Флакон с духами by Yura Waisman

ФЛАКОН С ДУХАМИ

С 28

Сегаль, Э. Флакон с духами. Роман. — Санкт-Петербург: Свое издательство, 2010. — 200 с.

Оформление обложки — Александр Данилов Фотографы — Семен Чалов, Дмитрий Пистров

ISBN

©Эстер Сегаль, автор, 2010

ISBN

1. Звук В течение одного короткого мгновения это было так громко, что сразу после наступило безмолвие, и понадобилось добрых пара сотен секунд, чтобы первые острые осколки звуков начали проникать в уши ошарашенных грохотом людей. — Что, что это было? — спрашивали те, что внутри. А те, что снаружи, уже все знали и с невероятной скоростью образовывали живую изгородь вокруг внезапно обретенной новой обители любопытства. Они взирали на вдруг преобразившуюся стену доселе столь знакомого дома, на деловито снующих полицейских, на скапливающиеся вдоль дороги амбулансы, сирены которых на этот раз казались гораздо тише, чем обычно, после того, что было таким громким и сейчас должно было уже обрести название, достойное почтенных очевидцев и газетных хроник. И вот наконец кто-то первый, и не то чтобы очень

догадливый, а, скорее, более закаленный по отношению к резким звуковым перепадам, изрек это название — это знакомое, пугающее слово. Изрек, чуть картавя и немного нараспев, так что это прозвучало так: «Тер-р-ракт!» И было не очень понятно, что слетело с уст этого проворного наблюдателя трагедии. Происходило ли озвученное им имя от слова «террор» или, может быть, от латинского слова «терра», что, как известно, обозначает землю и в данном случае могло вполне означать то, что земля несколько минут назад явно и ощутимо содрогнулась и, кажется, еще продолжала слегка колебаться. Во всяком случае, тем, что были снаружи, казалось уже не столь безопасным и простым, как еще совсем недавно, сдвинуться с места и потревожить обиженную землю своими шагами. Что уж говорить о тех, кто внутри! «Тер-р-ракт!» — начало разноситься от эпицентра к периферии, от передних рядов к задним. Причем там, на последнем этапе проникновения зловещего слова в уши жаждущих подробностей людей, оно уже становилось каким-то шипением. По всей видимости, в данный момент оно происходило, скорее, от «террариума» и отдавало ядом и смертью. Хотя имела ли место в центре событий смерть, стоящие снаружи еще не знали. А очень хотелось знать.

В это время внутри еще довольно молодой, но уже весьма расплывшийся сержант совершал стремительный и деловитый осмотр пострадавшего помещения. Тут и там валялись куски штукатурки. Осколки стекляной посуды, еще недавно украшавшей стойку кафетерия, скрипели под башмаками сержанта. Но что им, этим грандиозным, высоко зашнурованным монстрам на толстой подошве до жалких укусов разбитой утвари? Они дробили стекло на еще более мелкие кусочки и сновали по всему периметру кафе, монотонно стуча и этим слегка успокаивая тех, кто внутри и кто потихоньку начал осознавать, как им повезло. — Ну, слава Б-гу! — наконец произнес сержант. — Все живы! Затем, подцепив мимоходом одно из еще лежавших на блюде пирожных, он впился в него зубами, проглотил и добавил не то для самого себя, не то для всех остальных: «На этот раз пронесло!» Несколько подвластных сержанту полицейских и дюжина проворных санитаров с облегчением восприняли этот умиротворяющий вывод, совпавший и с их наблюдениями и ощущениями. «Пронесло! Пронесло!» — отозвалось внутреннее эхо каждого из тех, кто внутри и снаружи. Наконец-то их эмоции завибрировали в уни-

сон. После чего уличным наблюдателям осталось только покинуть стремительно рассасывающуюся толпу и отправиться по своим делам. Тем же, кто еще был внутри, тоже предстояло быть исторгнутыми из чрева разрушенного дома. Не вписываясь в разряд серьезно пострадавших, они уже не могли интересовать собравшийся здесь ради них спецперсонал. И дело сводилось лишь к механическому и скучному заполнению дежурных протоколов. Тех, кто в момент взрыва оказался внутри, было около полутора десятков (более точное число предоставим знать стражам порядка), и каждый из них был занят собой. А именно: приведением в порядок одежды и причесок, собиранием рассыпавшегося по полу содержимого сумочек, осмотром синяков и ссадин и воздыманием рук в качестве благодарной дани милосердным Небесам. А одна молодая женщина рассеяно, как будто во сне, подхватила сумку и тихо и практически незаметно для остальных направилась к выходу. То ли потрясение ее было слишком сильным и она действовала по наитию, то ли она испытывала отвращение к бумажной возне и посему не желала заполнять бюрократические формы, но она выскользнула из кафе и зашагала прочь. Причем, на первый взгляд, даже не задумавшись о направлении.

Пройдя сто метров, она вдруг как вкопанная остановилась рядом с витриной магазина одежды и посмотрела в большое зеркало, расположенное между манекенами и выгодно отражавшее отдельные детали ассортимента таким образом, что они казались еще более яркими и великолепными. Зеркало это привлекло внимание женщины. Она долго вглядывалась в него и, казалось, внимательно изучала увиденное. На лбу у нее, ближе к виску, была небольшая ссадина. Одежду тут и там пятнали следы отколовшейся от взрыва штукатурки. Но в целом вид ее был довольно приличным, и она даже не стала приводить себя в порядок и отряхиваться. Она просто постояла пару минут перед зеркалом, а потом, словно силой, оторвала себя от собственного изображения и пошла себе, все больше удаляясь от последних двадцати минут своей жизни.

2. Отражение — Так, значит, я — брюнетка, — подумала она. — Неплохо! Впрочем, наверное, если бы я оказалась блондинкой или шатенкой, мне это тоже бы понравилось. Ведь нет абсолютно никакого смысла не нравиться самой себе. И хотя другие люди, как мне помнится, зачастую от этого страдают, я-то явно не из таких. Так что предположение о том, что я могла бы быть блондинкой или шатенкой не вызывает у меня отрицания. Или рыжей. И все-таки хорошо, что я брюнетка. Да, это положительно хорошо. Так же хорошо, как то, что у меня нет лишнего веса. И как то, что у меня длинные пальцы. И как то, что у меня есть чуть-чуть веснушек. И как то, что, я, по всей видимости, успела перекусить в том кафе и еще не проголодалась. И как то, что мои серые туфли симпатичные и не жмут, потому что я, кажется, ненавижу неудобную обувь.

И вот на этом самом месте поток ее мыслей оборвался, и она сказала себе: «Стоп! Откуда я знаю об этой ненависти?» Действительно, откуда бы ей знать? Разве знание не должно быть плотно укрыто оберткой памяти? Разве одно отделимо от другого? И если да, то что тогда определяет то тонкое место разрыва (ведь, как мы помним, где тонко, там и рвется), которое отлучает их друг от друга? И еще: откуда мы помним, что рвется там, где тонко, если мы вообщето почти не помним ничего остального? Это все подумала она перед тем, как снова сказать себе: «Стоп!» Но мысли не остановились. И чтобы им помочь, ей пришлось остановиться самой. И на этот раз не рядом с магазинной витриной, а просто так, посреди улицы. Вот прямо так и замереть, затормозить так резко, что если бы она была машиной на проезжей части в час пик, то не избежать бы ей аварии. А так — ограничилось лишь парой удивленных взглядов тех, кто шел позади. Потому что люди не привыкли, что пешеходы, бодро шагающие в заданном направлении (если, конечно, им понятно задание) останавливаются как вкопанные и смотрят не то просто под ноги, не то как будто прямо-таки сквозь асфальт, словно он вдруг обжег им пятки, несмотря на толстые подметки.

Но ее обжег не асфальт. Ее обожгла очередная мысль (да остановитесь же вы!) — мысль о том, что она ненавидит две вещи: неудобную обувь и предательство. И что одно как-то связано с другим. Что это вообще практически одно и то же. Потому что и то, и другое лишает опоры под ногами. И что все это так неприятно отзывается в ее сознании, что становится совершенно очевидно, что еще совсем недавно с ней произошло что-то в этом роде. Либо ее кто-то предал, либо ей натерли туфли. А может быть, и то, и другое. От этой мысли стало еще противнее (ну точно: что-то такое явно случилось), и она ощутила явную потребность немедленно определиться с тем, что это было и когда. Казалось, без этой определенности невозможно продолжать вышагивать в пространстве. Хотя, с другой стороны, ну как, ну как это может казаться ей сейчас более важным, чем то, например, что она совершенно не знает, как ее зовут?! Как ее зовут, она не знала. Она не знала, сколько ей лет. Она не знала, где она живет, чем занимается, кого любит, — если вообще любит кого-то. Она не знала, есть ли у нее таланты и пристрастия. Она не знала, есть ли у нее муж и дети. И она даже не могла представить, ждет ли ее сейчас хоть ктонибудь, и если да, то где. Она совершенно не представляла также, что с ней

случилось. Ей казалось очевидным, что все утраченные ею знания покинули ее совсем недавно, в том самом злосчастном кафе. Но она не помнила, как это произошло. Она не помнила, ударялась ли она головой. (Тут же она ощупала свою голову руками и, не  обнаружив никаких признаков шишки, пришла к выводу, что не ударялась). Она не помнила, испугалась ли она, услышав взрыв, и, соответственно, ей было совершенно не очевидно, что причиной потери памяти стал испуг. И то, что сам звук взрыва — такой неожиданный и всепоглощающий, что, казалось, он вбирал тебя в себя, а затем неохотно выпускал, но уже совершенно преображенным человеком, другим и незнакомым прежде, — то, что сам этот звук мог пошутить с ней и начисто стереть все ее воспоминания, тоже нельзя было считать непреложным фактом. И так как причина случившегося была неясна, то она решила не тратить время на ее поиски, а подумать о чем-нибудь другом и более перспективном. Например, о том, что она чувствует сейчас, поняв, что ничего не понимает. Страх? Его не было и в помине. Потому как чего бояться человеку в цивилизованном месте? Стоит только ей обратиться в полицию — и там ей сразу же помогут. Тем более что, вполне вероятно, скоро в полицию обратятся те, кто беспокоится, куда она

пропала. И когда два встречных потока информации сольются в общей точке, ей моментально выдадут листок, на котором будет прочерчен строгий вердикт реальности: такая-то такая-то, такого-то года рождения и так далее. Острый приступ одиночества? Отнюдь. Похоже на то, что она вообще не из тех, кому обязательно требуется общество и кому стоит только остаться наедине с самими собой, так сразу же нечем себя занять. И даже подумать не о чем, ибо голова у них становится похожей на пустой теннисный корт, где некому гонять мячи и посему там воцаряется безмолвие. Ей же, наоборот, кажется, нравилось оставаться одной. По крайней мере, сейчас ей это точно нравилось. И, может быть, именно поэтому она ускользнула из того кафе, чтобы не попадаться в лапы полицейским, которые тут же занялись бы ее личностью, тем самым лишив ее личность возможного и, вероятно, богатейшего опыта: побыть неопределенной и незаполненной очевидными фактами бытия. А ведь это так любопытно: утратить себя совершенно, а потом восстановить по крупицам, словно прожив заново все те годы, о точном количестве которых она не подозревала, но которые явно имели вес и помогали силе земного притяжения держать ее в границах жизни. Да, пожалуй, больше всего ею овладело любо-

пытство. И еще ощущение какой-то небывалой легкости. Прямо-таки головокружительной легкости, граничащей чуть ли не со счастьем. Потому что она как-то сразу поняла, что потерять себя на время — это самый лучший из всех возможных вариантов развития. Потому что можно все начать сначала. И даже возвращаясь к прежней жизни (а в том, что так рано или поздно произойдет, она не сомневалась), можно фильтровать данные. Что-то принять, а что-то отринуть. Ну поймите, я ведь ничего не помню, так как же вы (кто это «вы», она не представляла, но они явно существовали где-то там и омрачали ее прошлое) можете меня заставлять?! Так что теперь ей предстояло только определить пути самопознания и выделить максимальное время для прохождения этих путей. Максимальное — чтобы подольше понаслаждаться только что обретенной легкостью. Как будто бы кто-то, обремененный багажом, уныло тащился по улицам незнакомого города, не смея даже останавливаться рядом с его достопримечательностями, и вдруг обнаружил бы камеру хранения, сдал бы туда ненавистные чемоданы и вспорхнул, моментально оценив и городскую ратушу, и фонтан, и стаи голубей, и улыбки прохожих. Путей самоопределения было несколько. 1. Походить по городу в поисках ассоциаций, которые разбудят нужные воспоминания, которые,

в свою очередь, совьются в цепочку, которая, в свою очередь, приведет ее к порогу дома: своего, или друзей, или того, где она работает — того, где ей хорошо или плохо. 2. Опять же, походить по городу, чтобы ктонибудь знакомый (ведь есть же они у нее) окликнул ее по имени, а потом фактически или мысленно взял за руку и отвел к порогу дома, опять же: своего, или друзей, или того, где она работает — того, где ей хорошо или плохо. 3. Еще проще: открыть сумочку, которая болтается у нее на плече и достать оттуда удостоверение личности, или банковские чеки, или еще что-нибудь этакое, что помогло бы ей определить самое себя и то место, в котором оно обитает. А там уже видно будет, что это за место и как ей там обитается — хорошо или плохо. У каждого из обозначенных путей были свои преимущества и недостатки. Например, встреча знакомых была чревата двумя неприятностями. Во-первых, нужно было бы объяснять им, почему она их не помнит, а ей очень не хотелось тратить на это время и силы, которые необходимо было беречь для чего-то более важного. Для чего, она не знала, но даже поиск этого важного казался ей более интересным и достойным, нежели мелодраматические охи, которые ей предстояло услышать

в случае столкновения с неким уже изначально ставшим неприятным знакомым. Ей так и представлялся этот поток восклицаний, это торнадо, вроде: «Ах, бедняжка! Ты совсем ничего не помнишь. Ну как же это? Ну, хотя бы тетю Зину ты должна помнить? А дядю Хаима? А твои любимые круассаны с растопленным маслом?» На этой фазе фантазии ее чуть не стошнило. Хотя мысль о круассанах показалась интересной, и она пообещала себе немедленно этим заняться, как только будет решена первая проблема: что делать. Тем более что у хождения по городу была еще одна проблема, та, которая «во-вторых». Если ее узнают довольно быстро, то, значит, вот-вот придется расстаться с завораживающей легкостью небытия, в котором она сейчас пребывала. Ступала по земле и одновременно не касалась ее. Ибо не знала, чтó это за земля, так же, как не знала, чтó это за нога, сколько времени она топчет эту землю и кому принадлежит. Так что путь оставался единственный — третий. А чтобы открывание сумки не столкнуло ее с правдой жизни молниеносно, она решила ни за что, ни под каким видом не читать обнаруженных в сумке документов прежде, чем истечет, допустим, пять часов, или лучше, шесть. Тут она подумала, что совершенно не представ-

ляет, который час. Но это было поправимо, ибо, как и у большинства людей, на левом запястье ее оказались часы. Строгие, стильные, хорошей фирмы и похожие на те, что никогда не врут. На часах было 12.45. И это значило, что момент истины откладывается на 18.45. Или, для ровного счета, на 19.00, что и было торжественно решено и провозглашено внутренним голосом. На внешнем же уровне это выразилось в том, что она огляделась, увидела невдалеке небольшой скверик, решительно направилась туда, выбрала милую скамеечку в уголке, села и поставила на колени сумку. Довольно симпатичную и качественную сумку, которая скрывала в себе целый мир — его прошлое, настоящее и будущее. И потому открыть ее было очень страшно. Все равно что открыть клетку, где мечется зверь неизвестной породы с колдовскою властью в своем желтом глазу. «Ну что ж, — подумала она. — Была не была!»

3. Сумка Она потянула за молнию. Та оказалась податливой, и сумка открылась мгновенно и бесшумно, обнажив свою весьма упитанную утробу. Молодой женщине предстояло сейчас провести некое подобие хирургической операции больному с неопределенным диагнозом, когда очевидно, что резать надо, но что обнаружится в глубинах организма, еще неясно. Без скальпеля и без перчаток, но очень-очень осторожно она начала извлекать содержимое сумки и перекладывать к себе на колени. Потихоньку, предмет за предметом. Пока на коленях не оказались: косметичка, ключи с брелком в виде дельфина, пачка одноразовых салфеток, кошелек из темно-зеленой кожи, почти пустой, если не считать тусклую и слабо звенящую мелочь, использованный билет на автобус под номером 18, простенькая зажигалка из цветной

пластмассы, из самых дешевых, почти пустая пачка сигарет «Данхилл», потрепанный по углам роман Кэрролла об Алисе с закладкой в первой трети (на закладке — сердечки: с блестками и без), мандарин в полиэтиленовом мешочке и запечатанный флакон с духами фирмы Эсти Лаудер. Вот, пожалуй, и все. Больше всего ее поразил не набор предметов — над этим она еще не успела как следует поразмыслить, — но тот факт, что она зря боялась соблазна сразу же наброситься на удостоверение личности: его не было. Так же как не было ни одного документа. И вообще ничего, на чем подразумевалось наличие имени, фамилии и адреса. Ни медицинской страховки, ни банковской карточки, ни блокнота со списком текущих дел, ни телефонной книжки, ни даже телефона. Только сейчас она поняла, почему за все то время, что она была наедине с новою собой, никто ей не позвонил. Звонить было некуда за полным отсутствием аппарата. «Ну и ну! — подумала она. — Похоже, я не из тех, кто любит определенность. Но почему? Неужели жизнь так надоела мне, что я сознательно избегала с ней соприкасаться? Почему без телефона? Почему без паспорта? Что, разве и имя мое мне осточертело, и я хотела, чтобы ни одна бумажонка не напоминала мне о нем?»

Все это было очень странно. Она, конечно, не могла быть уверена на сто процентов, но ей почему-то казалось, что она человек упорядоченный и вряд ли могла бы обойтись, по крайней мере, без ежедневника. Она не знала точно, но ей представлялось, что она женщина деловая и что события вертятся вокруг нее не переставая. Что она — центробежная сила бытия, и каждая ее минута обладает весом и целью. Но содержимое сумки никак не совпадало с ее ощущениями, и ей пришлось смириться с реальностью. С сумкой, наполненной косметикой. С закладкой в сердечках и блестках. И с пластмассовым дельфином, который не то задремал, не то осклабился с ироничной миной: ну, что, мол, голубушка, не тут-то было? Да, это было не тут и не так. И она сама над собой посмеялась, под стать дельфину, что ее решение о 19.00, пожалуй, стоит признать весьма поспешным. Но менять его она не собиралась и, обнаружив первую явную черту характера — упрямство, она повторила себе, что к 19.00 она будет знать, кто она, во что бы то ни стало. А так как минутная стрелка на ее стильных часах была неутомима, она решила продолжить самопознание и для этой цели сконцентрироваться на предметах, обнаруженных в сумке. Каждый из них был целым миром, или, если верить Канту, вещью в себе. Каждый из них был куплен ею или получен от кого-то. Каждый имел историю. Каждый имел

на нее право, ибо был извлечен из недр другого ее предмета — сумки, которая всегда сродни хозяину. Или хозяйке, как в нашем случае. В общем, придется познакомиться с каждым этим зверьком, выпущенным на волю, заново. И один из них, а может быть, и все сразу, выпустит из когтей тайну и даст ей верную нить, отматывая которую, она рано или поздно (но не позже, чем к 19.00) придет к самой себе и, ласково приветствуя саму себя, произнесет: «А вот и я!» Начать она решила с книги. Ведь может статься, что последние прочитанные перед взрывом страницы (она так и представила себя листающей книгу и надкусывающей теплый круассан) наведут ее на нужную мысль и включат память, пострадавшую от короткого (ну не вечного же) замыкания. Итак, книга. Итак, закладка. Итак, сердечки и блестки. Сейчас — ваш час!

4. Алиса «Алиса и Синяя Гусеница долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец Гусеница вынула кальян изо рта и медленно, словно в полусне, заговорила: — Ты... кто... такая? - спросила Синяя Гусеница. Начало не очень-то располагало к беседе. — Сейчас, право, не знаю, сударыня, — отвечала Алиса робко. — Я знаю, кем я была сегодня утром, когда проснулась, но с тех пор я уже несколько раз менялась. — Что это ты выдумываешь? — строго спросила Гусеница. — Да ты в своем уме? — Не знаю, — отвечала Алиса. — Должно быть, в чужом. Видите ли... — Не вижу, — сказала Гусеница. — Боюсь, что не сумею вам все это объяснить, — учтиво промолвила Алиса. — Я и сама ничего

не понимаю. Столько превращений в один день хоть кого собьет с толку. — Не собьет, — сказала Гусеница. — Вы с этим, верно еще не сталкивались, — пояснила Алиса. — Но когда вам придется превращаться в куколку, а потом в бабочку, вам это тоже покажется странным. — Нисколько! — сказала Гусеница. — Что ж, возможно, — проговорила Алиса. — Я только знаю, что мне бы это было странно. — Тебе! — повторила Гусеница с презрением. — А кто ты такая? Это вернуло их к началу беседы. Алиса немного рассердилась — уж очень неприветливо говорила с ней Гусеница. Она выпрямилась и произнесла, стараясь, чтобы голос ее звучал повнушительнее: — По-моему, это вы должны мне сказать сначала, кто вы такая. — Почему? — спросила Гусеница. Вопрос поставил Алису в тупик. Она ничего не могла придумать, а Гусеница, видно, просто была весьма не в духе, так что Алиса повернулась и пошла прочь. — Вернись! — закричала Гусеница ей вслед. — Мне нужно сказать тебе что-то очень важное. Это звучало заманчиво — Алиса вернулась. — Держи себя в руках! —сказала Гусеница.

— Это все? — спросила Алиса, стараясь не сердиться. — Нет, — отвечала Гусеница. Алиса решила подождать — все равно делать ей было нечего, — а вдруг все же Гусеница скажет ей что-нибудь стоящее? Сначала та долго сосала кальян, но наконец вынула его изо рта и сказала: — Значит, по-твоему, ты изменилась? — Да, сударыня, — отвечала Алиса, — и это очень грустно. Все время меняюсь и ничего не помню…» На этом месте она решительно захлопнула книгу, так, что закладке и сердечкам на ней явно пришлось несладко, и погрузилась в новый и неожиданный поток мыслей. «Этого просто не может быть! — подумала она. Неужели я читала это перед тем, как то самое произошло. Неужели я читала о том, как девочка потеряла саму себя и, провалившись в кроличью нору, а вместе с тем и в череду постоянных изменений, перестала помнить о прошлом? Но это же — чудовищное совпадение! Или программа?! Но могло ли мое подсознание выстроить новую реальность под стать прочитанному? И повлияли ли эти строки на мое внутреннее и неосознанное решение покончить с прошлой жизнью?

Но даже если допустить, что это так, что такое вообще может быть, все же совершенно невозможно подчинить моему подсознанию и терракт. Ведь егото задумали и воплотили совершенно посторонние мне люди. Или совпадения такого рода тоже влияют на подсознание и угадываются людьми заранее? Хотя, с другой стороны, не могла же я предчувствовать терракт и посему сознательно выбрать книгу о потере себя и остановить чтение на той самой странице, которая особенно четко формулирует эту тему. И еще выбрать в злополучном кафе тот столик, который будет на таком расстоянии от взрывной волны, чтобы ничто иное не пострадало, кроме памяти, от которой мне якобы подсознательно хотелось избавиться?! На этом мысли ее окончательно запутались. А стрелка часов между тем подползала к половине второго. И это уже начинало ее нервировать. До семи вечера оставалось каких-нибудь пять с половиной часов, а дело не двигалось. И перспектива ночевать на улице или в полицейском участке ее совсем не привлекала. А все-таки подсознание — штука сложная, — снова подумала она. Поди узнай, зачем я всетаки выбрала для чтения эту самую книгу. Да ведь я и читала ее уже, и даже несколько раз!»

Она была в этом уверена, но откуда она могла это знать?! Забыв свое детство и юность, свое имя и фамилию, своих друзей и любимых, она при этом твердо помнила, что «Алису в стране чудес» читала. И даже сейчас она могла бы более или менее четко пересказать весьма запутанную фабулу этого произведения. А еще она помнила романы Толстого, труды экзистенциалистов. Причем она точно знала, что предпочитает Сартра, а Камю отдает почетное второе место. Она помнила пару сонетов Шекспира и даже для проверки начала повторять про себя: Ее глаза на звезды не похожи, Ее уста кораллом не назвать, Не белоснежна плеч открытых кожа, И проволокой черной вьется прядь. «Проволокой черной, совсем как у меня», — подумала она не без оттенка самодовольства. И не без горечи, ибо какой прок от Шекспира тому, у кого нет никакого иного пристанища в мире, кроме городской скамейки, любезно предоставленной муниципалитетом во временное пользование? И тут она услышала за спиной слегка встревоженный оклик: «Алиса! Вот ты где!»

Она вздрогнула. Совпадения были слишком сконцентрированы во времени и пространстве. Но делать было нечего — надо было обернуться. За спиной ее стояла молодая женщина. Пожалуй, еще моложе, чем она сама. Глаза ее одновременно и улыбались, и пытались сохранить строгость. И смотрели вовсе не на ту, что сидела на скамейке, а мимо. Туда, где возле цветочной клубмы возилась маленькая пухленькая девчонка, вся вымазанная землей и явно довольная тем, что изрядно проредила высаженную все тем же муниципалитетом довольно чахлую растительность. — Алиса! — продолжала взывать ее мать. — Ты посмотри только на себя! Ну на кого ты стала похожа. Я, право, тебя не узнаю! Да ты совсем и не Алиса. Нет, это не моя девочка, а какая-то чужая. Иди ищи свою маму, а я поищу свою Алису и заберу ее домой. С этими словами женщина демонстративно отвернулась и стала искать кого-то в деревьях с другой стороны. Этот ее маневр явно удался, и настоящая перепачканная Алиса с протяжным воем побежала за мамой, исходя мучительной ревностью к выдуманной девочке, которая могла бы (о ужас!) ее заменить. Что же касается той, что сидела на скамейке, то на нее эта маленькая сцена произвела большее

впечатление, чем обе ее участницы, Алиса и мама, могли себе предположить. Первое, что с грустью осознала молодая женщина с книжкой на коленях, так это то, что ей не так просто, как Алисе из жизни или как Алисе из сказки, побежать за кем-то указующим путь домой, кто бы это ни был — мать или кролик. Что же касается второго, внезапно ставшего очевидным, то им оказалось понимание, что она сама абсолютно точно не была матерью. Потому что, глядя на пухлого ребенка, выдирающего цветы из клумбы, она не почувствовала ничего. Ни умиления. Ни радости. Ни волнения. Ни тоски по какому-то другому ребенку, который, быть может, ждал ее гдето вдали и плакал. Ни желания обнять этого плаксу и осушить его слезы поцелуями. Ничего! Разве что… Ну да, конечно… Вот оно наконец и пришло…

5. Воспоминание № 1 Она была маленькой. Совсем маленькой. Лет приблизительно четырех от роду. Она стояла напротив большого зеркала над керамической грязноватой раковиной, в которую тихо капало из незакрытого и, вероятно, не закрывающегося крана. В зеркале она видела себя. Такую себя, которую ей нынешней, глядящей на себя прошлую и маленькую, глядящую на себя в той реальности в зеркало над раковиной, стало неимоверно жаль. Она была тощая до безобразия. Острые локотки ее кололи пространство, пока она жесткими кулачками утирала с заплаканного лица соленые дорожки. Ее черные волосы были острижены так коротко, что она сегодняшняя вполне могла бы принять себя тогдашнюю за мальчика. Тем более что она была в футболке, уместной для употребления детьми обоих полов, а то, что было надето ниже пояса, в зеркале не отражалось.

Но так как она точно знала, что она не мальчик, то и задумываться об этом надолго не стала, а продолжила внимательное созерцание себя тогдашней и заплаканной сквозь смутное сознание и полуприкрытые веки себя сегодняшней и растерянной. Та, которая недавно плакала и усиленно пыталась успокоиться, глядела на себя в зеркало и одновременно, вся сосредоточенность, пыталась услышать и почувствовать, что творится у нее за спиной. Потому что, как точно знала и помнила она сегодняшняя, ту тогдашнюю кто-то жестоко обидел. Это были другие дети из ее детсадовской группы. И она даже видела в своем зеркале их быстро и неотчетливо мелькающие тени, отбрасываемые курсирующими по комнате телами. При этом интересно было отметить, что все, кто бы там ни мелькал, были светловолосыми. И это породило в сознании ее сегодняшней отчетливое ощущение, что, во-первых, обидели ее тогда за цвет волос, ставший неким символом ее непохожести на других, а, во-вторых, тот случай и стал ее отправной точкой в ярком осознании себя брюнеткой. Почему ее обижали тогда, ей сегодняшней было пока неведомо. Почему к ней сегодняшней пришло именно это воспоминание, она не понимала. И что нужно было теперь с этим делать, тоже было неясно. Но ей показалось, что она тодашняя, стоя

у зеркала, чувствовала нечто похожее на то, что происходило с ней сегодня. И не то чтобы ее сегодняшнюю обидели, но их обеих — ту и эту — роднило ощущение острой и внезапной необходимости постичь самое себя, доселе нечеткое, зыбкой рыбкой ускользнувшее в пучину навсегда ушедшего прошлого. Потому что после того, как тогда ее, по всей видимости, впервые унизили, уже стало невозможно жить по-прежнему и нужно было что-то срочно предпринимать. Прежде всего — понять, чем она не угодила другим. Затем, опять же, понять, является ли то, что им неугодно, хорошим или плохим для нее самой. И, наконец (вот он — венец понимания), осознать самое главное: стоит ли с учетом происшедшего какнибудь измениться и какою отныне быть. Быть! А что такое «быть»? Вот сейчас, пожалуй, к ней вполне можно отнести этот глагол в третьем лице настоящего времени. Род есть либо у глаголов прошедшего времени, либо у глаголов в условном наклонении. Во времени есть только лицо. Но при этом, так как она не знает, кто она такая, то и «бытие» это становится весьма относительным и смутным. Ну, а так как бытие и относительность неизбежно вступают друг с другом в противоречие, то получается, что ее вроде как и нет.

Или что у нее два бытия. Одно — то, в котором она существует для тех, кто ее знает по имени. И другое — то, которое, подобно нежной растительной жизни, зарождающейся из семени, проклевывается сейчас из ее новых ощущений, возникших на этой скамейке. Тут ее руки невольно ощупали пресловутую скамейку и убедились, убедив затем и голову, что уж скамейка-то точно существует. И, кстати, по тому, как она была исцарапана и испещрена всевозможными надписями на нескольких языках, было очевидно также, что она многое повидала на своем веку. И, может быть, даже (эта мысль ее особенно позабавила) скамейка помнит ее саму из ее прошлого бытия. И скамейке до смешного ясно, кто она такая. И скамейка неслышно и незаметно трясется от хохота под ее ягодицами, которые, в свою очередь, совершенно не помнят, что они здесь уже были, что ощущали жесткость деревянного сиденья. Как, впрочем, не помнят они и ничего другого. Ни прикосновения разных тканей, оставшихся в забытом ею бельевом шкафу забытого ею дома. Ни прокосновения чьих-то рук, если, конечно, таковые дарили им когда-нибудь ласку. Ни назидательных шлепков забытых родителей и забытых воспитателей забытого детского сада, от которого осталось только зеркало, текущий кран и смутные тени злобных маленьких обидчиков.

6. Ключи Впрочем, время как всегда не собиралось ждать. И она снова сосредоточила внимание на предметах, извлеченных из сумки. Какой-то из них — так она чувствовала — должен был помочь ей обрести себя. Открыть какую-то потайную дверь в подсознании и выпустить томящихся там духов памяти наружу. Вот только какой? По всей видимости, не книга и не закладка между ее страницами. Тогда что? Может быть, ключ с дельфином? Ведь если уже открывать потайные двери, то почему бы не ключом? И, словно желая немедленно приступить к процессу открывания дверей, она осторожно, тремя пальцами, взяла ключ и направила его к невидимой замочной скважине. Не раздалось ни скрежета железа о железо, ни ино-

го звука, и никакая дверь, очевидно, не собиралась поддаваться грозному оружию, кольнувшему воздух. Оно напугало разве что хилую кошку, которая как раз выползала из-под соседней скамьи и замерла на полпути, неодобрительно глядя на непрошеную гостью, непривычно долго засидевшуюся в этом сквере. «Уж не думает ли она тут обосноваться», — промелькнуло в голове у кошки, и она в негодовании даже вытянула свои чуть удлиненные по отношению к другим кошкам конечности. Но долго гневаться не стала, решив, по всей видимости, что женщина ей не конкурент и ее владения бесспорны. А что думали по этому поводу представители все того же муниципалитета, ее явно не волновало. Вот, пожалуй, и весь эффект ключа. Да еще, может быть, пара прохожих, из тех, которые еще не научились стопроцентно втыкать суровый взгляд в прямой, без зазубринки, тротуар — гордость пресловутого муниципалитета — с удивлением (а ведь это умение находится в обратной связи с умением втыкать взгляд в тротуар) воззрились на симпатичную стройную женщину, сидящую на скамейке с ворохом личных вещей на коленях и с ключами, устремленными вдаль наподобие указки. Но на что они указывали, на какие тайные письмена или схемы — это даже самым любопытным было неведомо. Впрочем, как и той, что держала ключи

в чуть подрагивающей руке. А вот эта дрожь, кстати, явно что-то обозначала. Сидящая на скамейке пыталась припомнить тот явно многократно повторяющийся момент, когда она пользовалась этими ключами по назначению. Судя по логике вещей, это должно было происходить как минимум дважды в день: утром и вечером. Один раз — запереть дверь, другой раз — открыть дверь. Так неужели же зазубренное действие не всколыхнет упрямую память, твердо решившую маскироваться и не выдавать свои тайны?! Но память держалась стойко, хотя и не преминула отреагировать ответным ударом. И вот отсюда как раз и просходила дрожь. Дрожь и устойчивое ощущение страха. Страха от того, что ключ в руке. От того, что неизбежен поворот, а там, за дверью (это было явно там, за дверью), прячется что-то жуткое и опасное. Пластмассовый, лоснящийся, обтекаемый и до пошлости дружелюбный дельфин как-то совсем не вписывался в этот страх, и было совершенно непонятно, каким образом дверь, знакомая с этим дельфином, может служить прикрытием ужаса. Но тогда почему она боялась и почему дрожали ее руки? Наверное, потому, что страх был привязан к ключам. Ключи впивались своими бородками в длинный ассоциативный ряд, который неизбежно

упирался в гулкий тупик страха. А дельфин — кто знает, может, она и прикрепилато его к ключам специально, чтобы он своей пластмассовой ухмылкой нейтрализовывал ключевое качество ключей — неизбежное порождение паники? Эта мысль показалась ей поначалу неглупой. Но очень быстро она отогнала ее как непригодную, потому что, несмотря на полное отсутствие нужных воспоминаний, ей было совершенно очевидно, что она этого дельфина к ключам не прикрепляла. Он был так чужд ей — и своим блеском, и своим дружелюбием, и своей однозначностью в качестве неопровержимого милашки, — что она (Г-споди, да кто же такая она?) просто не могла, физически не могла купить себе этого дельфина и подарить ему власть над ключами, над кусочком пустого пространства своей сумки, над частью своего утра и своего вечера, когда нужно было взять его в руку и поднести к замочной скважине. Или все-таки она его купила? Предположим, да. Тогда как это могло произойти?

7. Фантазия № 1 Магазинчик «Приятные мелочи» был пестр и весел тем особым видом веселости, которой обычно хватает на несколько минут и которая чуть более интенсивна, чем та, что возникает, когда смотришь на потешного щенка, но все же менее интенсивна, чем эффект от хорошей чашки кофе. А она как раз пила кофе с круассанами в кафе напротив магазинчика. И смотрела на его витрину, и на людей, снующих вокруг, и еще иногда на часы: то на большие настенные и слегка засиженные мухами, то на свои маленькие и элегантные — и сличала их показания. Показания со всей идентичностью свидетельствовали, что тот, кого она ждала, опаздывает! И довольно сильно! Это был мужчина. Ему не к лицу было опаздывать, и она за это на него сердилась. И еще за то,

что новые туфли, надетые по случаю, слегка жали. И это было тем более обидно, что надеты они, похоже, были зазря. И неприятное ощущение в затекших ступнях усиливало ощущение обиды. И, потом, сколько можно пить одну-единственную чашку остывшего кофе? Ответ явно не указывал на бесконечность, и она заказала вторую, что принесло некоторое облегчение, ибо пока ее готовили, ожидание становилось фиктивно оправданным. — Могу предложить со сливками и кусочками белого шоколада, — сказала официантка. — Да, отлично. Это лучше всего, — ответила она, притворившись равнодушной к течению времени. Кроме того, она ведь и пришла сюда только для того, чтобы насладиться кофе, и больше ни для чего! Но и это сомнительное наслаждение (шоколад бытро таял и не поддавался желанию растянуть и эту чашку) пришло к логическому концу. Часы с усатой от стрелок ухмылкой стукача свидетельствовали о втором часе опоздания по отношению к назначенному времени, и это уже было нестерпимо. Так что не оставалось ничего другого, как расплатиться и выйти на улицу. И вот тут-то обида на некоторое время уступила надежде: а может подождать еще пару минут, ведь кто знает...

Но не возвращаться же в кафе, чтобы дать часам, и официантке, и посетителям за соседними столиками новый повод для усмешек. И не стоять же на улице. (Она лихорадочно осмотрелась). А вот войти в магазинчик напротив — в самый раз. Как хорошо, что он тут есть! И витрина у него прозрачная. Значит, точно так же, как она наблюдала за магазинчиком из кафе, она сможет наблюдать за кафе из магазинчика. А посему она направила туда решительные шаги. Ассортимент ее при этом не волновал, но воспитание не позволяло бесцельно слоняться между витринами и полками и ничего не купить. Поэтому она, непропорционально раздваивая внимание: малую порцию — безделушкам, большую — окну, вяло перебирала варианты выбора. Ей не понравилось ничего. Впрочем, не было большой беды и в том, чтобы потратить пару монет даже на то, что не понравилось. И вот тогда с крутящейся стойки с брелками ей улыбнулся остроносый и, одновременно с этим, тупорылый дельфин. Он приветственно, словно для рукопожатия, протягивал ей плавники, и она подчинилась этому призыву. Выбор был сделан. Штурмуя кассу, она все еще поглядывала в окно. Но тот, кого она ждала, так и не появился. Появились несколько милых парочек, молодящаяся старушка,

серьезный господин с газетой и не очень большим, но видным даже на таком расстоянии масляным пятном на пиджаке. Были все, кто намеревался там быть. Кроме него, что значило, что он, на самом деле, не намеревался. Так что ей пришлось довольствоваться обществом дельфина. И, будто бы для того, чтобы наказать саму себя за ложную надежду, или за неправильный выбор, или за идиотское желание покрасоваться в неудобных туфлях, а, может быть, для того, чтобы помнить этот страшный день и не простить, она с горькой торжественностью прикрепила веселого дельфина, обреченного отныне стать позорным знаком, к ключам от квартиры. Так это вполне могло быть... Но так не было. Это она уже знала точно. Даже купив этого пошлого дельфина, она ни за что бы не стала использовать этот брелок по назначению. И, значит...

8. Фантазия № 2 Магазинчик «Приятные мелочи» был пестр и весел тем особым видом веселости, которой обычно хватает на несколько минут и которая чуть более интенсивна, чем та, что возникает, когда смотришь на потешного щенка, но все же менее интенсивна, чем эффект от хорошей чашки кофе. А он как раз пил кофе с круассанами в кафе напротив магазинчика. И смотрел на его витрину, и на людей, снующих вокруг, и еще иногда на часы: то на большие настенные и слегка засиженные мухами, то на свои крупные и дорогие — и сличал их показания. Показания со всей идентичностью свидетельствовали, что та, кого он ждал, опаздывает! И довольно сильно! Опаздывала она потому, что надела новые, еще не разношенные туфли. Они ей жали и, как след-

ствие, крали время. Сначала она пропустила автобус — это было следствием лишних 30 секунд, которые ей понадобились, чтобы доковылять от дома до остановки. Затем, в автобусе, ей не удалось сесть, ибо начинался час пик, а в такое время свободное место — большая редкость, и таким образом украденное туфлями время отыгралось на туфлях: от долгого стояния ее ноги отекли, и туфли еще сильнее впились в эти две немеющие конечности. Путь из автобуса, таким образом, растянулся еще больше, чем предполагалось до посадки, и стал путем в преддверие ада. А так как опаздывать она не любила, то укоры совести впились в еще не так давно радужную перспективу встречи, которая, в свою очередь, теряя свою радужность, усилила боль в ногах. Кроме того, она еще не знала, почему он срочно вызвал ее в кафе и что он ей намеревается сказать, а стремиться навстречу неизвестности в неудобных туфлях было еще более невыносимым, чем стремиться ей навстречу просто так. Он же, сидя в кафе и начиная нервничать, чувствовал, что теряет заготовленные заранее отточенные фразы и вот-вот снизойдет до сентиментального лепета, недостойного настоящего мужчины. И тут ему в голову пришла спасительная мысль отвлечь ту, которая опаздывает, трогательным по-

дарком. Какой-нибудь милой безделушкой, без особого смысла и без намека на прогресс в увядании отношений. Или нет, лучше так: на регресс в интенсивности отношений. Или лучше... Впрочем, зачем тратить время на поиски формул? Лучше потратить его на поиск задуманного пустячка. (Тут он лихорадочно осмотрелся). Ну, конечно, магазинчик напротив — в самый раз. Как хорошо, что он тут есть! И витрина у него прозрачная. Так что так же точно, как он наблюдал за магазинчиком из кафе, он сможет наблюдать за кафе из магазинчика. А посему он направил туда решительные шаги. Ему сразу понравился улыбающийся с крутящейся стойки с брелками остроносый и одновременно с этим тупорылый дельфин. Он приветственно, словно для рукопожатия, протягивал ему плавники, и мужчина подчинился этому призыву. Тем более что милашка пробуждал фантазии на морскую тему. Яхта, пляж, запотевшая во льду бутылка, соленые брызги и посреди этого великолепия он — настоящий мужчина. «Дорогая, ты ведь не против, если перед вынужденной (уверяю тебя, совсем недолгой) разлукой мы съездим на море? Смотри, дельфин нас одобряет!» Выбор был сделан. Когда она, изображая летящую походку, несмотря на проклятые туфли, приземлилась у столика, он

с улыбкой протянул ей подарочный пакетик — Я заждался, но не терял времени даром. И все время думал о тебе. Видишь, купил тебе подарок в магазинчике напротив. Ну, улыбнись... Нет, она не могла выбрать себе мужчину, который мог выбрать этого дельфина. А, значит...

9. Фантазия № 3 Магазинчик «Приятные мелочи» был пестр и весел тем особым видом веселости, которой обычно хватает на несколько минут и которая чуть более интенсивна, чем та, что возникает, когда смотришь на потешного щенка, но все же менее интенсивна, чем эффект от хорошей чашки кофе. А они как раз пили кофе с круассанами в кафе напротив магазинчика. И смотрели на его витрину, и на людей, снующих вокруг, и еще иногда на часы: то на большие настенные и слегка засиженные мухами, то на свои. Она — на маленькие и элегантные, он — на крупные и дорогие. Им ничего не оставалось, как сличать их показания, потому что они оба страшно опаздывали. Это была их последняя встреча перед вынужденной разлукой. Им было очень хорошо вместе, и перспектива расстаться на несколько месяцев из-за

его внезапной командировки казалась им более чем мрачной. Вот почему они то и дело смотрели по сторонам: на стойку кафетерия, где возилась приветливая и довольно расторопная официантка. — Кстати, могу я предложить вам кофе со сливками и кусочками белого шоколада? — Да, отлично. Это лучше всего. Мы ведь сюда и пришли для того, чтобы насладиться вашим отменным кофе! Они смотрели на улицу, на магазинчик, на прохожих, на все что угодно. Потому что очень страшно было сказать: ну все, пока, пора идти. А на улице между тем появился забавный персонаж. Это был нищий, перебивавшийся мелким торговым промыслом. Он держал в руке связку нелепых брелков и, чуть ли не расплющив немытый нос в витрине, вглядывлся в сидящих в кафе в поисках потенциального покупателя. Брелки он, по всей видимости, приобрел в магазинчике напротив и наивно полагал, что сможет наварить на каждом по лишней монете. Впрочем, вероятно, дело у него шло. Люди могли покупать его безеделушки из жалости, а то и из желания поскорее от него избавиться. По крайней мере, он ничуть не стеснялся и явно верил в успех. Его блуждающий взгляд охотника остановился

на их столике. Он едва заметно осклабился, уверенным шагом вошел в кафе и протянул им свой нехитрый товар. — Не купите ли сувенир на память, мои прекрасные господа? — спросил он. — Если у вас только крупные купюры, не беспокойтесь, у меня найдется сдача. — Дайте вот того дельфина, — сказал мужчина. И сделка состоялась молниеносно. — Зачем ты его купил? — спросила она. — А ты посмотри, какой он жуткий. Одновременно и остроносый, и тупорылый. И знаешь, мне сразу показалось, что приветственно, словно для рукопожатия, он протягивал мне плавники. — И что мы с ним будем делать? — Повесь его на ключи. Я представляю, как он будет тебя раздражать. Но ты его выкинешь, только когда я вернусь. А пока считай дни. И вот тебе хорошая причина для счета. Вместо того чтобы думать: ах, когда же он вернется, будешь спрашивать себя: ах, когда же я избавлюсь от этой пошленькой твари! Она засмеялась. Да, это вполне могло быть именно так...

10. Опять ключи И теперь стало понятно, что в ее жизни наверняка был кто-то, кто в триптихе ее фантазий назывался просто мужчиной. Да и как она могла еще его называть, если и саму себя представляла лишь безымянной женщиной, да и только. Но если саму себя она, по крайней мере, смогла оценить в случайной витрине и с точки зрения чисто внешнего фактора, мужчина оставался не только безымянным, но и абсолютно безликим. И даже смутно наметившиеся в фантазиях его черты сейчас представлялись не более чем игрой теней на бледном фоне выдуманной стены выдуманного кафетерия. Но с тем большей силой в ее сердце вдруг поднялась тоска по тому, о ком она не имела абсолютно никакого понятия. И ей страшно захотелось, чтобы он немедленно нашел ее и присел рядом на скамейку. Тут она наконец-то обратила внимание, что все

это время (а на часах уже было 14.20) так и просидела с ключами в руке. И вдруг в унисон ее новому, вернее, вновь обретенному чувству ключи перестали стремиться к замку, врезанному в дверь от обители страха. В прошлое, в пограничную зону между детством и отрочеством улетел страшный монстр, притаившийся за дверью. Он, многоликая ипостасть ужаса, суровый и прочный сплав вековых кошмаров, вор, убийца, насильник-педофил, бомж-эксгибиционист, алкашмаразматик, бешеная собака с поджатым между ног хвостом и слюной, обильно капающей на пол, злой сосед, киднеппер, ворующий детские органы, сбежавший из зоопарка крокодил, почитающий за деликатес худых бледных девчонок, милиционер, который все-таки пришел за непослушным ребенком, оживший мертвец, обеспокоенный квартирным вопросом и вернувшийся на круги своя к бывшему, но еще родному подъезду, одноклассник, поклявшийся вздуть за неудачную подсказку, и просто пустота там, где должны быть родные лица — он, кем бы он ни был, отступил. И ключа больше не надо было бояться, потому что за дверью теперь ждало совсем другое существо. Оно пахло счастьем, это было очевидно даже через дверь, и от этого руки дрожали, а вместе с ними, как следствие, дрожали и ключи в руках, и дрожащий

в такт влажный воздух обволакивал пальцы, и мир дрожал едва заметной, но все же ощутимой дрожью. Такой, которая не мешает равновесию, но задумай кто запечатлеть в этот момент любой кусочек мира на фотопленку, получит испорченный, размытый кадр, ведь дрожащий мир четко не заснять, пора уже понимать такие вещи. И она понимала. Понимала, что хочет уже открыть эту дверь. И если бы пальцы не дрожали, то справилась бы с этим уже давно, целых пару мгновений назад. И что там за дверью ждет что-то необыкновенно дорогое, светлое, теплое, надежное и вместе с тем непостижимое и опасное. Потому что нет ничего опаснее и страшнее (ах ты, монстр страха, ведь ты же, кажется, ушел, ан нет, твоя рожа вновь пугает из щели), чем потерять необыкновенно дорогое, светлое, теплое и надежное, если уже удостоился однажды все это обрести. И ей по-настоящему стало страшно. Чувство потери невольно наполнило ее, и ей впервые за последние несколько часов показалось, что ее приключение, начавшееся утром с грохота в реальном кафе и продолжившееся только что в кафе воображаемом, не так уж и забавно. Потому что потерять себя ей представлялось совсем не страшным, а вот потерять его — здесь начинался путаный и темный лабиринт невольного

кошмара. И она даже губу прикусила от смеси ужаса и злости на сложившуюся нелепость, в результате которой она тут сидит на скамейке (причем давно сидит, аж пресловутые ягодицы, которые тоже ничегошеньки не помнят, онемели), а в это время он там... с ума сходит. Или он там... (Г-споди, где же это там?) ждет ее к вечеру как ни в чем не бывало и даже не волнуется еще, чурбан бесчувственный. Или он там... улетает в длительную командировку и еще несколько дней ничего не узнает, чурбан бесчувственный. Или он там... что-то смутно чувствует, тревожится, бедненький, но выяснить ничего не может, зная об ее идиотской (идиотской, идиотской, идиотской) привычке не носить с собой сотовый телефон (больше без него из дома не выйду, знать бы только, где этот дом и поскорее сделать выход входом). Или он там... ну, что он там еще без нее может делать? А если и вправду без нее? А если они поссорились из-за какой-нибудь ерунды, и теперь она уже никогда не сможет с ним помириться, ведь совсем не знает, с кем. А он-то и не ведает, что она хочет с ним помириться, но не знает, кто он такой. И вот наступит момент (о, ужас, — лучше уж вернуться в утреннее кафе и, зная заранее, что там грядет, подсесть за сто-

лик, который ближе к эпицентру!), когда они встретятся на улице (а вдруг это уже было утром, а она-то, дура, и внимания не обратила!) и она пройдет мимо, потому что не узнает. А он, не зная, что она просто не узнает, решит, что она уже его не любит. И тогда уже будет конец! Конец чего, она тоже не помнила, но это пугало еще больше. Потому что, как казалось ей, с любым концом она может согласиться, кроме одного. Конец любви для нее немыслим. Любви, о которой она ничего не помнила, но знала, что без нее все остальное нет смысла и вспоминать!

11. Любовь И тогда ей вдруг стало ясно, что же такое любовь. Стало ясно так, как может быть ясным только на фоне совершенно опустошенной памяти. Потому что память мешает сосредоточиться на прозрачной сути любой истины, и истинного чувства, в том числе, потому что к чистому концентрату примешиваются свои воспоминания о чужих воспоминаниях по поводу чужих воспоминаний, вспомнившихся кому-то еще более чужому. Вот, например, любовь. Задумайся о ней, и тут же в голове чудовищным вихрем закружатся мириады химер. Свободолюбивые ведьмы будут задевать краями пыльных метел нежных влажных русалок. Печальные офицеры с невнятными знаками отличия на околышах фуражек будут печально подносить к глазам пожелтевшие письма и высокопарно стрелять друг в друга язвительными эпиграммами и настоящими пулями. На фоне этого беспредела будут

перекрикивать друг друга Татьяна Ларина и Гамлет. Она ему: «Я вам пишу, чего же боле...» А он в ответ: «Я вас любил, как сорок тысяч братьев любить не могут...» И не заметит даже, что по своей королевскодатской рассеянности слегка перепутал, и у бедняжки не брат Лаэрт, а, напротив, сестра Ольга — весьма, кстати, капризное и крикливое создание, а тоже ведь что-то там попискивает о любви. Так тихо пищит, что никто и не слышит почти. Разве что Фрейд, который подкрался с блокнотом и в девичьем писке явно обнаруживает доказательства своим диким теориям. И тысячи Лаур, Джульет и Беатриче, почему-то до ужаса похожих на Джоконду, но с более жеманными улыбками, сливают свои голоса в одно глобальное и потому слегка фальшивое сопрано на тему, что, мол, как известно, у любви, как у пташки, крылья. И, кроме крыльев, еще кое-что. Но об этом уже знают только те, кого допускают на вечерние киносеансы под кодовым названием «после 16», причем число 16 обозначает вовсе не время пополудни. Другое дело — она. С одной стороны, она, конечно, знает, кто такой Гамлет. Но, с другой стороны, плевала она на Гамлета. И на его, опять же вспомним, «быть или не быть», с которым он, несмотря на все сомнения в целесообразности бытия, ухитрился столетиями не сползать с мировых подмостков, дрожа-

щих от сострадания к его терзаниям и от рукоплесканий по поводу его экзистенциальной грусти. А так как она плевала на Гамлета, а заодно и на Розенкранца и Гильденстерна, и даже на Офелию и бедного Йорика, то они теперь совсем не могут ей помешать понять, что же такое настоящая любовь. А она настоящая хотя бы уже потому, что она не понимает, кого она любит. И хотя большинство влюбленных тоже этого не понимают, и потому-то таким горьким бывает разочарование (ах, как я могла (мог) полюбить эту груду мяса (парфюмерии)), она этого не понимала совсем иначе. Она не заблуждалась на его счет, ибо не могла приукрашивать его достоинств, о которых не помнила. Ей не кружил голову его одеколон, ибо она не знала, пользуется ли он одеколоном или его устраивает его естественный запах. Она не опиралась на его социальные достижения, ибо она не представляла, имеются ли они у него вообще и каковы они, в случае, если имеются, по отношению к ее социальным достижениям, на которые ей было сейчас плевать приблизительно так же, как на Гамлета. Она не гордилась его звучным именем, ибо его на данный момент не существовало. Она не хвалилась перед самой собой (и тем более перед другими, которые всем своим скопом вмещались в одну единственную строку все того же принца датского) его мощным торсом, ибо не представляла себе его мощности. Она не помнила его

голоса. Не помнила любимого им стиля одежды. Не помнила цвета его волос. Не помнила тех слов, которые он ей говорил, и тех прозвищ, с какими к ней обращался. Но, несмотря на все это, она его любила. Любила до умопомрачения, до всепрощения, до спазма в пищеводе, до кошачьей гибкости, до щенячьего визга и виляния хвостом, до самопожертвования, до подвига, до импульсивной дикости, до мудрого спокойствия. До того, что все вокруг, даже ее скамейка, и установившие ее работники муниципалитета, и сам муниципалитет, и весь этот город, и его кафетерии, и взрывающие их террористы, и ее сумка, и мягкая кожа ее туфель, и еще более мягкая коже ее тела — все обретало свое место в зыбкой реальности только благодаря этой любви. И она за эту любовь была ему очень благодарна. И за то, что он — незнамо кто и незнамо где — существует. И, главное, за то, что она его любит, несмотря на то, что он незнамо кто и незнамо где. И это чувство было таким большим и влажно обволакивающим, что оно затмило и страх его же собственной потери, и все остальные страхи тоже. Она просто знала, что счастлива, потому что любит. И любит, потому что он есть. И это было совершенно естественно. Так же, как то, что при мыслях о нем она вдруг ощутила, что ее ягодицы вовсе не так уж и онемели, как казалось несколькими минутами ранее.

12. Хорошее настроение Мысль о любимом вдохновила ее на новые подвиги. Во-первых, она вдруг успокоилась. Опасение, что временная, или, кто знает, даже и постоянная потеря памяти может привести и к безвозвратной потере любимого, начало казаться ей диким и невероятным. Она ощущала, что такое чувство не может исчезнуть в никуда. И что если уже она так любит, и если это чувство взаимно (а в этом она, почему-то, была уверена), то тайная мистическая формула их обоюдного притяжения обязательно сработает даже в условиях создавшегося вакуума — абсолютной пустоты, в которой больше не было места для общих воспоминаний и не было возможности наметить даже тончайший пунктир из точек их былых соприкосновений. Во-вторых, она преисполнилась новым типом благодарности по отношению к сложившейся ситуации. Если раньше, еще час назад, ей казалось, что

радикальный разрыв между прошлым и настоящим хорош тем, что предоставляет возможности для нового и более полнокровного обретения самой себя, что, полностью опустошившись, она может наполниться новым и более возвышенным содержанием, что варианты развития будущего теперь многочисленнее и ярче и что фантомы былого теперь не будут больше мучать ее ни болью, ни стыдом, то сейчас она обнаружила в своем положении еще один грандиозный плюс, на фоне которого меркли все остальные математические компоненты ее восторга. Сейчас она была благодарна своей опустошенной голове прежде всего за то, что она с новой и большей (в этом она была уверена) силой обрела пьяное и пряное чувство любви. Сейчас у нее не было ни малейшего сомнения, что раньше любовь не могла, фигурально выражаясь, до конца расправить свои пресловутые крылья (при мыслях о крыльях она поморщилась от пошловатого душка этого стандартного образа и решила тут же эти крылья обрезать). Иначе говоря, любви было просто тесновато по соседству с другими чувствами, а также мыслями и действиями, которые слоями штукатурки каждождневно накладывались на душу ее хозяйки, и, как следствие, на отраженную в этой душе картину мира. Теперь не было ничего, кроме этой любви. Она

заполнила собой все, стала главной, стала мерилом истинности и чистоты всего остального. И этому невозможно было не радоваться, что и сделала сидящая на скамейке. И обрадовалась так бесхитростно, громко и демонстративно, что редкие прохожие замедлили шаг и прислушались. А некоторые даже еще и невольно взглянули на часы, словно желая сверить такты ее веселого смеха с размеренным движением секундной стрелки. Но она не обращала на это внимания. Она просто смеялась. Потому что ей было хорошо. Потому что в отличие от них ей никуда не надо было спешить. А если и надо было, то она все равно уже везде опоздала. Но ей на это было наплевать, и оттого становилось еще веселее, так что она уже хохотала вовсю. А за спиной ее между тем остановился маленький мальчик. Она его не видела, но услышала, как он обратился к матери, которой тоже пришлось остановиться: — Мама, а почему тетя смеется? — У тети хорошее настроение. — А что это такое? — Ну, это когда все хорошо. — А у тебя все плохо? — Да нет, не то чтобы, малыш. — А почему ты тогда никогда так не смеешься? — Потому что я очень устаю.

— Всегда? — Да, пожалуй, что всегда. — А ты не уставай. — Хорошо бы не уставать, но ведь я так много работаю. — А ты не работай. — А что же мы будем кушать? — Будем рвать яблоки в саду. — Нельзя рвать яблоки, они не наши. И потом, нельзя же есть только одни яблоки. А чтобы купить еду, надо работать. — Но я ведь совсем мало ем, ты сама меня ругаешь. Значит, нам нужно мало еды и не нужно много работать. — Работать приходится столько, сколько хочет начальник. — А у начальника хорошее настроение? Он смеется? — Никогда не слышала. — Значит, он плохой начальник. Найди другого. И скажи ему, что будешь мало работать. — Почему ты хочешь, чтобы я мало работала? — Потому что ты будешь возвращаться с работы раньше. И тогда ты сможешь приходить сюда и сидеть на этой скамейке. И смеяться. — Да не умею я смеяться. — Почему?

— Разучилась. — А раньше умела? — Раньше умела. — Так научись опять. Молчание. — Мама, научись. Молчание. — Тетя, а, тетя, научи мою маму смеяться. Пожалуйста!

13. Косметичка От долгого смеха у нее заслезились глаза, и совершенно естественно, что после этой росы первым ее побуждением было посмотреть на себя в зеркало. Зеркало, как она предполагала, должно было оказаться в ее косметичке. Косметичка же так и продолжала лежать рядом с ней на скамейке среди прочих предметов, извлеченных ею из сумки в ходе первого беглого ознакомления с ее (сумки) внутренним миром. Косметичка была довольно плотно набита, увесиста и легла на ее руку неким подобием полотняного сундучка, застегнутого на молнию. Это уже была вторая молния за сегодняшний день — любопытной женщине второй раз предстоит движением руки сорвать покров с очередной загадки. Это было и сладко, и жутко, и потому она сделала это медленно и не без волнения. Из косметички вырвался заточенный там до сего

момента парфюмерный джинн и сразу защекотал ей нос, таким образом выразив свое предложение воспользоваться его услугами и превратиться в королеву. Присутствие джинна выдавал устойчивый густой запах, сотканный из многочисленных тонких нитей, в свою очередь образованных испарениями целой коллекции помад, всевозможных цветных карандашей, румян и теней для глаз. Отогнав от своего носа назойливого джинна, она принялась вытаскивать из косметички все, что там было, и выложила на скамейку еще один ряд из мелких улик напрочь забытой личной жизни. В качестве улик выступали: помада розовая, помада сиреневая, помада красно-вишневая, помада коричневая, набор теней из 4 цветов (бело-перламутрового, серого, черного и синего), набор теней из 3 цветов (бежевого, коричневого и оранжево-золотистого), набор теней из 2 цветов (бледно-сиреневого и темно-сиреневого), черный карандаш для глаз, синий карандаш для глаз, зеленый карандаш для глаз, румяна, черная тушь, синяя тушь, тональный крем, всевозможные кисточки и изысканная пудреница с зеркальцем внутри. Сначала она поразилась этому набору. Он заключал в себе бесконечную возможность комбинаций, как будто она, запихивая все эти косметические изыски

в нутро своего сундучка, намеревалась быть в любой момент готова к любому переодеванию и к любой смене имиджа. Выглядеть это, наверное, должно было так. Вот идет она по улице и видит в витрине магазина красивую блузу зеленого (красного, синего, фиолетового, желтого и т.п.) цвета. И так уже она ей нравится, что становится просто невозможным не зайти в магазин и не поинтересоваться ценой. В магазине (ну прямо как подгадала) оказывается большая распродажа. И понравившуюся блузу можно купить за 60 процентов прежней цены. Или две блузы по цене одной. И вот, допустим, покупает она одну за 60, или даже две за 100. И так уже они ей нравятся, что становится просто невозможным не надеть одну из них прямо сейчас. Тем более что они обе идеально подходят к ее юбке, по чистой случайности (о, ну конечно) надетой с утра. Подходят даже больше, чем та блузка, которую сегодня она достала из своего шкафа, чтобы довершить юбочный ансамбль. Но так как в одной из новых блуз совершенно не подходит цвет помады, подобранный к утренней блузе, то все хорошее настроение могло бы незамедлительно стать безнадежно испорченным, если бы... Если бы она не была столь предусмотрительной, чтобы носить с собой целую тонну помад всевозможных оттенков. А она такая. У нее все схвачено и все при себе.

И поэтому (вот он — последний штрих к созданному в ее воображении натуралистическому полотну) она раскрывает (прямо в магазине) косметичку и извлекает: помаду розовую, помаду сиреневую, помаду красно-вишневую (о, вот эта подходит) и заодно еще (как вовремя попался под руку) набор теней из 4 цветов — подбавить глазам перламутра, чтобы яркость блузы стала особенно выигрышно заметной. И все-таки, несмотря на то что в некоторых магазинах (по крайней мере в том, где в витрине висело зеркало, давшее ей первое обновленное представление о себе) действительно были распродажи, ей показалось диким носить с собой тяжеленную косметичку только для того, чтобы иметь гипотетическую возможность приобрести гипотетическую блузу, гипотечески пригодную к немедленному употреблению с гипотетически подходящей нижней частью ее гипотетического гардероба. Да, ей это казалось насталько диким, что она подвергла недоумению саму себя, способную на столь странную фантазию, порожденную столь странной логикой. И, значит, нужно было искать новый вариант. Он нашелся быстро и заключался в предположении, что она — фотомодель. И вот тогда, допустим, паутину фантазии можно соткать совсем по-другому. Вот так.

Идет, значит, она на работу. А работа — это съемки. А съемки — это переодевания. А переодевания — это постоянная смена цветовой гаммы. А смена цветовой гаммы — это требование к смене косметики. А смена косметики — это требование к косметичке, чтобы последняя была туго набитой. Настолько туго, чтобы обитающему там джинну было не протиснуться между тюбиками, коробочками и прочей меблировкой его до предела забарахленного жилья. Да, пожалуй, это было логично. Но, с другой стороны, она почему-то не казалась себе фотомоделью. И, наверное, для того, чтобы это проверить, а также для того, чтобы посмотреть на заплаканные от смеха глаза, с чего, собственно, и началось ее знакомство с косметичкой, они раскрыла пудреницу и приблизила к лицу маленькое встроенное туда зеркальце. Лицом своим она осталась довольна: не вполне классическая красавица, но очень эффектна. Глаза тоже были в порядке: несмотря на длительный приступ смеха и брызнувшие от этого слезы, тушь совсем не растеклась. Ну да, совсем нет, потому что... Ей понадобилась пара десятков секунд, чтобы это  осознать. Потому что... она совсем не была накрашена. Ни на глазах, ни на щеках, ни на губах не было ни тени косметики. Абсолютно ничего. Если что и добавляло там цвета, то некоторое количество беспорядочно рассыпанных веснушек, на которые

она обратила внимание еще утром, у первого зеркала. И это было шоком. Ведь если она не пользуется косметикой, то зачем же ей такая плотно утрамбованная косметичка? И зачем ее такскать с собой, если ей комфортно и со своим естественным цветом лица? Ответ опять упирался в единственное логичное объяснение. Она — фотомодель. И хотя сама по себе она без косметики вполне обходится, но работа требует. Поэтому она и взяла все эти цветные причиндалы с собой, ведь она собиралась сегодня (смотри выше) на съемки. А съемки — это переодевания. А переодевания — это постоянная смена цветовой гаммы. А смена цветовой гаммы — это требование к смене косметики. А смена косметики — это требование к косметичке, чтобы та была туго набитой. И кто знает, может она потому и не носит с собой удостоверение личности, что ее и так все узнают? И телефон она тоже с собой не носит, потому что ей все звонят и домогаются? И ей это так надоело, что она сама себе накликала эту удивительную и пока еще ничем необъяснимую потерю памяти. И оттого-то ей так и хорошо, и вольготно, и приятно осознавать, что ей удалось выбраться из портретной (она же фотомодель) галереи и побыть наедине с собой вне потретной галереи. Да, пожалуй, это все-таки было логично. Хотя

она и не казалась себе фотомоделью. Но зато у нее возникла идея, что это-то как раз можно проверить. Зайти в какой-нибудь книжный магазин, полистать модные журналы. И кто знает...

14. Журналы Книжный магазин оказался неподалеку. И всетаки на то, чтобы сложить все вещи обратно в сумку, покинуть скамейку, навести у прохожих справки о магазине и найти его — у нее ушло добрых полчаса. До назначенного срока оставалось уже совсем немного: с полчетвертого до семи. Но ее это не то чтобы нервировало, а скорее подогревало в ней некое охотничье чувство, которое заставляет человеческое сердце замирать либо от близости цели, либо от недостатка патронов. В ее же ситуации (по крайней мере, ей так казалось) были актуальны обе эти причины одновременно. И потому, как борзая к раненой утке, она понеслась к полке с модными журналами, совсем не наивно заигрывавшими с публикой своими глянцевыми и безупречно гладкими лицами. На обложках этих, правда, по большей части были запечатлены и иные части человеческого тела.

Тут были с полдесятка наименований, большинство из которых представлялось в подборках за несколько последних месяцев. Но часть всего этого периодического великолепия, призванного пробуждать в покупателях как комплекс неполноценности, так и желание немедленно с ним расправиться с помощью тех советов, что таились под манящими обложками, ее не интересовала. По той причине, что продукция эта была заграничного производства и, стало быть, вряд ли могла наградить ее — читательницу — обретением самой себя лицом к лицу. На рассмотрение же лиц чужих красавиц у нее сейчас не было времени. Поэтому она достала из стопки пару отечественных изданий и начала их перелистывать одно за другим. Поначалу этот процесс не сулил ничего хорошего. Ее глазу открылись обильно проиллюстрированные обнаженкой воззвания известных работодателей, утверждавших что без швейцарских часов, французских духов, японского жемчуга, американских сигарет, шотландского виски, итальянской мебели, чешской бижутерии и отечественного нижнего белья жизнь невозможна. При этом на самом деле одно только нижнее белье требовало того фотографического материала, который зачем-то сопровождал и виски, и сигареты, и мебель, причем не только спальную, но и офисную, и кухонную, как будто яичница,

поджаренная девушкой в купальнике должна принципиально отличаться по вкусу от той, что изготовлена той же девушкой, но облаченной в свитер. Впрочем, она не стала надолго сосредоточиваться на этом парадоксе и продолжила ознакомление с журналами, параллельно все больше и больше утверждаясь в мысли, что навряд ли сможет найти в них свое фото. Во-первых, она плохо представляла себя жарящей яичницу в неглиже. Во-вторых, ей не нравилась концепция большинства рекламных снимков, а свое участие в неинтересном проекте ей представлялось еще менее реальным, чем настоящий повар в купальнике. В-третьих, ни одна из просмотренных фотографий не вызывала у нее чувства сопричастности к изображенному на ней моменту. Скорее, наоборот: надуманный лоск журнального представления о правильной жизни вызывал все большее отторжение. В-четвертых, рекламные дивы были мало похожи на реальных земных женщин — так преображали их два смежных искусства: визаж и фотошоп. И она не была уверена, что смогла бы узнать саму себя в одном из этих фантастических созданий, которые явно не гуляют по улицам, а обитают в застекленных павильонах и дышат там не кислородом, а чистым эфиром — мечтой средневековых алхимиков. В-пятых... А вот что в-пятых, она сформулировать

не успела, так как внезапно увидела... свой подобородок. Вернее, подбородок, губы и половину правой щеки. Все остальное из того, чему положено быть сверху, было скрыто полями элегантной черной шляпы. А то, что ниже — от шеи и до груди (дальнейшего этот снимок вообще не предполагал) пряталось за чернотой наглухо закрытого платья с высоким воротом. Вся эта таинственность явно не была сотворена фотохудожником ради чистой мистификации. Просто снимок служил для рекламы губной помады. Она-то, вернее отдавшиеся ей губы, и были единственным ярким пятном на странице. И хотя их контур был явно искажен по отношению к реальному месту, которое они могли занимать на лице, жадно вглядывавшейся в них женщине показалось, что и они вполне узнаваемы. Она даже украдкой, боясь привлечь излишнее внимание томной продавщицы, скучающей в практически пустом магазине, да еще старичка, копошащегося в дальнем углу, вновь достала из сумки косметичку, из косметички — пудреницу с зеркалом — и пристально вгляделась в нижнюю часть своего лица. Ее опасения продавщицы и старичка не оправдались, ибо первая, пользуясь паузой в обслуживании клиентов, сосредоточенно и с тихим, но довольно неприятным скрипом подпиливала ногти, а второй дрожащими руками перелистывал словари каких-то

древних и если не мертвых, то все же слегка отдающих мертвечиной языков. А вот что касается ее желания сыграть в известную детскую игру под кодовым названием «Найди 5 отличий в 2 картинках», то здесь было над чем призадуматься. С одной стороны, очертания подбородка, губ и половины правой щеки в зеркале очень походили на то, что преподносила публике фотография. С другой же стороны, на фотографии не было веснушек. А еще в ней не было совпадения с той логикой, которая привела искательницу приключений в книжный магазин. Ведь ее мысль о карьере фотомодели была навеяна обилием косметики (в том числе и помад), обнаруженной ею в сумке. А теперь происходила неувязка: помада на снимке явно не имела ничего общего с теми своими сестрами, которые обитали в небезызвестной косметичке. И, кроме того, если обладательница столь шикарных губ зарабатывала рекламой помад, то их явно должны были предоставлять заказчики. Но тогда становилось совсем нелепым, чтобы модель таскала с собою в сумке собственные ненужные помады разных цветов. Размышляя об этом, она машинально пролистала еще несколько журналов, в двух из которых обнаружилось то же фото. Но, как назло, название помады

там присутствовало (еще бы!), а вот имя модели, как видно, за ненадобностью, не было набрано даже самым мелким шрифтом. В другое время это, наверное, вдохновило бы ее на размышления в стиле лермонтовского «Печально я гляжу на наше поколенье...». Но сейчас ей было не до этого. Так что она предпочла некоторое время спустя подумать о гипертрофированном значении вещей, вытеснившем собою внимание к человеческой личности, а пока что пошла к прилавку с целью спросить кое о чем продавщицу. — Вы не знаете, кто эта женщина на снимке? — спросила она. Продавщица машинально сделала еще два движения пилочкой для ногтей и с удивлением, вызванным все тою же болезнью поколения, воззрилась на странную покупательницу. — А там не написано? — наконец отреагировала она. — Не написано. — Тогда не знаю. Но если вам очень надо, позвоните в редакцию. — Спасибо за совет. — Постойте! А журнал-то покупать не будете, что ли? — Да нет, пожалуй. Вот только телефон редакции запишите мне, если можно.

— Зря. А то купили бы. Свежий. А два номера — по скидке. Не хотите? Ну, как знаете. Телефон напишу. Тут он — на внутренней обложке. А помада, кстати, плохая. Да и журнал, между нами, дрянь. Хотя, если по скидке, то стоит того. Последние слова она произнесла уже тогда, когда женщина, к которой она обращалась, повернулась к выходу. Совсем недавно он, правда, был еще входом. Он вел к ответу. Или, по крайней мере, к надежде на ответ. А теперь выводил из ложного отсека лабиринта в пространство еще более непонятное и зыбкое. И хотя в руке у нее была бумажка, а не ней телефонный номер, а в нем несколько цифр, которые могли еще оказаться кодом к потайной двери жестокого лабиринта, ее это, почему-то, не очень обнадеживало. Может быть потому, что у женщины на фотографии не было веснушек. А может быть потому, что ее черные (наверняка они были черные) волосы скрывала шляпа. Или потому, что та, изучающая фотографию, не могла быть однозначно уверена, что та, накрашенная яркой помадой, стопроцентно на нее похожа. Или же потому, что она ожидала, что сможет вспомнить сам момент фотографирования, а этого не произошло. А если так, то стоило ли звонить в редакцию?

Часы, между тем, показывали без десяти четыре, так что какие-то действия надо было предпринимать незамедлительно. Рассуждая же об этой грядущей незамедлительности, она невольно замедлила шаг и тут заметила, что к автобусной остановке в пяти метрах впереди подъезжает автобус № 18...

15. Автобус № 18 Она и еще несколько пассажиров чинно, друг за дружкой, втекли в салон. Автобус № 18 слегка дернулся и покатился по магистрали, наизусть заученной и водителем, и большинством сидящих внутри. И только она, совсем как ребенок, который едва подрос, но уже оценил преимущества своего положения по отношению к прошлой автобусной поездке, когда не было видно ничего, а теперь, задрав нос, вполне можно дотянуться до окошка и с его помощью знакомиться с миром на полной скорости, крутила головой в такт нарастающему любопытству. Она надеялась, что хотя бы какая-нибудь деталь, зацепленная глазом, сможет пробиться к парализованной памяти и стать первой каплей живой воды, призванной эту память пробудить и заставить делиться секретами. Поэтому она жадно приникла к стеклу.

А за окном между тем проплывал незнакомый город. Его кафе и магазины, его парки и памятники, жилые дома и общественные здания, а также его воробьи и голуби, кошки и собаки, пешеходы, велосипедисты и владельцы автомобилей участвовали в общем танце бытия, то убыстряя, то замедляя в зависимости от воли дирижерских палочек светофоров свое движение. Город был ладный и светлый. От него веяло теплом и уютом. Но он был совершенно чужой и не желал сжалиться над своей временно потерявшей с ним связь дочерью и открыть ей тайну ее истинного места в его большом отеческом организме. Он не подмигнул ей ни одним окошком, он не послал ей ни одного знакомого запаха из своих многочисленных пиццерий, овощных или мясных лавок. Он не подарил ей цветов со своих обильно и в строгом порядке расставленных вдоль шоссе клумб. Он хранил их общий секрет, плотно сжав зубы мостов, и упорно старался не проболтаться. А она не желала сдаваться. И голубь ее надежды, которого она тут и там выпускала за окно, чтобы он разведал обстановку и вернулся в автобус с оливковой ветвью мира в плотно сжатом клюве, одним крылом имел старый, уже использованный ею когда-то и обнаруженный в сумке сегодня утром билет на такой же точно рейс под номером 18.

И потому, зная, что однажды она уже совершала подобный маршрут в таком же точно автобусе, она продолжала надеяться на снисходительность города и вглядывалась в его загадочную улыбку, испещренную морщинами боковых улиц. Автобус же в это самое время добрался до кольца, где ей пришлось выйти и задуматься о дальнейших планах. Собственно говоря, ближайший шаг ей был понятен: перейти небольшую площадку и примоститься на остановке напротив в ожидании того, когда отдохнувший водитель автобуса начнет новый виток своего каждодневного путешествия — на этот раз в направлении, обратном тому, что привело ее сюда. Это произошло через 10 минут, и она, войдя в совсем недавно покинутый ею салон и расплатившись остатками мелочи из зеленого кошелька, уселась на том самом месте, которое служило ее величества престолом по дороге оттуда. Сделала она это сознательно, ведь если по дороге к этому кольцу, глядя в окно, она созерцала одну сторону города, теперь в том же окне будет видна другая. И кто знает, может быть эта сторона окажется более податливой на уговоры и пробудит в ней наконец хоть какое-то воспоминание. Водитель между тем посмотрел на нее с участием, по всей видимости, сострадая ее рассеяности и тому, что она пропустила

свою остановку и теперь вынуждена возвращаться и вновь платить за проезд. А может быть, он ее и не узнал вовсе, ведь не обязан же водитель автобуса запоминать всех своих пассажиров, которых он тысячами ежедневно перевозит на своих колесах из места в место. И тогда его снисходительная улыбка могла быть объяснена совсем иными причинами. Например, привычкой начинать каждый новый маршрут со встречи первого пассажира легким кивком и профессиональной улыбкой мастера своего дела. Как бы то ни было, она предпочла не думать об этом, а снова впилась жадными глазами в то, что проплывало за окном. А там звучала следующая часть городской симфонии, в которой сливались чувства, мысли и шаги прохожих и довольно слаженный гул механизмов. И хотя во всем этом почти что не было фальшивых нот, она начала немного нервничать. Может быть, это было вызвано тем, что стрелки на ее часах упорно приближались к пяти. Может быть, сказывалась первая волна отчаяния в попытке обнаружить в доступных ей фрагментах городского пейзажа хоть что-то значимое для памяти. А может быть, она просто устала и проголодалась, что было не мудрено, учитывая, что завтрак перед террактом был рано утром.

И тогда в ее голове началась борьба между свойственной, как ей казалось, ее характеру упорядоченностью и чувством голода. Первая говорила ей, что надо обязательно добраться до автобусного кольца на другом конце маршрута, а затем вернуться к ее исходной посадочной точке на его середине, чтобы уже точно не упустить ни одной детали окружающего по ходу движения автобуса № 18 ландшафта. Второе не говорило ничего, но ныло и скулило и, как голодный пес на полуобглоданную кость, бросалось на каждый принесенный ветром в оконную щель едва уловимый аромат городской пекарни или любой иной точки общепита. И все-таки должны были победить упорядоченность и ответственность. Да ей и некогда было отвлекаться на поиски пищи, сначала следовало разобраться с поиском себя. Поэтому она решила мужественно досидеть до конца путешествия и вновь осуществить пересадку на кольце. Она бы и выполнила это решение, если бы вдруг в одно какое-то мгновение и без всякой видимой причины не почувствовала резкое и острое желание срочно выйти на ближайшей остановке. Повинуясь этому интуитивному чувству, она вскочила и направилась к передней двери. Водитель осклабился. По всей видимости, был доволен тем,

что на этот раз она не проспала. Автобус уже остановился, но она, почти уже сделав первый шаг по лестнице вниз, вдруг обернулась к улыбчивому водителю и спросила: — А вас сколько на этом маршруте работает? — Четверо. Автобусы отходят каждые 20 минут. Время от кольца до кольца сорок минут. Плюс по десять минут перекур и один час на обед. Сама считай. Она посчитала в уме и вычислила шанс: один к четырем. Один к четырем быть опознанной тем, кто, вероятно, видел ее в ее прошлую (прошлые) поездку (поездки). Стоило попробовать! — А вы не знаете, кто я такая? — спросила она. Водитель снова осклабился, на этот раз совсем уже сладко, и промурлыкал: — Пока знаю лишь то, что вы красивая женщина. Но с удовольствием узнаю вас поближе! Она быстро сбежала вниз и спрыгнула на тротуар. Автобус помедлил еще пару секунд и уныло дернулся, оставляя за собой прощальную подпись — дымную струю из выхлопной трубы. Ужасно хотелось есть и быть названной по имени!

16. Воспоминание № 2 Она была маленькой. Не совсем маленькой. Лет уже приблизительно десяти. Она стояла на автобусной остановке и горько плакала. Она возвращалась из музыкальной школы домой. На каком инструменте она училась играть, какую музыку извлекала из-под пальцев, этого она совершенно не помнила. Но то, что в тот вечер она была в музыкальной школе, казалось ей совершенно очевидным. Тяжелая сумка с нотами оттягивала ей плечо. Ветер трепал волосы, выбившиеся из-под берета. Было очень холодно и очень одиноко, но она, скованная отчаянием, не могла сделать ни шага навстречу теплу или человеку. Она вот уже час мерзла на остановке и чувствовала себя абсолютно потерянной — маленьким дрожащим комком среди серых фантомов в пальто и теплых шарфах, которые деловито сновали мимо, не замечая озябшего ребенка с опухшими от слез глазами.

Суть ее трагедии заключалась в том, что ей строго-настрого запрещалось по вечерам одной проделывать нехитрый путь от остановки к дому. А запрет был связан с тем, что зона, подконтрольная городским фонарям, обрывалась за первым же поворотом, а дальше начинались вереницы совершенно темных улиц, где в арках и подъездах (это же известно всем) скрывались любители легкой наживы, насильники и убийцы. Маленькой девочке совсем не рекомендовалось оказаться на такой зловещей территории без сопровождения взрослых. И поэтому один из родителей всегда встречал ее по вечерам: исключений из правил просто не существовало. Но на этот раз по рассеяности — то ли ее, то ли родительской — произошла досадная накладка. Она никак не могла вспомнить, где ее обещали встретить: у порога музыкальной школы или на ближайшей к дому автобусной остановке. До этого злополучного вечера договоренность между ними могла быть и такой, и такой, в зависимости от часа и других обстоятельств. Но как они решили по поводу сегодняшнего вечера, она почему-то не помнила, и ей не оставалось ничего другого, как положиться на естественную логику событий. Когда уроки закончились и она в своем куцем пальтишке показалась на пороге школы, стало по-

нятно, что там ее никто не ждал. И потому она вздохнула с облегчением и села в почти моментально подошедший автобус, который через 15 минут должен был привезти ее ко второй возможной точке пересечения ее ручонки с родительской рукой. Какого же было ее удивление, когда оказалось, что никто ее не ждал и там. Сначала это попросту ввело ее в ступор, так что она почти остекленела и любое неосторожное движение прохожих могло в этот момент разнести вдребезги ее кажущееся, но не более чем напускное, спокойствие. Затем в ее голове несвойственными сезону бабочками завертелись предположения о смысле произошедшего. Версия первая. Родитель не успел вовремя добраться до музыкальной школы, и они попросту разминулись. Версия вторая. Родитель не успел вовремя добраться до остановки, и они попросту еще не пересеклись. Версия третья. Родитель перепутал время. Версия четвертая. Родитель про нее забыл. Версия пятая. Родитель не забыл, но с родителем что-то случилось. Версия шестая. Родитель не забыл, и с ним ничего не случилось, но он хочет ее за что-то наказать. А дальше из упомянутых шести версий вытекали еще более многочисленные логические следствия. Первое следствие из первой версии. Родитель в недоумении продолжает ждать ее у школы, и стоило

бы туда вернуться. Второе следствие из первой версии. Родитель в недоумении продолжает ждать ее у школы, но туда не стоит возвращаться, ибо родитель рано или поздно осознает свою ошибку и сам отправится по направлению к дому. Первое следствие из второй версии. Родитель скоро подъедет, так что надо просто ждать и считать автобусы. Второе следствие из второй версии. Но почему так долго? И сколько автобусов нужно сосчитать перед тем, как отчаяться? Первое следствие из третьей версии. Родитель сверит свои часы с расписанием музыкальной школы, а дальше то же, что во втором следствии первой версии: родитель рано или поздно осознает свою ошибку и отправится по направлению к дому. Второе следствие из третьей версии. Такое же, как второе следствие второй версии: но почему так долго? И сколько автобусов нужно сосчитать перед тем, как отчаяться? Первое и второе следствия из четвертой версии. Родитель забыл, но он не склеротик, а значит, скоро вспомнит и... (см. выше: все предыдущие следствия тоже подходят). Первое следствие из пятой версии. Бежать домой, поднять всех на ноги. А если всех нет дома, звонить

в известные службы спасения. Второе следствие из пятой версии. Никуда ни в коем случае не бежать и ничего не узнавать. Дышать воздухом и отдалять страшное известие. Первое следствие из шестой версии. Вспомнить, чем провинилась и немедленно искупить вину, после чего... (см. выше — родитель придет, надо только посчитать автобусы). Второе следствие из шестой версии. Наплевать на все и идти домой самостоятельно. И, наконец, общее следствие из всех предыдущих предпосылок: в любом случае наплевать на все и идти домой! Но, пока все эти мысли создавали жуткую какофонию в ее голове и грубо переругивались, она продолжала стоять как вкопанная, и только редкие соленые капли на ее щеках свидетельствовали о том, что девочка — настоящая. А люди шли мимо и не обращали на нее никакого внимания. Десять минут. И полчаса. И час. И сотовых телефонов тогда не существовало. И никак нельзя было докричаться до родителей, которые невольно или сознательно, но бросили ее на произвол судьбы. И так бы она мерзла и дальше, если бы какая-то — единственная из сотни (или даже нескольких сотен) прохожих — сердобольная женщина не подошла к ней и не спросила:

— Девочка, что-то случилось? И тогда редкие ее слезы прорвали до этого сдерживавшую их плотину гордости, и она ответила: — Да. Я потерялась. И женщина достала маленький блокнот и огрызок карандаша. И записала огрызком в блокноте телефон ее родителей. И обещала через 10 минут, как только доберется до дома, сразу им позвонить. И сообщить, где находится их маленькая замерзшая дочь. И прислать их к назначенному месту. И все так и было. Ее нашли и привели домой. И дали стакан горячего молока и рассыпчатое печенье. И вот парадокс: молоко и печенье она, сегодняшняя, помнила, а родителей — нет. И она снова стояла на остановке. И у нее снова не было телефона. Да и номера родителей у нее не было. Но она не плакала. А просто молча призналась самой себе в очередной раз за этот день: — Да. Я потерялась.

17. Кошелек Да, телефона у нее не было, но в зеленом кошельке оставалось еще несколько монет, и, значит, она вполне могла воспользоваться общественным телефоном-автоматом. У голубя надежды сохранилось еще одно крыло — тот листок с цифрами, который она получила в книжном магазине. И тут же идея воспользоваться записанным номером так ее вдохновила, что она даже на время забыла о чувстве голода и о том, что надо бы поискать дешевый продуктовый магазин. Вместо этого она энергично завертела головой, пока ее взгляд не уперся в видавшую виды будку, жалкую, с покоребанной краской и письменными свидетельствами чьего-то вдохновения, тут и там воспевавшего вечную любовь и ненависть к политическому режиму. Причем авторы надписей и того и другого рода часто совпадали в выборе слов, которые, будучи совершенно тождественными, каким-то

загадочным образом ухитрялись выразить и страсть к женщине, и презрение к правительству. Удивительно, но аппарат оказался действующим и не только поприветствовал ее ритмичным писком, но и с удовольствием сглотнул монету. Вот только на часы хозяйка зеленого кошелька не посмотрела. А они между тем отчаянно сигнализировали о половине шестого — пограничном времени, когда в приличных офисах уже трудно застать приличных создателей рабочего процесса. Поэтому неудивительно, что, когда она, прижимая трубку к уху плечом, одной рукой держа заветную бумажку, а пальцами другой, слегка трепещущей, нажимая на неподатливые кнопки, наконец справилась с поставленной перед собой задачей, ответом на ее усилия был время от времени прерываемый паузами монолог. Сначала чей-то бодрый полужестяной-полуженский голос торжественно провозгласил, что набравшему номер удалось дозвониться в редакцию лучшего модного журнала с типичным названием, а затем счастливчику предагались разнообразные шаги на выбор. «По вопросам приобретения журнала и подписки — нажмите цифру 1. В редакцию — нажмите цифру 2. В рекламный отдел — нажмите цифру 3». Она послушно нажала на тройку. Сначала зазву-

чала довольно неприятная и легкомысленная музыка, прерываемая время от времени слегка отдающим фальшью обещанием немедленного ответа. Затем автомат нетерпеливо пискнул, требуя новую порцию пищи, которую она торопливо извлекла из недр практически уже пустого зеленого кошелька. Но как только зверь абсорбировал очередную кормовую монету, в трубке с некоторой долей иронии сообщили: «К сожалению, в данное время мы не можем вам ответить. Оставьте, пожалуйста, свое имя и ваш номер телефона, и мы свяжемся с вами при первой же возможности». Это ее почему-то совершенно обескуражило. Она бы с удовольствием сообщила голодному автомату — посреднику между ней и жестяной бабой — и свое имя и свой телефон, но она в данный момент не обладала ни тем, ни другим. Голубь надежды чах на глазах! Очевидно, что бедную птицу нужно было срочно подкрепить, и прежде всего — физически. Так же очевидно, как и то, что корм для птиц обычно хранится в зеленых кошельках. У нее же там оставалось — кот наплакал. В другое время она бы задумалась над тем, что и кота не мешает подкормить, чтобы в следующий раз плакал самоотверженнее, но сейчас ей было не до лингвистических изысканий и не до заботы

об идиоматических животных. Она просто хотела есть и прикидывала, во что реально можно конвертировать котовьи слезы. В обнаруженном поблизости магазинчике их хватило на одну булочку и одну шоколадную конфету — не так уж и плохо. Вот если бы еще только удавалось не думать о том, что это были ПОСЛЕДНИЕ деньги, которые между тем уже успели утратить чувство одиночества и с громким удовольствием брякнулись к своим сородичам в железные отсеки кассы, тарахтящей в потугах разродиться бумажной лентой. А у нее в кошельке уже ничего не брякало. Но она не успела спрятать похудевший кожаный мешочек обратно в сумку, потому что миловидная, явно душевная, но вместе с тем и слегка горделивая кассирша вдруг изрекла: — Поразительно! Такой же точно кошелек я сама привозила своей подружке из Турции. А у вас, стало быть, в руках его брат-близнец. Хозяйке кошелька это почему-то показалось знаменательным, и она тут же выпалила свой вопрос к кассирше: — А я случайно не ваша подружка? Кассирша вылупила свои большие глаза, приобретшие вдруг оттенок еще большей душевности. — А с вами все в порядке? — Абсолютно все.

— Ну, в таком случае, если вы рыжая пампушка, помешанная на каппучино и детских сказках, то можете считать себя ею. Разговор явно не клеился, да и поднакопившаяся внезапно очередь напирала. Пора было уходить из магазина. Но она еще успела услышать последнее утешение доброй кассирши: — В Турцию, между прочим, многие летают...

18. Сигареты Съев булочку, конфету и мандарин, завалявшийся в сумке, она почувствовала жажду. Но денег на покупку воды у нее уже не было. В другое время это, наверное, должно было бы ее озаботить, но сегодня она чувствовала прилив вдохновения, так что свойственному людям умению тревожиться ни за что не удалось бы в этот день угнездиться в ее душе. Подчиняясь уже вовсю разгулявшейся интуиции, она вдруг, может быть даже неожиданно для самой себя и неправдоподобно резко для постороннего глаза, направилась к небольшому кафетерию, как бы насильно воткнутому на грязноватой улочке между строгой прачечной и легкомысленным зоомагазином. В витрине последнего два деловитых хомяка пытались уместиться в одном вращаемом их же усилиями колесе, но тщетно: то один, до другой систематически падали, чтобы начать бесперспективное для обоих соревнование заново.

Впрочем, она не стала задерживаться рядом с хомяками надолго, а решительно дернула дверь кафе, которая открылась с мелодичным звоном, задев за специально подвешанный сверху колокольчик. Отреагировав на позывной, одинокий служитель общепита застыл над барной стойкой с вилкой в одной руке и с салфеткой в другой. Казалось, что новая посетительница удивила его своим приходом, ибо, как видно, место это не пользовалось особой популярностью. Но одновременно с удивлением на лице бармена отразилось и удовольствие, порожденное ощущением вознагражденного усилия. Видимо, он подумал, что не зря начищал вилку и тут же предложил встревожившей колокольчик даме глянцевую папку меню. От папки она отказалась, но к стойке при этом пододвинулась еще ближе, но только для того, чтобы озадачить бармена неожиданным обращением. — Простите, — сказала она. — У меня совсем нет денег, и при этом ужасно хочется пить. Вы не могли бы угостить меня стаканом воды? Казалось бы, что может быть более естественным, чем жажда, и более гуманным, чем помощь в ее утолении! Но, по всей видимости, стены этого заведения еще никогда не становились свидетелями подобной просьбы.

Бармен сглотнул, но не утратил мужества. Через 8-9 секунд, не более, он улыбнулся и отреагировал вполне по-джентельменски: — С удовольствием! Тут же на отполированной, частично отроду, частично с ходом времени, поверхности стойки с несколькими отпечатками чьих-то неострожных пальцев появился граненый стакан, подставленный под щедрый поток минералки. — Я и посидеть тут у Вас могу? — спросила она. — Почти все столики свободны, — последовало в ответ. — Это здорово! А то очень хочется побыть в тишине и подумать. С этими словами она взяла стакан и направилась в самый угол, где приземлилась в вишневое кресло с удобными подлокотниками, на одном из которых тут же повисла ее сумка, так и не раскрывшая еще до сих пор свою главную тайну. Кроме нестандартной брюнетки, как мысленно обозвал ее бармен, в кафе был еще только один посетитель — мрачноватый усатый господин средних лет, уже завершивший свой поздний обед (с таким же успехом это мог быть ранний ужин), о чем красноречиво свидетельствовали две тарелки: одна с костями, другая — с кольцами репчатого

100

лука, по всей видимости, старательно извлеченными из салата, и полупустая чашка кофе. В данный момент господин предавался весьма сложному занятию: он курил сигару и старательно выпускал дымные кольца с таким мастерским прицелом, что каждое следующее кольцо, еще маленькое и плотное в начале своего пути, проскальзывало в предыдущее, уже успевшее изрядно растянуться, истончиться и поблекнуть. Периодически, с удивительным постоянством автомата с неким встроенным метрономом, курильщик стряхивал пепел в стеклянное блюдце. Потратив на наблюдение за этим действием с полминуты, она поняла, что ритм, создаваемый падением пепла, вполне маршеобразный и что рука господина опускается над блюдцем приблизительно каждые 8 тактов. На ее столике, кстати, стояло точно такое же блюдце, явно поощрявшее робкого посетителя не стесняться и дымить в свое удовольствие. Блюдце сияло той же чистотой, что и остальные детали сервировки. Видимо, бармен с предельной серьезностью относился к работе. — Неплохое местечко, — подумала она. — Надо про него не забыть, чтобы потом, когда все вспомню, опять сюда наведаться. Фраза, даже по ее собственному мнению, по зрелому размышлению казалась диковатой. Но сосре-

101

дотачиваться на этом не хотелось, поэтому она вновь уставилась на усатого господина. Он как раз опять сбросил пепел, а три равноудаленных друг от друга дымных кольца стремились ввысь и вот-вот должны были трагически завершить свою недолгую жизнь ударом о потолок. Она подняла глаза им вслед и поразилась тому факту, что исчезновение колец было столь же равномерным, в ритме марша. Господин явно являлся профессионалом высокого класса. — Интересно, сколько он этому учился? — подумала она. — И сколько бы это заняло времени у меня? Она уже было представила себя выдувающей дымные кольца, как тут ее внезапно посетила нежданная, как, впрочем, и большинство подобных посетительниц, мысль. Мысль относилась к двум предметам, которые, как выяснилось еще на скамейке, женщина носила с собою в сумке, но о которых она не вспоминала уже несколько часов, и это-то и было особенно странным. — А ведь я целый день не курила! — подала голос мысль. — Да и не хочется! — ответила она. — А ведь у нас осталась еще одна сигарета, — продолжила мысль и, кажется, даже провокативно подмигнула.

102

— Вот и побережем ее на потом. — На когда? — Не знаю, пока не захочется. — А почему не хочется-то? И вправду, почему? Разве последняя сигарета в пачке не свидетельствует о своем сиротстве, произошедшем потому, что остальные сестры Данхилл стали жертвой немилосердной и активной курильщицы? Да и зажигалка, хранящая в своем чреве жертвенный огонь для воскурения, — разве просто так болтается она на дне сумки, а не потому, что должна быть всегда наготове посвятить Небесам очередную порцию пахучего дыма? Но, несмотря на все эти рассуждения, курить ей все равно не хотелось. Зато захотелось понять природу этого нехотения. Тем более что усатый господин потушил окурок и вместе с ним и основу своего магнетизма. Смотреть на него больше не было смысла, а мысль, кажется, только того и ждала. И как только хозяйка сумки повернула голову, она защекотала мозг, вызывая на дуэль утомившуюся уже было к вечеру фантазию.

103

19. Фантазия № 4 Почему люди курят? Кажется, какой-то философ дал этой привычке весьма романтичное объяснение. Мол, возвышенной душе, скованной в скучающем теле, то и дело надоедает эта тюремная тоскливая практика и для того, чтобы поддержать их постоянно находящийся на грани разрыва союз, идеально подходит сигарета. Она, с мерцающим огоньком на своем постепенно укорачивающемся туловище, с капризным требованием концентрации на ее ароматной особе, служит отличным атрибутом некоей медитативной практики, помогающей человеку держаться за жизнь. И дело тут вовсе не в простой привычке или зависимости, как думают иные. Дело не в легких, постепенно теряющих первозданный розовый цвет, но тем более падких на курево. Дело в метафизике, которая использует сигарету как волшебную палочку и, принося ее в жертву огню, продлевает существование

105

человека еще на час или на несколько часов. Так что, по большому счету, капля никотина убивает не лошадь, а само понятие смерти. А заодно и производное от нее понятие смертной скуки. Особенно если курить в компании, когда каждый ароматный выдох проникает повсюду, заполняет то, что внутри, окружает то, что вовне, и окутывает сообщников по дыму тканью недоступного в иной ситуации единства и взаимопонимания. Поэтому, наверное, и она курила. И поэтому же не хочет курить сейчас. На самом деле, если тайна сигарет в поддержании зыбкого симбиоза души и тела, то ей сегодня курить и незачем. Ведь ей-то все в новинку. И это тело, такое послушное и натренированное в подчинении ее воле и, вместе с тем, абсолютно ей незнакомое и тем более прелестное. И эта душа, которая даже сквозь оковы заупрямившегося в нежелании вспоминать мозга, ухитряется сигнализировать о своей поэтичной и неугомонной природе. Можно сказать, что забыв себя и привычные той забытой себе декорации бытия и быта (как же одному без другого?) и обретая себя заново, она на время (ах, если бы навсегда!) вырвалась из обычной для большинства людей темницы. И теперь она не нуждается в стимуляции воли к жизни. Она сама — воплощение этой воли. И потому-то ей совсем не хочется курить.

106

А принятая в обществе версия о никотиновой зависимости тем самым терпит фиаско и повергается в прах. Так как на самом деле нет никакой никотиновой зависимости, а есть зависимость медитативная. И в ней-то совсем не нуждается тот, кто может насытить отпущенное ему время духовной работой той степени интенсивности, чтобы это самое время никогда не казалось вялотекущим. Так что прощай, недокуренная Данхилл! Извини, но я занята сейчас более важными делами и не могу отвлечься на поддержание собственной жизни ценою твоей смерти. Да оно и к лучшему. Ведь и тебе самой, верно, приятнее, что вместо некролога по поводу твоей кончины я посвящаю тебе восхваление, достойное самой знатной дамы. Прими же его и прости, если мне придется подарить тебя менее цеременной особе, которая не разглядит в тебе возвышенных достоинств и просто-напросто использует по прямому назначению. Прости меня также и за то, что не тебе довелось стать заветным знаком на моем пути к прошлому. Ты завалялась в моей сумке, но ты не значишь ничего, кроме того, что моя сегодняшняя жизнь явно интереснее вчерашней. И да будет так! Тут она отвлеклась на глоток минералки, которая освежила ей нёбо и одновременно с этим слегка уколола его шипами шипучих пузырьков. Но хоть это и

107

было лишь мимолетным ощущением, оно парадоксальным образом переменило ее только что чуть ли не возведенное в догму логическое построение и перевернуло ход ее недавних мыслей с ног на голову. «Вот минеральная вода, — подумала она. — Я пью ее, и мне приятно. Приятен чуть горьковатый вкус. Приятно шипение пузырьков, приятна прохлада на языке. И все эти приятности побуждают меня время от времени возвращаться к процессу поглощения этого напитка. А ведь он гораздо менее притягателен для организма, чем властный зов сигарет. Тогда почему я не слышу этого зова? Почему жертвенная готовность курева к самоотдаче мне на потеху не находит в моем существе никакого отклика? Почему сигаретный запах, оставленный усатым мужчиной, не взбудоражил мои рецепторы и они не послали депешу мозгу: «Мы, мол, тоже хотим»? Ответ может быть только один: несмотря на парадоксальное присутствие в моей сумке Данхилла и зажигалки, я очень давно не курила. Почему же?»

108

20. Фантазия № 5 А почему вообще люди курят? Кажется, какой-то философ дал этой привычке весьма романтичное объяснение. Мол, возвышенной душе, скованной в скучающем теле, то и дело надоедает эта тюремная тоскливая практика и для того, чтобы поддержать их постоянно находящийся на грани разрыва союз, идеально подходит сигарета. Она, с мерцающим огоньком на своем постепенно укорачивающемся туловище, с капризным требованием концентрации на ее ароматной особе, служит отличным атрибутом некоей медитативной практики, помогающей человеку держаться за жизнь. И вот когда она это поняла, то решила бросить! Долой вспомогательные средства существования! Да здравствует свобода творить себя самостоятельно! Нельзя сказать, что это было совсем просто. В час тревоги или смятения, в час напряженной погони за ускользающей целью, в час тоски по любимому,

109

который почему-то не рядом, а далеко, в час усталости, когда легкие ноги замедляют свой полет даже в самой удобной обуви, — в такие часы ей хотелось щелкнуть зажигалкой. И чтобы всполохи очистительного пламени заплясали у рта и превратили в пепел и очередную порцию сладостного яда, и тревогу, и смятение, и тоску, и усталость. Но она не хотела сдаваться. Она хотела устанавливать правила игры. И тогда ей пришло в голову опустошить свою последнюю пачку и оставить там одну лишь сигарету. Одну. В качестве последней пристани, от которой усиленно пытаешься оттолкнуться веслом. В качестве маяка, по которому выверяешь тот курс, которого надо избежать. В качестве оппонента, с которым никогда не согласишься, а на все его разумные доводы будешь упрямо качать головой, позволяя прядям волос метаться из стороны в сторону и в полную силу свидетельствовать о твоем вольнодумстве. Поначалу эта одинокая сигарета все же позволяла себе поиздеваться над своей властительницей, усиленно пытающейся выкарабкаться из рабства. И в этом парадоксальном дуализме власти и подчинения вызревал новый стиль их отношений. Это привело к тому, что мысль о сигарете начала потихоньку блекнуть. И к тому, что сама эта сигарета и ее компаньонка зажигалка во всей красе их дружественной и, одновременно, враждебной связи потихоньку за-

110

тихали на дне женской сумке, где другие, более значимые предметы наваливались на них своею тяжестью и оттесняли в небытие. И если бы не внезапное беспамятство, спровоцировавшее ее пристальный интерес к содержимому этой самой сумки, то кто знает, может быть, еще очень долго они бы прозябали там, на грани между тоской по собственной никчемности и летаргическим сном. Хотя, как видно, никогда нельзя терять оптимизма. Сигарете и зажигалке вновь повезло, и они сегодня достигли хоть и нестандартного для себя, но все же небывалого взлета. Не пятиминутным фейерверком, но серьезным размышлением озарили они жизнь своей хозяйки. И она, словно в благодарность, достала их из сумки и возложила перед собой на стол, где теперь, вкупе с пустой пепельницей, оказался полный набор для курения. Вот только он совсем не манил ее приступить к делу. Более того, он казался нелепой и насильственной вставкой в декорации ее моноспектакля. И вся мизансцена была столь чуждой создаваемому ею образу, что она с абсолютной ясностью вдруг поняла, что никогда и не играла ничего подобного. Подгоняемая внезапной догадкой и даже не скрывая легкой дрожи, она вытащила сигарету из моментально опустевшей коробки и попыталась зажать свою добычу тонкими пальцами правой руки.

111

Сигарета повисла между ними в поникшей и совершенно безжизненной позе. Ей было явно неуютно. Так же как и пальцам, которые сразу ощутили дискомфорт от непривычной позиции, словно они были начинающими гимнастами, впервые в жизни рискнувшими сесть на шпагат. Итак, догадка подтвердилась в полной мере, и у нее уже не было сомнения в том, что она вовсе не побеждала страсть к курению, потому что никогда и не курила! Но тогда откуда у нее в сумке эта загадочная коробка Данхилла? И зажигалка впридачу? Ведь должны же они иметь хоть какое-то отношение к ее личности? К личности, не имеющей ни одной четкой характеристики, кроме того, что она — некурящая!

112

21. Фантазия № 6 А почему вообще люди курят? Кажется, какойто философ дал этой привычке весьма романтичное объяснение. Мол, возвышенной душе, скованной в скучающем теле, то и дело надоедает эта тюремная тоскливая практика и для того, чтобы поддержать их постоянно находящийся на грани разрыва союз, идеально подходит сигарета. Она, с мерцающим огоньком на своем постепенно укорачивающемся туловище, с капризным требованием концентрации на ее ароматной особе, служит отличным атрибутом некоей медитативной практики, помогающей человеку держаться за жизнь. Он это понимал и отдавал сигаретам должное, хотя она и не очень любила запах курева, который передавался от него к ней и проникал повсюду, на некоторое время превращая ее в совершенно другое существо. Сигаретным дымом пахли ее волосы (о горе тем каплям духов, которые она потратила поутру!),

113

сигаретным дымом отдавали страницы книг, которые, сменяя одна другую, с неизменным постоянством оказывались у нее в сумке. Сигаретный дым заползал в ее смеющийся рот (а смеялась она часто) и мешал ей сполна насладиться вкусом любимых круассанов. А они как раз пили кофе с круассанами в маленьком кафе в центре города. Рядом с его чашкой стекленела услужливая пепельница, над которой он периодически тряс сигаретой. При этом он казался всецело сосредоточенным на этом нехитром процессе, а все потому, что боялся заглянуть ей в глаза. Это была их последняя встреча перед вынужденной разлукой. Им было очень хорошо вместе, и перспектива расстаться на несколько месяцев из-за его внезапной командировки казалась им более чем мрачной. Вот почему он наблюдал за тем, как медленно тает его сигарета. И ей ничего не оставалось, как тоже следить за умиранием вещества, зажатого между любимыми пальцами, и считать минуты. Еще чутьчуть и им нужно было бежать. Наконец он докурил. Сморщенный окурок уже был безжалостно вдавлен в стекло, и это означало, что пора прощаться. — Какая досада! — воскликнул он за неимением других слов, более подходящих моменту, а пото-

114

му более сложных для произнесения вслух. — Это была предпоследняя сигарета. Осталась всего одна, так что надо бы успеть купить еще перед самолетом. — Купишь в аэропорту, — сказала она. — И пусть это будет твоей самой большой бедой. — Ты знаешь, что моя самая большая беда — не видеть тебя так долго. — Мы будем перезваниваться. — Прекрасная идея. Только мне мало твоего голоса, мне нужна ты вся. Твое тепло, твой запах. — Соскучишься, зайди в парфюмерный магазин. Название моих духов ты знаешь. — А ты знаешь, что духи из флакона пахнут совсем не так, как на коже. — Ну, все-таки хоть какая-то замена. А я, пожалуй, заберу твою последнюю сигарету. Будет совсем невмоготу, подожгу и вспомню этот противный запах. Кто знает, может и полегчает. — Бери. И зажигалку возьми, чтобы было чем поджигать. — А ты? — Я куплю себе новую. И тогда она взяла со стола практически совсем пустую пачку Данхилла и зажигалку и спрятала их себе в сумку. — Так это все, что мне от тебя остается? — Я бы с удовольствием остался с тобой, но ты

115

знаешь, что это невозможно. — Знаю. — Я вернусь. — И это я знаю. — Я люблю тебя. — И это я знаю. — Ты знаешь все! — Нет, не все. Я не знаю, как я смогу прожить без тебя все это время. Это мне еще только предстоит узнать. Он дождался, когда официантка повернулась к ним спиной, и приник к ее губам. Да, это вполне могло быть именно так...

116

22. Духи На самом деле она сидела сейчас совсем в другом кафетерии. И у нее не было ни кофе, ни круассанов, ни собеседника. Лишь на мгновение фантазия и реальность соприкоснулись и теперь стремительно отдалялись друг от друга, как два самолета, крестообразно перечеркнувших первозданную небесную синеву белыми знаками своего недавнего присутствия. Но даже от этого короткого соприкосновения реальность слегка содрогнулась и словно земная поверхность, принявшая в свои объятия нежданный метеорит, обогатилась внезапной, но важной идеей. — Духи, ну конечно, духи! — женщина чуть ли не вслух облекла эту идею в вербальную форму. А может, и вслух, потому что бармен резко повернулся к ней лицом и изобразил губами знак вопроса. Она же уже предчувствовала ответ. Тут же руки ее потянулись к сумке и извлекли оттуда последний еще не привлекавший доселе ее вни-

117

мания предмет. Это были духи фирмы «Эсти Лаудер» — новехонькие, тщательно упакованные в до бесстыдства прозрачную полиэтиленовую одежку с наклейкой штрих-хода для поддержания нижнего шва. И такой же прозрачной, как полиэтилен, была очередная мысль, одухотворенная (вот она — игра слов!) духами. Мысль выстраивалась из следующих логических предпосылок: 1. Что могут делать в ее сумке нераспечатанные духи? Только одно — свидетельствовать о том, что их только что купили. 2. «Только что» — это относительно того времени, когда она после взрыва в кафе перестала себя узнавать. То есть с утра (под утром тут следует понимать стандартное время открытия магазинов) и до 12.00. 3. А еще вернее, до 11.30, ведь нужно же вычесть время, которое она провела в кафе над кофе с круассанами (и даже если это были не круассаны, ей нравилось думать именно о них). 4. Учитывая, что магазины открываются около 9.30-10.00, речь идет о каких-то полутора-двух часах, и это значит, что духи могли быть куплены гдето поблизости от места теракта. 5. Куплены ею или получены в подарок? Возмож-

118

но и то, и другое! Но если это подарок, то где подарочная упаковка с ленточкой и ярким бантиком? 6. Вообще-то, ленточка и бантик могли быть сорваны ею по получению презента и теперь, должно быть, покоились на дне какой-нибудь урны. И если это так, то дело затрудняется. 7. Но если нет, если все-таки духи куплены, то ведь можно... Можно найти тот парфюмерный магазин, одна из полок которого до сегодняшнего утра являлась домом обнаруженного в сумке флакона. А в магазине можно найти ту кассу, где покупка оплачивалась. А в кассе мог остаться чек, ставший выкупом за духи. А на чеке должно быть написано имя владельца счета. А если это был не чек, а кредитная карточка, то на дубликате квитанции должен быть номер кредитки и, опять же, имя владельца счета. А имя — это разгадка. А разгадка — это она сама. И только в случае, если духи оплачивались наличными, все хрупкое здание ее рассуждений оказывалось шаткой и никчемной конструкцией. Но зачем отчаиваться заранее? Да и кто нынче платит наличными? Да и как ей может не повезти? Тем более что духи — это последний шанс, так как в сумке все равно больше ничего интересного

119

не осталось. Так что не время сидеть — время действовать. И она решительно взглянула на часы. То, что она увидела там, заставило ее вздрогнуть и глубоко вздохнуть от облегчения. Стрелки показывали 19.00. Это было то время, которое она еще с утра назначила себе как крайнюю точку поиска. И так как эта точка на векторе времени совпала сейчас с последней точкой на векторе логических рассуждений, то в этом явно таился какой-то знак. Не то чтобы совсем понятный, но однозначно намекающий на победу. Она встала из-за стола, взяла свой стакан от минералки и направилась к стойке, чтобы вернуть эту пустую тару любезному властелину заведения. Бармен взял стакан, но не поспешил отправить его в мойку, а поинтересовался, не хочет ли госпожа еще воды. — Пожалуй, — ответила она. Он наполнил стакан минералкой и придвинул к ней. На этот раз она опустошила его залпом. — У Вас тут, кстати, очень мило, — улыбнулась она. — Я обязательно зайду к Вам еще. Но уже с деньгами. — Буду очень рад. — А Вы не знаете, где в этом городе покупают духи?

120

Бармен насупился: — Если честно, у меня в этом мало опыта. Но те люди, что не сидят целый день за стойкой, а ходят по улицам, должны знать. — Несомненно! — согласилась она. — До свидания! — До свидания! И пусть Вам повезет! — Пусть! — согласилась она и пошла к выходу. Колокольчик моментально отреагировал нежным трепещущим звуком, как будто тоже благословлял ее на подвиги. На улице было свежо и приятно. Уже потихоньку смеркалось, и город приобретал ту особую таинственную мягкость, которая бывает только по вечерам и которая всегда сглаживает всевозможные шероховатости в городском имидже. Крикливые цвета померкли в новом свете и обрели недоступную им днем элегантность. Диссонанс в оформлении витрин исчез, растворившись в одном сплошном и вполне единообразном неоне. Да и лица людей, уже не столь различимые, как в солнечный полдень, перестали сигнализировать о суетности и пустоте. В соседней с кафе витрине за последний час произошли изменения: хомяк-аутсайдер тихо сидел в опилках и жевал вялый капустный лист, а хомякпобедитель пытался познать идею бесконечности

121

и для этого во всю прыть бежал по колесу. Ей тоже надо было бежать, потому что, по ее представлениям, магазины вот-вот уже должны начинать закрываться. Людей на улице сновало достаточно, чтобы дать ей необходимую информацию об искомом парфюмерном рае, но перед тем как обратиться к кому-нибудь из них с вопросом, она замерла на пару мгновений и мысленно повторила свой план. Звучало это приблизительно так: Вот город, который скрывает ответ. И есть магазин, и причем не один В городе этом, что прячет ответ. А там есть кассир. У него лишь спроси, Он сразу же вспомнит (он неотразим) Про тех, кто наведался в тот магазин В городе этом, что прячет ответ. Кассир тот достанет подписанный чек, Который оставил ему человек, Который бродил среди полок, корзин, Которыми полнится тот магазин В городе этом, что прячет ответ. А чеком оплачен был модный флакон. Теперь-то уж в сумке покоится он, Но раньше он был среди полок, корзин, Которыми полнится тот магазин В городе этом, что прячет ответ...

122

Тут она уже было захотела продолжить непонятно откуда взявшиеся вирши строчками про заветное имя, написанное на чеке, но вместо этого из нее полезла та вывернутая наизнанку копия с оригинала этих стихов, которая жила на страницах той самой книги про Алису, которая в ее сумке соседствовала с пресловутыми духами. Там, кажется, было так: Вот дом, Который построил жук. А это певица, Которая в темном чулане хранится В доме, Который построил жук. А это веселая императрица, Которая часто кусает певицу, Которая в темном чулане хранится В доме, Который построил жук... Тут она усилием воли приказала себе быть серьезной. Затем сама же усомнилась в правильности этого приказа. Ведь кто знает, сколько еще продлится ее безмятежное состояние, в котором она может быть легкомысленной? Глядишь, вот-вот она вспомнит себя и мало ли что тогда обнаружится! Она может оказаться должницей солидного банка. Или зава-

123

лившей экзамены аспиранткой. Или скрывающейся преступницей. Или... В общем, вполне может статься, что ей уже будет не до глупых стишков. Хотя, если она носит с собою «Алису», то, наверное, ей всегда до глупых стишков. Хотя, опять же, если... Но тут она опять себя прервала, потому что магазины все-таки скоро уже начнут закрываться, и ей нельзя больше терять ни минуты. Поэтому она поправила сумку на плече и решительно направилась к звонко цокающей каблучками солидной даме, о приближении которой свидетельствовало густое облако парфюма. И это означало, что дама — кандидатка хоть куда!

124

23. У развалин Самый модный парфюмерный магазин с самыми выгодными ценами и постоянными сезонными скидками и всякого рода распродажами находился в десяти минутах ходьбы. Она получила не только точный адрес, но и указания как туда добраться, и теперь вышагивала по вечернему городу, вдыхая его ароматы и усиленно озираясь по сторонам. Но и очередная пешеходная прогулка, точно так же, как все предыдущие и как путешествие на автобусе, не всколыхнули в ее сознании ничего. А может быть, она просто не была достаточно сосредоточена, ибо мысли ее все время возвращались к духам. И мысли эти тревожили. «Кто сказал, — спрашивала она саму себя, — что они куплены в том самом магазине? И как я вообще подойду к продавцу? И как сформулирую свою просьбу?

125

Что мне сказать? Что потеряла память? Они посоветуют обратиться в полицию. А если я объясню им, что мне хочется найти разгадку самой, того и гляди, сами туда позвонят. Решат, что я ненормальная. Или что хочу их обокрасть. Тогда, может, лучше не говорить об этом? Сказать, что получила анонимный подарок и хочу узнать, кого отблагодарить? Но будут ли они ради этого возиться? Сказать, что получила подарок, но не люблю этот запах и хочу поменять флакон на что-нибудь другое? Но тогда они (в том только случае, конечно, если духи действительно куплены у них) скажут: меняйте, для этого не обязательно знать кто приобрел товар, достаточно знания цены. А если сказать, что получила их от неприятного поклонника и не желаю ими пользоваться? А он, мол, категорически отказывается брать их обратно, и потому я решила сама с этим разобраться: хочу их сдать и получить его чек, чтобы бросить ему в лицо. Нет, это совсем глупо. Во-первых, может статься, что на чеке будет женское (мое) имя. Тогда причем тут поклонник? Кроме того, в магазинах ведь деньги обратно не возвращают, а дают только право будущей покупки. И тогда что я выигрываю этой ложью? А может быть, сказать, что я опасаюсь, что утром расплатилась с ними за духи бракованным чеком

126

и хочу скорее исправить дело? Нет, нет. Ведь возможно, это был не чек, а карточка или наличные. Да и как я могу исправить дело, если у меня с собой нет ничего пригодного для исправления: ни чеков, ни карточки, ни наличных?» Тут она сделала еще несколько шагов, а потом вдруг остановилась и насупилась от столкновения с внезапно настигшим ее несокрушимым логическим противоречием. Противоречие было неприятным, почти как мокрица, пересекающая кафель в ванной комнате. Или как туфли, которые безбожно жмут. Или как завтрак из пригоревших круассанов и остывшего кофе. Противоречие юркой мошкой замелькало перед ее внутренним зрением и соткало перед ним некое подобие бегущей строки, где яркими до боли, почти фосфоресцирующими буквами отпечатался вопрос: на что ты вообще рассчитываешь, на какую информацию с чека или карточки, если у тебя в сумке нет ни чеков, ни карточек, а только пустой зеленый кошелек? Это означало, что в случае, если духи она покупала себе сама, она платила наличными. И нигде не зафиксировано ее имя. И, стало быть, нечего и пытаться его узнать. Но если кого-нибудь другого эта мысль и могла бы остановить, то в ее случае это было невероятным.

127

Похоже, она отличалась неукротимым жизнелюбием и оптимизмом. И хотя сама она этого не могла знать наверняка, но события сегодняшнего дня довольно красноречиво об этом свидетельствовали. Так что, уцепившись за эту свою черту характера, как скалолаз перед решающим рывком — за веревку, она поднатужилась и почти моментально породила целых два варианта, вполне пригодных для того, чтобы прихлопнуть назойливую мошку, взбудоражившую ее недавнюю надежду. «Во-первых, — сказала она себе, — я все-таки могла платить чеком или карточкой, а потом забыть это средство платежа в кассе. И, может быть, оно (они?) дожидаются моего возвращения. И ему (им) прямо-таки не терпится вернуться ко мне и заодно вернуть мне самое себя. Во-вторых, вероятно, что духи — это все-таки подарок. Их мог купить мне мой мужчина (друг, муж, любовник?), и если он платил не наличными, то тогда я смогу узнать его имя, а этого уже достаточно для дальнейших поисков. И так даже интереснее!» Таким образом ее хорошее настроение было совершенно восстановлено, и она даже прибавила шагу. По ее подсчетам, для того чтобы добраться до магазина ей оставалось не более пары минут.

128

Но тут вдруг что-то привлекло ее внимание и она, сделав по инерции еще одно движение, остановилась как вкопанная... Прямо перед ней, с правой стороны улицы, ощерившись на прохожих, как древний старик беззубым ртом, зияло проломами и пустыми оконными проемами то самое утреннее кафе, которое стало первой точкой повествования, начатого в ее новорожденной памяти. Вокруг кафе уже не было ни битого стекла, ни раздробленного камня, ни отлетевшей от стен штукатурки. Оно просто затихло, темное и пристыженное неожиданной для самого себя наготой, среди веселых освещенных магазинчиков и пока еще действующих и уже не ревнующих к его былой славе закусочных. И, словно для того, чтобы отгородить его от насмешек и излишнего любопытства жестоких обывателей, какие-то милосердные люди (стражи порядка или другие представители городских властей) поставили вдоль унылых стен забор из разборных пластиковых конструкций, тут и там заклеенных предупреждающими и властно грозящими поднятыми перстами указательных знаков объявлениями: «Не подходите близко!» А ей вдруг ужасно захотелось подойти! Приникнуть к этому опустевшему, прямо как ее голова,

129

дому, а то и проникнуть внутрь. Поискать тот столик, за которым она так безмятежно сидела поутру за чашкой кофе. Поискать то настроение, которое руководило движениями ее души каких-то восемь часов назад. Поискать обрывки продуманных тогда мыслей и, схватив их за верткие хвосты, заставить покрутиться и признаться в том, с чего это утро начиналось. В общем, что-нибудь поискать. Но объявления, темнота, пустота и собственные сомнения — все это вкупе заставляло ее держаться подальше или, как минимум, не пересекать черту пластикового забора, отделявшего ее от одинокого здания и прошлой жизни. И было немного грустно, потому что и она сама вдруг показалась себе ужасно одинокой. Было между ними — разбитым зданием и ею — что-то общее. Они оба потеряли часть собственной сути. Они оба не могли сейчас функционировать по-прежнему, а должны были пройти процесс восстановления и зализывания ран. Они оба оказались опустошенными и затемненными, ведь другие здания и люди могли запросто удостовериться с помощью ярких вывесок или строгих паспортов в том, что они из себя представляют, им же предстояло полное обновление. Кафе, по всей видимости, подвергнется ремонту, а вслед за этим, вероятно, и трансформации. Хоро-

130

шо если останется кафетерием, а ну как превратится в комиссионный магазин, ломбард или пункт обмена валют? И кто знает, может и ей уже никогда-никогда не стать прежней и не вернуться в полной мере ни к профессии, ни к друзьям, ни... Впрочем, зачем перечислять то, что раньше вполне могло быть дорогим и любимым, но в данный момент не представляло никакого интереса? «Незачем! — строго сказала она самой себе». И это, пожалуй, немного помогло. К мыслям стала возвращаться ясность, но на сердце не полегчало. Было по-прежнему грустно, и забор, ограждающий кафе, показался ей символическим рубежом, перешагнув который уже никогда не сможешь оглянуться. Пересечь такую границу — все равно как потерять девственность, или озлобиться, или разувериться в людях. И, вроде бы, с ней когда-то уже было что-то подобное...

131

24. Воспоминание № 3 Она была маленькой. Еще маленькой, но уже настолько серьезной, чтобы понимать, что это ненадолго. Ее худенькое и по-подростковому угловатое тело недавно начало подавать первые признаки превращения гадкого утенка в прекрасного лебедя. И она не только заметила это сама, но стала обращать внимание на то, что это подмечают и другие люди. Поначалу это немного удивляло. Затем стало радовать. Затем дразнить предвкушением какого-то нового и непонятного счастья. Затем пробуждать гордость и подначивать при каждом свидании с зеркалом проявить симпатию к собственному отражению. Подмигнуть ему или пролепетать что-то миленькое, например: «Ай да я!» В любом случае, все эмоции, связанные с начавшимся перевоплощением, были исключительно положительными. И уж чего-чего, а тревоги или пред-

132

вкушения опасности в связи с этим новым состоянием у нее совсем нисколечко не было. И тем страшнее оказалось столкновение с тем, чего, казалось, ничто не предвещало. Она возвращалась из школы. Было холодно, слегка промозгло, и она шла с высоко поднятым воротником пальто, периодически по-черепашьи втягивая в его защитное тепло голову и прислоняя к мягкому драпу замерзший нос. Сейчас она была благодарна своему пальто, хотя, как правило, его не любила и старалась ограничиваться в своем утеплении свитерами или, на худой конец, короткой курткой. А все потому, что ее жутко раздражала тяжесть на худеньких плечах, обремененных, к тому же, распроклятым рюкзаком с учебниками, тетрадями и всевозможными канцелярскими прибамбасами, без которых ни один уважающий себя школяр не переступит порога обители знаний. До дома оставалось еще несколько улиц, и она от нечего делать решила скоротать время недавно придуманной игрой. Игра заключалась в следующем. Надо было взять за тему любое происшествие, поджидающее ее на пути, например, встречу с почтальоном, или прыжок через лужу, или погружение собственным взглядом в грустные глаза собаки, туго привязанной за поводок к двери продуктового магазина и скулящей от дразнящих запахов или от тоски

133

по зашедшему внутрь хозяину. А потом об этом надо было написать стихи. Поэзию она очень любила. Чужие сборники глотала без счета. И в тайне мечтала о своем. А чтобы эта мечта когда-нибудь сбылась, подвергала себя постоянным тренировкам. И игру для этого придумала, чтобы оттачивать стиль и научиться воспевать все, что ни попадется под руку. На этот раз ничего не попадалось. Ни занятных прохожих, ни грустных собак. Она уже было подумала, не сочинить ли стихи об отсутствии происшествий, как тут прямо у нее над головой громко каркнула ворона. Она подняла глаза и увидела эту черную птицу, сидевшую на ветке почти уже обнаженного дерева и искоса, слегка пригнув головку к гладкому, словно отполированному телу, поглядывающую вниз. Ворона, должно быть, тоже заметила девочку и, чтобы не выглядеть слишком надменной, каркнула еще два раза. В кличе этом было что-то тягостное. Сразу захотелось понять, что именно ворона имеет в виду. Так что начало стихотворения наметилось само собой. А дальше полилось. Она уже далеко отошла от дерева. И ворона, определенно, давно уже потеряла ее из вида. А мысленный диалог девочки и птицы продолжался и продолжался, обрастая еще по-детски

134

неотточенными, но забавными строфами. И вот что получилось: Что ты каркаешь, ворона? Что пророчишь мне беду? Твоего не трону трона. Видишь, мимо я иду. Видишь, руки по карманам. В сумке словно кирпичи. Твой испуг довольно странный. Эй, ворона, не кричи. Но опять орет ворона, На меня скосив свой глаз. Вдруг невольно птичьи стоны Я подслушала сейчас? Может быть, вещунья, верно: Впереди моя беда? Иль твои ни к черту нервы? Иль еда твоя скудна? Тишина, мороз, ворона, Изо рта струится пар. И вослед мне с кроны клена Раздается: «Кар-кар-кар!»

135

Вот только, наслаждаясь творением, она не заметила, что явно погрешила против реальности в первой строчке последней строфы. Воспевать тишину, на самом деле, было неуместно, потому что тишину давно вспугнули крик и улюлюканье. Оторвавшись наконец от еще звучавших в голове довольно удачных с ее точки зрения рифм, она обернулась. За ней, еще на приличном расстоянии, но быстрым шагом, что предвещало скорое сокращение оного, шли с полтора десятка подростков. Некоторых из них она узнала: это были мальчики из параллельного класса, которых в последнее время сопровождала нехорошая слава безнадежных двоечников и хулиганов. Другие были незнакомыми и, должно быть, приходились первым друзьями по двору или по приключениям. Не то чтобы она испугалась, но появление гогочущей стайки ее совсем не обрадовало. Сначала потому, что это отвлекло ее от стихосложения. Затем потому, что они показались ей неприятными субъектами. И, наконец, потому, что она поняла: их крики адресовались ей. Она слегка струхнула, но вера в человечество была ее самым сильным козырем против страха, а потому она гордо и непринужденно продолжала идти вперед, не прибавляя шагу. И только про себя

136

тихонечко уговаривала сердце не стучать так громко. Человечество же оказалось не таким уж и добрым. Мальчишки в два счета догнали ее, окружили, посоревновались в умении грязно ругаться, а потом сомкнули круг и поволокли ее, буквально оторванную от асфальта и повисшую между ними нелепым неподвижным кулем, в ближайший подъезд. Там ее повалили на пол и начали сдирать с нее одежду. Она была слишком неискушенной во взрослых играх, чтобы сразу же осознать, что именно от нее хотят. Поэтому поначалу ей было просто жалко пуговиц, безжалостно отрываемых от ткани жестокими пальцами. Пуговицы были единственным полноценным украшением не особо любимого ею пальто. Перламутровые, резные, оправленные в серебристые подножия, пуговицы казались ей своего рода шедевром галантерейного искусства. Сейчас же они летели во все стороны, и им предстояло почить навеки в заплеванном и воняющим кошачьей мочой подъезде. Но скоро тоска о пуговицах была оттеснена тоскою о самой себе, потому что экзекуция продолжалась. На ней порвали школьную форму. И тонкую блузку, надетую под форменный пиджачок. И бретельки наивного лифчика — кружевного, белого, первого, который она надела в своей жизни.

137

Та же участь постигла колготки и трусы, так что она лежала на каменном полу почти голая. Но ей совсем не было холодно снаружи. Зато дикий ужас сковал давящей ледяной коркой ее сердце, которое от непредвиденной тяжести готово было разорваться и, желая вырваться из плена, со всею силою стучалось в ребра под маленькой, едва начавшей развиваться грудкой. «Все, — подумала она, — мне конец». А над ней совсем рядом, и в то же время, как будто очень далеко от нее, пыхтело какое-то отвратительное и совершенно нечеловеческое месиво. И еще на нее чем-то брызгали, кажется, слюной. Она не знала, сколько времени прошло с момента роковой встречи: может быть, пара часов, а может быть, пара минут. Но тут вдруг где-то в вышине, чуть ли не уровне престола Самого Г-спода Б-га, о Котором она совсем недавно начала задумываться, раздался звучный хлопок. Позже оказалось, что то была дверь одной из квартир верхнего этажа. И это был лишь первый звук начинающейся симфонии. После дверных литавр, быстро-быстро заработали колотушки чьих-то домашних тапок. И через некоторое время, необходимое на преодоление каких-то пяти-шести лестничных пролетов (лифта в том доме, к счастью, не было) над головами злоумышленников

138

возникла довольно бодрая старушка с нимбом седых буклей. Она мгновенно оценила ситуацию и тут же неожиданно громко заверещала в простецком, но при этом очень живом стиле. — Стервецы! — так начался ее монолог. — Поганые ублюдки! Ишь че творят, недоноски! Срамота какая! У самих еще женилки не отросли, а туда же лезут! Глядите, сейчас милиция подъедет, так вам женилки-то эти и вообще оторвут! А мамки-то ваши куды глядели? Нет бы аборт вовремя сделать, шоб не плодить говнюков! Шоб не воняли тута! На этом бабкино красноречие иссякло. Но и того, что она успела выплеснуть, было достаточно, чтобы жуткая компания растворилась без следа. И тогда, сменив гнев на милость, старушка нагнулась к дрожащей от ужаса девочке и помогла ей подняться на ноги. Разорванная одежда кое-как, но прикрывала нежное тело. Средняя пуговица пальто чудом сохранилась на своем месте и сейчас, втиснувшись в предназначенную для этого петличку, вполне сносно удерживала тяжелые полы. Остальные пуговицы она подбирать не стала — хотелось как можно быстрее покинуть ненавистный и жуткий подъезд. — Спасибо, бабушка, — сказала она своей спасительнице. — Слышь, голуба, — ответила та, — хошь кой-

139

чего покажу? Девочка вопросительно уставилась на старуху. А та резким движением, словно фокусник, предварительно восклицающий: «Алле, гоп!» и сдергивающий шелковый платок со шляпы с кроликом, распахнула свое старенькое и кое-где проеденное молью пальто, под которым обнаружилось совершенно голое и при этом еще и мокрое сморщенное старушечье тело. Это было совершенно неожиданным и невероятным. — Вот то-то, голуба! — сказала старуха, от удовольствия причмокнув губами. — В ванну я залезла — и тут слышу, орет, вроде, кто. Ну, думаю, не ровен час, беда какая. Вылезла из ванны и как есть голаябосая к двери шасть! Приоткрыла дверь-то на цепочечке. Ну, точно, слышу — орут! Ну, тут-то я пальтишко накинула и вниз. А оно вон оно как вышло-то! Да ты не боись, все обошлось же? Вовремя я их, да? А ты иди себе домой, родная, да мамку особо не пугай. Оно шо же, дело такое... Тут старуха запахнула пальто и поинтересовалась напоследок: — А может, тебя проводить до дому-то, шоб не ровен час опять чего не приключилося? — Да не надо, бабушка, спасибо. Вы сами домой скорее возвращайтесь, а то простынете здесь на сквозняке.

140

— И то правда! — подтвердила старуха и зашаркала по лестнице в обратном направлении. Шаги ее были тяжелы и неспешны. И было совершенно непонятно, откуда взялась та прыть, с которой она слетела сверху, чтобы разогнать мерзавцев. А девочка робко открыла тяжелую и скрипучую дверь подъезда, осмотрелась и опрометью бросилась к своему дому, который был уже совсем недалеко. Она бежала и думала, что никогда уже, абсолютно никогда не будет прежней. Что с ней сделали что-то такое, чего уже не отмыть, не отскрести ни от тела, ни от души. Что нечто важное затоптали в ней, а без него, без этого «нечто», уже цветы не будут так сильно пахнуть, и небо не будет таким голубым, и вороны не будут каркать. Или, вернее, каркать-то они будут, но ей уже будет неважно, что именно они подразумевают. Она бежала к дому. Но и дом уже не казался ей таким надежным, как прежде. И никого не хотелось видеть. Совсем никого. И писать стихи не хотелось. И читать чужие стихи не было желания. А в спину ей, с верхнего этажа оставшегося позади дома, смотрела мокрая старуха. И единственным утешением в бегстве от произошедшего было то, что всетаки мир оказался не без добрых людей!

141

25. Опять духи Мир не без добрых людей! И кто-то из них обязательно поможет ей сегодня, сейчас, когда она бродит по незнакомому городу в поисках незнакомого магазина, в незнакомой одежде, с незнакомой сумкой на плече, и ее повсюду сопровождает незнакомый звук шагов. Свой, но такой чужой, как будто это ктото другой стучит каблуками по асфальту, а она стоит зажмурившись и отражает эту дробь от гулкой пустоты своего сознания. И все-таки, все было не так уж плохо. Даже наоборот. Стоя у покалеченного взрывом кафе, она поняла, что его возникновение на пути в магазин является новым знаком достоверности прочерченной ею в своих фантазиях карты поисков. Ведь не может же быть случайным тот факт, что парфюмерный магазин — гипотетическая бывшая обитель обнаруженных в сумке духов — оказывается совсем рядом с утренним кафе!

142

Да она и вообще, как оказалось, не очень-то верила в случайность. Тем более, когда все так сходится, что невозможно не поразиться красоте и мудрости бытия, то и дело дарящего вдумчивому своему чаду многозначительную и заговорщическую улыбку. Мол, правильно все делаешь, не бойся! Ну, давай, иди сюда, еще шаг, еще! А теперь приоткрой-ка дверцу и погляди, что там пряталось за ней. Ну, каково? Нравится? Вот то-то же! Ей нравилось. И тем больше нравилось, чем ближе была разгадка, в возможности которой она не сомневалась, за вычетом нескольких минутных колебаний, которые, впрочем, совершенно позволительны, особенно человеку в таком положении, в какое попала она. А посему она решительно распрощалась с унылым собратом калекой, вместе с ней пострадавшим от взрыва, и ускорила шаг вдоль по улице, которая буквально через минуту или минуту с небольшим должна была привести ее к искомой точке. Нужно было торопиться, потому что часы сигнализировали о приближении восьми и промедление грозило полным провалом всех ее радужных планов. Хотя, надо признаться, планы оказались все-таки чуть менее радужными, чем витрины магазина, который наконец предстал перед нею во всей своей помпезной красе, созданной усилиями модных дизайне-

143

ров с целью внушать каждому прохожему: «Ну что, человечишко?! Прозябаешь там снаружи, убогий? А ты зайди, понюхай, чем здесь пахнет, рассмотри, чем здесь украшают таких, как ты! Только захоти, и я приму тебя в свои объятия, а затем отпущу на волю преображенным, роскошным и счастливым!» Она не была уверена в том, что обещания витрин искренни и стопроцентно исполнимы, но и она была заворожена той притягательной и лучезарной силой, которую заложили в них работники рекламы. Правда, в ее случае это было продиктовано не извечным желанием женщины превратиться из замарашки в королеву, чтобы назавтра обнаружить в новом королевском обличье пусть редкие, но все же проглядывающие черты замарашки и броситься в погоню за новыми королевскими атрибутами, — и так бесконечно, ибо пока существует понятие моды, замарашки тоже неистребимы. Ею двигало совсем иное стремление. Хотя и в его основе тоже лежало превращение. Только превращение это было скорее из тех, о каком грезят не женщины, а мужчины. Это ведь последним обычно хочется, чтобы прекрасная незнакомка трансформировалась в существо, к которому запросто можно обратиться по имени. Лучше на ты. Еще лучше с сопроводительным прикосновением к плечу, талии, руке или иной части тела.

144

В данном же случае раскрыть тайну незнакомки хотелось самой загадочной даме. И если в этом помогут тщательно отмеренные и закупоренные в прозрачное стекло 60 миллилитров ароматной жидкости, идущие по цене чуть ли не эликсира жизни, то так тому и быть. Она вошла! Она осмотрелась! Она изумилась... Величию парфюмерной империи. Обилию товаров, расставленных на таком количестве полок, которые, в свою очередь, были расположены в таком количестве рядов, что все это вместе взятое было сродни лабиринту Минотавра, из которого еще никому не удавалось выйти, не расставшись с самым дорогим. Если не с жизнью, то с современным ее эквивалентом - деньгами, от которых зависит, продлится ли эта жизнь или будет жестоко прервана в самом разгаре. Тем более что и разгар у нее перманентен и всегда соответствует данной секунде. Незнакомке же предстояло обратное: не пожертвовать жизнью, а обрести ее в этом лабиринте. И она двинулась между рядами в поисках того заповедного закутка, где хранятся драгоценные флаконы из сокровищницы феи Эсти Лаудер. Шанель, Гуччи, Ланком, Герлен, Кристиан Диор, Ив Сен Лоран, Соня Рикель, Элизабет Арден, Исси

145

Мияки, Живанши, Коти, Нина Риччи, Буржуа, Молинар, Роша, Армани, Болдинини, Ги Ларош, Булгари, Кашарель, Кельвин Кляйн, Марина де Бурбон, Каролина Геррера, Черутти, Давидофф, Дольче Габбана, Донна Каран, Кензо, Эскада, Готье, Хьюго Босс, Жиль Сандер, Кеннет Коль, Кристиан Лакруа, Лакост, Макс Мара, Пако Рабанн, Палома Пикассо, Ив Роше, Версаче, Валентино, Тиффани, Шисайдо, Сальвадор Дали, Роберто Кавалли, Ральф Лоре, Прада... Господи, сколько же их! А вот, кажется, наконец то, что надо! Она остановилась напротив полки, где достаточно высоко, прямо на уровне ее глаз, ровным строем, плечом к плечу, как кирпичи в образцовой кладке, демонстрировали себя публике братья-близнецы того счастливчика-флакона, который поутру покинул их общество и перекочевал в женскую сумку. Не без труда ей удалось раздробить шеренгу практически слившихся в монолит флаконов и достать один из них, первый попавшийся, которому предстояло стать участником эксперимента по выявлению родственных связей с претендентом на бывшее членство в семействе духов, выставленных на продажу на этом конкретном стеллаже. Эксперимент завершился быстро и удачно. Все совпадало: и наклейки со штрих-кодом, и ценники. Флакону из сумки для полного тождества с флаконом

146

с полки не хватало лишь одного: полоски из тонкого пластика, напичканной электронным содержимым, призванным бороться с ворами. Она не помнила никаких подробностей своей собственной личной жизни, но элементарные детали устройства социума почему-то не были исторгнуты из ее памяти. Поэтому ей не составило труда представить, как пищат такие пластиковые полосочки, если тот или иной товар, еще не проведенный через кассу, оказывается вынесенным за пределы платежного пространства. С ее духов такая полоска, по всей видимости, была оторвана привычными пальцами кассирши сегодня утром. И подтверждением тому стал еле заметный глазу, но выдавший себя наощупь небольшой, чуть липкий от недавнего клея участок на их полиэтиленовой упаковке. Причем, и это было особенно отрадно, он был на том самом месте, где у других, еще не купленных коробочек красовались эти самые пока молчаливые, но потенциально визгливые полоски. — Вам чем-нибудь помочь? — услышала женщина за своей спиной. — Да, — быстро ответила она, даже не успев обернуться. А когда обернулась, обнаружила улыбающуюся девушку недурной наружности того типа, который словно специально селекционирован для работы в таких магазинах.

147

Обрадованная успешно начатым диалогом, девушка заулыбалась еще шире, обнажив при этом настолько прекрасные зубы, что у любого покупателя должна была неизбежно возникнуть одна и та же мысль, что такую продавщицу неуместно использовать в отделе продажи духов, но просто необходимо — в отделе продажи зубных паст. Не переставая улыбаться, девушка поистине воркующим голосом продолжила беседу, или, в соответствии с магазинной терминологией, обслуживание клиента: — Вы любите Эсти Лаудер? — Не знаю, — ответила та, что ничего не помнила. И это был совершенно честный ответ. — О, в таком случае я могу предложить Вам чтото более интересное. На Эсти Лаудер сегодня только 30 % скидки, а на некоторые другие фирмы и 40, и 50, и даже 60. Вот, например, «Клима» — бренд давний, проверенный, с актуальным запахом, который подойдет успешной, уверенной в себе женщине. Или «Органза» — шик и нега в одном флаконе. Нестареющая классика от ведущих производителей, и скидки небывалые. Хотите, я Вам покажу? — Не стоит, пожалуй, в другой раз. А лучше проводите меня в кассу. — Как хотите, — пожала плечами девушка и на короткое мгновение даже перестала улыбаться.

148

Впрочем, тут же нашлась и снова сверкнула зубами. — Тогда возьмите 2 флакона от Эсти Лаудер. Скидка будет 50 %. — Нет, спасибо, — упрямо отказалась несговорчивая посетительница и тут же вернула вторую коробочку обратно на полку, — так где тут касса? — Пойдемте. И они пошли. Сначала они дефилировали между полками с духами. Затем по обе стороны прохода возникли всевозможные кремы, маски, пилинги и серумы. Затем — лосьоны и тоники. Затем — декоративная косметика. Затем — лаки для ногтей. Затем — маникюрные принадлежности и кисти для макияжа. Затем — зеркала, расчески и заколки. Затем... Впрочем, все это было ей не особенно интересно, и она ни к чему не приглядывалась, а только отмечала подробности маршрута, пока прямо перед ними не оказалась полка с модными журналами. Там стояла женщина и пролистывала одно из изданий. Рядом с ее ногами на полу притулилась корзинка, почти полностью заполненная товарами. Между шампунями, кондиционерами и красками для волос, торчащими из корзинки, стыдливо проглядывали гигиенические прокладки и палочки для ушей. Виднелись там и благородные физиономии духов. По всей видимости, эту женщину удалось уговорить на вы-

149

годные предложения, и теперь, перед штурмом последнего магазинного бастиона — кассы, она уважительно сверялась с журналом, не упущено ли ею чего-либо существенного в этой жизни. Похоже, что журнал отвечал женщине взаимностью. Он тоже уважительно отнесся к солидной даме и откровенно и почти ненавязчиво делился с нею опытом, так что она даже время от времени кивала головой. Иногда ее рука останавливалась, и она внимательно изучала то один, то другой открывшийся глазу разворот. В тот момент, когда шествующие к кассе поравнялись с этой читательницей, та, что с сумкой, заглянула в журнал и увидела уже знакомую фотографию. Бледное лицо модели, черная шляпа, красные губы — так мало деталей, но они успели так много ей рассказать. Это было лицо той женщины, в которой потерявшая память несколькими часами ранее заподозрила себя. И это лицо было не просто лицом, оно было очередным знаком на пути. Очередной улыбкой мироздания. Очередной приманкой. Очередным обещанием. — Еще немного, — мысленно обратилась непомнящая себя к скрывающей лицо, — и мы с тобой узнаем ответ! А вот и касса.

150

26. В ожидании Очереди не было. Наверное, потому, что до закрытия магазина оставались считанные минуты. Но все равно надо было торопиться, потому что женщина с корзинкой вот-вот должна была появиться и полностью привлечь внимание кассирши. Последняя была похожа на судьбу. Ее томные пухлые пальцы, украшенные перстнями, плавно и в то же время ловко справлялись со всевозможными кнопками, ящичками и купюрами, которые она как раз сортировала, сверяя дневную выручку с показаниями компьютера. Но при этом в глазах у нее отражалось такое величественное снисхождение к происходящему, как будто ей гораздо более подобало сортировать как минимум человеческие страсти и поступки, чтобы потом, взвесив их на точных, как аптекарские, весах правосудия, изрекать суровые, но справедливые приговоры. Один такой приговор мог сорваться с ее губ уже

151

в самое ближайшее время. И та, которая не помнила себя, глядя на то, как шевелятся эти губы, сопровождая каждую купюру, проскальзывающую между пальцами кассирши, молча гадала: быть или не быть. Ей даже в голову не пришло прервать священнодействие, так что судьбоносная дама сама, видя верноподданейшее смирение потенциальной покупательницы, удостоила ее наконец вопроса: — Я могу вам помочь? — Очень надеюсь, что можете. И буду очень Вам за это благодарна! — Вы хотите что-то пробить? — с легким недоумение спросила кассирша, пораженная и необычной любезностью клиентки и ее пустыми руками. — Нет, у меня к Вам просьба иного рода, с Вашего позволения, — еще любезнее ответила та. — Я к Вашим услугам! — заразилась вежливостью кассирша, невольно вступившая в навязанную ей игру в этикет. — Я предполагаю, что сегодня утром в вашем магазине были куплены эти духи. (Духи немедленно были извлечены из сумки и гордо вознеслись над прилавком). Я бы очень хотела знать, кем именно они были оплачены. И мне подумалось, что в Вашей кассе могут быть запечатлены эти сведения. Кассирша, которая проводила так много времени рядом со своим агрегатом, что практически уже срод-

152

нилась с ним, несколько мгновений переваривала услышанное. Причем стоящей напротив показалось даже, что она слышит легкое шипение встроенного в голову кассирши аппарата. Но и он, как и его реальный электронный собрат, был вполне исправен и очень быстро выдал результат своей деятельности по обработке информации. Результат облекся в ласковый голос: — Я проверю, что можно для Вас сделать. И она тут же сосредоточенно погрузилась в доступный только ей мир кнопочных операций и сложных чисел. Женщина с сумкой молча и нервно постукивала носком правой туфли по выложенному блестящей плиткой полу. Получалось довольно ритмично. А темп все нарастал и нарастал. Особенно после того, как сзади послышались шаги, явно принадлежавшие не кому иному, как даме с корзинкой. А в корзинке — множество покупок. А множество покупок — это долгая возня с кассой. И кассирша, конечно, не преминет переключиться на платежеспособную покупательницу. А время поджимает, и магазин вот-вот должен закрыться. Не поворачиваясь, но спиною ощущая сокращение расстояния между приближающейся дамой и кассой, все забывшая напряженно внушала самой себе и тем, о ком шла речь, что все сложится отлично:

153

дама задержится у какой-то очередной полки, а кассирша все успеет. — Ой, какая прелесть! — послышалось сзади. — А у меня таких еще не было! Потерявшая память не стала выяснять, чего именно еще не было у увлеченной покупательным процессом обладательницы корзинки. Но она была очень рада тому, что это нечто существует в природе вообще и в этом магазине в частности. При этом она пожелала ему и той, что им заинтересовалась, длительного и приятного общения друг с другом и вновь переключила все свое внимание на кассу. Та скрежетала, плевалась бумагой и подмигивала лампочками. Потом замерла на несколько секунд, заставив замереть и нервно ожидвшую женщину. Теперь казалось, что все трое: и кассирша, и электронное орудие ее труда, и женщина с сумкой — срослись в единый организм и сроднились настолько, что любое движение одного моментально вызывало синхронную реакцию остальных. И не нужно было никакого камертона, чтобы настроить их в унисон: в их сопричастности друг другу не было никакой фальши. — Что дальше? — думала та, что ничего не помнила. — Ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-што дальш-ш-ш-

154

ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ш-ше? — слышалось в шипящем подрагивании кассы. А ее хозяйка вопросами не задавалась, потому что и так точно знала, что будет дальше. И ее уверенность полностью подтвердилась, когда нижняя часть кассы задрожала и оттуда с резким щелчком выдвинулся встроенный ящик с купюрами, монетами и чеками.

155

27. Имя Полные пальцы кассирши поползли внутрь ящика. Они, как всегда, двигались плавно, но четко, и быстро достигли своей цели — секции, в которой хранились выписанные покупателями чеки. Затем пальцы извлекли слегка неровную из-за несовпадения в сгибах отдельных чеков пухлую пачку и начали отбрасывать составляющие ее драгоценные бумажки по одной. Пачка стремительно худела! Сзади вновь послышались шаги дамы с корзинкой. Пачка стремительно худела!!! Корзинка плюхнулась на прилавок кассы. Пачка стремительно худела!!!!!!! Дама предупреждающе кашлянула. Пачка стремительно худела!!!!!!!!!!! Дама кашлянула было еще дважды, но, к счастью, отвлеклась на разложенные в кассе «специальные

156

предложения». — Вот он! — торжествующе провозгласила кассирша, и вынутый из пачки чек поплыл в воздухе. — Это судьба! — подумала та, что еще без имени. — Это сама судьба! — подумала та, что пока еще без имени. — Это рок! — подумала та, которая надеялась обрести имя. — Духи оплачены сегодня утром чеком, выписанным от имени семейной пары, — пауза. — Алекс и Гелена Розенберг. — Алекс и Гелена Розенберг! — зазвучало повсюду. — Алекс и Гелена Розенберг! — задрожали подвески на ярких люстрах, освещавших магазин. — Алекс и Гелена Розенберг! — заскрежетали железные корзинки, складываемые кем-то одна в другую. — Алекс и Гелена Розенберг! — зашуршали раздвижные автоматические двери магазина, то ли впуская, то ли выпуская кого-то. — Можно мне взглянуть на минутку? — попросила женщина с сумкой, протягивая руку за чеком. — Я сейчас же верну. Кассирша молча выпустила добычу, которая зе-

157

леноватым весенним листком скользнула вниз и опустилась на подставленную ладонь. В верхнем углу листка четко значились озвученные имена и чуть ниже адрес их обладателей: улица Маршака, дом 12, квартира 5. — Гелена и Алекс Розенберг — это Ваши друзья? — спросила бдительно следившая за чеком кассирша, принимая его обратно. — Гелена и Алекс Розенберг — это я и мой муж, ответила женщина. Женщина по имени Гелена и по фамилии Розенберг. Ни то, ни другое не говорили ей ровным счетом ничего! Кассирша замерла, не зная, что еще спросить и что все это вообще может означать? А дама, все еще стоявшая сзади, решительно двинула корзинку. Ей уже не терпелось оплатить выбранные прелести, и она не собиралась больше церемониться с мечтательной особой, которая устроила всю эту комедию с чеком и которая явно была слегка не в себе. Если бы только дама знала, насколько она права в своем определении. Женщина с сумкой была не в себе, и не с собой, и не против себя. Она была обуреваема множеством чувств, которые вдруг нахлынули на нее все разом. Ей было и радостно из-за того, что она оказа-

158

лась права в своей догадке. И из-за того, что ее поиски увенчались успехом. И из-за того, что она сама, без чьей бы то ни было помощи справилась с ситуацией. И в то же время она была слегка разочарована. Ведь ей почему-то казалось, что имя окажется ключом к двери, за которой прячутся другие сбежавшие от нее воспоминания. Но вот он ключ, а открыть им нечего. И имя оказалось лишь сухим комлексом отдельных звуков, к которому и память, и ухо, и сердце оставались совершенно глухи. И еще ей было грустно от того, что волшебное чувство некоей социальной невесомости, которое сопровождало ее с утра, быстро улетучивалось. Она обрела имя и адрес, и то и другое обязывали ее вернуться с небес на землю. Дама с корзинкой тем временем пустилась в пространный спор с кассиршей о преимуществах гигиенических прокладок разных фирм. Эти, мол, лучше впитывают. Зато другие с ароматизацией. А у третьих более удобная форма. Эта бесхитростная беседа окончательно отрезвила Гелену Розенберг, и та поняла, что оставаться в магазине больше нету смысла. Ей нужно было набраться решимости и разыскать свой дом, в котором (она даже содрогнулась от этой простейшей, но совершенно внезапно пришедшей ей

159

в голову мысли) тоже лежали в ящике тумбочки (или шкафа, какая разница) гигиенические прокладки и прочая необходимая в быту дребедень. Она повернулась к выходу. Она поплелась к выходу. Она пошла к выходу. Она полетела к выходу. Домой!

160

28. Опять автобус № 18 Прохожие сообщили ей, что до улицы Маршака надо добираться на автобусе № 18. И нельзя сказать, что это ее удивило. Только ехать нужно было в обратном направлении, а не в том, которое она выбрала сегодня днем. Нужная остановка оказалась совсем рядом, и сейчас она стояла там среди других людей, всматривающихся в ожидании запоздавшего транспорта в равномерно разбавляемую тусклым свечением фонарей темноту и намеревающихся с минуты на минуту стать пассажирами. Ее мучили несколько тягостных мыслей, которые она старалась выстроить в обратном порядке, от сложной к простой. Фаворитом списка оказалась внезапная мысль о неготовности Гелены к свиданию с домом. После того, как ее надежды на то, что она сможет вспомнить свое имя, не оправдались, она уже не была

161

уверена, что вспомнит подъезд, дверь квартиры, прихожую, мебель и, самое главное, тех, кто среди всего этого обитает: как минимум, мужа, а может, еще каких-нибудь родственников или домашних животных. Она рисовала себе неприятную картину: вот она звонит в дверь, та открывается и на нее смотрит чужой человек, на лице которого запечатлена целая палитра эмоций: волнение, страдание, отчаяние, может быть, даже гнев — и одновременно с этим облегчение, радость, счастье от ее возвращения, а она — не узнает этого человека и остается совершенно равнодушной к сложному коктейлю его переживаний. Вот он бросается обнимать ее, но его внешность, лицо, запах — все ей чужое, и она отталкивает его и бросается вниз по лестнице, обратно, в темноту улицы, которая может напугать кого угодно, но ей она сейчас роднее и ближе, чем то, что еще с утра она могла бы с уверенностью назвать родным очагом. — Нет, не может быть! — убеждала она саму себя. — Ведь я люблю его! Я его узнаю! И все-таки страх и сомнение подползали к горлу, и ей впервые за весь этот долгий необыкновенный день захотелось плакать. И это было еще не все. Она пыталась восстановить логику событий последнего утра и натыкалась на множество мелких досадных неувязок. Во-первых, если за духи платила она, то где ее

162

чековая книжка? (Жаль, что она забыла спросить об этом у кассирши. Но, с другой стороны, если бы она оставила чеки в магазине, кассирша наверняка сама не преминула бы сообщить об этом). А если духи оплачивал муж, то куда он делся сразу после похода в магазин? Почему не был с ней в кафе? Торопился на работу? На встречу? В аэропорт, как следовало из ее дневных фантазий? И если он действительно уехал, то кто встретит ее дома и кто расскажет ей про ее забытую напрочь жизнь? В дом, конечно, она сможет попасть и сама, у нее ведь есть ключи, но одиночество в доме пугало ее сейчас еще больше, чем одиночество на улице. И хотя она приложила все усилия для того, чтобы убедить себя, что ванна и чистая постель — гораздо лучшее завершение дня, чем жесткая скамейка в холодном парке, почему-то пустота неузнанной квартиры страшила ее сильнее. И, наконец, на фоне всех этих больших переживаний тихим писком давало о себе знать еще одно, последнее, маленькое, но тоже препоганое. Дело в том, что у нее совсем не было денег. А в автобусы без денег не пускают. А без автобуса добраться до улицы Маршака будет трудно и утомительно. И так как эта последняя проблема, при всей своей мелкомасштабности, была все-таки первой в хро-

163

нологическом ряду предстоящих событий, то Гелена решила сосредоточиться пока на ней и только на ней. Решение подсказывал сегодняшний разговор с водителем автобуса. Их, как она помнила, на восемнадцатом маршруте было четверо. И если повезет, и водителем подошедшего восемнадцатого окажется тот же водитель, что улыбался ей сегодня днем, может, он смилостивится над незадачливой пассажиркой и пустит ее в салон без билета. А если водителем будет другой человек, то можно попробовать уговорить его. А если не получится, то пропустить первый автобус и подождать второго, или третьего, или последнего четвертого. Максимум потерянного времени — час, и то вряд ли, исходя из шанса один к четырем, что сулило 25 % успеха с первой попытки. А так как она была оптимисткой (несмотря даже на мрачные мысли последних десяти минут), то в первую попытку поверила охотно. И тут же присоединилась к своим соседям по остановке и тоже, как и они, вытянула шею в ту сторону, откуда ожидалось прибытие автобусов. И тотчас к светлым пятнам фонарей прибавились еще два, увеличивающиеся с каждым мгновением, — фары приближающегося экспресса. Это был автобус № 18, к которому потянулись несколько человек, и Гелена пропустила их всех, стес-

164

няясь собственной неплатежеспособности. На водительском месте сидел ее знакомый. — Вы меня помните? — спросила она. — Трудно забыть красивую женщину, которая ездит в моем автобусе туда-сюда. — У меня закончились деньги. Можно я проедусь с вами еще немножко бесплатно? А в следующий раз я заплачу вдвойне. Водитель нажал на кнопку своего аппарата, и оттуда почти моментально выпрыгнул билет. — Возьмите, чтоб было, что показать контролеру — улыбнулся водитель. — Спасибо, — поблагодарила Гелена. — И еще маленькая просьба: мне нужна улица Маршака. Вы мне подскажите, где выходить? — Отсчитайте 7 остановок. А если собьетесь, я напомню. Двери захлопнулись, автобус дернулся, стартуя, и ей ничего не оставалось, кроме как пройти в салон в поисках свободного места. Их было предостаточно, но она выбрала то, которое уже служило ей сегодня дважды. Ей это показалось добрым знаком. Очередной улыбкой Провидения, если хотите. Билет — материальное воплощение сбывшегося шанса — она бросила в сумку, где уже томились три его собрата с той же цифрой 18. За окном было темно и не виднелось ничего суще-

165

ственного. В салоне тихо, как в полудреме, покачивались ее соплеменники по маршруту. Кто-то что-то бубнил в телефон. Неизбежное приближалось. Осталось только считать остановки.

166

29. По пути к дому Улица Маршака оказалась милой и зеленой, хотя зелень в темноте и казалась темно-синей. До дома № 12 от остановки было каких-нибудь триста шагов, и их нужно было использовать с толком: придумать первую фразу, с которой она обратится к тому, кто откроет дверь. — Милый, это я! Нет, как-то пошло и не соответствует драматизму момента. — Я вернулась! Неплохо, но противоречит действительности. Вернулась-то вернулась, но так можно сказать только о ее физической оболочке. Что же касается ее внутреннего восприятия, то возвращение еще не состоялось, и кто знает, состоится ли вообще. — Я ничего не помню! А что? Сходу к самой сути. Без лишних преамбул и объяснений.

167

— Не пугайся, пожалуйста, но я не помню, кто я и кто ты! Так, пожалуй, еще лучше. Тоже о сути, но нежней и душевней. — Привет! Ты знаешь, кто я такая? Тогда расскажи мне об этом, потому что я все забыла и надеюсь только на тебя. Тоже вполне достойно. И, главное, сразу переводит мужчину, который, как ожидается, откроет дверь, от сострадания к чувству ответственности. А если дверь откроет не мужчина? А кто? Ребенок? Да нет у нее ребенка. Мать? Да уж, не узнать собственную мать — это будет верхом неприличия. Отец? Свекор? Свекровь? Они, конечно, вряд ли живут с родителями, но, может быть, те, переживая об ее исчезновении, собрались все вместе и сходят с ума? Или дверь вообще никто не откроет? И ей предстоит в полной мере насладиться дребезжанием звонка и полной тишиной в качестве ответной реакции? Пока она размышляла обо всем этом, первый подъезд дома № 12 оказался прямо перед ней, и она

168

глубоко вздохнула, набираясь мужества. Подъезд был незнакомым. И лестница была незнакомой. И тусклый свет был незнакомым. И стены, окрашенные в грязно-голубой цвет, были незнакомыми. И двери лифта были незнакомыми. И, наверное, лифт, если бы она только соизволила в него войти, тоже оказался бы незнакомым. Но этого она проверять не стала. Квартира № 5 явно не была выше второго этажа, и ради того, чтобы преодолеть нужное расстояние, не стоило знакомиться с лифтом. Дверь в квартиру была незнакомой. И медная цифра 5 была незнакомой. И кнопка звонка была незнакомой. И та мелодия, которая раздалась после нажатия на эту кнопку, тоже. О, как страшно! Откуда-то из глубины квартиры раздался звук шагов... О, как страшно! Шаги были плавными и, кажется, не мужскими...

169

Не может быть! О, как страшно! Шаги замерли, и что-то зашуршало у самой двери. Как будто кто-то прислонился к этому залогу безопасности и боязливо смотрит в дверной глазок. О, как страшно! А если тот, кто внутри, спросит элементарное «Кто там?» Что я тогда отвечу? Заскрежетало железо, сейчас откроют... О, как страшно! Нечего бояться! Немедленно прекратить! Я ведь ничего плохого не делаю. Я просто возвращаюсь домой! Дверь приоткрылась... Дверь распахнулась...

170

30. Гелена Розенберг На пороге стояла пухленькая рыжая женщина лет тридцати. Одета она была по-домашнему, в шелковую пижаму с Микки-Маусом и его подружкой (Гелена не помнила точно, как зовут эту вторую мультяшную мышь.) К нижней губе женщины приклеилась крошка печенья, что означало, что любительницу мышей оторвали от ужина. Она хоть и без опаски, но с явным удивлением смотрела на посетительницу, и было очевидно, что это ее дом, что в нем все спокойно, и что из него никто не исчезал. Одной рукой женщина держалась за дверь, а другая ее рука, почему-то перебинтованная, была слегка поднята кверху и словно рисовала в воздухе знак вопроса, который вот-вот должен был сорваться и с губ хозяйки квартиры. Первой мыслью незваной гостьи было предполо-

171

жение, что Алекс Розенберг — не муж ей, а любовник, и что сейчас она сама, пусть даже и без всякой задней мысли, заявилась к нему в квартиру испортить его жене безмятежность семейного вечера с мышами и печеньем. И хотя мысль эта была какой-то неправдоподобной, ей тут же захотелось стремглав броситься обратно на улицу и раствориться в небытии, в коем она пребывала для рыжей женщины вплоть до последней минуты. Но она не успела даже пошевелиться, как женщина еще раз пристально вгляделась в ее лицо, затем молниеносно скользнула глазом по телу и широко улыбнулась. Улыбка была такой сердечной, что и стоящая на пороге по другую сторону двери не могла не ответить тем же. И пока она улыбалась этому милому уютному пухлому существу в цветной пижаме, у нее в голове всплыло определение, данное своей подружке кассиршей из продуктового магазина. Как это она сказала? Ну да: «Рыжая пампушка, помешанная на капучино и детских сказках». Но страшная догадка лишь забрезжила где-то в самом дальнем углу сознания и не успела еще облечься в четкую и понятную форму, а в ней уже отпала всякая надобность, потому что рыжая женщина заговорила:

172

— Вы принесли мне мою сумку? Какая же Вы умница! Я так Вам благодарна! Но позвольте, как Вы меня нашли? Вам что, в полиции сказали адрес? Ну, так зачем себя утруждали? Полицейские могли и сами справиться с доставкой? А хотите, зайдите к нам! У меня есть вкусный кофе. Вы любите капучино? Я, так, обожаю! Нет, правда, зайдите, посидите немного. Мне так приятно видеть Вас вновь. Ведь в первый раз это было так коротко и при таких ужасных обстоятельствах! А сейчас ведь совсем другое дело! Вы будете нашей гостьей. Заходите, не стесняйтесь! У стоящей на пороге кружилась голова. — Вы Гелена Розенберг? — спросила она еле слышно. — Да, я Гелена Розенберг, собственной персоной, — ответила рыжая пампушка. — И это Ваша сумка? — спросила та, что на пороге, снимая сумку с плеча и протягивая ее хозяйке квартиры. — Да, моя. А Вы разве не помните? — Нет, не помню. Я совсем ничего не помню! — слезы уже увлажнили ее глаза и вот-вот должны были пролиться по щекам. — Ну как же?! Это было прямо перед взрывом. Взрыв помните? — Нет. Помню только то, что после. Полицию помню. Сержанта, который пирожные ел.

173

— Да, я тоже подумала, что он обжора и что нельзя брать без спросу, даже если ты при исполнении. Тут рыжая осеклась и задумалась на минутку. — Да, так что же я хотела спросить-то... Меня Вы не помните? — Нет! — ответила брюнетка. — Я уже позавтракала. Расплатилась. И пошла к выходу. Вы сидели за столиком почти у самого выхода. Кажется, Вы пили кофе и ели круассан. Он еще пах таким характерным ароматом горячей выпечки. Рыжая сделала глубокий вдох, словно пытаясь воссоздать в своем курносом носу вспомнившийся ей волшебный запах. Но в коридоре ничем таким не пахло, и ей пришлось вернуться к своему повествованию: — Я уже почти поравнялась с Вами, как вдруг захотела в туалет... Тут она слегка покраснела и, чуть смущаясь и понизив голос, продолжила: — Я, видите ли, в положении. Срок еще маленький, почти не видно, но эта проблема с внезапными позывами, ну, Вы понимаете, наверное... В общем, просто ужас какой-то. Я тогда бросила сумку рядом с Вами, на соседний стул. Попросила Вас последить за ней. Вы улыбнулись и кивнули. А я побежала в туалет. Там-то я и услышала взрыв. И я так испугалась, что чуть не обмочилась. Понимаете?

174

Брюнетка кивнула. Должно быть, так же, как и утром в кафе. — Ну а потом, когда я уже вышла из туалета, все было так разворочено и раскорячено. И часть столиков перевернута. И мне было совсем не до сумки. А потом, когда я вспомнила о ней, я уже не увидела ни сумки, ни Вас. Тут женщина в пижаме опять покраснела и опять понизила голос, который до этого уже успел дорасти до мощного форте: — Я даже подумала сначала, что Вы мою сумку украли и удрали под шумок. Нет-нет! Не обижайтесь! Я тут же прогнала эту мысль и списала все на шок. А теперь я совсем убедилась, как была неправа! И я очень этому рада. Я, видите ли, вообще верю в людей и стараюсь никого никогда не осуждать. Та, что на пороге, вздохнула. — А Вы знаете, — сказала она. — Я все-таки чтото у Вас украла. Я думала, что это моя сумка. И воспользовалась деньгами из кошелька. И яблоко съела. — Да на здоровье! — настоящая Гелена даже взмахнула руками, так что опять стали видны ее бинты. — А что у вас с рукой? — спросила ненастоящая Гелена. — Там, в кафе, об осколок порезалась. Но это пустяки. А вот что теперь с Вами будет? Куда Вы пойдете? — Куда-нибудь.

175

— В полицию Вам надо. Но это, впрочем, не убежит. Зайдите лучше пока к нам перекусить. А то и на ночь оставайтесь. Завтра на свежую голову все будет иначе. — Нет, я пойду. Не буду вам мешать. — О чем Вы говорите? Кому Вы мешаете? Я Вам в отдельной комнате постелю. — Нет, спасибо. Мне надо искать свой дом. Гелена Розенберг наморщила нос. — Подождите-ка! — вдруг сказала она и скрылась в квартире. Она отсутствовала с минуту, а затем появилась с какой-то бумажкой и еще с довольно крупной купюрой в здоровой руке. — Вот возьмите. Вам пригодится. Потом отдадите, когда сможете. Адрес мой у Вас есть. А здесь написан телефон. — Спасибо! — ответила та, что ничего не помнила. — Но мне, право, неудобно. — Берите, не стесняйтесь! Я же теперь Ваша единственная знакомая, которая может Вам одолжить денег. И в полицию обратитесь. Они живо найдут Ваш дом. А, кстати, как Вы мой-то нашли? — По духам. Вы платили за них чеком, там был адрес. Гелена зарделась. — Это муж. Хотел сделать мне сюрприз и завел в тот магазин.

176

— Духи на месте. Пользуйтесь в свое удовольствие. — Так деньги, все-таки, возьмите. Она взяла. И отдала сумку ее настоящей владелице. И отступила в пустоту лестничного проема. И спросила напоследок: — А почему в сумке не было ни документов, ни телефона? — Документы я вечно забываю. А телефон у меня на шее висит, на декоративном шнурке. Очень, кстати, удобно. Не пробовали? — Не помню! — ответила та, которая в течение получаса считала себя Геленой Розенберг. — Спасибо! И спокойной ночи! — Спокойной ночи! Успехов! Две двери: от квартиры и от подъезда — хлопнули одновременно.

177

31. С начала Итак... Часы показывали 21.20, и ей нужно было начинать все с начала. А вообще-то, если бы не суровые показания неподкупного механизма, мертвой хваткой вцепившегося ей в запястье, да не темнота вокруг, можно было бы смело вернуться к той отправной точке, с которой начинались ее сегодняшние (они же — единственные) воспоминания. Как ее зовут, она не знала. Она не знала, сколько ей лет. Она не знала, где она живет, чем занимается, кого любит. Она не знала, есть ли у нее таланты и пристрастия. И она даже не могла представить, ждет ли ее сейчас хоть кто-нибудь, и если да, то где. Она совершенно не представляла также, что с ней случилось. Ей казалось очевидным, что все утраченные ею знания покинули ее утром, в том самом злосчастном кафе. Но она не помнила, как это произошло. Она не помнила, ударялась ли она головой. Она не

178

помнила, испугалась ли она, услышав взрыв, и, соответственно, ей было совершенно неочевидно, что причиной потери памяти стал испуг. И то, что сам звук взрыва, такой неожиданный и всепоглощающий, что, казалось, он вбирал тебя в себя, а затем неохотно выпускал, но уже совершенно преображенным человеком, другим и незнакомым прежде, то, что сам этот звук мог пошутить с ней и начисто стереть все ее воспоминания, тоже нельзя было считать непреложным фактом. И так как причина случившегося была неясна, то она решила не тратить время на ее выяснение, а подумать о чем-нибудь другом и более перспективном. Например, о том, что она чувствует сейчас, завершив ложный круг бесцельных поисков и так и не приблизившись к истине ни на йоту. Страх? Если утром его не было и в помине, то теперь этому монстру, пожалуй, удалось просунуть одно из своих склизких щупалец в тот уголок ее души, который до сих пор с успехом охраняли недремлющие стражи из гвардии надежды. С одной стороны, она, конечно, понимала, что взрослому человеку нечего бояться в цивилизованном мире. Ведь стоит только ей обратиться в полицию, как ей там тут же помогут. Сверятся с данными, поступившими от обеспокоенных родственников. Или с содержимым ее сумки, которую она навер-

179

няка забыла в кафе, перепутав с сумкой, вверенной ей на хранение Геленой Розенберг. И тогда, имея необходимые сведения, блюстители порядка огласят строгий вердикт реальности: такая-то такая-то, такого-то года рождения и так далее. И все-таки ей было немного страшно. Может быть, потому что сгущалась темнота. Может быть, потому что игра затянулась. А может быть, просто потому, что ей не удалось справиться с поставленной перед собой задачей так быстро и легко, как хотелось. Да и вообще, никак не удалось справиться. По крайней мере, пока. И еще было чуть стыдно за то, что она, увлекшись самопознанием, вместо того чтобы сразу обратиться в соответствующие инстанции, вероятно, заставила волноваться кого-то, кто этого совсем не заслужил. И еще чуть поодаль справа от нее мохнатым клубком перекатывалось одиночество. Или это была просто тень? Из тех, что то разрастаются, то скукоживаются под пристальными взорами конвойных фонарей и нет-нет, да и нашепчут человеку, что негоже ему бродить одному, а хорошо бы обзавестись другом, который и споткнуться не даст и озябшие плечи укутает. И хотя, похоже, обычно ей нравилось оставаться одной и именно поэтому она и ускользнула из того кафе, чтобы не попадаться в лапы полицейским,

180

а насладиться богатейшим опытом неопределенности и ненавязчивости бытия, десять часов блужданий по городу, а также вечерняя прохлада и накопленная усталость обескровили это наслаждение. А то, что было стягом, под которым она промаршировала все эти десять часов, да еще с такой небывалой легкостью несла его приподнятое древко — вдохновенное любопытство, — вот-вот должно было поникнуть мокрой тяжелой тряпкой под обильными осадками подступающих слез. Да, потерять себя на время — это было прекрасно и многообещающе. Но в том-то и дело, что только «на время». Потеря себя, помноженная пусть и не на бесконечность (ибо найдется ли на планете хоть один человек, который в состоянии представить себе, что это такое), но хотя бы просто на то, что принято определять словом «надолго», становится уже не трамплином для полета, а пологим спуском в чавкающую трясину тоски. Она не могла себе позволить оказаться в этом неприглядном месте, а посему, расставшись с темно-синей улицей Маршака, направилась к остановке автобуса № 18 с четким намерением на этот раз добраться туда, куда надо. Так что теперь ей предстояло только наметить новые пути самоопределения и выделить минимальное время на прохождение этих путей. Минимальное

181

— это чтобы не расплескать ту удивительную драгоценную легкость, которую она обрела сегодня утром. Легкость, которая была сродни той, как если бы ктото, обремененный багажом, уныло тащился по улицам незнакомого города, не смея даже останавливаться рядом с его достопримечательностями, и вдруг обнаружил бы камеру хранения, сдал бы туда ненавистные чемоданы и вспорхнул, моментально оценив и городскую ратушу, и фонтан, и стаи голубей, и улыбки прохожих. И вот это чувство было под угрозой. Пути же самоопределения изменились по отношению к сегодняшнему утру. Во-первых, у нее больше не было сумки, а стало быть, и никакого материала для исследования, который мог бы подсказать направление для следующего шага. Во-вторых, утренний наивный план перемещаться по городу в поисках ассоциаций, которые разбудят нужные воспоминания, которые, в свою очередь, совьются в цепочку, которая, в свою очередь, приведет ее к порогу дома, явно не сработал. К тому же, ночной темный город был менее привлекателен себя самого, залитого солнцем, и перемещаться по нему совсем уже не хотелось. И наконец... За этот день ей удалось повидать множество людей. Некоторые из них даже оказались знакомы друг с другом (например, Гелена Розенберг и ее

182

подруга-кассирша из продуктового магазина, узнавшая турецкий кошелек). И, может быть, даже знакомых друг с другом на самом деле было гораздо больше, просто ей не удалось идентифицировать эти связи. Но ее саму НИКТО не узнал. И это могло означать что угодно. Например, то, что она вовсе не живет в этом городе, а оказалась здесь проездом, что существенно усложняло поиски. Или то, что она здесь живет, но совсем недавно и еще не успела обрасти знакомыми. Или то, что Некто Великий Режиссер специально отогнал всех ее знакомых на расстояние пушечного выстрела от эпицентра ее сегодняшней жизни с какойто Одному Ему известной целью: не то воспитательной, не то экспериментальной. Кроме того, ее тошнило от голода и в очередной раз за последние 10 часов на фоне всех серьезных рассуждений забрезжила мещанская мысль о теплых круассанах. И даже о чем-то более существенном и не полезном на ночь. Это, правда, было поправимо: в городе навалом еды, а у нее теперь есть деньги. Так что план вырисовывался сам собой. Примерно такой: 1. Сесть в автобус № 18 и вернуться в центр города с его освещенными улицами и уютными кафетериями. 2. Набить желудок, отдохнуть и успокоиться.

183

3. Если не подвернется ничего лучшего, отправиться в полицию, покаяться в легкомысленной самонадеянности и воззвать о помощи. 4. Быть препровожденной к месту жительства: туда-не знаю-куда в объятия того-не знаю-кого. И тут как раз вдалеке раздался звук шин.

184

32. Улица Это, как и предполагалось, был автобус № 18. На водительском месте, правда, сидел совсем другой человек. «Ну и хорошо! — подумала она. — Не хватало только встретиться с прежним водителем в четвертый раз. Он бы тогда решил, что я совсем сумасшедшая! А за тот билет я ему заплачу в следующий раз. Когда поеду возвращать долг Гелене Розенберг». Новый билет и сдачу совершенно некуда было девать, потому что ее одежда отличалась полным отсутствием карманов. «В следующий раз, когда буду терять память, хорошо бы исправить это упущение», — не без сарказма отметила она и плюхнулась на сиденье. Автобус был практически пуст. По всей видимости, народ в это время суток расползался из центра по домам. И только редкие отщепенцы (на этот раз

185

она оказалась среди них) рвались из семейных гнезд в обратном направлении. Кроме нее в салоне присутствовала едва оперившаяся девица в наушниках, которая активно выпячивала подбородок в энергичном ритме звукового коктейля, мощной струей бьющего ей прямо в розовые раковины. Два юнца, периодически ухмыляясь, изучали чтото в экране сотового телефона. Да еще женщина в возрасте устало откинулась на переднем сиденье и то ли дремала, то ли просто прильнула щекой к холодному стеклу. Вот и весь пассажирский состав. Женщина без сумки всматривалась в пролетающие за окнами автобуса улицы как в разграфленные страницы крупномасштабного атласа. Она выбирала, где сойти. От парфюмерного магазина до улицы Маршака она проделала 7 остановок. Сейчас, по дороге в центр, она решила прибавить еще парочку. Хотя, впрочем, тут не было никакой логики. Скорее, она двигалась за неким внутренним поводырем, который, используя для своих нужд в проложении маршрута ее же глаза, уши и ноздри, должен был в какой-то момент подать сигнал «Стоп!». Ей же оставалось только подчиниться. Это произошло в неожиданном месте. Интенсивно посветлевшие от близости к городскому сердцу уличные артерии постепенно опять начали тускнеть.

186

Девица и юнцы поспешно ретировались. Женщина в возрасте, очевидно, живущая в противоположном конце восемнадцатого маршрута, продолжала дремать. И вот тогда-то не имеющая имени, зато имеющая целый набор купюр и монет в крепко сжатом кулаке, вдруг почувствовала, что дальше ехать ей не надо. Она вышла из автобуса, в заднем стекле которого еще отражались чуть было не пропущенные ею сияющие витрины городских забегаловок, и побрела в их сторону, намереваясь выполнить второй пункт своего незамысловатого плана: перекусить, отдохнуть и обдумать дальнейшее. Первым в ряду зазывающих к себе заведений (и это при том, что улица была практически пуста, так что по большому счету некого было зазывать) оказался довольно шумный бар. Он, впрочем, был совсем не в ее вкусе и вряд ли привлек бы ее внимание, если бы его двери не распахнулись почти перед самым ее носом. Тут же обнажилось дымное нутро второсортного кабака, где в очевидном диссонансе коротала досуг непритязательная разношерстная публика. Правда, в углу несколько столов были тесно сдвинуты и за ними полувосседала-полувозлежала веселая компания от восемнадцати и старше. По всей видимости, именно от этой компании от-

187

кололась довольно миловидная девушка, которая и распахнула двери, чуть не задев при этом женщину без сумки. На щеках у девушки горели пунцовые пятна. Она было побежала прочь, но затем вдруг резко дернулась обратно, вновь потянула дверь бара (на этот раз женщина предусмотрительно отпрянула) и, пытаясь перекричать музыку, изрыгнула в его чрево четыре слова: «Я вас всех ненавижу!» Ответом ей был хохот. Ее щеки разгорелись еще ярче и она, не оглядываясь больше, зашагала прочь. Та же, что ничего не помнила, за те считанные секунды, пока дверь закрывалась, успела заметить, как довольны были те, кто сыграл над обиженной девушкой злую шутку. И тогда оно пришло...

188

33. Воспоминание № 4 Она была на пороге того возраста, когда язык стороннего наблюдателя уже заплетается, чтобы выбрать более соответствующее данному существу определение: девочка, девушка или барышня. Она усердно занималась в школе. Параллельно в музыкальной школе. Параллельно еще в нескольких кружках: театральном, поэтическом, историческом, мягкой игрушки и резьбы по дереву. Последний ей очень нравился. Его руководитель, пожилой инвалид, раздавал подросткам гладкие белые доски, которые нужно было равномерно покрыть черной краской, затем, после ее высыхания, выбранным рисунком, переведенным через кальку тончайшим простым карандашом, а затем приступать к священнодействию острым железным штихелем. — Глаза, главное глаза! — взывал к своим ученикам инвалид. — Одно неверное движение, и ваши

189

образы станут слепыми. Или злыми! Потому что тончайшая линия души прочерчена только в зрачках! Она хорошо помнила об этом. И потому, наверное, в живых глазах окружающих часто подмечала дефекты, нанесенные чьим-то жестоким острым, хоть и не железным штихелем. Глаза большинства ее одноклассников были такими. По крайней мере тогда, когда они смотрели на нее. Потому что ее не любили. За то, что она была лучшей ученицей. За то, что в пору всеобщего переключения на магнитофонную волну, она странно отставала, непонятно зачем цепляясь за сказки и лирику немодных поэтов. За то, что она нарушала коллективные планы и никогда не поддерживала взвинченных из-за смены гормонов подростков в их жестоких играх. Игры в основном затевались с одной и той же жертвой. Это была еще одна одноклассница — тщедушная девочка с полубезумным взглядом и характерным, ничем не перебиваемым, запахом то ли несвежего белья, то ли несвежего дыхания. У этой девочки не было друзей. Никто не хотел сидеть с ней за партой. Во время контрольных ей никто никогда не подсказывал. И она настолько привыкла к сложившейся ситуации, что безропотно, глядя исподлобья, принимала все условия своего отщепенства.

190

Издеваться над ней не считалось в классе аморальным. И даже учителя, подвластные магнетической коллективной воле, один за другим вступали в молчаливый заговор против забитой тупой дурнушки. И только та, которая сейчас не помнила, как же звали эту несчастную девочку и как зовут ее саму, не чуждалась ее. Иногда, после уроков, она объясняла ей сложные алгебраические примеры или грамматические правила. Та не умела выразить благодарность, но этого и не требовалось, потому что той, которая больше ничего не помнила, всегда казалось (это она, да, вспомнила отчетливо) более чем органичным помогать тому, кто в этом нуждается. Однажды (дело было во время серьезной контрольной) произошло что-то непредвиденное (вернее, непредвиденное ею, но явно запланированное остальными). Их учительница, видимо, борясь за повышенную успеваемость, имела обыкновение после раздачи заданий отсутствовать почти весь урок, чтобы те, кому надо, могли благополучно списывать. На этот раз все было точно так же. Все склонились над тетрадями. Тишина время от времени прерывалась шепотом. Под партами шел активный обмен шпаргалками. Забитая девочка рассматривала потолок.

191

А потом она вдруг встала, подошла к той, которая теперь ничего не помнила, и заискивающе глядя в глаза попросила: «Ты не выйдешь со мной на минутку?». Они вышли. — Чего ты хочешь? — спросила та, которую позвали, у той, которая позвала. — Отойдем подальше. — Ну? — Еще подальше, пожалуйста. — Ну, отошли уже, что ты хочешь? Та словно собиралась с мыслями еще несколько мгновений, пока дверь класса, который они только что покинули, не распахнулась и оттуда не выглянули несколько верховодящих в классе девчонок. — Эй ты, убогая! — закричали они. — Чего мямлишь? Беги уже сюда. И она побежала. Смешалась с гогочущей внутри класса массой. Скрылась за захлопнувшейся дверью. Дверь не подавалась — ее заперли изнутри на щеколду. Такого предательства та, что сейчас почему-то вспомнила об этом, не ожидала. Не ожидала она и того, что дверь не откроется до самого звонка. И того, что вернувшаяся собрать свой тетрадный урожай учительница изольет свой гнев на нее.

192

— Но я не виновата! — пыталась оправдаться она. — Нет, ты не виновата! — Чем это я виновата? — А тем, что нечего выделяться! Пора учиться быть такой, как все! — Ну, знаете! Кто Вам дал право ущемлять достоинства индивидуума?! — Ах, вот ты как разговариваешь! Развелись тут, интеллигенты! Это было уже из ряда вон. — Я буду на Вас жаловаться директору школы! — пригрозила девочка расплывшейся учительнице, чья короткая шея утопала в нелепых рюшечках над горловиной горчичного цвета свитера. — Жалуйся, зараза! — хмыкнула та и в знак окончания разговора развернула мощный торс и вплыла в дверной проем. Зараза (вероятно, имелись в виду бациллы патологической справедливости), потрясенная двойным предательством, пошла жаловаться. — Ты с ума, что ли, сошла? — изумилась директриса. — Ты кто такая, чтобы клеветать на лучших педагогов? Ты — пигалица, ноль, а у нее категория! Иди вон из моего кабинета!.. Нет, постой-ка. Зло должно быть наказано. За клевету ты должна взять ведро и тряпку и вымыть весь этаж!

193

«Да тут вся система прогнила», — подумала та, которая ничего не помнила (и как звали директрису, в том числе) и неожиданно для самой себя улыбнулась (хотя внутри дрожала от гнева) и выпалила: — Мне физические нагрузки, в связи со слабостью сложения, противопоказаны. А вот Вы, сдается мне, не надорветесь. Так что сами и мойте! Выпалила и убежала. И решила в школу больше не ходить. И, выйдя из вестибюля, обернулась к грязному, испещренному дебильными надписями и пошлому в своей монументальности зданию, и крикнула всем тем, кто скрывался в его утробе: — Я вас всех ненавижу! Крикнула и тут же поняла, что это не так. Ненависти не было. Было презрение. И была грусть. И было одиночество. И морось, казавшаяся в свете фонаря брызгами из душа, била по лицу. И бил озноб. И в нос бил запах проплывавшей мимо помойки. И левый сапог натирал ногу. И ногу пришлось немного искривлять при каждом шаге. И тогда она вдруг решила, что обязательно станет счастливой. И это будет лучшим ее ответом на предательство.

194

34. Голос За кабаком была еще пиццерия. А за пиццерией суши-бар. А за суши-баром мясной ресторан. А за ним еще что-то. Но ей почему-то вдруг расхотелось есть. Она рассеянно и неестественно медленно брела среди витрин, и ни одна из них ее не притягивала, потому что мысли ее были далеко. И ей опять, как тогда в детстве, очень сильно захотелось быть счастливой! Счастливой до предела! Счастливой через край! Счастливой до умопомрачения! Хотя, надо признать, что ее ум уже был изрядно помрачен. А еще в народе говорят: счастливой до беспамятства! Что ж, этого, пожалуй, ей сейчас не оценить по достоинству. Счастливой сию минуту! А потому не стоит тратить драгоценные минуты на поздний ужин в общепите. Поужинаем дома!

195

А почему во множественном числе? Потому что кто-то ведь все-таки должен ее там ждать! Кто-то, кого она любит, и без кого сиюминутное счастье так же невозможно, как и вечное! Решено: она идет в полицию... — Вы не знаете, как мне попасть в полицию? — А чего тебе туда попадать-то? Подожди немного, они сами приедут. — Почему сами? — А потому что на этой улице, что ни вечер, то дебош. Как услышишь, где кричат, так и знай, скоро приедут разбираться. — А где полицейский участок? — Да, Госсссподи! Кому же это интересно? — Вы не знаете, как мне попасть в полицию? — Да подойди к автомату и позвони. — А как туда звонить? — Ты что, с Луны свалилась? — Нет, всего лишь со стула в кафе. — Так меньше пить надо! — Вы не знаете, как мне попасть в полицию? — Да иди ты! Определенно, люди на этой улице не были особо

196

вежливы. «Зайду в какое-нибудь заведение и попрошу хозяина позвонить в участок», — подумала она, но не успела это сделать, потому что, как и предсказывал ее первый уличный собеседник, за одной из витрин послышались крики. Они все нарастали, по мере продвижения дебоширов к выходу, и вскоре те уже посыпались на тротуар. Женщина без сумки не стала вслушиваться в какофонию ругательств и проклятий, тем более что ее слух уловил иной звук. Тот, что почти в 100% случаев кажется людям резким и пренеприятным, но ей сегодня он понравился... Полицейская машина затормозила в двух шагах. И ее водитель еще не успел погасить фары и установить парковочный режим, как правая передняя дверь открылась и снаружи показалась крупная фигура знакомого сержанта. «Знак судьбы! — подумала она. — Вот так встреча!» Сержант зевнул и облизнулся. «Не иначе, как опять собирается что-нибудь ухватить с прилавка! — ухмыльнулась она и прикинула: — Не стоит подходить к нему прямо сейчас. Пусть разберется сначала с вызовом, а потом уже со мной. Я так долго ждала. Подожду еще немного». Сержант потянулся и направился к заметно при-

197

утихшей, но все еще рычащей компании. — Та-а-ак! — набычился сержант... — Та-а-ак! — неожиданно раздалось у нее за спиной... Она вздрогнула. Она не знала, кому принадлежал этот голос, но это был самый прекрасный из всех голосов на свете, и она знала, что он прозвучал для нее. — Ты — взбалмошная девчонка! Ты — моя сумасшедшая королева! Что ты делаешь на этой улице? Ты же ее всегда терпеть не могла? Думала, я тебя здесь не найду?! Она не заблуждалась на его счет, ибо не могла приукрашивать его достоинств, о которых не помнила. Она не гордилась его звучным именем, ибо его на данный момент не существовало. Она не радовалась его мощному торсу, ибо не представляла себе его мощности. Она не представляла себе, как он одет. Не знала цвета его волос. Но, несмотря на все это, она его любила. Любила до безрассудства, до всепрощения, до спазма в пищеводе, до кошачьей гибкости, до щенячьего визга и виляния хвостом, до самопожертвования, до подвига,

198

до импульсивной дикости, до мудрого спокойствия. До того, что все вокруг, даже заплеванный тротуар, даже стайка икающих пьяниц, даже делающий им серьезное внушение сержант, и весь этот город, и его кафетерии, и взрывающие их террористы, и чужая сумка, которая больше не висела у нее на плече, и мягкая кожа ее туфель, и еще более мягкая коже ее тела — все обретало свое место в зыбкой реальности только благодаря этой любви. И она за эту любовь была ему очень благодарна. И за то, что он ее нашел. И за то, что он стоял за спиной и дышал ей в затылок. И за то, что от этого дрожь пробежала по ее телу. И вообще за все! Ей осталось только обернуться. И она это сделает. Еще чуть-чуть подождет. Еще чуть-чуть понаслаждается. Еще чуть-чуть оттянет момент свидания с неизвестным любимым. Или с любимым неизвестным... Еще чуть-чуть... и она обернется. Конечно, да!

199

Содержание 1. Звук . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 2. Отражение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 3. Сумка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .18 4. Алиса . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22 5. Воспоминание № 1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 29 6. Ключи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 7. Фантазия № 1 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 8. Фантазия № 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42 9. Фантазия № 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 10. Опять ключи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 50 11. Любовь . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 55 12. Хорошее настроение . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 59 13. Косметичка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 65 14. Журналы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 15. Автобус № 18 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 81 16. Воспоминание № 2 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 17. Кошелек . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 18. Сигареты . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 98 19. Фантазия № 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 105 20. Фантазия № 5 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 109 21. Фантазия № 6 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 113 22. Духи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 117 23. У развалин . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 125 24. Воспоминание № 3 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 132 25. Опять духи . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 142 26. В ожидании . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 151 27. Имя . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 156 28. Опять автобус № 18 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 161 29. По пути к дому . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 167 30. Гелена Розенберг . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 171 31. С начала . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 178 32. Улица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 185 33. Воспоминание № 4 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 189 34. Голос . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 195

200

Эстер Сегаль

Флакон с духами Роман Верстка М. Левченко, Е. Касьяновой Корректура Н. Аксеновой Ответственный редактор М. Михновец

ISBN ООО «Свое издательство» 199004, Санкт-Петербург, ул. Репина, д. 41 Тел.: (812) 966-16-91 http://isvoe.ru E-mail: editor@isvoe.ru

Подписано в печать ХХ.11.2010 Печать цифровая. Гарнитура Литературная. Формат 60×84 1/16 Отпечатано в типрографии «Своего издательства»