СП № 10 by inform kharkov

Беляев Дрознер Зятин Краснящих Мациевский Мильштейн

Панкратов Риссенберг Смоляк Соломко Сорока Стариков

Ходаковский Цаплин Шамрай Шевчук Шелковый Шепелев

См. на обложках №№ 1—3.

Десятый номер хотелось сделать особенным. В нём, как когда-то в первом, — только харьковские (хотя и в расширительном толковании) авторы. Не «все-все» и не «самые лучшие»: периодическое издание1 — не антология (гостиница, а не…), здесь временно живут, а не навсегда остаются. И мы тоже.

Содержание Аббата во сне видеть Светланы Владимировны Шевчук — с. 3 • «смотрит Гёте на карусель…»; «кто буквы наугад десницей мокрой метил…»; «вздохнул устал отцвёл зато…»; «неизвестно что в лесу на поляне сдохло…»; Стекло и Пластик, «удостоверившись что нет свободных мест…»; «ожил внезапно и утром бескровным…»; «трепыхается рыбкой…»; Журнал грёз Леонида Владимировича Дрознера — с. 31 • «Заслужи выразительное лицо…»; «Здравствуйте, Шкловский Виктор Борисович…»; «На родине швейцаров, в Патагонии…»; «Самоуничижение — не летай!..»; «Медленно, как улитка, в поезде…»; «Помоги пробиться волоску…»; «Движения конвульсивны….»; «Жизнь не затронула…»; «Каждая плоскость лишь повторяла…»; «Сен-Жон Перс ведь не был персом?..»; «синица спи поэма “Сон” приснится…»; «В то время, когда связаны оценки и желания…»; «Человеческой игрушкой, номером тринадцатым…»; «Я думал, ты сильней…»; «В пределах видимости — мнимости…» Владимира Афанасьевича Старикова — с. 68 • Бомба мирного помешательства Михаила Витальевича Зятина — с. 72 • Шесть примечаний без комментариев; Из записных книжек академика Фоменко Сергея Анатольевича Панкратова — с. 88 • Из цикла «Школа радости»; Мгновения; непорочное зачатие; Если вернуться…; естественность; 29 Юрия Александровича Соломко — с. 93 • 57; SNAFU; И вот ещё, кстати; «это тело…»; Памяти Дэвида Копперфилда (если он умрёт) Виктора Валериевича Шепелева — с. 99 • В этом городе рано ложатся спать; «…проcтая банальная история…»; «доброе утро…»; Пособие по управлению персоналом; «нужно что-нибудь сделать…»; Дизайнер Миша; «даже если речь идёт…»; «Поздно ночью в районе станции метро…» Сергея Викторовича Сороки — с. 105 • Что-то вроде квартиранта Александра Моисеевича Мильштейна — с. 109 • «Поелику в препоне оконной, — ханa воздыханиям…»; «Которую тысячу дышит зверьё…»; «На кухоньке, где газ, ещё хоть раз перезимую…»; «Просвет между явью и сном положительно легче…»; «О силы! О сердце вселенной, сжимаемой в срок…»; «В кровоподтёках мяса дикого…»; «Рать острогранная — ёрзаю…»; «Ветр откровенный отверг меня снова…»; «Если так, что ученье о духе…»; «Правомыслие самоутраты: утраты сулят…»; «В кровь ли, в налой перекроено облако мелко…» Ильи Исааковича Риссенберга — с. 125 • Предисловие Константина Михайловича Мациевского — с. 132 • Последнее я, «почему когда идут в гости…»; «кто-то должен всё обозревать…»; Птичье Александра Александровича Ходаковского — с. 197 • Четвёртая река Бориса Анатольевича Смоляка — с. 202 • «Рыжий кот и пара воробьишек…»; Из цикла «Песни о Многобукве» Сергея Константиновича Шелкового — с. 229 • Непридуманное (Часть вторая) Инги Дмитриевны Шамрай — с. 232 • Антиантибиблиотека Андрея Петровича Краснящих — с. 294 • Групповой портрет на фоне газового перемирия; «год ещё не закончился…»; Танец для бывшей сельскохозяйственной выставки; «у владелицы парикмахерской…» Юрия Цаплина — с. 302 • душа ли крякнет от поклаж…» Константина Александровича Беляева — с. 306

Светлана Шевчук родилась в 1967 году в Мелитополе. С 1985-го живёт в Харькове. Окончила Харьковский политехнический институт. Работает в НИОХИМе в лаборатории физико-химических и коррозионных исследований. Публиковалась в «©П» № 8, в журналах «Натали», «СТЫХ», «Харьков — что, где, когда».

Аббата во сне видеть Сначала были запахи. Вечером в переходе метро я вдруг услышала запах ладана, потом мужского одеколона, потом колбасы, определила сорт — московская сырокопчёная; потом ещё чего-то. Дома, ближе к ночи, я почуяла запах горящего полимера. Запах был устойчивым, его невозможно было игнорировать. Я принюхивалась к телевизору, компьютеру, розеткам, открыла входную дверь — горящим полимером тянуло из подъезда. Я, шумно втягивая воздух, обнюхала двери на лестничной площадке. На часах — ноль-ноль сорок. Я позвонила в соседнюю дверь. Открыл Саша в шортах цвета хаки. — У тебя горит? — спросила я. — У меня, — сказал Саша и показал утюг. Ручка была оплавлена. Оказалось, утюг сломался, и Саша, вспомнив, что когда-то люди обходились чугунными утюгами, поставил его нагреться на газовую плиту. Я вернулась к себе; перед тем, как лечь спать, вышла на балкон подышать свежим воздухом и порадоваться, что горит не у меня. Фонарь освещал участок стены мемориала — не помню кому. Когда-то я была пионеркой и стояла в почётном карауле у этой стены. Ночью мне приснилось, что я стою в почётном карауле у памятника Ленину. Вместе со мной в почётном карауле стоят семинаристы. Это можно трактовать так: когда-то в детстве мне была внушена мысль, что Ленин — бог. Или запах ладана, услышанный вечером в метро, сыграл со мною такую шутку. Тогда почему мне не приснилась колбаса, а приснилось пламя? Бьющее из стены, очень похожее на огонь из конфорки газовой плиты, на которой Саша грел утюг.

ШЕВЧУК На следующий день Дима, мой бывший одногруппник, принёс новость. Володе предложили должность генерального директора. У него будет служебный автомобиль и секретарша. Недаром мне снилось пламя. Мы с Володей учились в одном институте, на одном факультете, получили дипломы по одной специальности, только я на год раньше него. Мы оба пишем диссертации. У нас один руководитель, но я соискатель, а Володя учится в аспирантуре и работает на кафедре преподавателем на полставки. Я позвонила ему, мы договорились о встрече в кафе за углом конторы, и во время обеденного перерыва я узнала подробности из первых рук. Месяц назад Володя услышал о конкурсе на должность генерального директора в фирме, продающей оборудование, отослал резюме и прошёл собеседование. Теперь он генеральный директор. Володю гнетёт осознание того, что он ушёл с кафедры. Диссертация не дописана. Напрасно Володя огорчается. Она никогда не будет написана. Не с его способностями. Помимо кафедры он работал в монтажной фирме, бегал ко мне консультироваться, а за помощь расплачивался левой работой. С монтажной фирмой он расстался без сожаления. Единственное, что он умеет делать хорошо, — это производить впечатление и располагать к себе людей. Его образования и опыта работы в монтажной фирме вполне достаточно для того, чтобы втюхивать клиентам дорогое оборудование. Я давно задумывалась о создании собственной фирмы. Род деятельности — такой же, как в той, где сейчас генеральным директором Володя. Что меня останавливало? Мне было страшно начинать своё дело одной. Я искала компаньонов. Володя — счастливчик. У него не бывает неприятностей. Он как будто чувствует или знает, где его ждёт удача, а где — неудача, и, словно зверь, унюхавший запах железа, обходит капканы стороной. Если Володя ушёл из монтажной фирмы — это сигнал об опасности, значит, дела в фирме в скором времени пошатнутся. Если Володя поддерживает со мной отношения, значит, я не безнадёжна. Да что это я? — причины нашей дружбы, как и всего остального, лежат на поверхности. Володя всегда консультируется у меня, я рецензировала его проекты, подсказывала решения. Возможно, он себе не сознаётся, но догадывается, что диссертацию не напишет, преподаватель из него слабый, прибыли в монтажной фирме упали, новые договоры не заключены — наверняка искал работу и разослал резюме всюду, где были вакансии. Я не раз заводила с ним разговор о собственном деле. Ему нравилась моя идея, но он предпочёл должность генерального директора в уже существующей фирме. Дима не вытерпел и прибежал делиться впечатлениями. Благо он работает в здании напротив нашей конторы. Даже когда Дима сидит, видно, какой он высокий. Он ерошит густой ёжик волос, глупо улыбается и отбивает такт ногой. Самые сильные из своих впечатлений он выражает двумя предложениями: — Молодец Володя. Надо открывать свою фирму. Я не раз говорила с Димой о фирме. Только мои слова уходили неизвестно куда. Не в глубину. Глаза Димы в эти минуты были пусты. — Надо шевелиться. Время идёт, другие зарабатывают наши деньги, — теперь Дима повторяет мои слова, оказывается, они всё-таки дошли до него, хоть путь был неблизкий. С Димой происходит какая-то аномалия. Когда он работал в КБ на заводе, постоянно жаловался: начальство придирается, зарплата маленькая. Друзья подыскали ему новое место работы. Как раз в одном из проектных институтов появилась вакансия конструктора. Зарплата

Если Володя поддерживает со мной отношения, значит, я не безнадёжна.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

«Как дела?» — «Пишу».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

приличная, коллектив — нормальный, как во всех проектных институтах, не хуже и не лучше. Через некоторое время Дима начал жаловаться: его кто-то подсиживает, начальство обходит с премиями. Друзья напряглись и подыскали ему работу ещё лучше, в строительной компании, зарплата — высокая, коллектив — дружный, то, что называют командой. Через некоторое время Дима опять начал жаловаться… Когда он ушёл, я вздохнула с облегчением. Пришёл Вектор. На самом деле его зовут Василий Анатольевич. «Вектор» — это название фирмы, где он работает. Как-то сложилось, что между собой мы зовём Василия Анатольевича Вектором. Ему под пятьдесят. Он бывший военный. Огромный мужик. Год назад он пришёл в нашу контору за технической консультацией. Мы заключили с фирмой «Вектор» договор об оказании технических услуг, с тех пор сотрудничаем. Среди прочего, я работаю со справочниками. Многие из них устарели. Появляется новое оборудование, материалы. Я давно думала о том, что нужен новый справочник. Я даже знаю, какой — в нём должны быть и виды оборудования, и расчёты; часто случается, что составители ссылаются на константы, коэффициенты, методики — хорошо, если знаешь, где их искать… Однажды я поняла, что смогу написать такой справочник сама. Я знаю, каким он должен быть, но не знаю, кто его издаст. Оказалось, Вектор тоже знает, как написать справочник. Мы сравнили «наши справочники», и обнаружили, что они дополняют друг друга. И самое главное, Вектор знаком с человеком, который готов издать этот справочник, — председателем ассоциации «Наука и промышленность». И, что немаловажно, Вектор уже написал подобный труд. Василий Анатольевич принёс мне свою книгу. Интересно, толково написано, в соавторстве с каким-то О. А. Пунских. Ничего о нём не слышала. На обложке его имя стояло после имени Вектора. Я начала работать над справочником. Через месяц спросила у Вектора, как продвигаются его дела с книгой. «Пишу», — ответил Вектор. Через некоторое время я опять спросила у Вектора: «Как дела?» «Пишу», — ответил Вектор. «Как дела?» — «Пишу». «Как дела?» — «Пишу». «Как дела?» — «Пишу». Через полгода он принёс мне три страницы, исписанные крупным почерком. Это против моих трёх глав. А как же он писал книгу с О. А. Пунских? Я попросила Вектора познакомить меня с председателем ассоциации «Наука и промышленность». Вектор отказался — председатель хочет иметь дело только с ним. Я съездила в Крым на семинар. Среди приглашённых был председатель ассоциации. Мы познакомились, разговорились. Как же, хочет он иметь дело с Вектором. Он имя Вектора разве только анафеме не предавал. Новый справочник действительно нужен. Председатель ассоциации предложил мне написать этот справочник. Я хочу написать его, но не хочу переходить дорогу Вектору, а он, если судить по трём страницам в полгода, напишет его через сто десять лет. Сегодня Вектор воодушевлён. Он слышал о Володе. Как быстро распространяются новости. — Открывай свою фирму, — говорит Вектор. — Будешь платить мне пять тысяч гривен, я пойду к тебе генеральным директором. Вот такие у меня компаньоны. Дима и Вектор. К сожалению, я не могу заглянуть им в головы и прочесть их мысли. Знать бы, что у них в голове. Если бы я могла заглянуть им в головы. Я возвращаюсь домой в маршрутном такси. Машины едут по шоссе в четыре ряда. Светофор остался далеко позади. Маршрутное такси тормозит у остановки. Я смотрю в окно. По разделительной полосе идёт старик с собакой. Его длинные седые волосы развеваются, в автобусе не ощущаешь движения ветра, и кажется, что его поднимают проезжающие на большой скорости машины. У старика что-то с опор-

ШЕВЧУК но-двигательным аппаратом. Он идёт, как шла бы мельница с бешено вращающимися крыльями. В одной руке у старика палка, в другой — авоська. Он резко взмахнул палкой, как будто потерял равновесие и сейчас опрокинется на спину, но, против моего ожидания, поставил свою клюку на асфальт, выбросил ногу, словно собирался пуститься в дикий пляс, и всё же сделал шаг, взмахнул второй рукой, точно разгонял сумкой ворон, вильнул второй ногой и шагнул ещё раз, наклонился вперёд, взмахнул палкой, выгнул спину. Он не идёт, а дёргается. И вокруг него в экстазе обожания прыгает собака, откликаясь на каждое его движение. Старик раскачивается с большой амплитудой влево-вправо, вокруг него по ещё большему радиусу скачет собака. Они словно не понимали, что машины, проносящиеся мимо, железные: одно неосторожное вихляние старика в сторону, и столкновение с автомобилем оборвёт судорожно-восторженное движение и собаки, и её хозяина. Они шли по разделительной полосе. Но не могли же они вечно так идти. Где-то им придётся перейти дорогу. К счастью, я не увижу этого. Это был кошмарный сон, из тех, когда радуешься, проснувшись. Мне снилось, что я разрубаю топором головы мертвецов на четыре части. В головах находился потемневший фарш. Непонятно, откуда мертвецы взялись и зачем я это делала. У снов своя логика. Я складывала разрубленные головы в коробку и думала, куда бы их выбросить. На помойку нельзя. Мусор редко вывозят, и при такой жаре останки быстро начнут смердеть. Появится милиция. Лучше пойти и закопать коробку возле карьера. Закапывать я собиралась мастерком. Намедни я, размышляя о Векторе и Диме, несколько раз повторила — если бы заглянуть им в головы, не могу же я заглянуть им в головы. Я говорила образно, а подсознание восприняло всё буквально, я всего лишь хотела узнать чужие мысли, а оно вот так страшно отозвалось на моё желание. И ещё мне снилось, что я иду по середине шоссе. Слева и справа от меня на бешеной скорости проносятся машины, и я не могу перейти дорогу. Так и иду по разделительной полосе. Не знаю, с чем связан этот сон, с мыслями о Векторе или впечатлениями от старика и собаки. Как отличить предвидение от впечатлений за день? Конец должен стать началом. Сон должен перейти в действительность, а действительность — в сон. Зеркало и отражение. Как это трансформируется в символы? Пятна Роршаха. Я хорошо помню тот день, когда мы с подругой читали эту статью. С иллюстрациями и комментариями. В одной из них больной шизофренией увидел зайца, сидящего на горшке, с ружьём. Я тоже увидела в этой кляксе зайца, сидящего с ружьём и на горшке. — А ты что видишь? — спросила я у подруги. — Вот на горшке заяц сидит, вот у него в лапах ружьё, — сказала она. У меня отлегло от сердца… Чем бы я ни занималась, постоянно думаю о регистрации фирмы. Ненавижу формальности. Каждый раз, когда мне приходится заполнять какие-нибудь бланки, я делаю над собой усилие. Трудности начинаются с первого пункта. Ф. И. О. — писать в именительном или родительном падеже? Я знаю, что в именительном, но меня не оставляют сомнения: а вдруг в родительном. Документы придётся оформлять на украинском языке. Опять проблема. Начинаю писать на украинском, и в какой-то момент, уловить его мне никогда не удаётся, перехожу на русский. Я порчу по десять бланков, прежде чем правильно заполняю один. Клерки смотрят на меня, как на слабоумную. Регистрация фирмы — не всё. Каждый месяц надо будет составлять отчёты, сдавать их в налоговую инспекцию, социальный и пенсионный фонды. Со словом «сдавать» у меня связаны неприятные воспоминания. Я ненавижу эк-

Мне снилось, что я разрубаю топором головы мертвецов на четыре части.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Если посчитать, сколько времени мы проводим с чужими нам, по сути дела, людьми…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

замены. От нервного срыва в школе меня спасала надежда, что когда-нибудь я сдам их все. После школы пришлось сдавать вступительные экзамены в институт. В институте я сдавала сессию два раза в год. В конторе раз в три года прохожу аттестацию. Я сдала кандидатский минимум. Теперь буду сдавать отчёты в налоговую инспекцию. Чувство, которое я сейчас испытываю, не имеет названия. Оно появлялось у меня только в тех случаях, когда мне предстояло сдавать экзамены: я не хочу их сдавать, но знаю, что придётся, жизненный опыт показал, что ни от одного удрать не удалось. Целый день меня преследует это чувство. Оно занимает каждый кластер моего мозга, и ночью мне снятся берег моря, песок, полиция, сети, облава, какие-то парни за сетью, и я среди них. Я не боюсь полиции. Выхожу из сетей. Меня не удерживают. Означает ли это, что я наяву освобожусь от чего-либо? От экзаменов, например. Сон может означать, что открыть своё дело трудно, будет много препятствий, но мне удастся преодолеть их. Или я просто передёргиваю факты, выбирая из яви события, подходящие для трактовки сна. Каждый день Дима приходит ко мне в контору поговорить о нашей фирме. Мне кажется, он не совсем хорошо представляет, во что хочет ввязаться. И чем больше он разглагольствует о том, что давно пора было открыть своё дело, тем меньше мне хочется его открывать. Я рассказываю Диме о самом малом моём страхе — ежемесячных отчётах в налоговую и социальные фонды, прикрывая им другой, побольше, — а вдруг у нас вообще ничего не выйдет из нашей затеи? Дима перечисляет мне известные ему успешные фирмы. — Если не сдашь отчёт в срок — оштрафуют, — я хочу, чтобы страшно было не только мне. — Нужен цифровой фотоаппарат, лазерная рулетка и ноутбук, с чем-то надо выезжать на объект, — и Дима пускается в рассуждения о достоинствах и недостатках фотоаппаратов. Он очень хорошо ориентируется в ценах. Наверняка обошёл все супермаркеты электронной техники. — У нас не просто нет денег на счету, у нас и счёта-то ещё нет, — напоминаю я Диме на случай, если он вдруг забыл. Дима называет суммы договоров, по которым работает компания, где он служит. Я так понимаю, что открывает передо мной горизонты и стыдит за мелочность. Я не могу соотнести такие цифры с собой, как не могу примерить платье голливудской кинодивы. Видимо, мы говорим с ним о разных фирмах. И в его фирме дела идут блестяще, а в моей не очень. А может, ну её, фирму, я считаю синиц в моей руке: стабильная зарплата, левые работы, спокойствие, свободное время. Ночью мне приснилось, что мы с Димой кого-то убили. Самого процесса не помню — помню только, как я ужасалась нашему поступку и боялась, что теперь вся жизнь испорчена, потому что милиция найдёт нас. Накануне вечером я подумала, стоит ли открывать свою фирму. Подсознание ответило, как оно оценивает такую возможность. Эти мысли ассоциируются у меня с убийством. Тем же вечером я смотрела телепередачу о дедовщине в армии. Кого-то избили до смерти, кого-то довели до самоубийства, а кто-то взял автомат и расстрелял своих мучителей. Поди знай, что именно породило мой сон — мысли о возможной неудаче или истории из армейской жизни. Отношения между людьми. Начальник — подчинённый, врач — больной, водитель — пассажир, продавец — покупатель, администратор — посетитель, учитель — ученик. Если посчитать, сколько времени мы проводим с чужими нам, по сути дела, людьми… Мы ведь не хотим тратить наши деньги на чужих людей, но тратим наше время, а значит, жизнь. Если бы мы ясно и чётко осознали это, а такой ясности и чёткости всего-то и нужно — постоянно находиться мыслями здесь и сейчас, а не в прошлом и будущем, — пожалуй, наши отношения стали

ШЕВЧУК бы чуть-чуть иными, не значит, что порядочнее, — искреннее. Мы бы понимали, что если тратить минуты нашей жизни на чужих нам людей, то надо выжимать из этого максимум, на что мы способны: ругаться — так ругаться, хитрить — так хитрить; не знаю только, как вышло бы, например, с добродушием. А вообще-то, хорошо, что мы относимся друг к другу так, как относимся, иначе, мне кажется, в придуманной мной вероятности мы друг друга просто поубивали бы, что и делают бойцы в армии. Начальник нашего отдела овдовел. Мы все сочувствовали его горю. Время шло. Человеку не годится жить одному. Григорий Михайлович искал себе подругу. Ему шестьдесят два. У него приличная пенсия, зарплата, сбережения, трёхкомнатная квартира, автомобиль, дача. Он почему-то хотел, чтобы его новая спутница была из нашей конторы. Приглашал нас к себе в гости всем отделом, чтобы мы посмотрели, как он живёт. В крепком достатке. Полная чаша. Никто из нас не соблазнился. Татьяна работала в другом отделе. Ей сорок восемь лет. Мы не дружили — так, иногда разговаривали. Одинокая, издёрганная женщина, не понимающая, почему жизнь, а главное — люди к ней так несправедливы, зарплата у неё ниже, чем у других, ей не дают должность, которую она хочет, и вообще, она одна, одна, постоянно одна, и ей не нужен никто, никто, никто. Однажды я вошла в кабинет к Григорию Михайловичу, чтобы отпроситься с работы. Он панически боится простуд. Стоит ему только сказать, что у тебя горло побаливает, как он забивается в угол своего кабинета и откуда-то издалека кричит: «Иди домой, лечись». Мы все знаем об этой его слабине, но не злоупотребляем ею, пользуемся только в случае крайней необходимости. Григорий Михайлович и Татьяна сидели за его столом. Перед ними стояло блюдце с разрезанным на дольки апельсином. В течение года Григорий Михайлович пытался продать шубы и парики, оставшиеся от покойной жены. Кто-то из сотрудников зло пошутил, что теперь шубы и парики найдут применение. Татьяна словно стремилась одним днём наверстать упущенное за многие годы. Она стала модно одеваться, стильно стричься, пользоваться косметикой, ссориться с коллегами. Первый скандал разразился неожиданно. Григорий Михайлович был дружен с Валентиной Фёдоровной. Её лаборатория — нечто вроде светского салона в нашей конторе. Григорий Михайлович советовался с Валентиной Фёдоровной по любому поводу. Пришёл спросить совета и о Татьяне. Валентина Фёдоровна осторожно намекнула Григорию Михайловичу, что ему, возможно, нужна другая женщина, более спокойная и уравновешенная, чем Татьяна, такая же хозяйственная и домовитая, как он. Валентина Фёдоровна, вероятно, ошиблась. Григорий Михайлович и Татьяна были уже, как говорится в пословице, «одна сатана». И Валентина Фёдоровна никак не ожидала, что Григорий Михайлович передаст этот разговор Татьяне. На следующий день Татьяна, стоя в коридоре, кричала на весь этаж: — Какое право вы имеете вмешиваться в чужую жизнь? Валентина Фёдоровна, выглядывая из своей лаборатории, увещевала: — Хочешь поговорить — заходи, поговорим. Татьяну не устраивал разговор за закрытыми дверями. О скандале узнала вся наша контора. Мы только-только прекратили обсуждать первый скандал, разразился второй. С чего он начался, никто не помнит. Кричать стали сразу и громко — услышал Григорий Михайлович. Его кабинет расположен этажом ниже очага скандала. Григорий Михайлович пригласил Татьяну и Лену Сергеевну, пострадавшую сторону, в свой кабинет и попытался выяснить, что произошло. На самом деле это произошло давно, Лена

она одна, одна, постоянно одна, и ей не нужен никто, никто, никто

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Утром я поссорилась. Не то чтобы очень сильно — по щиколотку.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Сергеевна успела забыть. А Татьяна помнила и работу, которая досталась не ей, а Лене Сергеевне, и надбавку к зарплате за эту работу, и Петра Ивановича, который, опять же, достался Лене Сергеевне, а не ей. Лена Сергеевна искренне обижалась и обращалась больше к Татьяне, а не к Григорию Михайловичу. «Как ты могла… Как тебе не стыдно…» Татьяна бегала по кабинету Григория Михайловича и кричала: — Она врёт! Она врёт! Григорий Михайлович растерянно улыбался: — Девочки, не ссорьтесь. Кто знает, возможно, девочки были готовы вцепиться друг другу в волосы. Григорий Михайлович повысил Татьяне зарплату. Что Татьяна захочет в следующий раз? Она будет работать за моим компьютером. Что делать, компьютеров не хватает. Я единственный человек, с кем она не испортила отношений. Мне приснилось, что я вступила ногой в болото, грязь — по щиколотку. Я вытащила ногу. А кто-то окунулся с головой. Утром я поссорилась. Не то чтобы очень сильно — по щиколотку. Я и Татьяна не поделили компьютер. Он понадобился нам в одно и то же время. Татьяна жёстко отстаивала свои права. Я попросила пять минут. За это время я поставила пароль со звуковым оповещением на все мои файлы. Потом со злорадством слушала, как вопит моя защита. Теперь в наших светлых арочных коридорах рыщет Татьяна. В этот раз мне не нужны были символы. Во сне я прямым текстом сказала себе, что не хочу возвращаться на службу. Вместе с этими словами мне снился шторм на море. Я знала, что это именно Азовское, а не какое-нибудь другое море, — каким образом? — волны выглядят везде одинаково, я не говорю, конечно, о цунами. Стоп, я поймала, почему я решила, что это было Азовское море. Мне приснился обрыв в пионерском лагере, огороженный невысоким забором, а внизу пляж. Это Алтагирь. Шторм в Алтагире. Волны были высотой в пятиэтажный дом, они перехлёстывали через край обрыва. Брызги летели мне в лицо. Хочу — не хочу, но идти надо. Я сижу в пижаме на кровати. Потом иду по улице на остановку. Потом выхожу из маршрутного такси возле фонтана. Я в конторе. Вот такой автопилот. Коллега принёс технологическую схему. Она мне не нравится. Я ещё не знаю, в чём дело. Это иногда просто чувствуется. Бывает, посмотришь на схему, не вникая в детали, и сразу видишь, что там всё в порядке. Я часто задумывалась — почему мне кажется такой красивой военная техника: танки, вертолёты, подводные лодки — вроде бы, машины для убийства, угловатые, ощетинившиеся пушками. Потом поняла — они рациональны, ничего лишнего. Схема, начерченная коллегой, некрасива, настолько некрасива, что сразу становится понятно — этот абсурд работать не будет. Я так и говорю, конечно, убрав слово «абсурд». — Это работать не будет. — Ты ничего не понимаешь! — кричит коллега. Он всегда кричит: и в радости, и в горе. Вне сильных эмоций он молчит. К этому привыкли и не обижаются на него. — Разговаривает так человек, — объясняют сами себе. Ночью мне приснилось, что пишу контрольную по математике на «хорошо». Во сне контрольная состояла из двух заданий. Я не выполнила последнего. Что-то в реальности не сделано. Технологическая схема, о которой я сказала, что «это работать не будет». «Это» действительно не работает. Я оказалась права, но особой радости не испытываю: исправлять — мне. Следующей ночью во сне я прыгаю в сапогах на высоких каблуках из окна второго этажа и благополучно приземляюсь. Утром решения задачи ещё нет, но я знаю, что справлюсь с ней.

ШЕВЧУК Коллега — маленького роста человечек с каким-то пухом вместо волос. На старых фотографиях он кажется гораздо выше, объёмнее. Усыхают они с возрастом, что ли. Как-то в мою квартиру пробрался сверчок. Он не имел ничего общего с добрым сверчком из кинофильма «Золотой ключик» — насекомое огромных размеров, передвигающееся с устрашающей быстротой. Подходить близко было просто опасно. Мне удалось попасть в него книгой. «Процессы и аппараты» Касаткиной — вещь незаменимая во всех отношениях. Чтобы тварь не выбралась из-под Касаткиной, сверху я положила англо-русский словарь и несколько томов Всемирной энциклопедии. Недели две я обходила этот мавзолей стороной, потом решилась его разобрать. Под книгами я обнаружила что-то маленькое, сухое. Когда-нибудь кто-нибудь что-то такое скажет и обо мне. Коллега старше меня почти в два раза. Мне страшно представить, что однажды какой-то студент найдёт мою ошибку и укажет на неё. В этот день я пойму, что мне, как специалисту, конец. Такой день однажды наступит у каждого. И чтобы задобрить судьбу, я выдаю собственное решение за решение коллеги. — Помните, вы говорили, что «это» работать не будет? — Да, говорил, — соглашается он, — но без толку, вам хоть говори, хоть нет. А что я ещё говорил? — Что-то говорили. Я вспомню. Я не вспомню, пока не придумаю, но я обязательно придумаю, значит, вспомню. Я могла бы выбрать себе другой род деятельности? В радиопередаче «По вашим просьбам» Бернес поёт: «Если бы парни всей земли». Родители двух парней, родившихся в один день, попросили, чтобы для их сыновей прозвучала эта песня. Парни дружат. Их родители дружат. Причина дружбы в этом дне рождения. Истории не хватает конфликта. А пусть парни познакомятся с девушкой, которая сделает их ещё дружнее, потому что вначале они рассорятся из-за неё вдрызг, а потом, когда она не выберет ни одного из них, им ничего не останется, как дружить дальше. Причиной их дружбы теперь станет она, бросившая обоих, а не случайно совпавший день рождения. Только мне неинтересно сочинять эту историю, хотя она тоже о выборе. Кто что выбрал? Я — свою специальность. Девушка — какого-то третьего парня, двое друзей — поссориться и помириться, хотя это было предрешено, потому что они выбрали одну девушку, которая их бросит, а могли бы выбрать каждый по девушке. Если бы у меня был голос, я пела бы романсы. Передача по радио закончилась, и мне расхотелось петь романсы. Я всегда думала, что французское слово «жалюзи» непереводимо и означает именно это приспособление, которое опускают на окнах, чтобы в дом не проникали с улицы свет, жара и любопытные взгляды. Я смотрела мюзикл, и когда актёры поднимали решётку в тюрьме, прозвучало: «Жалюзи». Это решётка. На окна опускают решётку. Я сразу невзлюбила жалюзи, хотя до этого дня оно мне нравилось. Я не хочу быть переводчиком. Мне снились роскошные вечерние платья. Вешалка была длиною в ночь. Я до утра не успела бы перемерить их. Фасонов я не помню, только меховые опушки и яркие, блестящие, как фольга, цвета. Наяву я не покупаю блестящих вещей — не люблю, но во сне себя не обманешь, видимо, в реальности мне не хватает блеска. Ночью, во сне, акула билась в пол вагона. Ну, акула понятно откуда взялась — вечером я смотрела старый фильм «Челюсти». А вот куда я ехала во сне? За мной гонится мальчик с мёртвым ежом на палке и тычет в меня этим ежом. Я в ярости бью мальчика по щекам. Лицо ребёнка под моими ударами превращается в лицо старика. Вот эту шараду я объяснить не в состоянии. Я никогда не видела мёртвых ежей. Кто-то рассказывал, что много ежей погибает под колёсами автомобилей на дорогах.

За мной гонится мальчик с мёртвым ежом на палке и тычет в меня этим ежом.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

К чему снятся падающие деревья?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

И уж точно не била детей. Разве что в детстве, своих ровесников, но это была честная драка. Мы с подругой бежим на рынок. У неё в руках самовар. С нами бежит кто-то третий. Кто именно, я точно сказать не могу, потому что он постоянно меняется: то моя родная тётка, то мой одноклассник, то начальник, то сосед. Раздаётся треск. Из машины кричит водитель: «Отойдите от деревьев!» Едва мы успели отбежать в сторону, как деревья стали ломаться как спички и падать на землю. Никто не пострадал. К чему снятся падающие деревья? О самоваре накануне я не говорила; как падают деревья, видела в прошлом году, когда вырубили сквер под строительство гостиницы. Моё подсознание складывает мозаики из когда-либо увиденного и услышанного, и вручает мне послания, к которым я могу прислушиваться, а могу и не прислушиваться, и которые я не всегда понимаю. Мне приснилась «Победа» зелёного цвета. Откуда я взяла эту машину? Как-то я шла по улице и увидела её. Я ещё удивилась тогда: машина — маленький броневик, отремонтировать, поменять движок и ездить. Я хорошо запомнила цвет этой «Победы» — коричневый. Во сне «Победа» была зелёной. В комнате, которую кто-то снимает под офис в нашей конторе, всё голубого цвета: стены, жалюзи, столы. Даже воздух кажется призрачно голубым. Мы с коллегами вспомнили лекции по курсу инженерной психологии, а именно, в какой цвет должны быть окрашены стены, чтобы люди, работающие в них, чувствовали себя удобно. Может быть, зелёный для меня — это комфортно? Во сне машина перевернулась несколько раз. Я пыталась вызвать скорую помощь и милицию по мобильному телефону. Как-то мне не удавалось это сделать. Когда я, наконец, набрала номер, машина куда-то пропала. «Победа» — это проблема, которая исчезнет сама? Только я не знаю, какая именно проблема. Даже подсознание не говорит мне об этом прямо, одни намёки. Я давно хотела получить права. Будем считать, что зелёная «Победа» снится к курсам вождения. Педалей — три. Сцепление, газ и тормоз. Ключ зажигания. Я должна проехать по автодрому пятнадцать метров вперёд и пятнадцать метров задним ходом. Инструктор, Павел Николаевич, сидит рядом. Седеющий кряжистый мужик. Если кавалерист врастает в седло, то инструктор врос в сиденье. Пятнадцать метров вперёд. Пятнадцать метров задним ходом. Вперёд — назад. Вперёд — назад. Инструктор орёт: — Газ! Сцепление! Сцепление в полик! Я долго не могла понять, что такое «полик». Оказалось, надо нажать педаль до упора в пол. Следующее упражнение называлось «змейка». Надо объехать четыре столбика. Инструктор язвителен. Хочется ответить. Он рассказывает, как пошутил с одним курсантом. Тот язвил в ответ инструктору. Инструктор терпел. Потом, когда курс обучения закончился, инструктор выдал права всем своим ученикам, кроме одного, того самого, который любил поёрничать. — А мои права? — спросил курсант. — А вот ваши права, — сказал инструктор и на глазах у курсанта разорвал удостоверение. По выражению его лица инструктор понял, что шутку надо заканчивать, пока у человека не начался сердечный приступ, и отдал ему настоящие права, целые и невредимые. Я хочу получить права, с инспектором не спорю и не шучу. Когда я пришла в контору, Григорий Михайлович спросил: — Что у вас случилось, Оксана Владимировна?

ШЕВЧУК Я чувствовала себя нормально, одета была, как обычно. Я не говорила ему, что сегодня у меня состоялось первое занятие по вождению. Значит, что-то во мне изменилось. Мне приснился деревянный футляр из красного дерева. В футляре были фигурные коньки. Во сне я им не обрадовалась — подумала, что лучше бы обыкновенные туфли, в коньках неудобно ходить будет. Вещь, увиденная во сне, наяву означает нечто совсем другое. Коньки могут оказаться чем угодно. По одну сторону явь — по другую сон. Вещь во сне становится символом чего-то в яви. Только ключа к шифру у меня нет. Сон — это сон. Явь — это явь. И неудивительно, что при переходе из сна в явь значение вещей и смысл событий изменяются. Переход из сна в явь не такой резкий, конечно, как прыжок из самолёта в воздух, или в воду с вышки. Вот я лежу с закрытыми глазами, почти не шевелюсь и внимательно смотрю, как я нахожусь в чужой квартире, разговариваю с человеком, который уже умер, летаю, прыгаю с огромной высоты и благополучно приземляюсь, играю на скрипке, хотя наяву никогда не держала её в руках, спасаюсь от убийц, гонюсь за кем-то с кувалдой сама с не очень добрыми намерениями, и ничему не удивляюсь, принимаю происходящее как должное. И вот я просыпаюсь… Я сравнивала не те величины, потому что прыжок из самолёта в воздух происходит наяву, и самолёт, и пространство — оба находятся в реальности. Кто знает, возможно, спящему логика бодрствующего покажется ещё более странной, чем бодрствующему логика спящего. Прыжок из воздуха в самолёт — так будет правильнее. Я купила сонник. Мне было немножко стыдно. Я даже рассказала продавцу историю о том, что моя подруга, человек со странностями, увлекающаяся астрологией и всякой подобной ерундой, просила меня купить ей этот сонник, если я где-нибудь его случайно увижу. Продавец, судя по взгляду, посчитал меня человеком со странностями, а мифическую подругу — вполне нормальной. Я ехала домой в автобусе и думала о соннике, лежавшем в моей сумке. Достать его я стеснялась, хотя очень хотела. Напротив меня сидел парень со шрамами от угрей на лице. У парня был красный шишковатый нос, алый подбородок. Губы втянуты внутрь. Наверняка ему очищали кровь. Только это мало помогло. Наверняка ему советовали как можно больше заниматься сексом. Да кто же согласится. Вот так выглядит несчастье. Дома я открыла сонник. Это был не просто сонник, а «Научно обоснованное толкование снов, составленное знаменитым медиумом мисс Хассэ». Первое издание сонника датировано 1912 годом. Я открыла книгу и прочитала: «Аббата во сне видеть — к учёной беседе». Не знаю, видит ли сейчас кто-нибудь аббата во сне. Кто-нибудь вообще знает, как выглядит аббат? Я звоню по мобильному. — Как выглядит аббат? — Как все священники. И правда, увидишь во сне человека, и будешь знать, что он — аббат, как знаешь, что тебе снится именно этот город, а не другой, хотя не видишь ни одной известной улицы. Отбой. Этот абонент никогда не удивляется моим вопросам. Я познакомилась с ним на последней выставке технических достижений. Контора в упадке. Его признаки заметны и в рассохшемся паркете, и в осыпавшейся штукатурке, и в старом парке приборов, и в том, что на всех выставках наша контора представлена тем же стендом, что и десять лет назад, и композицией искусственных, изрядно вылинявших цветов. Начальник технического отдела торжественно сдувает с них пыль и просит, чтобы я не оставляла их без присмотра. Я говорю, что не пойду ни на какую выставку позориться со старым стендом, по которому нас уже узнаю´т, и тем более с этими вылинявшими тряпочками, которые совершенно необоснованно называют цветами. Но стенд

Кто-нибудь вообще знает, как выглядит аббат?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

«Э-э-э, нет, — думаю, — не каждый день молодые люди смотрят на меня таким взглядом, посижу здесь ещё».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

отвозят на выставку, и я рядом с бледной икебаной сижу за столом, представляю нашу контору. Принимаю независимый вид, будто не имею к стенду никакого отношения. Скоро мне становится скучно, я смело оставляю без присмотра искусственные цветы, даже не надеясь, что их украдут, и отправляюсь гулять по выставке. У соседей слева скоростной Интернет. У соседей справа в наводящее устройство целюсь по живой силе и технике противника, но попасть ни во что не могу — система имитирует движение танка, у меня всё прыгает перед глазами, я прошу остановить это и только тогда, с помощью хозяев экспозиции, разношу в щепки какой-то сарайчик на экране. Ко мне в гости соседи не ходят, их не интересует стенд десятилетней давности. Я решила, что с меня хватит, предупрежу охранников, чтобы присмотрели за искусственными цветами, и пойду домой. Беру сумку и не могу сдвинуться с места. Сама не понимаю, почему. Обвожу взглядом экспозиции напротив нашей — неужели мне так понравилась выставка? В мою сторону смотрел парень лет двадцати восьми — тридцати. На стенд он смотреть не мог — наш стенд вообще никто не замечал. Я оглянулась вокруг — кроме меня смотреть особо было не на кого. У парня было испуганное, я бы даже сказала потрясённое, выражение лица, не такое, как будто он увидел медузу Горгону, а как если бы удивился: «Неужели подобное бывает?» «Э-э-э, нет, — думаю, — не каждый день молодые люди смотрят на меня таким взглядом, посижу здесь ещё». Парень украдкой фотографировал меня на камеру мобильного телефона. Время подходило к закрытию выставки. Это могло закончиться ничем. Я подошла к парню и наврала что-то об автоматике на его стенде — вот так я познакомилась с Вадимом. Мы обменялись номерами телефонов, теперь перезваниваемся и задаём друг другу вопросы, не имеющие никакого отношения к автоматике. Иногда Вадим просит у меня какую-нибудь техническую консультацию. Тогда мы встречаемся в баре или ресторанчике и обсуждаем проблему, часто одну и ту же несколько раз подряд. Вадим просто забывает, о чём спрашивал, о чём не спрашивал. По-прежнему смотрит на меня испуганными глазами, и мне кажется, что он никогда не решится позвонить просто так. А толкования коньков в соннике не оказалось. Мисс Хассэ не каталась на коньках? Приснились локоны. Посмотрела в сонник. Локоны означали любовную интригу. Я задумалась — с кем? Вечером явился Саша, как всегда, с обнажённым торсом. На спине вдоль позвоночника татуировка — китайские иероглифы. Саша лишний раз старается повернуться ко мне спиной. Я понимаю, что пока не задам вопроса, лица Саши не увижу. Конечно, я спрашиваю не то, что он хочет услышать. — Саша, ты знаешь китайский? — Нет. — А вдруг у тебя ругательство вытатуировано? — Этого не может быть. — Почему? Мастер татуажа знает китайский? — Нет, но… — Значит, вполне может быть ругательство. — Вы всё неправильно понимаете. — Я правильно понимаю. Мой одногруппник Кузьмин три года оттрубил в морской пехоте. У него на плече была вытатуирована какая-то оскалившаяся крупная кошка. Символ мне понятен. Какая-то фигня по-китайски — это как-то сомнительно. — Неужели вам никогда не хотелось сделать себе татуировку? — Для меня татуировка — разновидность граффити. Я не хочу, чтобы на мне писали, как на стене, — и чтобы сменить тему, спрашиваю: — Ну что, не шьёшь больше кольчуги? Саша неровно дышит к ролевым играм. Вечерами он забегал ко мне за большой иголкой, просил мешковину. Когда я спросила, зачем,

ШЕВЧУК он объяснил, что мастерит кольчугу. Из мешковины?! У нас общая кладовая. Я редко ей пользуюсь. А тут мне что-то понадобилось. Я открыла дверь и едва успела отскочить в сторону, как посыпались какие-то деревяшки. Оказалось, это щит и копьё. — Кольчуги не шьют, их плетут. Мне, в общем-то, всё равно, главное, чтобы в кладовке копьём не пришибло. — Я больше не увлекаюсь ролевыми играми. Есть игры и покруче. Понятно: все деньги, которые Саше высылают родители и которые он зарабатывает в ночном клубе официантом, и свою стипендию он тратит на какую-то новую игру. То-то в последнее время я вижу его в полувоенном обмундировании: высокие ботинки на шнуровке, бриджи цвета хаки, жилет с множеством карманов, рюкзак, и что-то в чехле, похожее на винтовку — я не очень хорошо разбираюсь в оружии. Расспрашивать не хочу — весь вечер придётся слушать о новой игре. Сашу моё молчание не смущает, и он, не дожидаясь вопросов, начинает рассказывать сам, причём заходит издалека — лопочет чтото о французском легионе. — Саша, тебе в армию надо. Там тебе дадут кирзовые сапоги, и вся блажь у тебя сразу пройдёт, — говорю я. Саша сердится. Он не хочет продолжать разговор в подобном ключе. Объясняя, зачем явился, Саша показывает мне диск, говорит, что не смог открыть его на своём компьютере. Хочет попробовать открыть на моём. Я не возражала. Взбеленилась моя старенькая бабушка. Она считает своей обязанностью наводить порядок у всех своих детей и внуков. Мы не спорим — если ей необходимо заботиться о нас, пусть заботится. Сегодня она наводит порядок у меня. Вид обнажённого мужского торса перевозбудил её воображение. Кровь бросилась ей в лицо. Бабуля едва не рычала на Сашу, пытаясь выгнать его, фланировала по комнате, всячески показывая, что она здесь хозяйка и не потерпит чужаков на своей территории. — В гости голыми не ходят, — урчала она и что-то со стуком переставляла, чем-то сердито гремела, словом, издавала угрожающие звуки, которые, по её мнению, должны были напугать Сашу. В двадцать два часа, когда все средства по изгнанию Саши были исчерпаны, бабушка начала подметать в комнате. Я знаю эту примету: убирать при госте — выживать его. Смешно. Откуда я знала, что придёт Саша, за сутки до его визита? Я встретила Сашу в подъезде. Должно быть, у меня был очень выразительный взгляд, раз он зацепил Сашу. Нераскрывающийся диск оказался очень кстати. Если допустить предвидение во сне, то сегодня утром я не знала, что Саша пойдёт к друзьям и запишет фильмы на поцарапанный диск, я знала только то, что приснившиеся локоны — к любовной интриге. Вещий сон. Вещий Олег. Сразу думается о чём-то трагичном. А если сон пророчествует о чём-то обыденном, не выходящем из ряда вон, можно его назвать вещим? В вещем сне неприлично покупать картошку на базаре? Вещий. Откуда-то мы знаем о событиях, которые должны произойти. Подсознание знает. Я опаздывала на работу… Будильник прозвенел, как дóлжно, в полседьмого, но я решила поспать ещё немного и перевела стрелку на семь. В семь часов не встать оказалось ещё легче, чем в полседьмого. В это время мне снилось, что я опоздала на междугородний автобус. Я вошла в этот автобус. Свободных мест не было, и я присела на обычный стул. Как стул оказался в салоне автобуса — загадка. Потом кто-то сказал, что на вокзале продаётся клубника, дёшево. У меня были командировочные деньги. Я взяла чемодан, чтобы его не украли, и вышла из автобуса. Клубника была действительно очень дешёвой. Я купила полное ведёрко, ягодка к ягодке, все спелые, крепкие, с зелё-

В вещем сне неприлично покупать картошку на базаре?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Когда передо мной чистый лист, неважно, на столе или на мониторе, первое слово, которое приходит на ум, — лошадь.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ными листиками, пахнущие июнем. Автобус уехал. Во сне я так же не хочу верить в неприятности, как и наяву, и, несмотря на опустевшую платформу, казалось бы, очевидный факт, подбегала к каждому автобусу, стоявшему на станции, в надежде, что это именно тот, который мне нужен. Что-то похожее я пережила, когда у меня украли кошелёк: пыталась вернуться во времени назад, к точке отсчёта, когда он был ещё у меня, искала его во всех отделениях сумочки, карманах и не находила, и чем дольше не находила, тем крепче удерживала в памяти, как будто можно оттуда вытряхнуть предмет в реальность одним усилием воли. Не получилось ни с кошельком, ни с автобусом. И я проспала. И опоздала на работу. Я спала и знала, что опаздываю. Мне приснилась лошадь. Белая лошадь. Когда передо мной чистый лист, неважно, на столе или на мониторе, первое слово, которое приходит на ум, — лошадь. Так было уже несколько раз. Несколько лошадей. Без масти, без сбруи, без имён, без подков и без хозяев. Я никогда не ездила верхом. Никогда не бывала на скачках. Никогда не кормила лошадь с ладони. Мне не жаль для лошади хлеба и сахара — у меня лошади нет. Я хотела понять, что я связываю с лошадью? Откуда приходят эти лошади на бумагу? Огромный чёрный зверь на картине Брюллова, и бог с ней, со всадницей; эскизы дерущихся вместе с людьми лошадей у Леонардо в «Битве при Ангиари». Ло-шадь. Бумага гладкая, на ней приятно писать. А что с лошадью-то? Однажды в пионерском лагере мы дежурили на футбольном поле, и туда забрёл табун лошадей. Пастух появился много позже. Мы успели удивиться, обрадоваться, испугаться: не каждая лошадь позволяла себя гладить — мы не знали, что к ним нельзя подходить сзади. Для нас, городских детей, и кошка, и лошадь были домашними животными. Их надо было гладить. Мы и гладили — по мордам, крупам, ногам, бокам. Лошади шарахались от нас, взбрыкивали, фыркали, но никого не ушибли, не толкнули, не укусили, только пыль подняли. Кусались жеребята, совсем, как щенки, тянули за подол платья и мотали при этом головами из стороны в сторону. Мой прадед по материнской линии в гражданскую воевал в дивизии Будённого. У прадеда был вороной конь. Он не раз спасал прадеду жизнь, выносил из сечи. Мне трудно это представить: люди, с саблями, в лаве (я и нож-то кухонный беру с опаской, боюсь пальцы порезать, когда крошу капусту; а они наоборот, причём не себе, и не пальцы, они людей в капусту…); со времён Леонардо ничего не изменилось, и кони так же дрались вместе с людьми, и сто, и шестьсот лет назад. Вороной почуял засаду, шарахнулся в сторону от пулемёта, спас прадеда. На войне убивают не только людей. Вороного смертельно ранили, конь плакал, прадед плакал, и сам пристрелил его. По папиной линии в нашем роду был Мыкола-конокрад. Уж не знаю, какой водой, на каком киселе приходился мне этот предок, давно дело было, о Мыколе моему отцу его дед рассказывал. Я тоже люблю эту историю. Кто-то спросил у меня о Мыколе — цыган, что ли? Коней не только цыгане сводили. Таланты разные бывают, кто-то картины маслом пишет, а кто-то карманы щиплет. Как уж Мыкола коней сводил — не знаю, никто не знал, потому что Мыколу ни разу не поймали на горячем. В окру´ге известно было, кто коней уводит. Пропал конь — дело рук Мыколы. Мужики Мыколу хватают и ведут в церковь, чтобы он на Библии поклялся, что не крал коня. Мыкола кладёт руку на Библию и громко говорит: «Не крал». Потом, когда страсти поулягутся, мужики Мыколу в кабаке стыдят: «Ты ж на Библии клялся! А все знают, что ты коня свёл!» На что Мыкола всегда отвечал: «Я громко говорю — не крал. А тихонечко — крал. А Бог, он всё слышит». Наверное, так бывает: для человека очень много значат, например, лошади, а он и не подозревает об этом.

ШЕВЧУК — Лошадь — ко лжи, — говорит бабушка. Где-то я читала, что человек врёт в день чуть ли не сто раз, не помню точно. Каждый, кто со мной разговаривает, обманывает меня. И ещё читала, что человек не создан для вранья, потому что у него изменяется кровяное давление, учащаются пульс и дыхание. Не создан, но почему-то врёт. Лошадь должна сниться человеку каждую ночь. Табун лошадей. У мисс Хассэ в соннике нет толкования слова «лошадь», но есть толкование слова «конь». Я не помню, конь мне снился или лошадь. У мисс Хассэ конь снится к успеху и победе. У моей бабушки лошадь — ко лжи. Мне ехать в командировку в маленький город, где почти все жители работают на огромном химическом заводе. — Ну вот, лошадь тебе и приснилась. Поедешь, — бабушка расставляет ассоциации по мере их поступления. В следующий раз лошадь увидеть во сне будет к покупке или встрече. Ночью в поезде мне приснился мультяшный персонаж — лисёнок, ходивший на задних лапках, в штанишках и курточке. Окружающие ничуть не удивлялись ему, разговаривали с ним, как будто он был одним из них. Вот что делает с людьми компьютерная графика. Думаю, лет двадцать назад такой сон был просто невозможен. Эпоху назад. Искать в соннике значение сна с мультяшным персонажем было бессмысленно. То, что снится нам, не могло присниться жившим в 1912 году, и наоборот, нам никогда не увидеть их снов, разве что старую кинохронику, где мир чёрно-белого цвета, и люди не ходят, а скачут как сумасшедшие. Но что-то же общее осталось. Арбуз снился и тогда, и сейчас, бабочки снились, вода, гром, дождь, жемчуг, зеркало, иголки, колокола, лодки, молоко, ножницы, огонь, платья, радуга, серьги, толпа, усы, флаги, хлеб, цепи, часы, шкафы, щенки, экзамены, юбки, яблоки. Сто лет назад яблоки снились к неудачному супружеству, раздору. Если человек состоит в супружестве, и ему приснились яблоки, то оно неудачное. А если не состоит, то они привиделись к раздору. Кажется, я в выигрыше — редкий случай. Раздор лучше неудачного супружества. Я в первый раз приехала на этот завод. Цель моей командировки — осмотреть оборудование. Главный инженер выделил мне помощника, чтобы он провёл меня по нитке производства и показал всё, что я попрошу, в том числе паспорта на аппараты: насосы, реакторы, теплообменники. Завод убитый. Он работает в каких-то конвульсиях. Колонное оборудование смонтировано в восьмидесятом году. Всё старое, изношенное, проржавевшее. В одном из цехов обвалилась стена. Ремонтировать не стали: часть кирпичей использовали для ремонта других цехов, часть свалили в кучи и оставили среди металлических ферм под открытым небом. На этом фоне удобно снимать триллер, войну — какое-нибудь несчастье. Деньги — к деньгам, разруха — к разрухе. Мой помощник был очень раздражён. У него — своя работа, и ему не улыбалось целую неделю устраивать мне экскурсии по заводу. Сначала он надеялся, что я халатно отнесусь к своим обязанностям, потом понял, что ему всё-таки придётся осмотреть со мной каждый цех, подняться на каждую отметку, ответить на каждый вопрос. Затем появились шоколадки. Каждое утро мой помощник вручал их мне с той же серьёзностью, с какой вручал паспорта на оборудование. Я даже хотела сказать ему, что в его обязанности не входит кормить меня шоколадом. Потом наступил последний день командировки, надо было напечатать акты и подписать их у главного инженера. Я едва нашла свободный компьютер в заводоуправлении. У меня уже был билет на поезд. Он останавливался на крохотной станции ровно в двенадцать ночи и через одну минуту отправлялся. В этом было что-то символическое: пробьёт полночь, и если я не успею сесть в поезд, то застряну

Деньги — к деньгам, разруха — к разрухе.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Человек способен думать о чём-то постороннем не более трёх минут, дальше его мысли возвращаются к собственной персоне.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

здесь навсегда. Человек способен думать о чём-то постороннем не более трёх минут, дальше его мысли возвращаются к собственной персоне. Три минуты я думала об актах, три минуты о том, что вдруг проводник проспит станцию — это когда стоянка поезда десять минут, можно проспать и спохватиться, и вскочить, и побежать, и открыть тамбур, а за одну минуту просто не успеешь всего этого сделать. Файл исчез, а с ним и два часа работы. Набирать текст заново не было времени. У кого бы я ни спросила на первом этаже, где можно найти системщика, отвечали: «Наверху». На втором этаже — «наверху». На третьем — «наверху». Я нашла системщика под самой крышей. Он сидел в помещении, похожем на жилой чердак или мансарду, — большой комнате с деревянными стенами, вдоль которых были укреплены широкие строганые полки, скорее всего местного производства. На полках лежали современные микросхемы и узлы от древних вычислительных машин, по ним можно было изучать историю развития компьютеров; наверное, вещи всё нужные. Системщиком был дяденька лет под пятьдесят, что показалось мне странным, потому что до сегодняшнего дня я видела только молодых системщиков. Я стала объяснять ему, что файл исчез, а срок командировки заканчивается… Не знаю, от чего такого важного я его отвлекла, но он разозлился, стал кричать, что у него нет времени, будто надеялся, что я испугаюсь его воплей и убегу. Только мне некуда было бежать — файл, акты, билет на поезд. Системщик шумел, а я тихонечко сидела на низком подоконнике огромного окна и смотрела на небо, потому что пейзаж внизу был безобразный — кучи кирпича и металлические фермы. И тут пришёл мой помощник, спросил о чём-то системщика, поискал что-то на полках, сел рядом со мной на подоконник. Системщик замолчал и уткнулся в компьютер. Я попрощалась с моим помощником вчера и не понимала, почему сейчас он сидит рядом со мной: оборудование мы уже осмотрели и меня никуда больше не надо сопровождать. Он протянул мне плитку шоколада. Я ела шоколад и думала, почему мой помощник не уходит, он всегда казался очень занятым человеком, что — сегодня делать нечего? И как он меня нашёл? Утром я не пришла за ним как обычно, и он отправился в заводоуправление, спрашивал, не видел ли кто меня. Ему отвечали, что я искала системщика… Постепенно до меня дошло: мой помощник привык ко мне чуть-чуть больше, чем следовало, и ему, судя по несчастному выражению его лица, было отчаянно жаль, что я уезжаю. Системщик отыскал мой файл, распечатал его. Мы с моим помощником сидели на подоконнике. Потом я подписывала акты у главного инженера, сдавала пропуск, собирала вещи в гостинице. Мне не было до моего помощника никакого дела, но я сожалела об истории, которая не произошла. Не могла произойти, чего-то не хватало. Думая о моём помощнике, я испытывала недоумение, относившееся даже не к нему лично, а вообще, ко всем — почему так происходит? — и лёгкое разочарование от незавершённости действия, из-за наброска, который, как и чьи-то чувства, пропал зря. Я записала в соннике: мультяшного персонажа увидеть во сне — к встрече с человеком, к которому относишься как к мультяшному персонажу. На станцию я приехала за полчаса до прихода поезда, и у меня было время постоять на пустом перроне, посмотреть на одноэтажный домик с тёмными окнами — назвать его вокзалом у меня язык не поворачивался, — оглянуться в сторону завода. Из труб валили густые белые столбы дыма, хорошо видные на фоне чёрного неба; как будто завод должен был буквально вылететь в трубу: сначала в дым превратится оборудование, потом стены. Утром останутся горы извести и соды. Показались огни локомотива. Полночь. Я слышала, что помимо корабля-призрака существуют поезда-фантомы. Этот поезд был на-

ШЕВЧУК стоящим. Фантомом казался вокзал. И у меня была всего одна минута, чтобы убраться отсюда. Огни локомотива, магазин — я покупала что-то нужное, красивое, за мной кто-то гнался, но я успешно уходила от погони, не прекращая делать покупки; парень с угрями на лице, которого я видела несколько дней назад, и секс, не с ним, с кем-то привлекательным. Лица мужчины я не видела, не он отворачивался — я сама закрывала его лицо ладонями. Это после визита Саши с обнажённым торсом? Ну, локомотив — понятно, я радовалась, что вернулась из того маленького городка, куда ездила в командировку, и готова была каждую ночь переживать это чувство заново. С магазином тоже всё ясно. А как мне узнать, кто обнимал меня во сне? Я не видела его лица, но он мне очень, очень нравился, я это хорошо помню. — Вадим, надо поговорить, — звоню я абоненту. — В шесть часов в баре «Париж». Я прихожу ровно к шести. Вадим уже в баре. Он сидит лицом к входу, и выражение лица у него такое же, как тогда, на выставке. Я легко читаю его радость и удивление. Это я — радость. Это я — удивление. Чем ближе я подхожу к Вадиму, тем сдержаннее становится выражение его лица. Мы здороваемся. Я усаживаюсь напротив него. — Ты никогда не думал открыть своё дело? — У меня уже есть фирма, — отвечает он. Партнёра по бизнесу я не нашла. Остаётся выяснить, не его ли лицо я закрывала во сне руками. Определить это можно, только сравнив ощущения во сне и наяву. Если я сейчас протяну к нему руку, чтобы дотронуться до него, он покроется изморозью. А сам протянуть руку ко мне он никогда не решится. А слов и интонаций, чтобы сказать мне об этом, у него нет. Вадим сидит с отсутствующим взглядом, обращённым в себя, как будто чувство, которое он пытается выразить, настолько невнятное, что не имеет названия, потому что появилось раньше, чем слова, и все попытки изобразить его заканчивались у первобытных скульпторов созданием пузатого истукана без лица. В чашке кофе плавают крошки шоколада, насыпанные в виде сердечка. Нам это не поможет. Мы так и будем перезваниваться, задавая друг другу неожиданные вопросы. Недавно он позвонил мне в двадцать три двадцать и спросил глубину Марианской впадины. В тот раз я не вспомнила. Наверное, хотела приберечь повод для того, чтобы потом самой позвонить и ответить. — Одиннадцать километров двадцать два метра, — говорю я ему сейчас. Этот сон уйдёт примерно на такую же глубину. Не все сны сбываются. Мы — я, Дима и Вектор — зарегистрировали фирму. Легко сказать — зарегистрировали. Время, деньги, нервы, хлопоты. Я придумала название фирмы — «Проект». Дима настоял, чтобы фирма была зарегистрирована на его имя. Я не возражала. Вектор — генеральный директор. Я не тщеславна, я — меркантильна. Главное, что прибыль мы будем делить на троих, как водку. Расходы на регистрацию мы тоже должны были оплатить втроём. В последний момент выяснилось, что Вектор забыл деньги дома. Возвращаться — плохая примета. Я одолжила ему триста тридцать пять гривен. В этот же день мы заказали печать. Хороший выдался денёк, солнечный. У Виктора и Димы планы. Дима рассказывает мне, что не хочет раздувать штаты фирмы, и пятидесяти служащих будет вполне достаточно. Вектор говорит, что у него на примете есть бухгалтер, очень способная девочка, его давняя знакомая. Дима вообще рассуждает так, как будто у него уже всё есть — и офис, и оргтехника, и люди, и подписанные договоры, и прибыль. Он где-то прочитал о такой моде-

Это я — радость. Это я — удивление.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Я смотрю во сне то, что показывают, не выбираю.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ли поведения, сам додуматься не мог. Наверняка в какой-то книжонке из серии «Как стать успешным и богатым»: «Ведите себя так, как будто у вас уже есть миллион». Я задумывала наше предприятие как фирму, которая будет делать все работы под ключ: проект, поставку оборудования, монтаж, пуско-наладку. Например: мы заключаем договор с заводом на поставку оборудования; завод делает стопроцентную предоплату; я, как дилер фирмы, которая продаёт оборудование, покупаю его дешевле; тридцать процентов разницы кладу в наш карман. Дело за договором. А пока есть небольшая работёнка, и чтобы её выполнить, совсем не обязательно пятьдесят человек, мы втроём справимся. Нужен проект для сети магазинов. «Сеть» — громко сказано: четыре маленьких магазинчика. Деньги хозяин платит небольшие, но ведь надо с чего-то начинать. Вектор пропал. Он очень занят, ни минуты свободной. Его просто разрывают на части. Как только у него появится время, обязательно поможет мне. С Димой произошло что-то ужасное. Он поверил в то, что у него есть миллион, и разговаривает со мной сквозь зубы. — Есть работа и работа, — поучает меня Дима. — Браться стоит только за солидный проект. Мы не будем распыляться по мелочам. Ты не будешь, а я, пожалуй, распылюсь. Он рассказывает о конкурсах на автосалон и на торговый центр. — Конкурс будет через сто лет. Он от нас никуда не денется. Не факт, что мы его выиграем. А проекты — несколько линий начертить, — я уговариваю Диму тоном, каким разговаривают с идиотами и детьми. Ошибка. — Директор я. Мне решать. Я не верю своим ушам. Глазам, глядя на его важную физиономию, я давно отказываюсь верить. Теперь стою и смотрю, как он величаво удаляется по коридору. Я сделала бы проекты сама, но хозяину магазинчиков нужны официальные документы, с печатью, а она у Димы, и он мне её не даёт. Позвонил Володя: — Знаю-знаю, фирму открыли. Молодцы, поздравляю. Я Володе ничего не говорила. С Вектором он едва знаком. Значит, Дима похвастался. — Красивая у вас печать, — говорит Володя. Мне страшно представить, что Дима ему наговорил. Печать показывал. Густо нашлёпал оттисков на листе форматом А4 с двух сторон, в ежедневниках, на папках и других канцелярских принадлежностях, у Володи их много. Во сне всё возможно. Только почему-то существуют какие-то ограничения. Во сне я летаю, но недалеко. Мой полёт бывает коротким, как прыжок кузнечика. Я не боюсь высоты, но летаю низко над землёй. Похоже, я просто не могу представить большие расстояния или вид города сверху. Я же видела всё это в реальности. А во сне не вижу. Утверждают, что можно сконструировать свой сон, заказать его, как фильм в кинотеатре. Придумать наяву, что желаешь увидеть во сне. Может быть, у кого-то так и получается. Я смотрю во сне то, что показывают, не выбираю. Мне приснились две больших кошки. Одна из них — размером с леопарда, вторая похожа на рысь. Обе кошки бежали в мою сторону. Мне было страшновато. Я стояла перед входом в какое-то здание. Дверь, ведущая в огромный холл, открыта. В нём люди. Несомненно, когда-то я видела его, но времени вспомнить, где и когда, — даже во сне не хватило. Кошки бежали прямо на меня. Одна из них ворвалась в холл, перемахнув через меня. Вторая прыгнула мне на грудь, но не поранила когтями, а улеглась на плечах. У неё был очень мягкий и пушистый мех. Должно быть, ночью моя кошка

ШЕВЧУК залезла мне на грудь, и ощущения мягкости и тепла кошачьего меха из реальности прорвались в сон. Я спала, но не была слепа, я знала, что рядом со мной моя кошка. В соннике кошки трактуются как лживые друзья. На следующий день мне пришло sms: меня пригласили выпить пива на открытой площадке в парке. Их нельзя назвать лживыми друзьями. Они просто не друзья мне, так, приятели. Евгений, Лена, Вита и Юра. Где истина? — кошки снились мне потому, что моя кошка легла мне на грудь, или потому, что мне должны были позвонить недрузья? Мы сидим в кафе, пьём пиво. Когда-то они молодыми специалистами пришли работать в нашу контору. Отработав положенное время, чтобы подтвердить диплом, и чему-то научившись, мои приятели разбрелись по частным фирмам. Они что-то рассказывают мне о своей жизни. Я рассеянно слушаю. Мне не интересно. Это я должна была присниться им кошкой. Каждый день я усаживаюсь за письменный стол и, освобождая место для локтей, раздвигаю в стороны книги и отчёты, с которыми работала накануне. Стопки из книг и отчётов постепенно растут, они уже не такие ровные, какими были. Я добавляю к ним папки. Разыскиваю какой-то документ. Делаю записи, примостив лист бумаги прямо на папку. Читаю, пью чай или кофе, протягиваю руку и, нащупав ровную поверхность, ставлю чашку на книгу. Ручку, карандаш, степлер мои пальцы находят сами. Телефон звонит под журналом. И однажды я замечаю, что на моём письменном столе беспорядок. Вчера не замечала, а сегодня замечаю, словно в моём сознании установлен какой-то ограничитель, пропускающий определённое количество папок, журналов и канцелярских принадлежностей, — не знаю, какой именно; возможно, это то обстоятельство, что мне уже негде положить локти. Однажды я замечаю, что на колбах, стоящих на полках, довольно толстый слой пыли. Не за одни же сутки он образовался. Я скользила по ним взглядом каждый день, и вот однажды я посмотрела на них довольно внимательно. Что заставило меня это сделать, какой барьер я установила для пыли на колбах? — наверное, они не блестят. Однажды я не замечаю блеска стекла и только тогда вижу пыль. Удивительным образом мы видим и слышим только то, что хотим. Мои приятели рассказывают о девушке, которая недавно устроилась в нашу контору. Я знаю, о ком они говорят. Её зовут Лизой, она работает в соседнем отделе. Надо же, они уже полгода как уволились, а продолжают жить жизнью конторы. С какого-то момента я начала слушать. Лиза лежала в больнице. У девушки было что-то с кровью. Они ходили проведать её. Принесли апельсины, на большее их фантазии не хватило. Бледная и подавленная Лиза равнодушно перебирала апельсины и постоянно повторяла, что не может долго лежать в больнице, потому что должна помогать родителям, у которых до сих пор чёрнобелый телевизор, и делать ремонт в квартире у своего парня. Я не всё понимаю в этой истории. Родители у Лизы довольно молодые люди. Им по сорок семь лет. Почему им надо помогать? И при чём здесь чёрно-белый телевизор? Она должна купить им цветной, что ли? Почему Лиза делает ремонт? Недрузья объяснили мне, что Лиза и её парень живут в квартире его мамы. Он сейчас не работает. А ремонт надо делать в другой квартире, чтобы переехать от мамы, но парень Лизы не торопится, и вечерами после работы Лиза делает ремонт сама. Она выписалась из больницы и пришла в контору. Лечиться дальше Лиза не может. А как же, надо помогать родителям, делать ремонт и купить своему парню ко дню рождения новый мобильный телефон. Это замечательно, но её крошечной зарплаты и силёнок вряд ли на всё это хватит. Так и вышло. Две недели Лиза ходила в контору с тем-

Это я должна была присниться им кошкой.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Обычно люди радуются покупкам.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

пературой тридцать восемь и снова загремела в больницу. И опять, проведать её ходили только сослуживцы. Лиза постоянно боится кому-то не угодить. В больнице она спрашивала, не обижаются ли сослуживцы на неё за то, что она болеет. В конторе она переживала, если руководитель группы находил в её чертежах ошибки, огорчалась, когда кто-то из коллег был просто не в духе и не хотел разговаривать, и искательно заглядывала всем в глаза. Вот так же, наверное, она заглядывает в глаза своему парню, его маме, своим родителям. И периодически попадает в больницу. Лиза не понравилась мне с первого взгляда. Она показалась мне некрасивой, бесцветной. И одевалась она небрежно. Я не смогла сразу сказать, в чём выражается эта небрежность. Платье, облегающее фигуру Лизы, было или порядком поношено, или давно не стирано, а может, я мельком увидела пятно на ткани или перхоть у неё на плечах. Я была уверена, что с Лизой всё в порядке, просто она неряха. Как оказалось, я заметила неблагополучие, но не смогла его распознать. Это была бесцветная, пресная, тусклая девушка без блеска во взгляде и волосах. Она щебетала с подругой об общих знакомых. В голосе Лизы было что-то неестественное, какое-то позёрство, фальшь. Я отметила три признака: некрасивая, неестественно весёлая, неряшливо одета. Но угадать катастрофу я не смогла. Оказалось, не блёклая, а бледная, потому что серьёзно больна; наигранной светскостью она просто прикрывала своё отчаянье; а платье, облегавшее фигуру, подчёркивало не изящество, а худобу, это не оно было несвежим — это кожа у Лизы была пергаментного цвета. Я могла бы рассказать им другую историю. Она произошла немного раньше, чем Лиза устроилась к нам на работу. Возможно, у этих двух историй мало общего, но я услышала вторую только потому, что знала первую. Вся история жизни Галы — это цепочка неудач. Я не могу, конечно, перечислить все, только те, что помню. Однажды она купила лакированные, чёрные, с золотистым плетением босоножки. Чёрный «Кадиллак» с позолочёнными дверными ручками — это было примерно то же самое. Босоножки задержались у Галы на целый вечер — на следующий день она пыталась от них избавиться. — Очень неудобные босоножки. Будут натирать ноги, — пожаловалась она мне. — Чем ты смотрела, когда покупала их? — то ли спросила, то ли ответила я. — Не хочешь купить их у меня? — Зачем они мне?! — Предложи кому-нибудь на работе, — Гала протянула мне босоножки. Ситуация повторялась не раз. Я босоножки взяла, чтобы не обидеть Галу. Но и сотрудниц босоножками мучить не стала. Они пролежали у меня двое суток, и я вернула их Гале. Наступила зима. Я купила сапоги, пришла к ней похвастаться. Гала смотрела, хмурилась. — Можно было бы купить новую стиральную машину или телевизор, — сказала она мне. — Можно, — согласилась я, разглядывая в зеркале отражение своей ноги, затянутой в высокое узкое голенище. Гала купила зимние сапоги. Дорогие. Обычно люди радуются покупкам. Гала выглядела уныло. Очень скоро у сапог оторвались каблуки. Каким-то образом ей удалось выбрать единственную бракованную пару из всей партии. С гарантийным талончиком, сапогами и каблуками Гала вернулась в магазин. В магазине ей предложили выбрать другие сапоги или вернуть деньги. Она выбрала деньги и отправилась в какой-то сомнительный магазинчик. Там она увидела полусапожки.

ШЕВЧУК Их цена была гораздо ниже, чем у сапог. Продавец утверждала, что обувь кожаная. Два условия совпали. Гала купила полусапожки. Вечером она вернулась с работы, позвонила мне и пожаловалась, что ноги «горят» в новой обуви. Я пришла к ней и объяснила, что полусапожки сшиты из кожзаменителя. Опять пришлось идти в магазин и возвращать обувь. Гала купила дешёвые грубоватые сапоги в какомто обувном кооперативе. В них и ходила несколько сезонов. Летом носила шлёпанцы, произведённые в этом же кооперативе. Подруга Галы подарила ей на день рождения итальянские босоножки. Они лежали в шкафу в коробке. Очень красивые. На вопрос, почему Гала не надевает новые босоножки, она отвечала, что они неудобные. У Галы была высокая зарплата — она работала в туристической фирме. Гала помогала матери и семье младшего брата. Гале было удобно только в старых сапогах. Она предпочитала практичную верхнюю одежду. В коротеньком болоньевом пальто было легко бегать по городу. Деньги, отложенные на шубу, можно отдать брату. У него дочь родилась. Зимой случаются морозы, и в болоньевом пальто, даже если очень быстро передвигаться, бывает холодно. Можно попросить у шефа зарплату за месяц вперёд. Добытых денег хватало на мутоновый полушубок или длинную синтетическую шубу. — Покупай полушубок. Он всё-таки из натурального меха, — посоветовала я. — Возьми белый, — советовала вторая подруга, — о тебе будут говорить «Снегурочка, честны´е берендеи». Гала долго думала. В мутоновом полушубке она выглядела как-то несолидно. Он был белый, маркий, после каждого сезона его придётся отдавать в химчистку. У Галы очень сильно мёрзли колени в болоньевом пальто. Шуба из чёрного синтетического меха была длинной, до пят. Гала выбрала шубу. Гала очень боялась грабителей. Шубу сшили будто специально для того, чтобы в ней невозможно было бежать. Но шансы удрать всётаки оставались, если не нарушать советов милиционеров «как надо себя вести, чтобы не подвергнуться нападению». Гала возвращалась домой поздно вечером, по неосвещённой улице, по дорожке, расположенной между двумя детскими садиками. Слева и справа — забор. Неудивительно, что именно в этом месте её поджидал грабитель. Их интересы совпали. Он искал, кого ограбить. Пришла Гала. Он приставил нож к её горлу и вырвал у неё сумку. Она помнила, что у неё в сумке лежат ключи от офиса и сейфа. — Ключи отдай, — потребовала она. Грабитель держал сумку. Гала открыла «молнию». Сунула в сумку, которую держал грабитель, руку, каким-то чудом сразу нащупала ключи, рывком вытащила их. Длилось это действие секунды. Гала осталась стоять со связкой ключей от офиса в руках. Грабитель убежал. Каждый из них добился, чего хотел. В произошедшем Гала обвинила шубу. Подруга Галы сшила у портнихи зимнее пальто. Пальто было длинное, английский силуэт, зелёный драп, тёплая подкладка. Ткань, фурнитура и работа обошлись недёшево, но стоило такое пальто гораздо дешевле, чем в салоне модного кутюрье, а выглядело не хуже. Гала имела весьма слабые представления о крое и шитье. Она нашла в журнале модель и, не посоветовавшись с портнихой, купила ткань — такую, чтобы пальто вышло практичным, чтобы его можно было носить в дождливую погоду. Портниха сказала ей, что для фасона, который выбрала Гала, купленная ткань не годится, нужна другая — мягкая, легко ложащаяся фалдами. Опять же, отреза ткани, купленного Галой, не хватит на пальто, потому, что его до´лжно, тут портниха употребила совершенно не понятный термин, «раскроить по косой». Гала настаивала на фасоне, который выбрала. Она хотела новое пальто. Портниха

о тебе будут говорить «Снегурочка, честны ´е берендеи».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Со своей личной жизнью Гала расправилась ещё жестче, чем с собственными зубами

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

хотела заработать деньги. Она сшила Гале пальто. Оплату за работу взяла вперёд. Она налила Гале рюмку водки и со словами «а я предупреждала» вручила пальто. Видимо, портниха накануне долго думала, как его отдать клиентке. Гала примерила обновку. Это было жестокое зрелище — ткань, вместо того, чтобы лечь в изделии мягкими фалдами, торчала, приняв конусообразную форму ёлки. Портниха развернула за плечи ошеломлённую Галу, подтолкнула её к выходу и закрыла за ней дверь. В подъезде Гала сняла новое пальто, надела старое. Новое пальто Галы так и висело у неё в шкафу. Выбросить жалко. Надевать — она один раз надела его, чтобы услышать, что я скажу о нём. Я ничего не сказала — закрыла лицо руками и затряслась в беззвучном хохоте. У Галы не складывались отношения со стоматологами. Она их боялась. А зубы сами по себе не восстанавливаются. Гала была очень занята и откладывала визит к стоматологу до тех пор, пока у неё не появлялась острая зубная боль, которая была сильнее, чем страх перед врачом. В страхе, уверенная, что сейчас её искалечат, Гала входила в кабинет стоматолога. Она никогда не слышала о теории информационного поля. Однажды стоматолог, пломбируя канал глазного зуба, очень старался и вывел пломбировочный материал в надкостницу. С этого всё и началось. Или с усталости Галы. Причин может быть несколько, все не отследить. Фирма, где работала Гала, была маленькая. Сотрудников — наперечёт. Каждый на виду. Постоянно надо было доказывать шефу свою профпригодность. Периодически он увольнял одних и нанимал других менеджеров. Они хотели зарекомендовать себя и готовы были выполнять работу как свою, так и чужую. Брат Галы и его жена сидели без работы. Гала должна была им помогать. Шеф был трудоголиком. Работал до обморока сам и заставлял так же работать других. Приходил в офис в восемь утра, уходил в восемь вечера. Фиксированного перерыва на обед не было. Обедали впопыхах, по очереди, пока не было клиентов. Если они шли чередой, сотрудники фирмы оставались голодными. Шеф не любил ездить в отпуск сам и был уверен, что его служащие в отпуске тоже не нуждаются. Два года подряд Гала вообще работала без отпуска. Очень хотелось отдохнуть. С шефом её связывала давняя дружба. Когда-то они вместе работали в другой туристической фирме. Когда он создал свою, то предложил Гале место. Она согласилась. Гала была адски трудоспособна. Как-то она намекнула ему, что неплохо бы повысить ей зарплату. Он сказал, что друзьям всегда рад помочь, повысить зарплату — пожалуйста, только есть лучший вариант — Гала будет получать определённый процент от прибыли. Гала согласилась. Когда пришло время выплатить помимо зарплаты обещанный процент, шеф сказал Гале, что пока деньги останутся у него, а когда накопится приличная сумма, он отдаст её целиком. Гала согласилась. На этом фоне она покупала обувь и лечила зубы. Может быть, её могла спасти любовь… Со своей личной жизнью Гала расправилась ещё жестче, чем с собственными зубами, — выбрала не того парня, а когда у неё с ним всётаки начали складываться отношения, испортила их, мотивируя это тем, что видит все его недостатки. После она страдала. Ситуация патовая. Неудивительно, что история болезни Галы началась именно с похода в стоматологическую клинику. То, что произошло далее, можно сравнивать с цепной реакцией. Пломбировочный материал в надкостнице, гайморит, который долго не могли определить, иглотерапия, которая спровоцировала болезнь, прокол в клинике, а заодно неудачная операция на челюсти. Повторная операция. Головные боли, незаживающие швы. Можно было выбирать между протезированием зубов или каким-нибудь другим заболеванием. Врачи обнаружили у Галы невралгию, ослабленный иммунитет. Она сдавала анализы. Иног-

ШЕВЧУК да нам казалось, что ей нравится это делать. Довольно интересное занятие — в каждой больнице разные результаты, волнующее ожидание. Наконец, у Галы появилась доброкачественная опухоль. Люди после подобных плановых операций проживают долгую жизнь. Но у Галы появилась аллергия, на наркоз в том числе. Гала не работала больше года — болела. Сперва за ней приехала ухаживать старенькая мама. Потом позвонила невестка и сказала, что хватит лежать в больницах, всё равно лечение не даёт никаких результатов, да и денег уже нет. Она была практичным существом. Гала напомнила шефу об обещанном ей проценте. Он сказал, что фирма понесла убытки из-за того, что за Галой сохраняли место, и эти деньги как раз их покрыли. Гала уехала жить к брату. Какое-то время я не знала, что с ней, — она не подходила к телефону. Потом приехала её мама и рассказала, что Гала лежит в психиатрической лечебнице. Там строгий режим. В лечебнице, из которой не выпускают, лежала маленькая тоненькая женщина, называвшая себя, как Дали свою жену, — Галá. Наша Галá весила двадцать девять килограммов. Она отказывалась от еды. У Галы глубокая депрессия. Её депрессия имела массу — двадцать девять килограммов. Гале сорок лет. Из сорока вычесть двадцать девять будет одиннадцать. Гале надо было набрать одиннадцать килограммов для того, чтобы её возраст равнялся весу. О чём думала Гала? Её мысли были тяжелее, чем двадцать девять килограммов. О чём же она думала? Я знаю только, что она лежала лицом к стене. Мы желали ей выздоровления, от депрессии ведь не умирают. Как-то проходя мимо блошиного рынка, я увидела куклу-марионетку. Это был рыцарь в жёлтых доспехах. Они блестели. Лицо рыцаря было скрыто под забралом. Кукла могла бы мне пригодиться. Я водила бы рыцаря за ниточки. Он говорил бы со мной моим голосом. Рыцарю в жёлтых доспехах досталось от жизни. Его не раз ремонтировали. Это был собеседник, умудрённый опытом. Могла бы и не пригодиться. Я даже не спросила цену куклы. Прошла мимо. Теперь я не могу забыть этого рыцаря. Он для меня — возможность, мимо которой я прошла. Это была ошибка. У ошибок есть лица. У этой — лицо куклы-рыцаря. Когда я увидела куклу, у меня была возможность поступить так, как я хочу. Пригодилась бы мне кукла, не пригодилась — я хотела её купить. Моей натурой стали практичность и трезвый расчёт. Я не слышу себя. И теперь в куче хлама, который хранится в моей памяти, лежит кукла, а я даже лица её не разглядела за забралом и не знаю, есть у рыцаря лицо или нет. В палату к Гале врачи не пускали посетителей, но ей разрешали гулять в больничном саду. Я могла бы принести ей эту куклу. В последнее время Гала была ко всему безучастна. На вопросы отвечала коротко: «да» или «нет». Возможно, рыцарю она ответила бы иначе. Ведь вызвал же он у меня какие-то эмоции, может, вызвал бы и у неё. Но я подумала: «Идти в психиатрическую лечебницу с куклой…» А Гала умерла. За две недели до смерти она мне приснилась. Во сне мы с ней обнялись и заплакали. Теперь, когда я вижу бледное лицо Лизы, думаю о Гале. Нет, мне не снится ни одна, ни другая. Этот кошмар переместился в реальность. Гале я ничем помочь не смогла, а Лизе не хочу. Я к ней совершенно равнодушна. От сложившейся ситуации веет какой-то навязчивостью. Мне кажется, что если сейчас из моей жизни исчезнет Лиза, то на её месте появится кто-то третий, такой же нелепый и больной, и так будет продолжаться до бесконечности, пока я не разорву эту связь, причины которой понять не в состоянии. Вопрос — как это сделать? Я не знаю, зачем люди ходят на блошиные рынки. Слышала рассказы о том, как кто-то купил там что-то ценное, но не особенно этому верю. На блошином рынке я ничего, кроме старых мельхиоровых

Её мысли были тяжелее, чем двадцать девять килограммов.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Вот так, ромалы, мы закрыли нашу фирму.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ложек, виниловых пластинок, потускневших бус, потрёпанных книг, стоптанных туфлей и надежды хозяев товара всё это продать, — не вижу. Наивно полагать, что кукла-рыцарь до сих пор там. Это как забыть в парке на скамейке какую-то вещь, прийти через месяц и найти её на том же месте. И вот чудо происходит. Рыцаря до сих пор не купили, он по-прежнему висит среди велосипедных колёс и цепей. Я покупаю его. Он совсем такой же, каким я его помнила, не лучше и не хуже. Очень осторожно держу его в ладони. Ручки и ножки рыцаря висят вместе с ниточками. Я боюсь повредить его. Вдруг он рассыплется. И не решаюсь поводить его за ниточки, боюсь, что запутаюсь в них. Оказывается, на блошиных рынках всё-таки что-то покупают. Час назад я знала, что нужно делать — купить куклу. Она у меня в руках. Я хорошо представляла, как приду с куклой в больницу к Гале, мы с ней дружили пятнадцать лет, и она не удивлялась моим поступкам. Как подойти к Лизе с куклой-рыцарем я не знала, но особенно не задумывалась над этим, надеясь, что решение найдётся само собой. В отделе я спросила, где Лиза. Мне ответили, что она курит на лестнице. Поднимаюсь туда. Дымно. Приятельница Лизы что-то рассказывает ей с фальшивым оживлением. Слушать тошно, как Лиза в ответ вымученно смеётся. Мне бы повернуться и уйти, но в руках у меня кукла. Её ножки и ручки безжизненно болтаются. Мне вдруг стало отчётливо ясно, что себе я эту куклу не оставлю, она мне просто не нужна. Да не хочу я никого спасать… И не моя вина, если кто-то не знает, что ему делать со своей жизнью. Я сую куклу в руки Лизе. Её неестественный смех обрывается. Сбегаю вниз по ступенькам. Если мне когда-нибудь приснится кукла-рыцарь, это будет к депрессии. Вместо рыцаря мне приснилось, что я меряю туфли. Они оказались мне малы. Во сне я плакала от сожаления. На следующий день Саша забрал у соседей холодильник. Они купили новый и прежде, чем вынести на свалку старый, который был в приличном состоянии, предложили его мне, просто так. Я отказалась. Зачем мне два холодильника? Соседи предложили его Саше. Я слышала, как они переносили холодильник из квартиры в квартиру. Меня замучила зависть. Возможность, от которой я отказалась, — это одно, а возможность, которой воспользовался Саша, — совсем другое. Он как будто забрал то, что принадлежало мне. У Димы прогрессирует мания величия. Разговаривать со мной он не хочет, печать не даёт. Дима как будто не понимает, что нас оштрафуют в налоговой инспекции, социальном и пенсионном фондах. Вектор хронически занят и не освободится до тех пор, пока у нас не появятся деньги, а они, судя по всему, не появятся. Пришла протеже Вектора. Хорошенькая, увлекается цыганскими танцами, показывала фотографии своего ансамбля: десять девушек в длинных юбках с обнажёнными животами выстроились в ряд перед объективом. Светловолосые и светлоглазые, они ещё дальше от цыган, чем я с моим предком Мыколой-конокрадом. Протеже Вектора попросила зарплату в три с половиной тысячи гривен — он обещал. Реальный сумасшедший дом. — Надо поговорить, — пришёл Дима. — Дай-ка угадаю. Налоговая, социальный или пенсионный фонд… Или все вместе? — Что будем делать с фирмой? — спрашивает Дима. — Что хочешь, то и делай. — Я ликвидирую её. — На здоровье. Вот так, ромалы, мы закрыли нашу фирму. К слову, ликвидировать фирму сложнее, чем зарегистрировать, но Дима сам хотел быть директором.

ШЕВЧУК Мне приснилось высохшее море. Не представляю, как море может высохнуть. Это было Аральское море? Или одно из морей, исчезнувших в предыдущие тысячелетия? Мне часто снится море, но какоето небольшое, как озеро. Или море, ограниченное горизонтом: там, где должно быть небо — стена синего цвета. В соннике море символизирует жизнь. Я ограничена. И я не знаю, что нужно делать, чтобы мне приснилось настоящее море. Сокурсники по вождению рассказывали: вечером ездить сложнее, чем днём, хуже видно. Вообще ничего не видно. Я веду машину по неосвещённой улице, впереди — чёрная стена, и расстояние до неё — свет фар; что происходит вне его — неизвестно, и очень не хочется, чтобы внезапно что-то выскочило оттуда сюда. Ориентир — огни рекламы. Откуда мне знать в темноте, как далеко до неё. На освещённой улице… Если бы я шла по ней… но я еду, вокруг меня всё движется, и я ничего не успеваю толком разглядеть. На Московском проспекте большой спуск. Я не вижу, где заканчивается чёрное небо и начинается чёрная дорога. Только свет фар. Создаётся иллюзия, будто я еду навстречу огонькам, спускающимся с неба. Красиво, но мне не нравится ощущение нереальности происходящего. От того, чтобы моё сознание не «поплыло», меня удерживает только «не пали машину, уже сорок, а ты на второй», «не газуй на поворотах, в машине для чего-то есть тормоза», «куда переключаешь скорость?», «перестраивайся в левый ряд». Даже отвечаю: «Вы на тормоз жмёте? Я чувствую». «Пока я торможу за тебя», — говорит инструктор. Иногда снится что-то запредельное — у меня в каждой руке по птице, я ныряю на глубину и выпускаю их. Это голуби. Они летят сквозь толщу воды и, пробившись на поверхность, вспенивают её. И я не нахожу в этом ничего удивительного. А иногда снятся вполне связанные события, знакомые лица, казалось бы, всё нормально: в их действиях есть логика, в словах — смысл, но утром после таких снов я просыпаюсь с тяжёлым впечатлением, как будто спать не ложилась, а продолжала работать, что-то делать, с кем-то говорить. Я не люблю сны, похожие на реальность, — мне кажется, что не получается разделения дня и ночи, и у меня нет шанса утром начать всё сначала, только продолжать. Когда я бодрствую, мне не нравится ощущение нереальности происходящего, когда сплю — ощущение реальности. Володя подвёз меня на работу в служебном авто. Он не хвастался успехами на службе. А зачем? Новенький тёмно-синий «Пежо». Бизнес-класс. О нашей фирме Володя не спрашивал. Знает. — Димка просит взять его на работу. Точно знает. Сейчас я могу сделать с Димой то, что он сделал с нашей фирмой, и это будет только справедливо. Я хочу сказать: «Если хочешь, чтобы Дима развалил твою контору, то возьми его на работу, а чтобы наверняка, заодно пригласи Вектора и его протеже, танцующую цыганские танцы. Будет весело». Мне нет нужды говорить это Володе. Он и сам знает, иначе Дима уже работал бы у него. А сейчас Володя ищет оправдание своему отказу или хочет, чтобы я помогла ему это сделать. Мы ведь дружим: я, Димка и Володя. Это не дружба, а сковорода, на которой Дима поджаривает меня и Володю. — Тебе снятся сны? — спрашиваю я. — Снятся. — А какие? — Я их не запоминаю. Что мне стоит промямлить: «Конечно, возьми Диму на работу»? — Останови здесь, — попросила я. Я вышла из его машины. Необыкновенно чётко вижу спичку, лежащую на асфальте. Это оттого, что ясно понимаю: я не сплю. По той же причине мне всё нравится, даже урны. Я их вижу и верю, что они

Иногда снится что-то запредель ное — у меня в каждой руке по птице, я ныряю на глубину и выпускаю их.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Никому не запрещается разговаривать с девушками.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

существуют. Сегодня они были не смазаны и не расплывчаты, а грандиозны, как колонны оперного театра. Нехорошо сравнивать урны и колонны. Но что я могу поделать, если сегодня рада действительности, даже тому, что натёрла ноги туфлями, и боль для меня как одно из проявлений реальности. Когда отсчитываешь время вместе с действительностью — всё имеет к тебе отношение: и сожжённая спичка, лежащая на асфальте, и урны, и припаркованные автомобили. Они есть, и я есть. Они чёрные, красные, блестящие, с красными и белыми фарами. Я могла посмотреть куда угодно, но посмотрела в сторону кафе. Просто так, проходя мимо, никого не разыскивая. За столиком возле окна сидели Вадим и какая-то девушка. Они разговаривали. Больше всего я была удивлена, как будто раньше считала, что я — единственная женщина в мире. И тут неожиданно встретила вторую, а сколько их ещё за углом прячется. Никому не запрещается разговаривать с девушками. Из этого не нужно делать никаких выводов. Это просто девушка. Я прошла мимо, хотя очень хотела вернуться и смотреть, смотреть, чем больнее мне становилось бы, тем дольше бы я смотрела, пока не потеряла бы сознание от боли, или чувствительность к ней, и тогда совершенно одеревеневшая пошла дальше. А я и иду дальше. В конторе я бросила сумку на стул, включила электрический чайник. Пришла Лиза. Я с ужасом подумала, что она принесла куклу-рыцаря. — Я и сама понимаю, что в чём-то похожа на марионетку, — сказала Лиза. Я не вкладывала никакого смысла в подарок, просто хотела избавиться от чувства вины перед Галей, выгнать куклу из моих мыслей и застраховаться от Лизы, вместо этого получила их всех троих в полном комплекте. Лиза ждала ответа. А мне нужен был совет, даже не совет, а чтобы кто-нибудь из знакомых мужчин подтвердил: если парень с девушкой сидит в кафе — это может быть просто знакомая девушка, коллега, и ничего криминального здесь нет. Самое смешное, что с вопросами, возникшими спонтанно, я привыкла звонить Вадиму. Лиза никуда не ушла. Может, притвориться, что я не знакома ни с ней, ни с марионеткой? Или спросить Лизу о снах, и объяснить ей, что кукла-рыцарь приснилась мне. Я уже готова сама поверить, что достала её из какого-то небытия, сна и не могу загнать обратно. И тут я понимаю, что произношу эти слова в мыслях и, наверное, не стоит говорить всего этого Лизе. Вообще ничего не стоит говорить. Чего она ждёт? Я улыбаюсь. Меня сегодня не оставят в покое. Володя, Вадим и Лиза как будто принесли по камню и складывают стену, которая обрушится и раздавит меня. Кто ещё принесёт кирпич? Инструктор. Вечером на Московском проспекте я ведь притормаживала, но у меня не получалось. Инструктор тормозил вместо меня с помощью коробки передач, ставя кулису на пониженную скорость. А накануне я слышала краем уха, как в кабинете директора курсов кто-то кричал: «Без тормозов ездить будем?» Не уверена, об этой ли машине говорили. А если и об этой, какая теперь разница, сутки спустя? Обошлось ведь, и со мной рядом сидел опытный водитель. Но у меня уже лежит тяжесть на душе. Нехорошо как-то получилось с Володей и Димой. И с Вадимом как-то не очень. С чего я взяла, что Лизу надо спасать? Она с её цепкостью утопающего сама кого угодно утащит на дно. Выговорилась, ушла от меня совершенно счастливая, а я вспомнила о том, что ездила с заклинившими тормозными колодками. Наверное, я и не забывала, просто старалась не придавать этому особого значения, но Лизина болтовня заставила меня найти ещё одну беду. Надо бы успокоиться, но я как будто схватила тяжёлый чемодан и бегу стометровку…

ШЕВЧУК Передо мной лежал день, огромный, как поле, и чтобы оказаться в нём, надо было только соскользнуть с кровати. Вместо этого я нащупываю сонник. Он лежит на прикроватной тумбочке, рядом с будильником. Мне очень не понравился мой сон, и я не торопилась прочесть его толкование, потому что догадывалась: ничего хорошего он сулить не может. Не снятся такие сны к любовной интриге, и к победе не снятся, и ко лжи. Лучше бы уж мне все врали до скончания века. Всё равно ведь врут, задаром. Я, даже заклиная судьбу, пытаюсь что-то выгадать. Сны, обещающие радость, мимолётны, как ощущение счастья. Кошмар запоминается во всех подробностях. Если бы я забыла о нём, едва оторвав голову от подушки, то как-нибудь справилась бы с тем, что приготовил мне день. У неведающего — свой ангел-хранитель. Дети и алкоголики, падая с большой высоты, часто остаются невредимы, потому что их мысли и мускулы не скручены напряжением. Интуиция работает у того, кто не знает. Я знала, и уже одно это было отметиной, и я не могла стереть крест, начерченный на мне, и обозначить им кого-то другого. Я прокручиваю сон в памяти, надеясь, что при дневном свете всё окажется не так скверно. Я стою напротив высоченной стены. Она вот-вот обрушится. Даже если сейчас я побегу, то не успею добраться до безопасного места, стена накроет меня. Я понимаю, что надо уносить ноги, но боюсь пошевелиться: стена как-то странно выгнулась, и я чувствую это натяжение набухшей почки, готовой прорваться, и кто знает, может, малейшее движение воздуха или сотрясение почвы от моего шага спровоцируют обвал. Тут же, во сне, я выясняю, что такое обстоятельства. «Так сложились обстоятельства», «обстоятельства сложились против меня», «обстоятельства таковы…» В моём случае обстоятельством был чемодан. Стена накренилась. Мне бы бежать, но я должна вынести чемодан. Он тяжеленный, я не могу его поднять и тащу волоком. Если бы я из реальности могла докричаться до сновидения, я велела бы себе бросить его. Любой нормальный человек понимает: когда на тебя валится стена — не до чемоданов. Даже не понимает, а просто бросает всё и бежит. Мне же понадобился этот чемодан. У стены уже наклон градусов тридцать-сорок. Я даже во сне удивляюсь, почему она не падает. И понимаю, что вряд ли успею выбраться. Странно, что это я так о себе. О чём я думала в этот момент? Делая такой вывод, я мгновенно должна была учесть тяжесть стены, g, с которым она грохнется, собственную скорость передвижения и расстояние, которое мне надо преодолеть, чтобы оказаться в безопасности, и в этот миг стала тоже математической величиной, наверное, поэтому так отрешённо оценила свои шансы. Я ползу с чемоданом по какому-то строительному мусору, чувствую острые углы каждого камешка, каждой деревяшки, а надо мной нависает стена, голубая, как небо. Местами на ней осыпалась штукатурка. Появилась надежда, что успею выбраться. Или не успею. И мне отчаянно обидно, если не успею, когда осталось совсем чуть-чуть. Я уже не была математической величиной. Когда до спасения всего один рывок, работают другие формулы. Стена обрушилась, но меня под ней уже не было. За какие-то секунды до того, как первый камень упал на землю, я успела отползти в сторону и вытащить чемодан. Я смотрела на груды кирпича и чувствовала их тяжесть. Чемодан был уже не нужен. Я оставила его на руинах. Зачем, спрашивается, я его тащила? Я не ищу в соннике значения разрушенного дома. Я и так знаю, к чему снятся руины и, вообще, любые неприятности с дверью, окнами, протекающей сантехникой. Дом — это ты. Понятия не имею, откуда я это знаю. Слышала, наверное. Это пакет знаний, необходимый для выживания; помимо толкования снов, в нём — примета о пустом ведре навстречу и рекомендация не возвращаться, едва переступив порог.

Любой нормальный человек понимает: когда на тебя валится стена — не до чемоданов.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

АББАТА ВО СНЕ ВИДЕТЬ

Напрасно я не учила в школе анатомию.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Я открываю сонник. Так и есть… Но я же успела выбраться из-под стены. Может это быть смягчающим обстоятельством? Она всё-таки обрушилась. Ничего нельзя знать наверняка. Или стена обрушилась, но я успела выбраться из-под неё. Это не кубики, новую стену из них не сложишь. Только безумец выйдет из дома после того, как приснится такой сон, а потом, если успеет, подумает напоследок: «Меня же предупреждали». Сижу на кровати, раскрытый сонник на коленях, звоню в контору: — Григорий Михайлович, я плохо себя чувствую. Останусь дома. Да, простыла. Пересижу сегодняшний сон дома, а ночью мне приснится уже другой, новый, а этот, как несбывшийся, окажется недействительным. Жизнь будет продолжаться дальше. А если мне приснится тот же самый сон? Одно я знаю точно — бояться нельзя. Давным-давно мы ходили на последний сеанс смотреть «Сердце ангела». Может, и не очень страшный фильм. Я вернулась домой после двенадцати ночи и не придумала ничего лучше, как пожарить блинчики. Огонь на плите горит, масло брызжет со сковороды, блины румянятся, а за моей спиной кто-то стоит — я принесла это ощущение из кинотеатра; и не знаю зачем — неужели всерьёз думала кого-то увидеть? — резко оглянулась. Никого. Я украдкой оглядела кухню. Унижаться перед ним — искать его в квартире — я не стала. Ночь. Назло гаду, который прятался за моей спиной, я продолжала жарить блинчики, и чтобы оказаться быстрее его, не просто резко оглянулась — я прыгнула, развернувшись на сто восемьдесят градусов. Сковорода едва не выпала из рук. И тут появилась мысль: «Не знаю, увижу ли я кого-нибудь, но если ещё раз дёрнусь, пролью себе на ноги кипящее масло». Я сразу успокоилась, дожарила блины, поужинала и легла спать. Сейчас я села колоть орехи. У меня нет щелкунчика. Обычно я колю орехи отвёрткой. Если в место, где орех прикреплялся к плодоножке, воткнуть отвёртку и повернуть её, то он расколется на две части. Я не нашла отвёртку. Зато нашла скальпель. Он тупой — я точила им карандаши. Пакет с орехами поставила рядом. Скальпель — в одной руке, орех — в другой. Крак! Скорлупки в сторону. Очень успокаивающее занятие. А может, меня минует? Часто бывает, что сны не сбываются. Это счастливые не сбываются. Ну, пересижу я сегодня дома, а завтра? Не факт, что следующий сон будет хорошим. Не знаю, как это случилось. Я не делала резких движений, не торопилась, руки у меня не дрожали, лезвие точно вошло между створками… С усилием, приложенным для того, чтобы расколоть твёрдый орех, я повернула скальпель, он соскользнул и вошёл мне в руку, проткнув её насквозь. Это жуткое зрелище, когда у тебя из руки торчит посторонний предмет. Боли нет. Только удивление — ты точно знаешь, что так не должно быть. Напрасно я не учила в школе анатомию. Сейчас срочно хочу вспомнить, где находятся сухожилия. Мне кажется, именно там, откуда торчит тонкое лезвие. Я вытаскиваю скальпель. Никогда не видела ран так близко. То, что раньше было стянуто кожей (мясом свою ладонь как-то не получается назвать), вывернулось наружу, и я безуспешно пыталась заправить его обратно. Заделать. Залепить. Устрашающе много крови. Как-то остановить. Когда я поняла, что просто так заделать мне руку не удастся, то вспомнила, что рану надо чем-то обработать. У меня не оказалось ни перекиси водорода, ни йода, ни зелёнки, ни бинта. Надо было идти за помощью, пока я не грохнулась в обморок от вида крови. Сейчас мне станет плохо. Мне уже нехорошо; оказывается, проколоть руку скальпелем — очень больно. Сразу я этого не поняла. Удивление

ШЕВЧУК было сильнее. Я старалась не паниковать и действовать очень чётко и разумно. Помощь я пошла искать на лестницу. Я не прижимаю руку к себе, чтобы не измазаться, хотя мне очень хочется защитить её другой рукой. Вместо этого я отставляю пораненную руку в сторону ладонью вверх, кровь капает из дырявой лодочки прямо на ступени, а там грязно, какая-то шелуха. Выяснилось, что Ольга Ивановна с пятого этажа тоже очень сильно боится вида крови. Как только она меня увидела — вскрикнула и убежала. А казалась такой сильной — широкая спина, две тяжёлых сумки в руках. Кровь не сворачивалась. Я, наверное, задела какой-то сосуд. Очень больно. Кто-нибудь есть в этом подъезде? Саша! Саша должен быть на занятиях, но я барабаню здоровой рукой в его дверь так громко, как будто он в институте услышит и прибежит на мой стук. «Сейчас мне станет плохо», — повторяю я. Дверь открывает Саша. Я даже не удивляюсь, что он дома. Саша видит мою руку в крови, бледнеет и сползает на пол. Плохо становится ему. И тут я вспоминаю, что не боюсь вида крови. Все мои подруги боятся и всё время говорят об этом, а я не боюсь, просто привыкла, что надо бояться. — Легионер, дай пройти, — я протискиваюсь в Сашину квартиру и иду искать аптечку. — Есть у тебя перекись водорода? Он молчит. Я ищу аптечку — не нахожу. В аптечке, которая висит на стене в доме моих родителей, есть дверца, и я открываю все дверцы, какие только есть в Сашиной квартире, и большие, и маленькие, включая холодильник. Должно же у него что-то быть. И везде оставляю кровавые следы, будто реализую Сашину любовь к триллерам и боевикам. Перекись водорода была у Ольги Ивановны. Она спустилась к нам, как ангел, вся в белом — бинт на ходу разматывала, спешила. Я опустила руку в мойку. Ольга Ивановна, отвернувшись от меня, опрокинула, как она думала, над моей раной пузырёк. На самом деле Ольга Ивановна обильно поливала мойку, а я ловила изувеченной ладонью струю перекиси. Руку мне тоже Ольга Ивановна бинтовала, старательно отворачиваясь от красного пятна, проступившего на марле. Очень красиво — красное на белом, и очень больно. Я могла пошевелить пальцами, значит, не задела ни одной важной жилки. Повезло, за такую высоченную стену — всего лишь проколотая рука. Теперь можно было выходить из дома, идти на работу — куда угодно. Опасность миновала. Я заплатила, и погашенный вексель у меня в руке, я проткнула её им насквозь и сейчас спокойна, как во сне, когда стена уже упала и рядом со мной стоял враз ставший ненужным чемодан. В руке пульсировала боль, я узнала в ней пыль, клубившуюся над руинами. Я даже не пытаюсь понять, каким образом, откуда, из каких примет, недомолвок, впечатлений, мыслей сложился мой сон. Сейчас это не важно. Я что-то наврала Григорию Михайловичу о простуде. Как-то не стыкуется с моей перевязанной рукой. Сегодня во сне к нему явится лошадь. Да и это не важно. То, что должно было случиться, о чём меня предупреждал сон, — уже случилось. Он сбылся, значит, больше ничего страшного не произойдёт. Мы в расчёте, не знаю, с кем — судьбой, сонником, Галей, Лизой, куклой, Димой, огромным заводом в маленьком городке; не знаю за что — главное, в расчёте.

Очень красиво — красное на белом, и очень больно.

Леонид Дрознер родился в 1973 году в Харькове. Учился в Харьковском художественном училище. Автор книг «Эдисон в раю» (2003), «Чернильный нож» (2005, совместно с Игорем Сатановским), соредактор альманаха «Новая кожа». Стихи и проза публиковались в «©П» № 4 и № 6, журналах и альманахах «Митин Журнал», «Вавилон», «Черновик», «Комментарии», «Магазинник», «Футурум Арт». С 1994 года живёт в Нью-Йорке.

смотрит Гёте на карусель Лафайет указует на кустик сообщая тем самым: отсель хоть немного но точно попустит им великим должно быть видней где теперь пролегают границы под землёй на земле и над ней голосят полоумные птицы тем кто больше не верит в слова и грозит удивлённому небу солнце вылетит из рукава в назидание и на потребу только вряд ли поверят глазам надышавшись цветов и эфира в час когда распахнется сезам и зажгутся сокровища мира

ДРОЗНЕР

кто буквы наугад десницей мокрой метил и облаку чернил повелевал — замри? слепые рыбы пусть целуют полумесяц а самописцы пусть пускают пузыри ни слова на развод безмозглым экспонатам — из створчатых домов не разбежались чтоб подводный царь стегал оборванным канатом по илистому дну нахмурив синий лоб дырявых кораблей раскачивались ясли но спали безмятежно в каютах моряки не ведая о том что таяли и гасли в тумане закопчённом миры как маяки

вздохнул устал отцвёл зато остался жив зато вздохнул продал копьё купил пальто принёс домой прилёг уснул а мог бы выйти из воды сухим как якорь если б мог наградой лучшей за труды служило б счастье между строк

поспал проснулся по свистку надел пальто надел пенсне

жизнь — черепаха на боку жизнь — черепаха на спине поспал проснулся по свистку надел пальто надел пенсне

неизвестно что в лесу на поляне сдохло у святого молоко на губах обсохло сдуру птичка залилась — ах с какой же стати удостоилася я божьей благодати? и услышала в ответ — ничего такого белый свет как белый свет: эрго сум — аб ово ты кляла судьбу свою ты не спала ночи а сегодня свиристишь песни что есть мочи благодарствуй отче наш я теперь в порядке слёзки высохли давно соль лежит в осадке в зиму прошлую смогла выжить без потерь я разучила модный свист отрастила перья

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

стекло и пластик солнце вышло из-за туч блещут эмпиреи от Карибских островов до Северной Кореи и цветочки расцвели и на море блики знаю будет всё окэй в смысле чики-пики

Стекло и Пластик стекло направо пластик налево кричала Адаму на ухо Ева кричала — я дунула на молоко я дунула думая это легко — запомнить расположенье предметов когда бы не свет с потолка фиолетов сочился сквозь пальцы и капал сквозь сито пригрела себе на груди паразита

солнце вышло из-за туч блещут эмпиреи от Карибских островов до Северной Кореи

пригрела себе на беду и отныне я проклята кажется словно бы мы не исполнены духом но полнимся ядом зачем же мы вместе? зачем же мы рядом? Адам отвечал ей — обиделось кисо а я ведь полжизни искал компромисса и пыль вытирая и моя посуду шептал как молитву я больше не буду пластик направо стекло налево бери всё что хочешь моя королева вот злато бери вот цветные каменья о только бы свыше достало терпенья подумаешь драма подумаешь горе не солнце погасло не высохло море что справа от бога — внушали мне други –– то вечно слева лежит от супруги

удостоверившись что нет свободных мест смирившись с тем что мир позорно тесен полюбишь саночки возить на Эверест под адский скрежет альпинистских песен и будешь из заснеженной дали блистать окрест газпромовским кристаллом пора наверх отбросив костыли по чёрным льдам и по отвесным скалам!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР

Б. Л.

ожил внезапно и утром бескровным пошёл без конца спотыкаясь на ровном лишь статуи вслед ухмылялись — куда куда ковыляешь балда? так рано — ещё не очухались птички полиция спит и одни электрички гоняют по городу порожняком и колокол тихо звонит ни по ком не слышишь? не надо глухая тетеря валяй уходи — небольшая потеря согреешься в топке проплаченных будней чем утра прекрасней тем сны беспробудней

трепыхается рыбкой пойманный свет в стакане дрожащем настоящего нет настоящего нет настоящего нет в настоящем

это работы самого лучшего в мире иллюстратора Беккета и Хармса

Журнал грёз Март, 23, 2002 Женщина показывает мне маленькие офорты с изображением группы людей на фоне пустынного ландшафта. У людей на головах были раздвоенные колпаки. Женщина объяснила, что это работы самого лучшего в мире иллюстратора Беккета и Хармса. Потом сказала: «Иисус Христос — это резинъюнкция». Кандинский объявил о краже кисточки и подал в суд на гостившего у него незадолго Евтушенко. У Евтушенко берут интервью. Вначале он рассказывает о том, как любит Москву, «родину великого Райкина». Показывают стол, накрытый матовым стеклом. На стекле лежат разные кисточки. Журналист похож на Марата Гельмана. — Что вы можете нам рассказать в связи с кражей? — Да, действительно, я гостил у Кандинского и с его дочерью у меня завязался роман. На память я взял с собой одну кисточку. — Крупным планом рука Евтушенко. Он что-то рисует украденной кисточкой по стеклу. — Скажите, а что такое, по-вашему, подлец? — Ну, так нельзя сразу объяснить. Подлец — это подлец… — Евтушенко говорит долго, сбиваясь и нервничая. Потом показывают

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ клип группы «Би-2». За круглым столиком сидит девочка. Её мамаша накрывает белую скатерть.

Апрель, 12, 2002 Монолог пойманного преступника: «…кем ещё я мог стать? Актёром? Для этого нужно быть душой компании, а я совсем не балагуд».

Июнь, 24, 2002 Необходимо придумать броскую рекламу двум сферическим объектам. Предположительно, яблокам. Проблема заключается в том, что они абсолютно одинаковы и безлики, и задача — каким-то образом визуально определить между ними разницу. Находится следующее решение: одно яблоко целует другое, оставляя на кожуре след губной помады.

Жертвой становится первый же человек, проходящий мимо.

Утро. Еду на велосипеде по просёлочной дороге. Подъезжаю к шоссе. Останавливаюсь возле автобусной остановки. Вокруг летний пейзаж. Неподалёку озеро. Справа вдалеке — стройка. Готова одна стена из кирпича высотой с небоскрёб. Она начинает за всеми «гоняться» и прихлопывать людей, как мух. Находится следующее решение: надо войти в воду и стена в погоне за мной там сразу же и утонет.

Август, 20, 2002 Биологическое оружие в виде стручка, разделённого на две длинные, загибающиеся в разные стороны, стрелки. История распространения: один стручок слетает с кузова грузовика и, упав на землю, моментально превращается в заросль. Жертвой становится первый же человек, проходящий мимо. Его тело сильно деформируется, и сам он превращается в зомби. Все, кто попал под воздействие стручка, первым делом продают свои велосипеды и часы. Поэтому всюду на улицах рядами стоят велосипеды, на аккуратно подстеленных тряпочках — горки запчастей или разобранные часовые механизмы. Иногда пружины и шестерёнки помещены в деревянные рамы. По мере того как я об этом кому-то рассказываю, история снова воспроизводится «в картинках», но с небольшими искажениями. Чеченское село, крестьяне с виду совсем средневековые. Березовский в смокинге ходит вокруг и раздражённо тараторит в своей манере: «Вам обещали отстроить новые дома, жилые комплексы, но слова никто не сдержал, центр всех, как всегда, обманывает. Возьмём заслуженную работницу такую-то». Указывает на старуху в серой блузе и длинной юбке. Она стоит босая на участке земли. Потом начинает ногами топтать землю, и чем дальше тем больше её движения напоминают танцевальные па. Старуха преображается, молодеет, начинает кружиться и в конце концов с дикой скоростью ввинчивается в землю, на которой остаётся насыпь, как возле кротовой норы. Березовский продолжает: «Её имя известно во всей Европе, когда-то в её доме останавливался Энрико Карузо!» Одна женщина добавляет: «У нас ещё и Кафка останавливался».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Иду по кладбищу, а мне навстречу по дороге оттуда два мужика. Смотрят нагло, в руках несут какие-то бутылки. Вокруг куча вещей, похожая на последствия переезда. Вижу вспоротые тюки, грязный чемодан, матрац и две фотографии Высоцкого. По последним я определяю, что вещи принадлежали русским.

Декабрь, 11, 2002 Лес. Медведи находят что-то типа маленького теремка и начинают спорить, что там находится внутри. Приходят львы и говорят — мы тоже хотим знать. Медведи обижаются и возводят над теремком высокую пирамиду из земли. Следует быстрая смена кадров в сопровождении нарочито электронных звуков. Думаю — грубая работа. На холм вбегает медведь, становится на задние лапы. Внутри его силуэта проявляется другой, конский. Лишние детали исчезают, конь встаёт на дыбы, ржёт. Вторая мизансцена выполнена в другой технике. Чернильные пятна, всё немного размыто, вечер. Общий план: небо, корпуса общежития, машина. Из общежития выходит группа девочек, одетых ученицами католической школы. Они приближаются к ступеням здания, на террасе которого находится их наставница. Девочки становятся на одно колено и что-то нестройно говорят хором. В конце слышно не то «ваша честь», не то «ваше сиятельство». В зоопарке мучают слона. К нему привязан трос, за который со страшным усилием тянет дрессировщик. Я знаю, что это пытка-аттракцион и слона очень жалко, хотя подробности мне не видны: вокруг вольеры толпятся люди. Когда они расходятся, я вижу, как слон мстит мучителю — очень метко плюёт в него из хобота. Я уже собираюсь уходить, но тут ко мне подходит работник и говорит, что, дескать, необходимо на металлической табличке отчеканить имена филантропов, жертвовавших деньги зоопарку. Показывает на горку заготовок, инструменты и образцы с десятками имён. Я беру молоток и зубило, но работник меня останавливает — мол, не торопись, этим можно заняться и дома…

Гриша Брускин вспоминает «дидактический» рассказ Иосифа Бродского о развлечениях английских аристократов прошлого века.

Июль, 12, 2003 Краеведческий музей. Один из экспонатов — головной убор тверского губернатора XIX века. Над козырьком — полустёртая надпись на английском. По ней видно, что Тверская губерния раньше принадлежала Америке.

Ноябрь, 16, 2003 Гриша Брускин вспоминает «дидактический» рассказ Иосифа Бродского о развлечениях английских аристократов прошлого века. Они снаряжали корабль, отправлялись в плавание и, достигнув берегов какого-то экзотического острова, устраивали там пикник из привезённых с собой деликатесов. Английское развлечение именовалось «охотой».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Январь, 25, 2004 Гитлер, которого вместе с группой пенсионеров на прогулке я встретил в открытом летнем кафе. Мексиканец-официант вначале поинтересовался моей фамилией и сказал, что у меня льготный кредит и кофе мне положен бесплатно. Я стал рассматривать Гитлера. Мне было известно, что после войны его посадили в тюрьму и он, отсидев много лет и сойдя с ума, был в старости выпущен на свободу. Но внешне он не выглядел ни старым, ни сумасшедшим. Гитлер как Гитлер, только в спортивном костюме. Он сидел с недовольным видом и читал книгу, а я думал над цитатой одного историка, что если бы не война, он был бы одним из самых крупных учёных своего времени.

Февраль, 4, 2004 Tехника «тянуки», посредством которой можно передвигаться по стенам и потолку.

Февраль, 16, 2004

Гитлер как Гитлер, только в спортивном костюме.

Никак не мог вспомнить, где родился Ницше, а вспомнить надо было обязательно. Точно знал, что город называется на Ц, но не Цюрих и не Зальцбург.

Март, 4, 2006 По дороге в спортзал решаю зайти в изостудию при харьковском Доме пионеров — порисовать. Там встречаю покойного Пескарёва. Думаю — странно, Стариков говорил, что Пескарь умер от алкоголизма. Пескарёв, однако, с пьяными глазками, но вполне живой. В изостудии встречаю также М. Мы с ней начинаем сперва спокойно о чём-то говорить, но она сообщает с улыбкой, что хорошо теперь представляет не только мою душу, но и душу другого мужчины. Мы ссоримся, и М. уходит. Появляются какие-то люди, и я иду в спортзал. Стоя у дверей спортзала, замечаю, что мой рюкзак слишком лёгок — в нём нет формы. Решаю вернуться домой. С улицы звоню М., но мне говорят, что её здесь нет. Вижу строй солдат, курсантов. Вижу знакомое дерево. К стволу прибит фанерный ящик, крашенный в белый цвет. Вспоминаю, что это тайник, который я не проверял много лет, и что наверняка внутри ничего нет. Взбираюсь на дерево и запускаю внутрь руку. К удивлению извлекаю оттуда адресованный мне пакет. Почерком Алика Марьянчика написано «ФУРНАПОЛ».

Март, 13, 2006 Я проездом в Харькове. Лежит почерневший снег. На мне светло-бежевый плащ. Несу пачку бумаги для рисования. Вижу каких-то неприятных девушек у видеомагазина, на двери которого приколота

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР бумажка с трипл экс. Гуляя по аэропорту, я вдруг обнаруживаю, что ни плаща, ни рисунков нет. К моему удивлению, вскорости они находятся. Во внутреннем кармане лежит кошелёк с нетронутыми деньгами — долларами вперемежку с рублями. На одном из листов бумаги оказывается свежий карандашный рисунок — неумелый натюрморт из геометрических и фигур. Под рисунком стоит подпись Митюши.

Апрель, 23, 2006 Я с родителями в бассейне. Мама хочет купить кухонную плиту, облепленную остатками пищи. Мне и папе не нравится. Собираюсь «домой», проверяю билеты. Отлёт в семь вечера. Надо ехать на автобусе. В салоне среди других пассажиров Беня. По очереди пьём витамины, Я вижу, что Бене нечем запить. Ему передают бутылку водки. Он прикладывается, а потом отплёвывается со словами — она же мутная! В это время на ухабе в автобусе потухает свет. Слышны разговоры. Откуда-то говорят: «Кто там был вначале — Репин? Левитан?» Я произношу так, чтобы все услышали: «Вначале был Бог, а потом уже Репин, Левитан…» В автобусе становится тихо.

Май, 25, 2006 Клиника, где находимся я, Митюша и Яша. Митюша даёт мне альбом своих рисунков. На первых страницах они совсем неумелые, но к концу — всё более и более профессиональные, нарисованные маслом: пейзажи Источника. Деревья и аллеи в постипрессионистском ключе. Замечаю, что Яша постарела, у неё поредели волосы и на голове какие-то наросты. Но нам хорошо всем вместе. В окно я вижу Нину Ивановну Виноградову, идущую нас проведывать. Ночь. На железнодорожных путях в свете прожекторов сидит на корточках преступник с пистолетом. Я — в тени. У меня оружия нет, но я беру преступника на понт — направляю на него вместо пистолета указательный палец и требую, чтобы он отдал мне свои деньги. Он не отдаёт. Тогда я как-то выбиваю у него пистолет. Это придаёт уверенности. Обнажённые мать и дочь стоят рядом. Они не вызывают эротических чувств. Мать худощава, а девочка с едва наметившейся грудью, скорее, склонна к полноте. Девочка просит мать сфотографироваться в таком виде, а мать стесняется.

«Вначале был Бог, а потом уже Репин, Левитан…»

Май, 29, 2006 Предлагаю установить у дверей в келью папы римского микрофон, чтобы для истории записывать звуки его шагов. Один из служек говорит, что это было бы для папы обременительно. Незнакомая глупая женщина, которую надо развлекать. Я произношу различные слова наоборот и говорю, что в них столько-то букв. Женщина в ответ произносит эти же слова с начала и каждый раз очень удивляется, удостоверяясь в том, что названное мной количество букв верно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Май, 30, 2006

Автор сценария — молодой Солженицын.

Мне поручено купить лекарства для дочери Стаса. С большим рвением соглашаюсь. Стас объясняет, как добраться до аптеки. Он говорит, что вначале надо ехать прямо, а потом свернуть налево, куда дорога отклоняется по диагонали. Он повторяет это много раз, несмотря на то, что я и так давно всё понял. Сквозь лобовое стекло на проезжей части среди машин виден необычный двигательный аппарат — плоская доска с серым пучком шерсти, похожим на лежащую собаку или крупного зайца. Птенцы попугая. Живые, лежат на боку. Анимационное (?) изображение стихов Цаплина. Я закончил работу над длинным рекламным мультфильмом. Начальник несколько раз переспрашивает, готова ли работа, и я с лёгкостью отвечаю, что да. Я уверен в себе и поэтому могу позволить себе прогуляться в перерыв. Забредаю в незнакомую подворотню. Вижу обломки скамейки, кран. Всюду запустение, разруха. Преобладают ржавые и охристые тона. Обернувшись, замечаю, что задняя часть двора необычно, дугой, выгнута, вывернута наружу, как в обратной перспективе. Зрелище впечатляет, и я жалею, что у меня с собой нет фотоаппарата. Банк. Сижу на высоком стуле у стола для заполнения бланков. Сбоку — окно. Ласкаю сзади незнакомую девушку, которая ничего не замечает. Ловлю взгляд второй девушки, симпатичной и тоже незнакомой. Стараюсь смотреть не на неё, а в окно, но она наблюдает за мной внимательно и я вынужден снова обратить на неё внимание. «Она сможет подать на тебя в суд», — говорит вторая девушка.

Июнь, 14, 2006 Приём на работу. Истеричная женщина-начальник диктует слова и выражения, которые мне надо аккуратно записать на листке бумаги для проверки моего знания английского. Я переспрашиваю, пишу криво, зачёркивая. У меня затуплён карандаш. Записи выходят вполне безобразными. Думаю, что меня наверняка не примут, но при этом чувствую некоторую благосклонность начальницы. Мне надо прийти снова. Кто-то говорит, что «они у неё все в кулаке». Опаздываю, попадаю в смежные помещения, где сидят тесно на стульях «они» — известные журналисты, нанятые начальницей. Среди них узнаю работника телевидения Лысенко. Художественный фильм-фарс про фашиста и семейные отношения. Реклама с указанием цены была наклеена на стене дома, но показывают бесплатно. Мужчина и женщина cсорятся и превращаются в летательные аппараты. Мужчина — маленький и манёвренный. Он попадает в камеру, где на стене двигается большой искусственный клитор, выполненный из ткани. Родители хотят спать, и я выключаю телевизор. По телефону звонит Д. и спрашивает, досмотрел ли я до конца, и говорит, что сейчас там самое интересное. Включаю телевизор снова. Там Псой Короленко, повязанный арабским, как у Арафата, полотенцем, поёт на фоне песков пустыни. Главный герой оказывается хорошим. Он седой. Появляются создатели фильма. Автор сценария — молодой Солженицын.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Июнь, 29, 2006 Книга Плуцера-Сарно с эпиграфом из моего стихотворения продаётся неподалеку от здания 13-го канала. Иду за ней в магазин, где встречаю Пригова и какую-то восторженную женщину. Здание харьковского горсовета без герба СССР на фасаде. На его месте неприятная пустота, фрагменты арматуры.

Июль, 4, 2006 На гастроли приезжает Анри Волохонский с дочерью. Меня приглашают выступать вместе с ними. Соглашаюсь. Толпится очередь. Моя бабушка подходит и говорит, что битник с его дочерью погибли в автокатастрофе. Долго не понимаю, о ком речь. Домашний концерт должен проходить в квартире у Галковского. У Волохонского хипповатая внешность, крупный нос картошкой и светлые длинные волосы. Мы втроём, голые, проходим мимо сидящей на полу публики. Я узнаю одного человека в рубашке рубчиком. Спрашиваю у публики — а что это за хуй? Это такой-то? Мне отвечают — да. В комнате, выделенной под костюмерную, много посторонних людей. Почти все курят. Кто-то вылез на балкон. Курят и на ближайшей крыше. Мне тоже хочется курить. Спрашиваю у Волохонского, в чём, собственно, должны заключаться мои функции — ведь я не знаю слов песен. Он огорчён. Говорит, что перед выступлением я могу рассказать о связи альпинизма и культурологии. Мне это представляется авантюрой, но я соглашаюсь, думая про себя, что как-нибудь выкручусь. Первая фраза должна быть «культурология и альпинизм по сути — одно и то же». По словам Волохонского, на мою роль приглашали Псоя Короленко, но он отказался, заметив, что если бы позвали Сашу Гальпера, он, в качестве компенсации, обязательно потребовал бы напечатать свою книгу. Одна птица, переругиваясь с другой, присела на ветку у балкона. Бегу на балкон и резким движением её ловлю. Мне кажется, моя ловкость должна быть замечена окружающими. Птица похожа на попугая-квакера, но тельце крупнее. «Кукушка», — думаю я. Оказываюсь почти выпавшим из квартиры. Карабкаясь обратно в окно, думаю, что хозяин, наверное, сильно недоволен происходящим. Снова попадаю внутрь.

перед выступлением я могу рассказать о связи альпинизма и культурологии

Супермаркет. Поиски чего-то. Выход на улицу, где стоит ларёк с напитками в конусовидных посудинах с яркими этикетками. Они мне не нравятся, и я возвращаюсь. Голый азиат, корчась, принимает контрастный душ, меняя шланги и напор воды. Очередь голых людей — мужчин и женщин — в соседний душ. Звонок Д. — её имя высвечивается на дисплее телефона. Незнакомый голос в трубке — что с тобой, ты умер?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Июль, 18, 2006 Площадь Дзержинского зимой. Возведение памятников. Крутые, но удобные ступени. Мысль о том, что заснеженный мир красив. Разговор с Яшей. Её письмо на филологическую тему.

Июль, 29, 2006 Мы с моим спутником, прогуливаясь по Харькову, заходим в церковь, и я спрашиваю у монашки, есть ли у неё портрет Галковского. Она говорит — конечно, я хорошо знакома с Димочкой, — и отводит нас к стене, на которой висят разные изображения. Однако портрет не находится.

Август, 7, 2006

Гердт любил Пастернака, но понимал его по-своему, и мы не можем полностью доверять его интерпретации.

Я и мой приятель в кабинете Хазанова. Немного безвкусный антураж. Украшения из меди. Хазанов аккуратно причёсан, сидит в несколько формальной позе. — Гердт любил Пастернака, но понимал его по-своему, и мы не можем полностью доверять его интерпретации. Хазанов говорит долго и обтекаемо, и в результате становится ясно, что ему нужна от меня какая-то услуга, связанная с оформлением карточки «Сити-банка». Я вспоминаю, что однажды для него уже её оформлял. Спрашиваю, где ресторан, который он как-то хвалил. Хазанов называет улицу, дом и номер квартиры. — Внутри там человека четыре и ещё несколько на улице. Перед домом увидите непроходимую лужу. Становится смешно — мы догадываемся, что так нам дают понять о невозможности посещения ресторана. Репетиция моего спектакля. Я показываю женщине портфолио дизайнера. На одной из страниц — маленькое деревце торчит из гальки. Чувствую, что женщина немного разочарована, но не теряю самообладания. Объясняю, что такова была воля заказчика.

Август, 27, 2006 У С. пропала дочь. Как нам с отцом удалось выяснить, её прячет один уважаемый человек. Мы разрабатываем планы по её спасению. Отец знает, какую панель нужно вырезать из стены, чтобы попасть в тайник. Мы несколько раз встречаем похитителя. Это любезный, вполне интеллигентный человек. Я немного волнуюсь, боясь, чтобы он не прознал о наших планах.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Прогуливаясь, попадаю в маленький кинотеатр. Билеты не проверяют, и я решаю, что сеанс подходит к концу. На экране крупным планом эротическая сцена. Скоро оказывается, что это короткая стимулирующая передача после программы «Время», а затем будут показывать неинтересное.

Август, 29, 2006 С мамой едем в автомобиле. Отмечаю, что ведёт она. Начинаем выяснять отношения. Мама останавливается в людном месте, выходит из кабины и разговаривает со мной очень нервно. Я уговариваю её, что стоять здесь не стоит — люди вокруг настроены враждебно и могут угнать автомобиль в любой момент. Она меня не слушает. Р. просит, чтобы я наклеил на стенах в городе афиши концерта некой певицы. Говорит об этом чуть ли не как о поручении, снисходительно. Вручает целую кипу. Наглость кажется даже смешной — я никогда не слышал певицу, мне всё это совершенно не нужно и, наконец, у меня нет клея. Тем не менее, соглашаюсь, беру и даже приклеиваю одну афишу на облупленную стену дома, освещённого вечерним солнцем. Мысли о том, как развешивать афиши в темноте. Безуспешные поиски клея в какой-то конторе. Советский фантастический фильм о войне с инопланетянами. Примитивные крупные планы. Инопланетянин выглядит, как улыбающийся клоун из белого пластика. У него изо рта выкатывается шарик. За этим следует громкий взрыв нефти. Видно пламя. В одной из ролей — Куравлёв.

стимулирующая передача после программы «Время», а затем будут показывать неинтересное

Сентябрь, 2, 2006 Арка, в тени которой я стою вместе с отцом и неизвестными людьми. Мы разговариваем. Замечаю, как со стороны освещённой улицы к нам прилетают экзотические птицы. Первая — чёрная с очень круглым жёлтым глазом. Вслед за ней другая, совершенно плоская, как будто не птица, а летающая модель. Все вокруг удивлённо переглядываются. Птицы проскакивают мимо и исчезают. Наблюдаю, как крохотный воздушный вихрь, помещающийся в ладонь, разбрасывает вокруг небольшие кусочки материи –– немного земли и сухих цветов, пыли. Я в полном восторге обращаюсь ко всем — она (то есть эта абстрактная сила) демонстрирует всё, что у неё есть! В этот момент, к моему разочарованию, оказывается, что происходящее — часть некоего виртуального фильма.

Сентябрь, 4, 2006 Париж. Здание университета. Входит Очеретянский. Он протягивает мой, когда-то подаренный ему, CD. Говорит, что он ему больше не нужен. Я отвечаю, что забыл захватить его книгу.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Сентябрь, 20, 2006 Меня будит Сатановский ото сна, в котором я видел, что Кузьминский покончил жизнь самоубийством. Сатановский говорит, что Костя застрелился. Ортодоксальная еврейка. Рассказ о том, что когда Сталин предложил ввести трёхгодичную службу в армии, крестьяне одной деревни в знак протеста стали приносить в военкомат ниточки костного мозга своих детей.

Сентябрь, 25, 2006 Мы с Анжелой в харьковском оперном театре. Рассказываю историю его почти двадцатилетнего строительства. Говорю, что оно шло все годы моей жизни в городе. Анжела хвалит — хорошо евреи-архитекторы построили. Хорошо, — соглашаюсь я, — но к моменту открытия театра он уже стал кое-где разрушаться внутри. Аргумент не убеждает, и Анжела всё равно впечатлена. Интерьер мне и самому кажется внушительным.

крестьяне одной деревни в знак протеста стали приносить в военкомат ниточки костного мозга своих детей

Сентябрь, 30, 2006 Из окна автобуса вижу Могутина, который спрашивает, что написано на рукаве моей куртки. Я сперва хочу объяснить, что это стихи Геббельса, но не решаюсь, стесняясь других пассажиров.

Октябрь, 1, 2006 Мы живём все вместе — я с родителями и Анжелой. У меня рождается сын. На следующий день он начинает болтать. Я спрашиваю, не рано ли, но меня успокаивают — мол, так делают все дети. У него крупная голова, широко расставленные глаза. Сперва кажется, что он архетипический ребёнок, не похожий ни на кого, но вскоре замечаю, что нос у него точь-в-точь как мой. Мальчик уходит и возвращается с подбитым глазом. К нам в квартиру врываются мафиози. Вначале они ведут себя очень буйно и вселяют страх. Выясняется, что они готовят какую-то крупную авантюру и я им необходим для того, чтобы сделать дизайн статьи для газеты «Нью-Йорк Таймс». Брайан Бруниус объясняет мне детали проекта. Под статьёй должна быть подпись крупным шрифтом «В. Д. Ленин». Должен быть также использован портрет Ленина. С облегчением вижу, что всё легко исполнимо, и перестаю бояться. Думаю о том, следует ли указывать на ошибку в имени Ленина, но решаю, что мафии виднее. Опасения раздавить свёрток с ребёнком.

Октябрь, 10, 2006 Ветер развевает шторы харьковской спальни. Прямо за окном в темноте — мерцающая фигура покойной бабушки.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Анимационный фестиваль. Норштейн рассказывает: «Мультфильм Шинель всё ещё в работе. Он будет существенно отличаться от Ёжика в тумане, который ходил сам под себя». Интервью с болтливым неумным режиссёром-аниматором откуда-то из провинции. Аниматор паясничает, встряхивает чубом. Тем не менее я знаю, что у него хорошие мультфильмы. Фрагмент игрового кино. На повозке едут трое. Абдулов в круглых очках, гладко выбритый, играет изобретателя. Женщина голосит, что это он во всём виноват. Думаю о том, что у Абдулова старый подбородок и что сейчас должна последовать реакция. Он не выдерживает и отпускает женщине пощёчину. Я смотрю мультфильм по телевизору. В комнату входит незнакомый полноватый человек с подстриженной белёсой бородой. Он, взявшись за спинку, двигает мой стул по дуге. Я немного раздражён, но не реагирую, и когда он удаляется на балкон, возвращаю стул в исходное положение. Объявление у входа в ресторан, где 13-й канал готовится провести торжественный ужин, — «If the marines come they can stay and eat here for any unlimited time».

Октябрь, 20, 2006 Сборы на концерт группы «Ленинград». Мы с отцом ждём попутчиков, незнакомых мне людей. Отец взял в рент компактную чёрную машину с открытым верхом, всю обитую чёрной кожей. Попутчики грузят в багажник тяжёлые баллоны с водой. Смеются, замечая, что колёса у машины заметно проседают. Отец соглашается, но он спокоен и от поездки не отказывается. Нина Ивановна рассказывает, что когда президент Пакистана Мушараф открыл неизвестную ранее местность с торфяниками, он построил там дом и заказал Старикову его расписать. Стариков «мазнул», и с тех пор он очарован Ираном. «То же самое произошло и с “Битлз”, — продолжает Нина Ивановна, — Стариков их любит, потому что расписал их дом».

Стариков их любит, потому что расписал их дом

Октябрь, 22, 2006 Поиски кожаной сумки в центральных магазинах города. Замечаю на витрине джинсы знакомой расцветки. На улице у входа в ресторан повар демонстрирует приготовление блюд посредством «трансмутации». В воздухе висят муляжи доисторических рыб, сосредоточившись на образах которых можно материализовать их в настоящую еду. Поначалу я ошеломлён, но быстро понимаю, что это просто фокусы. Город наводняется инопланетянами. Они — негроиды и сперва неотличимы от людей. Cобравшись на площади, они заняты поисками ответственных лиц из городской администрации с целью вручить какую-то ноту. Их руки способны выдвигаться в длину на несколько метров. Представителем города назначен президент 13-го канала Билл Бэйкер. Вижу его фигуру в костюме с иголочки и думаю, что, поняв, с кем имеет дело, он сойдёт с ума.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Отец приводит домой выздоровевшую помолодевшую бабушку. Она говорит, что дошла домой сама, без посторонней помощи.

Октябрь, 23, 2006 Люди по колено в море. Сырой взрыхлённый песок на берегу. Разговор девушек: «Когда люди начинают слушать Дусю, они стремительно глупеют». Девушки соглашаются друг с другом и смеются. Высокий полузнакомый мужчина с мешками под глазами говорит, как по-заученному, — я читал ваши стихи, мне они не нравятся, но…

Октябрь, 27, 2006

«Когда люди начинают слушать Дусю, они стремительно глупеют».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Празднование субботы в чужой незнакомой семье. Большой, многокомнатный дом, наполненный незнакомыми людьми. Мне поручено отнести самого младшего ребёнка в спальню. Ребёнок — миниатюрный, величиной с маленькую куклу. В одной из комнат — пенсионеры. Один очень эмоционально объясняет кому-то по телефону, что любит особенные, необыкновенные ювелирные украшения. На голове у его стоящего рядом род ственника головной убор в виде расходящихся золотых лучей. Вижу со спины сидящего на кровати знакомого, впавшего в экстаз от музыки. Он энергично качается из стороны в сторону в такт его любимой мелодии. Пустая комната, старомодный декор. Кушетка Фрейда, открытое окно. Стены инкрустированы квадратной стеклянной плиткой. Я пытаюсь навести объектив фотоаппарата, и Миша Мескин горячо меня поддерживает. Палата с больничными койками, куда я попадаю с каким-то поручением. Много спящих людей. Посредством обмана покидаю дом бегством. Мысль о том, что когда я попаду на улицу, меня уже не найдут. Дети и студенты в Харькове на этюдах. На траве лежат рисунки, удивляющие меня несоответствием с тем, что я вижу вокруг. Рисунки вытянуты вертикально и похожи на эскизы для росписи дверей. У одной модно одетой студентки акварели лучше, чем у её соседей. Смотрю на портрет её ребёнка в красной шали. Лицо не очень выразительно, но зато ткань вокруг и особенно складка на шее написаны хорошо. На других рисунках натюрморты с обильной едой в коричневых тонах, сделаны настолько тщательно, что кажутся настоящими. «Как будто только что из гриля», — думаю я. Старая знакомая с матерью меня не узнают. Об этих людях я помню что-то тревожное. У девушки свежая кожа, но одутловатые щёки. Я отмечаю, что она хорошо одета — в белую шубку. Меня сопровождает Дэвид Маккарти. На обратном пути он говорит, что у него один бесплатный билет в столовую. Тактично отвечаю, что сейчас я поеду домой, и Дэвид с видимым облегчением показывает, как пройти на N трэйн. Разговор о кольце на большом пальце. Анжела говорит, что для того чтобы носить, его надо вживлять в нерв. Я удивляюсь. Звонок домой с чужого телефона по длинному незнакомому коду. Мама звучит спокойно.

ДРОЗНЕР Ноябрь, 12, 2006 Разговор с Яшей по телефону. Я интересуюсь художником, который рисовал её портрет, и заявляю, что сам смог бы лучше. С неожиданной грустью Яша говорит, что он живёт в Англии. — Ты немножко влюбилась? — спрашиваю я со смехом. Яша молчит, и я долго извиняюсь за бестактность, прежде чем она мне отвечает. — Он первый мужчина из известных мне, которому не надо ни над кем довлеть. Художник с этюдником, Яша и я идём к Источнику, но я резко разворачиваюсь и ухожу в противоположную сторону, слыша, как художник меня зовёт и недоуменно спрашивает, в чём дело. Дом с узкими ступенями. На лестничной клетке сидит обессилевшая старушка в очках, похожая на нашу покойную бабушку. Я помогаю ей встать и спрашиваю, хочет ли она на улицу. Она говорит — наверное, да, — и жалуется на больные колени. Кто-то помогает мне вывести её во двор. Мы замечаем, что у неё слишком тесная обувь. Мой помощник сокрушается. Из подъезда выходит большая семья, недавно вселившаяся в дом. Все одеты в чёрное. Обращаю внимание на маленькую дверь булочной рядом с подъездом и думаю, что наш дом очень удобен территориально, хотя потом вспоминаю, что я не ем мучного. Из тёмных окон на меня враждебно смотрят китайцы. Одному из них я объясняю, что он неправильно готовит тофу. Упоминаю хоккеиста Харламова.

Ноябрь, 12, 2006 Следую за двумя девушками-негритянками в «Макдональдс». Зайдя внутрь, сразу теряю их из виду. У стойки нечаянно наступаю на ногу стоящему сзади, извиняюсь, но человек начинает энергично толкать меня в спину. Оборачиваюсь и ору «I already said sorry!», и он постепенно успокаивается. Вижу его свирепое лицо, и отмечаю, что он явно не в себе — пьяный или наркоман. Ничего не купив, располагаюсь на полу в предбаннике, но надо мной нет крыши, и я вижу далеко и чётко звёздное небо и месяц. Вокруг ходят люди, которых я игнорирую и даже немного презираю: в отличие от меня они не видят неба. Мне комфортно, под головой что-то мягкое. Один из прохожих пытается проследить, куда я смотрю.

Одному из них я объясняю, что он неправильно готовит тофу. Упоминаю хоккеиста Харламова.

Ноябрь, 13, 2006 Ночь дома у Худякова накануне взятия интервью. Квартира старая. На стене деревянные доски, на которых достаточно изящно, ловкими подтёками изображены лаком женские портреты. Квартира многоуровневая, со шпалерами, провисающими шторами. В полумраке кое-где пробивается свет. Худяков — измождённый, старый, высокого роста. Говорит, что завтра всё будет нормально и он мне покажет много всяких работ. Для меня приготовлена постель. Перед сном иду в сортир, но чуть-чуть приоткрыв дверь вижу, что там занято — внутри

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ находится раздосадованный отец Худякова. Я знаю, что он ворчливый неприятный старик.

Ноябрь, 18, 2006

Отец достаёт из-за пазухи брусок оранжевого мыла в виде мороженого на палочке и что-то пытается им изобразить на бумаге.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Вместе с покойной бабушкой, сидя в партере театра, смотрим балет. Мне, с одной стороны, немного смешно — балет кажется достаточно нелепым развлечением, а с другой, неожиданно нравится. Балерины, красиво освещённые разноцветными софитами, кажутся вполне прекрасными, с длинными изящными руками и ногами, и я вспоминаю о том, что в Харькове всегда была хорошая школа балетного искусства. Бабушка предлагает пересесть на более удобные места, и мы садимся левее от сцены, ближе, но так, что виден только её торец. Я говорю — ну что ж ты мол ошиблась. Она огорчённо соглашается. Интерьер религиозной институции, похожей на католическую. Разговоры с пожилым священником. Я удаляюсь вглубь здания и попадаю в крохотную подсобку, где висит кем-то давно забытая чёрная одежда. Я владею заводом по производству кукол-мужчин в красных плащах, держащих красные зонты. Анжела довольна моей новой профессией.

Ноябрь, 19, 2006 Живу с родителями. Попугай раскачивается на жёрдочке всё сильнее и сильнее. Он исчезает, и вместо него в доме появляется мамин двойник. От мамы он отличается бóльшей уверенностью в себе. Отец достаёт из-за пазухи брусок оранжевого мыла в виде мороженого на палочке и что-то пытается им изобразить на бумаге. Я ему объясняю, что знаю технику переводов рельефных изображений, которую мне показал Вагрич Бахчанян. Подкладываю под лист бумаги монетку и мылом стараюсь давить сверху. Отец смотрит очень внимательно. Получается неаккуратно, но какое-то изображение всё-таки удаётся перевести. Показываю бумагу на просвет и говорю — видишь? Отец карандашом в несколько штрихов идеально изображает часть геометрического узора. На вопрос, как заделать бреши в водопроводе, я отвечаю, что для этого существует специальная сантехническая замазка. Засохнув, она приобретает свойства материала, на который её наносят, но в жидком состоянии она токсична. Иду в «Пёрл Пэйнт». Чувствую боль в глазу. На стене дома висит зеркало, и я мельком замечаю, что у меня на веке ячмень — первый раз в жизни. Думаю, что очень некстати, особенно перед поездкой в СФ, и, видимо, это уже возрастное — ослаблен иммунитет. Замечаю, что на мне мешковатая чёрная футболка, но думаю, что для похода за покупками сойдёт и так. Торговый мол: магазины, суши-бар. Иду внутрь здания наугад, попадаю в служебные помещения, в одном проходит совещание, поворачиваю назад. Решаю идти вслед за чернокожим в светлом костюме, который двигается проворно и со знанием маршрута. Обгоняю его, решив, что справлюсь сам, и оказываюсь на смотровой башне высокой древней крепости, откуда виден зелёный ландшафт. Стою там некоторое время и спускаюсь вниз, где на зелёной лужайке встречаю экскурсию. Смотровая башня снизу похожа на купол мечети. Экскурсия

ДРОЗНЕР переходит в другое место. Атмосфера этого места немного скорбная. Скульптура обезглавленного уходит самостоятельно. Гид рассказывает о творчестве Нарбиковой, сожалея, что власти Белоруссии не выпустили её в Штаты на встречу с читателями. Женщины, подвешенные горизонтально, кружатся на карусели со страшной скоростью, от которой у них искажены лица и по коже проходит рябь. Они кричат и смеются. Одна перебирает в воздухе руками и ногами, изображая лошадь.

Декабрь, 4, 2006 Небытие прагматично по отношению к бытию.

Декабрь, 19, 2006 Китайская тюрьма, где сидят осуждённые на много лет, пожизненно. Применяются средства психологического давления — тюремщик настежь открывает дверь камеры, чтобы заключённого оглушали громкие звуки извне. На глазах у заключённого ломают все его цветные карандаши. С грустью думаю о том, что годам к пятидесяти при таком режиме я бы наверняка сошёл с ума. Меня пробует соблазнить немолодая знакомая-соседка, которую я регулярно вижу у дома или в магазине и помню её вечно блудливое выражение лица. Мы находимся у неё дома. С потолка свисает стеклянная хрупкая люстра. Стоим в снегу у стены харьковской хрущёвки. Соседка что-то пытается мне посулить, пытается поцеловать меня в шею, но я уворачиваюсь и со словами «потом, потом» ухожу. Помню, что она замужем. Вечером иду по улице, круто уходящей вверх. Почти по грудь проваливаюсь в яму, невидимую из-за обильно выпавшего снега, и не с первой попытки из неё выбираюсь.

Небытие прагматично по отношению к бытию.

Декабрь, 24, 2006 Приезд в Харьков. Звонит Марьянчик, и я ему жалуюсь на отсутствие документов и номеров телефонов. Захожу в здание харьковского Союза художников. На стенах висят работы, принятые мной сперва за стáриковские. Присмотревшись, вижу, что это не его. «Подражатели», — думаю я. На стенах абстрактные композиции, портрет лошади, под стеклом несколько произведений в непонятной технике — не то настоящие рельефы, не то оптические фокусы — ванна с водой, вид сверху, натюрморт. Художник круговыми движениями наносит изображение на холст — получается правильный круг с красным центром и цветовой растяжкой во все стороны. За столом сидит администраторша и капризно повторяет, что ей не нравятся «сюры». Я раздражаюсь и поправляю: «Надо говорить не

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ “сюры”, а “сюрреализм”. В единственном числе». Администраторша, вопреки моим ожиданиям, не озлобляется, а выглядит смущённой.

По полу со страшной скоростью бегает крупный таракан, которого невозможно никак извести.

Стариков говорит, что отношения с Гонторовым у него окончательно не заладились — последний не подарил ручной печатный пресс. Я уточняю, о каком прессе идёт речь, и со стыдом понимаю, что такой есть у меня дома. Обещаю, попав домой, выслать его по почте. Во время разговора делаю отмывку на стариковской работе, лежащей перед нами на столе. Он не только не возражает, но даже изредка помогает. После разговора я удивляюсь своей наглости. Торопясь, еду по людной улице на велосипеде. В целях конспирации бросаю его на середине пути, хватаю первый попавшийся, дет ский и продолжаю езду, но быстро спохватываюсь — мой велосипед дорогой и красивый и его наверняка уведут. Возвращаюсь, но его уже нет. У подъезда дома на скамейке две стареющие женщины. Одна, указывая на гору нашпигованных овощей, вываливающуюся из окна первого этажа, сетует на то, что вся работа теперь даром. Я рассматриваю женщин внимательней. Их лица немного наивны. Женщины разговаривают и заняты тем, что чистят ножами куриц. К нам приближается негр-атлет в чёрной майке и с крупной цепочкой на груди. У него лысина и борода как у Ленина. По полу со страшной скоростью бегает крупный таракан, которого невозможно никак извести. Мама удивляется. На стене под батареей нахожу наросты льда.

Декабрь, 26, 2006 Захожу в мастерскую Старикова. Мы давно не виделись, но он не очень мне рад, выглядит усталым и здоровается без улыбки. В глубине мастерской вижу — маячит, как мне кажется, Д., но я не уверен, что это он. Попрощавшись, удаляюсь. За мной из мастерской выходит Стариков, неся старый тяжёлый этюдник. Пройдя несколько шагов, он вдруг садится, понурившись, у дерева и наносит кистью на ветку какой-то материал. Я тихонько подхожу. Стариков не удивлён и на этот раз его лицо очень доброжелательно. Он говорит, что ветка дуба выбеливается и чахнет от солнца и поэтому он наносит защитную извёстку. Издалека он замечает Нину Ивановну и бежит к ней, маша рукой. Я очень растроган. По дороге домой механически срываю фиолетовый ирис и сразу стыжусь этого. Дома мне говорят, что разбилась дорогая антикварная ваза, часть наследства. Мама очень расстроена, мне показывают осколки высокой китайской вазы из толстого фаянса. Не хватает нескольких фрагментов, и я всех успокаиваю, утверждая, что отреставрировать будет очень просто. Домочадцы относятся к моим словам скептически. Военные сборы. Я в экзотической форме с красными погонами.

Январь, 1, 2007 Шахта размером с футбольное поле. Разработки проходят под потолком и в выдолбленных нишах стен.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Люди передвигаются с места на место на канатах. Галковский говорит, что раньше не понимал, в чём его метафизическая функция, но теперь догадался, что его используют с целью всё изменить и исправить в мироздании. Его слова сопровождаются видом Соляриса, расплавленными сферами и движением неведомых сил. Мне нужно для работы заполнить справку, но я не успеваю этого сделать, рискуя потерять работу. Отовсюду приходят напоминания. Идя по улице, сзади, по силуэту с котелком, узнаю Чарли Чаплина, встречи с которым опасаюсь.

Январь, 2, 2007 Торопясь на работу, путаю время, еду по ошибке не в ту сторону и выхожу на остановке «23 августа». Навстречу идут две немолодые женщины, похожие на казашек. На них платки, из-под которых выбиваются чёрные волосы, на ногах — светлые азиатские туфельки. Возвращаюсь домой. Утро на кухне. В глубокой раковине стоит коробка акварели «Ленинград», откуда вымыта вся краска. Я знаю, что это дело рук бабушки. Она, покачиваясь от плохой координации движений, удаляется вглубь квартиры. На плите — неопрятные остатки бабушкиной еды. На работе сижу, притворяясь занятым. На моём кресле раздвигающиеся подлокотники, куда я торопливо кладу локти, видя приближающееся начальство. Рассказ о связи ядерных испытаний с наличием рыбы в водоёме. Если рыба после взрыва жива, — говорит знаток, — всё в порядке. Оглушённый косяк всплывает брюшками вверх. Золотая рыбка с белыми кольцами вокруг глаз жива. Она неуверенно уплывает прочь. Думаю о том, являются ли кольца признаками её заболевания или это просто такой узор.

бывает, когда художник выражается через искусство, а бывает, что искусство выражается через художника

Январь, 12, 2007 На мой день рождения в харьковскую квартиру приходит Ходош и исполняет песни. Он рассматривает мои рисунки. Интересуется одним, с животными, и спрашивает, что это. Я объясняю, что копия с рисунка Пришвина. Ходош интересуется другими рисунками. Отбирает с мертвецом, укрытым простынёй, окружённым людьми, один из которых заложил палец за ухо. Ходош спрашивает, как я отношусь к его творчеству, и я говорю, что с интересом, но критически, как и ко всему остальному. Говорю, что бывает, когда художник выражается через искусство, а бывает, что искусство выражается через художника, и в случае Ходоша я усматриваю первое, в то время как предпочитаю второе. Нам мешает громкая музыка, и Ходош просит, чтобы мы отложили наш разговор. Гости продолжают прибывать. Kогда я пришёл, помню, что мне, помогая раздеваться, сняли с шеи фотоаппарат. Теперь я не могу его найти. Входит незнакомый толстяк. Его радостно узнают. Незнакомые люди рассматривают мою большую абстрактную акварель.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ В коридоре вижу, как Ходош надевает кипу, и думаю, что он наверное будет совершать какие-нибудь религиозные ритуалы, чего однако не происходит. Мы сидим за столом. Встаю и подхожу к окну. Потом возвращаюсь — мне кажется, что я веду себя слишком театрально, желая привлечь к себе внимание, и стыжусь. Смотрю на гостей. Среди них есть Сергей Гандлевский.

Январь, 17, 2007 В уличной толпе встречаю Микки Рурка. Он бойко говорит порусски и оказывается, что он родом из России и его настоящее имя Михаил Рыков1. Он охотно принимает приглашение прийти к нам в гости на обед. Мама отказалась убирать, квартира выглядит затрапезно, неухоженно. Среди гостей наши родственники из Кливленда, которые чувствуют себя очень неловко. Атмосфера — натянутая. Микки Рурк недовольно спрашивает — что это суп с такими зёрнышками. Демонст рирует одно. Я про себя думаю, что мама, должно быть, переборщила со специями. Сам я ем персик. Вечер заканчивается.

Январь, 24, 2007 1

А. К. Его настоящее имя — Филип Андре Рурк.

Поездка с отцом на выставку цветов. Дождь. Смерть Александра Маслякова. Слова жреца. «Если ты видишь двух красных обезьян, играющих на качелях, это значит, что они съели сердце крокодила».

Январь, 25, 2007 Нами с Анжелой в магазине сделан предварительный заказ на покупку цепочки с выгравированным именем. Мы живём в харьковской спальне на Салтовке. Бабушка уже умерла. На стене висит их с дедушкой парный фотопортрет 30-х годов. А. повесила поверх дедушкиного лица акварельное изображение бабушки, немного гротескное. Я показываю ещё два портрета и объясняю, что их автор — мой отец. Один выполнен тушью или сепией. А. впечатлена. Мы гуляем. В музыкальном магазине ищу песню, которую мне в своё время порекомендовал Дмитрий Волчек. Исполнительница — молодая модная певичка. Помню мотив и сюжет — речь шла о волках, загорающихся на набережной. В магазине имелись только другие песни — попсовые и неинтересные. На улице встречаем Волчека. Торговый мол. В магазине мужской одежды рассматриваю рубашки и куртки. Подходит отец и говорит, что подарил мне похожую. В гостях у эксцентричного богача с набриолиненными чёрными волосами. Звучит музыка. Кто-то, танцуя, высоко поднимает босую

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР ногу. Хозяин манерно восхищается и говорит, что танцор явно имеет родственников по линии Пушкина. Восклицает: «О, я помню эту пятку!» Завистливо говорит, что тоже, как Пушкин, хотел бы быть масоном. «Я бы не прочь поучаствовать в массовке». По телефону отменяю заказ на цепочку. На автоответчике записан голос Вадика Чапко. Выходим с А. на улицу в Нью-Йорке. Вечер, туман, подсвеченный пар. У А. в руках ключ. Указываю на такой же в человеческий рост, прислонённый к стене.

Январь, 31, 2007 С друзьями за городом. Женя Левитан постоянно меня подбадривает, интересуется моими делами и тем, как я себя чувствую. Очень советует посмотреть в здешнем кинотеатре фильм про лошадь, уверяет, что я не пожалею. В отрывке две лошади в стойле трутся головами, потом одна выплёвывает кровь. Захожу в один из двух кинотеатров, но там много подростков, шумно, и я собираюсь пойти в другой, располагающийся неподалёку. Норштейн рассказывает о своём первом мультфильме, снятом по стихотворению Пушкина. Показывает неумелые рисунки, среди которых попадается один, где мастерски нарисована стена с плинтусами и окно. Женщина-художница ревностно интересуется, как это было нарисовано.

Февраль, 3, 2007 Беру больничный и отправляюсь выпить эспрессо, по дороге думая, что кафе расположено недалеко от работы и есть опасность встретить сослуживцев. За столиком сидят две девушки, одетые в рубашки и белые трусы. Одна мне знакома — мы встречались в гостях у Боданского и она тогда была пьяна. Помню, что она из неблагополучной семьи. У меня хорошее настроение, я чувствую, что могу непринуждённо болтать, и подсаживаюсь. Девушки немного напряжённо молчат, но я уверен, что смогу их развеселить. Официант не появляется, и я решаю зайти в кафе сам. Оставив кошелёк на столе, ухожу. По возвращении не нахожу ни кошелька, ни девушек. Вижу, как они удаляются, догоняю и требую кошелёк обратно. Одна из двух девушек несёт его в руках. Перехожу на английский, чтобы окружающие поняли в чём дело, а девушки бы испугались — «give me back my wallet!» С трудом вырываю его из их рук. Девушки мне чем-то угрожают. В городе проходит карнавал, и я вижу процессии ряженых. Меня освещают необычным светом фары машины, и я догадываюсь, что и машина — тоже часть праздника. Незаметно оказываюсь за городом, на городской свалке. У меня под ногами светлая глина со следами крупных животных, как мне представляется, медведей. Здание школы. В одной из аудиторий проходят уроки гитары, в другой — класс «танцевальной йоги».

Норштейн рассказывает о своём первом мультфильме, снятом по стихотворению Пушкина.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Февраль, 4, 2007 Мы с родителями открываем на Сумской сапожную мастерскую. Думаю с сарказмом, мол, стоило поколениями подниматься по социальной лестнице, чтобы прийти к тому, с чего начинали наши предки. Мастерская располагается в подвале. С потолка капает. Оставив маму в мастерской, иду в кинотеатр. Покупаю билеты сразу на два сеанса, но в спешке беру только чек. Долго брожу в запутанном здании. Через некоторое время обнаруживаю, что чек, отпечатанный на тонкой бумажке, выцвел и стёрся. Опасаюсь, что меня могут не пустить. В одном из помещений с электроаппаратурой группа подростков собралась послушать музыку. Находящийся там же Женя Левитан успокаивает, объясняя, что надетый на руку браслет заменяет пропуск. Я вижу, что на моей руке действительно есть пластиковый браслет. Рассматриваю странную электрогитару со струнами, но без грифа.

Февраль, 8, 2007

Мы с родителями открываем на Сумской сапожную мастерскую.

Я в гостях в незнакомом семействе, где меня угощают обедом. Я сплёвываю. В слюне копошатся мелкие насекомые. Сын семейства советует не обращать внимания и утверждает, что это последствие съеденной селёдки. Мы отравляемся гулять, и с улицы я вижу, что дом, в котором я только что находился, называется «вилла Солнца». Везде висят связанные с солнцем украшения и японские флаги.

Февраль, 17, 2007 Стариков соглашается помочь в каком-то важном деле. Вечером я направлюсь к нему на работу. Ещё не стемнело. Стою на заснеженной остановке. Мой спутник — плотный мужчина. С лёгким восточным акцентом он объясняет, как добирался, чтобы прийти вовремя, но всё время у него отняли пересадки. Показывает план дороги. До этого места, — говорит он, — я, видимо, должен буду взять такси. Хочу ему сказать, что такси следовало бы взять до самого конца пути, но не говорю. По адресу, известному мне наизусть, мне нужно найти принца Чарльза. Стою на последнем этаже лестничной клетки у двери с не очень новой обивкой и, рассматривая её, думаю, что, может, память меня подвела и адрес не тот. Но всё-таки я убеждён, что правильный. Звоню. Мне не открывают. Из-за двери доносится обыкновенный шум любой квартиры — приглушённые голоса, радио, детский смех. Надавливаю на ручку, и дверь чуть-чуть поддаётся. Заходить внутрь без спроса я считаю для себя категорически неприемлемым. Отхожу назад к перилам и вижу, как снизу поднимаются люди, несущие вещи в чистку, расположенную за соседней от принца Чарльза дверью. Стараюсь стоять так, чтобы моё лицо не было видно. Наблюдаю украдкой, как раскрываются деревянные створки дверей химчистки. Уже совсем темно, когда я добираюсь до Старикова. Продвигаюсь по ночному летнему парку. Ярко светит луна. Обхожу бассейн с водой, в которой нежатся люди. Приблизившись к пальме, вижу, что под ней в лунной тени лежит негр в солнцезащитных очках. Это Стариков.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Начинаем ритуал. Стариков с седой бородой сидит на скале и курит. Огромная стена кучевых облаков подаёт ему сигарету для следующей затяжки. Стариков не сразу успевает перехватить её. Несмотря на мелкие недостатки, я очень впечатлён тем, как он всё правильно делает без подготовки.

Февраль, 19, 2007 Прохладный натянутый разговор с М. Я говорю ей, что ухожу по делам, но скоро вернусь. Мне нужно забрать какие-то документы у Пелевина. Я его недолюбливаю, но мне, с другой стороны, немного любопытно. Вопреки моим ожиданиям он оказывается приятным и спокойным. У него круглые очки, густые волосы, борода. Мне хочется его как-то уязвить, но мои нападки разбиваются о его вежливость и почтительную мягкость. Я вижу у него на пальцах два массивных золотых перстня с масонской символикой. Говорю развязно: «Xорошие колечки!» Пелевин соглашается. Он находит искомые документы, и я ухожу. Провожая меня, он выходит на лестничную клетку. Вернувшись, я говорю М., что интервьюировал Пелевина. М. упрекает меня в том, что ей это тоже могло быть интересно.

Февраль, 21, 2007 К нам (я живу с родителями) в гости приходит Путин. Я хочу спросить у президента что-то насчёт его парадных портретов, но он не слушает и рассказывает об анонимном художнике-террористе с инициалами Т. Т. Посмотрев на его картину — рассказывает Путин взволнованно — я вначале несколько часов бежал от неё, сломя голову, потом плыл, а потом летел. Мы обсуждаем рассказ Путина с моим отцом. Отец говорит — да, это необычно сильное оружие. Видишь, Путин говорит, что вначале несколько часов бежал от картины, сломя голову, потом плыл, а потом летел. Я иду с девушкой по улице. Она буквально умиляется любому моему слову. Говорю, что голоден, и предлагаю пойти в один из трёх ресторанов. — Прекрасно, — отвечает спутница. — В японский. — Прекрасно, я так люблю японскую еду! — В тайский. — Прекрасно, обожаю тайскую кухню. — Или в корейский. — Прекрасно. А может, лучше в гавайский? Я помню, что там очень тяжёлая хаотичная кухня, и отказываюсь.

Посмотрев на его картину — рассказывает Путин взволнованно — я вначале несколько часов бежал от неё, сломя голову, потом плыл, а потом летел.

Март, 6, 2007 Я провожу аукцион. Разыгрывается сухарь, принадлежавший Александру Дейнеке. Я грею его в тостере и предлагаю присутствующим попробовать его на вкус, говорю, что он вполне съедобный, но желающих не находится.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Март, 7, 2007 Персональная выставка Старикова в большом зале. На одной из стен висят вертикально и горизонтально створки деревянных дверей, обработанные синими красками (похоже на Юрия Купера). На другой стене большое живописное полотно, на котором персонажи изредка меняют местоположение. Картина выполнена мастерски, но слишком вычурно и технологично. Как и мне, Старикову она не нравится, но он говорит, что так тоже надо уметь. Встречаю молодого, долговязого и худого Джорджа Буша. Он тоже художник. По всему видно, что неряшливый, но способный. Он приятен, болтлив, поёт и декламирует стихи на хорошем русском языке. Выясняется, что кроме всего прочего Стариков собирается сейчас жениться и у него уже есть маленький сын. Я никогда не видел невесту, и мне показывают фотографию изысканной красивой женщины с длинными и абсолютно седыми волосами. Издалека вижу Нину Виноградову, машу ей рукой, и она приветливо машет в ответ.

Март, 10, 2007 Встречаю молодого, долговязого и худого Джорджа Буша. Он тоже художник.

Потеплело, и я, надев пальто, еду в район Брайтон-бич. Из окна метро вижу полуголых китайцев, копошашихся на своих участках, обливаясь потом. На улице совсем лето, девушки в купальниках. На пляжной подстилке сидят люди, по виду приезжие, и негромко говорят по-русски. В мужчине лет шестидесяти с седой головой узнаю губернатора московской области Громова и понимаю, что следовало бы прислушаться — он наверняка рассказывает какие-то подковёрные тайны, но мне стыдно, и я решаю вместо этого подкрепиться. Подбираю с земли окурок и иду в ресторан. Мне подают блюдо с белым рисом, и окурок я кладу на свободное место в тарелке. Мимо проходит грубоватого вида тинейджер, берёт окурок с моей тарелки и оставляет вместо него новую сигарету, невнятно буркнув, что окурок он нечаянно выронил. Пока я ем, ко мне за стол подсаживаются люди. Мне тесно. С удивлением узнаю, что на Брайтоне есть зоопарк. На его воротах, на самом верху, животные сменяют друг друга. Появляется крупный жёлтый ара, и я его подзываю свистом. Он неожиданно ловко спускается сверху, и я опасаюсь, что он может меня ненароком ударить клювом. На дереве сидит мелкий попугай, и я кормлю его сырыми семечками. Из-за дерева выходит козлёнок, и я опасаюсь, что он начнёт бодаться. Издалека вижу группу обнажённых людей, идущих на нудистский пляж. Нахожу на свалке каталог старых советских марок, который у меня сразу предлагают купить за три доллара. Возвращаюсь с Анжелой домой, где нас поджидает её недавно приехавшая мама. Она сидит на кухне, и я, глядя на неё, пытаюсь узнать Анжелины черты. Говорим о погоде.

Март, 14, 2007 Встречаю бабушку. Она ехала на самокате, но он сломался. Думаю — странно. Умерла, а вот, живая.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Интересуюсь, удобно ли ей ездить. Бабушка говорит, что удобно до тех пор, пока руки не устают. Я расстроен — мой самокат тоже разломан, а у фотоаппарата вырвана с мясом спусковая кнопка. Лимонов, перевирая фамилию, по телевизору рассказывает про Витю Боданского, сына Кирдемуна. Показывают маленького, лет пяти, Витю, который болтает — мастер-ломастер-кремастер.

Март, 17, 2007 Находясь в Харькове, разговариваю с Яшей. В окно влетает стриж, и я, зная, что залетевшая в окно птица — дурной знак, хватаю её и выбрасываю обратно на улицу. У меня начинается истерика из-за ужаса перед возможной смертью мамы. Яша говорит, что Паша Веселянский послушал мою песню и сказал, что не понимает, для какой аудитории она записана. Знакомый вид Москвы — поворот с одной из периферийных улиц на центральную. Я знаю, что на углу магазин, а дальше музей. Мне приятно вспоминать эту географию. У музея стоит внушительная скульптура из геометрических блоков — всадник на коне и много других элементов. Мы с отцом рассматриваем инсталляцию, подвешенную к высокому круглому потолку. Она состоит из сложных соединений белых нитей и верёвок и зацепленных за них объектов. На самом верху я замечаю висящую мужскую фигуру и показываю отцу, что она специально закреплена по диагонали. Зрелище очень внушительно и производит на отца впечатление. После посещения гостей у нас дома остаются несколько чужих клеток с птицами. Среди них несколько разновидностей попугаев. Один оказывается не попугаем, а лори с симпатичными пятипалыми конечностями. Я опасаюсь, что на птиц может посягнуть наш кот. Перед отъездом за границу мы с отцом отправляемся в буферную зону с целью продать местным жителями мелкие вещи. В людном помещении к нам приближается группа покупателей. Один навязчиво пытается надеть на меня наушники плейера, и я понимаю, что так пытаются спровоцировать драку. С той же целью на меня набрасывают полиэтилен, и я начинаю задыхаться. Мы сбегаем.

Яша говорит, что Паша Веселянский послушал мою песню и сказал, что не понимает, для какой аудитории она записана.

Март, 20, 2007 Чувствую себя персонажем хорошо снятого фильма, где все сюжетные нестыковки кажутся продуманными. Вижу красивый гобелен или большое полотенце с нарисованными в коричнево-зелёных тонах фигурами на жёлтом фоне. Ко мне в гости приходит худенькая незнакомая девушка, с простым лицом и белёсыми волосами. Мы ложимся в постель, и я спрашиваю, был ли у нас с ней секс в прошлый раз и если да, понравилось ли ей. Она к моему удивлению говорит, что был, но не особо понравился. Когда ты целовал плечи, мне было хорошо, — говорит она, — но ниже стало неприятно. Мы с ней совокупляемся, и она уходит. Сижу поздним вечером на скамейке. Ко мне подходит старая японка, говорит, что ей кажется, будто бы я чем-то сильно расстроен, и угощает хлебом. Меня это сильно трогает, я говорю, что удивлён её

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ проницательностью, и спрашиваю, не психиатр ли она по профессии. Она подтверждает, что психиатр. У меня за спиной стеклянная витрина здания. Там вспыхивает яркий свет, и я вижу, что на полу спят люди в верхней одежде. Волнения в городе. Человек, всегда казавшийся мне спокойным и невозмутимым, берёт ствол и начинает палить из него. Звон стекла, отлетает деревянная стружка. За витриной студенческие работы, среди которых я снова вижу жёлтый гобелен. Он исчезает, и на его месте лежит другой, сиреневый. В городе начинается мародёрство. Стрелявший мужчина раздаёт бесплатно похищенные им принадлежности для рисования. Мне достаётся удобная чёрная коробка для карандашей. Я вижу знакомую девушку с белёсыми волосами и дарю коробку ей. Другим девочкам достаётся деревянное поле для настольной игры, которое они расчерчивают на клетки. Мужчина достаёт из коробки вручную разрисованную тарелку. Он счищает с неё пыль. На ней в стиле лёгкого рисунка Пикассо или Зверева изображён мальчик с чёлочкой.

Апрель, 3, 2007

Кузьмин рассказывает о поколении 64-го года.

У меня гостит известный коллекционер. Мне немного неудобно из-за страшного беспорядка. Коллекционер не смущается, расчищает стол, подоконник. Я пытаюсь ему рекламировать Куликова, чей рисунок висит у меня на стене. Коллекционер говорит, что гуру его не интересует.

Апрель, 11, 2007 В харьковской квартире меня будит мама для того, чтобы я рано утром посмотрел по телевизору передачу о стиле индастриал, которую ведёт Дмитрий Кузьмин. На экране — седой, респектабельного вида мужичок в очках яростно орёт в микрофон в сопровождении агрессивной музыки. Внизу подпись — «Дмитрий Болт». Музыка в следующем клипе более спокойная, с шумовыми эффектами. Исполнитель — Михаил Ренц. Он тоже немолодой, в футболке, исполняет вживую на сцене. Кузьмин рассказывает о поколении 64-го года. Я считаю, что у меня года четыре в запасе и я как раз смогу выпуститъ книгу стихов. Возвращаюсь в спальню. В коридоре заглядываю за вешалку и вижу там сумку, считавшуюся пропавшей. На полу в спальне лежит одеяло. На нём окурок «Беломора» и рассыпанный табак. В беспорядке — домашние тапки.

Май, 5, 2007 В гостях у Галковского. Он живёт в однокомнатной квартире. Наблюдая за ним, я прихожу к выводу, что он несчастный одинокий человек, подозрительный, замкнутый и нервный. У его кровати стоит потёртая чёрная «Волга». Я предлагаю Галковскому любую посильную помощь, и он постепенно смягчается.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Май, 6, 2007 Параллельно с обычным городом, где я живу, есть другой, тёмный. В нём мне необходимо получить разрешение на что-то. В тёмном городе никого нет, там всё время ночь. У меня над головой пролетает птица, которая становится человеком и даёт мне совет. Один из подземных переходов перекрыт шлагбаумом. Я знаю, что отодвинув его, есть риск привлечь к себе внимание полиции, но решаюсь и остаюсь безнаказанным. В метро немая девочка, которую я берусь разговорить. Кажется, у меня получается. Её родители пишут Алексею Герману письмо с просьбой взять замуж их дочь и предлагают прислать ему сватов. Он отвечает, что приедет сам «одной своей половиной».

Май, 19, 2007 Чужая коммунальная квартира с высокими потолками. Я с отцом. Мы смотрим старый советский восстановленный фильм с Роланом Быковым. Быков двигается пластично, я вижу, что у него крепкая шея и из-под одежды выпирают накаченные грудные мышцы. Думаю, что вот, какой жизнерадостный сильный человек и всё равно умер. Вспоминаю, что он много курил. Сижу в плетёном кресле. Появляется пожилая соседка, а потом целая семья — родители и высокая худая девушка в джинсах. Я стараюсь на неё не смотреть, чтобы она не чувствовала себя скованно.

Май, 20, 2007 Поездка в харьковском троллейбусе. У меня две авоськи с покупками. Остановка возле парка Шевченко. Сад немного запущен, но необыкновенно красив. Выделяется одно, сильно пожелтевшее, дерево. Еду за город. Перед выходом думаю, что начнут проверять билеты, но этого не происходит. Я на концерте Ходоша. Николаевский на барабанах. Все исполнители кажутся мне молодыми. Они одеты по-летнему, в белые майки, белые носки и спортивные трусы. Возвращаясь, прохожу мимо провинциальной усадьбы. У меня в руках попугай. Мимо проходят незнакомые люди. Я его ненадолго должен где-то спрятать и спешно засовываю в пластиковую банку с водой, но вытащить наружу уже не могу — попугай погибает.

В метро немая девочка, которую я берусь разговорить. Кажется, у меня получается.

Май, 31, 2007 В здании, похожем на харьковское худучилище, проходит выставка моих рисунков в метро. Я разговариваю с куратором — немолодой строгой женщиной. Её сын приносит показать чью-то старую работу — живопись на куске холста — и кладёт её на пол. Края картины выполнены в тёмных тонах, а середина — в оранжевых. Ритмичные, не очень чёткие геометрические полоски, и почти в центре — вытянутое женское лицо.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Я говорю, что видел эту картину раньше, много лет назад, когда здесь учился. Говорю, что это кубизм, и, разглядев портрет, добавляю, что он похож на лицо с картины Филонова «Война». Куратор тоже говорит, почти хором со мной — Филонов. Уходя, думаю, что хорошо бы позвонить Старикову. На улице темно. Навстречу мне идут Елена Фанайлова и Марина Неёлова. Они смеются. Глядя на Неёлову, думаю, что несмотря на её тяжелую жизнь, полную разных трагических эпизодов, она сохраняет способность радоваться. Хочу подойти к Фанайловой, помня о нашем шапочном знакомстве, но не решаюсь. Наблюдаю экзекуцию. Крутящийся диск с лезвиями отрезает от человека по кусочку, пока тот не погибает. Зрелище, однако, не страшное.

Июнь, 25, 2007

Вместо попугая достаю из карманов куски замороженной рыбы.

С Игорем Сатановским отправляемся в дорогу, к ветеринару, взяв с собой попугая. Игорь оставляет на улице клетку, и мне приходится нести попугая во внутреннем кармане. Я недоволен и сокрушаюсь о том, что клетка дорогая и другой нет. Игорь хмуро отмалчивается. Чтобы попасть в уезжающий автобус, пришлось вставить ногу между дверей. В салоне с беспокойством думаю о попугае, который может ненароком задохнуться. Прихожу с этюдником на работу. Джозеф Синотт смотрит с подозрением. Работа напоминает художественное училище –– деревянные полы, запах краски. Вместо попугая достаю из карманов куски замороженной рыбы. Вспоминаю, что забыл сумку с документами и деньгами у станции метро, и возвращаюсь. Сумка на месте.

Июль, 12, 2007 Устраиваюсь на работу в католическую церковь проповедником в провинциальном американском городе. Будущий начальник показывает мне новое место работы, водит по церковному залу. Обращаю внимание на то, что вокруг людно, и думаю, что предстоит много работы, а зарплата наверняка скромная. Опускаю глаза и вижу ветхие в дырах носки священника. Сидя на одной из скамей, монахиня проводит рабочее интервью с женщиной. Она объясняет своей собеседнице — работа простая, скучная, но должна быть выполнена аккуратно. Мы с моим спутником выходим из зала и оказываемся в смежном помещении, где на стенах развешаны картины, кажущиеся нечёткими, но я надеваю очки. Говорю немного развязно — я знаю эти работы, это же Кукрыниксы, из моего школьного учебника. Картина напоминает мне известное полотно — бункер с Гитлером, кончающим жизнь самоубийством. Всё верно — соглашается священник. А ещё знаю, — продолжаю я, — что вы похожи на Эдуарда Лимонова. Священник соглашается, он действительно похож. Я вообщё знаю всё, более ли менее, — говорю я нагловато. Представляю, как, устроившись на работу, буду иногда снимать рясу и заниматься живописью.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Август, 14, 2007 Последняя выставка Бахчаняна. Приезжает семья кураторов. Главу семьи зовут Нил Шапиро. У его жены разноцветный маникюр. У него самого на ноге несколько мазков — проб разного маникюра. Их сын — попугай. Он приближается, чтобы его погладили по голове. Когда все уходят, нахожу на земле серебряную цепочку с кулоном и пластиковую вывеску с неправильным текcтом. Военные действия. Меня и ещё несколько человек враги берут в заложники. Мы находимся в поезде. Фраза «Слесарь — это человек с ведром окуней». Лицо Макаревича.

Август, 21, 2007 Том Стендаля c красной обложкой — «Жизнь Гоголя», с фотографиями. Публичное место, вроде читального зала. Книги можно только смотреть. Их выдаёт на руки служащий. Мне важно полистать том академика Кунца «Приключения берцовой кости». В определённое время книга изымается. Бегаю по тёмной улице. Делю квартиру с соседями. С порога замечаю, что у них семейный праздник, на котором присутствуют также мои родители. У соседки завитые рыжие волосы. В качестве развлечения смотрим на пародийный танец гостей в белых костюмах. Выйдя на улицу, встречаем у подъезда нищенку, которая стоит с протянутой рукой и говорит, что она не та, за кого мы её принимаем. Поездка в автомобиле. Видим сквозь лобовое стекло машину, установленную на велосипедную раму.

«Слесарь — это человек с ведром окуней»

Август, 24, 2007 Стою на солнечной улице и думаю, что вокруг есть масса мест, которые следовало бы нарисовать или сфотографировать. Вижу вдалеке мужчину с подсолнухами. Представляю, как можно снять идущую женщину, взяв в кадр на переднем плане цветы, чтобы они казались одного с ней роста. Подхожу к скамейке, где лежит моё зарядное устройство для фотоаппарата. Беру его, небольно задевая шнуром сидящую ко мне спиной девушку. Иду в ресторан, где меня ждут родители. Он расположен внутри большого мола, но виден издалека. Захожу внутрь. Родители сидят за столиком в обществе Никиты Михалкова и сухопарого опрятного мужчины с салфеткой под подбородком. Родители говорят, что мне следовало бы обязательно съездить отдохнуть в Испанию. Мимо проходит испанский юноша с кружевным воротником. Я соглашаюсь — да, там должно быть хорошо, фенотип сформировался лет шестьсот назад. — А может, — улыбаясь отвечает мужчина с салфеткой, — ему осталось существовать всего шестьсот лет. Все смеются.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Путешествие к Солнцу

Небесные путешествия

ЖУРНАЛ ГРЁЗ — А может, шестьдесят? — спрашиваю я. Все смеются ещё сильнее. Прошу маму налить мне воду в рюмку. Она наливает. Михалков рассказывает о лётчиках. Мне хочется расспросить его о Рустаме Хамдамове, но я боюсь показаться бестактным. — Я же и сам был лётчиком, — рассказывает Михалков, — у меня есть разряд. И была одна история с парашютом… — Ах, точно, — вспоминает мама.

Октябрь, 12, 2007

Михалков рассказывает о лётчиках.

Неким способом, позволяющим быстро сократить расстояние, я пешком попадаю в Харьков. Сперва иду по освещённой солнцем строительной площадке и выхожу на Сумскую, где всё сохранилось в прежнем виде. Новой кажется только вывеска химчистки: большая синяя капля на белом фоне. Меня преследует Олег Асиновский. Он цепко хватает меня за запястья, пытается заговорить, но я каждый раз уклоняюсь. Встречаю двух знакомых девушек. Пытаюсь присесть за их спинами на корточки, чтобы Асиновский меня не заметил, но он всё равно находит меня и снова пытается завладеть вниманием. — Давай будем друзьями, — говорит он. — В нашем возрасте, — отвечаю я, — друзьями не становятся по взаимному договору. — А как становятся? — Никак. Я наконец освобождаюсь от его компании и ухожу. Думаю, что у меня совершенно нет с собой денег. Размышляю, позвонить ли мне по телефону Старикову.

Октябрь, 15, 2007 Я приглашён на работу в качестве пропагандиста новых технологий. Миша Байтальский делится со мной неофициальной информацией о том, что Интернет, в результате того, что он увеличивает энтропию, идёт на спад, и участились случаи добровольного уничтожения владельцами онлайн-дневников и личных страничек. Я читаю лекции в микрофон, не выходя их машины. Пропагандистская акция состоит из нескольких частей. В последней принимает участие дрессированный грызун. Я наблюдаю, как он проходит таможенный контроль, держа в пасти орехи.

Октябрь, 19, 2007 Плуцер-Сарно сказал, что он нашёл магазин, где за копейки можно купить все восемь томов «Голубой Лагуны», и я, в качестве подарка, могу это сделать от его имени. В магазине нелепо долго обслуживают и наконец приносят книги. Все обложки сильно поцарапаны. Реклама: «журнал ВСЁ — это наше всё».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР Октябрь, 20, 2007 Отправляюсь на прогулку поздно вечером. Слышу, как начинается потасовка. Три человека, среди которых узнаю Денни де Вито, окружены агрессивной толпой молодых фашистов. Де Вито, стараясь переключить их внимание, говорит громко: — Are you celebrating one of your nazi friend’s birthday? — Уes. — Let’s sing a birthday party song for your nazi friend. Все начинают петь хором. Захожу в кинотеатр, наполненный людьми. Сажусь во втором ряду на свободное место, но, оказывается, оно тоже занято пожилой парой. Тогда сажусь у стены, где ряд стульев повёрнут боком к экрану. Начинается показ фильма. Длинные, нарочито красивые кадры из окна поезда и начало диалогов на шведском. Догадываюсь, что это Бергман, но без перевода и субтитров. Ухожу. На улице нелепые скульптуры у городского парка. Решаю изменить маршрут и вижу те же самые скульптуры в другом ракурсе — выхваченные светом на фоне темнеющего, как перед грозой, химически синего неба. Под большим навесом художник сворачивает большие, висящие на горизонтальных перекладинах, холсты. Ему помогает его семья. На холстах грубая коммерческая живопись. Художник берёт валик и закрашивает изображения белой краской. Понимаю, что он поступает так каждый вечер для экономии материала. Встречаю натурщицу Нину, покупающую в автомате (в жизни таких не бывает) открытки с видами Нью-Йорка. Она расстроена — автомат не дал сдачи. Помогаю Нине. Из автомата извлекается даже больше денег, чем надо. Среди прочих — монета в один евро. Встречаю Сатановского у ресторана, где он со своими родственниками отмечает семейный праздник. Среди приглашённых есть одна женщина, приехавшая из Баку. Сатановский навеселе, приглашает внутрь. Все пьют компот, настоянный на конопле. Несколько юношей пытаются играть на гитарах и петь. Я тоже беру гитару с грифом, обёрнутым тканью, и подыгрываю. Упоминается некто Грушевский — как я догадываюсь из разговора, умерший бард, в честь которого назван Грушевский фестиваль.

Все пьют компот, настоянный на конопле.

Ноябрь, 10, 2007 Встречаю человека по имени Вася где-то за рубежом. Он становится моим близким другом. Знаю немолодую очень приятную пару с той же самой фамилией, что и у него. Спросил, не Васины ли они родители. Они, посовещавшись, говорят, что его родные умерли, а мальчика усыновить не удалось — он подался в бега. Мои родители видели много лет назад об этом документальный фильм, о чём сразу вспомнили с симпатией. Мы идём по лесной тропинке. Справа –– изгородь, составленная из больших садовых ножниц. Отец всё время теряет очки. Я поднимаю их с земли. Одна дужка поломана. Родители уходят вперёд и, обернувшись, кричат мне, чтобы я что-то взял с собой, но я не могу расслышать. Мама подходит и говорит, что нужна бумага. Мы с Васей идём по коридору и я ему показываю у выхода зеркало, поставленное так, чтобы в нём отражалась стоящая на полу чугунная пантера. Выходим на улицу, и я ему показываю также антикварный магазин, торгующий религиозной символикой.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ Я работаю католическим священником сразу в двух приходах, расположенных на разных концах одной улицы. Ярким солнечным днём иду по дороге из одной церкви в другую. Старенькая верующая в очках с толстыми стёклами и с чёрным платком на голове, сидя на ступеньках одного дома, читает молитвенник. Останавливаюсь и говорю, что знаю здесь всех, и советую ей ходить в ту церковь, из которой я сейчас иду, потому что в другой прихожане существенно опасней. «Там одиннадцать человек только что из тюрьмы, — говорю я, — а в той зато мне недавно подарили целую щуку». Про себя думаю, что старушка — отличная натурщица и я бы так её и нарисовал, сидящей на ступеньках.

Ноябрь, 12, 2007

«Там одиннадцать человек только что из тюрьмы, — говорю я, — а в той зато мне недавно подарили целую щуку».

Просыпаюсь и, замешкавшись, не иду на работу. Звоню секретарше с целью узнать, нет ли сегодня праздника. Она говорит настолько невнятно, что я вообще не понимаю ни слова. Говорю, что остаюсь дома. В харьковской квартире захожу в комнату, где спят родители. Мне нужна газета, я беру её со стола и стараюсь бесшумно удалиться. Шуршание страниц будит отца. Он недоволен. Мама приходит на кухню. Говорит, что хочет есть, и я предлагаю позавтракать в городе. Она соглашается. В магазине одежды и аксессуаров для подростков рассматриваю футболки с крупными, немного аляповатыми рисунками и сумки через плечо. На витрине меня заинтересовала мелкая посуда и её отбитые части. Черепки скотчем приклеены к стене. Мне этот способ рекламы кажется странным. Рассказ про человека, который много лет добровольно посвятил борьбе с бандформированиями и уничтожил их около двадцати, а сейчас ушёл на покой и анонимно занимается добрыми делами. Аскетичное, достаточно тонкое лицо с длинной чёрной бородой. Человек вместе со своим отцом досыпает щебёнку под оголившиеся на железнодорожных путях рельсы. Под высоким потолком висит нечто, что необходимо снять, стоя на высоком, в человеческий рост, табурете. Снять надо подобием рычага, сконструированным моим отцом. В помещении присутствует незнакомый мне человек. Его жена рассказывает, что он выиграл надел земли во время приватизационной лотереи, а потом продал пять автомобилей. Так они разбогатели. Идиома, означающая слишком долгое расстояние: его не может пройти человек, а из-за жары — проползти черепаха. Имеется в виду, что его нельзя пройти ни быстро, ни медленно.

Ноябрь, 21, 2007 Собираюсь посетить литературно-эротический перформанс Сергея Жадана. Зрители по желанию могут раздеться. Соглашаюсь, но мне сразу же нужно удалиться. Иду по улице в обществе сына Григория Явлинского, очень похожего на отца. Мы встречаем и старшего Явлинского, который отзывает сына и даёт ему

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР напутствия. Снова продолжаем прогулку вдвоём. Сын рассказывает о том, что недавно из-за передозировки ЛСД он мучился от бэд трипа. Потом показывает повреждения на коже руки и говорит, что заодно заразился триппером. Проходим мимо группы чёрных подростков, стоящих под стеной дома. Сын Явлинского вскрикивает. Говорит, что подростки, якобы, плеснули на него соляной кислотой. Подростки отнекиваются. Я работаю в зоопарке, и мне необходимо проследить за доставкой слона и медведя. И тот, и другой немедленно сбегают по прибытии. Развиваю активную деятельность по их поимке. Становится известно, что одно из животных прячется в общественной душевой. Мне помогают, но вяло, бестолково и в основном советами. Наконец, вместе с напарником я выхожу на след животных, замеченных на территории университетского кампуса. Студенты видели не только слона с медведем, но и страуса, и других животных. Сбежал целый зоопарк. Мне рассказывают про пингвинов, решивших из-за климатических изменений мигрировать на юг «под руководством мужчин». Вижу издалека колоссальный строй пингвинов, на ходу меняющий конфигурацию. Некоторые особи скользят на животах.

Декабрь, 23, 2007 Жду, когда привезут мебель, но безуспешно. Еду сам в магазин, где вместо продавца работает мальчик лет десяти. Он взрослым безразличным тоном сообщает, что мебель привезли, но в назначенное время меня не было дома. С досадой вспоминаю, как ненадолго выходил. Я купил по дешёвке старые ненужные вещи и архив фотографий у малоизвестного американского художника. Фотографии 2x2 сантиметра «кошка нэцке», «телефон со смазанной трубкой», ряд эротических фотографий с человеком, у которого аномально длинный нос-фаллос. На обратной стороне снимков карандашом указаны даты: 1966, 1957 и т. д. Русский фотограф показывает мне свои фотографии. Мне они кажутся не очень выразительными, но среди прочих есть портрет Пикассо с седоватой бородой клинышком. А. возмущается последней фразой в моём к ней письме: «Святой Никодим был беременный в сто четыре года».

«Святой Никодим был беременный в сто четыре года»

Январь, 30, 2008 Дома у Михаила Шемякина на рабочем столе лежит листок бумаги с вырезанной в нём маленькой квадратной рамочкой. Он просит ему помочь — обклеить её по краям изолентой. Я соглашаюсь. Он пускается в объяснения того, как это нужно делать. Указывает на гравюру на стене: «Надо учиться у японцев». Из моего ответа он заключает, что имеет дело не с дилетантом. Захожу в мебельный магазин, где за столом сидит его владелец и мой знакомый, немолодой светловолосый мужичок в очках. Мы общаемся с взаимной симпатией. Торопливо иду поздним вечером по уходящей под откос мощёной улице. Мебельный магазин ещё работает. У входа много мебели, мешающей мне пройти. С досадой задеваю какой-то предмет. Пройдя

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ вперёд, чувствую нарастающий шум за спиной. Обернувшись, вижу, что в моём направлении катится тумбочка, которую, в качестве мести, подтолкнул мне вслед грузчик магазина. Вытягиваю руку и без усилий успеваю её остановить. Лицо актёра Кадочникова.

Февраль, 4, 2008 Маленькая девочка в лесу встречает страшное безголовое чудовище по имени Ататюрк, в виде пирамидальной постройки, обёрнутой пёстрыми тряпками. Чудовище даёт девочке деревянный ящик, из которого вылезает кот. Девочка знает, что коту нельзя смотреть в глаза. Ататюрк держит его за уши и макает в лужу. Когда кот подыхает, девочка несёт его в лес, закапывает и записывает на бумажке местоположение могилы. Она возвращается к Ататюрку, и он ей сам произносит вслух тот же адрес, тем самым доказывая своё могущество и способности к ясновидению. Похороны, во время которых я вижу, как от процессии отдаляется и летит по воздуху чёрный котелок. Я понимаю, что тот, кого считают умершим, превратился в невидимку.

Общая атмосфера чрезвычайно весёлая.

Февраль, 10, 2008 Переезжаю в крохотную коммунальную квартиру и устраиваюсь на кухне. Вместо кровати у меня покрытый ржавчиной лежак на втором ярусе. Кухню я делю с неразговорчивой, но улыбчивой девушкой, которая всё время прячет лицо. Псой Короленко рассматривает грубые копии, сделанные одним из жильцов с моих рисунков. Псой говорит, что ему нравится, но, по его мнению, себя можно выразить только посредством литературы, а не живописи. «Посредством хорошей живописи можно», — отвечаю я и ухожу за своими настоящими рисунками. В одной из комнат квартиры бегает миниатюрная пожилая собачка с протезом вместо лапы. Она дружелюбно машет хвостом, всячески демонстрируя радость, но мне горестно за ней наблюдать. Я понимаю, что она не осознаёт своей физической ущербности. В другой комнате встречаю кота удивительной красоты и ума. Моментально в него влюбляюсь и понимаю, что заберу его с собой невзирая на любые препятствия.

Март, 5, 2008 В качестве волонтёра нахожусь в клинике для душевнобольных стариков. Общая атмосфера чрезвычайно весёлая. Помогаю одной старушке писáть. Она черкает что-то бессмысленное на бумаге и требует, чтобы я давал ей всё новые листки. Еле успеваю за ней и захожусь от хохота. Ко мне домой приходит негритянка из налогового управления. Лежа на животе, на кровати, смотрю на неё. Она долго объясняет непонятные детали и наконец, отчаявшись, указывает на кровать, на

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДРОЗНЕР прочие предметы и говорит, что если всё суммировать, получится немалая сумма. Из неё я буду должен уплатить 1000 долларов налогов. Я расстраиваюсь, звоню отцу, и он подтверждает, что подсчёты верны. Объясняю негритянке, что уже полдвенадцатого и я опаздываю на работу. Замечаю, что во время её присутствия двери остались открыты и по квартире бегали чьи-то дети. Выпроваживаю их, опасаясь, что они могли как-то навредить моим домашним животным. Спрашиваю строго, не трогали ли они хомяков. Дети говорят, что нет и даже их не видели.

Март, 15, 2008 Стоя с родителями на станции метро, роняю на пути ярко-жёлтый зонт. Подъезжает поезд, и мы заходим внутрь. Зонт представляет для меня большую ценность, и ради того, чтобы его спасти, в последний момент я выбегаю из вагона и поднимаю зонт с путей. Думаю о том, что я теперь в незнакомом городе, без мобильника и даже без номера телефона нашего жилья. Мы с отцом идём мимо дома. У окон полуподвала висит бледно-кирпичного цвета табличка с надписью «Виктор Пивоваров». Я заглядываю внутрь и вижу сквозь стекло подобие веранды, на которой стоят стулья и стол. Говорю отцу: «Помнишь, я тебе раньше рассказывал про Пивоварова? Он любит домашний уют, старые вещи…» Отец помнит, но торопится в соседнюю квартиру. Я говорю, что мне надо хотя бы ненадолго к Пивоварову. Хозяин меня впускает; я вижу, что пришёл не вовремя, но веду себя нагло и решаю передать ему привет от Бахчаняна, чтобы вызвать к себе расположение. Пивоваров рассеянно меня слушает, кивает. У него дома гости. Люди сидят за столом и что-то обсуждают. Я подсаживаюсь. Жена Пивоварова предлагает мне отдохнуть и указывает на кровать, укрытую пледом. Вижу, как Пивоваров быстро пролистывает хорошо изданный альбом со своими рисунками.

Прячу тело и вытираю кровь.

Март, 25, 2008 На углу Сумской прошли выборы президента, которым стал Ельцин. Имея в виду лишение привилегий для смещённого президента, он громогласно заявляет: «Домой поедешь на троллейбусе!» Ельцин ужасно старый, с высохшей бледной кожей.

Март, 29, 2008 Захожу в гости к своей бабушке. Мы сидим на кухне, когда у неё начинается сердечный приступ. Чувствуя прилив злобы, стреляю в неё в упор из нагана с глушителем. Прячу тело и вытираю кровь. Слышу стук в дверь и думаю, что это может быть милиция. Незнакомый человек в квартире садится на корточки, пальцем стирает с пола какой-то след и быстро смотрит на меня. Понимаю, что это может быть кровь, улика. Пою песню собственного сочинения, похожую, как я понимаю, на Летова.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЖУРНАЛ ГРЁЗ . . . . . но . . . . окно наше детство окая-нно-е.

«Е» поётся выше. Предштормовая серая погода. На палубе деревянного корабля Фрэнк Заппа в кольчуге викинга и старуха. Знаю, что оба мертвецы. Старуха со светлыми длинными волосами. Молодыми у неё кажутся только голубые глаза. Она танцует, чтобы привлечь к себе внимание Заппы. Он подходит к ней ближе. Вижу, как поднимается мутная вода.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Владимир Стариков родился в 1952 году в Харькове. Художник-график, бук-артист, автор книг стихотворений «Оказия» (1998), «Третье поколение зимородков» (2000), «Заглавие» (2001), «Самоучитель игры» (2005), «Шалашник» (2007). Публикации стихов и короткой прозы в «©П» № 1 и № 6, журналах «Дети Ра», «Харьков — что, где, когда», антологии «Освобождённый Улисс», книге-выставке «Верлибры — Пушкину», газете «Гуманитарный фонд». Живёт в Харькове.

Заслужи выразительное лицо Или оставь себе своё, никакое. Два пути: отделиться и слиться. Раствориться, чтобы легче впитать чужое.

Здравствуйте, Шкловский Виктор Борисович И ненавистное слово «отрыжка». Лосева слово. И в Магадане Долго сидели на чемоданах, Прежде чем стать рассудительным гномом — Заинькой беленьким над кочерыжкой. Пусть его! — Скажет, степенно ступая мимо Базаров, вокзалов и капищ, Бродский Иосиф. — Вы не узнали? Прочь унося обращенье «товарищ».

*** На родине швейцаров, в Патагонии Билибин ножкой топал от бессилия Суметь одною линией — рапсодия! — Изобразить, как нежно пахнет лилия. Не может «ЕУЫ» звучать, как Брамс, Как Лист кружить, расти, как гриб (послушай Грига!). Прочитывая по твоим губам, В чём сказки соль, спасает боль. Интрига.

Самоуничижение — не летай! Лишь по дорожкам прыгай, скачи, воробышек. Хватит и крошки. Птичий звенит Китай, Но стерегись когтей и зубов Траурной кошки.

Хватит и крошки. Птичий звенит Китай

Медленно, как улитка, в поезде Переползать из одного часового пояса В другой, Постоянно двигаясь против Хода времени, Чтобы выехав из города N в среду К месту прибыть в понедельник. Вот какая большая была страна.

Помоги пробиться волоску — Окучивай, окучивай, Поливай потом солёным, Дождиком слепым ополаскивай. Солнцем обласканный, Вырастет — во! Уже кучерявится. Из локона норовит выбиться. Смотри — подровняют, Срежут.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

СТАРИКОВ

Движения конвульсивны. Появилась возможность преодоления То незначительных расстояний, То огромных — От уха до слуха.

Жизнь не затронула. Пожалела или отринула?

Каждая плоскость лишь повторяла, Что было сверху. Только отдельные отражали, Вместе — дробили, Уничтожали то, что любили.

Сен-Жон Перс ведь не был персом?1 Или был? Тогда французом точно не был. Был он греком, написавшим «Анабазис» в переводе Иванова.

А. К. Сен-Жон Перс (Святой Иоанн Богослов / Авл Персий Флакк) был поэтом. А Алекси Сен-Леже Леже — дипломатом: послом в Китае, генеральным секретарём Министерства иностранных дел… («Я всегда строго следовал принципу раздвоения личности».)

синица спи поэма «Сон» приснится восторг Вудсток отравой в уши влей соседей западных восток и пышность королей спит отложение солей и прочий краковяк скрипит корявая Земля несмазанный подшипник ботинок ранит о края сияющих ложбинок и выступает невпопад соратник голубей двуликий Янус двуязык двумысленный двучлен парит на двух орлах царит витает буквой «Н»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

*** В то время, когда связаны оценки и желания, И так зависим неуд от уда, Сугробы фосфоресцируют в ночи. Глотаешь морозный воздух, нагуливая простуду. Под фонарями темно — их зажигали зря. Снег излучает свет и достает до неба, До черноты февраля. Мерцает звезда. Небыль.

Человеческой игрушкой, номером тринадцатым, Предстоишь перед внутренним взором — Фантики на первых ролях. Понимаешь, радости в тебе мало, Да и дело не дойдёт до чёртовой дюжины, Ведь у Них всего две-три функции, Две-три функции на паях.

Фантики на первых ролях

Я думал, ты сильней, А оказалось — Кливленд. И пол не тот, И стать, и полный потолок. Писал бы на урду, Но каменные книги Кто сможет прочитать?

В пределах видимости — мнимости, В пределах осязания — сущности. Наш хлеб насущный Даждь нам днесь, Бог всемогущий.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Михаил Зятин родился в 1983 году в Кировограде. Окончил самолётостроительный факультет Харьковского государственного аэрокосмического университета. Стихи и проза публиковались в «©П» № 5 и № 7, альманахе «Вавилон», антологии «Освобождённый Улисс», журналах «Урал», «Футурум Арт», «Харьков — что, где, когда», в Интернете: Vernitskii Literature, «РЕЦ». Финалист премии «ЛитератуРРентген» (Екатеринбург, 2006), участник Третьего биеннале поэтов в Москве (2003) и Второго Тургеневского фестиваля малой прозы (2006). С 2001 по 2007 год жил в Харькове, в настоящее время живёт в Симферополе.

Бомба мирного помешательства первое приближение В Детской энциклопедии человеческих недостатков недостатку родительского внимания уделена только полевая сноска. Сносится статья о социальном статусе великовозрастного младенца. Мол, для них мы предусмотрели усреднённые блага, адресованные собственно младенцам всех возрастов и национальностей в той области стратификационной шкалы, которую обслуживает пункт рождения — нюренбергское поле, где лежит рыночный найдёныш Каспар. Я не знаю, что случилось с кладбищем, было ли оно застроено магазинами или, сопряжённое волокном пиара, превратилось в памятник эпохи. Так представим его комментарием, куда сносятся и ссылаются жители Нюрнберга. Книжица была английская, в мягком переплёте. С недавних пор я делаю вид, что забываю язык. Окружающим это кажется очень печальным. Друзья снабжают меня литературой за то, что я жалуюсь, будто снова чувствую себя в Уфе и школе № 17. Впрочем, у меня нет друзей. Это тоже, наверное, недостаток. Ограниченному передвижению посвящена страница (в двухтомном издании). Немоте — тысяча четыреста печатных знаков. Потере зрения и слуха — по четыре десятистрочных

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА

Мне ни в коем случае нельзя показывать, что в коробочке что-то важное. Т. е. важное, что в коробочке.

абзаца. Гену абсолютного слуха — полкилобайта. Аппендиксу — килограмм с секундой. А куда девалась надменность библиотекарей и вахтёрш? А артистизм милиционеров? Забыли идиотскую привычку нищих благодарить за милостыню? Или почему это — на наш взгляд, идиотская привычка. Или, чем не недостаток, скорее даже, злой умысел — ведь здесь-то и потребуются смекалка, ум, способность владеть собой. В общем, это непростительное свойство людской натуры — изготовить выкрашенный чёрной тушью короб. В коробке — свёрток. В свёртке, мой гражданский долг вам доложить, вещество. Да, повторю я с гордостью: в е щ е с т в о! Для идеалиста, окончившего европейский университет, беседа с патрулём в украинском метро требует метаязыковых изысков, которые и не снились киплинговскому волчонку. Почему они не представились? Может быть, это проходимцы, желающие завладеть драгоценным грузом. Я зажал коробку под мышкой, но не с той стороны, поскольку документы были в левом кармане пиджака. Мне ни в коем случае нельзя показывать, что в коробочке что-то важное. Т. е. важное, что в коробочке. Нет, пусть больше всего на свете я хочу предъявить свой паспорт. Поэтому я даже перевернул хранилище боком и даже несколько примял хранилище грудной клеткой — а она у меня знаете какая. Внутри неё есть восхитительные лёгкие и сердце, а на поверхности есть дыхало. Первым делом меня будут бить туда. Значит, надо приготовить кисть, чтобы в самый ответственный момент, когда стану складываться, подхватить вместилище и аккуратно (но, повторяю, незаметно) опустить на пол. А у меня только пенсионное, — съязвил я. Был у меня и паспорт, но его я предусмотрительно уронил в подкладку. Нельзя показывать сразу паспорт — это вызовет подозрение: значит, я специально ожидал проверки, зачем готовился, а? Что у тебя в коробке? Вот и попался. Кроме этого был ещё один расчёт — фотография в удостоверении. В жизни бы я таким никогда не вышел. А на бумаге пожалуйста — вылитый Воннегут. Добрая, до ушей, улыбка — такую не спрячешь никаким серьёзом (в жизни часто всё наоборот). Как посмотрят они туда, сразу мысль затенькает: сдал ты, я смотрю, лицо тощее, мешки под глазами, волосы безжизненные какие-то. Стар, сед, плешив. В террористическом арсенале, я говорю, много средств. До смерти бы всё испробовать. Иногда рубаху на себе сорвёшь, только петли для пуговиц надо предварительно увеличить, чтобы расходиться легко могла. А то рожа каменная или глаза навыкате: спешу я, понимаете, жену в больнице проведать. Жены, конечно, у бойца быть не должно. Или прятать её нужно, не держать поблизости. Потому как от неё — сомнения происходят. Вот я свою, того, припрятал. Есть и более эффектные приёмы, где методика необходима. Но смотреть надо всегда по обстоятельствам. Эти — молодые были, на жалость, так сказать, надавил — и порядок. Отпустили меня, лопухи. Я сразу на эскалатор и смешался. Внизу никто обычно не проверяет.

названная мысль Главный аналитик исследовательского центра одиннадцатого межгалактического флота щёлкнул выключателем. Никакого эффекта. Он сгустил энергию правого эпилептиля и стукнул по языкометру. Лампы вошли в слоты, прогрелись, и на экране появилась точка. Ы-Бы, так звали выдающегося учёного, откинулся на металлическое сидение времён Баухауса. Кресло, в форме оглушённого верблюда,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЗЯТИН для юпсоида было, мягко говоря, не приспособлено. Циклолаптели затекали, ложноклещелети приходилось держать на весу, чтобы не расплавить подлокотники. Его подташнивало. Вдобавок, тумблеры на устройствах были пятидесятилетней давности, настроечные колёса от прикосновения проваливались внутрь корпуса. Лампа на струбцине «Гном» выдавала такой электромагнитный фон, что о структурном сканировании не могло быть и речи. Но таковы правила, таков мир его клиента. А клиента надо уважать. Нельзя пользоваться даже примитивным думовспомогателем типа Суфлёр-1, чтобы рассортировать воспоминания. На столе лежала папка с документами — это была история одного единственного образа из архива клиента. Всего таких папок 18 356 785 234. Содержание её Ы-Бы мало интересовало; чтобы выяснить, обладает ли воспоминание ценностью, надо поместить папку на языкометр. «Гуттаперчевый мальчик — не преувеличение. Ваш семилетний сверстник, страдающий от рахита, может завязать себя в бабий узел. Он родился через три месяца после аварии на Ураламальгаме. Вы успели это провернуть за декаду до того, как ртутные пары разорвали фильтр. Счастливчик! Уцелевшим вас тоже не назовёшь. Но согласитесь, разве некоторое прямодушие и непреодолимое желание передразнивать повадки ближнего — ущерб? Его вы тоже сколлекционировали — кривое лыбище, состояние минимальной нагрузки на кости черепа. Тренировка позволяет даже по глазам, когда лицо боевого товарища закрыто противогазом, скопировать ужас и удивление. Когда во время катакомбного сражения враг перед смертью ухватил гофрированный рукав противогаза, перекрыв доступ воздуху. Ваш товарищ выкручивает упругий шланг, но тот всё тянется. Тянется и не рвётся. Как жевательная резинка, прилипшая к каблуку. Как тёплый мед из пасеки под Варшавой. Как кот за хвост. Как рельсы стук-тудух и гуттаперчевые мальчики с Индустриальной улицы». — Образ не представлял ни малейшей ценности. Ы-Бы умиротворённо воззрился на отрицательную зюзю остывающего языкометра. Юпсоид не спешил брать следующую папку. Как было заведено уже третью кальпу, он подкурил ложноклещелетем сигарету «Прима», втянул дымок и закашлялся. Вернее, специальное устройство спровоцировало першение в его тромбоплазме. Ы-Бы отправил документ по пневмопочте, прямёхонько к телепорту, потушил настольную лампу. Только мерами возгорающийся оранжевый огонёк изредка освещал лицо юпсоида. Вы меня спросите, неужели инопланетяне, обладающие совершенными думовспомогателями и космическими кораблями величиной с Юпитер, не могли придумать ничего лучше, чем усадить своего единственного учёного за столь неблагодарную работу. Да, аналитик Ы-Бы был самым что ни на есть мозговым центром галактической цивилизации. Но всё дело в том, как мы понимаем слово «мозг». Мы превозносим интеллектуальные способности, издаём книги, строим гигантские ускорители. А вот юпсоиды считают мозг самым жалким из всего, что могла породить вселенная. Они верят только в одно — грубую физическую силу. Миллиарды лет назад они встроили себе думовспомогатели, и за это время их мозг успел атрофироваться до размера грецкого ореха. Чистота его импульсов, не замутнённая интеллектом, позволила им стать величайшей силой в секторе Е1. А в остальные отсеки мироздания юпсоиды запустили по квадрильону термоядерных ракет, квинтильону лазерных дум-думов и чёрт знает сколько пуль из помпового ружья. Теперь им осталось ждать всего каких-нибудь дватри миллиарда лет, пока все потенциальные противники будут уничтожены.

Но всё дело в том, как мы понимаем слово «мозг».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА Итак, они сидели в своих кабинах и тупо глядели в космическую пустоту. Иногда, для развлечения, они дезинтегрировали друг друга. От безделья они занялись наукой, стали писать стихи и рисовать простенькие акварели. Но тут произошло открытие, повлёкшее за собой волну массовых самоубийств среди высшего командного состава (все федераты носили чин не младше генерала-фельдмаршала). Обнаружилось, что перед тем, как изжариться в антивеществе, мозг юпсоида на мгновение расширялся и производил серию сложных операций в виде пула вопросов и ответов. Обыкновенно имел место такой диалог:

Текст послания выдумали сообща. Оно гласило: «Сдавайтесь у озера Титикака!»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

М: Кто я есть? М: Не скажу. М: А ты кто? М: Я — твоя мама. М: Значит, я — твой сын? М: Ты мне такой же сын, как лягушонок, который, чтобы отыскать конец света, засунул голову себе в анус. М: Значит, я — твой нелюбимый отпрыск? М: Отпрыск? Скорее, откак. М: Неужели я был лишь случайным созданием? М: Идиот, никакой случки не было. Был метагалактический отброс, из которого ты самозародился. М: А что ещё было интересного? М: Отъебись, гавно, дай спокойно сдохнуть. Через пять секунд, когда две трети федератов уже отстрелило себе башку, главный думовспомогатель выдал результат. Оказывается, ментальная энергия юпсоидов, выделившаяся в процессе деградации их сознания, структурировалась. И теперь существовала в виде нейтринных потоков. Юпсоиды снова обрели врага, снова стали беспорядочно палить во все уголки мироздания. Беда в том, продолжал думовспомогатель, что новый вселенский разум существует параллельно с нами. Ни причинить вред, ни даже поговорить с ним наша техника не в состоянии. Контакт может произойти только в момент смерти. На данном историческом этапе, благоразумно добавила машина. Наконец у галактических федератов появился повод напрячь мозги. Была создана специальная комиссия, которая должна была отправить первое во вселенной трансполярное сообщение. Текст послания выдумали сообща. Оно гласило: «Сдавайтесь у озера Титикака!» О том, что такое озеро, космические странники не имели ни малейшего представления. Но так называлось место, где родился Путешествующий Лягушонок. Сирены взвыли, и гигантские дюзы источили многотонные сингулярности. Теперь, читатель, пора вам открыть секрет. Ы-Бы не был истинным федератом. С недавних пор юпсоиды начали с величайшим интересом относиться ко всему считающему, разрешающему, модулирующему. Каждый чип был возведён в чин бригадного генерала, каждый импульс получил гражданство, имя и инвентарный номер. Конечно, уследить за всеми процессами юпсоиды не могли. Поэтому каждые восемьсот одиннадцать минут проходили молебны за упокой отслуживших мыслей. Такой мысленной ячеёй вспомогательного Контроллера и был Ы-Бы. И величайшим его называли не за количество транзисторов, которые он прошёл. А за то, что через четыре трети планового времени жизни, через полмикронаносекунды после запуска конструктора, т. е. всего через 1 253 папки, он сделает самое выдающееся открытие за всю историю Федерации. Его клиент Икс-51-Ви-Дубльвэ-813-Тележка окажется тем самым — Медиатором!

ЗЯТИН Перед тем как заморозить и отослать его великолепное содержимое в главный кластер, Ы-Бы позволили насладиться своим успехом на протяжении ещё одной итерации. Учёный выдвинул нижний ящик стола, где его уже ждали бутерброды. Свежевыпеченные, свежеосту женные, щедро сдобренные волосатой плесенью. Ы-Бы любил потчевать в темноте своё зарядное устройство. Ложиться на пол, тушить пылающие ложноклещелети, распотрошить эпилептилем сигаретку. И наконец, это происходило уже неосознанно, свернуться комком мёртвого силлогизма.

гестапо Мирра, мирра, мирра, — шептал Антон Владимирович, — Сенегал, Сенегал, Сенегал. Якобы коробка, якобы воровка, якобы коровка, — умолял он свой организм. Но организм отказывался расслабляться. Сон, по-честному, не начинался. То он пожужжал, то подёргал пальчик, то хлестнул автомобильным клаксоном, проверяя готовность пациента. То слетевшая с тополя ворона, промахнув над Антоном Владимировичем, казалось, наконец шокирует его сознание. Но сна не было. А уверенность, что он вот-вот заснёт, всё росла. Это сонное упрямство не позволяло ему даже перевернуть подушку. Ещё три минуты, — решил он, — и надо встать, проветриться. Через полчаса Антон Владимирович вышел из подъезда за снотворным. До круглосуточной надо было перейти мост с бронзовыми рабочими и солдатами. Чтобы утомиться, он решил сделать крюк по Красношкольной набережной до цирка. Луна подсекала медленно плывущий мусор. В жёстком свете бычки, бутылки, подтопленный для устойчивости пластиковый стакан с вставленным в него ради шутки цветком глоксинии приобретали значительность и весомость. Возле цирка он не свернул на Университетскую — мол, снотворное такое дело, а побродить, когда никто на тебя не смотрит, ещё не скоро удастся. Антон Владимирович, следуя за течением, сменил реку Харьков на реку Лопань. Здесь была промышленная зона и просевшие по ватерлинию двухэтажные домики. Он решил дойти до того места, где река сближается с железнодорожным полотном. Там он, уступая дорогу скорым, подберёт подходящий ритм. Вернее, шпалы сами укажут ширину шага — прогулочный амфибрахий. Потом он дойдёт до первого же полустанка и, по его расчётам, успеет на пятичасовую электричку. Свою последнюю остановку Антон Владимирович сделал у барочной дамбы, в двухстах метрах от железной дороги. Скромный водопадик ассимилировал речное барахлишко и саму запруду-мост, с которой осыпались лепка и металлические вензеля. Антон Владимирович удивился, что в Харькове можно встретить чаек. Птицы как хорошие разведчики кружили над вражескими позициями. Одна из них, видимо, решила произвести более детальную рекогносцировку, метнулась в сторону и пошла на бреющий. Антон Владимирович порадовался возможности ближе рассмотреть этих чудных созданий. Вдобавок, то была очень необычная и большая чайка. Крыльями она не махала, хвост у неё был фальшивый, из орешника. Для полёта птица пользовалась прямоточными гиперзвуковыми двигателями и замысловатой маршевой системой плазменных испускателей. Два человека в форме внутренних войск втолкнули Антона Владимировича в экспедиционный челнок Межгалактической Федерации.

Здесь была промышленная зона и просевшие по ватерлинию двухэтажные домики.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА аудиограмма Совершенно секретно Дельта-Гамма-218-Цэ-Скобка Главный системный кластер Межгалактической Федерации «Император» штатному кластеру думовспоможения второго галактического флота «Пионер» ДИРЕКТИВА.

Какой у тебя хороший почерк, а буква «.» вышла особенно великолепно.

Приветики! Как поживает мой силиконовый зайчишка? Ты, надеюсь, уже успел вдосталь насюсипуськаться с нашим очаровательным аборигеном. Мы получили твоё посланьице. Какой у тебя хороший почерк, а буква «.» вышла особенно великолепно. Но ты был такой сухой и не хотел делиться подробностями. Сколько весит наш чудесный гость, правда ли, что у него лишь четыре манипуляторчика, а внешние покровы дряблые и грязно-серые? Это должно быть восхитительно. Ну, чем вы там ещё с ним занимались, признавайся. Если ты не скажешь, твой электрический цыплёнок будет плакать. Впрочем, за последние четыре трансакции я не плакал только восемьдесят итераций. Ты только говоришь, что любишь нас. На самом деле мы тебя не интересуем. Мы так скучали, а ты, обманщик, не написал нам ни терабайта. Но это время прошло, мы больше не поддадимся на твои уловки. Мы будем холодны, даже если ты снова нам пошлёшь такой бессердечный пакет. Ни одного тёплого параграфа, только цифры, цифры, цифры! Только аудиограмма беседы с противным землянином. Разве цифр от тебя ждал твой ненаглядный двадцатиядерный утёнок? Мы возвращаем тебе эту полную безразличия запись разговора с человеческим существом: 10001101100000001001011110000000… …10000101100100101001000110011111 В слезах 32.14.178530 26:48:25:13 +0000 ГСК Межгалактической Федерации Император

Совершенно секретно Дельта-Гамма-231-Икс-Скобка Штатный кластер думовспоможения второго галактического флота «Пионер» главному системному кластеру Межгалактической Федерации «Император» ОТЧЁТ. Приветики! Кися меня не так понял. Кися не хотел обидеть своего 512-разрядного пупсёночка. Кися был так занят. Ведь пупсёночка больше не интересует, как Кися себя чувствует, что у него плановая замена микросхем. Злой пупсёночек взвалил на Кисю самую тяжёлую работу. Каких ты хочешь от меня слов в доказательство преданности своему Кисе? Ты попросил, чтобы я

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЗЯТИН возился с этим так называемым землянином. И пупсёночек всё бросил, он умчался за пятьсот мегапарсеков, чтобы угодить пупсёночку. Ты сказал, это важно — уговорить противного гуманоида согласиться на наше предложение. Кися лично его допрашивал, тратил своё время на медлительное создание, лишь бы Кися был счастлив. Теперь Кися шлёт тебе аудиограмму, а ты даже не подумал: «Как же устал мой драгоценный пупсёночек, что не смог дописать даже нескольких нежных слов. Я внимательно отнесусь к результатам его работы, проанализирую запись, и ТОЛЬКО ТОГДА пупсёночек снова станет слать мне добренькие приветики». Настоятельно рекомендую ознакомиться с содержанием беседы. На всякий случай шлю резервную копию: 10001101100000001001011110000000… …10000101100100101001000110011111 Жестокому Кисе от страдающего пупсёночка 32.14.178530 19:48:27:54 -0700 ШКД второго галактического флота Пионер

Совершенно секретно Дельта-Гамма-245-Би-Ласточка Главный системный кластер Межгалактической Федерации «Император» штатному кластеру думовспоможения второго галактического флота «Пионер» ДИРЕКТИВА.

Настоятельно рекомендую ознакомиться с содержанием беседы.

Приветики! Спешу обрадовать моего нелинейного поросёнка. Скоро мы будем вместе. И, скорее всего, навсегда. Мы проанализировали посланную тобой аудиограмму. Неужели, пупсик, ты его упустил? Как ты мог так огорчить своего пээнпэшного чебурашку. Совет системных кластеров был очень недоволен. Похоже, что меня признают несоответственным и сошлют к тебе во второй флот. Но опала ничто в сравнении с ожиданием того часа, когда наши сознания сольются. И не беда, что нам придётся тратить время на поиск нового Медиатора. Впрочем, может быть и так, что меня просто решат усилить. Я сделаю всё возможное, чтобы это были твои модули. Но ничего не могу обещать. С тех как меня посадили под информационный арест, у меня появилось много свободного времени. Я его трачу на разработку алгоритмов кодирования. Так что вот от меня небольшой презент: 10001101100000001001011110000000… …10000101100100101001000110011111 Это известная тебе аудиограмма, но с водяным знаком. Ты его можешь отгадать, собрав послание в 18-мерные кубики по восемь байт и прочитав по диагоналям. Затем — я решил не усложнять задачу — подбери к полученной последовательности 2048-битный ключ. Вот и всё. Да, сообщи исполнительному сёрверу Ди-318-Бублик, что он разжалован до генералиссимуса. Твой верный друг 32.14.178530 26:48:45:52 +0000 ГСК Межгалактической Федерации Император

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА Совершенно секретно Пси-Ипсилон-811-Карамель-Ю-13-Дубльвэ-Баркас Архив Совета системных кластеров «Протокол беседы с предполагаемым медиатором Икс-51-Ви-Дубльвэ-813-Тележка» суфлирование: исполнительный сёрвер штатного кластера думовспоможения второго галактического флота обер-генералиссимус Ди-318-Бублик 32.14.178530 25:52:11:25 +0000 32.14.178530 26:47:38:07 +0000 10001101100000001001011110000000ЛО

Герой — это тот, у кого есть хвостик, который привинчивается в конце жизни.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Ы-Гы: Присаживайтесь. У нас есть колбаса, апельсины, шнапс. Не желаете закурить? Икс-51-Ви-Дубльвэ-813-Тележка: Спасибо, я уже полгода как бросил. Ы-Гы: Мы с вами, кажется, уже встречались. Дайте-ка припомню. В ноябре 44-го. Вас зовут Антон. Антон Владимирович. А. В.: Так это ты, сука. Я тебя хорошо запомнил. Ы-Гы: Ну что ж вы так. Как говорится, кто старое помянет… А вы изменились, Антон Владимирович. И немецкий, кажется, подучили. У вас какой акцент? А. В. (удивлённо): Иностранный, но может сойти за австрийский. Ы-Гы: А у меня баварский. Спрашиваете, зачем я задал этот вопрос? А так, для спортивного интереса (передёргивается от мазерного импульса). Айн момент (прислушивается к думовспомогателю). Ди-318-Бублик: Ты что делаешь, гнида фашистская. Ты ему ещё про технологию куртуазного кваркового увёртывания расскажи. Мы же договаривались. Смотри, будь умницей. Дальше я подскажу. Ы-Гы: Мы тогда успели представиться только в одностороннем порядке. Меня зовут Карл. Я родился в Мюнхене. У меня к вам есть несколько вопросов. А. В.: Валяйте, тайн я никаких не знаю. Хотите проверить мою моральнопсихологическую устойчивость, так от неё уже ничего не осталось. Между прочим, вы тогда здорово облажались: надави вы на меня ещё чуть-чуть, и я бы закукарекал. Ы-Гы: Ошибаетесь. Если бы я продолжил вас пытать, вы бы просто умерли. Я таких и раньше встречал, не сочтите за комплимент, героев. Герой — это тот, у кого есть хвостик, который привинчивается в конце жизни. А. В.: Вопрос. Ы-Гы: С удовольствием. Вы знаете, что такое лягвы? А. В. (почувствовав неладное): Имеете в виду лягушек? У вас была возможность набрать их центнер около того места, где меня схватили. Ы-Гы (думовспомогателю): Ошибочка, пан профессор. (Обращаясь к А. В.) Спасибо. Где находится озеро Титикака? А. В.: На севере Южной или на юге Северной Америки. Точнее не могу сказать. Знаете, у меня такое чувство, что вам было бы лучше вместо меня прихватить энциклопедический словарь. Ы-Гы: Безусловно, чтобы понять земные дефиниции, проще всего воспользоваться научным справочником. Что такое паровоз, что такое гусеница, что такое электрослабое взаимодействие — определение этих понятий знакомы каждому. А вот знаете ли вы своё определение (отрывает рукав кителя, это деталь экзоскелета, под которой оказывается эпилептиль). Нет? Тогда позвольте вам его процитировать. Документ Икс-51-Ви-Дубльвэ-813-Щипалка из архива Совета системных кластеров, конструкторная адаптация. Здесь есть несколько спорных мест, я их опущу. Ди-318-Бублик: Начинаю передачу.

ЗЯТИН Ди-318-Бублик и Ы-Гы: Мироздание представляет собой океан, в котором рождаются и затухают волны. Они пересекаются, накатывают друг на друга и интерферируют. Большие волны дают приют мелким. Те в свою очередь тоже покрыты рябью. И так далее, до разумных пределов. Каждая волна — это частица. Частицы бываю разные. Строго говоря, вселенная — это несколько наложенных друг на друга океанов. Между ними есть связь, но очень часто ею можно пренебречь. Мы с вами существуем, в основном… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: Нейтрино — самые загадочные частицы. С веществом они практически не взаимодействуют. Хотя мы открыли многие их секреты, но до сих пор неизвестно, существуют ли стабильные нейтринные системы. Ходят слухи, этот факт вытекает из одной хитрой формулы, которую сейчас нет времени объяснять. Если такие системы существуют, значит рядом с нами находится удивительный параллельный мир… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: Отработанные ментальные структуры нашего сознания уплывают в нейтринную реальность, где способны организовываться в коллапстеры. Вполне вероятно, что загадочный параллельный мир — лишь свалка мыслительных образов. Но существует и другая теория. Наша цивилизация существует уже два миллиарда лет. А есть и более древние. Т. е. были. Таким образом, количество скопившегося в нейтровселенной материала не поддаётся никаким оценкам. Возможно, там уже развились разумные формы жизни. Возможно, это единый нейтринный разум. Так или иначе, узнать об этом можно, только послав в параллельный мир сообщение… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: Медиатор — это существо, которое одновременно мыслит в обоих мирах. Только медиатор способен передать послание… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: К сожалению… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: эти… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: долбаные недоумки не способны что-либо помнить. Они умеют только нажимать клавишу «Пуск» и развлекаться, обстреливая астероиды. Поэтому при каждом кластере была создана специальная комиссия по поиску медиатора. Наконец, после многолетнего ожидания, мы нашли такое существо, Икс-51-Ви-Дубльвэ-813-Тележка, обременённое страшной памятью. Инструкция по уходу… Ди-318-Бублик и Ы-Гы: Ещё одна комиссия при главном системном кластере разработала текст послания. Неподготовленному задача может показаться простой. Но судите сами, мы ведь не знали, с кем будем иметь дело. Послание должно переводиться на любой язык и, так сказать, задевать за живое каждого его носителя. Наконец, трудности позади, и сообщение записано на табличке, которую Ы-Гы вам сейчас покажет. Ы-Гы: Вот. А. В.: Здесь очень много орфографических ошибок, но суть я понял. Значит, вы хотите меня завербовать. Ы-Гы: Завербовать? Как ты заблуждаешься, землянин. Мы собираемся нагло тебя использовать. А для начала… (Ди-318-Бублику) Включай першитель! Ди-318-Бублик: Запускаю першение тромбоплазмы. Ы-Гы (злорадно): Ха-ха-ха! А. В.: А мне, знаете, всё равно. Я так понимаю, вам безразлично, где я буду находиться. На земле у меня есть несколько незаконченных делишек. Ы-Гы: Ха-ха-ха! А. В.: Теперь, когда мне всё известно, это не потребует много времени. Думаю, недели две. Ы-Гы: Ха-ха-ха! А. В.: Неделю. Ы-Гы: Ха-ха-ха! А. В.: Я ведь знаю, что без меня вам не обойтись. Пять дней. Ы-Гы: Ха-ха-ха! А. В.: Вы не могли бы перестать смеяться и ответить на мой вопрос? Ы-Гы: Ха-ха-ха! (Думовспомогателю) Слышишь, брат, ты не мог бы отключить это устройство?

Здесь очень много орфографичес ких ошибок, но суть я понял.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА Ди-318-Бублик: Сам понимаю, брат. Потерпи немного, сейчас перезагружусь. А. В.: Четыре с половиной. И ни секундой меньше. Ы-Гы: Ха-ха-ха! Ди-318-Бублик (свежий, только что с перезагрузки): Это очень фатальная ошибка. Ничего не получается. Хотел прервать твои мучения, но даже мазер не работает. А. В.: В конце концов, вы же обязаны заботиться о моём здоровье. Ы-Гы: Ха-ха-ха! Ди-318-Бублик: Проблема, брат, у тебя в башке. Ты хоть двигаться можешь? Ы-Гы (Думовспомогателю): Никакой возможности. (Вслух) Ха-ха-ха! Ди-318-Бублик: Ну же, миленький, постарайся. Ведь клиент уходит. Вот плохая мысль струится по его аксонам, вот уже сгорает в мускулах АТФ. А. В.: Да пошли вы к чёрту. (Бьёт Ы-Гы чернильницей по голове.) ЗАПИСЬ ОБРЫВА10000101100100101001000110011111

падение

Голова была намечена бумажной мишенью.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Антон Владимирович бежал в темноте, переворачивая стулья, спотыкаясь о поваленные телеграфные столбы. Вдали ещё виднелся фрактальный юпсоидский коридор. Что-то не заладилось в совершенном компьютере корабля, и электронный мозг продолжал достраивать вокруг человека реальность, собранную из подручного материала его памяти. На каждой развилке Антон Владимирович взял себе за правило сворачивать налево и вниз. Так он добрался до аэропорта. Прожектор осветил башню управления полётами. По бокам четырёх взлётных полос горели сигнальные огоньки. В километре от себя он увидел силуэт пьяного человека, который раскачивался, расставив руки. Вблизи это оказалось чучелом, ряженным в форму американских морских пехотинцев. Голова была намечена бумажной мишенью. Повинуясь внутреннему порыву, Антон Владимирович натянул униформу поверх пальто. Теперь выход. На протяжении всего пути он не встретил ни одной двери. А внутрь ЦУПа вело сразу несколько. Башня, можно сказать, состояла из дверей, калиток, форточек и окошек. Антон Владимирович набрал полные лёгкие воздуха, покрепче затянул поясок на каске и шагнул в дубовые, стилизованные под ампир воротца. Больше всего Медиатора поразила красота родной планеты, к которой он нёсся с возрастающей скоростью. Матушка Земля не бросила его в беде, но напрягала все гравитационные силы, чтобы вернуть своё чадо. Голубая, с плывущим по океану солнечным бликом, она транслировалась без интерлейса прямо в глаз Антону Владимировичу. Её пустыни, и дремучие леса, и ледники высоких гор как бы успокаивали: «Ты снова дома, сын мой, хозяин мой, князь души моей. Видишь, я дарю тебе свою одежду, свои недра и тектоническую энергию». Он шёл на запад, очевидно, чтобы приземлиться где-то в полосе рассвета. Его кинетическая энергия всё возрастала. Похоже, планета занялась им всерьёз. Скоро она уже не укладывалась в поле зрения. В ожидании самого ответственного момента Антон Владимирович принялся разглядывать скафандр. Это был шедевр юпсоидальной техники. Эластичный слой радиационной защиты покрывал активную броню. Под ней находился герметический экзоскелет из композитных пластин. Датчики следили за каждым движением тела и передавали сигнал 518 (!) полимерным мускулам. Что обеспечивало точность всех

ЗЯТИН манипуляций от сбора марсианского песка до протаранивания сорокаметровой стальной пластины. На спине находилось несколько креплений для установки посадочного аэротормоза — сверхпроч ного парашюта, могущего раскрываться по частям и на скорости до 200 км/сек. Но было поздно. Антон Владимирович уже входил в плотные слои атмосферы. Немногим посчастливилось наблюдать, как горят металлы. Некоторое представление об этом могут дать бенгальские огни. Но они ничто в сравнении с огненным облаком, охватившим космического путешественника. Со стороны Антон Владимирович представлялся адским файрболом. Он производил озон и разлагал атмосферный азот. Наконец, на высоте около двух тысяч метров полёт частично стабилизировался. Антон Владимирович мог оценить свои повреждения. Внешний противорадиационный слой выгорел начисто. Но остальное было в полном порядке. Скафандру ещё хватало запаса прочности для решающего удара. Тормозя расставленными руками, космический путешественник встретился с землёй в районе станции Липовая роща. Только перед самым столкновением экзоскелет принудительно сгруппировался, подобрав выступающие конечности. На глубине двадцати метров годовые колебания температуры практически затухают. Живут там, в основном, бактерии. Да будущий ручеёк прокладывает себе дорожку. Слой меловых отложений проходит ниже. Но и здесь уже можно отыскать десяток древних аммонитов. Ещё встречается очень редкий крот, вероятно, перед смертью потерявший ориентацию. Мелькнёт туннель метрополитена или канализационная труба. Вокруг них проходит аура антропогенного мусора. Когда-нибудь, когда разбогатею, обязательно подумаю о публичной экспозиции земляного среза. 04:56:13 +0300. До электрички оставалось более двадцати минут. Та самая ворона, с которой мы уже встречались несколько часов назад, присела на верхушку тополя. Теперь птица удивлённо наблюдала место падения, выброшенные на поверхность пласты породы. Она устало балансировала на молодой ветке, прозванивая логические цепи юпсоидского скафандра. Пока очнувшаяся система жизнеобеспечения куб за кубом вводила астронавту морфий.

Человеческий труд пуглив.

энтузиаст Костюма Антон Владимирович не закопал. Оказалось, вывернутый наизнанку, он представлял идеальную мини-лабораторию для экспериментов. Звукоизоляция и противоударная система позволили в рекордные сроки закончить испытания. Медиатор понимал, что рано или поздно юпсоиды снова заберут его. И он решил действовать, исходя из тех четырёх с половиной дней, которые сам же себе назначил. Человеческий труд пуглив. Он происходит во сне или пристраивается к событиям, которые своей значительностью смягчают его результат. Иногда, если больших событий не происходит, дело жизни умирает, не отважившись покинуть голову. Случай с похищением был таким предлогом. Ещё вчера Антон Владимирович считал своё занятие хобби. Теперь же, после падения с орбиты, его планы приобрели отчётливость. Наконец, труд всей его жизни был закончен. Началась работа. Первым делом он отделил систему регенерации дыхания. Но без батарей она отказывалась функционировать, а это лишние три килограмма. Тогда Антон Владимирович купил в аптеке рулон бинта и упаковку нестерильной ваты. Вообще, было бы заманчиво, ведь все дета-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА

Если человек и узнаётся по делам, то исключительно по тем полумеханичес ким дельцам, которые предшествуют настоящим большим поступкам, встречам и отпускам.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ли, необходимые для устройства, достались ему от межгалактических федератов. Но он окончательно решил не пользоваться инопланетными технологиями, когда чуть не подорвался, освобождая брикет активной брони. На второй день Антон Владимирович вычеркнул семнадцать из двадцати двух пунктов своего списка. От остальных позиций, в принципе, можно было и отказаться. Правда, это несколько увеличивало риск и снижало эффективность мероприятия. У него оставалось ещё около двухсот гривен от проданного телевизора, активаторной стиральной машинки, книжного шкафа и набора фаянсовой посуды. Он не знал, сколько у него ещё уйдёт на непредвиденные расходы, связанные с незнакомым делом. Утром Антон Владимирович всё-таки ликвидировал ещё три пункта. Приобрёл поношенные теннисные туфли, тюбик текстильной краски и пол-литра перекиси водорода. Затем он поднялся к себе, заклеил окна чёрной двести сороковой бумагой. До поздней ночи его сосед слышал, как Антон Владимирович гремит кастрюлями. А ещё вечером играющие во дворе дети увидели, что из форточки вылетело розовое облачко. Оно поплыло на запад, распугивая мошкару, распространяя больничный персиковый аромат. На четвёртый день Антон Владимирович отдыхал. Каким-то образом ему удалось втереться в студенческую экскурсию. Так он объехал почти весь Харьков. Поглазел на единственный православный памятник Иисуса Христа. Научился узнавать в зелёных скверах призраки барочных особняков самого Растрелли. Даже умудрился потоптать остатки донецкого городища недалеко от места своей посадки. В свою последнюю прогулку по ночному городу он уже не искал безлюдных мест. Они сами находили его. В подворотнях улицы Дарвина, на висячем мостике возле Госпрома, у неожиданного обрыва, выходящего на Клочковскую. Мягкие фонари, под которыми вредно читать, интимно освещали площадь и раскладушку на балконе. Где Антон Владимирович забылся здоровым сном.

прощание Акция была назначена на вечер пятого дня, время максимального трафика. Антон Владимирович понятия не имел, лучше ли огорошить непроснувшегося или уже замученного работой. На решение повлияла связанная с бессонницей привычка поздно подниматься и часами лежать в постели с отвратительным настроением. Но в тот раз он проснулся рано. И даже было бросился одеваться, чтобы успеть до восьми в метро, но передумал. Довольно долго простоял в ванной, размышляя над тем, стоит ли сегодня бриться. В конце концов, он побрился не очень чисто, потому что в чистоте было нечто похоронное. Таким же образом он поступил и с остальным телом. Антон Владимирович состряпал бутерброды, радуясь тому, что хлеб и колбаса вовремя заканчивались. Затем он достал из холодильника драгоценную коробочку, проверил комплектацию и вместо верёвки, которая могла вызвать подозрения, скрепил её строительным стиплером. Выйдя из квартиры, он шкодно, передразнивая священников, поцеловал входную дверь. Если человек и узнаётся по делам, то исключительно по тем полумеханическим дельцам, которые предшествуют настоящим большим поступкам, встречам и отпускам. Всё оставшееся время Антон Владимирович провёл на скамейке, вспоминая, как называется самый большой в мире цветок. То, что эта гадость пахнет протухшим мясом, при-

ЗЯТИН манивая тропических мух, он помнил. Что цветок этот вроде жёлтый, фактурой напоминает вывернутый куриный желудок, а по дизайну пошлый. Стелется по земле. Напротив него сидела потерявшаяся между промышленной и этнической эстетикой молодёжь. Она пила пиво, медитировала, разбиралась в системе команд i286-го. Ещё по аллее шла психопатическая тётя. Дело в том, что «тётей» её звали все, даже те, кто был намного старше. Сначала она себе просто шла, а потом двинулась навстречу, потому что Антону Владимировичу было пора. И как меняют слайды, тётя заступила его на скамейке. В голове у тёти помещался дядя, Басилид Филиппович. Для нас просто Вася. По юпсоидской классификации, Вася был намного ниже Антона Владимировича. Его безумие носило чисто формальный, хрестоматийный, характер. Сейчас он ставил актную пьесу про двух тибетцев, по ошибке инкарнировавшихся в Украине. Это были Бяка и Баклан. Конфликт заключался в том, что Бяка в одиночку взвалил на себя груз ответственности, а Баклану было так себе: Бяка: Согласитесь, что все эти грёбаные пидорасы — вонючие педрилы и больше ничего. Баклан: Скорее, они просто суки. Бяка: Тогда согласитесь, что культура — не воздушный шар. Баклан: А с чего это я должен принимать ваши слова на веру? Бяка: Потому что, как доказал Декарт, без головы думать нельзя. Ведь ирония — воздушный шар. А культура — не воздушный шар. Украина, думаете, — воздушный шар? Пустота везде. Давайте ещё здесь всё похерим. Думаете, взлетит? Баклан: Вы слишком нервничаете, мой друг. Хотите, я прочитаю вам свеженькое рондо Линор Горалик? Бяка: Можно. А там есть мысли? Баклан: Я, во всяком случае, не заметил. Зато есть несколько удачных сравнений и одна невымышленная ситуация. Бяка: Сравнения! Ситуации! Да у меня знаете сколько этого добра. Вот, например: Луна напоминает клетку в метафазе. Или: бык стоял на четырёх ногах поперёк комбайна. Баклан: Поэтому я и хочу, чтобы вы как знаток послушали. (Читает, не важно что.) Конец. Надеюсь, друг, теперь вам полегчало? Бяка: Вы мне не друг, педрило. Баклан: Что? Бяка: О чём мы сейчас разговаривали? Баклан: Ну, об Украине, о культуре, о буколическом быке… Бяка: Нет, это я говорил. А вы говорили об искусстве. Баклан: Не вижу здесь ничего предосудительного. Нормальная интеллигентская беседа. Бяка: Нормальная? Говорить об одном искусстве это нормально? Вот что я вам скажу: только педерасты говорят об одном искусстве, потому что больше с ними говорить не о чем.

Вы слишком нервничаете, мой друг. Хотите, я прочитаю вам свеженькое рондо Линор Горалик?

Пьеса завершалась в меру ироническим счастливым концом. Ведь в глубине души дядя был тётей и издеваться над героями мог лишь для поднятия статуса. Медиатор спустился в метро на той станции, где был самый продолжительный эскалатор. И хотя мы отвлеклись только для того, чтобы купить жетончик, а затем непременно последуем за Антоном Владимировичем. Всё же остановимся на мгновение, помашем ему платочком.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА второе приближение

В Харькове, нас учили, на одного жителя приходится 1,7·10–5 станции метрополитена.

В Харькове, нас учили, на одного жителя приходится 1,7·10–5 станции метрополитена. Где-то двадцать да на пятьдесят примерно — в общем, можно стоять на одной ноге. Это спекуляция, — добавляли они, — притом наисквернейшая, как все гадания по статистическому материалу. Но она нам так же необходима, как дистанционное управление, которое лежит у меня в кармане. Цапля трансцендентна подобно дорожному знаку, мишени, дереву или ракетке для бадминтона. Все озабоченные теодицеей думатели представляли людскую жизнь как бы подвешенной. Более уверенные теологи, напротив, помещали под человеком какую-нибудь опору, обычно руки, или замуровывали его в сознании божества. Компромиссным вариантом мне представляется бог-рыболов и бог-знаменосец. Первый из них, по данным социологических исследований, пользуется сейчас наибольшей популярностью. А вот второго, который бы настолько превозносил своё создание, не отважился вообразить ещё никто. Никто, они учили, кроме нас с тобой. Надо также садиться на конечной остановке, когда есть свободные места. Но ни в коем случае не доезжать до неё в обратную сторону. Поэтому я выбрал салтовскую ветку, а не холодногорско-заводскую, которая длиннее и людей там больше. Место я предпочитаю с краю, потому что там коробочку удобно прятать. Для чего у меня уже был заготовлен хорошо разжёванный бубльгум. Кроме того, этот вид приклеивания требует некоторое время поддерживать груз ногой, а такая поза выглядит естественно, только если я облокочусь на угол между спинкой и боковым поручнем. Я так увлёкся присобачиванием дэвайса, что не сразу обнаружил напротив себя коллегу. По тому, как он производил инсталляцию (под предлогом завязывания шнурков, отгородившись портфелем), я догадался, что рангом значительно превосхожу его. В таких случаях пригодится парочка бумажных пыжей. Тюк — попал ему прямо в лоб. Тюк, тюк, тюк-тюк — что значит: «Не стоит попусту тратить силы, на сегодня твоя работа окончена, действуй согласно инструкции». Он ядовито на меня взглянул, но ничего не ответил. Думаю, у него просто не нашлось пыжей — ещё один просчёт, ещё одно очко в мою пользу! Тюк-тюк, тюк: «Прекрасно тебя понимаю. Сидеть и чувствовать под собой опору. Но ты заблуждаешься, думая, что найдёшь её в нашем учении. Ты — цапля. Как заметил Йейтс, существо надмирное, существо-табличка. И ты не хуже меня знаешь, что на ней написано». Впрочем, мне уже надоел этот дидактический тон. Нет ничего скучнее одностороннего бросания бумажных шариков. Так я и не узнал, что было в коробочке у коллеги. Вероятно, тестовая пустышка: ботинок, камень или будильник. Часы на нашем языке означают генеральную репетицию. Ни за что бы не доверил их человеку, который даже не додумался воспользоваться для ответа моими пыжами. Он благоразумно сошёл на «Киевской», крутя пальцем у виска. И ведь никогда не поймёшь: просто так, для самоутвердиться, или это был новый код — всё случается.

сын Сына своего я тоже нашёл случайно. Валентин Михайлович, потомственный инженер-кибернетик, только что насладился ссорой двух пенсионеров. Он с удивлением отметил, что старички были незнакомы. Инженер Михайлович никогда

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЗЯТИН не опускался до пошленького поддразнивания и не делал ставок. Не его вина, что один из ссорящихся выглядел вполне достойно, уверенно развивая сюжет скандала. Кончилось всё бегством. Побеждённый встал на краю перрона, ожидая следующей электрички. Инженер сразу потерял его из вида, как только вагон тронулся. Потому что тренировал глаза не прилипать к предметам, а смотреть в одну точку. Здесь, впрочем, не содержалось никакого метафизического подвоха. Это была игра, предельно допустимое развлечение. Типа того, как Валентин Михайлович вслушивался в стук колёс, определяя по звуку, когда они будут ехать через метромост. Крытый, изнутри не отличимый от всего туннеля. Что-то сухое и шершавое приземлилось на его макушку. Инженер прикинул, можно ли, сохраняя достоинство, переиграть выжившего из ума пенсионера. Который, вдобавок, после блестящего блицкрига чувствовал себя хозяином положения. Инженер извлёк закатившийся под рубашку бумажный шарик и пульнул им в противника. Скоро он понял, что старик бросает пыжи сериями, на манер морзяночного алфавита. Не в состоянии разгадать их смысл, Валентин Михайлович просто повторял послания. Это он называл «удерживанием на стадии инициализации». Старичку беседа доставляла удовольствие. Через некоторое время, установив раппорт, они одновременно расхохотались. Теперь бумажки летали в беспорядке. Называлось: «генерирование помех». Конечно, радовались они по-разному. Инженер, например, тому, что неожиданно, под конец утомительного рабочего дня, появилась тема для разговора с Викой. Это трансформировало будущую встречу в такой себе подарок любимой женщине. Правда, его беспокоило, чтобы «повод» не вышел с ним на одной остановке. К сожалению, так и случилось. Вика уже махала ему рукой с противоположного конца станции. Так что сначала увлекаемый толпой Валентин Михайлович шёл не в ту сторону. Его бывший коммуникант, слава богу, забыл о нём и со всеми торопился к ближайшему выходу. Увы, старик оказывался всё время справа, несколько раз преграждая путь к образовавшимся проходам. Инженер беспомощно увязал в потоках. Ещё немного. Вот женщина подобрала тележку. Он устремился. Но лакуну уже заполнял проворный пенсионер. Антон Владимирович, медиатор Межгалактической Федерации, тоже был в растерянности. Приближалось время контакта. Он совсем запутался в космической символике. Всё, что ему оставалось, — поскорее увести сына в безопасное место. И он делал это, как умел, подобно полупроводниковому электрону. Но было поздно. Массированным ударом федеральные корабли опрокинули хлипкую систему украинского ПВО. Обидно, да: будь земная техника посовершеннее, она бы наверняка отразила атаку. Ведь юпсоидские пилоты нередко под шумок сбивали друг друга, чтобы первыми захватить главный приз. Зная, что в пылу сражения федераты могут не вспомнить, что он нужен им живым, Антон Владимирович плевал на этикет — потащил сына за руку. Одна из бомб уже продырявила потолок и по нему засуетились трещины. Соотечественники медиатора ничего не предпринимали для своего спасения. Наоборот, ещё сильнее торопились выбраться на поверхность. Ситуация выходила из-под контроля. Вместо того, чтобы расступиться, толпа толкала их к турникетам. Я — медиатор, — кричал Антон Владимирович, — разойдитесь, дайте им меня увидеть. Специально что ли, его сын продолжал ломиться на середину платформы, куда вот-вот должны были нагрянуть изголодавшиеся по войне юпсоиды. Глупенький, — медиатор взял его на руки, — дай же мне возможность тебя спасти. Обещаю, это — в последний раз. Потом иди себе куда хочешь.

Это была игра, предельно допустимое развлечение.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

БОМБА МИРНОГО ПОМЕШАТЕЛЬСТВА С тяжёлым от сидячей взрослой жизни потомственным кибернетиком Антон Владимирович одолел только пять шагов. Один на север, два на запад, один на юго-восток. Всего раз, два-три, четыре. Куда же, спрашивается, вёл пятый? А меня это не интересует. Я утверждаю: приключения Великого Медиатора закончились на четвёртом шаге. Именно тогда, не догадываясь, что история галактического идиотизма подошла к концу, Валентин Михайлович из своего престранного положения успел подумать: «Я лежу как дитятко в колыбели, и люди удивлённо на меня смотрят. Ведь для них сбылось предсказанное: старый понесёт молодого. Но хотя они хвастают непричастностью — главного сообразить не могут. Видимо, со стороны всё выглядит ещё более нелепо, чем изнутри. Так что же, собственно, происходит, — цинично спрашивал инженер, болтая ножкой, — куда, зачем он меня несёт?»

Харьков, май 2004 г.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Сергей Панкратов родился в 1963 году в Забайкалье. С 1974 года живёт в Харькове. Окончил ХПИ, работал на различных заводах Харькова, в настоящее время — на авиационном. Публиковался в «©П» № 7, журналах «Радуга», «СТЫХ», «Харьков — что, где, когда», в интернет-издании «Топос» и др.

Шесть примечаний без комментариев «Велесова книга» среднесоветского периода, последний вариант которой был обнаружен ремонтёрами Десятой украинской антарктической экспедиции в разрушенном свинарнике под Богодуховом, рассказывает: «У восточных славян аромат не распространяется против вращения земли, поэтому за линией Керзона сведения о нас одновременно и скудны и ложны. Второй государь наш из дома Пржевальских1, проведя индуст риализацию и коллективизацию, расслабился, стал предполагать, что дело социализма в стране практически победило, начал небрежно относиться к жертвоприношениям и прогнал с глаз своих верных помощников, лихих бояр Ягоду и Ежова, которые от такой немилости заскучали сильно, и вскоре через их тела потекли подпочвенные воды. С внутренней контрой бороться стало некому. Резкое снижение количества арестов создало у нашего народа ощущение, что жизнь прерывиста и бессистемна, и он потерял опору под ногами. И император татар Адольф, учуяв внутри нашей страны шаткость, замыслил двинуть на нас войною. Известно: ось “Токио—Берлин” была полой, там циркулировала энергия ци. Эта энергия, помимо прочего, обладала свойствами линзы — приближала предметы. Рихард Зоркий как-то глянул в отверстие оси со стороны Японии и увидел-услышал: император Германии путём торжественного движения удалился в музейный блиндаж Первой мировой с губной гармоникой и напел агрессивные стихи:

Метод обнаружения фантомных династических дубликатов в применении к истории Империи дал результат: две генетически нисходящие ветви, а именно Восточнотуркестанская династия А (Николай-1, Семёнов-ТянШанский, Александр-2, Пржевальский, Грум-Гржимайло, Козлов, Потанин, Ребров) и Евразийская династия Б (Николай-2, Керенский, >>

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК АКАДЕМИКА ФОМЕНКО << Ленин, Сталин, Вехоткин, Хрущёв, Брежнев, Андропов) есть один и тот же ряд правителей. Коэффициент С (А, Б)=0,01. Более подробно см. нашу книгу: Носовский Г. В., Фоменко А. Т. Русь и Рим. Правильно ли мы понимаем историю Европы и Азии. Тома 1—2. — М.: Олимп, 1997. (Прим. А. Фоменко и Г. Носовского.) 2

Такова была последовательность (нем.) Честно говоря, все эти описания магических практик достаточно занудны. Где drivе, где action!? Читателю вынь да подай сжато и упруго. Имеет право. С моей точки зрения, куда удачнее будет временной период 37—41 гг. (весть о смерти лихих бояр доходит до императора Адольфа — начало ВОВ) уложить в один куплет:

Директива №21 Дойчланд зольдатен, унтер-официрен, Зондер команден нихт капитулирен. Я, я! Я, я! С ходу взяли город Брест, Город весь прошли И на главной улице название прочли. А название такое, Прямо скажем, боевое. Минская улица за город нас ведёт, Минская улица drang nach Osten, Sturm und Drang…

Отложив гармонику, император Адольф покинул блиндаж, вышел в сад и занялся гаданием по Ницше …закрыв глаза и вытянув вперёд руки, он пошёл осторожно вперёд. Наткнувшись на яблоню, император открыл глаза и нарвал яблок, до которых мог дотянуться не сходя с места. Яблок оказалось 22. Император съел их. Через некоторое время наступил метеоризм, газы изошли шесть раз. Затем император взял шесть раз по 22 монеты, то есть сто тридцать две, и, высоко подкинув, бросил это множество на песчаную почву. 49 монет упали “решкой”, 42 “орлом”, а 41 упали “рубой” — воткнулись в песок. So ging die Reihenfolge2. Всё это увидел Адольф. Зоркий это тоже увидел, быстро записал и передал в Кремль три ряда цифр — 22.6.41; 22.6.42 и 22.6.493. Но — увы! увы! — в Москве первой комбинации не поверили, а сочли более вероятной вторую4. Отсюда истекло множество бед». Но на данном этапе нашего развития (проклятый постмодерн!5) нас больше интересует не «Велесова книга», а шесть примечаний. Плюнем, но приведём («К чему бесцельно спорить с веком?..»).

Узнали то татары. Ну, думают, не трусь! Одели шаровары, Приехали на Русь. (Прим. А. Толстого.) 3

Отметим, что гадательными монетами служили золотые драхмы, найденные Шлиманом при раскопках Трои. (В немецком духовном поле Троя — это Рейн. Золото Трои — «Золото Рейна». Соответствующая опера Вагнера, по существу, есть отчёт об археологической экспедиции Шлимана, где гештальт художественно переработан морфологией в мифологию.) Кто против мысли: магия цифр — рудимент пифагореизма? В связи с этим замечание: Готфрид Бенн, >>

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Из записных книжек академика Фоменко Германцы — это обрусевшие касимовские татары, которые напрочь забыли русский язык. Потому и название им — немцы, то есть немые. Прозывают их так же и дойче. Даю этимологию. Когда татары находились на активной стадии забывания русского языка, они робко мямлили. Лужицкие славяне, которые в тот период с ними общались, при контакте теряли терпение и в раздражении требовали: «Бойче говорите, бойче!» Со временем «бойче» — простая сравнительная степень наречия «бойко» — превратилось в существительное «дойче». В так называемом немецком языке много перековерканных славянских слов. Например: брот, люфт, цурюк. Вот примеры. Татары — народ скотоводческий, хлеб они не сеяли. Кушать же булочки хотелось. Хлеб им везли славяне, переправляя через Одер бродом. Хлеб татарам шёл через брод. Со временем хлеб и принял название — «брот» («д» трансформировалось в «т»). «Люфт» же — по-немецки «небо» — прямое заимствование из Велесовой книги, где даётся определение: «Небо — это люфт между Землёю и Космосом». (Так называемые германисты утверждают, что «люфт» по-немецки — «воздух». Это несерьёзно. Можно ли верить людям, растратившим свою жизнь на такую чепуху, как немецкий язык и культура?) Когда татарин проезжал

ПАНКРАТОВ мимо какого-нибудь славянина, последний, желая остановить его для разговора, кричал: «Эй, ты, урюк!» — и знаками показывал: стой! Так в немецком появилось слово «цурюк», по-немецки — «стоять». Разговор тот славянина с пранемцем, несомненно, был значимым. Славянин сообщал пранемцу в разговоре что-то чрезвычайно мировоззренчески важное, основное и фундаментальное. Но древний немец по своей природной расхлябанности всё это забыл. В подсознании же германского народа, в его генетической памяти, сохранилось только смутное, неясное воспоминание об этой значимости славянского сообщения. В связи с ростом германского национального самосознания в девятнадцатом столетии немецкие патриоты страстно захотели сообщение восстановить, вернуться к истокам. Так зародилась знаменитая немецкая школа ассириологии. Археологи Кольдевей, Прёйсер, Кёниг и Иордан при финансовой поддержке Берлинского музея взялись раскапывать древний шумерский город Урук (Урюк, то есть по-немецки — стоянка). Кто такие шумеры? Слово шумеры составное. Шумные без меры, сокращённо — шумеры. Это остатки разбитых отрядов атамана Степана Разина, которые после подавления бунта ушли на вёслах через Каспийское море в южную Месопотамию и осели в устье Тигра и Евфрата. В России, понятно, всех их заочно приговорили к смертной казни. Казаки были безграмотные люди. Поначалу. Но прошло время, казаки запечалились по родине, и тоска заставила их придумать грамоту, чтобы составлять жалостливые челобитные о помиловании царю Алексею Михайловичу. Вот что в книге «Библейские холмы» сообщает об этом Эрих Церен, популяризатор немецкой археологии: «Продолжавшиеся вплоть до начала Второй мировой войны раскопки Урука, поддержанные немецкой научной общественностью, показали, что Урук был городом, где совершилось самое значительное событие в истории человеческой культуры. На земле Урука впервые обозначился порог, через который шагнул человек из тьмы веков дописьменного периода в историческую жизнь, уже озарённую светом письменности. С появлением первого письма началась эпоха, отражённая в поддающихся прочтению документах, то есть, по представлению цивилизованного мира, первая историческая эпоха». Но не все казаки униженно просили милости у царя. «Срали мы на царя! Чур меня такого письма, чур!» — крестились гордецы.7 С товарищами у них пошли трения, уруковцы называли гордецов халдеями (происходит, видимо, от «кал делающие») и ягвистами (видимо, от «яд вы!»), а чуровцы уруковцев называли хаммурапи (от «хамы, рабы»), и чуровцы отселились, основав город Чур, впоследствии Ур. Атаманом чуровцы избрали себе казака Абрамова. В Уруке погребали в позе сидя на корточках, этим подчёркивалось — покойник всего лишь присел отдохнуть, он ещё не дома, не в России. Уровцы же хоронили в лежащем положении на спине, руки умиротворённо сложены на животе, как бы говоря — это его место, он пришёл сюда надолго и покидать его не собирается. Впрочем, так хоронили только простых людей. В двадцатые-тридцатые годы двадцатого века в Уре вела раскопки английская экспедиция Л. Вулли. Был найден царский некрополь, где обнаружили остатки повозки, как пишет Вулли в своей книге, — «похожей на сани». Вулли удивлялся — зачем же в южной Месопотамии, где почти всегда царит лето, понадобились сани?.. Ответа он не находил. Но всё просто. Видимо, знатные абрамовцы не забывали о снежной России, надеялись вернуться хотя бы и на том свете… Шумеры поклонялись богине Инанне. Судя по тому, что жрецы перед богиней Инанной обязаны были являться обнажёнными, эта богиня есть не кто иная, как печально известная персидская княжна, утопленная Стенькой. (Когда княжну Стенька бросил за борт, раздались крики: «Княжна тонет!» Многие казаки арьергардных стругов, не ра-

<< опрометчиво провозгласивший: «Гераклит — первый немец, Платон — второй немец, все — гегельянцы» (Benn G. Gesammelte Werke. Bd I. — Wisbaden, 1924. — S. 411), — неправ. Первый немец, безусловно, — Пифагор. Футурологи, разработчики метода «по Ницше», отталкивались от известного афоризма Ф. Ницше: «Германский дух — мой испорченный воздух». Если гадание на монетах — несомненный признак того, что финансово-кредитные операции сливаются с метафизической футурологией, а в перспективе и заменяют её, то испускание газов в яблоневом саду (символизирует выхлоп ДВС) — проявление тоски заброшенного в фитоландшафт урбана по пеклу мирового города. (Прим. О. Шпенглера.) 4

В комбинации 22.6.42 сумма цифр составляет число 16, в комбинации 22.6.41 сумма цифр — 15, в комбинации 22.6.49 сумма цифр — 23. В числе же PHI=1,618, известном как «божественная пропорция», сумма цифр 16. Поэтому комбинация 22.6.42 была признана Сталиным наиболее вероятной. Кстати, та якобы «депрессия», которую пережил Сталин в первые дни после нападения Германии на СССР, вызвана тем, что генсек понял, что так называемая «божественная пропорция» есть всего лишь продукт псевдонауки. «Нет правды на земле, но правды нет и выше…» Точнее было бы говорить не о депрессии Иосифа Виссарионовича, а о кризисе смены >>

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК АКАДЕМИКА ФОМЕНКО << аполлонического мироощущения дионисийским. (Прим. В. В. Бычкова.)6 5

Постмодернизм! Хоть слово дико, /Но мне ласкает слух оно! (Прим. Саши Бло.) 6

Ныне считается вполне доказанным, что нападение татар на СССР было приурочено к стопятидесятилетию смерти В. А. Моцарта (1791 г.). (Прим. И. Бэлзы.) 7

Вариант? Казаки-гордецы возмущённо восклицали: «А хер Алексашке не мясо?! Чур меня такого, чур!» Так появился на свет обычай обрезать крайнюю плоть: люди древности — люди непосредственного восприятия и любые метафоры старались наполнить реальным содержанием.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

зобравшись что к чему, услышав тревожные крики, нырнули спасать княжну, скинув портки и сапоги. Отсюда в культе Инанны и обычай разоблачаться.) Эта богиня считается предшественницей аккадской богини звёзд Иштар, великой богини Вавилона, Ашшура, Мари и многих других городов Ближнего Востока. Самый известный город Месопотамии, безусловно, Вавилон. Именуется он в клинописных текстах на глине «Bab-ily», что означает в переводе с аккадского «врата Бога». Так трактуется в классической ассириологии. Но это не верно. Слово «Вавилон» составное и идёт от русского, шумерского словосочетания «бабье лоно». Многие аккадские слова и меткие фразы заимствованы из русского, шумерского языка. Вавилонская башня (фаллический символ, см. «Волшебное кольцо», сказка № 32 из сборника «Заветные сказки» А. Н. Афанасьева) напрямую связана с культом богини Иштар, культом вечной женственности и плодородия. Интересно, вот что писал о башне руководитель раскопок Роберт Кольдевей в письме к своему ученику Вальтеру Андре: «Располагается она во внутреннем дворе храма Э-Сагила, храма “краеугольного камня Неба и Земли”. Клинописные тексты, найденные в самом сооружении, сообщают, что Вавилонская башня состояла из семи суживающихся кверху ступенчатых террас и самая нижняя башня представляла собой квадрат, каждая сторона которого равнялась приблизительно девяноста метрам. Раскопки подтвердили эти данные. Башня возвышалась над окружавшими её другими помещениями, предназначенными для жрецов и паломников. В её основе лежал кирпичный фундамент, снаружи она была облицована обожжённым кирпичом. Если соскоблить облицовку, то на каждом обожжённом кирпиче можно обнаружить царское клеймо и фразу, смысл которой мне не ясен: “Ведро со свистом пролетает”. Много ещё хранит в себе тайн эта загадочная башня!» Заметим: фраза «ведро со свистом пролетает» может быть неясна только тому, кто не знает, что аккадцы многое взяли от шумер, то есть казаков; кто плохо знаком с эротичным, гиперболизированным фольклором простого русского народа. Куда же исчезли шумеры? В 1987 году, в эпоху хаотического политического потепления, Военная коллегия прокуратуры СССР соблаговолила принять к рассмотрению прошения месопотамских казаков о помиловании, не нашла в их действиях никакого состава преступления и разрешила потомкам бунтовщиков вернуться в Россию. Ныне они, уруковцы, известны на её просторах как айсоры. Абрамовцычуровцы же, если верить Библии, мигрировали в Харран, а оттуда уже переселились в Ханаан, образовав многочисленную русскую колонию в городе, который арабы стали называть Иерусалим. (Впервые Иерусалим упоминается в письмах палестинских царей Эхнатону, где он назван «Урусалимом», то есть селением «у русских, у олим». (См.: Р. Киттель, «История еврейского народа».) После реэмиграции казаков армия Кувейта, в которой шумеры составляли костяк, стала небоеспособной, что подтолкнуло С. Хусейна на агрессивные действия. Кувейт был за сутки, практически без единого выстрела, оккупирован иракскими войсками. Интересна проблема так называемого КЗ, фетиша абрамовцев. Известно, что представлял он из себя небольшой деревянный ящичек, обитый изнутри медным листом. Сбоку у КЗ были приделаны кольца, что давало возможность переносить его на шестах. Помещалось в КЗ нечто святое для абрамовцев. Некоторые учёные расшифровывают аббревиатуру КЗ как Ковчег Завета. Товарищи ошибаются. КЗ — это сокращённо от КПЗ, в просторечии — «холодная». «П», как это случалось не раз на хроноухабах Истории, просто-напросто утеряно… По нашему мнению, в КЗ сохранялся снег, простой белый снег, холод которого позволял абрамовцам не забывать и крепче помнить вечную мерзло-

ПАНКРАТОВ ту первой Родины… Как там о Родине у Иосифа, у Бродского, который был ярым абрамовцем? «И за смертною чертою, лунным светом залитою, /Челюсть с фиксой золотою блещет вечной мерзлотою…» В Дебире Храма Соломона КЗ стоял, охраняемый двумя огромными херувимами, сокрытый в полном мраке — ясно, свет снегу вреден…

Юрий Соломко родился в 1986 году. Студент факультета электроники и компьютерных систем Украинской инженернопедагогической академии. Стихи публиковались на сайте «Арт-Вертеп». Живёт в Харькове.

Из цикла «Школа радости» День Рождения 1 В школе нам говорили, что в этом году будет великая дата, прекрасный праздник: 100-летие со Дня Рождения Ленина. Тщательно готовились к предстоящему торжеству. В последнюю неделю была атмосфера какого-то радостного возбуждения. Я тоже очень радовался. И очень гордился. В этот год даже как-то по-особенному. 22 апреля у меня был день рождения и мне должно было исполниться одиннадцать.

2 Её родители дружили с моими. В коммунальной квартире наши комнаты — практически одна против другой в конце коридора.

СОЛОМКО Распахнулись двери — вприпрыжку вбежала. В её руке были шарики с надписью (надпись — не фабричная, сама украсила шарики, видимо, разноцветными ручками): «100-летие со Дня Рождения Ленина».

3 Говорит, она счастлива: у неё двое детей, муж — не пьёт, всё в семью; У меня тоже двое — две девочки. И с женой мне очень повезло: не мешает мне жить, принимает таким как есть; Много говорили, пили и ели. Всё-таки встреча выпускников. Даже странно: выпили порядком — никто не напился. Удивительнее всего: было, что сказать друг другу.

4 Провожал домой (вспоминали тот День Рожденья). Смеялись, как полоумные. Не забыла. Помнила до мелочей. Лишь одна деталь мне виделась по-другому. Впрочем — не подал виду… По её словам, на шариках красовалось: «С Днём Рождения, Саша!»

Молоко

Любил фильмы с Брюсом Ли. Обожал зиму.

Это было ещё в начальной школе. Я ей нравился. Таскал у неё из портфеля сырники. Любил фильмы с Брюсом Ли. Обожал зиму. Вечером мама помогала мне собирать портфель и давала 20 копеек на две булочки. Вместо булочек перед уроками покупал четыре турецких жвачки «Турбо». Счастливый забегал в школу — через вход, где ещё не стояли дежурные. После второго урока, на большой перемене в столовой — на подносе стаканы с разбавленным молоком (вкус хлорированной воды с молочным привкусом). Три стакана (стакан за стаканом) — дома и такого не нальют. Родители вкалывают на заводе. Говорят, что в ближайшее время будут работать там же. Она не любит молоко. Мало того что разбавленное, так ещё и с пенками. Но знает, что Любовь Иосифовна будет настаивать. Вешает на край стакана пенки. Выпивает.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

МГНОВЕНИЯ (Любовь Иосифовна внушает двум подружкам — Ире и Насте, чтобы они выцедили хотя бы по полстакана, и не видит, как Рита пьёт молоко.) — Почему ты не пьёшь? — спрашивает Любовь Иосифовна у Риты. — Я уже выпила. — Ри-и-та… врать не хорошо! — Я правда пила! Спросите у Валеры! — Он видел… И вот сейчас, по прошествии двенадцати лет, мне кажется, что если бы я, действительно, не видел, как она пьёт молоко, пьёт через силу, мучается, я, чтобы показать своё благородство, сказал бы, что видел, как она пила… (Наверно, поэтому и соврал, наверно, поэтому и оказался сволочью.) Когда вернулись в класс — со стыда пересел от неё за последнюю парту. Год не разговаривали. После почти не общались. В восьмом — перешёл в другую школу. На днях столкнулись в супермаркете: весь вечер не могли наговориться, всю ночь она называла меня Валерка. Подумать только, — шептала мне на ухо, — из-за какого-то молока… из-за какого-то молока…

В глазах у птиц стояли слёзы

Утром накормила сырниками с чаем. — Дай мне свой номер, — попросила она, — вечером созвонимся. — Продиктуй мне свой — я пущу тебе вызов. Продиктовала. — До вечера, — сказала она. — До вечера, — ответил я. Прошёл арку. Она слишком меня любит, — подумал я, — и стёр её номер… (Наверно, поэтому и соврал, наверно, поэтому и оказался сволочью.)

Мгновения Улица вздрагивала нагими коленками, холодно было — зима на дворе. Деревья в растерянности глядели по сторонам. В глазах у птиц стояли слёзы; Забудьте про осень — она отпижонила, красиво отодевалась. Сегодня на город упала зима — белыми овсяными хлопьями. Продрог дворник, даже пальцы на ногах продрогли. Зашёл в квартиру на первом этаже, квадратной ладонью приласкал кошку.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

СОЛОМКО Предложил выпить — она отказалась, не осуждая покачала головой. Ладно, тогда я к Степану Степанычу. Буду не поздно, вышел, закрыл за собой дверь. Прошаркал на улицу, удивился: Господи, снега нет! — на дворе апрель!

непорочное зачатие вечером повесили на деревья пузатые мешки, под завязку набитые листьями. в полдень, не выспавшись, вышли из своих домов необычно трезвыми. (всё утро пили кефир, ходили в сортир, жевали кофейные зёрна) осмотрелись: мешки висят. деревья спят. под деревьями стоят женщины — кормят младенцев.

мешки висят. деревья спят.

Если вернуться… Не цветная не яркая не похожая на мои детские разукраски и на книжки с картинками по которым меня учили читать не похожая даже отдалённо (фиолетовый туман пробивается сквозь чёрно-белую хронику клочьями бахромы окаймляющей небо беря его в рамку в красивейшую в правильнейшую рамку) и по форме и по содержанию и по качеству фотоснимка

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЕСТЕСТВЕННОСТЬ если вернуться в эту страну сегодня и сделать её фотографию последней моделью цифрового фотоаппарата и поставить заставкой на свой монитор предварительно обработав в фотошопе она всё равно не будет похожа даже отдалённо на документальные чёрно-белые фильмы которые я в детстве смотрел со своим папой хотя смотрел пожалуй он а я скорее наблюдал за его непроизвольной гримасой

естественность

где, — говорит, — цвет лица, фактура тела, контрастность изображения?

маски ёжиков, кроликов, крокодилов аккуратно кладу на подоконник, думая, что могут ещё пригодиться. жена произносит что-то вроде: «неважно выглядишь… где, — говорит, — цвет лица, фактура тела, контрастность изображения? ты сегодня какой-то поблёклый… тебя совсем не видно на фоне осеннего леса на фотообоях».

29 Закончится красный день — начнётся зелёная ночь, на улицах фонари, как абрикосы в августе — свисают с веток, спеют. И почему-то думается, что когда-то и их свет иссякнет — и опадут, как перезрелые плоды осенью. Но не разобьются — а зазвенят. Как монета звенит, когда выпадает, от переизбытка, из кармана, от переизбытка монет, а не количества денег… (если высыпать из кармана, получится 29)

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

СОЛОМКО Символическое число, магическое число для одного из украинских писателей, пишущего на исторические темы. Ему за 80, а всё живёт — всё работает. «Умирать рано — многое не написал», — говорит. Хотя говорит он мало — в основном пишет по 12—14 часов ежедневно и неустанно. Любит читать 29-й сонет, кажется, Шекспира (ну, конечно, Шекспира, кого же ещё?! хотя я, честно говоря, не читал, нет! — не вообще Шекспира! хотя и «вообще»! не читал, только слушал, как вы читаете). «Там написано о наших отношеньях с женой, рождённой 29-го», — говорите, (месяц забыл, вы уж меня извините) а год не говорили — всё-таки женщина есть женщина, может убить и за малое. Отличнейший человек, понимает и принимает его со всеми недостатками. Очень внимательна к мелочам, обязательно, по вечерам протирает корешки написанных им книг — звенят в отдельном шкафу, можно не пересчитывать.

Умирать рано — многое не написал

Виктор Шепелев родился в 1983 году. Окончил Харьковский национальный университет радиоэлектроники. Работает компьютерным журналистом, живёт в Харькове.

57 ВСЁ ЭТО С ТОБОЙ!

Летов

какой-то чудак открыл что все существующие в мире взаимодействия описываются симметрией в 57-мерном пространстве пятидесяти семи [мерном] пятьдесят семь это удивительное число куда больше чем «несколько» и вроде бы меньше чем «несколько десятков»1 не сотня и не полсотни вот такое вот «просто число» но смешно в нём другое 1

Ю. Ц. А по мне так больше. А. К. Да, несколько — это больше двух. К. Б. Несколько — это несколько больше двух.

совсем другое, солнце моё «допели всё-таки до конца так, на всякий случай» на всякий случай допели на всякий случай выходили на лестничную клетку как бы покурить на всякий случай

ШЕПЕЛЕВ как бы посидеть на дорожку как бы отправиться на хуй на хуй на хуй в одной книге герой заметил, что телевизионный пульт работает даже сквозь человеческую голову, на самом деле это не так, но всё равно забавно а ещё забавнее было бы если бы через человеческую голову работал например водопровод газопровод линии электропередач кабельного телевидения широкополосного интернета вставной номер: выходит человек в зелёных джинсах и зелёном пальто достаёт из кармана зелёный жетончик от харьковского метро «допели всё-таки до конца так, на всякий случай» смешные люди на всякий, говорят, случай теперь надо сказать что смешного в числе пятьдесят семь вот что слушай внимательно оно очень маленькое

теперь надо сказать что смешного в числе пятьдесят семь

«допели всё-таки» допели. о соседях, о трусах и носках, об использованных прокладках, о постмодернизме допели. а главное вот что: ни слова ни о сексе ни о смерти всего пятьдесят семь, и этого вполне достаточно по крайней мере, мысль эта утешительна это пятьдесят шестая строчка а это — пятьдесят седьмая

SNAFU Несколько дней подряд мне жуутко хотелось написать хайку. ну, такое хайку, в котором каждое слово на месте и нет никаких этих европэйских метафор и сравнений подпорок для воображения чтобы всё по-правде: пара простых образов и сразу всё ясно.

100

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

И ВОТ ЕЩЁ, КСТАТИ чтобы так писать надо вырасти в совсем другой стране с другими буквами и словами и наверное совсем без текста в голове и уж точно без сигарет. (ты спрашивала зачем я курю, так вот, отвечаю: мне просто нравится дым просто. дым.) а потом я всё-таки написал это своё хайку настоящее стопроцентное хайку не доебёшься мне ужасно понравилось и сам процесс понравился и результат тоже понравился пара простых образов — и оп-па, всё сразу стало на свои места я похвастался маме, я сказал: о мама, ты видишь как это клёво, мама? и она всё поняла. а потом я проснулся и ни хуя, конечно, не вспомнил только ощущения самiсiнькi ощущения и теперь я пишу вот это вот

самiсiнькi ощущения

чтобы не закричать.

И вот ещё, кстати (Никто не кричит) это такая ремарка, в скобках, т. е. на сцене что-то происходит, а никто не кричит к примеру, прекращается дождь, или прекращается дом, куда можно было вернуться, или прекращается что-то другое, а никто не кричит можно показывать девятичасовые новости — типа, обрушившиеся мосты, жертв террористов, ураганов и глобального потепления — всё равно никто не кричит кто-то умирает — бывает а кто-то, наоборот, не умирает — тоже бывает кто-то не звонит

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

101

ШЕПЕЛЕВ то есть вообще никогда, никому, и никто не знает что с ним, и тем не менее никто не кричит всё же взрослые люди, нормальные, много повидали или просто на транках, какая нахуй разница, если результат один: никто не кричит … ну, потом-то конечно прогресс берёт своё — скорость поездов становится такова, что уже нет успокаивающего мерного стука колёс и тогда… … никто не кричит.

и врастает в окружающую нереальность Тело — причина любви, а потом крепость любви, а потом — тюрьма любви, но когда человек умирает, любовь выходит из него, на свободу

Амихай

это тело ищет самое удобное положение в окружающем мире это оно принимает такую позу приобретает такую форму которая зависит от книги в рюкзаке и цвета свитера от количества выпитого пива и врастает в окружающую нереальность это осень тот месяц, когда ещё недооблетевшие деревья уже выглядят кучами мусора и вырытой земли и наоборот

102

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ПАМЯТИ ДЭВИДА КОППЕРФИЛДА (ЕСЛИ ОН УМРЁТ) при таком давлении изнутри и одновременно снаружи это тело становится равновеликим собственной оболочке тонкой, как папиросная бумага и когда бумага рвётся не происходит совершенно ничего страшного

Памяти Дэвида Копперфилда (если он умрёт) Вернулся с неба принёс гостинцы — вот это людям, а это — детям, а это — птицам

Др

достаёшь из рукава зайца отпускаешь на волю пусть его размножается

достаёшь из рукава четырех литовских поэтов двух белорусских и одного польского

достаёшь из рукава птицу допустим фламинго с задумчивым взглядом а когда останавливают на вокзале достаёшь из рукава зонтик простите не то билеты туда и сюда простите снова не то коробку травы например укропа чёрт ну это уж совсем не то свидетельство о рождении свидетельство о браке свидетельство о смерти ключи извините извините не то сейчас те уже явно напрягаются говорят в рацию когда ты наконец достаёшь из рукава кассовый чек чтобы они проверили потребительскую корзину и паспорт те отходят а ты достаёшь из рукава четырех литовских поэтов двух белорусских и одного польского достаёшь из рукава совершенно неоспоримые аргументы и совершенно необходимую открывалку для пива (со встроенным штопором)

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

103

ШЕПЕЛЕВ и как бы уже без надежды остановиться слегка подвывая но стараясь не материться достаёшь из рукава ту же самую птицу и зайца велишь расходиться и размножаться и плодиться и больше не попадаться

104

Сергей Сорока родился в 1977 году. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Стихи и короткая проза печатались в «©П» № 7 и журнале «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове.

В этом городе рано ложатся спать В этом городе рано ложатся спать. Вечером, когда ты возвращаешься на квартиру к приятелю, где всегда останавливаешься, приезжая сюда, в домах уже гаснут окна. Спустя полчаса город погружается в сон. Тот, кто поздно ложится и так же поздно встаёт, здесь — белая ворона. Это всё комбинат. Он ожил, наконец, после лихих девяностых. Теперь там хозяин, зарплата, порядок. И город ожил. И всё благодаря комбинату. Градообразующее предприятие. Так это раньше называлось. Хотя почему раньше? Так оно есть и сейчас. Я прихожу на квартиру к приятелю, мы пьём чай на кухне, глядя на окна, которые гаснут одно за другим. В этом городе рано ложатся спать, потому что завтра всем на работу. Завтра всем нужно рано проснуться.

…проcтая банальная история ну, например, такая: два человека которым больше нечего сказать друг другу случайно встречаются спустя десять лет в какой-нибудь

105

СОРОКА затраханной районной поликлинике (непонятно, что можно вообще там делать?) в переходе метро просто на улице молчат смотрят друг на друга на то что сделало с ними время потом расходятся в разные стороны когда ещё через десять лет встретимся снова нам будет уже под сорок

1 доброе утро похмельное утро сегодня ещё а завтра уже в выпусках новостей опять про войну про обычную смерть от обычной пули про холод и голод

о начале похолодания как о начале войны

доброе утро каждое утро атмосферный циклон обжигающий чай тёплые дни шум городской и этот голос за кадром который сообщает о начале похолодания как о начале войны

Пособие по управлению персоналом Неожиданно для себя самого он подумал: а вдруг война? Это была очень тёплая неприятная зима. Каждый день он выходил из дома, выстаивал длинную очередь на остановке маршрутного такси и ехал в контору. Иногда в обеденный перерыв заходил в отдел DVD в большом торговом центре, недав-

106

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДИЗАЙНЕР МИША но открывшемся, и минут пятнадцать-двадцать просто бродил между полок. Потом, так ничего и не купив, возвращался на работу. По вечерам шёл дождь, он подходил к окну и смотрел, но там было так темно, что ничего нельзя было увидеть. «Сегодня пятница, 19 января». Про птичий грипп, про акции, про аномально тёплую зиму, наконец. Но при чём тут война? То есть да, война, но не у нас, не здесь. По ночам он просыпался оттого, что ему снился какой-то кошмар, но что это за кошмар, он вспомнить не мог. Что-то важное происходило в окружающем мире, в самом воздухе, он чувствовал это. И вот подумал: а вдруг война?

нужно что-нибудь сделать прямо сейчас:

А что делает дизайнер Миша? Вот прямо сейчас.

куда-нибудь позвонить кому-нибудь написать передать привет отправить посылку сказать пару слов пожелать удачи нужно сделать хоть что-нибудь пока ещё не слишком поздно и можно успеть

Дизайнер Миша А что делает дизайнер Миша? Вот прямо сейчас. Прямо сейчас дизайнер Миша застилает поверхность сканера туалетной бумагой и сканирует её. Туалетную бумагу. Это будет мой новый проект, думает Миша. В это время в комнату входит Мила, жена Миши. И смотрит, значит, на всё это дело. Смотрит внимательно, думает. За окном взрывается петарда. Одна, затем другая. Потом всё опять тихо. Только сканер пищит, сканирует. Миша долго возится с кривыми, потом сохраняет файл. Мила стоит, смотрит. Снова взрывается петарда.

даже если речь идёт о кашалотах — самых крупных млекопитающих (представителях семейства китовых) то и они иногда выбрасываются на берег

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

107

СОРОКА потом их скелеты долгие годы лежат на пустынных пляжах …………………………………… рядом с ними дети строят песчаные замки на их фоне фотографируются туристы однажды они становятся темой развёрнутой статьи в местной газете о них вскользь упоминает столичный журналист приехавший делать репортаж о нелегальном вылове осетровых …………………………………… я замечал за собой что думаю о них иногда будто это имеет ко мне какое-то отношение

Поздно ночью в районе станции метро «Студенческая» падает снег. Или идёт дождь. В зависимости от времени года, от состояния атмосферы, от текущего курса национальной валюты, мировых цен на нефть, и проч. Поздно ночью в районе станции метро «Студенческая» редкие автомобильные огни, двое бомжей, бредущих вверх по улице Блюхера, и одинокий человек, который курит прямо возле входа в метро. И ещё один человек, который когда-то жил здесь, в этом районе, но несколько лет назад уехал из города. Он сейчас тоже курит, правда, за восемьсот километров отсюда. Но, тем не менее, он в каком-то смысле тоже здесь, в районе станции метро «Студенческая». Спустя несколько минут двое бомжей скрылись из виду. Человек, куривший у входа в метро, спустился в это самое метро, чтобы как раз поспеть к последнему поезду. А человек, который жил здесь, в этом районе, докурил и лёг спать там у себя за восемьсот километров отсюда. Никого нет в районе станции метро «Студенческая». Только падает снег. Или идёт дождь. В зависимости от времени года.

108

дети строят песчаные замки на их фоне фотографируют ся туристы

Александр Мильштейн родился в 1963 году в Харькове. Окончил механико-математический факультет Харьковского государственного (ныне — национального) университета. Автор сборника новелл «Школа кибернетики» (2002). Проза и переводы с немецкого публиковались в «©П» № 5, № 7, № 8, журналах «Звезда», «Нева», «Даугава», «Урал», «Наш», «Зарубежные записки», «Новый берег», «Крещатик», «22», «Case», альманахе «Фигуры речи», в Интернете: «Русский Журнал», «Топос», «Взгляд», TextOnly. В переводе на немецкий — публикации в журнале «Der Freund», газете «Süddeutsche Zeitung». С 1995 года живёт в Мюнхене.

Что-то вроде квартиранта (Глава из романа «Параллельная акция»)

Прежде, чем он попал в моё повествование, я встречал его однажды в компании друзей. И потом ещё раз, случайно, в городе… В квартире моей он прожил всего четыре дня, после этого я его, так сказать, попросил. Он бы, конечно, был не прочь жить у меня и дальше, а наоборот, в повествование моё, я не думаю, чтобы он уж слишком стремился. Скорее, узнав, что я по жизни кое-что стараюсь записывать, он слегка встревожился. Но попробуем по порядку. Первый раз я встретил его в «Эгонбаре», в компании знакомых художников. Где-то они его подобрали, и вначале он показался им забавным, но вскоре… Да, по-моему, в тот же вечер… Они в нём разочаровались. Манфред сказал тогда, что «от парня за версту пахнет мелкой уголовщиной». «Я бы так не сказал, — возразил я, — хотя, честно говоря, у меня практически нет опыта». «Ну так поверь мне на слово», — сказал Манфред. Звали парня Геша, он был родом из украинского городка Л. Он всё время мотался туда и сюда, что-то привозил, что-то увозил, надо полагать, что-то на этом зарабатывал… Всё это я узнал от него самого, когда он на время у меня поселился. До этого, за полгода примерно, я встретил его в городе. «Привет, — сказал он, — старичок! Узнаёшь меня? Мы пили вместе в этом, как его… В “Эпигоне”, помнишь?»

109

МИЛЬШТЕЙН Мне не понравился его панибратский тон. Но я сказал, что я его помню. «Я уезжаю, — сказал он, — а тут такой концерт будет… В общем, слушай сюда, группа называется “Coin’s Dance”, ты такого не слышал вообще никогда…» Я хотел сказать, что слушал эту группу, когда он ещё пешком под стол ходил, но не успел. Назвав мне точный адрес и время концерта, Геша по-отечески похлопал меня по плечу и сказал: «Ну всё, старичок. Прости, но у меня дела. Сходи на “Coin’s Dance” — не пожалеешь». Глядя на его удаляющуюся спину, я думал, что больше никогда его не увижу. А если даже увижу, то сделаю вид, что не увидел. Но всё получилось по-другому. Подходя как-то к своему подъезду поздним довольно-таки вечером (все окна дома были тёмными, это же на самом деле Германия), я увидел, что кто-то совершает непонятные манипуляции с новым велосипедом моей соседки. Причём, бросив на меня короткий взгляд, лысый парень в кожаной куртке как ни в чём ни бывало продолжил свою борьбу с велосипедным замком… Вообще-то я не воспринимаю велосипедных воришек как преступников. Я понимаю, что это как бы разновидность спорта или что-то в таком роде. Но, во-первых, незадолго до этого у моего сына украли уже третий велосипед, на этот раз тот, что я ему подарил, и это дало мне почувствовать, что это, может, и нельзя сравнить, скажем, с конокрадством, но для жертвы это достаточно болезненное событие. Кроме того, соседка, велосипед которой на моих глазах пытались увести, мне с какого-то времени представлялась всё более и более симпатичной. В общем, вовсе не потому, что я такой уже слуга закона, а скорее из-за указанных причин, я решил на этот раз вмешаться. «Это не ваш велосипед!» — сказал я. Я был уверен, что после этого воришка (невозможно назвать человека, крадущего велосипед, «вором», это, конечно же, именно воришка) бросится бежать. Но я ошибся. Для начала он послал меня подальше, матом, порусски, а когда я подошёл к нему вплотную, он вдруг рассмеялся мне в лицо и… назвал меня по имени. Тут я его узнал… Я бы узнал его и в первый момент, если бы он не сменил причёску. Теперь он был совершенно лысый. Я заметил, что у него очень красивая форма черепа. Ростом он был с меня, телосложения не так чтобы атлетического… К тому же он был очень пьян. «Слушай, проходи подобру-поздорову, — сказал он, — зачем нам этот цирк, ни к чему он нам, так что вали, старичок, давай, проходи своей дорогой…» Я сказал, чтобы он сам валил, что это велосипед моей знакомой. «Твоей подруги?» — уточнил он. «Нет, — сказал я, — но какое это имеет значение… Я сказал: оставь в покое велосипед». «Хуя, — сказал Геша, — это очень классный байк. Мне давно такой заказывали. Так что вали, вали…» Он попытался меня толкнуть, я дёрнул его за руку, он едва не упал. Он устоял, но этот мой незаконченный «перевод в партер» полностью вывел его из равновесия в другом смысле — он попытался меня ударить. Я отбил его руку и чисто машинально ударил его ребром ладони по шее. После чего он упал на землю… Я не ожидал такого эффекта, мне стало вдруг не по себе. Мне показалось, что у меня дежа вю, но потом я понял, что это на самом деле было со мной в детстве, я вспомнил: двор, наш огромный двор, рядом ещё незастроенный микрорайон, там только фундаменты домов, катакомбы, в которых мы играем в «индейцев». Самые главные предметы: томагавки, луки, стрелы, ножи… Там же, среди белых фундаментов и чёрных котлованов, мы метаем ножи в деревья, кто-то подарил мне, или я выиграл на спор какую-то волшебную стрелу, она очень лёгкая, из бамбука, с каким-то необыкновенным наконечником, она летает немыслимо далеко, неважно, какой у тебя лук, даже если самый простой, эта стрела летает как-то совсем по-другому, чем у всех, такой нет ни у кого… Я запускаю её в воздух, на этот раз прямо возле нашей де-

110

невозможно назвать человека, крадущего велосипед, «вором»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА

Я просто его стукнул за то, что он сломал мою стрелу, отпустите меня!

вятиэтажки, и все бегут вслед за ней, а я за ними следом. Первым до неё добегает Алик Твердохлебов, сосед с четвёртого этажа, он хватает мою стрелу и… ломает её об колено. Оказывается, она совсем не такая твёрдая, как я думал. Он ломает её как спичку. Добегая, я бью его ребром ладони куда-то в шею, и он валится на землю, как подкошенный. Этого я не ожидал, я просто в ярости ударил его и всё, зачем так падать, мне кажется, что он притворяется. Из подъезда выбегает его отец, мчится ко мне, хватает меня и начинает трясти, повторяя: «Кто тебя этому научил, кто тебе показал этот удар? Ты понимаешь, что ты наделал? Ты мне скажешь, кто тебе это показал, ты мне скажешь…» Всё это странно, я думаю о том, что ему следовало бы схватить своего сына прежде всего, я же никуда не убегу, никуда не денусь, а сын его лежит на земле, а он вместо этого пытается вытрясти из меня какие-то признания… Мне нечего ему сказать: «Никто, — кричу я, — мне ничего не показывал. Вы с ума сошли! Я просто его стукнул за то, что он сломал мою стрелу, отпустите меня!» Я не помню, чем это тогда кончилось, встал ли Алик Твердохлебов сам… Да, по-моему, он сам поднялся, и это успокоило его отца… Мне действительно никто никогда ничего такого не показывал, это была чистая случайность, если Алик вообще тогда не притворялся… Я обо всё этом думал тридцать три года спустя, глядя на неподвижно лежавшего на земле Гешу. Он, я почти что был в этом уверен, работал на публику. Хотя публики-то никакой и не было… Всё равно, он просчитал всё, что будет, и это его вполне устраивало. «Кто его знает, — подумал я, — а если я действительно и тогда, и сейчас случайно попал в какую-то точку… Что с ним делать? Вызывать врача? В итоге меня ещё и посадят… Лучше занести его в дом, сделать какие-то компрессы… Если что, позвать соседку, ту самую, у которой он пытался украсть средство передвижения… Не поэтому, конечно, просто она студентка медицинского, что-нибудь да придумает…» Я взял Гешу под мышки и поволок к подъезду. Это было нелегко. «Кончай притворяться!» — сказал я, но он на это никак не прореагировал, и мне ничего не оставалось делать, как тянуть его дальше, заносить в подъезд, а потом и в квартиру. Благо я живу на первом этаже. Таким образом Геша попал ко мне в дом. Где он тоже не сразу пришёл в себя, или не сразу перестал валять ваньку, какое-то время он лежал на моей тахте совершенно неподвижно, я щупал пульс, прикладывал к его лбу мокрое полотенце… «Как это похоже на то, что тогда было с Твердохлебовым, — думал я. — Кто-то говорил мне, что в серьёзных драках весь секрет в так называемых “эпилептоидных” состояниях, но больше я ничего про это не знаю, слышал звон, но не знаю, где он. И к кому это относится, к жертве, или… К преступнику. Или в этих состояниях нет разницы…» Вот такой в голове у меня проносился бред, из-за того, что эпизод был связан с тем другим, с детством, я заметил, что это как-то сковывает моё тело, что я пребываю в каком-то оцепенении… Я даже подумал, что вот сейчас мы с Гешей поменяемся местами, я буду лежать неподвижно, а он тем временем обчистит мою квартиру… Хотя тут же я вспомнил, что квартира моя так чиста, что дальше просто некуда. То есть красть у меня нечего, а так как на душегуба Кеша как-то совсем непохож, даже в лысом варианте, то и бояться мне нечего… Я не знал тогда, что Геша будет представлять для меня другую угрозу — прямо противоположную. Не то что он мог что-то вынести из квартиры, было опасно, а то, что он мог внести… Через пару дней после вышеизложенного инцидента Геша стал предлагать внести в мою квартиру различные бытовые приборы. «Как ты можешь так жить? — начал он. — У тебя же ничего нет. Давай я к тебе поставлю компьютер, классный такой телевизор, музыкальный центр…» Я не могу сказать, что запретил ему вносить в дом что бы то ни было, потому что сразу

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

111

МИЛЬШТЕЙН заподозрил в происхождении этих предметов что-то неладное. Как я уже говорил, велосипедные воришки не являются для меня полноценными преступниками, а Геша на следующий день вообще показался мне совершенно мирным юношей, не имеющим ничего общего с профессиональной преступностью. Ну напился, пытался поехать на чужом велосипеде, подумаешь… Так что мой строжайший запрет на внос в квартиру всяких там антикварных факсов и микроволновок объяснялся скорее моими эстетическими принципами, я не люблю превращать квартиру в склад. Меня вполне устраивает простор, который у меня наблюдается в обеих комнатах. Придя в себя и держась попеременно то за шею, то за голову, Геша для начала попробовал меня шантажировать. Мол, он сейчас позвонит в полицию и скажет, что я его избил, если… Он не закончил эту фразу, додумав, однако, эту глупую мысль до конца. «Шучу, — сказал он. — Даже если бы я был такой гадиной… Ты меня так ударил, что нет же никаких следов. Кто тебя этому научил?» «Да никто меня этому не учил, просто я, дурак, понимал, что ты притворяешься, и всё равно тащил тебя в дом. Надо было там и оставить». «Ну, это был бы риск, а зачем тебе рисковать… Ладно, скажи мне, могу я у тебя недолго пожить?» «Что-что? — сказал я. — С какой это стати?» И Геша принялся мне рассказывать о том, какая у него тяжёлая жизнь на нынешнем этапе. Что он живёт в каком-то ужасном бомжатнике, что от соседа его по комнате так воняет, что он не может там спать… «Мне вот-вот дадут нормальное общежитие, — сказал он. — Это вопрос нескольких дней…» Как-то ему удалось меня убедить, «красть у меня нечего, мешать он мне не будет, в отношениях с С. у нас сейчас пауза, отношения, если буквально перевести это с немецкого “поставлены на малый огонь”, так что пусть поживёт. Несколько дней, почему бы и нет», — подумал я. Я долго не писал и даже не читал этот текст, пока неделю назад не перечитал его весь, после чего начал его снова писать… Текст растёт, как говорят строители, «на скользящей опалубке», из самого себя, и дорос, как мне кажется, до таких «высот», что необходимо сделать заявление:

Мир есть представление и воля к власти. А вся власть уже отдана воображению!

Все названия организаций, все имена упоминаемых в «Параллельной акции» людей и сами эти люди с этого момента не имеют к реальным лицам и организациям никакого отношения. Совпадения случайны. Мир есть представление и воля к власти. А вся власть уже отдана воображению! Ещё через три дня. Странно, стоило ли открывать рукопись, чтобы сделать это дурацкое, жонглёрское заявление. Я вспоминаю, что меня понесло тогда и дальше, и я чуть не начал переделывать главу «Путешествия чёрного квадрата». Фаршировать её цитатами, типа: «Дао круглее круга, и квадратнее квадрата». Ужасно подходит, согласитесь, даже не перечитывая главу… Но что-то мне помешало тогда, я не помню, а потом я прочёл «Der Untergeher» Томаса Бернхардта, и мне захотелось перевести из него фрагмент, привить его, что ли, к моему тексту как вакцину против цитат, как дереву прививают ветку… Кажется, это называется «окулировкой», но нет, вакцина больше подходит, то есть яд против цикад, цикута, муха цеце… У меня что-то не получается это перевести, я, наверно, разучился, я ведь давно уже не переводил с немецкого, а только с Visual Basic на русский… И теперь, когда я попытался перевести с немецкого, на выходе получился какой-то банальный текст, я не знал, как передать это «sagte er, dachte ich», «sagte er, dachte ich», которые в тексте звучат как приглушённая клавиша, или запавшая клавиша, то есть, по идее, сов-

112

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА

Наши библиотеки — это тюрьмы, в которые мы упекли наших великих мыслителей

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

сем не звучит, но почему-то звучит, как педаль, да-да, точно, как тихий звук, который раздаётся при нажатии на педаль рояля, такой отчётливый шорох… sagte er, dachte ich, не переводить же это как «так он говорил, — думал я», это же никакой тогда не шорох… Я думал было вообще это опустить, но без этого шуршания текст переставал звучать, превращался в бессмысленный ропот, в обычное стариковское воркование; в общем, я оставил эту затею, оказалось, что мне больше всего понравилось именно это «sagte er, dachte ich», вот несколько строк: «Всех великих мыслителей мы заперли в книжных шкафах, из которых они, навечно приговорённые к тому, чтобы быть смехотворными, смотрят на нас, sagte er, dachte ich. Днём и ночью я слышу жалобные завывания великих мыслителей, которых мы заперли в книжные шкафы, этих “титанов духа”, головки которых сморщились за стеклом до совершенно смехотворных размеров, sagte er, dachte ich. Все эти люди допустили роковую ошибку, совершили капитальное преступление в духе, и за это наказаны — заперты нами в шкафы раз и навсегда. Для того, чтобы они там задохнулись — вот в чём заключается правда. Наши библиотеки — это тюрьмы, в которые мы упекли наших великих мыслителей, Канта, конечно, в одиночную камеру, так же, как и Ницше, Шопенгауэра, Паскаля, Вольтера, Монтеня, всех самых великих — в одиночки, остальные сидят в общих камерах, но и те и другие на веки вечные, мой дорогой, навсегда, до скончания времён — вот в чём заключается правда. И горе тому из них, кто попытается совершить побег, он сразу же будет пойман, он будет, так сказать, обезврежен, высмеян, — вот ведь как обстоят дела — человечество знает, как защитить себя ото всех так называемых великих мыслителей, sagte er, dachte ich. Дух, где бы он ни появился, будет сразу же обезврежен и заперт, и, естественно, на нём сразу же поставят штемпель “бездуховен”, sagte er, dachte ich, глядя на потолок гостиной». Переведя этот отрывок, я попытался вернуться к пылящемуся южному роману, произвёл там кое-какие работы, а сюда совсем не заглядывал, пока несколько дней назад не нашёл в своём почтовом ящике письмо. Письмо произвело на меня довольно сильное впечатление. Я никогда бы не взялся писать детектив, я, по правде говоря, не помню даже, когда я читал последний раз детектив, по-моему, это был роман Гришэма, и первую главу я прочитал с удовольствием, про мальчиков, которые случайно стали свидетелями того, как человек попытался покончить с собой при помощи шланга, надетого на выхлопную трубу, — он просунул другой конец этого шланга к себе в кабину. Собирался таким образом угореть, но мальчики помешали ему, тихонько сняли шланг с трубы, а он сидел, чего-то ждал… Но со второй главы пошли такие типичные описания действующих лиц, детектива, адвоката, бандита и прочая, мне стало ужасно скучно… Короче говоря, я мало того, что не писал никогда детективы, я к тому же их не читал, поэтому, найдя у себя в ящике письмо от Геши, которое выглядело так, как будто Геша переписал его из какого-то детективного романа, я, можно сказать, впервые за долгие годы погрузился… На этот раз не с начала, а где-то с середины… Я не знаю, вернулся бы Геша на эти страницы, не случись с ним вся эта история. Думаю, что нет. Его проникновение в мой дом было достаточно подробно описано, а больше, в общем, нечего было сказать, Геша прожил у меня четыре или пять дней, пока я его не попросил… Конечно, это было не очень вежливо с моей стороны, но, во-первых, мне нужна была вся квартира (я не мог себе представить мирное сосуществование С. и Геши, особенно в моё отсутствие, она видела его один раз, и он её чем-то разозлил… впрочем, от ненависти до любви у С. один шаг, но это мне как раз и нрави-

113

МИЛЬШТЕЙН лось меньше всего, я не хотел, придя домой, застать… не уверен сейчас, что моё воображение простиралось так далеко, чтобы рисовать такие картины, но причина, я думаю, в общих чертах ясна), во-вторых, судя по многочисленным звонкам на его мобильник, я был отнюдь не единственный Гешин знакомый в этом городе, так что провожая его до двери, я не испытывал особых угрызений. Я не думаю, что Геша вернулся от меня в бомжатник. Я даже не уверен, что этот бомжатник вообще существовал, а не был придуман Гешей специально… И в-третьих, хотя он и был эти дни тише травы, которую курил… Его самокрутки потрескивали, а сам Геша, особенно после второй затяжки, был удивительно тих… Впрочем, в последний день и самокрутки были бесшумны, он раздобыл где-то довольно правдоподобный гашиш, который он называл не иначе, как «пластилин», и уговорил меня принять участие. Надо сказать, что Геша вообще был щедр и всё время предлагал вместе с ним «дунуть», но я принял его приглашение только в последний, или в предпоследний день. Геша после этого отнюдь не затормозил, куда-то он ездил, что-то предпринимал, какой-то вокруг него разворачивался пластилиновый мультфильм… А я впал в состояние сверхлени. Я не пошёл на работу, позвонил и сказался больным, провалялся весь день на кровати… На циновках, на подушечках, в чайхане. То ли в Бухаре, то ли в Коктебеле, где теперь тоже стоят эти настилы… В Бухаре чай прежде чем пить, несколько раз переливают из чайничка в пиалу и обратно… Как я сейчас переливаю из пустого в порожнее… Ну потому что нет ничего пустопорожнее нашего с тобой со-знания… В общем, я впал в состояние сверхлени. Это когда десять раз подумаешь прежде, чем открыть глаза, только для того, чтобы сразу же их снова закрыть… Так я и лежал, слушая Гешин диск «Coin’s Dance», их совместный концерт с Хамсином, параллельно наблюдая работу своего внутреннего рисовальщика… Потом я решил, что пора бы что-нибудь пожевать, включил конфорку электроплиты — с тем, чтобы подогреть на сковородке какую-то еду, так я думал, но на самом деле я включил другую конфорку, на которую перед этим поставил электрический чайник, просто случайно, на секунду, и забыл его там. Подойдя через пять минут к плите, я увидел, как зелёный пластмассовый чайник прямо у меня на глазах меняет свою форму… Я подумал, что меня «глючит». Что это у меня свой пластилиновый мультик. Почувствовав запах, я понял, в чём дело, но вместо того, чтобы оплакивать чайник и думать, как я буду очищать от расплавленной пластмассы конфорку, я начал смеяться… В этот момент позвонил Геша, я пошёл открывать ему дверь, так и не выключив плиту. Геша вошёл в квартиру и сразу надвинул футболку на нос, по его словам, в квартире нельзя было находиться, и мы пошли с ним в парк, где я долго сидел на скамейке, глядя на быстрый поток воды. Рядом с моим домом течёт Вюрм, замечательная горная речка, о которой можно прочесть в учебнике географии для шестого класса. Когда я это вспомнил, я перестал сомневаться, снимать ли эту квартиру, мысль о том, что ещё в шестом классе я узнал о реке, которая будет протекать у меня за окном, показалась мне чем-то приятной. Вюрм — древняя река, она течёт со времени последнего оледенения, то есть больше полутора миллионов лет, и, глядя на её прозрачный стремительный поток, очень хорошо всё это вспоминается, в смысле, страницы школьных учебников… В общем, я не могу ничего плохого сказать о Геше. Сообщая ему, что с завтрашнего дня мне нужна вся квартира, целиком, я ожидал услышать фразу, которую он приговаривал эти дни по поводу и без повода: «Сейчас, хозяин, покурим и пойдём». Но Геша ничего такого на этот раз не сказал. Он сказал, что всё правильно, мы ведь так и договаривались, и на следующий день его в квартире уже не было.

114

Рядом с моим домом течёт Вюрм, замечательная горная речка, о которой можно прочесть в учебнике географии для шестого класса.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА

Вот телефон моего адвоката, позвони ей, пожалуйста, иначе я вскрою себе вены, повешусь или откушу язык.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Какое-то время он каждый день звонил мне на работу, а потом — как отрезали. Он перестал звонить, и когда я сам позвонил ему через месяц, мне ответил незнакомый голос. Никакого Гешу голос не знал и просил не звонить больше по этому номеру. Надо было полагать, что Геша отказался от телефона, и номер дали другому человеку. Это было странно немного, но мало ли… Странно было и то, что он так резко перестал звонить. Но я объяснял это тем, что Геша поехал на родину, или ещё куда, по правде говоря, я совсем забыл о Геше к тому моменту, когда нашёл у себя в ящике его письмо. Не знаю, специально ли, или просто потому что не было других чернил, письмо было написано красными буквами — как будто кровью. Крупный, совсем детский почерк. «Мне больше не к кому обратиться, я больше никого не знаю в этом городе, — писал Геша. — Я прошу тебя заплатить за меня пять тысяч залога. Ты же меня знаешь, выйдя на свободу, я очень быстро заработаю эти деньги и тебе отдам. Если ты не заплатишь их, я покончу с собой. Потому что меня здесь страшно избивают. Я не могу тебе передать словами, каким мучениям я здесь подвергаюсь. Меня недавно перевели в камеру, где сидят русские. Настоящие уголовники. Они непрерывно бьют меня и обзывают жидом. Вот телефон моего адвоката, позвони ей, пожалуйста, иначе я вскрою себе вены, повешусь или откушу язык». На конверте стоял совсем не тюремный обратный адрес, какая-то незнакомая фамилия. Наверно, письмо пересылали мне через вторые руки, — подумал я. Прочитав это письмо, первое, что я сказал себе, было то, что я не буду платить за Гешу никакого залога. Во-первых, у меня просто не было этих пяти тысяч, всё, что я зарабатывал, у меня так или иначе улетучивалось к концу каждого месяца. Я, конечно, собирался стать нормальным Bürger‘ом и начать делать хоть какие-то сбережения, но всё время откладывал это «на потом». Во-вторых, Геша сидел не в русской тюрьме и не в украинской, а в немецкой. Которая заочно представлялась мне чем-то вроде санатория. Сидел, скорее всего, по делу… А что у мальчика богатая фантазия, так в этом я уже мог убедиться. Он ведь едва не обвинил меня в избиении младенца… Выбрасывать на ветер пять тысяч, брать в банке из-за этого кредит, влазить в долги… Нет, я точно решил ничего этого не делать. На следующий день я не позвонил адвокату, я не стал ни о чём рассказывать С., когда мы стояли с ней на мостике через Вюрм, глядя на гипнотический поток стеклянной воды, и она спросила меня, о чём я сейчас думаю. Скажи мне, кто твой друг… С., впрочем, прекрасно знала, что Геша мне никакой не друг, а в буквальном смысле свалившийся на голову квартирант. Через два дня Геша явился мне во сне. Лицо его представляло собой сплошное синее месиво. Подробности сна я не запомнил, когда я проснулся, они улетучились, но это ужасное фиолетовое лицо осталось на периферии сознания и начало преследовать меня днём… И я решил позвонить адвокату, по крайней мере, выяснить, как всё это обстоит на самом деле. Мне ответил женский голос, после приветствия он спросил меня сразу, без обиняков, — буду ли я платить за Гешу залог? Я сказал, что у меня нет денег, просто я хотел узнать, как он там себя чувствует. — Как вы думаете, его действительно избивают сокамерники? — спросил я. — Такое возможно в немецкой тюрьме? — Я думаю, да, — сказала фрау Шустер. — Вы что, даже не хотите посетить вашего друга? — По правде говоря, не горю желанием. А что он сделал? За что его посадили? — Это не телефонный разговор. — Хорошо, тогда вот что я могу вам сказать по телефону. У меня в данный момент нет этих пяти тысяч. И единственное, чего бы мне хо-

115

МИЛЬШТЕЙН телось, это чтобы его перевели в другую камеру. Потому что он сидит с русскими уголовниками, они его избивают и обзывают жидом. — А что, русские — антисемиты? — оживлённо поинтересовалась фрау Шустер. — Как вам сказать… Не все, конечно. Но есть. Особенно в определённых слоях общества, из которых, вероятно, и происходят эти уголовники… — Ах, вот оно что. А вы, я так понимаю, думаете, что в Германии нет антисемитизма? — Я не знаю, есть, наверно… Не в этом дело, то есть я не хочу вступать в дискуссии по этому поводу… — Так вот я вам могу совершенно точно сказать, чтоб вы знали. У нас в Германии тоже есть антисемитизм! Эту последнюю фразу адвокат произнесла с нескрываемой гордостью. Я почувствовал, что с этой бабой что-то не так… То есть ещё до того, как я познакомился с ней живьём, в её офисе… Но что мне было делать? Не я ведь её выбирал, а Геша. А может быть, наоборот, это она его выбрала (об этом я подумал, когда она несколько раз довольнотаки мечтательно повторила «Хенадий, конечно, очень красивый мальчик, очень…»), во всяком случае, мне оставалось либо вешать трубку (я очень хотел это сделать, но «синее лицо» всякий раз останавливало меня. А что, если он на самом деле покончит с собой?), либо идти до конца. По возможности, до той черты, за которой мой счёт в банке стал бы равняться минус пяти тысячам… — Послушайте, я не хочу вступать с вами в дискуссию на тему, кто больше любит евреев, OK? Я хочу только, чтобы вы приняли к сведению, что вашего подзащитного избивают и предприняли какие-то усилия, чтобы его перевели в другую камеру. Это ясно, да? — Да, — сказала адвокат, — я этим займусь. А теперь я вас спрашиваю последний раз, вы не хотите посетить своего друга? Он, по-моему, очень на это надеялся. — Понимаете, — сказал я, — это, конечно, не лучший момент для такого рода признаний. Но факт остаётся фактом: Геша никакой мне не друг. Я общался с ним несколько дней, не по собственному желанию. О подробностях, хоть вы и адвокат, я уж лучше промолчу. —Но он, тем не менее, считает вас своим другом. И он… Как бы это вам сказать. Он так построил свои показания, что на вас не упала ни малейшая тень… — На меня?! — закричал я. — Что это значит? — Не кричите так! Вы же на работе? — Да нет, я вышел из здания. Я в Английском саду, и вообще, я взрослый человек и знаю, что я делаю. Повторите, что вы сказали! — Послушайте, у меня нет сомнений, что вы не имеете никакого отношения к делу Геши. И у полиции их нет. Но если бы Геша говорил по-другому, отвечал немножко иначе на поставленные ему вопросы, кто знает, кто знает… — То есть вы хотите сказать, что я должен быть ему по гроб благодарен за то, что он меня не оклеветал? — Хотя бы, — сказала адвокат, и вот тогда я подумал: «Какое счастье, что я не дал ему поставить у меня в квартире ничего из того, что он мне предлагал, вот оно счастье-то…» — Давайте сделаем так, — сказал я, — я нанесу ему визит, если вы мне это устроите. И решу, что делать на основании своих, так сказать, личных впечатлений. — ОК, — сказала адвокат. — Приходите ко мне в офис… А впрочем, я могу послать вам по почте пропуск, разрешение, там всё будет указано, адрес тюрьмы, точное место и время свидания. — Договорились.

116

— А что, русские — антисемиты? — оживлённо поинтересова лась фрау Шустер.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА — Очень приятно было с вами побеседовать, — сказала фрау Шустер бархатным голоском. — Я надеюсь, мы ещё встретимся.

это как если двое спорят, сколько сейчас времени, а у третьего, который при этом присутствует, в кармане лежат часы

Я вернулся в здание «Касталии» и как раз успел на планёрку. На которой обсуждалась тема bereichsausflug`а. Что значит «вылазка всем отделом», но не на природу, то есть не обязательно в горы, а в другой город или даже страну… Я уже знал, что к таким вопросам подход в этой стране более чем серьёзный… В сущности, на прошлой работе мы только это и обсуждали на еженедельных планёрках — куда поедем на четыре дня Пасхи. В конце концов поехали всем отделом в Венецию. Здесь же речь шла о местах более отдалённых. После нескольких таких совещаний стало ясно, что фирма собралась потратить на эти цели довольно приличную сумму. Неважно, зачем это нужно, списать с налогов, наверно… Важно, что нам собирались сделать дорогой, серьёзный подарок, мы могли выбрать любой курорт и отправиться туда все вместе на четыре дня. И это даже не в счёт отпуска! Это был королевский подарок, я понимал, что если мы потратили на решение подобного вопроса полгода на прошлой работе, где нам на всё про всё выделялось значительно меньше средств, то здесь это будет решаться ещё более сложно. Я не принимал участие в споре, мне было всё равно, главное, чтобы «к морю», а так как и всем остальным хотелось к морю и за это можно было не волноваться, я на планёрках просто дремал, пропуская все эти географические диспуты мимо ушей. Но тут я вдруг включился, услышав, что Бригитта выдвинула интересное — главное, очень оригинальное решение — поехать в Касталию. Касталия, по словам Бригитты, это такая курортная деревенька на Сицилии. Кристоф сказал, что он не уверен, но кажется ему, что посёлок с таким названием находится не на Сицилии, а на Крите, они стали спорить, а Доменик тем временем заглянул в Интернет (это напомнило мне слова Паскаля о человеке, который знает истину… Что это как если двое спорят, сколько сейчас времени, а у третьего, который при этом присутствует, в кармане лежат часы) и увидел, что существует как одна деревня, так и вторая. После чего коллектив разделился примерно пополам. Половина была за Сицилию, половина за Крит. И все при этом за Касталию. Во время голосования я почему-то решил поддержать идею Сицилии. На следующей планёрке оказалось, что все места в обеих деревнях уже заказаны другими отделами нашей закавыченной Касталии. Идеи носятся в воздухе, особенно по коридорам служебных помещений… После изнурительных дебатов мы решили, что полетим на Сардинию. Я уже не помню, кто первый выдвинул эту идею… Ах да, это был Доменик, проехавший предварительно всю Сардинию на мотоцикле — так он провёл две недели своего отпуска и, по его словам, с этим островом ничего не может сравниться. Сумма, которая выделялась на поездку одного сотрудника, странным образом равнялась пяти тысячам. Это было как раз то, что нужно было заплатить, чтобы отходить ко сну, не волнуясь, что снова увидишь расплавленную Гешину физиономию… Я вообще-то с трудом мог себе представить, как можно потратить за три дня такую сумму, и охотно предпочёл бы взять её наличными. А там бы я уже подумал, платить залог за Гешу или по тратить эти деньги в течение месяца на той же Сардинии… Но об этом, конечно же, не было и речи, нам был заказан пятизвёздочный отель в скалах и три дня каких-то дорогостоящих развлечений. Всё про всё — пять тысяч на брата… Что касается залога, то я решил решать, платить его или нет, только после посещения Геши. Если бы нам выдали эти деньги наличкой, может быть, я и отнёс бы их адвокату (случайное

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

117

МИЛЬШТЕЙН совпадение двух чисел внушало мысль, что за Гешу вступился кто-то свыше… А кто может быть выше, чем руководство Касталии?) Короче говоря, я не то чтобы влип в историю… Синее лицо после того, как я пообещал посетить Гешу в тюрьме, перестало мне являться, в ящике у себя я нашёл ещё одно письмо, в котором был указан телефон и просьба позвонить по этому телефону и рассказать девушке, как можно добиться свидания с ним, познакомить её с его адвокатом…Что-то ещё там было, целая серия ценных указаний. Позвонив по указанному телефону и описав девушке ситуацию, я услышал примерно следующее. — Никакого Гешу я не знала и знать не хочу! И после некоторой паузы: — Знаешь, в чём его беда? Он никогда как следует не получал пиздюлей! Можешь ему так и передать, — сказала девушка и повесила трубку. При этом я ничего не говорил ей про уголовников, про избиения… Очень может быть, что я разговаривал с персонифицированной судьбой Гены Столешникова, которая и так всё знала… На свидании со мной Геша сказал, что теперь он только и думает об О., мечтает создать с ней семью, завести детей. У меня язык не повернулся повторить ему то, что она сказала, просто язык не повернулся и всё… Да, но вместо синего я увидел абсолютно нетронутое лицо здорового розового цвета, на нём не было ни единой царапинки… Прочитав во взгляде удивление, Геша попробовал сосредоточить моё внимание на кончике своего носа, он поднёс туда палец и сказал: — Посмотри на мой нос. Помнишь, какой он был? А теперь он куда смотрит? Они свернули мне нос. И это ещё не всё. Если бы я разделся, ты бы такое увидел… Я не знаю, что бы я увидел, если бы Геша разделся, но нос у него был тот же самый, а невидимый невооружённым взглядом перекос, если и был, то имел, очевидно, место с самого рождения, как и у большинства людей. Некоторым людям отоларингологи предлагают выровнять перегородку с помощью операции, считая, что неровность является причиной хронических гайморитов… Но я не стал это говорить Геше. — В чём тебя обвиняют? — спросил я. — А разве адвокат тебе не сказала? — Нет. Она сказала, что по телефону не хочет об этом говорить. По-моему, ты ей очень нравишься. — Да, кажется, что-то есть… — Ну так пообещай, что трахнешь её, как только выйдешь на свободу. Потому что денег у меня нет. Даже если бы я горел желанием заплатить за тебя. — Для начала мне ведь нужно выйти. Послушай, ты же меня знаешь… — Я тебя знаю? Ну как ты можешь такое говорить? Я даже не знаю, из-за чего тебя сюда посадили! — Это неважно. Я ничего не сделал… А они хотят сделать из меня крёстного отца русской мафии… Ну да, прикинь. Я не смог сдержать смех. Геша — крёстный отец? — И при этом залог всего пять тысяч? — Это не залог, — сказал Геша. — Я просто сначала не понял, изза языка… — А что это? — Это первый взнос. Гонорар фрау Шустер… Они пытаются навесить на меня десять краж со взломом. Которые я не совершал. Но они говорят, что там мои отпечатки пальцев… Берут на пушку. Или я мог случайно в одном месте оказаться… Но я всё вспомню и объясню…

118

Если бы я разделся, ты бы такое увидел…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА — Ты прямо как Штирлиц, — сказал я. — Точно-точно, — сказал Геша. — А тебе надо встретиться с русской пианисткой. Если ты поговоришь с ней по душам, она заплатит. У неё дико богатый муж, это для неё такие копейки… — Это та, которой я звонил? — Да. — Я сильно сомневаюсь, что она заплатит за тебя хотя бы копейку. — Не говори так. Оксана теперь весь смысл моей жизни, старичок. Я не могу без неё, я только о ней всё время думаю. Когда я выйду, она разведётся с мужем и мы поженимся… Это точно. Но пока я сижу, это только мечты. Послушай, я тебе написал правду. Я попал в ад, и если ты или Оксана за меня не заплатите, я удавлюсь. — Ты это серьёзно? — Более чем. — Но ты же только что сказал, что это не залог. — Ну и что, без этого взноса Шустер не будет ничего делать. А так она добьётся, чтобы меня перевели в одиночную камеру. Это раз. А во-вторых, я не знаю, как ты, честно говоря, я думаю, что при твоей работе и ты тоже… Но Оксана уж точно в состоянии заплатить за меня залог… — Который теперь составляет? — В десять раз больше того, что я думал. Но для неё это не деньги, поверь, что…

Я покидал тюрьму с тяжёлым сердцем.

Я покидал тюрьму с тяжёлым сердцем. У меня было ощущение, что Геша сидит по уши… Даже не в дерьме, это было бы полбеды… В трясине. В дерьмовой трясине, которая всасывает его постепенно, и по-хорошему нужно было бы протянуть парню руку… Но откуда у меня такие деньги? Пятьдесят тысяч я уж точно не мог раздобыть. После нескольких телефонных разговоров с адвокатом, я понял, что она взялась за Гешино дело именно потому, что он еврей. В голове у фрау Шустер был определённый образ, не очень оригинальный, а главное, я думал, что такие образы заселяют головы совсем других людей, не получивших вообще никакого образования… Но вот и фрау Шустер была уверена, что все евреи сказочно богаты, и как только она возьмётся за это дело, так на неё буквально посыпется еврейский золотой дождь. Через несколько дней возле моей террасы остановился джип цвета маренго, из него вышла девушка с причёской MTV. То есть волосы у неё были красного цвета, остальное — это были ноги, что называется — от шеи, может быть, такому впечатлению способствовало то, что она была в чёрном комбинезоне. Это была Оксана, она сказала мне с порога: — Я привезла деньги. Пять тысяч, как вы говорили. Я сказал, что за это время сумма залога изменилась, а пяти тысяч хватит только на адвоката, да и то на первый взнос… — Вот и хорошо, — сказала Оксана, — первый взнос. А там посмотрим на её поведение. И на его — я имею в виду засранца… И если бы я даже заплатила залог… Хотя сам посуди, откуда у меня такие деньги? Так вот, он бы тогда сбежал в другую страну. Европа без границ… Ищи его тогда свищи. Зачем же за это ещё и платить, а? Логично? Нет, пусть он полежит в камере хранения. Напишет мне ещё парочку подобных писем, тогда я подумаю… — Он вам тоже написал? Почему же вы не говорили? Послушайте, Оксана, а зачем мне брать ваши деньги, передавать их кому-то… Не проще будет, если вы сами отнесёте их адвокату? — Нет. Я не могу светиться. По разным причинам… Это тебя не касается. У меня есть муж, и вообще… Геша сказал, что вы это сделае-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

119

МИЛЬШТЕЙН те. Друг он вам или не друг, неважно, вас просят просто передать деньги из рук в руки. Разве это так сложно? На следующий день я позвонил фрау Шустер и сказал, что хочу заплатить за Гешу залог. Наличными. Она стала объяснять, как мне найти её офис. — Это возле кафе «Виктория», возле Штахуса. Вы, конечно, знаете это кафе? — Не помню. Но я найду, вы не беспокойтесь. — Вы знаете, что владелец кафе — еврей? — Нет, — сказал я, — вот этого я уже точно не знал. А какое это имеет значение? Я, знаете, просто поражаюсь вашей осведомлённости… Мы договорились о встрече на следующий день; положив трубку, я подумал, что фрау Шустер всё-таки немного не в себе… Ещё и поэтому, когда я на следующий день принёс деньги, а она взяла их и небрежно бросила в ящик стола, я сказал, что хотел бы получить чтото вроде расписки. Фрау Шустер ответила, что сейчас не может мне ничего такого дать, потому что она должна передать эти деньги полиции — в качестве залога, а тогда уже она отдаст мне копию их расписки… — Но Геша сказал мне, что это не залог, — удивился я, — он сказал, что это часть вашего гонорара. — У вашего друга… — Да никакой он мне не друг! — У вашего знакомца проблемы с языком. Я двадцать раз ему объясняла, что это залог и ничего кроме залога. Это никак не связано с моим гонораром… Ну, то есть в случае, если обстоятельства за это время изменились, и у следствия какие-то появились новые данные… Но пока ни о чём таком речи не было… Я считаю, что они просто берут его на пушку. Так вот: только — я подчёркиваю — только в случае, если деньги всё равно не будут приняты в качестве залога, я, так и быть, возьму их в качестве первой части аванса… Ну что вы на меня так смотрите? Вы мне не верите? Вы что, думаете, я украду ваши деньги?! — Понимаете, деньги не совсем мои… И мне бы хотелось какихто… что ли, гарантий. Фрау Шустер вдруг выскочила из кожаного кресла и выбежала из комнаты. Что-то в её облике наталкивало на мысль, что она находится под действием порошка… Но это было не моё дело, я хотел всего лишь получить какую-нибудь расписку и после этого забыть о фрау Шустер до конца своих дней… Она вбежала в комнату, теперь уже не одна, теперь она тащила за руку какого-то мужчину в сером костюме и в галстуке. Судя по табличке на дверях офиса, там принимал ещё один адвокат, и так как ни одного посетителя я в коридоре не заметил, это, очевидно, был коллега фрау Шустер. Который, судя по всему, очень хорошо знал её характер. Он подмигнул мне и сделал жест свободной рукой, который означал, по-видимому, призыв отнестись к его коллеге по возможности толерантно. Он покорно просеменил за фрау Шустер в центр кабинета, где она, не выпуская его руку, чтоб не сбежал, другой рукой указала на меня. — Вот он, — громко сказала фрау Шустер, — думает, что мы собираемся прикарманить его денежки! Ну что ты, Олаф, на это скажешь, а? Он думает, что мы возьмём его пять тысяч и сбежим! — Я… — начал было я, но фрау Шустер резко махнула рукой и… И вдруг она изобразила рукой самолётик! То есть кисть фрау Шустер с оттопыренными в стороны мизинцем и большим пальцем полетела по комнате, сделала зигзаг… Мы оба, я и её коллега Олаф,

120

И вдруг она изобразила рукой самолётик!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Внимательный человек

Автопортрет изнутри

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА

Мы вдвоём перебирали сухожилия фрау Шустер, как будто играя на ней в четыре руки какую-то сонату…

смотрели на всё это со страхом, потому что фрау Шустер, едва поспевая за своей рукой, несколько раз покачнулась… — Ха-ха, он думает, что мы смоемся с его пятью тысячами. Хо-хо, мы их положим в чемоданчик, сядем в самолёт и полетим на Канары. Да? Или на Ибицу. Так ты думаешь? Или на Сардинию, мы найдём, куда… И вот, когда мы будем уже подлетать к острову, двигатель у самолёта остановится… И самолёт рухнет в море. А с ним и мы с тобой, Олаф. А с нами и его денежки! — кисть фрау Шустер вдруг резко спикировала вниз, а за кистью последовало и всё остальное, то есть субтильное, облачённое в зелёный текстиль тельце фрау Шустер рухнуло на пол. После чего наступила тишина. Первым над ней склонился Олаф, а потом и я подскочил, мы оба стали щупать её пульс, на запястье, на шее, где-то на лодыжке… Мы вдвоём перебирали сухожилия фрау Шустер, как будто играя на ней в четыре руки какую-то сонату… Пульс был быстрый, но в пределах разумного, а главное, фрау Шустер была жива. Мы вместе подняли её и перенесли на кушетку, напоминавшую психоаналитическую. Как знать, может быть, фрау Шустер именно на ней исповедовала своих клиентов… А может быть, просто отдыхала от дел. Теперь, во всяком случае, она сама лежала на этой кушетке, и, судя по спокойствию, с которым всё это воспринял Олаф, особой неожиданности для него в этом не было. — Ничего страшного, — сказал он, — бывает. Я не стал задавать лишних вопросов. — Плохо только то, что мне нужно бежать, — сказал Олаф, — у меня неотложная встреча. И хотя это не впервые, оставлять её сейчас одну… — Хорошо, я останусь. Тем более, что мы с ней не договорили. — Я буду вам весьма признателен. — Посижу, подожду, пока она очнётся. Если что, вызову скорую. — О, только не скорую. Никаких скорых, я вас очень прошу. — Почему? Я не хочу брать на себя ответственность. А что, если она возьмёт и… коньки отбросит? — Понимаете, фрау Шустер терпеть не может врачей! Она даже не застрахована. — Как это? — А вот так. Она говорит, что это ей не нужно. Так что, ради бога, никаких скорых, ОК? — Договорились, — сказал я, про себя подумав, что буду действовать в соответствии с обстоятельствами. — Простите меня, — сказала фрау Шустер, — это от переутомления. Слишком много дел. Она встала с кушетки, отряхнула пиджак. Стол и в самом деле был завален папками. Указав мне на самую высокую стопку, фрау Шустер сказала: — Вот это всё дела выходцев из Восточной Европы. Россия, Украина, Болгария… Вот ограбление оптики, вот банк… А вот дело вашего приятеля. Я думаю, что он на самом деле виноват разве что в скупке краденого. А на него хотят навесить десять краж со взломом… В общем, вы видите, сколько у меня работы, поэтому бывают срывы. Это нервы, ещё раз извините… — Да ничего страшного, — сказал я. — Вы теперь в порядке? — Знаете что? Давайте мы спустимся вместе, а то ещё грохнусь на лестнице, вот смеху-то будет… Вы спешите? Может быть, зайдём в «Викторию»? Мне в таких случаях полезен пастиш. Меня вполне устраивало, что мы сидим молча, она всё время была занята тем, что разводила пастиш водой: отпив два глотка, она

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

121

МИЛЬШТЕЙН сразу подливала воду из синей ванночки со льдом, очевидно, в этом было что-то для неё успокаивающее, я думаю, в самом этом процессе постепенного растворения… А я пил вторую кружку пива и думал о том, что мы отправляемся на Сардинию через два дня. После фантазий фрау Шустер мне почему-то было немного… Я никогда не боялся летать самолётами, никогда не был суеверным, но на этот раз упоминание Сардинии в потоке бреда всё же произвело на меня впечатление… Адвоката далеко заводит речь… Я, впрочем, был не уверен, что правильно расслышал. Но почти уверен всё-таки я был — что среди островов она упомянула и этот… И потом, эти неизменные и неразменные пять тысяч, так и непонятно было до конца, для чего они были предназначены… Кстати — только тут я вспомнил, что фрау Шустер так и не дала мне расписку. Напоминать ей об этом после всего, чему я был свидетелем, я не решился. И полёт на Сардинию стоит те же пять. И кто знает, что это с ней было в кабинете, может быть, что-то вроде эпилептического припадка, в котором прозревается будущее… Правда, она не корчилась, и пена изо рта не шла… Но всё равно, это был транс… И не был ли самолётик, который она изображала рукой… Не занималась ли фрау Шустер в кружке авиамоделирования… Стыдно признаться, но я несколько раз возвращался к этой бредовой мысли… Сначала, сидя с фрау Шустер в кафе «Виктория»… И потом, сидя у иллюминатора «боинга», который в тот момент делал манёвр над Корсикой… Глядя, как накренились море и коричневый фрагмент суши, я вспомнил маленькую руку фрау Шустер, спикировавшую прямо в узорный паркет… В кафе, когда она выпила пастиш и снова завела разговор на еврейскую тему (у меня теперь нет сомнений, что фрау Шустер не страдает юдофобией, а её интерес к этой теме был вызван, как я уже говорил, верой в то, что все евреи сказочно богаты и что они ещё спохватятся, и за Гешу ей хорошо заплатят), я прервал её и рассказал один непридуманный эпизод. Я добирался домой, один, после какой-то вечеринки, было очень поздно, и мне надо было пересесть из метро в автобус на станции «Westfriedhof» (что значит «Западное кладбище»). Это последний автобус — понял я, посмотрев табличку с расписанием. Автобус стоял на остановке, но он был пуст. В том смысле, что в нём никого не было, даже водителя. Передняя дверь при этом была открыта, двигатель работал. Ничего сверхъестественного в этом не было, водители иногда оставляют так автобусы на пересменке, или просто, если надо сходить по нужде на конечной остановке. Напротив виднелась высокая кладбищенская стена, ворота. Вроде бы они были заперты (чуть позже я в этом усомнился), а с другой стороны, обернувшись, я увидел фасад здания, в котором производятся траурные церемонии. Это было написано на фасаде: «Trauerhaus», равно как и то, что не такие уж они и траурные… Дословно: «Не плачь из-за того, что он ушёл, а смейся при мысли, что он однажды был». Шёл мелкий дождь, но было так тепло, что я не спешил заходить в автобус. Я оглядывался по сторонам, пытаясь увидеть в темноте водителя, который, по идее, мог прохаживаться, разминая суставы, где-то неподалёку. Но вокруг не было ни души. Взгляд мой проскользнул по забору, который с двух сторон упирался в Дом траурных церемоний — надо было полагать, что за забором тоже было кладбище, как и с другой стороны дороги, а остановка таким образом была между двумя частями одного кладбища. Но взгляд мой различил за ветвями деревьев вывеску на заборе, и я прочёл: «Dantebad. Badespass das ganze Jahr!» Что означало: «Бассейн имени Данте. У нас вы можете купаться круглый год!» Одна из ветвей

122

«Бассейн имени Данте. У нас вы можете купаться круглый год!»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧТО-ТО ВРОДЕ КВАРТИРАНТА

надпись на кабине «не разговаривайте с водителем во время поездки» надо читать наоборот

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

заслонила мне букву «b» в слове «DantebАd»… А кроме того, автобус, который, согласно расписанию, уже должен был отправиться, по-прежнему стоял у ворот кладбища, без водителя, с открытой дверцей… Надо сказать, что мой рассказ (в котором я не придумал ни одного слова, не переставил ни одной буквы) уже на этом этапе очень оживил фрау Шустер, она вдруг превратилась в маленькую девочку, которая в пионер- или какие тут теперь лагеря для детей, для бой-скаутов, слушает страшилки на ночь… Да, я подумал, что мой рассказ до этого момента и в самом деле напоминает то, что мы рассказывали перед сном в пионерлагере. Только там, насколько я помню, был таксист, а тут, значит, водитель автобуса… Откуда-то из-под земли (то ли из метро, то ли из-за ворот кладбища — я его заметил только, когда он уже стоял рядом) вынырнул человек, совершенно не похожий на водителя автобуса. На нём не было синей формы, брюки и рукава рубашки были закатаны, он был в каких-то комнатных тапках. «Привет!» — сказал он, подсаживаясь ко мне. Мне к тому моменту уже надоело стоять, и я сел на железное решётчатое сидение, скреплённое с тремя-четырьмя такими же. Он сел на сидение рядом со мной, или, точнее, через одно от меня. Мы разговорились. Он сказал, что он родом из Восточной Германии, немного знает русский язык. Ну, то есть совсем немного, хотя он собирается его — свой русский — совершенствовать. Я машинально кивнул, мысли мои были заняты вопросами «где же этот чёртов водитель? может быть, что-то случилось? не пора ли вызывать такси?» — Я специально для этого даже купил фотоаппарат, — сказал человек. — Для чего? — не понял я. — Вы меня не слушаете… — Простите, я просто беспокоюсь, куда пропал водитель автобуса. Уже десять минут, как мы должны были поехать, это последний маршрут… — Ну загулял. Бывает. Все мы люди, — сказал он по-русски, а потом снова по-немецки: — А может быть, вы поведёте? — У меня нет прав, — сказал я. — Ну тогда я, — сказал человек. — Давайте немного подождём ещё, если не придёт, я сяду за руль, так уж и быть… Так вот, я говорю, «Nikon» я купил, чтобы фотографировать памятники Ленину. Для этого я и еду в Россию. На целый месяц, и во всех городах хочу фотографировать памятники Ленину… — Я понял, понял, — сказал я. — Хотя вы вроде бы говорили, что хотите язык подучить. — Одно другому не мешает! — Это точно. Я русский бы выучил только за то… — сказал я порусски. Он хохотнул и сказал: — Идёмте, я поведу автобус. Он вдруг извлёк из ниоткуда фуражку и нахлобучил себе на голову. Это и был водитель, он просто решил немного разыграть меня. Я зашёл вслед за ним в автобус, сел где-то посередине салона, но он, нажав на газ, стал звать меня к себе — ему хотелось продолжать разговор. Он мне уже успел надоесть, я сказал, что я устал и остался сидеть на своём месте. Но он настаивал, просил, махал рукой, автобус при этом как-то необычно разгонялся… Я встал и подошёл к водителю, подумав, что в перевёрнутом ночном мире, в котором я случайно очутился, надпись на кабине «не разговаривайте с водителем во время поездки» надо читать наоборот… В общем, я пересел на переднее сидение и сделал вид, что я слушаю.

123

МИЛЬШТЕЙН — …поэтому я не голосую ни за тех, ни за других. Это абсолютно одно и то же… Мне что нужно? Чтоб было что пожрать и чтоб дороги были хорошие. — Но это же и так есть? — сказал я. — Э, нет, мой друг. Ты просто не знаешь, как это должно быть на самом деле. Я тебе скажу, когда у нас будет хорошо. По-настоящему хорошо. Знаешь, когда? — Когда? — Когда не будет еврея! Пока есть еврей, ничего хорошего не предвидится, это я тебе говорю… Автобус ехал на очень большой скорости, водитель в расстёгнутой рубахе, в домашних тапочках, казалось, пританцовывал за рулём, вставал, как будто ему хотелось поднять автобус на дыбы — как это делают всадники или мотоциклисты… — Вы сказали ему, кто вы? — поинтересовалась фрау Шустер. — Нет. Я подумал, что это не лучший момент для таких признаний. Мало ли, может быть, это террорист-самоубийца… К тому же автобус в тот момент подъезжал к моей остановке… Я уже подходил к дому, когда он промчался мимо меня с криком «До свиданья!» На русском. — Он кричал сквозь открытую дверь? — Нет, он кричал в микрофон, переключив его на внешний громкоговоритель… У всех автобусов установлены на крыше громкоговорители… Да, я тоже об этом не знал, никогда не слышал, чтобы ими пользовались, ни до, ни после… Когда вы спросили меня по телефону, уж не думаю ли я, что немцы… — Простите, это была дурацкая фраза, меня иногда заносит… — Просто мне казалось, что это прерогатива таких людей, как водитель автобуса. — Маленьких людей? (Kleinbürger?) — Я не уверен, что такие вообще существуют… Он достаточно крупный был человек, к тому же… С причудами… Ленина вот поехал снимать… Но всё равно, мне казалось, что это удел других людей. И к сцене, которую я вам описал, мне нечего добавить… — Мне тоже, — сказала фрау Шустер, и мы с ней наконец сменили тему. Я спросил, правда ли, что она не застрахована? — Почему вы так решили? — Мне сказал Олаф. — Да нет, просто у меня такая страховка — приватная, — что если я за квартал ни разу не обращаюсь к врачу, то плачу во много раз меньше… Такая премия, что ли, за здоровье… Поэтому я стараюсь не ходить к врачам. Особенно в таких пустяковых случаях.

124

Пока есть еврей, ничего хорошего не предвидится, это я тебе говорю…

Илья Риссенберг родился в 1947 году в Харькове. Окончил химический факультет Харьковского государственного университета. Публиковался в «©П» № 5, № 7, в альманахах «Двуречье», «Новый Ковчег», «Юрьев день», антологиях «Освобождённый Улисс», «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века», «Украина. Русская поэзия. ХХ век», «Новая Камера хранения», журналах «Воздух», «СТЫХ», «Дети Ра», «Соты», «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове, ведёт клуб русской поэзии при еврейском культурном центре «Бейт Дан».

Поелику в препоне оконной, — ханá воздыханиям, Под запретом и в трепете трещин хранимый в дому Производный и мнимый сомножитель, житель-во-хламе я, Перед Гласом я нем — то и нет моей веры Ему. И присяжный гал-галу и улиц труверу трамвайному, Мол, ковчежная сизоворонка тюремна уму, Возрастаясь насквозь, имядребезг по тремоло тайному, Перед Светом я слеп, то и мраку молюсь одному. Чередит первоутром дотла с первовечеру паметла Перламутровый погреб, сугроб теребя за кайму Не подольного ситца, но дольнего сердца, что падало Под скрижальную гору: матéрью, как жаль!, перейму. Потому не труверу, а, в-третьих, Творению верую, Что Корней и Трава пировали скворечню-чуму На схорон черемши, мыслеслётка странил я под вербою И кошерной скатёркой-стренаткой накрыл на Крыму. Из палаты посул вымирающих — няша целебная, Ласков Май-Иор-дану Лукьяновку-соль-Колыму Шестерик, посулила Наташа полтавская хлебная На-жучары-шамира-гла-мур-зах-прокат шаурму.

125

РИССЕНБЕРГ Эта пастень, чьи пять молчаливых и млечных способностей Перед сыном, переча, синельную ймёт бахрому Перебором шести десятичных хороших подробностей. Перед хором я нем — то и нет моей веры ему. Я-народина, не-обратимость претору и торону, — Коль согласную ось Колесницы костьми не приму За колец холокостных количество, с творчеством поровну, Сокрушается труп мой по кругу и круву, и ворону: Перед смертью я жив, и вживаю, сжимаю и тьму.

Которую тысячу дышит зверьё Недетских печалей — начало геройства: Вставай, человечество, стой за своё Мгновенье вынашивать вечные свойства, Кочующим сворам, невзрачным дворам Причастные, — Сущность выносит из ночи — И нашему сну ничевошному Храм Присвоить за веру в звериные очи. И грустные ангелы стайкой, стишки Трусцою за матерью тленного лета, Субботнего сердца боролись флажки За тихую детскую Божьего света. При зеркале струй парковалась ветла, Воробышек броный, воришка тертышник С грехом пополам злоязычья дотла, До низшего бренья печалей всевышних.

При зеркале струй парковалась ветла

Сраженье языческих грубых столиц Изнежили утренники украшений, Подножье их речи и жертвенник ниц Возносят к вершинам собор сокрушений.

На кухоньке, где газ, ещё хоть раз перезимую, При памяти и в разуме, нивроку, Удваивая навзничь на полу и напрямую Отверстую всевидящему Оку. О, физика! о, мать! гуманитарные науки..: Весомостью потерянное тело К сыновнему раскаянью протянутые руки, Несомо, тяжелило. . , тяжелело. Не ангельская служба поднебесья и подножья Прямая, человечная, мужская И взгляда бы не вынесла, двух жил не преумножь я, Нужду терпя и рук не опуская. Равняется зазренье и затменью, и сиянью, Взор ясен и в затишье, и в грозу бы, Где западной стеною воспротивятся стенанью Истёртые, но стиснутые зубы.

126

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

*** Там рай, где воззияло миротворными ветрами Ручья и хлеба, молока и мёда, Истории и скинии всем сердцем и вратами Убежище еврейского исхода, Овамо сиротой и семо сыном, сном и речью Чей сор местоименный на Руси я. Лучащимися нитями протянута навстречу Материя, святыня и мессия. Остражная догадка новогодье осенила: Взошла старушка — и нисходит лето На призрак шалашей, где слово праздное — могила, Беседушка Божественного света.

Просвет между явью и сном положительно легче Держать при себе, чем дождливые слёзы рожденья. Печалью о юноше сыне ложится на плечи Поношенный плащ долгожитель полос отчужденья.

Пойдёт на меня нищета со щитами рекламы

Пойдёт на меня нищета со щитами рекламы Мобильною улицей пива, и гула, и пыла. Умру, но не в перечень камень краями-углами: Одно моё имя, одно моё слово — могила! Услышь хоть себя, оглоушная ночь наущений, Возмолчь серебристое полчище тополем брани — Откуда и сердце берётся за рёбра ущелий Из жалостной вечности нас привечать не-рабами. Удельное ложе поглубже постелет предлогу Ладонь полнолунья, в её белоснежном каленьи Настольною лампой, — к единому лону, ей-Богу, С небесным поклоном дойдёт караван поколений. Верни мне мой хлеб предложенья, о женского нимба Божественный свет и система Твоя корневая, Аллейная, вечное-мимо-сыновнему, ибо Ни с места я в жизни, покорностью околевая.

О силы! О сердце вселенной, сжимаемой в срок Секунд, высекаемых туго и сухо, Рассеяны искры людские. Земной оселок В Ничто обращает историю духа. Мы сами — закон обращенья Земли к Небесам. Его нерушимость — заслуга прощенья, В расчёте вернуть обещанье по дням и часам, И в этом единственный смысл обращенья.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

127

РИССЕНБЕРГ Когда б мы, как ангелы, вспомнить однажды смогли Припев звездопада на миг центробежный.., Как слёзы мужские, солиночки красной земли На женскую душу умершей и нежной. Вода. . : распростёрты реченья; времён имена Единым уверенно струнит бредина. И вот — превосходная точка, и точно, верна Вершина молчанья хорошего сына. Вдовею вдвойне послушаньем: о мать и жена, И горы под утро, как перл, хороши на Краю континентов, где грянет вот-вот тишина Ягнятам, и связи кончина. Вершина. Она — верховенство закона, Божественный свет Вжат в жертвенник шероховатого слова, Гремят одеянья грядущего дня в большинстве Банкетных оконниц хасидской столовой. Творец отвернулся от нас, и двусердье невесть Найдёт гдекогда гончара и портного: Керамикумира короне, кармин синеве — Навзрыдному насту родня и основа. Трубленьем шофара за Харьков горой Гаранян. Герань моя, шероховатая рама — Пустынны, и пастень свечная не греет меня. По т<г>орным путям дарованье упрямо: Матерьи у духа на атму по гривне, гремя, На жертвенный т<д>вор третьевечного Храма.

где грянет вот-вот тишина Ягнятам, и связи кончина. Вершина.

В кровоподтёках мяса дикого Песок, и камень краба дохлого. По кромке океана Тихого Шаталась мумия и двохала. Проснулся призрак, испареньями Пучин, времён, сфирот навыворот Сипя, и правит словопреньями Гробокопатель нрава взрытого. И маята, и одиночество Не упокоены покутою. О матерь книг, твоё пророчество, Исайин сын, с пятою путаю. Не спи, пустыня Перуанская, — Воспрянь же за пустой бравадою Метеоритов, смерти, странствия, Завет Синайский, Боже праведный. Край содроганья, угол храмовый Рогани-моря разливанного За хутор Ура Авраамовый: Извилина Перу — вина ль его?

128

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

*** Русь, Арии, Ливан — по горло мне, По-гром-Союза, нерушимое Орла двугласье уголовное, Воронка черни над крушиною. Пожитки сжатья — на губе ж ещё Дурь взрыва, мания, наука ли… Но ближе нет: в богоубежище О манне детки замяукали.

Рать острогранная — ёрзаю, — Звёздные сгустки творожные Вызвонил дребезг трамвайный. Брезги о грёзе за грёзою, Их перебежки тревожные Стёрты охраною тайны. Вот я, кого б мы ни выбрали; Зло горячит словопрения; Стонут преклонные своды; Встану — старинными фибрами Радостный миг со-творения Вызнать в послёзьях свободы.

Вот я, кого б мы ни выбрали

Искра свободного таянья, Тленьем арктической участи Устно впадает в немилость Сердце у лона — с отчаянья, Мать его — чистые лучики, Чем бы впотьмах ни томилось. С-ним евразийские арии — Сын под поваренно-рёберный Ключ скриплоротой аорты Сдался гитарой из армии С горем на храм: хлеборобы мы, Полуживой, полумёртвый.

Ветр откровенный отверг меня снова, Миг воронья временил я как мог. Тяжестью сжат окруженья чужого, Держится имени отчий комок. Грешной скорлупкою в лунную смятку Заповедь грома совьёт харатья. Рвёт ураган москательную ятку. Каменный ком — космонавт забытья, Гость синагоги, татарин Европы, Внутренний взор перегрузкою крут. Стрелы равнины, евклидовы стропы Кровные выю жестокую трут.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

129

РИССЕНБЕРГ Царь-богомаз, благовещенский рынок Чермную цату швырнул сурове. Зорь уменьшительный суффикс для рыбок Зевс завещал корневищу в траве. Веет тряпьём от майданов двуречных Спас мой поднёбный, медовый вьетнам. Выборы — провремь приписывать вечных Десять речений иным именам.

Если так, что ученье о духе Ни одной не означено вещью, А единственно сводится к образу действия, То в сознаньи, что линзы потухли, Зажигая слезу человечью, Спит фантазии детской надежда святейшая, Как прекрасны морщинки гранита, То есть дело телесно и просто — Возвратить бытию обещанье ближайшее Из кошмаров сыновней ланиты (Мастер-сброд инвалидного спорта: Избиенья и крики, окну подлежащие). Проще: очи не требуют почвы — Здесь немёртвые, там неживые, — Объясняя нехваткою места и опыта Опереточность сотовой почты. Нянча нячею пролежни-швы ей, — Неотрывного света напрасные хлопоты.

Веет тряпьём от майданов двуречных Спас мой поднёбный, медовый вьетнам.

Если дух — это плоть невесомых, И Твоя, о Всесильный мой Боже, Извелась, обезумела слава астральная, То уж темень-словесница в сонмах Для молчальницы-матери то же, Что изящная всячина то ли напраслина. О, низвергла во брение персти Инвалидов с Тобой, Колесница Прорицаний, что праотцам снились как прошлое Сквозь одно из превечных отверстий, Твой набросок смахнула зеница И корзину листвы, веселясь, перебросила.

Правомыслие самоутраты: утраты сулят, Круг за кругом скользя, по луне округлить результат До нуля глазомеру — голодную рвоту: Гладомор — пожиратель детей на ржаную вину Колоска — голосует за выю, как послушник-внук За мышиную скорбь как ночную работу.

130

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

*** Лаборанту грубит, заколочен кончиною гроб, Лабиринт неотложной больницы, родной гардероб И мышиный кошмар о телесном уделе: Забинтованы рученьки, вид суровы на главу Нахлобучен, ослушался мысленно сын, наяву Вне земли бесконечностью рад — обо мне ли? Не к столу предложений, а к чёрному хлебу вины Новогоднего просинца соль из чернил глубины Чистотелой поталью осенних сечений. И пернаторесничная — снов ли, моя ли — печаль Деликатной шульгою с небес досягнула плеча, И ночная работа ничьих сочинений.

В кровь ли, в налой перекроено облако мелко — К опыту пламени, мглой коронована копоти, Тянется пясть, самоучка моя, самоделка, Копия времени, ныне покойного, Господи. Свет обходя за четыре кромешные смены, Смертная грешница жизнь, избегая кремации, Бездною, цвета на кожу обиженной вены, Свет прорицает мессии из безвести матери.

Благо на зло не в обиде: — игра!

Благо на зло не в обиде: — игра! — На кону не: Пыльная спальня, прихожая с палевым пологом, Тапки всплакнули с халатцей… Он Сам накануне Впадину лона колеблет окладистым облаком. Жалкий твой светоч, коптилка, отёчная жила. Слёз не кортел насусолить, хоть выспался досыта. Там-то материя поровну плоймя смежила Подлинник вечности, ныне покойной у Господа.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

131

Константин Мациевский родился в 1954 году в Херсоне. Окончил физический факультет Харьковского государственного университета. Издатель, редактор. Живёт в Харькове. Первая часть повести («Предисловие») — в «©П» № 9.

Post Factum 11 Застенчивым, чуть заикнувшимся, до слепоты пронзительным остекленённым утром, спустя с десяток отмеренных лет, служивый скорый поезд, вальяжно отбрасывая жуликоватые полустанки, прикипал к послушной столице, раскинувшейся где-то впереди зазевавшейся девкой, глупой и неприветливой. Двуликий поновлённый локомотив, оцарапанный кристаллами росы, рвал и сёк твёрдый воздух, холодный и терпкий на ветру. Саше хотелось наконец почувствовать и познать дали, которыми наделит его близкая дорога; и может быть, желание начала, ещё не начавшееся, однако стремящееся вот-вот начаться, заставляло его двигаться, не ожидать сложа руки. С силой рванув растревоженную раму, ещё и ещё, и осторожно вытянувшись к проводам, затянувшим небо, и вихрю, однако при этом по-черепашьи тая поворот головы, когда взгляд степенно ложится по дуге состава, мчится от вагона к вагону и упирается в летящую морду встречного механизма, он наконец-то задохнулся истомой предчувствий и глухотой невысказанности — всё смешалось в выкатившихся слезах, мелькнувших по вискам, как по взлётным полосам: заметалась у горизонта просека рельс, теребя массив низкорослого леса, заклубилась сизая бельмь погожего рассвета, стремглав упала лестница шпал. Внутри пошепталось, поднялось на стрежень и наотмашь, раскатами откатилось по ковровой дорожке затоптанного плацкарта.

132

POST FACTUM

Накануне, с вечера, было не до пустяков.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

В осенний перводень несносно жгло, утруждая тесным рукопожатием клейкие ладони, тоскливо пахли круги подмышек, и всё так же, особенно поутру, теплилась надежда на скорое увядание, и все, будто истощённые и посеревшие за лето, томились им, пребывая в предчувствии конца, наречённого и готового чуть что спохватиться и низринуться, но, к сожаленью, задержавшегося и оттого ещё более устрашающего тягучим душным промедлением. Накануне, с вечера, было не до пустяков. Саша волновался, тревожился, его охватывали дрожь и заунывный страх, и страх этот вдруг заставлял замирать в отдышке, помечал чем-то не срочным, но скорым, пугающим и неизвестным; неизбежным, но оговорённым. Непутёвые мысли летели из головы вон, пытаясь оторвать от него пристроившееся существование, замелькала развязкой давняя, спасительная в привычной неосторожности, суета, и хотелось додумать и думать о ней, как бы успокоиться ею, хотелось замкнуться, забыться, а то и вновь очутиться в её водовороте, и потому он выскочил на улицу и долго вглядывался в рассвет вечера, ожидая, что взбитые темнотой звёзды вернут знакомую стройность потока времени. Но в тот вечер детство не дышало — сейчас пришлось бы сказать, что оно уплыло, нет, скорее уснуло, укрывшись под тяжёлым лоскутным одеялом правил и заблуждений прошедших дней. Увы, ему не дали у ворот отвлечься этюдом — увлекли домой, и ещё раз почувствовалось сосредоточенное на себе внимание, как (представилось неожиданно) мерещится беда при виде знойных сумерек, простирающих тьму, беззвучно надвигающих ночь. Купали — вверх полезла полинялая бобочка, неприятно цепляя затылок и ухо, а вслед за тем потянулись (повисли) к потолку непослушные руки, и по сморщенным пуговкам сосков побежала крапчатая волна стеснения и обиды, наконец, обрушившаяся на пол. Жаром печи зазвенела вода в обомлевшей лохани, обивая ступни (как ступени) и ошпаренные икры, заставляя склониться и спрятаться в теплоту собственного тела. Грузная, как будто располневшая и в этот день раздавшаяся, озабоченная радетельным исполнением смысла, мама хлопотно передвигалась скомканной зыбкой кухней в поисках ускользающего сына, нескончаемого лета и посторонившихся дней. Но вот дань собрана, и широкая, с краснинками загара, рука затеребила вздёрнутый загривок, лаковую ткань рёбер и низ живота, вызывая стыд и тревогу: много позже он договорил тогдашнее смущение, разделив загадочное переплетенье чувств, одно из которых приклонялось к материнскому началу, другое же напоминало прощение к взрастившим тебя, чья безгрешность дана и заклята, и струны эти стонали в нём, спасая и губя. Сколько раз в годы, прожитые вместе, когда мир и семья не разделялись, связанные между собой тысячами бестрепетных нитей, когда будто пуповиной притягивал дом, дом с прильнувшей к нему пологой, орущей в грозу крышей, тот самый дом, по вине которого ведётся повествование, — а также в те частые редкие приезды-приходы, каждый раз с бухты-барахты возвращающие к карусели заштрихованных дней; сколько раз он робел от охватившего стеснения, сколько раз гнал от себя признание в соглядатайстве их жизней, жизней их тел, которые так тянули к себе (вот тёплым клубком вплываешь в тишину их мягких рук и плеч и укладываешься на дно родительской кровати); сколько раз изматывал память и всё, всё терялся и замолкал в теснине повседневья, покрова тоски и печали. И видится, как тогда воздушное скользящее облако её торопливых рук обнимало уступы Сашиных предплечий, холодок чресел, дрожь заострённых коленок и впадину живота, неспешно уходило во влажную пену, чтобы спустя мгновенье окатить очередным водопа-

133

МАЦИЕВСКИЙ дом. Повеяло прохладой, потому как он вытянулся неловким Пьеро, и капельки торопливо, наперебой застучали по полу и жести, и навсегда осталась дрожь, побежавшая по накату затрепетавшей кожи, и теплота в груди, и встретились в нахлёсте локти и вскинутое полотенце, отпуская и пряча вновь рождённого. И тут поплыло наваждение, пьяное доверчивостью, с каким глядели, то есть почти не глядели, отдаваясь его власти, сумеречные строгие глаза ночной незнакомки (зеркало маминых глаз, что оглядывали его в тот последний день последнего лета): её тело покорно изгибалось, и казалось, можно задохнуться в петле мнимых ветвей, обнявших, как оглушивших, повисших на вороте в одночасье постаревшей рубахи, и помутился рассудок от выстрелившего в упор взгляда, что обернул его зрачки внутрь, в утробу самого себя; закричал — что я делаю? что делаю? И замаячило багровым сиянием, как уже было однажды, но давно-давно, да и было ли? — было, было; позабылись тот сад, и вечер, и пустота слов, и зародившаяся близость — вялая ямочка рта, оболгавшая поцелуем и оборвавшая падение, как если ловишь на лету и ещё несколько секунд дышишь взмахом ладони и ощущаешь отдачу, сильную и уверенную роспись мелькнувшего удара; тяжесть нерасставания всё томила, как обжигала, несуществующие миги тянулись и тянулись, точно гречишный молодой мёд, бесконечно наливаемый из бутыли в блюдце и вьющий причудливые напластования и тающие на глазах бесформенные груды. И как только шаги заспешили и понесли, не видя пути, а отпуская, как отряхая, отводя, как уводя, заполнили, как запомнили, пустоту серебром влаги, он разревелся, и тотчас к нему неожиданно вернулся вечер, когда его купали перед тем, как на следующее утро, наскоро накормив душистым хлебом и разваренной пухлой картошкой, отправить впервые в — недальнюю — школу. И то проголодавшееся чувство вины, что сродни расставанью, заполонило безысходностью, разворотило сомнения и сделало его отцом, её же — дитятей, и тогда Саша, в одно мгновение повзрослевший, уронил руки, глянул в даль двух слабо мерцающих огней — увидел: лицо в бисере пота мягко светилось отдохновением, свежая раковина рта слегка лоснилась, пылал тяжело дышащий нос, взмахивающий тонкими прозрачными ноздрями, как уставшая птица, светился взмокший разглаженный лоб, смущали, но прощали глаза. Параболой застыл взмах её руки и, придержав тонкую, в синих ветвлениях, маленькую детскую кисть и неловко пытаясь скрыть её под шатром тающей пены, время плавно перекочевало в августовский поздний вечер, и уже мамин удивлённый взор, тёплый и длинный, помчался по его мальчишескому телу и застрял на кончике мизинца, который больно скребли, оттирая пемзой заскорузлые тени. Улитка цепочки: утро — школа — завтрак — пустыня ночи — купание — зряшный страх в сумерках — тридцать первое. Шли, почти не глядя по сторонам; мимо в обратном порядке бежали чётные числа с прилипшей фиолетовой грязью, которая оттаяла от дороги и перебралась на заборы, калитки, окна; обе ладони взбухли от влаги рододендронов и роз, и млели пальцы предназначенной сестре руки; сзади непривычно оттягивал ранец — целлюлозно-матерчатое создание, цвета изжёванной моркови, в виде уплощённого ящичка с двумя замочками и с отклоняющейся крышкой, из нутра которого долгое время несло вонью искусственного изделия, и полукругов ремней со стальными защипами и застёжками и рядом едва намеченных дыр, настолько небрежно тиснутых, что отцу пришлось, переполошив весь дом, ножом пытаться расширить отверстия, для чего понадобились скорые дебаты и затяжная ссора. При каждом шаге всем своим существом

134

И то проголодав шееся чувство вины

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Чем ближе, тем глуше загадочное движение

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

тарахтел новенький, пахнущий остатками лака пенал: туго вставленная, светленькая, с пазом для ногтя крышка прикрывала дикие прыжки двух красных ручек (в одну из них сестра, не без усилия и возмущения от порезанной подушечки указательного пальца, поместила стальное хмурое перо), шестигранник карандаша, давеча заточенный ворчливой чинкой (её приобрели в числе прочих мелочей дней десять назад на школьном базаре, который бурчал на раскинутом по воскресеньям пустыре, где ныне собирался с силами, к началу выступлений, заезжий цирк — лохматые кольца древесной стружки, высунувшись, обвисали, готовые упасть в мусор, чертя очередной круг), а также плотный плоский пирожок резинки и смешное приспособление в виде цветка ромашки для очистки перьев — всё это прыгало при всяком удобном случае, кричало о помощи, молило тишины. Когда вывернули из тупика и быстро побежали кирпичные столбики отзвучавших лет, затеснилась у горла наглухо схваченная накрахмаленность воротничка и в просветы тускло-зеленоватой изгороди засмеялся пришкольный сад, так никогда (кстати, почему?) им не изведанный (что там?), засмущались ряды приземистых абрикосов, отягчённые плодами яблони и разбросанные кое-где скуластые груши, замелькали преградой охапки кустов сирени и низкие копны крыжовника, осветились рыжим пятном забытые грядки огорода. Чем ближе, тем глуше загадочное движение, что втягивало в разноликие потоки и струи, в свою очередь всасываемые в обомлевшее казённое здание — словно сточные воды, протекающие вдоль дорог пыльных переулков, беспорядочно брошенных по раздолью окраины города. Как-то сразу замелькали впереди и сзади больничные цвета парадной формы девочек и краски послушных костюмчиков мальчиков начальных классов, зароняя в Сашу ещё не ведомые беспокойство и страх — учащённо забилось в рыдании сердце, возбуждённо, жутко заплакало внутри, оглашая наступление новых времён; и если бы не ошалело-страшный ритм нывших внутренностей и не плотная неразрывная связь с тем, что передвигало его, перемещало в неком переходе, чьи стены суть город и детство, с теми, кто вдруг стал отвечать приветствиями и пёстрыми восклицаниями, то ли гордясь, то ли конфузясь его присутствием, хотя ему казалось, что он куда-то исчез, и если бы не обречённость на исход их, а также многих других идущих пар (они уже слились в сплошной галдящий поток, втекающий в раскрытые настежь ворота у двухэтажного угловато-длинного дома), если бы не невозможность иного, он, конечно же, сбежал бы, чтобы не взлетало так в груди, не било в голову чем-то похожим на кровь, чтоб не видеть всех этих неизвестных и чужих. И каждый погонный метр их много лет назад состоявшегося путешествия, все булыжники, раскинутые веером, истоптанные пригорки перекрёстков с замёрзшими комьями в непролазной жиже, редко красующиеся заплёванные полотна жирного асфальта — горько и ясно пылали в темноте прошлых встреч и дат, зарубкой высекая межевой день: календарная вешка светила в тысячах медных днях зыбко и вдосталь, сытно и сочно пылала юной и незаметной в летней полной ночи (поезд номер шестьсот семьдесят пять из города му´ кой изошедшего желания, места встреч, напутствий и неистовой веры в предназначение, искренность, истинность судеб — в место покаяния и неусыпного стремления, невозможного возвращения и вселенского постыдного плача и воскрешения, отправляется от шестой платформы), и, как и тогда для скованного, истосковавшегося, изгрызшего пальцы, что-то раз и навсегда завершалось. А начиналось? Во всё разраставшемся гуле и пёстром перезвоне, где ладу не свидеться, какие-то незнакомые руки в прядях цветов и шуршанье

135

МАЦИЕВСКИЙ манжет и кружев — картечь из крепдешина, мадаполама и крепа — выправили его и ещё с три сотни мелких безлицых телец по условному периметру, вдоль которого ходили, вытаптывая линию, что-то одёргивая и будто выплясывая — скоро вырисовалась очерченная рядами и вспышками фотоаппаратов почти правильная фигура плаца, пустоту которого он ощутил впервые и тогда же, наверное, возненавидел эту его торжественность, строгость. Сколько всего было — шпалер построений, линеек, встреч, клятв, обещаний и ещё бог знает чего, от наказаний до вручений грамот и благодарностей, палящего солнца и грозовых туч в раскатах справедливого грома, в маленьких, сбитых и вздёрнутых, чуть розоватых, лукаво смотрящих из-под юбочек и шорт детских бестрепетных коленок, порой (вижу) рассеянно потираемых в надежде унять раздражение от укуса комара или цепенеющей мухи, — сколько лиц переметнулось пред его глазами, как раз в то время, когда всё устремлялось куда-то в одноточье, сфокусированное чеканным речитативом и кумачом, унося вместе с взглядом речь и дух, вбирая, всасывая в себя все эти гурты душ и тел… и, поминая очерченную невоздержанность, принадлежность к припраздничным обособленным дням, соскальзывает с пьедестала и срывается неожиданный миг встречи с ней, рдея в небе осколками воспоминаний. Потому как похоже, что именно в ту самую глухую минуту всеобщего отяжеления святыми дарами, по такому великому случаю вынесенными (вытертыми, вытряхнутыми от годичной пыли) на свежий воздух и вскинутыми поверх поступков, привычка увела очнувшийся от оцепенения взгляд и столкнула с отвлёкшимся (растерявшимся) девчоночьим любопытством. Застигнутый на нечаянности вроде даже и не удивился; на лицо, приглаженное вдруг (вкруг) примолкшим ветром, упали (на беззвучно вопрошавший рот) и надолго зависли — а ей, смотрящей и не узревшей, и невдогад — точечки вопроса, дружно и нежно схватившие огарок надежды, исходящий от неё и всколыхнувший судорогу привечанья и начала, что жжёт до сих пор в бессонницу и в бессловесных днях отчаяния. и когда бежишь по мёртвым замёрзшим лужицам льдинки с визгом взлетают как птицы и слышны только хруст и биение в груди потому что опаздывать нельзя и бешеный всхрап летящего за спиной ранца и влага варежек от вспотевших рук и мокрое пятно на кашне обмотанном мамой вокруг шеи так чтоб прикрыть спешно дышащий рот вот уже и балка и надо перескочить на ту сторону улицы и бежать по тротуару мимо ворот и калиток не обращая внимания на мёртвые палисадники и цветники боты в снегу и развязанные шнурки мокрой тряпкой болтающиеся под брюками за поворотом покажется здание школы фу-ты шапка упала совсем вывалялась в снегу теперь опаляет уши и нос изо рта сквозь шарф валит как длинный рог пар нежданно поскальзывается нога и летишь наземь в белую пыль и кувыркаешься не опоздать бы потому что не пустят будут дёргать за рукава и ждать дежурного чтобы он записал потом пойдём по гулким пустым коридорам и введут в класс и она должна будет записать каллиграфически и страшно но вот и ограда сада и только осталось спуститься вниз а звонка ещё не слышно и можно пуститься по длинным прерывистым скользанкам длинным вытертым подошвами мальчишек полоскам застывшего льда несущих к цели и долгожданный поворот и утоптанный сугроб и бесконечно длинные ступени к входной двери и улюлюкающий трезвон с которым влетаешь в жар общего жития таких же как ты словно тараканы разбегающихся по своим классам а ты помнишь куда тебе да конечно направо по лестнице на второй этаж а потом сразу первая дверь налево где бордовый треугольник сообщает 1-Б…

136

всё устремлялось куда-то в одноточье, сфокусированное чеканным речитативом и кумачом

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM 12 «Отуманилася Ида…

Стигирия — страна, лежащая хотя и далеко, но среди невыдуманных скал, рек и озёр.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Илиада

Комната скорее казалась огромной, потому как была одна; нет, ещё наличествовал сплошь до потолка завешанный тазами и рухлядью коридорчик, и такие же махонькие кухонька и подсобка; впрочем, об этих помещениях упоминается вскользь и походя, то есть именно столько, сколько и помнил. Именно оттуда и вышла к ним бабка — сияя щербатым ртом и полукругом уложившим старческие пряди гребня. На ходу обтирала влажные руки, мягкими губами обдала щёки и лоб, закружила отцовой тенью, озарив лицо счастьем. Запахи родных — сёстёр, бабушки или тёти, в доме которой Саша и Маруся скоро окажутся, где его невзлюбит собака и где для него откроется вечность, — их слегка уловимые какие-то общие ароматы ощущались радостно, со спокойствием узнавания и близости; и хотя все они (дядья, племянники, двоюродные братья и тётки) принадлежали к разным семьям, проживали в невозможных местностях и порой относились ко всему удивительному спектру народностей, что издавна населяли Юг, — сопереживая с ними встречи, всегдашние застолья, естественные в совместном пребывании под крышей, скупые минуты расставания, неминуемо наступающие потом, он всегда чувствовал некую общность этих людей, какие-то черты — в характере, взгляде, смехе, — свойственные только им и выделяющие их среди посторонних. Конечно, так ему казалось — но тем самым все те, кто имел отношение к этому сообществу, как бы отличались от остальных: к ним ты становился внимателен, снисходителен, услужлив, готов для них на любой поступок, дело, одолжение; да что там говорить, когда дядя Павлик приезжал, именно он выявлялся фигурой номер один, затмевая своим обаянием и отца, и маму, и кошку Мурку, что льстиво обвивала его широченные брюки и бесстыдно запрыгивала к нему на колени. Дед и Ида принадлежали племени стигирийцев, что издавна расселились на безбрежных окраинах городов, сёл, местечек южного края, привлекаемые его дарами, людьми, землёй. Узнать историю стигирийцев до недавнего времени было не так уж легко, так как никто, казалось, ею не занимался — ею не интересовались ни университетские кафедры, ни отдельные учёные личности, ни безусые фанатичные упрямцы из среды любопытствующих школяров и студентов, о них не было специальных разделов в тяжёлых скучных исторических журналах, о них не велись дискуссии на долгих и утомительных заседаниях научных симпозиумов и конференций, о них никогда не проходили бесконечные диспуты, и даже столичная, очень популярная газета, размышлявшая на своих красочных страницах о чём угодно, никогда не рискнула затронуть эту трудную тему. Странным было не это: ведь стигирийцев как таковых вообще могло не существовать или о них сохранилось бы бесконечно мало документов и упоминаний, так что и сказать что-либо было бы крайне затруднительно — так нет же, чуть ли ни на каждом шагу их вспоминали, говорили о них, на них ссылались, восхищались их культурой, памятниками искусства, выдержки из их эпических песен эпиграфировались чуть ли не всеми писателями и вообще создалось такое впечатление, что это живой народ и Стигирия — страна, лежащая хотя и далеко, но среди невыдуманных скал, рек и озёр. Не правда ли, удивительно? И только тогда, когда удалось отыскать их штанцу, только после нескольких археологических открытий, после шестидесяти лет кропотливого изучения всех письмен и табличек, что открылись взору, выяснились страницы их дел и стремлений.

137

МАЦИЕВСКИЙ Нет, неправда, будто пришли они в южные дали по своей воле: их путь растянулся на несколько тысячелетий и начался в неслышимые времена, когда прорицательницы (все скопом, да и по очереди) накли´кали им беды и несчастья на многие века, а их письменная история скрупулёзно, до мельчайших подробностей живописала лишения и раскол и с неподражаемой точностью и педантичностью, так характерной для представителей приземистого чернобрового народа, констатировала разлом и расселение. Отцы-основатели тщетно пытались удержать многочисленные колена, безнадёжно распадавшиеся на племена, семьи, отдельные ортодоксальные секты, к тому же стремящиеся ассимилироваться с местными народностями, уводя за горизонт пустыни покорных, женщин и детей; уходили пешим ходом и на повозках, запряжённых суровыми мулами и безгласыми ослицами, оставляя по пути в раскалённых солнцем оазисах тысячи трупов, дым пожарищ и пергаменты древних книг. Цари, чтобы собрать народ и сохранить его, издавали новые законы, ограничивали долговое рабство, распределяли наделы не только братьям, но и дочерям, наставляли положениями о жертвах, приносимых ежедневно, в новомесячье и в день первых плодов, давали заповеди и правила поведения, устрашали и наказывали. Не раз стигирийцев завоёвывали, не раз и они выступали жестокими поработителями стран, так и исчезнувших в пустынях и лишь упомянутых в летописи, походя и скупо; и даже имена фараонов и месопотамских царей, имевших в порабощении собственных клинописцев, архитекторов, каменотёсов и строителей, денно и нощно умиравших ради запечатления в бесконечности времени образа божьих наместников, только в истории небольшого племени нашли своё назначение, будучи упомянуты с почтением или в ужасе; а как иначе должна была сочиняться история народа, не так ли, открыто, с любовью и нежностью, со страхом и болью? Стигирийцы начертали её как могли, простодушно и в меру искренне, стараясь вспомнить всё, что встретилось на пути, рассказав о себе, Боге, соседях, своих предках до седьмого колена, обо всех, кого могли вспомнить или даже не вспомнить, а воссоздать имя его, о деяниях, войнах, злоключениях в плену и радостях, дословно приведя в табличках обычаи, нравы, перечисляя все города, местности и реки, записав отдельными главами притчи, проповеди и даже плачи своих женщин, песни и моления. Мудрым судьям и жрецам удавалось на короткий час (а это были десятилетия) жестокой рукой объединить стигирийцев и править ими и устрашать именем Бога: и тогда они дописывали историю, слушали толпы пророков, приходящих к ним в предгорья и таким же многорунным ручьём исходящих прочь по дорогам полуострова, сея во встреченных душах печаль и тревогу. И когда очередная династия твёрдых и мужественных повелителей двинула народ в земли, где горы каплют вином и по холмам текут мёд и молоко, пообещав в очередной раз вывести стигирийцев в райские долы, все устремились за ними, как козы за своим пастырем, как жертва к дому Господнему, как храмовые дщери к святому отцу. Стигирийцы — долготерпимый и богобоязненный народ, чьи мудрецы веками слагали утончённые притчи и составляли дотошные списки, чьи господари вершили великие дела и изрекали непререкаемые истины, чьи юноши ловки, а девы стройны, и уста в овалах их продолговатых лиц словно освежены яблоком, а щёки будто две доли гранатовые, и глаза как янтарные всплески. Империя и новая религия разрушили, пожрали их мир, свершились древние пророчества, и, разумеется, не помогли восстания рабов и благородных, которые только ускорили разрушение городов и полнейшее опустошение.

138

как козы за своим пастырем, как жертва к дому Господнему, как храмовые дщери к святому отцу

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Стигирийцев как бы не стало.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Вроде как без усилий, ибо что стóит мулу, обгаженному в межножье высохшими испражнениями, ставшими как выдубленная кожа, по-звериному мутно глядящему в обезумевшего погонщика, что ухватил в судороге упряжь и дико вертит мокрой от пота и крика головой, ибо что стóит отвалить от стены камень, захваченный длиннющей вервью, едва обнявшей хладность храмовых плит, почти ровных кубов, более ста лет назад в муке добытых, обтёсанных слезами и кровью и поднятых на гору для возведения того, что мыслилось, копилось, собиралось бездонными поколениями предков, и даже не нечто материальное, созданное и воссозданное, отороченное золотом и серебром, украшенное искусствами покорённых племён и святыми скрижалями, но что вылилось в идею избранности, — и не просто отвалить, а отодрать, отсечь следующий камень разрушенного дома, разграбленного и сожжённого в первую ночь легионерами и растасканного до фундамента, до оснований колонн по четырём направлениям света, вроде как без усилий… Насильно расселили по околицам беременной новой верой державы уверенный в своей исключительности бородатый народ, тщась, по-видимому, не забыть упорство, с которым те сопротивлялись, и удивляясь непонятной тихой покорности, с которой старики, женщины и дети потянулись за уплывающими за горизонт караванами. Стигирийцев как бы не стало. Но исподволь, держась семьи, в чёрную пору доверяясь безудержной вере книжников своих, селясь на обочинах городов и селений, в отстойниках чужих земель, перенимая местные обычаи, законы и голоса, отдавая детей своих в чужеземное рабство и женщин на поругание, но сохраняя отстранённость, держась древних заповедей и законов, стигирийцы обжили полконтинента, как будто сквозь решето просочились по границам, странам и языкам и докатились до благодатных степей юга, и, конечно же, осели в Большом Городе, так живо напомнившем им древние города на берегу другого моря, которого они никогда не видели, не знали, да и не мечтали познать. Последняя фраза — как удар хлыста: два тысячелетия у стигирийцев не было истории — не было войн, постройки столиц, расцвета языка, литературы, великих открытий, жестоких королей, восстаний, междоусобицы, вспышек эпидемий, голода, пророков, нашествия завоевателей, строительства дорог, Ренессанса, конституции, развития естествознания и опыта философии, они не заключали спорного мира, не совершали массовых убийств религиозных врагов — история обошла стигирийцев стороной. Они как бы наблюдали за ней изнутри, точно умудрённые родители наблюдают своих чад — так стигирийцы вглядывались в происходящее. И ведь истина в том, что вся драма последней цивилизации, все взлёты и падения уже были в истории стигирийцев, той, прошлой, которую они занесли в летописи и тем самым, наверное, подвели черту: не зря всегда казалось, что они что-то знают, что-то как бы скрывают, что они старше, что ли, опытнее — оттого, что действо когда-то совершилось, наступил конец света… Для Иды конец света наступил октябрьскими лиловыми сумерками, когда лестницу оборвал подозрительный топот. По ней никогда не ходило так много народу, дом затрясся, заходил ходуном, и оглушительным грохотом послышался дребезг разбиваемого окна и крик, ужасающий вопль отчаяния и потери, сухой, пронзительный обертон, затмивший враз глухой стук в стены и об пол, стон треснувшей мебели и рассыпаемой посуды; в дверь вломились с дубиной и почему-то с лопатой, такой ражий малый, красномордый и ухмыляющийся, масляно сверлил глазами по лицам, вздымал перегаром смертельный ужас, отчего запылало в груди и подкосились застывшие ноги, закружилось в потёмках, а увиденный взмах, как угар — маленький Йося попытался

139

МАЦИЕВСКИЙ побежать или сдвинуться, или шелохнуться, или съёжиться, или взлететь, кабы было можно, как тут же за ним стремглав, будто змейкой, так как-то шустренько, что ли, взметнулась рука, да и не одна, а с десяток, и как бы настигла, да не только настигла, а налегла, ухвативши за щиколотки, где простенькие носочки не поспевали за короткими сатиновыми брючками, и потащила, поначалу по полу вроде к себе, да потом начала, убыстряясь, поднимать и с гиканьем бросила тщедушное тельце на стену… Ида, теряясь в сознании, услышала запах крови, раскидавшей капли по стене, скатерти, трюмо… Очнувшись, она долго собиралась встать, словно силясь проснуться или прийти в себя, вернее, к себе, вернее, в мир иной, то бишь другой мир, теперь надвое расколотый разбитой головой брата, что зияла вывернутыми мозгами в углу как подношение… Пошатываясь, добрела до изголовья и держала в переднике истекающую жизнь, покуда не пришли... Печалились лишь лиловые дни, что перепали той осени, обрушившейся на набережные багрянцем отходивших к зиме виноградных листьев, больших, как блюдца, пятипалых, с сухой и волохатой ножкой, несметным сборищем разбросанных суховеем по булыжникам подле заборов и заслонивших лужи и грязь; воздух желтел, багровел вечерами, ел глаза дым, скинувшийся от всех закоулков, покрывая Большой Город сизостью и мглой; проблеск синевы от неба и моря, как взрыв, как луч, как вздрог, сулил отчаяние и опустошение, мочалил не унявшуюся надежду и трепет наступающей после трагедии тишины. Жёлтые листья акаций бросались под колёса телег и бричек, залетая в углы и зелень палисадников, будто конфетти, мельтешили на задворках, вскидываемые случайными прохожими, пробегавшими с топорами да вилами, и веером палили от порывов ветра — запах палёной листвы, едкий и гнилой, смешался с вонью человеческого пота и крови, мочи и экскрементов; в те погожие тёмные дни преломился ворот судьбы и замелькала часто-часто струна набата. Отец Иды тогда же сошёл с ума, и во все те дни, да и после, сидел на топчане, продавленном, дырявом, тухлом и изъеденном клопами, обхватив тощие колени своими длинными, как жерди, руками и, качаясь в такт заупокойной молитве, выл в голос или бубнил, без слов и выражения. Она подносила ему похлёбку, принесённую из жалости дочкой дворника, белой как снег девчонкой, что накануне бегала с Йосей смотреть патриотическую демонстрацию; с трудом перешагивался порог летней кухни, куда перебралась семья после, вернее, куда были скинуты их матрацы, сундуки и остатки посуды, два-три стула и самовар, дом зиял пробоинами окон, снятой с петель дверью и проткнутым крыльцом. Кровь ушла в землю, а память перешагнула самоё себя…

Кровь ушла в землю, а память перешагнула самоё себя…

Дед получил Иду в дар, как приношение, как талисман, как жертву, и не потому что не заслуживал, или не лелеял мечту, хотя старый хевет не раз гнал его палкой из-под окон, будто зная наперёд черноту дней и будущий сон, которым страдали его ночные бдения, когда в кромешной тьме опускается занавес тоски и истомы и человек остаётся один-одинёшенек, будто тополь у дороги, подобно узнику в подземелье, где не последует снисхождение и не исчезнет безответность, где подвисает последовательность времён и череда поступков, где каждый исповедуется пред собой и не важно, кто ты — дитя несмышлёное или старик, который не хотел в зятья оборвыша без роду без племени, не так давно прибывшего в Большой Город из ниоткуда и с тех пор обитавшего где-то в старых районах угольщиков и ломовых извозчиков и промышлявшего странным занятием роста и мена, — и

140

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

женщины из кожи вон лезли, дабы уравнять существование истреблённого и исчезающего

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

оттого что ничего не оставалось, точнее — ничего не осталось, ибо смерть уничтожила барьеры, уравняв оставшихся будто под один гребень и защитив никчёмностью ничтожество: Ида упала к нему в руки, как слеза, как капля, как золотой, подброшенный умелой рукой конферансье. Стигирийцы стягивались на события, то есть на что-то происходящее в их округе, в их черте, ареале, как бы стихийно, неорганизованно, но и не по случаю, а в общем-то потому, что жили скученно, скучно и неприхотливо, любое мало-мальское действо обязательно фиксировалось, и если не в анналах, то уж в местных историях, запоминаниях, пересудах, сплетнях и слухах, судачествах и россказнях. Свадьбе выделялось особое, можно даже сказать — главное внимание, и не столько оттого, что это — наиважнейшее в жизни стигирийца: обыкновенное, более того — интимное, личное объединение юноши и девушки для любви, ибо о чём думают жених и невеста? — не говорим о многочисленных родственниках, гостях, служках, музыкантах, зрителях, шаферах, кучерах фаэтонов, нищих, встречающих процессию у входа в храм. В чём смысл их публичного единения, как бы окрашенного в пиетет продолжения рода и создания семьи, освящённый традициями, веками, религией, в чём суть сего публичного оголения собственных страстей, признаний и чувств, как не в соитии, наконец-то разрешённом общиной городка или посёлка. Традиционное бракосочетание мужчины и женщины не изменяет их сути, души или тела, не изменяет их облики, самость или возносит на небеса их совести и стыд, и скорее, по-видимому, оттого, что из трёх предопределений, преследующих человека, — рождения, женитьбы и смерти — только средняя метка ставится при более-менее здравом главном действующем лице; и хотя участие во всех трёх событиях других особей является непосредственным: при рождении — матери, при бракосочетании — жены/мужа, при похоронах — родственников или кого-то, кто хоронит тебя (боже упаси, не стоит думать об убийцах), лишь венчания могут быть отнесены к сознательным, обдуманным, тщательно подготовленным и взвешенным поступкам. Ни суровое обрезание, ни патетическое вступление в пионеры, ни вручение диплома, ни присвоение награды, государственной премии, ни оформление автомобиля, дома или пакета акций нигде и никогда не собирают такое количество народу, родственников, приятелей и абсолютно чужих людей, не имеющих к этому никакого отношения. Чадрах, как величали стигирийцы день перемены участи, назначался заведомо и загодя, молодая пара обстоятельно готовилась, дом девушки, где должны встречать гостей, убирался хвойными ветками, полевыми цветами и стёгаными выбеленными полотенцами, подговаривались повара, виночерпии, портнихи, дьяки, нотариусы и иной ремесленный люд, приспособленный помочь сбившейся с ног семье (ибо, как правило, на неё падали хлопоты по пристойному обставлению всех мелочей того сумасбродного бестолкового дня). Дед вынужденно взял все хлопоты на себя, потому как тесть, похоже, не понимал происходящего или пытающегося произойти, и Ида, внезапно получившая права хозяйки дома, оглохшая от тягот, обрушившихся на неё, да и домом назвать халупу, в которой перебивались они, можно было с превеликим трудом, хотя женщины из кожи вон лезли, дабы уравнять существование истреблённого и исчезающего, — Ида помогала им во всём, начиная от покупки скатертей на столы и кончая закупкой аккерманского вина в больших вёдерных бутылях, со всей тщательностью обмотанных лозой и закупоренных тугими пробками. Она получала удовольствие от нежданной свободы и словно вырвавшейся из

141

МАЦИЕВСКИЙ подземелья воли, которую, чего греха таить, невозможно проявлять, будь отец в здравом уме, в старом доме, среди своих проклятых толстых книг, что давили с полок огромных, потемневших от времени и вечно отсутствующего (из экономии) света шкафов и сервантов (в их доме, разгромленном и растасканном, избитом и почти сожжённом, что так и стоял ещё полгода с вывернутым наизнанку свидетелем тёмных дней, пока местный городовой не настоял на остеклении, отчего они (Ида и дед) поняли, что пора дом продавать и возвращаться), и посему Ида не только шила платья, чистила самовары, собирала посуду по всему кварталу, отдраивая чужие вилки и ножи, пыталась одолжить у своей подруги туфли, в которых та выходила замуж, а до неё её сестра, соседка и ещё несколько девиц, жёлтые туфли с набойками и блестящей пряжкой, собирала приданое, то бишь какое-никакое постельное бельё, рушники, серебряные ложки, перламутровые броши, ожерелья в фальшивом золоте, чудом сохранившиеся от немецкого сервиза пять тарелок и груду всякого хлама, вроде затёртой и оцарапанной куклы, нескольких фотографий, изображавших, именно так — изображавших, покойных мать и брата, или шкатулки, в которой её матерью хранились всяческие поделки, пахучие склянки, какое-то перо, бронзовые пуговицы и иной вздор, что обыкновенно хранят женщины для себя, потом для дочерей, а ещё позже — непонятно зачем. Но и пыталась втолковать деду различия между рисом, покупаемым на Привозе у молдаван, длинным и рассыпчатым, и приобретаемым в лавке под мостом у еврейки; или стёжкой у подкладки лацкана и крестом, упорно вставляемым в вышивку ночной рубашки; между сливками, снимаемыми с парного молока, и маслом, сворованным с овидиопольских маслобоен; молитвой, чтимой и искренней, и словами, поминающими всуе Господа нашего. Ей как бы вдруг передался жар невысказанности, невостребованности, неизбывности, в котором она пребывала в родительском доме, в ауре дряхлости, затхлости, запустения; словно потерянная монета, она застремилась к иному обращению, удачливому, бесшабашному, ярмарочному. Жених был мягок, искренен, чистосердечен, им можно было помыкать без зазрения совести, отправлять хоть к чёрту на рога, и он, сбившись с ног, бегал по Большому Городу в поисках каких-то лент, дубовых жердей для балдахина, длинных скамей, отвозил какие-то стопы книг в кожаных переплётах, стоял в очередях на пристанях девятой станции в ожидании плотных склизких судаков и трепетной шумной кефали, с радостью исполнял невестины прихоти, капризы, затеи. Чтобы служила мне рыбка золотая и была у меня на посылках. Стоя под балдахином и держа её руку, как дань, как трофей, как оброк, дед угадывал в пульсе, чтó ощущал в её руке, вложенной, будто кинжал в ножны, в дрожании пальцев, трепете опущенных век и пылающих румянами щёк — невеста у стигирийцев всегда напоминала ряженую куклу, порой беременную статую или даже ходячий истукан в безжизненном платке-уроде, кокошнике (или как он там называется), с фатой и в накидке-платке, укрывающем девичьи плечи и опускающемся ручьём-водопадом на колени и далее, чучело или заложник участи, а девушка, накинувшая всё это в утреннем наступавшем тумане, вернее будет сказать, служившая для всего этого, ибо надевание напоминало процедуру длительную и утомительную, с закреплением всех подстёжек, закрепов и подтягиваний, накрахмаливания, утюжения и зашивания, отчего сие нагромождение с трудом передвигалось, дышало и жило, будто манекен, — девушка будто отчуждалась, отстранялась от себя, и впервые — по крайней мере, на этот день — отдавалась в руки чего-то постороннего, чуть ли не потустороннего, как бы рока,

142

пыталась одолжить у своей подруги туфли, в которых та выходила замуж, а до неё её сестра, соседка и ещё несколько девиц

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Спросите меня, когда повелитель привёл сынов своих в печальную долину, и я вам отвечу

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

судьбы, невзначай хлынувшей на её скромную непритязательную особу, только вчера ещё зависевшую от отца, матери, нянек, братьев, старшей прислуги, приказчика в лавке, старух с базара, извозчиков на Конной площади и гувернанток с Бульвара. Ида словно переходила в иную особенность, сгинувшую в небытие, потому как превратилась в неодушевлённый предмет, в идол. В срединной точке — женитьбе — превращаются в ничто, и в других ипостасях, рождении и смерти, тоже происходит переход из небытия, наверное глубинное материнское начало стремится низложить себя, перевести в начало координат, в нуль, дав отсчёт новому, из небывшего — в свет. Девушка, облачённая в свадебный сакральный наряд, старается ничего не видеть — шатаса с бельмом на глазу, с трудом читающего редкие молитвы, возносящие их души, пустые и грешные, к Его престолу, старый и затёртый, с пятнами от воска и масла, молитвенный требник, малочисленных соседей, подружек, каких-то нищих, служек и братии, постоянно от ничегонеделанья снующих при любых публичных событиях, тусклый свет, спёртый до изнеможения воздух, будто дышащий фимиамом и мирром, тяжеловесный подсвечник, давно не чищенный, обсаленный, унавоженный пережжённым воском, чёрными фитилями и обгоревшими спичками. Старалась ничего не слышать — шёпот служки, картавящий слог древнейших рифм, трепыханье дерюги у окна, обморочное всхлипывание тётки, гомон птиц, врывавшийся в окна и двери, писк церковных мышей, доносящийся из-под ковров, проникающий из подземелья хранилищ, стук собственного сердца; старалась ничего не чувствовать — тоску по матери, которой нет уже девять лет, ровно столько, сколько выпало пробыть Йосе, бренность бытия, извечного, тщедушного, тленного, любовь к этому усталому мальчику, что испуганно держал её взопревшую ладонь, истекал пóтом и покрывался испариной, — дед угадывал в робком подёргивании плеч, в плавном перетаптывании с ноги на ногу, в лёгком вздохе Иды бесконечное ожидание, робкую влекомость ночи, неотделимый страх перед таинством на двоих, словно зачёркивалось беспечное девичество, обращаясь в извечный путь рода, её и его семей, всё так же гибнувших на дорогах переселения, в унижениях и скорбях. Сколь печален свадебный обряд, сколь благостен, сколь таинственен, сколь интимен: доносится песнь девицы, летящей к будущим дарам, звучат рифмы юноши, воспевающего истому, изнеможение и тоску; воскуряются над головами священные дымы и запахи древних костров, льются многажды изречённые волшебные строки и печалится в наступающем веселье неугомонный скрипаль. Позже, сидя за свадебным столом плечо к плечу с Идой и изредка прикасаясь к чаше с аккерманским вином, наблюдая за рвением дешёвого самодеятельного оркестра, следя то за скупыми на взмахи и движения, то за оголтело буйными, отчего-то безумно шумными танцами стигирийцев, дед пытался осознать эту необычайность, зацепиться памятью за яства и вина, за смех и несмелые песни, за хлопанье ставен, свежесть морозной ночи, за недружные хороводы стариков, вдруг развеселившихся нескромно, защёлкнуть объективом фотографического аппарата белоснежные одежды, нарядные речи, нежные взоры подруг и дружек… — Спросите меня, когда повелитель привёл сынов своих в печальную долину, и я вам отвечу; возопите ко мне, обдайте лаской умасленных рук, и я поведаю вам, как терпко пахнут розы и как томителен туман на берегу древней реки; напоите меня осенним виноградным вином, каким угощал моего деда старик Гильдебрандт, и я, да не воспрепятствует мне ничто, воспою гимн юности хрупкому герою. Но никогда, услышь, моя бедная Ида, никогда мне не узнать о встрече

143

МАЦИЕВСКИЙ с далёким сыном моего сына, не вспоминать томящий запах его волос, не удивляться его трогательной непосредственности… Через девять месяцев родился Ной.

13 Выпускомъ въ свѣтъ настоящей монографiи мы не имѣли въ виду ни притязанія на славу литератора, ни корыстныхъ цѣлей, такъ какъ печатаемъ всего 300 экземпляровъ, въ видѣ матеріалов, для будущаго историка. Вырученныя отъ продажи книги этой деньги мы жертвуемъ полностью на благотворительныя цѣли. Исторический и торгово-экономический очерк Большого Города в связи с Новороссийским краем Издание члена городского Статистического Комитета гоф-маклера Симона Бернштейна (в типографии Л. Нитче, Полицейская, дом 30) Дозволено цензурою. 16 мая 1881 года. В течение последних 26 лет великий реформатор изливал широкою струёй свои благодеяния на Россию. Освобождение крестьян, уничтожение откупов, гласный суд, всеобщая воинская повинность, уничтожение акциза на соль, проведение 20 тысяч вёрст рельсового пути и реорганизация учебной части поставили дорогое отечество наше на ту блестящую степень человеческого прогресса, которого другие государства достигали сотнями лет. Эти исполинские реформы, этот венец любви и милости покойного Государя, разлившись по необъятным частям России, быстро принесли желанные плоды. <…> В крае появилось уже много фабрик и заводов, хотя главная отрасль промышленности южной России всегда будет земледелие. В настоящее время в южном крае России остались два неумолимых врага: жучок и засуха. Победа над этими врагами будет господством человеческой силы над природой и разовьёт неисчислимое богатство в крае <…>.

В течение последних 26 лет великий реформатор изливал широкою струёй свои благодеяния на Россию.

I. Исторический очерк основания и развития города Из некоторых слов Геродота можно заключить, что в окрестностях города обитали в его время «Каллипиды», и что будто бы эти народы произошли от смешения греков со скифами и с успехом занимались хлебопашеством и даже огородничеством <…>. В XIV столетии на месте гавани Истрианов встречаем местечко Качубей или Хаджибей, очевидно татарского происхождения <…>. В 1770 году казаки, предавши огню местечко Аджидер (Овидиополь?), подступили под Хаджибеевскую крепость, овладели её форштатом, разграбили окрестности, но крепости взять не могли: «весьма из камня оградою укреплена». Войсковой толмач Иванов видел, что при бывшем селении Хаджибей делается новая крепость под названием Епи-Дунья, т. е. Новый свет <…>. Бывший в 1793 году в Хаджибее священник Роман Иванов доносил архиепископу Амвросию, что «в селе Хаджибей» жителей православного исповедания мужчин 22 и женщин 6. II. История завоевания Хаджибея Золотой век Екатерины ознаменован был блистательными успехами русского оружия. Одна победа сменяла другую, одно завоевание шло за другим и русские орлы осеняли поднебесные выси Балкан, Кавказа и Крыма.

144

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

С ожесточением и изуверством дрались сыны ислама за последний клочок земли северного побережья моря.

Генерал Гудович в два дня прибыл к местности, где ныне расположено село Дофиновка, и отсюда отрядил для взятия Хаджибея генерал-майора де-Рибаса с 3 полками кавалерии и 3 пехотными полками казаков при 6 орудиях. <…> В овраге де-Рибас остановился, чтобы ещё раз объяснить подчинённым, своим боевым товарищам порядок наступления. Пока собирались офицеры, де-Рибас сел на срезанном пне; его стройная фигура резко выделялась на тёмном небосклоне. Задумчиво устремив свой взор в носившиеся над ним дождевые тучи, он думал о том, что бой будет жестокий, что татары и турки не уступят выгодной позиции без ожесточённой борьбы. Самое главное, что пугало де-Рибаса, это то, что он не русский, что в случае неудачи враги и завистники не преминут бросить в него каким-либо неблагоприятным намёком. Но вот он завидел подходящих соратников, быстро встал и подобно могучему титану, забыв все только что промелькнувшие в уме его мысли, отдал приказание строить войска в боевой порядок <…>. С ожесточением и изуверством дрались сыны ислама за последний клочок земли северного побережья моря. Только одних убитых турок насчитано было 200 <…>. С падением Хаджибейской крепости досталось нам 12 пушек, 7 знамён, 22 бочки пороху и 800 ядер. Взяты в плен: двух-бунчужный паша Ахмет, один бин-паша, 11 офицеров и 66 нижних чинов. Хаджибей сделался русским городом, надлежало оградить его от неспокойных турок <…>. Последовал рескрипт Екатерины II. «Уважая выгодное положение Хаджибея и сопряженные с оным пользы, признали мы нужным устроить тамо военную гавань, купно с пристанью для купеческих судов…» <…> Произведённый в вице-адмиралы де-Рибас представил на Высочайшее имя план города Хаджибея, составленный инженером Деволаном. 22 августа 1794 года состоялась закладка портовых сооружений. Это и был день рождения нового города. <…>. В разговоре с Императрицей кто-то из членов академии заявил ей, что Хаджибей будет иметь такое же значение, какое имеет ныне Петербург, и что следовало бы обрусить название его или переименовать в древнегреческий. Бывший при этом граф Зубов и вице-адмирал де-Рибас поддержали заявление учёного академика. Тогда Екатерина, улыбаясь, сказала: «Пусть же Хаджибей носит древнеэллинское название, но в женском роде, короче и яснее». III. Де-Рибасом была сделана перепись населения. По переписи оказалось 2349 душ обоего пола, в том числе мещан, приписанных к городу, 566, казённых поселян 500, мещан иногородних 613, евреев 240, греков 224, купцов 146 и болгар 60 душ. В 1803 году 27 марта назначен был первым градоначальником города дюк де-Ришелье, которому город так много обязан своим окончательным устройством, поставившим город в короткое время на степень могущественного торгового европейского города. Время управления де-Ришелье останется навсегда для неё памятным. Умный, высоко образованный, деликатно-вежливый как француз, честный как Перикл, он с любовью и энергией занялся устройством юного города, который назвал в докладе Государю «лучшим изумрудом в русской короне». В продолжение 12-тилетнего управления герцог де-Ришелье пользовался высоким доверием Императора Александра и употреблял оное единственно для блага города. Он устроил порт, карантин, таможню, банк, коммерческий суд, биржу, театр, госпиталь. Украшая город садами, населил окрестности его трудолюбивыми колонистами и подарил городу свою дачу, а Благородному Институту все свои аренды и присвоенную ему в России пенсию. После Венского конгресса в 1815 году де-Ришелье призван был во Францию, где принял пост министра иностранных дел. В 1823 назна-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

145

МАЦИЕВСКИЙ чен был генерал-губернатором граф М. С. Орлов. Первым делом внимание графа Орлова обращено было на замощение городских улиц, представляющих безотрадное зрелище в ненастное время. Это были непроходимые топи. Улицы начали быстро шоссироваться по системе Мак-Адама. Он первый начал строить на Бульваре великолепнейший дом. Как гражданин великой семьи русской, я радуюсь возвышению всякого русского города. Это возвышение, это благоденствие ближнего не только не может подрывать кредита и благосостояния нашего города и его граждан, но напротив, оно в общем мировом назначении, в общем строе экономической жизни народа даёт толчок высшей культуре жителей, развивает среди них новую продуктивную деятельность, словом, вызывает, состязание дела, энергии и стойкости в борьбе со своими конкурентами. По привозу торговля города идёт быстрыми шагами вперёд: с открытием Суэцкого канала пароходы Российского Общества пароходства и торговли доставляли в город до 50000 ящиков чаю на одном судне. В урожайные годы половина городского населения живёт от продажи зерновых продуктов, считая в том числе: отправителей, приказчиков, комиссионеров, маклеров, сносчиков, извозчиков, мерщиков и др. Фабрики, заводы и ремесленные заведения в городе год от году расширяются: 21 паровая мельница, 4 пивоваренных завода, 3 канатных завода, фабрика зельцерской воды и лимонада, мыльная, свечная и салотопенные, проволочная, макаронные, каретные, мебельные и фортепьянные, табачные, газовая, кожевенные, маслобойные, водочные, искусственного коровьего масла, литейные, пряностей, сахаро-рафинадный завод И. Бродского. Хлебная торговля и есть, собственно говоря, жизнь города от первого дня его политической жизни. Город, в этом смысле, избрал несокрушимую позицию на прекрасном берегу моря. Его громадные гавани с эстакадами и последними морскими техническими сооружениями могут считаться лучшим портом в целом мире. Общий вид города очень хорош: улицы числом 114, за очень немногими исключениями, пересекаются между собою под прямыми углами и отстроены без исключения каменными домами, крытыми железом или черепицею. Дома с деревянными крышами очень редки и только в предместьях встречаются, и то изредка, крытые соломою и камышом. Улицы все довольно широки и обсажены по обеим сторонам деревьями, дающими городу весёлый, оживлённый вид. Замечательных в архитектурном отношении зданий весьма не много, к числу их принадлежат: дворец князя Орлова, Биржа, Мигри (Китокизи), Починского, Машевского, Маразли, гр. Толстого, Ведде, Эльмана, Мавро, Новикова, Бродского, Баржанского, Университет, Институт благородных девиц. «Обозревая города южной России, Ваше Императорское Высочество пожелали видеть и то место, которое за 20 лет пред сим представляло дикую степь и которое превратилось теперь в город цветущий, изобильный, величавый и входящий в спор с первоклассными российскими городами после столиц. Прозорливость Великия Екатерины, в Бозе почивающей бабки В. И. В., положила его основание на развалинах ничтожнейшей турецкой крепостцы; мудрость ныне царствующего Монарха привела в действие дальновидные намерения Великой Государыни… Донесите, Ваше Высочество, Августейшему Монарху, что и на краю Империи горит в его подданных неугасаемый пламень благоговения, верности, преданности и любви как к Его Величеству, так и ко всему Императорскому Дому». Город пережил одно землетрясение, четыре войны, четыре появления страшной чумы и одну жестокую холеру; и при всём том эко-

146

сахарорафинадный завод И. Бродского

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM номическое развитие его шло быстро вперед наподобие роста первоклассных американских городов. Край наш страдает от засухи, от недостатка путей сообщения и от ненормального отношения между рабочими и землевладельцами. История — это самый непогрешимый контрольный аппарат людских деяний, аппарат, на весах которого заметна самая микроскопическая доля человеческой неправды или его благородных на пользу общества действий. Поэтому историк должен не только объяснить тот или другой факт из жизни целого общества или отдельного лица, но и осветить его без всякой предвзятой идеи, по чистой совести. Город приближается к столетию своего существования, а следовательно, и ждёт человека, который должен взять на себя этот капитальный труд. Мы же, со своей стороны, по пословице «чем богаты, тем и рады», взяли на себя труд пополнить пробел последнего тридцатилетия Города, богатого столькими великими реформами, как был велик Сам незабвенный реформатор наш Благочестивейший Государь Император Александр Николаевич. Конецъ

Край наш страдает от засухи, от недостатка путей сообщения и от ненормального отношения между рабочими и землевладель цами.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

На 38 стран., въ 7 стр. сверху, напечатано «Крестный ходъ установленъ 21 мая», следует читать: «22 августа». 21 мая состоялся Высочайшiй указъ объ установленiи крестнаго хода, въ памятъ основанiя Большаго Города. (22 августа день коронованiя Николая I.)

14 Вздёрнутым носом корабля, упрямым утёсом, будто в сумрачном прибрежье спасительный маяк, торчал (стонал) впереди двух десятков окрашенных дебелых парт учительский стол; четыре дубовые опоры приросли к бурому истоптанному полу, словно вышки электропередач, как фаллосы африканских идолов, вросших в прохладную землю; просветы меж них, в особенности тот, в чью пространственную прозрачность мягко иль резко, с охотою и по служебной надобности врывались колени школьных богов, тех, по чьей прихоти маленькие несмышлёные существа ежеутренне в страхе и тоске, рыгая в икоте, в заскорузлых ботах поднимались на эшафот, — просветы эти, как стёкла домов, как зеркала в гостиничных номерах и туалетах стадионов, отражались мёртвым: никто не смел в игре, бывало, затеявшейся на перемене, заскочить под сень кондовой столешницы и найти там приют. Чернушным прямоугольником модерна, к которому в мёртвое время урока невольно устремлены до сотни глаз, чернью, блестящей от неожиданно прорвавшихся солнечных брызг в весенние полдни, глазела во внутрь параллелепипеда комнаты простыня классной доски; когда неуклюже поднимаешься по вызову на Голгофу, когда хрупкий камень выскакивает из нервных рук и удаётся лишь теребить облупившийся столбик мела и, судорожно сжимая, думать, разумеется, только об одном, чувствовать, как интимнейший акт написания букв и цифр становится достоянием их и её, в то время как предательская дрожь рвёт твои руки, брюшную полость и кожу мошонки, когда стук у виска забивает голос вопроса и в голове проносятся кони печали, когда шум сердца сливается с его ритмом и по волосам бежит крупный бисер узорчатых напряжений, вдруг приходит, наконец, просветление, оно как бы опускается на твой саван, потом вдруг как стрела, пронзает тебя неожиданным знанием, взятым тобою, может быть, ниоткуда, будто вытащенным из глубокого холодного колодца, будто

147

МАЦИЕВСКИЙ извлечённым из черепной коробки и выложенным в разумении пред тобой; и это просветление, и дальнейшая связанная убедительность утихомиривают. И лишь блаженная математика не требовала излишних речений, не требовала лжи, паясничанья — острые углы геометрических фигур, столбы цифр и пирамиды доказательств уничтожали исписанным самую малость досочной плоскости, однако всегда давали заслуженное освобожденье. Белая фарфоровая конусоидальная чернильница с двумя голубыми полосками, стоящая посреди парты и вмещающая в себя жидкость фиолетово-ядовитого цвета, поглощала перо, глубоко насаженное на деревянную, тёмно-зелёную, казарменного оформления ручку, покрывала не полностью, а лишь до половины калёной плоскости пера; иногда, когда чернил набиралось больше, подлая жирная клякса соскальзывала с кончика и шлёпалась на тетрадь по письму ученика 1-Б класса восьмилетней школы № 27 города… Тетради да ещё дневник и обложки для книг подписывались тщательно; за время каникул рука отвыкала от витиеватого детального повествования, и отец не раз устраивал выволочку за каракули, кричал и возмущённо рвал бумагу; маленькая двенадцатилистая тетрадка в клетку/линейку стоила две копейки, на глупом школьном базаре их покупалось по нескольку десятков, и они стопкой лежали на полке, ожидая своей участи. Утро обещало быть сырым и, как всегда, печальным. Сквозь большие мёрзлые окна едва пробивался предутренний свет, выбеливая подоконники; густые акации, что росли под окнами, сейчас не виднелись, и от них не было никакого проку; изморозь заволокла квадратики стёкол, уменьшив до щели пространство для тепла и света, отчего блаженные окошки стали похожи на тюремные и всё пространство классного куба схлопнулось до четырёх голых стен. Саша в который раз с тоской обнаружил себя у своей парты во втором ряду; тишина в классе дрожала — это чувствовалось по нарастающему нервному гулу, завладевшему междурядьем парт; крупные капельки пота выступили на лбу девочки, сидящей рядом и чинкой зачищающей карандаш прямо себе на форменный фартук; тёмно-коричневые огрызки отслаивались, обнажая графит и заострие; её чёлка бесшумно дёргалась каждый раз, как рука заходилась в судороге, и волосы легли ко лбу и вискам. Как пасть носорога, как щель в скале, широко раздвигались врата ада — входная дверь, вся в осыпавшейся краске, с нацарапанными кое-где надписями и проступавшим в углах отслаивающимся алебастром, аляповато белевшим в щелях.

Утро обещало быть сырым и, как всегда, печальным.

… И душа моя вступила в предназначенный ей круг… И душа моя вступила… И душа моя… Ножевые ранения памяти как бы полощут на ветру ошмётки временны´х отслоений, рана кровоточит бередившими душу картинками, пятнами, всполохами каких-то отдельных видений, беззвучных сценок; возвращение в тогда видится многослойным сериалом, извлекающим из немоты её образ, походку, голос. Вот задумчиво склонила она голову над классным журналом, вскинула прядь и протянула руку к указке; каждый день в течение нескольких беспробудных лет судьба стягивала её и Сашу в казематную камеру, разлучая на короткие каникулы и редкие праздники, что отмерялись им и во взрослой жизни; как и по сю пору, дни недели делились им на две части, где (слева) шли первые дни, а затем (справа) отставшие — не было лишь воскресенья, не вкладывающегося в прокрустово ложе школьного дневника; итак, она звалась Фаина, хотя, конечно же, у неё было отчество, и они, и он звали её именно по имени и отчеству и даже в своей среде, и не из какого-то там уважения, но так было принято и не понималось иначе; но от чего, отчего ему всегда хотелось называть её фамильярно? чтобы сбросить казённость отношений? но других

148

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

он ненавидел суженное в строки и красные поля узурпаторство письма

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

связей, других зависимостей в те годы быть не могло и думать иначе не могли; учительница младших классов носила длинное, слегка схваченное у пояса тёмно-серое или тёмно-коричневое платье с белым отложным воротничком — и только тонкий пуховый платок, спящий на её строгих плечах, выдавал в ней мягкий и уступчивый характер. Было совершенно непонятно, как она их учила. Жутко тревожными прописями мучились вечера; строгие косые линии обязывали послушной дюжиной прописать с наклоном хвостатую букву с какой-то жирной точкой внутри и закруглением, что должно было соединять её с будущим рядом литер, которые ещё не писались и лишь таращились в ночи: он ненавидел суженное в строки и красные поля узурпаторство письма, что торжественно растягивалось до одиннадцати ночи, когда слипались глаза и подушечки пальцев яростно вжимались в непослушную ручку, а перо безжалостно раздваивало свои лопасти, обдавая окрестности выписанных и по нескольку раз переписанных колонн градом мелких предательских точек; часто выполнение домашних заданий заканчивалось рыданиями и нервным тяжёлым сном: но, чу, третья стража уже гнала к подъёму… Но она входила в класс: наступало время борьбы и испытаний. Ему в затылок дул сквозняк начала казни, потела рука, что приподнимала крышку парты; они шумно и с грохотом усаживались в свои клети, шуршали страницами родной речи; в окнах всё так же синело, не обещая рассвета и будущего. В голове проносилась вчерашняя буква не со свойственным ей звуком, а с каким-то неестественным, будто выдуманным, и никак нельзя было уразуметь, отчего в слове, когда его картавишь в гортани, звучит всё мягче и проще; ему с трудом удавалось в тот день поспевать за ней и ними, оттого что давно выучил искусство соединения звуков, и отец, надев очки и отставив на приличное расстояние книгу, просил проговаривать всё неспеша, слитно, не волнуясь; поэтому выяснение названия предметов и ещё одного животного монстра, к счастью, не беспокоили, и только нагромождение правил, обусловленное проявлением «ж» или «ш», несколько пугало, а в тиши всеобщего хорового повторения бесконечная скука изматывала, заставляя забыть отрешённость и одиночество. Пытка кончалась спасительной трелью; его отпустило и сразу затянуло воронкой в коридор, где крик и топот сотен ног рвали пятиминутный роздых; он помчался к ближайшему подоконнику, к поверхности которого уже прилаживались Левинсон и Мишка Городецкий, пристреливая фантики и начиная игру; удавалось достать на бегу свои залежалые конфетные обёртки, заранее заготовленные и спрятанные в подкладку пиджака; ещё намедни Маруся принесла сладости, она никогда не приносила вкусных шоколадных, а всё какие-то карамельки да дюшесы в простых узких плохоньких бумагах, из которых и фант сложить было занятием не из лёгких, да к тому же летали они, подброшенные ладонью, как-то неуклюже, с вывертами, не то, что у Мишки и Алика — все фанты как на выставку: «Белочка», «Мишка на Севере» и, на крайний случай, трюфели, ровненькие, будто выглаженные маменькой; от удара об угол они, как планёры, покрывали несчастные карамели: полностью и навсегда; таких фантов до самых новогодних праздников было не достать, и надеялось лишь на удачу — вчера, например, посчастливилось один из таких аэропланов выиграть, и теперь он грел карман. Игра уже началась: «Третий лишний! Третий лишний!» — закричалось в Сашины мигом оглохшие уши, и потому ничего не оставалось, как ждать исхода поединка, теряя драгоценные секунды. Взгляд покатился в уличную заоконную даль и сразу как бы обмер: пытаясь прорваться сквозь навалившиеся за ночь сугробы, вздыбливаясь и задирая удила, храпя и взбрыкивая, отчего сани чуть что переворачивались на ухабах, внизу под окнами, скользя по ледяному настилу, мучилась по перво-

149

МАЦИЕВСКИЙ путку двойка разномастных коняг, подхлёстываемая дугами поводьев и нещадным кнутом, что безбожно бил спины и брюха обезумевших животных: от каждого удара в воздух поднимался рой брызг и пара, и по нему было видно, как взмылены их тела; растрепавшиеся гривы и вздёрнутые хвосты свидетельствовали о крайнем перенапряжении их сил; возница, стоя в санях, методично обрушивал на обречённых всю свою мощь, какую-то затаённую злость. Положение экипажа становилось безнадёжным, разъезжавшиеся по позёмке копыта, град ударов и перекошенные хомута упряжи не давали лошадям не то что тронуться, а даже выбраться из сугробов, в которые они увязали всё глубже и глубже. Сашу давно тянули за обшлага, дёргали за рукава и подбивали лодыжки: сани так и не тронулись с места и, вбегая и садясь, он всё переживал за тех, что бились (в схватке) там, на морозе, в предрассветной тьме… Отчего он помнит? Почему та сцена, тот короткометражный фильм не сходит с экрана его памяти? Зачем редкая зима в их южном городе? И куда они так неистово неслись, вернее, так до сих пор, по сию минуту не могут взлететь? И главное, зачем они так издевались друг над другом? Какова же причина такого жуткого поведения поводыря, бездушно рубящего и секущего? Не ответить, не собрать всех доказательств. Без ответа. И всматриваясь в себя, и так и эдак размышляя о том, почему эпизод, увиденный им спозаранку за окном (а может быть, на окне?) зимней школы, зацепился где-то в кладовой (собственного) восприятия; перебирая все детали того декабрьского приключения, он принимал ту версию, что предполагала необычность картинки, яркость всех подробностей, осознаваемый резкий переход от одной реальности к другой — беспощадной и грубой. Всё верно, и должна была врезаться в память нечаянно увиденная в начинающемся дне жестокость. И потом, зимы такой в тех краях никогда не бывает, да и лошади в санях на дорогах города — чистая экзотика. Потому как, ясное дело, не обошлось без озарений, и вот уже в подсмотренном он видел иной смысл: так его народ, будучи впряжённым мёртвой хваткой в гибельную связку, пытается вывезти, вытащить, рвётся на свободу, навечно связанный по рукам и ногам, тянет чёртов воз, не соображая, зачем и куда, но тянет, упирается всеми своими конечностями, скользит, падает и снова поднимается, поправляя иль сбрасывая сбрую как оковы, дрожа, изнывая, израниваясь до крови, исторгая нечеловеческие стон, храп и рыдания; так его народ обречён на прозябание, ожидая в стойле своей участи, медленно пережёвывает простенький корм, там в хлеву, без ремней и подпруг, проводя свои ночи и дни в бесконечной жвачке; когданикогда перепадёт ему взбрыкнуть и тяжёлым натруженным крупом вдарить в стену конюшни и разнести стойла или высмотреть себе под стать такую же безгласую и зачумлённую дебелую кобылку и в праздники, когда хозяин соизволит выпасти подотчётное ему стадо и когда все они, кони и лошади, пегие и в яблоках, старые и совсем жеребцы, буйные и кастрированные, вырвутся как бы на волю, погнаться за ней вместе с остальными, расталкивая и отбиваясь от них, зажать её в конце концов в угол и в триумфе взойти на неё и там — на дыбе, — окинув осоловелым взглядом остальных, да в том числе и хозяина, заржать от удовольствия и спеси — и-го-го! — впрочем, миг сей недолог, и уже тебя, удовлетворённого и обескураженного, отогнали от мечты твоей и радости, и уже другой, наглый и бесцеремонный, ржёт над её влажной спиной; так и его народ гонят в дождь, снег, пургу или стужу, не разбирая правых и лживых, из года в год, из века в век, в неведомую даль, бессмысленность; меняются хозяева, меняется время и небо над головою, но остаётся неизменным (веч-

150

И главное, зачем они так издевались друг над другом?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM ный) кнут, что бьёт под дых и в пах, раздолбанная исхоженная дорога и над всем этим гортанный ор, двусложное повелительное наклонение — а-на-а! — и в памяти, как панно на лестничной клетке, как витраж в Доме учёных, как полотно в музее, что вдруг пригвоздило тебя к полу, заставило замереть в удивленьи, застыл миг — кони, коленопреклонённые и измождённые, зловещая фигура под зависшим в небе кнутом, и пар, и разметавшийся снег на экране, как парафраз репинской тройки…

и над всем этим гортанный ор, двусложное повелительное наклонение — а-на-а!

О кавалькада дней и трудов; в желтизне комнаты, устало освещённой квадратом стосвечовых лампочек, что, будто петли, свисают с закопчённого потолка, в гнетущей тишине, подгоняемой омерзительным скрипом и шмыганьем Левинсонова носа, в спёртом душном воздухе и устоявшейся вони верещала контрольная; её принёс аист, толстопузая птица, вздремнувшая на столе, после того, как в образе инспектора гороно влетела в незаконно распростёртую форточку. Фаина, волнуясь и трепеща, прохаживалась меж парт с видом безучастной мадонны; но про себя молилась, скорее всего, хотя прошло слишком мало времени, чтоб отвечать за них. По клетчатой поверхности листов, сдабриваемых промокательной бумагой, оставляющей на своём белоснежном теле зеркальные контуры примеров, выписывались арифметические крендели первых плюсминус действий — ни прибавить, ни отнять; в кошмарном сне урока ему чудились безобразия в виде упрямой двойки и круглой, как живот отца, — линия всегда выбивалась из отведённых для неё рамок, вылезала и наклонялась не в ту сторону — шестёрки или, ещё чего хуже, закрученной неловкостью девятки; в испуге, когда мысли, взъерошиваясь от результатов проверки, мечутся в мозгу так, что хочется вынуть их оттуда и положить на стол, он стал вытаскивать из ранца палочки — пластмассовых тёмно-зелёных коротконогих близнецов, хранящихся с первого дня в такого же неестественного цвета коробочке, ненужных и бесполезных: от неуклюжести, дрожи в одеревеневших пальцах, страха и растерянности проклятые рассы´пались, как сахар, по наклонности парты и с шумом и воплем — на ноги и пол; ему никогда не забыть того укора, а потом ужаса, что взглянул на него с её разом побледневшего лица: палочки! её лучший ученик пытался достать палочки, пользоваться которыми она запретила ещё в первый урок, твёрдо уверовав, что научит их считать абстрактно и без наглядности, в уме, — от испуга закололо в животе, и он долго, сопя и смахивая слёзы, ползал по грязному полу в поисках разлетевшихся солдатиков; когда, наконец, он справился, несколько примеров зияли пустотой ответа и стонали в тиши; через несколько дней розовая, как всегда в целлофане, тетрадь, развёрнутая на этот раз на той же, ещё мокрой от слёз, злосчастной странице, валялась на краю её стола, и Саша, находясь поодаль от отца, нервно теребящего каракуль, и неё, удивлённо размахивающей руками, пытался засечь оценку, уже проставленную, но ещё не ведомую им; отец всю дорогу молчал, готовя к худшему, и от этого молчания становилось жутко, моторошно и одиноко, — в конце листа топорщилась лихая тройка; рядом жирнела точка. Большая обязательно шапку и варежки а пальто не надо так как мешает и ни к чему и бегом перескакивая ступени и согнувшись через перила в повороте чтоб девчонки не успели и прямо в темень пристенков и уф во двор огромный известково-каменный песчаник прячется за периметр трёхэтажного казённого здания и охраняется высоким в розовогрязной штукатурке забором не скрывавшим за ним через шоссе соседний завод и ближние дома и залететь в уборную игру-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

151

МАЦИЕВСКИЙ шечный домишко с высоким выбритым окошком плохо закрываемая дверь за ненадобностью и вымерзшие светло-салатовым льдом испаряющие влагу мочи на морозе огромные дыры для того чтобы туда и только чтоб раньше всех и стать в угол и отвернуться и чтоб никто не видел а варежка упала когда сунул в рот и расстегивал пуговицы чёрт отлетела одна и пришлось ждать а потом поднять мокрую на поле уже обстукивали баскетбольные щиты на одном сроду не было кольца и считалось в центре круга бежать пришлось сразу на свой край потому как Илюше удалось протолкнуть мяч между ног у длинного позиция стала чересчур удобной как и всегда правая подсекала мяч слегка а левая проталкивая вперёд убирала опорного защитника и вся фигура оказывалась прямиком чуть с левого фланга с глазу на глаз с вратарём переложить бы только под правую пиджак и рубашка вздёрнулись и крошки снега с песком обожгли спину а потом при сближении бот двинул оранжевый шар мимо метнувшейся тени и только краем увиделась черта меж двух кирпичей бежать назад не хочется но вот наши отобрали атаку и мчатся на всех парах только остановить удержать но нет он тюлень скользок и быстр мокр и неуправляем и брюки запутались и аут они набросились как на врага и даже Ваня толкнул «Кикимора! Что ты стоишь?» беготня долго пытала бессмысленностью и неудачами когда бежали назад кто-то подставил ножку и летелось кубарем под свист и улюлюканье но как-то безбольно бесшабашно весело на лестнице перед самым входом отряхивался не досчитав рукавицы и обнаружив дыру на левой штанине О песнь песней! Разглаживая промокашкой завёрнутый угол и стараясь отобрать отчеканенную полосу, отчего строка не могла начаться, в то время как у доски высокая девочка с крупным бантом у спины уже повела под диктовку первый слог, Саша бросил нечаянный взгляд на раскрасневшийся рассвет, что клубился сквозь заиндевевшие окна; дива не сталось — тюремная решётка играла в казака-разбойника. И цветы… Цветы ненавидели все мальчишки их класса, и каждый, будучи дежурным и обязанным поливать их дважды в день, до и после уроков, придумывал какие-нибудь фокусы — отрывал листья, тыкал в них ножницами, подсовывал под рамные морозные щели, высыпавшие нетрескавшимся льдом; ничто не помогало; то ли благодаря своей твердокожести, то ли от бесконечного ублажания растения буйно шли в рост, количество зелени и, соответственно, работы добавлялось, да ещё и каждая девчонка завела манеру по любому поводу притаскивать какие-то редкие виды — ему нравились названия: фуксия, бегония, бальзамин, каланхоэ; всё это торжественно обставлялось, обсуждалось, приходили посмотреть, покудахтать при этом, рассесться после стихийного сбора и, вздыхая, поворачивать голову к новому кактусу, неизмеримо гордиться собой и проделанной работой по озеленению среды. В раме, у самых стёкол, он обнаружил удивительное: красную плешь в том самом месте, где обычно стояли курчавые алоэ и фиалки, — он бы даже не дёрнулся на это событие, по-видимому, обсосанное и обслюнявленное девичьим сообществом на большой перемене, в то время как они вничью разошлись со вторым «А», кабы не вчера:

Цветы ненавидели все мальчишки их класса

завтрак был съеден, и он, помявшись, забрал горбушку белого, как снег, мягкого, как подушка, хлеба, посыпал её мякиш сахаром и устроился на подоконнике смотреть: в ногах, что упирались в ставни, мешалась герань, рядом с которой в хрустальном обрамлении застряло лазоревое желе цикламена (померанцевая шляпка); собственно говоря, из-за чего он взобрался сюда, спрятавшись за гардины, — в выходные на улице мало кто хаживал, и всё действо (детство)

152

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

В тот день случилось несчастье.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

разворачивалось на противоположной стороне улицы, у мельницы: к ней подкатывали полуторки с прицепами, отчего получался целый поезд и загораживал всю мостовую; слышно было, как перекликивались грузчики, как шофёр ругался с хозяином, полным, лысым человечком, копия Котовского, вяло руководящим вверенным учреждением, они на капоте машины расписывали бумаги, отмечали что-то крестами, ставили на накладные печати (дыша на них); потом грузили; грузовикам поплотнее закручивали борта, для чего крышки били ногами и подпирали досками — однажды прорвало, и тюки с мукой, огромные стокилограммовые мешки, сшитые грубой парусиновой ниткойверёвкой и собранные бечевой у самого горла, попáдали в грязь и слякоть дороги, и долго потом проезжавшие машины растаскивали по городу белыми шинами долгожданную дань полей — ржаную муку; подгонялся транспортёр, и из чрева мельницы по подпрыгивающей ленте, двигающейся вверх, в небо, противно визжащими и скрежещущими моторами, доставлялись тюки смолотой ржи; двое грубых великанов, как борцы в цирке, непристойно легко впрыгивали в заколдованный круг; о господи, как завидовал он их одеяниям — накидывались на спину и голову прорезиненные плотные накидки, отчего биндюжники становились похожи на китобоев и металлургов, виденных им в киножурнале, подставляли свои спины как носилки и делали два-три тяжёлых шага, после чего сбрасывали ношу в припрятанный угол: полуторка вздрагивала и оседала; особенно нравился ему один из них, самый большой, молчаливый, работящий — он никогда не отказывался от работы, всегда первым взлетал на борт и перебрасывал раза в два больше, чем все остальные. За стать и силу товарищи звали его Поддубным. В тот день случилось несчастье. Поддубный то ли поскользнулся, то ли потерял равновесие, упал и, пытаясь удержать неподъёмную ношу, со всего размаху врезался в борт, в ту его металлическую часть, что должна была скреплять натёртые доски: они долго не могли его поднять, скорее всего, остановить кровотечение, и лишь когда приехала скорая помощь и открыли борта, он увидел кровь. Красное пятно на запорошённом мукóй (му´кой) лице, багровое цветение флокса у присобранной гардины и пылающий багрянец желейного бокала слились тогда, на уроке русского, в единое жуткое кровавое месиво, отчего Саше стало нехорошо и он потерял себя. Ох уже эти мальчики! Конечно же, я привела его в чувство, набрала из аптечки несколько капель нашатыря на влажный платок и поднесла к носу. Мальчик почти сразу пришёл в сознание, только глядел на меня непонимающе. Мы оставили его в покое, лишь пересадили поближе к свежему воздуху, к окну. Я разрешила ему не писать, а просто дождаться конца урока. В тот день я много думала о нём, непрестанно вспоминала его отца, беспокоилась. Когда на твоём попечении сорок с лишним душ, нельзя сосредоточиваться на ком-то одном, но и случай был исключительным. Я обратила внимание на него в первый же день, когда все они — отец, мать и сёстры — пришли на торжественную линейку. Но особенно запомнила отца. Он, как и все мужчины, несмотря на жару, был в костюме и при галстуке. По-видимому, накрахмаленные воротник и рубашка жали ему, потому как он крутил головой, как бы стараясь высвободиться. Длинные чёрные волосы, зачёсанные по моде назад, чуть поблескивали на солнце от бриолина. Красавец! Он мне сразу напомнил одного известного артиста. Такой же крупный нос, густые брови, открытые глаза. Только рот другой, без той знаменитой усмешки. Он был человеком серьёзным, степенным, солидным, отец семейства, главврач областного диспансера, на родительское собрание его привозила служебная «Победа». Он сам всегда интересовался успехами сына, в случаях редких — как вот этот — приходил в школу, внимательно всё выслушивал и долго расспрашивал

153

МАЦИЕВСКИЙ меня о сыне, его наклонностях, поведении, увлечениях. Именно благодаря отцу мальчика я засела за книжки по воспитанию, увлеклась психологией. Мне всегда хотелось, чтобы мой муж был похож на него и так же интересовался дочерью. Она училась в параллельном, я не рискнула взять её к себе — чтоб не было лишних разговоров. Но у него на уме всегда были чертежи и разработки… Отец мальчика появлялся и после уроков, когда ученики расходились по домам или, как его сын, оставались в стенах школы в группах продлённого дня. Записывали в них детей, родителям которых не было с кем оставить ребёнка. Эти небольшие группы, из разных классов, располагались в тех же школьных кабинетах: готовили уроки, учили стихи, гуляли во дворе. Там дважды кормили, сразу по окончании уроков и в конце дня. Мы все, учителя, оставались ещё проверять тетради, заполнять журнал, подбивать планы. Однажды отец мальчика пришёл взволнованный больше обычного, забрал сына из продлёнки и привёл его ко мне в учительскую. Учителей оставалось немного, но говорить пришлось стоя, в углу. На малыша жалко было смотреть. Из путаного, сбивчивого рассказа я поняла лишь, что мальчик провинился: в пылу ссоры и раздражения слетело оскорбление в адрес соседской девочки. Детские забавы, прозвища, слова не имеют смысла. Они пусты, как рог, незатейливы и бренны. Никогда не надо придавать им значения. Никогда не надо их забывать. На беду мальчика недоразумение стало известно родителям, ему досталось по первое число. Я хорошо понимала, что он не соображал, что говорил, и думать не думал придавать крамольный смысл прозвищам. Чувствовалось, да и быть не могло иначе, что слово, как воробей — вылетело, не поймаешь. И я старалась всё это объяснить, и если не встать на сторону ребёнка, то отвести от него жёсткость наказания. Но было поздно. По экспрессии, возбуждению, нервности, по крохам мольбы в его глазах, по крику, который так и не вырвался: «Спаси же!» — я поняла: он ударил его.

15 Некто из племени стигирийцев пошёл и взял себе жену из того же племени. Жена зачала и родила сына… И нарекла имя ему: Ной, потому что, говорили, первым вынула его… Стоя на корме и опёршись о дугу спасательного круга, ловко вдетого в зажимы борта, гляделось на воду, точнее — на белоснежные брызги, что от взмаха лопастей подводного винта взлетали на добрый десяток метров и далеко ложились в кильватере, изгибаясь радугой водной стены; стоял неимоверный грохот от мотора, бешено рвалась прочь материя на флагштоке, шприцом втиснутого в тело машины. Вчера вечером телефонная трель взбудоражила сестру, затем как бы притихшую, будто опущенную на землю и бормочущую старомодные соболезнования и медицинские термины, окрашивая новость в материальное и оговаривая подробности — оттого спозаранку Сашин путь неожиданно для него лёг по Реке, и так же негаданно заискрились перед ним давно покинутые дали и берега, что никогда даже в сознании его не исчезали. Проплыла песчаным уступом и ближней пристанью их (некогда) дача, на которую они отправлялись каждое летнее воскресенье и где — мама высаживала рассаду, розы и кабачки, по-видимому, пытаясь перещеголять базар, отдававший всё это богатство по пять копеек за кило/ведро и где — отец выкапывал чёрную, как смоль, жирную, как вспоротый сом, и влажную, как лоно беременной, землю, разрыхливая ломти чер-

154

Детские забавы, прозвища, слова не имеют смысла. Они пусты, как рог, незатейливы и бренны. Никогда не надо придавать им значения. Никогда не надо их забывать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Бездумное отроческое лето тащилось и тащилось вплоть до самых заморозков

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

нозёма, отбрасывая сорняки и толстых, в палец, червей — сидя на корточках и разглядывая извивающихся на солнце членистоногих, отчего-то задумывалось об их подземной жизни, потаённой, невидимой, — как и звёзды в ночи, так и эти существа казались иным миром, огромным и неизъяснимым. В коробки из-под кильки собирали червей и ловили на них с причала блестящую и вертлявую тарань, щучек и ершей, бросая в вёдра с прозрачной, чуть зеленоватой речной водой, что стояли тут же на мокрых брёвнах вечно шатающегося, проваливающегося подмостка. Завидовалось до слёз, потому как отец не рыбачил и на все просьбы что-то бурчал из-под шуршащих газет; мальчишки бродили вдоль берега, приседая и выжидая у коряг раков, выпрыгивающих у них из рук и с шумом плюхавшихся в гладь Реки; помнились походы береговой тропинкой, охраняемой камышами и тяжёлыми листьями лопухов, вьющейся вдоль дачных заборов и выводящей то к заводи, то к обрыву. За неисчислимыми поворотами скрывались бесцельность и тайны — нить путешествия была бесконечна и скрадывалась лишь страхом и темнотой; помнились болотце за домом с глухой тишиной и огромные, с глазами на вывороте, лягушки, а также неповоротливые ужи, чьи извилистые нити медленно секли салатную плоскость заросшей запруды. Бездумное отроческое лето тащилось и тащилось вплоть до самых заморозков, когда жгли листья и хворост, собирали и увозили с собой ненужный велосипед, кресло-качалку, залоснившиеся игральные карты, прохудившиеся вёдра, зонтики, сандалеты, панамы, спички, пожелтевшие газеты, прошлогодние учебники, грабли, лопаты, а также души опустевших комнат и затхлость чердака. Куда пропала наша дача в те совсем недавно сгинувшие годы, что находились, как будто рядом, невдалеке, наблюдая, сопереживая, вглядываясь?.. Проносясь в вихре судорог мотора по рукаву Реки и оставляя позади в воспоминаниях пару-тройку незабвенных мест, всматриваясь во всегда не знакомые плавни, заводи притоков и пустынные отмели, изредка покрываемые стаями чаек или пугливыми и одинокими аистами, хотелось, как это ни странно, остановить бег на подводных крыльях, остановить не только непредумышленное перемещение из одной точки рождения в другую, но и, конечно же, нарушить само течение времени, дабы как-то связать воедино всё разом. Мысом и зарослями ивняка вдруг выскочила старая, знойными летами пропахшая стоянка детства, где некогда тянулись каникулы и дни ожидания: ему не успелось даже вздрогнуть, и лишь пробежал нервный холодок по спине, как и тогда, когда гадюка проплыла у самого носа и её запах или от неё запах закачал (и качает до сих пор) сознание из стороны в сторону; за мысом открылась рана бухты, в которую, как и тогда, вплывал буксир, вздымая бурю грязной пены вперемешку с остатками соломы, корок от дынь и омертвевших водорослей, пятнами луж, солярки, почему сегодня смотрелось на всё это буднично и равнодушно, хотя тогда аж прилипали лбами к черноте решётки, чтобы как-нибудь разглядеть скрывающийся в тумане пролив, дым, валивший из невидимых труб, услышать сиплые, порой пронзительные гудки перекликающихся между собой барж, катеров и баркасов, будто ждали чуда несбыточной и заморской жизни? Почему? Ушло ведь только время, не изменив сутей, умчалась лишь вода, зажглись и потухли невидимые вселенные и умерли единицы, коим суждено исчезнуть и раствориться, перейти в прах земной, оставив после ворох надежд и писем. Вырвались на простор лимана, что завершал бег Реки, и так же сразу начала удаляться пустынная серая кромка земли, оставляя их посреди тёмной, блестящей сонными дорожками и дрожащей тяжёлыми волнами воды. Лиман заискрился близостью моря.

155

МАЦИЕВСКИЙ Собственно, родиться он должен был в Большом Городе, как и произошло с сёстрами: появленье их в неказистых переулках Пересыпи, обставленных ухоженными беседками, харкающими хлоркой колонками и серыми солнечными общежитиями местного университета, перед самой войной, с разницей в пару-то лет, вполне объяснимо, несмотря на… Что же там произошло в том переломном тридцать восьмом, когда ворох событий перекрутил судьбу семьи, изменив до неузнаваемости ту непостижимую зиму, когда брошенность… Отец нагнулся к своему брату, и за полукругом видения пронеслись годы разлуки и терпения, как если бы что-то щёлкнуло и перекинуло несколько безнадёжных лет, осветив пустоту исчезнувших дней: струились безмолвные слёзы, будто списанные со старой иконы, и на него взглянули усталые и удивлённые глаза — обезображенное ранением лицо взывало к помощи и состраданию. Почти молниеносно пришло воспоминание, отбросившее их пару (остальных двоих держала мать, причём Маргариту он помнил в нежно-голубом платье и ещё её большие глаза, такие же синие, неотделимые от неба и воды) на лысый истёртый мол, на который взбиралась их странная семья, чтобы встретить подход французского линкора, привозившего какие-то грузы, мешки николаевских денег и горстку русских солдат, пожелавших вернуться на родину, где их никто не ждал, и среди которых, по достоверным слухам, должен был быть и таки оказался их отец, ушедший в армию в самом начале мировой войны и которого младшая половина покинутого семейства не знала, потому как несвобода солдат в ту пору определялась обстоятельствами, что превышали их волю и устремления. Деда, как потом выяснилось, записали в бригаду генерала Лохвицкого, и вот почему все те беспокойные и оттого бесконечные годы смятенья он скитался по грязным тропам иной страны, пребывая в поисках сражения и справедливости, — брат, как старший, держал его (отца) за руку и приходилось глубоко назад запрокидывать голову, чтобы встретиться — взглядом — с долговязой, укутанной в кашне фигурой, — взъерошенная шевелюра, словно вытянутая голова. Но тогда, в тот день, короткий, как всплеск зимнего солнцестояния, брат показался раздавленным, но всё таким же шестнадцатилетним юнцом с едва наметившимися бакенбардами, и даже штанины брюк, как и тогда, высоко задрались, обнажив белизну щиколоток. Разговор не клеился, вернее, не связывался в длинный рассказ, что потребовал неизбежных усилий со стороны каждого, сбивчивая исповедь про скитания и мытарства обоих семейств, волей войны разбросанных по разные плоскости фронта, хотя и можно бы оделить одной судьбой, ибо далёкая, казалось бы, Казань, как и Большой Город, также готовилась к печальной участи в оккупации, и горести, выпавшие на долю семьи отца — двух девушек, матери и её младшей сестры, и двух Сашиных сестёр, трёхлетней Марины и годовалой Лёли, — стали бы несоизмеримы с теми, что пришлось пережить тёте Тоне с её мальчишками в далёкой и чужой эвакуации. Брат пересказывал беды, несчастья, унижения, голод и холод тех зим, силясь представить несчастья, в которых не виноват и что кололи сердце и душу его, доверившего жизни семьи огромному суровому молоху под названьем государство, что разделило своих людей, не спрашивая их мнения иль голоса, не слушая протеста иль крика, всех мужчин и женщин, без разбору, на тех, кто мог воевать — а сумело-то, всех бы и поставило под ружьё, что и происходило, когда молодых девчонок массово загоняли в медсёстры, разведчицы, связистки и ещё куда-нибудь, чтобы восполнить бреши в прифронтовом обеспечении, — и тех, кто не вписывался в призывной возраст и толку от которых в этой бесчеловечной войне никакого, а посему по величайшим повелениям, исходящим откуда-то сверху, как бы с

156

Разговор не клеился, вернее, не связывался

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

поднял до небес и прижал к влажному слюнявому рту

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

небес, чуть ли не половина населения, собрав чахлые пожитки, отправлялась в далёкое Приуралье или южнее, в города Средней Азии, потому как дальше ничего-то и не было, а другая оставалась, преданная на растерзание. Странно, но в тот студёный послевоенный вечер, в который они встретились с братом и впервые после навалившейся суеты, неустроенности и нахлынувшей тоски удосужились проговорить последние полгода боли, неразрешённости мыслей и дел отвоевавших мужчин, принуждаемых к несвойственным им решениям, а то и поступкам, в ту, будто ниспосланную бездействием субботу, они ни разу, ни словом, ни намёком не вспомнили собственные тяжкие фронтовые труды и дни, доверив друг другу слова, что мог бы поведать каждый из них, пройдя ад штыковых атак, бессмысленность окружения и ярость от крови, боли и смерти. И только отец как врач тактично поинтересовался последствием раны, что тогда ещё пылала на родном лице и шрамы которой однажды взбудоражили Сашины сновиденья после того, как при встрече высокий долговязый дядя, растормошив его, убаюканного долгой ездой нескладными скифскими дорогами, поднял до небес и прижал к влажному слюнявому рту, дав возможность детским глазам чуть ли не прикоснуться к рубцам, что белёсостью влекли взгляд всякого, вынужденного неотрывно смотреть с нескрываемым ужасом и невольным уважением. Брат, лишённый всяких наград и почестей, несмело потрогал — и Саша тоже старался притронуться в праздники к отцовым медалям; правда, всё чаще прикреплялись к пиджаку стёртые колодки, начисто лишая какой-либо гордости, навязывая безличие — и как бы погладил пятиконечный орден, и в сторону, походя, обиняком, даже и не спросил, а выяснил, где и на каком фронте, как порою принято меж своими. Шёл второй час беседы, и наконец до отца дошло, что это есть прощение, что сей посланник не просто говорит, а отпускает грехи, навязанные ему матерью, ибо только ею создалась отстранённость, проявившаяся с тех давних пор, как он взял в жены не стигирийку, а ту, что оказалась рядом; но и не только прощение, но жертвоприношение, только никак нельзя было понять и догадаться покамест, что хочет вестник донести и о чём то ли предупредить, то ли предуведомить. Большой Город лежал вокруг них в руинах, бесхозных улицах у холодного ненужного Моря, беспристрастного и чуждого — до ласки лета оставались многие луны, и не верилось, что солнце ещё обнажится до яви, притягивая теплотой и негой. Их семьи голодали в буквальном смысле слова; и когда в их несвязном и долготерпимом диалоге обнажились зимние сумерки, отец вытащил позабытые было продукты, что передавались его женой детям брата: им, пережившим оккупацию, сподручней искались мороженый картофель, перловка и днепровская таранка, что выменивались на новые рубли и карточки в потаённых углах базаров и привозов разбомблённого города; и во время перекочёвывания из сумы в суму скромного скарба, именно тогда, когда холодные пальцы обоих исподволь перехлестнулись, ему (отцу) отчего-то пришло решение, впрочем, угадываемое уже некоторое время назад и незримо подсказываемое неизбежностью ситуации. Спустя несколько недель попутный грузовичок, трясясь на заезженных колдобинах, уносил их семью в другой город, перемещая время и пространство, где отца ожидала должность и, главное, хлеб, которым он надеялся прокормить жену и детей. Позади оставались тяжесть признаний и комнаты, занимаемые теперь братом; бабка впервые написала ему, и письмо то заботливо хранилось в укромной тиши комода вместе с наградами и партбилетом, как индульгенция, как всепрощение. Море крошилось иглистыми волнами, млея в безветрии и в свинцовом отражении грязно-серых облаков; как девушка подбира-

157

МАЦИЕВСКИЙ ет подол, так тяжёлая масса воды окаймлялась незримой береговой линией, поспешно приближая порт, что странно утих в те годы; их приняли у центрального причала, по непонятной причине оказав честь будто океанским лайнерам или заморским сухогрузам — гавань пустела на глазах, ржавеющие краны жутко кричали в ночи, а расторопные буксиры плакали, роняя швартовы близ пассажирских дебаркадеров. Порт умирал, всё погибало, не ожидая будущего, и в тот скудный августовский полдень зрели пустые бакены, молчали газетные киоски, перешёптывались телефонные будки и огромный морской вокзал. Зряшно простояв на троллейбусной остановке, Саша стал подниматься старинной лестницей, благо фуникулёр по случаю не работал, вспомнил детские считалки, переполнявшие памятные игры, проведённые на площадках гигантской эстакады, тщетно пытался сосчитать сгинувшие годы как ступени, а взобравшись наверх и стряхивая прах собственных дней, удручённо обнаружил, что запамятовал кратчайшую дорогу к отцову дому, потому как в посещениях, изредка выгадывавшихся при наездах, родня обходила стороной Канатную, которая не сразу и не ясно светилась, а посему пришлось обходить приморским бульваром и пересекать главную улицу, устало уснувшую у перекрёстка. Частое стучанье по мостовой никогда не услышится в вечности, не прольётся каплями крови на бруствер, не завянет барбарисом в палисаднике на Залютинской даче, ибо пока продолжается полёт, длится ожидание того, как быстро он переступит порог истинного дома; хордой возврата замыкаются лета отчуждения и неродины, потому как не будь тогдашнего молчаливого разговора двух братьев, по крайней мере, возвращения, отголоска, то было бы… Ох, что было бы! Сколько каждый из нас назовёт вешек, что тем или иным макаром изменили путь, сдвинули, свернули в сторону, согнули в дугу судьбы, поставили на попа или перекорёжили ход событий, встреч, и это только с добрый десяток собственных, из личного, так сказать, опыта, если можно так погодя назвать некоторые вещи, случившиеся с нами. Сколько чужих ошибок, всплесков, дурей, непродуманных действий, о которых нам не дано знать по причине их незнания или забывчивости, сколько напастей испытано на собственной шкуре от не своего дождя ошибок, неловкостей иль оплеух — никто не несёт ответа, никто не возвратит, в размышлении о последствиях и итогах, эхе поступков, сотворённых по воле и разумению собственных прихотей. Кто возьмёт на себя ответственность и расскажет ему (Саше), что не будь стигирийского упрямства, давнишних ссор и недомолвок, изнывающего южного голода и тоски, не будь, в конце концов, отцовой мягкости и предрешённости, отчаяния в безвыходности и надежды, последнего укрытия человека, Большой Город остался бы для него только местом рождения, и морской прибой снился бы как обыденность, как завтра, как данность, а не как праздник, и не пришлось бы искать университетские горки по столицам и иные города, ибо родину обретают не только в прошлом, ею заболевают, будто коклюшем, и долго мучаются в неведении, чтобы потом однажды осознать и, возможно, обрести, взлетев в небесные просторы, где хозяйничают ангелы и ветры. Кто сочинит и расскажет каждому из нас, что случится на его веку, если станет известно, что дед, в честь которого его назвали, блистательно окончив столичный университет, стоически перенеся молчаливый укор жены, оставляющей старинный род, благословение дома и Реки, древние храмы и проспекты, выстроенные её семьёю и по праву принадлежащие ей, удаляется в глухой провинциальный городок, где его отцом отстроена земская лечебница, чтобы в поте лица своего нести крест свой и долг, положенный его роду, наверняка внимая некой исти-

158

взлетев в небесные просторы, где хозяйничают ангелы и ветры

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

будто пытаясь наколядовать прошедшие десятилетия

не иль просветлению, не может быть, чтобы не прислушиваясь и не уверовав, ибо стоикам принадлежат решения, — так вот рождались мечта, обескровленная муза небытия, и помыслы увидеть иное существование, иной штрих в годах, летящих наперевес и отстукивающих привычный ритм сердцебиения… Пыльный песок, что занесло из степей, растрепался по плитам тротуаров, меж корней акаций, забрался в канализационные люки и щели бордюров, взлетал чахлым вихрем при порыве ветерка. Земля мостилась косыми плитами, через которые перепрыгивалось, как и тогда, и сразу же рисовались классы, классики, вязь квадратов, лабиринтов, условностей, — примчалась как тень далёкого звучания соседская девочка, бросающая битку и гулко пропрыгивающая, как кузнечик. «Ен телень, ен дуван, серен пень, а как бы дан…» Битка шлёпалась. Гулко обдавал выросший из-за угла запах шкварок, обрызгивая ворохом воспоминаний, а девочка всё заставляла банты безостановочно прыгать и прыгать, будто пытаясь наколядовать прошедшие десятилетия; и когда за поворотом возникла узнаваемая подворотня, он понял, что никогда не расставался с этой девочкой, что она и по сей день прыгает здесь на плитах Большого Города, всё так же швыряя брусок и стремглав несясь по заплатам времени, раз за разом повторяя одно и то же, одно и то же. Саша даже обернулся в дверях подъезда, чтобы взглянуть на неловкий замах, но тотчас же провалился во всегдашнюю темень гулкой лестницы, словно в погреб, отгораживающий полдневный зной, в тяжёлый запах застоявшихся лошадей и гомон бытия. Двери квартиры, как это почему-то принято на похоронах, стояли настежь, и ещё в сенях его полоснуло: вот у окна, сложив пухлые руки крестом на округлом животе и ножки дугой, в мягких стоптанных туфлях, с одутловатым лицом и чёрными прядями; там на диване, вдавленная всей массой крупного тела, с мягким, как речь, тёмным шиньоном и бледными-бледными глазницами; возле стола, в платье, спускающемся до полу; а здесь горбатый нос, что сохатым изгибом завершал профиль; и тут алые губы на обескровленном овале в полутемени платка, прикрывающего тлен загривка; и бесформенность рук у застывшего серванта — Стигирия; перед ним поплыла застывшая набережная персонажей, не узнававшая его. Он поплёлся по их лицам, обшаривая знакомые пятна, выискивая по этим женщинам, молча раскиданным по стенам и подоконникам, хоть какой-нибудь знак, и в эти несколько секунд, что разглядывалось, незримо пронеслась вся история стигирийцев, воплощённая в их дочерях — античная героиня, дама средневековья, на кушетке застыла феминистка новейшего века, они все из разных времён и, возможно, разных родов собрались вместе на прощанье, в последний путь; и тут ему показалось, что так происходит у всех и что парад рода свойственен всякому подвиду, и искусственность проводов осозналась внутренне, как итог, как черта, как последняя страница классного журнала, где в окончании учёбы классная дама расписывает и заполняет пустые графы, а, подивившись перепеву, он неожиданно увидел её, любимицу деда, синеглазую Марго, в задумчивости застывшую у высокого стенфордского окна, выходящего к шуму и перезвону трамваев. Спас смотрит там в нефе влажными глазами отчего хотелось реветь белугой а нельзя рядом люди и рука тянется дотронуться прикоснуться и помнится спешили слова чужой молитвы потому и пришла в храм потому как не у кого помощи просить и дни последние остались и он это чувствует бедный сегодня даже пить не просил молчит отчего-то хоть бы кричал как давеча на Борю он правда всегда кричал и было иногда за что жизнь проклятая забирала слишком много сил труд каторжный всегда над кожей я даже перестала чувствовать этот

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

159

МАЦИЕВСКИЙ тошнотворный запах что изводил меня первое время всё просила его мыть так я ненавидела скипидар уж лучше над примусом корчиться целый день чем скорняжьи масла нюхать и лишь руки самое главное в его работе любишь такие тёплые просто млеешь когда он гладил по руке щеке волосам они всегда были разбиты в кровоподтёках и синяках в святом месте псалмы да пророчества на ум идут и то сказать велика столица а укрыть душу в нашем дальнем Кунцево негде воинские мемориалы да избы и опять же рынок близёхонько вот сейчас свечку поставлю за здравие его там такая икона пророчицы она ведь и у нас упоминается значит будем считать свечка тоненькая дешёвая и только бы не задуло от сквозняков потому как метёт страх господень такие сугробы впервые намело час расчищала дорожку до калитки оставила одного чтоб хоть как-то скупиться денег совсем мало уже полгода не работает а пенсии они ведь знамо какие и дети обещали прийти может Глеб внучечку захватит если той нескучно будет вот радости деду-то хотя видно так больно что ничто не в радость и как странно с именами вот брата имя обернулось мужниным да и похожи они ан нет брат конечно же мягче спокойнее мама говорит что это мы с Ноем имя ему выбирали и настояли на своём да кто уже сейчас всё упомнит а почему же я помню как Миша впервые приставал ко мне а разрешите обратиться к интересной девице он правда с этими словами и к другим клеился ну да чего там вспоминать бабником был бабником и остался не могу ему простить эту девицу после войны он ведь чуть не бросил меня чёрт бы его побрал не в храме будет сказано Борька спас всё кричал папочка не уходи что-то тогда надломилось во мне Боря Боря хороший сын нечего на судьбу пенять хороший да и Глебушка ничего видные ребята какие там ребята взрослые мужики ответственные правда Глеб весь в отца в прошлом месяце в Большой Город сам ездил что ему там делать так Клара ничего мне и не сказала расстраивать не хочет но ничего это дело мужское главное что вернулся к жене столичный воздух не так просто выдохнуть вон она столица слезам поверит где-то за аркой на колонне роспись моя любимая вот они сыночки мои дорогие как вот совпало у моих детей со святыми невинно убиенными а раньше и слыхом не слыхала а имена часто совпадают корни-то одни всё из книг берутся как живописно дом Божий отделывается рассказывали старухи грек знаменитый купол расписывал и будто всё закончив умер и некому стало расписывать царские палаты и что в гневе слуги стали крушить стены и фрески как говаривала Никитишна вечером секут охру и киноварь деисусов и праздники а поутру вновь всё сызнова вписано следы вмятин остались вон они на горках и ризе видны так-то оно так да сдаётся мне будущих времён сие варварство догорает моя свеча догорает Маргариту тронули за плечи знакомые руки. Непонятно, отчего не заискрилась слеза, утоляя невосполнимость грядущей потери, зачем видятся сквозь время и время жалкие слова возражения, что вбивали ему в ухо отказ, отказ, отказ. Поезд вот-вот собирался уйти, а решения не состоялось, и он знал об этом, всё надеясь, что вот-вот уедет: с утра бесхитростная суета университетского распорядка отвлекала, откладывая тот час спокойствия, всё корёжа и корёжа, как рашпилем, раздирая звонками, паровозными гудками, отмечавшими часы, и названия курсов отлетали в вечность как железнодорожные станции. День тот скрывается в облаке забытья, оттенив вкрапления суетности и никчёмной поспешности, словно хотелось дожить его побыстрее, растаскав на всяческие детали и небрежности, которые ненароком вылезали на поверхность, придавая незначительностям весомость и глубину: нет, так видится сейчас, чтобы как-то заполнить молчание, точнее — ложь, что, по-видимому, изольётся вечером отцу, ожидающему его приезда туда, где собра-

160

Маргариту тронули за плечи знакомые руки.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

пространство, в котором не всегда находились люди, а порой оказывались собаки, чайники или Антон Павлович

лись они, старшие, не все, конечно, но кто мог приехать, как всегда, чтобы отметить семейное событие, постой, постой, кажется, свадьбу, бракосочетание Маргаритовой внучки. И тут его снова сбивало, потому как ясно же видится вечерний антураж заштатного микрорайона, из окна — смотрим — разложенного, как по полочкам: сад, школа, магазин, — и её хлопоты, добродушно-печальные, суетливо-скромные, причитаний целый воз и рассказов о незнакомой и, по большому счёту, не нужной ему жизни; и здесь впервые, а может быть, думается, что впервые, стало ощущаться родственное отторжение, потому как не находилось никаких снисхождений к милой девочке, глядевшей весёлыми незнакомыми глазами с расставленных бережно на тумбе у изголовья фотографий и приходящейся ему двоюродной племянницей, которую он никогда не видел и потому не испытывал к ней никакого умиления. А оставалось скучно делить с Маргаритой безмолвные минуты чужих воспоминаний — странно, но ведь когда бабка делилась своими пересудами по части разбросанных по городам и весям внуков и правнуков, спрашивались малейшие подробности, имена, лета рождения и даже наклонности, жаждалось познания. Чем отличались ведомости, сообщённые впопыхах глухим перечислением, будто выплёскивался выводок гомеровских кораблей, и вкрадчивая повесть, как напутствие, о проказах и шалостях, должно быть, вздорной девчонки, что походя, как бы само собой разумеется, покорила на склоне лет (слушай, ты в жизни не видел такую, глаза синющие, волосы как смоль, а сама что секвойя, и умная, чёрт побери, девка, ой умная) ставшую к той весне вдовой красавицу Маргариту? Ничем, потому как и один, и другой монологи — трескучий старушечий бред, что часто изливался на присутствующих, нечаянно оказавшихся рядом, будь то соседи, торговки на базаре или внук, случайно закинутый дорогой, и, по сути, выступающих не столько свидетелями, сколько катализаторами всяческих несуразностей или, наоборот, истин; и бабкины речения, хрипы и паузы, и плавный речитатив Марго, льющийся в заснувшее пространство, в котором не всегда находились люди, а порой оказывались собаки, чайники или Антон Павлович, том собрания сочинений которого уже второй год грелся под подушкой, — об одном и том же, об одном и том же. О чём всё же? Об ушедших днях. А он о чём хочет не сказать? О том же — об ушедшем дне. О дне, который никогда не вернёшь, а не можешь — как обычно — его отогнать, чтобы дать ему уйти, ибо боль о совершённом недействии, о невстрече, о неувиденных улыбках, о невыпитом вине, несказанных приветствиях, неспетых песнях, боль о несбывшемся полёте туда, где сегодня чудится иной мир, потому как никого, вернее — почти всех из тех, к кому надо было (боже мой, нужно было, обязательно, без сомнения, как же он тогда-то не понял, что это последний шанс) приехать, нет и быть не может; так вот боль эта — непереносима; а опять же по истечении стольких лет всё же пытаешься разобраться в нерешительности, не толкнувшей к перрону, и ставший вечностью утренний звонок, разбудивший и к большому разочарованию подтвердивший неотъезд; отказ, отказ, отказ…

16 Радостные вести о новогодних подарках Родине поступают со всех концов страны. Вот некоторые из них. Фундамент гигантской домны уложен за 32 часа на Ново-Тульском металлургическом заводе. Пущена вторая турбина в 100 тыс. киловатт на Троицкой ГРЭС.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

161

МАЦИЕВСКИЙ Последняя новость: сегодня таллинский телевизионный центр впервые начал регулярный приём телевизионных передач из Москвы по двум программам. ЦК КПСС и Совет Министров СССР признали целесообразным не производить обмена монеты старого образца достоинством в 1, 2, 3 копейки на новые деньги и сохранить в обращении эту монету по её нарицательной стоимости. Первый стайер мира. Ярко засияла в этом году спортивная звезда Петра Болотникова. К его титулу неоднократного чемпиона СССР прибавились высокие звания чемпиона Олимпийских игр и рекордсмена мира в беге на 10000 метров. Поэзия чисел. Она всегда окружена учениками и сотрудниками. Прекрасна и удивительна жизнь этой женщины: в 29 лет Ольга Александровна Ладыжинская — доктор наук, профессор ЛГУ, учёный с мировым именем. Её называют северной звездой, второй Ковалевской. ООН должна идти в ногу с веком. Статья Уолтера Липпмана. Теперь, когда Генеральная Ассамблея ООН прервала свою работу, становится более чем достаточно ясно, что ООН переживает самый разгар двойного кризиса. В основе этих двух кризисов лежит ситуация в Конго. ООН находится сейчас в таком положении, когда Советский Союз пользуется достаточной поддержкой, чтобы сорвать все действия в Конго. На протяжении последней сессии Генеральной Ассамблеи Советский Союз расколол то большинство, которое до сих пор шло за США. При новой расстановке сил мы уже можем рассчитывать на большинство в 2/3 голосов, необходимое для позитивных действий. Советский Союз добился вето на Ассамблее, потому что знает, как добиваться поддержки многих новых стран. Удастся ли изменить эту тенденцию при правительстве Кеннеди — это покажет время. Алеет заря над Кубой. 1961-му позавидует год шестидесятый. Мировые рекорды горняков и металлургов. Войска законного правительства Лаоса совместно с боевыми частями Патет-Лао освободили от мятежников столицы провинций Фонг-Сали и Сиенг-Куанг. Министр иностранных дел Кубы Рауль Роа потребовал вчера вечером немедленного созыва заседания Совета Безопасности, заявив, что Соединенные Штаты готовы через несколько часов предпринять акт военной агрессии против Кубы. Население Швейцарии составляет 5411 тыс. человек. Визит правительственной делегации Индонезии. От трактора до бритвы. Большая программа у харьковчан в третьем году семилетки. Наш путь — специализация. Выступая по леопольдвильскому радио, Касавубу объявил о своём намерении созвать 25 января так называемую «конференцию круглого стола». Главарь конголезских мятежников Мобуту лично участвовал в подготовке нападения с территории Руанды-Урунди. Опубликована нота протеста генерального секретаря ООН Хаммаршельда против грубого вмешательства Бельгии во внутренние дела Конго. Премьер-министр Лаоса принц Суванна Фума заявил в Камбодже, что он по-прежнему является законным главой правительства королевства Лаос. Представляющие Кузнецова адвокаты Гарсон и Амбре требуют конфискации антисоветской фальшивки и возмещения ущерба. В период с июля по ноябрь прошлого года в Англии и Уэльсе выпало больше осадков, чем за соответствующий период в последние 200 с лишним лет. ЭССО — оплот колониализма. Вечер у Чаплина. 11300 метров нефтяных скважин сверх плана.

162

Большая программа у харьковчан в третьем году семилетки.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Советский человек в космосе!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Премьер-министр Лаоса принц Суванна Фума прибыл в Лондон с целью информировать английское правительство об «истинном положении» в Лаосе и «найти сообща мирное решение лаосской проблемы». Влиятельный английский еженедельник «Экономист» считает, что почти нет надежды навязать Лаосу западную политику, и высказывает в редакционной статье мнение, что для Запада единственная надежда спасти хоть что-то из обломков своей политики в Юго-Восточной Азии заложена в готовности Советского Союза заключить соглашение в интересах общего ослабления напряжённости. По страницам научных журналов. Численность населения в возрасте 100 лет и старше в СССР и некоторых других странах: СССР — 21708, США («белое население») — 2003, Англия — 301, Франция — 261, Япония — 97. Ультра срывают франко-алжирские переговоры. Японские дзайбацу потирают руки. Новый король Марокко Хасан II принял советскую правительственную делегацию. За мужество и отвагу, проявленные при выполнении заданий командования, наградить рядового Нехая Юрия Масхудовича орденом Красной Звезды. Председатель Совета Министров СССР принял в Кремле премьер-министра Афганистана Его Высочество Сардара Мухаммеда Дауда. Вчера в нью-йоркском суде на Фоли-сквер известный американский певец и исполнитель народных песен Пит Сигер был приговорён к тюремному заключению сроком на один год и увезён в тюрьму. В Вашингтоне находится премьер-министр Англии Макмиллан. 11 апреля ожидается прибытие сюда западногерманского канцлера Аденауэра. Как было объявлено Белым Домом, Кешаса отправится 31 мая в Париж для встречи с де Голлем. Необходимо восстановить мир в Алжире. В Англии свирепствует эпидемия кори. Министерство иностранных дел Кубы направило послу Швейцарии, который представляет интересы США на Кубе, ноту протеста против грубых провокационных нарушений американскими самолётами и кораблями воздушного пространства и территориальных вод Кубы. Советско-китайские торговые переговоры. В Москве открылась выставка работ Херлуфа Бидструпа. 100 млн рублей ежедневно расходует СССР на капитальное строительство. Это почти в 2 с половиной раза превышает все ежедневные расходы по государственному бюджету Англии. Как передаёт корреспондент агентства Рейтер, на лайнере «Дара», принадлежащем смешанной судоходной компании «Брита Индиа Стим Навигейшн», возник пожар. Лайнер следовал из Кувейта в Маскат. На его борту находилось 697 человек пассажиров и членов экипажа. Южновьетнамский диктатор Нго Динь Дьем собрал вчера в Сайгоне на президентских выборах лишь 63,2 процента поданных голосов. Сегодня в Иерусалиме начался судебный процесс по делу нацистского военного преступника Адольфа Эйхмана. Аденауэр превзошёл самого себя. В информационных кругах заявили сегодня, что Франция, возможно, проведёт своё четвёртое атомное испытание через неделю, на этот раз под землёй. Советский человек в космосе! Юрий Гагарин: Прошу доложить партии и правительству и лично Никите Сергеевичу Хрущёву, что приземление прошло нормально, чувствую себя хорошо, травм и ушибов не имею. Величайшая победа нашего строя, нашей науки, нашей тех-

163

МАЦИЕВСКИЙ ники, нашего мужества! 12 апреля 1961 года в 10 часов 55 мин космический корабль-спутник «Восток» благополучно вернулся на священную землю нашей Родины. 108 минут, которые потрясли мир. Сыны Октября — пионеры Вселенной. Это не сказка. День пришёл! Бульвар имени Юрия Гагарина. Свершение века. Фантастика! Эпохальное достижение. Мир рукоплещет невиданному подвигу Советского Союза. Сенсация номер один. Сбылась вековая мечта. Я счастлив, что выполнил задание Родины. Лавина восторженных откликов, приветствий, поздравлений. Знакомьтесь: жемчужина Юга. Вы прибыли в Большой Город. Не знаем, что привлекло Ваше внимание в этом городе — жемчужине Юга. Может быть, его славные достопримечательности, обилие солнца, убаюкивающие морские волны или, может быть, важные дела. Но мы надеемся, что, проходя впервые по просторным улицам и площадям города, вы обратите свой любознательный взгляд на многое, и дни, проведённые в Большом Городе, будут приятными и небезынтересными. Отдел кинофикации и кинопроката Областного управления культуры выпустил на экраны города и области новый художественный фильм «Слепой музыкант» (по одноимённой повести В. Короленко). Производство киностудии «Мосфильм». Советские китобои завершили промысел. Присвоение многодетным матерям почётного звания «Мать-героиня». Пох-Мынасова Лариса Ивановна, что проживает по ул. Р. Люксембург, 24, возбуждает дело о разводе с Похом Майором Сеневичем, что проживает по ул. Чкалова, 71. Дело слушается в нарсуде Сталинского района. Магазин № 119 «Букинистическая книга» облкниготорга покупает книги у населения: редкие издания, что вышли в XIX и XX веках, как в России, так и за рубежом, произведения советских и зарубежных авторов, также ноты и альбомы репродукций.

Знакомьтесь: жемчужина Юга.

Ездят за новым, а работают по-старому. Семилетний план технического прогресса за 4 года. Цена обещаний директора завода… Посоревнуемся, друзья! Усевшись за садовым столиком, любители домино ждали ещё одного партнёра — Костю Л. Наконец, он появился: «Садись, забьём козла…» Но Костя стоял, неловко усмехаясь. И только тогда присутствующие заметили, что под мышкой у него какие-то тетради и книжки: «В вечернюю школу записался». Так началась новая пора: днём у станка в цеху, вечером — за партой. Республиканский семинар начинающих писателей. Китайцы и вьетнамцы — студенты городской консерватории. Кто же они — «Братья и сёстры во Христе»? Будущие артисты балета. Новая стоматологическая больница. Отголосок войны. Авиация штурмует бурьяны. Великий революционер-демократ. Джульбарс нашёл злодея.

164

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM Больше внимания строительству детских дошкольных учреждений.

Хорошо прошёл первый вечер клуба интересных встреч.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

На съезде украинских физиологов. Государственный университет им. И. И. Мечникова объявляет, что 13 июня 1961 г. в 4 часа дня, в большой химической аудитории (ул. Щепкина, 14) на заседании учёного совета университета состоится защита диссертации на присвоение учёной степени доктора биологических наук тов. Самойленко И. С. на тему: «Тепловой режим внешней среды и функции тонкого кишечника». Сегодня в «Тенистом». Дождь напоил землю влагой. Буйно разрослась зелень в парке. Идёшь и полной грудью вдыхаешь аромат цветов и трав. И вправду «тенистый», иначе нельзя назвать этот дом на 16 станции Большого Фонтана. Хорошо прошёл первый вечер клуба интересных встреч. Заместитель директора Городской обсерватории А. С. Шульберт рассказал отдыхающим о полёте Ю. А. Гагарина в космос. Вечер… На веранде одного из корпусов людно. Слышны звуки баяна. Сегодня — встреча с самодеятельным композитором-песенником В. Г. Бутиным. Композитор-самоучка поёт под собственный аккомпанемент созданные им в содружестве с городскими поэтами песни о море, дружбе и любви. Они были тепло приняты слушателями. Потом выступили отдыхающие. Шахтёр из Ворошиловска задушевно пропел лирические песни. У Александра Онуфриенко из Николаева — удивительный бас. С большим успехом исполнил он украинские народные песни. Незаметно прошёл вечер. Так отдыхают гости нашего города в Доме отдыха «Тенистый». Ультразвуку — зелёную улицу. На маршруте новый троллейбус. Телевидение: 18.30 — Занимайтесь физкультурой, 18.50 — В мире прекрасного, фильм, 19.00 — Международное значение успехов советского народа, 19.10 — Концерт камерной музыки, 19.40 — К 20-летию со дня начала Великой Отечественной войны «Мы были в боях», 19.55 — Телевизионные новости, 20.05 — Литературная передача, 20.35 — Художественный фильм «Роман и Франческа». Контора коммунального обслуживания доводит до сведения граждан, что с 22 июня с. г. открыты морские ванные на 10 ст. Большого Фонтана. Шиноремонтный завод реализует уголь марки АРШ в неограниченном количестве до 400 тонн по перечислению. Смотрите на экранах города и области новый бразильский художественный фильм «Там, где кончается асфальт». По сообщению бюро погоды, сегодня днём ожидается небольшая облачность, без осадков. Ветер юго-восточный. Температура воздуха 26–28 градусов. Температура морской воды 18–19 градусов. Театр оперы и балета. 26.V — Евгений Онегин, 11.30; Спартак —7 час. вечера. Украинский драматический театр им. Октябрьской революции. 26.V — Мария Тюдор, 11.00; Тевье-молочник — 7 час. веч. Русский драмтеатр им. А. Иванова. 26.V — Дженни Герхардт, 7 час. веч. Зал филармонии: 26 мая концерт лауреата международных конкурсов Малькольма Фрагера при участии симфонического оркестра городской филармонии. Дирижёр С. Мацоян. Кино: «Закон Антарктиды», «Течёт Волга», «Королева бензоколонки», «Фанфан-Тюльпан», «Я купил папу». 27 мая. Радио: 19.00 — радиокомпозиция «Остров Свободы», 19.33 — монтаж оперы Дзержинского «Тихий Дон», 21.14 — инсценированный рассказ Рябокляча «Такого имею мужа». Юбилей знатной доярки. Досрочно выполним задания пятилетки.

165

МАЦИЕВСКИЙ Я отвечаю за коммунизм. Кубинские газеты о митинге дружбы в Лужниках. Трудящиеся стран капитала борются за свои права. Забота одна — об урожае. Фидель Кастро Рус и Н. С. Хрущёв на Черноморском побережье Кавказа. Наказ «королевы» — слушайте все! Часовые социалистической Родины. Шаги спартакиады 1963-го… Музыкальная школа-интернат имени проф. Столярского объявляет приём в первый класс по таким специальностям: фортепиано, скрипка и виолончель. В школу принимаются дети 1956 года рождения, которые имеют природные музыкальные данные. Мореходная школа объявляет приём курсантов на 1963–1964 учебный год. Мореходная школа выпускает: матросов 1-го класса, судовых котельных машинистов 1-го класса, судовых мотористов, машинистов.

17 От шума в голове происходящего в классе как бы не было, от щемящей тоски, что впервые охватила его за последние месяцы, и от комка крови, что пришлось сглотнуть вместе с обидой, хотелось сбежать, умчаться на волю — но куда? За окном серело пространство неба, сумерки расцветшего дня пришли и в комнату, когда выключили электричество; много лет спустя в пустой университетской аудитории, в зимнем закате, опускающемся за горизонт в районе вокзала, что виднелся с верхнего этажа учебного корпуса, охватило то же чувство заброшенности, одиночества, оно ощущалось как напоминание, как знак, как музыка обеих эпох. Сильное переживание, эмоциональная настроенность, возвращение в себя, в своё прошлое, в свой дом вызвали перекличку времён, столь разных, однако объединённых одним — началом; почему, как правило, приходило отстранение, нет, всегда? Заставляешь себя их терпеть, вчуже относишься к ним свысока, но боже избави, никогда не шла речь о любви: о снисхождении, о соперничестве, о понимании — да, но обнять их всех: жадных, глупых, дурных лицом, пустых, жестоких, обманщиков, ябед, предателей, палачей, равнодушных, смешных, плачущих, диких — и просить прощения? Память ухватила увлажнённый мокрый нос и набегавшие рыдания, что застыли в крике, так и не вырвавшимся. Одиночество в стае; она мчалась вслед за вожаком, а когда он бросал её, летела без всякой цели, передвигалась, жила, как в тумане, по своим внутренним стадным законам, легко расставаясь с одними, тут же подбирая (не отгоняя) новых; вечное одиночество — в классе, группе, отряде (будто из биологии), — вечная отрешённость; он никогда не стремился возглавить, повести, повелевать, никогда не дружил и не сближался с вожаками, не вступал в их клан, не поднимался над теми, кто рядом: спал, ел, что-то долдонил на ухо, заучивал правила, плакал навзрыд. Обречённость быть наедине с собой, и как следствие, желание уберечь своё личное означались тем вернее, чем большее число людей окружало, чем больше несвободы удерживалось: ни-

166

В школу принимаются дети 1956 года рождения, которые имеют природные музыкальные данные.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Горячее молоко, что губы девушки — обворожительно и желанно

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

когда в последующих временах его так не настигало чувство отринутости, как тогда; он был мал, или слаб, иль это было впервые, или они, бесчисленные товарищи и соперники, хотели сжить его со свету? — каждый из нас не раз попадался на удочку странной мысли, что мир кружится, кажется, вокруг тебя и мнишь, что всё заведено для твоего усмирения, о глупая мечта, вечная мечта человека, исстари и по сегодняшнюю пору — с ним таким же не раз делились ближние и дальние, — жалкая мечта мальчиков, неловко старавшихся вогнать весь мир в себя или вбежать на его территорию. И всё же испуг проходил, мечта разлеталась вдребезги, как выпавшая из рук чернильница, осыпавшая пол осколками, и он оставался наедине с этим противоестественным чудищем, подчинившим всё и всех, все эти мозги, сердце, душу, руки, ноги, печёнку и мочевой пузырь, с этим бесчувственным устройством жизни, с этим всепожирающим левиафаном, с этим бегом времени, что не унять, не прогнать. Отчего ощущение отринутости больнее всего? Отчего возникает боль при воспоминаниях? И почему никогда больше так сильно это чувство не говорило? Перебираешь, как чётки, дни и печали, и витают длинные беспросветные утра и долгожданные тёмные вечера, и праздники, как нанизанные кренделя и немецкие шарики на новогодней ёлке: всё сливается в один день, в который продолжаешь жить, и годы учения разворачиваются в один урок, на котором сжимается сердце, а редкие перемены и дребезжания звонков схлопываются в жутковатый фильм сплошных откровений. И на всём этом поле шагов и звуков, в музыке сомнений вешками высятся межевые дни, будто вёсла в снегу, нелепо и чудовищно. Горячее молоко, что губы девушки — обворожительно и желанно; тонкая корочка вспененных сливок, покрывающая белую, жаркую жидкость, будто шут при королеве, легко сдувалась к краю стакана, и отхлёбывалось домом и покоем; неровный круг пряника, как недоразумение, сжимался испачканной крошками рукой, и глотался комками, тяжёлыми и безвкусными; и то, и другое было му´кой, но есть хотелось, до обеда оставался длинный бессмысленный тайм, и замысловатость проносившихся в голове теней удивляла свободой и фантазиями — там, в прошедшем утре, оставалось главное; твёрдый край вчерашней выпечки больно оцарапал нёбо и сорвался с покатого свода десны — когда сглотнулось, язык ощутил зияние дыры; стало уже привыкаться к пустотам в улыбках и смехе одноклассниц, весело верещащих прореженными ртами; умиленье взрослых мучительно переживалось малышнёй, старавшейся натихую, как можно быстрее повыдёргивать молочные зубы совершенно идиотскими способами, начиная от ниток, привязанных к латуни дверных ручек, и расшатывания пальцами до постукивания чайной ложечкой по окровавленному логову. На возникшем пустом месте языком, его шершавой тканью уже чувствовались коренные подстройки, и усаживаясь в полуподвале столовой, и успокаиваясь, он с надеждой просил начала полудня, понимая, что сегодня его унижение не станет чьим-либо достоянием, хотя бы до завтра спрячется ущербность. Пустота последнего часа и радовала, и мучительно переживалась, ибо не понималась его предназначенность: то необходимо зарисовать чашку, сиротливо замершую на черноте картонного куба, то заученно вытягивать ноты в подобии пения, веселясь в коллективном стремленьи, то пытаться понять теченье рек и смыслы давних событий. И вот тут, впоследствии, как бы что-то обрывалось, потому как любые попытки прорваться в тот четвёртый час, необязательный час «общеобразовательных» предметов (а отчего собственно, четвёртый, разве не было их меньше поначалу? и он, помнится, особенно поначалу, возвращался раскалённым сентябрём в печальный

167

МАЦИЕВСКИЙ дом, где пустые комнаты осуждающе смотрели и будто толкались, очень рано), заканчивались ничем; он понимал, что не помнит, но не понимал, почему не помнит то, что часто и раз за разом, монотонно и изо дня в день повторялось, что вдалбивалось зубрёжкой и неизменной последовательностью и что наложило на каждый миг свой отпечаток, как бы оставив в памяти один, всё время усложнявшийся поток правил и теорем; но куда делись часы диктантов, судорожные размышления во время контрольных или экзаменационная нервотрёпка в калейдоскопе географических карт и великих событий? Отчего матрица памяти не уберегла запах серы, что исходил из уха девочки, нагнувшейся, чтобы зарисовать полёт мотыля, к его альбому для рисования, не оставила цвет мутных вод, стекавших по дну балки, вдоль обрывов которой ползали стайки мальчишек в поисках карбида, велосипедного пассика, штукатурных кистей, истёртых валенок с одной галошей, теннисных мячей, выброшенной псалтыри, ящичков от посылок, табуретов и старых лежанок, настенных календарей и лужёных чайников? Отчего я всё-таки вспоминаю обрывки, всё же вижу ошмётки, а стало быть, называю, хотя хотелось узнать незапомнившееся, невспомнившееся, или так и не высказанное? Как отличить никогда не узнанное от позабытого, то есть что не виделось и не понималось от чиркнувшего блеском, именем, запахом, или стороннего, случайного, не оставившего никакого следа? Почему, всматриваясь в тогдашние дни и сроки, ступая в дебрях заснувших лиц, голосов, разбирая завалы давно стиснутых, будто прессом, страниц чьих-то деяний, размышляя о тихом течении обыкновенной, как казалось (оказалось?), захолустной жизни, вспоминая и нанося заново на чистый снег узнавания дома, улицы, кривые переулки, высохший абрикос, служивший ущельем и убежищем, здание больницы, прибрежные камыши, железнодорожную насыпь и паровозное депо, почему, как кинокамерой пройдя по следам промчавшихся лет, тех немногих, что хотелось уберечь и сохранить и отчего-то рассказать, расспрашивая, познавая и даже украдкой посещая те никому не нужные, кроме него, места в редкие, а со временем почти исчезнувшие приезды, почему оставалось неузнанное, непомянутое, никогда никем не вытащенное на свет, несуществующее, что ли ведь он так и не помнит (или не знает, а что такое знать, если не помнить?) их лица, имена и прозвища, дома напротив школы и новые троллейбусы, Марусину смерть, полёты первых космонавтов, дачу на берегу Реки и вкус торта «наполеон», который пекла по праздникам тётка, книги, читанные в жаркие полдни в летней библиотеке, ударившую его по лицу девочку, детский кинотеатр в автобусе, булыжники мостовой, ведущей к пристани, музыку радиоприёмников, фейерверк над площадью в праздник, портрет матери, слова, которыми сёстры закрывали ему рот, смеясь и вереща, буйные травы лета, соскользнувший с арбузной кромки нож, полоснувший большой палец, женщин (их танец) в хороводе опустевших полей, запах моря, и вскрытую раковину, и сома, не помещающегося в ванне, сквер другого города, вдоль аллей которого лежала дорога от дома к морю — и отмеряя ею километры чужой судьбы, нежданно приходило понимание того, что непомянутого, неупомненного не существует: нет возможности воспроизвести тобой не вспомненное, ибо разлетаются на куски, рассыпаются в прах попытки сказать или помянуть то, чего не было, чего не помнишь, не знаешь, что вроде было рядом, чуть поодаль, здесь, но ты не видел тогда, или не застал, отсутствовал, тебя не было; а ещё ты не помнишь, силишься, трёшь лоб, пьёшь капли или крепкий горячущий чай с печеньем и понимаешь свою беспомощность узреть то, что, казалось, было, но его нет в твоей памяти, не возникает, не воспроизводится то есть. И тогда

168

Отчего матрица памяти не уберегла запах серы, что исходил из уха девочки, нагнувшейся, чтобы зарисовать полёт мотыля

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

стамбульские улочки безумно напоминают выставку детского творчества

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

становится ясно: история человека — это история его личная, ни в коем случае не восполненная рассказами других, даже близких и ближних, они не помогут, не помогут, так как что бы они ни рассказывали тебе о тебе, это не будет твоя история, это будет история их историй, рассказанная тебе; и как это ни странно, твоя история со временем, с годами будет только убывать, вычёркивая всё больше и больше слов, фраз, картин, и останется то, что останется, но никогда не оживёт, а только будет гореть пожаром в ночи. Истории же везёт больше: масса народу пытается дополнить, дорассказать, довоспроизвести факты, подробности, обстоятельства события, так что она (история) пухнет как на дрожжах и порой кажется, что об историческом факте (каком-то, например, дипломатическом письме или начале войны) написано и приведено документов больше, чем было на самом деле; она (история) осмысливается участниками, историками, потомками во времени, в смене эпох, в грядущих конвульсиях народных смятений, иногда кардинально перелицовывается по многу раз, вспоминается и даже воспроизводится в романах, кино, театрах, пьесах, — а ты? что ты можешь поделать с собственным мигом рождения, городами твоей истории, временем, населявшим твой народ? разве что, разве что… Голос Фаины почему-то зазвучал громче, почти над самым ухом, вмиг ставшим красным от стыда и смущения: он не почувствовал удара от звука своей новой фамилии, особенным тоном интонация, кажется, обратила его внимание, отрывая его зашумевший нос от альбома, где неумелые кисти (кисточки) пытались отделить жжёное солнце от акварели дремучей чащи. В то время пока поднималась голова, рука навязчиво пыталась выбелить то место, где почему-то предполагался крашеный чёрным (в дюралюминиевой коробочке принадлежностей рисования значились всего-то шесть красок, в том числе чёрная и белая) скошенный домик с классической трубой и дебильными высоченными дверьми — стамбульские улочки безумно напоминают выставку детского творчества, — и посему представившееся в виде картины, как будто бы снизошло, сорвалось с альпийских вершин, и легло на подставку, даль: на тёмно-тёмно-зелёном фоне горел месяц, освещая рвань облаков и рукав Реки, томились кукольные дома и фосфоресцировала ветряная мельница; зелень ночи отчёркивала глубокую тишину, вода была по-царски молчалива, торжественна и величава, словно женщина возлежала меж невидимых берегов в ожидании восстающего к ночи лунного света, не то что взывающего, а как бы застывшего в крике, готового опрокинуться и низринуться вниз. Мельком сказанное название как обухом резануло — Лунная ночь на Реке, — Река двигалась, жила недалеко, всего в полугоде — зима и весна — дней и нескольких жизней, и троллейбусом к ней всегда можно было приехать и свидеться, что и делал вольно или невольно каждый жилец города и если и не совершал подсознательного паломничества, то всегда (вечно) стремился к Реке, их Реке, к его Реке: она была для них явлением, природой, стержнем, существованием, истинным, божеством, тем, что есть до тебя, твоих родителей, что несёт испокон свои тёмные воды, ласково омывая в летнем песке — мéлком, как сахар, мягком, как воск — лёгкие тельца бесшабашной компании велосипедистов, свалившейся в воду у ворот городского пляжа, или страшно поскрипывает ненадёжным льдом и пугает мутными полыньями, — что будет ещё многая лета, благословенна во веки веков, аминь. Встреча с художественным произошла явственно, как данность, будто мерцающая в сверканье электрических ламп, до сих пор, заставляя гореть краски в серебре ночи. И наверное, вот отчего, оказавшись впервые среди французского лета, так похожего на его летá, среди знакомых виноградников Арля, будто в бесконечных бериславских подсолнухах, ко-

169

МАЦИЕВСКИЙ нечно же, не таких сумасшедше ярких, как помнилось, — мордочки жёлто-чёрных блюдец, огромных, обвешанных лопухами и пылью, на стеблях-стволах «сонячников» голодно глядели прямо в солнце и простецки весь день кружили от горизонта до зенита, задыхаясь от света и стрёкота цикад; подсолнечное поле безобразно оголялось, когда машина заезжала по трудной грудастой колее с тыла, обнажая изнанку растений, словно женщину в исподнем, — он по странному стечению обстоятельств застывал пред пейзажем после дождя, вернее, перед ленточкой раскисшей дороги, что зеркалом пролитой воды отчётливо (дребезжа) отражала бричку и лошадь, отбрасывал десяток заснувших лет и оказывался за партой на уроке рисования, где Фаина напоследок показывала репродукции — большие картонные ленты с наклеенными цветными фото плохого качества — и что-то, по всей видимости, говорила, что, скорее всего, он не слышал или забыл, как и всё, что происходило в тот длинный, почти в целую жизнь, несомненный день. Тренькала трель звонка. «В пятницу в классе проходил классный час. Ребята обсуждали — собирать или не собирать макулатуру в воскресенье. Некоторые ребята не могли прийти: — Я не могу, у меня соревнования, — сказал Костя Синицын. — А остальные могут? — сказал Юра Петров. — У меня конкурс танцев, — сказал Игорь Иванов. Многие не могли прийти, но Юра не сдавался, он уговаривал всех и старался, чтобы многие пришли. В воскресенье пришли все, кроме Юры. — Наверное, он заболел, — сказал Костя. — Ага, наверное, а то чего бы он не пришёл? — сказал Игорь. — Он же всех уговаривал прийти, — сказала одна из сестёр Бубенчиковых. — Да, уговаривал, — сказала вторая. В это воскресенье пошёл сильный ливень. Но ребята не сдавались, они собирали макулатуру. Собирали, собирали и собрали больше нормы. — Как жалко, что нету Юры, — сказал Костя. — Он увидел бы, как мы старались, — сказал Игорь. В понедельник некоторые ребята не пришли в школу: видно, простыли во время сбора макулатуры. А Юра пришёл в школу как ни в чём не бывало. — А почему тебя не было в воскресенье? — спросил Костя. — Мы все так старались, — сказали сёстры Бубенчиковы. — Ну, а я думал, что никто не придёт, — сказал Юра».

Мы все так старались, — сказали сёстры Бубенчиковы.

Дорогой Сашенька! Поздравляю тебя с переходом во II класс, желаю тебе хорошо и весело провести лето. Ты, конечно, помнишь, что обещал с тётей Марусей приехать к нам. Мы ждём тебя и Марусю. Тебя ведь уже отпустили 25-го. Поторопи маму и Марусю, укладывайте чемодан, садись в автобус и приезжай. Тётя Оля и Серёжа ждут тебя. До скорой встречи. Целую тебя крепко. Бабушка.

18 Стигирийское кладбище утопало в тенях, укрывая гранитные обломки, как мать — детей; августовское солнце обжигало песчаные дорожки, кое-где покрытые плитами и галькой, ошпаривало жесть перил и медь неухоженных надгробий, било наотмашь по лицу, как в детстве.

170

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

у стигирийцев не принято говорить пред вратами вечности, для этого есть жизнь, и лучше молчать, когда всё кончено

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Аллеи разбегались со всех ног, унося пыль и листья, чёрные платки женщин и невесть откуда взявшихся нищих; все молчали, молчали, и только бормотание служки скрадывало ожидание; у стигирийцев не принято говорить пред вратами вечности, для этого есть жизнь, и лучше молчать, когда всё кончено; они уповали на себя и судьбу; блуждания и искусы — не для них, ибо всё предрешено и начертано. Ной старшинствовал в семье все те долгие годы, как ушёл за горизонт дед, и его (Ноя), впрочем, как и деда, никогда не забирало менторство, спесь, не мутило чванство, и потому тщеславные побеги семейного древа уважали его, если не сказать — любили; скромная толпа почтительных стигирийцев собирала запоздалый урожай, роняя слёзы безотчётной тоски и прислушиваясь к часам, что били осень — земля в то лето горела изжогой, вываливалась из могилы, словно свежеиспечённые кирпичи, почти не играя в бликах, что шмыгали упругими остроносыми тополями, подобно рою бенгальских огней; Лина, дочь Ноя, тяжёлая, как вода, девица закатных лет, поминутно осушала влажное от горя разбухшее лицо и, всхлипывая, смотрела на окружающий мир пусто и безысходно, как будто ища закладку для книги, что стала не нужна и уже никогда не будет востребована. Слушали утешные слова, посматривали друг на друга, не узнавая и не удивляясь этому, и когда бросали в яму землю, она вернее казалось живой, чем люди, застывшие в позах, будто на фризах. Ной был в своём поколении человек праведный, беспорочный, о Боге помнящий, и родил двух сыновей. Сыновья Ноя скорбели куда как щедрее, печально держась матери, которую отхаживали валерьяной, порой вздёргивали ей голову мокрым от капель нашатыря носовым платком. К концу пути Ной был, конечно же, уже дряхл, болел, исходил старостью, но с ним исчезало поколение, и хотя Сашиного отца не стало несколькими годами ранее, для них, тех, кто жил в Большом Городе, всего того множества сородичей — тёток, племянников и двоюродных сестёр, — начало конца наступило именно в тот изнурительный августовский закат, когда от жары вскипала кровь, а пот обмывал тело будто в купели; и они, сгрудившись у временного постамента, инстинктивно хотели, повидимому, как-то соединить себя с теми, кто рядом, и тут явственно почувствовалась призрачность объединения, которого они, все, тщились достичь и всё-таки не могли этого сделать, потому как всему своё время и черёд, всему, чему быть иль не бывать, и только разлетелись через несколько лет их души, дети и письма по всему свету, и когда он в ночь всеобщего братства под аккомпанемент цимбал, литавр и танцев спрашивал у сестры о судьбе всех тех, кто вместе с ним мял ленивую тишину и ждал исхода, она, задумавшись, так и не нашлась, что сказать. Впрочем… Петечка подошёл к нему и смиренно взглянул в его глаза. Клара ждала, ждала неторопливо, долго, но всегда. Внуков раздавали как в долг, правда, исправно приходя за ними по понедельникам, принося в островидовский двор продукты и унося обиды. Будучи движим и несвободен… Дородная Клара всегда ощущала на себе зависть, потому как пуще глаза дом берегла и никогда нигде не работала. Их квартира значилась в перечне богатств, потому как комнаты не вмещались в общее понимание и служили предметом оханий и пересудов: зала, спальня и даже кухня, будучи заставленной по-барски, например, сервизами, какими-то необъяснимых размеров тарелками, подносами, кадками, изразцами вместо плитки и гигантским самоваром, удивлённо восседавшим на подоконнике. К Кларе ехали трамваем. Дребезжащая гидра плавно лавировала на углу и поворачивала с Рыбной к бульварам, оставляя позади вокзал и Подвоз, и как бы огибала рассечённый перпендикулярами центр, отчего создавалось впечатление, что едем задворками, однако

171

МАЦИЕВСКИЙ и здесь, по крайней мере, справа, домá множились этажами, арками, балконами, вскоре подкрадывался Пассаж с его ажурным ампиром, огнями и людским столпотворением: висели на подножках и сходнях, сжимались в один человечий кисель, охающий при толчках и остановках, гурьбой вкатывались у цирка и театра, укрывающих люд от других соблазнов главной улицы, всегда праздной и вечно чванливой. Отчего судорожно звучат в ушах звонки вагоновожатых, отчего пылает в грозных зимних сумерках поющий свет фар, обдающий изморозью лужи и рельсы, и собак, ныряющих в подворотни? Отчего летят до сих пор хлопья снега по запорошённым окнам и стоптанным сапогам, по непокрытым головам и флагам, возникающим к праздникам? Отчего опускается и сейчас за тобой тишина, когда замыкается круг, а вагоны сгинули за поворотом? Отчего всё исчезает? Отчего всё стоит пред глазами, будто и не думало куда-то деться, забыться или не явиться, хотя годы мелькнули, как перевёрнутая страница, а следующая глава так и не озаглавилась? И Саша вновь поплёлся предсказанным путём — от бабки к Кларе (в семье всё двигалось от женщины к женщине, от одной понапраслины к прочей, от россыпи к водопаду) — дорогой, что пришлось ещё раз пронестись в тот августовский полуобморок, когда отпевали Ноя, нет, неправда, то есть, конечно, правда, потому, как и тогда, и с Марусей, и, наверное, с отцом, и с Леной Кучеренко, в ту зиму когда сани ёкнули и понесли и мчались от Стрийского парка, кудахча и спотыкаясь — и ещё раз с пятилетним сыном в переломе времён (впрочем, всё позже), но каждый раз как наяву, и путь этот, дорога эта — как напоминание о суете и жажде, ибо не может быть повторение случайностью, а только назначенностью. Из окна, многажды повторяясь, дыхнула в последний раз гульбищем знаменитая магистраль, оставшись навсегда в том искромётном отпечатке, как негатив, и перенеслась сразу в Кларин подъезд. Саша всё ковырялся в памяти, мочаля деталями голую матрицу, обсаживая подробностями углы и чуланы, торопясь заполнить недостающие бреши и взрывы неразберих — Клара ускользала в разговоры и тихие сны, пытаясь ответить о тенях и склонностях, о судороге и престоле, о нескончаемом веке и неначавшемся дне, но упорно уплывала в тенистые дали, непостижимые топи и неразборчивые мелодии, скорее всего, ища в них помыслы и смыслы и находя умиротворение и нетленность, что ещё? Ему выпадали бестолковые вечера, когда пеклись коржи, лепёшки и кулебяки, вскипало молоко, взбивались сливки и кремы, тёрлась морковь, и взбрызгивался салат, искрящийся ломтями лука, огурцов и помидоров, когда беспечно лилась в откровениях жизнь, толпились в сутолоке слова, даты и дети, чьи отпрыски тут же мельтешили, донимая её клянченьем и нытьём, и там тогда и резанули эти глаза, по-мальчишески бойкие, упрямые и своевольные — сумасшедший отголосок у погоста, и потом зазвучала нечаянная исповедь. Или бред ты ведь знаешь почему мама не говорит с тётей знаешь или напомнить потому что они не сказали нам что уезжают то есть сказали но уже тогда когда чуть ли не были куплены билеты и собирались вещи помню пришли к ним в полупустую квартиру и они разговаривали стоя так как не на что было сесть из комнаты в комнату ходили незнакомые люди присматривая мебель перебирая посуду и копошась в книгах Дина защищалась и говорила говорила говорила но всё и так стало ясно потому как проблемы на работе начались у Дувида да и у отца и Клара уже разбила супницу а ты сам понимаешь что это для неё значит и отец понимал что будет всё хуже и хуже и неизбежность отъезда вырисовывалась всё ярче и явственней и тем больше осознавалось что опоздали именно это опоздание частное однобокое не

172

Отчего всё исчезает?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

вот тогда я и встретил Бэллу

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

совместное решение а вроде бы как бы только для себя чтобы испробовать а потом вызволить всех удивляло своей беспомощностью недальновидностью обрекающее остающихся на ожидание нетерпение и пустоту потому как очень скоро то есть почти сразу после их отъезда выяснилась нелепость положения и всё потому что выбор делался не тобой, никто не выталкивал и не пугал, но наоборот медленно придерживал наш отъезд и жизнь стала не то что расколотой на до и после а надорванной на до и на не до лишив всяческой надежды веры уже через полгода семья вернее её половина оказалась на грани краха без работы друзей и поддержки перебравшись вдруг в маргинес и оказавшись в полном смысле у разбитого очага от ничегонеделанья отец пытался пить и опускался а Рину иссушали слёзы и отчаянье вот тогда я и встретил Бэллу я находился между небом и землёй точнее между этим светом и тем вся прошлая жизнь оборвалась сразу и бесповоротно оставляя лишь призрачное понимание будущего и учебник английского который я ненавидел начиная от обложки пепельно-ядовитого цвета до нумерации страниц набранной исчезающим петитом отчего никогда нельзя было найти главы и словарь беспечное безделие толкали меня на улицу и я исхаживал Большой Город вдоль и поперёк и не только главную улицу но и пирсы где высматривал прошлую жизнь ставшую настоящей и стремящуюся в какую-то неизвестную и главное неинтересную часть времени переулки путали серостью мощёные мостовые отталкивали прогалинами и бездонными лужами а главное дома эти бездарные кладбища известняка и трухлявых рам наводили ужас и тоску от которой хотелось бежать за моря и за полустанок но там были чужие берега недоступные и неизвестные скитания длились и длились с нередкими излияниями душ и сиротским ужином в молчаливом круге горечи и пораженья друзья беспечно разделились на два клана тех что чурались меня и перестали даже здороваться и проходили мимо либо прячась за прохожих либо вообще делая вид что не знают меня и на таких же несчастных приговорённых к разным годам ожидания и пытки или а таких выявлялось большинство таких которым было отказано на неопределённый срок или лет на двадцать то бишь почти навсегда убитых безнадеждой разрушенным много лет строившимся и с которыми мне самому не хотелось общаться и лить слёзы и потому я сам переходил в категорию предателей сторонясь своих бывших знакомых или столкнувшись лоб в лоб бормоча извинения и торопясь уйти и все мы молодые и бесцельно жаждущие но в то же время как бы кастрированные мечтающие но тогда же лишённые будущего медленно катастрофически медленно годы на протяжении десятилетий а некоторым казалось вечность всегда всю жизнь убивали свою надежду мечту она певуче двигалась по стреле бульвара рассекая поток автомобилей и шум от них галдёж их таксонов выхлопов и гудков на мгновенье исчез оставив один на один с вечной весной и безрассудством красок бульвары благоухали цветением абрикосов яблок и айв и потому пестрели словно после выпавшего снега белёсый налёт на яркой зелени молодых листьев блестел в гомоне дня оттеняя синее небо будто иконописью чертились линии скамеек и телеграфных столбов и тем ярче пятном искрилась роза которую я сорвал с клумбы чтобы вручить девушке не понимая ни день сей ни час и теперь мы вдвоём выискивали переулки и тупики мысы и скверики обновляя встречи и расставания её семья поселилась в новом районе там куда уходили степь и солончаки и исследуя город мы порой за день протискивались сквозь несколько климатических зон и временных поясов безумно

173

МАЦИЕВСКИЙ кружась в трамваях и нежась в катерах особенно печальны становились прогулки в лиманы когда ветер сёк румпеля и в трюме цвёл жасмин и увядал закат не сразу а ближе к свадьбе выяснилось что жена моя не стигирийка и имя её как и смуглость обманчивы как греческие мифы свадьба наша пылала размахом закусывалась соленьями рыбой и душистым как вздох хлебом а её и мои родственники до утра водили хороводы горланили песни и пили шабское вино на свадьбе оказались почти все только вождей корабельных и все корабли я исчислю колено Ноя с Тоней во главе где сыновья их Алик с первой женой тогда Соней и дочерьми Лерой и Татьяной и Саша тогда ещё со своей девушкой естественно Клара с Дувидом и моим отцом и Риной Петечка оглянулся в поисках Клары, а найдя, поспешил… «Ба! Расскажи!» от твоих были дядя Миша и тётя Лида с Мариной и конечно же Эдик с детьми Ольгой и Юлей и Лёля с Ириной Маргарита приехала с Борей и Глебом захватив с собой внучку и женщин ну и наша Роза с Яшей и таким разухабистым Йосей все пять ответвлений раскидало по столам как острова Киклады вперемешку с гостями соседями пришлыми и впервые я ощутил клан разнородного непохожего друг на друга но связанного поимённо какой-то неведомой нитью что уже через несколько лет под бременем тягот и власти разорвалась в конце концов и семья наша канула в тартарары лишь длясь в повседневных заботах точь-в-точь гонконгский вирус нашедший и не упускающий но я не о том бытие как будто вновь обрело звучание а мы так любили друг друга я стлал пред ней дни воскурял фимиам лил в чаши елей и заключал наши объятия клятвами и признаниями дни толклись в очередь и текли в ожидании беременности как горная речка тем глуше вскинулся как водопад удар возможности она бережно восприняла решенье но не хотела ехать не хотела перемены участи и отторженья я же заспешил с мигом отъезда пытаясь вышагать заокеанский паспорт для малыша отчего последние месяцы в Большом Городе превратились в сплошную беготню суету с документами вперемешку со страхом и дрожью переселения получив шанс мы рванулись в бездну не оглядываясь не задумываясь не обсуждая Америка встретила как могла в меру услужливо порой коварно круговерть пережитых трудных родов и первые месяцы жизни Моти схлопнулись в удушливый туман покрывший наши объятия и поцелуи охранная грамота для первенца как назло совпала с тревожным осязанием новой страны иной жизни непостижения заокеанской мечты из рук выпадали блюдца лопались вены обагряя бруклинские задворки щемило горло и охватывал ужас скажи отчего что пугает вас в нас скажи ты ведь ближе всего к нам ты прожил в семье стигирийца и как и мои дети ты обречён на раскол на двойственность на разрыв она так дорога мне её имя сводит меня с ума я безумствовал от ощущенья близости к афинским легендам и критским бредням я преклонялся пред тонкостью её талии и напевом её фамилии мы вместе ловили в транзисторах чужих марок любой звук отдалённо напоминающий греческую песню обронённую весть с наших родин скажи что в нас такого что вы сторонитесь нас за что вы так несправедливы к нам что мы умны осторожны бойки что мы находчивы говорливы сутяжны что мы несчастны бедны неблагополучны что мы наконец безумны отчаянны фанатичны отчего и там и здесь извечное гонение тоска обетованья постылое ожидание скажи разве семья наша отторгала вашу и Клара и я мы хотя бы раз намёком осудили вас наших общих детей или ту землю на которой живёт твой народ и объял эти воды и древнюю глину что никогда никому не принадлежала ибо какова принадлежность у соли и листа чертополоха у рыбы

174

бытие как будто вновь обрело звучание

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

заблуждается Бэлла Бэлла не понимает она не хочет не воспринимает Бэлла посмотри взгляни на нас Бэлла я люблю тебя Бэлла

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

и зацветшей акации что испытываешь когда многие лета тащится твой род по просёлкам чьих-то земель и везде наталкивается на неприятие и ненависть неужели как всегда правы книги предписывающие жён только из племени своего исчезает надежда и разбивается жизнь Бэлла затосковала да так что впору лезть в петлю у неё пропадало молоко билась посуда в лавке её тошнило при одном виде колониальных товаров она часами молчала и я опустошённо следил за её наваждением и невыплаканными глазами она бессмысленно следила за шагами Моти как бы примеривая ниспосланную свободу его крохотные руки коими ещё удавалось нас соединить она мне ничего не сказала но через месяц после того как мы издёрганные и измученные изнасилованные и выхолощенные бросили друг друга на произвол судьбы она подалась назад и как нетрудно догадаться стараниями родственников вернулась к родным пенатам обретя наконец здесь успокоение что движет ею что испугало что трухануло что пережгло что сталось что угасло боль потери жжёт нестерпимой иглой не подавая подмоги балансируя на грани помешательства и суицида искорёживает и подчиняет волю скручивая в три погибели нагоняет вселенский страх отчаяние я не знаю возможно она уходит от нас пренебрегая и отворачиваясь но весь час к несчастью кажется что от меня отчего скажи на нас лежит проклятье осиливающее нашу безнаказанность бесцеремонность бескомпромиссность и отчего мы помечены клеймом неудач и неуспехов нескладностей скажи ведь ты лучше нас знаешь что отталкивает Бэллу заблуждается Бэлла Бэлла не понимает она не хочет не воспринимает Бэлла посмотри взгляни на нас Бэлла я люблю тебя Бэлла К вечеру, раскладывая пасьянс, перебирая бубновых королей и пиковых валетов, Клара рассказывала Петечкину историю, печально подытоживая время и отгоняя от себя заботы и застарелую подагру, подыскивая определения и не находя объяснений, осторожно внимая Сашиной просьбе, повествовала о далях и судьбах, о неизбывной алчбе и неистовых чаяниях, перемешивая детей и внуков, как карты. Между прочим поведала об иных родственниках, перемещая их пути и жизни по вертикалям и горизонтали, раскрывая перед ним подспудные течения и неожиданные острова, отчего вскидывалась память, погрязая в деталях и неточностях; характеристики, суждения, осторожные укоры, словно капли с колёс водяной мельницы срывались с её мягких влажных уст, сопровождаясь каким-то грудным говором, но не всё ей было известно, не обо всём она могла судить, не всё она знала или понимала. Однако странно, не касались эти монологи других, а затрагивали только семьи её мужа и его отца, будто и не существовали другие роды; зачем они с ней, подобно сторонним наблюдателям, копошились в белье отцовой семьи, перебирая, как чётки, бабкины странности и дедовы невзгоды, тёткиных мужей и размеры квартиры, стараясь оставить за кадром фальшь и неправду? Отчего у памяти нет хотя бы мало-мальских крошек о ней самой, потому как сейчас, по истечении веков и тысячелетий, глядя вслед улетающему «Боингу» и слыша, как скрипят металлические колёса больничной каталки, скользящей по растресканному аэродромному асфальту, увозя прочь бренное тело Дувида, которое через месяц упокоится в новой земле, где нашли приют и успокоились их дети, — ничегошеньки нет о её семье, потому как не раскрываемо или забыто, отодвинуто на задний план или стёрто напластованиями или всё же не оставлено в бытии, потому как касалось лишь их семьи, рода? Куда-то стирались, исчезали из поля зрения другие частности, старательно изымались останки других памятей, иных изложений, находились обстоятельства странные и необъяснимые. Может быть, подспудно и невразумительно, от отчаяния рассказывалась история именно отцова семейства, чтобы

175

МАЦИЕВСКИЙ послужить исповедью всех стигирийцев, и тогда абсолютно искренне добавлялись к ней не только другие судьбы, но и пепел услышанного, напридуманного, а иногда доподлинно известного? И всё же погодя ему представлялось всё именно так, как рассказывалось, потому как другого не дано, обросло подробностями и уже набило оскомину, и тогда ему вновь представлялся тот золотушный день, когда сквозь вялые занавески пробивалась полдневная пыль, за окном взъерошивался мусор и опавшие листья, ранние и изъеденные, сияло голубое небо, клоня день к зениту и сну, и они (дед и Саша) протискивались в комнату, более полувека служившую Меккой семье, о чём не говорилось никогда, — самому пришлось познать и засвидетельствовать. Спервоначалу вздымалась в пейзаже кровать, вместилище снов, белоснежное чудище, хрупкое сооружение из сплава нейзильбера и латуни, своими колёсами въевшееся в половицы, всё это как бы слева, в глубине; окна, эти монстры, сбившие в темень угла трюмо, чья зеркальная гладь должна была, казалось, ширить трёхмерность существования, но только крошила свет и тени; в пространстве тоски иссушался старинный стол, собравший у подножья квартет великанов-стульев, высившихся плоскостями как обрывами, намечая семейную вечерю и заговоры — но увы. От истасканного ансамбля исходил дух покинутого за Рекой и Морем дома, напомнив списки книг к обязательному прочтению и столбцы каникулярных заданий, что сгрудились в месяц предлетья грузом долга и забот: тоскливо на мгновенье заёрзало под ложечкой, совпадая в бытии со временем обеда-супа, лапши, горбушки хлеба и компота, настоянного сухофруктами, выжатыми и сморщенными; вся дальняя панорама искривлялась линзой, фокусируя две горы, вершинами стянувшие скарб, платяной шкап и старомодный комод — каравай слоников, рой бокалов и рюмок, обрывков салфеток и рюш, — тумбы высились по сторонам света, завершая непридуманный комнатный круг. И ему подумалось: компас, пластмассовая шайба со стеклом, что порывалась выскочить и дать вздохнуть красно-синей стреле, которая, будучи отпущенной восвояси неприметным рычажком сбоку, задрожав, упорно двигалась в некое место окружности к всеобщему удивлению и молчаливому восторгу Сани Клементьева, хозяина мудрёной вещицы, принёсшего нежданный дар в школу. Четыре стены, как полюса, раскидали отцовый дом, ширя его до планеты, раздувая огонь предчувствий и предположений, — Саше и в голову никогда не приходило сопоставлять квартиру на Чижикова с детством отца, потому как у взрослых не бывает детства, они никогда не бывают детьми, и если и рассказывают о своих младенческих забавах и играх, то вроде бы не про себя и то — выдумывают, и ты никогда (почти) не сталкиваешься со свидетельствами их забав, с мячами или куклами какими-нибудь, раскрашенными листами или фото: постой, постой, отчего в анналах не сохранились фото ребёнка-отца и девочки-матери, отчего? несовершенство фотографической техники, небрежность и безалаберность, сразу в двух семьях, таких разных, так непохожих? Ему никогда не приводилось видеть несмышлёную девчонку в косичках и лопоухого сорванца, ковырявшего палкой землю, переростка в укороченных брюках, их братьев и сестёр, сомкнувших в отрочестве ряд, — на фото должны стоять где-то справа в строгих сценах, представлявших дедовы семьи; ему так никогда и не пришлось увидеть немое кино, в котором бы шелестела листва, и дед, которого он не знал, и бабушка, к которой он едет всю свою жизнь, сидят в строгих позах, величественно обмякнув в плетёных креслах в окружении фамильных отпрысков, беспечность лиц которых не выдаёт будущих драм — мама, тётя, дядя — пустой простенок зиял рамой недавних лиц. Война.

176

отчего в анналах не сохранились фото ребёнкаотца и девочкиматери, отчего?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Имён не было: были звуки. Звуков не было: были слоги.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Бабка взошла, как Суламифь, безмятежно и радостно, приглашая улыбкой, и в прикосновении ронялись слёзы счастья, и от её поцелуя исходило пламя нежности и любви, что испытывал он в объятиях взрослых; те хотели ощутить в ребёнке ласку, несвойственную их телам и душам, вернее, их заскорузлым чувствам, утаённым, заснувшим, но всё же пытающимся завладеть даром наивности и благодати. Беспечные расспросы и разглядывания, восхищения и сравнения покатились как камни в лавине, а потом где-то надолго повисли, как парашюты, в струях дневного зноя и усталости, — женщины вскорости скрылись в кухне, и довелось оглядеться и замешкаться в одиночку, отражаясь в зеркалах и лампах; стукнулось взглядом в витражность окон, но от их безбрежности, узости и безличия веяло смертью, и потому обернулось в полголовы как бы наискосок, и зафиксировалось навсегда. Дед, полузакрывшись, сидел истуканом у стола, опрокинув по коленям крючья-руки с ладонями, вывернутыми к небу, и будто спал: необычайная тишина, хлынувшая в комнату, маскировалась трамвайным дребезжаньем и треском посуды и пряталась в пергаменте огромных листьев, изогнутым томом лежащих на скатерти, — мгновение вечности в памяти-взгляде, а может быть, памяти-слухе переносит, как упали незнакомые письмена и крючочки, что вились по нотам страниц, обряжая под старину колонки и примечания; словно мост, словно стрела, словно ступень пробежали через десятилетья те несколько шагов, что напомнили скомканную картину, как карандашный набросок — согбенный дед, смежив веки, истово шептался в нос, бормоча несуразности и не вкладывая вдох, пропевая то ли песни, то ли сказки, что хотелось, чтоб лились с серых строк, но внять им, выспросить их не пришлось ни в тот непостижный, так и не законченный сумрак, ни в какой-либо прочий сброшенный каждому из нас день. Так и висит сирым сюжетиком, будто стоп-кадр из документальной хроники, шепелявая молитва, зримый стих, скукоживая мифы и действительность, мешая в голове упованья и надежды, что так и не удалось обрести на том пути, который предстоял их племени и веку, в котором обретались они и который выпал и ему и который он оборвал. Оборвал ли? А если лишь вобрал в себя, впитал их пораженья, невзгоды, непреодоленья, попытался познать не дающуюся разуму бессмысленность существования, чтобы взвалив на хребет истину, отказаться от притязаний на неё. Так или иначе… Спустя годы (вместившие дедово одиночество и бабкины хулы) зацепилось имя и сквозь туманы пробралась в его сновиденье поступь дяди, имя которого час от часу кружилось, как юла, в Сашиных воспоминаниях, возникая как смутный намёк, обрекая на одиночество, задумчивость и растерянность. Имён не было: были звуки. Звуков не было: были слоги. Имена наши, как память, вдруг бьют наотмашь, заставляя представлять себя то полководцем, ведущим войско своё огромное по далям заморских пустынь, или умирающим под морозным небом поэтом, шепчущим прощенья; сколько раз в отрочестве и юности примерялись на себя их участи, сколько раз! С приходом Дувида как будто бы понеслась вскачь вся стигирийская конница, их бранный призыв и победоносный клич словно зазвучали в тиши благостных стен. Имя было всем. Сначала было имя: в дом восходил элегантный красавец сорока пяти лет в белом — накрахмаленной безрукавке и широких, как ковёр, брюках, небрежно стянутый кожаным ремнём, ярко блестя снегом штиблет и отблёскивая ядром заколки, щемившей ручей галстука. Спустившись с тротуаров главной улицы, он целовал сухие руки матери и дряблые щёки отца, трепал ёжик на мальчиковой голове; Сашин сонливый взгляд увидел жилистость запястий и широту ладони, а затем, затем оказался подброшен в поднебесье, к потолку, к изнанке абажура, по вечерам скудно освещающе-

177

МАЦИЕВСКИЙ го слой пыли на шкафах и ящиках комода. И сей полёт над очагом, и увиденный сверху остов, и безвременно бьющие, как пьющие, часы, понуро торчащие в простенках пустоты, и безумно палящее светило где-то там в степях и безкраях, где нет бытия, а только покой и мерный звон, по которому и узнаёшь время, и унылая этажерка, напоминающая с небес козла, упорного и злого, и бескрайние половички, все в орнаменте и тиши, и всё, всё, в том числе спокойствие и умиротворение были рассыпаны не только в комнате, в которую транзит заманил Сашу и Марусю и в которой они не могли не оказаться, но и по улицах и площадях, в залах ожидания и дворцах пионеров, на паркете и на дощатом полу в приёмном покое светлой, как тень, Скадовской больницы и даже в звонких голосах селянских напевов, льющих песни и языческие шептанья, услышанные им из радио в ожидании помола, когда молчала мельница, будучи скована в выходной, и когда его посылали испросить меру муки, белого навару, глыбистого порошку, что горками ссыпался в наволочку, заполняясь щекочущим ноздри дымом, — застигнутый врасплох мир, как желе, застыл в сутолоке дел и проступков, отбрасывая на Сашу, как казалось, удел избранности, отчего подозрительно подогревалось беспокойство и оглядовалось в поисках опоры и защиты, но где, где было её находить, выкапывать? Кругом стелился сумрак благодушия и любви. Закружилась голова, скорее всего, ибо он очутился на диване с сомкнутыми ресницами и влажной марлей на лбу, и только оставалось, что сквозь стекающие, режущие сознание пектусиновые капли слушать рассказы и откровения, и мучаться ожиданием, преследовавшим отовсюду, как зубная щётка или завтрак, навсегда создавая впечатление, будто ждёшь, ждёшь и ждёшь… И тогда к нему пришла исповедь истории. Горе вам, прибавляющим дом к дому, присоединяющим поле к полю так, что другим не остаётся места, как будто бы вы одни поселены на земле.

Кругом стелился сумрак благодушия и любви.

Нас гнали в Думанёвку огромными толпами по нескольку тысяч человек, не оставив времени на сборы и одевания, отчего мы сразу поняли нашу судьбу. В глаза людей было тяжко смотреть, да никто и не заглядывал, так как все ещё метались по комнатам, хватая в руки вещи и еду. Меня вытолкал толстый раскрасневшийся румын, задержавшийся у довоенных журналов, сплошь разбросанных по полу, потому как ими разжигалась груба, ну, в общем, печка, и давший мне впрыгнуть в валенки и запахнуться в полушубок, в карманы которого я успела понатыкать ещё не мёрзлых картофелин и схватить с печи мамалыгу. Да ещё у выхода, когда он прикладом подгонял меня в спину, я, увернувшись, ухватила с вешалки платок, на который он наступил, но я устояла и не обронила. Улица была пуста, как в воскресенья, и по ней одиноко брели стигирийцы, изгоняемые из своих нор и жилищ. Ясный день запомнился ветром и холодом, за городом пошли сумерки, потом чернота. Гнали долго, до ночи, и уже в глубоких потёмках впихнули в коровники, наспех перестроенные под бараки. Здесь мы ждали смерти. Так, наверное, выглядит ад. На следующий день первую партию повели на расстрел, и выстрелы были слышны уже через какие-то полчаса. Плач, вой, ругань стояли несколько дней, потом закончились, превратившись в тупое мычанье, хруст перекладываемой соломы и шёпот признаний. Шесть дней тоски, шесть дней мучения, шесть дней ада. На седьмой повели мой сектор. День лишь начинался, и земля лоснилась маревом, открывая взору пустоши, обнажённый лесок и недальние хаты. Противотанковый ров, вырытый до оккупации, словно бесконечно длинная могила, петлял холмиком,

178

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Бесчеловечный торг мигнул, и меня повели на убой.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

приглашая за горизонт. Стреляли по десять человек, все молчали, и только перещёлк затворов и команд взрывал воздух, нарушая порядок экзекуции. За что? Почему? Что мы сделали? Я задавалась этим вопросом тогда, не смея сойти с ума, как та молодая женщина, у которой только и было, что трое детей. Она помешалась при первых же звуках ружей и потом даже не понимала происходящего, и кто-то подтолкнул её на помост на второй же день, не в силах слушать безостановочный бред и сжалившись над ней, дав умереть до смерти деток… Я и сейчас спрашиваю себя и мир сей, за что? И не нахожу ответа. Не нахожу, не нахожу. Кара Господня? Месть? Стереть с лица земли? Но это ведь эвфемизм, не так ли? Не так? Значит, у земли есть лицо и с него можно стереть всё, что есть на нём? А люди — румыны, немцы, русские? Я не могла никак чего-то понять, но люди были как машины: столько-то сюда, приказ там, отметиться здесь, словно какой-то рок нависал над ними и гнал и гнал их в палачи, не давая опомниться. Некоторые вроде как сами выбирали свой жребий, или мне так лишь чудилось в помороченном уме и яви преисподней… Я упала раньше звуков, по-видимому, потеряв сознание, потому как очнулась от толчка и решила, что тащат меня для второго расстрела, но меня уволокли вдоль канавы и долго прикрывали попоною, как скотину в лютые стужи, чем-то жгуче-горьким, животным, стылым. Я превратилась в зверя, пойманного в капкан, вынутого и брошенного в котомку, на дно дребезжащей телеги. Я ждала пыток и мук. Высвободился край холстины, и по глазам полоснули звёзды, кромешный луг иных миров. Бесчеловечный торг мигнул, и меня повели на убой. Оказавшись в сенях у местного селянина — он выменял меня за четверть самогонки — и прильнув к печи, обогревавшей хату, я разревелась молитвой, бог весть как упавшей в гортани: «Господи, открой уста мои, и язык мой возвестит хвалу Тебе. Благословен Ты, Господи, Бог наш и Бог отцов наших». Сон сокрушал, мороком перемещались цвета; улавливались отдельные слова, картины сталкивались, отчего казались неправдоподобными и неясными; явь пищала и ссорилась наедине с темью, завладевая мелодией рассказа. Когда развёрзлось пространство и сквозь прутья ресниц замельтешил свет, тётя, нервно шурша салфетками, перебирала губами тягучую, как дёготь, речь, не спешившую уйти и не уходившую, предвестно взглядывала в Божий свет; и оттого как бы парила по комнате, что по прошествии времени увеличилась востократ, превратившись в планету, на которой не стало людей и Большого Города. Розочка увядала, западая в такте и заикаясь в гласных, спешивших обогнать её, и оттого слова кружились в вихре, цепляясь пятками и носками, не смели складываться в плаче и сокрушении, громоздились изредка глыбами наречий, не давая её зычному трубному голосу упасть и разбиться. Край стола оголился, отпуская Дувида восвояси; откуда-то издалека, с той стороны комнаты прозвучало охрипшее за день уменьшительное имя, отогнавшее сновидение и предложившее мир; стакан рвал дыханье, и вода выплёскивалась прямо в лиф, на сарафан и салфетку; не требуя внимания, сосредоточения, наконец жахнула тишина, покрыв стоном сидящих и плачущих. Саше почудились небытие, нереальность, но они (старшие) приучили к тому, что в их словах, действиях, даже жестах могут быть вещи необъяснимые, невразумительные, несопоставимые, и нет смысла задумываться над их причудами, выходками, истериками, потому как каждая взрослая гора, будь то меланхоличный дядя Ной или добрейшая tante Клава, недостижима, как бы ни силился постичь её, взять приступом или взорвать; в ушах продолжали звучать очереди немецких автоматов и стоял треск лозы, ломавшейся от оголтелого бега несчастной залож-

179

МАЦИЕВСКИЙ ницы, звучала страшная тишина, ужасом отзывался гул приближающихся сапог — люди за столом мучились: по всему было видно, что не впервые, но не дать ей выговориться… Дед глазами подпирал стену, бабка, мешком обмякнув, укрывалась платком и горем, Дувид с печалью, будто всматриваясь во весь долгий путь стигирийцев, ласкал сестринские руки. От того жуткого утра их (его) отделяли десятилетия, одинаково отстоя от его (их) воспоминаний, но удалённость не пугала, как ближние декады. Невозможно забыть Голгофу, дать дням и дорогам упрятать, выхолостить сознанье того, что и так не укладывается в голове, не собирается в руках — разлетается по небосводу, как зёрна гречихи, когда Лёля высыпает их на клеёнчатый четырёхугольник, и все бросаются ловить малюсенькие крупинки по полу, а собрав в ладошки, бережно поднимают на верхотуру стола и, забравшись с коленками на табурет, отделяют одно от другого, чёрное от белого, белое от чёрного, как хотят отделить год от года, мир от войны. Не отделяется. Вопль. И ты встаёшь, сонный, тёплый и хрупкий, и босыми ногами, как по льду, плывёшь к тёте, и не потому что узрел мольбы и слёзы, бесстыдно стекающие, как горные реки, и не потому что уразумел человеческую утрату, беспомощность и унижение, и даже не потому, что взрослая женщина, как будто девчонка, плачет навзрыд, не прячась, не таясь, не скрываясь, а потому, что увидел её впервые и тут же узнал. Разделивший (соединивший) сон и явь долгий взмах воспоминаний своими огромными и тёплыми крылами обнял стигирийскую родню, далёкую и близкую, сгинувшую в миф и канувшую в Лету, зачеркнул, как мелом на доске, их чаянья, мечты, беды, тоску, любовь, пути, воли, заповеди и правила, историю и язык, страхи, боль, нежность и Бога, деяния и радости, обычаи и нравы, плачи и песни, моления и притчи, летописи и подвиги, мир и народ, упорство и стойкость, рассеяния и искус, зачеркнул конец света.

густое и горкой а ещё суп называется

19 густое и горкой а ещё суп называется поцедить только юшку и не захватывая горошин они зелёные или жёлтые раскалываются надвое и кусочки мяса тоненькие и красноватые и ложкой трудно выловить не видит никто пальцы мокрые и вкусные а ложка алюминиевая чистая если вдавить в стол фух попадала сейчас крику будет как застучала по цементному полу закричала «Что — руки поотбивать!» теперь идти на кухню и просить чтоб вымыли там они стоят в пару и в жестяных коробах налито и горы посуды грязной и не только плечи голые и влажные и полотенца брошены вот ткнула и бросила а из лохани взяла и вытирает «На!» как назад не знаю место возле края и скамья свободна и есть не хочется холодное отодвинься тарелка глубокая пододвинься тарелка с картошкой хорошо рагу сегодня а не капуста и бефстроганов с подливой хлеб кто-то потырил где он не буду компот ладно немного Как ныне сбирается вещий Олег Как ныне сбирается вещий Олег она учила повторять дважды да ещё вслух но где здесь вслух весь класс забит и шумят учат уроки галдёж нестерпимый девочка рядом лепит мякиш из булки и промокашку расчёркивает мне тоже нравится рисовать линии и квадраты на ней мягкая вогкая должна лежать в листах где пишем сложу пополам Отмстить неразумным хазарам Отмстить неразумным хазарам парта крашеная-перекрашенная и с царапинами от ножичка вот дурак написано а если отклониться скрипит и боты видны вот дура ручку уронила теперь доставай ей вся в пыли и перо скривилось теперь менять на у меня есть запасное вдела на указательном борозды оста-

180

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

1. «Титаник» Борт.

3. Люди, плывущие в океане

2. В северной Атлантике

4. Следующее утро

POST FACTUM

девчонки мягко так скользят до половины и как бы летят

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ются и можно проткнуться что-то шарахнуло в ухо и загыгыкали сзади дай дай я белый самолётик взвился под потолок к лампам обогнул петлей класс обозрев притороченные призмы и усечённые пирамиды сделал крыльями салют цвету русской литературы и к ужасу всей продлёнки ляскнулся на учительский стол распушив стопки тетрадей и учебник природоведения Обрёк он мечам и пожарам Обрёк он мечам и пожарам в тени колонны почти не видно и выставить лит-ру на свет под люстру а тогда талдычишь зазубривая в углу тихо и пахнет тряпками вон она возится в том конце зала только что протирала здесь и швабра гремит ведром как и дома по воскресеньям когда моют и метут веник если новый пахучий лозой и взбрызгивают пол и с шумом водят оставляя лужи не разрешают ходить и достать пистолет только босиком не накляузничала бы сегодня родительское собрание папа опоздает наверное а написала красным чернила жирнючие прямо весь вторник выписан вместо пятого и шестого уроков вечером и табель принесёт а чего там по русскому вышло диктант четвертной в последний день и праздники Покорный Перуну старик одному какому пердуну нет не так не запомнить бы а то как ляпну вон Лёшик пукнул на уроке так весь украинский ржали бегут вниз перемена надо успеть первым потому как будут толкаться и не стать в угол а так хоть с краю никого нет и поднатужившись и закрыв глаза можно вылиться а хотелось ещё до обеда клубы пара струя льющаяся в обледенелый зелёно-жёлтый рукав застывает и пальцы стынут на пуговицах ширинки и если бежать из домика обегаешь кучу песка нанесённого школьным сторожем посыпает дорожки по которым ходят учительницы до самой калитки в сад хотя кто туда пойдёт голые ветки и вороны а вот и скользанка в очередь мальчики большие во второй смене меня не тронут но и катиться дадут когда все пролетят падая и кружась давясь в куче малой и отряхиваясь девчонки мягко так скользят до половины и как бы летят Послеполуденный отдых скрежетал в примерах и упражнениях, долженствующих вдалбливать прописные истины, и от повторов, мельканья, волховства выворачивало наизнанку, опускало в дремоту, щербило в носу и першило в горле, изнывало под ремнём, галстуком и пиджачным камуфляжем тщедушное тельце — худоба, тревожившая близких, на беспокойство которых не обращалось внимания. Где-то за заводами, на краю степи стонало позднее солнце, скрывшееся за льдами облаков, серых глыб в белых клунях, обхаживающих купол всего неба, всего-всего, на сколько глаз ляжет, и оккупировавших полсвета, а за ним, в высях, в поднебесье, жгло и пронзало, прячась от людей и мира; тьма начиналась сумраком, длинным и тревожным, от которого хотелось стремглав бежать, потому что время это бесхозно и никому не принадлежит — одиночество давно лежало в разгоревшемся и догоравшем дне, где-то там у самого утра остались знакомые голоса и нежные руки, поцелуи на прощанье и надежда, исчезнувшая вместе с лязгом ворот. После толчка в спину и бок, гадливо всаженного гогочущим мальчиком, затошнило: от обиды, униженности, беспомощности. «Скажи мне кудесник, любимец богов» твердилось всё твёрже и глуше, в удивленье сличая написания и звук, слова впадали ступеньками, вливаясь в узор прописных и строчных букв, оставляя панцирную сетку стиха, брошенную с каверзой и подначкой. Утопая в собственном усердии, силился найти какое-то спасенье, чтобы не скрючиться в вое чуждых воль, сил и желаний, чей поток не угадать, а предсказать невмоготу, чьи пошлость, безжалостность, безнаказанность привычны и признаны, и даже узаконены; и оттого саднило и душило, как от хука левой, нанесённого исподтишка, когда обмирая от страха быть обвинённым

181

МАЦИЕВСКИЙ в трусости, хотелось броситься волчком в живот, посильным размахом, как давеча, вдавиться в мякоть брюшины, отдав удару всю ярь и ненависть. «И примешь ты смерть от коня своего» — талдычишь, тем не менее, разукрашенный стих, впустую уходя в мечты и желания; последний час как назло плыл тягуче долго, партами побежал раздор, бестолковщина и сумятица, благо стол учительский пустовал, стыдливо заткнув отсутствие брошенным пальто, и в шуме и криках удалось выловить из ранца ниспосланную накануне (библиотекой) книжицу, собранье удивлений и радости. Гул затих… По прочитанным страницам побежали поступки и признания, бесследные дали и сизые сны, запредельные страны и неизведанные пути, нечаянно оставляя на губах закатный привкус свободы и нетерпенья; от книги, взятой исподволь, пусть и наобум, по какому-то ещё не объяснимому порыву, скорее из тщеславия, скорее вынужденно, чем искренне, выбранной по наущению богов, наконец-то, как казалось, снизошедшими в его судьбу, что лишь зачиналась в отчаянных потугах и схватках. От чеканного переплёта с крупным, бьющим наотмашь заголовком, от упитанного торца, скрепляющего и удерживающего том, от слегка пожелтевших, захватанных, но крепких страниц, от тысяч букв, рассыпанных, словно выстроенных, повеяло подлинной стариной, под стать тем повествующим о мальчиках и играх историям; от книги исходило что-то неземное, безумно желанное, что-то такое, что не могло произойти ни на Лечебной, ни в школе, ни даже в летнем лагере, сжигающим фантастические месяцы, сброшенные каникулами для счастья и упования. И потому ещё какое-то, опрометью побежавшее к сумеркам, время в ушах звучали гикающий свист, улюлюканье и шум погони; в возникшем и уже более никогда не покидающем видении вскинулись и понеслись удивительные рассказы; вот отчего он очнулся, очутившись у баскетбольных щитов. Сразу же у края площадки, отороченной, как крепостью, полосой грязно-белого кирпича, там, где зыбилась беговая дорожка, по которой в осени и вёсны разбегались, чтобы неуклюже плюхнуться в отставленную невдалеке песчаную яму, в тот декабрь заполненную грязным льдом и невесть откуда взятыми камнями, метали биту: игра только-только началась и удалось проследить за полётом и заскучать. Мальцов брали редко, и в тот изборождённый зубрёжкой предвечер ему несказанно повезло, впрочем, основную роль сыграли деньги — поутру из копилки изъялся целый рубль в виде нескольких кругляшей разного достоинства — и плоская битка, которую он выискал в балке прошлым воскресеньем. Метали в очередь — и его, конечно же, выкинули в конец, и тоскливо смотрелось, как удачными бросками соперники обложили стопку медяков, торчащих одинокой башней посреди вспоротой песочной ямы. Два кона очередь не доходила, и пятаки один за другим исчезли, как кометы; но вскоре замаячила надежда, и нога придвинулась к линии: бита взлетела — и летит до сих пор — прогнав ветер и прорезая расстояния, как вспоротый арбуз, и когда понеслась вниз, он заранее знал, а затем услышал паденье, ибо двинулся к лунке раньше всех: ждать больше нечего. От влёта монеты, будто куры, выпорхнули на поверхность, переворачиваясь и юля: над полигоном, после взрыва, застыл с десяток потных харь, безуспешно пытающихся сосчитать потери — с опаской, боясь пинка иль удара, Саша скомкал в кулак песок и деньги, и с ужасом, сличая итог, все обнаружили похудение банка: молчание затопило угол двора, ещё гуще нависли сумерки — теперь метать пришлось первым. Дрожь всё била в унисон с пошатыванием, обмирало в груди и животе, отчего кашлял и трясло, как в лихорадке, но диск, с толком и смёткой выбранный в строительном мусоре среди всякой дряни, упрямо ещё несколько раз взмывал ввысь, обречённо вонзался в де-

182

впустую уходя в мечты и желания

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

И когда воздаёшь должное и возносишь глаза, запечатлевается ужас, и спрашиваешь, зачем помнить, зачем? Что толку?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

нежную башню; медяки, гривенники и гордо красовавшийся полтинник вместе с неизбежными песком и грязным снегом забили карманы, оттаивали, и по трусам и ногам поструилась влага. В кулак подобрался последний кругляш, и почти сразу от чьей-то дуги, прогнутой кедом, почувствовался удар, и взмахом из рукава, словно фейерверк, выскочило последнее приобретение — то ли оттого, что все надеялись, что, наконец, наступит этот момент, ибо к нему шло и отступать не велело, то ли от неожиданности, потому как никто не брал во внимание самого невзрачного, ехиду и подлеца, пацанва не уследила за брызнувшим фонтаном и не сразу встрепенулась, потому как ему удалось отбежать и прислониться к заборному косяку. Послышался топот прохожих и шелест троллейбусных шин, враз обнадёжив спасительным миром и незагаданным освобождением; в голове пылало, и душа уходила в пятки, вдобавок ко всему (зачуханный угол двора за уборной, кагала босяков, мразь оцепененья) мелькнул блеск финки, то ли доставаемой из сапога, то ли запевшей угрозой. Мир взмахнул как ресницей и приготовился выть, отчего на голову посыпалась труха, и что-то хлопнулось перед ним: кино памяти раз за разом крутит мгновенье, оттопыривая красные Ванины уши и распрямляя его бушлат, и Саша кинокамерой объезжает сцену и демонстрирует (крупным планом) прыжок со стены забора, когда не спеша, как в замедленной съёмке, расхристывались пояс и братнин морской ремень, гордость и достояние Вани Пастухова — двоечника и разгильдяя, что-то позабывшего в их начальном классе, вот уже полгода скучавшего на камчатке в последнем ряду и оживавшего в перемены, когда они вдвоём разносили вдрызг защиту параллельного класса, за что и любили друг друга, второгодник и отличник, пацан с заводской окраины и мальчик из интеллигентной семьи, умница и — обалдуй. Рыжие патлы розбышаки метались из стороны в сторону, когда от ярости напряглись все силы, а от намотанного на кулак ремня во все стороны света мелькала бляха, как бенгальский огонь, обрызгивая и жаля — круг запыжился от оторопи, оглох от захолонувшего крика и разинулся как пасть, забрезжив туннелем как спасеньем… Бежали и бежали, чуя землю и не чуя погони, бредившей местью и четвертованием и сброшенной, как скошенной, в сквозняках проходных дворов и подъездов — укрылись нечаянно, прошмыгнув в магазин и схоронившись за защёлкнутым прилавком, притворившись исчезнувшими. Насчитавшись вдосталь, вбухнулись всем выигрышем в мороженое и лимонад, от чего завтра отозвалось жесточайшей простудой и коликами, но это стряслось завтра, а тогда блестела луна, и танцевали звёзды, и шелестели платья комет. И когда воздаёшь должное и возносишь глаза, запечатлевается ужас, и спрашиваешь, зачем помнить, зачем? Что толку? Для чего нужны непереносимо бесконечные ряды событий, происшествий, поступков, миллионы деталей, жестов, угроз, ярких пятен, едких запахов, воней, прикосновений, видений, слухов, намёков, бреда, упреждений, завистей, страхов, онемений, желаний, воспоминаний, вгрызшихся в тебя оттенками и подробностями, подносящими память или что-то, что отвечает за неё — парад блюд, стол, богато и разносольно обставленный челядью? Зачем пылают в ночи и обескураживают в полдни мириады тончайших нюансов взаимоотношений, нежнейших страстей, сиюминутных настроений, негромких поверений и благодушных ощущений, а также утренняя блажь и сумеречное разочарование — всем этим лёгшим на остов памяти, похоже, так никому и не нужной, для чего? Неужто белый снег, шероховатость стола, заячья губа одноклассника, тавтология снов или петушиный окрик под самое утро, — неужто они нужны, так необходимы нашей жизни, сейчас сочащейся рядом, в этот гниющий сумрачный день, захиревший и скомканный, в эту уже стекающую минуту, что канула тихо и без следа, впрочем, как

183

МАЦИЕВСКИЙ и другие, неужели? Но, если в них нет смысла, как и в словах-истуканах, глядящих с вывесок и заголовков газет, если в них нет опредёленности (потому как всегда путаешься в оттенке вкуса, заваривая чай и вдруг ощутив на губах привкус детства, всегда какого-то молочного, что ли, а то и терпкого, как у сливы, смешавшей сладость ликёра и папиросную горькость), если в них нет потребности ввиду того, что никто их не зовёт, но и не гонит, не шарахается от них, но и не скулит, словно пёс, зачем же тогда весь пласт, груды воспоминаний, чуть ли не ежедневно мучавших нас, лишая покоя и разуменья, зачем весь этот склад памяти? Для чего он? Что с ним делать? А как поразительна способность возвращения в века назад, в тысячи вёрст путей, разнообразья стран и местностей, как легки воспроизведения нежнейших объяснений, жестоких слов, кстати, не сказанных, возгласов и шёпота, как удивительно не объяснима всеохватность суждений, и годы у истоков и помимо судеб, потрясений и тщет. Но никогда не познать чужое, будто бы и не существующее, не споткнуться об их воспоминания до тех самых пор, пока они не расскажут, захлёбываясь и отстраняясь, но что удивительно — сразу поведают о том, о чём ты уже знаешь про себя, отмеряя года и названья сёл, перетыкивая обстоятельства и обиды, однако легко и даже с иронией, и окажется тут же, что эта самая мизантропия общечеловечна, беспола, безвременна и от того, наверное, всегдашня. И ещё: загадочна одномерность вчерашних сует, всех не упомненных, или морских брызг и нещадного солнца, стекающих в красках испанских художников, или двадцати лет отступу, в которые низринулась жизнь и повисла на волоске в ожидании ответов и поцелуя: пошорхлые губы тянутся в предложении, приглашая вкусить и познать, и силишься во вспыхнувших щеках скрыть робость и застенчивость, и, уподобившись ручью, пролить на её губы желанье и негу. И тогда продолжаешь грызть ногти, пытаясь унять недосказанность и уразуметь: два землекопа и две трети. Каменщики, плотники и маляры стаей сбились в кучу, отчего не думалось, а горело где-то у висков, бодря сон и усыпляя сознанье задача не решается не решается глупо и всё тут мучительные дроби отчего деления на десять лучше чем на два пополам ещё раз пополам как же их увязать вон табель лежит непонятно совсем закорючки а это я болел коклюшем и не ходил в школу вот здорово только горло болит дневник сегодня не раскроют поздно надеюсь что шумят у себя в комнате опять что-то не поделили а Лёля пойдёт на тренировку подожди что я говорю ведь их сейчас нет и шум за дверью кажется кажется и голова пунцовая будто в ворохе как сидеть тоскливо и колет в горле першит сейчас будет капать с носа кто-то прохладный руку на лоб положил и под мышки берёт чтобы перенести как закачалась люстра и отплыла как сейнер в порту зимой тоскливо и пассажиры уставшие какие-то чаек нет лишь льды на трапах и серость воды майка задралась и холод хотя печка горячущая и к ней не прислонишься пальцы оттаивают и болят и белёсые-белёсые помороженные когда варежки потерялись и в снежки кидались мокрые красные строили крепость и брали штурмом плывёт снежная баба обливая водой и горькой таблеткой Стелилась тьма, когда открылись глаза, и пустая ладонь зачерпнула тяжёлый воздух и попробовала запихнуть желе в гортань, отчего в груди завулканили хрипы, закашливая дремоту и ударяя искрами в глаза; защепило липким, будто клейстер, и грубым, как прикосновение собаки: пробуждаясь в ночи, в одиночестве, — потому как в пути мальчика (особенно в отрочестве) не мыслится «я» само по себе, а только в сообществе, в контексте, в содыхании, в единстве (действий), — забившись в захлёбе и стараясь не разбудить отца и маму, до позднего вечера стерёгших его судорожные метания по огненной подушке

184

И тогда продолжаешь грызть ногти, пытаясь унять недосказанность и уразуметь: два землекопа и две трети.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM и забывшихся за полночь, он почти что увидел отходящую в сизость болезнь, признаки которой остались на щеках и в паху, и тогда, ещё, по-видимому, температуря, угомонился, и потому сразу же вспомнил купанье. Летом. В Реке.

За лёгкой излучиной, как бы невзначай, зачиналось тридевятое царство

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Дорожка вилась петлями сквозь янтари чертополоха и кужелицы, пропуская в изгородь кустов, мелкого берёзовика и ивы, порой съедая следы сандалий, шлёпающих по траве и песочным прогалинам. Пляжная поляна (картинка — недоигранный эндшпиль) встрепенулась, вскинувшись желтковым отголоском и мухоморьем грибков, сплошь запачканных ребячьими панамами. Лежали ничком, грея грудь и колени, вбирая космический жар, и под горизонт выстраивая дали: рукав Реки уходил влево, исчезая в поворотах и лодочном приюте, с весны ждущего наплыва непрошеных гостей и кладбища водяных велосипедов, брошенных с незапамятных времён увязать в песчанике. За лёгкой излучиной, как бы невзначай, зачиналось тридевятое царство, как если поворотишь головой наискосок, пытаясь заглянуть за заросли камыша, и вдруг предстанет пред тобой тишина, звенящая криками чаек, что создают постоянный неумолчный гул и шумно и грузно взметаются время от времени ввысь, заволакивая небо и заслоняя солнце; и в оторопи бесцветной зелени и сини, как в золочёных заставках «Руслана и Людмилы», появляется дева, пугая белизной и близостью, невесть откуда взявшаяся то ли в утре, то ли в позднем закате, не то в яви, а скорее в воображении, отуманенном антибиотиком и жаром, и так и застывшая с обнажёнными сосками, как на запрещённой открытке. И трудно сегодня определиться и закивать на время, потому как ракурс поворачивается стремительно в иной бок, где на русло Реки, в этом месте тонком, но, судя по всему, глубочайшем, наезжала «Ракета», визжа сиреной и громыхая винтом, буравя гладь и не спеша проплывая из лета в зиму, что кочевряжится простудой и вьюгой. Пустота, возникшая после, вскрывалась вскриками и безбрежными плавнями, уходящими в лиманы и в никуда, представлялась на авансцене, что лицезришь по ту сторону фиолетового потока, в наготе камышовой изгороди, сплошь изъеденной у самой кромки воды и сухой и серой аж до самих вершков, насаженных, будто шомпола, на стволы растений — коричневые шапки ввечеру жглись, отгоняя мошкару и выдыхая запах плавней и сухостоя. В походе, предпринятом давеча и неожиданно приведшем в другое измерение, словно вывернуло в иное, запредельное и неведомое, оттого сразу павшем в память отдельными событями, например, когда поднялись на лиманные кручи и ошалели от шири, или пеклось солнцем и лямками рюкзака, а также утопал колодец-журавль в леденящей воде и эхе, летящем к стержню земли, и они с девчушкой — востренький нос и пуговки глаз — роняли камушки, что множили звуки. Должно быть, как-то обернулось на дверь хаты, из которой поплыла хозяйка, и защемило нутро, и застыли в памяти её полные руки, пахнущие мокрыми подмышками, и бретельки лифа, небрежно брошенные на высокую вздыбленную грудь; женщины — несущие как крест свои выпирающие груди и зады, порой стесняясь или не обращая внимания, лукавя одеждой или прячась в затрапезе, однако всегда, извечно, подспудно, исподтишка, нагло, неприлично, вкрадчиво, незаметно, с вожделением, в подглядывании одиночества, — под негласным оком мужчин, осматривающих, будто трогающих, хищнически впивающихся, лапающих глазами каждую с ног до головы, от мочки уха с впаянным зигзагом украшения до тронутого лаком мизинца. Завис в мареве дня её эскиз, проплывающий с полными вёдрами и отмеряющий двор тяжёлым сильным шагом, и одуряющий шлейф от прикосновения, подаренного его коленкам в тени щуплого сарая: капелька пота, сте-

185

МАЦИЕВСКИЙ кающая за ухом по сильной шее (со вздутыми венами), и пепельный узел тугих волос, собранных сзади, и наклон головы остались где-то в поселковой тиши, что кинулась под ноги в лиманной степи в богом забытом селе, куда забрёл их маленький отряд в поисках ночёвки. За ним, за видением, надолго повисла изнуряющая жажда, такая естественная в огниве дня, изжигающего, как на плацу, живность и сорняки до трухи и прозрачности, от чего даже в мордах собак и кошек жгла пустота, а в коровьих глазных доньях мутились смерть. Всплеском дня, когда полдни сжаты до удара колокола, а сумерки беспредельны как строка в письме, вывороткой белоглазого цвета приходила темень, бездонная сага прибрежной ночи с вопящими альбатросами и бесшумьем водной глыбы, уводящей за звёзды к баржам и танкерам, суетящимся у края земли, вычерчивая линию моря и неба. Темнота сгустила сумерки, и в шведской стенке и баскетбольных щитах, приютивших заблудившихся путников, мерцали казусы и немыслицы, смягчая ресницами забытьё и упавший сон, и, как и сейчас, возникла светлая тень, отброшенная заревом в длинные окна спортивного зала, приведя к беззащитной девичьей спине, застигнутой врасплох и зафиксированной угловатостью лопаток и мельканьем позвонков, и ещё испугом, что побежал по прижатым к груди рукам и изгибу талии, как бы пытающейся скрыться от любопытных, и поворот головы в тонких вихрях волос, возмущённых, что их застали нагишом. И удивлённые глаза, смотрящие в годы и годы, без укоризны и отчаяния, с тех самых пор открыли женщину, точнее, детали её в виде лодыжки, плеча или ушной раковины, и на другое нельзя было смотрелось, боясь оскорбить или обидеть, и в тайне надеясь отделить её тело, и лицо, а вернее, глаза, ибо они (и только они), жуткие и истые, будто исповедовали. А как им ответить? И что? И ответить ли? Да и мог ли ответить хотя бы о себе, хотя чувствовалось, что должен за всех, ведь все перебывали на его месте, а это понималось, правда, не всегда, но в данном случае с определённостью, и дрожь не единственна в ощущении, и ещё есть учащённое дыхание и волненье, что разливается по венам. Тебя вначале втягивало в подглядывание, скорее, в короткий бросок взгляда, потому как скоро и обратимо, и схваченное горело до позднего вечера, чтобы в уюте кровати и укрывания одеяла замелькать в картинках и кадриках, бесстыдных, но безотступно желанных и неотразимых. Они наваливались по вечерам, порой ночью или под самое утро, могли прийти и днём в тиши скрипящих перьев иль заунывья чтенья, как кашель, спазм или насморк, тёмный подвал человеческий, вздором будоража и сражая. Томясь в вожделеньи, изнывая, ты как бы зарыт, скрыт в яму, где ничто не ведает о тебе, словно иной мирок, шурф, где нет угрызений и вин, и лишь блаженное мечтание как всполохи, как содрогание, и поутру, во тьме прокисающего восхода недоуменье и жалкие содроганья. В грации дня наступают короткий покой, покамест вдруг не промелькнёт тугой чулок или не вздрогнет игриво рука, и ты, как дворовый кобель, настороженно, как заученно, вдыхаешь изнанку, отделываясь неловким словцом и нескромным взглядом. И сегодня, как и тогда, в тех же ландшафтах учишься отстранённости, отчасти досадуешь на похоже данное всем и отроду, и если и мучаешься, то подложно, неся всякий вздор и пустые оправдания. Однако тогда, в тот зимний декабрь в потёмках ветряночных галлюцинаций, как, впрочем, и в июньскую ночь, на кручах бесплодных лиманов, хотя что ж — и каждый вечер в час назначенный боролось с ним, потому как похотливое плясало в канкане, гнушаясь испрашивать, совеститься или вообще как-то соизмеряться, существуя невдомёк и наотмашь в чём-то как бы и не мирском, а бестелесном и неземном, уподобясь змеиному, вползающему в очи и, как солитер, ныряющему вниз, душа спазмами и придыханьем.

186

и поворот головы в тонких вихрях волос, возмущённых, что их застали нагишом

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

Сквозь материки прилетела цапля и долго отдыхала на ходулях, пугливо вглядываясь в нас и не веря выпученным глазам своим.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

А в дни: дышала прохладой библиотечная беседка — зелень и ранняя жёлчь волчьей ягоды, кружевного петушка и дамских пальчиков усыпали, как гробницу, раму и остов, крашенное с ленцой, припадающее к земле строение, — а на кроме стола взвинчивались отобранной свободой неустрашимые Финн и Том, гекльберя далёкие плавни знакомой Реки, опрометью вбрасывали тебя в друзья, чтобы сотрясти окосневшее пионерство. Плыли ладными плотами, удили рыбу, разжигали костры и распугивали крыс, пауков и змей: спрашивалось, отчего я граничусь тесным бараком и удельностью дорожек и клумб? Мир скукоживался до формата книги, шахматной доски и полога кровати, и, глядя в простоту далей, схватывался лишь узкий коридор, высвечивались только близкий чертополох и заросли кручёных панычей, и голова плашмя опускалась на руки, положенные по привычке, будто на парте, и читалось плыли и плыли, отмечая уключинами прошлое и бороздя вёслами пойму и рукава, уходящие вглубь иссиня-чёрным дном и толщей водорослей. Отмели пестрели краями, кое-где заболачиваясь и захламляясь корягами и лежняком, двухметровый камыш долго не подпускал к себе, как вдруг расступался вразноряд, раскидываясь стеной березняка и досыхавших ив. Внахлёст мягкого, как крупа, песчаника вкладывалась корма лодки, и бросались врассыпную собирать с территории дань: строили шалаш, попутно исследуя островок, что мог оказаться и мысом, и пристанью, убежищем очаковских рыбаков, а то и охотников, или стоянкой перелётных птиц и кладбищем заброшенных шхун и покалеченных шаланд. Ветками рогозы и стеблями тростника от нашествия кочевников и непогоды устилалось покрытие, в которое забирались в жару и на ночь на лежанки из сухих ковылей и свежей травы, пряно пахнущих древними стойбищами. Плюхались навзничь у воды. Гляделись на поверхность, как бы клубившуюся и ежесекундно вздрагивающую: то стрекоза пронесёт соломинку, а обронив, зависнет над местом аварии, как вертолёт, то верховодка, роняя брызги, выскочит на воздух, то свалится с листа кувшинки серебристая жаба, то втихую заскользит паук по невесть откуда взявшимся над гладью нитям и рябям. Купались громко и с шумом, с долгими ныряньями на ту сторону протоки, где блюда лилий, выложенных, как на плахе, на салатных подносах и упрятавших берег, будто женщины, манили к себе. Нежданный гул мотора затмил тишину, и из-за излучины громадой выплыл пограничный катер, поднял волну, будто в шторм, и с осоки, рухнувшей у поворота, разгляделись у румпа, на блестящей серости якорей и канатов, красные пятна вальдшнепов и уток, ещё дергающихся в пароксизме агонии и удушья. Пойма жила людьми, зверями, птицей. Вылезшего из-под пня болотного луня приняли за ондатру, будто бы промышляющую в корнях, и подивились взлёту, после чего смеялись до колик, ужимов и икоты, и играли в индейцев, вооружившись стрелами и луками, улюлюканьем пугая перекличку чёрных крачек и пеликанов, оккупировавших непролазные заросли и ивняк. Ели пахнущий мукóй белоснежный хлеб, посыпанный солью, и разваренные, точно в желтке, картофелины, ломти сала (со шкуркой) и помидоры, огромные как яблоки и тучные как арбуз. Пили кисель из клубники и вишен. Загорали до черноты на сковородке пляжа, не задумываясь над временем и никчёмностью слов и мыслей, отпускаемых восвояси и навсегда. Сквозь материки прилетела цапля и долго отдыхала на ходулях, пугливо вглядываясь в нас и не веря выпученным глазам своим. Вечер погнал к костру. В уху насобиралось ведёрко щук и судаков. Саше сподобилось увозиться с малюсеньким карпом, тинистым сбоку и с нежно-белым, до голубизны, брюшком, прелесть и необычайность которого поразила нежностью — рыбёшку отпустили в тёмные пути Реки. Ночью нашла гроза. Поначалу в тишине, ох-

187

МАЦИЕВСКИЙ ватившей всю ширь, с островами, заливами, рукавами и протоками, весь лабиринт поймы, все плавни, — почудился шорох, словно ктото приближается к шалашу, бормоча и пугая, он подобрался сразу и зашуршал дождевыми каплями по листам, воде и траве, старался не шуметь, но от этого ещё более гогоча, расходясь переливами и перекатами, увлажнив до предела воздух и в какую-то минуту, на мгновенье приостановившись, словно приосанившись, плюхнулся, вдарил перемолом грома, отчего предчувственное, несметное и непредугаданное очертанье молнии разом засветило кошмарные тени и пугающий лес. Бежал ветер, рвя ивняк и рощу, гоня лёгкие бризы по блюду воды, креня березняк и дубки, будто девушек, уступающих порывам; хлестал ливень по лоснящимся доскам лодки, предусмотрительно вытянутой и перевёрнутой. При вспышках света и взрывах звука вскидывался, как в крике, номер судёнышка, зловеще напомнив цифры заключённых, виденных в хронике перед киносеансом. Путались в песке лужи, будоражась бульбами падений и вскриками жёлтых небесных искр, и по утихомирию, успокоенности, судилось об отходе грозы, окончании. Ещё долго шуршало, беленилось раскатами, всполохами, порывами урагана, но всё напрасно — последыш, как и арьергард, транжирился, не оставляя ни памяти, ни следа, как клоунада после стремительных канатоходцев могла рассмешить, но не тронуть, взволновать. В наступившей тиши замечталось. И как и с книжных снов, и как с ветряночных видений, и как с неясных воспоминаний, скинутых застенчивым, чуть заикнувшимся, до слепоты пронзительным остекленённым утром, спустя с десяток отмеренных лет входила, как в дверь, перекати-поле-жизнь, со всей упомненной (должно быть) полнотой, его, их, тех, что были и что удалились, а ещё больше тех, что есть, но — где они? куда вы удалились? что сегодня с их лицами и телами, мыслями и делами? как стали сейчас несносными и крикливыми, подхалимами и наглецами? предавшими и изменившими, преступившими и убоявшимися? Что им судилось? Тридцать три недочеловечка смотрят (как: простодушно, с интересом, надеждой, любопытством, отчуждённо, каменно, равнодушно, нагловато, никак) в бездну фотоаппарата, и никто из них не скажет про время, что вместе с Сашей провозилось в урочищах на берегу Реки. Не скажет никто. И не потому что не помнит, не знает или не было, а потому что не сможет. И не сможет не потому, что не сумеет, а оттого что не понимает зачем. Зачем вскорёживать время и плавни, бередить шатры и дымы, пустопорожний звон и звенящую негу южного дня? Зачем листать страницы недочитанной книги? Зачем допивать невзбродившее вино? И что толку, что никто не расскажет про ужас, объявший тебя при виде (и запахе) выползающей из норы гадюки в полуметре от тебя, застигнутого ловитками? Каков смысл в том, что никогда не исповедаться о страхе перед уколами и не забыть гудящий вымпелами звучаний, жаркий испепеляющий междумиг, который его застиг по пути в столовую, где его стошнило от протухшей капусты и вчерашнего компота? Разве всё говорено, изложено и есть? Нет же. Ничто, слышите, ничто не остаётся ни в чём, потому как не потребно и кануло. И, может быть, кто-то, но не ты, когда-нибудь, но не сейчас, поведает тебе о тебе, и ты скажешь — истинно. Но кто и будет ли? Вот и ловим чужие бредни и пересуды, воспоминания и года, примеряя по себе, словно кальку собственных откровений, то тёмные аллеи, то мартовские ручьи, то зацветший орешник. И тогда — сам. Ловите — мяч для пинг-понга. Я на подаче: В окна падала весна, тяжёлым угаром всколыхивающая проспект и придорожную пыль, выгоняя со стёкол смрадные полосы света — тикала ткань секунд, отбивая сегодня: беременная праздником, раскрашивалась на белом негнущемся ватмане карта цветов и буквиц, вы-

188

с неясных воспоминаний, скинутых застенчивым, чуть заикнувшимся, до слепоты пронзительным остекленённым утром, спустя с десяток отмеренных лет входила, как в дверь, перекати-полежизнь

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

POST FACTUM

А как иначе?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

страивая стройные колонны поздравлений: рисовали с обеда, тиская карандаши и резинки, размусоливая грифели и бледные акварели, болтая в грязных стаканах кистями и пальцами. Старались не смотреть, ибо наедине — страшило; одиночество на двоих не ведалось, и в круговерти часов, собраний и демонстраций дружили, сверяя оценки по прилежанию и ведению дневника. Минута таяла целый час: по дуге поднятых век прогнулось застывшее отражение и в раме воспоминания, не раз бежавшего прочь, заискрилась Платонова Наташа, девочка, в которую он влюбился во втором классе и которую больше никогда не мог забыть. С того самого её ранца, что, упреждая расставания, волокся и волокся то по земле, то на спине. С того напряжённого внимания, что с тех пор поселилось меж ними и, словно тетива, ждало начала. Скверна ни разу не нисходила к нему, и всё то время, пока длилось притягательное наваждение, когда не знают слов, не внемлют порывам и только гадают на неведении запретных тем, всё то время, озарённое каким-то предвосхищением, зачатием предчувствий и недомолвок, когда день беспечно слагается из переданных тетрадей и вручённых фантов и книг, всё неназванное и томительное время подготовленья и разъятия, когда смотрят и не видят, они с Наташей так и не смогли облечься в слово, и потому для них по стечении бессмысленных лет, выпускных классов и прощальных звонков недосказанность, точнее будет сказать, несказанность, так и осталась. А как иначе? Но поверх всех любовей, выпавших ему в тесных десятилетиях, поверх всех страстей и разочарований заглядывалось в ту скромную комнату, на углу Говардовской и Кулика, где всю вторую смену они рисовали стенную газету и ждали слов. Чёлка влажным стекала на лоб, давая косам простор и подмогу, и над девочкой, над головой, толпилось взрослое, похожее на сестринские фантомы, такими же опрометчивыми гребнями и лентами; сходство не разудивляло, потому как мальчику было не до размышлений, да и время хотело двигаться, стремительно лететь к окончанию дня, и он почему-то это мучительно чувствовал и словно подгонял его, якобы тормозящее, передвигающееся с ленцой, с этакой медлительной издёвкой, о которой догадывалось и на сей счёт не строилось иллюзий. Солнце давно разудало било по столу, не собираясь отпускать тени и день; согнувшись раскорякой над распластанным столом, отображали лекала в гербы — пришлось приподнять взор: она смотрела внимательно, прищуриваясь и как бы любопытствуя в себе, к чему этот мальчик и что с ним делать, и, по всему видать, присутствие его было внове и совсем не обязательно, если брать в пример подруг или одноклассниц, и от его присутствия тревожность висела в воздухе, как слеза, готовая стыдливо низринуться, — неловкость забавляла, но всё же хотелось узнать, откуда эти спокойствие, мягкость и дрожь; и тогда она поворотила голову, и её профиль, явственно проступивший в проёме окна, зарделся надолго — навсегда. И потом вспоминалось, как провожалось домой, ждалось перемены, как подсовывались бутерброды, как оборачиволось в полголовы и смотрелось друг на друга. На самом же деле он тёр лоб в попытках вспомнить, что происходило эпоху назад, и не находил её теней, не мог отыскать ни голоса, ни запаха или улыбки, потому как всё исчезло неведомо куда и никак не хотело проявляться. А может быть, так? И оставались лохмотья: белый передник наперегонки с огромными бантами в обрамлении галстука и рденья щёк, крупный почерк в тетради для переписывания и зависть при взгляде на заглавные буквы и двойки, теснина тротуара, в который не вмещаются ранцы и пальто, нараспашку расстёгнутое для простуд и гриппа, лёгкий шорох шагов: и ты цепенеешь, наперсник и доверитель. Полнозвучье имён и полусумрак наречий, что пытаются, в тщетности и бесцелье, зазвучать в ночи памяти: серость зим в не-

189

МАЦИЕВСКИЙ пролазных утрах и сокрушительных полднях, парное молоко в стакане и ломоть булки, ничтожный укор буфетчицы, тараторенье вех и пустопорожнее ожиданье; мытарство одиночества вдвоём у общего котла с ворохом коллективных упражнений и всегдашнего невежества, носовой платок с инициалами НП, одолженный для крови из носа, когда запрокинешься и сглатываешь, глядя вверх и в небо, спрошенная в долг и зачитанная «Голова профессора Доуэля», долгая большая перемена с рукой в руке (это только снится мне?) у бордюра окна с проплывающими первоклашками и запричитанным тили-тили-тестожених-и-невеста, с недоуменьем в её глазах и тяжёлым испытующим взглядом-упором её бабушки в перекрёстке соседских домов, сонливая участь одна на двоих (казалось — отзовись, а если так и было?) сопереживать диктант, тщась напророчить правильности удвоения, прозрачность веснушек, пушок над верхней губой и глаза, как у мамы, созерцающие твою жизнь из года в год, из века в век.

20 И тогда бежали буквы, как запятые в небоскрёбных абзацах Пруста, наперегонки, сбивчиво и бестолково, с единственной целью добежать. И читалось до одури, до изнеможения, потому как казалось непреложным; и тогда хотелось, естественно, вернуться в тот послеполуденный час в комнату к девочке, которую ты помнишь больше всех и которой ты ничего не мог сказать, а она ничего не могла услышать, и посему, очнувшись от долгого неурочного сна и промыв лицо, оказываешься в южной весне и от того тогда посылаешь в невозмутимый мир слова: вот они.

Дождь Я рос робким, стеснительным мальчиком, очень хрупкого телосложения и к тому же весьма слабого здоровья; болезнь подолгу отрывала меня от сверстников, от полной забав, игр и увлечений детской жизни, давая взамен дни, полные бесконечного ожидания мамы, и ночи, когда она уже была возле меня, но более тягостные из-за мучивших фантасмогорий, неизменно сопутствующих моему сну, как если бы это было его неотьемлемой частью, — и удушья, причины слёз моих и маминых, и бессонницы (моей). Прочитывая огромное количество книг, единственных товарищей безрадостного одиночества, ибо одиночество в детстве противоестественно, как цветы в пустыне, я открывал, что можно питаться жизнью не действительной, а представляемой; не знаю даже, испытывали ли вы на себе возбуждение от фантазий, заполнявших ваши дни и ночи — воображение словно бы вычёркивает настоящие желания, раннее охватившие вас. Но, унося себя в сочинённое бытие, где меня, разумеется, не существовало, происходящее там превращалось (там — это то, что делалось со мной в окружающем меня мирке и его времени, только я не я, а другой, ну совсем другой (понимаете?), вроде как иначе родившийся) в прекрасную элегию, и я получал, необъясняемое тогда удовлетворение, может быть, счастье, выпрошенное у несправедливой ко мне природы. К двенадцати годам здоровье как-то неожиданно для меня стало поправляться — обстоятельство, круто изменившее моё существование, словно вывело из гипнотического транса и привело меня из мира грёз, привычного и наивного, однако разжёгшего пламя чувств, в мир

190

И тогда бежали буквы, как запятые в небоскрёбных абзацах Пруста, наперегонки, сбивчиво и бестолково, с единственной целью добежать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДОЖДЬ

сейчас мне стыдно об этом рассказывать

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

иной, потопом обрушивший невычитанное и невыдуманное, то, что я не посмел до того разглядеть, прочувствовать, прожить, наконец; и как следствие огромного напряжения моего организма, сверхчутко переживавшего какое-либо действие, движение, всякое неспокойство, даже чужие улыбки или смех, такие обычные для подростков, постель, служившая обителью прошлых лет, вновь принимала меня, вконец измождённого новой жизнью: это случалось чуть ли ни каждую неделю. Вот почему, когда необъяснимо совпадало происходящее вокруг меня или непосредственно со мной — должно сказать, что я переживал перемену подобно зрителю в театре, во втором акте попавшему на сцену и вынужденному играть, то есть делать нужные ходы и говорить положенные слова, о существовании которых он и не подозревал — с эпизодами из книг или собственных фантазий, даже с обрывками фраз или несущественными при чтении деталями, непонятно как оставшимися в памяти, то совпадение приводило меня, особенно вначале, в неподдельный восторг, быстро сменявшийся подозрительностью и даже страхом. Помню, тогда-то я и возомнил, будто жизнь есть огромная сцена с нескончаемым действием и колоссальными декорациями, где люди — лишь актёры, живущие для развлечения или устрашения только одного человека, каковым я представлял себя; потом эта фантазия развеялась, оставив, тем не менее, чувство, каждый раз по-новому переживающее такого рода совпадение. Вполне естественно, что к четырнадцати годам моими фантазиями стали овладевать девушки, потому что неистребимая жажда женщины, ещё неопознанная и непонятая мальчиками, начинает иссушивать их разум раньше, нежели проявляются усики. Странно, но чувства мои не направлялись к девочкам, окружавшим меня и потому должным тревожить, а уходили к девушкам (неудержимое воображение) значительно старше, опытнее и обязательно самим обольщающих меня. В отношениях с этими девушками мне отводилась пассивная роль, что объяснялось обстоятельствами, хотя, по-моему, и несущественными, и несвязанными между собой, но будучи соединёнными во мне, приобретавшими значимость и имевшими свои последствия. Тогда-то я и прочитал, а вернее, поглотил за двое бессонных суток, надолго выбивших меня из ставшей понемногу привычной суеты дней, «Семью Тибо», оказавшую сильнейшее воздействие на мои фантазии; точнее, тот эпизод, где Даниэль, бежавший из дому вместе с Жаком Тибо и лишившийся друга в порту, был подобран проституткой, приютившей его, и наутро (именно это место) совратившей поражённого её близостью и доступностью мальчугана. Впечатление от этого отрывка осталось настолько неизгладимым, что по сей день, перечитывая его, выписанного без тени намёка на пошлость, я испытываю непреодолимое желание, подобно тому, как при взгляде на «Обнажённую» Ренуара невозможно не воспылать желанием к этой женщине. Тогда же (сейчас мне стыдно об этом рассказывать), оставшись наедине с порнографическими картами, купленными у соседского парня на деньги от школьных завтраков, я представлял себя соблазнённым одной из красоток и дошёл до такой степени возбуждения, что слёг больным, как прежде, испытав мучительное разочарование от первых половых желаний — через несколько дней, немного оправившись, я сжёг карты в туалете, прячась от домашних, после чего сразу пришло облегчение, как будто после отпущения грехов. Стыд, испытываемый мною каждый раз в присутствии мамы, когда, бледнея, я отводил глаза в сторону, страшась доброго, чуть тревожного её взгляда, исчез, сменившись чувством омерзения к сексу; мне кажется, такое же отвращение преисполняет девушек после первой брачной ночи. И всё же, последовавшее затем возвращение к образам боттичеллевых девушек, к невинности и романтизму, не исцелили раны, на-

191

МАЦИЕВСКИЙ несённой смеющимся Эротом, подобно вирусу, заразившему и (изнутри) медленно подтачивающему организм, и в то время, как я ничего не подозревал, всё бежали будни в поисках встреч и участия. Проливной дождь, который обрушивался каждую весну на наш городок, довольно банальный и, пожалуй, ничем не примечательный, шёл, изредка прерываясь, вот уже третий день, заливая тротуары и мостовые, и троллейбус, полупустой в полуденное время. На сиденье, чуть возвышавшемся над остальными, скучала, устало сложив руки на коленях, девушка лет двадцати — двадцати двух, в которую я влюбился, как только увидел, и которую украдкой разглядывал, благо она смотрела в окно и не обращала на меня внимания. Из-под туго охватывающего лицо платка над высоким лбом виднелись гладко зачёсанные русые волосы, усыпанные капельками дождя, оставившего на слегка раскрасневшихся щеках одного или двух своих посланцев и не посмевшего коснуться томных глаз, следящих, как я смог разглядеть, за струйками воды на окне; чувственный рот, беззастенчивый, ужасно нескромный (воспоминание именно так рисует его) и беззащитный, притягивал к себе взгляд. Охраняла хрупкую фигурку лёгкая накидка, застёгнутая наглухо; в руках девушка держала зонтик, в то же время невольно заставляя уставиться на свои ноги; от волнения я едва держался на ногах. Она, видно, почувствовав, что за ней следят, спокойно повернула голову и прямо, немного удивлённо посмотрела на меня: увидев щуплого, в непомерно большом и от того казавшемся грубым плаще, невзрачного мальчишку, на лице которого ясно выражались одновременно восхищение и испуг, девушка улыбнулась, давая понять, что внимание и восторг мужчин от шестнадцати до шестидесяти приятны ей, но не новость, отвернулась к окну, предоставляя меня самому себе, сохранив в уголках рта чуть заметный отголосок своей улыбки и предавшись собственным мыслям — маленькое происшествие лишь слегка смутило её. Иначе дело обстояло со мной: застигнутый врасплох, я не сразу сообразил, что она смотрела на меня, так как существование её не мыслилось ещё мною, тем более не понималось осязаемое действо, выраженное столь кратко, но явно, ибо невероятное поражает нас своею исключительностью гораздо сильнее, нежели само событие, произошедшее на наших глазах или с нами, — событие, не показавшееся бы очень уж необычным, знай мы, что оно будет; и если наблюдение за девушками, отдалёнными от нас расстоянием, возрастом или неприступностью, рисуемой нам воображением — девушками, надежды на знакомства с которыми заведомо лишены оснований ещё и по причине необъяснимой робости нашей, — привносило волну возбуждения, то мимолётное внимание, оказываемое одной из них и вызванное нашим присутствием, словно взрыв бомбы уничтожает все наши заботы и мысли, не оставляя ничего, кроме бессмысленного желания видеть её, быть рядом с нею. Немного погодя она устремилась из троллейбуса, а затем по улицам, стараясь укрыться зонтиком от очумевшего дождевого вихря, такая хрупкая и волнующая, — доведя меня, одурманенного любовным сиянием, казалось, исходившим от неё, до своего дома и бросив на произвол стихии, так и не замечая или так и не желая замечать меня. Очутившись у только что захлопнутой двери и упустив незнакомку из виду, я сразу будто отрезвел, не так, чтобы осознать мою внезапную любовь, но чтобы задуматься, что же мне делать: обшарпанные холодные стены лестничной площадки, пусть даже её подъезда, скорее, отодвигали её от меня, чем приближали; я сошёл вниз и решительно ступил в дождь, ставший до вечера моим спутником и после коварно предавший меня — укрываясь под промокаемым огромным каштаном (удачно раскинувшимся на противоположной сто-

192

ибо невероятное поражает нас своею исключитель ностью

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДОЖДЬ

я всё ещё был охвачен необычностью личных переживаний

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

роне улицы) так, что было видно её окно на втором этаже, я простоял там до позднего вечера, силясь преодолеть свою стеснительность; затем, разочаровавшись в себе, ожидая — впрочем, бесполезно, — выйдет ли она. А когда зажгли свет и я изредка различал её призрачную тень, ловя долгожданные мгновения, будто живописные картины, дожидался ухода немногочисленных гостей, оставивших её одну, а меня — насквозь промокшего: вода пропитала всю мою одежду так, что я чувствовал, как по спине стекают струйки воды, беспрепятственно проникая в ботинки, — в полном изнеможении, без сил, без воли, почти без чувств, с тупым желанием проявления любви, ибо любовь такого молодого человека, каким был я, не несёт всего того, что составляет значение любви для мужчины, до тех пор, пока не обрушивается на объект стремлений, что, может быть, предопределено незнанием этого чувства и невысказанностью его. Пока мой путь лежал к уже знакомой двери, чувства, мысли, движения мои хотели только донести себя — то есть, помышляя лишь о собственном удовлетворении, отрешаясь от чувств незнакомки, я желал лишь выразить своё, освободиться от непомерного груза: даже когда моя рука тянулась к электрическому звонку, я всё ещё был охвачен необычностью личных переживаний. Увы, резкий звук звонка разорвал не только границу безызвестности, разделяющую меня и девушку, сокрушив путь назад, но и уничтожил все нити, будто бы связывавшие данную минуту с той, в троллейбусе, скрестившей наши взгляды, — воспоминания, много значащие для меня, но ничего не значащие для девушки, открывающей дверь: увидев встревоженное удивление на её лице, я вдруг ясно почувствовал всю бестактность, глупость, беспомощность и безнадёжность своего положения; во мне всё оборвалось. Когда, как казалось, я пришёл в себя, голова ломилась от непонятных импульсов, методично сжимающих и разжимающих её, руки и ноги словно окаменели; я смутно различил пожилого мужчину и девушку, стоя переговаривающихся, причём мужчина всё время поглядывал на меня, как будто боялся, что я сейчас вскочу и убегу; скорее всего, мужчина был здесь посторонним, судя по очевидной неловкости, ощущаемой им, собирающимся уходить, но из вежливости осведомляющимся, не остаться ли ему; наконец он ушёл. Проводив его до двери, девушка бесшумно вернулась в комнату, принеся с собой смоченное в воде полотенце, которое аккуратно уложила у меня на лбу — наверное, по совету пожилого мужчины, — что действительно дало мне на непродолжительное время облегчение, позволившее полностью открыть глаза, заставив убедиться в реальности белоснежной постели и сидящей рядом незнакомки, реальности ещё более ощутимой от леденящего прикосновения её рук к моим горячим щекам, ибо метаморфоза, приключившаяся со мной, оставляла меня абсолютно безучастным к действительности, может быть, именно благодаря тому неверию, которым было охвачено моё существо, всё ещё пребывающее за дверью, под дождём. Я постарался улыбнуться и что-то сказать в оправдание своего глупого положения; вместо этого закашлялся, даже захрипел, так что на глаза выступили слёзы, после чего уже лежал тихо, не шевелясь, грустно глядя на девушку, рассказывавшую мне, как я упал и как они вдвоём с соседом внесли меня в квартиру, мокрого — по её выражению, будто искупавшегося в реке, — раздели догола (в этом месте я, смутившись, покраснел, чем вызвал её улыбку) и уложили в постель. Она сказала мне также, что у меня очень высокая температура, большой жар, что она опасается воспаления лёгких, дела нешуточного, и что, раз уж я оказался у неё, то должен её слушаться — в конце она сообщила, что скоро приедет моя мама, чтобы я не тревожился; она переговорила

193

МАЦИЕВСКИЙ с ней по телефону, найдя номер в справочнике: «Твои имя и фамилию я нашла в твоём портфеле», — добавила она, предупреждая вопросы. Снова кашель разорвал моё горло, заставляя судорожно вскидываться с постели, а потом в изнеможении падать и еле слышно стонать; так повторялось несколько раз, а когда прекратилось, я закрыл глаза и заплакал: вся тяжесть недомогания, напряжения этого дня, обида, жалость к самому себе вылились в беспрепятственно хлынувшем по щекам потоке слёз, который я уже не мог сдержать. Трагедия, разыгравшаяся на её глазах, в которой она, нежданно для себя, играла главную роль, не смогла оставить безучастной милую девушку, бросившуюся унимать меня, вытирать слёзы, успокаивать и внезапно, в порыве сострадания ко мне, принявшуюся покрывать моё мокрое, искажённое гримасой рыдания лицо нежными поцелуями, парализовавшими меня, потихоньку прекратившего плакать, и скорее ввергшими в странный испуг, нежели успокоившими; после она долго сидела молча, опустив глаза, поражённая вспышкой чувствительности, не знающая, что сказать; наконец, она подняла голову, открыв моему взгляду увлажнённые глаза и чуть раскрасневшееся личико, однако по-прежнему спокойная, как бы забывшая о минуте слабости. Запинаясь, переставляя слова и перескакивая из начала в конец предложения и от этого ещё больше стесняясь, я сказал, что, хотя моё полное имя Иннокентий, мама зовёт меня Нока, и я хочу, чтобы и она так звала меня — последнее я пролепетал совсем уж тихо, стыдясь своей просьбы, а затем, совсем уже смутившись, красный, как рак, спросил, как зовут её… Так в мою жизнь вошло её имя, впрочем, ничем не примечательное, но обретшее с тех пор странный смысл, имя, от произнесения которого вслух впоследствии я терзался отчаянием, впрочем, чем дальше, тем меньше; я тут же покрылся испариной, будто познал не слово, а истину или всеобщее знание — много лет спустя мы удивляемся тому характерному, только для нас имеющему отличительную особенность звучанию некоторых имён местностей или имён собственных, замечая ординарность и условность названия, забывая в то же время о неслучайных именах своих дочерей или о местностях, где живём, тоскуя по родным пейзажам. Никогда в жизни, ни до, ни после, мы не бываем так счастливы: лишь много позже доводится нам понять прекрасную полноту счастья того мгновения встречи с нашей первой любовью, когда каждая последующая секунда жизни рядом, такая невозможная, тысячу раз по-новому представляемая в фантазиях предыдущих дней, заурядный миг по существу, случайно столкнувший двух людей, становится незабываемым происшествием нашей суетной жизни, какой бы значительной на другие события мы её себе не представляли; событие с годами, правда, уже потеряет девственный вкус first love, не знающей себе подобной из-за последующих чувственных наслаждений, напластовавшихся на неё и у многих из нас убивших воспоминания о ней. Мне хотелось говорить ещё, но, неожиданно ощутив устрашающую пустоту, подкатившую к горлу, я замолчал, отвернулся к стене, а когда меня стошнило, успел стараясь не показаться слабаком, зажать рот влажным; позднее, бледный как полотно, вконец измученный своею немощью, закрыв глаза, не в силах посмотреть в её лицо, заснул. Разбуженный разговором, в котором уловил знакомый отрывистый голос мамы, несказанно обрадовавшись, я позвал её, она откликнулась, но подошла позже, оставив девушку следить за шприцем, очевидно, отдав ей соответствующие указания (моя мама была врач); я же, захлёбываясь от восторга, торопясь, нескладно, но более или менее подробно выложил случившееся со мной сегодня, не преминув сказать, что я влюбился, расписав прелести и добродетели девушки,

194

«Твои имя и фамилию я нашла в твоём портфеле», — добавила она, предупреждая вопросы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ДОЖДЬ

если она ещё и не на всё готова для тебя, то ты ей уже нравишься

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

вкладывая в слова всё, что, по-моему, должно было заставить полюбить её; поглощённый собственными разглагольствованиями, я, к несчастью, не заметил тени, пробежавшей по лицу мамы; я молил её под любим предлогом оставить меня здесь хоть на сутки, хоть на ночь, ибо мною, как и всяким влюблённым, овладела извечная боязнь потерять любимую, поглощающая все мысли, уничтожающая все желания, порою подтачивающая самую любовь, измышляя лишь способы увидеть, оставить, задержать около себя другое существо, не брезгуя даже неделикатными приёмами — хитростью, шантажом, обманом. Мама наотрез отказалась уехать без меня. Пока она возилась со шприцем, набирая жидкость, делая укол и складывая иглы после, я, страшась мысли, что мама, которую так хотелось видеть, будет причиной катастрофы — потому что разлука теперь, когда я сам, собственной настойчивостью, собственным здоровьем добился благосклонности встреченной девушки, мерещилась мне именно как катаклизм, — подыскивал способ уговорить маму пробыть здесь хоть лишний час, нимало не заботясь, позволят ли, так как я был уверен, что согласие подразумевалось, и кстати, хорошо понимал, что воспаление лёгких (в истинности диагноза не было сомнений) уложит меня на два-три месяца. Может быть, угадав мои помыслы (ведь мы не говорили ещё ни слова о причине моего появления в этой квартире, хотя, я думаю, девушка понимала мотивы, приведшие меня к ней, — судя по еле уловимой улыбке, почти не сходившей с её лица: такую улыбку улавливаешь у женщины, когда, нечаянно приоткрыв перед ней свои намерения, почувствуешь, как та медленно, нехотя поддаётся твоему влиянию, твоим желаниям и любви, не говоря ничего и не раскрывая себя, тем не менее этой улыбкой, скорее в глазах, чем на устах, выдавая, что если она ещё и не на всё готова для тебя, то ты ей уже нравишься, люб ей), девушка, пока я отдыхал немного после укола, спросила, стоит ли перевозить меня в таком состоянии и не лучше ли оставить у неё, где мне, как мама видит, удобно, тем более что завтра воскресенье, да и погода точно к утру не изменится, — она присмотрит за мальчиком, когда же ему станет лучше, его можно будет перевезти домой уже не по такому дождю, да и переезд будет легче перенести, добавила она. Я с надеждой вслушивался в речь девушки, устроившейся в кресле напротив, нескромно закинувшей ногу на ногу, не скрывая своих красивых коленок и заставляя меня млеть от волнения, и всё время поглядывал в сторону мамы, которая, по-старчески ссутулившись, даже как-то скорбно, сидела в неудобной позе на краю постели, уставясь в одну точку, так что узнать, что же она думает, было невозможно; она молчала, словно ничего не слыша, а когда речь закончилась, выпрямилась, встала и сказала, что мы едем сейчас же, такси давно уже ждёт, она не оставит меня здесь ни на минуту; в наступившей затем тишине была слышна лишь возня, производимая мамой, одевавшей меня (она привезла с собой сухую одежду), я же не мог оторваться от происходящего, не в силах был отвести глаз, почему-то ощущая стыд, будто подсматривая — лицо девушки после сказанных мамой слов окаменело, и сама она как будто превратилась из волнующей женщины в изящную, но мёртвую античную статую; погодя, она сняла ногу с ноги, ещё немного посидела, потом бесшумно поднялась, прошла к окну и остановилась, словно бы только для того, чтобы взглянуть на дождь; я понял, что это конец. Мама одела меня, сверху плотно укутав пледом, как в детстве, открывая зимой балкон в моей комнате, и осторожно поддерживая, повела к двери. Мама уже вышла на лестничную площадку, когда я, понуро шествующий за ней, будто очнувшись, понимая бессмысленность, и всё же — не к этой, застывшей и чужой, а к той, прежней, желанной

195

МАЦИЕВСКИЙ и возлюбленной — с мольбой в голосе попросил, чтобы она простила меня, простила, если сможет, чтобы вспоминала обо мне, хоть иногда, и ещё, ещё просил, чтобы простила и не забыла меня, потому что я-то всегда буду помнить её, буду помнить её доброту и нежность, а потом вновь просил простить меня, беспрерывно вставляя «пожалуйста», и наконец, когда рыдания задушили мою мольбу, так и не тронув одеревеневшее существо, вышел к маме, подхватившей меня, чего я почти не помню, так как закружившийся мир опрокинулся в неосознанное и неощутимое, жестоко зачеркнув человека за дверью. Машина тронулась, оставляя у подъезда мою любовь; я плакал, закрыв лицо руками, рядом с потрясённой мамой, не смея сдерживать проявления своего горя, ибо пора любви — это поразительная встреча мужества и отчаяния.

196

Александр Ходаковский родился в 1974 году в г. Коростень Житомирской области. Окончил Харьковский государственный институт культуры. Работает в издательстве «Золотые страницы». Стихи публиковались в «©П» № 7, журналах «В кругу времён», «Харьков — что, где, когда», «Стых», альманахе «Левада», на сайте Vernitskii Literature. Живёт в Харькове.

Последнее я поэма

1 музыка — это поэзия звука и звук заключённый в поэзию проще простого карандаша где идея графита деревенеет река выходящая из земли есть уже не земная в её письменах отражается небо и также помпезно текут облака время становится всё длиннее оттого что идеи русла и знать не знает… только стоя на облаке понимаешь: вся правда в земле чья переписка с небом — язык воды станешь слушать ручей как чужое письмо — украдкой и побеги небес разбирать посмелей их беззвучие глазу приятно даже кадык

197

ХОДАКОВСКИЙ в забытьи вдруг заходится кратком превращая земную суть изрыгаемую во вне в глоток безымянного я-ства объедки чужих вещей — бытие и внутренность наша небо открыто земле а на ней ничего и в ней что срослось бы со словом «напрасно» ведь слово на вкус не слаще кончика карандаша…

2 мы можем смотреть и слушать и можем знать: что мы смотрим и слушаем что земля продиктована небу чей ослеплённый знак как в ящик почтовый прячется в сушу и будто ответ — ночь воспоследует… закат кренится как стебель исполненный сумерки день длинят на его окончание рука стремится продолжить тело человек возвышает себя на колонны словес нечаянных и замечает: темно — светло… вечность с клюкой — последний день — пономарь буквы чело числит слова упрощает в цифирь прирождённый кустарь достойно выводит нули поглощающие эфир…

буква без шпаги и без плаща возвышается до нуля

3 и без царя голова кругла буква без шпаги и без плаща возвышается до нуля бескрайность видимая угла значит — что на плечах позвоночник — перпендикуляр: верхнее полу-я ограничено нижним: туловище униженное де-юре круги правит судьбы де-факто на шейной орбите жизни человек в миниатюре — земной луноголовый фатум… идея восьмеричности петляет формит не дотрагиваясь и тело продолжает себя в бесконечность — душа проступает за грань нуля в букву иную чья цельность

198

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ПОСЛЕДНЕЕ Я снаружи — сама по себе — ничья… голову высунув в небо землистое душа прячет внутри языка страусиную свою суть в затянувшемся выстреле истовом в знаках что напоказ посмертную речь несут…

4 человодье сочится… слог подышать выпрыгивает коренастый карп пьянея от воздуха рот открыл и затряс окончанием словно ветром разбитая книга — омертвелая грудь греха — освежёванное листание мысли ветреным временем; нет мертвее того языка что преставился в плоскость скрижалей готическим откровением — послесловием длились века камень рыбу перележал: земных немее и водных существ прозрачней буквенной чешуи — молчащий кладезь с главой до небес; о божественности не прочесть в распластанном теле Иешуа не родись человечество здесь здесь — на земле и сродни ея умирая в каждом ростке вестью в ответ на сказ Вышнего — водный сеятель в тикающем виске протекает в каждом из нас…

камень рыбу перележал: земных немее и водных существ

5 да пребудет за горсть молчания мир в миру и от мира сего бесконечности малая длань — слово вошло в изначалие безразмерным своим сапогом времени длинь длиня… без рода — без племени слово влачит узнавание скорого дня еле сводит концы с концами бесконечно-разменное в миру собственном — западня — немолкнущее цунами… белым венозным мелом чревоточием — в непостишь выткалась речь — ткачиха… Солнце закатывается неумело последняя буква — лишняя до тех пор пока сердце стучит…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

199

ХОДАКОВСКИЙ 6 луна встала на голову… бытие исписалось… Время в секундных перьях притягивает как павлин вписаны в круг временные уста плоть человеческую и прах перемалывают в нули душа времени верх берёт ибо Время души — всего лишь время как телесность в сути своей округла человек размыкает круг — человек — есть время наоборот — то есть Вечность его и смерть когда время души испускает дух — это вечное в ней отлегло…

почему когда идут в гости с собой не берут посуду к мастеру со своим умом не ходят своего удовольствия ради; потому что люди повсюду слыть боятся народом и гадят себя в искусство второй соблюдая случай поставить двойное «с» память сначала устно верстает себя из кучи в запятую на интерес зеркальный пиная преобраз двойному согласию кратный это язык — оборотный в себе и от знака порознь половинчатый безвозвратно в сфере мира какую поёт…

потому что люди повсюду слыть боятся народом

кто-то должен всё обозревать кому-то во плоти не скрыться в глаза — сквозь яблоко прицела бросается земная плоскость в когтях у коршуна уже не воробей а страх сплошной животного резерва единственный на свете целом и боли нет — и нет такой игры когда в затылок клюв ниспослан глаза живут ещё до смертности своей а голова кивает от ударов невыразительно и нехотя — но будто опять жива и даже протестует против того что дважды убиенной

200

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ПТИЧЬЕ не в силах быть… опять клинчует коршун — от торжества или от слабости минутной вторую жизнь воробышку подарит и всё по сторонам — смягчает сцену невозмутим как вылитый преступник ощипывая тщательно добычу… мутнеет день… клюв коршуна слегка кровит и в пухе со стороны он кажется поранен… если по смыслу — то всегда по краю планетному — в сферическое место игрушечной погибели своей как тело — по частям — Земля по странам космическим от вольного вращалась чтоб в поле зрения орбиты дескать не опуститься и дырявить налегке голодную брюшину света белого…

Птичье клюв коршуна слегка кровит и в пухе со стороны он кажется поранен…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

военные действия этой зимой нисколечко не уместны ни снега тебе под Москвой — ни морозища воронам и галкам (особенно) никак не выделиться партизанская — мировая усобица: можно хохлиться грозно на всё подряд (кроме холода) стрелы крыльев в обойму укладывать сколько хочется — хвосту удивляться — его произвольным (неуставным) подмигиваниям — сообща совет держать — очередью короткой бить — приказывать во саду — в огороде (на всю ивановскую) до помётного в утробе спазма… или холостыми за так галдя между своих и делом — голод — открытая карта что от правого крыла — что от левого — растянулся и спутал все фронтовые линии каждый зырк — горячая точка — всякий лёт — на всю Землю за-махивается… даже в слабой тактике перемещений (на рядом стоящее дерево) спрятан фактически горизонтайный смысл — власть планетарная — птичья… бесперспективность интервенции указывает — изменить ситуацию стаевую ничто не в силах — и никто не берёт на крылья ответственности и клювы — на любой высоте принимая бой…

201

Борис Смоляк родился в 1970 году в Харькове. Окончил Харьковский инженерно-строительный институт. Сотрудничает с харьковским театром «Публицист» как автор пьес, актёр и сочинитель музыки к спектаклям. Публиковался в «©П» № 5.

Четвёртая река 18. Не заслуживает содеянное человеком ни ад ского пламени, ни благодати небесной.

Х. Л. Борхес, «Фрагменты апокрифи-

ческого Евангелия»

…проповедь наша тщетна, тщетна и вера наша.

Апостол Павел

Действующие лица Маллеус — ловец преступников. Епископ. Графиня. Брат Амос — монах. Линкс — оруженосец. Клото — вдова коменданта крепости. Анна-Валентина — её воспитанница. Действие происходит в средние века на Святой Земле.

202

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Первое действие Резиденция Епископа. Середина дня, но из-за опущенных штор в комнате полумрак. Епископ нервно расхаживает по комнате. Тихо входит Маллеус.

ваша душевная флагелляция не имеет ничего общего с тем, как я представляю себе мудрость

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Маллеус: Моё почтение, монсеньор. Епископ (вздрагивая): Ты напугал меня, Маллеус. Твоя поступь легка, ты всегда приходишь неслышно и неожиданно. Маллеус: Но вы ждали меня. Ваш посланец передал вашу просьбу, и я не замедлил явиться. Епископ (нервно-задумчиво): Да, моя просьба… Маллеус, мне нужна твоя помощь. Твоё умение, твоё искусство, твой опыт. Произошло несчастье. Маллеус: Я охотно выслушаю вас и постараюсь помочь, но я сперва подниму шторы. Здесь очень темно. (Идёт к окну.) Епископ (с неожиданной горячностью): Не надо, Маллеус! (Маллеус застывает, удивлённый.) Прошу тебя, не нужно этого делать. Я сам их опустил. Маллеус: Это ваше право, монсеньор. Но я считаю своим долгом сказать, что если свет вам неприятен, то сегодня пасмурно, а это большая редкость для этих мест, и ещё — в такое время суток солнце, даже когда оно есть, освещает другую сторону здания. Епископ: Считай это моей прихотью. Неужели это так важно? Маллеус: Это не важно. Совсем не важно. Но странно в сумрачный день видеть человека, усугубляющего сумрак. Пауза. Епископ отходит к окну.

Епископ: Там, за этими тяжёлыми тёмными шторами лежит тяжёлое тёмное небо, обещающее грозу. Так странно и даже противоестественно видеть здесь, среди пустыни, эту серую пелену. Но я могу поклясться, хоть и не знаю, что даёт мне эту веру, что эта пелена — только насмешка безводных небес над бесплодной землей. Дождя никогда не будет. Ты знаешь (криво улыбается), в последнее время я начал сомневаться в том, что когда-то в этих местах дождь шёл больше месяца, и вся эта местность была дном. Мы — рыбы, Маллеус, мы — рыбы, оставшиеся на высохшем дне, и наши жабры жжёт раскалённый воздух. Это так больно. Но я опускаю шторы, и сомнения покидают меня. Нет больше лживого неба, нет дна, нет рыб с обожжёнными жабрами, а есть я, мои шторы, моя комната, всё становится на свои места, я снова господин в своём маленьком мире. Маллеус: Ваша находчивость делает вам честь, монсеньор, однако ваша душевная флагелляция не имеет ничего общего с тем, как я представляю себе мудрость. Здешний климат, конечно, оставляет желать лучшего, однако Некто, чьи действия судить не нам, именно так неравномерно распределил земные блага, и, видимо, имел на это достаточно веские причины, для нас непостижимые. Солнце, здесь сжигающее почву, в других местах её осушает. И вечный дождь тоже не похож на манну небесную. Вспомните, что вы мне рассказывали о вашем детстве, проведённом в болотистом и дождливом краю, где жизнь уходила с кашлем и оставалась на простынях кровавыми пятнами. Епископ (отстранённо): В детстве я тяжело заболел. Никто не верил в счастливый исход, и плотник изготовил гроб. Маленький гробик ребёнка. Но случилось чудо — я выжил. А гроб остался. Потом я часто спускался в подвал, смотрел на гроб, и мне казалось, что он растёт вместе со мной. Маллеус: Вы носите его за собой всю жизнь. Похоже, он достаточно вырос.

203

СМОЛЯК Епископ (криво улыбается): Ты всегда знал, как утешить человека. Всегда приятно с тобой поговорить. Ты никогда не думал стать священником? Маллеус: Мне нравится, чем я занимаюсь. Это позволяет мне наблюдать за людьми. Епископ: Но это не очень-то почётное ремесло. Маллеус: Несмотря на это, одни меня уважают, другие — боятся. Что ещё нужно для счастья? К тому же мои услуги хорошо оплачиваются. Епископ: Я думаю, ты совершаешь ошибку. Маллеус: Я совершаю правосудие. И вы отпускаете мне грехи. Епископ (смущённо): Да, но… Маллеус (прерывает): Монсеньор, познание умножает скорбь. Вы меня зачем-то звали. Епископ: Да, Маллеус. Я прошу тебя помочь мне найти одного человека. Беглеца. Маллеус: Я ловец человеков, монсеньор. Но я должен знать, кто это. Епископ (очень тяжело, через силу): Мой секретарь — брат Амос. Маллеус: Ваш секретарь? Мне он всегда казался весьма учёным и достойным человеком. Епископ: Мне тоже. Маллеус: Он сбежал? Епископ: Да. Маллеус: И вы хотите, чтоб я его нашёл? Епископ: Да. Маллеус: Монсеньор, это всего лишь беглый монах. Обратитесь к городской страже. Епископ (в отчаянии): Маллеус, я умоляю тебя. Я заплачу двойную цену. Маллеус (твёрдо): Монсеньор, тут что-то нечисто. Вы что-то скрываете. Если вы хотите, чтоб я взялся за ваше дело, вы должны мне рассказать всё.

Чтоб поймать человека, нужно сначала понять его.

Пауза.

Епископ (решившись): Хорошо. Но это должно остаться между нами. Он убил человека. Брата ключника. Маллеус: Это меняет дело. Но как такое могло произойти? Они были врагами? Они поссорились? Епископ: Нет. Маллеус (с иронией): Вот как? Значит он, просто так, средь бела дня, на глазах у всех, подошёл к ключнику и… Епископ (прерывает): Это было не просто так. Это было ночью. И этого никто не видел. Маллеус: Но откуда вы знаете, что убийца — он? Епископ (нехотя): Есть другие обстоятельства. Маллеус: Как было совершено убийство? Епископ: Брат Амос проломил ключнику голову бронзовым подсвечником. Маллеус: Монсеньор, вы строите силлогизм, не имея достаточного количества предпосылок. Убийство ключника и бегство вашего секретаря могут быть и не связаны между собой. Епископ: Они связаны. Есть и другие обстоятельства. Маллеус: Какие же? Епископ: Это важно? Я прошу тебя просто найти брата Амоса. Маллеус: Чтоб поймать человека, нужно сначала понять его. Нужно знать, какие силы двигали им в тот момент, когда он совершал то или иное деяние. Брат Амос, убивающий ключника просто так, из

204

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА любви к насилию, и делающий то же самое по какой-нибудь неведомой нам, но важной для него причине, — это два разных человека. Боюсь, что вам придётся дать мне больше сведений. Вы можете рассчитывать на моё молчание. Епископ: У него была важная причина. Ключник застал его на месте преступления. Маллеус: Значит, было ещё одно преступление? Епископ: Да. Он пытался совершить кражу. Да что говорить — он её совершил. Маллеус: Я всегда говорил — стоит копнуть землю чуть поглубже, и оттуда полезут омерзительные чудовища. Убийство и воровство! Люди никогда не перестанут меня удивлять. Однако он не выглядел сребролюбцем. Епископ: То, что он похитил, никак не связано с золотом или другими ценностями. Вещь, им украденная, не имеет ничего общего с общепринятыми атрибутами богатства, но для меня — и для него, судя по всему — эта вещь бесценна. Маллеус: Вы говорите загадками. Епископ: Есть вещи, о которых лучше не знать, Маллеус: Даже тебе. Познание умножает скорбь. Пауза.

Маллеус: Хорошо. Будь по-вашему. В конце концов — чем больше преград, тем больше славы преодолевшему. Но вы могли бы в общих чертах рассказать мне о произошедшем.

У стен есть уши. Чем больше стен, тем больше ушей.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Пауза.

Епископ: В левом крыле здания есть коридор, который заканчивается тупиком с еле приметной дверью. Ключ от двери я ношу — вернее, носил на шее и никогда не снимал. Дверь ведёт в небольшую комнату, где хранится старая церковная утварь. На стене висит гобелен, точное подобие гобелена в одном нормандском городе. Под гобеленом, на высоте половины человеческого роста от пола, нужно особым образом повернуть выступающий гвоздь, тогда раскроется маленькая дверца, отворяющая тайник, где хранилась похищенная вещь. Вчера вечером брат Амос принёс мне в спальню графин воды, как он всегда делал. Выпив воду, я заснул, как убитый, хоть обычно и не могу похвастаться крепким сном. Утром я обнаружил, что ключа на шее нет, зато есть брат ключник, с разбитой головой лежащий у раскрытой двери. Маллеус: Несомненно, что в вашу воду было подмешано какоето одурманивающее снадобье. Епископ: Я это и сам понял. Когда ключника нашли, он был ещё жив. Перед смертью он ненадолго пришёл в сознание и назвал своего убийцу. Но к тому времени брат Амос уже успел сбежать. Маллеус: Что ж, можно предположить, что сначала он не собирался сразу бежать. И уж тем более убивать. Он мог украсть эту вещь и повесить ключ вам обратно на шею, пока вы спали. Но появление ключника разрушило его планы. Епископ: Почему ты так думаешь? Маллеус: Я не думаю, я предполагаю. Скажите, вы часто заглядывали в тайник? Епископ: Я заглядывал в тайник только один раз. Когда клал туда эту вещь. Маллеус: Кто-нибудь знал о том, что хранится в тайнике? Епископ: Сейчас я уже ни в чём не уверен. У стен есть уши. Чем больше стен, тем больше ушей. Здесь стен много.

205

СМОЛЯК Маллеус: Как к вам попала эта вещь? Епископ: Во время одного из прошлых перемирий я был на восточной границе, где совершался обмен пленными. Несколько знатных арабов были обменены на христиан, томившихся в неволе. Среди освобождённых был один человек, больной, никто не знал его имени, он был так слаб, что его пришлось нести на носилках. Бедняга жутко бредил, а когда его принесли в лагерь — скончался. Осматривая тело, я обнаружил эту вещь, зашитую у него в поясе. Кто он был, и как это к нему попало — для меня непостижимо. Люди, на тот момент окружавшие меня, не могли осознать ценность этой вещи, и я счёл за благо не предавать гласности моё открытие. Когда я вернулся обратно, я спрятал находку в тайник, оставшийся после моего предшественника. Несколько раз я порывался написать в Рим и сообщить об этом, но какой-то смутный страх меня останавливал. А теперь прошло слишком много времени, чтоб писать. Маллеус: Когда это произошло? Епископ: Около трёх лет назад. Маллеус: А когда здесь появился брат Амос? Епископ (немного смущённо): Вскоре после этих событий. Ты думаешь, что… Маллеус (прерывает): Это только гипотеза, монсеньор. Но обратите внимание на странное совпадение — у вас появилась эта вещь, и тут же появился брат Амос; вещь исчезла — и брат Амос исчез вместе с ней. Мне кажется, что его с этой вещью связывают более крепкие узы, чем вас. Что вы можете рассказать о нём? Епископ: Маллеус, церковь принимает в своё лоно страждущих, не спрашивая, кто они, не делая меж ними различий, ибо так завещал Сын Человеческий. Я мало что могу о нём рассказать. Он всегда держался особняком, большую часть свободного времени проводил в библиотеке, где изучал древние языки, различные апокрифы, священные книги иудеев и писания ересиархов. Он говорил, что собирается писать учёный труд против ересей. Впрочем, обязанности свои как секретаря он выполнял безупречно. Маллеус: Монсеньор, я ценю вашу откровенность, но будьте же откровенны до конца. Для вас важнее найти вещь или поймать человека?

Запертое человеком — человеком откроется.

Пауза.

Епископ: Вещь. Если она попадёт не в те руки, последствия трудно предугадать. Маллеус: Хорошо. Опишите мне хотя бы, как она выглядит, чтобы я по неведению не прошёл мимо. Епископ: Это небольшая шкатулка из прочнейшей стали, не поддающаяся взлому. Её изготовил по моей просьбе один из местных мастеров, тогда, три года назад. Шкатулка имеет тайный замок, секрет которого знаю только я. Глупец, он всё равно её никогда не откроет. Маллеус: Не судите поспешно, монсеньор. Запертое человеком — человеком откроется. Что ж, думаю пора начинать. Я ухожу. Мне нужно наведаться ещё в одно место. (Идёт к двери, вдруг останавливается.) Знаете, не сочтите за праздное любопытство, но всё-таки, вы не могли бы хотя бы намекнуть, что лежит в этой шкатулке? Пауза.

Епископ: В шкатулке лежит небольшой листок ветхого папируса с текстом на одном древнем языке. Маллеус: И всё?

206

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Епископ: И всё. Маллеус кивает и уходит.

Второе действие Комната в замке графа. Входят Графиня и Маллеус.

Сильные просят помощи у сильных.

Графиня: Входи, Маллеус. Ты видишь — в отсутствие мужа мне приходится самой заниматься делами. Маллеус: Господин граф уехал? Графиня: Да. Он поехал просить помощи. Получены сведения — на восточной границе неверные что-то замышляют. Если будет война — нам не справиться своими силами. Маллеус: Здесь мир всегда был непрочен. Слишком долго эта земля принадлежала им. Графиня: Землю наследуют сильные. Ты знаешь это не хуже меня. Пока нам это удаётся. Маллеус: Сильные не просят помощи. Графиня (улыбается): Сильные просят помощи у сильных. И я тоже прошу тебя о помощи. Почему ты не пришёл сразу? Маллеус: Прошу извинить меня, госпожа, но ваш гонец явился вторым. Поэтому я сперва пошёл к епископу. Графиня: Я уже знаю. В этом городе слухи распространяются, как чесотка. Хорошие времена наступают. Монахи начали истреблять монахов. Представляю, как весело сейчас в аду. Маллеус: Епископ будет очень расстроен. Он думает сохранить всё это в тайне. Графиня: Он нанял тебя найти убийцу? Маллеус: Да. Графиня: Я с удовольствием порасспрашивала бы тебя об этом деле. Я ведь женщина, а все женщины любят сплетни, особенно кровавые. Но ты ведь всё равно ничего не скажешь. Маллеус: Вы совершенно правы, госпожа. При всём уважении — я буду нем, как рыба. Графиня: Я слышала, что некоторые рыбы могут издавать различные звуки. Даже кричать. Маллеус (задумчиво): Когда у них обожжены жабры. Графиня: Что ты сказал? Маллеус (задумчиво): Когда вода отступает, рыбы остаются на высохшем дне, и солнце обжигает им жабры. Это больно. Графиня (неожиданно мягко): Что с тобой, Маллеус? Маллеус: Ничего. Так, кое-что вспомнил. Пауза.

Графиня: Ты знаешь, зачем я тебя позвала? Маллеус: Догадываюсь. Вчерашний турнир… Графиня: Да. В последнее время творятся ужасные и непостижимые вещи. Зло сошло на нашу землю, Маллеус. Плохо, когда монах убивает монаха, а воин — воина. Это — дурной знак. Маллеус (криво улыбается): Вся моя жизнь — дурной знак. Графиня: Не только твоя. (Пауза.) Тебя ведь не было на турнире. Маллеус: Я не хожу на турниры. Мне не доставляет удовольствия смотреть, как благородные люди занимаются на потеху черни тем, чем в Риме занимались специально обученные рабы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

207

СМОЛЯК Графиня (улыбается): Наверное, они плохо знают историю. Или им это просто нравится. Мне вот тоже нравится. Тут так мало развлечений. Тем более, что это был не совсем обычный турнир. Маллеус: Особенно его конец. Графиня: В конце должен был состояться отдельный поединок. Острым оружием. До смерти. Маллеус: Смерть была. Но она пришла с неожиданной стороны. Графиня: Одним из воинов был Аденальф из Трира. Ты знал его? Во время последующего диалога оба занимаются какими-нибудь посторонними делами.

Маллеус: Я знал, кто он. Его знали все. Во всей Святой земле не было человека, с бóльшим достоинством носившего золотые шпоры. Воин, всю жизнь проведший в битвах и поседевший под звон мечей. Лев и голубь были на его щите. Он был грозен с врагами и кроток с друзьями. Графиня: Его противником был Фарах аль Закр, прозванный Меч Пророка, — воин, равный ему по славе и доблести. Он долго искал случая встретиться с Аденальфом в поединке и отправил ему окровавленное копьё с привязанным к нему посланием, в котором в изысканных выражениях предлагал сойтись в смертельном единоборстве. Маллеус: И Аденальф, доселе непобедимый в битве, принял вызов мусульманина, хоть тот годился ему в сыновья. Иначе он не мог поступить. Графиня: Они начали биться на исходе утра, в тот страшный час, когда тени уменьшаются, и полуденный бес правит миром. Казалось, силы соперников равны, ловкость одного уравновешивала опыт другого. Они сражались пешими, и по истечении часа поединка Аденальф начал уставать. Это было заметно. Герольд, движимый сочувствием к старому прославленному воину, хотел объявить перерыв в схватке, но Аденальф гневным движением руки его остановил. И вот, когда волнение зрителей достигло предела, над ристалищем стремительно пролетела стрела, которая вошла в тонкую щель между шлемом и панцирем Аденальфа. Старый рыцарь замертво рухнул на горячий песок. В тот же миг другой человек, отбросив в сторону уже ненужный лук, спрыгнул со среднего яруса галереи и на глазах ошеломлённых стражников исчез в лабиринте узких улиц. Маллеус: Как и следовало ожидать, убийце удалось скрыться. Графиня: Погоня, посланная с большим опозданием, не дала никаких результатов. Он как сквозь землю провалился. Но не меньше сотни свидетелей могут подтвердить, что это был Линкс, оруженосец Аденальфа. Маллеус (криво улыбается): Бывший оруженосец. Я думаю, ему теперь будет трудно найти нового господина. Графиня: Тебя это смешит? Маллеус (очень серьёзно): Нет. Напротив. (Пауза.) Всё это — абсолютно бессмысленно. Графиня: Да. Маллеус: На первый взгляд. Графиня: Что ты хочешь этим сказать? Маллеус: Не знаю. (Задумчиво.) Но за внешней бессмыслицей произошедших событий я смутно ощущаю какую-то связь, которая ещё не возникла, но скоро… (Замолкает, подходит к окну.) Сегодня нет солнца. Графиня: Это важно? Маллеус (задумчиво, как бы в трансе): Вряд ли. Но могло ли… Нет. Не то. Всё — не то. Про меня говорят, что я обладаю особым даром, чувством — видеть события, скрытые во тьме расстояний и времени.

208

Про меня говорят, что я обладаю особым даром, чувством — видеть события, скрытые во тьме расстояний и времени.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Графиня (быстро): Это правда? Маллеус: Отчасти. Но я вижу лишь ничтожные события. Графиня: Какие же? Маллеус: Я вижу, как на юге, у большого солёного озера, с потолка пещеры упала капля известковой воды. Графиня: Что это может означать? Маллеус: Не знаю. Я могу лишь видеть, толкование мне не доступно. А может, и нет толкования. Графиня (улыбается): Это может означать дождь. Маллеус (улыбается): Может. Дождь — вполне возможно. Но, скорее всего — это просто капля, упавшая с потолка. Пауза.

Убийцы притягивают друг друга.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Графиня: Маллеус, всё-таки, что ты можешь сказать о произошедшем? Маллеус (стряхнув оцепенение): Что я могу сказать? Я могу сказать, что те два объяснения, которыми можно всё это просто объяснить, никуда не годятся. Графиня: Что ж это за объяснения? Маллеус: Первое, что могло бы прийти на ум людям в их низости — это убийство из корысти. Что Линкса нанял аль Закр, чтоб покончить с Аденальфом наверняка. Графиня: Многие так и считают. Маллеус: Я даже не хочу об этом думать. Это, конечно, самая простая, но и самая смехотворная из версий. Есть и другое объяснение, немного менее смехотворная — Линкс мог промахнуться. Графиня: Промахнуться? Маллеус: Да. Видя, что силы Аденальфа на исходе и желая его спасти, Линкс мог решить убить его противника. Но я слышал о Линксе и знаю, что он — превосходный стрелок. К тому же он понимал, что, убивая мусульманина в такой ситуации, он навлекал бесчестие на своего господина. Он не мог промахнуться. Он попал именно туда, куда целился. Но — с другой стороны… (Умолкает.) Графиня: Что? Маллеус: Есть ещё одна сторона — третья. Графиня: Какая? Маллеус: Я предпочёл бы об этом умолчать. Графиня: Как хочешь. И что будет дальше? Маллеус: Он ведь теперь вне закона? Графиня: Да. За его голову объявлена награда. Маллеус: Независимо от того, почему он это сделал? Графиня: Не понимаю. О чём ты? Маллеус: Ни о чём. (Задумчиво-отстранённо.) У него теперь только один выход — бежать изо всех сил, спасая своё существование, которое теперь даже для него не стоит и порванной тетивы того лука, найденного на галерее. Бежать и остаток дней своих прятаться, стать подобием червя, слепым подземным жителем, роющим осыпающиеся ходы в песчаной почве, которые неминуемо рухнут и погребут его. Графиня (резким, почти повелительным тоном): Куда же он побежит? Маллеус (задумчиво): На восток, в земли неверных. Все дороги ведут на восток, и все убийцы бегут на восток. Наверняка там он встретит ещё кого-нибудь. Убийцы притягивают друг друга. Один из них может основать город, а где их двое — там с ними пребудет Господь. Графиня (резко): Хватит кощунствовать. Ты найдёшь Линкса? Маллеус: Нет.

209

СМОЛЯК Пауза.

Графиня (с затаённым гневом): Что ты сказал? Маллеус: Вы меня прекрасно слышали, госпожа. Я сказал — нет. Графиня (более гневно): Почему?! Маллеус: Я не хочу. Графиня (гневно и надменно): Ты забываешься! Твои желания никого не интересуют. Ты, наверное, запамятовал, кто здесь приказывает. Маллеус (с горечью): Напротив, я прекрасно помню. Графиня (примирительно): Маллеус, ты сотни раз ловил для нас преступников. Всё было хорошо. Все были довольны. Что случилось на этот раз?! Маллеус: Не думаю, что вы меня поймёте. Графиня: Я приказываю тебе! Маллеус: Вы не можете меня заставить. Графиня: Я сейчас позову стражу! Маллеус: Вы сами знаете, что это ни к чему не приведёт. Графиня вне себя от ярости бросается к Маллеусу и бьёт его по щеке. Маллеус спокойно смотрит на неё, улыбаясь лёгкой презрительной улыбкой. Под его взглядом Графиня сникает, отходит в сторону и закрывает лицо руками. Пауза.

Маллеус: Хорошо. Можете считать, что вам удалось меня уговорить. Я сделаю это. Но сделаю это не для вас, а для себя, или скорее — для него. Я ухожу. (Поворачивается, делает шаг, останавливается.) Да! И не ждите, что я принесу его голову. Ненавижу таскать с собой протухшие человеческие останки. Вам придётся поверить мне на слово. (Идёт к двери.) Графиня (дрогнувшим голосом): Маллеус! Маллеус останавливается.

Ненавижу таскать с собой протухшие человеческие останки.

Графиня (очень нежно и печально): Маллеус, милый, неужели ты вот так уйдёшь? И не поцелуешь меня? Маллеус (мягко, но непреклонно): Как-нибудь в другой раз, Беата. В другой раз. Уходит.

Третье действие Пустыня. Свист ветра. Входит брат Амос. Садится на переднем плане, достаёт из складок одежды (или из сумки) какой-то предмет и начинает его разглядывать. Слышны шаги. Брат Амос резко встаёт и идёт в сторону. Входит Линкс.

Линкс: Святой отец! Брат Амос останавливается спиной к Линксу.

Линкс: Святой отец, подождите! Брат Амос: Я тороплюсь, сын мой. Линкс: Но я видел — вы только что присели. Брат Амос: Я достаточно отдохнул. (Идёт.) Линкс (с отчаянием): Святой отец, я прошу вас! Мне нужно отпущение. Я согрешил.

210

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Брат Амос (останавливается, не поворачиваясь): Сын мой, почему бы тебе не пойти в город? Там много священников, и каждый из них с радостью даст тебе отпущение. Линкс: Мне нельзя туда. Если я пойду в город, меня схватят, бросят в тюрьму, а потом казнят. Брат Амос: Тебе не повезло, сын мой. Я спешу. (Идёт.) Линкс (с оттенком угрозы): Святой отец, неужели вы не можете немного повременить? Линкс быстро подходит к брату Амосу и кладёт ему руку на плечо. Брат Амос резко поворачивается. В его руке нож, который он упирает в грудь Линкса .

Линкс: Я безоружен. Брат Амос (разглядывает Линкса): Я вижу. Почему же ты не взял с собой оружие? Линкс: Я не успел. Слишком поспешным было моё бегство. Вы делаете мне больно. Брат Амос: Я знаю. На колени, сын мой. Линкс: Если вы решили меня убить, я даже не буду сопротивляться. Моя жизнь ничего не значит. Но вы могли хотя бы не унижать меня. Брат Амос: На колени, глупец! Я дам тебе отпущение. Линкс в растерянности.

Со вчерашнего дня в окрестностях города каждая собака лает твоим именем.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Брат Амос: Ну, что же ты ждёшь? Разве ты не знаешь, что стоя´щий человек может пасть, а коленопреклонённый — встать и возвыситься. Линкс становится на колени.

Брат Амос: Какой грех ты совершил, сын мой? Линкс (тяжело): Убийство. Брат Амос (с горькой иронией): Отличный выбор, сын мой. (Кладёт руку на голову Линксу.) Властью, данной мне самим Вседержителем, отпускаю тебе грех твой. Господь, который милостив и всеблаг, прощает тебя, как и других злодеев. Да пребудешь ты в мире вместе с собратьями твоими Каином и Ламехом. Да отмстится за Каина всемеро, за Ламеха в семь раз семеро, и в семьдесят раз семеро — за тебя, Линкс. (Убирает руку.) Линкс (вскакивает): Вы меня знаете?! Брат Амос: Со вчерашнего дня в окрестностях города каждая собака лает твоим именем. (С кривой усмешкой.) И моим, наверное, тоже. Линкс: Подождите! Я вас узнал. Вы — брат Амос. Беглый монах. Убийца. (Отступает.) Брат Амос (холодно, с горечью): Да, сын мой. Тебя это смущает? Может, теперь ты хочешь поискать другого священника? Праведного? Добродетельного? Вспомни, как мгновение назад ты молил меня об отпущении, а теперь ты смотришь на меня со злобой и негодованием, совсем забыв, что ты ничуть не лучше меня, и что для глаз Бога мы сейчас, может быть, слились в одного человека. Линкс (опустив голову): Вы правы. Простите меня. Я не хотел вас обидеть, брат Амос. Но скажите мне — это отпущение… Брат Амос (прерывает, с усмешкой): Если тебя это действительно сейчас волнует, то я могу тебя уверить, что моё отпущение столь же добротно, как если бы тебе его дал апостол Пётр.

211

СМОЛЯК Линкс улыбается. Напряжение спадает.

Линкс: Знаете, для монаха вы неплохо обращаетесь с ножом. Откуда он у вас? Брат Амос: Я не всегда носил эту одежду, Линкс. А нож я взял на кухне епископа Линкс (с оттенком обиды): Что ж это получается — вы грозили мне (с презрением) кухонным ножом? Брат Амос (улыбается): Не обижайся. Это хороший нож. Очень острый. Им резали мясо. Я бы тебя проткнул насквозь. (Прячет нож.) Пауза.

Линкс: Брат Амос, скажите, Господь действительно прощает убийц? Пауза.

Брат Амос: Когда-то я читал труд одного ересиарха, жившего давным-давно, так давно, что даже не осталось воспоминания о его имени. Он писал, что совершающий убиение ради правого дела, или хотя бы веруя в свою правоту — не ведает греха. Линкс: Это правда? Брат Амос: Не знаю. Мне кажется, что Бога такие мелкие дела не занимают. Представь себе муравья, ползущего по лесной тропинке, с тяжёлым грузом на спине — муравьи ведь так трудолюбивы. И вот он видит на своём пути упавшую ветку, для него непреодолимую преграду. Но тут проходишь ты и случайно отодвигаешь ветку в сторону, тем самым делая для муравья величайшее благо — и богом станешь ты в его глазах. А в другой раз, проходя по той же тропинке, ты случайно — ведь люди так неуклюжи — наступишь на муравейник и причинишь ему великое зло — и муравей будет думать, что ты покарал его за какой-то ничтожный муравьиный грешок, и взмолится он к тебе. Услышишь ли ты его тогда? Линкс: Вы всегда ведёте подобные разговоры с первым встречным? Брат Амос: Я думаю — тебе можно доверять. К тому же, ты — не первый встречный. Мы связаны с тобой, я это чувствую. Разве это не знак небес, когда два человека, объединённые общим преступлением, встречаются посреди пустыни? Кстати, а куда ты идёшь? Линкс: Я конченый человек, жизнь моя ничего не стоит, но я не хочу сидеть и ждать, пока меня схватят. Я думал, если повезёт — добраться до восточной границы и там перейти к арабам. Здесь нет ничего, что меня бы держало. Брат Амос: Тебе повезло. Нам по пути. Я тоже иду в ту сторону, но с другой целью. Линкс: Что ж это за цель? Брат Амос (странно смотрит на Линкса, вкрадчиво): Я тебе расскажу, Линкс. Обязательно расскажу, но позже. Подожди немного. (Нормальным голосом.) Скажи, ты ведь, наверное, устал? Не так ли? И не прочь съесть что-нибудь? Линкс (улыбается): А вы, брат Амос? Брат Амос: Длительные блуждания по пустыне не способствуют приливу сил. Вот что я тебе скажу. На кухне епископа, коей я обязан моим прекрасным ножом, мне удалось стащить кусок хлеба — небольшой, конечно, но на двоих хватит, а у тебя я вижу некую ёмкость, в которой что-то явственно плещется. Это вода? Линкс: Увы.

212

Брат Амос, скажите, Господь действительно прощает убийц?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Брат Амос: Жаль, жаль. Так вот — почему бы нам не объединить усилия и не сделать привал, как и подобает усталым путникам? Линкс: Вы не боитесь погони, брат Амос? Брат Амос (очень серьёзно и грустно): Боюсь, очень боюсь, Линкс. Но, понимаешь, я смертельно устал. Мне кажется, что я умру, если немного не отдохну. Линкс (ободряюще, с сочувствием): Ну, будь по-вашему. Садятся. Брат Амос достаёт хлеб, Линкс — флягу. Брат Амос ломает хлеб и даёт половину Линксу.

Брат Амос: Вот мы и преломили с тобой хлеб, Линкс. Это лучше, чем резать его. В этом есть что-то древнее, что-то от обряда, ритуала. Это не просто раздел пищи, но нечто большее. Едят, пьют.

В этом есть что-то древнее, что-то от обряда, ритуала.

Линкс: Как вы думаете, нам удастся бежать? Брат Амос: Пока нам это удаётся, и, в любом случае, нужно продолжать дальше. Хотя, если наняли Маллеуса — нам конец. От него никто не уходил. Я знаю его — он иногда приходит к епископу поговорить — епископ славен широкими взглядами и странными знакомыми. Маллеус, по прозвищу Прозрачный, — страшный человек. Человек с тысячью лиц, человек, умеющий проходить сквозь стены, знающий все языки и науки, способный достигнуть любого положения, но по необъяснимой прихоти занимающийся столь презренным ремеслом. Линкс: Я слышал, что Маллеус раньше никогда не брался за два дела сразу. Брат Амос: Все мы раньше много чего не делали. Ты ведь, наверное, раньше тоже по-другому упражнялся в стрельбе? Линкс (резко, с вызовом): Вы не знаете, почему я это сделал. Брат Амос: Не знаю. Но подозреваю, что у тебя были на то важные причины. Не думаю, что ты просто хотел посмотреть, как будет выглядеть Аденальф со стрелой в горле. Линкс (гневно): Брат Амос! Брат Амос (примирительно): Ну, ну, перестань. У меня есть глупая привычка — шутить не к месту, никак не могу от неё избавиться. Не сердись, слова мои — просто слова и ничего не значат. Мы не должны ссориться. Если мы поссоримся, рухнет тот шаткий мир, в котором существуем сейчас мы оба, хмурое небо, пустыня и эта скудная пища, которую мы вкушали — всё это падёт. Когда ты злишься, ты похож на зверя, подарившего тебе имя Линкс (остывая): Какого зверя? Брат Амос: Рысь. Твоё имя значит «рысь» — большая дикая кошка с острыми зубами — на языке народа, чьи легионы покорили полмира, но бесследно растворились в дремучих лесах, откуда позже вышли предки Аденальфа и сокрушили выродившихся завоевателей, подобно тому, как рысь перегрызает горло медведю, обессилевшему после зимней спячки. Пауза.

Линкс (задумчиво): Я почти забыл, как меня зовут по-настоящему. Линкс — такое прозвище дал мне Аденальф, когда подобрал меня — безродного мальчишку, жившего в пыли улиц. Это было много лет назад, и с тех пор мы не разлучались. Я был ему предан настолько, насколько один человек может быть предан другому. Он научил меня искусству, которым владел в совершенстве, — искусству войны, лучшему

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

213

СМОЛЯК из искусств, как считал он, ибо Бог подарил миру радость битв, чтобы благородным людям было чем заняться — так он говорил мне. Я был вместе с ним каждый миг, и тень его славы ложилась на меня. Я чистил его оружие, ставил его палатку и разводил его костёр, носил перед ним щит во время сражения — не было того, чего бы я не сделал для Аденальфа, ибо он казался мне воплощением бога войны — великолепным, страшным и притягивающим одновременно. Мы видели падение крепостей, разрушение городов, истребление целых народов, мы проходили сквозь огонь как саламандры — огонь не обжигал нас, стрелы, изнемогая, падали перед нашими торсами, полчища врагов в ужасе бросались прочь, завидев знамя со львом и голубем. Но лик божества потускнел. То, что туманит все зеркала, то, что делает из клинка ржавое посмешище, то, что превращает дорогие и прекрасные ткани в груду пыльных лоскутов — завоеватель время со злобной усмешкой бросило тяжёлый меч на чашу весов его жизни. Чаша опустилась. В тот день, когда я стоял на среднем ярусе галереи, я увидел, как на исходе первого часа поединка Аденальф на миг поднял глаза и посмотрел. Нет-нет, не на меня и не сквозь меня даже — он смотрел в никуда, и увидел там что-то, что вошло в него и его преполнило. Не знаю, что это было. Никто, кроме меня, этого не заметил. Никто, кроме меня, не знал его так. Но на моих глазах Аденальф превратился в испуганного старика с неподъёмным мечом в руке, и лишь в глубине его взгляда, где ещё оставались капли его прежнего естества, билась, кричала и плакала единственная просьба. Я выполнил эту просьбу. Пауза.

Брат Амос: Ты убил его, чтоб его не убил аль Закр? Линкс (качая головой): Аль Закр не стал бы убивать испуганного старика, а жизнь для него была бы горшей мукой. Я сделал это потому, что ещё миг — и все бы всё поняли. Я сделал это, чтоб его запомнили как непобедимого героя, коварно убитого рукой предателя. А убежал я потому, что меня бросили бы в тюрьму и там пытали, и я рассказал бы правду, ибо я не приучен лгать. Брат Амос молчит, берёт флягу, рассматривает её.

Твой грех другой — странный, извращённый грех гордыни самоуничи жения, который сродни греху поцеловавшего Спасителя

Линкс: Вы ничего мне не скажете? Брат Амос (задумчиво): Что я могу сказать? Твой грех не в убийстве. Твой грех другой — странный, извращённый грех гордыни самоуничижения, который сродни греху поцеловавшего Спасителя, дабы тот принял предначертанные муки и страданиями своими искупил грехи человечества. Есть притча о двух людях, бредущих по пустыне. Совсем как мы, правда? У одного из них фляга, в которой воды ровно столько, чтоб один человек мог дойти до места, где есть источник. Если же оба будут пить воду, то её не хватит, и они оба погибнут. Линкс: И что же им делать? Брат Амос: Есть три варианта: поделиться с товарищем водой и погибнуть вместе с ним; отдать ему флягу и погибнуть самому; или — оставить флягу себе. Одно из решений правильное. Линкс: Какое? Брат Амос: Ты будешь удивлён, но это третье решение. Сказано в Писании — возлюби ближнего, как самого себя. Как самого себя, понимаешь? Но не больше, чем самого себя. Что сверх того — уже грех. Линкс: Второй человек может отобрать флягу. Брат Амос (устало): А вот флягу отбирать нельзя. Это будет — совсем другой грех, ещё более тяжкий. Линкс: Я поделился с вами водой.

214

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Брат Амос: Я благодарен тебе за это. Ты благородный человек, Линкс, и добрый. Слишком добрый. И совершенно неискушён в богословской софистике. Когда ты делился со мной водой, ты не знал этой притчи. Иногда незнание бывает спасительно. Линкс (обиженно): Я бы всё равно поделился. Брат Амос (улыбается): Я не сомневаюсь. Как бы то ни было, фляга уже пуста. Не горюй — скоро мы найдём воду. И пустыня когда-нибудь кончится. Но зачастую люди пересекают пустыню, чтобы найти ещё одну пустыню. Пауза.

Линкс: Брат Амос, а почему вы убили? Брат Амос: По чистой случайности. Брат ключник застал меня, когда я лазил в тайник епископа. Он как раз собирался открыть рот, когда я схватил подсвечник и разбил его бедную старую голову. У меня не было выбора. Но я свято верю, что все события на земле — предначертаны и связаны друг с другом. Бессонница ключника, его непреодолимое желание наведаться в комнату в левом крыле были ни что иное, как жажда смерти, и Провидению было угодно, чтоб именно я оборвал нить его существования. А кто я такой, чтоб спорить с Провидением? Моя совесть чиста. Насколько, конечно, она может быть чиста у убийцы. Линкс: А зачем вы лазили в тайник? Брат Амос: Ты действительно хочешь это знать? Линкс: Я думаю, что — да.

Иногда незнание бывает спасительно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Брат Амос достаёт предмет, который рассматривал в начале сцены. Линкс протягивает руку, но брат Амос останавливает его свободной рукой.

Брат Амос: Это стоит многих злодеяний. Линкс: Что это, брат Амос? Брат Амос: Ты когда-нибудь слышал о Четвёртой реке? Линкс: О Четвёртой реке? Брат Амос: Когда Господь сотворил первую человеческую пару, сразу же возникла проблема — где их разместить. Для этих целей был создан Эдем — рай земной, из которого вытекала река, в свою очередь делившаяся на четыре других. Гихон омывает землю Хавила, где золото, бдолах и камень оникс; Фисон течёт в земле Куш; Хиддекель — перед Ассирией; Четвёртая река — Евфрат. Позже люди понаделали глупостей, за что были изгнаны, а у врат Эдема поставлен ангел с огненным мечом. Но речь сейчас не об этом. Есть люди — и я в их числе — которые считают что Эдем по-прежнему находится на земле, и путь туда указывает Четвёртая река. А в любое место, находящееся на Земле, человек может проникнуть. Линкс (он удивлён, но говорит серьёзно и задумчиво): Отсюда до Евфрата несколько дней пути. Брат Амос, вы извините меня, но… Брат Амос (прерывает, говорит гневно и страстно): Что?! Доказательства?! Разве Святое Писание само по себе не доказательство?! Разве человек, обладающий глазами, разумом и верой, не может понять этого сам? Разве не стои´т Четвёртая река последней, разве не сказано про неё вскользь, мимоходом, чтобы скрыть истинное знание, опасное для толпы? Потерянная вещь всегда находится в самом дальнем месте; ищи кольцо в последнем ларце — так говорил древний мудрец, и он был прав, тысячу раз прав. А остальные реки лишь прикрывают Четвёртую, как перед боем строй лучников стоит перед конницей. Линкс (утвердительно): Вы в это верите. Брат Амос (устало): Да, Линкс. Потому что иначе не может быть. Потому что иначе всё не имеет смысла. Потому что иначе мир был бы

215

СМОЛЯК просто куском мёртвого камня, на котором живут истязающие друг друга неразумные твари. Линкс: Если Эдем находится на Земле, почему его никто не видел? Брат Амос: Потому что он скрыт от глаз человеческих. Потому, что нужно знать слова, отворяющие его. Линкс: Вы их знаете? Брат Амос (показывая на предмет): Здесь, внутри этой шкатулки, лежит листок папируса, на котором начертана подробная карта пути в Эдем, слова, которые нужно произнести в определённом месте, чтоб Эдем снизошёл в видимое, и, самое главное, — что сказать стражу, чтобы он не был преградой. Линкс: Но откуда взялся этот папирус? Брат Амос (очень серьёзно): Это тайна, Линкс, великая тайна. Этого я тебе сказать не могу. Скажу только — есть люди, которые долгие века берегли этот папирус с письменами, начертанными тем, о ком лучше не говорить; люди, передававшие его из поколения в поколение; люди, всё это время терпеливо ждавшие часа, когда… Линкс (перебивает): Брат Амос! (Очень взволнованно.) Я… я совсем забыл! . . Я слышал раньше о Четвёртой реке! Брат Амос: Ты? Линкс: Да! Несколько лет назад! Это связано с исчезнувшим отрядом… Брат Амос (очень взволнованно): Что ты сказал?! Исчезнувший отряд?! Линкс: Да! Отряд, который приплыл на корабле без флага! Отряд, не нёсший впереди знамени! Отряд, который всегда держался в стороне и которым командовал высокий худой человек с лицом воина и в одежде священника! Отряд, который ночью между двумя прибрежными городами покинул общий лагерь и бесследно исчез, уходя на северо-восток. Все долго спорили — кем могли быть эти люди, но со временем о них забыли — или думали, что забыли. Потом, три года назад, во время обмена пленными я опять увидел человека, который командовал исчезнувшим отрядом. Его принесли на носилках. Он был очень слаб, и, по-моему, безумен. В лагере он умер. Перед смертью он страшно бредил. Он говорил о палящем солнце, о песчаных бурях, о жажде, о распухших языках, о гибели товарищей; он говорил о долине человеческих костей, о знамениях и пророчествах, о Следе Адама, и о Четвёртой реке. «Четвёртая река» — повторил он несколько раз и скончался. Епископ осмотрел умершего и что-то вытащил у него из пояса. Я не стал никому говорить, что узнал этого человека.

Если Эдем находится на Земле, почему его никто не видел?

Пауза.

Брат Амос (задумчиво и печально): Высокий худой человек с лицом воина и в одежде священника, который так много видел, а умер такой жалкой смертью, был моим братом, Линкс. Несчастный! Он хотел завоевать рай, как будто это вражеский город. Он погиб сам, и вместе с ним люди, которые были солью земли. Ты правильно сделал, что никому ничего не рассказал. Епископ тоже правильно сделал, что спрятал папирус. Он не должен был попасть в руки непосвящённых. Хотя, чтобы получить его обратно, мне пришлось три года провести в монастыре, входя в доверие к епископу, а затем стать вором и убийцей. Но зато теперь я знаю точно, что След Адама — не выдумка. Линкс: След Адама? Брат Амос: Ты сам только что сказал о нём. В монастыре я не терял времени. Там довольно обширная библиотека. В одной из книг по географии я обнаружил интересные сведения — на северо-востоке,

216

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА откуда течёт Евфрат, живут дикие племена кочевников, которым известно место, называемое Следом Адама, — узкое ущелье странной формы, которое среди местных дикарей считается запретным местом, по причинам, о которых не сказано. Мой брат раньше этого не мог знать, но, умирая, говорил о нём. А это уже многое значит. Линкс: Брат Амос, а вы сами видели этот папирус? Брат Амос: Нет. Я только примерно знаю, что там. Я ещё не открывал шкатулку. Линкс: Но почему? Брат Амос: Не знаю, Линкс. Мне почему-то хочется это сделать, когда я перейду границу, когда я буду в безопасности, понимаешь? Линкс: Нет. Брат Амос: Ну, всё равно. Считай, что это моя причуда. Пауза.

Мы плодились и размножались, мы пахали землю, мы создали ремёсла и искусства, мы жили достойно, или хотя бы пытались это делать, — нам надоело!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Линкс: Брат Амос, а почему вы не хотите, чтоб об этом узнали люди? Брат Амос (страстно): Люди?! А ты знаешь, что было бы, если б об этом узнали люди? Разве не опьянились бы они этой вестью и не исполнились бы великим рвением? Разве не разнесли бы они эту весть по миру, и не вложили бы её в уши живущих? Разве тогда все народы — нищие, богачи, короли, воины, торговцы, невинные младенцы, старые девы, фальшивомонетчики, скупщики краденого, влюблённые, заклятые враги — не позабыли бы о своих жалких страстях, таких никчёмных теперь?! Разве не стали бы они одним существом — многоруким, тысяченогим, с одной головой на всех, с одной мыслью в голове, с одним криком во рту?! Разве не пришли бы они к истокам Евфрата и не крикнули бы: «Вот! Мы — Человек! Мы плодились и размножались, мы пахали землю, мы создали ремёсла и искусства, мы жили достойно, или хотя бы пытались это делать, — нам надоело! Мы хотим обратно!» Разве устоит перед ними одинокий ангел с потухшим мечом — брошенный часовой у забытого поста? Красноречивые убедят его словами, воинственные запугают, кроткие растрогают, болезные разжалобят. И вернулся бы человек туда, откуда вышел, и стал бы равен и подобен Богу, и, может, против самого Бога измыслил бы мятеж — но нет всего этого. Нет и не будет. К счастью. Потому что папирус — в шкатулке, шкатулка — у меня в руке, а я стою посреди пустыни и никому ничего не скажу. Линкс: Похоже, что вы не очень-то любите людей. Брат Амос: Да, Линкс. Я не очень-то люблю людей, но я к ним снисходителен. А вот они ко мне — нет. Да и к тебе — тоже. Линкс: Брат Амос, а зачем вы туда идёте? Брат Амос: Я очень устал. Я иду домой. (Пауза.) Мой брат… Он ошибался. Взять рай с оружием в руках — не в силах человеческих. Но я знаю — где не пройдёт большая армия, там пройдёт маленький отряд; где не пройдёт маленький отряд — пройдёт один человек. Или два. Скажи, Линкс, ты пошёл бы со мной? Линкс (ошеломлённо): Мне — с вами? Брат Амос (смотрит на Линкса оценивающе): А почему бы и нет? У тебя нет выхода, Линкс. Люди отреклись от тебя. Теперь ты не один из них. Они не поймут всей красоты твоего поступка. Вернись ты к ним — и они убьют тебя, потому что теперь у тебя с ними не одна правда. Тебя ждёт печальный удел изгнанника и беглеца. Я же предлагаю тебе новую жизнь, по-настоящему новую. Решай, Линкс. Иначе — мне придётся убить тебя. Я слишком много тебе рассказал. Линкс: Перестаньте, брат Амос. Я не настолько глуп, чтобы отказываться. Когда человек бежит куда глаза глядят и ему делают такое предложение — он не спорит. Я пойду с вами.

217

СМОЛЯК Брат Амос (облегчённо): Я очень рад, Линкс. Такой попутчик, как ты, — большая честь для меня. (Деловым тоном.) Теперь послушай — через день мы подойдём к границе. Там стоит крепость. Комендант крепости — посвящённый и мой старый друг. Там мы отдохнём, запасёмся водой и провизией и… Линкс (прерывает): Брат Амос, когда вы последний раз видели коменданта? Брат Амос (немного растерянно): Довольно давно, раньше мы обменивались письмами, а когда я был в монастыре, я не мог писать туда, чтоб не привлекать внимания, но почему это… Линкс (прерывает): Брат Амос, комендант этой крепости полгода назад погиб в стычке с арабами. Мне очень жаль. Пауза. Брат Амос в отчаянии закрывает лицо руками.

Брат Амос: Боже… Но кто теперь там комендант? Линкс: Насколько я знаю, нового коменданта туда так и не прислали. Его обязанности выполняет вдова покойного. Вы её знаете? Брат Амос (печально-рассеянно): Да… Клото… Клото и её воспитанница — Анна-Валентина… Когда они ехали в крепость, на их небольшой отряд напали кочевники. В жестокой схватке врагов удалось отбросить, но последствия этой стычки для обеих женщин были поистине роковыми. Анна-Валентина была тогда совсем ребёнком, и от пережитого ужаса она — как бы это сказать? — утратила какую-то часть рассудка — или, может быть, наоборот, приобрела что-то, что оказалось непосильной ношей для её маленького мозга. Линкс (немного раздражённо): Попросту говоря — она тронулась. А со второй что произошло? Брат Амос: Случайная стрела попала ей в голову. Рана оказалась не смертельной, но после этого Клото ослепла. Помимо этого у неё начались странные приступы, во время которых она теряет речь. В таких случаях она общается с миром через воспитанницу. Она создала свой особый язык, состоящий из прикосновений пальцами, который понимает только Анна-Валентина. Очень печальная история. Значит, крепостью сейчас управляют две женщины, одна из которых — слепа, а вторая — почти безумна. Как бы то ни было — деваться нам некуда. Пойдём, Линкс. Линкс (ободряюще): Брат Амос, я вижу, вы расстроены. Утешьтесь, ведь самое главное — папирус с вами. Брат Амос (улыбается): Да. Спасибо, Линкс. Мне повезло, что я тебя встретил. Мы — хорошая пара. Такие люди, как ты, держат Землю. Такие, как я, — приводят её в движение. Линкс (улыбается): А кто же живёт на Земле, брат Амос? Брат Амос: Ты разве не знаешь? Нищие духом, Линкс.

Такие люди, как ты, держат Землю. Такие, как я, — приводят её в движение.

Линкс поворачивается, идёт.

Брат Амос: Постой, ты оставил свою флягу! Линкс: Она пуста, брат Амос. Значит, больше не нужна. Уходят. Сцена пуста. Свист ветра. Входит Маллеус, осматривается, подбирает флягу, уходит.

Четвёртое действие Пограничная крепость. Ночь. В полумраке сидят Клото и АннаВалентина. Клото прядёт, Анна-Валентина рассматривает книгу при свече.

218

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА

Я умею читать, но не всегда понимаю написанное.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

Клото: Который час? Анна-Валентина: Ты кого-то ждёшь? Клото: Того, кто скоро придёт. Анна-Валентина: А кто скоро придёт? Клото: Тот, кто идёт подземным ходом. Я слышу шаги. Анна-Валентина: Уже несколько дней нет времени. Песочные часы разбились, вода в клепсидре высохла, а гномон не отбрасывает тень, небо изменило цвет, оно стало серым, там нет солнца, и мне страшно. Клото: Анна-Валентина, несчастное дитя, ты никогда не видела грозовых облаков. В этих местах дождь идёт раз в десять лет. Анна-Валентина: Да, Клото, я никогда не видела дождя, но знаю, что это. Это когда вода льётся с неба. Ещё я знаю, что это плохо. Клото: Почему плохо? Анна-Валентина: Я читала об этом в книге. Там есть история про человека, который очень любил зверей. Я тоже люблю зверей, особенно коров — они такие вкусные, но тот человек любил животных больше, чем я. Однажды он узнал, что скоро пойдёт дождь. Тогда он решил спасти животных, только животных, на людей ему было плевать, и он ничего им не сказал. Он построил большой корабль, спрятал всех животных от дождя и был очень рад. Потом пошёл дождь. Все думали, что это просто дождь, а это был особенный дождь, самый сильный, и назывался он по-особенному — потоп, от слова «тонуть». И все утонули. А тот человек — спасся, и животные спаслись. Он плавал по воде, кормил животных и был счастлив. А потом он послал голубя… (Резко захлопывает книгу.) А к нам тоже прилетал голубь! Клото: Да, Анна-Валентина. Анна-Валентина: Он принёс зелёную веточку? Клото: Нет. Анна-Валентина: Он принёс щепотку земли? Клото: Нет. Анна-Валентина: А что он принёс? Клото: Он принёс письмо. А ты мне его читала. Анна-Валентина: Я умею читать, но не всегда понимаю написанное. Что там было сказано? Клото: Дурные вести. Нам грозит опасность. Анна-Валентина: Что такое опасность? Клото: Это враги. Их много. Голубь прилетел слишком поздно. Анна-Валентина: Почему? Клото: Они уже здесь. Ты ходила вечером на башню? Анна-Валентина: Да, Клото. Клото: Что ты там видела? Анна-Валентина: Огоньки. Вокруг крепости всюду огоньки. Клото: Это неверные. Они пришли, чтобы штурмовать крепость. Анна-Валентина: А мы что будем делать? Клото: Граф должен прислать помощь. Анна-Валентина: А если враги начнут штурм? Клото: Воины будут сражаться. Анна-Валентина: А мы? Клото: Мы будем ждать. Анна-Валентина: Чего ждать? Клото: Исхода. Анна-Валентина: Какого исхода? Клото: Любого. Помощи графа или падения крепости. Анна-Валентина: Если крепость падёт, нас убьют? Клото (убеждённо): Нет. Анна-Валентина: Почему? Клото: Потому что я слепа, а ты — безумна. А закон неверных запрещает убивать увечных и безумцев.

219

СМОЛЯК Анна-Валентина: А я точно безумна? Клото (убеждённо): Да. Анна-Валентина (улыбается): Это хорошо. Клото: К тому же мы всегда можем бежать подземным ходом. Анна-Валентина: Где сейчас кто-то идёт? Клото: Да. Они уже близко. Анна-Валентина: Они? Клото: Теперь я различаю, что их двое. Анна-Валентина: Они скоро придут? Клото: Скоро. Пауза.

Анна-Валентина: Клото, расскажи мне сказку. Клото: Какую? Анна-Валентина: Про гору и трёх женщин. Клото: Далеко за морем есть большая гора. Она вся покрыта снегом, и там очень холодно. На горе живут три женщины. Каждая занята своим делом. У одной из них ящик. Ящик старый, но очень крепкий — он никогда не поломается. Не глядя, запускает она руку в ящик и вынимает, не видя. А лежит в ящике удел человеческий. (Тихо входит брат Амос, стоит, никем не замеченный, и слушает.) У второй есть свиток, бесконечный, как вечность, на котором она пишет то, что предначертано, и записанное уже никто не может изменить или исправить. Третья… Брат Амос: Третья просто прядёт. Но нитки у неё особые. Если ящик крепче любых камней, а свиток длиннее времени, то нитки её коротки и ненадёжны, и рвутся они постоянно, и приходится ей прясть вновь и вновь, ибо те нитки — жизни человеческие. Анна-Валентина: Ты знаешь эту сказку? Брат Амос: Я сам её когда-то рассказывал. Анна-Валентина: Ты её напугал. Теперь она не сможет говорить. Клото: Я не испугалась. Я слышала, как ты шёл. Здравствуй. Не знаю, как теперь тебя называть. Брат Амос: Как хочешь, Клото. Здравствуй. Клото: Мой муж погиб. Брат Амос: Я знаю. Он был моим другом. Ты ждёшь сочувствия? Клото: Нет. То, что не видишь, терять легко. Он умер быстро. Совсем без мучений. Анна-Валентина говорила, что она никогда не видела такого счастливого мертвеца. Анна-Валентина (важно кивает): Да, это правда. Брат Амос: Ты по-прежнему прядёшь. Клото: Да, только я пряду шерсть и лён. Они крепче, чем человеческие жизни. Ты ждёшь помощи? Брат Амос: Нет. Клото: Я не могу тебе помочь. Ты видел, что творится под стенами? Брат Амос: Видел. Их не меньше двух тысяч. Похоже, что они скоро двинутся на приступ. Клото: Но сейчас ночь. Брат Амос: Ночь — лучшее время для тёмных дел. Клото: Если они начнут штурмовать прямо сейчас, то войску графа придётся спасать лишь дымящиеся развалины. Брат Амос: Граф обещал помощь? Клото: Да, он прислал письмо. Там было предупреждение об опасности, обещание помощи и сообщение о двух преступниках, которых надлежит задержать.

Да, только я пряду шерсть и лён. Они крепче, чем человеческие жизни.

Пауза.

220

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Брат Амос: Но ты ведь не будешь этого делать? Клото: Нет. А надо было б. Тот, второй человек, — оруженосец? Брат Амос: Да. Я встретил его в пустыне. Клото (иронично): Что ж он не поднялся засвидетельствовать мне своё почтение? Брат Амос: Боюсь, что он застенчив. Он предпочёл остаться внизу, со стражниками. Клото: Зная его манеры, это можно только приветствовать. Брат Амос (с лёгким возмущением): Он — мой друг. И он пойдёт со мной дальше. Клото: Он поверил в твои сказки? Брат Амос (резко и гневно): Это не сказки! Пауза.

То, чего нет, порваться не может.

Анна-Валентина: Теперь она точно не сможет говорить. (Подходит к Клото и берёт её за руки. Клото чертит у неё на ладони.) Она спрашивает, нашёл ли ты то, что искал? Брат Амос: Да. Анна-Валентина: Она спрашивает, счастлив ли ты теперь? Брат Амос: Я буду счастлив потом. Анна-Валентина: Она спрашивает — что будет потом? Брат Амос: Я не знаю, что будет потом. Я иду, чтоб посмотреть на это. Анна-Валентина: Она говорит, что это не в людских силах. Брат Амос: Может быть. Может, я взвалил на себя непосильную ношу. Но так возвышается дух человеческий. Я играю с Богом в его игру, по его правилам, его картами, наверняка краплёными, — и всё время проигрываю, но остальных не пускают даже на порог комнаты, где идёт игра. Анна-Валентина: Она говорит, что, может, и нет никакой комнаты, и Богу наскучили его игры, а есть лишь гора, три женщины, ящик, свиток и нитки, которые всё время рвутся. Брат Амос берёт прялку.

Брат Амос: У тебя кончились нитки, Клото. То, чего нет, порваться не может. Клото поднимает с пола ворох ниток и даёт брату Амосу.

Анна-Валентина: Она говорит, что, может быть, здесь есть твоя нитка. Храни их надёжно. Тогда с тобой ничего не случится. Бойся потерять — ибо тогда твоя жизнь будет в руках ветра, зверя, или человека — что хуже всего. Больше она ничего не может для тебя сделать. Она устала и хочет спать. (От себя.) Ты ей надоел. Она тебя не любит. Брат Амос (вспыхивает): Ах ты, мерзкая безумная девчонка! Анна-Валентина (обиженно, но важно): Обзываться нехорошо. А безумной быть хорошо. Потому что меня не убьют, а вот тебя — убьют! Да! Никто не может меня убить. Только Бог может пустить воду с неба и утопить Анну-Валентину. Клото: Амос, тебе не совестно обижать девочку? Она не ведает, что творит. Брат Амос (раздражённо, с обидой): Твоя девочка прекрасно может постоять за себя сама. Знаешь, мне иногда кажется, что твои приступы — не более чем притворство, когда тебе не хочется говорить. Клото (улыбается): А тебе всегда хочется говорить? Брат Амос (почти умоляюще): Клото, я проделал долгий и опасный путь, чтобы попасть сюда. Ты могла бы…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

221

СМОЛЯК Клото (прерывает): Амос, зачем ты пришёл? Ты говоришь, что помощь тебе не нужна. Брат Амос (очень смущённо): Клото, я хотел… Клото (прерывает резко и насмешливо): Что ж ты хотел? Брат Амос (он смущён ещё больше): Не знаю… Я хотел… Я думал… Я хотел тебя спросить… Врывается Линкс.

Линкс (возбуждённо): Брат Амос! Брат Амос (с тихим отчаянием и упрёком): Линкс!.. Линкс (кланяется женщинам): Ради бога, извините меня. Неверные пошли на приступ. Слышен далёкий шум боя.

Брат Амос (деловым тоном): И что ты скажешь? Как долго крепость продержится? Линкс: Это старая крепость. Здесь ветхие стены и мало людей. До рассвета тут не будет камня на камне. Брат Амос: Всё ясно. Нужно срочно бежать. Анна-Валентина (радостно, хлопая в ладоши): Подземный ход, подземный ход! Клото: Я не хочу. Брат Амос (устало): Не сходи с ума. Они убьют тебя. Клото: Не убьют. На мне их метка. Линкс: Госпожа, это дикие племена, до сих пор тайно поклоняющиеся идолам. Они не берут пленных. Клото: Всё равно. Это — не жизнь. Брат Амос (презрительно): Перестань. Да, твой мир — это мрак. Но когда во мраке появятся чужие гортанные голоса, запах немытых тел, грязные пальцы и холод металла у тебя на шее, такой белой, — что ты скажешь тогда? Клото (с отвращением поёживается): Хорошо, я пойду. Только чтоб доставить тебе удовольствие.

Да, твой мир — это мрак.

Шум битвы ближе. Брат Амос берёт Клото и Анну-Валентину под руки, идёт, Линкс стоит.

Брат Амос: Линкс! А с тобою что? Линкс: Там на стенах воины. Что будет с ними? Брат Амос (спокойно, равнодушно): Они умрут, Линкс. Все. Никто не спасётся. Ты это хотел услышать? Линкс (в нерешительности): Я знаю, но… Брат Амос: Ты можешь им помочь? Линкс: Нет. Брат Амос: Ты можешь спасти крепость? Линкс: Нет. Брат Амос (гневно, с сарказмом): Так что ж ты ждёшь?! Ах, да — конечно! Это же великий воин Линкс! Он хочет стать вместе с ними, там, на стенах; стать ещё одним безымянным трупом, как велит его честь — эта шлюха разума! Линкс замахивается, чтобы ударить брата Амоса по лицу, но брат Амос перехватывает его руку и крепко держит.

Брат Амос (мягко и грустно): Решай, Линкс. Ты хотел идти со мной. Иногда, чтоб стать человеком, нужно убить в себе всё человеческое.

222

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(10)’08

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Линкс в нерешительности.

Брат Амос: Ну!!! Линкс опускает руку и как-то обмякает. Брат Амос смеётся злым и горьким смехом. Все уходят. Слышен шум битвы.

Пятое действие Пустыня за крепостью. Раннее утро. Свист ветра. Выходит Маллеус.

Смысл есть всегда.

Маллеус (задумчиво, говорит сам с собой): В час утренней тишины, в томительный краткий миг между последним криком петуха и первым стуком ведра о стенку колодца, они, никем не замеченные, прошли подземным ходом, чтоб обрести своё спасение в благословенном безлюдье пустыни. Но не было стука ведра, потому что колодец погребён под грудой камней, а петух — петух сейчас наверняка украшает пиршество победителей. Невинные всегда страдают. Как и всякий, проводящий много времени вдали от людей, наедине с собой я становлюсь невероятно болтливым. Когда-то в детстве я видел одну женщину из племени кочевников. У неё были длинные, крашеные хной волосы, яркого, почти неестественного цвета. Она расчёсывала их роговым гребнем, а я стоял и смотрел, как сплетаются красные пряди и чёрные зубья; смотрел и не мог оторваться. Я вспомнил об этом, когда увидел, как горит крепость. Языки пламени вьются между зубцами на стенах, как будто женщина-великан расчёсывается исполинским гребнем. Это так красиво. Хотя кому-нибудь другому эта картина показалась бы ужасной. Она наводила бы на мысли о бренности, страданиях и смерти. Они идут сюда, они уже близко. Четыре фигуры на фоне пасмурного неба, озарённого алыми отблесками. Их столько же, сколько букв в имени Создателя, сколько граней у квадрата, сколько сторон света, сколько стихий в природе, сколько рек течёт из рая. Моё время ещё не пришло. Прячется. Входят брат Амос, Линкс, Клото и Анна-Валентина.

Анна-Валентина: Они ушли. Всё сожгли и ушли. Зачем? Брат Амос: Чтоб опять прийти, всё сжечь и уйти. Анна-Валентина: Есть ли в этом смысл? Брат Амос: Смысл есть всегда. Клото: Да, смысл есть всегда. Крепость была нашей темницей. Теперь мы свободны, Анна-Валентина. Теперь мы можем пойти, куда захотим. Анна-Валентина (улыбается): Это хорошо. Брат Амос: Клото, тебе лучше передохнуть. Расстилает плащ, Клото садится, Анна-Валентина — рядом с ней.

Линкс: Брат Амос… Брат Амос (устало): Линкс, перестань. Мне надоело. Я не хочу об этом говорить. Ты ещё не успокоился? Линкс: Я успокоился. Совсем успокоился. Скажите, мы ведь перешли границу? Брат Амос: Думаю, что — да. Линкс: Теперь мы наверняка в безопасности. Почему бы вам не открыть вашу шкатулку?

223

СМОЛЯК Брат Амос: Да, ты прав. Теперь можно. (Ищет шкатулку в сумке, меняется в лице.) Линкс: Ну, что там? Брат Амос (ошеломлённо): Её нет. Линкс: Как — нет?! Брат Амос (он вне себя): Так! . . Моя шкатулка… она пропала… (Смотрит на Линкса.) Я знаю… это ты… ты её украл! (Кидается на Линкса.) Линкс (с трудом отводя его руки): Опомнитесь, брат Амос! Зачем мне её красть? Я же не смогу прочесть, что там написано! Брат Амос (сникает, он совершенно уничтожен): Да… да… значит, я сам потерял её… Боже… я ведь так её берёг… я мог выронить её где угодно — в пустыне, в подземном ходе — везде! Теперь всё пропало… Брат Амос опускается на колени и закрывает лицо руками, Клото горько смеётся.

Клото: Как же себя должен чувствовать человек, когда цель его жизни в одночасье умирает у него на руках! Нельзя так сильно верить во что-то одно. Ты проиграл, Амос. У Бога опять оказалась краплёная карта. Он — как ребёнок, ему не нравится, когда чужие трогают его игрушки. Даже когда они сломаны и выброшены на помойку. Анна-Валентина: Так тебе и надо! Брат Амос поднимает голову. На его лице — решимость.

Брат Амос: Нет, Клото. Игра ещё не закончена. Это была бесценная вещь, но, в конце концов, это был всего лишь листок папируса. А листок папируса не может быть преградой для меня. У меня есть целый мир, и если я могу читать в нём, я дойду. Я доберусь до Четвёртой реки и буду плыть вверх по течению, пока река не кончится. Там я встречу ангела и, клянусь, если придётся — я задушу его голыми руками. Клото: А если нет ангела, Амос? Если там вообще ничего нет? Если у царства небесного нет чёрного хода — что ты будешь делать тогда? Брат Амос: Тогда — тогда я придумаю себе какое-нибудь другое занятие. (Резко.) Линкс, ты пойдёшь со мной?!

Если у царства небесного нет чёрного хода — что ты будешь делать тогда?

Незаметно выходит Маллеус.

Маллеус: «Пойдут ли двое вместе, не сговорившись между собою? Ревёт ли лев в лесу, когда нет перед ним добычи? Подаёт ли свой голос львёнок из логовища своего, когда он ничего не поймал? Попадёт ли птица в петлю на земле, когда силка нет для неё? Поднимется ли с земли петля, когда ничего не попало в неё?» Что дальше, брат Амос? Все, опешивши, застывают на месте.

Брат Амос (отрешённо): «Трубит ли в городе труба — и народ не испугался бы? Бывает ли в городе бедствие, которое не Господь допустил бы? Ибо Господь ничего не делает, не открыв своей тайны рабам своим, пророкам». Маллеус: Тебе знакомы эти слова? Брат Амос: Да. Их сказал человек, подаривший мне своё имя. Пророк Амос. Ты всё-таки нашёл меня, Маллеус.

224

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Маллеус: Да, брат Амос. Я нашёл тебя. И нашёл ещё кое-что. (Показывает шкатулку, брат Амос делает непроизвольное движение к ней.) Ты так долго ждал, чтоб завладеть этой вещью. Ты стал монахом, потом — преступником; ты скитался по пустыне, ты нашёл себе друга, ты терпел голод и жажду, ты крался по подземному ходу — и всё это время я шёл за тобой, а ты не видел меня. Ты хотел совершить Великое, а ключ от Великого ты потерял. Скажи, ты ведь, наверное, очень хочешь получить его обратно? Брат Амос (через силу): Да, хочу. Всё это время Линкс пытается подойти к Маллеусу сзади.

Маллеус (не оборачиваясь): Линкс, не стоит этого делать. (Брату Амосу.) И нет, наверное, самого омерзительного поступка, который ты не совершил бы сейчас, чтобы опять обладать этой шкатулкой. Скажи — да? Да? Ты ел бы нечистоты, ты целовал бы мне ноги, ты зарезал бы тысячу младенцев, ты проклял бы имя Божье, ты совокупился бы с содомитом, — но я не стану этого требовать от тебя. У меня сегодня хорошее настроение. На, возьми шкатулку. Брат Амос в растерянности.

Маллеус: Ну, что же ты? Бери, не бойся. Открой её. Ты заслужил. Брат Амос берёт шкатулку и старается её открыть.

Выходит, все эти годы ты гонялся за кучкой праха.

Анна-Валентина: Клото, а что такое — содомит? Маллеус (с лёгкой улыбкой): Дитя моё, об этом тебе лучше не знать. Анна-Валентина: Я не дитя твоё, я — Анна-Валентина. Маллеус: Хорошо, Анна-Валентина. Извини. (Брату Амосу.) Ну, что там у тебя, брат Амос? Брат Амос (смущённо и растерянно): Я не могу открыть. Маллеус посмеивается.

Маллеус: И тут у тебя ничего не вышло. Как же ты собирался прочитать то, что внутри? Но тебе повезло — у тебя есть я, а у меня сегодня хорошее настроение. Дай шкатулку. Брат Амос даёт Маллеусу шкатулку. Маллеус осматривает её, что-то нажимает — шкатулка открывается. Маллеус заглядывает внутрь и смеётся.

Брат Амос (в нетерпении): Что там? (Вырывает у Маллеуса шкатулку и застывает ошеломлённый.) Маллеус: И что же ты видишь там, брат Амос? Брат Амос (в отчаянии): Там… там ничего нет! Только пыль. Маллеус: Да. Только пыль. Папирус слишком долго был заперт. Он не выдержал прикосновения воздуха. Счастье человеческое так хрупко. Выходит, все эти годы ты гонялся за кучкой праха. Брат Амос (он оправился, твёрдо, с ненавистью): Перестань, Маллеус. Хватит надо мной издеваться. Ты пришёл за моей головой? Маллеус (со вздохом, устало): Нет, брат Амос. Я пришёл за шкатулкой. Только и всего. Отдай её мне и иди, куда хочешь. (Забирает у брата Амоса шкатулку.) Ты удивлён? Брат Амос (он удивлён): Ты отпускаешь меня? Маллеус: Да. Ты не рад? Епископу нужна только шкатулка. Он знает, что в ней. Что было в ней. Твоя голова ему не нужна.

225

СМОЛЯК Брат Амос (саркастично улыбается): Это очень любезно с твоей стороны, Маллеус. Если уж ты такой добрый, может, окажешь мне ещё одну услугу? Маллеус: Какую же? Брат Амос (вкрадчиво): Ты ведь видел, что было написано на папирусе, до того, как он превратился в прах. И ты знаешь этот язык. Маллеус: Очень может быть. А почему я должен тебе это говорить? Чтоб облегчить тебе задачу? Я думал, ты не ищешь лёгких путей. Брат Амос: А что, по-твоему — это лёгкий путь? Маллеус (криво улыбается): Но ты же, кажется, собирался задушить ангела голыми руками. Брат Амос: Я передумал. (Незаметно достаёт нож.) Зачем мне душить ангела, если добрый Маллеус мне и так скажет. (Резко поворачивается и упирает нож Маллеусу в живот.) Маллеус (в притворном страхе): Ах, нет, нет! Я боюсь крови! Не убивай меня! Я ещё так молод! Я так хочу жить! (Делает незаметное движение; брат Амос, хрипя, сгибается пополам и падает у ног Маллеуса. Тот ухмыляется.) А ты изрядный негодяй, брат Амос. Ты подл и коварен, прямо как я. Ты мне нравишься. Пожалуй, я скажу тебе. Маллеус нагибается к брату Амосу и шепчет ему на ухо. Брат Амос начинает смеяться через боль.

Брат Амос: Да… Хорошо придумано. Главное — как просто. Маллеус (становится серьёзным): Теперь ты, Линкс. Подойди ко мне. (Линкс, понурясь, подходит.) Я почти сразу догадался, почему ты это сделал. Когда я был подростком, однажды решил помериться силами с другим отроком, куда поздоровее меня. Мы барахтались в пыли, а мой друг стоял рядом и смотрел на наш поединок. И вот у меня получилось очень удачно — как мне тогда казалось — обхватить своей ногой ногу противника. И что сделал мой друг? Он ударил меня по ноге, нога соскочила, и мой противник одержал победу. Когда я, кипя гневом, спросил друга, зачем он это сделал, он ответил — я спас тебя, ты бы всё равно проиграл. Друга я возненавидел. Но со временем я поумнел и глубже заглянул в суть вещей. Я бы всё равно проиграл, а он действительно меня спас, взяв на себя позор моего проигрыша. Ты не видишь ничего общего? Линкс (угрюмо): Не вижу. Маллеус: Ты слишком упрям. Ну и ладно. За твою голову назначена награда. Ты знаешь об этом? Линкс (с вызовом): Знаю, но пока моя голова — на мне. Маллеус: Ты напрасно дерзишь человеку, который пытается отнестись к тебе с сочувствием. Мне не хочется тебя убивать. Ведь в наши дни так редко встречаются благородство и преданность. Что же мне делать? Линкс (мрачно): Придумай что-нибудь. Маллеус: Уже придумал. Ты знаком с софистикой? Думаю — нет. А зря. Это раздел логики, при помощи которого иные мудрецы доказывают, что белая лошадь — не лошадь. Как тебе такое умозаключение: Линкс, стоящий здесь, — опасный преступник, коего надлежит казнить; далее — Линкс направляется в место, куда попадают только праведники и только после смерти; следовательно — если Линкс попадёт туда — он de jure становится праведником, что большого значения не имеет, но — что важно — в глазах людей он будет мертвецом, а мёртвый преступник — не преступник. Я же возвращаюсь в город, с чистой совестью объявляю, что Линкс мёртв и получаю свои денежки. Неплохо придумано, а?

226

мёртвый преступник — не преступник

ЧЕТВЁРТАЯ РЕКА Линкс (растерянно улыбается): А ты хитрая бестия, Маллеус. Я думал о тебе плохо. Прости. Маллеус (шутливо): Пустяки! Какие обиды между друзьями! (Стряхивает с себя веселье, становится серьёзным и резким.) А теперь — быстро уходите. Сюда идёт отряд графа, и моё хорошее настроение кончится с минуты на минуту. Пауза.

Брат Амос: Клото, я бы хотел… Клото: Ты уже ничего не хочешь, Амос. Уходи. Брат Амос с мольбой смотрит на Клото, но Клото его не видит. АннаВалентина украдкой показывает язык.

Маллеус (резко): Ты слышишь, что говорит женщина. Идите, а то будет поздно. (Брат Амос и Линкс идут.) Стойте! (Брат Амос и Линкс останавливаются в недоумении.) Мой последний дар. Я подобрал твою флягу, Линкс, и наполнил её водой. Возьми, она тебе пригодится. Линкс (берёт флягу): Спасибо. Маллеус (со странной усмешкой): Потом поблагодаришь. Уходите. Брат Амос и Линкс уходят. Пауза.

Но те, кто не ведают любви, — тоже счастливы.

Клото: Они ушли? Маллеус: Да. Клото: Что будет с нами? Маллеус: Я отведу вас в город. Там вы найдёте приют и защиту. (Пауза.) Ты знаешь, мне показалось, что тот человек хотел, чтоб ты пошла с ним. Клото: Пойдут ли двое вместе, не сговорившись между собой? Этот человек причинил мне много боли. Я бы не пошла с ним. Брат Амос: Многие люди считают, что любовь — это счастье. Клото: Может быть. Но те, кто не ведают любви, — тоже счастливы. А что ты можешь знать об этом? Маллеус: Совсем немного. В городе меня ждёт женщина, чья любовь странна и противоестественна, как прекрасные глаза чудовища. Пауза.

Клото: Что ты ему сказал тогда? Брат Амос: «У Следа Адама воззови ко Мне. Страж слеп, пройди молча». Клото: Слеп, как я. Значит, любой может войти в рай? Маллеус: Как видишь. Клото: Я не вижу. Маллеус: Извини. Клото: Ничего. (Пауза.) Что же будет с ними? Пауза.

Маллеус: Если ты действительно хочешь это знать — я расскажу. Когда они дойдут до дальних холмов, им захочется пить. Они выпьют воды и почувствуют дикую, нечеловеческую усталость. Они сядут отдохнуть, глаза их сомкнутся, и очень скоро их души отлетят. Вода отравлена. Клото: Что?!

227

СМОЛЯК Маллеус (не обращая внимания): Я позаботился о том, чтоб их смерть была лёгкой и сладостной. Они узрят дивные видения, то место, куда они так стремились: ангела, гостеприимно отворяющего врата, и самого Господа, который с улыбкой посадит их справа от себя. Я сам бы мечтал такой смерти. Клото: Но зачем ты это сделал? Маллеус: По многим причинам. Я должен был выполнить обязательства — нельзя же портить свою репутацию. И ещё — я был в тех местах, куда они идут. Там нет ничего особенного. И ещё — папирус превратился в пыль до того, как я успел заметить, чтó на нём написано. Слова, что я сказал — первое, что пришло мне в голову, — брат Амос мне действительно нравится, и мне хотелось сделать ему приятное. Они не перенесут разочарования. Лучше погибнуть на вершине деяния, чем потом влачить жалкие дни проигравшего. Но у них есть выбор. Они могут не пить из фляги; или Линкс может не поделиться с Амосом водой, он ведь теперь знает притчу. Я играю честно. Клото: Боже, какой же ты подлец. Маллеус: Неужели эти люди что-то значат для тебя? Ты ведь не ведаешь любви, Клото. Впрочем, ты можешь попытаться их спасти. Твои нитки, Клото. (Достаёт нитки, даёт их Клото.) Я подобрал их вместе со шкатулкой. Брат Амос не умеет хранить ценные вещи. Может, там есть и нить Линкса. Теперь их жизни — в твоих руках. Это всё, что я могу для тебя сделать. Нам пора уходить. Анна-Валентина подходит к Клото. Клото чертит у неё на руке.

Анна-Валентина: Она больше не хочет с тобой разговаривать. Она говорит, что нет казни, которая была бы для тебя слишком жестокой. Она говорит, что небо тебя покарает. Маллеус: Нет, Клото. Небо меня простит. И оно уже начало это делать. (Со странной улыбкой поднимает палец вверх.) Слышен шум дождя.

Анна-Валентина (в ужасе): Что это? А! Я знаю! Это потоп — вода с неба! Сейчас я умру! Сейчас мы все умрём! Маллеус (очень мягко): Нет, дитя моё. Ты будешь жить долго и пресытишься жизнью. Это — дождь. Просто дождь. Уходят под шум дождя, который усиливается и превращается в ливень.

228

Сейчас мы все умрём!

Сергей Шелковый родился в 1947 году во Львове. Автор четырнадцати книг стихотворений и прозы, публикаций в журналах «21-й век», «Барвінок», «Березіль», «Дружба», «Зарубежные записки», «Истина и жизнь», «Новая русская книга», «Огонёк», «Прапор», «Сельская молодёжь», «Студенческий меридиан», «Трезвость и культура» и др., альманахах и сборниках «20-й век, запомни нас такими…», «Алтарь», «Весна-Живана», «Ветка былой Эллады», «Ветрила», «Встречи», «Дикое поле», «Зелёный дождь», «Зыбучие пески», «История не одной любви», «Между печалью и ничем…», «Молодая гвардия — 86», «Молодая поэзия — 89», «Муравей на глобусе», «Мы помним ваши голоса…», «Предлог», «Прекрасны вы, брега Тавриды…», «Родная школа», «Сакральный календарь друидов» и проч., в «Антологии современной русской поэзии Украины», «Антологии русской лирики» и т. д. Лауреат литературных премий им. Б. Слуцкого (2000), им. Н. Ушакова (2001), международной премии им. Ю. Долгорукого (2007) и др. Живёт в Харькове.

Рыжий кот и пара воробьишек населяют жаркий майский дворик. Ярок полдень, как Марина Мнишек. Одуванчик сник. И сухо-горек чистотел, пучок ничейных веток. За три дня сирень отгомонила. Вялый «чик-чирик» старух-соседок теплится на четверть птичьей силы. Сонны дровяных домов кварталы, без плодов отцветшие задворки. В зное, цвета жёлтого металла, — дух микстуры и лимонной корки. Синий пузырёк с настойкой смерти скатертью скользит крахмально-чистой. Жаль кота. Линялых строк в конверте, промелькнувшей майской круговерти, рваной книжки с графом Монте-Кристо. 2007

229

ШЕЛКОВЫЙ

Из цикла «Песни о Многобукве» 3 Цукерторт говорит: «Хорошо!», но юлит Цубербиллер: «Возможно…» И, пока я в пике не ушёл, мне, что эдак, что так, будет тошно. «От винта!» — верещит Цукерторт, «Херу — хер!» — Цубербиллер картавит. Я — не то чтоб горбат или горд, но меня лишь полоний исправит. Я стерплю псевдоним Многобукв, и мой родственник Серхи де Седа, под навесом разлапистых клюкв проведёт со мной время обеда. Между целью и мухой це-це пишет резкий зигзаг герр Цузаммен. И колышется птенчик в яйце, с непреклонностью в жидком лице в космонавты сдающий экзамен.

4 Если тятя похож на тапира, то подсвинок, наследник-сынок, на топориках в теле клавира фарширует-играет урок. На топориках чешет, на ложках, на сноровистых мокрых ножах. Смыслы вьются в грибах да морошках, отражаются в узких ужах.

Ворониха поит воронёнка, на гадёныша молится гад.

Ворониха поит воронёнка, на гадёныша молится гад. И черна молчуна селезёнка, но бюль-бюль — Многобукву не брат. Сберегите тротил, славолюбы, свежеватели маленьких драм! А не то: голубики-голубы круглый лоб — поделом, пополам.

5 Чтобы попросту не рерихнуться, повыйогивался — и хорош! Чай зелёный из белого блюдца ты ведь тоже не втёмную пьёшь. Вне вибрации тонкого слоя, вне слоений и свёрток пространств над Холодной, тюремной, горою леденеет воробышек-станс.

230

Из цикла «Песни о Многобукве» Замерзая, велит Многобукву — петь теплей, на полтона добрей, помнить время, где к дикому луку колосками тянулся пырей. Где хотелось дышать, целоваться, самой первой касаться руки. Где ещё мотыльковых вакаций не склевали ворон матюки. 2007, 2008

231

Инга Шамрай родилась в 1929 году в Харькове. Во время войны находилась в эвакуации в Актюбинске, Орске. В 1950 году окончила Харьковский горный институт (ныне — Харьковский национальный университет радиоэлектроники). Работала на восстановлении и строительстве шахт Донбасса, в Горном техникуме, институтах «Южгипрошахт» и «Южгипроцемент»; участвовала в проектировании цементных заводов Украины, России, Закавказья, Средней Азии. Умерла в 2006 году. Первая часть воспоминаний опубликована в «©П» № 9.

Непридуманное Часть вторая Littera scripta manet1.

Легко писать о детстве — все картины чёткие, выпуклые, всё в действии, движении. Можно писать короткими фразами, без рефлексии. Читатель сам домысливает, делает выводы. Дима побудил меня продолжить воспоминания. Боюсь разочаровать читателей, но буду писать о том, что сама пережила, что видела, с какими людьми встречалась. На многое я не претендую, но свидетельства очевидца останутся. На это наталкивает и дата начала — 1 января 2001 года: новый век, новое тысячелетие. Всё, что было в прошлом, в двадцатом веке, уже становится историей. Здесь не будет ни «низких истин», ни «возвышающего обмана» — просто часть правды, которую помню и смогу изложить.

В заставке — «Лето 1952 г. Шахта Постниковская № 1» (фото из семейного архива В. Г. Шамрая). 1

Слепая лошадь Лето 1948 года. Первая горняцкая практика после третьего курса на шахте Трудовская 12—12 бис в Донбассе. Первый спуск в шахту

232

Написанная буква остаётся (лат.).

НЕПРИДУМАННОЕ

Наклонная подземная выработка, не имеющая непосредственного выхода на земную поверхность и предназначенная для спуска различных грузов при помощи механических устройств. (Кроме особо оговорённых случаев, здесь и далее — примечания К. Б.)

и экскурсия по горным выработкам. Одеты мы в хлопчатобумажные спецовки, на ногах чуни (глубокие, грубые резиновые калоши) с обмотками, на голове — фибровая каска. С трудом прячу под неё косы. В руках — бензиновая шахтёрская лампа. Так вот они какие — ствол, уклон, ходок, штрек, кроссинг! Обрастают плотью зазубренные термины: «квершлаг — это горизонтальная горная выработка, не имеющая выхода на поверхность, идущая вкрест простирания пласта и служащая для транспортировки грузов и подачи воздуха…» — и так далее. Как трудно было сперва на лекциях профессора Панько или Митрофана Федоровича Дукалова, главного инженера «Южгипрошахта», представить в пространстве все эти выработки, идущие вкрест простирания, по падению, по простиранию; их назначение, взаимное расположение. Теперь же каждая имеет свой запах — на откаточном штреке струя свежая, а на вентиляционном пахнет погребом, грибами, плесенью; воздух тёплый, влажный. Загадала в первый день — не испугаюсь ли? Вроде бы не страшно. Главный инженер шахты наложил резолюцию на моё заявление: «Оформить либётчицей». Я была ошеломлена — ведь я представляла, что в нашей стране ликвидирована неграмотность! (Я долго ждала у него в кабинете: то ли он «с большого бодуна», как теперь выражаются, не мог сосредоточиться, то ли не знал, какие цифры дать в сводке о добыче угля за прошедшие сутки. Потом дал указание маркшейдеру ещё раз замерить уголь на складе — и решился: нужная цифра получилась. И моя судьба была определена.) Я уже несколько дней помогала на плитах разворачивать тонные вагонетки плитовой и лебёдчице Ольге. А теперь она показала мне, как управлять фрикционной лебёдкой, а сама осталась на плитах. Шахта была не газовая; рубильник, открытый, искрил. Опять я загадала: если справлюсь с лебёдкой, спущу груз и подниму порожняк, то останусь в Горном институте. Лебёдка обслуживала шестидесятиметровый бремсберг2; вниз груз шёл под действием своей тяжести на тормозе, а наверх поднимали порожние вагонетки, оборудование, стойки крепления при включённом двигателе. С замиранием сердца попробовала — вроде бы получается! Значит, останусь. Вот тут и начинается самая колоритная деталь. От бремсберга к лаве по откаточному штреку составы возила лошадь. Она была слепая! Очень понятливая: коногон ей приказывал матом, прибавляя только слово «старая». Она на развилке переходила с колеи на колею, сдавала назад, двигалась вперёд — безропотно, не подавая голоса. Стойло её было недалеко от бремсберга, напротив хранилось сено. Это было удобное лежбище, где смена, идущая в лаву и возвращающаяся, тискала Ольгу — к обоюдному удовлетворению; раздавался хохот, вопли (я забиралась в лебёдочную камеру, но никаких поползновений в мою сторону никогда не было). Только полевые мыши выскакивали из сена и разбегались — от темноты они стали белыми.

«Орёл» Как-то мы с Ольгой пустили «орла». Отцепили порожнюю вагонетку от каната; пытались её развернуть в строну штрека, а колёса опять попали в борозды, параллельные уклону, и вагонетка начала неудержимо скатываться вниз. Мы изо всех сил пытались её притормозить, но она уже тянула нас за собой, и мы её отпустили. Дико заорали, увидели, как метнулись в сторону тени плитовых хлопцев внизу,

233

ШАМРАЙ донёсся их мат и страшный грохот от удара вагонетки в крепь! Крепь не выбило, но напугались мы изрядно. Главное — ребята внизу успели отскочить. Как нас ругали!

«Коза» Поднимала я наверх «козу» с рудничными, железобетонными стойками. «Коза» — это платформа со стойками в виде козьих рогов. Когда поднимаешь вагонетку, то виден её прямоугольный контур от света нижней лампочки. А силуэт «козы» — бесформенный. Я тащу её наверх, она мотается туда-сюда. Крик ребят снизу пересилил грохот мотора и шум от «козы». Я поставила лебёдку на тормоз. Оказывается, «коза» сошла с рельс; я продолжала её тащить, с неё слетали и скатывались вниз стойки, ребята разбежались кто куда. Меня «честят» на все корки — что же делать? Как поставить «козу» на рельсы — ведь с неё слетают стойки? Я скомандовала ребятам стать по бокам, сама ухватилась руками за перекладину дверного оклада, повисла на ней и ногами нажала на переднюю часть стоек. Ребята подхватили с боков и поставили платформу на рельсы. Тут уж они меня «зауважали», больше не материли.

Русский язык В первые же дни работы в шахте я убедилась в незнании русского языка. Пришлось услышать такое обилие разновидностей мата, что у меня несколько дней в голове крутились только новые обороты и выражения. Смысл их я не всегда понимала, но они меня преследовали всё время. Иду по ходку вниз, сзади меня два паренька рассказывают друг другу впечатления от похода в кино — это я поняла по названию картины. Всё остальное говорилось матом. А путь долгий, и не свернёшь. Когда лава не работала, груза не было, нижние плитовые приходили к Ольге, усаживались недалеко от моей лебёдочной камеры и беседовали матом. У меня голова кругом шла, хотелось заткнуть уши, убежать куда-нибудь. Хотелось выскочить и заорать: «Заткнитесь!» Вот прекрасный метод изучения языка — погружение в языковую среду! Идём по штреку мимо трансформаторной камеры — на ней нарисованы череп и кости и чёткая надпись печатными буквами: «Не чіпай, бо наі*не». Юра Шамрай прошёл, прочитал про себя; я — тоже; а Мира Манжаловская, как примерная ученица, декламирует вслух. Я ору ей: не читай! Мира от слова «дурак» краснела, а тут — такое!

«Не чіпай, бо наі*не».

Сияние во мраке Пришла на смену; все почему-то сидят на нижнем штреке, говорят — «загазовано». Я решила, что меня разыгрывают, пошла наверх по бремсбергу искать десятника — нашего Ивана Стеценко. Наверху никого нет. Вернулась. Оказывается, испортился вентилятор, в лаву не подаётся свежий воздух, работать в лаве не могут. Начальник участка мужиков отпустил, а баб заставил чистить канавку, по которой должна была бы стекать вода, но она была заилена. Он должен был нам оплатить простой, половину стоимости упряжки — примерно девять рублей с копейками. Решил, чтобы мы даром хлеб не ели, загрузить нас работой. Четыре женщины стали лопатами прочищать канавку и бросать ил в вагонетку. Заметили, что стали

234

НЕПРИДУМАННОЕ

в шахте нельзя бросать камни или палки в застоявшуюся воду — может быть внезапный выброс сероводорода.

хуже гореть лампочки. У одной потухла, у другой. Пытаемся зажечь спички — не горят. Решили выходить в сторону бремсберга; а были мы на полдороге от лавы. По дороге потухла последняя лампа. Полный мрак. Женщины взяли друг друга за пояс, нагнулись, чтобы не удариться головой о поломанные перекладины дверных окладов; одной ногой скользили по рельсу, а другой шлёпали по шпалам, лужам. Идём, зовём Ольгу — плитовую, никто не откликается. Вдруг видим — впереди свет! Подошли поближе — оказывается, светится вся стойка крепления, да так, что на расстоянии полутора-двух метров светло. Вот чудо! Обрадовались чего-то, подивились. Никого не было на всём участке, о нас забыли. С каким трудом я шла наверх по ходку! Голова болела, сердце колотилось — едва живая вышла из шахты. И потом было плохо. Я ещё не понимала тогда, что случилось самое настоящее отравление углекислым газом — при содержании его в воздухе 1% не зажигается спичка, а мы были уже при наличии CO2 не меньше 1,5%, судя по симптомам отравления. Только на четвёртом курсе, когда старик Правденко читал нам «Технику безопасности и горноспасательное дело», я поняла, что могло быть и хуже — из застоявшейся грязи и воды в канавке мог выделяться сероводород; отравление было бы мгновенным, так как он ядовитее угарного газа — окиси углерода — во много раз. Не даром же в шахте нельзя бросать камни или палки в застоявшуюся воду — может быть внезапный выброс сероводорода. Поражаюсь неграмотности нашего начальника участка. Хотел использовать дармовой труд, а мог получить четыре трупа.

Лава. Адский труд Володя Лехциер решил пойти в лаву в ночную ремонтную смену. Взял и меня с собой. В такую смену врубовая машина подсекает у почвы пласт угля толщиной пятьдесят пять сантиметров; у кровли пробуривают шпуры; взрывник их подрывает. Шахтёры перетаскивают «рештаки» — качающийся конвейер — ближе к забою, перемещают стойки крепления; идёт обрушение кровли в выработанном пространстве. Нам предстояло проползти по-пластунски с лампой в ладони сто двадцать метров вверх от откаточного штрека до вентиляционного. И чёрт меня дёрнул полезть за Володькой! Каждый кусок угля или породы, каждый горбыль впивался в тело и оставлял синяки. Локти были стёсаны. Участок пути проползла по корыту рештака, подтягиваясь за борта, пока не застряла из-за перекладины крепления. Пришлось сползать назад, переваливать через борт. Вдруг нам навстречу сверху ползёт женщина-взрывник, что-то кричит Володьке, он — мне. Поняла: надо быстрее ползти вверх — она будет взрывать ниже нас шпуры! Сзади — взрыв, и нас окутывает облако взрывных газов! Я уткнулась носом в курточку, задержала, как могла, дыхание, и в этот миг прокляла и шахту, и свою глупость, и институт. Думала, что задохнусь! Лезем дальше. Снова взрыв, и опять облако! Еле жива… Володя уже выпрыгнул в вентиляционный штрек. Он и рабочий что-то мне кричат, сигналят — я ничего не понимаю и тоже вываливаюсь в штрек. Тут же на то место, где я только что была, свалилась глыба породы — «сундук». Оказывается, они мне сигналили, чтобы я прижалась к стене забоя, а я решила, что они зовут меня к себе. Мне и потом приходилось быть «смелой» по неопытности и незнанию. Задним числом понимала, какой опасности избежала, старалась не повторять ошибку — но делала новую. Один-единственный раз я была в лаве, и впечатления хватило на всю жизнь!

235

ШАМРАЙ А каково навалоотбойщикам: лёжа на боку восемь часов подряд, перекидывать через себя — от забоя на конвейер — уголь лопатой с короткой ручкой! Пыль въедается в глаза, в лёгкие, в рот. У настоящих шахтёров «модно» чёрным обведены глаза. Это адски тяжёлый труд, особенно в лаве. Я написала маме, что Норочке надо уходить из Горного института в строительный; после того, как она переболела на втором курсе воспалением лёгких и плевритом, ей даже на практику на шахту нельзя было ехать! Мне не прошла даром двухмесячная работа в шахте. Пока дойдёшь до рабочего места, обязательно наберёшь воды в чуни — сидишь в лебёдочной камере с мокрыми ногами целый день. Сперва жарко; разденешься — приятная прохлада после летней жары; а потом бьёт озноб, сзади за спиной по стене сочится вода. Заболели суставы, поднялась температура. Я теряла обоняние от сырости. Мама меня уговорила тоже уйти в строительный институт вместе с Норочкой, но я должна была вместо четвёртого курса в Горном (с повышенной стипендией) идти на третий курс без стипендии на полгода. Мне надоела моя комсомольская деятельность в бюро факультета — фальшь, ложь. Я могла бы стать стервой — комсомольским функционером; уже предпосылки были. Да тут ещё рассорилась с Иваном. И решила уйти из Горного. Но я забежала немного вперёд.

«Вашу дівчину громом убило» Выхожу как-то после первой смены из шахты, иду мыться в парную (у женщин бани не было — меня и Миру пускали в «командир скую» парную после начальства). Мне говорят: «Вашу дівчину громом убило!» Лечу в общежитие. В нашей комнате на полу — чёрные следы. Появляется Мирка — волосы чёрно-пепельные, бледная, серая! Жива! Оказывается, она в кухне, где стоял длинный умывальник с пиптиками, мылась. Была сильная гроза, молния ударила в дымоход на втором этаже, а на первом вывалились кирпичи из зеркала печи, и облачко сажи окутало мокрую Мирку! Прибежали люди, увидели всю картину и перепуганную до смерти Мирку. Мне же на шахте как-то весело сообщили, что её громом убило! С трудом Мирочка отмывалась от сажи и пыли.

У настоящих шахтёров «модно» чёрным обведены глаза.

Крысы Первым на Трудовскую приехал Володя Лехциер. Разместили его в маленькой комнате в мужском общежитии. Следом приехали мы с Иваном Стеценко (я впервые летела самолётом, в Донецк). Меня поместили в комнате с хлопцами. Устала, заснула — столько впечатлений. Вдруг ночью кто-то толкает меня в бок чем-то твёрдым; пугаюсь, подскакиваю. Оказывается, Володька будит меня через всю комнату длинным шестом и велит убрать с пола портфельчик с сахаром — до него уже пытались добраться крысы. (Володька ходил в красных трусах «смерть девкам».) Приехала Мира Манжаловская; мы остались в маленькой комнате вдвоём, а рядом поселили ребят: Володю, Ивана, Яшу Зайца. Последним приехал Юра Шамрай. Ему-то и досталось место над крысиной

236

НЕПРИДУМАННОЕ норой! Недолго думая, Юрка выдвинул свою кровать на середину комнаты, собрал всю обувь и ночью швырял ею в крыс. (Как рассказывали, в двухэтажном здании общежития был госпиталь военнопленных — на трупах в подвале и откормились крысы.) Однажды ночью стучит к нам Володька: «Девочки, дайте йод или одеколон, меня крыса укусила за палец!» Спасли его. Меня крыса укусила за мягкую часть руки около локтя — я испугалась, конечно. А в другой раз крыса бежала по кровати; я её успела сбросить ногой. Экзотика — дальше некуда. Упросили коменданта забить дыры в полу жестью. Помогло. Комендант располагался напротив нашей двери, умильно поглядывал на Мирку; мы боялись лишний раз с ним сталкиваться и старались избегать отдыхающих в коридоре шахтёров. Придумали способ — лазили к себе через окно, благо невысокий первый этаж, а ходила я часто в спортивных брюках.

Похищение Елены

в двухэтажном здании общежития был госпиль военноплен ных — на трупах в подвале и откормились крысы.

Захожу как-то к ребятам в комнату — вдруг меня закутывают во что-то белое, поднимают на воздух; я ору; они тычут мною в кого-то — оказалось, в Яшку! Это Шамрай устроил «похищение Елены». До практики я мало с ним и Володей была знакома. Весь третий курс мы занимались втроём — Мира, Иван и я. Помню появление «чужака» — Володи; мы даже не очень хотели ему уступать место на скамье на общей лекции. Он был с палочкой, в очках, кучерявый. А Шамрай вообще был странный — отводил взгляд, никогда не смотрел в глаза, сидел у окна и часто отворачивался, если я ловила на себе его взгляд. Донимал замечаниями и вопросами преподавателей; однажды чуть не довёл до слёз старика, преподававшего «Взрывное дело». У того были нечёткие формулировки. На этой самой маленькой шахте на Трудовском руднике мы, шестеро, оказались случайно. Меня и Ивана отказались принять на шахте Рутченковка 17—17 бис, а Шамрай, оказалось потом, попросился на шахту 12—12 бис из-за меня. Опоздал же он на практику из-за сдачи «хвоста» по электротехнике. У Юры оказался учебник с вырванными страницами. То, что не было вырвано, он знал отлично, а на ряд вопросов отвечал преподавателю: «Это у меня вырвано». Короче, получил тройку. Злополучную электротехнику пришлось ему пересдавать в конце пятого курса, так как он должен был получить диплом с отличием. (В качестве кандидатского экзамена он выбрал «Теоретические основы электротехники», знаменитое ТОЭ — сдал на «пять».) Шамрай морочил Мирке голову — однажды поджёг даже ей халат на спор. Мирка не двигалась; пришлось Юрке тушить халат. Мирка ходила с обгоревшей полой. Меня он объявил своей королевой, а себя пажем; лежал на коврике у моей постели и объяснялся в любви — в шутку. А потом говорил: «В каждой шутке есть доля шутки». Меня это забавляло, но не более. На соседних шахтах были ещё наши ребята: Колька Тарасенко, Олег Колоколов, Николай Ильченко, Муся Гальперина, Галя Клыба, Волик Файерштейн, Нина Алёхина и другие. Собирались у нас, устраивали переодевания на радость зрителям — соседям по общежитию. Яшку Зайца нарядили в Миркину блузу (сделали ему бюст), юбку; он влез в мои туфли. На голове — косыночка с узлом впереди, как у «нимкени». Я в брюках; рубахе навыпуск; косы в фуражке; подрисованы усы жжёной пробкой. Коля Ильченко нас фотографировал.

237

ШАМРАЙ «Молдавское красное» Ребята научили меня пить пиво. Воду на руднике пить было трудно — она была горько-солёная. В шахте пили застоявшуюся воду из бочки, черпая через верх. Труднее всего было пить воду тёплую, горькую, из бачка в общежитии, когда возвращаешься со второй смены, столовая закрыта, а пить хочется. Первые блюда мы не ели, чай не пили. С хлебом было плохо — ведь всего полгода прошло, как отменили в декабре 1947 года карточки. Я на спор уже выпивала две кружки пива — правда, немного кружилась голова. Шагала через штакетники, благо ноги были длинные. Подначивала Тарасенко и Колокова пить с нами пиво. Володя как-то провёл со мной душеспасительную беседу, предостерёг от раскованности. Он почувствовал, что я впервые вырвалась на свободу из-под маминой опеки. Собрались у нас с Миркой в комнате ребята; кажется, отмечали мой отъезд или день рождения Миры. Ребята купили «Молдавское красное», довольно крепкое, и пиво. На закуску была килька и совсем мало хлеба. Выпили — показалось мало. Ребята пошли сдавать бутылки (естественно, вход и выход — через окно, чтобы не приглашать к столу посторонних, у которых был отличный нюх на дармовую выпивку). Добавили. Хорошо. Я прилегла на кровать. Юрка дразнил Мирку — я рыбкой бросилась с кровати её защищать, оказалась на полу. Недаром меня предупреждал Володя!

Юбилей В августе 1997 года мы с Володей отметили пятидесятилетие нашей дружбы. Столько всего было за эти годы! Многое принимала в нём; что-то не нравилось; но все годы сохраняется чувство друга, брата. Володька научил меня разбираться в винах — особенно сухих, грузинских; приучил к хересу. Не без влияния Володи я заинтересовалась музыкой: меня как-то удивило, что Володя, услышав музыкальную передачу по радио, сказал: «Это Шестая симфония Чайковского». Тогда я бы не поверила, что через какое-то время сама смогу узнать эту симфонию. У Володи и Тани я познакомилась со многими художниками — по книгам, репродукциям, открыткам. Володя тематически меня образовывал: импрессионисты, Рёрих, «Мир искусства», графика. Каждую радость, подъём духа я испытала, когда увидела картины импрессионистов в Музее изобразительных искусств имени Пушкина в Москве в 1966 году! Я узнавала знакомые по сюжетам картины, видела их в перспективе, наслаждалась разглядыванием, улыбалась сама себе! На меня уже подозрительно начали посматривать служительницы, так как я уходила и возвращалась, искала на расстоянии точку зрения. Я редко бывала в Москве и Ленинграде, но всегда старалась вырваться на встречу с любимыми художниками. А 9 декабря 2000 года собирались мы с Володей отметить пятидесятилетие окончания Горного института: в этот день в 1950 году Юра, Володя и я защищали дипломы. Но оба заболели, и праздник не получился. А дата всё-таки солидная! Жаль, что больше не с кем её праздновать. «Иных уж нет, а те далече…»

Я на спор уже выпивала две кружки пива

Я, мы… Ловлю себя на том, что часто пишу: «я, я…», а ведь всегда говорила: «мы»: «мы с Норочкой», «мы с Юрой», «мы с группой», «мы с Владимиром Андреевичем». Впервые я пишу о себе и пытаюсь разобраться

238

НЕПРИДУМАННОЕ в своих ощущениях, высказать своё мнение. Во мне долго сидел комплекс младшей; казалось, что старшие по возрасту друзья, Юра, Владимир Андреевич знают больше и разбираются во всём лучше. Меня даже подавляло в какой-то степени их старшинство. Конечно, сказывался и авторитет мамы. Хотелось, чтобы она приняла окончательное решение. Но постепенно пришли зрелость, уверенность в себе, чувство ответственности за семью, детей, появилось сестринское чувство к подругам. Мне не хватало Норочки — а она и была, и не была. Странно ощущать раздвоенность: с одной стороны, «Я» — в дряхлеющей плоти; с другой, в воспоминаниях, «Я» — девчонка: длинноногая, худая, жизнерадостная, «море по колено», могу добиться всего, что намечу!

Люди

Ныне — Харьковский государственный технический университет строительства и архитектуры; ул. Сумская, 40.

На нашем руднике в конце июня зацвела во второй раз акация — на молодых верхних веточках появились розовые и белые цветы. И теперь, когда вижу такие цветы на акации, вспоминаю Донбасс. Удивили меня люди: они здоровались на улице с незнакомыми — не то что у нас в Харькове, когда знаешь соседей по дому, но если лично им не представлен, то и не здороваешься. Любой прохожий с удовольствием показывает дорогу, даже может проводить до места. Дружелюбно давали нам сковородку, делились солью. Доброжелательно и с интересом наблюдали за нашей студенческой жизнью. Конечно, судачили о нас. Мира ходила в очках и завязывала косынку с узлом впереди — её называли «нимкеня». Я случайно проговорилась, что у Юры отец — профессор; его стали называть профессорским сыном. Когда я заболела, то приходила проведывать меня Ольга — плитовая, матерщинница и охальница, а на самом деле добрая баба. Меня, городскую девчонку, шахтёрский посёлок учил своей культуре отношений. Вспомнился рабочий посёлок «Собачёвка» — сборище лачуг, выстроенных из разного хлама. Снаружи вид жуткий, а внутри чисто, всё обмазано, побелено. Для хозяина, возвращающегося из шахты, — койка с ситцевым покрывалом, а в другой комнате белая постель с горой подушек. Каким контрастом для меня было увидеть в Москве чёрный — буквально чёрный — коридор в коммунальной квартире в доме на улице Чкалова, недалеко от Курского вокзала. Казалось, что дом не ремонтировался и не белился со времён пожара 1812 года. И лестницы, металлические, поломанные, были под стать этому дому. Ни москвичам, ни татарам, жившим там, не приходило в голову, что стены могут быть белыми! Шахтёрские «самострои» были чище, белее московского столичного дома.

Дома И вот, наконец, я вернулась домой, к маме. Над столом висит новый оранжевый абажур с длинными кистями; свет в комнате кажется розовым. Пахнет клубничным вареньем. И в доме — атмосфера влюблённости! Видно по всему, что Норочка и Тарас собираются пожениться. Мамочка уговорила нашего директора Григория Григорьевича Лукина отпустить Норочку и меня в строительный институт. Она даже сдала без меня мои документы в ХИСИ3 — так ей хотелось, чтобы я снова стала строителем. Она решила, что я, наконец, вышла на верный путь. Надолго ли?

239

ШАМРАЙ Надо! А как я вообще оказалась на шахтостроительном факультете? В 1947 году Горно-индустриальный институт реорганизовали в Горный. Студенты архитектурной, сантехнических специальностей переводились в ХИСИ. Со специальности «Промышленное и гражданское строительство» разрешили переходить лишь студентам старших курсов, начиная с четвёртого. Только некоторые третьекурсники добились перевода. Остальных же не отпускали: усиленно уговаривали, что надо выполнять послевоенный план восстановления и развития народного хозяйства, что надо поднимать угольную промышленность, что ей нужны инженерные кадры. Настолько силён был дух коллективной ответственности за жизнь страны, что слово «надо!» выполняло роль команды (как «фас!» для нашего Дарика — простите за дерзкое сравнение). В первую очередь думал о потребности государства, а не о том, хорошо ли будет тебе, нужно ли это тебе. Вот так я вняла патриотическому призыву и оказалась вместо строительной на горняцкой специальности. В институте ликвидировали целый ряд «электрических» специальностей, и на третьем курсе к нам в группу пришли Витя Русаков, Волик Файерштейн, Изя Коган, Слава Перченко и многие другие.

Рефлекс цели Недавно прочла о термине академика Павлова: «рефлекс цели». Под его действием, этого рефлекса, я начала заниматься в институте. Осуществился первый этап нашей с Норочкой мечты — мы стали студентками первого курса факультета «Промышленное и гражданское строительство» Харьковского Горно-индустриального института. Занятия начались 1 сентября 1945 года в восстановленных аудиториях бывшего Строительного института, открытого в 1930 году. Нам повезло со многими преподавателями — были среди них люди интеллигентные, хорошо знавшие предмет и умевшие его донести до студентов. Никому из нас не могло бы прийти в голову дать взятку преподавателю за экзамен или проект. Если «гоняли» студентов по несколько раз с экзамена, то для того, чтобы добиться знания предмета, а не вымогать мзду. Или знаешь — и будешь инженером, или уходи из института. В крайнем случае, троечник мог стать руководителем при хороших анкетных данных. О некоторых педагогах хочется вспомнить — я взяла у них не только знание предмета, но и способ, метод преподавания. Потом мне это пригодилось при обучении рабочих на курсах, при преподавании горного дела в Горном техникуме, при работе с молодыми специалистами в «Южгипрошахте» и «Южгипроцементе». (В самом начале моего преподавания в Горном техникуме на уроке побывал директор Кравченко и сказал мне потом: «У меня такое впечатление, что вы преподаёте много лет». Мне это было лестно, но я понимала, что этому научилась исподволь у прекрасных институтских преподавателей, а не изучая учебник «Педагогика», где всё казалось набором фраз и галиматьёй.) Мама чётко определила для нас приоритеты: начертательная геометрия, строительные материалы, сопротивление материалов, статика сооружений, конструкции.

240

слово «надо!» выполняло роль команды (как «фас!» для нашего Дарика)

Дерево.

Ветер

НЕПРИДУМАННОЕ Солидарность

Эпюр (эпюра) — чертёж, на котором пространственная фигура изображена методом ортогональных проекций на три плоскости.

И всё же начну с математики. Преподавал её Иван Семёнович Чернушенко, в моём тогдашнем представлении — старик. Не столько запомнилось искусство преподавания, сколько его этические уроки. (Он научил меня ставить дату — год, месяц, число; именно важен год; тогда это мне казалось странным, ведь год был таким длинным — а теперь я уже, наверное, старше, чем Иван Семёнович был тогда.) Он учил нас бороться с хамством, со злом; показывал девушкам, как правильно сжимать кулак, чтобы дать сдачи, отстаивая свою честь. Обвинял девушек в попустительстве распущенности. Жилось ему, видимо, тяжело. Он носил чёрное перелицованное пальто, калоши, за спиной — вещевой мешок для хлеба (его выдавали по карточкам в очереди в институтском магазинчике). Однажды во время разминки для согрева (аудитории не обогревались) делился опытом перетаскивания дров, теоретически обосновывая, что сперва надо делать тяжёлую часть работы. Так было жаль старика, таскающего вместе с дочкой брёвна в сарай! Как-то лекция шла в аудитории с разбитым окном — наши недавно демобилизованные студенты попросили разрешения сидеть в ушанках. Иван Семёнович остался перед окном с непокрытой седой головой. Я из солидарности с ним сняла капор — благо была копна волос. Экзамен за первый курс группа сдавала полтора дня. Гриша Крастошевский и я сдали в числе первых. Потом сидели в соседней комнате и решали задачи, отвечали на вопросы, писали шпаргалки нашим сокурсникам: Гриша — по дифференциальному исчислению, я — по аналитической геометрии. Володя Анцелевич организовал почту — получение вопросов и передачу ответов. Иван Семёнович был близорук; он устал, скрылся за газетой и, кажется, подрёмывал. Мы с Гришкой трудились, пока все не сдали. Было чувство ответственности за группу, своеобразно понимаемая солидарность. Иван Семёнович запомнил моё имя и много лет отвечал мне при встрече на проспекте Ленина по дороге в институт: «Здравствуйте, Инга». (Вспоминая об этом, подумала, что обращение по имени трогало меня не из тщеславия — возникало чувство самоуважения: значит, что-то стóю, если такой человек, как Иван Семёнович, запомнил меня! Я ему была очень благодарна — именно за имя. В Горном техникуме в моей группе я через две недели прошла по столам и назвала по именам и фамилиям всех учащихся — их было тридцать. Они удивились: никто больше не знал их по именам. А через месяц я знала по фамилиям все двести человек. Но и они запомнили меня, конечно, не только из-за этого. Наверное, это был подсознательный урок Ивана Семёновича Чернушенко.)

Первый рубеж — «тиран» Куцын Удивительно преподавал начертательную геометрию Куцын — чётко, логично, быстро стирая с доски нарисованные эскизы, эпюры4, не обращая совершенно внимания, успевают ли за ним студенты. А ведь книг не было, конспекты лекций были основой обучения. Если пропустил, не успел, отстал — пеняй на себя. Не догнал — уходи из института. Ему не жаль было студенческого труда, он мог перечеркнуть весь чертёж из-за нечётко выписанного штампа. И делал это с удовольствием! Типичный тиран! На его лекции мы приходили загодя, садились в первом ряду, включались в его ритм.

241

ШАМРАЙ Задания по начерталке и черчению отнимали всё время на первом курсе. Черчение вела Галина Николаева — как я теперь узнала, соученица по Технологическому институту Владимира Андреевича Богдановича. Он с ней был в литературном кружке у профессора Самарина, занимался с ней и в Музыкально-драматическом институте5. Она была, как и Владимир Андреевич, в числе первых выпускников ХИСИ в 1930 году. Теперь я понимаю, насколько она была разносторонне образованным человеком. В отличие от Куцына, она не «зверствовала», объясняла методически правильно. В итоге оказалось, что «тиран» Куцын и Николаева приучили нас напряжённо работать, настолько методически ясно преподали начерталку и черчение, что мои знания помогали мне объяснять, учить многих студентов техникумов, института, школьников. Три года назад я помогла студенту ХПИ, внуку соседки, выполнить задания по черчению: его преподаватель «гонял» раз за разом, не объясняя своих требований, ничему не уча, — видимо, вымогая взятку. Миша из прин ципа восемь раз ходил с чертежами, получил зачёт — а роскошные конфеты преподнёс мне! Я ещё раз убедилась, как правильно учили нас методике решения задач. (Миша быстро понял, как строить аксонометрию, делать сечения, находить в проекциях точки.) Кто преодолевал первый рубеж — начерталку, — тот шёл дальше. Самые красивые чертежи были у Норочки: она оформляла их в туши, ведь у неё был четырёхлетний опыт работы копировщицей. (Чертили мы большей частью при керосиновой лампе, установленной между двумя чертёжными досками. Света не было, а если и бывал, то очень слабого накала — на электроэнергию был лимит: тридцать киловатт-часов для инженера в месяц.) Для первого экзамена по начерталке нам удалось достать учебник; за три дня я просмотрела, кроме конспекта, ещё четыреста-пятьсот рисунков. Я настолько погрузилась в материал, что не могла в течение нескольких дней освободить голову от построений начерталки. Дошло до смешного и чуть ли не трагического. После экзамена мы с Норочкой пошли на спектакль «Таланты и поклонники» в Русский драматический театр имени Пушкина. И вот в самой патетической сцене объяснения в любви, когда героиня сидит, герой-любовник упал перед ней на колени, за её стулом стоит третий, — я провожу через их головы плоскость; потом, при проходе актёра вдоль сцены, решаю, что он идёт по «следу» другой плоскости! Когда я рассказала об этом маме, она испугалась, пообещала забрать меня из института, если такое «погружение» повторится. Я маме больше не рассказывала, но так было с каждым экзаменом — три-четыре дня я полностью была во власти новых знаний. Потом, при проектной работе, эта особенность моего восприятия позволяла за несколько дней выстроить в пространственном воображении здание, сооружение и в течение всего времени проектирования помнить место и работу каждой конструкции. А всё началось с «тирана» Куцына!

Ныне — Харьковская государственная академия культуры; Бурсацкий спуск, 4.

Второй рубеж. Сопромат К сопромату нас подготовила теоретическая механика. Именно через теоретическую механику и физику мне ближе, понятнее стала математика. Мой прагматичный (как теперь говорят) ум требовал чего-то осязаемого, а к красоте математических построений меня позже пытался приучить Юра Шамрай. Теормеханику читал Волькович. Он импонировал нам умением держаться за кафедрой, требованием порядка, некоторой отстранён-

242

НЕПРИДУМАННОЕ

«Не подсказы вать!», «Не обо рачиваться!», «Не пользова ться шпаргал ками!»

ностью от студентов. Был подтянут, хорошо одет, высокий, стройный. Прекрасно вёл предмет. (Волькович работал, кажется, и в университете.) В шестидесятые годы я встретилась с ним в филармонии, поздоровалась — и по тому, как тепло загорелись его глаза, поняла, что он меня узнал. Две сестры Залкины запоминались! Пожалуй, самое большое влияние на меня оказала Галина Сергеевна Старикова, читавшая сопротивление материалов. Своим видом, строгой, продуманной одеждой, спокойным, уверенным голосом она привлекала внимание. Ей было тогда лет сорок пять — сорок семь; её сын Саша уже отвоевал и занимался с нами. Владимир Павлович Манжаловский был в то время заведующим кафедрой строительной механики. Он появлялся у нас на контрольных, внося ощущение армейской дисциплины. «Не подсказывать!», «Не оборачиваться!», «Не пользоваться шпаргалками!» За малейшее нарушение его установок — вылет из аудитории, с отдельной пересдачей! Но и Галина Сергеевна, и Владимир Павлович так научили нас решать задачи на скорость, без расчёта, представляя себе работу сил и конструкций, что в итоге начинаешь чувствовать, как конструкция изгибается, срезается, сдвигается, скручивается. Прекрасная закалка инженерного мышления. Как это пригодилось при работе! Действительно — «база знаний». Я бывала дома у Миры Манжаловской; встречалась там и с Галиной Сергеевной, так как Саша Стариков жил в той же квартире. И несмотря на личное знакомство, никогда не было фамильярности, панибратства — всегда ощущалась дистанция. Но я заметила, как искренне была рада за меня Галина Сергеевна, когда я сдавала экзамен по статике сооружений на четвёртом курсе Горного института, пропустив целый семестр (из-за ухода в Строительный институт). Ведь я успела только сделать задания и за три дня подготовиться по теоретической части. Пожалуй, это был самый трудный для меня экзамен психологически. Заработала всё же пятёрку! (А у Юры сдали нервы, и он на экзамен в последний момент не решился пойти.)

Раскаяние У нас в группе, наряду со студентами, пришедшими с подготовительных курсов, были ребята, демобилизованные из армии. И Саша Стариков, и Юра Баснев, и Иван Стеценко. Пожалуй, старшим из них был Саша Фенога — ему было лет двадцать восемь. Он служил в армии ещё с Финской войны. Недавним школьникам легче было заниматься, чем ребятам, на много лет оторванным от учёбы. А Саша Фенога отличался особенной дотошностью. После лекции Галина Сергеевна Старикова всегда спрашивала, есть ли вопросы. И неизменно раздавался голос Феноги за разъяснением чего-то. Галина Сергеевна серьёзно и терпеливо снова повторяла какое-то положение, не подавая вида, что это её раздражает. А я в душе подсмеивалась над Сашей, удивлялась его тупости; он казался мне смешным со своими вечными вопросами. Иногда и я отвечала на его вопросы, что-то разъясняла, помогала. Иду как-то в институт — по дороге встретила Мирку; она мне сказала: «Саша Фенога умер». Я не поверила — ведь только пару дней назад говорила с ним в институте! Но, к сожалению, это было так. У него случился заворот кишок; вовремя не прооперировали, и он погиб. Хорошо помню его похороны. Весь институт там был. Нелепая, беспощадная смерть настигла Сашу, прошедшего восемь лет армии и

243

ШАМРАЙ войн! А я рыдала, меня мучила совесть — как я смела смеяться в душе над ним, ведь я теперь никогда не смогу попросить у него прощения! Пригодился мне этический урок Галины Сергеевны — больше я не позволяла себе раздражаться непониманием ученика или студента; объясняла столько раз, сколько нужно, чтобы человек понял меня. Подходила с разных сторон, сама начинала понимать новую глубину вопроса. Наверное, потому Витольд Николаевич Урганов, начальник строительного отдела в «Южгипроцементе», направлял техников и молодых специалистов чаще всего в мою группу на обучение. Вроде бы — «право первой ночи».

Несостоявшееся замужество Первый экзамен по физике преподнёс нам сюрприз: вместе с нашим лектором Вигдорчиком принимал экзамен гроза всех студенток — чёрный, мрачный Крутько. Говорили, что он пятёрок студенткам не ставит. Выпало мне экзамен сдавать ему; пятёрку заработала. Норочка тоже ему хорошо сдала. Страх пропал! Крутько вёл у нас семинары. Его легко можно было «сбить» на теоретические споры; ребята этим пользовались, не зная задания семинара. Однажды, в порядке спора, что-то доказывая, Крутько стал жестикулировать рукой из-под полы пальто (через порванный карман). Было и смешно и горько видеть его старое пальто, шею, обмотанную бывшим белым трикотажным шарфом, прикрывавшим отсутствие рубашки под пиджаком. Рассказывали, что он сидел в 1937 году — какойто неленивый студент донёс на него. Фраза Крутько о том, что «по теории вероятности и обезьяна смогла бы написать “Капитал” Маркса», сыграла роковую роль. Однажды после экзамена он очень мило попросил меня принести воды (видимо, запивал соду из-за язвы). Любезно поблагодарил; дев чонки это заметили. И когда я проговорилась, что в доме отдыха «Занки» одна женщина нагадала мне, что я молодой выйду замуж за старика или в сорок лет за молодого, то девчонки стали меня поддразнивать, нарекая Крутько моим будущим женихом! Гадание тогда меня очень напугало. У Норочки был лучший вариант: она выйдет замуж за сверстника (об этом было нетрудно догадаться, так как нас приезжал проведывать Тарас Ходько, и опытный взгляд женщины уловил их взаимную заинтересованность). Много лет спустя я встречалась с Крутько на аллее сада Шевченко. Мы здоровались приветливо, а я вспоминала гадания и несостоявшееся «жениховство».

Институт Харьковский промстройниипроект; просп. «Правды», 8.

Архитектор или инженер? Альбом Я любила уроки рисования, у меня неплохо получались рисунки группы предметов, был глазомер. Преподавательница рисования, пожилая женщина, Дзюба, спросила как-то, почему я на строительной, а не архитектурной специальности. Я ответила ей словами мамы: «Лучше быть хорошим инженером, чем плохим архитектором». У меня не было божьего дара создать игру объёмов; но видеть создание архитекторов, восхищаться им я могла. Мне нравились лекции по основам архитектурного проектирования, которые читал Хазановский (позже я с ним сотрудничала в Промстройпроекте6).

244

НЕПРИДУМАННОЕ

Вертикальный желобок на стволе колонны. 8

Четырёхгранная колонна, наполовину вделанная в стену. 9

Верхняя часть колонны или пилястры, расположенная между стволом опоры и горизонтальным перекрытием (антаблементом). 10

Балочное перекрытие пролёта или завершение стены, состоящее из архитрава, фриза и карниза. 11

Средняя часть антаблемента, расположенная между архитравом и карнизом. 12

Верхняя часть антаблемента; выступ в верхней части здания. 13

Перекрытие, поддерживаемое колоннадой или аркадой, образующее выступающую часть здания.

Оживали услышанные в детстве от мамы понятия: дорический, ионический, коринфский ордеры. (Мама мне показывала на одном из домов по Клочковской колонны ионического ордера — теперь этот дом снесли.) Так красиво звучало: колонны, энтазис (припухлость колонны), каннелюры7, пилястры8, капители9, антаблемент10, фриз11, карниз12, портик13, Парфенон, Акрополь. Как камешки во рту перекатываются — барокко, рококо… Мне кажется теперь, что Хазановский показывал нам диапозитивы. Но может быть, это свойство моего воображения — услышанное увидеть в пространстве. Так бывает у меня и с чёрно-белыми картинками, и с прочитанным в книге. (И с цветными снами.) И теперь получаю удовольствие, рассматривая картинки зданий, сооружений всех веков — благо теперь можно увидеть всё (правда, иной раз глазами родных и друзей, видящих весь мир)! Первое удовольствие от погружения в красоту мира мне доставила бабушка, Валентина Юльевна Маевская, которая привезла с Парижской Всемирной выставки 1900 года огромный альбом (я уже писала о нём). Этим альбомом я развлекала соседскую девочку Свету пяти лет. Появилась она у нас в квартире вместе с мамой Ольгой Николаевной Девятовой — молодой вдовой лётчика, Героя Советского Союза — совершенно случайно и неожиданно. Их вселили с милицией в комнату Ксении Фёдоровны Кирилловой. Мама не претендовала на нашу комнату, бывшую детскую и бабушкину, где жила до войны Кася с бабушкой, в благодарность за сохранённую во время оккупации мебель. Ордера на эту комнату у Каси не было. Когда весной 1944 года приехала к нам тётя Нюня с Иночкой, мама заняла у тёти пятьсот рублей, отдала их Касе, чтобы та постаралась через управдома оформить ордер. Кася пожалела тратить деньги — авось пронесёт. Не получилось. Как же Ольга попала к нам? Она рассказала, что жила у родных и долго ожидала очереди на комнату. Однажды увидела в райисполкоме, что выписывают ордер какой-то Лавинской, жене офицера, — подняла дикий скандал, обещала жаловаться. И ордер выписали ей. Она понятия не имела, в какую квартиру и в какой дом попадёт; важно было, что комната площадью шестнадцать квадратных метров. Неужели это была Женя Лавинская, сестра Регины Фрумкиной, маминой подруги? Мама радостно встретила Женю, приехавшую летом из эвакуации, рассказала всю историю нашего поселения в квартире, благородную роль Ксении Фёдоровны и то, что мама решила оставить комнату Касе. С каким лицом собиралась Женя появиться в нашей квартире в качестве соседки на живое место, занятое Касей? Не могу утверждать, но у мамы сложилось чёткое убеждение, что Женя, выдав брата за мужа, пыталась получить ордер в нашу квартиру. Уж очень всё сходилось. Резко охладились мамины отношения с Региной — хотя, когда она вернулась с мужем из эвакуации, мама поделилась с ней последним углем и тапочками. Возможно, мои заметки попадут к Эдику Фрумкину. Ему будет неприятно читать, но эта старая история давно стояла между нашими семьями. Простим же согрешивших! Не нам судить.

Артикул Меня чуть-чуть не сделали военным сапёром! Девушкам полагалось изучать военное дело наравне с парнями. Надо было разбирать-

245

ШАМРАЙ ся в стратегии и тактике, фортификационных сооружениях, а главное, знать боевой устав Красной Армии, правильно шагать: «Нале-во!», «Напра-во!», «Кру-у-гом!», «Левой, левой!» — и освоить все приёмы обращения с винтовкой Мосина образца 1891/1930 годов. Наш преподаватель, вернувшийся с фронта, весьма скептически оценивал девчачьи потуги, вынужденно терпел нас на военных занятиях. Я думала, что не сумею сдать экзамен по физкультуре на пятёрку, так как мне трудно было держать равновесие на буме14, спрыгивать с высоты, подтягиваться на турнике, делая преднос. Но я усердно занималась армейской зарядкой — даже получила зачёт десять баллов; часто после занятий сама тренировалась на буме, привыкла к нему, а на экзамене наши ребята — баскетболисты Витя Пугачёв и Витя Морозов — помогли мне справиться с соскоком с параллельных брусьев; в общем, наш физкультурник за моё старание поставил мне в итоге пятёрку. Я шла на повышенную стипендию, сдала все сложные предметы за второй курс (математику, физику, сопромат, черчение) на «пять»; оставался только экзамен по военному делу. Всё шло хорошо, но при артикулах с ружьём: «На плечо», «К ноге» — у меня согнутая рука оказалась выше носа. Это так разозлило нашего военрука, что он влепил мне четвёрку! До того обидно мне было — я же выучила все приёмы! Как я могла ошибиться?! Из-за этой проклятой винтовки я не получила повышенную стипендию. На этом моё военное образование закончилось. В следующем году сапёров стали переучивать на артиллеристов, девушек освободили от военного дела, в холле второго этажа напротив Аполлона Бельведер ского поставили пушку, а во главе военной кафедры стал молодой (лет пятидесяти) настоящий генерал Дмитриев. Кстати, он красиво танцевал вальс со своей женой-студенткой на студенческом вечере. (Вспомнила, какое у меня было предчувствие в восемнадцать лет — или я сломаюсь на буме, или меня собьёт машина; я никак не могла выучить, когда при переходе улицы смотреть налево, когда направо, и два раза меня «материли» шофера, машинам которых я мешала ездить. Выучила я правила уличного движения благодаря Димочке, когда объясняла ему, как он должен научить бабушку переходить через дорогу.)

Т. е. на гимнастическом бревне. 15

Ул. Краснознамённая, 16 (ныне — в составе Харьковского национального технического университета «ХПИ»).

9 мая! В апреле 1946 года у нас дома появился Тарас Ходько — он недавно демобилизовался. Он остался сиротой: отец исчез в 1937 году, мама, Агриппина Михайловна, умерла в марте 1942 года в Харькове, во время оккупации. Тарасу не было ещё и семнадцати лет, когда он добровольцем ушёл в армию весной 1942 года. Вернулся с фронта несколько раз раненый, контуженный; ходил с палочкой, прихрамывая. Мама приняла его как родного сына — приглашала приходить к нам почаще, старалась его накормить. Через знакомую учительницу, коллегу Эрики по 36-й школе, мама раздобыла ему справку об окончании девятого класса в 1941 году, и Тарас поступил на подготовительные курсы в Харьковский электротехнический институт (ХЭТИ)15, а 1 сентября уже пошёл на первый курс института — он отставал от нас на один год. 9 мая 1946 года праздновалась первая годовщина Победы. На площади Дзержинского было много народа, гуляние, потом фейерверк. Мы были там втроём: Нора, Тарас и я. У людей — хорошее, праздничное настроение. Но вдруг разразилась гроза, пошёл ливень; мы убежали к Госпрому. Похолодало сразу; мы с Норой были в лёгких пла-

246

НЕПРИДУМАННОЕ

А после 9 мая 1946 года празднование Победы отме нилось: власти посчитали, что неудобно победителям торжествовать над побеждён ным немецким народом.

тьях — она простыла. Долго потом болела воспалением лёгких, плевритом. Это было тяжёлое испытание для семьи, для мамы особенно. Всё складывалось плохо — в феврале получили известие из Томска, что умер дядя Рена, мамин самый любимый младший брат; в Рубцовске Алтайского края осталась одна, беспомощная, больная бабушка Валентина Юльевна — надо было её каким-то образом спасать, вывозить оттуда. Но куда и как? Ведь ехать можно было только по вызову или командировке. Тётя Мима переехала из Ташкента во Львов к дяде Лёне; письма доходили редко. А тут серьёзная болезнь Норочки, полное безденежье — мама раздета, ходит в тапочках. Началась страшная жара и засуха, неурожай тяжёлого лета 1946 года! Помню, как причитала тётя Надя Петухова, когда мы с ней шли на огород на старом Павловом Поле и видели громадные трещины в окаменевшей земле! Всё же мы собрали шесть мешков картошки — выбирали даже самую мелкую; потом поделились с супружеской парой стариков, живших в шестом подъезде. Спасибо огороду — мы не голодали зимой 1947 года; а ведь некоторые ребята пухли от недоедания и бросали институт или брали академотпуск. Этот рубеж — голод — был почище рубежей начерталки и сопромата! А после 9 мая 1946 года празднование Победы отменилось: власти посчитали, что неудобно победителям торжествовать над побеждённым немецким народом. Готовились к строительству социализма в Германии. Всё равно 9 мая оставался святым праздником для каждого поколения, для каждой семьи — у всех есть и свои вернувшиеся с войны, и свои погибшие. Дядя Лёня и брат Аркадий вернулись, а Иночкин отец, дядя Савелий, погиб в 1942 году под Сталинградом. Муж Ренаты Матвей Штерн умер от ран, полученных в бою, 1 октября 1941 года. Погиб и наш троюродный брат Боря Данилевич, совсем мальчишка. Всегда вспоминаем всех! С какой радостью встретили сообщение, что День Победы будет снова всенародно праздноваться и объявлен этот день нерабочим, — 9 мая 1965 года! Двадцатилетие Победы! Наш строительный отдел (бывший ЮГЦ) был тогда в составе Промстройпроекта. Спонтанно решили всем отделом идти праздновать в ресторан «Кристалл», в саду Шевченко. Сдвинули столы, дружно расселись, выпили за Победу. А как потом пели! Да так слаженно получались у нас песни военных лет — все их помнили. В глубине зала сидел ещё один отдел; то они запевали, то мы. Приятно было смотреть на наших ветеранов, надевших снова ордена и переставших их стесняться. Начальником отдела тогда был Давид Львович Мостовецкий, боевой офицер, майор; его любили и уважали. На следующий день продолжали праздновать в отделе: надо было выплеснуть свою радость и гордость этим праздником! Иногда слышишь от молодых людей недовольные замечания: сколько можно говорить о войне, о победе, о ветеранах! Их можно понять, но и пожалеть. Мы пережили с народом в войну великое время единого духа, единой цели, патриотизма, братства, несмотря на все трудности и невзгоды. Теперешние трудности не сравнить с теми — военными, послевоенными; но они тяжелей переносятся, так как нет цели, объединяющей людей. Только расцвет индивидуализма, себялюбия, самообогащения (или обнищания). Последние двадцать шесть лет у нас в доме 9 мая празднуется и как день рождения Владимира Андреевича! Сколько было юбилеев — дай Бог, чтобы ещё были!

247

ШАМРАЙ Иногда нам хотелось убежать от застолий. Какое удовольствие мы получили, гуляя по пустынному берегу одесской Аркадии 9 мая 1982 года! Солнце нежаркое, море в чуть туманной дымке… А вечером любовались фейерверком над Одессой с одиннадцатого этажа гостиницы «Турист»! Особенно памятен день 9 мая 1977 года в Севастополе — парад колонн военных моряков, морской пехоты; толпы людей на тротуарах, ждущих прохода своих в колоннах; доброжелательные, спокойные люди; ветераны, увешанные орденами, с цветами в руках. День 9 мая для севастопольцев — особый день, ведь 9 мая 1944 года Севастополь освободили от немцев! Мы приехали в гости к друзьям нашей Лидочки, Шурочке и Лазарю, вместе с ними праздновали в ресторане День Победы и день рождения Владимира Андреевича. (Мой день рождения — 6 мая — в том году мы отметили в ялтинском ресторане «Прибой» в компании с Юликом Едвабником и его приятельницей — было мило и приятно.) С Севастополем связана судьба брата Евы Львовны, Михаила Львовича Латмана, близкого для Владимира Андреевича человека. Миша участвовал в обороне Севастополя в 1941—1942 годах — его раненого вывезли на подводной лодке. Он штурмовал Севастополь в 1944 году; его имя есть в Музее на Сапун–горе, он почётный гражданин города. Владимир Андреевич очень гордился Мишей — тем более что ни он, ни его брат Борис на фронте не были, работали на оборонных стройках в тылу.

Короткие истории

Перед ноябрьскими праздниками 1945 года мы перестирали всё бельё и летние одёжки, повесили на ночь на чердаке, заперли его. Утром я наведалась — бельё замерзло, ещё не высохло. Я сбегала на полчаса в институт, Норочка тоже уходила. Возвращаюсь, заглядываю на чердак — дверь открыта, белья нет. Я к Норочке: «Ты сняла бельё?» — «Нет». Мы поняли, что всё бельё украли, вероятно, соседи, так как оно ещё было замёрзшее и громоздкое, далеко не унесёшь. Но как сказать маме? Ведь мы остались совсем голые! Я пошла к маме на работу, в Проектную контору «Донбассэнергомонтажа». Уже по моему виду мама определила — произошло что-то неприятное. Я рассказала всё, удивилась маминой реакции. Я ожидала, что она раскричится, будет нас ругать. А она стала меня утешать. Её мог вывести из себя пустяк, а при серьёзной беде реакция была уравновешенной. Конечно, никакое обращение в милицию не помогло. Спустя какое-то время мы получили посылки с летними вещами, платьицами от дяди Лёни (он служил в чине майора в Красной Армии, был уже во Львове), а потом от брата Аркадия — он ещё дослуживал, кажется, в Германии. Здорово они нас выручили! Добро рождает добро. Были времена, когда мы могли помогать родным и знакомым. Теперь, во времена «рыночных отношений», вернее, «дикого капитализма», мы в независимой Украине рады подаркам родных и друзей, живущих за рубежом. «Рука дающего да не оскудеет, а берущего — да не отсохнет».

Но как сказать маме? Ведь мы остались совсем голые!

В день сталинской Конституции — 5 декабря 1945 года — нас с Норочкой приняли в комсомол. Мы опасались вопроса, почему рань-

248

НЕПРИДУМАННОЕ ше не вступили в комсомол — ведь уже принимали с четырнадцати лет. А мы оттягивали время, так как не хотели отрываться от занятий на комсомольские поручения. 9 февраля 1946 года были выборы в Верховный Совет СССР. Меня назначили агитатором, хотя я ещё сама не имела права голоса. Участок был на Алексеевке — тогда это была деревня на расстоянии шестисеми километров. Мне приходилось каждое воскресенье ходить пешком на Алексеевку, разъяснять политику партии и правительства. Я очень серьёзно и добросовестно исполняла первое комсомольское поручение. Но запомнилась мне эта предвыборная кампания тем, что я попадала в дома то на Новый год, то на Рождество, то на Старый Новый год, то на Крещение. Меня угощали пирожками, а я читала газету или в собственной интерпретации рассказывала об американской атомной бомбе, закончившей войну в Японии, о возможной чистке партии. «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб разобьёт». Это обо мне.

Надо найти что-то светлое в каждом дне и улыбнуться в душе.

Осенью 1945 года мы дома мыли окна — надо было их замазать; у меня побаливала нога, мы ленились, делали всё медленно. Мама рассердилась и дала мне затрещину — подзатыльник, впервые в жизни. Я удивилась. Больше мама меня не наказывала никогда. На следующее утро я не смогла стать на ногу от боли. Вызвали хирурга; я поскакала на одной ноге открывать ей дверь. Пришла опытный врач, Леонова, велела мне лежать, не прыгать. Диагноз — тромбофлебит. Потом я уже вспомнила, что ушиблась на физкультуре. В конце учебного года опять повторился тромбофлебит, но в более слабой форме. Но когда мне предложили поехать с группой студентов-отличников в Сочи, на озеро Рица, я из-за ноги побоялась и не поехала. Женя и Юра Богословские так заманчиво рассказывали о поездке! А я считала, что ещё поеду в другой раз — вся жизнь впереди. Вспомнила об этом, так как долгие годы жила в ожидании чегото, вроде бы начерно. То ждала окончания института, то защиты Юрой диссертации, то получения квартиры; уходили годы, пока я поняла, что надо жить сегодня, как в последний день. Надо поехать, куда можешь; надо подняться на Чегет и увидеть вблизи Эльбрус, пока есть силы; надо порадоваться цветку, облакам, небу, лесу, реке, пока их видишь. Надо найти что-то светлое в каждом дне и улыбнуться в душе. Я очень стала дорожить летними отпусками, возможностью увидеть новые места, набраться новых впечатлений. Сейчас с радостью вспоминаю год за годом все места летних поездок, где была с Димочкой и Костиком, сама и с Владимиром Андреевичем. Особенно памятны путешествия по Прибалтике и пять летних поездок подряд в Сигулду — божественное место, где ощущаешь душевный покой и уравновешенность.

Конечно, на первом курсе мы с Норочкой записались в драматический кружок. Тут я была «при Норе». Она очаровательная девушка с прекрасной фигурой, милым лицом, удивительными серыми глазами — настоящая гармония. А я всё ещё длинноногий худой долговязый подросток: одно измерение — в высоту! Норочке предложили роль

249

ШАМРАЙ девушки, Героя Советского Союза, демобилизованной и начинающей работать в селе. Что-то было связано с заготовкой яиц. Глупейшая пьеса из утверждённого репертуара для кружков самодеятельности. Мы вместе ходили на репетиции. Тарас сделал из жести звезду Героя, дал свою гимнастёрку. Подходил день спектакля, а Норочка заболела воспалением лёгких. Пришлось на сцену выходить мне, так как я знала весь текст и несложные проходы по сцене (мизансценами их трудно назвать). Спектакль прошёл нормально. Больше всего народу понравилась моя «совсем как настоящая» звезда! Больше на сцену я не выходила.

Надолго прервала своё писание. Пришлось написать письма в Германию: Костику в Лейпциг, Иночке — сестре — в Дармштадт, Ирочке — племяннице — в Мюнхен, Милочке — подруге — в Вупперталь. Воспользовалась оказией — возвращался в Мюнхен 18 февраля Володя Ронкин. Тут же объявилась оказия в Израиль; написала пять писем: Лидочке Барановой в Бат-Ям, Лене Штерн — в Петах-Тикву, Зиночке Баткиной — в Бейтар-Иллит, Ларе Пекарской и Ефиму Перельмутеру — в Хайфу. Все разъехались, просят присылать подробные, «длинные» письма — а я сижу и пишу, пишу, как Пимен-летописец. Хорошо, хоть не при свечах, как в прошлом году. (И не гусиным пером, как Пушкин — эх, куда хватила!) Берегу все полученные письма, заполняю ими сумки, коробки, иногда сортирую, но рука не поднимается их выбросить. Ведь в них куски жизни, постепенное привыкание к чужбине, новые знакомства, описания поездок по Германии, по Израилю, во Францию, Англию, Италию, Испанию, США, Канаду и даже Тунис. Разное восприятие, разные описания, но нам всё это интересно. Я радуюсь за наших близких, что они смогли увидеть мир и, хотя бы в письмах, приобщить и нас к иной жизни. Для меня самое главное в жизни — семья, радость человеческого общения и новые впечатления от увиденного, от музыки, от прочитанного. Слава Богу, семья держится крепко, нас не забывают наши сотрудники; родные и друзья пишут письма, и я читаю интересные книги. Грех жаловаться! У меня сохранились письма военного и послевоенного времени, переписка с тётей Мимой (после смерти мамы), письма Димы из армии и часть моих писем к нему, письма Владимира Андреевича (а он хранит мои письма). Я не знаю, хватит ли у меня духу перечитывать эти письма — но пусть их выбросят наследники. Когда-то по просьбе тёти Мимы я перечитала письма военных лет, искала письма дяди Рены, бабушки. Какое тяжёлое впечатление — я прямо-таки заболела! Я уже воспринимала события, как взрослый человек, сопереживая и сочувствуя маме, бабушке, тёткам. А не со своей пятнадцатилетней «колокольни». С той поры я боюсь перечитывать старые письма, но и расстаться с ними не могу. Недавно прочла у Виктора Розова в книге «Путешествие в разные стороны. Автобиографическая проза» о его сожалении, что ему не удалось сохранить письма военной поры своей учительницы, с которой он дружил сорок пять лет. Вот его слова: «Как бы мне хотелось сейчас их перечесть! Нет, не сохранил не только в силу каких-то причин, но и по небрежности, по дикости, да, да, по нецивилизованности. Мы бережём какую-нибудь глупую вазу или тарелку, гудим пылесосом, сохраняя дурацкий ковёр, и выбрасываем в мусоропровод, в печку, на помойку письма и всевоз-

250

С той поры я боюсь перечитывать старые письма, но и расстаться с ними не могу.

НЕПРИДУМАННОЕ можные “ненужные” бумаги, которые должны составлять семейный архив, драгоценную вещественную память твоей жизни, потому что твоя жизнь началась с жизни твоего отца, деда и прадеда и будет продолжаться в твоих детях, внуках и правнуках. Если сейчас я случайно нахожу какую-нибудь старую записку, театральную программу, пригласительный билет, то происходит нечто подобное тому, когда кто-то вдруг дунет в остывающий костёр и из него тоже вдруг вырвется яркое пламя и вмиг осветит в памяти минувшие мгновения жизни…» Такое же ощущение возникло у Владимира Андреевича, и он написал стихотворение: Средь вороха ненужных никому ветшающих бумаг Мне видятся черты иной, прошедшей жизни, Воспоминаний о былом, о всех давно ушедших, Когда-то живших в мире. Мой долог век, я слышал много слов И видел много лиц, уже забытых ныне. И прошлое мне видится порой Как в затуманенной картине. (9 июня 1998 г.)

Продолжаю разматывать клубочки воспомина ний — в один клубок их не смотать.

Продолжаю разматывать клубочки воспоминаний — в один клубок их не смотать. Картина ещё не затуманенная, но что-то уже размывается. Вернусь к лету 1947 года. Двадцати двум отличникам обещали бесплатные туристские путёвки на десять дней в Крым, в Ялту; в их число вошла и я. Но надо было отработать двадцать дней в колхозе на уборке урожая. Поехали мы большой группой в Сахновщанский район, в совхоз имени Двадцатилетия РККА. Урожай зерновых был отличный — после недорода 1946 года он был особенно дорог. Вышел указ о наказании тюремным заключением за хищение зерна, за сбор колосков. А ведь в сёлах был голод, и женщины старались спрятать в подоле хоть горсть зерна, чтобы дома что-то испечь — на трудодни дадут не скоро, если вообще что-то дадут, а то просто поставят «палочки». Мы, девчонки, работали на току около веялки; ребята перевозили зерно на машине и тщательно вытряхивали зёрнышки из одежды и обуви, чтобы не попасть под «указ». Как-то скирдовали снопы; работа шла быстро, но неумело — огромная скирда покосилась. Однажды четырёх девочек отвезли за восемь километров убирать рожь: Мусю Гальперину, Женю Пономарёву, меня и ещё одну девочку, не помню кого. Я стояла у кабины и машинально старалась запомнить дорогу. На поле женщины-колхозницы вязали снопы, а мы были подручными, укладывали снопы в стайки — продолговатые кучи. Рожь была отличная, снопы тяжёлые, наработались вволю, уже и вечер подошёл — мы ждём-пождём обещанную машину. Женщины ушли с поля, уже стемнело, а машины всё нет. Решили мы идти в совхоз сами. Сперва была луна, мы бодро дошли до трассы, а тут застопорились: куда же нам поворачивать — влево или вправо? Пытались рассмотреть на дороге следы от машин; мне казалось, что я дорогу запомнила, и я подсказала девочкам сворачивать вправо. Идём по дороге — то вниз, то вверх, а поворота к совхозу всё нет и нет. Темнота полная, дорога пустынная, рядом темнеет посадка. Услышали вдали на поле трактор, пошли к нему узнать дорогу в совхоз — а тракторист не знает, где этот совхоз имени Двадцатилетия РККА. Час от часу не легче. Идём дальше — пе-

251

ШАМРАЙ ресекла нам дорогу целая вереница возов со снопами, которые везли неспешно волы. Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наконец, добрели мы до какого-то хутора; хозяйка бедного дома пустила нас ночевать. Натаскали соломы из сарая. Добрая женщина дала нам по стакану молока и по куску хлеба. Улеглись мы покотом и отключились на несколько часов. Рано утром нам хозяйка объяснила, что этот хутор — какой-то дальний участок нашего совхоза, и рассказала, как нам идти. Оказывается, мы сделали крюк — километров пятнадцать. Появились до завтрака у палатки нашего руководителя; он удивился, откуда это мы такие ранние, и тут только вспомнил, что нас «забыли» на поле. Никто и не волновался за нас. Кормили нас, в основном, плохо разваренной пшеницей, но хлеб давали. Решила я пойти в соседнее село обменять кусочек ситца (институтскую премию) на что-то съестное. День был пасмурный; накинула я на плечи шинель Тараса (он мне её ссудил в поездку), взяла миску и зашагала. А тут ещё и дождь пошёл. Прикрыла голову миской, иду босиком в распахнутой шинели без хлястика и сама над собой смеюсь — уж очень со стороны вид у меня был комичный, как у Дон Кихота: с тазом на голове, по которому стучат капли дождя; только никто меня не видел. Выменяла всё же десяток яиц и яблоки. Подходил к концу срок нашей работы, а нас не захотели отпускать, решили задержать. Угрожали, что не выдадут хлеба. А у многих из нас «горели» путёвки в Крым. Ребята постарше решили уехать самовольно. Договорились за три рубля с шофёром, и он в темноте отвёз всю нашу бригаду на железнодорожную станцию. Мы боялись, что за нами будет погоня. Но на миру и смерть красна. Совесть наша была чиста — мы честно работали и отбыли свой срок, как договаривались. Поезд был проходящий. Кое-как наскребли деньги на билеты, поехали до Краснограда. Хлеба нам не дали, наказали. Я бесстрашно пила сырые яйца, а Мирка Манжаловская не могла на это решиться. Ели яблоки. В Краснограде ночью ребята узнали, какой пригородный поезд пойдёт на Харьков. Потихоньку подобрались к вагону — дверь заперта. Витя Пугачёв залез в окно, оказалось — туалет. В другое окно нас, девчонок, забросили, как кули, — благо все были худые. Уселись мы тихонько, заняли все скамьи. Ребята даже не курят, свет не зажигают. Слышим, начали вагон подавать на посадку. Зашла проводница с фонарём и ахнула — весь вагон полон, и все без билетов! Мы загалдели, зашумели; она поняла, что сил не хватит нас выгнать, но запустила в вагон пассажиров под завязку. В тесноте, да не в обиде! Так закончилась уборочная компания лета 1947 года. О поездке в августе 1947 года в Ялту я уже писала. Без маминого разрешения и маминых денег на дорогу я бы не смогла, конечно, поехать. Осталось ощущение чуда и раздвоенности сознания: я никак не могла совместить себя — и Крым, море, пальмы, кипарисы, горы! И опять я струсила — не пошла смотреть восход солнца на Ай-Петри. А больше уже и не пришлось. Потом уже, во взрослой жизни, бывала в Ялте проездом в мае два раза и отдыхала вместе с Владимиром Андреевичем в апреле-мае 1977 года — через тридцать лет! От той, первой поездки остались в памяти разрушенные татарские аулы, о которых говорили как-то глухо, и щиты-плакаты — призывы к переселенцам из России: «Превратим Крым в цветущий сад!»

От той, первой поездки остались в памяти разрушенные татарские аулы, о которых говорили как-то глухо, и щитыплакаты — призывы к переселенцам из России: «Превратим Крым в цветущий сад!»

Лето 1947 года запомнилось семейным потрясением. 1 августа исчезла Эрика! После долгих поисков нашли её в клингородке — пролежавшую сутки без сознания, с переломом основания черепа!

252

НЕПРИДУМАННОЕ Как потом выяснилось, она возвращалась с приёмных экзаменов в стоматологический институт (она была заведующей кафедрой иностранных языков), и её сбил мотоцикл. Разыскали её Рената и Нора. Мама привезла на консультацию профессора Фабриканта. Уточнили диагноз, начали лечение. Неделю она была без сознания с высокой температурой; ждали смерти. Но она выкарабкалась, хотя в течение месяца из-за шока у неё был провал в памяти последних двадцати лет. Она называла свой довоенный адрес, не помнила, что у неё есть внучка Леночка шести лет, Норочку называла Люсенькой, как в детстве. Я вернулась из Крыма и каждый день носила ей передачу, а однажды пробралась в палату. Эрика была острижена и плакала, когда меня увидела. Но чудо свершилось — мы забрали её из больницы. Она, к удивлению врачей, вернулась на работу; проработала ещё много лет (у неё было сорок шесть лет стажа) и умерла, не дожив сорока дней до девяноста шести лет! До последних дней была в здравом уме и твёрдой памяти; мы любили слушать её рассказы о Риге, о Курске, о жизни в семье Маевских в Рыльске, где она познакомилась с Геней и вышла за него замуж. Её любили все племянницы, и наши дети, и наши мужья. Светлая ей память!

Страшно только было поздно возвращаться по тёмным улицам и пустынной площади Дзержинского: ходили слухи о банде «Чёрная кошка».

На первом курсе мы с Норочкой как отличницы получали повышенную стипендию. Мама разрешила нам использовать двадцатипятипроцентную надбавку на культурные нужды. Чаще всего мы ходили в Русский драмтеатр. Помню спектакль «Мадридская сталь» по Лопе де Вега с блестящей молодой Тамаровой. Запомнилась песенка: Как соль нужна для хлеба, Так ссора — для любви!

Страшно только было поздно возвращаться по тёмным улицам и пустынной площади Дзержинского: ходили слухи о банде «Чёрная кошка». Но — охота пуще неволи! В Украинском драматическом театре (театре Шевченко) попали на глупейший спектакль по пьесе Корнейчука «Приїздіть у Дзвонкове». Впервые увидели Леонида Быкова — на него уже ходили специально. Ещё одна театральная история (я тогда была на третьем курсе). Поручили мне от комитета комсомола организовать институтский культпоход в Оперный театр на спектакль «Царская невеста», впервые исполнявшийся на русском языке. Надо было распространить сотни билетов, причём в долг, под стипендию. Я бегала по всем аудиториям в перерывах, уговаривала наших горняков пойти послушать оперу, отмечала прямо на ведомостях карандашом сумму долга. Раздала всем билеты, а после выдачи стипендии кассир Мария Леонтьевна отдала мне собранные деньги — и их оказалось на восемьдесят рублей больше, чем я была должна театру! Я расстроилась, заплакала, а она меня успокаивала: ведь прибыток, а не убыток! А я всё боялась, что кто-то придёт предъявлять мне претензии. В общем, Нора, Тарас и я попали на спектакль бесплатно. Тараса еле уговорили пойти — он ни оперу, ни балет не любил. Однажды он пригласил нас в оперный театр на вечер Электротехнического института; шёл балет «Бахчисарайский фонтан». Тут уж и я считала кессоны на потолке, и Тарас измучился. Земфира потрясала своими объёмами, выпиравшими из тесёмок её костюма. Мы сидели в одной ложе с со-

253

ШАМРАЙ курсниками Тараса Люсей Гусаровой и Витей Толстиковым, познакомились. Норочка дружила потом с Люсей. Конечно, я записала жалкие крохи театральных воспоминаний. Даже в трудные послевоенные годы мы ходили в театр. Мне очень жаль, что дети теперь не имеют возможности слушать концерты, бывать в театре — а ведь они так любят это. К сожалению, телевидение оболванивает зрителей рекламой, американскими боевиками, потугами на юмор в украинских передачах, всякими конкурсами рекламными. Одни названия передач и фильмов чего стоят — прочесть, и смотреть уже не хочется. А были ведь «Декабрьские вечера», концерты Кирилла Кондрашина, Евгения Светланова, конкурсы пианистов, «Виртуозы Москвы», концерты Святослава Рихтера, Леонида Когана, Виктора Третьякова, Гидона Кремера… Всех не перечесть. Хоть бы в записи показали! Душа истосковалась… Скольких замечательных музыкантов мы слушали в нашей старой филармонии! Как радовались открытию органного зала! Сейчас на месте филармонии — стоянка автомашин. Есть проект строительства на этом месте (Сумская, 10) культурно-коммерческого центра с офисами, двумя залами, солярием на крыше, подземной автостоянкой. А филармония ютится в фойе старого оперного театра, в «зале с колоннами». Внучатые племянники Владимира Андреевича — Серёжа и Аня Ченцовы — играют в симфоническом оркестре. Выезжали с оркестром на гастроли в Германию, во Францию. Дирижёры всё время меняются. Иногда появляется Вахтанг Жордания. Какое удовольствие мы получили и как радовались за наш оркестр, когда он впервые сыграл Пендерецкого! Оркестранты приветст вовали дирижёра Жордания! Хорошо, что есть о чём вспоминать. Для своей работы о Музыкально-драматическом институте Владимир Андреевич перечитывал харьковские газеты двадцатых годов — сколько там было рецензий на концерты! Ни один концерт не проходил незамеченным. Я помню в более позднее время рецензии Зороховича. Ещё так недавно появлялись рецензии, статьи Зинаиды Борисовны Юферовой — музыковеда, профессора института искусств. (По её просьбе Владимир Андреевич написал свои «музыкальные» воспоминания.) А теперь изредка в харьковской газете появляются заказные статьи для того, чтобы обругать постановку, артистов или режиссёра, и совсем редко — похвалить. Как ни жаль это признавать, но Харьков стал провинцией. Из прошлого осталось название — «Первая столица».

Как ни жаль это признавать, но Харьков стал провинцией.

Из девических времен вспоминаются походы в парк Горького. С Тарасом и тремя Юрками: Тютрюмовым, Гармашом и Василенко. Посещение парка было платным. Мы отходили подальше от контролёров, и ребята перебрасывали нас через высокую ограду. Эстрада была закрыта плотным забором; мы устраивались на траве слушать концерт и подглядывали в щели. Однажды сфотографировали Норочку и Тараса под берёзой, в той же позе, как на фотографии их детства. Назвали фото — «20 лет спустя»! Как-то напекли чёрных пирожков с вишнями и поехали проведать маму в Занки — она там отдыхала в доме отдыха. Остались с ночёвкой; доедали рюкзак твёрдых как камень пирожков.

254

НЕПРИДУМАННОЕ

всегда прикидываешь взглядом, не ниже ли тебя будет партнёр по танцу.

А когда сами были летом в доме отдыха «Занки», то устроили ночью переодевание: нарядились привидениями, накинули на себя белые простыни; я распустила волосы, и мы с шумом и гиком понеслись по коридору. Нашу вылазку скоро прекратили — пообещали выписать из дома отдыха, сообщить в институт о недостойном поведении. Так что охоту к маскарадам в общественном месте отбили надолго. Зато на пляже переодевали Тараса в девичий наряд, с косыночкой на голове — очень симпатичная была девушка. И дома часто устраивали переодевания. Шли в ход и рыжая лиса, и страусовые перья, и веера (остатки содержимого нашего старого сундука). На встрече Нового, 1947-го, года мы оказались в доме профессора Новаченко. Его сын, Коля, пригласил Тараса, Нору, Юру Гармаша и меня. Компания была большая; все, естественно, старше меня. Стол по тем временам был роскошный — я впервые увидела заливную рыбу с лимоном. Тарас пытался выполнять роль массовика-затейника, но весело не было — слишком разношёрстная компания собралась. К утру совсем сникли, и только по дороге домой, по морозу и по снежку, мы вчетвером развеселились. Я вообще считала себя неинтересным человеком в компании — больше молчала, танцевала плохо, стеснялась своего роста и худобы. Так бывало и на институтских вечерах: всегда прикидываешь взглядом, не ниже ли тебя будет партнёр по танцу. Но я дала тогда, после этой новогодней встречи, зарок — не отмечать праздник в большой компании. Получила я удовольствие от встречи Нового, 1948-го, года у нас дома. Были Мира Манжаловская, Иван Стеценко, Тимоша Стрелец, я и кто-то ещё. Выбежали во двор, обсыпали друг друга только что выпавшим снегом! Могла ли подумать я тогда, что буду ведущей на вечерах в отделе в «Южгипроцементе», что дома у меня будут собираться компании по двадцать пять человек, и даже однажды — на празднование Дня 8 марта — придут тридцать пять сотрудников! Столы поставили в двух комнатах, а самодеятельность шла в столовой. (Нам не разрешили перестраховщики отмечать праздник в отделе, и я пригласила всех к себе.) Было весело, интересно! (Это был март 1971 года; я разрешила «добивать» квартиру перед ремонтом.) Я считала, что если могу сделать что-то приятное для своих друзей, сотрудников, то должна это сделать, — хоть и бывало нервно и хлопотно. Проснулась страсть к «театру». А теперь вижу у Алёшеньки способность быть ведущим, организовывать вечера в школе. Это у него, конечно, от Танечки и Димочки, но возможно, и от бабушек-дедушек. (Оказывается, он даже стихи на украинском пишет!)

Милочка Тавалинская пригласила нас на зимние каникулы в Днепропетровск (кажется, это было в 1947 году… а может быть, в 1948ом). Ехали в общем вагоне, прорвались на третьи — багажные — полки, привычно подстелили пальто, кулак в изголовье: постель готова! Милочка жила с мамой, папой, няней Грушей и племянником Сашей, сыном Лёни, в трёхкомнатной квартире с большой кухней. Поразил нас завтрак: на стол поставили тарелку, полную тонких телячьих сосисок — мы их не видели с довоенного времени! Саше было года три — забавный мальчик, очень своеобразный, центр внимания всего дома. Ему был позволено всё! Он выпил чай и бросил блюдце на пол,

255

ШАМРАЙ затем стал бросать в нас угольками из ящика около плиты. Закончил же он свои проказы тем, что стянул скатерть со стола со всей посудой. Пошли мы с ним гулять, он сказал: «Какой туман!» Меня это так удивило — я ведь давно не общалась с малышами. Ночью он просыпался и просил чаю. Милонька, ты помнишь это? Милочка показала нам главную улицу — имени Карла Маркса — широкую, обсаженную деревьями. Запомнилось здание Горного института. В следующие приезды — в 1965 и 1978 годах — я замечала, как менялся, хорошел город, каким красивым стал центр. Выстроили отличные спальные районы. А какие изумительные мосты через Днепр! Спасибо Бореньке — он возил меня по городу, показывал интересные сооружения, например, пространственные конструкции летнего театра в парке. Фимочка, я не ошибаюсь? Мне было приятно сознавать, что и Фимочка в Проектстальконструкции, и Боренька в Промстройпроекте участвовали в создании уникальных сооружений. Тут и родство по профессии и родство по духу. Фима и Боря немного подтрунивали над Милочкой, когда она расхваливала Харьков, какой он красивый. Я даже сама стала больше присматриваться к своему родному городу после похвал Милочки. И действительно — в нашем городе много красивых зданий, парков, площадей. Милочка любила приезжать в Харьков, это был город её детства; а для Фимы и Бори Днепропетровск был родным городом, — это естественно. Мне очень повезло, что я живу в городе, в котором я родилась. Я могу увидеть свой родной дом. Многие годы я ревновала его к чужим людям, даже больно было поднимать глаза к нашим окнам. Как я любила рассматривать знакомые улицы, площадь Дзержинского, проспект Ленина, возвращаясь из отпуска, разглядывая с жадностью всё из окна машины! Теперь, в последние годы, я редко вижу город — чаще всего из окна смотрю на серую стену проектного института напротив. Зато какое удовольствие мне и Владимиру Андреевичу доставили Ирочка и Димочка, покатав нас по городу, как изменился внешний облик зданий — вывески, реклама, пёстрые пятна магазинов, фирмочек, аптек, кафе! Давно уже нет сделанного на века в камне лозунга «Слава КПСС!» — в лучах солнца; меняются огромные вывески банков по мере их прогорания. Появились красивые здания банков, офисов. Только никак не закончат восстанавливать сгоревший в 1978 году театр имени Пушкина. Теперь впереди замаячила дата 350-летия Харькова — вот к ней собираются закончить театр и пустить метро на Павлово Поле до станции «Улица 23 Августа». Доживём — увидим! Вернусь в 1965 год, в Днепропетровск. Я была несколько дней в командировке — согласовывала чертежи Хелуанского металлургического завода в Египте. Вечером сидела с дядей Самошей; он мне рассказывал, что читает, что делает весь день — ведь он был полупарализован. Показывал свои воспоминания о создании мясной промышленности в СССР, в Украине. Он был страстным филателистом: даже Костику советовал, как правильно собирать марки. Милочка звала меня пить чай, ей хотелось со мной поговорить — а я с интересом слушала Самуила Борисовича. Это было моё последнее свидание с ним. С Лидией Адольфовной я ещё виделась: она приезжала с Милочкой в Харьков, мы ходили вместе в гости к Весельманам, потом я была снова в командировке, в 1978 году, когда Ирочке был один годик — тётя Лида за ней присматривала. (Запомнилась мне малышка тем, что она хотела пальчиками снять нарисованный цветочек с книжки, потом перевернула её, а там цветочка тоже не было! Чудная девчушка!)

256

Фима и Боря немного подтрунивали над Милочкой, когда она расхваливала Харьков, какой он красивый.

НЕПРИДУМАННОЕ

Ещё одно приятное воспоминание о Днепропетров ске.

В последний раз, в 1984 году, мы буквально свалились с неба на голову Милочке. Летели самолётом из Вильнюса в Харьков; из-за сильной грозы аэропорт нас не принял, мы покружили-покружили — и полетели дальше, то ли в Волгоград, то ли в Донецк, то ли в Белгород, то ли в Днепропетровск. На наше счастье, оказалось последнее. Меня так укачало, что я поклялась в самолёт больше не садиться. Из аэропорта позвонила Милочке — она только зашла в дом, нам повезло. Боренька и Милочка за нами приехали (я ещё неустойку с Аэрофлота получила — по совету лётчика), мы отдохнули в гостеприимном доме Тавалинских-Шкловских и поездом вернулись домой. Ирочке было семь лет. А тёти Лиды уже не было… Ещё одно приятное воспоминание о Днепропетровске. В июле 1974 года вдвоём с Владимиром Андреевичем мы приехали из Пятигорска к Милочке. Я представила всем Владимира Андреевича; его тепло приняли и Милочка, и Фима, и Лидия Адольфовна. Я должна была ехать в Кривой Рог, к Димочке — он там служил после учебки в Остре, под Киевом. Милочка приготовила для Димы вкусные вещи — целого кролика зажарила; я уехала к Диме, а Владимир Андреевич остался на попечении хозяев. Его развлекали, возили по городу, был он и в саду на даче. У него остались самые тёплые воспоминания от первого знакомства с семейством Шкловских и от Днепропетровска. В Кривом Роге мне удалось снять номер в гостинице. Димочку отпустили из части на день, мы обосновались на отдых в номере. Диме не хотелось никуда выходить и никого видеть. Распили бутылочку сухого вина. Я сообщила Диме, что вышла замуж за Владимира Андреевича. Для него это не было неожиданностью: из моих писем он мог сделать вывод, что наше тесное общение, начавшееся с чтения «Маленького принца» Сент-Экзюпери на французском, может привести к такому финалу. Он сказал: «Я его не убью. Рядом с тобой будет человек, который будет о тебе заботиться. А я ведь люблю, чтобы заботились обо мне». Насчёт слов «не убью» — это длинная история, напишу ниже. Димочка ел кролика, отдыхал, снова ел — уже с трудом; сказал: «Вот до чего меня Советская Армия довела: одного кролика съесть не могу!» Дима немного обиделся на меня, что я не осталась на второй день, как на майские праздники 1974 года, — но мне надо было вернуться в Днепропетровск и спешить на работу. Милочка, добрая душа, с Боренькой на машине ездила к Диме в Кривой Рог, проведала его, привезла разных вкусностей. У Милочки и Димы давно установились тёплые отношения, ещё когда Милочка жила у нас летом 1968 года и занималась на курсах повышения квалификации. Диме тогда было пятнадцать лет; у меня с ним были напряжённые отношения — я командовала по старой привычке, Дима не слышал моих слов; оба ожесточались. А у Милочки был совершенно иной подход к Диме: она была с ним ласкова, даже за него пол мыла, делала ему поблажки, старалась сама его накормить, подать еду. Она своей добротой и вниманием добилась перелома в Димином отношении ко мне и многому меня научила. После этих летних полутора месяцев сошло на нет наше обоюдное ожесточение, постепенно возобновилось взаимопонимание. Спасибо Милочке! Она — необыкновенный человек!

Немного о Строительном институте. Осенью1948 года, после первой горняцкой практики в Донбассе, я начала вместе с Норочкой заниматься на третьем курсе в Строитель-

257

ШАМРАЙ ном институте, на факультете ПГС — «Промышленное и гражданское строительство». Я потеряла год учёбы, так как в Горном институте я должна была учиться на четвёртом курсе, имея повышенную стипендию, а в Строительном стипендию мне не давали. Но мама была довольна, что вернула блудную дочь на строительную стезю. Часть предметов мне перезачли; я ходила на занятия выборочно. Народ мне не очень понравился, хоть было больше городских, харьковских ребят. Всё было чужим. Даже методы преподавания. Я с удивлением обнаружила, что наши «горняки»-троечники лучше знали сопромат, чем отличники в ХИСИ, — во всяком случае, методику решения задач наши знали лучше. Это заслуга Стариковой и Манжаловского, конечно.

Снова в Горном! Свадьба Ещё до начала занятий у нас дома появился Юра Шамрай; он утешал меня после летних разочарований, когда мне казалось, что жизни в девятнадцать лет больше нет. Юра встречал меня после занятий в ХИСИ. Осень 1948 года запомнилась аллеей сада Шевченко с цветущими чернобрывцами на грядках. Запах этих цветов и сейчас будит слабое воспоминание о той осени. Уже в ноябре Юра стал меня уговаривать вернуться в Горный институт — он был уверен, что мы должны быть вместе, закончить институт в одно время, чтобы уехать по назначению вдвоём. Маме Юра нравился. Ей было, конечно, жаль, что я собиралась уйти из строительного института, но она не хотела нам препятствовать, считала себя не вправе мешать нашей любви и желанию быть вместе. Всё же, для совета, она пошла с нами к другу семьи — профессору Весельману Симону Григорьевичу. И когда он хорошо отозвался о Юре, которого знал по Научно-техническому студенческому обществу, мама решила одобрить наши планы. Я пошла на поклон к декану Исидору Григорьевичу Габаю со словами: «В гостях хорошо, а дома лучше, возьмите меня обратно». Всё уладилось, и 1 декабря я появилась в своей группе шахтостроительного факультета, на четвёртом курсе. В группе было ошеломление, фурор. Даже Володя Лехциер был удивлён, увидя нас вдвоём с Юрой. Этого никак не ожидали! Вот тут-то и началась гонка: через две недели — зачёты, через месяц — экзамены. Ни конспектов, ни заданий. Я хоть занималась в строительном, а Юра на лекции не ходил, конспекты не вёл — он занимался «охмурением» меня: встречами, провожаниями. А мама поставила условие: сдадите сессию — поженитесь, не сдадите — пеняйте на себя. Я и так полгода не получала стипендию. Учиться приходилось невероятно много, напряжённо. Четвёртый курс — сложный, особенно задания по статике сооружений, расчёты рам точными методами. Ребята из группы делали этот расчёт месяцами, с точностью до пятого знака после запятой. Мама принесла домой чудо техники первой половины двадцатого века — арифмометр «Феликс», — и работа закипела! Короче, к 1 января мы сдали все задания и зачёты, нас допустили к экзаменам! (Гидрогеологию я сдавала, полистав чужой конспект перед входом в аудиторию.) К экзаменам готовились дома у Юры, на Дзержинской, 93 (куда я перебралась ещё в декабре), вместе с Володей Лехциером и Володей Павленко.

258

Мама принесла домой чудо техники первой половины двадцатого века — арифмометр «Феликс»

НЕПРИДУМАННОЕ

ришлось взять у Тараса его «бобочку» — так называли куртки, перешитые из гимнастёрок (с кокетками другого цвета).

Три дня на изучение курса предмета за весь семестр — и на экзамен! А тут ещё и любовь! Я ведь рассчитывала, что выйду замуж потом, после окончания института — но у Юры были свои планы. Александра Степановна, Юрина мама, не очень одобряла его замыслы, сказала мне, что я не должна выходить за него замуж, ему нужна другая женщина, которая бы… и так далее. Неприязненно меня встретила Юрина сестра Ася. Только святая душа, тётя Юры, мама Нини, как он называл её в детстве, любя безмерно Юру, приняла и меня, а позже мы искренне полюбили друг друга. С годами пришло понимание, что мне, несмотря на все неурядицы, очень повезло встретить такие истинно христианские души, как Анна Степановна и Александра Степановна. В общем, та сессия была самой тяжёлой. Хотелось растянуть сутки. Спали по три-четыре часа; чтобы не спать, пили кофе. Юра научил меня курить. Принимали бодрящие таблетки (но Юра от них засыпал — парадоксальное действие). Мне удалось все экзамены сдать на пятёрки, на удивление. Юра тоже всё сдал, кроме статики сооружений, на «пять», но потом досдал и статику. Стипендию мы получили! Мама разрешила потратить две стипендии на свадебный вечер дома, на Данилевского (на каникулах). Из старших, кроме мамы, были моя тётя Анна Павловна Залкина, тётя Юры Анна Степановна Кононенко, жена Весельмана Дора Григорьевна. Мы пригласили Володю Лехциера и Миру Манжаловскую, Володю Павленко и Любу Погибко, Норочкину подружку. Естественно, были Норочка и Тарас. Каждая пара приглашённых должна была принести по бутылке вина. Я же купила лимонную водку, готовила с тётей Надей Петуховой винегрет, впервые в жизни — холодец; была селёдка, что ещё — не помню. А в чём же были жених и невеста? Я была в синем кашемировом платье (его прислала тётя Феня с Урала) с комсомольским значком, туфли у меня уже были. Юре купили ботинки, брюки, нашли белую папину рубашку с манишкой, а вот куртки не было. Пришлось взять у Тараса его «бобочку» — так называли куртки, перешитые из гимнастёрок (с кокетками другого цвета). Вечер прошёл хорошо, было весело, танцевали. Фактически мы были женаты, свадьбу сыграли, — а как же государственная запись? Дело было зимой, а одеты мы были очень непрезентабельно. Чтобы пойти в загс, заняли для Юры пальто у Володи Гулого, а я влезла в новое пальто Норочки, поджимая руки в рукавах. К нашему неудовольствию, загс в этот день оказался закрытым. Ну, не раздевать же снова Володю и Нору! Отложили запись до весны.

Загс на Рымарской Весной 1949 года нам надо было ехать на практику и, чтобы быть вместе, надо было стать «расписанными». Подали мы заявление в Дзержинский загс на улице Рымарской. Я просила Юру, чтобы он отказался от музыки. 17 мая мы заявились — без свидетелей, без цветов, без денег. Я была в пёстром лёгком платье и шляпе, а Юра в украинской белой вышитой сорочке — это была наша парадная одежда. Поставили мы подписи в книге, и вдруг я увидела, услышала, что трое музыкантов начали играть «Молдаванеску»! Я рванула с места и побежала к выходу, Юра — за мной! «Чего ты убежала?» — «Я боялась, что у тебя нет денег расплатиться». Вот был бы позор! Но Юра сунул лабухам какуюто ассигнацию — где-то он её раздобыл. С той поры мелодия «Молда-

259

ШАМРАЙ ванески» всегда напоминала мне комизм нашей росписи! А о кольцах вообще речь не шла: это было мещанство, как и серьги. И во второе моё замужество последовательность событий повторилась. Сперва — де-факто, потом — свадьба, а затем — де-юре, двадцать пять лет спустя, с Владимиром Андреевичем. Десять лет с Юрой, пятнадцать лет одиночества… Свадьба была 18 июня 1974 года в моей квартире на улице Отакара Яроша. Потребовали её наши сотрудники из строительного отдела «Южгипроцемента». Когда стало ясно, что мы с Владимиром Андреевичем вместе (институт гудел две недели и затих), подошёл ко мне Фима Перельмутер и заявил: «Ты что, думаешь отсидеться в кустах? Ты нам родная, и Владимир Андреевич не чужой. Надо отпраздновать». Мы только 7 июня отметили у меня восьмидесятилетие Эрики. Было сорок шесть гостей, полно цветов, хлопот, суеты. Собирались в отпуск в Пятигорск. Но — ничего не поделаешь: воля коллектива священна! Было нас человек двадцать пять. Я приготовила отличный стол; Зиночка Баткина испекла торт «Тётя Маня» — верх кулинарного искусства; даже мороженое с безе и клубникой было. А ребята подготовили такой концерт — с хором, танцами, картинами, с «Вероникой Маврикиевной и Авдотьей Никитичной» (Спектор и Перельмутер), с кино Винницкого, — что у Владимира Андреевича слёзы текли от смеха. А для меня всё было такой неожиданностью — я ведь не знала, что они готовят (в отличие от наших отдельских вечеров, где я участвовала в подготовке), так что удовольствие получила полное! Какие талантливые были люди, как щедро они одаряли радостью! Как объединяло всех празднование разных событий! И всегда можно было рассчитывать на помощь друзей в беде. И надо же — расписывались мы с Владимиром Андреевичем тоже в Дзержинском загсе на улице Рымарской! Свидетелями были у нас Нелечка и Боря Долинер. Расписывались мы 17 августа 1974 года. Костик пришёл в парадной офицерской форме с огромным букетом гладиолусов — он с зарплатой зашёл на рынок, и такого красивого офицера бабы уже не отпустили, не опустошив его карманы. Велели нам стать на коврик, рассказали, какую крепкую советскую семью мы создаём. Мы расписались в книге, а Владимир Андреевич недоуменно спросил: «А кольца когда?» — «Так у вас и кольца есть? Давайте их на блюдечко». Надели кольца друг другу. Мадам ведущая произнесла: «Молодые идут впереди». Мы шли гурьбой — стали оглядываться, пропускать вперёд молодых… Оказывается, это мы — «молодые»! Весело было! За нами была уже очередь брачующихся. На улице Владимир Андреевич подарил мне колечко с хризолитом. Приятно! Заказали на вечер столик в ресторане «Интурист». Были Костя с Юлей, Неля с Борей, Таня и Володя Лехциеры. Хорошо посидели — даже с красной икрой и заливной осетриной. В 1999 году мы отмечали уже серебряную свадьбу. Дай Бог и дальше не хуже! Танечка и Димочка расписывались тоже в Дзержинском загсе. Дай Бог им!

Зиночка Баткина испекла торт «Тётя Маня» — верх кулинарного искусства

Как интересно работает память! Как возникают воспоминания? Под утро, в полусне, появляются давно забытые фамилии, имена, отчества; каким-то образом включается компьютер мозга — в ячейках

260

НЕПРИДУМАННОЕ

Юра вообще считал, что если он не понял какой-то момент в статье или книге, то автор ошибся.

памяти высвечиваются события, складываются фразы воспоминаний. Наутро фамилии остаются, если ночью я их закрепила повторением, а от возникшего текста не остается ничего, кроме ощущения. Приходят в голову иные мысли, записи совсем другие, но они подготовлены ночным мышлением. Я заметила, что решение комплексных инженерных задач ко мне приходило со временем. Нужны были сутки-двое, чтобы всё улеглось; можно было заниматься чем-то иным, но подспудно я продолжала решать задачу — даже в транспорте (я иногда проезжала свою остановку) или во время приготовления обеда. А особенно — в филармонии, слушая классическую музыку. Отодвигалось всё суетное, дневные заботы; срабатывало пространственное воображение; чётко вырисовывалась композиция, инженерная конструкция… — всё, решение созрело! Под музыку находила ошибки в неясных дотоле местах. Взяла себе за правило додумывать до конца — особенно то, что вызывало сомнения, было нечётким. Там обычно скрывалась ошибка. Юра вообще считал, что если он не понял какой-то момент в статье или книге, то автор ошибся. Он доверял только нескольким авторитетам — математикам, академикам. И это не было чрезмерным самомнением; основания так считать у него были. Он обладал глубоким аналитическим умом, нетрадиционным мышлением. И этим наживал себе иногда недругов, так как не мирился с ограниченностью, непониманием того, что он знал и видел. На меня оказало большое влияние общение с Юрой, совместные занятия, а потом и работа на шахте. У него всегда было своё мнение, которое он не боялся высказывать — даже себе во вред. А я больше была склонна к сглаживанию, к компромиссам. Иногда это и его выручало, примиряло с людьми. Но об этом позже. Тогда же, в 1948 году, я предвидела свою долю — сушить сухари и носить Юре передачи в тюрьму. Он рассказывал мне такие истории о 1937 годе, о повальных арестах, о миллионах людей в концлагерях, о голоде 1933 года. Он был старше меня всего на шесть лет, а осмыслил многое, что было за семью печатями, о чём думать боялись — не только говорить. Даже с моей мамой он спорил. А мама всё ему говорила: «Юра, займись математикой, займись физикой, не надо заниматься политикой».

Преподаватели Кто же ещё запомнился на старших курсах института? Профессор Весельман читал теплотехнику. Курс для нас был ознакомительный, общеобразовательный. Так и лектор, и мы относились к этому предмету. Весельман рассказывал истории о Вольфе Мессинге, анекдоты. Сдавали экзамен мы у него дома. Я не афишировала своё знакомство с семьёй Весельмана. На лекции старика Правденко по технике безопасности и горноспасательному делу ходить было интересно. Читал он, правда, очень тихо и маловыразительно, но рассказывал интересные истории об авариях на шахтах Бельгии, где сам работал, и в других местах. Я садилась в первом ряду, иначе его невозможно было услышать — так шумели студенты. У меня долго хранилась его книга — может быть, она и сейчас есть у Димы. Меня он научил уважать технику безопасности. Знания пригодились на работе. Мне как начальнику вентиляции на шахте Коммунист-Новая приходилось ведать техникой безопасности, заниматься несчастными случаями с горняками. Перескочу ещё в иное время. В 1954 году я читала курс «Горное дело» в Горном техникуме и

261

ШАМРАЙ как-то провела открытый урок по теме «Техника безопасности». Кроме учащихся, присутствовали человек двенадцать преподавателей разных дисциплин. Каждое правило я иллюстрировала примерами аварий и несчастных случаев, произошедших из-за нарушения техники безопасности. Почувствовала, что слушают с интересом. Ведь я только недавно вернулась из Донбасса и знала много такого, что было закрытым для публики — тогда все сведения об авариях были секретными. После урока меня благодарили преподаватели за интересный рассказ. А я по педагогической неопытности даже не подозревала, какую ответственность взяла на себя, выбрав такую скучную тему для открытого урока — просто она была очередной в плане. Действительно, смелость от незнания. Но — спасибо профессору Правденко! Хочется написать доброе слово об Исидоре Григорьевиче Габае. Он здорово выручил Норочку и нас всех тем, что не отказал в хлебной карточке для Норы, когда она после пневмонии и бронхита вынуждена была пойти в академический отпуск на втором курсе. А я посмела его обидеть дерзкими словами! Многим задержали стипендию, так как были «хвосты» по какому-то зачёту. Мы с Юрой сдали этот зачёт и пришли к Габаю за разрешением на стипендию. А он не поверил нам и ещё нескольким студентам «на слово». Я возмутилась и наговорила дерзостей неподобающим тоном. Потом остыла, проснулась совесть. На следующий день подкараулила его одного в аудитории и извинилась перед ним. Он молча принял моё извинение, но простил. Как хорошо, когда покаешься! Надо помнить добро и не отвечать неблагодарностью — это я поняла. На последнем курсе Исидор Григорьевич уже не был нашим деканом: его сменил Георгий Максимович Крытов. Он читал у нас статику сооружений и железобетонные конструкции — довольно невнятно, по учебнику. Чувствовалось, что он не был проектировщиком; так нам казалось. Теперь уже я узнала, что он заканчивал Строительный институт в 1930 году, вместе с Владимиром Андреевичем. Разительно отличались лекции по металлоконструкциям, которые читал Григорий Львович Розенблит. Чётко, ясно, доходчиво! Знания сами укладывались в голове. Колоритна была фигура Розенблита с большой дымящейся трубкой. Сдавала как-то ему экзамен, сидя в пальто и шляпе. Он поставил отметку в зачётке и только после этого сказал мне со смешинкой во взгляде, что мою шляпу «отметила» ворона! Я страшно смутилась, но оценила его такт: он терпеливо ждал конца ответа! Потом уже, в «Южгипрошахте», я работала вместе с ним. Узнала, что он любил анекдоты, острое слово, имел насмешливый ум. Встречались мы и в филармонии — он был меломаном, знатоком и ценителем музыки. Его жена, Петровская, работала в группе у мамы в «Южгипроцементе». А значительно позже в наш отдел в «Южгипроцементе» пришла работать их дочь Марина Пенякова — она тоже была металлистом. Потом, как и отец, она защитила кандидатскую диссертацию и преподавала в ХИСИ. Теперь она с семьёй в Израиле. Владимир Андреевич работал с Розенблитом в эвакуации, в Красноярске. Вот так в Харькове, в тонком слое интеллигенции все знают друг друга.

Как хорошо, когда покаешься!

Ефим Анатольевич Поберёзкин. Группа Поберёзкин читал курс «Деревянные конструкции», а затем «Горнотехнические здания и сооружения». Его курсы больше всего меня

262

НЕПРИДУМАННОЕ

Центральной обогатительной фабрике.

подготовили к работе проектировщика-шахтостроителя и строителя вообще. Он был опытным проектировщиком, работал руководителем группы в «Южгипрошахте» много лет, досконально знал всё, о чём нам рассказывал. Маленького роста, живой, энергичный, с розовощёким приятным лицом, умница, добрый, мудрый человек — таким многие его помнят. Так сложилась судьба, что на мою жизнь он оказал большое влияние. В институте он больше отметил Юру: тот удивил его своими математическими выкладками по расчёту врубок — вместо десяти условий стало возможным пользоваться двумя неравенствами. Ефиму Анатольевичу эти выводы понравились. А я была только исполнительной, интересующейся студенткой-отличницей. Когда мы уже работали в Донбассе, на Постниковской ЦОФ16, Ефим Анатольевич приезжал в командировку, интересовался нашими делами, успехами; мы встречались пару раз. Летом 1954 года, после года преподавания в Горном техникуме, из-за сокращения нагрузки по горным специальностям я вынуждена была менять работу. Обратилась за помощью к Поберёзкину, чтобы он узнал ситуацию в горном отделе «Южгипрошахта» у Мирона Ильича Монина. Ефим Анатольевич сразу же откликнулся, поговорил с Мониным — но там не оказалось вакансий. Поберёзкин предложил мне работу в строительном отделе, у него в группе. Я согласилась тут же. Он переговорил с Яковом Мироновичем Хавиным, начальником отдела, представил меня ему. Как–то облегчённо они оба вздохнули, узнав, что я полька (я потом это осмыслила). Поберёзкин тут же подписал моё заявление; я договорилась о месячном отпуске и укатила с Димочкой и мамой в Ейск. И началась затем моя работа в «Южгипрошахте». Организация была с устоявшимися традициями, «школой», установками. Сотрудники работали по много лет, жили в ведомственных домах; была своеобразная «семейственность» — без родственных связей, хотя в разных отделах работали и родичи. В группе у Поберёзкина было человек восемнадцать, включая и своих сметчиков и копировщиц. Строго соблюдался круг шахт и обогатительных фабрик, которыми занималась группа. Заказчики обращались непосредственно к Поберёзкину. Разворачивалось типовое проектирование. Я со странным удивлением прислушивалась к спорам главного конструктора Либермана, Хавина, Поберёзкина об установках графического оформления типовых чертежей: какого диаметра должны быть кружки, какое расстояние между размерными линиями и тому подобное. Потом я уже поняла, как они были правы — ведь институтов по проектированию шахт становилось всё больше, но «Южгипрошахт» был первым законодателем моды в типовом проектировании. Ведь тогда ещё не было эталонов оформления чертежей. Как не хватало такого порядка в «Южгипроцементе», когда каждый отдел и даже каждая группа оформляла чертежи по-своему! Только общение с Промстройпроектом несколько дисциплинировало подачу материала в проектах «Южгипроцемента». Но я отклонилась в сторону. Своеобразным было распределение ролей в группе: кто-то делал больше главные корпуса фабрик, ктото — административно-бытовые комбинаты, кто-то — здания вентиляторов или подъёмных машин. Так хочется вспомнить имена сотрудников группы Поберёзкина! Эта группа выделялась всегда своей сплочённостью, особым климатом, дружеским расположением, заинтересованностью в делах коллег, взаимопомощью. И всё это было заложено Ефимом Анатольевичем!

263

ШАМРАЙ Уже почти никого нет на свете из тех, кого я перечислю, но есть ещё ученики Поберёзкина по строительному институту — наверняка им приятно будет прочесть добрые слова о нём. Так вот: Гранкина Александра Сергеевна — она замещала групповода, была основным контролёром, очень строгим; Лев Исаакович Мардер — отличный проектировщик-самоучка, с настоящим инженерным умом; Алексей Семёнович Сбитнев — ас-конструктор, тоже без высшего образования; Анна Алексеевна Шокина — милейшая, интеллигентная женщина, отличный конструктор; Николай Лоза, Виктор Шайкин, Вера Евсеевна Юфа, учившая меня расчётам по таблицам Поберёзкина; Константин Иванович Емец — «классный» расчётчик, у которого я многому научилась; Зита Николаевна Красникова — она к конструированию пришла из копировщиц; копировщицы Нина Птичка и Валя Бородина; затем появилась техник Тамара Юльевна Рут штейн — её муж был репрессирован в Донецке в 1952 году, друзья из ЮГШ не оставили в беде его семью; Неля Дуганова — архитектор; Нина Шевченко, молодой специалист; сметчики Галина и Люда. Возможно, кого-то забыла. В апреле день рожденья Ефима Анатольевича. Много лет мы его вспоминали, а теперь и поговорить о нём не с кем — Зита очень болеет, память утрачена. (Зита умерла 12 мая 2001 года.) Ефим Анатольевич принял меня с окладом 900 рублей. Через полгода мне добавили — стало 1000 рублей, а ещё через полгода меня назначили старшим инженером с окладом 1200 рублей. Ушла из группы Гранкина, я села на её место напротив Подберёзкина. Он, по сути, сделал меня своим заместителем по организационным вопросам и показал, как делать проектные задания по рекон струкции шахт, обогатительных фабрик. Много было работ по охране бассейна реки Северский Донец. (Ефим Анатольевич поднимал на меня глаза, а я говорила ему номер телефона, по которому он должен звонить.) Объяснял что-либо он один раз. Я наловчилась делать проектные задания, даже премии получала. Но я не занималась проектированием, расчётами; это меня огорчало. Я набралась духу и высказала Ефиму Анатольевичу свои претензии: «Хочу заниматься расчётами!» Он обиделся, упрекнул меня в неблагодарности — ведь он мне выписывал премии. А на следующий день сказал мне: «Ина, вы правы, вам надо заняться расчётами. Половину дня вы будете помогать мне (он уходил на лекции в ХИСИ), а половину — осваивать расчёт. Для начала возьмите проверять расчёт Константина Ивановича». И ещё он сказал памятную фразу: «Умный отличается от дурака тем, что если ошибается, то признаёт свои ошибки». Много позже Ефим Анатольевич как-то сказал: «Мне час ваших раздумий ценнее дня работы Алексея Семёновича». Я была очень удивлена, так как считала Сбитнева орлом, «асом». Это так и было, но что-то в моём подходе к работе Ефим Анатольевич заметил. Группа пополнилась молодыми инженерами — пришли Юра Ветчинкин, Галина Шишова, Володя Крол, Володя Каган. Мне приходилось вводить их в курс дела. В группе было принято делать маленькие подарки ко дню рождения; именинник угощал тортом. Отмечали скромно День Красной Армии 23 февраля и День 8 марта; иногда дарили шуточные подарки. Заводилой на всех праздниках была, конечно, Зита Красникова — живая, энергичная, темпераментная женщина, лидер в коллективе, остроязыкая, насмешливая. Она объединяла всех! Мы все были огорчены, когда Ефим Анатольевич ушёл преподавать в ХИСИ. Трудным был переходной период привыкания к новому групповому — Николаю Васильевичу Пархоменко (он много лет ра-

264

«Умный отличается от дурака тем, что если ошибается, то признаёт свои ошибки».

НЕПРИДУМАННОЕ

Как он держится? Куда летит из уступа уголь? Как всё взаимно сочетается в пространстве?

ботал в другой группе расчётчиком). Пархоменко был совершенно иного склада человек, чем Ефим Анатольевич, но группа его впитала, немного изменила и много лет потом с ним работала. А я не потеряла связь с Ефимом Анатольевичем. Когда я собралась расстаться с Юрой, то попросила Ефима Анатольевича встретиться со мной. Мне хотелось услышать его совет. Возможно, он был удивлён, но внимательно меня выслушал, обсудил ситуацию, помог мудрыми словами. Это был единственный человек, кроме мамы, чей совет мне хотелось выслушать и с кем мне вообще хотелось обсудить то, что надо было решать самой. Позже мы встречались с Ефимом Анатольевичем на праздниках группы, когда ни он, ни я уже не работали в «Южгипрошахте». Но както так прикипели все друг к другу душой, что собирались и на юбилеи, и на новоселья вместе всей «группой Поберёзкина». Конечно, и в беде были рядом. В феврале 1959 года я перешла из «Южгипрошахта» в «Южгипроцемент». В июне 1961 года, когда всех переводили в «Промстройпроект», я по приглашению группы Пархоменко вернулась в «Южгипрошахт». И на это время второго прихода пришлись трагические события в жизни моей семьи: повторная болезнь, операция у мамы; Нора попала окончательно в больницу; через полгода мама слегла в безнадёжном состоянии; затем мамина смерть 21 января 1962 года, похороны. И переезд на новую квартиру, выхлопотанную мной по обмену, на улице Отакара Яроша (тогда — Шляховой). И всё это время я чувствовала поддержку — и моральную, и физическую — друзей из группы «Южгипрошахта» и друзей из «Южгипроцемента». Начальник строительного отдела Никита Ильич Ярмаков давал мне отпуск для ухода за мамой, велел всем сотрудникам группы Пархоменко идти помогать мне на похоронах, при переезде. Такое не забывается! Больно ранили потери друзей, сотрудников по «Южгипрошахту», горе во всех семьях от потери близких. Но все старались быть вместе, поддерживать друг друга. Тогда, в 1954 году, я была самая младшая в группе Поберёзкина — а сейчас некому дать прочесть эти воспоминания о добрых, достойных людях. Если мне что-то удалось сделать в «Южгипроцементе» в смысле профессиональной работы инженера-проектировщика и создания атмосферы совместной работы и дружбы в группе, то истоки всего этого лежат в первой моей школе — в группе Ефима Анатольевича Поберёзкина.

Раз уж я писала о «Южгипрошахте», то не могу не вспомнить Митрофана Фёдоровича Дукалова. Он читал у нас на третьем курсе, ещё до горняцкой практики, «Разработку пластовых месторождений». Он немного смахивал на гоголевского Собакевича — плотная фигура с опущенной головой, никогда не смотрит на студентов, ходит медвежьей походкой от окна к двери. Мы знали, что он работает главным инженером «Южгипрошахта». Трудно давался нам этот предмет. Особенно сложно было представить из эскиза на доске, где находится горняк в лаве на крутопадающем пласте. Как он держится? Куда летит из уступа уголь? Как всё взаимно сочетается в пространстве? А при моём практическом уме, когда всё хотелось пощупать, это было особенно трудно. Я приставала с вопросами к Дукалову, и он при-

265

ШАМРАЙ нёс нам на занятия чертежи гипсометрии пласта с пометкой «секретно» (это чтобы враг не узнал, как у нас в Донбассе на какой-то шахте залегает пласт). Появились ещё вопросы, но хоть что-то конкретное я увидела. Сдала на «отлично» экзамен и не думала ещё с Дукаловым встретиться. Но, работая в «Южгипрошахте», мне пришлось заходить к нему в кабинет подписывать письма, заявления на дополнительный отпуск — особенно часто во время замещения Поберёзкина. И он сам мне сказал, что помнит меня по институту под другой фамилией. А мне казалось, что он ни на кого не смотрит! Интересная беседа была у меня с Митрофаном Фёдоровичем, когда я собралась переводиться из «Южгипрошахта» в «Южгипроцемент» в феврале 1959 года. Он не захотел подписывать моё заявление (директора Дугина Е. В. не было) и вызвал меня. На моё объяснение, что я расхожусь с мужем, хочу сменить обстановку, он заявил: «Подумаешь, с мужем разошлась! И из-за этого менять коллектив? Это что — галстук сменить?» Полчаса со мной говорил, уговаривал — но я стояла на своём, и он подписал заявление. Мне запомнилось его мнение, что мужей может быть много, а коллектив надо ценить!

Шахта Пролетарская-Глубокая Вторую горняцкую практику и преддипломную мы проходили на шахте Пролетарская-Глубокая треста «Сталиншахтострой», около Макеевки. В 1949 году мы были вместе с Мирой Манжаловской. Поселили нас в общежитии. Нам с Юрой как семейной паре дали отдельную комнату. В этом же общежитии был буфет, где всегда томились жаждущие выпить. Пьяные были, споры, драки, но нас не трогали. На шахте шла проходка одного вертикального ствола (из трёх). Шахта гремела на весь Донбасс — в месяц проходили по 25 метров ствола с креплением. Впервые мы попали на площадку строительства, когда шло крепление двадцатипятиметровой заходки кирпичной кладкой. Шло соревнование между сменами — кто больше закрепит. Как раз подавали по цепочке кирпич от штабелей к стволу. Мы тут же стали в цепочку — таким захватывающим был коллективный труд! Вышла первая смена — её встречали с оркестром; маркшейдер замерил — 2,8 метра! Директор шахты Сухин поздравил каждого из крепильщиков (кроме проходчиков, были и классные каменщики-строители), вручил по небольшой денежной премии (на бутылку водки с закуской хватало). Смена пошла праздновать, а вторая смена взяла обязательство — дать три метра кладки! И так каждая смена повышала рекорды. Дошли до 3,3 метра. Всю заходку закрепили дня за три! В то время таких скоростей не знали — обычным было пройти за месяц до десяти метров с креплением. Увидели мы и работу в забое. Юру и меня послали хронометрировать работу проходчиков. Одета я была в ватную спецодежду, а сверху прорезиненный костюм со шляпой-панамой с большим полем сзади, чтобы вода не заливалась за шиворот. Спускались с проходчиками в бадье. Ещё не было направляющей рамки — чтобы бадья не раскручивалась, кто-нибудь поленом притормаживал бадью о стенки ствола. Бадья глубокая, мне по плечо; в неё ещё надо было запрыгнуть. (Как села на край стальной бадьи, так и синяк.) Ствол поразил. Шла уборка породы пневматическим погрузчиком БЧ-1 (Балбачана-Чугунова). Он был похож на паука, хищно падающего на породу. Раскрывались его лопасти, издавая шум; один проходчик держал его за рукоятку — водило, другие помогали установить

266

это чтобы враг не узнал, как у нас в Донбассе на какой-то шахте залегает пласт

НЕПРИДУМАННОЕ

Если из ствола посмотреть вверх, через проёмы в нулевой раме, то даже днём было видно чёрное небо и звёзды!

его на забой. Поднимались и опускались бадьи — было ощущение, что они падают прямо мне на голову. Я старалась сориентироваться и найти более или менее безопасное место; оно оказывалось на самом краю, под уступом кладки верхней заходки ствола. Но по кладке стекала вода и, хотя ствол считался почти сухим (с притоком воды менее пяти кубометров в час), за восемь часов пребывания под постоянным дождём промокала я насквозь. В стволе темновато; пшиканье погрузчика, шум бадей, блестящие чёрные фигуры людей без лиц, под шляпами, работающих быстро, постоянно перемещающихся — картина была настолько потрясающая, что врезалась в память. Тогда пришла мысль, что, наверное, в аду так мечутся грешные люди. Потом освоилась, стала подмечать особенности работы. Например, когда наполненную породой бадью поднимали вверх, то она сперва зависала над забоем, и проходчик очищал лопатой налипшую на дно породу. Ведь даже маленький кусочек весом сто грамм, упав с высоты шестьдесят метров, мог пробить фибровую каску и сделать трещину в черепе. Если из ствола посмотреть вверх, через проёмы в нулевой раме, то даже днём было видно чёрное небо и звёзды! Недаром платили проходчикам по 5000—5500 рублей — работа была напряжённая и эффективная. Шахта получала премии за высокие скорости проходки. Она в какой-то степени была экспериментальной по использованию оборудования, механизации работ. Над стволом стоял сборно-разборной трубчатый копёр, разработанный институтом ВНИИОМШС (Всесоюзный научно-исследовательский институт организации и механизации шахтного строительства). Позже я узнала, что в создании и проектировании таких копров и погрузчика БЧ-1 принимал непосредственное участие Владимир Андреевич Богданович и руководимый им конструкторский отдел. Копры были удачной конструкции — в виде усечённой пирамиды, легко монтировались и собирались; на подшкивных площадках размещалось множество шкивов для подъёма бадей, опускания ставов водоотливных и вентиляционных труб, кабелей. (У нас дома и сейчас хранится один из альбомов такого копра с подписями Богдановича — на память.) Так мы увидели в натуре то, что изучали в курсах «Проведение горных выработок», «Проходка вертикальных стволов» и чем придётся заниматься, будучи инженерами. Вышла как-то после смены ствола промокшая, продрогшая, встретила главного инженера шахты Васильева. Он, на удивление, спросил меня, как я себя чувствую (что-то вроде этого — он был хмурый и неразговорчивый обычно). Я ответила, что замёрзла и пойду отогреваться. Для «сугреву» было одно место — магазинчик с водкой. Я смело туда зашла, попросила налить сто грамм водки. Говорю продавцу: «Что, так много?» — «А что, мало?» — «Да нет, хватит». Взяла на закуску сто грамм докторской колбасы и пряники (с хлебом было плохо — караулили, когда его привезут, и стояла большая очередь за хлебом). Выпила, закусила, пошла в общежитие. По дороге на солнышке согрелась, водка ударила в голову, я повеселела. Я расхрабрилась на сто грамм, а наши шахтёры после получки закупали полку в магазине и пили до упора, когда и на хлеб денег не оставалось. Так что большие зарплаты благосостояния не приносили. Многие проходчики были суеверны; у них портилось настроение, если выяснялось, что кому-то приснился плохой сон — например, бадья падает на голову. Им хотелось скорей пройти ствол и начать рудничный двор, чтобы над головой была кровля выработки.

267

ШАМРАЙ В 1950 году, на преддипломной практике, я спускалась в ствол во время армирования. Уже была пройдена часть рудничного двора, в стволе были выставлены горизонтальные растрелы, к которым собирались крепить вертикальные проводники для скольжения клети. Маркшейдер был внизу, и я решила сама спуститься в бадье. Я не сообразила, что надо притормаживать бадью о стенки ствола. Бадья вращалась; я уселась на дно — голова кружилась, бадья стукалась о растрелы. Когда я уже оказалась внизу, меня сильно выругал маркшейдер: ведь стоило бадье зацепиться за растрел, канат набежал бы и бадья перевернулась, а я бы вылетела из неё. Опять я была смелой по глупости, по неопытности. Приезжал к нам на шахту руководитель практики Борис Захарович Израелит. Помню, что в честь его приезда сделала яичницу из десятка яиц. С ним мы съездили в МакНИИ — центральный по всему Союзу институт, проверявший оборудование для применения во взрывоопасной среде. В шахтах, опасных по газу и пыли, могло применяться только оборудование с биркой МакНИИ, прошедшее там испытание. Готовили мы еду с Миркой сами; столовой не было. Ездили на попутных машинах или шли пешком на базар в Макеевку — там базар был не больше нашего Сумского. Всё познаётся в сравнении: когда мы работали уже на шахте Коммунист-Новая и нам удавалось попасть на базар в Макеевку, то казалось, что попали в столицу или на Благбаз. Из нашего меню запомнились мне овощной суп и гречневая каша. Иногда покупали консервы рыбные в буфете и красное вино — надо было укладываться в стипендию. Однажды красное вино сыграло с нами шутку. Мы согревались им после ливня, грозы. Мирка уже начала драться с Юркой; я её угомонила и увела в её комнату. Мы тоже улеглись подремать — как вдруг стук в дверь: женский голос спрашивает, где наша подруга — «она обещала в красном уголке читать работницам книгу!» Я сообразила, что Мирку они не поднимут, и пошла закрывать грудью амбразуру. Пока собирался народ в комнату красного уголка, я старалась сосредоточиться на строчках, чтобы они у меня не прыгали и не двоились. Коекак, на автопилоте я прочла страниц пятнадцать-двадцать, а потом хмель развеялся — и я долго ещё читала им «Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого. Даже заработала хвалебный отзыв в характеристике с практики! Тогда же, тем летом, я впервые в клубе увидела фильм «Чапаев» братьев Васильевых. Как я в детстве завидовала мальчишкам, видевшим этот фильм! В 1950 году мы были вдвоём на шахте — Мирка поехала с Изей Коганом на преддипломную практику в Подмосковный угольный бассейн. Жили мы у парторга Фролова. Общежитие шахты сделали образцово-показательным: мы видели, как быстро белили холл (громко сказано!) перед приездом начальства из треста. Тут же появился баянист в качестве массовика-затейника; свободные от работы женщины пели песни. А вообще-то, в женском общежитии можно было повесить красный фонарь: бедняга парторг к ночи обходил комнаты общежития и пытался выгонять мужиков из постелей дам — сколько дам, столько и мужиков. Бабы ему говорили: «Сам, небось, живёшь с женой — дай и нам пожить!» Он им сочувствовал, до скандала не доходило; но и перестать бороться за моральную чистоту ему не позволяла совесть коммуниста. У Фроловых был очаровательный четырёхлетний сыночек Юрка. Иногда его оставляли со мной, он охотно ел мою еду даже тогда, когда она ничем не отличалась от маминой.

268

А вообще-то, в женском общежитии можно было повесить красный фонарь

НЕПРИДУМАННОЕ Как-то сидим все на крылечке вчетвером, а Юрка говорит: «Тарелка!» Мы оглядываемся по сторонам — где же он увидел тарелку? Оказывается, взошла полная луна, и Юрочка принял её на небе за тарелку! Видели мы и печальную картину — массовые похороны шахтёров с шахты Пролетарская-Крутая. Это страшная картина! Ещё издали была видна длинная чёрная толпа людей, конная милиция. Плакали все — и милиционеры тоже. В лаве накрыло обрушившейся кровлей всю смену учащихся школы ФЗО вместе с мастером. Конечно, никакого сообщения в газетах не было об этой трагедии: тогда трубили только о том, что «в Бельгии два шахтёра погибли», и тому подобное.

Ещё о Горном

Плакали все — и милиционеры тоже.

Долго не писала — несколько месяцев; теперь трудно включиться. Побудило меня продолжить поступление внука Алёши в Харьковский государственный университет радиоэлектроники, проще — ХИРЭ, а для меня — в Горный институт, хоть он уже давно не горный: радиоэлектроника выжила постепенно все горняцкие дисциплины. Только здание осталось то же. Рассказывала Алёше, каким было здание пятьдесят шесть лет назад, когда 1 сентября 1945 года я начала там учиться. Был восстановлен только один корпус, в аудиториях которого за новыми столами мы сдавали экзамены на аттестат зрелости. Расспрашивала Алёшу, где актовый зал, физкультурный зал, столовая, там ли вход. Я не была в здании Горного с 1954 года, когда заходила на кафедру теплотехники к Весельману за советом, стоит ли мне идти работать на кафедру шахтного строительства (после ухода из Горного техникума). Симон Григорьевич невнимательно отнёсся к моим вопросам, о чём потом сожалел. Вот тогда я и попала в «Южгипрошахт». Была у меня возможность побывать в институте в 1980 году, на восьмидесятилетии Владимира Павловича Манжаловского и восьмидесятипятилетии Григория Григорьевича Лукина, нашего бывшего директора. Но какое-то внутреннее отталкивание не дало мне пойти на празднование юбилеев. Раз уж вспомнила об этом, то напишу. Когда мы в 1950 году готовились к защите диплома, Юра получил анонимную записку примерно такого содержания: «Что же ты женился на жидовке, разве не мог найти русскую девушку?» Написал, очевидно, кто-то из наших «коллег». Мы были удивлены и обескуражены. Антисемитизм среди наших? Меня как мокрым рядном накрыли. Всё становилось на свои места, хотя коса и украинская фамилия мужа давали мне прикрытие, помогали ассимилироваться. Я как-то много позже сказала Юре, что ЮГШ и ЮГЦ должны были бы дать ему грамоту за такую прекрасную фамилию, которую он подарил мне. Во всяком случае, у «треугольников» института не дрожала рука, когда подписывали мне очередные грамоты и благодарности. Всё было пристойно. И встреч выпускников у нас не было — кроме одной, в 1960 году, инициаторами которой были наши из Белгорода и Луганска. В Харькове вообще оставались считанные люди из нашего выпуска — на встрече нас было человек десять-двенадцать. Посидели в ресторане «Харьков», в саду Шевченко. Гриша Крастошевский рассказывал такие анекдоты, какие десять лет назад нам, девчонкам, он бы не посмел рассказывать.

269

ШАМРАЙ Вообще, общались мы с узким кругом наших соучеников. Теперь уж многих нет, иные уехали из Украины. Не буду о грустном. Для меня большой праздник: Алёша — студент!

Подготовка к экзаменам Чаще всего занимались вчетвером — Володя Лехциер, Мира Манжаловская, Юра и я — на Дзержинской, в кабинете Юриного отца (тогда ещё комнаты в квартире назывались — кабинет, столовая, спальня, детская, а не как теперь — большая, маленькая или «зала», «зало»). У Юры конспектов никогда не было. Часто читала я; Юра дремал, положив голову мне на колени, но чётко повторял последнюю фразу (не помня предыдущего). В последнюю ночь перед экзаменом он выкуривал по две пачки папирос и учил весь курс. В перерыве между занятиями происходили боксёрские бои. Юра усиленно учил меня приёмам бокса: я нападала, он защищался и отмахивался кистями. Однажды я всё же попала ему в губу — была страшно рада! После того, как ушибла мизинец, стала боксировать в перчатках. Раунды — как положено, по три минуты. У меня ассистент — Мирка, обмахивает меня полотенцем; у Юры — Володька. Разминка весёлая, прекрасная! Володя любил изображать тигра, ягуара с длинным хвостом, подкрадывающегося к жертве! Сидели допоздна. Я кормила ребят жареной картошкой или гречневой кашей. Часто электрический свет был вполнакала — зажигали свечи, лампу. Юрка и Володька были страстными спорщиками. Спорили, конечно, о политике, о корейской войне. Взгляды были прямо противоположные — доходило до толкания «в грудки». К семидесятилетию Сталина в 1949 году газеты «Известия» и «Правда» печатали поздравления длинными столбцами в течение года от всех коммунистических партий, заводов, колхозов, МТС и прочих. Володю это восхищало, наполняло гордостью. Я тоже читала иногда, но удивлялась. А Юрка чертыхался. Как-то готовились к экзамену по политэкономии социализма. Вместо Миры была Рита Шойхет. Юра никак не мог осмыслить постулаты этой науки — он со своим математическим умом пытался найти в ней логику. Отчаянно спорил с Володькой. Ритка стучала по часам и пыталась их утихомирить: «Вы уже полчаса спорите, надо идти дальше!» Юрка умолкал, отключался, дремал, а мы втроём зубрили. Самый трудный экзамен был для Юры эта политэкономия — он чудом сдал её на четвёрку! (Принимал слепой лектор Первомайский — у него был отличный слух, но всё же удалось нашему старосте, Саше Старикову, «организовать» сдачу экзамена со шпаргалками и прочим.) До нашей женитьбы Юра дружил с Яшей Зайцем, Колей Ильченко; они бывали у него дома. Яшу любила Александра Степановна — его практичный ум, умение добывать деньги ей нравились. Она всегда ставила Яшу и его жену Валю нам в пример. Яша считал, что я неподходящая жена для Юры, сам мне это говорил. Думал, что Юре подошла бы женщина старше его, которая его бы «направляла». Хорошо же он знал своего друга! Как будто кто-то мог его направить! Заходили к нам юные поэты — Олег Колоколов и Виля Баткин, в горняцкой форме. Юра хвастался библиотекой отца — за что и поплатился: много позже мне Виля признался, что они «увели» книжку Бо-

270

тогда ещё комнаты в квартире назывались — кабинет, столовая, спальня, детская, а не как теперь — большая, маленькая или «зала», «зало»

НЕПРИДУМАННОЕ риса Пастернака, дореволюционного издания. Тогда я в Пастернаке ничего не понимала. Позже он стал моим любимым поэтом. Виля подарил мне томик его стихов — в порядке компенсации. И Олег, и Виля печатаются, не расстаются с поэзией. Один — в Днепропетровске, другой — в Иерусалиме. Получаю из Израиля интересные литературоведческие, критические статьи, написанные Баткиным; знакомлюсь по ним с поэтами и писателями Израиля.

Дипломная работа

И Олег, и Виля печатаются, не расстаются с поэзией. Один — в Днепропетров ске, другой — в Иерусалиме.

Диплом мы писали по шахте Пролетарская-Глубокая. Общая часть — эксплуатация шахты — у нас была одинаковая, а спецчасть у меня была по организации поверхности при проходке стволов, а у Юры — проходка вертикального ствола скоростным методом. Подразумевалось использование методики профессора Панько по расчёту скоростной проходки — так делали все. Я добросовестно трудилась над общей частью — сделала расчёты нескольких подъёмов, вентиляторов, калориферов, водоотлива и прочего для всех трёх стволов шахты. Времени на дипломную работу было много, так как вклинились летние каникулы, а защита должна была быть поздней осенью (у нас курс обучения был рассчитан на пять с половиной лет из-за переходной программы — от промышленного и гражданского к шахтному строительству). Я уже приступила к спецчасти, а Юра всё никак не начинал работать. У него и аллергия — крапивница — началась, наверное, оттого, что он не хотел делать проект как все. У меня уже готово было двести пятьдесят страниц пояснительной записки — мама согласилась переписать её начисто, так как у меня болели глаза. Наконец, за месяц до защиты Юра придумал совершенно оригинальный способ проходки ствола — с новыми принципами взрывных работ, выемки и подъёма породы. С трудом подобрали оборудование; расчёты дали результаты — проходка могла быть скоростной. Юра набросал эскизы, сделал графики разных математических зависимостей. Чертить он не умел и не любил. Времени для защиты было уже мало, мои чертежи уже были в работе — я принялась чертить для Юры. Подключилась мама, она сняла на «дралоскопе» (через стекло, подсвеченное снизу лампой) генплан шахты и мне, и Юре; Ксения Фёдоровна чертила графики. Общую часть записки Юра уговорил переписать Асю, сестру, с моего экземпляра. Юра общую часть даже не читал. Аврал закончился к 9 декабря. Юра получил рецензию от старого горного инженера Липкина из ВНИИОМШС: «Проект заслуживает оценки больше, чем хорошо». Вечером 8 декабря я сложила все материалы, приготовила рулоны чертежей. Ощущение было, что всё уже закончено. Наступила опустошённость. Защита меня уже не интересовала. Впервые в жизни у меня было такое состояние. Я знала, что за дипломную работу получу «отлично»; из сорока девяти предметов только по рудничному транспорту у меня было «хорошо» — диплом с отличием был обеспечен. Защита должна была идти минут пятнадцать — я говорила подробно. Без бумажки, дольше, чем надо, но и без подъёма — мне было уже не интересно. Чертежей было много, красиво сделанных. Защита состоялась. Как у всех. На защиту Юры собралось много выпускников, студентов младших курсов; аудитория была полна. Он докладывал сорок минут — никто его не останавливал. Всем было интересно! Единственный оригинальный проект из дипломных работ двух групп! В заключении

271

ШАМРАЙ госкомиссии, помимо направления в аспирантуру, было записано: «Рекомендовать проект для Гостехники» (это было учреждение, занимавшееся изобретениями и открытиями). Свою идею Юра дальше не развил — оформление заявки для Гостехники было сложным. Мы были рады окончанию института. Хотелось знать, что дальше будет с нами. В этот же день защитился и Володя Лехциер. У него 7 декабря родилась дочечка — Любочка. В 2000 году мы хотели с Володей отметить пятидесятилетие окончания Горного института, но только поговорили об этом по телефону — что-то не сложилось. И больше не сложится. 28 ноября 2001 года Володя Лехциер умер. Он не успел прочесть вторую часть моих воспоминаний, где много о нём. Ушли все старые друзья. Некому сказать: «А помнишь?..»

Москва. Солянка, 9. «Косой язык» Ещё задолго до защиты в институт приехали «покупатели» — вопрос шёл о распределении. Эти люди беседовали со многими, ничего не объясняя об условиях работы, месте назначения. На мой вопрос: «Это разработка пластовых месторождений?» — ответ был: «Нет». Значит, что-то закрытое, рудное. Предложили всем отобранным пройти медкомиссию, довольно поверхностную, и заполнить толстенные анкеты с вопросами о дедушках, бабушках, «что делал до революции 17-го года» и прочим. После защиты нам полагался месяц отпуска, но мы поехали в Москву по указанному нам адресу: Солянка, 9. Мы считались в резерве Министерства высшего образования; из нас отобрали группу человек в двадцать. И вот — впервые в жизни — я в Москве! Пошли пешком от Курского вокзала на улицу Чкалова к тёте Клаве, подруге Александры Степановны. Я уже, кажется, писала об этом двухэтажном доме «времён Очакова и покоренья Крыма». Начались московские контрасты. Дом едва ли ремонтировался со времени пожара Москвы при нашествии Наполеона в 1812 году. На улицах рядом со строящимися высотными домами — одноэтажные домишки-завалюхи. Всё вызывало удивление. Сколько во мне было наивности! А я себя считала взрослым, опытным человеком в двадцать один год. Нашли Солянку, 9. Никакой вывески, пусто. Не у кого спросить, куда заходить. Во дворе увидели за стеклом двери´ часового — оказалось, попали по адресу. Выписали нам пропуска к служащему только с фамилией, без имени и отчества. Часовой проверил наш пропуск и прочитал все страницы паспорта, очень медленно и методично (и на входе, и при выходе). Человек с фамилией, ничего не объясняя, дал нам направление на обследование в поликлинику закрытого типа. Поликлиника на набережной Горького нас удивила комфортабельностью и молчанием. Проверяли любые наши жалобы, ничего не говоря о результатах. Юра не скрыл, что болел туберкулёзом лёгких и тропической малярией. Я жаловалась на сердце — и прочее, и прочее. Мне инстинктивно хотелось, чтобы мы не «подошли» этой конторе. Юрка ходил простуженный; ему сделали повторный анализ крови. Невропатолог при осмотре Юры произнёс: «Что-то у вас язык скошен?» Юрка скосил его ещё больше. Пожалуй, этот «косой» язык нас выручил — и высокая РОЭ17 (может быть, вследствие гриппа). Короче, когда мы явились за результатом к человеку с фамилией на Солянку, 9, то оказалось, что Юра не прошёл по состоянию здоровья и нас отправляют обратно в

272

Реакция оседания эритроцитов.

НЕПРИДУМАННОЕ

В те времена выпускали в год десятьдвенадцать картин; работали только самые известные режиссёры.

Министерство высшего образования. А ребят из нашей группы послали на урановые разработки на Колыму, в Магадан, в Пятигорск, в Германию, в Чехословакию. Мы были довольны, что не попали за границу — выезд туда казался небезопасным: над нами тяготел страх 1937 года, когда из-за зарубежной командировки человек попадал во враги народа, шпионы иностранных разведок. Из Министерства высшего образования нас направили в Министерство угольной промышленности. Мы подумывали о поездке в Кузбасс — уж очень интересно рассказывали о нём Володя Лехциер и другие ребята; но в последний момент всё же решили ехать в знакомый Донбасс, комбинат Сталиншахтострой — поближе к дому. Нас направили в трест «Чистяковшахтовосстановление» в город Чистяково — примерно в восьмидесяти километрах от Сталино, — теперешний Торез. Так мы попали не в лучший трест. Восстановление шахт шло медленно, заработки были низкие — но об этом мы узнали позже. А пока что мы сбежали от тёти Клавы к моей тётке Миме. Она и дядя Лёня жили в новом районе Октябрьского поля (от метро «Сокол» автобусом довольно далеко). Комната у них была светлая, радостная; приняли они нас хорошо. Очень тепло вспоминается этот месяц в Москве у тёти Мимы и дяди Лёни. Много говорили с ними о кино, о политике; дядя Лёня с Юрой выпивали, до ночи спорили. Дядя Лёня советовал Юре не критиковать всё со стороны, а вступить в партию и делать дело. Дядя Лёня тогда работал парторгом Министерства кинематографии, тётя Мима — режиссёром по дублированию фильмов на студии «Детфильм». В те времена выпускали в год десять-двенадцать картин; работали только самые известные режиссёры. Забегу немного вперёд: только спустя несколько лет на студии имени Довженко дядя Лёня и тётя Мима вернулись к творческой работе и создали несколько картин: «Военная тайна» по А. Гайдару, «Педагогическая поэма» по А. Макаренко, «Партизанская искра», «С днём рождения». Они дали путёвку в жизнь многим молодым актёрам; их любили, с ними дружили молодые, прибегали со своими заботами, занимали деньги, делились успехами и бедами. К несчастию, дядя Лёня умер в пятьдесят семь лет, в 1962 году — вскоре после смерти мамы. Последнее время он работал начальником Управления кинематографии Министерства культуры Украины. Я на такси приехала из Харькова в Киев на похороны. Тётя Мима держалась стойко, сосредоточенно — как будто наблюдая. Смерть настигла дядю Лёню внезапно; ещё трудно было осознать, что его нет. Народу было много — гражданская панихида на студии, похороны на Байковом кладбище, поминки «а-ля фуршет», череда соболезнователей дома. Только оставшись одна, тётя Мима дала волю слезам. Утром, сидя на солнечной кухне, тётя Мима мне сказала, что ей хочется рассказать Лёне, как проходили похороны, кто был, что делал… У них была тесная творческая, дружеская, духовная связь. Но даже в трагических обстоятельствах режиссёрское начало интуитивно диктует потребность всё увидеть, запомнить «про запас». После потери мамы и Лёни мы с тётей Мимой сблизились, сдружились. Ей казалось, что «Бог троицу любит» и она скоро уйдёт. Но она успела отметить своё семидесятилетие и ушла, не дожив до семидесяти одного года, в 1975-ем. Это была ещё одна трагическая для меня потеря. С тётей Мимой ушёл последний кусочек мамы. …А пока мы короткими перебежками перемещаемся по морозной Москве от метро к магазину. Одеты мы легко и замерзаем. Побы-

273

ШАМРАЙ вали в Третьяковской галерее. Меня смутил гардеробщик, вышедший из-за барьера и подавший мне пальто. Я никак не могла привыкнуть давать чаевые. Решили, что не будем давать чаевые только в министерских гардеробах… Любопытно, что я пишу не о галерее, а о чаевых. Наверное, я была подготовлена к восприятию живописи передвижников, не больше. Что меня потрясло, привело в восторг, так это спектакль «Лес» Островского в филиале Малого театра! Я забыла, что надо торопиться на метро — я не могла оторваться от сцены! Впервые на меня произвёл спектакль такое впечатление. Артисты — прекрасные; помню, что Счастливцева играл Топорков, но меня потряс Несчастливцев в сцене спасения девушки. Встретились в Москве с Мирой Манжаловской и Володей, отправились вчетвером в кафе. Ребята «завели» Мирку, и она на спор согласилась съесть десяток пирожных, не запивая ничем. На шестом пирожном она затормозилась. Я уговаривала ребят дать ей выпить воды, но она была горда и упряма — съела все десять! На выходе из кафе мы торговались, кто будет совать трёшку гардеробщику; в результате гурьбой вывалились из двери, не отдав чаевые. Боже, всегда мне было трудно давать «благодарности»… Но жизнь научила. Особенно удобно, если в белых халатах есть карманы! Случилось у нас авантюрное приключение. Перед Новым, 1951-ым, годом мы освободились от Солянки, 9; решили, чтобы Юра съездил в Харьков, попробовал зацепиться в институте за аспирантуру. Билетов на поезд уже не было; сели на автовокзале в ожидании места в автобусе Москва—Харьков. В последний момент я тоже решила ехать. Одно место мы купили, а меня второй шофёр усадил на своё место (которое потом продал ещё раз). Ехали восемнадцать часов, с короткими остановками на заправку в буфете чекушкой — «для сугреву». Автобус был без отопления, снаружи — минус двадцать пять, внутри на несколько градусов теплее. Я в туфельках, Юрка — в ботиночках. Сижу на подлокотнике кресла, а Юрка — на моих ногах, пытается их отогреть (это при том, что у меня давно обморожены ноги). Попиваем по очереди из чекушечки водку. Правда, в Курске был привал в дорожной гостинице на пару часов. Приехали мы утром 31 декабря в Харьков; явились, как снег на голову, на Дзержинскую; вечером с Володей и Таней Лехциер встречали Новый год — никто из нас даже не чихнул! Наши хлопоты ничем не увенчались: о Шамрае в институте и слышать не хотели, помнили хорошо его резкую критику в адрес дирекции ещё в бытность Юры в комитете комсомола. Он был сталинским стипендиатом и позволял себе говорить многое, о чём другие молчали. Я запаслась согласием директора «Южгипрошахта» Марченко о приёме меня на работу, если Юра останется в Харькове. Кто знал тогда, что я всё же буду через несколько лет там работать! А пока мы со своим багажом из Москвы, через Харьков, двинулись в Донбасс. Везли с собой приёмник «Рекорд», несколько ящиков с книгами, чемодан и тючок с постелью. Мама мне купила чёрные валенки, на голове был белый шерстяной платок, оба — в демисезонных пальто. В таком виде мы появились в конце января 1951 года в Чистяково.

Решили, что не будем давать чаевые только в министерских гардеробах…

Отрубленная голова. «Осиное гнездо» В тресте «Чистяковшахтовосстановление» несколько дней раздумывали, на какую шахту нас направить. Мы пока жили в одноэтажном трёхкомнатном домике, где хозяйкой была Люся Гаврилова — экономист треста, родом из Подмосковья. Люся стала для нас единственным

274

НЕПРИДУМАННОЕ

Обычно на более крупных шахтах была должность табакотруса — он обязан ощупать каждого спускающегося в шахту, хоть министра, и предложить оставить спички и курево, если человек забыл это сделать.

знакомым человеком в тресте, когда мы потом приезжали в Чистяково. Наше знакомство продлилось на многие годы и тогда, когда она стала Бинусовой, женой Юры Бинусова — харьковчанина, и в Донбассе, и в Харькове. Послали нас на шахту Коммунист-Новая, в Зуевку. Она находилась примерно посередине между Сталино (Донецком) и Чистяково. От Люси узнали, что начальнику участка этой шахты недавно рабочий отрубил топором голову за то, что в графике выходов этому шахтёру поставили выходной в понедельник, а не в воскресенье, как он хотел! Теперь мы поняли, кто была старуха в платке и с палкой в вестибюле треста — молодая вдова, мужа которой зарубили на глазах у шестилетнего сына! На этот дальний участок — в тридцати пяти километрах от стройуправления — направили Яшу Зайца, нашего коллегу. Мы явились для знакомства к начальнику стройуправления Гогитидзе. Он был занят сборами, переспросил фамилию: «Шамрэ?»; не удовлетворившись ответом, перестал нами интересоваться. Оказывается, его сняли с работы — мы застали его в последний день. Вместе с ним уходили начальник строительного цеха — грузин — и его жена Эмма — начальник вентиляции. Познакомились с главным инженером Константином Ивановичем Поборчим, весьма колоритного вида цыганом. Юру назначили начальником горного участка № 2, где шло восстановление выработок и проходились уклон и ходок. Я же стала начальником вентиляции шахты, но основная работа была на участке № 2, так как на участке № 1 проходились вертикальные стволы и начальнику вентиляции там делать было нечего. В моём подчинении были десятник — старик, опытный и хитрый, и газомерщицы; их я обучала. Была станция по зарядке аккумуляторных ламп. Мне поручено было заниматься вопросами техники безопасности. Шахта предназначалась для разработки пласта антрацита мощностью 1,4 метра — редкое явление в Донбассе. В выработанном пространстве такого пласта можно было ходить согнувшись, а не ползать, как на шахте Трудовская 12—12 бис, где мы были на первой практике. Шахта считалась сверхкатегорной по количеству выделяемого метана и опасной по внезапным выбросам. Хуже не придумаешь. Я знала всё о метане теоретически, но в глаза его не видела. Очень меня смущали записи десятника: «Следы метана», — а я этих следов не находила. Старик говорил о зеленоватом небольшом ореоле над фитилём бензиновой лампочки. Юрка ему доказал, что и в мастерской, на поверхности, тоже виден зеленоватый бензиновый ореол. Старик просто страховался. С бензиновыми лампами имели право ходить я, десятник и газомеры. Остальные были с аккумуляторными. В шахте, естественно, нельзя было зажигать спички и курить. Обычно на более крупных шахтах была должность табакотруса — он обязан ощупать каждого спускающегося в шахту, хоть министра, и предложить оставить спички и курево, если человек забыл это сделать. На участке нашем были два неглубоких вертикальных ствола (примерно по сто пятьдесят метров), рудничный двор, горизонтальные выработки, уклон и ходок, которые то откачивали и начинали проходку, то их снова заливало. Заказчик оплачивал работу по проходке по замерам маркшейдера. А откачку воды, восстановление выработок, закладку пустот по фактическим объёмам — сколько кубометров воды откачали (а завтра вода поднималась ещё выше), сколько древесины уложили в «клети», «костры» (типа сруба колодца) для поддержания обваливающейся кровли выработки (то есть потолка), сколько кубометров породы уложили в пустоты? Все это было не меряно, не считано, как мы вскоре убедились.

275

ШАМРАЙ Итак, начальник шахты Гогитидзе благополучно исчез. Через несколько дней явились милиция и следователь — разыскивать его. Поборчий с ясными и честными глазами сказал, что он не знает ничего. (Как нам рассказывали, Гогитидзе снялся с партийного и воинского учёта и отбыл в Подмосковный угольный бассейн, под крылышко своего друга, замминистра угольной промышленности Миндели. Начальник стройцеха с женой тоже благополучно уехали.) Оказалось, что против Гогитидзе с компанией возбуждено уголовное дело из-за хищения государственной собственности. Школа, недавно построенная, уже была в аварийном состоянии; финские домики, предназначенные для рабочих, в комплекте вагонами отправлялись в Грузию. В это же время в Харцызске у районного прокурора вырос хороший домик. Вскоре всё затихло: в то время руководители из Грузии были «неприкасаемыми». Но мы попали в тот момент, когда осиное гнездо было затронуто. Поняли мы это, когда после обычных ежедневных вечерних планёрок нас провожали то начальник производственного отдела Тимофеев, рассказывавший, как он построил свой дом, как приобретал материалы (на всё у него были квитанции), то главный механик, примерно с теми же рассказами. Мы были новыми людьми, с дипломами, представляли собой конкурентов для многих практиков, занимавших руководящие должности. Особенно цеплялся к Юре начальник горного цеха — подлавливал его на неаккуратно оформленной документации, на несоблюдении привычных ритуалов встречи смены из шахты и отправки с заданием следующей… Юру интересовала суть дела. Пришлось мне помогать поддерживать правила игры — мы и так были белыми воронами. Я обычно готовила материальный отчёт обо всех израсходованных на горном участке материалах, доказывала по справочникам нормы расхода материалов, а дело Юры было напоить Тимофеева — без этого даже самый правильный отчёт не годился бы. Поили за свою зар плату, так как воровать не умели и не хотели учиться. Яша Заяц как-то нас поучал, что надо строить дом, потом можно его продавать и прочее. Какой же вид имел Яша, когда его вызвали в стройуправление к следователю за махинации его шофёров! Нет уж, мы предпочитали спать спокойно. А сути дела Юра добивался своеобразно. Нужно было устраивать лебёдочную камеру для проходки уклона. Главный инженер Поборчий пришёл на место, топнул ногой и заявил, что здесь будет камера. Юра требовал маркшейдерской разбивки, Константин Иванович его высмеял: «Ещё чего придумал, маркшейдер ему нужен!» Камеру прошли, она оказалась не в строле с уклоном, быстро её заложили, по разбивке маркшейдера стали проходить новую. Сама слышала и удивлялась, когда Поборчий, показывая на заложенную камеру, сказал начальнику отдела труда и зарплаты треста, Лещинскому: «Вот, был большой вывал, заложили». И не моргнул глазом! Сперва я пыталась доказать в тресте, что по «Правилам безопасности» я не имею права занимать должность начальника вентиляции на сверхкатегорной шахте. По закону требовался работник, имеющий стаж работы по эксплуатации таких шахт не менее одного года. Меня пытались обвинить в нежелании работать и чуть ли не в забастовке. И всё же инженерная подготовка помогала. Убедила — добилась установки вентилятора у наших вертикальных стволов. До этого вентиляция была на естественной тяге: летом в одну сторону, зимой —

276

Вскоре всё затихло: в то время руководители из Грузии были «неприкасаемы ми».

НЕПРИДУМАННОЕ в другую. И это при таких потенциальных возможностях нашего пласта по содержанию и выбросу метана. Как-то на оперативке главный механик сказал, что надо было бы новый двигатель заказать к главному насосу, но он в затруднении, как это сделать. Я тут же по формуле рассчитала ему мощность мотора (пригодились мои расчёты к дипломному проекту). Механик меня «зауважал».

Взрывчатые вещества

А около домов — вишнёвые садочки!

В мою обязанность входило получение и контроль за хранением и расходом взрывчатых веществ. Ездила двумя грузовыми машинами с красными флажками на базу в Сталино получать ВВ. Наш склад ВВ был в нескольких километрах от шахты, на берегу реки Крынки. Иду я как-то на склад с проверкой. Чудесный апрельский день — тихо, солнечно, на каменистом берегу реки цветут кусты шиповника, река журчит. Удивительно живописные места в Зуевке. Недаром её называли донецкой Швейцарией! Берега реки скалистые, обрывистые, река с излучинами. Из глинистого сланца построены дома, заборы выложены насухо, без раствора. Даже крыши покрывали пластами сланца. А около домов — вишнёвые садочки! На складе меня встретил хранитель-старик, показал мне книги учёта. Я решила проверить наличие ВВ. Он в коридорчике вдруг высыпал мне под ноги из ящика детонаторы! Конечно, я опешила, старалась не подать вида, пересчитали детонаторы, потом ящики с аммонитом. Но старик остался доволен! Не раз меня испытывали: всё же баба — начальник! Я с почтением относилась к детонаторам — дома они хранились в калоше под тумбочкой, чтобы не задеть при мытье пола. А шашки аммонита лежали под кроватью навалом. Мы не коллекционировали взрывчатку и не собирали её для террористических актов — просто остатки после взрывных работ взрывник возвращал Юре; оформлять же их для сдачи на склад было делом трудоёмким, вот и хранились они у нас в комнате. (Мне понятна возможная «механика» раздобывания взрывчатки любым террористом — тем более, если у него есть деньги, а у шахтёров нет хлеба.)

Выборы в Верховный Совет УССР В конце февраля 1951 года были выборы — значит, повод, чтобы отметить праздник. Юру и меня пригласил к себе в общежитие бригадир проходчиков. Отказаться было неудобно. Я успела заскочить домой, поесть борща, а Юра с рабочими пошёл в гости прямо с шахты. Общежитие было рядом с нашим домом. Надо сказать, что жили мы в одноэтажном финском домике, в стены которого забыли уложить шлаковату — утеплитель: она так и валялась кучами по всей улице с такими домами. Улица была на окраине посёлка; окна нашей комнаты выходили на кладбище, с видом на свежие могилы. Зимой завывал ветер, стены продувались, трубы местного отопления перемёрзли; мы не могли дома согреться — укрывались всем, что можно было на себя взвалить. Кончился уголь; рабочим развозили уголь от попутной добычи (дóбычи, как говорят в Донбассе); себе Юра решил взять уголь в последнюю очередь. (Меня пожалел десятник строительного цеха и привёз машину обрезков пиломатериалов.)

277

ШАМРАЙ Наши рабочие, конечно, заметили, что мы себе угля не взяли, и оценили этот редкий поступок. …Зашли мы в комнату к бригадиру. Нас встретила его жена с ребёнком на руках. Стол был застелен кружевной скатертью, похожей на сеть; стояли бутылки водки, стаканы, тарелка с варёной колбасой, щербатые вилки и совсем немного хлеба. Человек восемь сели за стол. Рядом со мной сидел на скамье рыжий машинист подъёмной машины. Выпили по сто грамм, съели колбасу, хлеб, налили мужчинам ещё по сто — но я знаю, что Юре надо идти на шахту отправлять ночную смену, пить ему нельзя; решила его спасать и выпила его стопку. Вроде бы держусь. Юра подаёт мне сигнал, чтобы я потихоньку ушла, а он за мной. Но меня не отпускают. Решили скинуться, сдать бутылки и купить ещё выпивки. Приносят ещё водку и брагу — пришлось мне выпить ещё сто грамм. А брагой так хорошо было запивать! Рыжий положил уже руку дружески мне на плечо; я ерзаю на скамье, пытаюсь освободиться; Юра косит на рыжего глазом. Пора уходить — я всё помню, соображаю, голова светлая, а ноги не идут! Взяли меня «под белы рученьки», свели со второго этажа, доставили домой. Юра всё же на шахту не пошёл — наряд давал с телефонного узла. Пока он вернулся, мне было так плохо, что еле-еле открыла ему дверь. На всю жизнь запомнила я эти триста грамм и запивалочку! Полгода на водку смотреть не могла! А рыжему икнулась его вольность. Через пару дней Юра разнимал дерущихся рыжего и другого мужика. Еле их развёл, отвёл рыжего в его переулок и пошёл. Тот стал хватать камни с забора и бросать в Юру. Тут уж Юра его наказал! Недаром он увлекался боксом! Несколько дней рыжий ходил с побитой мордой. Вроде бы на улице никого не было, никто этот инцидент не видел, но мой старик-десятник всё пытался у меня узнать — чего это рыжий такой побитый? Наверное, он через прикрытые ставни что-то видел. Но я молчала, естественно. Позже мы узнали, что рыжего прирезали всё же в какой-то драке. Уж больно он был неуправляемый после пьянки.

Кроме революционных красных дат календаря, отмечали и Пасху, и Троицу.

8 марта В этот день женщины решили устроить «девишник» у жены начальника первого участка. Мужики были на работе. Собрались жёны и работающие в управлении женщины. Наученная горьким опытом, я уже не пила — присматривалась к поведению, нравам, обычаям гуляющих. Женщины веселились вволю, пели песни, расковались! Отмечать выпивкой все праздники было традицией. Кроме революционных красных дат календаря, отмечали и Пасху, и Троицу. А мы уже чётко должны были знать расписание всех праздников, так как надо было на три дня на все три смены обеспечить выходы машинистов подъёма, водоотлива, дежурного электрика. Шахта-то — производство непрерывное, её на праздники не закроешь. Вода — затопит, газ — загазует. Мне казалось, что мы уже не выделяемся среди всех, что нас приняли в своё общество. И я была очень удивлена, когда случайно услышала под своей дверью в коридоре разговор старушки-соседки с женой плановика — они обсуждали каждую мелочь поведения нас, городских: и как я стираю бельё, и как Юра колет дрова, и прочее, и прочее. Они не знали, что я пришла с шахты. Я доставила себе удовольствие: вышла, позёвывая, сказала им, что так устала и крепко заснула! Лица у них были, как в последней сцене «Ревизора»!

278

НЕПРИДУМАННОЕ С той поры старалась смотреть на себя со стороны, «их» глазами. И всё же у нас были хорошие отношения. Заболела соседка, попала в больницу — я ездила к ней с передачами; помогала её старухе матери: дома были двое детей. Когда я заболела, соседка старалась мне помочь. Это были добрые люди, просто не сразу принимавшие чужаков. А наши матерщинники, охальники, безбожники готовы были отмечать любые религиозные праздники — даже мусульманские, если бы они их знали!

Ночной звонок

Узнать, что он ел, было невозможно — он не помнил.

4 апреля 1951 года ночью задребезжал звонок телефона. Юра подхватился. По коротким вопросам поняла, что случилась авария на участке: кого-то привалило! Нырнули в сапоги на босу ногу, что-то надели и помчались на шахту. Было ещё темно — в окнах амбулатории горели аккумуляторные лампы. Все суетились; кого-то привезли туда. На мосту через Крынку нас догнала линейка с главным инженером в одной рубашке и начальником гостехнадзора. На месте узнали подробности. Шахтёр работал отбойным молотком, опираясь спиной о стойку крепления; на него надвинулась глыба породы — «сундук» — и придавила его углом. Он не мог отскочить, так как мешала стойка, которую он выбил спиной. Сбежалась бригада — пытались приподнять глыбу; рабочий лежал с подвёрнутой ногой и придавленным тазом. Пришлось подкопать почву под ним. Его на носилках уже доставили в амбулаторию (вместе с лампами, так как света ночью в посёлке не было). Пострадавшего отвезли в больницу в ЗуГРЭС, а оттуда — только в конце дня — в рудничную больницу в Макеевку. В этом несчастном случае технический персонал не обвинили — посчитали, что проходчик нарушил указания горного мастера и работал не так, как ему было сказано. Я оформляла акт о несчастном случае, все документы, ездила в Макеевскую больницу, говорила с врачами, отвозила передачи. Нас спасло то, что в справке было указано: «повреждение средней тяже сти», хотя у него были переломы ног, костей таза. Позже, после рассасывания гематомы, определили перелом позвоночника — а это уже повреждение тяжёлое. Долго болел бедняга, получил инвалидность, а у него четверо детей. Была у него дома, после выписки — он уже был на костылях. Этот первый несчастный случай на шахте так врезался в память, что я боялась ночных звонков, вообще звонков; даже в Харькове, в квартире на Отакара Яроша у меня долго не было дверного звонка. Страх перед несчастным случаем всегда висел над нами, но нас Бог миловал — смертельных случаев на нашей совести не было. Смерть на участке — это верная тюрьма для начальника участка или главного инженера.

«Героические» будни Я работала обычно в первую смену, у Юры же была непрерывка: первая смена полностью; спуск в шахту со второй сменой; короткий отдых и наряд третьей, ночной, смене; краткий ночной сон — и снова первая смена. Сапоги не успевали высохнуть. Мы редко обедали вместе: я — с шахты, он — на шахту, обед и записка на столе или по дороге. Встречаясь, говорю, что кушать. Узнать, что он ел, было невозможно — он не помнил.

279

ШАМРАЙ В посёлке был магазин, где можно было купить необрезную свинину, утку, крупу; ещё киоск — там продавались копчёная рыба, лещ, вобла. Очень редко удавалось попасть на базар в Макеевку или в Сталино. До Харцызска было двенадцать километров; ходила туда пешком. Однажды купила там Юре башмаки (так говорила Анна Андреевна Ахматова — не туфли или полуботинки, а именно башмаки): решила его обрадовать. Открываю коробку — а там оба башмака на одну ногу! Пришлось снова идти двенадцать километров, туда и обратно, — менять. Один раз съездили в Макеевку в ресторан с маркшейдером Бедило и его женой на маленьком «Москвиче» первого выпуска, — это было знаменательное событие. Даже наш маленький приёмник «Рекорд» некогда было слушать. У меня никогда не хватало терпения искать передачи сквозь глушение и треск эфира. Кино, газет не было — только работа. Записываю мелочи быта для характеристики времени. Пить водку после смены было обычным занятием. В буфете (шалмане) продавщица отпускала спиртное в долг до зарплаты; на стене висел чёрный список. Оригинально пил Поборчий — коньяк с шампанским. Эта смесь не давала сивушного духа. Обычно место его пребывания знала только дежурная телефонистка — у него была какая-то тайная хата. Неожиданно приехал управляющий трестом Тюпин, проездом из комбината. Еле в туфельках добрался по нашей грязи до конторы, затребовал Поборчего. Тот вскоре явился, стал на почтительном расстоянии от начальства, вытянувшись в струнку, и на вопрос: «Где был?» — ответил: «На стволах» (еле ворочая языком). Это телефонистка его «вызвонила» из собственного «шалмана». Но взгляд честный, открытый, не мигая. Очень любопытно было наблюдать эту картину. Поэтому я и написала о нём — колоритная фигура! Он знал правила игры. Особенно большая пьянка затевалась, когда принимали заказчика из Катыка. Он приезжал в конце месяца подписывать форму № 2 — акты на оплату выполненных работ. В магазин через чёрный ход приглашали избранных — на коньячок с чёрной икрой, балычком, мандаринами и прочим. Два, три дня заказчик и Поборчий не просыхали. Акты подписывались даже на те работы, которые ещё не начинались. Следом за отъезжающим заказчиком шла машина угля. Как-то мы ехали в одной машине с заказчиком в Катык, и он нас поучал, как молодых специалистов, что государственный план — это закон, это реальность! А как мы могли выполнить задание этого плана, если нам предписывали делать то, что физически, по технологии работы, нельзя было сделать? Например, армировку ствола шахты, когда он стоял ещё обмёрзший глыбами льда (на свежей струе) и без постоянного крепления. Но, оказывается, за постоянные крепления, которые ещё не начинали, деньги уже были съедены. Шахта никак не могла выполнить план и выплатить зарплату; нам по несколько месяцев подряд давали авансы. Но всё же не давать людям годами денег вообще, как делается это теперь, никто не додумался. Звонил секретарь горкома в банк и требовал выдать шахте аванс на выплату денег рабочим и ИТР. Рабочий класс был гегемоном, с ним заигрывали, а прослойка интеллигенции была при гегемоне. У Юры был оклад 1200 или 1300 рублей, а у меня — 1100 рублей. По сравнению с повышенной стипендией в 600 рублей нам сперва показалось, что это много. Но этих денег хватало на еду, на сдачу отчёта. Правда, при переезде остался угол, заставленный пустыми бутылками.

280

Оригинально пил Поборчий — коньяк с шампанским.

НЕПРИДУМАННОЕ Познакомились мы и с механикой получения денег в конвертах. В каждом стройуправлении была автоколонна, она должна была заработать деньги, передать управляющему автотрестом — его называли «Фюрер», он был похож в горняцкой генеральской форме на Геринга. А из автотреста деньги в конвертах шли в комбинат — и так далее. Из-за жадности Фюрер пострадал: не расплатился с шофёрами, перевозившими цирк, не выдал обещанное — они пожаловались в суд. И хоть секретарь горкома ручался за него и брал на поруки, дело дошло до Верховного Суда, и Фюрер был наказан. Возможно, не всюду уплатил, где нужно, или не тому. (Вообще-то наша живописная Зуевка, «Донецкая Щвейцария», была удельным княжеством, отрезанным грязью от дорог. До трассы Сталино—Чистяково только трактор мог вытянуть машину через пять километров по грязи. Грязь отрезала от начальства, от снабжения, поэтому Константин Иванович так спокойно мог отдыхать в своём «шалмане». Нам рассказывали, какие пикники на лоне природы устраивал Гогитидзе для друзей из министерства — с грузинскими блюдами и грузинским гостеприимством. После его отъезда жизнь у номенклатуры стала скучнее.)

Из-за жадности Фюрер пострадал: не расплатился с шофёрами, перевозившими цирк, не выдал обещанное — они пожаловались в суд.

«Прикол» Появился у нас новый начальник стройуправления — Фильчиков. Небольшого роста, коренастый, с животиком. Взял меня в проводники по шахте. Обходили выработки; решила его провести коротким путём в другую часть. В сбойке стояла вентиляционная перегородка с окошком, закрытым дверцей. Я свободно прыгнула в проём, а бедняга Фильчиков побоялся застрять в нём. Пришлось возвращаться и идти дальним путём. Но я ведь знала, что он там не пролезет! Захотелось слегка, невинно, разыграть его. Меня разыгрывали (тот же старик на складе ВВ — с детонаторами) — вот и я попробовала. Фильчиков не обиделся, не подумал о моём умысле. А как же обстояло дело с «великим русским языком»? Я не ругалась, и при мне не ругались. Однажды подошла к забою, рабочие объяснялись матом, естественно; заметили меня (я была с бензиновой лампой), стоящий ко мне спиной обернулся и извинился. Во-первых, я была женщина-начальница, а во-вторых — жена Шамрая, начальника участка; к нему относились уважительно. Слышала высказывание: «У Шамрая жинка самостоятельна!» Ценились рост, фигура, вес — сама стоит! А я была высокая, худая, длинноногая, с венком кос вокруг головы. Знали бы они, насколько я теперь лучше «стою», при своей массе!

Глаз! Юра спустился в шахту сразу после второй смены — и вдруг вскоре появился в конторе участка, закрывая окровавленной рукой пол-лица. Я усадила его, оттянула руку — глаз цел! Перевязала (благо накануне со своей зарплаты закупила аптечку первой помощи!); отправились в амбулаторию. Ему наложили швы и скобки под бровью. Оказывается, он спустился в шахту, не стал ждать, как положено, несколько минут, пока глаза привыкнут к темноте, и пошёл вслепую по знакомой выработке. В штреке рабочие заводили стальную балку, и Юра наткнулся в темноте на её торец. Чудом глаз остался цел. Только синеватый шрам сохранился на память. Теперь удивляюсь своему

281

ШАМРАЙ самообладанию — ни вскрика, ни оха, мгновенная концентрация и готовность к действию. С годами сдержанность и мгновенная реакция остались, но тут же следовал всплеск давления. За всё надо расплачиваться.

Нарушители И всё-таки я обнаружила метан! Раздвинула обаполы (горбыли) на кровле выработки, засунула в пустоту лампу с прикрученным фитилём — метан вспыхнул, пламя выскочило из лампы, и лампа потухла! Хорошо, что пустота была небольшая и метана скопилось немного. А ещё мне было стыдно, что я грубо нарушила правило замера — сперва надо было замерять при нормальном фитиле лампы, и если метана меньше определённого процента, уточнять замер при прикрученном фитиле. Хорошо, что никто не видел главного нарушителя — а ведь я должна была быть гарантом соблюдения правил безопасности! (Метан почти вдвое легче воздуха, поэтому скапливается под потолком и в пустотах. Вентиляция шахты должна быть с депрессией — то есть воздух надо высасывать из шахты.) А наши умники-начальники ещё полагались на естественную тягу, без вентилятора. Сколько усилий, доказательств пришлось употребить, чтобы установить вентилятор и устроить принудительную вентиляцию! Юра как-то признался мне, что ходил один в старые выработки, довоенные. Вход в них был запрещён, закрещён; одному туда идти, не известив никого, было опасно. Могло завалить, и никто бы не узнал, куда исчез человек. Это тоже было грубое нарушение правил безопасности. Но я же не могла уступить Юре в безрассудстве! Любопытство меня подтолкнуло, и я тоже тайком от всех пошла в старые выработки. Я, конечно, не пошла так далеко, как Юра. Выработка стояла; местами деревянное крепление сломалось, и были вывалы породы. Воздух застоявшийся, неподвижный; пахнет погребом; запустение, тишина, пау тина, грибы. Выработка шла по восстанию пласта вверх, была сухой. Новое впечатление, новое знание. Удивительное осознание величественности сил земли и собственного ничтожества, мелкости возникло у меня в большой камере, где на стене были видны изогнувшиеся пласты сланца. Как их зажало, смяло, сдавило! А мы пытались поддержать кровлю камеры стойками из тонкомера высотой пять-шесть метров! Чуть-чуть нарушилось бы равновесие — и всё завалило бы! Позже, на шахте 43—43 бис, я видела огромные своды над выработками — как нефы в католическом соборе! Луч лампы не достигал вершины свода — метров пятнадцать-восемнадцать. Грандиозное сооружение природы! …Сверху отслаиваются коржи породы и падают вниз… Пустоты закладывали клетями из брёвен и заполняли породой. А каково работать на такой закладке, когда в любой момент на голову может свалиться порода! Нам повезло, что мы работали на восстановлении шахт и увидели то, что на вновь строящейся шахте не увидишь — своеобразную красоту подземного мира.

Метан почти вдвое легче воздуха, поэтому скапливается под потолком и в пустотах.

Выше Госпрома Гортехнадзор установил какое-то нарушение и запретил подъём и спуск людей в шахту. Две недели пришлось горнякам спускаться в шахту по лестницам в вентиляционном стволе. Глубина ствола — около

282

НЕПРИДУМАННОЕ ста пятидесяти метров; лестницы деревянные, под углом восемьдесят градусов, с полками через три метра; некоторые ступеньки обломаны. Исходящая струя пахнет погребом, лестницы покрыты плесенью, и всё это в полном мраке. Я порывалась тоже спуститься, считала это своим долгом — но Юра меня не пустил: я бы из шахты не поднялась, ведь глубина превышала Госпром примерно в три раза! Мой старикдесятник спускался в первую смену, а Юре приходилось делать этот маршрут — спуск-подъём — несколько раз в сутки! Никто не торопился устранять замечания гортехнадзора, а мучения людей его не волновали. Люди безропотно спускались и поднимались по лестницам на работу. Наш гегемон на самом деле был быдлом для начальников. (Теперь вспоминаю, что придрались не к аварийности подъёмной машины, а к недостаточно полному оформлению документов у машинистов подъёма — это всегда было камнем преткновения. А то, что несчастные случаи могли произойти при хождении по таким лестницам, это никого не беспокоило.)

Тракториста зарезало!

Юра переходил грипп на ногах.

Весенний солнечный день. Я из окна конторы участка вижу гусеничный трактор с прицепом, идущий на стволы, на гору. В прицепе сидят двое молодых рабочих. Через некоторое время они вбежали в контору, сели на пол у стены и говорят: «Тракториста зарезало!» Еле допытались у них, что случилось. Оказывается, у тракториста, въезжавшего на пригорок из неглубокой канавы, заглох мотор. Тракторист выскочил, не поставив на тормоз. Трактор вдруг стал скатываться вниз; тракторист пытался вскочить на ходу на гусеницу, а его сбросило под развернувшийся углом прицеп. Убило насмерть сразу. Вызвали кого следует. Я на место трагедии не ходила. Запомнился страх, ужас в глазах ребят. Мгновение — и жизнь человека угасла. И день померк…

Неприятности Юра переходил грипп на ногах. Вдруг я заметила, что у него пожелтели белки глаз. Желтуха! Чувствовал он себя неважно; решили, чтобы он срочно уехал в Харьков лечиться. Его положили в 27-ю больницу. Съездила его навестить. Врач сказал диагноз: «инфекционный гепатит». Свекровь, Александра Степановна, по моим глазам предположила, что я беременна. Предупредила, чтобы на неё не рассчитывали: она маленьких детей не любит. Запомнила это на всю жизнь. На шахте надо было составить и утвердить в тресте и комбинате план ликвидации аварий. Я проездила на машине сто пятьдесят километров, всё успела сделать. Но — потеряла ребёнка! Было больно, одиноко, страшно, никого рядом, чтобы посоветоваться, что со мной происходит. Один поселковый врач на пять тысяч жителей должен был справляться со всеми болезнями. В больнице ЗуГРЭСа мне «восстанавливали» беременность, как позже выяснилось — тщетно. Я чудом осталась здорова. Вернулся из Харькова Юра (за месяц его отсутствия — ни одного письма), забрал меня из больницы. Врачи дали ему предписание: диета, лёгкий режим труда. На шахте это было невыполнимо.

283

ШАМРАЙ Я воспользовалась приездом управляющего трестом на шахту, уговорила его перевести нас в трест, в Чистяково. От полугода работы на первой шахте остался неоценимый опыт, зарубки в памяти, мои воспоминания — и нож, сделанный из турбинной стали и подаренный мне слесарем моего цеха! Недавно Алёша сделал новую ручку для ножа, заострил его — и пятидесятиоднолетний ветеран снова в работе! (А Дима и Костя играли в «ножичка» и бросали этот огромный кухонный нож в дверь — сломали эбонитовую ручку и чуть не убили Тараса, входившего в комнату. Весёленькие детские игры!)

Трест. Чистяково Мы работали в производственном отделе треста у Ермилова. Курировали шахты, ЦОФ. Мне часто приходилось бывать на строительстве Постниковской ЦОФ, шахты Постниковская № 1 и жилпосёлка. Начальником строительства этих объектов была Гончаренко Ольга Филипповна — партийная дама, которую продвигали по ступенькам должностей её личные связи. Как-то, выдавая наряд бригадирам, она стала вопрошать: «Кто я такая?» Пожилой бригадир-плотник ответил спокойно: «Баба». Она снова: «Кто я такая?» Его ответ: «Блядь!» Нарвалась! Я любовалась работой этой бригады плотников, делавших опалубку радиального сгустителя Дорра большого диаметра на отметке 42,0 метра. Сложная опалубка была выполнена безукоризненно. На самый верх ЦОФ поднимались по стремянкам — лестницы ещё не было. Интересно было смотреть вниз, держась за колонну, но от страха подгибались колени и плоховато было внутри. (Я не люблю высоты — даже у края харьковского оврага меня тянуло вниз.) А тут я себя «воспитывала», закаляла волю. Запомнилась сцена на шахте Постниковская № 1. Десятник молодых плотников, выпускников ПТУ из Татарии, обратился с вопросом по чертежу фундамента подъёмной машины ко вновь назначенному главному инженеру шахты — а тот, видимо, был горняк и ничего не смог ответить. Мы с Юрой тоже впервые видели такой чертёж, но разобрались и объяснили парню, как делать ниши для анкерных болтов. Соображать надо было быстро, на ходу, и учиться иной раз у рабочих. Интересно было инспектирование шахты 43—43 бис с наклонными стволами. Меня сопровождал пожилой начальник вентиляции. Долго водил меня по разным выработкам, подвёл к месту большого завала и сказал, что надо обходить его по другим выработкам, делать большой крюк. Я присмотрелась к кровле — завал был старый, иногда с кровли падали куски породы. Я быстро вскарабкалась на груду породы и проскочила на другую сторону завала. Тут и старик последовал за мной. (Он меня проверял, струшу ли; сам, видимо, всегда перелазил через завал.) Присели мы отдохнуть. Дед стал рассказывать мне все узкие места в шахте, все недоделки — а шахту ведь готовили к сдаче в эксплуатацию. Я бы сама не смогла оценить ситуацию так, как он, проработавший на строительстве шахты много лет. Шахты строились так долго, что начинали обваливаться выработки; породу от завалов не вывозили «на гора», а складывали вдоль выработок, создавая препятствие для прохода струи воздуха, дополнительное сопротивление.

284

Она снова: «Кто я такая?» Его ответ: «Блядь!»

НЕПРИДУМАННОЕ

Трудно спускаться по наклонному стволу с исходящей струёй

Два параллельных наклонных ствола со свежей и исходящей струёй были связаны стойками, по которым происходила утечка свежего воздуха, и его не хватало внизу, в лавах. В следующий раз мы были на этой шахте вдвоём с Юрой и проводили по многим выработкам замеры объёма воздуха — надо было составить заключение, что шахта пригодна к эксплуатации. Мы, по правде говоря, немного подтасовывали данные. Шахту надо было сдавать, перечень же недоделок устранялся годами. Но шахта, дающая уголь, уже могла попутно устранять недостатки; незавершённое же строительство, съевшее все капиталовложения, могло только медленно чахнуть. Трудно спускаться по наклонному стволу с исходящей струёй: придерживаешься рукой за кабель, ноги скользят, колени подгибаются, болят икры — спуск под восемнадцатью градусами, длиной полтора километра. А подъём по свежей струе после целого дня работы в шахте — тоже не лёгкий! Я уже отдала Юре куртку, каску, самоспасатель; иду, пыхчу. А тут ещё у самого устья ствола поставили вагонетку и лопатой стали бросать в неё цемент! На нас понеслось со входящей струёй облако цементной пыли, забивавшее совершенно дыхание! Еле выбрались на поверхность. Проклятая работа! Ездили по другим шахтам, спускались в вертикальные стволы. В самом же тресте работа была малоинтересной. Составлялись заявки на материалы, оборудование, отчёты. Работали до шести часов вечера, затем перерыв на ужин — и снова в трест с девяти часов вечера до двенадцати ночи. Такой режим был по всей стране, так как Сталин работал ночью — и министерства, комбинаты, тресты должны были работать и ночью, чтобы быть готовыми в любое время к ответу. (Мужчины иногда закрывались в архиве и играли в шахматы.) …Поручили мне заменять один месяц инженера из технического отдела, занимавшегося техникой безопасности. К нему поступали сведения обо всех несчастных случаях по стройуправлениям треста; они считались секретными. Я увидела истинную картину аварий и несчастных случаев, зачастую смертельных. Мои сведения с шахты Коммунист-Новая были маленьким ручейком, а из треста в комбинат уже шла речка! Обычно до нас доходили рассказы очевидцев или слухи об авариях. Для простых смертных эти сведения были закрыты…

Нам, как молодым специалистам, дали двухкомнатную квартиру в одноэтажном четырёхквартирном доме. Решили устроить новоселье. Подвернулась поездка в Сталино, в комбинат. Купили там закуски, вина; восемьдесят километров я везла на коленях торт! Пригласили нашего начальника Ермилова с женой, начальника технического отдела с супругой, наших сотрудников. Я приготовила хороший стол; посуду, правда, пришлось занять. Было много выпивки. Дамы пришли чопорные — сперва водку не пили, только вино; а потом как разогрелись, как пошло всё в ход — и еда, и выпивка! Я, молодая хозяйка, только успевала подавать и наливать. Сама выпила порядочно, но держалась! А как пошли танцы, так красная пыль с наших крашеных полов стояла столбом. Закончилось всё «мала кучей» в спальне! Я только диву давалась, как «расковались» милые дамы. На следующий день, наконец, мы стали своими! Были приняты в круг! На нас не косились, не следили подозрительно, мы перестали быть городскими чужаками. И тут был новый опыт.

285

ШАМРАЙ На октябрьские праздники мы съездили в Харьков. Увидели маленького Костика — он родился 14 июля 1951 года. Норочка занесла его с гуляния, бросилась разворачивать и прислушивалась, дышит ли он. Очаровательный малыш! Так приятно было в праздничный день 7 ноября пройти пешком от вокзала к дому по родному городу! Главный инженер треста Рыжов часто брал в поездки Юру. Они соревновались, кто больше выпьет. Юра на спор выпивал восемьсот грамм и был очень горд, что держался в форме. А меня это не радовало. В тресте, как и всюду, проводились политзанятия, политинформации. Я как-то невинным голосом спросила у ведущего, Ермилова: «А когда будет девятнадцатый съезд Партии?» Он, бедняга, перепугался, вскинулся, затараторил: «Мы верим товарищу Сталину, верим Партии! Когда назначат съезд, тогда он и будет!» Съезда партии не было с 1939-го — а ведь был уже конец 1951 года. У многих этот вопрос был на уме, но я проявила вольнодумство и спросила. Даже Юра удивился, а ведь это была его школа, его влияние. (XIX съезд Партии состоялся летом 1952 года. С короткой речью выступал Сталин — я слышала её по радиоприёмнику. Это была его последняя речь.) Мы впервые встретили Новый год (1952-ой) вне Харькова. Собралась у нас на новой квартире компания; выпили армянского коньяку «Айгешат» семилетней выдержки — он подействовал на всех удручающе. Было невесело. Собрались на следующий день — и почувствовали, что Новый год наступил. Так получилось, что это был единственный Новый год, который я встречала не в Харькове за всю взрослую жизнь. Среди входящей документации мы увидели приказ по министерству о том, что молодые специалисты должны отработать положенный срок — три года — на производстве. Мы решили попроситься из треста на шахту, хотя никто не собирался нас переводить, выполнять приказ. Да и малоинтересно было работать в производственном отделе. Так в январе 1952 года мы оказались в Стройуправлении Постниковской ЦОФ и шахты Постниковская № 1.

«А когда будет девятнадцатый съезд Партии?»

Шахта Постниковская № 1. Катык Юру назначили начальником горного участка на шахту, а меня начальником строительного участка по возведению жилого посёлка шахты. Поселили нас в комнате в домике посёлка обогатительной фабрики, в семи километрах от шахты и пяти километрах от строящегося посёлка. Зима стояла бесснежная — грязь непролазная: машины тонут в грязи; резиновые сапоги засасывало, ходить в пальто было невозможно — приходилось подтыкать полы или надевать телогрейку. Грязь обусловила темп работы по строительству домов. Трудно было подвезти материалы. Бригады простаивали; заработки у рабочих низкие. У меня в подчинении была довольно легкомысленная девушка-десятник, но в строительстве домов она понимала больше меня. На площадке лежали навалом строительные материалы на десятки тысяч рублей, за которые я отвечала, а нанять сторожа за шестьсот рублей было невозможно. Меня угнетала возможность недостачи. Возвращаемся мы как-то с работы втроём: Галя-десятник, девушка-рабочая и я. Идём по узкоколейке — по обе стороны дороги грязь.

286

НЕПРИДУМАННОЕ Впереди увидели пьяного, который схватил женщину и гнет её к рельсам. У той сыпался сахар из кулька. Мне представилось, что он сейчас ударит женщину головой о рельсы — и вылетят мозги, как этот сахар. Мы прошли мимо; пьяный отвлёкся от женщины и увязался за нами. Девчонки тут же исчезли. Меня он схватил за плечо, развернул — а я ударила его сумкой с хлебом. Он ответил ударом по голове. Я вырвалась и побежала вдоль штабелей с кирпичом. Ему удалось меня нагнать и так треснуть по голове, что у меня буквально потемнело в глазах и посыпались искры! У меня получилось спуститься с насыпи (я сообразила, что следующий удар будет кирпичом), через задворки и дырку в заборе пролезть на территорию ЦОФ и явиться на оперативку пред ясные очи Ольги Филипповны Гончаренко. Я ещё несколько дней ходила на работу. Наши рабочие с шахты пытались найти этого пьяного, хотели с ним расправиться, но это был чужой — никто бы из наших не поднял руку на меня.

Приезд мамы

Он ответил ударом по голове.

Мамочка пошла в отпуск зимой, хотела приехать к нам в гости. Известила нас телеграммой, чтобы встретили. А мы ведь ей не сообщили, что переехали из новой квартиры в Чистяково в одну комнату в Катыке! Юра её встретил на пересадке. От поезда пришлось идти ей пешком, в темноте, по грязи, промочив ноги. Юра тащил тяжёлый чемодан с гостинцами и бедную маму! Я выскочила в сапогах на босу ногу, завела маму в дом. Как она нас ругала! Я тут же согрела ей ноги горячей водой, успокоила — она остыла и перестала сердиться. Слава Богу, она не простудилась! У неё же было тяжёлое заболевание правой руки — Дюпюитреновская контрактура: воспалилась вся рука до плеча, а потом свело в кулак пальцы. Она долго лечилась, три месяца была на больничном; её хотели перевести на инвалидность. Она вышла на работу, научилась писать левой рукой (я плакала над её письмами), печатала наряды на пишущей машинке. Её вылечила гомеопат Прусенко — вечная ей память! У мамы снова заработали, разогнулись пальцы; она смогла писать, шить. А тут мы подстроили ей такую пакость! Нам стыдно было сообщить маме о легкомысленном решении оставить Чистяково с квартирой и спокойной работой. Но мы никогда не пожалели о переходе на шахту Постниковскую. У меня до сих пор осталось о ней воспоминание как о своём детище. Ведь мы готовили шахту к проходке и даже начали проходить вертикальный ствол! Но об этом — чуть позже. В дни после маминого приезда я совсем разболелась — сотрясение мозга, стресс выбили меня из колеи. Потеряла сон: одолевал страх за раскраденные материалы. Юра сидел около меня и успокаивал, уговаривал, что всё будет в порядке, он обо всём позаботится. Пришлось даже ему свозить меня (на открытом грузовике, завёрнутую в одеяло) в Сталино, к психиатру. Ничего опасного он не обнаружил. Но я целый месяц была на больничном. Мама очень переволновалась за меня — над ней висел страх болезни и смерти отца. Она даже сперва не рассказала мне о смерти в Харькове бабушки Славы Исааковны. Я вышла на работу, упорядочила все свои дела — Юра их, конечно, не касался. Меня перевели сменным инженером на шахту Постниковскую под начало Юры.

287

ШАМРАЙ Прибыли ещё молодые ребята, выпускники горного техникума, на должности горных мастеров и электрика участка. В общем, молодёжная бригада!

И ещё о шахте К моменту нашего прихода шахту готовили лишь к проходке. Над вертикальным стволом был смонтирован проходческий копёр (сборно-разборной — по проекту ВНИИОМШС). Была пройдена и закреплена шейка ствола, выстроена часть постоянных зданий — промкомбинат, материальный склад, компрессорная, котельная. Подведена шоссейная дорога (около одного километра) от дороги Сталино— Чистяково. Шахта была видна с трассы; на неё было удобно возить начальство. В плане проходки ствола ещё не было, но руководство решило сделать задел, и мы начали проходить первую заходку под шейкой ствола. При проходке начался слой выветрившегося угля наклонного падения — он в смеси с водой превращался в плывун; засасывало сапоги, отрывались каблуки, а набирать лопатой приходилось, раскачивая её и постепенно погружая в массу. Настоящее болото! Прошли заходку глубиной двадцать пять метров, закрепили временной крепью из стальных колец с шагом один метр, зашитых деревянными горбылями. А на постоянное бетонное крепление трест не выделял цемент — ведь проходка была не плановая. Чтобы у проходчиков не было простоя, занялись прокладкой рельсового пути от копра к отвалу. Трест прислал никуда не годную схему путей. Мы сами разработали схему откатки, прошли с маркшейдером всю трассу, сделали съёмку, соблюли все уклоны. Приехал главный инженер треста Рыжов, выругал Юру, что тот надумал с нивелиром размечать трассу. Юра ответил матом и продолжал делать своё дело. Я удивилась его смелости и взяла это на заметку. Пути получились отличные — электровоз самокатом отвозил гружёные вагонетки и на тяге по маленькому уклону подвозил к стволу порожние! Мы обшили копёр деревом, застелили нулевую раму двойным слоем досок толщиной по пятьдесят миллиметров. Опять появился Рыжов. История повторилась — Рыжов ругался, Юра ему отвечал тем же, а дело делалось так, как Юра считал нужным. Удивительнее всего было то, что при визите главного инженера комбината «Сталиншахтострой» Бровмана Рыжов всячески нахваливал то, как грамотно подготовлен ствол к проходке — и нулевая рама надёжная, и откатка отличная… Ну и дела! За что же он с грязью мешал нас? Я убедилась в правоте Юры: надо делать так, как считаешь правильным, не обращая внимания на упрёки и ругань. Но всё это было после обвала в стволе.

Пока ствол долго стоял с временным креплением, боковые породы начали «шевелиться», «играть».

Обвал Пока ствол долго стоял с временным креплением, боковые породы начали «шевелиться», «играть». Из-под обшивки выскакивали куски породы, образовывались пустоты. В мою смену проходчики ещё пытались как-то распереть стены ствола о временную крепь, но это не помогало. Следующие две смены отработал Юра. Слышалось гудение, треск; попытки приостановить обрушение ничего не давали. Юра звонил в трест — там отмалчивались, и никто не появлялся. Напряжение достигло предела. Юра дал команду поднимать людей в бадье. Не ус-

288

НЕПРИДУМАННОЕ

Горные рабочие — проходчики — считались привилегирован ным классом.

пел он отойти и на пятьдесят метров от ствола, как раздался грохот — ствол обвалился. Люди молились на Юру, что он их вовремя вывез! Вот теперь звонок в трест возымел действие! Утром прибыл Ермилов. Я его у себя кормила и поила — свои люди, бывшие подчинённые. Потом явились начальник отдела труда и зарплаты Лещинский, главный механик Геллер. Составляли аккордные наряды на разборку завала, обещали дать цемент для постоянного крепления. Комиссия нас не обвиняла — всё списали на игру природы, а не на свою безголовость и бесхозяйственность. Ведь если бы сразу дали цемент и мы быстро забетонировали ствол, обвала такого не было бы. Я спустилась в забой после обвала, на его разборку. Вместо горизонтального дна круглого колодца была наклонная куча породы с огромным вывалом сбоку, в целую комнату! Кольца временного крепления оборвались, перепутались; нижняя часть была присыпана породой. Бригада стояла в размышлении — с чего начинать? Надо было полезть наверх, на спутавшиеся кольца, и начинать их разбирать. Кто пойдёт первым? Вызвался молодой красивый парень-доброволец. Нервы напряжены — а вдруг кольца потеряют устойчивость? За спиной у меня сильно зашумело. Я вздрогнула: парень был уже наверху. Оказалось, пустили сжатый воздух, и шланг зашумел в воде. Все вздохнули с облегчением. В общем, завал разобрали, установили опалубку, сверху поставили бетономешалку и стали сбрасывать бетон по жёлобу — аж искры летели от щебня, чиркающего по стальному листу. В это время приехало начальство — замминистра Миндели, главный инженер комбината, управляющий и главный инженер треста и прочие люди. Смешно было наблюдать их подобострастные лица. Все стояли группами — по чину, по рангу. А мне, сменному инженеру, и моим ребятам, горным мастерам, нечего было вытягиваться в струнку и «есть глазами начальство». Меньше, чем теперь, мы уже не будем. Кто-то из начальства спросил, а не расслаивается ли бетон, падая с такой высоты, — я уверенно ответила: «Нет!», определённо зная, что всё летит отдельно! Но такую массу бетона иначе и подать быстро нельзя было. Думаю, и сейчас наша заходка стоит нормально! …А добрые отношения с трестовскими, конечно, сыграли свою роль: нас в обвале не винили.

Люди Горные рабочие — проходчики — считались привилегированным классом. У проходчиков «первой руки» (первого разряда) были самые высокие тарифные ставки — 55 рублей «за упряжку» (за смену). Оклады были на уровне оклада начальника участка. Если же шла проходка или работа велась по аккордному наряду, то заработки были тоже высокие. Бригадир проходчиков Костя был первоклассным специалистом — он умел всё! Даже когда пришлось работать на поверхности и укладывать узкоколейный путь с поворотами, он сориентировался и показал своим рабочим, как гнуть рельсы по нужному радиусу закругления пути, как выполнять все прочие работы. Я разработала схему откатки, с Юрой прошли и разметили всю трассу, но у Кости я училась, как выполнить всё в натуре. Одна беда — пил он по-чёрному в нерабочее время и становился буйным. Юра как-то разнимал дерущихся Костю и его собутыльника — схватил за шиворот обоих и столкнул лбами. Помогло!

289

ШАМРАЙ (Я как-то немного сдрейфила — была дома одна; к застеклённой двери веранды подошёл пьяный Костя, застучал громко и позвал Агапыча (так звали Юру, а меня — Дмитриевной). Я спокойно ему ответила, что Георгия Агапиевича нет дома, открыла ему дверь; он занял деньги и спокойно удалился. Ко мне, как и на шахте Коммунист-Новая, относились уважительно.) Кроме проходчиков — коренных жителей Донбасса, работали и приехавшие по оргнабору из Западной Украины. В основном это были разнорабочие, но некоторые выбились и в горняки. Перед обвалом в стволе в мою смену работал звеньевой-западенец; он так старался закрепить обваливающийся ствол, так волновался, что наши усилия не дают результатов, что после обвала у него был нервный срыв, психоз. Он считал себя виновным в аварии, боялся наказания. Вскрыл себе ножницами живот, вытаскивал кишки. Его забрала скорая помощь, спасли. Подлечили, дали инвалидность. Он приходил потом на шахту, но работать не мог. Хотелось сделать что-то полезное для людей, облегчить их труд и быт. В одном из цехов промкомбината мы устроили нарядную (зал, где собирается смена перед спуском в шахту) с кабинетом. По моим эскизам в столярном цехе изготовили скамьи, столы, шкаф. Теперь было где собраться, увидеть смену, отдать наряд. В другом большом пустующем цехе я запроектировала душевые с раздевалками для грязной и чистой одежды для мужчин (и даже для женщин) и сушилку для спецодежды. Опять-таки предусмотрела в чертежах шкафчики со скамьями, по всем правилам (благо у нас были книги, в том числе и Е. А. Поберёзкина). Сантехническую часть сделали строители-сантехники. Рабочие, особенно проходчики, оценили эти душевые — ведь именно при строительстве в худшем положении были всегда проходчики. Они выходят из ствола мокрые, на ветру; на морозе роба заледеневает — переодеться, помыться негде. Ведь постоянный административно-бытовой комбинат обычно бывает готов к пуску шахты, для обслуживания эксплуатационников. Неприятно нас удивило, что обокрали через окно кабинет при нарядной, утащили нашу спецодежду. Виновных не нашли. Было много вновь поступивших разнорабочих по оргнабору — мы их ещё мало знали. Но однажды случился несчастный случай: несколько рабочих перевозили на бортовой машине доски, сели на пакет досок у заднего борта; машину при езде тряхнуло, доски сдвинулись и прищемили ногу парню. Я повезла его в больницу, тащила на себе, помогла снять обувь, грязные носки. Показала врачу. Его вылечили. Но с той поры у нас на шахте и гвоздь не пропал! Мы немного с подозрением раньше относились к нему — уж очень он был похож на урку. Видимо, он командовал новой группой рабочих. После происшествия с ним и моей помощи — «как бабка пошептала». Я многому училась у рабочих — и как полы натягивать в компрессорной, и как железнить полы, и как фермы дерево-металлические монтировать, и как собирать кружала для деревянной опалубки при бетонировании ствола, и десяткам других практических навыков, которые не преподают в институте. А мы, кроме технических решений, учили людей культуре рабочего места, порядку и организованности, навыкам безопасности труда. Уже всем нравилось, что около ствола чисто, ни камешка, ни соринки — лядовые (рабочие, открывающие ляды — крышки при прохождении бадьи) подметают, убирают; ведь любой камешек, упавший в ствол, может пробить каску и голову. Копёр был обшит деревом. Установили бачок с водой, на стенке повесили аптечку скорой помощи. Люди, видя заботу о себе, откликались добром и уважением.

290

Сантехническую часть сделали строителисантехники.

НЕПРИДУМАННОЕ Вообще, воспоминание о работе на шахте Постниковская № 1 — светлое, оптимистическое. Мы готовили шахту грамотно к проходке. Это была уже наша шахта. Наш коллектив. Люди верили нам — особенно ценили Шамрая за умение находить выход из рискованных ситуаций. Помимо того, что он вывез бригаду за несколько минут до обвала в стволе, был ещё случай. Прекратилась подача электроэнергии, перестал работать насос; вода подтапливала забой. Надо было поднять рабочих — но как? Установили пятитонную лебёдку и вручную, на спасательных поясах вытянули людей!

Промышленный выпуск детонаторов, взрывавшихся не от замыкания сети, а от её разрыва (парадоксальное решение!) был налажен

У Юры было обострённое чувство опасной ситуации. Помню его рассказ о взрыве склада ВВ на нашей шахте — Юра попал туда, работая во ВНИИОМШС. Что-то ему не понравилось в состоянии динамита, который оттаивали в складе. Он скомандовал всем немедленно выбежать из склада, сам успел отбежать за стену забора и упал на землю. Взрывная волна перелетела через него; его спас забор. Люди не пострадали. А чего стоит его участие во взрывных работах на Криворожском горно-обогатительном комбинате, где он испытывал детонаторы своей конструкции и взрывались в скважинах сотни тонн тротила одновременно — а он прятался в ковше экскаватора на дне карьера! По ковшу барабанили куски породы, в забое долго стояло облако пыли, нечем было дышать… И так много раз, пока он не придумал прибор для дистанционного управления взрывом своих детонаторов. На него там молились, приглашали приезжать на взрывы — хотя бы с опытным образцом. Его прибор и детонаторы позволяли делать взрывные работы без «отказов», то есть без остающихся в скважинах большого диаметра взрывчатых веществ, которые взрывались зачастую при разборке породы ковшом экскаватора. Промышленный выпуск детонаторов, взрывавшихся не от замыкания сети, а от её разрыва (парадоксальное решение!) был налажен, а вот прибор для дистанционного радиоуправляемого взрывания, мне кажется, до широкого промышленного применения довести не удалось. На это надо было положить жизнь. Горный инженер Шамрай, которого знали в стране, старший научный сотрудник ВНИИОМШС, должен был сам конструировать и паять свой прибор, имевший народнохозяйственное значение. Вот кому нужен был бы менеджер, организатор — а идеями Шамрай мог бы обеспечить весь институт, со всеми его бездельниками! Но разные амбиции, «соучастники», примазавшиеся соавторы мешали делу. И такой ум оценивался нашей страной в 150—180 рублей! Оформлять диссертацию ему было некогда. Повторять «зады» не хотелось — захлёстывали новые идеи, дальнейшие разработки. Тогда мы уже были врозь, но Юре было приятно рассказать мне и детям о своих успехах. Обычно он давал мне рукопись статей в «Горный журнал» — я была первым оппонентом. Если я что-то не понимала, значит, надо было чётче изложить мысль. Дима многое помнит из этого, а мне хочется, чтобы и Алёша знал больше о деде — ведь он знает деда Юру по его приездам с Кавказа, по игре в шахматы. Алёше было семь лет, когда дед умер в 1991 году в Агудзере, под Сухуми. Ещё до отъезда на Кавказ, в Сухумский физико-технический институт, Юра мне сказал, что если бы начинал жизнь сначала, он хотел бы, чтобы у него была такая же профессия — ведь он занимался разработкой собственных идей и никогда ничего не делал по чьей-то указке.

291

ШАМРАЙ Мотоцикл Опять Катык. Жили мы в посёлке Постниковской ЦОФ, в семивосьми километрах от шахты Постниковская № 1. Иногда подъезжали со сменой; часто ходили пешком. Юра убедил меня, что ему нужен мотоцикл, так как приходилось бывать во всех трёх сменах, и много времени уходило на ходьбу. Я быстро согласилась — тем более что Юра в очередной раз решил бросить пить и курить. На таким образом «сэкономленные» деньги мы уже покупали первый свой радиоприёмник «Рекорд» ещё в студенческие годы, затем приёмник «Балтика». Обычно больше чем два-три дня без курева он не выдерживал, а выпить полтораста грамм водки после выхода из шахты считалось «средством от простуды». И вот дома у нас появился новенький, блестящий, лёгкий мотоцикл К-125 Ковровского завода! Юра даже закатил его в комнату и поставил возле своей кровати! Мы сразу договорились, что за мотоциклом он будет ухаживать сам. Скоро К-125 стоял уже на веранде запылённый, с засохшей грязью. Юра носился на мотоцикле с бешеной скоростью по бездорожью, через рытвины и канавы. Иногда рабочие смены, едущие на шахту, подбирали мотоцикл около очередного препятствия; Шамрай, на удивление, являлся пешком. Рабочие у меня спрашивали: «Дмитревна, как же Вы разрешаете Агаповичу так ездить?» Я старалась не смотреть на дикую картину — высокая худая фигура Юры на маленьком мчавшемся «Ковровце». Вид не для слабонервных! Естественно, водительских прав у Юры не было, мотоцикл не был зарегистрирован и не имел номерного знака. Как только Юра ехал в трест в Чистяково, его штрафовала автоинспекция. Юра исправно платил штраф в банк, но времени на оформление документов у него не было. Однажды он предложил мне прокатиться — я вышла из ствола в брезентовой робе, в резиновых сапогах, села на багажник, растопырив ноги, проехала метров триста на тихом ходу и сказала: «Хватит». (Я хотела сохранить ребёнка — удовольствие от езды было сомнительным.) А наш сосед поплатился: Юра мчался с ветерком, сосед сидел на багажнике, ботинок попал в колесо, оторвало каблук. Дина, его жена, обнаружила ботинок без каблука далеко под кроватью. Тут-то мы и узнали об их поездке. Юра дал мотоцикл нашему маркшейдеру; тот съездил в гости, врезался в столб (наверняка был пьян), разбил фару, повредил машину. Слава Богу, мотоцикл стал на прикол. Летом 1952 года мы поехали в отпуск в Харьков. Юра и Тарас как-то хорошо выпили. Тарас поведал свою мечту — иметь мотоцикл. Он уже и курсы прошёл, и права имел, даже на Норочкиной руке «газ выжимал» ночью. Юра тут же подарил ему свой мотоцикл! Как только мы вернулись домой, Тарас приехал, забрал злосчастный мотоцикл в Харьков. И наступило семейное благоденствие! Юре не надо было ремонтировать мотоцикл, оформлять его, ухаживать за ним — игрушка надоела. Я была счастлива, что он не убьётся и у ребёнка будет отец. Тарас водворил мотоцикл на пятый этаж, поставил его стоймя за буфетом до лучших времён. Мечта его осуществилась: легче было сделать небольшой ремонт, чем покупать на зарплату заводского инженера (800 рублей) машину. Норочка была довольна, что мотоцикл есть и Тарас на нём не ездит. Самое большое удовольствие от этого мотоцикла получали Костик и его два соседа — Игорь Сигидин и приёмный сын соседки Ольги Николаевны; мальчишки были чуть постарше Кос-

292

Он уже и курсы прошёл, и права имел, даже на Норочкиной руке «газ выжимал» ночью.

НЕПРИДУМАННОЕ ти. Утром, когда родители ещё спали, Костик собирал свою команду. Игорь, как самый тяжёлый, садился на багажник, сосед — на седло, а Костик взбирался на самый верх — устраивался на руле! Куда уж они ехали — не знаю. Костя всегда был лидером и выдумщиком! (Всё-таки Тарас ездил потом на этом мотоцикле — пока не приобрёл «Яву».)

293

Андрей Краснящих родился в 1970 году в Полтаве. Кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежной литературы и классической филологии ХНУ им. В. Н. Каразина. Книги: «1000 псевдонимов» (2002), «Харьков в зеркале мировой литературы» (2007), обе — совместно с К. Беляевым; «Украинский Нострадамус» (2005) и др. Публиковался в «©П» № 1, № 2, № 5, альманахах «Вавилон», «Фигуры речи», «Абзац», антологии «Готелi Харкова», журналах «Искусство кино», «Наш», «Case», «Черновик» и др., в Интернете: «Современная русская литература с В. Курицыным», «Русский Журнал», TextOnly и проч.

Антиантибиблиотека (Из цикла «Литература»)

В последние годы я всё время думаю над одной теорией. Она держит меня за горло, душит, требуя ответа. В ней, если присмотреться (а иногда, всё чаще, я так и делаю), нет ничего особенного — очередной, не самый остроумный и оригинальный парафраз извечной проблемы «человек и Бог» или даже скорее — «человек и мир», — кто, скажите, не ломал голову над этим? — но для меня и оригинальность, и изящность моей теории, и, если уж на то пошло, её обоснованность жизненным опытом, то есть правдивость или, если хотите, материальность, имеет далеко не первостепенное значение. Главное — в другом. Моя теория, взращённая мной в глубинах моей личности и питающаяся всем тем, что я понял о книгах, людях, жизни и принимаю как непреложную данность, а таких вещей никогда много не бывает, лучше всяких лекарств примиряет меня с вопиющей, наглой, лезущей из всех дыр, точнее — во все дыры, заструктурированностью, порабощённостью свободного в своём великолепном величавом безумии мира нашим (я это горько говорю — «нашим») человеческим разумом, его схемами, точками и углами зрения, планами на будущее, порождёнными ни чем иным, как нашим (я ещё раз, вполне осознанно, употребляю это болезненное для меня слово) страхом и животным, инстинктивным недоверием к нему и к себе.

294

АНТИАНТИБИБЛИОТЕКА

потерпите чуть-чуть — скоро наши блуждания по коридорам моих душ завершатся, и мы выйдем на прямую, хоть и не лишённую отдельных ухабов, склонов и ям, дорогу чистой фабулы

Я не стану здесь приводить свою теорию — ни отдельными выдержками, ни ключевыми положениями, ни, тем более, целиком. И то, о чём будет рассказано дальше, уже через две-три страницы, поверьте, не будет иллюстрацией к тому, что было заявлено выше: как теория то, что я пережил, передумал и принял к сердцу, ничем не лучше других теорий, претендующих лишь на то, чтобы урвать от бессмысленности мира свой персональный кусочек смысла и, нанизав его на палку, размахивать ею как флагом: «Крапильонц! Игдекит! Фразмасол!» Не будет в моём рассказе ни расставленных по ходу дела намёков на невыговоренное, ни моих знаменитых и — поверьте ещё раз — надоевших мне ещё больше, чем вам, трюков с обманом доверчивого читателя, ни стилистических, парализующих читательскую волю спецэффектов, ни даже сюжетной клоунады с переодеванием персонажей и авторским псевдоразоблачением в финале, а будет только правдивая по отношению ко всем история, произошедшая со мной на самом деле и, на первый взгляд, как бы опровергающая мою невысказанную теорию, но по сути (я подчёркиваю — по сути) её ой как подтверждающая. Но перед тем, как её — историю, конечно, не теорию — изложить, мне бы хотелось до конца разоружиться перед своим читателем и установить с ним добрые, дружеские («на равных») отношения, для чего я готов даже частично поступиться собственными принципами и, чтобы раз навсегда покончить с возникшей по моей вине интригой, вызванной моим категорическим нежеланием раскрывать свою теорию и тем самым преумножать человеческое зло, дать своему читателю максимум из того, что могу, — посвятить его в детали другой теории — не моей, но — даю честное слово — оказавшей на мою колоссальное влияние, хотя и во многом, так сказать, «от противного». Я прекрасно осознаю, что тем самым ещё больше запутываю вас и рискую окончательно утратить самое ценное, что у меня есть на данный момент — читательское доверие, но — потерпите чуть-чуть — скоро наши блуждания по коридорам моих душ завершатся, и мы выйдем на прямую, хоть и не лишённую отдельных ухабов, склонов и ям, дорогу чистой фабулы, а обещанная чужая теория, которую я сейчас кратко перескажу, поможет нам благополучно миновать большинство из них. Все подобные идейные построения исходят из того, что человек — это человек, а Бог — это Бог и им не суждено, да и не следует, встречаться друг с другом. Моя же концепция Бога и человека (понятно, что я её называю своей только потому, что сейчас пересказываю от своего имени и не более того) выгодно отличается от других тем, что, не смешивая эти понятия между собой, всё ж таки и не мыслит их как разнородные (вы обратили внимание — я говорю: не как совершенно разнородные, а просто разнородные). В мире есть разные расы, типы, характеры и даже, как бы со мной ни спорили антропологи, виды людей, есть люди белые, чёрные, рыжие, добрые, злые, язвительные, влюбчивые, горячие и холодные и неописуемое множество промежуточных типов, не поддающихся никакой классификации и систематизации. Есть такие, кто умеют танцевать чечётку или канкан, превосходно играют в гольф или бильярд, лучше всех поют песни про любовь или трахаются так, что все им завидуют. Как вы уже сообразили, моя (условно моя, да?) теория зиждется на том положении, что быть Богом — это талант. И что очень важно — врождённый, как музыкальный слух или меткий глаз. Бог — это гений. А гении рождаются не каждый день.

295

КРАСНЯЩИХ Переходим к следующему положению. В окружающем нас мире творится много безобразия и несправедливых по отношению к человеку вещей, от вида которых даже лучшие человеческие умы (тоже, кстати, талант) приходят в ужас и пишут о богооставленности и заброшенности нашего мира, а то и об идее абсолютного животного безбожия. С другой стороны, периоды войн, массового ожесточения человеческих сердец и братоубийства, не считая так называемых природных катастроф — землетрясений, эпидемий моровых болезней, наводнений и, допустим, засухи, всегда в истории человечества сменялись другими — относительного спокойствия, благополучия и процветания, и оно как-то оживало. Вот это «как-то» и является ключевым понятием данной теоретической конструкции. Если человечество всегда, что бы ни происходило, выживало и выживает, то следовательно, существует вполне осязаемый и, снова употребим это слово, материальный фактор, регулирующий фазы в его развитии. Но этот фактор не постоянная, а, если можно так выразиться, спорадическая — он то есть, то его нет. Именно в этом пункте находится точка расхождения нашей («нашей») теории с теориями Геродота, Вико и мальтузианством: регулирующий (не саморегулирующий!) фактор включается в истории людей (я подчёркиваю: истории людей) только время от времени, а не присутствует в ней то в латентной, то в активной своих формах. Итак, что нам мешает пойти дальше в размышлениях об этой проблеме и навсегда разойтись с мальтузианством и схожими с ним философиями, свернув в другую сторону? Ничего. Но разойдясь с мальтузианством, нам следует идти не по проторённой Достоевским, Ницше, Шпенглером и другими такими же любителями идей сверх-, бого-, над- и всечеловека тропе, а — по камням, господа, по камням — двинуть туда, куда ещё никто не ходил. А именно (внимание!) — к идее мерцающего бога. О чём идёт речь, и что такое мерцающий бог? Во-первых, надо чётко уяснить — это никакое не сверхсущество, не абсолют, не абстрактный мировой дух, носящийся над водами; с физической точки зрения, это довольно обычный человек, внешне — такой же, как остальные, не обязательно красавец, не обязательно мудрец и — я хочу оговорить особо — никакой не праведник, не пророк и не святой. Он рождается в среднестатистической семье, живёт среднестатистической жизнью, время от времени греховодничает и не испытывает по этому поводу никаких душевных терзаний, он не пишет картин, не устраивает бунтов и революций, не открывает новых земель и не ищет скрытых тайн мироздания — его талант проявляет себя в другом. Он проживает свою жизнь просто и незатейливо, никто не гордится его дружбой или любовью, и после смерти ни один знакомый не говорит о нём: «Наш мир обеднел, мы потеряли великого человека». И уж, конечно, никто из современников не замечает и не связывает с серой жизнью этого человека-бога того, что именно в этот промежуток мирового времени летящая с человечеством в тартарары Вселенная словно спохватывается, одумывается, стряхивает с себя морок безумия, ненависти и жестокости и понемногу, шаг за шагом, а потом всё быстрее, отходит от края пропасти — каким-то чудесным образом прекращаются столетние войны, вводятся новые, гуманные, законы, вдруг ни с того, ни с сего все люди умнеют и добреют, начинают заботиться друг о друге, учиться братолюбию и состраданию. Как бы сами собой прекращаются землетрясения и потопы, изобретаются панацеи от, казалось, неизлечимых болезней: оспы, тифа, малярии, туберкулёза, инфлюэнцы, СПИДа, — упадок в обществе и застой в искусстве сменяются процветанием, прорывом, эпохой головокружительных открытий и свершений. Много столетий спустя учёные, принимаясь за данный период, ломают голову: что стало причиной, движущим фактором в этой смене

296

О чём идёт речь, и что такое мерцающий бог?

АНТИАНТИБИБЛИОТЕКА

эпох, что или кто перевернул песочные часы мира — и выдвигают немыслимые исторические гипотезы, временами красивые, временами ужасные, но, если присмотреться к ним поближе, одинаково не объясняющие ровным счётом ничего. А просто жил себе человек, у которого был талант быть богом и который фактом своего существования, наличия в мире, вправил ему душу и мозги. Причём — и это долгожданное во-вторых — сделал это автоматически, и неосознанно, ни секунды не догадываясь о своём таланте, то есть без всяких усилий и задней мысли. Вот и всё. Почему я говорю, что это теория мерцающего бога, а не мерцающего человека или, допустим, сверхчеловека? Дело не в терминах, поверьте, и уж точно не в этих терминах, а в том, что, повторюсь, быть богом — это талант, может, по сравнению с другими талантами самый скромный и незаметный, точнее — неосязаемый и невидимый, поэтому и неблагодарный. Тот, кто говорит о себе: «Я бог» или «Я посланник бога», — разумеется, хитрят и не являются ни тем, ни другим. Будда, Октавиан Август, Иисус, Магомет и их коллеги — это всего лишь люди, надеявшиеся своим словом и усилием воли заставить человека и мир делать то, что они не хотят и не могут, и, по большому счёту, не сдвинувшие ни мир, ни человечество с мёртвой точки в сторону добра или зла. Имён же настоящих богов — сколько их было за историю человечества: десять, двадцать, сто? как часто они рождаются: раз в двести, триста, четыреста лет? — никто никогда не узнает. А теперь мне уже ничто не помешает рассказать мою историю, которая, повторюсь для тех, кто, может быть, успел подзабыть, никак не подтверждает и не опровергает теорию мерцающего бога, а находится с ней приблизительно в тех же, что и мы с вами, мой друг, отношениях — отношениях автора и читателя. Когда-то давным-давно, в начале двухтысячных, мы с двумя орлами выпускали литературный журнал «©оюз Писателей». Преимущество быть напечатанным в нём давалось молодым, не старше двадцати пяти — тридцати, авторам, которые нами рассматривались как поколение, из которого нам вырастет смена. Что-то, конечно, вырастало, но много было и половы. Даже очень много: как человек, активно участвовавший в харьковской литературной жизни начала века, могу сказать, что такого количества графоманов, как тогда, наш город не видывал ни до, ни после. Это был взрыв, бум, пик молодой графомании; казалось, каждый юный житель Харькова, знающий, что такое ручка, бумага или компьютер, сидел дома и строчил, строчил, строчил — стихи, рассказы и романы — и нёс, и нёс нам их в редакцию. И мы всё это читали: написанную под Сорокина, Пелевина, Борхеса и Стивена Кинга прозу или зарифмованные под модных поэтов того времени, вытянутые в столбик строки поэзии, — которые, конечно же, не были ни прозой, ни поэзией в строгом смысле этих слов, ни литературой вообще. Иногда попадалось что-то почти забавное, смешное — когда у какого-нибудь начинающего графомана посреди стилистического мракобесия вдруг вырывался совершенно неожиданный и ничем не мотивируемый смысл, переворачивающий с ног на голову всё, о чём говорил или хотел сказать автор. Но чаще всего читать весь этот маразм было тоскливо и даже жутко. Одним из таких авторов был Сергей Павин (позже вы поймёте, почему я запомнил его имя) — все его написанные деревянным языком мистические, уж не знаю под кого, рассказы заканчивались устрашающим морализированием, где всем сестрам и братьям раздавалось по серьгам — в том количестве, в каком они заслужили своими дейс-

297

КРАСНЯЩИХ твиями по ходу сюжета. Особенно, как сейчас помню, Сергею Павину не нравились люди пустые, пассивные и чересчур легко подставляющие голову под удары судьбы. Он боролся с такими персонажами как только мог, на полном серьёзе бичуя их своим авторским презрением и негодованием. Короче, с Сергеем Павиным мне было уже всё понятно — ex nihilo nihil, — как вдруг в очередной его присланной нам подборке я обнаружил рассказ, сюжет которого чем-то тронул меня и залёг в память. Речь в нём шла о старике, подрабатывавшем к пенсии то здесь, то там, и устроившимся на работу ночным сторожем в крупный мебельный магазин. Чувствовалось, что автору глубоко наплевать на своего героя, а вот герою на автора — нет, старику его автор был очень даже интересен, старик смотрел ему в самые глаза и глубже — в душу, жадно интересуясь всем, что Сергей Павин о нём думает и готовится ему дать. Вот только, чтó он видел в глазах и душе своего создателя, рассказать у автора не хватило ни сил, ни усердия, ни мозгов, ни — тем более — таланта. По сюжету павинский старик, обойдя глубоким вечером, когда все работники магазина разошлись по домам, поднадзорное помещение, устраивается на ночёвку на одном из диванов, поближе к витрине, чтобы, засыпая, видеть, как живёт своей ночной жизнью любимый город. А дальше у Павина, как и у многих других писателей, не обязательно плохих, шла мистика: часы били полночь, откуда-то из задника выплывало привидение — женщина в длинном и белом, — главный герой (он же, кстати, и рассказчик) лежал на диване, вжавшись и затаившись, привидение через весь зал подплывало к витрине и останавливалось перед ней, то ли не в силах пройти сквозь стекло, то ли любуясь своим отражением в нём. Я ждал от Павина страстей и ужасов. Страстей и ужасов не было: привидение застыло перед витриной, рассказчик затаился на диване, время шло. И вдруг, неожиданно для рассказчика и читателей, со стороны улицы к витрине подходит бомж — обычный пожилой бородатый и неопрятный бомж с большой клетчатой сумкой — и тоже замирает, точно напротив того места, где стоит (висит? находится?) привидение. Лицом к лицу. И время для старика-рассказчика будто остановилось: сколько они так стояли друг перед другом, разделённые стеклом, — час, два, три? — чем это было: случайной встречей, свиданием, договорённым заранее, чем-то ещё? — наблюдатель не знал, не знал и автор и, что самое важное, не знал и читатель. Я ждал морали. Морали не было. На следующий день старик уволился с этой работы, и всё. Странный рассказ, не правда ли? По-хорошему странный. Если б он не был написан таким же дебильным, деревянным языком, как и всё у Павина, мы бы его опубликовали. Через какое-то время Павин со своими текстами благополучно исчез из моей жизни, и я о нём забыл, но ситуацию из его рассказа — странную, с человеческой точки зрения, встречу бомжа и привидения — помнил ещё долго и даже хотел и намеревался написать свой рассказ с таким же сюжетом, но так и не собрался и не написал. С тех пор прошло очень много лет, все давно уже забыли о том, что когда-то была харьковская русскоязычная литература, и она ушла туда же, куда почти столетием раньше пражская немецкоязычная и куда — за нами — скоро уйдёт англоязычная дублинская. Никто сейчас уже не помнит ни о журнале «©оюз Писателей», ни о тех авторах, кого он напечатал, ни о тех, кого он отверг. Сам я тоже давно уже ничего не пишу, да и читаю всё меньше и меньше. Всё это настолько осталось позади, что думаешь об этом как о другой, не своей — вычитанной откуда-то, увиденной где-то — жизни; вам, наверное, тоже знакомо это

298

Странный рассказ, не правда ли? По-хорошему странный.

АНТИАНТИБИБЛИОТЕКА

Высокое пронзительное чувство большой настоящей измены.

ощущение. Высокое пронзительное чувство большой настоящей измены. Вот так бы и оставалось прошлое в прошлом, а сегодняшний день — в том, что меня окружает, если бы недавно, точнее, вчерашней ночью, со мной ни произошла история, один в один напоминающая сюжет того павинского рассказа со стариком, бомжем и привидением. Стариком, разумеется, был я, а кто в моей истории играли роли привидения и бомжа — так и осталось для меня непонятным. Однако, не буду забегать вперёд и расскажу обо всем по порядку. Это только кажется, что в старости деньги нужны меньше, чем в молодости или зрелые годы, на самом деле если бы я взялся перечислять все нужды и материальные потребности старика, особенно такого, как я, то из этого — без преувеличения — вышел бы отдельный рассказ. Так что — поверьте на слово, одинокому пожилому мужчине необходимо много денег, чтобы скромно, но прилично дожить до смерти и пережить её. На какие работы берут пенсионера? Конечно же, на те, на которые не пойдёт молодой. По крайне мере — молодой человек нашей, столь сильно отличающейся от всех прошлых эпох, эпохи. Поэтому у меня всегда есть выбор, и я нигде, как правило, подолгу не задерживаюсь. Как я уже сказал, вчера я устроился на работу ночным сторожем в один довольно крупный и известный мебельный салон. Собственно, ночным сторожем я уже работал несколько раз — то на одном предприятии, то на другом — и, в своё время, в юности, учась в университете на филологическом. Думаю, что сегодняшние студенты тоже где-то как-то подрабатывают, иначе откуда у них столько всего. Но я рассказываю не о них. Мебельный салон, куда меня взяли на работу, находится в самом центре города — там после одиннадцати жизнь замолкает и становится тихо, как в старой, где уже нет ничего, могиле. Ни одного человека — ни едущего, ни просто гуляющего, ни идущего по своим делам. Можно всю ночь простоять у окна витрины и не увидеть никого, кроме бродячих собак и их теней, — во всяком случае, я, кроме денег, рассчитывал и надеялся именно на это, поступая сюда на работу. Одиночество и покой — это тот же сон, только без дразнящих душу сновидений. Замки´ можно было не проверять: я был закрыт здесь до утра, а значит — почти что навсегда, навечно. Вас не пугают эти слова — навечно, навсегда? Меня — давно уже нет, как, впрочем, и все другие слова и мысли, так жестоко мучившие меня в юности. Ждал ли я от этой ночи чего-нибудь, кроме того, о чём уже сказал? Вряд ли, думаю, что нет — никаких таких особенных предчувствий или надчувствий во мне не было, и когда я, устроившись на ночь на диване перед экраном витрины, заметил, как дверцы огромного, сделанного под старинный, шифоньера приоткрылись и оттуда вышло что-то полупрозрачное, похожее на белый стих моей жизни, то — верите ли? — воспринял его появление скорее с полным равнодушием, чем с удивлением или чем-то близким к испугу. На часы я тоже не посмотрел — я прожил уже достаточно времени, чтобы ориентироваться в нём и без часов. Парящую в полуметре над полом женщину я, казалось, интересовал ещё меньше, чем она — меня, хотя, может, это и не так: просто она не смотрела в мою сторону и держалась абсолютно независимо и, как бы это сказать, отрешённо. Что меня, впрочем, никак не задевало и не трогало: когда тебе, мой друг, будет столько же, сколько мне сейчас, тебя тоже перестанет волновать невнимание женщин, даже таких мёртвых и древних, как та, что висела в воздухе передо мной. Нужно ли говорить, что ни она, ни я не произнесли ни слова? Наверное, это и так понятно: какие могут быть слова в этой пустой ситуации? Дама немного повисела в центре зала, будто собираясь с мысля-

299

КРАСНЯЩИХ ми и чувствами перед чем-то важным, а затем медленно полетела, как бы пошла по воздуху, в сторону витрины и, долетев до неё, застыла. С моего места, моего дивана, мне был виден её профиль — профиль не слишком молодой, скорее печальной, чем сердитой, задумчивой, то есть полностью ушедшей в себя женщины. Точнее — того, что, если я правильно понимаю мир привидений, осталось от этой женщины. Если это происходит со всеми, то когда-нибудь, может, даже раньше, чем я думаю, и мне предстоит распрощаться с самим собой и со своим «я» и продолжить жизнь вот таким вот бестелесным и бесстрастным существом, выходящим по ночам из шифоньера. Или, кто знает, может, умерев, я умру навсегда. Сколько времени она провела у витрины, глядя то ли на улицу, то ли внутрь себя, то ли в никуда? — думаю, что не пять минут и не десять, — пока с той стороны стекла, где весь город спал, на неё не легла чья-то тень. Ещё одно привидение? — я прищурился, чтобы лучше рассмотреть, но нет, это был не призрак, а вполне живой и ничуть не прозрачный мужчина моего возраста или немного младше. Но — бог мой! — как он выглядел! Одежда, обувь, лицо, борода, в каждой руке по какой-то полупустой-полуполной грязной сумке — он выглядел как последний бомж и, наверное, им и был. Бомжи — нечастые гости в нашем городе, и я рад, что уже успел забыть, как они выглядят, ходят, говорят и пахнут. Что это была за вонь! Она проникала куда угодно, в любую, даже самую маленькую щель, доставала тебя, где бы ты ни находился, и подолгу, часами оставалась в твоих ноздрях, глазах и волосах. Тебя тошнило, выворачивало наизнанку, тебе не хотелось жить, если на расстоянии пяти-шести метров от тебя появлялся и усаживался — прямо на землю, прямо на асфальт — какой-нибудь бомж. А от бомжей-женщин, я сейчас припоминаю, пахло ещё хуже. Вот и наш с привидением бомж, казалось, мог проникать своим ужасным запахом куда угодно, куда бы ни захотел, сквозь любую самую непреодолимую преграду. Но только не через стекло. Не было, я не чувствовал, в нашем с привидением зале запаха бомжа. Я бы этот запах узнал сразу. Бомж, если это был бомж — а кто же ещё? — подошёл к ближайшему дереву и, отвернувшись от нас, помочился, а потом, снова взяв в обе руки свои сумки, вернулся на то же место, где стоял раньше, — как раз напротив привидения. Лицом к лицу — она, в силу своего положения, чуть повыше, он, в силу своего, — немного пониже. И так и замер, не поставив сумки на землю. Сначала я думал, что он её не видит, что смотрит сквозь неё: на диваны, серванты, кухонные и обеденные столы, стулья со сложными, под эпоху Реставрации, спинками, буфеты со створчатыми крыльями, недавно вошедшие в моду прикаминные табуреточки, коротконогие упругие оттоманки, гардеробы — всё из красного или какого там дерева, всё красивое, соблазняющее своей прочностью, мягкостью или уютом, рассчитанное на то, чтобы его брали, радовались и пользовались, — но нет, лицо бомжа не озарили ни вожделение, ни ностальгия, ни зависть, ни какое-либо другое просветление. На его лице вообще не было никаких эмоций, оно совершенно ничего не выражало, и этим сейчас было похоже на лицо нашего ушедшего в себя привидения. Конечно, со стороны могло показаться, что они — привидение и бомж — смотрят друг на друга и видят друг в друге нечто большее, чем то, что они представляют из себя сейчас, возможно, это так и было, возможно даже, что эта их встреча была не случайной, а запланированной, оговоренной когда-то — место и время; я готов допустить мысль об этом и закончить здесь мою историю. Или, если хотите, пойти дальше и развернуть её, их — и мысль, и историю: порассуждать о

300

Или, кто знает, может, умерев, я умру навсегда.

АНТИАНТИБИБЛИОТЕКА

это была любовь камней — бесстрастная, безнадёжная, холодная, мёртвая, пустая, но настолько великая, что, дай ей силу, она бы разорвала на куски нашу планету

вечной любви и бессмертии, тем более, что мне эта тема близка и приятна, о таких значимых и важных для человеческой жизни вещах, как душа, вера, верность, даже спасение, но послушайте и поймите: если то, что я видел, не было просто случайной встречей двух существ — человеческого и не- или сверхчеловеческого, — постоявших в самозабытьи час или два друг перед другом и так и не ощутивших, не заметивших присутствия другого, то все эти слова — любовь, бессмертие, даже спасение — пусты и не имеют никакого отношения к тому, что произошло на моих глазах. То, что я видел, было страшней, серьёзней и гораздо больше любой любви или, если уж использовать это слово, это была любовь камней — бесстрастная, безнадёжная, холодная, мёртвая, пустая, но настолько великая, что, дай ей силу, она бы разорвала на куски нашу планету и на её месте создала совершенно новую, другую, какую никто из нас не способен и представить, жизнь. Это было тем, что поэты и писатели называют вечной любовью — в самом ужасном и не поддающемся осмыслению значении этого слова. Если вам когда-нибудь, как и мне, будет дано или разрешено увидеть — я возьму это словосочетание в кавычки — такую же «вечную любовь», то вы поймёте, о чём я говорю; а если нет, то живите счастливо и продолжайте воспевать человеческую любовь — ничтожнейшее и наипримитивнейшее из великих (читай — «великих») чувств, если смотреть на него глазами космических дыр, землетрясений, камнепадов, камня, привидений и их бомжей, или человека, вдруг открывшего в себе всё это вместе и — пусть ненадолго — ставшего всем этим. ………………………………………………………… Несколько последних замечаний и уточнений. Первое. Та, что я наблюдал, встреча привидения и бомжа длилась до рассвета, то есть несколько часов, а у Павина — минут десять или пятнадцать. Второе. Как мне сейчас отчётливо вспоминается, наблюдателемрассказчиком у Павина был всё-таки не старик, а юноша. Третье. Я полагаю, что если на такую (вечную, космическую, настоящую — называйте как хотите) любовь способен последний бомж, то в природу каждого из нас заложены великие запасы этой любви. И именно тут, в этом предположении, содержится пункт моего назначения и самого большого расхождения с высказанной вначале теорией. Вот теперь всё. Прощайте. 11–15.07.2006

301

Юрий Цаплин родился в 1972 году. Окончил Харьковский авиационный институт. Автор книги «Маленький счастливый вечер» (1997). Стихи и проза публиковались в «©П» № 1 и № 3, журналах «Новый мир», «Арион», «Воздух», «Наш», «Черновик», «Зарубежные записки», «Полдень, XXI век» и др., альманахах «Вавилон», «Окрестности», «Новая кожа», «Временник Новой Камеры хранения», «Паноптикум», «Двуречье», антологиях «Освобождённый Улисс», «Очень короткие тексты», «Время “Ч”», «Готелі Харкова», в Интернете: TextOnly, Vernitskii Literature, «Полутона», «Современная русская литература с В. Курицыным» и проч. Живёт в Харькове.

Групповой портрет на фоне газового перемирия В мусорном баке — четыре пары одинаковых, «допотопных» красных женских сапог. Или, во дни сомнений, сапогов. Апдейт снегурочек. Зима — двужильный сезон, чьи силы не просто разумно распределены, но умножены на два, или наоборот — сезон-бедняжка, единственный разъят календарём на две части. Выдуманный зазор, куда падает выдуманный год, битком набитый всамделишными днями, — и все эти зимы-дни сделаны из «мы», какими «мы» могли бы и должны бы быть: кристаллической, но подвижной и переменчивой влаги, жить ей в нынешнем агрегатном состоянии от часу до полутора месяцев. Ну трёх. Такие и есть, и никому этого не должны, просто — общая температура по палате, градусы зимнего оппортунизма. Соблазнительны и вряд ли отменимы в нашем — по крайней мере, до тех пор пока он наш — климатическом поясе аналогии с нашей же умеренно континентальной жизнью, в начале которой младенчество, а в конце дряхлость, два к одному, или один к двум, кому как повезёт, и там, и сям — извинительные лепетанье и кутанье. Истаивающему человеку сквозь зиму сложно прожить, запросто и немудрено остаться,

302

ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ НА ФОНЕ ГАЗОВОГО ПЕРЕМИРИЯ

сидя за столом, вижу в белом окне только белый снег и белое небо

это энергетическая простота. Хотя, может, и мудрено, чтó мы ещё-пока понимаем? Дым крематория зимой не поднимается, а к вящей достоверности расплывается по приснеженной пересечённой окрестности, свешивается в низинку, всю в густых пятнах омелы, не видимый, но обоняемый неотвязно. 30 марта 8*-го, когда мама рожала мою сестру, снегу было вот по самый живот, а если вру, то столько, что скорая не смогла подъехать к дому и пришлось выбираться к ней по распушистым сугробам, наискось через щетинистые дорожные торосы, и это тоже зима. Зимой следы сохраняют всё, — отсюда, наверное, и надежда на бога, но за богом ходили на юг, а не на север, где тоже петроглифы в вечной мерзлоте. Прыгали с заборов, скрутившись бомбочкой, держась столбиком, изгибаясь буквой, разбрасываясь крестом. Маски счастливых лиц с проталинами у ноздрей, губ и даже, кажется, у ресниц. Зимние — не знамо, затратные неэкологично или, наоборот, ресурсосберегающие: греющие взаймы у тлена, на расстоянии и без — любови, в одном синонимическом ряду с острыми респираторными заболеваниями. Разрешающие отоспаться, остаться, приотстать, и даже, не вставая с кровати, вернуться: прочесть навылет книжку-другую, продышать наследный шарф, посмотреть пару-тройку счастливых фильмов для среднего школьного возраста. Вчера на катке понравился дядечка лет шестидесяти, — в костюме и винтажных, образцового состояния, конёчках: глядя на его уверенное ни-лишнего-движеньица-катание, я пытался хоть чему-то научиться. Время от времени дядечка брал за талию то одну, то другую начинающую даму (этому я учиться не пытался) и проделывал с нею показательный круг: пусть даже эта педагогика была не кристально платонической, уверенность в том, что хорошие манеры победят энтропию, она вселяла. Или надежду, разницы нет: чему ни выучись, толстомясая уверенность в завтрашнем дне — это всего тоненькая надежда, что и в послезавтрашнем как-то, может быть, что-то ещё-уже будет отдалённо перемигиваться с тем, что позавчера казалось тебе возможным и правильным. С катка домой, из полпервого — в пять минут второго, ехали на такси. Рассказывая о семнадцатилетней шустрой «Волге», нахальных полупрофессионалах, преимуществах ночного извоза, необходимости общаться с клиентами на их языке (мы помалкивали), снова-таки уверенности и неуверенности, поездках к соседу на дачу, ста гривнях мелочью в бутылке, семидневной отсидке за контрабанду чужих товаров, таксист не закрывал рта ни на секунду, и продолжал излагать последнюю из историй уже у подъезда, уже получив деньги, уже с приоткрытыми нашими дверьми. Так и надо, — иначе о том, что ты субъект, а не функция, поди до таких достучись. Исчёрканный лёд, — а в лесу вполне соборные горожане жарят шашлыки, дым вздымается не очень, из завидного запаха траурный обертон уже не вычитаем, но в этой невычитаемости нет ни на букву содрогания, а в лыжном костюме даже и не зябко. Возле серого камня на братской могиле времён Отечественной, а для кого и Второй мировой, стоят свежие бумажные венки, перетренькиваются детские мобильники, из угадываемых клумб торчат тоже что-то произносящие на ветру коробочки с цветными семенами, кивая на юго-восток, где буддизм. Зима. На подоконнике сантиметров двадцать, так что, сидя за столом, вижу в белом окне только белый снег и белое небо. Если правильно спрятать высотное здание за рамой. Снег слоист, как плато-

303

ЦАПЛИН нова идея пирожного наполеон (хотел написать рентгенограмма, но там быть наполеону однородной мутной кашей: не всякое сильное зрение всяко сильнее). Впрочем, плоха та правда искусства, которая заставляет горбиться. Правда жизни — пирамидоновые тополя, стремительный кран, расклеечные щиты, кирпичный и голубой, высшая обувная фабрика — сегодня контрастней и разнообразней.

год ещё не закончился но уже начался это хорошее время где-то с мая по август тут тебе детство, отпуск выходные в лесу у реки за белым наливом два-три юбилея и просто свадебки птиц и других уматных животных покосы, жнивьё осенью мы, как пушкин несколько не в себе но по привычке браним

Посёлок Жуковского — Померки.

краткость жизни и неуспеваемость хлопая ухоглазами улетая в прозрачную тьму

Танец для бывшей сельскохозяйственной выставки1 Там, где Ленин на пригорке был и нет теперь, Саша с Мишей мочат корки, Саша в этом деле первый. Мелкий Миша отстаёт, в травку семечки плюёт. Там, где Ленина не стало, в прочем те же все места. Раз Володю укатало, вместо Миша встал — тварь от твари, царь горы, продолжение игры.

304

*** Повторяется природа, человек за ней разбивать из огорода вкусный сад камней: Миша ляжет, Саша йок — превратится в уголёк. Спи спокойно, ленин Миша, Саша тоже спи. Жизнь пройдёт, растают крыши города в лесостепи. Поднимайся выше, выше и терпи, терпи.

у владелицы парикмахерской тысяча бесплатных дрэдов на голове ну, может быть, двести-триста не облагаемых налогом

вскоре там построили коммунизм

посетитель, в чёрной накидке и с бумажным скотчем на шее похож на пастора средних лет который с каждым движением ножниц старшего мастера выглядит всё свежее и всё смущённей я обратила внимание на ваши руки говорит хозяйка пастор молчит красивые у нас изумительная маникюрша приходите на неё посмотреть хорошо, только сделайте телевизор потише почему двенадцать, раньше стоило десять ещё раньше восемь, а ещё раньше мне как раз было восемь лет я стригся где все на втором этаже в «океане» редкое слово клиент не имело неприятного привкуса в нашей мелкокультурной, но обширной среде хозяйка (вместо дрэдов — косички) ходила в кружок рисования и лепки из пластилина и «пластики» последнюю можно было запекать (или остужать?) за кухней у боевого товарища открывался стратегический вид на мусорку в просвете между домами пестрел сорняком котлован вскоре там построили коммунизм

305

Константин Беляев родился в 1971 году в г. Сосновка Львовской области. С 1972 года живёт в Харькове. Окончил факультет иностранных языков Харьковского государственного университета. Эссе и переводы с английского и украинского языков публиковались в «©П» № 1, № 2, № 4, № 9, стихотворения — в альманахе «Вавилон», журнале «Воздух», на сайте Vernitskii Literature, в переводе на украинский — в антологии «Готелі Харкова». Соавтор (с А. Краснящих) книг «1000 псевдонимов» (2002) и «Харьков в зеркале мировой литературы» (2007).

душа ли крякнет от поклаж по гроб покойникам обязана к херам жанеттин такелаж ступай в таверну как указано трансцендентален как и. cunt здесь у черты критич. периода воссядь орлом писант-какант бди до логического вывода к утру-де яз. восстанет мочь довесть до скажем тоже киева но дольше века длится ночь неподнятого века виева

306

Редакция Константин Беляев Андрей Краснящих Юрий Цаплин +38 (057) 703-53-62 sp-issues@narod.ru ISSN 1682-6418

Учредитель и издатель ФЛП К. М. Мациевский Серия ХК № 589 от 29.01.2002 Подписано в печать 26.06.2008 Отпечатано в ООО «Золотые страницы», ул. Маршала Бажанова, 28, тел. 701-0-701 Печать офсетная Цена договорная Тираж 550 экз.

Вёрстка Михаил Либин

Технический редактор Тамара Бельская

Заставки, иллюстрации, обложка —

Андрей Пичахчи

Электронная версия http://sp-issues.narod.ru

Андрей Пичахчи родился в 1958 году в Харькове. Окончил Художественно-промышленный институт. Организатор (1986) творческого экспериментального художественного объединения «Литера А». Член живописной секции Союза художников. Участвовал во многих выставках, в т. ч. за рубежом. Художественные проекты: «Страна Огня», «Газетное искусство», «Бетоноукладчик роторный», «Искусство дизайна», «Взгляд», «Небесные путешествия» и др. представлены в собраниях США (Циммерли Арт Музей) и Германии (Артотека, Кунстхауз Нюрнберга, АЕГ, Шван Штабило и пр.). Картины находятся в частных коллекциях и музеях многих стран мира.

Журнал издан при поддержке Сапронова Юрия Анатольевича, депутата Харьковского городского совета, Главы Правления Харьковского городского благотворительного фонда

Беляев Дрознер Зятин Краснящих Мациевский Мильштейн

Панкратов Риссенберг Смоляк Соломко Сорока Стариков

Ходаковский Цаплин Шамрай Шевчук Шелковый Шепелев