Журнал "Здесь" №1

№1 • 2016

№1 • 2016

Для вашего удобства в электронной версии нашего журнала присутствует навигация по рубрикам, материалам и важным местам наших публикаций. Используйте значок , чтобы перейти к нужному месту. Используйте значок , чтобы вернуться к оглавлению. Приятного чтения!

4

Единственный способ сделать искусство убежищем от скуки, от этого экзистенциального эквивалента клише, — самим стать художниками. (И. Бродский, «Похвала скуке»)

ЗДЕСЬ:

5

5

ОТ РЕДАКТОРА

Называтели слов

6

ПО ТЕМЕ

Короли Урала

ЗДЕСЬ БЫЛ: Борис Рыжий

«Есть только музыка одна»

15-20

ЗДЕСЬ БЫЛ: Юрий Казарин

«Здесь небо голубое – с Сибирью до него»

21-25

ЗДЕСЬ БЫЛА: Вера Кузьмина

«Хорошо мы живём и сурово на любимой жестокой земле»

26-28

ЗДЕСЬ БЫЛ: Константин Комаров

«Мы выживем только этой нелепейшей болтовней»

29-30

КРИТИЧНО

Вырубить топором!

31-32

СИСТЕМА КООРДИНАТ

Анонимные стихи

33-38

БРЕШЬ

Быть свечой

39-40

В НАШЕМ ПЕРЕВОДЕ

Аллен Гинзберг - Моё печальное Я

41-42

БУМАЖНАЯ РЕЧЬ

Винсент Ван Гог - Письма

43-45

ЕДИНСТВЕННОСТЬ

Поэт одного стихотворения

47-48

ВНУТРИ ВРЕМЕНИ

«Я — не выбирал молчания, оно само выбрало меня»

49-50

МАНИФЕСТЫ КРИКА

МЫ СМОГ!

51-56

СТЕНОГРАММА

ТА САМАЯ ЛЕКЦИЯ

7-14

6 ОТ РЕДАКТОРА

ЛЮДИ, КОТОРЫЕ ЗДЕСЬ...

Называтели слов

мотивируют:

«Молчание — почва для слова, страх — почва для мужества. Пишу, чтобы преодолеть страх своего отсутствия».

Майка ЛУНЁВСКАЯ Надежда ЛЫСИКОВА Анастасия ВОЛЫНКИНА

Это слова из повести «Воздух» Заира Асима. Заир — талантливый автор из Казахстана. Его повести — концентрированная поэзия. Каждое слово, сказанное поэтом против молчания, — утверждение жизни и своего присутствия в ней, это обнажение речи и человеческой природы. Я люблю читать Заира, но иногда мне самонадеянно кажется, что я нахожусь в меньшинстве. При существующем многообразии поэтических текстов трудно отыскать что-то, способное отозваться полным попаданием и будущей неопровержимой любовью к найденному автору. Причина этому кроется не в нехватке стихов, а в избытке информации. Обнаружить и оповестить. В этом основная задача большинства литературных изданий. «Здесь» не исключение. Поэтому легко было определиться с наполнением журнала. То, что здесь и сейчас. Актуальная литература. Это не означает «современная поэзия» или только ныне живущие авторы. Это журнал про известных литературному сообществу и не известных читателю. О стихах в настоящем времени. О настоящих стихах. Здесь мы будем говорить о формирующемся арт-пространстве, фестивалях, конкурсах, судьях литературных премий, победителях и непобежденных. Мы будем читать вместе с вами и говорить о любимых книгах. Немного критики и записок из подполья. Здесь любят стихи. Читайте, любите. Будьте здесь.

иллюстрируют:

Майка ЛУНЁВСКАЯ

Ольга ЖМЫЛЁВА пишут:

верстают:

Денис ИВАНОВ Ирина ГРЕЙНБЕРГ Журнал актуальной литературы «ЗДЕСЬ» Тамбов, июль 2016

Почта:

zdes-journal@yandex.ru Вконтакте:

vk.com/zdesjournal Авторы изображений: Viktor Kolář, Анастасия Бурмистрова, Владимир Порш, Аркадий Застырец, Владимир Шинкарёв, Rogelio Manzo, Perry Riddle, Getty Images, Charles C. Ebbets, Vincent Van Gogh, Alex Grey, Пётр Дик, Richard Avedon, Astrid Castle

7

Короли Урала Помните детскую игру «Царь горы»? По правилам нужно было добраться до вершины и, сбросив действующего «царя», занять его место. Может показаться, что в поэзии происходит то же самое. Вершину заняли гении Золотого и Серебряного веков, а нынешние поэты пытаются свергнуть их и утвердить своё имя. Но получается это у них плохо, потому что большинство признает только те имена, которые помнит благодаря урокам литературы, то есть классиков. Может показаться, что это так. Но не совсем. Многие отмечают уральский феномен: в регионе сосредоточены первые силы современной поэзии. Это поэты, которые, не участвуя в игре, заняли свои вершины. Основательно, крепко, просто, как слова в местном лексиконе. Не объявленные, не самопровозглашённые. Они не разрушают, чтобы потом построить, они возводят язык здесь, творят речь сейчас, совершают чудо. Каждый по-своему. Поэтому мы и выбрали темой номера уральские стихи. В журнале они представлены Борисом Рыжим, Юрием Казариным, Верой Кузьминой и Константином Комаровым. Начнём с крайнего имени. Константин Комаров наиболее интересная фигура среди молодых поэтов Екатеринбурга. Помимо стихов, в «Журнальном зале» (сетевой ресурс, объединивший значительные литературные журналы) часто публикуются его критические статьи. Здесь он включен

ПО ТЕМЕ

в обзор, чтобы показать продолжение поэтической традиции. Вера Кузьмина – личность загадочная. До сих пор не утихают споры о том, является ли она мистификацией. Вне зависимости от этого, её стихи нуждаются в прочтении. Юрий Казарин, на мой взгляд, самый значительный поэт из ныне живущих. В его поэзии - свет. И этот свет можно почувствовать закрытыми веками. И, пожалуй, наиболее знакомым читателю является имя екатеринбургского поэта Бориса Рыжего, последнего гения нашего с вами отечества. В своё время Виктор Топоров, о котором речь пойдёт в рубрике «Критично», придумал собственный термин для поэзии Урала и в свойственной ему манере определил положение дел в регионе: «Потому что уральский магический реализм — явление совершенно очевидное. И столь же очевидно, что его аббревиатурой должно быть УМРИ...Воля к смерти, воля к насильственной смерти — его неотъемлемая составляющая. На Урале не только кончают с собой (лучшие тамошние поэты; имена у всех на слуху), но и, что называется, осознанно ищут смерти — в пьянстве, в наркотиках, в поножовщине, в истребительных и самоистребительных любовных страстях. О том же и пишут». О чём пишут, вы можете прочесть сами на следующих страницах журнала.

Майка ЛУНЁВСКАЯ

8

«Есть только

ЗДЕСЬ БЫЛ: Борис Рыжий

«…на страшную музыку вашу прекрасные лягут слова…» Страшная музыка – лихое десятилетие. А слова будут принадлежать Борису Рыжему. Поэт стоит посреди комнаты, из-за тонкой стенки врывается блатной мотив, а он пытается расслышать Баха. Вот он идёт «минуя свалки, ангелов, помойки, больницы, тюрьмы, кладбища, заводы...». Где-то играет уличный музыкант, на крыше сидит печальный ангел. «Я всех любил. Без дураков». Эти слова написал Борис Рыжий в предсмертной записке. Поэт покончил жизнь самоубийством 7 мая 2001 года. Ему было 26 лет. Период творчества — девяностые годы. В стихах колорит того времени: менты, кенты, Вторчермет, перестройка, «земная шваль: бандиты и поэты», свердловская шпана, дядя Паша, контуженный фугаской. Блатная лирика? Нисколько. Стихи не об этом. В письме Ларисе Миллер (переписка есть в «Журнальном зале») Борис Рыжий говорит, что «не от контекста должен зависеть поэт, а от «музыки времени». И музыка звучит у Бориса Рыжего повсюду. Страшная музыка, вечная музыка, плохая песня про тюрьму из магнитофона таксиста, неприличный мотив из фабричного репродуктора, висящего на красной трубе, из шлемофона, из окон, выходящих во двор, музыка оркестра, уличного музыканта, ангельская музыка. Из интервью Бориса Рыжего «Независимой газете»: «...ангельское пение, только в разные времена ангелы поют разными голосами. Это пение суть оправдание человеческой жизни, какой бы ни была эта жизнь с точки зрения судей, которые, как сказал великий философ Лев Шестов, для поэта всегда выполняют роль подсудимых. Поэт стоит не на стороне

справедливости, а на стороне жалости — не сострадания, но высокого сожаления, объяснить которое, выразить можно только стихотворением.» Ангел Бориса Рыжего не в стерильно белом оперении крыл, не в чистеньком мундире небесном. Ангел с разбитой губой, с влажными синими глазами, жалеющий этот глупый мир, в котором люди устраивают войну, и которого самого нужно пожалеть. Музыка, ангелы, бандиты и поэты. Стихи просты до искренности. В них отсутствует поэтика «украшательства и изобретательства». Потому что поэту есть что сказать, для него вопрос «как?» не является главным. Стихи лишены той беспредметности, которая характерна для многих нынешних авторов, научившихся словам, но не Слову. Читаешь их замысловатые вирши и не понимаешь, для чего они написаны. А в стихах Бориса Рыжего есть то «во имя», о котором говорила Ахматова. Илья Фаликов, предположивший, что именно он впервые сказал о Борисе Рыжем во всероссийской печати, так начинает статью о поэте: «Не знаю, каковы ставки. Не знаю, читают ли сейчас Бориса Рыжего или уже забыли». Отвечаем: «Да, читают. Нет, не забыли». По биографии и поэзии Бориса Рыжего поставлены спектакли стажёрской студией Московского театра «Мастерская П. Фоменко», а также студентами Театральной школы Олега Табакова. В проекте «Живые» звучит стихотворение «Прежде чем на тракторе разбиться» в исполнении В. Полозковой. Публикуются стихотворения, воспоминания, переписка. Погиб поэт, его музыка длится. Майка

ЛУНЁВСКАЯ

9

музыка одна»

Ещё вполне сопливым мальчиком я понял с тихим сожаленьем, что мне не справиться с задачником, делением и умноженьем, что, пусть их хвалят, мне не нравится родимый город многожильный, что мама вовсе не красавица и что отец — не самый сильный, что я, увы, не стану лётчиком, разведчиком и космонавтом, каким-нибудь шахтопроходчиком, а буду вечно виноватым, что никогда не справлюсь с ужином, что гири тяжелей котлета, что вряд ли стоит братьям плюшевым тайком рассказывать всё это, что это всё однажды выльется в простые формулы, тем паче, что утешать никто не кинется, что и не может быть иначе.

10 ЗДЕСЬ БЫЛ Борис Рыжий

Что махновцы, вошли красиво в незатейливый город N. По трактирам хлебали пиво да актёрок несли со сцен. Чем оправдывалось всё это? Тем оправдывалось, что есть за душой полтора сонета, сумасшедшинка, искра, спесь. Обыватели, эпигоны, марш в унылые конуры! Пластилиновые погоны, револьверы из фанеры. Вы, любители истуканов, прячьтесь дома по вечерам. Мы гуляем, палим с наганов да по газовым фонарям. Чем оправдывается это? Тем, что завтра на смертный бой выйдем трезвые до рассвета, не вернётся никто домой. Други-недруги. Шило-мыло. Расплескался по ветру флаг. А всегда только так и было. И вовеки пребудет так: Вы — стоящие на балконе жизни — умники, дураки. Мы восхода на алом фоне исчезающие полки.

Я в детстве думал: вырасту большими страх и боль развеются как дым. И я увижу важные причины, когда он станет тоньше паутины. Я в детстве думал: вырастет со мной и поумнеет мир мой дорогой. И ангелы, рассевшись полукругом, поговорят со мною и друг с другом. Сто лет прошло. И я смотрю в окно. Там нищий пьёт осеннее вино, что отливает безобразным блеском. ...А говорить мне не о чем и не с кем.

11

В том вечернем саду В том вечернем саду, где фальшивил оркестр духовой и листы навсегда опадали, музыкантам давали на жизнь, кто окрест пили, ели, как будто они покупали боль и горечь, несли их на белых руках, чтобы спрятать потом в потайные карманы возле самого сердца, друзья, и в слезах вспоминали разлуки, обиды, обманы. В том вечернем саду друг мой шарил рубли в пиджаке моём, даже — казалось, что плакал, и кричал, задыхаясь, и снова несли драгоценный коньяк из кромешного мрака. И, как бог, мне казалось, глядел я во мрак, всё, что было — то было, и было напрасно, — и казалось, что мне диктовал Пастернак, и казалось, что это прекрасно, прекрасно. Что нет лучшего счастья под чёрной звездой, чем никчёмная музыка, глупая мука. И в шершавую щёку разбитой губой целовал, как ребёнка, печального друга.

12 ЗДЕСЬ БЫЛ: Борис Рыжий

Над саквояжем в черной арке всю ночь играл саксофонист, пропойца на скамейке в парке спал, подстелив газетный лист. Я тоже стану музыкантом и буду, если не умру, в рубахе белой с черным бантом играть ночами на ветру. Чтоб, улыбаясь, спал пропойца под небом, выпитым до дна, – спи, ни о чем не беспокойся, есть только музыка одна.

Московский дым Тяжела французская голова: помирать совсем или есть коней? ...Ты пришёл, увидел - горит Москва, и твоя победа сгорает в ней. Будешь ты ещё одинок и стар и пожалуешься голубым волнам: - Ведь дотла сгорела...Каков пожар!.. А зачем горела - не ясно нам. Разве б мы посмели спалить Парижнаши башни, парки, дворцы, дома? Отвечай, волна,- почему молчишь? Хоть не слаб умом - не достать ума...И до сей поры европейский люд, что опять вдыхает московский дым, напрягает лбы... Да и как поймут, почему горим, для чего горим?

13 Приобретут всеевропейский лоск слова трансазиатского поэта, я позабуду сказочный Свердловск и школьный двор в районе Вторчермета. Но где бы мне ни выпало остыть, в Париже знойном, Лондоне промозглом, мой жалкий прах советую зарыть на безымянном кладбище свердловском. Не в плане не лишенной красоты, но вычурной и артистичной позы, а потому что там мои кенты, их профили на мраморе и розы. На купоросных голубых снегах, закончившие ШРМ на тройки, они запнулись с медью в черепах как первые солдаты перестройки. Пусть Вторчермет гудит своей трубой, Пластполимер пускай свистит протяжно. А женщина, что не была со мной, альбом откроет и закурит важно. Она откроет голубой альбом, где лица наши будущим согреты, где живы мы, в альбоме голубом, земная шваль: бандиты и поэты.

14 ЗДЕСЬ БЫЛ: Борис Рыжий

Ничего не надо, даже счастья быть любимым, не надо даже теплого участья, яблони в окне. Ни печали женской, ни печали, горечи, стыда. Рожей — в грязь, и чтоб не поднимали больше никогда. Не вели бухого до кровати. Вот моя строка: без меня отчаливайте, хватит — небо, облака! Жалуйтесь, читайте и жалейте, греясь у огня, вслух читайте, смейтесь, слезы лейте. Только без меня. Ничего действительно не надо, что ни назови: ни чужого яблоневого сада, ни чужой любви, что тебя поддерживает нежно, уронить боясь. Лучше страшно, лучше безнадежно, лучше рылом в грязь.

Благодарю за всё. За тишину. За свет звезды, что спорит с темнотою. Благодарю за сына, за жену. За музыку блатную за стеною. За то благодарю, что скверный гость, я всё-таки довольно сносно встречен. И для плаща в прихожей вбили гвоздь. И целый мир взвалили мне на плечи. Благодарю за детские стихи. Не за вниманье вовсе, за терпенье. За осень. За ненастье. За грехи. За неземное это сожаленье. За бога и за ангелов его. За то, что сердце верит, разум знает. Благодарю за то, что ничего подобного на свете не бывает. За всё, за всё. За то, что не могу, чужое горе помня, жить красиво. Я перед жизнью в тягостном долгу. И только смерть щедра и молчалива. За всё, за всё. За мутную зарю. За хлеб, за соль. Тепло родного крова. За то, что я вас всех благодарю за то, что вы не слышите ни слова.

15

Скрипач - с руками белоснежными, когда расселись птицы страшные на проводах, сыграл нам нежную музыку - только нас не спрашивал. В каком-то сквере, в шляпе фетровой широкополой, с черной ниточкой. Все что-то капало - от ветра ли с его ресницы, по привычке ли? Пытались хлопать, но - туманные от сердца рук не оторвали мы. Разбитые - мы стали - странные, а листья в сквере стали алыми. Ах, если б звуки нас не тронули, мы б - скрипачу - бумажки сунули.

- Едино - ноты ли, вороны ли, он повторял, - когда вы умерли.

16 ЗДЕСЬ БЫЛ: Юрий Казарин

«Здесь небо голубое – с Сибирью до него» Не случайно поэзию номера составляют уральские стихи. Екатеринбург на сегодняшний день занимает центральное место на поэтической карте. Не по числу популярных авторов, но по концентрации настоящей поэзии. А среди современных поэтов одним из самых достойных, на мой взгляд, является Юрий Казарин. Он обладает мощной энергетикой, пробуравливает пространство словом, но прежде взглядом. Юрий Казарин является профессором филологического факультета Уральского государственного университета им. А. М. Горького, а также заведует отделом поэзии журнала «Урал». Что характерно для стихотворений Казарина? Антиурбанизм и краткость, отмечает Владимир Яранцев в статье «С верой в невыразимое» и продолжает: «Юрий Казарин живет в 100 километрах от Екатеринбурга, который в Азии, а его деревня Каменка — в Европе. В итоге поэт считает себя (по количеству лет, которые он там «думает» стихи) все-таки «сочинителем европейским» Поэт творит на стыке европейского и азиатского пространств. Отсюда и нескончаемая Сибирь в стихах, и деревенский вид в окнах страниц. Но это не описание природы, а сопричастность её тайнам. В «Урале» публикуется проза Юрия Казарина. О поэзии, о времени. Но зачастую проза продолжает его основную тему. И зима, не вместившая себя в стихотворение, становится началом повести:

«Прошлая зима была настоящей зимой. Снегу навалило с октября, и в октябре же врезало по воздуху минусом двадцать. Я бродил по пушистому, но уже крикливому, закосневающему,

грубеющему на глазах сугробу, оглядывал деревца и кусты в обморочном своем саду и думал о том, что отражение одной звезды, ранней, первой, Полярной, — в мириадах хрусталиков инея, снега, ледка, помноженное на количество звезд, проступающих неотвратимо и страшно в студеной бездне, — даст объективно точное число тому, чему числа нет, так как и дна в таком — зимнем, морозном — небе не наблюдается». Для того чтобы объяснить себе поэта, по возможности приблизится к пониманию его мира, необходимо знать, кто ему близок. Список любимых поэтов Юрия Казарина включает Баратынского, Тютчева, Пушкина, Анненского, Мандельштама, Седакову, Гандлевского, Дозморова, Кушнера, Тарковского, Новикова и др. Сам поэт называет себя поэтически полигамным. Но, прежде всего, стихи. Именно из них и следует узнавать поэта. Не из биографии, не из чужих воспоминаний, не из переписки и дневниковых записей. Что в стихах? Зима, глина, вода, свет, острие ресницы. Во многих стихотворениях Юрий Казарин обращается к Богу, но не называет его всуе. В этом нет ни пафоса, ни легкомысленности, ни лирики православных поэтов. Это обращение к вере, без которой невозможно чудо. А чудо – это и есть поэзия, в которую верит поэт и которую создаёт, «чтобы музыку и муку/ навсегда соединить». Стихи Юрия Казарина не придуманы. Они первичны и созданы не из отражений, теней, эха, а из воды, глины, воздуха. Майка

ЛУНЁВСКАЯ

17

Чтобы вырезать дудку из ветки в лесу, нужен мальчик-заика и ножик, и река, и чтоб небо щипало в носу, и пыхтел под рябинами ёжик. Скоро дождик равнине вернёт высоту, в одуванчике высохнет ватка. После ивовой дудочки горько во рту, после ивовой музыки сладко.

Еще не сон, уже не лето. Бог умирает каждый день, чтоб отделять прямую тень от непрозрачного предмета усильем выдоха и света, давленьем взгляда без обид — прощального и ниоткуда, где воскрешение — не чудо и смерть — как совесть и простуда — и не проходит, и болит…

18 Неба все больше, мало суши осталось, тверди. Жизнь наконец совпала с тем, что коснется смерти. Снег и земля друг другу — в лоб, в мозжечок метели: кажется, что по кругу, в сердце — на самом деле. Все-таки скорость взгляда — это не скорость птицы, а намерзанье сада на острие ресницы.

Слева рыбак, справа рыбак, сердце дрожит больное, утром болит, в полдень болит, ночью — все остальное. Рыба да рак воду никак выпьют в реке, шальные. Слева рыбак, справа рыбак, в небе — все остальные. Было тепло, стало светло, в речке стекло стальное. Слева барак, справа барак, в небе — все остальное.

Медленный взгляд оттуда, где умирают звуки, где происходит чудо прямо из этой муки.

Е. И — лбом в оконное стекло. И ухнет снежный чуб с откоса. Мое отчаянье светло. Мое прозренье безголосо. Мне больно — дай еще беды, лиши и солнца, и ночлега. О, звуки гласные воды и ледяные — льда и снега…

19 ЗДЕСЬ БЫЛ: Юрий Казарин

Маленький человек, мальчик — щека в песке: глина у нас, как снег, тает сама в руке.

Помнит тебя вода, если смотреть в неё: это начало льда, это лицо твоё...

Если тебе не лень — вылепи воробья…

К снегу тощают рощи. Озеро стало площе, Тоньше бумажных льдин. Это последний блин камешка или взгляда в оспинах листопада, если лететь над ним, как пролетает дым дыхом любви и гнева с красным - во рту - кольцом. Если смотреть из неба, в воду упав лицом.

Ангел отбросил тень — Господи, это я.

20

Н. Дьячковой Снег не ваятель - оформитель пустот, сколоченных в мороз, и надзиратель, и хранитель пространства, времени и слёз, и звёзд в незримых пирамидах, где зависает без петли заиндевевший сад, как выдох земли, набравшей в рот земли.

Что же, прощай, на высоком ветру щели небес широки на балконе незастеклённом. Когда я умру твёрдыми станут ладони. Ляжешь ли в глину - последний прокол, сжатие воздуха в лёгких до взрыда: всё остаётся, как вечный глагол несовершенного вида.

21

Памяти Б.Р. Вот картошку посадили, и печёная — в ладоши. Вот бродягу накормили, чтобы Бога стало больше. В лёгком поле. В роще тёмной. В небе крохотном в стакане. Чтобы тень была огромной там, где жгут костры крестьяне. На поляне. На поляне.

Табличка в белом небе «Не курить!». Всегда в чужом окне смотреть в окно мешает ветка. Как на казенной простыне любовью вытертая метка кури – вот спички, сигаретка и от шальной башки таблетка, и губы в высохшем вине – здесь скоро всех нас будет не.

22 ЗДЕСЬ БЫЛА: Вера Кузьмина

«Хорошо мы живём и сурово На любимой жестокой земле» Веру Кузьмину ни с кем не спутаешь. Её стихи говорят уральской речью. Говорят про «... Вороньжу, Угол, Барабу. Прабабку Анну, зэка Дюбеля —людей от водки и земли...». И сама Вера Кузьмина человек от земли, то есть человек, ощущающий неразрывную связь с ней. С Родиной. «Вросла навеки в те места». Хотя зачастую в стихах про родину вспыхивает красным по белому патриотизм, от которого неловко. Там где Вера Кузьмина не называет своей любви к стране прямолинейно, там получается у неё поэзия. Это, кстати, можно сказать и о её женских стихах, стихах «искалеченной бабы», о поломанной судьбе. Но если вычесть эту житейскую любовь, что останется? А для Веры Кузьминой любить равно жалеть. Это и значит любить по-русски. «И всё в округе просит жалости». Иногда Веру Кузьмину хочется цитировать без окончаний, они ей не всегда удаются. Удаются стихи о прабабушке. Они самые пронзительные. Вера Кузьмина пишет стихи, как картины. Так точно она передает натуру. «Мне кистью рисовать — не кисточкой...» И вырисовывается огромная, как судьба, страна, «где смешались правый и неправый, храмы, тюрьмы, лодки и гроба.» В 2015 году на Снобе вышла статья, в которой Борис Локшин поражается ярким стихам Веры Кузьминой, и тут же предполагает, что поэт — литературная мистификация. Довод тому один. Не может человек с такой биографией писать такие стихи. А какая у Веры Кузьминой биография? Она живёт в Каменск-Уральском. Работает фельдшером. Стихи начала писать после 35 лет. И Борил Локшин делает вывод, что личность Веры Кузьминой выдумана с той целью, чтобы занять вакантное место народного поэта. А Вера Кузьмина, по его мнению, отвечает всем необходимым для этого критериям: «простые, понятные стихи, отражающие суровую окружающую действительность, рабочекрестьянское происхождение автора, лирический герой, склонный к алкогольной зависимости, надрывно-трагическая нота, непременно этой зависимости сопутствующая, а также пафос безальтернативного патриотизма, лучше всего выраженный Блоком словами «но и такой, моя Россия, ты всех краев дороже мне». Не берёмся судить, где тут правда, а где выдумка. Добавим только, что у Веры Кузьминой есть несколько публикаций в литературных журналах. Её талант отметил Дмитрий Быков.

На городском портале «Новый Каменск» можно прочитать интервью с Верой Кузьминой, в котором она рассказывает о том, откуда в стихах уральский говор, о своей родословной, почему стихами хочет сохранить «почти ушедший Каменск», что пишет только о том, что сама видела и слышала и не может писать придуманное, о работе, «...когда почти 20 лет шастаешь по разным районам города в качестве участкового фельдшера (а это прежде всего — доктор для бедных и для старых), видишь много. Слишком много». А также о своём отношении к мнению, что её не существует. А нам хочется верить, что всё-таки существует. В пользу этой версии можно привести хотя бы два фактора. Первый, те неудачные моменты в стихах, о которых говорилось в начале статьи. Искренность не бывает отрепетированной. Второй фактор заключается в вопросе: зачем? В действительности, зачем придумывать личность, наделять её историей, выдумывать для неё стихи. Ради славы? Ради денег? Не думается. Стихи замечательны сами по себе. Придумывать биографию, для усиления эффекта от них? Кому это нужно? Борис Локшин предполагает, что другому поэту, и даже называет его имя. Но тогда мы возвращаемся к вопросу славы: зачем нужна чужая слава? Да и что за слава такая? Ну, стала Вера Кузьмина в 2015 году лауреатом поэтического конкурса имени Николая Гумилёва «Заблудившийся трамвай». Ну, на Стихи.ру её читают, любят, пишут отзывы. Слава? И ради этого пишутся стихи? Что-то не верится.

Пока журнал готовился к печати, мы лично пообщались с поэтами из Екатеринбурга, которые высказались в пользу версии о мистификации. Но мы намеренно не меняем материал, оправданный первой восторженностью стихами Кузьминой, а также придерживаясь мнения о самоценности любого поэтического текста в отрыве от личности автора. Эта тема затрагивается в рубрике «Система координат».

Майка

ЛУНЁВСКАЯ

23 Про нас - таких Пить застывший рождественский воздух С горьким дымом берёзовых дров, Выйти ночью под белые звёзды В одичалость собачьих дворов. Час поддакивать пьяной соседке И таксисту наврать кутерьму: Что батяня мильтона упеткал, Мол, везу передачку в тюрьму. В кружку с чаем добавить малины: Пей, дурной, да не вздумай хворать,— И ложиться попарно в суглинок, Как попарно ложились в кровать. А кругом — разведёнки и вдовы, И бутылка — всегда на столе... Хорошо мы живём и сурово На любимой жестокой земле.

Сколько нынче в небе крошек… Слышит Додя из угла: Бьется птичкой мамэ лошн — Дверь барака тяжела. Крошек меньше стало вроде, Съел запасливый Рувим. Фрау Сендлер держит Додю: Слушай тетю, не реви. Смотрит сверху старый ребе, На плече горит звезда. Брат Рувим уже на небе, Фрау Сендлер, мы туда? Рано, милый…Я не выдам. Польша в пепле и золе, Ночником звезда Давида Светит плачущей земле. Фрау Сендлер, фрау Сендлер! А Иуда был еврей? Убивает запах серный Подорожник и кипрей. Люди? Кажется, не люди. Помнишь, как трещала кость? Додя, как спалось Иуде — Хорошо ему спалось? Додя, помнишь мамэ лошн, Как стреляли деду в лоб? Помнишь, сколько было крошек — Их Рувим в карман нагреб? Все прошло, и пахнет сеном, Дремлет сизая река. Держит Землю фрау Сендлер В переломанных руках…

24

Буря — Господи, спаси, Как на море-окияне… Все больницы на Руси Вид имеют окаянный. Все окошки замело… Что в больнице, что на киче. Тихо месяца весло Дверь в покой приемный тычет. «Ну, колись уже!» — «Болель.» «Чем болел-то, Усмангулов?» Санитарка баба Лен Возит шваброй возле стула. Что ни день — под ж…ёж… «Баба Лена, выпьем малость?» «Можно…Докторша, ревешь? Ты ж еще не нахлебалась. Знаешь, будет и хужей, У тебя ишшо не осень. Я вон, девка, двух мужей Схоронила — третий бросил. Слава Богу, есть постель. Водка, печка и собака. Гнездам, докторша, пустеть, Бабам — мыть полы да плакать. Так что нечо, не базлай. Чай, не с кодлою — да голой. Сохрани тебя от зла Свят угодничек Никола.» Воздух вроде побелел — Буря, знать, проходит мимо… Все на свете, баба Лен, Кроме смерти — поправимо…

Уходящие — Снова пензию посеял, сивый мерин, гладкий гусь!

— Я люблю тебя, Расея, да-ра-гая наша Русь!

— Весь пинжак-то взади в пятнах, где валялся-то, стерво?

— Ты веками непонятна! Бабка тащит самого. Деду восемьдесят с гаком, не уралец, из минчан. Колыму прошел — не плакал, целину пахал — молчал. Горб, надсада и мозоли — что колхозник, что зэка… Профиль Сталина кололи возле левого соска, Сыновей ушедших ждали — не служившим стыд и срам, И смеялись над вождями, и скорбели по вождям.

— Горе луковое, Сеня! Навалися на плечо. Все Расея да Расея, хоть бы пел другое чо. Мят да кручен, бит да ломан — ни к чему такая жись. Слава Богу, вроде дома, на завалинку садись. Завтра стопку не проси-ко, не подам, палена мышь. Вишь, заря-то как брусника…Что ты, Сенюшка, молчишь? Вишь, ворота как осели у соседа в гараже… Спит на лавочке Расея, уходящая уже.

25 ЗДЕСЬ БЫЛА: Вера Кузьмина

Лететь На осевших сосновых воротах Досыхает рыбацкая сеть. Мне охрипшей прокуренной нотой Над провинцией тихой лететь. Здесь ответы — лишь «по фиг» и «на фиг», Здесь, старушечью келью храня, С чёрно-белых простых фотографий Перемершая смотрит родня, Здесь в одном магазине — селёдка, Мыло, ситец, святые дары, А в сарае целует залётка Внучку-дуру — бестужи[1] шары. Половина из нас — по залёту Заполняет родную страну... Мне — охрипшей прокуренной нотой По верхам — по векам — в глубину — В ласку тёплой чужой рукавицы, В стариковский потёртый вельвет... Дотянуть. Долететь. Раствориться. Смерти нет. Понимаете? Нет.

[1] Бестужи — бесстыжи (уральск. диалектн.).

В Старом Каменске топят печи, Дым летит в Таборы, в Сысeрть. Утверждают, что время лечит: Врут, наверное — только смерть. Отпустила, иди. Но всё же Веки щиплет каленый дым: Где-то бродит в тумане ёжик, Тот, который не стал моим, Потому что мое — не сроки, А морошковые срока, Черный ворон да две сороки, Да в чекушке на полглотка. Непростым да негладким — вечно Вместо туфель носить пимы… В Старом Каменске топят печи, Над Россией стоят дымы — Над Россией, в которой ёжик, Лисы, лошади, воронье… Боль на дым из трубы похожа: Никуда не девать ее.

26 ЗДЕСЬ БЫЛА: Вера Кузьмина

Всего лишь сохнет бельё На вокзале гудят электрички, После дождика город просох. Осыпаются яблони-дички На колени уставших эпох. Сушит ветер трусы-парашюты, Ползунки и футболки мужей. Под заборами кашка и лютик, Над заборами — синяя гжель. И на лавках сидят с разговором — Каждый тёплому вечеру рад — Работяги, студенты и воры, Пиво пьют и ментов матерят. Говорят, что не выиграть нашим, Про машины, бабьё и Чечню. Мимо цокают Ларки, Наташи: Одинокий, так враз оженю. Хватит жить, как пустая полова, Пусть халаты, трусы, ползунки Развеваются снова и снова, От весеннего ветра легки, Пусть не рвутся от ветра верёвки, Вьётся легкий рубашечный флаг. Села крупная божья коровка Каплей крови на белый обшлаг. Верещат растворённые рамы, Зацепилась рубашка за гвоздь. Загустевшая красная память В нашу землю впиталась насквозь. Здесь легко и родиться, и сгинуть, Потому и тревожит, живой, Колыхая бельишко глубинок, Электрички безжалостный вой, И всегда не хватает чего-то: Водки, женщины, пули, строки. Майский вечер. Жарища. Суббота. На скамейках сидят мужики.

27 ЗДЕСЬ БЫЛ: Константин Комаров

«Мы выживем только этой нелепейшей болтовней» Каких только антологий не бывает. Авторы объединяются по территориальному признаку, по принципу участия в литературных конкурсах или семинарах, по членству и союзничеству. Часто случается, что из нескольких десятков имен выхватываешь одно-два, но и это достижение. Это стоит того, чтобы купить в маленьком московском магазинчике (местные книжные давно пришли в упадок) на свой страх и риск книжку с неизвестными тебе поэтами под общим названием «Антология современной уральской поэзии «Екатеринбург 20:30», прочесть её всю и обнаружить стихи, которые тебя остановят. Меня остановили строки: «И ласточка летит под купол, который рушится под ней» Это Константин Комаров. Молодой (1988 г.р.) поэт, выпускник филологического факультета, автор многочисленных литературно-критических статей в «толстых» журналах, лауреат премии журнала «Урал» за литературную критику, а также лауреат различных поэтических конкурсов. А его строки напомнили мне Алексея Цветкова: «Рушится небо в разрыв парашютного шёлка»

В интервью для портала 66.ru К. Комарова спрашивают, кто сегодня пишет стихи, и просят описать образ молодого современного поэта. И вот что он отвечает: «Если представить себе образ молодого современного поэта, то он, на мой взгляд, не очень привлекателен: это такой модный московский мальчик, <...> для которого стихи — это не более чем один из способов пиара, раскрутки. В этом смысле те, кто живет здесь, в Екатеринбурге, я и мои друзья, очень несовременны. Потому что мы обращаемся к тому, к чему поэзия обращалась веками: к жизни, смерти, любви, к подкорке языка, к бытию, к вечности. К смыслу в конце концов. На самом деле Александр Блок гораздо современнее молодых современных поэтов, и Пушкин современнее...» В самом деле, сейчас в Сети можно обнаружить огромное количество самопрезентаций «современных поэтов», и радует, что у талантливых молодых авторов адекватное отношение к действительности и они ставят поэзию выше этой суеты. И мы закрываем тему номера именем Константина Комарова. Потому что это не конец, а продолжение. Каким оно будет?

Майка ЛУНЁВСКАЯ

28 Пространство сумерек кромсая, сквозь плотную густую сталь с небес идет дождя косая прозрачная диагональ. И ей навстречу — световая — из неопределенных мест идет диагональ другая и образует с нею крест. А ты гадаешь все: при чем тут — подкожную гоняя ртуть — не те, кто ими перечеркнут, а Тот, кого не зачеркнуть.

Переключить рычаг, покинуть календарь. И можно не кричать, раз подошел январь.

И засыпаешь ненароком, размалывая все мосты, а тело чует за порогом уже нездешние кресты.

Случаются раз в век такие январи, не жди, не падай вверх и букв не говори. Здесь птицы языком царапают металл, не я ль тебе тайком об этом нашептал? А памяти костер сжигает имена, щетиною растет, но тщетно — тишина: Харонова весла не страшен взмах немой, коль веришь, что весна приходит за зимой.

29 ЗДЕСЬ БЫЛ: Константин Комаров

Так пишут в речке вилами о гибели вещей: казнить нельзя помиловать без запятых вообще. Здесь запятых не надобно, за миг до тишины, раз выдоха параболы творцу разрешены, а точки нам заказаны, как пустоте зажим, извечно недосказанный язык незавершим. Скребется ноготочками новорожденный стих, мы ставим многоточия, по сути, только их...

Юрию Казарину Двухцветной пешеходной зеброю прозрачный путь пересекло стекло, смесившееся в зеркало, забывшее в себе стекло. Но не поверенные алгеброй слова ещё ищи-свищи по тем краям, где крылья ангелы распахивают, как плащи, где звуки, что ещё не розданы, скользят утраченным стихом, не ярче дыма папиросного в свердловском воздухе сухом, и неба минного, минорного им никогда не миновать, ведь всё, что не поименовано, им суждено именовать. Губам не каждым тайно вверено, как масло, растопить число, чтоб дерево сквозь слово «дерево» обычным чудом проросло, чтоб снов серебряные вентили вели к изнанке след витой и чтоб дышала лунка светлая в воде, измученной водой.

30

Вырубить топором!

КРИТИЧНО

При слове «критик» первым приходит в голову имя Виктора Топорова, прямолинейного и беспристрастного. Если вы не читали его критических статей, то наверняка слышали о его вражде с Борисом Херсонским. Может быть, вы узнали о ней как раз в тот момент, когда Топоров умер, а Херсонский тут же выложил стих в свой фейсбук по этому поводу. А, может быть, вы знаете Топорова, как члена жюри Григорьевской премии. Для меня Виктор Топоров прежде всего составитель первого в своем роде сборника поэзии немецкого экспрессионизма «Сумерки человечества» и переводчик (Георга Гейма, Готфрида Бена, Сильвии Плат и др.). Виктор Леонидович был литературным критиком, публицистом, ответственным секретарём премии «Национальный бестселлер», членом Союза писателей Санкт-Петербурга и творческого союза «Академия российской словесности». Игорь Караулов:

«В наше время он был, кажется, единственным, кто делал критику интересным чтением, чтивом, а не средством литературной легитимации, полем для приложения филологических теорий или инструментом петухо-кукушечьих взаиморасчетов. Топоров был самым ненавидимым человеком в русской словесности. Любили его тоже многие, особенно в Петербурге, но, наверное, мало кто соглашался с ним больше чем наполовину. На литературном пастбище он не был пастырем, изрекающим положительные истины; скорее, он

выполнял работу овода, мешавшего священным коровам невозбранно пастись. Очень скоро без него заскучают даже те, кто вздохнул с грешным облегчением, узнав о его кончине.» Для того, чтобы понимать, о чём говорит Караулов, необходимо сначала послушать самого Топорова: «… взять какую-нибудь заведомую банальность и разогнать её на несколько низкотемпературных четверостиший (или шестистиший) в произвольном, но непременно заёмном размере. <…> Погонные километры пустой, хотя и довольно мастеровитой версификации. <…> Сборник, пожалуй, следовало бы сократить не втрое, а всего-навсего вдвое, и он от этого только выиграл бы. По гамбургскому счёту выиграл бы, разумеется. Однако при таком раскладе оказался бы непоправимо нарушен принцип дружественности, принцип фестивальности, принцип тусовочности». «Сплошное бла-бла-бла, мнимая многозначительность для заполнения места и ради очередной невзрачной рифмы: «коломуглом». «…пишет по инерции, всё ленивее и неряшливей маскирующейся под лирическое переживание или экзистенциальную медитацию; а голоса своего у него как не было, так и нет». И это не самые резкие его высказывания. Конечно, не может быть однозначного мнения о личности Топорова. С одной стороны, он говорил правду, не оглядываясь, с другой стороны, говорил он её, не стесняясь в выражениях. Но тут уж нельзя выбрать что-

то одно. Либо ты угождаешь многим и поёшь на разные голоса, либо ты верен своему чувству, которое и делает тебя тем, кто ты есть. Здесь не будет окончательного вывода, потому что суждения о людях в принципе не могут быть окончательными. Всегда остаётся

Генна Сосонко: «В Ленинграде Виктор Топоров был известен как блистательный переводчик, познакомивший любителей поэзии с Готфридом Бенном. Но и не только. Виктор Леонидович перевел с немецкого и английского множество других поэтов, и все работы его носили знак высочайшего качества. Уже тогда Топоров имел репутацию желчного острослова, чьи словечки и эпиграммы после долгих кухонных посиделок повторял весь город. Забегая вперед скажу: Виктор Леонидович Топоров был гроссмейстером отрицания, обладая редкой способностью говорить и писать то, что действительно думает. Когда у него спросили однажды, почему все рецензии у него получаются ругательные, он сам признал, что «видимо, я ругаю

31

зазор, остаётся вероятность. Это только напоминание, что нужно оставаться верным себе. А без имени Топорова невозможно начинать рубрику, посвящённую критике.

значительно талантливее, чем хвалю». <…>Очень скоро он завоевал репутацию самого скандального литературного критика и публициста страны. Когда Топоров писал свои рецензии, он совершенно не задумывался о том, кого надо (выгодно) хвалить, а кого – ругать, без каких бы то ни было последствий для себя самого. В наше, да и в любое время подобное просто невозможно: ведь мы все связаны если не приличиями, то какой-то корпоративной этикой, здравым смыслом, наконец. Виктор Леонидович прекрасно понимал все и тем не менее - не боялся открыто высказывать свое мнение. <…>Представьте, что на сайте, в газете, или просто публично вы делитесь сокровенными

Майка ЛУНЁВСКАЯ

мыслями, известными разве что самым-самым близким. Тем, что вы действительно думаете о ваших коллегах, их творчестве, их слабостях, любви к деньгам, крохоборстве, об их интригах, фарисействе, игре под юродивого, да мало ли о чем еще. Такими были публикации Виктора Топорова. Кто еще писал так? <…>Он любил поэзию. Любил и шахматы. Любовь его часто принимала форму, вызывавшую не только отторжение, но и неприятие. Даже ненависть. Что ж, потому это и любовь, могущая принимать многие обличья и вызывающая различный спектр эмоций. Противоположностью любви является не ненависть, как многие могут подумать, а безразличие. Виктор Леонидович Топоров никогда не был безразличен».

32 СИСТЕМА КООРДИНАТ

Анонимные стихи Нуждается ли поэзия в имени? Почему мы читаем «засвеченных»? Иерархия поэтов: возможно ли воспринимать текст в отдельности, не переходя на личности? Как звучит текст, лишенный автора? В четвёртом номере «Ариона» (2007 год) вышла статья Евгения Абдулаева «Бобовые короли» о двух взглядах на поэзию. «Один нацелен на поэтов. На поэта как личность, персону, на его биографию. Стихи в такой оптике важны лишь как отсыл к превышающей их фигуре поэта. Как свидетельство, со временем даже избыточное, той репутации, которая за ним закрепилась. Другой взгляд сосредоточен на самих стихах. Кто и когда их написал — вторично, важнее что и как написано. Фамилия автора — скорее, отвлекающая строчка, для чего-то набранная жирным шрифтом». Несомненно, второй взгляд должен быть более приоритетным среди читателя, поскольку «очищает поэзию от литературы, от ярмарки имен». Но почему при просмотре «Журнального зала» взгляд неизбежно останавливается на знакомых именах, почему мы прочитываем целиком книги авторов, которых надо бы знать, о которых все знают (кроме нас), и, чтобы не быть уличенными в невежестве, насильственно употребляем тексты, в которых есть имя, но нет поэзии. Конечно, «имена, биографии и репутации нужны; они позволяют както ориентироваться среди безбрежной поэтической продукции». Но если отбросить ярлыки, звонкие имена, предысторию, публикации, лауреатство и прочее, если сбросить имя, как кожу, как будут восприняты стихи? Безымянная поэзия. Другой вопрос - поэзия безликая, тоже отделенная от фигуры автора, но по иным причинам: в сети ежедневно публикуются тексты, авторство которых трудно установить. Не потому что автор неизвестен. Имена сливаются в одно, любое стихотворение может принадлежать любому из таких авторов. Это тема обезличивания

поэзии, тема безликих авторов, имеющих неотличимые черты, то есть черт не имеющих, это тема кричащих ртов, сгустков пустоты. Здесь не об этом. Попытку очистить текст от авторства предпринимают Виталий Кальпиди, Дмитрий Кузьмин и Марина Волкова в проекте «Русская поэтическая речь-2016». На сайте http://mv74.ru/rpr/o-proekte.html собираются тексты. Без авторства. Отзывы тоже анонимны. Это предполагает большую долю честности высказывания, исключение предвзятости. Целью проекта является исследование среза современной русской поэзии за конкретный период времени. При этом исследователи свободны от репутационного давления, социально-культурных статусов поэтов, принадлежности поэтов к литературным группам, шаблонов восприятия текстов и личностей, личных отношений. То есть от того, что не имеет непосредственного отношения к поэзии. Проект также направлен на исследование читательского восприятия текстов и продвижение лучших образцов современной поэзии и культуры чтения. Идея отделить авторов от текстов революционна. Конечно, люди, заинтересованные только в том, чтобы их имя было набрано крупным шрифтом в заголовке публикации, откажутся от участия. Есть, например, среди отзывов поэтов о проекте и такой: «Уважаемая редколлегия! По поручению NN сообщаю: N-ской писательской организации не интересно номинироваться для участия в проекте, в виду того, что для авторов не имеет никакого смысла анонимная публикация (тем более новых) своих произведений». С другой стороны, некоторых авторов ни с кем уже не спутаешь, и анонимность в этом случае получается формальная. Но какой интересный эксперимент! «Проект интригует, завлекает, увлекает. Хочется почитать эту анонимологию. Есть литература и есть литературный процесс. Литературный процесс загроможден именами, группами, тусовками, журналами, конкурсами,

премиями, званиями. Он оторвался от самой литературы и существует сам по себе. Это автокоммуникативный и поэтому бесцельный круговорот. Предлагаемый проект — хорошая наотмашь пощечина всему этому танцу заводных манекенов». Сейчас трудно сказать, чем станет проект. Масштабным научным исследованием или способом самореализации его основателей? Соберёт ли антология, которую планируется выпустить по итогам проекта, тексты, достойные читательского внимания? Или это будет очередная никому не нужная

33

(кроме вошедших в неё авторов и собственно организаторов процесса) антология, отличающаяся только принципом подбора текстов? И каким образом будет осуществлена функция проекта по формированию нового образа читателя? Любое начинание неизбежно сопровождается вопросами о его целесообразности. Но тот, кто сомневается, тот не делает. Поэтому мы желаем создателям и участникам «Русской поэтической речи2016» успехов и будем следить за дальнейшей судьбой проекта.

Майка ЛУНЁВСКАЯ

34 БРЕШЬ

Быть свечой Алла Леонидовна сказала, что в курсе литературы стран изучаемого языка первый семестр мы посвятим литературе США. Стоя у стенда с расписанием, я испытывала восторг, подобно тому, какой, вероятно, испытывают дети перед рождественскими праздниками. Предвкушение, любопытство. Но каково было моё разочарование, когда я увидела список литературы: мой любимый двадцатый век, Хэмингуэй, Фолкнер, Драйзер, мэтры, бесспорно. Но, не поднимая руки и без разрешения спросить, я выпалила с места: - А где же битники? После разбирательств на тему, как я могу задавать вопросы с места, выяснений моей фамилии, я получила ответ: - Возможно, я включу в список экзаменационных вопросов роман Керуака «В дороге», но это зависит от того, сколько мы с вами успеем пройти.

- Ну, причём тут список вопросов. Вы что, не будете рассказывать нам о битниках?

- К сожалению, у нас есть программа. О битниках я смогу рассказать только, если у нас с вами останется время. А это вряд ли. Это было полное разочарование. У меня была надежда, что хоть здесь мне расскажут

о битниках структурированно, академично, научно. Но лодка надежды разбилась о скалы под названием «программа». Дело в том, что я не знаю ни одной книги о битниках. Словно никто их не изучал досконально, подробно. Нигде невозможно найти информацию целиком. Эдакий том, который можно было бы сесть и почитать. С датами, биографиями, родственными связями, дневниковыми записями, письмами, картами. Тема битников удивительна тем, что вызывает безумный информационный голод. Как только ты узнаешь хоть одного представителя течения, непременно хочется узнавать остальных, разбираться в том, как они там жили, что делали, как творили. Но эту информацию приходится добывать по крупицам! Это как дразнить диабетика апельсиновым драже. Одна моя подруга как-то сказала мне: «А-а-а, битники, это Хэмингуэй что ли? Или я путаю?». Да, дорогая, ты путаешь. И я хочу, чтобы мои друзья не путали: «Ну, тогда расскажи, я вот, например, ничего о них не знаю». Если вы тоже путаетесь и практически ничего о них не знаете, то я, пожалуй, начну.

Принято считать, что битники – это такое контркультурное молодёжное движение в Америке, прославляющее наркотики, секс и разгульный образ жизни. Против системы и за свободу. Насколько это движение было контркультурным и насколько оно вообще являлось движением , я расскажу ниже, а также о том, чем жили, дышали и кем являлись люди, которых сейчас мы именует битниками или «разбитым поколением». Итак, 1943 год. Америка. Нью-Йорк. Студенческий городок Колумбийского университета. Аллен Гинзберг – семнадцатилетний студент первого курса – знакомится с парнем по имени Люсьен Карр. Этот молодой человек из СентЛуиса, как мы знаем, никогда не станет писателем, но познакомит трёх самых главных представителей бит-поколения. Карр к тому времени был уже знаком с

Уильямом Берроузом, взрослым, лет на 10 их старше. Люсьен пригласил Аллена Гинзберга в Гринвич-Виллидж (богемный район Манхэттена, где обитали радикалы, маргиналы и творческие личности), к Берроузу. Гинзберг вспоминает, как они попали с Берроузом в какую-то заворушку, после чего сразу сдружились. В начале 1944-ого года на вечеринке Люсьен Карр знакомит их с Джеком Керуаком, которого буквально через пару десятков лет назовут «королём битников». К тому времени у Керуака уже был диагноз «шизоидное расстройство личности», с которым его комиссовали из ВМФ, и неоконченный университет, а у Берроуза отрубленная фаланга мизинца левой руки, лечение в клинике и ни одной написанной книги. Люсьен представил Джека друзьям как романтичного моряка, который писал стихи.

35

Тогда у Керуака уже был написанный роман (в отличие от Берроуза) «Море – мой брат», который издадут только в 2011, а на русский язык переведут в 2015. Керуак действительно был, пожалуй, самым романтичным битником. Гинзберг позже будет вспоминать об этом романе с невероятный уважением и трепетом.

Именно после прочтения «Море - мой брат» Аллен начал воспринимать Керуака, да и себя тоже, как писателя, как поэта, больше чем просто личность. Люсьен привёл Гинзберга в квартиру Керуака, застав его поедающим завтрак. Они завели разговор о поэзии и сошлись на общей любви к Достоевскому. Аллен Гинзберг с 1943 года изучал в

Колумбийском университете экономику, движимый мечтами стать адвокатом и защищать права угнетённых рабочих, но затем перешёл на семинары к писателю Триллингу, несмотря на недовольство отца. Это было с лёгкой подачи Керуака. Желание стать адвокатом было словно продиктованно семейными ценностями: это не было его собственным желанием, а было желанием

его матери. Керуак заметил это и сказал напрямую: «Кто вбил в тебя эту идею: вывести рабочих из нищеты?» Но уже в 1945 году Аллена отчислили за «непристойное поведение»: его застали в постели с Керуаком. Они переехали из студенческого городка в квартиру, которую делили с Берроузом. Квартира находилась неподалёку от университета, вскоре она станет им чем-то вроде коммуны.

Первое упоминание и рождение термина Первое упоминание о битниках в прессе имеет оттенок криминальности. В 1944 году Джек Керуак и Люсьен Карр с намерением отправиться в Париж садятся на торговое судно. Но их по понятным причинам снимают. То ли с горя, то ли чтобы не

портить боевой настрой, друзья напиваются и Карр совершает убийство. Он ударяет ножом взрослого мужчину по имени Дэвид Каммерер, который якобы его домогался. Этот факт нельзя поставить под сомнение. Вероятно, действительно домогался. И,

36

вероятно, не первый раз. Ведь Дэвид знал семью Карра с детства и был влюблён в Люсьена. И даже, возможно, имел с ним сексуальные отношения ранее. В тот вечер на тёмной улице Дэвид якобы напал на него, Люсьену ничего не оставалось делать, как обороняться тем, что было под рукой. А под рукой у него был бойскаутский нож, который он носил с собой. После того, как Люсьен избавляется от тела, он мчится на квартиру к Берроузу (ту самую). Игнорируя советы Берроуза вызвать адвоката, Карр и Керуак избавляются от многочисленных улик и продолжают тусоваться. Но на следующий же день всех троих арестовывают: Керуака и Берроуза как соучастников. Карр сам рассказал всё полиции, сознавшись в содеянном. За Берроуза внесла залог семья, за Керуака - семья его девушки, которая сразу же после этого стала его женой (правда, ненадолго, всего пару месяцев). Карр же отсидел несколько лет. После чего «из хипстера превратился в скауэра». Здесь попрошу запастись терпением. К этой фразе я вернусь чуть позже и постараюсь пояснить, причём тут хипстеры и кто такие скауэры. А пока скажу, что это убийство было предано довольно широкой огласке в прессе. Ведь Карр был из довольно известной семьи, да к тому же гомосексуалистом. Эта история в последствии ляжет в основу художественного фильма «Убей своих любимых» 2013-ого года. Но это было лишь первое упоминание фамилий наших героев в СМИ. Без называния их битниками или каким бы то ни было объединяющим термином. О «разбитом поколении» впервые сказал Керуак в 1948 году, имея в виду социальную прослойку после «потерянного поколения» сороковых. Своему товарищу Джону Холмсу в разговоре он както сказал: «Ты знаешь, это действительно разбитое поколение» (в значении «уставшее, измученное, опустошённое, вымотанное»), а Холмс, будучи писателем, сочувствующим и исследователем творчества Керуака и его друзей-писателей, в 1952 году 16 ноября в «Нью Йорк Таймс» пишет статью с названием «This is the Beat Generation», прокладывая этому термину пусть в лексиконы американцев. Чтобы говорить о происхождении термина «битник», позвольте мне забежать на десяток лет вперёд. Термин «битники» присваивают Хербу Каэну, легендарному журналисту «СанФранциско Кроникл». Он (кстати, сделавший популярным термин «хиппи»), проработал в этой газете многие годы. 2 апреля 1958 года он из «разбитых» делает «биников», используя словообразование с суффиксом «-ник» по типу

«спутника». «Спутник-1» был запущен как раз несколько месяцев тому назад, эта новость была у всех на устах. А «битники» тоже «гдето летали», вот Каэн и не удержался от этого сравнения - в воздухе витало. Есть ещё одна менее популярная версия толкования слова «битник»: суффикс «-ник» в переводе с иддиша означает принадлежность к какому-либо роду деятельности (сравните с русскими «дворник», «сантехник», «лесник»). Позже «битник» стало созвучным с «Beatles». Сами битники не любили слово «битник». Гинзберг в том же 1958 году пишет: «Если бы страну и заполонили битники, то это не благодаря Керуаку, а благодаря вашим СМИ, которые продолжают промывать людям мозги». Да и считать себя «битпоколением» никто из них не желал, ведь это означало принадлежность к группировке, привязанность, несвободу. Спустя 50 лет после знакомства с Керуаком и Берроузом, Аллен Гинзберг говорит в интерью следующее на этот счёт: «Слово «бит» - это только стереотип, в который нас выкрасили, а бит-движение психоделическая галлюцинация прессы и средств массовой информации.»

37 Нил Кэссиди Бит-поколения не было бы без ещё одного, пожалуй, чуть ли не самого важного человека. Человека, ставшего главным героем самого культового романа Керуака. Человека, которому Гинзберг посвятил многие поэтические тексты. Речь о Ниле Кэссиди. Нил вырос в беднейших кварталах, воспитанный только отцом и улицами, большую часть своей юности он провёл в исправительных заведениях за воровство и грабежи. Кэссиди познакомился с Гинзбергом и сразу же влюбился в него. В одну из первых встреч Гинзберга и Кэссиди им пришлось после долгой прогулки спать на одной кровати из-за отсутствия других спальных мест. Смущение и робость. Тогда всё и случилось. Выплеск нежности. Кэссиди любил мужчин и женщин, последних чаще. Гинзберг был единственнм мужчиной, с кем у Кэссиди продлилась связь так долго: целых 20 лет.

Дивный любовник. Невероятное обаяние. Сексуальный драйв. Кэссиди не писал. Но был их символом, их объектом восхищений, самым главным хипстером. Тут, пожалуй, и стоит вернуться к хипстерам.

Хипстеры и джаз Что такое джаз, я думаю, рассказывать нет смысла. Более или менее внятные представления есть практически у всех. Термин «хипстер» пришёл из джаза. Как и литература биников пришла из джаза. Попробую пояснить. В середине 1950-х модный тогда писатель Норман Мейлер (автор невероятно успешного романа «Нагие и мёртвые») и журналист Лайл Стюарт затеяли спор о свободе слова в Америке. Стюарт заявил, что нет ничего, что бы он не мог напечатать в газете«The Independent» («Независимая»). Это была его таблоидная газета (ранее носившая названия «Expose»), которую он создал, преследуемый идеей основать издание без цензуры. Мейлер же, отнесшись скептически к этому заявлению, принял вызов и написал небольшой текст об отношениях между белыми и неграми на Юге. Он описал, что белый южанин чувствует сексуальное превосходство темнокожего и «пасует перед ним». Поэтому для южанина расовое равенство означает признать сексуальную победу негров. Стюарт отправил этот текст на экспертизу Фолкнеру, который, как мы знаем, родом с Юга. Фолкнера не впечатлил этот текст, он ответил словами, показавшимися Мейлеру обидными, и он, относившийся к Фолкнеру

как к погоподобному писателю (а мы знаем, что Фолкнер в дальнейшем станет Нобелевским Лауреатом по литературе), ощутил, словно бог предал его, отвернулся от него, изгнал его из мира литературы. Это было травматично и обидно. Переживая это, он продолжил гнуть свою линию и написал что-то вроде манифеста (о разного рода манифестах в нашей рубрике «Манифесты крика» на стр 48-59. - прим. ред.) под названием «Белый негр: Беглые размышления о хипстере». С первых же строк Мейлер характеризует хипстера как молодого человека, который старается «отомстить конформистам исподтишка». Он не такой как все, старается выглядеть не как все, даже иной раз выпячивая это, но всегда исподтишка, незаметно, оставаясь в тени. Хипстер никому ничего не навязывает, но образ его притягателен. Он беден, поэтому совершает порой противозаконные поступки. Но он не признаёт правил. Как не признаёт правил и джазовая музыка. Не возникнуть такое явление как хипстеризм просто не могло: «Американский экзистенциалист - хипстер, человек, сознающий, что в условиях, когда сообщество принуждено жить под страхом

38

мгновенной смерти от атомной бомбардировки, или сравнительно быстрой смерти от рук Государства, представшего как [вселенная концлагерей], или медленной смерти от конформизма, удушающего всякое бунтарское, всякое творческое побуждение (ученым, изучающим рак, потребуются годы, чтобы понять, до какойстепени пагубно воздействует подобное состояние на деятельность разума, и сердца, и печени, и нервов), в условиях, когда уделом человека XX столетия становится жизнь под угрозой смерти, начиная с отрочества и до безвременной старости, в таких условиях единственной жизненосной позицией, разумеется, оказалась та, которая требует принять мысль о смерти, живя с ощущением ее поминутной близости и отделясь от обществ и порвав со своими корнями, чтобы отправиться в не знающее предуказанных маршрутов путешествие, подчиненное бунтующим императивам личного человеческого «я». Иными словами, независимо от того, признаем ли мы жизнь преступной или нет, суть нашего выбора сводится к поощрению психопатологического начала в личности и погружению в те сферы бытия, где безопасность оборачивается скукой, а

значит, болезнью, и человек существует лишь в настоящем,безграничном настоящем, которому неведомы ни прошлое, ни будущее, ни память,ни расчет…» Само слово «хипстер» пришло из жаргона джазменов, когда пианист Гарри Гибсон выступал как «Гарри Хипстер», выпустил свой самый известный буги-вуги альбом, тогда же вышел и некий «словарик для тех, кто не въезжает», где было ясно сказано: «Хипстеры – это те, кто любит hot jazz, а скауэр (хотя точнее было бы произносить сквайер, от англ. «square» - прим. ред.) – тот, кто обжирается попкорном». Помните я говорила, что Люсьен вышел из тюрьмы и стал скауэром? Он нашёл работу копировальщиком, обазвёлся семьёй, одним словом, стал конформистом, обывателем, то есть скауэром. Именно благодаря Мейлеру в Америке появился хипстер как первый экзистенциалист с головокружительными гипотезами о мироустройстве и боге, изощренный психопат с вечным внутренним бунтом, герой грядущей сексуальной и моральной революции, живущий в постоянном страхе войны, опасности, на пределе.

Битники как писатели Вот таким был и Кэссиди. Хочу оговориться, чтобы окончательно вас запутать: не каждый битник был хипстером. Битник не работает, чтобы выступать против конформизма своих близких. Хипстер же не работает просто так, не выступая против, но видя бессмысленность в труде. Так кем же были битники? Здесь уместнее всего отвечать на вопрос, который был задан в самом начале текста. Контркультура ли это? Субкультура ли? Течение, движение, направление? Да, вероятно, битников можно считать революционно настроенными: троцкизм, марксизм, бунт против американской политики и общественной морали. Но я тоже могу быть против политики и морали. Однако, я сижу на кухне, попивая кофе и думая о боге, и не иду на баррикады, не поджигаю здание администрации и не строю планы по перевороту. Так, ответьте же на вопрос, были ли битники революционерами? В первую очередь, а также в последнюю и самую главную, они были писателями. Писателями и поэтами, оставившими после себя огромный пласт литературы, добрая часть из которой до сих пор тщательно не изучена, а

многое даже не переведено. Я не буду касаться здесь жизненного пути каждого из писателей. Пожалуй, каждый из них достоин отдельного текста. Скажу лишь об основных чертах, объединяющих их творчество. Основой писательского процесса битников была спонтанность. Схожесть с джазом находите? Разум, являющийся синонимом неудовольствия, неудовлетворённости, отвергался. Спонтанность, руководимая бессознательным, приводила к катарсису, очищению, разрядке. Они не стремились создать какую-то литературную форму, наделить её определёнными чертами. Процесс письма был для них способом расти. Готовность писать плохие тексты, лишь бы чувствовать драйв и наполняться им. Аствацатуров (подробнее о нем стр. 50 - прим. ред.) в лекции о битниках говорит о Берроузе, что тот «соткан из такого крайнего радикализма. Там он бывает более фашизоиден, чем фашисты, более коммунистичен, чем коммунисты, он весь на крайностях, он весь на пределе, на пределе чувственности». С джазом литературу битников роднила не только спонтанная природа, но и импровизация как она есть. Импровизация есть удовольствие.

39

Почему? Вспомните свой самый скучный день, прожитый по расписанию и плану, и свой самый крутой день, проведённый с друзьями в тусовках, распитии вкусных напитков, поедании вкусной еды. По плану его провели? Наверняка, в начале такого прекрасного дня вы ещё и не подозревали чем он закончится. Импровизация. Только в ней и удовольствие. Никаких правил, продиктованных культурой, канонами, обществом. Только то, что диктует тебе твоё сознание. Точнее, подсознание. А чтобы диктовало оно хоть что-то битники

прибегали к самым разным методам. Наверное, понятно, что я имею в виду наркотики и алкоголь. Запретные удовольствия, сгубившие половину из них, но без которых, возможно, не было бы и половины из них. Тексты для битников - это не цель. Цель не создать литературное произведение. А пережить опыт. Процесс создания текста - это было самым главным для них. Искусство - это не цель, а средство самопознания. Они были удивительными. Каждый из них достоин отдельной публикации и я постараюсь

их обеспечить для последующих номеров. У меня в запасе много истории о каждом из них, а также о тех, чьи имена здесь не были названы, но достойны красоваться на аллее славы битников. Они были из ряда вон выходящими, одними из «странных, способных затронуть, взволновать молодое поколение: Керуак — своим романтическим энтузиазмом, Берроуз — сверхразумной критикой полицейского государства, а я — своей простотой, своим свечением, прямотой своей.» В том самом интервью Гинзберг, мой любимый Гинзберг, пухлогубый еврей, с кудрявыми тёмными волосами, в очках с широкой оправой, но такой нежный и чувственный в своих текстах, говорит о том,

какова была цель его жизни, жизни, которую он прожил «разбитым»: «Да, да, я скажу, что это стало гораздо яснее к 69 годам. Быть свечой. Прямой. Искренней. Открыть всем, что скрыто в моем разуме…. Политика, как и популярность, и держится-то благодаря манипуляциям над душами, дабы заточить людей в тюрьму гипноза. Поэзия же, напротив, не ищет контроля над людьми; она синоним открытости; она говорит так открыто, как только можно предположить; без поисков какой-то воображаемой корысти, без всякой продажности, какую вы только можете себе представить». Так, ответьте же мне и себе, в первую очередь, не это ли и есть смысл всего, что мы здесь делаем?

Надежда ЛЫСИКОВА

40 В НАШЕМ ПЕРЕВОДЕ

Аллен Гинзберг Моё печальное Я Фрэнку О’Хара Порой, с красными от слёз глазами, Я взбираюсь на вершину Ар-Си-Эй-билдинг и пялюсь на свой мир, Манхэттен — мои здания, улицы, где я взрослел, лофты, кровати, квартиры с холодной водой — на Пятую авеню, где я скрывался в чертогах разума, её машинки-муравьи, маленькие жёлтые таксишки, разгуливающих людей размером с катышки шерсти — Панорама мостов, рассвет над Бруклинским мостом, солнце, садящееся над Нью-Джерси, где я родился, и Патерсон, где я играл с муравьями — мои прежние интрижки на 15-ой Стрит, мои влюблённости на Лауэр Ист Сайд, моя невероятная любовь далеко в Бронксе — дорожки, ведущие на эти спрятанные улицы, моя история сложилась, моё небытие и эйфория в Гарлеме — — солнце бросает лучи на всё, что у меня есть от мгновения к вечности — жизнь есть вода. Печально, Я вызываю лифт и еду вниз, размышляя, и прогуливаясь по мостовым, таращась на отражения людей, отражения лиц, вопрощающих после того, как кто-то любил но остановился, ошеломлённый, перед автомобильной витриной, потерявшись в спокойствии мыслей, туда-сюда снующие машины на Пятой Авеню останаваливаются передо мной, ожидая момента, когда…

41

Время идти домой и готовить ужин и слушать романтичные военные новости по радио … всё движение встало, и я гуляю в безвременье, в горечи бытия, нежность сочится сквозь здания, кончиками пальцев трогаю лицо реальности, моё собственное лицо исполосовано слезами в отражении какого-то окна — в сумерках — когда у меня нет желания — для сладостей, или покупки одежды или умного Японского абажура — Смущенный зрелищем вокруг, мужчина пробивается вверх по улице через свёртки, газеты, галстуки, красивые костюмы, навстречу своим желаниям. Мужчина, женщина, текущие по дорожкам красных огней, сверяясь по торопливым часам, и движение на обочине — и все эти улицы, кричащие протяжно крест-накрест тянущиеся к авеню с наростами зданий, коростой трущоб, через такое хромое движение, через кричащие машины и двигатели, с такой болью к этой равнине, этому кладбищу, этому спокойному смертному ложе — увидеть раз и не желать вернуться — когда весь Манхэттэн, который я видел, должен исчезнуть. Нью Йорк, октябрь, 1958 перевод Надежды ЛЫСИКОВОЙ

42 БУМАЖНАЯ РЕЧЬ

Винсент Ван Гог

Письма

Видишь ли, когда я думаю обо всем этом и еще о многих вещах, слишком многих, чтобы я мог тебе их перечислить, — о трудностях и заботах, которые отнюдь не уменьшаются с возрастом, о страданиях, разочарованиях, о страхе перед неудачей и даже позором, — тогда и мне не чуждо это желание — уйти от всего! И все же я иду вперед, но осторожно и в надежде, что мне удастся побороть все эти опасения, что я найду ответ на упреки, которые угрожают мне; иду с верой, что, несмотря на все стоящие передо мной препятствия, я все же достигну желанной цели и, если захочет Бог, оправдаюсь в глазах тех, кого люблю, и тех, кто придет после меня.

Знай, я наверняка и твердо, что принадлежу к числу таких людей, я всегда спокойно и неуклонно шел бы своим путем, не сомневаясь, что достигну цели. Был однажды человек, который в определенный день шел в церковь и спрашивал: «Может ли быть так, что мое рвение обмануло меня, что я вступил на неверный путь и что я его плохо начал? Ах, если бы я освободился от этой неизвестности и был бы твердо убежден, что в конце концов смогу победить и добиться успеха!» И вот однажды ему ответил голос: «А что бы ты сделал, если бы знал это твердо? Поступай так, словно ты это твердо знаешь, и не будешь посрамлен». И пошел человек своим путем, но уже не без веры, а с верой и вернулся к своей работе, больше не сомневаясь и не колеблясь.

Если только мы постараемся жить честно и праведно, нам будет хорошо даже при неизбежных и глубоких горестях и разочарованиях; мы, вероятно, не избегнем тяжких заблуждений и дурных поступков, но, несомненно, лучше обладать горячим сердцем, даже если это стоит нам лишних ошибок, чем быть ограниченным и чрезмерно осторожным. Нужно любить — любить как можно больше, ибо в любви и заключается подлинная сила, и кто много любит, тот делает много и способен на многое, и что делается с любовью, то делается хорошо.

Лучше говорить меньше, но выбирать такие слова, в которых много смысла, чем произносить длинные, но пустые речи, которые столь же бесполезны, сколь легко произносятся. Человеку нужно лишь неизменно любить то, что достойно любви, а не расточать свое чувство на предметы незначительные, недостойные и ничтожные, и он будет становиться все сильнее и проницательнее. Чем раньше осваиваешься с определенным кругом работы и определенной профессией, чем раньше обретаешь относительно самостоятельное мышление и образ действий и чем строже придерживаешься твердых правил, тем более твердый характер ты воспитываешь в себе; при всем том следует, как можно больше стараться не впасть в ограниченность. Кто поступает таким образом, тот мудр, потому что жизнь коротка и время бежит быстро; кто утверждается в чем-то одном и как следует овладевает одной профессией, тот получает представление и знания и о многих других вещах.

43 Во многих случаях очень полезно почаще бывать на людях и общаться с ними, а иногда мы просто обязаны и призваны это делать; но увереннее всего чувствует себя в мире, среди людей, тот, кто предпочитает тихо и одиноко заниматься своим делом и ограничивает себя узким кругом друзей. Даже если у тебя нет забот, трудностей и препятствий, все равно не следует быть самоуверенным: нельзя относиться ко всему слишком легко. Даже вращаясь в самых образованных кругах, находясь в самой лучшей среде и условиях, мы должны сохранять в себе нечто самобытное, нечто от Робинзона Крузо или естественного человека, так как иначе у нас не будет опоры в самих себе; не давай остыть пылу души своей, а, напротив, поддерживай его. Кто избрал своим уделом бедность и любит ее, тот владеет безмерным сокровищем и никогда не станет глух к голосу совести; этот внутренний голос — лучший дар Господа: кто слышит его и повинуется ему, тот в конце концов обретает в нем друга и никогда не бывает одинок. Счастлив тот, кто верит в Бога, потому что он, пусть не без усилий и горестей, в конце концов превозмогает все трудности жизни.

Будем же спокойно идти вперед, и пусть каждый на своем пути всегда стремится к свету: sursum corda, зная, что мы — такие же, как другие, что другие — такие же, как мы, и что человеку хорошо жить среди себе подобных, твердо веруя, нерушимо надеясь, все претерпевая и всегда стремясь избежать гибели. И не надо принимать слишком близко к сердцу свои недостатки, ибо тот, у кого их нет, все же страдает одним — отсутствием недостатков; тот же, кто полагает, что достиг совершенной мудрости, хорошо сделает, если поглупеет снова. Nous sommes aujourd’hui ce que nous etions hier, а именно honnetes hommes, но такие, которым предстоит закалиться в огне жизни, чтобы внутренне окрепнуть и утвердиться в том, что по милости Божьей дано нам от рождения.

44 ЕДИНСТВЕННОСТЬ

Поэт одного стихотворения 1941 год. Елена Ширман пишет текст, не похожий ни на что из того, что было написано ею ранее. Ранее - это традиционные для советского поэта стихи, иногда сатирические (для выходившей в Ростовена Дону агитгазеты «Прямой наводкой»). Но сейчас начало войны, и Елена Ширман пишет невозможное письмо, пишет любимому человеку, пишет, не оглядываясь на советскую традицию, на рифму. Пишет крайне искренне. Данила Давыдов в статье

о «Последних стихах» говорит о «новой искренности». Но разве она может быть новой? Как не может быть новой правда. Искренность абсолютна. Она либо есть, либо её нет. Право на честное высказывание, о котором говорится вначале стихотворения, заслужено смертью. Через год Елену Ширман расстреляют немецкие солдаты. Эти стихи последние. Могла ли она знать об этом, выбирая им название?

45 Последние стихи Эти стихи, наверное, последние, Человек имеет право перед смертью высказаться, Поэтому мне ничего больше не совестно. Я всю жизнь пыталась быть мужественной, Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки Или хотя бы твоей доброй памяти. Но мне это всегда удавалось плохо, С каждый днем удается все хуже, А теперь, наверно, уже никогда не удастся. Вся наша многолетняя переписка И нечастные скудные встречи — Напрасная и болезненная попытка Перепрыгнуть законы пространства и времени. Ты это понял прочнее и раньше, чем я. Потому твои письма, после полтавской встречи, Стали конкретными и объективными, как речь докладчика, Любознательными, как викторина, Равнодушными, как трамвайная вежливость. Это совсем не твои письма. Ты их пишешь, себя насилуя, Потому они меня больше не радуют, Они сплющивают меня, как молоток шляпу гвоздя. И бессонница оглушает меня, как землетрясение. ...Ты требуешь от меня благоразумия, Социально значимых стихов и веселых писем, Но я не умею, не получается... (Вот пишу эти строки и вижу, Как твои добрые губы искажает недобрая «антиулыбка», И сердце мое останавливается заранее.) Но я только то, что я есть, — не больше, не меньше: Одинокая, усталая женщина тридцати лет, С косматыми волосами, тронутыми сединой, С тяжелым взглядом и тяжелой походкой, С широкими скулами, обветренной кожей, С резким голосом и неловкими манерами, Одетая в жесткое коричневое платье, Не умеющая гримироваться и нравиться. И пусть мои стихи нелепы, как моя одежда, Бездарны, как моя жизнь, как все чересчур прямое и честное, Но я то, что я есть. И я говорю, что думаю: Человек не может жить, не имея завтрашней радости, Человек не может жить, перестав надеяться, Перестав мечтать, хотя бы о несбыточном. Поэтому я нарушаю все запрещения И говорю то, что мне хочется, Что меня наполняет болью и радостью, Что мне мешает спать и умереть.

46 ЕДИНСТВЕННОСТЬ

...Весной у меня в стакане стояли цветы земляники, Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками, Трогательно выгнутые, как твои веки. И я их нечаянно назвала твоим именем. Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем: Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба, Все зори и все облака с розовато-желтой каймою — Они все на тебя похожи. Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты, Как спокойно выдерживают твое рукопожатье, Ведь руки твои — конденсаторы счастья, Они излучают тепло на тысячи метров, Они могут растопить арктический айсберг, Но мне отказано даже в сотой калории, Мне выдаются плоские буквы в бурых конвертах, Нормированные и обезжиренные, как консервы, Ничего не излучающие и ничем не пахнущие. (Я то, что я есть, и я говорю, что мне хочется.) ...Как в объемном кино, ты сходишь ко мне с экрана, Ты идешь по залу, живой и светящийся, Ты проходишь сквозь меня как сновидение, И я не слышу твоего дыхания. ...Твое тело должно быть подобно музыке, Которую не успел написать Бетховен, Я хотела бы день и ночь осязать эту музыку, Захлебнуться ею, как морским прибоем. (Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.) Я завещаю девушке, которая будет любить тебя: Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности, Пусть не забудет ямочку за твоим ухом, Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли. (Я то, что я есть, и это не то, что нужно.) ...Я могла бы пройти босиком до Белграда, И снег бы дымился под моими подошвами, И мне навстречу летели бы ласточки, Но граница закрыта, как твое сердце, Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы. И меня не пропустят. Спокойно и вежливо Меня попросят вернуться обратно. А если буду, как прежде, идти напролом, Белоголовый часовой поднимет винтовку, И я не услышу выстрела — Меня кто-то как бы негромко окликнет, И я увижу твою голубую улыбку совсем близко, И ты — впервые — меня поцелуешь в губы. Но конца поцелуя я уже не почувствую.

47

Но если ты не сможешь удержать своё царство И придешь, как до тебя отец, туда, Где мысль обвиняет и чувство высмеивает, Верь своей боли…

(Оден, «Море и зеркало», подстрочный перевод И. Бродского)

48 ВНУТРИ ВРЕМЕНИ

«Я — не выбирал молчания, оно само выбрало меня» Эзра Паунд. Реформатор современной теории перевода. Поэт, допустивший молчание. Принявший фашизм. Написавший своё лучшее произведение, находясь в заключении. Приговоренный к электрическому стулу, а затем к пожизненному заключению в лечебнице для душевнобольных.

В биографии Эзры Паунда есть скорбное обстоятельство, символизирующее соизмеримость гениальности с бесовством, но уже не с бесовством, рождающим магическую силу стихов, а с красно-коричневой чумой, поражавшей не только человека-массу… Ничто человеческое поэтам не чуждо: пламенные революционеры, нигилистывсеотрицатели, большевики, фашисты… Великий поэт принял демагогию Муссолини за чистую монету и, хуже того, сделал то, что запретно для поэта, — пошел ему в услужение. Он согласился выступать в пропагандистских

передачах фашистского радио, ведущихся на войска союзников, восхвалял дуче как творца «подлинно всенародной» демократии, называл Рузвельта безумцем, продавшим конституцию финансовой олигархии, поносил Талмуд и Ветхий завет, Черчилля и поэта Мак-Лиша, упрекал американских солдат за то, что в Индии свирепствует голод, разоблачал «систему ростовщичества» и «империализм» короче говоря, стал игрушкой в руках фашизма. Справедливости ради, следует все же сказать, что Гитлера и Сталина не терпел органически.

В 1945 году Паунд был арестован оккупационными властями по обвинению в государственной измене; за антиамериканскую и антивоенную деятельность ему был вынесен смертный приговор. За несколько месяцев перед этим в Италию ввел свои дивизии Гитлер; немцы вышвырнули семью Паунда из дома; с юга продвигались американцы, и вскоре пал Рим. Пешком, через всю страну Паунд двинулся в Рапалло; крестьяне кормили и прятали его, считая блаженным. Так он добрался до Генуи; здесь его задержали и отправили в лагерь для военнопленных и нацистских преступников под Пизой. Паунд жил там в проволочной клети, ожидая казни; с наступлением сумерек включались мощные прожекторы, не гасшие до утра; заключенные должны были быть все время под присмотром. В такой обстановке Паунд написал свое лучшее произведение — «Пизанские песни»; он подвел в нем итог жизни, осознав крах своей социальной программы и бесперспективность поднятого им индивидуалистического мятежа. После ареста 60-летнего Паунда содержали, как самых страшных преступников, убийц и насильников. Его посадили не в тюремную камеру, но в железную клетку — единственную без тента, защищающего от солнца и ветра. В клетке были лишь грязные одеяла поверх асфальта и ведро для «нужды». Разговаривать узнику категорически запрещалось. Единственной книгой, разрешенной для чтения, оказались оды Конфуция. <…>Трех недель пребывания в клетке оказалось достаточно, чтобы потерявшего сознание поэта отправили в тюремный госпиталь с диагнозом амнезии и клаустрофобии. Хотя на самом деле никакого помешательства не было, коллапс мог быть использован защитниками для апелляции о замене судебного преследования психиатрическим лечением. «Бредовые» идеи, свойственные «здоровому» Паунду, эпатажная манера его поведения теперь работали на него: ему не было необходимости притворяться перед психиатрами, его манера поведения точно соответствовала симптомам психического расстройства. Он беседовал с врачами лежа на полу и отвечал на поставленные вопросы пространными рассуждениями на произвольно выбранные темы. Паунд, призывавший всех рисковать ради «правильных» идей, сам не пошел на то,

49

чтобы ради них принять смерть, и предпочел использовать свою эксцентричность для симуляции психической болезни. Однако уже по выходу из лечебницы, где, как ни странно, он провел самые насыщенные творческие годы, у него действительно стали проявляться признаки афазии. Речь его стала превращаться в просодическую идеограмму, пока, наконец, не разговаривая днями и неделями, он не замолчал вовсе. «Я — не выбирал молчания, оно само выбрало меня», — говорил он в перерывах между долгими фазами безмолвия. Электрический стул был заменен Паунду пожизненным заключением в лечебнице для душевнобольных. В вашингтонском госпитале св. Елизаветы Паунд провел тринадцать послевоенных лет. В 1958 году группа видных деятелей итальянской культуры, преследовавшихся при фашизме и участвовавших в Сопротивлении, — Чезаре Дзаваттини, Палац-цески, Моравиа, Эудженио Монтале, Квазимодо, Силоне и др., - обратились к американскому правительству с просьбой об освобождении Паунда. В Америке это ходатайство поддержали Хемингуэй, Фрост, Мак-Лиш, Ван Вик Брукс. Паунд вернулся в Рапалло, почти ничего не писал, принимал только близких друзей.

По материалам книги «Век Джойса» Гарина И.И.

50 МАНИФЕСТЫ КРИКА

В середине 60-х в нашей компании - и на Абельмановской, где Холин снимал полуподвал, и на Бауманской, где я тогда жил в комнате на четвертом этаже с балконом - на Елоховскую церковь, появились странные сильно пьющие мальчики-поэты: Леня Губанов, Володя Алейников, Юра Кублановский и с ними еще полтора десятка мальчиков и девочек, всех не упомнишь. Г.Сапгир

МЫ СМОГ! МЫ! Наконец нам удалось заговорить о себе в полный голос, не боясь за свои голосовые связки. МЫ! Вот уже восемь месяцев вся Россия смотрит на нас, ждет от нас... Чего она ждет? Что можем сказать ей мы, несколько десятков молодых людей, объединенных в Самое Молодое Общество Гениев - СМОГ? Что? Много. И мало. Всё и ничего. Мы можем выплеснуть душу в жирные физиономии «советских писателей». Но зачем? Что они поймут? Наша душа нужна народу, нашему великому и необычайному русскому народу. А душа болит. Трудно больной ей биться в стенах камеры тела. Выпустить ее пора. Пора, мой друг, пора! МЫ! Нас мало и очень много. Но мы - это новый росток грядущего, взошедший на благодатной почве. Мы, поэты и художники, писатели и скульпторы, возрождаем и продолжаем традиции нашего бессмертного искусства. Рублев и Баян, Радищев и Достоевский, Цветаева и Пастернак, Бердяев и Тарсис влились в наши жилы, как свежая кровь, как живая вода. И мы не посрамим наших учителей, докажем, что мы достойны их. Сейчас мы отчаянно боремся против всех: от комсомола до обывателей, от чекистов до мещан, от бездарности до невежества - все против нас. Но наш народ за нас, с нами! Мы обращаемся к свободному миру, не раз показавшему свое подлинное лицо по отношению к русскому искусству: помогите нам, не дайте задавить грубым сапогом молодые побеги. Помните, что в России есть мы. Россия, XX век

51 Манифест – это всегда выкрик. Или пощечина. Например, общественному вкусу. Это всегда «Я», набранная крупным шрифтом, даже тогда, когда речь идёт о «мы». Это смелость, граничащая с самонадеянностью. Это разрыв с традицией, прорыв. Это отрицание прошлого и утверждение будущего. Это вопль живого человека. Что было до него – изжившее себя время. Манифест – высоко поднятое знамя. Для чего? Что хотят люди, идущие под ним? Что делают эти люди, кроме самопровозглашения? Или собственно манифестация и есть искусство и не требуется другой речи, кроме крика?

Что это такое? СМОГ — это литературное объединение молодых поэтов. Просуществовало оно недолго, с 1965 по 1966 год. Среди организаторов: Леонид Губанов, Юрий Кублановский, Владимир Алейников. По словам Ю. Кублановского (здесь и далее приводятся выдержки из его интервью, опубликованного в журнале «Слово» - «На границе с надеждой…») аббревиатура СМОГ расшифровывалась как «Смелость, Мысль, Образ, Глубина», а «Самым молодым обществом гениев» СМОГ прозвали шутники». Конечно, в название объединения вкладывалось и его изначальное значение. Так, Алейников отмечает магию слова: «СМОГ воспринималось, как слово сумел, мобилизовывало, притягивало к себе, точно магнит, заставляло подтянуться, призывало к здоровому творческому соревнованию, к созидательному труду». Смогисты, являясь неформальным

литературным объединением, ориентировались в первую очередь на самиздат. Что их объединяло? «Почему мы решили объединиться? Конечно, это не было объединением на какойто эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли еще ставить перед собой скольконибудь самостоятельных и серьезных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Ю. Кублановский Кто был среди них? Из известных массовому читателю имен, можно назвать, пожалуй что, Сашу Соколова («Школа дураков») да Веничку Ерофеева («Москва - Петушки»), присоединившихся к смогистам. Легенда? Некоторые участники ещё возвращаются к теме СМОГа

в своих мемуарных статьях, восторженно вспоминают минувшее время, для них СМОГ - это легенда. Но наиболее адекватно, на наш взгляд, высказался об объединении сам Юрий Кублановский, идейный вдохновитель и организатор: «СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей». Молодость против всех! Манифест интересен как импульс, но если за ним не следует движение, импульс затухает. Молодость становится тем, против чего восстает. Вдохновение становится литературой. Хорошей или плохой, другой вопрос. Но без этого первого вдоха, не бывает жизни. Они смогли. А что мы?

52 СТЕНОГРАММА

ТА САМАЯ ЛЕКЦИЯ или как понимать идеологию романа Уильяма Голдинга «Повелитель мух»

Андрей Аствацатуров – член союза писателей Санкт-Петербурга, писатель, имя которого сейчас знакомо каждому книголюбу. Но известен он стал, на мой взгляд, не благодаря своему писательскому таланту. Несколько его романов – это, безусловно, писательский опыт, который он пережил и заслужил соответствующего поощрения, но его читательский опыт интересен нам гораздо больше. Аствацатуров – филолог, специализирующийся на английской и американской литературе, и его лекции, читаемые на кафедре истории зарубежных литератур, просто покоряют студентов. В прошлом году у него вышла книга эссе «И не только Сэлинджер. Десять опытов прочтения английской и американской литературы», доступная в книжных магазинах. Он выступает на радио, телевидении и различных оффлайн-площадках с открытыми лекциями, слушать которые – большое удовольствие. Но это сейчас. А ещё несколько лет назад у нас не было ничего, кроме нескольких лекций, бережно записанных на диктофон и выложенных в интернет его студентами, благодаря чему мы получили возможность слушать его, не являясь студентами СпбГУ. Но найти эти старые лекции в письменном виде нам не удалось. Далее мы хотим привести расшифровку диктофонной записи одной из тех самых первых лекций, «слитых» в соцсети, о Уильяме Голдинге.

Пожалуй, аналогом битников в культуре Англии являются «сердитые молодые люди». У них не было четкой позиции. Интеллектуально она была более расплывчата. Она была, конечно, левая, она была более идеологизированная, меньше связана с соответствующей музыкой и с наркотиками. Поколение «сердитых молодых людей» – это поколение, которое, естественно, не принимали старые ценности, поколение бунтарей, которые неопрятно одевались, достаточно демократично настроенные люди. Мы поговорим о тексте, который воспринимался в духе такой «прозы

53

сердитых», но он не был таким. Голдинг по своему мировидению был человеком с правыми идеями, с представлениями о том, что существуют некие абсолютные ценности, стоящие над человеком, и человек должен приводить свой внутренний мир в соответствие с этими ценностями. Последний классик английской литературы, верящий в высокое предназначение искусства, автор довольно строгих притч, он выработал удивительный стиль. Это, пожалуй, одна из самых значительных фигур двадцатого века. Он лауреат Нобелевской премии. Это заслуженная Нобелевская премия.

Уильям Голдинг Голдинг пишет роман «Повелитель мух». Роман достаточно серьёзный. Роман, напоминающий притчу. Роман о том, как дети оказались на необитаемом острове и в итоге построили там такое жесткое тоталитарное государство. Напоминаю, что роман был написан в 51-ом году после того, как Европа прошла сквозь котёл самой, наверное, страшной в истории последней тысячи лет, войны, которые когдалибо сотрясали континент. Жуткая война. И, соответственно, этот текст воспринимался как политическая притча, как некая сатира, намек на политические события. Джек воспринимался как такой Гитлер, Ральф как носитель либерально-демократической идеологии. Возникает ситуация массового психоза, массовой катастрофы и создания тоталитарного фашистского общества. Критика ультраправых: все так это и воспринимали. Очень долго роман воспринимался именно так. Даже в современной литературе многие, не разобравшись, сразу же начинают ассоциировать Джека с фигурой Гитлера, уж больно всё знакомо: массовый психоз, ритуалы, преследование инакомыслящих. Всё это сильно напоминало ритуальный альтернативный мир, который построил Гитлер. Тем более что Англия пострадала от фашизма, и в самой Англии фашизм приобретал каррикатурные, такие смешные формы. То есть он был серьёзен везде (в Италии, Франции, Германии, Испании), но в Англии он имел каррикатурные, пародийные формы. Англичанин не может быть по определению фашистом. Страна, которая имеет конституцию с XVII века, ну, тут не может быть никакого фашизма. Одно дело Германия, которая стремится к объединению,

или деградировавшая в конец Италия, а тут старая демократичная страна, жестко работают всякие барьеры, институты, ничего не сделать. Это воспринималось как критика. Но это на самом деле не так: это не политическая притча. это действительно может быть идеологическая притча о нашем континенте, о европейских ценностях, о путях истории, но отнюдь не написанный притчеобразный сюжет на злобу дня. Книга очень английская. Во всех отношениях. Её читали в России, она была очень популярна среди людей моего поколения, но среди нас, когда мы сидели слушали курсы, или учились даже на втором курсе, мы все читали «Повелителя мух». Невозможно было представить кого-нибудь из нас, не прочитавших эту книгу. Так же как невозможно было из нас никого представить, кто бы не прочитал Сэлинджера или Воннегута. Сейчас запросто. То есть я думаю половина из вас не читали ни того, ни другого, ни третьего. Но когда я был в вашем возрасте это было просто невозможно. Мы могли кого-то другого не прочитать, но Голдинга не прочитать мы не могли. Это роман, который очень действует на подсознание. На наше действовало. Я отдаю себе отчёт, что я уже разговариваю с другими людьми. Возможно, на вас это не должно действовтаь никаким образом: «Ну, что там, дети друг друга убивают, что мы этого не видели? Чем нас тут удивить можно?» <...> Тут, пожалуй, важным моментом является ключ, который русский читатель к этому роману не имеет. Но коль скоро говорим о каких-то таких серьёзных вещах, то этот ключ нужно вам по крайней мере показать, если не преподнести.

54

Роберт Баллантайн Роман «Повелитель мух» – это роман, который является репликой на очень важный текст в истории английской литературы. Этот текст был написан английским писателем, детским таким, романтическим, конца XIX века. Писателя этого звали Роберт Баллантайн. Появился такой жанр – робинзонада. Специальный жанр, после того как Дефо написал. Это когда люди попадают на необитаемый остров, и с ними происходят всякие смешные или трагические события. Уильям баллантайн пишет робинзонаду. Он пишет о маленьких детях, англичанах, которые оказываются на необитаемом острове. Зовут их так же, как и персонажей Годинга. Вернее, персонажей Голдинга зовут так, как персонажей Баллантайна, естественно: Джек, Ральф, Саймон, Роджер. Действие происходит на том же самом необитаемом острове. Там появляются дети. Сначала они начинают вести себя как дети, то есть делать то, что они хотят. Но потом эти дети Баллантайна вспоминают что они англичане и начинают вести себя очень хорошо. Старшие - им 12 лет начинают помогать маленьким, поддерживать их, вытирать им сопли. строить какие-то хижины, охотятся, заводят общение с местным населением, которые, конечно, не люди, потому что это другой цвет кожи и разрез глаз, но тоже, в принципе, дружелюбные существа, если ударить их палкой по голове.то есть создается некая цивилизации по модели Робинзона Крузо, которая работает, функционирует. То есть дети моделируют то общество, которое они наблюдали в своей детской жизни, они моментально взрослеют, они создают аналог демократического английского консервативного общества. Этот увлекательный роман читал каждый ребёнок 12-13летний в Англии. Во-первых, этот текст очень английский, в духе английской традиции. Во-вторых, он очень идеологичный, то есть это текст времён империи. Для того, чтобы понять англичан, нужно понять прежде всего, что сознание англичан – это сознание имперское: вплоть до начала XX века Англия владела территорией, которая превышала по территории размеры России. Влияние было колоссальное. Равных на море в океане не было. Самая мощная торговая держава. Очень боагтая. Развитая промышленность. Она всех опережала. И ощущение этой имперскости: «Мы обличенные знанием, культурой, несём жертвенную службу отсталым глупым народам. Потому что мы англичане. Мы самые великие. Потому что мы самые умные.». Англичане обладали удивительным национализмом, гордостью – идеология королевы Виктории. <...> Остатки этого самосознания присутствуют в английском менталитете и в сороковые и в пятидесятые. И вот с этой ситуацией работает Голдинг.

У него отсылка к Баллантайну. Это та же самая ситуация. Дети попадают на коралловый риф. Тот же остров, та же ситуация, те же самые дети, их также зовут. Даже чтобы мы не запутались дети даже говорят: «Ура, коралловый остров! Как в романе «Коралловый остров»». Дважды или трижды этот роман Баллантайна упоминается в тексте, то есть он нам систематически посылает сигналы. Дети кораллового острова говорят: «Мы не какие-нибудь там. Мы – англичане!», – говорят дети в романе Баллантайна. Это важный момент. Если ты англичанин – это не значит, что нам всё можно, это накладывает на нас определённую ответственность, определённую обязательства. <...>Роман заканчивается, как известно, полным кошмаром, полной катастрофой. Все они уже одичавшие, опустившиеся, выбегают на берег, встречают там офицера, который говорит: «Да, просто идиллия какая-то, прям коралловый остров!». А потом ещё раз говорит: «Казалось бы, английские мальчики. Вы ведь все англичане, не так ли?» То есть он ещё раз педалирует вот этот момент. То есть этот нонсенс. Англичане не могут себя так вести. Но на самом деле могут, как показывает нам логика романа Уильяма Голдинга. Вот это полемика с Баллантайном. Полемика с имперской традицией. Полемика с традиционной робинзонадой, которая дискурсивно поддерживает это. Это полемика, естественно, с идеологией имперской, специфическим национализмом. Это очень важный момент. Упрёк в адрес Баллантайна. <...> Голдинг всё переворачивает. Англичане ведут себя отвратительно. Они создают чудовищное государство дикарей, при этом оставаясь англичанами. Там есть такие моменты, которые трудно прочувствовать русскому читателю. <...> Но можно много говорить о поэтике, я буду говорить только об идеологии, в несвойственном мне режиме. Роман не является антифашистским. Напротив, он является как раз антилевым, направленным против современной модной философии, которой увлекается молодёжь двух континентов. И важной и опасной фигурой становится фигура Жана Поля Сартра, потому что носителем ценностей Сартра выступает Джек. Вторая фигура – это Маркс, которого не любит Голдинг по понятным причинам, будучи консервативно настроенным английским правым либералом. Модель поведения героев – это модель неких идеологем, которые обличены в плоть и кровь и которые разговаривают. Модель поведения Ральфа очень интересная. Эта модель на первый взгляд идеальная для Уильяма Голдинга. Этот ребёнок является носителем дорогих Голдингу ценностей либерализма, консервативного демократического сознания.

55

Ральф Начинается всё с того, что Ральф оказывается на острове, играет, бегает, но сразу понимает, что нужно жить как-то иначе. И ему в руки попадает рог, раковина. Это важный символ. Символ единства людей и космоса. Символ того, что в космосе происходят те же проблемы, что и внутри тебя. Единство макро- и микромира. Раковина в то же время является символом человека и единства человека. Но раковина обретает важный смысл соединения человека с большими ценностями. Над человеком стоят вечные ценности, которые объединяют людей в органическое целое. Правая доктрина. Правая идеология. «Нужно подчиняться внешним ценностям, и тогда мир будет развиваться органично», – учит нас Ральф. Прямо так он не говорит. Когда ему в руки попадает рог, он не понимает, что это. Он спрашивает у Хрюши. А Хрюша всегда всё знает, и он говорит: «Я жил у тётки, и там по соседству жил мальчик. У него такая штука была, рог. И когда он хотел позвать маму, он дул. Раздавался звук – и мама приходила». Это очень важная модель: аппеляция к внешним знаниям, к какой-то ценности, стоящей над тобой, к внешнему миру, признание того, что ты не изолирован, а по отношению к тебе есть некие ценности, есть

некий большой мир, есть какая-то органика, есть внутренняя связь с другим миром и с внешними ценностями. И что делает Ральф? Он говорит: «Нам нужно спастись. для этого нам нужно постоянно поддерживать огонь, костёр, чтобы был дым, и чтобы нас спасли». То есть Ральф всё время реагирует на внешний мир. Надо всё время держать связь с внешним миром, пытаться установить с ним связь, жить так, как живёт большой мир, как живёт традиция. <...> Ральф говорит детям: «Вы не беспокойтесь, нас найдут. Мой папа моряк, и он мне сказал, что у королевы Англии, которой мы подчиняемся, есть карта, на которой обозначены все острова. И этот остров тоже обозначен. Это значит, что нас найдут». Вот она, эта апелляция к внешнему миру. Ральф понимает: мы должны жить так, как живут взрослые, в соответствии с традицией. он распределяет задачи: большие будут помогать маленьким, то есть полная ответственность. мы будем вот в эти тыквы набирать воду, следить, чтобы дети не ели фрукты, а то у них будет диарея… вот такая ответственность в бытовом смысле. У Джека совершенно другая позиция. Эта позиция напоминает позицию левого мыслителя, а вовсе не правого. Джек говорит:

56

«Нам нужна свобода. Мы можем делать всё, что мы хотим. Давайте жить так, как мы считаем нужным». И Джек как раз берёт курс на полную изоляцию: «Костёр поддерживать? Да не нужен нам костёр. Что мы, друзья, хотим? Мы хотим охотиться на свиней. Все хотят охотиться? Никто не хочет сидеть дома? Значит будем охотиться на свиней. Будем делать то, что мы хотим. Хотим спать – будем спать. Не хотим – не будем, а будем всю ночь плясать». То есть Джек создаёт ситуацию самодостаточную, то есть самодостаточного мира, возвращения к самому себе: я так сказал, и я буду делать так, как я хочу. И что получается в итоге? Получается, что Джек создаёт свободное государство. Но только для одного человека, только для самого Джека. Эта идея сартровской ответственности переворачивается с ног на голову. Сартр нам запрещает аппелировать к трансцендентным ценностям, к традициям. Он говорит, что мир пуст, и в мире нет никаких связей, и мы должны принять ответственность на себя. И Джек принимает на себя эту ответственность: в мире нам не на что опереться, мы одни на острове, мы можем рассчитывать только на себя и жить в соответствии с нашими желаниями. И вот эта ответственность Сартра реализуется в Джеке. Мы будем жить так, как мы хотим, это правильно, мы будем свободными. В итоге, свободы никакой не получается, а получается, наоборот, жуткое кошмарное фашистское государство, театрализованное такое, с ритуалами, со всеми делами… Они превращаются в дикарей, то есть

возвращаются к истокам своего сознания. И вот это парадокс. То, что для Сартра является ответственностью, для Голдинга является полнейшей безответственностью. Сартр считает безответственностью перекладывать ответственность на какую-то инстанцию, на власть, на традицию. Но Голдинг в этом видит безответственность! Как и Ральф. Поразительный момент. Когда они преследуют Ральфа, он абсолютно теряет человеческий облик, он превращается в того же дикаря, как и они. Но они его пытаются убить, и в нём просыпается только тело: «Беги! Беги! сейчас убьют!». Они в него кидают копьями, ранят его. И он превращается в один сплошной страх. И вот тут человеческое исчезает, как Селин нас учил, оно сползает и ничего не остаётся в человеке, только тело, которое стремится выжить любой ценой. Голдинг в это не верит. Не верит, что человек окончательно способен потерять человеческий облик. Когда Ральф убегает от охотников, они поджигают джунгли со всех сторон, чтобы его оттуда выкурить. Ральф оттуда убегает, и вдруг помимо страха у него возникает мысль: «Идиоты!». Он услышал треск, это горели персиковые деревья. «Идиоты», – мелькнуло в голове у него. – «Завтра им нечего будет есть». <...> То есть Джек принимает на себя ответственность, но ведёт народ к пропасти: они умрут с голоду. Они не дисциплинированны, они не ориентированы на ценность. И вот это – полная катастрофа.

Хрюша и кошмар Джека Ещё один важный персонаж – это Хрюша. Персонаж, который персонифицирует здравый смысл. Он не такой уже позитивный персонаж, как кажется. Он всегда рядом с Ральфом. Потому что Ральф включает в себя здравый смысл. Но здравый смысл – это банальное, прагматичное сознание. Не случайно, что Хрюша – всётаки лавочник, малообразованный он. Но он человек здравомыслящий, воплощение разума. Хрюшу убивают камнем. Он падает, его голова раскалывается на две части, вытекает мозг, нам это всё подробно, в натуралистических красках рассказывает Голдинг. Этот момент достаточно символичен. С него начинается катастрофа: гибнет здравый смысл. Хотя здравый смысл может служить чему угодно. Он может служить и Джеку, и ральфу, но он обязательно сопровождает Ральфа. Когда Хрюша гибнет, начинается полная катастрофа, устанавливается тоталитарное государство. Здесь ещё есть важная модель. Хрюша, Ральф и Джек репрезентируют фрейдовскую модель сознания. Хрюша – это Сверх-Я, это некие

ценности, навязанные прагматичным миром. А Ральф – это Я, социализация, сублимация бессознательного и его перенаправление в конструктивное русло. А вот Оно, эта либидозная энергия, бессознательно – это то, что репрезентируется фигурой Джека. Джек – это чистое бессознательное, архаическое бессознательное, которое вырывается наружу. Это то, о чём мечтают левые, «сердитые молодые люди», о чём мечтали битники. Мир бессознательного – то, о чём говорили сюрреалисты. Выбросить в мир бессознательное, потаённые угрозы, влечения. «Что такое всётаки наше настоящее Я? – говорят левые.

– Это бессознательное. Оно задавлено культурой, традицией, воспитанием, всякими репрессивными формами общественной жизни. Это подлинное я, и, соответственно, это всё нужно разрушить, уничтожить, чтоб обнаружить в себе бессознательоне. Голдинг нам демонстрирует в притче. каким образом бессознательное вырывается наружу, каким образом человек себя

находит. И происходит полный кошмар. Полное разрушение личности и возвращение архаических форм сознания. Архаическое сознание и мир бессознательного – это не мир свободы, это мир абсолютного рабства С одной стороны, доктрина Ральфа, правая, консервативная, она, конечно, правильная для Голдинга: вот то, как нужно жить. Но так почему-то не происходит, почему-то дети выбирают совершенно другой путь: они все идут вслед за Джеком по разным причинам. И Голдинг с горечью для себя констатирует, что позиция Ральфа действительно слабая. И привлекает всех идея Джека вовсе не потому, что он всех запугал, а потому что это очень сильная

57

позиция. Позиция человека, который с твёрдой уверенностью говорит, что он за всё отвечает, хотя ни за что, по большому счёту, не отвечает. Но Джек принимает на себя ответственность. А Ральф её делегирует. Ральфу нужны «костыли» в виде мамы, папы, офицеров, солдат и других культурных моделей, без которых он не может. А Джек говорит: «Да я могу без всего. Я вообще голый могу жить. Только копьё дайте. И я буду сам по себе». Эта позиция очень привлекает. Она убедительная. И все идут за ним. Голдинг это понимает. Он пытается быть в этом романе над схваткой, хотя его пристрастия очевидны. Он всё-таки демонстрирует уродства левых людей, кошмар Джека.

Английский офицер <...> Как человек, внутренне пытающийся быть честным, я могу сказать, что Голдинг, конечно, талантливее своих левых прогрессивных современников. Роман написан роскошно. В виде притчи, и это не случайно, ведь притча не имеет однозначного истолкования. его можно истолковывать как угодно, Голдинг нам это предлагает. Но всё-таки мы начинаем сочувствовать Ральфу. Мы становимся внутренне на стороне правых. Как он ни говорит, но Джек у него – отрицательный персонаж. В нём есть только сила, которая опять-таки никуда не ведёт. Он достаточно идеологичен в своей притче. Если бы он выбрал миф, было бы интереснее. Но он и позиционировал себя как человека, стоявшего на страже идей демократии, консервативного сознания, мира как организма, ни хотя в нём побеждает немножко мыслитель, но всё равно он

делает это всё бесконечно талантливо. Он показывает нам, что этот конфликт неразрешим. И сделать ничего нельзя. Положительные герои погибли. Ценности разрушены. Установилось тоталитарное общество дикарей. И нужно как-то закончить роман. Голдинг предлагает блестящую концовку, используя довольно старый в литературе приём, который называется «deus ex machina», то есть «бог из машины». Это хороший, но слегка издевательский приём, который активно использовали древние греки со времён Софокл (трагедия «Филоктет»). <...> Трагедия не имеет своего разрешения. Это искусственный конец. Дети выбегают на берег моря, упираются прямо в офицера. Ральф выбегает на берег моря, видит офицера и видит корабль военный. Всё, офицер спасает его, дальше ничего не будет, не будет этого кошмара. Его не убьют…

Лекции Андрея Аствацатурова можно найти в группе ВКонтакте, созданной его поклонниками, а также в видеозаписях на сайте «Новой газеты» под тэгом «лекторий». При желании можно посетить его лекцию, если зайти на его собственный сайт и найти там анонсы и расписание бесплатных лекций и семинаров. Кроме того, его последняя книга «И не только Сэлинджер» обязательна, на наш взгляд, к прочтению всем интересующимся литературой двадцатого века: каждая глава как отдельная лекция про одного автора, читается с жадностью и лёгкостью. А если вы хоть немножечко знаете английский язык, то вам будет любопытно читать выдержки из произведений, их переводы и интерпретации ведущего лектора страны по зарубежной литературе.