Иегуда Владинзон Помесь ящерки и таракана. Б.Шульцу 1 Ночью дыханье лохмато, Небо от звёзд шершаво. Сердце стучит, как лопата В мёрзлую землю Варшавы. Польскою шёлковой речью Ночью полнятся уши. Словно сверчок за печью, Млеют живые души. Мёртвым одна награда, Что не знают смущенья. И ничего не надо. И не проси прощенья. Раз приснилось кладбище: Клёны, каштаны, тени, Выпроси, словно нищий, Горечи пробужденья. 2 Неба чёрное тело Рукокрылая полночь. Яблоком недозрелым Вяжет душу Дрогобыч. Пахнут осенью буки, Как страницы Завета. Полное нежной скуки, Кончилось, сгинуло лето. Ночью на лапках паучьих Ветер бегает в ивах. Было, дружище, скучно. Стало, дружок, тоскливо. Разве ночь разобьётся Криком, пламенем, жаром... Только и остаётся, Что провожать пожарных.
3 Галицийский холодный пот Проступает на коже Бога. Заполняемых им пустот Разъедает нутро тревога: Этих, ангела мявших смело, Этих угольных стариков, Этих девочек в платьях белых, Этих - глоткой - земли глотков, Этих заживо, намертво, всуе, И вдохнувших смерти метель. ... А сейчас я, дрожа, рисую, как морочит меня Адель. И пока кругом - Рагнарёк, Я мечусь, я накрыт стаканом, Как какой-то смешной зверёк Помесь ящерки и таракана. 4 Сквозь буков и каштанов тёплый бред, Сквозь их листвы суицидальный ропот Является в хохляцком октябре Прекрасное чудовище барокко. Корицей пахнет воздух золотой В прожилках нежных бронзоватых сепий. Архангел с оглушающей трубой И не играет и глаза не слепит... Но человек? Вернее, человечек? Что делать с ним? Не спрятать-не спасти. Он древней теплотой субботних свечек Обуглен до адамовой кости. 5 Вот кто-то жив, а кто-то умер, Вот бедный дедушка идёт. А вот младенец, может, Бубер, А, может, просто идиот. И жизнь листая, как газету, Читаю, меж сплошных бу-бу, Доступную иному Свету
И в беспросветности судьбу. И посмотрев, без отвращенья Я вдруг в мирке тенёт и уз Своё узнаю копошенье Под взглядом пристальным Медуз. 6 Ветру хочется быть побольнее, Ветер тоже изгнанник-поэт. А над Польшей его лиловеет От сплошного удушья рассвет. Над латунными водами Вислы Марш фюнебр от отчаянья горд. И на буках осенних повисли Не дождинки, а ноты его. И покажется мне, никогда там Не бывавшему, той стороны Облака полегли, как солдаты, Дважды преданы, смертью пьяны. 7 Давно ли несчастный, давно ли счастливый Гулял я по кривеньким улочкам Львива? Я улочек этих не знаю кривее, Кривых, словно мудрость печальных евреев. Садился в трамвай, без понятья - в который, И старцы сухие над пыльною Торой Меня окружали, хоть там их и нету, А тётки с поклажей и дядьки с газетой Казались роднёю библейских Пророков, Застигнутых вдруг галицийским барокко. Трамвайчик трясло, сквозь века и имперьи Он нас увлекал с Суламифью моею Туда, где... Но слово для этого слепо. В губах сохранился дыхания слепок. 8 Меня не стало осенью, когда Метались тени - чёрные и злые, Сквозь облака - тряпьё Иеремии Зияла мне давидова звезда.
Трамваи шли, но будто спотыкались. Шпана чернела горечью мундирной. Я был одним из человечьей швали, Был пегой крысой в зоне карантинной, Недолго пившей из пригоршни гнева. Я признан был паскудством и отравой. Но не укажет мне теперь налево У трона Твоего Сидящий справа. 9 Услышь, Господь, мой галицийский шёпот, Сквозь хруст знамён алеющих услышь. Я - голос тех, кто превратился в копоть. Я под ногой Твоей дышу, как мышь. Меня убьют, как и Тебя убили.... Но Ты воскрес. А мой предел - догнить Под этим небом, полным звёздной пыли И буков обнажённых трепотни. Но неужели ямы, рвы и гробы Последний - окончательный - приют? Услышь, Иисусе, ропщет твой Дрогобыч Устами праха сыновей Иуд. (пер. с идиш Вл. П. октябрь 2005. Севск.)
***
От крика наждачного чаек В холодной квартире проснусь, Немного горячего чаю В шершавое горло плесну. Возникнет внезапно и даром Заслуженный вряд ли покой, Лишь вспомню: на термосе старом Начертаны чьей-то рукой На озере спящие цапли И в их непрозрачные сны Роняет неслышные капли Набухшее вымя луны... От этой картинки посудной Родится в сознании звук Как будто дыхание Будды Колышет дремотный бамбук.
***
Я этот город не люблю, когда в него приходит осень, И с жадностью хватает люд дымков бензиновую просинь, За то, что бредили стихами, Поэтам обрывают пульс, Почётной седины толпу, с разверстыми бессильно ртами, В последний (с музыкою) бой ведут вожди под плеском алым, И городских безумцев рой скрипит костями на вокзалах. Но что-то есть такое в нём, чему и небо задолжало, Горя нежалящим огнём на острие Петра и Павла.
***
Оловянное небо припало к рябеющей луже. Столько горечи жгучей в кромешных глазах голубей. А душа - эта ветошь тобой позолоченных кружев, Гимназистка моя, обернётся бедою тебе. Снега нет. И не будет. Твоя черноморская осень Пахнет кровью морскою и солью дремучих обид. Снега нет. И не будет. Не ныне. Не присно. Ни после. Только сердце твоё - кружева не спасают - знобит. Заберёшься с ногами на старый диван. И читаешь. Даже в прозе сырой есть круженье хрустальное нот. И летишь оттого. И безумною птицей влетаешь Сумасшедшею ласточкой в Божье окно.
***
Нанизаны пряная осень И долгие мысли мозгов На звонкие тонкие оси, На оси трамвайных звонков. И нищие звёзды эфира Отдали за лето долги. Прогулки вдвоём с Велимиром По тесной аллее долги. Вдали недоступное лето И небо темно, как руда. Опавших листочков билеты Зовут навсегда в никуда.
Шсба. (Ломтем пригорелого хлеба выглядит небосвод) Ступает царица Шеба на плоскость стеклянных вод. И задирает платье. Вострит Соломон глаза. Несносны жары объятья. Удушливо медлит гроза. И от неспешной ртути, льющейся в глотки их, Сын Давидов не шутит: сосредоточен и тих. Он уличил царицу, да. Ну и что с того? Скорей бы дождю пролиться из нежных небесных гор. Птицы шуршат крылами, летят, задевая тень. Пахнуть дождём и цветами будет завтрашний день.
***
Где конь, губами воду теребя, Не может выпить самого себя, Расплёскивая ласковую морду, Кузнечики идут уже на коду. Печаль свою прозрачную любя; Их слушает ребёнок златокожий. А я, знаток трамвайного диеза, Гадаю всё, на что она похожа Стрекочущая слаженная пьеса? А рядом рыбы раздувают жабры, И конь макает морду с нежным всплеском. И Бог, музыкой утоляя жажду, Небес отодвигает занавеску. И, словно сгусток тихого огня, Мерцает кожа рыжего коня.
***
На широком блюде стынут сливы. Ветерок мою колышет штору, Прилетевший с дальнего залива, Пахнущий ещё вчерашним штормом. А сегодня - холодно и зябко, Но моё окно всегда открыто, Как стихов заветная тетрадка, Поздравлений праздничных открытка. Надкушу я сливу - станет кисло, Кисло так, что просто невозможно. В жизни абсолютно нету смысла, Кроме губ, целующих тревожно При разлуке. Стонет пароходик В загустевшем утреннем тумане. А любовь, которая проходит, Всё равно - смертельно душу ранит. И душа, как пароходик, стонет, в глубине стихов - её могила. Ах, зачем открыл я чёрный томик Мёртвого поэта Михаила?!
*** На площади центральной голубей С пульсацией вскипающего супа Сравни, быть может, старо, но не глупо: Занятия найдутся и глупей. Вот, например: в открытое окошко Глядит старуха в битумную муть Кипенья птиц (и тёплая, как кошка, На подоконнике - её большая грудь), В халате и заношенном, и рваном Который год, который век подряд. Помимо этого - в ней жизни нет ни грана. И, припадая к хоботочку крана, Который ноет, как больная рана, Пьёт воду с обречённостью, как яд.
***
Когда один на осени краю, Глаза потупив во хмелю унылом, Я, мысли перепутавши, стою, Мне явится мой ангел белокрылый. И вот беру я в губы папиросу, И вот - гремлю бумажным коробком. И как ответ на все мои вопросы Таится он, уже со мной знаком. Сейчас, сейчас, недолог этот срок. Он явится, и он на всё ответит. И изо рта причудливый дымок Я выпускаю на уснувший ветер. И ветер, заворочавшись, проснётся, И пламенем, метнувшимся от спички, Мой белый ангел вдруг меня коснётся И обожжёт по ангельской привычке.
***
He уснуть мне зимою под громкое пенье цикад. Эту книгу я вспомнил сегодня, наверное, зря. Заметались, как бабочки, лёгкие крылья цитат В отражённом безумьи, в желтушном бреду фонаря... Ковыляет собака по улице в жёлтом снегу, И от скрипа каштанов солёней становится стыд, Словно колокол медный, машиной расплёсканный гул От холодного ветра уже полминуты знобит... Поднимусь и на кухню пойду, вскипячу там воды, Никому не желая почуять, как в чёрную рань Сквозняком полоснуло зиянье далёкой звезды И камыш зашумел на коварных болотах в Цзяннань.
*** Я помню, как к тебе ластились тени, Как бредила в крови моей лоза, Как обхватив округлые колени, Ты опустила тёмные глаза, И ангелов прекрасное смущенье, Умолкших и глядящих мимо нас, И неслучайных сумерек сгущенье По ту и эту стороны окна.
*** Когда флорентийский изгнанник Был лаем преследуем псов В эмалевом бешенстве ранних, Расплавленных солнцем часов, Вот так же горячкой плескало. И шёл он. унижен и горд, И был провожаем оскалом Собачьих насмешливых морд. Вчера он прошествовал мимо Окон, через наши дворы, В крылатой тени херувима Скрываясь от летней жары.
***
Мне стала ныне готика милей, Чем спелое курчавое барокко; Её я вижу в лапках голубей, В деревьях оголившихся до срока. Свою печаль до шпиля заострив, Так воют в небо - брошенные звери, И я дышу на этот же мотив, Перелистав «Инферно» Алигьери.
***
Когда трамвай с его унылым причтом Звенит себе и топчет ноги дура, Как сладко повторять: Jlaypa, Биче...,Не отличая Биче от Лауры. Как хорошо с улыбкой идиота, Мечтая покурить, терзая спички. Ловя флюиды девичьего пота, В блаженном страхе вскрикнуть: Беатриче!
*** Трамвай идёт от Копли и до парка, И снег идёт, как старая лошадка... Ах, как хорош становится Петрарка Пророю долговременных осадков, Когда старик, читающий газету, Поблёскивая мёртвою слюдою, Прошепчет вдруг: Лаура, Лауретта..., Казня слезу щетиною седою.
-1Раз не спится, то значит не спится, Не такая уж это беда. Проблеснули трамвайные спицы, В батарее клокочет вода.... Но мечусь, как дурак, по квартире, То присяду, то снова вскочу, И трясу головой на шарнире, И иного совсем не хочу, Подбирая за фразою фразу (так безрукий заводит часы), Доверяя и уху и глазу То, как ноет небесная сыпь. Этой ночью солёную тронешь, Сам того не желая, звезду, И тотчас отзовётся Воронеж, Чернозём забормочет в бреду.... И уже ни забыть, ни запомнить, Пятернёй загребаючи твердь, Ощущая в горячей ладони Драгоценность по имени «смерть».
-2-
В листаньи книжки у пруда Есть симпатичная мне прелесть... Крутом лопух и лебеда, И тётки толстые расселись, То там то рядом - детский крик, Летают жирные стрекозы... Когда-нибудь - уже старик Без умиления и позы В последней краткости минут Не счастье вспомню воспалённо, А старый парк и этот пруд, Как жизнь - запущенный и чёрный...
-3Отразимся ли во влаге чёрной, Растворит ли нас, как лёгкий дым, Этот воздух - слишком кипячёный, Никогда не бывший молодым..., Не качнуть его струной гитарной, Не прорвать скрипичною струной... Но души пронзительные фары Выхватят из тени вековой Тех, кто здесь, читая Метерлинка, В предзакатном млении минут, Не помявши ни одной травинки, Парами по берегу идут.
-4-
Это было давно и вчера. Это будет ещё много лет... Но мне не с кем делить вечера, Расплескавшие розовый свет, Разве только привяжется тень, Метерлинка себе бормоча. Отогнать мне её будет лень В карамельный и призрачный час... Мы пойдём по отжившей траве Любоваться на старенький пруд. Хорошо, что уже целый век Нас не помнят, не любят, не ждут.
-5-
Перенеся этап трамвайной тряски, Кандального уныния колёс, Сюда, где пруд в парше «бычков» и ряски, Я Гауптмана книжицу принёс. И хорошо , что небо слюдянисто, Что набухает сладеньким дождём, Мы век, который чаден и неистов, На берегу с германцем переждём. Без торжества безумья и надсада, Но музыкой - нам грянет вороньё... И самая высокая награда Мне, Гауптман, отчаянье твоё.
-6-
Будет лето, будет осень, Будет долгая зима. Будет всё, чего не просим, А потом сойдёшь с ума. Нежной тенью невесомой Обживёшь старинный парк, Вороньё здесь вечно сонно, Не расщедрится на «карк». И уже не сможешь вспомнить, Где жила ты и когда? Далеки кошмар на Сомме И Верденская беда. В этом месте всё иное Исполнение мечтам... Госпитальным пахнет гноем И горчичным газом - там ... Здесь весенней дышишь прелью, Здесь всегда - Прекрасный Век... Так сходи с ума скорее, Мой любимый человек.
-7-
Кто на скамеечке читает, Кто загорает на бегу, А выше ангелы летают, Но их окликнуть не могу... И бормочу, листая книгу, Что эти ангелы глухи, И в очи не заглянешь мигу, А коли так - пиши стихи И на дорожках Кадриорга Корми тяжёлых голубей... Но промелькнувший блик восторга В себе безжалостно убей.
Диалог - Сырой весною снег из-под колёс клеймит собою нервных пешеходов, не избежать мне ямбов или слёз в диктанте свирепеющей погоды, когда иду - обычный пешеход с балтийской водянистостью в глазах, то высекая ямбы, влага бьёт, трамваи в электрических слезах. - Садись в любой! - В любом я буду лишним! - Кати проспектом, сочиняй стихи для Господа в разорванном пальтишке, перечисляя в них свои грехи на непонятном людям языке на мрачном астеническом жаргоне. - А лёгкий ток, бегущий по руке? - Всего лишь репетиция агоний.