Что-то такое дельфинье, павлин-н-нее... Что-то такое ... Кафка... секретная папка... Между листами - лаванда, бессмертник, чайная роза... Мушка, стрекозка, пёрышко птицы. Ах, Весна... узкие брючки... томная поза... Вдоль побережья - агат, сердолик... шляпка, духи... дремлющие ресницы...

2. Она брела по набережной – одна… Плечиками старушечьими сутулясь… Увидела - и плавнички взметнулись… Молния вырвалась из-под завалов дна – Словно протуберанцем солнечным обожгло Пряди латунные, пепельные ланиты – И молодое розовое тепло Затрепетало, переплетая нити Заново, - берега смутный гул, Гальку, ветки, цветы, платье на спинке стула… О, как неосторожно ты, проходя, кивнул… О, как в ответ небрежно она кивнула… С моря печальный вечерний червонный бриз ласково задышал, падая и взлетая… Волны благоуханные вслед за ней понеслись… И ничего не сказала – прежняя, золотая…

«Наш имперский микроб…» Виктор Ерофеев Боль моя, удушье окаянное, Нет простора для души и глаза… Но встаёт, как облако туманное, Надо мной святилище Кавказа – В первом сне, в сосуде звона гулкого – Колоннады Божьего чертога… Через Домодедово ли, Пулково Всё равно… осталось так немного! Где без кисти, без резца и шпателя – Дерзновенным чадам в наставленье – Запечатлены рукой Создателя Канувшие в бездну поколенья, Где трава и камни – начертания Тайных иероглифов завета, Где вода бормочет причитания, Где не знает тень пределов света, Помня ли, во сне ль за правду ратуя, Вижу их, горянок в платьях длинных, Строгих, словно мраморные статуи На забытых миром эсквилинах – Их сердца – испытанные бедами Болью изливаются, как песней… Наши судьбы связаны обетами, Родиной земною и небесной. Вдох – как целованье… псалмопение – Так дышать, как эти горы дышат! Попроси прощенья и терпения И Господь приникнет и услышит! Потому что истинного знания За века не потемнела смальта,

ПОЭЗИЯ. | 83 Рвётся жизнь из-под руин страдания, Как трава сквозь трещины асфальта! О Кавказ, тоску вражды и мщения Утолив на переправе дальней, Русский дух взыскует очищения В роковой твоей исповедальне. Верю: не всесилен бес растления Он твоею крепостью преткнётся! Вот моё имперское мышление – Было и доселе остаётся. *** Ольге Никитиной Ниточка… синичкин голосок… Золотая ломкая соломка… Не сердит. Не низок. Не высок. Ласково. Доверчиво. Негромко Эта жизнь придумана вчера, Но под Новый год все песни стары. Пусть она подремлет до утра В тёплой глубине твоей гитары Чтоб согрелась, ко двору пришлась, Чтоб её ничто не испугало, Чтоб, оттаяв, письменная вязь Шевельнулась и затрепетала, Чтобы по наитию ключа, Верного для дерева и стали, Песенка вздохнула, как свеча Под нетерпеливыми устами, Тронула гардины полотно, Сбросила платок со спинки стула, И в полуоткрытое окно Вольною синицей упорхнула.

*** Не оставляй меня одну На авансцене провиденья… Пускай, как щука глубину, Сама ищу уединенья… Сама ловлю сигналы сфер, Сама сражаюсь в Интернете, Сама влачусь, как Агасфер, По окровавленной планете, Сама колдую и сужу, Сама врачую и взыскую… За невозвратную межу Не отпускай меня, такую! И пусть я даже всё могу – Войду в горящую квартиру, Поймаю лошадь на скаку, Не сдамся общему кумиру, Сад разведу, построю дом… Найду тропу среди трясины… Но лишь в присутствии твоём Меня не покидают силы; И песнь пою, и воз тяну Твоей ценой неколебимой… Не оставляй меня одну Хотя бы мысленно, любимый…

*** По великим снегам, страну мою обуявшим, По тайге, белопенной, мехами до пят наклонной, По серебряным склонам с их яхонтами и яшмой Под звездой путеводной, оранжевой и зелёной…

84 | ПОЭЗИЯ Твердь небесная, слякоть ли земляная, Вскользь по рельсам, вплавь – на плече парома… Но пока ты со мною – я точно знаю: Где бы я ни скиталась, я всюду дома. Не затем ли нужны монахи, певцы, скитальцы, Чтобы звёзды пели, а песни во тьме сияли? Я ещё приду целовать твои пальцы И колени твои обнять, И выпить c тобой печали. Ведь монахам, певцам, скитальцам - что в жизни надо? Чтоб любовь путеводная им далеко светила. И тогда любая стезя – отрада. И любая песня – оплот и сила. И тогда по снегам великим, по тьмам кромешным, По нехоженным дебрям – к добру и ладу – Всё равно пробьёмся – на то нам, грешным, И урок отмерен – на вечность кряду!

Марина Саввиных. Родилась в Красноярске (1956 г.) Факультет русского языка и литературы Красноярского педагогического института (ныне – университет им. В.П.Астафьева). В 1995 году, после присуждения премии Фонда Астафьева - сборник «Фамильное серебро». Девять книг стихов, прозы, публицистики. Множество статей о творчестве современных русских писателей. Автор проекта и первый директор Красноярского литературного лицея (1998 – 2011). С 2002 по 2005 гг. – Председатель Правления КРОО «Писатели Сибири». С 2007 года – главный редактор журнала «День и Ночь». С 2011 г. – член Президиума Международного Союза писателей ХХI века.

ПРОЗА.| 85

Андрей Назаров

ПРАЗДНИК НОЧИ Из свитка

Он эскадрон собрал верхами, не умел на земле разговаривать. «Чего будем делать, – спрашиИзвестный в Японии мастер чайной церемо- вает, – ребята? Вы тут теперь главные». Тут нии поссорился однажды с местным военачаль- есаул выдвинулся. «Чего и делали, господин ником и вызвал его на бой. полковник, немца воевать. Командуй, дожмём Вечером он пошёл к своему другу, мастеру их скоро». «Так мы, – отвечает полковник, – поединков, и попросил обучить его владению царю служили, отрёкся он от нас. Что теперь? мечом. Мы только в дело годны, а войну без царя не –А ты, – спросил его друг, – научишь меня решить. По домам, ребята!» «Так убьют, госпочайной церемонии за один вечер? дин полковник, проводим мы вас».

– Пожалуй, нет, – ответил мастер чая, – я Эскадроном и прошли через Россию. До учился этому всю жизнь. Тифлиса. Пожили там, потом по домам разбре– Вот и я учился всю жизнь, а за один вечер лись. Убили их всех уже позже. можно лишь вырвать пёрышко из одеяла, которым не укрыться на ветрах зимы. Скажи мне, Отъезд брат, можешь ли ты простить обидчика своего? Возы вязали. Мастер чая задумался и ответил: Отошёл он, наблюдал издали. Понял, что – Могу. Но я не уроню своей чести, и буду напрасно всё это и мужиков гонять бы не сражаться. Научи меня держать меч.

– Тебе этого не надо, – ответил мастер пое- надобно. На станцию возы собирали. Что динков. – Иди, сражайся. Ты – мастер чая и в матери дорого, то из дома тащили, верёвками сердце твоём прощение. Никто не одолеет тебя. стягивали. А там стреляли уже, на станции, Утром, после бессонной ночи, мастер чая денщик доложил. Постоял, снял фуражку, на родной дом смостал перед соперником и поднял поданный ему меч. Но поскольку он прежде не держал в трел, прощался. Перекрестился тихо. И тут руки на плечах услышал. руках меча, то застыл с ним в столь странной Рыжий он был, Павловец, пехотинец. Упал и позе, что военачальник, изучавший мастерство ногами снёс, кто сзади, учили так. Обернулся и боя, и никогда такой позиции не встречавший, решил, что перед ним – великий боец, превзо- странное увидел – платье долгое, женщину. Поднялся, руку протянул. шедший знания предков. Он отбросил меч, стал В дыхание от него она стала, глаза в глаза. на колени и опустил голову перед мастером чая.

– Не помнишь меня, барин, а на Троицу целовал. Так и жду тебя, и ждала бы. Но тут край, Отречение барин, всему край. Полковником он был, на германском фронте И такое захлестнуло его, ради чего и жил. полк его по немецким тылам ходил. Тут ревоОбхватили друг друга и замерли. люция в Питере, указ приходит номер один.

– Где ж я раньше был?

86 | ПРОЗА Но стреляли уже не на станции, тут стреляли. Дети, страны моей дети.

Тайна

рушится всё, возведённое вздорным гением и верой человеков, а мысль, сверкнувшая великим откровением, сворачивается иссохшим свитком и рассыпается прахом в пытливых руках, и мерзость запустения затягивает прибежище надежды и слёз… … в том танце, где только ты и я, где звуки аккордов гаснут и возвращаются, оттолкнувшись от небытия, и уходят на фронт солдаты, растворяясь в земле, из которой восстали. Они картонные и смелые, наши солдаты, они крестятся перед последним броском, и гибнут, а танец длится и длится, столь же нескончаемо и беспощадно, и мелькают эпохи в том вечном танце, где только ты и я…

Мальчишкой я постучал в чужую дверь, а когда никто не ответил, потянул её на себя и, почувствовав в комнате живое, ступил через порог. Приглядевшись, заметил в углу неподвижную женщину, окутанную страшной требовательной тишиной. Я взглянул в её невидящие глаза и невольно отвернулся. На мраморном подоконнике в большой эмалированной миске отмачивалась пёстрая фасоль, тусклым серебром отсвечивало зеркало. Нечто неуловимое, исходившее от женщины, застилало комнату, и я не посмел это потревожить. Я понял, что Зоопарк ошибся дверью и вышел. Друг к другу мы бежали и столкнулись Потом, когда началась жизнь, и я услышал близкую тишину женщины, передо мной снова посредине.

– Ты слышал? – в шею говорит, тем трераспахнулась дверь детства, лёг под ноги чужой порог, и окутало то неуловимое и непрощаю- вожным щекотанием, какого не пережить. – Страшное вчера, в людей стреляли. щее, что требовало поступка. И припала, и солнца такого не было, и любви. Танец – Куда мы, Катинька?

– В зоопарк, – говорит, – рядом живём, а Его не изгнать, тот светлый ужас, сковавне были, стыдно. Там зверики, они просто не ший до обморока, и не пускавший пригласить девочку в танец на подмостках детства. знают, что совсем, как мы. Пошли, а оттуда уже бегут. Завалил я её, свою Нестираемый ужас первого прикосновения, он возвращался и в иной, взрослой жизни, где Катиньку, прикрыл, калаша слышу, его не спулегче было запрокинуть женщину, сорвав с тать, одиночными бьёт, сука, а он неприцельнеё последнее, чем пригласить её на вальс. Тот ный, сам стрелял.

– Что, – Катинька спрашивает, – прям тут? трепет открытой закатном свету беспомощной – А плохо? танцплощадки детства, когда перехватывало – Не, милый, с тобой везде хорошо. сердце от доступности того невозможного, что И вспышки пыли от пуль, и живот этот. составляет жизнь, чего не было, и не могло И брюхата не от меня. быть до того шага, что отдал тебя моим рукам суеверно, как раскрывают тайну. И вот теперь мы, – мужчина и женщина, хранители тайны и страха, сплетённые в нескончаемом, беспощадном танце, где ты и я, только ты и я… … где, как в ночном кошмаре, стремительно меняются наши лица, возникая бесконечно одно из другого, и меркнут краски на великих холстах, и рушатся колоннады, храмы, пантеоны,

Гадание по птицам По утрам шёл к гаражу, осматривал автомобиль, на котором предстояло везти хозяина, а на свободном – карбюратор чистил или просто в движке копался. В ожидании размышлял о том, что прежде тут был колхоз, потом – совхоз, теперь хозяйство. Люди по сёлам всё редеют,

ПРОЗА.| 87 кто в город подаётся, кто от пьянства помирает до срока. Ничего тут давно уже не растёт, не чинится, не производится, земли продаются незнамо кому, а те и носа сюда не кажут, – но начальство всегда на месте, даже и в числе растёт, а вместо «Москвичей» с «Жигулями» стоят в гараже их «Ауди» и джипы. Днём директора в ближайший городок, в Петровск, возил, прикорнул в кабине. Вечером друзья зашли, посидели, под соленья выпили, новость обсудили: в соседнем Маринино жена по пьянке мужа топором зарубила, обоих знали. Всё, вроде, как всегда, жизнь идёт своим порядком, но он-то знал, что это только форма одна, скорлупа. Как Нюра уехала в столицу на заработки, так и опустело в нём, как в заброшенном доме. Два года они прожили, детей поначалу хотела. Красивая она, его Нюра, уверенная в себе, сильная, первая работница на ферме. А как и ферму прикрыли, и хозяйство развалилось, то заскучала, одна дома сидя. И денег он приносил в разы меньше прежнего, с огорода жили. Как-то ночью не спалось, прижала его к себе, сказала в плечо: «Всё, Коля, не можем мы так. В город к Наташке поеду, она там пристроилась, пристроит и меня. А потом и тебя вытяну, место найду, у тебя руки золотые, а там мастерских автомобильных – на каждом углу». Не нашёлся он, что возразить, отпустил. Поначалу написала Нюрка, дескать, официанткой в гостиницу подруга устроила, в ресторан богатый. Потом ещё письмо пришло, сбивчивое и непонятное – выгнали её, не согласилась она на что-то, потом ещё куда-то её взяли, а о том и помыслить не можно. Понял, что пьяная писала, а что сказать хотела, и сама не знала или сказать не могла. Утром выходной выпал, дробовик взял, в соседний лес отправился. Опушкой шёл, потом сел – трудно, пустота душу тянет. Неладно там с Нюрой, третий месяц уже писем нет. Вздохнул полно – и в небо уставился, в редкие тёмные клочья, плывшие по небосводу. Так и прежде смотрел, когда беда к горлу подступала. И вдруг вороны сорвались, вспугнуло их что-то, и

отрывистый грай накрыл его. Он всмотрелся и начал понимать, что судьба их с Нюрой сквозит во внезапных перемещениях по небу этих трепещущих кричащих комков. Беспорядочный полёт птиц неведомым образом выстраивал линии их бед, открывал будущее. Он понял и поверил. Сжался, как от удара, зная, что всё так и сложится, всё, как увидел. Когда птицы угомонились, и лес укрыл их, и стихло, он опустил голову, задумался. Потом решил: «Пусть так, а всё равно, сделаю, как показали. Это правильно». Он взял расчет и уехал в Москву. Наташкиного адреса не знал, искать решил Димона, мужа её разведённого, они вместе когда-то в столицу рванули. С Димоном в одной части служил, в десанте, Афган оба прошли по срочной. Прибыл утром, день полный разыскивал, нашёл, наконец, в овальном доме новой стройки, каких не видел. Жена открыла, пригласила подождать, своя, видно, деревенская. Чай пил, Димона дождался, тот узнал, обнялись. Жена стол собрала, водку красивую поставила. Заметил, что богато Димон живёт, мебель фирменная, заграничная, не квартира – хоромы. Под разносолы пилось легко, три штуки уговорили. Покурить пошли в отведённую комнату. Тут Димон и предложил взять его к себе в охрану, бригадиром он там состоял. Димона развезло, много рассказал, чего не надо. Понял, что в братки его Димон сватает, а там дела тёмные, не охрана никакая, а разборки, рэкет, прикрытие. Слышал о таком – много знакомых ребят туда ушло, ценились десантники.

– По рукам, Димон, – сказал. – Только условие у меня: Нюру помоги найти.

– Сделаем, – ответил Димон, засыпая в глубоком кресле. – Завтра сделаем. Сбывалось, что птицы показали, не зря поверил. Другим днём на джипе Димона поехали, отыскали Наташку, та зарделась, как о Нюре спросили, мямлила, отвечать не хотела. Димон ей оплеуху влепил, за волосы схватил, лицо поднял.

88 | ПРОЗА – Отвечай, сука, прикончу! Объяснила, что в закрытом клубе Нюра, проституткой. Серьёзные люди держат.

– Ладно, – сказал Димон. – Сам не решу, к шефу поехали. Шеф принял, Пробуравил взглядом, выслушал Димона.

– Беру твоего, – сказал. – Головой за него ответишь, Димон.

– В чьём доме деваха его? А… Вот это в масть! Давно собирался с Митинскими разъехаться. Займёмся. А тебе, телёнок, носа не совать, не твоего ума заморока. Через неделю Димон привёз Нюру к нему в гостиничный номер.

– Разбирайтесь тут, – сказал. – Вот и паспорт к ней. Знал бы ты, каких людей за неё положили! Ладно, на службу тебе выходить, не тяни. Нюра не то что чужой, другой совсем стала, на улице бы не признал. Как вести себя не понимал, в кресло сел, до неё не дотронувшись, рассматривал, как фотографию. Долго молчали, пока не догадался, наконец, бутылку достать, разлить.

– Выпьем, Нюра, живы, всё же.

– Нет, Коля, не живы мы.

– Что же это они с тобой...?

– Ссильничали, Коля. Наташка меня туда сдала.

– Убью!

– Нет, Коля, не убьешь. Они слоятся, не счесть, имён у них нет. Застонал, голову руками стиснул.

– Как же отпустил я тебя?!

– Не вернёшь, Коля. Ни меня, ни себя.

– Вот что, Нюра. Домой не заезжай, сразу – в Горенки, тётка у тебя там по бабке, там искать не станут. Да и некому теперь искать, порешили твоих хозяев. Огородом займись, людям помогай, коли что. А деньги тебе посылать буду, здесь деньги большие крутятся, на нашу долю хватит. Подумаешь там, решишь, что дальше. – Сказал и рукой махнул, вспомнив птиц, знал, не поедет его Нюра в Горенки.

– Так, значит, решил, Коля. Я без тебя тут полгода, считай, от горя выла, а ты меня гонишь

теперь? Не было моей воли, Коля, поверь, прости меня, дуру, на деньги повелась, дом бросила. Взгляни, Коля! Она поддёрнула рукава, протянула ему руки в шитых полукруглых шрамах.

– Вот, Коля, как я жила без тебя. Да ради тебя только и жила, иначе – прибрала бы себя давно. На колени он перед ней упал, обнял, рыдал в ноги, удержаться не мог.

– Что же теперь, что…? – бормотал. Сползла она с кресла, завалила мужа и отдалась ему мучительно и яростно, опросталась от всей ненависти, намученной сердцем. Как утром пришла в себя, дышалось ей легко и мысли строились.

– Остаюсь с тобой, Коля, решила. Что ни будь, а вместе. Не стану без тебя жить. Ты у них теперь бычок нетёртый, на доверии, Димон сказал. И не сорваться тебе с крючка, за меня должок у тебя перед ним. А убьют тебя, так я следом уйду. Но, может, других поубивают, а тебя Господь моими молитвами убережёт. Тогда поднимешься, командовать будешь. Советуйся со мной во всём, многому меня научили, правила знаю. Служил Коля верно, в перестрелках не суетился, в тире часами занимался, восточные единоборства осваивал, держал себя в форме, работал. Своих отстаивал до конца, в авторитете ходил, знали, что мужик серьёзный, доверять можно. Как Димона убили, бригадиром стал, потом и в начальники охраны поднялся. Было, что и закрывали его, дела вешали, но молчал. Ценили Колю, отбивали не скупясь. Хранил Бог. Деньги другие пошли, дела крупные поручали, справлялся, людей своих подобрал. Нюра двух пацанов ему принесла. Детей и дом в порядке держала – сама, прислуги не заводила. Матерью стала любящей, надёжной, внятной. Но первым всегда Колю почитала. Летом на море детей возили. Обстоятельным мужиком был её Коля, крестьянином, в предков своих уродился. Жили скромно, богатство отложили – не россыпи несчитанные, но детям – на всю жизнь. По гостям и приёмам чужим

ПРОЗА.| 89 ходили по надобности, а отдыхали только дома. Детям радовались, иногда выпивали вечерами, пели вполголоса, касаясь головами, свои песни, каких не знают в городе. И слышали в голосах друг друга, что только двое их тут, на земле, они, да дети их. На восьмом году городской жизни всё чаще стали являться Коле по ночам те птицы, чей грай слышал он на опушке. И увидел он заново знак, тогда ему посланный, – пора. Другой ночью не отрывался от Нюры, как в юности. Напугал жену, кольнуло её страшное предчувствие, вскинулась в постели, в плечи впилась.

– Что с тобой, Коля?

– Всё, родимая, пора мне, оставляю тебя завтра.

– Ты что намечтал, Коля?!

– Груз завтра сопровождать тяжёлый, убьют меня, Нюра. Пора, птицы позвали.

– Тебе к врачу, Коля, какие птицы?! Вздохнул он и рассказал, как открылась ему жизнь полётом вспугнутых ворон – тогда, на опушке. Слушала Нюра, молчала, верила.

– Зачем же ты, Коля, на себя крест этот принял, если наперёд знал?

– За тебя, Нюра, чтоб не сгинула, да и удел такой, значит. Вот, в бандиты пошёл, людей убивал, а теперь мой черёд, справедливо. Выбора у меня не было, птицы верно показали. Зато пацанов оставил. А ты жить должна, поднимать их. Всё ты осилишь, Нюра. Денег теперь хватит, детей в достатке держи и в строгости. Учи их, где учат лучше, денег на это не жалей. Упала Нюра на мужа – забыла про жизнь. Третьим днём похоронили Колю на Ваганьковском. Кортеж из десятков машин провожал, почёт Коле оказали, вдове серьёзную помощь определили. Отголосила Нюра по мужу и осталась одна детей растить. Помощи от друзей Колиных не приняла, чтобы сыновей подалее от них держать, в другой город переехала, затерялась.

Останавливалась часто на улицах, запиналась в шаге, Колю вспоминала. В небо на птиц глядела подолгу, о судьбе детей надеялась прочесть. Ничего, птицы, как птицы.

Мольба Сияющий взгляд он там встретил. Взгляд девочки с мячом. Они с сестрой скакали по просторному коридору, соревнуясь в ловкости движений, как все дети, все девочки. Было в ней то, что удерживало, не позволяло отвести взгляд. Она тянулась к мячу, рассыпая светлые локоны, лицо её составляли лёгкие, изящные, слегка закруглённые линии. Девочка, очевидно, проигрывала младшей в движении и черпала силы, глядя на него, в непонятной, как бы интимной близости открывая ему свою слабость, потребность в опоре и защите, потребность в нём. Его пронзила мысль о том, что девочка эта – его судьба, что он будет с ней, и дождётся, пока она вырастет. Мать её, чувствуя, что отношения у них не сложатся, вскоре ушла к старому возлюбленному, забрав с собой младшую дочь. Он обещал содержать их, и остался с девочкой. Как только за матерью закрылась дверь, она обняла его. Отстранившись, оглядывал он просторную пустынную квартиру, где они были предоставлены самим себе, и думал о том, что их ждёт здесь. Девочка изменилась, взгляд её таился в сияющей радости, она постоянно находилась возле него, облокачивалась, просила помочь застегнуть платье и потереть ушибленную ногу, она воспроизводила все маленькие хитрости женщины, заложенные в её природе. Врывалась перед сном в его комнату в ночной рубашке, путалась, падала ему на руки.

– Погадай мне, – попросила. – Правда, я буду долго жить? Он раскрыл её ладонь, и холодный пот прошиб его. Линия её жизни не то, что до пульса не доходила, она рассыпалась в мелкие хаотично разбегающиеся нити, едва начавшись. «Господи, – подумал он в ужасе, – да она не жилица!»

90 | ПРОЗА И сверкающий победой, уверенностью, любовью, взгляд её заставил его замереть. Переведя дыхание, выдавил: – Долго, родная, долго. С тех пор им овладел страх, он молился о каждом дне, считал эти дни их счастья, их прогулок, парков, каруселей. Он ни в чём ей не отказывал. Потом начал водить её по врачам, преодолевая её ненависть к лечебным заведениям. Она чувствовала – это неспроста, он скрывает от неё что-то, – и требовала объяснения. Он отделывался общими фразами, и впервые она не верила ему. Он помнил день, когда почувствовал, что с ней что-то произошло. Она начала беспричинно почти неприметно слабеть, он видел, что она угасает, слишком глубоко он чувствовал её. У неё уже не светились глаза, она не хотела есть, и он кормил её с ложки, умолял, понуждал, она начинала ненавидеть его. Он носил по квартире её невесомое тело, баюкал её и глотал невидимые слёзы. Шли дни. Она таяла в его руках. Он постоянно вытирал со лба холодный пот, он понимал, что беспомощно свидетельствует её конец. Приходили врачи, качали головами и молчали. Потом потребовали перевезти её в больницу. Она закричала так, что у него заложило уши. Врачи незаметно скрылись.

– Я теперь скоро умру, – сказала она. – Я хочу раздеться. Совсем.

– Зачем, маленькая моя?

– Просто. Я хочу, чтобы ты увидел меня. Ну, увидел, какая я. Со щемящей нежностью рассматривал он её только начавшее развиваться тело, лёгкую линию бёдер, пробивающиеся золотые штрихи внизу живота, беспомощную, едва намеченную грудь и острые детские ключицы.

– Ты прекрасна, – сказал он. «Боже, – думал, до крови закусывая губу, – почему она, ну почему именно она, единственная моя, неотрывная?»

– Ты замёрзнешь, маленькая, давай я тебя одену.

– Одень, – сказала она, – меня только мама одевала, но давно, очень давно. Он одевал её, осторожно касаясь нагого тела. В какой-то момент она прижала его руку к животу и задержала там.

– Не мешай, малышка, – сказал он, и она с неохотой отпустила его. Ночью он перебирал все доступные возможности. Самым верным казалось везти её в Германию на обследование. Надо собирать деньги, много денег, но как? Он обдумывал это решение, как вспомнил вдруг, что у него была мордовская бабка, умершая давно, которую он никогда не видел, – и дикая идея посетила его. Мучительно вспоминал он имя бабки, и оно, наконец, поднялось в памяти, как из ила: Анава Ивановна. Колдуньей была бабка по семейному преданию, и лечила, и наводила порчу, а опричь того судьбы предсказывала. Он напрягся и стал звать её – как знать, что с этими колдуньями после смерти происходит. Засыпая, он стискивал в себе мысль о бабке – и вдруг увидел шевелящийся серый комок. В углу землянки, что ли. Шевелился комок, шипел, потом вырос немного и потемнел, стал головой, скорее, круглой печёной картошкой покачивающейся на полу и обёрнутой к нему подобием лица.

– Баба Анава, внук я Ваш, – представился он картошке на всякий случай, – Павел. Сын Игоря Вашего, может, помните его. Картошка как бы треснула, рот бабкин, надо понимать, раскрылся. Звука он не слышал, но речь каким-то образом понимал.

– Чагой тебе, внучок?

– Мне девочку вылечить надо, помогите!

– Помочь можно, да обойдётся дорого, не от меня то зависит.

– Так я заплачу, кому только? Картошка затряслась, сморщилась, смеялась картошка.

– Не, внучок, деньгами не отделаться, собой платить надо. Бери на себя её боль, коли любишь.

– Люблю, баба Анава, люблю. Всё на себя возьму.

ПРОЗА.| 91 И ответ её понял: – Ты сказал. Сморщилась картошка. Растеклась по полу и землянка просветлела, в квартиру превратилась. Он поднялся в постели и вздохнул освобожденно – жить будет его девочка. Утром он рассказал ей о ночной беседе – затихла она, обняла молча.

– Как же? – спросила потом. – Если теперь ты умрёшь, так я без тебя не останусь, мне тут делать нечего, не хочу ничего.

– Не беспокойся, я сильный. Давай не будем об этом, – предложил он. – Пойдём, лучше в парк, на карусели. И девочка его, никуда не выходившая неделями, согласилась вдруг. Он неотрывно наблюдал, как жизнь поднимается в ней, словно лепестки цветка оправляются после летнего дождя. Он был счастлив, но вскоре сам начал уставать. Всё чаще ему хотелось прилечь, силы покидали его. Пришёл день, когда она это заметила. Она сидела рядом с ним и держала его за руку. Потом строго приказала: – Позови бабку. Пусть сделает наоборот. Он сжал зубы, чтобы не разрыдаться, и отрицательно покачал головой. Она плакала, она умоляла, до боли сцепив руки, она стала женщиной, которая боролась за свою любовь. Отчаявшись, она твёрдо, почти грубо сказала: – Хорошо. У тебя – бабка, а у меня – Бог. Посмотрим, кто кого. Она ушла в свою спаленку, зажгла две свечи и принялась молиться, как учила её в детстве бабушка. Она вернулась тихой, села рядом.

– Что долго так? – спросил.

– Пока Богородица не услышала, – ответила она.

– Услышала?

– Теперь да. Неделю они ещё прожили, лежали рядом. Открывая глаза, смотрели друг на друга

неотрывно, и она целовала его лицо своими слабыми губами.

– Ты был бы мне мужем, – сказала девочка.

– Да я тебе в отцы гожусь. Трудно бы нам вместе жить было. Люди, они…

– Ты мне и теперь муж. И отец, – ответила она. – Так есть. Все девочки об этом мечтают, я знаю. Я люблю тебя, ты не думай, я – женщина. Только обними меня крепче, когда мы умирать станем. Они умерли в одночасье, избежав поношения и мести того мира, на который выпала их любовь. И не было на свете людей счастливее.

Танец в раю С тем и вышел – с бубновой дамой на сердце. «Да, теперь мне только в дальнюю дорогу осталось к смерти своей в казённом доме поспешать, – размышлял он. – Совсем идиотом стал. До чего же она меня довела! Карменсита чёртова! По цыганкам хожу, какой-то чертовщины набираюсь – и всё вместо того, чтобы плюнуть и забыть». Но забыть не удавалось – ночами она снилась, днями блазнила – близкая, живая, доступная. Танцевала, кружилась, так что подол поднимался во вращающуюся тарелку, бросалась ему на шею, обдавая горячим дыханием, целуя, заморачивая. Она не умела принадлежать любимому, просто не умела принадлежать мужчине, принадлежа им всем, как и они ей. Она царила над их миром и наслаждалась своей властью. «Я её убью, – думал. – Если не я, то кто-то другой. Но жить тут она не сможет». Дальней дорогой доехал он до казённого дома – роскошного загородного ресторана «Рай», где ей одной дозволялось танцевать в платье, а кордебалет полунагих девушек создавал фон, на котором она блистала. Сел за свой столик, виски приказал. Когда начался её танец, сжался от восхищения и тоски. Он владел ситуацией, владел и своей жизнью, и многими чужими, и только перед страстью к ней оказывался беспомощен,

92 | ПРОЗА и беспомощность свою ненавидел. Убить её ничего не стоило, но как жить потом без неё? А овладеть ею было невозможно, он пробовал. Она отдавалась до конца, до полного самозабвения, но отдавалась не ему, а мужчине, носителю своего пола. Он уже запирал её в загородном доме, где неделями не отрывался от неё, но не был уверен, что она помнит его имя или понимает, с кем она. Она чахла там, он даже испугался, что умрёт, – и отвёз её назад, в этот сверкающий «Рай», притон, где она немедленно ожила. Мужчина, личность со своим именем, внешностью и судьбой, совершенно не интересовал её. Она служила полу – открыто и безоглядно – и сводила с ума всех, ему принадлежащих. Он оглядел зал – полсотни пресыщенных самцов, забывших своих самок и остекленевшими глазами ощупывавших её стремительное, помрачающее сознание тело. Это была пытка, но он не находил сил уйти. И тут один из тузов, сидевших в зале, матёрый, толстый мужик – знал его, пересекался по бизнесу – не выдержал возбуждения, бросился к эстраде, схватил её и понёс к выходу. Она смеялась и обнимала его за шею. Он вынул пистолет, и тут же отреагировала охрана, перекрывшая выход. Он подолгу занимался в тире и снял толстяка одним выстрелом, не задев её. Она закричала, придавленная мёртвой тушей – и он бросился к ней, расшвыривая мешающие столики, ударом ноги сбросил с неё вскипающее кровью тело, подхватил на руки – и тут выстрел чужой охраны достал его. Он потерял равновесие – и рухнул, закрыв её своим телом от начавшейся перестрелки. Все гости являлись сюда, сопровождаемые охраной. Прогремевшие выстрелы всколыхнули стихию ненависти в этих натасканных, до зубов вооружённых людях. Изначальный мужской инстинкт обуял присутствовавших в «Раю». Они долбили всё, что движется, уже не различая своих и чужих, пока зал не накрыла мёртвая тишина, потому, что стрелять стало некому. Такого побоища даже здесь, в ареале

этого великого и преступного города, ещё не знали. Она свалила с себя убитого мужчину и, кажется, узнала его. Он был изрешечён пулями, предназначенными ей. Следуя незнакомому движению души, она подняла его голову, вгляделась в искажённые черты и приложилась долгим поцелуем к окровавленному лбу. Потом медленно поднялась на опустевшую сцену «Рая», стёрла с губ чужую кровь, вытянулась и застыла в тишине над залом убитых и стонущих людей, распростёртых под нею.

Пустошь Странное там место за балкой лежало, раскатывалось до самой церковки неказистой. Не запахивали, а по себе не зарастало. Ни былинки, а земли в местах тех вольные, хоть не чернозём, но злакам раздолье. Спросил обходчика знакомого, в столовке с ним распивали. «Да проклято место это, вот и не всходит ничего. А кем – того никто теперь не скажет». Запомнил и слова его, и саму мучительную эту прореху обнажённой земли. С Курной горки, сверху, она как язва в зеленях зияла. Как сезон окончил – память с собой увёз и не приметил. Всё странствовал, бродяжил, встречал, да не берёг, только к старости вспомнилось, задумался. Как там – ребёнка родить, дом построить и дерево посадить? Детей родил, да не вырастил, дома клал, так чужие, деревья сажал, так и заклал их бессчётно по лесоповалам. Пустошь за жизнью оставил, место проклятое, а за ней церковку неказистую.

Сарынь на кичку!

– Ой, мужик, да как же ты на Пугачёва похож!

– Ты чего, тётка, лучше за турникетом своим смотри, я монету кинул, а он в метро не пускает, щёлкает.

– Да, хрен бы с ним, ты ко мне давай, сюда, в будочку. Ох, похож! Сам-то чо делаешь?

– Так… безработный.

– А живёшь с чего?

– По шабашкам брожу, по экспедициям.

ПРОЗА.| 93 – Ох, милай, так ведь и я сдуру на БАМ заехала, на колечко подработать.

– Подработала?

– Как же, спасибо, живой утекла. На бригаду путейную попала, они меня в теплушку свою сволокли, заперли – ну, и резвились надо мной с неделю. И весь расчет умыкнули. Я с того малость чокнутая, а так – ничего. Вот с тобой – хоть с вахты сбегу сейчас, всё равно прогонят. Айда, я ближ тута. Он ведь первая любовь моя, Пугачёв-то. В шестом классе в учебнике видела, так ночами снился. А тут ты, как с той картинки. Так идём что ли?

– Отвали, тётка, меня на Яике ждут. Сарынь на кичку!

На счастье – Ты только посмотри, какая брошь! Загляденье, правда?

– Ой, мама, это откуда у тебя? Ведь состояние, поди, стоит?

– Пусть это тебе будет от моей бабушки. Носи на счастье.

– А бабушка твоя счастливая была?

– Ох, милая, куда там. Молодыми их с дедом расстреляли.

Косыночка Рожала она трудно, с того света едва вытащили. Доченьке её четыре исполнилось, за руку её держала, когда машина из-за угла выскочила. Сама уцелела, разве что глаза выплакала, да в зеркало взглянуть боялась – чужим лицо стало, китайским каким-то, фарфоровым. Спилась, по рукам пошла. Если мужик добрый попадался – член его лоскутком повязывала, как косыночкой, баюкала. Что ни делала в жизни, куда ни сворачивала – всё голос доченьки мнился. Всеми грехами промаялась, пока не позвал он туда, откуда звучал, где ничего и не скажешь, только «Прости, Господи!»

Праздник ночи Декабрь, праздник ночи, на ступени открытия света, где мысли вспыхивают, как созвездия.

Декабрь истории и любви, когда слово раскрывает себя, как женщина, а свобода трепещет лоскутом падающего самолёта. Ночь не оставляет выбора, предоставляя его тебе. Только приметы создают время, только отчаяние – ночь и только попытка всмотреться в неё – человека. Ко всем приходит эта ночь, кем бы ни числились мы на свету. Кровь и ночь текут как сущность жизни – всегда уходящей. Говоря о ночи, мы говорим о послании. О котором и вопрошаем Господа, поскольку вопрошать более некого. Человек начинается там, в куполе ночи, когда пытается понять не себя в ней, но её в себе. Ночь бытия дана не в пережидание, но в переживание, в то страдание, которым открываются самые светлые мысли и строки – и не есть ли это наш отзыв на непрочитанное послание? Мы всегда на краю, поскольку нет иного места человеку, как на той грани, которую открывает ночь. Мы всегда опаздываем, всегда опоздаем на мгновение, решающее жизнь. Ночь тает с неприметностью свечи, как и мы, что из неё вышли. Что принесём мы туда, когда вернёмся из света, куда были призваны? Трепет берёзы под окном – средоточение взгляда, родины, души. Как сохранить это трепетание, которому были сопричастны, кому передать его? Свет декабря – свет звезды, Рождества, победы. Никогда так не нужна победа, как в очевидном поражении, поскольку нет ничего сокрушительнее победы и созидательнее поражения. Сущность жизни – в точности движений, сущность веры – в надежде, в мечте, в отказе от намерения. Все забавы, которые мы называем жизнью, разлиты из бочонка забвения. Бочонок дыряв, но держит мир. Он веселит душу, пока не переполняет её, отдавая безумию, утрате формы. Звезда обозначила рождение христианского мира – юдоли радости нашей и скорби – сопровождаемое тем шлейфом, тем таинством, что обозначают величие пути, которого мы не замечаем, зачиная жизнь.

94 | ПРОЗА

Семён Каминский

ЗАНОЗА Хотя мне ещё не очень много лет, иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых... А те, кто есть, – где они? Где те, кто делил, играя «в ножичка», очерченный кругом кусочек грязной земли старого двора? Ел восхитительную, коричневую со светлыми выпуклостями орехов трубочку мороженого, купленную в «стекляшке» на углу за целых 28 копеек? Дышал рядом в невыносимо потной тесноте июльского трамвая по дороге в провинциальный Дворец культуры, куда «Поющие гитары» привезли на один вечер рок-оперу «Орфей и Эвридика»? Я не знаю. Попытки описать что-то такое, живущее теперь только в моей голове – жене, детям, новым друзьям – совершенно бессмысленны. Им просто становится скучно. И я вполне понимаю, почему: нет у меня таких слов, чтобы описать воспоминание, имеющее некий чёткий смысл для меня, но для всех остальных – совсем незначительное. Неброское. Неяркое. Банальное... Как передать, например, тягучий сонный летний мир морской слободки старого приморского городка, куда родители много раз привозили нас на лето? Мир, в котором остался запах высохшей морской травы, набитой в хрустящие матрасы. Вкус манной каши с большим куском сливочного масла – это мама подала нам завтрак в круглой беседке, сбитой из деревянных планочек во дворе дома, где мы остановились. Длинный огород, выходящий прямо к морю. Большущий паук с крестом на спине,

в паутине, под потолком этой беседки (раньше никогда не приходилось видеть такого!). И тяжёлое солнце, долгими июльскими днями настойчиво давящее курортников к горячему мелкому пляжному песку... А потом, уже в другой, более поздний приезд: босые, крепко загоревшие ноги и лёгонькие светлые волосы абсолютно недоступной девчонки – соседки наших хозяев. Наверно, ровесница... Совершенно немыслимо даже заговорить с ней. Даже подумать о том, чтобы заговорить с ней... И как передашь тревожное ощущение своих четырнадцати лет? *** Каждое пляжное утро отдыхающие начинали с ритуала сооружения личного шалаша. Все приходили со связкой четырёх аккуратно обструганных палок, которые вбивались в песок, и на них старательно привязывался тент из полосатых простыней. Не помню, возможно, родители послали меня к Лёшкиному шалашу одолжить на пару минут нужный камень для забивания палок? Или Лёшка подошёл посмотреть, как мы с отцом играем под нашим тентом в шахматы на старой, немного примятой картонной доске? А может, наш бадминтонный воланчик упал на их подстилку? Помню только, что, познакомившись, мы сразу и накрепко прилипли друг к другу, счастливые оттого, что здесь наконец-то нашёлся человек, с которым будет совсем не скучно делить размеренное летопровождение. Оказалось, что у нас похоже всё: возраст, любимые Стругацкие

ПРОЗА.| 95 и Рей Брэдбери, преподавательские профессии родителей, небольшие квартиры в центре больших соседних промышленных городов, количество братьев и сестёр. А улыбка у него была такая: вроде бы человек долго-долго ждал чего-то, почти не надеялся найти и вдруг нашёл… и улыбнулся. Как здорово теперь было вместе часами болтаться в мелкой, совершенно спокойной и почти не отличимой от температуры тела морской водичке! А вечером в десятый раз смотреть в душном местном клубе «300 спартанцев» и «Парижские тайны». И секретно обсуждать ту самую соседскую девчонку, к которой никому из нас никак не подойти... Впрочем, с девчонкой всё решилось просто. Во время нашего вечернего променада по морской слободке один из знакомых «пляжных» мальчишек вдруг подвёл её к нам со словами: «Это – Ирка, она тут хотела с вами познакомиться». Ирка оказалась приветливой простушкой, много и безостановочно тарахтела, и стало понятно, что нам с ней совсем неинтересно. Однажды Лёшка сильно занозил на пляже ногу – видно, на какую-то щепку наступил. Он долго и тщательно вытаскивал непослушную занозу из ноги, потом сообщил, что срочно идёт домой – обработать ранку. А в ответ на мои умненькие ироничные замечания по этому поводу заявил: – Отец Маяковского, между прочим, умер оттого, что укололся булавкой, сшивая бумаги... А был крепким человеком, лесником, ходил на медведя в одиночку... Понял? …Потом мы уезжали домой – в наши разные города, и ещё одно детское летнее знакомство грустно подходило к концу. Мы решили, как это обычно бывает, обменяться адресами и стали записывать их друг другу на клочках какой-то бумаги. Я очень стеснялся своей фамилии, однозначно и бесповоротно открывающей мою принадлежность к «некоренной» национальности. К

той самой, которой вроде бы и не существовало в нашей большой советской стране. Но делать было нечего, и я, с чувством падения в пропасть, отдал ему свою бумажку... О, счастье! Совершенно ненашенское окончание «штейн» моей злополучной фамилии вполне соответствовало его «ман»... похоже, мы были одного поля ягодки! *** Мне лет пять. Я гуляю с бабушкой по улице Ленина, недалеко от старого трёхэтажного дома, где мы тогда жили. Проезжают редкие машины (и это одна из ближайших к центру улиц большого города – сейчас на этом месте просто постоянный затор). Медленно плетётся вверх по улице телега старьёвщика. Старенькая лошадь тянет, старается, периодически оставляет на дороге пахучие кучки – метит свой нелёгкий путь. Старьёвщик – лето, а он в телогрейке – придерживает на коленях вожжи и хитровато посматривает по сторонам. Во рту у него белая свистулька от воздушного шарика, время от времени она издаёт зудящий пронзительный звук. Толстенные дубы вдоль тротуаров, незаасфальтированные круги серой земли вокруг каждого дерева. Мне всё интересно, и я подолгу разглядываю гигантские корни, уходящие в землю. Мне легко это делать не наклоняясь, потому что я маленький, земля ко мне близко. Из-под арки дома выскакивают несколько мальчишек постарше – наши соседи по двору. Чумазые, воюют, чем-то бросаются. Баба Люба недовольно поглядывает на них.

– Почему они такие грязные? – спрашиваю я.

– Русские дети... – она поджимает губы. Я не понимаю её ответа и, поразмыслив, через какое-то время спрашиваю: – Это... как?

– Русские, – повторяет баба Люба. Видимо, мне всё уже должно быть ясно, но я

96 | ПРОЗА по-прежнему не понимаю, что она хочет этим кирпичной пятиэтажки, всё время очередь. Наконец немолодая библиотекарша за стойкой сказать. начинает заполнять на меня формуляр: – Имя?

– А мы кто? Я достаточно громко говорю ей свое имя.

– А мы – евреи.

– Фамилия? Я больше ничего не спрашиваю. Я говорю фамилию. Тише. Мне уже не до вопросов и не до этих – Национальность? мальчишек. По-моему, меня с интересом слушает вся Я потрясён. очередь. Я невольно еще понижаю голос… Спустя какое-то время отец высмеивает *** меня: – Моя знакомая, Полина Давидовна Осенью меня, «домашнего мальчика», почему-то решают «устроить» в детсад. Я покорно Натансон, которая работает в детской библииду туда с мамой. Прихожая, одинаковые отеке, рассказала мне, что ты стеснялся шкафчики, на дверцах которых намалёваны назвать свою национальность, когда пришёл небольшие цветные картинки. «Этот шкафчик записываться? с арбузом – твой», – как-то чересчур радостно *** и настойчиво говорят мне, и уже сразу хочется домой. Это желание еще больше усиливается Много лет мы с Лёшкой регулярно писали от ненавистного мне запаха и вкуса сладких друг другу пухлые письма. В них было всё: и макарон с молоком. После трёх дней посещения этого заведения жизнь, и стихи, и наши неразделённые влюбабушка и мама застают меня дома, бегающим блённости. Ездили друг к другу на каникулы, и прыгающим по дивану с громкой задорной по очереди нетерпеливо просиживая тяжкие присказкой, смысла которой я не понимаю, но четыре часа в духоте общего вагона. Щенячья которая нравится мне незнакомым жужжа- радость встреч, долгие-долгие ночные разговоры... о чём-то важном... бог знает о чём... щим словцом: запах бобинной «Дайны», разогретой от мноЖид, жид, жид - По верёвочке бежит! гочасового проигрывания «Beatles For Sale»: И так – раз сто. Я слышу, как бабушка твёрдо говорит маме: This happened once before, – Чтоб я про этот детский сад больше не When I came to your door, слышала!

No reply… Моё знакомство с детским садом благополучно заканчивается. Навсегда. С горем пополам мы учили в школе английский и почти не понимали, что они поют, *** эти удивительные парни. Только отдельные Мне – двенадцать лет. Я иду записываться фразы… «No reply» – нет ответа... Нет ответа. в районную детскую библиотеку имени М. *** Светлова – это недалеко от дома, только проспект перейти. Читать я люблю, дома все И опять лето, мы – студенты второго курса. книжки уже перечитаны по много раз, у знакоЕле-еле я «добил» свою вторую экзаменацимых и друзей – тоже. В маленькой библиотеке, которая расположена в полуподвале белой онную сессию. В этот раз Лёшка приезжает ко

ПРОЗА.| 97 мне. Я почти не сплю несколько ночей перед его приездом. За полтора часа до поезда прихожу на вокзал, до которого мне от дома – рукой подать. Слоняюсь по влажному от короткого летнего дождя перрону, подгоняю взглядом чёрные ажурные стрелки старых вокзальных часов. Наконец на вокзал неспешно вползает голубой фирменный поезд из его города. Мы говорим, говорим не умолкая. Основная тема, по-прежнему, – «о них»: он, конечно, завидует – у меня уже есть девушка, и я, чувствуя себя солиднее и удачливее, задираю свой большой нос. А у него, такого красавчика, так ничего и не клеится: слишком много сомнений, рассуждений, слишком мало напора. Девчонки с ним дружат, гуляют – и выходят замуж за других. В одной из своих прогулок мы оказываемся на берегу Днепра. Лёшка стоит спиной к реке, опираясь на светло-серый гранитный парапет, молчит, а я что-то оживленно рассказываю и рассказываю, стоя перед ним: продолжаю, честно говоря, здорово хвастать. Вдруг кто-то сильно толкает меня сзади, да так, что я почти падаю на Лёшку. Это – местные «пацаны». Самого крепкого из них я припоминаю – Тарас или Стас – из того дома, где живёт моя девчонка.

– Ты! – начинает он и всё остальное добавляет «матюгами». – Чтоб я тебя... с Люськой больше у нас во дворе не видел, понял? Я понял: их – пятеро. И сам – не герой, и втягивать Лёшку в эти разборки не хочу. Когда они уходят, я уже совсем не чувствую себя перед ним героем-любовником и замолкаю. А Лёшка, наконец, потихоньку начинает рассказывать о себе. О прочитанных книгах, о Тарковском, фильмы которого, особенно «Андрея Рублёва», он обожает, о живописи...

Алтайского края, Лёшка неожиданно заболел тяжёлой почечной болезнью. Товарищи подумали, что его сильно покусали комары, и всё время шутили по этому поводу. Правда обнаружилась уже дома. Я приезжал к нему, ходил в больницу, откуда его почти не выпускали. Было страшно видеть его тонкое лицо до неузнаваемости отёкшим, похожей оставалась только улыбка. Похожей… Кто-то знакомый с медициной сказал мне: «Он не протянет больше трёх лет…» Я очень разозлился на говорившего – как он осмелился такое…?! Да этого просто быть не может! Ни заботливые родители, ни хорошие врачи, ни лучшие в то время лекарства не смогли спасти Лёшку. Он провалялся в разных больницах своего города чуть больше года – диализ, диализ... опять диализ! – потом родители решились перевезти его в Москву. Он умер осенью в Склифе. В одном из последних писем Лёшка с обычным юмором описывал свои приключения в больнице перед отъездом в Москву. Оказывается, там он умудрился познакомиться с красивой девчонкой лет восемнадцати. Её не смутила его болезнь, его вид тяжёлого почечного больного... Её звали Ирой. Она лежала в каком-то другом отделении, кажется, ей вырезали гланды, и вскоре выписали, но она продолжала каждый день навещать его. К концу тон письма неожиданно менялся: «Ты знаешь, это всё-таки произошло. В пустом актовом зале. Это так здорово». ***

Я прилетел в его город, такой знакомый город, и в этот же вечер мы – друзья и какие-то незнакомые мне люди (оказалось, что сотрудники института, где преподавал Лёшкин отец) – встречали самолёт из Москвы. Вышли *** родители – тихие, очень уставшие. Все стояли В двадцать лет, во время студенческого кучкой посреди зала, долго чего-то ждали, туристического похода на лодках по рекам негромко переговариваясь. Не сразу я понял,

98 | ПРОЗА что ждут, когда из самолёта выгрузят гроб – цинковый гроб со стеклянным окошечком на крышке. Я заглянул в окошечко – там был мороз, чужой желтоватый высокий лоб и чёрные волосы, почему-то зачёсанные назад. Мы помогли внести его в какой-то микроавтобус, а дома – поднять по лестницам в квартиру. Поставили на столе в гостиной. Вместе с родителями нас осталось всего несколько человек – самые близкие. Стали отпаивать крышку разогретым утюгом.

– Нужно переодеть... рубашку и костюм, – сказала Лёшкина мама, – помогите, пожалуйста, приподнять.

– Очень тяжёлый, – сказал отец. Мы переодевали Лёшку – ничего страшнее в моей жизни никогда не было. Дай Бог, не будет. Говорили по-прежнему тихо, междометиями.

– Какой же ты холодненький, Лёшенька! – вдруг зашлась в крике мама… Утро похорон было дождливое. Во дворе большой сталинки собралась толпа, высокий Лёшкин папа, сгорбившись, косо держал над гробом зонтик. Я обнаружил стоящую рядом со мной симпатичную заплаканную девушку и поймал себя на том, что разглядываю сбоку её лёгонькие светлые волосы, покрасневшие веки и пухлые губки… и немного улыбаюсь… Да как же я могу?! В такой момент! Я даже незаметно посмотрел по сторонам – не увидел ли кто эту ужасную мою улыбку? Преступную улыбку? Слава Богу, вроде бы никто...

библиотеки имени М. Светлова и сладких макарон с молоком. Жена у меня – русская, сыновья не только говорят, но и думают по-английски, и никому нет особого дела до моей фамилии и национальности – да мало ли разных фамилий и национальностей на свете? А я... мне ещё не очень много лет, но иногда, вспоминая какое-то событие или место, я вдруг с удивлением и некоторым смятением понимаю, что некоторых из тех, кто был со мной там, уже нет в живых. Только саднит и саднит вросшая, назойливая заноза моей памяти. И уже никак эту занозу не вытащить – пока думается и помнится... Пока живой.

Семен Каминский - прозаик, редактор, издатель. Родился в 1954 году в городе Днепропетровске. Образование высшее техническое и среднее музыкальное. Публиковался в России, Украине, Белоруссии, США, Канаде, Израиле, Германии, Финляндии, Дании, Латвии. Работы Каминского переведены на английский, французский и финский языки. Автор трёх книг. Лауреат премий журналов «Дети Ра» (2011-2012), «Сура» (2012), «Северная Аврора» (2012). Член Международной федерации русских писателей, Союза писателей XXI века, Международной ассоциации писателей и публицистов, Санкт-Петербургского отделения СП России. Член редколлегий жур*** нала «Зарубежные записки» (Германия – Россия), еженедельника «Обзор» (Чикаго), газеты «Наша Нет старых дубов на улице Ленина, вместо Канада» (Торонто). Живёт в Чикаго (США). них уже давно посадили молоденькие клёны. И клёны эти успели вырасти. И чтобы увидеть что-то на земле, мне нужно не просто наклониться – мне нужно стать на колени на эту землю. Впрочем, это уже совсем другая земля – далеко-далеко от старого дома (его снесли в девяностых), чумазых русских мальчишек,

ПРОЗА.| 99

Игорь Ильин

Ohamba noNembudu Древняя это история, очень древняя. Древняя настолько, что нынче никто уж и судить не возьмется ни какого она роду-племени, ни краев из каких, ни каких она давних времен. А раз так, то нет-нет, да и услышишь, мол, кто-то помнит ее разве что не с колыбели, а, стало быть, и родом она из тех пределов, откуда и сам человек1. А кто-то, словно извиняясь, еще и добавить не преминет: «Только какая же это история, когда это сказка! Сказка – и больше ничего»… Что тут возразишь: родиться она и впрямь могла где угодно, то есть, там, где живут люди, вернее – там, где люди и… Но только для кого-то она и в самом деле сказка, а для кого-то – история. А вот история… История, уж если и могла произойти, то могла произойти только здесь. И лишь за древностью лет, пока она хвостом тянулась за людьми, куда б они ни шли и где бы ни селились, она и обросла: где домыслами, а где – догадками, а где – и воображением досужим. Уж я-то знаю. *** Долгими осенними ночами мне чудилось случайно подслушанное слово «ошитока». Оно шуршало среди вороха опавших листьев, шелестело в сухих стеблях маиса, скрипело под ветром вместе со старой, доживающей свой 1 Сходный сюжет, в частности, в русской литературе можно найти у В.А.Жуковского (здесь и далее, кроме оговоренных случаев, перевод и/или комментарий наш. И.И.).

век пальмой. То было межсезонье меж засухой и грозовыми ливнями, когда над остывающим от летней жары лиловым латеритом днем проносятся марганцевые тучи; ночью где-то вдали полыхают зарницы и глухо рокочет запоздало разбуженный гром; а с утра лениво колышется непроглядный кисельный туман, медленно переливающийся вишневым, черешневым, шиповным и еще – Бог весть какими иными!

– оттенками папайного, кофейного, маракуйного и прочими – известными одному лишь Калунге! – потусторонними колдовскими цветами. Но уже к девяти все колдовство рассеивается, и небо, как и вчера, давит несбывшимися надеждами, тоской ожидания и болью в висках. К вечеру, когда тучи замедляют свой бег и незаметно сползают с небес в земные долины, вдруг, как в пропасти, сгинут приметы того, что суть вокруг. И ты окажешься в мутной черной дыре, где теряются чувства и времени, и твоего места в нем. Здесь не видать даже вытянутой ладони, а если поднести ее к лицу, то кажется – она чужая. И сколь ни краток долгий миг ресниц, пока ты опускаешь веки, со лба стирая то ли пот, то ли туман, то ли некстати подступившее забвенье, очнувшись, ты внезапно понимаешь, что время здесь течет не по часам, и мерою ему уже не стрелки, а движенье чувств, нечаянные мысли и теченье незримых, казалось бы, несвязанных событий. Кажется, в этом мире живут лишь отзвуки звуков и следы запахов, но человеку толком и не угадать: ни где они, ни что за ними, да и есть ли они вообще. Этот мир, мир затаившегося

100 | ПРОЗА покоя, пронизан паутиною тревоги, неосязаемой, но уже осознанной и оттого еще более настораживающей и пугающей. В этом мире и существуют oitoka («нечто белое или прозрачное, или невидимое») – так местные племена называют духов, чьи имена могут произносить лишь колдуны, да и то с оглядкой, чтобы не навлечь беды. Ибо с самого что ни на есть желторотого птенчества и до конца своих земных забот и дней здесь каждый знает, что «не одолеть нас нашим недругам, пока мы вместе; пока мы вместе – мы превозможем их; а погубить нас может лишь одно, одно лишь может погубить нас – то, имя которому дали мы сами. Имя которому – наши oitoka1». *** Вместо предисловия. Когда-то давно племенем ндонга правил король, чье имя было Нембунгу. Однажды он велел построить вдали от людских глаз хижину для хранения святынь племени. Когда хижина была построена, Нембунгу приказал умертвить строителей. Их убили у входа в хижину. С тех пор уже никто не осмеливался приблизиться к священному месту, даже сам король, ибо это место стали охранять «oitoka», неотмщенные духи убитых, таинственная и неразгаданная сила, от которой нет ни оберега, ни заговора. Со временем ндонга забыли местонахождение священной хижины. В племени кваньяма ходит устное предание о том, что в давние времена в священной хижине olupale хранились первые железные орудия, вынесенные предками с далекой родины в Центральной Африке. Однажды травяная крыша олупале приподнялась, ветви, из которых была выложена стена, лопнули и разошлись, и пораженные люди увидели гладкий и серый ствол баобаба. Люди бросились к нему и увидали, что

священное железо бесследно пропало. То ли строители не заметили плода, закатившегося в хижину, то ли по злому умыслу оказался он там, но святыня племени исчезла навсегда. Отсюда берет начало известная пословица кваньяма: «Дерево поглотило железо». Известно, что еще во времена правления Хаимбили йаХауфику (18??-1858) сохранялся обычай, по которому особо провинившихся заставляли ногтями царапать ствол баобаба, таким образом морально приравнивая их к виновным в утрате святынь. *** Nouduali elolo fie ohatuili osidila setu «Да будет нам урожай на будущий год, если не преступим наших табу». (Традиционное заклинание вождей, обращенное к духам востока и запада, на ошипепе, королевском празднестве урожая).

Ohamba kayina okutaanguluka omulongo. «Вождь не переходит реки…» (Древний обычай, табу для вождей, пословица).

...То, о чем сегодня я расскажу вам, мне передал от деда мой отец, а деду его отец, а уж кто передал ему – я не знаю. Скажу только, что зачем-то им было нужно, чтобы я узнал об этом, раз они передавали эту историю друг другу. И добавлю, что произошла она, по всему, очень и очень давно, поскольку уже мой дед не помнил ни где это было, ни когда, ни с кем. …Osho ohamba yakala nokulila ovapiya vayo moshilongo – жил один вождь и правил своей страной. И земля его была богата, и много детей подарили ему жены. И было кому принять древний дух его предков, когда ослабел его голос и стали слезиться глаза. И подошла пора последних дождей и последних урожаев и последних празднеств. И совсем уж близко подступил тот день, когда люди перестанут Ошитока (куаньяма «oshitoka», мн. ч. произносить его имя, а станут говорить «он».

1 «oitoka» – «нечто белое») – эвфемизм для обозначения неотмщенных и/или неведомых духов.

ПРОЗА.| 101 *** В тот год в маисовых полях засверкали тысячи тысяч початков – так что глазам было больно смотреть, словно семена солнца упали в эту почву и проросли в ней. Тысячи тысяч оранжевых плодов облепили ветви манго – да так густо, что издали казалось, будто в манговой роще пожар. До самых корней свесились синие гривы с чутких стеблей проса, а дохнет ветерок – и как стадо антилоп вспугнули: вот оно мчит за вожаком, не касаясь земли, словно парит в воздухе, и невольный восторг забирал сердца перед летящим диким стадом. Пришла пора «койоо коильявала», «месяца сорго». Увядали дожди, редели ночные туманы, земля набухла новым урожаем и ждала, когда руки человека помогут ей разрешиться от бремени. Но это будет потом. Когда праздничные барабаны возвестят, что с Большой королевской охоты вернулся охамба. Согласно обычаю, вождь возвращался домой один. Охота была удачной, хотя и затянулась на несколько лишних дней из-за нежданного дождя. Охотники несли с собой и мясо, и шкуры, и в бушах разносилась их победная песня: Uhena oiti kupi mupupa; Uhena iluifo kupi mulumenu.

Ovapupuo ohavamonika ngenge tavalu; Ovakongo ohavamonika ngenge tavakaumba.

Votavatungu ehghondi mokauluka kuavo; Ovakongo ngetaveja keumbo1.

1

Без оружия ты – не охотник; Без оружия ты – не мужчина. Воина видно, каков он в бою; Охотника видно по полету стрелы. А дома пусть будет он [незаметен] как нить [паутины]; Охотник, когда он вернулся домой.

И все, кто хоть немного понимал язык людей, знали, что идут мужчины. Заслышав звуки этой песни, сворачивали с тропы слоны, прятались в камнях леопарды, разлетались птицы и замолкали сверчки. И все они – можно сказать и так – расступались, давая дорогу охамбе, потому что охамба шел первым. Он шел впереди остальных. Остальные несли его добычу и должны были прийти позже на целый день. Охамба шел по тропинке и тоже пел. Слова уже кончились, и он просто пел о том, что видел. Что у тропинки выросли две дикие тыквы и греются на солнце, что у дерева, расколотого светом во время дождя, выросла пчелиная борода, а у высокого черного кактуса появилось ярко-зеленое ухо, а на нем еще – желтый цветок. И не нужны были слова для этой песни. Вот так он шел и пел, и тропинка то подымалась, то опускалась, то опять подымалась. Но вот она нырнула в знакомую ложбинку и… оборвалась. По дну ложбины пролегла тропа прошедшего дождя. Переступить ее охамба никак не мог. А значит, приходилось ждать. Невдалеке он увидел большое серое дерево и сел под ним. Было душно. Сквозь ветви дерева свободно проходило солнце и освещало плоды, похожие на диковинных хвостатых зверей. Охамба закрыл глаза. *** …Странное это было дерево, не похожее на другие деревья, и очень древнее. Не один урожай и не одну засуху видело оно на своем веку… Но никого не вскормило оно своими плодами, потому что их нельзя было есть. И не укрыло в своей тени, потому что не давали тени его редкие листья. И никого не обогрел костер, собранный из его ветвей, потому что ветви не хотели гореть. И от этого казалось даже, что это старое дерево – только кожей дерево, а на самом деле – камень. И мысли под ним были тяжелые, как камни.

102 | ПРОЗА Вот и охамбе подумалось, что недалек тот день, когда люди забудут его имя, сожгут крааль…

– Я знаю, о чем ты думаешь, охамба… Охамба открыл глаза. Перед ним сидел старый-престарый старик. Настолько старый, что дряблая кожа его казалась уже не его, а только висит на нем. И хотя старик сидел на палящем солнце, кожа его не блестела от пота, а была – как будто по пыльной дороге он брел вслед за стадом коров. Глаза старика беспрестанно слезились. Словно в них тоже попала пыль. И словно засохшие чахлые травинки на голом песке, торчали кустики его волос. Охамба почувствовал, что горло вдруг стало шершавым, как стебель маиса, а в груди вдруг заворочались корни, что, уже задыхаясь в песке, ищут темную влагу на ощупь. Глаза заволокло, и старик словно исчез в пелене. Из-за этого охамба даже не понял, послышался ли ему слабый голос старика или это зашуршали падающие листья. Он понял, что с ним говорят, только когда среди шороха остальных слов, как плод, упало слово «охамба».

– Ты уже стар, охамба, – сказал старик, – совсем близко подошел день, когда люди перестанут произносить твое имя и сожгут твой крааль. Очень, очень скоро ты будешь не в силах подняться, а подле тебя будут сидеть не жены… Хочешь узнать его имя?

– Кто ты, старик? Зачем ты здесь? – спросил охамба. – Замолчи или я задушу тебя!

– Ты стар, – ответил старик, – ты уже так стар, что, видно, и не понимаешь, что не я буду сидеть подле тебя с окакафой1… А уже его-то ты задушить не сумеешь!.. Может быть, ты хочешь узнать, когда это случится?

– Замолчи, старик! Моя рука еще может держать одимбо! Старик помолчал.

– Да… может. Но одимбо не согреет тебя сегодня ночью.

– О чем ты? Почему? Сегодня ночью? Мой крааль через два холма! Старик поднял глаза на охамбу: – Да ты уже так стар, что не видишь даже того, что увидел бы и самый маленький мальчик! Охамба взглянул на небо. Вверху все так же светило солнце. Внизу все так же журчал ручей. И внезапно тысяча сороконожек пробежала по его спине: он увидел, как редкие волосы старика зашевелились, и услышал, как зашелестело дерево. Холодея внутри, вождь поглядел в ту сторону, откуда подул ветер, и откуда мчалась вода. Там не было неба и не было леса. Там была ночь. Старик засмеялся. Зашумело дерево. Будто слово «охамба», с дерева сорвался плод.

– Ты хотел взять у меня жизнь, охамба? Я – подарю ее тебе! Вдали зарокотало.

– Да, охамба, кроме своей жизни, ты сможешь прожить и мою… Если ты мудрее своих соплеменников. Охамба вздрогнул.

– Зачем смеешься надо мной, омутикили! Если мой срок – это взгляд Оленя, то тебе и вовсе не пережить эту ночь! С дерева упал плод.

–...Твой крааль через два холма. Там горит огонь. Много ли тепла надо старику? Прощай же. В потемневшем небе треснула белая ветка.

– Стой, дряхлый колдун! Омутикили, не уходи… Что ты хочешь взамен? Мои стада? Моих жен? Дерево захохотало.

– Твоя благодарность ни во что обойдется тебе, охамба! Ты даже не заметишь, как отблагодаришь меня. Вверху загрохотал гром.

– Колдун, онгомы грозы уже грохочут!

– Да, охамба, они грохочут, а потому – спеши! Ступай – ты перейдешь реку вместо меня. Иди.

– Погоди, ведь я…

1 «Okakafa» – шкура молодого козленка (кв.). Преемник охамбы должен был накрыть его лицо С дерева, будто сбитые ветром, посыпались окакафой, пока вождь не задохнется, а затем поднести ее плоды. к своему лицу и «вдохнуть» дух вождя.

ПРОЗА.| 103 – Спеши, охамба! Скорее! И вождь сделал шаг к воде. Из темноты уже падали и катились по траве острые холодные катышки. Прикрывая голову руками, вождь перешел поток. И тут все вспыхнуло, послышался страшный треск, и что-то дернуло охамбу вниз. Свет остановился, дрогнул, а затем стал меркнуть, как затухающий день. *** Приглушенный свет и треск доносились с другого берега. Охамба долго смотрел туда, пока не понял, что там все стало иначе. Темного холма дерева уже не было – он рассыпался, а по лежащим веткам с шипением ползли огоньки. Над останками поднимался густой белый дым. Красные отблески прыгали по воде… …Ты даже не заметишь, как отблагодаришь меня… …Онгомы дождя уже рокочут… …Потому что ты... это и буду я… *** Охамба дошел до своего крааля и до самого рассвета дрожал и не мог согреться. Ни тепло костра, ни тело жены не могли согреть его. Все так же дрожа от холода, он вышел на свет. Его волосы были белы, как туман, но в тумане этого было не видно. В тумане глухо гудели праздничные онгомы, а из бушей доносилась песня: воины несли добычу своего охамбы. …Всю ночь после праздника он просидел у костра, глядя в огонь. И думал. *** О, какой урожай был в том году! Еще никогда не бывало такого урожая! Но вдруг налетели песчаные вихри, занося еще не убранные тыквы, засыпая ручьи, сбивая манго и оманью и тут же проглатывая их. В глиняных омбиа, где был чистый мед, стал мед с песком, а потом

– только песок. На лугах, где росла трава, стали расти песчаные холмы – и не стало лугов. И стал падать скот. И наступил голод. Голод – это когда дети уже не могут плакать – чтобы плакать нужны силы – и дети только смотрят в материнские глаза и молчат. А женщины, которые не могут накормить голодных детей, заглядывают в глаза мужчин и молчат. А мужчины отводят глаза и молчат, потому что не знают, что делать. Лишь один старик во всем племени не отводил глаз, когда встречался взглядом со своими женами – это они отводили глаза, не в силах вынести его слезящегося замедленного взгляда. В его краале на крепких столбах стоял огромный скиир, а в скиире было зерно. Целый урожай зерна. Этот скиир строили другие мужчины, и этот урожай собирали чужие жены. И они успели спасти урожай охамбы и не успели спасти свой. Страшен был этот скиир. И страшен был охамба, понимавший, что другие мужчины еще придут к нему. И они пришли. Не как охотники и не как воины, а как ослабевшие мужчины, на которых смотрят в молчании их жены. Они пришли и ждали его слова. А он глядел на них и тоже молчал. Но вот столкнулся его взгляд с одним встречным, затем другим, третьим… Охамба испугался и – усмехнулся.

– Я подарю вам зерно, лучшие из моих воинов. Столько, сколько каждый из вас может унести в своей корзине. Приходите, когда прокричат петухи. И помните: за подарками приходят только раз. И утро наступило. И когда пришли мужчины, охамба ждал их у скиира. Был он в поту и руки его мелко дрожали. А по всему краалю бежали тоненькие струйки зерна и уходили в песок. Только не видели этого мужчины. В их глазах стояли глаза их жен и детей, и еще этот скиир. Они так спешили, что не заметили не только эти струйки, впадающие в песок. Они ощупывали голодными руками корзины в скиире и не замечали, что зерна в них отчего-то не

104 | ПРОЗА так уж много. И не сразу заметили, как потянуло жаром. И жар шел не сверху, от солнца, а снизу, от земли. Скиир сразу вспыхнул, и огонь взметнулся к небу, точно крик. *** …Угли догорали. И догорал закат. И красный дым превращался в облачко. Облачко тускнело и таяло вместе с закатом. А потом – погасло. А когда оно погасло, то в небе уже были звезды. Очень много звезд. Только луны не было, а звезды не отражались в очах обессиленных женщин, что молча брели домой от затихшего крааля. Вместе с ними уходили жены и дети охамбы. И стало темно и пусто. И было темно и пусто. И если бы где-то затрещал случайный сверчок эмбулунганга, то далеко-далеко разнесся бы в пустой темноте его голос. Но было тихо. И в этой бездонной и душной тишине пепел пошевелился вдруг. Из пепелища выкатились два черных уголька. Но с того края, куда ушло облако, послышался слабый вздох – и угольки засветились. И скрыта в них была какая-то маленькая сжатая сила. Но то уже и не угли были. То уже были глаза. И эти глаза только глянули на пепелище – как по всему пепелищу пошли искорки. И оно ожило в тишине. Искорки сами выкатывались из пепла, а за ними тянулись хвосты – и это были живые плоды баобаба. Они уже раскатились по краалю и даже по холму, когда подул вдруг сильный ветер и стали быстро исчезать звезды. Они уже были в бушах, когда над холмом блеснул дождь, зарокотало, сухие хижины завыли, и со стоном начали оседать столбы. Никто, даже самый смелый человек, не отважился бы прийти к королевскому краалю в эту ночь. И никто не пришел. Рассказывают, что только наутро какая-то смелая женщина, а верно, что и одна из жен охамбы, побывала там, но что она увидела – про то никому не сказала. А с той поры появились на этой земле невиданные дотоле

животные – серые, с длинными хвостами, похожие на плоды баобаба. Тех животных называют onembudu, «крысы», но ходит поверье, что, на самом деле, это «ойтока», так и не сумевшие найти своего вождя и отомстить за себя. А охамба в ту ночь исчез. Может быть – okue li fila muena? – «он умер»? Но не говорят так о вождях. Говорят: «Он ушел», – и сжигают его крааль, чтобы дух его был спокоен. Но отец не говорил, что он ушел – быть может, он жив и сейчас? Кто знает, сколько лет жизни подарил ему колдун? *** …Вот и все, что передал мне мой отец от моего деда, и что я должен был передать вам. Пусть же взойдет маис на ваших и на наших полях – так, что глазам будет больно смотреть! Пусть зазеленеют ваши и наши луга! И да будет нам урожай на будущий год! Если не нарушим наших табу… ...Только бы наши вожди не перешли реки…

Ильин Игорь Волеславович родился 3 мая 1956 года. Учился на отделении перевода факультета иностранных языков (дипломная работа про особенности перевода эпиграмматической поэзии под руководством И.В.Гаврильченко (Мельницкая)). С 1978 по 1981 служил в Анголе военным переводчиком. Работал зам. декана подготовительного факультета иностранных граждан ХГУ им. А.М.Горького, преподавателем кафедры английской филологии. Учился в аспирантуре Крымского государственного университета. С 1994 года – преподаватель английского языка в Лингвистическом центре Streamline (Языковой центр «Международный дом» - International House Language Centre), где и работает до сих пор.

ПРОЗА.| 105

Олег Глушкин

МУРАВЬИНЫЙ ВЗЛЕТ Звездный ливень ночью обрушился на землю. Пролился метеорный дождь под названием Леониды. Остатки хвоста кометы извергли из себя мелкие камни и частицы льда. Несколько тысяч падающих звезд можно было увидеть в одно мгновение. Можно было бы... Если бы не облака. Темные тяжелые тучи застлали ноябрьское небо Готланда. Лишь над собором Святой Марии был небольшой просвет, и когда колокола пробили пять часов, небо в этом просвете осветилось каким-то дальним призрачным блеском. Или это просто показалось профессору Бартеньеву, приехавшему на конференцию и тоскующему в ожидании её начала и не очень уверенного в том, что приедет Алина. Многое у человека происходит не в реальной жизни, а в мыслях и снах. Скорее всего он выдумал этот блеск, как когда-то сначала выдумал, а потом уверил себя, что действительно видел, как догоняет самку блестящий в небе рой крылатых самцов – муравьев. Он профессор мирмеколог, посвятивший всю жизнь изучению муравьев, был лишен самого главного зрелища, хотя и более кого-либо другого знал в деталях, как все это происходит... Он так и не заснул в эту ночь и долго смотрел на невидимое море, мерно ворочающее валы и стынущее под осенним ветром. В этой тьме неожиданно повисли то ли в море, то ли в воздухе огни. Это был первый утренний паром. Таким же паромом прибыл сюда и он. И долго плутал по ночному ганзейскому городу. Ему сказали, что отель расположен неподалеку от пристани. И он уходил от берега и возвращался к нему, совершенно потеряв ориентиры. Серые остатки

крепостных стен окружали дома с когтистыми красными крышами. Улочки были узкие и пустынные. Он сразу почувствовал, что попал в другое столетие, словно машина времени перенесла его сюда. Уже днем, когда он устроился в небольшой комнате и после этого пошел в город, он увидел, что все расстояния здесь маленькие и все словно сделано для игр, для рыцарских турниров и маскарадов. И лишь бережно охраняемые останки соборов, словно гигантские зубья, поднимающиеся из земли, говорили о прошлом величии. И еще был этот самый большой и восстановленный собор Святой Марии, стоящий прямо перед его окнами. Три башни из дерева, почерневшего от времени, казались металлическими, и в узкие бойницы, смотрела на него, профессора, сама непорочная дева, вырезанная из ствола дерева... И Бартеньев подумал, что если Алина решится приехать, и если она действительно приедет из-за него, придется зашторивать окна. Темная штора с каким-то рычагом висела у потолка, но действия этого рычага не поддавались разгадке. Что хочет от него Алина, что ждет, он не знал. Понимал, что все сделает, стоит ей только прикоснуться и протянуть: “Па – а пик!” Возможно, все дело в ее диссертации, а может быть, она просто желает увидеть остров и старинный ганзейский город. В городе этом много загадок. Руны, это вроде бы интересовало ее. Даже не сами руны, а техника исполнения, выбор камня, его обработка. Конечно, он все это ей покажет, будь она чуть понежней – получила бы все, что хотела. Она порой откровенно практична. Иногда ее

106 | ПРОЗА кукольное лицо кажется маской, но в глазах ее можно утонуть – они как море, в свете солнца всегда меняющее цвет... Он хотел, чтобы к ее приезду погода стала солнечной... Но его желания не осуществились. Два дня шел дождь, потом он стал снегом, и трава вокруг отеля начала седеть, а море, поглощая белые крупинки, становилось свинцовым. Волны были редкими, но мощными. В такую погоду могут вообще не ходить паромы. Конференция начиналась через четыре дня, и Бартеньев в полном одиночестве с непокрытой головой и без зонтика каждое утро быстрыми шагами мерил каменные дорожки, проложенные вдоль моря. Он давно привык к одиночеству, оно было естественным его состоянием даже тогда, когда у него была семья. Он жил внутри некоей оболочки, не позволяя никому заглянуть внутрь этой преграды. Он знал, что в жизни надо уметь жертвовать всем ради того главного, для чего дана тебе жизнь. Он стал мирмекологом. Муравьи, как опыт отвергнутой цивилизации, – вот была его тема. У них он хотел узнать тайну самопожертвования и определить формулами их движения. Он верил, что изучая муравейники, поможет людям не совершать ошибок. Сам же он всю жизнь ошибался. И давно пора было ему покинуть этот мир. У муравьев самцы после спаривания погибают. Летний брачный полет в последнее голубое небо. У него тоже был полет. И он выжил. Все получилось наоборот, рождение дочки стало смертью для матери. Он назвал дочку именем жены – Евгения. Хотелось заполнить пустоту. Воспитатель из него не получился. Если бы дочь узнала про Алину, то громко бы расхохоталась. Но дочь слишком далеко, дочь за океаном... Конференцию финансировали шведы, в стране, где жил Бартеньев, было не до муравьев. Она, эта страна, сама поначалу уподобилась огромному муравейнику, захваченному красными муравьями, которые уничтожали и желтых, и черных муравьев, и всех, носящих не красные одежды. Сейчас, когда опомнились,

– и самого муравейника нету в помине, надо снова его строить... Рабочие же муравьи истреблены. Об этом и проговорил Бартеньев весь вечер с тоже приехавшим на семинар пауковедом из Эстонии Рудольфом. Естественно, выпили немного, немного повздорили, потом помирились. Рудольф ничего не хотел принимать всерьез. Он и в свои работы не верил. “Все наши, брат, исследования, - говорил он, - как и вся история учат тому, что они ничему не учат! Что же нам, на пауков оглядываться! Сидеть и ждать добычу! И за что их природа одарила? Шесть пар ног! А у самцов на концах второй пары ног членики! Вот бы нам с тобой, старина, по два члена!” Рудольф был незлоблив, встряхивал рыжей бородой и постоянно тер лоб. Его поток слов прервала владелица отеля, сухопарая высокая шведка. Принесла свой мобильник и что-то быстро-быстро стала говорить. Бартеньев понял, что звонят ему. Поблагодарил, взял мобильник, услышал голос Алины, разобрал, что она взяла билет на паром, и на этом разговор прервался. Он расстроился, и тогда Рудольф предложил связаться с Алиной по электронной почте. Все вышло очень быстро. В бюро отеля они отбили на компьютере письмо и почти тотчас же пришел ответ. Видно, Алина там, в Стокгольме, сидела у своего миниатюрного переносного компьютера и ждала. Паром ее прибывал через день, поздно ночью. Сразу возникало много проблем. Надо было снять для нее заранее номер, надо было ночью не проспать приход парома. И неожиданно Рудольф взялся активно помогать во всем и быстро договорился с хозяйкой отеля, и обещал ночью разбудить и даже вместе пойти встречать. Чужой город, сказал Рудольф, все-таки ночь. Здесь ночью спокойнее, чем у нас днем, ответил ему Бартеньев и все же поблагодарил. Конечно, ночью вдвоем надежнее. Рудольф немного знал шведский, и в этом было его большое преимущество. Перед приездом Алины надо было выспаться, надо было быть в форме. Бартеньев рано лег и уснуть смог лишь часа в четыре, когда уже начало светать. Колокола пробили четыре раза

ПРОЗА.| 107 – это он услышал уже сквозь полусон и увидел, как купола собора превращаются в купола муравейников. И по одному из куполов металось множество муравьев. Он сразу понял, что муравьи собираются делать новый муравейник – пришла пора отселять молодых самок. И на одной из дорожек, ведущей от старого муравейника уже собрались рабочие муравьи, стояли, как шабашники, ожидая, куда пошлют, и недовольно шевелили усиками. В это время на куполе появились несколько самок, вокруг них сразу засновали прихлебатели – рабочие муравьи, еще только собиравшиеся на стройку. И эти муравьи стали облизывать самок, облизывали медленно, словно пытаясь продлить удовольствие. А там, вдали уже дергались в траве муравьи-разведчики и о чем-то сообщали – вставали на задние ножки, раскачивались. И буквально на глазах возник из листвы холм. И муравьи-носильщики стали переносить самок в этот холм. А те, развалясь на их спинах, дрыгали ножками и вели себя явно несолидно. Рады были, что вырвались из темных гнезд, из-под надзора главной матки – царицы. Бартеньев увидел, как рабочие муравьи из свиты, с раздувшимся от жира брюшком, помыкали и разведчиками и фуражирами, да и на самок не обращали внимания. Это было прямым доказательством его теории – вот она власть пролетариата, вернее так называемого пролетариата. Кучка зажравшихся главарей управляет всеми. И муравьи добытчики – фуражиры потянулись к этим паханам, предлагают зобы, набитые патокой. Шугануть бы их сейчас, да нету сил. Бартеньев понимает, что он превратился в карлика, идет между трав, стебли колышатся над головой. И ему совсем не страшно... Он у самого тайного входа – это спуск в гнездо царицы, в обитель сладострастия. Его тянет туда, хотя он и понимает, насколько это гибельно. Теперь в руках у Бартеньева фонарь. Желтое пламя вздрагивает, едва освещая лестницу. Он спускается по ступеням. Кажется, им не будет конца. Но вот он уже видит там, внизу, опочивальня. Царица спит, ее брюшко вздрагивает во сне. Бартеньев

понимает, что с царицей надо обязательно поговорить. Именно она способна раскрыть все тайны. Властвует она или стала рабыней в обществе, где правят муравьиные большевики. Такой аромат идет от постели, где она лежит. Лежит обнаженная. Он подходит ближе, светит фонариком. Господи, так ведь это Алина. Она просыпается, потягивается. Как она прекрасна. Сколько у нее сосков – упругих, коричневых. И она узнает его, Бартеньева, охает и говорит: “Ах, папик, меня накачали спермой по самые уши!” Он раскрывает рот, хочет ужаснуться, но понимает, что крика его никто не услышит, и... просыпается в холодном поту. Майка, хоть выжимай! Какой глупый сон, думает он. А потом пьет апельсиновый сок и смотрит в окно на красные островерхие крыши домов, окружающие собор, и понимает, что сон этот не так и глуп – еще раз подтверждает: опыты с мечеными муравьями были поставлены почти идеально! А что касается Алины – так она воистину царица. И самки у муравьев получают сперму один раз – и на всю жизнь, им должно хватить на рождение сотен, а то и тысяч куколок, конечно, этой спермы очень много, это все тоже научно подтверждено... Или ты ревнуешь Алину к самцам муравьев, сказал он сам себе и засмеялся... Потом он долго стоял под душем, переключал с горячей на холодную воду, растирался мохнатым полотенцем, все старался взбодрить себя, но была во всем его теле какая-то неуверенность, какая-то вялость. После завтрака стал пересматривать свой доклад и опять остался недоволен – поймут ли, прислушаются ли к его предупреждениям. В сытой стране хорошо изображать из себя социалиста, поборника общих прав и справедливости. Социалисты и финансировали последние исследования Джекомса – известного специалиста из Ирландии, который доказал то, что им так хотелось услышать – только в общине может проявиться индивидуум. Большей чепухи не придумаешь! Бартеньев стал исправлять раздел доклада, где приводились опыты с мечеными муравьями и доказывалось их тупое подчинение служкам из

108 | ПРОЗА свиты самки. Бартеньев писал и думал об Алине, до встречи уже оставалось всего каких-то десять часов... Но как протянулись эти часы – будто кто-то остановил время. Остров погрузился в туман, колокола звонили беспрестанно. Из тумана вырастали стены соборов и крепостные башни, редкие машины, с трудом втискиваясь в узкие улицы, ездили с зажженными фарами. Бартеньев подумал, что в такой туман паромы не будут ходить, но опасения его были развеяны, когда сквозь пелену тумана он увидел прорисовывающийся силуэт – и множество огней. Огни эти повисли в воздухе и медленно двигались. Он открыл окно и смотрел на эти приближающиеся огни, пока их не заслонили стены собора, будто втянув в себя... Когда стемнело, к нему зашел Рудольф и, словно угадав его настроение, сказал: - Нечего томиться, я знаю здесь один ресторан, совсем рядом с портом, пойдем туда, сядем и будем пить пиво и ждать прихода парома с твоей пассией! И они быстро собрались и по скользкому булыжнику спустились к морю, а потом вышли на мерцающие огни сразу нескольких баров, везде было пусто, но Рудольф уверенно шагал вперед, пока не увидел нужную вывеску – красные дрожащие буквы полукругом над входом, у порога дверей мечутся в прозрачных корзинах огоньки свечей. Удивительно, но в ресторане было много посетителей. До сих пор Бартеньев не встречал на острове ничего подобного: почти все кафе, магазины и бары стояли пустующими. Летом, Бартеньев знал это по рассказам своих коллег, остров заполнялся туристами, здесь проводились рыцарские турниры, средневековые мистерии разыгрывались на старинных площадях и трудно даже было отыскать место в баре. Но сейчас был конец ноября, и все это невозможно было даже представить... Рудольф между тем уже объяснялся с барменом. Они улыбались друг другу. Потом появилась юркая светловолосая официантка и провела их к столику. Место было очень выгодное

для обзора, были видны и те, кто сидел у стойки бара, и те, кто находился в зале. С потолка свисала необычная люстра, на щупальцах ее горели маленькие лампочки, и она равномерно кружилась, разбрасывая блики. Им принесли пиво, поставили высокие фужеры. Пиво было дорогим, но зато отменным. Они повторили заказ. Наверху над ними был еще зал, туда вели узкие лестницы, похожие на корабельные трапы. Потом они разглядели и лестницы, ведущие вниз. Рудольф спустился по одной из таких лестниц, сказал, что пошел на разведку. Возвратился сияющий: “Представляешь, внизу большой зал и сидит целая компания девиц, давай переходим туда!” Бартеньев стал отнекиваться, мол, неудобно, что мы, молодые пацаны, чтобы бегать взад-вперед? Рудольф нахмурился. Конечно, Рудольф молод, полон сил, ему некуда девать свою энергию. Бартеньев чувствовал себя виноватым, ведь к нему едет Алина, а Рудольф обречен на одиночество. Они сидели молча. Народу в ресторане прибавлялось, пришли даже две мулатки. Рудольф уставился на них. А потом и совсем оживился, когда поднялись в их зал три девицы, довольно-таки изящные. Сели за столик, совсем рядом и закурили. Эти из нижнего зала, пояснил Рудольф. Ну, вот и не надо спускаться, ответил ему Бартеньев. И не только эти три девицы – по лестницам стали сновать молодые девицы одна за другой и одна другой краше, но ни одна не шла в сравнение с Алиной... Подходили к стойке, брали рюмки или фужеры, скользили по лестнице вверх, а некоторые выпивали здесь же за стойкой. И как ни дергался Рудольф – на его молчаливые призывы не реагировали. Наверное, подумал Бартеньев, мы кажемся им стариками, потом сказал Рудольфу: “Они еще слишком молоды, студентки еще”. Рудольф ответил, что возраст не играет никакой роли, всегда можно найти свой ход, и стал рассказывать об одном американце, которому уже за семьдесят и который дал объявление в газете, что все его миллиардное состояние отойдет той, в объятиях которой он закончит свою жизнь в момент оргазма. “И

ПРОЗА.| 109 что бы ты подумал, - продолжал Рудольф, желающих у него хоть отбавляй! А умирать он не собирается...” Бартеньев засмеялся, Рудольф уставился на соседний столик, стал делать какие-то знаки девице с утиным носом, потом другой – широкобедрой блондинке. Но никто не реагировал на его призывы, никто не пересел за их столик. Рудольф снова помрачнел, выпуклые его глаза налились тоской. “Сидим здесь, затаившись, как пауки! – сказал он. – Тебе хорошо, еще пара часов и у тебя уже никаких забот!” Бартеньев понимал, что мешает Рудольфу. Кто же подсядет за столик, где расположился столь пожилой человек. Вот и мелькают мимо и мимо. Мулатки уже нашли двух высокорослых шведов – себе под стать. Обнимаются у стойки. Девицы снуют по лестницам, как муравьи из разоренного муравейника. Сколько же их здесь! Наверное, собрались со всего города...

- Пора, - сказал Рудольф, - а то паром прозеваем! Бартеньев поднялся, рассчитался с барменом и со вздохом облегчения пошел к выходу... Несмотря на ночное время, на пристани было полно встречающих, все нетерпеливо поглядывали на часы, некоторые ходили со стаканами в руках, пили кофе. Паром прибыл ровно в час, швартовка была быстрой: все отработано, к парому выдвинулось длинное квадратное сооружение, которое и послужило трапом, и там внутри его уже шли первые пассажиры. Хотелось броситься в этот туннель, ей навстречу, ведь наверняка тащит с собой тяжелый чемодан, но никто не делал и шага к выходящим с парома, все стояли молча и ждали. И те, кому повезло, кто обнаруживал своих, не кричали радостно, как это делалось на родине Бартеньева, а степенно, не спеша обнимались и молча продолжали путь теперь уже вместе. Алина появилась в числе последних, чемодан она катила, он был на колесиках. Красива она была до невозможности. Яркая, элегантная, в черной шляпе, делавшей ее еще более высокой. Бартеньеву показалось, что она пополнела. И когда они обнялись, и она чмокнула его в

переносицу, он сказал – как я счастлив, и еще сказал – ты поправилась, Алина. “Нет, папик, - сказала она, - это на мне слишком много одежды”. Он вспомнил, что Алина мерзлячка и как она всегда куталась в его халат, даже летом. “А это Рудольф, - представил он своего коллегу, - тоже приехал на конференцию”. И Рудольф галантно поцеловал протянутую ручку и взял чемодан Алины. Отель был рядом, так казалось днем, ночью же идти по незнакомым улицам с Алиной было не столь удобно, и хотя они договорились с Рудольфом еще в баре, что пойдут пешком – такси здесь было слишком дорогим удовольствием – но сейчас, не сговариваясь, подошли к свободной машине и разом взялись за дверцу. В отеле номер Алине выделили рядом с номером его, Бартеньева, это было очень удобно. Он заранее принес в этот номер еще днем термос с кофе и мандарины. Батареи попросил тоже включить заранее. И теперь, когда они вошли в этот номер, в нем было так тепло, словно здесь собирались устроить сауну. Алина сняла свою шубку, потом два свитера и опять стала той тонкой аспиранткой, которой Бартеньев в свое время помог сдать кандидатский минимум. И до чего же она молода и красива – у Бартеньева даже дух захватило, а Рудольф стоял в дверях и все смотрел на Алину, не отрываясь. И только после того, как Бартеньев несколько раз выразительно взглянул в его сторону, Рудольф стал раскланиваться. “Эти прибалты, - сказала Алина, когда дверь за Рудольфом закрылась, - они так любезны! Наверное, он тоже специалист по рунам?” - “Нет, - почему-то зло ответил Бартеньев, - он специалист по паукам!” Ее это не смутило. “Как это интересно, - протянула она и добавила, – и все же муравьи более загадочны, правда, папик?” Он приблизился к ней и, протянув руку осторожно, как слепой, дотронулся до ее груди. Она отстранилась. “Я так устала, сказала она, - весь день эти волны, я думала, что с ума сойду, мне и сейчас кажется, что пол качается подо мной!” Он извинился и пошел к двери. “Ты договорился о переводе рун?” – спросила

110 | ПРОЗА Алина. Он не знал, что ответить, самое странное, что он забыл об этой ее просьбе. Хорошо, хорошо, сказал он... Чтобы ей перевели надписи, надо было найти хранительницу музея, потом переводчицу, переводчице пришлось заплатить тысячу крон, но это не смутило Бартеньева, он вот-вот должен был получить крупную сумму за монографию о муравьях, выходящую во Франции. В музее он успел побывать с утра и за завтраком сообщил Алине о том, что перевод будет скоро готов, заслужив ее обольстительную улыбку. Им пришлось расстаться до вечера, сегодня начиналась конференция, и Бартеньев никак не мог пропустить открытие; в принципе, и Алина должна быть на открытии, ведь ее приезд оплатили организаторы этой конференции, ну да ладно, решил Бартеньев, пусть занимается своими делами... Конференция открылась с небольшими опозданием, ждали прибытия губернатора острова, обменивались новостями. Губернатор вошел в зал незаметно, был он ростом еще меньше Бартеньева, но обладал мощным голосом настоящего площадного оратора. Что он говорил, Бартеньев не разобрал, шведский он почти не знал, но вместе со всеми аплодировал. Потом выступали еще какие-то официальные лица, и Бартеньев не вслушивался в их слова, хотя теперь говорили по-английски. Он думал о том, как поведет Алину сегодня вечером в ресторан, как они будут танцевать там с ней, и никакого Рудольфа, зачем нужен третий, и сегодня вечером они останутся с Алиной вдвоем, и он никуда не уйдет и не станет слушать никакие отговорки, и силы у него найдутся, она единственная женщина, которая возбуждает его, надо только сегодня, здесь, на конференции, ни с кем не спорить, не тратить пыл понапрасну, будет еще его доклад, там он все сумеет высказать... Так он себя уговаривал, но конечно не смог не ввязаться в спор. Выступил профессор Форсон из Стокгольмского института, поначалу ничего

особенного в его докладе не было, статистика, опыты, отдельные опыты весьма любопытные, а потом профессора потянуло на социальные проблемы и обнаружилось, что профессор страстный сподвижник коммунистов, и муравьи для него возможность еще раз доказать, как прекрасен и необходим тот тюремно-лагерный строй, который предлагал Маркс. Говорил Форсон убедительно, все факты поворачивал в свою пользу, хотя и многое просто подтасовывал. “Жареный петух тебя еще не клевал, - подумал Бартеньев, - хорошо в обеспеченной Швеции разглагольствовать об общем благе, здесь даже стоящие у власти социал-демократы никому не могут навредить, а ты пожил бы в моей стране, где совсем еще недавно считали, что социализм построен, другие бы песни заводил...”

- Эволюция муравьев продолжается, - изрекал между тем Форсон, облизывая высохшие губы кончиком языка, - они обитают на земле уже более ста миллионов лет, они сумели выдержать все катастрофы только благодаря тому, что построили общество, где главным является не забота об отдельном индивидууме, а забота о всеобщем благосостоянии, забота о выживаемости. Каждый готов принести себя в жертву в деле общей борьбы, каждый готов принести себя в жертву для общей победы. Нас сгубил индивидуализм, мы погрязли в собственном эгоизме и в своих стремлениях к роскоши, мы заменили продолжение рода поиском сладострастия. У муравьев нет собственных личинок, они заботятся обо всех, они выносят личинки на солнце и греют их в погожий день, они укрывают их в непогоду, муравьи сами являются переносчиками тепла, и в солнечный день выбегают из муравейника, чтобы постоять на освещенной поляне, нагреть свое тело и бежать в муравейник, где тело остывает и отдает тепло своему дому. И никогда муравей-фуражир не станет один есть добытую пищу, он несет ее на общий стол. И все делятся друг с другом, передают сладкий добытый сок друг другу, пасут общие стада тли, червецов, листоблошек, цикад и гусениц, и сладкое молоко и сок от них несут, в первую очередь,

ПРОЗА.| 111 самкам, они заботятся о будущих поколениях, пекутся об их обучении. Разве бы допустили муравьи такое неравенство, какое видим мы в человеческом сообществе, когда одни бесятся от жира, а другие умирают от голода, когда разница между Севером и Югом достигла опасного предела. Мы, на Севере, используем все блага земли, а Юг держим во тьме и невежестве. Муравьи даже разных семейств и подвидов, я не говорю об отдельных родственных муравейниках, всегда стремятся сохранить равенство, и недалеко то время, когда цепочки муравейников плотно опоясают земной шар, и если мы не хотим погибнуть, мы должны учиться у муравьев, мы должны постигнуть их систему выживаемости, потому что сегодня именно они, а не человеческое общество, являются залогом развития цивилизации на земле. И мы могли бы быть столь же непобедимы и многочисленны, если бы коммунистическое общество победило в большинстве наших стран... На этом призыве Форсон и закончил. Бартеньев рванулся к трибуне – надо было ответить, но его опередил француз – сухощавый молодой человек в больших очках и с язвительной улыбкой на лице. Он стал задавать вопросы, да такие, что весь зал сразу оживился, а Бартеньев понял, как хорошо, что француз опередил его. Смех – вот оружие, которого не выдерживают схоласты. Первым вопросом был такой: почему, если у муравьев дружное общество и они всегда оберегают будущие поколения и неутомимо возятся со своими личинками и куколками, почему работницы-муравьи, эти недоразвитые самки, поедают личинки самцов? Форсон ответил, что такова необходимость, что хватает двадцати самцов, чтобы оплодотворить будущую матку-царицу муравейника. Кто-то подал реплику с места: “И эти двадцать самцов, взлетев светящимся роем и исполнив брачный полет, тоже погибают! Вы хотите, Форсон, такое общество?” “Вот-вот, - подхватил француз, - это типичный матриархат!”

И задал свой второй, не менее язвительный вопрос: - Кем хотел бы быть Форсон в обществе, построенным по типу муравьиной колонии: солдатом, фуражиром, самцом или самкой? Форсон не нашел, что ответить, и удалился с трибуны под смешки зала. Так, улыбающиеся и веселые, все они вышли в фойе, где их ждали термосы с горячим кофе. Но и за кофе продолжались оживленные споры. Француз, так весело сразивший знатного профессора, торжествовал победу. Был слишком молод и не понимал, что грешно смеяться над стариками. Витийствовал: “Это не довод, что они живут сотни миллионов лет! Бактерии живут еще дольше и в любой обстановке будут жить. Им никакой коммунизм не страшен!” Ему стали возражать со всех сторон – при чем здесь бактерии, мы говорим сегодня о высших видах. Муравьи, термиты, осы, пчелы и человек – вот между кем решается, кому будет принадлежать земной шарик еще через миллион лет... Потом был обед, а после обеда доклад об аргентинских муравьях и об их переселении в Европу, вопрос новый и не совсем изученный, в то же время нарушающий теорию инстинктов, которой придерживались все самые видные мирмекологи. Вспомнили и об африканских муравьях, которые постоянно передвигаются через тропические леса, царицу свою оберегают в походе, несут ее в середине колонны и прячут в момент надвигающейся опасности. И конечно, возник разговор об огненных муравьях, которые в Америке стали настоящим бичом фермеров. Укусы этих муравьев столь болезненны, что приходится ложиться в больницу, чтобы излечиться. Все это дало повод ученым из Алжира настаивать на том, чтобы была принята резолюция об уничтожении некоторых подвидов муравьев. Здесь Бартеньев запротестовал. “Сколько можно насиловать природу, - закричал он с места, - уничтожить вид легко, попробуйте потом восстановить!” Он бы многое мог им рассказать о том, как уничтожали целые народы, как выселяли из родных аулов,

112 | ПРОЗА дед Бартеньева был крымчак и многое повидал... Пусть и муравьи испытают геноцид, этого хотят уважаемые исследователи? Они и так зашли в тупик со своими инстинктами, а тут им предлагается еще и красный террор... Бартеньева поддержал Рудольф, он сегодня первый раз появился на конференции. Говорил яростно, тоже был задет за живое, его народ ведь тоже пытались свести на нет... Уже стемнело, а дискуссия все продолжалась, надо было выбрать момент и уйти, понимал Бартеньев, иначе можно упустить Алину, она не станет так долго ждать в своем номере. Он бочком осторожно пролез между рядами. На улице моросил холодный дождь, свет фонарей с трудом прорывался через его пелену. В такую погоду, понимал Бартеньев, она никуда не согласится идти. Но ему нужен отдых, сначала отдых, немного перекусить, выпить бокал хорошего вина, а потом уже – ночь любви. И он подумал, а вдруг она сразу, сейчас согласится, вдруг она уже лежит в постели и ждет его: “Папик, как ты долго, я уже вся на нет изошла!” Так бывало, конечно, редко, но бывало, чаще она ссылалась на любой пустяк, лишь бы не остаться наедине, но сегодня препятствий нет, куда она пойдет в незнакомом городе... Но, видимо, нашла куда, потому что, когда он добрался до отеля и спросил дежурную, у себя ли леди из девятого номера, дежурная ответила, что леди еще не приходила. Тогда он пошел в гостиничный бар и выпил там рюмку коньяку. Коньяк обычно помогал ему – расширялись сосуды и он легко засыпал, на этот раз он заснул только в пять – в номере Алины было тихо. Утром он тихонько постучал к ней, никто не ответил, он зашел. Алина спала, раскинув руки, на лице ее блуждала таинственная улыбка, и вся она была такая теплая, одухотворенная, что он не удержался – сел на кровать и погладил ее руку, она что-то сказала, видимо там, в своем сне. Он всегда мечтал попасть в ее сон, теперь он пытался разгадать, что ей снится. Она продолжала улыбаться, и ему не хотелось нарушать ее видения. Он осторожно встал и столь же

осторожно, ступая мягко и неслышно, вышел из комнаты. Потом она рассказала ему, что ей снились муравьи, и что она стала царицей муравьев. “Ты моя царица!” – сказал он и удивился совпадению их снов. Она стала оправдываться за вчерашний вечер. Оказывается, ее увезли на север острова, показывали древние могильники, и есть вариант, что она достанет тексты совсем никому не известных рун. И в одной из этих рун написано, ей уже перевели: “Превыше звезд огни любви”. Красиво? – спросила она. Красиво, согласился Бартеньев. И тут же добавил: “Но непонятно!” Когда же вечером он стал умолять ее и добиваться любви, и даже встал на колени, она сморщила свой ротик и сказала: “Я так устаю от тебя, папик!” Бартеньев тоже устал от всего, ни один доклад не заинтересовал его, да и очень трудно было иногда разобрать смысл слов, Бартеньев знал английский, но надо было, чтобы говорили медленно, а здесь сыпали все потоками слов, стараясь уложиться в отведенные для выступления полчаса. Его доклад опять перенесли на самый последний день конференции. Зато дали слово вне плана профессору из Оксфорда, и тот внес сильное оживление. У него, оказывается, была своя теория, и эта теория доказывала, что муравьи намного развитее и умнее людей. У профессора выдавалась вперед нижняя челюсть, напоминавшая муравьиное жало, и сам он был юркий и подвижный, как муравей. Он призывал всех покинуть лаборатории своих институтов на лето и все лето проводить у муравейников. Он полагал, что только так люди могут выйти из тупика, в который они сами себя загнали взаимной враждой и нетерпимостью.

- Посмотрите, - говорил он, - как уверены в себе муравьи, как четко знают, что делать. Какие они строят дороги! Какие прокладывают туннели! А какие грибные сады разводят! Нам бы у них поучиться. Суета у муравейника – это кажущаяся суета, приглядитесь поближе, поговорите с ними, они откроют вам свои тайны. А всех их объединяет одна тайна – они разгадали главный секрет природы – бессмертие, это

ПРОЗА.| 113 бессмертие не отдельного муравья, а бессмертие его вида. Большей заботы о потомстве, чем муравьи, не проявляет никто! Если бы человек открыл возможности познания генетической памяти – он стал бы совсем другим, он бы понял, что жизнь его продолжается в потомках, нету продолжателей рода – и тогда наступает смерть. И потому пусть будет матриархат, называйте, как хотите – самое разумное в мире сберечь свое потомство. Посмотрите на самцов муравьев – жизнь их коротка, но она посвящена одной цели – оплодотворить матку, у них нет ревности, они едины в своем порыве, они знают, что продлевают именно свой род, и хотя в брачном полете самку оплодотворяют двадцать самцов, сперма каждого не смешивается со спермой другого, каждый из самцов продлевает только свой род, он погибнет, но погибнет в радости, зная, что свою задачу исполнил! Нам надо учиться у муравьев отношению к смерти, как к временному перерыву в жизни, посмотрите, как умирает муравей, – почувствовав приближение смерти, он не хочет расстраивать своих друзей, вечером он тихонько выходит из муравейника, влезает на заранее облюбованную травинку и так дремлет на ней, покачиваясь на ветру, пока силы полностью не оставляют его... Человекообразные – так назвать муравьев, значило бы оскорбить их, это мы муравьеобразные, пока еще не достойные своих предков... Может быть, он и был прав, этот профессор из Оксфорда, но чем тогда объяснить то обстоятельство, что молодые самки, когда основывают новую семью, иногда проникают в чужое гнездо, убивают живущую там самку и становятся царицами. Такой вопрос мелькнул у Бартеньева, и этот же вопрос задали профессору. Тот за словом в карман не полез, сказал, что бывает всякое, обычный дворцовый переворот, наверное, этому научились у людей, дурное быстро воспринимается. Бартеньеву хотелось бы согласиться с профессором, он тоже часто думал о муравьях, как об очень разумных существах, и все же у них победили инстинкты, хотят этого или не хотят сторонники различных

теорий – муравьиное общество это тупик. В своем докладе он, Бартеньев, все это обстоятельно докажет. Таким мог стать человек, как и муравей, если бы сохранил первобытно-общинный коммунизм. Может быть, это было бы к лучшему, такая еретическая мысль билась в голове Бартеньева, делал бы каждый свое – и не задумывался. Всю жизнь ходил бы по одной тропе или разводил бы грибы на одном и том же участке, а не повезло бы – попал в самцы... А кто он, Бартеньев, на этой земле? Разве ему дали сделать свободный выбор? Чтобы поступить в институт пришлось скрыть, что по отцовской линии он крымчак, людей такой национальности уже не было в европейской части страны, “отец народов” расправился с отдельным своим народом. Институт был престижный. В “сером доме” быстро разобрались: кто есть кто. Или давай расписку, что будешь осведомителем, или распрощайся с институтом. Пришлось уехать из столицы и начинать все сначала на биологическом факультете заштатного псковского университета. Но что ни делается – все к лучшему. Там и пришла эта страстная любовь к муравьям. По выходным уезжал в ближайший лес и мог целый день сидеть у муравейника. К нему привыкали его новые маленькие друзья. Для них ведь все сводится к запаху. Муравей все метит особыми выделениями из желез. Вот и его они пометили, он весь пропитался их запахами. У Хемингуэя, любимого писателя бартеньевской юности, есть такая фраза: “Человек один не может...” Муравьи, не знавшие американского писателя, наверняка понимали его завет. Одиночка погибал, вне семьи муравья не существовало. Муравей в одиночестве не будет даже есть, он должен обязательно кормить друга, он должен впитать в себя чужую слюну, это для него самое главное удовольствие, если учесть, что в муравейнике секса нет, то кормление друг друга – не есть ли замена секса. Муравейник – святая святых, и спаривание всегда вне его, даже вне окружающей муравейник земли, в небе, в этой голубой непостижимой бездне.

114 | ПРОЗА Как это там в руне сказано: “Любовь превыше звезд”. Есть и еще одно удовольствие у муравья – скотоложество, и когда муравей пасет своих тлей, он ловит одну из них и щекочет ей брюшко до тех пор, пока она не станет выделять сладкий свой сок, и когда он сосет этот сок, он наверху блаженства. И соком он тоже поделится. Набьет зоб и побежит в муравейник. Бартеньев наблюдал, как задолго до дождя муравьи спешат к себе в гнездо, закрывают входы. Бегут со всех тропок, помогают друг другу волочь добычу. Застучали первые капли дождя по земле, зашуршали по траве – и все уже успели спрятаться. И однажды увидел – один поспешает из дальних пастбищ, ткнулся туда, ткнулся сюда – везде закрыто. Стал вертеться на месте, Бартеньев аккуратно взял его – пересиди в моей ладони. Муравей почувствовал знакомый запах, успокоился. Фасеточными глазами уставился на спасителя, стал шпорой протирать свои ножки. Бартеньев переждал дождь под лиственницей, а когда солнце проглянуло и стало сушить траву, выпустил муравья. Тогда еще не было радиоактивных меток, какими сейчас клеймят муравьев, чтобы узнать их пути. Бартеньев просто называл этого муравья Кузьма. И мало кто поверил бы Бартеньеву, если рассказать, что всякий раз, когда приходил к муравейнику, этот муравей бежал к протянутой руке... Бартеньев тогда был очень одинок, отца убили на фронте, мать умерла, надорвалась на лесозаготовках. Жизнь казалась бессмысленной, пока не встретил Евгению. И был малый промежуток счастья. А потом опять одиночество. И вот теперь Алина. Придумал себе Алину. Ходил, повторял тютчевское: “И может быть на мой закат прощальный мелькнет любовь улыбкою прощальной”. Заведующий кафедрой старый скептик Кривцов узнал про Алину, но осуждать не стал, сам был всегда не прочь приволокнуться за студентками. Но предупредил: смотри осторожно, перед тобой зажегся красный свет. И сказал: “А вообще, я тебе завидую!” Все ему завидовали...

Следующие полдня Бартеньев пропустил, многие уже не ходили на заседания. Командировочные получили, за доклады тоже получили, и теперь участников конференции можно было встретить в барах города, в ботаническом саду, на пустынных каменистых пляжах, где на незамерзающем море было полно чаек и даже плавали в одной бухте лебеди. В эти полдня Бартеньев водил по городу Алину. Он видел, как оборачиваются вслед ей молодые шведы, и это льстило ему. От нее шел какой-то таинственный свет, этим светом она и притягивала к себе, и еще ароматом, духи она не любила, но от ее тела шел такой пряный запах, что даже на улице Бартеньев чувствовал его. Она позволила взять ее под руку, и иногда их бока соприкасались, тогда пробегали не видимые никому искры. В баре они выпили кофе, потом прошли вдоль крепостной стены и вышли к главной крепостной башне, потом поднялись на нее и оттуда сверху увидели весь этот сказочный город с прекрасной бухтой, уставленной яхтами, с красноверхими домами, бегущими в гору, с руинами средневековых соборов и с тем главным собором, который возвышался рядом с их отелем. И было так тихо вокруг, так пустынно, что не хотелось ни о чем говорить, а только стоять и вдыхать, впитывать в себя эту тишину, и еще хотелось, чтобы время остановилось... А потом они пошли в центр города и вышли на главную улицу, предназначенную только для пешеходов и сплошь состоящую из магазинов. Магазины Бартеньев не любил. И теперь, когда Алина заходила в очередной, облюбованный ею магазин, он стоял и ждал ее на улице. Несмотря на конец ноября, было тепло именно здесь, на главной улице, куда не доходил ветер с моря. Здесь, у острова Гольфстрим – теплое течение, наверное, в здешних лесах много муравейников, муравьи так любят тепло... Тепло и на душе, когда дано тебе любить, и ты чувствуешь, как бьется в тебе каждая жилка... Он стоял и улыбался своим мыслям и думал о том, что наконец-то он может сказать: сегодня я счастлив. И он подумал, что надо бы купить какой-нибудь

ПРОЗА.| 115 сувенир Алине, и что в следующий магазин он пойдет вместе с ней и обязательно купит то, что ей понравится. Ему не пришлось ждать следующего магазина, Алина из-за стеклянных дверей махала ему рукой, звала к себе. Он зашел и зажмурился от яркого бьющего в глаза света. На витринах сверкал хрусталь, за стеклами блестели золотом цепочки, дальше стояли целые стада каменных баранов – символ этого города, ибо вокруг было много пастбищ и полно овец и баранов.

- Посмотри, что здесь есть, - сказала Алина и потянула его в глубь магазина. Он сразу понял, что этот сувенир должен принадлежать только Алине. Это был муравей, застывший в золотистом куске янтаря, который опоясывало золотое обрамление, цепочка тоже была золотой, и янтарь с муравьем был не единственным, рядом крепились другие – темно-вишневые янтарные капли.

-Ты догадался, - шепнула Алина, наклоняясь к его уху так, что он почувствовал ее горячее дыхание, - я давно мечтала о таком, ты ведь сам говорил, что такому муравью может быть миллион лет! Он попросил показать украшение, все было сделано на совесть, конечно, это не подделка, все будут завидовать Алине, такого второго колье не найдешь. И тут он посмотрел на цену. Требовалось отдать почти весь гонорар за монографию. Гонорар, которого он еще не получил. Признаться Алине, что у него не хватает денег, он был не в силах, стал объяснять, что надо вернуться, надо зайти в банк, и мучительно думал – у кого можно одолжить такую сумму. Алина поняла его колебания по-своему. “Ты жадничаешь, папик”, - протянула она - и сразу повеяло холодом, и она уже никуда больше не хотела идти... Пришлось сопроводить ее в гостиницу, а самому отправиться на конференцию, где его отсутствия никто не хватился, и доклады сегодняшнего дня уже заканчивались. Ему стало совершенно неинтересно. Он не желал и знать, о чем спорят коллеги, все показалось ему настолько пустым и ненужным, что ему

хотелось бросить все и улететь отсюда первым же самолетом. Но была Алина – и это было самым главным. Она ведь не такая и капризная, как хочет казаться. И в ней очень много такта и теплоты. Он вспомнил, как долгое время болел, прихватило поясницу, и он не мог двигаться, а она приходила к нему, обтирала его тело, делала массаж и подолгу сидела у его постели. Он ведь не просил ее приходить. Он привык один на один сражаться со своими хворями. И все-таки это здорово, когда есть рядом человек, заботящийся о тебе. От одиночества устаешь. И главное в жизни не все эти кропотливые исследования – а продление рода. Уйдешь – и никого после тебя. Не будет больше Бартеньевых. Дочка уже поменяла фамилию на совершенно смешную – Шмельц, от нее протянется за океаном нитка неких шмельцев. Может быть, это и хорошие люди, но это уже не Бартеньевы. Надо купить это колье, зачем ему деньги, все это ерунда. Деньги – сор, ничего не значащий сор. Муравьи обходятся без денег. Хотя, кто их знает. Есть ведь у них листорезы, упирается листорез задними ножками в центр принесенного фуражиром опавшего листа и грызет челюстями, да так ровно, словно по циркулю – и вырезает идеальный кружок. Зачем нужен маленький кружок. Наверняка, деньги, как он раньше не догадался. Побежать к муравейнику – просить: одолжите, позарез нужны. Спросят: а для чего? Куплю мумию вашего собрата – интересно? Нам она не нужна – ответят... Это люди кладут мумии в мавзолеи, мы не дикари... И Алина также сказала, когда встретились за завтраком: “Не нужна мне эта мумия муравья! Я не язычница, чтобы носить на себе мумии!” И потом стала говорить, чтобы он не расстраивался, что у него сегодня ответственный день – его доклад, и что она и без подарков от него без ума, так и сказала: без ума. Шутила или и в самом деле любит – ее не поймешь... И все же её слова улучшили настроение, и доклад он свой прочитал с пафосом, и даже вызвал аплодисменты, что редко бывает на научных конференциях. Аплодировали, как и

116 | ПРОЗА принято в научных европейских кругах, постукивая по столам, кто чем мог. Когда стук смолк, даже Форсон выразил одобрение, но, правда, не преминул вставить шпильку – вот, мол, убеждаете нас, что у муравьев тупик, а они от этого тупика не страдают, захотели бы – изобрели бы и порох, и ракеты, только воевать им не надо. Бартеньев поблагодарил профессора и сказал: “Ничего не изобрели, потому что остались рабами, и страдают от этого, но уже никуда не деться, миллионы лет превратили все в инстинкты...” И сразу заспорили об инстинктах – это было главное, разум или инстинкт, сознательное деление на рабов и паханов или изначальное, удача Творца или его ошибка. Бартеньев не любил, когда к научным спорам привлекали религию. Он верил в Бога, но это было нечто отдельное, не связанное с его опытами. И все же он понимал, что объяснять природу эволюцией немыслимо. Конечно, созданы муравьи Творцом, это была проба, задолго до создания человека он дал им разум, все им было дано, и муравьи выбрали коммунизм и отступились от разума. Проба оказалась неудачной, Творец тоже имеет право на ошибки, он самообучается в процессе творения. Обо всем этом сейчас спорили все разом и не могли придти к согласию. Надо было принимать общую резолюцию, и тут уж вообще мнения у всех были крайне противоположные, стали смягчать формулировки, округлять, запутывать, как это всегда бывает на международных конференциях... Потом был небольшой банкет, Бартеньев старался не пить, вечером еще предстояла встреча с Алиной. Но совсем уж отказываться было неудобно. Все обменивались визитками, адресами... Все-таки, какие бы ни были у них разногласия, они принадлежали к единому человеческому подвиду и понимали друг друга с полуслова. Была суббота, и город светился разноцветными огнями, цепочки огней обозначили узкие улицы, поднимающиеся в гору. Расходиться не хотели, брели по этим улочкам, размахивая руками и споря. Потом постепенно делились на группы, Бартеньева звали в ресторан, он

отказался и поспешил в отель. Алины в номере не было. Оставалось и ему и ей пробыть на острове всего два дня, а они так и ни разу не побыли по-настоящему вдвоем. Ерунда какая-то получилась, и на конференции она не была, будут потом укорять – настаивал на ее поездке, говорил, что нужен переводчик. А твоего переводчика никто не видел. Настроение его становилось все хуже с каждой минутой. Опять он один, один в этом чужом городе, без друзей, без Алины, один в стерильно чистом номере, где дано ему единственное удовольствие – душ. Но на этот раз и струи воды не успокоили его. Бартеньев лег на широкую кровать, рассчитанную, очевидно, на двоих и стал считать – цепочкой пошли в темноте муравьи, один, два, три, двадцать три... это был испытанный способ, на двести сорок первом Бартеньев уснул... Проснулся он через два часа, было уже половина первого ночи. Он поднялся, выпил из термоса кофе, стал искать журнал, в котором не успел дочитать статью о муравьедах, нашел его завалившимся под кровать, и когда раскрыл и собрался читать, услышал странные звуки, доносившиеся из номера Алины. Поначалу ему показалось, что она плачет, были непрекращающиеся вздохи, которые потом слились и переплелись с другими вздохами – уханьем. Его словно сковало холодом, ноги стали тяжелыми, он догадался, что там происходит. Кровь прилила к голове, он опустился на пол... А из-за стенки доносились уже не только вздохи, теперь это было ойканье, а потом и слова: “Как мне хорошо! Мне никогда не было так хорошо! Мама, за что мне такое! Так, так... еще! Мне кажется, что ты не один! Сюда! Еще!” И его голос: “Сейчас! Сейчас! Сейчас!” Пыхтение, словно поезд подходил к станции и обещал спустить накопившийся пар –“Сейчас! Сейчас! Сейчас!” Это было невыносимо, он накинул на голое тело пиджак и вышел в коридор. Пустынное и длинное пространство было освещено десятками ярких ламп. Он постоял минуту, приходя в себя, и резким рывком кинул свое тело

ПРОЗА.| 117 к двери алининого номера. Дверь была заперта. Бартеньев прислонился к ней, за дверью было совершенно тихо. Неужели все это было лишь слуховой галлюцинацией, подумал он. Теперь он стоял, припав к двери всей грудью, и не мог стронуться с места. Наконец за дверью послышалось какое-то шуршание, и голос Алины пропел: “Кто там? Это ты, папик?” Дверь отворилась, и Алина втянула его в свой номер. Он огляделся, никого, кроме Алины, в номере не было. Он решил спросить напрямую: “А где Рудольф?” Она улыбнулась и пожала плечами. Откуда ей знать, где. Но он же был здесь! “Ах, папик, что это тебе все видится всякая несуразица, ну с какой стати ему здесь быть!” Алина подошла вплотную, от нее пахло теплом и парным молоком, на ней была очень короткая рубашка, прозрачная и в темноте казавшаяся белым листком. Она завела за его спину руки, он почувствовал на затылке нежность ее пальцев и еще почувствовал, как все оттаивает внутри. Конечно, все ему показалось, это все его воспаленное воображение, да и она, Алина, виновата, все время избегала его, довела до предела. Теперь он теснил Алину к кровати, и она не противилась. Пиджак он успел скинуть еще у двери, теперь она помогала ему раздеться. Он каждой клеточкой кожи ощущал ее гладкое молодое тело, излучавшее необычайное тепло. Она целовала его грудь, живот – он ощущал на всем теле ее упругие и в то же время такие мягкие и подвижные губы. Он вошел в нее и теперь уже не различал, где ее тело, а где его – они стали едины, и в их движениях было это единство, и их тела так понимали друг друга, как никогда и никому было не дано, она уже достигла пика наслаждения и теперь ее песня звучала для него, эти непрерывные а-а-а, и он уже не мог сдерживаться больше, и в нем уже все вскипело и рванулось наружу, и будто раскололась на части большая звезда, ибо, как сказано в древней руне, – любовь превыше звезд, раскололась и пролилась звездным дождем, повисла над кроватью блестящим роем летящих в брачном полете, и душа вырвалась из тела с

криком последней дарованной радости... Алине пришлось пережить немало горьких и трудных дней, она корила себя во всем, и по ночам подолгу лежала и остановившимся взглядом смотрела вверх. Возвратилась она в Россию через три месяца, на пароме почувствовала приступ тошноты. Море было спокойным, и никто не страдал от морской болезни, и Алина поняла, что она беременна и обрадовалась, впервые за эти дни позволив себе улыбнуться. Она точно знала, что ребенок, которого она теперь носила в себе, от Бартеньева, потому что только с ним она не предохранялась...

Глушкин Олег Борисович родился в 1937 г. в городе Великие Луки, Псковской области. В войну эвакуирован с семьей на Урал. В 1960 г. закончил Ленинградский кораблестроительный институт. Работал в Калининграде на заводе “Янтарь” докмейстером, в рыбной промышленности, на рыболовных траулерах в Атлантике. В 1985 г. принят в Союз писателей. Руководил молодежным литературным объединением “Парус”. Издал 19 книг прозы. В 1990 г. избран председателем Калининградской писательской организации. В 1991 г. основал журнал “Запад России”. За вклад в развитие культуры и расширение контактов между Российской и Европейской культурой удостоен Диплома Канта (2000 г.). Награжден золотой медалью «За полезное» за просветительскую деятельность. Удостоен премий «Вдохновение» и «Признание». Составил и осуществил издание сборника «Кровоточащая память Холокоста», собрав и обработав воспоминания уцелевших узников гетто и лагерей смерти. Завершил эту работу изданным в этом году романом «Анна из Кёнигсберга».

118 | НАУКА

Евгений Беркович

ФЕЛИКС КЛЕЙН И ЕГО КОМАНДА Трудно назвать еще один научный центр, который сыграл бы такую же значительную роль в становлении современной физики и математики, как Гёттинген. Именно здесь в первой трети двадцатого века зарождались новые дисциплины, здесь создавалась квантовая механика, сюда стремились ученые со всего мира, чтобы обменяться идеями с коллегами. В том, что Гёттингенский университет стал признанным мировым центром физико-математических исследований, огромная заслуга человека, о котором пойдет речь в этих заметках. ***

Протоколы гёттингенских мудрецов В главной аудитории Математического института гёттингенского университета висит замечательный портрет основателя этого знаменитого научного и учебного заведения – математика и организатора науки Феликса Клейна (1849-1925). Портрет, написанный еще во времена Веймарской республики, пережил смену нескольких эпох. В ноябре 1933 года над портретом сгустились тучи: изображенного на нем человека обвинили в самых страшных с точки зрения Третьего Рейха грехах. Через восемь лет после смерти великого ученого ему приписали организацию заговора с целью поставить немецкую науку на службу евреям. Обвинителем выступил профессор Дармштадского политехнического института Хуго Динглер (Hugo Albert Emil Hermann Dingler, 1881-1954), написавший на

двадцати страницах меморандум «О господстве евреев в области математики и физики». Этот толстенный донос вместе с сопроводительным письмом нобелевского лауреата Филлипа Ленарда, отца так называемой «немецкой физики», адресован в баварское министерство культуры, откуда его быстро переправили для проверки и принятия мер в прусское министерство внутренних дел. Динглер знал Клейна лично, так как слушал его лекции в Эрлангене, Гёттингене и Мюнхене. После нескольких неудачных попыток защитить вторую диссертацию, Динглеру удалось все же в 1932 году получить звание ординариуса по философии в Дармштадте. Через год он попытался вступить в национал-социалистическую партию, но не был принят, так как был замечен в различных махинациях, однако верность идеологии нацистов он сохранил до конца. Портрет Клейна вряд ли остался висеть в университетской аудитории, если бы хоть одно подозрение в адрес покойного главы гёттингенской математической школы подтвердилось, ибо обвинялся он в очень серьезных преступлениях. Автор доноса утверждал, что и сам Клейн «по крайней мере, с одной родительской стороны имеет еврейские корни». Захват точных наук начался, как считает Динглер, сразу после законодательного уравнивания евреев в правах с остальным населением Германии, т.е. после 1869 года. Лидером и организатором захвата, по Динглеру, являлся не кто иной, как Феликс Клейн. Автор меморандума подробно описывает, как Клейн

НАУКА.| 119 совращал немецких математиков, навязывая им свой диктаторский стиль управления. Зловещую цель передать математику и физику в руки евреев Клейн стал реализовывать постепенно, разрушив существовавшее до него равномерное распределение лучших профессоров по университетам и создав мощный научный центр в Гёттингене, куда он стал собирать весь цвет науки. Когда его замыслы нашли поддержку в Прусском министерстве культуры, Клейн создал себе еще один инструмент воздействия на умы учёных: он начал издавать «Энциклопедию математических наук». Динглер предполагает, что этот механизм действовал так: работы тех математиков, кто работал вне «империи Клейна», не печатались в «Энциклопедии» и теряли вес и авторитет в научном мире. Все ведущие журналы стали зависеть от Клейна, и назначения математиков и физиков на университетские должности стали полностью им контролироваться. Но и это, как пишет Динглер, не могло удовлетворить растущих амбиций этого чудовища: ему стало мало одной Германии, и он захотел расширить свое влияние на весь мир. Поэтому Клейн стал приглашать в Гёттинген молодых ученых и студентов из разных стран, предлагая им лучшие места. Молодой немец не имел никаких шансов продвинуться в жесткой империи Клейна: самую интересную работу захватили евреи и иностранцы. Атмосфера в Гёттингене царила исключительно антигерманская: там процветали интернационализм, пацифизм. Любое высказывание в националистическом духе стоило молодому немцу его научной карьеры. Динглер утверждал, что влияние Гёттингена было столь глубоким, что создало новый стиль среди немецких математиков, чье поведение, позы, жесты, манера говорить изменились так, чтобы имитировать еврейские прототипы. Только те не евреи, кто смог перенять этот стиль, могли рассчитывать на успешную карьеру в точных науках.

Империя Клейна своими щупальцами опутала всю систему высшего образования Германии, и практически каждый немецкий университет имел в своем профессорском составе хотя бы одного «еврея из Гёттингена». Как бы ни была смешна эта карикатура на гёттингенскую математику и роль в ней Клейна, в некоторых аспектах пасквиль Динглера отражал действительные черты научной жизни тех лет. Это не он выдумал, а, в самом деле, представители отдаленных университетов типа Бреслау или Фрайбурга завидовали тому, что все новое и революционное в физике и математике рождается в Гёттингене. И тот факт, что Берлин с начала двадцатого века уступил Гёттингену первенство в точных науках, - не поклеп Динглера, а сущая правда. В течение следующих пятнадцати лет профессорская «команда Клейна» пополнилась математиками первой величины: Давидом Гильбертом, Германом Минковским, Карлом Рунге, Эдмундом Ландау, а также астрономом Карлом Шварцшильдом, специалистом по гидро- и аэродинамике Людвигом Прандтлем, физиками Петером Дебаем и Эмилем Вихертом. Эти научные звезды привлекли в Гёттинген в период с 1890 по 1914 годы не менее восемнадцати приват-доцентов по математике и математической физике. Их имена читаются сейчас как справочник «Кто есть кто в немецкой науке эпохи кайзеровской Германии и Веймарской республики»: Герман Вейль, Арнольд Зоммерфельд, Константин Каратеодори, Густав Герглотц, Эрих Хеке, Макс Борн, Рихард Курант, Теодор фон Карман, Отто Блюменталь, Эрнст Цермело, Пауль Кёбе, Роберт Фрике, Отто Тёплиц... Клейн, действительно, пользовался доверием министерского куратора высшего образования и науки Фридриха Альтхоффа, так что подозрения Динглера о всемогуществе гёттингенского лидера в назначении на ту или иную должность в различных университетах, не лишены основания. Благодаря установленным им контактам с представителями крупной

120 | НАУКА промышленности, Клейн добился притока частного капитала в университетскую науку, что позволило создать несколько новых научноисследовательских институтов в рамках Гёттингенской академии прикладной физики и математики. И те пассажи меморандума Динглера, в которых говорится об интернациональном характере гёттингенской математики, тоже справедливы. Не зря же Гёттинген называли «Меккой для математиков». Очевидно, что Клейн не участвовал в характерной для нацистов паранойе разделения «царицы наук» на «арийскую» и «еврейскую», как бы ни старались апологеты «немецкой математики» сделать из него своего лидера. Так кто же этот всемогущий организатор науки и глава математической школы Гёттингена, вызывающий такой ужас у бдительных нацистов? Ответить на этот вопрос лучше всего, рассмотрев его жизненный путь с самого начала.

Начало: от гимназиста до ассистента Научная карьера Феликса Клейна поначалу развивалась так стремительно, как ни одна другая в немецкой истории. Он стал ординарным профессором, т.е. достиг вершины научной иерархии, когда ему исполнилось всего двадцать три года. В этом возрасте многие студенты еще слушают лекции или только выбирают руководителя своей первой докторской работы. Будущий глава математической школы Гёттингена родился 25 апреля 1849 года в Дюссельдорфе, старинном торговом городе на могучем Рейне. В автобиографии, составленной им весной 1923 года, за два года до кончины, Клейн писал, что ночь его рождения была наполнена громом канонады – это прусские войска подавляли последние очаги восстания рейнских народных масс. Революция 1848 года неумолимо шла к своему концу. И отец, и мать Феликса не чувствовали себя в Дюссельдорфе

в полной безопасности – они оба происходили из других земель Германии и ощущали себя чужаками. Отец принадлежал к старой прусской фамилии. От нее он унаследовал твердую волю и настойчивость, трудолюбие и прилежание, здравый смысл и бережливость, а также безусловную надежность и верность долгу. Суровая протестантская мораль отличала его от немного легкомысленных и более жизнерадостных рейнских жителей. Не очень крепкое здоровье отца не позволило ему продолжить кузнечное дело его семьи, и он стал госслужащим – в момент рождения Феликса работал секретарем президента правительства. Мать Клейна была родом из Ахена и представляла собой полную противоположность отцу. Ее многогранная художественная натура и яркий характер определяли духовную жизнь дома. Правда, ее повышенная чувствительность нередко переходила в раздражительность и приводила к нервным срывам. Унаследовав от матери неустойчивую нервную систему, от подобных приступов страдал всю жизнь и ее сын. Во второй половине жизни из-за этих проблем со здоровьем он даже перестал заниматься собственно математикой, сконцентрировав все силы на организации научной жизни в Гёттингене. Но начало его карьеры оказалось многообещающим и очень результативным. В начальную школу Феликс пошел в шесть лет. Сказались уроки матери, рано научившей сына читать, писать и считать. Через два с половиной года мальчик перешел в гимназию, где основной упор делался на гуманитарные предметы. Как отмечал Клейн в «Автобиографии», в гимназии учили работать и еще раз работать, гораздо меньше внимания обращали на смысл проделанного. Например, он до конца жизни помнил, как безошибочно перевел на греческий язык довольно большое число строк поэмы Шиллера «Ивиковы журавли» («Kraniche des Ibykus»), хотя вряд ли тогда понимал глубокое содержание стихов и их поэтическую ценность. Восемь лет учебы в гимназии остались в памяти

НАУКА.| 121 Клейна не очень счастливыми. Знания по своим любимым предметам - физике и математике, которым решил посвятить жизнь, он получал не в классе, а в результате самостоятельных занятий и с помощью старших товарищей. Осенью 1865 года, в возрасте шестнадцати с половиной лет, Клейн поступил в Боннский университет, чтобы вплотную заняться математикой и естественными науками. Среди его преподавателей выделялся знаменитый математик Липшиц, но его значение как ученого Феликс смог оценить только позже. На слишком элементарных лекциях Липшица Клейн откровенно скучал. Лекции других преподавателей он и вовсе пропускал. Весной 1866 года Феликс стал ассистентом профессора Юлиуса Плюкера (Julius Plücker, 1801-1868), что оказалось очень полезным для его будущей научной карьеры. В обязанности ассистента входила помощь в подготовке и проведении лекций по экспериментальной физике. Юноша помогал профессору и в его научной работе, отыскивая нужные книги и разбираясь в новых научных статьях по соответствующим разделам физики, которая в духе времени становилась все более насыщенной математикой. Так приходили к Клейну первые навыки работы с научными текстами, хотя до систематического и глубокого изучения всех университетских разделов математики у него еще не доходили руки. Феликс решил, что после того, как углубит знания по математике и естествознанию, он будет специализироваться в области физики. Но, как обычно, в реализацию этих планов вмешалась жизнь, и предвидеть, как развернутся события в будущем, вряд ли кто-нибудь тогда смог.

Первые шаги в науке: от ассистента до профессора В мае 1868 года неожиданно умирает профессор Плюкер, оставив Клейна без руководителя и без темы диссертации. Клейн сам поставил себе задачу по геометрии,

продолжающую тему исследований своего покойного руководителя, и защитил в декабре того же года докторскую диссертацию в Бонне1. Хотя эта работа относилась к геометрии, Клейн все еще считал, что будущая его профессия – физика. И для подхода к ней ему еще необходимо получить недостающие знания по точным наукам. Математического образования ему явно не хватало, он, например, к тому времени не прослушал ни одной лекции по интегральному исчислению. Для дальнейшего образования Клейн выбрал себе нового руководителя –математика Альфреда Клебша (Alfred Clebsch, 1833-1872). Клебш известен многими результатами в математической физике и алгебраической геометрии, но одно его произведение знают все математики: Клебш вместе с Карлом Нойманом (1832-1925) создал и редактировал первые номера весьма уважаемого научного журнала «Математические анналы». Как раз в то время, когда Клейн вошел в число учеников Клебша, того назначили профессором гёттингенского университета. Ученик без колебаний последовал за своим новым учителем. В Гёттингене Клейн впервые почувствовал, что такое настоящая научная жизнь, познакомился с некоторыми столь же увлеченными коллегами, ставшими его друзьями на долгие годы. Среди них особенно близким для Феликса человеком оказался Макс Нётер, о котором у нас еще пойдет речь впереди. Весьма полезными находил Клейн контакты с немногочисленными иностранными учеными, которые работали тогда в Гёттингене. Он сравнивает их в «Автобиографии» с «возбуждающими ферментами» и подчеркивает, что «от националистических 1 В работе Rowe David E. “Jewish Mathematics” at Göttingen in the Era of Felix Klein. Isis, Vol. 77, No. 3, (Sep., 1986), pp. 422-449, ошибочно указан год защиты диссертации 1869 (p. 427), хотя в «Автобиографии» сам Клейн пишет, что защита состоялась в декабре 1868 года. Далее ссылки на работу David Rowe будут обозначаться заключенными в круглые скобки словом «Rowe» и номером страницы.

122 | НАУКА лозунгов и призывов, которыми сейчас (в 1923 году – Е.Б.) полна пресса, тогда не было и следа». Это примечание великого ученого напрочь перечеркивает все усилия нацистов представить его как одного из их сторонников и даже основателя «арийской математики». Несмотря на все достоинства Гёттингена, где Клейн чувствовал себя дома, он не упустил возможности больше узнать мир и осенью 1869 года отправился в Берлин, хотя Клебш и пытался отговорить Феликса от такой поездки. И Клебш, и предыдущий руководитель Клейна профессор Плюкер испытывали нескрываемую антипатию к берлинской математической традиции, ставящей строгость и чистоту науки превыше всего, презрительно относящейся к приложениям математики и свято соблюдающей чиновничью иерархию в человеческих отношениях. Но Клейн упорствовал: он жаждал выйти из положения ученика и расширить свой научный кругозор. Личным контактам Клейн всю жизнь придавал очень большое значение и основную информацию получал из бесед с коллегами, а не из лекций или семинаров. В Берлине Клейн увидел совсем не тот математический мир, с которым познакомился в Гёттингене. Главой математической школы Берлина являлся Карл Вейерштрасс, считавший недопустимым смешение прикладной и чистой математики. И отношения между мэтрами и учениками в столице Феликс нашел не такими сердечными и непосредственными, как в Гёттингене. Клейн с удовольствием посещал семинар, руководимый Вейерштрассом, но личные отношения между двумя учеными не сложились. Да и отношение других берлинских математиков к Феликсу Клейну не отличались дружелюбием, что особенно ярко проявилось через много лет при выборе преемников Вейерштрасса и Кронекера. Берлинцы почувствовали в молодом госте из Гёттингена чужака, не разделяющего их принципов и придерживающегося другой системы ценностей.

Зато Феликс нашел в Берлине настоящего единомышленника и друга – норвежского геометра Софуса Ли. В напряженных и результативных обсуждениях с Ли проблем геометрии проводил Клейн свое основное время в Берлине. Клейн и Ли летом 1870 года вместе отправились в Париж, чтобы познакомиться на месте с ведущими французскими математиками. А следующий семестр друзья запланировали провести в Англии. Клейн всегда интересовался работами зарубежных коллег, но это не находило никакого понимания в консервативных кругах немецкой профессуры и бюрократии. Вот один показательный пример. Следуя настойчивому требованию отца, Клейн решил перед поездкой во Францию и Англию заручиться рекомендательным письмом из министерства культуры, курирующего также науку и высшее образование. Официальный ответ поражал своей безаппеляционностью и глупой напыщенностью: «Нам не нужна математика ни французская, ни английская». В Париже, как и в Берлине, друзья проводили основное время в совместной работе над геометрическими проблемами, лекций почти не слушали, зато близко сошлись с наиболее заметными парижскими математиками Жаном Гастон Дарбу (Jean Gaston Darboux, 1842-1917), Камиллем Жорданом (Marie Ennemond Camille Jordan, 1838-1922) и др.. Пребывание во французской столице обещало интересные результаты, но уже через два с половиной месяца идиллия закончилась: в июле 1870 года между Францией и Пруссией началась война. Клейна как подданного враждебного государства собирались арестовать, но он сумел, проявив немалую находчивость и расторопность, вовремя пересечь франконемецкую границу и вернуться в Германию. Софусу Ли повезло меньше: при попытке выехать на родину в Норвегию его остановили пограничники, нашли при нем письма Клейна, написанные на немецком и полные загадочных математических значков, и решили, что перед

НАУКА.| 123 ними немецкий шпион. Ли поместили в тюрьму, где он промучился четыре недели, пока его по ходатайству Дарбу не освободили. Следуя своему жизненному принципу участвовать во всех крупных событиях, Клейн записался добровольцем в боннский вспомогательный корпус и отправился с ним к местам сражений. Вся военная служба Феликса, по его словам, оказалась цепью сплошных разочарований. Не имея практических навыков военной службы, он оказался не готовым вынести все тяготы трехнедельного сидения в окопах близ Седана и заболел тифом. В тяжелом состоянии его отправили домой, к родителям, где он долго болел, но все же выздоровел и вернулся к научной работе. Новый 1871 год Клейн встречал в Гёттингене, где уже в январе защитил свою вторую докторскую работу и получил звание приватдоцента. В этот момент ему еще не исполнилось и двадцати двух лет. На этот период приходится встреча с гёттингенским профессором Морицем Штерном, дружба с которым продолжалась долгие годы. Именно его место займет через пятнадцать лет Феликс Клейн, когда Штерн закончит период своей активной профессорской деятельности. Молодой приват-доцент все еще не отказался от своей мечты стать физиком. Поэтому в летний семестр 1871 года он стал слушать курс лекций по физике, не оставляя при этом интенсивную работу по геометрии с профессором Клебшем и его учениками. Так прошел еще один учебный год, но осенью 1872 года неожиданный поворот событий заставил Клейна навсегда отказаться от своих юношеских планов. По рекомендации профессора Клебша, бывшего в то время ректором гёттингенского университета, Клейн получил приглашение занять должность ординарного профессора математики в городе Эрланген. От такого предложения Клейн не смог отказаться. Стать ординариусом в двадцать три года мало кому удавалось. И хотя с мечтой о физике приходилось расставаться,

положение ординарного профессора сулило множество преимуществ. Клейн собирался воспользоваться этой возможностью, чтобы в спокойной обстановке, не заботясь более о карьерном росте, ибо дальше и расти некуда, восполнить пробелы образования и посвятить себя неспешной научной работе. Действительность в очередной раз оказалась совсем не такой, как виделась в мечтах.

Эрлангенская программа Вместо спокойной и безмятежной профессорской жизни, Клейна в Эрлангене ждала напряженная и ответственная работа по наведению порядка в университете, где математическое образование и математические исследования находились в крайней степени запущения. Справиться с навалившимися трудностями и проблемами мог только молодой человек, что и объясняет такой неожиданный выбор нового ординариуса. Университетская математическая библиотека оказалась разворованной, коллекция моделей, которым Клейн придавал большое значение как важным помощникам в обучении, практически не существовала. На первую лекцию нового профессора, которая состоялась 5 ноября 1872 года, пришли всего два студента, одного из которых Клейн еще пару раз видел, а второй после первой лекции вообще исчез навсегда. Из-за отсутствия слушателей само продолжение курса оставалось под большим сомнением. От свалившихся на него проблем Клейн находился на грани нервного срыва, когда в ход событий снова вмешалась судьба, в очередной раз повернув стрелки развития сюжета на новые, не предвиденные ранее рельсы. Через два дня после первой лекции Клейна в Эрлангене пришло печальное сообщение из Гёттингена: от дифтерита неожиданно умер профессор Клебш, на поддержку которого Клейн очень рассчитывал. Молодой эрлангенский

124 | НАУКА профессор взял на себя ответственность за развитие творческого наследия и реализацию невоплощенных замыслов своего учителя. Сложившаяся к тому времени школа Клебша, его студенты, аспиранты, ассистенты увидели в Клейне своего нового руководителя и потянулись из Гёттингена в Эрланген, чтобы продолжать там учебу и научную работу. Многие ученики Клейна оказались старше его по возрасту. Так неожиданно решилась проблема посещаемости – на лекциях Клейна появились постоянные слушатели, хотя их общее число редко превышало десяток. Тематика научных занятий Феликса тоже определилась на несколько лет вперед. Клейн перенял еще одно детище Клебша: стал редактором созданного учителем журнала «Математические анналы». Через этот журнал молодому профессору удалось установить деловые отношения со многими немецкими и иностранными математиками. Особенно тесными, часто дружескими, сложились связи с учеными, входившими в «кружок Клебша»: Паулем Горданом (Paul Albert Gordan, 18371912), Максом Нётер (Max Noether, 1844-1921), Александром фон Бриллем (Alexander Wilhelm von Brill, 1842-1935), Якобом Люротом (Jacob Lüroth, 1844-1910), Аурелем Фоссом (Aurel Edmund Voss, 1845-1931). Во многом благодаря поддержке этих людей Клейн смог в дальнейшем построить свою, так называемую, «империю» - сеть математиков и физиков, объединенных общим пониманием роли и значения точных наук в развитии науки и техники. В Эрлангенском университете существовала традиция, чтобы каждый новый профессор или доцент выступал перед большой аудиторией с программной речью, в которой знакомил коллег-преподавателей и студентов с целями своей педагогической деятельности. Эта обязанность, хоть и казалась новичкам немного обременительной, тем не менее, имела многие преимущества. Этими преимуществами сполна воспользовался Феликс Клейн, подготовив очень содержательную и в то же время яркую и

эмоциональную речь, вошедшую в историю под названием «Эрлангенская программа». Выступление Клейна состоялось в октябре 1872 года. В нем упор делался на необходимости показать студентам и коллегам-математикам единство науки, в частности, геометрии. В то время геометрия разделилась на несколько самостоятельных направлений, связь между которыми была не очевидна. Молодой профессор предложил общий алгебраический подход к различным геометрическим теориям и показал, как эту классификацию можно развивать. Идея Клейна применить в геометрии алгебраическую теорию групп оказалась такой продуктивной и ценной, что сразу сделала ее автора знаменитым. Пожалуй, со времен Декарта с его «аналитической геометрией» не было столь мощного импульса для развития геометрических конструкций средствами современной алгебры. Доклад был издан отдельной брошюрой и переведен на многие языки, в том числе, на русский. Кроме революционного подхода к классификации геометрических теорий, Клейн поделился со слушателями и принципами преподавания математики. По его мнению, математические лекции должны включать не только естественно-научные, но и гуманитарные сведения, чтобы у слушателей создавалась общая, многокрасочная картина мира. Чистая наука не должна противопоставляться прикладному знанию, математика не должна уклоняться от новых задач, которые перед ней ставят физика и техника. В методике преподавания математики Клейн видел одинаково важными и логику, и интуицию. У студентов нужно воспитывать математическое воображение, помогающее им творчески освоить преподаваемый материал. Для привлечения в математику свежих сил следует регулярно устраивать лекции для начинающих, чтобы заинтересовать их перспективами новой для них науки. Одновременно для наиболее продвинутых слушателей надо устраивать специальные

НАУКА.| 125 лекции и семинары, чтобы скорее подвести их к самостоятельным исследованиям. Клейн подчеркивал, что при библиотеке нужно организовать читальный зал, где и студенты, и сотрудники факультета могли бы получать самые свежие книги и журналы по математике, а специальный кабинет должен обеспечить лекции необходимыми моделями и наглядными пособиями. Этими принципами Клейн руководствовался всю свою жизнь, им следовали, как правило, его многочисленные ученики и продолжатели его дела. Постепенно научная жизнь в Эрлангенском университете налаживалась, она все более напоминала ту, которую Клейн оставил в его любимом Гёттингене. Правда, масштабы Эрлангена несопоставимы с большими научными центрами. Поэтому, когда весной 1875 года Клейну предложили место профессора в Техническом университете Мюнхена, он охотно согласился.

Математика и жизнь: Технический университет Мюнхена В Мюнхене Клейн смог осуществить давнюю мечту: увидеть применение своих математических результатов на практике. Кроме того, ему удалось реализовать там один из важных педагогических принципов Эрлангенской программы: комплексное обучение инженеров, которым институт должен давать не только технические знания, но также обеспечивать сведениями из точных и естественнонаучных дисциплин. Правда, Клейн сам не очень разбирался в инженерном деле, но ему помог ликвидировать многие пробелы в техническом образовании Александр Брилль (Alexander Brill, 1842-1935)– знакомый по «кружку Клебша», прибывший из Дармштадта в Мюнхен одновременно с Клейном. Пять лет Клейн и Брилль вместе организовывали лекции для начинающих

студентов, представляя им обе стороны их будущей профессии: инженерную и математическую. Кроме того, оба профессора проводили и специально углубленные занятия для продвинутых студентов, где докладывались последние достижения науки и техники. Скоро в Техническом университете Мюнхена закипела научная жизнь. Сам Феликс много сил и времени отдавал математическим исследованиям, ему удалось получить блестящие результаты, как в своей любимой геометрии, так и в теории чисел, алгебре, теории функций... Клейн организовал в Мюнхене так называемый «Математический кружок», где встречались математики и представители крупной промышленности и бизнеса. Кружок представлял для своего времени новую форму научного общения. Здесь постановщики задач, возникающих в реальной жизни, встречались с теоретиками, которые эти задачи могли бы решить. В процессе обсуждения обе стороны приходили к более глубокому пониманию проблемы. Мюнхенский «Математический кружок» активно работал и после отъезда Клейна и просуществовал до 1936 года, когда нацисты потребовали удалить из заседаний кружка его руководителей и самых активных участников - евреев Прингсхайма, Либмана и Хартогса. Но мюнхенские математики проявили солидарность с преследуемыми коллегами. Они единогласно решили, что без изгнанных ученых заседания продолжать невозможно, и Кружок перестал существовать. После войны он возродился с новым именем «Математический коллоквиум». Важным итогом первых занятий «Математического кружка» стали тесные дружеские отношения, которые сложились у Феликса Клейна с некоторыми представителями большой индустрии. В их числе стоит отметить, например, Карла фон Линде (Carl Paul Gottfried von Linde 1842-1934), который в дальнейшем материально поддерживал многие

126 | НАУКА теоретические разработки в Гёттингенском университете. Задачи, которые предлагали на Математическом кружке представители промышленности, показали, что в развитии прикладной математики наличествуют серьезные пробелы. На их устранение Клейн настраивал своих учеников. Особенно много нерешенных еще задач прикладной математики увидел Клейн во время Международного геодезического конгресса, который проводился осенью 1879 года в Мюнхене. В его работе Клейн принял самое живое участие. Перечисленным не исчерпывается многогранная деятельность молодого (в 1879 году Клейну исполнилось тридцать лет) профессора. В Мюнхене Клейн много сил и времени отдавал работе с учениками, среди которых выделялись Вальтер фон Дюк (Walther von Dyck, 1856-1934) и Адольф Гурвиц (Adolf Hurwitz, 1859-1919). Дюк оказался талантливым педагогом и организатором, он выступал как рабочая лошадка во многих больших проектах Клейна, например, в многотомной «Энциклопедии математических наук». Впоследствии он унаследовал кафедру Клейна в Техническом университете Мюнхена и в течение ряда лет работал исполнительным редактором «Математических анналов». Адольф Гурвиц обладал исключительным математическим талантом. Клейн имел сверхъестественный нюх на таких людей. В этом и состоял ключ к его последующей успешной деятельности в Гёттингене. В каждого талантливого ученика Клейн вкладывал частицу своей души, его отношение молодым талантам можно с полным правом назвать отеческим. Вот что написал профессор отцу Адольфа о будущем его сына накануне защиты Гурвицем диссертации: «Прежде всего, я хочу подчеркнуть, что с тех пор, как я тут работаю, я не встречал молодого человека, который мог бы сравниться по специфическому математическому таланту с Вашим сыном. Ему, без сомнения, уготована блестящая научная карьера, уверенность в

которой подкрепляется тем фактом, что его дар счастливо сочетается с замечательными человеческими чертами. Единственной опасностью остается его здоровье. Вероятно, Ваш сын уже давно ослаб из-за чрезмерного напряжения в его занятиях. Позвольте мне заверить Вас, что никто не будет так счастлив, как я, если здоровье Вашего сына полностью восстановится. Мне необходима его бескомпромиссная поддержка в моих последних исследованиях» (Rowe, 432). После успешной защиты диссертации, содержащей фундаментальные результаты по теории функций, Гурвиц получил место экстраординарного профессора в Кёнигсберге, где его друзьями стали два молодых студента, чьи имена прославят через несколько лет не только Гёттингенский университет, где они окажутся благодаря Клейну, но и всю немецкую математику. Этих молодых людей звали Давид Гильберт и Герман Минковский. Клейн не случайно заговорил о здоровье Гурвица и о перенапряжении – в Мюнхене из-за чрезмерной нагрузки появились первые признаки нервной болезни у самого Феликса. Не в последнюю очередь из-за начинающихся проблем со здоровьем, а также из-за желания сконцентрироваться на своем любимом разделе математики, осенью 1880 года Клейн принял предложение занять место профессора геометрии в Лейпциге. Геометрические изыскания находились в то время в местном университете в весьма запущенном состоянии, а ректорат и сенат, пользуясь поддержкой правительства Саксонии, хотели их оживить и наладить подготовку соответствующих специалистов.

Нервный срыв: Лейпцигский университет Правда, сам Клейн слово «геометрия» понимал не только как науку о пространственных объектах, но более широко: как способ

НАУКА.| 127 мышления в математике, использующий все преимущества понятия «образ». Об этом он говорил в своей вступительной лекции для коллег-преподавателей и студентов, показывая геометрическое содержание некоторых разделов теории функций. Лекция называлась «Об отношениях новой математики к приложениям», в ней уточнялись многие темы, впервые поднятые в его знаменитой «Эрлангенской программе». И хотя столь широкое понимание задач и методов традиционной геометрии, которое предложил новый профессор, вызвало возражения у некоторых консервативно настроенных коллег, захватывающие перспективы и нерешенные задачи привлекли к Клейну много молодых талантливых учеников. Интерес к его области исследований еще больше возрос, когда в 1881 году француз Анри Пуанкаре, с которым Клейн активно переписывался, опубликовал в Париже свои результаты из той же проблемной области. Несмотря на перегруженность собственной научной работой и заботой об учениках, Клейн не мог остаться в стороне и от организационных задач, которым всегда уделял особое внимание. Он начал читать специальный курс лекций для начинающих студентов, объединив в единое целое разделы математики, в название которых входит слово «геометрия» с различными определениями: «аналитическая», «проективная» и «дифференциальная». С помощью правительства Саксонии Клейн реализовал еще один из пунктов Эрлангенской программы: организовал читальный зал с новейшей математической литературой и кабинет наглядных пособий – разнообразных геометрических моделей. Во всех этих начинаниях Клейну помогал его верный ассистент Дюк, переехавший за профессором в Лейпциг из Мюнхена. Отношения с коллегами в Лейпциге складывались не всегда гладко, очень уж радикально новый путь развития математики предлагал профессор-геометр. К этому Клейн относился спокойно, так как прекрасно

сознавал, что новые идеи редко принимаются единогласно. Тем более сам возмутитель спокойствия оставался все еще поразительно юн: к началу работы в Лейпциге Клейну исполнилось всего тридцать один год. Большую тревогу вызывало здоровье ученого: из-за нервного истощения Клейн несколько раз отказывался от уже начатых новых проектов, а осенью 1882 года взял дополнительный отпуск. Собственную научную работу пришлось полностью прекратить. По мнению многих историков науки, депрессия Клейна была вызвана острым соперничеством с Пуанкаре. Как пишет Констанс Рид, «Клейн сразу же оценил силу своего соперника и начал с ним лихорадочную переписку. Почти с нечеловеческими усилиями он заставил себя добиться цели раньше Анри Пуанкаре. Окончательный результат в этом соревновании был, по существу, ничейным. Но Клейн не выдержал»1. Чтобы занять себя более легкой нагрузкой, Клейн написал книгу «Лекции об икосаэдре», в которой наметил пути обобщения собственной теории эллиптических функций. Деталями теории он уже заниматься не мог, предоставив ученикам и ассистентам доводить его идеи до конца. Например, полное изложение упомянутой теории завершил в результате многолетней работы Роберт Фрике (Robert Fricke, 1861-1930). Его книга по эллиптическим и автоморфным функциям вышла в свет через тридцать лет – в 1912 году. И в дальнейшем Клейн уже не брался за тщательную разработку собственных идей, лишь намечая основные направления дальнейшей работы. Все остальное делали его многочисленные ученики. От регулярного чтения лекций для большой аудитории он тоже отказался, передав это ассистентам, а сам посвятил себя работе с наиболее перспективными студентами. Первый проблеск надежды, что болезнь отступит, появился во время его поездки в 1 Рид Констанс. Гильберт. Изд. «Наука», Москва 1977.

128 | НАУКА 1884 году в Америку, где в Балтиморском университете ему предложили занять место знаменитого математика Сильвестра. И хотя после многочисленных переговоров от места пришлось все же отказаться, у Клейна появилась уверенность, что он еще сможет продолжить любимое дело. Большие города – Лейпциг и Мюнхен – стали утомлять не вполне здорового математика. Поэтому, когда весной 1886 года Клейна пригласили профессором в его любимый Гёттинген1, он ни минуты не колебался: бодрящий воздух небольшого уютного городка, расположенного недалеко от живописных холмов Гарца, должен его вылечить. Из памяти еще не выветрились воспоминания о научном духе этого утопающего в садах университетского городка, резко отличавшегося от холодного и чопорного Берлина. Да и работу в одном из старейших прусских университетов Клейн считал более заметной и важной для развития науки, чем в других частях недавно объединившейся Германии.

Оживить старую традицию: Гёттингенский университет Ученик Клебша и Плюкера, Феликс Клейн тоже не испытывал к берлинской математической школе особых симпатий, однако в открытый конфликт с окружением Карла Вейерштрасса старался не вступать. Но даже помимо его воли напряжение в отношениях Клейна и берлинских коллег сохранялось, и время от времени вражда вспыхивала с новой остротой. В очередной раз это случилось как раз в связи с переходом Клейна из Лейпцига в Гёттинген. На свое место профессора геометрии он рекомендовал норвежского друга и, вероятно, 1 В работе Rowe David E. “Jewish Mathematics” at Göttingen in the Era of Felix (см. прим. 1), стр. 432 ошибочно указано, что вызов в Гёттинген состоялся в 1885 году, тогда как в «Автобиографии» Клейн собственноручно написал, что вызов произошел в 1886 году.

лучшего геометра того времени Софуса Ли. Оказалось, что на эту должность претендовал и будущий коллега Клейна по Гёттингенскому университету профессор Герман Амандус Шварц, ученик Вейерштрасса и один из ведущих представителей «берлинской школы». Шварц не сомневался, что получит место в Лейпциге, но кандидатура Клейна победила. Вейерштрасс, выражая националистические настроения консерваторов, открыто сетовал на то, что иностранные математики занимают лучшие места в Германии. Роль Клейна в этом «унижении немецких ученых» не осталась незамеченной. В письме Шварцу его учитель писал: «Хорошенькое начало новой эры, которая наступает под руководством Клейна. Поль Дюбуа-Реймонд2 как-то удачно выразился – несколько лет назад он назвал триумвират Клейн-Ли-Майер «обществом взаимного восхваления»». Для Вейерштрасса и его союзников намерения Клейна просматривались четко: назначение в Лейпциг Софуса Ли расширяло и укрепляло фронт борьбы с берлинской школой математиков. Но вряд ли они представляли себе его стратегические планы: восстановить старую гёттингенскую традицию, идущую еще от Гаусса и Римана, согласно которой нужно всячески развивать взаимодействие между математикой и физической реальностью. И на этом пути Гёттингену под руководством Феликса Клейна еще предстояло потеснить Берлин и занять лидирующее место в мировой науке. Но для этой нелегкой задачи следовало накопить силы и заручиться поддержкой влиятельных людей, да и в самом Гёттингене Клейн оказался пока не «первой скрипкой», так как процесс обучения математике находился под контролем профессора Шварца. Он, кстати сказать, облегчил жизнь Клейна тем, что собрал прекрасную коллекцию моделей и наглядных пособий, без которых Феликс уже не представлял себе учебный процесс.

2 David Paul Gustave Du Bois-Reymond (1831-1889) – немецкий математик.

НАУКА.| 129 Организовать читальный зал оказалось не очень сложным делом, так как число студентов-математиков в популярном прежде университете постоянно уменьшалось. Привлечь новых учащихся, заинтересовать их проблемами и результатами «царицы наук», стало одной из первоочередных задач нового профессора. Он продолжал читать вводные лекции для начинающих студентов, и эти чтения завоевывали для математического отделения все новых и новых слушателей. Лекции Клейна пользовались исключительным успехом, он увлекал слушателей научными перспективами и показывал романтику и интригу математических исследований. Известный математик Людвиг Бибербах, описывая свои первые шаги в науке, рассказал о том, как он первый раз попал на лекцию Клейна по анализу эллиптических функций. Бибербах приехал в Гёттинген, чтобы слушать лекции Минковского по новому разделу алгебры - теории инвариантов. Однако мастерство Клейна так увлекло юношу, что он с тех пор не раз повторял слова Фауста «две души живут в груди моей»1: одна отдана алгебре, другая анализу. Так как большинство курсовых лекций читал профессор Шварц, у Клейна в Гёттингене образовалось довольно много свободного времени, которое он посвятил тому, чтобы завершить свои начатые ранее научные труды. Кроме того, он вновь вернулся к применению математики в физике, любовь к которой, как видно, никогда не умирала в его душе. Клейн подготовил к изданию в виде книг тексты своих лекций, тематика которых постоянно менялась. В то время традиция публикации текстов лекций, довольно распространенная во Франции или в Италии, еще не прижилась в Германии, так что инициатива Клейна получилась, в определенном смысле, новаторской и оказалась

очень полезной для студентов, попавших на цикл лекций не с самого начала. Теперь по книгам они могли самостоятельно восполнить пробелы в знаниях. И в книгах, и на лекциях Клейн неустанно подчеркивал важную для него мысль: математика должна заниматься не только задачами, которые рождаются внутри нее самой, но распространяться на все области знания, принося туда идеи порядка и оформляя закономерности реальной жизни на своем универсальном языке. В 1889 году Клейн всячески помогал Георгу Кантору основать «Немецкое математическое общество», существующее и поныне. Над планом создания подобного объединения математиков Клейн начал трудиться еще в 187173 годах, и до конца своей жизни не жалел для Общества своих сил и времени. По-настоящему начать реализовывать мечту о преобразовании Гёттингена в новый центр математики и физики Клейн смог только в 1892 году, когда Шварц получил, наконец, назначение в Берлин, и Феликс остался единственным профессором математического отделения философского факультета. С этого момента работа Клейна стала, главным образом, организационной, и вряд ли кто-нибудь другой лучше справился с грандиозными задачами перестройки математического Гёттингена, которые он сам взвалил на себя. Но и Клейн ничего не смог бы добиться, если бы он не нашел одного очень влиятельного единомышленника – ответственного сотрудника прусского министерства культуры, курирующего науку и образование: Фридриха Альтхоффа.

1 Иоганн Вольфганг Гёте. «Фауст» (в пер. Николая Холодковского) М.: Гос изд. дет. литер., 1956. «Ах, две души живут в больной груди моей, друг другу чуждые, — и жаждут разделенья!»

Директор департамента науки и высшего образования прусского министерства культуры являлся, без сомнения, выдающимся

Фридрих Альтхофф – один за четверых

130 | НАУКА человеком. Когда в 1907 году его деятельности в министерстве пришел конец, пришлось назначить четверых новых сотрудников, чтобы выполнять те функции, с которыми он справлялся один. Хотя номинально все прусские высшие учебные заведения подчинялись министру культуры, все важные вопросы, касающиеся финансирования, штатов, строительства новых и реконструкции старых институтов и лабораторий, решались лично Альтхоффом. Им же определялась стратегия развития университетов в подведомственной ему части Германии. И эта стратегия состояла в том, чтобы изменить сложившуюся веками картину: Берлин собирает у себя лучшие научные кадры по всем наукам, оставляя другим университетам роль провинциальных, не престижных и не очень привлекательных учебных и научных заведений. При Альтхоффе Берлин сохранил первенство по классической филологии, истории, искусствоведению, но в точных науках, математике и физике, роль лидера постепенно перешла к Гёттингену. В этом вопросе намерения Клейна и планы Альтхоффа совпали, что сделало их многолетними союзниками, хотя из тактических соображений Альтхофф принимал иногда решения, которые вызывали гнев и разочарование у Клейна. Тем не менее, Клейн отмечал у своего всесильного куратора недюжинный ум, непревзойденную трудоспособность, стальную волю в сочетании с постоянно пульсирующей творческой фантазией, находящей нестандартные пути достижения глобальных целей, никогда не упускаемых им из виду. Хотя Альтхофф имел множество врагов, называвших его в прессе и за глаза реакционным бюрократом и деспотом, двадцать пять лет его правления привели к явному расцвету прусских университетов и входящих в них научных институтов. Особенно видно это по тому месту, которое стал занимать в мировой иерархии Гёттингенский университет.

В берлинское министерство Альтхофф пришел в 1882 году из Страсбурга. Интересно, что первая встреча Клейна и Альтхоффа состоялась задолго до этого момента. В дневниках Клейна сохранилась запись времен первых месяцев Франко-прусской войны, а именно, 19 августа 1870 года, когда группа, в которую входил Феликс, оказалась в одном местечке с отрядом, в котором служил недавно назначенный офицером Альтхофф. При новой встрече спустя пятнадцать лет Клейн вспомнил, как он рассказывал тогда старшему по чину коллеге свои парижские приключения и планы защиты второй диссертации в Гёттингене. В 1888 году Клейн познакомился с промышленными установками при Ганноверском политехническом институте (ставшем впоследствии Техническим университетом Ганновера). Под влиянием этого визита Феликс написал черновик проекта объединения политехнических вузов и университетов Пруссии и передал его Альтхоффу. Этот проект они потом не раз обсуждали при личных встречах. Одна из таких встреч состоялась в следующем 1889 году, как раз после получения Клейном предложения стать профессором американского университета в Ворчестере, штат Массачусетс. Альтхофф постарался отговорить его от переезда в Америку, пообещав перевести Клейна в Берлин. Попасть снова в большой город никак не входило в планы Феликса, совсем недавно вернувшегося в гёттингенский рай. Кроме того, реализовать план единения науки и техники в консервативном Берлине вряд ли удалось бы. Клейн передал Альтхоффу свою убежденность в том, что децентрализация науки и образования должна пойти на пользу всем прусским университетам. В итоге Клейн отказался от обоих предложений и остался в Гёттингене, а в Берлин через три года поехал другой гёттингенский профессор – Шварц, оставив в руках Клейна все

НАУКА.| 131 рычаги управления математической жизнью университета. С этого момента и началось восхождение Гёттингена и, одновременно, закончилась «золотая эра» Берлина, так как в том же 1892 году умер Кронекер и ушел на пенсию Вейерштрасс. Отношение берлинских коллег к Клейну выразительно демонстрируют протоколы заседаний специального комитета философского факультета Берлинского университета, выбиравшего кандидатуры на вакантные профессорские должности. Гельмгольц: «Кронекер говорил о Клейне очень пренебрежительно. Он называл его шарлатаном». Вейерштрасс: «Клейн, скорее, – дилетант. Обманщик». Фукс: «Я ничего не имею против него лично, но я возражаю против его вредных манер, когда речь заходит о научных вопросах»(Rowe, 433). Комитет рекомендовал Георга Фробениуса (Ferdinand Georg Frobenius, 1849-1917) на место, освободившееся после смерти Кронекера, и гёттингенца Шварца, чтобы заменить уходящего Вейерштрасса. Эти предложения Альтхофф принял и подготовил уже бумаги для утверждения прусским министерством культуры. Оставалось получить формальное согласие Фробениуса, и у Клейна оказались бы развязаны руки для перестройки Гёттингенского университета по давно задуманному плану.

Гурвиц и Шёнфлис Прежде всего, следовало заполнить вакантные места преподавателей в Гёттингенском университете. Насколько продуманно подходил Клейн к отбору коллег, видно из письма Адольфу Гурвицу, отправленному через месяц после назначений в Берлинском университете: «Альтхофф гостил здесь три дня и сообщил о своем решении относительно Берлина. Вы, вероятно, догадываетесь, что я хочу рекомендовать Вас и Гильберта,

единственных двух специалистов, кто вместе со мной способен гарантировать Гёттингену научную значительность. Естественно, я хочу назвать Вас первым, а Гильберта за Вами. Однако с Вашим назначением связан ряд трудностей. Во-первых, проблемы с Вашим здоровьем. Во-вторых, имеется еще одна, более тонкая трудность, состоящая в том, что Вы по математическому стилю, а не по личным качествам, гораздо ближе ко мне, чем Гильберт. Поэтому Ваш приход сюда способен придать гёттингенской математике излишне односторонний характер. И существует, в-третьих, еврейский вопрос, хотя это и крайне неприятно мне, но я должен упомянуть его, даже зная Вашу понятную чувствительность к этому. Дело не в том, что Ваше назначение из-за этого представляло бы трудности – с ними я вполне могу справиться. Проблема состоит в том, что у нас уже есть Артур Шёнфлис, для которого я бы хотел создать позицию экстраординариуса с твердым окладом. Но сделать это и для Вас, и для Шёнфлиса вместе мне вряд ли удастся, так как надо пройти и факультет, и министерство (Rowe, 433). Через две недели Клейн сообщил Гурвицу, что тот остался единственным претендентом на место Шварца, так как даже упомянуть Гильберта в списке кандидатов невозможно, ибо он все еще занимает должность приват-доцента. На самом деле, положение складывалось не таким радужным для Гурвица. После долгих и интенсивных дебатов между Клейном и его оппонентами Шварцем и Эрнстом Шерингом (Ernst Christian Julius Schering, 1833-1897), факультет предложил министерству такой компромиссный список кандидатов: Генрих Вебер (Heinrich Weber, 1842-1913), Адольф Гурвиц и Фридрих Шоттки (Friedrich Schottky, 1851-1935). Другими словами, Гурвиц стоял на втором месте, а факультет предпочел Вебера - кандидатуру, предложенную Шварцем и Шерингом. Клейн рассчитывал, что Альтхофф поддержит его и утвердит Гурвица в обход Вебера. Он даже намекнул своему куратору из

132 | НАУКА министерства, что, учитывая антисемитизм коллег по факультету, готов «пожертвовать» Шёнфлисом, лишь бы заполучить Гурвица. Возможно, этот план и удался, если бы не одно новое обстоятельство, смешавшее столь тщательно раскладываемый Клейном пасьянс: Георг Фробениус, который еще не дал окончательного согласия занять место Кронекера в Берлине, вдруг высказал намерение переехать в Гёттинген и принять назначение профессором вместо Шварца. Для Клейна получить в свою команду такого известного представителя берлинской школы означало гарантию того, что, во-первых, студентам будет представлено разнообразие математических стилей, и, во-вторых, авторитет гёттингенской математики в немецком и мировом сообществе значительно вырастет. Клейн был в восторге от такого поворота событий и заверил Альтхоффа, что видит в приобретении Фробениуса громадный плюс для Гёттингена. Не желая играть с Гурвицем втемную, Клейн честно ему написал, что поставит имя Фробениуса первым в списке кандидатов, если только тот согласиться на переезд в Нижнюю Саксонию. Чтобы получить окончательную ясность о намерениях Фробениуса, Клейн пригласил его посетить Гёттинген. Неизвестно, о чем говорили математики во время этой встречи, но ясность она принесла: вернувшись домой, Фробениус принял предложение принять кафедру в Берлине, а Альтхофф тут же утвердил профессором в Гёттингене Вебера. От первоначального плана Клейна не осталось и следа. Узнав о том, что министерство предпочло выбор факультета, отклонив кандидатуру его протеже, Клейн возмутился, хотя, если быть справедливым, следует признать, что его собственные метания в случае с Фробениусом практически не оставили его ученику никаких шансов. Гурвиц не стал ждать продолжения борьбы, перспективы на победу в которой сам Клейн

расценивал не очень оптимистично, и принял предложение из Цюриха, где и преподавал впоследствии до конца своей карьеры. Трудно сказать, являлся ли, как считал Клейн, антисемитизм министерских сотрудников главной причиной отказа Гурвицу или нет, но один итог этой кампании ясен: Клейн потерпел поражение в борьбе с антисемитски настроенными коллегами и чиновниками. Правда, как полагал давний друг Феликса по «кружку Клебша» Пауль Гордан, в случившемся есть и положительный момент. Сам Пауль получил ординариуса только в тридцать семь лет, так что не понаслышке знал, что такое антисемитизм в немецких университетах. Но он видел и другую сторону медали: «Недавно узнал, что Вы рекомендовали Гурвица для Гёттингена. Гурвиц заслужил это назначение. Однако то, что Ваша рекомендация не прошла, есть большая удача, за которую Вы должны благодарить Бога. Что бы Вы имели, если бы Гурвиц оказался в Гёттингене? На Вас бы легла вся ответственность за этого еврея: всякая действительная или мнимая ошибка Гурвица пала бы на Вашу голову, за всеми его высказываниями и заявлениями на факультете и в сенате видели бы Ваше влияние. Гурвиц рассматривался бы ни кем иным, как придатком Клейна» (Rowe, 435). Феликс Клейн не относился к тем людям, кто молча мирится с поражением. Напротив, из неудач он старался извлечь преимущества, чтобы хоть на шажок приблизиться к поставленной главной цели. После разочарования с Гурвицем Феликс направил Альтхоффу довольно резкое письмо, в котором сетовал на потерю лица перед университетскими коллегами. Ведь вместо Гурвица, за которого давно хлопотал Клейн, министерство утвердило кандидатуру, предложенную его оппонентами Шварцем и Шерингом. И далее Клейн переходил к конструктивным предложениям: «Эту ситуацию можно исправить только назначением Шёнфлиса на должность экстраординариуса. Ведь все знают, что я

НАУКА.| 133 работал над этим назначением в течение нескольких лет, за исключением времени, когда я занимался приемом на работу Гурвица. Если и с Шёнфлисом меня постигнет неудача, мнение о моем бессилии станет убежденностью. Я буду вынужден советовать молодым математикам не приезжать ко мне, если они надеются сделать научную карьеру в Пруссии» (Rowe, 435). На этот раз скрытые угрозы Клейна возымели действие, и Шёнфлиса назначили экстраординарным профессором Гёттингенского университета. В последующие семь лет новый профессор привлекал на свои лекции толпы студентов, интересующихся геометрией.

Гильберт и Минковский В 1895 году, через три года после того, как попытка заполучить для своего университета Адольфа Гурвица провалилась и уже пойманная, казалось, рыбка сорвалась с крючка, у Клейна появилась возможность отловить еще более крупную добычу: Генрих Вебер принял предложение университета Страсбурга, и место ординарного профессора математики в Гёттингене вновь освободилось. Феликс уже давно имел на примете кандидата на эту должность – Давида Гильберта (David Hilbert, 1862-1943). Еще в 1890 году Клейн рекомендовал Гильберта Альтхоффу как очень перспективного ученого. Но тогда приват-доцент из Кёнигсберга не имел никаких шансов выдержать отбор факультета и министерства. Теперь препятствий не осталось: Давид Гильберт уже стал ординариусом Кёнигсбергского университета и мог претендовать на аналогичную роль и в Гёттингене. Поэтому в список желаемых кандидатур от факультета Клейн вписал два имени: Давид Гильберт и Герман Минковский (Hermann Minkowski, 1864-1909). Учитывая математические традиции Гёттингенского университета и перспективы, которые открывались перед ним благодаря

настойчивости Клейна, Гильберт с радостью согласился на новую должность, и его кандидатуру без колебаний утвердило министерство, благо еврейский вопрос в данном случае вообще не стоял. Шутка о том, что в венах великого математика течет еврейская кровь, появилась много позднее, когда во время одной болезни Гильберту перелили кровь, которую сдал для него Рихард Курант, наследник Клейна по Математическому институту в Гёттингене. Заполучить Гильберта для университета оказалось куда проще, чем удержать его на этом месте, ибо заманчивых предложений математику, чья слава на глазах становилась мировой, делалось немало. Гильберт без больших колебаний отклонил вызовы из Лейпцига и Берна, но когда в 1902 году пришло предложение из Берлина, руководство Гёттингенского университета по-настоящему почувствовало угрозу потерять математическую звезду первой величины. До сих пор никто не отказывался от должности в столичном университете, по-прежнему остававшемся наиболее привлекательным и престижным для ученого любого ранга. Чтобы побудить Гильберта остаться в Гёттингене, следовало найти какое-то неординарное решение. И Клейн нашел его. Он обратился к Альтхоффу с настоятельной просьбой создать в университете еще одно место ординарного профессора и предоставить его Герману Минковскому, многолетнему другу и соратнику Гильберта. Место создали, Минковский переехал в Гёттинген, а Гильберт отказался от предложения из Берлина. Необычность подобного решения Клейна и Альтхоффа станет еще более очевидной, если отметить, что с назначением Минковского нарушалась старая традиция немецких университетов строго ограничивать количество преподавателей-евреев в каждой отдельно взятой области науки. Герман Минковский проработал в Гёттингене только семь лет, но оставил яркий след в науке. Он построил математические основания

134 | НАУКА специальной теории относительности. Его работы пробудили у Клейна и Гильберта интерес к трудам Эйнштейна. Летом 1915 года автор специальной теории относительности прочитал в Гёттингене шесть лекций, в которых затронул проблематику еще только складывающейся общей теории. Эйнштейн писал об итогах этих лекций: «К моей великой радости мне удалось полностью убедить Гильберта и Клейна». Правда, удовлетворение быстро сошло на нет, когда в ноябре того же года Эйнштейн и Гильберт стали энергично обсуждать детали теории. В результате интенсивной переписки родились знаменитые десять уравнений гравитационного поля общей теории относительности1. Феликса Клейна тоже увлекли новые физические идеи, как в молодости опять появилось желание творить. Он начал читать новый курс лекций по теории инвариантов и их приложениям в классической теории электромагнетизма и специальной теории относительности. Кроме того, Клейн обратился к математическим основаниям общей теории относительности, результатом его изысканий стала серия статей, опубликованная в 1918 году. В этих работах Клейн, как и Гильберт, существенно опирался на результаты Эммы Нётер по дифференциальным инвариантам. Нётер удалось обобщить идеи Клейна и Гильберта и показать связь между вариационными принципами и законами сохранения в физике. Сейчас этот элегантный результат известен как «теорема Нётер» в вариационном исчислении. В 1909 году Герман Минковский неожиданно умирает от острого приступа аппендицита в еще очень молодом возрасте сорока пяти лет. Его смерть стала страшным ударом для всей новой гёттингенской школы математики. Для Гильберта потеря друга обернулась незаживающей раной, от которой он страдал до глубокой старости.

1 Earman John and Glymour Clark, “Einstein and Hilbert: Two Months in the History of General Relativity,” Arch. Hist. Exact Sci., 1978, 19:291-308.

Карл Шварцшильд Клейн, как и Гильберт, не страдали от распространенной болезни немецкой профессуры – скрытой или явной юдофобии. Оба отличались большой разборчивостью в выборе друга или сотрудника, но в множество личных и профессиональных качеств человека, определявших этот выбор, не входили его расовая или религиозная принадлежности. Справедливости ради следует упомянуть, что у некоторых исследователей творчества Клейна возникло другое мнение. Редактор первого английского издания работы Клейна «Развитие математики в девятнадцатом веке» Роберт Херман вывел из ее содержания парадоксальный итог: «Образ Клейна в наших глазах, без сомнения, портит его явный национализм и расизм. Судя по его заявлениям в этой книге, он ненавидел более всего (в убывающем порядке) a) французов, b) евреев, c) аксиоматистов. Самое лучшее, чтобы не существовало никаких франко-иудейских аксиоматистов. Было бы прекрасно, чтобы никакой Гитлер не воспользовался этой болезнью немецкой интеллектуальной элиты»2. Читатель сам может убедиться по приведенным отрывкам из писем Клейна, а также по тому, как он формировал свою команду, что вывод Хермана о национализме и расизме главы Гёттингенского математического института является необоснованным, преувеличенным и несправедливым. Ниже мы подкрепим это заключение новыми примерами. Назначение Минковского произошло буквально через год после того, как вслед за Шёнфлисом профессорскую кафедру астрономии, которую в свое время занимал великий Гаусс, получил двадцативосьмилетний Карл Шварцшильд (Karl Schwarzschild, 2 Klein Felix, Development of Mathematics in the 19th Century, Vol. I, trans. M. Ackerman. (Lie Groups: History, Frontiers and Applications, 9) (Brookline, Mass.: Math-Science Press, 1979), p. 365.

НАУКА.| 135 1873-1916), которого тоже привел в Гёттинген Феликс Клейн. Профессоры-евреи, к которым относились Минковский, Шварцшильд и Шёнфлис, становились большинством среди гёттингенских ординариусов по математике. Отношение Шварцшильда к своему еврейству очень показательно. Он никогда не поддался искушению облегчить себе жизнь, отказавшись от иудаизма в пользу христианства. На первый взгляд, его национальность не слишком мешала карьере. Однако внутренняя озабоченность своим происхождением и растущим антисемитизмом окружения никогда не покидала Карда. Через восемь лет работы в Гёттингене Шварцшильда назначили директором астрофизической обсерватории в Потсдаме и избрали академиком Прусской академии наук. Но и там проработать долго Карл не успел. Мучительные переживания, связанные с еврейством, толкнули его на необычный и трагический шаг. Когда началась Первая мировая война, он добровольцем пошел на фронт, где и погиб, как десятки тысяч других евреев-добровольцев и военнослужащих. Шварцшильд успел, правда, до этого обессмертить свое имя созданием новой науки астрофизики. Решение пойти добровольцем на войну трудно назвать типичным для немецкого профессора и академика, которому уже исполнилось сорок. Но для еврея, обеспокоенного ростом антисемитизма вокруг него, такой шаг выглядел естественным: как еще доказать миру, что немецкий еврей готов отдать жизнь за Германию? Погибший герой не мог уже видеть, что от его жертвы антисемитизм не стал слабее. А тот, кто остался живым, ощущал на себе и близких не меньшую ненависть юдофобов, чем раньше. Ряд известных ассимилированных евреев, среди которых политик и инженер Вальтер Ратенау (Walther Rathenau, 1867-1922), промышленник и судовладелец Альберт Баллин (Albert Ballin, 1857-1918), химик Фриц Габер (Fritz Haber, 1868-1934), разделяли взгляды Шварцшильда.

О том, какие трудности приносило Карлу Шварцшильду его происхождение, рассказал в своих воспоминаниях его сын Мартин, тоже ставший астрономом. Карл незадолго до отправления на фронт написал нечто вроде завещания, в котором советовал жене не говорить их сыну о его еврействе, пока тот не станет достаточно взрослым. После гибели Карла жена так и поступила.

Эдмунд Ландау Выбор кандидата на освободившееся в 1909 году после смерти Минковского профессорское кресло еще раз показал своеобразие и смелость кадровой политики Феликса Клейна. Факультет после долгих дебатов предложил министерству список из трех претендентов: Адольф Гурвиц, Отто Блюменталь (Otto Blumenthal, 1876-1944), Эдмунд Ландау (Edmund Georg Hermann Landau, 1877-1938). Специально подчеркивалось, что порядок здесь не существен, все кандидаты имели для факультета одинаковую ценность. Все трое, как ни удивительно, оказались евреями. Отто Блюменталь– один из первых учеников Гильберта уже служил ординариусом в Ахене. Кроме того, он перенял у Дюка редактирование «Математических анналов». И он, и ученик Клейна профессор Гурвиц сохранили с Гёттингеном тесную связь, чего нельзя сказать о берлинском приват-доценте (это важно подчеркнуть, еще не профессоре) Эдмунде Ландау. Его жизненному пути у нас посвящен отдельный очерк, здесь же отметим, что ученик Фробениуса Эдмунд являлся типичным представителем школы Вейерштрасса: строгость доказательств являлась для него смыслом и ценностью математики. Прикладные аспекты любимой науки он, в лучшем случае, игнорировал, а иногда и высокомерно высмеивал. Талант Ландау никто не ставил под сомнение, но его характер постоянно создавал ему врагов: он, невзирая на лица, мог высмеять ошибки

136 | НАУКА любого коллеги, бескомпромиссность Эдмунда в обсуждении математических вопросов знали все. Кроме того, он принадлежал, скорее, к категории столь не любимых Феликсом «аксиоматистов». Короче, трудно найти более далекую от идеалов Клейна фигуру математика, чем этот острый на язык ревнитель математической строгости и ненавистник любых научных приложений. Казалось бы, у Ландау нет никаких шансов победить своих конкурентов на конкурсе в Гёттингене. Но Клейн не был бы Клейном, если бы не поражал оригинальностью и непредсказуемостью своих решений. Клейн убедил министерство назначить на должность профессора Эдмунда Ландау. Нам нужны люди, умеющие говорить «нет», пояснил он свое решение. В этом заключался один из основополагающих принципов подбора команды, которыми руководствовался Клейн. Он постоянно стремился к широте научных интересов и балансу личных качеств и устремлений своих сотрудников и коллег. Более всего на свете Клейн уважал талант и образованность, и он не обращал внимания, в какой оправе блистают эти драгоценности. Назначением Ландау на профессорскую должность Клейн как бы взял реванш за неудачу с привлечением в Гёттинген его учителя Фробениуса. Через четверть века, в 1933-34 годах стиль Ландау станет мишенью для атак ревнителей «арийской математики», прежде всего, берлинского математика Людвига Бибербаха. Для него творчество Ландау – типичный пример «еврейской математики». Под давлением студентов-национал-социалистов, бойкотировавших его лекции, Ландау будет вынужден уйти на пенсию. Он умер в Берлине в 1938 году, не дожив до кульминации Катастрофы европейского еврейства. Многие ведущие математики-евреи приехали в Гёттинген из-за границы: из Швейцарии Пауль Бернайс (Paul Bernays), из Украины Александр Островский, из Венгрии Теодор фон Карман

и Джон фон Нейман, из Югославии Вилли Феллер. Сразу четверо математиков и физиков оказались родом из города Бреслау: Рихард Курант, Эрнст Хеллингер (Ernst Hellinger), Макс Борн и Отто Тёплиц (Otto Toeplitz). Для всех них нашлось место в многоцветной, разнообразной по форме, но единой по духу команде непохожих друг на друга единомышленников, которую тщательно подбирал и воспитывал Феликс Клейн. *** Повествование о жизни и творчестве Феликса Клейна можно было бы продолжить – рассказать об отношении главы гёттингенской математической школы к школе берлинской, указать место «феномена Клейна-Гильберта» в академическом пространстве Веймарской республики, а также развеять миф о «математическом расизме» Клейна, о чем настойчиво твердили сторонники «арийской науки». Но мы это отложим до лучших времен, а сейчас вернемся к портрету Клейна, с которого начали эти заметки. Была еще одна причина, по которой нацисты должны были снять картину и, в лучшем случае, убрать с глаз подальше. Дело в том, что автором портрета был знаменитый Макс Либерман, почетный президент Академии художеств, один из самых прославленных живописцев Германии. После прихода нацистов к власти еврея Либермана безжалостно лишили всех почетных званий и постов, к счастью, он не дожил до новых репрессий, так как умер своей смертью в 1935 году. Возможно, это спасло и клейновский портрет, который пережил все бури двадцатого века и до сих пор украшает аудиторию в гёттингенском институте математики. Этот институт – главное детище Феликса Клейна, раньше других почувствовавшего требования нового времени к точным наукам и лучше других сумевшего эти требования выполнить.

ЖИВОПИСЬ. | 137

Вера Чайковская

О Тышлере Александр Тышлер (1898-1983) - замечательный живописец, сценограф, скульптор. По причудливости и фантастичности образного мира его можно сравнить разве только с Шагалом. Разница в том, что Шагал творил в «свободной» (по крайней мере, в сфере искусства) Франции, а Тышлеру приходилось переживать на своей шкуре все этапы советской «борьбы с формализмом». Где сейчас эти чиновники? А работы Тышлера висят в лучших российских музеях и частных собраниях. Отрывок «Тышлер и Флора» касается до недавнего времени совсем не проясненной темы знакомства Тышлера с его будущей женой, искусствоведом Флорой Сыркиной. Оба оказались в ташкентской эвакуации, Тышлер приехал в Ташкент с Государственным еврейским театром (ГОСЕТом ) в качестве его художника. Был он в это время женат. Впоследствии Флора Сыркина, уже будучи женой Тышлера, нигде не упоминает, как произошло их знакомство. Я благодарна дочери Флоры Сыркиной, Татьяне Шур - художницедекоративисту, живущей в Америке, терпеливо отвечавшей на мои вопросы по электронной почте. Но многое в истории взаимоотношений этой необыкновенной пары (оба поразительно красивы, самобытны, талантливы) до сих пор не ясно. В публикуемом отрывке я пытаюсь воссоздать то, о чем «факты молчат». Второй отрывок не нуждается в подробных комментариях. Тут за себя говорят архивные документы - дневниковые записи Тышлера, впервые опубликованные в моей книге. При своей жизни художник был более известен как

сценограф (oн оформил знаменитого «Короля Лира» с Михоэлсом в главной роли). Сегодня об этой его интереснейшей ипостаси помнят не все.

Тышлер и Флора Итак, Флора Сыркина. В 1943 году ей 23 года, она на 22 года младше Саши Тышлера, впрочем, всегда выглядевшего гораздо младше своих лет, с чертами «устойчивой юности». В Ташкент военной поры она приехала с матерью. У той в Ташкенте жила сестра, то есть у Флоры проблемы «комнаты» не было. В Москве остался Флорин отец – академик. До войны она поступила в престижный московский институт – ИФЛИ (институт философии, литературы и искусства) и в 1941 году, когда его расформировали, доучивалась уже на искусствоведческом факультете МГУ. Повезло! Успела доучиться до начала войны. Были кое-какие художнические склонности. В юности она посещала художественную студию Радакова, потом слушала лекции по анатомии (это уж совсем не понятно зачем). Остался ее живописный автопортрет, кажется, единственная дошедшая до нас живописная работа, – вполне грамотный и точный. На автопортрете у нее очень красивое, правильное, спокойное лицо с рыжеватыми волосами. Внешние приметы облика схвачены. Но для работы профессиональным художником таланта явно недоставало. После войны она поступит в аспирантуру Третьяковки по театрально-декорационному искусству. Станет театроведом, специалистом по сценографии (в чем,

138 | ЖИВОПИСЬ

Портрет Флоры Сыркиной

ЖИВОПИСЬ. | 139 безусловно, сказалось знакомство с Тышлером и его работой сценографа). Как она оказалась в «Госете»? Как произошло знакомство? Когда? Чем она занималась в театре? Познакомились уж точно не в Москве (как предполагают некоторые исследователи), и в театр ее взяли вовсе не «историком и критиком». Нет в театрах такой рабочей единицы, а уж тем более в театре военной поры. Как ни странно, взяли ее… помощником художника, хотя в Ташкенте было полным-полно безработных профессионалов-художников (да тот же Александр Лабас!), и все они осаждали просьбами Михоэлса! Поскольку тут «факты молчат», я решаюсь воссоздать возможный вариант «встречи», обретшей в жизни и творчестве Александра Тышлера почти мистический смысл. Изменившей судьбу обоих… Родственники, друзья и знакомые Флориной мамы решили посодействовать «трудоустройству» Флоры в Ташкенте, где она занималась явно неподобающей ей работой – убирала хлопок и расписывала платки. Какой-нибудь местный парикмахер-еврей или интеллигентная дантистка прожужжали уши Михоэлсу, когда он оказывался в их кресле, о «невиданной девочке» из Москвы. Она непременно должна работать в театре. Можно она к вам подойдет? Михоэлс, морщась от боли, устало спрашивает: – А к театру она имеет отношение?

– Она просто помешана на театре! На вашем театре!

– Пусть приходит, – соглашается Михоэлс, которому легче отказать незнакомой девочке, чем лечащему его зубному врачу. И вот является Флора в какой-нибудь закуток драматического театра имени Хамзы, где Михоэлс делит с Сашей Тышлером «кабинет». Тышлер разбирает эскизы. Приход Флоры прервал их оживленный спор (потому что они постоянно спорят).

– То, что вы такая красивая, – нам подходит, – улыбается Михоэлс, – а зовут вас как?

– Флора.

– Флора? И имя подходит. Правда, Саша? Кажется, у Рембрандта есть портрет жены в образе Флоры? Или я путаю?

– Миха, ты не путаешь, – подтверждает Саша Тышлер. Он смотрит на Флору своим веселым, слегка насмешливым взглядом, каким всегда смущал и привлекал женщин. Флора отвечает ему спокойным и горделивым взглядом ясных зеленых глаз, и это так неожиданно, что смущается и отводит взгляд он. Он отворачивается к столу и начинает поправлять эскиз.

– Милая Флора, – ласково говорит Михоэлс.

– Вы, как мне говорили, умеете петь, танцевать, не раз выходили на сцену?

– Нет, – улыбается Флора. – Никогда не выходила!

– Как?! Но вы ведь знаете идиш?

– Ни словечка! – улыбается Флора, словно не понимая, что «проваливается».

– Саша! Она не знает ни словечка! – поворачивается к Тышлеру Михоэлс, но тот занят делом, не реагирует.

– Мне сказали, что вы бредите театром! Ваша тетушка или знакомая сказала!

– Да, я по профессии театральный критик.

– Она критик! – Михоэлс опять обращается к Тышлеру. – Ты слышал? Зачем нам критик? Нас и так без конца критикуют! И сконфуженным тоном, готовясь отказаться от услуг и почему-то сожалея об этом: – А чем вы в Ташкенте занимались?

– Собирала хлопок в Трудфронте, а потом знакомая художница из Москвы научила меня расписывать платки. Знаете, с национальным узором… Я когда-то занималась в художественной студии…

– Платки… студия… – бормочет Михоэлс и снова оборачивается к Тышлеру.

– Саша, ты ведь мне давно говорил, что не справляешься, что нужен помощник… Саша Тышлер поднимает голову и с заметным усилием пытается вникнуть в то, что говорит ему Миха. По-видимому, он думал

140 | ЖИВОПИСЬ о чем-то другом. На Флору он не смотрит. И молчит. А Флора не сводит с него глаз, словно не ее судьба решается, а она пришла поглядеть на интересных людей.

– Саша, не возьмешь эту юную даму себе в помощницы? Уж если она расписывала платки… Вы сможете расписывать сценические задники, Флора?

– Не знаю, – в интонациях Флоры впервые слышится неуверенность. – Я никогда этого не делала.

– Научим, правда, Саша? Или ты ее не берешь?

– Я ее беру! – отвечает Тышлер с неожиданной горячностью. Но тут начинает колебаться Михоэлс.

– Саша, подумай! Она ведь – критик. Всех нас будет критиковать!

– Отобьемся! Не впервой, – улыбается Тышлер, не глядя на Флору.

– Но она умеет только расписывать платки. Давай возьмем лучше настоящего художника! Откажись! Кто будет расписывать задники?

– Сам распишу, – огрызается Тышлер. – Подумаешь, задники! Зато мне будет с кем поговорить об искусстве. Да и кого послать за редькой на базар. Верно, Флора? Он впервые обращается прямо к ней.

– Что? – она неуверенно кивает. Видно, тоже думала о чем-то своем… Так, а, возможно, совсем не так произошла их первая встреча, поменявшая судьбу обоих и принесшая обоим, особенно Тышлеру, много страданий. Он женат и не может бросить Настю – на этом «решении» стоит весь его человеческий и творческий мир. Но как втолковать это юной, обворожительной девушке, даже в военном Ташкенте «моднице», окруженной поклонниками, умной и начитанной?! Но пока что оба купаются в счастье – и весь 1943 год – год их сближения, – счастьем пронизан...

***

Тышлер и театр «…не могу поверить человеку, который носит такой безвкусный галстук». (тышлеровские заметки о «Короле Лире» и «Ричарде III») Писать о театральных тышлеровских решениях трудно – они «прошли», в отличие от живописи, графики и скульптуры, и уже почти не осталось людей, которые видели оформленные им спектакли. Тышлер оформил великое их множество (кое-кто на этом основании считает Тышлера театральным художником), я же хочу остановиться лишь на самых звездных, в которых он предстал вровень с лучшими своими живописными произведениями и сумел провести свою, довольно неожиданную и даже парадоксальную линию театрального сценографа, претендующую на ведущую роль в спектакле. В сущности, именно об этом речь в весьма боевитом «Диалоге с режиссером» (1935). «Диалога» не получается. Режиссер (обобщенный образ) – хочет «протащить» свое натуралистическое решение всей пьесы и навязать его художнику, на что получает категорический отказ: «Это будет реально, но не натуралистично»1. В бурной личной жизни 30-х годов у Тышлера торжествует «легкий» дух комедии. Он избегает «бурь». В его жизни словно воцаряется волшебный «Сон в летнюю ночь», а в театральных постановках происходит изживание глубинных экзистенциальных переживаний, эмоциональных бурь, которые он старается по возможности не допускать в свою личную жизнь. Там – комедии, пусть порой и с шекспировским накалом чувств, тут, на театре, – шекспировские трагедии…

1 Тышлер А. Диалог с режиссером // Художники театра о своем творчестве. М., 1973. С. 255.

ЖИВОПИСЬ. | 141 В сущности, театр пришел в его жизнь одновременно с живописью. Впоследствии он писал: «меня в театр пригласили с выставки»1 и возводил свою работу сценографа к традициям русского искусства конца XIX – начала ХХ века, когда почти все художники работали в театре. Начинал он еще в 1922 году в студии КультурЛиги в Киеве. Делал эскизы костюмов к так и не осуществленной постановке «Саббатай Цви» Шолома Аша. Начинал с фольклорно-национальных еврейских мотивов, пусть и в весьма своеобразной пластической интерпретации. И это существенно. Ему будет близок народнонациональный театр, – театр простых, сильных, естественных переживаний, от которого прямой путь к Шекспиру. Тышлер будет оформлять спектакли в еврейском, цыганском, узбекском театрах. Он не был адептом популярной в 20-е – 30-е годы конструктивистской сценографии, – голые конструкции его тяготили, ничего не говорили душе. Но ненавидел он и «жизнеподобие», ту мнимую «реалистичность» оформления, которая шла от поклонников системы Станиславского. Он искал целостного образа, который эмоционально захватывает зрителя. Искал поэтической концентрации пластических средств. Его будут упрекать в некоторой «статичности» сценографических решений, но их сильной стороной будет эмоциональная встряска, «шоковая терапия», заложенная в «архитектурных» пластических образах. Эпоха требовала от театра эмоций, катарсиса, иначе можно было «взорваться», лопнуть от «страха и сострадания» и не эстетических вовсе, а вполне реальных. Ночами исчезали друзья и знакомые. Иногда навсегда. Какие-то личные коллизии заставляли режиссеров браться за пьесы высокого

эмоционального накала. Сам Соломон Михоэлс перед своим «звездным» Лиром намеревался вообще уйти со сцены, пребывал в страшной депрессии. В 1932 году он почти одновременно потерял сначала жену, мать двух их дочек, а потом возлюбленную, актрису его же театра. По тогдашнему обыкновению (все тот же «квартирный вопрос») и жена с дочками, и он с возлюбленной жили в одном доме, - актеров Госета. Общее напряжение привело к трагедии – обе женщины не выдержали. Сезон 1932–1933 был в театре отменен. Михоэлс с трудом приходил в себя. Вот как описывает дочь его первый выход «на люди»: «Сгорбившись, с отсутствующим взглядом, состарившийся до неузнаваемости, опираясь на Чечика и меня, преодолел папа расстояние в 2 этажа после двух месяцев оцепенения и неподвижности. Этот взгляд и эту поступь я узнала года через два в сцене выхода короля Лира»2. Нуждался в разрядке и Саша Тышлер, который у бдительной критики 30-х годов попал сначала в «мистики», а потом и вовсе в «контрреволюцию»3. В его личной жизни коллизии тоже весьма не простые. Тут и замаячили на горизонте две шекспи­ ровские трагедии: «Король Лир» в Госете и «Ричард III» в Ленинградском Большом драматическом. Оба спектакля появились на сцене в 1935 году. Тышлеровский театральный триумф! «Король Лир» был первым тышлеровским спектаклем в «Госете». С Михоэлсом, исполнителем роли короля Лира, и Сергеем Радловым, приглашенным режиссером, у Тышлера было много споров, отголоски которых слышны в статье Михоэлса, посвященной работе над спектаклем, и в неопубликованных заметках Тышлера. Михоэлс был не доволен Радловым и Тышлером, Радлова не устраивали декорации Тышлера, «безбородость» Лира – Михоэлса и

1 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Короле Лире» и «Ричарде III». Фонд Тышлера еще не разобран ( В. Ч.).

2 Вовси-Михоэлс Н. Мой отец Соломон Михоэлс. М., 1997. С. 75.

3 Тышлер А. О себе. С. 65.

142 | ЖИВОПИСЬ т.д. и т.п. Судя по всему, окончательного «согласия» так и не произошло. Михоэлс считал, что Тышлер прочитывает пьесу только один раз и затем отдается первому впечатлению1. Самое смешное, что так оно, по всей видимости, и было! Тышлер, в отличие от Михоэлса, идет не от слова, а от целостного пластического образа. Михоэлс ему подробно объяснял свой библейски-притчевый замысел, а Тышлер видел в воображении образ поэтической сказки, видел то, что больше словесного замысла, сильнее и смелее. При этом он был убежден в своей правоте: «Я никогда никого не слушался. Художник должен нести в театр свой мир, свой театр. Так я всегда и делал. А если театр не соглашается, пусть меня не приглашает»2. Сказано весьма решительно! На деле он прислушивался к разумным советам. В «Короле Лире» он последовательно отбросил два решения, прежде чем окончательно остановился на образе замка с открывающимися и закрывающимися воротами (до этого были сначала катафалки, а потом скульптуры лошадей с площадками для действия). Михоэлс остался в убеждении, что «для сцены бури Тышлер не находил никакого решения»3. Но судя по всему, пустая сцена – «открытое пространство» и было Тышлером задумано как противостояние «сдавленности» и «закрытости» королевских покоев. На этой пустой сцене выделялось голое корявое дерево без листьев как некая метафора все потерявшего, но ставшего свободным Лира.

Вадим Гаевский задает вопрос, кто, собственно, поставил Лира, если С. Радлов «подлинным режиссерским мышлением не обладал»4. Мне кажется, что поразительные тышлеровские эскизы, дающие «партитуру» актерской игры, вплоть до мимики и жестов персонажей (чего стоят эскизы Лира с гаммой разнообразных экстатических состояний!) во многом и стали «режиссурой» спектакля. И все-таки какой-то «осадок» от работы остался и у Михоэлса, и у Тышлера, к чему я еще вернусь. В «Госете» были не готовы к тышлеровским притязаниям. А вот театр «Ромэн», возникший в 1931 году, в Тышлера сразу поверил и его пригласил. По всей видимости, взлет театра и тышлеровской сценографии пришелся на «Кармен» (1934), хотя он оформлял там и другие спектакли. Трагически-романсная новелла Мериме - то, что Тышлеру нужно: поэзия, любовь, смерть, – но все подернуто дымкой эксцентрики, легкого шутовства. В собрании семьи Каменских есть карандашный рисунок, навеянный этой постановкой, – само изящество. Однако есть что-то загадочное, если не прямо эксцентрическое в фигурке Кармен, которая в ажурной юбке и кружевной вуали, катит куда-то на бочке – «под наблюдением» небесного светила (не то солнца, не то луны). Еще более эксцентричны два эскиза, где Хозе, простоватый парень, почти Иванушка-дурачок, погрузившись в любовные мечты, лежит на двух бочках или между двумя бочками, не обращая внимания на реальную Кармен. И лиризм, и эксцентричность, и космический контекст, – стали внутренним нервом оформления спектакля. Критиков поразило 1 Михоэлс С. Моя работа над «Королем Лиром» «штампованной» цыганщины: Шекспира // Михоэлс С. Статьи, беседы, речи. Статьи и отсутствие «Его четырех деревянных белых быков со воспоминания о Михоэлсе. М., 1981. С. 91.

2 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Короле стремительной экспрессией уставивших рога Лире» и «Ричарде III». в землю, его узорчатые и играющие занавески, 3 Михоэлс С. Моя работа над «Королем Лиром» Шекспира // Михоэлс С. Статьи, беседы, речи. Статьи и воспоминания о Михоэлсе. М., 1981. С. 93.

4 Гаевский В. Смерть короля Лира // Наше наследие. 2001. № 57. С. 45.

ЖИВОПИСЬ. | 143 превращающие маленькую сценическую площадку в обширное и разнообразное поле действий, его мудрую скупость и изобретательность при изображении цыганского квартала в Севилье особенно ценишь и помнишь на фоне тех «роскошных» и «дорогих» декораций, которыми некоторые театры скрывают убогость и бедность своего вкуса при выборе репертуара»1. Тышлер и впрямь стремился избежать «экзотики» и «цыганщины», тяготея к «мудрой скупости», которая шла от реального быта цыган. Он писал, что вещи цыган в быту ограничены: «лошадь, кибитка, подушка, кнут, ведро, хомут, ткань, – вот, пожалуй, и все… Они красивы и суровы, потому что в них я вижу огромную вековую борьбу человека за существование»2. Кстати, деревянные скульптуры быков – первые подступы к деревянной скульптуре в «Короле Лире» и впоследствии к собственным деревянным скульптурам. Думается, что новеллу Мериме «сделали» не только выразительные, экспрессивные и простые декорации Тышлера, но и прекрасная игра тогдашних актеров – Ляли Черной – Кармен, Янковского – Хозе и Ром-Лебедева в роли кривого Гарсиа. Это был взлет цыганского театра, который прикоснулся к высокой классике, оставаясь фольклорно-музыкальным. Конечно, это была «Кармен» чуть «утрированная», несколько «балаганная» и «эксцентричная» – и целых четыре деревянных быка на сцене как раз и создавали эту стилистику. Интересно, что первый самостоятельный тышлеровский спектакль «Овечий источник» Лопе де Веги в Белгосете (1927), – был уже им некогда освоен в качестве художникаисполнителя при главном художнике И. Рабиновиче в Киеве в бывшем театре Соловцева (1919).

С «Кармен» тоже будет «повтор», как у Тышлера водится. В ташкентской эвакуации он много сил потратит на постановку оперы «Кармен» в Узбекском оперном театре. И тут уже будет не комическое «снижение», а трагические ноты любви и смерти, находящие отзыв в его тогдашней личной жизни. Но Тышлер в 1943 году покинет Ташкент, и работа оборвется… Тот же принцип создания единого пластического образа Тышлер развивает в своих шекспировских спектаклях 1935 года. Мне, честно говоря, не приходилось встречать отзывов о знаменитых спектаклях, где первенство отдавалось бы художнику. Впервые встретила этот феномен в шекспировских работах Тышлера. Два блистательных зрителя – писатель Юрий Нагибин и театральный критик Ю. Юзовский сочли сценографию главной удачей спектаклей – именно она неизгладимо запечатлелась в памяти и потрясала. Выскажу одну догадку. В монографии К. Светлякова есть, на мой взгляд, тонкое наблюдение о давней тышлеровской клаустрофобии3. Зловещий признак «непереносимости» замкнутых пространств, как мне кажется, лежит в основе сценического решения и «Лира», и «Ричарда III». Тышлер строил пугающую его самого замкнутую площадку. Это-то и потрясало зрителей, захваченных заложенной в декорации «непереносимостью». Юрий Нагибин посмотрел «Короля Лира» в Госете в ранней юности и гораздо позднее написал о нем в своих воспоминаниях: «Действие происходило в деревянном ларце или шкафу – не знаю, как назвать вместилище, выходили два стражника с длинными, окрюченными на конце палками и отмахивали в две стороны тяжелые двери». Иными словами, действие как бы «заперто» в ларце, стоящем на деревянных скульптурах придворных. А то, что две створки «ларца» с деревянными фигурками химер, 1 Загорский М. «Кармен» в Цыганском театре // одетых в придворное платье, были распахнуты, Известия. От 12 мая 1934 года. эту «запертость» только усугубляло.

2 Тышлер А. О работе в Цыганском театре // Художники театра о своем творчестве. М., 1973. С. 260.

3 Светляков К. Александр Тышлер. М., 2007. С. 64.

144 | ЖИВОПИСЬ Кстати, деревянные скульптуры по тышлеровским рисункам пока что вырезались загорскими мастерами. Впоследствии сам Тышлер овладеет этим умением. Далее Нагибин сравнивает эмоциональное воздействие этого замка-«ларца» со своими последующими впечатлениями от реальных рыцарских замков на берегах Луары, от лондонского Тауэра и прочей «седой старины Европы». Там это было «либо мертвое, либо музейное, то есть вдвойне мертвое, средневековье». В тышлеровском же деревянном ларце писателю некогда открылось средневековье «живое». Причем оформление было «вровень, если не выше, потрясающей игры актеров»1. Запомним это «если не выше». Поражает сходство этой парадоксальной оценки с оценкой известного ленинградского театрального критика тех лет Ю. Юзовского, но только уже об оформлении «Ричарда III». В журнале «Советское искусство» от 29 мая 1936 года он делится с читателями своим потрясением от декораций спектакля, считая, что спектакль в целом был «ниже Тышлера». Он пишет: «Я никогда не испытывал такого волнения от шекспировского спектакля, волнения от внезапного обнаженнонепосредственного столкновения с грозным именем Шекспира. Волнение это вызвал художник. Художник этот – Тышлер». И тут опять идет описание замкнутого тремя готическими башнями пространства, где «нет ни одной зеленой травинки на выжженном поле… страстей». И далее: «На сцене три огромных башни, кирпичная кладка которых носит у Тышлера характер тяжелой, угрожающей однообразности, а багровый цвет стен бросает свой отблеск на самый воздух, на солнце, на небо…»2

То есть Тышлер «изолирует» сценическое пространство от живой природы, замыкая его в мире «мертвенной» готики. Не продохнуть! И если Нагибин впоследствии соотносил тышлеровский «ларец» с реальными («мертвыми») замками, то Юзовский наутро бежит в Эрмитаж, в залы итальянского Возрождения, чтобы освободиться от злых чар средневековой «сдавленности», созданной на сцене Тышлером. Эта «сдавленность» и «замкнутость» как бы впитали в себя реальные страхи и мрачные ожидания людей тех лет. В декорациях возникает мир – тюрьма, хоть и в образе дворца. Тышлер вложил в них собственный ужас перед пространством, ограниченным готическими башнями или стенами деревянного замка-«ларца». В 1934 году в Ленинграде был убит Киров. Начался террор. И не это ли обстоятельство так укоротило сценическую жизнь «Ричарда III», вобравшего в себя зловещую энергию своего времени? Кстати, словечко «невыносимо» часто встречается в тышлеровских письмах. Ему стало «невыносимо» жить в военной Москве, потом «невыносимо» в ташкентской эвакуации. Он тяжело переносит «ограниченные» пространства, ему нужно быть уверенным, что путь открыт, видеть небо, солнце и луну. Постоянная «цыганская» нота… Я уже отчасти касалась споров Михоэлса, Радлова и Тышлера по поводу «Короля Лира». Из неопубликованных тышлеровских заметок выясняется, что Тышлер был вовсе не иллюстратором чужого замысла, что, напротив, он настойчиво проводил свое решение. Причем именно это решение должно было диктовать внутреннюю логику спектакля и игру актеров. В неопубликованных заметках читаем: «Я помню, как в «Короле Лире» Сергей Радлов хотел подмять меня, положить на лопатки (кстати, не 1 Нагибин Ю. Из записных книжек (Вос­ без помощи Михоэлса). Они оба боялись моего поминания о Тышлере) // Дружба народов. 1987. № 1. смелого решения…»3 2 Юзовский Ю. Ленинградские Советское искусство. От 29 мая 1936 года.

письма

//

3

РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Ричарде III»

ЖИВОПИСЬ. | 145 Его эскизы и декорации должны были помочь правильной игре актеров. Так, он пишет, что «много рисовал Михоэлса, каким он должен быть (выд. мной – В.Ч.) в роли Лира. И очень помог ему этим1». Нечто сходное произошло с актером Николаем Монаховым, знаменитым трагиком, игравшем в Ленинградском Большом драматическом театре роль Ричарда III. Тышлер пишет: «В спектакле я всегда начинал с человека, с характера человека. Я не делал сразу декораций, даже костюмы не делал. В “Ричарде III” я начал рисовать Ричарда. Что это за человек? Каким я его должен видеть на сцене? Я очень много сделал зарисовок, больших рисунков. Ричарда играл Монахов. Я принес ему свои рисунки и повесил их у него в уборной, сказав актеру: “Я вас очень прошу, присмотритесь к эскизам внимательно. То, что вы делаете на сцене, неправильно”». Нет, какова наглость! Художник, а не режиссер, говорит знаменитому актеру, как тот должен играть! Реакция Монахова понятна: «Он был из породы актеров, которые вообще не выносят никаких замечаний – даже обиделся. Но он смотрел, всматривался в рисунки и понял меня, мое толкование Ричарда и учел в своей работе. Об этом он в своих воспоминаниях пишет»2. Как видим, сам Тышлер свое толкование роли, выраженное в эскизах, считал определяющим и хотел, чтобы актеры ему следовали. И судя по реакции таких искушенных зрителей, как Нагибин и Юзовский, он имел на это право. Получалось, что важнейшей составляющей всего спектакля, была именно работа художника. С таким поворотом театрального дела можно встретиться, пожалуй, еще только у двух гениальных художников ХХ столетия – у Пабло Пикассо и предшественника Тышлера

по работе в Еврейском театре Марка Шагала. Так, поставленный в 1917 году в Париже Л. Мясиным балет «Парад» делался под прямым воздействием декораций и костюмов Пикассо3. Художник смело распространил свою новаторскую эстетику на весь спектакль. Марка Шагала в 1921 году пригласили оформить первый спектакль еврейского театра – сатирическую зарисовку местечкового быта по Шолом-Алейхему: «Вот, – думал я, – вот возможность перевернуть старый еврейский театр с его психологическим натурализмом и фальшивыми бородами». Театр возник в 1919 году в Петрограде как студия А. Грановского. В 1920-м году переехал в Москву. Шагал сделал несколько панно для зрительного зала, расписал потолок и фризы театра. Все это в совершенно необычной, «фантастической» манере. Михоэлс долго изучал эскизы Шагала и сказал: «Знаете, я изучил ваши эскизы. И понял их. Это заставило меня целиком изменить трактовку образа. Я научился по-другому распоряжаться телом, жестом, словом»4. Интересно, что от Монахова в «Ричарде III» Тышлер хотел того же: чтобы тот «целиком изменил трактовку образа». И главное – в этом преуспел! Но зачем тогда режиссер? У Шагала отношения с режиссером А. Грановским не заладились: «Буквально за несколько секунд до поднятия занавеса я носился по сцене и спешно домазывал бутафорию. Терпеть не могу “натурализма”. И вдруг – конфликт. Грановский повесил “настоящую” тряпку.

– Что это такое? – взвиваюсь я.

– Кто режиссер: вы или я – возражает Грановский»5. По сути, и Шагал, и Тышлер брали на себя функции режиссера, в особенности, когда режиссерский замысел «не блистал».

и «Короле Лире».

1 Там же.

2 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Ричарде III» и «Короле Лире».

3 Суриц Е. Леонид Мясин и Пикассо // Пикассо и окрестности. М., 2006. С. 262.

4 Шагал М. Моя жизнь. С. 229.

5 Там же. С. 230.

146 | ЖИВОПИСЬ Но и Тышлер встречал сопротивление, о чем мы можем судить по статье Михоэлса и по тышлеровским неопубликованным заметкам. Сопротивлялись не только Сергей Радлов и Михоэлс, но и театральные чиновники: «На просмотре реперткому все понравилось, кроме декораций. Осаф Семенович Литовский, в то время председатель реперткома, сказал, что это не Шекспир. Я ответил ему, что не могу поверить человеку, который носит такой безвкусный галстук (галстук, действительно был кошмарный)1. Литовский пригласил в качестве арбитра С.С. Динамова из ЦК (он был потом репрессирован), который писал о Шекспире и был в этой области признанным авторитетом. Кстати, незадолго до этого Динамов обругал мои рисунки, сделанные для газеты на первой праздничной полосе, посвященной возвращению челюскинцев. Литовский, очевидно, учел этот факт. И вот пришел на спектакль Динамов. Он с интересом, молча, вместе с присутствующими реперткомовцами, посмотрел весь спектакль до конца. Потом на заседании художественного совета, состоявшемся сразу после спектакля, он сказал: «Спектакль замечательный, особенно хороши декорации и костюмы. Это – настоящий Шекспир». «Король Лир» получил право на жизнь вопреки злобному чиновнику-невежде»2. Вот такой «чудесный» эпизод описывает Тышлер. Чиновник из ЦК неожиданно поддержал его смелый замысел. А вот еще одно чудо. Тышлера поддержал чуть ли не сам Господь Бог в области шекспироведения – именно таким «божественным» авторитетом пользовался режиссер, актер и художник

Гордон Крэг, приехавший в Москву из Англии на шекспировский фестиваль. Можно себе представить, как он боялся и не желал попасть на «провинциального» Шекспира в Госете. Тышлер пишет: «Мне рассказывали, что он сопротивлялся, как мог, и попросил, чтобы его посадили с самого края ряда, чтобы он мог, никому не мешая, незаметно ускользнуть (по-английски). Я помню его. Он был очень высокий и худой, с хорошим лицом. Его посадили на самом краешке первого ряда, как он и просил. Однако Крэг просидел весь спектакль до конца. А потом уже не пропускал не одного госетовского «Короля Лира» до самого своего отъезда. Когда ему меня представили, он заключил меня в свои объятия и засыпал вопросами. “Когда вы были в Англии?” – спросил, в частности, он. “Никогда”, – ответил я. Он был поражен. “Как же вы сумели создать такую шекспировскую Англию? Так понять Шекспира? Это удивительно, это невероятно…”»3 (В другом варианте этих заметок Тышлер пишет, что вспомнил Пушкина, который никогда не был в Испании, а написал: «Ночь лимонами и лавром пахнет» и «Там на севере, в Париже»… Интересно, что обе цитаты из «Каменного гостя» искажены, точно Тышлер воспроизводил их «со слуха», припоминая чтение Елены Гальпериной)4. Переводила Тышлеру уже другая «дама сердца» – Жанна Гаузнер, причем Тышлер пишет о своем романе с ней – очевидно, это было тогда общеизвестно. И далее: «Крэг меня полюбил. Он не переставал спрашивать о моих декорациях. Наш обновленный Шекспир представлялся ему чудом».

1 Замечание очень в духе Тышлера. Он проверял Не могу удержаться от того, чтобы не привести вкус на «мелочах», вернее, это не было мелочью, одежда тышлеровские штрихи к портрету Крэга: «В входила в круг бытия, в его «милые привычки». театре Крэг сидел необычно. Он приходил в 2 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Ричарде III» и «Короле Лире». В другом отрывке воспоминаний воз- зрительный зал прямо в пальто, шел в первый никает еще более острая коллизия. Динамов говорит, что «декорации произвели на него исключительное впечатление», хвалит игру актеров, а про режиссера – ничего. (РГАЛИ, фонд Тышлера. О судьбе «Короля Лира» в Госете).

3 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Ричарде III» и «Короле Лире».

4 РГАЛИ, фонд Тышлера. О судьбе «Короля Лира» в Госете.

ЖИВОПИСЬ. | 147 ряд и в центральном проходе непринужденно клал свое пальто на пол и садился на него. Он был очень высокий, и, видно, ему как он считал, так удобнее было смотреть представление»1. Образец легкой и новеллистичной тышлеровской прозы, построенной на неожиданностях и чудесах. Чиновник с восторгом принимает то, что хотели с его помощью завалить, а великолепный Гордон Крэг уверен, что Тышлер бывал в Англии. Отзыв Крэга важен тем, что это был отзыв подлинного знатока Шекспира, человека очень искушенного. Видимо, спектакль и в самом деле потрясал. Сохранившиеся на пленке крошечные фрагменты – незабываемы. Лир – Михоэлс с Корделией на руках в конце трагедии… Есть такой замечательный тышлеровский эскиз2. Как сценограф, Тышлер гордился тем, что впервые ввел в театре подлинную деревянную скульптуру (полые фигуры придворных, чудища-химеры). Это был его «фирменный знак». Знак потомственного «столяра»3. Два слова об отношениях Тышлера и Михоэлса. Они друг друга нежно любили. Михоэлс «наслаждался обществом Саши Тышлера»4. А Саша Тышлер, истомившись в ожидании конца репетиции, посылал Михоэлсу нарисованную папиросу с крылышками. Михоэлс «отвечал» ему посылкой настоящей папиросы, прерывал затянувшуюся репетицию, и они вместе шли обедать в «Националь». Все так. Но творчески, да и человечески они во многом были антиподами, что их и притягивало друг к другу, и создавало сложности в работе. Умнейший аналитик и мудрец Михоэлс и

спонтанный, полный фантазий, доверяющий «первому впечатлению» Саша Тышлер. Один в разговоре «мыслил», другой рассказывал какие-то забавные истории, вероятно, из числа тех, что впоследствии записала Флора Сыркина: о «бездельнике»- брате, гнувшем подковы в цирке, о милой девочке, дарившей ему на станции букет, который он потом передаривал умиленным родителям… У А. Рюмина есть, как мне кажется, очень интересная догадка о том, что «антиподы» Король и Шут в «Короле Лире» – это «сами Михоэлс и Тышлер в неразделимости осуществленного ими спектакля-притчи»5. Рюмин подмечает, что художник своей «величественной пластикой» словно бы подсказывал Михоэлсу лежащие в подоснове эскизов образы рембрандтовских старцев. А Шут, по Рюмину, олицетворяет собой «здравый смысл» и «житейскую мудрость», которыми был наделен и сам Тышлер, проживший долгую, плодотворную, добрую и мудрую жизнь»6. Тут я бы внесла некоторые коррективы. Сама идея о том, что Тышлер вкладывал в эти образы «личную» начинку, очень плодотворна. Но Шекспировского Шута играл не он, а Зускин, а тышлеровские «обертоны» отношений с «Королем»-Михоэлсом были несколько иными, хотя тоже во многом отталкивались от образа Шута. В антагонистической паре Михоэлс (Король) и Тышлер (Шут) Король олицетворял собой «отцовское» начало и восходил к библейским пророкам – «рембрандтовским старцам». Сам же Тышлер в этой паре был эксцентрическим и непослушным «ребенком», простодушным и дерзким одновременно. На взгляд Короля, 1 РГАЛИ, фонд Тышлера. Заметки о «Ричарде III» он часто «ломал комедию», но это было очень и «Короле Лире».

2 Этот эскиз Ф.Сыркина после смерти Тышлера серьезно. При этом Шут искал у Короля помощи подарила В.Ванслову, а тот отдал его в ГМИИ и защиты. им.Пушкина.

3 Моя первая работа над Шекспиром // Советское искусство. От 11 февраля 1935.

4 Вовси-Михоэлс Н. Мой отец Соломон Михоэлс. М., 1997. С. 101.

5 Рюмин А. Шут и король // Наше наследие. 2001. № 57. С. 41.

6 Рюмин А. Шут и король // Наше наследие. 2001. № 57. С. 42.

148 | ЖИВОПИСЬ

Голова Отелло

В тышлеровской иконографии мы постоянно будем встречать эту пару в разных «модификациях»: мудрый старец и припавшие к его ногам «не знающие», «не понимающие», эксцентрические и предельно эмоциональные персонажи. Этот величественный «рембрандтовский старец» узнается в очень значимой для внутренней жизни Тышлера акварели «Еврейская свадьба», подаренной юной Флоре Сыркиной в 1943 году в Ташкенте, и в большой акварели из собрания ГМИИ им. Пушкина, где молодая женщина исступленно припадает к стопам какого-то «патриарха», и в графических работах с рембрандтовским названием «Блудный сын» (1946) в акварельном( (с тушью) и карандашном вариантах. В карандашном рисунке к руке бородатого старца,

очерченного нежнейшими прикосновениями карандаша к бумаге, прижимается щекой столь же «нежно» очерченный коленопреклоненный персонаж с красивым юношеским лицом (очень похожий на Тышлера!) (1946). Подобную мизансцену встречаем и в тышлеровских эскизах к «Лиру». Очень правдоподобно, что во всех этих случаях Тышлер видел перед собой своего театрального «отца» – Михоэлса, мудрого «талмудиста», наставника и учителя. Сам же он в паре с ним всегда оставался в роли, если и не Шута (горохового), то некоего «балалаечника», «скомороха», вечно сомневающегося, вечно протестующего, вечно молодого… Интересно, что, положим, в паре с Еленой Гальпериной на первый план выступали какие-то иные тышлеровские черты, делающие его в ее глазах «мещанином». Ведь в нем самом, как я уже писала, всю жизнь боролись два начала – «протестное» (отсюда и роль «шута», поступающего не так, как ожидают), и любовь к «укладу», порядку, красоте окружающего быта. Так или иначе, они были противоположными творческими и человеческими натурами. И характерно, что свой последний, «задушевный» спектакль «Принц Реубени» Д. Бергельсона Михоэлс ставил не с Тышлером, а с И. Рабиновичем, очевидно, более совпадающим с ним по эстетическим предпочтениям. Столь же непросто складывались у «непослушного Тышлера» отношения еще с одним мэтром – Мейерхольдом. Здесь уже мешала не «система Станиславского» и не пристрастие к «натурализму». Столкнулись две сильные творческие личности со своим видением и своими амбициями. У Тышлера есть небольшие воспоминания о работе с Мейерхольдом, написанные в 60-е годы (1962–1967). Три его встречи с режиссером ничем не закончились, но каждая запомнилась. Так, в 1929 году в театре Мейерхольда ставилась пьеса тышлеровского приятеля

ЖИВОПИСЬ. | 149 Ильи Сельвинского «Командарм 2». Тышлер сразу предложил свое решение, которое было одновременно и поэтическим решением всего спектакля – декорация «ветра», пронизывающего все пространство сцены. Декорация «атмосферы», - природы, ветров и степей. Но сам Мейерхольд уже имел для спектакля свой пластический образ – «Сдачу Бреды» Веласкеса с лесом разнонаправленных копий. Этот вариант и был осуществлен с другим художником, притом, что Мейерхольду нравился замысел Тышлера, а Тышлеру – Мейерхольда. Неудачей закончилась и совместная попытка оформить Садово-Триумфальную площадь (ныне площадь Маяковского) к празднику «1-ое мая» 1932 года. Тышлер сделал акварелью и гуашью чудесный эскиз фонтана, который за ночь был вырезан из дерева богородским мастером (позже, я думаю, он мог бы исполнить эту работу сам), а Мейерхольд пытался «пробить» проект на Художественном совете. Но – безрезультатно. Слишком необычна была затея этих двух фантазеров. Вот как Тышлер обыграл заданную «бытовую» тему: «питание»: «Нарисовал эскиз многоярусного и декоративного фонтана. Его основанием служил бык, вставший на дыбы. На быке сидела свинья с блюдом не пятачке. На блюде стоял повар, в руках которого был поднос с кроликами по краям и рыбой в центре. Изо рта рыбы текла вода, из глаз кроликов – слезы»1. Третья встреча закончилась трагически. В 1939 году Мейерхольд, уже лишившийся своего театра, ставил оперу «Семен Котко» Сергея Прокофьева в театре имени Станиславского в Москве. Художником был приглашен Тышлер. Он выдумал «современный» телеграфный столб, а Мейерхольд, – что Семена Котко враги привяжут к этому столбу, как святого Себастьяна. Тут современность встречалась с высоким «архетипом». Оба поехали в Ленинград, чтобы продолжить совместную работу (Мейерхольд

там ставил физкультурный парад). Но в Москву Тышлер вернулся один и крайне подавленный – Мейерхольда в Ленинграде арестовали. Оперу заканчивала Серафима Бирман, но продержалась она в репертуаре недолго. В 1940 году немцы оказались «друзьями», а в опере, касающейся событий Гражданской войны на Украине, они – захватчики. В воспоминаниях есть прелестный эпизод с двумя фарфоровыми чашками, которые Зинаиде Райх подарили Есенин и Мейерхольд. Пришедшему в гости к Райх и Мейерхольду Тышлеру хозяйка предложила определить, какая чашка красивее. Тышлер правильно определил чашку, подаренную Мейерхольдом – она была «более тонкая и ближе к ампиру». Иными словами, он «отождествил» чашку с дарителем, наделил какими-то его чертами. Сработала безошибочная интуиция, и мэтр «подпрыгнул от радости»2. Как видим, отношения шли «по нарастающей», но, увы, реализованной театром совместной работы не получилось, хотя было интересное и плодотворное общение. Я рассмотрела наиболее удачные театральные работы Тышлера и наиболее важные для него аспекты театральной деятельности, говорящие о том, что и в этой области, как и в живописи, он был во многом новатором и первопроходцем.

1 Тышлер А. Три встречи с Мейерхольдом // Художники театра о своем творчестве. М., 1973. С. 261.

2 Тышлер А. Три встречи с Мейерхольдом // Художники театра о своем творчестве. М., 1973. С. 262.

Вера Чайковская - прозаик, литературный и художественный критик, историк искусства, кандидат философских наук, ведущий научный сотрудник НИИ теории и истории изобразительных искусств РАХ. Автор книги прозы « Божественные злокозненности», книги эссе «Удивить Париж», книги-альбома «Светлый путь», монографии «Три лика русского искусства (Роберт Фальк, Кузьма Петров - Водкин. Александр Самохвалов)», книги для юношества «Тропинка в картину (новеллы о русском искусстве)», а также «Тышлер. Непослушный взрослый», «К истории русского искусства. Еврейская нота». Живет в Москве.

150 | ИНТЕРВЬЮ

Ирина Чайковская

ИСТОРИЧЕСКИЕ МАРШРУТЫ ИВАНА ТОЛСТОГО (интервью с писателем, радио и тележурналистом Иваном Толстым)

Ирина Чайковская. Дорогой Иван, ваш отец был физиком, вы поначалу тоже выбрали нелитературную профессию - врача, но постепенно съехали на филологию, стали писать. То же произошло с вашей сестрой Наталией: преподаватель шведского, она стала писательницей, а сестра Татьяна с самого начала выбрала писательство. С чем связаны эти решимость и метания? Действовал ли на вас пример деда Алексея Николаевича Толстого? И второго деда, со стороны матери, поэта и переводчика Михаила Лозинского? Иван Толстой. Сестра Татьяна тоже не «выбирала писательство», она по образованию античница, потом работала редактором в издательстве. И, как все в нашей семье, стала писать только к 30 годам. В точности, как и Алексей Толстой. В этом смысле все мы начали одинаково поздно, такова генетика. И.Ч. Все же сыграла свою роль генетика. Знаю, что в юности вы своей фамилии стеснялись, а теперь? И.Т. По обстоятельствам. В химчистке называю другую. И.Ч. В молодости вы сменили много работ, были экскурсоводом, учителем в школе... Мне кажется, что ваши передачи на канале КУЛЬТУРА «Историческиe путешествия Ивана Толстого» родом из тех времен. Не так? Чего вам недоставало в работе учителя и экскурсовода? Вы, если не ошибаюсь, оставили их довольно быстро.

И.Т. Нет, экскурсоводом я проработал шесть лет, а учителем, преподавателем, лектором, экзаменатором – больше 10 лет. Мои телепередачи, а также радио-работа, статьи и публикации идут из увлечения историей. Оттуда же – и работа гида, учителя. Источник у всего один – любовь к книжкам. И.Ч. Когда в 1988 году вы уехали из России, какие у вас были планы? Было это эмиграцией? У вас тогда была дочь-подросток и только родившийся сын, так? Вы отправились вместе? Спрашиваю, поскольку у нас была похожая ситуация, муж в Перестройку лишился работы в институте химфизики, и мы всей семьей должны были отправиться в Италию, где он получил маленький грант в университете. Чем занималась в России ваша жена, что она думала делать за границей? И.Т. Я ехал просто посмотреть. Не навсегда. С детства хотел стать эмигрантом, но к 30 годам острота эта притупилась. Отправился я не просто за границу, а именно в Париж. И это существенно. Я не хотел бы свой первый заграничный день провести в Берлине, Риме или Лондоне. Нет, Париж я обожал и нес в своей душе всю юность. Вероятно, это связано с французским языком, которому меня мой отец начал учить чуть ли не в три года. И хотя в мои четырнадцать занятия прекратились, французский я обожал, как мало что. С 15 лет на это стали накладываться самиздат и тамиздат, родительские знакомые, среди которых

ИНТЕРВЬЮ.| 151 почему-то было особенно много французов. Ну, и где-то на краю сознания я помнил, что в Париже живет моя крестная мать Ольга Мстиславовна Толстая, моя двоюродная тетка, которая один раз в жизни приезжала в СССР в поисках родни. Это был 1958 год, как раз тогда, когда я появился на свет. Она меня тут же крестила. И теперь я летел к ней, но только формально, потому что я дал себе слово ни по какому поводу ее не беспокоить. Мне было внутренне важно выжить и справиться самому. Так и произошло. За два месяца мы дважды поужинали. Жил я сам, зарабатывая себе на хлеб. Никто из семьи в тот первый раз со мной не путешествовал. Но я за 60 дней настолько вжился в Париж, что без него существовать больше не мог. Я возвращался в Ленинград и снова уезжал в Париж, подрабатывал там в еженедельнике «Русская мысль» и на Радио Свобода и психологически был уже во Франции, а не в России. А через два года увез в Париж и всю семью. Мне легко везде, где я могу зарабатывать своим трудом. Независимость я ценю выше всего. Устроились мы, тем не менее, довольно плохо, денег постоянно не хватало, но о возвращении никто из нас не думал, разве что дочка, которой было 13 лет и у которой все друзья остались в Питере. Жена подрабатывала у Ирины Зиновьевны Гржебиной, бывшей балерины, держательницы студии характерного танца (на входной двери висела афиша работы Юрия Анненкова). Подрабатывала известно как – мыла полы и жарила хозяйке котлеты. Жена – биолог, и в свободное время она ездила работать в университетскую лабораторию. Совершенно бесплатно, для поддержания квалификации. Жили, повторяю, впроголодь, потому что мы не могли устроиться на официальную службу из-за российских паспортов. Мне предлагали подать на политическое беженство, но какое

могло быть беженство, если мой отец и брат в это время заседали в Верховном Совете, и их постоянно показывали по телевизору? Я был уверен, что из префектуры меня выгнали бы с позором как лицемера. И.Ч. Признаюсь, что я вас почему-то всегда считала эмигрантом, причем какой-то еще старой эмиграции, потомком эмигрантов... А вопрос мой такой. О Праге, где вы сейчас живете, все российские отзываются хорошо. К тому же, это место, уже знакомое с русской послереволюционной эмиграцией, связано с именем Цветаевой... Как вам живется в Чехии? С кем общаетесь? С русскими? А с чехами? Нужно ли для общения знать чешский? Если бы не работа на «Свободе», остались бы в этой стране? И.Т. Жить в Праге – одно удовольствие. Город изумительный, не очень большой, тихий (туристы бродят по обозначенным маршрутам), здесь прекрасная Национальная библиотека с первоклассной коллекцией русской эмигрантской периодики, до любой европейской страны – рукой подать. Общаюсь я мало с кем. Я вообще человек не очень светский. Все вечера готовлю будущие книги по истории русской эмиграции. В их основе – неопубликованные архивные документы, которые я разыскиваю последние четверть века. Лучший отпуск для меня – поехать по архивам, в Калифорнию, в Нью-Йорк, в Англию. Но не подумайте, что мне чужды земные радости. Я очень часто бормочу про себя строчки Льва Лосева: «Не ешь так много, Сведенборг, / Не нужно столько жрать». А вот общаться с чехами не удается. Причем, никому из иностранцев. Чех – человек закрытый. И.Ч. В Чехии изумительно вкусная еда, так что понять вас можно. Дает ли работа на «Свободе» ощущение «обратной связи»? Ощущаете конкуренцию «Эха Москвы»? Вам нужно держаться, не ровен час властям придет в голову прикрыть ЭХО так же, как сейчас они почти прикрыли оппозиционный канал «Дождь». Тогда одни вы и останетесь. Что скажете?

152 | ИНТЕРВЬЮ И.Т. Нет-нет, никакой конкуренции не существует. Каждый делает свое дело. И слушателей хватит на всех. Хотя их нынче не так уж и много. И вообще, бороться за численность аудитории, за щелчки и клики – мартышкин труд. Не нужно ни за какой аудиторией бегать. Все нормальные люди придут сами, сядут тихонько и послушают тебя. Лишь бы тебе было что им рассказать. Я свою аудиторию уважаю, она умная. А гонения? Ну, что ж, мы взрослые люди, понимаем, с каким государством дело имеем. И.Ч. По поводу ваших разысканий о «Докторе Живаго». Они бесспорно чрезвычайно интересны, хочу уточнить вот какой вопрос. Вы настаиваете, что роман получил распространение в результате деятельности ЦРУ и прочих разведок. А у меня мнение – как у читательницы, - что пробивался он «своей силой», силой своего художественного воздействия на умы и сердца. Недаром Пастернак уйму писем получал от читателей со всего мира. К сожалению, в России роман в те поры был неизвестен. Что об этом думаете? И.Т. У нас с Вами нет разногласий на этот счет. Просто в своем вопросе Вы приписали мне чужой тезис. Впрочем, так делают все подряд. Да, роман Пастернака распространялся со скандалом, и этот скандал необычайно помог его гигантским тиражам и переводам на все языки мира. Но скандал возник до всякого вмешательства ЦРУ. Было давление Кремля на миланского издателя Фельтринелли, который, получив рукопись от самого автора, не хотел отказываться от выпуска книги. Он понимал, что, в конце концов, скандал всегда повышает тиражи. А параллельно, еще до выхода книги, американская разведка, прознав про недовольство в Москве, решила выяснить, о какой собственно рукописи идет речь. И попросила британцев выкрасть ее и тайно переснять. Выкрали, пересняли, прочитали – и убедились, что это лирический, философский роман, не имеющий к политике никакого отношения. И спрятали в сейфе у издателя Мичиганского

университета. И фотокопия пролежала там целый год. А еще полгода спустя, когда итальянское издание стало так хорошо раскупаться и повсюду начали готовить переводы (а к этому добавились еще и разговоры о возможном выдвижении Пастернака на Нобелевскую премию), американцы решили воспользоваться новой ситуацией и выпустить – в пику Кремлю – еще и русское издание. Так что, как видите, я ничуть не утверждаю, «что роман получил распространение в результате деятельности ЦРУ и прочих разведок». Ровно наоборот. ЦРУ заинтересовалось книгой сперва на нулевом этапе (до всех), а затем на завершающем этапе (после всех). Другое дело, что американцы хотели создать для Нобелевского комитета ситуацию легальности: книга Пастернака должна была до всякого голосования уже существовать на языке оригинала. Только для этого и был выпущен полуподпольный тираж. В двух словах скажу так. Нобелевская премия была очень высокой ставкой, и упускать шанс ЦРУ не хотело. Пускать дело на самотек американцы сочли неправильным. Когда еще кто-то сподобится издать русский текст! Они взяли ведение дел в свои руки и отпечатали «Доктора Живаго». А затем послали несколько экземпляров в Нобелевский комитет. Что называется, соломку постелили, на всякий случай. Не более того. А с тем, что Пастернак в 1958 году был наилучшим кандидатом на получение этой премии, я никогда не спорил. Журналисты и рецензенты постоянно приписывают мне вещи, которых я не говорил. Наверное, им просто лень читать саму книгу. И.Ч. Совсем не хотела вам ничего приписывать, прошу прощения, если что-то не так поняла. Книгу я вашу прочитала, вы в ней пишете, что первое издание «Доктора Живаго» на русском языке выпустило ЦРУ в своих «подрывных» целях. И Пастернак к этому не имел никакого отношения. Он, как вы говорите,

ИНТЕРВЬЮ.| 153 «остается в белых ризах». Но есть еще один аспект у этой темы. Мне важно узнать, победил ли роман сердца читателей, а там и Нобелевского комитета, с «подачи ЦРУ» или вследствие своих неоспоримых художественных достоинств. Я именно об этом говорю. И рада, что в этом вопросе, как вы сказали, «у нас с вами нет разногласий». Мой следующий вопрос чисто профессиональный. Ваши «Исторические путешествия» очень увлекательны. Вы их записываете на бумаге? Или для вас – как для учителя и экскурсовода в прошлом – характерен разговорный жанр, и запись ведется уже после? Так, кстати, работает Соломон Волков. Как вы собираете материал для своих историй? Что у вас первично – какая-то вещь, письмо, фраза? Или в уме возникает замысел, а потом вы «идете по следу»? И.Т. Я не могу излагать по-письменному. Пробовал – не получается. Да и не интересно. Так что, импровизирую. Просто сама история у меня заранее продумана. А поводом для нее становится все что угодно – случайно увиденная фотография, шутка, промелькнувшее воспоминание, заданный кем-то вопрос. А потом, мне просто чаще всего не нравится, как рассказывают другие. Люди то и дело пропускают какие-то интереснейшие детали, а уж о психологии своих героев и не задумываются. Многие портят хорошие сюжеты непродуманной или поверхностной драматургией. Иногда кажется, что мировую культуру надо взять и пересказать заново. В интересном ракурсе. И.Ч. Здесь у нас с вами много общего. Я тоже разрабатываю некоторые литературно-исторические сюжеты, которые, как мне кажется, обычно неверно толкуются. Вы занимаетесь проблемами эмиграции. Есть очень непростые случаи, судьбы, связанные с 1-й и 2-й ее волнами. Некоторым эмигрантам пришлось служить фашистам или они приветствовали Гитлера как того, кто освободит Россию от диктатуры Сталина и большевиков. Между тем, они остались верны русскому языку, русской

литературе... Как вы для себя решаете этот вопрос? И.Т. Я целую книгу задумал, чтобы ответить на этот вопрос. Да, это глубочайшая драма. И там был весь диапазон поисков и ошибок, какой только отведен человеку. Безумной сложности и важности тема. Постараюсь написать об этом. И.Ч. Согласна: тема эта сложная и чрезвычайно важная для российской истории. Как вы находите своих героев? Ну, положим, Шульгина легко отыскать. А вот мичман Бьеркелунд? Или профессор Мельгунов? Откуда они пришли в ваши «Исторические путешествия»? И.Т. Героев гораздо больше, чем кажется. С каждой прочитанной книгой, тем более – с каждой архивной страницей – твои интересы расширяются. Меня охватывает отчаяние, что я помру, не все успев прочитать. И.Ч. Чем занимаются сейчас ваши дети? внук Гриша? Они чувствуют свою связь с Россией? Какое-то время назад Фекла Толстая рассказывала по ТВ историю рода Толстых. Было интересно узнать, как много потомков наших знаменитых писателей – а как я понимаю, все три Толстых: Лев Николаевич, Алексей Николаевич, Алексей Константинович – восходят к одному корню – разбросано по всему миру. И вроде бы они все стремятся посетить «отеческие» гробы. Не так? Как обстоит дело конкретно с вашей семьей? И.Т. Я горжусь тем, что смог вырастить русскую семью. Сын уехал в Париж в трехлетнем возрасте, сейчас он полная билингва (русский и английский), аспирант Йельского университета. Я очень польщен его интересом к русской культуре и истории. На каникулах мы много разговариваем с ним и спорим. Специализируется он на том, что я понимаю плохо, – на теории кино. Дочь тоже унаследовала литературные гены. Она готовая писательница, но палец о палец не ударит, чтобы выдавить из себя хотя бы строчку. Исключительно остроумный и артистичный рассказчик. Но она лишена писательского тщеславия. Начисто. Ей просто не надо. И хотя она юрист по образованию (закончила Сорбонну),

154 | ИНТЕРВЬЮ она водит блестящие экскурсии по Праге, на русском языке. Внук родился в Праге, в России был раза два, дней по десять. Русский ли он? Сейчас еще трудно сказать. По языку – да, говорит превосходно. Все читал. В Москве и Петербурге ему понравилось. Фотографировал в метро люстры и лепнину – похвастаться перед каким-то Брендоном. Но чтобы быть русским, нужен, как известно, не только язык, а какая-то память глаз, узнавание запахов, привычка к определенному поведению соплеменников. А он мне в России, походив по улицам, говорит: «А правда, от русских либо смешно, либо жутко?» Да, отвечаю, именно так.

ЧАЙКОВСКАЯ, Ирина. Автор рассказов, повестей и пьес. Критик и публицист. Родилась в Москве. По образованию педагог-филолoг. C 1992 года на Западе. Публиковалась в журналах «Вестник Европы», «Нева», «Звезда», «Знамя», «Вопросы литературы» (Россия), «Новый берег» (Дания), «Чайка», «Слово/Word», альманахах «Побережье», «Связь времен» (США). Автор восьми книг, среди которых «Старый муж» (2010), «Три женщины, три судьбы. Полина Виардо, Авдотья Панаева, Лиля Брик» (2014). Живет в Бостоне.

Бостон – Прага Январь-февраль 2014

Дополнительные сведения об авторах этого номера Евгений Беркович родился в 1945 году. Окончил Московский государственный университет, кандидат физико-математических наук. По профессии математик, имеет более 150 научных работ в области прикладной математики и кибернетики. С 1995 года живет в Германии, работает в крупной немецкой фирме по разработке прикладных программных систем. Параллельно со своей основной специальностью уже давно изучает еврейскую историю и еврейские традиции. Автор нескольких книг на эту тему. Статьи печатаются в русскоязычных изданиях Германии, США, Франции, Израиля. За заслуги в сохранении и развитии русской культуры и средств массовой информации за рубежом избран членом Американской гильдии русских журналистов. Создатель и главный редактор сетевого портала «Заметки по еврейской истории» и журнала «Семь искусств».

Андрей Александрович Назаров родился 16 августа 1943 года в Москве. В СССР не печатался 25 лет. С 1981 года живет в Дании. После выхода в 1991 году в издательстве “Радуга” романа “Песочный дом” начал печататься на родине в “толстых” литературных журналах – в “Знамени”, “Звезде” и др. Главный редактор журнала “Новый Берег”, выходящего в Дании на русском и датском языках. Лауреат журнала “Огонек” за 1991 г., “Русской премии” за 2009 г.

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 155

Елена Пацкина

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ К кому обратиться в минуту жизни трудную, где найти поддержку и опору? Мы обращаемся к мудрецам минувших эпох. На тревожащие ее вопросы – как достойно встретить испытания и потрясения наших дней – отвечают великие французы. И с каким блеском отзывается «острый галльский смысл» на тревоги и запросы XXI века. Мы кратко знакомим вас со своими славными собеседниками. Это Франсуа де Ларошфуко, Блез Паскаль, Жан де Лабрюйер. Возникает живой диалог. Мы слышим их подлинные голоса. И многое почерпнем из этих уникальных интервью.

Быть счастливым, невзирая на …

Мы живем в странное время, куда идем, непонятно, – есть разные мнения. При этом слом эпох образовал трещину в судьбах людей: кто-то смог начать все с нуля, усвоить правила подчас опасной игры и благополучно вписаться в новую реальность, зажив, как раньше и не снилось; кто-то сумел продолжить свою жизнь без существенных изменений, более или менее сводя концы с концами; для кого-то старая жизнь внезапно оборвалась, а новая не состоялась, приведя к трагическому финалу. Наблюдая непостижимую сегодняш«Ответы, которые дают тебе книги, нюю действительность, хочется поговорить с зависят от вопросов, которые ты задаешь», мудрыми людьми, жившими в не менее лихие Маргарет Атвуд. времена – века назад и сравнительно недавно, Я преклоняюсь перед всем, что создала и спросить, как им удавалось не только выжимудрость, и перед самими создателями; мне вать, но и достойно проживать жизнь, занимаотрадно видеть в ней наследие многих, нако- ясь тем, к чему стремился их свободный дух, пленное и добытое с трудом для меня. Но – философией. Можно представить себе спиритический пусть даже все открыто древними всегда сеанс, на котором медиум вызывает духи знабудет ново и применение открытого другими, и его познание и упорядочение. Лекарства для менитых мыслителей и писателей и задает им души найдены древними, но наше дело оты- вопросы, волнующие каждого человека сегодня. скать, как их применять и когда. Жившие Итак, первым на призыв нашего медиума раньше нас сделали много, но не всё; и всё же нужно взирать на них благоговейно и откликнулся Франсуа де Ларошфуко (1613чтить, как богов. Ведь если я обязан чтить 1680). «Наши прихоти куда причудливей присвоих наставников, то не меньше должен хотей судьбы». чтить и наставников человечества, в котоФрансуа VI герцог де Ларошфуко принадрых изначальный источник великого блага. лежал к одному из самых знатных дворянских (Сенека, «Нравственные письма к родов Франции. Он родился 15 сентября 1613 Луцилию», LXV). г. в Париже. Его детство прошло в провинции

156 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ Ангумуа, в замке Вертей, основной резиденции фамилии. Военная и придворная карьера, к которой его предназначали, не требовала обучения в коллеже. Как и полагалось провинциальным дворянам, он занимался преимущественно охотой и военными упражнениями. Но впоследствии, благодаря занятиям философией и историей, чтению классиков, Ларошфуко, по отзывам современников, становится одним из самых ученых людей в Париже. Попав в 1630 г. ко двору, он оказался в самой гуще политических интриг. Происхождение и семейные традиции определили его выбор – он принял сторону Анны Австрийской против кардинала Ришелье, который был ему ненавистен как гонитель старинной аристократии. Участие в этой неравной борьбе навлекло на него опалу, высылку в свои владения, а позже – кратковременное заключение в Бастилию. После смерти Ришелье и Людовика ХIII у власти оказался кардинал Мазарини, непопулярный во всех слоях населения. Недовольство правлением Мазарини вылилось в 1648 г. в открытое восстание против королевской власти – Фронду. Ларошфуко принял в ней самое активное участие. Он был тесно связан с самыми высокопоставленными фрондерами – принцем Конде, герцогом де Бофор и другими и мог вблизи наблюдать их нравы: эгоизм, властолюбие, зависть, корысть и вероломство. В 1652 г. Фронда потерпела окончательное поражение, а её участники были частично куплены уступками и подачками, частично подвергнуты опале и наказаниям. Ларошфуко был вынужден отправиться в свои владения, где начал писать мемуары, первоначально не предназначенные для печати. В конце 1650 гг. он вернулся в Париж, был благосклонно принят при дворе, но полностью отошел от политической жизни. Его стала привлекать литература. В 1662 г. вышла его первая книга «Мемуары», а в 1665 г. – главное сочинение Ларошфуко, вышедшее при его жизни пятью изданиями и принесшее ему мировую славу, – «Максимы и моральные размышления». В этой книге подведен

философский итог его наблюдений над нравами и психологией французской аристократии, выраженный в обобщающей и афористической форме. Постоянный посетитель литературных салонов мадам де Сабле и мадам де Лафайет, он был признан крупным писателем и большим знатоком человеческого сердца. Автор постоянно исправлял и дополнял текст от издания к изданию. Последнее прижизненное издание содержало 504 максимы. Ларошфуко умер в Париже в своем особняке на улице Сены в ночь на 17 марта 1680 г. О значении его вклада в культуру наш великий писатель Л.Н. Толстой сказал: «Книга эта приучила людей не только думать, но и заключать свои мысли в живые, точные, сжатые и утонченные обороты. Со времен Возрождения никто, кроме Ларошфуко, не сделал этого». Смущение и неуверенность нашего друга медиума вполне понятны, однако, взяв себя в руки, он вступил со знаменитым собеседником в увлекательный разговор. М. Уважаемый господин де Ларошфуко! Вы прожили долгую и насыщенную борьбой жизнь, хорошо изучили людей, знали взлеты и невзгоды, пережили опалу и милость властителей. Что Вы думаете о счастье? Л. Обычно счастье приходит к счастливому, а несчастье – к несчастному. М. Значит, счастье первого и несчастье второго растут, как снежный ком? Л. Человек никогда не бывает так несчастлив, как ему кажется, или так счастлив, как ему хочется. М. Это верно. Возможно, судьба более справедлива, чем нам порой кажется? Л. Судьба всё устраивает к выгоде тех, кому она покровительствует. М. Эти счастливчики, вероятно, должны помогать другим людям, менее удачливым? Л. Достойно вести себя, когда судьба благоприятствует, труднее, чем когда она враждебна. М. Но трудно быть безмятежно счастливым, когда ближние в беде, разве нет?

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 157 Л. У нас у всех достанет сил, чтобы перенести несчастье ближнего. М. Да, похоже, что у большинства на это сил хватает. Возможно, это признак мудрости – сохранять невозмутимость там, где нет возможности влиять на ситуацию? Л. Невозмутимость мудрецов – это всего лишь умение скрывать свои чувства в глубине сердца. М. Значит, философы тоже страдают, как простые смертные, и философия не учит их мыслью побеждать все горести жизни? Л. Философия торжествует над горестями прошлого и будущего, но горести настоящего торжествуют над философией. М. Вот как! Значит, даже совершенная мудрость и скромный образ жизни, проведенной в трудах на благо людей, не спасают человека от превратностей судьбы? Л. Зло, которое мы причиняем, навлекает на нас меньше ненависти и преследований, чем наши достоинства. М. Это верно. Ведь достоинства вызывают зависть. Встречались ли Вам люди независтливые? Л. Люди независтливые встречаются еще реже, чем бескорыстные. М. Однако многие достойные люди добиваются признания и даже славы? Л. Поистине необычайными достоинствами обладает тот, кто сумел заслужить похвалу своих завистников. М. Слова завистников могут быть лестными, а дела вредными и опасными для достойного человека, не так ли? Л. Зависть еще непримиримее, чем ненависть. М. Бывают ли мудрецы достаточно благоразумны, чтобы уберечься от этого зла? Л. Каких только похвал не возносят благоразумию! Однако оно не способно уберечь нас даже от ничтожнейших превратностей судьбы. М. Да, положение безнадежное. Может, лучше иметь побольше недостатков, чтобы люди относились к тебе по-доброму?

Л. Иные недостатки, если ими умело пользоваться, сверкают ярче любых достоинств. М. Но ведь нет людей совсем без недостатков? Л. Не будь у нас недостатков, нам было бы не так приятно подмечать их у других. М. Недостатки – это ещё не пороки. Что Вы думаете о людских пороках? Л. Всецело предаться одному пороку нам обычно мешает лишь то, что у нас их несколько. М. Один из самых распространенных пороков – лицемерие. Л. Лицемерие – это дань уважения, которую порок платит добродетели. М. Не считаете ли Вы, что основа добродетели – доброта? Л. Нет качества более редкого, чем истинная доброта: большинство людей, считающих себя добрыми, только снисходительны или слабы. М. Некоторые противопоставляют разум и доброту, считая, что по-настоящему бывают добры люди не слишком умные. Ваше мнение? Л. Глупец не может быть добрым: для этого у него слишком мало мозгов. М. Значит, доброта должна быть разумной? Л. Причинять людям зло большей частью не так опасно, как делать им слишком много добра. М. Да, значит, недалекие люди чаще бывают не добры, а просто слабохарактерны? Как Вы думаете, слабохарактерность – это недостаток? Л. Слабохарактерность ещё дальше от добродетели, чем порок. М. Объясните, пожалуйста. Л. Предательства совершаются чаще всего не по обдуманному намерению, а по слабости характера. Люди слабохарактерные не способны быть искренними. М. Это ужасно. Я знаю, в Вашей бурной жизни Вы видели слишком много подобных примеров. Можно исправить таких людей? Л. Слабость характера – тот единственный недостаток, который невозможно исправить. М. В наше смутное время самый распространенный порок – это своекорыстие, или, попросту говоря, алчность.

158 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ Л. Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли – даже роль бескорыстия. М. Видимо, Вам тоже пришлось насмотреться на таких людей. Но нам всё простится, если у нас будет главная добродетель – милосердие, не так ли? Л. Хотя все считают милосердие добродетелью, оно порождено иногда тщеславием, нередко ленью, часто страхом, а почти всегда и тем, и другим, и третьим. М. Вы так думаете? Странно. А что Вы скажете о гордости – ей обладают все или только люди, которым действительно есть чем гордиться? Л. Гордость свойственна всем людям; разница лишь в том, как и когда они её проявляют. М. Это интересно. Вы считаете, что проявление гордости зависит напрямую от обстоятельств, в которых находится человек? Как вообще обстоятельства влияют на жизнь? Л. Не бывает обстоятельств столь несчастных, чтобы умный человек не мог извлечь из них какую-нибудь выгоду, но не бывает и столь счастливых, чтобы безрассудный не мог обратить их против себя. М. Как это верно. Но не всё зависит от человека – есть ещё судьба. Л. Наши прихоти куда причудливей прихотей судьбы. М. Вероятно, мы просто не знаем точно, к чему стремиться и чего желать? Л. Прежде чем сильно чего-то пожелать, следует осведомиться, очень ли счастлив нынешний обладатель желаемого. М. Да, конечно. Но обычно и люди неразумны, и судьба слепа? Л. Судьбу считают слепой главным образом те, кому она не дарует удачи. М. А может, человеку просто лень чего-то добиваться, и свою слабость он объясняет преследованиями судьбы? Что Вы думаете о лени? Л. Леность – это самая безотчетная из всех наших страстей. Хотя могущество ее неощутимо, а ущерб, наносимый ей, глубоко скрыт от наших глаз, нет страсти более пылкой и

зловредной… В ленивом покое душа черпает тайную усладу, ради которой мы тут же забываем о самых горячих наших упованиях и самых твердых намерениях. Наконец добавим, что леность – это такой сладостный мир души, который утешает ее во всех утратах и заменяет все блага. М. Если леность – это страсть, то можно ли с ней бороться? Л. Долговечность наших страстей не более зависит от нас, чем долговечность жизни. М. Значит, бесполезно. Наш великий русский писатель И. Гончаров тоже так считал. В своем романе «Обломов» он впервые нарисовал портрет человека, совершенно порабощенного этой страстью. Некоторые увидели в нем воплощение русского характера, что, впрочем, спорно. Но, возможно, разум позволит справиться с любой страстью? Л. Потеряв надежду обнаружить разум у окружающих, мы уже и сами не стараемся его сохранить. М. А что важнее для человека: ум или сердце? Л. Ум всегда в дураках у сердца. М. Не знаю, так ли это хорошо. Но если разума не удается обнаружить у окружающих, можно попытаться сохранить его, общаясь с мудрейшими авторами книг всех эпох и стран, разве нет? Л. Куда полезней изучать не книги, а людей. М. Может, и полезней, но не всегда приятней. Вот Вы хорошо знаете людей – часто ли Вам приходилось сталкиваться с неблагодарностью? Л. Невелика беда – услужить неблагодарному, но большое несчастье – принять услугу от подлеца. М. Да, это опасно. Несмотря на все выпавшие на Вашу долю опасности, Вы знали и успех, и подлинное счастье. Вероятно, многие в свете Вам завидовали? Л. Наша зависть всегда долговечнее чужого счастья, которому мы завидуем. М. Но в то же время многие относились к Вам с уважением?

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 159 Л. Порядочные люди уважают нас за наши достоинства, а толпа – за благосклонность судьбы. М. Это справедливо! Тем не менее среди порядочных людей всегда находится кто-то, с кем можно дружить. Л. Истинный друг – величайшее из земных благ, хотя как раз за этим благом мы меньше всего гонимся. М. Люди не ищут такого друга потому, что им трудно угодить, или сами боятся не понравиться человеку достойному? Л. Куда несчастней тот, кому никто не нравится, чем тот, кто не нравится никому. М. По-моему, оба несчастны. Им будет скучно в любом обществе. Л. Нам почти всегда скучно с теми, кому скучно с нами. М. Понятно, это ущемляет наше самолюбие. Другое дело, если нами восхищаются. Л. Мы всегда любим тех, кто восхищается нами, но не всегда любим тех, кем восхищаемся мы. М. Конечно, по той же причине. Последних мы слишком уважаем. Л. Трудно любить тех, кого мы совсем не уважаем, но ещё трудней любить тех, кого мы уважаем больше, чем самих себя. М. Да, для людей самолюбивых это совершенно невозможно, а таких – большинство. Л. Себялюбие наше таково, что его не перещеголяет никакой льстец. М. Возможно ли при этом быть кому-то истинным другом? Л. Как ни редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба встречается ещё реже. М. Однако все же встречается настоящая любовь? Л. Истинная любовь похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто её видел. М. Истинно или нет, но почти все люди влюбляются, не так ли? Л. Любовь одна, но подделок под неё – тысячи. М. Встречались ли Вам женщины, хранящие всю жизнь верность одному возлюбленному?

Л. На свете немало женщин, у которых в жизни не было ни одной любовной связи, но очень мало таких, у которых была только одна. М. Есть мнение, что за любовь надо бороться и, даже если человек поначалу не обращает на вас внимание, то со временем своей любовью можно добиться ответного чувства. Часто ли мужчина влюбляется в женщину потому только, что она любит его сильно и преданно? Л. Нам легче полюбить тех, кто нас ненавидит, нежели тех, кто любит сильнее, чем нам желательно. М. Мне тоже так всегда казалось. А что Вы думаете о браке? Л. Бывают удачные браки, но не бывает браков упоительных. М. А любовные связи бывают упоительными? Л. Любовники только потому никогда не скучают друг с другом, что они все время говорят о себе. М. Безусловно, это упоительная беседа, но, как правило, недолгая. Люди не привередливы и любят как умеют, часто обманывая и себя, и других. Л. Люди безутешны, когда их обманывают враги или предают друзья, но они нередко испытывают удовольствие, когда обманывают или предают себя сами. М. Да, мы существа довольно странные, но без обмана невозможно прожить жизнь? Л. Мы обещаем соразмерно нашим расчетам, а выполняем обещанное соразмерно нашим опасениям. М. То есть, мы далеко не всегда можем держать свое слово? Л. Люди не могли бы жить в обществе, если бы не водили друг друга за нос. М. Вы правы, в нашем обществе, как и в Ваше время, царит обман и насилие, несправедливость во всех областях жизни. Разве это заложено в самой природе человека, как Вы считаете?

160 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ Л. Люди не потому порицают несправедливость, что питают к ней отвращение, а потому, что она наносит ущерб их выгоде. М. Но ведь бывают и идейные люди, не думающие только о выгоде и о материальных благах. Л. Многие презирают жизненные блага, но почти никто не способен ими поделиться. М. Это верно. Один наш известный политик и финансист призвал еще лет двадцать назад новых олигархов к социальной ответственности, сказав: «Делиться надо», но к нему никто не прислушался. Обычно в истории нежелание делиться плохо кончается. Так или иначе, несправедливость общественного строя делает людей несчастными во все времена. Л. Мудрец счастлив, довольствуясь немногим, а глупцу всего мало: вот почему почти все люди несчастны. М. Может ли мудрец научить других, менее разумных, жить счастливо? Л. Можно дать другому разумный совет, но нельзя научить его разумному поведению. М. Пожалуй, Вы правы. Как же мудрецу удаётся быть счастливым и довольствоваться малым? Л. Человек, понимающий, какие несчастья могли бы обрушиться на него, тем самым уже до некоторой степени счастлив. М. Да, Демокрит тоже так считал. Ещё он видел счастье в умеренной жизни. А Вы как думаете? Л. Умеренность в жизни похожа на умеренность в еде: съел бы ещё, да страшно заболеть. М. Уметь во время остановиться и не заболеть – уже признак мудрости. Мудрость к людям приходит с возрастом. Следует ли молодым следовать советам стариков? Л. Старики потому любят давать хорошие советы, что уже не способны подавать дурные примеры. М. А им бы хотелось грешить, как в молодости? Л. Старость – это тиран, который под страхом смерти запрещает нам все наслаждения юности.

М. Медики говорят, что если придерживаться правильного образа жизни, можно надолго сохранить здоровье. Л. Какая это скучная болезнь – оберегать своё здоровье чересчур строгим режимом. М. Ну, с возрастом появляются другие желания и развлечения, чем в юности. Многие философы считали старость весьма плодотворным временем – они ошибались? Л. Как мало на свете стариков, владеющих искусством быть стариками. М. Разве опыт всей жизни не помогает овладеть этим искусством? Л. Мы вступаем в различные возрасты нашей жизни, точно новорожденные, не имея за плечами никакого опыта, сколько бы нам ни было лет. М. Некоторым это все же удаётся. Однако пожилые люди часто жалуются на память. Л. Все жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой разум. М. Видимо, им все довольны. Вы думаете, что с возрастом люди теряют свой былой интеллект или просто их ограниченность более явственно проявляется? Л. К старости недостатки ума становятся все заметнее, как и недостатки внешности. М. Но это заметно со стороны, а человек, на его счастье, остается в неведении. Л. Люди не знали бы удовольствия в жизни, если бы никогда себе не льстили. М. Но довольно много людей более чем средних умственных способностей при помощи интриг и всяческих хитростей в карьере далеко обошли своих более талантливых сверстников и стали для них недосягаемым начальством. Как Вы считаете, это признак недюжинного ума? Л. Хитрость – признак недалекого ума. М. Но далеко ведущего. Впрочем, мудрецам не по пути с карьеристами. Ведь пока доберешься до вершин успеха, нахлебаешься всяческих обид и унижений. Как Вы считаете, мудрецы так же реагируют на оскорбления, как и мы, простые смертные?

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 161 Л. Люди мелкого ума чувствительны к мелким обидам; люди большого ума все замечают и ни на что не обижаются. М. Позволю себе не согласиться с Вами. По-моему, тут дело в типе нервной системы, её реактивности. Вот философ А. Шопенгауэр, живший гораздо позже Вас, был человек ума никак не мелкого, но весьма чувствителен к обидам, выпавшим на его долю. Да таких примеров можно привести множество. Впрочем, и в том, что Вы сказали, тоже есть своя правда. Итак, разрешите, уважаемый господин де Ларошфуко, поблагодарить Вас за интересный и содержательный разговор. Скажите что-нибудь на прощание потомкам. Л. Нигде не найти покоя тому, кто не нашел его в самом себе. Следующим к нам присоединился Блез Паскаль (1623-1662). «Человек сотворен, чтобы думать». Блез Паскаль родился в городе КлермонФерран в семье председателя суда и ученого-математика Этьена Паскаля, любимой книгой которого были «Опыты» Монтеня. Отец сам занимался с детьми. Именно он привил любовь к наукам своему сыну, ставшему вскоре одним из крупнейших математиков и физиков Франции. Шестнадцати лет Блез Паскаль написал трактат о конических сечениях, поразивший Декарта зрелостью мысли и доставивший гениальному юноше всеобщее признание ученых мира. Восемнадцати лет он сконструировал первую счетную машину, а с 1646 г. начал заниматься физикой, сделав ряд важных научных открытий. После смерти отца, в 1651 г., по состоянию здоровья он вынужден был прервать свои научные занятия и окунулся со свойственной ему страстью в водоворот светской жизни. Впрочем, до конца расстаться с математикой он не смог: именно тогда им был написан трактат о треугольнике, обогативший геометрию новыми теоремами. В 1654 году тридцатилетний Паскаль пережил духовный кризис, внезапное

мистическое «озарение», которое побудило его оставить свет и удалиться в янсенистский монастырь Пор-Рояль. Причиной этого события, перевернувшего всю жизнь Паскаля, явился несчастный случай, который его глубоко потряс: накануне он проезжал через мост в Париже, лошади внезапно понесли и свалились в воду, но постромки чудом оборвались, и карета удержалась на самом краю. В Пор-Рояле, бывшем тогда одним из центров французской культуры, Паскаль прожил остаток своей недолгой жизни. Он умер в 39 лет в 1662 г. Здесь были написаны его «Письма к провинциалу», острое полемическое сочинение, направленное против иезуитов. Уже после смерти, в 1669 году, друзья собрали записи мыслителя, и на следующий год вышла книга под названием «Мысли», навсегда прославившая имя автора. На очередном спиритическом сеансе наш медиум вступил в контакт с духом великого ученого и мыслителя, чтобы задать несколько вопросов, актуальных и в наше время. М. Дорогой Учитель, как Вы полагаете, в чем человек может обрести счастье? Б.П. Мы никогда не живем, но только надеемся жить, и так как мы постоянно надеемся быть счастливыми, то отсюда следует, что мы никогда не бываем счастливы. М. Но что же такое – человеческая жизнь, если в ней нет места счастью? Б.П. Вообразите, что перед вами множество людей в оковах, и все они приговорены к смерти, и каждый день кого-нибудь убивают на глазах остальных, и те понимают, что им уготована такая же участь, и глядят друг на друга, полные скорби и безнадежности, и ждут своей очереди. Вот картина человеческого существования. М. Картина очень мрачная. Подобно Вам смотрел на жизнь мыслитель, родившийся на свет через 165 лет, Артур Шопенгауэр. Вот что он писал: «Мы похожи на ягнят, которые резвятся на лугу в то время, как мясник выбирает глазами того или другого, ибо среди своих счастливых дней не ведаем, какое злополучие

162 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ готовит нам рок…». Следует заметить, что его за такой взгляд на мир называли пессимистом и мизантропом. Значит, и Вы считаете злополучие неотвратимым уделом каждого живущего? Б.П. Горестность человеческой судьбы лучше всего постигли и выразили словами Соломон и Иов – счастливейший и несчастнейший из смертных. Один испытал легковесность наслаждений, другой – тяжесть несчастья. М. Разве не удивительно, что большинство людей совершенно не разделяют такого взгляда на жизнь и остаются беспечными оптимистами? Б.П. Люди не властны уничтожить смерть, горести, полное свое неведение, вот они и стараются не думать об этом и хотя бы таким путем обрести счастье. М. Так, может быть, это правильно? Б.П. Развлечение – единственная наша утеха в горе и вместе с тем величайшее горе: мешая думать о нашей судьбе, оно незаметно ведет нас к гибели. Не будь у нас развлечения, мы ощутили бы такую томительную тоску, что постарались бы исцелить ее средством не столь эфемерным. Но развлечение забавляет нас, и мы, не замечая того, спешим к смерти. М. Боюсь, что, развлекается человек или тоскует, он все равно следует своему предначертанию, и лекарства от бед и смерти никто пока не придумал. Скажите, какое место занимает человек в этом враждебном мире? Б.П. Человек – всего лишь тростник, слабейшее из творений природы, но он – тростник мыслящий. Чтобы его уничтожить, вовсе не надо всей Вселенной: достаточно дуновения ветра, капли воды. Но пусть даже его уничтожит Вселенная, человек все равно возвышеннее, чем она, ибо он сознает, что расстается с жизнью и что слабее Вселенной, а она ничего не сознает. М. Значит, хоть в чем-то человек превосходит даже Вселенную? Б.П. С помощью пространства Вселенная охватывает и поглощает меня, а вот с помощью мысли я охватываю Вселенную. М. Грандиозно! Можно сказать, что разум

позволяет человеку противостоять разрушающим силам природы и времени? Б.П. Все наше достоинство – в способности мыслить. Только мысль возносит нас, а не пространство и время, в которых мы – ничто. Постараемся же мыслить достойно: в этом – основа нравственности. М. А что Вы, дорогой Учитель, подразумеваете под словом «достойно»? Вот в наше время многие журналисты под «достойной жизнью» подразумевают жизнь, материально хорошо обеспеченную. Как вести себя достойно? Б.П. Все правила достойного поведения давным-давно известны, остановка за малым – за умением ими пользоваться. М. Я бы добавил, за желанием. Сейчас мало кто к этому стремится. Однако есть счастливые исключения, и большое счастье – общаться с людьми, достойными уважения. Б.П. Мы бываем счастливы, только чувствуя, что нас уважают. М. И хотелось бы, чтобы уважающих нас было как можно больше, не так ли? Б.П. Мы так тщеславны, что хотели бы прославиться среди всех людей, населяющих землю, даже среди тех, кто появится, когда мы уже исчезнем; мы так суетны, что тешимся и довольствуемся доброй славой среди пяти-шести близких людей. М. Зато с близкими людьми мы можем обсуждать любые темы и совершенствовать свой ум. Б.П. И чувство и ум мы совершенствуем или, напротив, развращаем, беседуя с людьми. Стало быть, иные беседы совершенствуют нас, иные – развращают. Значит, следует тщательно выбирать собеседников. М. Но, конечно, собеседников мы чаще всего находим среди друзей. Что Вы думаете о дружбе? Б.П. Когда бы каждому стало известно все, что о нем говорят ближние, – я убежден, на свете не осталось бы и четырех искренних друзей. Подтверждение этому – ссоры, вызванные случайно оброненным, неосторожным словом. М. Совершенная правда. Нечто в этом роде о друзьях писал и великий русский поэт А.С.

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 163 Пушкин в своем романе «Евгений Онегин». Тогда, возможно, лучший наш собеседник – это книга? Б.П. Каждую книгу нужно уметь читать. Мы ничего не поймем, если будем читать слишком быстро или слишком медленно. М. Одного умения достаточно, чтобы понять все, что нам хотел сказать автор? Б.П. Во мне, а не в писаниях Монтеня содержится все, что я в них вычитываю. М. Что Вы называете хорошей книгой? Б.П. Лучшие книги те, о которых читатели думают, что они могли бы их написать. М. Может ли книга существенно изменить человека к лучшему, если у автора есть дар убеждения? Б.П. Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим. М. Зато чтение книг, отвлекая от повседневности, хоть ненадолго, но приносит утешение, не правда ли? Б.П. Нас утешает любой пустяк, потому что любой пустяк приводит нас в уныние. М. Впрочем, большинство людей ищет утешения в чем угодно, только не в книгах, а думать самостоятельно способны очень немногие. Людям легче слепо придерживаться обрядов и традиций, а также мнений, навязываемых им сверху. Как Вы это объясните? Б.П. Почему люди следуют за большинством? Потому ли, что оно право? Нет, потому что сильно. Почему следуют стародавним законам и взглядам? Потому ли, что они здравы? Нет, потому, что общеприняты и не дают прорасти семенам раздора. М. Да, не дай Бог прорастать семенам раздора. В нашей несчастной стране в ХХ веке они прорастали неоднократно, давая страшные плоды. Б.П. Нет беды страшней, чем гражданская смута. Она неизбежна, если попытаться всем воздать по заслугам, потому что каждый тогда скажет, что он-то заслужил награду. М. Да, часто недостойные люди требуют себе всяческих почестей и наград и получают их, а

действительно заслуживающие самого высокого признания – остаются в тени и безвестности из-за своей скромности и порядочности. Что Вы об этом думаете? Б.П. Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками. М. Как это верно. Почти каждый святой всегда, судя по житиям, считал себя великим грешником. В то же время я мало встречал обычных людей, которые числили бы за собой хоть один серьезный проступок в прошлом. А если что-то такое и вспоминалось, так на то были совершенно оправдывающие мотивы. И никаких угрызений совести. Возможно, к этому надо относиться снисходительно? Б.П. Ничто так не ободряет порока, как излишняя снисходительность. М. Следовательно, надо стремиться избавляться от пороков любой ценой? Б.П. Человек не ангел и не животное, и несчастье его в том, что, чем больше он стремится уподобиться ангелу, тем больше превращается в животное. М. Да, как сказал один наш современный политик, «хотели как лучше, а получилось как всегда». Конечно, предпочтительнее держаться золотой середины. Однако это не так просто. Посоветуйте, как быть осмотрительным? Б.П. Перед тем, как что-то сделать, надо подумать не только о самом поступке, но и о нас самих, о нашем настоящем, прошлом, будущем и о людях, которых этот поступок касается, и поставить все это во взаимосвязь. И тогда мы будем очень осмотрительны. М. На такие размышления должно уйти много времени, а жизнь требует от нас быстрых решений и действий. Люди вообще часто поступают спонтанно, а потом пытаются как-то объяснить себе и ближним свои мотивы. Да и стоит ли особо задумываться по каждому незначительному поводу? Б.П. Любое движение отзывается во всей природе; море изменяет облик из-за одного-единственного камня. И в вопросах

164 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ благодати любой человеческий поступок отзывается на всех людях. Значит, в мире нет ничего несущественного. М. Это непросто, это надо обдумать. Б.П. Человек сотворен, чтобы думать. М. Вы верите, что человек сотворен Богом? Б.П. Непостижимо, что Бог есть, непостижимо, что Его нет; что у нас есть душа, что ее нет; что мир сотворен, что он нерукотворен… М. Это высказывание агностика. Но ведь Вы не считаете, что добродетель человека связана с его религиозностью? Б.П. Судить о добродетели человека следует не по его порывам, а по каждодневным делам. М. Да, быть добрым, честным, порядочным каждый час своей жизни, наверное, трудней, чем совершить подвиг однажды. Что, впрочем, тоже доступно не многим. А в обыденной жизни мы постоянно сталкиваемся с людьми, далекими от совершенства и раздражающими нас своей грубостью и недалекостью. Б.П. Отчего это – хромой человек нас не раздражает, а умственно хромающий раздражает? Оттого, что хромой сознает, что мы ходим прямо, а умственно хромающий утверждает, что не он, а мы хромаем. М. Так обычно и бывает. А какой порок в людях Вы не можете принять и простить? Б.П. Эгоизм ненавистен, и те, которые не подавляют его, а только прикрывают, достойны ненависти. М. Дорогой Учитель, дайте, пожалуйста, нам, Вашим далеким потомкам, совет, который пригодился бы в жизни каждому человеку. Б.П. Познаем самих себя: пусть при этом мы не постигнем истины, зато наведем порядок в собственной жизни, а это для нас самое насущное дело. М. Какой девиз вел Вас по жизни? Б.П. Я только с теми, кто ищет истину. С этими словами дух гения нас покинул… Присутствующий на сеансе поэт задумчиво промолвил:

На миг, внезапно, ниоткуда, По чуждой прихоти возник, Справляясь с жизнью очень худо И уповая лишь на чудо, Страдает мыслящий тростник. И вот возник Жан де Лабрюйер (1645-1696). «Ни к кому не ходить на поклон…». О жизни Лабрюйера известно очень немногое. Он родился в Париже в небогатой семье, получил хорошее юридическое образование. В 1673 г., получив от дяди наследство, купил должность генерального казначея в округе Кан (Нормандия), но продолжал жить в Париже и делами своего ведомства не занимался. В 1679 г., оставшись в результате ограбления без средств, вынужден был поступить домашним наставником в семью маркиза де Сокура, а в 1684 г. был рекомендован в дом принца Конде, знаменитого полководца и вельможи, в качестве воспитателя его внука. По окончании срока обучения в 1686 г., он остался там на должности библиотекаря. Жизнь в среде высшей знати, близкой ко двору, расширила опыт Лабрюйера, обогатила его многими наблюдениями, которые в обобщенной форме он выразил в своей главной книге «Характеры, или Нравы нынешнего века». Она вышла впервые в 1688 г. приложением к переводу «Характеров» древнегреческого философа и моралиста Теофраста. Текст Лабрюйера содержал всего 418 характеристик; в нем затрагивались самые острые вопросы современности. Книга имела оглушительный успех, была сразу же переведена на все основные европейские языки, а во Франции еще при жизни автора выдержала девять переизданий. В каждое следующее издание входили новые характеристики, которых в окончательном варианте набралось 1120. В 1693 г. Лабрюйер был избран во Французскую академию. Умер писатель в 1696 г. Его книга сразу же заняла почетное место в национальной классической литературе. На русский язык «Характеры» переводились в ХIХ в. неоднократно – как полностью,

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 165 так и в извлечениях. Его творчеством восхищались А.Д. Кантемир, А.С. Пушкин, Л.Н. Толстой. Интересная и непринужденная беседа с духом замечательного французского сатирика-моралиста состоялась на очередном спиритическом сеансе. Наш удрученный финансовым кризисом медиум попытался узнать у мудрого собеседника, как достойно пережить время испытаний. Вот запись их разговора: М. – Уважаемый господин де Лабрюйер! В наше непростое время, когда весь мир охвачен финансовой катастрофой, вопрос материального достатка становится для многих главным в жизни. Как Вы считаете, делает ли богатство людей счастливыми? Л. – Богач волен есть лакомые блюда, украшать росписью потолки и стены у себя в доме, владеть замком в деревне и дворцом в городе, держать роскошный выезд… Да, все это ему доступно; но довольство жизнью, выпадает, пожалуй, на долю других. М. – Однако богатым все завидуют. Л. – Богатству иных людей не стоит завидовать: они приобрели его такой ценой, которая нам не по карману, – они пожертвовали ради него покоем, здоровьем, честью, совестью. Это слишком дорого – сделка принесла бы нам лишь убыток. М. – Да, в наши суровые времена некоторые люди пожертвовали ради богатства не только покоем и здоровьем, но и жизнью. Что до чести и совести, то эти слова не из их лексикона. Не думаете ли Вы, что богатство – величайшая ценность, если за него платят жизнью? Л. – То, как распределены богатство, деньги, высокое положение и другие блага, которые предоставил нам Господь, и то, какому сорту людей они чаще всего достаются, ясно показывает, насколько ничтожными считает Творец все эти преимущества. М. – Да, пожалуй. Кроме того, человек со скромным достатком может не чувствовать себя бедным. Л. – Богат тот, кто получает больше, чем тратит; беден тот, чьи траты превышают доходы.

М. – Это верно, все относительно. Ведь не только с помощью денег можно достичь высокого положения? Л. – Человек может возвыситься лишь двумя путями – с помощью собственной ловкости и благодаря чужой глупости. М. – Под ловкостью Вы подразумеваете способность плести интриги и добиваться своего любой ценой? Л. – Для интриг нужен ум, но когда его много, человек стоит настолько выше интриг и происков, что уже не снисходит до них; в этом случае он идет к успеху и славе совсем иными путями. М. – И может никогда не дойти, не так ли? Л. – Сколько замечательных людей, одаренных редкими талантами, умерли, не сумев обратить на себя внимание! Сколько их живет среди нас, а мир молчит о них и никогда не будет говорить. М. – В чем же дело? Л. – Как бесконечно трудно человеку, который не принадлежит ни к какой корпорации, не ищет покровителей и приверженцев, держится особняком и не может представить иных рекомендаций, кроме собственных незаурядных дарований, – как трудно ему выбиться на поверхность и стать вровень с глупцом, который обласкан судьбой. М. – А если, несмотря на все препятствия, он все-таки добивается признания? Л. – Едва человек начинает приобретать имя, как на него сразу ополчаются все; даже так называемые друзья не желают мириться с тем, что достоинства его получают признание, а сам он становится известен и как бы причастен к той славе, которую они сами уже приобрели. М. – Вы подумайте! Во все времена одно и то же. Наш великий писатель и драматург, А.П. Чехов, после провала своей знаменитой пьесы «Чайка» писал: «17 октября не имела успеха не пьеса, а моя личность. Меня еще во время первого акта поразило одно обстоятельство, а именно: те, с кем я до 17 октября дружески и приятельски откровенничал, беспечно обедал, за кого копья ломал… – все эти имели странное

166 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ выражение, ужасно странное.… Одним словом, произошло то, что дало повод Л. выразить в письме соболезнование, что у меня так мало друзей…». Извините, я отвлекся – вернемся к нашим баранам. Почему влиятельные люди обычно не желают помочь талантливому и независимому человеку? Л. – Мало кто станет по собственному почину думать о заслугах ближнего. Люди так заняты собой, что у них нет времени вглядываться в окружающих и справедливо их оценивать. Вот почему те, у кого много достоинств, но еще больше скромности, нередко остаются в тени. М. – Значит, скромность – это недостаток? Л. – Скромность так же нужна достоинствам, как фигурам на картине нужен фон: она придает им силу и рельефность М. – И она же мешает им получить при жизни заслуженные награды и всеобщее признание. Л. – За усердное исполнение своего долга благородный человек вознаграждает себя удовлетворением, которое он при этом испытывает, и не заботится о похвалах, почете и признательности, в которых ему подчас отказывают. М. – Он, может быть, и не заботится, но разве это справедливо? Л. – Справедливость по отношению к ближнему следует воздавать безотлагательно; медлить в таких случаях – значит быть несправедливым. М. – Достаточно просто похвалить произведение или автора? Л. – Хвалебные эпитеты еще не составляют похвалы. Похвала требует фактов, и притом умело поданных. М. – Умело подобрать факты способен не каждый, а хвалить или бранить может любой в соответствии со своим вкусом. Л. – Люди часто руководствуются не столько вкусом, сколько пристрастием; иначе говоря, на свете мало людей, наделенных не только умом, но, сверх того, еще верным вкусом и способностью к справедливым суждениям.

М. – Вероятно, поэтому люди с именем нередко публикуют сомнительного качества произведения, а критика их восхваляет? Л. – Мы гораздо чаще хвалим то, что расхвалено другими, нежели то, что похвально само по себе. М. – Получается замкнутый круг, и прорвать его человеку талантливому, но без связей почти невозможно? Л. – Труднее составить себе имя превосходным произведением, нежели прославить сочинение посредственное, если имя уже создано. М. – Так и есть. Автору неизвестному, не защищенному от критиков громким именем, даже создавшему шедевр, почти невозможно найти себе читателя – его просто никто не станет издавать. Л. – Мы так любим критиковать, что теряем способность глубоко чувствовать поистине прекрасные творения. М. – Да, я таких критиков знаю – это их беда. Но как обычному читателю понять, насколько хороша книга? Л. – Если книга возвышает душу, вселяя в нее мужество и благородные порывы, судите ее только по этим чувствам: она превосходна и создана рукой мастера. М. – Увы, у нас сегодня таких книг не издают. Иные писатели богатеют, поставляя на рынок самую низкопробную литературу, практически – макулатуру. Именно она находит массового читателя. А как было в Ваше время? Л. – Г.Г стоит несколько ниже полного ничтожества; впрочем, подобных изданий у нас немало. Тот, кто ухитряется нажить состояние на глупой книге, в такой же мере себе на уме, в какой неумен тот, кто ее покупает, однако, зная вкус публики, трудно порой не подсунуть ей какой-нибудь чепухи. М. – Да, соблазн велик. И потому мы должны быть особенно благодарны людям, создающим мудрые и мастерски написанные произведения. Л. – Одни достойны похвал и прославления за то, что хорошо пишут, другие – за то, что вовсе не пишут.

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 167 М. – Как Вы правы! Вам часто приходилось страдать от авторов, которым лучше бы не писать? Л. – Какая пытка слушать, как оратор напыщенно произносит скучную речь или плохой поэт с пафосом читает посредственные стишки! М. – Причем такие люди обычно считают себя знатоками и свысока раздают другим оценки. Л. – Скромно сказать о какой-либо вещи, что она хороша или дурна, и привести доводы в пользу своего взгляда совсем нелегко: для этого нужны и здравый разум, и умение выражать мысль. Куда легче объявить тоном, решительным и не терпящим возражений, что она отвратительна или великолепна. М. – Может быть, такая самоуверенность приносит счастье ее обладателю. Как Вы считаете, она совместима с интеллектом? Л. – Быть в восторге от самого себя и сохранять незыблемую уверенность в собственном уме – это несчастье, которое может стрястись только с тем, кто или вовсе не наделен умом, или наделен им в очень малой степени. М. – Разумно ли вступать в прения с подобными ценителями прекрасного? Л. – Прийти к заключению, что иные люди не способны мыслить здраво, и заранее отвергнуть все, что они говорят, сказали и скажут, – значит избавить себя от множества бесполезных споров. М. – Увы, таких людей довольно много. Можно с ними не спорить, но с кем же общаться достойному человеку? Л. – Люди, украшенные достоинствами, сразу узнают, выделяют, угадывают друг друга; если вы хотите, чтобы вас уважали, имейте дело только с людьми, заслуживающими уважения. М. – Общаться, а особенно дружить с такими людьми – большое счастье. Именно они способны стать настоящими друзьями? Л. – Друзья потому находят удовольствие в общении друг с другом, что одинаково смотрят на нравственные обязанности человека. М. – Тем не менее дружба – вещь хрупкая?

Л. – В жизни чаще встречается беззаветная любовь, нежели истинная дружба. М. – Редкость дружбы только увеличивает ее ценность. Ведь другу можно доверить все самое сокровенное, не так ли? Л. – Доверие – первое условие дружбы. М. – Однако бывает, что тот, кого вы считали другом, злоупотребляет вашей доверчивостью, сообщая ваши секреты недоброжелателям. Надо ли ему мстить за это? Л. – В разглашении тайны всегда повинен тот, кто доверил ее другому. М. – Вот как? Значит, сам виноват? Л. – Мы редко раскаиваемся в том, что сказали слишком мало, но часто сожалеем о том, что говорили слишком много: избитая и банальная истина, которую все знают и которой никогда не следуют. М. – Наверное, человек не может отказаться от удовольствия с кем-то поговорить о себе и своих делах. Кроме того, он может покаяться другому в своих прегрешениях и тем облегчить душу. Л. – Говоря о том, что их затрагивает, люди признаются только в своих самых незначительных недостатках. М. – Да. Я давно заметил, что серьезных недостатков люди обычно в себе не замечают. Л. – Мы быстро подмечаем в себе малейшие достоинства и медленно обнаруживаем недостатки. М. – Поговорим о недостатках. Честолюбие считается пороком, но ведь оно заставляет человека максимально проявлять свои способности – разве это плохо? Л. – Раб зависит только от своего господина, а честолюбец – от всех, кто способен помочь его возвышению. М. – Понятно, положение незавидное. Ему, наверное, приходится частенько прибегать к хитрости? Л. – От хитрости до плутовства – один шаг, переход от первой ко второму очень легок: стоит прибавить к хитрости ложь – и получится плутовство.

168 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ М. – Да, сегодня у многих людей одно гармонично перетекает в другое. А плуты чувствуют неловкость, общаясь с честными людьми? Л. – Плуты склонны думать, что все остальные подобны им. М. – Теперь понятно, почему они презирают честную бедность, – думают, что это неудавшиеся проходимцы. А что Вы думаете о нерешительности – это большой недостаток? Л. – Трудно сказать, чего больше заслуживает нерешительность – жалости или презрения, и неизвестно, что опаснее – принять ошибочное решение или не принимать никакого. М. – Это свойственно людям бесхарактерным? Л. – Нет ничего бесцветнее, чем характер бесхарактерного человека. М. – Зато тщеславный человек бывает ярок, как павлиний хвост. Л. – Человек тщеславный равно получает удовольствие, говоря о себе как хорошее, так и дурное; человек скромный просто не говорит о себе. М. – И много теряет в глазах окружающих. Л. – Чем меньше человек говорит, тем больше он выигрывает: люди начинают думать, что он не лишен ума, а если к тому же он действительно неглуп, все верят, что он весьма умен. М. – Вот как! Недаром у нас есть поговорка: «Молчи – за умного сойдешь». А может ли глупец действительно сойти за умного? Л. – В любом самом мелком, самом незначительном, самом неприметном нашем поступке уже сказывается весь наш характер: дурак и входит, и выходит, и садится, и встает с места, и молчит, и двигается иначе, нежели умный человек. М. – Что Вы говорите! Никогда над этим не задумывался. А может ли глупец как-то поумнеть, общаясь с умными людьми? Л. – Ум всех людей, вместе взятых, не поможет тому, у кого нет своего: человек, лишенный зрения, не способен восполнить этот недостаток за счет окружающих. М. – Да, пожалуй. Невежество – это тоже признак глупости?

Л. – Невежество – состояние привольное и не требующее от человека никакого труда; поэтому невежды исчисляются тысячами. М. – Увы, их становится все больше. А что Вы скажете о людях, не знающих ни в чем меры – это тоже следствие невежества? Л. – Невоздержание превращает в смертельный яд пищу, предназначенную для сохранения жизни. М. – Какой ужас! Завтра сяду на диету. Но все-таки этот недостаток не так уж велик и вредит только его обладателю. Ведь нет людей, совсем лишенных недостатков, и наши друзья нам кое-что прощают. Л. – Нельзя далеко идти в дружбе, если друзья не расположены извинять друг другу небольшие недостатки. М. – А если кто-то не расположен извинять даже мелкие промахи? Л. – Не слишком хороший характер у того, кто нетерпим к дурному характеру ближнего: будем помнить, что в обращении требуется и золото, и разменная монета. М. – Да, возможно. У нас говорят: «Не все то золото, что блестит». Люди, всегда всем недовольные, мало приятны в общении. Л. – Вечно брюзжат, всех поносят и никого не любят именно те люди, которые всеми нелюбимы. М. – А что Вы скажете о добрых людях, которые любят попрекать ближних своими трудами и жертвами, – ведь таких довольно много? Л. – Если человек помог тому, кого любил, то ни при каких обстоятельствах он не должен вспоминать потом о своем благодеянии. М. – Совершенно верно. Но этим людям, вероятно, кажется, что их недостаточно отблагодарили. Что Вы думали, встречаясь в жизни с неблагодарностью? Л. – Лучше стать жертвой неблагодарности, чем отказать в помощи несчастному. М. – Однако не всегда человек имеет достаточно средств для щедрой благотворительности.

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 169 Л. – Щедрость состоит не столько в том, чтобы давать много, сколько в том, чтобы давать своевременно. М. – Своевременно дающий обретает друга в том, кому оказал помощь? Л. – Признательность за услугу уносит с собой немалую долю дружеского расположения к тому, кто сделал нам добро. М. – Простите, не понял. Вы считаете, оказывая помощь, можно потерять друга? Ведь он помог из любви к ближнему. Л. – Мы преисполнены нежности к тем, кому делаем добро, и страстно ненавидим тех, кому нанесли много обид. М. – Кстати об обиде: христианство учит нас, получив удар по щеке, подставить другую щеку. Вам это всегда удавалось? Л. – Так же трудно заглушить обиду вначале, как помнить о ней по прошествии нескольких лет. М. – Значит, дело не в милосердии и прощении, а в забвении? Л. – Мы ненавидим наших врагов и жаждем отомстить им по слабодушию, а успокаиваемся и забываем о мести из лени. М. – Что же, возможно, это не по-христиански, но по-человечески вполне понятно. Чтобы не заводить лишних врагов, вероятно, следует иметь хорошие манеры? Л. – Учтивые манеры не всегда говорят о справедливости, доброте, снисходительности и благодарности, но они хотя бы создают видимость этих свойств, и человек по внешности кажется таковым, каким ему следует быть по сути. М. – Что значит – быть учтивым человеком? Л. – Суть учтивости состоит в стремлении говорить и вести себя так, чтобы наши ближние были довольны и нами, и самими собой. М. – Нелегко вести себя так, чтобы всем угодить. Однако быть приятным собеседником тоже непросто. Для этого нужен особый талант? Л. – Талантом собеседника отличается не тот, кто охотно говорит сам, а тот, с кем охотно говорят другие; если после беседы с вами человек доволен собой и своим остроумием, значит

он вполне доволен и вами. Люди хотят не восхищаться, а нравиться, не столько жаждут узнать что-либо новое или даже посмеяться, сколько желают произвести хорошее впечатление и вызвать всеобщий восторг; поэтому самое утонченное удовольствие для истинно хорошего собеседника заключается в том, чтобы доставлять его другим. М. – Но ведь какое нужно терпение! Люди, любящие покрасоваться, становятся назойливыми. Л. – Назойлив только глупец: умный человек сразу чувствует, приятно его общество или наскучило, и уходит за секунду до того, как станет ясно, что он – лишний. М. – Ну, таких еще поискать! Нужен незаурядный ум и такт, чтобы не попадать в неприятные ситуации и правильно себя вести в обществе. Л – Не столько ум, сколько сердце помогает человеку сближаться с людьми и быть им приятным. М. – У сердца есть свой подход? Л. – Ключ к сердцу человека – сочувствие страстям, поглощающим его душу, или сострадание к недугам, снедающим его тело. М. – Это верно. Ведь, общаясь, приходится постоянно приспосабливаться к другим. Л. – Подчас легче и полезнее приладиться к чужому нраву, чем приладить чужой нрав к своему. М. – Встречались ли Вам люди столь безукоризненные, что общение с ними всегда было праздником? Л. – Как бы ни был человек хорош и добр к своим близким, он все же дает им при жизни достаточно оснований для того, чтобы утешиться после его кончины. М. – Увы, никто не безупречен. А юмор всегда нам помогает в общении? Л. – Как бы мягка и безобидна ни была шутка, ее можно позволять себе только с людьми воспитанными или наделенными умом. М. – Это верно. Не понимающие шуток люди легко становятся нашими врагами. От такого

170 | БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ общения хочется подчас укрыться где-нибудь в одиночестве. Л. – Вся наша беда в том, что мы не выносим одиночества. Отсюда – карты, роскошь, легкомыслие, вино, женщины, невежество, злословие, зависть, надругательство над своей душой и забвение Бога. М. – Вот как! Значит, корень всех бед – в нелюбви к одиночеству? А если человек оставит службу, уединится и будет жить, читая и размышляя, скромно, но независимо, он избежит всего этого? Л. – Только человек с твердым характером и незаурядным умом может, живя во Франции, обходиться без должности и службы, по доброй воле замкнуться в четырех стенах и ничего не делать. Мало кто обладает столь высокими качествами, чтобы достойно вести подобный образ жизни, и таким духовным богатством, чтобы заполнить свой досуг не «делами», как их называет светская чернь, а совсем иными занятиями. Все же было бы справедливо, если бы эти занятия, состоящие из чтения, бесед и раздумий о том, как обрести душевный покой, именовали бы не праздностью, а трудом мудреца. М. – Замечательно сказано. В наше тревожное время многие люди боятся остаться без работы. Дело не только в страхе полной нищеты, не только в любви к именно этому роду занятий, сколько в неумении чем-то себя занять помимо службы. Может быть, это боязнь свободы? Л. – Свобода – это не праздность, а возможность свободно располагать своим временем и выбирать себе род занятий; короче говоря, быть свободным – значит не предаваться безделью, а самолично решать, что делать и чего не делать. Какое великое благо такая свобода! М. – Значит, свобода – залог счастливой жизни? Л. – Ни к кому не ходить на поклон и не ждать, что придут на поклон к вам, – вот отрадная жизнь, золотой век, естественное состояние человека! М. – В этом чудесном состоянии можно творить и делать открытия?

Л. – Все давно сказано, и мы опоздали родиться, ибо уже более семи тысяч лет на земле живут и мыслят люди. Урожай самых мудрых и прекрасных наблюдений над человеческими нравами снят, и нам остается лишь подбирать колосья, оставленные древними философами и мудрейшими из наших современников. М. – Это самое прекрасное занятие на свете! Читая умнейших людей, мы можем понять, как быть счастливым. Л. – Несчастье трудно переносить, счастье страшно утратить. Одно стоит другого. М. – Все же лучше иметь и утратить, чем не иметь вовсе. Разве Вы не были счастливы, когда сбывались Ваши заветные желания? Л. – Наши заветные желания обычно не сбываются, а если и сбываются, то в такое время и при таких обстоятельствах, что это уже не доставляет нам особого удовольствия. М. – Да, это правда. Все хорошо в свое время. У нас есть поговорка: «Дорого яичко к Христову дню». Но все же жизнь – это самая великая ценность, не так ли? Л. – Жизнь – это то, что люди больше всего стремятся сохранить и меньше всего берегут. М. – Как понять это противоречие? Л. – Большинство людей употребляют лучшую пору своей жизни на то, чтобы сделать худшую еще более печальной. М. – Просто в молодости жизнь кажется вечной, и никто не думает о старости. Л. – Мы надеемся достигнуть старости, но боимся состариться. Это значит, что мы любим жизнь и боимся смерти. М. – Но это же так естественно – бояться смерти. Л. – Если бы одни из нас умирали, а другие нет, умирать было бы крайне досадно. М. – Да, в этом смысле все мы равны. А всетаки каждому хочется подольше оставаться молодым. Л. – Вздыхая о цветущей юности, ушедшей и невозвратимой, мы должны помнить, что скоро наступит дряхлость, и тогда придется сожалеть о зрелом возрасте, из которого мы еще не вышли и который недостаточно ценим.

БЕСЕДЫ С МУДРЕЦАМИ.| 171 М. – Конечно, надо ценить каждый сносно проведенный день, – никто не знает, сколько их осталось. Л. – Жизнь коротка, если считать, что названия жизни она заслуживает лишь тогда, когда дарит нам радость; собрав воедино все приятно проведенные часы, мы сведем долгие годы всего к нескольким месяцам. М. – Да-да. Наша прекрасная поэтесса В. Тушнова набрала за жизнь «Сто часов счастья», и таким количеством не каждый может похвастаться. Это счастье подарила ей любовь. Что Вы можете сказать о любви? Л. – На свете нет зрелища прекраснее, чем лицо любимой, и нет музыки слаще, чем звук любимого голоса. М. – И это состояние может длиться годы? Л. – Время укрепляет дружбу, но ослабляет любовь. М. – Почему это происходит? Л. – Угасание любви – вот неопровержимое доказательство того, что человек ограничен и у сердца есть пределы. Полюбить – значит проявить слабость; разлюбить – значит иной раз проявить не меньшую слабость. Люди перестают любить по той же причине, по какой они перестают плакать: в их сердцах иссякает источник и слез, и любви. М. – Разве это не зависит от самого человека? Л. – Мы так же не можем навеки сохранить любовь, как не могли не полюбить. М. – Но люди влюбляются в течение всей жизни. Л. – По-настоящему мы любим лишь в первый раз; все последующие наши увлечения уже не так безоглядны. М. – Кроме того, любить безоглядно способен далеко не каждый. Л. – На свете немало людей, которые и рады бы полюбить, да никак не могут; они ищут поражения, но всегда одерживают победу, и, если дозволено так выразиться, принуждены жить на свободе. М. – Что само по себе тоже неплохо. Ведь узы брака не всем приносят счастье?

Л. – Жизнь большинства семей нередко омрачают недоверие, ревность, недоброжелательство, между тем как снаружи все выглядит так благообразно, мирно и дружелюбно, что мы вдаемся в обман и видим счастье там, где его нет и в помине; мало на свете таких семей, которые выигрывают от близкого знакомства с ними. М. – Да и людей, выигрывающих от близкого общения с ними, не так уж много. От многих лучше держаться на почтительном расстоянии. Судя по Вашей главной книге, вы вполне разделяете это мнение? Л. – Что можно ожидать от мира? Стоит ли возмущаться тем, что люди черствы, неблагодарны, несправедливы, надменны, себялюбивы и равнодушны к ближнему? Такими они родились, такова их природа, и не мириться с этим – все равно что негодовать, зачем камень падает, а пламя тянется вверх. М. – Конечно, с этим приходится мириться, но жить в таком мире – это суровое испытание для достойного человека. Л. – Жизнь – трагедия для тех, кто живет чувствами, и комедия для тех, кто живет умом. М. – Да, с этим нельзя не согласиться. Уважаемый господин де Лабрюйер, разрешите поблагодарить Вас за интересную и содержательную беседу. Что Вы можете нам пожелать на прощание? Л. – Будем смеяться, не дожидаясь минуты, когда почувствуем себя счастливыми, – иначе мы рискуем умереть, так ни разу и не засмеявшись. И с веселым смехом дух философа нас покинул… Елена Пацкина. Окончила Московский авиационный институт по специальности инженер-экономист. Автор нескольких книг стихов (Уходящая натура, Фотография минуты, Счастливый дилетант и др.) Автор серии «Беседы с мудрецами» (более семидесяти персонажей, начиная с Эпикура, Демокрита и других античных авторов до Курта Воннегута, Агаты Кристи и пр.)

172 | ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Игорь Ефимов

РАДИ КРАСНОГО СЛОВЦА Евфимизмы “Есть люди, которые не любят поэзию. Есть люди, которые не ходят в театр. Есть люди, лишённые всякого вкуса к живописи. Есть совершенно равнодушные к балету. Но, как это ни парадоксально, нет людей равнодушных к философии. Философия нужна каждому как дом души. Это может быть просторный и удобный дом, может быть лачуга, изба, шалаш, пещера. Нашему телу необходимо убежище, в котором можно укрыться от ветра, снега, дождя, холода, палящего солнца. Точно так же и нашей душе нужно какое-то укрытие от леденящих вопросов, обжигающих страхов, пронзительных сомнений, изматывающих противоречий, ослепляющих видений”. Короткие философические эссе, афоризмы известного писателя Игоря Ефимова получили по имени автора название “евфимизмы”. Если говорить о памяти жанра, то можно назвать близкие по структуре “Опавшие листья” В. Розанова, “Записные книжки” И. Ильфа, “Ни дня без строчки” Ю. Олеши, “Крохотки” А. Солженицына, “Голос из хора” А. Синявского, “Соло на ундервуде” С. Довлатова, “Записные книжки” В. Ерофеева, “Чередования” В. Гандельсмана, “Вид из себя” В. Черешни. Впрочем, “евфимизмы” весьма своеобычны и обогащены своим видением мира.

*** «Ах, всё это так быстротечно!», говорим мы с оттенком презрения. Но забываем при этом, что быстротечное и есть тот строительный материал, из которого складывается Вечное. *** Талибы в Афганистане воплотили мечту возвышенного Платона: создали государство, в котором музыка запрещена, искусства изгнаны, женщины заперты. *** «Нет ничего нового под Солнцем, – говорит Экклезиаст. – “Вот новое”, скажут нам. Но и это уже было прежде». Сегодня мы бы поставили перед Экклезиастом телевизор, показали бы ему дно океана и обратную сторону Луны, потом усадили бы в реактивный Боинг и перенесли по воздуху в Израиль, отдохнуть среди оливковых рощ, когда-то принадлежавших ему. «Вот видите, – сказал бы упрямый Экклезиаст. – Те же оливки, что и три тысячи лет назад». *** Пять тысячелетий люди боготворили Дарителя жизни – под разными обличьями и именами. Но в веке 20-ом рационалисты победили, и люди перенесли своё поклонение с Дарителя на Дар – на жизнь человеческую. Жрецы здоровья в белых халатах вытеснили жрецов в рясах и начали грести невиданные пожертвования на нужды нового культа.

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ.| 173 ***

запрещённых Гаагской конвенцией. Поэтому не надейтесь, пацифисты, на мир между нароБудущее покрыто тайной. Ни пророк, ни дами – ведь народы тоже создания Господни. мудрец, ни сивилла не могут проникнуть туда взором. И лишь вашему банку приоткрыт кра*** ешек завесы: он знает, что вы будете платить, платить, платить – в какие числа, сколько, под Хорошая крепкая ненависть оправдывает какой процент. всю вашу никчёмную жизнь, обеляет все ваши чёрные дела, искупает всю боль, которую вы *** уже причинили – или только собираетесь причинить окружающим. Ну, кто же согласится Пожизненный холостяк Сведенборг писал добровольно расстаться с такой замечательной поучительные трактаты о супружеской жизни. вещью? Его современник, Жан-Жак Руссо отдавал каждого своего родившегося ребёнка (числом пять) *** в сиротский дом, чтобы они не мешали ему писать трактаты о воспитании детей. Так теоАнтисемиты-монархисты долго внушали рия века Просвещения всюду торжествовала нам, что большевистское государство в России над практикой. было выстроено евреями. Сегодня антисемиты-коммунисты доказывают, что именно евреи развалили СССР. Россия при этом выглядит как *** песочница, устроенная для еврейской потехи: Учёный должен оставаться объективным чего захотят – построят в ней, чего захотят и беспристрастным, должен уметь подавлять – разрушат. свои эмоции. Учёные филологи полагают, что и *** они тоже должны соблюдать это правило и рассуждать о литературе бесстрастно. Но это такая Американец всегда живёт между же нелепость, как если бы врачи взяли себе за Голливудской мечтой и реальностью своего правило лечить человека, не прикасаясь к больбанковского счёта. Когда разгорается мечтаному месту. тельность, на выборах побеждают демократы. Когда крепнет трезвый голос банка, к власти *** приходят республиканцы. Плохо лишь то, что в наши дни Голливуд всё больше скатывается к Что человеческого может быть в гремучей финансовой деловитости и плодит свои скучзмее? Оказывается – показали по телевизору – ные блокбастеры, а банки заражаются безуона зевает так же сладко, как мы. держной мечтательностью и транжирят наши денежки на безнадёжные инвестиции в странах Третьего мира. *** *** Каждое творение Господне – включая цветы и травы – оснащено средствами защиты и В сновидениях наш мозг пытается спранападения, каждое ведёт ежедневную войну за выживание, с применением химического, виться с возникшей перед ним задачей – вспомбактериологического и прочих видов оружия, нить имя собеседника, найти нужную улицу,

174 | ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ разглядеть лицо в толпе, – не имея доступа к 99% необходимой информации. Но разве не в таких же условиях вынуждены оперировать профессиональные политики, сновидения которых так часто оборачиваются для нас реальным кошмаром? *** Американский композитор Стивен Фостер, автор знаменитой «Сюзанны» и сотен других песен, умирал в бедности и безвестности. Почувствовав приближение смертного часа, он попросил зажечь все лампы в комнате. Его последние слова были: «Не хочу идти домой в темноте». *** Члены уличных банд пытались объяснить корреспондентам телевиденья, почему они убивают друг друга. В их объяснениях настойчиво повторялось одно главное слово: respect (уважение). Но корреспонденты отказывали им в уважении, продолжая спрашивать «почему?». Вот если бы кого-нибудь из операторов бандиты пристрелили для примера, отношение корреспондентов тут же переменилось бы, и бандитам с уважением было бы предоставлено место в вечерних новостях. *** Голландцы не смогли удержаться в Америке потому, что эта земля не была для них последним пристанищем: всегда оставалась возможность вернуться в процветающую и веротерпимую Голландию. Английским пуританам в 17-ом веке возвращаться было некуда, в их стране продолжались кровавые распри. Что им оставалось делать? Только одно: выбить голландцев из Нового Амстердама и назвать его Новым Йорком. ***

Из живописных произведений Леонардо да Винчи сохранились лишь картины, пронизанные божественным покоем. Все эскизы и картоны к неосуществлённым росписям и пропавшим произведениям пронизаны божественной яростью, гневом сражающихся, кровью и гибелью. Случайна ли пропажа этих творений? Или современники Леонардо так устали от своих кровопролитий, что не хотели напоминаний о них на стенах своих замков и соборов?

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ.| 175

Юрий Солодкин

Слов игра и парадоксов тьма – Вечная забава для ума * Кто слово выдумал «богатство», Сложил его из двух корней, Богатство – это Бог и гадство, И трудно выдумать верней. Глубокий смысл всегда отыщешь, Любое слово назови. В сокровищах полно кровищи И откровенье от крови. А произносишь «человечность» И видишь вечности чело, А бесконечность есть конечность, К которой бес прилип назло. Со зла берёт начало злато, Я это знаю не из книг, А доброта меня до брата Доводит тут же напрямик.

* Решил сразиться против лени я, Но сдался без сопротивления. * Неужто мир настолько плох, Иль мы хозяйничаем плохо, Но прёт везде чертополох, И не видать богополоха. * Имущество даёт нам преимущество, Но звать добром не следует имущество. * Намного меньший вред От с-ума-сшедших, Чем от несущих бред На ум восшедших. * Как привыкли мы все к злодейству, А добро не прилипло к действу. * Демон в демонстрации угодил в начало, Что бы, как вы думаете, это означало?

А как зловещи зло и вещи! Зачем соединили их? И в совести я слышу вести От сотоварищей моих.

* Надо так натянуть струну, Чтобы верным был звук в струне. Надо так изменить страну, Чтобы не изменить стране.

* Влеченье на раз – развлеченье, Общенье на раз – разобщенье, А право на раз – расправа, Но каждый раз плата – расплата.

* На ум пришло мне низложить Глагол родимый - «изложить». Увидел я, что «излагать» В себе содержит слово «лгать».

* Язык – любимый мой приятель На протяженьи многих лет. В нём слово есть «доброжелатель», А «зложелатель» слова нет.

* Я один с другим собой Без конца вступаю в бой, Я же третий первых двух Посылаю на хрен вслух.

176 | ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ Не раздвоен, а растроен, И ни капли не расстроен. * В английском «Бог» звучит, как «Гад» (God) А «бог» (bog) - болото в переводе. Другой язык в другом народе. А жаль, что с русским невпопад. * Ужели Бог и ныне от Творенья Имеет чувство удовлетворенья? * За счастье в будущем не раз Мы поднимали знамя, А счастье – это то, что «счас», Сию минуту с нами. * Причудлива и странна жизни нить, И парадоксам, вправду, нет предела. Что будет, мы не можем изменить, Что было, мы меняем то и дело. * Эту истину непреложно Постигал я по мере роста: Очень просто понять, что сложно, Очень сложно понять, что просто. * То ли свойство в нас такое, То ли жизнь у нас не та. При стремлении к покою Только шум да суета. * Сказана однажды мудрецом Точная и горестная фраза: Если глупость служит образцом, Кажется тогда безумным разум.

* В науке несомненно это – Нет ничего быстрее света, А в жизни, замечаем мы, Нет ничего быстрее тьмы. * Хоть природа не терпит возврата, Вправду схожи и детство, и старость, Как зари восходящая алость И прощальная алость заката. * Задаю вопрос невольно И всё чаще год от года: Если рабство добровольно, То оно и есть свобода? * Хотя звучит нелепо, вроде, Но убеждаюсь повсеместно, И в Человеке, и в природе Несовместимое совместно. * Если промахнулись и попали, То смеяться будете едва ли. * Постичь бы голова хотела Непостижимый космос тела. Он рядом вроде, а на практике Ничуть не ближе, чем галактики. * Ведём с непредсказуемостью бой, Вникая в суть законов и явлений, Но сколько б ни случилось поколений, Им быть с непредсказуемой судьбой.

ЗАНИМАТЕЛЬНАЯ ФИЛОСОФИЯ.| 177 *

С Чангом Дзу

Философ этот очень мудрым был. Условность слов он объяснил толково. Хотел бы с тем, кто все слова забыл, Поговорить, но где найдёшь такого. * Умён философ, нет вопросов, А я, признаться, не дорос. Ответил на вопрос философ, И стал неясен сам вопрос. * Мы, может, и венец Творенья, Но сплошь и рядом чушь несём. В одном не может быть сомненья, Что быть должно оно во всём. * Звёзд на небе число несметное. С безграничностью в паре вечное. Как понять может вечность смертное? Безграничность постичь конечное? * Свет рампы слепит, глохнут уши. Купить нас можно за гроши. Из нас, живых, умчались души. И полон зал. И ни души. * Уже по плечу нам и нано, и тера. Уже по уму нам Вселенская сфера. Но вырваться нам не по силам из круга, В котором убить мы готовы друг друга. * В ушедшие взгляните дали Какие гении страдали! Бедны, больны и одиноки, Они, одолевая муки,

Какие сочиняли строки! Какие извлекали звуки! * Один из парадоксов Бога Душа никак не принимала – Когда несчастных очень много, Тогда несчастных очень мало. * Какая б ни была судьба, Нет тяжелей судьбы раба. Без парадоксов нет природы – Страшней всего рабы свободы. * В нас, вопреки началу злому, Живёт святая жаль к живому. А добрым чувствам вопреки Нас то и дело душит злоба. Два берега одной реки, Она течёт и бьётся в оба. *

Из Эпикура

Мы несовместны в ходе лет. Есть я, и значит, смерти нет. А после рокового дня Есть смерть, и значит, нет меня. рий Солодкин. Родился за год до войны в Ю Новосибирске, где со временем прошёл все ступени научного сотрудника – от аспиранта до доктора технических наук, профессора. На 57-oм году жизни эмигрировал в Америку, где работает до сих пор. Опубликовал книги стихов «Библейские поэмы», «Если вкратце...», «Надо знать эту знать».

178 |

В.Аксенов, А.Алексин, Ю.Алешковский, И.Антонова, В.Бахчанян, М.Беломлинский, А.Битов, А.Бовин, Г.Брускин, Д.Бобышев, Е.Боннер, И.Бродский, Г.Вайнер, Б.Ветров, А.Вознесенский, В.Войнович, М.Волкова, С.Волков, К.Воннегут, А.Генис, С.Голлербах, И.Губерман, Б.Дижур, С.Довлатов, Е.Евтушенко, М.Жванецкий,

.| 179

Р.Казакова, Б.Кауфман, Е.Клепикова, Н.Коржавин, К.Кузьминский, Л.Лосев, А.Межиров, Э.Неизвестный, Е.Патриция-Томсон, Э.Радзинский, М.Розовский, Д.Рубина, Э.Савела, А.Свиридова, B.Соловьев, В.Урин, М.Шемякин, И.Шенкер, Л.Шенкер, кн.А.Щербатов, М.Эпштейн.

180 |

Announcing open subscription to the independent literary and artistic bilingual journal “Slovo\Word” The journal has been coming out in New York for more than twenty-five years. It was begun by Sergei Dovlatov with the friendly support of Joseph Brodsky.

“Slovo\Word” offers a unique cross-section of literature from around the world. Our authors come from Los Angeles and Vladivostok and points between and allow us to present a broad picture of contemporary letters that transcends movements, countries, and continents.

We publish: - Poetry, prose, drama; - Articles on history, literature, art, philosophy, religion; - Memoirs and archival documents; - Materials concerning the cultural heritage, including painting, music, film and theater; - Reviews of new books from the U.S. and Europe; - Interviews with writers and cultural leaders.

We are especially concerned with problems of emigration, the life of national groups in the diaspora and their unique cultures. “Слово\Word” is the single “thick” American émigré quarterly, dedicated to the spiritual and religious interests of Jews around the world, and especially the Russian-speaking Jewish community.

In 2014 “Слово\Word” is featuring fiction by El’dar Riazanov, Dina Rubin, Aleksei Simonov, Andrei Nazarov, Evsei Tseitlin, Boris Khazanov, Oleg Glushkin, Semen Kaminsky; the poetry of Naum Sagalovsky, Marina Savvinykh, Vitalii Amursky, Igor Mikhalevich-Kaplan, Evgenii Chigrin, Valerii Skoblo, Tat’iana Kuzovleva, Galina Nerpina; historical etudes by Lev Berdnikov, Genrikh Ioffe, Semen Reznik; the memoirs of Aleksandr Polovets; interviews, art and literary criticism by Irina Chaykovskaia; and much more.

We understand the importance and responsibility that the journal’s title suggests, and the Biblical watchword “In the beginning was the Word” defines our approach to the phenomena of life and of literature.

CULTURAL CENTER FOR SOV. REFUGEES Editorial address: Cultural Ctr for Sov. Refugees (Slovo\Word) P.O. BOX 1768 RADIO CITY STATION NEW YORK, NY 10101-1768 USA E-mail: slovo.word@gmail.com