©П
№7
Афанасьева Бородин Hermann Грибов Дарк Дедюлин Донская Ерхов
Зятин Иванов Кацман Красиков Колчигин Левкин Панкратов Петров Риссенберг Сорина Сорока Ходаковский Ченский Юдин
64/363 Похоже, <...> нормой, которая норма. <...> четырёхразовый <...> полугодичным <...> не через год <...> <...> мистики полно: <...> в журнале, в конце <...> между этими <...> «альманах», <...> мистика всегда отнимает время, много времени <...> крутятся <...> забавные колёсики <...> <...> апериодическим <...> что´ значит — лишнее <...>? <...> отобрать у редакции <...> и сделать <...> ежеме<...> ежеква<...> зародился и живёт <...> а может, даже, что и как. <...> такие мысли — <...> солнце, звёзды, люди <...> были созданы другими солнцами, звёздами и людьми <...> не исключено <...> <...> Всё очень просто. Слова А. К., аранжировка Ю. Ц. и К. Б.
Содержание Смерть Гуся [Виталий Иванович Ченский, 3] • «Красные девочки, рисующие на асфальте белёсые круги...» • «Разговоры, похожие на китайский фарфор...» • «Величественная бабочка, расцвеченный махаон...» • «Так перед пробуждением, не проснувшись...» • «Хочется вполоборота, едва-едва, слегка...» • «Маленький — всезапоминающий...» • «А голова моя крутится как земля вокруг своей оси...» • «Говорить о Верлене не потому что...» / «Произносить...» [Анастасия Валериевна Афанасьева, 47] • Декабрь. Рождество • Май. Les visiteurs • Июль. Немка и сицилиец [Марина Михайловна Сорина, 51] • Любовь к Ари Оскарсону [Юдит Герман в переводе Александра Моисеевича Мильштейна, 63] • Unplugged • Ущипни моё сердце [Максим Александрович Бородин, 81] • Узоры на стёклах [Сергей Иванович Грибов, 89] • Молоко [Михаил Витальевич Зятин, 97] • «Удивляется лыжнику лыжня...» • Англо-бурская война • «Англиканская церковь ему говорила: стоп...» • 22 • «В бандитском селеньи мы зимовали...» • Злобное место [Олег Александрович Петров, 105] • Из цикла «Двадцать пять дивных и разнообразных историй пограничных земель» [Сергей Анатольевич Панкратов, 111] • Воспоминания об посадке В. П. Чкалова на острове Удд (ныне остров Чкалов) • Успехи 2-й Донской стрелковой дивизии против банд Махно [Богдан Константинович Колчигин, 145] • «Каждый первый — человек...» • «Плющ потрепать по загривку, просто приятно...» • «Внутренности борща у всех на виду...» • «всепредметность чертовски стесняет идею...» • «и будто бы недомогала...» • Холодец петуха • «Когда горячее станет холодным...» [Александр Александрович Ходаковский, 157] • Дафна [Олег Дарк, 161] • Элегия • Воскресение • Чем я [Дмитрий Вячеславович Дедюлин, 185] • Sharaku как лично твердеющая слизь [Андрей Викторович Левкин, 189] • «где-то годам к 40...» • Отец • Карта • Книга • Брелок • Новое европейское кино • Выдержки из метеосводок • чарльз буковски forever [Сергей Викторович Сорока, 195] • Человек середины [Елена Григорьевна Донская, 199] • Заметки о Мандельштаме [Леонид Викторович Иванов, 219] • Псалмопункт • «В проступка образе сквозь роскошь...» • «О дом напротив, дом напротив...» • «Теперь уж, мгновенные блики разменных монет...» • Двадцать четыре часа [Илья Исаакович Риссенберг, 253] • Белый танец [Изя (Изабель) Кацман, 259] • Сумасшедший мотыль • «Я, слава богу, атеист» • «матрица...» • «Как ветерок в метро...» [Михаил Михайлович Красиков, 279] • Нечистая сила • Две руки гражданина Э • Вендиго [Антон Владимирович Ерхов, 283] • «Не помню что — а “что” как раз неважно...» • «всё что мог что не мог не сказать все слова а контекст Бог с ним...» • Вечернее • «Ты что-то ищешь в чём-то, или нет...» • Девушке из Москвы [Константин Георгиевич Юдин, 303]
Виталий Ченский родился в 1975 году в Мариуполе. Окончил Приазовский государственный технический университет. С 1993го по 2005 г. инженерный работник на местном заводе, с 2005-го — киевский журналист. Проза публикуется впервые.
Смерть Гуся Смерть в коридоре Утром в понедельник я, как обычно, был на работе и довольно вяло брёл по длинному погружённому во мрак туннелю в сторону туалета. Свет в коридоре у нас всегда был плохой. Большая часть ламп, развешенных вдоль стен в грязно-жёлтых пластмассовых коробках, гаснет уже через несколько недель после очередной замены. Остаётся три-четыре штуки. Ещё немного солнечного света попадает внутрь через пыльные окна, устроенные в обоих концах коридора. Ещё иногда открываются двери боковых комнат... Было обычное 7 июля, ничем не отличающееся от всех других 7-х июлей. Я лениво ковылял по нашей мрачной клоаке и представлял себя коматозником из книги Раймонда Моуди «Жизнь после жизни». Как будто я на время отдал концы и теперь направляюсь по тёмному туннелю к свету, чтобы окончательно сдохнуть. Здорово! По дороге мне встретились такие же, как и я, покойники. Две толстые тётки из бухгалтерии, грязный мужик в каске и электрик из ЦЭТЛа. Я со всеми поздоровался и даже подмигнул электрику: «Как дела, дохляк?» Мимо прошла нормировщица Марина Анатольевна. — Здравствуйте, Марина Анатольевна.
[3]
ченский — Здравствуй, Виталичек. «Виталичек»! Ха-ха. Тоже мёртвая. Телефонной трубкой подавилась. Не знаю, как они, но я умирать на самом деле не собирался. Я хотел просто слетать в туалет и вернуться назад в своё тело, оставленное мною в комнате № 615 в сгорбленной позе перед компьютером. Люди, о которых писал Моуди, говорили, что пережитое сильно их изменило. Они говорили, что после этого стали жить более глубоко и гармонично, стали добрее и терпимее, обрели смысл жизни и узнали истинные ценности. Я бы тоже так хотел. Возвращаешься назад из туннеля — и ты уже совсем другой человек. Добрый, мудрый и гармоничный. Вначале об этом никто, кроме тебя, не догадывается. Сидишь себе, разбалтываешь ложечкой чай, смотришь на всех исподтишка и тихо улыбаешься от счастья. А мудрость и доброта всё прибавляются и прибавляются. И от этого так хорошо на душе становится, и как-то даже распирает изнутри. И никто не знает. Только Бибердиев, мой бывший занудный одногруппник, а теперь ещё более занудный коллега по работе, настороженно поглядывает моментами. Вроде подозревает чего-то. Очень уж он у нас к чужому счастью чуток и ревнив. Так что у него настроение портится и даже лёгкая депрессия случается при виде слишком уж явной удачи. Я смотрю на Бибердиева тёплым, дружеским взглядом. И вдруг встаю, подхожу к нему и ласково глажу по голове. Не для того, чтобы посмеяться. А потому что жалко. — Ээээ, Виталий! Ты что! Он резко отдёргивает голову и раздражённо и даже немного испуганно вскакивает. — Совсем с ума сошёл! Я, конечно, понимаю, Виталий, ты приколист, но не до такой же степени! Надо, как говорится, совесть иметь. Это, как говорится... Думаю, на полчаса заведётся. Глупый, маленький, несчастный Бибердишечка. Ах, ну до чего хорошо на свете жить-то! А ведь просто по коридору прошёлся! Вот какова великая целительная сила клинической смерти!
Вот какова великая целительная сила клинической смерти!
Таким образом, мой поход в туалет начинал приобретать глубокий духовный смысл и высокое гуманистическое значение. Путешествие навстречу неведомому... Очищение духа через страх и сострадание. Катарсис... И в этот самый момент наивысшего и, откровенно признаться, не имеющего под собой никакого разумного основания подъёма ко мне снова вернулась моя обычная утренняя хандра. Всё это дерьмо, — сказал я и хандря продолжил свой путь.
Homo Talpa Избавившись от розовых иллюзий клинической смерти, я стал думать о кротах. Потому что кроты тоже живут в темноте и почти ничего не видят. Можно было, конечно, попробовать что-нибудь сделать со светом. Как-то его починить. Разобрать коробки, вытащить длинные белые лампы, снова вставить... Покрутить в гнёздах, поменять стартёры... Но я решил, что не буду этого делать. Внутренне я не был к этому готов. И физически тоже. По утрам на меня находили какие-то непре-
[4]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся одолимые слабость и апатия, полностью исключавшие мою личность из всемирного созидательного процесса. Мои плечи опускались и становились мягкими, глаза тухли, голос стихал, губы висли. Я становился бесполезен для человечества, стремящегося к научно-техническому прогрессу, социокультурному развитию и урегулированию внешнеэкономических отношений. Мои ноги переставали вращать педали исторического процесса и я, зажатый со всех сторон коллегами и соратниками, безвольно двигался вперёд вместе со всем человечеством без малейшего вклада в общее дело. Я бы не возражал, если бы кто-нибудь из энергичных и волевых людей вкрутил эти чёртовы лампочки. Более того — если бы меня заставили, я бы и сам с удовольствием их вкрутил. Но шли дни, недели, месяцы — и ничего не происходило. Лампы постепенно гасли. В коридоре становилось всё темнее. И вскоре я начал понимать, что приближаются тяжёлые времена. Наступает эпоха мрака и кромешной тьмы.
Он как будто плывёт под землёй брассом.
Именно тогда я решил подробнее узнать о кротах. Потому что если ты не можешь изменить мир, тебе приходится измениться самому. В словаре Брокгауза и Ефрона сообщалось, что длина тела среднего крота составляет 15—17 см, из которых 2,5 см — это хвост. Рот крота вооружён 44 зубами. Широкие лапы передних ног обращены ладонями кнаружи и назад... Я давно не видел кротов даже по телевизору и долго не мог представить, чт о ´ значит лапы «обращены ладонями кнаружи и назад». Даже если встать на четвереньки и покрутить ладонями, всё равно остаётся не вполне понятно. Видимо, так ему удобнее копать. Хотя, если бы я копал руками, то не стал бы выворачивать ладони куда-то в сторону, а оставил бы как есть. ...При отыскании добычи К. («Ка» — так панибратски Брокгауз и Ефрон называют крота) пользуется в основном обаянием, а также весьма тонким осязанием и слухом. Зрение у Ка слабо, но тем не менее, Ка видит и иногда этим пользуется... Про зрение мне было понятно. Зачем ему зрение, если почти всю жизнь темно? Я сам вижу довольно плохо, хотя и пользуюсь глазами, пожалуй, чаще, чем Ка. ...Ка бывают не только чёрные, но ещё и серые, пёстрые и белые. Питаются они исключительно животными и преимущественно личинками насекомых, дождевыми червями, слизняками, мокрицами, а также мышами, лягушками, ящерицами, змеями и т. п... Вскоре я нашёл фотографию крота и понял, как устроены его передние лапы. Они похожи на руки пловца. Крот роет не под себя, как это делал бы я, а бросает землю в стороны. Направо и налево. Он как будто плывёт под землёй брассом. Раздвигает почву перед собой и плывёт. Прямо скажем, ходить на таких лапах не очень-то удобно. Ты опираешься на рёбра ладоней, а не на плоскость. Далеко на таких ластах не уйдёшь. Но, видимо, кроты не очень-то любят ходить. Всё больше роют и иногда плавают. Кротовые чтения продолжались до тех пор, пока я не стал замечать, что люди, населяющие наш 6-й этаж, как-то странно щурят глаза на свету. К тому же их лица, при внимательном изучении, стали казать-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[5]
ченский ся мне вытянутыми чувствительными мордочками. А иногда и сам, умываясь и ощупывая лицо, я с удивлением замечал, что нижняя его часть, а именно нос, рот, подбородок, как будто выдаются вперёд и упираются в ладони раньше тех областей, что находятся выше переносицы. Несколько раз, передвигаясь по коридору, я даже ловил себя на том, что непроизвольно вытягиваю вперёд напряжённые губы и как будто принюхиваюсь. Я думаю, что это всё ерунда. Но, знаете, на всякий случай, всё же решил почаще бывать на свежем воздухе, и даже периодически случается, что поворачиваю лицо к солнцу и смотрю на него несколько секунд, быстро моргая. В такие моменты я думаю о том, что современный человек перестал приспосабливаться и эволюционировать. Он предпочитает изменить мир, забить гвоздь, починить пылесос, вкрутить лампочку вместо того, чтобы научиться плести веники и жить в темноте. Наша маленькая колония на 6-м этаже могла бы, например, положить начало новому виду человека, который можно назвать Homo Talpa — Человек-Крот (так по-латыни, кажется). Размножившись, мы бы вывели юркое близорукое существо с широким тазом и мощными ляжками, способное быстро перемещаться в узких длинных коридорах, свободно ориентироваться в полной темноте и копаться в чертежах. Нас бы могли использовать во время крупных отключений электроэнергии в Северной Америке и Европе. Мы бы могли невозмутимо переносить отсутствие света в течение нескольких недель. При этом мы бы продолжали возиться и устраивать свою жизнь, изредка зажигая маленькие свечи, моясь из ведра и питаясь всухомятку. Слушая, как где-то рядом мы шуршим пакетами и царапаем ножами консервы, остальные люди перестали бы паниковать и поняли бы, что жизнь продолжается и даже более того — жить можно. Ведь главное во время аварии — не допустить паники. Да, это были бы полезные существа. Homo Talpa. А при свете и полном достатке выводятся только Homo Mudac и Homo Govnuc.
Безобразная Таня
Нас бы могли использовать во время крупных отключений электроэнергии в Северной Америке и Европе.
Впрочем, в коридоре есть места и потемнее. Вход в любую из комнат на этаже находится в нише глубиной около метра и шириной метра полтора. Туда свет практически совсем не поступает. Я подумал, что было бы неплохо когда-нибудь спрятаться в одной из этих ниш и кого-нибудь напугать. Например, нашу нормировщицу Марину Анатольевну. Мысль показалась мне стоящей. Я решил тут же, не откладывая, осмотреть первое попавшееся углубление и обнаружил, что оно уже кем-то занято. «Кем-то» шевельнулось и хмыкнуло. — Пардон, — пробормотал я. Фигура в нише качнулась. Это была худая сгорбленная девушка с большой головой, сильно втянутой в плечи, и крючковатым носом. — Здравствуй, Виталик, — сдавленно, но довольно звонко донеслось из ниши. Она меня знала. Как оказалось, я её тоже. Эти натужные звуки, извлекаемые с большими усилиями из раздавленной, смятой гортани, были мне знакомы. Она сделала шаг вперёд, чтобы я окончательно убедился, кто она. — Привет, — поспешно сказал я, чтобы она больше не приближалась. — Я тебя узнал.
[6]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Безобразная Таня. Бывшая одноклассница и соседка по дому. Горбатая и косоглазая Таня с короткой шеей и широкими плечами, всегда носившая джинсы, кроссовки и спортивную куртку. Некрасивая, уродливая Таня. С ней что-то произошло во время рождения. Какая-то аномалия. Из-за экологии. Или просто так. С тех пор, с самого детства, ей сочувствовали толстые сорокалетние тётки, выползавшие по вечерам из своих кухонь и кладовок во двор нашего дома, чтобы полущить семечки. Толстые неповоротливые тётки с мясистыми родинками на носах, щеках и локтях, с рыхлыми руками и слоновьими ногами в разбитых шлёпанцах, в цветастых мешковатых платьях, с огромными грудями, зацементированными бюстгальтерами. Если уж и эти существа, занимающие в дворовой иерархии одну из нижних ступеней, наряду со сторожами детских садов и старыми пердунами, укладывающимися спать на первых этажах в моменты самых интересных игр, если даже эти тётки тебе сочувствуют, — значит, твои дела совсем плохи. Возникшая вдруг из ниши и недавнего прошлого Таня показалась мне похожей на тех шутов-уродцев, которых в старину держали для развлечения богатые сеньоры. Я сделал шаг назад. Мне не очень нравится средневековый юмор.
Я всеми силами старался сделать вид, что мне тоже не очень хорошо живётся.
В детстве я всегда держался от Таньки-уродины подальше. Невозможно было оставаться прежним, когда она оказывалась поблизости. Я не мог полноценно жить в пределах ста метров от неё. Когда она выходила из своего второго подъезда за хлебом или просто погулять, я начинал сутулиться, щурить глаза и даже немного прихрамывал. Я всеми силами старался сделать вид, что мне тоже не очень хорошо живётся. Я не думал о том, что ей от этого станет легче. Это была смесь стыда и страха. Мне было стыдно за её увечность. Я тайком смотрел, как она идёт по дороге, видел, как прохожие, будучи уверенными, что никто за ними не наблюдает, оглядываются на неё, что-то говорят друг другу. Видел, как их лбы морщились от жалости и брезгливого участия. Я боялся Таньку-уродину. Уроды всегда казались мне сильнее обычных людей. Кроме того, почти все они были как-то связаны с колдовством. Мне не хотелось, чтобы она думала обо мне. Мне казалось, что, притворившись калекой, я останусь незамеченным для неё. Я не хотел, чтобы она рассердилась, увидев, как смеюсь или ловко взбираюсь на дерево. В эти моменты мы менялись с Танькой-уродиной местами. Это я становился в её присутствии уродом. Стройным, длинношеим и прямосмотрящим. Иногда мне начинало казаться, что она может подумать, будто я так дразню её. Тогда я уже совсем не знал, что делать. Кодекс чести не позволял мне просто убежать — всё-таки она была девчонкой — и тогда я просто стоял не двигаясь. Постепенно страх уступал своё место стыду и смущению. Это немного сокращало дистанцию, тем более что в школе мне пришлось проучиться вместе с ней два года. В 11-м классе она уже не была так для меня страшна. Похоже, к тому времени Таня тоже стала уживаться со своей внешностью. В голове у неё уже складывались зачатки пессимистической философии, которая хотя и лишит её окончательных надежд на достижение многих видов женского счастья, но в то же время избавит от ночных истерик и продолжительных депрессий. В связи с этим её лицо начинало приобретать строгое и укоризненное выраже-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[7]
ченский ние, которое она как счёт предъявляла беззаботному и равнодушному миру молодых людей. Не знаю, удалось ли ей получить что-нибудь таким образом. Вряд ли. Конечно, она понимала, что её упрёк неразумен и несправедлив. Прочтённые ею книги гуманистического направления несколько усложняли дело. Счастливчики не виноваты. И неудачники — всего лишь материал, через который обнаруживают своё действие законы статистики. Однако как личность она имеет право испытывать хотя бы и ошибочные чувства. И раз уж мир обошёлся с ней несправедливо, то и она может позволить себе немного несправедливости. Не уверен, что в точности так всё у неё и сложилось в голове. Когда ты оказываешься на её месте, трудно довести такое рассуждение до конца, потому что начинает сжиматься горло и во рту скапливаются слюни отчаяния и жалости.
Уничтожение Тани Зеркало Тани — это ядовитая змея, жалящая её в глаза. И хотя оно кусает не по-настоящему, всё равно Таня чувствует, как по телу расползается яд, от которого хочется плакать. В спальне родителей стоит большое трюмо. Когда их нет дома, Таня подолгу стоит перед ним. Иногда — раздевшись догола. Таня придумала интересную штуку: Она заметила, что если десять раз подряд подойти к зеркалу, то на самый последний раз уродство практически исчезает. И чем внимательнее ты себя разглядываешь, тем меньше его остаётся. Надо чаще себя видеть, и тогда ты перестанешь себя замечать. Так получается, например, с запахом. Если несколько минут посидеть в комнате с каким-нибудь запахом, ты довольно быстро к нему привыкнешь и он станет для тебя незаметным. С зеркалом сложнее. Запах ты не можешь не нюхать, потому что постоянно дышишь, а глаза, если за ними не следить, долго смотреть на одно и то же не будут. Даже глядя на какую-то вещь очень внимательно, всё равно начинаешь отвлекаться. Вот если бы можно было нюхать своё уродство...
Полное растворение — редкая удача.
Однако иногда ей всё же удаётся сосредоточиться. И тогда может произойти полное растворение. Полное растворение — редкая удача. Если не сконцентрироваться, можно стоять целый час, дёргать от злости и раздражения ногами, кричать и яростно плевать в трюмо. Главное — успокоиться. И смотреть. Если делать это без истерики, уже через пару минут, глядя на своё отражение, ты перестаёшь воспринимать его как себя. В начале, пока ты ещё есть, немного больно, но постепенно боль проходит и начинается уничтожение. Туловище, лицо, руки, ноги, всё тело распадается на отдельные ничего не значащие части. Чем дольше ты смотришь, тем мельче кусочки получаются. В конце концов ты растворяешься полностью. Тебя уже нет. Ты уже не понимаешь, что видишь перед собой. Ты даже не видишь, потому что видеть уже некому. Твой смысл исчезает. Смысл Тебя исчезает. Нельзя понять даже отдельные, небольшие части тела. Уха, носа, родинки не существует. Это материя, вещество, ткани... После этого можно идти за хлебом.
[8]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Стратегические данные
Она выбирает, что ей необходимо чувствовать и как себя вести.
Самое страшное — увидеть себя после долгого перерыва. К примеру — утром, после сна. К этому надо готовиться. Нельзя просто так сразу посмотреть в зеркало, но и не видеть себя вообще, целый день, тоже тяжело. Не из-за таких банальностей, как «причесаться», «накрасить губы» и прочего. Всё равно придётся думать об этом всё время. Представлять себя. В конце концов ты окажешься ещё более безобразной, чем есть на самом деле. Зеркало нужно ей как точка отсчёта. Как точные часы. Иначе уродство начнёт спешить или недопустимо отставать. Каждое утро ей необходимо знать степень своей безобразности. Это стратегические данные. Спутниковая съёмка. Сведения разведки. Опираясь на них, она строит всю свою внешнюю и внутреннюю жизнь. Она выбирает, что´ ей необходимо чувствовать и как себя вести. Сначала надо подойти к зеркалу очень близко с закрытыми глазами. Пользуясь законами оптики, можно подкрасться сбоку с открытыми, а потом зажмуриться и стать напротив. Поднести лицо очень близко. Упереться в зеркало носом или щекой. И открыть левый глаз. Неплохо подышать ртом и носом, чтобы его поверхность немного затуманилась. Открыть второй глаз. Если смотреть так, стараясь сфокусироваться, даже несколько секунд, глаза устанут довольно быстро. Теперь можно отодвинуться на несколько сантиметров, моргая и расслабляясь. Здесь уже более опасно. Можно покривляться. Высунуть язык, порычать, подвигать нижней челюстью, втянуть щёки. Нельзя останавливаться. Рано. Отодвинуться ещё сантиметров на десять. Смотреть урывками, порциями, с небольшими и частыми паузами. Чтобы изображение было похоже на быструю смену кадров. Через тридцать секунд увеличить время между паузами. Постепенно довести себя до непрерывного разглядывания. Всё. Теперь смотри и наслаждайся.
Настоящие вещи Я всегда робел перед людьми, пережившими важные жизненные события и тяжёлые обстоятельства. Эти люди мне кажутся очень сильными, гораздо сильнее меня. Мне кажется, они легко могут меня раздавить. Всё, что со мной случалось в жизни, настолько незначительно, мелко и смешно, что совершенно не заслуживает их внимания. Получалось так, что в то время, как снаружи что-то происходило, я сидел дома, читал книжки, спал, ел яблоки, учил уроки, смотрел телевизор, стриг ногти. Всё это была какая-то ерунда. Люди вокруг служили в армии, дрались, ебались, женились, зарабатывали бабки, умирали, ломали руку, ногу, ехали в Харьков, воровали, уходили в запой... Слушая их рассказы, я чувствовал себя мелюзгой, пигмеем. Очень маленьким, ничего не знающим про настоящие вещи человеком. Возможно, это моя судьба — ничего не узнать про настоящие вещи. Я даже точно не знаю, что такое «настоящие вещи». Но то, что они существуют, несомненно. О них постоянно рассказывают те люди. Иногда моя жизнь кажется мне трусливой фальшивкой. Я боюсь, что умру, ничего не узнав о настоящих вещах. Хотя, вообще-то, я должен буду хотя бы что-то понять, когда не станет моих родителей. Если ничего особенного не случится, они умрут раньше. Вот тогда, я думаю, до меня что-то начнёт доходить. Но об этом думать страшно, поэтому я сейчас не буду больше ничего говорить.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[9]
ченский За картошкой Таня из тех, кто знает по крайней мере одну настоящую вещь. Поэтому я боюсь к ней приближаться. Не думаю, что у неё была возможность узнать что-то ещё. Живёт она замкнуто. Нюхает обычное мещанское говно в кругу унылых домочадцев. Это обыденное серое говно особенно ощущается утром. Осенью. Когда холодно. Ты едешь на жёлтом раздолбанном скрипучем автобусе в какое-нибудь унылое место. В поликлинику или на рынок за двумя мешками картошки. Мешки, свёрнутые, лежат на коленях. Руки колет старая шерстяная кофта, и мёрзнущие ноги всунуты в неудобные, жмущие в промежности, джинсы. Рядом уныло покачивается папа или представитель какой-нибудь пошлой родственной связи: тётя, дядя, троюродная сестра, свёкор, кум... На соседних местах пожилые некрасивые люди: бабы с мятыми дикими лицами в грубых платках, усталые мужчины, стискивающие тёмными коричневыми руками целлофановые кульки и потёртые зелёные сумки. Спасти тебя может только мысль о собственной исключительности. И хотя твоя контуженная прерванным сном утренняя харя сейчас ничем не выделяется из окружающего социума, ты фантазируешь о своей необычности. Ты особенный, оригинальный, пусть и не лучший, но всё равно достаточно неплохой и обнадёживающий. Ты другой. Не такой, как они. И если бы не свёкор, хуй бы ты ехал сейчас в этом грёбаном автобусе за картошкой на зиму. Таня будет всю жизнь ехать в этом автобусе. Уродство отнимает у неё свободу. Безобразный человек обречён на тесные связи с роднёй. Когда ты знаешь, что никто тебя, кроме них, не полюбит, становишься более миролюбивым. По большей части все эти двоюродно-троюродные существа никак о себе не заявляют. Они живут на другом конце города или в каком-нибудь пгт с тактическим названием из учебников по начальной военной подготовке, за 30 км от автостанции (это их излюбленное место). Даже не вспоминая о тебе, они довольно долго могут самозабвенно барахтаться в собственной жизни, устраиваться, переезжать, менять квартиры, покупать мотоцикл с коляской, ломать ногу, пилить грушу, менять ванну, ломать руку... В общем, заниматься глупыми и бессмысленными делами. При этом они обладают священным родственным правом прерваться и навестить тебя в любое время суток. Обычно они приходят утром. Садятся на диван, нагло разглядывают твои хрустальные рюмки и фужеры, выставленные по старинной жлобской традиции в серванте, спрашивают, «как живёшь», осматривают обстановку и легко соглашаются выпить. Следует быть особенно осторожным. В такие моменты их чувствительность возрастает до предела. Их красные морщинистые мордочки настороженно принюхиваются, маленькие глазки присматриваются. Они ловят твоё пренебрежение, неловкость, видят, как ты скучаешь или тяготишься их присутствием. Ты можешь вызывать у них либо зависть, либо жалость. Вероятно, они и приходят, главным образом, чтобы развеять мучительный туман неизвестности и понять, как следует к тебе относиться. Там, в Волновахе, их терзает эта неопределённость. Между вами существует невидимая духовная связь, установленная торопливым совокуплением во тьме пьяной, сопящей и чавкающей человеческой пары, несколько десятков лет назад. Мысль о том, что где-то также копается, возится, утепляет окна, меняет трубы, покупает холодильник, ломает палец, вешает шторы гомо сапиенс с хромосомами, битком набитыми такими же, как у тебя, генами, может взволновать даже человека, слабо раз-
[10]
Там, в Волновахе, их терзает эта неопределён– ность.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся бирающегося в основных положениях хромосомной теории наследственности. Если у тебя получилось лучше устроиться, ты, пожалуй, будешь неприятен. Если ты жалок, то они могут снисходительно пожить у тебя некоторое время. Потому как давно известен оздоровительный эффект, получаемый от наблюдения за чужой неудачей лёгкой и средней степени тяжести. Они будут расхаживать по твоим комнатам с полотенцем на шее, мыться два раза в день в твоей ванной, лежать на твоём диване, читая старые журналы «Техника — молодёжи», смотреть телевизор, пить холодное вкусное пиво. Они будут демонстративно наслаждаться жизнью. И даже объявят, что собираются сходить в краеведческий музей (конечно, не пойдут, но эффект будет достигнут). «Нет, нет, нисколько... совсем не беспокоит... можете пользоваться... как вам удобнее...» — будешь ходить за ними и улыбаться ты. У Таниных родителей тоже часто бывали гости. Танино уродство вдохновляло пожилых тёток, любивших покачать головой. Они часто собирались на кухне по выходным и могли качать головами полдня кряду. Если бы у Тани оставалось немного чувства юмора, она бы нашла их похожими на нефтедобывающие насосы в Тюмени.
Они Я притворюсь, и они притворятся — вот верх взаимопонима– ния.
Последний раз я видел её достаточно близко. Года три назад, когда мне довелось попасть на случайную встречу бывших одноклассников. Я не очень люблю с ними встречаться. Всегда стараюсь улизнуть от разговора. Делаю вид, что спешу, или как-нибудь неудобно в автобусе повернусь и кивну издалека, — это всем известные приёмчики. Лучше, конечно, притвориться, что не заметил. Я притворюсь, и они притворятся — вот верх взаимопонимания. Нет ничего хуже, чем быть обязанным говорить. В этом заключается главный ужас человеческого общения, та его часть, о которой Экзюпери помалкивал. (Если честно, я плохо знаком с творчеством Экзюпери...) Да, лучше не заметить и мирно разойтись. Но это не всегда получается. Бывает, что и к стенке припрут. Тогда уж стой и терпи. Не знаю, почему так происходит. Наверное, при этом я выгляжу не очень дружелюбно. Наверняка даже. Думают, что «зазнался» (с чего бы?). Может им даже видится холодное высокомерие и гордыня. Но это не высокомерие совсем. Хотя, может, и высокомерие. Не знаю. Мне катастрофически не о чем с ними разговаривать... Думаю, здесь всё равно нет высокомерия. По крайней мере, явного. Просто я не знаю, что мне нужно у них узнать. Ну, можно, конечно, узнать про «семейное положение», «где работаешь?», «где живёшь?», «как здоровье?». Но ведь это нечестно — спрашивать, если не интересно знать. При этом я к ним отношусь очень хорошо. Я даже люблю их, когда они уходят. (Это правда. Хоть и звучит смешно. Правда часто бывает смешной). Они мне даже приятны. И после мучительного разговора, составленного из обязательной чуши, когда окончен этот пошлый бред, мне хочется попрощаться как можно теплее. P. S. Хуже всего (а это случается чаще), если они попадаются по одному. Лучше пусть будет несколько, а когда по одному — это мучение. Если их много, они начинают разговаривать между собой. Так интереснее.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[11]
ченский У Лёхи Кузина Нас собралось тогда человек пятнадцать. В квартире у Лёхи Кузина. Мы неудобно сидели на диване, сжав колени и касаясь друг друга локтями. Я ел шпроты и варёную колбасу, потому что они стояли ближе. Это было самое разумное, что я мог делать в этой ситуации. Поэтому я ел, что мог. У меня было ещё три куска хлеба, которыми мне удалось запастись в самом начале. Хлеб надо брать сразу, потому что потом его трудно достать. Пренебрегая половыми приличиями, Таня короткими кивками пила водку. Она резко переворачивала пузатую стопку в рот и тянулась через весь стол «за лимончиком». Выпивка придавала ей уверенности. Впрочем, она много не говорила. Кто-то уже завёл обычную песню: — ...всё-таки мы собираемся! Надо выпить за то, что мы собираемся! За наш класс... как мы в школе... Выходило довольно пошло, но вполне терпимо. Может быть потому, что всегда находится несколько человек, которые приходят в умиление от такого вранья. Мои бывшие одноклассники становились взрослыми людьми. Пошлость — признак взрослости. Чем пошлее ты говоришь, тем ты более зрел и солиден. Пошлость — это респектабельность и уверенность в себе. Это жизненный успех, уважение и положение в обществе... Я наколол на вилку ещё одну рыбёшку. — Виталик, давай свой стакан. — Угу. Мне подлили водки. — Что-то ты молчишь сегодня. — Да... ну, нет. Я уже несколько раз говорил. Мне льстит моё молчание. Оно незаслуженно меня возвышает. Мне даже стыдно за такое явное и подавляющее превосходство над остальными. Хотя на самом-то деле мне и сказать нечего. Я даже не хочу им сказать, что они всё врут. Если скажу, они меня спросят: «А как же быть?» А я не знаю. Все начнут думать об этом, и мы быстро разойдёмся. Так хоть весело. Поэтому я ничего не говорю. Моё положение безвыходно. Чем громче и глупее они говорят, тем выше я поднимаюсь. Вот они уже кричат и хохочут и стремительный поток несёт меня вверх. Я паникую, испуганно машу сверху, пытаюсь встрять в разговор хотя бы жалким междометием. Поддакиваю, угукаю, датычтокаю...
Я ел шпроты и варёную колбасу, потому что они стояли ближе. Это было самое разумное, что я мог делать в этой ситуации.
Впрочем, тогда для меня всё происходило наоборот. Я падал, а они оставались вверху, снисходительно и заинтересованно глядя время от времени вниз: — ...ты всё там же? — Да, на заводе. — А чем ты занимаешься? — Автоматизацией технологических процессов...Ну, это датчики всякие, КИПовские приборы... Ходим по цехам и готовим материалы к проектам. — А, понятно... Сначала я очень переживал и стеснялся, что молчу, но на исходе второго часа, погрузившись в равнодушно-безнадёжное состояние и оставив попытки участвовать в разговоре, я устало сидел, выброшенный на спинку дивана.
[12]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Есть уже не хотелось. От водки немного побаливала голова. В школе я был таким же. Малокоммуникабельным. В 9-м классе я перестал выходить во двор к пацанам. Вскоре на стене подъезда, между вторым и третьем этажом я обнаружил сообщение: «...ский — Бык». Это означало, что путь назад для меня закрыт окончательно. К тому же могли запросто побить. «Забыковать», «забычиться» было одним из самых страшных дворовых грехов. Грех заслуживал наказания. Так я стал сидеть дома и «быковать». Я играл сам с собой в войну, втыкая обломок циркуля в солдат, сделанных мною из пластилина, и много читал.
Стенд
Рядом со мной приклеили ещё пять или шесть несчастных.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Вскоре мою фотографию повесили в школьной библиотеке на доске, под сделанной красным фломастером надписью «Лучшие читатели». Это было не намного лучше, чем «...ский — Бык». Рядом со мной приклеили ещё пять или шесть несчастных. Фотографию меня заставила принести библиотекарша — нервная сорокалетняя женщина с кучерявыми коричневыми волосиками и маленьким коричневым лицом. Она носила очки «+6» и выпуклую неуклюжую задницу «+12». Тонким подвизгивающим голосом библиотекарша пригрозила, что не даст мне больше ни одной книги, если я не принесу фотографию. Это было враньё и интеллектуальное насилие. Я догадывался, что она блефует насчёт книг, но не выдержал психологического давления и покорился. Я и сейчас-то не очень силён духом, а в ту пору раздражённое визжание взрослой женщины казалось мне гневом Господним. (Хотя, в общем-то, я предполагал, что она на самом деле старая кляча, очкастая дура и стерва.) — Мне нужна твоя фотография 4х5 для стенда. Одна. У тебя должна быть одна какая-нибудь фотография. Это был точно блеф. Сейчас я в этом почти уверен. Ей было нужно для стенда. «Стенд» — это специальная форма творчества, придуманная для мелких и средних административных работников, завклубов и библиотекарей. Ещё её любят военные. Если бы я был завклубом или подполковником военкомата, я бы тоже делал стенд. Стенд неизбежен. В слове «стенд» есть что-то неотвратимое, деревянное и намазанное клеем ПВА. Стенд нельзя придумать, сочинить или написать. Его можно только сделать. В отличие от других видов художественных произведений, у стенда есть ответственный. Поэтому даже самый абсурдный, нелепый и бессмысленный стенд будет обязательно сделан, доведен до конца. Это исключает ситуации «не было вдохновения», «творческий кризис», «не попёрло», «да пошли вы все на хер...» и т. п. Ответственный за стенд — это всегда конкретная, простая и понятная фамилия, образованная от наименования бытового предмета, животного или овоща. Бывает ещё от мужского человеческого имени. И это очень правильно и хорошо продуманно. Потому что с предметами и овощами случаются понятные любому ответственному человеку несчастия. Предмет можно сломать, оторвать у него ножку, поцарапать, продать или выбросить; овощ съесть, растоптать, посадить, натереть на тёрке, выжать из него сок; животное — подстрелить, снять с него шкуру, выпотрошить. Стоит ли говорить, что ответственные работники с фамилиями человеческого происхождения — Ивановы, Кондратовы или Федотенки — также могут быть подвергнуты с равным успехом всем вышеперечисленным экзекуциям.
[13]
ченский Само собой разумеется, мало кто из простых обывателей, находясь в непрерывном потоке рутинных событий жизни, считает себя кабачком (Кабачков), антилопой (Антилопов) или ножницами (Ножницын). (Разве только в некоторых похмельных снах да на детских утренниках.) Но в стрессовых ситуациях, перед лицом наказания и ущемляющих мер, эта забытая архаическая связь очень часто заявляет о себе с первобытной силой и необычайной свежестью ощущений. Таков удел всякого ответственного человека. И уж ни в коем случае эти неприятные ощущения не могут иметь достойного сравнения с тем, что испытывает Прямоугольников, Диапазонов, Сантиметренко и иже с ними. Нельзя назначать ответственным человека с абстрактной фамилией и инициалами из двух-трёх последних букв алфавита. В последнем случае просто нечему страдать. Для таких людей метод кнута и пряника может быть задействован ровно наполовину, а именно — на вторую половину. Что фактически сводит его на нет. В случае же, например, Помидорова, администрация получает мощный рычаг управления, поддевающий глыбу человеческой психики на глубоком подсознательном уровне. Даже поверхностное знакомство с теорией психоанализа даёт нам толчок для дальнейшего развития наших рассуждений. Тотемный овощ семьи Помидоровых — разумеется, помидор. В случае наказания за невыполненное задание начальства, возникает угроза овощу, то бишь, помидору, которая подсознательно воспринимается, как угроза всему роду, угроза его защитнику, первобытному отцу, ПАПЕ ПОМИДОРУ. ПАПА ПОМИДОР, праотец, был убит сыновьями, восставшими против его господства под невыносимым давлением страха кастрации. А это уже полный Эдипов комплекс, чувство вины и зависть к пенису... Вот приблизительно так производится управление людьми. Я это потому немного отвлёкся, чтобы дать понять, что на глубинном психологическом уровне чувствовала библиотекарша, заставляя меня принести фотографию для своего стенда. Конечно, после такой подробной теоретической разработки было бы уместным ожидать, что я назову фамилию злополучной библиотекарши. Но, к сожалению, я её фамилию не помню. Я сделал фотографию в ближайшем фотоателье, располагавшемся за нашим домом, в двух минутах ходьбы. Мама как раз закончила шить очередную клетчатую рубашку, в которые одевала меня в период с 1983 по 1995 гг., тщательно её погладила и заставила меня причесаться. В фотоателье мне сказали, чтобы я сидел прямо, смотрел вперёд и не моргал, пока впереди не вспыхнет. Так я познакомился с административной машиной.
ПАПА ПОМИДОР, праотец, был убит сыновьями, восставшими против его господства под невыносимым давлением страха кастрации.
Раньше я думал, что если читаю дома книги, то кроме меня до этого никому нет дела. Даже если я читаю много. Чтение — это слишком интимный процесс, чтобы выставлять его напоказ. Я читал в разных позах. Классически сидя за столом с настольной лампой, полулёжа на диване, подложив подушку и закинув правую ногу на спинку, в туалете утром, опершись локтями о голые бёдра, в ванной, на кухне, на разостланной кровати, лёжа на боку, положив книгу тоже набок. Часто читал в трусах. При этом нередко ел. Яблоки, очищенные орехи, печенье, сухари. Чесал промежность, сморкался, сползал вниз по спинке кресла, держал книгу над собой, переворачивался на живот и ставил её перед лицом, но тоже ненадолго. Это была моя книжная камасутра. Я не думал при этом, что буду особенно кому-нибудь нужен. Я читал сам по себе. Ни для чего. И не потому что прятался от жизни. Это потом я стал думать, что прячусь от жизни. В то время я почти каждый
[14]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся день руководил кровавой войной между пластилиновыми солдатами и про жестокость и абсурдность жизни знал не понаслышке. Выходило так, что, может быть, в то самое время, когда я, обнаружив новую неиспробованную позу для чтения, готовился глотнуть ещё десяток измочаленных страниц, наша старая кляча-библиотекарша шуршала моим читательским формуляром, подсчитывая сколько и чего я прочитал. Слава богу, она не догадалась вывесить на всеобщее обозрение то, что я тогда брал в библиотеке. А читал я в то время такое: «Книга будущих адмиралов», «Книга будущих генералов», «Незнайка на Луне», «Робин Гуд», «Путешествие в Тандадрику» (отличная вещь, сказка про то, как в космосе путешествовали в поисках рая выброшенные поломанные игрушки), «Приключения Карика, Пети и Вали» и т. п. Это были хорошие книги, но, конечно, немного стрёмные. Мне бы не хотелось, чтобы все знали, что я их читаю. Даже многие взрослые люди стыдятся, того, что читают. Бывает же, например, книжная мастурбация.
1
А. К. Один в один — полное попадание — мой список чтения. Ю. Ц. И чё? И всё? 2
А. К. А кто ж ещё с такой-то фамилией! У нас был — Плавник. Кавторанг. Ю. Ц. А у нас Гагаркин. Майор.
Откровенно говоря, библиотека в нашей школе была дерьмовая. Её под завязку набили учебниками и скучнейшими, в унылых переплётах, книгами Чехова, Толстого, Достоевского, Ивана Франко, Леси Украинки и каких-нибудь, не приведи Господь, Нечуй-Левицького, Квитки-Основьяненко или Карпенко-Карого. Да, это была редкая фигня, несомненно глубокая и сыгравшая немаловажную роль в общественных процессах XIX—XX веков. Для мелкой же, пустой, прыщавой и жаждущей приключений подростковой душонки литературы было крайне мало. Что-нибудь про индейцев, рыцарей, пиратов, сыщиков... Думаю, мне не стоило так уж дорожить хорошими отношениями со старой клячей. В конце девятого класса я уже выдавливал из библиотеки последние капли. Иногда мне даже разрешалось самому посмотреть на некоторых полках, но ничего стоящего там я не обнаружил. Я по несколько лет просил у старой клячи «Айвенго», «Всадник без головы», «Гиперболоид инженера Гарина», рассказы Честертона про отца Брауна, «Собаку Баскервилей». Мне крайне важно было прочитать именно это и ещё много чего (например, «Одиссею капитана Блада», «Чингисхана», «Графиню де Монсоро»).1 Она всё время говорила, что сейчас эти книги выданы, надо подойти позже. Она врала. Я знал об этом. В этой дерьмовой библиотеке отродясь не было хороших книг, поэтому довольно часто я был вынужден брать всякую дрянь. Однажды старая кляча насильно сунула мне рассказы про Ленина и товарища Цюрупу (или «Цурюпу»). — Тебе пора читать взрослые, серьёзные книги. С некоторым сопротивлением я, однако же, взял. Старая кляча всё ещё казалась мне достаточно опасной.
Ирина Потом они стали перебирать женские имена и отчества. Валентина Степановна, Нина Кирилловна, Елена Петровна, Галина Леонидовна (это по физкультуре), Кутухов (военрук2), Ирина Олеговна... В школьной легенде про дружный и весёлый 11-А последняя играла роль классного руководителя. Класснуха. «Ирина». Так мы её называли между собой. Она преподавала английский язык и конечно же была «замечательной, весёлой и компанейской женщиной». Я же думаю, что кое в чём она была сука ещё та. Не могу припомнить сейчас, в чём именно, но довольно отчётливое ощущение сучности осталось. Это чувство обязательно примешивалось к любым,
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[15]
ченский даже самым кратковременным воспоминаниям об Ирине Олеговне. Хотя, конечно, если сучность эта такая туманная, видимо, не всё в ней было окончательно сучно. И всё-таки что-то такое было. Какие-то ситуации, наверное...
Вспомнил А, вспомнил! Был один случай. Точно. В автобусе, когда мы возвращались из летнего трудового лагеря в Амвросиевке. Мы залезли в автобус раньше учителей и расселись кто где хотел. Две девчонки устроились возле двери. Место удобное — там перед сиденьями была небольшая площадка для багажа. Когда вошла «Ирина» со своей белобрысенькой подружкой-учительницей, они довольно беспечно продолжали сидеть на том же месте и, кажется, даже хихикали, как это часто бывает с молоденькими девушками. Хихиканье оказалось весьма некстати — Ирина Олеговна была в сильном раздражении. В её ладони крысами вгрызались ручки больших тяжёлых сумок, а снаружи ожидало два безжалостных железных ведра. В трудовом лагере мы горбатились на колхозников, собирая на их бесконечных плантациях малину и крыжовник, и «Ирина» кое-что заготовила на зиму. Видимо, она сильно рассчитывала на это место возле двери. Очевидно даже, что весь расчёт был только на это самое место, потому что она сразу же закричала, чтобы девчонки немедленно и как можно быстрее убирали с него свои маленькие противные задницы. — Так, а ну марш отсюда! — скомандовала она. — Почему марш? — Так, не хами, а пересядь вон туда! — Почему это они должны пересаживаться? — резонно и неожиданно заметил я вслух, довольно неудобно сидя в углу возле кабины водителя. — Они первые пришли на это место. Нельзя сказать, что меня сильно интересовало, почему девчонки должны обязательно пересесть. Я, конечно, признавал, что мы, подростки, ещё не готовые, не законченные люди. Наш срок ещё не пришёл, мы — зелёные побеги, картофельные глазки на клубнях человечества. Пчелиные соты души ещё не все заполнены, во многих ячейках у нас ещё пусто. Сожми нас покрепче, так мы в кулаке поместимся и ничего не потечёт. А у пожившего взрослого человека обычно везде что-нибудь отложено (выстрадано, отпраздновано, оторвано, припасено) и даже кое-где ломится. В конце концов и, возможно, самое главное, мы не достигли половой зрелости. В этом нас обошли даже кошки и собаки. Кто не ебался, тот не прав — я это признавал. У Ирины Олеговны было две дочки. Как мать двоих детей и состоявшаяся женщина, она, конечно, имела право на что-нибудь этакое... — Кто это там такой умный? — угрожающе спросила она. — Я, — признался я из своего угла. Исторические примеры свидетельствуют, что многие рабы шли на восстание, заранее зная, что оно будет подавлено. Девчонки испуганно бросились пересаживаться. — Виталик, я от тебя такого не ожидала, — укоризненно покачала головой белобрысенькая. Ну и ладно. Эх, ты, дура! И ты за неё! К белобрысенькой я испытывал некоторый род симпатии. Она казалась мне гораздо лучше нашей Ирины Олеговны, но в это утро в её маленьких добрых руках тоже были две большие сумки с малиной и крыжовником. Проклятые ягоды сделали своё дело, жестокий бог крыжовника лишил белобрысенькую разума и ослепил её сердце.
[16]
В этом нас обошли даже кошки и собаки.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Дело окончилось продолжительным аннигилирующим взглядом классного руководителя и несколькими вербальными пинками в предполагаемую область моего хамства и неуважения к старшим женщинам. На том и остановились. Ирина, удовлетворившись тем, что место освобождено, стала сердито размещаться. Некоторое время после этого в классе меня приглушённо уважали. Однако я не считал себя вправе насладиться плодами своего неожиданного бунта. Моя выходка казалась им смелой, но это совсем не было смелостью. Всю дорогу девчонки излучали в меня тайную благодарность за моё заступничество. Я отворачивался и смотрел в окно, потому что ни за кого не заступался. Всё было не так. Неправда. Я всегда был ссыкливым пацаном, и эти девочки мне не нравились. Одна из них, Лена Бибенова (вторую уже не помню), длинная, нескладная, с выпуклым лбом и маленьким носиком, в некрасивом платье, была глуповатой, вредной, упрямой и даже скандальной особой. И к тому же троечница. Она всё время списывала. Конечно, в этот момент, находясь под влиянием благородства собственного поступка, я видел её гораздо более приятной... Но, откровенно говоря, больше, наверное, никогда. Нельзя не добавить, что к тому времени я уже давно тайно заклеймил себя несмываемым позором и ежедневно неутомимо презирал за то множество других случаев, когда я откровенно трусил, и полный перечень которых хранился только в моей голове. Мне казалось, что я обманываю одноклассников. Трус должен и вести себя, как трус, иначе он становится ещё и лгуном.
Судорога миропонимания.
Итак, смелости не было. Скорее это можно сравнить с невольным возгласом, который случается у человека при виде чего-то поразительного, необыкновенного. Это было моё глупое удивление и наивный протест. Смешное размахивание руками, сучение ногами, сокращение глотки. Судорога миропонимания. То, что случилось тогда в автобусе, было неправильно. Открытая несправедливость, которую я каждодневно встречал во дворе и в школе между сверстниками, несправедливость, бьющая кулаком по лицу, пинающая тебя в спину, отбирающая мелочь, обзывающая, издевающаяся над твоей фамилией и очками, плюющая тебе в шею из стеклянной трубочки рисом и пластилином, несправедливость ещё неокрепшая, робкая и пугливая, немедленно прекращающаяся при появлении любого взрослого человека, даже самого никудышного, слабого и тоже в очках, отбегающая на расстояние крика, спасающаяся на дереве или в кустах... так вот, эта самая несправедливость, оказывается, не исчезает там, в кустах. Она продолжает быть и развиваться, ест, спит, наливается силой, её икры и ляжки крепнут, щёки круглеют, у неё растут щетина и сиськи... До совершеннолетия оставалось немного, и если уж выкладывать всю правду, то я малодушно надеялся переждать дома и в библиотеке эпоху битья по лицу и других способов лишения других видов достоинства. Время должно было переместить меня наверх, к умным, справедливым взрослым. Там-то всё будет по-другому. Правильно и по справедливости. Шариной Ириной Олеговной, учительницей английского языка, моё будущее было поставлено под угрозу.
Стробоскоп Наверное, это был один из тех моментов... У меня вообще-то бывают такие проясняющие моменты. Как будто в моей голове время от времени срабатывает стробоскоп, сумереч-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[17]
ченский ные неразборчивые движения окружающих оказываются освещены яркой вспышкой, и люди на миг замирают именно в таких позах, которыми всё объясняется. При этом в одну секунду разрешается какойнибудь очень важный вопрос, я получаю окончательное подтверждение, все доказательства и материалы. Таким причудливым способом в юности я узнал несколько истин, за достоверность которых могу поручиться и сейчас: 1) у меня никогда не будет хорошего игрушечного автомата с лампочкой в стволе; 2) папа — не самый сильный человек на земле (его может побороть на руках дядя Дима или победить чужой выпивший сильный мужчина, который полезет к маме или захочет подраться); 3) когда я вырасту, то, как и все взрослые дяди, должен буду ебаться; 4) в любое время на улице меня могут побить и отобрать деньги, мяч или велосипед; 5) папа не всегда правильно переходит дорогу, и его может обругать водитель мотоцикла с коляской. Или, например, из последних открытий: 1) из-за маленькой зарплаты может случиться, что я никогда в жизни не сделаю многих приятных вещей, много чего не попробую и не получу доступ к чему-нибудь нужному и интересному; 2) из-за большой родинки на правой ягодице я могу заболеть раком и быстро умереть, и ничего не произойдёт; 3) я могу никогда не жениться и буду всё время жить в квартире один; 4) вовсе не обязательно у меня всё будет хорошо; 5) девушка может сказать, чтобы я с ней больше никогда в жизни не разговаривал, даже если я до сих пор не говорил ей ничего плохого и не обижал.
Гармония Она им не сразу понравилась. Но потом всё равно понравилась, потому что они повзрослели и у них, как водится, разулись глаза, они поняли, что «с нами иначе было нельзя, нас следовало, как следует... в узде и строгости...иногда и меры принять и пойти против своей популярности для будущей пользы», и прочую дребедень. Это было понимание взрослеющих людей, уверенных и успокоенных тем, что им подобное уже не угрожает, и потому великодушно прощающих тяжёлые детские обиды, ставшие ничтожными перед дальнейшими жизненными перспективами. Окончательный унисон сердец и прочие приятные виды душевных соответствий были достигнуты в 11-м классе. И уже после, на воле, между ними конечно же развилась известная теплота отношений, которую заранее держат наготове и вытаскивают в нужный момент из-за пазухи, отряхнув от крошек и прилипших конфетных фантиков: «Давайте, Ирина Олеговна, посидим за бутылочкой хорошего вина, вспомним весёлое и интересное...» Какой-нибудь старый опытный учитель, фотографии которого в альбомах первых учеников уже начали желтеть, отработанным движением руки готов устало снять напудренный парик и утереть жёстким локоном слезу, пущенную по глубокой морщине, входящей в состав развитой системы осушения лица: «А помнишь, как я тебя тогда... Наливай». Иные выпускники, возможно, впоследствии ставшие суровыми честолюбивыми людьми: милиционерами, пожарными, начальника-
[18]
Окончательный унисон сердец и прочие приятные виды душевных соответствий были достигнуты в 11-м классе.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся
Ощущения — как у Иисуса после мучений.
ми магазинов и складов спецодежды, председателями райадминистраций — способны выразить благодарность, по силе чувства достигающую собачьего уровня. Чем больше их унижали и наказывали в школе, и чем более они после возвысились, тем выше степень их признательности. Некоторые становятся способны к целованию ручки какой-нибудь Мегеры Григорьевны. И Мегера Григорьевна, не моргнув глазом, без смущения и даже с достоинством протянет трясущуюся конечность, уже давно не знающую мела, к изломанным, шлёпающим бессвязности губам, тянущимся навстречу из грубого властного лица бывшего ученика. Потому как ей и самой кажется, что она дала этому оболтусу «билет во взрослую жизнь», «путёвку в будущее» и ещё чтото там такое про «правильные рельсы». Глядя из оболочки такого благодарного человека, выходит, что пощёчины и обиды, полученные в детстве, — это как бы плата за то, чтобы потом иметь право унизить кого-то самому, если потребуется. Законное, заслуженное право. И если что-нибудь внутри, не ровен час, спросит вдруг само себя: «На каком основании?!», ответом может стать: «А мне каково было!»... А если потребуется, то можно и шрам на заднице от ремня предъявить, и обосранные штаны, и дневник за пятый класс и другие виды указателей правильной дороги для юношества. Кто страдал, тот имеет право. Против не попрёшь. От этого такая великолепная лёгкость в отношениях появляется! Ощущения — как у Иисуса после мучений. Сиди себе, и любому с чистой совестью отвешивай. Можно ещё в армии говна поесть. Тогда уже полную цельность личности обретёшь. Такая жизнь. И нечего сопротивляться, ни опускаемому, ни опускающему. В этом смирении насильника и жертвы и сокрыты главные ключи от мировой гармонии. Глазами плачешь, а руками пиздишь. ´ Долг превыше личного... Всякое приходит в мою голову, когда я нахожусь в мрачном расположении духа.
Про слои Следует признать, что мои одноклассники и Ирина Олеговна были из одного жизненного слоя. Я же неуютно залегал в параллельном пласте, беспокойно ворочаясь и поглядывая на то, как у них там всё устраивается, как это у них ловко получается жить, ладно всё выходит с магазинами, парикмахерскими, киосками, с днями рождения, дискотеками, с водкой, пивом, девушками, мотоциклами, деньгами, такси... Они очень быстро учились обращаться с этими и другими вещами, делали это очень умело и даже с удовольствием. Мои же короткие вылазки в мир напоминали визиты инопланетянина. Я был неуклюж и пуглив. Мне приходилось очень много думать. Дела мои были плохи.
Вот что я ещё помню про Ирину Олеговну Кажется, ей было около 35-ти. У неё были широкие бёдра и узкая талия с небольшим животиком. Она не носила короткие юбки, но если сидела на стуле, закинув ногу за ногу, то можно было увидеть, что там у неё на 10—15 сантиметров выше колена. В небольшом кабинете английского языка учительский стол был целомудренно закрыт спереди и по бокам досками до самого пола. Кабинет был тесный и для классного часа не годился. Поэтому раз в неделю мы шли на первый этаж в 14-ю комнату, где ей приходилось
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[19]
ченский сидеть за обычной школьной партой, с высокими железными ножками и узкой деревянной панелью впереди. — Сегодня мы пройдём с вами психологический тест, чтобы определить, к какому типу личности относится каждый из вас. Есть такие типы личности: холерики, сангвиники... Я сидел на второй парте возле двери и смотрел под стол на её икры, колени и бёдра, засунутые в чёрные чулки. Если так продолжалось достаточно долго, то вечером, перед сном, я на неё дрочил. После этого в течение недели она мне не казалась такой уж привлекательной. Например, я замечал, что у неё слишком большая задница и стареющее лицо. Когда она подходила поближе, чтобы сказать мне: «Виталик, ты сегодня опоздал на дежурство... Виталик, ты не сдал деньги на ремонт класса... Виталик, твоя мама шьёт. Попроси её пошить нам шторы...», я видел очень близко её маленький блестящий носик и глаза с красными жилками в синеватых, растянутых, покрытых мелкими пупырышками мешочках... брр...
География Однако были и такие уроки, как украинская литература и география, когда передо мной: спиной, бантом, локтями, пучком волос ко мне — сидела отличница Лиля Пустовая. В то время как большинство из нас носило обычные для подростков перекошенные внутренней борьбой, раздираемые мелкими ненасытными пороками лица, съехавшие набок подбородки, прыщи и неуклюжие овальные причёски, криво сидящие на головах, Лиля Пустовая смотрела прямо и уверенно, абсолютно симметрично, взрослыми карими глазами, нередко с лёгкой усмешкой. Её твёрдый красивый рот никогда не мямлил, не блеял, не шепелявил, не брызгал слюной, а всегда уверенно и правильно отвечал на вопросы учителей. Треснувшая указка в её маленькой смуглой руке всегда точно вонзалась в нужные места потёртого изображения мирового пространства. — Канберра. — Совершенно верно, Пустовая... — Сахарный тростник. — Спасибо, Лиля... — 62,4%. — Садись, Лиля. Отлично... У тебя тонкий, красивый подбородок, Лиля. С ямочкой. И полные крепкие ноги. И когда ты поворачиваешь голову... Она была не очень высокого роста. Думаю, что если бы мы вдруг, по какой-то невероятной причине, из-за немыслимого совпадения чрезвычайных обстоятельств, почему-то встали очень близко лицом к лицу, то её высокие круглые груди уткнулись бы в меня на уровне солнечного сплетения, там где заканчиваются рёбра. Справа и слева, абсолютно симметрично. И быть может не просто ткнулись, а даже очень сильно деформировались... — Садись, Лиля. В конце урока обязательно подойди с дневником, хорошо? Она садилась за парту. Её левоё плечо поднималось вверх, а правое плечо опускалось вниз. Спина в тонкой синей кофте, с проступающими контурами пластмассовой застёжки бюстгальтера, округлялась, склонившись над тетрадкой. Часто она сидела так: сгибала ноги под стулом, сползая на бёдрах немного вниз, и упиралась носками в пол. Я видел пыльные, поцара-
[20]
Справа и слева, абсолютно симметрично.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся
Нашим понравилось.
панные камушками подошвы её туфлей, каблуки, торчащие в мою сторону, и плотные розовые ляжки, расплющенные о фанерное сиденье. Острая щербатая кромка стула выдавливала в них тонкую красную бороздку, перечёркнутую в нескольких местах короткими перпендикулярными линиями. Когда раздражение становилось нестерпимым, Лиля поднимала одну из ног и долго тёрла пальцами заднюю часть бедра. Потом она одёргивала юбку и начинала возиться, переваливаться с ягодицы на ягодицу, нащупывая ими наиболее удобную позу. Я смотрел на эти движения короткими одиночными взглядами, перелистывая страницы учебника и нахмурив брови от притворного сосредоточения. Бессмысленно шевеля губами, я ставил палец на какую-нибудь строку и внезапно смотрел направо, под вторую парту в среднем ряду. Лиля была классная. Конечно, мне бы хотелось, чтобы её ноги выглядели более стройными. Им бы не помешали спорт и диета. Временами я проявлял большое умственное участие в её судьбе. Я очень сильно хотел, чтобы она начала бегать по утрам, записалась на аэробику и от этого стала ещё красивее. Меня беспокоило, что она полнеет. Иногда я даже немного злился на неё за это. Но когда на меня накатывала хандра, я решал, что всё напрасно, спорт не имеет значения, пусть она не занимается спортом, пусть она толстеет, потому что мы никогда не будем разговаривать, и её грудь никогда не деформируется об меня. Так и вышло. Она стала ещё сильнее полнеть, поменяла причёску и неожиданно ушла после девятого класса поступать в техникум и выходить замуж. Больше я её никогда не видел, зато несколько лет после окончания школы я всегда очень приветливо здоровался с учительницей географии, случайно встретив её где-нибудь возле гастронома или на автобусной остановке. Потом моя близорукость усилилась, и географичка, как многие старые знакомые, окончательно растворилась в киселе из расплывчатых человеческих фигур, деревьев и собак.
Нормальная чувиха Мы просидели ещё полчаса, обсуждая, как они недавно ходили в гости к «Ирине». Что-то там вышло смешное. Я даже посмеялся вместе с ними. Выпил ещё немного водки. «Определённо, она из одного с ними жизненного слоя. Потому им и нравится. Ходят теперь к ней, носят цветы, выражают благодарность, пьют вино. А я вот ни к кому не хожу. Даже к учительнице математики, Нине Петровне, ошпарившей в прошлом году ногу кипятком из кастрюльки. Бесчувственный, чёрствый юноша». Ирина тоже, как и они, почти не читала книг. Разве только учебники английского языка. Про «герундий», «настоящее продолженное». Ей и знать-то особенно ничего не надо было. Того, что она выучила в Горловке, в студенческой общаге, за две ночи перед сессией, хватило на всю жизнь. Она не строила из себя святошу и не тратила усилий, чтобы казаться для нас в чём-нибудь примером. Это сошло за некоторую степень искренности. Нашим понравилось. Она, конечно, немного притворялась, как и все учителя, потому что так заведено среди школьных учителей, но, однако, без особых стараний и даже как-то слишком уж небрежно. Думаю, между учителями всегда существовал молчаливый договор притворяться до самого конца. Даже если мы всё узнаем, они всё
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[21]
ченский равно будут притворяться. Но все не могут узнать. Во всякое время найдётся кто-нибудь, который не догадается, пока ему не скажут прямо. Вроде меня. Ирина Олеговна начала сдаваться раньше остальных учителей. Это была её хитрость, или даже лёгкая степень предательства. Но независимо от названия, это сделало её «нормальной чувихой» в глазах наших. Она не сильно морочила себе голову всяким педагогическим вздором. В столкновениях с раздражающей рутинной реальностью гуманизм уступал. «Маленькая личность» распадалась на: грязные ногти, торчащие из-под парты ноги в рваных кроссовках, семечки, жевательную резинку, прилепленную к стулу, противный галдящий рот и настойчивую головную боль в правом виске. Она кричала Гусакову: — Ты придурок, Гусаков! Идиот! Шестнадцатилетний Гусаков выдувал в свою защиту обиженнонахальное «Шо?», не вызывая ни грамма сочувствия у окружающих. Гусакова в классе не любили.
и Бобров Ещё раньше мы познакомились с Дмитрием Павловичем Бобровым, переведенным к нам волею судьбы из ПТУ № 22. Он был учитель труда, черчения и противник онанизма. — Это такая зараза, — говорил он, брезгливо морща грубую лысую кожу на голове, — которая если прицепится... потом от неё трудно отвыкнуть. Очень трудно. Поэтому лучше не начинать. Когда проходили занятия без девочек, он брал в руки штангенциркуль и развлекал нас мужскими рассказами про сифилис, пидорасов и про то, как несколько в общем-то неплохих парней трахнули по очереди одну подвыпившую девицу, а она под давлением родителей заявила в милицию про изнасилование. — Подняли в тот же вечер. Всех до одного. На трусах обнаружили «спэрму»... (Неоднократно обыгранная в сальных подростковых анекдотах смешная киселистая жидкость «сперма», известная у нас во дворе как «конча» или «кончина»3, частый спутник другого комического слова — «презерватив», всегда была предвестником смешной ситуации. Теперь же, названная «спэрмой», с буквой «э» в середине, резким, суровым голосом учителя Боброва, она приобретала зловещий, уголовно-медицинский оттенок.) — Сравнили группу спэрмы ...Судмедэкспертиза... — Дмитрий Павлович рассказывал с видимым участием к судьбе пострадавших, но и не без удовольствия, получаемого от зрелища полутора десятка внимательно раскрытых ртов. — Осторожнее надо со своим писюном. Ни за что ведь сели. По глупости.
3
А. К. А также — в других дворах — как «вафля» ´ и «малафья». ´ Ю. Ц. Другие дворы, другие голоса... К. Б. Ага, «ад — это те же самые».
Это была настоящая жизнь. С тюрьмой и использованием писюна. Там, в настоящей жизни, ошибок не прощают. Оступиться легко. Раз оступился, не подумал — и всё. Группа «спэрмы». Тюрьма. Сифилис. Или начнёшь каждый день онанировать. Тогда вообще пиши пропало. Главное быстрей работу найти. Работа от этих вещей здорово спасает. От плохих компаний, от девок. Работу найдёшь, твёрдо на ноги станешь, с хорошей девочкой познакомишься, не гулящей. Потом квартиру ищи, где жить. Без квартиры никуда. Только надо всё это быстрее искать, пока по наклонной не покатился...
[22]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Нам предстояла суровая, ответственная мужская жизнь, где за каждым удовольствием, связанным с «писюном», могла последовать жестокая расплата... Как-то раз получилось наоборот — изнасиловали хорошую девочку. По- настоящему, под покровом темноты. А суд оправдал негодяя. Но отец подкараулил обидчика, оглушил сковородкой и отрезал ему член... Я немного побаивался Дмитрия Павловича. Домашние задания по черчению всегда выполнялись мною аккуратно и вовремя. В молодости он работал машинистом паровоза, где проявлял врождённую смекалку и весёлый нрав. Дмитрий Павлович любил рассказывать про себя на паровозе. Однажды, проезжая на вверенном ему локомотиве через Старый Крым, они с товарищем поймали гуся и запекли его в глине. А ещё один раз он поссал на лопату и засунул её в топку, чтобы сделать «вонючий дым». Потом труд и черчение у нас закончились.
Праздник пиджака
4
А. К. И станут первые последними, а последние возвысятся, — или как там? Рай, жизнь после смерти, выпускной.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
И вот колотят в «последний звонок». Притворству положен конец. Начинается правда. Учителя с презрением плюют отличникам в очки и ласкают хулиганов. Первые становятся последними и наоборот.4 Кругом отчаянные крики, ликование, истерика ползающих на карачках. Выпускной вечер. Выпускной вечер — это праздник начала взрослой жлобской жизни. Конец нелепой игры в вопросы, идиотской викторины длиной в 11 лет. Мы уже чувствуем своё настоящее предназначение. Девочки станут тёлками, а мальчики — мужиками. Наступает праздник водки и пиджака. Большинство юношей в этот вечер наденет пиджак в первый раз. Это будет уже не коричневая или синяя с «погончиками» и нашивкой на левом рукаве школьная куртка, а полноценный пиджак с широкими поролоновыми плечами, с рубашкой, длинным галстуком и преющим, размягчённым водкой, рвущимся наружу красным телом. В пиджаке будет большой внутренний карман глубиной в полпиджака, куда можно, засунув по локоть руку, положить нужную взрослую вещь. Паспорт, кошелёк, пачку сигарет, билет на поезд (у моего отца там лежало ещё такое добро: скомканный носовой платок, маленькое круглое зеркальце, моток проволоки, лейкопластырь, отрезанный ноготь и многое другое). Жизнь так многогранна и требует стольких предметов, что у тебя всегда найдётся, чем его напихать. Под утро, когда пьяная беспокойная толпа выпускников повалит на море, пиджаком накроют случайно оказавшуюся рядом голую, влажную, хохочущую женскую спину в веснушках и родинках. С этой поры пиджаку велено быть с тобой в важных местах и особенных случаях. Это гордая, но терпеливая одежда. Его будут протыкать булавками, обливать пивом, посыпать перхотью и сигаретным пеплом. Пару раз на него осторожно блеванут. На его крутых склонах оставит штрих-пунктирный след смазанная майонезом горошина, сорвавшаяся с вилки, парящей на головокружительной высоте возле раскрытого рта, изрекающего праздничные рулады. Кувыркаясь и подпрыгивая, стремительно пролетит бордовый кубик свёклы из новогоднего винегрета, чтобы исчезнуть в бездонной пропасти под столом. Пиджаку доведётся многое пережить.
[23]
ченский Потом он начнёт стареть. Его локти заблестят, как лысина старпера, края рукавов обтреплются, он запахнет нафталином. Но ещё долго самая дорогая для тебя женщина, заунывно позвякивая валдайскими бигудями в голове, будет старательно тереть щёткой его ветхую обшивку.
Пиджак Мама настояла, чтобы к выпускному вечеру мне тоже пошили пиджак и штаны. — Все будут в костюмах, — сказала она. — Я уже купила хорошую ткань. Давай посмотрим. Затея с костюмом мне не нравилась. В то время я был немного диковат и считал заботу о собственной внешности нелепым занятием. Пиком моды для меня была байковая рубашка с закатанными рукавами и спортивная шапка «петушок». Надевание на ноги дырявых носков давалось мне легко, без внутренней борьбы. Я не стесняясь носил их до тех пор, пока лёгкая прохлада в районе щиколоток не давала мне знать, что дыры на пятках достигли краёв обуви. Мыться я не любил, поскольку это было скучное рутинное мероприятие, от которого неприятно сморщивалась кожа на пальцах. О расчёске я вспоминал ещё реже. Моя причёска получалась естественным образом от многократного закидывания пятернёй вверх и направо косматой пряди отросших волос, надоедливо лезущих в глаза. Считалось, что Гитлер зачёсывал волосы налево. Для меня это было единственно важной информацией, которую необходимо знать о причёсках, чтобы не попасть впросак. Дорожка, ведущая от левой брови к затылку, разделила мою голову на две неравные части уже когда я учился в институте. Я прокладывал её каждое утро среди влажных зарослей при помощи обломка серой пластмассовой расчёски. С таким философским багажом я подошёл к моменту создания костюма. Мама расстелила передо мной на диване серое трико. Я смотрел на него несколько секунд с лёгким раздражением и без всякого интереса. — Костюм будет серым? — на всякий случай уточнил я. — Да, — ответила мама. — Ну как? — Нормально. Когда становишься взрослым, приходится мириться с кое-какими вещами. На следующий день мы сложили ткань в кулёк и пошли в ателье. Там мамина знакомая, закройщица Олексеенкова, при помощи сантиметра измерила мне плечи, спину, грудь, ногу, шею, талию и другое. С момента рождения это было самое масштабное и тщательное исследование моих геометрических размеров. — Длинные руки, — заметила мамина знакомая, переписывая с измерительной ленты цифру, зажатую между большим и указательным пальцами. — Да, — подтвердила мама как человек, который меня родил. Не помню, сколько сантиметров тогда получилось, но уже через четыре года рукава моего пиджака заканчивались не доходя до запястий. — Это значит добрый, — улыбнулась мамина знакомая. Мама польщённо засмеялась, потрепав меня по руке. Я хотел было возразить, потому что, размышляя над этим вопросом, пришёл к другому выводу, но потом решил, что для пошива штанов и пиджака эта информация скорее всего не понадобится.
[24]
Считалось, что Гитлер зачёсывал волосы налево.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Я решил сосредоточиться на примерке. Моё тело с вытянутыми по швам руками терпеливо находилось в метре от длинного широкого стола, заваленного лекалами, картонными шаблонами, воротниками, карманами, спинками, боками, манжетами и другими частями будущей одежды. В углу напротив на железной ноге стоял женский торс, обшитый серой тканью. Женщина была неживая и без головы. Это обстоятельство позволяло мне без стеснения в упор рассматривать её грудь, пока закройщица Олексеенкова делала свои измерения. Я старался стоять прямо и расслабленно, чтобы замеры были произведены без ошибок. Так учила мама, когда шила мне семейные трусы и клетчатые рубашки. Пиджак был ей не по зубам... Я побывал в ателье ещё два раза, примеряя скреплённые белыми нитками заготовки костюма, и через две недели был полностью готов к празднику.
Грушевый напиток
Женщина была неживая и без головы.
Выпускной ничем особенным не запомнился. Я довольно неудачно попал за стол, где не было ни одного моего приятеля. Со мной сидели четыре девушки с высокими лакированными причёсками. Две из нашего класса, две — из «Б». Та из «Б», что была повыше, пришла со своим парнем. Атмосфера была прескучнейшая. Девушек звали: Надя, Лена, Оля и Лена. Парня последней Лены — Вадим. Больше разговаривать было не о чем. Три девушки вяло шептались между собой и всё время смотрели куда-то на другие столы. Лена и Вадим смотрели на Вадима и Лену соответственно и подкладывали друг другу на тарелки куски апельсинов и колбасу. Мне было неловко, что разговор никак на завязывается. Я даже покраснел на некоторое время, но потом, как и те три девушки, тоже стал оборачиваться и смотреть вокруг. Я надеялся спастись от смущения, встряв в какой-нибудь весёлый разговор за соседним столиком, но за ближайшим «тэйблом» сидели такие же скучные девушки, наблюдающие, как маленькая толстая учительница русского языка уминает за обе щеки что-то с пластмассовой тарелочки. В это время парень Вадим открыл бутылку шампанского и налил всем поровну в пластиковые стаканчики. — Давайте выпьем шампанского, — сказал он. Мы выпили. Шампанское оказалось сладким, как я и предполагал, но и одновременно каким-то тяжёлым и горьким. «Алкоголь», — понял я. Через несколько минут мне стало казаться, что я вышел за границы туловища и головы и сместился чуть вправо. Я как будто ощущал себя со стороны. Движения замедлились, стало трудно двигать глазами. Голоса доносились как будто издалека. «Пьяный», — понял я. Тут уж было не до разговоров и веселья. Я стал испуганно есть колбасу и сыр. Закуску. Когда зелёное жерло бутылки снова начало угрожающе склоняться над моим стаканом, я сказал как можно спокойнее: — Нет-нет, спасибо. Мне грушевого напитка. Так я впервые в жизни познал алкоголь. Я решил ни в коем случае не вставать, пока не пройдёт опьянение. «А вдруг это надолго? — с ужасом думал я. — На весь вечер?» Фантазия рисовала мне картины, на которых я, шатаясь и падая, иду домой. Меня носит, кувыркает и крутит вокруг оси. Мои колени, бёдра, ягодицы бьются о стулья, подоконники, друг о друга. Мои колени
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[25]
ченский вонзаются в чужие животы, бёдра и ягодицы, руки беспомощно скользят по стенам, я хватаю ими людей за шеи, спины, отрываю карманы, хамлю (потому что пьяный и не владею собой). Все смеются и ругают меня. Наконец, я падаю. Некоторые возмущены и разочарованы моей выходкой. Падение добивает их окончательно. Ха-ха. На самом деле ничего смешного здесь не было. Я испугался не на шутку. «Надо сидеть». Сам бы я, конечно, мог просидеть за этим столом хоть до скончания мочевого пузыря. Но всякому известно — от скучающей рядом девушки в любой момент можно ожидать какой-нибудь идиотской просьбы, требующей перемещения твоего тела в пространстве на значительные расстояния. Мне необходимо было принять позу, не предполагающую вставания в ближайшие полчаса и совершенно отбивающую охоту заставить меня это сделать. Ещё лучше — придумать какое-нибудь занятие. Я незаметно развязал шнурок на левой туфле. «Есть ещё Вадим. Если что, я начну долго завязывать шнурок, и тогда он сам вызовется. В крайнем случае — откажусь. Скажу, что болит живот». — Можно мне арбуз и виноград? — попросил я, разогнувшись. — Передай, пожалуйста. Я стал медленно есть арбуз и через пятнадцать минут ощутил себя намного лучше. Ура! В коридоре включили музыку. Некоторые люди стали громко смеяться и ходить между столами со стаканами в руках. Спокойной и твёрдой рукой я налил себе из трёхлитровой бутыли ещё грушевого напитка. По уровню было заметно, что никто не пьёт его, кроме меня. Может, это оттого, что я первым начал его пить и опорожнил уже три стакана. «Пожалуй, если я отлучусь, они смогут, пользуясь моим отсутствием, тоже немного попить», — великодушно подумал я и уверенно встал на ноги. — Пойду к друзьям, поговорю, — проинформировал я на всякий случай. Всё-таки мы сидели за одним столом. Они промолчали — видимо, не зная, кто из них должен мне ответить. — Скоро вернусь. Возвращаться мне не хотелось. Я почувствовал, что весь вспотел от борьбы с шампанским. Глотая грушевый напиток, я прошёл вдоль столов, прокладывая ногами дорогу среди множества брошенных задницами ещё тёплых стульев. В коридоре начались танцы. Я хотел с кем-нибудь поговорить, но все мои приятели оказались очень сильно заняты. Они прятали под столом целлофановые пакеты с водкой и самогоном. От этого секрета их лица сделались весёлыми, загадочными и красными. — Будешь? — подмигнул мне Гусаков. — Не, — я энергично замотал головой. Пить было страшновато. — Не понял, — удивился он. — Что-то не хочется. — Ну, смотри... Перед дискотекой они намеревались хорошенько набраться. Конечно. Им было легче. Они начали пить где-то год назад и знали, как это приятно. Мне рассказывали, что они часто собирались дома у Миши Яценко (позже я и сам несколько раз участвовал в попойке у Миши). Водка разливалась по раскрашенным в синий горошек чайным кружкам и закусывалась хлебом с колбасой. При этом
[26]
Некоторые люди стали громко смеяться и ходить между столами со стаканами в руках.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся они имели возможность поговорить друг с другом, рассказать о своих ощущениях, поддержать советом, помочь опорожнить желудок. Один раз у них от блевотины забились ванна и раковина одновременно... Я же в тот вечер оказался один на один со своим шампанским.
Мешок и штаны
Впереди открывались широкие горизонты обыденного жлобского бытия.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Сесть было негде. Я пошёл посмотреть на танцы. Ничего интересного — темно и все танцуют. Сам я танцевать не любил и стеснялся... И тут мне захотелось домой. Говорят, потом было гораздо интереснее. Наверное, это правда. К двум часам ночи почти все учителя сбросили ханжеские вериги и кинулись в объятия учеников. «Мы такие же, как и вы!» — радостно кричали они. Их давно уже тяготило подавляющее интеллектуальное и моральное превосходство над нами. Они утомились стоять на ходулях. Им тоже порой хотелось, чтобы кто-то похлопал по плечу и сказал: «Эх ты, старый мудила!» Мы же были на подъёме. Жизненные соки заливались в нас непрерывными толстыми струями. Наши тела стали большими и сильными. Мы уже могли сильно побить, быстро убежать или, визжа и кусаясь, ожесточённо лягаться и выкручиваться, будучи пойманными. Наши организмы были готовы ко всей полноте жизни. Впереди открывались широкие горизонты обыденного жлобского бытия. Нам всем предстояло превратиться в крадущихся пронырливых добытчиков и хитрых запасливых самок. В будущем мы освоим много неудобных поз, позволяющих перемещаться по специальным ходам, научимся резкими волнообразными сокращениями мышц тела проникать в тесные места, бесшумно глотать, карабкаться в темноте и прятать в складках одежды крупные предметы. Оказывается, жизнь — это такой большой мешок, что в нём найдётся место для всех. Даже для двоечников, прогульщиков, грубиянов и лодырей, которым, согласно древним педагогическим преданиям, уготована короткая дорога в ад. Взросление состояло в том, что нас перекладывали из многих маленьких мешков в один большой общий тёмный и пыльный мешок. Ко всем. Здесь, в спёртом холщовом мраке, разнообразные индивиды брыкались, царапались, шпыняли друг друга локтями, лезли, подныривали, отпихивали, упирались коленями и совершали ещё много смешных решительных поступков с целью улучшения своего положения внутри. — Ну, вот, в общем-то, так здесь всё и происходит... — несколько лет спустя мы приходили в гости на урок к нашим бывшим наставникам, и, сидя с ними на задней парте, слушали, как они вполголоса говорят эти слова. — То есть, приблизительно, всё в основном такое. К сожалению, большого выбора вариантов нет... Некоторые из них, имевшие интеллигентское устройство души, выражали стыд и смущение. Освободившись от строгой менторской роли, «интеллигенты» оказывались жалкими слюнявыми стариками с заискивающим взглядом. За пределами школы они лишались «духовности». Они покупали штаны, белили потолки и ругались с соседями. Я не против штанов. Наоборот — всегда выступал за штаны. Хорошие штаны купить непросто, это требует времени. Чтобы они нормально сидели, не висли на заднице, чтобы... — Жизнь — это поиски какого-то компромисса... чтобы было приемлемо... Один сплошной компромисс. Надо уметь договариваться.
[27]
ченский Договор Ничто так не объединяет людей, как взаимное признание собственных недостатков. Нам легче объединиться вокруг собственного уродства. Давайте договоримся, что мы все — негодяи. Ну это просто договор такой. На самом деле есть, конечно, и хорошие люди. Их даже много, они такие классные, добрые, всё так хорошо и справедливо делают... Но лучше, если по взаимному согласию мы будем все негодяи. То есть каждый для себя может быть кем хочет, поступать хорошо и бескорыстно, но для других (пусть не обижается) он лучше останется негодяем. И даже так: другие могут не считать его негодяем и верить, что он хороший, только нельзя показывать это публично, чтобы никого не сбить (самому тоже проверить не помешает — это уже от внутренней дисциплины зависит). Доверять или нет — это твоё личное дело, но в обществе желательна бдительность, и здоровый скепсис в отношениях с человеческой природой, поскольку натуральный подлец с целью обмана нередко надевает розовый камуфляж, цвета наших возвышенных ожиданий и неоправданных надежд. Если хорошего принять за плохого, то ничего страшного не случится. А вот если не разглядишь плохого — беда. Лучше уж ошибиться в хорошем человеке (и мы заведомо идём на эту ошибку!). Он тут же простит нас за эту предосторожность по велению своего доброго сердца и мягкого характера. Тут мы, можно сказать, практически припёрли его к стенке, как ни забавно это звучит. Потому как, плюй в него или, условно говоря, бей его по морде, всё равно в трудную минуту можно рассчитывать как минимум на справедливое отношение. То есть можно надеяться на понимание с его стороны. И это святое понимание и похвальное долготерпение хороших людей позволяет нам непримиримо и жёстко вести себя с негодяями и подлецами, не боясь в пылу борьбы задеть кого-нибудь из наших.
Кириллов (всё равно отпиздят) После этого будет весьма уместно, чтобы в тексте промелькнуло изображение ещё одного персонажа из школьной жизни. Я расскажу про Кириллова. Учитель русского языка и литературы Кириллов был не такой, как наша Ирина и эти со штанами. У него всё было серьёзно. Он верил в возвышенные явления человеческой психики, о которых неловко упоминать даже в разговоре между хорошими друзьями. Я имею в виду «вдохновение», «радость творчества», «справедливость», «любовь», «бескорыстие»... Фух. Ну вот, даже в таком виде довольно пошло выглядит. Кавычки немного смягчают эффект. Все эти замечательные названия уже давно отправлены высоким искусством на свалку, где успешно промышляют нищие словом журналисты провинциальных газетёнок. Не будем строго судить наших литературных стервятников, словесная падаль — это их хлеб. Так вот, Кириллов верил в эту падаль. Ирина, например, в «герундий» не верила. Насрать ей было и на «настоящее продолженное». Она просто следила за тем, чтобы соблюдалась жёсткая последовательность ритуальных действий. Всемирная церковь учителей английского языка перед началом занятий предписывала узнать, какое сейчас число и месяц, хороша ли погода и пофамильно вспомнить всех, кого сегодня с нами нет. Затем мы до-
[28]
Всемирная церковь учителей английского языка перед началом занятий предписывала узнать, какое сейчас число и месяц, хороша ли погода и пофамильно вспомнить всех, кого сегодня с нами нет.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся ставали потрёпанные талмуды и изучали отрывки из размеренного и праведного жития семьи Стоговых. Главная цель наставника состояла в том, чтобы никто не галдел, не опаздывал, не рисовал на партах, а уж Всевышний как-нибудь позаботится, чтобы в этих безмозглых черепушках проросли семена знаний. Это были не занятия английским языком, а фарисейство какое-то. Кириллов же носил с собой толстый коричневый блокнот, из которого перед началом урока он выписывал на доску наподобие такого: «А мне приснилось: миром правит любовь, А мне приснилось: миром правит мечта. И над этим прекрасно горит звезда, Я проснулся и понял — беда...»
Цой цитировался чаще всего. Он к тому времени уже разбился на машине.
— Это стихи Виктора Цоя. Перепишите себе в тетради в качестве эпиграфа. Больше всего мне нравились первые пять минут его урока, когда мы писали в тетрадь с доски. Цой цитировался чаще всего. Он к тому времени уже разбился на машине. У меня не было записей «Кино», кроме последнего концерта, снятого на «бобинник» с телевизора, но сосед сверху громко включал магнитофон и мне иногда удавалось слушать через потолок целые альбомы. Первые пять минут я смотрел на Кириллова с глубоким уважением. Каждый раз я ожидал, что он продолжит не менее интересно. Вот он сейчас выдаст! Вот будет! Такой человек не может просто так. Он же слушает рок-музыку! Но, к сожалению, ничего не происходило. Думаю, ему не хватало творческих сил для того, чтобы изменить обыденный ход урока литературы. — На прошлом занятии я задавал прочитать очередные главы из «Обломова», а именно... — заунывно начинал он. Таких людей много. Они могут проявлять удивительную несгибаемость и принципиальность, но, одновременно, это сковывает их творчески. Они слишком широко ставят ноги, напрягаются и надолго задерживают дыхание. Это мешает свободно ходить. — ...в романе «Обломов», написанном в 1859 году, судьба главного героя раскрыта не только как явление социальное («обломовщина»), но и как философское осмысление русского национального... Он был зажат и скован, мы — обречены на скуку. Думаю, Кириллову это было понятно. После обеденного перерыва его сухие, монотонные слова звучали особенно надоедливо. Уроки проходили тяжело. По этой причине лицо его страдальчески морщилось, голос начинал противно дребезжать от сдерживаемого раздражения. Он подходил к окну и делал тяжёлый короткий вздох. Из уважения к Кириллову я добросовестно таращил смыкающиеся глаза на учебные предметы: доску, мел, тряпку, указку, на самого Кириллова. Не зевать на его уроке было для меня делом чести. Но мои силы быстро таяли. Я налегал на парту правым боком, подпирая рукой тяжеленную голову. Окончательно разочаровавшийся в нас Кириллов ни разу не протянул нам руку помощи, отодвинув в сторону пелену послеобеденной дремоты. Тридцатипятилетний худощавый Кириллов обыкновенно облачал свою фигуру в тёмный костюм, надевая под него бордовый пуловер и красный галстук. Лицо он имел смуглое, с красивым прямым носом и чёткими линиями твёрдых губ, но постоянное занудное неразборчивое беспокойство (о каких-то важных и незначительных вещах
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[29]
ченский одновременно) лишало его одухотворённый лик той привлекательности, которой он заслуживал. Я помню лишь один случай, когда мелкая рябь на лице Кириллова превратилась в неукротимую бурю. Жертвой его неожиданного гнева стал Гусаков, вполголоса насмехавшийся над Маяковским и не имевший на самом деле серьёзных претензий к личности и произведениям поэта. — ...достаю из широких штанин... — издевательски декламировал Гусь, сознательно используя лишь прикладное, развлекательное свойство этого стихотворения. Для разгона скуки. Я с позорной готовностью подхихикивал. — Мы говорим Партия — подразумеваем Ленин... Крошка сын к отцу пришёл, а он достаёт из широких штанин... Не в добрый час явился ты, крошка, мой юный мальчик... ну да что ж, раз пришёл... — Да ты понимаешь, Гусаков, что не имеешь никакого права! — рванул вдруг Кириллов. Вообще-то всё это время он находился рядом, всего в нескольких метрах — писал на доске свой очередной эпиграф. Конечно же он мог всё слышать, но это не принималось нами в расчёт. Потому что всемирной церкви учителей насрать на то, что думают и говорят ученики, если это не касается темы занятий и если это не ответ на прямой вопрос учителя. В этом смысле присутствие Кириллова, стоявшего к нам спиной, приравнивалось к его отсутствию. Тема урока никак не затрагивала поэта Маяковского, даже... — Ты! Сопляк! Ты ведь ничего не знаешь про то время! И ничего не знаешь про Маяковского! Сидишь сейчас и смеёшься! Ты сам-то что из себя представляешь?! Гневное лицо Кириллова нависло над Гусём тяжёлой красной свёклой. Ошарашенному Гусю пришлось сильно задрать голову и отклониться немного назад, чтобы не мигая смотреть на неё пустым защищающимся взглядом. Кириллов отёр ладонью маленький пузырёк слюны, вскочивший на нижней губе, и отвернулся. Надо было окончить строку на доске. Из пришедших в беспорядок от испуга и растерянности черт лица Гусю постепенно удалось выстроить незаслуженную обиду. Его указательный палец ткнулся в висок, после чего был несколько раз прокручен по часовой стрелке: шиза накрыла нашего учителя.
В этом смысле присутствие Кириллова, стоявшего к нам спиной, приравнивалось к его отсутствию.
Интеллигенты обречены быть побитыми. На первых порах безобразнику интересно бить интеллигента. Это похоже на откупоривание незнакомой консервы. По доброй воле интеллигент вряд ли раскроет свой внутренний мир и умственные накопления перед тёмным необразованным хулиганом. Но поскольку всякая необычная и интересная вещь должна быть разобрана и изучена, интеллигент обречён стать объектом для пытливого хамского ума. Вот его откупоривают, разбирают, а там то же, что и у остальных — сопли, кровь, вскрики, разбитые очки, неумелое сопротивление, попытки бегства, занудные просьбы о пощаде. А ведь хулиган — он как ребёнок, ожидающий в этот миг чего-то необычного, волшебства что ли. Может, интеллигент будет читать стихи во время битья, приводить занимательные факты или интересно рассуждать о жизни. Но увы. Интеллигентов долго не бьют. Потому что их бьют из интереса, а тут сразу становится скучно. Это врагов могут бить долго, поскольку цель другая — победить. Короче говоря, Кириллова побили на школьной дискотеке. Осенью 1990 года в нашей школе вдруг стало модно проводить дискотеки. Школьникам, начиная с восьмого класса, раздавались пригласи-
[30]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся тельные, сделанные из обрезков открыток, — это для конкурса, на котором надо было искать свою половинку в зале. Кириллов дежурил на входе в школу, чтобы никто без открыток не входил. Его блок-пост, сооружённый из нескольких парт, поставленных поперёк коридора, находился на первом этаже. Говорят, он самоотверженно преградил путь прорывавшимся хулиганам из соседнего ПТУ, а потом быстро пошёл к умывальникам возле столовой, наклонив туловище вперёд и шлёпая о пол крупными красными каплями из опухшего носа. Дискотеку сразу же закончили. Все говорили про Кириллова. Кириллову разбили нос, Кириллову подбили глаз, Кириллов не смог дать сдачи. На меня и многих моих товарищей это произвело гнетущее впечатление. Потому что избиение хорошего человека — это не то, что избиение рядового незнакомого обывателя, как бы мы не развивали в себе сострадание. В первом случае жестокость приобретает особую контрастность и отчётливость. Снимок выходит яркий, сочный. И глядя на него, ты понимаешь: как ни живи — всё равно отпиздят. Страшно. Вскоре деклассированный Кириллов уехал жить в Белоруссию к родственникам.
Побег и нашествие
Кого-то из учителей вырвало в кабинете химии.
Первым, как и положено военачальнику, сдался военрук Кутухов. Задолго до полуночи. Он радостно хватал наши правые руки своей десницей с надписью «Коля» на фалангах пальцев, прикладывая ещё одну ладошку с другой стороны. — Поздравляю! Поздравляю! — повторял он. От водки и чувств у него слезились глаза. Он как будто провожал нас всех на войну. Остальные посыпались позже, когда я уже ушёл. Кого-то из учителей вырвало в кабинете химии. Очевидно, химика. Однако в этом нельзя быть уверенным на все сто. К трём часам ночи всё смешалось, царила полная неразбериха. Некоторые из преподавателей, продолжая стойко бодрствовать, непримиримо и строго, как цапли, расхаживали повсюду в очках с огромными стёклами, брезгливо огибая шаткие столы, накрытые серой обёрточной бумагой. Я не хотел быть невежливым, но соблюсти светские приличия оказалось невозможно: мне просто было некому сказать, что я ухожу домой. Думаю, никто не хватился меня по меньшей мере в течение часа. Спустившись по лестнице на первый этаж, я торопливо зашагал по гулкому вестибюлю. Теперь, находясь в десяти метрах от выхода, притвориться, что я отлучился для поисков умывальника или туалета было совершенно невозможно. Нельзя было, чтобы сейчас кто-то из знакомых меня заметил. Я увлёкся ролью беглеца настолько, что окликни меня в тот момент, я не задумываясь бросился бы бежать со всех ног. Промчавшись мимо огороженной стальной сеткой раздевалки, я достиг центрального выхода. Дверь была закрыта на засов. Я отодвинул его в сторону и резко вышел наружу. Музыка стихла. Втянув лёгкими порцию свежего воздуха, я стал решительно удаляться от выхода. Возле школы уже собиралась дворовая шпана, строя планы, как пробраться внутрь. Им тоже хотелось тёлок и музона. Я поёжился. В холле не было никого, кто бы мог задвинуть засов обратно. Ворота открыты. Стража спит. Вскоре они это поймут и тогда начнут просачиваться внутрь здания небольшими группами по два-три человека, прячась понача-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[31]
ченский лу под лестницей и в темноте дискотеки. Стоя возле стен, они будут переговариваться друг с другом, не отрывая насмешливых взглядов от танцующих. Потом начнутся короткие вылазки в банкетный зал. Они станут курить в туалете и возле открытых окон, громко харкать и выплёвывать со шлепком смачные зелёные сгустки. Они будут заглядывать в глаза проходящим мимо очкарикам, намереваясь затеять драку. Очкарики первыми инстинктивно почувствуют их присутствие по характерной тяжести под ложечкой и слабости в ногах. И, наконец, они начнут приставать к девчонкам. К красивым, розовым, сладко пахнущим, часто дышащим от танцев. Они будут грубо хватать их своими тёмными, покрытыми мелкими белёсыми ссадинами руками за голые плечи, дышать в лицо сожжённым табаком из ржущих ртов, облепленных семечковой шелухой. И всё из-за того, что я не предупредил про дверь. Потом они убьют всех мужчин и очкариков и начнут насиловать оставшихся в живых. Достанется даже Вере Степановне. «А и пусть, — подумал я через пятьдесят метров. — Некоторым это даже понравится».
Под ручку со страшилой Обязавшись в порыве пьяного благородства развести всех одноклассниц по домам, в начале одиннадцатого часа мы вышли из квартиры Лёхи Кузина на улицу. Было довольно холодно. Сильный ветер раздвигал волосы на голове и дул в образовавшиеся прогалины. Девушки такие беспомощные существа! Для интересной жизни и движения по поверхности земли они неудобны. К кантовке и быстрой погрузке на автобусы, троллейбусы, грузовики, плоты и в электрички абсолютно не приспособлены. Пехотой перемещаются медленно, вертя головой в сторону шумного и блестящего, — и то недалеко, до конца проспекта. Сказывается ограниченный моторесурс. Как маленьких детей, их везде подкарауливают опасности и неудобства, приравниваемые девушками к опасностям. На женском пути всякое случается. Поломка женского оборудования, починка женского оборудования, перестановка шкафа, сгоревшие лампочки, тени и помады, скука в присутствии мужчины, ожидающий в тёмной аллейке сладострастный насильник, нервно сосущий короткую папироску... Что за жизнь, чёрт подери?!
Потом они убьют всех мужчин и очкариков и начнут насиловать оставшихся в живых.
Некоторые отделились сразу, группами по два-три человека. Оставшиеся человек шесть, к числу которых принадлежал и я, готовый проветриться и выгулять измученное неудобными позами тело, отправились в обход окрестностей. Длинная дебелая Наташа предложила, чтобы мы взяли друг друга за руки и так шли всю дорогу. Ничего другого от неё я и не ожидал. Она и в трезвом состоянии была способна генерировать весь этот пошлый бред про дружбу навек, школьное братство, лучшие годы... Пришлось покориться. Поскольку было холодно, я сказал, что гораздо удобнее и надёжнее сцепиться локтями и первым сунул руки в карманы. Таким громоздким способом мы протопали несколько пустынных кварталов, пока не спровадили дебелую Наташу в тёмное нутро подъезда. На прощание она сказала ещё какую-то глупость, но из-за сильного ветра я не расслышал. Потом к месту ночёвки были доставлены Ленка и Юлька. Осталось трое. — Мы с Виталиком живём рядом, — объявила Таня. — Да, в соседних подъездах, — подтвердил я не дрогнув. — Через один.
[32]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся
Я смахивал на молодого жидкоусого знатока Бориса Бурду, горделиво и самовлюблённо поигрывающего серыми мышцами своего интеллекта.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
— Почему через один? Я в третьем, ты — во втором, — мне с лёгкостью удавалось демонстрировать чёткую работу мозга и сохранившуюся живость мимики. Я смахивал на молодого жидкоусого знатока Бориса Бурду, горделиво и самовлюблённо поигрывающего серыми мышцами своего интеллекта. — А, ну да, правда. Я, когда пьяная, не очень хорошо соображаю, — тяжеловато, с медленной улыбкой ответила Таня. Сердечно попрощавшись с Лёхой Кузиным, мы отправились в дорогу по широкому переулку, слабо освещённому розовыми и жёлтыми окнами длинного ряда домов. Выпившая Таня чувствовала себя довольно свободно. — Можно я возьму тебя за руку? — Можно. Она быстро обвила локоть справа и плотно притянула себя ко мне. Я довольно спокойно вошёл в состав этой четвероногой биологической конструкции, давно используемой разнополыми людьми для задушевной ходьбы. Впрочем, выигрыш в устойчивости был налицо — с этим не поспоришь. Преодолев в таком духе метров двадцать пять, я начал замечать, что её бедро трётся о мою ногу. Этого ещё не хватало! Кто умеет работать с пространством — преуспеет в тонком искусстве флирта. Незаметно оттопырив правое плечо в сторону, мне удалось оттеснить её на пару сантиметров. Я сократил шаг почти вдвое и изловчился убирать правую ногу под себя и внутрь, ставя её при ходьбе как можно ближе к центру. Я практически исчез с экранов её радаров. Не нащупывая меня нижней частью тела, Таня немного заволновалась. — А погода-то хорошая всё-таки, — сказал я оптимистично. — Тихо так. Судя по всему, она не понимала, что происходит, и инстинктивно потянулась ко мне своей левой коленкой. Эта коленка со свистом проносилась в миллиметрах от моей икры. Чтобы отучить её от этих штучек, я сделал несколько быстрых широких шагов. Она послушно засеменила. Так-то. — Всю жизнь хотела пройти с тобой под руку, да всё как-то не доводилось. — Да, — согласился я, — никогда такого не было. — Мы редко общались. Я немного вырвался вперёд, улавливая её белеющее во тьме лицо лишь боковым зрением. Из-за плохой подвижности шеи ей приходилось поворачиваться всем корпусом и немного отклоняться назад, обращаясь ко мне. Мне стало немного стыдно, и я притормозил. В общем-то ничего страшного не было. Нас разделяли толстые слои осенней одежды, свитер, рубашка, майка и несколько рюмок водки. Водка давала знакомый эффект отстранённости от происходящего. — Ты куда-то пропал. Я тебя редко вижу. — Почему пропал? Работаю... — Где? — Здание химической лаборатории знаешь? На последнем этаже. — А я в цехе водоснабжения. Если что — звони. Хочешь, дам телефон? — Давай, конечно. Я изобразил чрезвычайную заинтересованность в телефоне. Долго искал обрывок бумаги, подробно распрашивал, в какое время её можно застать, когда у неё перерыв, по каким сменам работает. Мне кажется, я довольно хорошо притворяюсь, когда записываю ненужные
[33]
ченский телефоны и адреса. У меня большой опыт. Наверное, людям приятно, когда я так увлечённо узнаю, как их можно найти. Мне кажется, это такая компенсация за то, что на самом деле я никогда не позвоню. Чем твёрже я решил не звонить, тем разборчивей мой почерк и настойчивей расспросы. Это у меня такая застенчивая доброта, что ли...
Смерть Гуся Ну, вот и встретились. В этой нише на шестом этаже здания химической лаборатории она подкарауливала меня три года. Её лицо на короткой шее безжалостно и строго. Я двинул ртом вправо, пробуя улыбнуться, но быстро вернул его на место. Настроение у Тани было неважнецкое. Оценивающий взгляд, сжатые губы. «Узнал, значит. И то хорошо. Что ж, рад или не рад?» «Да, вроде...» Я понял, что нерадость моя уже раскрыта и малость растерялся. Внутри как-то заёрзало. Ладно, ладно. Позор мне, позор. Не вспоминаю, не звоню, телефон потерял, на встречу выпускников не ходил. Что ж... Признаю. И тут я расслабился. Не надо усердствовать, разыгрывая любезность и интерес. Не звоню, не узнаю на улице. Вот такой я, значит, сноб, зазнавшийся человек. Впрочем, я же сказал «привет», насколько я помню? Это довольно вежливо с моей стороны. Пожалуй, пойду. Мне кажется, я был очень занят. Надо было помыть кружку в туалете. Однако от Тани было не так-то просто отделаться. Она бросила вдогонку «как дела?», что позволило окончательно за меня зацепиться. Я остановился, сделал два шага назад, недовольно поморщившись, и угрожающе тряхнул кружкой, демонстрируя неотложность своих намерений. Таким образом я заранее предостерегал её от подробного разговора. «Что ж, если тебе так уж хочется знать, как у меня дела, я отвечу». — Нормально, — сообщил я. «Сейчас тоже спрошу, как дела, и — до свиданья, малышка». — Ты на похоронах Володи был? — опередила она. — Каких похоронах? — Ты что, не знаешь, что Вова умер? — Нет. Какой Вова? Берденко? — Гусаков. На прошлой неделе были похороны. Тебе не звонили? — Нет. Отчего он умер? Заболел... или так?.. — Говорят, вроде отёк лёгких. При этом лицо у неё сделалось печально озабоченным. Я тоже соорудил довольно сносное сожаление. — Вот как... — сказал я, наконец, после небольшой паузы. — Да, — ответила она. — Интересные новости. — Да, теперь нас стало меньше, — добавила она драматически. — На одного, — на всякий случай сказал я, чтобы узнать, не умер ли кто ещё. — На одного... Ладно, ты иди, работай. — Да, я сейчас пойду поработаю, — ответил я, чтобы это не выглядело так, будто она меня отпускает. Я пошёл мыть кружку, чувствуя спиной её молчаливое неодобрение. Может быть, в её глазах, я встретил новость о смерти Гуся слишком спокойно.5
[34]
5
А. К. У нас тоже первым умершим одноклассником стал Гусь — Андрей Гузь. Сердечный приступ, вроде. К. Б. У меня — почти то же. Одногруппник Артём Гусев, кличка Гусь. Между вторым и третьим курсами. Не то повесился, не то его повесили. Дело тёмное.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Ну, это правда. «Теперь нас стало меньше». Смешная фраза. Как будто мы были тайными членами масонской ложи или вьетнамскими ветеранами. Она по-прежнему считает нашу школьную жизнь какой-то особенной. Многие женщины с удовольствием тянутся к такой пошлятине. Почему она никак не привыкнет, что каждый сам по себе? И сейчас, и тогда, и она, и мёртвый теперь уже Гусь. На обратном пути я встретил её ещё раз, но информация закончилась, и мы больше ничего друг другу не сказали. Умер-то Гусь один, в тесной квартирке, которую делил с родителями. Без нас. Без многочисленных друзей, молчаливой и суровой гурьбою стоящих у смертного одра. Мы и не слышали, как он дух испустил.
Скафандр неудачника
Когда живёшь с марсианами, надо всё время быть начеку.
Я попытался честно представить, чего лишила меня внезапная смерть Гуся. Ничего хорошего в голову не приходило. Гусь не годился для светлых воспоминаний о безвременно почившем друге. Даже тело его никуда не годилось. Настоящий скафандр неудачника. Вытянутый овальный шлем с раздвоённым подбородком и мясистыми негритянскими губами, дыхательный аппарат «уточкой». В школе Гусь был худощав и немного сутул, но пиво и регулярные трансляции матчей Лиги Чемпионов превратили его туловище в серый дряблый цилиндр со светло-коричневыми сосками. К верхней части цилиндра крепились тонкие макаронины рук, которые оканчивались болтающимися на кистях птичьими лапками. Вот неполный перечень того, что навсегда было засунуто под сукно земли.
Марсиане Сколько я его знал, руки и часть лица Гуся всегда были покрыты розовыми шелушащимися пятнами, напоминающими лишай. Какая-то неизлечимая кожная болезнь. Не заразная, но всё равно здороваешься аккуратно. Особенно внимательно приходилось следить за большим пальцем, который при рукопожатии всегда касается тыльной стороны ладони. У Гуся она была сухой и морщинистой, с красноватыми бороздками царапин, оставленных ногтями (видимо, эти пятна постоянно чесались). Каждый раз я немного отводил большой палец в сторону и сжимал руку Гуся оставшимися четырьмя фалангами. Это было приветствие четырёхпалого гуманоида. Историческая встреча землян с марсианами. Вероятно, таким способом с ним здоровались многие парни. Не только из нашего класса. Может быть, каждый раз, получая на один палец меньше положенного, Гусь подсознательно чувствовал себя обманутым. С годами выражение его лица становилось всё более недоверчивым и настороженным. Когда живёшь с марсианами, надо всё время быть начеку.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[35]
ченский Приятели Кажется, мы с Гусём были приятелями некоторое время. Это следовало проверить. В тот же день, когда мне стало известно о его смерти, я отыскал выпускной альбом. Фотографии в альбоме были приклеены к картонным страницам, на обратной стороне которых мы писали друг другу послания в будущее. Я сейчас как раз находился в будущем. Вот что послал мне Гусь: «На протяжении всей школьной жизни ты был для меня хорошим другом, „соратником“... Если у тебя что-то не получится и тебе потребуется помощь, обращайся ко мне. Я тебе всегда помогу... заходи ко мне, не забывай. Мой адрес: ул. Харлампиевская, д. 16, кв. 36. Я появился на свет 16.08.76 г.» Ни фига себе! Определённо, мы были хорошими приятелями... Не всю школу, конечно. Два последних года. Большую часть времени мы игнорировали друг друга. Я не считал Гуся достойным внимания и сам в его глазах был скучным очкариком. Гусь стремился вращаться в маргинальных кругах, собиравшихся покурить в павильоне или за трансформаторной будкой, но его периодически выкидывало наружу. Там бывали страшные типы: Семенихин, Череп, Кисель... Очень жуткие. Их жизнь проходила в жестоких драках, катании на мотоцикле и прогуливании уроков. Они учили Гуся жить и гоняли по мелким поручениям. Насколько мне известно, в павильоне Гусь особым уважением не пользовался. Он был трусоват и не раз оказывался бит или унижен. Иногда он прятался от своих суровых друзей, но тем не менее всегда стремился вернуться обратно. С ними была сила. Гусь казался мне примитивным. Я встречал его ещё в детском саду, но там наши отношения дальше настороженного обмена фольгой, спичками или конфетными фантиками не заходили. Время было такое. Возраст. Я не доверял Гусю в такой же степени, как и остальным своим дворовым партнёрам. У детей с моралью всегда было туго. Тебя могли запросто обмануть и тут же, не отходя, открыто выразить свою радость по поводу удавшейся аферы. Отнять или обхитрить было престижно. Честному слову никто не верил. Нередко мы совершали сделки, договорившись, чтобы предметы переходили из рук в руки одновременно. Мы стояли друг на против друга, протягивая руки и внимательно следя за противником. Жестокий мир.
У детей с моралью всегда было туго.
Пацан Бесспорно, два последние года учёбы в школе сблизили нас, но «хороший друг» — это сильное преувеличение. Праздничный аффект. Вон Гусь и ручку взял с красной пастой, вензелёк к букве «Н» пририсовал, искусник... Смешно написано: «Я появился на свет 16.08.76 г.». С такой наивной торжественностью... «Появился на свет». Великий Гусь появился на свет, чтобы хорошенько побухать, похавать, потискать тёлок и, не теряя времени даром, скопытиться... Восьмой месяц — это август, помоему. Выпускной вечер состоялся в конце июня. То есть через полтора месяца я уже забыл, что у него день рождения 16 августа. Ха. Представляю, как Гусь принял это от своего «соратника». Всё-таки он жил пацанской жизнью. Некоторое время мизинец Гуся украшал обработанный пилочкой длинный жёлтый ноготь, которым он с удобством ковырял за ухом. Это что-то такое означало. Это был их атрибут. Как и маленький нательный крестик на капроновой нитке. Христиане, бля.
[36]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Пацаны — это подростки, готовящиеся стать мужиками. Мне не нравилось пацанское в нём. Пацан — будущий обыватель, маленький, злой мещанин, фанатик, враг непонятного и необычного, уничтожитель красоты, топтатель творчества. Дни рождения, проводы в армию, женитьба на черноротой дворовой подруге с костлявыми плечами, вылезающими из неряшливого ситцевого платья — это великие духовные события пацанской жизни. Этапы посвящения в суровое братство мужиков. Гусь готовился в мужики. Для этого ему надо было заиметь вонючие подмышки, красную натёртую шею, слипшиеся спутанные волосы, покрытую тусклыми цветочными узорами рубаху. Ему предстояло найти грязную физическую работу на заводе, с длинными сонными перерывами на деревянных скамейках и внезапными изнуряющими авралами, чтобы можно было потом, выйдя за проходные, устало выпить водки с мрачными товарищами, закусывая её ломтями варёной колбасы. После школы жизнь Гуся стала существенно упрощаться. Он стремился к этому.
Маленькая вселенная
6
А. К. Ух ты! Ю. Ц. Ну, понятно.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Я пошёл на кухню выпить чая. Попытки выдавить из себя чувство сожаления ни к чему не приводили. Я не мог представить Гуся отчётливо живым. Верно, чтобы жалеть о смерти, первым делом надо хотя бы представлять живого. Сейчас он был для меня таким же далёким, как Джон Леннон или Ясир Арафат. Или таким же нереальным, как Микки Маус. Я чёрствый и равнодушный человек. Гуся нет. Закопали. Ушла из жизни личность, маленькая вселенная. Лежит один, закопанный. И я с ним больше не поговорю. Ну же! Ничего. Пусто. Если бы не встреча с Таней, я бы вообще не обнаружил пропажу Гуся никогда. Хорошо, что нас люди предупреждают. Тогда в чём потеря? Где была эта маленькая вселенная, которой сейчас нет? Я пропажи не заметил. Возможно, «потеря» — всего лишь утешение для умирающего, которого заверяют, что без него всё будет не так. Может быть, некоторым умирающим доставляет удовольствие забрать с собою свои опыт, талант, авторитет. Вот, мол, не уберегли, теперь ухожу. Имейте в виду. Ну, это я забираю, это тоже со мной, и это. Всё, бывайте. Счастливо прозябать. Кое-кто закапывает с собой6 украшения и деньги. Должно быть, это всё здорово повышает самооценку. Посмертную. С мыслью, что после тебя не всё будет так хорошо, уютнее умирается. Сожаление, досада, ласкающие слух крики «что мы будем без него делать?!», «куда он подевал чёртовы документы?!», всеобщая суматоха создают приятный фон для комфортной отдачи концов. Как говорится, не горюйте, не скучайте и гуд бай. (А ведь и погорюют, и заскучают!) Всё было бы классно, если бы ещё страх убрать. А то жутко страшно умирать всё-таки. Тяжелее всего тем, кому нечего забрать. Думаю, Гусь был из таких. Таких труднее почувствовать. Нет никакой потери: умер и всё. Спасибо, что от хлопот избавил.
[37]
ченский Патрик Юинг Я, честно говоря, редко кого с днём рождения поздравляю. Не знаю, что им надо говорить, кроме «желаю успехов». А они раскроют рот и ждут. Когда я был профгрупоргом в нашем проектном бюро, то спасался тем, что читал стихи. Это легко — всё написано на открытке, читай себе с выражением: «Ну где найти такие строки, такие добрые слова, чтобы от наших поздравлений у Вас кружилась голова?! Чтоб в этот светлый день весенний...» Поздравить Гуся было совершенно невозможно. Хотя, конечно, он мог на это рассчитывать. С Гусём меня сблизил спорт. В 10-м классе на физкультуре мы стали играть в баскетбол. Раньше у нас всё время были футбол и ручной мяч, но потом, пошептавшись между собой, физруки решили, что мы уже достаточно подросли. Тогда самый старый, седой и опытный физрук Владлен Викторович (у него был кривой рот и не хватало двух третей левого уха задолго до того, как мир узнал Майка Тайсона) торжественно вынес из комнаты преподавателей большой тёмно-коричневый7 мяч. — Идите все сюда, — сказал он. — Слушайте внимательно. Легче всего его забрасывать с отскоком от щита. Бросайте от щита. Видите, на нём нарисован маленький белый квадрат, над самым кольцом? Цельтесь в угол белого квадрата и попадёте наверняка. Кратко изложив основные правила, он показал нам несколько бросков с ведения. Через две недели Владлен Викторович лёг в больницу с грыжей, а мы стали осваивать новую игру. В это самое время «РТР» стал показывать лучшие матчи текущего сезона Национальной Баскетбольной Ассоциации. Я не пропускал ни одной трансляции. Джордан, Шакил О’Нил, Чарльз Баркли и другие никогда не кидали мяч в кольцо с отскоком от щита. Они направляли его прямо в корзину красивыми крюками, бросали «через руки» с отклонением или вколачивали слэм-данком с разворотом. Щит — это было для новичков. Решив играть как Джордан, я сразу же забыл о существовании отскока. — От щита! Виталик, бросай от щита! — сердито кричал мне маленький усатый Александр Иванович, сменивший уставшего ветерана. Видимо, у них где-то было написано в специальных программах, чтобы мы стучали мячом об щит. Но я был глух к воплям Александра Ивановича. Специально забросить от щита для меня было позором.
7
А. К. Светло-. Ю. Ц. Всяко быват.
Гусь неплохо играл в баскетбол. Не то чтобы слишком здорово. У него был хороший средний бросок, он мог немного поводиться, выдать пас, но под кольцом его легко теснили. Причёска «ёжик» и вывернутые наружу толстые губы делали его похожим на центрового «НьюЙорк Никс» Патрика Юинга. Я почти всегда играл с Гусём в одной команде. Урок физкультуры начинался с того, что мы делились на Dream Team и сборную Парагвая. В Dream Team всегда попадали самые высокие, ловкие, красивые и весёлые, то есть самые лучшие парни нашего класса, во главе с величайшим спортсменом и школьным актёром Серёгой Железянко. Костяк сборной Парагвая составляли мы с Гусём. Нам давали ещё несколько неуклюжих «парагвайцев», годных разве что для собирания хлопчатника и тунговых орехов. Надо ли говорить, что Dream Team начинала закладывать мячи в нашу корзину с первых же минут. Они окружали нашу оборону и подолгу передавали мяч друг другу, смеясь и подшучивая над тем, как
[38]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся мы мечемся между ними на полусогнутых ногах, размахивая руками над головой. Они стремились разыграть мяч наверняка и практически всегда добиваясь своего. Если растянуть нас не удавалось, Железянко, наклонив корпус вперёд и выставив правое плечо, тараном прорывался под кольцо и оттуда обязательно попадал, несмотря на неистовое сопротивление как минимум трёх «парагвайцев». Я не любил играть против Железянко. Перед каждой игрой у меня было плохое предчувствие. У нас не было лидера, отсутствовала хорошая игра в пас. Мой крюк был ещё недостаточно хорош, чтобы я мог уверенно набирать очки из трёхсекундной зоны. — Мы плохо играем в пас, — говорил я Гусю в раздевалке. — Поэтому у нас короткие атаки, которые заканчиваются либо ошибкой, либо нелогичным броском. Гусь со мной соглашался. Он тоже регулярно смотрел НБА. (По правде говоря, Гусь тоже был хорош — заводил мяч на правый фланг до линии аута и, будучи заперт длиннющим Максом Смирновым, пробовал бросать под нулевым углом. Шансов побороться за отскок после такого броска практически не было.) — Хочешь, пойдём ко мне домой, я тебе покажу подборку «Спортэкспресса», посвящённую чемпионату Европы по футболу? — спросил у меня как-то Гусь. — Погнали. И мы пошли к Гусю в гости.
Логово Гуся Словно в самое тайное место души заглянул.
Теперь мне точно известно, что я равнодушный человек. Я и раньше замечал за собой какую-то холодность. И полюбить никого не могу. Они меня или смешат, либо я злюсь на них сильно. Бывает, улыбаюсь так ласково, могу даже по голове погладить, поговорить откровенно, спросить что-нибудь интересное, от всей души головой покачать, а потом иду домой, и такая тоска во мне, полное безразличие. Однажды я пошёл проведывать отца в больнице, так он даже обиделся, что я его не расспрашиваю, как ему живётся, чем его кормят, какие у него товарищи. Я тогда очень сильно испугался, что он меня раскусил. Словно в самое тайное место души заглянул. Мне следовало его, конечно, спросить, о чём надо, а я совсем расслабился, просто сидел на кровати и молча смотрел на тумбочку. Хотелось побыстрее уйти из этого места, пахнущего огрызками яблок, прокисшим вареньем и медикаментами. Было невыносимо скучно видеть отца в беспомощной позе, с гипсовой ногой, требующим сочувствия и жалости. Обмякшим слабым ртом отец рассказывал, что случилось с его новыми товарищами, замотанными в бинты и лежащими рядом, жаловался на грязное седло в туалете, просил поставить суп в холодильник. Я просто кивал в ответ. Мне было стыдно за то, что я не умею вести себя, как положено хорошему сыну. Двухкомнатная квартира Гуся была похожа на страшный сон больного клаустрофобией. Судя по всему, старые вещи здесь не выбрасывали никогда. Попав однажды внутрь, они были обречены оставаться до тех пор, пока со временем не сотрут друг друга в пыль. В первый раз я побывал в гостях у Гуся в апреле 1993 года. Меня поразила ужасная теснота, в которой он жил со своими родителями. Зала была наполнена высокими, в человеческий рост, плотно спрессованными кучами тряпья, целлофановыми пакетами и связанными кипами старых книг. Для перемещения между двумя кроватями, креслом
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[39]
ченский и телевизором были проложены узкие проходы. На балконе висели поношенные спортивные штаны со смешными петлями для ступней и полинявшая футболка. — У вас ремонт? — спросил я Гуся. — Нет. Идём ко мне в комнату. Покажу кое-что. Он повёл меня в такой же тесный и узкий отсек, где умрёт через десять лет, как таракан, зажатый между высокими пыльными стопами старых газет «Спорт-экспресс». — Это спецвыпуск, посвящённый чемпионату Европы 92-го года, — пояснил Гусь, вытаскивая из картонного ящика толстую пачку. — Здесь все матчи. Расстановка игроков, результаты, обзоры, интервью. — Здорово. — Конечно. Эти газеты сейчас на вес золота. Я купил все номера, кроме двух-трёх. Но начиная с четвертьфиналов ни одного не пропустил. Такое редко встретишь, чтобы всё было собрано. — Дашь почитать, а? — у меня как раз был один из тех периодов, когда я чем-нибудь сильно увлекался. В то время это был футбол. — Хорошо. Только не потеряй. Надо сложить их по порядку... Смотри — книжка про Блохина. А это Мишель Платини. Ринат Дасаев. Вот ещё про Блохина, эту он сам написал... Мы разместились на узкой, неряшливо застеленной кровати возле окна. Сидеть было неудобно. Через зелёное покрывало я чувствовал задницей грубые складки плохо расправленного одеяла. На стене напротив висела фотография сборной Голландии, чемпиона Европы 1988 года.
Когда книги и газеты закончились После окончания школы количество моих встреч с Гусём резко пошло на убыль. Я прочитал все его самые ценные газеты и две книги про Олега Блохина. Больше ничего интересного у Гуся не было. — У тебя больше нет ничего интересного? — Про Блохина читал? — Читал. — Тогда давай забухаем, — предложил Гусь, Из-за учёбы в институте мне было некогда бухать с Гусём. (Это официальная версия. На самом деле, я после выпускного некоторое время побаивался прикладываться к спиртному, но, естественно, никому об этом не говорил. Как часто у меня случается, я предпочёл иметь репутацию унылого зануды, чем быть осмеянным за алкогольную трусость.) «Не сегодня... Сегодня не могу... Что-то не очень хочется... Нет, сегодня вряд ли...» — отвечал я Гусю. В последний раз он посмотрел на меня недоверчиво прищурившись, мы пожали руки и пожелали друг другу удачи. С этого момента Гусь всегда стал смотреть на меня с недоверчивым прищуром.
Я прочитал все его самые ценные газеты и две книги про Олега Блохина.
Несколько выездных дней рождения, отмеченных с родителями и их знакомыми, а также ночные проводы в армию друга детства Васи Петушкова вскоре помогли мне постичь радость опьянения, но за Гусём было уже не угнаться. Он стремительно уходил от меня стограммовыми стаканами. Иногда, обгоняя на очередной круг, тёмное оплывшее лицо Гуся и его красная сухая ручонка здоровались со мной в троллейбусе, возле центрального рынка или в другом неудобном для разговора месте. Оно и к лучшему. Разговор с Гусём у меня выходил неуклюжий и пустой. С легко ощутимым подтекстом. В интонациях Гуся чувствова-
[40]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся лось скрытое неодобрение и смутные обиды. Вскоре он даже перестал спрашивать, почему я к нему не захожу. Во время разговора Гусь непрерывно оборачивался, наклонялся вниз и в сторону, вытягивал шею, энергично выискивая в толпе кого-то гораздо более важного. Всё было кончено. Мне было наплевать.
Типы
Это была неравная борьба пигмея с титанами духа.
Уже в то время Гуся окружала плотная водочная аура. Всякое событие в его жизни с некоторых пор стало связано с водкой. Гусь взял от водки всё самое мрачное. Он пил с какими-то угрюмыми корявыми типами в спортивных костюмах с засаленными лампасами. Типы становились агрессивными после нескольких рюмок (Лёха Кузин со смехом рассказывал, как один из них разбил трёхлитровый бутыль с рассолом на голове Гуся), летом носили клетчатые тапочки на босу ногу и лежали на скамейках перед подъездами или в зелёных беседках, сколоченных из обломков дверей, спинок стульев, кусков фанеры и прочего деревянного хлама. Такое положение благоприятствовало кратковременным философским порывам. Узость жизненного опыта и недостаток образования не становились на пути творческой мысли типов непреодолимыми препятствиями. — Я люблю посрать, — говорил один из них. — Чем больше срёшь, тем меньше в тебе говна. Чем меньше говна, тем лучше ты человек. Гы-гы... Гусь и эти типы часто занимали друг у друга какие-то жалкие деньги, поэтому свои встречи они посвящали точным расчётам, основанным на туманных воспоминаниях о вечно вчерашнем дне. Вчерашнее было главным предметом их мыслей, основным объектом заботы и источником наслаждения. Полная потеря памяти в отдельных эпизодах считалась удачей и обсуждалась с особенным душевным подъёмом. Таким образом, нам с Гусём разговаривать было практически не о чем. Он всё время смотрел по сторонам.
Великая пигмейская война В школе с Гусём было интереснее. Там шла ежедневная борьба. Теперь, без неё, на воле, личность Гуся блёкла и вырождалась. Нынче она годилась разве что для скучных троллейбусных бесед о футболе. Но мой интерес к футболу тоже угасал. Футболисты оказались мелкими человечками, бегающими по экрану телевизора с примитивными обывательскими целями. Они играли от обороны и на всякий случай били друг друга по ногам возле штрафной площадки, чтобы игра не получалась слишком красивой. Школа духовно насильничала над Гусём. Мне нравилось наблюдать за его отчаянным сопротивлением. Это было увлекательное зрелище. Несомненно, детская душонка Гуся требовала духовного насилия для закалки. Её надо было хорошенько вздрючить. Система образования направляла брандспойт мировой культуры в грудь, лицо, спину Гуся, сбивала его с ног мощной обогащающей струёй. Гусь кашлял, захлёбывался, но сопротивлялся. Это была неравная борьба пигмея с титанами духа. Как он ненавидел Шекспира! Как злобно смеялся над Толстым, плевал в глаза Достоевскому, рисовал рожки Льву Кассилю! А его легендарный поединок с Кирилловым за Маяковского, когда Гуся практически уничтожили?! Это была великая война маленького обывателя с мёртвыми гениями. Один против всех.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[41]
ченский После школы Гусь окончательно отвалился от многовековых культурных пластов человечества. Титаны перешагнули через пигмея. Пигмей погрозил им кулаком и занялся своими пигмейскими делами. Наступала эпоха декаданса мещанина Гусакова. Обыватель, которому не нужно защищать свою пошлость, бывает уничтожен плодами своих мирных достижений.
Очень важные дела Пьющий Гусь был похож на свидетеля Иеговы. По утрам он желал спастись, вечером искал своих братьев. Пьющий Гусь стал очень занятым человеком. Ужасно занятым. Каждое утро, проснувшись, он понимал, что ему нужно сделать очень много каких-то очень важных дел. Эта мысль вызывала у Гуся сильное беспокойство. Он не хотел, чтобы с его важными делами случилось что-то плохое, чтобы они оказались забыты и заброшены. Это могло привести к полному краху, глубокому падению, стагнации. К потере важных перспектив. Да, перспектив. Может замедлиться развитие, что-то ещё может произойти. Неприятности. Перспективы будут окончательно и бесповоротно потеряны. Полный решимости, он как можно быстрее, но всё равно очень медленно и тяжело поднимался, пил таблетку, чай, включал телевизор и начинал медитативно ходить по комнатам, приучая тело к вертикальному положению, заглядывая в проплывающее мимо зеркало и мучительно ища носки. Нужно немедленно браться и приступать. Всё понятно. Дел много. Была только одна проблема: он не мог вспомнить, каких именно. В существовании этих важных дел Гусь не сомневался. Он чувствовал, что сведения о них находятся где-то глубоко в голове, в каком-то не очень удобном для памяти месте. Может быть, даже не совсем в мозге. Хотя где же им быть, как не в мозге? Хе-хе. Видимо, где-то далеко от поверхности черепа. Ежедневно он тратил около часа на то, чтобы выковырять их оттуда. Без ощутимых успехов. Обычный улов состоял из одного-двух пунктов полугодичной давности. Не то. Это сильно тревожило Гуся. Накопленные важнейшие дела скатывались в неприятный ком в нижней части мозга, нависая над мягким участком нёба. Чтобы побороть тревогу, он выходил на улицу и начинал движение в произвольно выбранном направлении. «Большая часть важных дел обыкновенно связана с выходом из дома, потому что для их выполнения нужны важные места. Если я увижу какое-нибудь важное место, возможно, оно напомнит мне о том, что я забыл», — думал он. Идти следовало не очень быстро, чтобы ничего не упустить. Тем не менее, поскольку дел было много (пусть даже их точное количество и характер пока что представлялись туманно), бездумное петляние с целью охвата как можно более широких площадей означало напрасную трату времени. «Расстояние между двумя точками должно быть пройдено по кратчайшему пути, то есть по прямой», —решал Гусь. Это была тактическая задача. «Какими точками?» — в стратегии Гусь был не очень силён. Но у него не было времени для своих слабостей, поэтому Гусь просто преодолевал попадающиеся на глаза пространства по прямой. Он находил проломы в заборе детского сада, протискивался между гаражами, проходил через внутренние дворы, застеленные бетонными плитами детские площадки. Длинные проспекты и парки
[42]
Идти следовало не очень быстро, чтобы ничего не упустить.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся Гусю не нравились. Расстояния большие, а стратегических точек всего две — одна в начале, другая в конце. К середине дня Гусь натыкался на какой-нибудь заброшенный киоск, сделанный из ржавого железа. Усталый, он покупал бутылочку пива. К вечеру беспокоящий комок в нижней части мозга начинал отступать.
Разговор с олигофренами
Иногда мыслей хватает, чтобы не заснуть до самого утра.
Попив чаю на кухне, я лёг, чтобы спать, но никак не мог начать это делать. В последнее время я разучился быстро начинать спание. За день в специальном отделении головы, напоминающем мешок пылесоса, собирается много такого, о чём она должна обязательно подумать. Иногда мыслей хватает, чтобы не заснуть до самого утра. Я чувствую себя маленьким лысым чиновничком, обречённым какими-то пунктами бюрократического устава, который никогда не отменят, потому что его очень трудно найти, всю жизнь принимать в тесном кабинетике одних и тех же скучных посетителей и нервно кушать в обеденных перерывах сухие жёсткие бутерброды, сделанные из колбасы и кусков хлеба, отрезанных с краёв кирпичных буханок. У меня нет права повесить на дверь табличку «Закрыто» и уйти. Я должен сидеть, пока очередь не закончится. Я очень сильно спешу разделаться с ними, потому что мне срочно нужно заснуть. Но так дело только затягивается. Очевидно, из-за этой спешки я не могу нормально ответить на разные вопросы. Они заходят ко мне в кабинет, садятся на стул и всё время бубнят одно и то же. Они садятся на стул передо мной и, уставившись в пол, монотонно повторяют одну и ту же фразу или слово бесчисленное количество раз. Идиоты. Я веду бесконечную беседу с идиотами. Это сумасшествие. Изнуряющее прослушивание олигофренов продолжается бесконечно. Я не могу их выгнать. Они всё равно придут снова. Многие из них, даже получив ответ, но не удовлетворившись, снова занимают очередь... Я кричу на них шёпотом, переворачиваясь на другой бок, и, когда становится совсем невмоготу, спасаюсь тем, что иду в туалет помочиться.
Одиссей Ну, допустим, это так на самом деле. Иногда собственное равнодушие кажется мне невыносимым. Хотя я по-прежнему продолжаю питать определённые надежды — временами у меня тоже случаются сострадательные порывы. В комфортных условиях или в состоянии стресса... Иногда я кормлю кошек в подъезде... Ну да ладно. Это всё мои обычные шутки. Предположим, я холодный эгоист. Пусть вопрос решён окончательно (я уже вплотную приблизился к этому). Что я в таком случае могу сделать для человечества? Во-первых, если меня попросить, я не откажу в помощи. Проверено. Можно просить. Не всегда предложу сам, но если попросить, помогу обязательно. Не самые трудные вещи, но просьба средней степени сложности вполне может мною быть выполнена. Даже с ощутимыми потерями времени и средств. Иногда на меня накатывает. Однажды я сделал не очень близкой подруге курсовую работу по теории автоматического управления. Там было около двадцати графиков с таблицами. Я работал два дня не смыкая глаз над этим ничего не значащим для меня курсовым. Полное затмение разума. Я даже не имел
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[43]
ченский цели добиться таким способом её расположения. Просто я давно никому не помогал с такими усилиями. Во-вторых, я могу быть просто честным. И это главное, что у меня остаётся с момента решения вопроса о моих человеческих качествах. Видимо, ничего со своим внутренним устройством я уже не сделаю. А скорее — не захочу. Не будет стремления. Мне ведь всё равно. Таким образом, изменить себя мне невозможно никак. Где это видели, чтобы люди могли привить себе сострадание или доброту? Ну, пускай. Далее. Вот умер Гусь. Ну, умер так умер. Мне нечего предъявить окружающим по этому поводу. Ни горя, ни сочувствия. Это факт. Я даже пытался, но не получилось. Тогда вот что. Когда я умру, обо мне тоже не сильно беспокойтесь. Я на это не обижусь, потому что не имею права. И я это признаю. Точка. И не надо мне помогать, и не надо меня любить, укоряя за моё равнодушие. Я об этом совершенно никого не прошу. Можете не помогать. Это честно и даже в какой-то степени благородно с моей стороны. Я, конечно, попробую стать хорошим, отзывчивым, сострадательным, но если у меня не получится, не следует обо мне волноваться. В будущем у меня, конечно, могут быть моменты слабости, когда я буду каяться и кричать «помогите!», барахтаться и размахивать руками, просить прощения, обещать. Но я призываю не очень-то обращать внимание. Сейчас, находясь в спокойном состоянии, относительно здоровый и финансово обеспеченный, я заранее предостерегаю об этом. Вставьте в свои уши затычки, как матросы Одиссея, слушающего пение сирен, и гребите вёслами, не обращая внимания на мои крики. Ну вот. По-моему, всё.
Поклонение кукушкам «Отёк лёгких является крайним проявлением сердечной недостаточности, — прочитал я на следующий день в интернете. — При этом сердце как насос не может обеспечить адекватное кровообращение». С насосом у Гуся всегда было не в порядке. Красный задёрганный кусок мяса округлой формы — как с ним вообще может быть что-то в порядке?! Какой-нибудь механизм серийного производства кажется мне гораздо более надёжным и понятным. Я вижу рычаг, блестящие ручки, шестерёнки, поршень, туго затянутые болты. Мне известно, что всё это сделано по точным расчётам и тщательно проверенным чертежам, из прочного металла. В баке полно бензина. Монотонное гудение и чёрный вонючий дымок из выхлопной трубы рождают доверие и чувство глубокого удовлетворения от надёжной уверенной работы. Судорожные сокращения сердца, конечно же, менее вразумительны. Совершенно не видно, что за что зацепляется, что чего толкает, куда что подводится и откуда отводится. При такой неопределённости даже уютный дымок, испускаемый правым желудочком, может вызвать только тревогу. Терпеливые пояснения ведущего программы «Твоё здоровье» про нервные окончания, импульсы, клапаны, сокращение и расслабление мышц хорошо укачивают мозги, но не приносят желаемого облегчения от обладания истиной. Его слова вызывают уважение, однако хотелось бы убедиться более конкретно: разобрать, развинтить, снять крышку, вытащить втулку и, разложив в папином га-
[44]
Совершенно не видно, что за что зацепляется, что чего толкает, куда что подводится и откуда отводится.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
смерть гуся раже на промасленной тряпочке, рассмотреть и потрогать каждое в отдельности. Вдруг надо что-нибудь смазать или заменить прокладку? От невозможности проверить всё самому возникает малодушная религиозность и поклонение кукушкам. Если бы моё тело было прозрачным, я бы всё время следил за сердцем. Я бы постоянно наблюдал, как оно работает, потому что мне бы казалось, что оно может остановиться в любой момент.
Муравьи
Если бы моё тело было прозрачным, я бы всё время следил за сердцем.
Всё началось поздно вечером, часов в одиннадцать. Сначала Гусь заметил, что лёжа дышать гораздо труднее. Он приподнялся и сделал несколько глубоких вдохов. Потом снова лёг, чтобы проверить. Точно. Что-то такое есть. Резко отбросив одеяло в сторону, Гусь сел и глубоко задышал. Он сидел так несколько минут в трусах и помятой майке, опустив на холодный пол тёмные худые ноги с грубыми расплющенными пятками, настороженно следя за тем, как внутрь проходит воздух. Одышка постепенно исчезла. Но дыхание всё ещё оставалось немного стеснённым. Может быть, это просто кажется. Он поднёс правую руку ко лбу и заметил, что она дрожит. Испугался. Ему пришлось просидеть так несколько минут, чтобы немного успокоиться. Кровь, в одно мгновение прихлынувшая к голове, медленно и вязко, как мёд, стекала вниз. Ничего особенного не произошло. Всё нормально. ? Ложиться ещё рано. Можно посмотреть телевизор. Не обуваясь, Гусь прошёл на кухню, наступая на острые хлебные крошки, разбросанные по полу, достал начатую банку сливового варенья из холодильника и, вернувшись на кровать, стал ковырять вилкой. Может быть, одеяло было слишком толстым или просто неудобно лёг... Немного кружилась голова. Это было похоже на последствия очередной попойки, к которым он уже привык и уже давно перестал обращать на них внимание. Если бы тело Гуся было прозрачным, он смог бы увидеть, как в этот момент его лёгкие наполняются странной жидкостью. Кровяной плазмой. Из-за повышения давления в малом кругу кровообращения альвеолы Гуся начали пропотевать жидкой частью крови. Если бы грудь Гуся просматривалась насквозь, он бы увидел, как смешиваясь с вдыхаемым воздухом, жидкость превращается в розовую пену. Наверное, Гусь не знал, что из 200 мл плазмы образуется около 2—3 литров пены, которая заполняет просвет альвеол и ещё более ухудшает газообмен. Гусь просто услышал, как где-то внутри лопаются маленькие пузырьки воздуха. Твою мать! Он часто и беспокойно задышал, ощущая, как пузырьки, словно муравьи по стволу дерева, быстро поднимаются вверх, к горлу. Их становилось всё больше и больше, и вскоре дыхание Гуся превратилось в мокрые хрипы. Он застонал от испуга и стал выплёвывать муравьёв на ладонь, на пол, на старые газеты, лежащие на столе. Он понимал, что усилия его тщетны. Выплевать всех наружу было совершенно невозможно, потому что с каждой секундой их количество увеличивалось. Они заполнили собой все пустоты внутри Гуся, проникли во все отверстия. А потом они забрались в глаза и стало темно... Мне кажется, Гусь умер именно так. Может быть, я здесь нафантазировал и что-то неправильно описал с точки зрения медицины, но я думаю, на самом деле это было не менее страшно, чем у меня получилось.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[45]
ченский Красная книга Жутковато, когда человека стирает как резинкой. Раз — и нету. Пустота. Даже если кажется, что он тебе не нужен совсем. Всё равно — жутковато. Я пока что не до конца понимаю, как это люди умирают. Что´ значит исчезнуть навсегда. Собственное существование — и то не очень заметно. Только если заболеешь, становится более-менее ясно, что´ ты есть: бездушная материя или страдающая тварь. Выходит, что наиболее отчётливо себя чувствуешь, только если больно, температура или кашляешь. А в обычном, здоровом состоянии довольно трудно понять, что живёшь. Потому что всё время что-то делаешь. Когда телевизор смотришь — ты телевизор, когда землю копаешь — ты лопата. То есть ты либо вещь какая-то, или процесс. И так в любую минуту. Жизни как бы нет, получается. Иногда на выходных, когда заниматься особенно нечем, я специально на самой жизни сосредотачиваюсь. Очень трудно. Всё время на что-нибудь отвлекаешься... Не знаю почему, но я всё про Гуся думаю. Он, конечно, не стал мне более дорогим после смерти. Даже сейчас я бы не очень хотел его увидеть, если бы всё отменили и он вдруг оказался живой. Хотя, подумав над этим подольше, я, может быть... Ну вот, сейчас подумал, и, мне кажется, я бы с ним поговорил о чём-нибудь. Надо просто подумать подольше, а не сразу отказываться... Впрочем, похоже, если долго палец во рту подержать, и не такое высосешь. Вот что я ещё насосал недавно на эту тему. Взять, например, животных в Красной книге. Может быть, ты никогда в жизни не увидишь какого-нибудь там тушканчика, бабочку, уссурийского тигра или другую тварь. Скорее, ты даже не знаешь, что она вообще есть. А оказывается, она есть и даже исчезает. И вот когда тебе точно известно, что она где-то есть, в каких-то норах живёт или водоёмах, ворочается, ветками хрустит, булькает и исчезает, то начинаешь переживать. Не столько из-за того, что она, допустим, пушная, вкусная или из её зубов хорошие расчёски получаются. Нет. А хотя бы из тех эгоистических соображений, что вдруг захочется тебе её рассмотреть, погладить, поднять кверху за задние лапы, накормить колбасой. Всё-таки живое существо — это что-то такое особенное. Ты его позовёшь, камешком кинешь, палочкой тронешь, оно повернётся, уползёт, или замрёт на месте. Интересно всё-таки. Не то что с камнями или табуретками. Какое-то родство жизненное чувствуешь. Общение. Конечно, я бы не хотел, чтобы Гусь умирал. Пусть бы мы случайно встречались иногда. Как-нибудь переживу эти неприятные моменты. Он бы не любил меня, смотрел исподлобья, говорил, что я забываю старых друзей. А я бы, до конца осознавший необходимость его существования раньше его самого, загадочно и мудро улыбался. Живи, Гусь. Пьяный, толстый, лысеющий. Булькай, шурши ветками, зыркай исподлобья. И я бы тоже жил. Вот я, такой нелюдимый, злой, раздражительный, жёлчный, ленивый, избегающий старых приятелей. А всё ж существую. Кто-то тоже мной совершенно не интересуется. Однако я есть на всякий случай. Мало ли что. Вдруг он про меня просто не знает. А потом он прочитает про меня в книге, газете или в паспорте и ему захочется позвать меня, посмотреть, какой я, где живу, как разговариваю, усмехнуться, палочкой тронуть. Так что, даже если тебе кажется, что ты никому не нужен, живи на всякий случай, про запас. Авось пригодишься.
[46]
Анастасия Афанасьева родилась в 1982 году. Окончила Харьковский медицинский университет. Автор книги стихов «Бедные белые люди» (Москва: АРГО-РИСК; Тверь: KOLONNA Publications, 2005). Публиковалась в альманахе «Вавилон», журнале «Новое литературное обозрение», антологиях «Братская колыбель» и «Освобождённый Улисс», на сайтах «Vernitskii Literature», «Топос», «Полутона», в интернет-журнале «РЕЦ» и т. д. Шорт-лист премии «Дебют» (2003) в номинации «поэзия», лонг-лист премии «Дебют» (2004) в номинации «критика». Участник Четвёртого биеннале поэтов в Москве (2005). Лауреат премии «РЕЦ» за 2005 год. Живёт в Харькове.
Красные девочки, рисующие на асфальте белёсые круги Оловянные мальчики, рисующие круг футбольного поля Ты — пойман Ты — понят Береги веточки, которыми рисуешь, не береги мелки, береги, не береги Вот так подумаешь по дороге на работу, что-то такое вспомнишь, Пока ищешь деньги на билет Внимательный контролёр смотрит не то что в глаза: в зрачки Ссыпает в ладонь сдачу — серебряные кружки: ´ совсем мелочь — Одна, две копейки Возьмите, всё равно нам отдадите Я слушаю молча, и он повторяет: Возьмите, всё равно нам отдадите Я говорю — «да», контролёр отходит и замолкает Чего не услышишь в зимнем утреннем трамвае Вот так подумаешь: откуда он о тебе всё знает Пока мелочь теплеет в кожаном кошельке Преображается в кожаном кошельке, в моей руке, Пока я принимаю её — готовлюсь к тому, чтобы отдать её Пока я отдаю (уже не совсем) её, принимаю что-то другое Пока утренние трамваи со мной внутри наматывают расширяющиеся круги, красные девочки рисуют расширяющиеся круги
[47]
АФАНАСЬЕВА оловянные мальчики рисуют расширяющиеся круги Хоть береги, а хоть не береги
Разговоры, похожие на китайский фарфор Зубная щётка, смахивающая на мягкую бормашину Хочется зависнуть в кухонном гамаке до тех пор, Пока не дочитаю Фриша Кажется, Бодрийяр писал об избыточной обёрнутости: На креслах чехлы, телевизор на пьедестале, На столах — обязательно скатерть и ваза На человеке — майка, рубашка, свитер, пиджак, ватник И так далее, одновременно Иллюзия обладания = всё сразу (Равенство не изменяется от перемены мест) А можно вместе обклеить стены отксеренным словарём Даля И этого совершенно хватит
Величественная бабочка, расцвеченный махаон Обречён на смерть, поскольку он Олицетворяет пафос во всей красе: Другими словами — ни то, ни сё. Газетный обрывок с полунадорванным словом, Прилипающий к подошве в половину второго И отступающий через долю секунды Каждой своей буквой говорит: я буду И когда ботинок твоих не будет, я буду И когда тебя не будет, я буду Махаона не будет, а я — буду
А всё тишина и везде тишина и снега внутри по лоб
Так перед пробуждением, не проснувшись, Но и уже не спя, ждёшь: Будильник сейчас заведёт электронную песнь свою. А всё тишина и везде тишина и снега внутри по лоб Как шкафные детские страхи, берётся из ниоткуда Мелкая-мелкая дрожь: ждёшь И так-то внутри, как на утренней мелкой траве: Всё-то мерцает дрожит мелкокапельно как-то Пока снег-по-лоб превращается в дождь пробуждающий, Глаза раскрываешь и руку к часам\к телефону Видишь: спать ещё час или может быть больше А как старики засыпают на стуле — случайно, внезапно и сразу? Как по команде неведомой и неслышной Так я погружаюсь в морщины постели и в старость Которая будто нескоро И как старики — по команде, очнувшись случайно
[48]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
*** как будто и не было сна а тем более прошлых минут до будильника, лет до сегодня Мимолётно, мгновенно очнувшись, к часам\к телефону, И видишь: столько часов как пора бы проснуться А всё тишина и везде тишина и Повсюду вода До самого неба вода
Хочется вполоборота, едва-едва, слегка Сравнение: рука зажата в кулак или еле касается лба, а через мгновенье поправляет упавшую прядь Хочется, чтобы не похоже на яркую маску Греты Гарбо На чрезмерные страсти Рембо На жужжащую пчёлами в тамтамы бьющую Евпаторию летом На кислотный цвет на чрезмерные акценты в декламации поэта Хочется, чтобы едва-едва, слегка, вполоборота, Но — громче и глубже любого крика. Так, будто человек, оказываясь за бортом сигнализирует о предстоящей гибели с помощью сигаретного огонька\блика
Но — громче и глубже любого крика. Маленький — всезапоминающий Но не всемогущий (=не всеговорящий) Большой — всеговорящий и всемогущий Но всезабывающий
А голова моя крутится как Земля вокруг своей оси Самый удобный глобус: неси в руках — да и неси Хочешь — отпусти А хочешь — возьми будто в тиски В первом случае она летит летит и летит Словно голубоглазый атлет «Всё фигня, кроме пчёл», — голова летит и поёт Во втором случае она словно анатом заглядывает себе в рот Преимущественно молч´а «Главное не рубить с плеча», — Думает она с интонацией внимательного сыча А потом она устаёт На миг застаёт Видимость: будто она на месте стоит, А кругом всё летит И верит же, дура, Ве-рит.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[49]
АФАНАСЬЕВА
1 Говорить о Верлене не потому что нравится а потому что приятно Контакт с собеседником, восхищение, всё такое Говорить о Козлове без пафосных слов потому что истинно и любимо В общем, и собеседника-то не нужно Только по-второму могу
2 Произносить Не потому что истинно, а потому что нравится Например «Маленькие пони три сантиметра в холке семенят по булыжному настилу, везя в соломенной корзинке пару грустных задумчивых муравьёв...» Пони, холка, корзинка и муравьи — отчего-то Именно это Сегодня кажется каким-то, что ли, светлым, Прозрачным — словом-на-выдохе, то есть, словами Вот они, как блестящие мячики прыгают Каждому бы отдать пас, всякому рассказать: Маленькие-пони-три-сантиметра-в-холке-семенятпо-булыжному-настилу ... Везя-в-соломенной-корзинке-пару-грустных-задумчивыхмуравьёв ... Говорить, потому что нравится, не потому что истинно Потому что с каждым ненастоящим словом воздух и кровь становятся легче легче и легче Даже взлететь можно. По-настоящему
[50]
Марина Сорина родилась в 1973 году в Харькове. Окончила филологический факультет Веронского университета. Проза публиковалась в «©П» № 4, альманахе «Улов — осень 2000», журнале «Петербург на Невском», на сайте «Современная русская литература с В. Курицыным». Перевела на итальянский «Дневник неудачника» Лимонова (E. Limonov, /Diario di un fallito/, Roma, Odradek, 2004). С 1995 года живёт в Вероне.
Декабрь. Рождество Два дня в гостях. Два декабрьских дня в перегретой тёплой квартире с выцветшими обоями. Когда-то в ней жили-были отец, мать и три дочки. Отец — электрик, работал в мастерской, расположенной тут же, в подвале. Рядом на этаже жил инженер и две семьи рабочих. Потом прошло лет этак сорок. Девочки выросли, вышли замуж и разъехались каждая в свой дом. Жена умерла от рака. Инженер умер тоже, сосед по лестничной клетке свихнулся, на беду собственной жене и на радость остальным старичкам из квартала, которые с усмешкой обсуждали его безумные выходки, не скрывая удовольствия, получаемого от ясности собственного рассудка, отмахиваясь от страха стать такими же. Но наш дедушка не любил терять время на пересуды в баре. Он предпочитал посещать магазин электротоваров: когда-то его владелец ходил у дедушки в подмастерьях, а теперь превратился в солидного усатого дядьку и всегда парковал у входа свой фургон, на борту которого красовалось имя хозяина. Каждую неделю бывший ученик снабжал старика пиратскими кассетами с фильмами, которые совсем недавно шли в кинотеатрах. Периодически дедушка позволял уговорить себя купить последнюю новинку в области бытовой техники, так что дружба не иссякала. Три видеокамеры, одна другой круче: для съёмки волейбольного матча между родственниками, неизбежно имевшего место в пасхальный день, если, конечно, не шёл дождь. На мобильный телефон за годы, прошедшие со дня покупки, был получен только один звонок: дедушка звонил сам себе, проверяя, работает
[51]
СОРИНА ли мобильный. В одной руке — бумажка с новым номером, в другой — трубка телефона, мобильный зажат между ухом и плечом. Стерео с разноцветными огоньками, перетасовывая компакт-диски, производило звук, напоминавший дедушке о годах работы в подвальной мастерской. Сколько фонарей, красивых, под старину, они тогда сделали и смонтировали по всей провинции! Сейчас в мастерской было пусто, и только озлобленная жена сумасшедшего соседа иногда спускалась туда развесить свежевыстиранное бельё. Особую остроту вопрос о новинках приобретал ближе к ноябрю. Не купить последнее изобретение в области гирлянд и украшений — всё равно, что остаться без праздника. Каждый год дочки, съезжавшиеся на Рождество, должны были скрывать раздражение при виде очередного водопада мерцающих лампочек и при звуке целых пяти скрежещущих песенок, которые дедушка с хитрым видом переключал при помощи пульта, спрятанного под столом. И в этом году... Нет, я никогда не перестану удивляться. Бывают такие предметы, глядя на которые спрашиваю себя и, как правило, не нахожу ответа: кто это придумал? Кто захотел это купить? Как это может нравиться? В данном случае ответы нашлись все, кроме последнего: придумали где-нибудь в Америке, сделали где-нибудь в Китае, купил дедушка. Очень уж любопытно такое чудо в доме иметь. Можно понять, столько всего в одном предмете: метрового роста ёлка, цветочки серебристые, бантики красные, лампочки мерцающие, да ещё и музыка, более того, песня целая, да ещё и глаза, и смешной арбузный рот, и двигается всё это в такт песенке. Хлопок старческих рук или случайный резкий звук — звон ножей и вилок, упавшая крышка кастрюли на кухне — приводит монстра в действие. Но что вынуждает взрослых людей — дочки, мужья, всё вроде солидные люди — два дня подряд продолжать хлопать в ладоши, чтобы в энный раз заставить дерево корчиться под идиотскую песенку, слова которой они не в состоянии разобрать? «Джингл, не джынгол, дурак!» — упрекает маленькая как ребёнок младшая дочь своего мужа-грузчика. Муж-атташе, принадлежащий дочери средней и самой толстой, для которого английский — это неизбежный элемент надоевших служебных обязанностей, усердно смотрит в карты. Игра продолжается. Монстр затихает: рот приоткрыт и глаза скошены в левый нижний угол, как у ребёнка, страдающего аутизмом. В такие моменты можно заметить, что монстру не чужда задумчивость, но никто не смотрит, пока внимание приковано к еде, к игре, к экрану. А потом рекламная пауза, раздаются карты, забыли сыр, надо бы сгонять в кухню, и кому-то снова приходит в голову блестящая идея, хлоп-хлоп — и дерево оживает и выдаёт свою неизменную порцию рождественского оптимизма — хо-хо-хо! Meeeerrrry Christmas! Поющее дерево, думаю я, ну прям как у Толкиена; как там его звали в харьковском переводе? Древес? Да, Древес и энты, искавшие своих жён. Силён был человек придумывать мифы. Кто знает, думали ли о нём те, кто придумал поющее чучело? В жарко натопленной комнате, где угол для подарков обклеен синей обёрточной бумагой с золотыми звёздами, сценарий праздника прост. Встреча — значит поздравления (меня — с Рождеством? уффф), бесконтактные поцелуи, которым я никогда не научусь: прикосновение к щеке с причмокиванием губами в воздухе. Честное прикосновение чревато размазыванием помады по тональному крему на чужой щеке, но я не могу так, как они. Уж лучше просто с чувством пожать руку, оставляя в жесте хоть каплю его изначального смысла, чем раздавать направо и налево кастрированные поцелуи. Которые, несмотря на бесплотность, являют собой единственный момент близости на ближайший день. Последующие часы состоят в чередовании карт, лото, подготовки к еде, еды, пищеварительного кофе, критического
[52]
Поющее дерево, думаю я, ну прям как у Толкиена; как там его звали в харьковском переводе?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
декабрь. рождество
Единственный момент оживления — еда. Тут я говорю себе: ну, хотя бы это — настоящее.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
посматривания в экран телевизора, причём кто-то обязательно требует этот дурацкий телевизор выключить, а кто-то — сделать погромче. И снова: игра, еда, Jingle bells, кофе, пауза на переваривание, мужчины за столом говорят о политике, женщины моют на кухне посуду. Потом — поцелуи в обратном порядке, и — наконец-то! — серая замёрзшая машина везёт меня домой. Можно развалиться на заднем сидении и смотреть вверх на дома в городе и на туман вдоль шоссе. Дорогой мой придорожный туман, — думаю я, — самое философское из явлений природы, самое милосердное, скрывающее и украшающее то, что вокруг, ограничивающее поле зрения до границ моей близорукости. Жить в тумане. Благороднее, чем жить, как живу с ними. Потому что два дня в этой квартире были прожиты не только привыкшими, создавшими этот порядок, дочками и их мужьями, для которых безделье — редкость, не только двумя внуками: один — носом в книгу, другая — плеер на ушах, глаза в обеззвученном телевизоре, — но и мной, посторонней. Два дня моя голова живёт как завёрнутая в вату, в ту пожелтевшую, с мелкими, щекочущими нос стружками, в которой хранили новогодние игрушки в моём старом доме. Глаза открыты, но видеть нечего, произносимые слова редки и не имеют смысла. Единственный момент оживления — еда. Тут я говорю себе: ну, хотя бы это — настоящее. До и после еды я превращаюсь в стеклянный шарик, набитый вместо блёсток мозгами, аккуратно улёгшийся в мягкое стариковское кресло, за спиной играющих, вне траекторий взглядов, устремлённых в экран. С книгой в руках, или склонив голову на плечо, закрыв глаза и отгородившись, как обычно, завесой волос, думаю о том, как завтра дорвусь до компьютера и смогу описать то, что происходит вокруг, перебираю мысленно людей, с которыми предпочла бы быть в эти дни, да и вообще во все дни жизни. Очевидно, если бы ситуация перевернулась, на той стороне колодца вспоминала бы с грустью мягкость кожаных кресел и вкус рождественского фруктового салата, украшенного мягким мороженым. Мысль оставляет в стороне фрагменты людей, возвращается к захлопнутой книге, полученной в подарок пару дней тому назад. Ленивая мысль радуется способности модного латиноамериканского писателя перенести западного читателя в самую гущу амазонских лесов, заставить его видеть то, что за всю свою жизнь бедняжка не смог бы себе представить, да и вряд ли захотел бы. Становится смешно, оттого что книга — «Старик, который читал романы о любви» — была получена из рук нежной и набожной особы с оленьими глазами, талия которой обхватывается двумя ладонями, а любовные истории умещаются в две большие коробки, обклеенные флорентийской бумагой с коричневыми лилиями на бледно-жёлтом фоне. На коробках надписаны имена приславших письма. Вручая подарок, она сказала: «Мне очень понравилось, надеюсь, понравится и тебе тоже». Думала, хватит на праздники, но книга прочитана за пару часов. Что теперь? Неплохо было бы вернуться к дарительнице книги, поболтать, выяснить, что же ей там понравилось. Почти уверена, что она пропустила строчки о грязи и убожестве, и даже если — взрослый всё-таки человек — прочла описание гниющих ран, не поняла написанного, потому что ни разу не видела мясо гниющим, а только — свежим, упрятанным в целлофан, рассортированным по проценту содержания жиров. Не говоря уже о малой вероятности того, что ей когда-либо приходилось или придётся выгребать — руками — из умершего холодильника килограммы червивого мяса, оставленного родителями на пропитание ребёнку, пока они ловят августовское солнышко где-нибудь в Крыму. Я бы не смогла описать это мясо так ярко, как в книге: открыть глаза было всё-таки слишком для моей впечатлительной юной натуры. Пробег от кухни до туалета, между листьями конопли, разложенными для просушки на га-
[53]
СОРИНА зетке в центре кухни, и стопками английских книг, которые кто-то забыл в коридоре, был достаточно быстр, и порченый продукт, пролетев сквозь распахнутые испуганными свидетелями двери, мягко шлёпнулся на газон. Было ли свидетелям жаль меня или протухшего мяса, то есть обеда, — не знаю. Вероятнее всего, в исчезновении посторонних из квартиры сыграл решающую роль забившийся вскоре и напрочь унитаз, а не дедушкины звонки и визиты. Очевидно, строки об охотнике, трогающем загнившую рану, производят на меня и на оленеглазую особу впечатление разной силы, и дело не в большей или меньшей чувствительности, не в непохожести друг на друга вообще всех возможных читателей. Соблазн сравнить ситуацию со стеклянной стеной силён, но ведь неправда: по эту сторону стекла, за моими плечами, вот прямо сейчас, нет никого. Люди в зале ни о чём таком не задумываются. Никем не замеченная, отправляюсь из комнаты в туалет, по длинному коридору. Спешить некуда, и в туалете растягиваю момент одевания, думая о том, что нравлюсь себе больше всего в таком переходном состоянии. Мысленно регистрирую возможную фотографию a-la Ричард Керн: «Такаято одевается на фоне унитаза». Нота бене: холодные белые плитки в контрасте с остатками загара, чёрная ушанка съехала на глаза, руки раскрывают чёрную блузку и останавливаются на спрятанной в бархате тёплой груди, взгляд вниз на спущенные до колен колготы и трусы, вверх по бёдрам и вперёд в зеркало, какие мы красивые и бессмысленные. Вместе с нами отражаются пустые флаконы, зубные щётки и пластиковая клетка для контактных линз. Становится холодно, всё натягивается в обратном порядке, но остаётся улыбка от собственного тщеславия, которую остальные гости этого дома охотно примут за рождественский энтузиазм. Стеклянная дверь, коридор, кухня с горой посуды, комната, где, как и пять минут назад, играют, переругиваясь и взрываясь смехом и обидами, три дочки и их мужья. Дедушка дремлет на диване. Внуки скучают. Моя книга кончилась, не читать — значит начать злиться на себя за потерянное время и невозможность что-либо изменить. А злиться нельзя, потому что заметят и им будет неловко, поэтому... Что бы такого сделать? Нет, только не телевизор, боже упаси! Лучше переберу журналы, вдруг найдётся что-то свежее? Увы, всё давно уже пролистано, просмотрено, прочитано. Фотографии такой-то актрисы, отдыхающей топлесс на острове Маврикий (я как-то искала там поставщиков удобрений); тест «Узнай, какая вы пара», всего три варианта ответов; уже не актуальные советы, где покупать подарки на Рождество: страница красная, страница голубая, страница золотая. С меня хватит! Под руку подворачивается книжонка с жёлтой обложкой — шпионский детектив. Ежемесячными изданиями из этой серии заполнена дедушкина спальня. Вот опять загадка: ну кто это всё пишет, кто рисует обложки, кто печатает? Ну-ка, ну-ка: на обложке кривые пальмы, плоский лимузин, брюнетка с пистолетом в руке. Женщины и экзотика... это уже может быть интересно! Листаю, начиная с конца. Проскальзывают русские имена, мелькает какая-то Наталья... «Молодая эстонка смотрела на него так страстно, что Джон забыл о её возможной связи с КГБ...», «Зрелище, представшее его глазам...» — нет-нет, это решительно интересно, вернёмся на пару страниц назад... «Джон впервые видел подобный фильм. Оргия на экране становилась всё горячей, и он внезапно почувствовал, как рука Натальи задела его бедро. Этого мимолётного прикосновения хватило, чтобы она почувствовала...»; «Высокий мужчина восточного типа приблизился к Наталье. Она завела руку за шею, чтобы оттолкнуть его, и наткнулась на...» — на то же самое, что и у бедного Джона, но продолжим: «Араб должен был только передать информацию, но он не смог справиться с возбуждением, возникшим при
[54]
Мысленно регистрирую возможную фотографию ala Ричард Керн: «Такая-то одевается на фоне унитаза».
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
май. les visiteurs виде руки Джона, смело приподнимавшей юбку прекрасной эстонки. Одной рукой лаская её локоны, он засовывал записку с номером телефона в вырез её шикарного платья. В этот момент она содрогнулась под волной неудержимого...» — в общем, ясно. Никто так не развлекается в эстонских кинотеатрах, как шпионы всех мастей. Изнанка вялотекущего праздника проявляется постепенно во всей своей неизведанной красе. Слава тебе, господи, теперь мне будет чем заняться во время этих и всех будущих бесконечных ленивых дней! 27.12.98
Май. Les visiteurs She cannot imagine getting out of the Good Fortune Mall. A. S. Byatt. Baglady.
Каждый думает, что другой не знает, и каждый доволен собственной сдержанностью.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
После многочисленных договоров, обещаний и неприездов N. приезжает на майские праздники. Привозит с собой недавно найденного и уже горячо (как ни разу в жизни) любимого мальчика, имя которого всё время ускользает — Ави, Ади, Дани, Габи. Мальчик хорош собой и, наверное, не знает об этом, иначе не мялся бы так. По дороге из аэропорта все четверо разглядывают друг друга, — кто глаза в глаза, кто в отражении. Девушкам хочется, прежде всего, общаться; они начинают говорить и не останавливаются. Мужчинам становится скучно. Под девичьи разговоры проходит вступление в квартиру, её осмотр, разогрев обеда и обед. Девушки моют посуду. Остальные двое уходят гулять вместе, может, просто так, а может, за покупками. Оба знают, что девушкам очень хочется остаться дома без них, но не говорят об этом. Каждый думает, что другой не знает, и каждый доволен собственной сдержанностью. Хозяин знает о происходящей встрече чуть больше, чем гость. Шагая по улицам и рассказывая о том, что здесь и как расположено, он постоянно возвращается мысленно к себе домой: ну и где они сейчас? на диване, на ковре перед телевизором? в кухне на столе, в ванной? Где? Когда не курит, покусывает рассеянно губу. В определённый момент они оказываются внутри торгового центра, призрачного от избытка света и звукоизолированного шуршанием ног посетителей. Разговор окончательно иссякает. Хозяин перестал думать о том, где, и начал ощущать, как именно. Присутствие гостя его раздражает — если бы не он, вернулся бы домой немедленно. Но надо быть вежливым, мальчик не виноват, что у хозяина стоит, ´ мало ли, постоит и... нет, ну надо же. Обращает, наконец, лицо к спутнику (который пронервничал всё время молчания, думая о том же, но расплывчато, и беспокоясь всё больше о поддержании настроения хозяина). Дарит его натянутой улыбкой, походя информирует о возбуждённом своём состоянии. Вроде шутка между мужиками, но тон приказной, не сообщнический. Будучи привлечён и склонен к подчинению, гость предлагает посодействовать в облегчении. Бормочет неразборчиво, боясь выдать себя знанием терминологии, — «...конечно, что´ делать, не ясно, просто всё здесь так по-другому, другой континент, другие люди, здесь всё можно и, главное, обидно, ты такой был красивый, а потом стал такой грустный, я читал, что это многим нравится, вот и...» Они оказываются в одном из многочисленных туалетов, дверь в углу за лифтами, внутри пусто. Никуда не заходя и не прячась, достаточно расстегнуть змейку и дотронуться рукой, но раз уж так, то можно его и обхватить рукой и пригнуть вниз, ещё лучше встать на колени, и дальше — мину-
[55]
СОРИНА та, и всё завершено и льётся вода. Взгляд в зеркало, сиреневое мыло, бумажное полотенце с пожеланием удачи. Мальчик успевает только заметить на губах хозяина быструю — настоящую — улыбку и успокоиться. Всё это время у него так билось сердце, что он просто не знал, что подумать, и уже никак не мог изменить ход событий. Вкус спермы его удивил, она казалась взрослее и сильнее, чем его собственная. Он вспомнил весёлые глаза N., когда она заставляет его просить о пощаде, медлит, а потом так быстро раз — и всё, кончено, всё-таки они хитрее, чем мы, эти женщины, вот я так не умею, захотел, сказал и сразу сделал. А стоило ли, удобно ли, теперь что? Хозяин всё молчит и быстро шагает среди людей, глядя себе под ноги, как будто обижен. Его гость уверен, что ситуация спасена, доверие налажено. Когда во рту остаётся странный вкус, а в животе — переизбыток подвижного белка, веришь, будто остаёшься на одной волне с источником волнения, или хотя бы по одну сторону стекла. И Ави — Ади — Габи идёт себе, улыбаясь, даже немного забегает вперёд, заставляя на себя смотреть. «И чего я на него злюсь, — размышляет хозяин, — ведь молодец, порадовал, я и не ожидал. Хотя — как же не ожидал, знаю же, наслышан, что с этой N. ни о какой нормальности и речи быть не может». Мысли снова возвращаются туда, куда они возвращаются всегда, если расстегнуть ошейник. «Слава богу, завтра понедельник, нам обоим на работу, иначе не знаю, не было бы никаких причин не сделать, а сделать... боязно, что ли? Признайся честно, ведь столько раз думал — говорил — говорили — думали — придумывали, а когда можно — нельзя? Выходит, так? Пусть гуляют, смотрят город, а мы тут живём, мы на работу — с работы и каждый в свой угол? Что бы это нам стоило, что им? Хотя вот какой, оказывается, у N. бойкий бойфренд, ну её, эту работу, можно с утра договориться быстренько и уехать без предупреждения с ним вдвоём... Эти только довольны будут... нет, надо на работу, не завтра так послезавтра, за пару дней не успеет надоесть, останется заноза. А может, и не согласился бы со мной так открыто, всё-таки N. действительно хороша, как в рассказах М. Если об этом думать, снова начнётся. Скоро доберёмся домой, а там всё спокойно, как в букваре: М. спит у себя в комнате, и не тронь. Может, даже на ключ закрылась. Накрутились, натрогались, натёрлись до потери сознания, теперь сидят в обнимку на диване и смотрят мультики или фотографии родственников рассматривают. Или всё же спят... Нет, N. уснула прямо на диване, для них же уже глубокая ночь, а М. сидит рядом и смотрит. А впрочем, какое мне дело...»
Хочу, чтобы ты была такая маленькая, и я бы посадил тебя себе в животик и носил бы всё время с собой.
Дома тихо, как и предполагалось. Мирные разговоры, вы устали, мы устали, пора спать, — точно, пора. Спокойной ночи, дарлинг, — и N., непринуждённо помахав всем рукой, удаляется в хозяйскую спальню. В чём дело? Ну, пусть они хоть удобно поспят, а я — к тебе, можно? Я уже пообещала, поменяла простыни. Хозяин пожимает плечами, ну раз ты уже всё решила, я что, спорить буду? Вместе так вместе. Знает заранее, что будет неудобно, но спорить перед гостями неудобнее. Впрочем, гость ведь не понимает сказанного: сидит устало и смотрит на М., на её неожиданный румянец; а она смотрит на хозяина и думает, как повезло, что не стал противиться, скорей бы до него самого добраться, нет сил уже от этого бессилия, от постоянного недохождения до точки, если бы он был здесь весь день, впрочем, ведь и был, куда он денется, всё думала, вот если бы он был рядом со мной, вместо меня, внутри меня. Хочу, чтобы ты была такая маленькая, и я бы посадил тебя себе в животик и носил бы всё время с собой. Нет, это из другой истории. Взять бы поскорее в рот, ну чего мы тут сидим, чего он ждёт,
[56]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
май. les visiteurs
Нет, я знаю, у меня не так, потому что когда мне больно, я терплю, а N. страдает, это не одно и то же. У неё будут другие морщины, когда будут.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ясно ведь, что все устали, все, кроме меня, только на меня и должен смотреть, а не на глупого мальчика, ну, я пожалуй пойду, и всё, пусть себе смотрят, посмотрим, когда надоест. Но гость её опережает: встаёт, не глядя никому в глаза, прощается и уходит. Ему неловко перед женщиной, неужели это он сам захотел сделать то, что сделал, он же не такой, он в полном порядке, вот N. может подтвердить. Счастье, что можно уйти умываться, без долгих объяснений. Укладываясь спать, он пытается притронуться к N., но она уже спит, улыбается, но спит, и он притрагивается только к себе самому. Хочет думать о лежащем рядом прекрасном полудевственном существе, но кончает, думая совсем о другом. О том, кто лежит за стеной, заложив руки за голову, прикрыв глаза, ни о чём не думая вообще, гордясь собственной способностью ни о чём не думать, ничего не чувствовать, кроме обволакивающего тепла, кроме неточного неритмичного движения М., которая никак не хочет угомониться, никак не может отставить мысли о глупой N., которая себе дрыхнет, вместо того чтобы встать и прийти сюда, сколько раз обсуждали вместе этот сюжет, несчётное количество раз, а теперь вот она за стеной, а я здесь; конечно, мне здесь хорошо, хотя лучше бы всё-таки вместе, и как сладко было бы потом спать, друг к другу прижавшись... На самом деле спать даже просто вдвоём на спартанской, одиночной, не для этого сделанной кровати неудобно. Он всё ворочается, М. виновато вздыхает. Ей не хочется быть причиной неудобства, она с удовольствием вернулась бы в свою комнату, все ведь худые, поместимся. А вот сейчас пойду... или раньше засну? А если не смогу, а завтра на работу... А если уйду, потом утром вопросы... Да какие вопросы, от кого... — Слышишь, хватит вздыхать, а? — Ладно, ладно. Встаёт и уходит. Сидит на кухне, поджав ноги. Мирно, без вздохов и жалоб, закрыв глаза и свесив голову на бок. Практически засыпает. Засыпая, думает: свет надо выключить. Поднимается, выключает, и автоматически идёт к себе в спальню. Укладывается и засыпает.
Просыпается рано. Видит рядом детское лицо N. Смотрит, смотрит и потом снова смотрит глазами, а потом руками. Что, и я такая, когда сплю? И со мной так происходит, что время идёт, а лицо не меняется, остаётся как десять лет назад, как в первый раз? Нет, я знаю, у меня не так, потому что когда мне больно, я терплю, а N. страдает, это не одно и то же. У неё будут другие морщины, когда будут. N. поднимается из своего сна, придвигается ближе, отвечает на притрагивания открытием, так что М. пугается, я же только так, посмотреть, но N., проснувшись, не соглашается, что это просто так, это очень даже не просто, не надо мне говорить, что ты меня не хочешь хочу скажи ещё раз хочу конечно ну? ну... как, ты что, мальчик же твой спит и пусть, разве это в первый раз, да, ты права не в первый, и что, разве было плохо тогда? Да, плохо тогда не было, плохо было потом, месяцами мучиться от мысли, проснулась ли какая-нибудь из спавших рядом, и не потому ли иногда косо смотрели. Тебе-то было безразлично, ты не мнительная с посторонними, но ужасно мнительная со мной, тебе нельзя говорить правду, но по сути дела, какая разница, это мой дом, моя любовь, что хочу то и — хочу? да девочка, очень-очень, ну тогда — тогда следует последовательность приказов, приводящих к подъёму температуры, сползанию одеяла, исчезновению одежд, повышению влажности и нагнетанию атмосферного давления. Встаёт солнце, и всё хорошо. А если твой Ави сейчас проснётся, мне придётся остановиться — нет!
[57]
СОРИНА — и сделать вид, что я пришла позвать тебя на завтрак? — нет, не проснётся, что ты говоришь такое, да ты уверена, а если я вот так сделаю, то ты что скажешь, — нет, не надо! Ах, не надо? Тогда я пошла — нет, прошу тебя, — а если он проснётся, тогда что? Не знаю, нет скажи, — ну... ну что? Тогда я... так, нет, можно подумать, в этом доме кто-то будет спать! Привычка закрывать друг другу рот ладонью мало что может изменить, когда идёшь на поводу чужого желания кончить ещё разок ранним утром, когда ты в своём доме и в окно светит солнце. И нечего удивляться, если рука, пробираясь вверх вдоль её тела, натыкаешься на понятно чей член, и с облегчением за него цепляется пальцами. N., глянь, что я нашла. Она потягивается, разворачивается к Габи лицом, глаза в глаза, и начинает чирикать на своём клетчатом языке, и тут М. неожиданно вспоминает, что у неё есть одно очень важное дело, например, пора на работу, например, пора умываться, одеваться и завтракать. Вытирает руку о край простынки, смотрит на передвижение их розовых пяток, смотрит на пыль на полу (проклятые машины, сколько ни мети, всё грязно, лучше и не начинать), натягивает свою ночную футболку (хорошо бы быть ящерицей и по полу незаметно отсюда выскользнуть) и идёт себе, стараясь, чтобы вышло быстро и беззвучно.
Ты меня ждёшь на кухне? У себя, среди сбившихся неприятно простынок, готовый упрекнуть? Или всё же на кухне, но не ждёшь? Пьёшь кофе и куришь? Обижен? Хочешь тоже, или спать? Или всё в порядке, и разъедемся по работам? Или решил не уходить, дожидаться, вдруг чего-нибудь и дождёшься? Мысленно возбуждён, физически спокоен? Или наоборот? Или ничего не заметил? Или всё слышал, сочувствовал, разочарован такой быстрой развязкой? Или прислушивался, но равнодушно, как к чужому плесканию в душе? Или сам только что в ванной, тихонечко, кончил, и сейчас вот слабость в теле, пустота в чреслах и хочется, чтобы никто не трогал? Или без всяких, просто чтобы не трогали? Или напротив, чтобы подошла, села рядом, намазала хлеб маслом, почистила яблоко? Я стою в центре квартиры. Все двери закрыты. Хочу слышать тебя, и быть готовой к ответу, но тебя не слышно. Ты всё уже понял? Знаешь, как всё будет? Знаешь, как не может быть? Да кто тебя знает. Ты далеко, мне не видно. Так что лучше не загадывать. Не допрашиваться. Не догадываться. Лучше не знать.
Или всё в порядке, и разъедемся по работам?
Ноябрь 1999 — Март 2000
Июль. Немка и сицилиец ...просто герой, с тобой я... Из песни Лгите и лжесвидетельствуйте, но только не говорите правды. Иезуитский лозунг
Так звучала его ложь: — А что ты другу сказал?
[58]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ИЮЛЬ. НЕМКА И СИЦИЛИЕЦ — Ничего. — Как ничего, он же меня заметил на улице, когда мы прощались? — Сказал, что ты немка. — Кто? — Немка. Из Германии. Или ещё проще: — Ты где? — Я дома. — Ну, так я приду. — Да, конечно, подожди только, я вернусь домой минут через пятнадцать. Враньё и быстрота. Быстрая ложь, лёгкая радость. Всё лучше моего вялого изобилия мыслей. Лёгкий нажим, синяков не останется, я тебе обещаю. Кажется, сломает сейчас, вон кровать как стонет, а действительно — ни синяка, ни царапины. Как перед зеркалом ни крутись, ни выворачивайся — не найти ни следа, ни тени, ни воспоминания.
В автобусе можно увидеть много красивого.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Потому что вспоминать-то и не о чем. Неохота, нечем хвастаться, неизвестно даже, было или нет. Раньше жила за городом, раньше жизнь не вмешивалась ни в ночные, ни в дневные отклонения от темы, а нынче... погляди в окно... от долгого зуда фантазий растеряла остатки разума. Хотя если разобраться... Знаете ли вы наш городской автобус? Нет, вы не можете даже догадаться, какая его заполняет горячая цветная усталая жизнь. Я, например, не знала, что так бывает. Усаживалась за спиной у водителя, отворачивалась к окну и думала о своём, продлевая утренний туман. В пригородных автобусах всё было иначе. На них ездили на работу особи, желающие сохранить свежесть блузок или жалеющие денег на парковку. А в городе, где я живу теперь, на автобусе ездят, если машины нет, или если права отобрали по старости, по скорости, или ещё не дали, или если, после десятичасовой смены, просто нет сил сесть за руль. Я — из категории безмашинных. Выбираю обычно места у задней двери. Там — окно, ветерок, можно высунуть локоть, ладонь. Автобус заполняет неимущая старость, шумное детство, чёрная красота, чёрное излишество. Азиатская скромность и смоляные косы. Крутые славянские скулы и молчание. Туристическая розовость и взмахи путеводителем. Тоскливые офисные крысы всех сортов и возрастов. Мы, красивые, — не здешние. Каждый раз, когда на заднем сидении, в ряд, пять, меня включая, человек усаживаются, и все — разные, нездешние, — каждый раз с новой гордостью скольжу взглядом по римским развалинам за окном. В автобусе можно увидеть много красивого. Много разного. Если не бояться смотреть. Ведь кто я такая? Очки на нос, нос в книжку. На том и ловят: раз читаешь — значит, не местная. А я всё глубже глаза прячу и взгляд каменеет. В этот раз, правда, сама повелась, посмотрела. Уж больно человек был красив. Не знаю, может, это у меня гипертрофия чувства прекрасного? Если красиво — смотрю. А что он потом за мной вслед протиснулся (а когда вставала — ещё сидел, потому и позволила себе протиснуться так изящно), что успел выскочить из автобуса и вслед за мной увязаться, — всего этого я уже не заметила. Мне надо было в магазин, за черешней. Когда закрывается магазин, ещё не успела запомнить. На всякий случай спешила. Черешня — ягода быстрая, сезон пролетит и распробовать не успеешь. Думала о черешне. И на его «ты красивая» отреагировала вскользь, не задумавшись и честно: «Ты красивее». Не встревожилась — таких
[59]
СОРИНА диалогов в жизни не бывает, пошла на зелёный. На середине улицы осознала, что он действительно идёт рядом, — тот, из автобуса: ослепительный, со сладчайшей улыбкой (черешня) и руками, засунутыми в карманы широких джинсов. «Чего улыбаешься?» — спросил, а я в ответ спросила: «Итальянец?» — «Нет да», — быстро и содержательно ответил он. «Откуда?» — «Из Шичилии», — сказал, мне послышалось: Чили. Подумала: «Надо же, какой экземпляр», — и зашла в овощной, а он за мной. Черешни уже не было — июль прошёл, а я не заметила. Пришлось купить персики. Белозубый, смуглокожий, темноглазый призрак то возвращался в моё поле зрения, то исчезал. Я тащила рюкзак с персиками в сторону дома, а он шёл рядом, танцующей походкой, и приговаривал: «А то, знаешь, я здесь давно живу, всё время гуляю, вот в этот бар хожу, вот на этих ступеньках сижу по вечерам с друзьями, а тебя почему-то ни разу не видел». — «Всё правильно, где бы ты меня мог увидеть, я всё больше дома». — «А где твой дом?» — «Не твоего ума дело». А сама ни одной улыбки не оставляла без ответа, напрашивалась, напарывалась на охотно подставленный крючок, только до поворота, до угла, и только эстетики ради, повторяла себе, только ради... Умберто Саба писал: красоты ´ убивают красоту. К примеру, достоверно ли существование такого, чтобы и ростом вышел, и строен, и ноги прямые, и загорел в меру; добавим ещё профиль как в Библии на картинке, анфас — боксёрский лёгкий излом, и глазки бархатные, и кудрявые волосы, не до плеч, но почти, как маме нравилось рисовать, и губы девичьи, мягкие, — нет, пожалуй, с мягкостью лучше не перебарщивать, это ведь совсем другой жанр. Зато можно было не тратить время на придумывание его ответов: неразборчивым эхом возвращал мои собственные слова. «Ты работаешь?» — «Работаю». — «Живёшь?» — «Живу». — «Понимаешь, что я говорю?» — «Что я говорю?» Из этих отражений выстраивались две подряд смены за токарным станком, четыре сэндвича, распределённых между обедом и ужином, три дискотеки на выходные, ведь надо же после работы расслабиться. Моё отражение, очередной фантом, старая формула: возьмём своё, кое-где помножим, кое-где переведём в негатив. Пусть совпадает квартира в центре, рюкзак с книгами заменим пакетом с рабочей одеждой, вместо усталости и книг — усталость и развлечения. Что никак не приличествовало фантому, так это нежелание признаться в собственной неитальянскости. Ведь в этом мире есть я и они — зачем выдумывать новые категории? Проверка: спросим врасплох, как зовут. Прошелестело: «Наджиб. Джованни». Мне показалось, или перед Джованни было вставлено неразборчивое «нджб»? Откуда берутся эти упорные рассказы о жизни в Сицилии, о службе в армии, о сицилийском диалекте? Почему бы тогда не запрятать подальше, на дно тарелки с кашей твоих слов, все твои bien, parfait и катастрофические ошибки в грамматике? Зачем, приотстав на три шага, так упорно и безграмотно говорить по телефону на итальянском, если в конце срываешься на свое невразумительное горловое бормотание? Всё равно ведь на донце-донышке, и через совсем малое время, обнаружится, куда денется, твой не детский, не взрослый, но однозначно обрезанный член. У вас в Сицилии так принято, да? Да сколько же можно выдумывать и выворачивать выдумки наизнанку! Прекрасный дух автобусной жаровни, оливковые глаза и обрезанный член, повторяй не повторяй: какая ты красивая, какая ты красивая, какая ты красивая, какая ты кра-, если и поверю, и поверну в сторону твоего дома, то никак не из-за слов твоих. Ухмыльнусь, да ну, серьёзно, или на тебя переведу все стрелки, чтобы ускользнуть незаметнее, просто посмотри на себя, ты имеешь право быть, поскольку хорош, сладок, гладок и загорел равномерно, ты настоящий,
[60]
Умберто Саба писал: красоты убивают красоту.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ИЮЛЬ. НЕМКА И СИЦИЛИЕЦ ты умеешь радоваться, ты способен пахать, гордясь своим ремеслом, мечтать о могилах в песке, детях и стариках в доме, слушать всю жизнь одну и ту же кассету, не разговариваешь о том, чего не знаешь, — и не знаешь ты ничего, даже где находится страна Израиль. Впрочем, дойти до перекрёстка или до твоего подъезда — какая разница?
Аленький цветочек. Воздушный шарик. Золотой горшок.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Целовать твоё горлышко, пока ты говоришь по телефону через полчаса после возвращения домой, развалившись поперёк кровати, мокрый от июльского пота, улыбаясь, громко гортаня и захлёбываясь скороговоркой. Горлышко нежное, гладкая грудка, прижмись ко мне же, моя голубка. Либо история всего одна, либо все арабы так красивы. Я? С таким? А в глазки взглянешь — пиши пропало... И гибкость тела, ширина постели, быстрота взвода — всё удивляет. Так бывало, надо просто заставить себя вспомнить. Запах табака, скорость, настойчивость и протяжённость поцелуев, как в детстве (детстве? но детству не положено целовать так). После первого круга понимаешь, что здесь — своя стратегия. Необходимы поверхностные прикосновения, невербальные разговоры, потому что знаешь: вставишь — и всё, кончено, всё кончено и всё. Постарайся и вспомнишь: кругов может быть и три, и четыре. Начнём регистрацию, запишем в серую книжечку. Не будем скрывать ограниченности движений, но и жадности, жадности рта, грубости пальцев, не умолчим его нежелания услышать: два, прошу тебя, одного мало, ведь у тебя их пять, что, жалко? Высветим нежное распивание вина/лимонада, замнём решительно назойливый телефон и фарфоровых голубых голубков. Как просто факт отметим чёрную обводку ногтей, достойную портретов средневековых мучеников из берлинской пинакотеки. Зачислим в твою пользу акварели (soleil), сложенные в коридоре; приземистые широкие зеркала в спальне, в которые не было времени смотреться; бело-голубые кассеты с арабскими надписями. «Что здесь написано?» — переводишь сразу, значит, точно араб, но ведь арабы всегда врут, значит, ты араб не всегда, значит, ты просто ребёнок, знаешь, что врать надо, но ещё не до конца разобрался, как именно. На полке примечательного остаются твои пролетарские пальцы (смерть) и сигарета за сигаретой, докуренные до фильтра, до самого фильтра. На третьей говорю: «Перестань, это уже третья», — а в ответ: «Знаешь, на фабрике курить нельзя, опасно... десять часов отпахал». Да, ещё следует отметить разговор, с тобой внутри, сверху, при звонке телефона, запрятанного под подушку: «У тебя так много друзей?» — «Да-да, ужасно много», — провожу при этом так рукой сзади, по безупречной гладкой округлости: «А подруг?» — глазки в сторону: «Нету... вот ты есть...» — и доказательство наличия нас обоих, ход вперёд. — А давай ты останешься со мной на всю ночь... ...А давай я выпью твоё лицо? Давай выпью! Солнечно-индустриальную кожу, дискотечно-африканские кудри, выпью твой пот, капли на коже сразу после душа, тёмное вино, гель для волос, быстротечную сперму и горькую табачную слюну. Выпью воду, выпью грубо зашитый шрам над локтем, запёкшуюся глубокую рану на ноге (железо... отошёл в сторону от станка, ударился), выплыву из лёгкого твоего прижатия, погашу возвращением из душа твоё смачивание ладони перед вводом: «Как, ты уже вся прохладная?» Розовое полотенце вокруг бёдер. Соломинка. Аленький цветочек. Воздушный шарик. Золотой горшок. Глянешь: идёт как танцует. Поддашься: ебёт как целует. Настаивает. Смеётся. Всё отвечает на звонки, принося стакан со льдом и салфетки. Пора вытираться, значит, кончил, кончено? «Останься на ночь, я только выскочу с другом встречусь, и сразу обратно». Мечтай! Ухожу,
[61]
СОРИНА потому что щажу твоё самолюбие. Мне далеко не сорок, а ты всё-таки ребёнок. Зато приятно, выйдя во двор вместе: «Добрый вечер» — дворовой старухе-соседке, и я вслед вежливейше безакцентно: «...вечер». Так что мы запишем рядом с телефоном? Так как тебя зовут? Наджиб. Так-то.
Так-то? Теперь понятно! Вырвалось, вот оно — девочка, ты только посмотри, до чего дошла, подумай, окстись! Ведь «Так-То» написано на тюбике клея, который стоит слева от монитора, и смотрит на тебя из глубины. На тюбике написано ещё: «Колла Стик». Клеящий стержень. «Сенса сольвенти»: без растворителей. «Лавабиле — нон тоссико»: можно мыть, не отрава, всё чисто. Значит, прибавим пятый раз в душе и успокоимся насчёт заразных болезней? Клеит бумагу (которой вытирались, или бумагу книги, из-за которой он тебя заметил), железо (его станков сталь), дерево (персик или черешня за сценой), кожу... о, кожу да, без скобок, клеит и даже спаивает, сваривает кипящей влагой при температуре тридцать два воздушных градуса. И далее по тюбику: 40 гр. мод. 026340. Так-то, ещё раз. А потом рисунок: человечек и мусорный бак. Вот к чему всё это — грош твоим придумкам цена, ломаный! Дожила, милая, докатилась! Где ты такого зверя видела, чтобы пальцы как у пахаря, а ноги как у девушки N. и даже глаже; чтобы курил сосредоточенно как молодой Боб Марли; чтобы в темноте лицо переливалось красотой, пробегая от Даны Интернешнл в бытность её мальчиком до далёкой твоей сестры Аниты. Отсиживаешь дома третьи выходные подряд, угробив пятницу, субботу и воскресное утро. Взгляд цепенеет на красно-бело-жёлтом тюбике-толстяке. Даёшь волю пальцам. Лёд в стакане... скажи ещё, холодной бутылкой пива к плечу прикоснулся, — и понеслось. Не чувствуешь разве, как пахнет-припахивает литературщиной, лакировкой! Скажи ещё: взял лицо в горячие ладони и нежно взглянул перед первым поцелуем. Это же снова — другой жанр, это же... тюбик не виноват! Он пассивно фаллически подтактокивает из своей треугольной тени, а ты себе жарься каждый день в автобусе, не садись сзади с разноцветными, садись впереди с бледными, пытайся читать и забудь о человеческом духе, который в избытке витает вокруг, наблюдай красоту исподволь, не заглядывая в глаза, избегай одежды слишком яркой, либо предающей твою излишнюю красоту. «Слишком красиво не бывает», — говаривал мудрец; а вот и не прав оказался. Слишком красиво — это когда любой тюбик готово превращается в аккуратный длинный член и забирается к тебе внутрь через тридцать минут/градусов после знакомства. Будет прав мудрец, если предпишет во излечение ношение паранджи и сидение под замком: а всё же, как удержаться и не сочинить себе жизнь без тюбиков клея, без расчёски, без отвёртки, без картинки с солнцем и морем, без пяти литров оранжевого сока; мир цветной в окно прольётся, потихонечку пробьётся, феном для волос взовьётся, червь залётный1 закрадётся в наш оконный розмарин, что-нибудь да просочится, предвкушение продлится, дырка в собственном белье, пятна ночью на луне, запах мудреца на пальцах, крови капли на канве: одна тому, кто рассказывал, вторая — тому, кто слушал, ну а третья — мне. 21.06.00
[62]
1
К. Б. Хм, летающий червь? Ю. Ц. Screw-worm fly, например. Вообще, личинки похожи на червей, и многие потом, в бытность уже не личинками, вполне летают. А. К. (Смотри подборку Михаила Красикова.) А которые не хотят, тех и запустить можно...
Юдит Герман (Judith Hermann) родилась в 1970 году. Автор сборников рассказов «Загородный дом, позже» (Sommerhaus, später; 1998 — см. «©П» № 5) и «Ничего кроме призраков» (Nichts als Gespenster; 2003), лауреат литературной премии имени Генриха фон Кляйста. Живёт в Берлине. Рассказ «Любовь к Ари Оскарсону» из книги «Ничего кроме призраков» публикуется по-русски впервые, с разрешения автора.
Любовь к Ари Оскарсону1 Some enchanted evening you may see a stranger, you may see a stranger across a crowded room
1
К. Б. А почему с одной «с»? Ю. Ц. Тебе имя Карлсона не свято? А ведь он — Lillebror och Karlsson på taket. К. Б. (пробуя на слух) Карлсон. Карл-с-сон... На русский сайт фирмы Ericsson ходил? Ю. Ц. Да ходил я. На морде-то две «с», а в статьях — уже по-всякому. К. Б. Главное — морда! Плюс в исходниках-то — обе «с» осмысленны... Ю. Ц. Не сипи. А. К. Т-с-с-с!
В октябре мы с Овеном поехали в Тромсё. Летом мы с ним разослали по всей Европе наш маленький компакт-диск с дурацкими любовными песенками, ни один фестиваль нас не пригласил, да и вообще не было никакой реакции на наше творчество, и когда в сентябре я нашла в почтовом ящике приглашение принять участие в фестивале «Северное сияние» в Норвегии, я решила, что это просто чья-то шутка. Но Овен разорвал вложенный в приглашение конверт и достал оттуда билеты на самолёт и на автобус. «Никакая это не шутка, — сказал Овен, — фестиваль „Северное сияние“ приглашает нас на неделю в Тромсё». Я долго рылась в атласе, прежде чем нашла там этот Тромсё. Нам предлагали выступить с концертом в маленьком клубе, без гонорара, но зато поездка на шару, бесплатные еда-жильё и стопроцентная вероятность увидеть северное сияние. «Что такое северное сияние?» — спросила я у Овена. «Материя, — сказал он, — испускаемая в космос, тучи разогретых электронов, взорвавшиеся звёзды или ещё что-то, ну откуда я знаю?» «Я еду в Париж» — называлась одна из песенок на нашем диске. «Я еду в Париж, я еду в Токио, в Лиссабон, Берн, Антверпен и Рим, я езжу по всему миру and I’m just looking for you, верь мне, я ищу только тебя». Овен пел это детским дурашливым голоском,
[63]
ГЕРМАН после чего дёргал струну гитары, я вдобавок брала несколько очень высоких нот на пианино, это было ужасно глупо, но именно в этом абсурде было что-то притягательное, в особенности для людей, которые не понимали слов. Нам с Овеном нравилось заниматься бесполезным делом. Мы с удовольствием проводили время вдвоём, мы любили поговорить о том, что бы мы сделали, если бы у нас были деньги и мы бы тогда были другими, и жили бы как-то по-другому. У Овена были свои друзья, у меня свои. У нас не было никакой совместной жизни, мы не были влюблены друг в друга, в любой момент могли расстаться, без всякого сожаления. Этот диск был нашим третьим совместным детищем, мы дарили его друзьям, посылали организаторам фестивалей. К тому времени как нас пригласили в Тромсё, я вообще решила бросить занятия музыкой. Овен ничего такого не решал. Он делал то одно, то другое, он не хотел посвящать себя целиком чему бы то ни было. Он много чего умел. Петь, танцевать, мог быть актёром, довольно средним, мог перестилать полы и менять водопроводные трубы, водить грузовик, нянчить детей. Овен был рад, что мы едем в Тромсё. «Класс! — сказал он, — а ты почему не радуешься? Мы же будем путешествовать. Мы куда-то поедем. По-твоему, это ничто?» — «Нет, это уже чтото», — сказала я. Мы должны были лететь на самолёте в Осло, а от Осло ехать дальше автобусом. У Овена в то время был роман с певицей, которая пела в сравнительно известном ансамбле точно такие же тексты, как наш «Яеду-в-Париж», но на полном серьёзе. Певица была очень красивая; она выглядела озабоченной, когда привезла нас в аэропорт: видно было, что недельное отсутствие Овена будет для неё тяжёлым испытанием. Мы остановились недалеко от аэропорта, возле гаража, над которым с рёвом пролетали заходящие на посадку самолёты. Так низко, что в крошечных иллюминаторах можно было видеть лица пассажиров. Мы поднялись на лифте на крышу. Под шубой у певицы было вечернее платье без бретелек, сетчатые колготки. Она сняла шубу. Меня это удивило, потому что было довольно холодно. Она стала у края крыши в позу — задрав голову и воздев к небу руки. Когда прямо над нами пролетел самолёт, она встала на цыпочки. Казалось, что она сейчас схватится за шасси и улетит. Я прошептала: «Что это значит?», и Овен сказал с трагической интонацией: «Прощание, дружище. Прощание так выглядит. Я не должен её забыть, никогда, вот о чём тут шла речь». Певица посмотрела на Овена, набросила шубу на свои голые плечи, мы покинули гараж и поехали дальше. Овен был каким-то отсутствующим. Он страшно боялся летать самолётом, и пытался преодолеть свой страх с помощью всевозможных терапевтических методов: дыхательные упражнения, повторение стихотворений, асаны. Он отхлебнул из фляги, где у него был настой успокоительных лекарственных растений. Потом что-то написал на маленьком листочке и сжал его в кулаке. Певица попыталась отнять у него листочек, но Овен не разжал кулак. Служащий, проводивший регистрацию, нетерпеливо спросил его: «У окна или в проходе?», Овен почти крикнул: «В проходе, дружище!», он не смог бы сидеть у окна. Пока он добросовестно целовал певицу, многократно, в губы, я, как бы извиняясь за них, смотрела на служащего. Наш багаж поехал по ленте, певица обвила руками шею Овена и спросила плачущим голосом: «Что написано на листке, Овен? Что там?» Я знала, что там было написано: «Папа тебя любит, Пауль». Пауль был сыном Овена. Овен всегда писал перед посадкой в самолёт такую записку и в течение всего полёта сжимал её в руке. Он думал, что если случится катастрофа, его каким-то чудом найдут, разожмут кулак и весь мир узнает, о ком вспоминал Овен в последнюю минуту. Эта мысль, как бы невероятна она на самом деле ни была, казалась Овену
[64]
Нам с Овеном нравилось заниматься бесполезным делом.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ утешительной. «Не твоё дело», — грубо сказал Овен. Певица осталась за стеклом зала регистрации. Я выключила свой мобильный. За окном уже стоял винтовой самолёт, на котором мы и полетели в Осло.
Гуннархус. See, if you can stay there.
Тромсё был безотраден. Я вообще не могу вспомнить северный город, который бы не был безотрадным, кроме разве что Стокгольма. Но Тромсё был как-то особенно безотраден. Во всех этих городках кажется, что сначала там возникла гавань, потом пара рыбацких домишек, потом маленький завод по переработке рыбы, другие дома, а потом и другие заводы, въезд в город, выезд, торговый центр, даунтаун, и пригороды, которые разрослись уже без всякого плана и выглядят обнищавшими. На маленьком автовокзале нас никто не встретил, и телефон организаторов фестиваля «Северное сияние» не отвечал на наши звонки. «Дерьмо, а не страна», — сказал Овен. Мы стояли недалеко от автобусной станции у обветшалого, покосившегося ларька и пили едва тёплый кофе из пластиковых стаканчиков с очень тонкими стенками. Ветер был явно холоднее, чем у нас дома. Когда я через час ещё раз позвонила по телефону «Северного сияния», мне ответила женщина с голосом столетней старухи. Она явно не поняла, о чём речь, и стала сердито диктовать мне адрес гостиницы в центре города. «Гуннархус. See, if you can stay there». Я заорала в трубку: «Festival! Musikfestival, you know! Северное сияние. Мы приглашены, чёрт бы вас побрал!», и в ответ она крикнула мне на неожиданно правильном немецком, совсем без акцента: «Фестиваль отменили!» После этого я положила трубку. Я вернулась к Овену, который кормил остатком хотдога маленькую собачку, с гитарой на плече Овен казался каким-то ненастоящим. Я сказала: «Фестиваль отменили», взяла свой рюкзак и пошла назад к автостанции. Если бы там стоял автобус на Осло, я бы села в него и поехала, но, конечно же, последний автобус в Осло уже уехал. Овен не появлялся. Я изучала автобусное расписание, пыталась прочесть непонятные норвежские слова, рассматривала щиты с рекламой мармелада и апельсинового сока. Потом я снова вышла из станции. Овен по-прежнему стоял у киоска, в руке у него теперь была бутылка с пивом. Я сказала, помедлив: «Можем посмотреть, что это за гостиница». Овен сказал: «Ну вот, наконец-то», и мы пошли. Гостиница «Гуннархус» стояла на маленькой улице в даунтауне, в квартале, который был чем-то вроде центра Тромсё. Там были маленькие магазинчики, несколько баров, два больших супермаркета, множество будок с хот-догами и один Макдональдс. Гостиница за исключением двух светящихся окон была тёмной и выглядела заброшенной, разорившейся. Овен толкнул дверь, и дверь открылась, из коридора на нас пахнуло сыростью и плесенью. Мы растерянно стояли на пороге. Овен крикнул в темноту: «Хэллоу!» Где-то далеко внутри зажёгся свет, и кто-то зашаркал по коридору. Дверь перед нами захлопнулась, потом немного приоткрылась. Сквозь щель показалось бледное и узкое норвежское лицо. «Фестиваль „Северное сияние“», — ласково сказал Овен. «Отменяется», — сказало лицо, дверь распахнулась, и что-то вроде прожектора ослепило нас, мы поспешно закрыли глаза руками. «Добро пожаловать! Поздние гости для меня самые дорогие». Ни одна группа не приняла приглашения на фестиваль «Северное сияние». Кроме нас. Просто никто не приехал: может быть, все — так же как и я — приняли это приглашение за шутку. «Ну и что мы теперь будем делать?» — сказал Овен. Мы сидели в гостинице «Гуннархус» на кухне и пили чай с молоком — это навевало ассоциации с английским интернатом. Кухня была тёплой и уютной, Гуннар сидел у окна в кресле-качалке и курил сигарету. На нём был норвежский пуло-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[65]
ГЕРМАН вер и войлочные тапки. Мне было бы даже обидно, если б он выглядел как-то иначе. Я сняла куртку и повесила её на спинку стула. Мне хотелось остаться в Тромсё. И никуда не уезжать. Норвегия. Фьорды и водопады, дороги сквозь лес, на которых даже в полдень нужно включать дальний свет. «Если уж вы здесь, — сказал Гуннар, — то можете остаться». Казалось, ему это совершенно безразлично. «Сейчас октябрь. Всё равно никто в это время не приезжает в Тромсё, никаких туристов нет, никого. Вы бы здесь жили, если бы выступали на фестивале, так можете и без всякого фестиваля тут пожить, если хотите. Хотите?» Овен осмотрел кухню, как будто что-то взвешивая. Старая чугунная печь. Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола. На стене над мойкой что-то вроде списка правил: «Пиво и вино в холодильнике. Записывать, кто что выпил. Мыть за собой посуду. Завтрак до десяти часов утра. Спать заваливаться можно только в комнатах». «Что это у вас тут такое? — сказал Овен, — молодёжное общежитие? Рок-н-ролльная богадельня?» — «Это гостиница, — сказал Гуннар. — Летом я сдаю комнаты туристам, а зимой тут живут музыканты, которые приезжают на фестиваль, и ещё несколько других людей, вы их увидите. Как раз сейчас здесь находятся два человека, они немцы, так же, как и вы». Овен посмотрел на меня. По его лицу было видно, что он полон ожиданий и какого-то смутного блаженства. Это было то выражение, которое я знала, и которое мне нравилось. Я ничего не говорила, и Овен сказал: «Мы остаёмся». Комната в Тромсё была похожа на номера дешёвых отелей в НьюЙорке. Широкая американская кровать, зеркало, деревянный шкаф, клокотание воды в батарее, выкрашенной белой краской. В окне виднелась улочка, хотя комната была такой, что снаружи должны были бы быть Сохо, Литтл Итали или Первая авеню в Ист Вилледж. Комната казалась больше, чем на самом деле, и ещё казалось, что это та самая комната, в которой можно валяться на кровати и делать то, что делают те, кто влюблён: что-то там себе представлять, прислушиваться к ударам собственного сердца, открывать каждому дверь и испытывать неутолимое желание постоянно находиться в пути, путешествовать. «А не можем мы здесь остаться навсегда?» — непринуждённо спросил Овен. «Не можем мы тут остаться, в Тромсё, в Норвегии, и чтоб дома ни одна душа не знала, где мы?» — «Я тоже не знаю, где мы», — сказала я. Мы стояли друг возле друга у окна, курили и смотрели наружу. По лицу Овена пробежало отражение фар проехавшей машины, в комнате было тепло, где-то далеко хлопнула дверь, кто-то медленно пошёл по коридору. «В детстве я хотел стать военным лётчиком, — сказал Овен, — я тебе не рассказывал, что я хотел стать лётчиком?» — «Нет, ты не говорил, — сказала я, — так что расскажи мне об этом».
Маленькие шкафчики, заполненные чашками и прижатыми друг к другу тарелками. Семь стульев вокруг деревянного стола.
Всех, с кем я знакомилась во время путешествий, впоследствии я никогда не встречала. Так же и Мартина и Каролину, с которыми мы познакомились в «Гуннархусе», я никогда больше не увижу, но это не страшно, потому что я их никогда и не забуду. Мартин к тому моменту прожил в Тромсё уже целый год, Каролина полгода. Мартин занимался скандинавистикой в Бонне и приехал в Норвегию, чтобы работать над своей диссертацией, которая представляла собой некий сложный трактат о древних норвежских рукописях. «В Тромсё, — сказал Мартин, — находится крупнейший архив норвежских рукописей». Я ему не поверила, мне показалось, что он на самом деле ищет что-то совсем другое, но я ничего не сказала, я не хотела принуждать его к каким-то откровениям. Каролина приехала в Тромсё, чтобы поработать няней,
[66]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ она была ещё очень молода и изучала германистику в Тюбингене. Она казалась стеснительной, серьёзной, впечатлительной и вполне способной чем-то всерьёз увлечься. И при этом удивительно свободной от страхов. Семья, в которой она должна была работать няней, распадалась, отец ребёнка всё время пьянствовал и пытался залезть Каролине под юбку, что и вынудило её бросить эту работу, но из Тромсё она не захотела уезжать. Она стала работать в Макдональдсе, кроме того, она составляла вместе тележки в супермаркете, она говорила, что в Тромсё очень хорошо, и вообще в Норвегии, и что, даже лишившись места няни, она хочет пробыть здесь столько же, сколько планировала, когда сюда ехала, а может быть, и дольше. Позже Овен сказал мне: «В Каролине есть что-то успокоительное» — и этим в точности выразил то, что я тоже почувствовала.
Иногда я проходила по короткой улочке до её конца и обратно, наблюдая за своим отражением в стёклах витрин, возвращалась в дом, ложилась на кровать и смотрела в окно.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Этот первый разговор о причинах наших поездок, обо всех «за» и «против» того, чтобы здесь остаться, или отсюда уехать, происходил на кухне: Каролина в пальто, с чашкой чая в руках, стояла, прислонившись к батарее у окна, и была уже на пути в Макдональдс, Мартин разложил на столе стопки манускриптов, он работал, Гуннара нигде не было видно. Мартин и Каролина восприняли наше появление в «Гуннархусе» вполне безучастно, но в общем-то дружественно, ещё двое немцев в Тромсё, в этом не было ничего особенного. Они с утра пораньше намерены были заниматься своими делами, между собой у них были доверительные отношения, с нами же они были вежливы, что не обязательно предполагало проявление интереса к нашей музыке и к лопнувшему фестивалю. Позже я вспомнила, что я точно так же вела себя во время путешествий, долгого пребывания в незнакомом месте, когда приезжал взволнованный новичок, который сразу всё хотел знать о самых дешёвых магазинах и самых красивых достопримечательностях в округе. Я тогда говорила нехотя то, сё, а потом предоставляла его самому себе и занималась своими делами, и это было не высокомерие с моей стороны, а скорее неуверенность в себе, потому что чужак всей своей неестественной взволнованностью напоминал мне о том, что ведь и я там тоже чужая. Мартин сказал: «Кафе „Баринн“, если захотите выпить хороший кофе», а Каролина сказала: «Можем вместе что-нибудь приготовить, сегодня вечером», после чего она ушла, закрыв дверь за собой так осторожно, как это делают только те, кто никогда не забывает, что кроме них есть ещё и другие. В Тромсё я почти не выходила из дому. Я решила вести себя так, как если бы эта комната в «Гуннархусе» была местом, где я поселилась сама не зная на сколько, и к тому же за окном расстилался весь мир, и я могла бы быть где угодно, и то, что было снаружи, поэтому не имело никакого значения. Я лежала в постели и читала книги Каролины: Гофмансталь, Ингер Кристенсен, Томас Манн — и книги Мартина: Стивен Фрирз, Алекс Гарланд и Хаймито фон Додерер. У меня было чувство, что в эту комнату случай привёл меня для того, чтобы я что-то узнала о самой себе, а также о том, что должно дальше произойти со мной и с другими, как будто это было погружение в себя перед чем-то, что надвигалось и казалось большим, но что´ это было — я не знала. Иногда я проходила по короткой улочке до её конца и обратно, наблюдая за своим отражением в стёклах витрин, возвращалась в дом, ложилась на кровать и смотрела в окно. «Ты счастлива?» — спрашивал Овен, и я говорила: «Да». Овен всё время куда-то ходил. Тромсё сделался предметом его исследований, за 48 часов он нашёл всё, что там было красивого, редкого или отвратительного, он всё время приходил, садился на кровать с краю и рассказывал мне обо всём, но при этом у меня ни разу не возникло желания увидеть что-то из того, что он видел. Он не
[67]
ГЕРМАН снимал ни куртку, ни шапку, выкуривал одну сигарету и снова устремлялся наружу, хлопал дверью. Я видела его в окне, когда он шёл мимо гостиницы. Когда Каролина возвращалась из супермаркета, а Мартин из своего таинственного архива, мы садились на кухне, вместе ели и пили вино. Иногда и Гуннар к нам присоединялся, никогда при этом ничего не говорил и быстро покидал стол. Овен готовил макароны с креветками, макароны с помидорами, макароны с лососем. На десерт был шоколад и зелёные бананы. Каролина и Мартин отбросили свою сдержанность и холодную учтивость. Поскольку мы были совершенно чужими людьми, случайно оказавшимися рядом друг с другом на короткое время, очень скоро мы говорили о вещах самого приватного свойства, о своих биографиях, родителях и о любви. Овен сказал, что с момента окончания своей последней связи он постоянно лечится от страхов. Мартин сказал: «Я голубой» — и это на короткое время повергло Овена в смущение. Каролина сказала, что она до сих пор ещё ни разу по-настоящему не влюблялась — услышав это, Овен расхохотался. Я ничего не рассказывала, да и нечего было рассказывать. Или я что-то сказала о какой-то любви, которую испытала сто двадцать лет тому назад, у меня было чувство, что во благо Каролины я должна взять себя в руки, и честно соблюдать все правила таких бесед, с признаниями, описанием предпочтений, ну и с запиванием всего этого вином, разумеется. И надо признать, что это было совсем не неприятное чувство. Мартин сказал: «Норвежские мужчины очень красивые, — и при этом как-то странно посмотрел на меня, — так что рекомендую» — фраза явно была адресована мне. Я была очень далека от мысли о том, чтобы в кого-то влюбиться. Иногда я думала, что надо бы мне влюбиться в Овена, но этого не происходило, это было совершенно невозможно, и несмотря на это, я бы хотела влюбиться в Овена. Овен говорил больше всех. Мартин тоже довольно много говорил, но когда Овен в своих речах слишком распалялся и говорил слишком громко, Мартин уходил с кухни, и возвращался только тогда, когда Овен умолкал. Меньше всех говорила Каролина. Мне нравилось, как она сдержанно, как маленькая благовоспитанная девочка, сидела с нами за столом, к полночи она была смертельно усталая, удивлённая дискуссиями о сексе, которые вели Мартин и Овен, о всех «за» и «против» мимолётных связей, всё это её поражало, и видно было, какая она измождённая, выдохшаяся, и всё же она шла спать только когда все расходились. Мне нравилось по утрам быть с ней наедине на кухне, она заваривала чай, и я с ней говорила в совершенно несвойственной мне манере — так здраво, как старшая с младшей, сентиментально и серьёзно. Мне хотелось, чтобы она рассказывала мне о своей жизни, и она это делала, когда мы с ней были одни, — о детстве в деревне, о своих братьях и сёстрах, о доме с фахверками, в котором она выросла, и который потом снесли — вспоминая об этом, она всегда плакала. И действительно, когда она мне это рассказала на кухне «Гуннархуса», из глаз у неё полились слёзы. Когда ей было двадцать лет, она поехала в Гану, чтобы работать там в доме для инвалидов. Год она спала под открытым небом, переболела малярией, объездила всю Западную Африку, пила воду, которую фильтровала своей майкой. Теперь она жила в Тюбингене, снимая квартиру вместе с десятью другими студентами, у неё была одна лучшая подруга, и ни одного друга, она подумывала о том, чтоб продолжить учёбу где-то в Англии. Она не курила, почти совсем не пила, и за всю свою жизнь наверняка не попробовала ни одного наркотика. Она рассказывала о себе, я её слушала, и что-то в ней напоминало мне меня, ту, какой я была десять лет назад, хотя десять лет назад я была совсем не такой, как она. Мне хотелось её от чего-то защитить, я и сама не знала, от чего именно. В её комнате, которая была рядом с нашей, на подоконнике стояли фотографии её
[68]
Она не курила, почти совсем не пила, и за всю свою жизнь наверняка не попробовала ни одного наркотика.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ
«Мятный шоколад, — говорила я тогда, — „Мерседесбенц“. Твоя собственная», — и он успокаивался и снова куда-то уходил.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
братьев, сестёр и родителей, а между — ароматные палочки и жемчужные ожерелья из Ганы. Когда она утром прощалась со мной и шла в Макдональдс, где восемь часов подряд совала на прилавок гамбургеры и картошку-фри, мне хотелось поменяться с ней местами. Когда она вечером выходила к нам и решалась что-то рассказать Мартину и Овену, Овен был очень невежлив. Мы говорили о путешествиях, о случаях, которые сводят людей вместе, чтобы сразу же снова их разлучить, и Каролина сказала, что есть одно высказывание, которое очень ей нравится: что жизнь похожа на коробку конфет ассорти, берёшь и не знаешь, что´ возьмёшь, но это всегда что-то сладкое. Овен схватился за голову и воскликнул: «Какие идиотские слова! Редкое слабоумие, я такого давно не слышал!» — за что я изо всех сил наступила ему под столом на ногу. Конечно, это были слабоумные слова, но в то же время оптимистичные, и по-своему, по-идиотски, вполне понятные, я эту фразу запросто Каролине простила, и какую-то минуту я ненавидела Овена за то, что он этого не сделал, что он и здесь не мог расстаться со своей задроченной «coolness», он и здесь должен был её всем демонстрировать. Мартин был более дипломатичен, его чувства по отношению к Каролине казались похожими на мои собственные, он часто обращался к ней, передавал ей слово, но потом вскоре снова погружался в споры с Овеном о главном, разгорались их бесконечные диспуты. Так мы и сидели, а снаружи шёл дождь, иногда появлялся Гуннар, наливал себе стаканчик вина, немного слушал нас, пока не понимал, о чём мы говорим, и как только он это понимал, сразу же снова покидал кухню. Казалось, что мы до сих пор не нашли такую тему, из-за которой он бы остался, и что мы никогда её не найдём. Я боялась только, что что-то нарушит это пребывание с посторонними людьми на далёком Севере, я начала считать дни, но после третьего сбилась со счёта, время потекло быстро, и я всерьёз стала думать о том, чтобы остаться на дольше. И мы остались. Мы не смогли уехать из Тромсё через неделю, это было совершенно невозможно. Мы поговорили с Гуннаром, он предложил нам сносную плату за комнату, и мы остались ещё на семь дней. Я спросила у Овена, не нужно ли ему позвонить домой, кого-то известить о своей задержке, я сказала: «А что же твоя певица?» Овен ничего на это не ответил. Я оставалась в доме, а Овен уходил. Вернувшись, он садился ко мне и что-то рассказывал, потом сам прерывал свой рассказ, смотрел на меня недоверчиво, пока я не говорила: «Ну что?» — «Ты больна?» — спрашивал он, и я отвечала: «Нет», и он спрашивал: «Ладно, тогда скажи мне, какой шоколад я больше всего люблю, на какой машине я бы ездил, если бы у меня были деньги, и какая любовная история кажется мне самой красивой», — он боялся, что я могу от него отдалиться, забыть его. «Мятный шоколад, — говорила я тогда, — „Мерседес-бенц“. Твоя собственная», — и он успокаивался и снова куда-то уходил. Мне по-прежнему ничего не хотелось видеть. Мне хотелось по-прежнему думать о своём, лежать в постели, быть одной, а утром пить чай с Каролиной на кухне, и вечером ужинать со всеми остальными. Это было действительно похоже на то, как если бы я была нездорова, или, точнее, как если бы я выздоравливала от какой-то болезни. Я не удалялась от Овена. Я была просто какой-то беспомощной, потерявшейся, просто сама по себе, и эта непонятная растерянность таила в себе неизвестное мне раньше удовольствие. Мы проводили вместе вечера, Мартин иногда возвращался позже, или уходил в полночь, не требуя, чтобы мы его провожали. Я была уверена, что он идёт на свидание, в конце которого он окажется в чьей-то постели. Видеть, как он уходит, и знать, что он идёт заниматься сексом, было очень странно. Он ни разу никого не привёл к себе в «Гуннархус». Овен один раз сделал заявление: «Я не голубой». В этот же вечер он придвинулся ко мне
[69]
ГЕРМАН в постели и прошептал на ухо: «Мартин сегодня на меня посмотрел». — «Как посмотрел?» — прошептала я, и Овен громко сказал: «Сексуально, дружище!», но я ему не поверила. Я знала, что мы таким лично-безличным образом замечательно подходим друг другу, потому что нет опасения, что кто-то в кого-то может влюбиться: Каролина не влюбится в Овена, Овен не влюбится в Мартина, я не влюблюсь в Овена, а Овен в меня. Это было огромное облегчение, это знание, но в то же время это было грустно. Было грустно, что отсутствие любви, или даже возможности любви, я впервые воспринимала как утешительное и облегчающее жизнь обстоятельство. В субботний вечер, в седьмой наш вечер в Тромсё, мы вместе вышли из дому. Мы надели в коридоре пальто и покинули гостиницу. На холодной ночной улице у меня возникло чувство, что я уже несколько месяцев не была на воздухе. Я подумала, что в этот день в это время мы должны уже были быть дома, или, по крайней мере, в аэропорту Осло. Я была ужасно рада, что мы остались. Гуннар пригласил нас пойти вместе с ним на вечеринку, где должны были быть местные музыканты, продюсеры, писатели и студенты. И между прочим, организаторы фестиваля «Северное сияние». Овен сказал, что он им сразу же даст по морде. Мы поехали вместе на машине Гуннара, вечеринка была на окраине города, в квартире одного норвежского писателя, в блочном доме, характерном для пятидесятых годов, в какой-то вымершей местности. Когда мы пришли, там уже было полно людей, которые все друг друга знали, мы стояли возле вешалки в некотором смущении, пока Гуннар просто не вытолкнул нас в гостиную. Я тихо сказала ему: «Пожалуйста, не надо нас никому представлять, и главное, ни в коем случае не надо нам показывать организаторов „Северного сияния“», Гуннар рассмеялся и сказал: «Этого не удастся избежать». Гости выглядели именно так, как я и представляла себе норвежских гостей: тепло одетые, подвыпившие, с раскрасневшимися лицами. Хозяин, похоже, не считал необходимым приветствовать каждого гостя в отдельности, я много раз спрашивала Гуннара, где же хозяин, и Гуннар отвечал: «Что-то не видно». На длинном столе были бутылки с пивом и вином, какие-то смешные чипсы и тарелки, полные томатного супа. В камине горело пламя. У камина собрались представители тромсёвской богемы, группка людей довольно-таки эксцентричной наружности, которые отчётливо дистанцировались от остальных гостей, толпившихся у тарелок с супом. Я прислонилась к стене возле двери. Каролина принесла мне бокал вина. Я подумала, что я здесь точно никогда ни с кем не познакомлюсь. Мартин неутомимо оглядывался по сторонам, за пять минут он опознал уже всех голубых. Овен с достойной восхищения самоуверенностью присоединился к группке у камина и разговорился с высокой женщиной в медвежьем манто. Каролина посмотрела на меня и улыбнулась точно так же, как тогда, на кухне «Гуннархуса», когда она заваривала чай своим особенным способом и я задала ей самый первый вопрос: «Когда ты начала учить германистику?» Но теперь мы были не на кухне в «Гуннархусе». Мы были на очень скучном и вялом парти в норвежской провинции. Тем не менее я чувствовала какое-то беспокойство. Я поставила свой бокал на стол, мне не хотелось пить. Мартин разговаривал с мальчиком, похожим на воспитанника английского интерната. Шептал ему на ухо что-то такое, от чего тот ужасно краснел. Овен потрогал медвежий мех на высокой женщине, а она стянула с головы Овена кепку. Ничего особенного не происходило. Каролина что-то сказала, я услышала, как Мартин рассмеялся. Это был какой-то новый для меня смех. У камина стоял маленький человек. У него были торчащие ушки и причёска типа «ирокез». Он был похож на поляка. Он очень хорошо выглядел, но вёл себя так, будто всё,
[70]
Гости выглядели именно так, как я и представляла себе норвежских гостей: тепло одетые, подвыпившие, с раскраснев шимися лицами.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ
Издатель поднялся с пола, отряхнул с брюк пыль и спросил: «Вы не чувствуете себя одиноко в нашем Тромсё?»
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
что происходит за пределами этого кружка у камина, его совершенно не интересует, и этим он мне не понравился. К нам подошёл Гуннар и представил нам книжного издателя, который только что успешно выпустил пособие по йоге для маленьких детей. Я не знала, что я должна сказать. Каролине что-то пришло в голову, и потом она спросила его об этом пособии, и издатель начал как заведённый демонстрировать нам всевозможные асаны — «змею», «носорога», «медведя» и «кошку», — чтобы сделать «рыбу», он лёг на пол и изогнулся прямо у наших ног. Овен, стоявший у камина, глянул на нас, я, встретившись с ним взглядом, сделала как можно большие ´ глаза, он сразу же снова отвернулся. Маленький человек закурил сигару. Издатель поднялся с пола, отряхнул с брюк пыль и спросил: «Вы не чувствуете себя одиноко в нашем Тромсё?» Его немецкий был так безупречен, что у меня не было ни малейшего желания спрашивать, где это он его так выучил. «Мне нравится это одиночество», — сказала я. Я была уже почти готова к тому, чтобы поддержать беседу, а потом ещё одну, и потом ещё последнюю — об особенностях местной кухни, о норвежском солнце в середине лета, а потом уйти домой: я слишком долго пролежала в комнате на кровати, я привыкла, мне теперь снова хотелось туда вернуться. В общем, я уже почти что сдалась, но как раз в этот момент маленький человек с ирокезской причёской дерзко взял меня за руку и попросту выдернул меня из этого круга. Он пожимал мою руку так долго, что мне уже хотелось, чтобы он никогда этого не прекращал, а потом он сказал: «Я еду в Париж, да? В Токио, Лиссабон, Берн, Амстердам», у него был ужасный акцент, и казалось, он и сам не понимает, что´ говорит. Он захихикал. Отпустил мою руку. Сказал, что его зовут Ари Оскарсон, и я сказала: «Nice to meet you», мне было немного не по себе, я поискала глазами Овена, и увидела, что он уже ждал моего взгляда, и, дождавшись, закатил глаза. Маленький человек был организатором фестиваля «Северное сияние». Он извинился на английском за отменённый концерт и за все причинённые нам неудобства, и добавил, что наш CD ему очень понравился. Я посмотрела на него, я его почти не слышала, но это и не казалось важным. У Ари Оскарсона был нервный тик, Ари Оскарсон то и дело подмигивал левым глазом, на лице его были ирония и любопытство. Он стоял почти прижавшись ко мне, от него очень хорошо пахло, на нём был чёрный измятый костюм, на мизинце правой руки — дешёвое серебряное кольцо. Я снова взяла свой бокал с вином. Каролине, кажется, совсем не скучно было беседовать с издателем. Гуннар смотрел на нас с другого конца комнаты; что при этом выражал его взгляд, понять было невозможно. Маленький человек, заметив этот взгляд, начал что-то говорить о славе, которой гостиница «Гуннархус» пользуется далеко за пределами этого города, потому что огромное количество известных всему миру музыкантов спали на её кроватях. Я вдруг сказала, что больше не хочу быть музыкантом. Я не очень-то хотела это говорить, но сказала. Моё лицо горело. Я сказала, что я уже неделю лежу в комнате в «Гуннархусе», выздоравливая от какой-то напасти, которой до этого сама не осознавала, я сказала, что в ближайшее время я точно не уеду из Тромсё. Маленький человек сделал насмешливое лицо и одобрительно кивнул, и я наговорила ещё кучу всяких глупостей, которые на самом деле не хотела говорить. Я сказала, что буду так лежать и ждать, что откроется дверь и кто-то войдёт. Он сказал: «Кто войдёт?» — и я сказала: «Ну, кто-нибудь», я сказала: «Ты похож на поляка», — он сказал: «Что, правда?» — он засмеялся и, кажется, хотел что-то возразить, но тут к нам подошла женщина в громоздких очках фасона шестидесятых годов, в шерстяном шарфе, замотанном вокруг горла, с растрёпанными волосами, и маленький человек сказал: «Простите», крепко взял её за запястье и утащил в сторону. «Простите. Это Зикка, моя жена».
[71]
ГЕРМАН Около полуночи Овен спросил издателя, не знает ли он случайно, кто эта очаровательная длинноногая блондинка, которая весь вечер сидит на ступеньках лестницы и ни с кем не разговаривает. Издатель ничего не ответил, но через десять минут ушёл с блондинкой под руку. Прощаясь с нами, он представил её следующим образом: «Вообще-то это моя жена». Овен долго не мог успокоиться. У всех норвежцев, которые были на этом парти, имелись жёны и по меньшей мере по трое детей. Зикка была женой Ари Оскарсона. Она не выглядела как его жена, но, тем не менее, она была его женой. Она выглядела довольно странно, но у неё было какое-то особое чувство юмора, которое мне несомненно бы понравилось, если бы только она не была так пьяна. Я полчаса не могла прийти в себя от страха, который испытала, когда Ари Оскарсон представил её мне. Я лишилась дара речи и снова заговорила лишь тогда, когда к нам присоединился Овен, сразу назвавший Ари Оскарсона мудаком, что тот, впрочем, пропустил мимо ушей. Каролина беседовала с женщиной, которая по возрасту годилась ей в матери. Мартин поедал чипсы — казалось, он уже успокоился; англоподобный юноша лежал на диване и спал. Парти подходило к концу, на кухне звякали стаканы, кто-то распахнул все окна настежь, женщина в медвежьем манто ушла, даже не попрощавшись с Овеном. Овен сказал: «Тебе нравятся всё время одни и те же типы, дружище», и я сердито сказала: «Так же, как и тебе». В коридоре Ари Оскарсон заставил меня вписать моё имя в книгу гостей. Зикка исчезла, мы стояли возле комода, на котором лежала гостевая книга, украшенная букетом красных цветов. Ари Оскарсон открыл книгу на чистой странице, достал из кармана ручку и начал писать дату. Ему для этого понадобилось удивительно много времени, словно он не знал наверняка ни какой сейчас месяц, ни какой сейчас год. Потом он протянул мне ручку, я склонилась над книгой и написала свои имя и фамилию под датой и смешным словом Тромсё. Он написал своё имя под моим, так близко, что имена задевали друг друга. Ари Оскарсон выглядел так, как будто мы с ним только что поженились. Он выпрямил спину, закрыл книгу и сказал, что мы обязательно должны вместе поехать в город на другое парти, потому что это уже кончилось. Он улыбнулся мне. Мне показалось, что он не совсем в своём уме. Выйдя за дверь, я вдруг вспомнила, что пришла сюда не одна. Я вспомнила о Мартине, Каролине и Овене, и они тоже напомнили о себе: Каролина взяла меня за руку, а Овен прошептал: «Не делай глупостей». До последней минуты остававшийся невидимым, хозяин квартиры закрыл за нами двери, так быстро, будто боялся, что мы можем передумать уходить. Ари Оскарсон решил, что Каролина и я должны вместе с ним и Зиккой ехать в город. Он решил, что машину должна вести Каролина, инстинктивно почувствовав, что она сейчас единственная, кто в состоянии это делать. Я тоже почти ничего не пила, но у меня не было водительских прав. Он решил, что Мартин и Овен должны поехать с Гуннаром, в его машине, он объяснил Гуннару, как туда ехать, на очередное парти местной богемы, которое должно было происходить в каком-то баре. Гуннар его не слушал, а смотрел со скучным видом на улицу, а потом сказал Мартину, что высадит их возле бара, а сам поедет в гостиницу. Мартина всё это забавляло, к тому же казалось, что Ари Оскарсон нравится ему не меньше, чем мне. Овен выглядел раздражённым, он не хотел подчиняться командному тону Ари Оскарсона, но потом молча сел в машину Гуннара, напоследок больно ущипнув меня за руку. Пьяная Зикка пыталась объяснить Каролине, как ехать, а Ари Оскарсон за моей спиной тем временем бесшумно писал возле забора. Я подумала, что мне совершенно всё равно, увижу ли я когда-нибудь снова Мартина и Овена. Мы поехали,
[72]
До последней минуты остававшийся невидимым, хозяин квартиры закрыл за нами двери, так быстро, будто боялся, что мы можем передумать уходить.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ Каролина вела машину, Зикка сидела рядом с ней, Ари Оскарсон сидел рядом со мной на заднем сиденье и держал мою руку. Он говорил: «I love the Germans. I hate the Germans. For sure I hate the Germans». Зикка вдруг обернулась к нам и заорала: «Рождественская музыка!» Из приёмника раздавалось что-то вроде музыки, звучащей в торговых центрах. Я забрала руку. Я посмотрела мимо Ари Оскарсона в темноту норвежской ночи, а потом снова на его лицо. Зикка говорила: «Влево. Вправо. Не-не-не, налево, простите», и Каролина удивительно непринуждённо сказала: «Don’t worry», как будто она всю жизнь только и делала, что возила пьяных людей. Кажется, мы ехали по лесу. Потом вдоль воды, потом снова по лесу, а потом уже пошёл город, даунтаун, огни, шеренги сигналящих машин, это мог быть Тромсё, а мог быть какой-то другой город, мне не обязательно было это знать.
2
Ю. Ц. В standby не мерцает, это screen saver. А. К. Мигает? Ю. Ц. Мигает лампочка на мониторе. Точнее, светодиод. И то не всегда. Ох, да ну вас...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Овен рассказывал мне о Капитанском квартале. О квартале, где старые, но ярко крашенные деревянные домики с садиками, узкие улочки. Овен сказал, что, если бы ему довелось жить в Тромсё, он хотел бы жить именно там. Улица, на которой Зикка закричала Каролине на ухо «Сто-о-оп!» так, что Каролина ударила по тормозам и нас всех хорошенько встряхнуло, наверно, и была одной из улиц Капитанского квартала. Она была узкой, дома на ней были двухэтажные и выглядели они очень уютно. Зикка вывалилась из машины, зашла в чей-то садик и сделала нам знак, чтобы мы следовали за ней, после чего исчезла в доме. Каролина припарковала машину точно напротив ворот сада, мы вышли и последовали за Зиккой, Ари Оскарсон шёл за нами, чтобы мы теперь никуда не делись. Мы вошли в дом, и тяжёлая входная дверь сразу захлопнулась, щёлкнул замок, стало темно, я успела услышать, как Каролина испуганно дышит, а потом зажёгся свет. Мы стояли посреди кухни, на которой не было стола, только что-то вроде стойки бара, сделанной из стали. Сразу за кухней была комната, в которой единственным одушевлённым предметом казался шкаф, заполненный книгами и компакт-дисками. Дизайнерский стол и стулья казались абсолютно новыми, на столе лежала Times. В следующей комнате стояла белая софа, почти сливаясь с белой стенкой, и огромный телевизор. Дальше, в последней комнате, в темноте мерцал экран компьютера, перешедшего в режим standby.2 Спальни, в которой Ари Оскарсон и его жена Зикка проводили свои ночи, нигде не было видно, и я не нашла никакой лестницы, которая бы вела на другой этаж. Ари Оскарсон положил мне руку на спину и вынудил сесть на холодный, как лёд, стол, куда он и сам уселся, прямо напротив меня, посадив Каролину рядом с собой. Зикка открыла, как будто ненароком, бутылку белого вина, наполнила до краёв три бокала. Ари Оскарсону бокала не дали, и он стал пить вино прямо из бутылки. Каролина была бледной. Она сказала: «Party? What’s about this party and where are Martin and Owen?», а Зикка сказала: «Feel free, feel free», встала и включила музыку. Ари Оскарсон улыбался. Я сидела на столе и в общем-то была готова ко всему. Из колонок послышалась музыка: бас-гитара и невыносимо мерзкий голос, который нёс какую-то тарабарщину. Я сказала Каролине, что за границей всегда происходят подобные вещи, особенно перед самым твоим отъездом. На самом деле я не знала, правда это или нет, Каролина ничего не ответила, она сделала мне какой-то знак пальцем, который я не поняла, она выглядела страшно перепуганной. Ари Оскарсон ещё раз сказал, что ему очень понравился наш CD. Ему понравилась фотография на конверте диска, где мы с Овеном прохлаждаемся под пластиковой пальмой во дворе дома. Так что Ари Оскарсон знал, как я выгляжу. Хотя на самом деле я оказалась не такой, как на фотографии. Я не знала, как мне реагировать на эти его слова. На фото я выглядела очень красивой, так что же он хотел сказать, что на самом деле я не
[73]
ГЕРМАН красива? Зикка никак не могла решить, какая музыка лучше всего подходит для этой ситуации, она постоянно меняла песни, кивала своему мужу и говорила куда-то в стопку CD: «He loves you». Я встала и пошла в ванную, которая была рядом с кухней. Ванная была как в гостинице, полотенца были сложены так аккуратно, как будто это делала машина, на краю ванны стояли всевозможные шампуни и гели, вокруг раковины разложена дорогая косметика. Я открыла одну пудреницу и сразу закрыла. Зикка не выглядела накрашенной. Я подумала, почему люди живут в квартирах, похожих на гостиничные номера? И вышла из ванной. Когда я вошла в комнату, Зикка схватила меня за талию, явно намереваясь со мной танцевать — она прижималась своими костлявыми бёдрами к моим бёдрам, на ней всё ещё был шерстяной шарф, она выглядела простуженной. Я извинилась и отказала ей, я не могла с ней танцевать, и не потому что именно с ней, просто я никогда так не танцую. Я снова уселась на отведенное мне место и стала смотреть на Ари Оскарсона, а он смотрел на меня этим своим насмешливым и доверчивым взглядом. Он снял пиджак, и мне видна была татуировка на левом предплечье, буквы «H» и «B», поставленные одна на другую, аккуратные чёрные буквы на белоснежной коже. Я решила, что если бы даже мне представилась возможность дотронуться до татуировки, я всё равно бы никогда не спросила, что означают эти буквы. Никогда в жизни. Каролина, казалось, приросла к краю стола, уставившись на передовицу Times, Зикка снова стояла возле меня и танцевала под музыку группы, о которой мне говорил Ари Оскарсон, группа называлась The Leave и была немецкой. Я никогда о них не слышала. Я сидела, опёршись руками о стол, и чувствовала, что могу здесь остаться, просто взять и остаться, здесь или гдето ещё, музыка была очень красивая, Зикка соблюдала дистанцию, а у Ари Оскарсона в руках теперь был наш CD, и Ари Оскарсон то и дело переводил взгляд с фотографии на моё лицо и обратно на фотографию. Я надеялась, что он не додумается поставить этот диск, я бы не вынесла сейчас тонкий детский голосок Овена и своё пианино. Но поставить диск Ари Оскарсону не пришло в голову. И вот так бы всё это и продолжалось, если бы Каролина вдруг не вскочила и не сказала: «Нам надо идти! Сейчас же! Нам надо найти Мартина и Овена!» Она говорила это дрожащим голосом, как будто её кто-то украл. Зикка остановилась. Ари Оскарсон выключил музыку. Мы надели пальто и действительно ушли. Взяли и вышли из дома на холодную улицу, где мы долго шли рядом друг с другом, и больше уже вообще ничего не происходило, вплоть до того момента, когда мы пришли в кафе «Баринн».
Бесполезно было спрашивать о Мартине и Овене у Зикки и Ари Оскарсона, они больше не понимали английский.
«Баринн» было похоже на кафе в моём родном городе, в которое я постоянно ходила много лет, пока оно не закрылось в самый правильный момент, то есть как раз когда его популярность достигла зенита. Я бы не хотела, чтобы мне об этом напоминали. Это было маленькое кафе в переулке, который отходил от главной улицы, похожее на частную квартиру. Заставленное старыми кожаными диванами, столиками с поломанными стульями, отопление не работало, все посетители были в пальто и шапках. Из динамиков раздавался панк-рок. Напитки надо было заказывать у стойки и сразу за них платить. Я заплатила за всех: за себя, за Зикку и за Ари Оскарсона. Мартина и Овена мы не увидели, но каким-то странным образом там был Гуннар, он сидел у стойки. Каролина продолжила поиски, она обошла всё помещение, потом вернулась ко мне и сказала с отчаянием: «И здесь их нет». Бесполезно было спрашивать о Мартине и Овене у Зикки и Ари Оскарсона, они больше не понимали английский. Гуннар тоже словно проглотил язык. Каролина смотрела на него как на предателя. Мне было всё равно. Я стояла рядом с Зиккой, с Ари Оскарсоном, Каролиной и Гуннаром, в кафе было холодно, дико, прекрасно,
[74]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ
Зикка повернулась к Гуннару. Ари Оскарсон заказал горячий шоколад со сливками для Каролины. Я ждала.
казалось, что лопнули все стёкла и обвалилась крыша. Было ясно, что никто не знает, о чём мы можем друг с другом говорить все впятером. Зикка повернулась к Гуннару. Ари Оскарсон заказал горячий шоколад со сливками для Каролины. Я ждала. И долго ждать мне не пришлось, он уже стоял рядом со мной, обнимал меня, потом проталкивался вместе со мной между телами других людей, говорил загадочные слова, я пыталась от него защищаться, хотя на самом деле не хотела этого делать. Я пыталась защищаться из-за Каролины, из-за Зикки. Но делала это не всерьёз. Я уже растаяла, и он хватал меня и прижимал к себе, говорил что-то по-норвежски, по-английски, по-китайски, я ничего не понимала. Я поняла, что он спрашивает, как я жила последние годы. Я поняла, что он говорит, что хотел бы эти годы провести со мной вместе, как будто ему было известно, что эти годы были для меня ужасными. На самом деле я только в этот момент поняла, что такими они и были. Я не знала, что я делала эти годы. Я не знала, как мне от него избавиться, как мне воспрепятствовать его объятиям, как мне это сделать, когда я вовсе не хочу ему препятствовать. Я видела Зиккину спину. Видела Гуннара. Каролину. Ари Оскарсон сжал мою руку и положил свою ладонь мне на спину, как будто мы с ним сейчас должны были танцевать. У меня кружилась голова. Я встретилась взглядом с Каролиной и попыталась сымитировать выражение лица человека, на которого совершают нападение. Должно быть, я слишком точно это сымитировала. Каролина выдержала пять минут, или даже меньше, — а может, она сразу не выдержала. Не Зикка, а именно Каролина оторвала нас друг от друга, только из-за неё я отпустила Ари Оскарсона. Ари Оскарсон отпустил меня. Каролина сказала так жёстко, что мне даже не поверилось, что это она говорит, это был голос человека, который готов на всё: «Я хочу знать, где Мартин и Овен! Я хочу сейчас же это узнать, сию же минуту!» И Ари Оскарсон вежливо и как-то вдруг совершенно трезво сказал, что он их сейчас привезёт, после чего вышел за дверь и исчез. Я стояла перед Каролиной и готова была плакать. Я не знала, было бы всё точно так же и без Каролины, или всё-таки Каролина была во всём виновата, или же вообще вся эта ситуация была бы невозможна без Каролины, это из-за неё всё как-то сдвинулось, и я стала кем-то, с кем Ари Оскарсон хотел бы провести все прошедшие годы. Я там стояла, и Каролина стояла рядом со мной, мы куда-то смотрели, проходившие мимо толкали нас друг на друга, а потом открылась входная дверь и вошёл Ари Оскарсон, а следом за ним Мартин и Овен. Овен меня знает. Он меня хорошо знает. Ворвавшись в кафе, он сразу толкнул меня и принялся костерить. «У меня уже в печёнках сидят твои чёртовы исчезновения! Клянусь, меня уже тошнит от них!» Было бесполезно объяснять ему, как всё на самом деле происходило, да он и не хотел этого знать. Он ещё долго бушевал, рассказывая, как Гуннар высадил их у какого-то совершенно отстойного бара, где и речи не было ни о каком парти. Никогда в жизни его ещё так не надували. Мартину всё было безразлично. Они сидели в баре и ждали нас, пока не поняли, что мы уже не придём, Мартин сказал: «По-моему, Ари Оскарсон хотел остаться с девочками наедине», и тут как раз явился этот Ари Оскарсон и сказал, что парти перенесли в другое место. «И мы пошли с ним, да, — сказал Овен, — пошли с этим мудаком, а что нам оставалось делать, хотя надо было мне его там же в этом чёртовом баре и грохнуть». Он ещё раз меня толкнул, пошёл к стойке и заказал пиво, я знала, что его гнев очень скоро утихнет. Я была терпелива. Я давно уже не чувствовала себя такой терпеливой и расчётливой. Зикка разговаривала с Гуннаром, который, казалось, теперь слегка побаивался Овена. Она не обращала внимания ни на нас, ни на Ари Оскарсона. У неё запотели очки, но она их не снимала. Овен подошёл
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[75]
ГЕРМАН со своим пивом к Мартину и Каролине, и они затеяли разговор, темой которого вполне могло быть, скажем, расписание лекций в университете в городе Тюбингене. Я стояла одна посередине этого кафе, я была терпеливой и расчётливой, и стояла так, пока Ари Оскарсон не сел за столик у стены и не сделал мне знак, чтобы я тоже туда села. Мы сидели друг против друга, говорить было не о чем, и я уже не знала, из-за чего всё это со мной происходит, был ли причиной город Тромсё, или комната в «Гуннархусе», или автобус на Осло, который уже ушёл, семь дней назад, или что-то совсем другое, гораздо раньше, я больше не знала, и у меня не было ни малейшего желания это знать. Я смотрела на Ари Оскарсона и видела, что он абсолютно равнодушен, неподвижен и пуст. Равнодушен не только по отношению ко мне, а ко всем, ко всему. Было неплохо всё это вдруг в нём увидеть. Прежде, чем меня поцеловать, он дал мне возможность спросить его, не может ли это вызвать какие-то осложнения. Я спросила его: «Isn’t it a problem, because of your wife?» — и он уверенно сказал: «No. It’s no problem. For sure», и после этого он меня поцеловал. Я увидела каменное лицо Каролины, где-то далеко-далеко, лицо Мартина, Зикки, Зикка посмотрела на нас, и Овен посмотрел на нас, после чего он что-то сказал Зикке, и она рассмеялась. Я ещё раз подумала, не следует ли мне вести себя по-другому, но поняла, что я — это я, и после этого я поцеловала Ари Оскарсона. Кафе «Баринн» закрылось внезапно. Мы пошли все вместе назад в их квартиру, пошли сразу, без всяких дискуссий. Я взяла Овена под руку, я была рада, что он тоже сможет насладиться созерцанием этой холодной и скудной квартиры, её ванной гостиничного типа, стальной стойки бара на кухне, что теперь и Овен будет слушать The Leave и пить с Ари Оскарсоном белое вино прямо из бутылки. Я была счастлива разделить всё это с Овеном, и я знала, что мы с Овеном совершенно одинаковые, и он тоже сейчас счастлив, хотя и не смог удержаться, чтобы не сказать мне, что я невозможная. «Ты целуешь женатого мужчину прямо на глазах у его жены, это действительно последнее дело, дальше уж некуда», я сдавила Овену руку и сказала: «Я его спросила, не создаст ли это проблем, и он сказал, что не создаст, так что оставь меня в покое, Овен, будь другом, просто оставь меня в покое». Каролина шла рядом с Мартином, казалось, она решила, что ей нужно держаться за него, а Мартин шёл быстро, с таким энтузиазмом, как будто он принимал участие в интересной экспедиции. Ари Оскарсон шёл с моей стороны. Зикка шла за нами вместе с Гуннаром, я слышала её голос, вполне беспечный. И вот в квартире вновь зажгли свет, включили музыку, выставили на стол бутылку белого вина, всё было как несколько часов назад. Гуннар выставил ещё и кофейные чашки, в которые разлил коньяк. Я ничего не пила. Я села на своё место. Я чувствовала себя здесь как дома, при том что я вторглась сюда с совершенно конкретным злым умыслом. Я и не собиралась себя оправдывать ни перед самой собой, ни перед кем бы то ни было. Каролина и Мартин сели напротив меня, Ари Оскарсон сел рядом со мной, взял мою руку и положил её вместе со своей к себе на колени. Зикка и Овен стояли у музыкального центра и подбирали музыку, Гуннар подходил ко всем по очереди и был, похоже, озабочен лишь тем, чтобы всем было хорошо. Я подумала, а не знал ли он с самого начала, что этот вечер так закончится, не было ли это его способом вводить людей в местное общество, не каждые ли выходные попадают новенькие в этот Ари-иЗикка-Оскарсон-капкан. Он избегал моего взгляда. Каролина и Мартин говорили о декларациях, которые нужно заполнять на таможне в аэропорту, казалось, они приняли решение вести себя так, как будто всё в порядке. А может, им на самом деле казалось, что всё в порядке. Зикка и Овен танцевали вместе. Я знала, что так и будет, и всё же ка-
[76]
Ари Оскарсон сел рядом со мной, взял мою руку и положил её вместе со своей к себе на колени.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ
Гуннар ушёл не попрощавшись — кажется, его миссия уже была выполнена.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
кую-то минуту я этому удивлялась. Они танцевали сначала на некотором расстоянии друг от друга, потом ближе, и в конце концов прижавшись друг к другу, Овен обнял Зикку, размотал её шарф и поцеловал её в шею, при этом он так двигал своим задом, что, я думаю, всё это должно было нравиться Мартину. Мартин туда и смотрел. Все смотрели туда, на танцующих, даже Ари Оскарсон и я, а потом мы с ним посмотрели друг на друга, я улыбнулась, и он тоже. У меня было такое ощущение, что я наконец поняла, в чём тут дело. Дело было не во мне, а в Ари Оскарсоне и его жене — они пригласили гостей, чтобы посмотреть на самих себя: Зикка могла увидеть Ари Оскарсона, целующего другую женщину, Ари Оскарсон мог посмотреть на Зикку, танцующую с другим мужчиной, они оба могли взглянуть на себя по-новому. Я думала о том, что у меня ведь были и свои причины сюда прийти, и в то же время я думала о том, что я всё неправильно понимала. Свет над ледяным столом был очень ярким, намного ярче, чем в кафе «Баринн», и Каролина и Мартин вынуждены были при таком ярком свете сидеть за одним столом с целующимися людьми, но меня это мало заботило. Овен снял с Зикки очки и закричал: «Вы посмотрите, какая она красивая!» — Зикка близоруко щурилась, и Овен снова надел ей очки. Иногда она подходила ко мне и к Ари Оскарсону и говорила: «Stop that», больше она ничего не говорила, и после этого возвращалась к Овену. Она больше не говорила «Feel free». Мартин наблюдал за Овеном. Каролина наблюдала за мной, смотрела на меня так, как будто я была для неё чужим человеком, вызывавшим глубокое отвращение. Но я уже ничего не могла с собой сделать. Гуннар ушёл не попрощавшись — кажется, его миссия уже была выполнена. Когда Овен засунул руку в брюки Зикки, Мартин и Каролина встали и тоже ушли. Каролина попросила у меня ключ от нашей комнаты. Я хотела ей сказать, что всё это кончится совсем не так, как она думает, я ведь уже это точно знала, но не сказала. Я дала ей ключ, я поняла, что она не хочет спать одна этой ночью, а может быть, она ещё и хотела таким образом узнать потом, вернулись ли мы домой. Поздно ночью Зикка и Овен уединились в маленькой комнате, которая была рядом с ванной и которую я раньше не заметила. Через какое-то время я туда заглянула и увидела, что это спальня, и там было темно и тихо, Зикка лежала в постели, а Овен сидел с краю. Я вернулась назад в гостиную и спросила Ари Оскарсона, не можем ли мы как-нибудь все вместе поехать в лес, к какой-нибудь реке, водопадам, фьордам, в такое место, которое ему самому нравится и которое он хотел бы показать мне. Я хотела покинуть «Гуннархус». Но остаться в Тромсё. Я всё это ему сказала, и он сказал: «No», — я подумала, что он не понял мой вопрос и повторила всё сначала, а он снова сказал: «No», а потом задумчиво посмотрел на меня и сказал: «Are you talking about sex?» Я помотала головой. Я была сбита с толку этим вопросом. Имела я в виду секс, когда спрашивала его, не хотим ли мы вместе куда-то поехать из Тромсё? Может быть, да, а может, и нет. Мы стояли у стальной стойки на кухне, держали друг друга за руки, левый глаз его больше не дёргался, Ари Оскарсон был спокоен. Я тоже была спокойна. Возможно, Овен и Зикка сейчас занимались любовью, а может, и не занимались. Кажется, речь тут шла не об этом. Мы обнялись так, как обнимаются перед долгим расставанием, и в этот момент кто-то оттолкнул меня от Ари Оскарсона, рядом стоял Овен, он выглядел очень усталым, а Зикка стояла возле двери в ванную и кричала, она была голая, но на ней почему-то были подвязки. Она что-то кричала на норвежском, потом подбежала и толкнула меня к Овену, и сказала: «You have to go. Both of you», — как будто я хоть раз могла подумать, что один из нас сможет здесь остаться. Она распахнула двери. Овен нежно взял мою руку. Я даже не глянула на Ари Оскарсона. И мы пошли домой.
[77]
ГЕРМАН На следующий день я проснулась очень поздно, со страшной головной болью. Я была в постели в «Гуннархусе», рядом со мной лежала Каролина, за ней лежал Овен. Я встала, умыла лицо холодной водой, посмотрела в окно на улицу и снова легла в постель. Каролина и Овен проснулись одновременно. Мы долго не могли подняться. Лежали рядом в постели, все в тяжёлом похмелье, совершенно разбитые, но счастливые, Каролина казалась какой-то чужой и в то же время более близкой, она смотрела на нас вовсе не так, как вчера. Казалось, она изменила своё решение больше никогда нас не видеть3. Она сказала: «Ну и как всё это было?», села и натянула одеяло до самого подбородка, её хитрое личико было совсем белым. Овен зарыл голову в подушку, а потом приподнялся и сказал: «Я уже не помню, как она выглядит, я имею в виду эту Зикку, или как её, вчера я засовывал руку в её брюки, а сегодня не могу вспомнить, как она выглядит, это мрачно», — я рассмеялась, Каролина тоже, и мы стали восстанавливать в памяти вчерашний вечер, час за часом, нам хотелось всё знать друг о друге, казалось, эта ночь была для нас драгоценной, безвозвратной и чудесной. Я спросила: «Что было, когда мы поцеловались, я и Ари Оскарсон?», и Каролина и Овен закричали и захлопали в ладоши: «Это было что-то совершенно невозможное, целоваться с этим типом прямо на глазах у всех!» — я свернулась калачиком и прыснула от смеха. «Я сказал этой женщине let’s fuck together», — сказал Овен. Каролина сказала: «Ого». — «Нет, на самом деле. Я ей сказал let’s fuck together, в этой их спальне, она там лежала в постели, я сидел возле неё». — «А я где была?» — спросила я, и Овен сказал, что я целовалась с Ари Оскарсоном. «И что она тебе ответила?» — спросила Каролина, взволнованная, как школьница. «Она сказала no. Она сказала no, I love my husband, я сказал your husband is an asshole, а она сказала but I love him». Овен сел на кровати и закричал: «У неё была такая мягкая кожа, дружище, и без очков она была такая красивая, что мне на самом деле захотелось её трахнуть, а она мне сказала I love my husband! Вы можете себе представить?!», — нет, мы не могли это себе представить. В какой-то момент Каролина поднялась, заварила чай и принесла нам его в постель, и мы пили чай, и день переходил в вечер, за окном были сумерки. Головная боль у меня уменьшилась, я чувствовала голод, и мне хотелось, чтобы всё это никогда не прекращалось, это матовое ощущение, счастье, волнение, мы никак не могли закончить нашу беседу. «Такие ночи обязательно должны быть, — сказал Овен, — и вообще, вся жизнь должна быть такой, как эта ночь», — Каролина сказала, что она не уверена, что выдержала бы. В дверь постучали. Это был Мартин. Я уже давно ждала его, я почти что по нему соскучилась. Он приоткрыл дверь, заглянул внутрь, и, похоже, совсем не удивился тому, что мы все вместе лежим в одной постели. Казалось, что он среди нас больше всех привык к подобным ночам, ему были смешны наши восторги, как будто мы только что открыли для себя мир, который он уже знает давным-давно. Он сел к нам и сказал, что ему очень понравился вчерашний вечер. Было здорово, глядя на лицо Каролины, узнавать, что´ в этот момент делаю я и что делает Ари Оскарсон, здорово было смотреть, как танцевали Овен и Зикка. Он не очень-то хотел знать, чем закончилась ночь. Для него она уже прошла, казалось, и к этому он тоже давно уже привык, что такие ночи проходят, исчезают бесследно, потом когда-то случаются другие такие же. Он сказал, что поедет сейчас на машине Гуннара в ратушу на приём в честь немецких капитанов, которые хотят воздвигнуть памятник рыбакам, утонувшим в море у берегов Норвегии. Мы можем пойти вместе с ним, там будут бесплатная выпивка и угощения. Мы наконец встали, всё ещё неуверенно, заторможенно, оделись, оставили дверь в комнату открытой и пошли по коридору, продолжая разговаривать. Гуннар куда-то исчез, — может быть, его вообще не было в доме: он
[78]
3
Ю. Ц. Это как же она рассчитывала их никогда не увидеть, взяв ключ от их же комнаты? К. Б. Запереться забыла? А. К. А она не рассчитывала, она «решила». Женщины...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЛЮБОВЬ К АРИ ОСКАРСОНУ вышел из своей роли хозяина-отца, решив, что мы больше не нуждаемся в его опеке. Мы поехали на его машине в ратушу. В ратуше немецкие капитаны стояли вокруг куска немецкого гранита, бургомистр Тромсё произносил какую-то непонятную речь, норвежские девочки пели народные песни. Я съела маленькую сосиску с горчицей и огурчиками, запила это кока-колой, по коже у меня бежали мурашки, и мне хотелось домой. Я подумала, что хочу остаться в Тромсё, хочу вообще оттуда не уезжать. Остаться в Тромсё вместе с Мартином, Каролиной и Овеном, мне казалось это вполне возможным, остановить время, от всех спрятаться, я думала обо всём этом совершенно серьёзно. Я думала об Ари Оскарсоне, и каждый раз, когда я о нём думала, у меня что-то сжималось внутри, я чувствовала ностальгию по его поцелуям. Овен подошёл ко мне, отошёл и снова подошёл, и сказал: «Я узнал, сколько я бы получал, если б работал здесь на рыбном заводе». Каролина и Мартин беседовали с немецкими капитанами. Мы очень старались не потерять друг друга в толпе, и всё же в какой-то момент потерялись, Каролины нигде не было, и Мартина тоже, но Овен был здесь, в руке он держал ключ от машины Гуннара. «Я тебе сейчас покажу один остров. Это самое красивое место в Тромсё», — сказал он, и мы покинули ратушу, сели в машину Гуннара и уехали.
Светлая башня маяка выделялась на фоне ночного неба, каждые три минуты вспыхивал зелёный свет.
Мы не говорили о возможности ещё раз посетить Зикку и Ари Оскарсона, я имею в виду, что мы об этом не говорили, мы просто молча взяли и туда поехали. Мы поехали на машине Гуннара в Капитанский квартал и припарковались напротив дома Зикки и Ари Оскарсона, на другой стороне улицы. Овен выключил мотор и включил радио на маленькую громкость. Я сняла ремень безопасности и закурила первую сигарету. В окне их гостиной горел яркий свет, но шторы были задёрнуты, в другой комнате работал телевизор, в окне было видно голубоватое мерцание. Иногда видна была тень, проходившая из комнаты на кухню и обратно. Всё выглядело очень мирно, я предполагала, что у Зикки и Ари Оскарсона похмелье, головная боль, что Зикка и Ари Оскарсон устали. Мы долго сидели в машине около их дома. Мне очень хотелось к ним войти. Постучать к ним и сказать «Excuse me», когда Зикка откроет дверь, и после этого мы могли бы войти и сесть вместе с Зиккой и Ари Оскарсоном перед телевизором. Они вынуждены были бы нас впустить. Нет, действительно, они не могли нас не пустить. Но я так и не постучалась в их дверь, и Овен тоже этого не сделал, мы сидели в машине и смотрели на их светлые окна, а потом Овен включил зажигание, и мы поехали к острову. Остров был неподалёку от Тромсё, маленький остров с маяком и двумя покинутыми домами, больше там ничего не было, он был из скальной породы, и на него во время отлива можно было пройти по молу. Овену там нравилось, он постоянно говорил о том, какой потрясающий вид открывается, если смотреть оттуда на Тромсё. Он каждый день туда ходил, а если был прилив, оставался на этом берегу и тоскливо смотрел на маяк. Когда мы приехали на берег, был отлив, мы вышли из машины, вскарабкались на маленькую скалу и пошли по молу. Светлая башня маяка выделялась на фоне ночного неба, каждые три минуты вспыхивал зелёный свет. Овен шёл впереди, он хорошо знал этот путь, а я часто спотыкалась, у меня были мокрые ноги, но я была ужасно рада, что мы как раз сейчас туда идём. Берег на острове был крутой и каменистый, Овен держал меня за руку и помогал идти, ветер был сильнее, чем на суше, небо над нами было чёрным. Овен сказал, что он точно не знает, когда прилив, и если прилив будет слишком скоро, мы вынуждены будем здесь заночевать, вернуться можно будет только через шесть часов. Мне было всё равно, страха я не испытыва-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[79]
ГЕРМАН ла. Мы стояли рядом и смотрели вверх на маяк, на Тромсё вдалеке, на небо. Овен сказал: «Я сказал Зикке I love you». Я молчала. «Когда?» — спросила я, и Овен сказал: «В кафе „Баринн“, когда ты поцеловала Ари Оскарсона. Я подошёл к ней и сказал I love you, и позже я ей ещё раз это сказал». «И почему ты это сказал?» — спросила я, и Овен сказал, немного подумав: «Просто так. В шутку. Она поняла, она рассмеялась». Мы молча стояли некоторое время, переступая с ноги на ногу, ветер был очень холодный, так и свистел вокруг башни. Окна обоих заброшенных домов были заколочены досками. Я сказала: «Ари Оскарсон тоже сказал мне I love you, — может быть, как раз перед тем, как ты сказал это Зикке». Мне казалось, что это ужасно: уметь произносить эти слова. Это было, когда мы сидели с ним за столом возле стены, и я увидела, что Ари Оскарсон равнодушен, неподвижен и пуст, и в точности в этот момент он сказал I love you. Не наклонившись ко мне и не меняя выражения лица, он просто так взял и сказал I love you. Овен уставился на меня. «Он этого не сказал». — «Да нет же, сказал». — «И что ты ему на это ответила?» Овен пошёл, побежал от меня вокруг башни, я побежала его догонять, я смеялась, и Овен тоже начал хохотать, он тряс головой и говорил: «Ты не сказала. Ты этого не сказала. Я тебя умоляю, я никогда не поверю, что ты могла это сказать!» — прокричал он, не дождавшись моего ответа. «Ты не сказала!» — кричал Овен, а я кричала: «Конечно же я сказала. Я сказала I love you, too, и сказала это абсолютно серьёзно». Овен остановился так внезапно, что я налетела на него. Мы хихикали. «I love you, too», — сказал Овен. «I love you, too». Он не мог успокоиться, его это страшно развеселило, и меня тоже, невероятно развеселило, но за этим весельем я уже чувствовала что-то печальное. И прежде, чем я до конца осознала, как на самом деле грустно то, что мы над этим смеёмся, Овен воздел руки к небу и закричал, и я тоже подняла голову и увидела, что то, что казалось мне зелёным облачком, начало вдруг растекаться. Оно растекалось и дрожало, и становилось всё светлее и светлее, это было как огромный смерч, через всё небо, светящийся и очень красивый. «А это что такое?» — прошептала я, и Овен крикнул: «Северное сияние, дружище! Это же северное сияние! Непостижимо!» — и мы, задрав головы, смотрели на северное сияние, на материю, испускаемую в космос, на тучи горячих электронов, на кусочки взорвавшихся звёзд, откуда мне знать, что это. «И ты теперь счастлива?» — спросил Овен и затаил дыхание. «Очень», — сказала я. Перевод с немецкого А. Мильштейна
Александр Мильштейн родился в 1963 году. Окончил механико-математи ческий факультет Харьковского государственного университета. Автор сборника новелл «Школа кибернетики» (Москва: ОЛМА-ПРЕСС, 2002). Проза публиковалась в «©П» № 5, журналах «Нева», «Крещатик», «22», «Чайка», «Наш», Freund (в переводе на немецкий), препринте «Русский журнал», интернетжурнале TextOnly, на сайте «Топос»; переводы с немецкого — в «Крещатике» и «©П». С 1995 года живёт в Мюнхене.
[80]
Максим Бородин родился в 1973 году. Окончил Приднепровскую государственную академию строительства и архитектуры. Автор книги стихов «Правила ближнего боя» (2005). Стихи публиковались в «©П» № 6, журналах «Наш», «Артикль», «Черновик», «Арион», «Футурум-Арт», «Новая Юность», альманахах «Вавилон», «Журнал ПОэтов», антологии «Освобождённый Улисс», в Интернете: TextOnly, «Сетевая словесность», «Заповедник», «Современная русская литература с Вячеславом Курицыным» и др. Сооснователь и соредактор альманаха своевременной литературы «Стых». Участник Четвёртого биеннале поэтов в Москве (2005). Живёт в Днепропетровске.
Unplugged Первый альбом группы «Пальто Sorry Band» Серёга Саджа — контрабас, ситар (3, 11) Макс Бородин — вокал Эмма Синица — бэк-вокал (7, 9, 11) Группа образована чуть больше года назад. За это время мы не раз меняли свой состав. От нас ушли флейта и тромбон, зато пришли бэк-вокал и вдохновение. И вот что получилось... Вашему вниманию представлен бумажный вариант первого альбома, записанного и готового к выпуску на студии «Мала Records». Надеемся, не последнего. По вопросам гастролей просьба обращаться к вокалисту и по совместительству автору текстов.
1. Блюз Течет Миссисипи с севера на юг Течет Миссисипи с севера на юг Течет Миссисипи с севера на юг Течет Миссисипи с севера на юг
[81]
БОРОДИН Миссисипи и-а-тыда-туда-дидатады-фара-ра-ру-тыда-дада Но это не мешает мне плавать в ванне о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-е-е-е-е-е-е-е-е! белоснежным пароходом
2. Доктор Роберт Он заходит дан-дан-дан пара-пум говорит пара-пум-бара кто вы мы отвечаем пара-пум-бара дан-дан люди вау дан-дан-дан пару-пум удивительно ну так пара-пум-бара чем занимаетесь мы живём пара-пум-бара дан-дан в городе сочувствую фьють-фьють дан-дан вам зато мы умеем петь шарам нам тарам там тада ра ра рам чем-то напоминает жестяную крышу по которой скатываются дни-и-и-и-и-и-и-и-и-е-е-е-е! дни-и-и-и-и-и-и-и-и-е-е-е-е!
3. Ганг О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-бед! О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-бед! Часто повторяет вершина хлебного дерева Ей вторят лепестки халай-и-лайи-фая-лайя цветка возбуждающего аппетит у ангелов О-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-о-бед! А-а-а-а-а-и-и-и-и-и-а-а-а-а-и-и-и-и-идём!
вау дан-дан-дан пару-пум удивительно
4. Белый кролик Ах ты негодяй проказник иди отсюда! титититититити, татататататата, тутутутутутуту, тетететететете титититититити, татататататата, тутутутутутуту, тетететететете титититититити, татататататата, тутутутутутуту, тетететететете когда мы поймали белого кролика он заплакал и-и-и-и-и-ихи-ихи-ихи- и-и-и-и-и-ихи-ихи-ихи и-и-и-и-и-ихи-ихи-ихи- и-и-и-и-и-ихи-ихи-ихи Но нам было по барабану бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум-бум Мы-то читали Льюиса Кэррола и слушали Грэйс Слик а он сидел на Достоевском и Джойсе
[82]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
UNPLUGGED 5. Поэт Он придумывает новый язык пыц-пыц чутко вслушиваясь в слова пыц-пыц солнце а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а земля а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а дерево а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а женщина а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а я начинаю понимать пыц-пыц что он хотел сказать а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а
6. Чайник для Будды
я начинаю понимать пыц-пыц
Мы сидим у открытого окна смотрим на вершину телевизионной башни и думаем каждый о своём ожидая пока чайник поставленный на огонь не закипит ш-ш-аш-аш-ш-ш-аш-аш-ш-ш-аш-аш туду ш-ш-аш-аш-ш-ш-аш-аш-ш-ш-аш-аш туду фа-а-а-а та туда та туда та рам парам пампам та тида та туда та рам парам туду ду дада да дада да Тогда мы сможем продолжить разговор о равновесии в мире
7. Памяти умерших поэтов А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а Редко кто слышит их голоса в двенадцативедёрной бочке этой жизни
8. Мексика Встречаются у кактуса два мачо ты слышал группу «Пальто Sorry Band» спрашивает один клёвая музыка Тарантино отдыхает Отдыхает особенно это помнишь тара-ра ра-пым-пам-тара-стам-бам Это из первого альбома? Не-е-е-е-е выступление на Вудстоке в 69 а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[83]
БОРОДИН 9. Любовь Я увидел тебя в маршрутке в час пик В твоих волосах плавали дельфины моего желания и я подумал какой на хрен Кортасар если такая девушка даже не слышала о его существовании Тогда ты повернулась и сказала Я его внучка Таня Кортасар С тех пор прошло десять минут Целая жизнь проведённая вдвоём на нижней ступеньке автобуса с которой можно глубоко наклонившись кормить остроносых дельфинов поющих пи-и-и пи-и-и пи-и-и пи-и-и пи-и-и песню нашей любви
10. Ерстэдей Ерстэдей о фара ра па та дада на о ма ди надида та дада дада тада дади да Ерстэдей о ма фара литл паравей о ма тати тита тидад о ерстэдей о ерстэдей
Я его внучка Таня Кортасар
11. Янголы Воны в пастци кажуть у бари сыви диды яки працювалы колысь янголамы у поэтив та крэатывных дыректорив Отче наш кажу я збережи мого янгола конкурэнтоспроможным в ций безодни в ций безодни в ций безодни в ций безодни в ций безодни
12. Кода Пиди диди пада да пиди диди пада да Фар фари ди дадида о-о-о-о-о-о-е-е-е! Ещё раз Пиди диди пада да пиди диди пада да Фар фари ди дадида о-о-о-о-о-о-е-е-е!
[84]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УЩИПНИ МОЁ СЕРДЦЕ Ещё раз Пиди диди пада да пиди диди пада да Фар фари ди дадида о-о-о-о-о-о-е-е-е! Это как старый винил Музыка может длиться вечно особенно если ты уже далеко-о-о-о-о-е-е!
Ущипни моё сердце1 Лирика времён упадка Летящие кулёчки
1
Журнальный вариант.
Иду по земле. Вдруг тень по земле, как будто летит птица. Смотрю ветер несёт какой-то кулёк, прозрачный кулёк, золотистый кулёк. Наверно, кто-то нёс в нём апельсины (прекрасен кулек, если в нём апельсины), съел все апельсины и бросил кулёк под ноги, а он вдохнул полной грудью и вдаль полетел, далеко полетел. Но тут я подумал о сути земной и чуткий кулёк увязался за мной.
Бессонница «Барбовалу»
Я сплю иногда на краю. Иногда я сплю у стены и смотрю
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[85]
БОРОДИН сквозь ресницы на линии серых обоев. Не спится. Наверное, надо подумать о сне, чтоб он появился на серой стене и дал мне заснуть. Я смотрю сквозь ресницы. Не спится, не спится, не спится, не спится. Мне завтра вставать ровно в пять, а у сна всё та же стена, всё та же стена, всё та же стена, всё та же стена, всё та же стена, всё та же стена.
Вода в калошах Опять попал под дождь. С утра светило солнце, а потом вдруг хлынуло как из ведра и мне пришлось идти, пришлось бежать. Вот так, в одних калошах, без зонта, плаща и люди удивлялись мне. Идёт в одних калошах странный человек. О, если б знали вы, куда иду я в одних калошах, промолчали б вы и сами потянулись бы за мною. Дождь ерунда, страшнее всех дождей отсутствие на улицах вождей.
Дождь ерунда, страшнее всех дождей отсутствие на улицах вождей.
Кошка спит на подоконнике, кот на кресле,
[86]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УЩИПНИ МОЁ СЕРДЦЕ а собака спит на солнце возле будки. Я хожу который час то по дому, то вокруг, потому что умер друг.
Пешком возвращался домой. Удивлённые взгляды ловил. Наверное, что-то не так. Возвратился. Прошёл ещё раз. Удивлённые взгляды. Опять возвратился. Прошёл. Удивлённые взгляды. Опять возвратился. Опять возвратился. Прошёл ещё раз, ещё раз, ещё раз. Ах, какая удача, пешком возвращаться домой, причитая и плача.
Я мельком видел пса, лежащего у края дороги. Он дышал потерянно. ГАИ лепило протокол водителю трамвая и мятому такси, стоящему вдали. Здесь споры ни к чему. Бумаге доверяя, свидетели правы — в виновности его... Я мельком видел пса, лежащего у края и больше ничего и больше ничего.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[87]
БОРОДИН
[88]
Сергей Грибов
Автобиография Родился в 1938 году. Мать — испанка из семьи потомственных флотских офицеров. После разгрома с помощью Англии и Франции восставшего испанского флота королевой Изабеллой (Исабель), многие флотские офицеры были вынуждены покинуть страну. Семья прадеда вместе с несколькими другими семьями в 1871 году приехала в Россию, где он и некоторые из его друзей поступили на русскую службу, став офицерами Черноморского и других российских флотов. Мать родилась уже в России. По профессии — химик-биолог. Была исключительно храброй и честной, не умеющей и не желающей ни лицемерить, ни лгать, что в сталинские времена было весьма опасным. Но — обошлось. При всей твёрдости характера была обаятельно женственной. И красивой. Любила Россию, знала её историю и культуру, литературу в целом и особенно — поэзию. При необходимости всегда была готова помочь порядочным людям. Из знавших её те, кто ещё до сих пор жив, поминают её добром. Отец — русский, тверяк, из семьи тоже потомственных, но уже не флотских, а армейских офицеров. Как и многие его коллеги, обманутый ленинской бандой, в гражданскую войну сражался на стороне красных в качестве военспеца. Понимание пришло после войны и голода в Поволжье. Власть палачей и подлецов ненавидел люто. Из армии ушёл и, получив соответствующее образование, стал работать врачом. Как бывший военспец был обречён, но от смерти в сталинских застенках или лагерях его спасла война. Добровольцем в первый же день войны попросился из запаса на фронт, где в должности заместителя командира артиллерийского полка в сражении под Москвой получил честную фронтовую пулю в лоб, как и подобает русскому офицеру. После окончания школы и работы матросом, я поступил в весьма престижное военное училище, но через три года вынужден был из него уйти из-за нестерпимого воровства, оголтелого карьеризма, подхалимства и прочих
[89]
ГРИБОВ мерзостей, процветающих в среде будущих «товарищей офицеров». Гнить и разлагаться советская армия стала уже тогда, хотя впечатляющие результаты процесса мы увидели значительно позже. Закончил Харьковский институт культуры. Работал в библиотеке им. В. Г. Короленко. С должности первого заместителя директора переведён директором научной медицинской библиотеки, где и работаю до сих пор. Публиковать стихи начал с 16-ти лет, потом бросил из-за невозможности публиковать то, что я считал маломальски ценным. Истинная поэзия была несовместима с советским режимом. Повторная полоса публикаций началась во времена хрущевской оттепели. Со словом не блудил никогда. Опубликованные стихи можно и сейчас читать, не краснея. С конца оттепели и до 1990 года вынужден был писать в стол. Под надзором КГБ, где на меня было заведено дело, находился с 1962-го по 1991 год, хотя к числу активных диссидентов не принадлежал. Считал, что дела поэта — это стихи его. Тем не менее, испытал всё: и допросы, длящиеся по 12 часов, и тайные обыски, и явные угрозы мне и дочери, тогда ещё двенадцатилетнему ребенку. Была даже попытка ареста, закончившаяся ничем. Пришло время, когда гебистам уже не хотелось скандала, способного благодаря моим друзьям — Жене и Инне Захаровым — перехлестнуться через границу. При моём неактивном диссидентстве игра явно не стоила свеч. Пользуясь случаем, хочу печатно поблагодарить моих друзей. Они действительно были настоящими друзьями, коими и остаются до сих пор. В последнее пятнадцать лет публиковал стихи в журналах «Новый мир», «Волга», «Радуга», «Вестник Севера», «Галилея» и других периодических изданиях. За это же время вышли книги «Соната тёмных вод» (издательство «Прометей», Москва, 1990 г.), «Белый час» (издательство «Весть — ВИМО», Москва, 1994 г.), и в 2005 году харьковским издательством «Фолио» была издана книга, представляющая стихи, написанные мною за 40 с лишним лет. С. Грибов 20.03.2006 г.
Узоры на стёклах В ледяном свете луны крошатся и смещаются пространства. Мерцают снега, впитывая космический холод. Молчаливы дома и заборы. В деревьях застыли звёздные соки. Остановилась Земля — крошечный, застигнутый временем мир. Но я — не Земля. Вернее — не только Земля. Я — это всё: деревья, мосты, заборы, звёзды. Я — это лунный свет в стакане, который можно выпить любому. Нет во мне тайны, потому что тайна моя во всём. Сколько мне лет, я не знаю, да и знать не хочу. Но я знаю другое: могилы поэтов — верстовые столбы истории. Что было делать Державину, когда уже начинался Пушкин? Но начинался не Пушкин — начиналось всё. Вечность колебалась на весах мига. Миг дрожал, колебался, стоял и кончался — как вечность. Говорят, Пушкин искал смерти. Говорят, смерть искала его. Однобокая правда равна однобокой лжи. Истина в целом: они искали друг друга — Пушкин и Смерть. Миг и Вечность. Всё растворялось во всём. Под морозным сиянием звёзд уже трепетали другие крылья, разбрызгивая лунные капли. Но что было делать ему — Крылатому — под недоуменным и боязливым взором того, кто ещё только выползал на бумагу? Зрачок пистолета смотрит глубже и твёрже. Смотрит значительней. Есть симфония скал и симфония поломанных крыльев. Есть симфония вечной человеческой лжи, которая проще одного мига правды. Я пережил этот миг. Я знаю шумящие тропы и водопады, чьё имя — Молчание. Я верю, что корень каждого слова — в безмолвье. Но молчаливое слово не вечно.
[90]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УЗОРЫ НА СТЁКЛАХ
Конец октября в серых зорях, свистящий ноябрь, беспросветный декабрь.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
В пламени одиноких костров прошла моя юность, и все они ещё пылают во мне. Я помню: красные руки и губы, красные лица и красных раков, пляшущих в карминном кипятке. Вот почему не мне отмечать могильные вёрсты. Завтра я отрекусь от всего, что не сказано мною, и скажу то, что уже говорю. Я нарисую июль и чебрец, и цыганку на фоне кургана с полуразрушенной водокачкой, которой нет только потому, что она ещё будет или уже была. И неведающие усомнятся в моей правоте, и я усомнюсь в их неведеньи. Верста никогда не бывает похожа на версту. Их равновеликость — абстракция, выдумка, недоразумение. Дорога же всегда конкретна. Кочки, выбоины, лужи, налепленный на пустоту асфальт. Идти отрадно и трудно. Сквозь сумерки фетовского сада, пронизываемые осенним холодком тютчевских вершин. Кто я — человек у перил, отупевший от правды и возжаждавший истины лжи? Лунный свет или что-то другое — особенно в гулких раскатах прибалтийских мостовых, на которых поют мои травы? Он руки скрестил, весь в чёрном, свободном, широком. А кто-то красный, блестящий всё время смеётся. Смеётся так долго, что уже зеленеет от смеха. Петербургские ночи бессмертны. И бесконечны петербургские дни, длящиеся годы и годы. Конец октября в серых зорях, свистящий ноябрь, беспросветный декабрь. Что-то страшно, трагически оборвалось. Лопнула хронология. Век перешагнул границу на полтора десятилетия и ушёл, надорвавшись. Но губы цыганки — красные губы с отливом полыни — шевельнулись, вздохнули, сказали. Зарделись угли костра, и по реке побежала сизая плесень. По вощёному полу гостиной в осуждающем блеске лорнета прошагали валенки. Так крестили поэта, который не рождался и не умирал. Серый цвет имеет множество оттенков. Он присутствует в любом цвете и не имеет границ. Он живёт и во мне, потому что я — это всё: деревья, мосты, заборы, звёзды. Но я боюсь безграничности душ, безграничности цвета, безграничности абсолюта. Безграничность пренебрегает мигом и той степью, по которой ходили дрофы, освещаемые солнцем Вечности. Жуткий список обид и побед. Слава умершим! А также слепым и безухим! Но все умирают вовремя — под одной и той же луной. И могилы поэтов — дорожные вёрсты. От спелёнутых капель тоже исходит запах. Сырой, бормочущий, терпкий. А, если рядом мечется искра, — светится и капля, вобравшая искру, отражённо, дурманно. И не горела бы искра — без капли. Двойное свеченье двоих, до порога, до смерти. Но искра погаснет быстрей, а капля в конце — отразит ещё небо и станет туманом, в котором прорежутся два красных окошка и кустик герани. Галочьи крики швырнут мою душу в Пожар, что страшнее обычных пожаров. Разнообразие смертей только подчёркивает изящное однообразие рождений. Цыганка пошепчет, уйдёт, а миг будет длиться и длиться. Сирень будет по небу плыть, а созвездья повиснут, как гроздья сирени. И на клеёнку со следами тарелок и кружек упадёт бабочка — поющая бабочка ночи. Упадет обожжённой свечением керосиновых ламп или вольфрамовых проволочек в стеклянной колбе. И время её агонии вполне уложится во время ночи. Всё, без остатка. И без героя. До белого или багрового часа — цыганка не скажет. Она и тогда была уже старой, когда умела шептать, говорить.
[91]
ГРИБОВ II Сгущаются сумерки, и крылья летучих мышей вычерчивают в темнеющем воздухе знаки забвенья. Провалы памяти — провалы воли. Не трепет, а трепыханья, от которых веет ласковым ветерком высшего знания, ибо они бесцельны. Волящий дух умер, но отрадны поминки. На уровне рефлекса, инстинкта, шевеления листьев и трав. Можно, играя, пройти по векам, запечатанным в тесных прямоугольниках страниц, услышать крики и не отозваться, выпить вина, украсть или даже убить. Велики радости бытия, и эволюция летучих мышей, что порхают за серым окошком, ничуть не короче эволюции человека. Встал, вышел, пошёл, улыбнулся, замер, уснул. Какое множество глаголов! Зыбкий, кружащийся, протекающий мир. В нём возможно всё, что возможно. Остальное — за гранью, за срезом. Безглагольно, неосязаемо. И хочется сказать — вечно. Но я молчу, потому что многие — говорят. В действии, в мысли и в слове — безволье прострации, в прострации — напряжённость формообразования. Страшный, бессмысленный, неостановимый процесс. Свобода, стремящаяся к несвободе, и несвобода в вольтовых дугах каких-то немыслимых свобод. И лишь очень немногие из нас понимают, как трудно, как мучительно несвободно понять чужую свободу, соучаствовать в её усилиях выбиться из небытия и остаться собой. Как легко даются открытия в крохотном коконе собственного «я», в завихряющихся токах не без самолюбования возникающих умозаключений! Как просто всё разложить, взвесить, пересчитать! И при этом верить в хаос — щебечущий, уютный, тёмный и солнечный — в полоску. А чтобы без запинки ориентироваться в мельтешеньи полосок, высмотреть Бога, который уже и не Бог, а так, вроде доброго дяди, маленький божок-поводырь. В глубине, там, где решётки, заборы, плющи и балконы, уходя на покой, он творит свое слово для нежных и могущих заблудиться душ. Верить в Бога как в некую единственно определяющую нравственную силу безнравственно. Уж лучше я поверю в дорогу, уминаемую собственными подмётками или, что ещё предпочтительнее, — босыми ступнями. Поверю не только в кочки, выбоины и налепленный на пустоту асфальт, но, прежде всего, поверю в движение, томление духа, которое является моим непреходящим и постоянно зарождающимся, соотнесённым с точкой абсолюта в ещё более громадной и вырывающейся за пределы нашего сознания пустоте. Мы не участники драмы двоих, один из которых расположился вне сцены, мы оба — на сцене и оба — звено в бесконечности бесконечно возникающих драм. Воздух за серыми окошками упруг и певуч, а забвение — один из способов помнить, превосходящий по универсальности все остальные. Я многое помню именно потому, что забыл. Помню потому, что отстранился, ушёл по дороге. И унёс с собой всё, от чего хотел уйти. Дорога — это реальность, когда можно упасть, поскользнуться, отдохнуть на обочине. Дорога — это миф, легенда, дым, это иероглифы сегодняшних веток на фоне позапрошлогодней зари, заломленные тысячелетним отчаяньем. И по той её части, что протянута мною внутри самого себя, тоже есть кочки, выбоины и налепленный на пустоту асфальт. Парадоксы воспоминаний, мгновенные радости ложных узнаваний своего изначального в ком-то другом. Память уходит в глубины духа, в его ядро, уходит в Забвенье. И оттуда шлёт свои энергетические импульсы, томящие нас. Воспоминания же лишь строительный материал воображения.
[92]
Верить в Бога как в некую единственно определяющую нравственную силу безнравственно.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УЗОРЫ НА СТЁКЛАХ Вздрогнуть, поверить, принять, увидеть, понять, оттолкнуть. Глаголы, глаголы! Один набегает на другой от невозможности не знать, что не ошибиться — ещё страшнее.
III
Провинциаль ное остроумие семнадцатилет них, заторможенное ощущение тайны.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Бледный, словно забелённый молоком, июньский день. Редкий, высыхающий на лету, дождь. Листья придорожной сирени в серых варежках пыли. Буро-зелёная краска скамейки. Узловатые клёны, чахнущие от горячих степных ветров. Два зеркала, поставленные одно против другого. Бесконечная цепь зеркал, магически повторяющая день, клёны, сирень. Прошлое осталось там, в горящих ночах. Будущее осталось тоже там. Никаких явлений, событий, импровизаций. Закономерностями насыщен воздух. Все мы тропим нашу тропу, и от этого некуда деться. Настоящего нет, и поэтому его нельзя оборвать. Нельзя оборвать позёмку, лижущую начищенные сапоги, прихотливую длительность чугунной ограды, бульвар с пушкой, город чьихто непреходящих воспоминаний. Он ещё пошлёт своих призраков, преодолевая иллюзорную разницу времён, туда, где эти времена ещё не кончались. Будут рёвы аэродрома, полковничьи звёзды и наполовину стоптанные каблуки. Будет другой город, омываемый волнами чужой воли. Но и мы чего-нибудь стоим! Мы медленно, но всё же учимся жить. Только вот для красного хвоста кобылицы нужно широкое поле, равнина, посадки, дорога. Осознанность одиночества и упорство противостояния. И тогда появятся фонари в ореолах тумана, рыжие косы, пролёты лестниц, по которым никто не ходил. Крики лягушек, как в вате. Прохожие не идут, а плывут, пренебрегая тяжестью насущных забот и упитанным грузом плоти. Они светятся изнутри. Матово и молочно. Слишком много шумело лет, чтобы они обращали внимание на утонувшие в траве памятники. В памятники верили те, кто лежит под ними. И получили их. На памятниках — невидимые фамилии, которые после подрисуют золотом, а памятники побелят. Буро-зелёная скамейка исчезнет. Тропинки вымостят фигурными плитками. И сквозь них пробьётся трава, меняющая свой цвет в зависимости от времени года. Я лирик, я только лирик. Я вечно хочу вырваться отсюда — туда, и оттуда — сюда. Пренебречь петушиным пением и трамвайными звонками. Что-нибудь постичь в окружающем мире, не постигнув себя. Самопостижение равносильно самоуничтожению. Мне же открыта вся безграничность — из плена. Крики лягушек — как в вате. Ничего не остановишь и не задержишь, кроме этого дня. Он единственный, молочный, бессобытийный день. День без направленности, замкнувшийся на себе. Шаги. Ладонь. Шуршание велосипеда. Ладонь. Провинциальное остроумие семнадцатилетних, заторможенное ощущение тайны. Оба достаточно умны, чтобы почувствовать нечто, и каждый будет искать для себя выход по-своему. Подошедшего я увижу потом. Он будет пить из бутылки. В зарослях пыльной туи. Подъехавшего я встречу в городской квартире. Он будет мечтать о луне над курганом, у которого отрезали голову. А я буду помнить окошко, кустик герани и рядом — шелковицу, осыпающую переспелые ягоды на землю, плотно утоптанную каждод-
[93]
ГРИБОВ невными усилиями непререкаемых истин. Губы от этих ягод выглядят так, будто их накрасили химическим карандашом. Но сейчас я туда не пойду. Я отодвину приход, слив его с невозможностью, зависящей уже не от меня. Сигарета горит и потрескивает в редком дожде. У коров матовые, травянисто-молочные голоса. Но это — под вечер.
IV Раскрывается куб комнаты, и портреты на стенах становятся просто кусками размалёванного картона, висящими в неизмеримой пустоте. Сеятели иллюзий, жуткие пахари пространств — они уже ничего не могут. Время обнажило их скрытые сущности, не видимые только слепым. Все эти ужимки, гримасы с обязательным увеличением лбов на два, а то и три пальца. Глаза их сосредоточены на некоей точке, там, за нашими плечами, за грустным распадом наших душ, за жалким копошением уготованных нам судеб. Такого взгляда не бывает ни у людей, ни у животных. Животные иногда смотрят с к в о з ь нас. В их взгляде расторжение телесных границ и прорыв туда — в ту самую «внежизненную сферу», в Космос, сплетающий таинственные узоры причин и следствий, чьих-то жизней и чьих-то смертей. Нет, эти не смотрят сквозь нас, не смотрят туда. Они смотрят только п о в е р х, в нуль, в небытие — напряжённо, статично, сладострастно и тупо. В нашем языке слишком мало слов, но отсюда и начинается наша свобода. С точки зрения небытия любая традиция подчёркнуто красноречива. Механизм красноречия чёток. Он работает, как часы — счётчик времени, которого не существует. Раскрывается куб комнаты, и за экзотикой черт и резковатой насыщенностью нерусских красок — в ожиданьи, в испуге и вере — напрягается совсем иное лицо. Оно милей и нежнее. Оно вызывает желание завязать вокруг него косынку в горошек. И возникает плетень в золотоголовом разливе подсолнечников с хатой под грушей, с колодцем и журавлём, которому никогда не напиться. О моя Русь, Украина, прапамять славянства, языческое смещение души, подавленной лязгом трамваев! Портреты забыты. Они появятся вновь, когда миг сомкнётся, и мы снова начнем барахтаться в мутноватой воде наших извечных забот. О детях, о хлебе и — для немногих — о том, кто и куда нас поведёт. А может быть, просто погонит. Не знаю. Не знает этого и человечек, там, на другом конце почти непреодолимых километров переживающий свои миги и свои заботы и зажигающий свою лампу под многоэтажной и многослойной темнотой. В её геологических пластах он прогрызает тайные норы. Они наполняются светом. И в центре световой паутинки сидит он — маленький апостол им самим не постигнутых тайн. Трепещущий и бесстрашный. Он верит в своё безнадёжное дело. Но и тут есть, наверное, такое, чего мы не скажем. Он сам всё увидел, решил и поставил — на трепет.
С точки зрения небытия любая традиция подчёркнуто красноречива.
V Никому ничего я не дам: я сам ничего не имею. Моя жизнь — бабочка, летающая в гигантском пространстве собственного кокона на медленных крыльях. В рассветах, закатах и длинных-предлинных ночах.
[94]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УЗОРЫ НА СТЁКЛАХ
Вечер упал и пропал. Но дорога осталась.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Она там умрёт, а кокон потом разрисуют — снаружи. Узором иных соответствий, ожиданий, встреч и разлук. Под вагонные стуки колёс хорошо думается. Убегающее пространство органически срастается с убегающим временем. И каждая станция будет там, где ей следует быть. Если ничего не случится. Если случайность не закономерность, для которой случайностью являемся мы. Со всем, чем живём и что понимаем. Всё дело — в масштабе, в подходе, в серебряных криках там — за Непрядвой. Всё разрезано ими на вчера и потом. Но мёртвые сраму не имут. Если были они хоть когда-то живыми. Моя сегодняшняя ночь — в острых запахах сосновых досок от небывалых мостов. Я так хочу, я так н е в о л е н хотеть. Мы течём через них, а внизу протекает река. Нас много — живых и упрямых. Молчаливых в предчувствии криков, уже готовых звучать. Лебединых сначала, а после — хрипящих, кровавых, за туманом, разорванным ветром, за чугунным топотом лавины, сорвавшейся на нас с холма. Мёртвые сраму не имут. Мы были когда-то живыми. Мутные стёкла домов не всегда отражают реальность. Колёса стучат за Ростовом. Батайск. Красный Аксай. Пустота. Тишина. Тихорецк. Моё ожиданье опять увенчалось великолепной разлукой. Кокон тела перемещается в коконе бытия. В ногу со временем и с пространством. А разлука растёт сама по себе. Она — как перевёрнутое дерево — висит в пустоте, в Батайске и в Тихорецке. С комьями мокрых ворон на ветках. Её корни вверху, а голые ветви направлены вниз, к земле, и похожи на корни. Я ещё здесь и поэтому многое должен. Я должен сказать о нём, о любимом, о третьем. Из того давнего, белого, бессобытийного, беззакатного или даже беззаконного дня. Он считал, что деньги, добытые под землёй, дадут возможность реализовать максимум осознанной необходимости, дозволенной нам, а выбранный им способ их приобретения наименее ущербен. Возмещать же душе понесённый ущерб должны были книги. Много книг. Целая библиотека, вобравшая великий Дух и великое Знание. Он был реалистом и скептиком и поэтому дольше, чем мы, находился в плену у иллюзий. Я мог бы подумать, что он остался в плену до конца, если бы не ещё один вечер — пустынный и пыльный. С вином и тоской. Достигнутый максимум распадался на составные части. Середина дороги оказалась провалом, странной мнимостью, куда больше не стоило падать. Я приехал к нему, я пришёл, откуда — не помню. Может быть, с поля, где у нас за спиной колыхалось знамя с вышитым ликом — золотым и суровым. И с рёвом сорвалась с холма вторая лавина, пошла, ощетинившись сталью и смертью. Мы крепко стояли тогда, и мёртвые сраму не имут. Были лавины ещё, но разбились и эти лавины. Бежали они, широко рассыпавшись степью, как волки. Мы все побратались в порыве, а после — в великой разлуке. Кто гнал их в овраги и реки и те, кто не видел погони. Нас ещё матери ждут. Ждут жёны, невесты и дети. Ждут даже те, кто дождался. Так было, так есть и так будет. Я к другу пришёл в дозволенные нам пределы. Но не нашёл его там. Он тосковал о полыни, о широкой луне над извилистой речкой. А в небе висела луна, прибитая к верхушке террикона. Вечер упал и пропал. Но дорога осталась. Стучали колеса на стыках десятилетий. Дули ветра. И каждая станция находилась на положенном ей месте. С целлофановыми кулёчками пряников в станционных буфетах.
[95]
ГРИБОВ Он был реалистом и скептиком. Он всё взвешивал, верил и ждал. Ждал уже последней луны над курганом или над илистой речкой — над разлукой, упёршейся в небо корнями, Луны Возвращенья, до которой ему оставалось полгода. Она должна была стать настоящей — в серебряных криках, разрезающих время на вчера и потом. Мёртвые сраму не имут! Он погиб при обвале. Погиб в октябре. Библиотека ж осталась. Она была действительно большой — в размерах, предельно допустимых для малогабаритной квартиры. 1980 год
[96]
Михаил Зятин родился в 1983 году в Кировограде. Окончил самолётостроительный факультет Харьковского государственного аэрокосмического университета. Стихи и проза публиковались в «©П» № 5, альманахе «Вавилон», антологии «Освобождённый Улисс», на сайте «Vernitskii Literature», в интернет-журнале «РЕЦ», в журнале «Харьков — что, где, когда». Участник Третьего биеннале поэтов в Москве (2003). Живёт в Харькове.
Молоко Ради Митову
Он, Лопухов, появляется на большую перемену. Узнаёт, почём биточки. Дорого, — говорит. Покупает стакан молока. Садится вон за тот столик (вы меня слушаете?), возле раковины. Я уже просила Лиду, чтобы она не задавала этот дурацкий вопрос: «Вам молока?» — он очень обижается. Иногда неделю не приходит. Ещё он обижается, если начнёте по нему сверять часы или что-то такого типа. Нельзя, в конце концов, старый человек. Лопухов просит дополнительный стакан. Он наливает в него молоко из термоса. Да, и пьёт по очереди домашнее/ заводское. Пожалуйста, не смейтесь над ним, — Ниночка схватила меня за руку, — он. Он очень большой учёный. Так говорят, — она растерянно улыбнулась. Конечно, о научной деятельности Лопухова мне было известно больше, чем официантке. В каком-то смысле, каждый специалист обязан помнить хотя бы одну зрелую работу Лопухова. Я знаю все. Начиная с самых ранних, когда длинноногий пилот, как его называли одногруппники, словно бы играя с учителями, лишал свой аппарат то одной, то другой части, то добавлял к нему совершенно немыслимые приспособления. Уже тогда сказалась характерная черта его судьбы: ни один человек не украл у Лопухова идеи. Лопухов всегда мог объяснить необходимость той или иной конструкции, но до тех пор, пока он не проводил на чертеже последнюю линию, его мысль выглядела абсурдной, изобретение нелепым.
[97]
ЗЯТИН Защитив кандидатскую диссертацию (по совокупности: статья «Стратостатная установка ПВО» — восхитительная и, конечно, неосуществимая идея, ещё одна улыбка по поводу фантазий времени; «Противовоздушные заграждения заякоренными дирижаблями» — практическое расширение предыдущей работы; «Оценка вибрационных процессов: с земли и в небе», где он обсуждает конструкторский и пилотажный — как колебания могут дезориентировать или направлять действия пилота в критической ситуации — аспекты проблемы; работа по аэродинамике и прочности «Полёт на сбитом самолёте»), Лопухов какое-то время маялся в конструкторских бюро. Но он был то ли слишком аутичен, то ли непомерно нагл — сейчас трудно сказать. К тому же — это простительно, учитывая мой возраст — я постоянно упускаю из виду, что началась война, несовместимая с моим представлением о спокойной эволюции Лопухова. Параллельно с собственно военнотехническим соревнованием, ужесточилась и гонка призраков. США, Германия, СССР взапуски создавали секретное оружие всевозможных типов. Лопухов участвовал в таком контрпроекте какому-то сверхдальнему немецкому самолёту. Там он блестяще себя зарекомендовал и ему уже прочили высокую должность. Но скоро оказалось, что с вражеской стороны разработки уже давно прекращены. Закрылось и направление Лопухова. Около десяти лет, меняя КБ, он вяло пытался продолжать работу. К сожалению, времена спокойных фундаментальных исследований в самолётостроении уже прошли. Всё, что Лопухову оставалось, — это его инженерный юмор да надоевшие всем игры в побивание общеизвестных истин. Потом и ему это надоело. Как-то утром он проспал будильник. В начале шестидесятых сорокалетний Лопухов окончательно вернулся в институт. Видимо, преподавание и необходимость выглядеть понятным казались ему меньшим злом, чем производственная суета. Так он стал обладателем двух обывательских атрибутов гениальности: разбросанный и заумный. Завкаф Борисович, воспитанник Лопухова, чуть не поколотил меня, стоило об этом заикнуться. Мне всегда доставляет удовольствие, когда, пускай заочно, у толпы отбирают цацу. У Лопухова было очень чёткое представление о том, каким должен быть летательный аппарат. Этот его тезис о функциональной экспликации. Поймите, — говорил он нам, — матрёшка прямой речи, но Борисович утверждает: здесь точная цитата, — поглаживая крыло любимого Bf-109, — самолёт должен каждым изгибом демонстрировать принцип своего действия. Вот поток встречается с крылом, он готов сорваться, и инженер как будто играет с ним, даёт дробиться вихрями, а вот снова уверенным движением собирает из турбулентности. Если вы не объясните воздуху, что перед ним самолёт, он никогда его не поднимет, как не поднимает утюги или кучи металлолома. Почти сразу, — продолжал Борисович, — мы разделились на тех, кто его понимал, и остальных. Это совсем не значило, что остальные не разбирались в авиации. Из некоторых вышли очень неплохие конструкторы. Но они, как бы это вам сказать... А так, дорогой завкаф, что все, кто Лопухова понял, навсегда остались в институте и стать конструкторами не смогли. Жаль, но говорить о происходившем между 1964 и 1972 я могу лишь со слов Борисовича. Похоже, эти восемь лет Лопухов посвятил «преподаванию». За всё время, не считая простеньких заказов, студенческим бюро не было разработано ничего. И здесь сказалась своеобразная прозорливость Лопухова. Почувствовав, что´ ожидает его учеников, что создаётся каста авиастроителей, а открытого масштабного проекта уже не будет, он нацелил их на моделирование, так популярное с конца семидесятых. Впрочем, употреблять лучшие умы для работы над самолётами без смысла и пилота у Лопухова имелась ещё
[98]
Если вы не объясните воздуху, что перед ним самолёт, он никогда его не поднимет, как не поднимает утюги или кучи металлолома.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
МОЛОКО
Профанное «чувство неба» есть на самом деле чувство — нет, не самолёта — кабины.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
одна причина. Особенно если правда, что он искренне любил своих воспитанников: Лопухов был жёсткий самоироничный человек. Как-то Лопухова за это сбили. Был весенний день, начало мая, с хоров на кафедру летали бумажные самолётики. Сначала их делали старательно, с двойным перегибом, а потом уже складывая как придётся. Наконец, самые ленивые просто перебрасывались скомканными листами. Один шарик попал в Лопухова. Он поднял мятыш и спросил, неужели преподаватель заслуживает такой некачественной торпеды. Лопухов потребовал вырвать из тетрадей сегодняшнюю лекцию и принести ему на подпись смятую так, как он их сейчас научит. Дальше всех расчёт крейсерской скорости летал у Борисовича. Скучный вузовский анекдот. Затем, отдай цацу обратно, Лопухов стал действительно непонятным. Однажды, ведя лекцию, пятидесятилетний инженер нарисовал авиалайнер в офортной манере Гойи. На фюзеляже сидел василиск, изрыгающий потоки бесцветного пламени и вращающий винты тем способом, которым заводят бензопилу. Вместо моделирования Лопухов занялся чем-то наподобие истории параавиации. Кружок потихоньку распадался. Приходили случайные люди, а настоящие ученики покидали Лопухова. В конечном счёте, последние организовали новую студию, которая существует до сих пор. Считалось, что обращение к прошлому в технической дисциплине означает старение, творческую усталость. Лопухов по институтским меркам был всё ещё зрелым человеком, и отправлять его в запас было некрасиво. Поэтому учёного перевели на другую кафедру. Формально, новое место Лопухову не подходило, но то была относительно недавно созданная кафедра, ещё с междисциплинарными шатаниями, и он там чувствовал себя свободнее, выполняя обязанности консультанта. Когда же стало ясно, чем Лопухов собирается заниматься на самом деле, ученики попробовали к нему вернуться, но Лопухов их, кажется, обругал. Говорят также, что сделал он это напоказ, и те поняли — старались реже напоминать истинную причину его ухода, — но это уж, извините, детектив. Итак, примерно с массовым переходом на монопланы возникла серьёзная проблема компоновки приборной доски. С каждым поколением авиации кабина обрастала всё новыми индикаторами, датчиками, устройствами. Братья Райт, скорее всего, не соответствовали бы актуальным требованиям. Современный лётчик должен постоянно считывать информацию с нескольких десятков приборов и в то же время править самолётом «вслепую», автоматически находя нужный рычаг или переключатель. Профанное «чувство неба» есть на самом деле чувство — нет, не самолёта — кабины. Это Лопухова и не устраивало. Он считал, что пилотирование можно свести к более простым операциям, тем самым извлечь пилота из такой себе Платоновой пещеры. Знаете, жил один греческий философ, — я надоел Борисовичу. Начиналась вторая пара. Думаю, не стоит с ним договариваться о продолжении разговора, — спросите на кафедре АСУ. Лопухов там тоже... — завкаф таинственно улыбнулся. Стало как-то грустно. Хотелось ещё побыть в атмосфере, сохранявшей вокруг учёного ореол гениальности. Трудно представить нечто более противоположное метаэродинамике Лопухова, чем АСУ. Достаточно сказать, что Лопухов резко критиковал сомнения советской авиационной мысли, возникшие в связи со стелсом, — поднимать с помощью компьютера то, что иначе не полетит, он считал издевательством. Лопухов смеялся над 117-м файтером, его способностью заваливаться в смертельный штопор, стоило кому-то пролететь рядом на сверхзвуке, обзывал невидимку «летающим гробом». Информатика для него оставалась полезным приспособлением вроде линейки,
[99]
ЗЯТИН которую следует оставлять на земле. Но именно здесь, на кафедре автоматизированных систем, Лопухов написал свои самые выдающиеся работы. Действительно, миф рассеялся. Последний ученик Лопухова, Семечкин, самого Лопухова выдающимся — да и живым, похоже, — не считал. Он обиделся, когда я прервал его и попросил показать записи учёного. Хотя Семечкин подчёркнуто брезгливо обращался с бумагами и, неопределённо тыкая пальцем, снова начал объяснять мне бесполезность изобретений, от меня не ускользнуло, что папка хранилась не в архиве, а в личном сейфе, притом на отдельной полке. Любопытно было наблюдать, как Семечкин, не прекращая разыгрывать презрение, препятствовал мне скопировать чертежи. В дело пошли даже заверения во вредности сего писания. Допотопные, тривиальные, бессмысленные — гипнотизировал он, — тем более, что документы отданы ему на хранение. Семечкин даже не догадывался, какое имел надо мной превосходство. Дело в том, что через полтора часа я встречусь с Лопуховым, и мне уже будут не нужны никакие его работы. А если, — я попробовал блефовать, — Лопухов разрешит мне посмотреть свои бумаги, тогда дадите? Но он не разрешит, — ответил Семечкин. Теперь, пока есть время, я по памяти расскажу, что делал Лопухов до конца восьмидесятых. Каждый четверг проходило научное заседание, на которое он являлся с модификациями одного и того же проекта. Иногда идея вызывала кратковременную эйфорию, но обычно её безжалостно разносили. Дальше этого не шло. Несвоевременность поставленной Лопуховым задачи удивляла коллег. Так разрешалось думать корреспонденту журнала «Наука и жизнь», а не серьёзному инженеру. Часто в предложениях Лопухова содержались очень интересные моменты, в конечном счёте, направлявшие работу кафедры. Правда, напрямую их использовать было нельзя. Словно Лопухов нарочно интегрировал находки в свою неосуществимую идею. Это раздражало. Но совсем бесило то, с каким изяществом, опровергая обвинения в ретроградстве, Лопухов подтрунивал над насущными проблемами авиации. Более всего, больше даже «летающего гроба», он ненавидел — я сначала тоже не догадался, но потом, хорошо подумав... Нет, до сих пор не могу поверить. Совершенно безобидное приспособление. Идея персонального самолёта появилась вслед за народным автомобилем. Статус её был, конечно, полуформальный. О «народном самолёте» полагалось думать каждому перспективному студенту, но думать несерьёзно, в порядке факультатива. Так что летать этот самолёт мог разве что между общежитиями и институтом, разгоняя белок, умудряющихся забираться по шершавой штукатурке к лекционным окнам, и другую нечисть, мешающую учёбе. А так его не существовало. Здесь. Я не хочу, чтобы вы думали о Лопухове как о каком-нибудь мечтателе. Напротив, он всегда оставался практичным, пожалуй, даже несколько зашоренным техническим мыслителем. Как и работа с АСУ, футуристическая фантазия (скажем честно: в утрированной форме) была для него предлогом высказать накопившиеся идеи. Лопухов стерёг волны административных попущений. И он дождался. Попавшись на глаза, запомнился один из комментариев к чертежу: «торопишься». Там устройство, подающее вибросигнал пилоту о том, что он приближается к предельному углу атаки. Затем следовал громкий писк в наушниках. Если же пилот не послушается — удар током и принудительное выравнивание. Нет, это был не настоящий самолёт, а тренировочная кабина. Ведь сначала Лопухов обязан научить лётчика обходиться с новым интерфейсом. Суть изобретения Лопухо-
[100]
О «народном самолёте» полагалось думать каждому перспективному студенту, но думать несерьёзно, в порядке факультатива.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
МОЛОКО
Расчёт аэродинами ческой нагрузки на ангела, повисшего над кипящим чайником?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ва заключалась в особом отношении к зрению. Он считал, что «главное чувство» станет внутренним, а не внешним, критерием полёта. Поэтому пилота нельзя захламлять лишней визуальной информацией. Процесс информирования Лопухов представлял в виде звуковых, тактильных и мышечных ощущений, которые опосредованно, через подготовленное воображение, должны влиять на картину, которую видит лётчик. Короче, виртуальная приборная доска. Лопухов даже разработал её параметры: галлюциногенные индикаторы должны размещаться на расстоянии 40—95 см вокруг головы пилота. Самые необходимые, экстренные, приборы вроде высотомера или авиагоризонта Лопухов всё же сохранил, но первый увеличил и разместил далеко впереди, предложив удлинить фонарь, а второй расширил на всю кабину, оцепив её сеткой светящихся параллелей и меридианов. В общем, это был хороший дизайн для фантастического фильма. Неудача Лопухова заключалась в том, что он так и не смог свести проект к академическому анекдоту. В том, что это была шутка, точнее — суггестивный набросок, я не сомневаюсь. Для Лопухова новый интерфейс являлся выражением метода. Это доказывает хотя бы усовершенствованная невольными его последователями схема звукового оповещения, сигнализирующая пилоту, на какой параметр надо обратить внимание. Или работы по изменению формы кресла с тем, чтобы пилота можно было натренировать правильнее реагировать на характер перегрузки — авиагоризонт может на некоторое время выходить из строя, это частая причина катастроф в военной авиации. Как видите, Лопухов не стремился упростить управление. Коечто в его системе было даже жестоким, напоминающим дрессировку. Так что «народным» этот самолёт быть никак не мог. Я бы сказал, что он больше подходил для абстрактных небесных жителей, с их небесными представлениями, замашками. «Торопишься» — значит, Лопухов и сам понимал, что будущего, которое он создаёт, мы уже давно лишились. Коллеги, занимавшиеся более серьёзными вещами, часто напоминали ему о сомнительности его прав на это будущее. Намёк для Лопухова, что пора идти домой. Он прекращал спорить, даже если находился в выгодном положении. Заседание становилось скучным. Учёный собирал удержанные позиции в портфель. Многие его жалели, полагая, что таким образом он пытается привлечь внимание к своей несостоятельности. Ведь Лопухов, как я уже говорил, умел быть на ладони. Он никогда прямо не вмешивал в работу, но и не скрывал единственную предпосылку занятий инженерией. И чем дальше развивалась техника, тем нелепее становилась эта предпосылка. И всё-таки Лопухов — гений. Для представителя маргинальной авиации хотя бы схематически выразить изобретение — уже подвиг. А Лопухов постоянно демонстрировал потрясающую способность конструировать с любого места. Как опытный гинеколог-авторемонтник перебирает двигатель через выхлопную трубу. Он не только создал, его аэроплан летает в головах всех неудачников от самолётостроения, которыми полон университет. И каждый из них уверен, что Ло-1 вот-вот воплотится в жизнь. Ерунда, вы хотите сказать, лучше расскажи, что у тебя в белой папочке, тайный дневник Лопухова? Расчёт аэродинамической нагрузки на ангела, повисшего над кипящим чайником? Ну, вроде того: ещё один самолёт-мертвец. Мой случай — почему об этом говорю — тоже показательный и Лопухову полярный. На факультет я попал, поскольку проще было с поступлением. Холодно относясь к инженерской прозе, я скоро увлёкся фантазированием на историческую тему: чертежи да Винчи, психоаналитические автобиографии Циолковского — вообще всё, что можно разглядеть в облаках дыма, окутывающих архаические
[101]
ЗЯТИН паровозы. Вовка Лисый, отравившись трудами отцов авиации, предложил затеять что-нибудь революционное. Впрочем, подразобравшись, он выбросил из головы и эту глупость, и желание возродить немецкие маргиналии конца Второй мировой войны — его тогдашний конёк. Но мой эскиз уже был подписан. Программа предполагает от курса к курсу постепенную детализацию проекта. Теперь, за неделю до защиты, учтя все требования (силовая установка, дальность, хоть какая-то функциональность), я оказался перед устройством, похожим на электродрель. Летать оно отказывалось. Лисый и я вместе попытались как-то вразумить неповоротливую скотину: изменили форму крыла, восстановили честное хвостовое оперение. Теперь это был типичный слабенький региональник, штатная дипломная работа. Но изначальные просчёты ещё давали о себе знать. Конструкция была тяжёлой. Балансируя на грани прочности, я начал экономить на чём придётся. Несуществующий двигатель — преподаватель согласился. Что в полёте машет крыльями сверх положенного — авось прокатит. Наконец, всё было урезано. Скоро я совсем удеру в полиграфию и web-программирование, так что четвёрки будет вполне достаточно. Мой руководитель подозрительно повращал модельку в Автокаде и ткнул в закрылок: не пойдёт. А так? Думайте, — хорошо ему говорить. Что мне делать? — я с надеждой бросился к Вовану. Увы, Лисый был крепко пьян, получив накануне допуск. Вдобавок, вечером уезжал в Полтаву. Всеми брошенный, заваливая несколько заказов, я отправился в библиотеку отыскивать прецеденты. К моему стыду, — как инженеру, мне, наверное, уже нет прощения — самостоятельно найти решение не удалось. Вынудил — знаете, как ходят, нудят — у Светличенко, когда-то нам преподававшего аэродинамику. Конечно, в его предложении содержалась некоторая насмешка, вроде той истории, когда надоевшего аспиранта попросили разработать построение правильного 60-угольника (20 лет, лучшие годы жизни), но другого выхода не было. Я догадывался, что Лопухов меня сразу разочарует. Длинноногий — человек стареет снизу — из-за своей неформатности одетый в многокарманные джинсы юнисекс. Он не знал, что с ними делать, этими ногами — слабенькими, норовящими по-птичьи вывернуться суставами назад. Теперь я отчасти понял, почему он садится за отдельный столик. Голова у него была почти лысая, с гаденьким пушком, завершавшим орнитологическое сходство. В целом же Лопухов был небольшого роста — всего метр примерно семьдесят. Разговор сразу не заладился. Грациозно взмахнув тубусом, я чуть не опрокинул стаканы и, чтобы как-то поправить ситуацию, употребил заготовленное предисловие, мол, проект мой — развитие его ранней работы. Он диковато уставился на меня. Видимо, то была его очередная юношеская проказа (позже я узнал: Лопухов подтрунивал над стратосферным бомбардировщиком Ойгена Зенгера, призванным, периодически отталкиваясь реактивным двигателем от плотных слоёв, «допрыгивать» до Соединённых Штатов). Когда же мы собрались смотреть закрылок, оказалось, что очки Лопухова остались в преподавательской. Я спросил, не сбегать ли за портфелем, но он отказался, — не стоит мучиться, — и предложил мне рассказать словами. Казалось, старик надо мной смеётся: нас всегда учили (часто на примере иностранцев), что настоящий инженер должен уметь объясняться одним только чертежом. Похоже, для Лопухова я был слишком настоящим. Так рассеялось мнимое сходство наших инженерных судеб. Понимая, что позора уже не избежать, я стал рассказывать, как на первом курсе увлёкся этой его шуточной работой, как постепенно
[102]
Лисый и я вместе попытались как-то вразумить неповоротливую скотину: изменили форму крыла, восстановили честное хвостовое оперение.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
МОЛОКО
От этого корова может перестать доиться или заболеть.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
пытался приручить авиационного урода. Лопухов внимательно меня слушал, водя пальцем по скатерти. Наконец, я дошёл до того места, где передо мной встала проблема, которую он решил, ещё работая в КБ. Но поскольку проект был свёрнут, оказалось невозможно найти соответствующую документацию. Тогда Лопухов, от которого я ждал чуда, сказал: «Было дело. Нас пообещали оборудовать вычислительным комплексом и что-то типа того. Поэтому мы имели неосторожность обратиться к основному уравнению полёта, несколько преобразовав его под нашу задачу и оснастив сложными коэффициентами. Там ещё случилась очень интересная ситуация с поперечной нагрузкой. Жалко, нет свободной бумаги. Компутером оказалась трофейная шифровальная машина, да. Уравнение мы обратно упростили. Вы и сами, если попробуете, поймёте, что идеальной окажется типовая схема с подвешиванием двигателей на пилоны. Отношение надо выбрать, — Лопухов показал вторую фалангу на безымянном пальце. — В библиотеке содержится методичка, автор — Светличенко эМ эС. Прямо как написано, так и...». И всё? Я хотел спросить, не сожалеет ли он, что исследования дали тривиальный результат, не считал ли унизительным использовать чужие находки. И ещё я хотел узнать: неужели этот последний путь в его прошлое, в золотое время, для меня — да что там — для моего повёрнутого на небе товарища, например, закрыт. Но Лопухов уже сделал всепонимающее отеческое лицо. «Итак, диплом у вас практически в кармане?» Я кивнул. «Тогда давайте выпьем, по-настоящему. Но, — он притворно огляделся, — если вы угадаете правильный стакан, открою вам один секрет». Наверное, он хотел, чтобы я нашёл домашнее. Я пригляделся, которое пожирнее. «Подделка, — констатировал Лопухов, — теперь, молодой человек, попробуйте-ка вот это». Я отхлебнул, скромная порция кальция поструилась в мозг. Знакомый вкус животного масла, консистенция, нет, одиннадцатое состояние воды. Молоко было ещё тёплое, с запахами пота, высушенной травы, звуком жестяного ведра и вязкостью особой смазки, которой мажут вымя. «Ну, раз уж вы отведали, не буду водить за нос. Только никому не говорите. Серьёзно». Я пообещал. Лопухов нахмурился, соображая, как бы потехничнее огорошить: «У меня есть собственная корова. Совсем недавно я купил корову». «Оказывается, — продолжал он с дзэнской физиономией, — среднюю по размерам корову можно содержать в автомобильном гараже. Правда, вам придётся позаботиться о вентиляции, зимнем отоплении и обить гараж теплоизолятором. Иначе образуется конденсат. От этого корова может перестать доиться или заболеть. С кормёжкой, сами понимаете, в наших местах не проблема. Выпас тоже очень благоприятный. Озеро неподалёку. Только опасайтесь ужей. Если эта тварь присосётся к вымени, придётся загонять свою бурёнку в воду на пару часов, и прощай, молоко. Если всё делаете правильно, удой будет два раза в день. Не экономьте на воде и сене. Слушайте, я вас не агитирую. Да и вряд ли это сейчас пригодится. Просто: хороший рецепт на конец жизни. Знаете, какое удовольствие дремать в тени дерева, чувствуя свою подругу по бренчанию колокольчика. Ещё глаза у неё влажные, умные. Наверное, вам это должно казаться диким». Но я отлично представлял себе, как рано утром Лопухов отпирает двери гаража, возится с ведёрком, наливает в кружку вредное пожилому желудку парное молоко. А потом, благо лекций ему читать совсем немного, длинноногий пилот ведёт «подругу» в поле. Обычно идут к Маленькой Швейцарии, мимо ставка. Старушки ему кивают, там же неудобно: склон, а внизу дикие огороды. Но корова и человек лю-
[103]
ЗЯТИН бят это место. Пришли, — говорит Лопухов. Он выбирает клочок земли без муравейника и кемарит. Часам к шести, устав от дневного сна, Лопухов нередко по-женски садится на коровью спину. Белолобая угрюмо ковыляет домой. Инженер не очень беспокоится о маршруте. Ведь с одной стороны крутой подъём, с другой — их нелюбимый лес. Лопухов всегда боялся леса, где неожиданные ветви хлещут по лицу и, приближаясь, расплываются стволы деревьев. 1 мая 2004 г., Рельсвизюм
[104]
Олег Петров родился в 1979 году в г. Мингечаур (Азербайджан). Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Стихи публиковались в «©П» № 5, альманахах «Вавилон» и «Левада», антологии «Освобождённый Улисс», интернет-журнале TextOnly, журнале «Харьков — что, где, когда». С 1983 года живёт в Харькове.
Удивляется вырывается, с робким шёпотом: Светит месяц
лыжнику лыжня, как ласка, из-под носка «Не хоти, не хоти меня!» в оба жилых виска.
Хлад и мраз и еловый «Вот начнёт вот тогда
такой, что потерпишь жить, в ушах дребезжит вокал: с тобою земля дружить, и посмотрим, кого шукал».
Слишком ясно хоть бы выползла хоть бы конь чтоб в него
для лыжника. Хоть бы что, тень и упала на, какой обронил пальто, уткнуться и не видеть сна.
Ускользает вся-то местность, и снега локтя —
из пальцев, разжатых вплоть, просвеченная как грудь, поднялись ещё на треть и устали суть.
[105]
ПЕТРОВ
Англо-бурская война 1 Лев — в кустах. Солдаты как попало, бровью осязая грозный грунт, на каком начало всех началов истязало кайнозойский фрукт. Почему летящая пирога извлекает бодрого стрелка? Потому что корни бьют тревогу в сердце, обошедшее — века. Почему у ног, взбивавших мили, расплелась жестокая трава? Потому что шли в пыли и в мире, а пришли — и узнаны едва.
2 Пастухи теряют в вышних стадо, и оно задумчиво бредёт в тот зенит, куда моя отрада, задремав, живым меня берёт. И всхожу над рваным горизонтом, озарив палатки и дозор, оглушённый чудным изотопом вечности под вздохи сикомор.
Почему летящая пирога извлекает бодрого стрелка?
В поле проходящий, как икота, враг не знает, чья на мне печать прилегла и ясная забота, чтоб живых от мёртвых отличать.
3 Мародёрской речки многословье. Воздух снится, как один из тех, о которых воют в изголовье, день стоит, как клоун на персте. Покати шары по полю боя, чтоб они упёрлись во предмет не любви, а трезвости, и стоя салютуй ему во страшный след. Он горит, как выжженный посёлок в воспалённом явью далеке, и туземцы, мёртвые спросонок, низачем спускаются к реке.
[106]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АНГЛО-БУРСКАЯ ВОЙНА 4 И фаланги пальцев, что привыкли, и дожди, умеющие всё, голоса: обрушен ли, увит ли лентами, как это колесо. Ты меня люби, а я не буду, погляди глаза, как пустоту временем пролитого сосуда, вобрази мне снег в горячем рту, по какому брызнула разведка и идут, куда ни ткни, полки и, в груди распахивая клетку, обрывают тяжкие замки.
и идут, куда ни ткни, полки и, в груди распахивая клетку, обрывают тяжкие замки
Англиканская церковь ему говорила: стоп, снег сквозил, его убивая в темя, звериная молвь и человеческий топ по тёплому эскалатору опережали время. Только это и было началом — клок линяющей станции, которую перелетают брезгливо солнце и звёзды, царапая потолок, вагон, искорёженный силой ночного прилива. Десять тысяч солдат, встав из своих рушниц, дружно выстрелят в атмосферу, пугая галок, дружно выроют яму из воспалённых лиц, но не узнают его, как должник — фискала. Что, как не долг, его заставляет вновь держаться прямо при встрече с теми, кто рано и навсегда был потерян, вывалился из строф, покуда охрана корчила обезьяну? Посему точка ставится, славится твёрдый знак. Всё живое — эпос и клятва, и братские узы — обрушенное, как солома, тянется к ней во мрак, словно уже лишившись людского груза. Вот и английская королева, кутая чешую в старческий мех, что бы ни замышляла против этого человека, остаётся скорость вагона с пятью пассажирами, каждый из коих достоин плоти.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[107]
ПЕТРОВ
22 Евгения глядит на Первомай, пока на кухне закипает пар, и никого, кто руку даст, как дар. Она и так составлена из дыр, а тут ещё в виски стучит земной шар, выплывающий, как столик слюдяной. Пока они идут, следи за мной. Поскольку остаётся разгрести земную пыль, чтоб вызвать упыря, она стоит с полудня до шести, в горсти обмылок зеркала моря, и зайчик улетает в небеси, как Белоснежка, когти запустив в свинцовый лязг сатурновых пластин. На ней виссон светлей лазурных глыб, и, словно бог, мерцает верный друг по всем углам, из осторожной мглы, в которой чашки валятся из рук. Не продлеваю день, и час, и век. Земля, пробив висок, вплывает в гости и вертится, как марш-бросок, в зенице нераздельности и злости.
Пока они идут, следи за мной. В бандитском селеньи мы зимовали: был хлебушек лютым, шуба на мыле, дети медведей своих уронили — и медведи упали. Дай мне коробку сховати кости, бо вряд ли мы скоро будем на месте, а в рюмочке пляшут родные двести, и сходятся к миру гости. Дней не сочтёшь и ночи, как вымя, пугливы и спутаны между нами, летят, как ветка, над головами — и окна трясёт цунами.
[108]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗЛОБНОЕ МЕСТО
Злобное место Действующие лица: Мент 1-й русский (1Р) 2-й русский (2Р)
1Р (зажигает сигарету). Да... Мент. Не курите здесь. 1Р. А где мне курить? Мент. В специально отведённых для этого местах. 1Р. Где же эти места? Мент. Их ещё не отвели. 1Р. А когда отведут? Мент. Когда надо, тогда и отведут. 1Р (затягивается, выдыхает). Да... Мент. Немедленно погасите сигарету. 1Р. А если не погашу? Мент. Тогда Я её погашу. 1Р (протягивает сигарету). Гасите, раз надо. Мент гасит сигарету двумя пальцами. Входит 2Р.
Конечно, мир суров. Это видно даже отсюда.
2Р (закуривая). Чё надо? Мент. Здесь курить нельзя. 2Р. Пошёл на хуй. Мент. Ничего, Я не обращаю внимания. Просто потушите сигарету. 2Р. А в рыло? Мент. И всё-таки. 2Р смотрит на Мента и, бросив сигарету, уходит. Мент (поднимая сигарету и давя её двумя пальцами). Ненавижу. 1Р. Такое часто случается, правда?.. (пауза). Это всё жизнь... (пау-
за). Вы не находите?.. Пауза. Мент ложится на землю лицом вверх и глубоко дышит. Его ботинки совершенно лишены подошв: видны голые ступни, шевелящиеся пальцы. Мент. Конечно, мир суров. Это видно даже отсюда. У Меня двое детей. Мальчик и девочка. Я прихожу с работы домой. Они бегут навстречу. Кричат: «Папа, папа!» А какой Я им папа? Какой же Я после этого им папа? 1Р. Трогательно. Берёт за душу (достаёт из кармана сигарету). Мент (резко поднявшись). Прошу вас немедленно потушить сигарету. 1Р. Да ведь я ещё не подкурил. Длинная пауза. Мент неотрывно смотрит на сигарету. Мент. Да... Да, действительно... Действительно... (уходит). 1Р подкуривает сигарету и, стоя на месте, задумчиво курит. Входит 2Р.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[109]
ПЕТРОВ 2Р. (оглядываясь по сторонам). Ну, что? Он ушёл? 1Р. Да. 2Р. Теперь-то мы можем поговорить по душам? 1Р. Конечно. Как хочешь (тушит сигарету двумя пальцами). Пауза. Оба пристально смотрят друг другу в глаза. Затем 2Р, немного подавшись назад, размахивается и отвешивает пощёчину 1Р. 1Р почти незамедлительно даёт пощёчину 2Р. Разворачиваются, расходятся в разные стороны. З а н а в ес
[110]
Сергей Панкратов родился в 1963 году в Читинской области. Окончил Харьковский политехнический институт по специальности «Колёсные и гусеничные машины», работал на заводах им. Малышева и «Серп и Молот», в настоящее время — на ХТЗ. Проза публиковалась в журналах «Родина» (по другим сведениям — «Радуга») и «Харьков — что, где, когда». С 1974 года живёт в Харькове.
Из цикла «Двадцать пять дивных и разнообразных историй пограничных земель» Светоносная голова Миф не означает чего-либо противоположного Реальному, а наоборот указывает на глупочайшую Реальность. Н. Бредяев
В бюджете Литфонда СП СССР до поры до времени существовала расходная глава — «На поддержку литературного творчества душевнобольных». Эта удивительная строка появилась в писательском финплане сразу после гибели А. Фадеева, а так как сакральный бюджет механически и бездумно переписывался литературными чиновниками год за годом без изменений, то она просуществовала там довольнотаки долго, до перестройки, пока А. Яковлев, работая над сводом документов по реабилитации Л. П. Берии, на неё совершенно случайно не натолкнулся и, спросив разрешения только у Джорджа Сороса, её, абсурдную, решительно не вычеркнул. Как главный идеолог партии, член Политбюро, он имел на это право полное и безоговорочное.
[111]
ПАНКРАТОВ Наиболее продвинутый из конкретных пацанов литературовед В. Курицын считает, что эту смешную сумасшедшую строку вписал в бюджет сам А. Фадеев, перед тем как застрелился. Иронизируя предсмертно, Фадеев таким образом выразил неприятие процессам, что прогрессировали в нашей словесности после отхода Иосифа Виссарионовича от прижизненной политической деятельности. Деньги были небольшие. Насколько нам помнится, областная организация СП могла выделить на эти душевнобольные цели не более ста тысяч рублей в квартал. По ценам тех времён это всего лишь десять некачественных автомобилей «Волга», то есть десять российских ваучеров, что составляет около 120 долларов США (подсчёт А. Б. Чубайса). Деньги хоть и маленькие, но всё-таки интересно: а был ли прок? Кто суммой баловался? — подумал А. Яковлев и вызвал к себе для объяснений первого советского писателя Маркова. Тот долго не мог понять, чего от него хотят. А когда разобрался, рассмеялся: — Да не волнуйся ты, Александр Николаевич! Деньги всё же вбуханы не в сельское хозяйство, а в систему письма и, значит, как-нибудь да скажутся. Не может быть, чтобы не сказались. Лет десять мороки минует, и вдруг вроде как неожиданно из народа попрёт писатель уровня Антона Павловича Кафки! Надо ждать... И Яковлев удовлетворился ответом. Он был очень умный, Яковлев-то. Говорят, он даже изучал Маркузе. И ложь, ложь на Александра Николаевича возводил злобный Эдуард Лимонов, — дескать, этот член Политбюро есть типичная гниющая рыбья голова. Увы! — голова у Александра Николаевича была светлая...1
Активное Радио И он по площади пустой Бежит и слышит за собой — Как будто грома грохотанье — Тяжело-звонкое скаканье По потрясенной мостовой. А. Пушкин. «Медный всадник».
...Опять этот сон, этот кошмар, который с восемнадцати лет терзает его почти каждую ночь: — Вот в армии после отбоя он разбирает себя для отдыха — откручивает ноги, задницу, голову и руки, укладывает части тела бережно на тумбочку и засыпает... а ночью — ТРЕВОГА!.. В тёмной суматохе он складывает себя до кучи неаккуратно: задницу монтирует на место головы — и бежит, бежит в атаку... все кричат УРААААААААА! и он пытается вмести со всеми кричать, но... но... ужас!.. — «Газы!» — ревёт лейтенант и с ненавистью смотрит на него... — Серафимович очнулся рано утром под мелодичное чириканье милых мелких пернатых, когда по радио после сообщения о том, что Днепр рэвэ, торжественно и мужественно продудели, что мы пока ещё не умерли. Кошмар таял... Загадочные, странные хоралы радиоточки вот уже десятилетие пугали и тревожили Серафимовича: он не понимал, зачем это поют, чего же хотят от простых руководители ансамбля. «Ведь если человек жив, — недоумевал Серафимович, — то утром он и так догадается, что нужно встать и приступить к выполнению своих обязанностей, а если
[112]
1
А Марков в тот же день сидел на кухне и улыбался. А потом он попил чаю и в один присест написал обессмертивший его рассказ. Вот он, рассказ. Кали-Юга Чехов, когда прочитал книжку Циолковского «Исследование космического пространства реактивными приборами», заметил: — А ведь самый реактивный прибор у человека-то — нос! Посмеялись, вспомнили гоголевского майора Ковалёва и его потерю. А был среди гостей индиец Рабиндранат Тагор. Он смеха не воспринял, он спросил через переводчика: — А кто такой Циолковский? — А, — ему отвечают, — это один мыслитель из Калуги. Он учит, что через тысячу лет человечество превратится в лучи света и полетит этими лучами в бездну могущества и не остановится, пока не наткнётся на гору хлеба. — Удивительно! — говорит Тагор. — Мыслитель из Кали-Юги!? — Из неё, из неё, — отвечают...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АКТИВНОЕ РАДИО
Серафимович по Норме сверял часы: радио из доверия вышло давно.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
он в полную поломку мёртв, то никакая, пусть даже самая расхудожественная и разволшебная музыка не заставит его шевелиться. Конечно, предполагается, что это не выворачивающее землю звучание труб Армагеддона». Объяснить же всю эту плавающую по радиоволнам неправославную мистику Серафимович мог только так: изгнанные с частот «Маяка» последователи Асахары чуть-чуть перекрасились и перебрались на киевское радио, где и продолжали нести в мелкоосколочный совковый народ свою туманную, окутанную облачком зарина эсхатологическую истину. (Каждый вечер, возвращаясь с работы, Серафимович проходил по подземному переходу станции метро «Героев Труда» мимо книжного лотка, на котором плотно, один к одному, как патроны в цинке, лежали и масляно блестели обложками сочинения Блаватской и Рериха, Успенского и Гурджиева, Кастанеды и Уотса, Кришнамурти и Трунгпа, профессора Судзуки и самопального Белого Колдуна Клячко. Проходил и ловил себя на мысли — дескать, не мешало бы что-нибудь из этой мудрости прикупить: может, после прочтения одной из этих отсылающих к настоящей реальности книг он наконец-то сможет уразуметь, чем же его хочет порадовать утром радио, какие иллюзии развеять. Но мудрость была дорогая, гривен по двадцать, и немного её полистав, он со вздохом сожаления вставлял патрон на место, откладывал просвещение на потом.) Серафимович, стараясь больше ни о чём не вспоминать, тихо, чтобы не разбудить жену, выкатывал из-под двуспальной кровати тяжёлый, похожий на блин комом маховик от дизеля СМД-62 — по торцу маховика каллиграфически было выгравировано серебром «Р. Серафимовичу от профкома за доблестный труд» — и приступал к лечебной физкультуре против остеохондроза. Прижимая прохладное подарочное железо к груди, он триста раз кланялся висевшей на стене фотографии смеющегося Андрюшечки, потом ложился на коврик, клал рукописный диск на живот — сто раз глубоко вдыхал и выдыхал — укреплял пресс, а также межрёберные и околопозвонковые мышцы. Зарядка отнимала не более сорока минут. Затем он направлялся в ванную: ополаскивался, чистил зубы — возился с контрольным осмотром. Далее — кухня... Как всегда по утрам, есть особенно не хотелось, но Серафимович, соблюдая конспирацию, всё же мазал солидолом сковородку и разбивал на неё три яйца — недовольно шипящие, быстро белеющие. Биомассу после поглощения запивал молоком, глотая его словно микстуру. Без десяти семь подготовка к рабочему дню заканчивалась. В цех — к восьми, добираться — чуть более получаса. Времени в достатке. Можно спокойно покурить на балконе. И Серафимович шёл на балкон, там глубоко затягивался дымом и, стараясь попадать в мечтательную крысу, которая первыми лучами грелась на зелёном квадрате крышки погреба, поплёвывал с пятого этажа. Ждал. Был интерес: вот уже десять лет подряд помешанная на точности сумасшедшая старуха Норма Кюхельгартен с двенадцатого этажа раз в день, точно в семь часов утра, сыпала вниз мелкоизорванные, пахучие газетные бумажки — наполнитель кошачьего туалета. Серафимович по Норме сверял часы: радио из доверия вышло давно. Исключением сегодняшний день не явился. Когда по воздуху, бесшумно вихляясь, эдакой стаей мёртвых бабочек поплыл к земле кошачий пипифакс, Серафимович грустно улыбнулся и посмотрел на запястье. Без двух минут семь — враньё на циферблате... Серафимович накрутил стрелки своих наручных точно на семьдвенадцать, последний раз глубоко затянулся и забычковал окурок в пол-литровой банке. На чёрный, так сказать, день...
[113]
ПАНКРАТОВ На душе стало не то чтобы уютнее, но попустило: всё-таки есть в этом нелогично разорванном мире хоть одна душа, твёрдо придерживающаяся каких-то принципов, соблюдающая хоть какое-то, но подобие порядка. Смешно... Но каждое утро Серафимович с замиранием сердца — а вдруг прекратится!? — ожидал этот бумажный мусоропад и чуть ли не молил: Боже, сделай так, чтобы эта больная женщина не превратилась в Сломанную Систему, не пополнила ряды засасываемых Хаосом необязательных человеков... сделай... Радио на кухне бормотало: — ... озоновая дыра над Антарктидой. Как считают ведущие западные учёные, дыра есть следствие продолжающейся до сих пор варварской практики лескоиспользования. Ни для кого не секрет, что в странах бывшего соцлагеря лескоиспользование в силу ряда исторических причин особенно популярно. И наша многострадальная Украина не является исключением. Но если мы всё-таки сделали европейский выбор, то следует без оглядки уходить от петли, следует, не обращая внимания на недовольство Крыма и Донбасса, более активно пропагандировать двери. Ведь не ассоциированное, а полноправное членство в Европарламенте предполагает... Прежде чем уйти, Серафимович целовал в щёку спящую жену. Качаясь в вагоне метро, он думал про Андрюшеньку... Эх, Андрюшенька, что же ты так, кто же тебя этому подучил!?. Андрюшенька — мальчик, выстраданный четой Серафимовичей из детского дома, был их общим горем. На своих детей бог Серафимовичей почему-то не сподобил. А так хотелось розовенького! Жена, наверное, полжизни провела под кабинетом гинеколога, сколько денег перетаскала этим рвачам... а! — всё едино, ответ стандартен: у вас порядок, ищите червоточину в муже. А что муж, то есть Серафимович!? Господи! Да сколько он своего семени на различные спермограммы перевёл! Литров пять, не меньше. Карточка от записей урологов и сексологов распухла в том какого-нибудь графомана! И что? А ничего. Талдычат, как сговорились: впрыск в норме, смесь обогащена достаточно, распыляется конусом, угол выставлен в нужном секторе... И так на всех техстанциях. Как же так может быть?! — и жена, и супруг вполне здоровы, а не заводится эмбрион, или, говоря не родным, строительным языком, не закладывается фундамент. По всем мракобесам они уже с Люсей прошлись — от Чумака до Касьяна2 — и нет эффекта. Противно вспоминать: Камасутру изучали, и все эти похабные арийские позы испробовали — и нет эффекта. И вот, отчаявшись сотворить из себя, взяли они из детдома мальчика четырёхлетнего. Эпопея! — два года собирались справками, а потом ещё год в очереди стояли. Однако — хорошо получилось. Мальчик тихий, чистенький такой, десять букв уж разбирает, «мама» там, «папа» читает... умненький и здоровый ребёнок. Игрушек ему на радостях понакупили, комнату одну обоями такими смешными обклеили — с героями мультяшек. Кроватку втиснули, одежонку разную в шкафчик — живи, Андрюшка! Вообще-то его звали не Андрюшкой, а Петей, но у Серафимовичей так уж сложилось с тех пор, когда они ещё по врачам не мыкались, когда ещё не знали, что своими детьми им не греться. «Пошли делать Андрюшку», — сделав глупое лицо, говорил жене Серафимович, и она понимала: он хочет любви. Вот, значит, оттуда и ноги растут — Андрюшка... Насмотреться на него не могли. Жена, клуша, совсем сдурела — лучший осциллограф Серафимовича продала и пианино купила. Будем, отец, учить ребёнка гармониям. Смешно... Чижик-пыжик, где ты был? — вот и весь репертуар, что она одним пальцем стучать умела, а ведь целыми днями с пацаном на клавиши давила... Рихтер, Рихтер вырастет — так смеялась... Смешно.
[114]
2
А. К. Касьян — костоправ. Иногда — костолев.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АКТИВНОЕ РАДИО
Почему черви лысые, а змеи не носят трусики?
А его вопросы? — почему крокодил волнами по спине? Почему черви лысые, а змеи не носят трусики? Почему птички ходят босиком, а лошадка в ботинках? Почему пеликаны едят рыбу с косточками? Не из соплей ли сделаны жвачки?.. Смешно... А он иногда ещё писался в постельку. Встанет утром мокренький, настороженный, видно в детдоме их ругали за сырость, может, и поколачивали. Встанет, а ты ему пальчиком вроде сердито так погрозишь, — мол, ну что же ты, Андрюшенька? Не ай-ай-ай ли? А он, бедняжка, и заплачет. Ну, прижмёшь его к груди, по головке погладишь, конфетку на палочке пообещаешь... Успокоится. А сердечко под маечкой всё равно — тук-тук-тук! Так такой гнидой сам себе покажешься, что этого цыплёночка вляпался испугать!.. Э... Серафимович обучал его башни из гаек кадмированых строить... другой разной чепухе обучал... И гулять ходили в сосновый лесок, что рядышком, — белку кормить, на мурашей дивиться. Что за животина та белка? — крыса крысой, только хвост в волосне, а интересно. И боится её пацан, потрухивает. Белка к его руке за арахисом потянется, а Андрюшенька — дёрг назад! — орешки посыпались, к папке бежит — страшно-то как!.. А белка — фыр на дерево! Смешно. Смешно и хорошо. А потом, через полгодика как он у них полностью прижился, у Андрюшеньки из ушек что-то потекло. Незаметно так потекло, они с женой сразу на это внимание не обратили — идиоты старорежимные! — и на тебе — температура под сорок. «Скорая» приехала, антибиотики вкололи... конечно. А... поздно, говорят, на денёк бы раньше с этим воспалением начать бороться... Эх, медики-медяки... Умер через неделю Андрюшенька, отошел на небо малёк не выросший... Когда комья по крышке гробика застучали, жену удар хватил. Инсульт ему название. Прямо так с кладбища на рафике Серафимович в больницу её повёз... Из денег же в кармане случился всего червонец, потому в коридоре положили. Два дня на сквозняке так и лежала, пока кое-что не продал... Эскулапу в лапу — ну, перевели в палату хоть... Месяц в больнице, полгода как дома. Еле с постели встаёт, за хлебом спустится — и то подвиг. Хорошо ещё, что хоть до санузла сама... На работе картина — как и всюду до самого горизонта — ржа и ржа. Серафимович, отличный специалист, умеющий при помощи кривого гвоздя и горелой спички смастерить из старого утюга подлодку с вертикальным взлётом, мог бы уже давным-давно уйти в какую-нибудь фирмочку-вампирочку, что воткнула свой хоботок в вену лежащего на боку родного «Серпа». Мог бы, но не уходил. А приглашали, и не раз. Но не мог он вот так вот взять и бросить то, чему отдал более тридцати лет жизни. Станки-ЧПУшки, тельфера и электроящики — всё это тут, в родном цехе, было как бы частицей его самого... нет, не души, как красным словом говорится, а именно как бы продолжение в мир его тела... Металложить... Ну, как, скажите на милость, можно было бросить инвалид третий пресс, весь седой от навеки въевшихся в кожуха крошек нержавейки? Как можно повернуться спиной к старческим подагрическим рычагам, что с надеждой тянутся к тебе? Это подлость. Ведь его, пресс, хотели отправить под резак, ещё когда при Горбачёве ускорялись в неведомое. «Нет, — твёрдо сказал тогда Серафимович. — Если похерите его, уйду и я». Конечно — блеф и шантаж. Но прошло. Уважавшие Серафимовича начальники поворчали для порядка, махнули рукой и отступились. Ради Серафимовича стоило занимать производственную площадь такими дегенератами, как пресс. Оправдано. Странно, а?.. Ведь без Серафимовича машина даже не желала включаться. Звали. Он приходил, просто клал ладонь на мятый корпус
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[115]
ПАНКРАТОВ пресса, и эта рухлядь, словно бы почувствовав теплоту руки неравнодушного к её судьбе человека, начинала доверчиво урчать и штамповать детали строго по техзаданию, как в молодости. Ну как, скажите, после такого к тебе отношения со стороны бездушной железки, можно было взять её и бросить. Это подлость. Уйди Серафимович из цеха — на следующий же день эти квазитехнократы — всё, что не приносит прибыль, аморально! — сволокли бы пресс во Вторчермет, содрогаясь от наслаждения при мысли, что получат по двадцать копеек за кило его дряхлого мяса... А ведь пресс в цеху был такой не один. «Мы в ответе за тех, кого мы экзюперили», — всегда вспоминал, проходя мимо родных стариков, Серафимович крылатые слова Вали Грызидубовой, сказанные ею на похоронах трагично ушедшего из жизни мотора РД-1ХЗ... Целый день с восьми до пяти Серафимович пытался что-нибудь спасти. За латанием и починкой не так остро вспоминалось о жене и Андрюшеньке. Сам себе он казался врачом в лазарете армии, что потерпела сокрушительное поражение в последней решающей битве... Возвращаясь домой, вынырнув из подземного перехода, в последнее время Серафимович уже не резал путь через базарчик, а делал крюк. Почему? А совершенно не было сил смотреть на этих сталкеров-сук, что добывали себе пропитание, сбывая кому попало гайки и плашки, вентили и ножовочное полотно, выключатели и разъёмы, петли и сальники, ПВА и белила. В какие руки всё это попадёт — их не интересовало, мораль у них отсутствовала. Нет, конечно, разумом Серафимович понимал: не суки это, и даже не сталкеры, а просто вытряхнутая из спецовок биомасса, изгнанная из привычного производственно-кормящего ландшафта, потерявшая опору под ложноножками, когда неожиданно сдвинулись континентальные плиты, казалось, навечно вмороженные марксизмом-ленинизмом в планету. Понимал, понимал он разумом: ссучившимся нужно кормить своих Андрюшенек... но... но ведь добрая половина того, чем эти сбитые с ног люди промышляют на барахолке, есть не то что ворованное, это ещё можно было понять и простить, но разграбленное, с мясом выдранное из внутренностей ни в чём не повинных машин — безответных и беспомощных, не умеющих даже плакать и молить о пощаде, когда их, ещё живые, рвут на куски... Душа у Серафимовича ныла. Как-то раз, сильно устав на работе, бинтуя погрызенные крысами кабеля, он — чёрт с ними! — двинулся к дому кратчайшим путём... И сразу же... Сжалось сердце, и похолодело внутри: на какой-то сермяге, в груде мятых конденсаторов и облупленных резисторов лежала ещё пульсирующая — Серафимович это ощущал — плата 456/ 78ЖД, явно выдранная из чрева... Плата — основа доброй, ещё СЭВовской балансирки. Добраться до неё можно было, только раскидав на запчасти всю систему. А если разбирать без специального оборудования, то неминуемо нарушишь центровку блока синхронизации, что означает: машина превратится в груду немого железа, которую даже десять Серафимовичей с сотней принесиподаек не смогут собрать обратно во что-то жизнеподобное. Вряд ли плату вынимали осторожно, приличное оборудование для демонтажа есть только у него, Серафимовича, да ещё в Институте метрологии... — Что это? — сглотнув мгновенно окислившуюся слюну, хрипло спросил он у хозяина лотка.
[116]
В какие руки всё это попадёт — их не интересовало, мораль у них отсутствовала.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АКТИВНОЕ РАДИО — Бери, бери мужик, — поняв, что Серафимович указывает на плату, засуетился продавец. — Всего три гривны. Полдня её, падлу, выковыривал. Себе в убыток, но... И тут Серафимович не удержался и ударил этого луддита прямо по воздухозаборнику. Не сильно, но кровь потекла. — Ты... ты чего!? — как-то плаксиво захлюпал продавец, пытаясь передними манипуляторами остановить утечку жидкости. — Ты... ты... Серафимович, не унижаясь до объяснений, плюнул ему в лицо. Луддит съёжился и затих... Серафимович, чувствуя, что наливается почти до краёв ненавистью, развернулся и стал уходить. «Если он хоть что-нибудь вякнет в спину, — крутилось надеждой в голове, — вернусь и разнесу всё». Но луддит не вякнул. В тот вечер Серафимович впервые попробовал алкоголь... Просто как-то всё завязалось в один клубок смятой, использованной изоленты — и Андрюшенька, и парализованная Люда, и болтливый луддит. Всё не так...
Ты ведь знаешь, мы частенько играли с Андрюшенькой в красного командира.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Поднявшись на свой пятый этаж, Серафимович открыл дверь и прошёл в спальню к жене. Та, как всегда, — лежала на кровати, листала некогда красочный альбом «Третьяковская галерея». Правда, никаких скучных репродукций Шишкиных и Левитанов, Репиных и Коровиных там уже не просматривалось. Жена, как только выписалась из больницы, первым делом собрала все оставшиеся после Андрюшеньки рисунки — мощные по своей эмоциональной ёмкости каки-маляки: солнце — неровной линией эллипс с кривыми палками-лучами; огурцоподобные папа-Серафимович и мама-Люда со спичками вместо рук и ног; кошки, больше похожие на кроликов, — и наклеила их, тёплые и настоящие, поверх холодных и скучных картин мастеров. Жена по нескольку часов в день изучала этот бесценный альбом. — Здравствуй, — сказал Серафимович, взял Люду за руку и присел рядом на стул. — Чем ты сегодня занималась? — Так, — ответила жена и неопределённо пожала плечами. Мол, несущественно. — Ты лучше глянь вот сюда. — Она показала Серафимовичу один из рисунков, на котором был нацарапан маленький человечек, по всей видимости сам Андрюшенька, с нашлёпкой посередине лба, похожей на гайку. — Все рисунки просты и понятны, а этот... бррр! — передёрнула плечами Люда. — Что за странные детские фантазии, в каком кошмаре ему это приснилось?! Нарисовал себя с какою-то маслёнкою на голове... Ведь это маслёнка, верно?.. Точь-в-точь как на швейной машинке... Помнишь, ты чинил её когда-то и менял такую же?.. — Да что такое тебе сегодня мерещится, Люда? — удивлённо поднял брови Серафимович. — Что ты, мать, извини меня, несёшь? Ты ведь знаешь, мы частенько играли с Андрюшенькой в красного командира. Вот мальчик и попытался нарисовать себе звёздочку... Получилось нечто похожее на маслёнку. Детские же каракули! — Нет, это не звезда, — недовольно глядя на мужа, строго сказала жена. — Звёздочку он изображал не так. Вот, смотри... И, отыскивая нужный рисунок, она захрустела толстыми проклеенными страницами, неприятно удивлённая тем, что Серафимович не имеет понятия о таких элементарных, но значимых вещах. У Серафимовича защемило сердце... Что она знает!?.. Нет... — Ах, избавь меня, пожалуйста... — сказал он жене немножечко даже грубовато, выпустил её ладонь, поднялся и вышел на балкон. Там он негнущимися пальцами вытащил из пачки сигарету и, неловко клацнув зажигалкой, прикурил.
[117]
ПАНКРАТОВ Дым у табака был невкусный. На балкон уже наползла тень от стоящей рядом двенадцатиэтажки, дневная жара спала. Лёгкий западный ветерок нёс немного неприятный, уже подзабытый, но привычный запах пипифакса от усиленно работающей в последние годы фабрики на той стороне реки, на Даниловке. Небо готовились занять звёзды... знакомый сосед с девятого этажа, Самойленко, шёл по асфальтовой дорожке к подъезду. Не торопясь. В прозрачном полиэтиленовом пакете он нёс банку кофе «Чибо» и бутылку. Видимо — спиртное, судя по цвету — коньяк. Наверное — дорогой, этикетка не аляповатая... А может, и не коньяк — букв на бумажке не разобрать... Да... зрение у Серафимовича стало никуда не годным — даже с пятидесяти метров трехмиллиметровый шрифт разбирался с трудом... Самойленко остановился, поднял голову, увидел Серафимовича и приветливо помахал рукой. Серафимович тоже помахал. И крикнул вниз: — Тарасыч, скажи, что там у тебя!? — Звёзды гасить буду! — радостно ответил Самойленко, поднимая пакет над головой. — А... — сказал Серафимович и подумал: «Значит — коньяк. Алкоголик». Всё не так... Серафимович всегда брился перед сном. По утрам греть воду, возиться, не хотелось. Он брился станком уже лет так пять, от электробритвы, от её липких электромагнитных полей почему-то стало шуметь в голове. Давление? «Старость, это старость...» — думал о влиянии полей на мозг Серафимович и расслабленно скрёб лезвием по подбородку... — Роберт! — вдруг требовательно постучала в дверь ванной жена. Серафимович вздрогнул от неожиданности, неловко дёрнул рукою и порезал маслопроводную жилку возле кадыка, сильно выступившую за последние полгода. Довольно-таки обильно потекла веретёнка. — Роберт! — опять позвала жена. — Ну, чего там!? — раздражённо крикнул Серафимович, зажимая пальцами скользкий порез. Дверь же не открывал. — Выйди, посмотри в окно, на небе звёзды гаснут, — сказала жена. — Что!? — не понял и переспросил Серафимович, шаря в аптечке в поисках лейкопластыря. Вода, выливающаяся из крана, шумела... — Звёзды гаснут! — испуганно, почти крича, повторила Люда. — Сейчас выйду, вытрусь только, — сказал Серафимович. «Господи! Неужели у неё пошли поражения в психике?.. Этого добра только не хватало!» — сжалось у него всё внутри от жалости к жене и себе. Быстро и аккуратно заклеив ранку, он вытер пену и веретёнку полотенцем и вышел из ванной. Люда стояла на кухне и через распахнутое окно смотрела в небо. Ночь была безоблачная, тихая, луна полная. Небосвод был обильно усыпан звёздами. «Комплект полный, все 1022 светила», — глянув мельком, быстро подсчитал Серафимович. Всё как всегда, никакие дальние солнца не гасли... — Вон, глянь-ка, Большая Медведица только что исчезла, — с трудом протянула к небу руку жена. Но дура Большая Медведица, Серафимович это видел ясно, красовалась на своём законном месте, исчезать и не собиралась, нагло подмигивала.
[118]
— Звёзды гаснут! — испуганно, почти крича, повторила Люда.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АКТИВНОЕ РАДИО
3
А. К. Ещё бы не отличный — бывшая синагога.
— Да, пропала, — соврал Серафимович, засмеялся очень естественно, обнял жену за плечи и прижал к широкой груди. — Ты, Люда, глупыш, ты прогноз погоды сегодня вечером не смотрела и не знаешь, что Писанка наобещала: ночью над Восточною Украиной пройдут очень чёрные тучи. Облачность, Люда, облачность и ничего кроме облачности. Очень влажные, но рваные чёрные облака плывут над городом и причудливым образом закрывают звёзды. А кажется — гаснут светила. Сплошной обман. — Обман? — удивилась жена. — Да, — ответил Серафимович. — Фикция. А если бы и звёзды и в самом деле погасли, то всё равно никакой катастрофы не произошло бы. В Харькове, ты знаешь, имеется отличный планетарий3, он в случае чего с успехом возьмёт функции неба на себя... Жена поверила. Врал он ей редко. — Пойду-ка я прилягу... зябко что-то, — поёжилась она и нервно зевнула. Серафимович поцеловал её в затылок и согласился, размыкая объятия: — Сыро. Иди, приляг. Не мог сообразить — к какому врачу пойти завтра, посоветоваться, что же делать с нею... К психиатру, что ли?.. Бред... Люда ушла в спальню. Серафимович закрыл окно — ему-то всё равно, а Люду кусают комары — и вернулся в ванную. Спокойно добрился. Достал из потайного уголка под раковиной пластмассовую бутылочку с веретёнкою. Надавил на неприметную, замаскированную под родинку, кнопку за ухом. Часть кожи на лбу послушно и беззвучно заползла под волосы — открылась небольшая красноватая маслёнка, медная. Серафимович вставил горлышко бутылки в маслёнку и сжал пластмассу. Сытно чмокнув, маслёнка приняла порцию — ровно столько, сколько и вылилось из пореза. Спрятав в тайничок веретёнку и застирав масляное пятно на полотенце, Серафимович вышел из ванной... Он смотрел телевизор, последнюю, ночную программу новостей... В мире — безнадёга... Показывали ребятишек — худых, кожа цвета плесневелого кофе — со вспученными животиками... Судан, Сомали?.. Негритята серьёзно смеялись в наползавший на них объектив камеры. Видно, им пообещали, что оттуда вот-вот вылетит вкусная жареная саранча... Один из арапчат был так похож на Андрюшеньку!.. Как такое можно показывать? Совсем журналюги обнаглели... Серафимович щёлкнул пальцами, переключил на Интерканал. Там развлекали «Мелорамой»... Таинственный и загадочный мир вибраций... призрачных и нарастающих, полифонических. Буряты в национальных одеждах дули в какие-то трубы... канглинги, гианглинги... так, что ли?.. Серафимовичу и это не глянулось, он снова щёлкнул пальцами, вернулся в «Новости». Но изображение на Первом Украинском почему-то пропало: по экрану шли полосы... да и динамики трещали... Серафимович в поисках приемлемого глядева прошёлся по всем каналам. Но везде угощали наличием отсутствия — полосы, треск... Правда, на «Орионе» секунд на двадцать изображение всё же возникло — мелькнул отрывок из какого-то исторического сериала. Место: пустыня. Время: конец восемнадцатого века, полдень. — Вы видите эту звезду? — тыча пальцем-сарделькою в небо, спросил актёр-Наполеон у актёра-генерала. Молчание, недоумение, испуг. — Так вы видите эту звезду!? Отвечайте! — раздражённо переспросил Император. — Да, сир... — с трудом выдавил из себя вояка.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[119]
ПАНКРАТОВ — Дубина! Как вы смеете её видеть, когда она светит только для меня!.. После этой небольшой самодержавно-самодурной сценки изображение исчезло и на «Орионе». Полосы, треск... «Опять какой-то козёл общую антенну перенастроил», — понял Серафимович и, не надеясь больше на искусственную картинку, выключил телевизор. Вышел на балкон — покурить перед сном. Андрюшенька... Андрюшенька... Андрюшенька... звёзды фальшивые... фальшивее... фальвшивые... Андрюшенька — крутилось у него голове. Серафимович догадывался, не хотел, но догадывался, почему у малыша потекло гноем из ушек... Маслёнка! Виновата маслёнка... Если не она, то что же?.. Об этом никто не знал, даже Люда...не надо!.. зимой он встроил пацану такую же масленку, как и у себя... хотелось, чтобы приёмный сын стал сыном... кто осудит, кто?!. Видно, что-то не учёл... не учёл... инфекция... старость... Старость. Ошибка... ошибка... ошибка... ошибулечка небольшая такая, а видишь, как вышло... ошибимся... ошибулька... это старонги... ржа это... Я убит подо Ржевом... Ржёвом... ржа и деградация Люба, прости... Люба... Лда...Люда... маслёнка... маслёнка... Андрюшеньки... Андюханчикююю...людалюдалю лююю лиш ошибулька.... Ош... ЧТО ЭТО? «В четырнадцатой цепи сбой, — понял Серафимович. — Завтра перепаяю». И прекратил думать, ушёл в курение. — Я в неё всего-то пару раз и кончил, а она и надулась, — вдруг громко прозвучал в тиши ночи незнакомый мужской голос. — Аборт же делать не хочет. Серафимович вздрогнул и выронил сигарету. — А может, забеременела не от тебя, — выразили сомнение. — Почему ты так в этом уверен? Бабы, знаешь, они такие... Разговаривали на третьем, ниже и правее балкона Серафимовичей, на кухне однокомнатной. Лето — окна распахнуты... — Да нет, не такой я уж и пьяный был, помню... Невезуха какая, а?.. Неужели со спиногрызом возиться придётся? — М-да... — От меня, факт — от меня. Целкой она оказалась... — Целкой?! Да ей же за двадцать! Серёга, может, ты колготки с неё забыл стянуть, а!?. Внизу вкусно захохотали. Потом всё стихло. Серафимович же старательно вслушивался. Ничего. И вдруг: — Как говорит мой Талейран: это хуже, чем преступление, это ошибка! — взревел императором у кого-то телевизор, хрюкнул и замолк. И опять тишина. Серафимович тоже молчал. Когда часы на его руке пропикали полночь, сверху посыпались мелкоизодранные газеты, резко пахнущие кошками. И это не в семь утра, а в полночь! Господи! — зачем ты позволил Хаосу одержать победу!?. «Вот... пришла бессистемность», — оборвалось всё внутри у Серафимовича. Он некрасиво зажал рот рукою и заплакал. Тоже некрасиво. Плакал долго. Потоком. Вытирая глаза тыльной стороною ладони, он пошёл на кухню, зажёг газ, поставил ковшик с водою на огонь и посолил. Когда вода закипела, отвернул заправочную горловину слёзобачка, хотел залить до уровня, но не сумел, — бачок был полон. «Чёрт! Я теку настоящими слезами, а не солёной водой, — не удивился, как-то сразу всё поняв, Серафимович. — Закономерно, мне ведь за пятьдесят... это хуже, чем преступление... ржа и ошибка...»
[120]
«В четырнадца той цепи сбой, — понял Серафимович. — Завтра перепаяю».
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
АКТИВНОЕ РАДИО
Всё это — следствие подсознатель ного обмоскалива ния (см. труды Н. Фитилёва).
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Радио в углу, возле буфета, набирало обороты: — ...опять в Верховной Раде коммунистами сорвано обсуждение жизненно важной для страны книги Филиппа Дика «Мечтают ли андроиды об электроовцах?». Это возмутительно! Доколь... Но Серафимович Радио не слушал, Серафимович вылил кипящий рассол в раковину и отправился в спальню, щёлкнув выключателем. Заснул почти сразу, даром что было сыро от продолжающих течь слёз... Оставленное без присмотра Радио в темноте кухни уже бушевало: — Такое вдохновенное безобразие во втором городе Украины, в первой её столице, не гастролировало уже давно. Последний на памяти ядовитый выброс пустоты на Диком Поле был зарегистрирован в 53-м году, в разгар борьбы за наследство Иосифа Виссарионовича, когда сексуальный маньяк, так, кстати, и не пойманный губошлёпной милицией, обработал своею сатанинской похотью все медные фигуры с известного группового памятника Тарасу Шевченко. Что особенно омерзительно — надругательство было учинено именно над медными статуями, остальными насильник неизвестно почему побрезговал. Скабрёзные харьковские образованцы окрестили таинственного казанову Медным Всадником. Харьков по отношению к Киеву всегда хотел поставить себя в то положение, в каком Ленинград находится перед Москвою. Всё это — следствие подсознательного обмоскаливания (см. труды Н. Фитилёва). Логика понятна: если в Питере имеется Медный Всадник, то и в Харькове кумиру место быть. Это претензия провинции. Образованцы, понятно, пошляки. Но, говорят, некоторые смазливые медянки после контакта потяжелели в брюхе. Глупость?! Бред свихнувшихся от насильственной русификации и тоталитаризма мещан?! Ха! А чем же другим, как не беременностью, можно было объяснить то, что целых девять месяцев после надругательства скульптурная группа при Кобзаре была укутана в асбестовую мешковину, оцеплена тройным милицейским кордоном, и возле неё всё это время дежурили две машины «Скорой» и одна полевая домна в комплекте с пьяными в драбадан металлургами из Днепродзерджинска, чьи налитые ужасом стеклянные глаза ясно свидетельствовали, что их обладатели слишком уж близко подобрались к какой-то запороговой Тайне. Недели три, в концовке, провёл в неясных хлопотах у мешковины и писатель Александр Фадеев. По заданию Л. П. Берии?.. Поговаривали, что писатель собирает материал для мистического триллера со странным названием «Чёрная металлургия»... А по ночам, в Лесопарке, в принудительном порядке сталевары разучивали колыбельные так старательно, что все волки навсегда покинули наш регион, мигрировав к Белгороду... Металлурги потом — документально подтверждено — все до единого, молча и не похмеляясь, сгинули на Колыме. А Фадеев застрелился. За день до самоубийства он пьяно откровенничал: «Не могу жить, когда руки в крови по локоть...» Думается — Фадеев принимал плод, но тяжести его тоже не выдержал. Жаль — роман «Чёрная металлургия» так и не был дописан. А люди мечтали почитать... На харьковских улицах — мы помним это отлично — глухо перешёптывались о каких-то андроидах на американских транзисторах с веретёнкою, циркулирующей в сосудах и венах, а из магазинов напрочь исчезли поэмы Пушкина и разводные ключи. Зачем мы это всё несём вам в уши?! А затем, чтобы вы поняли: учуяв носом метан в квартире, позвоните, во-первых, в службу газа, во-вторых, проветрите помещение, а в-третьих, прекратите питаться горохом.
[121]
ПАНКРАТОВ Да! Да! И ещё раз да! — мы осознаём, что шутка про газ третьесортна. Но третий сорт никогда не был браком, да к тому же и те остроты, что поразили вас ещё в средней школе на уроках Великой Русской Литературы, а именно — «Медные люди» и «Бедный всадник», тоже отнюдь не впечатляют. А нынешнее время добавило — тоже вне впечатления — «Опущенных и посланных» и «Предков и выродков». Так что равновесие соблюдается — впереди паровоза бежать можно только тому, у кого флаг в руках... Серафимович спал, остывая контактами, спала его жена Люда с пятном на коре головного мозга, спала старуха Кюхельгартен и её кролики, спал в песчаной ямке алкоголик Самойленко, спала вся разумная часть города Харькова, но Радио не спало, всё жило активной жизнью — покинув привязь радиоточки, оно бродило по кухне, пило чай, курило сигареты, сливало из бачка воду, варило сосиски, наплевав на фигуру, глядело с отвращением в мусорное ведро и бормотало, бормотало, бормотало: — они спали и спали, спали себе и спали, спали бы и дальше, но через неделю соседи, обеспокоенные странной тишиной, пригласили участкового Метелицу и взломали дверь квартиры. Постель, на которой мирно лежало два трупа, вся пропиталась какой-то жидкостью. И целая лужа этой блестящей жижи натекла на пол. Эксперт определил — ртуть. Об этой нелепой поломке долго судачили у подъезда — два дня. А потом как-то резко поползли вверх цены на подшипники, и люди, имеющие большой запас прошлогодних шариков, бросились их продавать. Те же, у кого шариков было маловато, принялись их скупать и закатывать на зиму в банки. Короче — быт взял своё, народу стало не до отравленной ртутью семейной пары. Тот год особенно запомнился слесарям — осенью напильники на полях уродили совершенно не червивые...
Покалывание времени Когда в ветреную погоду шуруешь железным дрючком по изоляции теплоцентрали, хлопья стекловаты летят быстро и беспорядочно. Вот так же быстро и хаотично движется поток времени. Его ощущаешь как зуд и покалывание по коже.4
Рассказ о топи, возникшей в одну-единую ночь Третий наш государь из дома Хрущёвых родил дочь по имени Рада — «Совет мудрейших». Когда исполнилось ей достаточно лет, красота её стала несравненной, но, не стремясь к замужеству, Рада только и знала, что веселиться и странствовать в поисках развлечений. Государь же ни в чём ей не препятствовал. Из года в год во время студенческих каникул имела она обыкновение туристировать на атомоходе «Ленин» по Ледовитому морю и за многими утехами забывала вернуться в срок, к сентябрьской копке картошки. Жил тогда в деревне Мыс Шмидта на берегу Чукотского моря человек по имени лекпом Зильберштейн, с сыном, что звался Аджубей. Оба они работали национальными писателями, кушали мало, но не роптали. Отец был не стилистом, но сюжетником, сын тоже склонялся к публицистике, но увы! — однажды в сильную засуху случился пожар
[122]
4
Всё это есть не что иное, как тоска по огнестрельному ранению. Теперь уместны стихи с эпиграфом. Вянет лист. Уходит лето. Иней серебрится. Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться. К. Прутков Из помидора ли высасываешь влагу, Или зубришь А. Пушкина строку, — Ты всё равно дрейфуешь прямо к краху, Тебе он скоро скажет тихое «Ку-ку»... Но ты ещё не веришь во всё это И мир тебе пока что голубой. А юнкер Шмидт с дурацким пистолетом Тебе чудак с неправильной резьбой. В тебе он вызывает лишь улыбку. С улыбкою листаешь ты Козьму... Но ты не прав, не прав ты очень шибко, Как всем известная садистка из «Му-Му». Не стоит ´ ржать. Вопрос стоит ´ серьёзно. За летом — осень... Логика, не рвань... Осмысли же. Не дёргайся, не ёрзай. И ты поймёшь, что юнкер — голова...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
РАССКАЗ О ТОПИ, ВОЗНИКШЕЙ В ОДНУ-ЕДИНУЮ НОЧЬ
Я не местный, я с «Челюскина». Бумажник и чемодан на дне, а к Водопьянову без денег не подходи.
с ветром и испарил, и рассеял по побережью всю их тушь. Кисточки тоже погибли в огне. Сын с отцом лишились средств к существованию. Через несколько лет неписания они впали в нищету, осталась — одна на двоих — набедренная меховая повязка, которой они всяк в свой черёд прикрывали свою наготу. Люди они были гордые и в Литфонд за помощью не обращались, так как знали — всё равно ничего не дадут, а то ещё и повязку отберут в пользу страдающей Эфиопии. Вскоре отец решил уйти из нетворчества и сказал: — Сын! Когдя я умру, схорони меня голым, а повязку оставь себе. Но Аджубей не посмел выполнить волю отца и похоронил его в центральной библиотеке Анадыря между двухтомником Сократа и трёхтомником «Избранное» Герберта фон Карояна с повязкою. Сам же остался безволосым голядкой. Голодный и продрогший и вне гордости стоял он на берегу Ледовитого моря посередине пейзажа, где туман гложет скалы, а завидев пароход, входил в воду до сокрытия мудей, отталкивал льдинки ладошкой и просил подаяния. Рассчитывая на жалость, он говорил ложь: — Я не местный, я с «Челюскина». Бумажник и чемодан на дне, а к Водопьянову без денег не подходи. Молоков хочет спирту, Доронин — сала, Каманин — кожаную командирскую ушанку. Подайте! Я собираю на обратный билет... Но пароходами Главсевморпути плавает в нашей стране в основном фиксатый, заблатнённый кадр, так что подавали Аджубею плохо, — редко случалась удача в виде половника вермишели, обыкновенно же метали, целя в глаз, кусок антрацита и гоготали. Воистину был прав поэт, когда сказал: В прозрачной воде Океана отражается холод людской...
Иногда какой-нибудь жалостливый замполит выдавал погорельцу на время штанишки и брал на борт — тоже временно — оформлять судовую стенгазету. Платил за труды пузырьком касторки — от антрацита Аджубей страдал несварением. Вдруг нежданно-негаданно показался атомоход «Ленин» с Радою на борту, с него доносилась запретная музыка джаз, на палубе толпилась тьма-тьмущая толпа приближенных к принцессе стиляг, главным среди которых являлся поэт Евгений Евтушенко. Придворные извивались в твисте. Кожа Аджубея от звука саксофона пошла пупырышками, а от ужасного вида твистующих он задрожал штормовой дрожью. Образовались от вибраций тела волны, и атомоход закачался. Прожигателей жизни завертело-закружило, они закричали: — Что такое!? Они стали лечебно свешиваться головами за борт, налегая грудными клетками на перильца. Корабль же остановился. Аджубей перепугался, что стиляги ему нагадят в прическу, а потом и накажут, и быстро вылез из воды. На прибрежной гальке валялась шкура моржа, и юноша забрался под неё. А на атомоходе побороли дурноту и спустили ялик, в который уселись Рада и Евтушенко. Ялик направился к берегу. Ступив на сушу, Рада с Евгением сняли одежды и, оставшись в одних купальных костюмах, бросились в прибой, а когда накупались, то стали резвиться и проявлять таланты. Поэт, наткнувшись на тушу снулого моржа, сразу же сочинил прекрасные стихи: Широка водная гладь, Но на рульмоторе Мы моржа пойдем искать В открытое море.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[123]
ПАНКРАТОВ Рада же стала кокетливо тыкать в тушу моржа палочкой. Палочка защекотала Аджубею нос, он чихнул и вздрогнул. От страха принцесса окаменела, а Евтушенко прыгнул в воду и саженками поплыл к атомоходу. Аджубей, поняв, что спрятаться от высокопоставленных особ ему не удалось, поднялся на ноги. Шкуру же моржа он с себя не снимал, так как хотел прикрыть стыд. Он стоял молча, лишь застенчиво сопел. Принцесса, видя, что морж вытянулся перед нею на задних ластах, подумала, что зверь этот ручной, сбежал из цирка. Страх у неё прошёл, она засмеялась, подошла к Аджубею вплотную и почесала его за ухом. Юноша выгнулся дугою от сказочного удовольствия и прошептал: — Спасиба... А потом он заплакал от счастья неожиданной ласки. Принцесса же, убедившись, что морж владеет человеческим словом, утвердилась в своём мнении, что зверь ручной, а увидев слёзы благодарности, поняла, что жирное существо имеет благородное сердце, помнит доброту и может ценить хорошее отношение к себе. К тому же после побега не выказавшего должной храбрости Евтушенко она разочаровалась в золотой молодёжи, а посему сказала: — Мы вовсе не думали о замужестве! Но вот мы встретили тебя и оба здесь, почти безо всякой одежды. Конечно — это знамение свыше. Иди умойся и убери с усов морскую капусту. Мы жалуем тебе обезвошенное платье и принимаем на атомоход к себе. Будем пировать и веселиться. И вся свита принцессы, которая по тревоге, поднятой Евгением, в полном составе прибыла на пляж, согласилась: — Столь благоприятных и дивных совпадений ещё не было! — Нет! — вскричал Аджубей. — Я не осмелюсь! Рада стала сетовать и уговаривать его жениться. Но он отрекался и так и эдак, и она сказала: — Ведь это Небо выгнало тебя из цирка и соединило нас. Что же ты противишься, скот моря?.. Правда, Евгений? И Евтушенко подтвердил: — Небо, конечно же, Оно. Покровитель влюблённых святой Фрейд благословляет Вас. Я, как увидел Вас в одном пейзаже, так сразу же и понял: Вы два цветка единого стебля, или две половинки единого целого. И мгновенно удалился, оставив Вас тет-а-тет наслаждаться воркованием. Эти слова сладкоречивого поэта убедили Аджубея, и он пошёл с Радою в ЗАГС и сочетался. Приближённые же доложили обо всём по Радио государю. И государь, узнав об этом, в ярости снял со своей ноги башмак и, стуча каблуком по столу, прокричал в направлении северо-восток: — Рада не соблюла долга и чести, разгуливала где попало и, позабыв о нашем богатстве, соединилась на краю земли с ворванью! Как же она посмеет взглянуть Нам в лицо!? И куда же смотрел сексот Евтушенко!? Я ему покажу кузькину мать! Так Евтушенко стал опальным поэтом. Ужасы устремились на него, как ветер, развеялось величие его, и счастье его унеслось, как облако. И заизливалась душа его в нём, дни скорби объяли его. И дали ему новую придворную должность — Иов. Или, точнее, ИОВ — Исполняющий Обязанности Вольнодумца. Тут следовало соответствовать. И взял поэт себе черепок, чтобы скрести себя им, и сел в пепел и соответствовал. И повёл он линию критическую, то есть развенчивал Культ Личности, страстно обличая теодицею.5 И зародилась интересная легенда, которую многие народы с охотою приняли себе в каноны.
[124]
5
Под теодицеей в те идеологически нестойкие времена разумели защиту высшей мудрости Создателя от иска, который ей предъявляет разум, исходя из того, что не всё в мире целесообразно. (Прим. И. Канта)
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
РАССКАЗ О ТОПИ, ВОЗНИКШЕЙ В ОДНУ-ЕДИНУЮ НОЧЬ
Нас ведь благословил святой Зигмунд.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Узнав о гневе отца, Рада испугалась и не решилась вернуться в Кремль. Накупив чёрной туши, основали они с Аджубеем газету. Гдето в глуши, за Садовым кольцом, построили публицистические ряды и вместе с тамошним людом бумаги открыли торговлю жареными фактами, завёрнутыми в мораль. Со временем торжище это сделалось знаменитым, и богатые гости из чужедальных стран приплывали туда печататься. А Раде и Аджубею поклонялись как законным властителям. А то, что Аджубей клыкаст, никого не удивляло. В Москве в то время было много моржей — купались в проруби. И Аджубей, дабы не протухла северная кожа, три раза в день обливался ледяной водой из ведёрка под портретом генерала Порфирия Корнеевича К. Однажды некий богатый гость сказал Раде с мужем: — Высокостильные! Отчего бы вам не отправиться за море за дорогой информацией? Через год каждый бит такой информации обернётся десятью. Рада обрадовалась и сказала Аджубею: — Нас ведь благословил святой Зигмунд. Ты, как благородное существо, должен посетить земли психоонализа. Давай соберём информацию о разных патологиях, и поезжай вместе со спецкорами за море — торговать. Есть посередине моря остров Зелёная Британия, стоит на том острове маленькая фаллическая пагода Бенбибиси, а возле неё причаливают к берегу спецкоры за водою для своих репортажей. Пошёл Аджубей прогуляться к Храму и повстречал увечных монахов — Сартра, Камю и Ива Монтана. Прозывались они — экзистенциалисты, то есть — «метафизическая шифропись». День был жаркий, монахи сидели в тени смоковницы и смаковали пиво. Тем же пивом они охлаждали глубоко-глубинные язвы на своих бедрах. И Аджубей вдруг понял, что его мучает жажда. Он подошёл к монахам и попросил: — Братия, поделитесь со мною в чашечках, я потный. Услышав страшное слово «чашечки», монахи вздрогнули, переглянулись, грустно посмотрели на Аджубея, но влаги не нацедили. Озлился Аджубей и сказал: — Я вижу, жадность съела ваше сердце, вам не у Храма сидеть, а разбойничать в лавке! Ничего нового людям вы предложить не можете, вы — буржуины! Сказав это, трижды плюнул Аджубей в зеленобританскую землю и трижды сунул кукишем в зеленобританское небо — так расстроили его служители непонятного культа. Ужаснулись кощунству монахи, заплакали и сказали: — Морж! Ты не прав! Не буржуины мы, отнюдь! Академик Углов учил: «Кто хоть раз протянул человеку чашу с хмельным, пятьсот перерождений подряд будет являться в этот мир безруким существом». Это так. Неужели ты желаешь нам такой участи, у нас ведь и с ногами плохо... И понял тут Аджубей, что он сосуд глупости, и попросил прощения и слов Учения. Морж пришёлся своей непосредственностью монахам по душе, и они приобщили Аджубея к социализму с человеческим лицом. Вручил Аджубей спецкорам валюту, чтобы они закупили ему информацию, а сам остался на острове постигать Учение. Спецкоры же поплыли дальше в страну апачей. Высот в Учении достиг Аджубей быстро. Сартр, Камю и Ив Монтан пришли к Аджубею в келью, уселись и сказали: — Внимательно выслушайте нас. В 1936 году на должность начальника арктической дрейфующей станции «Северный Полюс — 1» имелось две кандидатуры: Ушаков и Папанин. Оба мужа были достой-
[125]
ПАНКРАТОВ ны должности. Иосиф Виссарионович пригласил полярников к себе и долго с ними общался. Скажем: и Папанин, и Ушаков гордились своими усами «а-ля Чарли Чаплин», которые, так уж сложилось исторически — зло всегда выглядит более эстетично, — больше известны ныне как «гитлеровские усики». Когда беседа закончилась и претенденты на должность покидали кабинет генсека, Иосиф Виссарионович сказал им в спину фразу: «Зачем же это вы, товарищи, Еву Браун под носом развели?».. Ушаков испугался вопроса и той же ночью избавился от растительности на лице совершенно напрочь с помощью Универсальной Бритвы, но Папанин, так как был глуховат, вопроса просто не разобрал и посему сберёг растительность в девственности. На следующий день Иосиф Виссарионович снова пригласил полярников к себе, сравнил пустое лицо Ушакова с заполненным папанинским и принял решение: «Начальником дрейфа быть Папанину, он не сдрейфит!» Вот история. Мы задумались: кто же из этих троих героев истинный экзистенциалист? Наши мнения расстроились. Камю. Истинный экзистенциалист тут Папанин, ибо Папанин бессмысленно наделил героическим смыслом бессмысленность. Сартр. Истинный экзистенциалист — Ушаков, ибо Ушаков отыскал смертельный смысл в бессмысленности. Ив Монтан. Истинный экзистенциалист — товарищ Сталин, ибо товарищ Сталин довел до абсурда грязную бессмысленность жизни. Сартр, Камю и Ив Монтан (хором). Мы вас спрашиваем: кто из нас ближе к Истине?! Рассудите. Аджубей ответил: — Из вас троих ближе всего к истине Никифор Чуй, простой сборщик водорослей сахалинского совхоза «Красный Йод», ибо он в совершенстве владел искусством рисовать мантру «пять кружков» от руки не хуже, чем циркулем, но никогда этого не делал. На соревнованиях по воспроизведению кругов без инструмента он всегда занимал последнее место. При этом думал: «Если ты наделён силой, не топырь вперёд своё превосходство. Добродетель для умелого — не высовываться». Услышав это, монахи переглянулись и сказали: — Оглушительно верный ответ. Вы постигли Учение, нам нечего больше вам предложить. Уходите. На возвратном пути из страны апачей причалили спецкоры к Храму и увезли Аджубея восвояси. Преподобные подарили ему на прощание вещи благие — томики Хайдеггера и Бубера, что занимательны и без картинок, и сказали: — В этих вещах заключена чудотворная сила. И вернулся Аджубей в Москву, и с большим сердцем проповедовал в СССР учение Оттепель. Рада тоже прозрела: бросили супруги свой дом и комсомольскую газету, покинули все дела и в четыре ноги и два посоха отправились на поиски страны Беловодье. Однажды на долгой дороге застала их ночь вдали от жилья, и они остановились остудить мозоли, опёршись вдвоём на Бубера и прикрывши свои головы Хайдеггером. Томик Хайдеггера был тяжёл, руки супругов раздрябли. К поре между вторым обходом ДНД и первым милицейским уазиком томик выскользнул из рук. Падая, он задел не менее тяжёлый кирпич Бубера. При удачном соприкосновении двух волшебных кирпичей случилось всеобъемлющее свечение и озарило местность вокруг. И увиделось в чистом поле: высотные здания — хоромы из кадмия, зрелые золотые дворцы, башни и храмы, дома для номенклатурных чиновников и конуры для простого люда, сокровищницы, набитые лунным светом, который простолюдинами называется «металл свинец». Глазом всего не охватишь. И воскликнул Аджубей: — Монахи были правы!
[126]
К поре между вторым обходом ДНД и первым милицейским уазиком томик выскользнул из рук.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
РАССКАЗ О ТОПИ, ВОЗНИКШЕЙ В ОДНУ-ЕДИНУЮ НОЧЬ
Она улыбнулась самым фривольным татуировкам на его теле.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Наутро окрестный люд, завидя диковинный город, изумился, понёс дары — воблу с картофелем и благовоние «Шипр», прося прописки. Её давали всем. Вельможи с военоначальниками, поделив между собою чины и воинов, основали новый район. В то время страной правил уже новый государь из Днепропетровского дома. Оттепели он не жаловал. Узнав о существовании болотистого района среди вечной мерзлоты, он тотчас послал против Аджубея и Рады Государственную Безопасность. Военачальники стали просить у Рады дозволения выйти с плакатами и, заступив ГБ путь, направить её в гриппозный сектор болотистого района — местность названием Чихослювакия. Но Рада отвечала с улыбкой: — Этого мы не сделаем. Что подумают иностранные спецкоры? Пусть Небо рассудит нас, в животе и смерти оно лишь властно. Как можно поднять оружие против преемника отца? Нет уж, будем уповать на высшую справедливость, если придётся даже класть голову под подписку о невыезде. Я десять лет прожила с моржом, не уклоняясь от выполнения супружеских обязанностей. Чего после этого мне бояться? Недавно пришедших в район людей обуял страх, и они разбежались кто куда — в йоги, славянофилы иль суфии, остались лишь исконные жители — шестидесятники. Шестидесятниками их называли за то, что во лбу у них было ровно шестьдесят пядей. Шестидесятники бы тоже разбежались, да не могли — от большого ума их головы были словно могучие тыквы, они тянули к земле и якорили. Шестидесятники, обутые историей в лапти чистейшей вологодской липы, лежали под иконами Андрея Рублёва и вяло листали томики Сартра, Камю и Ива Монтана. То есть они не шустрили, они печалились. А над ними молча стояли призраки комиссаров в пыльных шлемах, склонённые. Скорбь шестидесятников была огромна: они самоедствовали в себе за типографическую нерасторопность, за то, что не успели в Оттепель переиздать труды Л. Д. Троцкого и Н. И. Бухарина. Государственная Безопасность, быстро обойдя Чихослювакию, подошла совсем близко, на расстояние выстрела, и, не успев засветло с переправою, расположилась лагерем за Байкалом, стучала в рельсу БАМ!-БАМ!-БАМ! — строила, чтобы не заснуть. Стройка БАМ была гигантской — кирпич везли со всей страны. Когда возвели половину БАМа, кирпичи вдруг закончились. Умная часть ГБ задумалась: «В чём дело? Где камень?», а большая ´ часть ГБ просто бросилась по окрестностям в поисках строительного материала. Умная часть ГБ уже поняла: «Чтобы стало больше кирпичей, следует уменьшить количество ружей», но она не успела донести эту мысль до начальства, так как большая ´ часть ГБ нашла два кирпича — Бубера и Хайдеггера — и, обмазав их марксизмом-ленинизмом замеса А. Яковлева, заложила в фундамент, плотно друг на друга. Произошёл взрыв, грянула буря, взметнула песок и должности, вырывая с корнем деревья и пережитки сталинизма. После бури неожиданно наступил 85-й год. ГБ стало не по себе. Рада, обнаружив, что состарилась на полтора десятилетия, осмотрелась и горюче заплакала. — О чём ты плачешь, мать? — спросил Аджубей. — Я расстроена тем, что мой муж зверь, — сказала Рада. — В молодости такой мезальянс отдавал оригинальностью, а теперь, когда в моде традиционные ценности... И Рада ещё сильнее заплакала. Тогда Аджубей скинул с себя шкуру моржа, и Рада увидела: муж её не скот моря, а чукотский писатель. Она улыбнулась самым фривольным татуировкам на его теле. Аджубей тоже был рад заголению, потому что притворяться северным животным ему было уже трудно по возрасту. От систематического обливания ледяной водой обострялись хронические болячки.
[127]
ПАНКРАТОВ — Ку-ку! Ку-ку! — закричала тут сквозь крик гибнущих на БАМе поездов кукушка, устала и замолкла. Через три минуты после 85-го года грянул 87-й год-сушняк и по всей стране исчез спирт. Пространство сжалось, дрогнуло, а когда дрожь пространства прекратилась, был уже 91-й год. Государственная Безопасность совсем растерялась и побежала. Она бежала до Великой Стены с мешком кефира в вытянутых руках, а у Стены ослабла, споткнулась, упала и рассыпалась в прах. Дух её ушёл на Тяньаньмынь, а облитый кефиром прах возродился в новое ГБ — Гребенщикова Бориса — и зазвучал модно. «Аквариум» — такая книжка была написана о позоре ГБ бойким литератором Виктором Суворовым. Так как спирт отсутствовал, шестидесятники закурили «Беломор» и в мгновение ока, предусмотрительно взявшись за руки наподобие друзей, вознеслись на Небо. Сверху они узрели, что страна Беловодье и страна апачей — это суть одно и то же, и, плюнув с высоты на пыльные шлемы комиссаров, оттолкнулись ногой от пыльных тропинок далёких планет — от Израиля — и прыгнули в Америку. Там, как узники совести, они получили сочный кусок счастья в виде двойного пособия по безработице. Раду же неведомая сила бросила в редакцию журнала «Наука и жизнь», далеко-далеко от района шестидесятников. Аджубей болтался мясным комочком возле её юбки. Земля же на месте города шестидесятников осела, и возникла огромная топь. Со временем люди воздвигли здесь Храм и круглый год служили молебен демократии, а в перерывах между молитвами грабили поезда на ветке Ростов-Баку. Огромную топь назвали Братским водохранилищем, — древние нимало не задумывались над тем, какое название присвоить Храмам, святилищам и всему на свете, всё называлось легко, в строгом соответствии с событиями. Поэт Евтушенко написал о чудесной топи несравненные стихи, за которые получил из казны мятных пряников на 27 руб. 14 коп. и талон в Кунцевский распределитель — 57 на велосипедный ниппель. Вот эти строки: Многие страны я видел. Твёрдо в одном разобрался: Ждёт нас всеобщая гибель Или всеобщее братство.
Со временем люди воздвигли здесь Храм и круглый год служили молебен демократии, а в перерывах между молитвами грабили поезда на ветке Ростов-Баку.
Несколько лет спустя, в эпоху первоначального накопления попкорна, Ельцин, император из Ипатьевского дома, послал одетого в тельняшку Грачёва с войсками, стараясь привести к покорности Юг. Грачёв шёл открыто, без зигзагов, и, делая ружьём страшные артикулы, пел боевую песню: Гром победы раздавайся! Сухопутный я матрос! Злой чечен быстрей здавайся! Веселися, грозный рос!
Царь Южного Дома Дудаев заступил путь войскам Севера в районе Братской Топи, укрыв своих воинов в болоте сепаратных слов. Топь была обширна и глубока, отряды Грачёва, увязая в трясине, двигались с немалым трудом, между тем Дудаев, по примеру древнего полководца Махно посадив своих воинов с тяжёлыми пулемётами на заднее сиденье «жигулей», заставал противника врасплох, отбивал припасы и долгим противодействием истомил его вконец. Грачёв охрип и уже не пел. Миновал месяц, а следом ещё один, но Грачёву так и не удалось встретиться с Дудаевым в открытом бою.
[128]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
РАССКАЗ О ТОПИ, ВОЗНИКШЕЙ В ОДНУ-ЕДИНУЮ НОЧЬ
Что такое «Ариадна» и «Набоков»?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
— О горе! — воскликнул Грачёв. — Топь единой ночи небесного вознесения назовут ныне «топью единой ночи людской погибели»! Перед президентскими выборами император Ельцин отозвал Грачёва для контрольных экзаменов на чин военачальника. Все были убеждены — Грачёв примет срам в самом начале испытаний, но, к удивлению политологов двора, научные трудности сухопутный матрос преодолел с честью. Наступил последний, решающий день сдачи КВНа (Контрольного Военного Норматива). Вопросы формулировал сам государь. Грачёв вошёл в зал, поставил ширму возле вазы со сливами и уселся перед нею на пуфике. Первая гроздь вопросов была разминочной. Спросили: — Что такое «Ариадна» и «Набоков»? Грачёв повёл ухом к ширме, подумал и ответил: — Это названия фирм, торгующих соответственно бикфордовым шнуром и мороженым. Спросили: — Наиболее подходящая фамилия для косметолога, разработавшего средство от облысения? Грачёв повёл ухом к ширме, подумал и ответил: — Перхоть. Удовлетворились и на бронированном подносе поднесли военачальнику фотографию из десятого тома комментариев Конфуция к «И Цзин». На ней были изображены два авиатора в военной форме. Один, приняв позу мифического царя Пржевальского, крутил большой — с астраханский арбуз — глобус, а другой, подражая царю генетиков Трофиму, задумчиво на этот глобус смотрел, сжимая в левой руке запасную земную ось. Внизу шла надпись — «Громов и Юмашев уточняют маршрут перелёта через Северный Полюс». — Оцените увиденное, — попросил Грачёва государь. Грачёв грациозным движением перекинул фотографию за ширму и задумался. Мыслил он неприлично долго, уже пошли по толпе придворных смешки, и тут военачальник ответил: — Лететь в Америку, проложив маршрут по глобусу — безрассудство. Нужны подробные карты, педантичные. Фотография есть чёрная шутка. Чесночноглазые странные люди, самых мрачных своих юмористов — например, того же Конфуция — они почему-то называют философами. Речь претендента была так пошла и глупа, что все вокруг, забыв об этикете, закричали: — Гора родила мышь! О, насколько Грачёв был талантливее, когда обещал привести к покорности южные земли одним полком ВДВ! Поднялся страшный шум. Государь воздел руки вверх и воцарилась тишина. И тут из-за поставленной Грачёвым ширмы раздался кашель, и вылетела сливовая косточка. Императорские стражи бросились к ширме и опрокинули натянутый шёлк. И все увидели генерала Романова, который, совершенно забыв приличия, с увлечением лакомился спелыми сливами из вазы — видимо, служба его проходила в Северных землях, где фрукты в редкость. Романов, когда его открыли двору, очень смутился. У его ног валялась фотография с лётчиками. И понял двор: на предыдущих экзаменах Романов таился за ширмою и подсказывал Грачёву блистательные ответы. А ныне — заелся. — Это омерзительно! — закричали. Стражи хотели пронзить Романова трёхгранниками, но государь остудил их наказующий пыл: — Сначала пусть Романов поделится своим мнением о фотографии.
[129]
ПАНКРАТОВ И смущённый любитель слив мельком бросил взгляд на фото и сказал: — Подпись под фотографией не полна. После фразы «Громов и Юмашев изучают маршрут перелёта через Северный Полюс» должно следовать предложение «Профессионалы, осознав, что настоящее мастерство проявляется только в работе с негодным инструментом, откладывают острый резец и берут затупленный». На несколько секунд стало слышно, как стонут в подвале защитники Белого дома, а потом все зацокали языками в восхищении. Государь, видя в любителе слив такой острый ум, велел принести свиток «666 задач для претендента на звание Генералиссимуса» и задал вопрос № 768, ответ на который военная наука ещё не выработала. — Почему Никифор Чуй, молодой сборщик водорослей сахалинского совхоза «Красный Йод», скрывал своё чудесное умение рисовать мантру «пять кружков» от руки не хуже, чем инструментом? Романов ответил: — Парень не хотел, чтобы девушки побережья поняли, что служа в ВДВ он все два года прокрутил мясорубку на кухне. Двор зааплодировал и закричал: — Это достойный военачальник! А Грачёва государь велел гнать позором. Принесли 12 стульев и, приставив их друг к другу, построили схему прямой кишки и загнали в неё министра обороны. Он, сутулый, полз к выходу, цепляясь коленями и локтями за ножки стульев, а двор хором вопрошал: — Духи, духи! Что вам надо!? А Грачёв из глубины кишки отвечал за духов тонким голоском: — Бумажки! Подтирать духовные какашки! Так наказывали за недостаточную учёность, за некнижность. А в поле на место Грачёва назначили Романова, наградив его орденом Стулова-Сутулова. Романов, не откладывая дел в долгий ящик, с жаром нарисовал прекрасную картину весенней наступательной компании, сопроводив её нравоучительным двустишием:
Умолкнув, он вырвал у себя клык и показал Дудаеву.
Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино!
На аукционе «Сотбис» в Лондоне, куда картина с двустишием сразу же неизвестно как попала, маклаки взяли за неё 20 миллионов долларов! А ведь лондонский экземпляр был только третьей бледной копией! Узнав об этом, Дудаев стал поститься, много читал Уэльбека, воздвиг посереди топи алтарь, жёг благовония и молился на средства массовой информации, — он хотел, чтобы масонские масюки и высшие силы наслали порчу на наши головы и боеголовки, нервные системы и системы наводки. Вдруг из заставки информационной программы НТВ «Сегодня» явился к нему морж в коляске, запряжённой удалой русской тройкой — Сартром, Камю и Ивом Монтаном. Морж спустился у алтаря и сказал: — Отсюда мы вознеслись на небо, и дивное величие Беловодья осенено здешней землёю. Мы знаем, ты молился нам всем сердцем, и поэтому мы явились помочь тебе замирить Север. Умолкнув, он вырвал у себя клык и показал Дудаеву. И сказал: — Возьми его и укрепи на боевом шлеме. Он поможет осуществить желаемое. Потом морж взлетел в небеса и исчез. Дудаев, получив клык удивительный, издал сперва радостный вопль, а за ним и воинственный клич. Говорят ведь, что тяга ко всему редкостному, стремление противоречить, есть несомненный признак людей ограниченных.
[130]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
РАССКАЗ О ТОПИ, ВОЗНИКШЕЙ В ОДНУ-ЕДИНУЮ НОЧЬ
Борис Абрамович говорил не то — повязка его явно бы украсила.
Ограниченный Дудаев ликовал. Но тут прогремел страшный взрыв, и царя Южного дома не стало. Клык был не чем иным, как датчиком наведения ракеты класса «земляземля» спецподразделений Севера. Стоит ли скорбеть о гибели Дудаева, мужа ограниченного, сепаратного? Вопрос риторический. А Бородино не было, но был Хасавьюрт. Ибо Борис Абрамович Березовский, коему по плану Романова предложили стать Кутузовым, выступить в роли Кутузова не пожелал. Отказывался так: — Мне мой глаз ещё пригодится. Да и повязка меня уродует. Борис Абрамович говорил не то — повязка его явно бы украсила. А случилось раньше вот какое. Чтобы юридически грамотно окутузить Березовского, съехались СПС, ДВР и «Яблоко», уселись за стол и принялись тот стол спиритизмом вертеть, вызывая Дух Господа Бога с продезинфицированным трёхгранником Луки. И Дух появился. И выступил тут вперёд Березовский, и сказал: — У меня есть к Вам и Вашей спице просьба. И Дух Господа Бога сказал: — Проси и получишь. Но учти, но учти, что твоему врагу я дам в два раза больше. И Березовский растерялся. Увы! — он не захотел, чтобы Чубайс стал Гомером, Мильтоном иль Борхесом. Это человеческое вполне. Отказавшийся от ранее задуманного Борис Абрамович, считая, что формулирует остроумно, сказал такую просьбу: — А ткните спицей в Радио! Ошибка! Дух Господа Бога в Радио ткнул, и Радио на мотив «Мурки» сыграло: Тут заходит Жилин, а за ним Костылин, А за ним Костылин, говоря: — Честно мы служили, хер мы не ложили, Но, выходит, всё это зазря! Вы ж Кавказ просрали, ёбаные суки! Вы ж Кавказ просрали навсегдааа-аа... Ну а мы теперича умываем руки. Жаль — курорт закрылся Тиберда...
Кто спорит — песня была прекрасна, но ведь затем Дух Господа Бога ткнул удвоенно в телевиденье, как и предупреждал. Случилось: пожар на Останскинской телебашне, роман Пелевина «Поколение „П“», гибель от туберкулёза НТВ. А Березовскому Генеральный Прокурор слал повестку за повесткой, но Березовский уклонился, сбежав в город Лондон. Не он ли передал план Романова маклакам «Сотбиса»?..
Могила же Дудаева спрятана не в Топи, но высоко в горах. Говорят, надгробием там грубый валун зелёного гранита. Нет ни имени на камне, ни фамилии, но кадмием тянется строчка из «Бородино», стихотворения великого русского поэта Марата Юсуповича Лермонтова: — О Грозный! Я твой навечно боевик...
Мир праху твоему, товарищ генерал-майор Советской Армии...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[131]
ПАНКРАТОВ Прибористы6 Есть радио, которое всерьёз... О. Петров
Был тёплый вечер весны 1987 года. Он скормил шармчалке разорванный на мелкие клочки томик ранних рассказов Кортасара, затем пять минут крутил ручки настройки и щёлкал переключателями, но всё-таки добился. Потрещав и похрюкав, она выдала: «...Чёрная Рука. С тех пор девочка всегда внимательно слушает то, что ей рассказывает доброе Радио. И не только слушает, но и записывает. Но дело не в том. Вот, хотим предложить вам вербалистику названием „У Пампуша“. Эпиграф. „Не знаю, что за памятники здесь, / Но птичьи пугала на взлётной полосе / Без шлемов все до одного!“ Исса. Феликс Чуев, молодой поэт с авиационным инженерным дипломом, часто навещал Вячеслава Михайловича Молотова, отстранённого и забытого официально. Молотов приближался к Верхней Мёртвой Точке, был дряхл, вял, но иногда случалось — говорил по теме. Чуев же записывал. Благородный, он грыз ногти не свирепо и верил в несделанность и самодостаточность Истории. Это похвально. В Москве погодилась ранняя осень, Вячеслав Михайлович с Феликсом сидели на скамейке Тверского бульвара, смотрели, как небом проносятся толстые пернатые птицы, мостятся на Пампуша и занимаются своими делами. Перья на крыльях птиц были слегка обуглены, ведь небо есть наполовину твердь, наполовину воображение. Поэтому субстанцией оно газы, которые, если наберёшь чрезмерную скорость, струятся по предмету и обжигают — получается нечто среднее между бытовой травмой и полным крахом надежд. Глядя на облепивших Пампуша птиц, Феликс, надеясь сдвинуть Молотова с мёртвой точки, сказал: — Бессмертие — одна из самых загадочных тем в авиации. Тут требуется летать то на истребителе, то на бомбардировщике. Скажут: это трудно — на бомбёре больше ручек. Верно. Но основное различие глубиннее. Все авиаторы по подвигу делятся на действователей и мечтателей. Из первых получаются истребители и штурмовики, из вторых ночные бомбардировщики. Первые берут ловкостью и энергией, вторые осторожной мудростью... Есть ещё и вертолётчики. Природа их героизма до сих пор не ясна. Как всё это совместить в одном? Чем больше живу, тем больше убеждаюсь — бессмертие есть выпадение из нормы, вернее: выпадение из плоской нормы в объёмную. То есть оно не картинка, но Памятник... Сдвиг удался. Молотов с треском разлепил губы и выдал: — Аббревиатура ВТШ ВВС РККА означает: Военно-теоретическая школа Военно-воздушных сил Рабоче-крестьянской Красной Армии. В теоретической школе курсанты не летали, а испытывались. Выяснялось, соответствуют ли они требованиям боевого Неба. Только после проверки их направляли в лётные училища. Утверждали: выпускники ленинградской ВТШ в ночь перед получением свидетельства об окончании курса натирают наждаком до блеска срамный выпирающий металл фальконетова Медного Всадника. Поэтому-де ленинградская ВТШ в просторечии и называется — „тёрка“. Если это правда, то почему другие ВТШ, например в Егорьевске и Оренбурге, тоже называются „тёрками“? Известно же: в этих городах никаких Памятников, которые можно бы было блестяще начистить, не существует? Феликс Чуев подумал и сказал: — Видно, всё проще. „Тёрка“ — это сокращённое от „теорки“, теоретической школы.
[132]
6
Журнальный вариант.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПРИБОРИСТЫ
Это такой старичок из архаистов, который стихами мучает.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
— Это так, — хищно улыбнулся Молотов, сплюнул кровью и растёр жидкость ногою. Потом протёр пенсне от брызг и продолжил: — Считалось, что самая суровая „тёрка“ в Егорьевске. Понятно — она под столицей. Валерий Чкалов — один из немногих, которому удалось её закончить в 23-м году. Он рассказывал, что работала на приём там психотехническая комиссия. Вводят тебя в комнату, садят на стул и говорят: „Ждите, вас вызовут“. Ты устраиваешься. Конечно, волнуешься. И вдруг — хлобысть! — пол под тобою трескается налампампам, и летишь ты вниз вместе со стулом в мягкий подвал, — чтобы без увечий. Там тебя девка в медицинском халате принимает и щупает за пульс. И хитро — девка-то симпатичная, жаркая. Это чтобы ты больше взволновался. И у кого та девка насчитает пульс больше семидесяти, — отчисляют без разговоров. Негоден, — пишут в карточке, иди в мотористы наземные. А благополучно миновавших быстрый пульс дальше вели, к подвешенной на верёвке корзине. Садись, приглашают, в неё, мы будем тебя вертеть насчёт вестибулярного аппарата. Садишься ты, и тебя качают долго. Тех, кто позеленел и заблевал — той же дорогой — вон, в мотористы, а неиспачканных дальше крутят чрезвычайно энергично. И вдруг — стреляют над ухом из пистолета и из корзины вываливают. И опять вбегает известная уже белая девка и кричит: „В глаза мне смотреть, в глаза!“ И никуда тебе не деться — смотришь в неё. И если учует она у тебя в глазах испуг, — в мотористы без колебания. А если не нашли в тебе труса, то укладывают тебя на живот, спускают штаны и ну гвоздём в жопе ковырять. И шепчет девка в ухо: „Не больно?..“ Ты думаешь, что это тебя на мужество нечувствительности проверяют, но это обман, на самом деле девка на щёки твои смотрит: если зарумянился от стыда, значит — психологически неустойчив, значит, дорога тебе в мотористы земли... А как миновал ты удачно все эти казусы, приступает психотехническая комиссия к филологическому тесту. Это такой старичок из архаистов, который стихами мучает. К примеру: Не те — косоглазые, с высоким давлением кровяным И замедленной реакцией, которые вечно Перебирают шестерни ДВС. Все они, в конце концов, не станут победителями. Виктория благосклонна не к ним, а к Небо рвущим пропеллером. Черновая работа пред фортелем показушным — nihil. Установилось это, однако, ещё со времён Первых махательных крыльев. Тяжёлый мудрец говорит: „Свободна стрела, но лук, ей дающий движенье, Тетивою крепчайшею связан. И можно сказать: убогие, те, что гремят инструментом В масляном чреве мотора, — есть связанный лук Для рвущих пропеллером Небо. Одно от другого всё в мире зависит“. Лёгкий мудрец отвечает: „Увы — это верно немного. Слова ваши есть суперэтика. То есть софизм. Но В суперэтичных мирах нет места Герою. Мир Без Героя Теряет Лицо , Имя И
[133]
ПАНКРАТОВ Плотность . И упругость теряет. И ложится подстилкой У входа в тёплый клозет. И ни один из Богов не захочет в мире таком помещаться. Черти поселятся там...“
А закончит старичок читать, спрашивает: „Юноша, чьи слова весомее — тяжелого или лёгкого мудреца?“ Если ты скажешь, что в душу тебе запали тяжеловесные конструкции, тебя в мотористы направляют — по пожеланию, по определению. Если же ты почувствуешь правду в речах лёгкого мудреца... — тоже в мотористы. За самодовольство, за самомнение. А правильно будет для старичка — ни тем, ни другим не восхищаться, правильно для лётчика — пройти по лезвию этического ножа в ситуации „вверху ни куска черепицы, чтобы прикрыть голову, внизу ни пяди земли, чтобы поставить ногу“. То есть надо ответить кудряво и загадочно... Так рассказывал Валерий в курилке ЦАГИ. Я и там бывал. Молотов от обилия слов устал и задремал на солнышке. А Феликс Чуев занёс услышанное в голубую тетрадь, потом тихонечко прокашлялся и, когда Вячеслав Михайлович открыл глаза, спросил: — Не припомните, как ответил Валерий Чкалов на вопрос филологического теста? — А? — сказал Молотов. Чуев повторил свой вопрос. — Не удержалось в памяти, — ответил Молотов. И Чуев записал: „Знающие люди вспоминают: с филологическим тестом при поступлении в егорьевское ВТШ Чкалов расправился такими словами — «Неширокая, по сути дела ничтожная межевая канавка между религией и авиацией превращается в глубокий ров, когда к ней приближается гуманист. Гуманист просто не в состоянии осознать, что авиация — это всегда жертвоприношение. Общая же корявость стишка-теста выражает неудачную мысль: высшее проявление мудрости есть косноязычие, как намёк на отказ от познания истины в понятии и слове». И Чкалова приняли“. Потом Чуев спросил Вячеслава Михайловича: — А как вы считаете, в чём причина господства немцев в нашем небе в начальный период войны? Говорили о каких-то разноруких самолётах... Молотов ответил: — Разнорукие самолёты — клевета. Излагаю издалека, от истоков. Молодой Валерий Чкалов, носясь на самолёте, плохо стрелял по чёрным резиновым пузырям. Это такие мишени. Сбивал он их, как и положено асу, с первой очереди только тогда, когда пулемёт комплектовался визирно-кольцевым прицелом. А если прицел стоял на пулемёте оптический — Чкалов мазал, словно простой пентюх. Уточним правды ради: с таким трудностями сталкивались все без исключения молодые истребители, непривычен им был очень уж ограниченный обзор оптического прицела. Они торопились нажать на гашетку, опасаясь, что пузырь уйдёт из поля зрения. И вот Чкалов раздобыл полено, поцарапал его ножиком — придал примерные формы пулемёта — прибил гвоздиками и визирный и оптический прицелы, установил деревяшку на треногу и зорькой, когда родная эскадрилья досматривала последние сны, прятался в кустах у взлётной полосы и тренировался, имитируя стрельбу по приземляющимся ночным бомбовозам. Он целился через кольцевой прицел в усталую машину, потом быстро глядел в оптический и примечал, как она располагается в окуляре. И сравнивал, и вносил поправки в свои действия. Затем он тряс руками полено и говорил:
[134]
Разнорукие самолёты — клевета.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПРИБОРИСТЫ
7
А. К. Просто на всякий случай: «Приключения Буратино, или Золотой Ключик» вышли в 1935 году. Ю. Ц. «Золотой ключик, или Приключения Буратино», в 1936-м.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
„Пух! — пух! — пух!“ Пётр Ионович Баранов, главком ВВС РККА, собирая поутру нужные ему по службе травы и грибы, однажды наткнулся на молодого Валерия, который самозабвенно оперировал поленом. „Что вы делаете, товарищ лётчик?“ — удивился главком. И Чкалов поделился с ним своею бесцельною бедою. И попросил главкома сохранить его тренировку в тайне. Смущённый изобретатель боялся, что ребята в полку задразнят его „оружейник папа Карло“, — Толстым тогда все зачитывались.7 „Двадцать суток гауптвахты!“ — закричал Баранов, еле сдерживаясь, чтобы не припечатать лётчика кулаком. И Чкалов отправился сидеть, удивлённый. Он-то рассчитывал, что его похвалят за умный ум. А Пётр Ионович, когда Валерий удалился в тюрьму, ударил сапогом по треноге, а как она повалилась, принялся в ярости топтать ученическую конструкцию. Ещё он грязно матерился, ибо испытывал шок. Ведь Пётр Ионович был умудрён, он знал, что ассоциация в мысли предполагает такую же связь в действительности. То есть если понарошку, играючись в „пух-пух-пух“, сбивать самолёты мысленно, то они и в этой реальности через некоторое время начнут падать на землю. Пётр Ионович ждал катастроф. Но — удивительно! — прошло две недели, Чкалов „давил клопа“, горевал без воздуха под арестом, а боевые ночники летали и летали себе во тьме над Балтикой безостановочно, словно бы и ничего не произошло, словно бы Валерий и не обстреливал их вообразительно. И месяц миновал, и два истекло, а рапорт об авариях на стол Баранову не ложился. И понял тогда главком, что Чкалов — лётчик и человек неординарный, Чкалов — личность светлой души и ласкового взора, без сглаза дурного. Такие наивные психические титаны, как и гении разума, есть редкость на нашей земле, состоящей исключительно из спёкшейся грязи. Баранов восхитился и принялся продвигать Чкалова по служебной лестнице, познакомил с нужными людьми — Тухачевским и Ворошиловым. А пришло время — свёл и с самим товарищем Сталиным. Все эти коммунисты, ощутив светлую чкаловскую ауру, полюбили лётчика беззаветно. А про „пулемёт Буратино“ Баранов телепатически приказал Валерию забыть. И Чкалов легко подчинился. Смерть Петра Ионовича Баранова прибрала в 33-м году, приняв благородный образ авиационной катастрофы. Алкснис — преемник Баранова на посту главкома ВВС — проник в его кабинет и нашёл там, в шкафах, множество коробочек с непонятными порошками, сушёными грибами, ягодами и травами. Весь этот гербарий он без сожаления выкинул на помойку. На помойку отправилась и небольшая ватная кукла Адольфа Гитлера. Штанишки у куклы — спереди, по ширинке — были разодраны и изрядно замусолены. Алкснис думал о кукле: какой-то педофило-некрофилический выверт! Но тут был не выверт, тут было совершенно другое: чучело Гитлера Пётр Ионович изредка, но регулярно колол в область паха по методике МВФ (Мальтуса-ВейнингераФрейда) длинным трёхгранным штыком из калёного уральского железа. Далёкий от понимания истинной реальности и тайных причинно-следственных связей Алкснис и не догадывался о предназначении куклы и штыка. Неразумный! — штыком тем он вздумал ковырять у себя в зубах после потребления мясных блюд. И удивлялся: почему это вдруг у меня изо рта стало пахнуть гнилью? Алкснис списывал запах на гастритик и стал пить боржоми и нафтусю. Бесполезно! — то в нём ароматизировал не гастритик, но завязался крепкий, процессуально-перспективный мертвец 37-го года рождения.
[135]
ПАНКРАТОВ А уже ничем не сдерживаемый Гитлер принял власть. В 41-м году, весной, кабинет главкома ВВС реконструировали для установки подслушивающих устройств. Рабочие вскрыли паркет и нашли картонный вкладыш с дневником П. И. Баранова. Естественно, вкладыш отдали хозяину кабинета Якову Смушкевичу — он в то время командовал военным воздухофлотом. Увы! — не все свои заметки Баранов шифровал. Смушкевич, хоть и был дважды Герой Союза, но, как и Алкснису, не дал ему Господь зрения видеть мир в истинном свете. Из дневника Смушкевич вычитал об интересном симбиозе визирно-кольцевого и оптического прицелов и, обрадованный, воскликнул: „О! Мне и Родине вкрай необходимы меткие лётчики!“ А потом он заказал в мастерских 150 этих спаренных прицелов и отправил их быстроногим курьером в учебные центры Белорусского и Киевского военных округов. Как и все недалёкие люди, он хотел добра. Спарка усиленно эксплуатировалась. Меткость у лётчиков да, повысилась... но какой ужасной ценой!.. Сталин узнал о смертельных приборах слишком поздно. Исправить положение в авиации было невозможно! Последние слова — „уже невозможно!“ — Вячеслав Михайлович произнёс очень громким криком. Дети, игравшие палою листвою, заплакали от звучной безысходности, испуганные опалённые птицы сорвались с Пампуша, а все взрослые стали с осуждением во взоре смотреть на пенсионера и молодого на скамейке как на необузданных пессимистов. Но с Чуева и Молотова стекало без остатка. Чуев записал рассказ о смертельных прицелах и падении Смушкевича в синюю тетрадь, а потом спросил: — А как вы считаете, в чём причина господства немцев в нашем небе в начальный период войны? От кого-то я слышал о колдовских приборах... Молотов ответил: — Колдовские приборы — клевета. Вот правда. Перед войною у нас основной запас самолётов хранился на складах в разобранном виде и в солидоле. Был твёрдый уговор с пограничниками: чуть что, свистнуть, чтобы механики начали собирать машины в кучу. 21 июня свист прошёл, и механики бросились в хранилища и заработали. Но как мастера они были неквалифицированы — лучшие же пошли в жертвоприношение в год столетия со дня рождения Пампуша8. И в спешке те механики собрали самолёты неправильно. А именно: левые крылья приделали на место правых и наоборот. И плохо их протёрли от солидола. А когда разнорукие „Яки“ и „Миги“ поднялись в воздух навстречу „Юнкерсам“, то из-за перепутанных крыльев стали самопроизвольно срываться в штопор и разбиваться. А плохо оттёртый солидол начинал гореть уже в воздухе — трение! — и от того казалось беспристрастным наблюдателям: машины сбили немцы. От обмана зрения и родился великий миф о мастерстве немецких пилотов. А мастерства не было, но присутствовало наше великое головотяпство. А Геринг воспользовался и раздул миф неимоверно! Сказав про миф, Молотов поднял руки и, взволнованный, указал на Пампуша и спросил: — Видите?! А Чуев сказал: — Что я должен видеть? — У Пампуша белые виски. Неужели и он слабый поэт?! — сказал Молотов с тревогою в голосе. А Чуев сказал: — Не понял?
[136]
8
А. К. 1899? 1937 — столетие смерти. А если Пампуш — не столько «-пуш», сколько «Пам-», то сто лет — в 1980-м. Ю. Ц. Объясняю мою ассоциацию. Пока «-пуш» жив, «Пам-»а нет и быть не может, а как только, так в чём-то уже и. К. Б. Плюс альтернативная/криптоистория и т. п. А. К. Золотые груши? К. Б. Мичурин?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПРИБОРИСТЫ
Вопрос теории: а можно ли доверять поэту? Данте, к примеру, населил Ад одними флорентий цами...
А Молотов сказал: — Объясняю мою ассоциацию. В ночь на 29 октября 43 года состоялось заседание Политбюро, где утверждались слова нового гимна Советского Союза. Помимо прочих талантов присутствовали и Михалков с Эль-Регистаном. Дискуссия была мирной, почти дружеской. Но многое и не ладилось. Михалков, отстаивая какую-то мелочь вроде запятой, в азарте выпалил: „Поверьте, товарищ Сталин, так будет лучше!“ Сталин же ответил: „Вопрос теории: а можно ли доверять поэту? Данте, к примеру, населил Ад одними флорентийцами... Но нам с Лаврентием Павловичем хорошо известно, что там в основном бывшие советские люди...“ „Правильно, товарищ Сталин!“ — закричал с места Берия. И захохотал. Сталин жестом заставил его умолкнуть и, обращаясь к поэтам, продолжил: „Надо развивать в себе ощущение краткости, зыбкости жизни. Из этого вытекают требования точности и мастерства...“ И Михалкова с Эль-Регистаном направили в соседнюю рекреацию — творить в тиши. Всего через полчаса ими был предложен вариант удивительной красоты, который удовлетворил всех. Мы радовались. А на следующий день, торопясь на встречу с английским послом, я встретил Михалкова в коридоре гостиницы „Москва“ и обратил внимание: у него, нестарого человека, белые виски. Вчера же седины не было. Ну, не слабый ли он поэт, Михалков?.. А теперь вижу — и у Пампуша виски белые... И Молотов, положив под язык таблетку нитроглицерина, поднялся со скамейки и пошёл домой, обстукивая тростью асфальт. Он удалялся от волнительного объекта и фальшиво напевал в нос: Есть только миф между прошлым и будущим, Именно он называется жизнь...
Чуев тоже страшно заволновался, он тоже поднялся и тоже пошёл, но не домой и не за Молотовым, а на прицельное расстояние к Пампушу — всматриваться в кудри. Приблизившись, обнаружил: да! у Пампуша белые виски, но это не смертельная седина-слабость, Пампуш не слабый поэт, это накакали толстые птицы, потому что ели пищу. У Чуева отлегло от сердца. А ветер яростно трепал чёрную, но измазанную белым прядку волос, выбивающуюся из-под лётного шлема Пампуша...» Треск Хрип Сбой .........
Тут шармчалка замолкла и стала холодеть. Из неё потёк конденсат. Он понял, что это навсегда. Но всё же позвал коллегу-прибориста. Коллега пришёл, осмотрел шармчалку и согласился: да, это навсегда. Внутри у неё всё выгорело, сказал. Впрочем, ещё сказал, попробуем переделать на брон. А первый подумал и сказал: если убрать катушку Лескова да выброс картинок, да стёб накрутить по максимуму, то, наверное, можно и в брон... но стоит ли?.. десять лет — и брон тоже амортизируется... А коллега сказал: стоит, есть один такой аспирант МЭИ Витя Пелевин, он давно у меня просил такой...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[137]
ПАНКРАТОВ Письмо и кастет Он странен, исполнен несбыточных дум Бывает он весел — ошибкой. Он к людям на праздник приходит — угрюм. К гробам их подходит — с улыбкой. Всеобщий кумир их ему не кумир — Недаром безумцем зовёт его мир! В. Бенедиктов. «Певец».
Герман Титов, коряво говоря, баловался в своё время в виде хобби поэзией, основательно баловался, но, конечно, в свободное от кружения на центрифугах и долбёжки матчасти время, баловался с прицелом на будущее, а друзья-космонавты — Гагарин, Леонов и Комаров — одобрительно смеялись, смеялись не над Титовым, смеялись от его искромётных стихов, то есть куплеты с точки зрения технического человека смотрелись юмористически. Титов очень гордился своим умением завернуть письмо в рифму и считал, что Союз Писателей СССР для него, лица, сделавшего много действительных польз и настоящего добра государству, должен со временем широко и гостеприимно распахнуть свои тяжёлые двери, обитые замшей из кожи графоманов. Так вот — в одной тёплой, даже горячей компании, в наглухо закрытом для непроверенных людей городе будетлян Звёздном, в гостинице, в двухкомнатном номере люкс с кондиционером, сидели Евтушенко, Леонов, Голованов и Титов. Хозяином номера, то есть гостем Звёздного и золотым гвоздём компании был, вне всякого сомнения, признанный даже за рубежами отечества шедеврист Евтушенко. Были в компании и другие товарищи-однопробчане, несколько завлабов и начпусков, люди достойные и не без талантов, физики, как говорится, не без лирики, — любители целокупного знания, то есть альпинистыгитаристы с репродукциями Брейгеля на стенах своих кабинетов и машинописными самиздатовскими томиками Хармса и Гессе на книжных полках. Но они, физики-лирики, известны лишь узкому кругу специалистов, их имена нам ни о чём не говорят, поэтому мы их и не упоминаем. Сидели, общались о чём попало — от Кастро до НЛО — закусывали марокканскими лимонами в толстой кожуре, шоколадками фабрики «Рот-Фронт» и белыми подсоленными сухариками, что принёс очень уважающий такую закусь Герман. Лимонов и родных шоколадок было в избытке, да и сухариков Титов понатащил штук по сорок на брата, но болгарского коньяка, точнее бренди «Сливчев бряг» было несравненно больше: дешёвой скупостью Евтушенко никогда не страдал. И вполне логично и закономерно, что наступил в развитии общения такой момент, грамм эдак после семисот на душу, когда Леонов, человек тоже с бзиком, но по рисованию акварельками, попросил Германа почитать свои стихи, попросил в основном для Евтушенко: пусть, мол, могущественный мэтр посмотрит, то есть послушает, — может, и поспособствует в напечатывании типографском. И Титов не ломаясь, ибо он был духовно цельной личностью, озвучил. Всем понравилось. И Евтушенко тоже понравилось, и мэтр вроде бы одобрил, но как прожженный профессионал в хорошем настроении, считая, что котят надо топить, пока они ещё не прозрели — так гуманнее по отношении к начинающим поэтам, — Евтушенко, в конце концов, всё же честно высказал: «Тематика... тематика... Нет, Герман, печатать такое... Не поймут. Глупые грымзы скажут: кощунство! Клевета!.. А умные грымзы пожмут плечами: эпигонство... И ещё. Не принимай близко к сердцу, но я думаю, что и народ не поймёт, народ-то у нас романтик в массе основной, и поэтому здоровый цинизм путает с цинизмом просто». Сказал такое рассудительное Евтушенко, а потом философично помолчал
[138]
Тематика... тематика... Нет, Герман, печатать такое...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПИСЬМО И КАСТЕТ
Так Вы считаете, что Наш народ моё письмо не поймёт?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ещё немножко и, сделав сожалетельное лицо, снова умудрил речью: се ля ви, по-французски умудрил, так как знал этот красивый язык в достаточном интеллектуальном объёме... Сказал Евтушенко «се ля ви» и разлил в знак дружбы ещё по одной. Но второй космонавт планеты пить дружескую рюмку не стал, Титов обиделся, словно какой-нибудь ветхозаветный Сумароков, Титову показалось, что Евтушенко лицемерит, почудилось ему, что нет искренности в нашем знаменитом поэте, померещилось Титову, что боится Евтушенко здоровой творческой конкуренции, боится соперничества, боится и не хочет появления на поэтическом Олимпе ещё одного полубога. Чем больше ярких звёзд над головой, тем слабее относительно свечение каждой, тем незаметнее они на звёздном небе. Это Титов как имеющий прямое и непосредственное отношение к космосу знал хорошо, основами астрономии он владел. И подозревал, что Евтушенко тоже владеет... Поэтому-то и не легли в душу и разум Титову в общем-то слабокритические, с незаметным переходом в незаметное одобрение слова Евгения. Массивной, крепкой, превратившейся чуть ли не в лапу киборга от многочисленных турников и бессчётных эспандеров рукой, демонстративно отодвинул Титов в сторону стеклянную рюмку дружбы. «Так Вы считаете, что Наш народ моё письмо не поймёт?» — сверля сердитым взглядом худенького и вертлявого Евтуха, перейдя с дружеского «ты» на официально-неприязненное «вы», прямо, спокойно спросил он, нажимая на местоимение «наш», тем самым как бы намекая: а не слишком ли ты, Жека, телепаешься по миру многоватенько, не забыл ли ты Родину? Евтушенко же не хотел обострений потому, что в Звёздном он был не местный, он был тут одиноким писателем (Голованов не в счёт, Голованов газетчик) и хорошо понимал, что в случае драки числом превосходящие астродеятели замесят его моментально, он и не успеет выхватить из дорожного портфеля кастет, знаменитый кастет Вовки Маяковского, которым тот полвека назад кроился у мира в черепе. Это во-первых. А во-вторых, он был более, чем Герман, устойчив к коньякам, так как нерегулярно, но всё же вёл богемную жизнь. «Ты пойми, Герман, — попытался он применить полученные в многочисленных зарубежных турне дипломатические навыки, — ведь...» Но Титов не желал никакой гнилой дипломатии. «Так Вы считаете, что Наш народ меня не поймёт!? — перебив Евгения, уже повышенным тоном переспросил он. — Я хочу кристальной ясности!» Ситуация накалилась. В прозрачных глазах космонавта-поэта (у всех космонавтов глаза от алкоголя светлеют, этим космонавты и отличаются от простых смертных) был заметен гнев оскорблённого творца и — чудеса оптики! — отражение хрустальной люстры Чижевского, висевшей над его головой чуть сзади. «Герман, Герман! Чего ты!?. Тройка-семёрка-туз!» — дежурной космоотрядовской шуткой попытался снять неловкость и замять начинающийся скандал Леонов. Но Титов и шуток не хотел, Титов был угрюм и серьёзен. «И ты, Леон, туда же...» — криво усмехнувшись презрительно, он бросил коллеге и другу, и вдруг — никто и не ожидал от него, пусть и закалённого центрифугами человека, такой почти обезьяньей прыти — схватил с кровати мегафон, чрез который Евтушенко ещё три часа назад на центральной площади официально знакомил исследователей охлаждённого пространства со своими стихами, и выскочил на балкон, что выходил на основную улицу космического города. «Товарищи! — мощно и призывно закричал он в усилитель, опасно для здоровья свесившись с перил. — Слушайте Германа Титова!» Не балованный незапланированными публичными зрелищами советский народ — полтора десятка случайных конструкторов с авоськами — прекратил своё движение и образовался в заранее благодарных, но немного испуганных зрителей. И Титов, улыбнувшись вниз, зачитал:
[139]
ПАНКРАТОВ Эпиграф! О, бедный Юрик! Вильям Шекспир Из Звёздного шёл, за Яик шёл, Шёл удивительно хорошо! Кто это? То Гагарин шёл на Байконур, Воткнувши в зад бикфордов шнур. Ему Глушко шёл вслед, мужчина. Таблицы Брадиса и счётную линейку Он как лицо незначимого чина Нёс и сморкался в телогрейку. Он плакал, так как знал: Система И Схема пуска не в порядке. И эта горестная тема Сминала чувств его порядки. Но что же делать!? «К Первомаю, — Сказал Хрущёв, — костями лечь! Добавить к лайки Лайки лаю Совейску на орбите речь!» Приказ? Приказ! Как не исполнить? Хрущёв — он вождь. Глушко же лишь полковник. И тех полковников у нас как муравьёв. Потому и отношение к ним пренебрежительное. ............................................................... Над степью солнце поднималось. На вышке бодрствовал охранник. И зрел вдали потомка Чингизидов, Промеж волокон хлещущего лошадь.
Над степью солнце поднималось.
Печатал Юрик шаг. Морозна грязь звенела. Апрельский крупный жук жрал мелкого жука — Природы мир вершил паскудства дело На площадях Азийского материка По Дарвину... А шнур висел и колебался. Юрий улыбался. Стремительно он в подвиг выдвигался...
Довести декламацию до конца Титову не удалось — опомнившиеся Голованов и Леонов, чертыхаясь, быстро его втащили обратно в номер, слегка поцарапав о ручку балконной двери. Разочарованный и не полностью удовлетворённый зрелищем советский народ, немного послушав непонятный, но безумно интересный шум, доносившийся из-за захлопнувшейся двери башни олимпийцев, постепенно разошёлся по своим неотложным и не очень неотложным делам, испуганно оглядываясь по сторонам, восхищённо бормоча шершавыми от технических терминов языками: «Сюр... Это сюр!?.» Но на этом ничего не закончилось. Вечером стало известно — не всем сразу, конечно, ТАСС ещё ничего не объявлял, но те, кому положено, уже знали, и горе у них уже началось — разбились Юрий Гагарин и полковник Серёгин. И тем же вечером рядом с печальным сообщением о гибели Гагарина на столе главного КГБшника Звёздного, придавленный окровавленным касте-
[140]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПИСЬМО И КАСТЕТ
Это называется оперативностью и умением работать.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
том с отпечатками пальцев Евтушенко, лежал доклад о хулиганской выходке второго космонавта планеты, лежал вместе с теми стихами, которые успел прочитать с балкона любитель-поэт... да и с теми, которые он вообще не сочинял, тоже лежал. Это называется оперативностью и умением работать. Главный КГБшник Звёздного полковник Устимович — офицер, высоко оценивающий своё теперешнее командное положение, но в то же время считающий, что служебного потолка он пока не достиг, сразу же дал бумаге надлежащий ход по инстанции в надежде на громкое дело, которое поможет ему перебраться на Лубянку. А музейный кастет он помыл и унёс домой, — подарил сыну, что два раза в месяц посещал литстудию при Доме Пионеров. В итоге. Леонов на три года был переведён в запасные, журналист Голованов лишился допуска и пропуска в Звёздный и Ленинск и вынужден был перебиваться малолюдным, а, как следствие, малохлебным для журналиста Плесецком. А Титова, несмотря на заслуженную звезду Героя, чуть ли не вышибли не только из космоотряда, но и из партии. Удержался он в КПСС лишь благодаря личному заступничеству Андропова. Почему Юрий Владимирович к неудовольствию и удивлению некоторых членов Политбюро, то есть создав себе определённые политические сложности, вступился за заштрафбатившегося Героя, точно сказать трудно. Можно лишь предположить, что эфирная составляющая поэта-Андропова оказалась близка соответствующим фибрам души поэта-Титова. Но дорога в космос, что понятно, для Титова закрылась. А письмо в рифму он забросил по личной инициативе. Полковник же Устимович жестоко просчитался. Из белокаменной столицы Андропов перевёл его в глинобитный Орджоникидзе и назначил на оскорбительную синекуру, на должность инспектора Грузинской военной дороги. На Кавказе Устимович профессионально совершенно деградировал. Имея доступ к закрытым фондам, он занялся изучением чань-буддизма, увлёкся альпинизмом и составлением гербариев... Когда полковник выполнил норму мастера спорта по скалолазанию, терпение Андропова лопнуло. Придравшись к тому, что по делам составления гербария Устимович слишком уж много переписывается с зарубежными ботаниками, он отправил его в отставку. А Евтушенко, хотя ему и заблокировали на полгода выход двухтомника в «Совписе», хотя и дали указание Л. А. Аннинскому на изготовление двух огромных статей для «Литературки» с настоящим, по полному филологическому накалу разбором евтушенковской поэзии, отделался легче всех, даже получил какую-то прибыль, так как после статей Аннинского Карл Проффер сразу же предложил поэту издать ПСС в Нью-Йорке на трёх языках: английском, хинди и иврите — и даже однажды, пусть и туманно, но всё же намекнул в письме о вроде бы появившейся возможности выдвижения на Нобелевскую премию. Это письмо Евгений вставил в рамочку под стёклышко и повесил на стенку. Ныне Евгений в Америке, кому-то там преподаёт Великую Русскую Литературу в каком-то колледже... Каждый раз, выпуская своих малочисленных питомцев в свет, экзаменуя, Евгений зачитывает им письмо Проффера и просит по мере способностей и сил перевести на русский. И, сидя вечером в пустой аудитории, чёркая красным фломастером беспомощную студенческую писанину, он горько-горько смеётся и сладко плачет, вспоминая былое лихое в Звёздном. К нему пришло понимание, что в своё время кастетом Вовки Маяковского он достойно воспользоваться не сумел. А письмо Проффера, хоть и за стёклышком, а желтеет, желтеет, желтеет...
[141]
ПАНКРАТОВ А ближе к ночи, закончив постылую работу, ощущая потребность поплакаться, испытывая желание пообщаться с кем-либо из своих, понимающих его и находящихся в подобной жизненной ситуации, он звонит Виталию и жалуется, жалуется, жалуется... «Ты понимаешь, Виталий, — говорит он в жадно слушающую его трубку, — даже за то, что они заявляют, что „Чёрный квадрат“ нарисовал Нестор Махно, я вынужден ставить им пятёрки, а иначе они уйдут от меня на семинар по патагонской литературе, я могу лишиться куска хлеба. Я тут уже без малого шесть лет, но за все эти годы на мои заключительные слова — „Есть вопросы?“ — только один раз две какие-то прыщавые девушки, что всю лекцию вдохновенно тискались в задних рядах, поинтересовались: „Правда ли, что известный поэт Гришка Распутин был бисексуалом, и что поэма «Пожар» у него получилась такой сердитой потому, что маринист Цветаев отказывался с ним спать?“ О, маисово семя!..» — «Да... да... да! — горячо отвечает Евгению трубка. — То же самое и у меня, у меня! Они мой „Огонёк“ считают приложением к „Малой гвардии“, а меня самого — автором бестселлера „Молодая земля“!.. Я тут до того дошёл, что начал находить много умных мыслей у Леонтьева и Победоносцева!.. А помнишь, Жека, как в Политехническом!?.» — «Помню, помню! — подхватывает Евгений. — Помню, я перед молодёжью Тимирязевки прочитал что-то с рифмою „партактив-презерватив“, так возмущённые студентки пошли в комитет комсомола Союза Писателей и потребовали занести мне выговор за пошлость в учётную карточку!..» — «Да, ты, чтобы этого выговора избежать, ещё в Братск сбежал и поэму правильную настрочил, а!?. Да... какие были девушки!.. А теперь — прыщавые...» — «А теперь — прыщавые...» — грустно повторяет Евгений за Виталием, смотрит на письмо Проффера под стёклышком и видит ясно: через пару лет эта бумага превратится в полную труху... И так переливаются воспоминаниями друг в дружку они до самого утра. А как поднимается весёлое солнышко, то взвинченный прошлым Евгений звонит в аэропорт им. Кеннеди и заказывает себе билет до Москвы. И с лёгкостью на душе, не ища таблеток, ложится он на диванчик и спит крепко до самого обеда. А проснувшись, включает СиЭнЭн и узнаёт, что над Америкой бушует страшный магнитный торнадо, родившийся от столкновения двух воздушно-ионных фронтов: первого — сухого, полярного, принесённого из бассейна реки св. Лаврентия, и второго — влажного, окрепшего в Атлантике у берегов Либерии, и поэтому телефонной связи между его университетским городком и городком, где учит Виталий, нет уже два дня. И причудливое сочетание этих двух географических названий — «св. Лаврентий» и «Либерия» вызывает в Евгении ужас. «Ночью я говорил с духом Л. Берии!» — мгновенно, как всякий умный в таких делах шестидесятник, соображает Евгений, и быстро-быстро схватившись рукою за сердце, бежит в свой кабинет «как обуянный силой чёрной» и начинает развешивать по стенкам грамоты ЦК ВЛКСМ и жечь черновики произведений, где хулится Иосиф Виссарионович и Великая Эпоха. А соседи поэта, увидев густой дым из окна его кабинета, спокойно и тихо ругаются, но в пожарную часть не сообщают. Потому что Евгений коптит в небо не в первый раз и они уже платили большие деньги за ложный вызов. «Опять у писателя с Огненной Земли приступ ностальгии!.. Биографии Гоголя, что ли, начитался?..» — зевая, говорят они. И берут соседи за руки своих жующих кукурузные хлопья детей, подводят к окну, указывают на дым из кабинета поэта и поучают: «Дети! Если не хотите в своей жизни погореть, то никогда, никогда не становитесь поэтом-публицистом и не шалите с Великой Патагонской Литературой! Пойдите лучше поиграйтесь спичками». И дети согласно кивают своими маленькими головками.
[142]
Дети! Если не хотите в своей жизни погореть, то никогда, никогда не становитесь поэтомпублицистом и не шалите с Великой Патагонской Литературой!
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПИСЬМО И КАСТЕТ
Шкловский сказал о Маяковском: «Володя растоптал свою душу, чтобы она стала большая и её, окровавленную, дал нам как знамя». Евтушенко растоптал свою душу тоже, но она стала не большой, а плоской и высохла в корку. Чтобы душа не сохла, настоящему поэту следует иметь огнестрельную рану, дабы кровь из неё смачивала душу. А Евтушенко на выстрел не решился. И когда он поднял свою душу (не отдал нам как знамя, а сам поднял!), то она, ломкая, хрустнула и рассыпалась в пыль.
9
Шиш, орудующий в брянском лесу, вроде бы знает о кастете. Одно время я так и думал — кастет у него: когда Шиш размахивал кулаками, что-то поблёскивало. Но постепенно пригляделся и понял — то блестит на кулаке не металл, а сопля. Ю. Ц. Оп-ля?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
А кастет Владима Владимыча? А что кастет? Кастет безнадёжно утерян. Возьмёшь в руки какойнибудь современный журнал, полистаешь в поисках стихов. Что-то с рифмою найдёшь. Ну, вроде ничего. Другой журнал возьмёшь — тоже ничего. Третий — ничего. Нет кастета. Даже больше: как-то понятно — никто из стихотворцев не то что не может найти его, не то что и не пытается искать, а просто и не подозревает, что такой кастет существует.9 Впрочем, не всё так мрачно. Я оптимист. Всё же есть у меня надежда, что кто-нибудь из не подозревающих о кастете однажды извернётся и смастерит свой оригинальный кистень. Ну, если и не кистень, то щипчики для вырывания ногтей, симпатичные тисочки для пальчиков, приятный кожезавёртыватель, либо восхитительное зубильце для чеканки по коленной чашечке. Пожелаем ему удачи.
[143]
ПАНКРАТОВ
[144]
Богдан Колчигин Богдан Константинович Колчигин родился 13 (т. е. 25-го, а не 26-го, как сам он писал в советских документах) ноября 1895 года в Киеве в семье потомственного военного. Колчигины считали, что их род берёт начало из села Колчигино, что недалеко от Новгорода. Во времена Александра Невского жители села изготовляли колчиги — островерхие шапки с кольчатой. Воеводы Карачёвские, выходцы из Колчигино, имели герб: две руки, удерживающие коня за задние ноги. После присоединения Украины часть предков Колчигиных была переведена в Киев. Дед Б. К., подполковник, в русско-турецкую войну был тяжело ранен. По возвращении в Киев поступил на гражданскую службу, дослужился до действительного статского советника, имел нескольких сыновей. Отец Б. К. Константин Иванович окончил Киевский кадетский корпус, юридический факультет Московского университета, Константиновское военное училище. Участвовал в русско-японской и первой мировой войнах; имел чин полковника. После революций жил в Киеве как частное лицо, не участвуя в политической жизни. Расстрелян большевиками — как было признано впоследствии, «ошибочно». Мать Б. К. Анна Богдановна (Готфридовна), урождённая Ишрейт, — дочь обрусевшего немца. По семейным обстоятельствам Б. К. жил у дяди и бабушки, но воспитывался преимущественно их квартиросъёмщиком Фёдором Павловичем Чернявским — подполковником пограничных войск в отставке, которому Б. К. остался навсегда благодарен за обучение строевой выправке, рукопашному бою, ружейным приёмам, приобщение к военной истории и художественной литературе. Б. К. окончил 1-й Московский кадетский корпус в мае 1914-го и стал вольноопределяющимся 1-го разряда лейб-гвардии Литовского полка, находившегося в Варшаве. Сражался под Илгау, Сольдау, Нейденбургом. В конце августа откомандирован в Александровское военное училище. В начале 1915-го окончил ускоренный курс и вернулся в свой полк уже прапорщиком. Вначале служил в Петрограде, через полгода настойчивых просьб переведён в действующую армию. Командовал ротой, затем батальоном лейб-гвардии Литовского полка. Участвовал в Брусиловском
[145]
КОЛЧИГИН прорыве. Досрочно получил звание капитана, был награждён многими орденами и медалями, в т. ч. Георгиевским крестом 4-й степени. 15 ноября 1917 года был избран солдатами командиром лейб-гвардии Литовского полка. Под его командованием полк сражался против войск украинской Центральной Рады и немецких оккупантов. Позже командовал 1-й Воронежской пехотной дивизией (за оборону г. Поворино в 1918-м награждён орденом Боевого Красного Знамени), 13-й стрелковой дивизией, 1-й Московской рабочей дивизией (за бои на Кубани награждён вторым орденом Боевого Красного Знамени). В дальнейшем занимал командные должности, но большой карьеры не сделал, т. к. принципиально не вступал в партию. Начальник кафедры общей тактики Военной академии им. М. В. Фрунзе. Доцент, кандидат военных наук. Во время Великой Отечественной войны генерал-майор, позже — генерал-лейтенант, заместитель командующего 3-й армии, командир стрелковых корпусов. Участвовал в освобождении Харькова. Награждён орденами Ленина, третьим орденом Боевого Красного Знамени, орденами Суворова и Кутузова 2-й степени. 27 февраля 1944 года подорвался на противопехотной мине, перенёс ампутацию правой ступни. С 1945-го в отставке по болезни. Автор мемуаров о Брусиловском прорыве, о Чернавине, Ратайском, Блюхере и др. После войны жил в г. Изюм Харьковской области. Умер 25 октября 1976 г.
Воспоминания об посадке В. П. Чкалова на острове Удд (ныне остров Чкалов)1 В то время я в звании комбрига состоял для особых поручений при Маршале Советского Союза В. К. Блюхере, командовавшим Особой Краснознамённой Дальне-Восточной Армией. Маршал, получив правительственную телеграмму о потере связи с самолётом В. П. Чкалова поднял на ноги всех и вся, как местные власти, так и авиацию, разведывавшую по квадратам всю территорию от Петропавловска на Камчатке до Хабаровска, хотя погода неблагоприятствовала. Один лётчик доложил зам. ВВС ОКДВА тов. Ингаунису, что самолёт обнаружен на острове Удд. Немедленно была установлена Радио связь с островом Удд, а потом через несколько телефонных станций проводной связи и проводная связь с Хабаровском. Выяснилось, что самолёт цел, но из-за болотистого грунта взлететь не может. Маршал считал полагал, что ЦК Партии не простит, если такой блестящий перелёт попадёт под критику иностранцев и что необходимо предпринять все меры, чтобы самолёт перелетел в Хабаровск, а затем в Москву своими средствами. Я доложил Маршалу, что можно было бы из досок настлать аэродром, однако подсчёты начинжа2 ОКДВА Г комбрига Галвина и Ингауниса дали слишком громадную потребность в досках. Подсчитали, однако, что при придании аэродрому трёхугольной формы потребность в досках не будет чрезмерной. Немедленно было дано задание Начальнику гарнизона Николаевска на Амуре погрузить потребное количество досок в баржи, назначить рабочих и отправить всё на остров Удд. Энтузиазм всех при выполнении задания Партии и Правительства был исключительным и задача выполнялась с феерической быстротой.
[146]
1
Рукопись — три листа школьной тетради в линейку, исписанных с обеих сторон перьевой ручкой, с последующей карандашной правкой в два цвета (позднейшая правка принадлежит не Б. К. Колчигину, а, скорее всего, его жене Г. И. Колчигиной). В настоящей публикации вставки и исправления выделены курсивом (правка Г. И. Колчигиной — жирным курсивом); фрагменты слов, пропущенные автором по невнимательности, восстановлены в угловых скобках. Варианты, зачёркнутые в рукописи, в публикации также зачёркнуты. 2
Начальника инженерной службы (здесь и далее — прим. ред.).
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Воспоминания об посадке В. П. Чкалова на острове Удд
3
Описка. Правильно — Беляков.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
В море однако разыгрался шторм и буксир был вынужден бросить баржи. Когда шторм утих, то по счастью баржи оказались целыми и буксир подобрал их, отбуксировал к острову Удд. Аэродром был построен и самолёт В. П. Чкалова благополучно и приземлился в Комсомольске на Амуре. Маршал поднял на ноги всю метеорологическую службу и требовал у неё у метеорологической службы точных прогнозов погоды, опасаясь, чтобы, съевши целаго быка не подавиться хвостом. Метеорологи ссылались на то, что погода готовится в это время делается в недрах японской Монголии откуда нет которые не дают но японцы не дают сведений, почему нельзя дать точного прогноза погоды. Перелёт в Хабаровск прошёл благополучно и на аэродроме тепло была встречена Кра громадная Красная Птица с синими полосами, встреча была самой сердечной и Маршал обнялся с экипажем. По указаниям экипажа самолёта заботу о самолёте приняли на себя лучшие инженерно-технические силы ВВС ОКДВА, а самолёт и аэродром усиленно охранялся как войсковыми караулами, так и силами Особого отдела. В. П. Чкалов, Г. Ф. Байдуков и А. В. Беляев3 были размещены в Хабаровском военном госпитале и всё лучшее, что было в Хабаровске было подано к столу Героев лётчиков, которые были хотя и полны энергии, но были основательно утомлены беспримерным в то время полётом. В. П. Чкалов особо хвалил амурскую рыбу, китовые консервы и владивостокский ром. Экипаж героического самолёта сделал о своём перелёте Москва, Петропавловск на Камчатке, остров Удд в 9.374 км за 56 часов 20 мин. доклад в городском парке, который был переполнен. Были подготовлены схемы полётов. Все встретили Героев бурными авациями, бро в докладе описывались трудности ориентирования в полярных условиях, посменный отдых, дружная работа всего экипажа при бесприкословном уважении к авторитету В. П. Чкалова. Экипаж приветствовали городские и краевые партийные и советские власти. Многие заводы и организации хотели видеть героев, но Маршал всячески охранял покой и говорил, что хотя в Москве и заждались героев лётчиков, но необходимо, что бы не было ника<ко>го утомления у экипажа должен иметь свежие силы, чтобы воспользоваться первой же благоприятной погодой. Москва была довольна лётчиками и Маршалом и Маршал никак не хотел брать на себя ответственность за время вылета в Москву, возлагая определение времени на В. П. Чкалова. На даче Маршала был устроен семейный банкет, по своей должности я не мог принимать в нём полное участие, но В. П. Чкалов поднял бокал за меня «Комбрига вези, который висел на проводе и никому не давал покоя, но выполнил требования Маршала, чтобы перелёты с острова Удд были обеспечены». Г. Ф. Байдуков назвал идею настила треугольного аэродрома из досок остроумной. В. П. Чкалов несколько тяготился ролью лётчика испытателя в случае войны и просил Маршала В. К. Блюхера в случае войны выхлопотать ему помочь получить назначение Командиром Эскадрильи на Д в ОКДВА, что и было ему обещано. Все разошлись, но по своей богатырской натуре В. П. Чкалов допил всё оставшееся вино, при чём когда я с ним по поручению Маршала был я. В. П. Чкалов шутил и говорил, что завидует мухе, т. к. она имеет сферический кругозор в 270°, а человек всего 90°. Наступил день отлёта и при отлёте Маршал просил В. П. Чкалова, если погода будет шалить, не вернуться. Действительно самолёту пришлось вернуться. Только во второй раз полёт в Москву прошёл без всяких неприятностей со стороны по-
[147]
КОЛЧИГИН годы. Вскоре мы читали о грандиозной встрече Героев Советского Союза В. П. Чкалова, Г. Ф. Байдукова и А. В. Белякова в Москве. Пожалуй из всех присутствовавших на банкете остались в живых жена В. К. Р. Л. Блюхер-Безверхова и я, немногие, и вообще мало осталось в живых свидетелей перелёта с острова Удд в Хабаровск, почему я и решился напомнить об этих исторических событиях событиях, последовавших за историческим перелётом 20—22 июля 1936 г. Москва, Петропавловск на Камчатке, остров Удд, ныне остров Чкалова. Генерал-лейтенант в отставке доцент, кандидат военных наук Б. Колчигин «21» мая 1962 года Изюм-4, ул. Высокая, 24
Успехи 2-й Донской стрелковой дивизии против банд Махно Валентину Ильичу Наумову на правах соавторства, ибо ранением я прикован к постели и не могу хлопотать об опубликовании. Ген.-лейт. в/о Колчигин 7 апреля 1972 года
Первые столкновения с махновцами 2-я Донская стрелковая дивизия имела своими отрядами, доставлявшими лес в Донбасс, причём все нападения махновцев были успешно отражены — что подтвердил даже недоброжелатель Н. П. Лупатов в 1920 г. на Чёрном море. Посланная от Северо-Кавказского военного округа против Махно 2-я бригада 1-й Донской стрелковой дивизии была окружена махновцами под Красным Кутом, причём бойцы стали уже втыкать винтовки штыками в землю, но мужество комбрига Воскресенского предотвратило катастрофу. Первая Конная армия при следовании на Белопольский фронт нанесла махновцам большие потери, но точно в пределах своего маршрута. Так называемая «повстанческая армия Махно» в июле-октябре развила весьма активную и вредную деятельность в тылу наших армий на врангелевском фронте, отвлекая на себя значительные наши силы. М. В. Фрунзе, готовясь к решительной битве против Врангеля, сумел заключить с Махно наступательный договор против Врангеля, чем существенно усилился, невзирая на саботаж махновцев. Правда, за это пришлось дать Махно некоторое количество вооружения, боеприпасов, обмундирования, обуви и продовольствия, что было выгодно и махновцам, развившим успешную пропаганду анархизма. М. В. Фрунзе, хотя и с очень большим трудом, удалось направить почти до половины сил махновцев в Крым под командой заместителя Махно Каретникова, чем были созданы предпосылки для ликвидации этой группы. К сожалению, командующий 4-й армией Генштаба В. С. Лазаревич и его штаб очень плохо организовали разгром махновцев группы Каретникова. Приказ М. В. Фрунзе 24-11-1920 г. № 00155 по приказу командования повстанческой армии, отданному накануне её ликвидации и
[148]
Первая Конная армия при следовании на Белопольский фронт нанесла махновцам большие потери, но точно в пределах своего маршрута.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УСПЕХИ 2-Й ДОНСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ ПРОТИВ БАНД МАХНО
4
Так у автора.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ожидании ответа до 26-11-1920 г. от этой армии, после чего покончить с ней в три счёта.4 Командарм 4, не изменив пропуск и отзыв, известные махновцам до конца ноября включительно, направил для разоружения махновцев весьма энергически настроенную 7-ю кавалерийскую дивизию, которая задачи не выполнила. Преследование махновцев 5-й Кубанской кавдивизией было организовано с запозданием, и этой доблестной дивизии удалось полностью изрубить лишь правый боковой отряд махновцев, но основная масса свободно прорвалась через Перекоп, разогнав при этом штаб 1-й стр. дивизии Ж. К. Блюмберга. Для усыпления бдительности махновцев им был дан желдорэшелон под штаб Каретникова до Гуляйполя через Чонгар. В это время 2-я Донская стрелковая дивизия охраняла коммуникации и обороняла побережье Азовского моря, причём в Джанкое стоял штаб этой дивизии с комендантской командой, штаб 2-й бригады П. Г. Фесенко с её комендантской командой и 2-й батальон т. Цыркина 14 стр. полка этой же бригады — всего около 700 бойцов, в каковое число включается и служба застав на окраинах города. Внезапно ночью мне позвонил дежурный по штабу дивизии и доложил о приказе командарма под мою личную ответственность захватить Каретникова с его штабом и конвоем в желдорэшелоне; «эшелон этот прибыл и стоит на станции Джанкой — что прикажете делать?» Я приказал секретно по телефону передать коменданту станции Джанкой под всеми предлогами задержать этот эшелон; тихо по тревоге (такая форма тревоги была в дивизии узаконена) — поднять весь гарнизон. Комендантской команде штадива [под командованием] Зубарева окружить вокзал со всех сторон; со стороны города на вокзал никого не пропускать; задерживать незаметно, чтобы махновцы не знали о тревоге. Комендантской команде штабрига 2 не допускать разведки махновцев. 2-му батальону 14 стрелкового полка [под командованием] Цыркина незаметно стать за командой т. Зубарева в готовности к любым действиям. Предупредить всех начальников гарнизонов на станциях с целью захвата эшелона махновцев, если он прорвётся через Джанкой. Этим же гарнизонам повысить бдительность полевых застав на окраинах своих населённых пунктов. Начальнику штадива Б. Н. Сперанскому немедленно изменить пропуск и отзыв. Я сейчас приду в штадив. В штадиве дежурный по штабу доложил, что меня спрашивает командарм повстанческой Каретников: я взял трубку и сказал: «Штадив 2-й Донской слушает», Каретников попросил позвать начдива. Я ответил: «Начдив спит, но за ним пошли и он скоро придёт». Каретников спросил: «По чьему приказу задержан эшелон?» Я ответил: «В штадиве о задержании эшелона ничего не известно». На вопрос «Кто говорит?» ответил: «Дежурный по штадив». «Что мне делать?» «Советую переговорить с командармом 4». Мне хотелось выиграть время до сбора гарнизона по тревоге, и я побежал на вокзал. Свистел паровоз, отправлялся поезд... На вокзале уже был комбриг П. Г. Фесенко, начальник гарнизона Джанкоя, который начал говорить коменданту ж. д. станции: «Почему...» Я сказал Фесенко: «Не торопитесь». Комендант быстро сообразил и ответил: «Согласно приказу ушла база бронепоезда „Красноуфимец“». Тут стоял верзила выше меня на две головы с ручными гранатами за поясом и пистолетом маузер в деревянном прикладе — явно нерегулярных войск. Я обратился к нему очень вежливо: «Я начдив 2й Донской стрелковой дивизии. Скажите мне, пожалуйста, где командарм Повстанческой т. Каретников?» Это оказался командир конвойного дивизиона Осипенко. «Он вызывает по телефону командарма 4».
[149]
КОЛЧИГИН Я попросил проводить меня к нему. На телеграфе сидел брюнет с рябым лицом — скорее приятным, чем бандитским, — высокого роста и крепкого телосложения. Я представился ему со строгим соблюдением субординации и доложил, что имею передать ему пакеты с неизвестным мне содержанием, которые находятся в секретном шкафу и которые должен принести начальник штаба, вызванный с квартиры. Мои военкомдив Я. Скопов и комбриг П. Фесенко со своим военкомбригом ушли сразу же после того, как я начал разговаривать с Осипенко, чему я очень обрадовался, предполагая, что они приведут людей и мы захватим Каретникова без хлопот. Мой адъютант вышел на перрон для наблюдения за желдорэшелоном махновцев. С Каретниковым был его адъютант Емельяненко и больше никого, что показывало отсутствие бдительности у бандитов. Каретников спросил, какие трофеи наша 2-я стрелковая дивизия захватила в Мелитополе. Я рассказал о захвате бронепоезда белых, брошенного ими ввиду взрыва приданной мне дивизией плохо вооружённой кавбригадой Упраформа ЮЗФ Первой Конной армии доблестного комбрига Мелентьева желдормоста у Акимовки. Несколько тысяч пар сапог и валенок, 3000 тёплых колпаков, сотня канадских сёдел, 40 пулемётов Виккерса, сотни пудов сахара, тысячи пудов белой муки и тысячи банок консервов. 2-я стрелковая дивизия была оставлена по взятию ею Мелитополя в нём гарнизоном в резерве 13-й армии, чтобы он не был захвачен махновцами — однако для усыпления внимания я сказал, что вверенной мне дивизии пришлось охранять трофеи от 5-й Кубанской кавдивизии т. Я. Балахонова, пытавшейся захватить эти трофеи (что, к сожалению, имело место). Каретников рассказал о своих трофеях. Прошло пять-десять минут, а Фесенко с людьми всё ещё не было. Я стал сильно опасаться, что махновцы из эшелона начнут ходить и сорвут захват Каретникова. Поэтому я сказал Каретникову: «Мой наштадив что-то замешкался и я пойду его потороплю. Вас же я очень прошу меня здесь подождать, чтобы мне не пришлось вас искать потом с пакетами командарма». Я вышел на перрон, чтобы узнать , что делается в эшелоне махновцев — там было всё спокойно, ходил всего один часовой. Я поспешил на улицу. Взял с собой пост в три человека из комендантской команды Зубарева, предупредил, чтобы они были готовы к работе штыком, и опять пошёл на перрон, чтобы через окно телеграфа посмотреть, сидят ли на телеграфе Каретников, Емельяненко и Осипенко. Осипенко и Емельяненко как раз шли к эшелону, и мы вышли им наперерез. Я сказал этим махновцам: «Я просил вас меня ожидать, прошу вас пройти со мной на телеграф к товарищу Каретникову». К счастью, эти бандиты подчинились тихо и пошли со мной, а мои красноармейцы отборной комендантской команды шли сзади. Мой адъютант остался на перроне, хорошо понимая свою задачу, и мог своими ручными гранатами задержать махновцев, если бы они поспешили к Каретникову. Войдя в помещение телеграфа, я сунул руку за борт шинели, взялся за наган и сказал: «Товарищ Каретников! Я получил новый приказ от командарма 4 арестовать вас. Сдавайте ваше оружие!» Немного удивлённый Каретников сказал: «Это какое-то недоразумение, так как у меня мандат от РВС 4 армии, чтобы мне и моему отряду оказывать полнейшее содействие». Я сказал: «Покажите этот мандат!» Каретников дал мне мандат. Я изобразил на лице удивление и сказал: «Действительно странно, сначала я должен был вам передать пакеты, предположительно для вашего направления на Кубань или на Восток для борьбы против бандитов, а потом арестовать? Не знаю, что и делать! Однако приказ о вашем аресте отдан позднее, и мне придётся исполнять последний приказ!» И я протянул руку к Каретникову, не вынимая правой руки с наганом. Каретников отдал мне наган, я взял этот наган
[150]
Сдавайте ваше оружие!
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УСПЕХИ 2-Й ДОНСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ ПРОТИВ БАНД МАХНО
За убежавших ответите не только вы, но и ваши семьи.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
левой рукой. Теперь я мог немедленно им действовать и выхватить изза шинели другой. Всё же выстрелы могли поднять на ноги махновцев в эшелоне, а это могло кончиться для нас плохо. Емельяненко колебался, но Осипенко выхватил из кобуры маузер и направил на меня. Мне пришлось отбросить назад револьвер Каретникова, схватить маузер Осипенко, затем отвести ствол в сторону от себя, а правой рукой направить свой наган на Осипенко. Я всё же сказал Каретникову: «Вы сказали, что ваш арест — недоразумение. Может, это так и есть; но если нам Осипенко или кто другой окажет вооружённое сопротивление, то вам придётся отвечать по всей строгости закона, и недоразумения тогда уже никакого не будет!» Каретников сказал: «Что же, бросайте, хлопцы, оружие!» Те отдали оружие — связной взял его у Емельяненко, я передал ему маузер Осипенко. Тогда я сказал Каретникову: «Товарищ Каретников! У нас с вами дело шло прекрасно, как по маслу, но у вас в эшелоне есть люди, которые могут испортить вам всю обедню. Поэтому я прошу вас сказать ваш пропуск и отзыв, а я засвидетельствую перед командармом 4 ваше безупречное мирное поведение». Каретников сказал свои пропуск и отзыв... Всё же вести впятером трёх отборнейших бандитов было рискованно. Поэтому я сказал: «Теперь вы станьте между этим шкафом и этой печкой лицом к стене». И это было исполнено. «Товарищи красноармейцы! Становитесь им в затылок с винтовками „на ру-ку!“ — и если они попробуют шевелиться или снаружи будет большой шум, то убейте их. За убежавших ответите не только вы, но и ваши семьи. Мы ведь друг друга знаем! Я сейчас вернусь!» Приказав связному обеспечить этих часовых с тыла, я побежал на улицу собирать конвой. Однако уже подходила комендантская команда штабрига. Приказав Фесенко, чтобы он взял Каретникова, Осипенко и Емельяненко и организовал отвод их в штаб дивизии в мой кабинет (с одним окном и одной дверью), я попросил военкомдива Я. Скопова лично проследить, чтобы конвоирование шло по всем правилам и чтобы охрана окна и двери велась тремя бойцами плюс резерв. С подошедшим командиром 2-го батальона 14-го стрелкового полка Цыркиным, двумя его командирами рот, моим адъютантом Лещёвым, комбригом П. Г. Фесенко и комендантом желдорстанции мы отправились на рекогносцировку, а очень дельный комиссар бригады Помогайло пошёл в батальон для производства расчёта штурма эшелона махновцев по вагонам. Выяснилось, что в вагоне имеется трофейная английская телефонная проволока, которую можно было использовать для связывания махновцев; тут же была назначена команда для заготовки отрезков нужной длины. Было решено захватить часового, после чего по свистку рассчитанные группы бросались на вагоны, открывали двери, выбрасывали махновцев; их хватали, связывали, под конвоем вели на улицу, строили и отправляли в город, где размещали в подвалах магазинов на площади под крепким караулом. Для обстрела вагонов — на случай, если бы враг оказал сопротивление — были незаметно выдвинуты пулемёты. Комбриг П. Г. Фесенко пошёл руководить приёмом, конвоированием, заключением и окарауливанием имеющих быть захваченными махновцев. От моего связного Скопов знал без разговора со мной все подробности захвата Каретникова. Я, Цыркин и Лещёв направились к часовому. Подойдя к нему, я сказал: «Нам надо пройти в вагон товарища Каретникова — он пригласил нас в гости и сейчас придёт за нами». Часовой спросил пропуск и после сказания ему пропуска сказал: «Идите!» Я схватил его за горло, Цыркин ударил этого часового рукояткой нагана по голове, а Лещёв его крепко связал — он даже не пикнул. Циркин дал свисток, и команды набросились на вагоны. Сонные махновцы не оказали никакого сопротивления. Когда я с ж. д. телеграфа сообщил дежурному
[151]
КОЛЧИГИН штарма о выполнении приказа (для доклада командарму Лазаревичу о выполнении приказа и захвате Каретникова, Осипенко, Емельяненко и 120 махновцев с 12 тачанками и 6 пулемётами Максима), не прошло ещё и 50 минут. Дежурный штарма не поверил; пришлось подтвердить через штадив. Ввиду плохой привычки штарма отбирать трофеи было умолчано о шести захваченных пулемётах. Наштадив Б. Н. Сперанский, прибывший на вокзал, занялся учётом захваченного имущества на предмет определения, что подлежит сдаче в штарм, а что оставляется в дивизии. Я поспешил в штаб дивизии, чтобы побеседовать с Каретниковым, Осипенко и Емельяненко и отвратить их от мысли о побеге. Я вошёл к ним в кабинет без оружия, но у дверей стояли мой адъютант Лещёв и комендант Зубарев (бывший старший унтер-офицер Преображенского полка), готовые мне неизбежно помочь. Едва я вошёл, Каретников спросил меня: «Товарищ начдив! Скажите, что с нами будет?» Я сказал: «Есть приказ всех махновцев, захваченных с оружием и даже без оружия в руках, расстреливать на месте. Но о вас такого приказа нет. Поскольку вы не оказали сопротивления, то, я думаю, вас не расстреляют». «А что же с нами сделают?» Я ответил: «На Украине вас не оставят, но используют вас на Кубани или на Востоке, где с вашим боевым опытом вы можете принести Советской республике большую пользу». Осипенко обратился к Каретникову: «Ты этому сукиному сыну не верь. Мне сразу его маска не понравилась, и я хотел его пристрелить. Не знаю, почему я этого не сделал... А ведь я уходил бесчисленное число раз и из больших ´ переплётов!» Мне пришлось сказать: «Я никак не могу одобрительно отнестись к вашим словам, ибо вы не только портите карьеру себе, но и своим товарищам, к тому же это неразумно». Обернувшись к двери, я сказал: «Наштадива ко мне с описью имущества, взятого у товарища Каретникова». Взяв опись у Б. Н. Сперанского, я передал её Каретникову и сказал: «Прошу вас расписаться, что в вашем имуществе ничего не расхищено». Каретников внимательно посмотрел и расписался, что всё его имущество внесено в опись. Я передал опись наштадиву и сказал: «Всё, что товарищ Каретников попросит из продовольствия и вина, давать ему немедленно. Мне этого его достояния не жалко. Всё остальное имущество строго сохранить, чтобы можно было его вернуть товарищу Каретникову в случае его освобождения. Для начала принести ведро вина, четверть водки и то, что товарищ Каретников скажет». Каретников написал, сколько ему принести консервов, сала, хлеба, фруктов и сахара. Мне это было приятно, ибо в пьяном состоянии они были менее способны к побегу. Мне пришлось ещё добавить: «Товарищ Каретников! У меня к вам большая просьба, чтобы в уборную вы ходили по очереди — иначе мне пришлось бы вас разлучить и содержать отдельно. Если вам нужно будет со мной поговорить о чём-либо, вызывайте меня через караульного начальника. Впрочем, я буду к вам заходить, ибо беседа с умным полтавцем мне приятна» (что он из Полтавской губернии, ясно было по его выговору). Каретников на записке написал заказ на продовольствие, каковое и было ему немедленно доставлено. Я подал руку только Каретникову и Емельяненко. Осипенко это понял и извинился, что сказал сгоряча, не подумавши; тогда я подал руку и ему. На участке желдороги от Джанкоя до Чонгара включительно было захвачено ещё двенадцать разъездов махновцев в 1—3 тачанки каждый. Во 2-й Донской стрелковой дивизии все были очень довольны друг другом при проведении этого захвата Каретникова и его отряда, ибо он прошёл исключительно слаженно и все проявили нужную инициативу в условиях вынужденной сложной импровизации в исключительно быстром темпе и в молниеносные сроки.
[152]
Поскольку вы не оказали сопротивления, то, я думаю, вас не расстреляют.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УСПЕХИ 2-Й ДОНСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ ПРОТИВ БАНД МАХНО
М. И. Калинин учил, что обман товарищей — величайший позор, но обман врага в ряде случаев необходим.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
М. И. Калинин учил, что обман товарищей — величайший позор, но обман врага в ряде случаев необходим. Это было соблюдено. Не подлежит сомнению, что в Крыму могли бы быть уничтожены все наличные махновцы, если бы все войска действовали так же, как 5-я Кубанская кавалерийская дивизия и 2-я Донская стрелковая дивизия. Трижды Герой Советского Союза С. М. Будённый справедливо описал все трудности борьбы против бандитов на Украине в 1920— 1921 гг. Наглость махновцев была столь велика, что они планировали нападение даже на дачу М. В. Фрунзе (командующего войсками Украины и Крыма) под Харьковом. А между тем Харьков оборонялся отличной дивизией коммунистов ЧОН под командованием М. В. Сангурского. Сангурский рассказывал, что был захвачен приказ Махно: «Крикун и Гроза собираются у Прокопа и с приходом Васи, приголубить Мишу», что означало сосредоточение махновцев в определённом пункте и захват М. В. Фрунзе. Однажды М. В. Фрунзе со своим адъютантом и конным ординарцем заехали в расположение махновцев, в пункте, куда должна была прийти наша часть. М. В. Фрунзе и конный ординарец были ранены окружившими их махновцами, но спаслись на своих великолепных конях; адъютант же был убит. Сангурский говорил, что лошадь, спасшая М. В. Фрунзе, [в 1925 г., во время похорон военачальника] печально шла за его гробом. Анархистская пропаганда махновцев вредно действовала даже на отдельные части Первой Конной армии. Позднее, уже на Дону и Кубани, на бандитское положение перешёл комбриг Маслаков со своей бригадой, но был разгромлен 2-й Донской стрелковой дивизией и уничтожен 22-й Краснодарской стрелковой дивизией. Кстати, 64-й стрелковый полк 22-й стрелковой дивизии, уничтожившей банду Маслакова, в 1922 г. перешёл 27-м стрелковым полком во 2-ю Донскую стрелковую дивизию. Вернёмся ещё раз к захвату Каретникова с его отрядом. Мой военкомдив Я. Скопов после долгого разговора с РВС 4-й армии сказал мне: «РВС сомневается — действительно ли мы захватили Каретникова с его конвойным отрядом?» И категорически отверг моё предложение пустить всех заключённых махновцев в расход, потому что из этого захвата необходимо извлечь максимальный устрашающий эффект и в то же время не отпугнуть всё ещё бандитствующих махновцев от сдачи. «Мы с вами головой отвечаем — вплоть до расстрела за бегство хотя бы одного бандита, что крайне неприятно. Мы с вами избрали очень правильную дифференцированную линию поведения в отношении Каретникова с его головкой и его отряда. Это ужасные враги — наш особый отдел у рядовых махновцев выясняет массу сделанных ими нечеловеческих зверств, и на суде РВТ Каретникову не удастся отвертеться. Я бы задавил всех этих бандитов своими руками. Но ничего не поделаешь. Будем продолжать усыплять бдительность Каретникова и его ближайших палачей. Надо рассеять страх населения перед Махно, чтобы оно не считало Махно непобедимым и уверовало бы в победу РККА и над самим Махно». Мой наштадив Б. Н. Сперанский тщательно изучал тактическую и оперативную документацию «повстанческой армии» Каретникова, из которой почти невозможно было узнать замысел махновцев, но для них замысел был предельно ясен. Например, при бое в селе: «Ковальчук идтить через Ивана Малого, Шерстюка, дальнего Панаса, потом взять Розу за шкирки...» — таким порядком не было ни одного названия населённого пункта. Советские войска тоже шифровались: «Роза» — вероятно, начдив 42-й стрелко-
[153]
КОЛЧИГИН вой дивизии Розен, «поддать жару сынкам Феди» — видимо, название начдива 46-й стрелковой дивизии И. Федько. Генерал-лейтенант Г. Д. Пласков, действовавший против махновцев в составе курсантской дивизии, знает многое, но гораздо меньше, чем знала 2-я Донская стрелковая дивизия... Из разговоров с Каретниковым и его сподручными я узнал их «тактику». Махновцы умело превращались в «мирных» жителей, для чего в тайниках прятали лошадей и оружие, исчезая бесследно перед преследовавшими их нашими войсками, нападали на спящих и без потерь их уничтожали. Однако 2-я Донская стрелковая дивизия ещё на Дону и Кубани научилась находить спрятанных лошадей и оружие. Особый отдел 2й Донской стрелковой дивизии умело вёл агентурную разведку, а штабы и войска умели соблюдать секретность направления движения по приказу. Тылы и штабы имели надёжные самооборону и конвои, объединяясь при оказии друг с другом, соблюдая по возможности зрительную связь. При отдыхе бойцы и командиры не расставались с оружием; пулемёты и пушки, а также лошади и повозки располагались в удобных местах и охранялись. Усиленные предложения выпивки от населения принимались осторожно по очереди и ни в коем случае не дежурными подразделениями (частями) и не внутренним нарядом — не говоря уже о внешнем наряде. Размещение пулемётов на колокольнях было обязательным. Дежурные подразделения размещались в школах и Совдепах. Для окарауливания пленных Каретникова и его бандитов были выбраны отборные по силе и ловкости люди, вооружённые ножами и пистолетами или наганами. Незнание этих особенностей борьбы против махновцев или несоблюдение Устава внутренней службы вело к гибельным последствиям. Так, например, в районе Белоцерковка махновцы уничтожили спящий штаб Петроградской курсантской бригады во главе с комбригом. Оказалось, что у махновцев была агентура в частях РККА. Они имели печати 7-й кавалерийской и 42-й стрелковой дивизий и производили разведку под их «фирмой». Лозунги их были: «Бей евреев и коммунистов! Да здравствуют врангелевские деньги!» А их было много на руках. В то время деньги ценились: 1) царские, 2) керенские, 3) врангелевские, 4) советские и 5) украинские (кроме гетмановских), поэтому лозунг имел существенное значение для тёмного населения. Мною был получен приказ об отправке захваченных бандитов в Мелитополь к начальнику тыла 4-й армии Грюнштейну, и мне пришлось лично заняться оборудованием вагонов под бандитов и для конвоя — причём бандитам я сказал, что неизвестно, что с ними будет, но если они торопятся умереть, то могут попытаться сбежать. В Мелитополе на городской площади около собора Каретников, Осипенко и Емельяненко были расстреляны ротой московских курсантов из дивизии т. Павлова. Как мне передавали, особенно т. Шитов, расстрел был обставлен очень торжественно. Сначала был зачитан приказ с благодарностью махновцам за борьбу против белых (причём курсанты отдали честь, держа винтовки «на кра-ул!»), а потом — за выступление против Советов — именем РСФСР, расстрелять (причём винтовки были уже к ноге). Каретников сказал: «Товарищи! За что вы нас расстреливаете? Виноваты не мы, а революция...» Однако командир роты сказал: «Нечего даром тратить своё время и отнимать время у других. Мы не пойдём просить об отмене приговора, а будем его исполнять. Поэтому пова-
[154]
Как мне передавали, особенно т. Шитов, расстрел был обставлен очень торжественно.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
УСПЕХИ 2-Й ДОНСКОЙ СТРЕЛКОВОЙ ДИВИЗИИ ПРОТИВ БАНД МАХНО
В это время дивизия находилась в отличном состоянии, имея численный состав до 22600 чел. людей, сильных нравственно и физически...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
рачивайтесь кругом, чтобы мы вас расстреляли». Осипенко и Емельяненко повернулись, а Каретников нет. Они были расстреляны. Остальных махновцев судили и расстреляли около половины. В. И. Ленин был очень недоволен неудачей операции в целом, поэтому командарм 4 Гештаба Лазаревич назвал успех 2-й Донской стрелковой дивизии «полицейской операцией» и даже не объявил за неё благодарности. М. В. Фрунзе, наоборот, при встрече со мной всегда вспоминал об этой удаче 2-й Донской стрелковой дивизии, — а он знал это дело. Сводная курсантская дивизия т. Павлова —прекрасно дисциплинированная, — проделывая походы с винтовками на плечо, не могла угнаться за махновцами. Она была усилена кавполком 2-й Донской стрелковой дивизии. Командарм 4 управлял, пользуясь сведениями от «местной жительницы», но не имел хорошей разведки. Этот захват Каретникова с его отрядом 2-й Донской стрелковой дивизии на станции Джанкой 26 ноября 1920 года отмечен в юбилейном сборнике «9-я стрелковая Донская Дивизия», издательство «Северный Кавказ», 1930, стр. 52—53. На фоне неудач 4-й армии в борьбе против Махно удача 2-й Донской стрелковой дивизии явилась Лазаревичу укором, и он всячески мстил мне и дивизии, для чего пытался меня заменить на этой дивизии своим помощником Грушецким, но М. В. Фрунзе этого не допустил. Затем Лазаревич пытался отобрать у 2-й Донской стрелковой дивизии взятые ею трофеи и даже части (автороту, запасный батальон, дивлазарет). Дело дошло до главкома С. С. Каменева, который отобрал у 2-й Донской стрелковой дивизии лишь один тяжёлый артдивизион, необходимый для обороны побережья Крыма. Лазаревич не представлял меня к награде, но в конце концов — под влиянием бывшего военкомдива Я. Скопова — представил меня к ордену Красного Знамени, каковое представление и погибло в архивах Командного управления ГУРККА. В ЦГАСА — фонд 1025, опись 1, № 24, п. 40 — сохранилось: «...при действиях против Махно в Джанкое был арестован командарм повстанческой Каретников, его адъютант Емельяненко и комдив Осипенко с отрядом и 6 пулемётами. Все разъезды Махно, направляемые на громадный участок дивизии Джанкой — Хорошек — Н. Дмитриевка — Н. Григорьевка, были переловлены, и с тех пор части махновцев, увидев твёрдое отрицательное к себе отношение со стороны 2-й Донской стрелковой дивизии, всемерно избегали столкновений. В это время дивизия находилась в отличном состоянии, имея численный состав до 22600 чел. людей, сильных нравственно и физически...» Надо отметить, что в 1923 г. 2-я Донская стрелковая дивизия была переименована в 9-ю Донскую стрелковую дивизию. Ныне её наследницей является в/ч 73881. Мелитополь с 7 по 27 декабря 1920 г. оборонялся 3-й бригадой 2й Донской стрелковой дивизии и для Махно был поэтому недосягаем. 19 декабря 15-й стрелковый полк 2-й Донской стрелковой дивизии в 80-ти верстах севернее Ногайска встретил массовую атаку махновских тачанок с конницей и батареей в десять орудий, но отразил её, захватив два пулемёта, знамя и пленных. Махновцам удалось изрубить штаб Петроградской бригады курсантов. Группа комкора 3 Каширина с 42-й и 2-й Донской стрелковой дивизиями двойным кольцом окружила махновцев в Берестовое, причём атака — вопреки докладу 2-й Донской стрелковой дивизии — была отложена на утро, а махновцы ушли через расположение 7-й кавалерийской и 42-й стрелковой дивизий, о чём я и предупреждал. По заданию капиталистов махновцы и другие банды должны были разрушить Донбасс, на охрану которого была поставлена 2-я Донская стрелковая дивизия. Правда, махновцы ввиду глубокого снега дальше
[155]
КОЛЧИГИН станции Доля не пошли, не желая расставаться со своими тачанками. Позднейшие нападения были отражены, Донбасс был сохранён — что отмечалось в приветствии РВС СССР 1930 г. Махно удалось захватить Мариуполь, но Азовская флотилия их выкурила. Вообще махновцы были плохими конниками и не умели рубить, нанося массу малозначительных ран — но, пользуясь тачанками и подводами, они превосходили нашу конницу в манёвренности, а пехоту нашу на подводах упреждали, сменяя утомлённых лошадей на свежих. 2-я Донская стрелковая дивизия имела хорошую службу охранения и самооборону обозов, потому и была махновцам не по зубам ввиду своей непрерывной боеготовности. В. И. Ленин выражал неудовольствие плохой организацией борьбы против махновцев — и это, безусловно, было справедливо. 2-я Донская стрелковая дивизия вскоре была возвращена на Кавказский фронт, ибо там хватало своих бандитов. Лишь позднее Первой Конной армии и конникам Котовского удалось ликвидировать махновские главные силы... Трижды герой Советского Союза С. М. Будённый отмечал, что только на юге и востоке Украины было 200000 бандитов, что являлось огромной силой. Мне по приказу инспектора пехоты и бронесил РККА А. И. Седякина пришлось беседовать со Слащёвым (генералом-палачом, работавшим в «Выстреле» по категории командира дивизии и в моей комиссии по стрелково-тактическому кабинету ЦДКА). В беседах Слащёв попрекал Врангеля, что тот не сумел в союзе с бандитами уничтожить Южный фронт М. В. Фрунзе при разрушенном с помощью голода и холода тыле. В действительности внезапный удар через Перекоп и Сиваш без военной техники, явившийся выполнением гениального плана В. И. Ленина, не позволил бандитам и Врангелю использовать наше труднейшее положение при затяжке войны и сомкнуться с кулацкими восстаниями и кронштадтским мятежом. Бандиты были очень коварным, сильным и опасным врагом, чего не понимают наши историки. Махновщина была своеобразной «мафией» на советской земле, притом соединённой с крупной военной силой, белогвардейщиной и мировым империализмом. Опыт борьбы 2-й Донской стрелковой дивизии против махновщины и других бандитов, безусловно, полезен и заслуживает большого внимания, а стало быть, и опубликования. Бывший начальник 2-й Донской стрелковой дивизии генерал-лейтенант в отставке, доцент, кандидат военных наук [роспись] (КОЛЧИГИН) 7 апреля 1972 г. 313850, Изюм-4, ул. Высокая, 36
[156]
Александр Ходаковский родился в 1974 году в г. Коростень Житомирской области. Окончил Харьковский государственный институт культуры. Стихи публиковались в альманахе «Левада» и др., на сайте «Vernitskii Literature». Живёт в Харькове.
Каждый первый — человек Распознать хочется по лицу Дать забыть — всё что можно дать Каждый немножко солдат На генеральском плацу И в собственной голове Дальше руки не развести Плеч горизонт не снесть В каждом шаге — бег языка Тело — раковина чьи бока Словес укрывают снедь Улитка пятится из горсти Бытия времени своего В будущий мягкий знак Облака, в точку луча Чей звездный зрачок сличает Душу летящую из окна С азбукою космической...
Плющ потрепать по загривку, просто приятно Мелочь, но лучшей-то день не представил Зелёным листом забелели уста дневника
[157]
ХОДАКОВСКИЙ Не чудо ли: жизнь под окном простоять в подоконниковой заставе уставив на Солнце цветочный хрусталик. В исписанной начисто яскости жилок Саму же себя ожидала счастливая поросль Повторение мира листала святая случайность Не ведая благости, ей же служила Таился судьбою в загривке плюща молчаливый голос И бесконечный цветок пел свою же сентиментальность.
Внутренности борща у всех на виду и не страшно ведь помешательство слабоумному и тому, кто верша родство нас смешал и наши внутренности и не страшно ведь: может в рот кладу смерть свою с лёгким присербом чтоб рассыпался млечным бисером времяскатертью бренный путь-настил и не страшно ведь до звезды лететь в первый раз и не страшно ведь...
Внутренности борща у всех на виду всепредметность чертовски стесняет идею допустим воды где тяжёлая рыба дышать поспешит у поверхности будто куда-то торопится... воздух втекает в нутро пузырями попытки запечатлеть свою здешнюю здесь — не-погибель... вода как и воздух внутри вседостаточна собости мира свойная ровня себе и некому посторониться в наружности и произнесть словную дань — единицу — единую битву хранить бытия — в языке комариной рапиры... бытие как в тисках — в жидких лапах отсутствия всякая вещь и предмет человечится рано и позже теряет обличие чтобы иметь хоть частицу не — нужности взятую в полую поиска суть — спрутовидную данность одну смерто-судную...
[158]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ХОЛОДЕЦ ПЕТУХА
и будто бы недомогала — не-до-истратила вращение и в пустоту пространства вжалась планета не-инородка — не в бегах а лишь от грубости вещей терпелось каменная жать и быть устала... и оказалось бытие — не росчерк скального хребта на горизонтовой макушке а пустота — предельная всего забытость несменная всему облать всемежду — межная строка всему под-стать разгонный путь — и нет конца все-поместимая дыра не обоймёшь — такая не-быль... и длится смерть познавших царство своё в миру и мира дар кончается пространство краем земли и неба...
страх у жизни в роду
Холодец петуха Ни жизни, ни денег не жалко Неужто наша хозяйка Сама мертва Если фразировать петуха Голова никуда не убежит без ног А вот ноги — пожалуйста, пока вся разность Сквозь шею не выйдет Петуха нужно за ноги да всего сцедить в тазик медный делить мгновение вредно забор не удержит тело не накроется ничего без дела крылья в ход пойдут холодцовые; страх у жизни в роду жизнь — прекрасная жижа не отмоешься если саднит наружу вот внутрях ей самое место разность — соотносима между жизнью и смертью причём сама по себе только метит чёрную землю ни жива не мертва лишь внемлет сухую почву
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[159]
ХОДАКОВСКИЙ хоть та этого не хочет но по натуре вбирает падаль как губка воду и рада возможно смерти и ей — свобода саму от себя нести...
Когда горячее станет холодным А холодное вновь горячим Сворачивается калачом кровь Безвредно, одним Иероглифом, не иначе И телу по форме вровень Что у всех на виду И такое безлюдное В позе поля слежалого На радость свою и на беду В этом блюде без-дна Сути земли не избежав Хоть она и матрёшечная Зарываясь в иные правила Суть прикрывается сутью иной будто рассветная лошадь воздух — медленная отрава проносится стороной в новом теперь обличии не раствориться не ветром стать созерцает кто-то не здесь тесносердцевый выбелен клич положного-противоскресный из себя и себя не снесть...
[160]
Олег Дарк родился в 1959 году. Окончил филологический факультет Московского государственного университета. С 1981 по 1995 гг. сменил много работ: от музейного сотрудника до вахтёра и сторожа на стройплощадке. Автор сборника рассказов «Трилогия» (1996). Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Вопросы литературы», «Старое литературное обозрение», «Новое литературное обозрение», «Пушкин» и др., альманахах «Стрелец», «Вестник новой литературы», «Комментарии», газетах «Независимая», «Литературная», «Общая» и др., на сайте «Русский журнал», в интернет-журнале TextOnly и т. д. Комментатор изданий Ф. Сологуба, В. Набокова, В. Розанова. Составитель антологий «Проза Русского Зарубежья» (в трёх томах; М., 2000) и «Поэзия Русского Зарубежья» (М., 2001). Живёт в Москве.
Дафна Античная драма. Избранные сцены Действующие лица Аполлон Пан <Эномай, царь> <Стеропа, его жена> Левкипп — их дети Арсиноя Дриопа, нимфа, влюблённая в Левкиппа <Тесей, проезжающий герой> <Миртил, возница> <Призрак Гарпины> Горные девушки, слуги<, гости, глашатаи, боги, зрители скачек>
}
Действие происходит в Элиде, близ Олимпии, на северо-западе Пелопоннеса.
[161]
ДАРК Из действия первого Горы вдали, как в детской вырезной книге, со всем им присущим: ущельями, кручами, каменистыми осыпями, сверкающими водопадами, петляющими тропами и проч. Под ними, как бы в глубокой лощине, круглое, почти синее озеро. На его берегу пляшут и водят хороводы несколько девушек. На ближнем плане широкий гребень холма с прямой дорогой, проходящей вдоль него. Сбоку от дороги, со стороны обрыва в лощину, высокий белый гладкий камень. На нём сидит, спиной к горам и озеру, Аполлон. У его ног к камню прислонена лира, а в утоптанную траву брошены крест-накрест лук и колчан. Спиной к Аполлону и, значит, лицом в лощину — Пан. На левое плечо его наброшена козья шкура, он опирается на посох.
Пан (смотрит в лощину). Спускаются и здесь пляшут, почему? Аполлон (рассеянно). Что? Пан. Я говорю, что они спускаются, чтобы плясать. Интересно почему? Аполлон. Места не хватает. Пан. Вот я и говорю: места им, что ли, не хватает. Почему в горах так любят воду? Аполлон (рассеянно). Не знаю. Пан. Ты ничего не знаешь. Не люблю тебя такого. Аполлон. А какого любишь? Пан. Не знаю. Другого какого-нибудь. Аполлон. Ну что ж поделаешь? Не всё ж мне... Пан. Я тебя не видел в таком состоянии с тех пор, как сбежала Марпесса. Аполлон (приходя в волнение). Не напоминай, не напоминай, ну зачем? Пан. А ты её тогда догнал и расстрелял из лука. И правильно сделал. Аполлон. Нет. Пан. Да. А тело сжёг. Аполлон. Не было этого. Пан. Было, было. Аполлон. Россказни. Я слышал. Не понимаю, зачем надо про меня сочинять такое. Я её отпустил и дал ей мужа, и она (заканчивает неуверенно) жила долго и счастливо.
Не напоминай, не напоминай, ну зачем?
В волнении встаёт, безумно озирается, затем садится по-прежнему.
Вот как всё было, я хорошо помню. Пан. Ну верь, верь, если тебе так больше нравится. (Смотрит в лощину.) Это она? Аполлон. Да. Пан (укоризненно). Ты же не видел. Аполлон. Ты бы не мог показать ни на какую другую. А больше там и нет никого. Одна такая. Пан. Пусть так. Я говорю — пусть. Но разве ты что-нибудь сделал, прежде чем приходить в отчаяние? Ты же даже не поговорил с ней. Аполлон. Я говорил. Пан. Да разве так? А сидишь, всё только сидишь. Аполлон. Что я должен был сделать? Пан. Я тебе скажу. Ты должен был её увлечь, очаровать, восхитить, поразить, напугать, развеселить, польстить, пригрозить, убедить, растрогать, показать ей чудо, явиться во славе и мощи, стрелять на спор в цель... Аполлон (в тон ему). Пролиться золотым дождём. Пан. Не кощунствуй.
[162]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Аполлон. Дождём. Облить её всю, струиться по ней, затекая во все потаённые щёлки, чтобы она хохотала от невиданной щекотки. Потом — быком, и катать на спине. Му-у-у. Орлом, лебедем, вороном... Да, вороном, и каркать ей все глупости, которые знаю. Деревом: дубом, кипарисом, развесистой пальмой, чтобы спрятать её от солнца. Обвить её плющом, свеситься в рот маслиной. Волком, у-у-у (поднимает голову и воет), бараном... Бараном — это лучше всего. Обезьяной. Развлекать её шутовскими дурацкими ужимками. Мышью. Бегать у неё в ногах, забавно карабкаться по подолу, а она бы наклонялась ко мне, брала в руки и, может быть, подносила ко рту, дула бы в мех, любуясь на образовавшиеся розочки... Вот тогда — может быть. Пан. Всего этого не обязательно. Аполлон. Ну а что ж ты тогда? Нет, это не для меня. Пан. Ты считаешь это нечестным? Или унизительным? Аполлон. Честность тут ни при чём. Вбегают девушки. Они окружают Аполлона и Пана, танцуют вокруг них, взявшись за руки и то сужая круг, то отступая. Аполлон всё это время не отрываясь смотрит на одну из них.
Девушки поют:
Ты должен быть благодарен, что никогда не окажешься на их месте.
Источник вод Идёт, плывёт, Он вынесет нам целый плот Из глубины. За тем плотом Мы поплывём, Как за своим проводником. Мы все — равны. Пан делает шутливую попытку схватить одну из них. Девушки с диким хохотом разбегаются.
Пан. Вот какие! Аполлон (в волнении). Но ты видел, видел? Пан. Ну что ж, я не спорю. Да, красивая. Но не красивее же Кирены или Кассандры. Та хоть пророчествовала. Я понимаю, как это должно возбуждать. Аполлон. Плевать. Красивее. Пан. Ты сначала всегда так думаешь. (Смотрит в лощину, где опять пляшут.) А ведь после работы. Аполлон (рассеянно). После какой работы? Пан. Конечно. После очень тяжёлой. Там же камень. И немного земли. Много ли вырастет? Землю они ещё отсюда таскают. Вот они надолбятся, наносятся, нажарятся на солнце. А потом спускаются и пляшут. Потому и пляшут так. Ты должен быть благодарен, что никогда не окажешься на их месте. Аполлон. Может быть, было бы лучше. Откуда ты знаешь? Пан. Нет. Если бы ты долбил камень, как они, ты бы не мог вот так предаваться тоске и печали, что тебе так нравится. А только бы плясал, чтоб ни о чём не думать. Аполлон. Мне не нравится. Пан. Если б не нравилось, ты бы сделал что-нибудь, чтобы что-то изменить. Не говори мне. Чтобы с удовольствием заниматься своим настроением, нужно ничего не делать. Это закон. Аполлон. Вот мысль, которая могла родиться только у бездельника, вроде тебя. Пан. Я бездельник?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[163]
ДАРК Аполлон. Нет? Пан. Я бездельник. Значит, никому не нужное безделье с утра до вечера, как угорелый, когда кое-кто мечтает на камушке, гоняться за нимфами? Аполлон смеётся.
Ну и что ты смеёшься? Что смеёшься? Конечно. Разве б они были нимфами, если б я не гонялся за ними? Я же им напоминаю. Ты — нимфа, ты — нимфа... А пугать людей, когда они спят в самую жару, растянувшись и спрятав головы под телеги? Аполлон смеётся.
Смейся, смейся. Ты глуп, хотя и бог. Это безделье? Солнце уж давно сменило место, в головы им печёт. Да если бы я, подкравшись, не вспугивал их, они бы там так и оставались навсегда. Они вскакивают, озираясь, не понимая, что с ними, а придя в себя и опомнившись, забираются поглубже, где ещё тень. Я им напоминаю о жизни, о том, что вокруг них есть что-то ещё страшное и опасное. А иначе б они забыли и не проснулись. А безделье обходить их скот, защищать от воров, собирать его, когда разбредётся? Или безделье возвращать силы, когда крестьянин уже, кажется, изнемог от работы? И вдруг появляются новые. Откуда взялись? А это всё я, я. Безделье — исцелять их больных? Очень мне надо. Или обращать в бегство врагов одним дуновением, которого никто не слышит? И ведь никакой славы, никакой. Весь триумф полководцам. А делать так, чтоб их женщины рожали? Аполлон. Вот это, я думаю, самое утомительное Пан (не слушая). А насылать пророческие сны, это как? Да всё в стихах. В стихах! Их же ещё сочинить надо. Аполлон. Ну ладно, ладно. Прости. Я не знал. Пан (устало). А ты говоришь — бездельник. Обидно. Иногда я просто, поверишь ли, падаю с ног.
Иногда я просто, поверишь ли, падаю с ног.
Вбегают девушки. Окружают Аполлона и Пана и танцуют вокруг них.
Девушки поют: Видишь, месяц издалёка Появился боком, боком. Это лодочка моя, И на ней поеду я. Расступайтесь звёзды дружно, Еду я, пока мне нужно, Ножкой ножку колочу, А приеду — соскочу. Без видимой причины они вдруг рассыпаются в стороны и убегают с жалобным птичьим криком одна за другой, взмахивая руками, как крыльями.
Аполлон. А вот и он. Вбегает Левкипп. У него очень длинные волосы, сколотые на затылке. На правое плечо и левую руку накинут плащ с изображением лошади. Плащ спадает, а Левкипп его ловит, преследуя последнюю из девушек. Она выскальзывает. Он возвращается, хватаясь за голову. Замечает Аполлона и Пана.
Пан. Ты знаешь его?
[164]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Аполлон. Немного. Левкипп. Никогда не могу догнать. Что такое? Уворачиваются и уворачиваются. Вы кто? Странники, пастухи, боги? А! Какое мне дело? (Садится у ног Аполлона.) Я хочу с тобой говорить. Не с тобой, а вот с тобой. (Показывает на Аполлона.) Не знаю отчего. Мне хочется всёвсё рассказать тебе про себя. (Обнимает его ногу. Аполлон брезгливо отодвигается, но Левкиппа это не смущает. Выпустив Аполлона, он обнимает свои колени, согнувшись.) Пан. И не тебе одному. Все так. Левкипп. Не знаю отчего. Я тебе доверяю. Пан. Всякий раз, когда его кто-нибудь видит, он внушает доверие. Это у него с рождения. Левкипп. Я самый несчастный человек, знаешь? Аполлон молча смотрит на него.
Пан. Чем же? Левкипп. Я влюблён. Так влюблён... Пан. Разве это плохо? Левкипп (обращаясь исключительно к Аполлону). А она — нет. Она не любит меня. Пан. Это мне что-то напоминает. Аполлон делает ему знак молчать.
Он — старик. Но это к делу не относится.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Левкипп (в сторону Аполлона). Совсем. Я ей и говорю, и говорю, и говорю. А она бегает от меня. Я ей противен. Почему? Как такое может быть? Я же для неё всё, ну всё. Я никого так больше не люблю. И вообще не люблю. А только её. И вот ещё — сестру. Только к ним двоим я и привязан. У меня больше и нет никого. Мы с ней часто говорим о Дафне. Они подруги. Пан. Так вот в чём дело. (Смотрит на Аполлона. Тот делает ему прежний знак.) Левкипп (в сторону одного Аполлона). А больше мне и не нужен никто. Ты же не видел мою сестру? (Аполлон кивает так, что непонятно, видел или нет.) Видел? Ну вот. (Мечтательно.) Нежное, стройное создание. Если б она не была мне сестрой, я бы её любил. И лучше бы было. И она бы меня любила. Но она же сестра! Я не могу. Мать — дура. Не понимает меня. Да ей и всё равно. Влюблена в отца. Как кошка. А он... Он что? Он — старик. Но это к делу не относится. Я не могу тебе всего сказать. Хоть и доверяю тебе. Но про это — не могу. Прости. И всё. (Аполлон кивает.) Да ты и сам знаешь. Всем плевать на меня. Кроме Арсинои. Это моя сестра. (Аполлон кивает.) Она мне говорит: ну если она такая, оставь её. Есть же другие девушки. Она бы хотела, чтоб я был счастлив. Но она сама так несчастна, так несчастна. А я... Я не могу. Разве я могу? Зачем мне другие? Я ей говорю, я же не так просто, я жениться хочу. Пан. Кому это? Левкипп (не обращая на него внимания, Аполлону). Дафне. На тебе. А больше мне и не нужен никто. А она — убегает. И смеётся. Смеётся и убегает. Ну скажи, что я делаю неправильно? Аполлон. Я знаю. У меня тоже так. Левкипп (подозрительно). Что у тебя? Аполлон. Знаю. Продолжай. Левкипп. Так и всё. А больше нечего. Она не хочет. Но почему? я не понимаю. Я ведь царевич, знаешь? Знаешь. Отец умрёт, это же всё будет моё. (Обводит рукой вокруг.) А она — убегать. Кто она? Да никто. В горах живёт. В хижине. Сравнить: её родители и мои. Пан. Она — нимфа.
[165]
ДАРК Левкипп (по-прежнему не обращая на него внимания). Нимфа! Ну, нимфа. Что ж, что нимфа? Нимфа — это место жительства. А я — царь. Ну не сейчас, конечно. Но ведь буду. А мне разрешат, я знаю. Если захочу. Мне позволят жениться на ней. Отец разрешит. Потому что ему всё равно. Он другим занят. Но об этом — не могу. Разве плохо ей будет? Посмотри. Моё! (Показывает.) А значит, и её тоже. Нет. Пан. Может быть, она влюблена? Левкипп. В кого это? (Подозрительно смотрит на Аполлона.) Аполлон (улыбаясь и делая рукой отрицательный жест). Нет, нет. Ты зря на меня думаешь. Левкипп. Так это ты, ты. Теперь я понимаю. Аполлон (с тем же жестом). Я тебе не соперник. Левкипп (не слушая). Но и я не уступлю. Будь ты бог. Аполлон. Нет. Она меня тоже не любит. Пан. Она никого не любит. Ты должен это знать. Левкипп. Нет, нет. Аполлон. Да. Пан (Аполлону). Погоди. (Левкиппу.) Я помогу тебе. Левкипп (впервые обратив на него внимание). Ты? Пан. Да я, я. Мне не в первый раз. Левкипп. Я тебя знаю? Ты кто? Пан. Знаешь. Наверное. Если когда засыпал днём в лесу или в поле, может быть, устав гоняться за куропатками или выслеживать вепря, то и знаешь. Левкипп (не слушая, в волнении). Я тебя знаю, знаю. Пан. Конечно. Успокойся. Левкипп. Ты — Эрот. Аполлон хохочет.
Пан. Ну если ты так представляешь Эрота (обводит себя рукой), то можно себе представить, какая у тебя любовь. Левкипп (не слушая). Эрот, Эрот. Как же я сразу не догадался? Аполлон. Он что, серьёзно думает?.. Пан. Да какая разница. Эрот так Эрот. Пускай. Тебе-то что? Левкипп. А я тут так сижу! И не хочу разговаривать с тобой. Прости! Пан. Ничего. Левкипп. Это что-то на меня... Не знаю. Прости, что не оказал тебе уважения, которого ты заслуживаешь... Пан (нетерпеливо). Хорошо, хорошо. Не будем об этом. Я тебя научу, как надо лучше поступать. Левкипп (прислушиваясь). Как? Научи! Как надо? Пан. Да. Но не сейчас. Мы встретимся. Левкипп (беспокойно оглядываясь). Когда? Как я найду тебя? Пан. Не надо меня искать. Я всегда тут. Ты куда? Левкипп (вскакивая и нетерпеливо переступая на месте). Где, где? Ну, говори! Пан. Да здесь. Выйдешь, хлопнешь в ладоши два раза. Тут и я. Левкипп. Здесь. Хлопнуть два раза. Ты. Я всё понял. (Стремительно убегает.) Пан. Как ты думаешь, куда он? Сидел, сидел. Странный какой. Аполлон. Не знаю. Что ты задумал? Пан. Расскажу. Аполлон. Ты же не собираешься, правда, ему помогать? Пан. Нет, конечно. Аполлон. Опять гнусность какая-нибудь? Пан. Ну почему, почему обязательно гнусность?
[166]
Нимфа — это место жительства. А я — царь.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Аполлон. Я тебя знаю. Но только без меня. Я ни о чём не должен знать. Пан (улыбаясь). Ладно, договорились. А ты ведь и всегда так. Но я тебя люблю. Не могу смотреть, как ты тут страдаешь изо всех сил. Аполлон. Я мог бы обойтись и без твоей помощи. Пан. Мог бы? Правда, мог бы? ... Кто-то возвращается. Аполлон. Дафна с подругами. А за ними этот. Уйдём! Пан. Нет. Спрячемся. Скрываются под обрывом. Быстро входят Дафна под руку с двумя девушками. За ними — Левкипп. Он пытается удержать Дафну, а она прячется за подругами, толкает их, вертит так, что они попадают ему под руки. Девушки смеются и поддерживают её игру, заслоняя её. Наконец она выбегает из-за них и остается без прикрытия. Левкипп хватает её за руки. А она отбегает вперёд спиной и отпихивает его руки. Девушки, смеясь, уходят.
Дафна. Ти-ти-ти, тихонечко-тихонечко. Я осталась, чтоб поговорить с тобой. Левкипп. Я тоже. Поговорить. С тобой. (Задыхается.) Дафна (немного запыхавшись). Очень хорошо. Давай говорить. Ходят вдоль дороги вместе.
Начинай. Левкипп. Нет, ты сначала.
Ти-ти-ти, тихонечкотихонечко.
Дафна смеётся.
Дафна. Ты очень милый. Такой очень хороший. Добрый. Я понимаю, что лучше тебя никого и не может быть для меня. Левкипп внимательно слушает, заглядывая в лицо и шевеля за ней губами, как будто чтобы лучше понять.
Если бы я хотела, нет, могла кого-то полюбить, то, то, то... это был бы только ты. Конечно! Но я не могу, не обижайся. (Как-то удивленно.) Не могу. (Разводит руками.) Так что это нам придется с тобой оставить так. Левкипп (вдруг выскочив перед ней, переступая перед ней и хватая за руки). Нет, нет. (Плащ спадает.) Дафна. Куда?! Рядом. Рядом идти. Вот так. Левкипп. Да почему, почему, если ты сама говоришь. Идёт рядом с ней.
Дафна (спокойно). Мне самой очень жаль. Что ж поделаешь, если я такая? Левкипп. Какая? Я же люблю. Тебя. (Подбирая плащ.) Дафна. Я знаю. Такая. Все говорят: люблю, люблю... Левкипп. Кто? Дафна. А что это такое? ... Да вот (показывает, будто целится), с луком. А я, я, я... Ну ничего. Совсем. Может, что-то шевельнётся во мне. Нет. Прислушаюсь к себе. Я какая-то ненормальная. Иногда мне кажется, что все вокруг влюблены, кроме меня. Меня же пожалеть надо, а не преследовать. А ты преследуешь. В то время как тебе-то надо радоваться, так радоваться. Левкипп. Чему радоваться? Дафна. Как же! Что ты можешь, это вот, так любить. Это же, навер-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[167]
ДАРК ное, приятно. Меня Афродита наказала, вот что, только не знаю за что. Всё спросить пойти собираюсь. Да не с кем. Далеко. Пойдёшь со мной? Левкипп. Пойду, пойду. Я же умру без тебя. Дафна. Нет. Не умрёшь. Я немного умею предсказывать. Ты не умрёшь. По крайней мере, не от любви. (Равнодушно.) Все умирают. Значит, договорились? Я пришлю за тобой. Левкипп. Да, да. Когда? Дафна. Спасибо. ... Не знаю. Может, завтра. Может, через два дня. Разве я знаю? ... Не ходи за мной. (Поворачивается, чтобы уйти.) Левкипп. Дафна, Дафна. Дафна (чуть раздражённо). Что опять? Левкипп. А как же, как же я? Дафна (так же). Что — ты? Левкипп. Ты никогда ... (сглотнув) никогда не сможешь полюбить меня? Совсем никогда? Дафна (слегка улыбаясь). Нетерпеливый какой. Что значит никогда? Вот сходим с тобой. Кто ж это может знать заранее? Может быть, по дороге ты мне так понравишься! Я бы ведь сама очень хотела. Я тебе скажу тогда. А пока я тебе просто благодарна. Мало тебе? (Поворачивается уйти. Левкипп делает движение броситься за ней. Останавливает его, подняв палец.) Стоять! Кому говорю — стоять? Так. (Уходит.) Левкипп замирает, заворожённо противоположную сторону.
глядя
вслед.
Затем
уходит
в
<...> Дафна (направляется к камню). Да пока свободно. (Садится.) Тёплый ещё. Кто это был? (Замечает лук и стрелы.) Интересно. Лиру взял, а лук оставил. Стрелок! Отчего так всегда со мной? Сама же и придумала все. (Поднимает лук.) Но мне-то легко, а их это мучает. Я прямо чувствую, как они держат слово. Бедные дурочки! Но не могу же я им сказать: извините, это всё я неправильно тогда, а давайте повыходим все замуж. (Дёргает тетиву. Она издаёт резкий звук.) Это было бы дико. Надо придумать, как их освободить. Бедная девочка! Как она любит его! Но я же не виновата, что они все влюбляются в меня наперегонки. Я же ничего не делаю для этого. Надо ей сказать: возьми его себе, зачем он мне? (Дёргает тетиву.) Так она же и обидится. Бедный мальчик! Как он любит меня! А мне он совсем не нужен. Я так люблю гулять одна. Собрался со мной к Афродите. А я не пойду. Не пойду да и всё. Не знаю почему. Потому что не хочу. Бедная, бедная! Она не любит меня, а мне её жаль. Не знаю, почему мне сегодня всех так жалко. И этот ужасный старик, который преследует её, и мать, которая на всё смотрит, как он, и брат, от которого никакой помощи, а о нём самом надо только заботиться. Сказать ей: брось всё, девушка, и уедем с тобой. Да ведь не поедет. Что я ей сделала? Поёт, резко дёргая в такт тетиву:
Тёплый ещё. Кто это был?
Я не знаю, что со мною, Отчего такая грусть. Камни серою стеною, Чаша с синею водою... Заучила наизусть. Нежный мальчик просит мило, Спелый муж расставит сеть, Только оба мимо, мимо, Им меня не одолеть.
[168]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Останавливается, задумавшись. Потом продолжает. Возможно, импровизирует: Этот правит колесницей, У другого — меткий лук. Я не лошадь и не птица, Чтоб меня кормили с рук. Поёт, запинаясь и постепенно понижая голос: Я не знаю, что со мною, Камни серою стеною... Что за ними? Заглянуть! Чаша с синею водою Мне указывает путь. Идёт кто-то. Кажется, это из дворца. Что им здесь надо? Никого не хочу видеть. (Уходит.) <...>
Из действия второго <...>
Никого не хочу видеть.
Слуги растаскивают столы, вытаскивают и уносят копья с черепами. В этой суете, раздвигая слуг и обходя их, по дороге движутся Аполлон и Дафна.
Аполлон. Но вы же видите, что я говорю с вами спокойно, за вами не гоняюсь, не бросаюсь на вас и вас не хватаю. Дафна. А иначе я бы и не говорила с вами. Если б было иначе. Садится на открывшийся камень. Аполлон стоит перед ней. Движение вокруг постепенно замирает.
Не подпустила бы вас тогда к себе, да и всё. Если б вы преследовали меня. Аполлон. Правда? А этот молодой человек, с которым вы очень живо беседовали? Дафна. Какой человек? А-а. Опять подслушивали? Вы следите за мной. Аполлон. Не слежу. Просто я всегда тут. Дафна. Я знаю, вы говорили. (Задумчиво.) Вы — стра-анный! Мне интересно с вами. Нет. Если вы тут были, то должны знать. Мне пришлось бы для вас тоже что-то придумать, чтобы вы меня оставили в покое, если бы тоже преследовали меня. Аполлон. Значит, вы ему всё придумали? Дафна. Конечно. А что мне оставалось? Ведь ходит и ходит. И чем я виновата? Иногда я думаю, ну почему, почему у меня ни брата, ни отца? Я ведь совсем одна. Аполлон. Зачем они вам? Дафна (мечтательно). Они бы защитили меня. А так — ни-ко-го. Аполлон. Значит, вы не пойдёте с ним? Дафна. Куда ещё? Аполлон. В храм.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[169]
ДАРК Дафна. А-а, вы и это знаете. Нет, конечно, нет. Беда в том, что когда он поймёт, что я обманула его, всё начнётся заново. И мне опять надо будет что-то придумывать. Скучно! Аполлон. Бедный мальчик! Мне его жаль. Он же будет так ждать. Дафна. Пусть ждёт. Ничего вам не жаль. Аполлон. Если бы вы только согласились, то защищал бы вас я. Дафна. А на что это? Аполлон. Я мог бы стать тебе и братом, и отцом... Дафна. И? Ну, договаривай. А я и сама знаю. Аполлон. Я бы заботился о тебе. К тебе бы тогда и не подошёл никто, если бы ты сама не захотела. Дафна. Это как же? Аполлон. Я умею. Дафна. Шапка-невидимка, что ли? Нет. Ты же бы не согласился быть только братом. А я знаю. Аполлон (чуть раздражённо). Ну не дурак же я в самом деле. Как ты думаешь? Дафна. Вот видишь. А я не могу. Только пожалуйста, пожалуйста, не надо петь. Я опять засну, и делай со мной что хочешь. Но если хочешь, пой. Это у тебя обыкновение такое. Ты же понимаешь, что со мной-то это всё равно. Проснусь, и опять всё по-прежнему. И тебе не поможет. Аполлон. Я не буду петь. Дафна. Хочешь — пой. Аполлон. Зачем ты уговорила девушек не выходить замуж? Ты думаешь, это тебе так оставят? Дафна. Говорите — не следите. Кто ж меня накажет? Аполлон. Это нарушение, нарушение. Конечно. Не накажут, но... накажут. Не могут не наказать. Дафна. Боги что ли? Я в них не верю. Сколько живу, иногда кажется — вечность, ни один ни во что не вмешался никогда. А если б они были, это бы, конечно, чувствовалось. Аполлон. Откуда ты можешь знать? Ты не знаешь. Просто они ждут. Дафна. Ждут? Ну, значит, я всё делаю правильно. Выходит, я их искушаю. (Живо.) Пусть, пусть они явят мне себя. Ради этого я готова съесть своего ребёнка. Но у меня нет детей. ... Понимаешь, это была шутка. Аполлон. Какая шутка? Дафна. Сначала. Или не шутка. Я не знаю. Я такая непохожая-непохожая. На всех. Совсем. То есть у меня всё иначе. Это так мучительно. Аполлон. Иначе что? Дафна. Всё. Говорят, любовь, любовь. А я не хочу. Я же не виновата. Как ты думаешь? Ну разве можно что-то делать против воли. (Вопросительно смотрит на него.)
Ну, значит, я всё делаю правильно.
Аполлон задумчиво кивает.
Ну вот. Я и не делаю. Но очень тяжело. Все же смотрят. Я и захотела притвориться, будто это я нарочно, а не потому что не могу. Я им говорю: а давайте, девчонки, поклянёмся никогда не принадлежать мужчине. Не какой-то Артемиде поклянемся, которой до нас дела нет, а себе. Кто ж знал, что они так всерьёз примут. А теперь уже поздно что-то менять. Да они и не поверят. Но я так думаю: если они это приняли, значит, это в них уже самих было, значит, не я одна такая. А? Как ты думаешь? Аполлон. Послушай, дитя. (Берет её за руку.) Дафна (отдергивая руку, почти кричит). Оставь, оставь меня в покое. Неужели ты тоже будешь себя вести, как этот глупый, бездар-
[170]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА
У меня скачки. ´ Но я вернусь, вернусь.
ный мальчишка. Ты же, ты же... музыкант! (Вскакивает и отбегает, так что Аполлон, держа её за руку, поневоле делает несколько шагов за ней.) Левкипп (стремительно появляясь). Я видел. Не бегите, я всё видел. А я всегда знал. Ты, ты... (Аполлону.) Я убью тебя. (Дафне.) А ты — обманщица. Вот. (Аполлону.) Выходи, если не боишься, будем биться. (Вытаскивает меч.) Аполлон (слегка улыбаясь). Ты же видишь, что я не вооружён. (Выпускает Дафну.) Дафна (возвращаясь и опять садясь). Что же ты видел? Левкипп. Я видел. Он держал тебя за руку. Дафна. Мало ли кто кого держал. Ты меня тоже держал. Что ж с того? Левкипп. Ты меня обманула. Дафна. Я? Тебя? Каким образом? Левкипп. Ты мне обещала. Дафна. Я ничего не обещала. Левкипп. Значит, мы идём? Дафна. Куда? А-а. Нет. Это была шутка. Шутка, а не обман. Понимаешь? Левкипп. Как же ты могла? (Шёпотом.) Как могла? (По его лицу текут обильные слёзы.) Дафна (внимательно глядя на него). Я сейчас разрыдаюсь. (Нервно смеясь.) Но это не ко мне. Иди вон к твоей сестричке. Это по её части. Она утешит тебя. Она это любит. Левкипп. Это всё он, он. (Рвётся к Аполлону, а тот его отталкивает.) Дафна. Он-то тут при чём? (Ловит Левкиппа за руки и тоже отталкивает его, защищая Аполлона.) Вот я всегда так, скажу что-нибудь. Успокойся, да успокойся ты. Это я во всём виновата. Это же всё неправда. Левкипп рвётся к Аполлону.
Ведь ничего, ничего не было. (Ловит его за руки.) Клянусь землёй, из которой, говорят, я появилась: мне это мама любила рассказывать, пока жива была. Левкипп (рвётся). Трус, трус! ... Он уговорил тебя. Дафна. Это трудно. (Отталкивает его.) Левкипп. Но я знаю, как теперь всё будет. Надоело! Всё, всё! Отец прав. Надо брать. Сейчас я не могу. У меня ск ачки. ´ Но я вернусь, вернусь. И тогда... Дафна (живо). Ск ачки? ´ Какие ск ачки? ´ Левкипп. Я не могу пока сказать тебе. (Рвётся к Аполлону.) Дафна (оставляя обоих). Господи, я так и знала. Левкипп. И тогда мы посмотрим. Эрот! Он обещал мне. Он научит меня, что надо сделать. Аполлон (с интересом). Что ты знала? Дафна. Эрот? (Смотрит на Аполлона.) Что за Эрот? Аполлон. Да-а, это он так называет там одного. Левкипп. Я сегодня увижу его. А он мне обещал. Аполлон. Ну вы тут разбирайтесь сами, а я пойду. (Идёт.) Левкипп (устремляясь за ним, размахивая мечом). Стой! Я не выпущу тебя! (Бежит за Аполлоном, хватая его за руку, а тот отмахивается на ходу. Дафна врывается между ними. Мешает Левкиппу, который пытается через неё дотянуться до Аполлона.) Дафна. Что ты! Что ты! Опомнись, разве так ведут себя. Что он тебе сделал?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[171]
ДАРК Левкипп. Пусти, пусти меня! А я убью его всё равно! Аполлон. Сумасшедший! Да оставь ты его, если он так хочет. Пусть попробует. (Идёт.) Левкипп. Я хочу! Я хочу-у! (Рвётся за ним.) Покидают сцену в таком порядке: Аполлон, оглядываясь; Дафна, пятясь, загораживает его; Левкипп пытается обойти её то с одной, то с другой стороны.
<...> Болтая, смеясь и толкаясь, входит пять девушек, то щекочут друг друга, то выкручивают руки: одна заводит другой руку за спину, а та пытается вывернуться и отцепиться. Среди них Дафна и Дриопа. Три девушки рассаживаются на траве вокруг камня. Верхом на нём, схватившись руками за него и болтая ногами, занимает место Дафна. Дриопа — на земле, чуть в стороне.
Девушка. Скоро начнётся. Дафна (глядя вниз). Да... уж. Боюсь я, девчонки. Другая девушка. Чего же ты боишься? Дафна. Не знаю. Только боюсь. Первая девушка. Интересно же, посмотрим. И потом: какое нам дело? Нас это не касается. Дафна. Не касается. Предчувствие у меня. Третья девушка. У тебя всегда предчувствия. Только они не сбываются никогда. Дафна. Почему? Иногда сбываются. Вторая девушка. Сбегутся сейчас. Но у нас есть ещё время. Первая девушка. Вон, Дриопа. Сидит. Никаких предчувствий у ней никогда. Дафна. Хорошо ей. Дриопа (задумчиво). Мне всегда лучше всех. Третья девушка. Скажи нам, скажи скорее, как это получается у тебя? Дриопа (так же). Что? Третья девушка. Ну, что лучше. А? Скажи. Дафна (оглядываясь). Оставь её. (Дриопе.) Не обижайся на неё, слышь? Дриопа (тихо). Я никогда не обижаюсь. Первая девушка. Да, да, оставь. Она у нас влюблена. Третья девушка. Да она всегда влюблена. Вторая девушка. В кого на этот раз? Первая девушка. Теперь в Аполлона. А то была в царевича. Дафна. Да оставьте вы её. Что пристали? Аполлон, это кто? Вторая девушка. А ты не знаешь? Разговариваешь, разговариваешь с ним. Мы все извелись, тебя ожидая. Дафна. Ну и что? Вы вон с этим, с толстяком, тоже разговариваете, я же ничего. Нет, правда не знаю. Дриопа (вскакивая и сейчас же опять садясь). Врушка, врушка! Ну что притворяться? Дафна. Да не зна-аю (словно внутренне разводя руками). Мне это всё равно. Первая девушка. Толстяк — другое. Он нам на флейте играет. А Аполлон — стрелок, тут всё ходит. Он в тебя тоже влюблён. Дафна. Пусть влюблён. Я этого не добиваюсь. Дриопа. Нет, ну какая врушка. И зачем? Вторая девушка (Дафне). Ты смотри, смотри. Мы же поверили тебе. Если ты изменишь.
[172]
Сбегутся сейчас.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Дафна. Я не изменю. Дриопа. Да как вы ей верите только? Как верите? Вторая девушка. А ты вообще молчи. С тобой разговор особый. (Остальным.) Как мы только терпим её, я не знаю? Первая девушка (вскакивая, подбегая к Дриопе и наклоняясь к ней). Ты клятву давала, давала? Заставляли тебя? А теперь что? Изменщица! Дафна. Сядь на место! Говорю, сядь! (Дриопе.) Не обращай внимания. Дриопа. Я и не обращаю. Первая девушка (возвращаясь). Она — изменщица. Дафна (глядя вниз, где начинается, какое-то движение). Ну и что, и ладно. Она свободна. Все вы свободны. Первая девушка. Ну нет, это ты брось. Нам свобода не нужна. Дафна. Ну, не нужна. И хорошо. Раз не нужна. Может, ей нужна. Вторая девушка. А давайте станем её щекотать. Ну раз она изменщица. Первая и третья девушки (вместе). Нет, нет, ты что. Потом. Мы с ней расправимся потом. Сейчас начнётся же. Вторая девушка. Может, не сейчас ещё. Первая девушка. Если не сейчас, то давайте пока споём. Вторая и третья девушки (вместе). Давай, давай. Начинай. Дафна! Третья девушка. А давайте, давайте, девчонки, пусть Дриопа запевает. В наказание. Смеются. Затем устраиваются поудобнее: одна — опершись на локоть, другая ложится на спину, руки под голову, третья — на живот, подставив кулаки под подбородок.
А давайте станем её щекотать.
Втроём. Дриопа! Дриопа! Давай пой! Кому сказано! Дафна (оглядываясь). Будешь петь? Если не хочешь, то и не надо. Дриопа (тихо). Нет, я спою. А что? Девушки (вместе). Нашу, нашу! Дриопа запевает. Остальные, кроме Дафны, смотрящей вниз, подхватывают: <...>
Из действия третьего <...> Справа по дороге вбегают: впереди Левкипп в женском платье, следом Дафна. Держатся за руки, раскраснелись и запыхались.
Дриопа. Она, всегда она. Я вырву ей волосы. (Бросается навстречу. Аполлон хватает её за руку.) Аполлон. Что ты, что ты! Не сейчас. Она ж не одна, не видишь разве? (Тащит за руку.) А мне, думаешь, приятно смотреть? Но что же тут поделаешь пока? (Уводит Дриопу. Она упирается.) Дафна (обогнав Левкиппа и с размаху садясь на камень). Уфф. Хорошо, да? А я всегда думала, что ты ненавидишь меня. Левкипп (присаживаясь перед ней). Я? Ну что ты, разве я могу? Дафна. Нет? А что ты? Левкипп (убеждающим тоном). Я всегда любил-а (поправляясь) тебя. Дафна. Правда? (Счастливо смеётся.) Левкипп. Да, да. (Обнимает ей колени, а Дафня гладит и перебирает ему распущенные волосы).
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[173]
ДАРК Дафна. Какие у тебя волосы чудные. Как у лошадки. (Гладит.) Левкипп (отстраняя голову, и волосы тянутся за ней). Не говори, не говори мне о них. Дафна. Я знаю. Тебе очень жаль его? Левкипп. Мне? Мне жаль. Дафна. Он умрёт? Левкипп. Да. Но он не должен, не должен. Мне бежать надо. (Делает движение, как будто хочет вскочить, и садится опять.) Дафна. Не надо. Ничего не надо. Всё равно же ничего не изменишь. А я люблю тебя. (Целует его, нагибаясь.) Ты знаешь, у меня никогда не было подруги. Левкипп. Никогда? А эти? Дафна. Нет. Это — другое. Они... они думают, я у них главная. А я не главная. Я сама ничего не знаю. Левкипп. Вы вместе всегда. Дафна. Конечно, вместе. Потому что больше не с кем. Левкипп. Танцуете. Дафна. Конечно, танцуем. Но знаешь ли, а я ведь не люблю. И не любила никогда. Левкипп. Что? Дафна. А танцевать не любила. Левкипп. Зачем же тогда? Дафна. Не знаю. Не знаю, как так получается. А разве ты всегда делаешь, что тебе нравится? Вот видишь. Но ты так спрашиваешь. Ты странная. Может быть, это и нравится мне. Левкипп. Чем же? Дафна. Девушки не спрашивают никогда. Может быть, ты не девушка? Шучу, конечно. Конечно, ты не девушка. Не как все. Они либо и так знают, либо неинтересно. Им ничего не интересно. Левкипп. Я хочу всё про тебя знать. Дафна. Всего знать невозможно. Левкипп. А я хочу. (Берёт её за руки.) Дафна. Раньше же не хотела. Обними меня. (Левкипп её обнимает.) Крепче. Вот так. Ты всегда была холодна со мной. Левкипп. Я не была. Дафна. Была, была. Всегда хотела показать, что тебе не нравится, как я себя веду. Что же изменилось? И не могу понять, что. Я так удивилась, когда увидела тебя у нас. Левкипп. Просто я боял-лась (поправляясь). Дафна. Глупости. Чего? (Ласкается к нему.) Левкипп. Ты такая прекрасная. Я всегда думала, ну что я рядом с тобой? Царевна, и всё. Разве это интересно? А ты, ты — нимфа! У тебя тоже очень красивые волосы. И руки. У тебя такие нежные руки. (Дафна гладит его щёку, а он целует ей руку, ловя губами.) Вот я и хочу знать. Дафна. Что? Что, миленькая? Левкипп. Как это выходит, что мне это всё так нравится у тебя. Сколько других девушек, столько! И тоже волосы, руки. А мне только ты, только ты. Мне идти надо, а я не могу оторваться. (Обнимает её, прижимая и лаская рукой её затылок. Про себя, по другую её сторону.) Как странно, кажется, у меня в этом лучше выходит. Дафна. Что? что? Я просто не слышала. Ну какая же ты странная. У меня никогда ничего подобного. Такая милая. Мне так нравится тебя слушать. Левкипп. А мне говорить, говорить с тобой! Дафна. Ты так похожа на своего брата. Иногда я думаю, что это он. А вот ты говоришь — и совсем другое. Его я слушать не могу. Левкипп. Тебе он так противен?
[174]
Девушки не спрашивают никогда. Может быть, ты не девушка?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Дафна. Противен? Нет. Но ты не обидишься, не обидишься? Понимаешь, он — дурак. Не обиделась? (Отрываясь от него и заглядывая в лицо.) Левкипп. Нет. Почему дурак? Дафна. Глупый, он глупый. Может быть, потому, что если брат и сестра, то всегда один умнее. Я не знаю. Левкипп. А я вот люблю его. Дафна. Конечно. Тебе его жалко. Но так похожи. Как будто в насмешку. Спутать можно. Левкипп. А ты бы спутала, спутала? Дафна. Я — другое дело. Я — нет. У меня внутреннее чутьё. Ты уйдёшь от меня? Левкипп. Мне надо. Дафна. А потом? Потом-то вернёшься? Левкипп. Я вернусь. Я всегда буду возвращаться к тебе. Дафна. И прямо сейчас? Ты сейчас уйдешь? У нас есть немножечко времени? Ну чуть-чуть? Пожа-алуйста. Левкипп. Чуть-чуть есть, я думаю. Дафна. Правда? Нет, правда? И мы поиграем ещё? Левкипп (улыбаясь). Поиграем. Во что? Дафна (отталкивая его и вскакивая). Поиграем, поиграем. (Прыгает.) Догоняй. (Уносится хохоча.) Левкипп. Нет, правда, так лучше. (Придерживая платье, бежит за ней.) <...>
Я — другое дело. Я — нет. У меня внутреннее чутьё.
Левкипп — отворачиваясь и машинально прикрывая лицо накидкой. За ним — Дриопа.
Дриопа. Эй, эй! Погоди. Левкипп. Что ты хочешь? Я не могу сейчас разговаривать с тобой. Мне пора. Потом. (Про себя.) Да что я, правда. Все равно ж не узнает. (Перестает прикрываться.) Дриопа. Ты, правда, Арсиноя? Дай посмотреть. А то всё издали, всё издали. (Разглядывая его.) А то я сначала подумала. Да нет. Левкипп. Что, что ты подумала? Дриопа. А почему ты всегда только с Дафной? Чем я хуже? Левкипп. Я не только, не только. Но мне правда пора. Дриопа. Иди. Разве я держу тебя? А куда? Левкипп. Во дворец. Меня ждут. Мне надо. Там, там (показывает, где его ждут). Дриопа. Посиди со мной тоже? А? Мне это было бы приятно. Левкипп. Конечно. Конечно, я посижу. Но не сейчас. И она нас увидит. Садятся рядом, очень тесно, на камень.
Дриопа. Она не увидит. Ты так похожа на своего брата. Да нет. Я не верю тебе. Наверное, ты Левкипп, только переоделся, да? Я никому не скажу. Левкипп. Да что ты говоришь такое? Ты думаешь? (Пытается отстраниться, но очень тесно. Дриопа прижимается ещё плотнее.) Дриопа. Наверное, я сошла с ума. Поцелуй меня. Я буду думать, что это он. Левкипп (по-настоящему рассердившись). Да что вы все, только он да он. Даже обидно. Чем я хуже? Ты его так любишь?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[175]
ДАРК Дриопа. Ты лучше, лучше. Люблю. Но он дурак, разве не видно? А ты — нет. Не-ет. Я чувствую. Не знаю почему. Левкипп. Разве дурак? Дриопа. Ну как же. Я ведь так люблю его. А он — никак. Вот ты бы что сделала, если б тебя так любили? Левкипп. Не знаю. Дриопа. Зато я знаю. Ты бы оценила, конечно. Да. Ты бы ответила. Скажи! Ведь его никто, никто не будет так любить никогда. (Тянется к Левкиппу. Он, помедлив, неуверенно, почти с отвращением, целует её.) Ну вот. (Отрываясь от него.) И губы у тебя такие же. Как такое может быть? Я ведь раньше ещё целовалась с ним, знаешь? Левкипп. Да, я помню. Дриопа. Помнишь? (Подозрительно.) Откуда? Левкипп. Он мне говорил. Дриопа. Скотина. А я-то думала, что это тайна большая. Мы договорились с ним, чтобы никому. Не обсуждала ни с кем никогда. Хотя так хотелось, так всегда хотелось. Обними меня. (Левкипп обнимает её.) Она не увидит. Её нет, нет. И обнимаешься ты так же. Не понимаю. Левкипп (сердясь). Да не так же, не так же. Наваждение какое. Тебе так кажется. Дриопа. Может, и кажется. Ты теперь должна провести со мной весь день, поняла? Да? Ладно? Левкипп. Хорошо. Но сейчас я пойду. Правда. Не держи меня. Дриопа. Мы спрячемся, Дафна и не узнает ничего. А когда? Левкипп. Не знаю, не знаю я. Мы договоримся. (Пытается встать.) Дриопа. Конечно, договоримся. Я теперь тебя не выпущу. Только, знаешь что? Левкипп. Что ещё? Дриопа. Скажи: милая. Что, милая? Левкипп. Что, милая? Дриопа. Вот так. Я хочу... Нет, я, правда, сумасшедшая... Левкипп. Что, что? ... Милая? Дриопа. Я хочу, чтобы ты переоделась. Ну что тебе стоит? Тебе же всё равно. В мужское. Тогда я буду совсем думать, что это он. Левкипп (смеясь). Мне? Мне переодеться? (Продолжая смеяться.) Хорошо. Если ты хочешь. Дриопа. И не смейся, не смейся надо мной никогда. Я не люблю. Поцелуй меня ещё, и я отпущу тебя.
И не смейся, не смейся надо мной никогда. Я не люблю.
Левкипп с готовностью целует её.
Ну вот, уже лучше. А то еле-еле. Иди теперь. И помни: ты обещала мне. Левкипп встаёт. Дриопа держит его ещё за руку. Быстро входит запыхавшаяся Дафна.
Дафна. Вы, вы... Что вы тут? И вместе? Что тут делаете? Левкипп. Мы — ничего. (Пытается оторваться от Дриопы. Она держит его.) Дафна. Пойдём, пойдём. (Хватает его за руку.) Зачем она тебе? (Дриопе.) Оставь его. Что ты преследуешь меня? Дриопа (держит Левкиппа). Я не преследую. Дафна. Преследуешь. Как у меня кто-то появляется, так и ты тут. Уже претендуешь. Дриопа. Я не претендую.
[176]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Дафна. Отпусти, отпусти её сейчас же. (Тянет Левкиппа в свою сторону, Дриопа — в свою. А он склоняется то к одной, то к другой.) Ты что это, не пускаешь, а? Скажите! Дриопа. Нет, нет. Она одной тебе что ли? Что ты, такая самовластная? Дафна. Да я тебе! Знаешь? Ненавижу, ненавижу. А я ещё защищала тебя. Дура, дура! Дриопа. А не надо, не надо было. (Держит.) Не нуждаюсь. Я тоже. Давно тебя. Ненавижу. Всегда. Дафна. А я знаю, я знаю. Тянут в разные стороны.
Левкипп. Девчонки! Да что вы это, отпустите меня. Я сама по себе. Дафна. Ты? Ты? А ты вообще молчи! Дриопа. Да, да, молчи! Тут не в тебе дело. Покидают сцену друг за другом. Дафна впереди, тащит Левкиппа; он, пригибаясь и вывёртываясь, — за ней; Дриопа, удерживая его за руку, догоняет их. Аполлон и Пан, появившись из-под обрыва, крадутся за ними.
<...> Дафна, за ней — Левкипп в женском платье.
Тебя не раздражает, что я всё с девушками да с девушками?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Дафна. Иди, садись. (Проводит его к камню за руку.) А я у ног твоих. (Рассаживаются, как сказано.) Ну вот. Хорошо. Скажи, зачем она тебе? Ну зачем? Разве тебе со мной плохо? Левкипп. Мне? Мне низачем. А она сама. Дафна. Да я знаю. Но ты всё равно могла прогнать её. Левкипп. Я прогоняла. Она не шла. Дафна. Не шла? (Смеясь.) Это она уж всегда так. Никогда не избавишься от неё. Она мне назло делает. И что я ей так? Кажется, живи и живи себе, правда? А я, знаешь, что я придумала? Мне кажется... Тебя не раздражает, что я всё с девушками да с девушками? То с тобой, а то с ними. Будто вы меня делите? Левкипп. Нет, почему? Дафна. Мне кажется, что ты очень одинокая. И всегда была. Тогда ещё, во дворце. Мы с тобой мало знакомы были. Левкипп. Разве мало? Мне казалось, мы дружили. Дафна. Нет. С тобой тогда нельзя было дружить. Но я тебя не знала совсем. Или ты изменилась. А я видела. Все вместе да вместе, а ты одна и в стороне. Или ещё вдвоём. Такие похожие-похожие. Просто одно лицо. Я наблюдала, как вы ходите с ним. А при этом ничего общего. Ну совсем. Удивительно, удивительно! Левкипп. Я не знала, что ты видишь нас. Дафна. Я наблюдала. Вот ты и хочешь, чтобы и все так. Вдвоём. А делить — это ты не признаешь, так ведь? Левкипп. Я не хочу. Дафна (не слушая). Ну вот. Но, знаешь, все ведь думают, я злая. Это не так. Я не могу их сразу оставить. Но надо постепенно. Они же привыкли ко мне. Они тебя тоже не любят. Они думают, я изменилась к ним из-за тебя. И это правда. Они должны постепенно привыкнуть быть одни. А тогда я буду только с тобой. И мы уйдём. Левкипп. Как уйдём? Куда? Дафна. Уйдём. А ты за это тоже должна уйти ко мне. Из дворца. Правда же? Ну что тебе там? И зачем? Тебя же не держит там больше никто.
[177]
ДАРК Левкипп. Да как же? А царство? Дафна. Что ж, что царство? Разве они не обойдутся без тебя? Обойдутся. Это только считается, что царь и без него нельзя. А без него можно, можно. И ведь найдётся другой. Не думай об этом, а? Левкипп. Я не знаю, не знаю, но я ведь и сам хочу. Дафна. Что? Сам? Кто? Входят три девушки. Они выстроены в ряд, с почти равными промежутками между ними. Двигаются так, что эта небольшая шеренга загибается, как будто берут в полукольцо. Руки полуопущены и одновременно расставлены, с напряжёнными пальцами, будто ловят кого-то. За ними, как-то особенно осторожно, держится Дриопа.
Девушка. Вот они. Я же говорила, что они тут будут. Другая девушка. Дафна, только ты не волнуйся, может, и нет ещё ничего. Дафна (вскакивая). Что вы пришли? Подите отсюда. Разве вы не знаете, что мы ни с кем общаться не хотим? Та же девушка. Погоди, погоди, ты же не знаешь ничего. Дафна. И знать не хочу. Что, что я не знаю? Та же. Да мы сами ничего. Но просто надо проверить. Ох! (Как будто с мукой.) Да не знаем мы. Дафна. Что ещё проверять? А я вам велела? Если надо будет, я сама. Третья девушка (как будто испугавшись). Да мы-то что? Это она всё, вон она. (Показывая на Дриопу.) Нам сказала. Первая девушка. Знаешь что? Ты тоже не королева. И, в конце концов, если нам надо (немного теряясь), ну если, правда, надо, то надо же, ну чтобы знать уж наверняка. (С облегчением.) А то чего зря думать? Дафна. А-а! А я сразу поняла, кто. Она, всё она. Её рук дело. Её. (В ярости показывая на Дриопу.) Вторая девушка. Да какое дело? Что ты сразу-то рассердилась? Ведь ничего нет ещё. И мы не причиним ей зла. Нам просто, ну, чтобы успокоиться. Чтобы не говорили про нас. И она нас поймёт, правда ведь? Арсиноя, ты же не обидишься на нас? Дафна. Оставьте вы её. Я не хочу ничего знать. Дриопа (выбегая перед ними). Да что тут разговаривать с ней? А мы имеем право. Волю взяла. Говорила я вам, говорила. А вы тоже. Слушаетесь её. Третья девушка. И ты, и ты. Тоже. Успокойся, пожалуйста. А мы всё мирно решим. Дриопа. Нечего, нечего тут решать. (Подбегая к Левкиппу.) Ну-ка, раздевайся давай. (Борется с ним, пытаясь стянуть кусок материи, в которую он закутан. Дафна отталкивает её. Остальные одновременно и разнимают их, и раздевают Левкиппа. Он сопротивляется, вырвавшись, бежит, запутавшись в полуспущенной одежде, падает. Девушки, в том числе увлёкшаяся Дафна, склоняются над ним и его разворачивают.) Дафна (отбежав). Господи! Что же теперь делать? Девушки (склоняясь над развёрнутым Левкиппом). А-а! А-а! Вот оно что! Он, он! Дриопа. А я давно догадывалась. Ну, погоди!
Ну-ка, раздевайся давай.
Катают и возят Левкиппа по земле. Он пытается подняться, они опять валят его. Щиплют и дерут его. Левкипп кричит.
Девушки (вместе и наперебой). Сладенький, сладенький! И вот тут, и тут ещё! Нравится, нравится? А не будешь больше. Руку ему держи! Руку! Красавчик! Кричи! Ты почему не кричишь?
[178]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Дриопа. А ты думал как, когда шёл сюда? Я прощу тебе? Дафна (в стороне). Они имеют, конечно, они имеют право. Никогда никто не смел никогда. Но я-то? Что же мне делать? Мне-то всё равно. Левкипп, Арсиноя! Как перепуталось всё. Мне надо помочь ему. Девушки (склонившись над Левкиппом. Его не видно). Ну ещё немножечко! И вот так! Ну, пожалуйста! У-ахх! У-ахх! А тут тебе как? Почему он не кричит? Я хочу, чтобы он кричал. Щипай, щипай его сильнее! Да и так уже. Левкипп кричит.
Не дышит что ли? Не дышит. Ну вот!
Девушки (дурачась). Ой! Ой! Дриопа (пытаясь растолкать их). Ну и всё! Всё! И хватит! Бросьте его! Он и так уже. Перестаньте, я вам говорю! Первая девушка. А если тебе хватит, так и иди. Тебя здесь не держит никто. Вторая девушка. Иди, правда. Мы сами дальше. Первая и третья девушки (валяя Левкиппа). А мы сами! А мы сами! (Дурачась.) Ой! Вторая девушка. Ох, сестрички, и отдохнули же мы! Давно надо было. Первая девушка. А кто знал? Нет, кто знал? Дриопа (кричит). Оста-а-авьте его! Дафна (в стороне). Надо спасти его. А потом уж самой разбираться, с ним, с собой. Они послушают меня. (Идёт к ним.) Девчонки, прекратите! Так нельзя. Мы не одни же! Его судить надо. Первая девушка. Да чего его судить? (Не пускает Дафну.) Вторая девушка. Не надо. Не надо. Возят Левкиппа по земле. Дриопа пытается мешать им.
Третья девушка (вдруг остановившись и нагибаясь). Смотрите! Не дышит что ли? Не дышит. Ну вот! Первая девушка (возвращается. Склонившись). Ну, не дышит и не дышит. Значит, не дышит. Отходят. Над телом, по разные его стороны, остаются Дриопа и Дафна.
Дриопа. Как же так? Как же? Левкипп, Левкипп! (Трясет его.) Я не хотела. Мы же только шутили. Дафна. Не успела. (Дриопе.) Это ты всё, ты! Да со своей ревностью Дриопа (плача). Говорю же, я не хотела. Совсем не думала. Дафна. Да я знаю. Успокойся. Чего теперь. А я тоже. Виновата. А теперь уже всё. (Идёт прочь. Дриопа, плача, за ней.) Девушки, окружив тело и взявшись за руки, танцуют и поют.
Девушки поют: Что за предмет? Обут, одет. Ответа нет. Лежит, молчит И ничего не говорит. Быть может, это нам привет Иль проводник Из той страны, Где он возник.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[179]
ДАРК Там страшен миг, И глохнет крик, И неумолчно бьёт родник. Мы здесь умрём, Но не пойдём За тёмным тем проводником. Мы все — вольны. С визгом, хватаясь друг за друга, убегают.
<...> ...входят, обнявшись, Дафна и Дриопа. Становятся над обрывом спиной к зрителям. Как будто смотрят в даль. Почти сразу за ними, торопливо, — Аполлон и Пан, разговаривая. Первым девушек заметит Пан и с возгласом остановит спутника.
Дафна. Уехала. Так ведь и не знает ничего. Как бы я хотела с ними! Как бы хотела! Дриопа. Поедет кто-нибудь в Афины, расскажет. Дафна. Когда это будет! И не попрощалась. Пан (входя). Видишь, как всё удачно получилось. Как мы и рассчитывали. Аполлон. Неизвестно ещё. Пан. Да как неизвестно, когда ты у неё теперь один? Куда она денется? Аполлон. Мы не знаем, как она будет теперь. Может, ещё хуже. Боюсь я этих девушек. Пан (замечая девушек). Вон они. Тихо. (Быстро останавливает, протянув руку, Аполлона и останавливается сам.) Дриопа. Просто ей было не до этого. Дафна. Не до этого. Всё равно обидно. Не люблю, когда уезжают. Я ведь любила её, а теперь не увижу никогда. Дриопа. Может, ещё увидишь. А кого из двух? Дафна. Шутишь? Это же одно и то же. (Со вздохом.) Одно и то же. Это ты... различаешь. Скажи, как догадалась-то? И давно ты поняла? Дриопа. Нет. Сразу и сказала. Дафна. Но как? Как? А мне-то и невдомёк. И знаешь, я думаю, почему? Я любила, вот мне и было всё равно. А ты на самом деле не любила. Потому для тебя это и важно. Дриопа. Зачем ты меня мучаешь? Я же не хотела, не хотела. (Плачет.) Дафна. Успокойся. Тебя никто не обвиняет. (Обнимает её крепче. Прижимает её голову к своему плечу и гладит её.) Мы же теперь с тобой, знаешь как? мы с тобой одно. Ну, всё, всё? Дриопа (плачет). Я не потому, что обвиняют. Я ведь что´ хочу... а как на самом деле... объяснить... я спала. Я не помню. Потом просыпаюсь. С таким ощущением. ... Как будто в голове что-то осталось. А что, я не знаю. И только — бух! бух! Потом: Арси-ноя! Арси-ноя! Как будто далеко. Дафна. Это в голове? Дриопа. Да. Но далеко. И я говорю себе: тут что-то не так. А почему, не понима-аю. (Плачет.) Господи! Дафна. Ну ладно, ладно. Ну не понимаешь. Чего уж теперь? Дриопа. Это ведь я чтобы освободиться. Потому что невозможно было. Бух да бух! Для того и сказала. А потом, не знаю, что нашло, что я участвовала.
[180]
Это в голове?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА Дафна. Да ведь и я сначала участвовала. Дриопа. Знаешь, что я решила? А я лучше утоплюсь. Дафна. Да разве ты Скилла? Дриопа. Тогда зарежусь. Дафна. Нет, так сделала Деянира. Пан и Аполлон держатся в отдалении. Смотрят и слушают.
Дриопа. Ну не знаю. Я бы хотела, чтобы от меня остался один голос...
Таких рыб не бывает. Слишком большая.
Дафна. Как у Эхо. ´ Дриопа. А-ай! (Как будто что-то отстраняя.) Или бы я превратилась в птицу. Если попросить богов, они могут так сделать. Я бы носилась по небу и кричала: Лев-кипп, Лев-кипп. Дафна. Как Филомела. Дриопа. Да ну тебя, отстань. У тебя всегда так получается... Дафна. Что у тебя за страсть — подражать? Будь-ка собой. Дриопа. Я не подражаю. А само получается. Ну а ты бы что? Пан. Слышишь? Они сейчас расстанутся. Они расстанутся. Аполлон. Почему ты так думаешь? Пан. Я знаю. И она останется одна. Теперь уже всё от тебя зависит. Аполлон. А ты? Пан. Я тут. Я всегда буду тут. С тобой. Дафна. Я? А я бы вот что. (Мечтательно.) Я бы хотела оказаться далеко-далеко отсюда. Чтоб ничего этого больше не видеть. (Показывает вокруг.) И всё забыть. Ещё — чтобы боги послали мне какое-нибудь существо. Только обязательно, обязательно не человека. Чтобы я его любила, так любила. Потом бы я ему родила дитя получудовище, его заключили бы в подземелье, а я бы приходила к нему, плакала бы над ним и его бы любила. Вот что бы я хотела. Дриопа. Ну ты и придумала. А я... Не знаю, пусть я подражаю. Пусть. Но больше так не могу. Утоплюсь, стану рыбой. Дафна. Таких рыб не бывает. Слишком большая. Дриопа. А я стану (кричит), я стану! (Вырвавшись из рук Дафны, отбегает.) Прощай! Дафна. Да погоди! Я что тебе хотела... Дриопа. Рыбой, рыбой! Не подходи! Уедет она! Никуда ты не уедешь, а будешь путаться опять. Я зна-аю! Как всегда. Тебе-то что! ´ Дафна. С кем я путалась? Дриопа. Путалась, путалась! (Бежит от неё.) Это я его любила, не ты. Дафна. Постой! (Идёт за ней и возвращается, передумав.) Ну и пускай. Может, так ей будет лучше. Имею ли я право удерживать её, ´ (Как будто отмахнувшись. Замирает на прежнем месте, когда?.. А! спиной к зрителям.) Пан. Ну всё, всё! Давай! Помни: зависит от тебя! А я побежал. Аполлон. Куда ты? Ты ж обещал мне. Пан. А я не знал. Постараюсь эту удержать. Если успею. Без неё мне стало бы скучно. Кто ж знал, что она так серьёзно. (Тяжело убегает.) Аполлон идёт к Дафне.
Дафна (думая, что одна). Ну как всё, как всё! Может, и зря, что не удержала её. А теперь уже... Не догоню, вероятно. Единственная, с кем бы я теперь могла... Кто бы подумал! Девчонки — всё! С этим покончено. Видеть их больше не могу. Пусть сами, как хотят. Да и не захотят они, не захотят. И во дворце. Два тела, третья бежала. Ну, теперь начнётся.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[181]
ДАРК Сначала похороны, потом следствие. Кто да что? А никто. Само. Глупые люди. Иногда мне кажется, это я во всем виновата. Я создаю вокруг себя такое, что всё разрушается. Не знаю как. А зачем они не оставляли меня в покое? Какое кому дело? (Видит приближающегося Аполлона.) Ах! Ах! (Отбегает с возгласами.) Вы! Вы! Опять! Теперь я поняла. Это вы всё устроили. Вы! Раньше я думала, что вы мне хоть друг, а теперь... Теперь я вас ненавижу. Не подходите. Да я лучше умру! (Убегает.) Аполлон. Не я, это не я. (Торопится за ней.) Постойте! <...> Дафна (бежит по дороге, задыхаясь, из конца в конец). Матушка!.. Матушка земля!.. Если правда, что я из тебя. ... А я не верила никогда. Помоги мне!.. А что не верила, прости! Ну кто ж это когда знает!.. Забери, забери меня, пожалуйста, отсюда... Куда хочешь, забери!.. Укрой! Спрячь! Только не хочу я как Дриопа... Перенеси куда-нибудь... Не оставляй, матушка! Не оставляй меня им! (Скрывается.) По дороге идёт Аполлон, озираясь. С другой её стороны появляется дерево и медленно движется навстречу. Как будто подползает. Аполлон резко останавливается.
Аполлон. Да где же она? Только что вроде была. А это что ещё такое? Вроде не было раньше. (Подходит. Дерево шумит. Аполлон заглядывает за него.) Дафна! Дафна! ... Не может быть! Пан (входя). Ну, что ты тут? Как у тебя? Аполлон (показывая на дерево). Смотри. Пан (подходя). Дерево. Ну что ж! Я предполагал что-то подобное. (Осторожно касается его.) Аполлон. Не трожь его. (Обнимает дерево.) Ну а ты, ты как? Удачно? Пан. Я и не трогаю. Что ты! Как сумасшедший. Я? Опоздал, конечно. И как это она, не пойму. Вот так, не раздумывая. Аполлон (обнимая дерево и прижимаясь к нему щекой). Сам видел? Пан. Видел. (Вздыхает.) И так мне, так... Я ведь, знаешь, тоже. Не из дерева. (Показывает на него, как будто тянет к нему руку.) Аполлон. Не трожь. Пан. Я не трогаю. Но очень жалко мне её. Она тут единственная была. Такая... трогательная. Аполлон (по-прежнему обнимая дерево. Оно шумит). А ты её погубил. И её, и её. Пан. Никого я не губил. Они сами. Аполлон. А ведь знаешь?.. Я ведь не верю тебе. Мне всё кажется, что ты либо всё заранее знал, либо вообще нарочно подстроил, либо посмотреть хотел. Пан. Посмотреть. Посмотреть, да. Но не знал. Я не знал ничего. Пойдём? Аполлон (в том же положении). Иди. Я останусь. Пан. Я уходить собрался. Совсем. Вот и подумал, может, и ты бы со мной? Правда. Пойдём? Да что ты вцепился-то? (Пытается увести его.) Аполлон (отталкивая его). Нет, я останусь. (Обнимая дерево.) Дафна, Дафна! Что же ты сделала со мной? Ты там? Как тебе там? Скажи! (Прислушивается.) Пан. Ах, вот оно что? Ты что, правда, думаешь, что она внутри? Дурак! Вас, дураков, только и морочить. Аполлон. Замолчи. Мало тебе, что ли? (Дереву.) Ты не хочешь говорить. Обманула! И нашла для этого лучший способ. Ты спряталась
[182]
Ну, теперь начнётся.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДАФНА туда, куда я не проникну никогда. Ты меня обманула, и теперь я никогда не увижусь с тобой. Пан. А вот это уже безумие. Слушай, пойдём! Нет её там. Пойдём её искать, а? Мы найдём её. Аполлон (отрываясь от дерева). Нет там? Говори. Что ты хочешь сказать? Я в последний раз поверю тебе. Где найдём? Пан. Конечно. Где, не знаю, врать не стану. Но не в дереве. Так не бывает. Ты можешь в дерево превратиться? Ну вот. А почему она тогда? Аполлон. Но оно здесь. (Показывает.) Пан. Уловка. Я же тебе объясняю. Для дураков. Что ты тут всю жизнь проторчишь, пока она ходит где-то. Пойдём! (Тянет его.) Они же отвлекают тебя нарочно. Искать станем. Аполлон (идя за ним). Кто? (И вдруг рвётся обратно, а Пан его не пускает и оттаскивает.) Дафна, Дафна! Пан. Этого я не могу сказать тебе. (Ведя его.) Кто-то. Пойдём скорее. Аполлон. Ты, правда, думаешь, что мы найдём её? Пан. Обязательно. Не её, так кого-нибудь другого. (Уходят.) Аполлон (за сценой). Мне другой не нужно. Пан (там же). Ну значит, её.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[183]
ДАРК
[184]
Дмитрий Дедюлин родился в 197 году. Стихи публиковались в альманахе «Левада» и журнале «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове.
Элегия от неё пахло холодом и нафталином она была молода и была красива и резвою была меня попросили запечатлеть что и делаю с превеликим удовольствием чьим-то
Воскресение не нужны мне больше ювелиры и стоматологи я потерял вас дорогие деньги и я замечаю что на мне не хватает часиков и подевал я куда-то свои ключики как лобное место моя улица сегодня мнутся на краю пропасти все мои беды и радости я не давал себе обет трезвости я будто уйма разных клапанов по мне проходят трубы и трубочки
[185]
ДЕДЮЛИН будто меняют меня на карты и карточки шьют из меня рукавицы и курточки я не хотел этого ни за что ни про что ясной полночью слово кровь моя уже не красная будто пережёвывают мои косточки гладят меня по всему больно ласково я не знаю что со мной деется словно опоздал на трамвай словно пятница то что имеется от меня прячется и как нелегал с бомбою в кармане ожидаю у почтамта карету стоматологов для малой помощи скорому князю будто сорваны связки no никакой связи мне на мне не построить не вырастить ничьи глазки и стою как заправский лыжник помоги хоть ради бога хоть бога роди при полном параде выйди худой великий князёк дабы во храм идти ибо великий праздник во спасение ближних
Чем я
хоть ради бога хоть бога роди
1. А-ля Сергей Круглов: классика зелёная свобода спокойна как свадьба и сон мой а взор с силой дышит мягкой тьмой как травой то что я подумал лишь мятная бабочка или стрела на арабатской стреле матовое ласковое зерно или классики или мелком ´ как на асфальте ли бетоне увы
2. Инверсия: божество Сергей Круглов а, не меня, больше ребёнка созерцательно берегли и вещественно доказательство: ах невесенне-осенний весёлый снег блик не кора-блик месяца на губах моих детство уже год как
[186]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕМ Я штормовой не десантный змей воздушно-морской не иначе не сезон
3. ла сергей круглов Овидия бюст Эринния и прелестная мякина слабо пламенеющая как моль вялая дневной закат вроде бы сон сырые предшественники постояльцев во тьме толпятся сыта мать русская как следствие в смысле на следствии как следствие сыта и в чьих-нибудь чьих руках ея посуда как причина даша сей же час приуготовление чая а потом две глотка и на перины как стихотворение нет как писательница усни холодный ключ напоил меня как и дверь на замок до свидания прости меня
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[187]
ДЕДЮЛИН
[188]
Андрей Левкин родился в 1954 году в Риге. Окончил механико-математический факультет Московского государственного университета, лет десять работал по специальности; с 1988-го примерно до 1993-го — редактор журнала «Родник», далее — журналистничает в латвийских и российских изданиях. Автор книг «Старинная арифметика» (Рига, 1986), «Тихие происшествия» (Петербург, 1991), «Междуцарствие» (Петербург, 1999). «Цыганский роман» (Петербург, 2000), «Двойники» (Петербург, 2001), «Голем, русская версия» (Москва, 2002), «Чёрный воздух» (Москва, 2004), «Мозгва» (Москва, 2005). Проза публиковалась в «Митином журнале», журналах «Даугава», «Родник», «Урал», «Комментарии», «Знамя», «Новая Юность», «Уральская новь», «Октябрь», «Звезда» и т. д. Лауреат премии им. Андрея Белого (2001). Живёт в Москве.
Sharaku как лично твердеющая слизь Кто не знает Sharaku? Каждый знает Sharaku, даже не зная, что это — он, даже — что он вообще был. Он, японец, рисовал акварели, на которых стоят актёры в таких-то своих ролях, с руками так и этак. Внятно существуют — с прочими членами тел, расположенными друг относительно друга не без смысла, соответствуя жесту одеждой. Все эти лица разошлись по рекламам: покажут — каждый вспомнит. Рекламируют мобилки, ксероксы, сканеры, мониторы, принтеры, холодильники, пылесосы, кондиционеры, пиво, наверное, чипсы. Лица их зверские или задумчивые, страстные. Можно их считать самураями, других — монахами, третьих — автослесарями. Есть менеджеры среднего звена; только что отставленные любовники; садовники в рамках 6-ти соток в ближнем Подмосковье, а также — интуитивно понятные иные японские типажи и воплощенные смыслы чуждого бытия, и даже просто актёры, изображающие актёров. Дикий, словом, мужик. Очевидно, в год его существования — а это 94—95-й год 18 века, — Sharaku вовсе не знал, что такое Шекспир, и вряд ли слыхал о том, что весь мир — театр, а люди в нём — актёры. С уверенностью можно сказать, что не знал. Не считая того естественно-
[189]
ЛЕВКИН го сходства, что Япония, как и Британия, — острова, а женщин в театре обыкновенно и там, и там тогда играли часто небритые из-за пьянства мужчины. У нас эти нюансы понимаемы с трудом. Словом, есть такой дядька, который рисовал японцев, не зная, что они никому не понятны, но — его японцы были актёрами, что даёт к ним ход понимания через то, что весь мир театр. Но, раз это было сказано на другом острове, то этот ход ложен из-за очевидности сходства: оно случайно. То есть можно утверждать, что Sharaku, фиксируя актёров, вовсе не думал о том, что весь мир — театр. У него как-то само получилось так, что эта мысль может прийти в европейскую голову. Актёр же не может быть актёром ещё и в театре жизни, он и так актёр, и это удвоение снимает пафос уподобления, открывая возможность для иной трактовки Sharaku: эти его ребята не так чтобы притворяются, но чегото конкретно хотят — в моменте, запечатлённом на его древнеяпонских фотографиях. И, пока хотят, — только и существуют. Чем отличается актёр от иного человека? Он — как учат у нас — находится в образе. Нельзя утверждать, что Sharaku это знал. Но, в любом случае, чем-то нечётким актёр отличается от фона, относительно которого он есть. Он как-то чётко выделен: совокупностью костюма, грима и очевидно, наглядно непрагматичного расположения чресл. Мы не знаем, зачем именно лицедействовал древнеяпонский актёр, какие состояния японской своей души желая передать — явно более выпуклые, нежели принятые в быту, размазанные, но очевидно: в моменте его роли с ним конкретно что-то случилось. И он стал именно таким, каким вышел на сцену или же просто вообразил себе сцену перед Sharaku. Если бы вокруг японского актёра была болотная пустошь, окрашенная низким вереском, сизым и маленькими рощицами, хаотично в пределах его зрения — осинами, уже слегка желтеющими и краснеющими, то он бы тут же имел костюм цвета хаки, тяжёлые сапоги, чмокающие и, далее, чавкающие. А его настороженный взгляд не двигался бы по прямой с высоты примерно 165 см, в глаза врагу, но — слегка восходил бы от нуля относительно уровня болота до полутора-двух метров, стоящих вертикально на другом конце болота, то есть: оценивая его, болота, окрестности. Руки бы, не считая держащую АКМ, уже были бы отчасти как ласты, завивающиеся внутрь, отросшими ногтями. Болото между тем подступает к нижним ресницам. Окончание истории печально: уже и самая верхняя рука самурая скребёт заусенцами по краю трясины, а уже из неё, бульками вырываясь между пальцами остальных рук, маленькими взрывами выходят на поверхность пузырями ити, ни, сан, си, го, року, сити, хати, что есть японский счёт от одного до восьми, дающий уходящему в трясину ритм ухода. 9, 10 уже не слышны, но упражнение, несомненно, будет ещё пару раз повторено, уже вне воздуха и зрителей. И этим Sharaku освобождается от фатума, и пусть там сверху, по-над трясиной орут под гармошку в три глотки три танкиста, три весёлых трупа: ему всё равно.
То есть можно утверждать, что Sharaku, фиксируя актёров, вовсе не думал о том, что весь мир — театр.
Актёр номер, скажем, 24-й держит пальцы всех его рук веерами, но не расслабленными, а напряжёнными, то есть — чей-то message влетел в него из небытия примерно над пупком: что за дурная весть вошла в него? Не сказать, но уже для того, чтобы так держать пальцы, надо, чтобы рост был не менее 162 см, и вес не меньше 65 кг, а иначе распяленные пальцы выглядели бы ошпаренной фасолью (бело-жёлтая, стручок, плоский, сквозь кожуру выпирают семена), а никак не веерами, и от этой своры мелких и мокрых собак, сопровождающих — хо-
[190]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
SHARAKU КАК ЛИЧНО ТВЕРДЕЮЩАЯ СЛИЗЬ ровым голосом — дурную весть, не отбиться (дурные утренние вести всегда приносят дождливые собаки). Но он же отбился, иначе был бы портрет мертвеца-актёра, а их у Sharaku нет, значит — они как-то выживают, разве что дурной message отпечатается иероглифами вокруг пупка. Каков механизм превращения Sharaku утром в какое-то существо, которое становится обладать чётким обликом и точным назначением на сегодня? Никто не знает, и он сам — тоже. Так как-то, само собой. Но всё это не абы где, а в Японии, которая выглядит на карте как надрез консервным ножом на банке с томатной рыбой или маринованными кузнечиками. Но, скорее всего, — Sharaku не знал, как выглядит сверху та земля, каждое утро на которой он вынужден становиться кем-то. Может быть, его земля казалась ему просто некоторым перешейком между ночью и ночью, но мы не знаем: что такое — утро в Японии?
Так как-то, само собой.
Что такое японский рассвет в неизвестной островной местности? Предположительно, зимний. Предположительно — туманный, то есть без бликов солнца на снегу, лежащем поверх их каких-то невидимых отсюда сосен? Видимо, это море, его край. Тогда море отделяется от неба минимально жирной, примерно на полтора типографских пункта чертой, причём белый цвет под чертой чуть серее, чем тот, что сверху — и сверху он не вполне чисто-белый. Конечно, если тут японский рассвет, то окна дома Sharaku глядят на Америку, о чём он вряд ли знал. Однодневные мотыльки, во множестве летящие плоской стаей, сорвавшись с линии горизонта, где они бы сидели, если бы дело происходило у нас, — не летят в глаза Sharaku. Разумеется, к нему тянутся кое-какие, ощущаемые как сырые, белые нити — чуть белее, нежели цвет утреннего неба: означают они то, что сквозь утренний туман пытается пробиться солнце, но не очень преуспевает. У Sharaku, конечно, косые глаза: с утра он в ночном кимоно (низ чуть темнее, чем белый верх над чёрным поясом — у кого ж тут может быть чёрный пояс, если не у Sharaku). Косые глаза Sharaku позволяют ему видеть всю чёрную линию от её выхода слева по горизонту — каковым, в сущности, эта линия и является — и до края справа, где небо и земля снова смыкаются. Экран его взгляда, возможно, пересекают гуси, такие фактически чёрно-белые, кричат. Что цветное в это утро? Очевидно, нужен красный цвет, лучше — шарообразный, потому что с утра простые решения — реальны. Sharaku тут укушен комаром и точка крови, набухающей на его запястье, даёт картине законченность. Уже снова можно стать кем-то. В смысле, надо и уже — болееменее понятно кем. Красный шарик увеличится, и новый Sharaku вылупится из него, как из икринки: прорвав оболочку. Бывают дни, когда он вынужден оказаться лицом, близким к принятию решений. Ему не слишком нравится, в такие дни его нос становится картинно самурайским: плоским, в профиль похожим на клюв птицы: будто тень вырезали да наклеили. Весь его позвоночник делается тогда схожим по форме с этой линией, что обличает не так чтобы излишнюю услужливость, но напряжённость, готовую действовать, буде к тому голосом дадут директиву. Обычно их не бывает, тело начинает медленно распрямляться, но и во время переплетения с положенными в этой роли женщинами его рот сохраняет тот же выгиб, и, одновременно, готовность заорать, исчезая с приходом ночи. Но их, женщин, сырость, ощущаемая его частями, сделает этот выдох мягким и, чего уж, счастливым. А решения — да, были приняты. Другой раз, проснувшись, Sharaku узнал, что сегодня он японский рыбак, простой и пошёл ловить рыбу. Причём какой-то дегенератив-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[191]
ЛЕВКИН ный рыбак: или слабоумный, либо просто немой — до своей смерти он так и не понял, какой именно. Встал в море по колено, ловит угрей в камышах, камыши шелестят, угри приходят. Свет солнца скользит вдоль моря, возвышаясь, всё хорошо. Вдруг: в руке угорь, перетянутый пополам, как пояском, а где поясок, там не пояс, а кольцо с камнем — светится и переливается. Искрит. Схватил, недоумок, отнёсся иначе как к остальным угрям, которых в плетёной корзине уже полно, цапнул: хотя и недоумок, но понял, что это удача, стал удерживать как-то особенно, а там же слизь, ему бы тогда за кольцо схватить, промахнулся. Только слизь между пальцами, ушёл угорь в камыши. А он, суча склизкими пальцами, смотрит в воду, бормочет итИтиИ-бабабА-бабабА: будто что понял, а челюсть отвисла только что не до кадыка, рот стал большим на выдох и стал он превращаться в воздушный шар (половина шара в лёгких, другая половина на улице; снаружи — голубой, внутри алый). Шар раздулся, лопнул, он и умер. Таким он и остался: пальцы в слизи растопырены, челюсть до кадыка, снаружи голубое полушарие, внутри — сквозь кожу просвечивает алое, лопнули оба. Когда Sharaku не мог с утра стать никем (дела не было), но процесс уже заводился, он начинал быть каким-то белокурым мальчиком, хотя таких в Японии почти и нет. В такие моменты он бы мог стать даже девушкой, но, поскольку актёры в Японии всегда мужчины, то реагировал мальчиком — нежным, гнущимся, хотя уже на щеках и лезет жёсткая синяя щетина. В такие дни он и не знает вечером — зачем вообще сегодня проснулся? Но такое бывало в безветрие, а он жил на берегу, — не слишком часто. Но всякий раз не мог понять — зачем опять эта история? Тогда он себя не рисовал, конечно. Но так бывает: проснёшься, утро, солнце в окне, пахнет травой, солнцем на траве, она светло-зелёная, просвечивает, и тебе снова пять лет, и солнце, и мама молодая, и сейчас войдёт, а тебе-то уже сорок, что ты ей ответишь, почему все ещё спишь? Вот некоторые рисунки Sharaku:
Искрит.
http://www.csse.monash.edu.au/~jwb/ukiyoe/sharaku.otani.gif, http://www.asiasociety.org/arts/japan/images/21.1979.220.jpg, http://www.japanb2bmarketplace.com/p1kasa/sharaku.jpg, http://perso.wanadoo.fr/jean-gabriel.luque/XIIIV/sharaku.jpg, http://www.csse.monash.edu.au/~jwb/ukiyoe/sharaku2.jpg, http://www.hangaclub.com/images/others/sharaku_sensu/main.jpg.
Присутствует некоторая трансгенность персонажа, учитывая его постоянную модифицируемость. И очень трудно представить процесс: сидит художник, друг за другом входят актёры, будто у него заказ от музея Бахрушина (м. «Павелецкая»). И он их раз-раз, друг за другом. Откуда непонятно, кто же он сам? Он мог бы писать в дневник: сегодня утром, то есть в этот день я был сёгуном, или я был монахом, или я был сборщиком хвороста, или я был рыбаком-олигофреном, или я вошёл в переплетения с дамой высокого сословия. Дневника нет. А такой рисовальный конвейер маловероятен. Значит, он рисовал зеркало. Фактические данные о нём состоят в том, что (цитата): «ТОСЮСАЙ Сяраку (приблизительные годы жизни 1770—1825) — художник. Творил в Эдо в 1794—1795 гг. О его жизни нет сведений. Он работал в течение всего лишь десяти месяцев (159 картин) и исчез, не оставив никаких следов. Наряду с несколькими портретами борцов сумо, его работы состоят главным образом из портретов актёров театра кабуки, поясных и полных изображений людей. Все они были напечатаны Цу-
[192]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
SHARAKU КАК ЛИЧНО ТВЕРДЕЮЩАЯ СЛИЗЬ
В эту пору обыкновенно пахнет дымом, хотя и нельзя понять, откуда он приходит.
тая Дзюдзабуро — наиболее процветающим издателем тех дней. Характерны для Сяраку окуби-э с карикатурными головами на тёмном фоне. Гримасы на лицах, часто доведённые до гротеска, скупые жесты выявляют не только характер исполняемой роли, но и индивидуальные черты самого актёра». Или так: «...ТЁСЮСАЙ СЯРАКУ (Toshusai Sharaku) Сайто Дзюробэ (конец XVIII — начало XIX вв.) — японский график и актёр театра. Мастер направления укиё-э, Тёсюсай Сяраку прославился острохарактерными погрудными изображениями актёров в технике цветной ксилографии...» Итак, смысл его опыта состоит в прагматичном осознании того, кем ты сегодня оказался. Sharaku является super-буддистом, знающим, что перерождение, то есть — перевоплощение человека, оно — не когда-то после смерти, а происходит, например, уже и каждое утро. Когда на фоне двух половин светло-серого пространства (нижняя часть чуть темнее), разграниченного линией в 1,5 pt, то ли в верхней, то ли в нижней половине набухает алая точка, превосходящая затем размеры икринки, черешни, мозга, покрасневшего от инсульта в нём. Оборачиваясь затем в фигуру, которая сделается тем или иным, то есть — получит такие движения своих чресл, упакованные в такие и такие мышцы, и, сверху, одежду, влекущую к таким-то чувствам, к такому или такому окончанию дня. Он так и превращался, фактически через день (см. выше — 10 месяцев существования и 159 картин). Истинное сознание, — говорил Хун-Жень, — оно не внутри и не снаружи. Значит, оно может быть в виде звука, в виде куска червя, просто отростка какой-то линии. Но вот проблема: генетически модифицированные продукты, которые хотят пристроить свой генокод к генокоду человека. То есть, его генокод сложен из генокодов картошки, риса, селёдки, водки, а что изменит в нём им генетически модифицированная водка? Или вот, на упаковке чая (бежевая пачка, Earl Grey) была надпись: «Пищевая ценность — 0 калорий», какая-то случайная пачка. Интересно ставить такую же надпись «Пищевая ценность — 0 калорий» наклейками на стулья, столы, рельсы, камни. То есть — это не о физической жизни. Но — есть генокоды, текстов или картин: язык же, как известно, вирус. Действительность же возобновляется постоянно, так что могут быть сбои: утро на утро не похоже: никто не гарантирует того, что продолжается всё та же история. Вирус же продуцирует синдром, он оболочка, внутри которой находится то, что воздействует, а организм борется только с оболочкой. Вот где в предложении конкретно содержится message? Не узнать, в какой букве, но он там точно есть: он прошёл внутрь невидимым, ergo — его там кто-то ждал. Если я с утра пойму, что сегодня я лыс, то есть волосы гладко лежат только за ушами, то лоб мой будет гладким и высоким до макушки: его блики придут в соответствие с зеркалом, которое в это утро должно быть тоже не слишком молодым и возле его краев слегка отслаивается, шелушась, амальгама. Тогда вокруг меня будут пейзажи пусть даже и не спокойные, но я их успокою своим обликом и взглядом, расположением губ на лице, а лицо будет соответствовать спокойствию, которым я советую окрестностям тоже быть мирными, как бы ни хотелось им гореть. Но, как бы громко не хлопали холщовые вывески и полы одежды при любом ветре, спокойным я проснусь обычно в апреле, когда воздух будет поступать на землю не через щель, а примерно через пятьсемь дыр, проделанных в небосводе, причём 4 будут располагаться в до полудня, а три — после, последняя — уже в сумерках. В эту пору обыкновенно пахнет дымом, хотя и нельзя понять, откуда он приходит.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[193]
ЛЕВКИН А вот откуда. Что есть главная услада Sharaku? Это вопрос, а не размышление. К ночи — в тот смутный промежуток времени, когда выстиранные и развешанные вещи ещё сохнут, а не начинают заново набираться влаги от падающего тумана, — он, высушив картину, изображающую, кем он был сегодня, кидает в неё спичками. Выставит картину торчком (она слегка скручивается, но все же как-то стоит на крыльце, края разведены кирпичами). А он, Sharaku (у него так в документах записано, он — Sharaku), достал коробок спичек и, ставя спичку серой на край коробка торчком и придерживая пальцем, щёлкает по её середине другим указательным пальцем — спичка летит, в полёте зажигаясь, попадает или нет. Лист или загорается — тогда в окрестностях пахнет дымом, или нет — эти картины и дошли до нас. А так он, Sharaku, был червём, не так чтобы белого, полупрозрачного, слегка переливающегося цвета, примерно как лунный камень. Как бы из стекла, мягкий как личинка: овальная, белёсо-мутная, из глубины иногда поднимается цвет. С утра полусумеречная невнятность матового, пухлого червя, размером сантиметров в 17, вырастает в человеческий рост, приобретая очертания и невидимые на акварели формы того, кем червяк Sharaku себя вообразил и кем стал: а уж ему-то всегда хочется себя вообразить кем-то и хоть где-то побывать — иначе что за жизнь у сырого червя? А особенно вкусно пахнет сухая краска красного цвета, алая такая. Конечно, когда ему надоело превращаться в кого ни попадя (года не вытерпел), он сделался ею и теперь всюду: обесцвечиваясь, высыхая постепенно.
[194]
Сергей Сорока родился в 1977 году. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Живёт в Харькове.
где-то годам к 40 когда ты станешь обращать всё больше внимания на выпуски новостей и смены времён года когда количество твоих любовников наконец-то достигнет критической массы и их лица станут постепенно сливаться в одно расплывчатое пятно (а их имена станут просто именами в длинном списке просто имён) ты заведёшь привычку выходить по вечерам из дома каждый раз придумывая себе незначительные предлоги (допустим, забыла вынести мусор или купить сигареты) и будешь смотреть, как садится солнце за многоэтажками, как возбуждённые подростки возвращаются со спортивных площадок, переговариваясь, без конца подшучивая друг над другом и этот город, как ребёнок, который растёт на твоих глазах,
[195]
СОРОКА в какой-то момент покажется совершенно тебе незнакомым
Отец я только сейчас прикинул: в 77-м, когда я родился, моему отцу было 23 года, он только что окончил институт и уже работал инженером на огромном заводе, у него было более-менее предсказуемое будущее, конечно, это было будущее советского молодого специалиста, со всеми вытекающими последствиями, но всё-таки это было более-менее предсказуемое будущее сейчас мне 27 я не женат у меня нет детей нет даже постоянной работы когда я смотрю сквозь мокрые стёкла на школьников, которые несут свои ранцы через осенний двор, как через целую жизнь, я думаю об отце, у которого — когда ему было 23 года — уже была постоянная работа, была семья, у которого уже был я
более-менее предсказуемое будущее
Карта Странно, но ни отец, ни мать не помнят её. Огромную, величиной с ковёр, карту Союза Советских Социалистических Республик. Отец в то время часто бывал в разъездах, и, когда возвращался, мы расстилали на полу огромную карту. Мама находила на ней город, в котором отец провёл несколько командировочных дней, и делала пометку. Огромная карта для меня маленького была слишком огромной, и я путешествовал по ней — в прямом смысле — пешком. Теперь я не знаю, где эта карта. И родители не знают. То есть они вообще не помнят её. Недавно я услышал от кого-то: «Нет теперь на карте такого государства — Советский Союз». На карте-то есть. Вот только самой карты нет. А может быть, и не было никогда.
Книга В детстве у меня была книга. Я получил её в подарок на день Советской Армии. Кто не помнит, день этот — 23 февраля. Книга называлась «От Москвы до самых до окраин». Сама книга была так себе...
[196]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
НОВОЕ ЕВРОПЕЙСКОЕ КИНО Но вот фотографии... Просто замечательные были фотографии. А на суперобложке был текст этой самой песни «От Москвы до самых до окраин». Лебедев-Кумач написал. Ну, это вы знаете...
Брелок Их было у меня целая уйма, и все их я потерял. И чаще всего — вместе с ключами.
Новое европейское кино ...возможно всё, наконец, наладится и в нашем городе тоже появятся эти маленькие кинотеатры, что обычно располагаются на тихих окраинных улочках больших мегаполисов, где крутят новое европейское кино, и где в холле всегда так приятно пахнет кофе — и ты, ты тоже сможешь иногда приходить сюда по вечерам, заказывать кофе и — пока он варится — разглядывать постеры с анонсами новых европейских фильмов, а после с пластиковым стаканчиком в руке идти в зрительный зал, практически пустой в этот дождливый вечер, смотреть эти странные экспериментальные фильмы, фильмы, которые никогда не увидят больших кинозалов, фильмы, понятные очень немногим, фильмы, которые обычно не нравятся
это лёгкое помешательство, передающееся воздушнокапельным путём
всю жизнь носиться со своей синефилией, как с хроническим насморком; это лёгкое помешательство, передающееся воздушно-капельным путём: в стылых фойе старых советских кинотеатров, в актовых залах заводских дк, наполненных пылью и сквозняками, в промозглых осенних скверах но возможно всё, наконец, наладится
Выдержки из метеосводок 1 В новостях рассказывали о снежных заносах в Москве, показали аэропорт Шереметьево: огромное лётное поле, покрытое снегом; огромные лайнеры стоят без движения, оцепеневшие, прикованные к земле. Все рейсы отменены. Все слушают метеосводки. Две служебные машины с включёнными оранжевыми мигалками движутся по взлётной полосе по направлению друг к другу. Очень красиво.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[197]
СОРОКА Для меня все это — картинки из детства. ЛЕТАЙТЕ САМОЛЁТАМИ АЭРОФЛОТА. Сейчас у нас мало кто летает. Летают, конечно, но какой-то очень маленький, очень незначительный процент населения. Очень дорого. А раньше отец постоянно летал в командировки. Новосибирск. Красноярск. Омск. Города, в которых я вряд ли когда-нибудь побываю. Просторный зал ожидания, голос диктора, читающий прогноз погоды, снег, клубящийся за огромными окнами. Все рейсы отменены. Сплошной мат в радиоэфире. В Петропавловске-Камчатском полночь.
2 Тем летом в Европе стояла удушающая жара. Ученые провели специальное исследование и заявили: такого жаркого лета в Европе не было последние шестьсот лет. Весь мир обходили кадры, на которых жители Парижа, Берлина, Вены и других европейских столиц, обессиленные и измождённые, купались прямо в одежде в городских фонтанах; некоторые из них, поражённые тепловым ударом, падали прямо на тротуары, и их поспешно увозили машины «скорой помощи». Пляжи на берегах европейских рек были переполнены; казалось, что все жители континента только тем и занимаются, что проводят целые дни у воды — будь то набережная Сены или фонтан в городском парке.
чарльз буковски forever каждый из нас должен понимать, что всё может исчезнуть и очень быстро: машина, женщина, работа, занавески в горошек, кровать, стены, комната; всё, что нам так необходимо, включая любовь, покоится на фундаменте из песка — и обрушение могут вызвать какие-то совсем посторонние вещи: смерть ребёнка в Гонконге, или снежная буря в Омахе... вот ты пытаешься накрыть на стол и в какой-то момент всё это оказывается на полу сейчас войдёт твоя подруга и увидит тебя, нетрезвого, стоящего посреди кухни, она спросит: — господи, что здесь происходит? а ты ответишь: — понятия не имею...
[198]
Елена Донская окончила механико-математический факультет Харьковского государственного университета и Литературный институт в Москве, отделение прозы. Работала программистом, в детском туберкулёзном санатории, редактором детских передач на телевидении. Преподаёт русский язык и литературу в частной гимназии. Живёт в Харькове.
Человек середины Прозы у меня не получится. Я человек середины. Я и не замахиваюсь на прозу. Мой жанр называется путевые заметки. Мало ли кто где путешествует. Вот Карамзин путешествует по Европе времён Французской революции. (Карамзин — как хорош! Нежные черты, трость, шляпа, чёрная карета. Может быть, я немножко путаю его со Стерном. Но это не беда: скоро я избавлюсь от поверхностности и постараюсь говорить только о том, что я знаю очень твёрдо. Скорее всего, я буду вообще молчать.) У Карамзина получились «Записки русского путешественника». Я тоже путешествую — путешествую по своей жизни с карандашом в руках. Это ведь никому не заказано. Было бы время. Итак,
Записки человека средней руки Глава первая. Диалог культур всему виною — У тебя в голове гремучая смесь из христианства, популярных психологических книг и бог знает ещё чего. — Ну, во-первых, это, конечно, враньё. Это ты меня с кем-то путаешь. Ещё в университете мне впервые попала в руки книжка Германа Гессе «Игра в бисер». Помнишь, там на 124-й странице рассказано, что наша эпоха — это эпоха фельетона. Так её Гессе назвал. Это значит, что
[199]
ДОНСКАЯ народонаселение узнает свою правду не при личном продумывании книг философов, писателей, культурологов и пророков, а из миллиона газетных статей, авторы которых никакой правды не знают, но рассуждать о ней хотят. Я ещё тогда обрадовалась этой 124-й странице. Популярных психологических книг и астрологических прогнозов в свежей газете я не читала и не читаю. Но во-вторых, ты, конечно, прав. И сказать «гремучая смесь» — это ещё ничего, это ещё ласково сказано. Ты слыхал про диалог культур? Вот от него я и страдаю. В моей голове эти самые разные логики миропонимания затевают такую безобразную потасовку, что так бы и дал им по заднице. Когда вы с Маней входите в дом, жуя мороженое и дразня друг друга: «а Маня трясоножка», «а Володька сейчас умрёт от трясоножества», мой первобытный человек вопит, кричит и машет руками. Он плачет при слове твердь (!?) в любых его модификациях, стоящих рядом с моими близкими. Вы разве не знаете, что это говорить нельзя? Потому что слово твердь — это и есть сама твердь. Я не хочу вашей тверди. Ничего такого со мной не происходит: «в сознании человека культуры конца XX века разные логики миропонимания вступают в диалог». То есть хочу — посмотрю на некоторое событие как человек мифопоэтического сознания, хочу — в античной логике миропонимания, хочу — в средневековой или нововременной. Ничего такого у меня не получается. Я не хочу, а смотрю как первобытный человек на что-то одно, не хочу, а на другое смотрю как христианин. Это у вас, умных мужчин, хочу — не хочу. И при этом ты, например, можешь время от времени произносить: я, мол, вполне неверующий. (Что в это время происходит с моим первобытным человеком и с христианским (тут они спеваются и вопят вдвоём), можно себе представить.) Ты, оставаясь собой, можешь посмотреть на мир через очки древнего грека. Ох, эта ваша спасительная вненаходимость. А у меня никакой вненаходимости нет. Ты бы, наверное, мог сказать: ну, что ж, учись. Это мне напоминает любимый анекдот психотерапевтов. Приходит пациент и говорит: доктор, я боюсь. А доктор отвечает: не бойтесь. Я всему могу учиться, пока не проснулся мой мифопоэтический человек. А вот потом уже не могу. Попробуй предложить первобытному человеку посмотреть на себя в античной или христианской логике миропонимания. Ну, что, съел? Нет, вообще-то гипотеза верная: в «человеке середины» конца XX века существуют разные логики миропонимания. Только ему, наверное, было бы легче, если бы не существовали. Мой мифопоэтический человек родился в детстве, задолго до того, как я узнала о диалоге логик. Что я могу для нас с ним сделать? Я пытаюсь найти самое первое его появление. Когда появился мой первобытный человек? Какой он? Как я его узнаю?
Моим первым мифопоэтичес ким человеком была мёртвая кошка.
Глава вторая. Страх и трепет Моим первым мифопоэтическим человеком была мёртвая кошка. Очень маленькая девочка идёт вечером посередине, между родителями, загороженная вчера и завтра, справа, слева, вперёд и назад на веки вечные до самого моря. А на тротуаре лежит мёртвая кошка. Вокруг темно, но на кошку падает свет витрины молочного магазина. Чего ты стала? Пойдём. Смотри, она совсем засыпает. Может, надо взять её на руки? Когда живая кошка спит, её можно взять за лапу, и лапа тяжёлая. А эта кошка не такая. Пойдём. Не надо плакать. Нет, хватит плакать. Сколько можно плакать. Мёртвая кошка — это я. Точно я,
[200]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Помнишь про колодец времени в «Иосифе»?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
это не ошибка, я, самая любимая, и одеяло на ночь подоткнули со всех сторон, теперь я — мёртвая кошка, и меня сейчас выбросят в чёрноечёрное туда, где отвратительно, как жирная вода и следы на стенках таза, когда моют посуду. Ну, почему ты плачешь. Во-первых, это эмпатия, и мир маленького ребёнка так хрупок. И во-вторых. Нет, не мёртвая кошка, а ещё гораздо раньше. Помнишь про колодец времени в «Иосифе»? У каждого есть свой колодец — вот и спускайся. Есть очень большая комната, в ней одно окно, а часть комнаты отгорожена стеной наполовину, как в залах музея. На эти дополнительные стены в музее вешают дополнительные картины, а в моём колодце это дополнительная граница между бабушкой и родителями. Я живу на границе — моя кровать перпендикулярна этой стене. В самой середине — круглый стол, и в воскресенье его накрывают бархатной скатертью. Прекрасный бордовый бархат — это знак воскресенья. И водить по бархату рукой в одну сторону и в другую и смотреть, как меняется его цвет, — это прекрасное воскресное занятие. Но в полумраке на бабушкиной стене портрет — большущая фотография в деревянной раме. Такие портреты бывают и в других комнатах у других людей, но такого портрета не бывает, и он есть тайна нашего дома. На фотографии нестарый лысый мужчина в очках без оправы, какие сейчас не носят, он смотрит всегда на меня, и мне нравится блеск его гладкой щеки. Это папин отец, отец моего отца, и бабушкин муж. А чего не бывает — так это того, что на портрете за ним. На всех других портретах сзади ничего, серенькое нечто, похожее на стену или штору. А на этом портрете сзади чёрное и белое разрушение. С этим можно сравнить только одно слово: роды. Однажды об этом слове разговаривали мама и её подруга. Это слово означало разрушение, разруху, разваленный дом без передней стены, развалы кирпичей и вещей. Порядок — это бархатная скатерть в воскресенье, это доктор Померанцева и лежание в большущей бабушкиной кровати, когда у меня температура, это ночной поезд, когда наступает лето. А роды — это разрушение всего: нет ни доктора Померанцевой, ни поезда, а только эта стена с побитыми кирпичами. И за папиным отцом на портрете тоже были роды. Не серенькое спокойствие, а чёрное и белое разрушение. Этот человек с портрета никогда с нами не жил, о нём никогда не говорили, но о нём шептались. По вечерам приходили друзья и смеялись в кухне, потому что в комнате в восемь часов ребёнку нужно спать, но их смех и слова замечательно можно было слушать в комнате после восьми часов. А вот об отце отца шептались так, что не слышно было ни единого слова. Интересно, что было бы, если бы ребёнок об этом спросил. Но ребёнок не спросил никогда. Потому что понимать, о чём нельзя спрашивать, и не спрашивать об этом, — вот что такое настоящее доверие и родство. В этой волшебной сказке нарушения запрета не будет, мы никому не откроем тайны нашей закрытой комнаты и только этим спасёмся от беды. Папа сильно болел, ему нельзя было взять ребёнка на руки или быстро подойти к трамваю, мама плакала, бабушка не разговаривала с мамой, и всё это точно можно было исправить, если бы приехал папин отец. Если бы он к нам вернулся. И всё же, по-честному, было ясно, что его возвращение — это всего лишь сладкие детские мечты, что не может вернуться человек, на портрете которого сзади — разрушение. Ему неоткуда возвращаться. Потому что его нигде нет. А вот думать об этом и представлять его возвращение можно. Но рассказывать об этих мыслях — нельзя. Когда я выросла и разбирала семейные бумаги, я узнала, что папиного отца расстреляли в 38-м году, а в положенное историей время
[201]
ДОНСКАЯ была получена справка о его реабилитации. Родители пережили войну и болезни, расстрелы и реабилитации, прижились в этой жизни и родили единственного ребёнка — ненаглядную девочку Лену. Второй мой мифопоэтический человек — это пространство и самое лучшее в нём: деревья и облака. Отцу отца с его портрета видно было всю квартиру, даже коридор и входную дверь. Он видел меня, когда я спала, он вообще следил с портрета за всем происходящим. Не виден ему был только один уголок комнаты за «музейной» стеной. И когда я немного уставала от его взгляда, я придумывала себе маленький деревянный домик посреди квартиры и там пряталась. Но зато, когда я оставалась в доме одна и меня пугал и не отпускал огромный белый человек, лицом которого была входная дверь с её цепочкой и замками, я молила о помощи папиного отца. Отец отца строго смотрел с портрета через всю квартиру в коридор, и белый человек, презрительно скорчившись, отворачивался от меня. Я убегала в кухню подальше от поединка этих сил, от встречи этих взглядов. Я знаю, что ты скажешь. При чём тут мифопоэтический человек? — у каждого ребёнка миллион таких историй. Кто в детстве не строит маленьких домиков и не видит во всём людей? Вон том Платонова, завёрнутый в белую бумагу. Рассказ «Никита». Читай, наслаждайся, сравнивай с собой и не морочь себе голову. Да, я тебя слышу. Кого же мне и слышать, как не тебя? Слышать и слушать нужно умных мужчин. Это же я человек середины. (Так, ощупываю голову, я ещё жива, кровожадные феминистки ещё меня не съели). Все, о чём я хотела спросить (кроме того, о чём спрашивать нельзя), чего я не знала и не понимала, всё это знал и понимал мой папа. Его признавали чужие люди. Бывало, я шла себе по улице, наслаждаясь движением пространства, своими деревьями и облаками, и вдруг меня огорошивал вопросом встречный знакомый: а что твой отец думает о событии имярек? Вынь да положь. Да позвоните, спросите, я ещё не знаю, что он думает о событии имярек. Я пока что спрашивала у него своё мнение о других событиях. Я плохо разбираюсь в жизни, я не знаю, что и подумать о глобализме и антиглобализме, о западном или самостоятельном пути России и т. д. Я до сих пор брожу в лабиринте проклятых вопросов без всякой спасительной нити. Скоро, когда я избавлюсь от поверхностности, я буду рассуждать только про «н» и «нн» в причастиях и отглагольных прилагательных. Это, может быть, единственное, что я знаю твёрдо. Может быть, я даже знаю наизусть все причастия и отглагольные прилагательные в русском языке. И всё же про моего мифопоэтического человека ты не совсем прав. Платонов описывает мир ребёнка, будучи взрослым писателем, Платоновым, собой. Это же пресловутая вненаходимость. А мой первобытный человек не умер в детстве, он постоянно отвоёвывает себе территории, укрепляет их и не отдаёт. Он толкается, гонит других, ведёт мелодию, и я боюсь тебе о нём рассказывать. Ты скажешь: что за доморощенная мистика, — как будто у первобытного человека мистика может быть не доморощенная, а философски осмысленная. Я оттягиваю разговор о нём не потому, что это приём ретардации. Может быть, я его немного стесняюсь, но клянусь, что это последняя остановка. Я рассказывала о пространстве. С тех самых давних пор, из самой глубины колодца, я хорошо понимаю пространство. Я люблю и должна его мерить ногами, а оно обтекает меня и приветствует деревьями и облаками. Пространство бывает хорошим и плохим. В хорошем есть деревья и облака или хоть кто-нибудь из них. А если нет никого, то подступает бесстыжее голое солнце, мой враг и враг моего племени.
[202]
При чём тут мифопоэтичес кий человек? — у каждого ребёнка миллион таких историй.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Если бы в литературе так видел персонаж, это был бы приём остранения.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Наверно, мы — люди воды, мы можем плыть и пить, пока солнце нас не иссушит. Самое плохое пространство, в котором не видно облаков и деревьев. Я живу в чудесном доме под облаками, и рядом с моими окнами — три тополя, соединяющие небо и землю. Страшно и трудно нам в бурю, далеко до земли и до неба. Разломить в середине, убить нас могут ветры, и так далеко до корней. Ветры качают и валят, страшный танец ветров напрягает наши корни и жилы. Мы стары, мы гнёмся больно и трудно, и брат наш недавно упал, побеждённый ветрами. Вот уже восемь с половиной лет я рассказываю об облаках и деревьях отцу. Не потому, что мой христианский человек не верует в Бога, а потому, что не знает, как там обстоят дела с облаками и деревьями. А дальше — тишина. Дальнейшее — молчанье. Какие сны приснятся в смертном сне? Облака и деревья знают наше родство, и пространство говорит мне: смотри, — но как их понять? Я была беременна, и незадолго до родов мне сказали, что в городе появилось УЗИ — такой телевизор, где можно посмотреть ребёночка в животе. Пока знакомые договаривались с врачом, я стояла во дворе старой больницы. И тут пространство стало играть со мной в игры. Это был старый двор, но вырезанный по своему контуру от земли до неба и прикрытый, как крышкой, облаками. Как гигантский бидон, в основании которого не круг, а двор. И даже солнце сжалилось над моим племенем, не желая немедленно нас сжечь. Кто-то играл моим зрением, как кинокамерой. Я видела общий план двора, а потом каждую щербинку на каждом каменном крылечке — в многократном увеличении. Только планы меняли не постепенно, а резко, и камера каждый раз была неподвижна. Мне виден был этот двор во все дни его жизни сразу: внятен рост травы и ветшание стен. Мне ясны были все лабиринты коридоров и крылечек старой больницы, как будто я была её архитектором. Если бы в литературе так видел персонаж, это был бы приём остранения. Толстой описывает военный совет в Филях глазами маленькой девочки, лежащей на печи. Это делается для того, чтобы читатель действительно увидел событие, а не пропустил, как мы пропускаем что попало. Увидел как впервые. Но кому нужно играть со мной в остранение? Кому и зачем нужно, чтобы я увидела этот двор как впервые? Ребёночек на УЗИ оказался замечательный, лежит прекрасно, будет здорова, счастлива и жениха найдёт хорошего. Через две недели я проснулась на самом рассвете от перерезающей живот боли. Деревья качались за окном, а облака неслись прочь, не внемля. Знакомые сказали: к нам приезжать не надо, если боль, потому что нет круглосуточного детского врача. Скорая привезла меня в дежурный роддом. Дежурная гуманистка конца двадцатого века сказала: вы будете плохо рожать, и очень скоро, потому что ребёнок неправильно лёг. Может быть, вы повернёте его правильно? Мы не сможем. Так что же мне делать? Лежите. Если бы она была шаманом моего племени, это значило бы: надо просить помощи умерших предков. Но у неё это ничего не значило. Кроме того, что мой живой ребёнок, который четыре месяца толкается руками и ногами, ей не интересен. А детский врач вообще-то есть. Нужно ли быть первобытным филологом, чтобы услышать магическое слово «вообще-то»? Как можно лежать? — нужно в округе ´ искать помощи. Моя палата, выкрашенная в бежевую краску, пуста. Из окна — бетонный забор до неба. В коридоре молчаливый чёрный телефон. В комнатах чужие
[203]
ДОНСКАЯ женщины едят, лежат и сидят на кроватях. Спокойствие каравана верблюдов в пустыне. Люди в белых халатах, где вы? В безымянной комнате за белой дверью умывальники, тазы, инструменты. И рядом с этим хламом, на кушетке, покрытой оранжевой детской клеёнкой, на эмалированном подносе, прикрытый белой пелёнкой, — мёртвый новорожденный ребёнок. Знает ли каждый из нас, что такое боль, страх и твердь? В коридоре по чёрному телефону я сказала: заберите меня отсюда. Какая скорая? Я уезжаю, немедленно. Такси, поливалка, мотоцикл, самосвал. Договариваться? С облаками. Я ничья уже — я великого сонма. Я жду на улице. Ты не хочешь им даже сказать?.. Документы. Не хочу. Такси привозит в тот самый двор с остранением. Ты оказываешься в том же месте, но теперь оно уже грозит гибелью. Двор теперь был обычным, но просто чёрного цвета, будто надеты тёмные-тёмные очки. Я опять пыталась понять, что мне хотело сказать пространство этого двора, о чём кричал мне мой первобытный человек, и не могла. Я поняла только, что здесь мне суждено испить великий страх. Но разве может первобытный человек не идти в лес? Он боится и идёт. Он и хочет идти назад, да пути назад нет. Разве кто-то описывал страх? Голубые кафельные стены от пола до потолка. И всюду кровь. Кровь на соседней оставленной постели. Кровь между ногами женщины, когда бросаешь случайный, мельком, боковой взгляд, идя по коридору к месту пыток. Это родзал. Зачем это видеть? Кто её так положил? О вы, бездушные потомки, разве вы не знали, что красное, что кровь на голубом невыносима? Что красное рядом с голубым усиливает страх тысячекратно. Голубые кафельные стены сжимают сердце всё туже и туже, и оно лопается под пальцами стен, и вся кровь вокруг — это кровь разбрызганного сердца. Ещё несколько раз виделось мне такое странное место, как двор больницы, и обычно оно норовило устроиться между жизнью и смертью. Сначала казалось, что речь пространства, обращенная ко мне, по функции приёма похожа на сны в литературе. Не сны у Достоевского, а сны у Пушкина. У Достоевского последняя правда о человеке — это его собственное слово, а сны говорят нам то тайное, чего без снов, в ясном свете разума, человек сам о себе сказать не может. Но герой видит сны по воле автора, Михаил Михайлович, ведь так же? Автор заставляет героев видеть сны, и он же заранее сочинил читателя, который заметит, что к Свидригайлову приходит Марфа Петровна, а Раскольников только что видел во сне убитую им старуху. У Пушкина иначе, у него в «Онегине», в «Капитанской дочке», в «Метели», в «Борисе Годунове» сны — это возможность повернуть голову, стать на цыпочки, изогнуться... и заглянуть туда, куда заглядывать нельзя. Сон похож на смерть, где нет ни прошлого, ни будущего, и только во сне можно перегнуться, заглянуть — и не слететь с круга. Сны у Достоевского позволяют посмотреть внутрь человека, а у Пушкина — за угол. Так и должно быть: задолго до психоанализа Тютчев знал, что бездн для человека две — внутренняя и внешняя. Нас влекут обе. А кто я: читатель, герой, царь, царевич, король, королевич? Странным местом была лестница больницы, и во вторник, провожая меня к лестнице, отец сказал: «Я умру...» В палате я кормила его тёплым пюре, а он, отказываясь от газет, журналов, книг, приёмника, магнитофона, качал головой, и смотрел куда-то в ту сторону, куда я не могла посмотреть, и видел то, чего я не видела. Лестница уже стала странным местом за пять дней до этого, а теперь я заплакала, стоя с папой у лестницы, и говорила: нет, нет... Я
[204]
Не сны у Достоевского, а сны у Пушкина.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ думала, смерть пройдёт стороной. Ровно в назначенное время я перестала плакать, оставив папу у лестницы, потому что в зубе у меня был мышьяк и меня ждал стоматолог. Больше отца живым я не видела. У меня осталось его письмо из палаты реанимации, где почерк был не папин, а мысль уже терялась. А что надо было делать после странного двора и странной лестницы? Может, в странном дворе я делала всё как надо? А у странной лестницы нет? Какой стоматолог? Какой мышьяк? Лечь на эту лестницу лицом, обнять её ступени и не двигаться, пока смерть не уйдёт по лестнице вниз, в свою преисподнюю.
Глава третья. Развилка
Богатырь должен на всём скаку, не слезая с коня, прочесть надпись и выбрать правильный путь.
Здесь развилка. Следующая глава может называться Герой и судьба или Бог-отец. Что надо делать в странном дворе и у странной лестницы? Мой мифопоэтический человек на время покидает меня. Он-то знает, что делать, — для этого у него есть мифы нашего племени. На распутье камень, а на камне надпись — что ждёт путника на тех путях. Богатырь должен на всём скаку, не слезая с коня, прочесть надпись и выбрать правильный путь. Так то ж богатырь. А я посижу на этом распутье в смешанном тихом лесу. Обочина светлой песчаной дороги, облака, рядом столбик, ставший серым от дождей, где на четыре стороны света лесником написаны стёршиеся числа, которые абсолютно правдивы. Тишина — это звуки леса. Я сижу на земле, на обочине светлой песчаной дороги, держу в руках спутанный ком нитей и прошу помощи у хора. Я прошу отцовской и твоей ясности мысли для меня, женщины, человека середины. Кто я? Звено в своем роду, герой? и боги приглядывают за нашей судьбой с высоты. Я часть своего рода, и моя роль — это роль дочери. Ифигения, Антигона, Исмена. Можно ли назвать меня героем? Боги и герои, судьба, нити судьбы, Парки, Мойры, смерть, Стикс, Харон, туманная переправа, чертог теней. Нет, за ролью дочери спрятаться мне не удастся. Я здесь одна. Всё чаще, всё обыкновеннее я разговариваю с Богом. Кто я? Что я здесь делаю и зачем? Бог, добро и зло, под временным небом чистилища, душа, смерть.
Интермедия первая и единственная. О читателе Поговорим о Риме. Дивный град. Невозможная красота. Погов О РИМ о РИМе. Я читатель. Эта красота для меня. Я её вижу и слышу. Бог — человек. Писатель — герой. Писатель — читатель — герой. Что это за читатель такой? Почему он появляется? Зачем эта роль? Кому он нужен? Лидия Яковлевна Гинзбург говорит, что писательство — один из способов переживания жизни. И я ей верю. Кто-то переживает жизнь, сажая огурцы и капусту и пристально глядя на их ежедневные превращения или внезапную гибель. Другой переживает жизнь, ремонтируя железные дороги, а третий — железные зубы. Все способы странны. Писатель — не лучше и не хуже. Он не может иначе переживать жизнь, кроме как описывая её. Всё верно. Читатель не нужен.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[205]
ДОНСКАЯ Но я же знаю, что это не так: «Читателя, советчика, врача!» О. М. зовёт одного — или троих? И как нашёл я друга в поколенье, Читателя найду в потомстве я. Читатель — это друг? Собеседник? Может быть, писатель лукавит? Беседу в прямом значении выстраивают двое: реплика одного влечёт реплику другого. Читателю же преподносят произведение — оно выстроено и завершено. Это такая особенная «реплика». А теперь «побеседуем». «Нет лирики без диалога. А единственное, что толкает нас в объятия собеседника, — это желание удивиться своим собственным словам, плениться их новизной и неожиданностью». Только не говорите, что поэты — это нарциссы, которые смотрятся в зеркало читателя. Всем писателям необходимы читатели. Достоевский самим текстом конструирует читателя, который один может увидеть то, чего не видят герои. Лишь читатель может сопоставить приходы Марфы Петровны к Свидригайлову и сон Раскольникова, где смеётся убитая деревянная старуха. Лишь читатель, сопоставив, может найти ту «общую точку» между Свидригайловым и Раскольниковым, о которой смеясь говорит Свидригайлов. Свидригайлов «точку» чувствует, но не видит. Писатель создаёт читателя, ещё один глаз в пространстве, ещё одну роль в этом мире. Может быть, ему нужен брат, Энкиду, которому писатель доверит видеть то, что видит он сам? Писатель — демиург, «создатель миров моих». И человек: мы видим его черновики — ход строительства. И почему-то в роли демиурга его так тянет дать своему читателю те возможности, которых нет у человека. Которых нет у писателя в роли человека. Первая возможность — заглянуть туда, куда заглядывать не след. «Бессмертие... пришло бессмертие...» Чьё бессмертие пришло? Этого не понял прокуратор, но мысль об этом загадочном бессмертии заставила его похолодеть на солнцепёке. Мне снилося, что лестница крутая Меня вела на башню, с высоты Мне виделась Москва, что муравейник, Внизу народ на площади кипел И на меня указывал со смехом, И стыдно мне и страшно становилось — И, падая стремглав, я пробуждался... Может быть, и Демиургу в роли демиурга хочется того же, и он создал нас видящими сны? Вторая возможность — спутать роли, и она описана у Пушкина. Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна Бокала полного вина, Кто не дочёл её романа... Про роман жизни не очень понятно. В жизни я человек. Меня ставят в положение читателя романа жизни, то есть из системы Бог — человек переводят в систему писатель — герой — читатель. Появляется эта пресловутая третья роль — читатель. Чем отличается читатель от человека-героя? Сейчас я это произнесу. Читатель не действует, это глаз-ухо, брат, свидетель. Предложение почитать роман жизни, кроме красоты самой идеи, имеет психотерапевтический оттенок. Сейчас ты раздвоишься. Ты человек и герой своей жизни. Но ты и читатель её. Как герой, ты действуешь, и на всех развилках твоей судьбы решения приняты тобой. И ответ за все решения держать тебе.
[206]
Это такая особенная «реплика». А теперь «побеседуем».
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ Но если ты устал быть человеком-героем, побудь читателем собственной жизни. Теперь ты читатель. На всех развилках твоей судьбы решения приняты не тобой, а другим тобой. Судьба сложена, роман написан «до сейчас», и ты размышляешь о том, как он мог поступить. Отстранись, почитай, и, возможно, у тебя снова появятся силы и желание стать героем этого романа, то есть человеком. Мы плачем вместе с героями, бывает, плачем, даже когда они не плачут. В последней вещи Трифонова один из его героев говорит, что страдание и сострадание — это нерв литературы. Я страдаю с Эдипом и за него, я переживаю катарсис. Но не моими действиями произведена судьба Эдипа. И он берёт и несёт ответственность в этом мире за свою судьбу. А я — только за свою. Сам же Пушкин от ответственности не отказывался. И с отвращением читая жизнь мою, Я трепещу и проклинаю, И горько жалуюсь, и горько слёзы лью, Но строк печальных не смываю. Пушкин в роли человека читает свиток воспоминаний о своей жизни с отвращением, но ничего не позволяет себе забыть, то есть вычеркнуть или смыть, а значит — принимает ответственность во всей её полноте. Просьба пристегнуть ремни: на взлёте, на посадке сильно болят уши, а в середине пути тошнит и болтает. Если уж летишь, точно будет болтать.
Сам же Пушкин от ответственности не отказывался.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Глава четвёртая. Герой и судьба Портрет папиного отца на стене — это была наша тайна. А внизу под тайной сразу была красота. Под портретом стоял чудесный бабушкин диван. У него была спинка, замечательные круглые валики-бока, зеркало и две полочки. В других домах на таких полочках стояли слоники, а у нас — красота. На полочках были две глянцевые твёрдые фотографии — портреты бабушкиных сестёр. Бабушка не разрешала их брать в руки, но дедушка с портрета — разрешал. Рассматривать эти фотографии можно было двумя способами: или стать коленями на диван лицом к спинке и держаться рукой за валик, или, когда никого нет дома, взять их в руки и сидеть со всеми удобствами на диване. Фотографические портреты были не чёрно-белые, а коричневобежевые. Поэтому ничего опасного в них не было — одна только нежность, хрупкость и красота. На каждом портрете посередине стояла юная женщина, в таком длинном белом платье, что из-под него виднелись лишь белые туфельки, и в белых прозрачных перчатках до локтя. Платья и перчатки стоили удивления — таких больше нигде не было, и мне никогда не надоедало их рассматривать. Платья были из тончайшей ткани с чудесными, вышитыми белым шёлком, цветами по подолу. Может быть, чуть-чуть это было похоже на нарядные гардины маминой мамы — их вешали только весной на пасху. Сначала женщины казались одинаковыми — из-за длинных платьев и причёсок: подобранные вьющиеся волосы и «случайные» локоны вокруг лица. Но потом я их, конечно, различала. На каждом портрете внизу была надпись: Рига. Фотография Иозельса. 1910 год. Чем больше я на них смотрела, тем яснее становилось, что уж если жить на свете, то только такой, как они, и ни на что другое ни за что не соглашаться. Ни за что.
[207]
ДОНСКАЯ Каждый месяц бабушка шла на почту и отправляла в Ленинград пятнадцать рублей, а квитанции зачем-то скалывала скрепочкой. В Ленинграде жила та сестра с портрета, у которой губы были тоньше, а глаза больше, и она была очень бедная. Вторая училась в Ляйпциге, как говорила бабушка, была врачом и умерла «на тифе» в гражданскую войну. Совсем молодой: ничего, ни детей, ни следов, ни могилы. Вообще всё я узнавала постепенно — кое-что мне рассказывали, а многое можно было подслушать и понять. Как я любила бродить вечерами, когда тихо в доме — ведь ребёнок спит — по лабиринтам взрослых разговоров, событий, имён! Постепенно я поняла, что эта бабушкина сестра из Ленинграда, тётя Бетси, странная. По бабушкиному мнению, она странно живёт. Тётя Бетси жила во втором доме по улице Рубинштейна, соседнем с автоматом-закусочной на Невском, и я заметила, что взрослые при словах Невский и улица Рубинштейна значительно кивают. «Остановиться» у неё было нельзя: она жила в крошечной комнате для прислуги в своей квартире-коммуналке. Как это: в своей квартире-коммуналке? Это слово при рассказах о ней повторялось ещё раз: её муж умер своей смертью в конце тридцатых годов. Как будто можно умереть чужой смертью. Потом, когда я стала взрослой, я узнала, что слово смерть — хорошее слово. Оно и означает свою смерть, потому что «с» — «хорошая» приставка: сдоба, счастье, смерть. Другие смерти называются «гибель». Тётя Бетси знала три языка: немецкий, французский, английский, — а такие люди даже по улицам Петербурга не ходят стадами. И могла бы заработать переводами, но не хотела. Она соглашалась только на устные переводы: читать с листа со своих немецкого, французского и английского. А писать не хотела. Читать с листа стоило тридцать копеек лист. Все своё свободное время тётя Бетси проводила в кино. Окрестности улицы Рубинштейна кишели кинотеатрами, билет на дневной сеанс стоил всё те же тридцать копеек, и тётя Бетси норовила каждый день два-три раза побывать в кино. Бабушкины приятельницы выслушивали рассказы о тёте Бетси с изумлением и осуждением. Не по возрасту живёшь — всё равно как не по чину берёшь. Так нельзя. Когда наступало лето и меня увозили в отпуск, тётя Бетси приезжала из своего северного Питера к бабушке в наш дом-музей на фрукты-овощи. Иногда на пару дней мы пересекались. В первый раз я увидела её лет в пять и удивилась. Я-то ожидала увидеть ту бабушкину сестру с диванного портрета. Так вот какой теперь была прекрасная Омиэр — крошечной и кроткой. Выяснилось, что эта бабушкина сестра и диванная — разные сёстры. То — то, а то — то. Я была тогда уверена, что старые люди и рождаются старыми. Эта бабушкина сестра приезжала только к нам — больше у неё никого не было. Её молодые дети погибли в блокаду: сын погиб на фронте, а дочь вышла на улицу и не вернулась. Вообще довольно рано я стала понимать, что не родиться было гораздо проще, чем родиться. Именно мне. Одна бабушкина сестра погибла молодой, у другой погибли дети. Мамины тётки не уехали в эвакуацию и остались в Сморгони. Они погибли, потому что во время войны немцы, папа сказал, фашисты, а мама — немцы, нас убивали. Нас убивали. Этого достаточно, чтобы некоторое время ничего не спрашивать. Папин отец вообще пропал. От него ничего не осталось — остался только портрет, папа и шесть бежевых томиков Пушкина в тканевой
[208]
Как будто можно умереть чужой смертью.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
С десяти лет я вела дневники — мне хотелось силой удержать время, каждый день жизни.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
обложке издания тридцатых годов. На них было непонятное слово ГИХЛ. В этом Пушкине я и нашла фразу, сразу всё объясняющую. Кто меня волшебной властью из ничтожества воззвал. Без волшебной власти кого-то родиться невозможно. Я видела это так: мои родственники едут с огромной скоростью на лыжах, лыжня крученая, сложная, и всюду палочки, которые нельзя сбивать. Нет ни неба, ни деревьев, а только блестящая снежная пыль и свет, но если сбиваешь палочку, сразу попадаешь из света в чёрную смерть. То есть это не просто палочки, а палочки погибели. Такая игра, где от одной палочки погибаешь ты, твои дети и внуки на всё будущее время до самой бесконечности. Там, где был ты, остаётся пустота на веки вечные, дыра, которую ничем нельзя заполнить. Мне казалось, что все эти тети и бабушки не смогли проехать, сбили свои палочки, и их дети и внуки не родились. Получилась я одна — родилась за всех. С десяти лет я вела дневники — мне хотелось силой удержать время, каждый день жизни. Нет, были, конечно, весёлые и ловкие родственники, которые не сбили свои палочки. Мама в эвакуации в Алма-Ате заболела брюшным тифом и чуть не умерла. Её брат Толик в двенадцать лет продавал на базаре их тряпьё и воровал маленькой маме еду. Однажды его чуть не убили за воровство, но он убежал. Мамин брат Толик выжил, женился на москвичке и переселился в Москву. Мой папа, приезжая из Москвы, рассказывал истории о родителях его жены, и все очень смеялись в кухне после восьми вечера, когда ребёнок спит. Родители жены Толика долго жили в Москве в бараке. Это было непонятно. Удалось выяснить только то, что мы не живём в бараке. Казалось, что в бараке — это как во мраке. И во мраке этого барака было очень много соседей и очень тонкие стены. Отец жены Толика — огромный великан — имел странную профессию: он развозил книги, но не был шофёром. Он приносил время от времени книгу и говорил Толику: — Вот, я взял, почитай, тебе пригодится. Маленькая и худенькая мать жены Толика спрашивала мужа: — Соля, ты купил эту книгу? — Нет, Дина, — отвечал он, — я её взял. — Как это взял? — спрашивала мать жены Толика испуганно. — Как можно взять книгу? Тогда отец жены Толика громко кричал: — Да, Дина, да, я украл эту книгу! Я её украл! Я украл эту книгу! Мать жены Толика, находясь в обмороке, приговаривала: — Тише, тише, соседи услышат. Вообще мать жены Толика, напуганная на всю жизнь, говорила «Тише, тише, соседи услышат!» по всякому поводу. И когда это совсем надоедало её великанскому мужу, он громко-громко кричал: Всё, Дина, всё, пойди и сдайся! Сдавайся! Иди и сдавайся! Взрослые в кухне не задавали папе никаких вопросов. Им было понятно, что значит «напуганная на всю жизнь». Толик был замечательный родственник: мало того, что он не умер, не в пример другим, не сбил свои палочки — он ещё всё умел делать руками, и когда он приезжал из Москвы, у нас наступало время великих починок. Все неработающие лампы, текущие краны и поломанные стулья приходили в себя и возвращались к деятельности. У него была над ними волшебная власть. Но Толик и его дети были далеко в Москве, а рядом больше никаких детей не было. Если представить себе, что все бабушки и дедушки
[209]
ДОНСКАЯ были посажены густо, как цветы на клумбе, то к моему рождению на клумбе оставались одни дыры. И тогда мне пришло в голову выяснить, всем ли так сложно было родиться или это случайная особенность нашей семьи. У родителей были ближайшие друзья, они назывались дядя Сеня, тётя Нина и их дочь Танечка. И я решила понять, каковы были её шансы на рождение. Я уже знала, что ничего такого у взрослых спрашивать не надо. На вопрос: Как родилась Танечка? — бабушка ответила полную чушь: Скоро ты это будешь учить в школе. Взрослых надо наводить на нужные темы — дальше они сами всё расскажут. Дядя Сеня, тётя Нина и Танечка жили на очень центральной улице, в коммуналке, в своём доме. Оказалось, можно жить в коммуналке не только в своей квартире. Это был небольшой двухэтажный дом, где никакой ребёнок не мог попасть в туалет без сопровождения взрослого. Идти в туалет нужно было через весь этаж по лестницам, переходам и террасам, но зато по дороге можно было заглянуть во двор. У родительских друзей было две комнаты, и во второй жила бабушка Ксения Александровна. Лицом и фигурой она была похожа на тётю Бетси — все они становились крохотными и кроткими. Большую часть комнаты Ксении Александровны занимали цветы самых разных размеров и оттенков, а в уголке ютилась горка с необыкновенными чашками и круглый столик на одной ноге. Я не часто бывала в этой комнате, но если все родители хотели спокойно попить вино и поговорить, то у Ксении Александровны испрашивали разрешения сдать ей детей. С круглого столика тогда снималась вязанная крючком узорная салфетка, и на матовой тёмной поверхности Ксения Александровна раскладывала пасьянсы. Однажды она рассказала, что есть такая примета: увидев падающую звезду, нужно немедленно загадать желание. Я никогда не видела падающих звёзд, а Ксения Александровна видела. И желание её сбылось, но через шестьдесят лет, когда оно было уже не нужно. Я всё запомнила про пасьянсы, звёзды и желания. В пятнадцать лет в августе я увидела множество падающих звёзд. Каждую ночь я смотрела в чёрное звёздное небо, а они всё падали и падали. Я загадывала желания, и все они скоро сбылись, но не менее скоро оказались не нужны, как и желание Ксении Александровны. Как-то за пасьянсом и выяснилось, что отец Ксении Александровны был мэром нашего города и проложил трамвай. А все братья Ксении Александровны, как я смутно и ожидала, погибли молодыми. Всё сходилось, всё получалось правильно: Танечкины родственники тоже сбили свои вешки, и она осталась единственным растением на своей клумбе. Только не заметно было, чтобы это её тревожило. Я считала, это потому, что у нас с ней огромная разница в возрасте — два года. Потом я узнала, что Ксения Александровна и её родственники — дворяне, а братьев её расстреляли: они были офицеры и белогвардейцы. Но самые страшные, самые многочисленные палочки всё-таки были на пути моего отца. Казалось, на его путь устремились все существовавшие палочки.
На вопрос: Как родилась Танечка? — бабушка ответила полную чушь: Скоро ты это будешь учить в школе.
Глава пятая. Герой и судьба. Продолжение. Отец Я убит подо Ржевом. Конечно, родители были могущественны. Я чувствовала, что они меня спасут и есть что-то большее, чем я сама. Гнездо, дом над моим маленьким домиком в середине квартиры. Из чего строится гнездо?
[210]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Гуманисты из детской больницы запрещали свидания родителей с детьми.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Лишь боги знают... Например, ты идёшь по улице, и бесчисленные знакомые останавливаются с мамой, или с отцом, и начинается: «неужели это ваша? ой, какая рыженькая, похожа на папу, а сколько?..» Все они тебе давно надоели, но так должно быть. В какой-то момент ты сам должен стать этим гнездом, и горе тебе, если у тебя не хватит сил, или чувств, или просто знакомых. В пять лет я тяжело болела, и в шесть, прямо в день рождения, оказалась в больнице. Больница состояла из высоченного второго этажа: палата девочек на 15 человек, палата мальчиков на 15 человек, а в середине столовая на всех. В палате меня не любили — это называлось: она воображает. В общем, воображуля. Гуманисты из детской больницы запрещали свидания родителей с детьми. Последнее слово педагогической и медицинской мысли гласило, что свидания вредны больным детям. Поэтому каждый день мои родители вдвоём появлялись под окнами палаты девочек и пытались со мной поговорить. Я залазила на подоконник и смотрела на них через стекло, а сзади меня залазили девочки постарше и побольше. Они дотягивались до форточки и кричали моим родителям в форточку: она дура. И воображуля. Но родители меня не разлюбливали, а шли ко входу в больницу. А я шла через столовую к парадной лестнице. Так мы и стояли: они внизу парадной лестницы, а я наверху, и ни разу за два месяца ни они, ни я не нарушили запрет. Детские врачи и архитекторы-специалисты полагали, что если чьи-нибудь родители поднимутся, то лестница рухнет. Потом нянечка поднималась от родителей ко мне с литровой банкой клубники. Я знаю, что люди любят клубнику, но вот уже много лет подряд видеть её не могу и ничего клубничного в ней не вижу. Я читала, что счастье — это прекращение боли. Через два месяца больница кончилась. Если бы меня отпустили, я бы прыгнула с этой лестницы вниз к родителям, кувыркаясь в воздухе, и сломала себе руки, ноги, шею и рёбра. Об этом, видимо, знала медицинская мысль, и поэтому вниз меня за руку свела нянечка, испортив полет. Какое может быть лечение сердца, если шестилетняя воображуля два месяца подряд испытывает сердечную боль. Все мои дети провели в совокупности до 14 лет в детских учреждениях в одиночестве одну ночь. Впрочем, они, может быть, и хотели побывать в детских учреждениях. Я имею в виду детские сады, пионерские лагеря, больницы, санатории. Сразу после больницы меня увезли за город, и там папа начал писать большую работу, которая и стала делом его жизни. Когда я прочитала у Ахутина про амеханию в греческой трагедии, — невозможность действовать в условиях необходимости действовать, — то сразу её узнала: я стою два месяца наверху лестницы, а родители внизу. Но почему? Ведь они умели действовать, и у кого-то была волшебная власть. Может, моя болезнь — это такое маленькое событие, из-за которого кто-то не станет применять волшебную власть? Человек с портрета, отец отца, был сначала замнаркома в Москве. А потом пошёл на понижение и был до 38-го года крайздравом в большом русском городе. В 34-м году к бабушке пришла нестарая женщина с седой прядью надо лбом. Это была рижская гимназическая подруга Эля. Однажды в спортивном зале гимназии бабушка упражнялась с гантелями, случайно ударила Элю по голове и проломила ей череп. Эля не умерла, а на месте удара у неё осталась седая прядь. Муж Эли попал под предыдущую волну репрессий, отсидел пять лет и вышел. Врачи всюду были нужны, но бывшего «врага народа» никто не хотел греть на своей груди и прятать под своим крылом.
[211]
ДОНСКАЯ Отец отца направил мужа Эли на свободное место, а человек, присланный из крайздрава, уже находится под крылом крайздрава. Когда в 38-м году деда забрали, никто не приходил и не подходил, и вдруг пришла Эля. Она поняла, что должна поделиться с бабушкой некоторыми незаёмными знаниями. Эля объяснила, что такое 10 лет без права переписки и что значит сидеть на месте. Завтра придут за тобой, а послезавтра детей заберут в детский лагерь. Бабушка уехала из города, провела с детьми месяц в деревне и разослала просьбы о работе в места ссылки. Первым пришёл ответ из Казахстана, и там они вскоре оказались. Заведующий облздравом в Актюбинске был хороший мужик, бывший фельдшер, он объезжал свои владения в тележке в одну лошадь. Тележкой он сам и правил, а за лошадкой, видимо, сам и ухаживал. Бабушка долго выбирала время и место, остановила его где-то в поле и призналась: она жена врага народа. Он равнодушно сказал: «Зачем рассказываете? — тут все такие», — тронул свою лошадку и уехал. Разве можно не говорить, не признаваться? Приходилось бесконечно признаваться. Зачем? Почему? Всё равно узнают? Хуже будет? Или чтоб было всё по-честному, как драки в школе в Ростове, кто сильнее: один на один, голыми руками, до первой крови или до пощады. Но что было по-честному? Потом, потом, потом я спросила у бабушки про смерть деда. Она сказала: время было такое. Как будто бы не люди увели из твоего дома — и не понарошку, а нарочно — живого здорового человека, с которым ты спишь ночью и растишь детей днём, увели не за преступление и не на войну — а чтобы убить. Не люди — землетрясение, раскаленная лава, шквал. Наверное, только так и может пережить это человек середины. Стать зрителем, хором, а не героем. Время было такое. А иначе нужно вопить, кричать, биться, висеть на крюке, выкалывать себе глаза. Если ты не человек середины — у тебя есть выход. Измученный рот, которым кричит стомиллионный народ. Это герой висит на крюке и выкалывает себе глаза, а человек собирает вещевой мешок в изгнание: сандалии, пару посохов, ну чего там ещё? — и, если удаётся, становится временно зрителем, хором. Читателю труднее, у зрителя хоть есть хор, а читатель молчит — боится помешать своим криком соседям. Время было такое. Хотел узнать свою судьбу, тайну рождения, ушёл из царства, чтоб избежать судьбы, но не получилось. Тогда время было такое. В Актюбинске уже и не дрались в школе по-честному, по-ростовски, а только зажав в руке камень. Родители были могущественны, и сквозь всё их могущество упорно пробиваются три мои жалости к отцу: две детские и одна последняя, предсмертная. Две «больничные», «лестничные», и одна фотографическая. Две короткие и одна долгая. Первая, самая ранняя, когда он смотрел на меня, шестилетнюю больничную воображулю, стоя внизу лестницы. Я точно помню, что, глядя на его лицо, жалела его, а не себя. Последняя жалость — «Я умру...» Только боги знают, как жалок нам тот, кто живёт уже не здесь, не желая ни здешних новостей, ни здешних смыслов. Как непонятно для здешних жителей он смотрит не на нас уже, а рядом, и видит невидимое нами. Но не сразу, а потом я понимаю значение этого взгляда, и тогда слёзы заливают моё сердце.
[212]
В Актюбинске уже и не дрались в школе по-честному, по-ростовски, а только зажав в руке камень.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Вставай, поднимайся, расти — другого выхода нет.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Отец — опора даже в самой сильной своей боли и страдании, александрийский столп рода, а вокруг него вьюнком вьются остальные — вдруг выскользнул, исчез со своего места, а мы, не заметив, побежали дальше и только потом обнаружили себя жалкой кучкой листвы на земле. Вставай, поднимайся, расти — другого выхода нет. Третья жалость — это жалкая папина фотография. Какого времени — не знаю, спросить не у кого. Отец сфотографирован в солдатской гимнастёрке без погон и в пилотке. Лето 42-го? Отец надевает солдатскую форму и уходит. Лишь боги знают, свидимся ли снова. Но почему так жалок? — он ведь хотел туда идти, и не боялся, и думал, что там без него — никак. У Воннегута в «Бойне номер пять» собираются ветераны через много лет после войны, а жена одного из них не хочет и слушать об этой войне. Я сейчас — как эта жена. Заткнуть уши. Жалость. Потому что мальчишки. Мальчишки, не знающие ни ценности жизни, ни себя, ни людей, ни богов. Ни коварства людей, ни коварства судьбы. Мальчишки, за всё дающие ответ, а ответ один. Начальник послал украсть картошку в полковой кухне. Пойди возьми — там сейчас наши чистят. Поймали — трибунал. Сержант положил в твой вещевой мешок украденные им ботинки. Пусть пока полежат у тебя, пригодятся. Нашли — трибунал. Нельзя идти красть картошку, нельзя класть к себе украденные ботинки. Но они же старше, они умнее, они же знают. Значит, можно. Кто в 17 лет, уйдя с порога своего гнезда, знает правила этой игры? Ты поймёшь их через десять лет. Или через десять минут. Начальник штаба ночью ведёт пополнение и не знает пароля. Он ушёл несколько дней назад. Ты на посту. Ты не пропускаешь — они всё равно идут. Выстрелил — трибунал. Не выстрелил, пропустил — трибунал. Кто повара, парикмахеры, автоматчики? А ты никто, тебе 17 лет? Вот бери противотанковое ружье. Оно весит пуд. Лыжный батальон. Снега. Как здорово — мы будем подстреливать танки. Нас учили три месяца. Рана в живот. Кровь и снега. Если ног уже не чувствуешь, то их нет? Санитары, волокуша — судьба. Ан нет, не судьба, не тот медсанбат. Другого полка. Нужно 538907-го, а этот 538908-го. А пошли вы!.. Офицеры, командиры, я не ваш, я ничей. Я — великого сонма всех убитых и раненых этой великой войны. Кто посылал Андрея Болконского в медсанбат нужного номера? Кто посылал Гектора в 17 лет красть картошку под дулом трибунала? И падают стрелы сухим деревянным дождём — это гармония. Это с богами, это на глазах у богов. А тут лава, неразбериха, сталкер, зона, великие капканы при каждом шаге. Есть ли богам дело до этой войны? Не тот медсанбат. Могли выбросить за порог. Но не выбросили. Могли поймать с ботинками. Но не ловили. А санитары пришли. А кровь ушла в снега, но не вся. Нет, это действительно волшебная власть. Боги, боги, я не стою своего рода. Я не расту в этой земле за всех нерастущих. Друзья мои, я не стою вашей дружбы. Мои возлюбленные, я не стою вашей любви. У каждого ли есть дело его жизни? Герои рождаются героями, как дубы из желудей. Но мало родиться — надо стать собой. Кем мне стать? Ифигения. Антигона, Исмена. Кто я? О боги, боги, что предназначили вы мне? Я не стою своего отца. Поезд. Сон. Я одна. Где мои дети? Вспышки света. На остановке входят люди. Так много людей. Но я одна. Входит мой давний-давний
[213]
ДОНСКАЯ друг. Вспышка света, которого светлее не может быть. Он успевает сказать: Это магний. Это конец. Как хорошо, что ты пришёл. Как хорошо знать, что это магний и что я умерла не одна. Четыре дня — четверг, пятницу, субботу, воскресенье — я стояла на пороге длинного коридора, в конце которого умирал мой отец. Амехания. В реанимацию нельзя войти. В понедельник я не закрыла его глаза. Поник ладьи отважный кормчий нашей. Для Антигоны нет реанимаций, порогов, коридоров, креонтов. Я не знаю, как живут другие люди и как они прощаются с прошлым. Можно ли ненадолго опустить ношу и побыть читателем, зрителем, хором? Я прошу помощи у хора. Но хор молчит.
Глава шестая. Бог-отец У меня было поочерёдно три детские кровати. Первая и вторая стояли у «музейной» стены, так что человек с портрета меня не видел. Первая была деревянная, а с боков сетка, которая доходила стоящему ребёнку до шеи. В первых кроватях моих детей вместо сетки уже были столбики. У второй кровати спинки держались на завинчивающихся блестящих шариках. Днём я их потихоньку развинчивала, и кровать шаталась. Каждый вечер папа их завинчивал, удивляясь саморазвинчивающейся конструкции кровати. Меня никто никогда не заподозрил, потому что я была очень хорошая девочка. Во времена второй кровати на «музейную» стенку повесили коврик из шёлковой ткани с бахромой. Если есть во мне некий физиологический оптимизм, то он — родное дитя этого коврика. Я предлагаю родителям всей земли использовать случайный опыт моих родителей. А поскольку этого коврика давно нет в живых, то его надо описать. Главное, что в нём было, — это мир и покой. Можно даже сказать: покой и воля. Коврик был огромным заросшим парком, и справа в этом парке была круглая арка каменных ворот, ведущих в замок. За воротами виднелся большущий дом с окнами и башня с облаками. И всё вокруг было окружено огромными деревьями старинного парка. Слева по дорожке от меня-зрителя к каменной беседке шли две дамы в длинных платьях и маленьких шляпках. У бабушки были две фразы: Это хорошо и Это не хорошо. Не хорошо повторялось даже чаще. Не хорошо, когда ребёнок болеет, не хорошо, что у меня маленькая нога и не растёт, не хорошо, что ребёнка водят вечером в гости. Но было же и слово хорошо, и всё хорошее было в деревьях, дорожках, каменных вазонах с цветами на коврике. Хорошо — это не сидеть на скамейке, а непременно идти, как шли дамы в длинных платьях. Хорошо было там, в коврике. До сих пор мои хорошие сны происходят в огромных залах, соборах, колоннадах и замках. Если гасили свет и невозможно было разглядывать парк и замок, то мы с моей куклой отправлялись туда, где все уже побывали: в папину войну, мамину эвакуацию и бабушкино землетрясение в Крыму. У меня всегда была одна любимая тряпичная кукла, делившая со мной ложе, и когда она совсем развалилась, мне с трудом нашли точно такую. Вдвоём с этой куклой мы попадали в самые страшные места, но всегда выпутывались, и я изо всех сил прижимала к себе её спасённое тельце. А награда, отдохновение после пережитого — это всегда было возвращение в парк и замок. На дорожку парка.
[214]
Меня никто никогда не заподозрил, потому что я была очень хорошая девочка.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Может быть, я не орала последним криком, когда взрослые меня обижали, потому что навсегда запоминала их преступления и давала клятвы.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Если бы я заслужила в следующей жизни быть не в геенне огненной, то я хотела бы быть в этом парке и войти в этот замок. Про раскручивание шариков и путешествия с куклой никто не знал, а в жизни я была очень хорошей девочкой. Да мне бы никто и не дал быть плохой. Есть одна не объяснённая фраза, которую я встретила в папиных магнитофонных воспоминаниях. После рассказа о войне отец говорит: «Мы не были потерянным поколением. Никто бы и не дал нам стать потерянным поколением». Родители были не только могущественны — они были едины. Однажды, когда я плохо себя вела, они посмотрели друг на друга, взяли с двух сторон мою кроватку и вынесли в коридор. Не надо забывать, что в коридоре темно, а входная дверь была лицом огромного белого человека. А вот как можно не дать поколению стать потерянным? Какая хорошая девочка, говорили взрослые. Как это мне удавалось, не знаю — хорошей девочкой я не была. Может быть, я не орала последним криком, когда взрослые меня обижали, потому что навсегда запоминала их преступления и давала клятвы. Первое их преступление — мокрые и мятые рукава. Мне было года полтора — меня ещё ставили на скамеечку возле умывальника, — когда я написала кровью в сердце первую клятву. Взрослые не заворачивали мне рукава при мытье рук, и эти мокрые шерстяные жабы оставались на руках. До сих пор я чувствую их запястьями (хотя множество неприятных ощущений взрослости давно забыто), до сих пор свои длинные рукава поддёргиваю почти до локтя, и клянусь честью: я всё исполнила и не намочила рукава ни одному ребёнку на свете. Второе их преступление — еда насильно. И в этом я перед детьми неповинна. В еде и рукавах папа не участвовал, но в третьем преступлении был замешан. Он заставлял меня здороваться с соседями. Это моё свойство — не здороваться с соседями — сильно вредило репутации хорошей девочки. Родители огорчались, просили, приказывали, кричали — но с соседями я не здоровалась. Они думали, что я забываю, витаю, воображаю, наконец, но это было не так. Хорошие соседи были, но я и с ними не здоровалась, потому что не любила соседей. По уже понятому мной и ненавистному соседскому праву они могли остановить любого ребёнка из своего дома и задавать ему вопросы. Соседи казались мне последними дураками, потому что вопросы они задавали всегда одни и те же, — значит, ответов не запоминали. Похоже, их интересовали не ответы, а сам процесс задавания вопросов. Мне казалось, не поздороваться с соседями — значит не дать им права задавать вопросы. Потом я поняла, что это не помогает, — просто первым вопросом становилось: «Ты почему не здороваешься?» Это оскорбительное ты и почему... Сказать хоть слово — значит, протянуть нить между собой и ими. Я молчала. Для меня до сих пор загадочно происхождение соседского права. Это право возраста или право величины и веса? Теперь я отношусь к соседям иначе. Когда соседи задают мне вопросы, я им благодарна. Я благодарна вниманию, контакту и цивилизованности. Дело, наверное, не в вопросах — дело в неравенстве. Их вопросы были дурацкими: сколько тебе лет? в каком ты классе? как зовут твою учительницу? что ты больше любишь — чтение или арифметику? И через две недели опять: в каком ты классе? Я смутно чувствовала, что мы играем не по правилам. Я ведь не могла спросить у них: а вы любите свою работу? а как зовут вашу жену?
[215]
ДОНСКАЯ Клянусь, что я не задала в подъезде или в лифте ни одного праздного вопроса детям и любому мало-мальски самоходному ребёнку говорю «вы». Когда мне было 9 лет, на отдыхе я попросила купить мне купальник. Родители удивились и отказали. Они были, как водится, едины. Они справедливо и точно заметили, что грудь у меня ещё не выросла, стесняться нечего, и плавок довольно. Я плакала, на пляж не ходила, но через пару дней пошла — а что делать? С того времени я долго не любила своё тело и грудь, и простила их только тогда, когда они родили и выкормили мне ребёнка. А на нудистские пляжи я до сих пор не хожу. С душой было полегче — к ней отношение было неплохое. Со времён второй кровати и коврика я знала, что у меня есть душа. С самого начала она находилась в правой щеке, но теперь её местоположение мне не так ясно. Когда я спросила свою дочку в соответствующем возрасте: где у тебя душа? — она, не задумываясь, показала ямку на шее. Здесь. Бог знает, что мы делаем душе и телу своих детей. Родителей надо простить — за кроватку в коридоре рядом с лицом огромного белого человека, за рукава и купальник — за всё простить, и принять начальные условия души, тела и судьбы. Потому что детство, как ни крути, истиннее всей жизни и полно слёз. Если родители тебя любили, были могущественны и прекрасны, то ты не в силах с ними проститься и никак не можешь простить. И каждое возвращение в детство терзает и мучит: если это коврик, то мучит невозможностью рая, а если купальник — реальностью тех мук. Если же родители тебя не любили, и ты выстрадал своё детство под сварой неласковой матери, то ты будешь страдать его всю жизнь. Мы-то простим. Нас кто простит? Похоже, в моём мире нет милосердного Бога. Есть лишь тот, суровый к своему жестоковыйному народу. И некому меня простить. Может ли отец мне простить одинокую смерть? Сердце моё провалилось в воздушную одинокую яму. Я не знаю, что он видел тогда у лестницы. Я не знаю, хотел ли он умереть. Согласен ли был умереть. Может быть, они шествуют там от славы к славе. Что там с тобой, ответь мне, скажи. Где б души ни витали, друг мой милый, видишь ли меня? Может, и шествуют. Но мне всё равно за него страшно. Может, и шествуют, но вера моя слаба, и мне за него страшно. Кто может знать при слове расставанье, какая нам разлука предстоит? Мы не в силах пережить разлуку и заполняем её провал воображением. Разлука! Душа человека какие выносит мученья! Со смерти отца у меня там родной человек, но где взять столько воображения в помощь? Эх ты, воображуля. Там у меня поколения и поколения умерших предков. Но это как любимые писатели за границей: живут себе... А вот когда за границу уезжают друзья, начинаешь представлять и справляться: как там за границей. Как там? Мы уходим туда без тела, дома, земли, но с чем же? Как жалки и понятны мне древние египтяне, клавшие с собой своему умершему всё необходимо нужное. Запасы. Когда моей дочке было четыре года, в наших магазинах как раз было полное запустение. Взявшись «за ручки», мы с ней бродили по окрестностям в поисках пропитания. Это называлось «гулять с ребёнком». Выйдя из очередного магазина, дочка укоризненно на меня пос-
[216]
Потому что детство, как ни крути, истиннее всей жизни и полно слёз.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЧЕЛОВЕК СЕРЕДИНЫ
Оказывается, моя душа в правой щеке бессмертна, и её надо сильно любить.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
мотрела: ты почему здесь ничего не купила? — Но там же ничего не было. — Она огорчилась: там немножко было, а бабушка сказала, сейчас надо хватать всё подряд. Возвращаясь с этой прогулки, мы тащили кучку продуктов, и дома дочка должна была разложить их по местам. К обеду я не нашла хлеб и сметану, хотя мы их покупали. Она прибежала и объяснила, что спрятала их под своей кроватью, где у нас лежало несколько банок тушенки, в запасы. То, что мы берем туда с собой — это хлеб и сметана под кроватью. В 13 лет я прочитала в «Испанской балладе» Фейхтвангера: «Я любил её больше, чем свою бессмертную душу», — и остановилась на бегу. Оказывается, моя душа в правой щеке бессмертна, и её надо сильно любить. Мне кажется, здесь отличается от там возможностью растить душу. Здесь нам дано время растить душу. Со смертью это время окончено, и мы приходим туда такие, как есть, чтобы войти в новые времена. К этому портрету уже нельзя добавить ни одного слова, ни одного штриха. Навстречу беженке спешит толпа теней, Товарку новую встречая причитаньем. Мне было бы страшно сейчас умереть. У меня всего-то и есть взять с собой, что «н» и «нн» в причастиях и отглагольных прилагательных да горстка чужих стишков. Я не уверена в сокровищах своей души. Хватит ли их на вечность? «Я к смерти готов». Что же это значит: путь пройден, душа взращена? Стихи написаны? Готов ли отец был к смерти? Или я отпустила его неготовым? Что там, в той «загранице»? Души вне времени, им внятно прошлое и будущее. Вечные зрители. Но тогда душа продолжает расти. Видеть и знать — это уже чувствовать, понимать и меняться. Иначе было бы слишком жестоко — миллионы счастливых младенцев: Фёдор Михайлович придумал, а Господь воплотил? Чтоб мой отец, историк, видел и не мог осознать? Он, способный в конце заново передумать нашу историю и — бесстрашно — всю свою жизнь? Чему я учился и учил? Я знаю: нам не дано помыслить о там. Самое страшное, если Богу нет дела до них, а всем им вместе — до нас. Если Он и не смотрит на них, и все они вместе — на нас. Оставленность, одиночество — связующая нить растаяла в вечной тьме. Лучше суровый взор, пристрастность, суд. Две силы есть, две роковые силы... Одна есть Смерть, другая — Суд людской. Мне не хватает здесь роковых сил, да и судов маловато будет. Анна Андреевна дополнила Фёдора Ивановича: Одни глядятся в ласковые взоры, Другие пьют до солнечных лучей. А я всю ночь веду переговоры С неукротимой совестью своей. В три года я уже любила свою куклу и знала, что у меня будет муж и ребёнок. Одна любимая кукла. В шесть лет после больницы я знала, что буду врачом. Я буду могущественной, как отец, и защитой от огромного человека с белым лицом, как дед с портрета. Когда я смотрю в зеркало, то вижу, как ни странно, себя, а не новые дивные дивы. Но есть и другие зеркала. Внутри нового простого зеркала проступает давнее — дорогое, красивое, чуть тусклое и плывущее. Там я вижу ту прекрасную женщину, которой хотела быть и могла стать.
[217]
ДОНСКАЯ Я не стала тем, кем задумала меня шестилетняя воображуля. Ни могущества, ни защиты, ни чудесного поприща врача. Суд зеркал. Однажды мы купили флюоресцентную бумагу с вырезанными на ней звёздами. Отец стоял на столе и клеил на потолке надо мной созвездия. Летом я полночи читала под открытым окном. Когда я гасила свет, зажигались звёзды на потолке, а я смотрела на них и на звёзды в небе за окном. Блекли звёзды в доме, и ярче становились звёзды в небе. Это были одни и те же звёзды. Ты одновременно мой папа в синем домашнем костюме, который я купила сама. И ты мой грозный Бог, теперь, когда ты ушёл в мир смерти, где нет ни времени, ни прошлого, ни будущего, теперь ты знаешь обо мне всё, ты теперь мой грозный, не имеющий облика Бог-отец. Всё Ты. Я плачу и молюсь Тебе, прости, спаси меня и помилуй. Я, рождённая своим одним-единственным Богом, не выполнила данных ему обетов. Я не стала собой. Я не свершила своих свершений. Я поклялась любить и терпеть. Я не умею любить и терпеть. Сон. Большой и просторный дом, замок. Много воздуха и пространства, прохладные переходы, но я знаю, что нет отца. Я бреду одна по огромному дому, зная уже, что отца нет. Я ищу комнату с узкой дверью, где написано его имя. Отец лежит на высокой больничной койке без спинок, укрытый одеялом. Я подхожу к нему, и комната становится маленьким осенним садом. Сумеречный воздух холодает и становится серо-голубым. Я наклоняюсь над отцом, чтобы поцеловать его в лоб, а он улыбается мне. Долго же я спал, — говорит отец. — Пойдём погуляем. Он легко встаёт с высокой больничной койки, и мы трогаемся в путь. Из сада мы выходим в город. Это не город, а скорей вокзал, привокзальная суета. Мы на мосту над путями. Рельсы сияют серым и розовым на тёмной уже земле. Мы вдвоём переходим мост и незаметно оказываемся вновь в том саду, откуда вышли в город. Мы садимся на скамью возле ровной площадки с гравием и цветами, и я понимаю, что это свежая могила. Сумерки сгущаются, и я спрашиваю наконец: отец, как мне жить? Он говорит: ты помнишь? И я отвечаю: нет. Когда-то у меня было чувство юмора и диплом. Он говорит: есть высокая, недосягаемая проза, но никому не заказано напрягать свои слабые силы и видеть в этом свой, никому не заказанный смысл. Я плачу: но что мне делать? скажи слово, назови по имени. Он хочет сказать это слово, но начинает сереть и таять, а потом укрываться одеялом на больничной койке, и я кричу ему вслед: Я не забуду, что ты пришёл ко мне ещё раз. И знай, что каждый вечер я благодарила Бога, и каждым утром молилась. Слышишь, молилась, молилась! Я верю во встречу. Значит, нету разлук. Существует громадная встреча. Значит, кто-то нас вдруг в темноте обнимает за плечи, и, полны темноты, и, полны темноты и покоя, мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою. Может быть, это Нева у стрелки Васильевского острова, и она, как моя любовь, превышает меру и грозит гибелью, а может быть, это излучина реки Леты. Я надеюсь, на берегу этой реки меня простят.
[218]
Леонид Иванов родился в 1944 году в Харькове. Стихи публиковались в газете «Телегород» и альманахе «Ариергард».
Заметки о Мандельштаме 1. Плачущий камень Я нынче в паутине световой — Черноволосой, светло-русой, — Народу нужен свет и воздух голубой, И нужен хлеб и снег Эльбруса. И не с кем посоветоваться мне, А сам найду его едва ли: Таких прозрачных, плачущих камней Нет ни в Крыму, ни на Урале. Народу нужен стих таинственно-родной, Чтоб от него он вечно просыпался И льнянокудрою, каштановой волной — Его звучаньем — умывался. 19 января 1937
Длинные ресницы юного Мандельштама отмечены как друзьями, так и женским полом. Достаточно одной цитаты: Откуда такая нежность? И что с нею делать, отрок Лукавый, певец захожий,
[219]
ИВАНОВ С ресницами — нет длинней. (Цветаева)
Глядя же на мир «сквозь опущенных ресниц» (Тютчев), можно словно сквозь заиндевелое окно узреть испускаемые звёздами лучи: Что, если, над модною лавкою Мерцающая всегда, Мне в сердце длинной булавкою Опустится вдруг звезда? (1912)
В тридцать седьмом, восстанавливая списки своих стихотворений, Мандельштам слегка меняет эту строфу: Что, если вздрогнув неправильно, Мерцающая всегда, Своей булавкой заржавленной Достанет меня звезда? (1937)
К тому времени, после бессонных ночей следственной тюрьмы и пятисуточного этапа, когда «глаз превращался в хвойное мясо» («День стоял о пяти головах...»), воспалённые глаза поэта начисто утратили ресницы, и прищур создавал уже иной эффект: И своими косыми подошвами Луч стоит на сетчатке моей. («Неизвестный солдат»)
Но в пору юности влюблённому поэту даже конус света из-под колпака уличного фонаря виделся ангелом: Ангел в светлой паутине В золотой стоит овчине, — Свет фонарного луча До высокого плеча. (1924)
в пору юности влюблённому поэту даже конус света из-под колпака уличного фонаря виделся ангелом
Второй реалией стихотворения, очевидно, явилась физическая близость конского волоса «мнительного смычка» к «холму волос» скрипачки, породив ассоциативные узы «паутины волос» с поэзией музыки (музыкой поэзии), отчего и Шопен — как известно, скрипкой не увлекавшийся — приобрёл несколько неожиданный «лошадиный» эпитет чалый: Утешь меня игрой своей: На голове твоей, полячка, Марины Мнишек холм кудрей, Смычок твой мнителен, скрипачка.
А в мае тридцать пятого, ещё не помышляя об «Оде», Мандельштам после посещения парикмахерской пишет т. н. «Стрижку детей»: Ещё машинка номер первый едко Каштановые собирает взятки, И падают на чистую салфетку Разумные, густеющие прядки.
[220]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Сейчас трудно установить, когда за Сталиным закрепился эпитет «Первый» — но вот небольшой отрывок из повести ещё двадцатых годов: В полдень к дому номер первый, к тому, что замедлил время, подошёл закрытый ройс. Часовой открыл дверцу, из лимузина вышел командарм. <...> ПЕРВЫЙ — негорбящийся человек: — Гаврилов, не нам с тобой говорить о жёрнове революции. Историческое колесо — к сожалению, я полагаю — в очень большой мере движется смертью и кровью, — особенно колесо революции. (Пильняк. Повесть непогашенной луны)
В пятом «ещё» звучит надежда, что не все подстрижены под одну гребёнку.
Уже тогда, в тридцатые, Н. Я. Мандельштам отметила парадоксальность стиха «Ещё мы жизнью полны в высшей мере...» — ибо «высшая мера» означает отнятие жизни. Но поэт, надеясь на чудо, «шаманит», заклиная действительность. «Ещё» повторяется в стихотворении шесть раз, как заметил Н. Струве. В пятом «ещё» звучит надежда, что не все подстрижены под одну гребёнку. Кроме стриженых «стрижей», достаточно и носящих косы «касаток», а ведь в те годы носить косы — признак буржуазности, поскольку все «комсомольские богини» (возможно, опасаясь вшей) косы отрицали, начиная ещё с нигилисток. Но «машинка номер первый», подобно хитроумной Далиле, «каштановые собирает взятки», отнимая не силу, но разум («разумные, густеющие прядки»), превращая «мыслящие тела» в булыжные «бугры голов». Последняя же строфа вообще двусмысленна, ибо «звездоносность» отдаёт официозом, а «хвостат ость» — «рептильностью» (В. Каверин) советской литературы тех лет. Однако по смыслу и положению центральным образом стихотворения «Я нынче в паутине световой...» является «прозрачный, плачущий камень», т. е. тающий лёд. Прояснить этот образ помогает статья, написанная Мандельштамом ещё в двадцатые годы: Прозрачными горными ручьями текли сологубовские стихи с альпийской тютчевской вершины. Ручейки эти журчали так близко от нашего жилья, от нашего дома. Но где-то тают в розоватом холоде альпийском вечные снега Тютчева. Стихи Сологуба предполагают существование и таяние вечного льда. Там, наверху, в тютчевских Альпах, их причина, их зарождение. Это нисхождение в долину, спуск к жилью и житью снеговых, эфирно-холодных залежей русской поэзии, может быть слишком неподвижных и эгоистичных в ледяном своём равнодушии и доступных лишь для отважного читателя. Тают, тают тютчевские снега, через полвека Тютчев спускается к нашим домам: это второй акт, необходимый как выдыхание после вдыхания, как гласная в слоге после согласной, это не перекличка и даже не продолжение, а кругооборот вещества, великий оборот естества в русской поэзии с её Альпами и равнинами. («К юбилею Ф. К. Сологуба», 1924)
Но через десятилетие опальный поэт ищет «плачущие камни» не в Альпах, не «в Крыму и на Урале», а на Эльбрусе. Комментаторы пока наиболее авторитетного двухтомного издания полагают, что в первой строфе стихотворения («...И нужен хлеб и снег Эльбруса») обозначена тема Прометея в грузинской версии: Согласно мифу об Амирани — грузинской версии мифа о Прометее, — последний был прикован именно к Эльбрусу. (Михайлов, Нерлер. — Т. 1. — С. 557.)
Действительно, миф об Амирани должен был быть известен Мандельштаму, хорошо знавшему грузинскую поэзию — в частности, творчество Важа Пшавела:
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[221]
ИВАНОВ Другое явление современного грузинского искусства, представляющее европейскую ценность, — это поэт Важа Пшавела. <...> Это был настоящий ураган слова, пронёсшийся по Грузии, с корнем вырывавший деревья. <...> Образность его поэм, почти средневековых в своём эпическом величии, стихийна. Всё, что он говорит, невольно становится образом, но ему мало слова — он его как бы рвёт зубами на части, широко пользуясь и без того страстным темпераментом грузинской фонетики. («Кое-что о Грузинском Искусстве»)
Над переводом Гоготура и Апшины Мандельштам работал в тесном контакте с профессором Ленинградского университета Дондуа (см. статью Г. Маргвелашвили), которому, очевидно, и обязан знанием подстрочного перевода «Амирани» — одного из стихотворений Важа Пшавела. В более позднем поэтическом переложении (Заболоцкий) можно обнаружить и опутанные паутиной глаза, и плачущие камни тяжёлого льда: Стоит он, могучий, Прикован к скале. Тяжёлою тучей Печаль на челе. Под цепью старинной Скрещение рук. Глаза паутиной Опутал паук. Одетый в скопленье Тяжёлого льда, Склонил он колени В былые года.
Прометей был распят на Кавказе. Греки не донесли до нас более точных координат. Грузинский Прометей — Амирани — прикован к Эльбрусу. Кавказ — источник вдохновения не только Пушкина и Лермонтова, но даже Маяковского (поэта № 1 по велению отца народов). А в тридцать первом здесь решает свои личные и творческие проблемы Пастернак. Но накладывается ли на их следы след «кремлёвского горца»? Ведь даже у Пастернака в его «Когда мы по Кавказу лазаем...» звучат довольно двусмысленные строки (если действительно в те годы Сталин имел прозвище «шестипалый»):
Грузинский Прометей — Амирани — прикован к Эльбрусу.
Пока, попав за поворот Всей нашей жизнью остальною, Мы больше не глядим вперёд, Подхваченные шестернёю.
И здесь необходимо обратить внимание на слова Мандельштама «И не с кем посоветоваться мне», сливающиеся с криком другого стихотворения: Читателя! советчика! врача!
А советчиком, очевидно, должен был явиться или Союз советских писателей, или сам Номер Первый (памятуя о высказанном Пастернаком в пресловутом телефонном разговоре желании побеседовать со Сталиным «о жизни и смерти»). Ведь в письме к Ставскому, генеральному секретарю СП, Мандельштам заявляет:
[222]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ За весь короткий период моего контакта с Союзом и до последних дней я настойчиво добивался в Союзе и через Союз советского партийного руководства своей работой, но получал его лишь урывками, при постоянной уклончивости руководителей обл. отделения. Последние полтора года Союз вообще отказывается рассматривать мою работу и входить со мной в переговоры. (30 апреля 1937)
О том, что это не просто дипломатический ход, говорят хотя бы такие строки из сугубо личного письма к жене: Надик, надо всё время помнить, что письмо моё в воронежский союз бесконечно обязывает, что это не литература. После этого письма разрыва с партией большевиков у меня быть не может — при любом ответе, при молчании даже, даже при ухудшении ситуации. Никакой обиды. Никакого брюзжания. Партия не нянька и не доктор. Для автора такого письма всякое её решение обязательно. Мне кажется, ты ещё не сделала достаточных выводов из данного моего шага и не научилась продолжать его в будущее. (3 января 1936)
1
Ср. в «Оде»: «Я должник сильнее иска». 2
Ср.: Я лишился и чаши на пире отцов И веселья, и чести своей.
Хотя за год до этого письма Мандельштам пишет: «Ты должен мной повелевать1, / А я обязан быть послушным. / На честь, на имя наплевать2...» (1935), где искренность его желания «быть послушным» весьма сомнительна — особенно учитывая вызывающую аллюзию к пушкинскому, обращённому к Николаю I: «Ты богат — я очень беден, / Ты прозаик — я поэт». Но ведь и в тридцать седьмом, во время написания «Оды», Мандельштам говорит не о своей внутренней потребности в «хлебе и снеге Эльбруса», а о признании им необходимости такового продукта для советского народа, «чтоб от него он вечно просыпался». 30.06.94
2. Дровосек Софокл Где связанный и пригвождённый стон? Где Прометей — скалы подспорье и пособье? А коршун где и желтоглазый гон Его когтей, летящих исподлобья? Тому не быть — трагедий не вернуть, Но эти наступающие губы, Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба. Он — эхо и привет, он веха, нет — лемех... Воздушно-каменный театр времён растущих Встал на ноги, и все хотят увидеть всех, Рождённых, гибельных и смерти не имущих. 19 января — 4 февраля 1937
Михайлов и Нерлер, комментируя данное стихотворение (Т. 1. — С. 556), констатируют «некоторую портретность» в изображении
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[223]
ИВАНОВ коршуна. И в самом деле, глаза Сталина, по определению одного из современников, были «рыжеватыми». Но если обратить внимание на центральную строфу, на которую падает основной акцент стихотворения, в «наступающих губах» тоже улавливается «некоторая портретность», а стих «тому не быть — трагедий не вернуть» является репликой Мандельштама на апологию «духа трагизма» в искусстве в выступлении Пастернака, «ввязавшегося» в дискуссию, организованную СП по поводу «формализма и натурализма» в советской литературе: По-моему, из искусства напрасно упустили дух трагизма. Я считаю, что без духа трагизма всё-таки искусство не осмысленно. Что же я понимаю под трагизмом? Я вам скажу, товарищи. Я без трагизма даже пейзажа не воспринимаю. Что же сказать о человеческом мире? Почему могло так случиться, что мы расстались с этой, если не основной, то с одной из главных сторон искусства? Я ищу причины этому и нахожу в совершенно неизбежном недоразумении. Мы начинали как историки. Как историки мы должны были отрицать трагизм в наши дни, потому что мы объявили трагичным всё существование человечества до социалистической революции. И естественно, если человечество в том состоянии боролось во имя нынешнего, то, конечно, оно должно было прийти к этому нынешнему состоянию и оно не является трагичным. Давайте переименуем это состояние, объявим его «свинством», а трагизм оставим для себя. Трагизм присутствует в радостях, трагизм — это достоинство человека и серьёзность его, его полный рост, его способность, находясь в природе, побеждать её. (Литературное обозрение. — 1990. — № 2.)
Стенограмма выступления была опубликована впервые в девяностом году, но... В феврале тридцать шестого в Минске проходит III пленум правления СП. На заключительном банкете, обязательном ритуале той самой «моральноподозрительной» писательской практики, против которой он протестовал в своей речи, Пастернак, предваряя свои приветственные слова за столом, предложил тост «за замечательного поэта Мандельштама». Возможно, что тост был вызван разговором с двумя делегатами из Воронежа Рыжмановым и Булавиным, которые сидели за столом рядом с ним и Антокольским. Тост был нехотя поддержан, хотя воспринимался как неуместное фрондёрство. По возвращении домой Рыжманов и Булавин рассказывали об этом приятельнице Мандельштама Наталии Штемпель. (Координаты // Литературное обозрение. — 1990. — № 3. — С. 96.)
Стенограмма выступления была опубликована впервые в девяностом году, но...
А в середине марта в Москве состоялась пресловутая дискуссия, в которой Рыжманов и Булавин, очевидно, участвовали тоже. Кроме того, в мае тридцать шестого к опальному поэту в Воронеж приезжает Э. Герштейн, весьма неравнодушная к творчеству Пастернака. Так что источники информации о содержании выступления Пастернака у Мандельштама, несомненно, были. Но если «наступающие губы» принадлежат Пастернаку, то и суть «Эсхила-грузчика» раскрывается в его высказывании — правда, уже в начале января 1937 г., т. е. в канун написания Мандельштамом стихотворения «Где связанный и пригвождённый стон?». В конце тридцать шестого на VIII чрезвычайном Съезде Советов СССР, утверждавшем «самую демократическую в мире» сталинскую конституцию, генсек СП Ставский в своей речи, кроме всего прочего, обрушился на Пастернака, обвинив его в «клевете на советский народ», цитируя такие строки:
[224]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Счастлив, кто целиком, Без тени чужеродья, Всем детством — с бедняком, Всей кровию — в народе. Я в ряд их не попал, Но и не ради форса С шеренгой прихлебал В родню чужую втёрся. Отчизна с малых лет Влекла к такому гимну, Что небу дела нет — Была ль любовь взаимна.
Пастернак объяснился через «Литературную газету»: Во второй строфе говорится о языке, в третьей, вызвавшей нарекания, о том, что индивидуальность без народа призрачна, что в любом её проявлении авторство и заслуга движущей первопричины восходит к нему — народу. Народ — мастер (плотник или токарь) [выделено мной. — Л. И.], а ты, художник, — материал. (Литературная Газета. — 1937. — № 1.)
Но от «плотника или токаря» до «Софоклалесоруба» — рукой подать.
Но от «плотника или токаря» до «Софокла-лесоруба» — рукой подать. Хотя и здесь, как и в «Я нынче в паутине световой...», на образ «народа-Гомера» аллитерационно наложен образ «кремлёвского горца»: «ГРУЗчик» — грузин, «Софокл-леСОруб» — опрокинутый «звукосимвол» ОС. Кроме того, на хозяина «наступающих губ» указывает одна, довольно неожиданная, аллюзия: Как я трогал тебя! Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал. (Пастернак)
3. Загадки таинственный ноготь Средь народного шума и спеха На вокзалах и пристанях Смотрит века могучая веха И бровей начинается взмах. Я узнал, он узнал, ты узнала, А потом куда хочешь влеки — В говорливые дебри вокзала, В ожиданья у мощной реки. Далеко теперь та стоянка, Тот с водой кипяченой бак, На цепочке кружка-жестянка И глаза застилавший мрак. Шла пермяцкого говора сила, Пассажирская шла борьба, И ласкала меня и сверлила Со стены этих глаз журьба.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[225]
ИВАНОВ Много скрыто дел предстоящих В наших лётчиках и жнецах, И в товарищах реках и чащах, И в товарищах городах... Не припомнить того, что было: Губы жарки, слова черствы — Занавеску белую било, Нёсся шум железной листвы. А на деле-то было тихо, Только шёл пароход по реке, Да за кедром цвела гречиха, Рыба шла на речном говорке. И к нему , в его сердцевину Я без пропуска в Кремль вошёл, Разорвав расстояний холстину, Головою повинной тяжёл... январь 1937
Третья «Кама» удивляет с самого начала эротически-«женской» аллюзией: Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. (А. К. Толстой)
И это в стихах, обращённых к отцу народов! Далее опять глагол с эротической окраской: «И ласкала меня и сверлила / Со стены этих глаз гурьба». Подобный эротический оттенок несёт и предыдущее стихотворение «Где связанный и пригвождённый стон?», если полностью учесть словарное определение слова «гон» — «поведение и состояние большинства зверей в брачный период» — и пастернаковскую «женскую» аллюзию:
Возможно, Мандельштам и не был знаком с У. Блейком (см. Н. Струве) по причине незнания английского.
Как я трогал тебя, Даже губ моих медью Трогал так, как трагедией трогают зал.
Возможно, Мандельштам и не был знаком с У. Блейком (см. Н. Струве) по причине незнания английского. Но если рассматривать «Каму» в данном ключе, то удивляет сходство финальной строфы с одним из стихотворений Блейка: И узрел я золотой Храм, В который никто не смел войти. Много плачущих стояло снаружи — Плачущих, скорбящих, коленопреклонённых. И узрел я Змия, восставшего Меж белых колонн дверей. И он внедрялся, внедрялся, внедрялся, Срывая золотые петли.
[226]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ И по сладостной мозаике пола, Застывшей в жемчужной и рубиновой яркости, Он простёрся во всю свою длину Вплоть до алтаря. И белым ядом заблевал он И Хлеб, и Вино причастия. И тогда я свернул в хлев И лёг среди свиней. (У. Блейк. Подстр. пер.) 04.07.94
4. Веер Бергсона Как дерево и медь — Фаворского полёт, В дощатом воздухе мы с временем соседи, И вместе нас ведёт слоистый флот Распиленных дубов и яворовой меди.
Одним из источников «воздуха», сквозной стихии поэтики Мандельштама, послужила ещё пушкинская речь Блока.
А в кольцах сердится ещё смола, сочась — Но разве сердце — лишь испуганное мясо? Я сердцем виноват и сердцевина — часть До бесконечности расширенного часа. Час, насыщающий бесчисленных друзей, Час грозных площадей с счастливыми глазами, Я обведу ещё глазами площадь всей, <Всей> этой площади с её знамён лесами. 11 февраля 1937
1 Собственно к «другу меднохвойных доск», Фаворскому, стихотворение имеет отношение довольно косвенное. Суть первой строфы в утверждении равноправия «соседей» — поэта и современности — в «дощатом воздухе» — иллюзорном пространстве гравюры, подобно равноценности дерева и меди как материала гравюрных досок Фаворского. Одним из источников «воздуха», сквозной стихии поэтики Мандельштама, послужила ещё пушкинская речь Блока. Эпитет же «дощатый» обусловлен двумя факторами: декларируемым стремлением Фаворского наполнить гравюру внутренним пространством, заставить её «дышать» — и восприятием времени сквозь призму философии Бергсона: Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчинения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространственной протяжённости. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом связанные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно развернуть во времени, но в то же время они поддаются умопостигаемому свёртыванию. («О природе слова»)
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[227]
ИВАНОВ «Веер» Бергсона, состоящий из последовательных но одновременно рассматриваемых временных срезов, напоминающих серию гравюр либо кинокадров, плюс место ссылки — Воронеж, где некогда Пётр строил галеры для похода на Азов, и порождают «слоистый флот» стихотворения, отчего на него падает тень «кумира на бронзовом коне».
2 Как известно, ксилогравюра, мастером которой был Фаворский, режется по торцевой доске. Торец же, выявляя годовые кольца, даёт как бы мгновенную двумерную проекцию временного ствола: <...> мистики энергично отвергают вечность во времени, принимая этот поперечный разрез, <...> утверждая вечность как сердцевину времени: христианская вечность — это кантовская категория, рассечённая мечом серафима. («Скрябин и христианство»)
Но для Мандельштама, насильственно отсекаемого от современности («Проклятый шов, нелепая затея — / Нас разлучили...»), это уже не отвлечённая философская категория. Разрез кровоточит: «в кольцах сердится ещё смола, сочась» — и оборачиваясь кипящей смолой inferno: Кольца ада не что иное, как круги эмиграции. Для изгнанника свой единственный, запрещённый и безвозвратно утраченный город развеян всюду — он им окружён. («Разговор о Данте», IX)
Но современность, данная поэту как «до бесконечности расширенный час», предполагает своё средоточие, «пространство, сжатое до точки», которым для Данта была Флоренция, а для Мандельштама — «сердце родины — Москва».
Теперь касательно реалий, спровоцировав ших выражения «испуганное мясо» и «расширенный час».
Теперь касательно реалий, спровоцировавших выражения «испуганное мясо» и «расширенный час». Ещё в середине двадцатых у Мандельштама обнаружилось заболевание, в те годы именуемое «грудной жабой» — приступы удушья, сопровождаемые усиленным сердцебиением и немотивированным чувством страха. Врачи связывали грудную ангину (лат. angina — жаба) с заболеванием сердца и сосудов, в частности, с расширением аорты. Отсюда истоки многих образов поэта, начиная ещё с «армянского» периода, когда Мандельштам впервые болезненно ощутил «роковое в груди колотьё». «Колотьё» — не обязательно от глагола «колоть», но, возможно, и от созвучного «колотиться». Тема раскаяния присутствует в стихах, обращённых к художнику Фаворскому, в те годы, несмотря на религиозность своего склада и взглядов, отдавшего своё искусство на службу «культа личности». (Н. Струве)
Нет, не раскаяние, а чувство вины испытывает поэт, прямо заявляя об этом: «Я сердцем виноват». При этом, правда, делая разграничение между своим сердцем и некоей «сердцевиной», которая также виновна, благодаря игре слов: «сердце», «вина» — «сердцевина». Словесная игра из более раннего «Средь народного шума и спеха...», где
[228]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ есть некоторое уточнение: «и к нему, в ЕГО сердцевину». Здесь же, в стихотворении «Как дерево и медь...», Мандельштам словами «и сердцевина — часть до бесконечности расширенного часа» распространяет ЕГО вину на всех современников, в том числе и на себя. Но сила и могущество «кремлёвского горца» в том, что он «в сердцевине» — в фокусе ментального пространства своего народа, своей страны, являясь как бы его осью. Поэтому, несмотря на виновность, «должник сильнее иска» и, дабы до конца оставаться «с гурьбой и гуртом», поэт осуществляет мысленную «явку с повинной»: И к нему, в его сердцевину Я без пропуска в Кремль вошёл, Разорвав расстояний холстину, Головой повинной тяжёл...
3 Работая над архивом поэта, И. Семенко сочла опиской слово «этой» в последней строке прижизненного чистового списка рукой Н. Я. Мандельштам. «Спасая», хотя бы частично, «пошатнувшийся» размер, она меняет слово «этой» на «той»: Я обведу ещё глазами площадь всей Той площади с её знамён лесами.
«леса знамён» могут быть отсылкой не только к строкам Хлебникова
(6-ст. ямб) (5-ст. ямб)
Но описка, что выглядит более естественно, могла состоять в пропуске повторного слова «всей»: Я обведу ещё глазами площадь всей, <Всей> этой площади с её знамён лесами.
Т. е. всё пространство этой площади. Но обвести глазами всю заполненную народом площадь, если учесть дату написания стихотворения — столетнюю годовщину смерти Пушкина, с конкурсом «рукотворных» памятников, можно либо с пьедестала, либо с трибуны, если тень бронзового кумира в первой строфе намекает на тяжбу поэта и вождя, подобную той, что показана Пушкиным в «Медном всаднике». А «леса знамён» могут быть отсылкой не только к строкам Хлебникова И когда знамёна оптом Пронесёт толпа, ликуя, Я проснуся, в землю втоптан, Пыльным черепом тоскуя
— как было отмечено Н. Я. Мандельштам: О. М. неожиданно мне сказал: «А может, я действительно увижу этот парад», а потом заметил, что на наши парады он попасть не может, а в стихах есть предчувствие, что он его увидит — неужели случится что-то совсем неожиданное, при котором он увидит, как «толпа, ликуя»...
«Леса знамён» могли вырасти из XXXIV песни Inferno «Божественной комедии», с которой Мандельштам не расставался весь период ссылки, специально даже изучив итальянский:
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[229]
ИВАНОВ Vexilla regis prodeunt inferni. — К латинским словам церковного гимна «Близятся знамёна царя» Вергилий добавляет «inferni», разумея под этими знамёнами шесть крыльев Люцифера, уже возникшие перед ними во мгле. (Комм. М. Лозинского)
И это возвращает нас на те же круги, к «шестипалому», как называет его Н. Я. Мандельштам, а намёки на отождествление вождя с дантовым Люцифером можно обнаружить и в «Оде», и во многих стихотворениях по времени и смыслу к ней примыкающих, но уже с другим, «царским» эпитетом, на что указывают слова «час грозных площадей» (в самой «Оде» площадь «чудная»), что возводит поэта не на пьедестал, но на лобное место.
5. Блестящая ошибка Лишив меня морей, разбега и разлёта И дав стопе упор насильственной земли, Чего добились вы? Блестящего расчёта: Губ шевелящихся отнять вы не могли. май 1935
Хотя ещё Карамзин позволил себе своеобразный речевой оборот, называя «основание новой столицы среди зыбей болотных» «ещё одной блестящей ошибкой Петра Великого», «их» неспособность лишить поэта голоса «блестящим расчётом» назвать затруднительно. Автограф стихотворения отсутствует, поскольку, по свидетельству Н. Я. Мандельштам, стихотворение в своё время записывалось шифром, не зафиксировавшим авторской пунктуации, и для некоторого прояснения смысла может быть предложена интонационная конъектура — хотя и она не раскрывает до конца преследуемую «ими» цель:
Первая строка стихотворения аллюзивна к «Альбатросу» Бодлера
Чего добились вы? Блестящего расчёта? — Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Первая строка стихотворения аллюзивна к «Альбатросу» Бодлера: Когда в морском пути тоска грызёт матросов, Они, досужий час желая скоротать, Беспечных ловят птиц, огромных альбатросов, Которые суда так любят провожать. И вот, когда царя любимого лазури На палубе кладут, он снежных два крыла, Умевших так легко парить навстречу бури, Застенчиво влачит, как два больших весла. Быстрейший из гонцов, как грузно он ступает! Краса воздушных стран, как стал он вдруг смешон! Дразня, тот в клюв ему табачный дым пускает, Тот веселит толпу, хромая, как и он.
[230]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Поэт, вот образ твой! Ты так же без усилья Летаешь в облаках, средь молний и громов, Но исполинские тебе мешают крылья Внизу ходить в толпе, средь шиканья глупцов. (Пер. П. Якубовича)
По-видимому, комментарии здесь излишни, хотя возможно отметить возникающую ассоциативную связь с пресловутой трубкой отца народов и отношение к «сброду тонкошеих вождей» как к «толпе шикающих глупцов». Но строка «и дав стопе упор насильственной земли», завершая аллюзию к Бодлеру, передаёт эстафету Данту, начинающему подъём из леса грехов и заблуждений на холм спасения, к «выси озаренной, началу и причине всех отрад»: Когда я телу дал передохнуть, Я вверх пошёл, и мне была опора В стопе, давившей на земную грудь. (Ад, Песнь I. — С. 28—30)
Тогда расчёт действительно «блестящий». Оторванный от Черноморья и «прикреплённый» к Черноземью поэт принимает — вернее, пытается принять — «их» условия игры:
Тогда расчёт действительно «блестящий».
Лишь бы страна со мною говорила И на плечо в полпальца мне давила Товарищески ласкова и зла... («Стансы», вар.)
Удалась ли эта попытка, скажут дальнейшие стихи, начиная от «Камы» и «Стансов» и вплоть до двусмысленной «Оды». Здесь же необходимо отметить, что земля снабжена эпитетом «насильственная», объяснимым не только ссылкой поэта в Черноземье. Так, даже в «программном» панегирике «Чернозём», по воле автора открывающем воронежский цикл, звучат диссонирующие ноты: И всё-таки земля — проруха и обух. Не умолить её, как в ноги ей не бухай: Гниющей флейтою настраживает слух, Кларнетом утренним зазябливает ухо...
А это уже не «безоружная работа», но «русский бунт, бессмысленный и ужасный» и настороженный слух «чернолюдья» к голосу «гнилой» интеллигенции. В третьей строфе «Стансов» Мандельштам назовёт «блестящий расчёт» «нелепой затеей», говоря об отлучении от Москвы: Проклятый шов, нелепая затея — Нас разлучили, а теперь пойми: Я должен жить, дыша и большевея И перед смертью хорошея — Ещё побыть и поиграть с людьми!
Харджиев (прим. к «Библ. Поэта») полагает слова «ещё побыть и поиграть с людьми» реминисценцией тютчевских строк:
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[231]
ИВАНОВ Играй, покуда над тобою Ещё безоблачна лазурь, Играй с людьми...
Но, кажется, гораздо ближе здесь слова протопопа Аввакума, столь почитаемого Мандельштамом: Мне веть неколи плакать: всегда играю со человеки, также со страстьми и похотьми бьюся, окаянный...
6. Далёкий отголосок Я живу на важных огородах. Ванька-ключник мог бы здесь гулять. Ветер служит даром на заводах, И далёко убегает гать. Чёрнопахотная ночь степных закраин В мелкобисерных иззябла огоньках. За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах.
3
Координаты литературного пространства // Литературное обозрение. — 1990. — № 2. — С. 97. 4
И богато искривилась половица — Этой палубы гробовая доска. У чужих людей мне плохо спится И своя-то жизнь мне не близка. апрель 1935
Однажды в разговоре Пастернак заметил, что обычно «Осип Эмильевич вводит новое в общую беседу, до него заведённую»3. В данном случае Мандельштам очевидно «встрял» в серию пятистопных хореев, начатую задолго до него Лермонтовым: Популярным пятистопный хорей сделал только Лермонтов. Правда, он написал этим размером всего четыре стихотворения, но одно из них, знаменитое предсмертное «Выхожу один я на дорогу...», настолько воздействовало своей суггестивной силой на целый ряд поэтов после Лермонтова, что они заодно с его темой подхватили и его ритм. Это стихотворение открывает собой ряд лирических раздумий о жизни в непосредственном соприкосновении с природой. Особенно интересны стихотворения, в которых параллельно развиваются две темы: динамическая тема пути вкупе со статической темой жизни.4
К. Тарановский (см. Семантический ореол метра // Литературное обозрение. — 1991. — № 12). Ср.: Лермонтов. Выхожу один я на дорогу... Тютчев. Вот бреду я... Блок. Выхожу я в путь... Мережковский. Сакья-Муни Есенин. До свиданья, друг мой... Пастернак. Гамлет Исаковский. Катюша Поплавский. Снег идёт над голой эспланадой...
И хотя метрика стихотворения изменчива (стихи 5, 6 и 9, 10 — шестистопные), многие его признаки указывают на близость к Лермонтову, вплоть до возможного анаграммирования:
ВЫхоЖУ один Я НА ДОРОГУ Я ЖИВУ НА важных оГОРОДах К таковым признакам относятся и соответствия некоторых ключевых для обоих текстов выражений:
[232]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ кремнистый путь — далёко убегает гать5 ночь тиха — чёрнопахотная ночь пустыня — степные закраины звёзды — мелкобисерные огоньки не жду от жизни ничего я — своя-то жизнь мне не близка я б хотел забыться и заснуть — мне плохо спится могила — гробовая доска Есть дорога в выси, на ясном зримая небе, Млечным зовётся Путём, своей белизною заметна. То для всевышних богов — дорога под кров Громовержца, в царский Юпитера дом.6
5
Словарное определение слова гать — «настил из брёвен или хвороста для проезда через топкое место»; но воронежская гать именно «кремнистая»: Подрос и город. В изголовье Он положил полей приволье; Плечами горы придавил, Ногой на берег наступил, И, ближних сёл дешёвой данью, От пояса до головы, Покрылся каменною тканью На место грязи и травы. (И. Никитин) 6
Овидий. Метаморфозы (I—168). 7
Гаспаров М. Л. Овидий в Изгнании. — С. 199. 8
Киреевский П. В. — Вып. V.
Есть и тернистый путь смертных, «кремнистый путь», едва брезжащий сквозь земной туман. И возникает двоящийся образ, поскольку слова «сквозь туман кремнистый путь блестит» могут быть отнесены как к пути земному, так и к Пути Млечному — небесному, пролегающему через пустыню, населённую лишь «одиноким множеством звёзд». У Мандельштама такое же двоение ощущается в словах «чёрнопахотная ночь степных закраин / в мелкобисерных иззябла огоньках», где совершенно отсутствует грань, разделяющая земное и небесное — что даёт некоторое основание видеть и в следующих двух стихах двоящийся образ: За стеной обиженный хозяин Ходит-бродит в русских сапогах.
Т. е. на образ вполне конкретного хозяина квартиры в Воронеже, где поэт отбывает наказание за «обиду» вождя, наложен образ хозяина «небесного», расхаживающего в ночи по кабинету за кремлёвской стеной в «русских сапогах», лишь оттеняющих его нерусскость. Тема «обиженного хозяина» поддержана аллюзиями первой и третьей строф, где Ванька-ключник, «обидевший» князя, аукается с тенью Овидия, сосланного императором Августом на самые что ни на есть «степные закраины» Римской империи. Ведь «если Овидий что-то совершил, то это было прелюбодеяние с женой или дочерью императора... если Овидий виновен делом, то он был любовником Юлии младшей...»7 и т. п. — гласит предание. В свою очередь, Ванька-ключник не чужд поэзии в духе «Любовных элегий» Овидия. Перед казнью он просит гусли и поёт о своих эротических похождениях с женой князя.8 Тень Овидия проецирует в стихотворение воспоминания о дороге к месту ссылки на «гробовых досках палубы» как Овидия, так и Мандельштама — и «цыгана дикого рассказ» о ссыльном поэте: Царём когда-то сослан был Полудня житель к нам в изгнанье. ....................................................... Не разумел он ничего И слаб, и робок был, как дети. Чужие люди для него Зверей и рыб ловили в сети. (Пушкин. Цыганы)
Прошло более десяти лет после написания Мандельштамом «Я живу на важных огородах...», но вот в январе 1946-го в гостях у Пастернака появляется «вестник» от Н. Я. Мандельштам, находящейся в Ташкенте, молодой поэт Э. Бабаев:
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[233]
ИВАНОВ Дорогая Надежда Яковлевна! Спасибо за письмо. Был ваш Эдик. Он мне очень понравился. У него прерывался голос, и он боролся со слезами, когда рассказывал об Осипе Эмильевиче и Казарновском... У меня сейчас очень странно складывается жизнь. Это вовсе не дань привычке всё без оснований углублять и преувеличивать, если я скажу, что помимо моей воли вещи очень большого смысла входят в круг моей судьбы и попадают в мои руки. Я знал всегда, что для настоящей ноты, нравственной и артистической, мало прижизненного поприща, и этот прицел охватывает более далёкий круг. Фатализм, рамки данности, чувство юмора в отношении к неизбежности — всё это, в конце концов, род горьких удобств, и я заставлял себя жить без их облегчающего участия. Но теперь мне больше нельзя оставаться и тем, что я есть, и как недостаёт мне сейчас Осипа Эмильевича, он слишком хорошо понимал эти вещи, он, именно и сгоревший на этом огне. (Пастернак. Письмо к Н. Я. Мандельштам)
В это время Пастернак работает над романом. В это же время рождается первоначальный вариант «Гамлета», первого из стихотворений Юрия Живаго: Вот я весь. Я вышел на подмостки. Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далёком отголоске То, что будет на моём веку. Это шум вдали идущих действий. Я играю в них, во всех пяти. Я один. Всё тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти.
А в августе того же сорок шестого появляется постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», и примерно тогда же «Гамлет» дополняется двумя средними строфами:
В это время Пастернак работает над романом.
На меня наставлен сумрак ночи Тысячью биноклей на оси. Если только можно, Авва Отче, Чашу эту мимо пронеси.
Здесь обращают на себя внимание слова «на оси», несколько затемняющие смысл, если рассматривать стихотворение только в «гамлетовском» ключе, но обретающие особое значение как отсылка к мандельштамовскому звукосимволу ОС — Вооружённый зреньем узких ос Сосущих ось земную, ось земную .......................................................... Я только в жизнь впиваться и люблю Завидовать могучим хитрым осам.
— и к связанной с ним общей темой провидческого зрения «Канцоной»: Я люблю военные бинокли С ростовщическою силой зренья Две лишь краски в мире не поблёкли — В жёлтой — зависть, в красной — нетерпенье
[234]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Смерть одного из поэтов не прервала диалог, начавшийся ещё в начале тридцатых. И не нам судить, кто из поэтов более прав. «И это будет вечно продолжаться». 08.07.94
7. Мёд и дёготь На каменных отрогах Пиэрии Водили музы первый хоровод, Чтобы, как пчёлы, лирники слепые Нам подарили ионийский мёд. И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба. Чтобы раскрылись правнукам далёким Архипелага нежные гроба.
9
Стихотворение именуется «Черепаха» в «Путях творчества» (1920); альм. «К искусству!» (1921); альм. «Дракон» (1921); сб. Tristia (1922). Заглавие снято автором лишь в корректуре 1928 года.
Бежит весна топтать луга Эллады, Обула Сафо пёстрый сапожок / башмачок, И молоточками куют цикады, Как в песенке поётся, перстенёк. Высокий дом построил плотник дюжий, На свадьбу всех передушили кур, И растянул сапожник неуклюжий На башмаки все пять воловьих шкур. Нерасторопна черепаха-лира, Едва-едва беспалая ползёт, Лежит себе на солнышке Эпира, Тихонько грея золотой живот. Ну, кто её такую приласкает, Кто спящую её перевернёт? Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налёт / полёт. Поит дубы холодная криница, Простоволосая шумит / бежит трава, На радость осам пахнет медуница. О, где же вы, святые острова, Где не едят надломленного хлеба, Где только мёд, вино и молоко, Скрипучий труд не омрачает неба И колесо вращается легко? Киев, 2 мая (?) 1919
Мандельштам, настойчиво именуя стихотворение «Черепахой»9, даёт нам основание полагать смысловым центром, сердцевиной третью строфу: Нерасторопна черепаха-лира, Едва-едва беспалая ползёт, Лежит себе на солнышке Эпира, Тихонько грея золотой живот.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[235]
ИВАНОВ Ну, кто её такую приласкает, Кто спящую её перевернёт? Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налёт.
Т. е. пребывающая в блаженном оцепенении поэзия-музыка в предчувствии некоего переворота. Известно, что поэт Терпандр (VII в. до Р. Х.), уроженец острова Лесбос, — родины Сафо — перебравшись на полуостров, перенёс в Спарту эолийскую музыкально-песенную традицию, изрядно её реформировав. Его поэзия «получила тут суровый, строгий характер в духе граждан государства».10 Кроме того, «Терпандр был, согласно Suidas, изобретателем семиструнной лиры».11 И, что очень важно, впервые ввёл инструментальные вступления к ритуальным песнопениям, т. е. сделал первую попытку оторвать мелос от слова, дал прецедент «чистой» музыки.12 Сам Мандельштам по этому поводу говорит: В древнем мире музыка считалась разрушительной стихией. Эллины боялись флейты и фригийского лада, считая его опасным и соблазнительным, и каждую новую струну кифару Терпандру приходилось отвоёвывать с великим трудом. Недоверчивое отношение к музыке как к подозрительной и тёмной стихии было настолько сильно, что государство взяло музыку под свою опеку, объявив её своей монополией, а музыкальный лад — средством и образцом для подражания политического порядка, гражданской гармонии — эвномии. Но и в таком виде эллины не решались предоставить музыке самостоятельность: слово казалось им необходимым, верным стражем, постоянным спутником музыки. Собственно чистой музыки эллины не знали — она всецело принадлежит христианству. («Скрябин и христианство»)
Сопоставляя стихотворение с вышеприведённой цитатой, можно сделать вывод, что Мандельштам, кроме всего прочего, считал Терпандра проповедником новых для эллинов минорных тональностей. Терпандр добавляет новые струны к уже существующим, по существу перестраивая кифару с ионийского лада («ионийский мёд» первой строфы) — натурального мажора — на миксолидийский13 и фригийский, как тяготеющие к минору лады. Строфа о черепахе-лире привлекла внимание И. Одоевцевой, одной из первых слушательниц стихотворения:
10
Радциг С. История древнегреческой литературы. — С. 151. 11
Террас В. Классические мотивы в творчестве Мандельштама. 12
Музыкальная энциклопедия по Г. Церетели. История греческой литературы. — Тифлис, 1927. — Т. 1а. 13
Там же.
Отчего черепаха-лира ожидает Терпандра, а не Меркурия? И разве Терпандр тоже сделал свою кифару из черепахи?
— вопрошает она Мандельштама как зарвавшегося троечника. Созданная Меркурием-Гермесом аполлоническая кифара, — т. е. кифара, несущая ионийский (натуральный мажор) либо тяготеющий к нему дорийский лад и приспособленная лишь для строгого ритмического аккомпанемента — выпав из рук растерзанного менадами Орфея, была принесена морскими волнами к берегам Лесбоса, где её ожидали встречи с перстами не только Терпандра, но Сафо, Алкея и др. С двумя божествами искусств, Аполлоном и Дионисом, связано наше знание о той огромной противоположности в происхождении и целях, которую мы встречаем в греческом мире между искусством пластических образов — аполлоническим — и непластическим искусством музыки — искусством Диониса,
[236]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ — говорит Ницше в начале своего «Рождения трагедии из духа музыки». Аполлоническое начало проявляет себя в создании иллюзорных видений, в сновидчестве. Второй важнейшей чертой образа Аполлона является полное чувство меры, самоограничения, свобода от диких порывов, мудрый покой бога — творца образов... Про Аполлона можно было бы даже сказать, что в нём непоколебимое доверие к принципу индивидуации и спокойная неподвижность охваченного им существа получили своё возвышеннейшее выражение.
Аполлоническое начало проявляет себя в создании иллюзорных видений, в сновидчестве.
И черепаха-лира ведёт себя вполне соответственно с этим определением, грея золотой живот под «солнечным оком» Аполлона, но уже в ожидании того переворота, который совершит в поэзии-музыке дионисиец Терпандр. Но всё это — и эллинская «география», и свадебно-сафическая тематика второй строфы — для поэта, кружащегося в сложном переплетении эротических увлечений и одновременно бегущего «от рёва событий мятежных» (или вслед за ними?), является только внешним смысловым строем стихотворения; так сказать, панцирем черепахи-лиры. И в Киеве девятнадцатого года, в разгар гражданской войны (а именно тогда и там создавалось стихотворение), когда герои ещё не написанной «Белой гвардии» с великим трудом решали вопрос: «искусити Дону великаго» или принять большевизм, — Мандельштам уподобляет Терпандра автору «Слова о полку Игореве». И пальцы Терпандра, «налетающие» на черепаху-кифару (в раннем варианте было не «налёт», а «полёт»), оборачиваются «сухими перстами» — когтистыми лапами десяти Бояновых соколов, терзающими лебединые струны, побуждая их не к свадебным песенкам, а к «трудным повестям». У Г. Левинтона отмечены и разобраны все явные славянизмы этого «эллинистического» стихотворения; исследовано влияние переводов Сафо Вяч. Ивановым и В. Вересаевым. Но для чего поэту было необходимо повторять приём переводчика Сафо? И слова Мандельштама об эллинизме Вяч. Иванова, который «ни на одну минуту не забывает себя, говорящего на варварском родном наречии», могут быть применены к самому Мандельштаму, не забывающему и того пространственно-временного среза, в котором он пребывает. «Эллинистическое» стихотворение, написанное в Киеве девятнадцатого года — не только в одном из городов новоиспечённой Советской Украины, но и в стольном граде Киевской Руси — не могло не впитать в себя «варварские» реалии. Не «чужих певцов блуждающие сны», нет — скитающаяся поэтическая Психея поэта узнаёт себя в одном из вечных сюжетов, рядящемся в одежды современности. «Всё было встарь, всё повторится снова...»
И если Вяч. Иванов «варваризирует» переводы песенок Сафо, дабы передать их «народный» колорит, то Мандельштам вводит в «эллинистическое» стихотворение украинизмы-русизмы, имея целью выявление себя действующим участником вечного мифа не только во времени, но и в данной точке пространства. В пользу такой трактовки второго, внутреннего смыслового строя стихотворения говорит и «высокий холодок выпукло-девического лба», отсылающий нас не только к словам статьи «Барсучья нора»: «Высокий математический лоб Софьи Перовской <...> веет уже мраморным холодком настоящего бессмертия» — словам, вызвавшим сомнения Г. Левинтона:
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[237]
ИВАНОВ Определение математический относится к ассоциативно связанной с Софьей Перовской — Софье Ковалевской, т. е. ясно, что для Мандельштама здесь было важно само имя Софья в силу его греческой этимологии (ср. теологическую традицию) и фонологического сходства с именем Сафо. (Г. А. Левинтон. На каменных отрогах Пиэрии)
Кроме Софьи Перовской, сменившей «пёстрый башмачок» на «рассохлые сапоги» народовольцев, была ещё одна обладательница «выпукло-девического лба» — Марина Цветаева, чьи стихи времени гражданской войны (сб. «Вёрсты» и особенно «Лебединый стан»), претендующие на право «раскрыть правнукам далёким» гроба и безымянные могилы междоусобной бойни, пронизаны аллюзиями к «Слову о полку...» и летописными «варваризмами»: Посвящаю эти строки Всем кто мне устроит гроб. Приоткроет мой высокий Ненавистный лоб.
Этот лоб, всегда скрываемый чёлкой, Мандельштам знал не только по этим строкам. В стихотворении «Не веря воскресенья чуду...», посвящённом Цветаевой, он пишет: Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой. Я знаю — он остался белый Под смуглой прядью золотой.
В те времена киевская «наречённая» поэта ещё не давала ему оснований именовать её Софьей-Сафо, от чьего лба веет высоким холодком — её лобик был ещё наивно-детским: Дай лобик твой поцеловать — выпуклый детский лобик! Дочка моя, сестра моя, я улыбаюсь твоей улыбкой и голос твой слышу в тишине.
— пишет он в декабре 1919 г. из Феодосии в Киев. И, наконец, в риторическом восклицании «О, где же вы, святые острова...» строка «где не едят надломленного хлеба» означает не только мир дохристианский, не знающий таинства евхаристии, мир мёда поэзии и дионисийских «вина и молока», — надломленный хлеб может быть понят (в свете метафоры самого Мандельштама ХЛЕБ — НАРОД14 из статьи «Пшеница человеческая») как Россия, расколотая гражданской войной, народ и культура, пожираемые голодным временем: В жизни слова наступила героическая эра. Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Ещё голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. («Слово и культура», 1921)
14
«Активное функционирование мифологемы хлеба относится к 1921— 1923 годам, когда через сквозные или локальные метафоры — пшеница, зерно, хлеб — кодируются различные феномены культуры: 1) слово, поэзия; 2) религия; 3) „слово и культура“ в смысле одноимённой статьи и соответственно — в определённом соотнесении с христианскими ценностями — значение, производное от первых двух; 4) будущее искомое состояние человечества; 5) народ, понимаемый не как нация, этнос, а как носитель культуры, причём культуры интерэтнической». — Е. А. Тоддес. 15
«Древнерусское слово „трудъ“ обладало недифференцированным значением „страдание“, „подвиг“, „старение“, „бедствие“ и др.» — В. И. Стеллецкий. Слово о полку...
И «скрипучий труд»15 снова возвращает нас к «трудным повестям» о полку Игореве: <...> тогда Игорь възре на светлое Солнце и виде отъ него тьмою вся воя прикрыты.
[238]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Т. е. своим поступком Игорь «омрачил небо», вызвал затмение, знаменующее неудачу похода на половцев, вначале бегущих от Игорева войска: А половцы неготовами дорогами побегоша к Дону великому; крычать телегы полунощы, рци, лебеди роспужени.16
При учёте аллюзивности стихотворения к «Слову о полку Игореве» несколько иначе выглядит и «золотой живот» черепахи, если вспомнить князя Игоря «иже погрузи жиръ во дне Каялы, реки Половецкия, русского злата насыпаша» и ст.-сл. «животъ» в значении «жизнь». Любопытно также отметить, что «терпкое» греческое слово — «живица, смола хвойных деревьев» — вошло в русский язык в произношении «терпентин», совпадая по звучанию с ( ) — «удача, наслаждение, удовольствие» — словом, от которого, видимо, и образовано имя Терпандр. А о том, как О. Маккавейский «помог» Мандельштаму окончить стихотворение, предложив строку “И колесо вращается легко” (стало быть, его тележная ось смазана добываемым из терепентина дёгтем17, примешанным к «мёду» слова ), поведал в своих воспоминаниях поэт с не менее «терпкой» фамилией Терапиано.18 16
В аналогичных строках «Задонщины» читаем: «Уже бо въскрипели телегы меж Доном и Непром». 17
Ср. «За смолу кругового терпенья, за ответственный дёготь труда» в стихотворении «Сохрани мою речь навсегда...». 18
Встречи. — Нью-Йорк, 1953.
8. Поэт и топор Пастернаку в это время хотелось во что бы то ни стало вытащить Мандельштама из отщепенчества, которому тот самозабвенно предавался. (Координаты, 7)
Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда. Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима, Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда. И за это, отец мой, мой друг и помощник мой грубый, Я — непризнанный брат, отщепенец в народной семье, — Обещаю построить такие дремучие срубы, Чтобы в них татарва опускала князей на бадье. Лишь бы только любили меня эти мёрзлые плахи — Как прицелясь на смерть городки зашибают в саду, — Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесу топорище найду. 3 мая 1931
Первые шесть стихов — о самом поэте и адресате послания, вторая часть — от слова «обещаю» — собственно текст «присяги». Вначале об адресате. Говорит жена поэта: «Сохрани мою речь...» не посвящалось никому. О. М. сказал, что только Ахматова могла бы найти последнее не хватавшее ему слово — речь шла об
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[239]
ИВАНОВ эпитете «совестный» к дёгтю труда. Я рассказала об этом Анне Андреевне — «он о вас думал» (это его буквальные слова) потому-то и потому-то... Тогда Анна Андреевна заявила, что, значит, он к ней обращается, и поставила над стихотворением три «А». Вполне допустимо, что так и было. (Мандельштам Н. Я. Кн. III. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 156.)
Но даже при допущении, что Ахматова может быть «грубым помощником», обращение «отец мой» явно ей не идёт. Да и ни царю, ни герою (Бога опускаем) не по плечу казнить или миловать — рукописи не горят! — слово поэта. Суд над ним — прерогатива живой культуры, в данном случае языка русской поэзии — к которому, кстати, и обращено стихотворение. А конкретные адресаты, которым могло быть посвящено «Сохрани мою речь...», вычислимы из строки «за смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда». Если к появлению эпитета «совестный» причастна Ахматова, то за «смолу кругового терпенья» ответственен Пастернак, после смерти Маяковского — каковой «был и остался лучшим, талантливейшим поэтом эпохи» (из открытого письма Сталина Берии) — невольный кандидат на вакантное место российского поэта № 1. Запах и вяжущий вкус терпентина (смолы терпентинного дерева — разбавителя масляных красок), очевидно, был знаком Пастернаку, сыну художника, с самого детства. Слова о «терпком терпеньи смолы, о друзьях, для которых малы мои похвалы и мои восхваленья, мои славословья, мои похвалы» — из стихотворения Пастернака «Лето». Возможно, эти несколько ироничные славословья (но — кто знает — м. б., и наивно-искренние) Мандельштам, переосмыслив, возвращает в первоисточник, вполне оценив аллитерационную игру поэта. У Мандельштама «смола кругового терпенья» — отсылка и к кипящей смоле кругов Дантова Inferno; и к кольцам среза древесного ствола, где «сердится ещё смола, сочась» — временным кольцам вокруг сердцевины, «сердца времени»; и к смазанным «совестным дёгтем» осям тележных колёс чёрной подёнщины. Несмотря на отдельные выпады — «хаос иудейский» в «Шуме времени» и «дядя Моня с Бассейной» в «Четвёртой прозе», — Мандельштам к своему инородству относительно индифферентен. Иное дело Пастернак. По свидетельству И. Берлина,
Но даже при допущении, что Ахматова может быть «грубым помощником», обращение «отец мой» явно ей не идёт.
Пастернак был русским патриотом. Чувство исторической связи с родиной было у него чрезвычайно глубоким. <...> Особенно проявлялось это страстное, почти одержимое стремление Пастернака прослыть русским писателем, чьи корни глубоко уходят в русскую почву, в его отрицательном отношении к своему еврейскому происхождению. Ему страшно не хотелось затрагивать эту тему — не то чтобы он её особенно стеснялся, — просто она была ему очень неприятна. Он хотел, чтобы евреи ассимилировались, исчезли как народ. За исключением ближайшей семьи, родственники — в прошлом или настоящем — не вызывали у него решительно никакого интереса. Он говорил со мной как верующий — хотя каким-то своим самобытным образом — христианин. <...> Я заметил, что каждое моё упоминание о евреях или Палестине причиняло Пастернаку видимое страдание. В этом отношении он отличался от своего отца, художника. Как-то я спросил Ахматову, проявляли ли её близкие друзья-евреи — Мандельштам, Жирмунский или Эмма Герштейн — чувствительность к данному предмету. Она ответила, что никто из них особенно не любил заурядной еврейской буржуазной среды, из которой они произошли, но ни у кого не было такого нарочитого избегания еврейской темы, как у Пастернака. (Берлин И. — В сб.: Воспоминания о Борисе Пастернаке, 1993. — С. 525—526.)
[240]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Ещё десятилетием раньше, в 1920-м, Мандельштам признаётся: Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык, Ибо в нём таинственно лепечет Чужеземных арф родник.19
Родник — слово, стоящее в одном ряду с такими как РОД — РОДИНА — хрестоматийный язык РОДНОЙ РЕЧИ — РОДНИЧОК (темя у новорождённых). В «Сохрани мою речь...» слово «родник» подменяется близким по значению «колодец» (южнорусское «колодезь» — ключ, родник, исток речки). И болезненное переживание Пастернаком своего инородства порождает образ отражённой в блюдце воды новгородского колодца меноры, ритуального еврейского семисвечника, как звезды с семью плавниками — что, в свою очередь, является репликой на пастернаковское «Определение поэзии»: Всё, что ночи так важно сыскать На глубоких купаленных доньях, И звезду донести до садка На трепещущих мокрых ладонях.
19
Весьма любопытна аллитерационная связь слов «арф родник» с более ранними стихами из Silentium: «Останься пеной, Афродита, и слово в музыку вернись».
У нестандартного для своего времени друга Мандельштама, биолога Кузина, «были также претензии к языку Мандельштама в стихотворениях „...о русской поэзии...“ и „Сохрани мою речь навсегда...“. Порусски не говорят „на бадье“; нужно говорить „в бадье“» (Герштейн Э. — С. 107). Но бадья, как известно, есть широкое и низкое деревянное ведро вместимостью от 25 до 100 кг, которым не воду из колодца черпали, но — в основном — поднимали руду либо породу из шахты. БСЭ гласит: Спуск и подъём людей в шурфах производится также при помощи бадьи: рабочий становится на край бадьи и держится руками за канат.
Кроме того, татары, опять же как известно, до Новгорода и его колодцев не добрались, а посему «татарву» и «князей» следует понимать метафорически. Возможно, Мандельштам под «князьями» разумел дворян-декабристов, отбывавших срок «во глубине сибирских руд» — откуда и «мёрзлые плахи». Ведь стихотворение писалось в мае, и «мерзлоту» к реалиям не причислишь. А насчёт «татарвы», учитывая блоковских «Скифов» с раскосыми и жадными очами, у него есть интересные строки в стихотворении того же времени «Сегодня можно снять декалькомани...»: Какое лето! Молодых рабочих Татарские, сверкающие спины .......................................................... Здравствуй, здравствуй, Могучий некрещёный позвоночник, С которым проживёшь не век, не два!
По поводу этих строк Н. Я. Мандельштам замечает: «Татарские сверкающие спины» он выкинул без малейших сомнений изза последней строчки: «Что-то совсем другое», — сказал он.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[241]
ИВАНОВ А другим, очевидно, явилось удивление не столько двужильностью «племени младого, незнакомого», сколько его двухребетностью. Один хребет — хрустнувший в начале века «в тяжёлых нежных наших лапах»; позвонки его необходимо склеить кровью, «флейтою связать». Другой — «некрещёный» — лучше всего охарактеризовать словами баллады А. К. Толстого: Обычай вы наш переймёте. На честь вы поруху научитесь класть. И вот, наглотавшись татарщины всласть, Вы Русью её назовёте...
Тогда, видя в «князьях» аристократию (термин буржуазия здесь не очень удобен), а в «татарве» — пролетариат, можно предположить, что предлагает Мандельштам новому режиму в отчаянной попытке стать «со всеми сообща и заодно с правопорядком». В это же время (весна 1931-го, точная дата неизвестна) Пастернак пишет свой вариант стансов: Столетье с лишним — не вчера, А сила прежняя в соблазне В надежде славы и добра Глядеть на вещи без боязни.
И высока вероятность, что «петровская казнь» у Мандельштама является репликой на них: Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной рубахе И для казни петровской в лесу топорище найду.
Н. Струве прочёл коду стихотворения как самоубийственную. Однако она ближе к знаменитому «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо». Ведь, облачаясь в «железную рубаху», поэт оборачивается лопастью топора, ищущей лишь топорища для вершения кромешной работы (ср. его же вариант строки в «За гремучую доблесть...»: «Но, услышав тот голос, пойду в топоры, да и сам за него доскажу»). Но штык — это всё-таки боевое оружие, тогда как топор, да ещё взыскующий взаимности «мёрзлой плахи» — орудие палача. Однажды Мандельштам сказал: «Ну что же, если нам не выдумать другого, давайте с веком вековать». А Феликс Эдмундович («ТВС» — транскрипция Э. Багрицкого) добавил:
Н. Струве прочёл коду стихотворения как самоубийствен ную. Однако она ближе к знаменитому «я хочу, чтоб к штыку приравняли перо».
Твоё одиночество — веку под стать. Оглянёшься — а вокруг враги; Руки протянешь — и нет друзей; Но если он скажет: «Солги», — солги. Но если он скажет: «Убей», — убей.
9. И вечность бьёт на каменных часах 1. Реймс — Лаон Появление в Воронежских тетрадях Мандельштама стихотворения, обращённого к Франции («Я молю как жалости и милости...»), вполне объяснимо впечатлением от фильмов Чаплина («Новые времена», «Огни большого города»). Но на другой день он пишет «Я видел
[242]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ озеро...», впоследствии публикуемое под названием «Реймс — Лаон» (см. комментарий Харджиева), возникшим из-за пометки (когда? чьей рукой?), сделанной на полях белового автографа. В третьей книге вопоминаний Н. Я. Мандельштам уже называет стихотворение «Францией»: Впоследствии О. М. сказал, что «Франция» пришла как «подступы» к стихам о неизвестном солдате. Сохранилось в автографе — с названием Реймс — Лаон. (Н. Я. Мандельштам. Кн. III. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 246.)
Если отнесённость к Франции первого стихотворения несомненна, то со вторым дело обстоит несколько сложнее. Несмотря на значительные лексические совпадения, заметно и различие образной нагрузки совпадающих слов: с розой на груди — с разрезанной розой в колесе но фиалка и в тюрьме — фиалковый пролёт в океанском котелке — мальчишка-океан в двухбашенной испарине — башнями скала вздохнула с золотыми глазами козы — пролёт газель перебежала
А строки «французского» стихотворения «И кривыми картавыми ножницами / Купы скаредных роз раздразни» явно тяготеют к пятому стихотворению цикла «Армения»: Руку платком обмотай и в венценочный шиповник, В самую гущу его целлулоидных терний Смело, до хруста её погрузи. Добудем розу без ножниц.
20
Струве Н. А. Осип Мандельштам. — Лондон, 1988.
2 Я видел озеро, стоявшее отвесно, — С разрезанною розой в колесе Играли рыбы, дом построив пресный. Лиса и лев боролись в челноке. С первой же строки Мандельштам «авторитарно» (по выражению Н. Струве20) заявляет: «Я видел», — хотя ни в Реймсе, ни в Лаоне (Лане), где нет озёр, он никогда не бывал. Однако комментаторами стихотворения отмечено совпадение со строками «Путешествия в Армению»: Озеро, стоявшее отвесно. — Ср. «стояние озёрной воды на высоте четырёх тысяч футов». (Комм. А. Нерлер // Мандельштам О. Э. Избранное: В 2-х т. — Т. 1. — С. 565.)
Кроме того, вода, фигурирующая в стихотворении вначале в виде «пресных» озера и речки, а затем «мальчишки-океана», вновь отсылает нас к «Путешествию...», где озеро Гокча (Севан) в некотором смысле отождествляется с системой Ладога—Нева (озеро—река): <...> как будто медиум напускал на дотоле спокойную известковую воду сначала дурашливую зыбь, потом птичье кипенье и, наконец, буйную ладожскую дурь. <...> Здеь Гокча образует пролив раз в пять шире Невы. Великолепный пресный ветер со свистом врывался в лёгкие. (Мандельштам О. Э. Избранное: В 2-х т. — Т. 2. — С. 100.)
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[243]
ИВАНОВ Но если видение «озера, стоявшего отвесно» не Франция, но Армения (не только Франция, но и Армения), то в «Путешествии...» легко обнаружить и каменную розу — солнечные часы, виденные Мандельштамом21 «на развалинах Звартноца в образе астрономического колеса или розы, вписанной в камень». Тогда «роза» будет восприниматься как олицетворение Армении, рассечённой на две части границей 387 года в результате борьбы за влияние между «лисой»-Византией и «львом»-Персией. О рыбах, построивших пресный дом, разговор особый. Из реалий можно отметить общение Мандельштама с сотрудниками Севанской озёрной станции, «осуществлявшей комплекс гидрологических исследований, изучение рыбных богатств озера, опыты по искусственному разведению ишхана (форели)»22 и то, что предки современных армян ещё во втором тысячелетии до н. э. поклонялись духам водной стихии, о чём свидетельствуют «вишапы» — каменные идолы, напоминающие огромных рыб.23
3 Глазели внутрь трёх лающих порталов Недуги — недруги других невскрытых дуг. Фиалковый пролёт газель перебежала, И башнями скала вздохнула вдруг, — Участь, постигшая большинство храмов на территории послеоктябрьской Российской империи как результат декретированного отделения церкви от государства и деятельности «воинствующих безбожников», сейчас общеизвестна. Мандельштам, посетивший Армению в тридцатом году, очень любопытно описывает своё «первое столкновение <...> с материей древнеармянской церкви» (так в первом издании: Звезда. — 1933. —№ 5):
21
Мандельштам О. Э. Избранное: В 2-х т. — Т. 2. — С. 105 (конец главы «Севан»). 22
Мандельштам О. Э. Стихотворения. — Ереван, 1989. — С. 129. 23
Там же. — С. 133. <...> небо земли араратской доставляет мало радости Саваофу: оно выдумано синицей в духе древнейшего атеизма. <...> Первое столкновение в чувственном образе с материей древнеармянской архитектуры. Глаз ищет формы, идеи, ждёт её, а взамен натыкается на заплесневевший хлеб природы или на каменный пирог. Зубы зрения крошатся и обламываются, когда смотришь впервые на армянские церкви. <...> Аштаракская церковка самая обыкновенная и для Армении смирная. Так — церквушка в шестигранной камилавке с канатным орнаментом по карнизу кровли и такими же верёвочными бровками над скупыми устами щелистых окон. Дверь — тише воды, ниже травы. Встал на цыпочки и заглянул внутрь: <...> (Глава «Аштарак»)
Встал на цыпочки, чтобы заглянуть в пролом над, видимо, заколоченной дверью. А заканчивает Мандельштам эту главку тоже довольно любопытно: С неба упало три яблока: первое тому, кто рассказывал, второе тому, кто слушал, третье тому, кто понял.
[244]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Но храмы Армении страдали «недугами» и во времена более отдалённые. В X в. землетрясением был разрушен «знаменитый центральнокупольный трёхъярусный храм» Звартноц. Уже в начале XX в. турками была превращена в загон для скота и полуразрушена церковь 1036 г. в бывшем религиозном центре Армении и некогда её столице — Ани24 (архитектура храма в Ани — очевидно, попытка «повторить» Звартноц, Храм Бдящих Сил). На снимке, помещённом в первой (1926) Советской энциклопедии — возможно, Мандельштам видел его либо готовясь к путешествию, либо вспоминая о нём в Воронеже — можно увидеть, какие «недуги» глазеют внутрь её трёх лающих порталов, т. е. центрального и боковых. А «невскрытые дуги» — это ещё не разрушенные стены храма, образуемые концентрической аркадой. Продолжая читать стихотворение в «армянском ключе», можно заметить, что, хотя — по словам Мандельштама — Армения и простояла «всё утро дней на окраине мира», но получила в награду и греческий фиал ( — фиал, пиала), занесённый на Восток эллинистическим прорывом после похода Александра («фиалковый пролёт»), и «розу Гафиза» в виде воздействия персидского Возрождения, «перебежавшего дорогу» эллинизму («газель» как поэтическая форма, но не коза). И понять, отчего в эпоху нескончаемых войн, строительств и следующих за ними разрушений «башнями скала вздохнула вдруг».
4
24
Сейчас территория Турции — Камах.
И, влагой напоён, восстал песчаник честный, И средь ремесленного города-сверчка Мальчишка-океан встаёт из речки пресной И чашками воды швыряет в облака. И вновь раскрыть смысл заключительной строфы помогают армянские источники. Горы Армении, разлучённые сёстры Масис (Арарат) и Арагац по своей внутренней сущности таковы, что воды тающих снеговых шапок не струятся с них горными ручьями, но пропитывают как губку и лишь вблизи подошвы пробиваются на поверхность множеством родников, ключей, образующих многочисленные озёра и речки. Именно здесь обитают каменные вишапы, оберегая «остатки водохозяйственных сооружений II тысячелетия до н. э.». Конечно же, вулканические породы, образующие Арарат и Арагац, — это не песчаник. И ещё одно «французское» стихотворение Мандельштама — а именно «Франсуа Вийон», написанное через две недели после «Я видел озеро...», где «приятель и ветра, и капель» песчаник представляет собой гору, но рукотворную, египетскую пирамиду — отсылает нас к «горе», одному из сквозных образов поэтики Мандельштама: Бывают эпохи, которые говорят, что им нет дела до человека, что его нужно использовать как кирпич, как цемент, что из него нужно строить, а не для него. <...> Ассирийские пленники копошатся, как цыплята, под ногами огромного царя, воины, олицетворяющие враждебную человеку мощь государства, длинными копьями убивают связанных пигмеев, и египтяне и египетские строители обращаются с человеческой массой как с материалом, которого должно хватить, который должен быть доставлен в любом количестве.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[245]
ИВАНОВ <...> Все чувствуют монументальность форм надвигающейся социальной архитектуры. Ещё не видно горы, но она уже отбрасывает на нас свою тень, и, отвыкшие от монументальных форм общественной жизни, <...> мы движемся в этой тени со страхом и недоумением, не зная, что это — крыло надвигающейся ночи или тень родного города, куда мы должны вступить.
Здесь, наконец, сходятся Армения и Франция, наравне с Ассирией и Египтом, вплоть до петровской России, чей «стольный град» «вознёсся пышно, горделиво» на костях тысяч безвестных строителей. «Честный песчаник» объединил в себе миллионы песчинок, лёгших в основу «материи государственной архитектуры» множества великих культур. И, очень возможно, находясь на подступах к стихам о неизвестном солдате, «примеряя» стихотворение к различным эпохам и культурам, в том числе и к французскому средневековью, Мандельштам пишет на полях нечто вроде: «Реймс? — Лаон?» Здесь, «на окраине мира», для Мандельштама замыкается круг «иудео-христианской культуры». И в армянских храмах он видит западноевропейские храмы раннего средневековья, в свою очередь имеющие своим прообразом храмы ближневосточной Сирии (об этом см. у А. Белого в его «Армении», написанной за несколько лет до путешествия Мандельштама). Формы армянских церквей имеют много общего с романским и раннеготическим зодчеством Зап. Европы, причём соответствующие кавказские памятники нередко датируются более ранним временем. Отмеченное сходство объясняется общим первоисточником. Армянская архитектура особенно тяготела к сев. Сирии, М. Азии, Месопотамии, откуда ею заимствована техника прекрасно притёсанных друг к другу квадров, составляющих облицовку полубутовой кладки. (Армянское искусство // БСЭ. — М., 1926. — Т. 3.)
А слово «восстал» из первой строки — вовсе не заимствование из марксистско-ленинской брошюры о восстании пролетариата (ремесленный город-сверчок, гаврош-океан). Это, скорее, апокалиптическое восстание из мёртвых и пушкинское «восстань, пророк, и виждь, и внемли». Вода, обретшая соль и гейзером бьющая в небо, олицетворяет здесь возрождение, восстание юной культуры из гроба культуры окаменелой и древней. Среди многих верований, бытовавших в Армении, не последнее место занимал и зороастризм. Поэтому есть смысл помянуть индоиранского зороастрийского бога ветра, дождя и грозы Вату (ср. в «Вийоне»: песчаник — «приятель ветра и капель»), который подбрасывает воду к облакам и проливает её над «семью каршварами», т. е. над всем миром.25
25
Бойс М. Зороастрийцы. Верования и обычаи. — М., 1987.
11. У него в покоях спящих Оттого все неудачи, Что я вижу пред собой Ростовщичий глаз кошачий — Внук он зелени стоячей И купец травы морской. Там, где огненными щами Угощается Кащей, —
[246]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ С говорящими камнями Он на счастье ждёт гостей, — Камни трогает клещами, Щиплет золото гвоздей. У него в покоях спящих Кот живёт не для игры — У того в зрачках горящих Клад зажмуренной горы. И в зрачках тех леденящих, Умоляющих, просящих Шароватых искр пиры. декабрь 1936
Н. Я. Мандельштам смущал эпитет «умоляющий», сближающий «твой зрачок» с «Кащеевым котом».26 Однако близость эта не случайна. Сказочность персонажей стихотворения (Кащей, кот, купец) отсылает нас к пушкинскому Лукоморью. С другой стороны, поразительное ритмико-фонетическое созвучие — к «Маскараду» А. Белого:
26
И. Семенко приводит ещё один вариант: «серый, искренне зелёный».
Мандельштам Там, где огненными щами Угощается Кащей, — С говорящими камнями Он на счастье ждёт гостей, — Камни трогает клещами, Щиплет золото гвоздей. Белый Огневой крюшон с поклоном Капуцину чёрт несёт. Над крюшоном капюшоном Капуцин шуршит и пьёт.
Но поскольку в сказочном Лукоморье царит «русский дух, там Русью пахнет», то и Кащей угощается не иноземным напитком, а родными «огненными щами» (кислые щи в старину — род шипучего кваса). Здесь же, забегая вперёд, отметим возможную связь между «капуцином» и бывшим семинаристом, поскольку накануне написания стихотворения приезжавшая с Яхонтовым жена Лиля, сталинистка умильного типа, рассказывала О. М., каким дивным юношей — революционером, смельчаком, живчиком — был Сталин. (Мандельштам Н. Я. Кн. I. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 194.)
Очень может быть, тогда же было помянуто и семинаристское прошлое Вождя. Каких же гостей поджидает купец Кащей? В былинном мире «гость» — это ещё и странствующий купец. Стихотворение было направлено Н. Тихонову в сопровождении письма от 31 декабря 36-го года. Возможно, вместо рождественского подарка. А за две-три недели до этого Мандельштам пишет «Из-за лесов, из-за домов...». Третий стих имеет разночтение: «Гуди за власть ночных трудов // Гуди, помощник и моих трудов». Причём в коммен-
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[247]
ИВАНОВ тариях Н. Я. Мандельштам не оговаривает, какой из вариантов поэт считал окончательным. Стих «Гуди за власть ночных трудов» мог быть заменён Мандельштамом по цензурным соображениям, как намекающий и на государственную эксплуатацию, и на известную привычку Вождя вершить свои дела в ночные часы. Принимая во внимание вариант «помощник и моих трудов», а также свидетельство Н. Я. Мандельштам — Почему гудок? — спросила я. — А, может быть, это я, — ответил О. М.
— можем считать, что первая строфа стихотворения — о, так сказать, государственном призыве рабочих и крестьян («заводов и садов») к трудам, вторая же — о самом поэте, с парадоксально-ироническим пассажем: «дыши сладко´ <...> под синим морем глубоко» и финальным «Звучи протяжно вглубь веков / Гудок советских городов» как утверждением вечной, вневременной силы поэзии, намёк на тему «нерукотворного памятника». Стихотворение начинается с характерного для Мандельштама, по определению Бухштаба, зачина, в данном случае — былинно-сказочного, чем и вызывается к жизни образ Садко, тем более, что былинный Садко был не только гостем-купцом, но и гусляром (у Мандельштама — гудошником). Посему имя Садко придаёт первой строфе дополнительную смысловую окраску. Речь не столько о реальном заводском гудке, сколько об официозной, заказной государственной поэзии, утверждающей «власть ночных трудов» — и должной к трудам побуждать. Недаром именно в этот период Мандельштам предлагает Союзу писателей контролировать и направлять его творческую работу, его «труды».27 Похоже, именно таких «гостей» поджидает Кащей «в покоях спящих». Кроме того, былинный Садко оказывается связанным с Кащеем и зелёным глазом благодаря посредничеству В. Жуковского:
27
Ср.: Ты должен мной повелевать, А я обязан быть послушным.
<...> лишь страшная смотрит со дна образина: Два огромные глаза горят, как два изумруда; Рот, разинутый, чудным смехом смеётся; два ряда Крупных жемчужин светятся в нём, и язык, меж зубами Выставясь, дразнит царя; а в бороду впутались крепко Вместо пальцев клешни... <...> вылезает оттуда Чудный какой-то старик, с бородою зелёной, с глазами Также зелёными... <...> Подземельным Царством владеет Кащей. Он давно уж тебя поджидает В гости и очень сердит... («Сказка о Берендее»)
У Жуковского Кащей одновременно и Морской Царь, и обладатель Подземельного Царства. А что касается зелёных кошачьих глаз и клещей, то это «обычная для Мандельштама перестановка», как утверждает в своих воспоминаниях Н. Я.: Вот хотя бы случай с клешнями в стихотворении Жуковского о Кащее, прочитанном в детстве, и потерпевшем сдвиг: клешни сдвинулись в клещи, которыми Кащей трогает гвозди. Здесь обычная для Мандельштама перестановка, но не эпитета, а функции предмета: клещами вытягивают гвозди, а не трогают камни. Но в словах «щиплет золото гвоздей» дано зрительное представление о первом движении перед вытягиванием гвоздя, когда клещи защепляют его... Мандельштам, в детстве собиравший гвозди и назвавший их
[248]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ «колючим сокровищем», вынудил собирателя кладов Кащея разделить свою детскую страсть. (Мандельштам Н. Я. Кн. II. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 449.)
Но далеко не детская страсть владела Кащеем летом 1936-го года: Радио оповестило нас о начале террора. Убийцы Кирова, сказал диктор, найдены, готовятся процессы... Выслушав сообщение, мы молча вышли на монастырскую дорогу. Говорить было не о чем — всё стало ясно. (Мандельштам Н. Я. Кн. I. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 190.)
Позже стало известно, что и сам кователь гвоздей Н. Тихонов едва не попал в «огненные щи», когда по его «делу» были арестованы Заболоцкий, Хармс и многие другие: В застенках росло и пухло дело Эренбурга, Шолохова, Ал. Толстого, которых и не думали трогать. Десятки, если не сотни, людей попадали в лагеря по обвинению в заговоре, во главе которого стояли Тихонов и Фадеев. (Мандельштам Н. Я. Кн. I. — Париж, YMCA-PRESS, 1987. — С. 302.)
Итак, с гвоздями всё более или менее ясно.
Итак, с гвоздями всё более или менее ясно. Даже с тем, что «кошмарней, чем фантазия Гете». Теперь тронем наудачу «говорящие камни». Ближайший, лежащий рядом: «Как землю где-нибудь небесный камень будит, / Упал опальный стих...», и более отдалённые — «из тех, которые брал Демосфен в рот, чтобы выработать себе отчётливую дикцию» (из рецензии Волошина на «Камень»). Кружевом, камень, будь И паутиной стань Неба пустую грудь Тонкой иглою рань. Будет и мой черёд. Чую размах крыла. Так, но куда уйдёт Мысли живой стрела?
Стрела ушла в цель 31 декабря 36-го года, в сопровождении письма: В этой вещи я очень скромными средствами при помощи буквы «Щ» и ещё кое-чего сделал (материальный) кусок золота. (Мандельштам. Письмо Н. Тихонову)
Так паутинка аллюзии, обернувшись «златой цепью», ведёт от сказочного Кащея к его двойнику, к пушкинскому Скупому Рыцарю. Он и поможет постичь, в первом приближении, один из аспектов мандельштамовской «горы»: Так я, по горсти бедной принося Привычну дань мою сюда в подвал Вознёс в мой холм — и с высоты его Могу взирать на всё, что мне подвластно. Что не подвластно мне? Как некий демон Отселе править миром я могу; Лишь захочу — воздвигнутся чертоги; В великолепные мои сады
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[249]
ИВАНОВ Сбегутся нимфы резвою толпою; И музы дань свою мне принесут, И вольный гений мне поработится, И добродетель, и бессонный труд Смиренно будут ждать моей награды. (Пушкин. Скупой рыцарь)
Символ концентрированной власти — это одна из граней «горы». Кроме того, «гора» есть пространственно-временная структура, «историческое тело» государственного образования. И третья её ипостась — дворец, памятник, пирамида «с кумиром» в сердцевине её лабиринта. Об этом статья М. Б. Мейлаха «Внутри Горы...» (сб. «Жизнь и творчество О. Э. Мандельштама». — Воронеж, 1990) «У него в покоях спящих / Кот живёт не для игры». Иными словами, «заводить песнь, сказку говорить» — не главная функция Кота. Он часовой, страж «клада зажмуренной горы», с вожделением взирающий на него «горящими зрачками», один из ближайшего окружения Кащея: А вокруг него сброд тонкошеих вождей Он играет услугами полулюдей Кто свистит, кто мяучет, кто хнычет...
В статье «Гуманизм и современность», написанной в 23-м году, Мандельштам ещё надеется, верит в скрытую дееспособность «клада»:
28
Ср.: Гуманистические ценности только ушли, спрятались, как золотая валюта, как золотой запас, они обеспечивают всё идейное обращение современной Европы и подспудно управляют им тем более властно.
Но вот «гора» замкнута, «зажмурена» Кащеем, и Кот бдительно охраняет сокровища, леденящим «умоляющим» взглядом, не допуская к ним не имеющих пропуска28:
И к нему, в его сердцевину, Я без пропуска в Кремль вошёл.
С собачьей нежностью глядят на меня глаза писателей русских и умоляют: подохни! (Четвёртая проза)
Но диалог с Пастернаком продолжается. И летящая стрела, просвистев у его уха, напоминает о речи Тихонова на Первом съезде советских писателей, где Тихонов, в частности, хвалит «Высокую болезнь» Пастернака: Может быть, в «Высокой болезни» Пастернак дал пока лучшие строки о нём [Ленине], беглую, как пробег шаровой молнии, зарисовку слепящего мгновения. (Речь Н. Тихонова // Первый Всесоюзный Съезд Советских Писателей. — М., 1934. — С. 505.)
Вот как описывает Ленина в «Высокой болезни» Пастернак: Чем мне закончить мой отрывок? Я помню говорок его Пронзил мне искрами загривок Как шорох молньи шаровой. Все встали с мест, глазами втуне
[250]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ЗАМЕТКИ О МАНДЕЛЬШТАМЕ Обшаривая крайний стол, Как вдруг он вырос на трибуне, И вырос раньше, чем вошёл. Он проскользнул неуследимо Сквозь строй препятствий и подмог Как в эту комнату без дыма Грозы влетающий комок. Тогда раздался гул оваций, Как облегченье, как разряд Ядра, не властного не рваться В кольце поддержек и преград.
И Мандельштам, всегда внимательно и любовно следивший за творчество Пастернака, не мог не отметить этих строк. Особенно в момент, когда сам был занят «трудом со всеми сообща», в дни собственной «высокой болезни» (вспомним его признание Ахматовой: «Это была болезнь»). Карающие молнии, те самые «несколько гремучих линий» «Оды», разят мгновенно. Возможно, поэтому отлучение от литературы и ссылку Мандельштам посчитал только угрожающе медленной шаровой молнией, даже не молнией, а искрой, предвестницей грядущих, богатых как царские пиры «малиновых» казней. И в зрачках тех леденящих, Умоляющих, просящих Шароватых искр пиры.
В заключение остаётся только привести строки из сопроводительного письма Мандельштама Кащееву Коту — Тихонову: Язык русский на чудеса способен, лишь бы ему стих повиновался. Как любой язык чтит борьбу с ним поэта, и каким холодом он платит за равнодушие и ничтожное ему подчинение...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[251]
ИВАНОВ
[252]
Илья Риссенберг родился в 1947 году. Окончил химический факультет Харьковского государственного университета. Стихи публиковались в «©П» № 5, альманахах «двуРечье», «Новый Ковчег», «Юрьев день», антологии «Освобождённый Улисс», журналах «Соты», «Харьков — что, где, когда» и проч. Живёт в Харькове, ведёт клуб русской поэзии при еврейском культурном центре «Бейт-Дан».
Псалмопункт Пень помалкивал, песнь ворожила И венком поминальным в рассрочку Не на жизнь, а на смерть возложила Пожилую суровую строчку. Ну и странные насмерть старанья: Ничего, кроме точек совместных, — Неусыпные знаки вниманья Для хранителей их бессловесных. Я их дрожью ужал запятую, И державная правда, и ложь их, Угадавшая точку святую, Неиного иным не предложит. Эти звёзды сквозь сон сеновала — Наяву, и в уме, и в комете Никогда и нигде не бывало Ничего, кроме света на свете. Этот круг тишины всеединый, Эта вечная высь поимённо Уделяет божественный иней Человечьему остову клёна.
[253]
РИССЕНБЕРГ Ни развеяться ей, ни успеться, И послушать бы звонницу стуж ей, Как восцарствовал плач псалмопевца Замираньем цевницы пастушьей. И душою омытой, на страже У народа, для смертоизбранья Отворяется сердце, и даже Это шире ворот мирозданья. И не рано теперь, и не поздно — Никогда, — хоть на миг соберись ты: Осыпается свет пылезвёздный, Осокорий завет серебристый. Письменами пернаты, не прочь мы Путемлечные тратить старанья На взаимя; созвучным и точным Называется опыт молчанья. Духопламенно, несотворимо Подойдя океану и суше, Всё ж интимного времени имя Бесконечно глубинней и глуше. И отточий порывом пернатым, Чтоб напрасных имён избежать, я Как чертог, возмещаю пенатам Средоточье премирного сжатья. И лесные уроки, и степи, И в забвенье бумажном книжонка Воспевают священную степень Отщепенца, утёнка, бомжонка.
Это шире ворот мирозданья.
И пленисты, и каменны губы. Изначальная жалует школа Любознаньем, желанным врагу бы, Золотой голосок ореола. Во-влеченье не-речью потока — Криворожски-корчагинской сталью В безымянном ничтожестве срока Даже точку никак не поставлю. В самотожестве бегству любезна, Чтобы в сердце источье звучало, Воссияла всевышняя бездна Воедино конца и начала.
В проступка образе сквозь роскошь — На счастье, море и загаре Ажурная простая брошка, Не проданная на базаре.
[254]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ПСАЛМОПУНКТ В покуте врозь, по слову Солнца, Пока что с голоса поверий Восход с глазницей не сольётся — Душа похолодала первой. Тепло любви огнепалимо. Как тополиную опалу, Закланье в капле ланолина Свою оплакивало балю. До скорой,! зоркая карета, — И вслед проистеканью с веток Довлели дереву запрета Узоры впадин иносветных. Ночные распродаж рубашки. Хлеб Колесницей осените, По лестнице пятиэтажки, Колосья Снития в зените. Взирая земли зерновые, Взыграл кондрашку детский лепет: Мол, филигранные резные Изъяны жизнь великолепят,
Из дома пользы и успеха В чертог раздумья и покоя.
Как воздаянье и утеха, И вдовый оберег изгоя Из дома пользы и успеха В чертог раздумья и покоя. Звенит комедия финифти, Кадмона станцевал тарантул Из тонких витвин; тьмы, вините Завет, что сонмы тайн утратил. — Берите брошку-побирушку! — Всесемо брошенный смотреть я На длань любимую игрушку На грань обратного бессмертья.
О дом напротив, дом напротив, Священнодействуй, правь обряд, Где жизни праведных народов Из тайных скважин в явь горят! Миры бесформенны и хмуры; Всё ж ночь от ночи горячей Сиянья, взоры, амбразуры Начальносветочных очей. Мерцала мгла космичных выслуг За сказы, символы, азы, Не причащаемы ко смыслу В сознанья чистого язык.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[255]
РИССЕНБЕРГ Трансцендентальная Порода Высоких, косвенных висков Впадала в дальность, чья работа Радеть о Господе веков. Бытую, бедствую, исную; Из помутненья у окна Ночлежной ямы одесную Немые знаю имена, Как пастень внешне-прописную — Шероховатых тишина Миров, — их душу всеиную: В хорошем — хором сведена. Огнепалимые мгновенья Пыльцой пикалевою здесь О процедуре незабвенья Подушно сказывались взглезь. Препоручила дух ущерба Стыду, что нищетою прост, Сфероуклончивая верба В добре и зле падучих звёзд. Жерлом огнепоклонной лавы Тщедушных вер сухая жердь Проникновенна внутрь онавы, Пустынную верая твердь. Стальное пекло спит, загнёток Лия астральную росу, Попискивающих, как слёток Ночниц древесном на весу.
Столь совершенные старанья Достойны призренной судьбы.
У персти, подданной костру, нет Рабов, сторонних и господ — Их подлинно как связку струнит Слепых пенатов антипод. Неразличимые стенанья Привычных проторей, мольбы Столь совершенные старанья Достойны призренной судьбы. Мне свет призывный, вот, дарован В тоске ветхозаветных свеч — Страшней, чем пролежнем дворовым Разрыв превечный пересечь. Разлука — родина свиданья: Раз навсегда, и предо мной Соседний корпус мирозданья, Очаг воочью праземной.
[256]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ЧАСА
Теперь уж, мгновенные блики разменных монет, Как образ, в тезаурус возраста взяв, разменяв Меняющий облик прожиточный минимум лет, — Забыть эти счёты, прозреть и заметить меня... Не сник я, твой Лот, от насмешек, стенаний, свобод Степного Содома — как смеет несносный хамсин!.. Останусь проснуться, воскреснуть — не столпотворенье, исход, О Ева, Елена, спадёт пелена, и алмазом сверкнёт, И пастень Вавилоэона падёт насовсем... И всем своим видом, что сердце разбил мне — да сплыл На случай лучей, на не ближний и набожный свет, Прихлынуть, и тихим сияньем, в старательный северный ил От Чермного моря до Красного дна изливая свой пыл, Блеснуть состраданьем, — Елена, прекраснее нет: Ну что тебе стоит!? Какая стоит тишина, Деньки золотые... не деньги, а дети погонь Пространных осенних... нашепчут, напомнят, и на Протяжных перстах затрепещет священный огонь.
И пастень Вавилоэона падёт насовсем...
Двадцать четыре часа Баллада Плоймя в завесах венчало овальные, Словно чело, небеса Пламя пречистой свечи поминальные Двадцать четыре часа. Своды приземисты. Козлик у Лейзера, Шамеса, стигмой клеймён. Ждёт синагога со скрипочкой клейзмеров, Молится копоть времён. Тонут в притворе шандалы субботние, Тьмы фолианты неймут. В коле амвона сидят ешиботники, Тихо читают Талмуд. Чёрные скамьи и ёмкие проблески Смысла таинственных искр, Коим заклятывал цадик чернобыльский Жуть гайдамацких сокир. Риза позёмки к зерну прикасается. К сонмов древесному сну Сизая прядь утонувшей красавицы Тянет отца седину.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[257]
РИССЕНБЕРГ Полозом скрипнет по зимнику скорому Тучных пудов семерик: Нужно ко сроку заказывать скорбному Мужний прочесть патерик. Сердцу верны, мудрецы бородатые Миром вершат чудеса. Радости тихой скорбят завсегдатаи — Двадцать четыре часа. Ждёт Колесница на Царствие избранных, Солнцем целованных букв. Смилуйся, Г-споди,! странствует изгнанных Дух смертоносный, Дибук. Высь в непокрытую голову спёртого Воздуха свёрстана вниз: — Радость печальная, жизнь моя мёртвая, Серденько, любый, вернись!.. Тише, он спит, этой заметью, сам того Не замечая, воспет. Завтра черту преступившая в тьмарево Вступит — свидетелей нет. Рви же заклятье, невеста, и замертво Падай, и за очи свет. Скорбные перлы в молитвах схоронены. В мёртвых сквозь Тору взросли — Радуйся, Г-споди! — первенцы родины, Силы прекрасной земли. Мова эдемовой ветки оливковой — Садик: царевна-игра Дарит цветы: на местечке великого Цадика — космос, дыра. Хана на кухне. Оборку передника Трогает кошка. Ну вот Сальная тает свеча, проповедника — В тайне всевышних сфирот — В сумрак рассеянья песнь-милосердинка Вводит миров хоровод. Так хоть пройдёт тоскованье посредника, Только Мошиах придёт!
[258]
Изя Кацман родилась в 1973 году. Окончила Харьковское государственное художественное училище. Работала дизайнером, веб-дизайнером, аниматором в мультипликационной студии, домработницей, журналистом, редактором новостей и проч. Публиковалась в «©П» № 6, альманахе «Стых», газете «Слободской край», журналах «Неведомый мир» и «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове.
Белый танец 1 Далёкая и неповторимая... Страдания так органично и неотделимо вписаны в наше существование, словно снег в морозную погоду, делая удручающую неизбывным одиночеством жизнь нашу хоть в какой-то степени разнообразной и производя в некотором роде массаж души, пусть болезненный, но целебный. Лекарство моё, ты ведь ничего не знаешь обо мне, и — прости мою фамильярность, но поскольку мы не представлены друг другу, то обращаюсь на «ты» — так, словно демагогические машинки наших сознаний уже взаимодействовали и общались сладко, а про души наши... Нет, не смею не только написать, но и подумать даже. А Вам-то, незнакомка, невдомёк, каково мне тут без Вас сидеть одному перед окном, и аромата волос не обонять. Одно меня спасает — мысли о детстве. Объясняю понятнее: согласно учению белого друида Мерлина, всякая человеческая душа имеет свой рай в той фазе детства, которой не помнит и которая располагается за пределами ограды когнитивного сегмента «Временная Локализация». Так вот, я когда об этом думаю, прямо, поверьте, забирает что-то неведомое и погружает аккурат в самый что ни на есть метафизичес-
[259]
КАЦМАН кий нетерпёж, откуда только Ваш светлый образ и может вызволить самым непосредственным и естественным способом. Алексей.
2 Здравствуй, моя по-прежнему далёкая... Я позволил себе фантазийную вольность, простите. Да, не моя. Увы-увы. С каким поистине нечеловеческим нетерпением стремлюсь я в одиннадцать утра к окну, за которым Вы вновь появитесь со стороны Конного рынка, грациозно порхая над голубыми полуснежными лужами на тротуаре. Почему Вы меня обманули, мой неповторимый мотылёк? Теперь мир за окном превратился для меня в выключенный скучный экран монитора, потеряв последние краски живости и натуральности, и я целый день мучился догадками, волнениями и давно забытыми страстями неразделённости. А ведь мне уже далеко не двадцать лет, и только специальными упражнениями древнейших индийских йогов я сумел восстановить полноценное равновесие души в гармоничном для неё состоянии фазы детства. Вы скажете, как же Вы могли меня разволновать и чем обманули. А я в ответ мог бы сообщить, что лицезреть Вас ежедневно — это своего рода полезный ритуал, наделяющий меня необходимым жизненным тонусом и разжигающий в моём организме готовность лицом к лицу встречать любые неприятности и казусы, что Вам как женщине, может, и непонятно. Я, конечно, никоим образом не собирался бахвалиться своими мужскими достоинствами — и для женщины достаточно возможностей себя показать в организационных и учёных сферах. И всё-таки мне кажется, что Вам, моя прекрасная и таинственная, чужды эти издревле мужские занятия. В своих предположениях я опираюсь исключительно на визуальные наблюдения и изучаемую мной на досуге физиогномическую литературу, ведь тонкость Вашего сложения и бледность лика, обрамлённого такими чудесными рыже-каштановыми локонами, свидетельствуют о поэтическом складе Вашей натуры. А изысканный туалет: нежнейшего персикового цвета пуховик, чёрное кепи и белые джинсы, так ладно подчёркивающие соблазнительность Ваших форм, — говорит мне о Вашей доброжелательности и о душевных чертах Вашего характера, — это свидетельствует из статьи в недавно прочитанном мной журнале. Особенно же я люблю, когда Вы, презрев морозность и сырость нынешней весны и явно замерзая в клетчатой юбке (о, как бы я Вас согрел!), открывающей моему жадному взору точёные ножки, так деликатно пробираетесь сквозь грубую публику, будто являете собой великий закон единства и борьбы противоположностей во Вселенной. Ваш светлый образ в клетчатой юбке снова вызвал ненужные процессы в моём ментальном пространстве личности — придётся, видимо, опять погружаться в сосредоточение и медитации. Видите, до чего довели Вы меня своим непредсказуемым отсутствием? Ах, душа моя, появитесь! До завтрашнего утра моих йоговских упражнений может и не хватить; только и надеюсь, что на Ваше визуальное возвращение в мою истерзанную напряженным ожиданием витальную сферу. Алексей.
[260]
Почему Вы меня обманули, мой неповторимый мотылёк?
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ 3
Целебный эликсир моей жизни!
Ты появилась! Да, ты появилась, и я, хоть до конца и не верил, но в глубине своего разума знал, что активные мыслеформы, воспламенённые, согласно учениям Агни-йоги, эмоциональными флюидами, воздействуют на наш плотный физический мир, воплощая в жизнь наши же неосознанные фантазии. Фантазия моя, я не стану отягощать твою прекрасную головку учёными изысками, я знаю одно — твоя душа услышала мой немой позыв и откликнулась. Я не смею утверждать даже себе это вслух, только эти строчки на бумаге, которых ты никогда не прочтёшь, могут выразить мои слишком смелые предположения, — да-да, наши души соединялись и сливались, они плыли друг к другу сквозь астральные бури, чтобы наконец встретиться, иначе чем можно объяснить твоё счастливое возвращение, снова окрасившее мой мир в яркие цвета. Целебный эликсир моей жизни! Как тонко ты прочувствовала потребность моей личности в разнообразии, издалека привлёкши моё обостренное внимание красной короткой юбкой, и твои по-весеннему непокрытые волосы, которыми резво играл ветер (увы, не я), переливались на солнце рыжеватыми искорками. Я ведь не поэт и, сидя в тоскливом, но столь необходимом для работы одиночестве, неизменно прихожу в отвлечённое от всяческих абстракций состояние, из которого только твоё ежедневное появление на улице Кирова и может вызволить. Вот и потехи час, не в смысле Вас, моя душа ненаглядная, а в смысле своевременного от работы отдыха. Я же могу только представлять себе, кем Вы можете работать, и благодаря тому, что наше знакомство некоторым образом ограничено, решил позволить себе разные на Ваш счёт предположения. По одному предположению, Вы, конечно, имеете стремление к таким благороднейшим и естественным для женщины областям, как педагогическая и медицинская деятельность. По другому же, Вы вовсе можете ещё и не работать, а только учиться, исходя из Вашего достаточно юного возраста, как подсказывает моя дедукция. Есть у меня и третье предположение, но сама мысль о нём тут же вызывает в самых неведомых глубинах моего подсознания безмерные огорчения: не идёте ли Вы, такая тонкая и в нежнейшем персиковом пуховике — не идете ли Вы, о... как сложно вымолвить, на встречу к счастливцу? К ничем не выдающемуся и никакими частями своего ограниченного существа не примечательному счастливцу! Простите меня, моя (и я уже позволю себе так утверждать — ведь наши души встречались в метафизических слоях) незнакомка, за такие неблагородные мысли, но невыносимая мужская моя составляющая — стремление к победе над любым соперником — вынуждает меня в ревности сжимать кулаки, только представив вероятность этой встречи. Я даже прекращаю свою с Вами беседу, хотя и хотел бы многое рассказать, например, об особенностях погружения в последовательные фазы детства через «Временную Локализацию» (а вдруг и Вам пригодится), но чувствую невозможность дальнейших стройных рассуждений. Придётся Вам потерпеть до следующей нашей встречи, виртуальной и неосознанной для Вас и такой целебной для меня. Ваш неутомимый (в мыслях и желаниях), Алексей.
4 Как неумолимо наступает весна, и последние сугробы, встречающиеся на пути Вашем мимо моего окна, уже не заставляют Вас
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[261]
КАЦМАН грациозно взмахивать ручками для поддержания равновесия вестибулярного аппарата. И походка Ваша стала уверенней на просохшем асфальте, жаль, не слышать мне из-за городского шума мелкого стука Ваших каблучков. Хочу Вам сообщить, прекрасная дева, что вчера я долго не мог заснуть, представляя своим внутренним взором жесточайшие схватки со своим воображаемым соперником, которые разыгрывались в различных ландшафтах и с разными исходами, и, признаться, я так увлёкся, что допустил и Вашу трагическую гибель от моей либо от его руки. И теперь я очень рассчитываю на Вашу благосклонность, ибо сам уже жестоко наказан, да, сон мой в эту страшную ночь был ужасен и беспокоен, и теперь, сидя в ожидании Вашего появления, я не только не в силах совершать свой ежедневный труд на благо Отечества, но даже беспокоюсь за Ваше, моя дорогая, здоровье и благополучие. Пройдите, как всегда, мимо моего окна, и я, успокоив душу и трясущиеся от нервических переживаний руки, смогу продолжать свою работу. Как Вы можете заметить, и почерк у меня сегодня неровный, и координация движений страдает. О, да! Вы точны, как всегда! И это замечательное качество ещё более подчеркивает Ваши душевные достоинства и мою избирательность. Как по-новому сияют в весеннем солнце Ваши прекрасные глаза, и как легка походка, мне даже мерещится обонянием изысканный аромат Ваших духов. Вы так пластично приближаетесь, что я испытываю большой соблазн выглянуть из окна, чтобы хоть на метр приблизиться к Вашему светящемуся биополю, и
5 Мужчина, тут такие дела, извините, конечно. Короче, я вмешиваюсь не в своё дело, но меня замучили странные предположения. Ещё раз извините меня, если что. Как-то странно получилось, когда я шла по улице Кирова, мне буквально на голову упала пачка Ваших писем. Я сначала дико испугалась, решила, что подростки балуются. Потом смотрю — письма какие-то. Я их подобрала, но из окон никто не высовывался. А оставить личные письма прямо на грязном тротуаре я не решилась и забрала их с собой, чтобы потом отправить. Сразу занести их по адресу у меня не было времени, потому что я очень спешила, и мой трамвай подходил, да и не подумала как-то. Вот... На конвертах был Ваш обратный адрес, а адреса получателя не оказалось. Короче, на обеденном перерыве я случайно одно письмо достала. Ну, может, не случайно... Вы, мужчина, представьте мои чувства, когда, прочитав их, я узнала себя. Я, конечно, понимаю, что это моё раздутое самомнение, и так не может быть... Но ответьте мне только раз, и я успокоюсь. И буду жить спокойно дальше. Тут, как не крути, лезет в голову всякая чушь. И мой персиковый пуховик, и белые джинсы, и клетчатая юбка, и цвет волос тоже совпадает. Вы что, за мной наблюдали? Господи, ерунда какая-то. Я, мужчина, Вас очень прошу, не медлите, если можно, с ответом, потому что я не сплю уже третью ночь и больше выдержать не в силах. С уважением, Лиана.
[262]
Пройдите, как всегда, мимо моего окна, и я, успокоив душу и трясущиеся от нервических переживаний руки, смогу продолжать свою работу.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ 6
Мне так понравилось, как вы это написали!
Здравствуйте Приветствую вас Дорог Уважаемая Лиана! Простите меня за столь длительную задержку ответа и мой несколько сумбурный стиль этого письма, я невозможно разволновался, получив Ваше послание, извёл целую пачку бумаги (пятьсот листов) за две недели в поиске верных слов, и теперь на последнем листке решил непременно высказать свои чувства, иначе я их не выскажу никогда. Лиана... О, как неожиданно было узнать, что Вас зовут Лиана, так нехарактерно для нынешнего урбанизированного времени! Признаться, я изредка придумывал Вам разные феерические имена, но мой скудный полёт фантазии никогда не мог достигнуть того информационно-астрального слоя пространства, откуда Ваши достойные родители почерпнули такое возвышенное, чувственное и доброжелательное имя, полностью отражающее Ваши высокие душевные качества. Лиана... Хотелось бы произнести Ваше имя, глядя Вам в глаза, чтобы почувствовать, как положительно заряженные вибрации из моего четвертого и пятого энергетических центров проникают в ваш четвертый и седьмой энергетический центр, образуя калейдоскопические фиолетово-голубые соединения наших атманических составляющих. Увы, я и не надеюсь прочувствовать это, но моя увлекающая фантазия бесконтрольно погружает меня в воспоминания о Вас, где я с непередаваемым удовольствием перебираю черты Вашего светлого образа. Да, признаться, это я следил за Вашим появлением со стороны Конного рынка и дальше по улице Кирова, где Вы каждое утро проходили мимо моего окна, такая особенная и яркая. Вышло это совершенно случайно: отвлёкшись от работы, я заваривал кофе и подошел к окну, в которое заглядывал замёрзший воробей. Эта символичная птица вдруг улетела, а прямо по курсу моего рассеянного взгляда возникло нежное пятно среди серой однообразной толпы. Я провожал Вас глазами до тех пор, пока вы не скрылись из зоны видимости, и на другой день в слабой надежде вновь устремился к окну в это же время. С тех пор Вы так плотно вошли в мою одинокую жизнь, стали лучшим собеседником и постепенно, стыдно признаться, я начал придумывать достаточно вольные образы, за которые мне теперь перед Вами неловко. Я боюсь, что после моего случайного разоблачения Вы измените свой маршрут, и тем удручающе лишите меня, наполненного с недавних пор тихой радостью (хотя, впрочем, и всеми безумными страстями), необыкновенных ощущений. Уважаемая Лиана, я полагаюсь только на Вашу сердечность и глубоко раскаиваюсь за грубое вторжение своими мужскими качествами в Ваш безмятежный девичий образ жизни. Я не стану более смущать бесстыдным и откровенным взором Ваши тонкие эфирные биополя и даже занавешу окно плотной портьерой, которая не пропустит мои напряжённые вибрации в Ваш внутренний мир. Желаю Вам всяческих удач, Алексей.
7 Мужчина, то есть, Алексей, что вы, что вы! Мне так понравилось, как вы это написали! Мне очень понравилось!
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[263]
КАЦМАН Надо же! Я, конечно, даже и не думала. Прямо, как в кинофильме... не вспомнила, ну да ладно. Что вы! Я буду и дальше ходить, тем более, что мне этот маршрут подходит лучше всего, так короче получается, учитывая наш транспорт. Это такое наказание — едешь в трамвае, когда со всех сторон пихаются эти невыносимые бабки с мешками1, а я в новых колготках, уж лучше пешком пройтись. А что, клетчатая юбка мне больше идёт? Я это учту. Как хорошо, что вы мне это сказали, я в следующий раз пойду мимо вас ещё в чёмнибудь новом, надеюсь, вам тоже понравится. А вы мне напишите обязательно, а то вдруг мне не идёт! Вот ведь мужчины, у кого ни спросишь, все говорят: «Тебе во всём хорошо», — зато вы, я вижу, в таких вещах понимаете. И у вас такие интересные письма, напишите мне ещё! Это даже лучше, чем в «Натали». Буду ждать ответа, Лиана.
8 Уважаемая Лиана! Я не мог поверить в такое почти паранормальное стечение моих жизненных обстоятельств — Вы мне ответили. Я не могу до сих пор прийти в твёрдое и устойчивое душевное состояние, и, надеюсь, Вы мне простите некоторую паузу в письме — придётся погрузиться в фазу рая, согласно учению Мерлина, гласящего: «В самом центре дисбаланса покоится точка наивысшей стабильности». Вот, теперь я достаточно спокоен и готов с бесконечным удовольствием вновь продолжить своё Вам письмо. Уважаемая Лиана, смею ли я надеяться, что Ваш удивительно доброжелательный ответ разрешил мне фантазию о продолжении общения наших душ, таким образом только подчеркнув Ваши исключительные человеческие качества, хоть Вы меня ни разу не видели, и, возможно, мы не встретимся никогда. Хочу выполнить обещанное Вам: подробно рассказать о схеме погружения в детские фазы, чтобы при случае и Вы смогли этим воспользоваться, и меня при этом благожелательно вспоминать. Привожу для наглядности на своём примере ситуации, которые трудно поддаются контролю разума. А может, и вовсе не поддаются. Увидев из окна Ваш лёгкий шаг, Ваши знойные бёдра, с тихим шелестом обтекаемые красной юбкой, Ваши, Лиана, маленькие ножки в новых колготках, не задетых грубыми крестьянскими мешками, мои чувства поднимаются в сладостном томлении, короче, всё поплылополетело, вразнос понеслось, меня срочно бросило взяться за дело, посмотреть, что там с интегралами-дифференциалами (подрабатываю редактированием специальной литературы), но в таком сумбуре я ни одной ручки, ни карандаша не нашёл. Как видите, моё состояние теперь далеко от спокойствия, идеального для просветлённого человека, поэтому, Лиана, и необходимы упражнения, возвращающие меня к ясности мировосприятия, когда немедленное погружение в четвёртый энергетический центр при специально подготовленном по методике древнейших индийских йогов дыхании неосознанно приводит Вас в особенное состояние, обращённое к светлому эпизоду детства, но надо тут же уйти от него в сторону, позволив Вашему разуму самому освободиться от недостойных чувств и побуждений, и пребывать в этом блаженном состоянии как можно дольше, покуда естественным образом организм сам не пресечёт Ваше занятие.
[264]
1
Ю. Ц. Солженицына надо читать! А. К. Это ты кому? Автору? Ю. Ц. Да при чём тут автор. Автор — проблематичен. А. К. Читателям? Персонажу? И что, бабок станет меньше? К. Б. Это смотря каких бабок...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ Также в рукописи «Аюрведа» нам рекомендуются холодные обтирания жёстким полотенцем и вегетарианская диета. Но как можно лишить Вас, моя Лиана, сладких безе и шоколада, в моей прихотливой игре воображения они с Вами неразлучны. Я так много придумал Ваших качеств, что теперь, получив возможность убедиться в их существовании, прошу Вас, Лиана, напишите мне о себе, материализуйте хоть чуть-чуть Ваш образ. С уважением, Алексей.
9
Он в «Робокопе» убийцу в очках играл.
Здравствуйте, Алексей! Я даже очень обрадовалась вашему письму и прочитала его сразу на работе и потом ещё раз дома. Про ситуации, которые не поддаются контролю разума, это вы правильно сказали. Я как некоторых клиентов наших вижу, так руки и чешутся чем-нибудь в них запустить. Достали нереально. Так что ваше погружение мне совершенно точно понадобится. При случае потренируюсь. Тут, сами понимаете, клиент всегда прав, но такое складывается впечатление, что ко мне в магазин отсеиваются исключительно зануды. Целый час мозги парит, а потом разворачивается и уходит. Уж лучше бы я и дальше в поликлинике работала — там клиенты смешнее. Извините, Алексей, что нагружаю вас своими рабочими трудностями, но иногда просто не терпится кому-нибудь пожаловаться. А вы очень правильно угадали, что мне нравится шоколад. А ещё мне бананы нравятся, маслины, манговый сок, сыр, мороженое, что ещё? А, всякая курага, шашлыки на природе, лес и море тоже, а поля и луга не очень, даже совсем не нравятся. А ещё нравится кальян, пингвины, дельфины, старые фильмы, отрезать у свежего хлеба корочки, томатный сок я тоже люблю, и с яичницей, и с хлебом с маслом, шум воды, ходить в гости и у себя принимать гостей, кофе люблю хороший, правильный, Новый год, дарить подарки и получать тоже, варенье грушевое и клубничное, Депардье и Ришара. А Ален Делон не нравится, вот Бельмондо — другое дело. Настоящий мужчина. А ещё нравится один американский актёр, но не знаю, как его зовут. Какой-то немец Макс. Он в «Робокопе» убийцу в очках играл. Ходил с автоматом и жевал постоянно жвачку. Это, конечно, плохие привычки, но сам он вдохновляющий. Ну вот, опять пришли, и чего им дома не сидится? Вот и погружайся. Но всё равно, написала вам, как отдохнула. Буду ждать вашего ответа, Лиана.
10 12 апреля 1. Позвонить Шурику-сантехнику — опять с унитазом что попало. Пора новый ставить. 2. Позвонить Синенко, узнать, какие скидки они дают нам на польские маркеры. 3. Отнести в банк отчёты. 4. Отправить письмо Алексею. 5. По пути зайти в новый магазин — узнать, сколько денег они хотят за те бокальчики с витрины.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[265]
КАЦМАН 11 Лиана, уважаемая Лиана! Как я расчувствовался, прочитав Ваше трогательно-наивное письмо. Как Вы восхитительно непринуждённы, деловиты и многогранны! Я именно так и представлял себе Ваш милый характер. Сколько маленьких подробностей греют моё мужское воображение и страстное сердце. Теперь, наблюдая за Вами из окна, я мысленно балую Вас перечисленными Вами удовольствиями. Единственно, конкуренция с Депардьё мешает мне время от времени сосредоточиваться на работе — одна только мысль, что он так же далёк от Вас, как и я, успокаивает. У меня с Вашими письмами, Лиана, как правило, связаны только приятные волнения на разные темы. Вот и в этот раз, прочитал, заволновался, пошёл бриться, порезался (несколько лет не резался, а тут на тебе). Затрусило, заходило всё... Ох, вероятно, я увлёкся. Постараюсь впредь не выражать вовсе или выражать сдержанней свои бурные чувства, потому что опасаюсь рассердить Вас случайно и лишиться моих маленьких утренних радостей. О-о, как бы мне обойти эти моменты, Вам-то это неведомо, когда жаркие чувства просто захватывают и никакие фазы детства уже не помогают. Для обуздания страстей я даже погрузился в изучение мышечных блоков, вызванных психологическими волнениями, по учению господина Райха. Вы знаете, иногда меня посещает дерзкая мысль, как бы я мог инкогнито войти в Вашу жизнь, незаметно наблюдая за Вами рядом, входя с Вами в доверительные отношения и ничем при этом не выдавая своё истинное лицо. Хотя мне вполне достаточно и Вашего тихого появления на улице Кирова, чтобы моя жизнь, наполненная до сих пор только унылым однообразием, расцвела всеми прелестями Вашей красоты. С невероятным уважением, Алексей.
Так что вы поддерживаете во мне веру в человечество.
12 19 апреля 1. Позвонить Шурику-сантехнику, пусть посоветует, какой унитаз лучше. 2. Позвонить Синенко, уточнить факт оплаты. 3. Подготовиться к приходу пожарного (хорошо, блин, что предупредили). 4. Вечером попробовать погрузиться в фазу детства. 5. Написать Алексею ответ. 6. Купить новый крем, как в рекламе.
13 Здравствуйте, Алексей! Мне было очень приятно получить ваше письмо. Как посмотришь на дураков-пожарных, которые так и ищут повод штраф содрать, так иногда кажется, что нормальных людей не осталось. Так что вы поддерживаете во мне веру в человечество. Кстати, как это вы написали, войти в мою жизнь? Ну так давайте встретимся. Погуляем, поболтаем. Мне очень даже интересно на вас
[266]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ посмотреть и пообщаться лично. А то как-то странно получается: вы меня видите, а я вас нет. Так нечестно. Ну? Вам же хочется пройтись рядом со мной? А? Я вечером с работы иду в шесть часов. Вот вам и повод. Жду ответа, Лиана.
14
Нет, я не смею.
О, Лиана! Смел ли я надеяться на Ваше поразительное великодушие! Смею ли я теперь своим грубым мужским вторжением нечаянно встревожить Ваше девичье существование! Нет, я не смею. Я опасаюсь разрушить эти тонкие нежные зачатки наших лирических отношений, готовых разлететься от малейшего казуса. А вдруг моя раблезианская внешность не внушит Вам должного доверия, тем самым бесповоротно оттолкнув Вашу трепетную душу и разорвав слияние наших чувственных составляющих? Я не только не смею надеяться на наше физическое сближение, но и быть случайным прохожим, идущим Вам навстречу, боюсь. Единственно, не лишайте меня надежды видеть Вас через окно и мечтать (а может, и не мечтать) о сладостных намерениях войти в Вашу жизнь инкогнито (простите мне эти маленькие и невинные угрозы). Извините меня, Лиана, за такое короткое послание, сердечная тахикардия, вызванная Вашим письмом, лишает меня возможности продолжать. С астральной любовью, Алексей.
15 Здравствуйте. Ну, не хотите встречаться, и не надо. Всё равно у меня сейчас смена поставщиков и не до того. И сидите у себя в скворечнике. А у меня тут полный дурдом. Поступили интересные предложения, скидки дают очень приличные, надо срочно обговаривать условия. На сэкономленные деньги можно и рекламы добавить. Менеджера и продавцов-консультантов придётся, наверное, брать. Один дядя подходил с идеей поработать совместно. Обдумываю. Вот так и жизнь мимо проходит. Весна, птички, солнце, а я сижу с утра до вечера, как пень в лесу. Так что и вы извините за короткое письмо, мне вообще некогда. И нечего угрожать. Тоже мне — испугали ежа голым задом (простите — из песни слова не выкинешь — поговорка такая). Лиана.
16 5 мая 1. Посмотреть ещё раз резюме этого бородатого и студента. Кто-то из них нам подойдёт. 2. Проверить у Толика для порядка досье дяди. 3. Прикинуть возможность премиальных консультантам.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[267]
КАЦМАН 17 11 мая 1. Посмотреть, как бородатый справляется. 2. Дать новую рекламу по газетам. 3. Что-то Алексей не пишет. Странно. Может, обидела чем? Неужели голым задом? А бородатый как-то слишком внимательно на меня смотрит. Надо обдумать.
18 15 мая 1. Проверить выход рекламы. 2. Посмотреть на базаре шнур для утюга. Уже пользоваться опасно, как током долбанёт. 3. Кстати, пройтись по обувному ряду, может, есть что приличное. 4. Сходить в кафе с бородатым или не сходить? А может он — Алексей? Хотя зовут — Стас. А где гарантия, что Алексей — настоящее имя? Что делать? Узнать в ЖЭКе? Ну, не паранойя ли?
19 17 мая 1. Проверить по сувенирной продукции факт оплаты. 2. Найти телефон студента. 3. Стаса уволить. Хам! Теперь думает, что король? Хам! Точно не Алексей. А может, Алексей? Кто их разберёт, хамов! 4. Чего-нибудь купить. Красивое. Чулки?
(Вы видите, как долгое и вынужденное моё молчание повлияло на смелость выражения моих тайных чувств?)
20 Дорогая моя Лиана! (Вы видите, как долгое и вынужденное моё молчание повлияло на смелость выражения моих тайных чувств?) Увы, я не только был не в силах написать и отправить Вам письмо, но и не мог подойти к окну, чтобы лицезреть лечебный Ваш облик. Увы, меня под конец апреля скосил грипп, на длительных две недели оставив без насущной радости видеть Вас. Но теперь, набравшись новых жизненных и душевных сил и поразмыслив над Вашим строгим письмом, я решился. Да, Лиана, я весь в Вашем распоряжении. Как только Вы пожелаете, как только Вы найдёте для меня одну минутку Вашей занятой важными делами жизни, напишите, и я тут же буду с волнением ждать в установленном Вами месте. Это почти бесконечное отсутствие Вас окончательно лишило меня страхов и придало мне смелости, и я готов окунуться в незабываемые ощущения, даруемые Вашим неземным присутствием. Сгорающий в страсти (хочется сказать поэтично: моё сердце бьётся в нетерпении, как ветка жасмина о морозное стекло), Алексей.
[268]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ 21 Здравствуйте, здравствуйте. А я уже думала, что вы мне и не напишете. Встретиться с вами я пока не могу. Во-первых, много дел. Мы взяли студента-менеджера, но у него одни гулянки на уме. Или увольнять, а это сейчас очень некстати, или принимать меры. А во-вторых, сейчас общение с мужским полом, боюсь, меня не порадует. Вам-то, как почти другу, я могу рассказать. Был у нас сотрудник, так, вроде, ничего. Ну, в кафе мы с ним сходили, ну, в гости я его пригласила, в общем, как-то мы увлеклись. Я даже одно время думала, что это могли быть вы, учитывая ваши угрозы появиться в моей жизни инкогнито. А он вести себя начал после этого совершенно по-хамски. В общем, пришлось уволить. И теперь у меня настроения никакого нет. Так что давайте как-нибудь нашу встречу организуем позже. Что вы на это скажете? Пишите. Лиана.
22
Плебеи! Можете не спорить и не продолжать!
Что можно ожидать от людей в этой стране? Одно сплошное блядство! О каком слиянии душ?! О каких лирических волнениях?!.. Кому? Кому я это всё рассказываю?! Что я тут вообще делаю? Меня уже два месяца в Москву приглашают, а я тут с плебсом общаюсь! О каких отношениях может идти речь! Я вообще не понимаю, на что я надеялся? Какая тупость непроходимая! Она ещё что-то из себя корчит! Что можно корчить из Балаклеи? Вы, Лиана, меня извините, возможно, я как-то неправильно себя позиционировал, но мне всё с вами понятно! Какое «позиционировал»? Вы и слов таких не знаете! Плебеи! Можете не спорить и не продолжать! На наши дальнейшие отношения вы можете не рассчитывать! И прошу больше мне не писать!
23 24 мая Он что, больной? Идиот какой-то! «Прошу больше не писать!» Ну идиот! И не надо. На фиг он мне сдался! 1. Студенту дать премию — таких продаж уже давно не было. 2. Посмотреть бухгалтерию. 3. Посмотреть вечером «Бойцовский клуб». Ну идиот!
24 Здравствуйте, Лиана! Лето уже полностью вступило в свои права, деревья радуют пышной зеленью, а люди — особенным счастливым выражением лица, которое характерно именно для этого времени года. Вы, наверное, заметили, как увеличилось количество и разнообразие городской фауны
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[269]
КАЦМАН в виде птиц, что вызвано, я так думаю, аномальными тенденциями в этом регионе. Вообще, климат нашего города постепенно изменяется, и, как Вы можете наблюдать, флора тоже приобретает черты южных климатических зон. Например, уже несколько лет, как высохли все рябины (хотя на Новых Домах три дерева осталось), да и некоторые другие виды растений (более северные), чувствуют себя на наших улицах уже не так уютно. Это так удивительно, Лиана, ощущать поистине приближение Армагеддона. Мне кажется, я слегка погорячился в предыдущем письме. Не относите его на свой счёт, я адресовал эти эпитеты не к Вам лично. Вы меня слегка огорчили, и я просто обобщил в целом. Как, дорогая Лиана, Вы себя чувствуете, как Ваше драгоценное здоровье? Не забывайте меня, пишите! Я с большим нетерпением буду ожидать Вашего письма. Алексей.
25 Здравствуйте, Алексей. Здоровье моё в порядке. Ну, что ещё... Про рябины — надо же — их действительно раньше больше было. Экология, наверное. Мне некогда. Я ухожу на работу. До свидания. Лиана.
26 О, моя изысканная, душевная нимфа! Как вы сегодня чудесно и легко пролетели мимо моего окна, торопясь и слегка запыхавшись! Что-то вроде воздушного облака, эфемерного и ароматного, словно сказочный эльф из древних лесов. Я едва не опоздал на наше виртуальное свидание, в чём глубоко раскаиваюсь, ибо пропустил волнующий момент перехода Вами улицы Кирова от Конного рынка на мою сторону. И уже в фантазии досочинил, как вы слегка неуверенно смотрите на непрерывный поток легковых автомобилей, нервно гудящих вам вслед в восторге от неземной вашей красоты. Как изящно подкололи вы кверху волосы, обнажив трогательную шейку, как замечательно идёт Вам эта длинная узкая юбка, скрадывающая стремительность ног... Мне стоило огромных усилий удержать себя в рамках приличий, не кинуться тут же к окну, чтобы выкрикнуть что-либо возвышенное, и я с гордостью могу сообщить Вам, моя фея, что учение великого Мерлина о том, что всякая человеческая душа имеет свой рай в той фазе детства, которая происходит за пределами когнитивного сегмента «Временная Локализация», даёт свои ощутимые плоды. И я могу рекомендовать это учение с полной и авторитетной своей ответственностью, особенно обращая Ваше внимание на ту его часть, где пишется, что человек должен всё увидеть, всё познать и всё выстрадать, чтобы выйти из круга рождений и смертей, а абсолютное равновесие приводит к абсолютной остановке. В таком спокойном и поистине нордическом состоянии я вполне допускаю возможность нашей встречи и буду надеяться на вашу благосклонность. Берегите себя, моя радость. Алексей.
[270]
Это так удивительно, Лиана, ощущать поистине приближение Армагеддона.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ 27 7 июня 1. А что, сколько той жизни? Хоть посмотрю на этого красавца. Можно на пятницу договориться. Отчёт сдан, больше, вроде, ничего. 2. Найти в шкафу белый шарф. Где-то под всем хламом. 3. Написать Алексею. 4. Выкинуть старые кроссовки. 5. Узнать, что идёт в кинотеатрах.
28 Здравствуйте, Алексей! В пятницу вечером, после работы, давайте с вами встретимся возле станции метро «Площадь Восстания», ближе к Плехановской. Как я выгляжу, вы знаете. А вы держите в руках какую-нибудь газету. Ну, хоть «Вечерний Харьков». Сами понимаете, чтобы я вас ни с кем другим не перепутала. Мне потом в центр, так что часа два можем погулять, как раз и погода хорошая. Мне кажется, я сто лет не гуляла по центру. Всё дела. Так и жизнь мимо пройдёт. Ну, если у вас другие планы, ещё есть время написать ответ. Если не напишете, значит, как договорились. Лиана.
29 Лиана! Неповторимая Лиана! Я с нетерпением ожидаю! Алексей.
Я с нетерпением ожидаю!
30 Алексей! Что случилось? Я ждала, как договаривались, в пятницу вечером у станции метро «Площадь Восстания» до половины седьмого. Ко мне так никто и не подошёл. И с газетой тоже никого не было. Только один мужик с журналом «Неведомый мир». Я ничего не понимаю. Где вы были в это время? Вы думаете, мне больше заняться нечем, как у метро по полчаса торчать? Хоть ответьте. Мне даже интересно. Лиана.
31 Лиана! Где вы? Что произошло, уж не заболели ли вы? Я ждал вас в смутных чувствах долгих два часа. Роза в моей руке страдала, как и я, от невыносимого отсутствия информации, и почти увяла, пока я дома не возродил её, поставив в специальный раствор по технологии японского искусства икэбаны. Как и я, она вновь стремится к вам, излучая своими эфирными биополями страстное нетерпение. Где же вы, виртуальная моя Лиана, где вы были, где вы теперь, где вы будете потом? Давайте же встретимся, несмотря на сопротивление Вселенной! Я буду ждать вас, сколько потребуется, и если у вас возникнет необходимость задержаться, я смиренно дождусь, пока вы освободитесь. Ваш покорный слуга, Алексей.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[271]
КАЦМАН 32 Алексей, с какой розой и где вы меня ждали? Ничего не понимаю! Объясните. Лиана.
33 Дорогая Лиана, я ожидал вас, как и было условлено, с семи до девяти вечера возле выхода станции метро «Площади Восстания». И, не сомневайтесь, непременно с газетой «Вечерний Харьков», чтобы и вы меня ни с кем не перепутали. Но, конечно, как я мог прийти на встречу со своей музой без символического цветка, безмолвно отражающего все мои сердечные переживания и порывы души. Судя по вашему письму, наша встреча не состоялась из-за нелепой случайности, которую я никак не мог допустить, потому что готовился к этому событию особенно тщательно. Видимо, вы вышли не к тому выходу метро, иначе, чем можно объяснить это досадное невезение? Я очень надеюсь, что мы совместно преодолеем все невзгоды, и предлагаю в следующий раз готовить встречу в таком месте, где ничто не будет нам в силах помешать. С наилучшими пожеланиями, Алексей.
34 27 июня 1. Подготовить отчёт. 2. Поздравить студента с днём рождения. 3. Обсудить с дядей планы по расширению. 4. С семи? Он меня ждал с семи часов? Мать моя женщина!
Публика ещё та.
35 Алексей! А почему вы меня ждали с семи, когда я вам писала, что работу заканчиваю в шесть? Ну и дела! У меня таких событий в жизни точно раньше не было! Как в том кино, честное слово! Хотя, помню, к нам в поликлинику приходил один... Нет, мне определённо нравится! В этом есть какой-то свой прикол. Как вы думаете? Вот, шла я сегодня на работу и смотрела на людей. Публика ещё та. Может, и классно, что мы не знакомы? Никаких дурацких терзаний, переживаний, волнений. Нет, в самом деле, в этом что-то есть! Ну, пишите дальше. Лиана.
36 Лиана! Как вы можете, как у вас, моя ветреная, язык только поворачивается! О, не отказывайте мне, после стольких месяцев неудовлетворённого мужского душевного трепета в нескольких минутах неземного счастья обладать (лицезрея) вами (простите), не только через окно, но и держа вас за руку!
[272]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ Нет, волнующая незнакомка, я решительно вас предупреждаю — моё грустное сердце более не в силах терпеть ваши отказы, я сурово и неумолимо вхожу инкогнито в вашу жизнь! Искренне Ваш, Алексей.
37 5 июля О, господи!
38 6 июля 1. Просмотреть объявления об аренде. 2. Найти белый шарф! 3. Найти отчёт! Дурдом какой-то! 4. Найти папку с документами! 5. Собраться с мыслями! Сосредоточиться на работе! Перестать всех рассматривать! У меня паранойя, пора лечиться.
В лицо вам сказать я бы это постеснялась, но в письме вполне могу.
39 7 июля Точно, он!
40 10 июля По-моему, я влюбилась. С ума сойти, какой замечательный! А он вообще с меня глаз не сводит! Обалдеть!
41 Ну, что же вы не пишете, Лиана? Я жду. Алексей.
42 Здравствуйте, Алексей! Ну, почему же, я пишу! Я даже очень пишу! Хотя и не знаю, что сказать. Вы знаете, я уже по вам соскучилась, да! Даже сразу покраснела, ведь это моё первое признание. Вы просто с ума сойти какой классный! В лицо вам сказать я бы это постеснялась, но в письме вполне могу. Письмо добавляет мне смелости. Ну, вот. Лиана.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[273]
КАЦМАН 43 Лиана! О, Лиана!
44 16 июля Ну и дела! Сама от себя не ожидала таких чувств. Ещё чуть-чуть, и буду готова. На край света. Типа «Зита и Гита». Никогда не знаешь, где найдёшь!
45 Лиана! Извините за предыдущее моё письмо, бушующая буря эмоциональных переживаний буквально выбила меня из равновесия, лишив дара письменной и устной речи! Ваше признание раскрутило до неведомых оборотов все мои семь энергетических центров, не ожидавших до этого взаимности. Смел ли я надеяться на личное счастье в нашем жестоком индустриальном мире, мог ли я ожидать такого исключительно счастливого поворота судьбы, подарившего мне вас не просто как зыбкую фею, но и как земную подругу жизни! Ах, Лиана, я с таким нетерпением буду ждать нашей встречи, ваше признание дало мне невероятно много сил и желаний! Не томите же, пишите! Алексей.
46
Когда встречаемся, всё равно не до того.
Алёша, здравствуй! Здравствуй, Алёшенька! Только работа держит меня в нордическом, как у Штирлица, состоянии. Если бы не орущие, как белуги, поставщики (которых так и хочется послать к чёртовой матери), если бы не магазин, если бы не продавцы, которые тоже достали своим нытьём об отпусках, я бы от чувств совершенно отъехала. Ты не представляешь, мне хочется всё забросить куда подальше и махнуть с тобой на море, и ощущать себя хрупкой и нежной, а не директоршей магазина. И видеть рядом настоящего мужика, а не моих инфантильных тюфяков-студентов. А что, Алёша, может, осенью я и вырвусь. Посидят без меня недели две. Лиана.
47 27 июля Это он хорошо придумал — письма писать. Когда встречаемся, всё равно не до того. Да, студенту зарплату добавить. И пусть в дела вникает.
48 1 августа Любовь любовью, но надо держать себя в руках.
[274]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ Я всё-таки деловая и свободная женщина! Как там в Америке говорят — со стальными яйцами. Или это для мужиков только? Алёша, Алёша. Кошмар! В первый раз не знаю, как себя вести. Он как-то чересчур серьёзно настроен! А вдруг предложение сделает? С него станется. А я не могу согласиться. Это не в моих правилах! Что я, больная — свободу терять? 1. Проследить за отчётом, пусть главбух не расслабляется. 2. Обсудить с Майрой меню на юбилей дяди. 3. Проследить за выходом рекламы. Нет, на море мне ехать нельзя — я там могу не устоять.
49
О, Лиана!
Здравствуй, дорогая Лиана! Как мне приятно видеть тебя по утрам: свежую, румяную, с капельками пота на лбу от жаркого утреннего солнца! Какой заряд бодрости я получаю, вспоминая в редкие минуты отдыха твой стремительный полёт мимо моего раскрытого в мир окна! Жалею теперь только о медленной работе почты, которая не позволяет мне писать тебе каждый день и тут же видеть твой радостный отклик. Иногда вспоминаю курьеров девятнадцатого века, ждущих под крыльцом любимой немедленный ответ. Как жаль, что эти времена миновали и мы вынуждены покориться бюрократической почтовой машине, тормозящей наши взаимные чувства. Что же касается моря, то с нескрываемой энергией готов сообщить, что весь ваш, твой, Лиана, только оповести меня за день, и я тут же готов присоединиться к любым твоим идеям. Дорогая, Лиана, целую нежно твои изумительные глаза, Алексей.
50 А как тебе, Алёша, мой новый брючный костюм? Лиана.
51 О, Лиана! В чём бы ты не появилась, всегда и неизменно поражаешь моё воображение изумительной игрой изящных линий силуэта и изысканной грацией пластики, а также исключительным сочетанием цветов в своих туалетах. Ты видишь, я даже уже не справляюсь с подробным и выдержанным описанием, потому что совершенно теряю голову только при виде твоём, не говоря даже о моих сердечных фантазиях. О, Лиана! Как только слово «фантазия» посещает мою голову, я письмо писать перестаю по изложенным выше причинам. Извини, твой Алексей.
52 12 августа 1. Взять новые прайсы «Тополька» — конкурентов надо знать в лицо.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[275]
КАЦМАН 2. Позвонить Алёше — завтра буду позже. Нет, перенести на послезавтра. Нет, на завтра. Нет, не успею. Чёрт!
53 15 августа Вот, блин, засада! Какое море! Что же за срочность? Пусть студент с ними разбирается. Алёша странный такой. К чему бы это? Ох, чувствую, попала я.
54 Лиана, куда же ты пропала, фея? Уже столько времени я не получал твоих ароматных писем, почему? Лиана, вы обделяете меня своей благосклонностью? Чем я мог не угодить или расстроить, или же ваша работа отбирает всё свободное ваше время и мысли? Пишите, Лиана, я жду с нетерпением.
55 Алёша, ну ты же знаешь, работа, работа, работа, у меня сплошная работа. Ну чего пристал? Я только успеваю домой приходить и цветы поливать. Ничего, скоро мы расширяемся, часть работы скину на заместителя. Не боись, всё ОК! Лиана.
Оп-па! Что делать?
56 29 августа 1. Посмотреть новый магазин. 2. Дать объявление о вакансиях. 3. Позвонить Алёше и порадовать, что я завтра свободна.
57 31 августа Оп-па! Что делать? Во, блин. Я так не могу! А как же свобода? И что теперь делать? Что же делать? Да-а!
58 Алёша, здравствуй! Извини, что так странно себя вела, сам понимаешь, это от волнения и вообще... Ну...
[276]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
БЕЛЫЙ ТАНЦЕЦ Ладно, в письме всё-таки мне легче признаться, что я как бы почти уже совсем, ну, может, не совсем, а почти, короче, мне было очень приятно... О, господи! Алеша, я принимаю предложение. Но, ты не подумай, я всё-таки всегда была независимая женщина и всё такое... Мне как-то сразу так трудно, и я поэтому не знала, что сказать. И я не знаю, зачем тебе, могли бы и так... Я понимаю, это для тебя важно, поэтому я... Я всё равно тебя люблю, поэтому пусть, как ты хочешь, хотя мне это не важно. Ну, ладно, я уже пишу что попало, извини, я знаю — ты всё понял. Лиана.
59
Я даже не знаю, как вам сказать. Похоже, что мы чего-то перепутали.
Здравствуй, Лиана! Я не сразу понял твоё письмо, даже подумал сначала, не отослала ли ты по рассеянности адресованное не мне. Но упоминание моего имени повергло меня в смутные чувства и сомнения совершенно. За что тебе извиняться, далёкая незнакомка, я вполне удовлетворён твоим утренним появлением и редкими нашими письмами, хотя, конечно, возжелал бы большего. И о каком предложении ты пишешь, загадочная? О море? Но это же было твоё предложение, хоть и с удовольствием мной тут же в любой момент поддержанное. Только скажи, и я у ваших ног! Красавица моя, устала, заработалась? Ты можешь уйти полностью в работу, я не стану препятствовать, одно только утреннее видение тебя через окно вполне заменит мне на какое-то время отсутствие твоих сердечных писем. Я же не варвар и понимаю, как тяжело в наше механическое время женщине, вынужденной не только украшать собой жизнь достойным, но и зарабатывать себе на жизнь. Успокойтесь, моя Гвиневра, отдохните и с новыми силами шлите мне свои душевные послания. Ваш преданный рыцарь, Алексей.
60 10 сентября Как это?
61 12 сентября А тот тогда кто? Ну и дела!
62 Здравствуйте, Алексей. Я даже не знаю, как вам сказать. Похоже, что мы чего-то перепутали. Короче, какой-то казус. Нет, давайте я вам потом напишу. Сейчас я сама запуталась. Лиана.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[277]
КАЦМАН 63 20 сентября 1. Соглашаемся на магазин на Данилевского, хоть и дорого, но стоит того. 2. Отправить Алексею письмо. 3. Позвонить Алёше, узнать, какая температура.
64 Здравствуйте, Алексей. Извините, если что не так. Хотя и Вы в чём-то виноваты — если бы не угрожали появиться инкогнито в моей жизни, всё было бы по-другому. Короче, те письма с признаниями были адресованы не Вам, то есть Вам, но я думала, что это не Вы. То есть, я думала, что это Вы, а это оказался совсем другой человек. Да... Объяснила. Не хуже вашего Мерлина. Вот, ещё раз: я встретила обалденного мужика, он тоже Алексей, и я подумала, что это Вы. И писала Вам все эти признания. А потом вдруг оказалось, что Вы только меня пугали, а встречалась я с совершенно другим человеком, но писала Вам. Разбирайтесь сами, в общем. Я выхожу замуж и переезжаю работать в другой магазин. Так что даже ходить мимо с октября уже не буду. Ну, Вы не расстраивайтесь, Алексей, Вы тоже прикольный, я думаю, всё у Вас состоится. Желаю счастья в личной жизни, Лиана.
65 Моя Неповторимая и далёкая... Страдания так органично и неотделимо вписаны в наше существование, словно снег в морозную погоду, делая удручающую неизбывным одиночеством жизнь нашу хоть в какой-то степени разнообразной и производя в некотором роде массаж души, пусть болезненный, но целебный. Как невыразимо приятно мне каждый день неизменно наблюдать из окна Вашу неспешную и томную походку, говорящую о редкой положительности характера. В своих предположениях я опираюсь исключительно на визуальные наблюдения и изучаемую мной на досуге физиогномическую литературу, ведь пышность Ваших форм и румяность лика, обрамлённого белокурыми локонами, свидетельствуют о поэтическом складе Вашей натуры. А изысканный туалет: нежнейшего небесного цвета полупальто, красный шарф и черные брюки, так ладно подчёркивающие соблазнительность Вашу, говорят мне о доброжелательности и о душевных чертах Вашего характера. Надеюсь, Вы никогда не прочтёте этого откровения (хотя вдруг я решусь и представлюсь Вам лично... неужели?..), а пока я не решаюсь бесцеремонно вторгаться в загадочный мир Вашей женственности и с трепетом замираю в ожидании Вас у окна. Алексей.
[278]
Михаил Красиков родился в 1959 году. Окончил филологический факультет Харьковского государственного университета. Автор книги стихов «Деревья детства: Чистая лирика» (Харьков: Крок, 2001). Публиковался в журналах «Черновик», «Крещатик», «В кругу времён», «Самватас», «Соты», «Ренессанс», «Радуга», «Родомысл» и т. п., альманахах «Тритон», «Философские перипетии», «Новый Ковчег», «Юрьев день», антологии «Освобождённый Улисс» и проч. Составитель «Антологии современной русской поэзии Украины» (Харьков: Крок, 1998, т. 1), поэтических книг, этнографических и фольклорных сборников, библиографических изданий. Организатор и соорганизатор ряда культурных акций, участник Чичибабинских фестивалей поэзии (Харьков, 1998, 1999), фестивалей «Гилея» (Киев, 2001, 2002, 2003), «Каштановый дом» (Киев, 2005) и др. Доцент кафедры этики, эстетики и истории культуры Национального технического университета «Харьковский политехнический институт», директор этнографического музея ХПИ «Слобожанські скарби». Живёт в Харькове.
Сумасшедший мотыль1 Что ты бьёшься, мотыль, что ты крылья2 ломаешь, драгоценную пыль обдираешь — гляди, не взлетишь! Глупый фокус стекла3 не догонишь никак, не поймаешь этот смысл, ускользающий в уже непробудную тишь. 1
Ю. Ц. Мотыль — рыболовное название личинки комаратолкунчика или долгоножки, >>
Я такой же, как ты, — сумасшедший мотыль между стёкол, из прозрачной тюрьмы в оба мира стучусь напролом. Истекает мой срок, но пока не истёк он,
[279]
КРАСИКОВ мне сражаться вот с этим холодным и скользким стеклом! 1995
Я, слава богу, атеист.
матрица мандарин магнолия матюк Матисс Маршак Мандельштам Мамардашвили... — всё это красивое и нужное можно забыть и отбросить, если есть кому сказать «ма».
<< употребляемой как насадка на крючки при ловле мелкой рыбы: плотвы, ельца, подуста, ерша и др. М. добывается в реках и прудах из ила, который зачерпывается решетами или продырявленными ведрами, насажанными на длинные палки, и затем промывается; сохраняется в прохладном месте в тряпках или в банках с мхом, а также спитым чаем. 2
А. К. Постой, а какие крылья!? Ю. Ц. Поставщики М. продают его «узлами» (вместимостью около стакана), по 15—20 коп. за узел, при мелкой же продаже торговцы выручают за эту меру до 11/2 р. Всего М. продается в Москве более чем на 10000 р. в год (Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона). Во-первых, будущие, т. е. виртуальные. А во-вторых и в главных, МОТЫЛЬ-то — СУМАСШЕДШИЙ! 3
Как ветерок в метро перед приходом поезда — ощущение с в е ж е с т и — перед приходом смерти.
[280]
А. К. Кру-уто... Т. е.... Ю. Ц. Конечно же: дело происходит в аквариуме! См. ниже «непробудную тишь», а ещё ниже — «из прозрачной тюрьмы», а чуть выше — очевидное «между стёкол»... А. К. Погоди, пора разложить по стёклышкам. Итак, сумасшедшей комариной личинке, помещённой... Ю. Ц. Об этом позже! А. К. OK, помещённой в аквариум с пока неизвестной целью — кажется... Ю. Ц. снится... А. К. ...что она — уже и не личинка вовсе, а вполне сформировавшийся комар? >>
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
СУМАСШЕДШИЙ МОТЫЛЬ << Ю. Ц. Я бы сказал даже, что личинке снится, что она и не личинка вовсе, а собиратель «Антологии русской поэзии Украины» Михаил Красиков, которому... К. Б., А. К. (хором) Знаем, плавали!@#$%... А. К. А как соотносятся личинка и комар в философском смысле? Ю. Ц. Провоцируешь? Ну хорошо, как гусеница и бабочка, а следовательно, как тело и душа, и, возможно, как человек и Ю. Ц.. А. К. (меланхолически) В ту пору я гостила на земле... К.Б. (так же меланхолически) Мотыль Владимир Яковлевич (родился в 1927), режиссёр. В 1948—57 работал в театрах Урала и Сибири. С 1963 в кино. Склонность Мотыля к эксцентрической и трагикомической трактовке материала проявилась в фильмах... А. К., Ю. Ц. Глупый фокус стекла!!! К. Б. (устало) Ну да. А вообще — так сказать, «если серьёзно» — с МОТЫЛЁМ сложно. Что Иллюстрированный энциклопедический словарь («червеобразные темно-красные личинки комаров-звонцов. ... Корм для рыб, в том числе аквариумных»), что Жизнь животных, т. 3, М., 1969, с. 495 («личинки двукрылых насекомых — комаров-дергунов из рода Tendipes. Выносливы к недостатку О2 в воде») солидарны с Б&E. У Даля словарной статьи МОТЫЛЬ попросту нет. А есть Бабочка, южн. бабуля, костр. бабушка, влад. бабура, бабурка, метыль стар., пестрокрылое (чешуекрылое) насекомое, мотыль, >>
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
<< мотылек, мятлышко, мятлыш и мятлик зап., метелик южн., метелек вологодск., метляк, метлячок сиб., терешок смол.; их делят на денников, сумеречников и ночников. Или вот. Мотыль и метыль, то же, особ. моль, тля, и обыденка, эфемера, в статье МЕСТЬ (сгребать сор). Т. е. Красиков — он, хоть и супротив нынешней обиходной речи, вроде бы — по Далю — прав... Ю. Ц. А что Даль? Далю особого доверия нет, Даль — немец! К. Б., А. К. Тля!.. Эфемера!.. Сам ты немец! Ю. Ц. (смущённо) Ну, всего на 1/16. А. К. Пустое, итог давай! К. Б. Подбей баланс! Ю. Ц. Балансир — покачень в машинах, передающий движения поршня ноге (шатуну), взятой за мотыль, за коленчатую ось или вал. Там же. Между прочим, Красикова в харьковской, своего же поколения, литературе вполне можно считать чем-то вроде такого вот мотыля... К. Б., А. К. Хватит!.. Да иди ты...
[281]
КРАСИКОВ
[282]
Антон Ерхов родился в 1978 году в Норильске. Окончил Харьковскую государственную академию культуры, работает «продавцом непродовольственных товаров». Проза публиковалась в журнале «Харьков — что, где, когда». Живёт в Харькове.
Нечистая сила «Раз, два, три, четыре, пять...» Детская считалочка. На ком остановится палец, тот и будет догонять или искать. Двое мальчишек выбежали из подъезда в освещённый окнами двор. Один из них, тот, что чуть постарше, смотрел себе под ноги, другой пялился вверх на ряды окон. Младший посмотрел на одно окно, на другое, затем на третье, и вдруг увидел, как в окнах на четвёртом этаже — в той квартире, из которой они только что вышли, квартире его товарища, где были лишь они вдвоём (родители — ещё на работе), а теперь, значит, никого не осталось, — зажёгся свет. Зажёгся и тут же погас. — Что это? — спросил мальчик. — Что именно? — спросил другой мальчик. — У тебя в квартире загорелся свет, а потом выключился. — А, это... Нечистая сила. «Жизнь — это путь от одного к пяти». Такой эта мысль явилась тогда, когда я увидел, что он повесился. Это было не связано с ним, напрямую — уж точно. Возможно, эта мысль была защитой: меня потрясло произошедшее (как-никак, мне предстояло его снимать, звонить, объяснять, что случилось), а эти слова, кажущиеся околобредовыми, должны были вернуть меня обратно. И всё же мысль представлялась такой законченной и правильной, как и все другие мысли-дополнения и мысли-толкования, последовавшие за ней. Сейчас почему-то «жизнь — это путь от одного к пяти» ассоциируется не с кухней и повесившимся, а с баскетбольным кольцом
[283]
ЕРХОВ из одного далёкого лета, вернее, из двух недель августа, проведённых на побережье Азовского моря: «...всё в том приморском мире было сведено к минимуму. Это был пионерский лагерь, вот уже которое лето использовавшийся не по назначению. Нет, в его корпусах отдыхали, купались на его пляжах, но вот только не пионеры — семьи с детьми и без детей, одиночные взрослые. Всё в том мире казалось упрощённым, но свёрнутым не из сложного в простое, а из сложного в понятное и знакомое. Вот солнечное одеяло, вот серая баскетбольная площадка, постеленная на площадку выжатой летом травы, за ней — забор. Там — море, там — небо. Мяч (волейбольный, за неимением баскетбольного) ударился о щит и с лёгкостью вошёл в корзину».
1 Один — это Бог, Единое. Всё и ничто. Или ребёнок, едва вышедший из этого. Уже чужой для единого, но всё ещё помнящий это для нас, самих давно уж это потерявших. Он учится у мира и до некоторого времени воспринимает всё «нормальным» — без добра и зла, света и тьмы. «Есть», просто «есть», «существует»... Пифагор считал единицу абсолютным числом. Иногда заходили к Курилке. Курилка — это не прозвище, а фамилия. Или, как сказал один наш общий знакомый: «И фамилия, и кличка». Курилка не так давно развёлся. «Любовь была без радости», и расставание прошло без особой печали. Теперь он жил один в двухкомнатной квартире, вернее, был прописан в квартире один, а вот жить одному ему не позволяли. Все, как и я, «иногда заходили». Бывали и свежие лица, но основу составляли человек пять: сам Курилка, я, Фальстов, Афоня, и, пожалуй, Стомах. А ещё были девушки, которые возникали и исчезали.
Это был пионерский лагерь, вот уже которое лето использовавшийся не по назначению.
Для меня квартира Курилки была местом без «настоящего». Поясню: сам Курилка был ещё со школы (из «Давным-давно в далёкой галактике...»), как и некоторые из его постоянных гостей. У нас было своё время — когда-то, когда, собираясь, мы создавали «настоящее». А сейчас мы обманывали (или пытались обмануть) время, желая превратить «прошлое» в «настоящее» и от этого то реальное «настоящее», которое жило за стенами квартиры, становилось неким однозначным «будущим».
— Это Лена, — сказал Курилка, хотя можно было легко обойтись и без представления — она полностью подходила под Курилкин стандарт: пятнадцатилетняя кисейная барышня, которую зовут Леной. Его подруги всегда были пятнадцатилетними и их всегда звали Ленами (исключение из правила — лишь его бывшая жена, Юля, девятнадцать на момент знакомства). Начиная с его первой подруги: Курилке — тринадцать, Лене — пятнадцать. Тогда это казалось чем-то сродни киносценарию. Мы даже завидовали (и, как помнится, совсем не белой завистью). Потом было время 15—15, 15—16, 15—17, 15—18... Где-то на этапе «15—19» его любовь к этому возрасту стала поводом для шуток.
[284]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
НЕЧИСТАЯ СИЛА ...Афоня зашёл на кухню и, пока дружественная рука «изображала стакан и водку», рассказал анекдот («Курилка, специально для тебя!»): «Ссорится парочка. Она ходит по комнате, собирает свои вещи. — Всё, — говорит, — ухожу от тебя. Мне сказали, что ты педофил. — Ой-ой-ой, — отвечает он, — а не слишком ли умные слова для двенадцатилетней девочки?»
Всякий раз мы пили. Водку, или вино, или пиво, или творения Курилкиной мамы. Алкоголь был тем, что связывало нас, тем без чего нельзя. Тяга к алкогольным напиткам была у каждого, и была чем-то общим для нас всех и, более того, чем-то единственно общим. Потому что во всём остальном всегда находились разные «но».
1
Ю. Ц. Определялось, как ни крути, оно выпитым. К. Б. Определённо. А. К. «Это курица? Нет, это хаваеца».
Вкусы Фальстова относительно противоположного пола отличались как от Курилкиных, так и, думаю, от вкусов любого из присутствующих. Не потому, что он, скажем, не любил пятнадцатилетних Лен — как Курилка, — или полных — как Афоня. Фальстову было всё равно: молодые или взрослые, красивые или некрасивые, худые или толстые. Ему важен был сам факт (и только лишь факт), что это существо женского пола. Фальстов был женат, воспитывал дочь. Причём его семейная жизнь, с его слов, была «очень даже». Он всегда носил обручальное кольцо на пальце, а в бумажнике — фотографию навечно пятилетней дочери. Но это не мешало ему хотеть всё, что движется. ...опьянение компании определялось тем, что Афоня закуривал1 (трезвый он никогда не курил), а Фальстов, если девушек в компании не было, начинал говорить: «Эх, сейчас бы найти кого-то... С кем-нибудь... Где-нибудь...» — и звать кого-либо из присутствующих на улицу: «Пошли зацепим тёлок». ...стоило проводить кого-нибудь домой (я часто провожал Свету — она жила по соседству со мной), как жди в следующий раз вопрос от Фальстова, которого, к слову, совсем не смущало присутствие провожаемой: «Ну как, трахнул её?» У меня не было сексуальных отношений со Светой, но Фальстову я отвечал через раз — раз «да», раз «нет».
— Я считаю, что брак ограничивает свободу, — сказал он. В тот вечер его имени никто не запомнил, и поэтому потом, вспоминая, сочинили кличку. «Профессор». Он походил на профессора: лицо стареющего ребенка, очки, идиотский галстук, белая рубашка, да и говорил он голосом профессора из какой-то юмористической передачи. Фальстов рассмеялся. — Да, — сказал он смеясь, — ограничивает. — Жениться тебе, Фальстов, надо бы, — добавила одна из девушек. — А насчёт ограничивает, — продолжил Фальстов, теперь уж серьезней. — Когда знакомишься с кем-то и видят кольцо на пальце, сразу же понимают, что тебе нужно, и если тебе ничего не светит, сразу
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[285]
ЕРХОВ говорят, мол, обращайся с такими просьбами к жене. А ещё, после, на тебя не строят никаких планов...
Когда я вошёл на кухню и увидел среди тарелок с салатами, картошкой и другой едой, тарелку с человеческой (к тому же живой, говорящей) головой, то подумал, что это фокус. Когда-то я читал про такие2. Правда, в книжном описании это была освещённая сцена, на которую глазели десятки глаз, и возле говорящей головы стоял фокусник, задающий вопросы. В жизни всё было несколько иначе и как бы между прочим. Мне представили голову («Татьяна»), меня представили голове («Фёдор»), и продолжился обычный вечер. Пили водку. Я косился на голову и иногда как бы невзначай гулял ногой под столом, наверное, надеясь натолкнуться на татьянино тело. И ничего, что позволило бы сказать «не верю». Я уже собрался похвалить вслух местного акопяна, как вдруг Стомах поднял тарелку и оказалось, что ни с каким телом голова не связана. — Она отлично делает минет, — сказал Стомах, и тут же получил ответы со всех сторон: «Не выделывайся, ёб твою мать!», «Дурень!», «Поставь на место!» — Стомах! — добавил Афоня. — Веди себя прилично! «Когда же взрослым надоели мои хныканья «ну, идёмте... давайте быстрее», они сказали, чтобы я шёл сам, а они меня догонят. Я вышел из белого двухэтажного строения и медленно побрёл к спортивной площадке. Я немного погулял по ней, а после встал в центр и собрался заплакать. Но ничего не получилось. Что-то дёрнулось, со мной произошло что-то, ставшее понятным, лишь когда появился Витя. Пройдясь по периметру площадки (как на уроках физкультуры — «Шагом марш!»), я заметил, что нигде нет людей. Ни возле площадки, ни на том кусочке пляжа, что я мог видеть, ни у домиков. Более того, я и не слышал людей... Заметил, но не придал значения. А вот когда встал в середину, в центр поделенного на две части круга, собираясь разрыдаться, тогда удивился, восхитился и почувствовал...»
2
А. К. Не у Александра ли Романыча Беляева? Или у Михал Афанасьевича Булгакова? Или в русских народных сказках? А может — чем чёрт не шутит — в «Платформе» Уэльбека?
2 Два — это да и нет, добро и зло, свет и тьма, теза и антитеза, антиномии Канта. Или отрок, понявший себя как себя и тем самым отделившийся от всего другого. «Я» и «они»... К слову, «Инь-Ян» — это уже тройка. Был момент, когда появились проблемы с соседями. Как-то вечером одна пожилая соседка позвонила в милицию. Мол, мне мешают, шумят с утра до ночи. Причём в тот вечер конфликт мог быть исключительно воображаемым — не помню другого вечера, когда в квартире Курилки было так же тихо. В гостях были я и его Лена. Магнитофон не работал, телевизор тоже. Мы сидели на кухне и пили пиво, разговаривали негромко о чём-то. Особых проблем с правоохранительными органами в тот вечер не возникло, но после этого в течение месяца нам приходилось иг-
[286]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
НЕЧИСТАЯ СИЛА рать в подпольщиков: заходили в подъезд по одному — по двое, выдерживая паузы в несколько минут между группами.
— Вчера, — рассказывал Фальстов, — пришёл с работы домой. Поздно, уставший. Завалился спать. А жена спрашивает: «Сделать тебе минет?». Я соглашаюсь. Она приступает, а я расслабился (так хорошо стало), — он затянулся. — И заснул. Она меня разбудила. Во-первых, её смутило, что реакции никакой, а во-вторых, я захрапел... Кто-то засмеялся, кто-то усмехнулся, кто-то не отреагировал никак. — А у меня сосед был, — начала Наташа, — так он... Афоня толкнул Фальстова плечом, чтобы привлечь его внимание, и негромко произнёс: «Твоя жена — это твоё. Не стоит делиться этим с нами всеми». «Да я просто рассказал...» «Вот рассказал, — отрезал Афоня, — и хватит».
Я рассказал про эту фантазию Оксане, когда провожал её домой.
В какой-то момент появилось множество новых лиц и новые формы отдыха. Трава, кетамин, винт. Новые разговоры, новая музыка. Мы с Афоней смотрелись ретроградами, продолжая употреблять водку. Фальстов получил доступ к новым телам. Однажды, когда Афони не было, я, не желая выпивать в одиночку, угостился «травкой». Мы сидели вчетвером за столом. За нами стояли девушки, почему-то положив ладони нам на плечи. За моей спиной стояла Оксана, с которой я только вот познакомился. Иногда я задирал голову и смотрел в её глаза, иногда клал свою руку на её. Выкурив «косяк», мы принялись играть в карты. Это была сцена из боевика восьмидесятых годов. Мы — сборище негодяев, охранявших что-то, какой-нибудь склад, набитый готовым к отправке оружием, или заложницу — подругу главного героя. Мы были промежуточными лицами, слугами какого-то нехорошего человека, убившего отца, или брата, или учителя главного героя. В фильме эта сцена должна длиться не более минуты — не дольше, чем нужно для нескольких точных ударов или выстрелов. Но здесь почему-то она растянулась. Мы получили возможность пожить, создать мир, характеры, обзавестись подругами, которые, скорей всего, по законам жанра, были проститутками («Sorry. Didn’t mean you») — невинными жертвами нашего босса, заставившего их этим заниматься. Это был мир пустых надежд. Пустых надежд хотя бы на выигрыш в карточной игре. Дверь распахнулась, девицы закричали, рука, выронившая карты, потянулась за пистолетом, но всё это не имело смысла, ибо в ту же секунду четыре выстрела, прозвучавшие как один, оказались смертельными для четверых... Я рассказал про эту фантазию Оксане, когда провожал её домой.
Афоня зачастую подкалывал Фальстова. — Да-да, — говорил он Фальстову, только что вернувшемуся, идущему, застегивая штаны на ходу. — Рассказать бы про всё твоей супруге. — Она мне верит больше, чем тебе. Я скажу, что ты пошутил. — Ага, — засмеялся Афоня. — Шутя раздел, шутя завалил и шутя отымел...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[287]
ЕРХОВ Или, например, прежде чем хлебнуть воды из пластиковой бутылки, громко интересовался, не пил ли Фальстов из неё. — И вы после него лучше не пейте, а то у него полный набор. Про презервативы он не слышал никогда, а какие у него подруги временами бывают, вы видели. Фальстов пытался что-то возразить. — Ага, а ту «подружку за двадцатку» забыл уже... Никто, кроме них, не был посвящён в эту историю и, судя по тому, как быстро закончились аргументы у Фальстова, дальнейшего её распространения он не хотел. — Там, я думаю, и СПИД, и всё прочее... — Ну, СПИД так не передаётся, — включился Курилка. — У него уже такая форма, что лучше будет не только не пить с ним из одной посуды, а даже руку ему не пожимать...
— Чьи это сумки? — спросил я у Курилки. Речь шла о пяти огромных, набитых до отказа дорожных сумках, которые стояли у балконной двери. — Эти? — он посмотрел на сумки, словно не видел их раньше. — Ребята попросили присмотреть. Через несколько дней зайдут. — А что в них? — Не знаю... И я понял и о каких ребятах идет речь (видел их пару раз здесь), и что может быть в сумках. Я посоветовал Курилке бросить это, и он ответил что-то, одновременно смахивающее и на отрицание, и на утверждение.
— Если друзей двое, — сказала она, — то один обязательно подавляет другого. У красивой девочки почти всегда некрасивые подруги... И, насчёт подруг, секс — это тоже форма подавления. Как вы говорите? Я спал с ней, мы занимались любовью, трахались? Да, но редко. А чаще — я её отымел, трахнул, натянул, выебал... Физическое удовольствие не имеет значения само по себе, нужно прибавить моральное3 удовлетворение. К её словам о том, что она хотела тебя, любит тебя, добавить, что она по сути тебе не нужна, что ты можешь жить и без неё, да, конечно, приятно, но таких, как она... Не говоря уже о физическом насилии...
3
Ю. Ц. А в чём мораль-то? А. К. Ни в чём. Голая. Попирая (и всё такое, см. выше) её, получаешь моральное удовлетворение. Ю. Ц. Тьфу!
«Витю я заметил издалека, но не нашёл в нём смысла. Он приближался, я смотрел на него, и мне казалось, что я вижу не только его приближение, но и себя, смотрящего на него. Я пытался объяснить словами, которые при попытке сложиться в предложение исчезали, что не только ничего не объяснило, но ещё сильнее запутало. Я вновь стал прежним, когда Витя бросил мне мяч. Я никак не отреагировал, и мяч угодил мне в голову. Витя засмеялся. Мой мир сжался. Мы бросали волейбольный мяч в баскетбольную корзину. Я ненавидел Витю. Я ненавидел всё в нем: его лицо, манеры, истории, дом, куртку. Витя был ненастоящим другом. Что делать — наши родители дружат, и мы все вместе поехали на море. Иногда я мог проводить с этим Витей много времени, не испытывая неприязни, иногда — нет...»
[288]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
НЕЧИСТАЯ СИЛА 3 Три — это жидкое, газообразное и твердое, диалектика Гегеля, Святая Троица, треугольник, «Я», «Оно» и «Сверх-Я»4. Или взросление, когда, уже зная о существовании «я» и «они», становишься кем-то, способным оставаться собой и жить с ними.
4
А. К. Маркс, Энгельс, Ленин. Нейтрон, электрон, позитрон. Воздух, слизь, жёлчь (составные части живого тела — в древнеиндийской медицине). Голод хлеба, голод чуда, голод мира (три соблазна жалости — по Мережковскому). Ю. Ц. К. Б., А. К., Ю. Ц.
Осенью, когда похолодало, когда изо рта шёл пар, а лужи за ночь успевали покрыться тонкой корочкой льда, у Курилки поселился чёрт. Я познакомился с ним так же, как и с Татьяной (головой Татьяны). Так же зашёл на кухню — и увидел его, сидящего у плиты. За стол его либо не пригласили, либо сам не пошёл. Я испугался. Если черти бывают разными — то это был страшный чёрт. Как в сказках — но не в описаниях или на картинках в книжке, а в голове ребёнка, эту сказку слушающего. Копыта, хвост, рога. — Это — Фёдор, — представил меня Курилка. Чёрт посмотрел на меня и отвернулся. — Совсем какой-то некомпанейский, да и с вежливостью слабовато, — пояснил хозяин квартиры. В целом чёрт был незаметен. Иногда молча подходил к столу и брал сигарету из какой-нибудь лежащей на столе пачки, иногда наливал себе водки или пива, иногда выходил в туалет.
Первыми исчезли девушки. Они пугались чёрта, особенно его шуток. Когда появлялись особы женского пола, чёрт становился более активным, принимался умышленно стращать их — к слову, корчить физиономии, от которых мурашки пробегали по коже, он умел. Или задирал им юбки, запускал свою мохнатую руку под нижнее бельё. Вслед за девушками редким гостем стал Фальстов (один раз он чуть было не набил чёрту морду, после того как чёрт принялся щекотать пятки партнерше Фальстова в самый разгар постельного действа, а так как девушка боялась щекотки, можете представить, чем всё обернулось). Потом исчез Стомах. С каждым исчезновением одного из нас в курилкиной квартире появлялась какая-нибудь новая нечисть: то крыса с зелёными глазами, то двухголовый кот, — и множество всяческих говорящих, хохочущих, пищащих меховых комочков.
Меньше всего мне хотелось бы, чтобы мой рассказ имел какойнибудь социальный оттенок. Хотя всё сходится — сперва развёлся, превратил свою квартиру в какой-то притон: алкоголь, женщины или даже несовершеннолетние барышни, после — наркотики, какие-то сумки, оставленные на хранение. И финал... Когда-то у меня был сосед, закончивший похожим образом. Развёлся и пустился во все тяжкие. Но было что-то ещё, не позволяющее вписать всё в эту модель. Может, нечистая сила? Или числа? Или что-нибудь ещё? Будучи свидетелем и во многом участником, я могу лишь вспомнить это ощущение, но не обратить его в слова. Потому как каждый раз, когда возникает первое слово, чувство это крошится и теряет свой смысл. «Когда на спортивной площадке появился мой отец, всё изменилось. И я, и Витя влились в игру, в тот темп, который задал мой отец.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[289]
ЕРХОВ Мячик отскакивал, выпадал, ударялся, катился, подпрыгивал и ускользал... Ненависть ушла, мы объединились в игре, оставшись теми же, кем и были. Я видел в Вите лишь того, кого хотел видеть — руку, способную вовремя поймать, передать, бросить».
4 Четыре — это времена года, четыре стихии (вода, воздух, земля, огонь), тетраграмматон, перекрёсток... Четыре — это то, что ждёт перемен. Четыре вопрошает, и ждёт ответа. Но так как вопрос задается весьма странным образом, такой же ожидается и ответ. Это вопросы, которые можно и не увидеть, без «?», без «а», «б», «в». Это из «Мастера и Маргариты»: «Так, например, я стал бояться темноты. Словом, наступила стадия психического заболевания. Стоило мне перед сном потушить лампу в маленькой комнате, как мне казалось, что через оконце, хотя оно и было закрыто, влезает какой-то спрут с очень длинными и холодными щупальцами. И спать мне пришлось с огнём».
Один мой приятель рассказывал про страх. День, когда страх пришёл, само собой, не запомнился, потому как страх не распахнул дверей и не сказал «Здрасьте!», а собирался по крупицам, находил лазы, строил планы. В какой-то момент приятель стал бояться улицы. Сперва определённых людей, затем — любых людей, вслед — и окон, стен. Всё прошло после того, как он крестился. И дело не в том, что он принял «добро», способное защитить от «зла». Он пришёл к перекрёстку, который настаивал на том, чтобы приятель двинулся дальше. Каждый миг, проведённый на пересечении дорог, сопровождался безликими печалью, ненавистью, страхом, но разбавлялся чем-то личным. Приятель мог выбрать не христианство, а что угодно — в конце концов, важно не название перемены, а внутренняя составляющая, её воздействие на человека. Иногда люди меняют имена и внешность.
Говорят: «если убежишь раз, то будешь всегда убегать». Это верно, но верно и другое: «если раз переборешь что-то, то будешь всю жизнь вынужден бороться».
Перекрёстки могут быть замкнутыми или открытыми. Замкнутые выглядят как петля, знак бесконечности — выбрал дорогу, прошёлся по ней и снова пришёл к перекрёстку; открытые — как тетрадный лист: сотни пересечений сотен дорог. Говорят: «если убежишь раз, то будешь всегда убегать». Это верно, но верно и другое: «если раз переборешь что-то, то будешь всю жизнь вынужден бороться». В этом и заключается разница между замкнутым и открытым перекрёстком: бегство от одного к другому или возвращение к одному и тому же. «Всему своё время», «всё имеет начало и конец» — это расстояние от перекрёстка до перекрёстка.
[290]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
НЕЧИСТАЯ СИЛА
Теоретически, человек может простоять на пересечении дорог всю жизнь, но я таких не встречал. Хотя, быть может, в этом тоже чтото есть. Ведь то, что такой человек потеряется в собственном страхе, — лишь одна из возможностей, вероятная в той же мере, как и та, что он найдёт нечто в этом страхе, победив его, переступив через него или слившись с ним. А ещё перекрёсток считается местом, где человек продаёт душу дьяволу.
5 Пять — это число букв в имени Иисуса, пентаграмма... Больше мне не известно о пяти ничего. Пока я дошёл лишь до четвёрки (вернее, до четвёрок — множества, идущих одна за одной). Курилка знает про неё, думаю, всё, но оттуда, куда он отправился, письма не доходят.
А ещё перекрёсток считается местом, где человек продаёт душу дьяволу.
В самом начале зимы нечистая сила оставила квартиру Курилки. Он сказал, что они, как корабельные крысы, почуяли, что корабль тонет. Лишь утром я понял, что именно он хотел сказать. А тогда просто кивнул, как и всем остальным его шуткам. Он часто шутил подобным образом. Говорил, например, что его квартира умирает, что если у его квартиры была душа, то она уже давно оставила коробку-тело и ушла в другой мир.
Одним зимним вечером я зашёл к Курилке. Оказался единственным гостем, что в последнее время не было чем-то из ряда вон. Мы болтали на кухне, пили чай и курили сигареты без фильтра. Других не было, а идти в киоск по такой погоде как-то не захотелось. Разговор был, в принципе, обычным. Вспоминали, вспоминали... Одна вещь показалась мне необычной — оказалось, что однажды, ещё в школе, Курилка пытался повеситься. Несчастная любовь. (Догадайтесь, сколько ей было лет и как её звали.) Звучало это как-то неправдоподобно. У каждого, думаю, есть портрет человека, который может покончить с собой, и человека, который не может. Так, вот, Курилка был тем, кто не может. Причём ни при каких обстоятельствах. Он успел прицепить веревку, подставить стул, когда в дверь кто-то позвонил. Это были друзья из школы. Я — среди них. Курилка попросил, чтобы мы чуть-чуть подождали, и через несколько минут мы уже куда-то шли.
Той ночью никто не позвонил в дверь. Я спал на диване. Когда веки уже слипались, я сказал, что иду спать, а Курилка ответил: «Ты иди, а я тут ещё немного посижу». Кажется, собирался почитать какую-то книгу. Я проснулся раньше, чем обычно, — что-то оборвало мой сон. Но раньше не настолько, чтобы что-нибудь исправить. Я открыл глаза и вышел на кухню — свет в ней ещё горел, — думал покурить и поговорить с Курилкой, если тот так и не заснул за чтением.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[291]
ЕРХОВ Он болтался под потолком с верёвкой на шее. Мертвее и быть не может. «Жизнь — это путь от одного к пяти». Я обрезал веревку. Конечно, Курилке помочь было уже нельзя, но когда его тело рухнуло на пол, я понял, в чём главный недостаток моего образования. Я не знал, как спасать людей. Ни утопающих, ни попавших под машину, ни сломавших себе что-нибудь, ни отравившихся... ни повесившихся. «Рот в рот», искусственное дыхание — виденные мной картинки, но только виденные. Я подошёл к телефону, снял трубку, думая, куда следует позвонить: в милицию или в скорую помощь? «Детство — единица, волшебство единого мира; следом — двойка, „свои“ и „чужие“; три — меняешь свой мир, состыковывая себя с общим миром; четыре — жизнь из поворотов и решений; и — пять...»
Пока они выносили Курилку из квартиры, я сидел в комнате на диване. Курил. Через время ко мне вошли двое и спросили, не знаю ли я, почему это произошло, не видел ли чего-нибудь, кого-нибудь? Причина?.. — Cherchez la femme, — ответил я, — или c’est la vie. Мне почему-то было всё равно. Расписываясь на бланках и рассказывая то одному, то другому, как всё произошло, я подумал о том, почему люди всегда хотят знать, как это случилось. Имеет ли значение, почему его не стало? Само собой, это их работа, но я говорю не о них. Ещё не раз меня спросят, а как оно, а что оно? Будут даже сочувствовать, мол, сколько всего ты пережил, он умер у тебя на глазах. — Он умер не у меня на глазах, — шепнул я сестре Курилки на похоронах. — Когда я вошёл на кухню, он был уже мёртв.
P. S.
Сын или дочь. Фёдорович или Фёдоровна. Мы ещё не знаем.
Некоторое время я старался избегать той — Курилкиной — троллейбусной остановки. Старался избегать воспоминаний и общих знакомых. Хотя — не всех. Я женился на Оксане. В самом начале осени нас станет трое. Сын или дочь. Фёдорович или Фёдоровна. Мы ещё не знаем. Что ж, ребёнок подменит нас здесь, а мы с Оксаной когда-нибудь, вместе или поодиночке, отправимся к пятёрке, а после — к шести, семи, восьми... К слову, шесть считается дьявольским числом, семь — божественным, а восьмёрка... Восьмёрка, если её положить на бок, становится знаком бесконечности. Как-то раз я заметил в своем шкафу крысу с зелёными глазами. Не знаю, считать ли её сувениром на память о Курилке, но, пока она не напугала Оксану, я ни травить, ни ловить крысу не думал. Впрочем, она и не мешает. А вчера я видел чёрта, того самого — если, конечно, они не похожи друг на друга, как братья-близнецы. Он ехал по парку на велосипеде. Спешил куда-то — видимо, нашёл себе новое жилище.
[292]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДВЕ РУКИ ГРАЖДАНИНА Э
Две руки гражданина Э Мы будем звать его гражданином. Потому что к людям такой профессии и с таким материальным положением вряд ли обращаются «господин» или «пан». Это не та страна, чтобы говорить «сэр» или «мистер», и не то время, чтобы говорить «товарищ». Итак, гражданин Э. Э — может быть, его имя (Эдуард, Эмиль, Эрнест?) или фамилия (Эдуардов, Эмилев, Эрнестов?). Впрочем, неважно. Гражданин Э был среднего роста, среднего возраста и имел среднее техническое образование. Гражданин Э работал грузчиком. Далеко не идеальная работа, особенно для человека с образованием, но он радовался и этому — найти работу в этом городе было делом нелёгким. Начался ещё один день его жизни. Наверное, ничем не отличающийся от любого другого дня. Как обычно, Э проснулся в половине седьмого, а без десяти восемь уже работал. ...три листа... Теперь эти два ящика... Да, в ту же машину... Это всё на склад, туда же, к остальной краске... Потом с часу до двух — обед, и снова: ящики, упаковки, доски, листы, банки, коробки. В начале седьмого уставший гражданин Э брёл домой. По дороге он зашёл в продовольственный магазин. Купил белого хлеба. Должен был перелистнуться совершенно обычный вечер, но...
...три листа... Теперь эти два ящика... Да, в ту же машину...
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Гражданин Э открыл дверь и сразу же услышал звук, будто ктото записал на кассету шум беспокойной площади (сотни голосов, машины, троллейбусы, трамваи, смех, шаги, плач детей, свист, музыка из кафе), а теперь слушал запись, только очень тихо. Всё это неприятно удивило и насторожило гражданина Э. В своей квартире он жил один — у него не было семьи, он не держал никакой живности. Эти стены защищали гражданина Э от внешнего мира, и внешний мир мог пробраться сюда лишь когда он, гражданин Э, этого хотел. Дабы не теряться в догадках, он сразу же, не разуваясь, прошёл в комнату. В креслах сидели двое. — Какого чёрта!? — фраза хотела сорваться с губ, но застряла в горле. Гражданин Э заметил, что эти двое похожи друг на друга, а ещё похожи на него самого. Он смотрел на них, как... «Как в зеркало», — подумал Э, но это было не зеркало. Скорее — два его портрета; причём сочинял их художник, обладавший странным чувством юмора. Тот человек (портрет), который сидел справа, был одет во всё белое, кожа — гладкая как у девушек в рекламе крема, за спиной — два больших белых крыла. На лице — немного удивления, немного испуга. Глаза — как у младенца. Человек (портрет) слева, напротив, был одет в чёрное, его лицо повторяло все грубые черты лица гражданина Э, но как-то более резко, подобно тому как искажает всё рука художника-карикатуриста. Ухмылка и хитрый взгляд уличного торговца, готового говорить что угодно — лишь бы вы купили его товар. Гражданин Э молчал, надеясь, что эти двое сами начнут разговор. Так и произошло. — Добрый вечер! — произнёс Э-белый, поднявшись с кресла и преданно посмотрев гражданину Э в глаза.
[293]
ЕРХОВ — А вот и он, — сквозь зубы сказал Э-чёрный. И гражданин Э потерял сознание. Когда он открыл глаза, эти двое стояли над ним. — О боже, с вами все в порядке? — спросил человек в белом. — Я так испугался за вас. — Лучше б было не в порядке, — сказал человек в чёрном. — И давно ты такой слабонервный? Гражданин Э поднялся на ноги, взял стакан с водой, который принёс человек в белом, сделал глоток и спросил: «Кто вы?» — О-о! — многозначительно произнес человек в чёрном и рассмеялся. — Мы твои руки. Правая и левая. Гражданин Э посмотрел на свои ладони, удивившись, словно видел их в первый раз. — Метафоры тут не годятся, — сказал Э-чёрный Э-белому. — Говори всё как есть и попроще, пока его опять не вырубило. — Мы твоя тёмная и светлая стороны. Мы были с тобой всегда, только раньше ты нас не мог видеть. — И что? — спросил гражданин Э. — И ничего, — ответил чёрный. — Сейчас мы одинаковы, — сказал белый. — Всё в равновесии и всё зависит от тебя. Сотворишь что-нибудь хорошее — будет уменьшаться бес, плохое — ангел. — Да ну вас на фиг! — сказал гражданин Э и пошёл в спальню. Способ борьбы с неведомым, знакомый с детства. Засыпая, он слышал, что в другой комнате включился телевизор, хотел встать, но решил, что это бесполезно, и укрылся с головой одеялом. Гражданин Э проснулся в половине седьмого. Двое его гостей (постояльцев? хозяев?) спали. Э-белый (далее — ангел) свернулся как котёнок на кресле, а Э-чёрный (далее — бес) растянулся на диване. Они напоминали участников костюмированного бала, слишком увлёкшихся спиртным и заснувших. Гражданин Э решил сбежать из квартиры как можно быстрее, пока они спят. «Позвонить в милицию?» — подумал он, и тут же ответил: «Наверняка их вижу только я один».
Способ борьбы с неведомым, знакомый с детства.
Позавтракал Э, сидя на ступеньках своего магазина (купил в круглосуточном ларьке белый батон и пакет кефира). В этот день он получил заработную плату и после работы предложил грузчику Ю отметить. Домой гражданин Э вернулся ближе к полуночи, с трудом держась на ногах, забыв об ангеле и бесе, мечтая лишь об одном — быстрее дойти до кровати и уснуть. Поднимаясь в лифте, он вдруг почувствовал холод, а потом стало тошно. Морально, не физически. Когда гражданин Э подошёл к двери, она распахнулась. Её открыл бес. «Здравствуй, карнавал!» — подумал Э. Бес улыбался. — Приветствую, — сказал он. — Может, выпьем ещё? — Иди на хрен! — Давай-давай! «На хрен! На хрен!» — рассмеялся бес.
[294]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДВЕ РУКИ ГРАЖДАНИНА Э
Гражданин Э молча подошёл к ангелу и сел на пол рядом с ним. Это было чувство жалости — такое возникает, когда видишь брошенного щенка, роющегося возле мусорного бака морозным утром.
Гражданин Э прошёл в комнату. На полу сидел ангел, был он размером не больше мальчика лет восьми-девяти. — Что с ним? — спросил Э. — Уменьшается, — ответил бес. — А нельзя сделать так, чтоб вы оба исчезли? — Можно уничтожить его, а потом взяться за меня. — И что, получится!? — Его исчезновение гарантирую, а вот со мной уж как повезёт... И тут гражданин Э заметил, что ангел плачет. Если б ангел был действительно мальчиком лет восьми-девяти, а не мифическим существом, его слёзы выглядели бы не простой обидой, которая исчезнет следующим утром, а чем-то бóльшим — разочарованием. — Выругайся, и он станет ещё меньше, — сказал бес. — Задолбал, — сказал Э бесу. Ангел стал ещё меньше. Бес засмеялся. — Ну, ещё раз! Гражданин Э молча подошёл к ангелу и сел на пол рядом с ним. Это было чувство жалости — такое возникает, когда видишь брошенного щенка, роющегося возле мусорного бака морозным утром. Крошечный ангел поднял взгляд, и в его влажных глазах гражданин Э увидел удивление и грусть своего сына. Когда Э открыл глаза следующим утром, мир показался ему копией копии копии копии копии копии. Однако это не спутало гражданину Э карты, и он сделал в этот день всё, что собирался и провёл его так, как хотел. Прежде всего, поднявшись, он последовал совету одной американской дамочки: подошёл к зеркалу и, несмотря на то, что отражение было более чем ужасно, стал говорить о том, как он хорош собой, мил, решителен, умён, добр, целеустремлён. Потом Э пришлось улыбнуться и так постоять перед зеркалом, удерживая улыбку. «Сегодня день, когда ты радуешься жизни, улыбаешься по поводу и без повода, извиняешься, не материшься и ни о чём не думаешь...» Так оно и вышло. Если утром перед зеркалом гражданин Э мог сказать «Let it be», то вернувшись с работы — «I did it». Да только эффект был не совсем таким, как ожидал Э. Ангел вырос до прежнего размера, бес уменьшился до восьмидевятилетнего мальчика. Прошло не более пяти минут, и Э пожалел о том, что позволил ангелу снова вырасти. Монологи Л — бывшего одногруппника, которого в техникуме считали конченым занудой и прозвали «Грузиком», — были ничем по сравнению с выступлением ангела, взахлёб рассказывающего о преимуществах здорового образа жизни, светлой стороны рая, улыбок. — Ну и каково оно — быть дурачком? — спросил бес у гражданина Э. — Иди к чёрту! — Ну что ты! Не сквернословь! — произнес бес «ангельским голоском». Засыпал Э под пение ангела, который, являясь половиной Э, унаследовал от него и полное отсутствие слуха... Чего только гражданин Э ни делал — переезжал жить к друзьям, объясняя это ремонтом, однако встречал свои «руки» и там, они прятались в холодильнике, микроволновке, под ковром и на шкафу;
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[295]
ЕРХОВ звонил народным целителям и перепуганным колдунам; приглашал к себе гостей и устраивал шумные застолья: выяснив, что видит ангела и беса только он один; пытался узнать, чего же от него хотят, но не получал вразумительного ответа. Так и жил гражданин Э: день ублажал ангела, день — беса. На работе говорили, что у Э есть брат близнец и они с ним работают по очереди. Жизнь текла бы так и дальше, в перемене масок, сгладив необычное до формата привычного, если б однажды, спустя пару месяцев после знакомства с «руками», гражданин Э вдруг не решил прогуляться по центру города. К тому времени всё происходящее стало игрой, правила которой так до конца и не открылись Э. Из однообразия повседневности выросло какое-то другое однообразие. Ангел и бес сдружились, вместе играли5 в шахматы и карты, обсуждали книги и телевизионные программы. Э брёл по центру города, по площади перед фонтаном, где собирались торговцы картинами, скульптурами и чем-то подобным. Гражданин Э приходил сюда как на выставку. О покупке картины он подумал лишь однажды, но сразу же отказался от этой мысли. Здесь были «почти Айвазовский», «почти Дали», а временами — «почти Кандинский» и «почти Пикассо». Некоторые картины отталкивали, некоторые — привлекали. Всё как обычно. Каждый раз находилось что-то, к чему гражданин Э возвращался. Городской пейзаж, до этого — портрет безымянного юноши. Так, наверное, и работает красота: проникает и заставляет возвращаться. В тот день выделялась одна статуэтка, она была небольшой и могла бы легко затеряться среди других, но... — Что это? — спросил гражданин Э. — Не знаю. Что-то тибетское, — ответил продавец. — Отдам за десятку. Гражданин Э заплатил и забрал её. — Спасибо, — сказал продавец. — Подходите ещё.
5
К. Б. А можно порознь? Ю. Ц., А. К. Ангел и бес сдружились, до утра (А. К. до всирачки) играли в шахматы и карты, ругали книги и хвалили телевизионные программы.
Впервые за последние два месяца гражданин Э открыл дверь сам. Квартира была пустой, тихой и даже одинокой. Он уже и отвык от своей квартиры, выглядящей так. Так, как раньше — до того как завелись ангел и бес. Гражданин Э удивился, не зная, радоваться ему или огорчаться. Он достал из сумки статуэтку и поставил её на полку. Существо с пламенной шевелюрой, третьим глазом на лбу и шестью руками, сидящее в позе «лотоса». С тех пор ни ангел, ни бес в жизни гражданина Э не появлялись.
Вендиго — Всё, хорош, — сказал Слава. — Собирай инструмент, я уже заканчиваю. Девятнадцатилетний Володя стал переносить лопаты, вёдра, уровень, мастерок с просторной лоджии в комнату.
[296]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ВЕНДИГО Рабочий день закончился без трёх пять; а десять минут спустя напарники уже шли через двор и беседовали. Курили: Слава — сигарету без фильтра, Володя — с фильтром. Вышли к проспекту и попрощались. — До завтра. — Давай, до завтра. Не опаздывай.
Когда они встретились на троллейбусной остановке возле парка, у ракеты, мчащей в космос, отделилась первая ступень — сбор компании; следующей ступенью был алкоголь, а затем — ночь и блестящие ярче обычного звёзды.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
В семь вечера у Володи начиналась другая жизнь: он принимал душ, надевал «новые» джинсы, белую рубашку, начищенные туфли и вновь выходил в город. Только теперь по-другому — утром он обычно быстро мчал на остановку, садился в троллейбус и смотрел на часы, ещё не успев добраться до работы, думая, когда же наступит пять; а вечером он выходил медленно, походкой бездельника — руки в карманах и взгляд, оценивающий прохожих. В двух кварталах от Володи проживал Юра — друг, встреча с которым была стартом всего остального. — Привет. — Привет. Заходи. Далее звонили девушкам. Сегодня — Марине и Свете. Когда они встретились на троллейбусной остановке возле парка, у ракеты, мчащей в космос, отделилась первая ступень — сбор компании; следующей ступенью был алкоголь, а затем — ночь и блестящие ярче обычного звёзды. ОРБИТАЛЬНАЯ СКОРОСТЬ ВЕНЕРЫ — 35 КМ/С. В тот вечер они пили пиво. Сидели на лавочке, до которой едва доставал приглушённый свет фонаря, и вели беседы ни о чём. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ЯЗЫК ЧИЛИ — ИСПАНСКИЙ. ФОМА АКВИНСКИЙ БЫЛ КАНОНИЗИРОВАН В 1323 Г. Вид пивных бутылок привлекает внимание людей, которых принято именовать «социально незащищёнными». Они слетаются, как мотыльки на огонь. В тот вечер к огню подлетел лишь один мотылёк. Пожилая женщина с большой потрёпанной сумкой. Grand maman вышла из глубины ночи, как в романах фэнтези к кострам людей выходят жители леса. — Можно бутылочку? — спросила женщина. — Да, — ответили все почти хором. Женщина сложила в сумку стоящую возле лавочки посуду. — Когда допьём, — сказал Юрий, — можете забрать и эти. Женщина сказала «спасибо» и, вопреки негласному закону сборщиков стеклотары, не отошла к соседней лавочке или куда-нибудь ещё, а осталась ждать здесь же и более того — начала разговор. — Ох, уж и жизнь пошла! Всё разрушили! Вот был здесь магазин при Союзе, а теперь что? Банк построили. А там детский сад был... — Вы, женщина, не переживайте, — сказал вдруг Володя и начал игру, которая продолжалась не менее тридцати минут и быстро утомила всех присутствующих, за исключением самого Володи и ожидающей бутылки женщины; хотя, впрочем, компания не стала портить действо и по мере необходимости подыгрывала. — Вы, женщина, не переживайте. Подождите совсем немного. Скоро всё вернётся, — сказал Володя. Женщина оборвала речь и, выкатив от удивления глаза, уставилась на молодого человека. — Вы думаете, нас устраивает то, что сейчас происходит? — продолжил Володя. — Нет. Мы простые рабочие с такими же простыми
[297]
ЕРХОВ родителями. Потому и собираемся после работы не в каких-то барахресторанах, а здесь, в парке, на лавочке... Он говорил, не останавливаясь, и о том, что Юра — фрезеровщик шестого разряда, и о сборах марксистского кружка, и о подготовке к революции. — В столице — центр революционного движения, у них есть деньги, люди, оружие. Надо только тщательно всё взвесить и выбрать момент для выступления... Единственное, что сказала женщина молодым людям в тот вечер, — это «до свидания». Позже, когда бутылки опустели. — До свидания, — сказала женщина. — До свидания, — сказали все. — Всё будет хорошо, — добавил Володя. — Подождите ещё немного. Женщина едва успела отойти, как к Володе обратилась вся троица: — Ты, на хрен, что — на ней жениться собрался!? — Володя Ульянов! — Фрезеровщик шестого разряда! — А по-моему, было забавно, — ответил Володя. — Поначалу, — сказал Юра. — Ага, — добавила Света, — секунд пятнадцать. ИЗВИНИТЕ, ЗАКРЫТО. ЭРЕЙТОФОБИЯ — БОЯЗНЬ ПОКРАСНЕТЬ ПЕРЕД СОБЕСЕДНИКАМИ. КОМПАНИЯ «КОКА-КОЛА» ОСНОВАНА В 1886 Г. Володя вспомнил про этот разговор спустя три месяца, в день, когда рассекал вместе с приятелем Димой Центральный проспект на машине Диминого отца. Пешеходам отцовский «форд» казался передвижным музыкальным центром. Мячики ритма выпрыгивали через открытые окна, отскакивали от асфальта и падали один за одним на тротуар. Перед поездкой Володя рассказал приятелю о разговоре с той женщиной. — Да-а, — прокомментировал историю Дима. — Как всегда: приходится обманывать женщин для их же блага. (Воспоминания трёхмесячной давности осели где-то в глубине, как и прочие завёрнутые в слова воспоминания.) «Форд» остановился на площади, неподалёку от памятника героям Октябрьской революции. Володя и Дима вышли из машины. На площади проходил митинг коммунистов. Кто-то стоял у подножья памятника и кричал в неработающий громкоговоритель про то, что новая власть мало того, что всё разграбила, так ещё и продолжает грабить; кто-то слушал; большинство разбрелось по площади, обращая внимание «беспартийных» на речи лидеров и свои претензии к власти. В итоге всё сводилось к «Долой буржуев!» и «Власть народу!». В шеренги красных флагов затесались флаг советского ВМФ и белосине-красный российский. Из трещащих динамиков доносились то Глинка с Чайковским, то «День победы» и «Вставай, страна огромная!». Состоял митинг в основном из пожилых людей. — Одни старики, — подумал Володя и тут же забыл. Помимо громкоговорителя, у митингующих было и другое «идеологическое оружие» — плакаты и листовки. Плакаты образовали «красный уголок» возле выступавшего, а листовки раздавались прохожим. Молодым людям нужно было пройти через площадь к открытому кафе, где их, по идее, ждал ещё один приятель.
[298]
Пешеходам отцовский «форд» казался передвижным музыкальным центром. Мячики ритма выпрыгивали через открытые окна, отскакивали от асфальта и падали один за одним на тротуар.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ВЕНДИГО
МОШЕШ II, КОРОЛЬ ЛЕСОТО В 1966—90. ПЕРЕРЫВ С 13 ДО 14. БЕЗ ВЫХОДНЫХ.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
Они шли медленно и обсуждали всё вокруг. Сперва их внимание привлек десяти-одиннадцатилетний мальчишка в красном пионерском галстуке («Помнишь, и мы такие носили»), затем плакаты со свастиками и подписями «Долой фашистский режим!». Митингующие глядели монополистами, не навязывались людям, как торгаши, у которых «самые свежие», а спокойно ждали, чувствуя себя единственными продавцами соли или спичек в городе. По замыслу организаторов, митинг должен быть костром правды, к которому из тьмы люди потянутся сами. Митингующие не обращали на Володю и Диму никакого внимания. Никто, кроме одной женщины. Она держала в руках листовки, раздавала их прохожим — крошечные искры, которые должны помочь ощутить тепло огня. Но в тот миг, когда молодые люди приблизились, спрятала листовки за спиной. Этим не дам, подумала она, даже если подойдут. Она видела, как Дима с Володей вышли из «форда», видела, что митинг показался им клоунадой, слышала их смех и комментарии. Но когда молодые люди подошли ближе, лицо женщины неожиданно просветлело, появилась лёгкая улыбка. Такая же, как на недавней фотографии на дубликат пенсионного удостоверения. Только тогда улыбка была искусственной, по просьбе фотографа, а теперь — настоящей. Женщина вспомнила молодую компанию на лавочке в парке — простых рабочих с такими же простыми родителями. И снова услышала: «Всё будет хорошо. Подождите ещё немного». И она сама повторила шёпотом: «Всё будет хорошо». ОТ ГРЕЧ. EKSTASIS — ИССТУПЛЕНИЕ, ВОСХИЩЕНИЕ. МОШЕШ II, КОРОЛЬ ЛЕСОТО В 1966—90. ПЕРЕРЫВ С 13 ДО 14. БЕЗ ВЫХОДНЫХ. И ещё кое-что. В качестве постскриптума, или эпилога, или даже второй части: Света знала о вендиго не так уж и много. Во-первых, он ест людей, которые заблудились в лесу. Во-вторых, он свистит, и свист этот напоминает шорох листьев или лёгкий ветерок — на этот свист к нему люди и идут. В-третьих, если вендиго не съест человека, а только укусит, то через время этот человек сам станет вендиго. Ну вот, вроде, и всё. Девушка шла по пыльной дороге и ворошила память, выискивая эти сведения. Хотя сейчас к месту были бы другие мысли. Минуло уже около часа. Если вспомнить прошлый раз, когда Свету провожала двоюродная сестра, то дорога заняла минут сорок. Весь путь — от начала до конца. «Нужно было внимательней следить за дорогой», — подумала Света. Хотя... Что тут сложного? Никакой это не лабиринт. Сперва прямо, прямо, прямо... Вдоль поля, через ж/д пути, через мостик, затем поворот направо и дальше по небольшой дороге опять прямо, прямо. Так она и сделала. Повернула направо. Повернула там, где нужно. Это уж точно. Там росло большущее дерево и стоял указатель, правда, покосившийся, со стёршейся надписью, но всё же ещё способный служить маяком. А дальше? Прямо и прямо... Только вот пункт B, пункт назначения, почему-то не появлялся. Через некоторое время Света забеспокоилась. Остановилась и посмотрела по сторонам, пытаясь вспомнить, проходили они здесь с сестрой или нет.
[299]
ЕРХОВ Впрочем, девушке быстро удалось справиться с беспокойством. Во-первых, не в лесу же я заблудилась, подумала она, а во-вторых, если даже это был и не тот поворот, то уж, наверняка, сама дорога должна вести к другому населённому пункту, а там можно будет всё разузнать и, скорей всего, договориться, чтобы кто-нибудь подвёз. Продолжая втолковывать себе, что ничего страшного и всё в порядке, Света двинулась дальше. Прошло не менее часа, прежде чем дорога встретила свою цель. Но это был не населённый пункт, а одинокое строение (заправка и кафе). Впрочем, подумала Света, это даже к лучшему. В деревушке пришлось бы стучать в окна, объяснять жителям, что произошло, и выслушивать кучу всего, прежде чем кто-то захочет помочь. Людей не было видно — ни хозяев, ни гостей. Наверное, у них не очень-то хорошо с клиентурой, подумала девушка, да и откуда ей здесь взяться. За время, пока Света шла, ни мимо, ни навстречу не проехало ни одной машины. Света зашла в кафе. Сперва посмотрела на дверь, нет ли вывески «Закрыто» или «Перерыв». Хотя, будь такая табличка, Света всё равно бы зашла — разве что постучав. Внутри было пусто. В смысле людей. Сам же зал выглядел ухоженным и вполне живым. Если это было заброшенное место, то забросили его совсем недавно, ну, может, неделю назад. Света молча подошла к стойке и постучала по ней. Меньше всего ей хотелось напоминать себе грудастую дурочку из фильма ужасов, которая заходит в подобное место и начинает громко спрашивать: «Из зэ энибади хиар?» Никто не отреагировал на стук — ни в первый раз, ни во второй, ни в третий. Девушка облокотилась на стойку, решив выждать немного, и тут заметила нечто действительно странное. К дверце холодильника был скотчем приклеен листок: ВОЗЬМИ СЕБЕ ПИВО И ЕДУ И такие листки были повсюду. «РАЗОГРЕЙ СЕБЕ ЕДУ» — на микроволновой печи, «ПОСЛУШАЙ РАДИО» — на радиоприёмнике, «ВОЗЬМИ СЕБЕ СТОЛОВЫЕ ПРИБОРЫ» — на дверце шкафчика... И множество других. «ПОМОЙ РУКИ ПЕРЕД ЕДОЙ», «НАЛЕЙ СЕБЕ ВЫПИТЬ», «СДЕЛАЙ СЕБЕ КОФЕ», «ВОЗЬМИ СЕБЕ САЛФЕТКИ» и т. д. Сперва Света подумала, что это такое своеобразное проявление чувства юмора кого-то из работающих здесь. Вполне правдоподобно, если б не «себе», присутствующие на каждом листке. Зачем писать «сделай себе», «налей себе», если в подавляющем большинстве случаев в кафе всё делается и наливается клиентам? Может, подумала девушка, здесь так принято? Приходишь и сам себя обслуживаешь. Может, где-то стоит кассовый аппарат с листком типа «ЗАПЛАТИ НАМ» или «ОСТАВЬ СВОИ ДЕНЬГИ»? В конце концов, идея перекусить представлялась не такой уж плохой. Света разогрела себе кусок пиццы и сделала кофе; потянулась рукой к радио, но тут же передумала — «а то ещё не услышу, как ктонибудь подъедет к заправке». И тем не менее подъезжающую машину Света пропустила. Когда она разогревала себе второй кусок пиццы, вошёл молодой человек. — Ну и интересные у вас здесь правила, — обратился он к Свете, едва переступил через порог. — Не у нас, — ответила Света. — Я здесь очутилась так же, как и вы.
[300]
Меньше всего ей хотелось напоминать себе грудастую дурочку из фильма ужасов, которая заходит в подобное место и начинает громко спрашивать: «Из зэ энибади хиар?»
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ВЕНДИГО — Наверное, не заметил вашу машину, — молодой человек слегка развел руками. — Её и нет. Я пришла пешком. — Тогда ясно. Кстати, и здесь то же самое? — В смысле? — Ну, на улице висит листок «ЗАПРАВЬ СВОЮ МАШИНУ»... Света улыбнулась и стала читать надписи. — Да, — сказал молодой человек. — Странно всё это. — Вы кушать будете? — Не откажусь. Пока Света разогревала еду и готовила кофе, молодой человек осматривался. — Может, включить радио? — спросил он. — Давайте. Молодой человек включил радио, и по кафе пополз звук лёгкого ветерка. Он хотел попробовать поймать какую-нибудь станцию, но Света остановила его: — Оставьте это. Пусть будет. Они обедали, слушая шум, который с каждой секундой становился для них всё более мелодичным.
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[301]
ЕРХОВ
[302]
Константин Юдин родился в 1981 году. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета. Публиковался в харьковских альманахах, работал корреспондентом харьковских и всеукраинских периодических изданий. В данный момент — «специалист по продвижению продукции на рынок» в издательстве, специализирующемся на юридической и экономической литературе. Живёт в Харькове.
Не помню что — а «что» как раз неважно, как говорят, — хотел бы я представить тебе, даже неважно «как», а важно, не помню что там — как тебя представить себе, да и неважно «как», а что мне там эти «что» и «как», ведь есть же что-то ещё, что важно. Что-то там, не помню, ещё прими, какой-то там чего-то ещё залог рукой небеспристрастной, к чему — неважно, как и «чем», но кстати: кому? Кто ты? Но и неважно, раз ты есть, если есть ты всё неважно, так и прими его — не помню, что не помню, какой там плод бессонниц, вдохновений, заметок горестных, то тёплых, то не весёлых слов, абзацев, предложений.
всё что мог что не мог не сказать все слова а контекст Бог с ним что сказал без прикрас то есть текстом подтекстом и тем прямым
[303]
ЮДИН если это неправда а что это Бог меня чёрт возьми и сказал словно с водки как если бы «сводки» СМИ это были раз так что тебе мне сказать ещё не сказать и словами устами да и чем ещё и сказать тебе если неправда всё это ложь если ложь что попишешь перо-то с чего возьмёшь если это неправда не так ли всё вновь не так то есть ложь есть не ложь чёрт возьми это ложь это факт ну а что это катарсис что ли какой-то там ну а где ему взяться ещё Боже мой так слова не те что же это как это понять не понять как всё это в голову взять чёрт что-то тут есть ещё что перо изолгалось как чижик один а что если всё это правда прямая не так ли то что мне сделать сказать мне тебе тогда если ложь это ложь если нет если да это да что сказать если это чёрт что-то опять не то если всё это правда то чёрт меня дёрнул что говорить ещё с водки как что-то там чижик пьёт и к устам там подносится пусть не отнимется от
ну а что это катарсис что ли
Вечернее Я думаю о мыслях о себе... Да нет, не о себе, а так... Я просто сижу здесь на диване и смотрю из-за плеча, и вижу на диване себя сидящим, где-то сбоку лампой с железным абажуром освещённым, и сознаю, что зимний двор за шторой, что за двором — похожий двор, что... Впрочем, другая мысль неспящий ум тревожит. Конкретнее: что завтра в послезавтра не перейдёт, а перейдёт в сегодня. А я умру сегодня. Сколько грусти в подобной прибаутке! До конца не довести такую мысль всё же: она свой смысл обретает только после того, как подойдёт к концу. Я где-то вычитал, что смысл жизни сосредоточен за её пределом. Как много грусти в этой прибаутке! Как хочется послать его подальше — так он недосягаем для посланий. Но я не верю всё же в то, что это и есть диалектический хвалёный
[304]
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
ДЕВУШКЕ ИЗ МОСКВЫ закон (там Гераклита, Гегеля, кого-то другого), что он жизнь берёт в тиски некрофилии, гриппа, дерматита, шизофрении, сифилиса, оспы, что всё это так глупо, бестолково и нездорово, спутанно, как нам хотелось бы, вернее, не хотелось бы думать... Я давно уже заметил: какая-то всегда есть обречённость в вечерних размышлениях, бесцельность в этих бесплодных помыслах о завтра. О если бы умирали «завтра», ну или «послезавтра» — в «фьючер пёрфект» абстрактном там, конкретном, виртуальном, лицом к лицу не сталкиваясь с фактом самим, мы б никогда не умирали! о если б, можно так сказать...
О нет, не плачь
Ты что-то ищешь в чём-то, или нет, не ищешь, а тебе плевать на это на всё и вся, не знаешь сам и света ты белого не видишь, так как свет сошёлся клином где-то. И легла на тексты тень отвязанного трёпа. О нет, не спрашивай, что надо сделать, чтобы не облажаться от добра и зла по эту сторону, не выпасть из или не впасть, но по какой-то схеме всё сделать точно, всё сказать по фене, — ты сам не знаешь, от чего спастись нельзя. Не знаешь сам, и только знак того, что всё не так, что Бог нас кинул или покинул — как не помню, — клином клин вышибает в мыслях, и никак не разобраться в двух словах. О нет, не плачь о паре-тройке слов с неясным процентом смысла, прошлым, настоящим, без будущего, без любви примет. О нет, и в голову, ни в счёт их не бери — ты застываешь вдруг на раз, пронзённый мыслью одной насквозь и насквозь, нет, не в смысле прямом, а не рванёшь на раз-два-три.
Девушке из Москвы Что там делать? Ты просто идёшь в магазин или просто назад, — это стрёмное место. Это что-то там в окне — никому неизвестно, что там через минуту возникнет за ним
©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1(7)’06
[305]
ЮДИН и за сим. Что ли Ленин или Дед Мороз, или просто ОМОН — это грустная тема. Ты идёшь по земле под напев Эми Нема и Газманова. Всё происходит всерьёз. Всё всерьёз. Пусть горят фонари на кольце, пусть распутица, Путин, бывает, стреляют. Это сказка, засохни, пусть так не бывает, пусть не ты не со мной будешь в первом лице, множественном числе, пусть забуду прикол в чём здесь был — это сказка, пусть правда простая, пусть летящая пуля в тебя холостая, пусть забуду, как я этой улицей шёл, пусть менты с автоматами наперевес вслед нерусскому призраку трёх террористов или там наркоманов и силы нечистой со взрывчаткой в горсти, наркотой там и здесь, ну и без регистрации, пусть средь осин на прицел вдруг возьмут, если я что-то понял в этой полной фигне, в лучшем случае вспомню что ли ясень из Ясенево, блин, осину ли, блин.
2001—2002
[306]
Журнал издан при поддержке Сапронова Юрия Анатольевича, депутата Харьковского городского совета Главы Правления Харьковского городского благотворительного фонда
Редакция Константин Беляев Андрей Краснящих Юрий Цаплин +38 (057) 703-53-62 sp-issues@narod.ru
ISSN 1682-6418
Учредитель и издатель СПД ФЛ К. М. Мациевский Серия ХК № 859 от 29.01.2002 Подписано в печать 26.06.2006 Отпечатано в ООО «Золотые страницы», ул. Космическая, 26, тел. 701-0-701. Заказ № ______ Печать офсетная Цена договорная Тираж 400 экз.
Вёрстка Михаил Либин
Фотозаставки Ю. Ц., кроме с. 47 (Вадим Масич) и с. 111 (графика Сергея Панкратова)
Электронная версия http://sp-issues.narod.ru
Словарь народов Пушкина (на материале поэзии) американец — грубый [«К Наталье», 1813] армянин — хитрый [«Отрывки», 1821]
башкирец галл галлы грузинки грек
гречанка далмат далматы еврей
еврейка жид
итальянцы испанец испанка казак
казаки
калмык калмычка китаец лях молдаванин молдаване немец
немчура парфяне перс
— не чеченец [«Тазит», 1829—1830] — старуха, трус, раб [там же] — безобразный [«Братья разбойники», 1821—1822] — надменный (бежит) [«Воспоминания в Царском Селе», 1814] — хищные [«Воспоминания в царском Селе», 1814] — мстительные (россияне гибнут на их лоне) [«Кавказский пленник», 1820— 1821] — великодушный [«К Овидию», 1821] — болтливый [«Отрывки», 1821] — строптив [«Олегов щит», 1829] — верная [«Гречанка верная! не плачь, — он пал героем!», 1821] — лукавый [«Песни западных славян», 1834] — изменники (разбежались) [«Песни западных славян», 1834] — презренный (постучался) [«Чёрная шаль», 1820] — верный [«Христос воскрес», 1821] — сребролюбивый (теснится средь толпы) [«Отрывки», 1821] — в чёрных локонах [«Братья разбойники», 1821—1822] — хороша (была) [«Гаврилиада», 1821] — лиходей (убили, как собаку) [«Песни западных славян», 1834] — богатый [«Братья разбойники», 1821—1822] — брюхатые [«Монах», 1813] — ревнивый [«К вельможе», 1830] — благородная [«Пред испанкой благородной», 1830] — удалой [«Казак», 1814] — без головы [«Делибаш», 1829] — прямой [«Д.В.Давыдову», 1836] — ночной аулов разоритель, рабов отважный избавитель [«Кавказский пленник», 1820—1821] — усталый (задремал) [там же] — беспечные [«Кавказский пленник, 1820—1821] — смелые [там же] — мятежные [«Полтава», 1828—1829] — друг степей [«Я памятник себе воздвиг нерукотворный», 1836] — любезная (прощай!) [«Калмычке», 1829] — учтивый [«К Наталье», 1813] — кичливый [«Клеветникам России», 1831] — тяжёлый (ходит) [«Отрывки из «Путешествия Онегина»] — сонные [«Из письма к Гнедичу», 1821] — аккуратный [«Евгений Онегин», 1833] — в бумажном колпаке [там же] — с колпаком на волосах, с кружкой, пивом налитою, и с цигаркою в зубах [«К Наталье», 1813] — кичливые [«Из Анакреона», 1835] — важный [«Отрывки», 1821]
росс русский
— верный [«Клеветникам России», 1831] — невольник чести беспощадной (видит вблизи свой конец) [«Кавказский пленник», 1820—1821] русский народ — глупый (чем жирнее, тем тяжелее) [«Евгений Онегин, десятая глава] славянин — неуклюжий [«К Батюшкову», 1814] — суровый [«К Овидию», 1821] — гордый (ходит) [«Отрывки из « Путешествия Онегина»] славяно-росс — надутый [«Тень Фонвизина», 1815] татарин — буйный (пировал) [«Бахчисарайский фонтан», 1821—1823] татаре — простые [«Кто видел край, где роскошью природы», 1821] — простые [«Бахчисарайский фонтан», 1821—1823] тунгус — дикой (ныне) [«Я памятник себе воздвиг нерукотворный», 1836] турок — молчаливый [«Отрывки», 1821] финн — рыжий [«Братья разбойники, 1821—1822] — печальный пасынок природы [«Медный всадник», 1833] француз — убогой [«Евгений Онегин», 1833] хазары — неразумные [«Песня о вещем Олеге», 1822] цыган — везде кочующий с ленью праздной [«Братья разбойники»,1821—1822] — дикий [«Цыгане» 1824] — беспечен, здрав и волен [«Цыгане», ран.ред.] цыгане — не сербы [«Песни западных славян», 1834] — шумною толпою кочуют (по Бессарабии) [«Цыгане», 1824] — мирною толпою бродят (так же) [там же] — встревоженной толпою робко окружают (убийцу) [там же] цыганка — кочевая [«Княгине З.А. Волконской», 1827] черкес — проворный (летает) [«Кавказский пленник», 1820—1921] — оружием обвешан (гордится) [там же] — неутомимый и безмолвный (бросается в реку) [там же] — черноокий (не крадётся в тишине ночной) [там же] — суровый (запевает в горах) [там же] черкесы — праздные (сидят) [«Кавказский пленник», 1820—1821] — грозные (дивятся) [там же] черногорцы — племя злое [«Песни западных славян», 1834] — таковы [там же] чеченец — ходит за рекой (3 раза) [«Кавказский пленник», 1820—1821] — храбрый [«Тазит», 1829—1830] чеченцы — лихие (на коне) [«Не пой, красавица, при мне», 1828, ран.ред.] чухонец — прямой [«К Баратынскому», 1826] — убогий [«Медный всадник», 1833] швед — гордый (одолевал наш край печальный) [«Езерский», 1832, ранн. ред.]