Евгения Кордова. Хочется любви и немного везения

ЕВГ ЕН И Я К О РД О ВА

ХО Ч Е Т С Я Л Ю Б В И И Н Е М Н О Г О ВЕЗЕНИЯ

Сборник рассказов

2013 Published by Ирина Бебнева

Ч АСТЬ I . Л Ю БОВЬ

ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС

Когда в прекрасный день Разносчица даров вошла в мой тесный двор, бродя дворами, я мог бы написать, себя переборов, "Прогулки маляров", "Прогулки поваров"... Но по пути мне вышло с фрайерами. Булат Окуджава

Часть 1. Страшная тайна. Классе во втором я озвучила этот больной вопрос: – Мама, а кто такие евреи? Эти разговоры витали в воздухе, и уже было понятно, что с ними (евреями) что-то не так. Моя настойчивая любознательность… В общем, я выяснила всё про Гену Фридлянда из нашего класса.

– Но это никому нельзя говорить,– сказала мама. И совершила роковую ошибку, добавив: – Это страшная

тайна. Со страшной тайной жить намного интереснее. Она жжёт и распирает тебя изнутри наискось, вдоль и поперёк. Она сочится из тебя через нос, уши, глаза и даже ногти.

– Представляешь, а Генка Фридлянд – еврей,– сообщила я шёпотом в тот же день своей закадычной подружке Вальке Судник. Валька отреагировала очень странно: – Мотя, ты дура!

– и заехала мне в ухо. Ухо покраснело и опухло, и обсуждать страшную тайну стало не с кем. Внезапно обнаружилось, что это опасно для жизни. Мама оказалась права: никому нельзя говорить. Даже лучшей подруге. Страшная тайна не давала покоя. Я стала наблюдать за Геной Фридляндом. Гена Фридлянд был тихий темноволосый мальчик с большими карими глазами в обрамлении длиннющих пушистых ресниц. Почти, как у Вальки. И тут случилось нам всем классом пойти в кино. И Гена сел рядом. Все смотрели фильм. И Гена тоже. И только я – смотрела на Гену, пытаясь разгадать смысл его страшной тайны. Все было, как у всех. Две руки, две ноги, нос, вихрастый затылок. И ржал он так же глупо, как и все остальные мальчишки. Я разочаровалась в Гене

Фридлянде. И совершенно потеряла к нему интерес. В нём не оказалось никакой тайны. Ну, ни капельки. И кино я из-за него не посмотрела. * * * Классе во втором сын спросил: – Мама, а кто такие евреи?

– Ну, вот, началось,– подумала я. – У них тоже – витает. Ооо, я повела себя намного умнее. И ответила: – Люди. С руками, ногами, головой. Отличительные особенности: глаза и нос – большие (шнобель у сына был тоже ничего себе и обладал стойкой тенденцией к увеличению), голова – чаще всего, умная. На вопрос «а чем они другие?»: – Я же тебе только что сказала. Национальностью. Больше ничем.

– А у нас в классе?..

– Почти все (даже и не подозревала, насколько была права). И вообще,– тут я вспомнила и засмеялась,– не тебе, «вонючему латиноамериканцу» – так ему однажды сказал едва ли не лепший друг – поднимать национальный вопрос. Сын обиженно вскинул на меня изумлённые глаза. Такой удар под дых. И от кого? От родной матери. На этом интернациональное воспитание в нашей семье закончилось. Успешно. Навсегда.

Часть 2. Тайна исхода.

Факультет бурлил. Изя Шейхман уезжал в Америку. Я не была знакома с Изей Шейхманом. Он не поступал вместе с нами, был пришлым, откуда-то перевёлся. Мне не было никакого дела до Изи вместе с его Америкой.

– Олег, объясни мне смысл этого собрания. Уже давно не те времена.

– Райком комсомола… партком…

– Что?! Кто не успел смыться, сидели, глядя в пол. Стараясь не замечать выразительно-невыразительных людей в штатском. Обвиняемый – внешне абсолютно спокоен. Я смотрела на него, статью и тонким лицом напоминавшего молодого Сергея Юрского, и думала: почему он уезжает, зачем? Всегда найдутся...

– Ты предатель! Ты предаешь свою Родину!

– Я не делаю своей Родине ничего дурного. Разве она в опасности? Ей что-то угрожает? Я просто хочу жить в другой стране.

– Эта страна воспитала тебя…

– Меня воспитали родители.

– …дала тебе образование…

– Я ей очень благодарен. Правда. Очень, – и лёгкий поклон с едва заметной иронией,– но можно я уеду? Ведь это не преступление.

– Как ты можешь?! – ты не достоин звания комсомольца!

– Тогда исключите меня.

– Ты с такой легкостью об этом говоришь?! Он пожал плечами. Все дружно проголосовали за исключение Изи Шейхмана из комсомола (а на хрена ему там комсомол?!) и со смешанным чувством вины, гадливости и облегчения разошлись. Не глядя друг на друга. Я сидела у окна и задумчиво смотрела на улицу. По Крещатику шел Изя Шейхман с женой, чуть полноватой белокожей пышноволосой Эсфирь (хотя, конечно, её звали иначе). Они шли медленно, с напряженными фигурами, держась за руки. Уже отверженные. Почти уехавшие. Одни против всех. Против страны, вскормившей, воспитавшей и обучившей их. Не любившей, но требовавшей преданности. Преступники. Я встала. И, пока троллейбус не повернул за угол, глядела им вслед. * * * Пару лет спустя другая Эсфирь с русской фамилией Хмарина спасала мою несчастную двадцатидвухлетнюю физиономию, густо усеянную запоздалыми прыщами.

Пышнотелая с бело-розовой нежной кожей, темными густыми вьющимися волосами и изящными пластичными руками. Эти руки чистили, подсушивали, отшелушивали, выглаживали, подпитывали… – возвращали мне мою утраченную неземную красу. Потом она ушла в декрет. Безвозвратно. Декрет плавно перетёк в Америку. Более двух десятков лет мои потуги посетить косметолога заканчивались одинаково: я разглядывала руки мастера, кожу, извинялась и уходила. * * * – Ну, давай уедем,– говорил он мне,– ну, не хочешь в Израиль – в Америку, или Германию.

– Нет,– отвечала я,– никуда не поеду. Я русская и буду жить здесь. Мне нечего там делать.

– Хорошо,– вздыхал он,– будем жить здесь. И шутил с друзьями: – Ну, нет – я уеду на последней телеге, отстреливаясь. Он был нежен, красив и умён. Я едва доставала до его подбородка. И ему нравилось сильно дуть мне в макушку. Прическа разлеталась ко всем чертям, я сердилась. А он смеялся. Жуткий, патологический раздолбай. И огромная чёрная роза – при каждой встрече. Где он их брал? Он уехал один. После того, как я вышла замуж за представителя далекой Латинской Америки. И покинула страну. Первой.

Судьба. Он провожал меня с моим маленьким сыном в аэропорту: – Если ты сейчас останешься, я всё пойму. Я пришла к его родителям. Мой брак трещал и расползался по всем швам. Его мама смотрела на меня с глубоко затаённой обидой. А папа угощал на кухне салом, которое собирался передать сыну с оказией и гладил по плечу: – Ну, что же ты, девочка?.. Господи, прости меня. Пусть у них все будет хорошо.

Часть 3. Тайна… семейная.

С отдельным эпиграфом: Мой папа – юрист. В.В. Жириновский С первого взгляда будущий Муж поразил утончённостью манер, изяществом речи, неправдоподобной зашкаливающей деликатностью – абсолютной нездешностью. Со второго – острым умом в сочетании с тонким юмором.

«Не бывает, – решила я,– инопланетянин». С третьего, когда ближе, ну, то есть…– ах, да вы понимаете – сразил наповал. Проявив нечто, не вписывающееся в изысканный аристократический облик. Диссонирующее. Неприятное. Тихий ядовитый антисемитизм. Тот самый, стихийно-бытовой. Когда слышал что-то, где-то, когда-то, как-то… В принципе. И проникся. Вот блин! А – поздно! Мне, раскопавшей национальный вопрос в далёком втором и примерно тогда же его закопавшей – ну, вы помните – показалось это смешным и нелепым. Недоразумением. Не поверила. Сейчас мы ему всё объясним. С наивным щенячьим пылом… И была отброшена частоколом высокомерно поднятых бровей. Растерялась. Очевидное, но невероятное. Невероятное. Но очевидное. Только очень изощрённому и извилистому уму под силу придумать и обосновать такую несусветную глупость. Муж не обосновывал. Он подтрунивал, по-иезуитски коварно и неуловимо.

– И вот он говорит: – Мы, амеггиканцы… (и всё – только это выражение лица!)

– Русский! Конечно. Вот с таким рубильником! (и опять.) Я кипятилась, доказывала, срывалась в крик и… проигрывала. Он оставался уверенно и прохладно невозмутим. Эти завуалированные изящно-ехидные намёки-

недоговорённости, полуфразы, приправленные едва заметным мимическим соусом ужимок и подмигиваний – мол, мы-то с тобой понимаем (я?! – я ничего не понимаю! опять – страшная тайна!) – с почти непроницаемым саркастически-насмешливым лицом, ускользающие вместе с лицом при малейшей попытке ухватиться за них и развенчать.

– Слушай, ну тебе-то они что сделали? У тебя даже научный руководитель – еврей (перед профессором Бельским Муж благоговел, цитировал, дружил с ним «домами», то есть, ходил из нашего аспирантского общежития в гости).

– Ну, какой он еврей?– очень аргументировано отвечал мой избранник. – Он еврейчик. В ход пошла тяжелая артиллерия.

– Да ты сам еврей!

– Я?! – он впервые утратил самообладание. – У нас нет евреев!

– Евреи есть везде! И всегда! – извергнув эту непробиваемую фразу, я воодушевилась, нащупав, наконец, его ахиллесову пяту и с единственной целью уесть: – Такое обилие чисто еврейских качеств, да еще в одном человеке, да еще при столь колоритной внешности – кого ты хочешь обмануть? Муж оскорблялся. Замыкался. Смотрел обиженным взглядом искоса из-под длинных – инопланетянских – слегка опущенных к внешним краям век, обрамлённых мохнатыми ресницами. И какое-то время избегал разговоров на скользкую тему. Потом – забывался...

Но я уже научилась.

– Да-ты-что?! А кто у нас произносит вильки, тарельки, ребрищки? (Вот вы попробуйте произнести ребрищки с ударением на первом «и», нет, нет – поестественней!)

– Ах, руби-и-ильник говоришь? Заба-а-авно. А ты себя в зеркале видел? А в профиль? Пойдём – покажу! Что у нас первым в двери появляется? А? – бархатновкрадчивым голосом вопрошала я, и сама отвечала окрепшим меццо-сопрано, – Нос!!! А последним? – сладким голосом, – Ноги! В такой вот приблизительно, то есть, буквально, последовательности! Муж обиженно сопел: – Злая ты!

– Мы из конкистадоров!– со значением начинал он (ну да – белая кость, голубая кровь).

– Конкистадор – это национальность?

– …из басков! – разогнавшийся Муж на автопилоте заканчивал фразу, но в глазах уже мелькало... подозрение, предчувствование нехорошего.

– Басков? Знаю. А что, он – тоже?

– Ты змея! Время капало. Количество евреев в ближайшем окружении медленно, но неуклонно росло, приближаясь к размерам маленькой диаспоры. Будто пчёлы на мёд. Даже те, кто оными изначально не числились. (Позже, сын, смеясь, сказал: – Мама, есть такой закон кучкования. На евреях срабатывает стопроцентно, даже, если они – и не подозревают.) Я наблюдала, тихо веселясь и изредка вонзая шпильки. Муж, между тем, стал аккуратнее отпускать шуточки, а затем и вовсе… А как?! Если вокруг… И все – в друзьях.

Потом… Он вернулся из поездки на родину. Задумчивым. Молчаливо интригующим. Вечерами пропадал в интернете. Ну, и что? Он и раньше пропадал. Сосредоточенно читал. Иногда я ловила на себе его «невысказанный» взгляд. Без особого внимания или там… беспокойства с моей стороны. За годы замужества так адаптировалась к отсутствию какого-либо его присутствия, к его существованию где-то там, в параллели, возможно, в астрале, что уже бывала шокирована и недовольна, когда он внезапно возвращался в свою материальную оболочку, обнаруживая вполне осязаемую земную сущность. Всегда некстати. Привыкла, что он слушает, не слыша, и вводит тебя в заблуждение, чреватое… да чем угодно, интенсивно кивая при этом головой. А потом, когда уже припёрло, возмущенно изумляется и обвиняет во всех смертных. Его жизнь, протекающая, преимущественно, где-то в глубине сознания… (или бессознательного?)

– непрерывный интенсивный процесс – прорывается вовне редкими убийственными фразами. Он там подумал, поговорил сам с собой, накрутил, усугубил, подобрал соответствующие доказательства, пришел к заключению и – вывалил всё это на тебя во всей красе и аромате. А ты теперь расхлёбывай. И, вроде как, ничего и не предвещало. Но на этот раз… Ладино. Древний испанский еврейский язык. Нет, я знала, что за ним водится… Всякое. Интеллектуал. Ни слова по простоте. Что он, как у них там говорят,

полиглота (с ударением на второй слог). Ну, это когда по паре фраз из каждого языка. Ну, хобби такое. Вернее, одно из. Но чтоб еврейский! С какого перепугу? С чего вдруг? А он сыпал словами и выражениями, и тут выяснялось, что слова-то эти я знаю, слышала: они нередко звучат в его родном городе, да и в целом по провинции. А уж разговорная речь его мамы… А я-то думала, местный диалект. Ну, и дела! Так конкистадоры говорите? Интере-е-есно. И с каждой минутой интереснее. Что и требовалось доказать. Ну, ладно. Допустим. Впрочем, что – допустим? На втором месяце после возвращения в тесные семейные узы – стойкий оловянный солдатик! – Остапа всё-таки понесло. И я услышала мистическизахватывающую историю появления на свет его мамы, моей любимой свекрови, доньи Карлотты. Конечно, правильнее будет сказать, что это я у нее любимая невестка, а она у меня – просто единственная. Но я повторюсь: моя любимая свекровь. А заодно… Вот об этом «заодно». Понимаете, без этого никак. Давно это было. Очень давно. В ХV веке. Ближе к его концу. Когда евреев изгнали из Испании. Так уж случилось, что именно туда уходит корнями наша история – ну, та, которую я рассказываю. Откуда их только не изгоняли? – Тоже верно. И дали им на всё про всё три месяца. И было им запрещено брать с собой какие-либо ценности, только личные вещи. И было разрешено остаться, если они

сменят веру и перейдут в католичество. Ходят слухи, что испанские евреи попытались изменить ход истории. Решением еврейской общины к королевской чете якобы был послан дон Ицхак Абраванель, учёный и раввин, умный и влиятельный человек, не хухры-мухры – министр финансов при испанском дворе. Он сделал королевской чете предложение, от которого та не могла отказаться – королева Изабелла дрогнула и произнесла первые слова, обещавшие... Но тут в зал влетел печально известный Томазо Торквемада – глава католической инквизиции. Дону Ицхаку всего то и удалось, что отодвинуть срок на четыре месяца.

2 августа 1492 года последние корабли с евреями отчалили от берегов Испании. Куда они шли на этот раз? По иронии судьбы на следующий день – три каравеллы адмирала Христофора Колумба отправились оттуда же на поиски Нового света. И в дневнике его было записано, что евреям нет, и не будет места в тех странах, что он откроет и присоединит к Испании. Они ушли. В долгие скитания. Подчинившись гонимой своей судьбе. Почти все. Но были и те немногие, что остались. И среди них семья Шахор (Shaxor), что в переводе на русский – чёрный. Они крестились, сменили фамилию. Не мудрствуя лукаво – инверсивно, и стали – Рохаш (Roxas),

превратившись тем самым из Чёрных в Красные. И обретя зыбкий недолгий покой. Недолгий. И очень зыбкий. Несколько лет спустя остатки фамилии Рохаш бежали в Португалию, а оттуда в Латинскую Америку. Да. Да-да. Евреи таки добрались до Латинской Америки. А есть ли на карте место, куда они не добрались? Самонадеянно-неоправданной оказалась запись в дневнике Христофора Колумба. Поспешил он. Просчитался. Да и как не просчитаться, если даже среди конкистадоров… Да и с самим Колумбом не всё так однозначно. Но это другая история. Не наша. А наша… О! Они были уже учёные. Битые. Огнём палимые. И потому веру свою не выпячивали. Обряды справляли тайно. Внешне оставаясь выкрестами, маранами, анусим,1 подчёркнуто подчиняясь светским порядкам и обрядам официальной религии. Но предприимчивость и умение делать деньги, свойственные этому народу… И вот опять они на видных постах, влиятельны и отнюдь не бедны. И вновь вызывают зависть и подозрение. Инквизиция присматривается, принюхивается, прислушивается… И однажды неопытный наивный юноша: «У нас не принято работать по субботам». Ох, не в добрый час произнёс ты эти слова, мальчик. И открыли свои ворота темницы, и достали фанатыиезуиты пыточный инструмент, любовно поглаживая его

ласковыми руками, и заполнились подземные камеры стонами, и загустел в них воздух, пропитанный потным липким страхом, болью, кровью и испражнениями, и налились силой, забугрились мышцами руки палачей, и заиграли на площадях ненасытные языки пламени… И побежали по глухим селеньям, недоступным ревностным служителям католического Бога, те, кто успел спастись, преодолевая сотни и тысячи километров, горные гряды и водные просторы. Они бежали очень быстро. Без сна и отдыха. В который раз бросив всё, что имели. И в спину им дышала Смерть. Они забились в самые дальние углы латиноамериканских стран. И затаились на многие годы. * * * В маленькой деревушке Сан Педро, приютившейся в крохотной долине между двумя горными грядами и насчитывающей несколько десятков домов, люди жили тихой размеренной жизнью. Каменистая почва, небольшие участки обработанной земли – кукуруза, сахарный тростник, бананы, авокадо и прочие экваторианские, для нас диковинные, овощи и фрукты. Три урожая в год. Рай земной. Кабы бы не приходилось сводить концы с концами. Простые развлечения. У мужчин – воскресные петушиные бои. Жаждущих бытовых подробностей отсылаю к рассказам Габриэля Гарсия Маркеса «Полковнику никто не пишет», «Палая листва» и пр. Интересные люди жили в деревушке Сан Педро. И разговаривали на своём, особом диалекте. Испанский – не испанский… Как, например, представители влиятельного

рода Rоjаs, или ветвь покойного мужа вдовы Aldean de Cоrdova. Рохас и Кордова. Те и другие – высокие, светлокожие, светловолосые, светлоглазые – вы еще помните, что я про Латинскую Америку? У представителей семейства Рохас лица почти иконописные – черты тонкие, носы узкие, длинные, с горбинкой. У Кордова черты покрупнее, носы с широкой переносицей и овальными, чуть свисающими кончиками, рты большие, губы слегка вывернуты. Алдеан – посмуглее, темноволосые, с большими карими глазами и чёткими чертами лица. А тут вдруг – глава многодетного патриархального семейства Рохас, видный и уважаемый в деревне человек – завел шашни с недавно овдовевшей Алдеан де Кордова. И благо бы была молода, ан нет – хорошо за тридцать (хотя и он не мальчик), так ещё и трое детей. Что и как там было, мало кто помнит – свидетелей уж нет (да и были ли они, свидетели?), те, кто что-то, всё-таки, знал – помнят через пятое на десятое (да и много ли знали?) – а только в положенное время родилась у вдовы девочка, и назвали её Карлотта Якоба. (Якоба… – странное имя для латиноамериканки, редкое, единичное). Вот этого второго имени своей свекрови я никогда…(да что я, если родной сын не сподобился!). Она о нём и не упоминала, как вроде и вовсе его не было. Как выяснилось, не любила. Равно как и семью Рохас. Гордая девочка отказалась от отцовского признания – а он пытался, пытался, до самой своей смерти – нет, отвергла фамилию, сохранив только мамину – Кордова. Навсегда обрубив связь с этой своей кровной роднёй и

сердито возмущаясь, что они не оставляют её в покое и ищут с ней общения. Не простила отцу обиду матери. Им всем не простила. Не женился он. Трое мальчишек – старших – были у вдовы де Кордова, и все трое – высокие, стройные, светловолосые и светлоглазые. И одна – последыш – девочка, маленькая, с чёрными волосами, крупными чертами лица, большими тёмными глазами и чётко очерченным ртом. В мать. Фамилия Кордова… Ох, непросто всё с фамилией Кордова. Подозрительно всё с фамилией Кордова. Намекает она. Топонимическая. И где только не встречаются сефардийские2 фамилии, похожие на испанские географические названия. Например, на Ближнем Востоке, в Салониках, Измире, Стамбуле – Кордоверо, что означает из Кордовы. Было дело – намекал Муж, что фамилия его мамы арабского происхождения. Ошибся. Если они и побывали в странах Ближнего Востока, эти самые Кордова, то это был промежуточный пункт их следования. Ну, а уж с Алдеан и вовсе всё туманно… Да только лицо – не спрячешь. Хотя – это, как посмотреть. Когда я, уже посвящённая…, изумлённо обсуждала – с сыном, он хмыкнул: – Да я всегда это знал!

– Что?! – знал?!

– Ну, ты бабушку-то видела?! – ответил он вопросом на вопрос.

(– Знаете, что больше всего в вас, интуитах, раздражает?

– Что?

– Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос.

– А разве это плохо? Соционический анекдот. Соционический ли?) И я в который раз изумилась необыкновенной прозорливости сына, а заодно и собственной слепоте. Моя свекровь. Донья Карлотта. Едва заметной, размытой тенью промелькнуло удивление при первой встрече. Да и потом. Настолько она была особенная. Среди остальных. Промелькнуло и испарилось. И раз, и два, и три. Пока не утвердилась во мнении, что тут не обошлось без индейской крови. Хотя индейцев видывала. В больших количествах. И – ничего общего. Кроме, разве что масти. Но мало ли какая гремучая смесь может образоваться от соединения двух, столь различных народов. Донья Карлотта. Домохозяйка, вырастившая пятерых детей. Трое мальчишек и две девчонки. Все абсолютно разные. Эдуардо – самый разгильдяистый разгильдяй. Ирэнэ – казак-предводитель, вот кому – коня и шашку. Слово проблема в её словаре вообще не водится. Мой Муж – самый умный-разумный, надежда и гордость всей семьи. Анабелле – романтично-поэтичная, нежная, женственная и… несчастливая. Фелиппе (Фито) – поздний, а потому медленно взрослевший, нерешительный, кропотливо-трудолюбивый. Каждый день доньи Карлотты начинается с того, что она готовит завтрак. Потом готовит обед. Потом – ужин. И так всю жизнь. За редкими исключениями. Ежедневно – свежее. Удавиться! Когда однажды я посочувствовала такой ее участи, она улыбнулась и сказала: – Cada uno

tiene su profesion. Es mi profesion. En verdad, no es tan dificil. ¡Ufff! Ahora estoy descansando. Pero cuando los hijos eran pequenos…(У каждого своя профессия. Это – моя профессия. По правде говоря, это не так уж и трудно. Уфф! Сейчас я отдыхаю. А вот когда дети были маленькие…). Мне стало стыдно и очень жарко. Сеньора Карлотта. Домохозяйка без особого образования. Непринуждённо-естественная, с тихим достоинством старающаяся не привлекать к себе внимания. Вам вряд ли удастся её не заметить. Встань она рядом с королевой, ещё неизвестно кто выглядел бы королевнее. Я рассказала о своей необыкновенной свекрови подруге и показала фотографию. «Какая красивая женщина»– заметила та. Я удивилась. Никогда не считала свою свекровь красивой. С ней просто тепло. То комфортное состояние, когда можешь быть самой собой. Позже, когда всё так непредвиденно и бесповоротно открылось, подруга призналась, что подумала она немного иначе: «красивая – еврейская –женщина», но не озвучила, тем самым оттянув на годы… Моя свекровь. У которой я – любимая невестка. За что она меня так любит? Мы недолго прожили вместе. Потом уехали. И приезжаем раз в три года. На две – три недели. Моя свекровь, которую я – люблю.

– Eugenitta, – зовет меня моя свекровь. Только она меня так называет.

– Еstoy аqui, mamitta,– отвечаю я. (я здесь, мамитта). – Aqui estoy siempre. (Я всегда здесь). Моя свекровь. Одарившая серьгами, доставшимися ей

от прабабушки. Старинной ручной работы. Семейная реликвия. Вся семья встала на дыбы. Поздно! Муж, потрясённый не менее других, смотрел ошалевшим взглядом, в котором стоял только один большой знак вопроса, вернее, два: «Почему?!» и «За что?!» Одна я – удивилась, что скрывать – но приняла, как должное. Надела пару раз. Взгляды прожигали уши. Иногда я достаю их, кладу на ладошку и глажу пальчиками. Не верну. Это подарок свекрови. Второе потрясение Муж пережил, когда приехал навестить родителей один. И как бы вскользь похвастался успехами сына. Свекровь отреагировала неожиданным образом: – ¿Y acaso podria ser de otro modo? (А разве могло быть иначе?) Муж приосанился в ожидании… и услышал:– El tiene la mama tan inteligente. Es unica. ¿Recuerdas? Aprendio espanol a la perfeccion en solo tres meses. (У него такая умная мама. Уникальная. Помнишь? Выучившая испанский за три месяца. В совершенстве). Муж так и вернулся с отвисшей челюстью. Это – почти – правда. Ежевечерне, уложив сына спать и переделав неотложные дела, я открывала учебник. И подошла к этому делу основательно. То есть – все девятнадцать времен! (или двадцать одно?) Долго и мучительно разбираясь, как они между собой взаимодействуют. Зачем?! – В разговорной речи используют от силы девять. Однажды, поджидая Мужа в кафе, разговорилась с аборигеном, подсевшим за мой столик. О, у него были далеко идущие планы! Которым не суждено было сбыться.

К тому времени я уже несколько подустала от горячих латиноамериканских юношей всех возрастов, так и норовивших забраться под узкую – провокационную – миниюбку. Наивные – туда и соломинку не просунуть. Мне надоело отрешённо-задумчиво глядеть вдаль поверх их голов. Едва дотягивающая до среднего роста в родной стране, там я казалась себе Гулливером. Когда Муж привёз меня к родителям, первые слова его папы – и вообще, первые слова, которые я запомнила – были: – ¡Que alta! (Какая высокая). Я возвышалась над свёкром, как каланча, слегка покачиваясь на своих десятисантиметровых каблуках. Стоило выйти на улицу, у местных юношей загорались глаза, и они выстраивались за мной в цепочку, почётным эскортом сопровождая наши незначительные с сыном передвижения по маленькому городку. Наверное, в их представлении я выглядела моделью. Поначалу это забавляло. Но вскоре стало утомлять. Сбросила каблуки. Все равно. Радикально перекрасилась. В тёмный цвет. Чуть полегчало. Абориген поинтересовался моей родословной и временем пребывания в месте нахождения. Не поверил: – Conozco muchas rusas, que viven por aqui… hace anos. Y ninguna de ellas sabe hablar espanol tan bien como usted. (Я знаю многих русских (жён), что живут здесь годы. И ни одна из них не говорит по-испански так хорошо, как Вы). Я улыбнулась: – Soy aptа para las lenguas. Soy una persona de gran capacidad. Ademas todo depende de las ganas. (У меня способности к языкам. И, вообще, я очень способная. А потом, все зависит от желания.)

Но однажды… свекровь на меня рассердилась. Когда увидела, как я шлёпнула сына по попке. Наши же, если не шлёпнешь... Я слушала молча, мрачнея с каждой секундой, и чувствовала себя самой разнесчастной из всех разнесчастных на свете людей (мало того, что я вынуждена жить в чужой стране, ужасно тоскую, умираю от одиночества, так меня здесь ещё и ругают, ни за что, ни про что!) Я не всё тогда понимала. Но смысл – смысл – усекла. Детей не бьют – им объясняют. У меня один единственный сын и, если я не могу сладить с единственным ребёнком, какая же я мать. Обида жгла меня изнутри и накипала слезами. Она остановилась усилием воли, увидев, что… Я повернулась и ушла. Я катила коляску с прыгающим паршивцем, давно забывшим про шлепок, вообще вряд ли обратившим на это внимание, по улицам, а по моим щекам скатывались слёзы. Мы вернулись, когда стемнело. Подошла свекровь и извинилась, и сказала, что больше – никогда… Она сдержала слово. Но и я – никогда при ней. Пару лет спустя донья Карлотта постучалась в комнату: – ¿Eugenitta? Ayudeme, por favor. No puedo con El. Este nino es traviesisimo. Venga conmigo. (Эуженитта? Помоги мне, пожалуйста. Не могу дать ему ладу. Этот бандитёнок. Пошли со мной). Оказалось... Стоит ей зажечь конфорку, как он поворачивает рукоятку и огонь гаснет. И они уже

примерно полчаса вот так развлекаются. То есть, развлекается он, а она не знает, что делать – убеждения и традиции не позволяют применить к маленькому ребенку силовое воздействие. Или грубо прикрикнуть на него.

– ¡No! ¡No! ¡No se puede! ¡No me molestes! (Нет! Нет! Нельзя! Не мешай мне!) – говорит она, делая слабые махи руками и совершая очередную бесплодную попытку. Он смеётся и гасит огонь.

– Тааак! Что здесь происходит? Хохочет. Но настороженно стреляет в мою сторону глазами. Знает, что бабушка – его надёжный щит. Беру за руку и увожу, змеиным шёпотом обещая шлёпнуть, если не пойдёт. И никакая бабушка ему не поможет. Не верит. Но сомневается. А вдруг. И даёт себя увести. У моей свекрови седые волнистые волосы. Ей очень идёт. Выйдя из здания аэропорта, с оторопью обнимаю свекровь, на голове которой колтун грязно-коричневого цвета. Мы сидим за столом. Я внимательно смотрю на сестёр: – ¿Quisiera saber a quien se le puso en la cabeza esta idea, tan brillante? (Хотелось бы узнать, кому пришла в голову столь блестящая идея?) Начинают хихикать. Обе. Ну, конечно – модница Анабелле и предводительница Ирэнэ. Они решили несколько омолодить маму к нашему приезду. Результат превзошёл все ожидания. Волосы получились баклажанно-фиолетового цвета с рыже-красными и жёлто-лиловыми разводами. Будто её окунули головой в

химические сточные воды и основательно там пополоскали.

– Mi mama se puso brava, – говорит Ирэнэ, – bravisima. (Мама рассердилась. Очень сильно).

– Bravisisima,– добавляет Анабелле. (Пришла в бешенство). Времени до нашего приезда оставалось… Не оставалось. Перепуганные сёстры помчались в магазин. Представив свою свекровь – само воплощение доброты и терпения – que se puso bravisisima, mirandose al espejo y viendo su belleza increible (которая впала в ярость, увидев в зеркале свою неправдоподобную красоту), я начинаю смеяться вслед за сёстрами. Мы хлопаем друг друга по ладошкам и плечам, бьём себя по голым ляжкам и безудержно хохочем.

– ¡Ya no puedo mas! – стонет Ирэнэ и скрывается в направлении туалета. (Всё, больше не могу!) Мы с Анабелле, взвизгивая и приседая на каждом шагу, подтягиваемся следом. Донья Карлотта очень разговорчива. Собственно, она говорит всё то время, когда не спит. Тихо, но непрестанно. Обнаружив во мне благодарного слушателя. Я с заинтересованным лицом терплю весь тот поток ассоциативных мыслей, что растекаются по древу. И никогда не перебиваю. Только поддакиваю. Время от времени вставляя: «¡No puede ser! ¿En verdad? ¡Que interesante! ¡Increible! Quien sabe…» (Не может быть! Правда? Как интересно. Невероятно! Кто знает…) Стойко

несу свою вахту, пока не появится кто-нибудь третий, который случайно цепанётся. Тут надо быстро передать бразды и рвать когти. Под любым благовидным предлогом. Однажды мы спросили, как варится варенье из бабако. Я много чего узнала из этого рассказа. Где растут бабако, какими бывают, в какое время года снимают урожай. Как они собирали бабако в детстве. Как они вообще – собирали плоды. Что они вообще – собирали в детстве. Что и как выращивали. И еще всякого разного – про её детство. Но вот про варенье… Она вспомнила о нём утром: – ¡Diоs mio! ¡Que bruto, me he olvidado! ¡Absolutamente! U’d me estuvo preguntando del dulce de babaco. ¡Mi pobre cabeza! Ahora mismo. (Господи Боже! Совсем забыла. Вы же спрашивали о варенье из бабако. Моя бедная голова! Сейчас.) Но и в тот день нам не суждено было узнать рецепт. «Да что я, в самом деле, не знаю, как варенье варится?!

– плюнула я. – Варенье оно и в Африке варенье! Какнибудь разберемся». Я знаю, как готовится варенье. И даже однажды сделала это здесь. В доме на выселках. Куда упросила мужа переехать, почувствовав: еще чуть-чуть, и я за себя не ручаюсь. Ему-то что – он почти всё время в джунглях. Муж долго разговаривал с родителями. Дом на выселках, как я его называю – все остальные: la casa de Tebaida (дом на Тебайда), по месту нахождения –

без особых удобств и с аскетическим убранством. Двери всех комнат – две маленькие спальни, крохотная гостиная и кухня – выходят на улицу, на дорожку, вымощенную плиткой. Без навеса. Во время ливней, которые идут с периодичностью раз в сутки, местонахождение здесь приобретает дополнительную остроту. Особенно, если надо в туалет. И уже невмочь. (Со всем остальным можно как-то перетерпеть – через час ливень закончится, через два – земля просохнет). Туалет – вместе с душем – находятся в противоположном конце анфилады комнат. Передвижение носит прерывисто-синусоидальный характер – из двери в дверь, с взвизгиваниями – когда на улицу под ледяной водопад и облегчённым «уф!» с передёргиваниями всем телом – в комнату. И одновременной психологической подготовкой к следующему рывку. Главное, не грохнуться – на мокрой плитке очень скользко. Нет, никакие зонтики вас не спасут. И плащи тоже. Разве что наряд для дайвинга. Который сильно затруднит ваши действия в туалете. После похода лучше переодеться. То есть, вы сами поймёте. Ну, если вы не рыба. Случаются и затяжные дожди – недели на две, а то и месяц. Душ работает, как ему Бог на душу положит – по своему расписанию. И наши с ним желания, совпадая в пространстве, категорически не совпадают во времени. Но я счастлива. Я здесь одна. Наконец-то. Нет, я люблю свою безразмерную резиновую (никогда не знаешь, сколько их сегодня нарисуется) шумную латиноамериканскую родню. У них постоянно что-

нибудь происходит. Страсти кипят и бушуют. С утра до позднего вечера… Вулканы – это красиво и экзотично. Но жить в жерле вулкана… У сына – огромный открытый двор, поросший травой, на котором гребутся три чёрно-оранжевые курицы. После того, каменного, наглухо запечатанного, сумрачного и холодного – этот мне колониальный стиль! – сказка. А в сараюшке – кролики. Раздолье. Сын носится по двору, как угорелый, вверх-вниз (двор с уклоном), полагает, что пасёт кур и уверен, что кормит кроликов, валяется на траве и визжит от восторга. И здесь я не боюсь, что он расшибётся. Стоя к нему спиной, в майке и коротких шортах, умиротворённо стираю в этой традиционной постирочной штуковине – назовём её условно корытом. Солнце поджигает плечи, и кончики хвоста, выгоревшие почти до соломенного цвета, щекочут лопатки. Даже не знаю, как описать эту постирочную конструкцию – этот шедевр инженерной мысли: этакое прямоугольное каменное сооружение чуть выше моих бёдер с квадратным, слегка наклонным, ложем – в самом низком его углу находится слив – окаймленным со всех сторон бортиком с дырочками – из них подается вода. Холодная. Бельё намыливается полосатым, бело-синим мылом и трётся прямо об эту шершавую каменную поверхность. Ну, да – экзотика пополам с экстримом. Отстирывается потрясающе. Перчатки обязательны. А то и руки отстираются. До неузнаваемости, до полной непохожести на руки. С

последующим длительным лечением. И много, очень много света. Яростное солнце. Непременный головной убор. И одежду – лучше с длинными рукавами и штанами. Иначе можно покрыться волдырями. Даже не заметишь как. В сухие дни бельё высыхает за 15 минут. Во дворе два дерева. В противоположных углах.

Dos arboles – de higo y de nispero. (два дерева – инжир и нисперо). Нисперо (ударение на первый слог) – это мушмула. Но я буду называть нисперо. Мне так больше нравится. Ярко оранжевые ягоды с коричневой блестящей круглой косточкой внутри. Косточка может состоять из максимум трёх, плотно пригнанных друг к другу. Так вот, из этого самого нисперо я и приготовила варенье. По всем правилам. Засыпала сахаром, подождала, пока ягоды дадут сок и несколько раз довела сироп до кипения, предварительно выбирая ягоды и закладывая их обратно в снятый с огня, булькающий котелок. Целый тазик варенья. Я предполагала, что его хватит надолго. Ну, как это бывает у нас. У них – всё иначе. Набежала первая волна родственников. Пробовали, громко причмокивая и закатывая кверху глаза. Слухи распространились со скоростью… слухов. К вечеру от тазика осталось… – сам тазик.

С тех пор все уверовали в мою неземную страсть к нисперо. И волшебное умение готовить из него… на вкус восхитительное, внятному описанию не поддающееся. Мы прилетаем ранним утром. Этот маленький аэропорт в горной долине принимает и выпускает воздушные судна только по утрам. Чтобы яркое дневное солнце не ослепляло пилотов. На скалистом склоне горы навсегда остался росчерк разбившегося самолета. Припозднившегося. На этот раз мы летели на маленьком Боинге, всего на двенадцать посадочных мест. Боинг мужественно боролся с воздушными течениями, а я – не менее мужественно – с приступами тошноты. Нас встречают эскортом из трёх машин. Все, кто сегодня свободен. Мы улыбаемся и машем друг другу руками. Долго и бурно обнимаемся, восклицаем и рядимся, кто и где разместится. Потом едем по горной, петляющей серпантином, спускающейся и взлетающей вверх – так, что машины начинают реветь – дороге, я смотрю на горы, напоминающие ландшафт моего детства, и думаю, что покинув холодную неласковую Колыму, я так никуда и не уехала. Обедаем в Сан-Педро – да, да, том самом – в маленьком домашнем ресторанчике на пять столиков, который держат дальние родственники свекрови. Здесь готовят лучший в Сан-Педро la sopa de arvejitas con guineo (гороховый суп с бананами). Это местный рецепт, мало распространённый в Латинской Америке. Основные ингредиенты: свежий горох, зеленые бананы и

особый вид сыра (quesillo), отдалённо напоминающий брынзу, его готовят в здешних краях специально для добавления в горячие блюда. Я с подозрением осматриваю чашки, тарелки и приборы, на всякий случай тщательно протирая всё, что можно, салфетками. Потому как любой полудохлый микроб... Самообман.

Cегодня у доньи Карлотты редкий выходной.

–Eugenitta, – радостно говорит мне свекровь, –le dejamos a U’d unos nisperos. Que pena, el tiempo casi se ha acabado. Falta para un dulce. Pero le hemos guardado algunos. Para U’d personalmente. Les he dicho a los demas: Eugenitta quiere tanto a los nisperos. ¡No los cojan! Dejen los nisperos para a ella. Tanto les hemos esperado a ustedes. (Эудженитта, мы оставили тебе немного нисперо. Как жаль, его время почти закончилось. Его не хватит для варенья. Но мы сохранили немного. Специально для тебя. Я всем сказала: Эудженитта так сильно любит нисперо. Не собирайте! Оставьте нисперо для неё. Мы вас так ждали.) Я лезу на крышу. Черепица подо мной трепещет и волнуется. Я тоже нервничаю и подрагиваю. Сверзнуться с крыши не входит в мои планы. И не то чтобы мне так сильно нравится нисперо. Но моя свекровь берегла ягоды – для меня. Мы не попадаем больше в сезон нисперо. Я не готовлю варенье. Мы сидим со свекровью на террасе, расположенной в самом центре дома.

Сюда стекаются окна и двери всех комнат. Это как раз тот самый старый колониальный стиль, где дома плотно примыкают друг к другу боковыми гранями, образуя одну сплошную стену, тянущуюся вдоль всей улицы: мой дом – моя крепость. С тыльной стороны они защищены склоном горы. На улицу «смотрит» глухая дверь и маленький портик с колонами. Этот стиль, наверное, хорош там, где жарко. Но на высоте в 2300 м, с резко континентальным климатом … Вот этот колодец террасы… Бррр! Перед нами огромный таз с перемолотой кукурузой. Кукурузу время от времени подносит Фито. Он перемалывает свежие кукурузные зёрна в верхней, взгромоздившейся на склон горы, комнате в специальной дедовской мельнице, состоящей из двух плотно пригнанных друг к другу жерновов. Женщине с такой работой не справиться. На столе – таз поменьше с сыром (который quesillo) и мелконарезанным луком. И листья от початков, для обёртывания. Мы готовим humitas . Иногда к нам ненадолго присоединяется беспокойная Ирэнэ. Целая гора humitas варится в огромной кастрюле. Потом ими забивается весь холодильник сверху донизу. На несколько дней хватит. Одно из самых любимых мною здешних блюд. Свекровь знает. Не tamales, не quimbolitos – только humitas3. Это так вкусно – поджарить их наутро и позавтракать, запивая чёрным ароматным кофе.

Я готовлю… Однажды мы поехали в университетский парк. А оттуда незаметно перешли прямиком в лес. Что поднимается круто в гору. По склонам небрежно разгуливали коровы. Скалолазки. В лесу неожиданно оказались грибы. Почему-то только моховики. Других, сколько ни старалась – не обнаружила. У них не принято собирать грибы. Но когда я приготовила жареную картошку с грибами… С тех пор… Стоит нам приехать… Через пару дней Фито настойчиво предлагает прогуляться в лес. Он ходит за мной по лесу шаг в шаг и страшно радуется, когда я ему говорю: – Mira, Fito, esta aqui. No, no, un poco adelante. Mas adelante. ¡Eso! ¡Recojelo! (Смотри, Фито, здесь. Нет, нет, немного впереди. Чуть дальше. Точно! Срезай!) И радуется, как ребёнок. Так и не сумев запомнить единственный съедобный в здешних краях вид грибов, он, тем не менее, заделался страшным фанатом грибных походов и жаренной картошки с грибами. Самое интересное начинается, когда их надо чистить. Никто этим делом заниматься не хочет. Однажды Ирэнэ вызвалась помочь, но через пять минут бросила нож и сказала: – ¡Vacalas! (какая гадость!). Зато толпа жаждущих нарезает петли вокруг и интересуется: а когда собственно?.. Три часа моего «удовольствия» и десять минут всеобщего блаженства!

Но и грибы бывают не всегда. Всегда… С первого дня нашего появления все ждут… Наконец, Ирэнэ, как самая боевая: – ¿Genja, cuando vamos a preparar estas galletitas? (Женья, когда мы будем готовить эти печенюшки?) Я хорошо понимаю, о чём речь. Слишком хорошо. И пожимаю плечами: – No se. (Не знаю).

– Entonces, hagamos manana (Тогда – завтра), – решает она.

– Primeramente, hay que comprar todo lo necesario. No es tan facil. (Надо вначале всё купить. А это не так просто.) Я знаю что говорю. Мука, масло, сметана, орехи, яйца. Вроде бы ерунда. Вот только со сметаной у них напряг. Я сную из магазинчика в магазинчик: – ¿Como esta, senior? (Как поживаете, сеньор? – испанская форма приветствия).

– ¿Que tal, senora? ¿Que esta buscando U’d? (Как дела, сеньора? – то же самое. Что Вы ищете?)

– Una cosa. Muy necesaria. Crema de leche. O, no. Mejor dicho, crema agria. ¿Si tiene U’d? (Одну вещь. Крайне необходимую. Сливки. Ой, нет. Вернее, сметану. У Вас есть?)

– No, seniora, me da mucha pena, pero no tengo. (Нет, сеньора, мне очень жаль, но нет.)

– ¡Que lastima! Hagame un favor. ¿Tal vez U’d sabe donde puedo encontrarla? (Какая жалость! Окажите мне любезность. Может, Вы знаете, где ее можно найти?)

– No. No se, seniora. Pero… ¿Sabe U’d esa tienda?.. Donde esta el monumento… En la esquina. Ellos venden productos

de leche. (Нет. Не знаю, сеньора. Хотя... Вы знаете этот магазинчик? Возле памятника... На углу. Они торгуют молочными продуктами.)

– Le agradezco muchisimo, senior. Hasta luego. (Я Вам безмерно благодарна, сеньор. До встречи) – ¡Que tenga buen suerte, seniora! (Удачи Вам, сеньора!) Но для Ирэнэ нет преград: – No hay ningun problema.

Manana de manana compraremos. (Не вижу проблемы. Завтра утром все и купим.)

Pero manana de manana (но назавтра утром) я в очередной раз собираюсь помереть. Что происходит здесь со мной примерно раз в неделю. С завидным постоянством. Все знают. Но надеются (и я в их числе), что, может быть, на этот раз… Узнав утром, что я – опять…, в комнату стучится свекровь. Она выглядит несчастной и, обеспокоено глядя на меня коричневыми глазами, с тёмными кругами вокруг, сложив руки на животе, шёпотом причитает: – ¡Eudgenitta! ¡Dios mio! ¿Que le ha pasado? ¿Que comio U’d ayer? (Эудженитта! Боже мой! Что случилось? Что ты вчера ела?) Я ела то же самое, что и все остальные. Какая связь? Свекровь тащит термос с ромашкой: – Ojala, manana ya este mejor. (Даст Бог, завтра будет лучше.) Все знают, что это на два дня. Тем не менее, каждые полчаса ко мне наведывается кто-нибудь из родни, считающий своим долгом

отметиться и убедиться, что я таки жизнеутверждающесалатовенького цвета. Меня трогает, смешит и сердит их заботливость. Всё, чего мне хочется – закрыть глаза и погрузиться в густое забытьё. Вместо этого я глупо улыбаюсь всем и каждому и говорю, что мне значительно лучше. Ни хрена мне не лучше! Наконец, меня ненадолго оставляют в покое. И я вспоминаю, как однажды такая же оказия приключилась с Ирэнэ. – ¡Genia, ahora si le entiendo a U’d! (Женья, как я тебя теперь понимаю!)– говорила она, ненадолго выползая из туалета.– Parece, que yo me envenene de igual manera (похоже, я тоже отравилась). Потом оказалось... Я впервые видела Ирэнэ растерянной и перепуганной. Ей было тридцать пять, и трое её мальчишек – двоё из них близняшки – уже подростки.

– Irene, U’d tiene que pensarlo muy bien . Porque va a tener una hija (Ирэнэ, тебе придется очень хорошо подумать. Потому что у тебя будет девочка). Ирэнэ, Анабелле и свекровь уединились. Надолго. Все ясно. Семейный совет. Андреитта – та самая девочка – уже закончила школу. Я выползаю на третий день.

– ¿Como se siente, Genia? ¿Parece, que ya esta mejorando? (Как вы себя чувствуете, Женя? Похоже, вам лучше?) – спрашивает Марта – жена Фелиппе. Впрочем, с некоторой прохладцей. Она – единственная, кто ни разу ни зашёл. Она ревнует. И подозревает меня в симуляции. (Ещё бы – три раза подряд, с устойчивой периодичностью в неделю и едва только соберёмся готовить печенье!)

А ещё… Свекровь любит меня и почему-то не любит её. Я не знаю почему. Марта мне нравится. Она веселая и трудолюбивая. Работает с детьми с отклонениями в развитии. И Фито с ней, вроде, счастлив. У них чудная дочь. А вот – не любит. А ещё… меня любит Фито. Нет, не в том смысле. Просто любит. Чем-то я ему приглянулась. Ещё тогда. В самом начале. И он мечтал приехать в Россию и жениться на русской. Он так и не доехал до России. И женился на Марте. Я не виновата, Марта. И я, правда, не нарочно. Просто любовь такая штука… До отъезда остаётся пару дней. Отступать некуда. Мы с Ирэнэ идем покупать продукты. Я тонко раскатываю тесто и нарезаю квадратики размером примерно пять на пять сантиметров. В центр каждого кладу кусочек поджаренного ореха и капельку взбитых белков. Аккуратно скрепляю все четыре уголка. Несколько сотен таких «хустинок». 4 Много лет назад в Киеве меня научила этому сотрудница родом из Закарпатья. Она готовила «хустинки» волшебно. Когда последний противень вынимается из духовки, я, разминая затёкшую спину, раскладываю печенье на огромном блюде и, слегка остудив его, посыпаю сахарной пудрой. Все давно знают этот рецепт. Но без меня не готовят. Свекровь принимается за кофе.

Я не любительница кофе. Кроме того, что готовит моя свекровь. С собственной фазенды. Старым дедовским методом. Когда в холщевый конус, широкий край которого натянут на неровный проволочный круг с закрученной проволочной же ручкой – я купила себе такой же, кустарной работы, в старом городе, в маленьком индейском магазинчике – накладывают кофе и сквозь него проливают кипяток. Трижды. Один и тот же. Потом кастрюлю ставят на огонь и добавляют сахар. Этот кофе мы пьём все. И только такой – я изредка готовлю дома. Из кофейных зёрен, привезённых из-за далёкой заграницы. Пять часов утра. У дверей ждёт такси. Мы не разрешаем провожать нас в аэропорт. Долгие проводы… Со всеми попрощались ещё вчера вечером. Кроме родителей. Муж обнимает отца. У свёкра дрожит голос. – Mi hijito,– говорит он с горечью,– muchos anos atras, cuando me pediste permiso a ir a estudiar en Russia, yo te di mi permiso, para no perderte. Te deje ir, y te perdi para siempre. (Мой мальчик, много лет назад, когда ты попросил меня отпустить тебя учиться в Россию, я разрешил тебе уехать, потому что боялся тебя потерять. Я разрешил, и потерял тебя навсегда). Он не смотрит на меня, но обвинение висит в воздухе.

Мне жаль свёкра. Я ничем не могу ему помочь. Он думает, это я забрала его сына в чужую страну. Это верно только отчасти. И эта часть не так велика. Но я ничего не скажу. Он не поверит. Наверное, ему трудно примириться со мной. Мой свёкор – глубоко верующий человек, он каждый день ходит на мессу. А тут я – некрещёная. Воровка. Нет, я вовсе не атеистка. Просто, если Бог един… Поэтому я молча обнимаю его и целую в старческую небритую щёку. Мой муж прижимает отца к груди и говорит что-то утешающе-ободряющее, и, кажется, что-то обещает… Я не слушаю. Я занята. У меня на груди плачет свекровь:– ¡Eugenitta! ¿Porque tan pronto? ¡Quedense aqui un poco mas! El tiempo pasa tan raudo. ¡Dios mio, mi Corazon! (Эудженитта! Почему так быстро? Побыли бы ещё немного! Время так быстротечно. Боже мой, Сердце моё!). Я прижимаю её к себе и глажу по вздрагивающей спине. И говорю…, говорю неловкие, ничего не значащие слова. Что я вернусь. Мы вернёмся. Скоро. Надолго. Это неправда. Я приеду через три года. На две недели. * * * Дослушав рассказ мужа, я засмеялась и, напевая: «евреи, евреи, кругом одни евреи», направила стопы на кухню. На кухне над плитой, изогнувшись в позе зю, стоял сын. И торопливо пожирал жаренную с грибами

картошку. Прямо со сковородки. Прямо руками.

– Мой интеллигентный еврейский мальчик,– сказала я, обнимая его за талию. Застигнутый на месте преступления, буквально пойманный на горячем, сын дёрнулся и посмотрел на меня диким взором. Потом с облегчением, старательно отвлекая от содеянного, возмущённо прошамкал с полным ртом: – На шкрипку отдавать надо было!

– Ну что, бабушку будем посвящать? – спрашиваю я у сына. Речь идёт о моей маме. Еще одна доморощенная антисемитка.

– Нет! Не будем травмировать старушку! Муж проболтался сам. В очередной наш визит мама на кухне сообщила мне… И трагическим шёпотом: – Он ведь так не любил евреев!

– Бог шельму метит! – засмеялась я. Кажется, она не поняла. Ну, и ладно.

– Приехал! Мой тюлечка-лапотюлечка! – восклицает мама, целуя внука, теперь уже и вовсе непонятно какой национальности. Все перепуталось в нашем доме. Все переплелось. А ещё до…

– А девочка-то еврейка,– говорит мама, познакомившись с избранницей сына и глядя на нас остренькими глазками.

– Да!– дружно, хором, с вызовом, произносим мы, все трое. – И?! Не получив поддержки, мама поджимает губки и замолкает.

А Муж шутит: – Это же надо – уйти от Чёрных и прийти к Самочерных! А я думаю: «Это же надо! Великая и безжалостная история еврейского народа. Которая, казалось бы, никакого отношения не имеет и в принципе не может иметь ко мне – «если кто и был когда, так и тот татарин» 5 . А вот, поди ж ты – догнала через века и континенты, опутала своими тонкими сетями, вплела в свое немыслимое кружево. И уже – никуда не деться». * * * У меня есть свекровь. Она живет очень далеко. В Латинской Америке. Всегда там жила. И нигде больше не бывала. И все её предки – из Латинской Америки. То есть, не все. Но уже несколько веков. Как выяснилось недавно. Eврейка. Правда, она об этом и не подозревает. Даже и не подумаю ее просвещать! Вам это нужно? Вот и мне – тоже. А, значит, и мой муж… Да, и сын. (Вы помните про шнобель? – Все нормально. Вырос!) Многочисленные внуки, скопом и врозь, почти все уже со своими семьями – мал, мала, меньше – сопровождаемые родителями (цыганский табор и птичий базар в одном флаконе) забегают каждый день к ней на кофе, лучше con empanadas y queso (с булочкой, пирожком, сыром), а ещё лучше – на плотный обед или

ужин. Все внуки называют её mami Calo. Мы размещаемся за огромным столом, вокруг которого бегают, ползают, сидят на коленях и висят на руках дети, и в два захода кофейничаем. Я зову её: mamita. Мы встретимся в этом году. Скорее всего, в августе. К тому моменту исполнится четыре года, как мы не... Но что годы и расстояния – для любви.

Часть 4. Тайна тайн.

А что вы хотите здесь прочитать? Нет, ну, правда. В чём она заключается? Самая главная тайна? А как вы думаете? _______________________ 1. мараны (анусим – принужденные) - евреи, вынужденные принять другое вероисповедание и оставшиеся втайне верными своей религии 2.сефарды – испанские евреи (по некоторым данным, общее название для европейских евреев)

3 . um i t as , tamales, quimbolitos – блюда из молотой кукурузы, umitas – с начинкой сырнолуковой, tamales– с начинкой из куриного филе, свежего гороха и лука, quimbolitos– сладкая кукуруза, десертное блюдо 4. «хустинки» - платочки, укр.

5. cлова В. Высоцкого

С Е А Н С А Р Т Т Е РА П И И . П О П Ы Т К А РА З Г О В О РА

Нашим детям… Машеньке, маленькой, обманчиво-хрупкой с огромной теннисной ракеткой, рыжему огоньку и неугомонному чертёнку, прямой и своевольной, влюбившейся незадолго до… ее любовь вопреки словам известной песни оказалась сильнее и дольше жизни, потому что спасла… уже после… мужественно и отчаянно боровшейся последней минуты... покинувшей нас в 18 лет…

до

Максу, которому многое было нельзя… нельзя было играть в футбол, а он любил…, нельзя было забывать дома ингалятор, а он забыл… нельзя…

задохнувшемуся от приступа астмы в школьном классе… в двух минутах от детской поликлиники… Коле, длинному, тощему и вечно голодному... в загашнике всегда лежали огромные, на целый батон, бутерброды, и он жевал их без остановки... неутомимому лазутчику и шкоднику... любившему фотографию и музыку... сгоревшему от оголённого провода, забытого монтёрами... при подключении музыкальной аппаратуры… Нашим детям… Всем, чья земная юдоль оказалась необъяснимо короткой. Почему? А испытания и приговор не по-детски суровы. За что? Нет ответа. Их растерянным, осиротевшим и обезумевшим от горя родителям, многие из которых не пережили… а те, что остались живы… и те, что нашли в себе силы жить дальше… Как?

Нашим детям, неприкаянно и виновато топтавшимся у свежих могил, трясущимся от запредельного холода и нервного напряжения, не умевшим подобрать слова – какие?! не смевшим поднять взгляд и посмотреть в глаза родителям ВСЕМ. НАШИМ. ДЕТЯМ. Давайте любить их. Сейчас. Всегда. Любыми.

Как-то в разговоре, когда мы ещё общались, вернее, «общались» Вы, а я, преимущественно выслушивала, как неправильно живу и не то и не так пишу, в одной из моих редких, прорвавшихся сквозь Ваш непроницаемый словесный занавес, фраз мелькнуло слово «арттерапия», на котором Вы вдруг на секунду «зависли» и даже спросили что-то вроде «а есть и такое?», но уже через мгновение, не заметив моих робких попыток ответить, умчались дальше в своих напористых объяснениях, ;какая я есть на самом деле (понятное дело, совсем не такая, какой себя вижу!) и как многого добьюсь, если

переступлю через страх обнажиться в своём «творчестве» (вот беда – это как?), ну, и так далее... Это слово – « арттерапия» – только чуть царапнуло Вас, не оставив и следа, зато во мне засело крепко, как заноза, и с этой занозой надо было что-то делать. *

*

*

– Так вот,– сказала тренер, – сегодня мы продолжим знакомство с детским рисунком. И каждый получит свое задание. А потом будем обсуждать,– она усмехнулась, – на живых примерах, – и пошла от стола к столу.

– Самое первое воспоминание, связанное со словом «расставание». Гуашь. Рисунок пальцами,– произнесла, добравшись до меня и на секунду подняв глаза вверх. О, нет! Только не это! Чёрт! Как раз вчера я сделала маникюр. Вот вы знаете, что такое маникюр? Нет, не тот, когда на скорую руку красишь ногти и трясешь кистями или суешь их под холодную воду, чтобы лак быстрее высох. А другой – настоящий. Нет, вы не знаете. Да и откуда Вам знать такие, сугубо женские, вещи? И зачем? Который делается не спеша, с чувством, в салоне, куда ты записываешься заранее, к определённому мастеру, и тебе нежно и тщательно обрабатывают каждый ноготок, смазывая их диковинными маслами, затем накладывают

основу и лишь после этого покрывают сказочной красоты лаком. Поверх этого лака на нескольких ноготках – максимум трёх – наносят узор. Мне нравятся странные узоры, нечто среднее между японскими иероглифами и абстрактными геометрическими формами. И ты не идешь – паришь над землей и тайком любуешься собственными, ставшими вдруг утончёнными, руками. Такой маникюр, когда хочется надеть кольца и браслеты, а поутру так и эдак мудришь с причёской, тщательно красишься (спокойно, только не переборщить!), а ещё придирчиво подбираешь гардероб, чтобы соответствовал. Такой маникюр… который я делаю примерно раз в год. И он был – вчера. И вот вам здрасссьте! И ведь ясно же, как божий день, что здесь, в институтском туалете рук не отмыть, а когда к вечеру доедешь домой эта «детская» краска насмерть въестся в нежную, только вчера обработанную кожу, с которой всё лишнее уже снято. Дивной красоты лак на замызганных руках. Жалкое зрелище.

Нет, рисовать категорически не хотелось. Организм сопротивлялся, буйствовал и негодовал.И наотрез отказывался понимать: а что, собственно, рисовать-то, о чём? Ничего такого в моей жизни не было. Я украдкой посмотрела на остальных. Все работали с погружёнными в себя лицами. Некоторые лица были даже … одухотворёнными что ли, и на них хотелось задержать взгляд. Ну, понятно: одна я дура дурой. Как всегда. Но ведь не встанешь же в самом деле и не уйдёшь. Потому как «за все уплочено». Причем, мною же. Сделав умное, очень соответствующее ситуации, лицо, со значением – ха! совершенно бесцельно – стала передвигать баночки с красками и, наконец, придвинула к себе две. Набрав воздуха и, мысленно попрощавшись маникюром, опустила пальцы в краску.

с

На девственно белой бумаге появились два пятна: красное и синее. Пятна стали увеличиваться: я быстро вошла во вкус и в отместку за испорченный маникюр и за то, что всё это мне ужасно – просто жутко! – не нравилось, со смесью лютого остервенения и садомазохистского наслаждения – от души – накладывала

краски на бумагу. Оба пятна стали густого насыщенного – очень чистого – цвета. Это было красиво, и я засмотрелась. И стала медленно обводить пальцем вначале один, а затем и второй контур. И уже знала, что – рисую. На листе проявились два лица, вернее, два профиля, направленных друг на друга. Я глядела на них: глубокий синий и ярко-алый, повернутые друг к другу и разделённые белым нетронутым – безразличным – пространством бумаги. И… дышать стало трудно. И на глаза наворачивались слёзы… «Господи, как глупо. Не хватало ещё и разреветься тут!». …Повернув рисунок к присутствующим... И слышала свой глухой, совершенно бесцветный – скучный – голос, и понимала, что это никому – ну, никому же! – не может быть интересно. Слёзы катились по лицу непрерывным потоком, размывая так старательно наложенный утром макияж. А, всё равно – ни остановить, ни вытереть. Временами голос рвался и… пропадал. ;И тогда… стояла тугая… напряжённая тишина.

– Лет в пять или шесть… примерно за год до школы…у меня был друг. Вечно сопливый… такой … хулиганистый мальчишка. Да я и сама была… такой же. Наши дома

стояли рядом… ну, мы и… познакомились.И подружились. Его мать… работала поварихой в столовой. Столовая на прииске была одна… она же и кафе… и ресторан. А потом… мы пошли в школу. Школа у нас тоже была одна… но попали мы… в разные классы. А ещё мы… ну, наша семья… переехали… в другой дом. И общаться стали меньше. Он учился плохо… хулиганил. А потом… заболел. И его увезли в район… в больницу. Он говорил, что скоро вернется. Но … не вернулся. Никогда. Он умер. У него был рак крови. В полной тишине к моему безжизненному голосу присоединился мокрый хлюпающий звук, и я посмотрела. И отстраненно удивилась. Это была заметная девушка: высокая, яркая, зеленоглазая, она так эмоционально и открыто вела себя на предыдущих занятиях – запомнилась. Меня всегда восхищали такие женщины, я им завидовала, и чувствовала себя рядом с ними… неполноценной что ли. А сейчас она, нет, даже не плакала – выла, по бабьи, с уродливо перекошенным лицом, обхватив колени руками, и раскачиваясь всем телом вместе со стулом. Тренер погрозила ей пальцем, и та зажала рот обеими руками. И тут обнаружилось, что плачут многие. «Надо же…» Я попыталась проглотить комок в горле, рвано вздохнула и продолжила:– Мои родители разговаривали на кухне … Он просил: «Мама, я буду хорошо себя вести… я буду

хорошо учиться… только забери меня отсюда». Они думали, я не слышу. Потом меня увезли с Севера… и я училась… – сморщилась и махнула рукой,– в другом месте. А в девятом классе вернулась. И оканчивала школу, с кем начинала… – только класс был уже один. Его мать… стала заведующей столовой и… очень толстой… В этой столовой… был наш выпускной вечер. Она помогала… готовила… и накрывала. Когда я смолкла, тишина стала такой плотной и густой, что, казалось, её можно взять пальцами... И все как будто чего-то ждали. А тренер – молчала. Потом развела руками: «Ну, что тут скажешь…». И… перешла к другим. И, правда – что? Остальные тоже говорили и показывали рисунки, за которыми, скрывалось что-то очень важное для них и, наверное, так и было, но всё происходящее казалось мне нереальным и зыбким, как в вязком утреннем тумане, из другой – не моей – жизни. Я вспоминала. Вспоминала то, чего, казалось бы, никогда со мной не бывало. В той, моей жизни, Колька появился зимой. Мы только переехали на новый прииск.

Мое детство прошло в тех краях, где царствует вечная мерзлота. И где трубы прокладывали только поверху. Их обматывали каким-то материалом, обшивали с двух сторон досками, и эти импровизированные короба заполняли трухой, опилками, стекловатой и еще чем-то таким… Весь поселок был опутан этими деревянными лабиринтами, с переброшенными через них – деревянными же – мостками , для удобства прохода. Но мы, дети, никогда по мосткам не ходили – бегали напрямую, перескакивая через обе стенки коробов. Вот за такой заборчик я и зацепилась ногой. И упала лицом прямо на рукоятку задвижки. На всю жизнь от края левой ноздри к губе протянулась полоска шрама, с годами она стала короче и превратилась в тоненькую ниточку, но в юности я очень стеснялась. Мне казалось, все это видят и думают... – впрочем, не важно. Я сидела на снегу, размазывая кровь по лицу, и ревела, потерявшись от боли, обиды – непонятно на кого – и… вот этого одиночества, когда в горе ты один. И тут кто-то потянул меня за рукав и сказал чуть гнусавым басом: – На, приложи. Это был мальчишка примерно моего возраста, в руке он держал белоснежный комок снега (такой невероятной

белизны и искристости снег я видела только там, на Севере, и только тогда – в детстве). Я приложила. Глупость, конечно. Наверное, он думал, что у меня разбит нос – нос, впрочем, был разбит тоже. И уставилась на него. А смотреть, скажу я Вам, было на что. Во-первых, всё на нём было надето сикось-накось, будто он собирался впопыхах (знаете, из серии «муж неожиданно вернулся домой»), коленки рваные, варежки дырявые…. А вовторых, и это самое главное (да нет, всё – главное) над губой висела… такая длинная зелёная сопля. Он шмыгнул носом, и сопля исчезла, но через несколько секунд настойчиво поползла вниз. Когда она доползла до губы, он опять шмыгнул носом. Я сквозь слёзы со смесью нездорового интереса и брезгливости наблюдала за этими манипуляциями и думала что-то вроде: вообще-то можно и высморкаться. Позже узнала, что время от времени он честно сморкается, вот только эффект это даёт... кратковременный.

– Ты где живёшь?– спросил он. – Пошли, – и потащил меня за руку вверх. И вёл себя при этом как-то так… повзрослому, словно был намного старше меня. Я послушно встала и пошла. Вот у меня и появился «рыцарь». Оборванный, сопливый, «кухаркин сын» и, всё-таки – рыцарь.

И не было места на прииске и в его окрестностях, которое бы мы – «в каждую бочку затычки» – не обследовали. Зимой удирали за прииск, на сопки, где строили многометровые изогнутые ходы под снегом, безмятежно объявляясь тогда, когда не только родители, но и все знакомые родителей бросались в розыск. Весной катались на льдинах, а когда они таяли, строили самодельные плоты, или – просто на бревнах. Летом сматывались на озёра, под кодовым названием «за рыбой». Возвращались, естественно, без… Кто её ловил? И когда? У нас и без рыбы дел – во! Осенью… Да, мало ли что мы делали. Домой я являлась мокрая, грязная, ободранная, в синяках и царапинах, со сбитыми коленками и локтями, с подпаленными волосами и ресницами.

– Господи, что за ребенок! Кошка драная! И ни одна одёжка на ней не держится, все горит, как на огне! – в отчаянии жаловалась мама подругам. Родители неумело проводили со мной воспитательные беседы, срывались – драли ремнём и лозинкой, ставили в

угол… А потом мы встречалась с Колькой, и… Но если со мной приключалось что-то действительно серьёзное, он становился… взрослым. До тех пор, пока не появлялись они – настоящие взрослые. В первый класс я пошла из отдельной – двухкомнатной! – квартиры, которую незадолго до этого мы получили в новом, только что отстроенном, доме. В памяти из моего детства остались бабушкин деревенский дом с земляным полом на Кубани, бараки и ещё раз бараки, а последнее – коммуналка. Нет, не такая, где «на 38 комнаток всего одна уборная» (это Вам всетаки не столичный город), а всего на две семьи, но и этого оказалось достаточно, чтобы за год от взаимной симпатии между семьями не осталось и следа. Мы стали встречаться реже. Не знаю, может, это был «ход конём», дабы избавить меня от пагубного влияния?Ну, по крайней мере, разные классы. Напрасный труд. Этот простой мальчишка чутко уловил во мне родственную душу и ту самую страсть к приключениям, которой страдал сам. Да и могло ли быть иначе – родители мечтали о мальчике, а родилась опять девочка.

Когда он исчез из моей жизни, я забыла его… очень быстро и… напрочь, будто его и не было вовсе. И почти сразу же (после нашего позднего возвращения из отпуска) появилась Валька. Мы подрались с ней в первый же день знакомства, каждая страшно недовольная тем, что после уроков (а мы оказались в одном классе) «она – вторая, то есть – тащится за мной как приклеенная». Это потом уже выяснилось, что мы живем не только в одном доме, но ещё и – дверь в дверь. И всё повторилось. Стоило нам сойтись вместе, а вместе мы были просто всегда, как начиналось вот это самое... «Тарпунька и Штепсель» звали нас на прииске по фактурному признаку – Валька длинная, тощая и голенастая, я мелкая, с круглым лицом и пухлыми щеками (эти круглые красные щёки были предметом моей особой лютой ненависти, а лет в 35 неожиданно и безвозвратно исчезли, подчеркнув резкую выпуклость скул и томные круги под глазами – мечта долгих детских и юношеских лет, воплотившись в реальность, сильно разочаровала). Мы почти по пояс провалились в подтаявшую весной помойку, за что были выдраны нещадно («вот, зачем вы

туда полезли?!») по причине новых Валькиных сапог, хотя у меня таких сапог и не было. В порыве домашних заготовок дёрнули на дальние шахты на рабочей развозке по ягоды. Вернулись с последней сменой часа в три ночи без ягод и даже без посуды. Увидев нас, родители дружно прекратили пить валерьянку и схватились за ремни. Ну, и, в общем…, всё… в том же духе. Там, где мы появлялись – жди беды. Вдвоём мы разворотили единственную в посёлке копну сена, заботливо собранную и упакованную хозяевами единственной же коровы. Хозяин коровы с километр гнался за нами с дрыном, выкорчеванным из бывшего забора вокруг бывшей копны. И всё у нас происходило синхронно, без предварительных договоров, на одном только телепатическом взаимопонимании. И биты мы были до самого десятого класса одновременно (иногда совершенно по разным поводам) – такая вот синхронизация. Программа сбилась, стоило нам разъехаться. И жизнь у каждой стала выстраиваться своим порядком. Мы живём в разных странах. Ну и что? Дружим. Иногда встречаемся. И тогда обязательно происходит что-нибудь из ряда вон – в нашей, особой, манере. Но о Вальке я расскажу как-

нибудь в другой раз. А наша последняя – кто ж об этом тогда знал? – встреча с Колькой стоила мне кончика языка и «четверки» по любимому предмету. Я наткнулась на него, едва вышла на тёмную улицу. И ведь шла по делу – в библиотеку. Уроки, предположительно, были сделаны (почти все школьные годы – почти – мне странным образом удавалось производить на учителей ложное впечатление прилежной ученицы, не прилагая к этому ровным счётом никаких усилий). Читать нечего, скучно. Дома книг не водилось. (Телевизор? Да Вы что?! У нас?! Тогда?!) Знаете, Север – это такое особое место, где люди могли провести десять, двадцать и даже тридцать лет, и всё – временно, с надеждой, что вот потом, когда они, наконец, уедут, у них и начнется настоящая жизнь. (Может быть, вот это ожидание настоящей жизни, которая будет потом, у меня оттуда?) Поэтому имуществом не обрастали. Родителей моих нельзя было назвать очень образованными или даже просто читающими людьми. Самой читающей в семье – оказалась я. Да и то – что уж там, признаемся честно – странно читающей. Едва научившись этому процессу, начала с того, что попалось под руку – ну а как же, с романов. Некоторые помню до сих пор и… вздрагиваю. Зато Чуковского, Маршака, Барто, Носова и иже с ними открывала уже хорошо после

тридцати, вместе с сыном, и восхищалась и хохотала по его тонкому и прозорливому заключению «как в первый раз». А вы помните, что читать, писать и считать нас учили в первом классе? И тщательно следили за тем, как мы берём ручки и держим спины. Это я к тому, что мой сын держит ручку каким-то немыслимым образом, пишет так, что и сам не всегда может прочесть – никогда! – а сидит, завязавшись в несколько узлов всем своим длинным узким телом. Ну, конечно, сколиоз. И если бы только у него одного. Почти у всех. А ещё… Вот вы когда-нибудь пробовали поднять эти рюкзаки, с которыми дети ходят в первых классах? Я – да. И не могу избавиться от страшного подозрения, что это тонко спланированное масштабное преступление, целеустремлённо направленное на то, чтобы они выросли больными. А как ещё можно объяснить тот факт, что школьные учебники издаются на толстой глянцевой бумаге с глянцевыми же обложками – каждый такой учебник в полкило весом. К старшим классам дети умнеют, и носить учебники – перестают. Как-то раз, глядя из окна на сына, стремительно удалявшегося в сторону школы, на плечах которого болтался совершенно пустой рюкзак (зачем?!), мой муж вывел закон, что вес ученика с рюкзаком в течение всех школьных лет есть величина постоянная.

Первая попытка отдать сына в школу… Оказалось, что надо пройти такой … миниэкзамен. Состоявший, ни много, ни мало, из двух туров. В первом – ребёнок должен был бегло прочитать и пересказать текст и производить операции с числами до двадцати. Во втором – почему-то петь и что-то там ещё, надеюсь, не танцевать –мы туда не дошли. Наш мальчик – светлейшая голова – читавший на тот момент только по слогам и не выговаривавший при этом примерно половину звуков (ну, да – все шипящие и свистящие) – а мы нахально отдавали его в языковую школу – числа знавший только до 10, ну… понятно. Мы не стали настаивать. Ознакомившись с требованиями для зачисления в первый класс, вывешенными на стенде, мой муж, получивший среднее образование в далекой латиноамериканской стране, спросил: – Я не понял, мы сына отдаем в школу или сразу… куда? Видимо, их там тоже – учили. Нет, я не оговорилась. В старших классах, когда проблемы со школой встали уже совсем серьёзно, одна из преподавательниц, в целом мне симпатичная, сказала: – Мы учим только тех, кто хочет учиться. А воспитывает детей – семья. ("Вот интересно, подумала я,– а что они тогда делают, если не

учат и не воспитывают?"). – А всех остальных? – спросила с нажимом, намекая на всеобщее среднее образование, возведённое вроде бы в ранг закона. Потрясенная, посетила директора, тоже не самого плохого, дабы получить ответ на два вопроса: должна ли современная школа учить всех детей, без исключения и обязана ли она помимо образования – ну, да! – заниматься еще и воспитанием. Если вы помните, в наше время занималась. Вразумительного ответа так и не получила. Поэтому, при слове «школа» ещё несколько лет «после» чувствовала, как внутри поднимается желчь и слюна становится ядовитой. И это, несмотря на то, что каких бы то ни было непоправимых потрясений, конкретно у нашего сына, не случилось. Ну, двойка в четверти по испанскому, отнюдь не за знания, а по причине крайней стервозности учительницы и непримиримо-бойцовского характера сына, (знаете, двойки в четвертях – это почти всегда бессилие преподавателя и его месть за то, что ты «не такой»). Ну, троечный аттестат за девятый класс. Ну, некоторые неприятности, связанные с плохой учёбой и поведением. И всё. Впрочем, тогда это казалось важным. Вполне адекватная – другая – школа в последних классах, по поводу которой я уже только шутила: – У нас физико-математический класс с сильным историческим уклоном (классный руководитель в физматовском классе

оказалась преподавателем истории, со всеми отсюда вытекающими). Вполне приличный аттестат. Но ничто уже не могло исправить того кисло-горького привкуса, который остался от элитной испанской школы, густо приправленного острой ненавистью сына к одноименному языку – результат, прямо скажем, абсолютно противоположный желаемому. Умудрённая родительским опытом больше, чем психологическими знаниями, я говорю родителям дошколят, которые приходят на консультации:– Если вам дорого здоровье вашего ребенка, отдайте его в хорошую, но обычную школу. А еще лучше – ищите не школу, а учителя. Ну, как вы можете знать в его 6-7 лет, чем он захочет заниматься? Зачем вам английский – с первого, французский – со второго и информатика – с третьего класса? Всему, что вашему ребенку понадобится, он научится, а всё, что ему не нужно – все равно – выбросит из головы и забудет. Пусть он побольше гуляет, играет в снежки, катается на велосипеде, лазает по деревьям, дружит, враждует, выясняет отношения, хулиганит, дерётся, ломает, изобретает… чтобы, когда в действительности понадобится, у него на это были силы, здоровье и ещё не отбито желание. Мало кто из них меня слышит. Родители продолжают соревноваться друг с другом кто круче и доказывать окружающим, что их ребенок талантливей. А потом приводят этих несчастных талантливых детей

(и многие из них действительно талантливы) с обкусанными губами и ногтями, с опущенными от непомерного груза плечами, с упавшей в минус самооценкой, с затравленным и виноватым взглядом – и это ещё ничего, потому, что бывает хуже: дерматит, псориаз, заикание, нервные тики и еще много чего разного, весёлого. И просят – а часто и требуют! – сделать его «нормальным», то есть соответствующим той школе и нагрузке, которую они для него выбрали. Ой, кажется, я опять отвлеклась. Но ведь это обычное дело в разговоре? Ну, ладно.

– Ты куда?– шмыгая носом, без околичностей спросил Колька, неодобрительно покосившись на книги.

– В библиотеку. Пойдешь?

– Не-а,– в библиотеку Колька не ходил принципиально. И мы – конечно же! – отправились на стройку. Прыгать из окон второго, третьего или даже четвёртого этажа строящегося дома (выше у нас и не строили – вечная мерзлота) летом в кучи песка, зимой – в сугробы было одним из самых главных наших развлечений. Сегодня бы сказали: экстрим. Мы таких умных слов не знали.

У нас всё было просто: ты стоишь в оконном проёме, а дальше – пустота, и сердце замирает от страха и предчувствия вот этого шага в никуда, а потом – летишь и, кажется, что оно вообще остановилось где-то в горле, в самой яремной впадинке, и… ни вздохнуть, ни выдохнуть. Но в тот раз – не задалось. Приземление случилось неправильным – мимо горки – и жёстким – подбородок с лёту ткнулся во что-то очень твёрдое, зубы клацнули, соединившись на языке, и во рту появился солоноватый привкус крови (а всё верно – иди куда шла!). Кратко и отчаянно взвыв, я вскарабкалась наверх и сплюнула сгусток крови, как обнаружилось впоследствии, вместе с откушенным кусочком языка. Язык мгновенно распух. С разбухшей челюстью, тихо, но непрерывно скулящую и страшно обозлённую на него, Колька довёл меня до дома, по-собачьи виновато отводя глаза в сторону, беззвучно дыша и даже не шмыгая носом – хронический насморк как рукой сняло! И быстренько смылся. Дома косноязычно и жалостно наплела про хулигановмальчишек, толкнувших меня, когда я хотела прокатиться по ледяной дорожке. Скажи правду – пожалуй, ещё и добавили бы. А на завтра по литературе было стихотворение. Наизусть. И Нина Ивановна несказанно удивилась, не

увидев среди малочисленных поднятых рук моей. И от удивления вызвала. А ведь советовала, советовала мама подойти и предупредить учительницу перед уроком. Но отметок у меня хватало, на что и был расчёт, наивный и опрометчивый. Да и что сказать? – язык себе откусила? Ну, уж нет! И уж тем более не могла этого сделать перед всем классом. Поэтому обречённо вышла к доске и, страдальчески морщась, с завываниями промычала что-то абсолютно невнятное, но ритмически сообразное, вызвав своим выступлением всеобщий восторг и безудержное веселье. Еще более изумленная, Нина Ивановна растерянно поставила в журнал «4» (видимо, за прошлые заслуги), а меня с опущенными долу глазами, полными слёз, отправила на место. На перемене одноклассники, охотно привлекая всех желающих поучаствовать из других классов, оживленно обсуждали урок литературы, пытаясь как-то вовлечь в беседу и меня, страшно заинтригованные, но неспособные самостоятельно решить, что это было: тонко разыгранный спектакль или – что?! Избегая общения, я молча стреляла такими злющими глазами, что меня предпочли оставить в покое, покрутив у виска пальцем. Связываться особо желающих не было: не взирая на мелкий рост… все знали, при случае могу и

подраться, и еще неизвестно кому повезет. Колька на глаза предусмотрительно не попадался. Эта первая в жизни четвёрка по обожаемой литературе казалась тогда катастрофой. Я жаловалась на несправедливость судьбы и плакала от обиды. А мама смеялась. И больше ни-ког-да не делилась я со взрослыми своими обидами. И навсегда «забила» на оценки. Собственно, и … всё. Наше общение прервалось на том же, с чего начиналось. Его положили в стылую мёрзлую землю. Однажды, когда Кольки уже не было, я услышала, как его мама, разговаривая с приятельницей, сказала, кивнув в мою сторону: – Невеста была наша … И стала её избегать. А летом мы уехали в отпуск на Украину, где у нас строился дом. И где я заболела скарлатиной. Болела долго, тяжело, и по свидетельству мамы, чуть не умерла. Не стану утверждать, что это каким-то образом было связано с Колькой. Но и отрицать не буду. Просто так было. Хотя до маминых рассказов не помнила даже самого факта болезни. Только: как я неприкаянно брожу по пустому неуютному дому, где пахнет сырым цементом, краской, деревом и еще чем-то таким… На улицу меня не выпускают, и я тоскливо смотрю в окно, за которым стоит такая же тоскливая и неуютная серая

дождливая осень, с редкими пожухлыми листочками на деревьях. Мы вернулись поздней осенью, то есть, это если по календарю – у нас-то была уже глубокая зима. Это было очень давно, в моём далёком детстве. У меня взрослый сын. А я пишу эти строчки и плачу о мальчишке, самого облика которого не в силах восстановить, да что там облика, когда даже в имени его не уверена. Пишу… и плачу. Если бы не рисунок… Два профиля: густо-синий и ярко-алый, направленные друг на друга, и разделённые белесым, безмолвным и непреодолимым пространством. *

*

*

Ну и что, скажете Вы. Так в чём же фишка? И где здесь терапия, пусть даже с приставкой «арт»? Хороша терапия, если она доводит человека до такого состояния и бросает. И что ему с этим состоянием делать? Иногда, как в моем случае – ничего. «Детские рисунки» – специальная техника, помогающая вскрыть психологическую травму, пережитую человеком в детстве (впрочем, не обязательно в детстве). И необходимость в этих рисунках есть только

тогда (это уже моё личное мнение), когда существует подозрение, что эту травму человек не преодолел и она сказывается на его последующей жизни (психологи говорят: формирует порочный жизненный сценарий). В таких случаях иногда полезно вернуться назад и найти истоки, дать возможность осознать первопричину и заново прожить, перестрадать и преодолеть этот кризис. И выстроить новый сценарий. В арттерапии это делается часто тоже с помощью рисунков (хотя есть и другие методы), ведь рисунок всегда можно нарисовать заново, а прежний – ужасный – уничтожить. Я не буду вдаваться в тонкости и нюансы арттерапевтических техник – их много, и это особая тема. А мы ведь просто разговариваем… Вернее, пытаемся. То есть, это я пытаюсь. Почему пальцами? А, это просто. Вы ведь знаете, что дети очень любят рисовать – размазывать что-нибудь – пальцами. Так вот – прямое соприкосновение с материалом (в данном случае с красками) помогает снять сопротивление, внутренние защиты, выстроенные взрослым человеком, делает его вновь ребёнком, беззащитным, открытым и искренним. Такой вот хитрый ход. Их тоже много. Почему в моём случае – ничего? Да потому, что рисунок был о том, что называется экзистенциальной травмой, то есть, такой, которая закономерно

переживается в определённом периоде жизни и чего невозможно избежать вовсе. В возрасте пяти-семи лет мы узнаём, что существует смерть, и что все: и бабушка, и дедушка, и мама, и папа, и сами мы – умрём, уйдем окончательно и безвозвратно. И это потрясение. Его можно перенести только более… или менее болезненно. Иногда это связано со значимостью ушедшего, иногда с особенностями нервной системы. Но, так или иначе, это… неприятное открытие переживают все, и большинство – без особого ущерба для психики. Моя психика защищалась отчаянно и вытеснила это событие так глубоко в подсознание, что от него почти не осталось следа – я просто-напросто забыла об этом мальчике. Но психологическая травма и процесс её вытеснения требуют огромных энергетических затрат организма, поэтому часто сопровождаются соматикой – физическим заболеванием. В этом смысле мой случай – классический пример. А рисунок… Я долго не могла с ним расстаться. Но тренер настойчиво объясняла, что такие рисунки, как факт преодоления, должны быть уничтожены. В конце концов, я порвала его и выбросила. И знаете, что я скажу: никогда не слушайтесь сторонних советов, если всё внутри вас сопротивляется. Вот я – слушалась всю жизнь, и что хорошего из этого получилось? Никто лучше вас не знает и не чувствует, как вы должны поступить.

Никто не знает лучше вас… Иногда, задумавшись, я вижу его, свой рисунок, расплывчато, будто сквозь дымку. И не то, чтобы мечтала повесить его на стенку в рамочке. Просто хотелось бы знать, что он лежит где-то и иногда… натыкаться. Ведь смотрим же мы альбомы со старыми фотографиями. А там тоже всякое. Нарисовать заново? Нет, это Вы здорово придумали. Думаете получится? И опять удастся испытать это неопределённое и необъяснимое ощущение опасности приближения к той двери, за которой так страшно, и заново пережить те же чувства, и вот это странное и пугающее перетекание чувств и состояний… А ещё – невероятное открытие… которого… совсем не хотел совершать. И всё это будет в моем рисунке? А вот это: здесь, над бровью краска легла бугорком, он очень важен этот бугорок, а вот здесь – царапина, будто морщинка, а тут краска немного размазалась, и образовался чуть размытый ореол, а в этом месте… – а, ладно. Так всё это можно повторить? Вы, правда, так думаете? *

*

*

Я помню. Помню его – мальчика из моего детства, рыцаря, исследователя и хулигана. Помню их всех.

Наверное, это важно, когда о тебе помнят. Даже, если очень больно. Даже, когда… непереносимо больно. И, уж если становится совсем невмоготу, вспоминаю слова Виржинии Сатир. И повторяю, повторяю, повторяю их про себя. Как заклинание. Вот эти: «Жизнь не такая, какой она должна быть, она такая, какая есть. Все дело в том, как вы проживете её». Иногда помогает. Помогает… Иногда.

КОТ

– Мама, а у нас Кот, – с придыханием сообщил сын, едва я опустила его на землю после жарких обниманий, мокрых целований и выполнения главного ритуального действа: потереться носами – а как же!

– Кот? – удивилась я, зная о презрительном отношении моей мамы к любой живности, из которой нельзя приготовить жаркое или, на худой конец, похлёбку. – А что, у нас мыши? – и огляделась вокруг. Кот лежал на крыльце с нахмурено-потусторонним выражением сфинкса на разрисованной шрамами морде, выпятив упрямую челюсть с неправильным прикусом над уложенными вперед тяжёлыми лапами – очень крупный, благородных персидских кровей кот, до неприличия и неправдоподобия тощий, трёпанный и замызганный, в клубках и катышках свалявшейся грязно-серой шерсти. Бойцовый Кот. Весь – вызов и позор рода.

– Ну, привет,– сказала ему. Он и не шелохнулся, лишь перевёл на меня равнодушные холодно-оценивающие жёлтые в крапинку круглые плошки глаз. Никто не знал, откуда он взялся. И почему у моей мамы дрогнуло сердце. Приблуда присутствовал в её жизни два дня, и ровно столько же она сожалела о своей минутной

слабости в тот момент, когда сын затащил его во двор.

– Он совсем дурной и везде гадит,– жаловалась она после обеда, когда мы сидели за столом расслабившись и обсуждали насущное. – Наверное, поэтому его и выбросили.

– С чего ты взяла – может, он потерялся? – предположила я, покосившись на "предмет обсуждения", невозмутимо сидящий на крыльце, и тщательно скрывая сомнение.

– Его никто не ищет!

– Ты что, объявления на столбах читаешь? И везде – это где? Выяснилось, что за два дня он успел отметиться поочерёдно в кухонной раковине и ванне. Качественно так отметиться, основательно. В раковине на посуду, а в ванне – на замоченное бельё.

– А ещё он больной.

– Чем это? – Невзирая на вызывающе-бомжовый внешний вид, несвойственный этой традиционноотмороженной аристократической породе, впечатление умирающего Кот не производил. В его глазах переливался очень живой огонь, сулящий ... много чего... интересного.

– Он весь в парше.

– Это струпья – он с кем-то дрался.

– И у него всё время понос.

– Так он же скитался, кто знает, где и ел, что ни попадя. Это очень деликатная порода, требующая тщательного ухода и размеренной жизни.

– Вот ещё! – мама фыркнула, – будет жрать, что дадут.

В дом больше не пущу. Пусть мышей ловит.

– Это домашние коты. Декоративные. Они не ловят мышей.

– На улице! – гильотина опустилась. – И на рисе с крутыми яйцами.

– Крутые яйца ему, пожалуй, понравятся. А где ты их возьмешь? – Это была моя тонкая месть. Я ещё не встречала хищников, которым мог бы понравиться такой рацион. Хотя… вопрос с яйцами я бы оставила открытым. Кот очень удивился, когда вечером перед его носом захлопнули дверь, бесцеремонно отодвинув ногой. Но сдаваться не собирался. Как только мама удалилась в спальную, он образовался в форточном проёме гостиной и нахально-выжидательно уставился на меня светящимися жёлтыми блюдцами.

– Ну, ты и проныра! Мы с сыном переглянулись и засмеялись.

– Мам! – сын умоляюще сложил ладошки. Не дожидаясь дебатов, "проныра" мягко спланировал на кресло, а оттуда через всю комнату – к нам на диван. Это было уже слишком. Спать в обнимку с вонючим обосранным котом – таких высот мой альтруизм ещё не достигал. Желания и чаяния сына в указанных обстоятельствах в расчёт не принимались.

– Пошёл вон! Брысь, я сказала! Тот и усом не повёл. Я подхватила его под живот – тяжело и безвольно обвисший, он позволил поставить себя на пол. После чего запрыгнул обратно. Решительно

столкнула. Он вернулся. От души двинула пяткой. Он недовольно мякнул и сделал вид, что смирился. Но стоило лишь прикрыть глаза – навалился сверху. Схватив наглеца за загривок – всё, на выход! А когда вернулась, паршивец сидел в форточке в положении «старт», а с дивана, замотанный в одеяло, с выражением болельщика-фаната на лице на него смотрел сын, отметая все сомнения в том, на чьей он стороне.

– Сидеть! Кот завис в недополёте.

– Давай договоримся: ты спишь в комнате – вон там в углу, на коврике! И не дай тебе Бог! Запечатаю створку. И лучше задохнусь от нехватки воздуха. Он задумался, балансируя на горбыльке форточки в позе «спина дугой, лапы в кучу, голова вперёд».

– Ну, что? И приглашающий жест рукой. Я проснулась ночью от мягких частых поглаживаний по щеке – стоя на задних лапах и упершись левой передней в подушку, правой ночной постоялец отвешивал мне мелкие шлепки. Заглянув в мои едва приоткрывшиеся глаза – с ума свихнешься: чёрт из табакерки! – тут же спустился вниз и потрусил к порогу. Зевая и проклиная тот час… Он стрелой метнулся к лотку и замер в уже знакомой позе, подёргивая хвостом, с напряжённым и сосредоточенным выражением, плавно перетекающим в расслабленное блаженство, на разодранной бандитской морде. Сделав пару небрежных гребков и вскользь нюхнув, перевел круглые блестящие зенки на меня и –

Богом клянусь! – ухмыльнулся.

– Ах ты, скотина! Лотком, говорят, не умеешь пользоваться? Через некоторое время номер повторился. После третьей побудки дверь в комнату по ночам не закрывалась. Ранним утром, еще затемно, он вновь разбудил меня «пощёчинами» и хриплым приглушенным мявканьем. И потребовал еды. Пока я, как сомнамбула, шарахалась по кухне, натыкаясь на предметы, он ходил следом и покусывал за икры, чувствительно прихватывая выпирающими нижними зубами – быстрее давай! Он знал – когда поднимется старшая хозяйка, лафа закончится. Днём, сердитая и не выспавшаяся, я сидела на крыльце, подрёмывая и греясь на солнышке. Кот расположился рядом, наводя сомнительный марафет. От него попахивало.

– Значит так, – произнесла, не открывая глаз, – в дом тебя в таком виде больше не пущу. Сейчас передохну и будем купаться. Он тут же шарахнулся в сторону и сел подальше, с подозрением отслеживая каждое моё движение. Время шло, ничего не происходило, Кота разморило, и он растёкся по ступенькам. Когда корыто с водой было готово, я сгребла его за

шкирку. Захваченный врасплох, он выкатил пузыри глазных яблок и утробно завыл, будто с него живьём сдирают шкуру, прижав уши и запустив в крыльцо полуторасантиметровые когти. Давая понять, что без боя не сдастся. И орал, как автомобильная сирена. Из-за заборов стали выглядывать соседи. Отодрать его от бетонного крыльца оказалось задачей почти не выполнимой. Но и в случае успеха, перспективы не радовали. Я разжала руку. Кот с резвостью кометы, победно развевая хвостом, как флагом независимости, скрылся за углом дома. Через полчаса оттуда высунулись усы.

– Ты не понял, – обратилась я к усам, вынимая шпилькой косточки из вишен и перебрасывая их – обескосточные – в другой тазик. – В дом ты в актуальном состоянии больше не войдешь. Предлагаю компромисс, – рядом со мной лежали ножницы, металлическая щетка, бритва и расчёска с крупными зубьями. Недоверчивая кошачья морда высунулась из-за угла и дотошно ревизировала мои «окровавленные» руки и инструментарий. Через пару часов взаимных мучений Кот приобрел экстравагантный психоделический зачесон восходящей звезды шоу-бизнеса. До места, откуда растут задние лапы, его шерсть, так и не поддавшаяся расчёске, феерически торчала в разные стороны буйными разновеликими пучками и обскубанными прядями, перемежаясь с лишаями проплешин, а дальше – и вовсе исчезала,

обнажив нежный розовый чехол с красноватыми штрихами порезов и синеватой паутинкой вен. «Звезда», сложившись пополам, зализывала следы вынужденного креатива в тщетных попытках восстановить некоторое подобие кошачьего облика. Всякий раз, проведя по тонкой замшевой поверхности языком, он поднимал голову и страдальческиукоризненно смотрел на меня: – Вот что это за фигня такая?!

– Ну, извини, – развела я руками, разукрашенными зелёнкой – клиент попался нервный, – либо с обосранным задом, либо – вот так. Ты же не захотел мыться. Заглянувшая «за солью» соседка изумилась этому чуду природы.

– Ты дывысь, – протянула она, – спереду наче мопс, а иззаду – ну тоби, макака! Наладившийся по своим делам вышеописанный "гибрид", резко развернулся к ней выражением недовольного "мопса" и, умостившись на "макаку", с ледяной яростью брызнул золотом.

– То вин шо, розумие?

– Угу, – кивнула я, – а ещё он здорово кусается.

– Та хай йому грэць, – и она отошла подальше.– И нашо вин тоби такый здався? "Мопс" еще раз пронзил её двумя снопами жгучих лучей.

– То, кажеш, мати нэмае дома? Я зайду пизнише, – и она попятилась к забору.

Он проводил гостью до калитки и многообещающе проследил за маршрутом её следования. Так и повелось. В течение дня сомнительный жилец не предпринимал поползновений войти в дом, демонстративно отвернувшись даже, когда мы сидели за столом, и раздражающе-вкусно пахло мясным. Он и ухом не вёл, когда дом запирали на ночь. Но вслед за хлопком двери спальной оказывался в гостиной путём проникновения через форточку и по-сибаритски разваливался на диване в ногах у нас с сыном, полагая что заслужил это право художественной стрижкой. По утрам лупцевал меня лапой по щекам и требовал кормёжки, кусая за икры, если я, по его мнению, была нерасторопна. Он исчезал и появлялся, когда ему вздумается. И к нему очень быстро возвращались королевские замашки. На подвластной территории он перемещался в точном соответствии с траекторией моих передвижений. Если я направлялась в курятник за яйцами, что в самом дальнем углу двора, позади медленным шагом, полным аристократического величия, шествовал "обскубанный коврик на лапках". Возвращаясь с добычей в руках я сталкивалась с ним на половине дороге и, обогнув, мчалась в дом. "Коврик", секунду помедлив и задумчиво

покачавшись, разворачивался и так же медленно и величественно нёс себя в обратную сторону. Когда я прыгала по деревьям, собирая ягоды, он распластывался на дорожке рядом и ждал – скакать по веткам считая ниже собственного достоинства. Зато снисходительно терпел все эксперименты, проводимые над ним сыном, бегал и прыгал за этим дурацким бантиком, играл в догонялки и сносил все платочки, ленточки и кофточки. И лежал, спелёнатый платком, изображая уснувшую куклу. Примерно минуту. После чего, вывернувшись и задрав хвост, скрывался в малиннике. Окрестным котам он устроил несколько образцовопоказательных боёв, после чего те стали огибать наш двор по периметру с большим запасом. Зато кошки… Лёжа на крыльце, Кот плотоядным взглядом провожал каждый изящно изогнутый силуэт, нарочито медленно проплывающий в пределах его видимости и сладострастно-мечтательно жмурился.

– Так ты еще и бабник?! Он изумленно-фальшиво перевёл на меня наглые медовые зыркалки: – Мадам, как вам такое могло прийти в голову?

– Побереги лапшу для кошек. Вот кастрирую, будешь знать. Кот предостерегающе мяукнул хриплым басом: – Поаккуратнее в выражениях, Мадам. Я бы вам не

советовал. Он с жадностью и ненавистью заглатывал рис, перемешанный с варёным яйцом, презрительно щурясь и не удостаивая маму даже взглядом. (И хватал из наших с сыном рук котлеты и мясо за углом, как должное).

– Дрянь неблагодарная!– их отношения ухудшались день ото дня. По маминому убеждению, все коты должны ходить перед ней строем и ловить мышей под её команду. Кот отказывался ходить строем и брезговал мышами. И не признавал в ней командира – «мы сами с усами!» Над Котом сгущались тучи.

– Дрянь пакостная! Я убью эту гадину! Весь прямоугольник покрывала на маминой кровати через равные промежутки был покрыт аккуратными зеленовато-коричневыми кучками. Против такого бессильна даже химчистка. Только мусоровозка. Вечер был тёплый и тихий. Лениво, нехотя, перебрехивались собаки. Стрекотали сверчки. И падали звёзды, чиркая белые полосы на иссиня-чёрном искрящемся полотне. Лето клонилось к своему закату. На дорожке появилась тёмно-серая неровно-взлохмаченная тень и неспешно, настороженно приблизилась.

– Скотина ты животная! Что ты натворил?! – в моих глазах дрожали слёзы. Кот боднул меня в бедро крутым лбом и принялся яростно тереться. Потом поднялся передними лапами на

мои колени и, не мигая, сосредоточенно упёрся взглядом в моё лицо. Я сердито отворачивалась от него, а он поворачивал лапой и смахивал отчаянные украдочные слёзы мягкой думкой. Без малейшего следа раскаяния на срамной морде. Я сидела на крыльце, курила и думала. Спокойной и безоблачной жизни этот экземпляр не обещал. Он урчал, как пропеллер, свернувшись у меня на руках, и массировал лапами мой живот.

– Мама, я заберу Кота.

– Урррра! – закричал сын.

– Вернусь и заберу. Мам, ты слышишь? Она стояла возле плиты напряжённой спиной ко мне и не отвечала.

– Мама!

– Слышу! – обрубила. Кот вальяжно – будто делает это каждый день – зашёл на веранду, небрежно подпрыгнул и развалился на моих коленях.

– Брысь отсюда! Брысь! Ах ты, дрянь! – и она замахнулась на него полотенцем.

– Мама, это мой Кот, – ограждающе подняв руку.

– А это мой дом!

– Пошли, Кот. Нас здесь не хотят, – и мы втроём переместились на улицу, провожаемые узкими щелками глаз.

– Береги Кота, – шепнула я сыну, прощаясь. И почесала за ухом котяру, который смотрел на меня с

удивлением и неодобрением.

– Я скоро вернусь. Ранним утром того дня, когда я вернулась, Кота увёз соседский Вася, шофёр-дальнобойщик. Четырёхлетний малыш старательно исполнял наказ. И прятал подопечного, как мог, обхватив его поперёк живота и перетаскивая с места на место – тот мужественно терпел транспортировки, лишь подтягивал вверх волочащиеся по земле задние лапы. И все-таки он попался. Его подвёл голод.

– Мама, зачем ты это сделала?

– Он больной и заразный. А у тебя маленький ребенок. И съёмная квартира. «Маленький ребёнок» стоял рядом и хлюпал носом.

– Я же тебя просила. Она непримиримо поджала губки.

– Вась, куда ты его увёз? Сосед, мой ровесник и соучастник детских игр и шкод, переминался с ноги на ногу и маялся. Он был самым тихим и незаметным в нашей компании. И женился самым первым. Чтобы через год развестись больше никогда… Юная влюблённая жена, родившая ему дочь, так и не дождавшись ответного чувства, в конце концов, вышла замуж за офицера и исчезла вместе с дочерью. Лишь много лет спустя я поняла тот победный взгляд, брошенный на меня во время свадьбы. Не тогда, когда его

мать пришла к моей и предложила нас сосватать: – Чого воны бобылямы живуть? Рокив вже багато. Вин один. Та й вона одна. Давай их оженым. Тогда я посмеялась. А когда застала его ночью в собственном палисаднике. То есть, нет – в тот момент я чуть не чендалыкнулась, перебудив визгом всю округу. А вот позже: «С чего это вдруг он так заблудился? И яки таки гроши вин загубив на мойому городи? Это же не поле чудес». И все кусочки паззла, эти взгляды, робкие разговоры и недомолвки, и снисходительное отношение к моим экстравагантным выходкам его мамы, которую остерегалась вся улица... У меня сын. А он мучился виной и неловко переминался с ноги на ногу.

– Я нэ знав, шо то твий кит? Якбы знав…

– Вася, куда ты его отвёз?

– Та отвиз, хиба ж я знаю, десь высадыв.

– Ты можешь его найти?

– Та дэ ж тэпэр його шукаты? – страдал Вася.

– Вась, а он не пытался сбежать. Или вы его связали?

– Та ни, хто в'язав, сыдив соби тыхо. Навить нэ дывывся. И в виске билась мысль: «Почему? Почему Кот позволил себя увезти, не совершив ни единой попытки?..» Через несколько лет Вася разобьётся на машине. Его мама в это самое время будет умирать в больнице от рака. Соседи постоят у гроба, выставленного подле калитки, и по одному разойдутся. А его тихо отвезут на погост. Меня

не будет на его похоронах. К тому времени мы уже продадим дом и уедем. Но Кот тут уже ни при чём.

СНЕГ КРУЖИТСЯ

Что остается от сказки потом, После того, как ее рассказали… В. Высоцкий

Крепко вцепившись в руль и подавшись всем корпусом вперед, она напряжённо вглядывалась в черноту, занавешенную густой пеленой снега и ярко разукрашенную мятущимися – перекрестнотрассирующими, слепящими – снопами света от двух встречных потоков машин. Дворники старательно рисовали окружности на стекле в режиме «нон-стоп», но не так, чтобы очень успешно. "Дивная погодка. Хороший хозяин собаку… Новогодняя сказка, черт её дери!" «Снег кружится, летает и та-а-ет и, позёмкою пыля…»

– преодолев помехи, вдруг чисто и ностальгически пропело ретро-радио строчки из её далёкой юности. Вовремя запело. И к месту. "А вот и музыкальное сопровождение", – усмехнулась она, но обмануть себя не удалось – в груди сладко заныло, а в животе стало пусто и гулко, как бывает, когда попадёшь в воздушную яму, и

падаешь, падаешь, падаешь… Ненавистная песня. Горько любимая. С безнадежной неотвратимостью возвращающая туда, чего уже нет. Собственно... если трезво поразмыслить, никогда и не... А вот поди ж ты… тянет. Если позволить. Она не позволяла. Главное – вовремя нажать правильную кнопку. Но сейчас – когда рук не оторвать… и этот снег… и эти блики – песня пробиралась в душу и устраивала там шабаш – тревожила и ворошила, и раздирала. Впереди предостерегающе загорелись две красные точки… Тормоз! Вот блин! Поздно. И слишком резко. Она попыталась исправиться и стала прижимать педаль часто и неглубоко – как учили – даже руль повернула в сторону заноса, но машину уже потащило юзом, развернуло и впечатало носом в сугроб, привалив левым боком к бамперу навороченного джипа, так не ко времени затормозившего. "Госсссподи! Помяни чёрта – он тут как тут». В ту же секунду из джипа вывалился невысокий плотный мужик в модельных туфлях и белой рубашке, комканным мячом нависшей над чёрными брюками, со съехавшим на бок, невероятным – вырви глаз! – оранжевым галстуком и заорал матерно и от души. Она мученически завела глаза, и тут... словно взлетела вместе с вихрем над дорогой и оттуда – с высоты – свободная и недосягаемая – наблюдает… Мохнатую рваную снежную бахрому в дёрганом вечернем свете фар

переливающуюся всеми цветами радуги, её витые, хвостатые спирали, саму дорогу, забитую непрерывно гудящими машинами (как же – все нажали на клаксоны), самозабвенно – лейся песня на просторе!– матерящегося мужика с растопыренными толстопалыми руками – галстук жарко сияет, рубашка вспыхивает прохладными голубоватыми бликами, два автомобиля, тесно прижавшиеся друг к другу, большой нахмурено-грозный, и маленький, испуганный, спрятавший мордочку в сугроб... С силой зажмурилась и... услышала конец фразы: «…ещё прёшь, дура!», неуместно и чужеродно прозвучавшие в контексте предыдущего идиоматическинасыщенного монолога. "Ага. Выдохся, наконец. Исчерпался. Вот козёл! Вершитель!" Устало и обречённо сняла очки и с силой потёрла веки. Забыв, что перед выездом почти час «наводила марафет». Всегда забывала! Заглянув в её близорукие растерянно-собачьи глаза в сине-фиолетовых разводах, «вершитель» поперхнулся, хмыкнул и сказал совершенно нормальным голосом (неожиданно красивым, дикторским, с богатым интонированием), вроде как и не он только что орал, как разъярённый бегемот: – А хорошо стоим… плотненько. Интимно, так сказать. – И почему-то развеселился (она недоуменно покосилась): – Предновогодний сюрприз называется. Ббляяя… Ой! – он округлил глаза и прижал пальцы к губам, как набедокуривший школьник, у которого случайно вырвалось. – А этих… знаешь, сколько ждать? Под Новый год… И ведь даже шампанского нет. Или у тебя есть?

Она мотнула головой.

– Вот я и говорю! – опять громыхнул голос.

– Придурок какой-то, – подумала она. – Чокнутый. Какое шампанское?» «Придурок» потоптался в своих модельных туфлях вокруг, еще раз оценил ситуацию и принял решение: – Так. Сами будем. Я сейчас немного вперед проеду и посмотрим. Трос есть? А… ладно,– и дернул к своему автомобилю, неловко и не в такт взмахивая руками.

– Скользко тебе,– подумала мстительно. Отсигналив своё и излив душу, автомобили стали осторожно и равнодушно объезжать их, втайне ликуя, что не с ними приключилась такая оказия. – Вот оно, пресловутое водительское братство… – глаза её презрительно сузились, – и этот… лингвист твою мать … слинял. И тут он опять возник перед её глазами, в дублёнке и с тросом в руках. И полез в сугроб.

– Точно придурок. Пропали дорогущие туфли,– констатировала она без тени сожаления и сочувствия, парализовано застыв на сиденье с ровной спиной и поднятым подбородком, надменная и неприступная – «как английская королева» – прекрасно понимая, что к английской королеве всё это не имеет ровно никакого отношения. «Козлу, вершителю, придурку и лингвисту твою мать» было плевать, английская она или не английская, он вылез из сугроба, нелепо и бессмысленно потряс вначале одной, а затем и второй ногой (она

наблюдала за манипуляциями с неподдельным интересом и скрытым ехидством), одним движением руки остановил поток машин и стал отдавать команды кратко и деловито, так, что ослушаться было невозможно.

– Та-ак. Давай руль влево, до упора, задний ход, сильнее, да жми ты! ты, вообще, газ знаешь где? руль крути, говорю! кому говорю, крути руль?! ё-моё! брось руль! назад крути, вперед! назад! на меня, ещё… стой!… еще давай!

– Руководитель, блин, командир хренов, одни командиры вокруг, и все ЦУ раздают, – раздраженно бормотала она, до боли в руках выворачивая руль и выкручивая шею, как сова, – сам бы попробовал. Новоиспечённый «командир хренов» пробовать и не предполагал. Но благодаря его чёткому руководству… или – как там у нас со звёздами? – машина выбралась из сугроба довольно легко, быстро и практически без потерь, если не считать трясущихся рук и свёрнутой шеи (к машине, впрочем, имевших...). Она тут же страшно загордилась собой. Ещё бы! Все три месяца её небогатой водительской практики были наполнены суетными и нелепыми дорожными недоразумениями и разборками – большей частью из-за крайне нервозного поведения супруга, обычно восседавшего рядом. Тот по любому поводу вскрикивал, подпрыгивал, крутился волчком, широко размахивал руками, комментировал и критиковал каждое её

движение, выдавал сплошным потоком бессвязные советы – короче, переживал. Заезд в гараж – ну, это вообще!.. Многочисленные, но бестолковые попытки всякий раз сопровождались разной степени потерями – муж закатывал глаза и выразительно шевелил губами. Остро и болезненно ощущая собственную неполноценность, она ещё больше терялась, свирепела и почти ненавидела мужа в такие минуты. И вот первое в её жизни самостоятельное ДТП. И, слава богу, без этих... трепетных... нервнопаралитических. Окинув крепким хозяйским глазом поле действа и его участников, негаданный спаситель остался удовлетворён увиденным и, махнув задним машинам, чтоб проезжали, подошёл к её окну.

– Ну, всё. Тип-топ. Сама доедешь? Величественный кивок в ответ.

– Погоди-ка, – и он опять метнулся к своему джипу. Только теперь она сообразила выйти и осмотреть машину. Вроде – ничего. Впрочем, дотошный муж обнаружит. Мужик вернулся без троса (вообще зачем?– ехал бы себе) и сказал:– Ну, бывай. Я тут написал… на всякий случай. Ну, если что. Ты давай поаккуратней. И… это… с Новым годом! – и вместе с клочком бумаги неловко сунул что-то в окно. Это была елочная игрушка, огромный

переливающийся шар. Она изумилась, осторожно и недоверчиво взяла шар обеими руками, и в носу у неё защипало от острого и такого несвоевременного чувства благодарности этому самоуверенному – под стать собственной машине – типу, с которым так неудачно и некстати они пересеклись на завьюженной дороге, а вот теперь кажется, что она знает его всю жизнь. И которого больше никогда не увидит.

– Спасибо Вам. И Вас тоже,– запоздало крикнула в удалявшуюся спину. Он опять невпопад взмахнул рукой, то ли ей в ответ, то ли поскользнувшись, помигал фарами и уехал. А она, приткнувшись у обочины при первой же оказии, подвесила шар к зеркалу. Шар покачивался и мерцал голубым.

– Ну, ни фига! – поразилась она той лёгкости, с которой была разрушена тщательно создаваемая многолетняя броня. А всё этот упругий обматеривший её мужик – "ещё и дурой обозвал…" – его белая пузыристая рубашка и переливающийся ёлочный шар. Ах, да – эта песня… И – снег.

– Нет, ну, ни фига! * *

*

Сколько же ей тогда было лет? Двадцать два? Двадцать

три? Больше? Меньше? Боже мой, сто лет назад! Целую жизнь. И как звали того мальчика? Господи, как же его звали? Забыла. Я забыла! Его имя! Или не знала? Да знала же! Высокий и тонкий, с соломенными волосами и сероголубыми глазами. Как из сказки. И этими своими волосами и глазами, и овалом лица с выпирающими скулами, и рисунком изогнутых губ он кого-то напоминал ей, очень известного. Много позже она вспомнит кого. «Мальчик – мечта, прынц на голубом коне... или – розовом?» – съязвила она, сегодняшняя, противная. Споткнувшись о его взгляд на первой же дискотеке… И уже никогда не теряла из виду. И он – не терял. Только компании у них были разные. И эти компании непримиримо соблюдали автономию. В её – ревнивая подруга и ещё более ревнивый друг. Эти двое держали стойкую круговую оборону, этакая мощная «китайская стена». Много лет она провела, окружённая этой «стеной» и освободилась – сбежав от обоих. Осторожно, ощупью, навела справки. Сведения были неутешительны. Единственный сын учёных родителей, дед – профессор, дача на Русановке. Боже мой, дача на Русановке! В её жизни не было и быть не могло ни дедапрофессора, ни профессорской жены, ни дачных чаепитий с самоваром и пирогами, ни званых обедов с

полным набором блюд и приборов – почему-то так она представляла себе эту жизнь, и совершенно не представляла в этой жизни себя – "а вы, милочка, какого роду племени будете?" А в её роду-племени – ежедневные скандалы, всегда раздражённый отец и тихая, плачущая мать. И никому до неё не было дела. А ещё он оказался младше, почти на два года, или на год? "Ах, мы не соблазняем малолеток!" А может, не было этой распроклятой дачи на Русановке? Нет, кажется, все-таки, была. И это было непреодолимо. «Мы бедные, но гордые»,– услужливо предоставила память расхожую фразу. Она поморщилась. «А теперь мы богатые и… какие? – жалкие, например». И хихикнула. А поскольку ровно перед этим совсем было собралась заплакать, то звук получился странный, этакий всхрюк. И от этого – хихикнула еще раз. Эти молодёжные клубы и дискотеки… Они тогда только появились в городе и проводились (а то как же!) под патронажем комсомола. «Патронаж»… Слово-то какое… дурацкое. И всё равно, это был глоток свободы, прорыв «туда», в нездешнюю жизнь. Улыбнулась той детской наивности – давно уже знала, как на самом деле живут «там» и ей «туда» – не хотелось. Да и никогда не хотелось. Но по странной и необъяснимой прихоти судьбы именно «там» и проходила теперь большая часть её жизни.

Он всегда был в белых рубашках (стиль такой? сейчас бы сказали – имидж). И его белая рубашка то появлялась, то пропадала в бликах светомузыки, то становилась яркоголубой и даже синей. И нестерпимо хотелось прижаться к этой рубашке, ну, хотя бы прикоснуться… Она мечтала, что когда-нибудь он подойдёт и пригласит. Мечтала с первой минуты. Музыка..., эта самая песня – её тогда играли везде – и они танцуют: он высокий и тонкий, а она… почти на голову ниже, даже на каблуках, и, от смущения – неловкая. Он держит её за талию, так слабо, будто боится прижать сильнее, а она… одна рука у него на плече, а вторая – сползает вниз, почти до локтя – и в этом заключается какое-то особое доверие – она чувствует ладонью тепло его тела и слабые извивы мышц. Они не смотрят друг на друга, стесняются, им неловко находиться так близко и в то же время страшно, что вот сейчас, сейчас это закончится, как только прервется музыка. Так и не пригласил. Ни разу. Хотел. Она точно знала. Не пригласил. И она не решилась. Зато приглашал его друг, невысокий черноволосый парень с красивыми карими глазами и тонкими губами – было в его лице чтото такое… демоническое. Ему она тоже нравилась. Отказала. Оба раза. И прекратила ходить на дискотеки. Они случайно оказались в одном вагоне метро, тесно прижатые друг к другу. И не сбежишь.

– Привет,– тихо сказал он ей в макушку. И она, задрав голову, отчаянно: – Привет. О чём они тогда говорили? Ни слова. Будто под гипнозом. Только его взгляд, очень внимательный…. И что сама ёрничала, язвила, кажется, даже хамила.

– Так вот ты какая,– задумчиво и как-то потеряно сказал он, и она осеклась. – Какая такая? – хотелось спросить, но вместо этого с вызовом ответила:– Да! Такая. Никакой «такой» она не была. Тогда не была точно. А была одинокой, несчастливой, беспомощной и надменной в этом ощущении собственной отверженности. Но никогда, никому и ни за что не призналась бы... И что её так понесло?.. Много лет вспоминались потом его слова и глаза в тот момент. Когда человек находится рядом с тобой … и в то же время… и не с тобой он вовсе, а где-то очень, очень далеко, и оттуда, издалека, смотрит и оценивает. И свой ужас: – Боже, что я наделала – все кончено. «А что, собственно, кончено, если ничего и не начиналось?» – издевательски и безжалостно спросила у себя тогдашней, неумехи, неуклюжей и наивной, нынешняя, безнадёжно повзрослевшая. Им ещё случилось несколько раз пересечься возле её любимого кинотеатра, куда она ходила (почти всегда одна) посмотреть на чужую, недосягаемо красивую и

счастливую жизнь. Так ей тогда казалось. Но старательно делали вид, что не видят и не знают друг друга. Через пару лет стремительно, как в угаре, едва заполучив крохотную квартирку, она проявила несвойственные ей чудеса предприимчивости и поменялась на другой город. Убегая от чувства бессмысленности и бесполезности собственного существования – ни богу свечка, ни чёрту кочерга. Уехала. Как оказалось, навсегда. Приезжала только к родителям, но, чем дальше, тем реже. И избегала мест, где они могли бы случайно – или не случайно – столкнуться. А потом… как-то... само собой... В том, другом, городе у нее постепенно и незаметно сложилась. иная жизнь. Походы, байдарки, лыжи, песни у костра, … поклонники. И даже пару ни к чему не обязывающих романов. Весь дремавший запас жизнелюбия прорвался, как снежная лавина, в один миг. Но светловолосых претендентов проницательные друзья предупреждали сразу: – Шансов – ноль, блондинов терпеть не может. Прошлое, корявое и нелепое, стало потихоньку затягиваться тонкой прозрачной, день ото дня густеющей,

плёнкой и отдаляться. *

*

*

Лишь однажды... Она с маленьким сыном заехала к родителям попрощаться – мужа отправляли работать за границу. И договорились со старой подругой встретиться у любимого кинотеатра. Та давно была замужем, «сердешный» друг женился. И уже никто никому ничего не должен. Город сильно изменился. Но тихая улочка, где находился кинотеатр, осталась прежней. Напротив всё тот же крохотный сквер, а чуть наискосок – очень известный в городе кондитерский магазин и кассы аэрофлота перед ним. Она медленно спускалась по улице, когда сын проснулся и засопел, шумно и недвусмысленно. Приткнувшись у касс, на широком наружном подоконнике, она шептала: – Тихо, сына, тихо, ш-ш, сейчас всё сделаем, сейчас – и, вынув его из рюкзачка, прижимала к себе одной рукой, а второй трясла сумку, выцарапывая бутылочку со смесью. Он тут же вцепился руками ей в волосы, раздербанил хвост, жарко задышал, обслюнявил щеку... Она быстро сунула ему в рот соску: – Уфф, успела.

– Ну, все, котёнок, отдай, – смеялась, выдергивая бутылочку из крепких ручонок, – а то ведь снизу сейчас прольёмся. Давай, мы тебя немножко умоем, угу? – Сын благосклонно дал себя умыть и потребовал игр. Подхватив малыша под мышки, она легонько подбрасывала его и ставила на подоконник, а он хохотал, и подпрыгивал, и дрыгал ножками. И вот тут… Резко подняла голову. Оттуда, изнутри на неё смотрел «он», откровенно, пристально, не отводя взгляда, и медленно подходил всё ближе и ближе к окну. Быстро и растеряно скользнув глазами вниз и в сторону – короткая кожаная куртка… рыжая… потёртая… Взгляд не отпускал. Она подняла веки и крепче прижала к себе притихшего сына... Так и стояли… Ей показалось, вечность. И всю её медленно и неотвратимо кружило и затягивало туда, в его зрачки, как в водоворот, как в воронку…. И не было ей спасения. С его стороны, внутри, были люди, много людей – лето, очереди за билетами – но она не видела – чёрная безмерная пустота, глубокая тень, окаймляющая его силуэт. Она и его-то толком не видела, только взгляд, и, скорее, угадала, чем узнала, все ту же высокую тонкую стать. А спроси, какого цвета у него волосы или глаза, не смогла бы ответить – раньше знала, сейчас – только помнила. С её – гудела разноголосьем улица. Не слышала. Жизнь остановилась. Нет. Сделала паузу.

Она очнулась от окрика подруги, тряхнула головой и отвернулась.

– Ничего не случилось,– повторяла самой себе, возвращаясь домой. – Ни-че-го- не- слу-чи-лось. Ровным счётом ни-че-го. И... всё. Глаза в глаза и прозрачное оконное стекло – между. Всего лишь тонкое оконное стекло. Всегда. *

*

Откинувшись на сиденье и растопырив локтями сцепленные на затылке руки, она, изумляясь самой себе, подняв брови и слабо улыбаясь, глядела распахнутыми невидящими глазами на мерцающий шар – вспышки света, ломанные фигурки, рубашка, отливающая холодновато-голубым... «Эх, Танька, Танька… А ведь прав был мужик, дура ты, Танька… О чём ты сейчас?» Телефонный звонок ворвался внезапно и оглушающе звонко. Она судорожно схватила сумку и, ругаясь сквозь зубы, долго и бестолково шарила там рукой (ну, как можно что-то найти в этих модных мешках?!).

– Ты где?– спросила трубка голосом мужа. Захваченная врасплох на месте преступления,

пробормотала: – Здесь! – и зачем-то ткнула пальцем в заснеженное стекло.

– ???

– Да еду я, еду! – со злым отчаянием в голосе крикнула она, абсолютно никуда не ехавшая.

– Слушай, кончай мечтать, а? Все уже волнуются,– отозвалась трубка. – А у тебя ничего не случилось? – и в голосе мужа появилась озабоченность. (Это его редкостное чутье! Порой ей казалось, он знает не только всё, что она делает, но и о чём думает, и тогда ей хотелось исчезнуть, испариться или… спрятаться в глухой и тёмный угол, так чтоб не нашли... всю жизнь, как голая, кто ж это выдержит?). – Лёвка рвётся ехать тебе навстречу (Левка был их старшенький, тот самый).

– Нет. Не надо. Все нормально. Скоро буду. Пока. – сказала отрывисто и с нажимом. И отключилась. На той стороне муж удивлённо и с некоторой обидой посмотрел на телефон: – Ну, вот, опять... Вот – что?!

– Всё нормально, – повторила самой себе. И взахлёб, до упора вздохнула, будто вынырнула из глубокой воды. Что-то изменилось. Она затаилась и внимательно, осторожно, на цыпочках, заглянула внутрь – в святая святых – и прислушалась к себе, веря и не веря. Не было боли... той самой, ноющей, от которой убегала и скрывалась все эти долгие годы. Таскалась по светским раутам и заграницам. Пахала, как лошадь. Воздвигала баррикады. Огораживалась крепкими заборами. Пряталась за толстыми стенами. Старательно взращивала, поливала и удобряла забвение. Не было. Исчезла.

Испарилась. Растворилась. Возможно, давно. А она и не заметила. Вместо неё… смешанное чувство пронзительной грусти, признательности и любви. Совсем иной любви. Чистой, как воздух в лесу после дождя, прозрачной, как родниковая вода, незамутнённой обидами, недоразумениями и недомолвками... Не имеющей никакого отношения к её сегодняшней жизни. Хорошо это или плохо, она разберется потом, позже. А сейчас…

– С Новым годом тебя, – подумала освобождённо и благодарно. – И пусть у тебя тоже – всё! – будет. Она посмотрела в зеркало заднего вида, щедро поплевав на платок, подтёрла краску вокруг глаз, подмигнула собственному отражению, и, покосившись на шар, медленно отпустила сцепление. Там, за метелью, за снежной пеленой, её ожидали беспокойная, безалаберная семья, друзья... и… Новый год.

ПЕРВОЕ ПОСЛЕДНЕЕ ПРОСТИ

Она уходила. Он видел. Это началось не вчера – несколько месяцев назад. Завершалось – сегодня. Он. Привыкший быть сильным. Привыкший побеждать. Преодолевать. Ничем. Не мог. Помочь. Не мог. Повернуть вспять. Изменить. Облегчить. Тонкая, почти бесплотная, едва различимая под воздушным пуховым одеялом. Заострившееся серое лицо. Бессильно распластанное невесомое тело, простертые худые руки с выпуклой паутиной вен. Чуть уловимый пульс. Слабое неровное свистящее дыхание сквозь сведенный рот, сквозь сцепленные кривоватые съеденные с желтизной зубы. Глаза, ввалившиеся глубоко внутрь черепа, прикрытые подрагивающими безресничными складчатыми веками. Редкие тонкие сбившиеся белесые волосы. Его мать. Ма-ма.

Он хотел бы сказать ей. О чем? О любви? Тоске? О том, как сожалеет? Что виноват? Слова застревали в горле, и никак их было не выдавить. Такие слова… Он не умел. Никогда. Ни разу в жизни. Привык быть сильным. И правым. Когда-то в молодости, обламывая свою совсем юную, искреннюю, влюбленную, счастливую – тогда еще счастливую и еще строптивую - жену, сказал отцу: – Даже если я не прав – я прав! Обломал. И был прав – всегда. Никто и не спорил. Никто… кроме матери. Когда-то, в далекой боевой юности, она была снайпером. Снайпером и осталась. Дружила с его женой. Жалела. Помогала. Любила и заботилась о внуках. О нем понимала – все. Била смертельно и точно в цель. Две тихо объединившиеся против его произвола женщины. Ну, и что? Это ЕГО дом. И ЕГО женщины. Им не совладать. Он и внимания-то не обращал. Поцеловать в щечку, уходя. Поцеловать, вернувшись. Если дождутся. Сказать пару веских слов. Всех построить. Кто осмелится? Последние месяцы жена почти не отходила от свекрови. Кормила с ложечки, привалив спиной к своей большой мягкой груди, меняла памперсы, протирала пролежни, делала уколы, ставила капельницы, вызывала скорую, когда становилось совсем худо… Мыла,

осторожно переворачивая с боку на бок. Увидев однажды высохшие мешочки грудей и тощие узловатые ноги с выпуклым, лысым лобком – между, он сглотнул и отвернулся. Жена, похудевшая, осунувшаяся и от этого еще более оплывшая, незаметно появлялась и исчезала, тихим голосом отдавала распоряжения, временами подходила к кровати, поправляла одеяло, проводила ладошкой по бесчувственной руке, что-то ласковое говорила шепотом, убирала волосы с холодного потного лба. Отдавать распоряжения, командовать и повелевать привык – он. Принимать решения – он. Сейчас от его решений ничего не зависело. Остро чувствуя свою абсолютную никчемность, он ходил из комнаты в комнату, с этажа на этаж, молча сидел возле постели, вглядываясь в уже едва знакомое лицо, выходил во двор и метался по нему, в бессильной ярости сжимая и разжимая кулаки. Томился от вынужденного безделья и ожидания – чего?! Подходил Джек, обожающим взглядом преданно и виновато глядел на хозяина, ложился около. Давно было – всё. Всё. И он – всевластный хозяин жизни. Много лет назад одна из его многочисленных любовниц как-то сказала, скрывая за привычной бравадой

горечь… когда он уходил: – У меня болит там… где душа.

– И театральным жестом положила руку на грудь. Он ушел. Он не знал, где у него душа… Вообще – о душе.

– Дело надо делать,– говорил жестко, – а не философствовать. И делал дело. Всегда. Без праздников и выходных. Другой – почти теми же словами, когда она вздумала ерепениться: – Жить надо торопиться, а не рассуждать и сиропиться. Еще одной: – Все, что я умею – работать. Все, что для меня важно – работа. Когда я выигрываю!.. Никакой оргазм с этим не сравнится. Оргазмами, впрочем, не брезговал. Знал и ценил одну только радость. Радость победы. Радость преодоления. Удовольствие обладания… особенно острое, если оказывалось сопротивление. Удовлетворение выигравшего. И только одну милость – щедрость и снисхождение победителя. Им восхищались.

Боялись. Ненавидели. Любили? Возможно. Любила жена. Когда-то. Даже когда он сломал ее. Любила еще долго и после. Пока ее полноводная бурлящая река любви не истончилась и иссякла, как пересохший ручеек. Любили ли дети? Наверное. Сторонились. У всех давно своя жизнь. Внуки… любят? Наверное, любили некоторые из тех женщин… Которым он никогда ничего не обещал (зачем?– семья есть семья, а их он и так имел – сколько хотел… между делом… не напрягаясь). Прямо говорил, что ему от них нужно. Открытым текстом о влечении. Никогда – о любви. С легкостью удовлетворенного самца, покидал. И больше не вспоминал. «Дело надо делать». Нет, потребностями тела – не пренебрегал. Но мать-то… Она-то… любила?! Говорят, что матери любят всегда. Она уходила... Безвозвратно. Уже не спросить. Не узнать.

Сидел рядом. Немолодой сильный упрямый мужик, привыкший побеждать. Сидел, закованный в панцирь собственного своеволия, силы и власти, через которые – не пробиться, не выпрямиться. …и не могла уйти. Будто мучительно ждала чего-то. Будто еще надеялась. И мелко, редко дышала, сберегая силы. А у него жгло и болело нестерпимо… Именно там, в том месте, где когдатошняя и давно забытая в длинной череде его недолгих и неглубоких привязанностей женщина определила место души. И безмерная невыносимая тяжесть. Хрипло, натужно, как немой, пытающийся говорить, проталкивая слова, словно булыжники по слогам через окаменевшее горло, со скрежетом, он почти простонал: – Ма-ма-прос-ти-я-те-бя… – и закрыл лицо руками. Дрогнули уголки губ, чуть потеплел взгляд под тяжелыми слоистыми веками, и глаза посмотрели в вечность. Он не почувствовал. Громко и протяжно завыл за окном Джек. Занимался серый рассвет.

Под пуховым одеялом лежало то, что 90 лет назад было орущим взахлеб младенцем, потом маленькой пухлой девочкой в самодельном сарафане, панамке и туфельках с пуговками, девчонкой-сорванцом стоптанных сандалиях,

со

сбитыми

коленками,

в

отчаянной девушкой-снайпером, чья юность была немилосердно связана в тугой узел с тысячами, миллионами таких же исковерканных юностей, а любовь густо приправлена кровавыми бинтами, неунывающей женщиной-хохотушкой, оставившей молодость в послевоенной разрухе и голоде, мамой, ЕГО мамой, бабушкой ЕГО детей, язвительной бесстрашной старушенцией, в одночасье превратившейся в ребенка, беспомощного и капризного,

и вдруг, за несколько дней до ... – в мудрую старуху Изергиль. Рядом на стуле неудобно сидел пожилой крепкий мужчина с набухшими веками, резкими морщинами… за ночь, с опущенными крутыми плечами… Сидел, с силой обхватив упавшую голову тяжелыми широкими короткопалыми ладонями.

Ч АСТЬ I I . НЕМ НОГ О ВЕЗЕНИЯ

Б Е Р Е Г Л А З У Р Н Ы Й И З ОЛ О Т О Й

Разливали по чашам Америк Чью-то Жизнь, но не нашу с тобой. Я не знаю, как выглядит берег, Ни лазурный, ни золотой... Наталья Ковалева

- Понимаете, я много лет верная жена. И так с этим свыклась, что даже не представляю, что бывает иначе. Наверное, бывает. Но мне казалось - не со мной. И сейчас – вдруг - начинать жить … по другим правилам… Как?! А, главное -зачем?

- Может, вы еще и патриотка?

- Да! – засмеялась,- именно! А ещё спортсменка, комсомолка, наконец, просто красавица. Всё верно. Как и то, что за границей жить не могу. Честно. В самом деле - Будь моя воля, духу бы моего тут не было!

- А вы уверены? Вы пробовали?

- Пробовал.

- И что же помешало остаться?

- Уголовное прошлое…

- Ммм… (Да-а... богатая у мужика биография). Вот уж куда мне во-об-ще не хотелось. Даже когда это был запретный – сладкий - плод, и многие знакомые изворачивались на пупе, чтоб только съездить (хоть куданибудь), краешком глаза увидеть, прикоснуться, постоять возле, попасть в число избранных. Меня же эта сторона бытия оставляла абсолютно безучастной, а жалкие потуги вожделеющих вызывали искреннее недоумение. И именно меня – единственную (ну, насколько мне известно) из всего школьного, институтского, наконец, аспирантского окружения - угораздило выйти замуж… за иностранца. Госссссподи, почему я?! Ить сколько желающих то было! Которые значительно лучше распорядились бы выпавшим на их долю счастьем. И возможностями. Ну, хоть сумели бы оценить. (Судьба загадочно улыбается). А ещё, я не имею ничего общего с лягушкойпутешественницей. Ну, не люблю! То есть, пешком, с рюкзачком и палаткой – пожалуйста. Вот это: деревня, глушь, Саратов, сарафан с платочком, лукошко – и по грибы. Но тут импортный муж занимает оборонительную стойку. Его длинные глаза становятся дыбом, меняя разрез на поперечный, как зрачок у кошки, примерно с тем же лунно-непроницаемым выражением морды лица.

И он решительно не понимает о чём речь. Или старательно делает вид. И восклицает про море, пляжи и цивилизованный отдых. А мне эти – пароходы, самолёты… Пляжи и иже с ними… Укачивает хронически. Если не сама за рулем. Автобусы – «караул!» и «спасите!». Реанимация. И мотает по белу свету... Как тот самый осенний листок. За что?! (Судьба улыбается насмешливо). «И окурки я за борт бросал в океан, Проклинал красоту островов и морей, И Бразильских болот малярийный туман…» * Вот, вот… И обязательно что-нибудь… Даже, если просто отдых. Который реализуется с точностью до наоборот. Вам удается уснуть в самолёте? Ах, если бы мне! Сколько бы ни длился полёт. Когда глаза, наконец, начинают склеиваться сами собой, все просыпаются, и самолёт идёт на посадку. На регистрацию мы - всегда! опаздываем. И места у нас: два и одно отдельно. Это «одно отдельно» оккупирует муж и сладко спит в течение всего пути, дисциплинированно, как солдат на посту при появлении генерала, пробуждаясь на запах пищи. Однажды «одно отдельно» я возмущённо и с вызовом забрала себе. Муж согласился и вообще не понял из-за чего сыр-бор. Они с сыном сели рядышком и через десять минут дружно засопели в четыре дырки.

Я на своём, отбитом с боем, «одном отдельном» крутилась и вертелась, как уж на сковороде. Сна - ни в одном глазу. Зато – длинной назойливой вереницей мысли, отчетливые и образные – безобразные и отвратительные - как в кино, и одна краше другой: что-то идёт не так, самолёт начинает падать, сын пугается, а меня рядом нет. Меня! – рядом! – нет! Время течёт, мы летим, мои мужики жарко обнимаются с Морфеем. Я, мысленно похоронив всех, горько и безутешно плачу. Сердито расталкиваю безмятежно спящего мужа (да как он смеет, когда тут такое!) и прогоняю его на «отдельное». Он смотрит на меня ошалелыми, ничего не понимающими мутными глазами, в ответ сердится: En verdad, tu eres loca (нет, ты точно сумасшедшая), уходит и через несколько минут погружается назад в глубокое, бесцеремонно прерванное, сладостное и бессознательное состояние. А я обречённо усаживаюсь караулить сон своего сына. До конца. До посадки, то есть. Испания. Первый - ну да, тот самый, цивилизованный - выезд (если не считать года, прожитого в маленькой уютной неземной красоты, абсолютно чужой и чуждой, латиноамериканской стране). Конец сентября. Прохладно. Трёхлетний сын, очарованный жёлтым песком и бесконечным морем, бежит к воде, и тут же его накрывает огромная ледяная волна. Когда его, почти захлебнувшегося – вытащили и, орущего на весь пляж -

обтерли, с благородной целью отвлечь, приятели уговорили покататься на чём-то таком водном (я в этот момент отвлеклась). Где его догнала вторая ледяная волна и смыла практически в открытое море. Спасли. Но очень ему не понравился такой экстремальный отдых. Несколько лет сын в море – ни ногой. И дикие вопли на берегу, если не приведи Господь, в воду пытается войти мама (папе это почему-то разрешается). Фотография. Я сижу в купальнике на холодном песке – ей Богу, зуб на зуб не попадает - прижав к себе мокрого, дрожащего, взъерошенного и очень недовольного жизнью сына, закутанного в огромное полотенце. Мы едем на машине в Фигейрос, в музей Дали. Сын с заднего сиденья страшным голосом рычит: - Я стр-ррашный Гусник! Мы согласно и испугано подтверждаем. Через несколько минут: - Папа, а что такое Гусник?

- ???! Дали сын любит. Подозреваю, что это его любимый художник. Ещё бы – именно отсюда началось его эстетическое воспитание. Как-то в Италии гид (прежде, в непорушенной еще России - искусствовед с высшим образованием и регалиями) с укором сказала, что начинать культурное образование ребёнка с извращённого Дали – бред, если не преступление. Наверное, была права. Но есть так, как есть. И не могу сказать, чтобы это сильно повредило его вкус.

Лучшие картины Дали мы видели вовсе не в Фигейросе, а много лет спустя в маленьком городке Санкт-Петербурге (США). А еще там находится самый красивый в мире мост. Нууу… я так думаю. Сан-Райз. Мы заехали в Санкт-Питер из Майями на пару дней, чтобы немного передохнуть между этими бешеными перелетами. Дорога, окантованная с обеих сторон каналами. Проливной дождь. Дворники едва справляются с потоками воды. У меня дурные предчувствия. Где-то я это уже видела. Причём, совсем недавно. То есть, практически вчера. И предыдущие недели две. Предчувствия не оправдались. Все три дня в СанктПитере жарило солнце. По деревьям, рядом с террасой, бегали ящерки. Терраса выходила прямо на пляж. На пляж и море мы тратили по полчаса утром и вечером. Больше я, в принципе, не выдерживаю. Да и незачем сгореть успеваешь еще в процессе плавания. То есть за те самые полчаса. И… собственно, больше на пляже делать нечего. Даже в тени. Остальное время шатались по окрестностям. В окрестностях, прямо по газонам, разгуливали цапли. Вечерами мои мужики занимали корт и бились в теннис. Я сидела на террасе и предавалась своему любимому

занятию – да, да, читала. Отношения с теннисом сложились неоднозначные, сложные и запутанные. И не то, чтобы совсем не играю, но то ли я этот мячик, то ли он – меня - вот как-то так... Всякий раз за границей накупаю книг на английском, чтоб хватило на год-два. Язык, от которого учащается сердцебиение, и включаются все мыслимые и немыслимые рецепторы. И на котором – почти - не разговариваю. Иногда, от отчаяния - на испанском. Вот на нём как раз разговариваю. А читать не люблю. И никакого сердцебиения. Даже намёка. Впрочем, две книги аутентичных авторов: Juan Carlos Onetti “Los adioses” и Laura Esquibel “Como agua para chocolate” понравились (Хуан Карлос Онетти «Прощания» и Лаура Эскибель «Как вода для шоколада»). Переводы – не впечатлили. Магический реализм трудно переводить на другие языки. Волшебство пропадает. В магазинах русские старательно и демонстративно, на грани идиотизма, не замечают друг друга. Американцы улыбчивы, открыты и предупредительны. Музей Дали потряс моё воображение. Нет, ну, до чего ловки эти америкашки! Лучшие картины европейского художника – у них. Музей в Фигейросе по сравнению с Санкт-Питерским, как привратницкая рядом с королевским дворцом… Не по внешнему виду – как раз

внешне коробка коробкой - по содержанию. На небольшой площадке рядом с музеем асимметричная лавочка в стиле Дали. Сиденье из металлических прутьев, связанных с одной стороны узлом, спинка в виде знаменитых стекающих часов. Фотографии. Мы – впереди, позади, по бокам, скопом и поодиночке, сидя и лёжа во всевозможных позах - и эта лавочка. Из музея у нас книга – «Символы в живописи», несколько репродукций, а лично у меня – зонтик-трость, полотно которого расписано под картину Манэ. Мой любимый зонтик. Мы покидали Сант-Питер через три дня. Едва проехали Сан-Райз (так и не удалось заснять его в полной красе), пошел проливной дождь. Может, над этой дорогой свой микроклимат? Фотография. Мы с чемоданами движемся к машине. Длинные спутанные вьющиеся волосы сына от влаги и солнца приобрели форму шара. Анжела Девис умерла бы от зависти! Идиллия? Вполне. Если не считать обгоревшей спины. В те самые полчаса. Фигня! Бывало и поинтереснее. Однажды… правда, это было не в Майями, а на пляже в

Эквадоре, где-то в окрестностях Эсмеральдоса, но это один чёрт - я сожгла... Вот никогда не догадаетесь. Сейчас остановитесь... и не читайте дальше. Попробуйте представить, какое место может обгореть на солнце. Есть варианты? Ну и воображение у вас! Продолжаю. У меня обгорели пальцы ног. Все остальное я намазала кремом с максимально возможной защитой. А пальцы ног... Ну, ходила я! По песку. А он там… и не песок вовсе, а чисто светло-серая пудра, дунь – и взлетает. И ногу обволакивает чуть ли не до щиколотки. Мы гуляли по абсолютно пустому берегу (да не сезон!) часа два в обществе редких пальм и снующих боком мелких прозрачных крабиков. А добирались туда вначале на машине, потом на пароме, потом нас везли рикши. Да-да. Я не оговорилась. И всё затем, чтоб… Сына густо смазали всего - от макушки до пяток, да ещё и запаковали в папину рубашку – аккурат по щиколотки - а сверху пришпандорили панаму, поля которой, как уши спаниеля, легли ему на плечи. А муууж… Он решил подзагореть. И запасся кремом. Соответствующим. Чтобы этот самый загар лёг ровнее. Он и лёг. Одним большим волдырем. Но это было уже завтра. А сегодня… Мы ели огромных вкуснющих – больше таких не видывала – креветок в

местном ресторане, этакой фанерной хибаре на деревянных сваях, сидя на жёсткой лавке за столом из кривых занозистых досок во всю длину помещения и в антисанитарных условиях - с пресной водой на острове засада. И – ничего! А потом начался прилив. И мы – здесь, а выход с пляжа – там, на противоположном берегу. А у сына как раз пик водобоязни и в воду он ступать отказывается. Даже приближаться. Муж посадил его на плечи. Вода плещется у мужа под мышками. И ещё не вечер. Драпать надо. И как можно быстрее. Сын орёт, брыкается и вздергивает ноги, муж теряет равновесие и его мотыляет по протоке, как утлое судёнышко, и ругается он, как шкипер, я держу за ноги извивающегося сына, перешедшего на ультразвук, и толкаю в спину неверно передвигающегося мужа. А воды мне – по самое горло. И всего остального – тоже. Вечером мы помчались в аптеку, где утром приобрели два тюбика.

- Ааа, это обычное дело, - сказал хозяин, пряча улыбку, - утром все покупают крем для загара, а вечером – от ожогов. Несколько дней, шлепая босиком по ресторанам, я ощущала себя Айседорой Дункан. Дурацкое ощущение. Муж избегал любых лучей солнца, даже через окно. Сын дулся на бассейн и не умывался. Но это так, к слову. Первое

пребывание

в

Майями

было

не

столь

идиллическим. То есть, отнюдь. В тот раз мы с сыном добиралась на такси к приятелю, который умудрился назвать неполный адрес. В активе: посредственный английский, разговорный испанский, выветрившийся в ту же секунду, когда я увидела, куда нас привезли (и это было совсе-е-ем не то место, откуда мы уезжали тремя часами раньше). Трёхлетний ребенок, который правильно считав выражение маминого лица, громко зарыдал, чем усугубил остроту момента. И самолёт домой - еще через три часа. Всё остальное, как вы понимаете - в пассиве. От отчаяния вспомнился номер дороги, прочее - было делом техники, скрупулезного внимания и виртуозного владения пантомимикой. Когда мы подрулили, на площадке перед домом хаотично, в истерике и конвульсиях метались муж, час назад посадивший нас в такси, и обалдуй-приятель. К машине они кинулись с воплями кровожадных индейцев, чем спровоцировали вторую волну девятибального шторма у только что затихшего ребёнка. Италия же запомнилась отнюдь не классической живописью, скульптурой или архитектурой… А тем, что на пляже потерялся сын. В двух шагах от отеля. Отбежал посмотреть на парашюты и …сгинул. Моё состояние, когда я это осознала? Вы даже представить себе не можете! Уверяю вас. Вот какой должна быть первая мысль матери, у которой потерялся её малыш? Ну, ну! Думайте. Ха! Как бы не так! Мысль!: муж со мной

теперь точно разведётся. Каково?! Вы когда-нибудь видели такую дуру? Нет? Ну, так посмотрите! Вот это – о чём?! Ау, Фрейд? (- Иногда сигара - это всего лишь сигара,- задумчиво отвечает Фрейд.) И лишь после этого - ужас. И беспорядочные, бесплодные метания по итальянскому пляжу обезумевшей русской женщины, лишившейся дара речи в буквальном смысле (испарился не только приблизительный английский, но и разговорный испанский, оставив только междометия – а какая в таком случае разница между языками). Сын обнаружился метров через пятьсот. Благодаря пляжным смотрителям, обзвонившим всю прибрежную полосу, и недремлющим глазам отдыхающих. Ну, проскочил! Ну, сильно. С перепугу. Его, трясущегося от холода (плюс 35), в съехавшей на одно ухо огромной оранжевой бейсболке, держали за обе руки мальчик примерно того же возраста и его папа. И старательно отвлекали. Бурно переживающая, галдящая толпа итальянцев и немцев. Когда разъехавшиеся в стороны глаза сына обрели фокус на мне, он трубно завыл и забился в чужих руках. И… острое желание надавать по попке. (Помните, в итальянских фильмах темпераментные мамаши яростно шлепают обнаружившихся детей - обычная реакция на пережитой стресс).

До сих пор горжусь, что мне удалось справиться с этим желанием и прижать к себе маленького перепуганного мальчика, который судорожно обвил меня руками и ногами и ткнулся мокрым хлюпающим носом в шею. Потом мы тёрлись носами и шептались. Потом я укутывала его, дрожащего, своей туникой. А вокруг стояли люди и радовались за нас, обретших друг друга. А я кивала во все стороны головой, как китайский болванчик, и, со слезами на глазах, повторяла: - Спасибо. Спасибо. По-русски. Потом я несла его в кафе. Он висел на мне, как коала, обхватив ногами бёдра и руками шею, и наотрез отказывался слазить. Сын простудился и закашлял. Кашель, с которым дома подручными средствами - на раз за сутки, цивилизованным итальянским лекарствам не поддавался, а ровно наоборот. В галерею Уффици огромная очередь. Простояв часа полтора без малейшего продвижения, я отпросилась у группы покормить сына. Когда мы вернулись (минут через двадцать), наши уже прошли (вот чудеса!) Мы с боем пробивалась в музей под бурное негодование толпы, среди которой кучковались соотечественники, кричавшие по обыкновению, что вас здесь не стояло, причем, никогда, а ещё в шляпе (кепке, очках, мини-юбке или, наоборот, макси, ну, и далее - по списку). В экстазе проскакав галопом по анфиладе залов, напоминавших мне почему-то конюшню (почему?), мы с сыном застыли

возле вожделенной «Рождение Венеры». Но впечатление было уже смазано. То есть, вообще. То есть, навсегда. Ни одной картины. Даже «Рождение Венеры». Так что с Боттичелли – не сложилось. Очень уж нервной оказалась поездка. С первой минуты на Бали потрясает красота резного дерева. И строишь планы, как бы это отсюда что-нибудь прихватить. В день нашего приезда какой-то американец отправлял домой несколько контейнеров. Дня через три обречённо плетясь под лучами палящего солнца вслед за мужем на какие-то очередные достопримечательности… И глаза бы мои этого дерева не видели, как, собственно, и Бали тоже! К концу пребывания от резного дерева тошнит. Наверное, в России это смотрелось бы экзотикой. Наверное.

- Ты посмотри, какая красота!- воодушевлённо говорит муж, чувствующий себя в этой бане, как рыба в воде, нет, ты только посмотри какие кувшинки! Кувшинки я, с трудом разлепив веки, замечаю. И мечтательно закатив глаза: – Залечь бы в этот водоем рядом с кувшинками и больше – никуда! Самые яркие воспоминания о Бали …

Как стервятник – мерзкая птица! – во время собственного представления решил покакать мне на голову. Удачно. Метко. Объёмно. К всеобщему восторгу. Волнистые волосы в жарком влажном климате и без того закрутившиеся в спираль и вставшие дыбом... Мой суперпупер-брезгливый муж отмывал меня в каком-то фонтане. Под сдержанное, фальшиво сочувственное, хихиканье благодарных зрителей. Но запах… Как на мужа с дерева пописала обезьяна. И тоже попала. А другая мартышка в секунду взобралась на меня и вырвала из рук банан. А третья – ощерилась и почти кинулась (а зубы у них – скажу я вам!) за то, что я от любопытства прикоснулась к её хвосту кончиком туфли. Как по утрам я – единственная на весь огромный пустынный пляж – плавала в море. Все остальные плескались в бассейнах возле отелей, лениво попивая коктейли. Сын на пляж даже не высовывался. Море мелкое – коралловые рифы – и я не спеша уплывала и за километр, и за два (шутка! - мне столько не одолеть), и так же, не спеша, возвращалась. По тончайшему, как пыль песку, боком бегали крабы, от лунки к лунке. С Бали мы привезли деревянную статуэтку – изящная фигурка сидящей со скрещенными ногами женщины, облокотившейся локтём на одно колено, абсолютно в европейском, модернистском, стиле, несколько картин на ткани (в том же стиле) и мне кольцо (за перенесённые

страдания). И статуэтка, и холсты были выторгованы в одном магазинчике для туристов. Торговались долго, ожесточённо, свирепо, до наливания кровью и посинения. С бурными возмущёнными расставаниями и не менее бурными радостными воссоединениями. Распрощались с продавцом лучшими друзьями, почти родственниками. Каждая сторона в полной уверенности и глубочайшем удовлетворении от того, что облапошила противоположную. Кольцо – ровно за половину означенной цены, в собственной гостинице. Статуэтка многие годы занимает только ей принадлежащее место в витрине барной стойки. Гости, увидев ее впервые, зависают и млеют от восхищения. Картины большей частью раздарили, но две долго висели у сына в комнате. До самого ремонта. Кольцо я, питающая слабость к серебряным украшениям, а вовсе не к золоту (впрочем, серебро с Бали я тоже привезла, и тоже большей частью раздарила) изредка, очень редко, надеваю на какие-нибудь суперетьнапупереть крутые приёмы, не пойти на которые означает непременный - на несколько недель - развод с мужем. Вот написала – и внезапно затосковала по Бали.

До сих пор мне казалось, есть только пара мест, куда мне хотелось бы вернуться. Например, Галлапагосские острова. В тот раз мы ездили с друзьями. И сделали остановку в Амстердаме. Я сильно простужена. От непрерывного чихания слезятся глаза. Каждые 10-20 секунд лихорадочно разворачиваю очередной платок, которыми щедро напичканы все карманы, мои, и сострадательных окружающих, раз пятьсемь подряд чихаю, делаю краткую передышку, то есть, набираю воздух и разворачиваю следующий. На автопилоте вместе со всеми иду в музей секса (вместо вожделенного Рубенса). Но… приехать в Амстердам и миновать музей секса, и не пройтись по знаменитой улице… Фотография. Мы, четверо взрослых, сияющих от счастья – боже мой, клинические идиоты! - сидим под огромным фаллосом, который крепко обнимает мой улыбающийся, совершенно не понимающий, что именно обнимает, пятилетний сын.

Музей Рубенса – не случился. Плаванье по Галапагосским островам пошло на пользу. За десять дней оклемалась совершенно. Ещё бы! Едва только чуткое ухо улавливало слабое гудение мотора, как я, и в лучшие-то времена не переносившая качку, а уж изнуренная чиханием…, с бешеной скоростью устремлялась в каюту и занимала горизонтальное положение, вывести из которого могли только полная остановка двигателя и абсолютный неправдоподобный штиль на море. Однажды качка началась незапланированно. Внезапно. Когда несколько под мухой, и от того потерявшая бдительность, я направлялась к сырной стойке. Заметавшуюся в панике вокруг столов по всей палубе, меня отлавливали, отпаивали - это было гениально! - потом приводили в чувство и препровождали в каюту всей командой. Детей младше семи лет на Галапагосы не пускают. Для сына мы запрашивали специальное разрешение. И большую часть пути он был единственным ребёнком, с которым все носились, как с писаной торбой. А на одном из островов неожиданно поплыл. Поплыл и поплыл. Настойчиво стремясь за горизонт. И совершенно не парясь на предмет того, что боится воды. Нервозно глядя на рыжий поплавок, медленно уменьшающийся в размерах, решительно заявила мужу что, если он сию же секунду не отправится вслед за сыном, я разведусь с ним прямо здесь и сейчас.

Галапагоссы… Дикая, первобытная, первозданная красота вулканических островов, кратеров, заполненных бирюзовой прозрачной водой, гигантских черепах, миниатюрных тропических(!) пингвинов, плюющихся чешуйчатых игуан - пращуров современных панков с вздыбленными гребнями пластин вдоль хребтов трогательных морских львов с большими тёмными печальными глазами, экзотических растений и не менее экзотических (из серии не бывает) птиц. Трагический, абсолютно голый, с застывшими на века наплывами лавы, каменный остров брошенных больных детёнышей морских львов, истощавших до состояниях слабо ползающих рыбьих скелетов с огромными скорбными страдальческими глазами на узеньких, обтянутых бархатной кожицей, мордочках. Все они как один с жалобными криками поползли в сторону нашего гида, издавшего призывный материнский клич. Остров умирающих от голода малышей. Безо всякой надежды на спасение. И мы, вторгшиеся в эту первозданность, где шаг вправо - лево с означенной узенькой тропинки сторонних зрителей – только наблюдателей – расстрел. Особая история. В другой раз. Отдельно. Ну, и… разве что - в Аргентину. « Don't cry for me, Argentina...» Где откровенно-чувственное танго танцуют прямо на улицах Буэнос- Айреса. И зрители замирают. И внутри скапливается тёмная, густо-бордовая жгучая страстность,

распирает и прорывается наружу - тело непроизвольно и безудержно начинает двигаться в такт музыке, наполняясь необъяснимым и непреодолимым томлением – по чему? И ты навсегда становишься заложником этого танца. Именно этого, а не того стилизованного и заштампованного, что изображал наш сын, несколько лет потративший на бальные танцы. Аргентинское танго. Слегка окультуренный и облагороженный животный неуправляемый древний инстинкт. Брачные игры. Аргентина. Мясо с кровью, мясо без крови, мясо огромными ломтями, кусочками и в стружку, натуральное и рубленное…. И – ничего кроме… Ах да, еще зелень и море разливанное вина. Муж стонал от наслаждения. Праздник гурмана. Мой трепетный организм устроил непроходимость. Никуда. С сильным раздутием поперек. Сууупууу хооочууу! Проскакав вдоль, поперёк, по периметру, вкруговую и по диагонали Буэнос- Айрес, суп обнаружили в маленьком французском ресторанчике. Естественно, луковый. Что-то я разболталась. Можно ещё много чего… И всё примерно в том же духе. Но… Как-нибудь потом. Может

быть. Вы ведь уже поняли, что с заграницей у меня… Не очень.

ХО Ч Е Т С Я Л Ю Б В И И Н Е М Н О Г О ВЕЗЕНИЯ

В те выходные Машка с «тоже Вадимом» наметили поездку на дачу и уже предвкушали, как приготовят вкусненького, нарежут сыра с восхитительной зелёной плесенью, нальют по бокалу вина и сядут у камина. И, наконец, отдохнут от этой сумасшедшей жизни и побудут вдвоем. В камине весело запляшет огонь, вино будет мерцать глубокими оттенками красного и… Ну и… в общем, как там… в этих романах? В начале седьмого утра раздался телефонный звонок. Звонили соседи снизу и сообщили, что они (то есть, Машка с Вадимом) их заливают. Ну, и… все! Когда через пару дней она позвонила, в голосе слышались нотки истерического веселья. Ещё бы – с той самой субботы они безуспешно искали место протечки и сами трубы, как таковые.

– Погоди,я не поняла – удивилась Люба, – у вас же должна быть схема разводки. Вот как раз схемы-то и не было. То есть, совсем.

Так уж вышло, что когда Машка с первым мужем, Вадимом Вторым (Вадимом Первым был Машкин отец, а Третьего сразу же после появления на свет «забил» старший сын – видимо, от радости их всех переклинило), так вот – когда Машка с Вадимом Вторым после пятнадцати лет абсолютно счастливой и практически безоблачной супружеской жизни, наконец, «выбились в люди», купили квартиру и начали в ней евроремонт, у Вадима Второго случилась большая и светлая любовь. Он невнятно, но с апломбом заявил Машке, что нельзя жить по двойным стандартам и… ушёл. К этой самой любви. Ремонт, которым занимался Машкин, теперь уже почти бывший, свёкр, бывший же прораб, уже особо никого не интересовал. Он как-то продвигался, но сам собою, по инерции. А вся семья занималась разборками, выяснениями отношений и поисками «кто виноват». По всему получалось, что виновата Машка. Муж говорил ей, что больше не может жить в этом вечном бардаке и … жить с ней, в частности. Свекровь звонила ежедневно и в красках расписывала, какая Машка змея и как она сломала жизнь их единственному сыну. Свёкор, который почти бывший, в том числе, и прораб, не понимая для кого он теперь делает квартиру и, вообще

– зачем, на стройке не появлялся. Машкины родители, профессура, гнилая интеллигенция – у них она тоже была единственной и уже навсегда неповторимой – старательно не вмешивались, страшно переживали и на глазах чахли. Сама она ходила как сомнамбула, таращила на всех растерянные детские глаза, в которых большими буквами было написано «за что?» (да ни за что! а потому что! за все хорошее – смерть!), непрерывно курила, литрами поглощала кофе и успокаивающее, и стремительно худела. На одном из девичников ей в резкой и категоричной форме было запрещено носить короткие юбки, из-под которых теперь торчали длинные тощие мосластые ноги, а посередине недвусмысленно прорисовывался кобчик.

– Слушай, надо что-то делать. Она же за рулем. Угробит и себя, и детей. На хрен! Как накаркали. Утром, отвозя мальчишек в школу, Машка на полном ходу въехала в зад ухоженных жигулей, на заднем стекле которых красовалось «продаётся». Вот в это самое «продаётся». Хорошо так, качественно. С мгновенной трансформацией седана в хэчбэк.

– .....!!! Ты что, ....ла?!– вне себя завопила выскочившая

на дорогу потерпевшая сторона. Машка на секунду задумалась, потом скривилась, будто только что выпила полстакана натурального лимонного сока без сахара и горько заплакала: – Муж, сволочь, бросил! Дети, которые до той поры были не в курсе – в командировке папа, в длительной! – захлопали глазами и, по достоинству оценив информацию, тоже дружно заревели.

– С тремя детьми! – рыдала Машка: – Вот как жить?!

– Девушка, вы только не волнуйтесь, – растерялся пострадавший и сдулся, как лопнувший шарик. – Вам нельзя так волноваться – у вас же дети. Ответом ему был новый взлёт оперной партии на три голоса.

– А я вам о чём? – громко всхлипывала Машка.

– Может, вам лучше сейчас не ездить? – неуверенно и совершенно невпопад посоветовал мужик, не понимавший, как остановить это незапланированное хоровое пение и вообще, что ему-то теперь делать?!

– Что я их, на руках понесу?!

– Кого?! – от страшного предположения у мужика зачесалось и засвербило сразу всё и...везде. И он отчаянно предложил: – Ну, давайте, я вас провожу. На всякий случай. Чтоб ещё кто-нибудь… И проводил. До самой школы. Где дети вышли и, утирая слёзы, удрученно, но вполне уверенно дошли до дверей собственными ножками. Ушибленный к этому времени постыдно сбежал, заявив, что претензий не имеет. Вообще. Никаких.

– Ну, почему с тремя-то?– хохотали подруги (детей было ровно столько, сколько сидело в машине – то есть, двое).

– А я знаю? – огрызнулась она. – Для верности. Ремонт, между тем, продолжался, как во сне, и, как во сне, был закончен. Машка переехала туда с детьми. Время от времени появлялся Вадим Второй, оставался на ночь, рассуждал, что не следует смешивать секс и любовь (она-то, наивная, по-прежнему, подозревала, что это должно быть как-то взаимосвязано, но... стеснялась признаться), о двойной морали почему-то больше не упоминал – и… опять исчезал. За большой любовью номер один последовала номер два, затем номер три – беда с этими номерами. Наконец, ушёл окончательно, к очередной светлой

любви. Впрочем, не без благородства: ремонт оплатил, квартиру оставил, пансион не хилый положил. А ещё через какое-то время на его место пришел «тоже Вадим» (с судьбой не поспоришь).

– Тоже Вадим – представила его Машка сильно поредевшим после развода и раздела сфер влияния, друзьям. И этим процедура знакомства была основательно подпорчена. Будучи не совсем в адеквате, немногочисленные, сохранившие верность, друзья, не вполне оправившиеся от надрыва, тягот выбора и горечи потерь, расценили это как «тоже сволочь» и дружно и неодобрительно, с нехорошим подозрением уставились на бедолагу. В следующую секунду сообразительная Машка хихикнула, а сверхчувствительный, как выяснилось впоследствии, «тоже Вадим» совершенно потерялся и страшно оскорбился.

– А ты никогда не задумывалась, – спрашивали её впоследствии,– что есть и другие мужские имена? И вроде, ничуть не хуже.

– Нет, – честно признавалась она и идиотически хихикала. И вот уже года три «тоже Вадим» едва ли не ежедневно объясняется ей в любви, вызывая тем самым острую зависть у старых подруг, оставшихся при «старых» же и несколько прохладных мужьях.

Страсти улеглись, обиды перегорели, Машка ожила, дети привыкли. Happy end. В нижней квартире кто-то тоже очень долго делал ремонт, а потом туда въехали новые соседи. С соседями познакомились и даже задружились. А субботним ноябрьским утром раздался телефонный звонок. Приехавшие рабочие осмотрели кухню, оба туалета, душ, зачем-то заглянули за занавеску в ванной и вопросительно посмотрели на хозяев: – Ну, и где долбить будем? Это был тот ещё вопрос. Срочно вызвали бывшего свёкра, который бывший прораб, тот невразумительно мычал и ссылался на сантехника. На свекра надавили – он дал телефон. Сантехник приехал, оказался бодрым старичком лет семидесяти пяти, жаловался, что это всё из-за Йоськи (бывшего свекра), который есть жлоб и козёл, но где проходят трубы так и не вспомнил. Все подруги приняли активное участие в событии, главным образом, в его обсуждении.

– Слушай, а где у них течёт-то? – Вот там и надо долбить.

– У них подвесной потолок.

– И?

– Ну, и! – Машка раздражалась, – Потолок промок, провис и капает в самой просевшей части.

– Логи-и-чно. Значит, потолок надо снимать.

– Уже сняли, – она тяжело вздохнула.

– Ну?

– У нас под этим местом ничего нет.

– Под каким?

– Под всеми!

– То есть?! Вы вскрывали?

– А чем мы, по-вашему, занимаемся всё это время?! – с некоторым злобством в голосе осведомилась она.

– А как это?

– Ой, ну, как ты не понимаешь, – слышно было – она нервно затянулась сигаретой, – протечь же может не там, где прорвало, а в самом слабом месте, например, в стыках (вот хлебом не корми – дай объяснить «физический смысл», профессорская дочка, блин!).

– А-а-а-а…. Логи-и-ично. При малейшей попытке возобновлялся потоп.

умыться

у

Утренние процедуры начиналось с перезвона.

– Ну, как?

– Вроде, сухо.

– Включаю.

– Капает.

– Елы-палы! Выключаю.

соседей

Машка названивала, живописала, как теперь выглядят у нее места общего (и не общего) пользования и нервно смеялась. Но однажды её голос Любе не понравился совсем. – У всех жизнь как жизнь, а у меня – не понос, так золотуха,– сказала она тускло. Это был очень плохой симптом.

– Да ну? Может, тебе напомнить, как мне счётчик на горячую воду ставили? Или как у Ирки в подъезде ночью детскую коляску рвануло? Или как Наталью заливает каждую весну и осень? А, может, Ларискин евроремонт?

– Ну, да,- сказала сразу повеселевшая Машка (приятно, все-таки, что фигово бывает не только тебе). Три недели спустя после начала этой захватывающей детективной истории подруги с мужьями приехали на воскресный преферанс. Дверь открыла несколько взъерошенная, но счастливая Машка и радостно объявила, что полчаса назад они затёрли последний стык между плитками. Позади возвышался «тоже Вадим». Он который выглядел, наоборот, озабоченным и удручённым, даже морщинки между бровями как будто стали глубже. Выяснилось, что он «лопухнулся» с цветом этой самой затирки и теперь она в месте ремонта серая, тогда как во всем остальном туалете – голубая. И он, по обыкновению, переживал и казнился.

– Фигня все это, возьмешь кисточку и покрасишь, если уж тебе так неймётся. – Сказала Люба.

– Я в туалет … по делу хожу, а не чтоб стыки

рассматривать, – добавил прямолинейный Иркин муж.

– Если б ты мне не показал, я бы никогда и не заметила, – поставила точку над «i» деликатная Ирка. Молчаливый Любин муж только кивал головой, поочерёдно соглашаясь со всеми. Вадим просветлел лицом. Хозяева ходили по квартире и рассказывали, что здесь были обнаружены трубы, а тут – мокрый угол, а вот – место прорыва, а сюда они никак не могли найти плитку – которая немецкая и её больше не поставляют, а за этой – Вадим ездил на другой конец Москвы, а вот в этом месте… И показывали фотографии, которые до, во время и после…. Гости ходили вслед и ахали, и говорили «какой ужас» и ещё «кошмар» и «обалдеть», всплескивали руками и сочувственно кивали головами, и рассматривали фотографии…. Потом все уселись за круглый кухонный стол. И Машка, сияя как начищенный пятиалтынный, развернув плечи и выпятив грудь, сказала: – Давайте выпьем за то, что мы закончили наш ремонт.

– Ну, уж нет,– возразил Иркин муж, – мы выпьем за то, чтобы он как можно дольше продержался. А, кстати, вы схему-то нарисовали?

– А это что?! – возмутился «тоже Вадим» и бросил на стол распечатки фотографий, которые «до, во время и

после». И все выпили. И закусили жутким вонючим сыром с отвратительной зелёной плесенью (кошмар, ужас, и обалдеть!). После чего каждый взял свои карты. Зазвонил телефон. Увидев цифры на табло, Вадим застонал: – Что?! Опять?! Соседка снизу сообщила, что по телевизору идет концерт Макаревича. «Тоже Вадим» встал, широким жестом плеснул себе коньяка, выпил его одним глотком под взглядом пяти пар немигающих глаз и, не глядя в карты, выдохнул: – Мизер! Но за это время карты непостижимым образом переместились ровно на одного человека вправо… или влево – для него это уже не имело значения.

К Е СА Р Ю К Е СА Р Е В О

Больше всех была потрясена Наташка с ее 48-ю метрами «хрущобы» на последнем, пятом этаже. Она шла молча, зябко ссутулившись в своём пальтеце, натужно улыбалась и прятала глаза. Кончик носа у неё покраснел, и даже помада не скрывала посиневших губ. А в парке было тепло и солнечно. Разве что ветрено немного. Весна. Каждый год по весне крыша «хрущобы» протекала, квартира была уставлена тазиками, дети перманентно болели, ремонт перманентно длился. Наташку было жалко, так жалко, что внутри скручивало кишки. И от этого непереносимого чувства жалости Верка рассвирепела, вырвала из дрожащих Наташкиных пальцев сигарету и принялась в ярости её топтать. Та лишь смотрела больными глазами.

– Ты ещё заплачь от жалости к себе, – шелестящим от злости шёпотом сказала Верка. И тут Наташка действительно заплакала. А Верка стала орать и размахивать руками.

– Ты кому завидуешь?! – кричала она, – Кому?! Да она живет в золотой клетке и ничего – ты понимаешь? – ниче-го не смеет! Она даже пригласить нас к себе больше никогда не решится!

– Это почему же? – некстати вмешалась совсем не бедная Лиза. – Вера, по-моему, ты сгущаешь краски.

– Да потому! Рылом не вышли! – отрезала Верка (и как в воду глядела – это был первый и он же последний раз, когда они удостоились чести побывать у Ларисы дома). И, пребывая в крайней степени раздражения, переключилась на Лизу: – Тебе, считай, сильно повезло – муж вовремя бросил. Хоть человеком осталась. А то сейчас и на порог не пустила бы. Каталась бы на собственной яхте по Средиземному морю и не то, что о нас, о Наташке не вспомнила бы. Даже в дни её рождения. К тебе бы другие люди ходили, постатуснее. А тут муж возьми да и уйди к другой, и ведь даже не моложе. Так ты у Наташки на загривке сколько сидела, год? И она всё тебе сопли утирала. А то где бы ты сейчас была? В психушке, не иначе! И эта (уже о Ларисе) чуть что, прётся к Наташке в жилетку плакаться. Даром что у неё две задрипанных комнатёнки и на балкон можно только ноги высунуть, а зад желательно в комнате оставить, а то этот грёбанный балкон рухнет к чёртовой матери вместе с твоим задом. В свои-то хоромы не зовет… – Верка захлебнулась и на секунду замолчала, переводя дух. Чем немедленно воспользовалась Лиза.

– Знаешь, Вера,– чеканя каждое слово, с вытянувшимся

от обиды лицом, начала она…

– Да знаю я! – отрезала та и отвернулась к Наташке. – Ты когда-нибудь видела её счастливой? Мы сколько лет знакомы? Лет десять? И у неё всегда – всегда! – депрессуха! За заграницей по полгода живёт, сапоги за тридцать тысяч, шубы, уж я и гадать не буду за сколько, а у неё глаз снулый, как у рыбы. А плечи? – так и живет скукоженная, с втянутой головой, как черепаха. А мы тебе в прошлом году ботиночки купили за полторы – нет, ты помнишь? – так ты была счастлива до смерти.

– Правда, – слабо улыбнулась Наташа и нежно посмотрела вниз, на эти самые ботиночки, ладно обхватывающие её тонкие лодыжки.

– Вера, что-то ты уж слишком… зашлась, – снова вступила оскорблённая до глубины души Лиза. Она не любила ссориться, и, обладая на редкость миролюбивым характером (за что ей и прощалось многое), старалась всё перевести в шутку. А ещё совершенно не выносила слёз. Но тут ее задели за живое… и не так, чтобы очень зажившее: – Наташа плачет…. Меня просто с какашками смешала…. Можно подумать, ты одна у нас жёлтая и пушистая, – Лиза стала медленно заводиться, тоже замахала руками и мелкими шажками пошла на Верку. Та с весёлым и злым интересом в глазах и в полной боевой готовности развернулась. Подруги затаили дыхание: Ой, что щас будет! Наташка даже зажмурилась.

Народ, степенно прогуливавшийся до сей поры вдоль дорожки, стал притормаживать и любопытствовать – зрелище обещало быть захватывающим. Но узнать много интересного и разнообразного о себе Верке на этот раз было не суждено. Потому что Ира – кладезь народной мудрости – до сих пор шедшая молча, внезапно произнесла: – Больше поплачет – меньше пописает. Вот уж от Иры – рафинированной интеллигентки – никто не ожидал… подобного натурализма. Если честно, о её присутствии в накале страстей вообще забыли. Все разом замолчали и дружно уставились на неё, будто впервые увидели. Она неуверенно и виновато улыбнулась. Первой хихикнула Верка. И хихикнув, уже не смогла остановиться.

– Ой, не могу! – взвизгивала Наташка, закрыв лицо руками и согнувшись пополам, и смеялась, и всхлипывала и икала одновременно. Только Лиза еще какое-то время метала в Верку гневные взгляды и все порывалась что-то сказать, но под общим напором безудержного веселья не устояла, в последний раз взмахнула рукой и захохотала тоже. Публика, не слышавшая тихих Иркиных слов, стала недоуменно и разочарованно расползаться – драка не

состоялась по неизвестной причине.

– Ой, девочки, что бы я без вас делала? – отсмеявшись, сказала Наташа.

– Ты бы без нас загнулась,– уверенно констатировала грубая Верка,– но и мы бы без тебя – тоже. Кто бы нас уму-разуму учил и жилеткой служил? Какое-то время шли молча. Наташка, будто только проснувшись, подставляла припухшее лицо солнцу. Верка незаметно тронула Лизу за локоть: – Лизунь, ты …

– Да ладно. Все верно. Пережили 91-й, пережили 98й…. И это переживем тоже, – великодушно, но несколько туманно отозвалась Лиза.

– Боже мой, это ж сколько мы живем…– подумала Верка.– Ужас!

Я НЕ ПЬЮ, НО ОТХЛЕБНУ МНОГО

А потом позвонил сын. И спросил: – Мам, а папа сегодня вернется? – с надеждой в голосе. С надеждой на что? Что – да, или что – нет? Вроде как он не в курсе.

– Здрасссьте вам! Он же утром в командировку уехал!

– А… ммм… можно мы тогда Валеру к нам принесём? Только маме его не звони. Так это была проверка слуха?! Приехали! Опять двадцать пять! Ла-а-адно. Марганцовка? – есть. Трехлитровая банка? – есть. Лариске? Звонить, не звонить? Вопрос въедливо и противно, как ночной комар, сверлил мозг . Мозг растеряно отмалчивался. Ну, что – я готова. Время пошло. Если к нам – то это из ближайшего сквера. Минут пять. Даже на карачках. Даже ползком. И из ближайшего за ближайшим уже бы – тоже. Очередной сыновий телефон испарился неделю назад. Полчаса уже натикало! Елки-палки!

– Кать, похоже, наши дети «погуляли». Ты не в курсе,

где они могут быть?

– В каком курсе?! – по зашкаливающей эмоциональности вопроса уже понятно, что – нет. И даже представлено выражение её лица. Брови домиком. И глаза, как у бассета, трагически стекают вниз. Вот чёрт! – надо было подготовить. Ещё и её откачивай!

– Кать, я не могу позвонить, –зачастила я,– мой без телефона, звонили с «твоего». А сейчас и «твой» не отвечает.

– Жди. Я буду дозваниваться. Если Катя что решила!.. Даром, что глаза… хватка бульдожья. Покровско-Стрешнево. На минуточку! Тащить оттуда Валеру? Как они это предполагали? Что такое пьяный Валера я знаю. А, если и все остальные?..

– Женька, руки в ноги! Папика я уже отправила.

– И как далеко ты отправила папика? Катя была непробиваемо и драматически серьёзна.

– В парк! Лариске позвонила. Они с Андреем едут.

– Катя! Ноги – в руки. Кать, может, не надо было? Лариске. Меня сын просил…

– Какие ноги-руки? Ты в своем уме? А, если с ним чтонибудь? Мой, похоже, тоже хорош. Отвечала по телефону Машка. Все. Встречаемся у входа. А то их сейчас менты под белы ручки. Потом не разгребемся.

– Кать, ну, какие менты? Какие разборки? Кому они нужны? Они же дети… Ну, выпили. Ну, не рассчитали. Бывает. И потом, не все же они… Мой, вроде, трезв был.

Ну, относительно. Говорил внятно. Хотя… Из Покровского-Стрешнево… – я почесала ухо,– это, конечно…

– Ты что, правда, не понимаешь? Да если они в ментовку попадут, это вся биография… Катя – самозаводящаяся система. Перпетуум мобиле. Дай только повод. Или пол-повода. Или четверть. И даже, если на кончике пальца... Вот ведь гадство – до сей поры была совершенно спокойна и нордически выдержана. У входа в парк туда-сюда сновала Катя и шмалила сигарету.

– Ну, что ты так долго?!

– Так нам личных вертолетов не подают. Какие новости? По тропинке вдоль озера небрежно прогуливался Сан Саныч. Вид у него был слегка взъерошенный, вступающий в противоречие со степенной походкой. Будто ветром вздыбило. При абсолютном штиле и непоколебимо-гладко-стеклянной поверхности воды. Да и походка… Степенно-подпрыгивающе-ныряющая. Он кинулся к жене: – Ну, что?

– Козлы малолетние! – с чувством сказала Катя. – Они уже почти у Речного были. Развернула сюда.

– Ну, перепутали, Катя! Они же пьяные. В другую сторону пошли. Случайно. Противоположную. Заблудились, – я пыталась сохранять чувство юмора. Но

Кате мой юмор… несвоевременный. Позвонила всполошенная Лариска. И закудахкала. Они с мужем наворачивали петли вокруг парка.

– Ехайте – Катя неисправима!– к нашему дому. Мы их приведем. Из дебрей леса послышалось: – Шумел камыш, деревья гнулись… Дурными голосами.

– Во! Идут! – я засмеялась. Из-за изгиба парковой аллеи выдвинулись три богатыря. Посерёдке Андрей – Катин с Сан Санычем сын – с заведёнными вверх глазами, висящий на плечах двух бойцов, крепко обнимающих его с обеих сторон, фальшиво, но самозабвенно ведущий сольную партию. Он был в ударе. Личный звёздный час. Его ноги тоже вели сольную партию, абсолютно независимую от тела, разудало-танцевальную. Такое я наблюдала однажды, сто лет назад в театре сатиры – у Андрея Миронова в роли Хлестакова.

– А хороши! – восхитилась я. – Красавцы просто! Но мне кажется, здесь было бы уместнее: «Врагу не сдаётся наш гордый Варяг!» Катя с неудовольствием посмотрела на меня, а Сан Саныч хмыкнул. Следом проявилась вся честна компания. В разной степени неадекватности. Девчонки двигались

поуверенней и пограциозней. Мальчишки – выписывая хитроумные траектории вдоль генеральной линии, коей они – не взирая – упрямо и целеустремленно следовали, с сосредоточенными, по-бараньи вперенными в переносицы, взглядами. Мой тёрся сбоку, временами косил в меня глазом, глупо и смущённо хихикая. На общем фоне неприлично и возмутительно трезв.

– А где Валера?

– Там, – вразнобой махнули руками. Предупреждая дальнейшие вопросы, незнакомый парень в форме МЧС, согнувшись, вынес из-за дерева Валеру на плече, как куль с картошкой.

– Норма-а-а-ально, – у меня на глазах появились слёзы (нет, не от горя), – а ничё так отметили! Качественно. А это кто? – ткнув в хилого атланта пальцем.

– Иркин парень.

– Ему ж лет двадцать.

– Двадцать один.

– Ну, какие зрелые девочки. Катя двинула меня в бок локтем: – Нишкни! – И строго спросила нашего телефонного респондента, по совместительству, координатора перемещений: – Маня, что пили?

– Пиво, теть Кать,– не задумываясь, быстро ответила Маня, глядя на нас чистыми прозрачными глазами.

– Ага… Ясный перец! – уверенно подтвердила чертовски правдоподобную версию я. Катя еще раз двинула меня в бок локтём: – Тебе бы всё

ржать! Сын захихикал громче.

– Маша!

– Теть Жень, теть Кать, ну, чес слово, пиво!

– Ну да! Марки «шо нальют». Катя нацелилась мне в бок. Возле дома навстречу своему тёзке (в тройном исполнении) метнулся Валерин папа и принялся его ощупывать: – Сынок, как же так? "Сынок", без предупреждения и подготовки слушателей внезапно перешедший к исполнению концертного номера из Рамштайна и в этот самый момент мучительно и с надрывом адаптировавший к русскому произношению англо-немецкую фразу «ви а ол ливэн ин Амэрика, Амэрика ист вундэрбар», навёл на него мутный взор и, не идентифицировав им отца, совершил попытку отбрыкнуться от непристойных притязаний незнакомого толстого мужика. Бойцы потеряли зыбкое равновесие и, ухватившись покрепче друг за друга, как в замедленной съёмке, неторопливо и с сопротивлением, приступили к отработке акробатического этюда под названием: тройное синхронное сальто-мортале назад. Им почти удалось войти в пике, но тут бдительный Сан Саныч, поднатужась, выправил вертикаль. И, перехватив у сына эстафету, вышел на авансцену звёздного часа. Пришибленный до сей минуты событием и незамутнённо-радужным состоянием отпрыска, он гордо приосанился и сказал: – Это! – наш! сынок! А Вашего! – следом несут! – И по-королевски повёл подбородком.

К слову сказать, сынки до сего дня к близнецам не имели никакого отношения. И первый – который в тройном исполнении и в вертикали, в обычной жизни ровно на голову выше второго – что в горизонтали и на плече атланта в форме МЧС. И примерно на полторы – его папы (не атланта, а того, что в горизонтали). Но папин фокус зрения в этот исторический миг не только не дружил с геометрией, а и вообще... Валеру загрузили на заднее сиденье лэнд-крузера и увезли в светлую даль. И там он всю ночь провел под капельницей. А рядом, подпершись, сидели, удручённые очередным сыновьим подвигом, родители.

– Ты-то как трезвым остаться сподобился? – спросила я сына.

– А я по бревнышку ходил. И когда падал с него, шёл к ручью. И потом, я же не пью всякую дрянь.

– Умно. А что пили?

– Ну, пиво, мам, – глаза его скользнули в сторону.

– Угу! Мама у тебя – дура. По определению. Сын захихикал. В полночь позвонила Катя. Полчаса назад она узнала, что её певун завалил экзамен по математике и поутру пересдача. Схватив в одну руку тапочку, а в другую – означенного певца за грудки, она трясла его, как грушу, и била по морде этой самой тапочкой, извергая непереводимый поток слов с рефреном: – Ах, ты, б***ь рыжая!

Страдалец, незадолго до переживший экзекуцию с использованием трёх литров раствора марганцовки – ну, сколько ж можно?! – слабо отмахивался от разъярённой мамаши неверными руками и сонно бормотал: – Мать, отстать, дай поспать… – и понимать серьёзность момента отказывался. Сан Саныч, тихо и мирно устроившийся – наконец-то!

– перед телевизором, будучи не в теме, зато опять в эпицентре, всем телом вжался в кресло. Кресло спасовало под таким напором, внеся посильную лепту и усугубив.

– Катя, а почему рыжая? – засмеялась я.

– ???

– Где тапочка?

– В руке!

– Спокойно, Катя. Убери её на место. Сейчас я поговорю с сыном. В восемь часов утра сын отнёс исполнителю микстов из русских народных застольных песен и немецкого тяжёлого металла второй – решённый – вариант экзаменационной работы. Который тот, сопя и потея с бодуна, с усилием концентрируя взгляд и путая буквы с цифрами, посильно передрал и получил заслуженную тройку. Уффф! Слава те Господи – девятый класс закончился.

С ЛЕВОЙ НОГИ

Полночи перед закрытыми глазами летали разноцветные птички. И всё считала их и считала. Вместо слонов. Тыщ пять. Может и больше. Сбилась. А поутру, затемно ещё, эти самые птички пропитыми голосами начали распевку. Все пять тыщ. В открытую форточку, как в микрофон. Кто их заказывал? И в голове дурацкие мысли на предмет, на фига в такую рань и неплохо бы ещё поспать. Лучше бы спала, чесслово. Ну, хорошо – сын просил разбудить на экзамен в семь часов, так это ж в семь!.. Тем более, что отказалась. Наотрез. Знаем мы эти побудки: сколько не буди, встанет он в восемь и помчится, как скаковая лошадь на заезде, а ты каждые пять минут поднимись, постучи в его дверь и выслушай нечленораздельно-возмутительное. Сын настаивал: будить пинками. Знаем мы эти пинки. За стеной у сына началось шебаршение – неужели сам? Интересно который час?– и вот тут начала потихоньку отплывать. Дверь в спальную с медленным пенопластовым скрипом – Госссподи! До сих пор передёргивает – отворилась, сын на цыпочках промчался к бельевой

решётке. Ясен пень – вечером носки подготовить было никак. Цыпочки с ветерком пронеслись в обратном направлении, дверь с мелодичным звуком металла по стеклу в два приёма закрылась. Наверное, страшно гордится собой, как лихо он это провернул. Муж дрыгнул ногой, угрожающе зевнул и принялся громко и с наслаждением чесаться: -хрр-хрр-хрр-хрр. Что-то мне это напоминает. Деревню. И этих – хрюкающих и трущихся о плетень. Потом сел, как панночка из Вия. Точно – деревня. И птички эти... Спокойствие, главное, спокойствие. Я – Вий, и веки у меня не поднимаются. Ага. Ушёл. Заорал садист-домофон. Вот зззаррраза! Как дешёвая шлюха притягивает к себе всю многочисленную, праздношатающююся неразборчивую публику, решившую по непонятной причине, что мы обязаны открывать им входную дверь. Всем подряд. С сияющей от безмерного счастья лицезреть их, улыбкой. В любое время суток. Моего человеколюбия хватило на несколько месяцев. После чего стала злобно интересоваться: – А в какую Вы, собственно, квартиру? – и настойчиво советовать звонить, куда следуют. Теряются от неожиданности. Некоторые даже извиняются. Явного недовольства не проявляют, но и радостию не брызжут. И по привычке названивают.

К домофону никто не подошёл. Он сделал секундную передышку – воздух набирал – и взвился пуще прежнего. В прихожей возникла суета, домофон поперхнулся и смолк (ага, наверное, сын засунул спичку и прижал кнопку – в последнее время я наловчилась: сунешь согнутую спичку в щелку, прижмёшь кнопку и тогда звонит не в квартире, а в морду тому, кто на крыльце – мелочь, конечно, но приятно). Бодрая трель дверного звонка. Всё! Вылетев смертоносной стрелой из постели, рванула на себя дверь: – Щас поубиваю всех на фиг! Мордоворот Белов – институтский друг сына вжался в стенной шкаф и проблеял: – Кто ходит в гости по утрам…,– после чего с силой зажмурился и засунул в рот кулак. В зеркале отражалась разъярённая тетка – приятно познакомиться! – в ночной пижаме, с острыми щелочками опухших глаз, и со стоящими дыбом, как после центрифуги, оранжевыми волосами – экую неземную красоту наваял мне вчера Володя! Руки пообрывать! За этот креатив! Вместе с креативом.

ИЗ ЦИКЛ А « О НЕМ И О НЕЙ» .

П О З Д РА В Л Е Н И Е

Она проснулась ранним утром с ощущением беды. Проснулась внезапно и бесповоротно. Прислушалась: – Откуда? Ах, да… Любившая понежиться и потянуться в разные стороны так и эдак, полежать бездумно и расслабленно, сегодня быстро открыла глаза и несколько минут смотрела невидящим взглядом на шторы, в полумрак. Часто и неровно билось сердце, замирая и ухая, до боли под рёбрами. Тревога усиливалась и давила. Да, да, да… Помню я, помню. Наспех выпила кофе – ох, не надо бы сегодня кофе – и села к компьютеру. Чтобы успеть до работы. Пальцы зависли над клавиатурой. Моему… (моему?) – Моему! Не по принадлежности, а

вот этому самому – биению крови. Когда и за тысячу километров чувствуешь, как дышит, сопит, злится, как думает… до скрипа в мозгах, когда… – чёрт! – неважно. Моему сильному и саманадеянному, не допускающему и тени сомнения в своей всегдашней непробиваемой правоте… слов и поступков, уверенно и без сантиментов управляющему своей и чужими жизнями. Моему бешенному и непримиримому. В горячечном бреду наносящему удары с неразборчивостью чеченского кинжала… Моему слабому… Выстроившему такую мощную крепостную стену из свода условий и правил, чтоб никому даже в голову не пришло посягнуть на территорию… привязанностей и чувств, бегущему от них, как чёрт от ладана, прячущему жажду любви и нежности за грубыми циничными фразами. Моему… нежному. Привыкшему быть прямолинейным и резким, а тут боявшимся сказать лишнее слово (вдруг обидит), подыскивающему их с неумелым, непривычным тщанием, сдерживающим силу каждого прикосновения. Моему страстному. Неуёмный ураган пробил все расстояния и препоны – температура поднялась до невозможности вдыхать раскалённый воздух, крышу унесло в неведомые дали, свистело и ревело повсюду, штормило и зашкаливало – и… спасовал перед

неуверенной растерянной улыбкой. Моему холодному, равнодушному и расчётливому. Превращающемуся в монументальный памятник, едва появлялась малейшая угроза потрясения тщательно выстроенной жизни. Ни шагу без выгоды. Сострадание – о чём это? Моему невоспитанному и хулиганистому, так и не изжившему – спасибо тебе, Господи – мальчишество, не научившемуся нос вытирать платком, а руки – салфеткой, не усвоившему, что перед едой их, вообще, моют, а для трапезы существуют приборы. А эти анекдоты! Все, как один, ниже пояса. Мрак и жуть. Рассказываемые с таким виртуозным изяществом, что слушаешь их взахлёб и непристойно, чтоб ни у кого не было сомнений, на все кафе, хохочешь. Моему робкому, так и не отважившемуся сломать зыбкую насмешливую оборону… Не решившемуся, не сумевшему, испугавшемуся, поленившемуся… Моему. Любимому. Ибо никому не под силу запретить любить. И знаешь, я не уверена, что с тобой мне было бы легче, чем с любовью к тебе – без тебя. С днём рождения.

Она задержала руки на весу. Опустила их на стол. Пробежала глазами письмо, заменила «а» на «о» в слове «самонадеянному», исправила на « боящемуся» и «сдерживающему» – дура безграмотная! – и поставила точки вместо многоточий. Несколько минут пустыми глазами смотрела в окно. Курсором выделила весь текст и нажала Delite.

ТЫ ЗНАЕШЬ?

…vida mia yo te amo, yo te quiero, como quieren los amantes en enero. (…жизнь моя, я люблю тебя и обожаю, так, как любят лишь январские любовники.) Гарри Нельсон «Январские любовники»

– И знаешь… Он сказал, что это красиво, – закинув руки за голову и глядя в никуда, произнесла Она.

– Что красиво?

– Ну…, это.

- Что «это»?

– Ну…, процесс любви, то есть…, занятие любовью, секс… ой, да не знаю я!

– Да-а-а? Интересно, – Подруга выпустила дым. – Занимательные у вас беседы. – И продолжила, утвердительно-вопросительно: – И ты с ним согласилась.

– Нет. Тогда – нет.

– Когда это «тогда»? Пожав плечами: – Когда он мне это сказал.

– А когда он тебе это сказал? – Раздув ноздри и медленно втягивая в себя воздух, как ищейка, напавшая

на след.

– Ну… в самом начале.

– В начале чего?

– Рита, ты дура или да? – с досадой произнесла Она.

– Та-а-а-к. – Подруга сердито и сосредоточенно уставилась на кончик сигареты, лихорадочно прокручивая в голове новость, механически стряхнула опасно накренившийся столбик пепла в кофе – «чёрт!» – и принялась нервически водить ложкой по шоколадной поверхности, отлавливая белёсые хлопья и оттягивая время. Закончив процесс, вгляделась пристально: – Значит, вы?!..

– Мы – да! Но я не об этом.

– Как это не об этом? Да ты понимаешь, что натворила?

– Что? Что я натворила? – Она прищурилась и с насмешливым вызовом посмотрела на подругу. – Я вступила в порочную связь, – произнесла громко и отчетливо. Во внезапно образовавшейся в этот самый момент паузе в кафе фраза разорвалась бомбой, промчалась взрывной волной по залу, отскочила от стен и отозвалась эхом. Кафе отреагировало вакуумной тишиной, уходящей в ультразвук, и любознательным ожиданием десятка напряжённо нацеленных ушей. Подруга с ужасом оглянулась и сделала большие глаза: – Тише ты! Она и бровью не повела, только во взгляде замерцало холодным – ох, знала Рита это мерцание – и усмехнулась: – Я. Позволила. Себе. Спать. С мужиком. Которого. Давно. Хочу. – И, скрестив руки на груди, внимательно оглядела торчавшие отовсюду уши, откинулась на спинку

кресла, после чего нежно и вкрадчиво, с придыханием, интимно прошептала: – Ну что, будем стричь или пригладим? Уши тут же поникли, как вроде и не вскакивали вовсе, и в помещении восстановился гомон, нарочито интенсивный, мол, никому и дела нет, не очень-то и хотелось. Но затылки и макушки стали оч-чень выразительными.

– Давай, не будем об этом. Не обсуждается.

– Хорошо. Не будем. Но ты идиотка! Сама себе яму роешь.

– Пусть так. Но ведь не ты же. Ты, по-прежнему, умна и предусмотрительна. – Она опять закинула руки за голову, потянулась и положила ногу на ногу. – Рытвины, колдобины и буераки тебе не грозят. Предусмотрительная подруга решила, что лучше сменить акценты: – Конечно, для него, кобеля, это красиво. Он в этом процессе живет.

– Рит, а ты его с Казановой случаем не перепутала? – засмеялась Она. – Он живёт… в других процессах. А это так… попутно. Про между прочим.

– Вот именно – про между. Да ему все бабы… на одно лицо. Одной больше, одной меньше. Он их даже запоминать не трудится. Не ожидала от тебя. Даже обидно как-то… Умной прикидывалась.

– Как наполненные вёдра,

растопыренные бюсты проплывают без конца – И опять зады и бёдра… Но над ними – будь им пусто! – ни единого лица! – театрально, с завываниями на манер Ахмадуллиной, продекламировала Она.

– Саша Чёрный, – ответила на немой вопрос и продолжила с легкой издёвкой, чуть приподняв брови и растягивая слова: – Нууу, не зна-а-ю. Меня, вроде, узнает. И потом… Это ведь не его решение – моё. Я – так решила. Хотя он, возможно, думает иначе. Возможно, даже считает себя победителем. И непревзойденным, сногсшибательным любовником. Бедолага. Коллекционер долбанный. – Она хмыкнула и повела плечом.

– А что, это не так? – непроизвольно вырвалось у Риты и она, смешавшись, тут же закрыла рот ладонью.

– Вот ты, подруга, и прокололась! – и засмеялась безмятежно и искренно. – А ты проверь!

– То есть?! Как?!

– Практически! Ты же сама говоришь, что он – всё, что движется… – глядя в Ритино растерянное лицо, хихикнула: – Да ты не тушуйся, подруга, шучу я так, подурацки. Поверь, ничего особенного.

– Хулиганка ты!

– Есть немного, – кротко согласилась Она, – учусь. Да обычный. Бывали у нас… и поинтереснее.

– Тогда… Я не понимаю. Зачем?

– Ах, Рита. Как бы тебе это объяснить? – по кошачьи изогнувшись и небрежно изломав руку в локте, с

манерами прожжённой светской львицы капризно начала Она, но увидев лицо подруги…: – Рит, ну ты чего в самом деле? Мы же выбираем мужчин не за то, что они самые искусные любовники. И, к сожалению, не всегда самых лучших представителей человечества. Это было бы так просто… объяснимо… и, может быть, даже правильно. По крайней мере, логично. Но нет. Мы выбираем попрёк всякой логике – любимых. Вот блин! Ладно, расслабься. Просто, при чём тут его кобелизм? Мне же не выходить за него замуж. Ты ж понимаешь. Если это меня не волнует, ты-то чего? Я о другом. Это – оказывается красиво. Представляешь?

– Крышу у тебя снесло, вот чего! Он по тебе танком прокатится и не заметит – дальше поедет. А от тебя одно мокрое место останется. И куча раздробленных костей. А то я не помню.

– Памятливая ты моя. Не-е , подруга эт-то ты зря-я-я. Недооцениваешь. Боюсь, его ждут сюрпризы.

– Боюсь, тебя – тоже. Они посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Да ладно – бог не выдаст, свинья не съест. А крыша моя вернулась на законное место. В несколько потрепанном виде. Но вполне дееспособная. И ты это прекрасно знаешь. – И сочувственно добавила: – Ну, что ты так дергаешься? Чего испугалась-то? Поверь, я уже вменяема.

– Ага. Заметно. Чёрт с тобой. Раз тебе так хочется. Всё

равно ведь уже…

– Эт-то точно, – подтвердила Она,– эт-то ты припоздала. Со своими превентивными мерами.

– То есть, как только он тебе об этом сказал, тут ты и поняла, что это изумительно красиво. И сам процесс, и конвульсии, ну и… – да – запахи, например. – Риту аж передернуло – ее всегда подводило богатое воображение и трепетность натуры.

– Да, – кивнула Она и тихо, чуть отстраненно, словно пробуя их на вкус, повторила слова, прозвучавшие с таким холодным презрением: – И процесс. И конвульсии (если тебе нравится это слово), можем даже усугубить – агонистические. И запахи.– И было в её голосе то уверенное спокойствие, которое – «над». И Рита осеклась.

– Я тоже не поняла. Стала насмешничать и ёрничать. Ты же знаешь, я умею. И тогда он показал.

– Что – показал?! – Подруга дёрнулась, щедро плеснув кофе на стол, чертыхнулась и потянулась за салфеткой, сигарета, воспользовавшись моментом, сползла с края пепельницы и покатилась. Ритка поймала её на излете и зашипела, перебросив в другую руку и тряся – обожжённой: – Тысяча чертей! Она наблюдала без малейшей попытки… откровенно, с едва заметной грустинкой, улыбаясь: – Что-то у нас сегодня черти за столом размножаются, как кролики! – и продолжила: – То самое и показал. Приподнял меня за ноги и... показал. (Вот тут Рита и забыла, что надо дышать. Никогда они… на подобные темы.) Медленно. И

остановился: «Смотри. Ведь это красиво». Глаза у Неё затуманились и отплыли. Подруга поперхнулась дымом и закашлялась.

– Мать, ну ты даёшь! – сипло, с натугой прокхекала она и не нашлась, что добавить. Только жевала губами и пыталась держать лицо. Лицо сползало.

– А что, на это нельзя смотреть? И говорить запрещено? Ну, ты же никому не пойдешь рассказывать?– с лукавинкой и скрытой провокацией в голосе спросила Она. Рита представила себя в роли фривольной сказительницы (новый "Декамерон" и "Тысяча и одна ночь" в одном флаконе), и ей стало не по себе. Где-то на задворках промелькнула мысль, что над ней тонко издеваются. Она быстро отогнала эту мысль прочь. И попыталась взять реванш: – И как? Тебе понравилась картинка?

– Н-не знаю, – будто и не заметила яда: – Тогда – не знаю. Я только подумала, что, возможно, он прав. И в этом есть своя эстетика. И попыталась ее увидеть.

– Получилось? – сарказма в голосе прибавилось.

– Ну… В общем... Я сумела. Мне понравилось то, что я увидела. – И честно добавила: – Не сразу. (Рита невнятно звукнула, выражая то ли протест, то ли возмущение, то ли изумление – она и сама не знала что.) Хотя… это было странно. Ты ведь знаешь, я считала… этот процесс… малоэстетичным, что ли. Мне всегда казалось, что со стороны это должно выглядеть... Ведь, и в самом деле: и конвульсии, и хрипы… да и запахи тоже. Поэтому люди постыдно прячутся. Будто совершают что-то преступное. И ты мне говорила – помнишь? – ну, что в нашем возрасте… дёргать ножками… Я была полностью с тобой согласна. Всему своё время. Наше – уже ушло. Пусть даже так бездарно. Не вернуть. Да и не хотелось уже. Мне и в голову не могло прийти… Я ведь не искала. – Она глубоко вздохнула, Рита же, наоборот, затаилась. – Так вот. Дело не в ножках. Хотя… – тут Она придирчиво осмотрела собственные ноги и, похоже, удовлетворившись увиденным, хихикнула – и в них тоже. Не в возрасте. Только в том, с кем ты. И тогда – красиво.

– Не-е-ет, ты-таки, сбрендила! Я это давно поняла. Еще тогда, – в сердцах выдохнула Рита, прикуривая еще одну сигарету.

– Тогда – я точно была не в себе. То есть, совсем! Полная клиника, несостоявшаяся пациентка Кащенко. – Они развеселились – обе помнили. – Но сейчас… Я многое передумала. И пересмотрела.

– Ммм. И, кажется, додумалась! А ещё можно порно

посмотреть? Там тоже красиво.

– А ты полагаешь, я не видела? Что именно – красиво?

– Ну… технично.

– Ты так считаешь? Тебе, правда, нравится? Ой, я думала, за тобой такого не водится. Ты же у нас правильная. Всегда знаешь, что можно, что нельзя. Сплошь одна добродетель. Это я… неустойчивая. А тут вдруг такие глубины открываются. Неожиданные. Рита медленно стала покрываться краской и свирепеть – ведь издевается, зараза!

– Слушай, заткнись. Или я тебя стукну.

– А ты не пори всякую чушь.

– Я?! А – ты?! Кофе пили молча. Глядя в окно. "Как же я не усмотрела? – думала Рита: – Тихушница, блин. Конспираторша. Когда успела? Ведь почти всё время на глазах. И ни слова, ни полслова. Интересно, давно это у них? Спросить? Так ведь не скажет. А если скажет, еще хуже. Узнать, что тебя… чёрт знает, сколько времени… Чёрт! – Вот привязались эти черти! Чёрт, и еще раз – чёрт! У нее же всегда всё было на морде… – смотрела, удивляясь, на непроницаемо-отсутствующее, умиротворенное лицо,– смотри-ка – научилась." Её

нестерпимо мучило любопытство. И невозможность спросить. И ещё что-то такое, чему трудно было дать название. Достала еще одну сигарету: – Будешь? Она посмотрела недоумевающе (нет, вы только подумайте! цаца какая!– вроде как никогда и не курила): – Ты сейчас сама уже задымишься. Вот это действительно некрасиво. Не хочу. Хотя он вовсе не против. Говорит, что у меня это получается… изящно. Я-то думаю, что ему просто пофиг. Не жена, не дочь. Но всё равно. Хочу, чтоб от меня пахло… мной. А от него – им. Ты не поверишь, как моя кожа впитывает его запах… пот… Как пустыня Сахара. Я потом дня три отмыться не могу. Трусь, трусь, и мыло, и гели, и мочалки, замачиваюсь в ванне – дохлый номер! Даже духи не помогают. И вся одежда им пахнет. Я её не стираю. Пока не выдохнется. Достаю из шкафа и нюхаю. Но через три дня и она тоже… "Господи Боже! Святые угодники! Ангелы-хранители! Помогите. Вразумите её. Всё значительно хуже, чем я могла предположить",– думала Подруга. И вслух: – Бред какой-то! Что ты несёшь?

– Ну, почему бред? Знаешь, мне папа говорил… Когда я была совсем девчонкой. Постарайся выйти замуж за того, чьи потные рубашки тебе будут приятны. Ну, что-то в этом роде. Мудрый был папка.

– И что? Не сложилось?

– Да нет, не то что бы… Но такого не было.

– Тебе сколько лет-то? Ты, вообще, себя слышишь?

– Вот именно. И я об этом же. Дети выросли. Уже они пробуют. А я до сих пор не знала, что это красиво. Вот ужас-то! Но еще ужаснее… Если бы я тебя послушалась – тогда – то никогда... Что это красиво. Просто эта красота – для двоих. Да не убивайся ты так,– Она посмотрела понимающе-сострадательным взглядом на Ритино раздраистое лицо, – всё хорошо. Правда. «Куда уж лучше, – подумала Рита, – лучше уже некуда». Они вышли из кафе. Им было – в разные стороны. Подруга была растеряна. И расстроена. И сердита. Ей хотелось обругать кого-нибудь. Матерно. Только кого? Или сделать что-нибудь такое… Натворить. Чтоб им всем! Или куда-то побежать. Куда? И зачем? Не совладав с собой, остановилась и посмотрела Ей вслед. Она двигалась легко – бездумно? – без малейшего усилия огибая встречных. Вся Её фигура, походка, и даже выражение спины – надо же: выражение спины – были другими, незнакомыми. И было в Ней что-то такое… Мужчины спотыкались, и оглядывались. Женщины ревностно и придирчиво осматривали. Она, кажется, и не

замечала. И тут Рита неожиданно успокоилась. «Да всё у неё будет хорошо. И у меня тоже. В общем… как-то будет». «Мы им ещё покажем!» – неожиданно мстительно подумала она. Мы?! Им?! Кому?! Вот чёрт!!

МОГЛИ БЫ

Мы, как птицы, садимся на разные ветки И засыпаем в метро. Високосный год

– А давай… Здесь! – вдохнул-выдохнул он, с затуманенным взглядом оторвавшись от неё на секунду.

– Спятил?! Вокруг же люди! И двери стеклянные.

– Тут ничего не видно.

– Ага. Конечно. Вон оттуда сейчас выходил мужик и пялился на мои голые ноги. Ну… стекло же. Это ты… был сильно занят. Он оглянулся: – Откуда? Убью гада!

– А ты бы не пялился? Задумался и честно признался: – Пялился бы! Ещё как!

– Вот – вот…

– Ну… Тогда… – он оглянулся, – иди сюда.

– Куда – сюда? Ничего себе! Да за кого ты меня принимаешь?! Ни за что! Он настойчиво повлёк её уверенной рукой. Она хихикнула и… пошла.

– Подожди,– метнулся к сумке.

По коридору пронесся торжествующий звериный рык, срывая все двери с петель. Ко всем чертям!

– Да тише ты! Поздно! Все сотрудники высыпали в коридор. Они шли, как сквозь строй. Она – невесомо-извилисто-скользящая, звонко цокающая каблучками, безмятежно-счастливая, с тихой улыбкой и чёртиками в глазах. И он – удовлетворенно-гордый, победительноконкретный, чуть сбоку и сзади, сторожко и оберегающе. Застолбивший. Старательно незаинтересованные взгляды, украдочные, углом, из-за каждой травмированной двери. Откровенно-восхищённые, понимающе-одобряющие – мужские.

– Ну, мужик! Ну, ты даёшь! Где ты такую откопал? Класс! А она-то, она … Она-то что в нём нашла? И что бабы в таких находят? И завистливо-осуждающие, оценивающе-сканирующие – женские.

– Нет, вы посмотрите на неё – святая невинность! Не идёт – несёт себя! Другая бы глаз поднять не смела. А эта!.. А мужик то, наверное, ничего. Хотя... с виду и не скажешь. Она не замечала. Её глаза были обращены внутрь. И в них плескалось такая неприкрытая, искренняя и безмерная радость, такое немыслимое счастье, что, добравшись до глаз, взгляды в смятении отлетали в

сторону, будто их с силой оттолкнули. И, как магнитом, притягивались обратно. И впивались. Пытаясь высосать постыдную тайну. Он видел. И гордился собою. И откровенно демонстрировал ее. Пыжился. Хвастался, как мальчишка. Ей было все равно. И еще – очень смешно. Она шла изумляясь: – Неужели это я? Я?! Это сделала?! Невероятно. Но ведь здорово! И прислушивалась к себе, новой. Он тоже удивлялся. Что она, наконец-то... Что вот так… Как он хотел. И, все равно, богиня (так он её когдато назвал, так и звал - про себя). Все так же, недосягаема. По-прежнему, загадка. Что за чёрт?!

– Вот это экстрим!– засмеялась она, когда зашли в лифт.

– Ну, да,– согласился он,– экстремальнее – только в лифте. И тут же непроизвольно заинтересованно осмотрелся. Прицениваясь. Примеряясь. И усмехнулся, представив: – Остановится – не остановится, зайдут – не зайдут, успеем – не успеем…

– Даже и не думай! – возмутилась она. Охранник, неожиданно для самого себя, расшаркался, и, как вышколенный швейцар, в полупоклоне, распахнул двери. Напрасный труд. Двери и так распахнулись бы. Взрывной волной, которая катилась впереди них. Они

вышли, оставив в дверях изумленно-окаменевшего, то ли стража, то ли слугу. В метро, прежде чем свернуть направо, он успел наспех схватить и вскользь поцеловать ее ладонь: – Спасибо.

– На здоровье, – с едва заметной иронией отозвалась она и, не оглядываясь, шагнула влево, взметнул вверх мимолетно обласканную кисть и покачав ею в знак прощания. Следующий день. Смс-ка: – ??

– ?? – ?

– Самочувст настроен – !!

– Когда?!

К СЕ РД ЦУ ПР ИЖ М Е Т , К Ч Ё Р Т У ПОШЛЕТ

Крепкая горячая ладонь уверенно легла на грудь, на мгновенье сжав их по очереди, а потом собрав в один комок, с силой прошлась по животу и недвусмысленно скользнула вниз.

– Здрассьте. Проснулся. И опять за то же,– недовольно пробурчала она.

– Именно, – хрипло усмехнулся он ей прямо в затылок, – очень хочу. И прямо сейчас.

– Да?– её голос слегка рассердился,– ну, тогда сделай так, чтобы я этого тоже захотела. И он опять растерялся. Как терялся всякий раз, не получив от неё мгновенного отклика. И никак не мог к этому привыкнуть. И тут же разозлился – на себя или на неё?

– Неужели твои многочисленные женщины так и не научили тебя этому? А не можешь – дай поспать. И даже не повернулась, только глубоко вздохнула, вытянулась, сильнее прижалась спиной и слегка потерлась попкой. У него тут же подпрыгнуло всё. Но не насиловать же спящую.

– Щас пойду и поучусь! – пообещал свирепо.

– Давай, давай. Только однажды… – он замер, а она сквозь дрёму завершила,– тебе будет некуда вернуться.

– Я разберусь. – Отрезал жёстко. И встал. Что за чёртова баба! Одна сплошная нежность и женственность, и внезапно – ушат ледяной воды. Прямо на маковку. И никогда не знаешь, что тебя ждёт. И откровенная прямота, с которой могла, не отводя глаз, сказать: – Мне не понравилось. И с беспощадностью препаратора объяснить что конкретно и почему. В подробностях и деталях. Приговор. Серпом по яйцам. И он хмуро молчал, игнорировал ее телефонные звонки и смс-ки, швырял документы, орал на сексапильную секретаршу (эх, вот бы раньше, до неё, он бы эту секретаршу... но после такого – как?!) и придирался к сотрудникам.

– Катюша, как сегодня шеф? Секретарша закатывала глаза и опускала большой палец вниз.

– Что?! Опять?! Ни подступиться? Та передергивала плечами и разводила руками.

– Вот блин! Что с мужиком творится? Через день! Может, у него климакс? Работать невозможно. А вечером, как ни в чём ни бывало, его встречали мягким светом золотистые глаза в тонкой паутинке морщинок. И отпускало. А она тёрлась об него всем

телом, извиваясь, как кошка, только что не мурлыкала. Он забывал про ужин.

– Ешь. А то свалишься. И пододвигала тарелку. И перехватывала шаловливые руки. Только где-то в глубине тёмных зрачков, окаймленных звездчато-лучистой радужкой, таилась улыбка. Но когда!.. – И сияющие глаза, и смех, от которого расправлялись плечи и начинались спазмы в паху, и оглядывались окружающие, и делали стойку мужчины, и все вокруг начинали смеяться. Он влетал на работу, кружил секретаршу, весь день шутил, за пару часов разруливал все проблемы, клиенты, сослуживцы, соратники и нахлебники слетались, как мухи на мёд. И слал смс-ки. Она отвечала мгновенно и едко. Он запаздывал, думал, старался соответствовать. И весь раздувался, когда получал – нечасто – восхищённый ответ.

– А какой ты была раньше? Ну, в молодости.

– Спасибо. Ты невероятно, просто неправдоподобно деликатен и тонок (он недоуменно пожал плечами: "что я такого сказал?"). И куда-то ушла.

– На, смотри. Здесь мне тридцать. С небольшой чёрно-белой фотографии на него спокойно, без тени улыбки, смотрела молодая женщина в светлой блузке, с разделёнными на прямой пробор и

гладко зачёсанными назад волосами – вот никогда бы и не подумал.

– Очёнь серьёзной и правильной. Вот теперь и добираю. Несерьёзности. И неправильности. И опять затаённая улыбка в чуть дрогнувших уголках губ. Он уже уходил, когда она выскользнула из спальной в чём была (ни в чём), обвилась вокруг его шеи руками, потопталась голыми ступнями по ноге – холодно, а ему – слону дробинка – и потёрлась щекой о щетину (отвергнутый и злой, он даже не побрился). Сказала:– Фу!– и без паузы – Я люблю тебя. Пока он боролся с собой – обнять или не обнять – исчезла. Дверь в спальную мягко затворилась. Дверь в квартиру раздражённо захлопнулась. И лишь на остановке троллейбуса, невидящими глазами изумлённо глядя в призывно распахнутые двери… До него дошло. ЧТО она ему сказала. Поиграв желваками, с ненавистью посмотрел на вопросительный взгляд водителя, резко взмахнул рукой: – Езжай! – и решительно двинул обратно.

– Ты вернулся,– сонно пробормотала она, пытаясь ухватить уползающее одеяло. Без вопроса. Облегчения. Удивления. Лишь констатация. И чуть поёжилась, когда холодные губы коснулись спины.

Cпустя полгода, перетерпев её многочисленные, изящно-упакованные, насмешки и издёвки, несколько раз уйдя и вернувшись (расскажи кому – не поверит), он всётаки допетрил, что начинать надо со спины, между лопатками. Это же надо – со спины!

– Ну, что я – ясновидец, что ли? А сказать?!

– Нууу… Ты же у нас такой умный. Опытный. Бедный мальчик. Оказывается, количество не всегда переходит в качество. Вот и поговори. Это ж сколько яду! Она лежала на животе круглой попкой кверху, с ямочками на обеих ягодицах.

– Я не ношу бикини.

– О стрингах и слушать не хочу.

– И в кружевах мне неуютно. Полная безмятежность. То ли абсолютное бесстыдство, то ли абсолютное доверие. Он поцеловал обе ямочки. И почувствовал, как они напряглись. Усмехнулся и пальцем провокационно погладил – между.

ЦЕНА

Она смеялась и говорила: Радуйся – тебе досталась дешёвая женщина. «Сто грамм дал, на трамвае прокатил – твоя!»* Ничего ей не нужно, ничего не просит. Золото, бриллианты и шубы её не волнуют. Купил велосипед – счастлива до невозможности. Он, забивая своим шмотьём их общий шкаф, в котором Её было – пару джинсов и кофточек, был доволен. Он ездил на машине, Она таскала сумки в оттянутых руках. И смеялась. Он строил карьеру, Она занималась домом и детьми. Кастрюли, уроки, грязное бельё. Смеялась. Он ходил на приёмы и вечеринки, Она… Да и в чём ей было идти? Еще смеялась. В Его глазах появилось пренебрежение, в словах снисхождение, в поведении… Когда Он вообще замечал. Её – потускнели. Смех изменил тональность. А потом… Куршавели, яхты, автомобили… Её удивление. И отторжение. И отстранение. Он понял. Как сумел.

У Неё – золото, бриллианты и шубы. Которые, попрежнему, Её не волнуют. Она носит их, играючи. И швыряет, как попало. Его это задевает. Она смеется. Но совсем иначе. И живет – своей, другой, неподвластной Ему, жизнью. Где Он проходит лишь фоном. Как ей это удалось? Он не знал – или забыл – что самые «дешёвые» (в прямом и переносном) женщины часто оказываются самыми дорогими (в прямом и переносном). За них платят кровью и сердцем. Жизнью и судьбой. Болью. И одиночеством. * – цитата из М.М.Жванецкого.

ИЗ ЦИКЛ А « ГЛ АВНЫЙ Ж ЕНСКИЙ ВОПРОС» .

ГЛАВНЫЙ ЖЕНСКИЙ ВОПРОС

С первого дня, всю долгую женскую судьбу... Как его удержать? Самого важного мужчину в твоей жизни.

– Папа, а когда ты вернёшься? Завтра? А завтра это уже сегодня? Нет? Но ты же вернёшься? Ты выросла и больше не задаешь таких прямолинейных вопросов. Тем более, что он всё равно ушёл. Уже давно. Ты становишься изощрённее. И действуешь тоньше.

– На футбол? Конечно, моя любовь. Ты же знаешь, как я люблю футбол. (Так и не научившись отличать одну команду от другой. Кто кому навалял эти мячи – загадка.)

– В горы? Мы едем в горы? Что ты – я всегда об этом мечтала. (Господи, помилуй – как же я боюсь высоты!)

– Да, моё счастье. Конечно, не сплю. Всего два часа ночи? – и еще часа два выслушиваешь, какой он молодец.

Через пару лет ты научишься спать с открытыми глазами, сохраняя заинтересованный взгляд, кивать и поддакивать в нужных местах. А еще ты научишься… … готовить испанский омлет (редкостная гадость!) … отстирывать воротнички и манжеты (вагоны он каждый день разгружает что ли?!) … по запаху отыскивать в укромных местах грязные носки, свёрнутые в тугие клубочки (ну, на хрена?! сворачивать!) … играть в преферанс, покер, бильярд и далее по списку (а что, вполне увлекательно) … болеть исключительно во время его командировок … придумывать бесшумные игры с детьми, после его рыбалки, охоты, «мальчишника», бани, корпоратива… (тише, папа спит – он устал). … кстати, таскаться с ним на эти самые рыбалки-охоты на радость болотам и комарам … из ничего делать конфетку … из куска тряпки вечернее платье … быть женой, на которой весь дом (блин, вместе со свекровью!) и матерью н-ного количества изобретательных сорванцов, незаменимым работником и неутомимой любовницей … кухаркой, официанткой, домработницей, нянькой, светской дамой, клоунессой, конферансье etcetera одновременно … много чему.

Но этот вопрос. Всегда рядом с тобой. А годы идут. И ты не молодеешь. И зеркало уже не радует. Собственно, и раньше не очень… А вокруг… Длинноволосые блондинки. С грудями, как у Памелы Андерсон, шарообразными попками, ногами из коренных зубов и сногсшибательной безмятежностью в широко распахнутых глазах. И эти… бани, корпоративы. А у тебя первый вставной зуб (ой, это секрет!). И морщинки возле глаз. И вены – на ногах. Как удержать? И однажды он уходит. Не так, как раньше. А насовсем. Рассказав тебе, как ты сама во всём виновата. И что ты всё делаешь не так. А школьный друг, когда-то сильно влюблённый в тебя и пришедший поддержать, между прочим, сообщает: он тоже собирается уйти от жены.

– А… – говоришь ты, – А она что делает не так? Салат неправильно режет? – И усмехаешься. А он, смешавшись: – Ну да… примерно. И тоже уходит. Уже навсегда. Оставив после себя легкое облачко грусти. Его место там, в школьной юности. А ты продолжаешь жить. То есть, нет – вначале выживать. Без Него.

Это трудно. Почти невозможно. Но у тебя получится. И когда ты опять научишься смеяться… … Он появится. Узнав, что у тебя всё в порядке. Из любопытства. Или досады. Почему она так смеётся? И так возмутительно хороша? Как другой?! У неё не может быть другого! Или чтобы проверить тебя… или себя. Она же чуть не умирала… Как же так? А ты разговариваешь с ним спокойно. И шутишь. Как ни в чём не бывало. Свободно. Даже над тем, что было. Потому что он – уже не Он. Просто один из многих. Но когда-то Им был. И ты мысленно наводишь ревизию, там внутри себя… осталось ли что? Он тоже прислушивается. К себе. И присматривается – к тебе. Вот она, оказывается, какая… Чччёрт! А ты пустячно болтаешь, смеешься… и смотришь… мимо. Мимо него. Они возвращаются (даже если не возвращаются). Чаще, чем хотят это показать. Когда? Когда ты больше не хочешь его удерживать. Если ещё есть куда вернуться. И к кому. И если они не ушли туда, откуда вернуться невозможно. С той, что обнимает крепче. И забирает – без остатка. Безвозвратно.

– Сынок, ты хоть смс-ку сбрось. Что ты, я совсем не поэтому. Конечно, ты уже взрослый. И самостоятельный. Ну, пожалуйста. Чтобы я не волновалась. Думаешь, получится? Не волноваться? А как его удержать?

Ч Т О О Н И О Н АС З Н А Ю Т

– А Женька как? – спросил у мужа давний знакомый, столкнувшись с ним на тематической выставке.

– Хороший вопрос. Даже не соображу, что и сказать. Я понял, что совсем её не знаю, – в порыве отчаянной откровенности признался муж. – Двадцать лет живём. Даже больше. И… не знаю. (А что, очень стремился узнать?) Я понял это лет десять назад. Звоню: – У нас беда.

– Кто-то умер?

– Нет. Но мы потеряли все деньги. До последней копейки.

– А... Так все живы?

– Денег у нас совсем нет! Банк лопнул!

– Все банки рано или поздно лопаются. А что, они у нас когда-нибудь были? Нас…ть! Мы живы? Вместе? Остальное – фигня. Я думал… вот она сейчас... Это ж я её тогда не послушал… У меня крыша едет, бессонница: ни спать, ни есть. Семь лет – бесплатно. Ни квартиры, ни работы, ни прописки. А она: «Плевать!» И – спит! Невинным сном младенца. Сам виноват, а зло берёт.

И с тех пор… Ничего не изменилось. Сидит тихо. Не слышно и не видно. Домом занимается, ребёнком. Вроде как ничего ей и не надо. Ничего не просит, никуда не ходит. Думает о чём-то... О чём? Книжки читает. Мышь серая. Потом бац – второе образование. И только её и видели. «Я не могу – у меня работа! А вы что, инвалиды? Сами унитаз помыть не можете? И еду разогреть?» Вдруг – у неё роман. Чуть ли не уходить от меня собирается. Они уже имущество моё делят. А я не в курсе. (Вот это, последнее – шутка? Так «уходить» или «имущество – твоё! – делят»? Из-за чего сыр-бор?) Потом. Читаю. Стихи. Пишет. Классные! А я опять – последний. И то случайно. Тут на юбилей ходили… Да… У всех уже юбилеи. И пригласил её один крендель. Танцор, блин, хренов! Да нет, знакомый. Так она с ним!.. Нет, я знал, что может. В принципе. Но чтобы так! Он её в одну сторону закрутит, в другую, на край площадки отбросит, поймает, на руку кинет, на вторую, наклоняется над ней, почти ложится, а ей – хоть бы что: крутится вокруг него волчком, взвизгивает – когда он ее особенно яростно швыряет – и ножками вверх взмахивает, то одной, то другой – попеременно, когда на руку роняет, юбка жгутом

завивается, ноги голые сверкают, и попа . (Врёт! Я была в колготках!) Все стоят вокруг, смотрят, в ладоши хлопают. Никто не танцует. Только эти двое. Показательный номер! Будто специально готовились. Смотрю, у мужиков глаза загорелись, и жёны их потихоньку с площадки – и домой. А сегодня..., нет, ты взгляни – штраф!– и потрясает бумажкой перед носом офигевшего от таких откровений приятеля – За превышение скорости. На сто процентов. Даже больше. Шумахер! В два раза! Ты посмотри, какая скорость! Как тебе? Ты знаешь, как она водить училась? Думал, не только поседею окончательно, но и полысею к чертям! Она за руль, а у меня волосы дыбом. Пытался отговорить. Какой там! Упёрлась. А теперь. Ты бы видел! Потерявший ощущение реальности приятель, у которого от обилия вывернутых на него чувственных излияний пространство и время разбежались в разные стороны, растерянно пригласил нас в гости. Живет в другом городе. То есть, сильно в другом. Вот я и говорю... Вернее, спрашиваю... Так что они о нас знают? Нет, не мужчины в целом, а те, которых мы называем своими. Мы вообще – знакомы?

ЧТО ОНИ НАМ ОБЕЩАЮТ

Они обещают нам весь мир. (Помните этот мультик: «Любимая, я поведу тебя к самому краю вселенной, я подарю тебе эту звезду»? А она: ширк-ширк, ширк-ширк, ширк-ширк – по кастрюле.) И он ездит. Ну, допустим, не по всему миру. Но ездит. Пока ты возишься с маленькими детьми, их кормёжками, какашками и соплями. И скребёшь кастрюли. И взахлёб рассказывает. Ты слушаешь и вздыхаешь. И ждёшь… ждёшь от него хоть какой-нибудь цветочек, какую-никакую занюханную веточку. Или… чтобы он хотя бы заметил, как ты устала, как тебе – тоже – хочется праздника. А потом, лет через пятнадцать – дошло! – он притаскивает тебе огромную охапку сногсшибательных красных роз. И лежат они в ванне – куда ж их ещё?! – а ты смотришь на них и думаешь: – Да пошёл он! Со своими розами! Придурок! Лучше бы вазу купил! И не хочу я ни в какую Италию! Я лучше к подруге в деревню поеду. Душевнее будет.

А ещё ты мечтаешь, чтобы он подарил тебе колечко. Ну, взамен того, утерянного. Самое тоненькое. И не надо никаких брюликов. И тонюююсенькую цепочку. Чтоб ты надела их и знала: от него. И носила денно и нощно. Потому что! Тебе скоро на пенсию. Ну, лет через пять-десять. Он приводит тебя в ювелирный и говорит: – Я тут сет с изумрудами подобрал. Примерь. Тебе пойдет. К твоим глазам. К моим глазам?! Совсем больной! Где я, а где изумруды? Я что, Брынцалова какая? Они особо хороши к морщинам. Просто изумительны. Эффектно так оттенять будут. Зеленцой. И вы уходите, ничего не купив. Ты благодаришь, бормоча, что изумруды, конечно, потрясающие, но давай – как-нибудь потом. Зачем они? Теперь. Ведь украшения должны – украшать? Вы уже вполне стали на ноги. Все вокруг в шубах. А ты как была в пуховике… на рыбьем меху. Нет, не догадывается. Деньги? Да есть деньги. Копит на что-то. На что? Да кто ж его знает. И квартира уже есть. И машина. Может, ему пароход нужен? Или завод. Ты давно уже работаешь сама.

– Зачем тебе две шубы? – спрашивает он с удивлением.

– А я не смогла выбрать, – невинно глядя в глаза. А ведь и правда, зачем? В пуховике удобнее. А так, чтоб пойти куда – так ведь уже и не хочется. А ещё они обещают носить нас на руках. Всю жизнь. И всю жизнь в твоих руках – маленькие, но увесистые дети и огромные, не менее увесистые, сумки. Ну, и весь дом. И вдруг – дети уже выросли – он решается поднятьтаки тебя на руки. Покрасоваться. Какой он ещё герой. Но ведь и вы – выросли. Его глаза наливаются кровью. Блин! Ну, на хрена! Ведь сейчас родимчик трахнет. Причем, обоих! А ещё и уронит ко всем чертям. Да не хочу я! В гипс! А ещё они обещают нам вечную и верную любовь. И мы им верим. Вначале. Не в курсе, как там с вечной, а вот с верной... Он возвращается домой, и пахнет потом – и не совсем его – будто он пробежал стометровку за десять секунд и… чужими духами. И на воротничке – помада. Нет, не твоя. Другого цвета. Брюнетка, наверное. Ситуация время от времени повторяется. С вариациями. В отношении помады. И запаха. И ты осознаешь... Что с "верной" как-то не сложилось. Или ты неправильно понимаешь это слово. Лезешь в

толковый словарь. Помогло? А потом… Чуть позже… Он вдруг начинает стенать, что жизнь не удалась и неужели так будет до конца его дней. Господи, да в чём дело-то, что не так? Ведь всё хорошо. А он рассказывает про свою неcложившуюся жизнь и одинаковые, похожие друг на друга, дни. С собачьей тоской в глазах. И тут ты спрашиваешь: – Сколько ей лет? А он – от неожиданности: – Двадцать пять. И замирает – спалился.

– А… – говоришь ты. – Так ты с ней на дискотеки ходить будешь?

– Зачем?!

– Как зачем? Она же молодая. Приведет тебя в свою компанию, к мальчикам. Ты там козликом скакать будешь? Или к своим «старикам» поведешь? Знаешь, как их женам понравиться! Вы ещё хотите про вечную и верную любовь? Нет? И правильно. И, всё-таки... Пусть обещают. А мы будем им верить. И любить. И надеяться. И ждать.

ЗА ЧТО МЫ ИХ ЛЮБИМ

– А давайте, Вы всё возьмете в свои руки. Всё устроите. Ну, некогда мне. И ты хватаешь ртом воздух, как рыба. А он не просачивается. И беспомощно улыбаешься. Смятая этой простотой. И уверенностью. Что именно так и будет. И растеряно соглашаешься. И он уходит. Победителем. Как всегда. Но внутри... внутри уже… Значит, ты должна всё организовать. И подождать пока у него найдется время, чтобы он тебя осчастливил… чем? Чтобы – что?! И это называется – любовью? Хорошо, пусть по его словам, даже влечением. Ну, нет, мой мальчик! Так не пойдёт. Поспешность хороша при ловле блох. А мы с тобой еще сыграем. И споём. И даже станцуем. Ты не умеешь танцевать? Это тебе только кажется. Тебе понравится. И ты начинаешь игру. Тонкую и вдохновенную.

Появляясь и исчезая. Обещая и обманывая. Мурлыкая и – наотмашь, безжалостно и ядовито. Приучая и приручая. Ну, насколько это возможно. Ты ведь не строишь иллюзий. И месяц, и два, и полгода, и год… Не отпуская, но и не приближаясь. И смеёшься. И однажды…

– Почему ты это сделала?

– Просто мне так захотелось, – пожимая плечами.

– Когда мы увидимся?

– Когда ты очень, оч-чень сильно будешь этого желать.

– Я – уже.

– Я не чувствую.

– Я всё сделаю. Как ты хочешь.

– Ну и… – как? – неуверенная надежда.

– Восхитительно! Ходить – никак, зато – летать… Там – расправляются плечи и выпячивается грудь.

– А давайте как-нибудь сходим в театр. Я тут рядом, возьму билеты. Ты, в самом деле, думаешь, что он купит билеты? Ты хочешь в театр? Ах, ты хочешь в театр – с ним? Тебе придётся купить билеты самой. А потом ты будешь стоять на ступеньках этого самого

театра и ждать. И пять минут, и пятнадцать, и двадцать – спектакль уже начинается. Как фонарный столб. Как распоследняя дура. А мимо будут проходить пары. Если он вообще придет. Ты всё ещё хочешь в театр? И ты пропадаешь. Надолго. Но не слишком. Пока оттуда: «И сколько ещё Вы будете пить мне кровь своими исчезновениями?!» Ну, вот, можно и вернуться.

– Ну – и как?! – с самоуверенным самолюбованием. Нет, ну какое, всё-таки, самомнение.

– Отвратительно! Примитивно, грубо и без воображения. Купите себе резиновую куклу. И чувствуешь его оскорблённое недоумение. И долгое молчание. Тобою не нарушаемое.

– Где Вы работаете? Я за Вами заеду. Я бы не стала на твоём месте на это рассчитывать. Езжай-ка ты лучше на своей машине. Или оденься потеплее. А то будешь стучать зубами от холода и промозглого ветра. И хлюпать мокрыми модельными сапожками.

– Когда?! Ты молчишь.

– Куда Вы пропали? Когда мы увидимся?!

– Стоит ли? Несовместимость. Психологическая, моральная и даже физиологическая.

На том конце шок. Доверительно: – Я вот тут подумал. Возможно, Вы правы. Наверное, надо было – не количеством, а качеством.

– Да что Вы?! Какое прозрение!

– Но ведь это ж тогда надо признать, что всю жизнь жил неправильно.

– Сочувствую. Смотрит с подозрением. Не верит. И меняет тему.

– Знаете что, мы с Вами в следующий раз пойдем (неважно куда) и я Вас угощу (неважно чем). Потому что вы не пойдете. Ты, правда, хочешь пойти? И вот это попробовать? Ах, ты это уже ела?! И даже умеешь готовить? Ты просто хочешь пойти – с ним? Сочувствую.

– Я стесняюсь спросить…

– Мне понравилось.

– Ну, наконец-то! – и вздох облегчения. И сразу самооценка до небес. – Я позвоню. Думаешь, позвонит? Ага! Щаззз! Ждёшь? Ну, ну. Жди. Он появится, когда около, ну, то есть, рядом, ну, то есть, совсем рядом, ну, то есть, катастрофически – для него – окажется другой. Проинтуичит.

И ты помчишься! Забыв про того, который рядом. Заглядывает в глаза. Предупреждает каждое твоё… даже несуществующее. И когда! Горячая тяжёлая ладонь ложится на твою спину и прижимает к себе! И ты ощущаешь вкус губ, шершавость кожи и этот запах! Упругую жёсткость. И нежную твердость. Ты забываешь, что эта сволочь где-то и с кем-то – вот только не надо считать нас наивными! – шлялась два (три, четыре, полгода) месяца. Не отвечая на твои звонки – «аппарат абонента временно выключен или находится вне зоны действия сети» (сссука!) А смс-ки будто поглощала чёрная дыра. Из тебя выветривается память о бессонных ночах, красных опухших веках, валерьяновых каплях, феназепаме и сочувственных словах начальника: – Вы заболели, плохо себя чувствуете? (Да! Я очень больна! На всю голову! А ты, небось, такой же!). И о том, что только намедни ты стала мужененавистницей. И приняла твёрдое решение больше – никогда! И не пошли бы они все! Именно туда! Со строго обязательной явкой! Ты трёшься об него всем телом и вжимаешься, будто хочешь срастись каждой клеточкой, вдыхаешь до головокружения этот запах, целуешься – до умопомрачения и самозабвения (они уже рядом!). И

только его руки! Его губы! Его кожа! И только его!.. И – всё. Всё. Всё. Всё. Всё!!! И будет следующий раунд. Потому что потом ты придешь в себя. И проанализируешь. И ответишь. В зависимости от… Точно рассчитав силу удара. Соответственно. Возможно, с оттяжкой. Но оставив надежду. Или нет? Пусть почешет репу. Или где там у него чешется. Это только второй тайм. Будет и третий. Даже, если мы больше никогда не увидимся. Тебе понравится, мой мальчик. Я обещаю. Вот я и говорю. Вернее, спрашиваю. За что мы их любим? Почему? Зачем? Нет, не мужчин вообще. А вот этих…, любимых. Такими. Которые с нами… вот так. С которыми мы – вот так. Ну… пока любим. Так, за что?

ВСЁ ДЛЯ НЕГО

Ты покупаешь новое платье. Придирчиво оглядывая себя со всех сторон, и так и эдак поворачиваясь перед зеркалом. О чём ты в этот момент думаешь? О том, что Он тебя увидит в нём – и упадет. Кто? Да Он же!

– Так, Юрок, мне нужно помоложе и позадорнее. Но без фанатизму! Мальчик-стилист приподнимает тебе волосы, зачёсывает их в разные стороны, обходя кресло со всех сторон.

– Мы сделаем цвет с переливом и вот тут я пущу рваные пряди.

– А длина? – ты почти хватаешь его за руки.

– Да будет Вам длина, будет! Ну, что Вы так нервничаете? Мальчик не понимает важности и серьёзности вопроса. И цены результата. Длина волос – это женственность. И потом, это же – для Него. Он не заметит ни твоего нового платья, ни нарочиторазгильдяйской прически, сделавшей твое лицо озорно-

девчоночьим, ни тщательно подобранных украшений, ни запаха духов. И падать Он не будет. А и не надо, чтоб заметил. Надо, чтоб Ему нравилось на тебя смотреть. Чтоб из всего этого у Него сложился твой облик, твой особенный образ, существующий в единственном экземпляре во всей Вселенной. И только твой аромат. Ты будешь тщательно его подбирать. Только тот, который придаст твоей коже неповторимость вкуса. С тонкой горчинкой. Всё – для Него. И когда однажды Он приподнимет твой кулон и спросит: – Какое оригинальное украшение..., откуда? У Вас очень необычный вкус, – ты только улыбнёшься и ничего не ответишь. Потому что ты женщина. Настоящая.

– Вы и сама … такая необычная... с перчинкой. Откуда Вы столько знаете? Удивительно. Я никогда не встречал таких женщин.

– Просто живу долго, – засмеёшься ты. Зачем Ему знать, что ты готовилась к этой встрече всю жизнь. И училась. Быть интересной, неповторимой, волнующей. Бессонными ночами читая книги, , развивая вкус, совершенствуя манеры, оттачивая… а, ладно. А ты помнишь, как начинала готовить?

Тебе уже было под тридцатник. И первый урок тебе давал мужчина. Друг. Он учил готовить тебя мясо. А эти блины… Чёрт, ведь никак не получались! Что ни блин, то комом.

– Приезжай ко мне, – сказала подруга. Она дала тебе кастрюлю, муку, молоко, яйца и сказала: – Начали. Просеиваешь стакан муки… С тех пор блины, как по маслу. Любые. И блины, и мясо, и борщ, и вот эта паэлья, и плов. Да мало ли что. Все, что Он любит.

– Мам, а когда у нас будут твои вкусные сырники? – спрашивает сын.

– Да! – поднимает брови муж. – У тебя такие классные сырники стали получаться. Ты смеёшься: – Так это... всего лишь двадцать лет практики. И вдруг ты замечаешь, что Ему с тобой неинтересно, Он старается уйти в гости один, мотивируя это разными глупыми причинами, Его взгляд скользит мимо, в нем задумчивость и мечтательность, и немного тоски. Ты сообразительная девочка.

– Завтра? Нет, завтра у меня совещание. А послезавтра я в театр иду. Как с кем? С подругой. В выходные? К сожалению, не получится. Я на дачу. Понимаешь, мы уже договорились собраться с девчонками. Девичник у нас.

Да, а на следующей неделе я в командировку уезжаю. Я буду скучать. А ты? У Него лицо полное недоумения. И после очередных "гостей" говорит: – С тобой так интересно – ты обязательно что-нибудь придумаешь, такое … эдакое.

– Ты где?

– Ой, я здесь, в магазине. Я тут юбку примеряю – «вырви глаз!». И брюки. Такие же. Фиолетового колера. С атласной окаёмкой. Полная дичь! Улёт! Подходи. Смотрит оценивающе: – А что?.. Тебе идёт. Берем. (Вот это да! Не он ли ещё недавно утверждал, что твой вкус отдаёт вульгарщиной). Но вот юбка…

– А юбку – просто всенепременно!

– Да? … А... Ну ладно. Он же не понимает. Счастья своего. Не видит. Что это – для Него. И шубка тоже. Чтобы Он мог гордо приосаниться, перехватывая восхищённые взгляды: – А фиг ли, это – моя женщина! Это не важно, что больше всего Он любит тебя утреннюю, тихую, тёплую и полусонную. С припухшими веками и разметавшейся во сне прической. Так это же на контрасте! Всё – для Него.

Copyright information

Тексты данной электронной книги защищены (cc) Creative Commons Attribution-NonCommercialNoDerivs 3.0 Unported License.

Вы можете свободно: делиться (You are free: to Share) – копировать, распространять и передавать другим лицам данную электронную книгу при обязательном соблюдении следующих условий: – Attribution (Атрибуция) – Вы должны атрибутировать произведения (указывать автора и источник) в порядке, предусмотренном автором или лицензиаром (но только так, чтобы никоим образом не подразумевалось, что они поддерживают вас или использование вами данного произведения).

– Некоммерческое использование (Noncommercial use) – Вы не можете использовать эту электронную книгу или отдельные произведения в коммерческих целях.

– Без производных произведений – Вы не можете изменять, преобразовывать или брать за основу эту

электронную книгу или отдельные произведения. http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/deed.ru

Любое из перечисленных выше условий может быть отменено, если вы получили на это разрешение от правообладателя.

-------------------

Licensed under the Creative Commons AttributionNonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License.

To view a copy of this license, visit http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/ or send a letter to Creative Commons, 444 Castro Street, Suite 900, Mountain View, California, 94041, USA.

You are free: to Share – to copy, distribute and transmit the work Under the following conditions:

Attribution – You must attribute the work in the manner specified by the author or licensor (but not in any way that suggests that they endorse you or your use of the work).

Non-commercial – You may not use this work for commercial purposes.

No Derivative Works – You may not alter, transform, or build upon this work.

Any of the above conditions can be waived if you get permission from the copyright holder.

Thank you for respecting the work of this author.

========= the end ===========

Acknowledgements

Электронная книга подготовлена с любезного разрешения автора.

Дизайн обложки: Ангелина Злобина Изображение на обложке: Владимир Куш Редактор: авторская редакция

Страницы автора в сети: http://www.proza.ru/avtor/eucordova

Book uuid: d9920fd6-89fe-4a60-80c5-7b1744b4ad87 Подготовка, верстка и издание электронной книги в формате epub (publisher), Ирина Бебнева 2013

****************** Book on the Move – Это сайт Independent Publishers – Независимых Издателей электронных книг. Мы издаём и публикуем книги современных авторов, которые соответствуют нашим представлениям о высокой планке требований к литературе. Приглашаем Вас познакомиться с другими нашими изданиями по адресу http://eknigi.info/

-=***=-