Николай Бойков. Южная женщина by Лидия Александрова

Николай БОЙКОВ

ЮЖНАЯ ЖЕНЩИНА (пьеса в 3-х действиях)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Мартьяныч, старый моряк, лет 70-ти Костян (Костя, Котэ), его моложавый друг, боцман, около 50-ти лет, кавказец Соня, хозяйка кафе, южная женщина Дочь Сони, лет 17-ти Ее мальчик, молодой рэпер Паша, «неуверенный» муж Сони Мара, дочь Мартьяныча, подруга Сони, дама из городской администрации Гриша, школьная любовь Сони, бизнесмен из заграницы Старший брат Костяна, видный мужчина лет 60-ти Компания родственников возраста, танцуют и поют

Костяна,

разного

Посетители кафе, мужчины и женщины курортного вида

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Берег летнего курорта. Море, сосны, веранда со столиками. Все – как на картине. Облака и чайки. Вывеска в виде ступенек из клавиш рояля, на клавишах буквы: «КАФЕСОНЯ». Сонечка, с утренней улыбкой, привычно приветливой и заметно усталой, за стойкой бара. Старая мелодия на 3

диске автомата: «Ночь была с ливнями, и трава в росе… Про меня счастливая, говорили все…». Сезон близится к концу. Уходит лето, а с ним и еще один год. Женский.

Мартьяныч (Подкатывает к барной стойке на инвалидном кресле.) Сонечка! Ласточка! Пожалей мо-

рячка, налей старичку в долг, ты меня знаешь… Дочь моя – Мара – клеши мои фартовые – память флота – в мусоровозку отправила… (Хлопает ладонями по воображаемым карманам и, щурясь улыбчиво, наклоняет голову к плечу). А там заначка была на пятьдесят граммов красненькой… Теперь карманы пусты, как полюшко… А душа моряка петь просится!.. «Полюшко-поле…». Соня. Все твои песни из прошлой жизни. Мартьяныч. А я и сам из прошлой. С добрым утром, Сонюшка! С добрым утром… Ты не помнишь, а раньше вся страна моя начинала каждое утро песней: «С добрым утром, с добрым утром и с хорошим днём!»… Эх, дочь моя, Марка, – голове припарка… На все чужое зрючая – в кармане видит, а увидит – выудит. Ты, – говорит, – на пенсии и деньги тебе ни к чему. Соня. Знаю, Мартьяныч. Знаю – дочь у тебя глазастая… Мартьяныч. Смотрящая, теперь говорят. Я тоже на флоте служил – вперед смотрящим был, как матрос Магеллана… Соня. Смотрящая. В той стране смотрела «чтобы все в ногу», а в этой – «чтобы все в карман правильный», в её, значит…». Подруга моя… Мартьяныч. Что говоришь? Соня. С гимна утро начиналось, с гимна! Все забыл уже, старый… Мартьяныч. С гимнá, с гимнá! Это точно. Первое дело – туалет, потом: «Руки шире! На зарядку! Ноги 4

в руки – наливай!» (Сам смеется и подмигивает ей.) – А с дочкой мне лучше не ссориться – не поймёт. Марго, одним словом, совсем без юмора. Соня. Как её ни называй, а ушами не моргай. Пей уже. Народ тебя с утра дожидается. От тебя заведению моему выручка, да и мне тепло. Мартьяныч. (Берет в руки стакан и пьет медленно.). Глотну, конечно. Какое утро без этого… И зачем вино, если не для разговора. А зачем жизнь, если без собеседника… Голоса. Про зубы давай, дедуля! Про Японию, отец! Про Японию, давай… Мартьяныч. Про все вспомню, про всё. Винца глотну только… Хорошее вино способствует настроению, а от настроения – вся жизнь свой цвет прини мает, как весна или осень, например… Голос Мартьяныча. (Ускоряется под мелодию рэпа, меняется на голоса молодых рэперов): – Тогда тоже весна была, мне так в море уходить не хотелось, а надо. Семью кормить, детей поднимать, себя не терять. Это первая беда для мужика – себя потерять, ненужным оказаться. С руками и головой – а никем ты неуловимый. Как Лимонадный Джо… Фильм такой был… До перестройки. А почему, ты – Джо – неуловимый? Спрашивают… А потому, что никому не нужен. Потому что в стране перестройка объявлена: президенты спиваются, министры из окон вываливаются, трубы заводские не дымят. И каждый в какую-нибудь очередь пристраивается: активисты – в демократы… Прохиндеи – в бюрократы… Проститутки – к банкирам… Дураки – по квартирам… Перестройка! Меняй власть! Козырем в масть! Куда прёшь? На кого орёшь? Кого за жабры берёшь?! Перестрой ряды – за бугор гляди! Гони товары за евродоллары! Ну, а матери с сёстрами – инженерши, учительши, крановщицы с учётчицами – в холодиль5

нике кукиш, в магазине не купишь, сумки в руки, без мытья и нытья – за трусами и шмотками, вали за колготками, за колбасой с сыром и цветочным мылом. Одно слово – бабы. Кормилицы. Берегини огня, как на Руси говорили. Поклон до земли им! – всю Россию прокормили и вырастили… А к тому моменту подросли президенты. Долой конкурентов! Не делим славу на бомжа и шалаву! А эту учётчицу, с метровыми сумками и подругами-тётками, которой бы памятник в каждом уезде – обозвали «челночницей» и «затурканой» и затерли на месте как ступеньку в подъезде. Кончились бабы – появились Барби. Было – «коня на скаку остановит, в горящую избу войдет!»… – А стало – рожать некому, да и не хочется. От кого рожать и кого плодить, когда нечего жрать, и забыли платить. Которые проще – те хотят всласть, которые похитрее – ныряют во власть?.. Дочь Сони. Мамочка, привет! Соня. Дочь? Что рано проснулась? Дочь. А я и не ложилась ещё! (Соня задержала чашку, которую подносила к кофе-машине, и внимательно оглядела дочь.). Соня. Что с тобой? (Дочь подняла подбородок, втянула живот, развернула плечики, будто выставляла себя напоказ.). Дочь. Я не одна, мама. Я с мальчиком. Во-он сидит за угловым столиком. Соня. Хорошенький. Дочь. Больше ничего и не спросишь, не скажешь? Соня. Сама всё выложишь. (Дочь мгновенно прогнулась и чмокнула в щечку.)

Дочь. Умная ты мамка. (Засмеялась и заскочила за стойку.) – Я сама кофе сделаю, на двоих. Он мне нра-

вится… 6

(Мать сжала плечи, как птичка крылышки.) – Выросла дочь.

Мартьяныч и рэперы:

– А бабы есть бабы. ( Шелестел свое морячок-сверчок с инвалидного подиума.) – Потому и должен мужик рядом быть и дело свое делать хорошо и вовремя. Ласковое дело долгов не любит. И ты его на потом не откладывай. Ты думаешь, что ты женщину гладишь? Ты, уважаемый, жизнь греешь. Свою, прежде прочего. Себя на крыло ставишь. Тебе – если мужик ты – самому это надо, как второе дыхание, как глазами прозреть: гладить, успокаивать. Я, по заграницам пока морями бегал, ох, исстрадался. Языков не знаю – как с дамочкой познакомиться, как её на дистанцию «губами в ушко» приблизить? А я же не могу в море уйти, пока лаской морсковатой не поделюсь. Это же, как пароходу из порта не разгрузившись, как тучке дождевой город не умыть, воздух грозой встряхнуть, озоном не освежить. Куда идти? Одни – на бульвар, другие – в стрип-бар, третьи – углы ищут, а я – на кладбище. Говорить не надо – посидел рядом, пальчики в кучку, поцелуй в ручку, словами непонятными утирай её слезы, не меняя позы, лей тепло в золотое руно, если ты – мужик. Обнимаешь женщину, а целуешь жизнь. Ты не мышцу пружинь – это и дурак может. Ты мозгами моргай, а глазами думай. Не меняй зелен гай на загробный рай. А когда начнёт она – дамочка в чёрной шляпке – за тобой повторять слова непонятные (языков-то не знает) про «ой, ты Галю, Галю молодая…», так, значит, молились вы оба правильно, и Бог вас услышал: «Жительница садов! Многие внимают голосу твоему, дай и мне послушать его…». А я вам скажу просто: потому она «берегиня огня», что создана вспыхнуть и гореть. Как спичка. Но кто разожжёт её, если не я? Кто даст ей огонь? Я! «А мой ми-лый вареничков хоче…». 7

(Мартьяныч передернул плечами, и выпил решительно… глоточек своего красненького.) Народ подходил. Кто с моря, кто только направлялся в сторону пляжа. Трое-четверо парнишек весело приветствовали парня с девочкой и сели за соседний столик. Пара, дочь – мальчик, сидят как мышки и шепчутся. И никто не садится к ним. Краснокожий от загара и округло-полно-подпрыгивающий, будто подкачанный воздухом, молодой папа придерживает руками девочку у себя на плечах и смотрит на свое отражение в стекле витрины. Взгляд у папы – в объектив витрины – пивной и дурашливый, третьего дня отпуска… Время – временно остановилось, будто остановились часы на стене: неправильно, театрально, условно…

(РЭП Мартьяныча и молодых в танце): «… Как второе дыхание… ласковое дело долгов не любит… Хранительница садов моих…». Потоки людей и звуков, обрывки мелодий и слов. Шелест шагов и качание воздуха. День курортного лета. Лень – босыми ногами. Море. Море – будто распродано – рублями на каждой волне. Жарко. Реклама «веселого гелия» на разноцветных шариках. Хищные змейки – стеклянные, резиновые, деревянные – на сувенирном прилавке. Аромат кофе и дым шашлыка. Оголённые ноги, животики, плечики, шейки и бусы… Разноцветные коготки и кольца на пальцах, браслеты и ленточки купальных костюмов, очки, очки… Эскимо на палочке… Пальчик в губках… Улыбки и взгляды – флюидами, как гипноз и наркотик. Удивлённая ящерица-игрушка в руках маленькой девочки. Девочка сидит на живом ослике. У ослика глаза накрыты очками, к очкам привязан оранжевый ценник. Один глаз ослика повёрнут в сторону – грустный. …Крики чаек как звуки настраивающегося оркестра из глубины между морем и небом. Голоса из зала. Отец, не томи слушателей. Что дальше было? Ты так медленно повествуешь, отец, что у нас и бутылка опустеет… 8

Мартьяныч. Так ты еще закажи. Я, может, с хозяйкой в доле – клиентов подманиваю… Правда, Сонечка? Снова голоса, ритмы, рэп, музыка и крики чаек:

– А какие делали зубы?! Теперь делают такие зубы? Вот при советской власти был в городе доктор Глинский – это врач! В те времена, дети мои, национальность чтили как родословную. А родословную – как медаль за трудовые будни. «Эх, ребята, что там орден – я согласен на медаль…». Потому что все его дяди, папы и дедушки – все дантисты… война ли была, революция ли, а весь город их по именам помнил и их – глинских – рукотворными зубами и протезами улыбался искренне и благодарно. А теперь что? Заходишь к стоматологу, а на полстены девица в трусиках и на ней ценник… трусиков. Это доктор или коммивояжер? Менеджер, как теперь говорят… Кто же зубы хорошие сделает?.. Беда! Зубной болью страна плачет… А как жить без улыбки?.. «Прервалась связь времён…» – сказал поэт… И легче петь песней, чем говорить, что в душе накопилось… – «Русское по-оле… (напевает Мартьяныч) – светит луна, или падает снег…» …А зачем этот снег летом? Скажите мне, люди добрые, зачем зубы мне, когда душе больно? Молодая компашка пополнилась и изображала джазбанд, но тихонько-тихонько… слип-джаз. Мартьяныч дремал в своём кресле, наслаждаясь покоем и «песнями» цикад в разогретом воздухе. Ему снился переход от Суматры на Сомали: экватор. Океан. Бирюзовый, солнечный, светлый. Далеко и выпукло бесконечный. Только – высоко-высоко в небе – облачко белое, малю-у-сенькое… Пушинка. И тень от него, пушинкой, летит… Медленно окрашивая океан в темно-синий… и чёрно-белый, ревущий дождём и ветром. Мартьянычу казалось, что он рассказывает отдыхающим про это облачко и его тень в океане, про горячий и жёсткий песок сомалийского берега, про песню другой страны: «Поле, 9

русское по-о-ле… Я твой тонкий колосок…». Но его никто не слушает. Отдыхающие – отдыхают. Музыка – играет. Чайки – кричат. Мара. (Ей ничто не мешает – ни голоса, ни музыка – ей все ПОСТОРОННИЕ.) Привет, подруга! Папа-

ша мой, смотрю, стаканчик уже отработал… Слушай сюда – миллион нужен… Ты меня слушай! Нам чего делить? И подругами были с тобой, и соперницами. А теперь – ни мужей, ни пажей, ни любовников-миражей. Королевы на выданье! Не на комсомольском собрании. Дом родительский продать надо. Срочно. Соня. Ты что, с ума сошла? Это же Дом! Мара. Это старикам моим дом был, а мне он – сарай. Одна удача, что море рядом – покупатели есть, а цена по часам растёт. Соня. А отцу что скажешь? Мара. Отцу? Спасибо, скажу… Спасибо партии родной, что землю крестьянам не отдала. А теперь эта земелька – денежек стоит. А земли этой – до Магадана. Мозгуй, подруга! Торгуй округой! Теперь и в Магадане земля за деньги, прикинь, – хоть в зоне сиди, а хоть в могилу ложись. А за аршин платить надо! Обложили. Как с экрана говорят, а дед мой повторяет: «Национальное достояние! Газуй, страна! Завали братана! Отдай полдома на благо газпрома! Что гайдаровцы не украли, то чубатые перепродали»… (Молодёжная компашка за дальним столиком наигрывала рэп и ритм мелодии странно повторял отдельные слова Мары насмешливым эхом.) «…Кто мы на этой барахолке рекламы и лозунгов? Что приуныли? Торгуем ныне? Почем хибарки от деда и бабки? Они их лепили, как ласточки божьи. И мы так хотели на них быть похожими. И слава те, Боже, что мамы не дожили. Хоть грех говорить, но уж лучше не видеть им, что сделали мусором памятник с именем… И что виноградники стали кустарником, по роще ореховой тан10

ком проехали. И там, где мы в детстве счастливыми бегали – шлагбаум с полицией, Крым – заграница…». Марго (напевает). Заграницей, заграницей, стали улицы столицы… Вот это деньги! Вот это – коммерция! Это по-лужковски! Это по-кремлёвски… Там – по-газпромовски… У нас – по-приморски… А папочка из ума выжил – ему к маме пора. Прости Господи, мамочка. Прости меня грешную (крестится). Я – наследница. Что мне досталось – моё теперь. Не пропаду всласть, когда покупаю власть… Соня. Ненасытная ты, Марка, и завидущая. Мара. Это точно. (Наигранно потянулась). Мужичка бы мне, Сонька… Фартового! Своего не хочу – заезжего! Кстати, говорят, будто Гришка приехал. (Скосила свой чёрный глаз на подругу.). Соня. Какой Гришка? Мара. Так один он у нас… Даю тебе фору, подруга, ты первая. А там – как получится. Он теперь при деньгах, из Канады приехал. Я махнула бы в Грецию, там, говорят опять кризис: мужики без работы, таким, как я, ноги моют. Кафешку продам твою и махну. Мне не деньги нужны, я в струе – понимаешь?! Останавливаться нельзя – я сегодня полгорода продать могу, веришь?! Где власть – там и масть! Грех не брать. Мне от этой развалины глинобитной – оттолкнуться… Мне садок над обрывом – как старые шлепанцы – сбросить… Соня. Полетать хочешь, подруга? Как Наташа Ростова? Помнишь, в школьном театре играли? Мара. Полетать, не полетать, а приподняться могу. Хорошую должность предложили. За границей. По выставкам. В составе нашей элиты. Я культуру люблю. Культура в цене нынче. Ты мой размах знаешь. Мне сарай с отцом – ноги спутали! А бросить

жалко – ценник висит уже, как на этом осле за дверью. Дура, что ли?! Соня. Мама твоя перед смертью при всех сказала: «кафе пусть работает и выкручивается, как мы – две матери – под страной перевернутой крутились и выжили…». Это же наши – твоя и моя – матери были… Мара. Вспомнила?! Челночницы. Многостаночницы. Ударницы радикулитные. Не учи жить. Кафе теперь на моей земле стоит – я её у города выкупила. Я теперь – с этой землицей – будто от целой страны отделилась… Мне отец с матерью – прошлое. Страна в Европу шагает, в цивилизацию. А что такое цивилизация? Вчера по телику говорили: «усовершенствование унитаза». Новый унитаз типа «оборонсервис», ха-ха, Сонька… Вся жизнь наших родителей и перестройка с дефолтом – это унитаз с сервисом?! Депутат выступал. Не хуже Жирика щелкал… Соня. Стерва ты, Марка. И где ты этих слов набираешься? И депутат – стервь. И ты – стерва! Мара. Еще и какая! Всем стервам главная! Я хочу быть такой. И меня не учи. Я квартиру свою – ты сама знаешь – как получила. Легла комсомолочкой на горкомовском диванчике и получила. И не стыдно мне. Потому что еще тогда видела: власть не имеет совести, но имеет всё остальное. И квартирой моей ты меня не стыди… Я её не заработала – я за неё заплатила. Сполна расплатилась – никому не должна! «Комсомолка-спортсменка-отличница» – после десятого класса в горисполком пришла и через месяц – в своей квартире! Соня. Что ты говоришь? Зачем? Ты же не такая, Марфуша. Не такая! Мара. Такая. Такая. Все ценится, если на прилавок вывалить. Совесть, говоришь? Да эти стены под шифером – что рубль под дождем, но на этом пяточке можно такой кабак с видом на море поставить – 12

Лас-Вегас! Оглянись! Включи телевизор – озвезденели! – актеры, дум-перы, и мэры без меры – все торгуют: «Купите! Продайте! Банк для вас! Адвокаты за вас… Защита вашего бизнеса… Как уйти от налогов…». Новые МММ ждут вас в государственном банке… Только время уходит быстро. И торговать надо быстро! А родительский дом – это мой дом! По закону. По праву наследства. Я тоже хочу от страны кусочек. Надоело все! Ну, не выдают у нас каждой девушке по Сердюкову или по Абрамовичу! Их и в суд не вызывают, и из Лондона не выдают, и таким как мы, Сонечка, не предлагают… Сидят олигархи, как куклы в подарках: министры, юристы и стат-карье-ристы – этот для совещания, этот для завещания, а тот – для заклания. Страна шоу-мания – одни обещания. Штанов много, а мужиков не хватает. Куда, скажи мне, бабе деться? Соня. Подожди, Мар, подожди – не вали в кучу. Но дедушка Мартьяныч – твой отец – он же ещё не умер! Он живёт в этом доме? Он живой – твой отец! Вот он – в коляске, между столиками. Он клиентам моим улыбается. Вино – за жизнь пьет… Мара. У меня своя жизнь. Что с отцом делать – я сама решу, тебя спрашивать не буду… Хочешь ты или нет – дом родительский я продаю. По школьной дружбе тебя предупреждаю: кафе своё закрывай или на другое место переноси… А хочешь – выкупай землю. Накипело. Соня. Да где же такие деньги взять? Вы же в городе цены подняли, будто это ваша земля… Мара. Я цены на землю не устанавливаю, и интерес у меня – государственный: администрация города должна эти цены поддерживать, чтобы с них налог государству достойный шел. Соня. Так ты это для государства стараешься?.. Дом – на ветер! Отца – по миру… 13

Мара. Не учи меня жить. В школе учиться лучше надо было – не стояла бы за прилавком, а городом торговала бы, как я… Соня. Ты что говоришь, Мара?! Мара. Я тебя слушать не буду. Мне до вечера ответ нужен. Решила продать – продам. Ты меня знаешь. Соня. Да знаю… Наделаешь глупостей, потом прибежишь… Дура ты, Марка. Мара. Может, и дура, а может, и стерва… Только ты не гуляй по нервам: могу просить, а могу и перекусить… Или за Гришку поторгуемся? Я сейчас всё могу. Злая. Жизнь уходит. И всё женское из меня вытравили, как после аборта… Вся жизнь – как сплошной аборт: коммунизмом беременели – не получилось, капитализм клеится – страшно. Монстр родится какой-нибудь, что делать-то? Какой резинкой предохраняться? Вот и стервенею, как овца нестриженая. (И пошла к выходу).

Мартьяныч. Налей, доченька. (Протянул стакан на буфетную стойку, дождался, глотнул, продолжил.) – Вы – хоть и мужики с золотишком, на шее

и пальчиках, – пацаны ещё против меня, и грех обижаться вам на мои слова. Дурят нас бабы, и так нам и надо. Хитрющий они народ. А только для женщины главное – семью сохранить. И как бы она перед мужиком ни хитрила, но насчёт семьи она вся на виду и каждому понятна. А мужику – что главное? Дом этот оберегать. Хоть хоромы в селе, хоть коморку в городе. Там – жена, дети, музыка. Я за край света ходил и, чем дальше от дома, тем больнее душе. Потому что и дом этот, на расстоянии, – против всяких законов оптики – будто больше в размерах становится. Вспоминается. Снится. Крылечко. Окно. Цветы на подоконнике. Стекло от заката горит. И речка к нему 14

прилепилась. И облако. И снег идёт, такой тёплый… Одно слово – Отечество! Отец – я! Связь слышите? В физике это называется прирастать массой. Так всё в мире держится: звёзды, радуга, радость на сердце. Можно это пощупать – нет. Можно – из руки в руку – перевесить? Нет. А из этого равновесия не физика, а душа моя складывается. Смотрите! (Берёт свой стакан с вином, показывает.) Наклоню стакан – что с вином будет? Выльется, правильно. Закон всемирного тяготения. А лист бумаги дайте. Салфетка? Нет, салфетка промокает быстро. Листик из записной книжки есть у кого? (Берёт листик, накрывает стакан сверху, переворачивает стакан, придерживая листиком на ладони, все видят вино в нижней части стакана.) – Сейчас ладонь уберу, что с листиком и вином будет? – Вино выльется, дед… (Мартьяныч убирает ладонь. Показывает всем, поворачиваясь в кресле. Стакан с вином и листиком, будто прилипшим к стакану и вину.) – Ни хрена себе, дед дает! Фокусник! (Мартьяныч переворачивает стакан, снимает бумажный листик, бросает бумагу со следами вина на ближайший столик, пьет вино. Все молчат.) – Закон Паскаля-Мариотта. (Чей-то голос). – Бойля-Мариотта… Закон Паскаля… (Голоса с разных сторон.). – Ну, и зачем, дед, ты нас в школяры гнёшь? – Школяры и есть. И я тоже всю жизнь учусь. Нормально. А только любая физика от человека пляшет и к нему возвращается. Медведю физика не нужна. Хотя, и на него давит атмосферный столб. «Двенадцать стульев» помните: на человека давит атмосферный столб… И медведь тоже эту атмосферу раска15

чивает, как пчёл отгоняет. Как ветер волну создаёт. Знаете, бегло учёные, что волна цунами высотой всего три метра создаёт волну в атмосфере, которая достигает границ ионосферы… – Какой иностранной, дед? – … И летит в нёй со скоростью в десять раз большей, чем скорость волны океанской, значительно опережая её. И эту опережающую волну в ионосфере… – Чего сфера? Чего шикаете – понять дайте… – …Можно регистрировать как предупреждение о цунами. Кому это нужно – медведю? Вам, загорающим на пляжах. Однако у меня в стакане цунами кончилось… Ритмы, голоса, музыка. Объявляю аукцион! Делаем ставки!.. Продаётся Дом творчества… Приватизируем Дом актёра… Хотите жить на земле графа?.. Продаём исторический квартал города под элитную застройку… Продаём берег моря… Продаём землю… Выкупаем и оплачиваем ваши долги… Снимаем заботу о ваших родителях… Предлагаем виллы на берегу Индийского океана… Обживаем Сейшелы и Карибы… Квартал пенсионеров (у самого моря) – выселить! Детские садики под торговые склады и магазины! …Остров на Чёрном море насыплем под заказ… Сделаем местный лас-вегас… лас-пальмас… лас-сочи… Эй, галерка! Что там у вас предлагается? Совсем обеднели? Меняю старую микроволновку на комнатные тапочки… Кому нужен старый велосипед? Ищу аспирин настоящий советского производства… Горн пионерский из фондов Артека в хорошем состоянии без мундштука!.. Скупаю медицинские таблетки советского периода… Лечу от безденежья, первый взнос почти даром… – Дед, короче давай!.. Про Японию травани, дедулькин… Про пиратов трави, старенький!.. – Дед, кончай пропаганду! Я пива попить пришел… Дай деду стакан отработать, спектакль что ли не по16

нимаешь? Дурдом, чистый дурдом… Глотни дед за Союз и трави, как вчера, про Японию! (Молодая компания напевала-наигрывала тихонько): полюшко-поле… полюшко ширроко-о-е… Мартьяныч. А я о том говорю, молодые. Что и прошлое так прирастает массой. Вспоминаю я молодость, вспоминаю страну мою. Не страну перевернули – жизнь, а все лучшее из неё, как это вино из стакана, как душа из меня – не выливается. Пока я жив.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Гриша. Сонюшка-солнышко, доброе утро! Соня. Гришка!? Гриша. Я вчера прилетел, вечерним рейсом. Всем семейством. Жена, дети. Сыновья мои теперь старше, чем мы с тобой были тогда… Соня. (Забыла, зачем взяла в руки фужер, и только улыбалась, светлея лицом и сияя глазами). Прости, не могу с собой справиться – дура дурой стою. Мне ведь Мара сказала, что ты приехал, а я сомневалась. Гриша. Рада? Соня. Сам не видишь? Гриша. Я ждал нашей встречи. А ты? Соня. Я? Я не знаю. (Виновато улыбнулась). Чего от неё ждать? Гриша. Я понимаю. Жизнь прошла. Ничего не вернёшь. Соня. Жизнь не прошла, Гриша. И возвращать ничего не надо: если есть в душе – пусть греет. Но сложилась так, как сложилась. Как сумели сложить. Нет претензий. Что-нибудь выпьешь? Гриша. Без тебя не хочу. 17

Соня. Я на работе. Да и не готова. За что пить? О чём говорить? Улыбаюсь вот, значит, рада. Гриша. Ты не изменилась. Такая же. Соня. Какая? Гриша. Открытая. Незащищённая. Независимая. Соня. А это моя защита и есть. Грязь не прилипает. И подонки отходят в сторону – им не светит. Гриша. Меня старший сын спрашивал: а твоя первая любовь – Сонюшка-солнышко – еще живёт здесь? Соня. Ты им рассказывал? Зачем? Гриша. Мы и с женой о тебе говорим, ты же помнишь её? Соня. Не надо с ней так. Гриша. Она действительно хорошо к тебе относится. Соня. Ей больно. Не надо так… пожалей. Гриша. Мы хорошо о тебе… Соня. Не обо мне – о ней думай. Это ведь мать детей, душа твоего дома. Она и тебя бережёт. Гриша. Для этой встречи? Соня. И для этой встречи. Не обижай её. Гриша. Сонечка, не придумывай… Мы ведь взрослые теперь. Теперь нам все можно. Соня. Считаем, что ты этого не говорил. Ты ведь не такой как все, Гришенька. Взрослеть – это ещё и понимать что слово «пошлость» идет от уличного вопроса-предложения «пошли?..». Тебе это не идёт. Ты ведь ласковый, чуткий был… Гриша. (Внезапно умолк, будто в глубокую воду вошёл, и заговорил совсем тихо.). Столько лет прошло. Нам тогда было семнадцать… Сколько лет прошло? Соня. Двадцать девять. 18

Гриша. Двадцать девять? Ты что, считала? Соня. Считала. Только у женщин это ещё длиннее получается. Гриша. Но ты ничуть не изменилась? Я тебя вижу такой, какой увидел тогда в школе. У тебя один локон на лобик падал, а ты его сдувала, губками набок (показывает и смеётся.). Соня. Это хорошо. Это хорошо, что ничего не меняется, и ничего не изменишь. Гриша. А знаешь, я иногда представляю, что было бы, если бы ты стала моей женой. Ну, так, гипотетически. Лучше или хуже? Ты смогла бы принять моё предложение? Не думала? Соня. Не думала. Ты мальчиком остался в моей памяти. Не обижайся. Дороги какие-то слова, интонации, обрывок Луны в туче, кусочек берега и волна за спиной хрустит галькой. И космические поцелуи. Гриша. Почему космические? Соня. Потому что всегда только ночью, под звёздами, и непонятно: со мной – не со мной. Космос. А мы кто в нём были? Гриша. А помнишь нашу скалу? А лодку – ночью под парусом, помнишь? Соня. Видишь: опять ночью. Луна. Волны. Помню, Гришенька. Гриша. Зыбь. Соня. Зыбь… и мы перевернулись… Ты тогда страшно испугался за меня. Гриша. Это точно. Испугался. А потом, когда мы уже пили горячий чай с лимоном, я понял, что мы никогда не будем вместе. Соня. Я помню, Гришенька. Тогда пришла Мара, и ты начал нас сравнивать. Гриша. Нет. 19

Соня. Да, Гришенька. Да. Но ты не виноват. Я тебя не виню. Тебе всегда мешала твоя способность и потребность сравнивать и анализировать, будто выбирать. Ты и теперь ещё будто примериваешь… Работаешь, как мечтал, аналитиком? Гриша. Да. Я в большой компании работаю. Соня. Умный мальчик. (Она дотронулась до его руки, будто погладила). (Он так это и принял. Как мальчик. И притих, подчиняясь её волнению. Все было совсем так, как в тот вечер… Когда они перевернулись в море. Когда она перевернула парусный ял. Зачем?..)

Гриша. Ты зачем тогда перевернула ял, Соня? Ведь Мара пришла позже? Ты тогда так пела хорошо, что-то старинное, про казачку под парусом. Я помню. И перевернула. Зачем? Соня. Ты зачем приехал, Гришенька? Гриша. На тебя посмотреть. Соня. Жене своей так не скажи. Скажи, что на старую школу посмотреть приехал. И про двадцать девять лет плюс семнадцать – скажи обязательно. Это её успокоит. Так зачем из Канады к нам? Как Канада тебе? (Он почувствовал перемену в её голосе, и ему стало легче.). Гриша. Всё-то ты сразу понимаешь и сразу по полочкам. Легко с тобой. Канада? Жене нравится. Дети там выросли. Я хочу, чтобы они и русский язык знали. Мы же теперь – которые в бизнесе – мы же космополиты! Мир скоро будет как одна Банк-Компания. Поменяется всё – границы, страны, человеческие отношения. Надо шире смотреть. Религии, нации, гимны и флаги – во всемирный Банк под процент и бумаги... А которые мелкие – кончай мелочиться! Кредитный банк – наша столица! Шире и легче! Соня. И легче? 20

Гриша. Управлять легче! Меняется масштаб взгляда. Ты помнишь, как в пионерском лагере ктото открыл дверцы клеток в крольчатнике, и зверьки разбежались по всему лесу? Так надо нам – из Китая, России, Германии, Конго… – выпустить молодёжь: в интернет-революции и интернет-университеты. Новое пространство. Новая религия. Миссия. Нация космоса. Каждый – планета! Каждому – свободу морали, чтобы меньше страдали… А пока – Компания хочет международный филиал открыть. Инвестиции. Производство. Земля под строительство… А я же отсюда, местный. Соня. Миссионер, значит. А я думала – ты по любви… Мог бы, и соврать, продлить мне бабью радость. Космический кролик. Шучу. Гриша. Извини. Ял перевёрнут. Да и Мара – встретил её сейчас – меня на деловой лад настроила. Откуда только узнала про мои дела и интерес компании… Соня. Мара? Она девочка мэра. Гриша. Это он ей квартиру тогда сделал? Соня. Дурак ты. Да Мара тогда их троих – из горкома, администрации и прокуратуры – троих дураками сделала. Каждый до сих пор перед другим выпендривается, думает, что это он её соблазнил и квартирой облагодетельствовал… Гриша. А она? Соня. Она женщина, её роль улыбаться каждому и дочерью козырять… Гриша. Дочерью?! И дочь от трёх дураков? От которого? Соня. От тебя, Гришенька, любовь моя школьная. Гриша. От меня?! Соня. Не пугайся. Тебе взрослые подробности знать вредно. Это кино для взрослых. (Соня, кажется, 21

нашла свою линию и опору, продолжала совсем спокойно.) – А я, с твоей лёгкой руки, парусом увлеклась. Те-

перь яхта есть. Яхточка. Старенькая, маленькая. Сама хожу. Кошка, которая ходит сама по себе. (Он принял её тон). Гриша. Что? И сейчас ходишь? Соня. А как же: «Дай парусу полную во-о-люу, сама же я ся-аду к рулю…» Кстати, всё просто: что я пела – помнишь, а что ты не пел со мной – то забыл… Гриша. Я слов не знал – подскажи. Соня. То слова из души, Гришенька. Каждый – сам. Гриша. А ты изменилась! Соня. Нет. Просто мы разными галсами… Гриша. Галсами? Ах, да… В разные стороны. Понял. Прости. Рад был увидеться. Соня. Постой, не уходи. У тебя смокинг есть? Гриша. Смокинг? Соня. Да, смокинг. Гриша. Есть, конечно. И дом, и три машины: две мои и одна для жены. Жена просит еще лошадь купить. Сейчас это модно. Придётся, наверное. Вернусь со сделкой – куплю. А что? Соня. Никогда никого в смокинге не видела. Гриша. А на фото? Соня. На фото они все на пингвинов похожи и неустойчивые, вот-вот упадут. Ты не падал? Гриша (канадский одноклассник – школьная любовь). Нет. (Ухватился за стойку бара, будто пропуская кого-то). Брат Костяна. Здравствуйте, уважаемые! (Большая группа кавказцев – мужчины, женщины, дети – входили в кафе и шли между столиками. Было их человек пятнадцать, не меньше). – Отец, уважаемый! Прости, 22

если помешали – родственника нашего ищем. Зовут – Котэ. Ловска Котэ. Константин, по-вашему. Лет ему сейчас должно быть сорок девять. Здесь живет. Может, кто знает? (Старший, который спрашивал, был лет пятидесяти пяти-шестидесяти. Высокий. Короткая борода подчеркивала крупную голову на крепкой шее. Глаза его – чёрные, цепкие, властные – мгновенно становились внимательно мягкими, когда он обращался к кому-то, даже, улыбнулись, когда он повернулся к Соне, при этом Гришу рядом с ней он будто и не заметил.). – Уважаемая (неожиданно добавил), – красивая женщина! – Прости, если обидел, может ты видела? Посмотри! (Протянул фотографию.). – Молодой только здесь. Двадцать шесть лет прошло. Со службы морской домой ехал, где-то здесь задержался. Жениться хотел. (Увидел немой вопрос и поспешил ответить). Живой он, живой! Точно знаю. (Сам радостно улыбнулся, открывая белые крепкие зубы. При этом стал очень похож на молодого матросика с фото.). Письма писал разные. Но сам не приезжал. А у нас так не принято. Почему родителей не порадовать? Я хотел поехать и узнать, а отец не разрешал. Говорил: мужчину нельзя торопить, сына нельзя лишать праздника, который он сам должен подготовить и организовать – себе и родным людям – организовать свой приезд. Чтобы все родные увидели: жена у него есть, дети у него есть, дом, работа, уважаемые друзья – все есть, чтобы сказали, что он вырос и возмужал. Маме и отцу приятно – сынок вырос – человеком стал, уважаемым! Теперь мать болеет. Отец её поддержать хочет. Ты, – говорит мне, – старший брат. Найди его и привези. Что улыбаешься, красивая женщина, знаешь его? Соня. Знаю… Дядя Мартьяныч, посмотри!

Мартьяныч. (Взял фото, поднёс – отдалил, сказал, как выдохнул.) Костян это. Боцманюга сердечный.

Чего же это он перемудрил так, не по-морскому? О родителях хорошо говорил всегда. В пример ставил. И домой ездил, точно знаю. Может, не он? Опять же, война у вас, то одна, то другая… Разобрались там у себя? Может, не того ищете? Костян-то мой – работяга. Борец! Мастер спорта по вольной был. Брат Костяна. Точно! Точно – борец. Это наш. Работать у нас все умеют – в горах не работать нельзя. Воду – носим. Землю – носим. Камни? Камни собираем и тоже носим. Стариков – на руках носим, как детей малых. Так из рода в род было. Так и осталось. (Склонил голову и огладил грудь двумя ладонями одновременно, сверху вниз.). – Слава Аллаху! Нашелся, людям добрым спасибо. – (Посмотрел на Соню). – Прости нас, красивая женщина. Мы займём три столика. Отдохнуть надо, покушать надо, подумать хорошо надо. Брата найти. Соня. Искать не надо. Придёт сюда. Сам придёт. Я позвоню ему. Меня только спрашивать ни о чём не надо. Он придёт – его и спросите. – (Соня сказала это не громко, только старшему). Брат Костяна. (Напрягся, но склонил голову в знак понимания и согласия, сел, кивнув молодому юноше.) – Ахмет, закажи завтрак. (Большая компания, почти семейная и разновозрастная, поменяла атмосферу и разговоры на веранде. Ктото входит – выходит...) Дочь Сони. (Наклонилась к своему мальчику и сказала ласково.) – Посиди один, я маме помогу… Соня быстро распределила обязанности и нырнула за занавеску. Дочь разнесла чай, сладости и подошла к музыкальному автомату. На экране видео-монитора побежали кадры, вперед-назад-стоп, во весь экран встали на сцене три красивые женщины и запели негромко. Запе24

вала Соня. Её легко можно было узнать по выразительному подъёму подбородка. Будто она хотела разглядеть кого-то в самом конце зала. Стало понятно, что дочь намеренно выбрала эту запись, чтобы показать маму молодому человеку. Но с интересом смотрели и слушали все. Старший гость компании выразительно повёл глазами и перестал есть, слушая песню*1: Я тебе помогу позабыть о печали, Только ты помоги позабыть о любви… Отчего мы прижались друг к другу плечами? И о чём призадумались две головы? Не мечтай, не мечтай – наше счастье минутно, Только эти минуты – подарок судьбы… И как ангелы в храме сегодня поют нам Купола облаков из прозрачной воды. Я навстречу бегу – распахни свои руки, Как два крестика мы друг для друга важны. Как два крестика мы после долгой разлуки Вдруг нашлись и у Бога в ладони лежим… Улыбнись, улыбнись – наше счастье минутно, Только эти минуты – подарок судьбы… И как ангелы в храме сегодня поют нам Купола облаков из прозрачной воды. Я тебе помогу позабыть о печали, Только ты помоги о любви позабыть… Мы так долго с тобою об этом молчали, Что сильнее уже невозможно любить. (Потом стало тихо. Так тихо, что, казалось, слышны были мысли усталого человека.)

Старший брат. Когда я думаю о том, чего ещё не было со мной, но чего я хочу, я всегда вспоминаю что-то из прошлого, далёкого и дорогого. Но тогда и мечты мои тоже будто меняют направление и летят не вперёд, а в прошлое. Зачем? Как мне не потерять настоящего направления жизни? Одной рукой удержаться за прошлое, а другой – нащупать ступени бу*

Стихи автора. Музыка Галины Дмитриевой 25

дущего. Только сам я могу соединить эти два времени, пустивших друг в друга смертельные стрелы. И только мне суждено остановить их полет, поймав эти стрелы сердцем. Мартьяныч. Костян – он как сын мне. Он мне так признавался: «Помнил я восточную мудрость, отец: сначала найди жену – чтобы стала любовь, потом построй дом – чтобы было тепло, нарожайте детей – чтобы было весело, а потом – будет вам и богатство, и благополучие, и уважение соседей… Не сумел эту мудрость к себе применить. С перестройкой в стране всё смешалось в сознании: дедовы песни и старый кинжал на стене, цвет алычи над могилами, детские игры у реки и склон горы, двигающийся стадами баранов… Домой, после армии, хотел приехать не в гимнастёрке со значками, а в пиджаке с галстуком. Начал с программы «заработать, одеться, научиться жить в городе». И потерял под ногами опору, как в туфлях паркетных по траве идти. Стыдно отцу с матерью на глаза являться. Судить меня надо по закону гор». «Что за закон такой?» – спрашивал я его, а он отвечал: «Нельзя жить для себя. Даже гора, когда стоишь на ней один на целый мир вокруг, крикнешь ей – она эхом ответит, не оставит тебя. И легче тебе идти дальше, когда ты не один.» – Тогда мне понятно, и я улыбаюсь, и поясняю незадачливому мудрецу, как у нас принято: кураж, называется, кураж, по-нашему. Тяжело тебе станет, сынок, а ты возьми и крикни вместе со мной: «Ээээ-эй…ооо…ааа!». И оба кричим с ним: «Курра-ааа-жжж…». И поем, сидя друг против друга: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя…». Я – Мартьяныч, и он… Костик-крестик. Затерявшийся пасынок гор. Костяха-бродяга, души моей травка. Соня. Сюрпризы дня не кончились. (Заметила бывшего мужа, выходящего из машины). (Пашá – любил, когда его называли с ударением на втором слоге – пашá – был из семьи местных греков и 26

все делал значительно и чрезмерно. Если приглашал её в ресторан на тихий ужин, то не успокаивался до тех пор, пока не получал на свой стол три бутылки шампанского и не оплачивал сам три – пять столиков с компаниями полузнакомых людей. Мама оплачивала. Он был примерным сыном своей мамы – хозяйки городского общепита. Мама его умывала, одевала, возила по парикмахерским, забирала из милиции или от любовниц… Только женился он сам – без маминого согласия на свадьбу. Хотя, мама приняла этот факт, поскольку положение складывалось не в пользу сына: «раз родилась дочь, то ты – оболтус! – уже папа. Но свадьбу справим, когда мама скажет. Подождем, сынок». Со временем мама уступила невестке некоторое место около сына, кусочек места. Соня стала ему и директором, и шеф-поваром, и женой, терпевшей любовниц, и семейным адвокатом, когда надо было примирить с многочисленной родней или мамой. Мама оценила в Соне независимую женскую позицию, считала, что Павлику-сыночку повезло, но мальчик ещё не перегулял, и только Соня его понимает, принимает и сбережёт. «Со временем, может, и свадьбу справим, – повторяла мама общепита, – исправим брак браком». С этой её шуткой и жили. В одном городе. Каждый по себе. Сегодня мальчик был гладко выбрит и пострижен с утра, одет с иголочки – белый летний костюм, сверкающие туфли, перстень, белые розы – всё это окрыляло полноватого, лысоватого и золотозубого претендента. Намерения его Соня поняла с первой сцены первого акта.

Паша. Всем! Всем доброго утра! Светлого дня! Сонечка, любовь моя, шампанское на все столы, я плачу нашу с тобой радость! Мы женимся сегодня! Соня. Опять? (Соня улыбнулась и пояснила присутствующим.) – Извините, пожалуйста, господа, семейная сцена: столько лет вместе, а каждое утро как в первый раз. Радость за радостью. То развод, то свадьба. Сегодня – сами видите. Павлик, сегодня не могу, 27

милый. Меня уже пригласили замуж. Ты не первый. Очередь. Паша. Очередь?! (Паша-пашá забыл про ударение на втором слоге и не знал, что делать с цветами. Наконец, нашелся и положил на ближайший столик.). – Пусть полежат, я потом возьму… А что я скажу маме? Соня. А что с мамой? Паша. Мама сказала, что сегодня очень удобно сыграть свадьбу. Соня. Сегодня? Почему? Да и свадьба уже была, помнится. Без мамы, правда, и скромная. Но зато – какая красавица дочь выросла! Катюша, покажись папе… Дочь. Ау! (помахала рукой из зала). Паша. Та свадьба сейчас не считается. Не понимаешь, что ли? Дядя-банкир из Греции прилетает, подарки будут. (И добавил извинительно, прикрывая слова пальчиком.). Удобно совместить в ресторане встречу и свадьбу. Соня. Удобно? Подарки будут? Мальчик ты мой! Женишок утренний. Муженёк ветреный. Каким бризом тебя мне надуло? Иди – кофейком тебя напою – и иди. Пашка, Пашка – чужая ромашка… (За столами повеселели. День накатывался весёлый, настоящий, курортный… будто кто-то включил звук в огромном телевизоре. Каждый видит себя как в зеркале. От этого людей мелькает в два раза больше. Море – рублями на каждой волне. Солнце – шипит, когда мужчины подносят к нему бокалы с пивом. Женщины оголились и поглупели. Девочка сидит на живом ослике и держит воздушные шарики с надписью «Весёлый гелий». На шее ослика висит объявление: «Ослик ИК-ающий! Один ИК = 100 руб».). Паша. Дядя-банкир сказал: если будет свадьба – я тебе в подарок кафе куплю! (Объявил громко, будто 28

бросил на стол козырную карту. От волнения несколько волосков нарушили безукоризненность его причёски и легли на лоб. Он их быстро поправил.) Головы за столиками повернулись к жениху в белом костюме, как к игроку телешоу, идущему ва-банк. Все в зале – Мартьяныч, Соня, девочка-дочь и её мальчик, кавказские гости и курортные слушатели, тени облаков и чаек, шум моря и шелест сосновых иголок – всё насторожилось. Даже дурашливый молодой папа, третьего дня отпуска, с растерянной доченькой на плечах, замер. Жених покупает невесту. Папа унижает маму. Все по-семейному. Курорт. Лето. Рынок. Весело.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ …В эту минуту вошел Костян – высокий, поджарый, короткостриженный, в шортах, шлепанцах и рубашке на узел – типичный рыбак с колхозного баркаса из прошлой жизни. Улыбка не скрывала его пятидесяти лет, а глаза были в меру усталыми. В меру возраста. Его появление испортило всю сцену и старания жениха: кавказские родственники вскочили с мест, Костян подходил и обнимал их по очереди, начиная со старшего брата. Их вставание закрыло главную сцену живым занавесом. Положение Паши стало критическим, будто в разгар фильма в кинотеатре включили свет и все стали жмуриться, крутить головами и менять позы. Трудно было представить себе, что он начнёт речь заново. Но он начал. Вышел на открытое пространство возле холодильника с разноцветными напитками.

Паша. Друзья! Извините, не знаю, как правильно обращаться. Гости и друзья! Я всех приглашаю на нашу с Сонечкой свадьбу. Сегодня. В каком ресторане – мы сейчас с ней решим, как невеста скажет… Сонечка? (Он повернулся к ней и щупал рукой цветы на столике.). 29

Соня. Ты что, дружок мой ветреный, плохо слышишь? Была уже свадьба – хватит. А жизни семейной не было. И не будет. Свободен. Паша. Но мама… Соня. Так маме и скажи: «Свободен. Готов к труду и обороне». – У мамы наверняка вариант есть. Паша. Она про Мару говорила… Соня. Вот и скатертью дорога. Паша. А Мара деньги за кафе требует… Соня. Ну, семейка на мою голову. (Смеётся Соня, улыбаются другие.) А ты ей скажи, что такие женихи дороже любого кафе стоят. Паша. Правда? Ты так считаешь, Сонечка? А дядя что подарит, если кафе бесплатно? Соня. Он же из Греции? А Соня мечтает в Грецию переехать. Паша. К дяде? Голоса. Эй, дядя! Ты что дурак, что ли? Тебе в морду дать надо было, по-мужски. Да невеста у тебя такая, что сама в угол задвинула. Иди уж… (Паша-пашá берёт со столика букет и молча идет к выходу. Никто не смеётся.) Дочь (В слезах вскакивает с места и бежит к выходу.). – Стыдно… (Шепчет на ходу, пряча лицо.). Мальчик выбегает за ней. Соня напряжённо вытягивается в струнку, подбородок её снова приподнят, губы сжаты. В этот момент кто-то добавляет громкость на телемониторе, где три женщины – Соня в центре – поют весело: «А мой мии-ылый вареничков хоче…». И все весело зашевелились, глядя на улыбнувшуюся хозяйку. Соня. Выключите, кто-нибудь, пожалуйста. (Она устало махнула рукой. Шустрый парнишка поднялся, быстро что-то переставил – «клац-клац» – и объявил театрально.) 30

– Русский шансон. «Хозяйка бара»… Это было о ней. Лето продолжалось. (Все внимание переключилось на Костяна и его родственников. Они что-то бурно обсуждали, потом поднялся старший.). Брат Костяна. Извини, хозяйка, мы сейчас уйдём. Костян. Никуда мы не уйдём. (Сказал, поднимаясь.) – Считайте, что это мой дом. Приглашать мне вас некуда. Не по кавказским правилам живу – простите. Примите, как есть. Прости, Соня. Прости Мартьяныч. Простите люди. Принимали меня прежде – каким есть – примите и сегодня, с моими родственниками. Не прими за оскорбление, старший брат, но ты сам меня таким воспитывал: с этими людьми живу и перед ними тебе отвечать буду. Не стыдно. Только сначала, поймите меня. (Он на секунду умолк, оглядел всех, продолжил). – Спойте мне песню моих родителей. (Музыка из динамиков оборвалась. Монитор погас. Два брата обнялись и умолкли. Женщины опустили головы. Стало совсем тихо. Старший что-то прошептал стройному Ахмету. Тот встал и запел на родном языке, будто рядом зажурчал родник… Воздух с моря закачал занавески открытой веранды, и тени, будто отражения облаков и моря, закачались над залом. Шум сосен зашелестел вместе с шелестом близкого берега. Два брата, посмотрев друг на друга и улыбнувшись чему-то, подхватили песню, а кто-то из женщин стал отбивать мелодию пальцами по тарелке, и тарелка запела. За одной песней зазвучала другая, веселее и громче. Костян повернул лицо к Соне.) – Прости, Соня, можно мы здесь станцуем? Люди! Знаю, что не всем нравится, но день у меня такой – можно? Как у вас говорят – нельзя радоваться под подушку. 31

И все закивали, чувствуя настроение и радость, переживание и душевную близость. Танцевать вышли две девушки в длинных платьях и со строгими лицами. Движения в танце были ритмично частыми, но очень сдержанными, будто оборванными на полутоне, будто ноги и руки их были связаны короткими узами и они не могли разорвать их. Но вот ритм стал нарастать, тесня кафе звуками, расти вверх, к небу, и – будто, прорвав невидимую преграду, – руки взлетели крыльями и понесли танец, медленно утоляясь свободой, стихая, как стих ручеёк первой песни. Казалось, какое-то электричество искрилось в воздухе, как после грозы, от полноты озона и чистоты мира. Старший брат повернулся к Соне.

Брат Костяна. Прости, красивая женщина, мы пели в твоём доме, а ты не споёшь нам? Это было бы правильно, что я прошу, и было бы хорошо, если бы ты ответила. И тебе самой лучше станет. Так всегда бывает, когда было плохо. Ты же пела «купола облаков» и про «крестик в ладони». Все слышали, и я слушал. Спасибо твоей дочке. Свое счастье не всегда разглядишь, а чужому приятно радоваться. Дай Бог и тебе, красивая женщина. (Соня посмотрела внимательно. Усмехнулась. Ответила спокойно.). Соня. Спасибо, настоящий мужчина. Спасибо, что волнуетесь за меня. И за песни спасибо. Зачем уходить? Куда же вам идти? У меня тоже дом, и вы, можно сказать, гости. Спою вам. Песня старая, тоже времён той страны. Только песня ведь из души растет… Кажется, я это уже говорила сегодня? Что это со мной? Повторяюсь? (Соня на миг растерялась и посмотрела на Костю. Костя стоял рядом с братом и оба ждали, что она скажет дальше. Соня заторопилась, будто вспомнила что-то важное.) – А разве страну кто-то хотел рушить? Разве можно разрушать дом, когда в нём кто-то живёт? Получилось, шумели о перестрой32

ке – проспали страну, побежали в демократию – потеряли дом. А обманутый и бездомный – как слепой: чуть толкни его – он на улицу, палку дай ему – на войне… брат на брата пойдет – за кого молиться?.. И запела: «Виноградную косточку в тёплую землю зарою…». (На первых же нотах старший брат встал и поклонился): «Хозяйка. Мудрая женщина». (Подумал.) (Когда Соня закончила песню и раздались аплодисменты, в кафе вошла Мара, на два шага сзади тянулся Паша-жених со своим букетом.) Мара. (Громко). О, как у вас тут весело! Далеко слышно. Вы, гости дорогие, пейте-закусывайте, а нам по-семейному поговорить надо. Да, впрочем, от кого скрывать? Ты, подруга, Пашку отдаёшь? Он мне сейчас очень пригодится. Соня. А он согласен? Мара. Мама его согласна. Но можно и спросить: «Ты согласен, Пашуля?». Паша. (Тихо, чуть приподняв голову.) Соня, можно? Соня. Валяй, Паша. (Соня весело махнула рукой.) – С Марой не пропадёшь. В хорошие руки отдаю тебя. Владей, подруга! Мара. Так! Одно дело сделали. (Марго приосанилась и поставила жениха-мужа рядом). А то ты с утра

заикнулась про Наташу Ростову, а я думаю: кто такая? Вроде не училась Ростова с нами. Потом сообразила – Лев Толстой, «Война и мир», сны на балконе. Я в классическом жанре. Русская драма мельчает темой. Я снова на сцене. Говорим о кафе. Покупаешь? Соня. Откуда у меня такие деньги, подруга? Я из страны Советов, у меня средства реальные «от зарплаты до зарплаты», на один день, короче. Как в той стране привыкли… Мара. Да, это не сочинение на выпускном экзамене и не школьный спектакль. А как мне тогда хлопали. 33

Завидовала? Нет той страны, и не будет уже никогда. Чего вы туда оглядываетесь? Виртуальные! Эта виртуальность вам на мозги снегом ложится, как наркомания. Памятники снесли, улицы переименовали, города, в натуре, на глазах исчезают… Что осталось? Соня. Люди остались, которые ту страну строили… Мара. Бомжи? Пьяницы? Вымирающие передовики – ветераны? Или думские перевертыши? Теперь другое шоу – строить ничего не надо. Страна выставлена на продажу! С мебелью в виде коммунистов, социалистов, артистов и аферистов! Всё – на вынос! Земля без людей чище – дороже стоить будет. Как на Луне или на Марсе. Короче, желающие! Продаётся это кафе и земля под ним, вместе со стульями, на которых сейчас вы сидите. Все серьёзно и срочно. Торопитесь, пока сверху крутят рулетку. Кто покупает? Гриша. Я. (Головы повернулись на голос. Гриша стоял в дверях и держался уверенно.). Мара. Гриша? Тебе зачем? Гриша. Мне земля нужна. Я и с соседями уже договорился – и у них выкупаю. От имени компании. Мы здесь международный базовый центр построим. Бизнес-план уже есть. Мара. Молодец. Это серьезно. Бизнес-план. Центр. Компания. Иностранные инвестиции… За такими словами и родителей забудешь… (Марочка улыбалась вместе с Пашей-пашóй.). Соня. Подождите! (Соня подняла руку.) – Это невозможно! Это дом Мартемьяновича. Вот он – живой. Это же не этажерка с тумбочкой? Ему – куда? Мара. Не кудахтай! Придумаю. Дом мой, я его выкупила. У меня все документы. Отец тоже мой. Дело семейное и не вам нас судить. Кому судить? Как

кто-то сказал – «У Фемиды повязка с глаз на бедра сползла…». (Мара повернулась к выходу). Брат Костяна. Постойте, продавец. (Остановил ее жестом.) – Я тоже могу поторговаться. Время есть. Мара. А у вас какой интерес? Брат. Очень даже не малый. Мой брат, Котэ, живёт здесь много лет. По нашим законам, у мужчины в его возрасте должны быть семья и дом. Сам он не смог. Но родовая честь требует, чтобы мы помогли ему. Раньше было иначе: собирались родные, друзья, соседи… Мужчины месили глину, поднимали камень, строили стены… Женщины готовили еду… Теперь по-другому: мы готовы купить дом, кафе, землю. А если вы оставляете своего отца – мы на улицу его не выгоним: пока жив – он будет хозяином дома. А деньги вы получите сразу. Подумайте. Мара. Это что же получается – Костян на сегодня – никто здесь, а вы ему ещё и дом согласны купить? Никтомных плодить. Брат. Он брат мой, женщина. Он не бездомный. Дом любого члена нашего рода – его дом. Так принято. Но он выбрал твою родину. Твой город. И друзей своих здесь нашёл. Мы заплатим тебе. Мара. А Костян согласен на эту милостыню? (Мара была Марой. Она повернулась к Костяну и спросила его, как укусила). – Что, бродяга, добегался? Горец без гор, морячок без парохода, улыбка природы… Хочешь дом мой… Оч-чень хочешь? Костян. Не надо, брат, покупать этот дом. Его Бог проклял, когда эта женщина отца родного готова чужим людям отдать. Раньше сказка была про чудище, которое из села детей пожирает. Эта – страшнее. Она отца на землю толкает и по спине его топчется, чтобы выше казаться…

(В этот момент все увидели старика в коляске, который катил сам себя между столиками и пел все громче: «Врагу не сдае-о-отся-а наш гордый ВАРЯГ, последний пара-ад наступа-ает…»).

Костян (Подскочил к нему, подхватил на руки и понес по проходу, крича.) Марго! Не смей! Не смей своего

отца обижать! Мы вместе! Не отдам тебя… не отдам, отец… Мы вместе… Мартьяныч. Врагу не сдае-отся-а… (Пружинил голос.) Вторая половина ночи. Над городом ресторанов и баров музыка, ракеты банкетных салютов, крики подвыпивших участников. Костян сидит на берегу. Мартьяныч рядом, раскинувшись на легком одеяле. Оба смотрят в небо на близкое мерцание мохнатых звёзд. Дед бросает отдельные фразы. Мартьяныч. А в Бразилии звёзды, как бабочки махаон – все небо ночное шевелится крыльями – хоть не дыши… У нас ещё есть вино?.. А самые красивые звёзды в Крыму, потому что я там был пацаном… на рыбацком баркасе… Ты любишь стихи, Костян? У меня девушка была, читала мне много стихов, а я только строчки помнил… По рыбам, по звёздам проносит шаланду… адмиральским ушам простукал рассвет. – Приказ исполнен. Спасённых нет… Свадьба гремит? Костян. Гремит. Видишь, салютами сыпят, землевладельцы. Мартьяныч. Я в Греции был. Много раз. Может и дядьку-банкира, который сегодня нашу землю скупить хочет, – тоже видел. Вся Греция, по сути, три-четыре города. Остальное – острова и камни. Смотришь на склоны гор – паутина каменных складок. Загоны для овец… Тысячи лет по камешку складывали и каждый камешек сберегли. Людей нет, а камни остались.

«Нация богов», – говорили… А вокруг – море. Подходи… Костян. А у нас шлагбаум: проход к морю – плати бабки. Собственность Левика, Шмарика… Мартьяныч. Ага, ещё моя Мара есть. Смотрящая города. Костян. Есть. Может, пойдём в дом, Мартьяныч? Мартьяныч. Погоди. Плесни по глоточку. Хочу умное сказать… Я на неё не обижаюсь. Дочь все-таки. В море ходил – она без меня росла – безотцовщина. Моя вина. Костян. Тогда все на улицах росли. У кого родители на работе, круглосуточно, а у кого – за проволокой. Мой старший брат тоже не в горах родился – аул наш в войну на Арал выслали. А только и в школу – как все, и в армию – со всеми. Брат институт закончил, директором фабрики был. В той стране. Мартьяныч. Это верно. Я всегда спрашиваю: генерал Дудаев где генералом авиации стал? В СССР. Смогла бы моя Марка при советской власти родительский дом с отцом в торг бросить? Не посмела бы. Совесть в стране была. И душа была. В школу – как все и со всеми – это просто. Мара, когда комсомолкой была, тоже про целинников пела… Давай, Костян, по глоточку за те слова: «И в какой стороне я не буду… если с ним подружился в Москве…». (Выпили.). Но Мара права – эта память про СССР – наркотик. Отравляет им жизнь, тем, которые сегодняшним днём живут. Так я же не зову их обратно, не назад их тяну – я в душу мою заглянуть приглашаю. А они от меня, как москвич от ватника. И Москва не та! Главный поток страны – метро! Куда он нас вынесет? Ты не думал, Костян? А я расскажу – моряк знает – любой Гольфстрим на своих окраинах водовороты крутит против основного потока! Против! Закон окраинных вихрей называется. Правильно Сонька сказала: 37

чужими друг другу стали. Союза в нас нет. В разные стороны крутимся. В слепых играем: ау! – кто там? Потерял направление – и ты уже «не вполне», от родных в стороне. Ты уже не попутчик мне... На такие вопросы не ответишь просто. Тебя – кто поймёт, Костик?.. Тебя-то, понятно, Соня! А другого такого? Костян. А что Соня? Мартьяныч. Соня? Соня – хозяйка! Хорошей бабе мужика жалко. Тюфяк ты, Костян! Женщина перед тобой, как песня. А ты делаешь вид, что слова забыл. Стыдно? Дорогих тебе людей беречь надо. Я всегда повторяю: ласковое дело долгов не любит. Прости, погоди… Понимаю, что ни к месту – сегодня другая тема. Ты и скажи! Ведь книжки читаешь, про кавказскую войну думаешь, к родным своим не знаешь, как к кому относиться – тоже по горам с оружием бегали, а? Не обижайся. Я сразу понял, что денег от них не возьмёшь. А за всех извиняться готов. Ты и скажи! Костян. Не просто стало. Ты, отец, мудрый. А когда перестройка была – на каких площадях радовался? А у меня и кавказская война, как лом в душе. Многих из родных моих мест понимать перестал. Гольфстрим, говоришь! А я говорю: наркотик! Лозунги эти и крики с трибун – наркотик. Нормальному человеку, как птице мешок на голову – неси куда хочешь. Греки правильней были: Философ? – Сиди в бочке и мозгуй свое дело интимно! Трибун? – Не кричи на осла громко, а то и другие ослы за тобой побегут… Горы шума не любят. Мартьяныч. (Подхватил мысль Костяна, как картошку из рассыпающегося мешка.) – Наркотик. Это ты прав. Лозунги-флаги – наркотик. Демонстрации-песни – наркотик. Сегодня – компьютер! В нем всё по Фрейду – Страх! Секс! Агрессия! По компу и любятся, и революции поднимают, и иностранные банки грабят. В интернете – всем всё можно, а ты никому не 38

должен! Какие тут проблемы отцов и детей? Вла-асть растёт, не замечая людей… Хаос в мозгах обрывается катастрофами на дорогах. Молодые – где? За кем пойдут? Куда направление? Костян. А ты сам, отец, им какое направление дал? Ты-то сам?.. И Советы хаял. И банкиров не любишь. Газетам – не веришь. А там вот, в себе – куда заглянуть просишь, ты что прячешь? Что имеешь сказать молодым, мудрец на обочине? Мартьяныч. (Задумался. Почесал затылок). По всему выходит, Костян, что и прежде такие времена в истории были, когда дети родителей на улицу выгоняли. Костян. В истории, Мартьяныч, всякие дети, поверь мне, были и есть. Хоть по телику, хоть в Америке. Помнишь, на судне у нас два югослава были? Страну у них разбомбили, храмы – разрушили, дома – сожгли, а страдальцев – кто выжил – в Европу приняли. Кого приняли? Если все они – от мальчика до старика – без души, без родства, без религии и без родины! Кто они? Мины замедленного действия – вот кто! Когда и где это взорвётся? Где аукнется? Бог из души – дьявол в дом. Давно известно. И это не только в Югославии, если задуматься. Мартьяныч. Думаешь? Это ты глубоко копнул. Нам с тобой не потянуть. Но за нас – по глоточку, примем… «Ехали на тройке с бубенцами, а вдали мелькали огоньки…» (Пропел дед слова песни из прошлой жизни, словно хотел соединить её с настоящей. Но душа, как улитка, сжалась.) Костян. Живи, цунами в стакане! Смотри, как молодые по ступенькам скачут… К морю. Дорогу нашли. Мартьяныч. (Вздохнул, будто пересиливая усталость, и сказал тихо.) И в звёздах купаться будут. Дело молодое. Счастливое… Человеку не запретишь счастливым быть, по себе знаю. 39

Костян. Это точно, стакашек ты наш, не выливающийся. Мартьяныч. А что? Ты сам видел – ни капли из него не вылилось. Закон жизни. Отчего только грустно? Костян. (Напряжённо всматривался в силуэты удаляющейся пары и не услышал собеседника.). Да это, дедуля, нашей Сонечки дочь с мальчиком. Мартьяныч. В маму девочка, самостоятельная. Костян. А стержень есть. Мартьяныч. Стержень? Ты что, Костян? (Дед снова вздохнул, будто набирался сил.) Для тебя стержень – родовой кинжал на стене. Для кого-то – наклейка на джинсах или марка машины. Мужики тоже мельчают. А женской породы стержень – собственный взлет подбородка! Порода её в ней самой проявляется. Как в хорошем вине, смекаешь? И сила. Как эти, которые без мужиков воевали… Костян. Амазонки, что ли? (Мартьяныч не успел ответить – рядом послышались шаги, и голос Сони прервал мужскую беседу.). Соня. Вот вы где, а я вас искала. Мартьяныч. А, бездомная теперь, присаживайся к нам. (Мартьяныч подвинулся на одеяле. Но Соня не стала садиться, вглядывалась в ночь.). Костян. Твои молодые там, к яхте пошли. Она повела его. Не мешай. Соня. Да чего уж мешать? Сама вижу – любовь пришла. Мартьяныч. Пришла беда – открывай ворота. (Дед усмехнулся.) – Бабье счастье в узелок не завяжешь… (Огляделся, стал подниматься.) – Пойду-ка я в дом. Может, это последняя ночка моя в родных стенах.

Соня. Не стенай, Мартьяныч, ошибка вышла. (Соня, потянулась руками к звёздам, запела.) «Hiч яка

мiсячна, зоряна, ясная…» Мартьяныч. Ты о чём, дочка? Соня. Ничего вы не знаете. Все проспали… Мартьяныч. Чего проспали? Соня. Дом не продается. Мартьяныч. Почему? Как? Что случилось? Соня. «Выйди коханая, працею зморэна, хочь на хвылыночку в гай…». (Продолжала петь. В это время, откуда-то снизу, из-под огней прогулочной набережной, на воду и звёзды, стала подниматься тень яхты. Парус сначала рос вверх и светлел, потом стал темнеть, удаляясь.). – Совсем выросла моя девочка, была червячок – стала бабочка. А знаете, дядя-банкир не простак оказался, с юристами приехал. (Соня улыбалась чему-то своему, будто не о банкире рассказывала.) – Марго документы положила, а те проверять начали. Оказалось, документы подделаны. Она при всех этого клерка своего за волосы так тягала – люди заступаться начали. А он клянётся, мол, всем так делали… Совсем они там обнаглели от богатства и глупости. Мартьяныч. От жадности. Понаделали лазеек и ловушек, как дырок в сыре, и сами не видят, что пустоту жуют. Соня. Подругу жалко. Летать хотела... Мартьяныч. Была подруга – седло да подпруга… А теперь протекция – оседлать Грецию… Соня. Да я не о ней. Я о себе… (Подошла к дереву и запела.): Все на Земле когда-то увядает. А всё увядшее уносит ветер вдаль… Одна любовь границ своих не знает, Как над Вселенною вечерняя звезда. 41

Одна любовь мне кажется святою. Все остальное – жадность и обман. Любовь не взвесишь мерой золотою И не положишь мелочью в карман. К одним любовь приходит и уходит, Других она обходит стороной… Одна любовь в моей душе холодной… Восторженной тревожится струной… Одна любовь – а сердце хочет биться. Одна любовь – и вечность не нужна. Одна любовь светла на наших лицах… Устала… Неожиданна… Нежна…*2 (Костян подошёл и обнял её за плечи. Она на полшага подвинулась, чтобы ему удобнее было рядом.).

Костян. Не боишься, что они в море пошли? Соня. Чего бояться? Катюха под парусом выросла. Она – мой матрос. Самый верный. Мартьяныч. Во всём, смотрю, женщины верх держат. За прической следят, юбочку поправляют, сопли у детей – в момент вытрут… Бабы мужиков обходить начали. Я посчитал – им на два часа раньше вставать надо и на два часа позже ложиться. Вот она – новая нация. Амазонки. Организованные стали. Фитнес–клубы у них на первом месте. К такой на кладбище не подъедешь с ласками… Костян. Ты о чём, дед? (Засмеялся.). Мартьяныч. Языки учить надо, Костян! (Добавил сердито.) – Брюки носить. Бегаешь в шортах, как мальчик. (С моря слышалась тихая песня: «Окрасился месяц багрянцем… – запевала она, а его голос только искал свое место в мелодии девушки: «И волны бушуют у скал…», – и оба запели ровно, как ветер в расправленный парус: «Поедем, красо-о-отка ката-аться, давно я тебя-а поджидал…»). * 42

Слова автора. Музыка Галины Дмитриевой.

Мартьяныч. И эти спелись. Эх, море… (Медленно встал, покосился одним глазом на обнявшихся у него за спиной мужчину и женщину, и пошёл, подтягивая за собой неверную ногу, в рассвет.). Костян. Отец! Я сейчас тебе помогу, а то виляешь, как «жигуль» с колесом полуспущенным. Мартьяныч. Сам не виляй, когда руки заняты. Амазонки не любят растерях. Тёмные контуры гор проседали под светлеющим небом, которое раскрывалось, как веер лучей – голубых, зелёных, сиреневых. Этот веер обмахивал звёзды, оранжевые облака. От этого веера вздохнул утренний бриз, и потянулся тёмно-синей рябью от берега в море. Соня глотнула сиреневый воздух и улыбнулась: этот воздух искрил, как шампанское, и кружил голову. Затихли рестораны и шарканье ног. Слова стали не нужны. Ещё один день наполнялся теплом и солнцем. Вскрикнула первая чайка… Где-то тихо поют два голоса, женский и мужской, две разные песни, будто играют голосами друг с другом. Она поёт: Я тебе помогу позабыть о печали… Он поет: Я тебе помогу позабыть о печали… Она поёт: Одна любовь – и сердце хочет биться… Он поет: Только ты помоги позабыть о любви… Она поёт: Одна любовь – и вечность не нужна… Он поет: Отчего мы прижались друг к другу плечами… Она поёт: Одна любовь светла на наших лицах… Вместе: Желанна… Неожиданна… Нежна…

Николай БОЙКОВ

НАСЛЕДСТВО (пьеса в 3-х действиях)

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА: Бабушка Катя. Катя. Бабушка Гуля. Гуля. Сын Сережа. Невестка Люда. Их дочь Настенька , 10 лет – Внучка. Доша , королевский пудель комнатного содержания... Лица и тени из бабушкиной памяти: бабушка в молодости, Гуленька, однорукий лейтенант… голоса и мелодии.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ Комната в старом доме. Окно и дверь в другую комнату. Два шкафа, один с книгами, другой (поменьше) с пластинками. Стол у окна. Диванчик и два стула, на которых сидят две пожилых женщины: баба Катя и баба Гуля. На столе стоит проигрыватель и крутится пластинка. Бабушки слушают. Мелодия заканчивается, пластинка начинает шипеть, проигрыватель щелкает, выключаясь.

Бабушка Гуля. Хорошо у тебя. Бабушка Катя. Хорошо. Бабушка Гуля. Скоро, наверное, снег пойдет. Ноги крутит. У тебя крутит?

Бабушка Катя. Мои ноги всегда раньше твоих погоду чувствуют. Ты же знаешь. Бабушка Гуля. Знаю-знаю. Начальница-ударница… (улыбается и качает плечами «цыганочку»). У тебя все – раньше, лучше, передовее. У меня радикулит, от того что «Гулька-свистулька» – над станком гнулась, а в танце разгибалась. А тебя как звали: «Катюха не рядовая, походка передовая», помнишь? Помнишь, частушку пели: Катенька-чапаевка, бригадир девчат пока – пока хватит ей силенок от станка и до пеленок… Чего расплакалась, дурочка. Это же от любви пели, уважали… Ну-у, дуреха, совсем слаба стала. Это у тебя от долгого ожидания в одной позе. Чего смотришь? (поет частушку): Катя встала в позу смирно, Ждет команды от кумира. День прождала, ночь дрожала – Позвонки в строю зажало… Не смотри, начальник, грозно – Дай больничный временно: Я рожу остеходроза – От работ беременна. (смеется, обнимая подругу). Сколько раз говорила тебе: умотаешься ты, уработаешься. (поет): Катерина как Чапаев В бой с картошкой наступает, Смотрит политически, Мыслит стратегически. Ты по жизни командирша под партийной крышею, а я буду целоваться С мальчиком под вишнею.

Вместо школьного урока Катька цехом правит строго. Не винись, Катеха, все не так уж плохо… Собирают бабы силы поднимать страну-Россию, Справа мат и слева «в мать» – С кем тут будешь поднимать?

Потому – мы с улыбкой должны – без сил, а с улыбкой. Ох, обессилила бы я сейчас (потягивается). Улыбнись, Катенька. Доживем. А спина не гнется, или ноги веревками – мы их чаем согреем. Как твой говорил, военрук-без рук, какая от чая польза? Животу тепло, а душе комнатно. Так будем чай пить или как? Бабушка Катя. Или чай. Оба наши так говорили. Бабушка Гуля. Это мой говорил, а сам в буфет поглядывал. А твой – однорукий – глазом подмигивал. К а т я. До сих пор жалеешь? Г у л я. Мне твоего мужика всегда жалко было… Я чашки поставлю – ты варенье давай. К а т я. Да, знаю я про твою симпатию. Г у л я. Ну, а знаешь, так чего тянуть? Налей рюмочку. Упокой их душу. (Крестится). Хорошие мужики были, да враз ушли. (Обе пригубили.) Сколько лет мы уже одне? К а т я. Видно, на хороших-то и там дефицит. (Показывает на небо). А, может, Бог их на другой круг пустил, чтобы не переделывать? Г у л я. Эти? Да они и по второму кругу пройдут, и по третьему не сотрутся. К а т я. А к нам назад не вернулись. 47

Гуля. Видно, баб одиноких у Бога – очередь. Твой – интеллигент. Пальто, шляпа, ручку подаст, «извините меня» скажет… А мой? Мой «ходок» был… (Разливает.) Гад, если посмотреть. Ласковый, если подумать. К а т я. Прощала же… Г у л я. Душевный, потому и прощала. Мертвую уговорит. Я ведь всех девок в округе предупреждала: не верьте. Ни одному его слову – не верьте. А он что удумал? Немым притворился! На кладбище пошел, к Райке-вдове присоседился (она его – до того – в глаза не видела…), повздыхал рядом, ручку потрогал, плечиком прижался… Я ему борщ на ужин грею, а он у Райки под грудью бычком мычит. Соблазнитель немой. Не мой! Не ко мне на всю ночь ласковый. Пришел утром – я все припомнила. И Райку, и Проньку, и стрелочницу с переезда… Так он, поверишь ли, заговорил. Такие слова говорил, такие песни пел – простила. Как сумел? Чему я поверила? За что простила? За любовь? Слова, а я снова поверила. Так любить обещал. Так песни пел… (Поет.) Мы были с тобой как две веточки вишни, Листочки у нас одинаковы вышли. И соки бежали, как кровь – одинаковы, Была ты мне сладкой, и я тебе сладковый… И ветер ли нас среди ночи раскачивал, И дождь ли холодный нам сердце подтачивал, Мы в ритме качались порывам согласно, И я понимал – ты согласна! согласна… Мы ветви, мы вишни, мы листья по ветру. 48

Мы вышли из солнца, мы вышли из лета. Ты стала мне сладкой, а я тебе сладковым. Мы словом, мы словно друг другом обласканы… Г у л я. (вытирает платком глаза). Ласковый был.

И сейчас – прощаю… К а т я. Ты столько раз грозилась его выгнать? Он же извел тебя. Измучил? Г у л я. Грозилась. Измучил. А ведь не выгнала. Грезила. (Поет): Ох, и сладко меня ты измучил. Я рекою в объятьях плыла… Может, вправду, ты был самый лучший, Или я всех счастливей была… Не судить мне тебя за разлуку, И за ласку тебя не судить. Я сама твою теплую руку На моей приласкала груди. Я сама помолюсь перед Богом, Если грешен ты – все я прощу. Только ты возвращайся под окна Когда я зажигаю свечу. Может, вправду, ты был самый лучший, Или я всех счастливей была… 49

Целовала твой голос тягучий И рекою в объятьях плыла…

Г у л я. Был бы жив мой живчик – на всех баб хватило бы. Грех, конечно. Но за грех его Бог спросит. А я что могу? За другое помню. Ты вот, Марковича своего, все на длинной дистанции сторонилась: «не прилично, не принято, люди смотрят». А то, как он на тебя смотрел, не видела. Всю жизнь он у тебя - Маркович, Маркович. А его девчонки в цеху как звали, помнишь? «Женечка молоденький, лейтенант с улыбкой…». А у него руки не было и голова седая. Ох, судили тебя девки за неулыбчивость. К а т я. Зато я жизнь его организовала. Он со мной, как в семье жил. Он меня фотографировать любил – сколько альбомов осталось?! Г у л я. Как в семье? Дура ты, Катюха, мягко сказано. Он и ребенка твоего усыновил. И тебя только «Катенька и Катюшечка…» звал. Фотографировал? Так ты ему только сквозь объектив и разрешала на себя смотреть. Он смотрел – тобой любовался. А тебе нравилось без него на фотографиях быть, будто и жить без него. Что тебе надо было? Муж – рядом (за объективом), сын – рядом (в пионерском отряде), бригада комсомолок – рядом (на доске почета). Я? Я подушка-подружка, о бабьем и грустном пошептать на ушко… К а т я. Я с двенадцати лет на заводе. Я начальником цеха… Г у л я. Да знают все. Устали повторять, печально слышать: в цеху с двенадцати, начальницей с восемнадцати. Две медали и ящик грамот. Завод поднимала, мужу благодарна, работала ударно – все у тебя, хорошо и исправно. А чего жалишься? Чего жмешься в кулачки девочкой? Думаешь, не вижу – одиноко тебе, 50

одиноко. Бабы – мы все одинаковы. Только мужики у нас разные. К а т я. Я же тоже любила его, Гуленька? Г у л я. Тоже? Конечно. Сейчас, когда нет его, даже больше любишь. Как долг отдаешь. К а т я. Да. Отдаю долг. А что я могу еще? Жалеть? Притворяться? Придумывать? Да – прямая я. Да – позвонки заклинило. Г у л я. Душу у тебя заклинило, дуреха моя работящая. Без страны и работы, тебе и семья не нужна была бы, но новых станочников страна и завод требуют. Долг рожать… К а т я. Да. Я всегда жила чувством долга. И не только я – вся страна жила словами «должны» и «надо». Г у л я. А надо, Катенька, – это когда люблю и рада. Понимаешь? Разницу видишь? К а т я. Я, наверное, так не умею? Разве я виновата? Не учили меня улыбаться. Работать – учили. Быть взрослой – учили. Губы красить – это в цирке, клоуну, или на афише кино – Марлен Дитрих, Любовь Орлова… Г у л я. Это верно. И страну подняли. И меня поддержала. Марковича своего спасла, никто не спорит. Когда его за подводу картошки с армейского склада из партии исключали – комсомольский билет на стол положила. Не все за тебя встали. Решительная. Когда надо помочь – ты – первая. Тут, слов нет, медаль тебе от меня. Все на себя взвалить готова. За всех. Хотела ты «не слабее мужика выглядеть», а стала «мужиком в юбке». А нежной стоять – потруднее, Кать. Потруднее. К а т я. Зачерствела, говоришь? Не можешь простить, что я не разрешила делать ему операцию?

Г у л я. Да что ты опять об этом. До этого вы двадцать лет прожили. А когда беда пришла – операция не помогла бы: рак горла. Пол-лица и челюсть вырезать, чтобы потом никому на глаза не показываться, от людей прятаться – зачем жить? Ты правильно все решила. К а т я. Ты пойми… Г у л я. Да знаю я, Катя. Все знаю. Столько раз говорили. К а т я. А я не могу выговориться. Чувство, будто не верят мне. Ну, спросил его тогда хирург: будем резать? А он отвечает: как жена решит, так и сделаем. А я только глаза его над бинтами вижу. От плеч и до глаз – бинты. Измучили его. Сколько же ему терпеть, думаю. И знаю, что без лица он не хочет быть. Без руки, без голоса, без лица – не хочет. Я забрала его, как был. Он только месяц и прожил еще дома. Не плакал. Я тоже не плакала. Весь дом в бинтах был: стирай – суши – обматывай… Только сидела с ним рядом. За руку держал меня и смотрел. Днем и ночью. Двадцать семь суток. Г у л я. Ты сильная. Он тебя еще больше полюбил, наверное. К а т я. А сын не простил. Уехал. Сколько лет прошло – не простил. Г у л я. У детей свой суд. Ты прости ему. Понять – не поймет, а отдаляться не надо – кровиночка ведь. К а т я. Женечка, перед смертью, тоже сказал мне: «Сын нас не понимает. Думает – без операции ты меня погубила. Не понимает, что мы только теперь с тобой сблизились, будто сравнялись. Нет больше между нами фотоаппарата»... Г у л я. Видишь, как повернулось. Всегда он в тебе это чувствовал, как в зернышке. Другие «чапаевку» видели, а он – зернышко разглядел… 52

К а т я. Прости, Гуленька, что опять я за старое. Опять о своём. Г у л я. Куда же от него. Давай, выпьем, подружка. За нас. Мы тоже чего-то стоили…(Наливают и пьют медленно, по глоточку, запивая чаем.) А где у тебя моя любимая: «Осенние листья шумят и шумят в саду…»? Поставь, а? (Слушают. Подпевают. Пьют чай. Рассматривают фотографии в старом альбоме.) К а т я. Я вот что надумала. Хочу посоветоваться. Может, поддержишь меня. Г у л я. Ты же меня знаешь: деньгами не помогу, а советом поддержу всегда. Хотя, что тебе советовать? Ты грамотная, самостоятельная, самодостаточная, как теперь говорить модно. Почти современная, если в зеркало не смотреть, а? К а т я. О, как ты заговорила? (улыбаясь.) Тебе палец в рот не клади. Только я расслабилась, было, а ты уже возраст мой в зеркало тянешь. Подруга, нечего сказать. Да, ладно уж – сама я подставилась. Гуля. Где наша не пропадала? Помнишь, как чуть не попали под трибунал? Вот страху я натерпелась! К а т я. А я? Г у л я. Ты на том страхе Марковича нашла. К а т я. Марковичем он мне через много лет стал, когда я за другого замуж сходила и сына родила. А тогда – оперуполномоченный, лейтенант без руки. Я против него – девчонка сопливая. Г у л я. Ну, сопливой я тебя никогда не помню. Ты и девчонкой среди всех косичками и прямой спинкой всегда выделялась. Все на тебя равняться хотели, да – куда нам? Городская. Кровь гордая… Губы упрямые. И помада тебе ни к чему. Женщина! К а т я. А ты головой на шее двигала, как в танце, азиаточка. Можешь ещё? 53

Г у л я. Легко. (Выпрямляет плечи, молодеет глазами и танцует головой на изгибающейся шее.) Нравится?

Ты за всю жизнь не научилась? А ведь многие наши девчонки приладились, пареньков приманивали… Ладно, говори, что надумала. К а т я. Я, наверное, к сыну поеду. Гуля. Опять? Который раз? Да ты же и дня не выдержишь. Снова учить их станешь. Главенствовать попытаешься. Быстро поймёшь, что опять не права, и не надо мешать сыну с невесткой. Повинишься перед ними. Объявишь, что не старая ещё и сама себе кашу варить можешь… И всё. Вернёшься. Что потом? Позовёшь меня и станешь мне жаловаться, что сын и невестка хорошо живут, а тебя – мать – одну оставили. Не так будет? К а т я. Сын у меня хороший. Работает много. Г у л я. Начальник цеха? Директор завода? Кандидат в министры? Не перехвали. Он, может быть, весь в тебя по работе, а только мать свою – бросил. К а т я. Не смей так о нём! Это мой сын. Г у л я. Значит, так воспитала. Воспитался. Вырос в серьезные. Потому что – один. У меня пятеро – все дурачатся, все улыбаются. И мне весело. Команда. Помнишь, как в баскетбол играли? К а т я. Был бы не женат – он забрал бы меня. Г у л я. Ты чего, подруга, совсем умом тронулась? Ты чего сыну желаешь? Это же семья его – жена, дочь. Ты – радоваться должна, что он не один. Или думаешь, с тобой ему лучше будет? Разве внучка тебя не радует – ребёнок-бесёнок!? А невестка вокруг тебя пыль сдувает – не хорошо тебе?.. А сын твой без них кто будет? Не получится у тебя с детьми. Эгоистка ты, Катька. У самой счастья не было и для сына жалеешь? К а т я. Как это не было? Я две медали имею… 54

Г у л я. Медали что? Мне поцелуй дороже. Когда внучка залезет на колени и трется носиком – я же сама молодею. Может, и Серёжка, сынок твой, отдалился, и в дом свой тебя не зовет, потому что не знает, тепло от тебя или холодно. Детство вспомнит – тепло. Отца в бинтах вспомнит – холодно. Не понимает тебя. Он же не знает, скольких ты нас, голодных и босых, в люди вывела. Это в прошлом. Надо дальше жить. Не ляжешь – не умрёшь, подруга! Или тепло из тебя, как из печки раскрытой, выдуло? Или забыла, как учил Маркович в баскетбол выигрывать: мяч – пасовать надо! Поймал – передал. Только увидеть успей – кому? – ведь ждать этот мяч кто-то должен. Кто? Не ждёт – не поймает. Не поймает – атака сломалась. Не в атаке победа, а в этих передачах из рук в руки. Хоть криком. Хоть взглядом. Мяч – летать должен! Ой, Катюха, какими мы были! Споем, Катерина Ивановна?! (Запевает): Давно не виделись с тобой, мой старый друг, Давно гитара ждет тепла спокойных рук, Давно гитара истомилась от любви – Давай, мой друг, ещё хоть раз поговорим… О том, как наша юность хороша, О том, чем переполнена душа… О том, как по дождливой мостовой Шла девочка с зонтом над головой… Кружат меня воспоминанья и слова – У нашей девочки кружится голова: Мы оба говорим ей о любви – Она смеётся, отвечая нам двоим… Ты помнишь – каблучки её стучат… Ты видишь – лист ложится на асфальт… Ты слышишь – далеко звенит трамвай: Не забывай… не забывай… не забывай… 55

Давно не виделись с тобой, мой старый друг, Давно гитара ждет тепла спокойных рук… Как много песен нам осталось с той поры – Присядь, мой друг, и пусть гитара говорит… О том, как наша юность хороша, И любит жизнь моя усталая душа… И девочка с зонтом над головой – Смеётся, отвечая нам с тобой… (Сидят обнявшись, слышно, как где-то бьют по мячу и кричат: Пас! Пас!.. Мне!).

К а т я. Что же делать? Так ведь, действительно, скажут потом, что умерла бабка, потому что сын бросил. Г у л я. Скажут. Ведь когда-то, извини, и с постели не встанешь. На все силы нужны. А чем меньше их, сил, тем правильнее рассчитывать надо. Каждое движение. К а т я. Как рассчитывать? Не баскетбол ведь. О чем ты? Г у л я. Надо пытаться приблизиться к детям. Чем можешь помочь им? Денег у тебя не много – не обратят внимания. Квартирка – не глянется им, да и далеко очень. К а т я. У меня пластинки, ты знаешь, почти две тысячи. Я столько лет собирала. Это, знаешь, как ценится сейчас, как монеты старинные или дороже. Г у л я. Это ценится теми, кто любит. К а т я. Что любит? Г у л я. То время, ту музыку, тех людей. Это их греет. Продолжает их жизнь. К а т я. Серёженька любит. Он всегда пластинки слушал.

Г у л я. Ты у него патефон или проигрыватель видела? У них теперь не пластинки, а диски и флэшки. Они в интернете любой концерт слушать могут. К а т я. Это не послушаешь. Это же Шульженко, Штоколов, Вадим Козин. Г у л я. Ты у своей внучки спроси? Она тебе из телефона скачает. К а т я. Что сделает? Г у л я. Скачает. Они так говорят теперь. Не в этом дело. К а т я. А в чём? Г у л я. В том, что мы «должны» были, как ты говоришь. У нас в голове не укладывалось, что родители могут остаться на старости лет без нас. Мы о них думали. Помнили. А сейчас? К а т я. Мой Серёжа… Г у л я. Твой Серёжа звонит тебе два раза в год: 31-го декабря и на день рождения. Писем не пишет. К а т я. Он работает на серьёзной работе. Он ответственный работник. Г у л я. А чего ты тогда обижаешься? Ты сама освободила его от себя: не думай обо мне, сыночек… работай хорошо, сыночек… не отвлекайся на меня, сыночек… Да он о собаке своей больше помнит, чем о матери. Бессовестный он – вот и причина! К а т я. Да кто тебе позволил о моем сыне так говорить? Серёжа – бессовестный?! Г у л я. Не заводись, подружка. Для любой матери сын – да еще и один к тому же – дитя до старости. Жена у него не такая… В обиду его не дашь. И судить о нем не позволишь. Так я и не сужу. Я – подруга. Я могу пожалеть, посочувствовать. Это люди вокруг вас рассудят и, может, осудят... Дай сказать мне, пока не ушла. 57

К а т я. А ты не уходи. С кем мне об этом? Потерпи. Я же тоже терплю и не плачу. Г у л я. А ты поплачь. Поплачь, Катенька. Только я тебе так скажу. Может и хватит нам сил до последнего дня у плиты стоять и самой себе чаю налить. Может, даст Бог. А только и он спросит: а дети твои, почему не рядом? И люди спросят. У детей твоих спросят. И стыдно твоим детям будет. Сейчас им ума не хватает, а потом поздно будет, а ты с того света ничем не поможешь. Хочешь их от стыда защитить? Так придётся тебе самой опять – опять самой, бабушка, выкручиваться. Не хватает у детей ума – свой собери. Зажми в горсть гордыню. Обиду свою, тоску одинокую, жалобы, которые ты в альбомы свои слезами капаешь – забудь. Залижи и замолчи. Как к детям приблизиться, спрашиваешь? Незаметно, нечаянно. Подползи к ним, как кошка слепая. Найди себе место, чтобы никому не мешать, чтоб на тебя и собака домашняя, если наступит – подумает – коврик. И лежи, пока кто-то из них почувствует твоё тепло, потому что своего мало оказалось. И станет тебе тогда, в этом коридоре, и место, и время. И оставят тебя при этой обязанности: тёплой быть. Вот, что я тебе сказать могу. А как это сделать – сама думай. Сама терпи. Сама плачь. Считай, ты опять в баскетбольной атаке. Ты – сердце своё им бросаешь. Кто – почувствует и повернётся? Кто ждёт? Кто поймает? Кровиночка – кто? К а т я. А кто почувствует? Г у л я. Совсем ты, как я посмотрю, головой притупилась. Может, сын. Может, невестка. Может, внучка… К а т я. А может? Г у л я. А кто ещё есть у них? К а т я. Собака появилась. 58

Г у л я. Для любви? Вместо матери? Это теперь модно. И совсем не обременительно. Хочешь – кровать ей, собаке, купи, хочешь – памятник ставь, хочешь – в мусорник брось... Вот с собакой, вернее всего, и подружишься. Собака? Собака почувствует. Ты на неё смотреть будешь, а она на тебя. Глаза – умные. И всё в тех глазах про любовь, подружка. Всё – про любовь. (Поет.) «Мы были с тобой, как две веточки вишни… Листочки у нас одинаковы вышли…»

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ Квартира сына. Современно: дизайн, подсветка, кук лы японские. Мать и девочка-дочь возятся в кухне-столовой. Отец, в глубине другой комнаты, читает газету и смотрит телевизор одновременно. Слышна тихая музыка. Длинный звонок в дверь.

Невестка. Настенька, открой дверь. Звонят. Внучка. Иду, мам. Невестка. Обязательно спроси сначала, кто там? Внучка. Да-да, мам. Кто там? Бабушка. (из-за двери). Это я, Настенька. Внучка. Кто? Бабушка. Бабушка Катя. Внучка. Мама! Папа! Бабушка Катя приехала! (Громко щелкают дверные затворы.) Невестка. Ой, Серёжа! Мама приехала, иди, встречай! Настя, держи Дошу! Сын. Здравствуй, мама! Ты почему не позвонила? Я бы встретил на вокзале. – (Берет из рук матери сумку, целует мать и пропускает её вперёд.) Доша, не мешай! Настя, держи Дошу. (Помогает матери раздеваться.) 59

Невестка. Пропустите меня! Мама, здравствуйте. (Целует бабушку, продолжая вытирать руки кухонным полотенцем.) С приездом. Мы вас давно ждём, но, думали, что вы дадите телеграмму. Бабушка. Ох, не сердитесь, дети. И не думала. Уже и не надеялась приехать. Видите, как дышу. Дайте, подержусь за стеночку. Отдышусь. На радостях. (Наклоняется и целует внучку.) Как ты выросла, умница моя. Сын. Мама, проходи. Невестка. Серёжа поможет вам сапоги снять. Настя, дай бабушке тапочки, которые тёплые. Бабушка. Тут пенсию выплатили, я и засобиралась скоренько. А с вокзала позвонить хотела, а там телефоны какие-то непонятные... Не как раньше. Невестка. Мама, спросить надо было у кого-нибудь. Бабушка. Все спешат, кого спросишь? Внучка. Мама, бабушка! Вы не знаете, там жетон нужен… Бабушка. Вот и я говорю: поменялось всё. Раньше билет-то три рубля стоил, а теперь… Кто ж теперь в гости поедет? Раньше все мы друг к другу ездили. А теперь отдалились, как отделились. В одну сторону поедешь, а назад – хоть с милостыней. Сын. Мама, я же тебе говорил: давай, буду высылать тебе… (Помогает матери снять сапоги.) Невестка. Вот приехали – и нечего назад уезжать. Обойдёмся без обратных билетов. Настенька, где бабушкины тапочки… (Берет в руки.) Я давно купила для вас, тёплые. Бабушка. Спасибо, Людочка. Ладные какие. Красивые. (Надевает.) Простите меня, с порога не о том. Правда, внученька? Дайте на вас поглядеть. Справные все. А это кто? 60

Внучка. Это Доша, бабушка. (Гладит собаку.) Он умный. Доша, это моя бабушка. Не лезь, не лезь! Видишь, бабушка, он сразу целоваться лезет. Бабушка. Так что же вы его в квартире держите? Ужас, большой какой, чтоб в квартире держать. Сын. Это комнатная собака, мама. Только на вид большая, а так – добряк. Бабушка. (Ей слышится голос Г у л и: вот с собакой, вернее всего, и подружишься… Собака почувствует. Ты на неё смотреть будешь, а она на тебя.) У нас дачники теперь тоже с собаками приезжают. Во дворах-то всегда собаки лаяли, погавкучее и помельче, чтоб кормить легче. И детям веселее, и звонок в доме. А теперь – мода. Внучка. Это не мода, бабушка. Это – в мире животных. Любовь к природе. Бабушка. В ошейнике и на ремешке – это не любовь, внученька. Это мода такая. Сколько же он хлеба съедает, бычок ваш ?! Внучка. Смешная ты, бабушка, его специальной едой кормить надо. Бабушка. Да-да, милая. Видно, устала я. Не всё понимаю. Смешно. Сын. Мама, ты, может, в душ пойдешь? С дороги? Бабушка. Нет, не буду сейчас. Сил нет. Только умоюсь. Невестка. Сюда, пожалуйста. Я сейчас вам полотенце чистое дам. Новое. Серёжа, покажи маме. Я полотенце принесу. Настенька, отведи Дошу, чтобы не мешал. А сама иди в комнате прибери. Опять, наверное, нитками оплела всё. Внучка. Я хочу с бабушкой. Бабушка. Сейчас, внученька, сейчас. Что ты там нитками – носочки вязать учишься? 61

Внучка. Это лучи лазерные, бабушка. Как в фильме про ограбление музея. Никто не пройдёт. Коснулся луча – и уже убит. Не понимаешь, что ли? Бабушка. Не понимаю. Внучка. У меня же лазеров нет, бабушка. Я нитки цветные натягиваю, как лучи по всей комнате. Только я между ними проскальзываю. Никто без меня не пройдёт. Хорошо я придумала? Невестка. Настя, я что сказала, ты же видишь, что бабушка устала. Ей надо переодеться, умыться, отдохнуть с дороги. Бабушка. Иди, милая, иди. Слушайся маму. Мы еще с тобой побудем. Внучка. Бабушка, бабушка, послушай! Посмотри на Дошу. Я хожу с ним гулять. Его надо выгуливать утром и вечером. Я нашла ему двух подружек. Только он не ухажёр у нас. Его кастрировали, бабушка. Он безобидный как евнух. Бабушка. Кто? Что? Невестка. Настя, я что сказала? Внучка. Иду-иду, мамочка. Я быстро всё сделаю. Я просто по бабушке вдруг соскучилась. (Уходит с Дошей в свою комнату.) Сын. Что-то случилось, мам? Бабушка. Нет. Ничего. Всё хорошо. Как Настя выросла… Дай, я на тебя погляжу… Уже и седина. Сын. Работаю. Бабушка. Работничек ты мой… А чуб твой куда делся? Такой ладный был. Сын. Старею. Бабушка. Глупый ты. Какая же это старость? В твои-то годы… (Открывает кран.) Сын. Там горячая есть, мама. 62

Бабушка. Нет-нет. Ты разве забыл? Я только холодной умываюсь. Только холодной. (Обернулась к сыну.) – Меня это бодрит и всегда напоминает молодость. Сын. Ты еще не старая, мам. Чего тебе об этом думать? О чем грусть? Бабушка. Не в том грусть, что старею, а в том, что не всё ещё во мне стареть готово. Слепну, а оно слышит. Кашляю, а оно петь хочет…Что это? Не пони маешь? Сын. Ты о чём? Бабушка. Так. Прости. (Открыла оба крана и подставила руки.) Сын. Я закрою дверь. Полотенце твоё здесь. Не стесняйся. Не торопись. Я на кухне буду, если что понадобится. Бабушка. Ничего не понадобится. Я быстро. Я уже и готова почти. Я ненадолго к вам. Мне только о деле переговорить. Сын. О каком деле? Бабушка. О наследстве. Сын. Наследство? Ну, ты даешь, мать. Ты что, миллионерша? Или телесериалов насмотрелась? Что тебе завещать-то? Бабушка. Иди-иди. Потом. Не миллионы, сынок. Потом... (Закрывает дверь изнутри. Снова слышится ей голос Г у л и: мяч – пасовать надо! Поймал – передал. Только увидеть успей – кому? – ведь ждать этот мяч кто-то должен. Кто? Не ждёт – не поймает…) Сын (проходит на кухню, где жена готовит на стол.) Слышала? Невестка. Слышала. (Тихо.) Может, это о квартире?

Сын. Какая квартира? Мать живет в заводском доме, которому сто лет в обед. Невестка. Не скажи. Мать – ветеран труда, ветеран завода, ветеран города. Отец был партийным работником, фронтовик. Может, у неё что-то есть? Сын. Они были простыми комсомольцами и остались верующими в своё поколение. Что они могли нажить? Для таких, как они, слово «нажить» равносильно «утаить» или «украсть». Невестка. Но они не пришельцы из Космоса! Сколько простых комсомольцев стали тайными миллионерами? Ты уверен, что… Сын. Уверен. Прекрати, пожалуйста. Невестка. Прости, ты не так меня понял. Это ты сбил меня своим вопросом «слышала – не слышала». А я вообще о другом хотела говорить. Может, ты предложишь маме задержаться, погостить? Сын. Ты действительно полагаешь, что мы сможем жить вместе? Невестка. Она же по-своему хочет: пусть живёт, где живёт. Но пару недель могла бы погостить. Видел, как Настенька к ней липнет? А мы бы с тобой в круиз съездили. Сын. Какой круиз, Люда? У меня работа. Отчет на носу. О чём ты говоришь? Невестка. Как о чём? Уже все знакомые ездили. Соседи, и те заграницей были. Ты сам сколько раз в командировки мотался? А я? У меня паспорт заграничный без дела лежит. Имею я право? Сын. Ну, это просто как четыре вечерних платья из «Простоквашино». А дочь? А Доша? Невестка. Я уже всё продумала. С Дошей побудет твоя мама. А насчёт Настеньки договоримся с друзьями. Мы их выручали, когда им надо было дочь на две недели оставить. Места у них достаточно. 64

Сын. Может, лучше Дошу им, а внучку с бабушкой? Невестка. Скажешь. Кто же собаку чужим людям отдаёт? А с Настенькой у них проблем не будет – не выгуливать, не готовить отдельно. Сын. Не знаю, как маме сказать. Невестка. Я сама скажу. Ты только не вмешивайся. Тише, кажется, мама идёт… Мама! Вам не нужно помочь? Бабушка. Нет-нет, Людочка. Все хорошо. Спасибо. (Выходит из ванной.) Невестка. Вы проходите в комнату, мама. Ложитесь на диване. А я подушечку вам дам. Так удобно? Минут через двадцать сядем за стол. Я пока всё приготовлю. Отдохните, мама. Бабушка. Спасибо, спасибо. Я только минутку. Ноги устали. Внучка. Мама, можно я с бабушкой посижу? Невестка. Не мешай бабушке отдыхать. Бабушка. Она мне не мешает. Пусть посидит рядом. Иди, моя хорошая. Внучка. Доша, идем. Невестка. Только не заговори бабушку. Внучка. Ну, что ты, мама. Я с бабушкой только про наше – женское. Невестка. Какое женское?! Внучка. А ты сама так говоришь, когда папа спрашивает. (Невестка выходит. Бабушка гладит внучку по голове, целует и спрашивает, улыбаясь.) Бабушка. А ты уже что про женское знаешь? Внучка. Всё. Я, бабушка, даже роды принимала у Барсика из нашего подъезда. 65

Бабушка. У Барсика? Внучка. Ты не понимаешь, бабушка. Он сначала был Барсиком, а теперь Барби. Он сразу был Барби, только никто не догадывался. Она такая гулена, эта Барби, просто путана, бабушка. Бабушка. Ой, горе ты моё сладкое. Где же ты таких слов набралась? Внучка. А что? Это хорошее слово. Женское. Раз мы женщины, то мы должны эти слова защищать. Бабушка. Сладкая ты моя! Какая же ты женщина? Ты ещё ребенок. Внучка. Я же расту, бабушка. Только медленно. Ты же сама знаешь, как трудно становиться женщиной. Вот я и готовлюсь. Я на тебя буду похожа, бабушка. Ты мне расскажи только, чтобы я всё знала. Бабушка. Что всё? Внучка. Всё. Про первую любовь. Как ты папу моего родила. И про дедушку. Я его совсем не помню. Бабушка. Ты и не можешь его помнить. Он умер давно. Внучка. Он был от войны раненый? Бабушка. От войны, внученька. Внучка. Террористами или моджахедами? Бабушка. Он на другой войне был. Это давно было. Внучка. А, знаю. Это тогда, когда в кино против танков со сватикой, да? Я играла на компьютере про такую войну. Я их всех перебила магнитной пушкой. А Колька из шестой квартиры хотел меня поцеловать за это. А я сказала, что на войне целоваться нельзя. Разве на войне целуются, бабушка? Бабушка. Целуются, внученька. Внучка. Целуются?! Это так не бывает, бабушка. Война не для целований. И в компьютере такого нет. 66

А в компьютере всё по-настоящему. Для целований – мне Колька показывал, что в компьютере есть. Зачем на войне целоваться? Бабушка. Чтобы победить. Чтобы жизнь была. Чтобы улыбались. Внучка. Странная ты, бабушка. Ты, наверное, всё забыла. Я тебе покажу про войну у меня на компьютере. Там любые игры есть: как грабить банк и вскрыть главный сейф. Даже папа смотрел. Есть игра, как стать террористом и уйти от погони. А ещё мне нравится, как нами управляют из Космоса. Если пришельцы, то они не улыбаются. В них сразу стрелять надо. Я тебя научу, бабушка. Наши – это которые улыбаются. Я – наша. Ты – наша. Доша тоже улыбаться умеет. Да, Дошенька?.. (Бабушка медленно засыпает и продолжает в полудреме слышать голос внучки, отвечать ей… Слышать голос подруги Г у л и: …А его девчонки в цеху как звали, помнишь? «Женечка молоденький, лейтенант с улыбкой…» А у него руки не было и голова седая. Ох, судили тебя девки за неулыбчивость… И опять голос внучки: наши – это которые улыбаются. Я – наша. Ты – наша. Дедушка Женя – наш…) Внучка. А ты была на войне, бабушка? Бабушка. Нет. Я только работала на оборонном заводе. Сразу после войны. Мы днём работали, а вечером в школе училась. Внучка. А почему я у тебя дома медали видела? А медали только на войне дают. Ты мне показывала, помнишь? Бабушка. Это медали за хорошую работу. Мне было восемнадцать лет, когда я стала начальником цеха. Невестка (входит в комнату.) Мама, а почему я об этом не знала? 67

Сын. Чего не знала? Невестка. Что мама в восемнадцать лет была начальником цеха. Сын. Мама, разве в восемнадцать? Бабушка. Да. Мы жили в Башкирии. Детей, чтоб не умерли с голоду, родители отправляли на силикатный завод. Там нас кормили. Внучка. Ты строила самолеты, бабушка? Бабушка. Нет, внученька, мы делали медицинскую продукцию. Для раненых и больных. Их много было в те годы. Внучка. Ой, какая ты молодец, бабушка! Как я тебя люблю! (Бросается к ней и обнимает её.) Невестка. За стол! Проходите, мама… здесь вам будет удобно. И рассказывайте… Бабушка. Да это давно было. И рассказывать, вроде как не ко времени. Невестка. Мама, всё ко времени. Это же наша семья. И наша семейная история. Теперь принято помнить о семейных реликвиях и заслугах. Рассказывайте, мама. Сын. Расскажи, мам. Твоей внучке это полезно. Внучка. А я сочинение напишу потом: моя бабушка – героиня. Бабушка. Какая я героиня? Я только работала. Герои – это которые на фронте. А у нас были только заводы. И работали такие вот девочки и мальчики, двенадцати–четырнадцати лет. Тебе уже десять? Вот видишь. Такие девочки у нас тоже были. Внучка. А как их звали, бабушка? Бабушка. Была такая симпатичная девочка Гуленька. Ой, какая с ней беда потом приключилась… (Бабушке слышится голос Г у л и: где наша не пропа68

дала? Помнишь, как чуть не попали под трибунал? Вот страху я натерпелась!)

Внучка. Какая беда, бабушка? Расскажи. Невестка. Всё. Всё, Настенька. Дай бабушке поесть. Поедим, потом чай будем пить и бабушка будет рассказывать. Мама, ешьте… Мама, о чем вы задумались? (Трогает мать за руку.) Устали с дороги? Покушайте… Бабушка (смотрит на стол.) Да что же вы на стол так много? Хорошо живете. (Пытается улыбнуться.) А это что – икра? Сколько же она стоит теперь? Невестка. Ешьте, мама, не спрашивайте. Серёжа хорошо зарабатывает. Бабушка. Значит, завод работает, Серёжа? Сын (смеётся.) Нет уже завода, мама. Не нужен. Стены и крыша есть, а вместо цехов со станками склады продуктовые. Бабушка. А станки куда делись? Сын. На металлолом. Бабушка. А люди? Сын. На улицу. Внучка. Бабушка, а ты икру любишь? Невестка. Настя, не мешай бабушке. Мама, вот я вам бутерброд сделала. Ешьте, на здоровье. Бабушка. На улицу? А ты, сынок, чем зарабатываешь, если завода нет? Тоже на улице? Невестка. Серёжа юристом в банке работает. Он заочно второй диплом получил. Внучка. Так вы в школе не учились, бабушка? Вот здорово! Эх, если бы у нас… Я бы тоже самолёты строила или что-нибудь для раненых. Невестка. Не болтай лишнего, Настя. Ты не понимаешь, что те девочки и мальчики, которые с ба69

бушкой работали, они после работы в школу шли и по вечерам учились. Внучка. Разве правда, бабушка? А почему? Вечером нельзя детей нагружать. У нас в школе есть наблюдающий по правам детей, ему можно пожаловаться. Бабушка. Потому что на заводе нас всех кормили. У нас же дома кушать нечего было. А я потом, через несколько лет, вечерний институт закончила. Инженером стала. И многие мои друзья так же. Учись хорошо, миленькая. Защитница ты моя, по правам детей. Невестка. Были бы тогда правозащитники – Сталина бы не было. Сын. И Сталина, и войны, и страны… Внучка. Какого италина? Бабушка. Что вы такое говорите? Я ведь из той страны. Мы сами работать хотели… Невестка. Вот Серёжа так же. Ему и заграницей работу предлагают. Он только не выбрал ещё – в Германии или в Канаде. Но мы не торопимся пока – уехать всегда успеем… Надо место выбрать… Бабушка. Куда уехать? Невестка. Где лучше условия будут. Серёжа хороший специалист, он может выбирать. Внучка. А я хочу в Англию. Там зеленые лужайки и по ним можно с собаками прогуливаться. По телевизору показывали. И Доше нашему понравится. А мама хочет в Канаду, да, мама? Там шубы меховые красивые… А папа – банкир. Где много банков – там папа будет. Бабушка. Что-то я не понимаю. Ничего не понимаю. Почему банкир? Инженером что – хуже разве? Инженер – он же всё делает! А банкир? Откуда товары возьмутся? Кто их делать будет? Банкиры, что ли? 70

Сын. Зато теперь войны нет, мама. Зачем воевать, когда все друг с другом торгуют? Машины, продукты, доллары – всё купить можно. Бабушка. Что всё? Сынок! Ты же не меняла с улицы! Что купить? Что поменять? Сын. Страну, мам. Бабушка. Страну? Сын. Страну. Чему ты удивляешься? Был Советский Союз – окна выбили, двери выломали, тепло выпустили. Где, что теперь? Вынесли страну, как мебель из дома. Никто не ищет украденного, все ищут место работы. Мы и создаём его. Бабушка. Для нас была Родина, а для вас стало место работы? Набрали у государства наши зарплаты и пенсии и нам же в кредит? Раньше это называлось «гоп-стоп», сыночек… Сын. Мама! Откуда у тебя такие представления? Бабушка. От жизни, сынок. От жизни. Растила тебя, растила. А ты? Ты – с ними?! Которые под клич «Перестройка!» страну разворовали. Мы с десяти-двенадцати лет всё понимали и страну берегли. По винтику. По колоску. На скамеечки становились, чтоб взрослее казаться. Может, и жесткая была власть, но из труб вода текла, а хлебные карточки на каждого старика и ребенка давали. Чтобы жили. А теперь? Вор в законе – депутат государственной думы. Сын. Закон защищает всех, мама. Бабушка. Слишком много этих законов стало. Раньше тоже судили, а только любой видел – за что? Сын. Ты не понимаешь, мама. (Тон и речь сына изменились, будто кто-то другой говорил это или читал с листа.) Социальное расслоение общества трактуется сегодня многообразным спектром новых услуг, отношений, профессий, а это требует расширения юридических формулировок. От этого много новых по71

правок и разъяснений. В этом – защита прав граждан, рынок юридических услуг, правовое сообщество. Всё это нацелено на людей. Бабушка. Вот именно – оплата услуг, нацелено... Ты меня не путай и языком юридическим от меня не отгораживайся. Я мать твоя. Стыдно. Я же сюда не из Космоса прилетела? Я ещё кое-что вижу, сынок. Прости за грубость. (Она опять слышит голос подруги Г у л и: начальник цеха? Директор завода? Кандидат в министры? Не перехвали. Он, может быть, весь в тебя по работе, а только мать свою – бросил…). Не о том мы с тобой. Дурачок ты мой дипломированный, не о том… Ты же – мой! Ты ведь со мной. Да? Сын. О чём ты? Что ты хочешь услышать? Ты же не за тем приехала, чтобы о законах со мной дискутировать? Бабушка. Не за тем, тут ты прав. Поумнел. Сам во взрослого папу вырос… (Гладит сына по голове, как маленького.) Смотри, внученька, какой у меня сынуля… Полысел от ума и усердия папка твой, внученька. Внучка. А у тебя, бабушка, как было? Какое горе? Что с Гуленькой было? Бабушка. С Гуленькой. Ох, сладкая ты моя! За девочку переживаешь. Как объяснить-то тебе? Не поймёшь, наверное. Сын. О чем ты, мама? Отвлекись. Ты о чём говорить-то хочешь? Не пойму... Невестка. Они сейчас, мама, все фильмы смотрят, все разговоры взрослые помнят. Внучка. Ты не думай, бабушка, что я маленькая. В некоторых странах, в моём возрасте, детей рожают. Нам в школе говорили. Так что я уже совсем взрослая. Бабушка. Ну и ну. Вот и мы, в твоём возрасте, вместе со взрослыми на заводе работали. А цех наш выпускал оборонную продукцию – утки керамиче72

ские – горшочки такие, только не для детей, а для раненых. Внучка. Я знаю, бабушка. Я в больнице видела. Бабушка. Знаешь сколько этих горшочков мы сделали – вагоны и вагоны, составы и составы. Вот и Гуленька, своими ручонками, каждый горшочек гладила. А утром стали осматривать их перед обжигом – печь такая – а они крысами обгрызены. Понимаешь? Сбежались все. Кто виноват? Хоть и не война, а законы военного времени ещё действовали. Прибежал лейтенантик безрукий – оперуполномоченный. Смотрящий, как сейчас говорят. «Под трибунал пойдёте! Под расстрел!» – кричит. И сам трясется, контуженый. Построил всех. Всех осмотрел. И детей, и взрослых. Он и увидел на пальчиках Гуленьки следы сала. Это ей из деревни привезли кусочек, она его в кармане держала и, время от времени, пососать доставала. А крысам этого запаха на глине достаточно оказалось. Внучка. И что было дальше? Невестка. Только не пугайте, мам? А то столько сейчас про репрессии… Бабушка. Чего пугать? Конечно, кто-то под трибунал и пошел бы, да только контуженый речью своей напугал, начал чересчур громко: «Диверсия! Кто надоумил! Признавайся!». А я ему и сказала тогда: «Не кричи на неё. Видишь, сколько их здесь? И всем кушать хочется. Ты им лучше привез бы мешок картошки, уполномоченный». – «А ты кто, соп лявка? – Старшая я в этой смене». Думала, он меня под трибунал отправит. А он промолчал. Ушёл. Два дня не видели его. На третий – привез, счастливый, подводу картошки. Сын. Значит, не совсем контуженый.

Бабушка. Совестливый. Все вы, мужики, совестливыми становитесь, когда женщина вас из ямы вытянет. Я его расцеловала тогда. На виду. А может, за то, что нас с Гулечкой не арестовал. Страху натерпелась за те два дня – смех сколько. Поцеловала его. Первый раз целовала. Смешно. Невестка. Ай, да бабушка! Ай, да скорая на расправу! Внучка. При всех можно целоваться только с папами. Бабушка. Так это и был потом твой дедушка. Сын. Это правда, мам? Ты никогда не рассказывала. Внучка. Я теперь хочу на тебя быть похожей, бабушка. Я тоже целоваться буду. Я же смогу, бабушка?! У меня все рефлексы есть правильные. Невестка. Что ты такое говоришь, Настя?! Какие рефлексы? Внучка. Потому что эти рефлексы, мама, которые про любовь, самые стойкие в человеке. На канале «Природа» об этом целый фильм был. Поэтому среди зверей войн не бывает. Только, если самец на самца. А ещё – львицы львов прогоняют. Старых. Только их жалко. Они не могут без семьи жить и погибают быстро. Потому что одному всегда страшно, даже когда ты лев. Сын. Это, когда старый. Невестка. Это, когда одинокий. Бабушка. Это потому, что ты стал не нужен. Чужой. От этого просыпается самый сильный рефлекс – страх. Он все остальные чувства и рефлексы парализовать может. Когда не знаешь, что завтра будет, не до любви. Забудешь… Я – что сейчас помню? Что со мной происходит? Что плачет? «С чего начинается Родина?» – пели. Где она теперь? Сестра на Украи74

не осталась, брат – в Таджикистане, племянник – в Эстонии… Это какой нож надо было иметь, чтобы каждую семью на кусочки разрезать?! Люди им не нужны. Города не нужны. А ведь у каждого мать. А у каждой матери – та страна в сердце живёт. Как на фото в семейном альбоме. С тобой моя память, Серёженька. С голопузеньким и улыбающимся, как на фотографии в рамочке. Об этом я говорю. За этим приехала. Поздно мне про законы судить. Мне в глаза поглядеть. Мне тебя потрогать. Где улыбка твоя? Почему ты забыл её. Мать – это и есть совесть… Страшно, когда без улыбки живут. Как маски вокруг. Женщины рожать не могут, когда страх снится. О чем этот страх?.. (Вдруг резко зазвонил звонок в прихожей. Включился селектор. Мужской голос объявил: внимание жильцов подъезда № 3. Подъезд закрыт. Охранник на месте.) Бабушка. Что это? Сын. Это охрана, мама. Ты же знаешь, какое сейчас время. Вечером подъезд закрывают. Охранник пропускает только жильцов. У нас и Настенька в школу только с охранником ходит. Бабушка. Как?! Я не поняла... Невестка. Да, мама. И в школе охрана. И я, когда по магазинам еду, тоже не одна. Бабушка. А как? Под конвоем, что ли? Сын. Ну, мамуля, не утрируй. Такая сейчас жизнь. Всё под контролем. Бабушка. Так кому она нужна, такая жизнь?! Кому нужна эта икра на столе, чтобы собственную семью за замками и охранниками прятать? Это же тюрьма?! От кого – от людей закрываться?! (Бабушка одной рукой взяла себя за голову и, медленно раскачиваясь на стуле, приговаривала.) Боже мой! Что же это такое? Что же это такое на мою старость всё?! Биз75

несмен... охрана... Дожила. Инопланетяне какие-то вокруг. Не хочу я такой жизни. Ой, не хочу... Устала. Можно, я прилягу пойду. Что-то не то со мной. Извините. Прости, маленькая. Устала бабушка. С собой бороться устала. Сын. О чём ты, мама? Бабушка. Говорю же тебе: не в том беда, что старею, а в том, что стареть во мне, старой, не хочет. Не готово стареть во мне что-то. Как листья на дереве осенью: с одной стороны облетели, а с другой – шелестят ещё. Внучка. Ты о чём, бабушка? Бабушка. Я о вас, внученька. Смешная эта жизнь. Смешная. Сын. Почему смешная, мама? Ты всегда, сколько помню, говорила – тяжёлая… Бабушка. Нет, сын. Смешная. Тянули, как ломовые лошади, и не видели. Ничего не заметили, не запомнили. Порадоваться – не успели. Или не умели? Работать нас научили. Смешно. Всё бежали куда-то, бежали. В суете и вдогонку. За наградой, квартирой, зарплатой, за пенсией! На кладбище – деньги вперёд?! За себя и людей – не стыдно. А вас – жалко. Смеётся над нами жизнь… Не интересно живете. Не интересно. Не радуетесь. Витринами озадачены. Ценниками озабочены. Трудности каждое утро перед собой раскладываете, как пасьянс. Думаете, что улыбка от вас далеко, не достать улыбку. А жизнь улыбается рядом совсем – как клоун за бумажной маской. Смешно. Невестка. Серёжа, помоги маме. Настя, иди в свою комнату. Я тебя позову потом. (Сын помогает матери подняться и уводит её. Внучка остается с матерью.) Внучка. Мама, можно я посижу немножко? 76

Невестка. Тогда помогай тарелки со стола убирать, а потом, когда бабушка отдохнет, чайный сервиз на стол ставить будем…

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ Невестка. Я же хотела, как лучше. Все самое вкусное на стол поставила. Я и не подумала, что ей икра чем-то необычным покажется. Сын. Ладно, ладно. Не расстраивайся. Я ей валерьянки дал. Ставь чай. Будем жить дальше. О чём она просит меня? Невестка. Соскучилась она... Конфеты какие ставить? В коробке? Сын. Да, ставь всё. Что же мы – прибедняться будем? Из огня да в полымя. – (Обнимаются, успокаивают друг друга.) Дочь легла? Невестка. Нет, хотела её уложить, но она перевозбудилась. Всё равно не уснёт. Пусть посидит с нами. Сын. Хорошо. (Входят бабушка с внучкой, проходят к столу, садятся.) Бабушка. Вы, дети, меня извините. Дуру старую. Мне бы, действительно, радоваться, что у вас всё хорошо и всё есть. Да я и рада как будто, но, только успокоилась за вас, а сразу брата вспомнила, сестру. Как они там? Старые уже. Жизнь сейчас, сами знаете, какая – может им и поесть нечего. А я здесь... Пировать села. За всех сердце болит, как и у них за меня, наверное. Невестка. Мама, вы не думайте плохого. Серёжа очень много работает. Действительно работает. Ради семьи. Знакомые наши в Канаду уехали, нас зовут. 77

Но Серёжа говорит: «Никаких канад. Здесь моя мать. Могила отца. Здесь и мы подниматься будем». Бабушка. Я знаю, Людочка. Он у меня с детства и умный, и внимательный. (Бабушка тянется через стол и трогает сына за руку.) Ты у меня молодец. Я знаю... Прости, что наговорила я. Невестка. Он в отпуске уже четыре года не был. Какой отпуск?! Ни выходных, ни праздников! Зубы болят – к врачу его вырвать не могу. Всё работа и работа, Господи! Бабушка. А почему, Серёжа? Здоровье не купишь. Здоровье надо беречь. Люда правильно говорит. Сын. Время, мама, такое. Это же, как конвейер на заводе, мама. Ты ведь у меня заводская – знаешь. Процесс задерживать нельзя. Бабушка. Это верно. Знаешь, чем мать задобрить. Заводская. Вся жизнь в цеху прошла. Из наших-то и осталось уже в живых – я, да ещё две. Сын. Вот видишь, мать, ты всё понимаешь. Разве я мог в пикетчики идти или в болтуны всякие, чтобы все эти перестроечные годы ждать манны небесной? Мне работать надо. Семью кормить. У меня дочь растёт. И Людмиле моей надо себя женой чувствовать. Одеваться и все прочее. Да и сам я, чего-то стою, наверное. Бабушка. Я понимаю. Трудно сейчас. Всё запуталось. Ведь мы что могли? Работать. Учиться. Подниматься. То на самолёты. То на комсомольские стройки. Как волны. В Сибирь. На Север. На Ангару…Что они без нас сейчас? Смеялись над собой – пьяницы, мол, тунеядцы, халтурщики – самим над собой и смеяться легко. Но мы же могли. И молодость была. И романтика. И гордость. Как это теперь поднять? Оживить? Ты в баскетбол не играл? За мячом надо бежать. Мяч 78

надо бросать. Игроков вокруг – надо видеть. И всё это – топот ног, удары мяча, крики и запах пота – под свисток или крики болельщиков. Запах пота и смех. Сын. Так и поднимем, мама. Главное, чтобы каждый нашел себе место и выстоял. А продавцом ли, в охране или грибы заготавливать – это не важно. Когда каждый найдёт силы выстоять и подняться, то вся страна оживёт. Мы же живучие. Мы же не нация. Мы – конгломерат. Коктейль. Настойка скифов. В нас такая силища заложена. Только не надо драматизировать. Я тебе расскажу, Люда знает, к нам французы приезжали. Делегация. Спрашивают: правда, что у вас полстраны зарплату не получает? Правда, что у вас заводы не работают? А как вы живёте тогда? У нас, в Европе, если бы на неделю зарплату задержали, то пол-Европы бы просто вымерло, сразу. Бабушка. Это так, сын. Я знаю. А у кого нет сил – как помочь? У кого нет средств – как жить? Кто им даст? Сын. Не драматизируй, мам. Показывают по телевизору кубанское село, здоровая семья – есть нечего. Где? На Кубани? Какие же это кубанцы тогда? Какие станичники? Дать, мама, можно только богатому, а помочь – только сильному, Это давно умные люди заметили. Бабушка. Не судите, да не судимы будете. Знаешь такую присказку. Много в жизни всякого. Как жить – не помогая и не поддерживая? Сила – это не рост с мышцами, это – когда есть желания в тебе. Как с мячом в атаке. Кому передать? Куда бросить? Я, например… Сын. Так ты о себе говорить приехала? Бабушка. Я не нуждаюсь. Пенсию платят – чего мне? Мне людей жалко.

Невестка. Правильно, мама. У Серёжи (невестка остановила рукой мужа), в его компании, тоже помога-

ют. И школе, где Настенька учится. И нашей больнице на новое оборудование деньги давали. И в дом престарелых подарки на Новый год... И Серёжу на работе очень ценят. Он постоянно идет на повышение. Сейчас направляют на международную конференцию на борту круизного судна. Только он сомневается. Бабушка. Почему, Серёжа? Невестка. У них, мама, такое правило, что супруги не должны ездить без жён. Это не этично. Жена создает имидж семьянина, отца. А хорошая семья создает имидж государства. Видела по телевизору, как жена Билла Клинтона облагораживает своего мужа? Бабушка. Конечно. Такой непутёвый оказался. А она – молодец... Невестка. И небезопасно без жены. Бабушка. Небезопасно? Невестка. Ну, в том смысле, что для семьи небезопасно. (Улыбается.) Вы же меня понимаете? А без устойчивого тыла в лице жены муж теряет свой производственный потенциал, работоспособность. Сейчас об этом много пишут. Бабушка. Это правильно. Я совершенно с этим согласна. А когда ехать надо, сынок? Невестка. Через неделю. Бабушка. Ну, и поезжайте вдвоем. Невестка. А Настенька? Доша? Бабушка. Какая Доша? Внучка. Не какая, а какой, бабушка. Вот этот! (Показывает.) Невестка. Дочь мы друзьям можем оставить. У них своя такая же, с Настей в одном классе учится.

Им вдвоём хорошо будет. А вот за Дошей надо присмотреть. Бабушка. Так что я – за собакой смотреть приехала? Сын. Мама, ты пойми, это не просто собака. Для нас это член семьи. И чужим его не отдашь. За ним уход нужен. Выгуливать надо. Готовить ему надо. Бабушка. Ничего не пойму. Вы что думаете, что я гожусь для ухода за собакой и не гожусь для того, чтобы остаться с внучкой?! Сын. Мама, Настеньке там лучше будет. Бабушка. Лучше, чем со мной? Невестка. Вам отдохнуть надо, мама... Бабушка. Да какие же хлопоты с внучкой, боже мой?! Что же это? Невестка. Нет-нет, вам надо отдохнуть. Вы, мама, берегите себя. Бабушка. Прости меня, Людочка. Ты с таким нажимом произнесла «мама», что я твою власть почувствовала. Беспокоишься. Не хочешь, чтобы я здесь во что-то вмешивалась. Всё правильно. Свою семью бережешь. Правильно. Поняла я. Что я знаю о вашей жизни? Вам теперь самим виднее. Не помешаю. Зачем я тогда здесь, если Настеньки не будет? Квартиру закрыть можно, а с собакой здесь – тоской выть – я не останусь. Сын. Мамулечка, ты устала... Невестка. Подожди, Серёжа. Мы что-то не продумали. Извините, мама. (Невестка обняла бабушку за плечо.) Ну, конечно, Настеньке лучше с вами. Мы просто боялись вас перегрузить. Конечно, можно всё уладить. Правда, Доша? (И она поспешно стала обнимать по очереди и Дошу, и Настеньку, напряжённо следившую за взрослыми, и опять бабушку.) Успокойтесь. Берите конфеты, варенье. 81

Бабушка (хватается за сердце.) Ох, тяжело что-то. Невестка. Это с дороги. Расслабьтесь. Я вам на ночь чай с молоком и мёдом сделаю. Спите спокойно. (Подчёркнуто внимательно говорила невестка, вдруг спохватилась.) Чего это я? Господи, прости. (Бабушка испуганно перекрестилась.) Невестка. Сама не знаю, как вылетело. Бабушка. Слово не воробей. Я сама иной раз заговариваюсь. (Примирительно сказала и подвинула к себе налитую невесткой чашку.) Невестка. Не стесняйтесь, мама. Берите, что видите. Вы же дома. А я вам потом, когда захотите, покажу, где и что у нас лежит. Ночью ли захотите и встанете, или утром рано. Бабушка. Ну, что я сама не разберусь? У всех хозяек одинаково. А у тебя, я вижу, порядок особый. Всё на своем месте. Сын. Это она молодец. Моторная по хозяйству. (Добавил, улыбаясь.) (Пьют чай, посматривая друг на друга.) («Умная она, – думает бабушка о невестке, – хитрющая. Заботливая, куда там, мать к сыну не подпус кает...».) Невестка. Как вы, мама, рассказываете хорошо. Прямо хоть записывай. Сын. Маме есть, что вспомнить!.. И приятно, наверное, да, мам? Бабушка. Приятно. Невестка. Мама, а была какая-то особая награда? Тёплой памятью… Бабушка. Была. Шапку мне подарили от заводоуправления. Собачий мех самый тёплый. Зима ещёне кончилась. Нельзя было без шапки. Такая зима 82

холодная и такая длинная – страх! (Тихо поёт, будто себя успокаивает): «…И ветер ли нас среди ночи раскачивал, И дождь ли холодный нам сердце подтачивал, Мы в ритме качались порывам согласно, И я понимал – ты согласна! Согласна…» (Доша ткнулся бабушке в ноги. Просил погладить. Хвостом, глазами, радостными изгибами спины – просил. И бабушка гладила. Гладила.) Невестка. Как странно – зима, шапка, Доша… Тепло. Сын. Так, что, мама, можем мы рассчитывать на тебя и собираться через неделю в поездку? Бабушка. Конечно. Это же надо для работы. Какие могут быть разговоры. (Сын с невесткой облегчённо вздыхают, улыбаются.) Невестка. Кто-нибудь ещё будет чай пить? Нет? Тогда я начинаю убирать со стола. Настенька, помогай мне, доченька... Мама, мама, не надо ничего делать. Мы сами всёуберем. Бабушка. Дай мне немного пошевелиться. (Бабушка вместе с невесткой переходят на кухню.) Невестка. Потом я покажу вам, где у меня что. Здесь всё припасено. Не экономьте. Я и деньги оставлю вам. (Невестка ласково полуобнимает бабушку.) Здесь, мама, смотрите, кастрюльки... Крупы: рис, гречка, манка... вермишель итальянская, очень вкусная, и готовить легко. Соль, спички... Консервы в лоджии в двух шкафчиках... Холодильники. Их у нас два. Один – наш, другой – для Доши. Бабушка. Как для Доши? Невестка. Для Доши. Здесь его колбаса, его мясо. Говядина и свинина. И косточки. И консервы: полный холодильник. Я ещё подкуплю, чтобы на десять дней хватило, а потом мы приедем. Ему надо варить 83

отдельно. Остуживать. Он любит, когда за ним ухаживают. И всё понимает, и ждёт. Он у нас умный... (Бабушка вдруг медленно начала опускаться, и сын, подскочивший сзади, еле успел удержать её.) Сын. Мама! Что с тобой? Люда, стул давай! Валерьянка где? Давай, скорее... Мама? Бабушка. Холодильник для собаки... (Шепчет, дрожащими руками поддерживая стакан в руках невестки, и пьет из него.) Смешная эта жизнь. (Пытается улыбнуться.) Не сердись, сын. Старуха уже... (Обреченно машет рукой.) А если бы я с вами осталась, то ты и мне бы холодильник купил? Не сердись на мать... я всё понимаю... Смешно мне… (Мать лежит на диване. Сын сидит рядом – держит её руку. Горит ночник. Доша лежит вытянувшись и смотрит внимательно и преданно. Мать и сын разговаривают вполголоса.) Бабушка. А помнишь наш посёлок? Барак? Трубу завода? Подвешенный пожарный рельс? Сын. Я помню, мам. Я даже помню палисадник и картошка цвела. И цветы на подоконниках у всех были. Бабушка. А песни помнишь? Помнишь, как пели по вечерам? У отца твоего такой красивый голос был... (Мать приподнимает голову, будто слышит тихую музыку, и декламирует нараспев.) «Hiч яка мiсячна, зоряна, ясная, видно, хоч голки збирай. Вийди коханая, працею зморена, хоч на хвилиночку в гай. (Тяжело дышит, словно задохнулась.) Ты помнишь? Сын. Помню, мама... я помню, как папа пел в клубе. Я все слова помню (поет):

Белый снег на крутом берегу Я никак позабыть не могу. Птицы лапами мне на снегу Написали письмо: «Приголубь…» Припев: Приголубь меня, светлая даль. Успокой меня, берег реки. Дай мне снега холодный хрусталь Пить с протянутой тёплой руки. Снег растает и птицы взлетят. Нам уже не вернуться назад. Рукавичку на белом снегу Кто-то здесь обронил на бегу… Припев. Строчки слов из следов на снегу Берегу, а сложить не могу: Быстро тают на солнце слова, Жёстко-сухо желтеет трава… Припев. И растаял наш снежный роман: Дрожь озябших доверчивых губ. До сих пор меня сводит с ума Поцелуй… у судьбы на бегу… Припев. (Последний припев поют вместе. Долго сидят молча.).

Сын. А потом были танцы под патефон. И вы с папой танцевали... Бабушка. Ты, правда, это помнишь? Танцы под патефон. (Говорит задумчиво и, улыбаясь, вспоминает.) Бабушка. Патефон... – это была роскошь. Даже не патефон, собственно, а пластинки. Их было мало. У переселенцев – москвичей, ленинградцев – сколько бы мало вещей ни было, но пластинки, одну-две, хранили. Золото и ценные вещи меняли на хлеб, картошку, лекарства. А пластинки берегли. На танцы ходили со своими пластинками. Знали, у кого что есть.

Сын. Я помню, у нас была одна-единственная, но на ней ваша любимая с папой «У самовара я и моя Маша, а за окном давно уже темно...». Я её тогда и запомнил. Бабушка. Отец, можно сказать, с войны привез. Из госпиталя. Ему хирург подарил за живучесть... 3а то, что он выжил после операции. Эту пластинку я берегу до сих пор. Сын. Не может быть?! Бабушка. Может! (Она сказала это совсем просто, обыденно. И тем же ровным голосом, будто стряхнула с себя дурной сон, продолжала.) Раз уже об этом речь зашла, то давай и дальше. О наследстве. Сын. Каком наследстве, мама? Что у нас есть? И почему так серьёзно? Бабушка. Оно довольно громоздкое. У меня занимает отдельный шкаф. И требуется уход... Сын. Погоди-погоди, мать. Ты видишь нашу квартиру. Тут нет ничего лишнего. И места нет лишнего. И ты видишь, с каким вкусом Люда создает интерьер... Бабушка. Собака, значит, вписывается в этот интерьер, и второй холодильник... Им и место нашлось... (И опять слышит голос Г у л и: найди себе место, чтобы никому не мешать, чтоб на тебя и собака домашняя, если наступит – подумает – коврик. И лежи, пока ктото из них почувствует твоё тепло, потому что своего мало оказалось. И станет тебе тогда, в этом коридоре, и место и время. И оставят тебя при этой обязанности: тёплой быть.) Сын. Ты же умная, мама. Ребёнку прививается любовь к животным. А раз есть собака – нужны и особые условия... Коврик, холодильник, продукты. Бабушка. Коврик? Место мое? А ты знаешь, что мать твоя колбасы не позволяет себе купить, а у вас – холодильник для со… (Посмотрела на собаку и не смог86

ла произнести вслух, только погладила Дошу, меж приподнятых чутко ушей.) Прости, пёс.

Сын. Зачем ты об этом? Я давно тебе предлагал меняться и съезжаться. Квартиру купим побольше. У тебя будет отдельная комната. Бабушка. Нет, сын. О квартире ты не говори. Для тебя это метры квадратные и жилплощадь. А для меня – дом. Я там твоего отца помню. В каждом предмете, в каждом скрипе половиц. Мне с ними доживать. Половицы слушать. Не залежусь. Ты вот говорил, что знакомые ваши в Канаду уехали, а я сразу подумала – значит, у них здесь дома не было. Дом – это не стены. Он всё помнит. Всех. Кто как двери закрывал, кто как смеялся. Разве это можно бросить или обменять? На что? На стены пошире? На новые обои? Я понимаю, вы начинаете жить по своим меркам. Сразу. Много. Все. И всего хочется. А я не доживаю свою жизнь – я её берегу. Чем меньше сил, тем я чаще оглядываюсь. Там мои силы. На заводе. На баскетбольной площадке с девочками. А отец твой с судейским свистком. Улыбается. Соседи ли зайдут... друзья ли... Ветка ли поскребётся – оттуда. Смешная эта жизнь. (Иронично улыбаясь, смотрит на сына.) Обиделся? Будет и вам тепло ваше. Не дай Бог, на старости лет обузой кому-то стать, не дай Бог! (Крестится). Сын. Мам, не надо так. Бабушка. Ладно. Не сердись на мать. Давай снова о деле. Я хочу оставить тебе пластинки. Сын. Пластинки? А причём здесь шкаф? Бабушка. Их около двух тысяч. Сын. Сколько?! Лучше бы ты машину на эти деньги купила! Бабушка. Я не обижаюсь. Хотя это обидно слышать от тебя. 87

Сын. Мама, послушай. Я понимаю, что тебе неприятно. Но не нужны нам пластинки. У нас даже проигрывателя нет. Только магнитофон. Бабушка. И ты меня пойми. Для меня это не просто пластинки – это моя молодость, голоса друзей... Это... Как тебе объяснить? Как тебе рассказать про нашу с твоим отцом свадьбу? Про алюминиевую кружку «Смерть фашизму!» – подарок свадебного стола? Она и сегодня стоит в серванте. Про пахнущий табаком тулуп старика-татарина, в который он нас закутал? Про кусочек сала? Сухарик? Собачью шапку? От всего этого – из той страны – удивление французов и фраза «пол-Европы бы вымерло». Понимаешь? Понимаешь, из какой страны я?! Сын. Понимаю, а ты подумай теперь, куда я эти пластинки дену? Что буду с ними делать? Пыль вытирать с них? Доше показывать? Придумай что-нибудь. Придумай. Передай музею, клубу, библиотеке. Раздари. И вернёшь то, что вложила в них. Бабушка. Я вложила в них душу. Ты этого не понимаешь? Сын. Не надо, мама. Я всё понимаю. Но я вырос в другом времени. У нас разная с тобой сцепка с жизнью. Разные опоры. Бабушка. Что же это за опора, если сын не понимает родную мать? (Оба разговаривают ровно, не повышая голоса. Как о самом обыденном.) Сын. Понимаю. Но жизнь другая. Вероятно, ты не сможешь по-другому закончить свою. Но пойми – привезешь ты мне эти пластинки – а я их потом – потом, понимаешь, – продам, раздам, растеряю... Бабушка. Ты убиваешь меня. Неужели твое наследство – холодильник для собаки? Сын. Не драматизируй. Ты сама так не думаешь. Ты с этой идеей будто, Бог знает, откуда приехала – 88

из столетней давности. Не надо усложнять. Успокойся. Живи. Живи, пока живётся. Тебе хорошо с пластинками – живи с пластинками. Не паникуй. Ничего не теряется. Но есть в этом какая-то искусственность. Когда их десяток – любимые. Но когда тысяча – им другая цена уже, смысл другой в них. Будто корысти в них больше, чем любви становится. И не чужие мы. И не надо ругаться. Нам всё надо сохранить. И друг друга. И то, что нажито... А теперь вот – и Дошу. Правда, Доша? (Доша поднял голову и выразил улыбку – показал зубы и язык.) Ты правильно говоришь, «на жизнь обижаться бесполезно – она бежит и заставляет бежать дальше»... Бабушка. Да уж, не ляжешь – не умрешь (подтвердила согласно). Сын. Ты помнишь, учила меня когда-то, что жизнь нельзя обойти или спрятаться от неё, но и нельзя в неё биться головой, как в стену. Умные люди должны уметь договариваться. Не обостряя. А родные – тем более. Так? Бабушка. Запомнил. (Ласково таскает его за волосы.) Научился мать дурить. Сын. Твое настоящее наследство, мама, – душа, которую ты вложила в меня. Большего и не надо. Пластинки, которые будут напоминать мне о вас, песни, которые пел отец, мелодии, под которые вы с ним танцевали в клубе, твои любимые – я, конечно, сберегу... Это я виноват. Бабушка. А ты знаешь, ту песню, которую сегодня ты вспомнил, отец написал сам. Для меня. Сын. Он же не играл. Бабушка. До войны он окончил музыкальную школу. А потом – остался без руки. Слава Богу, живой. Для меня его Бог сохранил. Так подруга моя говорит. Вот и я повторила. Чудно. 89

Сын. Что чудно, мама? Бабушка. Извини, это я о своём… Он очень талантливый был, твой отец. Когда с завода ушел, работал физруком в школе и тренером по баскетболу у нас на заводе. «Безрукий физрук – он и тренер, и друг» – про него говорили. Очень его уважали. Внучка. Ты сразу влюбилась, бабушка? Невестка. Настя, веди себя прилично. Бабушка. Когда уполномоченным был на заводе – боялась, как все. Когда тренером стал – сердилась и простить не могла. Сын, невестка. За что, мама? За что-о?!. Бабушка. Я ведь была капитаном нашей команды, а он на первых же соревнованиях перевёл меня в запасные. Со мной мы проигрывали, а без меня – выиграли. Внучка . Почему, бабушка? Ты же капитаном была?! Главная! Бабушка. Он сказал, что игра в баскетбол – как обычная жизнь, как война: её не главные делают, а те, кто умеет держать мяч и поддерживать тех, кто рядом. Главные – замыкают игру на себя, и другим не дают раскрыться. Главных – их сразу видно противнику, их легко перекрыть, заслонить, выбить. Играть «на себя, лучшего» – это как льву постареть раньше времени… Что с ним делают, внученька? Правильно, выгоняют из стаи. Невестка. Хороший пример. Поучительный. Сын. Ты как-то по-другому сегодня об отце говоришь… Будто и не ты. Бабушка. Будто и не я. Подруга у меня есть. Всю жизнь мы о нём с ней. Невестка. А что еще она о нём говорила? Бабушка. Любит она его. Его уже нет, а она любит. Гулька-свистулька… 90

Внучка. Он же твой, бабушка?! Бабушка (обнимает внучку). Я думала, что я ему для работы нужна. Что вся моя жизнь – для работы. Что семья – это стране нужно. Смешно? И печально. Все честно делала, организованно – как пластинки в шкафу складывала. Меня называли «чапаевкой», а Гулечку нашу – «танцующей таблеточкой». Почему «таблеточкой»? Она на всех приятно действовала, как таблетка сладкая. Смотришь – улыбаешься, рассосешь – влюбляешься… Внучка. А дедушка – он молодой или старый был? Бабушка. Его часто спрашивали: почему не стареешь, физрук без рук? А он засмеётся в ответ и споет, на блатной манер: Молодая рука моя затерялась в атаке, А я дальше шагал, наступая на маки, наступая на боль, на врага наступая… И осталась рука моя навсегда молодая. Я её не предам, я её не оставлю, Я устал без неё, но калекой не стал я, опущусь на колени – не надо креста мне: Мне рука молодая продолжением станет. Ты меня поцелуй молодыми устами, Я хочу, чтобы мы от объятий устали… Молодая рука моя машет мне с батареи… Там был ад, а теперь – мои райские двери. Сын. Почему ты так мало рассказывала о нём? Бабушка. Прости меня, сын. Невестка. Серёжа, у нас, кажется, балкон раскрылся. Посмотри, пожалуйста. 91

Сын. Балкон? Я сейчас, мама (выходит). Невестка. Простите, мама, что вас растревожили. Что-то у вас случилось? Бабушка. Спасибо, Людочка, я справлюсь. Передохну сейчас. Что-то вспомнилось вдруг необычно так. Я глазами моей Гули-подруги увидела. Что уж теперь говорить? Не смогла по-другому. Невестка. Так часто бывает, когда о любви. Внучка. О какой любви, мама? О какой любви, бабушка? Сын (входит). Вы всё о любви? Ты меня поразила, мама. Я думал всегда, так и в посёлке говорили, что ты любишь только завод и станочный парк… (смеется). И бригаду свою, если вымпел завода выиграли. Ещё? Ещё платья новые любила, сама шила, сама лучше всех в них выглядела. Танцевала с отцом лучше всех. Помню. Но песни? Про любовь? Отец песни сочинял? Тебе? Бабушка. Он мне несколько песен своих пел. Когда мы вдвоём оставались… Сын. Спой что-нибудь. Бабушка. Спою. Мне ведь тоже приятно. (Поет.): Опять весна – И будто нету боли, И снова солнце слепит мне глаза… Весна вокруг Цветами стелет поле И высоко вздувает небеса! Как в первый раз Окно раскрыто настежь И шмель в него влетает и жужжит… Привет, весна! Я снова верю в счастье… Пришла весна, а значит – будем жить! И ты, любовь, Не прячь седые пряди, 92

Ведь наших лет нам не зачем таить… Моя весна! Присядь со мною рядом – Я поцелую волосы твои. Блестит вода В бутоне алой розы И капелькой по веточке бежит… Жива весна! Любить ещё не поздно… И голос твой мне голову кружит!

Сын. Спасибо, мама. Замечательный вечер. Мы давно не виделись, и тебе показалось, что между нами уже нет былого понимания. Прости меня. Мне тоже подумать надо… Отдыхай. Утро вечера мудренее. (Поцеловал её, продолжая держать за руку. Поднялся. Кивнул в знак принимаемого от неё молчаливого согласия.) Тебе свет выключить? Бабушка. (Прошептала.) Я сама. (Он повернулся и пошел к двери. Доша поднялся за ним следом, остановился, вернулся и лёг опять рядом с диваном, глядя на бабушку. Бабушка откинула одеяло и села на диване. Одна рука свесилась, и Доша, приподнявшись, потерся об неё мордой. Бабушка гладила его. А у самой перехватывало горло.). Что, Доша? Будем мы с тобой понимать друг друга. Собака, собака. Тёплая шерсть. А душа у тебя тёплая, шерстяной? Всё понимаешь. Видишь, как сын мой вырос. Юрист. Защищает кого-то. Кого? Столько юристов стало, будто сто врачей на одного больного... А сто врачей – известное дело – никого не лечат. И совсем они для другой цели над ним. То – юристы, а это – сын. Что за жизнь? Что я в ней понимаю? Страх? Холодильник для собаки, глазок в доме. Где у них этот глазок, который меня рассматривает? Не знаешь, Доша? Абсурд. Дом с охраной... Замок на ключик. Смешно мне. Печально. Считала себя повидавшей, ко всему подготовленной, а оказалась несдержанной и скандальной. Пусть бы я на невестку раз93

дражалась, а то ведь на сына. На кровиночку мою. За что наказание? Сын прав. Мое непонимание от того, что мало жили рядом. Я не против собаки, но люди родные – всё дальше? решетки на окнах? ребенок с охраной и мама… с охранником? отдыхать от работы… и отдыхать от страны?! Как в тюрьме за колючей проволокой? Разве сын виноват? Мать не посвящает в свои проблемы? Уводит от семейных споров? Семью защищает, которую создал. И меня бережёт... Или не доверяет? Чего обижаться? Я сама оттолкнула его от себя? В чем его упрекаю? Откуда у меня это раздражение? От старости? От одиночества? От газетных реклам и криминального видео? Голова болит от них и нервы не на месте... Я с собой не в ладах, а как же мне с сыном-то? Сыночка мой, ты прости меня. Не невестка тебя отняла, не перестройка отдалила... Я сама отнесла тебя в ясельки... Тебе только два годика было... Как же ты плакал. Как же ты плакал, кровиночка моя. Пуповинка моя, родненькая... (Она зажала уши ладонями. Закрыла глаза. Запрокинула голову. И то ли шептала, то ли припевала, то ли молилась.) Ой, ты лыхо... лыхо ся... Полюбыла... Петруся... Ой, лыхо... лыхо ся... (Слёзы катились из глаз. Она не пыталась удерживать их. В дверь комнаты проскользнула внучка и обняла её.) Внучка. Бабулечка... Бабулечка, почему ты плачешь? Бабушка. (Сквозь слезы.) От любви, внученька... Внучка. Разве от любви плачут? Бабушка. Плачут, милая, плачут... Внучка. Ты дедушку вспомнила, да? Бабушка. И дедушку тоже... Дай, я тебя поцелую, солнышко моё… (Вытирает глаза и обнимает внучку.) Горюшко ты моё сладкое…

Внучка. Разве горюшко бывает сладкое, бабушка? Бабушка. Бывает. Ой, бывает, моя ты сердечная. Ой, бывает. Такое сладкое, и такое горе. А за что? За что мне медали дали? Зачем они? Потому что любви не знала? Потому что железной казаться нравилось. Бог мягкой создал, а я умнее решала быть – я ремень командирский на талии стягивала, шлем танкиста рукой трогала. Кто с кем в прятки играл? Кто над кем посмеялся? Я сама это сделала. Я сама. Лейся, дождь, на меня! Рви мне волосы, ветер! Чтоб душа моя таяла, чтоб тепло побежало по рукам и ногам моим, к каждому пальчику… Ноги укрой мне, собачье тепло… зябну... Внучка. Бабулечка, ты не плачь... Хочешь, я расскажу тебе тайну? Тайное-тайное. Я ещё никому не рассказывала... Бабушка. Котёночек ты мой... Внучка. У меня есть первая любовь, бабушка. Только он ещё ни о чем не догадывается. Ты не выдашь моей тайны?.. Бабушка. Деточка моя, солнышко. Как же похожа ты на меня, маленькую. Кто тебя пожалеет? Кто меня вспомнит – некому… Казалось, всегда будет тёп лым и прозрачным море, всегда будут летать бабочки над песком и стрекозы над зарослями береговой ежевики. Внучка. Я тоже видела стрекоз, бабушка. Мы ездили летом на море… Бабушка. (Она не слышала голоса внучки и продолжала говорить с кем-то. Кого не было рядом.) Волны с кудряшками брызг, где вы? В другое море я вошла и замёрзла. Жизнь. Жизнь подняла и подхватила меня – волнами завода, учёбы, работы и пыли… Флаги митингов и транспаранты, политграмота и границы, запреты, газеты… Плыли волны речей, шумных 95

возгласов, лозунгов… марши – фашистов, обманутых дольщиков, геев и коммунистов, демократов и зелёных с сиреневыми… Что ещё в моей памяти? И зачем? Я же вижу… Внучка. Что ты говоришь, бабушка? Я не понимаю… Бабушка. Что ещё в моей памяти? И зачем? Всё не то! Всё не то… Я хочу видеть другое! Я вижу: …На берегу громко играют в мяч… Бегут, прыгают, смеются, перебрасывая друг другу… Молодые голоса, взлетающий в небо кожаный клоун… Улыбка моего ребёнка, знакомый свисток судьи, и мяч… мяч… Внучка. Какой клоун, бабушка? Бабушка. …мяч взлетает под самые облака. Воздух пахнет мокрым песком и пóтом. Игроки обнимаются и смеются. Один из них, в красной и мокрой насквозь майке, оглядывается на меня и улыбается мне. На щеке и одном плече его мокрый песок. Я видела, как он падал в прыжке и коснулся мяча открытой ладонью. И мяч полетел вверх, над сеткой. Прилипшая на груди майка извивается складками от ударов бегущего сердца… Как люблю я теперь этот запах горячего пота. Запах жизни… Солнышко моё! Деточка! Не дай увести себя от мальчишки с улыбкой Бога... Как он трогал мне губы… Внучка. Что ты такое шепчешь, бабушка? Тебе нехорошо? Бабушка. Ты будешь, как я, деточка… Поглупей, поглупей, моя радость… Внучка. Ты о чём говоришь, бабушка? Я же умная! Бабушка. Поглупей! Поглупей! Это надо… Слышишь, Гуленька нам поет… Это надо для счастья. Какая я была глупая тогда. Какая была… Как было хорошо мне. Я тоже хотела петь… Какое глупое сча96

стье – любить, деточка… Каким глупым казалось мне счастье… (Бабушка затихает, обнимая собаку и внучку, и трогая их вздрагивающими руками, будто проверяя.) Вы здесь? Вы здесь… Вы со мной… Мой мяч… Летит… (Высокий небесный голос Г у л и , как медленная волна продолжает мелодию.) Мы были с тобой как две веточки вишни, Листочки у нас одинаковы вышли. И соки бежали, как кровь – одинаковы, Была ты мне сладкой, и я тебе сладковый… И ветер ли нас среди ночи раскачивал, И дождь ли холодный нам сердце подтачивал, Мы в ритме качались порывам согласно, И я понимал – ты согласна! согласна… Мы ветви, мы вишни, мы листья по ветру. Мы вышли из солнца, мы вышли из лета. Ты стала мне сладкой, а я тебе сладковым. Мы словом, мы словно друг другом обласканы… Примечание: Тексты песен и частушек авторские.