Richard Bach
Чужой на Земле В награду— крылья There No Such Place As Far Away Jonathan Livingston Seagull Записная книжка Дональда Шимоды Bridge Across Forewer Out Of Mind Running From Safety Biografy Interview
Содержание Чужой на Земле.
8
Вступление ........................................................................8 Глава первая .....................................................................9 Глава вторая ................................................................... 16 Глава третья ................................................................... 35 Глава четвертая .............................................................. 60 Глава пятая .................................................................... 80 Глава шестая .................................................................. 90
В награду — крылья.
103
3. Я никогда не слышал ветра. ......................................... 103
Нет такого места "далеко". There’s No Such Place As Far Away. 106
Jonathan Livingston Seagull.
109
Part One ........................................................................ 109 Part Two ........................................................................ 114 Part Three ...................................................................... 118
Записная книжка Дональда Шимоды.
125
Мост через вечность. Bridge Across Forewer.
128
Один ............................................................................. 128 Два ............................................................................... 133 Три ............................................................................... 137 Четыре .......................................................................... 141 Пять .............................................................................. 141 Шесть ........................................................................... 146 Семь ............................................................................. 150 Восемь .......................................................................... 151 Девять .......................................................................... 155 Десять .......................................................................... 157 Одиннадцать .................................................................. 158 Двенадцать .................................................................... 161 Тринадцать .................................................................... 164 Четырнадцать ................................................................ 166 Пятнадцать .................................................................... 179 Шестнадцать .................................................................. 188 Семнадцать .................................................................... 188 Восемнадцать ................................................................. 193 Девятнадцать ................................................................. 195 Двадцать ....................................................................... 200 Двадцать один ............................................................... 202 Двадцать два ................................................................. 206
Двадцать три ................................................................. 210 Двадцать четыре ............................................................ 217 Двадцать пять ................................................................ 219 Двадцать шесть .............................................................. 222 Двадцать семь ............................................................... 226 Двадцать восемь ............................................................ 229 Двадцать девять ............................................................. 232 Тридцать ....................................................................... 233 Тридцать один ............................................................... 236 Тридцать два ................................................................. 238 Тридцать три ................................................................. 246 Тридцать четыре ............................................................ 259 Тридцать пять ................................................................ 259 Тридцать шесть .............................................................. 261 Тридцать семь ................................................................ 264 Тридцать восемь ............................................................ 268 Тридцать девять ............................................................. 272 Сорок ............................................................................ 276 Сорок один .................................................................... 281 Сорок два ...................................................................... 287 Сорок три ...................................................................... 289 Сорок четыре ................................................................. 290 Сорок пять ..................................................................... 292 Сорок шесть ................................................................... 299 Сорок семь .................................................................... 303 Сорок восемь ................................................................. 312 Сорок девять ................................................................. 316
За пределами моего разума. Out Of My Mind.
318
1 ................................................................................. 318 2 ................................................................................. 324 3 ................................................................................. 325 4 ................................................................................. 326 5 ................................................................................. 328 6 ................................................................................. 330 7 .................................................................................. 330 8 ................................................................................. 333
Бегство от безопасности. Running from Safety.
345
Введение ...................................................................... 345 Один ............................................................................ 347 Два .............................................................................. 352 Три .............................................................................. 354 Четыре ......................................................................... 356 Пять ............................................................................. 358 Шесть .......................................................................... 362 Семь ............................................................................ 363 Восемь ......................................................................... 364 Девять ......................................................................... 366 Десять ......................................................................... 368 Одиннадцать ................................................................. 371 Двенадцать ................................................................... 372 Тринадцать ................................................................... 374
Четырнадцать ............................................................... 375 Пятнадцать ................................................................... 378 Шестнадцать ................................................................. 380 Семнадцать ................................................................... 383 Восемнадцать ................................................................ 386 Девятнадцать ................................................................ 388 Двадцать ...................................................................... 391 Двадцать один .............................................................. 395 Двадцать два ................................................................ 400 Двадцать три ................................................................ 404 Двадцать четыре ........................................................... 409 Двадцать пять ............................................................... 412 Двадцать шесть ............................................................. 416 Двадцать семь .............................................................. 421 Двадцать восемь ........................................................... 427 Двадцать девять ........................................................... 427 Тридцать ...................................................................... 430 Тридцать один .............................................................. 433 Тридцать два ................................................................ 437 Тридцать три ................................................................ 443 Тридцать четыре ........................................................... 450 Тридцать пять ............................................................... 451 Тридцать шесть ............................................................. 458 Тридцать семь ............................................................... 462 Тридцать восемь ........................................................... 467 Тридцать девять ............................................................ 470
Сорок ........................................................................... 471 Сорок один ................................................................... 473 Сорок два ..................................................................... 479 Эпилог ......................................................................... 480
Biografy.
483
Интервью с Ричардом Бахом.
484
Мой дар - моя глупость .................................................. 485
Ричард Бах. Чужой на Земле. Посвящается Дону Слэку и горе в центральной Франции, возвышающейся над уровнем моря на 6188 футов Вступление
Книга “Чужой на земле” прежде всего проливает свет на характер человека, стремящегося помериться силами со штормом, ночью и страхом. На поверхностный взгляд это рассказ о том, как молодому военному летчику во время выполнения задания пришлось вступить в схватку со смертью и применить все свои навыки. Между строк, однако, возникает портрет летчика - человека особого типа, исследующего окружающий мир и, что более важно, мир внутренний. Чтобы написать эту книгу, ее вначале нужно было налетать! Каждый читатель почувствует себя в кабине вместе с Диком Бахом, и не только во время одного полета, а почувствует, что был с ним в кабине еще тысячу часов до этого, когда профессиональные навыки шлифовались, становясь боевым мастерством, и когда созревала его жизненная философия. Люди редко сознают - а здесь это стоит отметить,- что никакая другая область деятельности человека не требовала столько ума и души, как обретение способности летать. В телесной природе человека нет ничего, что готовило бы его к полету. Человек многими поколениями жил на земле, и его связали с ней пустившие глубокие корни инстинкты. Все связанное с полетом приходилось изобретать: самолеты, приборы, двигатели, системы управления, связь, аэропорты - все. И кроме того, человеку пришлось сделать великое множество научных открытий, позволивших использовать эти изобретения, проделывая опыты на себе. Я всю жизнь вплотную занимался этими вопросами, и сейчас, когда размышляю над ними, меня не столько восхищает достигнутая высота и скорость полета, сколько глубина духовных и интеллектуальных возможностей человека. Наши современные триумфальные победы в покорении звезд являются в одинаковой степени как научным прорывом, так и достижением человеческого духа. Наука - служанка. Дух - господин. Вот главная идея произведения “Чужой на земле”. Она проглядывает сквозь любовь летчика к своему самолету, сквозь преданность офицера своей стране и сквозь стремление молодого человека ощутить свободу в бою со штормом, ночью и страхом.
8
Чужой на Земле
Глава первая
Ветер сегодня западный, вдоль взлетной полосы, два восемь. Он слегка прижимает к шее мой шарф в горошек и позвякивает в темноте застежками моего парашюта. Холодный ветер, благодаря ему разбег мой будет короче, чем обычно, и мой самолет быстрее, чем обычно, наберет высоту. Два человека из аэродромной команды поднимают в носовой отсек моего самолета тяжелый, закрытый на висячий замок брезентовый мешок с совершенно секретными документами. Мешок грузно заваливается туда, где обычно находятся магазины с патронами, в свободное место над четырьмя пулеметами, перед компьютерами бомбосбрасывателя. Сегодня я не летчик-штурмовик. Я - курьер, доставляющий тридцать девять фунтов бумаг, которыми вдруг заинтересовался командир моей авиабригады. Несмотря на то что в эту ночь погода над Европой плохая, капризная, меня попросили доставить этот груз из Англии в глубь Франции. Освещенный ярким лучом моего фонарика, формуляр номер один с напечатанными графами и вписанными карандашом сокращениями сообщает мне, что самолет готов, что у него лишь незначительные неполадки, уже известные мне: вмятина на одном из сбрасывающихся баков, антенна командной радиостанции не проверена, система реактивных ускорителей отключена. В перчатках трудно удерживать тонкие страницы формуляра, но холодный ветер помогает перелистывать их. Когда формуляр подписан и люк пулеметного отсека с таинственным брезентовым мешком закрыт, я забираюсь по узкому желтому трапу в темную кабину, будто альпинист, взбирающийся на пик, со снежной вершины которого он сможет смотреть на мир сверху вниз. Мой пик - это кабина самолета “Рипаблик F-84F Тандерстрик”. Ремень безопасности кресла-катапульты с желтыми подлокотниками - широкая нейлоновая сетка, тяжелая, оливково-серого цвета; к его отстреливающейся застежке подсоединяются надетые на мои плечи ремни привязной системы и тяжелый стальной карабин, автоматически раскроющий парашют, в случае если придется сегодня ночью катапультироваться. Я окружаю себя негромкими металлическими звуками, как все летчики, когда они присоединяются к своему самолету. Две лямки к аварийному комплекту под подушкой сиденья после обычной борьбы ловятся и с негромким лязгом пристегиваются к ремням привязной системы парашюта. Зеленая кислородная маска с глухим резиновым щелчком подсоединяется к шлангу регулятора. Аварийный карабин со щелчком пристегивается к изогнутой планке на ручке вытяжного троса парашюта. Шпилька предохранителя кресла-катапульты, скрипнув, выходит из отверстия в спусковом крючке на правом подлокотнике и, шурша в темноте, опускается в карманчик на штанине амортизирующего костюма. Эластичная лямка моего поцарапанного планшета со звучным щелчком крепится к левому бедру. Мой прочный белый фибергласовый шлем с затемненным стеклом, с золотой надписью СТ. ЛЕЙТ. БАХ опускается и закрывает голову, мои уши ощущают прохладу долго не согревающейся пористой резины шлемофонов. Замшевая лямка под подбородком застегивается с левой стороны, шнур от микрофона с холодным щелчком соединяется со шнуром от радиостанции, и наконец выстуженная ветром зеленая кислородная маска удобно устраивается поверх носа и рта и прикрепляется с тугим щелчком блестящего хромированного замка на правой стороне шлема. Когда маленькая семья звуков затихает, мое тело 9
Ричард Бах
оказывается подсоединенным трубками, проводами, застежками и замками к большому спящему телу моего самолета. Снаружи, в темной движущейся пелене холода, с ревом оживает призрачная желтая вспомогательная энергетическая установка; ею управляет человек в плотной, теплой форменной куртке, которому хочется, чтобы я поскорее завел двигатель и отрулил. Несмотря на теплую куртку, ему холодно. Лязг и рев большого бензинового мотора немного успокаиваются, и на вольтметрах белые стрелки скачут в секторы, отмеченные зеленой дугой. От двигателя энергетической установки через вращающийся генератор, через черную резиновую змею, идущую к холодному серебристому крылу моего самолета, через маркированные провода сети постоянного тока в темную кабину врывается энергия; загораются красные и желтые сигнальные лампочки, и начинают дрожать стрелки нескольких приборов. Мои кожаные перчатки с изображением белых крылышек и звезды - символа ВВС - начинают знакомое коротенькое представление для внимательных зрителей, смотрящих сквозь мои глаза. Перчатки проходят по кабине слева направо: удостоверяются в том, что выключатели тока на левой консоли - включены, обогреватель пулеметов - в положении “выкл.”, тумблер заслонки укрытия двигателя - “закрыто”, тумблер аэродинамических тормозных щитков - “выдвинуто”, рычаг газа - “О”, проверяют высотомер, рычаг тормозного парашюта, рычаг фиксатора прицела, радиокомпас, TACAN, кислород, генератор, индикатор системы “свойчужой”, тумблер преобразователя. Перчатки пляшут, глаза следят. Правая перчатка в конце представления взмывает в воздух и описывает небольшой круг - знак человеку, ждущему внизу на ветру: проверка закончена, запуск двигателя через две секунды. Теперь очередь рычага газа, перчатку вон со сцены и кнопку стартера на “пуск”. Не успеть ни вздохнуть, ни моргнуть глазом. Десятая доля секунды, и вот ледяной воздух сотрясают удары. Тишина - и тут же воздух, искры и реактивное топливо Jp-4. Мой самолет сделан так, что заводится с хлопком. По-другому его не завести. Но этот звук - бочонок черного пороха под спичкой, выстрел пушки, взрыв ручной гранаты. Человек снаружи морщится, ему неприятно. Со взрывом, будто резко открыв глаза, мой самолет оживает. Тотчас просыпается. Раскат грома исчез так же быстро, как и появился, его сменил тихий нарастающий вой, он резко идет вверх, до очень высокой частоты, а затем плавно скользит вниз по октаве и сходит на нет. Но вой еще не затих, а в глубине двигателя камеры сгорания уже начали оправдывать свое название. Светящаяся белая стрелка прибора с табличкой “температура выходящих газов” ползет вверх, поднимается по мере того, как термопары начинают ощущать на себе закрученный поток желтого огня, рвущегося из четырнадцати камер нержавеющей стали. Огонь вращает турбину. Турбина вращает компрессор. Компрессор перемешивает топливо с воздухом для сгорания. Слабые желтые языки пламени становятся синими факелами, каждый из которых деловито сидит в своем отдельном круглом кабинете, и призрачная энергетическая установка уже больше не нужна. Взмах правой перчаткой, палец показывает “долой” - долой питание, я сам. Температура сопла установилась на своем месте, на 450 градусах по Цельсию, тахометр успокаивается и показывает, что двигатель дает 45 процентов от возможных оборотов. Поток воздуха сквозь овальное заборное отверстие в ненасытный стальной двигатель - хри10
Чужой на Земле
плый протяжный вопль, прикованное цепями и орущее в ледяном воздухе и раскаленном синем пламени страшное привидение. Стрелка на шкале начинает показывать гидравлическое давление. Тумблеры аэродинамических тормозных щитков - в положение “убрано”, и давление втягивает две огромные стальные пластины, которые исчезают в гладких бортах самолета. Разноцветные лампочки гаснут, по мере того как повышается давление в топливной и масляной системах. Я только что родился, с ветром, прижимающим к шее мой шарф. С ветром, завывающим у высокого серебристого руля поворота. С ветром, кидающимся на факелы моего двигателя. Осталась только одна лампочка, она упрямо горит под табличкой “фонарь кабины открыт”. Левая перчатка тянет за стальной рычаг. Правой перчаткой я тянусь вверх и хватаюсь за раму уравновешенной секции плексигласа. Мягкий рывок вниз, и фонарь покрывает мой мирок. Я поворачиваю рычаг в левой перчатке вперед, слышу приглушенный звук защелкивающихся замков и вижу, как гаснет лампочка. Ветер больше не тревожит мой шарф. Лямки, застежки и провода держат меня в глубоком бассейне, залитом тусклым красным светом. В этом бассейне есть все, что я должен знать о своем самолете, о его местонахождении и высоте полета, до тех пор, пока не установлю рычаг газа снова в положение “О” через один час 29 минут и 579 миль, совершив перелет из Англии с авиабазы Уэзерсфильд. Эта база ничего для меня не значит. Когда я приземлялся, она была для меня длинной взлетно-посадочной полосой на закате; диспетчером на аэродромной вышке, дающим указания, куда рулить; каким-то незнакомым человеком, ждущим меня в оперативном отделе с тяжелым брезентовым мешком на замке. Я спешил, когда летел сюда, и теперь спешу улететь. Уэзерсфильд с его зелеными изгородями и дубами, что, как я понимаю, является частью любого английского городка с его каменными домами и замшелыми крышами, и людьми, наблюдавшими “Битву за Англию” с черным дымом по всему небу,- для меня лишь полпути. Чем скорее я оставлю Уэзерсфильд размытым пятном в темноте, тем скорее смогу закончить письмо к жене и дочери, тем скорее смогу устроиться в постели и вычеркнуть в календаре еще один день. Тем скорее смогу оставить позади неизвестное, а именно, непогоду на высоте над Европой. На тяжелой черной рукоятке рычага газа под моей левой перчаткой находится кнопка микрофона, и я нажимаю ее большим пальцем. “Уэзерсфильд”,- говорю я в микрофон, встроенный в облегающую зеленую резину кислородной маски. В наушниках шлема я слышу собственный голос и знаю, что в высоком стеклянном кубе аэродромной вышки звучат тот же голос и те же слова. “Реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, запрашиваю номер полосы и разрешение на взлет”. Все еще странно звучит. Реактивный самолет ВВС. Полгода назад было: реактивный самолет Национальной гвардии. Это было: летай одну субботу и воскресенье в месяц, а также когда есть свободное время. Это было: игра, заключавшаяся в том, чтобы летать лучше летчиков ВВС и стрелять точнее летчиков ВВС, но только на старых самолетах и будучи занятым полное время на штатской работе. Это было: наблюдать, как над Европой растут облака-грибы напряженности и знать наверняка, что если стране потребуется больше огневой мощи, то моя эскадрилья будет задействована. Это было: тридцать один летчик в эскадрилье, каждый из которых понимал это - понимал, что может покинуть эскадрилью до того, как его призовут из запаса; и те же тридцать один летчик два месяца спустя полетели на своих из11
Ричард Бах
ношенных самолетах без дозаправки в воздухе через Атлантику во Францию. Реактивный самолет ВВС. “Принял, ноль пятый”,- раздается в наушниках чей-то новый голос. “Взлетная полоса два восемь, ветер два семь ноль градусов, скорость пять узлов, высотомер два девять девять пять, время на диспетчерской вышке два один два пять, разрешение на вылет будет дано по требованию. Сообщите тип самолета”. Я поворачиваю небольшую ребристую ручку рядом с высотомером и устанавливаю 29,95 в окошечке с красной подсветкой. Стрелки высотомера слегка передвигаются. Моя рука в перчатке снова на кнопке микрофона. “Принял, ноль пятый - это Фоке восемь четыре, курьер, возвращение на авиабазу Шомон, Франция”. Толстый черный рычаг газа идет вперед, и с растущим ревом разбуженного раскаленного грома мой “Рипаблик F-84F”, немного помятый, немного старомодный, по велению моей левой перчатки начинает движение. Прикосновение левым сапогом к левому тормозу, и самолет поворачивает. Рычаг газа на себя, чтобы не снести человека и его энергетическую установку шестисотградусным ураганом из сопла. Селектор прибора тактической аэронавигации на “прием и передача”. Я выруливаю, мимо в темноте проплывают спящие силуэты “F-100” уэзерсфильдской авиабазы, и я полностью умиротворен. Бесконечное потрескивание легких помех в наушниках, хорошо знакомая тяжесть шлема, подрагивание самолета, покачивание на жестких шинах и стойках с масляными амортизаторами при встрече с бугорками и швами дорожки. Как животное. Как верное, доверяющее, нетерпеливое, тяжелое быстрое хищное животное. Самолет, которым я управляю с того момента, как он рождается, и до того, как засыпает, мерно катится к двухмильной взлетной полосе, успокаиваемый шепотом холодного ветра. Профильтрованный голос дежурного диспетчера вдребезги разбивает спокойные помехи в наушниках. “Реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, разрешение получено. Готовы записать?” Мой карандаш выпрыгивает из кармана летной куртки и зависает над сложенным планом полета, зажатым в челюстях планшета на моей левой ноге. “Готов записать”. “Разрешение на полет: реактивный самолет два девять четыре ноль пять, следующий в аэропорт Шомон...” - я быстро стенографирую. Мне разрешено лететь курсом, который я наметил - “...на Абвиль, на Лан, на Шпангдалем, на Висбаден, на Фальбур, на Шомон”. Обходной курс еще до начала полета, он проложен так, чтобы миновать группу штормов, обозначенную синоптиками красными четырехугольниками там, где должен был бы пролечь прямой путь к моей базе. “Поднимайтесь по лучу радара до горизонтального полета три три ноль, свяжитесь с диспетчерской вышкой...” Разрешение на полет входит через наушники и выходит через остро отточенный кончик карандаша: с кем связаться, когда и на какой частоте; один час и двадцать девять минут полета сжаты в четырехдюймовый квадрат исписанной карандашом бумаги, залитой тусклым красным светом. Я зачитываю запись дежурному диспетчеру, жму на тормоза и останавливаюсь перед взлетной полосой. “Принял, ноль пятый, записано верно. Взлет разрешаю, помех движению в местной зоне нет”. Рычаг газа снова вперед, и самолет занимает позицию для взлета на полосе два восемь. Бетонная дорожка широкая и длинная. Полосу белой краски по ее середине с одной 12
Чужой на Земле
стороны держит мое переднее колесо, а на невидимом дальнем конце - прочная нейлоновая сеть барьера. Две линии, указывающие путь белых огней вдоль кромок полосы, сходятся в черной дали. Вот рычаг газа под моей левой перчаткой пошел до отказа вперед, так чтобы стрелка тахометра, покрытая светящейся краской, закрыла черточку, помеченную “100%”, чтобы температура сопла поднялась и стрелка оказалась у коротенькой красной дуги на шкале, что значит 642 градуса по Цельсию, чтобы каждая стрелка на каждой шкале, залитой красным светом приборной панели, согласилась с тем, что нам надо делать, чтобы я сказал сам себе, как говорю каждый раз: “Поехали”. Отпускаю тормоза. Нет ни резкого рывка, ни силы, вдавливающей затылок в подголовник. Я чувствую лишь нежный толчок в спину. Лента взлетной полосы под носовым колесом начинает разматываться, поначалу лениво. За спиной с грохотом и ревом рвется пламя, и я замечаю, что огни по краям взлетной полосы начинают сливаться, а стрелка воздушной скорости поднимается и показывает 50 узлов, 80 узлов, 120 узлов (контрольная скорость достигнута), и между двух рядов слившихся белых огней я вижу поджидающий в темноте в конце взлетной полосы барьер, и рычаг управления в правой перчатке чуть отклоняется назад, и стрелка воздушной скорости показывает 160 узлов, и носовое колесо отрывается от бетонного покрытия, и за ним секундой позже следуют основные колеса, и в мире нет ничего, кроме меня и самолета, живых и слитых вместе, и холодный ветер прижимает нас к своей груди, и мы становимся едины с ветром и едины с темным небом и звездами впереди, и барьер - уже забытая уменьшающаяся точка - позади, и шасси поджимается и прячется в моей алюминиевой бесшовной коже, и воздушная скорость уже один девять ноль, и рычаг закрылков вперед, и воздушная скорость два два ноль, и я в своей стихии, и я лечу. Я лечу. Голос, который я слышу в мягких наушниках, не похож на мой. Это голос человека, занятого только делом; говорит человек, которому еще многое предстоит сделать. Однако это мой большой палец давит на кнопку микрофона, и это мои слова просачиваются через приемник на вышке. “Уэзерсфильд, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять вышел на курс, покидаю вашу станцию и частоту”. Мой самолет легко набирает высоту в чужом чистом воздухе над южной Англией, и мои перчатки, не желающие мириться с бездельем, двигаются по кабине и доделывают то, что им было поручено. Стрелки высотомера быстро проходят отметку 500 футов, и пока мои перчатки заняты тем, что убирают отражатели двигателей, подают давление в сбрасывающиеся баки, отстегивают аварийный карабин от вытяжного троса, включают пневматический компрессор, я вдруг замечаю, что нет луны. Я надеялся, что будет луна. Мои глаза, по команде зрителей за ними, еще раз удостоверяются в том, что на всех маленьких шкалах приборов двигателя стрелки находятся в пределах нарисованных на стеклышках зеленых дуг. Добросовестная правая перчатка переводит регулятор подачи кислорода с положения “100%” на “норм.” и устанавливает в черных окошечках передатчика ультравысокочастотной командной радиостанции четыре белые цифры: частоту направляющего меня радара. Незнакомый голос, который на самом деле мой, говорит с радиолокационной станцией, направляющей мой полет. Голос способен вести разговор, перчатки способны передвигать рычаг газа и рычаг управления, и самолет плавно набирает в ночи высоту. Впереди, за по13
Ричард Бах
катым лобовым стеклом, за сокращающейся стеной чистого воздуха, меня ждет непогода. Я вижу, что она вначале жмется к земле, низко и тонко, словно не уверена в том, что ей дано задание расстелиться именно над сушей. Три белые стрелки высотомера минуют отметку 10 000 футов, задавая моей правой перчатке задание проделать еще одну, меньшую порцию физического труда в кабине. Сейчас перчатка набирает число 387 в треугольном окошечке на панели управления радиокомпаса. В наушниках - чуть слышные сигналы азбуки Морзе А-В - позывные радиомаяка Абвиль. Абвиль. Двадцать лет тому назад абвильские ребята, летавшие на самолетах “Мессершмитт-109” с желтой спиралью пружины вокруг пушки на обтекателе винта, были лучшими военными летчиками Люфтваффе. Абвиль - это место, в которое надо было идти, если ищешь драки, и которое надо было обходить, если у тебя вместо пулеметных патронов брезентовые мешки. Абвиль на одной стороне Ла-Манша, Тангмер и Биггин-Хилл - на другой. “Мессершмитт” на одной стороне, “Спитфайр” на другой. А в хрустальном воздухе посредине переплетение инверсионных следов и падающих шлейфов черного дыма. Единственное, что разделяет меня и желтоносый “Me-109” - это небольшой поворот реки, зовущейся время. Волны прибоя на песке Кале. Шепот ветра над шахматной доской Европы. Быстрый бег часовой стрелки. И вот тот же воздух, то же море, та же часовая стрелка, та же река времени. Но “мессершмиттов” нет. И величественных “спитфайров”. Если бы мой самолет сегодня пронес меня не вдоль реки, а срезал бы по прямой ее поворот, мир показался бы таким же, как и сегодня. И в том же воздухе еще раньше “мессершмиттов” и “спитфайров”, в таком же, но в другом объеме старого воздуха, с запада идут и попадают в луч прожектора над Ле-Бурже “лате” и “лонли райан”. А там, над притоками реки, все кружат стаи “ньюпоров”, “пфальцев”, “фоккеров”, “сопвизов”, “фарманов”, “блерио”, “райтов”, дирижаблей Сантос-Дюмона, монгольфьеров, ястребов. А люди смотрели вверх с земли. На небо, точно такое же, как сегодня. Небо вечно, а человек мечтает. Река течет. Небо вечно, а человек борется. Река течет. Небо вечно, а человек завоевывает. Сегодня Тангмер и Биггин-Хилл - это слабоосвещенные бетонные прямоугольники под облаком, скользящим под моим самолетом, и аэропорт рядом с Абвилем - в темноте. Но все же тут есть кристально чистый воздух, и он шепчет над фонарем кабины и врывается в зияющее овальное заборное отверстие, от которого до моих сапог лишь расстояние, равное длине пулемета. Грустно вдруг оказаться живой частью того, что должно принадлежать старой памяти и помутневшим пленкам фотокинопулемета. Я здесь, на дальнем берегу Атлантики, для того, чтобы быть всегда готовым, чтобы создать новые воспоминания о Нашей победе над Ними и нажимать на курок, который прибавит еще несколько футов к отснятой фотокинопулеметом пленке. Я здесь, чтобы стать частью Войны Возможной, и я не могу быть нигде больше, если она сделается Войной Настоящей. Но вместо того, чтобы узнать, как ненавидеть или хотя бы не жалеть врага, грозящего нам с той стороны мифического железного занавеса, я узнал, вопреки себе, что на самом деле 14
Чужой на Земле
и он может быть человеком, человеческим существом. В течение моих недолгих месяцев в Европе я жил вместе с немецкими летчиками, норвежскими летчиками, с летчиками из Канады и из Англии. Я обнаружил, и это меня даже несколько удивило, что американцы - не единственные люди в мире, которые летают на самолетах просто оттого, что любят на них летать. Я обнаружил, что летчики, из какой бы страны они ни были, говорят на одном языке и понимают те же недосказанные слова. Они сталкиваются с теми же встречными ветрами и теми же штормами. И пока дни проходят без войны, я ловлю себя на том, что задаю себе вопрос: может ли летчик из-за политической системы, в которой он живет, быть совершенно другим человеком, чем летчики, живущие во всех других политических системах всего остального мира? Этот таинственный человек, этот русский летчик, о чьей жизни и мыслях я так мало знаю, становится в моем сознании человеком, здорово похожим на меня самого, человеком, который летает на вооруженном ракетами, бомбами и пулеметами самолете не потому, что любит разрушение, а потому, что любит свой самолет, и потому, что работа летать на сильном и резвом самолете ни в каких военно-воздушных силах не может быть отделена от работы убивать, когда придется вести войну. Мне начинает нравиться этот мой вероятный противник, тем более что он человек неизвестный и запретный, чью добродетель никто не засвидетельствует и кого столь многие обвинят во зле. Если здесь, в Европе, объявят войну, я никогда не узнаю правду о человеке, садящемся в кабину краснозвездного самолета. Если объявят войну, нас спустят друг на друга, как голодных волков, драться. Кто-то из моих друзей, настоящих верных друзей, не воображаемый и не созданный из вероятностей, погибнет от пулемета русского летчика. Где-то под его бомбами погибнет американец. В то мгновение я буду поглощен одним из тысяч зол войны; я потеряю множество невстреченных друзей - русских летчиков. Я буду радоваться их смерти, буду гордиться уничтожением моими ракетами и пулеметами их красивых самолетов. Если я поддамся ненависти, я сам неизбежно стану в меньшей степени человеком. В своей гордости я буду меньше достоин гордиться. Я буду убивать врага и, убивая, буду навлекать смерть на себя. И мне грустно. Но сегодня война не объявлена. В дни спокойствия даже кажется, что наши народы могут научиться уживаться друг с другом, и в эту ночь восточный летчик из моего воображения, более реальный, чем призрак, в который он должен превратиться во время войны, ведет свой одинокий самолет в свою область неустойчивой погоды. Мои перчатки снова за работой, они выводят самолет на горизонтальный полет на высоте в 33 000 футов. Рычаг газа под левой перчаткой идет назад, пока тахометр не покажет 94 процента оборотов. Большой палец правой перчатки быстро сдвигает ручку настройки на рычаге управления на две позиции. Взгляд перебегает с прибора на прибор; все в порядке. Подача топлива 2500 фунтов в час. Стрелка показывает 0,8 указателя числа М, а это означает, что моя истинная воздушная скорость устанавливается на 465 узлах. Тонкая светящаяся стрелка радиокомпаса над шкалой со множеством цифр резко разворачивается, когда абвильский радиомаяк проходит под моим самолетом, внизу, за черной тучей. Глаза быстро проверяют частоту передатчика, голос готов доложить о местонахождении службе регулирования воздушного движения, большой палец левой руки на кнопке микрофона, на часах 22.00, а зрители, смотрящие сквозь мои глаза, видят первую слабую вспышку молнии в высоте среди непроглядной тьмы впереди. 15
Ричард Бах
Глава вторая
“Диспетчерская вышка Франция, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Абвиль”. Некоторое время в наушниках одни помехи, и я вижу, очень ясно, человека в большом квадратном помещении, полном телетайпов, громкоговорителей, ручек настройки частоты и экранов радаров. Сидя в мягком вращающемся кресле, этот человек склоняется над микрофоном, отставляя в сторону бокал с красным вином. “Четыре ноль пять, диспетчерская вышка Франция, путь свободен”. По-английски говорит с едва заметным акцентом. Это редкость. Он протягивает руку и берет карандаш из ощетиневшейся карандашами банки. Кнопка микрофона под моим левым большим пальцем снова нажата, и я снова слышу фоновый шум - так же, как слышит его и тот человек, на земле. Звук двигателя в наушниках тихое серьезное рычание, деловитый водопад. На этом фоне я делаю свое сообщение. Мои слова, профильтрованные сквозь тело передатчика, становятся безличными и далекими, словно голос какого-то случайного знакомого. “Диспетчерская вышка Франция, ноль пятый над Альфа-Браво в ноль ноль минут, горизонтальный полет три три ноль, предписанный правилами полета по приборам. Над Лима Чарли предположительно в ноль девять, следую на Шпангдалем”. Добрая старая Франция. Единственная страна в Европе, где не говоришь название пункта, а только его первые буквы, окружая все какой-то таинственностью. Привычная форма доклада о местонахождении обладает поэтическим ритмом. Эта форма - чистая действенность, и произносить ее приятно. На всей земле каждый час произносят и выслушивают тысячи докладов о местонахождении. Они - такая же неотъемлемая часть полета по приборам, как запросы посадочной информации при полете в хорошую погоду. Доклады о местонахождении - часть образа жизни. “Принято, ноль пятый, местонахождение установлено, докладываю Лима Чарли”. Карандаш останавливается, стакан с вином снова в руке. Сказав свое последнее слово, этот человек в диспетчерской перестает существовать. Я снова наедине с ночью, звездами и звуками самолета. У любого другого штурмовика звук на крейсерской скорости тихий, ровный, не меняющийся. Летчик спокойно летит, слушая ровный тон двигателя, и знает, что все в порядке и с двигателем, и с самолетом. Но с этим самолетом все не так, все не так с моим “F-84F”. Мой самолет - просто клоун. Его двигатель звучит скорее как плохо настроенный “V-8” с плохим глушителем, а не как мощное динамо, вращающееся на гидродинамических подшипниках. Меня предупредили, когда я начинал летать на “Тандерстрике”, что если двигатель вообще перестанет вибрировать, то значит - дело плохо. Это правда. Из ниоткуда приходят странные звуки, держатся некоторое время в корпусе самолета, затем стихают. Вот сейчас за моим левым плечом начинается низкий вой. Заинтригованный этим новым тоном, изобретенным моим самолетом-арлекином, я прислушиваюсь. Вой делается все выше, словно крошечная турбинка разгоняется до невероятной скорости. Левая перчатка слегка сдвигает рычаг газа назад, и вой становится чуть тише; рычаг газа вперед - и вой возобновляется. В другом самолете такой вой вызвал бы серьезное беспокойство. В моем самолете он вызывает ухмылку под резиновой кислородной маской. Я раньше думал, что слышал уже все звуки, какие может произвести мой самолет. Через мгновение вой затихает сам собой. 16
Чужой на Земле
Глухой удар. Легкое вздрагивание рычага газа и звук, словно в борт попал твердый снежок. В “F-100” или “F-104”, новых самолетах, летчик, услышав глухой удар, тут же напряжется и начнет быстро проверять приборы двигателя. В других самолетах глухой удар скорее всего означал бы, что оторвалась турбинная лопатка и что следует ждать кучу неприятных последствий. Но в моем “F-84F” глухой удар - это всего лишь обычная нота в калейдоскопе звуков, выдаваемых самолетом своему летчику - еще одно свидетельство того, какая бунтарская личность спрятана в металле. У моего самолета огромное число причуд, столько, что перед нашим прибытием во Францию пришлось провести небольшое собрание дежурных диспетчеров, чтобы рассказать им о самолете. Непосвященный, услышав взрыв заводящегося двигателя, начинает судорожно шарить в поисках кнопки пожарной тревоги. Когда двигатель работает на земле вхолостую, выдавая скромные 46 процентов оборотов, самолет мычит. Мычит не тихо, себе под нос, а издает сильный, пронизывающий, резонирующий, доводящий до безумия звук “М-М-М-М”, от которого командиры аэродромных команд морщатся и показывают на свои уши, напоминая летчикам о том, чтобы они прибавили мощности, увеличили обороты и прошли точку резонанса. Этот самолет издает очень четкое человеческое мычание, так что, услышав его, вся авиабаза знает, что к вылету готовится один из “F-84F”. Если слушать с удобного расстояния, то кажется, что самолет настраивает тон перед тем, как начать свою громовую песню. Позже, в небе, обычно нет и следа этого резонанса, зато кабину наполняют другие звуки двигателя. Иногда, однако, я летаю на самолете, который мычит в воздухе, и тогда кабина оказывается умело спроектированной камерой пыток. После отрыва от земли рычаг газа немного назад, для крейсерской скорости, чтобы идти за ведущим. “М-М-М...” Рычаг еще немного назад. “М-М-М...” Резонансные колебания проходят по мне, словно я металлический сервомотор, привинченный болтами к фюзеляжу. Я быстро трясу головой, будто, мотнув головой, можно разогнать тучу голодных москитов. Я широко раскрываю глаза, закрываю их, снова трясу головой. Бесполезно. Скоро уже становится трудно думать о полете в строю, о крейсерской скорости, о навигации, о чем-либо, кроме всепронизывающего мычания, от которого самолет трясет, как от какой-то болезни. Выпустить аэродинамические тормозные щитки наполовину. Рычаг газа до 98 процентов оборотов. С увеличением мощности звук затихает, его сменяет дрожь воздуха, бьющего в пластины тормозных щитков. После двухчасового полета в мычащем самолете летчик превращается в робота с впавшими глазами. Я бы не поверил раньше, что просто звук и вибрация могут так быстро измотать человека. Когда я подал рапорт о том, что самолет имеет сильный резонанс двигателя, я узнал, что чаще всего этот звук происходит из-за ослабления крепления сопла, от чего, как оказывается, восьмифутовая труба из нержавейки неплотно сидит внутри обтекателя; этакий камертон в стеклянном стакане. Самым лучшим инструментом диверсанта во время войны будет гаечный ключ: им можно ослабить, совсем немного, болты крепления сопла на вражеских самолетах. А вот еще. У этого самолета есть в запасе тысяча шуточек. Сотня мелочей, каждая из которых, казалось бы, значит, что Что-то Неладно,- но на самом деле все в порядке. Перед самым отрывом от земли во время разгона двигателя на взлетной полосе кабина вдруг наполняется серым дымом, бьющим из вентиляционных отверстий. Возгорание двигателя? Разрыв маслопровода в двигательном отсеке? Нет. Регулятор температуры установлен на слишком 17
Ричард Бах
низкое значение, и послушная система охлаждения мгновенно превращает сырой наружный воздух в туман. Перевести ручку регулятора температуры на какое-то время на “тепл.”, и дым исчезнет. И самолет усмехается сам себе. Тот же момент, разгон. Дым, настоящий маслянистый дым, струится из фюзеляжа, вырывается из какого-то незаметного отверстия на взлетную полосу, разбивается там и обвивает самолет серым облаком. Нормально. Просто нормальная масляная пыль из гидродинамических подшипников вырывается за борт - все согласно проекту. В воздухе, после часа полета на низкой высоте, из ведущего самолета вдруг хлещет топливо и тянется сзади, словно вымпел, сигнал бедствия. Разрыв топливопровода? Показатель того, что с раскаленного докрасна ротора срываются лопатки и двигатель разлетается на части? Вот-вот вырвется пламя, и в небе полыхнет алая вспышка? Нет. Все в норме, этот шлейф возникает, когда из сбрасывающегося бака уходят остатки топлива и начинает подаваться топливо из встроенных баков, в главном баке в какое-то мгновение оказывается слишком много Jp-4, и оно переливается через край - согласно проекту - и без ущерба сбрасывается за борт. Самолет усмехается своей старой шутке. Отрыв от земли. На борту тяжелый груз, воздушная скорость мала, земля близко, катапультирование почти не имеет смысла, пока убраны закрылки, а на приборной панели вспыхивает яркий желтый огонь. Неожиданно. Я вижу его краем глаза, и я ошеломлен. На долю секунды. А желтая лампочка сама по себе гаснет. Я видел не желтый сигнал перегрева в критический момент, когда пожар был бы катастрофой, а лампочку гидравлического усилителя, которая сказала мне, как я понял, когда снова успокоился, что гидравлическая система стабилятора выполняет предписанную ей судьбой задачу, изменяя реакцию органов управления после того, как убирается шасси. И самолет усмехается. Но иногда, очень редко, бывает так, что турбинные лопатки действительно отрываются и, раскаленные докрасна, перерубают топливопровод, действительно появляется сигнал возгорания, и датчики действительно чувствуют пламя, и кабина действительно заполняется дымом. Иногда. И самолет кричит. Сегодня я лечу на крейсерской скорости. Ровная игра воя, глухих ударов, рокота и писка, и на этом фоне светящиеся стрелки показывают: обороты - 95 процентов, температура сопла 450 градусов и воздушная скорость - 265 узлов. Крейсерский полет - это значит, что длинные светящиеся стрелки высотомера медленно плавают вокруг отметки 33 000 футов, а стрелки других приборов, более короткие, стоят, прилепившись в пределах зеленых дуг. На панели передо мной в красном свете - 24 круглые шкалы. Сам этот факт ничуть не впечатляет, хотя я чувствую, смутно, что это должно быть поразительно. Может быть, если бы я сосчитал тумблеры, рычаги и селекторы... Когда-то на меня произвели бы впечатление эти 24 шкалы, но сегодня мне этого уже мало; я все их знаю. Круглая счетная машинка на планшете, пристегнутом к ноге, говорит, что воздушная скорость в 265 узлов, отмечаемая прибором, означает, что мой самолет перемещается между Абвилем и Ланом со скоростью в 465 узлов, то есть 535 миль в час. Что на самом деле не очень быстро, но для старого самолета Национальной гвардии это и немедленно. Крейсерский полет. Время аккуратно сокращено и разделено на отрезки - перелеты от одного города до другого, от одного радиомаяка до другого, от одного разворота стрелки ра18
Чужой на Земле
диокомпаса до следующего. В полете я несу свой мир с собой, а снаружи - знакомый, безразличный Другой Мир, где пятьдесят пять ниже нуля, звезды, черное облако и долгое падение до холмов. В наушниках на фоне легких помех вырывается быстрый, торопливый голос: “Диспетчерская вышка Эвре, проверка связи, один два три четыре пять четыре три два один. Диспетчерская вышка Эвре, конец связи”. Сейчас в мире есть кто-то еще. Там дежурный диспетчер на вышке в шести милях подо мной, удаляясь со скоростью в 465 узлов, в эту секунду снова ставит свой микрофон на подставку, бросает взгляд на взлетно-посадочную полосу, ограниченную сеткой тусклых белых огней и окруженную синими огнями рулежных дорожек, ведущих к месту стоянки. Со своей вышки он может сверху вниз смотреть на высокие ритмичные треугольники - вертикальные стабилизаторы транспортных самолетов его авиабазы. В этот момент он начинает одинокое дежурство. Проверка связи делалась в равной степени как для того, чтобы проверить аварийный передатчик, так и для того, чтобы просто нарушить тишину. Но сейчас, удостоверившись в том, что радио работает, он устраивается, чтобы ждать всю ночь. Он не знает о том, что я пролетел над его головой. Чтобы узнать об этом, ему пришлось бы выйти на галерею вышки, внимательно прислушаться и посмотреть сквозь последний просвет в облаках, туда, где звезды. Он бы услышал тогда, если ночь тихая, очень далекий гром двигателя, несущего по небу меня и мой самолет. Если бы он взял бинокль и если бы посмотрел как раз в нужный момент, он увидел бы мерцающие точки: красную, зеленую и желтую - навигационные огни, и белый бортовой огонь. И вернулся бы внутрь вышки при первых каплях дождя, и принялся бы ждать наступления рассвета. Помню, когда-то мне было интересно, что значит летать на штурмовике. Теперь я это знаю. Это в точности то же самое, что ездить на автомобиле по дорогам Франции. То же самое. Поднимите седан на 33 000 футов. Оградите со всех сторон плексигласом. Управляйте рычагом и педалями поворота вместо баранки. Установите на приборной доске двадцать четыре прибора. Наденьте на себя серовато-зеленый комбинезон со множеством карманов плотно облегающий амортизирующий костюм на молниях белый шлем с затемненным стеклом кислородную маску пару черных сапог с белыми толстыми шнурками пистолет в кобуре под мышкой плотную зеленую летную куртку с кармашками для карандашей на левом рукаве пришейте название эскадрильи и свое имя на куртку напишите свое имя на шлеме наденьте парашют пристегните аварийный комплект кислород микрофон аварийный карабин пристегните себя привязной системой и ремнем безопасности к креслу с желтыми подлокотниками и спусковым крючком и полетайте над холмами проделывая восемь миль в минуту смотрите сверху как справа растет стена облаков следите за стрелками и указателями говорящими где вы на какой высоте и как быстро передвигаетесь. Летать на штурмовике - это в точности то же самое, что ездить на автомобиле по дорогам Франции. Мой самолет и я, с тех пор как мы покинули взлетно-посадочную полосу авиабазы в Уэзерсфильде, уже находимся в воздухе 31 минуту. С тех пор как мы впервые встретились в авиации Национальной гвардии, мы вместе уже 415 летных часов. Летчики-штурмовики не находятся в кабинах своих самолетов и десятой части того времени, что летчики транспортных самолетов. Полет в одномоторном самолете редко длится дольше двух часов, и новые маши ны сменяют старые модели через каждые три или четыре года, даже в Гвардии. “F-84F” и 19
Ричард Бах
я, мы летаем вместе довольно долго по меркам штурмовой авиации. Мы изучили друг друга. Моя машина оживает от прикосновения моей перчатки, и за то, что я даю ей жизнь, она слушается меня и отдает мне свою силу, выражая тем самым любовь. Я хочу лететь высоко над облаками, и она охотно протягивает за нами вымпел - извивающийся туннель серого цвета. Для тех, кто смотрит с земли, туннель серого цвета - это белый сияющий инверсионный след, и мир видит, по черте на голубом фоне, что мы летим очень высоко. Я хочу лететь низко. Рев, вспышка, мелькание стреловидных крыльев - это мы проносимся над лесистой долиной. Возмущенный нами воздух шелестит верхушками деревьев, и все очертания мира за стеклом кабины смазаны, зафиксирована лишь одна точка: прямо впереди, на горизонте. Нам нравится наша совместная жизнь. Иногда, в часы досуга, я задумываюсь о своей жизни и спрашиваю, откуда эта страсть к скорости и к бреющим полетам. Ведь, как сказал мне один старый инструктор, можно делать в самолете что угодно, без малейшей опасности, если только не находишься вблизи земли. Летчиков убивает соприкосновение с землей, с этим гнетуще-твердым другим миром. Так зачем же мы просто из удовольствия летаем низко и быстро? Зачем бочки над землей после захода на танки во время учений? Какой силой притягивает к себе мост, в чем заключается этот постоянный немой вызов, который каждый мост бросает каждому летчику, предлагая попробовать пролететь под ним и остаться в живых? Мне очень нравится цвет и вкус жизни. Хотя смерть - интересная штука в самом конце пути, я вполне доволен тем, что она сама найдет меня где захочет, и не собираюсь ни торопить ее, ни специально искать. И вот я спрашиваю себя, зачем бочки, зачем заходы ниже, чем нужно, на большей скорости? Потому что это весело, говорит мне ответ, быстренько загораживаясь ширмой, которая, как он надеется, будет принята как самодостаточная. Потому что это весело. Вот. Ни один летчик не станет этого отрицать. Но, как ребенок, проделывающий опыты со словами, я спрашиваю: почему весело? Потому что мы любим показывать, на что способны. Ага. Ответ уже замечен, он на полсекунды замешкался, прежде чем шмыгнуть за дверь и спрятаться. И почему я люблю показывать, на что способен? Ответ пойман в лучи ярких прожекторов. Потому что я свободен. Потому что мой дух не скован 180-фунтовым телом. Потому что, когда я вместе с самолетом, я обладаю способностями, которыми обладают только боги. Потому что мне не нужно читать о скорости в 500 узлов или смотреть пленку, снятую с радиоуправляемого самолета, или пытаться вообразить ее, чтобы узнать, что это такое. В своей свободе я могу пережить 500 узлов - слившиеся деревья, промелькнувший подо мной танк, ощущение рычага управления в правой руке и рычага газа в левой, запах зеленой резины и холодного кислорода, профильтрованный голос ведущего: “Молодец, Шах-и-Мат”. Потому что я могу поведать людям на земле давно открытую мной истину: Человек не обречен ходить по земле и подчиняться ее законам. Человек - свободное существо, он имеет власть над своим окружением, над гордой землей, бывшей так долго его хозяйкой. И эта свобода так велика, что она вызывает улыбку, которая никогда не уступит свое место зрелой величественной бесстрастности. Поскольку, как ответ уже частично сказал, свобода - это весело.
20
Чужой на Земле
Она послушна, моя машина. Ей не важно, что на бреющем полете она выпивает столько топлива, сколько водопад - воды. Ей не важно, что об ее лобовое стекло, кляксами переходя в вечность, бьются лесные насекомые. Она летит над верхушками деревьев, потому что я хочу, чтобы она там летела, потому что она чувствительная и послушная машина. Потому что движением руки в перчатке я дал ей жизнь. Потому что я пишу ее имя на носовой части фюзеляжа. Потому что она женского рода. Потому что я ее люблю. Моя любовь к этому самолету рождена не красотой, поскольку “Тандерстрик” нельзя назвать красивым самолетом. Моя любовь рождена уважением к его летным качествам. Мой самолет, раз уж я даю ему жизнь, ожидает, что я буду летать на нем хорошо и правильно. Моя машина простит меня за то, что мне иногда приходится заставлять ее делать то, что у нее не получается делать гладко, если у меня для этого есть причины. Но если я буду постоянно заставлять ее летать так, как летать она не приспособлена, превышая скорость, с перегревом, рывком давая газ, резко дергая органы управления, то однажды она хладнокровно убьет меня. Я уважаю свою машину, и она в ответ уважает меня. Однако я никогда не говорю: “Мы приземлились” или “Мы в щепки разнесли цель”, но всегда: “Я приземлился”, “Я подбил танк”. Без самолета я ничто, но я все приписываю себе. Все эти слова, однако, совсем не значат, что я эгоцентрист. Я залезаю в кабину своего самолета. Ремнями я пристегиваю себя к самолету (я пристегиваю свои крылья, свою скорость и свою мощь), подключаю кислородный шланг к маске (теперь я могу дышать на высоте, где воздух очень разрежен), я подключаю шнур от радиостанции к черному проводу, идущему от затылка моего шлема (теперь я могу слышать частоты, неслышимые для других; теперь я могу говорить с десятками разных людей, имеющих особые задания), я перещелкиваю тумблер пулеметов в положение “огонь” (теперь я могу движением указательного пальца разрезать пополам шеститонный грузовик, я могу перевернуть 30-тонный танк одним легким нажатием большого пальца на пусковую кнопку ракет), я кладу одну руку на рычаг газа, другую на рифленую пупырчатую рукоятку рычага управления (теперь я могу летать). Стреловидные алюминиевые крылья - это мои крылья, резиновые колеса - мои колеса, и я их чувствую под собой, топливо в баках - мое топливо, я его пью и благодаря ему живу. Я уже не человек, я человек/самолет; мой самолет уже не просто “Рипаблик F-84F Тандерстрик”, а самолет/человек. Двое являются одним, это одно есть “я”, которое, останавливая танк, дает пехоте выбраться из нор, которое в сплошной облачности сбивает вражеского человека/самолета. “Я”, которое доставляет из Англии во Францию документы для командира авиабригады. Иногда, стоя на земле или лежа на мягком диване, я думаю, как это возможно - наяву становиться частью самолета, забираться в эту неимоверно сложную кабину, совершать все операции, быстро соображать, что необходимо для того, чтобы лететь строем или делать заходы на учебную мишень, или выпускать залпом ракеты в цель. Эта мысль приходит вдруг и остается на долгие минуты, пока я застегиваю молнии на штанинах амортизирующего костюма, пока я надеваю спасательный нагрудник, пока я пристегиваю себя к кабине. Какая-то вялая апатия говорит: “Да как же мне все это сделать?” - и ей хочется только уйти в себя и забыть об ответственности, связанной с управлением мощным самолетом. Но как только мой 21
Ричард Бах
палец нажимает “пуск”, апатия исчезает. В это мгновение я готов ко всему, чего бы ни требовало задание. Мой рассудок трезв, и я думаю о том, что следует делать, и точно знаю, как это делать, и делать это буду планомерно, шаг за шагом, и каждый шаг исполню уверенно, четко и твердо. Чувство, что берешься за невыполнимое, исчезает с прикосновением кнопки к перчатке и не появляется снова, пока я не отвлекусь и не расслаблюсь, отдыхая перед следующим полетом. Интересно, обычно ли это, эта вялость перед полетом? Я никогда не спрашивал об этом других летчиков, никогда не слышал, чтобы об этом говорил другой летчик. Но пока прикосновение к кнопке мгновенно избавляет меня от этого чувства, меня это не беспокоит. Когда кнопка уже нажата, сидя в самолете, я задаю себе вопрос: как у меня вообще возникла мысль о том, что управлять одномоторным самолетом трудно? Я не могу ответить. Просто так казалось, пока не ожил двигатель, и раньше, очень давно, пока не были изучены все двадцать четыре прибора и все тумблеры, рычаги и селекторы. Если я сижу в одном месте 415 часов, то достаточно хорошо его узнаю, а если что-то мне остается неизвестным, то значит это и не очень важно. Откуда взялась мысль о сложности? Во время авиашоу знакомые, которые не летают, забираются по трапу ко мне в самолет и говорят: “Как это все сложно!” Всерьез ли они это говорят? Хороший вопрос. Я вспоминаю дни, когда не мог отличить элерон от стабилятора. Думал ли я хоть раз, что самолеты сложны? Я вспоминаю. Ответ меня поражает. Они ужасно сложны. Даже после того, как начал летать, каждый новый самолет, каждый самолет больших размеров, кажется сложнее, чем тот, на котором летал до этого. Но от такого простого средства, как знание назначения каждой вещи в кабине, слово “сложный” растворяется и уже звучит как иностранное, когда я слышу, как кто-нибудь использует его по отношению к моему самолету. Вот передо мной сейчас тускло-красная панель, что в ней сложного? Или в консолях слева и справа? Или в кнопках на рукоятке рычага? Детская игра. Это был день крушения иллюзии, день, когда я приземлился после первого полета на “F-84F”. “Тандерстрик” считался тогда лучшим штурмовиком Военно-воздушных сил. Я мог сбросить на цель больше взрывчатого вещества, чем любой другой тактический штурмовик. Я тяжело переживал потерю иллюзии, потому что я пятнадцать месяцев и маршировал, и учился, и летал, чтобы подготовить себя к полетам на самолете, в который даже моя жена может когда угодно сесть и полететь. Я мог бы посадить ее в кабину, надеть на нее привязное устройство, застегнуть ремень безопасности и сказать, что рычаг газа - это быстрее и медленнее, рычаг управления - это вверх-вниз и направо и налево, и еще есть рычаг, который выпускает и убирает шасси. Да, кстати, дорогая, при заходе на посадку держи сто шестьдесят узлов. Так уходит мысль о том, что в один прекрасный день я проснусь суперменом. Моя жена, которая последние пятнадцать месяцев занималась тем, что стенографировала письма, могла бы сесть в кабину и пересечь звуковой барьер. Могла бы сбросить, если бы захотела, атомную бомбу. Без самолета я - обычный человек, и бесполезный человек: жокей без лошади, скульптор без мрамора, священник без Бога. Без самолета я - потребитель гамбургеров, человек в очереди в кассу с корзинкой, нагруженной апельсинами, кашей и бутылками молока. Брюнет, сражающийся с неумолимыми препятствиями, пытаясь научиться играть на гитаре. Но, подобно тому как “Чалая лошадка” сдается под напором внутреннего человека, борющегося с аккордами ми, ля минор и си, я становлюсь больше, чем обычный человек, 22
Чужой на Земле
каждый раз, когда мой внутренний человек вступает в борьбу со своим любимым материалом, который для меня имеет размах крыльев в 37 футов и 6 дюймов и высоту в 13 футов и 7 дюймов. Жокей, скульптор, священник и я. Все мы любим фасоль и терпеть не можем кукурузную кашу. Но в каждом из нас, как и в любом человеке, есть внутренний человек, живущий лишь ради духа своей работы. Я не супермен, но полеты - это интересный способ зарабатывать на жизнь. Я прогоняю мысль о том, чтобы превратиться в стальную бабочку, и остаюсь все тем же смертным, каким и был всегда. Нет сомнения в том, что летчики, изображаемые в кино,- супермены. Суперменами их делает камера. На экране - картина глазами камеры. Зритель смотрит на самолет снаружи, смотрит в кабину, находясь над носовыми пулеметными отверстиями. Вот звучный кинозал наполняет рев пулеметов, из пулеметов бьет оранжевое в три фута длиной пламя с искрами, и летчик бесстрашен, сосредоточен, он красив, он щурит глаза. Он летит, подняв стекло шлема, так что в солнечном свете видны его глаза. Такие кадры и создают образ супермена, дерзкого летчика, героя, бесстрашного защитника своей страны. Если же посмотреть с другой стороны, из кабины, где летчик сидит один, картина совсем другая. Никто на тебя не смотрит, никто не слушает, и летчик летит при свете солнца с опущенным затемненным стеклом. Мне не видны ни пулеметные отверстия, ни оранжевое пламя. Я нажимаю на красный спусковой крючок на рукоятке рычага управления, и держу белую точку прицела на цели, и слышу отдаленное “поп-поп-поп”, и в кислородной маске чувствую пороховой дым. И конечно, я не ощущаю себя очень дерзким летчиком, потому что это просто моя работа, и я стараюсь выполнять ее как можно лучше, так же как и сотни других пилотов тактических штурмовиков делают это каждый день. Мой самолет не серебристая вспышка, с ревом проносящаяся по экрану,- он спокоен и неподвижен относительно меня, а сливается от скорости земля, и рев двигателя для меня - постоянная вибрация за креслом. Я не делаю ничего необычного. В этом кинозале все прекрасно знают, что вот эта шкала показывает полезное давление, создаваемое гидравлическими насосами; они прекрасно знают, что эта ручка определяет номер ракеты, которая вылетит, когда я нажму кнопку на верхушке рукоятки рычага управления; что другая кнопка на той же рукоятке - это кнопка антирадара и что она отключена, так как он никогда не используется; что кнопка, сбрасывающая подвесные топливные баки, имеет высокое ограждение, потому что многие летчики нажимают ее по ошибке. Все в кинозале это знают. Но все же интересно посмотреть на самолет в кино. О простоте управления самолетом никогда не упоминается ни в кино, ни на вербовочных плакатах. Управлять мощным военным самолетом очень трудно, молодые люди, но, может быть, если вы пройдете у нас курс обучения, то станете другими людьми, обретете сверхъестественную силу, которая даст вам возможность управлять металлическим монстром в небе. Попытайтесь, молодые люди, нашей стране нужны стальные мужчины. Вероятно, это самый лучший подход. Вероятно, если бы на вербовочных плакатах было написано: “Каждый, кто идет по этой улице, от этого десятилетнего мальчика с учебниками до той старушки в черном сатиновом платье, способен управлять реактивным штурмовиком “F-84F””, то они не привлекли бы именно тот тип новичков, какой изображен на вербовочном плакате. Но, просто ради смеха, Военно-воздушным силам следует обучить и десятилетнего
23
Ричард Бах
мальчика, и бабушку делать на авиашоу бочки в доказательство того, что пилот штурмовика не обязательно является тем так часто рисуемым механическим человеком. Делать почти нечего. У меня еще шесть минут до того, как широкая стрелка прибора TACAN перевернется на табло, сообщая, что французский город Лан прошел подо мной. Я несу за собой клин грома для холмов, коров и, вероятно, одинокого крестьянина, уныло бредущего сквозь пасмурную ночь. Полет вроде сегодняшнего бывает редко. Обычно, когда я прикрепляю себя к кабине самолета, дел много, поскольку моя работа в том, чтобы постоянно быть готовым к бою. Каждый день недели, несмотря на непогоду, праздники, расписание полетов, одна небольшая группа летчиков просыпается раньше других. Они - дежурный экипаж. Они просыпаются и являются на летное поле еще до общего подъема. И каждый день каждой недели выделяется небольшая группа самолетов, которая стоит на дежурной площадке, а рядом ждут энергетические установки. После безобидных полетов в Национальной гвардии, я вначале чувствовал себя жутко, когда на рассвете наблюдал за тем, как крепят у меня под крыльями тысячи фунтов взрывчатого вещества. Полная боевая готовность иногда кажется невероятной игрой. Но взрывчатка настоящая. День тянется долго. Мы тратим часы на изучение цели, которую уже и так отлично знаем. Ориентиры вокруг нее - конический холм, рудник на склоне, железнодорожный переезд - знакомы нам, как стартовый виадук, ведущий в Шомон. У нас в голове, как и на картах с грифом “секретно”, время, расстояния и направления до целей и высоты - данные, которые понадобятся, когда мы взлетим. Мы знаем, что наши цели будут так хорошо защищены, как и любые другие, что надо будет проникнуть сквозь массивную стену зенитного огня и избежать нежных смертоносных пальцев ракет. Довольно странно, но зенитный огонь не очень нас беспокоит. Нет ни малейшей разницы, защищают ли цель с каждой крыши или защиты вообще нет... если надо, мы по ней ударим, мы отправимся по заученному маршруту и ударим. Если мы попадем под огонь, то это будет всего лишь одно из многих несчастий войны. Завыла сирена и, словно грубая рука, стряхнула сон. В моей комнате темно. Целую секунду, пока сон отступает, я осознаю, что должен спешить, но никак не могу сообразить куда. Но вот секунда проходит, и мой рассудок чист. Сирена тревоги. Быстрей. В летный комбинезон, в черные сапоги, в зимнюю летную куртку. Спешно намотать шарф, захлопнуть, не придерживая, дверь неприбранной комнаты и вместе с другими спешащими летчиками дежурного экипажа бегом вниз по деревянным ступеням к ждущему грузовику. Квадраты деревянных строений воздушной базы Шомон еще даже не обозначились силуэтами на фоне востока. В гремящем грузовике в темноте слышится чье-то сиплое замечание: “Спи спокойно, Америка,- Национальная гвардия не дремлет”. Грузовик отвозит нас к ждущим в темноте самолетам. Дежурная команда технического обслуживания прибыла к самолетам раньше нас, и энергетические установки с ревом оживают. Я взбираюсь по трапу, облезлому, желтого цвета днем и невидимому ночью, я лишь на ощупь чувствую ступени. “Напряжение!” - в кабине вспыхивают огни, не затемненные ноч24
Чужой на Земле
ными шторами, закрывающими их почти полностью для полетов в темноте. В их свете я вижу парашютные лямки, концы ремня безопасности и шнур аварийного освобождения ремней, амортизирующий костюм, кислородные шланги и провода микрофона. Шлем надеть, кислородную маску надеть (как резина может быть такой ледяной?), радиостанцию включить. Ночные шторки на сигнальных лампочках опустить и повернуть реостаты, которые наполняют кабину кровавым сиянием. “Ястреб А Второй”,- говорю я в микрофон, и если командир звена пристегнулся быстрее меня, то он знает, что я к полету готов. “Принял, Второй”,- мой командир звена, он действует быстро. Я не знаю, настоящая эта тревога или учебная. Полагаю, еще одна учебная. Теперь я обращаюсь к более мелким подробностям подготовки к полету: убеждаюсь в том, что размыкатели цепи включены, что бомбы установлены на “несброс”, что пулеметный прицел установлен в необходимое положение. “Ястреб А Четвертый”. “Принял, Четвертый”. Убедиться в том, что флажки выключателей топливных клапанов внизу, как и положено. Включить навигационные огни на “проблесковый яркий”. Переключим на “тусклый”, когда подойдем к цели. “Ястреб А Третий”. Третий вчера поздно лег. “Принял, Третий. Пастернак, звено Ястреб А в составе четырех машин к вылету готово”. В командном пункте, когда мы доложили, засекают время. Мы доложили намного раньше максимально допустимого времени, и это хорошо. “Ястреб А, говорит Пастернак. Учебная тревога. Оставайтесь в кабинах до дальнейших распоряжений”. “Есть”. Вот сколько смысла может быть впрессовано в четыре буквы. Командир звена “Ястреб А” не просто принял сообщение, он дал понять командному пункту, что это идиотизм, взрослым людям играть в такие тупые игры, и, елки-палки, сейчас три часа ночи, и если вы затеяли это в такую рань сами, без приказа из штаба, то завтра ночью вы много не поспите. “Сочувствую”,- виновато произносит Пастернак в тишину. Должно быть, у них все-таки есть приказ из штаба. Так что я задвигаю фонарь и защелкиваю его, укрываясь от вечно холодного ветра, и устраиваюсь в залитой красным светом кабине ждать. Вот уже пятнадцать минут я жду отбоя тревоги. Жду уже три часа. Однажды после трехчасового ожидания мои члены так онемели, что я еле вылез из кабины, но зато придумал, как надо пытать несговорчивых военнопленных. Берете их и пристегиваете ремнями к мягкому удобному креслу. Потом уходите и оставляете их там. Если пленный проявляет непокорность особенно буйно, то вы вставляете его ноги в туннели, вроде туннелей педалей рулей поворота на одномоторном самолете, и устанавливаете рычаг управления так, что ему будет вообще не пошевелить ногами. Всего лишь через несколько часов пленный станет послушным, сговорчивым, готовым изменить свое поведение.
25
Ричард Бах
Солнце еще не встало. Мы ждем в кабинах. Я плыву по течению большой темной реки мягко текущего времени. Ничего не происходит. Секундная стрелка на моих часах движется по кругу. Я начинаю замечать, что происходит вокруг, от нечего делать. Слышу тихое тик... тик... тик... очень регулярное, медленное, как метроном. Тик... тик... тик... И вот ответ. Мои навигационные огни. Когда двигатель не работает и закрытый фонарь не дает доноситься шороху ветра, я слышу, как замыкаются и размыкаются реле проблесковых огней на концах крыльев и хвосте. Интересно. Никогда бы не подумал, что услышу, как загораются и гаснут огни. Снаружи быстрое и мощное пок... пок... пок... энергетической установки. Действительно, какой мощный агрегат, эта энергетическая установка. Она простоит здесь всю ночь и весь завтрашний день, если надо, и непрерывно будет подавать ток для радиостанции и для того, чтобы кабина купалась в алом свете. Самолет немного покачивается. Я думаю, что кто-то взобрался на крыло и хочет поговорить со мной, но там никого нет. Ветер, нежный холодный ветер, раскачивает массивный самолет. Время от времени, тихонько, ветер колышит стоящий на стойках шасси самолет. В тридцати футах от меня ждет самолет командира звена “Ястреб А” с включенными огнями, тихо тикая сам себе. Кровавый свет кабины отражается от белоснежного эмалевого шлема летчика, так же в точности, как отражался бы, если бы мы сейчас шли на высоте в 30 000 футов. Фонарь задвинут и защелкнут, воздух в кабине неподвижен и холоден, и мне очень хочется, чтобы кто-нибудь изобрел способ закачивать теплый воздух в кабину самолета, ждущего ночью на холоде. Я чувствую, как мое тепло поглощается холодным металлом приборной панели, катапультирующегося кресла, арматурой фонаря и туннелями рулевых педалей. Если бы только согреться и чуть-чуть подвигаться, и поговорить с кем-нибудь, то сидеть в кабине в состоянии боевой готовности было бы не так уж плохо. Я сделал открытие. Вот что такое Одиночество. Когда вы заперты там, куда никто не может войти и поговорить, или поиграть в карты или в шахматы, или вместе посмеяться над шуткой о том, как над Штутгартом номер Третий по ошибке принял реку Мозель за Рейн и... Герметично отгороженный от внешнего мира. Фургон, и, как я знаю, очень шумный фургон - он лязгает, скрипит, ему нужен новый глушитель,- бесшумно скользит по дороге перед моим капониром. Плотно запечатанный фонарь не впускает внутрь звуки, издаваемые фургоном. Он плотно запечатывает меня с моими мыслями. Нечего читать, нет движущихся объектов, чтобы смотреть, только тихая кабина, тиканье навигационных огней, поканье энергетической установки и мои мысли. Я сижу в самолете, являющемся моим. Командование авиабригады и эскадрильи отдало его мне полностью, доверив моей способности управлять самолетом так, как им надо. Они мне доверяют поразить цель. Я вспоминаю строчку из газеты авиабазы, которую я читал во время больших учений несколько недель назад: “Вчера авиабригада показала себя в действии, во время поддержки сухопутных войск...” Авиабригада ни в каком действии себя не показала. Это я показывал себя в том действии, низко пикируя и имитируя стрельбу по пехоте, сидящей на танках, стараясь пролететь пониже, так, чтобы солдаты спрыгнули в грязь, но не так низко, чтобы срезать с танка антенну. Не авиабригада заставляла их прыгать. 26
Чужой на Земле
А я. Эгоистично? Но ведь авиабригада не рисковала ошибиться в расчете и вогнать 12 тонн самолета в борт 50 тонн танковой брони. Так что это я сижу в состоянии боевой готовности, в моем самолете, и если бы это была настоящая тревога, то это был бы я, кто может вернуться, а может и не вернуться после зенитного огня и ракет над целью. Мне доверяют. Кажется странным, что кто-то кому-то может доверить столь многое. Мне отдают самолет полностью и без колебаний. Когда рядом с моим именем на доске расписания появляется номер самолета, я иду и лечу на нем или сижу в кабине, готовый лететь. Всего лишь номер на доске. Но когда я сижу в самолете, у меня есть возможность увидеть, какая это удивительно сложная, тонко сделанная вещь и какую власть мне дало командование, поставив тот номер рядом с моей фамилией. Командир аэродромной команды, в плотной куртке, в стальной каске, вдруг показывается на алюминиевом трапе и вежливо стучит по плексигласу. Я открываю фонарь, жалея о том, что нагретый, хотя и немного, воздух унесет холодный ветер, и приподнимаю с одной стороны шлем, освобождая ухо, чтобы слышать. Красный свет окрашивает его лицо. “Не возражаешь, если мы заберемся в фургон и там подождем... спрячемся немного от ветра, если ты не против. Если понадобимся, мигни фарами...” - “Ладно”. И я решаю подчинить свои мысли дисциплине и еще раз повторить направления, время, расстояния и высоту полета к своей цели. А большая темная река времени тихо течет дальше. Много времени для мыслей выдается не только на земле, иногда случается совершать длительные перелеты, которые дают время подумать и побыть наедине с небом и со своим самолетом. И я улыбаюсь. Наедине с самолетом, прозванным “непрощающий F-84F”. Я еще не летал на самолете, который был бы непрощающим. Должен быть где-то такой самолет, которым надо управлять строго по инструкции, иначе разобьешься, ведь слово “непрощающий” часто встречается в журналах, что лежат на полках в комнатах отдыха летчиков. Но когда я решаю, что следующий тип самолета, на котором мне предстоит летать, имеет такие высокие технические характеристики, что будет “непрощающим”, я просто начинаю учиться им управлять. Я изучаю его привычки и его характер, и он вдруг делается таким же прощающим самолетом, как все другие. Он может более критично относиться к воздушной скорости во время захода на посадку, но по мере углубления нашего знакомства я обнаруживаю, что он терпим к отклонениям в обе стороны от оптимальной воздушной скорости и что он не войдет штопором в землю, если я зайду на посадку со скоростью на узел меньше. Существуют сигналы опасности, и только если летчик не прислушается к предупреждениям самолета, то самолет пойдет дальше и убьет его. После отрыва от земли загорается красная лампочка пожарной сигнализации. Означать она может многое: замыкание в цепи пожарной сигнализации; слишком крутой подъем при недостаточной воздушной скорости; пробоина в стенке камеры сгорания; возгорание двигателя. У некоторых самолетов столько трудностей с ложными пожарными тревогами, что летчики практически не обращают на них внимания, полагая, что опять неполадки в цепи сигнализации. Но “F-84F” не такой; если лампочка загорается, то скорее всего в самолете пожар. Но у меня еще есть время это проверить: оттянуть рычаг газа на себя, подняться на минимальную высоту катапультирования, сбросить внешний груз, проверить температуру сопла, 27
Ричард Бах
обороты и расход топлива, поинтересоваться у летчика, ведущего фланговый самолет, не составит ли ему труда посмотреть, не идет ли у меня из фюзеляжа дым. Если я горю, у меня есть несколько секунд на то, чтобы направить самолет в сторону от домов и катапультироваться. Я никогда не слышал о самолетах, взрывающихся без предупреждения. Все реактивные самолеты непрощающие в одном смысле: они сжигают огромное количество топлива, и, когда топливо кончается, двигатель останавливается. Полные баки в четырехмоторном винтовом транспортном самолете могут без перерыва держать его в воздухе 18 часов. Двухмоторные грузовые самолеты зачастую берут топлива на борт на восемь часов полета, когда поднимаются в воздух на два часа. Но когда я отправляюсь в полет на один час сорок пять минут, в баках моего “F-84F” топлива хватит на два часа. Я не должен даже помышлять о том, чтобы после задания покружить несколько минут в воздухе, ожидая, пока не сядут или не взлетят другие самолеты. Иногда я захожу на посадку с 300 фунтами Jp-4 в баках, чего хватает на шесть минут полета на большой мощности. Если бы я с 300 фунтами находился в семи милях от посадочной полосы, мои колеса уже больше никогда бы не покатились по этому бетонному покрытию. Если вдруг с каким-то самолетом случится неполадка на взлетно-посадочной полосе, когда я захожу на посадку с топливом на шесть минут, то лучше, чтобы там поблизости оказался быстрый тягач, чтобы оттащить этот самолет, или была бы готова вторая посадочная полоса. Через несколько минут я все равно сяду, в самолете или на парашюте. Когда двигатель останавливается, мой самолет не летит тут же вниз, как обтекаемый кирпич, булыжник или кусок свинца. Он начинает мягко планировать, спокойно снижаясь,так проектируют все самолеты. Приземление с остановившимся двигателем я рассчитываю так, чтобы колеса коснулись земли на половине длины посадочной полосы, и я не выпускаю шасси, пока не убеждаюсь в том, что дотяну до аэродрома. Затем при заходе на посадку, когда посадочная полоса уже вот, длинная и белая, перед лобовым стеклом, я выпускаю шасси и закрылки, аэродинамические тормоза и включаю аварийный гидравлический насос. Хотя очень почетно сесть и заглушить двигатель так, чтобы в баке осталось всего 200 фунтов топлива, пилоты тактических штурмовиков редко докладывают на диспетчерскую вышку о том, что топлива остается меньше нормы, меньше 800 фунтов. На приборной доске может гореть лампочка уровня топлива, а рядом стрелка на шкале топливомера может покачиваться на значении ниже 400 фунтов, но летчик, если только он не видит, что посадку могут задержать, не докладывает о недостатке горючего. Он гордится своим умением управлять самолетом, и такой пустяк, как запас топлива на восемь минут, недостоин его внимания. Транспортный летчик однажды оттеснил меня от посадочной полосы, заявив, что у него остался минимальный запас горючего, и получил разрешение на немедленную посадку. У меня в главном баке в фюзеляже оставалось Jp-4 на целых десять минут, так что я не возражал против того, чтобы уступить дорогу большому самолету, которому так срочно нужно было сесть. Через неделю я узнал, что минимальный запас топлива для этого транспортного самолета рассчитан на тридцать минут полета; мой двигатель успел бы три раза заглохнуть, пока его уровень топлива не достиг бы действительно критической отметки. Я с уважением отношусь к тому, что мой самолет сжирает топливо и что каждый полет я заканчиваю с очень небольшим остатком горючего, но я горжусь тем, что делаю это каждый день, и тем, что я забеспокоюсь только тогда, когда это беспокойство будет оправданно. 28
Чужой на Земле
Это немножко, даже больше чем немножко, похоже на прогулку, эта работа управлять самолетами. Я пролетаю над французскими и немецкими городами в десять часов утра и думаю обо всех людях там, внизу, которые трудятся, чтобы заработать себе на жизнь, в то время как я легко и беззаботно протягиваю над ними свой инверсионный след. Я чувствую себя виноватым. Я лечу на высоте в 30 000 футов, делая то, что мне нравится делать больше всего на свете, а они там в запарке и, вероятно, совсем не чувствуют себя подобными богам. Такова их судьба. Они бы могли быть летчиками-штурмовиками, если бы захотели. Мои соседи в Соединенных Штатах обычно смотрели на меня немного свысока, ожидая, что я вырасту и перестану так радоваться полетам на самолете, ожидая, что у меня откроются глаза, что я образумлюсь, что я стану практичным, успокоюсь, оставлю Национальную гвардню и буду проводить выходные дома. Им все еще трудно понять, что я буду летать, пока Национальная гвардия нуждается в летчиках, пока за океаном находятся военно-воздушные силы, готовящиеся к войне. Пока я думаю, что моя страна - очень неплохое место для жизни и должна иметь возможность остаться очень неплохим местом. Кабины серебристых точек в самом начале инверсионных следов занимают не только молодые и непрактичные. Есть еще немало старых летчиков,- летчиков, летавших на “джагах”, “мустангах”, “спитфайрах” и “мессершмиттах” давно прошедшей войны. Даже пилоты “сэйбров” и “хогов” времен Кореи имеют достаточно опыта, чтобы называться “старыми летчиками”. Они сейчас командиры авиабригад и оперативных американских эскадрилий в Европе. Но процентное соотношение каждый день меняется, и большинство младших офицеров эскадрилий НАТО лично не участвовали в “горячей” войне. Есть чувство, что как-то нехорошо, что у младших офицеров нет такого опыта, который должен быть. Но единственное, реально существующее различие состоит в том, что летчики, уже не заставшие Кореи, не носят наград на парадной форме. Вместо обстрела транспортных колонн с вражескими войсками, они стреляют по макетам колонн и отрабатывают заходы на транспортных колоннах НАТО на учениях в нескольких милях от проволочного заграждения между Западом и Востоком. И долгие часы они проводят на стрельбищах. Наше стрельбище - это небольшое скопление деревьев, травы и пыли на севере Франции, и в этом скоплении установлены восемь брезентовых полотнищ, каждое с нарисованным большим черным кругом, и каждое установлено вертикально на квадратной раме. Полотнища стоят на солнце и ждут. Я - один из четырех штурмовиков, которые все вместе зовутся звено “Рикошет”, и мы летим над стрельбищем плотным строем уступами влево. Мы летим в ста футах над сухой землей, и каждый летчик звена “Рикошет” начинает сосредотачиваться. Ведущий “Рикошета” сосредотачивается на том, чтобы сделать этот последний поворот плавно, на том, чтобы держать скорость ровно 365 узлов, на том, чтобы взять немного вверх, чтобы четвертый не задел за ближний холм, на том, чтобы определить место, где ему оторваться от других самолетов и задать им курс для захода на стрельбу. Второй сосредотачивается на том, чтобы лететь так плавно, как только он может, на том, чтобы создать третьему и четвертому как можно меньше трудностей в поддержании строя. Третий летит, наблюдая только за ведущим и вторым, направляя усилия на то, чтобы лететь плавно, так, чтобы четвертый мог сохранять предельно малую дистанцию.
29
Ричард Бах
И, как четвертый, я думаю о том, чтобы остаться в строю, и ни о чем другом, так чтобы строй произвел хорошее впечатление на офицера, следящего за стрельбами с наблюдательной вышки. На самом деле мне неловко от того, что каждый самолет звена изо всех сил старается облегчить мне полет, и, чтобы отблагодарить их за это внимание, я должен лететь так плавно, чтобы их усилия не пропали даром. Каждый самолет летит ниже своего ведущего, и четвертый летит ближе всех к земле. Но даже мельком взглянуть на землю - значит быть плохим ведомым. Ведомый обладает совершенно абсолютной, непоколебимой, безусловной верой в своего ведущего. Если ведущий звена “Рикошет” полетит сейчас слишком низко, если он не поднимет чуть-чуть строй так, чтобы обойти холм, то мой самолет станет облаком из земли, обломков металла и оранжевого пламени. Но я доверяю человеку, который ведет звено “Рикошет”, и он немного приподнимает строй так, чтобы облететь холм, и мой самолет пролетает над холмом, словно его там и нет; я лечу на отведенном мне в строю месте и доверяю ведущему. В качестве четвертого ведомого звена “Рикошет” я располагаюсь внизу слева сзади так, что могу посмотреть вверх и выстроить в одну линию белые шлемы трех других летчиков. Это все, что я должен видеть и что хочу видеть: три шлема в трех самолетах на одной прямой линии. Не важно, что делает строй, я буду занимать в нем свое место, держа равнение на три белых шлема. Строй набирает высоту, пикирует, поворачивает от меня, поворачивает на меня; моя жизнь посвящена тому, чтобы делать все, что следует, с рычагом газа, с рычагом управления, с рулевыми педалями и рычажком подстройки, чтобы оставаться на своем месте в строю и держать все три шлема на одной линии. Вот мы над полотнищами мишеней, и радио оживает. “Ведущий отходит вправо”. Знакомый голос, который я так хорошо знаю; голос, слова, человек, его семья, его проблемы, его устремления в это мгновение слились в одном резком взмахе серебристого крыла, уходящего вверх и в сторону при развороте перед началом учебных стрельб - развитии навыка в особом виде разрушения. И у меня для равнения остаются только два шлема. Когда ведущий отходит, второй ведомый становится ведущим звена. Его шлем резко поворачивается вперед - летчик теперь смотрит не на первый самолет, а прямо вперед, и он начинает счет. Одна тысяча один одна тысяча два одна тысяча - отрыв! С резким взмахом гладкого металлического крыла второй исчезает, и у меня теперь роскошно простая задача держать равнение только на один самолет, летчик которого сейчас смотрит прямо вперед. Одна тысяча один одна тысяча два одна тысяча - отрыв! Крылом машет третий, всего в нескольких футах от конца моего крыла, и я лечу один. Моя голова поворачивается вперед, с отходом третьего я начинаю счет. Одна тысяча один не правда ли, сегодня неплохой денек, только облачка для разнообразия, и мишени будет хорошо видно. Приятно расслабиться после строя. Получалось, однако, неплохо, второй и третий хорошо держали равнение одна тысяча два хорошо, что сегодня воздух спокоен. Не так будет качать при прицеливании. Сегодня хороший день, можно будет выбить высокие очки. Посмотрим, прицел установлен и заблокирован, проверю тумблеры пулеметов потом, вместе с другими тумблерами, такое здесь пустынное место, если кому-то придется катапультироваться. Здесь наверняка нет деревень на десять миль вокруг одна тысяча - отрыв!
30
Чужой на Земле
Рычаг управления в правой перчатке резко вправо и на себя, и линия горизонта уходит из поля зрения: амортизирующий костюм надувается воздухом, плотно обжимая ноги и живот. Шлем тяжел, но эта тяжесть привычна и не создает неудобства. Зеленые холмы подо мной разворачиваются, и я оглядываю небо с правой стороны, в поисках других самолетов на стрельбище. Вот они. Ведущий звена - маленькое стреловидное пятнышко в двух милях - разворачивается, почти готов начать первый заход на цель. Второй - пятнышко побольше - в горизонтальном полете в полумиле позади ведущего. Третий как раз разворачивается, чтобы последовать за вторым, он набирает высоту и сейчас в тысяче футах надо мной. А там, внизу, поляна стрельбища и крошечные точечки - мишени для штурмовой атаки, освещенные солнцем. Времени у меня сколько угодно. Тумблер пулеметов под красным пластмассовым защитным колпачком под моей левой перчаткой переключается в положение “огонь”, прицел разблокирован и установлен на нулевой угол склонения. Флажок выключателя тока цепи пулеметов идет вниз под моим правым указательным пальцем. И рычаг управления я держу теперь иначе. Когда тумблер пулеметов выключен и выключатель тока разомкнут, я лечу в строю, держа рукоятку естественно: правый указательный палец свободно лежит на красном спусковом крючке на передней стороне пластмассовой рукоятки. Теперь, когда пулеметы готовы вести огонь, палец оттопырен прямо вперед, он смотрит на панель управления, положение неудобное, но это необходимо для того, чтобы перчатка не касалась спускового крючка. Перчатка не будет касаться спускового крючка до тех пор, пока я не начну пикирующий разворот и не совмещу белую точку на отражательном зеркале прицела с черной точкой, нарисованной на мишени. Пора окончательно определить свои намерения. Я говорю зрителям, смотрящим сквозь мои глаза, что сегодня я собираюсь стрелять лучше всех в звене, что я всажу по крайней мере 70 процентов пуль в черное пятно мишени, разбросав остальные 30 процентов по белому полотну. Я прокручиваю в мозгу картину хорошей штурмовой атаки: вижу, как растет черная точка под белой точкой прицела, вижу, как белая точка прицела начинает устанавливаться в черной, чувствую, как правый указательный палец начинает давить на спусковой крючок, вижу, что белая точка полностью внутри черной, слышу приглушенный безобидный звук пулеметов, выпускающих свои покрытые медью пули 50-калибра, вижу, как за мишенью поднимается пыль. Хороший заход. Но осторожно. Внимательнее в последние секунды выхода на цель: не надо слишком увлекаться и всаживать в мишень длинную очередь. Я вспоминаю, как и всегда перед выходом на цель, своего товарища по курсантской казарме. Увлекшись, он слишком долго летел по прямой, и его самолет и мишень столкнулись на земле. Не очень хороший способ покончить с жизнью. Мощность перед заходом на 96 процентов, воздушную скорость на 300 узлов, следить за выходом на цель третьего. “Третий вышел на цель”. И пошел вниз. Интересно наблюдать с воздуха за выходом на цель. Атакующий самолет беззвучно и быстро скользит к цели. Вдруг из пулеметных отверстий в носу самолета бесшумно вырывается серый дым и тянется следом за самолетом, вычерчивая угол пикирования. Когда самолет 31
Ричард Бах
выходит из пике, в воздух начинает взлетать пыль, и, когда самолет уже набирает высоту, у основания мишени клубится густое бурое облако пыли. Сейчас нетронутой осталась только мишень номер четыре. Сигнальное полотнище на земле, рядом с вышкой, перевернуто красной стороной вниз, белой наверх: стрельбище свободно и готово для моего захода. Я вижу сигнал и ложусь на курс под прямым углом к мишени. Она на земле справа в миле от меня. Она медленно плывет назад. Она в 30 градусах справа по курсу. В 45 градусах справа. Снова проверяю, стоит ли тумблер в положении “огонь”. 60 градусов справа по курсу и рычаг управления резко вправо самолет кренится и бросается в сторону как испуганное животное небо от перегрузки темнеет и амортизирующий костюм надувается и сжимает воздухом как тисками. Внизу, под фонарем кабины, мелькает земля. Неплохое начало захода на цель. Левый большой палец нажимает на кнопку микрофона. “Рикошет номер четыре вышел на цель”. Вышел на цель. Мишень четко видна, и пулеметы готовы открыть огонь. Воздушная скорость при пикировании доведена до 350 узлов, и крылья снова выровнены. В лобовом стекле - крошечный квадрат белой ткани с нарисованным черным пятнышком. Я жду. Белая точка на лобовом стекле, показывающая место, в котором сойдутся мои пули, лениво покачивается, оправляясь от резкого поворота, с которого я начал заход. Она успокаивается, и я очень нежно сдвигаю рычаг управления на себя, так, что точка начинает ползти вверх и наползает на квадрат мишени. И мишень начинает быстро меняться, пока я жду, превращаясь в самое разное. Это вражеский танк, поджидающий в засаде пехоту; это зенитное орудие со снятой камуфляжной сеткой; это черный, пыхтящий по узкоколейке паровоз, обеспечивающий снабжение противника. Это полевой склад боеприпасов укрепленный бункер грузовик буксирущий орудие баржа на реке бронеавтомобиль и белое полотнище с черной точкой. Оно ждет. Я жду, и вот оно вдруг вырастает. Пятно становится диском, а белое пятнышко только этого и ждало. Мой палец начинает плавно нажимать на красный спусковой крючок. Фотокинопулемет включается, когда спусковой крючок нажат наполовину. Пулеметы открывают огонь, когда спусковой крючок нажат полностью. Выстрелы звучат так, словно это заклепочный пистолет доделывает работу с листовым металлом в носу: в кабине нет ни режущего слух рева, ни грохота. Просто отдаленное та-тата, и под моими сапогами горячие латунные гильзы сыплются в стальные контейнеры. В кислородной маске я чувствую пороховой дым и думаю: как он может проникнуть в кабину, считающуюся герметичной и в которой поддерживается повышенное давление? Движение ультразамедленное, я смотрю на мишень на земле: мишень тиха и спокойна пули еще не долетели. Пули еще в пути, где-то посередине между покрывающимися копотью пулеметными отверстиями в носу самолета и размолотой землей стрельбища. Когда-то я считал, что пули движутся очень быстро, а сейчас мне не терпится дождаться, когда они долетят до земли, чтобы проверить свою меткость. Палец со спускового крючка; очередь в одну секунду - это длинная очередь. И вот пыль. Земля разверзается и начинает взлетать в воздух. Пыль летит в нескольких футах перед мишенью, но это значит, что многие пули окажутся в месте встречи, указанном белой точкой в центре прицела. Пыль все еще летит в воздух, а моя правая перчатка тянет на себя рычаг управления, и мой самолет начинает набирать высоту. Мой самолет и его тень проносятся 32
Чужой на Земле
над квадратным полотнищем, а пули, способные разворотить бетонную автостраду, все еще режут воздух и бьют в землю. “Четвертый стрельбу закончил”. Я разворачиваюсь вправо и через плечо смотрю на мишень. Сейчас она успокоилась, и облако пыли уже рассеивается ветром и относится влево, покрывая мишень третьего тонким слоем бурой пыли. “Ведущий вышел на цель”. В этот раз я стрелял низко, недолет. Прощай, стопроцентное попадание. Следующий раз надо взять белую точку чуть выше: поместить ее в верхнюю часть черного диска. Эта мысль вызывает у меня улыбку. Не так часто случается, что воздух настолько спокоен, что можно думать о том, чтобы поместить белую точку на несколько дюймов вверх или вниз. Обычно я доволен тем, что удается удержать белую точку в пределах полотнища мишени. Но сегодня хороший день для стрельб. Берегитесь, танки, тихих дней. “Рикошет второй вышел на цель”. “Ведущий стрельбу закончил”. Я слежу за вторым и в изогнутом плексигласе фонаря вижу свое отражение - вылитый марсианин. Прочный белый шлем, опущенное, плавно изогнутое, затемненное стекло как в кадре фильма о человеке в космосе,- зеленая кислородная маска покрывает остальную, не закрытую стеклом часть лица, кислородный шланг, уходящий куда-то вниз из поля зрения. Ничто не говорит о том, что за этим оборудованием находится живое мыслящее существо. Отражение следит за вторым. Вот серые струи из пулеметных отверстий в носу. Мишень неподвижна и ждет, словно готова простоять год, прежде чем проявит признаки движения. Вдруг, неожиданно фонтан пыли. Слева от мишени ветка испуганно оживает и прыгает в воздух. Медленно крутится в полете, тут же, после первого мгновения, начав знакомое замедленное движение, как и все, что попадает под дождь пулеметных пуль. Она проделывает два полных оборота над фонтаном и, изящно опускаясь, скрывается в густом облаке пыли. Бетонная автострада разворочена, а ветка выжила. Из этого должна следовать какая-то мораль. “Второй стрельбу закончил”. Дым из пулеметных отверстий прекращается. Самолет направляет свой овальный нос к небу и летит прочь от мишени. “Третий вышел на цель”. Какая же мораль следует из неуязвимости этой ветки? Я думаю над этим и резко вхожу в вираж перед выходом на цель, проверяю прицел, правый указательный палец направлен вперед, на высотомер. Какая мораль следует из неуязвимости этой ветки? Струйки дыма тянутся из пулеметных отверстий в гладком алюминиевом носу третьего, и я наблюдаю, как он заходит. Никакой морали. Если бы целью была куча веток, град свинца и меди раскрошил бы ее в мелкую щепку. Это везучая ветка. Если ты везучая ветка, всюду выживешь. “Третий стрельбу закончил”. Сигнальное полотнище белое, тумблер пулеметов на “огонь” и рычаг управления резко вправо самолет кренится и бросается в сторону как испуганное животное небо от перегрузки темнеет и амортизирующий костюм надувается и сжимает воздухом как тисками.
33
Ричард Бах
Как бы я ни спешил, как бы ни был загружен, когда я управляю самолетом, я всегда думаю. Даже при заходе на цель, когда стрелка показывает воздушную скорость в 370 узлов и самолет в нескольких футах от земли, мысли не уходят. Когда события происходят за доли секунды, изменяются не мысли, а события. События послушно замедляют свой ход, если нужно время для мыслей. Сегодня я лечу, следуя прибору TACAN, который жестко настроен на передатчик в Лане, времени для мыслей сколько угодно, и события услужливо сжимаются гармошкой, так, чтобы за мгновение между полной призраков землей Абвиля и передатчиком в Лане прошло семь минут. Когда я лечу, не я прохожу по времени, а время проходит мимо меня. Уплывают прочь холмы. От самой земли и не доходя тысячи футов до моего самолета тянется плотный слой черных туч. Земля скрыта, но меня несет по небу колесница из стали, алюминия и плексигласа, и звезды светят ярко. Освещенные красным, на панели радиокомпаса находятся четыре ручки селекторов, один тумблер и одна ручка как у кофемолки. Я верчу эту ручку. В кабине штурмовика она кажется так же не к месту, как казался бы не к месту телефон с вращающейся ручкой в современном исследовательском центре. Если бы было тише и если бы на мне не было шлема, я бы, наверное, услышал, как эта ручка скрипит. Я верчу ручку, воображая скрип, пока стрелка частоты не остановится на числе 344, на частоте радиомаяка в Лане. Прибавляю громкость. Слушаю. Поворачиваю ручку немного влево, немного вправо. Помехи помехи хр... и ди-ди. Пауза. Помехи. Ищу “L-C”. Да-ди-да-ди... Ди-да-ди-да... Вот моя правая перчатка переводит селектор с “антенна” на “компас”, пока левая занята непривычной для себя работой - держит рукоять рычага управления. Тонкая светящаяся зеленая стрелка радиокомпаса величественно вращается по всей шкале - свериться с TACAN - радиомаяк Лан впереди. Немного подстроить рычаг, на восьмую часть дюйма, и Лан запеленгован. Уменьшить звук. Ланский радиомаяк - пустынное место. Он одиноко стоит среди деревьев и холодных холмов утром и деревьев и согретых холмов вечером, посылая в эфир “L-C”, независимо от того, есть ли в небе летчик, который его услышит, или в небе нет никого, кроме одинокого ворона. Но он верен долгу и всегда там. Если бы у ворона был радиокомпас, он мог бы безошибочно найти дорогу к вышке, посылающей “L-C”. Изредка на радиомаяк является бригада обслуживания, проверяет напряжение и проводит регламентную замену ламп. Затем они снова оставляют вышку стоять в одиночестве, а сами снова трясутся по ухабистой дороге, по которой приехали. В этот момент стальная вышка в ночи холодна, а ворон спит среди камней в своем доме на склоне холма. Закодированные буквы, однако, не спят, движутся, живут, и я рад, так как навигация осуществляется успешно. Широкая стрелка TACAN имеет общую шкалу со стрелкой радиокомпаса, и сейчас они работают вместе, сообщая мне, что Лан проходит внизу. Стрелка радиокомпаса более активна. Она дрожит, трепещет электронной жизнью, как глубоководное животное, выловленное и помещенное на стеклышко микроскопа. Она дергается то влево, то вправо, колеблется в верхней части шкалы со все возрастающей амплитудой. Вдруг, в какойто момент, она полностью разворачивается по часовой стрелке, и теперь она в нижней части шкалы. Ланский радиомаяк прошел внизу. Стрелка TACAN лениво совершает 34
Чужой на Земле
пять или шесть оборотов и наконец соглашается со своей более неспокойной подругой. Я определенно миновал Лан. Та часть моего мышления, которая уделяла серьезное внимание урокам навигации, заставляет мою перчатку отвести рычаг управления влево, и толпа приборов в середине панели поворачивает стрелки, признавая серьезность моих действий. Стрелка указателя курса на маленьких смазанных подшипниках поворачивается влево, стрелка указателя поворота на четверть дюйма склоняется влево. Крошечный самолетик на указателе положения самолета в пространстве кренится относительно светящейся линии горизонта влево. Стрелка указателя воздушной скорости идет на один узел вниз, стрелки высотомера и прибора вертикальной скорости на секунду падают, но я замечаю их заговор и правой перчаткой осуществляю едва заметное контрдавление. Заблудшая пара снова возвращается на место. Опять рутина. Доложить о местонахождении, большой палец на кнопку микрофона. Хотя очень темная туча доходит почти до высоты моего полета, похоже, синоптики опять ошиблись, так как после Ла-Манша я не видел ни одной вспышки молнии. Если над Францией и есть где-то непогода, она хорошо спряталась. Меня она не волнует. Через пятьдесят минут я приземлюсь со своим драгоценным мешком документов в Шомоне. Глава третья
“Франция, диспетчерская вышка, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Лан”. В наушниках тихие помехи. Жду. Вероятно, мои позывные не заметили. “Франция, диспетчерская вышка, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, как слышите на частоте три один семь точка восемь?” Ответа нет. Нет ничего необычного в том, что в полете ломается радиостанция, радиостанции - существа капризные. Но все же неприятно лететь ночью в непогоду, не имея возможности поговорить с людьми на земле. Моя перчатка тянется направо, к селектору ультравысокочастотной командной радиостанции. Я даже не смотрю на него, достаточно просто перещелкнуть скользящий переключатель с “ручн.” на “автомат.”. Индикатор на приборной панели начинает жонглировать цифрами в окошечках и наконец решает представить число 18, маленькие циферки, освещенные красным. Этот щелчок соединяет меня с другой группой людей; прочь от суетного диспетчерского центра управления полетами к тихому пасторальному пейзажу вокруг радара в Кальва. Я понимаю, что этот стереотип ложен, так как радарные станции - это то же самое, что и диспетчерские центры, только меньше размером и зачастую еще более полны дел и суеты. Однако каждый раз, когда я вызываю радарную станцию, я чувствую себя немного свободнее, представляю себе небольшое здание из красного кирпича на фоне зеленой травы с пасущейся рядом коровой. “Радар Кальва, радар Кальва, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, как слышите на канале один восемь?” Существует, наверное, один шанс из трех, что ультравысокочастотная радиостанция будет работать на этой частоте, не заработав на частоте диспетчерского центра. Корова рядом с кирпичным зданием спит - валун на фоне темной травы. В окне здания свет, на стекле движется тень человека, который тянется к микрофону. “...ноль пять... фчив... уть... Кальва?” Ультравысокочастотная радиостанция явно собирается в отставку. Но даже если она совершенно откажет, мне все равно позволено лететь на высоте 330 до самого передатчика 35
Ричард Бах
TACAN в Шомоне. Бывают случаи иногда, подобные этому, и тогда я жалею, что на самолете не установлено еще одного переговорного устройства. Но “F-84F” построен для боя, а не для разговоров, и я должен обходиться тем, что имею. “Радар Кальва, четыре ноль пять, не могу связаться с диспетчерским центром Франция, был над Ланом в один ноль, горизонтальный полет три три ноль согласно правилам полета по приборам, расчетное время над Шпангдалемом два восемь, далее на Висбаден”. Отчаянный крик. Выстрел в темноту. Но, по крайней мере, слова произнесены, и необходимый доклад я произвел. Слышу, что нажалась кнопка микрофона в Кальва. “...нем... льн... хи выйти на... точка ноль...” Кальва предлагает другую частоту, но когда я разберу все сообщение, я уже буду далеко, и оно не будет иметь никакого значения. Пытаться отправить рапорт о местоположении, когда радио в таком состоянии, это то же самое, что кричать через глубокое ущелье, где гуляет ветер: трудно и бесполезно. Я еще раз посылаю доклад - чтобы соблюсти правила,- переключаю на “ручн.” и выбрасываю это дело из головы. Слишком плохо. Не мешало бы послушать последнее сообщение о погоде на моем маршруте, но растолковать свой вопрос - уже проблема, не говоря о том, чтобы понять ответ. В любом случае, погода имеет лишь академический интерес, потому что мысль о том, чтобы вернуться назад, может возникнуть у меня, только если будет полетный доклад о том, что впереди фронт шквалов с сильной турбулентностью и сильным обледенением до высоты в 40 000 футов. Я смотрю через левое плечо, делая поворот на Шпангдалем. За мной образуется инверсионный след. За мной плавной дугой, словно узкий след за скоростным катером, тянется закрученный туннель серого тумана, светящегося в свете звезд,- это пройденная мною дорога. В учебниках по атмосферной физике людьми, проводящими свое время с радиозондами и диаграммами верхних слоев атмосферы, дано ясное и четкое объяснение инверсионным следам. Следы инверсии как светлячки. Если захочу, я могу найти в книгах и специальных журналах целые страницы об этих следах. Но когда я вижу этот след рядом, то он живой, загадочный, он светится сероватым. Наблюдая след в повороте, я могу увидеть в нем волны - это места, где делалась коррекция курса при сохранении горизонтального полета на высоте 330. Он похож на очень плавные катальные горки, горки для тех, кто не любит острых ощущений. Это то, где я был. Никакой другой воздух, кроме волнистого туннеля из тумана, не может сказать, что он ощутил мое движение. Если захочу, то могу сейчас развернуться и полететь по тому же самому воздуху, по которому только что летел. И я один. Насколько я вижу, а вокруг видно далеко, других инверсионных следов в небе нет. Я - единственный этим вечером между Абвилем и Шпангдалемом человек на свете, летящий над облаками в этих сотнях кубических миль, в этом мире больших высот. Чувствуешь себя одиноко. Но надо заниматься работой. Снова к кофемолке. Скрип-скрип на частоту 428. Увеличить громкость. Помехи. Никаких сомнений, на этот раз никаких ошибок. Буквы S, Р и А. Город с тысячей жителей, с заботами и радостями, такими же, как и у меня. Я один и в шести милях над их землей, и их город не проглядывает сквозь черную тучу даже слабым серым свечением. Их город - это S, P и А в мягких наушниках. Их город - кончик стрелки в верхней части шкалы.
36
Чужой на Земле
Ручка селектора частоты на приборе TACAN перещелкивает под моей правой перчаткой на канал 100, и после мгновений замешательства современный, гладко работающий барабан указателя числа лишь начинает вращаться и показывает, что до радиомаяка Шпангдалем 110 миль. Не считая отказа высокочастотной радиостанции, мой полет проходит очень гладко. В холмах туч далеко впереди справа от меня - слабая вспышка, словно кто-то пытается зажечь дугу гигантским сварочным электродом. Но расстояния ночью обманчивы, и эта вспышка может быть над любой из четырех стран. Как летчик, я повидал миллионы квадратных миль земли и облаков над землей. Как призванный из запаса летчик Национальной гвардии в Европе, я прокатил свои колеса по тысячам миль асфальтовых и бетонных взлетно-посадочных полос в семи странах. Могу сказать, что Европу я видел больше многих, однако для меня Европа совсем не такая, как для них. Это узорчатая страна, широко раскинувшаяся под солнцем, сморщенная на юге Пиренеями, а на востоке Альпами. Это страна, над которой кто-то рассыпал огромный мешок аэропортов, и теперь я их ищу. Франция - это не Франция туристических плакатов. Франция - это авиабаза Этен, авиабазы Шатору, Шомон и Марвиль. Это лоскутья Парижа вокруг его любимой реки, лоскутья, которые обтекают, словно кристаллизовавшаяся лава, крестики-нолики взлетно-посадочных полос Орли и Ле-Бурже. Франция - это постоянно повторяющийся путь пешком в оперативный отдел авиабазы, во время которого неизменно сознаешь, что за забором базы всюду находятся крохотные деревушки и холмы. Европа трогательно мала. С высоты 37 000 футов над Пиренеями я вижу холодную Атлантику у Бордо и берега французской Ривьеры на Средиземном море. Я вижу Барселону и, в дымке, Мадрид. За тридцать минут я могу пролететь над Англией, Голландией, Люксембургом, Бельгией, Францией и Германией. Моя эскадрилья без посадок за два с половиной часа летает в Северную Африку; она патрулирует границу между Западной и Восточной Германией; может на выходные слетать в Копенгаген. Европа была для человечества школой. Школьным двориком. Я редко вижу Европу такой, какая она на картинках и на почтовых марках - чаще земля закрыта огромным слоем облачности - морями белого и серого цвета, тянущимися без просвета до самого горизонта. Именно погода в Европе, так же как и в Соединенных Штатах, напоминает мне время от времени, что, хотя я и могу одним прыжком покрыть целые континенты, я не подобен богам, как мне порой кажется. Летом некоторые облака поднимаются выше моего самолета, на 50 000 футов, и некоторые разрастаются так быстро, что мой самолет не успевает набрать высоту. В большинстве случаев я прав, называя свой самолет всепогодным, но облака следят, чтобы человек не возгордился, они напоминают мне, довольно часто, о моих действительных размерах. Клубящееся белое кучевое облако на моем пути в иные дни скрывает лишь незначительную турбулентность. В другие дни, если я заберусь в облако такого же типа, то, выбравшись, буду благодарить того, кто изобрел шлем. Как бы туго я ни был пристегнут, все же есть облака, которые могут треснуть меня шлемом о фонарь кабины и могут гнуть крылья со стальными лонжеронами, которые, я некогда клялся, нельзя согнуть ни на дюйм. Когда-то я опасался облаков сурового вида, но потом узнал, что, несмотря на удары шлемом о фонарь, турбулентность в них редко бывает настолько сильной, чтобы действи37
Ричард Бах
тельно нанести ущерб штурмовику. Иногда я читаю о том, что какой-нибудь многомоторный самолет потерял от града лобовое стекло или обтекатель радара или в него попала молния или даже две, поскольку о таких происшествиях, как и положено, сообщается, с подробными фотографиями, в журналах для летчиков. А некоторые самолеты вылетели в непогоду, в грозу, и их осколки, разбросанные по безлюдной местности, были найдены только через несколько дней или недель. Причины неизвестны. Может быть, шторм был необычайно силен, может быть, пилот потерял управление, может быть, у него в шторм закружилась голова, и он спикировал в землю. Так что, несмотря на то, что у моего самолета шестислойное пуленепробиваемое лобовое стекло, рассчитанное на кое-что похуже града, и каркас, способный выдержать нагрузку, в два раза превышающую ту, от которой у самолетов побольше отваливаются крылья, я с уважением отношусь к грозам. Когда могу, я их обхожу; и, скрежеща зубами, держусь за рычаг управления, когда не могу. Меня уже поболтали несколько не очень сильных гроз, но встретятся и еще. Есть, конечно, предписанные действия. Подтянуть ремень безопасности и привязные ремни, включить обогрев трубки Пито и антиобледенитель, освещение кабины на полную мощность, скорость снизить до 275 узлов и стараться держать самолет в горизонтальном полете. В восходящих воздушных потоках внутри грозовой области высотомеры, и приборы вертикальной скорости, и даже приборы воздушной скорости практически бесполезны. Они отстают, забегают вперед, беспомощно колеблются. Хотя “F-84F” в грозу имеет тенденцию рыскать и крениться в турбулентности, я должен пытаться лететь, руководствуясь самолетиком на двухдюймовом искусственном авиагоризонте передо мной на панели управления - гироскопическим указателем положения самолета в пространстве. В грозу я управляю так, чтобы самолетик шел прямо и горизонтально. Так что я готов. Я всегда готов. В темноте французской ночи мой самолет легко летит вдоль непрерывного потока миль между Ланом и Шпангдалемом, по воздуху гладкому, как отполированный обсидиан. Я отклоняю свой шлем назад, прислоняю его к красному подголовнику кресла-катапульты, отрываю взгляд от темного слоя туч и смотрю на более глубокий, яркий слой звезд над головой, которые издавна служат людям во всем мире ориентирами. Неизменные, вечные звезды. Успокаивающие звезды. Бесполезные звезды. Когда сидишь в таком самолете, как мой, рассчитанном прежде всего на то, чтобы подчиняться командам летчика, звезды - лишь интересные световые точки, на которые можно взглянуть, когда вокруг все идет хорошо. Важны те звезды, которые притягивают светящиеся стрелки радиокомпаса и TACAN. Звезды прекрасны, но я прокладываю курс по S, Р и А. Пилоты тактических штурмовиков традиционно с большим подозрением относились к мысли о полете в непогоду, и лишь нечеловеческим усилием военно-воздушные силы заставили их принять мысль о том, что теперь в непогоду должны летать даже штурмовики. Официальное распоряжение выразилось в том, что теперь учебные кинофильмы, теоретические занятия, занятия с приборами - каждые полгода и установлен обязательный минимум часов слепого полета. Каждый новый штурмовик все больше приспосабливается к ведению боя при любой погоде, и сейчас летчики штурмовиков-перехватчиков в своих больших дельтообразных машинах могут выполнить перехват вражеского самолета, видя его только как мутную точку на экране радара.
38
Чужой на Земле
Даже штурмовик-бомбардировщик, всегда зависевший от низкой облачности, сегодня способен совершать атаку в непогоду и, используя сложнейшую радарную систему, облететь неровности рельефа и определить цель. Кроме официального распоряжения и требований правил, пилоты даже новейших штурмовиков должны изучить все возможное о полетах в непогоду для того, чтобы просто поспевать за техникой, чтобы уметь использовать самолет так, как он задуман. Но непогода - по-прежнему враг. Облачность лишает меня горизонта, и за пределами кабины я ничего не вижу. Я вынужден полностью полагаться на семь ликов без всякого выражения под стеклом - на свои пилотажные приборы. В непогоду нет абсолютного верха и низа. Есть лишь ряд приборов, которые говорят: это верх, это низ, это горизонт. Я привык летать в ясном мире и атаковать наземные цели, и мне нелегко поставить свою жизнь в зависимость от двухдюймового стеклянного кружка и светящейся краски, однако это единственный способ остаться в живых, когда мой самолет погружается в облако. Ощущения, которые удерживают мушку прицела на танке, легко вводят в заблуждение, когда внешний мир безумный серый поток. Во время поворота или безобидного движения - наклона головы для того, чтобы посмотреть на радиоприемник, когда переключаешь частоту,- эти ощущения могут прийти в смятение, их охватит паника, они будут кричать “ты заваливаешься влево”, несмотря на то что искусственный горизонт на приборной панели спокоен и неподвижен. Столкнувшись с противоречием, я имею выбор: послушать один голос или другой. Послушать ощущения, благодаря которым мне присвоена классификация “специалист” по штурмовой атаке, по ракетной стрельбе и бомбометанию с пикирования, или довериться кусочку жести и стекляшке, про которые мне кто-то сказал, что надо полагаться на них. Я доверяюсь кусочку жести, и начинается война. Головокружение делается таким сильным, что мне приходится почти положить шлем на плечо в соответствии с его собственной версией о верхе и низе. Но я все же лечу по приборам. Держать жестяной самолетик под стеклом горизонтально - “ты сильно кренишься вправо”, стрелки высотомера и прибора вертикальной скорости держать на месте - “осторожно, ты входишь в пике”... держать стрелку указателя угловой скорости разворота вертикально, а шарик - в середине кривой стеклянной трубочки - “ты заваливаешься набок! ты колесами вверх и продолжаешь заваливаться!”. Сверять приборы друг с другом. Один с другим, один с другим и опять один с другим. Боевой полет и полет по приборам объединяет одно - это дисциплина. Я не отрываюсь от ведущего, чтобы самостоятельно искать цель; я не отрываюсь от приборной панели, постоянно сверяя по часовой стрелке семь приборов. Во время боевого полета с дисциплиной проще. Там я не один,- готовясь к тому, чтобы спикировать и открыть огонь по врагу, я могу посмотреть на ведущего, могу посмотреть назад и вверх на второе звено. Когда враг - не оказывающий сопротивления серый туман, я должен полагаться на приборы и делать вид, что это просто обычный учебный полет на учебном самолете “Т-33” в задней кабине, затянутой брезентовым чехлом, что я в любой момент могу снять чехол и увидеть чистый воздух на сотню миль вокруг. Мне просто не хочется снимать чехол. Непогода, несмотря на то, что я знакомился с ней по учебникам в авиационной школе и что это знакомство подкреплено опытом, по-прежнему остается самым большим моим врагом. Ее трудно
39
Ричард Бах
точно предсказать, и, что еще хуже, она совершенно не любит людей и машины, которые в нее залетают. Совершенно не любит. “Реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Франция, диспетчерский центр, сообщение”. Как телефон. Мое радио. Сейчас работает безукоризненно. Как так, ведь всего несколько минут назад... ладно, сейчас работает, остальное не важно. Кнопку микрофона нажать. Профессиональным голосом: “Вас слышу, Франция; четыре ноль пять, сообщайте”. “Четыре ноль пять служба полетов сообщает: многомоторный самолет докладывает о сильной турбулентности, град и сильное оледенение в районе Фальбура. Так же “Т-33” докладывает об умеренной турбулентности на высоте три ноль ноль, легкое оледенение”. Кнопку нажать. Ну и что. Судя по этим словам, в слоистых облаках впереди может быть гроза или несколько гроз. В учебнике это тоже было. Но все же во Франции редко бывают очень сильные грозы. “Принял, Франция, благодарю за сообщение. Какая погода в Шомоне?” “Подождите”. Я жду, пока другой человек в белой рубашке и незатянутом галстуке пролистывает полученные по телетайпу метеосводки со всей Европы, он листает сквозь дождь, дымку, туман, высокую облачность, ветер, лед и летящую пыль. В этот момент он касается листа желтой бумаги, который скажет ему, если только он захочет его прочитать, что на авиабазе Уилус в Ливии чистое небо, видимость 20 миль и юго-западный ветер 10 миль. Если он захочет узнать, строчка на бумаге скажет ему, что в Нуассе в Марокко перистые облака, видимость 15 миль, ветер западный-юго-западный 15 миль. Он пролистывает метеосводку из Гамбурга (сплошная облачность до высоты 1200 миль, видимость три мили, ливневый дождь, ветер северо-западный 10 миль); с авиабазы в Висбадене (сплошная облачность до высоты 900 миль, видимость две мили, ветер южный семь миль); с авиабазы Шомон. “Реактивный самолет два девять четыре ноль пять, Шомон сообщает: сплошная облачность до высоты тысяча сто футов, видимость четыре мили, дождь, ветер юго-восточный, скорость один ноль, порывы один семь”. Погода в Шомоне не хорошая и не плохая. “Большое спасибо, Франция”. В ответ человек щелкает кнопкой микрофона. Он захлопывает папку желтой бумаги, которая своим весом сдавливает метеосводки из сотен аэропортов по всему континенту. И закрывает сообщение с авиабазы в Фальбуре (потолок 200 футов, видимость полмили, сильный ливень, ветер западный 25 миль, порывы до 35 миль. Разряды молнии как между облаками, так и между облаками и землей, град величиной в полдюйма). Я плыву вдоль облака с пологим краем, и кажется, что вся реальность - это сон с мягкими, нечеткими границами. Свет звезд пропитывает дымку на глубину в несколько футов, я сижу расслабившись в глубоком бассейне, залитом красным светом, и гляжу на холодный идиллический мир, который я называл в детстве Небом. Я вижу, что двигаюсь. Мне не приходится постигать это разумом, следуя за стрелкой радиокомпаса, переходящей с одного радиомаяка на другой, и вращающимся барабанчиком, отсчитывающим мили. Я просто вижу, как в темной тишине в нескольких сотнях футов под моим самолетом тянутся плавные волны облаков. Прекрасная ночь для полета.
40
Чужой на Земле
Что такое? Что я сказал? Прекрасная? Это слово для слабых, для сентиментальных, для мечтателей. Это слово не для пилота 23 000 фунтов, несущих разрушение. Это слово не для тех, кто видит, как разверзается земля, стоит им пошевелить пальцем, и кто обучен убивать людей других стран, у которых Небо то же самое. Прекрасный. Любовь. Мягкий. Нежный. Мир. Спокойствие. Эти слова и мысли не для летчиков-штурмовиков, обученных действовать без эмоций, холодно в случае аварии и при уничтожении солдат, идущих по дороге. Проклятие сентиментальности - сильное проклятие. Но значения, выражаемые теми словами, всегда присутствуют, поскольку я еще не совсем превратился в машину. В мире человек/самолет я живу в атмосфере недосказанности. Фланговый самолет с алым в лучах заката инверсионным следом - вроде ничего. Летать на штурмовике - нормальная работенка. Очень плохо, что мой товарищ по комнате врезался в мишень. Этому языку учишься,- учишься тому, что можно говорить, а что нет. Я обнаружил, несколько лет тому назад, что я не отличаюсь от всех других летчиков, когда ловлю себя на мысли о том, что фланговый самолет и его след в последних лучах заходящего солнца просто прекрасен, или что я люблю свой самолет, или что моя страна - это страна, за которую я с радостью отдам свою жизнь. Я не отличаюсь. Я учусь говорить: “На одномоторном самолете летать, думаю, нормально”, и каждый летчик военно-воздушных сил точно понимает, что я горжусь тем, что я пилот реактивного штурмовика, точно так же, как любой другой гордится своей работой. Однако нет ничего отвратительнее названия “пилот реактивного штурмовика”. “Реактивный” - слово для киноафиш и нелетчиков. “Реактивный” предполагает романтический ореол, славу и искусственную болтовню человека, который ничего не знает о штурмовиках. Мне неловко от слова “реактивный”. Так что я говорю “одномоторный”, так как люди, с которыми я разговариваю, знают, что я имею в виду: я имею иногда возможность побыть наедине с облаками и, если захочу, могу лететь быстрее звука или перевернуть вверх тормашками танк, или превратить паровозное депо в покрытую облаком черного дыма груду кирпича и горячей стали. Летать на реактивном самолете - миссия блистательных киноактеров, играющих суперменов и супергероев. Летать на одномоторном самолете - нормальная работенка. Белая зубчатая стена Альп - совсем не стена для “Фоке восемь четыре”, и мы всегда пролетали над ней на высоте почти так же беззаботно, как чайка парит над морскими хищниками. Почти. Горы, даже под огромными одеялами, остры - будто огромные осколки битого стекла в снежной пустыне. Совсем не подходящее место для отказа двигателя. Колючие вершины торчат над морем перистых облаков, настолько напоминая этот пейзаж, что один летчик назвал их “Небесные острова”. Твердые скалистые острова над мягким серым ватным морем. По радио - молчание. Я летел в строю молча и глядел, как проплывают внизу острова. Три слова от ведущего: “Какие неровные, да?” Мы вместе глядели на острова. Это самые вздыбленные в мире массы гранита, постоянно грозящие лавиной. Сдвиг пластов сырого мира. Девственная, предательски ненадежная страна скатывающегося снега и обрушивающейся сверху смерти. Мир приключений для храбрецов и сверхчеловеков, которые карабкаются по горам, потому что горы существуют. Совсем не место для по-человечески слабого существа, называемого пилотом самолета, который в небе вынужден полагаться на то, что огромное число вращающихся стальных деталей будут вращаться для того, чтобы ему остаться в небе. Которое он любит. 41
Ричард Бах
“Принял”,- говорю я. Что еще говорить. Горы действительно неровные. Это всегда интересно. Внизу движется земля, наверху движутся звезды, погода меняется, и иногда, очень редко, одна из десяти тысяч частей, составляющих тело самолета, перестает нормально работать. Для летчика полет никогда не представляет опасности, ведь человек либо должен быть немного сумасшедшим, либо на него должен давить долг, иначе он не будет добровольно оставаться в положении, которое действительно считает опасным. Иногда самолеты разбиваются, летчики иногда погибают, но летать не опасно, это интересно. Было бы неплохо однажды узнать, какие мысли только мои, а какие общие для всех, кто летает на штурмовиках. Некоторые летчики привыкли высказывать свои мысли вслух, другие вообще ничего о них не говорят. Некоторые носят маски обычности и невозмутимости, и это явно - маски; некоторые носят такие убедительные маски, что я начинаю сомневаться, действительно ли эти люди возмутимы. Я знаю только свои мысли. Я могу предсказать, как я буду управлять своей маской в любом случае. В аварийной ситуации будет маска непринужденного спокойствия, рассчитанная на то, чтобы вызвать восхищение в душе любого, кто услышит по радио мой ровный голос. Это, кстати, не только моя уловка. Я разговаривал однажды с летчикомиспытателем, который рассказал мне о своем способе изображать спокойствие в аварийных ситуациях. Он вслух громко считает до десяти и только потом нажимает кнопку микрофона, чтобы выйти на связь. Если аварийный случай такой, что у него нет десяти секунд для счета, то разговоры его и не интересуют, он катапультируется. Но при менее значительных авариях к тому времени, как он сосчитает до десяти, голос его уже свыкся с аварией и звучит по радио так ровно, словно летчик делает доклад о метеоусловиях, сообщает о хорошей погоде и описывает верхушки кучевых облаков. Есть и другие мысли, о которых я не говорю. Разрушение, которое я вызываю на земле. Это не совсем согласуется с Золотым правилом морали - налететь на транспортную колонну противника и шестью тяжелыми скорострельными пулеметами в клочья разорвать грузовики или сбросить на людей напалм, или выпустить по их танкам 24 начиненные взрывчаткой ракеты, или сбросить на один из их городов атомную бомбу. Я об этом не говорю. Я пытаюсь это оправдать перед собой до тех пор, пока не наткнусь на какое-нибудь рассуждение, которое позволило бы мне все это делать без нравственных мучений. Я уже давно нашел решение, которое и логично, и истинно, и эффективно. Враг - злодей. Он хочет меня поработить и хочет покорить мою страну, которую я очень люблю. Он хочет отнять у меня свободу и диктовать мне, что и когда я должен думать и делать. Пока он поступает так со своим народом, который не возражает против такого обращения, я не против. Но ему не удастся поступать так ни со мной, ни с моей женой, ни с моей дочерью, ни с моей страной. Я убью его. Убью раньше, чем он убьет меня. Так что эти точки с ножками, сыплющиеся из остановившейся транспортной колонны перед моим пулеметом - не люди с мыслями, чувствами, любовью, как у меня. Они злодеи, и они хотят лишить меня моего образа жизни. В танке сидят не пять испуганных человеческих существ, которые начинают бормотать свои молитвы, когда я пикирую и помещаю белое пятнышко прицела на черный прямоугольник их танка. Они злодеи, и они собираются убить людей, которых я люблю.
42
Чужой на Земле
Большой палец аккуратно на пусковую кнопку ракет, белую точку на черный прямоугольник, с силой нажать. Тихое, едва слышное сш-сш из-под крыльев, и вниз направляются четыре хвоста черного дыма, которые сойдутся на танке. Вверх. Небольшое содрогание, когда мимо самолета проходит взрывная волна от разорвавшихся ракет. Они злодеи. Я готов выполнить любое задание, какое мне поручат. Но полеты - это не только война, разрушения и оправданное перед собой убийство. В развитии человека/машины события не всегда согласуются с планом, и в казармах всюду валяются журналы, посвященные авиации, в которых рассказано о многих случаях, когда человек/машина действовал не так, как задумано. На прошлой неделе я сидел в комнате отдыха в мягком кресле, обитом красным кожзаменителем, и с увлечением читал один из таких потрепанных журналов. Из него я это и узнал. Два бывалых летчика летели из Франции в Испанию на двухместном реактивном учебном самолете “Локхид Т-33”. В получасе пути от места назначения летчик на заднем сиденье протянул руку вниз, чтобы повернуть ручку, регулирующую высоту кресла, и нечаянно нажал на кнопку, выпускающую углекислый газ, надувающий одноместный резиновый спасательный плотик, спрятанный в подушке сиденья кресла-катапульты. Плотик надулся и прижал несчастного пилота к привязным ремням. Такое со спасательными плотиками случалось и раньше, и в кабинах самолетов, где есть плотики, как раз на этот случай имеется небольшой острый нож. Летчик на заднем сиденье ткнул ножом, и плотик лопнул, наполнив кабину густым облаком углекислого газа и талька. Летчик на переднем сиденье, занятый управлением самолета и не подозревающий о кризисе у него за спиной, услышал хлопок лопающегося плотика, его часть кабины тоже наполнилась белой пылью, только он принял ее за дым. Когда слышишь взрыв и кабина наполняется дымом, ты не колеблясь тут же перекрываешь подачу топлива к двигателю. Так что пилот на переднем сиденье рванул рычаг газа в положение “О”, и двигатель остановился. В суматохе у летчика сзади отсоединился шнур микрофона, и он подумал, что радио не работает. Когда он увидел, что мотор заглох, он поднял подлокотник своего кресла, нажал на спусковой крючок, катапультировался и в целости и сохранности опустился на парашюте в болото. Другой летчик остался в самолете и успешно совершил вынужденную посадку в открытом поле. Это была невероятная цепь ошибок, и мой смех вызвал вопросы у сидящих напротив. Но, рассказывая им о том, что прочитал, я откладывал это себе в памяти, чтобы вспомнить, когда сам полечу на переднем или заднем сиденье нашего “Т-33”. Когда наша курсантская группа проходила летную практику и мы только начинали первые полеты на “Т-33”, головы наши были забиты заученными нормальными и аварийными операциями так, что трудно было не запутаться. И с кем-то это должно было случиться, и случилось это с Сэмом Вудом. В самый первый раз сев в новый самолет, когда инструктор на заднем сиденье уже пристегнулся ремнями, Сэм крикнул: “Фонарь?” - предупреждая инструктора о том, что в дюйме от его плеч гидравлические поршни протолкнут по направляющим рельсам 200-фунтовый фонарь кабины.
43
Ричард Бах
“Фонарь”,- сказал инструктор. И Сэм дернул рычаг отстрела колпака. Неожиданное резкое сотрясение, облако голубого дыма, и 200 фунтов изогнутого и отполированного плексигласа пролетели 40 футов по воздуху и грохнулись на бетонное покрытие. В тот день полет Сэма был отменен. Проблемы такого рода постоянно досаждают военно-воздушным силам. Человеческая часть человека/самолета имеет столько же неполадок, как и металлическая часть, только их труднее выискивать. Бывает так, что летчик налетал 1500 часов на многих видах самолетов и считается опытным летчиком. Идя на посадку после своего 1501 часа, он забывает выпустить шасси, и его самолет едет по посадочной полосе на брюхе в море искр. Для того чтобы предотвратить посадку с убранным шасси, придумано множество изобретений и написано много тысяч слов предупреждений. Когда рычаг газа занимает такое положение, при котором недостает мощности для поддержания полета, в кабине начинает выть сигнальная сирена, и на рычаге выпуска/шасси вспыхивает красная лампочка. Это значит: “Выпусти шасси!” Но привычка - великая сила. Человек привыкает к тому, что в полете перед выпуском шасси каждый раз начинает выть сирена, и она постепенно становится похожей на водопад, который не слышат люди, живущие с ним по соседству. Когда летчик заходит на посадку, необходимо сделать доклад на диспетчерскую вышку: “Диспетчерская Шомон, ноль пятый заходит на посадку, шасси выпущено, давление в порядке”. Но доклад тоже становится привычкой. Иногда случается так, что летчика что-то отвлекает в то мгновение, в которое он обычно переводит рычаг посадочного устройства в положение “выпуск”. Когда его внимание снова обращается на посадку, шасси уже должно быть выпущено, и летчик полагает, что так оно и есть. Он бросает взгляд на три лампочки, показывающие положение посадочного устройства, и, несмотря на то, что ни одна из них не горит обычным зеленым светом, несмотря на то, что в рычаге лампочка сияет красным и воет сигнальная сирена, он докладывает: “Диспетчерская Шомон, ноль пятый заходит на посадку, шасси выпущено, давление в порядке, тормоза в порядке”. За дело взялись изобретатели и попытались в своих самолетах исключить человеческую ошибку. На некоторых указателях воздушной скорости поместили флажки, которые закрывают табло во время захода на посадку, если шасси не выпущено, так как теоретически, если летчик не увидит свою воздушную скорость, он тут же спохватится, в данном случае это значит, что он выпустил шасси. В самом смертоносном, в самом сложном существующем сейчас истребителе-перехватчике, который несет ядерные ракеты и может сбить вражеский бомбардировщик в тяжелых погодных условиях на высоте до 70 000 футов, стоит сигнальная сирена, которая звучит, словно на повышенной скорости прокручивают дуэт пикколо. Изобретатели заключили, что если этот дикий звук не напомнит летчику о том, что надо выпустить шасси, то им нечего изощряться с лампочками или шторками на приборе воздушной скорости - такой летчик им не по зубам. Каждый раз, когда я вижу, как большой серый с дельтовидными крыльями перехватчик заходит на посадку, я не могу сдержать улыбку, зная, какой пронзительный писк сейчас издает в его кабине сигнальная сирена. Вдруг в моей темной кабине тонкая светящаяся стрелка радиокомпаса резко бросается в сторону от радиомаяка Шпангдалем и возвращает меня от праздных мыслей к делу управления самолетом.
44
Чужой на Земле
Стрелка не должна была двигаться. Когда она станет поворачиваться над Шпангдалемом, то вначале начнет покачиваться, предупреждая меня. Амплитуда покачивания будет увеличиваться, и стрелка наконец развернется и укажет на нижнюю часть шкалы, как было, когда проходили Лан. Но барабан измерителя пути показывает, что я еще в 40 милях от своего первого контрольного пункта в Германии. Радиокомпас только что предупредил меня о том, что он такой же радиокомпас, как и все остальные. Он сконструирован так, чтобы показывать направление на источник низкочастотного радиоизлучения, а нет источника низкочастотного радиоизлучения мощнее, чем гроза. Я постоянно слышу такое правило и сам им пользуюсь: перистые облака означают неподвижный воздух и ровный полет. А тихо, про себя правило добавляет: если только в перистых облаках не скрывается гроза. И вот, как боксер, натягивающий перед боем перчатки, я тянусь влево и нажимаю кнопку “обогрев приемника воздушных давлений”. На правой консоли находится тумблер с табличкой “противообледенитель лобового стекла”, и правая перчатка перещелкивает его в положение “вкл.”. Я затягиваю ремень безопасности как можно туже и подтягиваю на четверть дюйма привязные ремни. У меня нет сегодня намерения специально лететь в грозу, но брезентовый мешок с замком в пулеметном отсеке напоминает мне, что задание мое не пустяковое и стоит того риска, который создает непогода. Стрелка радиокомпаса снова вертится, как бешеная. Я ищу взглядом вспышку молнии, но туча спокойна и темна. Я уже встречался с непогодой в полете, так почему это невнятное предупреждение кажется мне не таким, как остальные, таким зловещим, таким окончательным? Я замечаю, что стрелка указателя курса неподвижно стоит на отметке 084 градуса, и, по привычке, сверяю ее показания с резервным магнитным компасом. Показания удерживаемой гироскопом стрелки ни на градус не отличаются от показаний неподкупного магнитного компаса. Через несколько минут облако поглотит мой самолет, и я полечу по приборам, в одиночестве. Необычно лететь одному. Я так много летаю звеном, когда в строю две или четыре машины, что сразу одиночество во время самостоятельного полета не почувствовать, а минуты между Уэзерсфильдом и воздушной базой Шомон - не такое долгое время. Неестественно, когда можешь смотреть куда хочешь во время всего полета. Единственное удобное положение - это когда я смотрю под углом в 45 градусов налево или 45 градусов направо и вижу там гладкую обтекаемую массу ведущего самолета, вижу, как ведущий летчик в белом шлеме с затемненным стеклом смотрит налево, направо, вверх и назад, следя, чтобы на пути в небе не было других самолетов, и иногда довольно долго смотрит на мой самолет. Я слежу за ведущим внимательнее, чем первая скрипка следит за дирижером, я набираю высоту, когда он набирает высоту, поворачиваю, когда он поворачивает, и слежу за жестами его руки. В строю летят молча. Заполнять эфир радиоболтовней - значит выполнять задание непрофессионально, и в сомкнутом строю любая команда от ведущего или просьба от ведомого передается жестом руки. Было бы проще, конечно, нажать ведущему кнопку микрофона и сказать: “Звено Аллигатор, аэродинамические тормозные щитки... давай”, чем снять с рычага управления правую перчатку и, управляя левой, проделать пальцами сигнал “аэродинамические тормозные щитки”, снова поместить правую перчатку на рычаг, а пока третий ведомый передает четвер45
Ричард Бах
тому, снова положить левую перчатку на рычаг газа, поместив большой палец на тумблер аэродинамических тормозных щитков над кнопкой микрофона, и затем резко кивнуть шлемом, переключая тумблер в положение “закрыто”. Это сложнее, но более профессионально, а быть профессиональным - цель каждого человека, носящего над левым нагрудным карманом серебристые крылышки. Профессионально - хранить радиомолчание, знать все необходимое о самолете, твердо, как скала, держать место в строю, быть спокойным в случае аварии. Все желательное при управлении самолетом - профессионально. Я шучу с другими летчиками по поводу того, к чему это слово только не относят, но оно всегда уместно, и в душе я его чту. Я так стараюсь заслужить титул профессионального летчика, что после каждого полета в сомкнутом строю обливаюсь потом. После полета даже перчатки мокрые, и на следующий день они высыхают и превращаются в твердые сморщенные куски кожи. Я еще не встречал летчика, который может хорошо пролететь в строю и не вылезти затем из кабины насквозь мокрым. Однако для полета требуется лишь свободный строй. Но это непрофессионально, и пока что я убежден, что человек, который приземлился после полета строем в сухом костюме,плохой ведомый. Я никогда не встречал такого летчика и, надеюсь, не встречу, поскольку если пилоты одномоторных самолетов в чем-то и проявляют публично свой профессионализм, так это в полете строем. В конце каждого задания перед заходом на посадку совершается еще трехмильный подход в сомкнутом ступенчатом строю. В течение 35 секунд, за которые покрываются эти мили, с того момента, как ведущий нажимает на кнопку микрофона и говорит: “Ведущий звена Аллигатор, посадка на полосу один девять, третий и четвертый перестроиться”,- каждый летчик у взлетной полосы и десятки других людей на базе будут смотреть на звено. Звено на мгновение окажется в окне кабинета командира, оно будет хорошо видно с автомобильной стоянки перед магазином базы, и на звено будут смотреть посетители, будут смотреть летчики-ветераны. Три мили оно на виду. В течение 35 секунд оно на обозрении всей базы. Я говорю себе, что мне все равно, смотрят ли на мой самолет все генералы Военно-воздушных сил Соединенных Штатов, находящихся в Европе, или на меня глядит из высокой травы лишь перепелка. Важно только сохранять строй. Вот здесь я мобилизую все силы. Любая поправка, какую бы я ни делал, будет обозначена серым дымом моих выхлопных газов и отнимет одно очко от идеала - четыре ровные серые стрелы с неподвижными серебристыми обтекаемыми наконечниками. Малейшее отклонение требует немедленного исправления, иначе стрелы не будут прямыми. Вот я на дюйм отошел от ведущего - я на волосок направляю рычаг влево и убираю этот дюйм. Меня трясет в завихренном полуденном воздухе - сближаюсь с ведущим так, чтобы я трясся в том же воздухе, что и он. Эти 35 секунд требуют большего сосредоточения внимания, чем весь остальной полет. Во время предполетного инструктажа ведущий может сказать: “...и на заходе давайте просто сохранять строй, не жмитесь так, чтобы чувствовать неудобство...”. Но каждый летчик звена при этих словах улыбается про себя, он знает, что, когда настанет та половина минуты, ему будет так же неудобно, как и другим ведомым, в тесном и ровном строю.
46
Чужой на Земле
Напряжение в эти секунды нарастает так, что я уже сам начинаю думать, что не смогу держать свой самолет так близко ни секунды больше. Но секунда проходит, за ней другая, а зеленый правый навигационный огонь ведущего по-прежнему в нескольких дюймах от фонаря моей кабины. Наконец, сверкнув блестящим алюминиевым фюзеляжем, ведущий отрывается и заходит на посадку, а я начинаю считать до трех. Я захожу следом и жду. Мои колеса, касаясь твердой посадочной полосы, отбрасывают длинные хвосты голубого дыма, и я жду. Мы строем выруливаем к месту стоянки, глушим двигатели, заполняем формуляры и ждем. Мы вместе пешком идем в здание авиабазы, звеня застежками парашюта, как колокольчиками, и ждем. Иногда это случается. “Смотрелись сегодня ничего”,- скажет кто-нибудь ведущему. “Спасибо”,- скажет он. В минуту беспечности я задаю себе вопрос: стоит ли это всего? Стоит ли труд, пот, а иногда и риск, связанные с полетом в очень тесном строю, того, чтобы просто красиво смотреться при заходе на посадку? Я сравниваю риск и отдачу, и ответ у меня уже есть раньше, чем сформулирован вопрос. Стоит. Звенья из четырех машин заходят на эту полосу весь день, семь дней в неделю. Лететь так, чтобы на строй нашего звена обратил внимание тот, кто видит их сотни,- значит лететь в очень хорошем строю. В профессиональном строю. Это стоит того. Если днем полет строем - это работа, то ночью полет строем - просто каторжный труд. Но прекраснее задания в военно-воздушных силах просто не найти. Самолет ведущего тает и сливается с черным небом, и я лечу третьим ведомым, равняясь на немигающий зеленый огонь и тусклое красное свечение, заполняющее кабину и отражающееся от фонаря. Без света луны или звезд я вообще ничего не вижу, кроме его огней, и лишь принимаю на веру то, что в нескольких футах от моей кабины находится десятитонный штурмовик. Но обычно мне светят звезды. Я парю рядом с крылом ведущего, мой двигатель за спиной подражает капризному “V-8”, и я слежу за немигающим зеленым огнем, тусклым красным свечением и еле-еле заметным силуэтом самолета в свете звезд. Ночью воздух спокоен. Можно, на высоте и когда ведущий не поворачивает, немного расслабиться и сравнить далекие огни города с огнями ближе ко мне - со звездами вокруг. Они удивительно похожи. Расстояние и ночь отфильтровывают самые маленькие огни города, а высота и разреженный воздух делают так, что самые маленькие звезды перестают мерцать. Без облаков внизу трудно определить, где кончается небо и начинается земля, и не один пилот погиб из-за того, что ночь была абсолютно ясной. Нет другого горизонта, кроме всегда верного, длиной в два дюйма под круглым стеклышком рядом с двадцатью тремя другими товарищами на панели. Ночью, с высоты в 35 000 футов, мир безупречен. Нет ни мутных рек, ни почерневших лесов - ничего, кроме серебристо-серого совершенства под легким теплым дождиком звездного света. Я знаю, что белая звезда, нарисованная на борту фюзеляжа ведущего, вся в полосах масла, размазанного грязной ветошью, но если я пригляжусь, то увижу безукоризненную звезду с пятью лучами, освещенную светом звезд без лучей, среди которых мы движемся. “Тандерстрик” выглядит так, как, должно быть, выглядел в уме спроектировавшего его до того, как он принялся за земную работу - начал выводить на бумаге линии и цифры. Не47
Ричард Бах
большое произведение искусства, неиспорченное написанными краской буквами, которые днем сообщают: “люк пожарного доступа”, “подушка люка” и “осторожно - катапульта”. Он похож на аккуратную модель из серой пластмассы без пятен и швов. Ведущий резко качает вниз правым крылом, от чего зеленый огонь смазывается,- это сигнал второму занять позицию справа от ведущего, которую сейчас занимаю я. Четвертый медленно покачивается вверх-вниз в темноте у моего правого крыла, и я подаю рычаг газа совсем немного на себя и выскальзываю назад, оставляя пространство для второго. Его навигационные огни переключаются с “яркий проблесковый” на “тусклый немигающий”, до того как он начинает перестроение, так как мне проще равняться на ровный огонь, чем на проблесковый. И хотя эта процедура возникла из-за того, что летчики гибли, когда ночью летели строем с проблесковыми огнями, и для второго это обязательная операция перед тем, как он начнет перестроение, я с благодарностью думаю о том, как продумано это действие и какая мудрость лежит за этим правилом. Второй медленно продвигается на восемь футов назад и начинает поперечное перестроение за ведущим самолетом. На середине пути к своей новой позиции его самолет останавливается. Иногда при поперечном перестроении самолет попадает в струю возмущенного воздуха от реактивного двигателя ведущего, и требуется немного надавить на рычаг и педали, чтобы снова выйти в спокойный воздух, но сейчас второй остановился нарочно. Он заглядывает в сопло ведущего. Оно светится. От темного яблочно-красного на краю до ярко-розового, ярче освещения кабины на полной мощности; сопло живет, излучает свет и тепло. В глубине двигателя находится вишнево-красный ротор турбины, и второй смотрит, как он вращается. Лопатки вертятся, словно спицы колеса повозки, и каждые несколько секунд из-за стробоскопического эффекта кажется, что они начинают вертеться в обратном направлении. Второй повторяет про себя: “Так вот как она работает”. Он не думает об управлении или о семи милях холодного черного воздуха, отделяющих его самолет от холмов. Он наблюдает, как работает красивая машина, и для этого останавливается в струе ведущего. Я вижу, как красное сияние отражается от лобового стекла и от белого шлема. В немыслимой тишине ночи тихо раздается голос ведущего: “Второй, давай перестраивайся”. Шлем второго резко поворачивается, и мне на мгновение видно его лицо в красном сиянии сопла. Затем его самолет быстро скользит в сторону и занимает освобожденное мной место. Свечение на лобовом стекле исчезает. Во время всех полетов звеном, только когда я лечу вторым, у меня есть возможность видеть двигатель, пропитанный таинственным светом. Единственный случай, когда еще я могу видеть огонь в турбине - это в момент запуска двигателя, когда я оказываюсь в самолете, стоящем позади другого самолета, летчик которого нажимает на кнопку стартера. Тогда в течение десяти или пятнадцати секунд я вижу слабое вьющееся желтое пламя, текущее между турбинными лопатками, которое затем исчезает, и сопло снова становится темным. Новые самолеты с внешним сгоранием красуются пламенем при каждом взлете, их ревущие снопы огня видны даже в полдень. Но тайный вращающийся жар внутри двигателя “Тандерстрика” ночью - это зрелище, которое доводится видеть немногим, почти священное 48
Чужой на Земле
зрелище. Я держу его у себя в памяти и думаю о нем другими ночами, на земле, когда на небе не так много прекрасного. Рано или поздно, неизбежно наступает время, когда надо снова садиться на полосу, ждущую нас в темноте, и работа, связанная с посадкой строем ночью, оставляет мало возможностей для раздумий об изяществе и простой красоте моего самолета. Я лечу, равняясь на немигающий огонь, стараюсь облегчить задачу четвертому у моего крыла и сосредотачиваюсь на том, чтобы держать свой самолет там, где ему следует быть. Но даже тогда, во время сложного и напряженного дела - управления штурмовиком в 20 000 фунтов в нескольких футах от другого, в точности такого же, одна часть моего сознания продолжает думать о самых далеких от дела предметах и готова предложить для рассмотрения самые неподходящие темы. Я чуть приближаюсь ко второму и слегка сбавляю мощность, потому что он поворачивает в мою сторону, и чуть больше давления на рычаг управления, чтобы удержать самолет в полете при низкой воздушной скорости,- и позволить ли дочке завести пару сиамских котят? Перед глазами ровно горит зеленый навигационный огонь, и я большим пальцем левой руки давлю на тумблер, чтобы убедиться, что рычажок тумблера аэродинамических тормозных щитков находится в крайнем положении, и вот добавляю чуть-чуть мощности, всего полпроцента, и тут же снова убираю ее, и правда ли, что они лазают по занавескам, как мне говорили? Если лазают по занавескам, то никаких котов. Рычаг управления немного вперед, немного крен вправо, чтобы отойти на один фут, вообще-то они красивые коты. Голубые глаза. Быстрый взгляд на топливомер, 1300 фунтов, проблем нет; интересно, как там себя чувствует четвертый у моего крыла, сегодня не должно быть для него трудно, во всяком случае иногда ночью лучше летать четвертым, больше ориентиров для равнения. Интересно, поедет ли Джин Ливан сегодня на поезде на выходные в Цюрих. Я уже пять месяцев в Европе и еще не видел Цюриха. Осторожно, осторожно, не подходить слишком близко, спокойнее, отойти на один-два фута. Где посадочная полоса? Уже должны скоро подойти к огням посадочной полосы. Равняться по крылу второго, когда он выровняется. Ничего сложного. Просто держись на одном уровне с его крыльями. Добавить мощности... так держать. Держать как есть. Если он сдвинется на дюйм, тут же подкорректируйся. Вот вышли на курс перед посадкой. Подтянуться. Ночью, наверное, никто не смотрит. Не важно. Мы всего лишь группа навигационных огней в небе; прижмись к крылу второго. Теперь плавнее, плавнее ради четвертого. Извини за этот толчок, четвертый. “Ведущий пошел”. Вот огонь ведущего совершает вираж перед заходом на посадку. Кажется, всю ночь летал, глядя на эту лампочку. Еще немного прижаться ко второму. Так держать еще три секунды. “Второй пошел”. Напряжения больше нет. Только считать до трех. Почти все, четвертый. Еще несколько минут, и можем повесить себя на просушку. Нажать кнопку микрофона. “Третий пошел”. Не важно, какие у них глаза, если лазают по занавескам, то в моем доме они жить не будут. Шасси выпустить. Закрылки убрать. Ведущий уже за ограждением. Иногда удается обманом заставить себя думать, что это симпатичный самолет. Кнопку нажать. “Третий пошел на посадку, три зеленые, давление и тормоза”. Проверить тормоза, просто чтобы не сомневаться. Да. Тормоза в норме. У этого самолета хорошие тормоза. В спокойную погоду берегись струи от двигателя. Лучше добавить на посадке еще три узла на 49
Ричард Бах
случай, если воздух неровный. Вот ограждение. Нос приподнять и приземляться. Интересно, у всех взлетно-посадочных полос в конце ограждение? Не могу представить себе их без него. Помехи от струи слабые. Сели, самолетик. Неплохо поработали сегодня. Ручку выпуска тормозного парашюта на себя. Нажать разок на тормоза, слегка. Пробег закончен, тормознуть, чтобы свернуть с полосы. Отбросить парашют. Догнать ведущего и второго. Спасибо за то, что подождал, ведущий. Полет очень даже неплох. Очень даже. Ни на какую другую работу в ВВС я бы не согласился. Фонарь открыть. Воздух теплый. Хорошо здесь внизу. Меня хоть выжимай. Я над Люксембургом. Барабан, показывающий расстояние, плавно крутится, будто он соединен передачей с секундной стрелкой бортовых часов. До Шпангдалема двадцать восемь миль. Мой самолетик чиркает по верхушке облака, и я начинаю переходить на полет по приборам. Вероятно, есть еще несколько минут, прежде чем я погружусь в облако, но к сверке приборов лучше приступить заранее. Воздушная скорость 265, высота 33 070 футов, стрелка указателя поворота - по центру, вертикальная скорость - набор высоты сто футов в минуту, самолетик указателя положения в пространстве чуть задирает нос, указатель направления 086 градусов. Звезды над головой еще ярки и беззаботны. Звездой хорошо быть потому, что никогда не надо цолноваться из-за гроз. Стрелка радиокомпаса снова в агонии кидается вправо. Это напоминает мне о том, что на плавный полет рассчитывать не придется. Может быть, синоптик все-таки не совсем ошибся. На юго-востоке мерцает далекая молния, и тонкая стрелка содрогается; она - палец, с ужасом показывающий на вспышку. Помню, как я впервые услышал об этой особенности радиокомпаса. Я тогда удивился. Самое худшее, что может сделать радионавигационная станция! Летишь по стрелке, как и должен делать, и оказываешься в центре самой сильной на сто миль вокруг грозы. Да кто же разрабатывает навигационное оборудование, которое так работает? И кто, кстати, его покупает? Каждая компания, изготавливающая низкочастотное радиооборудование - ответ на первый вопрос. Военно-воздушные силы Соединенных Штатов - ответ на второй. По крайней мере, мне честно рассказали об этой небольшой эксцентричности, прежде чем выпустили в первый слепой полет. Когда он нужен мне больше всего - в плохую погоду,- на радиокомпас меньше всего надежды. Лучше лететь, вычисляя расстояние по времени, чем следовать этой тонкой стрелке. Я рад, что новинку, TACAN, молнии не раздражают. Может, даже и хорошо, что сегодня у меня нет флангового. Если бы я действительно приблизился к краю грозы, ему нелегко было бы держать строй. Это как раз то, что я никогда не пробовал: полет звеном во время грозы. Самое близкое к этому было во время показательных полетов на авиашоу, которые эскадрилья совершала в День вооруженных сил, незадолго до призыва. Можно всегда заранее рассчитывать на то, что в тот день будет самый неспокойный воздух в году. Должны были лететь все самолеты эскадрильи Национальной гвардии - один гигантский строй из шести ромбов по четыре машины “F-84F”. Меня удивило, сколько желающих ехать бампер к бамперу в летнюю жару за тем, чтобы увидеть, кроме статичной экспозиции, как летают старые военные самолеты. Наши самолеты выстроены длинной шеренгой напротив скамей, установленных по случаю этого дня на бетонной площадке. Я стою перед всеми на солнце по стойке вольно 50
Чужой на Земле
перед своим самолетом и гляжу на людей, ждущих красной ракеты - сигнала к началу. Если все эти люди решились на то, чтобы в толчее проехать столько миль на жаре, почему они не поступили на службу в военно-воздушные силы и сами не летают на самолетах? Из каждой тысячи находящихся здесь 970 вполне смогли бы управлять этим самолетом. Но они предпочитают наблюдать. Негромкое “поп”, и из сигнального пистолета Вери, старшего адъютанта, стоящего рядом с принимающим парад генералом, взвивается яркая красная ракета. Ракета прочерчивает дымом длинную дугу, и я начинаю быстро двигаться, в равной степени как для того, чтобы спрятаться от взглядов толпы, так и для того, чтобы пристегнуться к самолету одновременно с двадцатью тремя другими летчиками в двадцати трех других самолетах. Я засовываю ноги в колодцы рулевых педалей, бросаю взгляд на длинную ровную шеренгу самолетов и летчиков слева от меня. Справа никого нет, я лечу на самолете номер 24, лечу замыкающим в последнем ромбе. Я защелкиваю застежки парашюта и тянусь за привязными ремнями, старательно избегая давящего пристального взгляда толпы людей. Если им так интересно, почему же сами еще не выучились летать? Секундная стрелка бортовых часов подходит к двенадцати, двигаясь в согласии с секундными стрелками двадцати трех других бортовых часов. Это вроде танца: синхронное представление, даваемое летчиками, которые обычно дают сольные представления по своим свободным выходным. Батарея “вкл.”. Ремень безопасности застегнут, кислородные шланги подсоединены. Секундная стрелка касается точки в верхней части циферблата. Тумблер стартера на “пуск”. Сотрясение моего стартера - лишь крохотная часть общего взрыва двух дюжин стартеров газовых турбин. Это довольно громкий звук, когда заводится двигатель. Первые ряды зрителей попятились назад. Но это как раз то, что они пришли послушать: звук этих двигателей. За нами поднимается твердый вал чистого жара, который напускает рябь на деревья на горизонте, плавно идет вверх и растворяется в пастельном небе. Тахометр доходит до 40 процентов оборотов, и я снимаю свой белый шлем с удобной подставки на дуге фонаря, в футе от моей головы. Застегнуть ремешок под подбородком (сколько раз я слышал рассказы о летчиках, которые теряли шлемы, когда катапультировались с расстегнутым ремешком?), селектор преобразователя на “норм.”. Если бы воздух сегодня был абсолютно спокоен, я бы все равно был окружен вихрями от реактивных струй двадцати трех других самолетов, находящихся в строю впереди меня. Но день уже жаркий, так что и первый самолет в строю, самолет командира эскадрильи, в полуденном июльском воздухе после взлета будет сильно трясти. В таком воздухе я буду полагаться на ведущего звена, на то, что он, чтобы избежать струи, будет двигаться ниже уровня других самолетов, но никак не избежать струи, которая будет проноситься вдоль полосы, когда я буду отрываться от земли рядом с третьим звена “синих”, после того как все остальные самолеты уже пробежали по белому бетону полторы мили. После взлета командира эскадрильи разбег каждого последующего самолета из-за реактивных струй предыдущих самолетов будет все длиннее, воздух, в котором они полетят, будет горячим и клубящимся: он прошел сквозь целый ряд камер сгорания и перемолот турбинными лопатками из нержавеющей стали. Мой разбег будет самым длинным, и мне придется потрудиться, чтобы 51
Ричард Бах
в этих воздушных вихрях сохранить равнение на крыло третьего. Но сегодня это моя работа, и я это сделаю. Слева от меня, на другом фланге шеренги самолетов, командир эскадрильи толкает рычаг газа от себя и начинает выруливать. “Эскадрилья “Ястреб”, доложить о готовности”,- звучит в двадцати четырех радиоприемниках, в сорока восьми мягких наушниках. “Ведущий А Красный готов”. “А Красный второй”,- докладывает его фланговый. “Третий”. “Четвертый”. Длинная череда профильтрованных голосов и щелчков нажатия кнопок микрофонов. В кабинах, в одной за другой, рычаг газа идет вперед, штурмовики один за другим разворачиваются налево и направляются за самолетом командира эскадрильи. Доходит очередь до ведущего моего звена. “Ведущий Б Синий”,- докладывает он, выруливая. Его зовут Кэл Уиппл. “Второй” - Джин Айван. “Третий” - Эллен Декстер. Наконец я нажимаю кнопку микрофона. “Четвертый”. И тишина. Больше никого нет после замыкающего шестого звена. Длинная очередь самолетов быстро выруливает к взлетно-посадочной полосе три ноль, и первый самолет проезжает далеко вперед по полосе, давая место множеству своих ведомых. Огромный строй спешит занять место за ним, так как времени на ненужные перестроения не отведено. Двадцать четыре самолета на одной полосе одновременно, редкое зрелище. Я, когда занимаю место у крыла третьего, нажимаю на кнопку микрофона, останавливаюсь и веду короткую личную беседу с командиром эскадрильи: “Б Синий к взлету готов”. Как только он меня слышит, этот человек в блестящем самолете с маленькими шитыми дубовыми листками на погонах летного комбинезона, он толкает рычаг газа вперед и произносит: “”Ястреб”, разгон двигателей”. Совсем не обязательно, чтобы все двадцать четыре самолета разогнали свои двигатели до 100 процентов оборотов в один и тот же момент, но это создает очень впечатляющий звук, а это как раз то, что сегодня хотят услышать люди на трибунах. Две дюжины рычагов идут вперед до отказа. Даже когда фонарь закрыт и на голове шлем и наушники, рев очень громок. Небо чуть темнеет, и, окруженные массивным громом, сотрясающим деревянные трибуны, люди смотрят, как от конца полосы поднимается огромное облако выхлопных газов над сверкающими кольями - высокими наклонными стабилизаторами эскадрильи “Ястреб”. Меня трясет и качает на стойках шасси от струй других самолетов, и я замечаю то, чего и ожидал: мой двигатель не набирает своих обычных 100 процентов оборотов. Набрал на секунду, но, как только ревущий жар других самолетов достиг моих воздухозаборных отверстий, обороты упали до немногим меньше 98 процентов. Это хороший показатель того, что воздух за пределами моей маленькой кабины с кондиционером нагрелся. “Ведущий А Красный начал разбег”. Самые первые два кола отделяются и начинают медленно отдаляться от леса кольев, и эскадрилья “Ястреб” оживает. Длинная секундная 52
Чужой на Земле
стрелка отсчитывает пять секунд, и следом начинает движение “А Красный” третий, вместе с четвертым. Я сижу выпрямившись в кабине и смотрю, как далеко впереди первые самолеты эскадрильи отрываются от земли. Первые самолеты отрываются от земли, словно они устали от нее и рады оказаться снова у себя дома, в воздухе. Шлейфы их выхлопных газов кажутся темными, когда я смотрю вдоль них, и я с улыбкой думаю, не придется ли мне управлять по приборам в дыму от других самолетов, когда начну разгоняться вместе с третьим. Разгоняются пара за парой. Восемь, десять, двенадцать... я жду и смотрю на счетчик оборотов, упавших теперь до 97 процентов на полном газу, и надеюсь на то, что смогу не отстать от третьего и, как следует мне, оторвусь от земли вместе с ним. Проблема у нас одна, так что трудностей не будет, кроме очень длинного разбега. Я оглядываюсь на третьего, готовый кивнуть ему: “Все нормально”. Он наблюдает, как взлетают другие самолеты, и не смотрит на меня. Смотрит, как они поднимаются... шестнадцать, восемнадцать, двадцать... Полоса перед нами под низким облаком серого дыма почти пуста. Барьер на другом конце бетонной полосы даже не виден в клубах жара. Но, если не считать неожиданной бортовой качки, предыдущие звенья отрываются от земли без трудностей, хотя и проходя над барьером со все меньшим зазором. ...Двадцать два. Третий смотрит наконец на меня, и я киваю: “Все в порядке”. Ведущий и второй звена “Б Синий” уже пять секунд катятся по бетонной полосе, третий прислоняет шлем к подголовнику кресла-катапульты, резко кивает, и мы, последние из эскадрильи “Ястреб”, отпускаем тормоза. Лево руля, право руля. Через стабилизатор, через рулевые педали я чувствую турбулентность на взлетной полосе. Долго приходится набирать воздушную скорость, и я рад тому, что у нас в распоряжении для разбега вся полоса. Самолет третьего слегка покачивается, тяжело катясь по неровностям в цементе. Я иду следом, словно трехмерная блестящая алюминиевая тень, подпрыгивая, когда он подпрыгивает, несясь вперед вместе с ним, медленно набирая воздушную скорость. Ведущий и второй “синих”, должно быть, уже отрываются от земли, однако я не свожу взгляда с третьего и этого не вижу. Либо они уже взлетели, либо врезались в барьер. Сейчас это самый длинный разбег, какой я видел у “F-84F”, пройдена уже отметка 7600 футов. Вес самолета третьего только что перешел с шасси на крылья, и мы плавно поднимаемся в воздух. Совершенно невероятное физическое явление-12 тонн доверяются воздуху. Но раньше это срабатывало, должно сработать и сегодня. Третий смотрит вперед, и в этот раз я рад тому, что мне нельзя отрывать взгляд от его самолета. Барьер хочет зацепить наши колеса, и до него всего сто футов. Третий вдруг резко идет вверх, и я следую за ним, сильнее, чем нужно, вытягивая на себя рычаг управления, заставляя самолет набирать высоту, когда он еще не готов лететь. Шлем в кабине в нескольких футах от меня кивает один раз, не поворачиваясь. Я протягиваю руку и перевожу рычаг посадочного устройства в положение “убрано”. Внизу мелькает барьер, в ту же секунду, как я коснулся рычага посадочного устройства. Прошли с зазором в десять футов. Хорошо, думаю я, что я не был в строю двадцать шестым. Шасси быстро убирается, и фон за третьим меняется с ровного цемента на неровное, смазанное, поросшее кустарником поле. Теперь мы определенно намерены лететь. Турбу53
Ричард Бах
лентность, что довольно удивительно, не прошла - мы разбегались дольше всех, взлетели ниже всех и сейчас летим в плотных воздушных вихрях. Немного повернуть направо и вниз, чтобы как можно скорее сблизиться с ведущим “синих” и вторым. Но этот поворот - не моя забота, я лишь равняюсь на крыло третьего, а он уж думает обо всех маневрах, чтобы подстроиться. Беспокойства долгого разбега оставлены позади вместе с барьером, и теперь, после отрыва от земли, мне кажется, будто я сижу в мягком кресле на земле в комнате отдыха. Начинается знакомая рутина полета в строю. Здесь, за деревьями, вдали от зрителей, держать строй можно свободнее. Придется еще немало поработать, когда будем совершать заходы над базой. Вот краем глаза замечаю, как подплывают ведущий “синих” и второй, четко придвигаясь сверху к левому крылу третьего. Вокруг них серебристые вспышки и силуэты - масса обтекаемого металла, называемая эскадрильей “Ястреб” - занимают места, начерченные мелом на еще не вытертой зеленой доске в комнате инструктажа. Каждая морщина этого гигантского строя была разглажена во время тренировочного полета, и выучка сказывается сейчас, когда колонны четверок перестраиваются в ромбы, ромбы строятся в клинья, а клинья становятся непобедимым гигантом - эскадрильей “Ястреб”. Я проскальзываю в промежуток между вторым и третьим, прямо позади ведущего “синих”, и продвигаю свой самолет вперед до тех пор, пока сопло ведущего не начнет зиять черной дырой в десяти футах от моего лобового стекла и я не почувствую через рулевые педали вихри от его реактивной струи. Теперь я забываю о третьем и лечу в колонну за ведущим, время от времени подправляя рычаг управления и реагируя на удары вихрей на рулевых педалях. “Эскадрилья “Ястреб”, выйти на связь на канале девять”. Ведущий “синих” слегка рыскает, и, как другие пять ромбов в небе, ромб звена “Б Синий” слегка разбредается на мгновение, пока летчики перещелкивают селекторы радиостанций на 9 и производят проверку кабины после взлета, как того требует инструкция. Я переключаю тумблер перед сектором рычага газа, и сбрасывающиеся баки под крыльями начинают подавать топливо в главный топливный бак в фюзеляже и оттуда к двигателю. Давление кислорода 70 на квадратный дюйм, сигнальная лампочка мигает в такт с моим дыханием, стрелки приборов двигателя в пределах зеленых секторов. Заслонки укрытия двигателя оставляю открытыми, а шнур парашюта пристегнутым к карабину аварийного троса. Мой самолет к воздушному представлению готов. В строю есть, наверное, самолеты, в которых не все работает как следует, но, если только трудности не серьезные, летчики оставляют свои проблемы при себе и докладывают после проверки кабины, что все в норме. Сегодня было бы слишком неудобно вернуться на базу и перед такой огромной аудиторией совершить вынужденную посадку. “Б Синий ведущий в порядке”. “Второй”. “Третий”. Я нажимаю кнопку. “Четвертый”. Обычно проверка была бы дольше, каждый летчик докладывал бы о давлении и количестве кислорода, о том, хорошо или плохо подают топливо сбрасывающиеся баки, но когда 54
Чужой на Земле
в воздухе столько самолетов, даже сама проверка займет несколько минут. На инструктаже договорились проверку производить как обычно, а докладывать только позывными. После моего доклада шесть ведущих самолетов покачивают крыльями, и шесть ромбов снова смыкаются, образуя показательный строй. Мне не часто доводится летать замыкающим в строю ромба, так что я поближе подвигаю свой самолет под сопло ведущего, чтобы с земли казалось, что я летаю здесь всю жизнь. Чтобы определить, хорошо ли держал свое место в строю замыкающий, нужно, когда он будет садиться, посмотреть на его вертикальный стабилизатор. Чем чернее его стабилизатор от выхлопных газов ведущего, тем лучше он держал строй. Я на мгновение занимаю позицию, которую буду держать во время заходов над базой. Когда я начинаю чувствовать, что позиция правильная, черная зияющая дыра сопла ведущего становится мерцающим чернильным диском в шести футах от моего лобового стекла и на один фут выше моего фонаря. Мой вертикальный стабилизатор в гуще его реактивной струи, и я немного убираю нагрузку с рулевых педалей, так как они начинают не очень приятно вибрировать. Если можно было бы вообще убрать сапоги с педалей, я бы убрал, но в наклонных туннелях, ведущих к педалям, некуда переставить ноги, и я должен терпеть вибрацию, которая означает, что стабилизатор чернеет от сгоревшего Jp-4. Я слышу глухой непрерывный гул закрученного вихрем воздуха, бьющегося о руль поворота. В этом потоке самолет не очень хорошо слушается управления, и не очень приятно лететь, когда хвост, как спинной плавник, втиснут в жаркую струю от турбины ведущего “синих”. Но это положение, в котором я должен лететь, чтобы звено “Б Синий” было сомкнутым и безупречным ромбом; а людям, которые будут смотреть, мои проблемы неинтересны. Я сдвигаю рычаг газа на дюйм назад, затем снова вперед, рычаг управления чуть-чуть отклоняю вперед и отхожу назад и вниз, занимая более свободное положение. Второй и третий используют время, пока эскадрилья “Ястреб” совершает широкий разворот, на то, чтобы проверить свои собственные позиции. Воздух возмущен, самолеты трясутся и вздрагивают, но смыкаются за ведущим. Для того чтобы образовать сомкнутый строй, они должны так подойти к ведущему, что их крылья оказываются в потоке воздуха, возмущенном крыльями ведущего. Хотя этот воздух и не так возмущен, как жар, бьющий в мой хвост, в нем труднее управлять самолетом, так как это сила неуравновешенная и постоянно меняющаяся. На скорости в 350 узлов воздух тверд как листовая сталь, и я вижу, как элероны у концов крыльев быстро колеблются вверх-вниз, когда второй и третий борются за то, чтобы удержаться в строю. Во время обычного полета строем их крылья совсем немного не доставали бы до потока воздуха, стекающего с крыльев ведущего, и они могли бы долго лететь в этом положении, управляя как обычно. Но это - показательный полет, а для показательного полета надо поработать. Второй и третий явно убедились в том, что смогут удержать хороший строй во время заходов над базой, так как почти одновременно вернулись в положение обычного строя. Попрежнему они смотрят только на ведущего и попрежнему трясутся и вздрагивают в завихренном воздухе. Через каждые несколько секунд звено врезается в невидимый вихрь, поднимающийся от вспаханного поля внизу, и это удар как о твердый предмет. У меня на мгновение мутнеет в глазах, и я благодарю привязные ремни.
55
Ричард Бах
Вот что такое лето на воздушной базе: не пекущее солнце, толпа в бассейне и тающее мороженое, а тряска и удары о завихренный воздух каждый раз, когда я хочу занять место в сомкнутом строю. Широкий круг завершен, и эскадрилья “Ястреб” начинает снижаться для того, чтобы пролететь над базой на высоте в 500 футов. “”Ястреб”, сомкнись”,- раздается голос ведущего звена “А Красный”. Мы смыкаемся, и я приподнимаю свой самолет так, чтобы снова затолкнуть руль высоты в бурную струю из двигателя моего ведущего. Когда строй заканчивает снижение, в трех милях от толпы у взлетно-посадочной полосы, я смотрю на высотомер. Один быстрый взгляд: 400 футов над землей. Ведущий клин ромбов сейчас на высоте в 500 футов, а мы летим на 100 футов ниже их. Я - замыкающий, и высота - не мое дело, но любопытно. Сейчас, на этих трех милях до базы, на нас смотрит американский народ. Они хотят знать, как хорошо управляют самолетами нестроевые летчики Военно-воздушных сил. Четкие ромбы эскадрильи блестят на солнце, и даже из центра звена “Б Синий” строй кажется ровным и плотным. Я снова в уме повторяю старую аксиому о том, что нужно трястись в одном воздухе с ведущим, и думаю об этом не я один. Второй и третий придвинули свои крылья опасно близко к гладкому фюзеляжу ведущего, и мы встречаем неровности воздуха, как встречала бы неровности на накатанном снегу команда бобслеистов. Удар. Четыре шлема вздрагивают, четыре пары жестких крыльев слегка пружинят. Мой руль поворота полностью в струе ведущего, и педали сильно трясутся. Этот жесткий вихрь из турбины должен казаться громким даже тем, кто стоит на земле, у трибун. Держать плавнее. Держать ровнее. Держать ближе. Но людям на цементном поле еще вообще не слышен рев, от которого пляшут рулевые педали. Они видят на северном горизонте небольшое облачко серого дыма. Оно вытягивается и превращается в полный колчан серых стрел, выпущенных одновременно из одного лука. Никакого звука. Стрелы растут, а люди на земле смотрят и спокойно переговариваются. Наконечники стрел пронзают воздух со скоростью в 400 узлов, но с земли кажется, что они повисли в застывшем прозрачном меду. Вдруг, когда бесшумный строй достигает конца взлетно-посадочной полосы в четверти мили от трибун и даже глаза присутствующего генерала улыбаются про себя под солнцезащитными очками, мед становится просто воздухом, а 400 узлов - уже сотрясающий землю взрыв двадцати четырех зарядов бризантной взрывчатки. Люди счастливо морщатся в нахлынувшем реве и смотрят, как по небу проносятся ромбы, четкие и изящные. В одно мгновение люди на земле убеждаются, что самолеты Гвардии не ржавеют на земле, а это как раз то, в чем мы и хотим их убедить. С ревом, меняющим свой тон согласно эффекту Допплера, мы мелькаем мимо трибун и уже кажемся людям вереницей уменьшающихся точек, тянущих за собой две дюжины тонких серых вымпелов. Наш звук затихает так же быстро, как и появился, и на земле снова тихо. Но мы по-прежнему, после того как прошли над толпой, летим строем. Звено “Б Синий” и эскадрилья “Ястреб” точно так же находятся вокруг меня, как находились все утро. Рев, на миг полоснувший по людям, для меня не меняющийся, постоянный фон. Единственное изменение в строю эскадрильи после того, как она пересекла поле, это то, что строй делается 56
Чужой на Земле
немного свободнее, и бобслеисты встречают неровности с промежутком в десятую долю секунды, а не в одно и то же мгновение. Во время разворота для второго захода над базой я перестраиваюсь вместе с ведущим звена “Б Синий”, и теперь наше звено образует угол гигантского куба из самолетов. Независимо от места в строю, по нашим самолетам бьют воздушные вихри, а по моему вертикальному стабилизатору грохочет реактивная струя. Я думаю о предстоящем приземлении и надеюсь, что на взлетно-посадочной полосе подул ветерок и что он снесет выхлопные струи с пути к тому времени, как мой самолет начнет снижение для посадки. Может быть, они не хотят быть летчиками? С чего это я взял? Конечно, они хотят быть летчиками. Однако смотрят с земли, вместо того чтобы лететь фланговыми в звене “Б Синий”. Единственная причина того, что они сегодня смотрят, а не летают, это то, что они не знают, чего лишаются. Разве есть работа лучше, чем управлять самолетом? Если бы в ВВС летчики летали весь день, я бы стал штатным офицером, когда предлагалась такая возможность. Мы снова смыкаем свои самолеты, делаем второй заход, перестраиваемся для последнего захода и выполняем его в ухабистом воздухе над полем. Затем, сделав большой круг, вне поля зрения людей у полосы, звенья одно за другим отделяются от общего строя, ромбы перестраиваются в строй уступами вправо, и самолеты, пролетев по прямой по жесткому завихренному воздуху, делают вираж и заходят на посадку. Это работа, и работа нелегкая. Стрелку, показывающую ускорение силы тяжести, забрасывало за цифру 4. Но ради тех мгновений, когда люди смотрели на эту часть резерва ВВС и радовались за него, стоило потрудиться. Ведущий “А Красный” выполнил еще одну часть своей работы. Это было несколько месяцев тому назад. Сейчас же, в Европе, наша эскадрилья не для шоу, а для дела, для войны. Строй из четырех машин свободен и удобен, когда на него не смотрят, и летчики просто поддерживают строй, не посвящая все мысли и мельчайшие действия демонстрационному полету. Набрав высоту, мы ждем, когда ведущий самолет качнет крыльями, и тогда размыкаемся еще больше, образуя тактический строй. Третий и четвертый взбираются на высоту в тысячу футов над ведущим и вторым; каждый ведомый немного отстает, так чтобы видеть и небо вокруг, и самолет, который он защищает. В тактическом строю и во время учебного боя ответственность строго разделена: ведомый прикрывает ведущего, верхнее звено прикрывает нижнее, ведущие отыскивают цели. Летать на высоте инверсионных следов - это легко. Все другие следы, кроме наших четырех - неопознанные самолеты. Во время войны, когда они обнаружены, то становятся либо неопознанными самолетами, за которыми надо следить, либо противниками, называемыми “бандитами”, которых нужно оценить и, иногда, атаковать. “Иногда”, потому что наши машины не рассчитаны на то, чтобы на высоте завязывать бой с вражескими самолетами и уничтожать их. Это работа “F-104”, канадских “Марк Сикс” и французских “Мистер”. Наш “Тандерстрик” - штурмовик, сделанный для того, чтобы нести бомбы, ракеты и напалм против наземного врага. Мы атакуем вражеские самолеты только в том случае, если они легкая мишень: транспортные самолеты, низкоскоростные бомбардировщики и винтовые штурмовики. Не совсем честно и не очень спортивно нападать только на слабого противника,
57
Ричард Бах
но мы не можем тягаться с новейшими вражескими самолетами, специально рассчитанными на уничтожение штурмовиков. Но мы отрабатываем воздушный бой на тот день, когда при подходе к цели на нас набросятся вражеские штурмовики. Если часов тренировок хватит хотя бы на то, чтобы успешно уклониться от более мощного штурмовика, то эти часы уже не пропадут даром. К тому же учения интересны. Вот они. Два “F-84F” внизу, в 60 градусах слева по курсу, широкими кругами набирают высоту инверсионного следа, поднимаются, как аквариумные рыбки за кормом на поверхность. На высоте 30 000 футов ведущее звено начинает образовывать след. Верхнего звена нигде не видно. Я - “Динамит Четыре”, и я наблюдаю за ними со своей высоты. Движение замедленно. Повороты на высоте широки, плавны, так как от слишком большого крена и ускорения силы тяжести самолет в разреженном воздухе потеряет скорость, а воздушная скорость - это самое ценное, что я имею. В бою воздушная скорость - золото. Целые книги исписаны правилами, но одно из самых важных - “не теряй “Махи”. Имея скорость, я могу обыграть противника маневром. Могу спикировать на него сверху, выстрелить, снова уйти вверх, приготовиться к следующей атаке. Без воздушной скорости я даже не смогу набрать высоту, я буду просто беспомощно болтаться на одной высоте, как утка в пруду. Я докладываю о неопознанных самолетах третьему, ведущему моего звена, и оглядываюсь, отыскивая других. Когда первые вражеские самолеты обнаружены, обязанность ведущего - следить за ними и спланировать атаку. А моя обязанность - искать другие самолеты и прикрывать ведущего. Когда я ведомый, сбивать вражеский самолет - не мое делр. Мое дело прикрывать того, кто сбивает. Я разворачиваюсь вместе с третьим, проходя у него за хвостом вначале в одну сторону, затем в другую, и все смотрю и смотрю. И вот они. Спустившись ниже уровня образования инверсионного следа, сверху со 150 градусов справа по курсу приближается пара обтекаемых точек. Они заходят нам в хвост. Я нажимаю кнопку микрофона. “”Динамит Третий”, неопознанные самолеты наверху сто пятьдесят градусов справа”. Третий продолжает поворот, прикрывая ведущего звена “Динамит”, атакующего ведущего звена неопознанных самолетов, набирающих высоту. Приманки. “Следи за ними”,- говорит он. Я слежу, вывернувшись в кресле так, что макушка шлема касается фонаря. Те двое рассчитывают на внезапность и только сейчас, имея в избытке воздушную скорость, начинают отбрасывать след. Я жду их, следя за тем, как они сближаются с нами, идут следом. Это “F84”. Мы летаем лучше. У них нет шансов. “”Динамит Третий”, направо!” На этот раз ведомый дает команду ведущему, третий совершает крутой вираж, но так, чтобы не потерять воздушную скорость. Я следую за ним, стараясь быть на внутренней стороне разворота и наблюдая за атакующими. Они летят слишком быстро и не могут повернуть с нами. Их проносит дальше. Тем не менее они довольно сообразительны, поскольку тут же снова уходят вверх, преобразуя свою воздушную скорость в высоту для следующего захода. Но они потеряли внезапность, на которую рассчитывали, а мы на полном газу набираем воздушную скорость. Бой начался.
58
Чужой на Земле
Бой в воздухе походит на суетню мальков вокруг погружающейся крошки хлеба. Он начинается на большой высоте и, исчерчивая небо вдоль и поперек серыми следами, медленно опускается все ниже и ниже. Каждый поворот означает все новую потерю высоты. Уменьшение высоты означает, что самолеты могут разворачиваться круче, быстрее набирать скорость, не терять скорость при большем ускорении силы тяжести. Бой все кружит и кружит; тактические приемы и команды: ножницы, оборонительные вилки, горки и “Третий, отходи вправо!”. Я даже не нажимаю на спусковой крючок. Я наблюдаю за другими самолетами, и, когда третий приковывает взгляд к вражескому самолету, я - единственный в звене, кто следит за опасностью. Третий полностью поглощен атакой, доверяя мне защиту от вражеских самолетов. Если бы я хотел, чтобы его убили в бою, я бы просто перестал смотреть по сторонам. Во время воздушного боя я больше чем когда-либо - думающий мозг живой машины. Нет времени вертеть головой в кабине, смотреть на приборы или тумблеры. Я бессознательно двигаю рычагом газа, рычагом управления и рулевыми педалями. Я хочу быть там, и вот я там. Земли вообще не существует до последних минут боя, пока самолеты совсем не снизятся. Я летаю и дерусь в пространственном кубе. Идеальная доска трехмерных шахмат, ходы на которой делаются с безрассудной легкостью. В бою двух машин надо принимать во внимание только один фактор: вражеский самолет. Я просто пытаюсь зайти ему в хвост, навести мушку прицела и нажать на курок, который сделает крупные снимки хвостового сопла. Если он окажется у меня на хвосте, то запрещенных приемов нет. Я делаю все возможное, чтобы не дать ему поймать меня на мушку и самому начать его преследовать. В воздушном бою я могу совершать такие маневры, которые мне потом специально не повторить. Я видел, как самолет перевернулся кубарем. В какое-то мгновение штурмовик двигался буквально задним ходом, и дым шел с обоих концов самолета. Позже, на земле, мы пришли к заключению, что летчик заставил свой самолет сделать какой-то дикий вариант быстрого переворота, который просто не делают на тяжелых штурмовиках. Но этим маневром он оторвался от противника. Когда в бой включаются несколько самолетов, он становится сложнее. Я должен принимать во внимание то, что этот самолет - друг, а тот самолет - враг. Я должен смотреть, чтобы не отклониться влево, так как там дерутся два других самолета, и я пролечу прямо между ними. Столкновения в воздухе - редкость, но они возможны, если слишком безрассудно управлять самолетом в бою, в котором участвуют несколько машин. В Джона Ларкина врезался в воздухе “Сэйбр”, который слишком поздно его заметил и не успел свернуть. “Я не понял, что произошло,- рассказывал мне Джон.- Но мой самолет стал кувыркаться, и я догадался, что в меня врезались. Я поднял подлокотник кресла, нажал на курок, а дальше помню только, что нахожусь в середине облака кусков самолета, которое начало отделяться от кресла. У меня была неплохая высота, около тридцати пяти тысяч, так что я падал до тех пор, пока не начал различать на земле цвета. Когда я протянул руку к кольцу, автоматическая система сама раскрыла за меня парашют. Я видел, как мимо меня, крутясь, пролетел хвост моего самолета и как он упал среди холмов. Через несколько минут я сам приземлился и уже думал о том, какую кучу бумаг придется написать”. 59
Ричард Бах
Действительно, была огромная куча бумаг, и мысль об этом заставляет меня быть вдвойне осторожным каждый раз, когда я участвую в воздушном бою, даже сейчас. Во время войны, без кучи бумаг, в бою я буду чуть менее осторожен. Когда бой опускается до высот, где в тактику вмешивается необходимость уворачиваться от холмов, бой по общему согласию прекращается, как у боксеров, которые сдерживают свои кулаки, когда один противник запутался в канатах. Во время настоящей войны, конечно, бой продолжается до самой земли, и я запоминаю все возможные способы заставить противника влететь в склон холма. Когда-нибудь все это может пригодиться. Широкая светящаяся стрелка TACAN спокойно разворачивается по мере того, как я прохожу над Шпангдалемом на высоте 2218, и вот еще один прямой отрезок пути завершен. Словно считая, что раз Шпангдалем - это контрольный пункт, то к этому времени следует приурочивать события, густая черная туча кладет конец своим играм, резко поднимается и поглощает самолет своей чернотой. Секунду это неприятно, и я вытягиваюсь в кресле, пытаясь смотреть выше облака. Но секунда быстро проходит, и вот я лечу по приборам. Всего лишь на мгновение, но все же я поднимаю глаза и смотрю сквозь фонарь вверх. Наверху затухает последняя яркая звезда, и небо надо мной становится темным и безликим, как и вокруг меня. Звезды исчезли, теперь я действительно лечу по приборам. Глава четвертая
“Диспетчерская вышка Рейн. Реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Шпангдалем, прием”. С такой капризной радиостанцией я не знаю, ждать мне ответа или нет. Это слово “прием”, которое я редко употребляю, выражает тоскливую надежду. Я не уверен. “Реактивный самолет четыре ноль пять, вышка Рейн, продолжайте полет”. Когда-нибудь я перестану пытаться предсказывать работу ультравысокочастотной радиостанции. “Принял, Рейн, ноль пятый был над Шпангдалемом в два девять, горизонтальный полет три три ноль, согласно правилам полета по приборам. Висбаден в три семь, далее на Фальбур. Последнюю метеосводку с базы Шомон, пожалуйста”. Долгая пауза, заполненная слабыми плавающими помехами. Большой палец на кнопке микрофона уже начинает уставать. “Ваше местонахождение принял, ноль пятый. Последняя метеосводка из Шомона: одна тысяча сплошная облачность, видимость пять миль, дождь, ветер западный один ноль мили”. “Благодарю, Рейн. Что с погодой в Фальбуре?” Помехи вдруг усиливаются, и на лобовом стекле появляется голубоватое свечение. Огни святого Эльма. Безобидные и приятные для глаз, но превращающие радионавигацию в цепь догадок и предположений. Стрелка радиокомпаса покачивается без всякой системы. Хорошо иметь прибор TACAN. “Ноль пятый, метеосводка из Фальбура на нашей машине спутана. Страсбург сообщает: восемьсот сплошная облачность, видимость полмили, проливной дождь, ветер переменный два ноль, порывы три ноль мили, местами грозы”. Страсбург слева по курсу, но я могу зацепить край гроз. Плохо, что из Фальбура нет сводки. Всегда так, когда очень нужно.
60
Чужой на Земле
“Какая последняя сводка, полученная из Фальбура, Рейн?” Спутанная метеосводка на телетайпе действительно спутана. Это либо бессмысленная куча согласных, либо черное месиво, где одна метеосводка напечатана поверх другой. “Самая последняя получена два часа назад. Сообщили: пятьсот сплошная облачность, видимость четверть мили...” - пауза, и его палец убирается с кнопки микрофона. Снова нажимает на кнопку: “град - это может быть опечатка, - местами грозы”. Видимость четверть мили и град. Я знаю, что ночные грозы могут быть сильными, но сейчас я впервые слышу прямое сообщение об этом, находясь в полете по приборам. Но метеосводке уже два часа, и грозы лишь местами. Грозы редко долго сохраняют свою силу, к тому же я могу поймать луч радара от какой-нибудь наземной станции рядом с грозовой областью. “Благодарю, Рейн”. В слоистых облаках воздух очень спокоен, и нет труда держать новое направление в 093 градуса. Но я начинаю подозревать, что мой обходной маршрут не поможет обойти область с тяжелыми метеоусловиями. Сейчас я уже начал привычную бесконечную сверку приборов и иногда бросаю взгляд вперед, на жидкий голубой огонь на лобовом стекле. Он ярко-кобальтовый, озарен внутренним светом, который немного необычно видеть на большой высоте. И он такой же жидкий, как вода: он вьется по стеклу ручейками голубого дождя на черном фоне ненастной ночи. В его свете, смешивающемся с красной подсветкой кабины, приборная панель уже не панель, а сюрреалистическое представление о панели в тяжелых масляных красках. В постоянном красном свете и мерцающем синем свечении электрических разрядов на стекле единственное различие между моими стрелками и написанными художником в том, что некоторые мои движутся. Поворачивай назад. Воздух спокоен. Стрелки, если не считать покачивания стрелки радиокомпаса и вращения барабанов с цифрами указателя расстояния, смещаются лишь на доли дюйма, когда я делаю незначительную коррекцию курса, поддерживая высоту в 33 000 футов. Самолет летит хорошо, и ультравысокочастотная радиостанция снова работает. Впереди грозы, а этот самолет такой маленький. Сверка приборов проходит так гладко, что мне не приходится спешить, чтобы успеть посмотреть на топливомер, на тусклую зеленую лампочку указателя кислорода, подмигивающую мне в такт с моим дыханием, на указатели давления вспомогательной и основной систем управления, на вольтметр, на температуру сопла. Это все мои друзья, все их показания в зеленом цвете. Эту грозу я не переживу. Что это? Страх? Тоненькие, почти незаметные голоса, мелькающие среди мыслей, словно мечущиеся светлячки, можно было бы назвать страхом, но только если я расширю определение так, что оно будет подходить и к мыслям, проскакивающим у меня перед тем, как я собираюсь перейти оживленную улицу. Если бы я реагировал на полумысли, я бы ушел из авиации еще до своего первого полета на легком учебном самолете, впервые оторвавшем меня от взлетной полосы. Небо Флориды веселое и голубое, полное высоких кучевых облаков, преобладающих летом на юге. Металл моего учебного самолета нагрелся на солнце, но перед первым полетом в составе Военно-воздушных сил Соединенных Штатов жара меня не беспокоит. 61
Ричард Бах
Человек, устраивающийся в задней кабине самолета, небольшого роста, но у него спокойная уверенность того, кто обладает абсолютной властью и знает все. “Заводи мотор и пошли отсюда”,- это первые слова, которые я слышу от летного инструктора. Я не так уверен, как он, но начинаю двигать рычаги и выключатели так, как выучил по учебнику, и докладываю “Есть!” как положено. Затем перевожу ключ стартера в положение “пуск” и впервые вдруг начинаю сознавать свою способность делать все как следует. И я начинаю учиться. Я обнаруживаю, по мере того как проходят месяцы, что в самолете мне страшно только тогда, когда я не знаю, что делать дальше. При отрыве от земли останавливается двигатель. Внизу со свистом проносится болото с корягами, обросшими мхом, аллигаторами, водяными щитомордниками и ни пятачка сухого места для колес. Когда-то я мог бы испугаться, потому что когда-то не знал, что делать с отказавшим двигателем, болотом и аллигаторами. Я успел бы лишь подумать: “Вот, значит, как я умру”,- и врезался бы в коряги, и мой самолет закрутился бы, перекувырнулся и утонул в мутной темной воде. Но, научившись летать самостоятельно, я уже знаю. Вместо того чтобы умирать, я опускаю нос, переключаю топливные баки, проверяю насос топливной смеси и саму смесь, убираю шасси и закрылки, покачиваю рычаг газа, направляю самолет так, чтобы фюзеляж и кабина прошли между пнями, тяну за желтый рычаг, сбрасывающий фонарь, затягиваю привязные ремни, выключаю магнето и батареи и сосредотачиваюсь на том, чтобы помягче сесть на мутную воду. Я доверяюсь привязным ремням, доверяюсь своему умению и забываю об аллигаторах. Через два часа я уже веду другой самолет над тем же болотом. Я понимаю, что боюсь того, чего не знаю, и стараюсь, внешне из гордости, внутренне от знания того, что неизвестное в конце концов убьет меня, узнать все возможное о своем самолете. Я никогда не погибну. Мой лучший друг - это “Руководство для пилота”, свое для каждого типа самолета. “Распоряжение по технической части” (“F-84F”) описывает мой самолет, каждый тумблер, каждую кнопку. Оно описывает нормальные операции, а на страницах, очерченных красным,аварийные операции практически при любой критической ситуации, которая может возникнуть, когда я сижу в кабине. “Руководство для пилота” сообщает мне, каков этот самолет в полете, что он станет делать, а чего не станет, чего ожидать от него, когда он превысит звуковой барьер, какие операции совершать, если я вдруг окажусь в самолете, который, когда от него слишком многого потребовали, сорвался в штопор. В “Руководстве” есть графики технических характеристик моего самолета, сообщение, сколько миль он пролетит, как быстро он их пролетит и сколько потребуется топлива. Я изучаю “Руководство для пилота”, как студент-богослов изучает Библию. И как он время от времени возвращается к псалмам, так и я возвращаюсь время от времени к очерченным красным страницам Секции номер 3. Возгорание двигателя при отрыве от земли, на высоте. Падение давления масла. Сильная вибрация двигателя. Дым в кабине. Падение давления в гидравлической системе. Неполадки в электросистеме. Так лучше всего поступать, а так не рекомендуется.
62
Чужой на Земле
Когда я был курсантом, я учил аварийные действия в классе и в свободное время, выкрикивал их, когда бежал в казарму и из нее. Когда я буду знать, что смогу их дословно выкрикивать, когда бегу по дорожке перед стоящими по бокам и критически слушающими старшекурсниками, то можно будет сказать, что я хорошо знаю написанное. Начищенный ботинок ступает на дорожку. Бегом! “Планирующий спуск при девяноста узлах переключить топливные баки выключить топливные насосы проверить давление топлива шаг винта увеличить на полную шасси убрать закрылки убрать фонарь открыть...” Я помню сегодня процедуру вынужденной посадки для своего первого учебного самолета так же хорошо, как и тогда. И я не боялся первого самолета. Но не каждую аварийную ситуацию можно внести в книгу, даже в “Руководство для пилота”. Пограничные ситуации, такие как продолжение полета в аэропорт, который, как мне известно, затянут плотными низкими облаками, такие как потеря из виду ведущего при снижении звена в плохих метеоусловиях, такие как продолжение полета в зону грозы, оставлены на так называемое усмотрение пилота. В этих случаях решать мне. Задействовать весь свой опыт и знание самолета, оценить переменные: топливо, погода, другие самолеты, летящие вместе со мной, состояние полосы, важность задания относительно силы шторма. Затем, как ровно гудящий компьютер, я выбираю один способ действия и следую ему. Отменить полет и пока отдыхать. Описать круг и пойти на снижение, когда ведущий уже приземлился. Продолжить путь в сторону грозы. Повернуть назад. Когда решение принято, я выполняю его без страха, потому что лучший способ - это тот, которому я решил следовать. Любой другой способ был бы рискован. Причины для страха я вижу только в часы неуверенности, до того, как я притронусь к ключу стартера, когда я не принуждаю себя к бдительности. На земле, если бы я сосредоточился на этом, я мог бы испытать страх, но как бы отстранение, теоретически. Но пока я не встречал летчика, который бы на этом сосредотачивался. Я люблю летать на самолетах, так что я их изучаю и летаю на них. Я смотрю на свою работу так же, как и строитель моста, стоящий на высокой стальной конструкции: в ней есть свои опасности, но все же это неплохой способ зарабатывать себе на жизнь. Опасность - интересный фактор, поскольку я не знаю, пройдет ли мой следующий полет без происшествий или нет. Изредка меня вызывают на сцену, под свет прожекторов, и заставляют справляться с необычным положением или, еще реже, с аварийной ситуацией. Необычные положения бывают разных масштабов, от ложных тревог до самых настоящих аварий, ставящих под вопрос продолжение моего существования как живого члена военной эскадрильи. Я выпускаю шасси перед заходом на посадку. Зелененькие лампочки, показывающие, что колеса встали на замки в выпущенном положении, не горят дольше, чем следует. Вот правая основная стойка встала на замок. Левая основная стойка. А лампочка носового колеса не горит. Я жду мгновение, затем вздыхаю. Носовое колесо - неприятность, но ни в коем случае не авария. Как только я вижу, что оно не собирается фиксироваться в выпущенном положении, часть меня, занятая самосохранением, начинает думать о самом плохом, что это только может означать. Самое худшее, что это может означать, это то, что носовая стойка попрежнему зафиксирована в убранном положении, что я не смогу выпустить носовое колесо, что придется садиться только на два колеса. 63
Ричард Бах
Опасности никакой нет (да, однажды, очень давно, один “F-84F” садился без носового колеса, и летчик погиб), даже если случится это, самое худшее. Если нормальная система выпуска шасси после нескольких попыток не заработает; если аварийная система выпуска шасси, которая выстреливает носовую стойку зарядом сжатого воздуха, откажет; если я не смогу вытрясти это колесо, ударяясь основным шасси о полосу... если все это не удастся, у меня по-прежнему нет повода для беспокойства (если только самолет не перекувырнется). Если топливо позволяет, я несколько минут покружу над полем, за это время пожарные машины проложат вдоль посадочной полосы длинную линию белой пены, чтобы скользил нос самолета. И я сяду. Заход на посадку такой же, как всегда. Внизу под колесами проходит заграждение, как всегда, только сейчас оно проходит под двумя стойками шасси вместо трех, и в кабине воет аварийная сирена, в прозрачной пластмассовой рукоятке горит яркая красная аварийная лампочка, третья, зеленая лампочка не горит, и диспетчерская сообщает, что носовое колесо попрежнему не выходит. Самое большое отличие этого захода - в глазах зрителей, а их множество. Каждый раз, когда угловатые пожарные машины с красными мигалками спешат к взлетно-посадочной полосе, аэродромные команды и возвращающиеся летчики забираются на крылья стоящих самолетов, чтобы посмотреть, что будет. (Смотри, Джонни, заходит без носового. Говорят, что один восемьдесят четвертый перекувырнулся, когда делал то же самое. Надеюсь, ему повезет, главное, не забыть держать как можно дольше нос кверху.) Им интересно, а меня все это немного раздражает, ощущение такое, словно вытолкали на сцену, а представить нечего. Нет ни пламени, ни жуткой тишины заглохших двигателей, вероятность живописного взрыва практически отсутствует, и не показать никакого особенного умения. Я просто сажусь, и от колес основного шасси отлетают два шлейфа голубого дыма резины, как только они касаются твердого бетонного покрытия. Скорость пробега уже ниже 100 узлов, я даю право руля, чтобы узкая полоска пены была точно между колес. Затем, медленно и мягко, начинает опускаться нос без колеса. В этот момент, до того как металл носа коснулся полосы, а я неестественно наклоняюсь в кабине вперед и сквозь лобовое стекло вижу лишь быстро проносящуюся полосу белой пены, я вдруг начинаю бояться. Здесь кончается моя власть и начинается власть случая. Порыв ветра в задранный хвост, и я точно перекувырнусь и покачусь облаком яркого оранжевого пламени и искореженного металла; самолет перевернется и придавит меня; холодная пена попадет в заборное отверстие, и горячий двигатель взорвется. Земля твердая, быстро движется, и она совсем рядом. Рычаг газа в положение “О”, и нос начинает опускаться в пену. Все белое. Все вдруг белое и внешний мир отрезан и громко воет от боли металл трущийся о бетон и я скрежещу зубами и зажмуриваю глаза скрытые затемненным стеклом и я поражен и думаю о том что моей машине больно а она этого не заслужила что она хорошая и верная и она принимает на себя цементную плиту при скорости 90 узлов а я никак не могу облегчить ее боль и я не кувыркаюсь и вой никогда не кончится и я должно быть уже прокатился тысячу футов и меня все еще сильно прижимает вперед к привязным ремням и весь мир белый от того что пена забрызгала фонарь и надо сейчас открыть колпак пока я качусь.
64
Чужой на Земле
Я тяну за рычаг замка, и покрытый пеной плексиглас поднимается, так плавно, словно ничего необычного не случилось, и вот мир снова: синее небо и медленно останавливающаяся взлетно-посадочная полоса, трава у края бетона, стекло шлема поднято, кислородная маска снята, и очень тихо. Воздух свеж, спокоен и зелен, и я жив. Батареи - “выкл.”, топливо “выкл.”. Такой тишины никогда не слышал. Моя машина изранена, но я ее очень люблю. Она не сделала сальто, не перекувырнулась, не перевалилась на спину и не загорелась, и я обязан ей жизнью. Приближается рев пожарных машин, и скоро вокруг нас будут угловатые монстры и говорящие люди, и “Слушай, почему ты не мог выпустить носовое колесо?”, и “Неплохая посадка”, и “Жаль, ты не видел брызг, когда нос врезался”. Но пока люди не подошли, я спокойно сижу в кабине еще секунду, которая кажется очень долгой, и говорю своей машине, что люблю ее и что не забуду то, что она не придавила меня под собой, не взорвалась на полосе, что приняла на себя все раны, когда я отделался, не получив ни единой царапины, и что это наш секрет, что я люблю ее так, что не смогу описать словами. Однажды я поведаю этот секрет другому летчику, когда он и я будем идти пешком после ночного полета в строю, и ветерок будет прохладным, а звезды такими яркими, какими только можно их видеть с земли. Я скажу в тишине: “Наш самолет - ничего”. Он помолчит на секунду больше, чем надо, и скажет: “Ну так”. Он поймет, что я сказал. Он поймет, что я люблю нашу машину не потому, что она как живая, а потому, что она и есть живая, а так много людей думает, что она - груда алюминия, стекла, болтов и проводов. Но я знаю, что мой друг поймет и что больше ничего говорить не надо. Хотя здесь и были мгновения страха, и дверь понимания приоткрылась чуть шире, отказ носовой стойки шасси - лишь происшествие, а не авария. У меня было несколько происшествий в те часы, что я провел в тесной кабине, но пока не было настоящей аварии, я не был вынужден принять решение поднять подлокотник желтого кресла-катапульты, нажать на курок и быстро попрощаться с умирающим самолетом. Но газеты упорно пытаются убедить меня в том, что такие события происходят в ВВС каждый день. Вначале я был готов к этому. Когда в первые часы самостоятельных полетов в двигателе появлялись шумы, я думал о катапульте. Когда впервые в моей летной практике загорелась лампочка перегрева сопла, я подумал о катапульте. Когда у меня почти кончилось топливо, а я потерял курс при плохих метеоусловиях, я подумал о ней. Но часть моего рассудка, занятая самосохранением, не может больше кричать “волк”, я вижу ее игру и понимаю, что вполне могу летать всю жизнь, и мне не придется выстреливаться из самолета в холодное небо. Но все же приятно сознавать, что прямо за креслом ждет 37-миллиметровый орудийный патрон, ждет, когда я нажму спусковой крючок. Если я когда-нибудь столкнусь в воздухе с другим самолетом, кресло ждет, чтобы отбросить меня. Если полностью исчезнет гидравлическое давление в системе управления, кресло ждет. Если я в штопоре и никак не могу из него выйти, а земля приближается, кресло ждет. Это преимущество, которым обычные самолеты и транспортные пилоты не обладают, и мне немного жаль их от того, что у них такая опасная работа. Даже пилоты грузовых самолетов, которым не надо думать о пассажирах, при столкновении в воздухе с другими самолетами не имеют возможности подползти к люку в палубе кабины и выброситься. Они могут лишь сидеть в кресле и бороться с бесполезной си65
Ричард Бах
стемой управления крыла, которого уже нет, и падать штопором, пока самолет не воткнется в землю. Но у пилота одномоторного самолета все не так. Самолет может набирать высоту, пикировать, лететь вверх колесами, падать штопором или разваливаться на куски, самолет редко оказывается тем местом, где погибает летчик. Существует узкий промежуток у самой земли, где даже катапульта - рискованная игра, и в этом промежутке я нахожусь всего пять секунд, после того как конец полосы уже прошел подо мной. После этих пяти секунд я уже разогнался до скорости, которая позволяет набрать высоту безопасного катапультирования. До этих пяти секунд я могу посадить самолет на полосу и задействовать нейлоновую сеть и стальной трос барьера. Когда я задействую барьер, даже при 150 узлах, я начинаю тянуть стальной трос, а стальной трос тянет длинную якорную цепь, и никакой самолет в мире не сможет бесконечно катиться, волоча за собой тонны якорной цепи. Эти пять секунд - критические. Я могу катапультироваться при взлете даже до того, как убрал закрылки, если взрывается двигатель. А ни один двигатель без предупреждения не взрывается. Полет безопасен, а полет на одномоторном штурмовике безопаснее всех полетов. Я бы предпочел летать из одного места в другое, а не ездить на невероятно опасном устройстве, называемом автомобилем. Когда я лечу, я полагаюсь на собственное умение, и на меня не действуют переменные: другие водители, лопнувшие на скорости шины, сигналы железнодорожного переезда, ломающиеся когда не надо. Когда я изучил свой самолет, когда я знаю аварийные операции и меня ждет кресло-катапульта, он - во много раз безопаснее автомобиля. До Висбадена четыре минуты. Спокойный воздух. Сверка приборов. Я расслабляюсь и плыву по реке времени. Когда я был мальчиком, я жил в городе, который при 500 узлах был бы как отсюда досюда. Я катался на велосипеде, ходил в школу, подрабатывал, смотрел в аэропорту, как взлетают и садятся самолеты. Летать самому? Никогда. Слишком трудно для меня. Слишком сложно. Но настал день, когда у меня за плечами была типичная биография типичного курсанталетчика. В колледже на первом году обучения у меня не все оценки были отличными, и я начал думать, что жизнь университетского городка - не лучшая дорога к образованию. По какой-то до сих пор мне неизвестной причине я пришел на вербовочный пункт и заявил человеку за столом, что хочу стать военным летчиком. Я не знал точно, что значит быть военным летчиком, но для меня это было связано с острыми ощущениями и приключениями, а я хотел уже начать Жизнь. К моему удивлению, я прошел тесты. Я соотнес рисунки самолетов с фотографиями. Я определил, какая местность на самом деле изображена на карте номер два. Я написал, что шестерня К будет вращаться против часовой стрелки, если рычаг А толкать вперед. Доктора потыркали меня пальцами, обнаружили, что я дышу постоянно, и мне совершенно неожиданно предложили возможность стать курсантом летной школы ВВС США. Я воспользовался возможностью. Я поднял правую руку и обнаружил, что мое имя теперь Новый курсант авиационной школы Бах, Ричард Д.; A-D один девять пять шесть три три один два. Так точно.
66
Чужой на Земле
Три месяца была только жизнь на земле. Я узнал о строевом шаге, беге и о том, как стрелять из пистолета 45-го калибра. Время от времени я видел, как над моей учебной базой пролетает самолет. У других курсантов было удивительно похожее прошлое. Большинство из них никогда не были в самолете, большинство из них пытались получить какое-то высшее образование, но не преуспели в этом. Они выбрали Острые ощущения и Приключения. Они потели со мной под техасским солнцем и учили наизусть “Общие инструкции”, “Обращение Вашингтона” и “Кодеке чести курсанта авиашколы”. Они были достаточно молоды, принимали жизнь как есть, не писали доносы и не заявляли командиру эскадрильи, что им надоело грубое обращение старшекурсников. Со временем мы сами стали старшекурсниками, нацепили на погоны по лычке или по две и научились быть грубыми с младшими курсантами. Если они не могут перенести немного крика или несколько минут глупых игр, то из них никогда не получится хороших летчиков. Вы что, юноша, по-вашему, эта шутка есть в программе? Улыбаетесь, юноша? Проявляете эмоции? Смотреть в глаза, юноша! Вы что, собой не владеете? Что будет, Господи, с Соединенными Штатами, если вы все-таки станете военным летчиком! И вот предполетная подготовка закончена, и мы становимся младшей группой курсантов на базе, где начинаем узнавать о самолетах, и где впервые вдыхаем алюминиево-резиново-краско-масляно-парашютный воздух кабины самолета, и где у нас начинает появляться тайная мысль, разделяемая тайно каждым курсантом в группе, что самолет, на самом деле,живое существо, которое любит летать. Я изучал теорию, и мне нравилось летать, и я переносил военные смотры и парады в течение шести месяцев. Затем я перешел из Начальной летной школы в младшую группу Нормальной летной школы, где был введен в мир турбин и скоростей, и впервые стал изучать одномоторные самолеты. Все ново, свежо, захватывающе, непосредственно, ощутимо. Вывеска “Клуб курсантов”, ряды крытых толью казарм, коротко стриженная желтая трава, дорожки без травы, жаркое солнце, яркое солнце, голубое небо, бескрайнее и свободное над блестящим козырьком моей фуражки и погонами без лычек. Незнакомое лицо, погоны с белой окантовкой и белые перчатки. “Становись!” Над базой со свистом проносится звено четырех блестящих серебристых учебных реактивных самолетов. Реактивных. “Поживей, становись”. Мы становимся. “С возвращением в военно-воздушные силы, это Нормальная школа”. Пауза. Отдаленный потрескивающий звук запуска на полную мощность и взлета. “Здесь вы, тигры, получите полоски. Программа не увеселительная, и придется попотеть. Не усвоите, вылетите. Значит, вы были в Начальной командиром отделения? Сбавите темп, забросите книги - вылетите. Работайте - и все будет. Нале-во! Шагом марш!” Правую руку оттягивает комплект “Б-4”. Начищенные ботинки в пыли. Горячий воздух, когда я двигаюсь, не остужает. Черные резиновые каблуки ступают по пыльному асфальту. Вдали одинокий учебный реактивный самолет заходит на посадку. Полет без инструктора. Я далек от Начальной летной школы. Далек от чуханья похожего на маслобойку пропеллера “Т-28”. И все еще далек от серебристых крылышек над левым нагрудным карманом. Где
67
Ричард Бах
холмы? Где зелень? Где прохладный воздух? В Начальной летной школе. Это Техас. Это Нормальная школа. “...Программа потребует тяжелого труда...” - говорит командир авиабригады. “...И в моей эскадрилье вам лучше не расслабляться...” - говорит командир эскадрильи. “Вот ваша казарма,- говорят белые перчатки.- В каждой комнате есть руководство к “Т33”. Выучить аварийные действия. Все. Вас спросят. Позднее подойдет другой офицер и ответит на вопросы”. Вопросы: “Смотры каждую субботу?” “Занятия трудные?” “Какие тут самолеты?” “Когда мы будем летать?” Холодная ночь на койке с белой простыней. В окне холодное мерцание знакомых звезд. Разговор в темной казарме: “Подумать только, реактивные, наконец!” “Да, это трудно. Им придется постараться, чтобы меня выгнать. Сам я из-за трудностей не уйду”. “...Воздушная скорость при посадке с открытым люком пулеметного отсека больше на один двадцать, топливо на десять, правильно?” “Давай посмотрим, Джонни, там действительно “набрать высоту до двадцати пяти тысяч”? Двадцать пять тысяч футов! Вот это да, мы же теперь на реактивных!” “Никогда не думал, что доберусь до Нормальной. От предполетной мы уже далеко...” Фоном этому тихому разговору служит рев турбин: старшие группы совершают ночные учебные полеты,- и вспышки посадочных прожекторов, ярко освещающих на мгновение стену напротив окна. Чуткий сон. Под окном голоса возвращающихся ночью старшекурсников. “Никогда такого не видел! У него было только девяносто пять процентов, а сопло было ярко-красное... действительно красное!” “...Тогда мне сказали подняться в сектор один на тридцать тысяч футов. Я даже район найти не мог, не то что сектор...” Мои светящиеся пилотские часы показывают 0300. Странные сны. На меня смотрит красивая блондинка. Она задает мне вопрос: “Какая у тебя воздушная скорость при заходе на посадку с тремястами пятьюдесятью галлонами топлива на борту?” Тесная и неимоверно сложная приборная панель с огромным высотомером, показывающим 30 000. Шлемы со стеклом, кресла-катапульты, приборы и приборы. Сон постепенно стекает на подушку, а ночь тиха и темна. Что делать, когда прибор генератора показывает ноль? Батарея - “выкл.”... нет... включить батарею... нет-нет... “ввести в действие электрическое устройство”... Снаружи один зеленый и двойной белый лучи маяка все кружат, кружат и кружат. Но снова проходят дни, и я учусь. Я занят теоретическими занятиями и лекциями, совершаю первые полеты на “Т-33” и, после десяти часов полетов с инструктором на заднем сиденье, самостоятельные полеты. Затем занимаюсь полетами по приборам и управлением самолетом при любых погодных условиях. Полетами строем. Навигацией. 68
Чужой на Земле
Это все было бы очень весело, если бы я наверняка знал, что удачно завершу курс Нормальной школы и буду наконец носить серебристые крылышки. Но когда полет по приборам новость, он труден, и мое отделение, насчитывавшее в предполетной 112 человек, сократилось до 63. Никто не погиб в авиакатастрофе, никто не катапультировался. По той или иной причине, по академической, военной или вследствие непригодности к полетам, или просто из-за того, что ему надоел строго регламентированный распорядок, какой-нибудь курсант однажды вечером упаковывал свой “Б-4” и исчезал где-то внутри гиганта - где-то в военновоздушных силах. Я ожидал, что кто-то не закончит программу, но я ожидал, что их неудача будет стеной бушующего пламени или ярким клубящимся облаком обломков после столкновения в воздухе. Бывают близкие попадания. Вот я лечу ведущим звена четырех “Т-33”. Скорость 375 узлов, небо над головой чистое, я тяну рычаг управления на себя, входя в петлю. Наши самолеты только начинают проходить вертикальное положение, носы высоко задраны к голубому небу, как вдруг перед нами неожиданно мелькает что-то серебристое и исчезает. Я заканчиваю петлю вместе с ведомыми, преданно следящими только за моим самолетом и изо всех сил старающимися держать свои места в строю, и выкручиваюсь в кресле, чтобы посмотреть на самолет, который только что чуть не сбил нас всех четверых. Но он исчез, словно его вообще не было. В тот момент не было времени ни на то, чтобы среагировать, ни на то, чтобы испугаться, ни на то, чтобы подумать, откуда он взялся. Передо мной в небе просто была серебристая вспышка. Я думаю о ней еще мгновение и начинаю другую петлю. Несколько недель спустя то же случилось с курсантом младшего курса, самостоятельно отрабатывавшим фигуры высшего пилотажа на высоте 20 000 футов. “Я был на вершине кубинской восьмерки, только начинал спускаться, как вдруг почувствовал несильный глухой удар. Когда я выровнялся, то увидел, что конец крыла довольно сильно помят и бака на нем нет. Я решил, что лучше вернуться на базу”. Он даже не заметил, как мелькнул самолет, задевший его. После посадки он доложил о том, что случилось, и база принялась ждать тот, другой самолет. Прошло чуть больше часа, и один самолет из списка вылетевших не вписал время в графу “Возвращение на базу”. В сумерки взмыла в воздух поисковая группа, будто мощные роботы, отправляющиеся искать упавшего члена своего клана. Опустилась темнота, но роботы ничего не нашли. База замолкла и затаила дыхание. Во время ужина в курсантской столовой было тихо. Сегодня вернулись не все. “Передай, пожалуйста, соль, Джонни”. Звон штампованных вилок о тарелки массового производства. “Я слышал, это старшекурсник из другой эскадрильи”. Звон приглушен, голоса тихи. На другом конце столовой улыбка. “Он наверняка появится с минуты на минуту. Кто-нибудь хочет еще молока? Старшекурсник не может погибнуть”. На следующий день, за угловатыми оливково-серыми столами в комнате инструктажа, мы получили официальную информацию. Старшекурсник все-таки может погибнуть. “Давайте смотреть вокруг. Помните, что в течение дня только с одной этой базы в небе находится шестьдесят самолетов. Вы тут не на бомбардировщиках летаете, вертите головой и смотрите по сторонам”. И мы получили инструктаж и полетели выполнять следующее задание.
69
Ричард Бах
И вот вдруг мы все прошли. Раннее утро, строгий строй младшекурсников и мы - по стойке вольно, воздушный парад из шестнадцати машин, речь генерала и командира базы. Отвечают на мое приветствие, пожимают руку, вручают холодные крылышки, которые поблескивают серебристыми лучиками. Я все прошел от начала до конца. И остался жив. Затем направления на заключительную стадию летной подготовки и славный номер, который звучит “F-84F”. Я - летчик. Аттестованный летчик ВВС. Летчик-штурмовик. Я полностью охвачен немецкой ночью, а мои мягкие наушники полны жестких помех от голубого огня, струящегося по лобовому стеклу и по низкочастотной антенне под брюхом самолета. Тонкая стрелка радиокомпаса возбуждается все сильнее и сильнее: дергается вправо, все время вправо по курсу; дернется, подрожит там секунду и снова вернется к Шпангдалему у меня за спиной, затем снова дернется к правому крылу. Я опять рад, что есть TACAN. Воздух спокойный и ровный, как матовое стекло, но я снова подтягиваю ремень безопасности и привязные ремни и делаю поярче свет в кабине. Яркий свет, как любят говорить на теоретических занятиях в Начальной летной школе, ухудшает ночную видимость. Сегодня это не важно, так как за плексигласом не на что смотреть, а при ярком свете лучше видно приборы. К тому же при ярком свете меня не ослепит молния. Я пристегнут, перчатки надеты, ремешок шлема затянут, летная куртка застегнута, сапоги сидят плотно и удобно. Я готов ко всему, что может предложить мне непогода. Мгновение мне кажется, что я должен еще перевести тумблер пулеметов в положение “огонь”, но сегодня это - иррациональное чувство. Я еще раз проверяю, включены ли противообледенитель, обогрев приемника воздушных давлений, закрыты ли заслонки укрытия двигателя. Давай, шторм, доберись до меня. Но воздух спокойный и ровный; минута за минутой отсчитывается драгоценное время полета в плохих метеоусловиях и прибавляется к необходимому квалификационному минимуму. Глупости. Волнуюсь тут, а шторм, наверное, уже затих в стороне от курса. И на высоте больше 30 000 футов даже самые сильные штормы не так жестоки, как внизу. Насколько я помню, на большой высоте в грозе редко встречается град, и не было доказано, что молния может стать непосредственной причиной авиакатастрофы. Эти изощренные меры предосторожности будут казаться ребячеством, когда через полчаса я приземлюсь в Шомоне, поднимусь по скрипучей деревянной лестнице к себе в комнату, сниму сапоги и примусь дописывать письмо домой. Через два часа я буду крепко спать. Однако хорошо бы поскорее разделаться с этим полетом. Из меня бы не получился хороший летчик всепогодного истребителя-перехватчика. Возможно, тренировки и смогли бы приучить меня к многочисленным часам непогоды и штормов, но сейчас я вполне доволен своим штурмовиком-бомбардировщиком и тем, что моя работа - стрелять по целям, которые я вижу. Я слышал, что летчикам-истребителям даже не позволено делать перевороты: плохо сказывается на электронных приборах. Что за унылый способ зарабатывать себе на жизнь, все время прямо, ровно и четко по приборам. Бедняги. Я могу, совсем немного, позавидовать пилоту “F-106”, тому, что у него такой большой с дельтовидными крыльями перехватчик. И он может, совсем немного, позавидовать мне, тому, что у меня такое задание. У него самолет последней модели и двигатель, в котором чистая скорость. Его большая серая дельта хороша для воздушного боя, но он день за днем совершает слепые полеты, атакует расплывчатый зеленый огонек на экране радара. Мой “F-84F” старее и медленнее, и скоро из бесшовной алюминиевой конструкции он должен 70
Чужой на Земле
превратиться в простое воспоминание, но мое задание - одно из лучших заданий среди тех, что выполняют военные летчики. Передовой наблюдатель, например. Рев штурмовой атаки и прицел - на автомобильной колонне “Агрессора”. Передовой наблюдатель: “Шах-и-Мат, говорит Дельта. К моей позиции приближаются колонна пехоты и два танка. Они на групповой дороге, на возвышенности к югу от замка. Видишь их?” Подо мной начинающие зеленеть холмы Германии, шахматная доска еще одной военной игры. Что за работа для штурмовика - быть передовым наблюдателем. Сидеть далеко впереди с сухопутными силами в джипе с передатчиком и смотреть, как твои товарищи заходят на атаку. “Вас понял, Дельта. Замок и дорогу вижу, цели не вижу”. Точки, рассыпанные в траве у дороги. “Отставить, цель вижу. Второй, бери дистанцию”. “Какое у вас оружие, Шах-и-Мат?” “Условные напалм и пулеметы. Первым заходом будет напалм”. “Поспеши давай. Танки прибавили ход, должно быть, заметили тебя”. “Вас понял”. Я сливаюсь с рычагами управления и газа, мой самолет бросается вперед и на скорости несется к дороге. Вот танки: шлейфом тянутся пыль и трава, далеко вылетающая из-под гусениц. Но они словно попали в застывший воск: я двигаюсь в пятнадцать раз быстрее их. Зайти к танку пониже, сзади. В воске он начинает медленно разворачиваться, выбрасывая фонтан травы из-под правой гусеницы. Я покачиваю крыльями, совсем чуть-чуть, и чувствую себя уверенным, всемогущим, орлом, бросающимся с высоты на мышь. Солдаты, едущие на танке, держатся за поручни. Они не слышат меня, но видят, они оглядываются и смотрят через плечо. И я их вижу. Что за способ зарабатывать себе на жизнь, изо всех сил цепляясь за 50-тонный кусок стали, несущийся по поляне. Считаю до трех, и танк, остановленный стоп-кадром во время разворота, оказывается на мгновение перед моим лобовым стеклом, на него находит нижний ромб моего прицела, а мой большой палец уже выпустил из баков под крыльями желеобразный газолин. Ни за какие деньги не буду во время войны танкистом. Вверх. Иммельман. Взгляд назад. Танк останавливается, подчиняясь правилам игры. Второй бросает стреловидную тень на люк второго танка. Танки - такие легкие мишени. Думаю, что они просто надеются на то, что не попадут под штурмовую атаку. “Молодец, Шах-и-Мат. Теперь займись пехотой”. Дружеский совет человека, наблюдающего сейчас с земли за зрелищем, которое он так часто видел из кабины самолета. Во время войны мы бы сейчас беспокоились из-за огня стрелнового оружия и переносных зенитных ракетных комплексов, но к тому моменту мы бы уже решили, что, когда придет наше время, тогда придет, и беспокойство будет мимолетным. Вниз на пехоту. Эта пехота очень не боевая. Зная, что это игра, и из-за того, что специально для них редко устраивают авиапредставления, солдаты встают на ноги и смотрят, как мы приближаемся. Один поднимает обе руки и дерзко изображает знак V. Я снова покачиваю крыльями, чуть-чуть, слабо, перед тем, как броситься прямо к нему. Моя и его воли столкнулись. Совсем низко. Я поднимаюсь вверх вдоль склона луга к своему антагонисту. Если через луг протянуть телефонные провода, я с большим зазором пройду под ними. Во время войны мой антагонист попал бы под град бронебойных зажигательных пуль из шести пулеметов “Браунинг” 50-го калибра. Но, хотя это не настоящая война, вызов бросает он мне настоящий. Спорим, не пригнусь. В душе мы все такие дети. Я делаю последние 71
Ричард Бах
мелкие поправки, так, чтобы мои сбрасывающиеся баки прошли по обе стороны его рук, если он не пригнется. Я вижу, как его руки начинают нетвердо колебаться, затем он скрывается из виду под носом самолета. Если он не пригнулся, его сейчас придавила реактивная струя. Однако этот парень упрям. Обычно мы разгоняем пехоту на вершине холма, как цыплят. Я готовлюсь ко второму заходу с другой стороны, отыскивая с только что набранной высоты своего друга. Все точки одинаковы. Другой заход,- проделанный, возможно, слишком низко, так как мой друг прижимается к земле еще до того, как я оказываюсь над ним. Действительно, очень глубокая мысль. Все точки одинаковы. Нельзя сказать, что добро, а что зло, когда несешься над травой со скоростью 500 футов в секунду. Можно сказать только, что точки - это люди. Во время одного задания с передовым наблюдателем недалеко от “железного занавеса” нас попросили две минуты пролететь на восток, чтобы найти нашего наблюдателя. Две минуты на восток, и мы оказались бы за границей в советском воздушном пространстве. Вражеском воздушном пространстве. Наблюдатель хотел сказать “на запад”. На Другой Стороне холмы имели такой же вид. Когда мы разворачивались на запад, я бросил взгляд на запретную землю. Я не увидел ни заборов, ни железных занавесов, ни необычного цвета земли. Одни лишь непрекращающиеся зеленые холмы и разбросанные серые деревушки. Без компаса и карты, где граница между Востоком и Западом жирно проведена красным карандашом, я бы подумал, что деревушки, населенные людьми, которые я видел на востоке, точно такие же, как и деревушки на западе. К счастью, у меня была карта. “Пролетишь на скорости над пехотой, Шах-и-Мат?” “Конечно”,- говорю я с улыбкой. Над пехотой. Если бы я был летчиком-штурмовиком, оказавшимся на земле среди оливково-серых сухопутных сил, ничто бы не скрасило моего одиночества так, как 500 узлов - духовная связь с моими друзьями и их самолетами. Так что я захожу над пехотой. “Дай полный, Шах-и-Мат”. И газ на полную, двигатель жрет топливо со скоростью 7000 фунтов в час. Над лугом, быстрее стрелы из стофунтового лука, на этот раз к скоплению точек у автомобиля - радиостанции с наблюдателем. Пятьсот десять узлов, и я - сама радость. Они любят мою машину. Видят, какая она красивая. Видят ее скорость. И я тоже люблю свой самолет. Удар кнута, и наблюдатель и его джип уже исчезли. Вверх, высоко вверх, задрав нос к молочно-голубому небу. Переворот. Земля и небо радостно сплетены в смазанные полосы изумрудного и бирюзового. Остановить перевороты, кверху колесами, снова пересечь носом линию горизонта, перевернуться вниз колесами. Небо - это место, где стоит жить, насвистывать, петь и умирать. Это место, предназначенное для того, чтобы людям было откуда смотреть с высоты на всех других. Оно всегда свежо, бодро, ясно и холодно, потому что, когда туча затягивает небо или заполняет то место, где должно быть небо, небо исчезает. Небо - это место, где воздух - лед, и ты им дышишь и живешь им, и ты жалеешь, что не можешь парить, мечтать, носиться и играть все дни своей жизни. Небо существует для всех, но лишь некоторые находят его. Все - цвет; все - жара и холод; все - кислород, листва леса, сладкий воздух, соленый воздух и свежий хрустальный воздух, которым никто еще не дышал. Небо быстро гудит вокруг тебя, завывая и шипя над твоей головой, оно забивается в глаза и прихватывает уши холодом, ярким и резким. Его можно пить, жевать и глотать. Можно продрать пальцы сквозь поток неба и жесткий ветер. Внутри тебя, над твоей головой и под ногами сама твоя жизнь. Ты кричишь песню, а небо уносит ее, закручивая и 72
Чужой на Земле
взвихривая в тяжелом жидком воздухе. Можно взобраться на самую вершину неба и выпрыгнуть, широко раскинув руки и ухватив воздух зубами. Ночью оно держит звезды так же сильно, как днем держит бронзовое солнце. Ты громко хохочешь от радости, и порыв ветра уже тут, чтобы унести твой смех за тысячу миль. Когда я делаю иммельман после захода над передовым наблюдателем, я люблю всех. Что, однако, не помешает мне убить их. Если тот день настанет. “Отличное зрелище, Шах-и-Мат”. “Да что там, обращайтесь в любое время”. Вот она - радость. Ведь радость заполняет все тело. Даже пальцы на ногах радуются. За это ВВС еще считает необходимым мне платить. Нет. Они платят мне не за время, когда я летаю. Они платят мне за те часы, что я не летаю; летчики зарабатывают свои деньги в часы, когда они прикованы к земле. Я и немногие тысячи других пилотов одномоторных самолетов живут в системе, называемой тесное братство. Еще я несколько раз слышал фразу: “высокомерные летчикиштурмовики”. Хотя обобщения могут быть довольно странными, эти словосочетания подобраны верно. Пилот многомоторного бомбардировщика или транспортного самолета, или офицер нелетного состава ВВС все-таки, в корне, тоже человек. Но к этому пониманию я должен привести себя усилием, и, на практике, без необходимости я с ними не разговариваю. Было несколько пилотов многомоторных самолетов на базах, где я бывал в прошлом. Они рады летать на больших, тяжелых самолетах и жить в мире малых высот, долгих перелетов и кофе с бутербродами в кабине. Как раз эта удовлетворенность монотонным существованием, без приключений, и отделяет их от летчиков одномоторных самолетов. Я принадлежу к группе людей, которые летают одни. В кабине штурмовика только одно кресло. Нет места для еще одного летчика, который бы в непогоду настраивал радиостанцию, чтобы связаться с центром управления полетами или чтобы помочь в аварийной ситуации, или при заходе на посадку доложить о воздушной скорости. Нет никого, кто бы развеял одиночество во время долгого перелета. Нет никого, кроме меня, и я должен принимать решения. Я все делаю сам, от запуска двигателя до его остановки. На войне я один встречу ракеты, зенитный огонь и огонь стрелкового оружия над линией фронта. И если погибну, то погибну один. Из-за этого и из-за того, что по-другому я и не хочу, я не желаю проводить время с пилотами многомоторных самолетов, которые живут без приключений. Это высокомерное отношение и несправедливое. Не должно быть так, что если в одной кабине - один летчик, а в другой - несколько, то этого уже достаточно для того, чтобы они никогда не общались. Но все же между мной и человеком, предпочитающим жизнь низких высот и медленных скоростей, лежит непреодолимый барьер. Однажды я попытался сломать этот барьер. Я заговорил как-то вечером с летчиком одной эскадрильи Гвардии, которую вынудили поменять свои “F-86H” на четырехмоторные транспортные самолеты. Если вообще существует общая связь между полетами на одномоторных и многомоторных самолетах, то я увижу ее глазами этого человека. “Как тебе многомоторные после “сэйбров”?” - спросил я. Я попал не на того. Он был новичком в эскадрилье, его перевели недавно. “Я не летал на “восемьдесят шестом” и не собираюсь”,- сказал он. 73
Ричард Бах
“Восемьдесят шестой” прозвучало в его устах как слово неродного языка, как редко произносимое слово. Я обнаружил, что в той эскадрилье полностью сменился летный состав, когда она перешла со штурмовиков-перехватчиков на тяжелые транспортные самолеты, и мой собеседник имел многомоторный образ мыслей. Серебристые крылышки над его карманом были отлиты в той же форме, что и мои, но жил он в ином мире, за стеной без дверей. С того вечера прошло несколько месяцев, но я больше не пытался разговаривать с пилотами многомоторных самолетов. Нередко пилот одномоторного самолета попадает в сеть обстоятельств, вынуждающих его перейти из эскадрильи штурмовиков в ряды пилотов многомоторных самолетов, что заставляет его узнать, что такое реакция винта, верхняя панель тумблеров и разворот винта во флюгерное положение. Я был знаком с тремя такими. Они яростно боролись против перевода, но безуспешно. Они немного полетали на многомоторных самолетах, сохраняя свой одномоторный образ мыслей, но меньше чем через год все трое ушли в отставку по собственному желанию. Программу перевода летчиков-штурмовиков на транспортные самолеты проводили одно время довольно активно, задействовав сотни пилотов одномоторных самолетов. Чуть позже, возможно это совпадение, я прочитал одну статью, в которой выражалось сожаление о том, что из ВВС уходят молодые летчики. Я бы с радостью поспорил, что интересные статистические данные ждут того, кто первым проверит уровень удержания на службе летчиков-штурмовиков, которых заставили летать на многомоторных самолетах. Устав ВВС говорит, что каждый офицер должен адаптироваться к любой назначенной ему должности, но устав не признает огромной бездны между образом жизни и образом мыслей пилотов одно- и многомоторных самолетов. Одиночество, которое каждый летчик-штурмовик чувствует, когда он один в самолете,это как раз и показывает ему, что его самолет на самом деле - живое существо. В многомоторных самолетах тоже существует жизнь, но ее труднее обнаружить из-за разговора экипажа по переговорному устройству, и “как там себя чувствуют пассажиры”, и “передайте, пожалуйста, мой обед”. Это кощунство - есть, когда управляешь самолетом. Одиночество - это ключевое слово, оно говорит, что жизнь - это не только то, что растет из земли. Взаимозависимость летчика и самолета в полете показывает, что один не может существовать без другого. Что само наше существование на самом деле зависит от каждого из нас. И мы уверены друг в друге. Один лозунг эскадрильи штурмовиков кратко выражает образ мыслей всех летчиков-штурмовиков, где бы они ни были: “Мы побьем любого в любой стране в любой игре, какую он ни назовет, столько раз, сколько сможем сосчитать”. Совсем другое я прочитал на стенде “Боевые задачи” базы многомоторных самолетов: “К трудностям подходим осторожно. За невозможное не беремся”. Я не мог этому поверить. Я подумал, что это, наверное, чья-то шутка. Но надпись была аккуратно написана и даже немного потемнела, словно она находилась там уже долго. Я был рад стряхнуть прах полосы со своих колес и снова быть в небе, созданном для пилотов-штурмовиков. Мое высокомерие происходит от гордости. В моем прошлом - жертвы, триумфы и гордость. Как у пилота “Тандерстрика”, управляющего самолетом, построенным бить ракетами, бомбами и пулеметным огнем врага на земле, мое прошлое начинается с людей, летавших на “Р-47” - на “Тандерболте” времен Второй мировой войны. Те же холмы, что лежат сейчас 74
Чужой на Земле
скрытые подо мной, помнят коренастые угловатые “джаги” двадцатилетней давности, и бетонные укрепления все еще несут на себе следы пулеметных пуль 50-го калибра от штурмовой атаки. После пилотов “джагов” в Европе с занавесом стали, поднимающимся от земли, столкнулись пилоты “хогов” в Корее. Они летали на других самолетах, системы “F-84Q Тандерджет” с прямыми крыльями, и ежедневно играли в азартную игру с зенитным огнем, пулями винтовок, тросами, натянутыми поперек долины, и “МиГами”, медленно обгонявшими “F84Q”, выполнявшие патрулирование. Не многие из пилотов “F-84Q” времен Кореи остались в живых после этих игр, так же как, если завтра разразится война в Европе, мало кто останется в живых из тех, кто летает сегодня на “F-84F”. За мной и моим “Суперхогом” идут летчики “F-100D Суперсэйбр”, которые в годы холодной войны ждут в состоянии боевой готовности по всему миру. А за ними - люди, которые летают на “Алтимитхог” - “F-105D Тандерчиф”, которые могут атаковать наземные цели в плохих метеоусловиях только по радару. Мой самолет и я - часть длинной цепи, выходящей из дымки прошлого и уходящей в дымку будущего. Уже сейчас мы выходим из употребления; но если завтра вдруг разразится война, то, по крайней мере, мы будем выходить из употребления доблестно. Мы рисуем на пластмассовых учебных планшетах крестики жировым карандашом, крестики в колонках “Навигация на малой высоте без радиоприборов”, “Боевой профиль”, “Взлет с полной загрузкой”. Однако мы уверены, что в следующей войне не все из нас останутся в живых. Холодным языком с приведением фактов говорится: нам будет противостоять не только огонь стрелкового оружия, тросы и зенитный огонь, но и совершенно новые механизмы в головной части зенитных ракет. Я часто думал, после просмотра наших фильмов, показывающих зенитные ракеты в действии, как я счастлив, что я не русский пилот штурмовика-бомбардировщика. Интересно, русский летчик, после просмотра своих фильмов, не радуется ли в душе тому, что он не американский пилот штурмовика-бомбардировщика? Иногда мы говорим о ракетах, обсуждая факт их существования и различные методы ухода от них. Но условием ухода является знание того, что они нас преследуют, но во время атаки мы будем сосредоточены на цели, и нас не будет волновать ни направленный на нас огонь зенитных орудий, ни ракеты. Мы будем сочетать оборону с нападением и будем надеяться. С приведением фактов мы напоминаем себе, что наши самолеты могут направить на цель почти такую же огневую мощь, что и другие существующие штурмовики. Делают они это не так точно, как “F-105” со своим радаром, говорим мы, но огонь ведь в конце концов достигает цели. В основном наши слова истинны, но сознание трудится над тем, чтобы подавить также и истинные слова о том, что наш самолет стар, что он был разработан для боя в другую военную эпоху. Мы летаем с прекрасно спрятанным чувством неполноценности. Мы - американцы, и нам следует летать на современных американских самолетах. Ни у одних ВВС стран НАТО нет самолета для поддержки наземных войск старее и медленнее, чем наш. Французы летают на “F-84F”, но они сейчас переходят на “Мираж” и “Вотур”, построенные для современного неба. Люфтваффе летает на “F-84F”, но они уже далеко продвину-
75
Ричард Бах
лись в переходе на “F-104Q” с мальтийским крестом. Канадцы летают на “Марк Сэйбр”, на современнике “F-84F”, но они сейчас переходят на свой “CF-104Q”. Мы летаем на своих “F-84F” и на бесконечных слухах о будущих самолетах. Мы скоро получим “F-100D”. Мы скоро получим “F-104”. Мы скоро получим военно-морской “F-4H”. До конца года мы пересядем на “F-105”. Вероятно, где-то уже есть новый самолет, внесенный в план и ждущий нас. Но он еще не показал свое лицо, и мы не говорим о своих недостатках. Мы обходимся тем, что имеем, так же, как пилоты “Р-39” и пилоты “Р-40” в начале Второй мировой войны. Летчики моей эскадрильи сегодня - такая разнообразная группа людей, какую можно собрать, закинув наугад сеть в волны гражданской жизни. У нас есть младший лейтенант, торговец хозтоварами, едва начавший собирать первые царапинки на золотых планках своих погон. У нас есть майор, который летал на “мустангах” и “джагах” во время тех давних рейдов в глубь Германии. У нас есть юрист с установившейся практикой, инженер-компьютерщик, три пассажирских летчика, два холостяка, для которых полеты в Гвардии являются единственным доходом. У нас есть добившиеся успеха и недобившиеся. Невозмутимые и непоседы. Любители книг и искатели приключений. Если посмотреть внимательнее, то можно обнаружить постоянные признаки, свойственные многим: большинство на пять лет младше или старше тридцати, у большинства есть семьи, большинство отслужили действительную службу в кадровых ВВС. Но один постоянный признак, общий без исключения,- все они люди дела. Самый созерцательный пилот эскадрильи оставляет свою книгу, аккуратно заложив страницу, в своей комнате в общежитии холостых офицеров и каждый день пристегивает себя к 25 000-фунтовому штурмовику. Он ведет звено из четырех машин для бомбометания, штурмовой пулеметной и ракетной атаки и доставки ядерного оружия. Он взлетает при потолке облачности в 500 футов и не видит земли до тех пор, пока не вырвется из тучи с холодным дождем в двух часах и 900 милях от взлетной полосы. Письма домой он иногда перемежает с чтением описания операций при аварии в воздухе и время от времени применяет их в действии, когда в кабине вспыхивает красная лампочка или когда при посадке не выходит носовое колесо. Есть такие, что громко хвалятся и, возможно, слишком нескромно, но они подтверждают свои слова делом каждый раз, когда садятся в кабину. Бывают ночи, когда в офицерском клубе в стену летят стаканы из-под виски; бывает, что в комнаты, где спят товарищи, подбрасывают дымовые шашки; бывает, что поют не совсем лестные песни о командире авиабригады. Но можете быть уверены, что с приходом утренней зари холодный воздух будет сотрясен хлопком заводящегося двигателя. Возьмите, например, старшего лейтенанта Роджера Смита, который прошлой ночью ловко забросил четыре петарды в кабинет начальника материальной части. За это можно угодить под трибунал. Но в суматохе его не уличили, и этим утром он летит вторым ведомым, осуществляя поддержку сухопутных войск, действующих против Сил Агрессора у Гогенфельза. Вы не отличите его под кислородной маской и с опущенным стеклом шлема от капитана Джима Дэвидсона, ведущего звена, который сейчас запрашивает вектор наведения на район цели. Дэвидсон всю ночь писал своей жене и сообщил ей, между прочим, что у него нет оснований считать, что эскадрилью отпустят с действительной службы до истечения назначенного годичного срока. Двигаясь в сомкнутом строю, два штурмовика пикируют с высоты, их одинаковые приборы воздушной скорости дают оди76
Чужой на Земле
наковые показания: 450 узлов. “Колонна танков внизу, шестьдесят градусов слева по курсу”,сообщает Дэвидсон. И они совершают разворот. Люди дела, и каждый день это дело - новое. В правой руке в перчатке - возможность жизни или смерти. Громкая, слегка невнятная речь, задевающая пилота многомоторного самолета у стойки бара, принадлежит человеку по имени Рудабуш, который год назад, против всех правил, посадил ночью заглохнувший штурмовик без электрического напряжения и потому без огней в одном аэропорту в Виргинии. Он отказался катапультироваться из самолета или даже сбросить топливные баки над городом Норфолк и получил взыскание. “Ты скажешь себе, что катапультируешься, когда он заглохнет ночью,- говорил он однажды,- а потом смотришь - а там кругом огни города... ну и передумываешь”. Как такой человек говорит, тебе неважно. Ты летаешь с ним и гордишься этим. У Джонни Блэра, который, прислонившись к стойке из красного дерева, болтает в стакане кубики льда и, ухмыляясь, слушает шуточки Рудабуша,- на скуле небольшой шрам. Однажды после полудня он вышел на курс для LABS, он шел на скорости 500 узлов и на высоте в 100 футов, как вдруг раздался глухой удар и загорелась лампочка пожара и перегрева. Он стал набирать высоту, услышал еще один удар, и кабина наполнилась дымом. Ни слова не говоря своему ведомому, он глушит двигатель, сбрасывает фонарь и жмет на спусковой крючок в правом подлокотнике. Несколько секунд он пытался высвободиться из кувыркающегося стального кресла на высоте в 800 футов над сосновым лесом. Автоматически парашют не раскрылся. Внутренний человек тут же дернул за устройство ручного раскрытия парашюта, а вокруг вертелся мир, зеленый и голубой. Он успел только один раз качнуться в стропах, его протащило по верхушкам деревьев и ударило о землю. Катапультируясь, он потерял шлем и маску, и какая-то, пожелавшая остаться неизвестной ветка распорола ему скулу. Все было позади, внутренний человек отошел, а внешний человек, немного страдая от сотрясения, расстелил купол парашюта, сигнал для вертолетов, и рассказал потом о случившемся, очень ясно и без драматических эффектов, всем, кому следует. Он не говорит о случившемся, и, если бы не шрам, вы бы, глядя на него, сказали: “Вот типичный школьный учитель геометрии”. Кем он в действительности и является. Требуется некоторое время, чтобы узнать этих людей и подружиться с ними, ведь многие из них, боясь, что подумают, будто они хвастают или строят из себя суперменов, не рассказывают никому о том, как чудом спаслись или избежали катастрофы. Постепенно, спустя длительный срок, новичок в эскадрилье узнает, что у Блэра было необычное катапультирование на низкой высоте; что Рудабуш “мог бы поцеловать ту сучку”, когда его самолет, планируя в темноте, пытался дотянуть до посадочной полосы; что Трэвас врезался в учебную воздушную мишень, когда их еще делали из пластиковой пленки и стальной арматуры, и притащил с собой на крыле 70 фунтов стали и 30 фунтов полиэтилена. И эскадрилья узнает, постепенно, что у новичка тоже есть свой опыт в мире над землей. Эскадрилья - это клубящаяся многоцветная емкость опыта, и взятой оттуда краской в воздухе написан свободный порыв жизни, отдельными мазками. Сверкающая, мерцающая медь боя при солнце вжигается в летчиков в кабине; темное небо и темное море пропитывают своим глубоким синим цветом человека, ведущего между ними свой самолет, и изредка случается так, что на фоне склона вспыхнувший алый огненный шар затмевает все 77
Ричард Бах
другие цвета, рассыпаясь со временем на крохотные искры резкой боли, которая никогда полностью не проходит. Я протягиваю руку в красном полумраке направо и уменьшаю, как только можно, звук радиокомпаса. Сейчас он передает только обрывки позывных Шпангдалема, который уже у меня за спиной, и сейчас он скорее грозовой указатель, а не радионавигационный прибор. Это не так плохо, TACAN работает хорошо, и я рад иметь такой надежный грозовой указатель. Вот справа от меня тусклая вспышка на сером фоне, намек на огонек, который тут же снова исчез. Убавление громкости радиокомпаса было лишь кратким перерывом, и рутина сверки приборов продолжается. Горизонтальный и по прямой. Положение самолета и воздушная скорость. Стрелка и шарик. Не отклоняться от цели. Словно у меня под крылом Форма. Есть Формы, есть Букашки и есть Синие Ребята - все это названия предмета, в котором сидит несколько миллионов строго сдерживаемых нейтронов, которые образуют атомную бомбу. Или, точнее, ядерное Устройство. Его всегда называют Устройством. Сейчас первой задачей многих эскадрилий тактических штурмовиков является задача стратегическая, и в конце номера на крыле многих штурмовиков стоит зловещее СД. СД означает Специальная Доставка, а это значит, что летчики проводят часы, изучая цели в отдаленных уголках Земли, учат отдельные элементы ядерной физики и расширяют свой лексикон словами LABS, Форма, гамма-лучи. На учениях они отрабатывают странный прием бомбометания, на задание вылетают в одиночку, и в зачет идет только первая бомба. Летчик, который не был в кабине со времен Кореи, не узнал бы в панели, полной тумблеров и лампочек, систему доставки ядерного оружия. Но сегодня это - важная панель. Часть моей работы - знать, как доставить Форму, и я, покорный долгу, этому учусь. Доставка Устройства на цель начинается с карт, измерителей углов и расстояний. Из всего этого возникает несколько совершенно секретных чисел, которые скармливают паре компьютеров, установленных у меня на борту. Обычно вылеты совершают с небольшой 25-фунтовой учебной бомбой, чтобы получить зачет по точности доставки, но раз в году от меня требуют, чтобы я нес у себя под крылом Форму настоящего веса и настоящего размера. Это для того, чтобы напомнить мне, что, когда я понесу настоящую бомбу, я должен буду при взлете держать рычаг управления немного вправо, чтобы не завалиться на крыло. Учебная Форма гладкая, обтекаемая и довольно симпатичная. Настоящее Устройство, имеющее точно такой же вид,- самая отвратительная масса металла, какую я только видел. Тупоносая, оливково-серая и тяжелая, она похожа на жадную уродливую рыбу-прилипалу, которая присосалась к гладкому стреловидному крылу моего самолета. Как и все летчики нашей эскадрильи, я поступил в Национальную гвардию потому, что люблю летать на самолетах. Штурмовые атаки, ракетный обстрел и обычное бомбометание, конечно, выводят нашу задачу за пределы просто полетов на самолете: нашей задачей становится уничтожение техники и живой силы противника. Но Устройство под крылом, с точки зрения летчиков,- уже слишком. Мне это совсем не нравится, однако Форма - это часть моей задачи, и я учусь сбрасывать ее и поражать цель. Рычаг управления держать чуть вправо, закрылки убраны, шасси убрано, начать снижение к цели. Внизу мелькают деревья, небо - то же самое французское небо, в котором я 78
Чужой на Земле
летаю уже несколько месяцев, кабина та же самая, и мне не видно Устройства у меня под крылом. Но передо мной на блоке управления тускло мерцают лампочки, и я остро сознаю, что оно - рядом. У меня ощущение, словно я стою рядом с ненадежно прикованной гориллой, и она просыпается. Не люблю горилл. Лампочки говорят мне, что Устройство просыпается, и я отвечаю на это тем, что в нужный момент переключаю нужные тумблеры. Из-за горизонта на меня несется точка Исходного Положения, и я задвигаю свою неприязнь к монстру в дальний угол своего сознания и на еще одной панели совершаю последнюю комбинацию переключений, после чего монстр будет выпущен. Сто процентов оборотов. Подо мной мелькают красные крыши последней деревушки, и вот уже показалась вдали цель - пирамида белых бочек. Пятьсот узлов. Тумблер вниз, кнопку нажать. Таймеры начинают отсчеты времени, схемы готовы к бомбометанию. Еще чуть ниже, до высоты верхушек деревьев. Я не часто совершаю бреющий полет при скорости в 500 узлов, и сейчас видно, что это явно большая скорость. Бочки увеличиваются. Я вижу, что белая краска на них облупилась. И пирамида проскакивает подо мной. Снова за рычаг управления, плавно и твердо, так, чтобы на акселерометре было четыре и стояли по центру стрелки индикаторов, которые используются только при метании атомной бомбы, их по центру и так держать и компьютеры наверняка кряхтят вовсю и перед лобовым стеклом только небо держать показание акселерометра и удерживать стрелки по центру подо мной проходит солнце, и БУМ. Мой самолет сильно кренится вправо, еще круче заходит на петлю и рвется вперед, хотя мы вверх колесами. Скорее, меня бросила Форма, а не я ее. Белые бочечки уже в шести тысячах футов прямо под моей кабиной. Мне никак не узнать, хорошо я бросил бомбу или нет. Все это решено заранее при помощи карт, графиков, измерителей и транспортиров. Я удерживал стрелки по центру, компьютеры автоматически выполняли свою задачу, и сейчас Устройство уже в пути. Теперь, пока оно еще в воздухе и по инерции набирает высоту, моя единственная задача убежать. Рычаг газа на полную, нос вниз, чтобы пересек линию горизонта, перевернуться так, чтобы солнце снова было над головой, и удирать. Если бы Форма была напичкана нейтронами, а не бетонным балластом, то каждое мгновение было бы дорого, так как каждое мгновение - это еще один фут от солнечной вспышки, которая с одинаковой легкостью уничтожит и вражескую цель, и свой “F-84F”. Стекло шлема вниз - вот-вот будет вспышка,- зеркало заднего вида отвернуть, пригнуться в кресле и как можно скорее к Нашей Стороне. В это мгновение Устройство остановилось в воздухе, в высшей точке своей траектории. Если от него провести отвесную линию, то она пройдет через центр пирамиды, и вот начинается падение. Подверженная лишь ветру, который невозможно остановить, бомба падает. Если бы это было настоящее Устройство во время настоящей войны, то сейчас противнику было бы лучше, если бы все дела у него были уже улажены. Ненависть к врагу отразилась в ненависти к другу, отразилась при помощи моего самолета и компьютеров на борту. И вот уже слишком поздно. Мы можем объявить перемирие, мы можем вдруг понять, что люди под висящей в воздухе бомбой на самом деле, в глубине души, наши друзья и наши братья. Мы можем вдруг ясно увидеть всю глупость наших разногласий и средств их разрешения. Но Устройство уже начало свое падение.
79
Ричард Бах
Чувствую ли я сожаление? Чувствую ли я какую-то грусть? Я их чувствую с того момента, как впервые увидел установленную у меня под крылом учебную Форму. Но я люблю свой самолет сильнее, чем ненавижу Устройство. Я - линза, при помощи которой ненависть моей страны сфокусировалась в яркий расплавленный шар над домом врага. Но это мой долг, и мое единственное желание - служить всеми силами своей стране, оправдываюсь я перед собой. Мы никогда на самом деле не будем использовать Устройство. Моими целями будут только военные объекты. Все, кого поглотит огонь - злодеи и полны ненависти к свободе. Есть точка, где даже самое ревностное оправдание становится пустым жестом. Я просто надеюсь, что мне не придется бросать один из этих отвратительных предметов на живых людей. Отсчитывающий расстояние барабан прибора TACAN показал 006, и меньшее число он уже не покажет, так как я сейчас в шести милях ночной темноты, прямо над передатчиком станции TACAN в Висбадене. Из-за неизвестно откуда взявшегося ветра я отстаю от расписания на полторы минуты. Через тридцать минут мои колеса коснутся холодной, сырой взлетно-посадочной полосы воздушной базы Шомон. Эта мысль меня бы успокоила, но справа, там, где пройдет мой путь, быстро мелькнули две молнии. Опять, подготовить доклад, рычаг управления чуть вправо, лететь по приборам, лететь по приборам, большой палец на кнопку микрофона. Глава пятая
“Диспетчерская вышка Рейн, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, Висбаден”. Город, Который Не Бомбили. Тишина. Ну вот опять. “Диспетчерская вышка Рейн, реактивный самолет ВВС...” Пытаюсь еще раз. Два раза. Три раза. Ответа нет. Здесь только я и приборы, и я вдруг начинаю осознавать свое одиночество. Пощелкать селектором каналов под правой перчаткой - может быть, смогу поговорить с радаром в Барбере. “Радар Барбер, реактивный самолет ВВС два девять четыре ноль пять, прием”. Один раз. Два раза. Три раза. Ничего. Вспышка впереди в облаках. Воздух пока спокоен, дорога гладкая. Держать направление. Держать высоту. В мозгу решение. Если бы я совершал этот длинный перелет только затем, чтобы вернуться сегодня домой, я бы сейчас повернул назад. У меня еще хватает топлива на то, чтобы вернуться в ясное небо над Уэзерсфильдом. Передатчик у меня не работает, и мне никак не запросить вектор радара, чтобы меня провели сквозь грозу. Если бы не мешок там, над пулеметами, я бы повернул назад. Но здесь мешок, а в Шомоне - командир авиабригады, который доверил мне это задание. Я полечу дальше. При помощи стрелки радиокомпаса я могу находить грозы, и в самом худшем случае я смогу увернуться от них, пролетая между вспышками. Но все же спокойнее быть светящейся точкой на экране чьего-нибудь радара и получать точные указания, как обогнуть белые размытые пятна - наиболее сильные очаги грозы. Еще одна попытка, хотя я уже уверен, что моя 80
Чужой на Земле
ультравысокочастотная радиостанция абсолютно не работает. Щелк, щелк, щелк на 317,5 мегагерц. “Диспетчерская вышка Мозель, диспетчерская вышка Мозель, реактивный самолет ноль пять”. Безнадежно. И чувство это подтверждается, так как из помещения со множеством экранов, которое представляет собой радар Мозель,- ответа нет. Поворачивай назад. Забудь о командире авиабригады. Ты погибнешь в шторме. Снова страх, и он, как обычно, преувеличивает. Ни в каком шторме я не погибну. Может быть, кто-нибудь другой, но только не я. У меня такой большой летный опыт, и я лечу на таком сильном самолете, что от непогоды я не погибну. Вспышка справа, небольшая вспышка слева. Крошечный язычок турбулентности лизнул мой самолет, и крылья слегка качнулись. Все нормально. Через сорок минут я буду шагать под дождем по полю в оперативный отдел эскадрильи воздушной базы Шомон. TACAN работает хорошо, Фальбур впереди в 80 милях. Друзья погибали. Пять лет назад, Джейсон Уильяме, товарищ по комнате, когда врезался в мишень для стрельбы. Я проводил инструктаж перед дневными стрельбами, я сидел на стуле, развернутом задом наперед, расстегнув штанины амортизирующего костюма. Я там сидел, а за столом сидели другие три летчика, которым тоже предстояло пересесть в самолеты. В другом конце комнаты проходил инструктаж другого звена, которое должно было отрабатывать воздушный бой. Я отхлебывал из бумажного стаканчика горячий шоколад, как вдруг в комнату вошел командир учебной эскадрильи с небрежно перекинутым через плечо амортизирующим костюмом. “Тут кто-нибудь инструктирует по обстрелу наземных целей?” Я кивнул, не отнимая ото рта стаканчик, и указал на стол. “Хочу вам сказать, чтобы вы вели себя поспокойнее, не зацикливайтесь на мишени и не врезайтесь в землю”. В руке он держал узкую полоску бумаги. “Сегодня утром один обучающийся врезался в мишень на полигоне номер два. Следите за минимальной высотой. Ведите себя спокойнее, ладно?” Я снова кивнул. “Кто это был?” Командир эскадрильи посмотрел на полоску. “Младший лейтенант Джейсон Уильяме”. Словно тонна кирпичей. Младший лейтенант Джейсон Уильяме. Уилли. Мой товарищ по комнате. Уилли, у которого радушная улыбка, широкие взгляды и много женщин. Уилли, который аттестовался четвертым из группы в шестьдесят курсантов. Уилли, единственный известный мне летчик-штурмовик негр. Смешно. И я улыбнулся и поставил стаканчик. Я сам себе удивился. Что смешного в том, что один из моих лучших друзей врезался в мишень в пустыне? Мне следует быть огорченным. Смерть - это ужасно. Я должен быть огорчен. Я должен поморщиться, заскрежетать зубами, произнести: “О нет!” Но я не могу сдержать улыбки. Что тут смешного? Можно и так поразить мишень? Пикирующему восемьдесят четвертому всегда лень изменять направление? Как раз единственный в этот момент штурмовик-негр во всей школе стрельбы ВВС США врезался в землю? Уилли погиб. Сделай огорченный вид. Сделай потрясенный вид. Сделай пораженный вид. А я не могу сдержать улыбку, потому что все это так смешно.
81
Ричард Бах
Инструктаж закончен, и я выхожу наружу, пристегиваю к себе самолет, жму рычаг газа вперед и лечу обстреливать камни и ящериц на полигоне номер три. Полигон номер два закрыт. Это снова случилось, через несколько месяцев. “Ты слышал о Билли Ярдли?” Я ничего о нем не слышал, с тех пор как мы закончили летную школу. “Он влетел в склон горы, подходя в непогоду к Авиано”. Звон в ушах. Билли Ярдли погиб. А я улыбаюсь. Снова злая, неразумная, неконтролируемая улыбка. Улыбка гордости? Я летаю лучше, чем Джейсон Уильяме и Билли Ярдли, потому что все еще жив? Кеннет Салливан разбился на вертолете в Гренландии. Салли. Хороший человек, тихий человек, и погиб в клубящемся облаке снега и обломков лопастей ротора. А я улыбаюсь. Вообще-то я не сумасшедший, и сознание мое не извращено. Я вижу лица других, когда у них звенит в ушах при известии о смерти друга. Они улыбаются, совсем чуть-чуть. Они думают о друге, который знает теперь то, о чем мы постоянно задаемся вопросом: что там, за занавесом? Что будет после этого мира? Уилли это знает, Билл Ярдли это знает, Салли это знает. А я не знаю. У моих друзей от меня секрет. Это секрет, который они знают, а мне не говорят. Это игра. Я узнаю сегодня вечером, или завтра, или в следующем месяце, или в следующем году, но сейчас мне нельзя это знать. Странная игра. Смешная игра. И я улыбаюсь. Я могу узнать это в любую минуту. В любой день на стрельбище я могу после стрельбы по мишени на две секунды позже задрать нос кверху. Я могу специально влететь на скорости в 400 узлов в одну из гор французских Альп. Я могу сделать переворот и, летя вверх колесами, направить нос прямо в землю. Игра может закончиться в любое время, когда я захочу. Но есть еще и другая игра, более интересная, это игра летать на самолете, оставаясь в живых. Однажды я проиграю эту игру и узнаю секрет другой, так почему бы не потерпеть и не поиграть в игры по очереди? Этим я и занимаюсь. Мы совершаем вылеты каждый день в течение недель, которые складываются в месяцы без событий. Однажды один из нас не возвращается. Три дня назад, в воскресенье, я оставил рукопись этой книги сложенной в аккуратную стопку на столе и отправился в оперативный отдел, чтобы успеть на инструктаж в 11.15. Вылет перед моим на доске с расписанием был обозначен “Штурмовая атака”, и дальше шли номера самолетов и фамилии летчиков: 391 - Слэк, 541 - Алшейфер. Алшейфер вернулся, а Слэк нет. До того как его увезли в штаб авиабригады, Алшейфер рассказал нам то, что знал. Погода из очень хорошей быстро сделалась очень плохой. Впереди были горы, которые доходили до облаков. Два “F-84F” решили прервать задание и вернуться в зону ясной погоды, подальше от гор. Слэк был ведущим. Когда они совершали разворот, туча накрыла их, и Алшейфер потерял из виду ведущего. “Я потерял тебя, Дон. Встретимся над облаком”. “Вас понял”. Алшейфер начал набирать высоту, и Слэк начал набирать высоту. Ведомый над облаком оказался один, и на его позывные никто не отвечал. Назад он вернулся один. И его увезли, вместе с командиром эскадрильи, в штаб авиабригады. Надпись на доске с расписанием сменилась: 82
Чужой на Земле
51 - 9391 - Слэк АО 3041248, 541 -Алшейфер. Расстелили карту с красным квадратиком вокруг того места, где их встретила непогода, к юго-западу от Клермон-Феррана. Подъем местности там резко увеличивается от 1000 футов, и образуется горный пик в 6188 футов. Они начали подъем прямо перед горой. Мы ждали в оперативном отделе и глядели на свои часы. У Дона Слэка топлива еще на десять минут, говорили мы себе. Но мы думали о пике, о существовании которого мы раньше и не знали; и о его 6188 футах камней. Дон Слэк погиб. Мы вызываем поисковоспасательную партию вертолетов, мы злимся из-за того, что потолок слишком низок и мы сами не можем вылететь, чтобы поискать его самолет на склоне горы, мы думаем обо всем, что с ним могло случиться, так, чтобы остался жив: сел в другом аэропорту со сломанной радиостанцией; катапультировался и сейчас в деревне, где нет телефона; один с парашютом в каком-нибудь отдаленном лесу. “Сейчас у него кончилось топливо”. Это не имеет значения. Мы знаем, что Дон Слэк погиб. Официального сообщения еще нет, вертолеты еще в пути, но сержант оперативного отдела уже переписывает информацию о времени пребывания в воздухе покойного лейтенанта Слэка, и на полке для парашюта рядом с моей, с надписью краской “СЛЭК”, нет ни парашюта, ни шлема, ни спасательного нагрудника. Там только пустой нейлоновый мешок для шлема, и я долго на него смотрю. Я пытаюсь вспомнить, о чем я с ним в последний раз говорил. Не могу вспомнить. Это было что-то тривиальное. Я вспоминаю, как мы обычно толкали друг друга, когда одновременно брали с полок свои летные принадлежности. Доходило до того, что одному из нас приходилось прижиматься к шкафчику у противоположной стены, пока другой берет со стеллажа свои принадлежности. У Дона дома осталась семья, он только что купил новый “Рено”, который сейчас стоит за дверью. Но это на меня производит не такое впечатление, как то, что на полке отсутствуют шлем, парашют и нагрудник, и то, что по расписанию он снова летит сегодня вечером. Как мы самонадеянны, когда пишем расписание жировым карандашом на доске. Друг, чей парашют так долго висел рядом с моим, стал первым призванным из запаса летчиком Национальной гвардии, погибшим в Европе. Позорный случай, бессмысленный, достойный сожаления? Ошибка президента? Если бы нас не призвали на действительную военную службу и не направили в Европу, Дон Слэк не разбился бы о горный пик во Франции, возвышающийся на 6188 футов. Миссис Слэк могла бы обвинить президента. Но если бы Дон не был здесь со своим самолетом, а также и все остальные летчики Гвардии, то сейчас в Европе, вполне возможно, было бы намного больше погибших американцев. Дон погиб, защищая свою страну, точно так же, как и первые ополченцы в 1776 году. И все мы сознательно играем в эту игру. Сегодня я делаю в этой игре ход, передвигаюсь на символические пять клеток из Уэзерсфильда в Шомон. Я все еще надеюсь, что не попаду в грозу, так как грозы впереди расположены отдельными очагами, но в моем сознании всегда есть одна область, занятая самосохранением, рассматривающая случаи, которые могут стоить мне всей игры. У этой области сознания есть рычаг газа, который можно переводить так же, как черный рычаг газа под 83
Ричард Бах
моей левой перчаткой. Я могу полностью загнать самосохранение назад, в положение “О”, во время воздушного боя или при поддержке сухопутных войск. Вот, прежде всего - выполнение задания. Линия горизонта может кривиться, извиваться, исчезать, холмы Франции могут мелькать под моим выпуклым плексигласовым фонарем, могут вертеться вокруг моего самолета, словно они прикреплены к вращающейся вокруг меня сфере. Во время войны и во время учений есть только одно: цель. Самосохранение играет небольшую роль. Самосохранение выброшено на ветер, обдувающий мои крылья со скоростью в 400 узлов, и игра заключается в том, чтобы остановить другой самолет или сжечь транспортную колонну. Когда рычаг, управляющий самосохранением, находится в нормальном положении, то эта область сознания становится компьютером, рассчитывающим риск и результат. Обычно я не летаю под мостами: результат не стоит риска. Но когда мне дают задание по навигации на малой высоте, на высоте в 50 футов, то оно не вступает в конфликт с чувством самосохранения, так как риск поцарапать самолет стоит результата - навыка навигации на высотах, на которых я не вижу дальше чем на две мили перед собой. Каждый полет взвешивается на весах. Если сопутствующий риск перевешивает получаемый результат, я волнуюсь. Это не абсолютное решение, которое говорит, что один полет Опасен, а другой Безопасен,- это только психическое состояние. Когда я убежден, что весы показывают в пользу результата, я не боюсь, каким бы ни было задание. Возьмем крайний случай: совершенно нормальный полет, включающий в себя взлет, облет базы и посадку,опасен, если у меня нет в тот день разрешения летать на одном из принадлежащих правительству самолетов. Для того чтобы завести самолет, на котором я летаю, не нужны ни ключ, ни секретная комбинация. Я просто прошу командира аэродромной команды включить вспомогательную энергетическую установку, забираюсь в кабину и завожу двигатель. Когда энергетическая установка отсоединена и я начинаю выруливать к полосе, в мире нет никого, кто мог бы остановить меня, если я решил лететь, и как только я оторвусь от земли, один я выбираю, куда лететь моему самолету. Если захочу, могу пролететь на высоте в 20 футов над Елисейскимм полями, и никому меня не остановить. Правила, инструкции, предупреждения о том, что строго накажут, если узнают, что пикирую над городом, ничего не значат, если я решил спикировать над городом. Меры против меня могут принять только после того, как я приземлился, после того, как я отделился от своего самолета. Но я узнал, что в игру интереснее играть, следуя правилам. Произвести вылет без разрешения означало бы не подчиниться правилам и подвергнуть совершенно несоизмеримому риску возможность последующих полетов. Такой полет, хотя и возможен,- опасен. Другой крайний случай: воздушный бой во время войны. Есть мост через реку. Врагу важен этот мост для снабжения своей армии, которая убивает солдат моей армии. Враг защитил мост зенитными орудиями, зенитными ракетами, стальными тросами, аэростатами заграждения и прикрывает истребителями. Но мост из-за своей важности должен быть уничтожен. Результат уничтожения моста стоит риска при его уничтожении. Задание написано на зеленой доске, предполетный инструктаж произведен, бомбы и ракеты на наших самолетах установлены, я завожу двигатель, взлетаю и весь настраиваюсь на уничтожение моста.
84
Чужой на Земле
В моем сознании это задание - не опасное,- это задание, которое просто нужно выполнить. Если я проиграю игру и не сумею остаться в живых под этим мостом, то это просто очень плохо. Мост важнее, чем игра. Как медленно все же узнаем мы о природе умирания. Мы формируем свои собственные предубеждения, создаем свои фантазии о том, что значит уйти из материального мира, мы рисуем представления о том, что значит столкнуться со смертью. Время от времени мы с ней действительно сталкиваемся. Темная ночь, и я лечу правофланговым за своим ведущим. Я хочу, чтобы была луна, но луны нет. Под нами милях в шести лежат города, начинающие тонуть под просвечивающей пеленой дымки. Впереди дымка переходит в низкий туман, а яркие звезды немного тускнеют в полосе высокого тумана. Я внимательно равняюсь на крыло ведущего, который представляет собой рисунок из трех белых огней и одного зеленого. В ночной темноте огни слишком ярки, они окружают себя ярким ореолом, на который больно смотреть. Я нажимаю на кнопку микрофона на рычаге. “Ведущий “Красный”, переключи навигационные огни на “тусклый”, пожалуйста”. “Добро”. Через мгновение огни уже тусклые, просто тусклые пятна тлеющих волосков, и эти пятна скорее стараются слить его самолет со звездами, чем выделить его на их фоне. Его самолет - один из тех, чей “тусклый” такой тусклый, что на него никак нельзя равняться в полете. Лучше буду щурить глаза от яркого света, чем стану держать равнение на тусклое созвездие, движущееся среди более ярких созвездий звезд. “Переключи снова на “яркий”, пожалуйста. Извини”.. “Вас понял”. Лететь так не очень приятно, так как постоянно приходится соотносить это созвездие с контуром самолета, который, как я знаю, там есть, и вести свой самолет, соотносясь с этим мысленным контуром. Один огонь горит на сбрасывающемся баке, и, благодаря наличию сбрасывающегося бака, легче представить себе самолет, который, как я решил, находится в темноте рядом со мной. Если и есть полет сложнее полета строем темной ночью, то это полет строем темной ночью в непогоду, к тому же на нашей высоте дымка сгущается. Лучше бы я был сейчас на земле. Лучше бы я сидел в удобном кресле и наслаждался приятным вечером. Но фактом остается то, что я сижу в кресле-катапульте, и прежде чем я снова смогу наслаждаться каким-нибудь вечером, я должен успешно закончить полет через ночь, и через непогоду, и через трудности, ждущие впереди. Я не волнуюсь, так как я совершил множество полетов на разных самолетах и пока еще не нанес ущерба ни самолету, ни своему желанию летать. Сообщение диспетчерской вышки Франция, она просит перейти на частоту 355,8. Диспетчерская вышка Франция только что поставила меня пред лицом смерти. Я немного отстаю от ведущего и отвлекаю свое внимание на то, чтобы повернуть четыре разные ручки, которые дадут мне услышать, на новой частоте, что там хотят сказать. Чтобы повернуть ручки, требуется мгновение. Я поднимаю глаза и вижу, что яркие огни ведущего начинают тускнеть в дымке. Я его потеряю. Рычаг газа вперед, и догнать, пока не исчез в тумане. Скорее. Неожиданно оказывается, что в обманчивой дымке я начал сближаться с его крыльями слишком быстро, и вот его огни уже слишком яркие. Осторожно, врежешься! Он беспо85
Ричард Бах
мощен, когда летит по приборам. Он не смог бы увернуться сейчас, даже если бы знал, что я в него врежусь. Я рву рычаг на себя в положение “холостой ход”, резко задираю нос кверху и делаю переворот, так что теперь я вверх колесами и смотрю на огни его самолета через верх своего фонаря. Вдруг ведущий исчез. Я вижу свой фонарик, который выпал и лежит на плексигласе у меня под головой, выделяющийся на фоне желтого рассеянного сияния в низком облаке: это светится город, готовящийся спать, на земле. Какое необычное место для фонарика. Я начинаю переворот, чтобы снова вернуться в горизонтальное положение, но передвигаю рычаг слишком быстро, а воздушная скорость уже упала. Я оглушен. Мой самолет вошел в штопор. Он делает резкий оборот, и сияние всюду вокруг меня. Я ищу ориентиры: землю или звезды, но вокруг только безликое сияние. Рычаг у меня в руке бьется в конвульсиях, и самолет делает еще один резкий оборот. Я не знаю, прямой это штопор или перевернутый. Я только знаю, что на самолете со стреловидными крыльями входить в штопор нельзя. Даже среди дня при ясном небе. Приборы. Указатель положения показывает, что штопор прекратился сам по себе или благодаря чудовищной силе, с которой я давил на рычаг и педали. Он показывает, что самолет находится горизонтально в перевернутом положении: две полоски авиагоризонта, всегда указывающие на землю, сейчас показывают на фонарь над головой. Нужно катапультироваться. Нельзя оставаться в неуправляемом самолете на высоте менее 10 000 футов. Стрелка высотомера быстро бежит, и показаний не разобрать. Я должен поднять правый подлокотник и нажать на спусковой крючок, пока не поздно. Подо мной город. Я дал себе обещание, что никогда не покину самолет над городом. Дать самолету еще одну возможность выправиться, я еще не дал ему самому сделать все возможное. Земля, должно быть, совсем рядом. В ушах необычный низкий гул. Лететь по указателю положения. Выровнять крылья. Выпустить аэродинамические тормоза. Должно быть, я совсем рядом с землей, а земля совсем не друг пикирующим в нее самолетам. Выводи. Гул в ушах. Свечение в облаке вокруг меня. На лобовом стекле пляшут голубые огни святого Эльма. В последний раз я видел огни святого Эльма над Альбукерке, в прошлом году, вместе с Бо Бивеном. Выводи. Ладно, я жду, смерть. Земля совсем рядом, так как свечение ярко и гул громок. Она скоро придет. Я ее услышу или все просто потемнеет? Я отвожу рычаг назад сильно, как только можно,- если отвести еще сильнее, самолет потеряет воздушную скорость и снова войдет в штопор. Так вот что значит умирать. Оказываешься вдруг в вышедшей из-под контроля ситуации и умираешь. Будет куча обломков, и кто-то будет гадать, почему летчик не катапультировался? Нельзя оставаться в неуправляемом самолете на высоте меньше 10 000 футов. Чего ты ждешь, смерть? Я знаю, я уверен, я убежден в том, что через тысячные доли секунды я врежусь в землю. Я напрягся и жду удара. Вообще-то я не готов умирать, но сейчас 86
Чужой на Земле
это будет просто очень плохо. Я потрясен, удивлен, и мне интересно встретить смерть. Ожидание удара невыносимо. И вот я снова жив. Самолет набирает высоту. Я жив. Стрелка высотомера, показывающая, что высота растет, проходит через отметку 6000 футов. Аэродинамические тормоза убрать. Полный газ. Я набираю высоту. Крылья - горизонтальны, воздушная скорость - допустимые 350 узлов, свечение внизу тускнеет, акселерометр показывает, что, выходя из пике, я испытал семь с половиной единиц перегрузки. На самом деле я и одной не почувствовал, хотя мой амортизирующий костюм даже не подключен к источнику сжатого воздуха. “Ведущий, это второй. Была небольшая трудность, снова набираю высоту, прохожу отметку 10 000 футов...” “ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ФУТОВ?” “Так точно, через минуту буду у тебя, можем встретиться по вектору TACAN Туль...” Странно. А я был уверен, что умру. Вспышки внутри темной тучи к северу от Фальбура теперь чаще... и вспыхивают они теперь и позади моего самолета, и впереди. Это хорошие указатели очагов грозы, но очаги не совсем подходят под определение “изолированные”. Прямо по курсу три быстрые яркие вспышки одна за другой. Подправить на 30 градусов влево. Один. Время для спутанных мыслей в глубине сознания. “Да ты с ума сошел или просто дурак, что летишь на восемьдесят четвертом эф прямо в грозу”. Эти слова - мои слова, подтвержденные и проиллюстрированные другими летчиками, которых обстоятельства вынудили вести самолет сквозь очаг грозы. Самолет, говорят они, почти теряет управление, и, несмотря на успокоительные слова руководства, летчик полагается только на то, что инерция самолета пронесет его сквозь грозу и он окажется в спокойном воздухе. Но у меня нет намерения проникать внутрь одного из поблескивающих монстров впереди. И я понимаю, что слова мои были ложны. Я столкнулся на пути с грозой, потому что следовал логической цепи, которой следовал бы каждый летчик. Прогноз назвал, их “отдельные”, а не многочисленные или непрерывные. Я продолжал полет. Внизу подо мной существуют, по крайней мере, четыре радарные станции, которые могут провести меня через наиболее сильные очаги. Я продолжаю полет. Пилот одномоторного самолета не основывает свои действия на “что я буду делать, если радиостанция выйдет из строя”. Риск задания стоит результата - доставить брезентовый мешок. Сейчас, не сумасшедший и не дурак, я нахожусь у последнего звена цепи: я уворачиваюсь от очагов грозы, ориентируюсь по отклонению стрелки радиокомпаса и по вспышкам молнии, которые я вижу из кабины. TACAN ничуть не трогает мое волнение. В мире его транзисторного мозга важно лишь одно - то, что мы в 061 мили от Фальбура, который чуть левее по курсу. Радиокомпас взбесился, показывает влево, вправо, вперед, назад. Его паника на фоне трезвого спокойствия других приборов раздражает так, что моя правая перчатка переводит его тумблер в положение “выкл.”. С благодарностью приняв успокоительное, стрелка замедляет движение и останавливается. 87
Ричард Бах
Вспышка слева, изменить курс на 10 градусов вправо. Вспышка за правым крылом, забыть о ней. Вспышка - яркая ВСПЫШКА прямо впереди, и приборная панель тонет в белом свете. От этой не увернуться. Разрозненные. Шторм в быстрой, неожиданной, резкой, холодной злобе хватает своей пастью мой самолет и начинает трясти его, как разъяренный терьер трясет крысу. Правая перчатка крепко сжимает рычаг. Приборная панель, смонтированная на амортизаторах, расплывается от тряски. Жестяной горизонт показывает резкий крен в 30 градусов на левое крыло и тут же резкий крен в 60 градусов на правое крыло. Это невозможно. Шторм - всего лишь воздух. Левой перчаткой полный газ. Мой самолет, в замедленном действии, начинает вяло рыскать влево. Право руля, сильнее. Словно вынужденная посадка на глубоко наезженную каменистую дорогу. Начинает рыскать вправо. Мою машину напоили, она не реагирует. Изо всех сил лево руля. Мощность, где мощность? Левую перчатку на себя и снова вперед, как можно дальше, как можно сильнее. Расплывчатая, дрожащая линия там, где должна быть стрелка тахометра. Менее 90 процентов оборотов при полном газе. Я слышу, как дрожит самолет. Я не слышу двигателя. Рычаг и рули - бесполезные подвижные куски металла. Я не могу управлять своим самолетом. Но газ, мне нужен газ. В чем дело? Лед. Диффузор нагнетательного отверстия обледеневает, и двигателю недостает воздуха. Я вижу заборное отверстие, забитое серым льдом. Вспышка, ВСПЫШКА; молния - яркая змея раскаленного полуденного солнца среди темноты. Ничего не вижу. Все покраснело, и я не вижу даже расплывшейся панели. Я чувствую на ощупь рычаг управления, чувствую на ощупь рычаг газа, но не вижу их. Я вдруг оказался на корабле в небе, и шторм его разбивает. Так быстро. Это не может длиться долго. Грозы не могут причинять вред штурмовикам. Я направляюсь в Шомон. У меня важное задание. Шторм трясет все кости, но сквозь тряску ко мне медленно возвращается зрение. Лобовое стекло обложено серым льдом и ярко-голубым огнем. Я никогда не видел, чтобы огонь был таким ярко-голубым. Мои крылья - белые. Я отяжелел ото льда и падаю, а гроза сильнее всего - на низких высотах. Больше не могу выносить эти удары. Белые крылья, закутанные в саван. Правая перчатка сжимает рычаг управления, так как именно это шесть лет держало мой самолет в воздухе. Но сегодня машина очень тяжела и не отвечает на команды, словно она вдруг очень устала и не хочет больше жить. Словно двигатель ее уже заглушен. Шторм - это дикий конь пустыни, обнаруживший вдруг, что у него на спине чудовище. Он в бешенстве пытается избавиться от меня и наносит удары так быстро, что их не видно. Я узнаю новый факт. Кресло-катапульта не всегда является спасением. Катапультирование в грозу будет иметь такой же фатальный исход, как и встреча земли и самолета, так как в бурлящем воздухе мой парашют станет скомканной нейлоновой тряпкой. Я и мой самолет долго были неразлучны, и сейчас мы останемся вместе. Это решение болтами привинчивает кресло-катапульту к полу кабины, “Тандерстрик” и я валимся вниз, как одна умирающая душа. Моя рука на рычаге отяжелела и устала. Неплохо бы сейчас отдохнуть. В ушах стоит гул, и я чувствую, как вокруг расширяется земля, падает вверх на меня.
88
Чужой на Земле
Вот, значит, как все кончится. С бешеной тряской самолета и с приборной панелью, на которой ничего не разобрать, с задыхающимся двигателем и отяжелевшими белыми крыльями. И снова ощущение: я на самом деле еще не готов закончить игру. Я всегда говорил себе, что этот день придет ко мне так же неотвратимо, как земля, которая сейчас летит на меня; но все же у меня мелькает мысль о том, что будущее потеряно. Помочь мне нельзя. Я падаю сквозь жестокий шторм, а мой рычаг управления - больше не рычаг управления. Я щепка в урагане дождевая капля в тайфуне которая вот-вот станет одним с морем будущая масса обломков дело для службы регулирующей движение воздушной полиции жандармерии паталогоанатомов следователей статистиков репортеров комиссии из офицеров командующего войсками театра командира авиабригады командира эскадрильи и небольшого круга друзей. Я - шахматный офицер, выбитый из своей клетки и брошенный рядом с доской. Завтра утром грозы не будет и солнце ярко осветит безмолвные обломки металла, бывшие когда-то реактивным самолетом ВВС США два девять четыре ноль пять. Но в этот момент меня лупят и прибивают к земле стальные клинки шторма, а за этим моментом следует другой, точно такой же. Высотомер не разобрать, воздушную скорость не разобрать, вертикальную скорость не разобрать, указатель положения - трясущаяся, неразборчивая светящаяся линия, не реагирующая на мои приказы. Сейчас, с секунды на секунду, я все еще напряженно жду. Будет удар, чернота и тишина. В глубине сознания, за тихим ужасом, присутствуют любопытство и терпеливое ожидание. И гордость. Я - летчик. И снова стал бы летчиком. Терьер отшвыривает крысу. Воздух вдруг сразу спокоен и мягок, словно плавные струйки дыма. Высотомер три тысячи футов воздушная скорость один девяносто узлов вертикальная скорость четыре тысячи футов в минуту указатель положения крутой правый крен указатель направления один семь ноль градусов тахометр восемьдесят три процента оборотов при полном газе. Выровнять белые крылья. Воздух теплый. Бухбухбух из двигателя - от диффузора отрывается лед и размалывается лопатками компрессора. От крыльев отламываются большие пластины льда. Половина лобового стекла вдруг очистилась. На стекле - слабый голубой огонь. Мощность набирается: на тахометре 90 процентов... бух... 91 процент... бухбух... 96 процентов. Растущая воздушная скорость проходит отметку 240 узлов, левый поворот, набирать высоту. Пятьсот футов в минуту 700 футов в минуту высотомер показывает 3000 футов и я набираю высоту я на 50 градусов отклонился от курса но мне все равно авиагоризонт показывает ровный набор высоты и левый поворот я жив давление масла в норме давление вспомогательной и силовой гидравлической системы в норме просто не верится показания вольтметра в норме рычаг управления спокоен как странно быть живым лобовое стекло чисто бух 99 процентов оборотов температура сопла на зеленом. Вспышка-ВСПЫШКА осторожно слева осторожно! Резкий поворот направо еще один шторм сегодня я уже не переживу забыть о плане полета иди севернее Фальбура на высоте в 15 000 футов и на скорости в 320 узлов вспышка слева и сзади, слабая. Странно, вспомнились слова старой песни летчиков: “...Я слишком молод умирать...” Приятное ощущение, ощущение того, что жив. Раньше я этого не ценил. Я снова кое-чему научился.
89
Ричард Бах
Обороты доходят до 100 процентов. Я набираю высоту вот пройдено 20 000 футов вспышка пройдена 21 000 футов. Лобовое стекло омывает голубой огонь, словно не знает, что лобовое стекло - это просто груда битого стекла. Какая смешная мысль. Лобовое стекло - это лобовое стекло, прочный кусок шестислойного стекла, сделанный для того, чтобы противостоять ветру, дождю и льду; сквозь него смотрят и сквозь него прицеливаются. Я еще долго буду смотреть сквозь лобовое стекло. Почему я не катапультировался? Потому что кресло было привинчено болтами к полу кабины? Нет. Потому что я решил не катапультироваться в шторм. Нужно было катапультироваться. Определенно, нужно было покинуть самолет. Лучше рискнуть и попытаться жестко приземлиться с порванным парашютом, чем наверняка разбиться с самолетом. Надо было, по крайней мере, сбросить баки. Самолет сделался бы легче и им было бы проще управлять. Сейчас, на высоте в 32 000 футов, я думаю о том, чтобы сбросить баки. Мысль работает быстро. Вспышка. Я вылетел из грозы, а как раз это я и хотел сделать. Я рад сейчас, что не сбросил баки: надо было бы писать рапорты и объяснительные. Сегодня, когда я вылезу из самолета, в формуляре номер один я напишу только одно: в полете вышла из строя ультравысокочастотная радиостанция. Только я буду знать, что Военно-воздушные силы США в Европе чуть не лишились самолета. Вспышка-вспышка. Впереди. Для одной ночи - полетов в шторм уже хватит. Газ на 100 процентов - и в высоту. Остаток пути домой полечу над непогодой: в европейской системе регулирования движения по воздуху одна шестеренка будет прокручиваться над непогодой рядом с Фальбуром. Шестеренка это заслужила. Глава шестая
Люди на земле, которые обслуживают систему регулирования движения по воздуху очень важные люди, но без них можно обойтись. Система эта - хорошая система, но и без нее можно обойтись. Самолеты начали летать задолго до того, как появились первые признаки регулирования движения по воздуху, и они продолжат летать, если вся система регулирования вдруг исчезнет. Когда устанавливались правила движения по воздуху, там присутствовал один очень мудрый человек, который знал, что шестеренки время от времени будут прокручиваться и что лучше, если система будет гибкой. Я все еще владею своим самолетом и направляю его туда, где, по моему мнению, ему будет лучше, независимо от системы. Сейчас я решил, что лучше не связываться с еще одной грозой. Я поднимусь выше заданной мне высоты в 33 000 футов и поищу чистый и спокойный воздух над тучами. Я прохожу высоты, которые, возможно, заданы другим самолетам, и есть вероятность столкновения в воздухе. Однако вероятность столкновения в воздухе с другим самолетом почти отсутствует. Я в стороне от авиационного маршрута. Чтобы столкнуться со мной, другой самолет должен был бы отклониться от авиационного маршрута точно так же, как и я. Хотя я уже долго не говорил с наземными станциями, обо мне не забыли: я - часть плана полетов, записанного на полоске бумаги на всех станциях у меня на пути. Другим са90
Чужой на Земле
молетам сообщат о моем курсе и о расчетном времени, когда я должен пролетать над этими станциями. Я - четвертьдюймовая точка на экранах радаров, и радары проведут другие самолеты мимо меня. Главная причина того, почему я не столкнусь с другим самолетом, та, что мой “Тандерстрик” 43 фута и 3 дюйма в длину, размах его крыльев 33 фута и 6 дюймов, а летит он в тысяче кубических миль пустого пространства. Так что я набираю высоту. Разрешение подойти к Шомону будет действовать еще в течение получаса после моего расчетного времени прибытия. Я настраиваюсь на знакомый канал 55 на приборе TACAN и слушаю позывные. Шомон. Никогда бы не подумал, что какая-то французская деревушка так сильно будет казаться Домом. Азимут 239 градусов, расстояние 093 мили. Фальбур проходит слева от меня. Мне следовало сделать доклад над французской границей и над Фальбуром. Но шестеренка прокручивается. На высотомере 38 000 футов, а облако не кончается. Голубой огонь исчез. Топлива осталось 2700 фунтов, и при таком весе практический потолок моего самолета составит примерно 43 000 футов. В Европе редко бывают облака, которые уходят выше 40 000 футов, но мне все равно. Меня интересуют только приборы предо мной. Без радиостанции другого мира нет. Старые пилоты рассказывают о днях, когда полет в непогоду означал лишь “стрелка, шарик и спирт”: указатель поворота, крена и магнитный компас были их единственными помощниками в облачности. Но сейчас новая эпоха, и сегодня я лечу по семи приборам, расположенным в центре панели, и курс мой вычисляется каждую секунду и показывается на двух шкалах прибора TACAN. Если преобразователь, который преобразует постоянный ток генератора в переменный, откажет, мои гироскопические инструменты - указатель положения и указатель направления - станут бесполезными. Но “F-84F” - американский самолет, и поэтому для систем безопасности у него есть системы безопасности. В этом случае фактор безопасности имеет название “запасной преобразователь приборов”, который ждет, чтобы приводить в движение гироскопы в случае отказа приводимого от двигателя генератора или главного преобразователя. Если оба преобразователя откажут, я вернусь в прошлое и поведу самолет при помощи стрелки, шарика и спирта. По самолету проходит легкая дрожь, когда я поднимаюсь выше 40 000 футов, и крылья начинают трястись. Молнии не было. Я осматриваю лобовое стекло в поисках льда. Если бы на мне было много льда, я бы не смог продолжать набирать высоту. Лобовое стекло чисто. Без звука и безо всякого предупреждения, словно с ястреба сдернули покрывало, облако исчезло. Вот в одно мгновение я ищу лед, и вдруг в следующее мгновение я смотрю сквозь стекло, будто сквозь узкую готическую арку из стали, и вижу две сотни миль хрустально чистого воздуха и спокойные облака в 20 000 футов подо мной. Это головокружение, будто я бежал и, не заметив края обрыва, оказался в воздухе. Правая перчатка сильнее сжимает рычаг управления. Я вылетел из отвесной стены облака, это облако обрывается к земле, как горы южнее Страсбурга обрываются к долине Рейна. Гигантская стена плавно загибается аркой слева и справа от меня, и тут и там в ней мелькают грозы. 91
Ричард Бах
Я - невидимая пылинка, несомая легким дуновением ветра. В ста пятидесяти милях к северу, позади меня, стена делается гладким, плавно поднимающимся склоном, в который я вошел так давно. Но это бесполезное знание, так как при свете звезд я вижу, что во всем мире реально лишь одно: грандиозная облачная масса вокруг моего 43-футового самолета. Земли нет, нет ровного свечения проникающих сквозь дымку огней города. От горизонта до горизонта нет другого проблескового навигационного огня. Я один, в компании тысячи звезд. Я прислоняю шлем к подголовнику кресла и смотрю на небо. Небо не синее или пурпурное, или просто черное. Это поле с толстым слоем сажи - подстилкой для звезд. Вокруг меня. Рычаг газа на себя, двигатель чуть тише. Правая перчатка тянется к трем ручкам, регулирующим красный свет кабины, и мой красный мирок сливается с полем. Пылинка плавно оседает снова на 33 000 футов, и голос ее - лишь шепот в огромной ночи. Я - просто человек. Сегодня, вероятно, я - Человек, живой и смотрящий вдаль со своей планеты на свою Галактику, кристаллизующий в себе, в нескольких секундах, века, в течение которых Человек смотрел вдаль с этой маленькой Земли. У нас много общего, у людей. Сегодня я, любящий свой самолет со всеми его капризами, трудностями и радостями, смотрю вдаль на звезды. И сегодня, в двадцати минутах на восток, находится еще один летчик, еще один человек, который так же любит свой самолет, так же смотрит вдаль на те же звезды. Те же символы. На моем самолете краской нарисована белая звезда, на его - звезда красная. Темно, и краску трудно разглядеть. В его кабине та же семья пилотажных приборов, приборов двигателя и радиопанелей, что и в моей кабине. Его самолет, как и мой, если рычаг управления перевести влево, накренится влево. Я знаю несомненно, что мне бы понравился человек в той кабине. Мы бы могли говорить всю ночь напролет о самолетах, которые узнали, о моментах, когда испытывали страх, и о местах, где побывали. Мы бы смеялись над глупостями, которые совершали, когда были новичками в воздухе. У нас много общего, у него и у меня, слишком много, так что нам нельзя просто сесть в свои самолеты и убить друг друга. Я проходил летную подготовку на базе рядом с Далласом, он проходил ее на базе рядом со Сталинградом. Мой летный инструктор орал на меня по-английски, его инструктор орал на него по-русски. Но голубой огонь струится время от времени по его лобовому стеклу так же, как и по моему, и лед образуется на крыльях и скалывается у него так же, как у меня. И гдето у него в кабине тоже есть панель, автоматический выключатель или тумблер, дотянуться до которого можно, только почти что встав на голову. Может быть в этот момент его дочь думает, завести или нет пару сиамских котят. Подумай о занавесках, друг. Жаль, что не могу предупредить его о котятах. Пятьдесят миль до Шомона. Пятьдесят миль и сквозь зеркало туч и дождя в Зазеркалье, и “Привет, ас, ну как полет?”. Пятьдесят миль - это очень далеко. Я над облаками, с неработающей радиостанцией. Проблема небольшая, но достаточно и ее, чтобы я отвлекся от мирного черного поля и стал думать о возвращении на землю. На вы92
Чужой на Земле
соте в 33 000 футов рычаг газа от себя, и снова мой стальной вертящийся клоун принимается рокотать, выть, скрипеть и стонать. Радио нет. Можно полететь на запад, отыскать разрыв в облаках, снизиться, вернуться в Шомон и приземлиться. План очень плохой, если учесть количество оставшегося в баках топлива и причуды французской погоды. Можно полететь по треугольнику налево, делая повороты через каждую минуту. После нескольких треугольников радарная станция засечет меня, вышлет перехватчик, и я совершу аварийную посадку как его ведомый. Отчаянный план, но о нем стоит помнить как о последнем прибежище. Можно совершить посадку, как я и планировал, в Шомоне, надеясь, что погода там не настолько плохая, что мне будет не найти полосу без привода посредством радиолокации. Согласно последней метеосводке, погода была не так плоха. Если я не выйду из облачности на высоте, где еще действует система TACAN, я снова поднимусь выше облаков и попытаюсь пробиться сквозь них к запасной базе, воздушной базе Этен, в десяти минутах на север. Топлива для этого плана как раз хватит, так и сделаю. Из интереса, когда буду прямо над Шомоном, еще раз попробую радиостанцию. Эти ультравысокочастотные радиостанции никогда не разберешь. Сорок миль. Пять минут. До дома. Но еще несколько месяцев до того дома, где жена и дочь и где люди в городах говорят по-английски. В Шомоне, там, где живут летчики, есть доска объявлений, на которой масса вырезок из газет из того старого Дома. На доске доводы и контрдоводы полемики относительно призыва Гвардии на действительную службу, когда нет войны. Там письма в редакцию от жен, других членов семьи и работодателей с вопросами и предложениями ответов. Газеты говорят о плохих условиях, в которых мы вынуждены находиться, об испытаниях и трудностях, о нашем моральном состоянии. Картину они рисуют мрачную, но на самом деле судьба наша не так мрачна. Я оставил интересную гражданскую работу - я летал на небольших самолетах и писал для одного авиационного журнала,- и мне приказали вернуться в ВВС. Это, конечно, нарушило мои планы. Но ведь никогда еще так сильно не нуждалась во мне страна, которой я стольким обязан. Если бы я жил своей прежней свободной жизнью, я был бы счастливее, но моя страна так близко подошла к грани войны. Призыв на действительную службу создал неудобства и мне, и моей семье, но это был мудрый план действий. Призыв на действительную службу показал, что летчики Национальной гвардии не просто развлекаются за государственный счет, хотя такое ощущение у меня иногда было, и я чувствовал вину, приятно проводя выходные, летая на военных самолетах и получая за каждый выходной по 80 долларов. Моя эскадрилья пересекла Атлантику в три перелета. Мы пересекли ее без дозаправки в воздухе, без аэронавигационных станций на пути и без происшествий. Мы приземлились на воздушной базе Шомон через месяц после того, как были призваны на действительную военную службу, и совершаем вылеты каждый раз, когда потолок облачности выше 500 футов. Пилоты многомоторных самолетов доставили в своих огромных машинах сотни тонн вспомогательного оборудования, запасных частей и снаряжения, натовские летчики проинструктировали нас о странном, новом для нас мире - европейской системе регулирования дви93
Ричард Бах
жения по воздуху. Специалисты по боеприпасам выгрузили ящики с пулеметными патронами 50-го калибра, тележки с оливково-серыми с желтыми полосами фугасными бомбами и длинные алюминиевые баки с напалмом, и лежащие друг над другом на стеллажах тонкие некрашеные ракеты. Нам назначили районы боя, и мы встретились с сухопутными частями, которые мы должны поддерживать. Мы стали проводить учебные тревоги, действия наши вначале были хаотичны, но потом, пройдя стадию упорядоченного смятения, стали наконец быстрыми и точными. Хотя публикуются жалобы, хотя кризис, приведший нас сюда, улегся, мы выполняли поставленную перед нами задачу. Мы прибыли во Францию со всеми нашими летчиками и самолетами. Сейчас летчики дежурного экипажа играют в бридж, шахматы и пинг-понг рядом с красным телефоном. Не все, конечно, без потерь. Пока наша боевая готовность стоила жизни Дону Слэку, летчику, и флаги все еще приспущены. Для нас, тех, кто летает на “F-84F”, мобилизация - это один долгий выходной в Национальной гвардии. Люди в городе говорят на другом языке, вокруг летного поля часовые и колючая проволока, но мы летаем с теми же друзьями (за исключением одного) на тех же самолетах (за исключением одного), что и всегда, и жизнь - не повод для жалоб (за исключением одной). Мы летаем, и небо Франции очень похоже на небо у нас дома. Ветер, дождь, солнце и звезды. Небо - это тоже своего рода дом, и во время коротких часов своего полета я не скучаю по другому дому за морем. Но по Дону Слэку я скучаю. Звезды ровно горят в темноте своего поля, части моего мира. Я задумываюсь на мгновение обо всем, что было сказано об очаровании небесного свода. Миллион слов, написанных, сказанных и превращенных в фотографии, которыми летчики, рискуя, что их обвинят в сентиментальности - проклянут страшным проклятием,- пытаются рассказать о том, что видели. Очарование не передается бумагой, чернилами, словами или даже светочувствительной пленкой, но то, что люди рискуют быть проклятыми, уже что-то говорит о том, какое зрелище ждет путешествующего по высотам. Облака, звезды и радужная арка - лишь слова. Небо, в конце концов, можно просто назвать интересным местом. Мое любимое небо. Толстая стрелка прибора TACAN начинает колебаться, на показывающем расстояние барабане проходит отметка 006, и настает время претворять мои планы в дело. Я начинаю левый поворот, чтобы войти в коридор приведения с земли, и моя правая перчатка наполовину поворачивает ручки реостатов освещения, заливая кабину мягким красным светом. Ручка прибора системы опознания “свой-чужой” переводится на положение три, код 70. Сейчас я должен быть опознанной точкой на радаре Шомон, и меня должны ждать. Большим пальцем очень сильно нажать на кнопку микрофона, рычаг газа на себя, аэродинамические тормозные щитки выпустить. Они выдвигаются из борта самолета, и начинает гудеть рассекаемый ими воздух. “Шомон, служба наведения, реактивный самолет четыре ноль пять, иду по TAG AN, сообщите погоду в Шомоне”. Фоновый шум. Хороший знак. Но ответа нет. Полет вдоль воздушного коридора, проверить, включены ли противообледенители и обогрев приемника воздушных давлений, быстрая проверка курса посадки: направление 047 градусов в сторону от коридора, левый поворот со снижением до направления в 197 градусов, горизонтальный полет на высоте в 3500 футов и в 13-мильные ворота. 94
Чужой на Земле
Сейчас я перехожу на горизонтальный полет на высоте в 20 000 футов, газ на 85 процентов оборотов, и в уме готовлюсь к аварийной посадке. “...Сплошная облачность на высоте в девятьсот футов, видимость пять миль, слабый дождь, высотомер два девять восемь пять”. Капризнее радиостанции у меня еще не было. С силой нажать на пластмассовую кнопку. “Шомон, служба наведения, ноль пятый начинает снижение с два ноль ноль, сообщите частоту привода на посадку”. Рычаг управления от себя, нос вниз, и вот я пересек 19 000 футов, пересек 18 000 футов, пересек 17 000 футов, при воздушной скорости в 350 узлов. “...тый, ваша частота будет три четыре четыре точка шесть, местный канал один пять”. “Вас понял, ухожу с вашей частоты”. Самолет кренится при левом повороте, а я перещелкиваю селектор каналов на один пять. И снова к приборам. Берегись головокружения. “Он вошел в облако с креном, а вышел вверх колесами”. Только не я и только не сегодня, я уже испытал худшее, чем головокружение, так что я предупрежден. “Радар Шомон, реактивный самолет четыре ноль пять, как слышите на частоте три четыре четыре точка шесть?” Пауза - время снова сомневаться в заблудшей радиостанции. “Слышу хорошо, ноль пятый, как слышите радар?” “Слышу хорошо”. “Вас понял, ноль пятый, радар засек вас, один восемь миль к северу от Шомона. Продолжайте левый разворот на высоте две тысячи пятьсот футов. Это будет точный привод на полосу один девять; длина восемь тысяч пятьдесят футов, ширина сто пятьдесят футов, возвышение точки приземления одна тысяча семьдесят пять футов. Если потеряете связь с радаром в течение одной минуты в коридоре или на тридцать секунд при заходе...” Я с удовольствием погружаюсь в знакомые мелочи. Продолжить разворот, опустить нос еще немного, чтобы ускорить снижение, еще раз проверить, чтобы отражатели двигателя были убраны, пневмокомпрессор отключен, кислород 100 процентов, приборы двигателя на зеленом, и снова пристегнуть карабин к вытяжному тросу парашюта. Мой мирок послушно бросается вниз, туда, куда я его направляю. Сосредоточенный на приборах, я не замечаю, как снова вхожу в облако. Голос продолжает говорить, направляя меня сквозь черноту. Голос звучит уверенно, как голос, проделывавший это уже много раз. Голос принадлежит срочнику, к которому я обращаюсь только по службе. Но сейчас я полностью отдаю себя и свой самолет его голосу, а воинское звание - просто помпезное слово. Кнопку микрофона нажать. “Ноль пятый перешел на горизонтальный полет...” Фонового звука нет. Радиостанция не передает. Кнопка микрофона с силой нажата так, что качается под пальцем в своем гнезде. “Ноль пятый перешел на горизонтальный полет, две тысячи пятьсот футов, один три пять градусов”. Закрылки выпущены. Воздушная скорость падает ниже 220 узлов. Левую перчатку на прозрачную пластмассовую ручку рычага выпуска и уборки шасси. Механическое движение: рычаг на четверть дюйма на себя и затем от себя на шесть дюймов. В то самое мгновение, как рычаг входит в прорезь, высокие шасси моего самолета вырываются из своих колодцев и начинают выдвигаться, содрогаясь, в облако. В левой части приборной панели вспыхивают три зеленые лампочки. Рычажок тумблера аэродинамических тормозов вперед.
95
Ричард Бах
“Ноль пятый, три зеленых, давление в порядке, тормоза в порядке”. Потрогать тумблер тормозов. “Вас понял, ноль пятый, вы сейчас в один ноль милях от места посадки, проверьте шасси, вам дано разрешение на посадку. Направление один семь пять, оставайтесь на той же частоте, с вами свяжется приводящий”. В мокром от дождя фургоне радиолокатора в красную клетку у пустынной взлетно-посадочной полосы в Шомоне оператор слежения бросает взгляд на лицо своего товарища, тускло освещенное зеленым светом его собственного экрана радара. “Он твой, Томми”. Томми кивает. “Ноль пятый, говорит приводящий, как слышите?” Он уже знает, что я его хорошо слышу. Это просто часть освященного временем ритуала. “Ноль пятый, слышу отлично”. И я проговариваю за ним про себя все следующие слова, данные ему в сценарии его роли, роли оператора приведения. “Вас понял, ноль пятый”,- говорим мы. “Вам не надо подтверждать все последующие сообщения, сообщения будут прерываться, о чем буду сообщать”. Судя по прибору, топлива на борту немногим меньше 2000 фунтов. При таком весе самолета мне следует идти на посадку со скоростью в 165 узлов. “Повторяю, вам дано разрешение на посадку”. Когда за меня взялся хороший приводящий, то можно считать, что я уже сел и заглушил двигатель, так как посадка гарантирована абсолютно. “...Вы в тридцати секундах от коридора снижения. Направление один восемь ноль. Конец сообщения”. Он снимает ногу с педали микрофона на полу под его экраном, давая мне несколько секунд для того, чтобы что-нибудь сказать. Мне нечего сказать, чтобы заполнить тишину, и он снова нажимает на педаль. “Один восемь ноль выводит вас на линию глиссады. Десять секунд до коридора снижения. Направление один семь девять. Один семь девять...” Это небольшой комплимент мне. Один градус - это очень небольшая поправка, очень точная, и требует от летчика, чтобы он уверенно управлял самолетом. Мне дают поправку в один градус только при спокойном воздухе, только когда я веду самолет хорошо. Улыбка под кислородной маской. Ему надо было видеть меня полчаса назад. “Вы в коридоре снижения, начинайте снижаться. Предлагаю начальный темп снижения семьсот пятьдесят футов в минуту...” Что может быть проще, чем садиться в непогоду при помощи приведения с земли? Существует система посадки по приборам, которая выполняет ту же работу, но она бездушна. С технической точки зрения эта система более точна, чем приведение с земли при помощи локатора, но я, при любой погоде, предпочел бы, чтобы у радара был человек. Тумблер аэродинамических тормозных щитков большим пальцем левой руки назад и открыть щитки. Я опускаю нос и представляю, что предо мной длинный склон невидимой горки. Стрелка вначале показывает, что я начинаю снижаться со скоростью в 1000 футов в минуту, затем возвращается и показывает 800 футов в минуту. “В коридор снижения вошли хорошо... по центру... сейчас немного отклоняетесь влево, направление один восемь три градуса, один восемь три. На линии глиссады...” Воздушная скорость 170 узлов, на секунду рычаг газа на себя, затем снова от себя. Воздушная скорость 168. На себя и снова от себя. Сто шестьдесят пять. “Отклоняетесь от глиссады на пять футов вниз, немного подкорректируйте темп снижения... по центру... конец сообщения”. Я чуть-чуть отвожу рычаг управления назад, затем чуть-чуть направляю его вперед. 96
Чужой на Земле
“В пределах коридора снижения. Вернитесь на нормальный темп снижения. По центру... в пределах коридора... по центру... темп снижения отличный”. Иногда, могу поспорить, приводящему просто нечего сказать. Но от него требуют непрерывно давать указания садящемуся самолету. Какая у него скучная жизнь. Но скучает он или нет, я рад его слышать. “В пределах коридора снижения... очень хорошо, лейтенант... по центру...” Откуда он знает, что я лейтенант? Может быть, я майор или полковник, нагрянувший ночью в непогоду для проверки операторов радара. Но я не майор и не полковник, я просто человек, который счастлив, что пробился сквозь шторм, и рад снова слышать голос долго молчавшей радиостанции. “...Вы в двух милях от места посадки, в пределах коридора, отклонились на десять футов влево от центра, поверните вправо, направление один восемь четыре градуса... один восемь четыре. В пределах коридора, возвращаетесь на центральную линию... один восемь четыре... полторы мили от места посадки...” Я поднимаю глаза и понимаю, что я уже несколько секунд как вышел из облака. Прямо предо мной находятся красные, зеленые и белые огни посадочной полосы. Рычаг газа чуть на себя, уменьшить скорость. “...Одна миля до точки касания, идете на десять футов ниже...” Вот. Я это знаю, и приводящий это знает. Когда полоса у меня в поле зрения, я опускаюсь ниже линии глиссады. Если бы я полностью следовал его указаниям, я бы коснулся земли на шестьсот футов дальше, а эти 600 футов могут мне пригодиться. Если на мокрой полосе не сработает тормозной парашют, то пробег будет на 2000 футов длиннее. Я еще будучи курсантом декламировал вслух три наиболее бесполезные для летчика вещи: полоса - позади, высота - наверху и десятая доля секунды - в прошлом. Я еще слушаю голос оператора, но равняюсь только по одному прибору: по полосе. Посадочные прожектора включить. Левая перчатка тянется вперед, включает тумблер, и из-под моих крыльев выбрасываются две мощные колонны света, которые ярко высвечивают мне дорогу среди капелек дождя. “...Четверть мили до касания, идете на тридцать футов ниже линии, поднимитесь выше...” Сейчас мне хочется, чтобы он помолчал. В непогоду мне нужен его голос, но мне совершенно не нужно, чтобы он говорил, как мне посадить мой самолет, когда я вижу полосу. Вот колонны света несутся на скорости по бетонному покрытию, внизу мелькают красные и зеленые огни. “...Тридцать пять футов ниже линии глиссады, такая высота слишком опасна, поднимитесь выше...” Помолчи, оператор. Надо быть умнее и не паниковать, когда я уже осветил полосу прожекторами. Либо по-моему и коснуться земли на первой сотне футов полосы, либо по-твоему и приземлиться на мокрую полосу дальше на 600 футов. Рычаг управления на себя, рычаг газа на “холостой ход”, рычаг управления на себя, немного левый элерон. Я нащупываю полосу своими чувствительными колесами. Еще на фут ниже, еще на несколько дюймов. Давай, полоса. Встреча твердой резины с твердым бетоном. Приземление не такое мягкое, как хотелось, но и не такое уж плохое рычаг вперед пусть коснется носовое колесо скрип 14-дюймового колеса берущего свою долю от 19 000 фунтов самолета правая перчатка на тяжелый рычаг тор97
Ричард Бах
мозного парашюта и резкий рывок. Перчатка остается на рычаге, готовая отбросить парашют, если его вдруг снесет ветром и он потянет меня к краю полосы. За хвостом раскрывается 16футовый парашют, меня тянет вперед, но привязные ремни удерживают меня. Аэродинамические тормоза убрать, закрылки убрать, осторожно убрать сапоги с тормозов. Тормозной парашют почти остановит меня, когда я еще не готов остановиться. Отбросить тормозной парашют можно только после того, как сверну с полосы. Если остановлюсь слишком рано, мне придется выруливать с полосы с огромным нейлоновым цветком позади. Чтобы двигаться быстрее двух миль в час мне потребуется почти полная мощность. Это очень эффективный тормозной парашют. Мы плавно докатываемся до конца полосы, и, даже без тормозов, мне приходится добавить газу, чтобы свернуть. Нажать сапогом на левую педаль, и поворачиваем. Рычаг тормозного парашюта повернуть и снова потянуть на себя. Делая это, я смотрю назад через плечо. Белый цветок вдруг исчезает, и мой самолет теперь легче катится по дорожке. Левая перчатка тянет рычаг замка фонаря, правая перчатка хватает раму и поднимает крышу моего мирка. На мое лицо, выше кислородной маски, падает дождь. Дождь прохладный и знакомый, и я рад чувствовать его. Посадочные прожектора выключить и убрать. Рулежный огонь включить, предохранительный штифт кресла-катапульты вынуть из кармана амортизирующего костюма и вставить в гнездо в подлокотнике, ультравысокочастотную радиостанцию - на частоту диспетчерской вышки. “Диспетчерская вышка Шомон, реактивный самолет четыре ноль пять освободил полосу и направляется к ангару”. “Ноль пятый, у нас нет от вас последнего сообщения о расчетном времени прибытия в Шомон. Были трудности в пути?” Сегодня у вышки разговорчивое настроение. “Небольшие неполадки с радиостанцией”. “Сейчас слышу вас отлично, ноль пятый”. “Вас понял”. Пока я скольжу между рядов синих огней рулежной дорожки, подталкиваемый тихим дыханием двигателя, работающего на 50 процентов оборотов, правая перчатка нажимает на блестящую застежку сбоку маски. На лицо падает прохладный дождь. Мы поворачиваем направо, я и мой самолет, поднимаемся по пологому подъему и идем за зелеными буквами “Следуй за мной” на появившемся вдруг из темноты фургоне. Над этим дождем и над тучами, его породившими, находится мир, принадлежащий только летчикам. Сегодня он принадлежал, на какое-то мгновение, только мне и моему самолету и, на востоке, другому летчику и другому самолету. Сегодня у нас с ним было общее небо, и, возможно, прямо сейчас он чувствует на лице капли дождя, когда выруливает от взлетно-посадочной полосы, являющейся целью в моих разведывательных папках, так же как и авиабаза Шомон является целью в его папках. И я понимаю, сидя под дождем, что, хотя сегодня в наших самолетах были только он и я, завтра будет кто-то другой из Нас и кто-то другой из Них. Когда моя сценка будет сыграна и я снова буду в Соединенных Штатах и снова буду летчиком Национальной гвардии НьюДжерси, кто-то все же будет летать в европейской ночи в самолете с белыми звездами и в самолете с красными. Другими будут лишь лица в кабинах.
98
Чужой на Земле
Если есть общая работа, общая привязанность, общая опасность, общий триумф, общий страх, общая радость, общая любовь, то у вас создается связь, которую ничто не разрушит. Я уеду из Европы в Америку, Он уедет из Европы в Россию. Лица меняются, связь остается всегда. Резко на правый тормоз, резко развернуться так, чтобы оказаться на бетонном покрытии капонира, носом в сторону рулежной дорожки и взлетно-посадочной полосы. Рулежный огонь “выкл.”, посмотреть, чтобы аэродромный экипаж из фургона положил под колеса клинья. Пусть разум и совет уберегут тебя от грозы, мой далекий друг. Рычаг газа быстро в положение “О”. Верный вертящийся клоун из стали с долгим вздохом затихает, выдавив из себя последний свой жар - мерцающую черную волну - в ночь. Спокойного сна. Хлопок по борту фюзеляжа. “Стоит!” - кричит командир аэродромного экипажа, и я смотрю на часы. Чтобы закончить свой вздох, турбине и компрессору потребовалась 61 секунда. Важная информация для ремонтников, и я заношу время в формуляр номер один. Преобразователь - “выкл.”, топливо - “выкл.”, радиостанция - “выкл.” и, наконец, батарея - “выкл.”. Последний тяжелый щелчок в ночи - под моей левой перчаткой тумблер батареи переходит в положение “выкл.”,- и мой самолет полностью замирает. При свете фонарика я пишу в формуляре, что на высоте более 20 000 футов ультравысокочастотная радиостанция периодически выходит из строя. Нет места внести факт, что ВВС должны быть рады тому, что вообще получили назад этот самолет. Я записываю в журнал 45 минут ночного полета при плохих погодных условиях, один час ночного полета, одно наведение по TACAN, одну посадку с приведением при помощи локатора, одну посадку с тормозным парашютом. Я подписываю формуляр и отсоединяю ремень безопасности, привязные ремни, аварийный комплект, шланг амортизирующего костюма, шланг кислорода, шнур микрофона и ремешок под подборрдком. Подъезжает голубой фургончик ВВС, осветив фарами мое переднее колесо, и вот мешок из пулеметного отсека уже выгружен. Я кладу свой белый шлем на стекло фонаря и по желтому трапу устало спускаюсь из мирка, который люблю. Я расписываюсь, и автомобиль оставляет меня одного в темноте. Шлем в руках, шарф опять прижимается ветром. Я снова на земле, на своей авиабазе во Франции, вместе с тысячей других гражданских лиц, надевших форму, и с тридцатью одним... нет, с тридцатью... другими летчиками. Мой самолет снова замер, и какое-то мгновение, все еще чужой на земле, я дома.
99
Ричард Бах
Объяснение встречающихся в книге терминов Аварийный карабин - металлическая застежка с нейлоновым тросом, который пристегивается к ручке вытяжного троса парашюта для быстрого автоматического раскрытия парашюта в случае катапультирования на низкой высоте. Авиагоризонт (“искусственный горизонт”, “гироскопический горизонт”) - прибор, состоящий из гироскопически стабилизируемой поверхности, которая всегда остается параллельной истинному горизонту, и миниатюрного самолетика, копирующего движения и положение настоящего самолета. Автоматический выключатель тока - устройство безопасности, подобно электрической пробке, размыкающее электрическую цепь при возникновении перегрузки. Акселерометр (перегрузочный прибор) - прибор для измерения ускорений (перегрузок), возникающих на самолетах; деление шкалы прибора кратно значению нормального ускорения силы тяжести. Амортизирующий костюм - комплект из туго зашнурованных надувающихся “штанин” из нейлона и резины, которые наполняются воздухом при возникновении перегрузки; он служит для предотвращения прилива крови к ногам пилота, который может вызвать обморок или мгновенную потерю зрения. Аэродинамические тормозные щитки - пара больших перфорированных пластин на фюзеляже сзади крыльев. При помощи гидравлической системы они выдвигаются в обтекающий поток для быстрого гашения скорости. Боевой оперативный центр - центр координации тактической базы; командный пункт, из которого командир авиабригады руководит операциями во время боевых действий. Вертикальной скорости указатель - прибор, показывающий скорость набора высоты или снижения в футах в минуту; от нуля во время горизонтального полета до 600 футов в минуту во время подъема или пикирования. Внешний груз - любой груз, устанавливаемый на креплениях под крыльями: бомбы, ракеты, сбрасывающиеся баки или ядерное оружие. Воздушной скорости указатель - прибор, показывающий, с какой скоростью самолет движется относительно воздуха; скорость указывает в морских милях в час (в узлах). Высотомер - прибор с тремя стрелками, реагирующий на давление воздуха и показывающий, на какой высоте над уровнем моря находится самолет. Горизонтальный полет - форма обозначения высоты, при которой, например, высота в 33 000 футов будет “горизонтальный полет 330”. Горка - в воздушном бою крутой подъем и пикирование; перевод высоты в воздушную скорость может позволить занять более выгодную позицию для атаки. Закрылки - аэродинамические пластины, установленные в крыле, которые могут выпускаться при полете на низкой скорости. Заслонки укрытия двигателя - убирающиеся стальные экраны внутри заборного отверстия двигателя в носу самолета, они не дают посторонним предметам попасть в двигатель и вызвать повреждение. Защитная вилка - маневр воздушного боя, применяемый в крайнем случае; заключается в отделении ведомого от ведущего с целью вынудить атакующего занять невыгодное положение. Командная радиостанция - ультравысокочастотные приемник и передатчик, используемые для голосовой связи с землей. Контрольная скорость - вычисленная величина, применяемая для определения нормального набора скорости при разбеге. Если на определенном участке взлетной полосы контрольная скорость не достигается, то взлет прекращается. Кубинская восьмерка - фигура высшего пилотажа, состоящая из связанных между собой полупетель и переворотов. LABS (Low Altitude Bombing System) - система бомбометания с небольшой высоты - один из методов доставки ядерного оружия. Обогреватель пулемета - устройство, поддерживающее пулемет в разогретом, готовом к стрельбе состоянии во время полета при низкой температуре на большой высоте. Обороты - показываемое на тахометре в кабине количество оборотов в минуту, измеряемое в процентах от максимальной скорости вращения двигателя, Общежитие холостых офицеров - место проживания пилотов эскадрильи. Пневматический компрессор - компрессор, установленный внутри фюзеляжа, наполняющий баллон со сжатым воздухом, используемым для запуска двигателя. 100
Чужой на Земле
Погоны - знаки отличия, позволяющие различать курсантов, офицеров и рядовой состав, приписанных к ВВС. Преобразователь - электрическая машина, преобразующая постоянный ток в переменный для питания приборов. На “F-84F” есть главный и аварийный преобразователи. Радиокомпас (радиопеленгатор) - радиоустройство, соединенное с указателем, который чаще всего показывает направление на выбранную низкочастотную радиостанцию или наземную навигационную станцию. Радом - фибергласовый обтекатель, закрывающий антенны радара в носу у многомоторных и всепогодных самолетов, а также самолетов противовоздушной обороны. Ракетные ускорители - для сокращения пробега при взлете к фюзеляжу “F-84F” могут крепиться три сбрасываемых ракетных двигателя. Каждый двигатель работает в течение 14 секунд и добавляет 1000 фунтов тяги. Рысканье - движение самолета вправо-влево вокруг вертикальной оси. Рычаг газа - рычаг в левой части кабины, которым пилот, регулируя подачу топлива, изменяет мощность работы двигателя. Рычаг фиксатора прицела - рычажок под пулеметным прицелом, фиксирующий хрупкие подвижные детали прицела для предохранения их от поломки при толчках во время выруливания, взлета и посадки. Рычажок подстройки - рычажок под большой палец, установленный наверху рукоятки рычага управления и имеющий пять позиций. При помощи рычажка подстройки пилот имеет возможность во время полета настраивать систему управления самолета, добиваясь максимальной легкости управления. Сбрасываемые баки - топливные баки, крепящиеся под крыльями для увеличения дальности полета. Их можно сбросить в полете для облегчения самолета перед боем. Сервомотор - электромотор, управляемый из кабины. Применяется в системе управления самолета. Система опознания “свой-чужой” - установленный на самолете электронный маяк, образующий на экране наземного радара определенный рисунок. Этот прибор позволяет службе контроля движения по воздуху опознавать дружественные самолеты. Система приемника воздушных давлений - система датчиков, замеряющая статическое и динамическое давление воздуха, используемое альтиметром, указателем воздушной скорости и указателем вертикальной скорости. Склонение - угол, на который опускается прицел для подстройки к различным траекториям при бомбометании и ракетной стрельбе. При пулеметной стрельбе склонения не требуется. Стабилятор - слово, составленное из “stabilizer” (стабилизатор) и “elevator” (руль высоты); единая горизонтальная часть хвостового оперения “F-84F”. Стабилятор соединен с рычагом управления в кабине и служит для изменения положения самолета в продольной плоскости. TACAN (прибор тактической аэронавигации) - радионавигационный прибор, имеющий, подобно радиокомпасу, стрелку, которая указывает направление на выбранную наземную станцию. В отличие от радиокомпаса он соединен с измерителем расстояния и показывает расстояние между самолетом и станцией в морских милях. Термопары датчики, установленные внутри сопла реактивного двигателя, реагирующие на температуру. Тормозной парашют - прочный нейлоновый парашют, помещенный в хвостовой части “F-84F”. Пилот, дергая за рычаг в кабине, надеется, что парашют раскроется и сократит пробег самолета при посадке. Тумблеры управления топливными клапанами - на “F-84F” это ряд из четырех выключателей. Они перекрывают поступление топлива в поврежденный в бою бак из других баков. Турбинная лопатка - изогнутая, очень прочная лопасть, прикрепленная на роторе турбины так, что, улавливая поток огня из камер сгорания, вращает ротор. Указатель числа М - прибор, показывающий отношение скорости самолета к скорости звука. 1 М это скорость звука; максимальная скорость “F-84F” примерно 1,18 М. Фюзеляж - “тело” самолета, к которому крепятся крылья и хвост. Элерон - подвижные поверхности у задних частей крыльев самолета, укрепленные на шарнирах, приводимые в действие рычагом управления и служащие для создания крена или полного переворота самолета вокруг продольной оси.
101
Перевод с английского Александра Митрофанова Консультанты Вадим Кучеренко, Михаил Тихомиров “Симпозиум”, Санкт-Петербург, 2001
Ричард Бах. В награду — крылья. 3. Я никогда не слышал ветра.
Открытые кабины, летающие калоши и пучеглазые летческие очки канули в Лету. Кабины ныне — музейные экспонаты: изысканный интерьер, кондиционеры, солнцезащитные стекла et cetera. Я обсасывал эту мысль достаточно долго, но, в конце концов, она потонула в бередящей душу предрешенности. Нам приходится принимать возросший комфорт и всепогодность современной легкой авиации. Но разве ЭТО единственные критерии наслаждения полетом? А удовольствие пожалуй главная стоящая причина, по которой большинство из нас начало летать. Мы желали испытать на себе что же такое свободный полет. Мне думается, в отдаленном уголке нашего разума, пока мы вытягивали наши бипланчики в небо, гуляла мысль “Это не то, чтобы совсем то, но это полет и, значит, в общем-то, то”. Закрытая кабина защищает от дождя и позволяет без помех выкурить сигаретку-другую. Вот уж поистину удобство для неисправимых курильщиков и добродетель “Инструкции по управлению самолетом”. Но разве это полет? Полет — это свист ветра, воздушные ямы, запах бензиновых выхлопов и рокот двигателя. Полет — это облачная влага на щеке и пот под шлемом. Я никогда не летал на аэропланах с открытой кабиной. Я никогда не слышал ветра, запутавшегося в распорках крыльев. И мне никогда не приходилось осознавать, что меня от земли отделяет только ремень безопасности. Я мог обо всем этом лишь читать. Научно-технический прогресс обрек нас на бесцветное существование; неужели мы всего лишь люди, перевозящие груз из пункта А в пунтк Б по воздуху? И что мы волнуемся единственно рассказывая как нужно отцентровывать стрелочки при посадке по приборам? И что мы балдеем каждый раз, сверяя показания этих приборов с точностью до плюс-минус пятнадцати секунд? Конечно нет. Разумеется, все это посадочное оборудование и сверки занимают важное место. Но неужели мокрая от пота задница и ветер в распорках не имеют права на свое место? Есть ветераны о толстых полетных журналах что бросают это дело, налетав по десять тысяч часов. Они стараются забыть само ощущение полета. Но оно возвращается к ним всякий раз. Испытано жизнью. Это не для меня. Первым в 1955 году я оседлал “Ласкомб 8Е”. Уже никаких открытых кабин, никаких распорок. А ведь мы были новичками. Самолет этот был громыхающим чудовищем. Тем не менее он был способен пребывать над кышащей автострадой. И мне даже казалось, что я летаю. Потом я увидел “Ньюпорт” Пауля Манца. Я трогал дерево, ткань и распорки и балдел. Эта штуковина позволила моему отцу сверху наблюдать за войнушкой в земной грязи. Я больше никогда не испытывал столь вкусных чувств, ни один самолет не вызывал у меня таких эмоций — ни “Цесна-140”, ни “Трай-Пэйсер, ни даже “F-100”. Военно-воздушные силы научили меня летать на современных самолетах в наилучшей манере; попробуй только не обращать внимания на указатель скорости. Ну, и я летал. На “птичках” и 86ых, на “С-123” и “F-100”. И ветер никогда не шебуршился у меня в волосах. Да 103
В награду- крылья
и как? Это же ему какой путь проделать надобно. Сначало через колпак (“ВНИМАНИЕ — не открывать на высотах больше 50 узлов по стандарту Национального аэронавтического института”), потом через шлем (“Господа, квадратный дюйм этого фибростекла способен выдержать восьмидесятифунтовый удар”). Кислородная маска и наглазник довершают мое отделение от возможных контактов с ветром. Вот так оно сейчас. Можете и не браться воевать с “МИГами” на SE-5. Но дух “пятерки” никогда не пропадал. Согласитесь. А после того, как я посажу мою “F-соточку (вырубаешь мощу как только главное шасси касается бетонки, клюеш носом, выбрасываеш тормозной парашют, жмеш на тормоза пока не перестанеш ощущать скольжение), почему я не могу пересечь узенькую полосочку травки и не полетать на “раме” “Фоккере D-7” с полутора сотнями современных лошадок на морде? Я бы дорого дал за такую возможность. Моя “сотка” очень резво перемахивает за один “мах”, но я не чувствую этой скорости. На высоте сорока тысяч футов скучно-однообразный пейзаж еле плетется под топливными баками, словно я и вовсе не выползал из двадцати пяти миль в час. “Фоккер” же с трудом делает сотню миль с небольшим хвостиком, но происходит это всего в пятистах футах от земли, да ты еще впридачу почти голый на ветру. Кайф! Деревья и кустики не смазываются высотой и скоростью. И что самое главное, спидометр никогда не зашкалит, как это частенько бывает за “махом”. И ветерок шумит сам по себе и говорит мне когда нужно слегка наклонить нос и приготовиться прыгнуть на штурвал, ведь этот самолетик не умеет приземляться самостоятельно. “Мужик, ты чего, собрался построить “раму” с современным движком? — спросите вы. — Так ты за такие бабки можешь заполучить целого четырехместного красавца!” Да на хрена мне тот четырехместный дерьмовоз?! Я летать хочу! 1960
104
Перевод Бориса Сидюка 1993
Ричард Бах. Нет такого места "далеко". There’s No Such Place As Far Away. История этой книги такова: больше двадцати лет назад маленькая девочка по имени Рэй Хансен, которой должно было исполниться 5 лет, пригласила своего друга Ричарда Баха к себе на день рождения. Она была уверена, что он придет несмотря на то, что ее гость жил по другую сторону горных хребтов, пустынь и бурь. О том, как он прибыл и какой подарок принес для Рэй, рассказывается в этой книге-притче. Рэй! Спасибо за приглашение на твой день рождения! Я путешествую только по очень важным причинам, а твой день рождения - как раз такая. И хотя тысяча миль отделяет твой дом от моего, я отправлюсь в путь, потому что хочу быть с тобой. Путешествие я начал в сердце Колибри, с которой и ты и я знакомы давно. Колибри была, как всегда, дружелюбна, но когда я сказал ей: “Маленькая Рэй растет, и я направляюсь на ее день рождения с подарком”, она удивилась. Долго летели мы в тишине, и затем Колибри сказала: “Я плохо понимаю то, что ты говоришь, но я совсем не понимаю, что значит “НАПРАВЛЯЮСЬ” на праздник”. “Конечно, направляюсь на праздник, - ответил я. -Разве это трудно понять?” Колибри замолчала, и лишь когда мы прибыли к дому Совы, она сказала: “Могут ли расстояния разделить нас с друзьями? Если ты хочешь быть с Рэй, разве ты уже не с ней?” “Маленькая Рэй растет, и я направляюсь на ее день рождения с подарком”, сказал я Сове. После разговора с Колибри, слово “НАПРАВЛЯЮСЬ” звучало странно, но я все равно произнес его, чтобы Сова меня поняла. Сова долго летела в тишине. Эта тишина была дружелюбной. Когда Сова приблизилась к дому Орла, она сказала: “Я плохо понимаю то, что ты говоришь, но я совсем не понимаю, почему ты называешь свою подругу МАЛЕНЬКОЙ”. “Конечно, она маленькая, -сказал я, -потому что она еще не взрослая. Разве это трудно понять?” Сова посмотрела на меня глубокими янтарными глазами, улыбнулась и сказала: “Подумай об этом”. “Маленькая Рэй растет, и я направляюсь на ее день рождения с подарком”, сказал я Орлу. Теперь, после разговора с Колибри и Совой, слова “НАПРАВЛЯЮСЬ” и “МАЛЕНЬКАЯ” звучали странно, но я повторял их, чтобы Орел меня понял. Мы летели вместе над горами, играя с горными ветрами. В конце пути Орел сказал: “Я плохо понимаю то, что ты говоришь, но я совсем не понимаю слова “ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ”. 106
Нет такого места "далеко"
“Конечно, день рождения - сказал я. - Мы будем праздновать час, с которого началась Рэй и до которого ее не было. Разве это трудно понять?” Орел сложил крылья, и мы опустились на гладкую площадку среди песков пустыни. “Время до начала жизни Рэй? Не кажется ли тебе, что скорее жизнь Рэй началась до того, как появилось время?” “Маленькая Рэй растет, и я направляюсь на ее день рождения с подарком”, - сказал я Коршуну. И хотя после разговора с Колибри, и Совой, и Орлом слова “НАПРАВЛЯЮСЬ” и “МАЛЕНЬКАЯ”, и “ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ” звучали странно, я опять повторил их, чтобы Коршун меня понял. Далеко над нами разливалась пустыня. В конце пути Коршун сказал: “Ты знаешь, я плохо понимаю то, что ты говоришь, на я совсем не понимаю слова “РАСТЕТ”. “Конечно, растет, -сказал я. - Рэй все ближе к тому, чтобы быть взрослой, и на целый год дальше от детства. Разве это трудно понять?” Коршун приземлился на тихий пляж. “На год дальше от детства? Это что-то непохоже на взросление!” Он поднялся в воздух и исчез. Чайка, как я знал, очень мудра. Когда я летел с ней, я обдумывал все очень тщательно, стараясь подобрать верные слова. Мне хотелось, чтобы Чайка, когда я заговорю с ней, поняла, что я чему-то научился. “Чайка, - сказал я, наконец, - почему ты несешь меня к Рэй, если знаешь, что я уже с ней?” Чайка сделала круг над морями, над холмами и улицами и мягко опустилась на твою крышу. “Потому, что очень важно, - сказала она, - тебе самому понять истину. Пока ты не поймешь ее сам, ты будешь жить только частью истины, прибегая к помощи машин, людей, и птиц. Но помни, -сказала она, - истина, даже не понятая тобой, не перестает быть истиной”. И Чайка исчезла. Теперь настало время открывать твой подарок. Время быстро приводит в негодность дары из ткани и стекла, и они уходят из нашей жизни. Для тебя у меня есть подарок получше. Это кольцо, которое ты сможешь носить всегда. Оно искрится особым светом. Это кольцо нельзя забрать и нельзя уничтожить. И только ты сможешь видеть кольцо, которое я тебе дарю. Так же, как я, потому что, когда кольцо было моим, я был единственным, кто мог его видеть. Это кольцо даст тебе новую силу. Нося его, ты сможешь летать вместе с птицами. Ты сможешь видеть мир их золотистыми глазами, ты сможешь касаться ветра, что проносится сквозь их шелковистые перья, ты сможешь познать радость парения над миром и его заботами. Ты сможешь оставаться в небе, сколько пожелаешь, всю ночь до рассвета, а когда ты захочешь вернуться, на твои вопросы найдутся ответы, и все тревоги исчезнут. Как все, до чего нельзя дотронуться или увидеть глазами, твой дар будет набирать силу, если ты им будешь пользоваться. Сначала ты могла бы попробовать его на природе, видя тех птиц, с которыми летаешь. Но позже, если ты научишься им пользоваться, ты сможешь летать с птицами, которых ты
107
Ричард Бах
не видишь. И наконец ты обнаружишь, что тебе уже не нужно ни кольца, ни птицы, чтобы летать над безмолвием облаков. И когда этот день придет, ты должна будешь отдать свой дар тому, кто сможет ему научиться, кто сможет понять, что все важные вещи в этом мире сделаны из истины и радости, а не из ткани и стекла. Рэй, это последний раз, когда я прихожу к тебе в этот праздник, постигая вместе с тобой то, чему учат друзья-птицы. Больше я не приду к тебе, потому что я уже с тобой. Я не могу тебя назвать маленькой, потому что ты уже выросла, играя, как и мы все, среди своих жизней, просто радуясь бытию. У тебя нет дня рождения, потому что ты жила всегда; ты никогда не рождалась, и никогда не умрешь. Ты не ребенок тех людей, которых ты зовешь матерью и отцом, а их спутник в путешествии к пониманию вещей. Любой подарок друзей - это пожелание счастья, таким является и это кольцо. Лети свободно и счастливо вне рождений в вечность, и мы будем встречаться сейчас и потом, когда пожелаем, среди праздника, который не кончается никогда.
Перевод Ирины Третьяковой “Путь к себе”, N4, 1992 г.
Richard Bach. Jonathan Livingston Seagull. To the real Jonathan Seagull,who lives within us all. Part One
It was morning, and the new sun sparkled gold across the ripples of a gentle sea. A mile from shore a fishing boat chummed the water. and the word for Breakfast Flock flashed through the air, till a crowd of a thousand seagulls came to dodge and fight for bits of food. It was another busy day beginning. But way off alone, out by himself beyond boat and shore, Jonathan Livingston Seagull was practicing. A hundred feet in the sky he lowered his webbed feet, lifted his beak, and strained to hold a painful hard twisting curve through his wings. The curve meant that he would fly slowly, and now he slowed until the wind was a whisper in his face, until the ocean stood still beneath him. He narrowed his eyes in fierce concentration, held his breath, forced one... single... more... inch... of... curve... Then his featliers ruffled, he stalled and fell. Seagulls, as you know, never falter, never stall. To stall in the air is for them disgrace and it is dishonor. But Jonathan Livingston Seagull, unashamed, stretching his wings again in that trembling hard curve - slowing, slowing, and stalling once more - was no ordinary bird. Most gulls don’t bother to learn more than the simplest facts of flight - how to get from shore to food and back again. For most gulls, it is not flying that matters, but eating. For this gull, though, it was not eating that mattered, but flight. More than anything else. Jonathan Livingston Seagull loved to fly. This kind of thinking, he found, is not the way to make one’s self popular with other birds. Even his parents were dismayed as Jonathan spent whole days alone, making hundreds of low-level glides, experimenting. He didn’t know why, for instance, but when he flew at altitudes less than half his wingspan above the water, he could stay in the air longer, with less effort. His glides ended not with the usual feet-down splash into the sea, but with a long flat wake as he touched the surface with his feet tightly streamlined against his body. When he began sliding in to feet-up landings on the beach, then pacing the length of his slide in the sand, his parents were very much dismayed indeed. “Why, Jon, why?” his mother asked. “Why is it so hard to be like the rest of the flock, Jon? Why can’t you leave low flying to the pelicans, the alhatross? Why don’t you eat? Son, you’re bone and feathers!” “I don’t mind being bone and feathers mom. I just want to know what I can do in the air and what I can’t, that’s all. I just want to know.” “See here Jonathan “ said his father not unkindly. “Winter isn’t far away. Boats will be few and the surface fish will be swimming deep. If you must study, then study food, and how to get it. This flying business is all very well, but you can’t eat a glide, you know. Don’t you forget that the reason you fly is to eat.” 109
Richard Bach
Jonathan nodded obediently. For the next few days he tried to behave like the other gulls; he really tried, screeching and fighting with the flock around the piers and fishing boats, diving on scraps of fish and bread. But he couldn’t make it work. It’s all so pointless, he thought, deliberately dropping a hard-won anchovy to a hungry old gull chasing him. I could be spending all this time learning to fly. There’s so much to learn! It wasn’t long before Jonathan Gull was off by himself again, far out at sea, hungry, happy, learning. The subject was speed, and in a week’s practice he learned more about speed than the fastest gull alive. From a thousand feet, flapping his wings as hard as he could, he pushed over into a blazing steep dive toward the waves, and learned why seagulls don’t make blazing steep pewer-dives. In just six seconds he was moving seventy miles per hour, the speed at which one’s wing goes unstable on the upstroke. Time after time it happened. Careful as he was, working at the very peak of his ability, he lost control at high speed. Climb to a thousand feet. Full power straight ahead first, then push over, flapping, to a vertical dive. Then, every time, his left wing stalled on an upstroke, he’d roll violently left, stall his right wing recovering, and flick like fire into a wild tumbling spin to the right. He couldn’t be careful enough on that upstroke. Ten times he tried, and all ten times, as he passed through seventy miles per hour, he burst into a churning mass of feathers, out of control, crashing down into the water. The key, he thought at last, dripping wet, must be to hold the wings still at high speeds - to flap up to fifty and then hold the wings still. From two thousand feet he tried again, rolling into his dive, beak straight down, wings full out and stable from the moment he passed fifty miles per hour. It took tremendous strength, but it worked. In ten seconds he had blurred through ninety miles per hour. Jonathan had set a world speed record for seagulls! But victory was short-lived. The instant he began his pullout, the instant he changed the angle of his wings, he snapped into that same terrible uncontrolled disaster, and at ninety miles per hour it hit him like dynamite. Jonathan Seagull exploded in midair and smashed down into a brickhard sea. When he came to, it was well after dark, and he floated in moonlight on the surface of the ocean. His wings were ragged bars of lead, but the weight of failure was even heavier on his back. He wished, feebly, that the weight could be just enough to drug him gently down to the bottom, and end it all. As he sank low in the water, a strange hollow voice sounded within him. There’s no way around it. I am a seagull. I am limited by my nature. If I were meant to learn so much about flying, I’d have charts for brains. If I were meant to fly at speed, I’d have a falcon’s short wings, and live on mice instead of fish. My father was right. I must forget this foolishness. I must fly home to the Flock and be content as I am, as a poor limited seagull. The voice faded, and Jonathan agreed. The place for a seagull at night is on shore, and from this moment forth, he vowed, he would be a normal gull. It would make everyone happier. He pushed wearily away from the dark water and flew toward the land, grateful for what he had learned about work-saving low-altitude flying.
110
Jonathan Livingston Seagull
But no, he thought. I am done with the way I was, I am done with everything I learned. I am a seagull like every other seagull, and I will fly like one. So he climbed painfully to a hundred feet and flapped his wings harder, pressing for shore. He felt better for his decision to be just another one of the Flock. There would be no ties now to the force that had driven him to learn, there would be no more challenge and no more failure. And it was pretty, just to stop thinking, and fly through the dark, toward the lights above the beach. Dark! The hollow voice cracked in alarm. Seagulls never fly in the dark! Jonathan was not alert to listen. It’s pretty, he thought. The moon and the lights twinkling on the water, throwing out little beacon-trails through the night, and all so peaceful and still... Get down! Seagulls never fly in the dark! If you were meant to fly in the dark, you’d have the eyes of an owl! You’d have charts for brains! You’d have a falcon’s short wings! There in the night, a hundred feet in the air, Jonathan Livingston Seagull - blinked. His pain, his resolutions, vanished. Short wings. A falcon’s short wings! That’s the answer! What a fool I’ve been! All I need is a tiny little wing, all I need is to fold most of my wings and fly on just the tips alone! Short wings! He climbed two thousand feet above the black sea, and without a moment for thought of failure and death, he brought his forewings tightly in to his body, left only the narrow swept daggers of his wingtips extended into the wind, and fell into a vertical dive. The wind was a monster roar at his head. Seventy miles per hour, ninety, a hundred and twenty and faster still. The wing-strain now at a hundred and forty miles per hour wasn’t nearly as hard as it had been before at seventy, and with the faintest twist of his wingtips he eased out of the dive and shot above the waves, a gray cannonball under the moon. He closed his eyes to slits against the wind and rejoiced. A hundred forty miles per hour! And under control! If I dive from five thousand feet instead of two thousand, I wonder how fast.. His vows of a moment before were forgotten, swept away in that great swift wind. Yet he felt guiltless, breaking the promises he had made himself. Such promises are only for the gulls that accept the ordinary. One who has touched excellence in his learning has no need of that kind of promise. By sunup, Jonathan Gull was practicing again. From five thousand feet the fishing boats were specks in the flat blue water, Breakfast Flock was a faint cloud of dust motes, circling. He was alive, trembling ever so slightly with delight, proud that his fear was under control. Then without ceremony he hugged in his forewings, extended his short, angled wingtips, and plunged direcfly toward the sea. By the time he passed four thousand feet he had reached terminal velocity, the wind was a solid beating wall of sound against which he could move no faster. He was flying now straight down, at two hundred fourteen miles per hour. He swallowed, knowing that if his wings unfolded at that speed be’d be blown into a million tiny shreds of seagull. But the speed was power, and the speed was joy, and the speed was pure beauty. He began his pullout at a thousand feet, wingtips thudding and blurring in that gigatitic wind, the boat and the crowd of gulls tilting and growing meteor-fast, directly in his path. He couldn’t stop; he didn’t know yet even how to turn at that speed. Collision would be instant death. And so he shut his eyes.
111
Richard Bach
It happened that morning, then, just after sunrise, that Ionathan Livingston Seagull fired directly through the center of Breakfast Flock, ticking off two hundred twelve miles per hour, eyes closed, in a great roaring shriek of wind and feathers. The Gull of Fortune smiled upon him this once, and no one was killed. By the time he had pulled his beak straight up into the sky he was still scorching along at a hundred and sixty miles per hour. When he had slowed to twenty and stretched his wings again at last, the boat was a crumb on the sea, four thousand feet below. His thought was triumph. Terminal velocity! A seagull at two hundred fourteen miles per hour! It was a breakthrough, the greatest single moment in the history of the Flock, and in that moment a new age opened for Jonathan Gull. Flying out to his lonely practice area, folding his wings for a dive from eight thousand feet, he set himself at once to discover how to turn. A single wingtip feather, he found, moved a fraction of an inch, gives a smooth sweeping curve at tremendous speed. Before he learned this, however, he found that moving more than one feather at that speed will spin you like a ritIe ball... and Jonathan had flown the first aerobatics of any seagull on earth. He spared no time that day for talk with other gulls, but flew on past sunset. He discovered the loop, the slow roll, the point roll, the inverted spin, the gull bunt, the pinwheel. When Jonathan Seagull joined the Flock on the beach, it was full night. He was dizzy and terribly tired. Yet in delight he flew a loop to landing, with a snap roll just before touchdown. When they hear of it, he thought, of the Breakthrough, they’ll be wild with joy. How much more there is now to living! Instead of our drab slogging forth and back to the fishing boats, there’s a reason to life! We can lift ourselves out of ignorance, we can find ourselves as creatures of excellence and intelligence and skill. We can be free! We can learn to fly! The years ahead hummed and glowed with promise. The gulls were flocked into the Council Gathering when he landed, and apparently had been so flocked for some time. They were, in fact, waiting. “Jonathan Livingston Seagull! Stand to Center!” The Elder’s words sounded in a voice of highest ceremony. Stand to Center meant only great shame or great honor. Stand to Center for Honor was the way the gulls’ foremost leaders were marked. Of course, he thought, the Breakfast Flock this morning; they saw the Breakthrough! But I want no honors. I have no wish to be leader. I want only to share what I’ve found, to show those horizons out ahead for us all. He stepped forward. “Jonathan Livingston Seagull,” said the Elder, “Stand to Center for Shame in the sight of your fellow gulls!” It felt like being hit with a board. His knees went weak, his feathers sagged, there was roaring in his ears. Centered for shame? Impossible! The Breakthrough! They can’t understand! They’re wrong, they’re wrong! “... for his reckless irresponsibility “ the solemn voice intoned, “violating the dignity and tradition of the Gull Family...” To be centered for shame meant that he would be cast out of gull society, banished to a solitary life on the Far Cliffs. “... one day Jonathan Livingston Seagull, you shall learn that irresponsibility does not pay. Life is the unknown and the unknowable, except that we are put into this world to eat, to stay alive as long as we possibly can.” 112
Jonathan Livingston Seagull
A seagull never speaks back to the Council Flock, but it was Jonathan’s voice raised. “Irresponsibility? My brothers!” he cried. “Who is more responsible than a gull who finds and follows a meaning, a higher purpose for life? For a thousand years we have scrabbled after fish heads, but now we have a reason to live - to learn, to discover, to be free! Give me one chance, let me show you what I’ve found...” The Flock might as well have been stone. “The Brotherhood is broken,” the gulls intoned together, and with one accord they solemnly closed their ears and turned their backs upon him. Jonathan Seagull spent the rest of his days alone, but he flew way out beyond the Far Cliffs. His one sorrow was not solituile, it was that other gulls refused to believe the glory of flight that awaited them; they refused to open their eyes and see. He learned more each day. He learned that a streamlined high-speed dive could bring him to find the rare and tasty fish that schooled ten feet below the surface of the ocean: he no longer needed fishing boats and stale bread for survival. He learned to sleep in the air, setting a course at night across the offshore wind, covering a hundred miles from sunset to sunrise. With the same inner control, he flew through heavy sea-fogs and climbed above them into dazzling clear skies... in the very times when every other gull stood on the ground, knowing nothing but mist and rain. He learned to ride the high winds far inland, to dine there on delicate insects. What he had once hoped for the Flock, he now gained for himself alone; he learned to fly, and was not sorry for the price that he had paid. Jonathan Scagull discovered that boredom and fear and anger are the reasons that a gull’s life is so short, and with these gone from his thought, he lived a long fine life indeed. They came in the evening, then, and found Ionathan gliding peaceful and alone through his beloved sky. The two gulls that appeared at his wings were pure as starlight, and the glow from them was gentle and friendly in the high night air. But most lovely of all was the skill with which they flew, their wingtips moving a precise and constant inch from his own. Without a word, Jonathan put them to his test, a test that no gull had ever passed. He twisted his wings, slowed to a single mile per hour above stall. The two radiant birds slowed with him, smoothly, locked in position. They knew about slow flying. He folded his wings, rolled and dropped in a dive to a hundred ninety miles per hour. They dropped with him, streaking down in flawless formation. At last he turned that speed straight up into a long vertical slow-roll. They rolled with him, smiling. He recovered to level flight and was quiet for a time before he spoke. “Very well,” he said, “who are you?” “We’re from your Flock, Jonathan. We are your brothers.” The words were strong and calm. “We’ve come to take you higher, to take you home.” “Home I have none. Flock I have none. I am Outcast. And we fly now at the peak of the Great Mountain Wind. Beyond a few hundred feet, I can lift this old body no higher.” “But you can Jonathan. For you have learned. One school is finished, and the time has come for another to begin.” As it had shined across him all his life, so understanding lighted that moment for Jonathan Seagull. They were right. He could fly higher, and it was time to go home.
113
Richard Bach
He gave one last look across the sky, across that magnificent silver land where he had learned so much. “I’m ready “ he said at last. And Jonathan Livingston Seagull rose with the two starbright gulls to disappear into a perfect dark sky. Part Two
So this is heaven, he thought, and he had to smile at himself. It was hardly respectful to analyze heaven in the very moment that one flies up to enter it. As he came from Earth now, above the clouds and in close formation with the two brilliant gulls, he saw that his own body was growing as bright as theirs. True, the same young Jonathan Seagull was there that had always lived behind his golden eyes, but the outer form had changed. It felt like a seagull body, but alreadv it flew far better than his old one had ever flown. Why, with half the effort, he thought, I’ll get twice the speed, twice the performance of my best days on Earth! His feathers glowed brilliant white now, and his wings were smooth and perfect as sheets of polished silver. He began, delightedly, to learn about them, to press power into these new wings. At two hundred fifty mlles per hour he felt that he was nearing his level-flight maximum speed. At two hundred seventy-three he thought that he was flying as fast as he could fly, and he was ever so faintly disappointed. There was a limit to how much the new body could do, and though it was much faster than his old level-flight record, it was still a limit that would take great effort to crack. In heaven, he thought, there should be no limits. The clouds broke apart, his escorts called, “Happy landings, Jonathan,” and vanished into thin air. He was flying over a sea, toward a jagged shoreline. A very few seagulls were working the updrafts on the cliffs. Away off to the north, at the horizon itself, flew a few others. New sights, new thoughts, new questions. Why so few gulls? Heaven should be flocked with gulls! And why am I so tired, all at once? Gulls in heaven are never supposed to be tired, or to sleep. Where had he heard that? The memory of his life on Earth was falling away. Earth had been a place where he had learned much, of course, but the details were blurred - something about fighting for food, and being Outcast. The dozen gulls by the shoreline came to meet him, none saying a word. He felt only that he was welcome and that this was home. It had been a bigday for him, a day whose sunrise he no longer remembered. He turned to land on the beach, beating his wings to stop an inch in the air, then dropping lightly to the sand, The other gulls landed too, but not one of them so much as flapped a feather. They swung into the wind, bright wings outstretched, then somehow they changed the curve of their feathers until they had stopped in the same instant their feet touched the ground. It was beautiful control, but now Jonathan was just too tired to try it. Standiug there on the beach, still without a word spoken, he was asleep. In the days that followed, Jonathan saw that there was as much to learn about flight in this place as there had been in the life behind him. But with a difference. Here were gulls who thought as he thought, For each of them, the most important thing in living was to reach out and touch perfection in that 114
Jonathan Livingston Seagull
which they most loved to do, and that was to fly. They were magnificent birds, all of them, and they spent hour after hour every day practicing flight, testing advanced aeronautics. For a long time Jonathan forgot about the world that he had come from, that place where the Flock lived with its eyes tightly shut to the joy of flight, using its wings as means to the end of finding and fighting for food. But now and then, just for a moment, he remembered. He remembered it one morning when he was out with his instructor, while they rested on the beach after a session of folded-wing snap rolls. “Where is everybody, Sullivan?” he asked silently, quite at home now with the easy telepathy that these gulls used instead of screes and gracks. “Why aren’t there more of us here? Why, where I came from there were.. “ “... thousands and thousands of gulls. I know. “ Sullivan shook his head. “The only answer I can see, Jonathan, is that you are pretty well a one-in-a-million bird. Most of us came along ever so slowly. We went from one world into another that was almost exactly like it, forgettiug right away where we had come from, not caring where we were headed, living for the moment. Do you have any idea how many lives we must have gone through before we even gor the first idea that there is more to life than eating, or fighting, or power in the Flock? A thousand lives, Jon, ten thousand! And then another hundred lives until we began to learn that there is such a thing as perfection, and another hundred again to get the idea that our purpose for living is to find that perfection and show it forth. The same rule holds for us now, of course: we choose our next world through what we learn in this one. Learn nothing, and the next world is the same as this one, all the same limitations and lead weights to overcome.” He stretched his wings and turned to face the wind. “But you, Jon,” he said, “learned so much at one time that you didn’t have to go through a thousand lives to reach this one.” In a moment they were airborne again, practicing. The formation point-roils were difficult, for through the inverted half Jonathan had to think upside down, reversing the curve of his wing, and reversing it exactly in harmony with his instructor’s. “Let’s try it again.” Sullivan said over and over: “Let’s try it again.” Then, finally, “Good.” And they began practicing outside loops. One evening the gulls that were not night-flying stood together on the sand, thinking. Jonathan took all his courage in hand and walked to the Elder Gull, who, it was said, was soon to be moving beyond this world. “Chiang...” he said a little nervously. The old seagull looked at him kindly. “Yes, my son?” Instead of being enfeebled by age, the Elder had been empowered by it; he could outfly any gull in the Flock, and he had learned skills that the others were only gradually coming to know. “Chiang, this world isn’t heaven at all, is it?” The Elder smiled in the moonlight. “You are learning again, Jonathan Seagull,” he said. “Well, what happens from here? Where are we going? Is there no such place as heaven?” “No, Jonathan, there is no such place. Heaven is not a place, and it is not a time. Heaven is being perfect.” He was silent for a moment. “You are a very fast flier, aren’t you?” “I... I enjoy speed,” Jonathan said, taken aback but proud that the Elder had noticed. “You will begin to touch heaven, Jonathan, in the moment that you touch perfect speed. And that isn’t flying a thousand miles an hour, or a million, or flying at the speed of light. Because any number is a limit, and perfection doesn’t have limits. Perfect speed, my son, is being there.”
115
Richard Bach
Without warning, Chiang vanished and appeared at the water’s edge fifty feet away, all in the flicker of an instant. Then he vanished again and stood, in the same millisecond, at Jonathan’s shoulder. “It’s kind of fun,” he said. Jonathan was dazzled. He forgot to ask about heaven. “How do you do that? What does it feel like? How far can you go?” “You can go to any place and to any time that you wish to go,” the Elder said. “I’ve gone everywhere and everywhen I can think of.” He looked across the sea. “It’s strange. The gulls who scorn perfection for the sake of travel go nowhere, slowly. Those who put aside travel for the sake of perfection go anywhere, instantly. Remember, Jonathan, heaven isn’t a place or a time, because place and time are so very meaningless. Heaven is...” “Can you teach me to fly like that?” Jonathan Seagull trembled to conquer another unknown. “Of course if you wish to learn.” “I wish. When can we start?”. “We could start now if you’d like.” “I want to learn to fly like that,” Jonathan said and a strange light glowed in his eyes. “Tell me what to do,” Chiang spoke slowly and watched the younger gull ever so carefully. “To fly as fast as thought, to anywhere that is,” he said, “you must begin by knowing that you have already arrived ...” The trick, according to Chiang, was for Jonathan to stop seeing himself as trapped inside a limited body that had a forty-two inch wingspan and performance that could be plotted on a chart. The trick was to know that his true nature lived, as perfect as an unwritten number, everywhere at once across space and time. Jonathan kept at it, fiercely, day after day, from before sunrise till past midnight. And for all his effort he moved not a feather width from his spot. “Forget about faith!” Chiang said it time and again. “You didn’t need faith to fly, you needed to understand flying.This is jast the same. Now try again ...” Then one day Jonathan, standing on the shore, closing his eyes, concentrating, all in a flash knew what Chiang had been telling him. “Why, that’s true! I am a perfect, unlimited gull!” He felt a great shock of joy. “Good!” said Chiang and there was victory in his voice. Jonathan opened his eyes. He stood alone with the Elder on a totally different seashore - trees down to the water’s edge, twin yellow suns turning overhead. “At last you’ve got the idea,” Chiang said, “but your control needs a little work... “ Jonathan was stunned. “Where are we?” Utterly unimpressed with the strange surroundings, the Elder brushed the question aside. “We’re on some planet, obviously, with a green sky and a double star for a sun.” Jonathan made a scree of delight, the first sound he had made since he had left Earth. “IT WORKS!” “Well, of course, it works, Jon.” said Chiang. “It always works, when you know what you’re doing. Now about your control...” By the time they returned, it was dark. The other gulls looked at Jonathan with awe in their golden eyes, for they had seen him disappear from where he had been rooted for so long.
116
Jonathan Livingston Seagull
He stood their congratulations for less than a minute. “I’m the newcomer here! I’m just beginning! It is I who must learn from you!” “I wonder about that, Jon,” said Sullivan standing near. “You have less fear of learning than any gull I’ve seen in ten thousand years. “The Flock fell silent, and Jonathan fidgeted in embarrassment. “We can start working with time if you wish,” Chiang said, “till you can fly the past and the future. And then you will be ready to begin the most difficult, the most powerful, the most fun of all. You will be ready to begin to fly up and know the meaning of kindness and of love.” A month went by, or something that felt about like a month, and Jonathan learned at a tremendous rate. He always had learned quickly from ordinary experience, and now, the special student of the Elder Himself, he took in new ideas like a streamlined feathered computer. But then the day came that Chiang vanished. He had been talking quietly with them all, exhorting them never to stop their learning and their practicing and their striving to understand more of the perfect invisible principle of all life. Then, as he spoke, his feathers went brighter and brighter and at last turned so brilliant that no gull could look upon him. “Jonathan,” he said, and these were the last words that he spoke, “keep working on love.” When they could see again, Chiang was gone. As the days went past, Jonathan found himself thinking time and again of the Earth from which he had come. If he had known there just a tenth, just a hundredth, of what he knew here, how much more life would have meant! He stood on the sand and fell to wondering if there was a gull back there who might be struggling to break out of his limits, to see the meaning of flight beyond a way of travel to get a breadcrumb from a rowboat. Perhaps there might even have been one made Outcast for speaking his truth in the face of the Flock. And the more Jonathan practiced his kindness lessons, and the more he worked to know the nature of love, the more he wanted to go back to Earth. For in spite of his lonely past, Jonathan Seagull was born to be an instructor, and his own way of demonstrating love was to give something of the truth that he had seen to a gull who asked only a chance to see truth for himself. Sullivan, adept now at thought-speed flight and helping the others to learn, was doubrful. “Jon, you were Outcast once. Why do you think that any of the gulls in your old time would listen to you now? You know the proverb, and it’s true: The gull sees farthest who flies highest. Those gulls where you came from are standing on the ground, squawking and fighting among themselves. They’re a thousand miles from heaven - and you say you want to show them heaven from where they stand! Jon, they can’t see their own wingtips! Stay here. Help the new gulls here, the ones who are high enough to see what you have to tell them.” He was quiet for a moment, and then he said, “What if Chiang had gone back to his old worlds? Where would you have been today?” The last point was the telling one, and Sullivan was right The gull sees farthest who flies highest. Jonathan stayed and worked with the new birds coming in, who were all very bright and quick with their lessons. But the old feeling came back, and he couldn’t help but think that there might be one or two gulls back on Earth who would be able to learn, too. How much more would he have known by now if Chiang had come to him on the day that he was Outcast! “Sully, I must go back “ he said at last “Your students are doing well. They can help you bring the newcomers along.” Sullivan sighed, but he did not argue. “I think I’ll miss you, Jonathan,” was all he said.
117
Richard Bach
“Sully, for shame!” Jonathan said in reproach, “and don’t be foolish! What are we trying to practice every day? If our friendship depends on things like space and time, then when we finally overcome space and time, we’ve destroyed our own brotherhood! But overcome space, and all we have left is Here. Overcome time, and all we have left is Now. And in the middle of Here and Now, don’t you think that we might see each other once or twice?” Sullivan Seagull laughed in spite of himself. “You crazy bird,” he said kindly. “If anybody can show someone on the ground how to see a thousand miles, it will be Jonathan Livingston Seagull.” He looked at the sand. “Good-bye, Jon, my friend.” “Good bye, Sully. We’ll meet again.” And with that, Jonathan held in thought an image of the great gull flocks on the shore of another time, and he knew with practiced ease that he was not bone and feather but a perfect idea of freedom and flight, limited by nothing at all. Fletcher Lynd Seagull was still quite young, but already he knew that no bird had ever been so harshly treated by any Flock, or with so much injustice. “I don’t care what they say,” he thought fiercely, and his vision blurred as he flew out toward the Far Cliffs. “There’s so much more to flying than just flapping around from place to place! A... a... mosquito does that! One little barrel roll around the Elder Gull, just for fun, and I’m Outcast! Are they blind? Can’t they see? Can’t they think of the glory that it’ll be when we really learn to fly? “I don’t care what they think. I’ll show them what flying is! I’ll be pure Outlaw, if that’s the way they want it. And I’ll make them so sorry...” The voice came inside his own head, and though it was very gentle, it startled him so much that he faltered and stumbled in the air. “Don’t be harsh on them, Fletcher Seagull. In casting you out, the other gulls have only hurt themselves, and one day they will know this, and one day they will see what you see. Forgive them, and help them to understand.” An inch from his right wingtip flew the most brilliant white gull in all the world, gliding effortlessly along, not moving a feather, at what was very nearly Fletcher’s top speed. There was a moment of chaos in the young bird. “What’s going on? Am I mad? Am I dead? What is this?” Low and calm, the voice went on within his thought, demanding an answer. “Fletcher Lynd Seagull, do you want to fly?” “YES, I WANT TO FLY!”. “Fletcher Lynd Seagull, do you want to fly so much that you will forgive the Flock, and learn, and go back to them one day and work to help them know?” There was no lying to this magniflcent skillful being, no matter how proud or how hurt a bird was Fletcher Seagull. “I do “ he said softly. “Then, Fletch,” that bright creature said to him, and the voice was very kind, “let’s begin with Level Flight....” Part Three
Jonathan circled slowly over the Far Cliffs, watching. This rough young Fletcher Gull was very nearly a perfect flight-student. He was strong and light and quick in the air, but far and away more important, he had a blazing drive to learn to fly. 118
Jonathan Livingston Seagull
Here he came this minute, a blurred gray shape roaring out of a dive, flashing one hundred fifty miles per hour past his instructor. He pulled abruptly into another try at a sixteen point vertical slow roll, calling the points out loud. “...eight... nine... ten... see-Jonathan-l’m-running-out-ofairspeed.. eleven... I-want-good-sharpstops-like yours... twelve... but-blast-it-Ijust-can’t-make... - thirteen... theselast-three-points... without... fourtee ...aaakk!” Fletcher’s whipstall at the top was all the worse for his rage and fury at failing. He fell backward, tumbled, slammed savagely into an inverted spin, and recovered at last, panting, a hundred feet below his instructor’s level. “You’re wasting your time with me, Jonathan! I’m too dumb! I’m too stupid! I try and try, but I’ll never get it!” Jonathan Seagull looked down at him and nodded. “You’ll never get it for sure as long as you make that pullup so hard. Fletcher, you lost forty miles an hour in the entry! You have to be smooth! Firm but smooth, remember?” He dropped down to the level of the younger gull.”Let’s try it together now, in formation. And pay attention to that pullup. It’s a smooth, easy entry.” By the end of three months Jonathan had six other students, Outcasts all, yet curious about this strange new idea of flight for the joy of flying. Still, it was easier for them to practice high performance than it was to understand the reason behindit. “Each of us is in truth an idea of the Great Gull, an unlimited idea of freedom,” Jonathan would say in the evenings on the beach, “and precision flying is a step toward expressing our real nature.Everything that limits us we have to put aside. That’s why all this high-speed practice, and low speed, and aerobatics....” ...and his students would be asleep, exhausted from the day’s flying. They liked the practice, because it was fast and exciting and it fed a hunger for learning that grew with every lesson. But not one of them, not even Fletcher Lynd Gull, had come to believe that the flight of ideas could possibly be as real as the flight of wind and feather. “Your whole body, from wingtip to wingtip,” Jonathan would say, other times, “is nothing more than your thought itself, in a form you can see. Break the chains of your thought, and you break the chains of your body, too...” But no matter how he said it, it sounded like pleasant fiction, and they needed more to sleep. It was only a month later that Jonathan said the time had come to return to the Flock. “We’re not ready!” said Henry Calvin Gull. “We’re not welcome! We’re Outcast! We can’t force ourselves to go where we’re not welcome, can we?” “We’re free to go where we wish and to be what we are,” Jonathan answered, and he lifted from the sand and turned east, toward the home grounds of the Flock. There was brief anguish among his students, for it is the Law of the Flock that an Outcast never returns, and the Law had not been broken once in ten thousand years. The Law said stay; Jonathan said go; and by now he was a mile across the water. If they waited much longer, he would reach a hostile Flock alone. “Well, we don’t have to obey the law if we’re not a part of the Flock, do we?” Fletcher said, rather self-consciously. “Besides, if there’s a fight we’ll be a lot more help there than here.”’ 119
Richard Bach
And so they flew in from the west that morning, eight of them in a double-diamond formation, wingtips almost overlapping. They came across the Flock’s Council Beach at a hundred thirty-five miles per hour, Jonathan in the lead. Fletcher smoothly at his right wing, Henry Calvin struggling gamely at his left. Then the whole formation rolled slowly to the right, as one bird... level... to... inverted... to... level, the wind whipping over them all. The squawks and grockles of everyday life in the Flock were cut off as though the formation were a giant knife, and eight thousand gull-eyes watched, without a single blink. One by one, each of the eight birds pulled sharply upward into a full loop and flew all the way around to a dead-slow stand-up landing on the sand. Then as though this sort of thing happened every day, Jonathan Seagull began his critique of the flight. “To begin with,” he said with a wry smile, “you were all a bit late on the join-up...” It went like lightning through the Flock. Those birds are Outcast! And they have returned! And that... that can’t happen! Fletcher’s predictions of battle melted in the Flock’s confusion. “Well sure, O.K. they’re Outcast,” said some of the younger gulls, “but hey, man, where did they learn to fly like that?” It took almost an hour for the Word of the Elder to pass through the Flock: Ignore them. The gull who speaks to an Outcast is himself Outcast. The gull who looks upon an Outcast breaks the Law of the Flock, Gray-feathered backs were turned upon Jonathan from that moment onward, but he didn’t appear to notice. He held his practice sessions directly over the Council Beach and for the first time began pressing his students to the limit of their ability. “Martin Gull!” he shouted across the sky. “You say you know low-speed flying. You know nothing till you prove it! FLY!” So quiet little Martin William Seagull, startled to be caught under his instructor’s fire, surprised himself and became a wizard of low speeds. In the lightest breeze he could curve his feathers to lift himself without a single flap of wing from sand to cloud and down again. Likewise Charles-Roland Gull flew the Great Mountain Wind to twenty-four thousand feet, came down blue from the cold thin air, amazed and happy, determined to go still higher tomorrow. Fletcher Seagull, who loved aerobatics like no one else, conquered his sixteen point vertical slow roll and the next day topped it off with a triple cartwheel, his feathers flashing white sunlight to a beach from which more than one furtive eye watched. Every hour Jonathan was there at the side of each of his students, demonstrating, suggesting, pressuring, guiding. He flew with them through night and cloud and storm, for the sport of it, while the Flock huddled miserably on the ground. When the flying was done, the students relaxed in the sand, and in time they listened more closely to Jonathan. He had some crazy ideas that they couldn’t understand, but then he had some good ones that they could. Gradually, in the night, another circle formed around the circle of students a circle of curious gulls listening in the darkness for hours on end, not wishing to see or be seen of one another, fading away before daybreak. It was a month after the Return that the first gull of the Flock crossed the line and asked to learn how to fly. In his asking, Terrence Lowell Gull became a condemned bird, labeled Outcast; and the eighth of Jonathan’s students.
120
Jonathan Livingston Seagull
The next night from the Flock came Kirk Maynard Gull, wobbling across the sand, dragging his leftwing,to collapse at Jonathan’s feet. “Help me,” he said very quietly, speaking in the way that the dying speak. “I want to fly more than anything else in the world...” “Come along then.” said Jonathan. “Climb with me away from the ground, and we’ll begin.” “You don’t understand My wing. I can’t move my wing.” “Maynard Gull, you have the freedom to be yourself, your true self, here and now, and nothing can stand in your way.It is the Law of the Great Gull, the Law that Is.” “Are you saying I can fly?” “I say you are free.” As simply and as quickly as that, Kirk Maynard Gull spread his wings, effortlessly, and lifted into the dark night air. The Flock was roused from sleep by his cry, as loud as he could scream it, from five hundred feet up: “I can fly! Listen! I CAN FLY!” By sunrise there were nearly a thousand birds standing outside the circle of students, looking curiously at Maynard. They didn’t care whether they were seen or not, and they listened, trying to understand Jonathan Seagull. He spoke of very simple things - that it is right for a guil to fly, that freedom is the very nature of his being, that whatever stands against that freedom must be set aside, be it ritual or superstition or limitation in any form. “Set aside,” came a voice from the multitude, “even if it be the Law of the Flock?” “The only true law is that which leads to freedom,” Jonathan said. “There is no other.” “How do you expect us to fly as you fly?” came another voice. “You are special and gifted and divine, above other birds.” “Look at Fletcher! Lowell! Charles-Roland! Judy Lee! Are they also special and gifted and divine? No more than you are, no more than I am. The only difference, the very only one, is that they have begun to understand what they really are and have begun to practice it.” His students, save Fletcher, shifted uneasily. They hadn’t realized that this was what they were doing. The crowd grew larger every day, coming to question, to idolize, to scorn. “They are saying in the Flock that if you are not the Son of the Great Gull Himself,” Fletcher told Jonathan one morning after Advanced Speed Practice, “then you are a thousand years ahead of your time.” Jonathan sighed. The price of being misunderstood, he thought. They call you devil or they call you god. “What do you think, Fletch? Are we ahead of our time?” A long silence. “Well, this kind of flying has always been here to be learned by anybody who wanted to discover it; that’s got nothing to do with time. We’re ahead of the fashion, maybe, Ahead of the way that most gulls fly.” “That’s something,” Jonathan said rolling to glide inverted for a while. “That’s not half as bad as being ahead of our time.” It happened just a week later. Fletcher was demonstrating the elements of high-speed flying to a class of new students. He had just pulled out of his dive from seven thousand feet, a long gray streak firing a few inches above the beach, when a young bird on its first flight glided directly into his path, calling for its mother. With a tenth of a second to avoid the youngster, Fletcher Lynd Seagull snapped hard to the left, at something over two hundred miles per hour, into a cliff of solid granite. 121
Richard Bach
It was, for him, as though the rock were a giant hard door into another world. A burst of fear and shock and black as he hit, and then he was adrift in a strange strange sky, forgetting, remembering, forgetting; afraid and sad and sorry, terribly sorry. The voice came to him as it had in the first day that he had met Jonathan Livingston Seagull, “The trick Fletcher is that we are trying to overcome our limitations in order, patiently, We don’t tackle flying through rock until a little later in the program.” “Jonathan!”. “Also known as the Son of the Great Gull “ his instructor said dryly, “What are you doing here? The cliff! Haven’t I didn’t I.., die?” “Oh, Fletch, come on. Think. If you are talking to me now, then obviously you didn’t die, did you? What you did manage to do was to change your level of consciousness rather abruptly. It’s your choice now. You can stay here and learn on this level - which is quite a bit higher than the one you left, by the way - or you can go back and keep working with the Flock. The Elders were hoping for some kind of disaster, but they’re startled that you obliged them so well.” “I want to go back to the Flock, of course. I’ve barely begun with the new group!” “Very well, Fletcher. Remember what we were saying about one’s body being nothing more than thought itself....?” Fletcher shook his head and stretched his wings and opened his eyes at the base of the cliff, in the center of the whole Flock assembled. There was a great clamor of squawks and screes from the crowd when first he moved. “He lives! He that was dead lives!” “Touched him with a wingtip! Brought him to life! The Son of the Great Gull!” “No! He denies it! He’s a devil! DEVIL! Come to break the Flock!” There were four thousand gulls in the crowd, frightened at what had happened, and the cry DEVIL! went through them like the wind of an ocean storm. Eyes glazed, beaks sharp, they closed in to destroy. “Would you feel better if we left, Fletcher?” asked Jonathan. “I certainly wouldn’t object too much if we did...” Instantly they stood together a half-mile away, and the flashing beaks of the mob closed on empty air. “Why is it,” Jonathan puzzled, “that the hardest thing in the world is to convince a bird that he is free, and that he can prove it for himself if he’d just spend a little time practicing? Why should that be so hard?” Fletcher still blinked from the change of scene. “What did you just do? How did we get here?” “You did say you wanted to be out of the mob, didn’t you?” “Yes! But how did you...” “Like everything else, Fletcher. Practice.” By morning the Flock had forgotten its insanity, but Fletcher had not. “Jonathan, remember what you said a long time ago, about loving the Flock enough to return to it and help it learn?” “Sure.” “I don’t understand how you manage to love a mob of birds that has just tried to kill you.”
122
Jonathan Livingston Seagull
“Oh, Fletch, you don’t love that! You don’t love hatred and evil, of course. You have to practice and see the real gull, the good in every one of them, and to help them see it in themselves. That’s what I mean by love. It’s fun, when you get the knack of it. “I remember a fierce young bird for instance, Fletcher Lynd Seagull, his name. Just been made Outcast, ready to fight the Flock to the death, getting a start on building his own bitter hell out on the Far Cliffs. And here he is today building his own heaven instead, and leading the whole Flock in that direction.” Fletcher turned to his instructor, and there was a moment of fright in his eye. “Me leading? What do you mean, me leading? You’re the instructor here. You couldn’t leave!” “Couldn’t I? Don’t you think that there might be other flocks, other Fletchers, that need an instructor more than this one, that’s on its way toward the light?” “Me? Jon, I’m just a plain seagull and you’re... “ “ ...the only Son of the Great Gull, I suppose?” Jonathan sighed and looked out to sea. “You don’t need me any longer. You need to keep finding yourself, a little more each day, that real, unlimited Fletcher Seagull. He’s your in structor. You need to understand him and to practice him.” A moment later Jonathan’s body wavered in the air, shimmering, and began to go transparent. “Don’t let them spread silly rumors about me, or make me a god. O.K., Fletch? I’m a seagull. I like to fly, maybe...” “JONATHAN!” “Poor Fletch. Don’t believe what your eyes are telling you. All they show is limitation. Look with your understanding, find out what you already know, and you’ll see the way to fly.” The shimmering stopped. Jonathan Seagull had vanished into empty air. After a time, Fletcher Gull dragged himself into the sky and faced a brand-new group of students, eager for their first lesson. “To begin with “ he said heavily, “you’ve got to understand that a seagull is an unlimited idea of freedom, an image of the Great Gull, and your whole body, from wingtip to wingtip, is nothing more than your thought itself.” The young gulls looked at him quizzically. Hey, man, they thought, this doesn’t sound like a rule for a loop. Fletcher sighed and started over. “Hm. Ah... very well,” he said, and eyed them critically. “Let’s begin with Level Flight.” And saying that, he understood all at once that his friend had quite honestly been no more divine than Fletcher himself. No limits, Jonathan? he thought. Well, then, the time’s not distant when I’m going to appear out of thin air on your beach, and show you a thing or two about flying! And though he tried to look properly severe for his students, Fletcher Seagull suddenly saw them all as they really were, just for a moment, and he more than liked, he loved what he saw. No limits, Jonathan? he thought, and he smiled. His race to learn had begun. 1973
123
The New York Times, July 3, 1974 Des Moines, Iowa, July 2 - John H. Livingston, the man who inspired the best-selling novel “Jonathan Livingston Seagull,” died Sunday at the Pompano Beach (Fla.) Airport soon after completing his last plane ride. Richard Bach, a former Iowa Air Guard pilot, has said his best-selling book about a free-wheeling seagull was inspired by Mr. Livingston. Johnny Livingston, as he was known, moved many years ago from Iowa to Florida. He was one of the country’s top pilots during the barnstorming days of the nineteen-twenties and thir ties. From 1928 through 1933, Mr. Livingston won 79 first places, 43 seconds and 15 thirds in 139 races throughout the country, many of them at Cleveland. He won first place and $13,910 in 1928 in a cross-country race from New York to Los-Angeles. Mr. Livingston leaves his wife, Wavelle, two brothers and four sisters.
Ричард Бах. Записная книжка Дональда Шимоды. Цель жизни - поиск совершенства, а задача каждого из нас - максимально приблизить его проявление в самом себе, в собственном состоянии и образе действия Совершенствование умений важнее чем их демонстрация Ибо владеющий истинным могуществом не станет растрачивать его по пустякам Отстаивая свои ограничения, ты лишаешь себя всемогущества Перспектива - пользуйся ей или отвернись от нее У настоящего момента есть будущее, если оно тебе нужно Не отворачивайся от возможного будущего, пока ты не уверен, что там нет ничего, чему ты мог бы научиться Твой учитель - это не тот, кто тебя учит, а тот, у кого учишься ты Качество мастера не определяется размерами толпы его учеников Ты лучше всего учишь тому, чему тебе больше всего нужно научиться самому Чтобы по настоящему научиться чему-либо, нужна целая жизнь Родник не становится океаном сразу. Исток, ручей, река, устье... От малого к беспредельному, от определенного к неопределимому... Травинка пробивает асфальт Корни крушат скалы Правила мертвы Понимание живо Истинно святые книги никогда не создают религий вокруг себя. Они - лишь знаки, показывающие дорогу... Время - лишь промежуток между незнанием и умением, между несделанным и завершенным Возраст - он ничего не значит, если не прибавляет мудрости Вспомни, откуда ты пришел и куда ты идешь, и прежде всего подумай о том, почему ты создал беспорядок, в который сам попал То что ты ищешь, ищет и тебя тоже Рыбе незачем искать океан Она уже в нем Все важные вещи в этом мире сделаны из истины и радости, а не из ткани и стекла Когда мы ставим радость на первое место, а деньгам отводим второе или третье окружающему миру нелегко нас укротить Мир не кончается на твоем горизонте Для того, чтобы жить свободно и счастливо, придется пожертвовать рутиной и скукой Это не всегда легкая жертва Думая о своей безопасности, мы заставляем себя проходить мимо врат Рая Настоящая любовь никогда не заставит человека оставить свой путь Любовь умирает в тот момент, когда превращается в собственность Сколько жизней во вселенной ? Одна - ЕДИНСТВЕННАЯ! Слово “Любовь” не имеет множественного числа
Любовь неизмерима Любовь, которую можно измерить, фальшива Нет такого несчастья, которое не могло бы обернуться благословением. И нет такого благословения, которое не могло бы обернуться несчастьем Окружающие тебя события - это набор красок на столе у художника. Твоя воля - кисть, твоя жизнь - холст Вы ищете свободы и радости ? Неужели так сложно понять, что их нет нигде, кроме как внутри вас? Если нет в душе человека того, что горит, влечет и тревожит, бесполезно говорить ему об этом. Слова будут падать в провал души, не оставляя в ней следа Члены одной семьи редко вырастают под одной крышей Когда веришь во что-нибудь настоящее, обязательно находишь друзей Твои друзья в первую же минуту, как вы встретитесь, будут знать тебя лучше, чем все прочие могли бы узнать за тысячу лет Никогда не пытайтесь сделать своих детей похожими на себя. Лучше попробуйте хоть немного походить на них Подражать легко Понимать трудно Хотити узнать, как выглядят глаза мудреца ? Загляните в глаза ребенку. Возможно, не хватает значительности, но все же... У тебя нет никаких прав, пока ты их не потребуешь Истинная добродетель бескорыстна и бессознательна Добродетель, требующая оценки - это товар Вот простой критерий для добра и зла: добро созидательно, зло - нет Иногда, чтобы создать что-то действительно хорошее, приходится разрушить что-то, действительно плохое Ветви дерева... У них есть только один выбор: либо расти вместе с деревом либо, отмерев, отвалиться Помни о равновесии. Любое движение, движение чего угодно, куда угодно - это движение к равновесию Когда придет время принимать важное решение, не делай то, что кажется тебе престижным или может возвысить тебя в чьих-то глазах Делай лишь то, что ты должен делать, и то, чего не можешь делать иначе Всегда делая то, что ты делаешь всегда, ты будешь всегда получать то, что всегда получаешь Если тебе не нравится тот результат, который ты получаешь, сделай что-нибудь другое Таская за других их кресты, ты, рано или поздно, окажешься на одном из них. Подумай, насколько тебе это необходимо Все события, которые случаются с тобой, все люди, которые тебя окружают, появляются в твоей жизни потому, что ты притянул их туда. Что делать с ними дальше, ты решаешь сам Твоя единственная обязанность в любое жизневремя - быть верным самому себе Быть верным по отношению к кому бы или чему бы то ни было - не только невозможно, но и отличительный признак лжемессии
Естественное - правильно. Легкое - правильно. Быть собой - правильно. Быть собой это все, чем мы действительно можем быть. Все остальное - это заблудиться... Встречный ветер тоже может быть полезным. Главное - уметь правильно поставить парус Каждый оригинален, нет нужды доказывать это Никто не может быть никем, кроме того, кто он есть на самом деле Естественная маска - самая трудная из всех возможных Любая маска, снаружи выглядит иначе, чем изнутри Глазам видны лишь ограничивающие нашу свободу оковы Простого знания недостаточно Чтобы рассмотреть главное, нужно пользоваться пониманием Мы придумали глаза, когда разучились видеть Мы придумали уши, когда разучились слышать Мы придумали слова, когда разучились общаться Мы придумали мысли, когда разучились понимать Хочешь улучшить свою жизнь - сначала улучши себя Иди вглубь Слова не столь важны, но смысл - это самое прекрасное и самое значительное, что можно пережить То, что очаровывает нас, также ведет и защищает. Страстная одержимость чемнибудь, что мы любим - парусами, самолетами, идеями - и неудержимый магический поток прокладывает нам путь вперед, низводя до нуля значительность правил, здравый смысл и разногласия, перенося нас через глубочайшие ущелья различий во мнениях Чего бы не добивался в этой жизни,реальное значение имеет лишь лишь состояние духа, которого ты достигаешь Любой день годится чтобы быть прожитым или стать последним Тест, чтобы узнать, закончена ли твоя миссия на земле: если ты жив - то нет
Ричард Бах. Мост через вечность. Bridge Across Forewer. Порой нам кажется, что не осталось на земле ни одного дракона. Ни одного храброго рыцаря, ни единой принцессы, пробирающейся тайными лесными тропами, очаровывая своей улыбкой бабочек и оленей. Нам кажется, что наш век отделяет от тех сказочных времен какая-то граница, и в нем нет места приключениям. Судьба,.. эта дорога, простирающаяся за горизонт... призраки пронеслись по ней в далеком прошлом и скрылись из виду... Как замечательно, что это не так! Принцессы, рыцари, драконы, очарованность, тайны и приключения... они не просто рядом с нами, здесь и сейчас, - ничего другого и не было никогда на земле! В наше время их облик, конечно, изменился. Драконы носят сегодня официальные костюмы, прячутся за масками инспекций и служб. Демоны общества с пронзительным криком бросаются на нас, стоит лишь нам поднять глаза от земли, стоит повернуть направо там, где нам было сказано идти налево. Внешний вид нынче стал так обманчив, что рыцарям и принцессам трудно узнать друг друга, трудно узнать даже самих себя. Но в наших снах мы все еще встречаемся с Мастерами Реальности. Они напоминают нам, что мы никогда не теряли защиты против драконов, что синее пламя струится в нас, позволяя изменять наш мир, как мы захотим. Интуиция нашептывает истину: мы не пыль, мы - волшебство! Это повесть о рыцаре, который умирал, и о принцессе, спасшей ему жизнь. Это история о красавице и чудовищах, о волшебных заклинаниях и крепостных стенах, о силах смерти, которые нам только кажутся, и силах жизни, которые есть. Это рассказ об одном приключении, которое, я уверен, является самым важным в любом возрасте. Фактически, в жизни все было почти так, как здесь описано. В нескольких местах я вольно обошелся с хронологией, некоторые персонажи составлены из ряда реальных людей, большинство имен выдуманы. Остальное я бы не смог придумать, даже если бы постарался реальность была настолько невероятной, что не укладывалась в рамки никакой выдумки. Вы как читатели, конечно, увидите, заглянув за писательскую маску, что заставило меня поместить эти слова на бумагу. Но иногда, когда свет лучится точно как сейчас, писатель тоже может заглянуть за маску читателя. Может быть, в лучах этого света мы с вами встретимся где-нибудь на страницах этой книги, - я и моя любовь, вы - и ваша. Один
Сегодня она будет здесь. Я глянул из кокпита вниз - сквозь ветер и мерцание пропеллера, свозь полмили осеннего дня - вниз на арендованное мною поле, на кубик сахара - вывеску “Полеты за три доллар”, которую я привязал к открытым воротам. Рядом со знаком 128
дорога с обеих сторон была сплошь заставлена машинами. Их собралось штук, пожалуй, под шестьдесят. И, соответственно, толпа народу, прикатившего поглазеть на полеты. Она вполне могла уже быть там, подъехав несколько мгновений назад. Я улыбнулся. Вполне возможно! Я переключил двигатель на холостой ход, поддернул нос Флита немного вверх, чтобы сопротивление крыльев заставило его потерять скорость. Затем до отказа вывел руль поворота влево, и выжал ручку на себя до упора. Зеленая земля, созревшие хлеба и соя, фермы, луга, застывшие н полуденном безмолвии - все вдруг перевернулось, слившись в размытый эффектным штопором вихрь. С земли это должно было выглядеть так, словно старая этажерка вдруг вышла из повиновения. Нос самолета рванулся вниз, цветные штрихи смерча, в который вдруг превратился мир, все быстрее и быстрее вертелиь, вокруг моих летных очков. Как долго тебя не было рядом со мной, мой дорогой друг - родная душа, моя милая, мудрая и таинственная прекрасная леди? - думал я. - Сегодня, наконец-то, обстоятельства сложатся так, что заставят тебя оказаться в городке Рассел, штат Айова, и, взяв за руку, приведут сюда, на стелющееся внизу поле скошенной люцерны. Ты подойдешь к краю толпы, не вполне осознавая, зачем, с любопытством созерцая живой, ярко раскрашенный кусок истории, вертящийся в воздухе. Взбрыкивая и глухо подвывая, биплан несся вниз. С каждой секундой вихрь становился круче, плотнее и громче. Вращение... а теперь... стоп. Ручка - вперед, жестким нажатием на правую педаль перебрасываем руль слева направо. Размытые очертания делаются четче, скорость растет, один, два оборота, после чего вращение прекращается, и мы мчимся прямо вниз с максимально возможной скоростью. Сегодня она должна здесь, появиться, думал я, - ведь она тоже одинока. Потому что она уже знает все, чго хотела узнать самостоятельно. Потому что в мире есть лишь, один-единственный человек, к встрече с которым ведет ее судьба, и этот человек в данный момент управляет этим вот самым аэропланом. Крутой выход, газ нуля, выключаем двигатель, пропеллер застыл... Планируем вниз, беззвучно скользя к земле, приземляемся с таким расчетом, чтобы замереть, прямо напротив толпы. Я узнаю ее, едва лишь увижу, - подумал я, - такой яркий образ, - сразу же узнаю. Вокруг аэроплана теснились люди: мужчины, женщины, семьи с корзинами для пикника, дети на велосипедах. Разглядывают. Рядом с детьми - две собаки. Отжавшись на руках, я выбрался из кокпита и взглянул на людей. Они мне понравились. В следующий момент я с занятной отрешенностью уже как бы со стороны слушал свой собственный голос и в то же время взглядом пытался отыскать ее в толпе. - Рассел с высоты птичьего полети, люди! Уникальный шанс воспарить над полями Айовы! Последняя возможность перед тем, как выпадет снег! Вперед, - туда, где обитают лишь птицы да ангелы... Кое-кто засмеялся и зааплодировал - кому-нибудь другому, кто решится попробовать первым. Лица - некоторые с выражением глубокого недоверия и вопроса, некоторые - полные устремления и жажды приключений, были и хорошенькие - веселые и заинтересованные. Но того лица, которое я искал, не было нигде. - А вы уверены, что это безопасно?- поинтересовалась женщина. - Судя по тому, что я видела, вы - не слишком осторожный пилот! Покрытая зapoм кожа, ясные карие глаза. Ей так хотелось, чтобы ее предположение оказалось справедливым. - Безопаснее не бывает, мэм! Легкость пушинки! Флит в воздухе с двадцать четвертого декабря тюсяча девятьсот двадцать восьмого года - еще на один полет его, пожалуй, хватит, прежде чем он развалится на куски... Она изумленно моргнула. 129
Ричард Бах
- Шучу, - сказал я. - Он будет летать даже спустя годы после того, как нас с вами не станет, уверяю вас! - Кажется, я ждала достаточно долго, - сказала она, - мне всю жизнь хотелось покататься на одном из этих... - Тогда вам должно понравиться. Я толкнул пропеллер, чтобы запустить двигатель, помог ей забраться в носовой кокпит и застегнуть ремень безопасности. - Невозможно, думал я. - Она не здесь. Не здесь - не может быть! Каждый день - уверенность, что сегодня тот-самый-день, и каждый день - ошибка! После первого полета было еще тридцать - до самого захода солнца. Я летал и болтал без устали, пока все не разошлись по домам, чтобы вместе поужинать и провести ночь. Я же остался один. Один. Неужели она - плод моей фантазии? Молчание. За минуту до того, как вода закипела, я вытащила котелок из огня, вытряхнул в него растворимый какао и размешал сухим стебельком. Нахмурившись, произнес, обращаясь к самому себе: - Дурость какая - искать ее здесь. Недельной давности булочку с корицей я наколол на хворостинку и поджарил над языками пламени. Да, странствующий пилот на старом биплане - полет сквозь семидесятые годы двадцатого века. Вроде бы, приключение. Раньше оно было приправлено множеством вопросительных знаков. Теперь же все стало таким же знакомым и безопасным, как фотографии в семейном альбоме. После сотого урагана я мог делать их с закрытыми глазами. А после того, как я в тысячный раз обшарил глазами толпу, у меня возникают сомнения: может ли родная душа явиться мне среди скошенных полей. Денег достаточно. Катая пассажиров, мне вряд ли когда-нибудь придется голодать. Но я не узнаю ничего нового, я просто болтаюсь без толку. В последний раз я по-настоящему учился два лета тому назад. Когдa я увидел сверху бело-золотистый биплан “Тревл Эйр”, припаркованный среди полей. Приземлившись, я познакомился с его пилотом Дональдом Шимодой, Мессией в отставке, экс-Спасителем Мира. Мы подружились, и в те последние месяцы его жизни он передал мне некоторые секреты своего странного призвания. Дневник, который я тогда вел, превратился в книгу, я отослал ее издателю. Не так давно она вышла из печати. Большинство его уроков я усвоил хорошо, так что новые испытания попадались действительно крайне редко. Но вот решить проблему с родной душой не удавалось никак. Где-то возле хвоста Флита послышался тихий шорох - крадущиеся шаги по сухой траве. Я повернул голову, прислушиваясь к этому звуку. Шорох стих. Потом появился опять, как если бы кто-то стал медленно подкрадываться ко мне. Я напряженно вглядывался в темноту: - Кто там? Пантера? Леопард? Только не в Айове, их в Айове не встречали уже... Еще один осторожный шаг по ночной траве. Как бы это ни был... Лесной волк! Я бросился к ящику с инструментом, судорожно пытаясь ухватить нож, большой гаечный ключ, но было уже слишком поздно. В это мгновение возле колеса самолета возникла черно-белая бандитская маска, изучающий взгляд ярко блестевших глазок, нос, с сопением принюхивающийся к запаху коробки с продуктами. He лесной волк. - Эй... Привет, эй ты там... - сказал я. Я рассмеялся: так сильно колотилось сердце. Я сделал вид, что убираю ключ прочь. Осиротевших крошек-енотов на Среднем Западе часто берут в дом и выращивают в домашних условиях. Когда им исполняется год, их отпускают на волю, но они на всю жизнь остаются домашними. А что тут плохого? Разве нельзя шуршать себе по полю, в темноте на огонек заглянуть - а вдруг у того, кто разложил костер, найдется что-нибудь, вкусненькое - погрызть, коротая ночь? 130
Мост через вечность
- Нормально... Давай, иди-ка сюда, приятель! Проголодался? Хорошо бы чего-нибудь сладенького - кусочек шоколадки... можно зефира немного, - все сойдет. Енот постоял немного на задних лапках, морща носик и изучая воздух в поисках запаха съестного. Остатки зефира - если, конечно, ты сам на них не претендуешь - вполне сойдет. Я вытащил кулек из ящика и высыпал кучку мягких шариков в сахарной пудре на подстилку. - Вот так... иди сюда... Мини-мишка шумно взялся за десерт. Отдавая должное зефиру, он с довольным чавканьем набил им полный рот. От лепешки моего изготовления он отказался, едва надкусив ее, прикончил зефир, умял почти весь мой запас медовой воздушной пшеницы и вылакал мисочку воды, которую я ему налил. Немного посидел глядя на огонь, фыркнул: пора двигаться дальше. - Спасибо за то, что зашел в гости, - сказал я. Исполненный важности взгляд черных бусин. Благодарю за угощение. А ты вполне приличное человеческое существо. Ну, ладно, до завтра, вечером увидимся. Лепешки у тебя - отвратительные. И пушистое создание двинулось прочь. Полосатый хвост растворился в тенях, шорох шагов в траве слышен все слабее и слабее. И я остался наедине со своими мыслями и мечтой обрести даму сердца. Каждый раз все неизменно возвращается к ней. - Она не относится к сфере невозможного, - размышлял я, - и надежда на встречу с ней отнюдь не являеся чем-то чрезмерным! Интересно, что сказал бы Дональд Шимода, сидя здесь, под крылом, сегодня, если бы узнал, что я до сих пор так и не нашел ее? Что-нибудь само собой разумеющееся,это уж точно. Странное свойство всех его секретов - они были предельно просты. А если бы я сообщил ему, что потерпел фиаско в поисках ее? Для вдохновения он покрутил бы в руках свою булочку с корицей, внимательно ее изучая, потом запустил бы пальцы в черную шевелюру и сказал: - Послушай Ричард, а тебе не приходило в голову, что летать с ветром от одного города к другому - верный способ не отыскать ее, но утратить? Все так просто. А после бы он молча ждал моего ответа. Я ответил бы на это, если бы он был здесь, я бы сказал: - О’кей. Полет за горизонт - не то. Я брошу это. Однако скажи, как мне ее найти? Он бы прищурился, несколько расстроившись оттого, что я задал этот вопрос ему, а не самому себе: - А ты счастлив? В данный конкретный миг - занимаешься ли ты тем, чем хотел бы заняться больше всего на свете? Привычка заставила бы меня ответить, что да, разумеется, я распоряжаюсь своей жизнью в точности так, как мне нравится. Холод нынешней ночи, и вопрос - тот же самый - с его стороны, и что-то изменилось. Занимаюсь ли я тем, чем больше всего хотел бы заняться? - Нет! - Вот это новость! - произнес бы Шимода. - Как по-твоему, что бы это могло означать? Я моргнул, прекратил воображать и вслух заговорил с собой: - Ага, это значит, что амплуа странствующего пилота себя исчерпало! И в данный момент я смотрю на огонь своего последнего костра, а тот парнишка из Рассела, с которым мы поднимались в воздух в сумерках, был последним моим пассажиром. Я попытался еще раз вслух сформулировать: - Со странствующим пилотом покончено. Заторможенность без131
Ричард Бах
молвного шока. И шквал вопросов. Новое качество неведения - некоторое время я пытался распробовать, его, оценить, неведомый привкус. Что делать? И что со мной будет? После основательной определенности ремесла бродячего пилота, меня захлестнуло удивительное наслаждение новизны, подобное прохладному буруну, вспенившемуся из неизведанных губин. Я понятия не имел, что буду делать! Говорят, что когда закрывается одна дверь, другая отворяется. Я ясно вижу захлопнувшуюся за мной дверь, с надписью “ЖИЗНЬ СТРАНСТВУЮЩЕГО ПИЛОТА”. За ней остались ящики и корзины, полные приключений - тех, которые превратили меня из того, кем я был, в того, кто я есть. А теперь пришло время двигаться дальше. Ну, и где же эта самая только что распахнувшаяся дверь? - Если бы я был просветленной душой, - подумал я, - что бы я сказал сейчас самому себе? Не Шимода, но просветленный я сам? Прошло мгновение, и я уже знал, что было бы сказано: - Посмотри-ка на то, что окружает тебя в данный момент, Ричард. Что в этой картине не так? Я огляделся во тьме. С небом все было в порядке. Что может быть, не так в небе, испещренном сверканием взрывающихся алмазами удаленных на тысячи световых лет звезд? А во мне - разглядывающем этот фейерверк из вполне безопасного места? А самолет - надежный и верный Флит, готовый нести меня, куда бы я не пожелал? Что не так в нем? Все так, все правильно. А неправильно вот что: здесь нет ее! И я должен изменить, ситуацию. И начну прямо сейчас! - Не торопись, Ричард, - подумал я. - И на этот раз измени своим правилам. Пожалуйста, не спеши! Пожалуйста, подумай сначала. Хорошенько подумай. Продумать все до конца. Ибо во тьме скрыт еще один вопрос - вопрос, которого я никогда не задавал Дональду Шимоде, и на который он не отвечал. Почему обязательно случается так, что самые продвинутые из людей, те, чьи учения живут веками, пусть в несколько извращенной форме религий, почему эти люди непременно должны оставаться одинокими? Почему мы никогда не встречаем лучащихся светом жен или мужей, или чудесных людей, которые на равных делят с ними их приключения и их любовь? Те немногие, кем мы так восхищаемся, неизменно окружены учениками и любопытными, на них давят те, кто приходит за исцелением и светом. Но как часто мы встречаем рядом с кем-нибудь из них родственную душу, человека сильного, в славе своей равного им и разделяющего их любовь? Иногда? Изредка? Я невольно сглотнул в горле пересохло. Никогда. - Самые продвинутые из людей, - подумал я, - оказываются самыми одинокими! Может быть, у совершенных нет родных душ потому, что они переросли все человеческие потребности? Никакого ответа от голубой Веги, мерцающей в своей арфе из звезд. Достижение совершенства в течение всего множества жизней - это не моя задача. Но эти люди - ведь им, вроде бы, предначертано указывать нам путь. Утверждал ли кто-либо из них: “Забудьте о родственных душах, родственных душ не существует?” Неторопливо стрекочут сверчки: “Может быть, может быть”. Это стало каменной стеной, о которую разбились последние мгновения вечера. - Если они что утверждают, - проворчал я, обращаясь к себе, - они заблуждаются. 132
Мост через вечность
Мне было интересно, согласится ли она со мной, где бы она ни была. Заблуждаются ли они, моя милая незнакомка? Она не ответила из своего неизвестно-где.. К тому времени, когда наутро крылья оттаяли от инея, чехол мотора, ящик с инструментом, коробка с продуктами и таганок были уже аккуратно уложены на переднем сиденьи, запакованы и как следует закреплены. Остатки завтрака я оставил еноту. Во сне ответ нашелся сам собой: Те просветленные и совершенные - они могут предполагать что угодно, но решения принимаю я сам. А я решил, что не собираюсь прожить жизнь в одиночестве. Я натянул перчатки, толкнул пропеллер, в последний раз запустил двигатель и устроился в кокпите. Что бы я сделал, если бы увидел ее сейчас идущей по скошенной траве? Дурацкий импульс, странный холодок в затылке, я осмотрелся. Поле было пустым. Флиг взревел на подъеме, повернул на восток и приземлился в аэропорту Кэнкэки, штат Иллинойс. В тот же день я продал аэроплан за одиннадцать тысяч долларов наличными и упаковал деньги в свой сверток с постельными принадлежнастями. Последние долгие минуты наедине с моим бипланом. Я поблагодарил и попрощался, дотронулся до пропеллера и, не оборачиваясь, быстро покинул ангар. Приземлился, богатый и бездомный. Я ступил на улицы планеты, обитаемой четырьмя миллиардами пятьюста миллионами душ, и с этого момента с головой погрузился в поиски той единственной женщины, которая, согласно мнению лучших из когда-либо живших людей, не могла существовать в природе. Два
То, что очаровывает нас, также ведет и защищает. Страстная одержимость чем-нибудь, что мы любим - парусами, самолетами, идеями - и неудержимый магический поток прокладывает нам путь, вперед, низводя до нуля значительность правил, здравый смысл и разногласия, перенося нас через глубочайшие ущелья различий во мнениях. Без силы этой любви... - Что это вы пишете? - она смотрела на меня с таким изумлением, словно никогда не видела, чтобы кто-то писал в блокноте ручкой по дороге на юг в автобусе, направляющемся во Флориду. Когда кто-либо врывается в мое уединение, разрушая его своими вопросами, я имею обыкновение иногда отвечать без объяснений, чтобы напугать человека и заставить его помолчать. - Пишу письмо самому себе - тому, кем я был двадцать лет назад. Называется “Жаль, Что Я Этого Не Знал, Когда Был Тобой”. Несмотря на мое раздражение, ее глаза - весьма приятно было это видеть - загорелись любопытством и храбрым намерением это любопытство удовлетворить. Глубина карих глаз, темный водопад гладко зачесанных волос. - Почитайте его мне, - ничуть не испугавшись, попросила она. Я прочел - последний абзац до того места, на котором она меня прервала. - Это правда? - Назовите что-нибудь одно, что вы любили, - предложил я. - Привязанность не считается. Только то, что неудержимый внушало вам всепобеждающую неуправляемую страсть... - Лошади, - мгновенно отозвалась она. - Я любила лошадей. - Когда вы были с вашими лошадьми, мир приобретал иную расцветку, чем имел все остальное время. Да? 133
Ричард Бах
Она улыбнулась: - Точно. Я была королевой Огайо. Маме приходилось вылавливать меня с помощью лассо, чтобы выдернуть из седла и заставить, идги домой. Бояться? Только не я! Я скакала на большом жеребце - его звали Сэнди - и он был моим другом, и пока я была с ним, никому бы и в голову не пришло меня обидеть. Я любила Сэнди. Мне показалось, что она высказалась до конца. Но она добавила: - А сейчас нет ничего, к чему я относилась бы таким же образом. Я промолчал. Она погрузилась в свои собственные воспоминания, в те времена, когда Сэнди был с ней. Я вернулся к письму. Без силы этой любви, мы становимся лодками, увязшими в штиле на море беспросветой скуки, а это смертельно... - А как вы собираетесь отсылать письмо туда - в то время, которое прошло двадцать лет назад? - поинтересовалась она. - Не знаю, - ответил я, заканчивая последнее на странице предложение. - Но разве не будет ужасно, если в тот день, когда я узнаю, как отправлять послания в прошлое, мне нечего будет послать? Так что, пожалуй, прежде всего следует приготовить пакет. А потом уже подумать о пересылке. Сколько раз я говорил себе о чем-то: “Как плохо, что я этого не знал, когда мне было десять; если бы я понял это в двенадцать; сколько времени ушло попусту, пока я понял; я опоздал на двадцать лет!” - А куда вы направляетесь? - Географически? - Да. - Подальше от зимы, - ответил я. - На Юг. В самую середину Флориды. - Куда именно во Флориде? - Трудно сказать. Я собираюсь встретиться со своей подругой, но где она - я в общем-то не знаю. Похоже, она наилучшим образом поняла, что скрывалось за этой моей фразой. - Вы отыщете ее. Я замялся в ответ и взглянул на нее: - Вы понимаете, что вы только что сказали? “Вы отыщете ее”? - Понимаю. - Будьте добры, объясните. - Нет, - сказала она, загадочно улыбаясь. Ее глаза мерцали темным сиянием, отчего казались почти черными. Гладкая кожа, покрытая ореховым загаром, ни единой складки или морщинки, ничего, что указывало бы на то, кто она такая. Настолько молода, что лицо выглядит неоформившимся. - “Нет”. То-то и оно, - сказал я, улыбаясь в ответ. Автобус с гудением мчался по магистральному шоссе, мимо проносились фермы, дорожные знаки цвета осенней листвы вдоль обочины. Биплан мог бы приземлиться на это поле. Правда, столбы по краю дороги высоковаты, но Флит вполне прошел бы под проводами... Кто эта незнакомка, сидящая рядом? Улыбка космоса но поводу моих страхов? Стечение обстоятельств, посланное мне, дабы развеять сомнения? Возможно. Все может быть. Может быть - Шимода в маске. - А вы летаете на самолетах?- как бы между прочим поинтересовался я. 134
Мост через вечность
- Сидела бы я тогда в этом автобусе?! От одной только мысли об этом у меня сдают нервы, - сказала она. - На самолетах! Она передернула плечами и тряхнула головой: - Ненавижу летать. Она открыла сумочку и начала что-то в ней искать. - Я закурю, не возражаете? Я отпрянул, рефлекторно съежившись. - Не возражаю?! Сигарета?! Мадам, пожалуйста!.. - я попытался было объясниться, не задев ее самолюбия. - Вы не ... вы намереваетесь напустить дыму в крохотный объем воздуха между нами? Что дурного я вам сделал? За что же тогда вы хотите заставить меня дышать дымом? Если бы она была Шимодой, она мгновенно вычислила бы, что я думаю по поводу сигарет. От моих слов она застыла. - Ладно, извините, я сожалею, - произнесла она наконец и, взяв с собой сумочку,пересела на сиденье подальше от меня. Она сожалела, и была задета, и разозлилась. Плохо, очень плохо. Такие темные глаза. Я снова взялся за ручку - писать письмо мальчишке из прошлого. Что рассказать ему о поисках родной души? Ручка в ожидании застыла над бумагой. Я вырос в доме, окруженном изгородью. В изгороди была белая калитка из гладкого дерева. В нижней части калитки - две круглые дырочки, чтобы собаке было видно, что делается снаружи. Однажды я возвращался домой со школьного вечера очень поздно. Высоко в небе висела луна. Помню, я остановился, рука на калитке, и заговорил, обращаясь к себе и к женщине, которую полюблю, так тихо, что даже собаке не было слышно. - Не знаю, где ты, но где-то ты живешь сейчас на этой земле, и однажды мы вместе - ты и я - дотронемся до этой калитки там, где касаюсь ее сейчас я. Твоя рука коснется вот этого самого дерева вот здесь. Затем мы войдем, и будущее и прошлое будут переполнять нас, и мы будем значить друг для друга так много, как еще никто никогда ни для кого не значил. Встретиться сейчас мы не можем, я не знаю, почему. Однако придет день, и наши вопросы станут ответами, и мы окажемся в чем-то таком светлом... и каждый мой шаг - это шаг к тебе по мосту, который нам предстоит перейти, чтобы встретиться. Но ведь прежде, чем ожидание станет слишком долгим? Пожалуйста, а? Я столько всего забыл из своего детства, но этот момент возле калитки и все сказанное тогда - слово в слово - остались в памяти. Что я могу рассказать ему о ней? Дорогой Дик, знаешь, прошло двадцать лет, а я все так же одинок. Я опустил блокнот и невидящим взглядом посмотрел в окно. Несомненно, к настоящему моменту мое неутомимое подсознание уже нашло ответы для него. Для меня. Но то, что в нем есть - это всего лишь оправдения. Трудно найти ту самую женщину, Ричард! Ты уже не столь, податлив, как раньше, - ты уже прошел фазу открытости ума. Почему так то, во что ты веришь, за что готов умереть, большинство люлей находит смехотворным, а то и попросту безумным. - А та единственная моя женщина, - думал я, - она должна сама прийти к тем же ответам, к которым пришел я: мир этот в действительности даже отдаленно не напоминает то, чем он кажется, все, скрытое в наших мыслях, осуществляется в нашей жизни, чудеса на самом деле вовсе не чудо. Она и я - мы никогда не сможем быть вместе, если... Я моргнул. Она должна быть в точности такой же, как я! Конечно, физически намного красивее меня. Ведь, я так люблю красоту. Но все мои предубеждения она должна разделять, как и все мои страсти. И я не могу представить, себя, влипшего в жизнь с женщиной, за которой повсюду 135
Ричард Бах
тянется след из дыма и пепла. Если для счастья ей нужны вечеринки и коктейли или наркотики, если она боится самолетов, если она вообще чего-то боится, или если она не абсолютно самодостаточна и не обладает тягой к приключениям, если она не смеется над глупостями, которые я называю юмором, - ничего не получится. Если она не захочет делиться леньгами, когда они у нас будут, и фантазиями, когда денег не будет, если ей не нравятся еноты... ox, Ричард, это так непросто. Без всего, что уже перечислено, и многого другого, - тебе лучше оставаться в одиночестве! На оборотной стороне блокнота я принялся составлять список под названием Совершенная женщина. На исходе сил автобус утомленно катился по черехсотмильному участку магистрали номер 65 между Луисвиллем и Бирмингемом. К девятой странице своего списка я почувствовал, что несколько обескуражен. Каждая из написанных мною строк была очень важна. Ни без одной нельзя было обойтись. Но этих требований не мог удовлетворить никто... им не соответствовал даже я сам! Вспышка объективного отношения - жестокое конфетти, роящееся вокруг головы: я несостоятелен в качестве партии для продвинутой души, причем чем она более продвинута, тем хуже обстоят дела. Чем более просветленными становимся мы, тем менее возможно для нас жить, в согласии с кем-либо где бы то ни было. Чем больше мы узнаем, тем лучше для нас жить самим по себе. Я написал это так быстро, как только мог. На свободном месте в нижней части страницы я, сам почти того не замечая, приписал: Даже для меня. Видоизменить список? Могу ли я сказать, что список неверен? Нормально, если она курит, или ненавидит самолеты, или не может удержаться oт того, чтобы время от времени не тяпнуть склянку кокаину? Нет - это ненормально. С той стороны автобуса, где я сидел, зашло солнце. В темноте за окнами, я знал это, были маленькие фермы с треугольными крышами, крохотные поля, на которых даже Флит не смог бы приземлиться. Ни одно желание не дается тебе отдельно от силы, позволяющей его осущестивить. А-а, Справочник Мессии, подумал я, - где, интересно, он теперь? Вероятнее всего, где-нибудь, в земле среди трав, случайно зарытый плугом на том самом месте, где я выбросил его в день смерти Шимоды. Страницы его открывались всегда на том месте, которое было более всего необходимо читавшему. Однажды я назвал справочник волшебной книгой, и это не понравилось Шимоде. Он недовольно сказал тогда: - Ты можешь найти ответ где угодно, даже на страницах прошлогодней газеты. Закрой глаза, немного подумай о вопросе и дотронься до любого текста. И там ты найдешь ответ. Ближе всего под рукой в этом автобусе у меня был печатный текст моего собственного потрепанного сигнального экземпляра той книги, которую я написал о нем - своего рода последний шанс, который издатель дает автору на то, чтобы тот вспомнил, что в слове “дизель” после “з” пишется “е” а не “э”. Я был уверен, что это - единственная в англоязычной литературе книга, в конце которой я хотел бы увидеть не точку, а запятую. Я положил книгу на колени, закрыл глаза и сформулировал вопрос: - Как мне найти самую дорогую, самую совершенную, самую подходящую для меня женщину? Не давая яркости формулировки померкнуть, я открыл книгу, коснулся страницы пальцем и закрыл глаза. Страница 114. Мой палец остановился на слове “привлечь”: Чтобы привлечь что-либо в свою жизнь, представь, будто оно уже там есть. Ледяной холод прокатился вниз по спине. Я так давно не прибегал к этому методу, я забыл, как хорошо он работает. Я взглянул в окно и повернул отражатель 136
Мост через вечность
светильника над сиденьем, пытаясь рассмотреть в нем ее отражение - такой, какой она могла бы быть. Стекло оставалось пустым. Я не увидел родной души. Я не мог вообразить себе, как ее вообразить. Должна ли это быть физическая картина, которую нужно мысленно создать, как-будто она - некая вещь? Роста примерно вот такого - довольно высокая, да? Длинные волосы, темные, глаза - цвета морской волны с очарованием небесной синевы, неуловимая, ежечасно изменяющаяся прелесть? Или качества - представлять себе их? Радужное воображение, интуиция сотни прошлых жизней, которые она помнит, кристальная честность и абсолютное бесстрашие? Как все это вообразить наглядно? Это очень просто сегодня, но было очень непросто тогда. Образы мерцали и таяли, несмотря на то, что я знал: образы воплотятся в действительность, лишь если я смогу придать им ясность и устойчивость. Я пытался увидеть ее еще раз и еще раз, но результатом были только тени, призраки, безостановочно проносившиеся по “зебре”, проложенной поперек проезжей части моего мышления. Я - тот, кто мог визуализировать в мельчайших подробностях все, на что способно воображение - не мог даже смутно изобразить в сознании ту, которая должна была стать самым важным человеком в моей жизни. Я попытался еще раз. Представить. Вообразить. Увидеть. Ничего. Только блики, отраженные от разбитого стекла светильника, мятущиеся тени. Ничего. Я не вижу, кто она! Через некоторое время я оставил эту затею. Да, психические силы - можно держать, пари - когда в них возникает наибольшая потребность, они непременно куда-нибудь отлучаются, скажем, пообедать. Едва я, до смерти устав от поездки и от изнурительных попыток что-либо увидеть, заснул, как меня разбудил внутренний голос. Он встряхнул меня так, что я испугался, и сказал: - ЭЙ! РИЧАРД! Послушай, если тебе станет от этого легче! Эта твоя единственная в мире женщина? Родная душа? Ты ее уже знаешь! Три
В 8:40 утра я сошел с автобуса в самой середине Флориды. Я был голоден. Деньги не проблема, особенно для того, у кого завернуто в скатку столько наличных, сколько было у меня. Проблема была в другом: что теперь? Вот она - теплая Флорида. На автостанции меня не ждет никто - не только не родная душа, но никто вообще - ни друг, ни дом, ни даже ничто. Вывеска кафе, куда я зашел, гласила, что администрация имеет право по собственному усмотрению отказывать, клиенту в обслуживании. - Каждый имеет право делать, по собственному усмотрению то, что хочет, - подумал я. - Зачем об этом писать, на стенах? Похоже, вы чего-то боитесь. Чего вы боитесь? Сюда что, приходят хулиганы и устраивают погромы? Или организованнме преступники? В это маленькое кафе? Официант оглядел меня и свернутую подстилку. Моя синяя джинсовая куртка была слегка порвана в одном месте на рукаве, там, где нитка выбилась, из-под латки, на свертке - несколько небольших пятен солидола и чистого масла от двигателя Флита. Я понял, что он задался вопросом: а не настал ли тот самый миг, когда следует отказать, в обслуживании. Я приветливо улыбнулся. - Привет, ну как тут вас?- сказал я. - Да нормально. В кафе было пусто. Он решил, что я для обслуживания сойду: - Кофе? Кофе на завтрак? Фу... Эта горькая труха, наверняка из какой-нибудь дряни типа хинной коры. 137
Ричард Бах
- Нет, благодарю вас, - ответил я. - Наверное лучше кусок лимонного пирога - подогрейте с полминуты в микроволнушке, а? И стакан молока. - Ясненько, - сказал он. Раньше я заказал бы в этом случае ветчину или сосиску. Но не в последнее время. Чем больше я верил в неразрушимость жизни, тем меньше мне хотелось, хоть как-то участвовать даже в иллюзорном убийстве. И если хоть у одной свинки из миллиона благодаря этому появится шанс провести жизнь в созерцании вместо того, чтобы быть заколотой мне на завтрак, то я готов напрочь отказаться от мяса. Подогретый лимонный пирог. В любой день. Я наслаждался пирогом и через окно смотрел на городок. Похоже ли на то, что я встречу свою любовь, здесь? Не похоже. И нигде не похоже. Пара шансов на миллиард. И как это может быть, - “я уже ее знаю”? Ну, если верить, мудрейшим, мы знаем всех всегда и повсюду - не встречаясь лично - не слишком удобно, когда намереваешься ограничить, поле поиска. - Эй, мисс, привет? Помнишь меня? Сознание не ограничено пространством и временем, ты несомненно вспомнишь, что мы - старые друзья... - Не то, неправильное вступление, - подумал я. - Большинство мисс отдают себе отчет в том, что в мире есть некоторое количество парней, с которыми следует держать ухо востро. А такое вступление определенно выдаст парня со странностями. Я попытался вспомнить всех женщин, с которыми встречался за многие годы. Они были замужем за карьерами, мужчинами или образцами мышления, отличными от моего. Впрочем, замужние женщины иногда разводятся, люди меняются. Можно созвониться со всеми знакомыми женщинами... - Алло? - скажет она. - Алло. - Кто говорит? Ричард Бах. - Кто? - Мы познакомились в супермаркете. Помните? Вы читали книгу, а я сказал, что это - ужасная книга, а вы спросили, откуда я знаю, а я ответил, что сам ее написал? - А-а-а, привет! - Привет. Вы по-прежнему замужем? - Да. - Было приятно с вами побеседовать. Желаю вам удачного дня, о’кей? - Э-э-э... да, конечно... - Пока. Но есть более удачный вариант - должен быть - чем такой вот телефонный разговор с каждой женщиной. Просто когда наступит нужный момент, я ее найду. Но ни секундой раньше. Завтрак обошелся мне в семьдесят пять центов. Я заплатил и вышел на солнышко. День обещал быть жарким. А вечером, вероятно, будут тучи комаров. Но какое мне дело? Ведь сегодня я буду ночевать в помещении! И тут я вспомнил, что забыл сверток с постелью и своими деньгами на стуле возле стойки в ресторане. А здесь, на земле, совсем другая жизнь. Не то, что просто поутру собирать пожитки, увязывая их в узел на сиденье переднего кокпита и отправляться в дневной полет. Здесь вещи носят в руках или находят себе крышу и остаются под ней. Без Флита, без моего Альфальфа Хилтона, мне больше нечего делать в скошенных полях. В кафе был новый клиент - женщина. Она расположилась у стойки, там где недавно сидел я. Когда я подошел, она слегка испугалась. - Прошу прощения, - сказал я, взяв сверток, лежавший на соседнем место. - Я пару минут назад был здесь. Я бы и душу собственную мог где-нибудь позабыть, если бы она не была привязана ко мне веревочкой. Она усмехнулась и снова углубилась в изучение меню. Поосторожнее с лимонным пирогом, добавил я. Но, если, конечно, вам по вкусу лимонный пирог, в котором лимоны отнюдь не в избытке, то он вам определенно понравится. Я вышел обратно на солнышко, помахивая свертком, который нес в руке, и тут вспомнил, что в ВВС Соединенных Штатов меня учили: размахивать рукой, в которой что-либо несешь, не положено. На военной службе руками не размахивают, даже если в руках всего лишь деся138
Мост через вечность
тицентовик. Телефон в стеклянной будочке. Автоматически возникло решение позвонить по делу кое-кому, с кем я уже довольно давно не общался. Компания, занимавшихся изданием моей книги, находится в Нью-Йорке. Но мне-то какое дело до того, что это - дальний междугороднии разговор? Позвоню, а оплату переведу на них. В каждом деле есть свои преимущества. Бродячий пилот получает плату за полеты вместо того, чтобы за них платить, писатель звонит издателю за счет вызываемого абонента, то есть издателя. Я позвонил. - Элеонора? Привет! - Ричард! - воскликнула она. - Ты где был? - Надо подумать - сказал я. - С тех пор, как мы говорили в последний раз? Висконсин, Айова, Небраска, Канзас, Миссури, потом через Индиану и Огайо обратно в Айову и Иллинойс. Я продал биплан. А теперь вот во Флориде. Давай я попробую угадать, какая у вас там погода, значит так: стратус - это облака - тонкий слой, рваные, высота шесть тысяч фугов, над ними - плотная облачность, видимость - три мили в неплотном смоге. - Мы тут на уши встали, чтобы тебя разыскать. Ты знаешь, что тут творится? - Две мили в смоге? - Книга! Твоя книга, - сказала она, - ее покупают! Ее раскупают! Ее расхватывают! - Я понимаю, что это кажется придурью - сказал я, - но меня заклинило. Ты можешь посмотреть в окно? - Могу, Ричард, могу. Разумеется, я могу посмотреть в окно. - И далеко видно? - Смог. Кварталов десять-пятнадцать. Послушай, до тебя дошло, что я говорю? Твоя книга стала бестселлером! Телевидение за тобой охотится, чтобы ты у них выступил. Из газет звонят - жаждут интервью, с радио - тоже. Владельцы магазинов хотят, чтобы ты приходил и давал автографы. Мы продаем сотни тысяч экземпляров! По всему миру! Заключены контракты в Японии, Англии, Германии, Франции. С правом издания в мягком переплете. А сегодня - контракт с испанцами... Что обычно говорят, когда слышат такое но телефону? - Прекрасные новости, поздравляю! - Да это я тебя поздравляю! - сказала она. - Ты что, до сих пор ничего не слыхал? Я знаю, ты там в где-то в лесах обитаешь. Однако теперь твое имя - во всех списках бестселлеров. В еженедельниках, в Нью-Йорк Таймс, везде. Все твои чеки мы отсылаем в твой банк. Ты проверял свой счет? - Нет. - Проверь обязательно. Плохо слышно, как будто ты очень далеко, ты меня хорошо слышишь? - Хорошо. Здесь вовсе не леса. Отнюдь не все, что находится на западе от Манхэттена, поросло лесами. - Из столовой для служащих мне видна река и Нью-Джерси за ней. И, как мне кажется, там одни сплошные леса. Столовая для служащих. Она живет совсем на другой земле! - Продал биплан? - вдруг спросила она, словно только что об этом услыхала. - Но ты же не собираешься бросить летать? - Нет, конечно, нет, - согласился я. - Хорошо. А то я и представить тебя не могу без чего-нибудь летающего. Какая жуткая мысль: никогда больше не летать! 139
Ричард Бах
- Ладно, - сказала она, возвращаясь к делу. - Так когда ты сможешь заняться телевидением? - Трудно сказать, - ответил я. - Не уверен, что мне хочется этим заниматься. - Ты подумай, Ричард. Книге это пойдет на пользу, у тебя будет возможность рассказать обо всем довольно многим, рассказать историю книги. Телецентры находятся в больших городах. Что же касается городов, по крайней мере, большинства, то я предпочитаю держаться от них подальше. - Мне нужно подумать, я позвоню. - Пожалуйста, позвони. Говорят, что ты - явление, и все хотят на тебя взглянуть. Будь паинькой и сообщи мне о своем решении как можно скорее. - О’кей. - Мои поздравления, Ричард! - Спасибо. - Ты что, не рад? - Рад! Просто не знаю, что сказать. - Подумай насчет телевидения. Я надеюсь, ты согласишься выступить хочтя бы в нескольких программах. Основных. - О’кей. Я позвоню. Я повесил трубку и сквозь стекло телефонной будки посмотрел на улицу. Как будто тот же городок, что и раньше, но как все изменилось. - Tы только погляди, - думал я, - дневник, просто листки, отправленные в Нью-Йорк почти из прихоти, и вот на тебе - бестселлер! Ура! Города, однако? Интервью? Телевидение? Не знаю, не знаю... Я чувствовал себя бабочкой в люстре, среди множества свечей. В одно мгновение передо мной открылось столько замечательных возможностей выбора, но я не мог решить, куда лететь,. Автоматически я снял трубку и принялся усердно пробиваться сквозь массу кодов и номеров, пока, наконец, не достиг своего банка в Нью-Йорке и не убедил служащую, что звоню именно я и что мне необходимо справоться о балансе моего банковского счета. - Минутку, - сказала она, - мне нужно найти его в компьютере. Интересно, сколько там? Двадцать тысяч, пятьдесят тысяч долларов? Сто тысяч долларов? Если там их двадцать тысяч, да плюс еще одиннадцать в моей постели - я могу чувствовать себя богачом. - Мистер Бах?- голос служащей банка. - Да, мэм. - Баланс этого счета составляет один миллион триста девяносто семь тысяч триста пятьдесят пять долларов шестьдесят восемь центов. Долгая пауза. - Вы уверены?- переспросил я. - Да, сэр. Еще одна пауза, теперь уже короткая. - Это все, сэр? - М-м-м... - сказал я, - ой, да, спасибо... В кино, когда звонят и на том конце вешают трубку, слышны сигналы “занято”. Но в жизни, когда на том конце вешают трубку, телефон просто хранит тишину. Жуткую тишину. Мы стоим там и слушаем ее долгое время. 140
Мост через вечность
Четыре
Немного постояв, я повесил трубку, взял свой сверток и куда-то пошел. Приходилось ли вам когда-либо, выйдя из кино после какого-нибудь поразительного фильма, прекрасно снятого по прекрасному сценарию с прекрасной парой замечательных актеров, ощутить радость от того, что вы - человек, и сказать самому себе: надеюсь, этот фильм принесет его создателям уйму денег, надеюсь, актеры, режиссер заработают миллион долларов за то, что они сделали, за то, что они дали мне сегодня? И вы возвращаетесь и смотрите фильм еще раз, и вы счастливы быть крохотной частичкой системы, которая каждым билетом вознаграждает этих людей... актерам, которых я видел на экране, достанется двадцать, центов из вот этого самого доллара, который я сейчас плачу за билет! Только за те деньги, которые им достанутся от меня, они смогут купить себе порцию мороженого с каким угодно десертом! Славные мгновения в искусстве, в литературе, кино и балете - они восхитительны тем, что мы видим самих себя в зеркале славы. Покупка книг, покупка билетов - это все способы аплодировать, благодарить за хорошую работу. И нам радостно, когда любимый фильм или книга попадает в список бестселлеров. Но миллион долларов мне лично? И тут я вдруг понял, что это - обратная сторона дара, полученного мною от многих и многих писателей, книги которых я прочел с того дня, когда произнес: “Фе-ликс Сол-тен. Бэмби”. Я ощущал себя подобно спортсмену на доске для серфинга. Неподвижность и вдруг - чудовищная энергия вспучивает поверхность моря, подхватывает, не спрашивая готов ли ты, и брызги рассыпаются от носа доски, от краев, за кормой, - человек во власти могучей глубинной силы. и только поток встречного ветра растягивает в улыбку уголки его рта. Это здорово, когда твою книгу читает множество людей. Однако иногда, мчась вниз по склону гигантской волны со скоростью мили в минуту, случается позабыть, что при отсутствии высочайшего мастерства вслед за этим возможен сюрприз, о котором иногда говорят: смыло волной. Пять
Я перешел улицу и в аптеке узнал, как пройти в мосто, где может быть то, что мне необходимо. Следом за забегаловкой типа “не-проходи-мимо” - на улице Лэйк Робертс Роуд, под ветвями, заросшими испанским мхом - библиотека имени Глэдис Хатчинсон. В книгах можно отыскать все, что нас интересует, - почитай, тщательно изучи, немного практики - и вот мы уже мастерски метаем ножи, выполняем капитальный ремонт двигателей, говорим на эсперанто как на родном. Взято, хотя бы книги Извила Шута - закодированные голограммы порядочного человека. Опекун из мастерской, Рудуга и роза. Писатель впечатывает личность, которой ни является, в каждую страницу каждой своей книги, и в тиши библиотек мы можем вычитать, его в свою собственную жизнь, если захотим. Прохладный шорох большой комнаты, книги, обреченные жить на полках, я ощущаю, как они дрожат, предвкушая возможность чему-нибудь, меня научить. Я с нетерпением ожидаю момента, когда с головой окунусь, в книгу Итак, вы получили миллион доллоров! Как это ни странно, в каталоге такое не значилось. Я просмотрел карточки на Итак, на Миллион. Ничего. На тот случай, если название звучит иначе, скажем, Что делать, если вы внезапно стали богатым, я посмотрел также Что, Богатый и Внезапно. Я попытался действовать иначе. И каталог “В печати” разъяснил мне, что моя проблема состоит не в том, что интересующей меня книги нет в данной библиотеке, а в том, что она вообще никогда не издавалась. 141
Ричард Бах
- Невозможно, - подумал я. Я разбогател. Это происходило и со многими другими. Должен же был один из них написать книгу. Не по поводу бирж, вкладов и банков - меня интересовало не это - но о том, на что это может быть похоже, какие возможности открываются, какие мелкие напасти рычат, норовя ухватить вас за икры, какие крупные неприятности могут, подобно хищным птицам, свалиться на меня с неба в этот момент. Пожалуйста, хоть, кто-нибудь, научите меня, как быть. В библиотечном каталоге - никакого ответа. - Простите, мэм, - сказал я. - Да, сэр? С улыбкой я обратился к ней за помощью. С четвертого класса мне не приходилось видеть штампик с датой, прикрепленный к деревянному карандашу, и вот теперь в ее руках я вижу его с сегодняшней датой на нем. - Мне нужна книга о том, как быть богатым. Не о том, как добывать деньги. А что делать, если получил кучу денег. Вы бы не могли порекомендовать... Было ясно, что к странным просьбам ей не привыкать. Да моя просьба и не была, наверное, странной... Флорида кишит цитрусовыми королями, земельными баронессами, внезапно возникшими миллионерами. Высокие скулы, каштановые глаза, волосы до плеч волнами цвета темного шоколада. Деловая и сдержанная с теми, кого не знает как следует. Она смотрела на меня, когда я задавал свой вопрос. Потом отвела глаза влево-вверх - направление, в котором мы обычно смотрим, когда стараемся всномнить, что-то, что знали раньше. Вправовверх (я где-то читал) - туда мы бросаем взгляд, когда подыскиваем что-нибудь новое. - Что-то не припомню... - произнесла она. - Как насчет биографии богатых людей? У нас масса книг о Кеннеди, книга о Рокфеллере, я знаю. Еще у нас есть Богатые и сверх-богатые. - Не совсем то. Не думаю. Мне бы что-нибудь типа Как справиться со внезапно возникшим богатством. Она покачала головой, с серьезным видом, задумчиво. Интересно, все задумчивые люди красивы? Она нажала кнопку селектора на столе и мягко проговорила в микрофон: - Сара-Джин? Как справиться со внезапно возникшим богатством. У нас есть экземпляр? - Никогда о таком не слышала. Есть Как я сделал миллионы на торговле недвижимость, три экземпляра... Неудача. - Я посижу здесь у вас немного, подумаю. Трудно поверить. Должна же где-то быть такая книга. Она взглянула на мой сверток, на который в этот миг падал грязновачо-пятнистый свет, потом опять - на меня. - Если вы не возражаете, - спокойно сказала она, - вы могли бы положить вашу бельевую сумку (*) на пол. У нас, знаете, везде новые чехлы на стульях и креслах... - Да, мэм. - Наверняка - думал я, - здесь на заставленных книгами полках должно быть что-то, где написано то, что мне вероятно, следовало бы теперь знать. - Дураки очень быстро расстаются со своими деньгами. * laundry-bag - сумка, в которой американцы носят вещи в laundry-nat - автоматические прачечные самообслуживания (прим. пер. ) 142
Мост через вечность
Это было единственным, что я знал доподлинно без каких бы то ни было книг. Мало кто способен посадить Флита на скошенном поле так, как это делаю я. Но в тот миг в библиотеке имени Глэдис Хатчинсон я подумал, что с точки зрения обуздания фортуны я, возможно единственный в своем роде несравненный заведомый неудачник. Бумажная работа всегда была для моего ума неподъемным грузом, и у меня были весьма серьезные сомнения относительно того, что все произойдет так гладко, когда нужно будет распорядиться деньгами. Еще минут десять я изучал каталог, в итоге меня привлекли карточки, обозначенные словами Везение и Невезение. Потом я оставил эту затею. Невероятно! Такой книги, как та, которая была мне нужна, не существовало! В растерянности и сомнений я вышел на солнышко, ощутив фотоны, бета-частицы и космические лучи, которые роились и отскакивали от всего, в тишине со скоростью света вжикая сквозь утро и сквозь меня. Я уже почти дошел до той части городка, где находилось мое утреннее кафе, когда обнаружил исчезновение своего злополучного свертка. Вздохнув, я развернулся и отправился обратно в библиотеку по солнышку, ставшему еще теплее, за своей постелью, оставшейся лежать возле шкафа с каталогами. - Простите, - еще раз извинился я перед библиотекаршей. Сколько у нас книг, и сколь, многим еще предстоит быть написанными! Как свежие темные сливы на самой верхушке. Не слишком большое удовольствие - карабкаться по хлипкой лесенке, извиваться среди ветвей, превосходя самого себя в попытках до них дотянуться. Но сколь восхитительны они, когда работа закончена! А телевидение, это - восхитительно!? Или работа по рекламе моей книги усилит мою боязнь толпы? Как мне удастся ускользнуть, если у меня не будет биплана, в который можно вскочить, и улететь на нем над деревьями прочь? Я направился в аэропорт единственное место в любом незнакомом городе, где летчик чувствует себя в своей тарелке. Я определил, где он находится по посадочной сетке - незаметным следам, которые большие самолеты оставляют, заходя на посадку. Я находился практически под участком между третьим и четвертым поворотами перед посадкой, так что до аэропорта было совсем недалеко. Деньги - это одно, а вот толпы, и когда тебя узнают, а ты хочешь тишины и одиночества - это совсем другое. Честь и слава? В малых дозах - может быть, даже приятно, ну а если ты уже не в состоянии все это пресечь? Если после всех этих телевизионных штучек повсюду, куда только ни пойдешь кто-нибудь, обязательно говорит: “Я знаю вас! Ничего не говорите... а-а, вы тот самый парень, который написал эту книгу!” Мимо в предполуденном свете, не глядя, проезжали и проходили люди. Я был практически невидим. Они не знали меня, я был всего лишь, прохожим, направляющимся в сторону аэропорта с аккуратно свернутой подстилкой в руках, некто, имеющий право свободно ходить по улицам, не привлекая к себе всеобщего внимания. Приняв решение сделаться знаменитостью, мы лишаемся этой привилегии. Но писателю это вовсе не обязательно. Писатель может оставаться неузнаваемым где угодно, даже когда множество людей читает его книги и знает его имя. Актеры так не могут. И ведущие телепередач не могут. А писатели - могут! Если мне предстоит стать Личностью - буду ли я об этом сожалеть? Я всегда знал - да. Вероятно, в каком-то прошлом воплощении я старался приобрести известность. Это - не захватывающе, не привлекательно, - предупреждало то воплощение, - иди на телевидение - и ты об этом пожалеешь. Маячок. Мигалка с зелено-белым вращающимся стеклянным колпаком - ночная отметка аэропорта. Задрав нос, на посадку заходил “Аэронка-Чемпион” - двухместный трени143
Ричард Бах
ровочный самолет с тканво-лаковой обшивкой и задним колесом под килем вместо ностового спереди. Мне заочно понравился aэропорт, - только по “Чемпиону”, зaxoдящему на посадку. А как некоторая известность отразиться на моем поиске любви? Первый ответ возник мгновенно, без малейшей тени колебания: это смертельно! Ты никогда не узнаешь, Ричард, любит она тебя или твои деньги. Послушай, если ты вообще намерен ее отыскать, - ни в коем случае никогда не становись знаменитостью. Ни в каком виде. Все это - на одном дыхании. И тут же забылось. Второй ответ был настолько толковым, что стал единственным, к которому я прислушался. Родная душа - светлая и милая - она ведь не путешествует из города в город в поисках некоего парня, который катает пассажиров над пастбищами. И не повысятся ли мои шансы с ней встретиться, когда она узнает, что я существую? Редкая возможность, специальное стечение обстоятельств в тот самый момент, когда мне так необходимо ее встретить! И, несомненно, стечение обстоятельств приведет мою подругу прямо к телевизору как раз во время демонстрации нужной программы и подскажет, как нам встретиться. А публичное признание постепенно рассеется. Спрячусь на недельку в Ред Оук, штат Айова, или в Эстрелла Сэйлпорте, в пустыне к югу от Феникса (*), и таким образом верну себе уединение, но найду ее! Разве это так уж плохо? Я открыл дверь конторы аэропорта. - Привет, - сказала она, - чем могу быть, вам полезна? Она заполняла бланки счетов за конторкой, и улыбка ее была ослепительна. Мой “привет” увяз где-то между ее улыбкой и вопросом. Я не знал, что сказать. Как ей объяснить, что я - свой, что аэропорт, и маячок, и ангар, и “Аэроника”, и даже традиция дружески говорить, “привет” тому, кто приземлился это все часть, моей жизни, что все это было моим так долго, а теперь вот ускользает и меняется из-за того, что я сделал, и что я вовсе не уверен, что хочу перемен, так как знаю: все это - мой единственный дом на земле? И что могла сделать она? Напомнить мне, что дом это все известное нам и нами любимое и что домом становится все, что мы выбираем в качестве дома? Сказать мне, что она знает ту, которую я ищу? Или что парень на бело-золотистом “Тревл Эйр” приземлялся час назад и оставил для меня записку с именем женщины и адресом? Или предложить план, сообразно которому я мог бы мудро распорядиться миллионом четырьмястами тысячами долларов? Чем она могла быть мне полезна? - Да я, в общем-то, не знаю, чем вы можете быть мне полезны, - сказал я. - Я в некоторой растерянности, похоже. А у вас в ангаре есть старые аэропланы? - “Потерфилд”- довольно старый - он принадлежит Джилл Хэндли. “Тигровый мотылек” Чета Дэвидсона. У Морриса Джексона - “Уэко”, но он запирает машину в отдельном Т-образном ангаре... Она засмеялась, - “Чемпионы” уже довольно старые. Вы ищете “Чемпион”? - Это - один из лучших аэропланов в мировой истории, - сказал я. Ее глаза сузились: - Нет, я шучу! Не думаю, что мисс Рид когда-нибудь станет продавать свои “Чемпионы”. Наверное, я был похож на покупателя. Как люди чувствуют, что у незнакомца есть миллион? Она вновь занялась счетами, и я заметил обручальное кольцо витого золота. * Штат Аризока - пустыня у границы с мексиканским штатом Сорока (прим, пер.) 144
Мост через вечность
- А можно заглянуть в ангар на минутку? О’кей? - Конечно, - она улыбнулась. - Чет - механик, он должен быть где-то там, если только не вышел пообедать, в кафе напротив. - Спасибо. Я прошел через зал и открыл дверь, ведущую в ангар. Я был дома. Хорошо. Кремово-красная “Чессна-172” на техосмотре - колпаки двигателя открыты, свечи сняты, замена масла проведена наполовину. “Бич Банза” - серебристый с голубой полосой на борту - аккуратно установлен на желто-черных полосатых стойках - проверка механизма подъема массы. Самые разные легкие самолеты - я знал их все. В тишине ангара зависла напряженность того же типа,что чувствуется на лесной поляне... незна- комец ощущает на себе взгляды,замершее действие, затаенное дыхание. Там стоял большой гидросамолет “Груммэн Виджен” с двумя трехсотсильными радиальными двигателями, новым одельным лобовым стеклом, зеркалами на концах крыльев, позволяющими летчику проверить, убраны ли колеса шасси при посадке на воду. Если на такой машине сесть на воду с выпущенными колесами, то от брызг у пилотов в глазах скачут мириады солнечных зайчиков. Я стоял возле “Виджа” и смотрел на его кокпит, почтительно держа руки за спиной. В авиации никому не нравится, когда незнакомый человек без разрешения трогает самолет. Не столько но причине возможных повреждений, сколько потому, что такое действие является неправомерной фамильярностью. Это - примерно то же самое, что, проходя мимо, потрогать жену незнакомого человека, чтобы посмотреть на его реакцию. Позади меня, у двери ангара, - виднелся “Тигровый мотылек”. Его верхнее крыло возвышалось над всеми остальными аэропланами как платок, которым друг машет вам над толпой. Крыло было раскрашено в те же цвета, что и самолет Шимоды - белый и золотистый! Чем ближе я подходил, пробираясь сквозь путаницу крыльев, хвостов, станков и приспособлений, тем в большей степени я был поражен цветом этой машины. “Мотыльки” из Хэвилэнда! Целый пласт живой истории! Для меня всегда были героями мужчины и женщины, совершившие на “Тигровых мотыльках”, “Мотыльках” и “Лисах-мотыльках” кругосветный перелет из Англии. Эми Джонсон, Дэвид Гарнетт, Фрэнсис Шайчестер, Констэнтайн Шэк Лин и сам Нэвил Шут - имена и приключения этих людей неудержимо влекли меня к борту “Мотылька”. Какой милый маленький биплан! Белый с золотистыми шевронами шириной в десять дюймов, направленными остриями вперед, похожими на наконечники стрел на золотых полосах, протянувшихся до самых концов крыльев и горизонтального стабилизатора. Включатели зажигания снаружи, верно, и если самолет восстановлен точно, то... да, на полу кабины - огромный английский военный компас! Я с трудом удержал руки за спиной, настолько красивой была эта машина. Так, теперь педали руля поворота - на них должны быть... - Нравится самолет, да? Я чуть не вскрикнул от неожиданности. Человек уже, вероятно, с полминугы стоял рядом, вытирая руки от масла ветошью и наблюдая за тем, как я разглядываю “Мотылька”. - Нравится?- сказал я. - Да она просто прелестна! - Спасибо. Я закончил ее год назад. Восстановил, начиная с самых колес. Я присмотрелся к обшивке... Сквозь краску слабо проступала фактура ткани. - Похоже на секонит, - сказал я, - хорошо сработано. Это было сказано в качестве необходимого вступления. За один день не научишься отличать хлопок классна А от секонитовой обшивки старых аэропланов. 145
Ричард Бах
- А компас? Его ты где нашел? Он улыбнулся, довольный тем, что я заметил: - Ты не поверишь: в комиссионном магазине в Дотхэне, Алабама! Прекрасный компас королевских ВВС выпуска 1942 года. Семь долларов с полтиной. Как он там оказался? Это я у тебя могу спросить. Но я его оттуда извлек, можешь не сомневаться! Мы обошли вокруг Мотылька. Он говорил, я слушал. И знал, что цепляюсь за свое прошлое, за известную и потому простую жизнь в полете. Может быть, я поступил чересчур импульсивно, продав Флита и обрубив все концы, связывавшие меня со вчерашним днем, чтобы отправиться на поиски неведомой любви? Там, в ангаре, у меня возникло ощущение, что мой мир как бы превратился в музей или старое фото. Отвязанный плот, который легко уплывает прочь, медленно уходя в историю... Я тряхнул головой, нахмурился и перебил механика: - Чет, Мотылек продается? Он не отнесся к вопросу серьезно: - Любой самолет продается. Как говорится, все дело в цене. Я скорее самолетостроитель, чем летчик, но за Мотылька запрошу уйму денег, это уж точно. Я присел на корточки и заглянул под самолет. Ни единого следа масла на обтекателе двигателя. Год назад восстановлена авиамехаником и с тех нор так и стоит в ангаре. Этот Мотылек - действительно особая находка. Я никогда ни на минуту не допускал и мысли, что перестану летать. На Мотыльке я могу пересечь, страну. Летая на телевизионные интервью и всюду, куда потребуется, я, может быть, найду родную душу! Я положил на пол свою сложенную подстилку и сел на нее. Она хрустнула. - Уйма денег - это сколько, если наличными? Чет Дзвидсон ушел обедать с полуторачасовым опозданием. С формулярами и техническими инструкциями на Мотылька я направился в контору. - Простите, мэм, у вас тут есть телефон, да? - Разумеется. Местный звонок? - Нет. - Автомат на улице возле выхода, сэр. - Спасибо вам. У вас замечательная улыбка. - Вам спасибо, сэр. Хороший обычай - обручальные кольца. Я позвонил в Нью-Йорк Элеоноре и сообщил ей, что согласен появиться на телевидении. Шесть
Сон под крылом в полях порождает безмятежность познания. Звезды и дождь, и ветер раскрашивают сны в реальность. В гостиницах же, как я обнаружил, нет ни познания, ни безмятежности. Наилучшим образом сбалансированное питание - блинная мука, замешенная на воде из ручья среди цивилизованной дикой природы фермерской Америки. Запихивание в себя жареного арахиса в такси, галопирующем в направлении телецентра, - не столь сбалансировано. Гордое “ура” пассажира, целым и невредимым сошедшего на землю со старого биплана, страх высоты, сменившийся чувством победы. Вымученное телеинтервью в промежутке между коммерческой рекламой и тиканьем секундной стрелки - ему не хватает этого духа совместного триумфа. Но она стоит гостиниц, арахиса, интервью в жестком режиме текущего времени, она - моя иллюзорная родственная душа, и встретить ее мне доведется, 146
Мост через вечность
если я буду продолжать движение, наблюдение, поиск в телестудиях по городам и весям. Я ни на мгновение не усомнился в ее существовании, потому что почти-ее я встречал повсюду. Немало постранствовав, я знал, что Америку осваивали удивительно привлекательные женщины, ведь миллионы их дочерей населяют эту страну сегодня. Проходящий мимо бродяга, я знал их лишь в роли клиентов, наблюдать за которыми в перерывах между полетами - такое наслаждение. Мои беседы с ними имели практический характер. Аэроплан гораздо более надежен, чем кажется на первый взгляд. Если вы завяжете волосы, мэм, прежде, чем мы поднимемся в воздух, то после приземления вам гораздо легче будет их расчесать. Да, там очень ветрено - как-никак десять минут в открытой кабине на скорости в восемьдесят миль в час. Спасибо. С вас три доллара, пожалуйста. К вашим услугам! Мне тоже полет доставил удовольствие. Телепередачи, успех книги, новый счет в банке, или просто я перестал безостановочно летать? Я вдруг начал относиться к встречам с привлекательными женщинами совсем не так, как раньше. Намеренный поиск - я смотрел на каждую из них теперь сквозь призму надежды. Каждая была той самой единственной до тех пор, пока не доказывала мне обратное. Шарлен - телеведущая - могла бы быть родственной мне душой, если бы не была слишком хорошенькой. Невидимые недостатки, которые видела лишь она, глядя на себя в зеркало, напоминали ей, что Бизнес жесток, что у нее осталось всего несколько лет на то, чтобы заработать пенсию и скопить кое-какие деньги. С ней можно было бесседовать и о других вещах, но недолго. Она неизменно возвращалась к Бизнесу. Контакты, переезды, деньги, агенты. Это было ее способом говорить, что она испугана и не может придумать, как ей выбраться из-под убийственного зеркального колпака. У Джейни страх отсутствовал. Джейии любила вечеринки, ей нравилось пить. Очаровательная, как восходящее солнце, она хмурилась, и вздыхала, когда обнаруживала, что я не знаю, где будет какое-нибудь, мероприятие подобного рода. Жаклин не пила и не увлекалась, вечеринками. Быстрая и смышленая, она не могла поверить в собственный ум. - Осечка средней школы. Исключили, - говорила она, - не нашлось на мое имя диплома. Без диплома человек не может быть образованным. Ведь правда, не может. И без научной степени. Вот и приходится болтаться, полагаясь на надежность, ремесла официантки коктейль-холла. И не важно, насколько это задевает за живое. Деньги хорошие. Нет образования. Из школы пришлось уйти, понимаешь. Лиэнн ни капельки не беспокоили ни степень, ни работа. Она хотела выйти замуж, и лучший способ выйти замуж видела в том, чтобы почаще появляться со мной на людях. Ее экс-муж, видя это, должен был, по ее замыслу, захотеть, чтобы она к нему вернулась. Из ревности возникает счастье. Тамара любила деньги. В своем роде она была просто ослепительна - женщина вполне достойная высокой цены. Лицо натурщицы, ум, просчитывавший все даже тогда, когда она смеялась. Хорошо начитанная, много путешествовавшая, владеющая множеством языков. Ее бывший муж был биржевым брокером, и Тамара теперь хотела открыть собственную брокерскую контору. На то, чтобы поднять свой бизнес, ей хватило бы ста тысяч долларов. Всего сто тысяч, Ричард, ты мне не поможешь? - Если бы я мог, - думал я, - если бы я мог найти женщину с лицом Шарлен и телом Лиэнн, способностями Жаклин, обаянием Джейни и холодным равновесием Тамары - тогда передо мной была бы родственная душа, правда? Но дело в том, что лицо Шарлен было неотделимо от ее страхов, а тело Лиэнн - от проблем Лиэн. Каждая новая встреча была интригующей, но проходили дни, и цвета тускнели, загадочность, заблу147
Ричард Бах
дившись, исчезала в лесу идей, которые мы не разделяли. Мы все были друг для друга ломтями пирога, неполными и незавершенными. Неужели не существует женщины, - подумал я наконец, - которая не способна в первый же день доказать, что она - не та, кого я ищу? У большинства тех, кого я встречал, было трудное прошлое, большинству нужно было больше денег, чем у них было. Мы были готовы принять уловки и недостатки друг друга, и, едва познакомившись, тут же начинали называть себя друзьями. Это был бесцветный калейдоскоп, и в нем каждый был настолько же изменчивым и серым, насколько шумным. К тому времени, когда на телевидении от меня устали, я купил короткокрылый биплан с мощным двигателем, который составил компанию Мотыльку. Я очень много тренировался и через некоторое время начал за плату давать шоу по высшему пилотажу. На летных авиационных представлениях собираются многотысячные толпы, и если я не могу найти ее на телевидении, я, наверное, найду ее на летном празднике. С Кэтрин я познакомился после своего третьего выступления. Это было в Лэйк Уэльс, Флорида. Она возникла из толпы, собравшейся вокруг самолета, словно была старой знакомой. Улыбнувшись нежной интимной улыбкой, прохладной и одновременно близкой, насколько это было возможно. Неизменно спокойный взгляд, даже в сиянии яркого полудня. Длинные темные волосы, темно-зеленые глаза. Чем темнее глаза, тем, говорят, легче переносить яркое солнце. - Забавный, - сказала она, кивая на биплан, не обращая внимания на шум и толпу. - Не дает с тоски помереть, - отвечал я. - Если самолет подходящий, можно улизнуть от самой жуткой скуки. - А как ощущение, когда носишься там вверх ногами? Вы катаете пассажиров или только выступаете? - В основном выступаю. Немного катаю. Иногда. Если поверишь, что не вывалишься из самолета, то даже приятно так носиться. - А меня вы не покатаете, - спросила она, - если я как следует попрошу? - Вас - можно, когда представление закончится. - Я никогда не видел таких зеленых глаз. - А как следует - это как? Она невинно улыбнулась, - Пожалуйста? Оставшуюся часть дня она постоянно крутилась поблизости, время от времени исчезала в толпе, опять появлялась, улыбаясь и делая заговорщицкие знаки. Когда солнце уже почти зашло, возле аэроплана не осталось никого, кроме нее. Я помог ей забраться в передний кокпит маленькой машины. - Два ремня безопасности, не забудьте, - сказал я. - Одного в общем-то вполне достаточно, чтобы удержать вас в аэроплане, какие бы трюки мы ни проделывали, однако нам все же нравится, когда их два. Я рассказал ей, как пользоваться парашютом, если придется прыгать, подтянул мягкие ремни, чтобы они плотно облегали ее плечи и пристегнул их внизу замком, укрепленным на втором ремне безопасности. У вас красивая грудь. Я чуть было не сказал это в качестве комплимента. Но вместо этого произнес: - Нужно всегда проверять - все должно быть, затянуто как можно туже. Когда аэроплан перевернется вверх колесами, вам покажется, что все ремни держат намного слабее, чем сейчас. Она усмехнулась мне с таким видом, будто я остановил свой выбор на комплименте. Гул двигателя - кособокое солнце пылает на краю мира, вверх колесами над облаками - невесомость тройной петли между небом 148
Мост через вечность
и землей. Она была прирожденным летчиком, она была в восхищении от полета. Mы приземлились, в сумерках, и к тому времени, когда я заглушил двигатель, она уже выскочила из своей кабины, обхватила мою шею руками и поцеловала меня, воскликнув: - ЭТО - ТО, ЧТО Я ЛЮБЛЮ! - О, Господи... - проговорил я, - я вовсе не это имел в виду. - Вы потрясающий пилот! Я привязал аэроплан к кабелям, протянувшимся в траве. - Лесть, мисс, откроет перед вами все двери. Она настояла на том, чтобы мы поужинали за ее счет в уплату за полет. Она рассказала мне, что разведена и работает старшей официанткой в ресторане неподалеку от домика на сваях, который я купил. Заработок и алименты денег ей вполне хватало. Она теперь подумывала о том, чтобы вернуться в институт изучать, физику... - Физику?! А что привело вас к физике, расскажите... Такая притягательная личность - положительная, прямая, с “царем в голове”. Она открыла сумочку. - Не возражаете, если я закурю? Ее вопрос меня ошарашил. Но мой собственный ответ - вообще лишил дара речи: - Что вы, конечно не возражаю. Она закурила и принялась рассуждать о физике, не замечая, какой кавардак творился по ее милости в моем уме. РИЧАРД! ТЫ ЧТО? ЧТО ТЫ ИМЕЛ В ВИДУ КОГДА СКАЗАЛ, ЧТО НЕ ВОЗРАЖАЕШЬ? Дама курит СИГАРЕТУ! Ты знаешь, о чем это говорит? Каковы ее ценности и ее будущее в твоей жизни? Это говорит о том, что путь закрыт, о том... - Заткнитесь! - сказал я своим принципам. Яркая личность, не похожа на других, прекрасна, как зеленоглазая молния, ее приятно слушать, она прелестна, тепла, возбуждает, а я так устал думать, в одиночестве и спать с хорошенькими чужими. Потом когда-нибудь, я поговорю с ней насчет курения. Но не сегодня. Мои принципы исчезли так быстро, что я даже испугался. - ... конечно, богатой я не стану, но позволить себе это смогу, - между тем говорила она, - собираясь, купить собствснный аэроплан, пусть старый и потрепанный! Я пожалею? Дым вился и тянулся, как и положено любому табачному дыму, прямо ко мне. Я выставил против него ментальный экран стеклянной мыслеформы, и тут же обрел над собой контроль. - Вы хотите сначала купить аэроплан, а потом - научиться на нем летать?- спросил я. - Да. Тогда мне придется плать только за обучение, а не за аренду аэроплана с инструктором. При длительном обучении так будет дешевле? Вам не кажется, что это - мудро? Мы поговорили об этом и через некоторое время я предложил ей время от времени летать со мной на одном из моих самолетов. - Новая “Озерная амфибия”. - подумал я, - с ее сглаженными обводами словно специально предназначенная для полетов сквозь будущие и прошлые времена - вот та машина, которая ей понравится. Через два часа я уже растянулся на кровати, представляя себе, как она будет выглядеть, когда я встречусь с ней в следующий раз. Долго ждать мне не пришлось. Она была восхитительна - гибкое загорелое тело, прикрытое махровой тканью. Потом полотенце упало, она скользула под одеяло и прильнула ко мне в поцелуе. Но это не был поцелуй, говаривший: Я-знаю-кто-ты-и-я-тебя-люблю. Он означал: давай займемся любовью сегодня, а там будет видно. Как приятно было просто наслаждаться, а не желать кого-то, кого невозможно отыскать! 149
Ричард Бах
Семь
- Ты бы лучше не курила в доме, Кэти. Она удивленно взглянула на меня, зажигалка замерла в дюйме от сигареты. - Ночью ты не возражал. Я поставил тарелки в мойку, прошелся губкой по кухонной стойке. Снаружи было уже тепло, только немного белых пушистых клочьев в утренней вышине. Редкие облака на высоте шесть тысяч футов, видимость - пятнадцата, миль в легкой дымке. Никакого ветра... Она была так же притягательна, как и день назад. Мне хотелось бы узнать ее получше. Неужели из-за сигарет мне придется прогнать женщину, к которой я могу прикасаться и с которой я могу разговаривать больше минуты? - Разреши мне объяснить, что я думаю про сигареты, - сказал я. Времени у меня было предостаточно, и я объяснил. - ...и говорит всем окружающим, - закончил я, - говорит: “Ты для меня значишь так немного, что мне нет никакого дела, что тебе дышать нечем. Умирай, если хочешь, а я буду курить!” Не очень уважительная привычка - курение. Это не то, что нужно делать для людей, которые тебе нравятся. Вместо того, чтобы в раздражении гордо хлопнуть дверью, она еще и добавила: - Ужасная привычка. Я знаю. Мне нужно подумать, как с ней разделаться. Она бросила сигареты и зажигалку в сумочку. ... В какой-то момент физика себя исчерпала - захотелось прославиться в качестве фотомодели. Потом пение. У нее был прелестный голос, подобный зову сирен из туманного моря. Но каким-то образом проходя мимо своих желаний, она стала делать карьеру, ее стремление посвятить себя чему-то было утрачено, и она уцепилась за новую мечту. В результате это обратилось уже в мою сторону - не помогу ли я ей открыть маленький модный магазинчик? Кэти была беззаботной и сообразительной, ей нравилась амфибия, она тут же выучилась ею управлять, - и была непоправимо чужой. Как бы ни была она хороша, она была чужеродным телом в моей системе, и система быстренько заработала на то, чтоб вытеснить ее как можно мягче. Мы никогда не смогли бы быть родственными душами. Мы были двумя кораблями, которые встретились посреди океана. Каждый из них изменил на какое-то время курс и мы пошли в одном направлении по пустынному морю. Различные суда на своем пути в разные порты, - и мы это знали. У меня было странное чувство, что я толкусь на месте, что я жду, чтобы случилось нечто, после чего моя жизнь сможет снова обрести свой странный и прекрасный путь, свою цель и направление. Пока я - половинка пары, отделенная от своей любви, - думал я, - я должен надеяться, что она пытается делать все, что может без меня, чтобы мы каким-то образом обнаружили друг друга. В то же время, мой ненайденный близнец, ждешь ли от меня того же? Насколько мы можем быть близки, отдавая тепло чужим? Дружба с Кати приятна как нечто временное, но это не должно стать ловушкой, вмешаться, стать на дороге моей любви, когда бы она ни пришла. Это был чувственный, вечно новый поиск замечательной женщины. Почему так угнетающе это чувство, что зима пришла слишком рано? Не имеет значения, с какой скоростью река времени перекатила через свои скалы и омуты, - мой плот налетел на оснеженные пороги. Это не смертельно - быть остановленным на какое-то время. Несмотря на грохот, я надеюсь, что это не смертельно. Но я выбрал эту планету и это время, чтоб выучить 150
Мост через вечность
какой-то трансцендентный урок, не знаю какой, встретить женщину, не такую, как все. Вопреки этой надежде внутренний голос предостерегает, что зима может превратить меня в лед еще до того, как я вырвусь на свободу и найду ее. Восемь
Я чувствовал себя в самолете на высоте двух миль так, как будто меня распластали на кухонном столе и затем вышвырнули за дверь. Одно мгновение самолет во всей красе в дюймах от моих пальцев... я падал, но я мог бы ухватиться и вернуться на борт, если бы в этом была отчаянная необходимость. В следующее мгновение уже поздно, ближайшая вещь, за которую я мог бы ухватиться, - на высоте пятидесяти футов надо мной, улетает со скоростью сто футов в секунду. Я беспрерывно падаю, падаю вниз. Только стремительный полет вниз. О, Бог мой, - думаю я. - Я уверен, что хочу это делать? Если вы в нем одно мгновение, то свободное падение дает много впечатлений. Но если вы начинаете заботиться о следующем мгновении, они сильно тускнеют. Я падаю в широком вихре, наблюдая за землей, - какая она большая, какая тяжелая и плоская, и ощущая себя ужасно маленьким. Никакой кабины, не за что ухватиться. Не волнуйся так, Ричард, - подумал я. - Здесь справа на груди кольцо, ты можешь потянуть за него в любой момент, когда захочется, и раскроется парашют. Существует еще одно запасное кольцо, на случай, если основной парашют подведет. Ты можешь потянуть сейчас, если хочешь, но тогда ты должен откатиться испытать радость свободного падения. Я взглянул на высотомер на запястье. Восемь тысяч футов, семь тысяч, пять... Дорога внизу на земле была мишенью из белого гравия, в которую я попаду через несколько минут. Но посмотри на все это пустое небо между сейчас и тогда! О, мой... Какая-то часть в нас всегда является наблюдателем, и не имеет значения, за чем он наблюдает. Следит за нами. Не заботится, счастливы мы или несчастливы, хорошо нам или плохо, живы Мы или мертвы. Его единственная работа - сидеть у нас на плечах и выносить, приговор: стоящие мы человеческие особи или нет. В данный момент наблюдатель уселся на мои резервные доспехи, одетый в свою собственную куртку для прыжков и парашют, и комментирует мое поведение. Больше нервов, чем следует при такой сцене. Глаза слишком широко раскрыты; слишком учащенное сердцебиение. Приятное возбуждение смешано со слишком большой дозой испуга. Степень качества весьма далекая от прыжка 29: С-минус. Мой наблюдатель оценивает жестко. Высота пять тысяч двести... четыре тысячи восемьсот. Выброшу руки перед собой в штормовой ветер - и я приземлюсь на ноги: руки назад - и я нырну головой в землю. Именно так, должно быть, и летают, - думал я, - без самолета, только нет безнадежного желания подниматься так же быстро, как и спускаться. Лететь вверх было бы чудесно даже на третьей скорости. Витание в облаках во время свободною падения. Мысли бесцельно блуждают. Изменение качества: Д- плюс. Высота три тысячи семьсот футов. Еще высоко, но моя рука потянулась к кольцу, я подцепил его правым большим пальцем, резко дернул. Фал свободно выскользнул; я слышал дребезжание за спиной, - и это должно было означать, что вытяжной парашютик открылся. Рано дернул. Слишком рано лезть под купол. Д. Дребезжание продолжалось. Но сейчас я мог получить шок от рывка при открывании основного купола. Вместо этого я безудержно падал. Без всяких причин мое тело стало вращаться. Что-то..., - думал я, что-то не так? Я посмотрел через плечо туда, где дребезжание. Вытяжной парашют бился и распластывался, пойманный стропами. Там, где должен быть основной парашют, был узел 151
Ричард Бах
спутанного нейлона, красное, и голубое, и желтое шумело радостным водоворотом. Шестнадцать секунд - пятнадцать - фиксировать, пока я не ударил землю. Она, вращаясь, смотрела на меня, а я собирался ударить это сияние оранжевой рощицы. Может, в деревья, но скорее нет. Срезать, - я должен выучиться этому на практике. Меня осенило, что нужно сейчас срезать основной парашют и развернуть резервный из укладки на груди. Хорошо ли это - неудача с парашютом на моем двадцать девятом прыжке? Не думаю, что это хорошо. Сознание вышло из-под контроля. Никакой дисциплины. Д-минус. Было редкостной удачей, что время шло так медленно. Секунда проходила как минута. И, вообще, почему это так трудно поднять руки к защелкам и отделаться от развалин купола? Мои руки весили тонны, и я по дюйму, медленно, с невероятными усилиями тянулся к застежкам на плечах. И чего стоит это племя? Они не объяснили мне, как это будет трудно - дотянуться до защелок! В дикой ярости на своих инструкторов я, преодолев последних полдюйма, внезапно ухватился за защелки и, рванув, открыл. Медленно, медленно. Слишком медленный путь. Я прекратил вращаться, перевернулся спиной вниз, чтобы развернуть резерв, и к своему немалому удивлению обнаружил, что спутанный нейлон остался при мне. Я был стремительно летящей падающей римской свечой, уставшей от яркого горения, падающей материей, горящей ракетой, летящей с неба. - Курсанты, послушайте, - сказал инструктор. - Такого с вами случиться не может, но не забудьте: никогда не раскрывайте резервный в несработавший основной, потому что он тоже не сработает. Будет что-то вроде вывески парикмахерской, украшенной вымпелами, и это даже не замедлит вашего падения! ВСЕГДА СБРАСЫВАЙТЕ ЕГО! Но я действительно сбросил, но вот он - спутанный основной продолжает болтаться на стропах. Мой наблюдатель со своего места фыркнул от отвращения. Теряет рациональность под давлением обстоятельств. F. Это может привести к поражению. Я почувствовал землю, падающую на меня. Трава могла бы врезаться мне в шею со скоростью 125 миль в час. Быстрый способ умереть. Почему я не вижу свою жизнь, как тряпку перед глазами, почему я не покинул тело перед тем, как брякнусь, так, как об этом сказано в книге? ДЕРНИ РЕЗЕРВНЫЙ !!! Действие запоздало. Вопросы не имеют отношения к ответам. В общем, - жалкое существо. Я дернул аварийное кольцо, и немедленно перед лицом взорвался запасной, вверх из укладки в виде шелковой снежной раковины, выгнутой в небо. Он устремился вверх, мимо тряпки основного; не сомневайтесь, - усталости во мне было на две сгоревшие римские свечки. Потом, как белый оглушительный выстрел, - эта штука открылась, раскрылась полностью, я дернулся, остановившись в воздухе на высоте всего четырехсот футов над оранжевой рощей, поломанная марионетка, в последнюю секунду подхваченная на свою нитку. Время снова сжалось, переключившись на высокую передачу; отхлестанный деревьями, я ударил землю ботинками и оказался на траве не мертвым, а только тяжело дышащим. Может быть, я уже упал вниз головой и разбился насмерть, думал я, а затем запасной парашют смог оттащить меня во времени на две секунды назад и таким образом спас меня? Мне едва удалось избежать выбора такого альтернативного будущего, где меня ожидала смерть, от удара о землю. И теперь, когда это будущее удалялось от меня, мне захотелось, помахать ему на прощанье. Помахать почти с грустью. В том будущем, которое уже стало для меня альтернативным прошлым, я внезапно получил ответ на давно интересовавший меня вопрос об умирании. 152
Мост через вечность
Пережил прыжок. Кое-как справился благодаря удаче и действиям ангелов-хранителей. Ангелы-хранители: А. Ричард: F. Я подтащил к себе резервный парашют, собрал его в аккуратную пышную груду, с признательностью обнял его и положил рядом с основным. Потом я сидел на земле возле деревьев, снова переживал последние минуты, записывая в карманную записную книжку все, что случилось, все, что я увидел и подумал, все, что сказал маленький наблюдатель, грустное прощание со сменною, все, что я помнил. Когда я писал, рука не дрожала. Или я не получил шока от прыжка, или беспощадно подавил его. И вот я снова дома. Нет никого, с кем бы я мог поделиться своим приключением, никто не задаст мне вопросов, которые помогли бы мне выявить те интересные стороны происшедшего, которых я не заметил сам. Кэти ушла куда-то с кем-то, чтобы провести свободный вечер. У детей Бриджит в школе спектакль. Джилл устала после работы. Лучшее, до чего я смог додуматься, - это междугородний звонок Рейчел в Южлую Каролину. Ей было приятно поговорить со мной, сказала она, и я могу приехать к ней погостить, как только смогу. Я не упомянул прыжок, нераскрывшийся парашют и другое будущее - свою смерть в оранжевой роще. Чтобы отпраздновать этот вечер, я приготовил себе картофельную запеканку точно в соответствии с рецептом своей бабушки: картофель и пахта, яйца и мускатный орех, ваниль все это потом охлаждают до заиндевения и покрывают шоколадной глазурью. В одиночестве я съел третью часть еще теплой запеканки. Я подумал о прыжке и в конце концов пришел в выводу, что я не должен им рассказывать о случившемся, не должен рассказывать о нем вообще никому. Боюсь, это было бы с моей стороны просто хвастовством, - рассказывать, что я избежал смерти. И что бы они сказали мне в ответ? “Боже мой, это были жуткие минуты!” “Ты должен быть более внимательным!” Наблюдатель появился снова и начал писать. Я скосил глаза и наблюдал. Он изменяется. С каждым днем он все сильнее. защищается, становится все более одиноким, отдаленным от других. Он выдумывает испытания для родственной души, которую еще не нашел, строит стены, лабиринты и огромные крепости на пути той, что отважится искать его и центре всей этой путаницы. Он получает оценку “А” по самозащите от той единственнои в мире, которую мог бы любить и которая однажды могла бы полюбить его. Он не находит себе места сейчас... Найдет ли она его до того, как он покончит с собой? Убить себя? Самоубийство? Даже наши наблюдатели не знают нас. Нераскрывшийся парашют не был моим недосмотром. Случайная неудача, которая больше не повторится! Тогда я не потрудился вспомнить, что парашют укладывал я сам. Неделю спустя я приземлялся для заправки во второй половине дня. На этот раз большие неприятности случились с моим большим скоростным Мустангом Р-51. Отказала радиосвязь, не сработал левый тормоз, сгорел генератор, датчики температуры непонятно почему зашкалили до красной черты, а затем неожиданно снова заработали нормально. Определенно это был не лучший день, и было ясно, что это худший самолет из всех тех, на которых я когда-либо летал. Мне правятся почти все самолеты, но с некоторыми я просто никогда не смогу ужиться. Посадка и заправка, подтягивание тормозов и снова как можно скорее на взлет. Длительный полет, и вот я замечаю по датчикам состояния двигателя, что сразу же за этом огромным пропеллером творится что-то не то. Многие детали самолета стоят не меньше 153
Ричард Бах
ста долларов, а если учесть, что они ломаются как спички, - они стоят тысячи. Шасси большого военного самолета плыли в футе над посадочной полосой в Мидленде, Техас; потом они коснулись земли. В то же мгновение левая покрышка лопнула, и самолет отбросило в направлении бровки, которая в один миг превратилась в пыль. Время остановилось. Самолет продолжал двигаться достаточно быстро, чтобы оторваться от земли, и я выжал газ до отказа, стараясь поднять машину в воздух. Неправильный выбор. Скорости не достаточно для взлета. Самолет на секунду или что-то около этого задрал нос, но это было последнее, что он смог сделать. Под нами волновалась полынь; самолет ударился о землю и левая стойка шасси немедленно сломалась. Огромный винт взрыхлил землю, и, как только он согнулся, двигатель внутри заклинило, он заревел и разорвался внугри своего кожуха. Это было так знакомо - вялотекущее время. И смотри-кa кто здесь! Мой наблюдатель, с бортовым журналом и карандашом. Как поживаешь, приятель, давно не виделись. Болтает с наблюдателем в то время, как самолет развалинается на куски среди полыни. Похоже, что хуже тебя пилота я не видел. Я хорошо знал, что аварии Мустангов - это вам не обычная будничная авария самолета. Эти машины так велики, быстроходны и опасны. Они сметают все на своем пути и взрываются красочными феерверками желтого и оранжевого пламени, как динамит, превращаясь, в роковой черный дым и разлетающиеся в радиусе полмили от эпицентра болты и обломки. Пилот при этом ничего не успевает почувствовать. Взрыв приближался ко мне со скоростью восемьдесят миль в час... Оранжево-белый клетчатый корпус дизель-генератора, находящегося в самом центре всего этого хаоса, подумал, что он сможет уцелеть во время аварии сверхскоростного самолета. И был не прав. Еще несколько ударов о землю, и другое шасси тоже было потеряно, половина правого крыла и кожух развеялись без следа. Почему я не покидаю свою тело? Во всех книгах говорится... Меня бросило вперед на ремнях безопасности, когда мы врезались, и мир потемнел в моих глазах. Несколько секунд я ничего не видел. Полное отсутствие боли. Очень спокойно здесь на небесах, думал я, тряся головой, распрямляясь. Совсем не больно. Спокойное, тихое шипение... Что там может на небесах шипеть, Ричард? Я открыл глаза и обнаружил, что небеса выглядят как списанный правительством Соединенных Штатов корпус дизель-генератора, сокрушенный обломками крушения очень большого самолета. Происходящее доходит до него, как до жирафа. Одну минуту! Может... это не Тот Свет? Я не мертв! Я сижу внутри того, что осталось от этой кабины, а самолет все еще не взорвался! Он собирается Р-Р-РАЗОРВАТЬСЯ через две секунд, а я сижу в нем как в ловушке... Не собираясь погибать в результате взрыва, я явно собрался сгореть!!! Спустя десять, секунд бежал со скоростью чемпиона по спринту на двести ярдов от дымящихся обломков, которые когда-то были если не надежным, дешевым и удобным, то по крайней мере красивым самолетом. Я споткнулся и бросился лицом вниз в песок, как это делают пилоты в кино перед тем, как на экране произойдет взрыв. Лицом вниз, в ожидании удара прикрыть руками голову. Способен передвигаться с замечательной скоростью, когда наконец до него доходит. Полминуты. Ничего не случилось. Еще пол. Я поднял голову и осторожно оглянулся. Потом встал на ноги, небрежно отряхнул песок и полынь, с одежды. Непонятно почему, старый рок-н-ролльный мотив забарабанил у меня в ушах. Я почти не обратил на него внимания. Попытка быть бесстрастным? Вот паршивец! Я никогда не слышал, чтобы 51 не взорвался, как полная бочка с порохом, но он не взорвался, и един154
Мост через вечность
ственным исключением из общего правила было то, что катастрофа произошла с машиной, пилотом которой был я. Теперь придется долго давать объяснения, заполнять бумажки, которые пойдут в архив... Пройдет много времени, прежде чем я смогу взять билет на самолет, летящий на запад. Мелодия продолжала звучать. Достаточно быстро оправился от шока. “В” с пюсом за хладнокровие, когда все закончилось. Польщенныи, насвистывая мелодию, я подошел к останкам того, что осталось от Мустанга, нашел саквояж, сумку и бритвенный прибор и бережно отложил их в сторону. Крепкая кабина, можно сказать после случившегося. И естественно! Самолет не взорвался потому, что когда я садился, в баках уже почти не было горючего. В это время наблюдатель, покачав головой, покинул меня, а в поле зрения появилось пять пожарных машин. Их совсем не интересовало все, что я им говорил об отсутствии топлива. Они залили обломки пеной безо всяких причин для этого. Мне было жаль радиоаппаратуру, часть которой осталась целой в кабине и стоила дороже золота. “Постарайтесь не залить пеной кабину, парни, пожалуйста! Там аппаратура...” Слишком поздно. Боясь, что может начаться пожар, они заполнили кабину ценой до самого верха. И что теперь делать, - беспомощно думал я. Что-теперь, что-теперь, что-теперь? Я прошел милю до аэропорта, купил билет на ближайший рейс, как можно короче описал в рапорте происшедшее, объяснил аварийщикам куда стаскивать обломки безнадежно искореженной машины. В этот момент, когда я писал для них свой адрес, сидя за столом в ангаре, мне припомнилась, мелодия, которая бубнила в моей голове с момента аварии. Ш-бум, шбум... и множество йя-т-та, йя-т-та. Почему я напеваю чту песню? Удивительно. Через двадцать лет, почему бы и нет? Песне не было дела до что-то, она продолжала звучать: жизнь только сон! Ш-бу-ум! И я возьму тебя в рай выше всех! Ш-бу-ум... Эта песня! Это пел призрак Мустанга, со всеми соответствующими звуковыми эффектами. Жизнь - это только сон, любовь моя... Конечно жизнь - это сон, ты, жестяное помело! И ты чуть не забрал меня в свой рай выше всех! Ш-бу-ум; ты, разворванный на куски увалень! Нет ничего такого, что, появившись в нашем уме, не имело бы смысла. Этот самолет, я никогда не принимал его всерьез. Рейсовый самолет выруливал на взлетную полосу мимо полыни. Я наблюдал со своего места через иллюминатор. Залитое пеной тело Мустанга возлежало на платформе, как на ложе, кран поднимал кусок крыла. Ты захотел поиграть, самолет? Тебе нравилось, что-нибудь, ломать при каждом полете, теперь ты захотел и вовсе пойти против моей воли? Ты проиграл! Может, ты и найдешь, кого-нибудь, кто забудет твое прошлое и сколотит тебя когда-нибудь, лет через сто после сегодняшнею дня. Может, ты вспомнишь этот день и будешь в нему добр! Клянусь тебе, машина, - сколачивать тебя буду не я. Сначала случай с парашютом, теперь еще и авиакатасторофа. Я думал об этом, улетая на Запад, и через какое-то время решил, что меня вели Свыше, и я вышел невредимым из ситуации, которая оказалась немного более опасной, чем я мог предположить. Кто-нибудь другой мог бы увидеть в этом что-то иное. Катастрофа не была проявлением моей защиты в действии, этот случай был скорее свидетельством того, что она иногда бывает ненадежной. Девять
Я тонул в деньгах. Люди в окружающем мире читали книги, покупали экземпляры книг, которые я написал. Деньги от продажи каждой книги приходили ко мне из издательств. “Самолетами я могу управлять, - думал я, - но деньги действуют мне на нервы. Может ли быть 155
Ричард Бах
с деньгами авария?” Пальмы покачивали листьями перед окном его офиса, солнечный свет нагрел рапорты на столе. - Я могу управлячть этим для тебя, Ричард. В этом нет проблем. Я могу это сделать, если ты очень хочешь. Он возвышался на дюйм над пятью футами; его волосы и борода переливались от рыжего к седине вокруг глаз, меняющихся от эльфийской озаренности до всезнания Святого. Он был другом из дней моей журналистской работы, возглавлял консалтинговое бюро по вкладам. Мне он понравился сразу после первой же истории с передачей имущества, в которой он мне помог, продемонстрировав спокойное знание бизнеса с первых дней нашей встречи. Я полностью ему доверял, и ничто из того, что он говорил сегодня, этого доверия не поколебало. - Стэн, я даже не могу тебе передать, как я рад, - сказал я. - Все было бы как надо, но я не знаю, что делать с деньгами. И еще бумажная возня, и тарифные налоги. Я в этом ничего не понимаю, мне все это не нравится. Сейчас все в порядке. Финансовый менеджер, - это полностью твои дела, - и я свободен. - Ты даже не хочешь в этом разобраться, Ричард? Я снова посмотрел на графики инвестиций, которые он контролировал. Все линии шли резко вверх. - Ни малейшего, - сказал я. - Ну ладно, если я захочу разобраться, то спрошу, - а это для тебя дополнительная нагрузка к тому, чем ты занимаешься. Но все это от меня так далеко... - Мне бы не хотелось, чтобы ты так говорил, - сказал он. - Это не волшебство, это простой технический анализ конъюктуры рынка. Большинство людей теряют прибыль по той причине, что у них нет капитала, чтобы покрыть дополнительные расходы, когда рынок двинется на них. Ты - такие как ты - не имеют проблем. Мы начинаем инвестиционную деятельность осторожно, с большим капиталом в резерве. Если мы начнем зарабатывать деньги по такой системе, то больше выиграем потом. Когда мы пройдемся по тому, что и является основным в получении прибыли, мы сможем пустить в оборот большие деньги и сделать состояние. Но мы не должны нигде задерживаться, множество людей об этом забывают. И поэтому так много денег, количество которых уменьшилось! - он улыбнулся, заметив, что я совсем растерялся. Он прикоснулся к графику. - Сейчас обрати внимание на эту таблицу, на которой указаны цены на фанеру на Чикагской бирже. Справа ты видишь начальное вложение, выигрыш в том, что настоящая цена завышена вдвое, это прошедший апрель. Мы начинаем продавать фанеру, продавать много фанеры. Прежде, чем цена опустится, мы сможем много купить. Продавать по высоким и покупать по низким - это то же, что покупать по низким и продавать по высоким... Понимаешь? Как мы сможем продавать... - Как это возможно - продавать до того, как купим? Мы разве не покупаем перед тем, как продавать? - Нет. - Объясняя, он был спокоен, как декан колледжа. - Это фьючерсные товары. Мы обещаем продать позже по этой цене, зная, что до того, как настанет момент, когда мы должны продавать, мы уже купим фанеру, - или сахар, или медь, или зерно - по гораздо меньшей цене! - Ox!?.. - Потом мы реинвестируем капитал. И вложим деньги. Офшорные инвестиции. Неплохая идея - открыть офшорную компанию. Но Чикагская Биржа это только место старта. Я бы предложил купить брокерское место на Восточной Финансовой, чтобы не платить за участие в торгах. Позже, мудрым поступком было бы получить контрольный пакет в 156
Мост через вечность
какой-нибудь, небольшой компании. Я проведу анализ. Но с той суммой денег, которой мы располагаем, и при осторожной стратегии на рынке, провал практически исключен. Я возвращался успокоенный. Какая картина! И никоим образом мое финансовое будущее не может не раскрыться, как парашют. Я никогда не сумею так обращаться с деньгами, как Стэн. Столько терпения, столько мудрости - и у меня не будет никаких финансовых потрясений. Какая мудрость - осознавая собственную слабость в этом вопросе, найти старого надежного друга и отдать свои деньги под его контроль. Десять
Мы загорали на палубе. Донна и я, вдвоем, на моей спокойной яхте, дрейфующей вместе с течением в трехстах милях севернее Ки Ужт. - Ни одна женщина в моей жизни не была моей, - рассказывал я ей неспешно, доверительно, - и я не принадлежал ни одной из них. Это для меня очень важно. Я обещаю: никаких посягательств на меня - никакой ревности с моей стороны. - Это хороший обмен, - сказала она. У нее были короткие черные волосы, карие глаза прикрыты от солнца. Она загорела до цвета покрытого лаком тикового дерева, за годы лета, приобретенного благодаря разводу с далеким севером. - Большинство мужчин не могу понять. Я живу как хочу. Я остаюсь, если я захочу. И я уйду, если не захочу. Это тебя не пугает? Она передвинула бретельки бикини, чтобы загар был сплошным. - Пугает? Это меня утешает! Никаких цепей, или канатов, или узлов, никаких дискуссий, никакой скуки. Сердечный подарок: я здесь, не потому, что должен быть, здесь, или потому, что меня заманили в ловушку, но лишь потому, что мне лучше быть, с тобой, чем гденибудь еще и мире. Вода мягко плескалась о борта. Вместо теней по кораблю разбегались яркие солнечные пятна. - Ты найдешь во мне самого защищающего друга из тех, что были у тебя, - сказал я. - Защищающего? - Так как я лелею собственную свободу, я буду лелеять также и твою. Я очень чувствителен. Если вдруг я только коснусь тебя, склоняя к тому, чего тебе скорее не хотелось бы делать, тебе достаточно еле слышно прошептать “нет”. Я не выношу вторжения и покушения на личное. Тебе достаточно мне намекнуть, и я буду уже готов, - до того, как ты закончишь свой намек. Она перекатилась на бок, головой на руку, и открыла глаза. - Это не похоже на предложение руки и сердца, Ричард. - Это и не оно. - Спасибо. - Ты много получила от этого?- спросил я. - Чуть-чуть - это слишком много, - сказала она. - Одного замужества достаточно. В моем случае одного замужества вполне хватило. Некоторым людям это нужно, мне - нет. Я кое-что рассказал ей про брак, к чему я пришел, о счастливых годах, которые могут превращаться в тягостные и мрачные. Я внимательно изучил и те уроки, которые получила она. Я нарушил хрупкую стеклянную гладь залива рябью. Море было ровным, как теплый лед. - Какая досада, Донна, что мы не во всем друг с другом согласны. 157
Ричард Бах
Мы дрейфовали еще час перед тем, как ветер поймал паруса и яхта рванулась вперед. Через какое-то время мы снова ступили на сушу, уже хорошими знакомыми, крепко обнялись на прощание, пообещав друг другу увидеться на днях. Так, как было с Донной, было и с другими женщинами в моем жизни. Уважение к отдельности, к личностному, к полной независимости. Вежливые связи от одиночества, они были холодным подобием любовных отношений без любви. Некоторые из моих подруг так никогда и не были замужем, но в большинстве все они были в разводе. Едва уцелевшие после несчастливых отношений, покалеченные грубыми мужчинами, доведенные постоянным стрессом до бесконечной депрессии. Для них любовь была чем-то вроде трагического недоразумения, любовь была пустой оболочкой, из которой вышибли смысл все эти супруг-как-владыка любовник становится- ревнивцем. Если б я заставил себя мысленно просмотреть пройденный путь, я должен был бы обнаружить, головоломку: любовь между мужчиной и женщиной - это слово, которое больше не работает. Но, Ричард, разве в этом суть? Я не собирался получить ответ. Летели месяцы, и так как я потерял интерес к любви, есть она там или нет, то потерял интерес и к родственной душе. Львиная доля ее места была отдана различным идеям разбогатеть, идеям настолько рациональным и безупречным, насколько они опирались на представление, что мои деловые отношения никогда не изменятся. Если совершенный партнер, - думал я, - это тот, кто всегда принимает все твои пожелания, и если одно из твоих пожеланий безумно по своей природе, следовательно, никто никогда не может быть совершенным партнером. Единственная истинно родственная душа может быть собрана из многих людей. Моя совершенная женщина обладает интеллектом и яркостью этой подруги; она обладает красотой, разбивающей сердца, - такой, как у другой, частично - черт-знает-какими достоинствами третьей. Если ни одна из этих женщин не в состоянии отвечать этим требованиям на сегодняшний день, стало быть моя родная душа искрится в других телах, где-нибудь еще; быть замечательной - не означает быть несуществующей. - Ричард, вся эта идея совершенно фантастична! Она не сработает! Если бы тот, что внутри меня, выкрикнул это, то я точно заткнул бы ему рот кляпом. - Докажи, что моя идея ошибочна! - сказал бы я. - Покажи, в каком месте! И делай это, не прибегая к словам любовь, брак, единение. Сделай это решительно и ошеломляюще, пока я не заорал во все горло, что лучше тебя знаю, как я должен управлять своей жизнью! Что ты знаешь? Совершенная женщина-во-многих-женщинах, - решено, она победила, - и закончим дискуссию. Неограниченное количество денег. Самолетов столько, сколько я хочу. Моя совершенная женщина. Это счастье! Одиннадцать
Ошибок не бывает. События, которые а нашу жизнь, какими бы неприятными для нас они ни были, необходимы для того, чтобы мы научились, тому, чему должны научиться. Каким бы ни был наш следующий шаг, он нужен для того, чтобы достичь того места, куда мы выбрали идти. Я лежал на полу, развалившись на толстом светло-коричневого цвета ковре, и думал обо всем этом. Эти три года не были ошибкой. Принимая миллионы решений, каждый год я тщательно наполнил аэропланами, журналами, встречами, кораблями, путешествиями, фильмами, деловой деятельностью, лекциями, телешоу, рукописями, банковскими счетами 158
Мост через вечность
и мечтами о сияющем будущем. Дневной свет являет мне новый маленький самолет, а ночь дарит беседы и прикосновения многих женщин, каждая из которых привлекательна, но ни одна из них не была ею. Я был убежден, что она не существует, но ее образ по-прежнему преследовал меня. Была ли она так же уверена в том, что и меня не существует? Беспокоит ли мой призрак ее убеждения? Существует ли где-нибудь, женщина, которая сейчас лежит на плюшевом ковре в доме, построенном на кругом берегу, рядом с которым находится ангар с пятью аэропланами, еще три стоят под открытым небом и, пришвартованный у самого берега, покачивается на воде гидросамолет? Я сомневался, что это возможно. Но разве не может гдето жить, одинокая женщина среди новых книг, телевизионных программ, чувствующая тоску среди любовников и всего, что можно приобрести за деньги, окружающая неискренними примелькавшимися приятелями, агентами, юристами, менеджерами и счетоводами? Это вполне могло быть. Ее ковер может быть другого цвета, но все остальное... она могла бы оказаться по другую сторону моего зеркала, ведущая поиск совершенного мужчины в пятидесяти любовниках, но по-прежнему одинокая. Я посмеялся над собой. Как трудно умирает старый мир о единственной любви! Мотор аэроплана завелся внизу на поляне. Это, наверное, Слим, который собирается полетать на Твин Чессне. Компрессор протекает с правой сторон. Эти компрессоры старого oбpaзцa всегда портятся, думал я. Зачем их только вставляют в отличные современные моторы! Рэпид и моторный планер приземлялись, где-то там, поднимая за собой пыль. Рэпид вскоре потребует переоборудования, и это будет очень трудоемкая работа для биплана с кабиной такого размера. Лучше продать его. Я не очень много летаю на нем. Я вообще не очень много летаю и на других самолетах. Они стали чужды мне, как и все остальное в моей жизни. Чему я сейчас научиться научиться? Тому, что чем дальше, тем больше машины начинают овладевать нами? Нет, думал я, вот чему я учусь: получить много денег - это то же самое, что получить острием вперед стеклянный меч. Будьте очень, осторожны в обращении с ним, сэр, не спешите, пока не знаете точно, зачем он вам. Загудел другой мотор. Наземная проверка, должно быть, закончилась успешно, и он решил подняться в воздух и проверить его в полете. Ветер волнами доносил гул, когда он выезжал на взлетную полосу, а затем, коглда он начал разгон, милый моему сердцу рокот моторов стал удаляться. Чему еще я научился? Тому, что став известным, я больше не могу полностью оставаться самим собой. Я бы никогда раньше не поверил, что каждый сможет удовлетворить свое любопытство и узнать, что я думаю и говорю, как я выгляжу, где живу, как использую свое время и деньги. Или что все это будет оказывать, на меня такое влияние, толкая меня назад в сторону пещерной жизни. Те, кто попадает в камеру или начинает публиковаться, думал я, не выбирают легкий путь. Сознательно или нет, но они предлагают себя в качестве примера для остальных, чегото вроде образца для подражания. У одного жизнь складывается замечательно, а у другого полный крах и необходимость начинать все сначала. Одна женщина встречается с опасностью лицом к лицу, отвергает посягательства на свой талант и проявляет мудрую рассудительность; другая становится истеричкой. Одному суждено умереть, другому - смеяться. Каждый день знаменитости оказываются перед лицом испытаний, и мы, как зачарованные, наблюдаем за ними, не отводя глаз. Они привлекают наше внимание потому, что наши кумиры проходят те же испытания, какие предстоят нам всем. Они любят, вступают в брак, обучаются, разоря159
Ричард Бах
ются, уходят и возвращаются вновь. Они влияют на нас своим поведением на экране и своими словами на бумаге, а мы в свою очередь воздействуем на них. Единственное испытание, с которым сталкиваются только они, - это испытание самой известностью. И даже это нам интересно. Мы думаем, что когда-нибудь тоже окажемся в центре внимания, и примеры такого рода всегда интересуют нас. Что же случилось, думал я, с пилотом аэроплана, летавшим над просторами Среднего Запада? Неужели он так быстро из простого летчика превратился расфуфыренного плейбоя? Я встал, прошел через пустые комнаты своего дома на кухню и нашел там пакет с постепенно теряющими свежесть кукурузными чипсами. Вернувшись назад и развалившись в роскошном кресле возле фигурного окна, я посмотрел на озеро. Я стал плейбоем? Это смешно. Внутренне я не изменился, ни капельки не изменился. А может быть, все современные плейбои говорят так, Ричард? “Пэйпер Каб”, принадлежащий находившейся поблизости школе водного планеризма, отрабатывал мягкие посадки на воду... медленное длительное снижение высоты, сброс оборотов двигателя и мягкое прикосновение к блистающей поверхности озера Тереза. Затем разворот и возвращение обратно на взлет. Известность научила меня прятаться, строить, вокруг себя стены. У каждого есть железная броня и ряды острых шипов там, где он говорит: это только до тех пор, пока нам по пути. Вначале популярность забавляет. Вы не возражаете против телекамер, за этими линзами - целый круг очень милых и приятных людей. Я могу быть милым с ними до тех пор, пока они милы со мной, и еще две минуты потом. Таковой была высота моих стен тогда во Флориде. Большинство из тех, кто знал меня из телепрограмм, по журнальным обложкам или случайной газетной заметке, были людьми, которые даже не догадывались, как я признателен им за их учтивость и уважение моего права на личную жизнь. Меня очень радовала почта, приходившая на мой адрес. Мне было приятно, что существует множество читателей, для которых те странные идеи, которые я любил, имели смысл. В мире существовало много людей из разных стран, мужчин и женщин любого возраста и любой профессии, которые искали и обучались, новому. Этот круг был больше, чем я когда-либо раньше мог себе вообразить. Вместе с восторженными письмами иногда приходили несколько посланий другого типа: используйте мою идею, помогите мне напечататься, дайте мне денег, или вас ждут адские муки. По отношению к своим почитателям я ощущал теплую симпатию и посылал им в ответ открытки, а против других возводил новые тяжелые железные стены и ковал мечи, убирал на время гостеприимный коврик у своей двери. Я был более скрытным, чем когдалибо раньше мог предположить. Я просто плохо знал себя раньше, или изменился? Все чаще и чаще в те дни, месяцы и годы я предпочитал оставаться дома в одиночестве. Обремененный своим большим домом, десятью аэропланами и целой паутиной предрассудков, я мог так никогда и не проснуться. Я посмотрел с пола на фотографии на стене. Это были изображения аэропланов, которые значили для меня все. Там не было ни одного человека, - ни одного. Что случилось со мной? Раньше я нравился себе. Почему же я так не нравлюсь себе сейчас? Я спустился по лестнице в ангар, толчком открыл крышку кабины и вскочил в нее. Летая в этом аэроплане, я встретил Кэти, подумал я. Привязные ремни для плеч, ремни сиденья, открыть смеситель. подкачать, топлива, зажигание - ПУСК! ПУСК! Не выполнила моих условий и пытается заставить меня жениться. Будто бы я никогда не объяснял ей всех отрицательных сторон вступления в брак и не показывал, что я только частично похож на того мужчину, который бы идеально соответствовал ей. 160
Мост через вечность
-От винта, - крикнул я но привычке в пустое пространство и включил стартер. Через полминуты после взлета я быстро набрал высоту, поднимаясь на две тысячи футов в минуту, а ветер бил по моему шлему и перчаткам. Как я люблю это! Очень медленный переворот за ним другой, и так до шестнадцати. Небо чисто? Готово? Вот это да! Зеленая равнинная местность во Флориде. Озера и болота величественно поднимаются справа от меня, становятся огромными и широкими над головой и исчезают из виду слева. Горизонтальный полет. Затем - РАЗ! РАЗ! РАЗ! РАЗ! Горизонтальный полет. Затем - РАЗ! РАЗ! РАЗ! РАЗ! - внезапными рывками земля делает шестнадцать оборотов. Вытягиваю самолет вверх до полной остановки, нажимаю на левую педаль,ныряю отвесно вниз, тогда как ветер завывает в тросах между пластинчатыми крыльями. Затем отвожу рычаг вперед и лечу вверх ногами, пока скорость не достигнет 160 миль в час. Я откидываю голову назад и смотрю вверх на землю. Резко отвожу рычаг назад, сильно жму на правую педаль, и биплан начинает переворачиваться обратно. Его правое крыло замедляется, он дважды оборачивается вокруг своей оси, а зеленое небо и голубая земля делают двойное сальдо. Рычаг вперед, левая педаль и ФИТЬ! - аэроплан замирает, крылья опять поменялись местами. В течение доли секунды пять земных тяжестей вдавливают меня в сидение. Панорама передо мной сужается до маленькой светлой точки на сером фоне, я ныряю вниз до высоты ста футов над летным полем, а затем после набора высоты снова перехожу на горизонтальный парадный полет. Это проясняет ум. Зеленые мхи, с ревом приближающиеся к лобовому стеклу, и болото, заросшее кипарисами и кишащее аллигаторами, вращающееся со скоростью один оборот в секунду вокруг головы. Но сердце по-прежнему одиноко. Двенадцать
Некоторое время мы играли, не проронив ни слова. Лесли Парриш спокойно сидела со своей стороны орехово-сосновой шахматной доски, я - со своей. На протяжении девяти ходов в захватывающем дух миттельшпиле в комнате стаяла тишина, нарушаемая лишь, тихим звуком передвигаемых с места на место коня или ферзя да изредка - приглушеннорезким “гм” или “эх”, когда, делая ход фигурами, шахматисты рисуют собственный портрет. Г-жа Парриш не блефовала и не была обманута сама. Она играла прямо и открыто и была сильным шахматистом. Я украдкой наблюдал за ней и улыбался, хотя она как раз захватила моего слона и грозилась на следующем ходу взять коня, - такую потерю я вряд ли мог себе позволилить. Я впервые увидел это лицо за много лет до того, как мы встретились - самым важным из способов. Случайно. - Вверх?- окликнула она и перебежала через вестибюль к лифту. - Да. - Я держал дверь открытой, пока она не вошла. - Вам - какой? - Третий, пожалуйста, - ответила она. - Мне тоже на третий. После секундной паузы дверь с грохотом закрылась. Серо-голубые глаза ответили мне благодарным взглядом. Я встретил этот взгляд, задержавшись не более чем на четверть секунды, говоря этим, что мне было приятно подождать, затем вежливо отвел глаза. Проклятая вежливость, подумал я. Какое прекрасное лицо! Где я видел ее в кино, по телевизору? Я не осмеливался спросить. Мы поднимались молча. Она была мне по плечо; золотые волосы вьются и подобраны под шапку цвета корицы. Одета не как киноз161
Ричард Бах
везда: выцветшая рабочая блуза под курткой от военно-морской формы, голубые джинсы, кожаные ботинки. Какое милое лицо! Она здесь на натурных съемках, подумал я. Может, она - в составе съемочной группы. Какое это было бы удовольствие - познакомиться с нею. Но она так далека... Разве это не интересно, Ричард, как бесконечно она далека? Вы стоите, разделяемые тридцатью дюймами, но нет способа преодолеть пропасть и сказать: “привет”. Если б только мы могли изобрести способ, думал я, если бы только это был мир, в котором незнакомые люди могли бы сказать друг другу: “Ты мне нравишься” и “Я бы хотел знать, кто ты”. С кодом: “Нет, спасибо”, если симпатия не окажется обоюдной. Но такой мир еще не создан. Полуминутный подъем завершился в молчании. С тихим шумом дверь открылась. - Спасибо, - сказала она. Поспешно, почти бегом, она прошла по холлу к своему номеру, открыла дверь, вошла, закрыла ее за собой, оставив меня в коридоре одного. Мне бы так хотелось, чтобы ты не уходила, думал я, заходя в свой номер, через две двери от нее. Мне бы так хотелось, чтобы тебе не нужно было убегать. Делая ход конем, я мог изменить направление угрозы на Доске, смягчить ее атаку. Преимущество было у нее, но она не выиграла, - пока еще. Конечно, думал я. N-QN5! Угроза NxP, NxR! Я сделал ход и снова наблюдал за ее глазами, любуясь красотой, удивительно невозмутимой перед моей контратакой. Через год после нашей встречи в лифте я предъявил иск режиссеру фильма по поводу сделанных им без моего одобрения изменений в сценарии. Хотя суд потребовал от него убрать некоторые худшие изменения, я едва мог удержаться, чтобы не крушить мебель, когда обсуждал с ним этот вопрос. Необходимо было найти посредника, через которого каждый из нас мог бы говорить. Посредником оказалась актриса Лесли Парриш, женщина, которая поднималась вместе со мной из вестибюля на третий этаж. Рейдж таял, разговаривая с ней. Она была спокойна и рассудительна, - я ей сразу доверился. На сей раз в Голливуде хотели экранизировать мою последнюю книгу. Я поклялся, что скорее готов увидеть повесть сожженной, чем позволить исковеркать ее в экранном варианте. Если это должно было осуществиться, то не будет ли лучше сделать это моей собственной компании? Лесли была единственным человеком, которому я доверял в Голливуде, и я вылетел в Лос-Анжелес переговорить с нею еще раз. На приставном столике в ее офисе стояла шахматная доска. Шахматы для офиса - это чаще всего каприз дизайнеров, - созданные прихотливой фантазией ферзи, слоны, пешки разбросаны наобум по доске. Это были деревянные шахматы с 3,5-дюймовым королем на 14-дюймовой доске, развернутой углом к правой руке игрока, и с обращенными вперед фигурами коней. - Сыграем партию?- спросил я, когда встреча подошла к концу. Я не был лучшим игроком в городе, но не был и плохим. Я играл с семи лет и был довольно самонадеян за шахматной доской. Она взглянула на часы. “О’кей”, - сказала она. Ее победа ошеломила меня. То, как она выиграла, рисунок ее мыслей на шахматном доске вновь и вновь очаровывали меня. Во время следующей встречи мы играли на две лучшие партии из трех. В следующем месяце мы создали корпорацию. Она усадила меня за решение вопроса о том, как сделать фильм с наименьшей вероятностью провала, и мы сыграли на шесть лучших партий из одиннадцати. После этого не требовалось встреч. Я бы примчался в своем новоприобретенном самолете, 8-тонном реактивном, бывшей собственностью ВВС, из Флориды 162
Мост через вечность
в Лос-Анжелес, чтобы провести с Лесли день за игрой в шахматы. Наши партой стали менее состязательными, допускался разговор, на столе - печенье и молоко. - Ричард, вы зверь, - нахмурившись, она склонилась над фигурами. На ее части доски ситуация была угрожающей. - Да, - ответил я самодовольно. - Я умный зверь. - Только... шах конем, - произнесла она, - и шах слоном, и защищайте ферзя! Прелестный ход, не правда ли? Кровь отхлынула у меня от лица. Шах, - я ожидал его, ферзь был сюрпризом. - Действительно прелестный, - сказал я, подстегиваемый годами тренировок на случай непредвиденной ситуации. Вот те на... Х-м... Ход найти можно и очень симпатичный. Но я ускользну, как тень. Зверь, г-жа Парриш, этак, словно тень, ускользнет... Иногда зверь выкручивался, иной раз его отправляли в загон и наносили полное поражение только затем, чтобы позже подать кусочек пряника; и новая ого попытка увлечь ее в свои силки. Какая странная алхимия наших отношений! Я предполагал, что у нее есть множество мужчин для романов, так же, как у меня - женщин. Предположения было достаточно: никто из нас не любопытствовал, каждый с глубочайшим уважением относился к личной жизни другого. Как-то посреди партии она сказала: “Сегодня в Академии - фильм, который мне надо посмотреть. Режиссер был бы доволен. Пойдемте со мной?” - С удовольствием, - рассеянно ответил я, занятый ведением обороны в ответ на атаку в сторону короля. Я никогда не бывал в театре Академии (*). Я ощущал некий романтический ореол, проезжая мимо здания. И вот я был внутри, на новом фильме со множеством кинозвезд. Как странно, думал я, моя простая летная жизнь вдруг оказалась тесно связанной с миром Голливуда, - благодаря книге и другу, который почти всегда меня побеждает в любимой игре. После фильма, когда сквозь сумерки она вела машину на восток, к проспекту Санта Моники, меня внезапно осенило вдохновение: - Лесли, не хотите ли... Молчание было таким мучительным. - Лесли, не хотите ли... хот-фадж (**) с мороженым? Она отшатнулась. - Горячего... чего? - Горячего... мороженого. И партию в шахматы? - Какая нелепая мысль! - ответила она. - Мороженое, я имею в виду. Вы не заметили, что я сижу на крупах, сырых овощах и йогурте и даже печенье только изредка во время партии в шахматы? - Заметил. Поэтому вам нужно свежее мороженое. Как давно вы его ели? Только честно. Если это было на прошлой неделе, так и скажите - на прошлой неделе. - На прошлой неделе? В прошлом году! Похоже на то, что я ем мороженое? Посмотрите на меня! * Akadenly of Motion Picture Art & sciences ** Фадж - мягкие конфеты, обычно приготовленные из сахара, молока, масла и шоколада, которые смешивают и варят определенным образом, а потом взбивают до консистенции густого крема (Вебстер),Англ. А hol fudge sundae.
163
Ричард Бах
Впервые я посмотрел. Я откинулся на сиденье; я был поражен, обнаружив то, что самый тупой мужчина замечал сразу, - передо мной была чрезвычайно привлекательная женщина, и мысль творца, создавшего совершенное лицо, в полной гармонии с ним создала и тело. За эти месяцы моего знакомства с ней я видел очаровательную бестелесную фею, ум, в котором были танцевальные па, справочник по кинопродукции, классическая музыка, политика, балет. - Ну что? Можно сказать, что я питаюсь мороженым? - Восхитительно! Нельзя сказать! Это определенно НЕ такое тело, какое бывает от мороженого! - Позвольте вас заверить... - Я сгорал от смущения. Какая глупость, - подумал я, взрослому мужчине... Ричард, смени-ка тему поскорее! - Одно маленькое мороженое, - поспешно сказал я, - не повредит; это было бы счастье. Если вы сможете там свернуть, мы бы получили прямо в руки, горячее, маленькое, прямо сейчас... Она посмотрела на меня и улыбнулась, давая понять, что наша дружба осталась невредимой; она поняла, что я впервые обратил внимание на ее тело, и она не возражала. Но ее мужчины, подумал я, возразили бы наверняка, и это создало бы проблемы. Без обсуждений, не произнеся ни слова, я выбросил мысли о ее теле из головы. Для романа у меня была великолепная женщина; чтобы иметь друга и партнера по бизнесу, мне нужно было поддерживать отношения с такой Лесли Парриш, какой она и была со мной. Тринадцать
- Это не конец света, - спокойно сказал Стэн еще до того, как я сел по другую сторону его стола. - Это то, что у нас называется небольшая потеря. Товарная биржа Западного побережья вчера потерпела крах. Они застрахованы на случай банкротства. Ты потерял немного денег. Мой финансовый менеджер всегда имел заниженные данные, потому, как только он это произнес, мои губы сжались. - Насколько “немного” мы потеряли. Стэн? - Около шестисот тысяч долларов, - ответил он, - Пятьсот девяносто с чем-то тысяч. - Совсем? - О, позже ты должен получить по несколько центов на доллар согласно решению отдела по делам о несостоятельности, - сказал он. - Но я бы считал их потерянными. Я сглотнул. - Хорошо, что есть другие вложения. Как дела в торговой палате в Чикаго? - Там у тебя тоже есть определенные потери. Я уверен, временные. У тебя сейчас самый длинный ряд убытков, который мне когда-либо приходилось регистрировать. Так не может продолжаться все время, но пока ситуация не из лучших. Ты потерял около 800 тысяч долларов. Он называл большую сумму, чем та, которая у меня была! Как мог я потерять больше, чем имел? На бумаге! Он, должно быть, имеет в виду бумажные потери. Невозможно утратить больше денег, чем имеешь. Если бы я был способен что-нибудь изучить о деньгах, возможно, было бы хорошо уделить этому более пристальное внимание. Но мне пришлось бы учиться на протяжении месяцев; обращение с деньгами - это не полеты, это удушающе тоскливое дело; трудно разобрался даже в схемах. - Все не так плохо, как кажется, - сказал он. Убыток в миллион долларов сократит твои налоги до нуля; ты потерял больше этой суммы и, таким образом, ты не заплатишь ни цента подоходного налога в этом году. Но если бы у меня был выбор, я бы предпочел не терять. Я не ощутил ни злости, ни отчаяния, словно очутился 164
Мост через вечность
в комедийной ситуации, достаточно быстро повернуть стул, на котором я сидел, - и я увижу телевизионные камеры и людей в студии вместо стен этого офиса. Неизвестный писатель зарабатывает миллион и теряет его за одну ночь. Не банальна ли такая ситуация? Неужели это действительно моя жизнь? - размышлял я, пока Стан рассказывал мне обо всех этих бедах. Люди с миллионными доходами, - они всегда были кем-то еще. Я же всегда был самим собой. Я авиапилот, посредственный актер, продающий прогулки на самолете со скошенных полей. Я писатель, пишущий как можно реже, разве что - вдохновляемый слишком привлекательной идеей, чтобы оставить ее не изложенной на бумаге... Какой мне интерес иметь дело с банковским счетом на более чем сто долларов, который все равно вряд ли кому нибудь понадобится сразу? - Должен также сообщить тебе, пока ты здесь, - продолжал спокойно говорить Стэн. - Относительно вклада, который ты сделал через Тамару, - этот государственный заем под высокие проценты на развитие за рубежом? Ее клиент исчез вместе с деньгами. Там было только пятьдесят тысяч долларов, но тебе следует знать. Я но мог в это поверить. - Он ее друг, Стэн! Она доверяла ему! И он исчез? - Как говорится, и адрес не оставил. - Он внимательно посмотрел мне в лицо. - Ты доверяешь Тамаре? Вот тебе на. Пожалуйста, только не столь избитое клише! Хорошенькая женщина накалывает богатого дурака на пятьдесят тысяч. - Стэн, ты хочешь сказать, что Тамара могла что-то сделать,...? - Возможно. Мне кажется, это ее почерк на обратной стороне чека. Другое имя, но тот же почерк. - Ты шутишь. Он раскрыл папку, достал конверт и дал мне погашенный чек. На обороте была подпись Sea Кау Limited, by Wenly Smythe. Высокие стремительные прописны буквы, изящные окончания букв “у”. Увидев их на конверте, я готов был поклясться, что это было написано Тамарой. - Это может быть чей угодно почерк, - сказал я, и протянул конверт обратно через стол. Стэн ничего больше не сказал. Он был уверен, что деньги у нее. Но Тамара была в моем ведении; никакого расследования не могло быть, пока я его не потребовал. Я никогда не спрошу и никогда не скажу ей об этом ни слова. Но я никогда ей не доверюсь. - У тебя на самом деле остались кое-какие деньги, - сказал он. - И разумеется, - новые поступления, каждый месяц. После долгой полосы неудач должен произойти поворот в нашу пользу. Сейчас ты мог бы перевести оставшиеся средства в иностранную валюту. У меня есть предчувствие, что курс доллара относительно немецкой марки может упасть сейчас в любой момент, и ты смог бы за ночь вернуть себе утраченное. - Это без меня, - сказал я. - Поступай так, как будет лучше по твоему мнению, Стэн. Судя по вспышкам сигнальных огней и звону колоколов, возвещающих об опасности, мои владения, похоже, оказались атомной станцией за три минуты от катастрофы. Наконец я встал, взял с тахты свою летную куртку. 165
Ричард Бах
- Когда-нибудь мы оглянемся на все это как на отправную точку, - сказал я ему. - С этого момента дела могут идти только лучше, не так ли? Словно не услышав этого, он произнес: - Я хотел сказать тебе еще одну вещь. Это непросто. Знаешь, говорят: “Власть коррумпирует, но при абсолютной власти - и коррупция абсолютная”. И это так. Я думаю, это должно быть верно и для меня тоже. Я не знал, что он имеет в виду, но я боялся спрашивать. Его лицо было невозмутимо. Стэн продажен? Это невозможно. Я уважал его много лет, я не мог сомневаться в его честности. “Это должно быть верно и для меня” могло означает, только то, что когда-то он, должно быть, перекрыл по ошибке расходный счет. Это положение он, конечно, исправил, но тем не менее чувствует себя виноватым, обязанным сообщить мне. И, ясное дело, - если он говорит мне об этом сейчас, - он намерен не допускать впредь таких ошибок. - Ладно, Стэн. Сейчас важно выйти из этого положения. - Хорошо, - ответил он. Я забыл об этом разговоре. Оставшимися деньгами распоряжался Стэн и люди, которых он знал и которым доверял, - мы им хорошо платили за услуги. Хотелось ли им бросить все эти сложные денежные дела, запустить их куда-нибудь в небо? Конечно, нет, особенно сейчас, когда все шло не так плохо. Неудачи случаются со всеми, но мои менеджеры хорошо соображают, - думал я, скоро найдут решение быстро и правильно. Четырнадцать
- Здесь реактивный Один Пять Пять Икс-рей, - сказал я, нажав на кнопку выхода в эфир, - я снижаюсь для посадки с уровня три-пять-ноль на уровень, два-семь-ноль. Я смотрел поверх своей кислородной маски с высоты семи миль на пустыни Южной Калифорнии, инспектируя голубизну неба внизу с помощью длительной замедленной бочки. Фактически я летел на запад, чтобы провести беседу в университете Лос-Анжелеса, которая должна была продолжаться целый день. Я был рад, однако, что в запасе было еще несколько дней. - Внимание, Роджор Пять Пять Икс, - ответил центр в Лос-Анжелесе. - Есть свободное место на высоте два-пять-ноль. Снижайтесь медленнее. Снижение со скоростью четыреста миль в час не казалось мне слишком быстрым. Я хотел посадить свой аппарат и повилаться с Лесли скорее, чем мог позволить самолет. - Внимание, Пять Пять Икс, вы снизились до ноль-шесть-тысяча. Я подтвердил это и направил нос своего самолета в сторону земли еще быстрее. Стрелка измерителя высоты устремилась вниз. - Пять Пять Икс-рей находится на высоте один-восемь-ноль, - сказал я, - прекращаю передачу. - Роджер Пять Икс, вы прекратили передачу на высоте ноль-пять. Земля желает вам удачной посадки! Следы от кислородной маски еще не сошли с моего лица, когда я постучал в дверь ее дома на окраине Беверли-Хиллз. Я нажал на кнопку дверного звонка. Музыка стала тише. И вот она выходит, глаза сияют, как свет солнца на морской волне, звучит радостное приветствие. Ни одного прикосновения, никаких рукопожатии, и ни один из нас не подумал, что это странно. 166
Мост через вечность
- У меня есть для тебя сюрприз, - сказала она, таинственно улыбнувшись, при упоминании о нем. - Лесли, я ненавижу сюрпризы. Извини, что я никогда не говорил тебе об этом, но я полностью и всецело ненавижу сюрпризы, даже если это подарки. Все, что мне нужно, я покупаю сам. Если у меня чего-то нет, - значит оно мне не нужно. Так что, по определению, сказал я ей ловко и решительно, - когда ты делаешь, мне подарок, ты даешь мне то, чего я не хочу. Поэтому ты не обидишься, если я верну его, правда? Она пошла на кухню. Ее волосы легко рассыпались no плечам и вниз по спине. Навстречу ей важной походкой вышел ее старый кот, очевидно, считая, что пришло время ужинать. - Еще рано, - скачала она ласково. - Ужинов пушистостям пока не дают. - Меня удивляет, что ты еще не купил себе этого, - сказала она, оборачиваясь ко мне и улыбаясь, чтобы показать, что я не обидел ее. - Тебе явно следовало купить себе это, но если тебе не понравится, можешь, выбросить. Вот. Подарок был без упаковки. Это была обычная большая чашка из магазина дешевой распродажи, из самого дешевого магазина, и внутри нее был нарисован поросенок. - Лесли! Если бы я это увидел, я бы сразу купил! Это сногсшибательно! Что это за прекрасная... штука? - Я знала, что тебе понравится! Это чашка для поросенка. А вот... ложечка для поросенка! - И сразу у меня в руке - восьмидесятивосьмицентовая столовая ложка с портретом какой-то анонимной свиной морды. - А если ты заглянешь в холодильник... Я быстро открыл толстую дверцу и увидел, что там стоит двухгаллонный барабан сливочного мороженого и банка объемом в кварту, на которой написано “FUDGE FOR НОТ”. Обе емкости были запечатаны и перевязаны красными ленточками. Холодный туман медленно плыл вниз с цилиндра и неторопливо, как в замедленном фильме, опускался к полу. - Лесли! - Что, поросенок? - Ты... я... Ты хочешь сказать, что... Она засмеялась, как от того, что затеяла такой забавный розыгрыш, так и от звуков, которые издавал мой ум, когда его колесики проскальзывали по льду. Я стал защищаться не от подарка, а от непредсказуемости того, что она, питавшаяся только зернышками и салатом, поставит в свой хололильник такие экстравагантные сласти лишь, для того, чтобы посмотреть, как я наткнусь на них и потеряю дар речи. Я вытащил цилиндр из холодильника на кухонный стол и открыл крышку. Полный до краев. Мороженое, посыпанное шоколадной крошкой. - Надеюсь, что ложка для тебя найдется, - сказал я строго, погружая свою ложку для поросенка в густую массу. - Ты совершила немыслимый поступок, но сейчас все позади, и нам нечего делать - придется избавиться от улик. Вот тебе. Ешь. Она достала маленькую ложечку из выдвижного ящика. - А хот-фаджа не хочешь? Разве он тебе больше не нравится? - Я просто обожаю его. Но думаю, что после сегодняшнего застолья ни ты, ни я не захотим больше слышать, слово “хот-фадж” до конца жизни. 167
Ричард Бах
Никто не способен сделать ничего такого, что бы было для него не характерно, думал я, накладывая ложкой куски фаджа на сковородку, чтобы нагреть его. Может ли быть так, чтобы для нее была характерна непредсказуемость? Как я был глуп, когда думал, что знаю ее! Я повернулся, а она смотрела на меня с ложечкой в руке и улыбалась. - Действительно ли ты умеешь ходить но воде? - спросила она. - Так, как ты ходил в книге с Дональдом Шимодой? - Конечно. И ты тоже можешь. Я и сам еще не делал этого в этом пространстве-времени. Точнее, в том, что я считаю этим пространством-временем. Видишь, вопрос становится все более запутанным. Hо я работаю над ним постоянно. Я помешал фадж, который окружил мою ложку одной сплошной массой в полфунта весом. - Ты выходила когда-нибудь из тела? Она даже не моргнула, услышав мой вопрос, и не потребовала от меня объяснений. - Дважды. Однажлы в Мексике. А однажды - в Долине Смерти, на вершине холма ночью под звездным небом. Я наклонилась назад, чтобы посмотреть, и свалилась вверх, оказавшись, среди звезд... - Вдруг у нее на глаза появились слезы. Я тихо сказал: - Ты помнишь, как легко было, когда ты была свободной от тела среди звезд, как там все естественно, просто, правильно, реально-как-по-возвращении-домой? - Да. - Когда ходишь по воде, чувствуешь себя точно так же. Это сила, которая у нас... это одно из проявлений силы, которая у нас есть. Все легко и естественно. Нам следует усердно заниматься и остерегаться использовать эту силу, а то ограничения земной жизни станут совсем запутанными и выйдут из-под контроля, и мы не сможем больше ничему научиться. Наша беда в том, что так мы привыкли говорить себе, что мы привыкли говорить себе, что мы не будем пользоваться нашей реальной силой, что теперь, мы думаем, что не можем этого делать. Когда я был там с Шимодой, никто не задавал никаких вопросов. Когда его не оказалось рядом, я прекратил занятия. Я считаю, что даже небольшие достижения в этом деле уже очень много значат. - Как хот-фадж. Я пристально посмотрел на нее. Она насмехается надо мной? Шоколад начал пузыриться в сковородке. - Нет. Хот-фадж значит не так много, как усвоение основных принципов духовной реальности. Хот-фадж ЗДЕСЬ! Хот-фадж не угрожает нашему удобному мировоззрению. Хот-фадж СЕЙЧАС! Ты уже готова для хот-фаджа? - Только самую маленькую капельку, - сказала она. К тому времени, когда мы покончили с нашим десертом, было уже поздно и нам пришлось, стоять в очереди длиной в два квартала, чтобы купить себе билеты в кино. Дул ветер с моря, вечер был прохладным и, не желая, чтобы она замерзла, я обнял ее. - Спасибо, - сказала она. - Я не ожидала, что мы будем стоять на улице так долго. Тебе не холодно? - Нет, - ответил я, - совсем не холодно. Мы заговорили о фильме, который собирались посмотреть.Она больше говорила, а я слушал,на что обратить внимание в этом фильме,как определить то место, где было угрохано 168
Мост через вечность
больше всего денег, и те сцены, на которых сэкономили. Она не любила, когда деньгами разбрасываются. В очереди мы также начали разговаривать и о другом. - Легко ли быть актрисой, Лесли? Я никогда не спрашивал ни у одной из них об этом, но всегда желал узнать. - А! Мэри Кинозвезда?- спросила она, посмеиваясь, над своими словами. - Действительно ли тебя это интересует? - Да. Для меня действительно загадка, что это за жизнь. - Когда как. Иногда это прекрасно - когда хороший сценарий и хорошие люди, и они по-настоящему хотят сделать что-то стоящее. Но это редкий случай. Все остальное - просто труд. Но боюсь, что большая его часть не делает вклада я общечеловеческий прогресс. - Она вопросительно взглянула на меня. - Разве ты не знаешь, на что это похоже? Разве ты никогда не участвовал в съемках? - Только вне помещений, на открытой местности. Но на сцене никогда. - В следующий раз, когда я буду сниматься, ты придешь, чтобы посмотреть? - Конечно, приду! Спасибо! Как много всего у нее можно узнать, думал я. Все, чему она научилась, когда стала знаменитостью... изменило ли оно ее, испортило ли, заставило ли окружать себя стенами тоже? Вокруг нее чувствовалось какое-то поле уверенности, ее положительное отношение к жизни было притягивающим, неуловимо привлекательным. Она стояла на той вершине, которая была видна мне лишь издали; она видела свет, она знала секрет, который никогда не был мне доступен. - Но ты мне не ответила, - скачал я. - Помимо съемок фильмов - какова твоя жизнь, как ты себя чувствуешь в качестве Мери Кинозвезды? Она взглянула на меня, некоторое время поколебавшись, а затем решила, что мне можно доверять. - Вначале это захватывающе. Ты думаешь, что ты отличаешься от других, что в тебе есть что-то особенное, и это даже может быть правдой. Затем ты вспоминаешь, что ты такой же человек, каким был всегда; единственное отличие в том, что внезапно твой фильм начинают смотреть везде, о тебе пишут статьи, где рассказывают, кто ты, что говоришь, и куда отправишься вскоре, и люди останавливаются на улицах, чтобы посмотреть, на тебя. Ты теперь знаменитость. Пожалуй, точнее будет сказать, что ты оказываешься в центре внимания. И говоришь себе: Я не заслуживаю такого внимания! Она подумала и добавила: - И дело не в том, что люди превращают тебя в знаменитость. Это что-то другое. Это то, что ты символизируешь для них. Когда разговор становится важным, пробегает волна возбуждения, и мы ощущаем быстрый рост новых сил. Слушай внимательно, Ричард, она права! - Другие люди думают, что знают, кто ты: слава, секс, деньги, власть, любовь. Все это может быть сновидением газетчика, которое не имеет к тебе никакого отношения. Может быть, это нечто, что тебе совсем не нравится, но это то, что они думают о тебе. Люди бросаются к тебе со всех сторон, они думают, что получат все это, если прикоснутся к тебе. Это пугает, и ты возводишь вокруг себя стены, толстые стеклянные стены, и в то же время ты пытаешься думать, пытаешься не падать духом. Ты знаешь, кто ты внутри, но люди снаружи видят что-то другое. Ты можешь сделать выбор в пользу образа, но тогда ты отказываешься от себя какой ты есть, или же ты продолжаешь быть собой, но чувствуешь, что твой образ 169
Ричард Бах
становится фальшивым. И еще ты можешь выйти из игры. Я думала, если быть кинозвездой так великолепно, почему в Городе Знаменитостей живет столько пьяниц и наркоманов, почему там так много разводов и самоубийств? - Она взглянула на меня открыто, беззащитно. И я решила, что игра не стоит свеч. Я уже почти полностью прекратила сниматься. Мне захотелось обнять и прижать ее к себе за то, что она была так откровенна со мной. - Ты - Знаменитый Автор. - сказала она. - Ты тоже так себя чувствуешь? Имеет ли это какой-то смысл для тебя? - Очень большой. Мне совсем невредно было бы побольше узнать обо всей этой дряни. Газеты, например, они с тобой так поступали? Печатали то, что ты никогда не говорила? Она засмеялась. - Не только то, что я никогда не говорила, но и то, что я никогда не думала, чему никогда не верила и чего никогда бы не подумала делать. Однажды обо мне напечатали фиктивную историю, с прямой речью, где все “дословно”. И все выдумка. Я никогда не встречалась, с этим репортером... он даже никогда не звонил мне. И вот, пожалуйста, напечатали! И ты молишься, чтобы зрители не поверили тому, что пишут о тебе в таких газетах. - Со мной так не бывало, у меня есть теория. - Какая теория? - спросила она. Я рассказал ей о том, что знаменитости являются примером для всех нас, подвергаясь в мире всевозможным испытаниям. Моя теория не прозвучала так убедительно, как то, что сказала она. Она наклонила голову ко мне и улыбнулась. Когда солнце зашло, я заметил, что ее глаза изменили свой оттенок и приобрели цвет лунного света на морской волне. - Хорошая у тебя теория, о примерах, - сказала она. - Но ведь каждый человек является примером, разве не так? Разве каждый не воплощает в себе то, что он думает, все те решения, которые он принял до этого времени? - Правда. Однако я не знаю ничего об обычном человеке; такие люди ничего не значат для меня до тех пор, пока я не встречусь с ними лично, или не прочитаю о них, или не увижу их на экране. Когда-то по телевизору была передача о каком-то ученом, который проводит исследования, почему скрипка звучит так, как она звучит. Я подумал сначала, зачем все это нужно миру? Когда миллионы людей умирают от голода, кому нужны исследования звуков скрипки? Но затем я изменил свое мнение. Миру нужны примеры людей, которые живут интересной жизнью, проводят исследования и меняют характер современной музыки. Что делают со своими жизнями те люди, которые не страдают от бедности, не пали жертвой преступного мира или войны? Мы должны знать людей, которые сделали в жизни такой выбор, какой мы тоже можем сделать, чтобы стать людьми но праву. В противном случае у нас может быть вся пища в мире, но зачем она нам? Нам нужны модели! Мы любим их! Как ты думаешь? - Наверное, так же, - сказала она. - Но мне не нравится это слово, модель. - Почему?- спросил я, и сразу же понял сам. - Ты была когда-то моделью? - В Нью-Йорке, - ответила она так, будто это был постыдный секрет. - А что в этом плохого? Модель - это общественный пример особой красоты! - Это-то и плохо. Трудно соответствовать такому уровню в жизни. Это пугает Мэри Кинозвезду. - Почему? Чего она боится? 170
Мост через вечность
- Мэри стала актрисой, потому что в студии решили, что она хороша собой. И с тех пор она боится, что миру станет известно, что она не так уж красива и никогда не была красивой. Быть моделью довольно непрестижно. Когда ты называешь ее общественным примером красоты, это ухудшает ее репутацию. - Но Лесли, ведь ты действительно прекрасна! - Я покраснел. - Я имею в виду, что ни у кого не может быть сомнений в том, что ты... что ты... очень привлекательна... - Спасибо, но то, что ты говоришь, не относится к делу. Что бы ты ей ни говорил, Мэри считает, что красота - это образ, который другие создают для нее. И она находится в плену у этого образа. Даже когда она идет за продуктами, она должна выглядеть идеально - вот что это значит. Если что-то будет не так, найдется кто-то, кто узнает ее, и скажет своим друзьям: “нам нужно получше присмотреться к ней! Она даже наполовину не так красива, как о ней думают!” И тогда все разочаруются в Мэри. - Она снова улыбалась, на этот раз немножко грустно. - Каждая актриса в Голливуде, каждая красивая женщина, которую я знаю, притворяется красивой и боится, что мир откроет секрет ее привлекательности рано или поздно. Это касается и меня. Я покачал головой. - Сумасшедшая. Ты совсем сумасшедшая. - Мир сходит с ума, когда речь идет о красоте. - Я думаю, что ты красива. - А я думаю, что это ты сошел с ума. Мы засмеялись, но она не шутила. - Верно ли то, - спросил я ее, - что у красивых женщин трагически складывается жизнь? - Это был вывод, который я сделал, общаясь со своей Совершенной Женщиной во многих лицах. Возможно, правильнее было бы говорить не о трагичности, а о ложности. Незавидности. Тягостности. Она немного подумала. - Если они считают, что их красота - это они сами, - сказала она, тогда они стремятся к бессмысленной жизни. Когда все зависит от того, как ты выглядишь, - ты полностью теряешь себя, глядя в зеркало, и никогда не находишь вновь. - Кажется, ты все же нашла себя. - Все, что я нашла, я нашла не благодаря красоте. - Расскажи мне. Она рассказывала, а я слушал и мое удивление переходило в восхищение. Лесли, которую она в себе нашла, была найдена не на съемочной площадке, а в антивоенном движении, комитете обозревателей, который она организовала и возглавляла. Подлинная Лесли Парриш провозглашала речи, боролась на политических митингах, выступала против американского правительства, которое поддерживало войну во Вьетнаме. Пока я летал на истребителях Военно-Воздушных сил, она организовывала антивоенные выступления на Западном Побережье. За смелость выступать против войны она подвергалась судебным преследованиям, ее травили слезоточивым газом во время демонстраций, ей угрожали расправой банды правых экстремистов. Но она продолжала деятельность, организуя все большие выступления, собирая средства у общественности. Она помогала демократически настроенным конгресс171
Ричард Бах
менам-сепараторам и новому мэру Лос-Анжелеса победить в выборах, она была делегатом на президентских собраниях. Она стала одним из основателей телеканала KVST на телестанции Лос-Анжелеса. Этот канал был льготным для беднейших меньшинств города. Она стала его президентом, когда он оказался в неблагоприятном положении. У него было много долгов, и кредиторы не желали больше ждать. Некоторые счета она оплатила своими деньгами, полученными за съемки фильмов с ее участием. В итоге канал выжил и стал процветать. Люди видели это и по всей стране заговорили о благородном начинании. Вслед за успехом пришла борьба с властью. Ее называли богатой расисткой; в нее стреляли. KVST лопнул в тот же день, когда она ушла с него. Он никогда не возродился вновь. - Даже теперь, - сказала она мне, - я не могу спокойно смотреть на пустой экран телевизора по каналу номер шестьдесят восемь. Мэри Кинозвезда оплатила путь до Лесли Парриш. Убежденный борец за справедливость и перестройщик миров, Лесли ходила в одиночку на вечерние политические митинги в тех частях города, куда у меня не хватило бы смелости пойти даже средь бела дня. Она участвовала в пикетировании вместе с рабочими, ходила с ними на демонстрации, собирала для них средства. Она - сторонник ненасильственного сопротивления - посвятила себя самым яростным баталиям в современной Америке. Она отказывалась играть в фильмах эротические сцены. - Я не буду сидеть в своей гостиной в обнаженном виде вместе со своими друзьями в воскресенье вечером. Почему я должна это делать с группой незнакомцев на съемочной площадке? С моей точки зрения, если бы я согласилась на нечто столь для меня противоестественное, это была бы проституция. Когда каждая роль в фильмах стала требовать участия в эротических сценах, она отказалась от карьеры актрисы и перешла на телевидение. Я слушал ее так, будто это был невинный фавн, которого я ветретил на поляне и который, тем не менее, вырос на самом дне преисподней. - Однажды в Торрансе была манифестация, мирная манифестация, - рассказывала она. Она была запланирована, и мы получили разрешение на ее проведение. За несколько дней мы получили предупреждение от экстремистов из правого крыла, что они убьют одного из наших лидеров, если мы отважимся выйти. Было уже слишком поздно, чтоб отменить... - Отменить, никогда не поздно! - воскликнул я. - Зачем вам это?! - Слишком много людей уже собралось, и кого можно было оповестить в последний момент? И к тому же, если только несколько человек выйдут на митинг, тогда экстремистам будет легко совершить убийство, не так ли? Поэтому мы позвали репортеров, телевизионщиков. Мы сказали им, чтобы они пришли и посмотрели как нас убивают в Торрансе! Затем манифестация началась; мы окружили со всех сторон человека, которого они собирались убить; мы шли с ним рука об руку. Им пришлось, бы перестрелять всех, чтобы добраться до него. - Так они стреляли? - Нет. Убийство одного из нас перед телекамерой, мне кажется, не входило в их планы. Она вздохнула, припомнив все это. - Это были плохие времена, не так ли? Я не знал, что ей сказать,. В этот момент мы стояли в очереди за билетами, и я обнимал своими руками редкого человека в моей жизни - человека, который восхищал меня. Я, ко172
Мост через вечность
торый всегда уходил от столкновений, потерял дар речи, осознавая контраст между нами. Если другие желают воевать, погибать на войне или выступать против войны, считал я, то в этом проявляется их свобода выбора. Для меня имеет значение лишь один мир - субъективный мир человека, который каждый создает для себя сам. Я бы скорее начал по-другому истолковывать историческое прошлое, но не стал бы политиком, не стал бы убеждать людей писать письма, голосовать, выступать или делать то, к чему они сами не чувствуют расположенности. Она так сильно отличалась от меня. Откуда же это благоговейное уважение по отношению к ней? -Ты думаешь о чем-то важном, - сказала она мне серьезным тоном. - Да. Ты права. Ты полностью права. - Я так хорошо понял ее в этот момент она мне так сильно понравилась, что я сказал ей все, что думал. - Я подумал, что именно это различие между нами делает тебя моим лучшим другом. - Да? - У нас очень мало общего - шахматы, хот-фадж, фильм, который мы хотим посмотреть и в то же время мы так сильно отличаемся во всех других отношениях, что ты не кажешься мне такой опасной, как другие женщины. У них часто есть надежда выйти замуж. Но для меня одного брака уже достаточно. Никогда больше. Очередь медленно ползла вперед. Мы будем в зале не раньше, чем через двадцать минут. - Все это относится и ко мне, - скачала она и засмеялась. - Я не хочу показаться тебе опасной, но это еще одна наша общая черта. Я уже давно разведена. Едва ли я вообще встречалась с кем-то до свадьбы, поэтому, когда я получила развод, я начала встречаться, встречаться, встречаться! Но ведь так невозможно узнать человека, как ты думаешь.? Мы можем отчасти узнать его, думал я, но лучше было послушать, что она думает об этом. - Встречалась с некоторыми из самых выдающихся, самых пресловутых, знаменитых людей этого мира. - сказала она, - но никто из них не сделал меня счастливой. Большинство из них подкатывают к твоей двери в машине, которая больше, чем твой дом. Они одеваются изысканно, они едут с тобой в фешемебельный ресторан, где все собравшиеся - знаменитости. Затем ты получаешь фотографию и видишь, что все выглядит так пышно, весело и изысканно! Я продолжала думать, что лучше мне ходить в хороший, а не в фешенебельный ресторан, носить ту одежду, которая мне нравится, а не ту, которую модельеры считают в этот год последним криком моды. А чаще всего я бы предпочла спокойно побеседовать или прогуляться в лесу. Мне кажется, что это другая система ценностей. Мы должны иметь дело с той валютой, которая представляет для нас ценность, - продолжила она, - в противном случае любой успех в этом мире не покажется нам удовлетворительным, не принесет счастья. Если кто-то пообещает, что тебе заплатят миллион скрунчей за то, что ты перейдешь через улицу, а скрунчи не представляют для тебя никакой ценности, - ты будешь, переходить через улицу? А если тебе пообещают сто миллионов скрунчей, что тогда? Я чувствовала такое отношение к большей части того, что высоко ценилось, в Голливуде, будто я имею дело со скрунчами. У меня было все, чего требовало мое положение, но я чувствовала себя как-бы в пустоте. Казалось, что я не могу уделять много внимания всему, что меня окружало. Зачем это все, если это лишь скрунчи? - спрашивала я себя. А между тем я боялась, что если буду продолжать 173
Ричард Бах
встречи, то рано или поздно я сорву банк стоимостью в миллион скрунчей. - Как это могло случиться? - Если бы я вышла замуж за мистера Выдающегося, я бы до конца жизни носила изысканную одежду, была бы хозяйкой дома для выдающихся людей на аристократических застольях в его кругу. Он бы стал моей гордостью, а я - его завоеванием. Вскоре бы мы стали жаловаться, что наш брак утратил всякий смысл, что мы не так близки друг другу, как, нам следовало бы быть - когда о смысле и близости говорить было бы уже слишком поздно. Я очень ценю две вещи - душевную близость и способность доставлять радость. Кажется, их нет в списке ни одного другого человека. Я чувствовала себя как чужой человек в чужой стране, и решила, что лучше мне не выходить замуж за туземцев. Я отказалась еще от одной вещи. От встреч. А сейчас... - скачала она, - хочешь узнать секрет? - Скажи. - Сейчас: я бы предпочла быть со своим другом Ричардом, чем встречаться с кем угодно другим! - Аууу... - сказал я. Я обнял ее за это, неловко обнял одной рукой. Лесли была уникумом в моей жизни: красивая сестра, кому я доверял и кем восхищался, с которой я проводил ночь за ночью за шахматной доской, но ни одной минуты в постели. Я рассказал ей о своей совершенной женщине, как хорошо эта идея работает. Я чувствовал, что она не согласна, но слушает с интересом. Прежде чем она успела ответить, мы уже были в кинотеатре. В фойе, где уже не было холодно, я перестал обнимать ее и не прикасался к ней больше. Фильм, который мы увидели в этот вечер, нам суждено было посмотреть еще одиннадцать раз до конца этого года. В этом фильме было большое, пушистое, голубоглазое существо с другой планеты, которое попало к нам в результате крушения космического корабля. Это существо называлось вуки. Мы полюбили его так, будто мы сами были двумя вуки, а на экране видели своего представителя. В следующий раз, когда я прилетел в Лос-Анжелес, Лесли встретила меня в аэропорту. Когда я вылез из кабины, она вручила мне коробку, перевязанную ленточкой с бантиком. - Я знаю, что ты не любишь подарков, - сказался она, - поэтому я принесла тебе это. - Я никогда не делаю тебе подарков, - прохрипел я польщенно. - Это мой тебе подарок: никогда не делать тебе подарков. Почему?... - Открой коробку, - попросила она. - Хорошо, еще один раз. Я открою ее, но... - Открывай же, - сказала она нетерпеливо. Подарком оказалась, эластичная и пушистая маска вуки, которая надевалась на голову и доходила до шеи. В ней были сделаны дырки для глаз, а зубы были отчасти обнажены полное подобие героя нашего любимого фильма. - Лесли! - воскликнул я. Маска мне очень понравилась. - Теперь ты сможешь позабавить всех своих подруг своим мягким пушистым лицом. Надень ее. - Ты хочешь, чтобы я прямо здесь на аэродроме у всех на виду?... - Да, надень! Для меня. Надень ее. 174
Мост через вечность
Под влиянием ее обаяния весь мой лед растаял. Я надел маску, чтобы позабавиться, немножко порычал, как вуки, а она смеялась до слез. Я тоже смеялся под маской и думал о том, как много она для меня значит. - Пошли, вуки, - сказала она, вытирая слезы и внезапно взяв меня за руку. - Мы можем опоздать. Верная своему обещанию, она поехала со мной из аэропорта в киностудию MGM, где заканчивались съемки фильма с ее участием. По сути я заметил, что люди с ужасом смотрят на меня в машине, и я снял маску. Для того, кто никогда не был в звуковом киносьемочном павильоне, это было похоже на приглашение в царство Запутанности, где везде проведена Запретная Черта. Кабели, стойки, операторские пульты, камеры, тележки для камер, направляющие, лестницы, подвесные леса, прожекторы... Потолок был прямо увешан огромными тяжелыми прожекторами, и я мог поклясться, что арматура над головой вот-вот не выдержит. Люди были везде, перетаскивая аппаратуру с места на место, настраивая ее или сидя в окружении разных установок, ожидая следующего звонка или светового сигнала. Она появилась из своей гримерной в золотистого цвета мантии из парчовой ткани или в чем-то похожем на мантию. Затем она проскользнула ко мне через все кабели и препятствия на полу, будто это были узоры на коврике. - Тебе хорошо видно отсюда? - Конечно. - Я корчился от взглядов всех служащих, которые следили за ней, но она, казалось, не замечала их. Я был раздражен, скован и чувствовал себя, как мустанг из прерии, который оказался в тропических джунглях, но она вела себя как дома. Мне казалось, что стоит неимоверная жара, а она выглядела отдохнувшей, свежей и сияющей. - Как тебе это удается? Как ты можешь играть роль, когда все это происходит вокруг, когда все мы смотрим? Я думал, что исполнение роли - это что-то уединенное, каким-то образом... - ОСТОРОЖНО! ДАЙТЕ ДОРОГУ! - Два человека волокли на сцену дерево, и если бы она не прикоснулась к моему плечу, чтобы я отошел в сторону, я бы не избежал столкновения с ветками и декорацией, на которой изображалась улица. Она посмотрела на меня и на то, что было, как мне казалось, окружающим нас хаосом. - Нам еще придется ужасно долго ждать, пока они настроят все эти специальные эффекты, - сказала она. - Надеюсь, что тебе не будет скучно. - Скучно? Это все захватывает! Как ты можешь смотреть на это спокойно? Разве ты нисколечко не волнуешься, хорошо ли сыграешь роль? Электрик на подвесных лесах над нами посмотрел вниз на Лесли и закричал сверху: - Джордж! Не правда ли, сегодня те горы хорошо видны? Какая красота! О! Здравствуйте, мисс Парриш, как дела у вас там внизу? Она посмотрела вверх и прижала рукой золотистую мантию к своей груди. - Работайте, ребята! - засмеялась она. - Или вам делать нечего? Электрик покосился на меня и покачал головой: - Это компенсация за нашу высотную работу! Она продолжила разговор со мной, как будто ничего и не произошло: - Режиссер беспокоится. Мы отстаем на полтора дня от расписания. Наверное сегодня придется работать поздно вечером, чтобы догнать график. Если ты устанешь, а я буду как раз 175
Ричард Бах
задействована в съемке в это время, возвращайся в гостиницу сам. Я тебе позвоню, когда мы закончим, если не будет очень поздно. - Сомневаюсь, чтобы я устал. Не разговаривай со мной, если я здесь тебе мешаю, если хочешь, повторить свои слова перед выходом... Она улыбнулась. - Это не проблема, - сказала она и посмотрела быстро в сторону съемочной площадки. Мне уже пора идти туда. Желаю тебе хорошо провести время. Парень, стоящий рядом с камерой, закричал: - Первая группа! Займите, пожалуйста, свои места! Почему она совсем не переживала о том, чтобы не забыть свои слова? Я чувствовал, что мне повезло, когда мне удавалось, не перечитывая много раз, заномнить те слова, которые я написал сам. Но почему она не волнуется, когда нужно помнить так много чужих слов? Начались сьемки. Сначала одна сцена, затем другая, а потом еще одна. Она ни разу не посмотрела к текст. Я чувствовал себя привидением, которое наблюдает за своими собратьями, когда видел ее игру в снимаемой драме. Она ни разу не сбилась. Когда я наблюдал за ней, мне казалось, что я вижу друга, который в то же время - незнакомец для меня. У меня былo странное теплое настроение - моя сестра сейчас находится в окружении прожекторов и камер! Изменилось ли мое отношение к ней, подумал я, когда я увидел ее здесь? Да. Здесь происходит нечто магическое. У нее есть способности и навыки, которым я никогда не мог научиться до сих пор и никогда не смогу в будущем. Если бы она не была актрисой, она бы нравилась мне не меньше. Но она оказалась актрисой, и поэтому стала еще более привлекательна для меня. Мне всегда нравилось встречаться с людьми, которые могли делать то, что было недоступно мне. Это всегда было очень увлекательно. То, что Лесли оказалась одной из таких моих знакомых, доставляло мне большое удовольствие. На следующий день в ее офисе я попросил об одном одолжении. - Можно мне воспользоваться твоим телефоном? Я хочу позвонить в общество писателей... - Пять-пять-ноль и тысяча, - скачала она с отсутствующим видом, перемещая телефон поближе ко мне и не отрывая глаз от финансовых сводок, которые поступили из Нью-Йорка. - Что это? Она посмотрела на меня. - Это телефон Общества писателей. - Откуда ты знаешь этот номер? - Гм-м. - Как ты можешь его знать? - Я знаю много номеров. - И она снова вернулась к своим бумагам. - Что это значит: “Я знаю много номеров”? - Просто я помню много телефонных номеров, - ласково ответила она. - А что если я захочу позвонить в ... Парамаунт-фильм? - спросил я с подозрением. -Четыре-шесть-три, ноль и сто. - А хороший ресторан? - “Волшебная сковородка” - довольно хороший. В нем есть зал для некурящих. Двасемь-четыре, пять-два-два-два. 176
Мост через вечность
Я взял телефонный справочник и принялся листать его. - Общество актеров, - сказал я. - Восемь-семь-шесть, три-ноль-три-ноль. - Она сказала правильно. Я начал понимать. - У тебя вчера не было текста сценария, Лесли... неужели у тебя фотографическая память? Неужели ты запомнила наизусть... весь телефонный справочник? - Нет. Это не фотографическая память, - скачала она. - Я не вижу перед собой напечатанной страницы, я просто помню. Мои руки запоминают телефонные номера. Спроси у меня какой-нибудь номер и посмотри на мои руки. Я открыл толстую книгу и перевернул несколько страниц. - Город Лос-Анжелес. Приемная мэра? - Два-три-три, один-четыре-пять-пять. Пальцы ее правой руки двигались так, будто набирала на кнопочном телефонном аппарате. Только теперь шел обратный процесс: она вспоминала цифры, а не набирала их. - Дэннис Вивер, актер. - Один из приятнейших людей в Голливуде. Его домашний телефон? - Да. - Я пообещала, что никогда никому не буду его давать. Может быть, назвать тебе вместо него номер телефона магазина здоровой пищи “Гуд лайф”, в котором работает его жена ? - Давай. - Девять-восемь-шесть, восемь-семь-пять-ноль. Я проверил номер по справочнику. Конечно, снова она была права. - Лесли! Ты пугаешь меня! - Не бойся, вуки. Это просто одна из забавных вещей, которые происходят со мной. Когда я была маленькой, я запоминала музыку и знала номерные знаки всех в городе. Когда я пришла в Голливуд, я запоминала сценарии, последовательность движений в танце, телефонные номера, расписания, разговоры и все, что угодно. Номер твоего красивого желтого самолетика N Один Пять Пять X. Номер твоего телефона в гостинице два-семь-восемь, три-тричетыре-четыре, а остановился ты в комнате номер двести восемь. Когда мы вышли из студии вчера вечером, ты сказал: “Напомни мне, чтобы я рассказал тебе о моей сестре, которая работает в шоу-бизнесе”. Я сказала: “А может, мне напомнить тебе об этом прямо сейчас?” И ты сказал: “Вполне можно и сейчас, потому что я в самом деле хочу тебе рассказать о ней”. Я сказала: “Тогда я напоминаю...” - Она прекратила вспоминать и засмеялась, видя мое удивление. - Ты смотришь, на меня так, Ричард, будто я ненормальная. - Это так и есть. Но ты мне нравишься в любом случае. - И ты мне нравишься тоже, - сказала она. Ближе к вечеру в этот день я работал над телесценарием, переделывая последние несколько страниц, и выстукивая их на леслиной пишущей машинке. Она в это время улизнула в сад, чтобы поухаживать за своими цветами. Даже сейчас, думал я, как сильно мы отличаемся друг от друг. Цветы - прелестные маленькие создания, это ясно, но уделять им столько времени, сажать их для того, чтобы они зависели от меня, который должен их поливать, подкармливать, полоть и делать все то, что для них нужно... Нет, зависимость не для меня. Я никогда не буду садовником, а она никогда не будет какой-то другой. Среди комнатных рас177
Ричард Бах
тений в ее офисе были полки с книгами, которые отражали все цвета той радуги, которой она была. Над столом были выписаны цитаты и идеи, которые нравились ей: Наша страна может поступать правильно или неправильно. КОГДА ОНА ПОСТУПАЕТ ПРАВИЛЬНО, ПОДДЕРЖИВАЙТЕ ЕЕ В ЭТОМ; КОГДА ОНА ПОСТУПАЕТ НЕПРАВИЛЬНО, ИСПРАВЛЯЙТЕ ЕЕ ОШИБКИ. (Кари Шурп) Не курить; ни здесь, ни где-нибудь еще! Гедонизм - плохое развлечение. Я опасаюсь за свою страну, когда я думаю, что Бог справедлив. (Томас Джефферсон) Предположим, что войну объявили, а никто не идет воевать. Что тогда? Последнее было ее собственным высказыванием. Она предложила его в качестве лозунга, а потом его подхватили все участники антивоенного движения, и телевидение быстро разнесло его по всему миру. Я размышлял об этих высказываниях время от времени, отрываясь от работы над своим сценарием, и понимал ее все лучше и лучше с каждым звуком, который доносился из сада, где она работала лопатой, секатором и граблями. Затем донеслось глухое шипение воды, текущей по трубам и по шлангу, когла она ласково утоляла жажду всех членов своего цветочного семейства. Она знала и любила каждый отдельный цветок. Она от меня отличается, отличается, отличается, твердил я про себя, заканчивая последний абзац, но, Боже мой, я восхищаюсь, этой женщиной! Был ли у меня когда-либо такой друг, как она, даже если учесть все наши различия? Я встал, потянулся и вышел через кухню и боковую дверь в ее сад. Поливая цветочные клумбы, она стояла спиной ко мне. Ее волосы были на время работы собраны на затылке. Она тихо пела, обращаясь к своему коту. Ты мои котик о, да! - Ты мои пушистик, моя звездочка, Когда уходишь, не ходи далеко... Ее коту, по всей видимости, песенка очень нравилась, и это был слишком интимный момент, чтобы я мог долго стоять незамеченным. Поэтому я заговорил так, будто только что подошел. - Как дела у твоих цветов? Она быстро развернулась в мою сторону со шлангом в руке. В ее голубых, с чайное блюдце глачах был испуг, потому что она оказалась, не одна в своем уединенном саду. Разбрызгиватель на конце шланга был направлен на высоту груди, но был настроен так, что вода лилась конусом, который имел в диаметре несколько футов и доставал мне от пояса до шеи. Никто из нас не сказал ни слова и не пошевелился, когда вода из шланга лилась прямо на меня, будто я был горящим манекеном. Она оцепенела от страха. Сначала от моих неожиданных слов, а затем от вида того, что вода сделала с моим пиджаком и рубашкой. Я стоял, не двигаясь, потому что мне казалось неприличным кричать или убегать, и потому, что я надеялся, что вскоре она наконец решит направить струю в каком-то другом направлении и не поливать больше из нее прямой наводкой мой городской костюм. Эта сцена так ясно запечатлелась в памяти, будто у нее в руках было смертельное оружие... солнечный свет, сад, окружающий нас, огромное удивление у нее в глазах, будто в ее цветочный рассадник ворвался полярный медведь, и шланг был ее единственной защитой. Если я буду поливать довольно долго полярного медведя водой из шланга, должно быть, думала она, он наверное развернется и убежит. Я не чувствовал, что похож на полярного медведя в чем-то, кроме того, что меня поливают струей ледяной воды, и одежда на мне постепенно промокает. Я увидел, наконец, как она ужаснулась, поняв, что сделала с тем, кто не был полярным медведем, а был ее другом по бизнесу, приехавшим погостить к ней в дом. Хотя 178
Мост через вечность
она все еще по-прежнему неподвижно стояла, способность контролировать разбрызгиватель вернулась к ней, и она медленно отвела льющуюся воду в сторону. - Лесли! - сказал я в тишине под звук стекающей воды, - я только хотел... И вдруг она залилась смехом. В ее глазах была безудержная веселость, все еще затуманенная предшествовавшим шоком - они умоляли о прощении. Смеясь и рыдая, она упала в мои объятия, прижимаясь к пиджаку, из карманов которого вытекала вода. Пятнадцать
- Сегодня звонила Кэтти из Флориды, - сообщила Лесли, расставляя по местам свой шахматный народец и готовя его к очередному поединку. - Она ревнует? - Ни в коем случае. При знакомстве с какой-либо женщиной я договариваюсь с ней об отсутствии ревности. Я ощущал внутреннее недовольство. Для верной расстановки фигур я все еще вынужден бурчать себе под нос фразу: “Королеве-ее-собственный-цвет”. И это после стольких лет игры в шахматы. - Она хотела узнать, есть ли у тебя, кроме меня, какие-нибудь особые приятельницы здесь, в Лос-Анжелесе, поскольку за последнее время ты приезжал сюда слишком часто. - Да ну, перестань, - не верилось мне. - Ты шутишь. - Честное слово. - И что ты, ей ответила? - Я успокоила ее. Я сказала ей, что когда ты здесь, то не бываешь с кем-попало и проводишь все время со мной. Мне кажется, ей стало лучше. Но, может быть, тебе следовало бы еще раз договориться с ней об отсутствии ревности, так, на всяким случай. Она на минуту оторвалась от доски, чтобы взглянуть на коллекцию своих музыкальных записей. - У меня есть Первый концерт Брамса в исполнении Озавы, Орманди и Мехты. Что ты предпочитаешь? - Что-нибудь наиболее отвлекающее тебя от шахмат. Мгновение поразмыслив, она выбрала кассету и вставила ее в свою замысловатую аппаратуру. - Вдохновляюще, - уточнила она. - Чтобы отвлекаться, у меня есть, другие записи. С первого же хода игра приобрела напряженный характер и длилась уже полчаса. Она только вот-вот дочитала Современные принципы шахматного дебюта, которые стерли бы меня порошок, если бы двумя днями ранее я не покончил с Шахматными ловушками, капканами, тупиками. Мы играли приблизительно на равных, затем с моей стороны последовал блестящий ход, и равновесие покачнулось. Насколько я мог видеть, любой ее ход, кроме одного, гарантировал мой успех. Единственным спасением для нее оказался бы ход пешкой для прикрытия клетки, вокруг которой я выстроил свою тонкую стратегию. Без этой самой клетки мои усилия напоролись бы на камень. Часть меня, всерьез воспринимавшая шахматную игру, представила себе, что Лесли, заметив этот ход, разрушила мои планы и вынудила меня бороться за свою жизнь, воплощенную в деревянных фигурках (лучше всего я играю тогда, когда меня прижимают к стенке). Просто невообразимо, как бы я выкрутился, 179
Ричард Бах
если бы она воспрепятствовала моему замыслу. Другую часть меня, знавшую, что это всегонавсего игра, тешили надежды на то, что Лесли упустит свой шанс, поскольку изобретенная мной стратегия была такой прелестной, такой стройной. Пожертвовать королевой, и через пять ходов - мат. Пока она размышляла над шахматной доской, я на мгновение закрыл глаза, потом открыл их, столкнувшись нос к носу с удивительными мыслями. Передо мной был стол, за ним находилось окно, полное красок мерцающего в сумерках Лос-Анжелеса. Последний день июня, догорая, погружался в море. Лесли, силуэт которой вырисовывался на фоне этих красок и огоньков, сидела за шахматной доской в дымке раздумий, притихшая, словно настророжившаяся лань. Ее пшенично-кремовые тона мягко утопали в спокойствии наступающего вечера. “Теплое мягкое видение, - подумал я. - Откуда пришло оно, кто его прислал?” Ловушка из слов, собранная наскоро, сети из пера из записной книжки, наброшенные на мысль до того, как та убежит. Время от времени, - писал я, - забавно просто закрыть глаза и посреди этой темноты шепнуть самому себе: я волшебник, и когда я открою глаза, то увижу мир, который я создал, мир, творцом которого являюсь я и только я. Затем медленно, словно занавес на сцене, приподнимаются веки. И глядите, без сомнения, вот он, мой мир, точно такой, каким я построил его. Я написал это с большой скоростью, при тусклом освещении. Затем закрыл глаза и попытался проверить еще разок: Я - волшебник..., - и снова медленно открыл. Локти - на шахматном столике; кисти рук, подпирающие подбородок, образуют своеобразную чащу; я вижу Лесли Парриш. Глаза, большие и теплые, глядят прямо в мои. - Что это Вуки написал?- поинтересовалась она. Я прочитал ей вслух. - Небольшая церемония, - пояснил я, - является способом напоминания самому себе о том, кто правит бал. Она попробовала: “Я - волшебник...” и, открыв глаза, улыбнулась: “Это пришло к тебе сейчас?” Я кивнул. - Я создала тебя?- спросила она удивленно. - Значит, по моей воле попали на сцену ты, кинофильмы, мороженое, шахматы, беседы? Я опять кивнул. - Ты тоже так считаешь? Ты - причина меня-такого-каким-ты-знаешь меня в своей жизни. Никто в мире не знает Ричарда, который знаком с Лесли, которая есть в моей. - Это удивительное замечание. Не прочитаешь ли ты мне еще какие-нибудь записи, или я слишком любопытна? Я включил свет. - Мне приятно, что ты все понимаешь. Да, это очень личные записи... Я произнес это с легкостью, но это была правда. Чувствовала ли она, что мы вступили в новую полосу доверия между нами, во-первых, когда она, так ценившая мою личную неприкосновенность, проявила интерес к моим записям, и, во-вторых, когда я стал ей их читать? У меня было такое впечатление, что да, чувствовала.
180
Мост через вечность
- Вот, к примеру, несколько заголовков для книг, - начал я. - Ощипанные перья: наблюдатель птиц разоблачает национальный скандал. А вот эта книга могла бы стать пятитомным изданием - К чему приводит кольцевание уток?(*). Я перелистнул страницу назад, пропустил список продуктов, перелистнул еще одну страницу. -Погляди в зеркало, и можешь быть уверен: то, что ты видешь, - это не то, что ты есть. Это было после того, как ты рассказала мне о зеркалах, помнишь? Когда мы оглядываемся на свое прошлое, та оно вспышкой проносится перед нами. Время невозможно сохранить. Никто не долговечен. НЕЧТО пронизывает время мостом - что же? Что? Что? Ты можешь считать, что все это - лишь наброски... Лучший способ отплатить за удивительный миг - просто насладиться им. Единственное, что разрушает мечты, это - компромисс. Почему бы не представить, что мы живем практически так, как если бы были чрезвычайно разумными? Как бы мы стали жить, будучи совершеннее духовно? Я добрался до первой страницы своих записей за этот месяц. -Как нам спасти китов? МЫ ИХ КУПИМ! Если они будут куплены нами,а затем сделаны жителями Америки, Франции, Австралии или Японии, то ни одна страна в мире не осмелится поднять на них руку! Я посмотрел на нее, оторвавшись от записной книжки. - Это все, что есть за этот месяц. - Мы купим их?- спросила она. - Детали я не прорабатывал. На каждого кита можно прицепить, флаг той страны, к которой он принадлежит, что-то вроде огромного паспорта. Разумеется, водонепроницаемого. Деньги от продажи гражданства пойдут на основание большого Китового Фонда, что-то в таком духе. Это вполне разумно. - И что ты с ними будешь делать? - Пускай плавают, где им вздумается. Растят маленьких китят... Она рассмеялась. - Я имела в виду, что ты будешь делать со своими записями? - В конце каждого месяца я перечитываю их, стараюсь, услышать то, о чем они говорят мне. Возможно, что некоторыe из них выльются в рассказ или книгу, а может быть и нет. Быть эаписью - значит вести совершенно непредсказуемую жизнь. - А те, которые ты сделал сегодня вечером, они говорят тебе о чем-нибудь?
* Либо же “Отчего должники влезают в долги?” (прим. перев.) 181
Ричард Бах
- Пока не знаю. Пара из них говорят, что я не очень уверен, что эта планета - мой дом. У тебя никогда не было такого ощущения, что ты на Земле - турист? Ты идешь вдоль улицы, и вдруг тебе начинает казаться, что мир вокруг тебя - словно движущиеся открытки. Вот как здесь живут люди в больших домах-коробках, чтобы укрыться от “дождя” и “снега”, по бокам коробок проделаны дырки, чтобы можно было глядеть наружу. Они перемещаются в коробках меньшего размера, раскрашенные во всевозможные цвета, с колесам по углам. Им нужна эта коробочная коробчатая культура, потому что каждый человек мыслит себя заключенным в коробку под названием “тело”; им нужны руки и ноги, пальцы, чтобы держать, карандаши и ручки, разные инструменты, им нужны язык, потому что они забыли, как общаться, им нужны глаза, потому что они забыли, как видеть. Странная маленькая планета. Побывайте здесь. Скоро домой. Бывало ли с тобой так когда-нибудь? - Два раза. Не совсем так, - ответила она. - Принести тебе что-нибудь с кухни?- спросил я. - Печенье или что-нибудь еще? - Нет, спасибо. Я поднялся, отыскал коробку с шоколадным печеньем, выложил его двумя покривившимися башнями каждому из нас на тарелку. - Молоко? - Нет, спасибо. Я принес печенье и стаканы с молоком, поставил их на стол. - Записи напоминают. Они помогают мне вспомнить, что я турист на Земле, напоминают мне о тех забавных вещаях, которые здесь бытуют, о том, как мне здесь нравится. Когда я это делаю, мне почти удается припомнить на что похоже то место, откуда я пришел. Есть магнит, который нас тянет, тянет нас перебраться через забор ограничений этого мира. Меня не покидает странное чувство, что мы пришли сюда из-за забора, с той его стороны. Лесли тоже задавалась вопросами обо всем этом, и у нее были такие ответы, которые мне и в голову не приходили. Она знала мир-как-он-должен-быть, а я готов был поспорить, что этот мир без войн, - это мир-который есть в некотором параллельном измерении. Идея очаровывала нас, и в этом очаровании растаяло время. Я взял одно печенье, вообразил, что оно теплое, аккуратно впился в него зубами. Лесли откинулась назад, на ее лице светились едва заметная улыбка любопытства, словно ей были дороги мои заметки, те мысли, которые так меня интересовали. - Мы когда-нибудь говорили о писательстве?- спросил я ее. - Нет. Она наконец потянулась за печеньем, ее упорство было сломлено смиренной, но безжалостной близостью этого лакомого кусочка. - Я бы с удовольствием послушала. Готова поспорить, что ты рано начал. - Ага. В нашем доме, когда я был ребенком, меня повсюду окружали книги. Когда я научился ползать, я видел книги на уровне моего носа. Когда я смог стоять - узнал, что есть книги, до которых не добраться, они были выше, чем я мог достать. Книги на разных языках: немецком, латинском, иврите, греческом, английском, испанском. Мой отец был священником, он вырос в Висконсине, с детства говорил по-немецки, английский выучил в шесть лет. Он изучал библейские языки, до сих пор на них говорит. Моя мама много лет проработала в Пуэрто-Рико. Отец читал мне рассказы по-немецки и переводил их прямо на ходу. Мама лю182
Мост через вечность
била болтать со мной по испански, несмотря на то, что я ее не понимал. Так что я рос, со всех сторон забросанный словами. Восхитительно! Мне нравилось открывать книги и смотреть, как они начинаются. Писатели пишут книги так же, как мы пишем собственные жизни. Автор может любого героя подвести к любому событию, с какой угодно целью, чтобы подчеркнуть какую-угодно мысль. Я хотел знать, открывая чистую Первую Страницу, что задумал этот писатель, или вот этот. Что произойдет с моим умом, с моей душой, когда прочту то, что они написали? Любят они меня, презирают или им просто все равно? Я открыл, что некоторые писатели - сущий яд, зато другие - словно душистая гвоздика и имбирь. Потом я пошел в среднюю школу и научился ненавидеть Английскую Грамматику. Это была такая скука, что я зевал по семьдесят раз за пятьдесят минут урока и уходя, чтобы проснуться, похлопывал себя по щекам. Настал мой последний год учебы в средной школе имени Вудро Вильсона в Лонг-Бич, Калифорния. Чтобы увернуться от муки изучения Английской Литературы я выбрал курс Литературного Творчества. Он был шестым уроком, в комнате 410. Она отодвинулась вместе со стулом от шахматного столика и продолжала слушать. - Нашим учителем был Джон Гартнер, футбольный тренер. Но Джон Гартнер, Лесли, он был еще и писателем! Живой, настоящий писатель! Он писал статьи и рассказы в журналы, книги для подростков: Громила Тейлор - футбольный тренер. Громила Тейлор - бейсбольный тренер. Он был, как медведь: ростом под два метра, вот такие ручищи; строгий, справедливый, иногда забавный, иногда злой, но мы знали, что он любит свою работу и что нас он тоже любит. В этом месте у меня внезапно навернулась слеза, и я поспешно смахнул ее, подумав, как это странно. Никогда не вспоминал о великане Джоне Гартнере... он уже десять лет как умер, а тут у меня в горле это странное ощущение. Я поспешил продолжить, полагая, что она ничего не заметит. -“О’кей, парни, - сказал он в первый день, - вижу, что вы сюда пришли, чтобы не посещать Анлийскую Литературу”. По классу пронесся виноватый гул и выражение наших лиц несколько изменилось. - “Я должен вам сказать, - продолжил он, - что только тот получит в свою зачетную книжку “А” по моему курсу, кто покажет мне чек на сумму, полученную за публикацию написанного им в течение этого семестра рассказа”. Хор стонов, охов, и завываний и тяжелых вздохов и... “О, мистер ГАРТНЕР, это несправедливо, мы бедные маленькие школяры... Как мы можем надеяться ... - Это НЕСПРАВЕДЛИВО, мистер Гартнер!” Все это он оборвал одним словом, которое звучало примерно так: “Гррр...”. - В оценке “В” тоже нет ничего плохого. “В” означает “Выше среднего”. Можно быть Выше Среднего и не продав ничего, тобой написанного, правда? Но “А” - это “Отлично”, разве вы не согласны, что если у вас примут то, что вы написали, опубликуют и заплатят за это, то это будет отлично и вам можно будет поставить “А”? Я подобрал с тарелки предпоследнее печенье. Может, я слишком много рассказываю, а тебе не слишком интересно? - спросил я ее. - Только честно. - Я скажу тебе, когда хватит, - ответила она. - А пока я не скажу, рассказывай, ладно? - Хорошо. В те дни оценки дня меня значили много. Она улыбнулась, припомнив свои зачетные книжки. - Я много писал, посылал статьи и рассказы в газеты и журналы, и как раз перед концом семестра послал рассказ в воскресное приложение в Лонг-Бич Пресс-Телеграм. Это был рассказ о клубе астрономов-любителей - Они видели Лунного Человека. - Представь себе мое 183
Ричард Бах
потрясение! Я пришел домой из школы, занес с улицы мусорное ведро, покормил собаку, и тут мама вручает мне письмо из Пресс-Телеграм. Я похолодел. Дрожа раскрыл его, галопом промчался по словам, и начал читать снова, сначала. Они взяли мой рассказ! Внутри лежал чек на двадцать пять долларов!!! Я не мог спать, не мог дождаться пока на следующее утро откроется школа. Наконец она открылась, наконец шестой урок. Я демонстративно шлепнул чеком об его стол. ШЛЕП! “Вот Ваш чек, мистер Гартнер!” Его лицо... Его лицо просияло, и он пожал мне руку так, что я целый час не мог ею пошевелить. Когда он объявил на весь, класс, что Дик Бах получил гонорар за написанной им рассказ, я почувствовал, что подрос на четверть дюйма. Оценка “А” по Литературному Творчеству была у меня в кармане, больше не требовалось никаких усилий. Тогда я думал, что на этом история и закончилась. Я стал перебирать в памяти этот день. Когда это было? Двадцатать, лет назад или вчера? Что делает наше сознание со временем? - Но это было не так, - сказала она. - Что было не так? - На этом история не закончилась. - Не-а. Джон Гартнер демонстрировал нам, что значит быть писателем. Он работал над романом об учителях, Сентябрьский плач. Интересно, успел ли он его закончить до своей смерти?... Мое горло снова странно сжалось; я подумал, что лучше подавить это ощущение, закончить рассказ и переменить тему. - Он приносил каждую неделю по главе из своей книги, зачитывал их вслух и спрашивал, как бы мы написали это лучше. Это бы его первый роман для взрослых. В нем была любовная история, и когда он читал эти страницы, его лицо становилось пунцовым. Он смеялся, качал головой, прерываясь посреди предложения, которое, как ему качалось, было слишком откровенным и нежным, чтобы футбольный тренер зачитывал его на весь класс. Когда он брался описывать женщин, для него наступали страшные минуты. Это чувствовалось всякий раз, когда в своих произведениях он далеко отходил от спорта и улицы. И мы с ликованием критиковали его, мы говорили: “Мистер Гартнер, Ваша леди совсем не так реально, выглядит, как Громила Тейлор. Не могли бы Вы нам как-нибудь показать, ее, а не рассказывать о ней?” - И он начинал хохотать, хлопать себя носовым платком по лбу и соглашался. Потому что всегда Большой Джон и сам вбивал в нас, стуча пальцем по столу: “НЕ РАССКАЗЫВАЙТЕ мне, ПОКАЖИТЕ мне! СЛУЧАЙ! и ПРИМЕР!” - Ты очень любил его, правда? Я вытер еще одну слезу. - А... он был хорошим учителем, маленькая Вуки. - Если ты его любил, то что плохого в том, чтобы сказать, что ты его любил? - Я никогда о нем так не думал. Я любил его. Я и сейчас его люблю. И прежде, чем я осознал, что делаю, я рухнул перед ней на колени, обхватил руками ее ноги и уткнулся в них лицом, оплакивая учителя, узнав о смерти которого через десятые руки, я в свое время не моргнул и глазом. Она стала гладить меня по голове. - Все хорошо, - приговаривала она мягко. - Все в порядке. Он должен гордиться тобой и твоими книгами. Он тоже должен тебя любить. 184
Мост через вечность
Какое странное чувство, - подумал я. - Вот что значит плакать! Так много времени прошло с тех пор, как я мог позволить себе что-то большее, чем просто стиснув зубы отгородиться от печали стальной стеной. Когда я в последний раз плакал? Не могу припомнить. Наверное, в тот день, когда умерла моя мать. Месяцем раньше я стал курсантом летного училища, покинув дом, чтобы обрести крылья в Военно-Воздушых Силах. С того дня, как я связал свою жизнь с армией, я стал интенсивно учиться управлять эмоциями: мистер Бах, с этого момента Вы будете отдавать честь всем мотылькам и мухам. Почему Вы будете отдавать честь всем мотылькам и мухам? Вы будете отдавать честь всем мотылькам и мухам потому, что у них есть крылья, а у Вас - нет. Вон там муха, на окне. Мистер Бах, на месте, СТОЙ! Лицом к ней! ЛИЦОМ! РАВНЯЙСЬ! СМИРНО! Отлать ЧЕСТЬ! Сотри эту улыбку со своего лица, мистер. А теперь, наступи на нее, раздави эту улыбку, УБЕЙ ЕЕ! А теперь подними, вынеси на улицу и похорони там. Вы думаете, что это шутки? Кто управляет Вашими эмоциями, мистер Бах? На этом была построена вся моя тренировка, это было самым важным: кто ими управляет? Кто управляет? Я управляю! Рациональный я, логический я, отсеивающий, взвешивающий, выносящий приговор, решающий, как поступать, как жить. Никогда я-рациональное не принимало во внимание я-эмоциональное, это презренное меньшинство, никогда не позволяло ему взять руль в свои руки. Вплоть до сегодняшнего вечера, когда я стал делиться фрагментами из своего прошлого со своим лучшим другом, - своей сестрой. - Прости меня, Лесли, - сказал я, поднимаясь, и вытирая лицо. - Я не могу объяснить, что произошло. Никогда со мной такого не было. Извини меня. - Чего никогда не было? Тебя ни разу не тронула чья-либо смерть? Ты никогла не плакал? - Не плакал. Уже очень давно не плакал. - Бедный Ричард... наверно, тебе стоит плакать почаще. - Нет уж, спасибо. Не думаю, что я бы себя за это не похвалил. - Ты считаешь, что мужчине плакать не подобает? Я вернулся и сел на свое место. - Другие мужчины могут плакать, если хотят, а мне, я думаю, не стоит. - Эх, - только и сказала она. Я почувствовал, что она задумалась над моими словами, пытаясь меня рассудить. Какой человек стал бы осуждать другого за то, что тот сдерживает свои эмоции? Возможно, любящая женщина знает об эмоциях и их выражении гораздо больше, чем я. Спустя минучу, так и не огласив приговор, она спросила: - Ну и что произошло потом? - Потом был мой первый и последний год в колледже, который прошел впустую. Не совсем впустую. Я выбрал курс стрельбы из лука и встретил там Боба Кича, моего летного инструктора. Колледж был напрасной тратой времени, летные уроки изменили мою жизнь. Но писать после школы я перестал и не писал до тех пор, пока не уволился из Воздушных Сил, не женился и не обнаружил, что не могу выносить посоянную работу. Любую работу. Меня начинало душить однообразие, и я ее бросал. Лучше голодать, чем жить по шаблону, повинуясь часам дважды в день. Тогда я, наконец, понял, чему научил нас Джон Гартнер: Вот на что похоже чувство, когда твой рассказ принят! Через годы после его смерти я получил его 185
Ричард Бах
послание. Если мальчишка-школьник смог написать, рассказ, который напечатали, почему этого не может сделать взрослый? Я с любопытством наблюдал за собой со стороны. Никогда и ни с кем я так не разговаривал. - И я начал коллекционировать отказы. Опубликую рассказ-другой, затем получаю массу отказов, пока не утонет мой писательский корабль, и я не начну голодать. Найду работу - письма разносить, быть помощником ювелира, чертить, писать техническую документацию, - и работаю до тех пор, пока уже не могу этого выносить. Затем снова писать. Опубликую рассказ-другой, и опять, пока корабль не утонет; найду другую работу... И так раз за разом. Постепенно писательский корабль стал тонуть все медленнее, пока, наконец, я не начал как-то сводить концы с концами, и с тех пор уже больше не оглялывался назад. Вот так я стал писателем. На ее тарелке была еще целая гора печенья, на моей остались только крошки. Я, лизнув палец, подбирал их с тарелки одну за другой. Ни слова не говоря, продолжая слушать, она переложила печенье со своей тарелки в мою, оставив себе лишь одну штучку. - Мне всегда хотелось, чтобы в моей жизни были приключения, - сказал я. - Но прошло много времени, прежде чем я понял, что только я сам могу привнести их в свою жизнь. И я начал жить, как мне хотелось, писать об этом книги и рассказы в журналы. Она внимательно меня изучала, словно я был человеком, которого она знала за тысячу лет до этого. Я вдруг почувствовал себя виноватым. - Я все говорю и говорю, - сказал я. - Что ты со мной сделала? Я говорил тебе, что я слушатель, а не рассказчик, а теперь ты этому не поверишь. - Мы оба слушатели, - заметила она, - мы оба рассказчики. - Давай лучше завершим партию, - предложил я. - Твой ход. Элегантная ловушка вылетела у меня из головы, и мне потребовалось столь же немалое время, чтобы ее вспомнить, как ей - чтобы обдумать свою позицию и сделать ход. Она не сделала того жизненно для нее важного хода пешкой. Мне было и радостно, и печально. По крайней мере увидит, как сработает моя изумительная ловушка. - В конце концов, вот что значит - учиться, - подумал я. - Важно не то, проиграем ли мы в игре, важно, как мы проиграем и как мы благодаря этому изменимся, что нового внесем для себя, как сможем применить это в других играх. Странным образом поражение оборачивается победой. Несмотря на это, какой-то своей частью мне было ее жаль. Я двинул королеву и взял ее коня, хоть он и был под защитой. Теперь она в отместку возьмет своей пешкой мою королеву. Ну, давай, бей королеву, маленький чертенок, радуйся, пока еще можешь... Ее пешка не стала брать мою королеву. Вместо этого после секундной паузы ее слон перелетел из одного угла доски в другой, по-вечернему голубые глаза глядели на меня, ожидая ответа. - Шах, - прошептала она. Я замер от удивления. Потом изучил доску, ее ход, достал свою записную книжку и исписал полстраницы. - Что ты записывал? - Замечатальную новую мысль, - ответил я. - В конце концов, вот что значит - учиться: важно не то, проигрываем ли мы в игре, важно, как мы проигрываем и как мы благодаря 186
Мост через вечность
этому изменимся, что нового вынесем для себя, как сможем применить это в других играх. Странным образом поражение оборачивается победой. Она устроилась на диване, сбросив туфли и удобно подобрав под себя ноги. Я сидел напротив нее на стуле, положив аккуратно, чтобы не оставить царапин, свои ноги на кофейный столик. Учить Лесли лошадиной латыни было все равно, что наблюдать, как новоиспеченный водный лыжник становится на ноги уже при первом заезде. Только я рассказал ей основные принципы языка, как она уже стала говорить. В детстве я потратил на его изучение не один день, пренебрегая для этого алгеброй. - Хиворивошиво, Ливэсливи, - произнес я, - пивонивимиваивашь ливи тивы тиво, чтиво ивя гивовиворивю? - Кивониве... кивониве... чниво! - ответила она. - Ива кивак скивазивать “пушистище” нива Ливошивадивиниво - ливативинскивом? - Ивочивень привостиво: Пиву-шивис-тиви-щиве! Как быстро она училась! Какой у нее был пытливый ум! Находясь с ней рядом, обязательно нужно было изучать что-нибудь для нее новое, придумывая новые правила общения или просто полагаться на чистую интуицию. В тот вечер я рискнул на нее положиться. - Я берусь утверждать, лишь мельком взглянув, что Вы, мисс Парриш, долгое время занимались игрой на фортепиано. Достаточно поглядеть на все эти ноты, на пожелтевшие листки сонат Бетховена с каракульными пометками на них. Я попробую угадать... со времен средней школы? Она отрицательно покачала головой. - Раньше. Когда я была маленькой девочкой, я сделала себе бумажную фортепианную клавиатуру и упражнялась на ней, потому что у нас не было денег на пианино. А еще раньше, по рассказам моей мамы, когда я еще и ходить не умела, я как-то подползла к первому фортепиано, которое увидела в своей жизни и попыталась на нем играть. С того времени единственым, чего мне хотелось, была музыка. Но мне еще долго не удавалось до нее добраться. Мои родители были в разводе, мама болела, и мы с братом некоторое время слонялись из приюта в приют. Я стиснул зубы. Мрачное детство, - подумал я. - Что оно с ней сделало? - Когда мне было одиннадцать лет, мама вышла из больницы, и мы перебрались в то, что ты бы назвал развалинами дореволюционного склада, - огромные толстые каменные стены, с которых сыпалась штукатурка, крысы, дырки в полу, камин, заколоченный досками. Мы платили за это помещение двадцать долларов в месяц, и мама попыталась привести его в божеский вид. Однажды она услышала, что где-то продается старое пианино, и она для меня его купила! По случаю ей это стоило всего сорок долларов. Но мой мир с этого момента изменился, я уже никогда больше не была прежней. Я повернул разговор в несколько ином направлении. - А ты помнишь свою предыдущую жизнь, в которой играла на фортепиано? - Нет, - ответила она. - Я не уверена, что верю в прошлые жизни. Но вот какая страность. Музыку, написанную во времена Бетховена и раньше, то есть самое начало XIX века, я словно не учу, а повторяю. Мне это очень легко дается, я узнаю ее с первого взгляда. Бетховен, Шуберт, Моцарт - все они, словно старые друзья. Но не Шопен, не Лист... это новая для меня музыка. - А Иоганн Себастьян? Он жил давно, в начале XVIII века. 187
Ричард Бах
- Нет. Его тоже нужно разучивать. - Но если кто-то играл на фортепиано в начале XIX века, - удивился я, - он же должен знать Баха, правда? Она покачала головой. - Нет, его произведения были утеряны, и он был забыт до середины XIX века, когда его рукописи снова нашлись и были опубликованы. В 1810-1820 годах никто ничего о Бахе не знал. У меня на затылке волосы встали дыбом. - Хочешь проверить, жила ли ты в то время? Я вычитал в одной книге, как можно вспомнить предние жизни. Хочешь попробовать? - Как-нибудь в другой раз... Почему она этому сопротивляется? Как такой умный человек может сомневаться в том, что наше существование - это нечто большее, чем просто фотовспышка на фоне вечности? Вскоре после этого, где-то чуть позже одиннадцати вечера я посмотрел на часы: было четыре часа утра. - Лесли! Ты знаешь, который час? Она, закусив губу, посмотрела задумчиво в потолок: - Девять? Шестнадцать
Не слишком большое удовольствие вставать, в семь часов, чтобы лететь, во Флориду, думал я, - после того, как она доставила меня в мой отель и уехала обратно в темноту. Оставаться на ногах после десяти вечера для меня не частое событие, - привычка со времен жизни бродячего гастролера, который укладывался под крылом через час после захода солнца. Лечь спать в пять, встать в семь, и лететь, три тысячи миль было для меня вызовом. Но так хотелось слушать ее, так много хотелось сказать! Все это может просто убить меня, если я еще немного не посплю, - думал я. Могих ли людей в этом мире мог бы я слушать, с кем мог бы я говорить до четырех утра, - еще долгое время после того, как исчезло последнее печенье, - и не чувствовать себя уставшим? С Лесли, и с кем еще? - вопрошал я себя. Я провалился в сон, не получив ответа. Семнадцать
- Легли, прости, что звоню так, рано. Ты уже не спишь? - Это было в тот же самый день, сразу после восьми утра по моим часам. - Сейчас уже не сплю, - ответила она. - Как поживаешь этим утром, вуки? - У тебя сегодня будет свободное время? Наш вчерашний разговор прололжался не очень долго, и я подумал, что мы могли бы позавтракать вместе, если тебе позволяет распорядок дня. А может быть и пообедать тоже? Последовало молчание. Я сразу понял, что навязываюсь. Это заставило меня содрогнуться. Мне не следовало звонить. - Ты сказал, что сегодня улетаешь обратно во Флориду. - Я передумал. Я полечу завтра. 188
Мост через вечность
- О, Ричард, извини меня. Я собираюсь позавтракать с Идой, а затем у меня будет встреча. На обед у меня тоже назначена встреча. Мне очень жаль, потому что я бы хотела быть с тобой, но я ведь думала, что ты уезжаешь. Это будет мне хорошим уроком, думал я, чтобы я не был слишком самонадеянным. Как я мог подумать, что ей нечего делать кроме того, чтобы сидеть и разговаривать со мной? Я сразу же почувствовал себя одиноким. - Нет проблем, - сказал я. - Как бы то ни было, мне лучше улетать. Но могу ли я сказать тебе, как мне понравился наш вчерашний вечер? Я могу слушать тебя и разговаривать с тобой до тех нор, пока не раскрошится последнее печенье в мире. Ты знаешь это? Если ты этого не знаешь, позволь мне сказать тебе! - Я могу сказать то же самое. Но после всех пирожных, которыми меня кормил Поросенок, мне придется поститься целую неделю, чтобы я снова смогла узнать себя, так я поправилась. И почему бы тебе не полюбить семечки и сельдерей? - В следующий раз я принесу тебе семечки сельдерея. - Не забудь. - Иди досыпай. Извини, что разбудил тебя. Большое спасибо за вчерашний вечер. - Тебе тоже спасибо, - ответила она. - Пока. Я повесил трубку и начал складывать одежду в свою сумку. Успею ли я до темноты так далеко на восток, если вылечу из Лос-Анжелеса сейчас? Я не люблю ночных полетов на “Т-ЗЗ”. Если двигатель заглохнет, что любая вынужденная посадка на таком тяжелом скоростном аэроплане будет довольно сложной даже в дневное время, а непроглядная темнота сделает ее совершенно непривлекательной. Если я полдня буду в воздухе, думал я, тогда в Остин, штат Техас, я прилечу к пяти часам по их времени. Взлетев в шесть, я буду во Флориде где-то в девять-тридцать или десять часов по тамошнему времени. Будет ли еще светло в десять часов вечера? Нет. Да, и что же теперь делать? До сих пор “Т” был надежным аэропланом... единственная неполадка, которую я не устранил, - это небольшое загадочное протекание в гидравлической системе. Но даже если я потеряю всю гидравлическую жидкость, катастрофы не будет. Скоростные тормоза могут не сработать,поворот элеронов может стать затрудненным, тормоза колес слабоваты. Но со всем этим можно будет справиться. Когда я заканчивал упаковку вещей и обдумывал предстоящий полет, у меня появилось едва заметное дурное предчувствие. Я не мог увидеть, как приземляюсь во Флориде. Что может подвести? Погода? Я пообещал себе никогда не летать больше во время грозы, поэтому если она будет приближаться, я скорее всего сяду. Неисправность в электрической системе? Это может стать проблемой. Прекращение подачи электрического напряжения в аэроплане “Т” означает, что я не смогу подкачивать насосами топливо из хвостового и крыльевых блоков, в результате чего можно продолжать полет, пользуясь горючим только на концах крыльев и внутри фюзеляжа. Большая часть приборов выходит из строя. Все радиоприемники и навигационное оборудование не срабатывает. Отсутствуют скоростные тормоза и управление полетом с помощью закрылков. Неисправность в электрической системе означает приземление на большой скорости, которое требует длинной посадочной полосы. Все сигнальные огни, конечно, отсутствуют. Генератор и электрическая система никогда раньше не выходили из строя и не намекали на то, что собираются сделать это. Этот мой аэроплан не похож на “Мустанга”. Что же вызывает у меня беспокойство? Я сел на краю кровати, закрыл 189
Ричард Бах
глаза, расслабился и представил себе свой самолет проплывающим передо мной. Я плавно переходил взглядом от одной детали к другой в поисках неисправности до тех пор, пока не осмотрел его от носа до хвоста. Лишь, несколько второстепенных особенностей привлекли мое внимание... протектор на одной из покрышек был почти гладким, эластичный уплотнитель на клапане одного из цилиндров был изношенным, имелась небольшая утечка в гидравлической системе, скрытая где-то в середине моторного отсека, которую мы так и не обнаружили. Определенно не было никаких телепатических предупреждений о том, что сдаст электрическая или какая-то другая система. И все же, когда я пытался визуализировать свое прибытие во Флориду сегодня вечером, я не мог этого сделать. Несомненно, во Флориду я сегодня не прилечу. Я приземлюсь где-то в другом месте до наступления темноты. И даже в этом случае я не мог представить себя направляющимся куда-то от своего “Т-ЗЗ” сегодня во второй половине дня. Это, должна быть такая простая вещь - увидеть, себя и своем воображении. Вот я, заглушающий мотор; ты можешь, вообразить себе это, Ричард? Ты заглушающий мотор в каком-то аэропорту, где ты приземлился... Я не мог вообразить этого. Как насчет последней попытки? Ты наверняка сможешь увидеть последний поворот, посадочную полосу, которая, покачиваясь, величественно приближается к тебе, выпущенное шасси и три маленьких значка с колесиками внизу, которые появляются на панели управления, когда шасси зафиксировано. Ничего подобного. Проклятье, думал я. Сегодня вышла из строя не электрическая система, а моя физическая. Я потянулся к телефону и позвонил на метеорологическую станцию. В течение всего дня на моем пути до штата Нью-Мехико будет хорошая погода, сказала девушка, затем я войду в холодный фронт с грозовыми облаками высотой до 39 000 футов. Я бы облетел вершины грозовых чуч на высоте 41 000 футов по безоблачному небу, если бы мой “Т” мог взбираться так высоко. Почему я не могу вообразить себя благополучно приземляющимся? Еще один звонок. На этот раз в ангар. - Тед? Привет, это Ричард. Я приеду где-то через час - и ты, пожалуйста, выкати мой “Т” и позаботься, чтобы он был полностью заправлен. Проверь кислород, проверь масло. Возможно, придется добавить, полпинты гидравлической жидкости. Я разложил на кровати карты, отметил для себя навигационные частоты, позывные и высоту, на которой я собирался лететь. Я рассчитал сколько смогу пролететь, пока не кончится горючее. Если будет необходимость, можно будет подняться и до 41 000 футов, но это с трудом. Я собрал карты, полнял свою сумку и, расплатившись за проживание в гостинице, взял такси до аэродрома. Приятно будет снова увидеть своих флоридских девушек. Думаю, что это будет чудесно. Уложив вещи в аэроплан, закрыв багажник на два замка и проверив их надежность, я забрался по лесенке в кабину, вытянул из чехла свой шлем и повесил его на выступ фонаря. В это трудно поверить. Через двадцать минут этот аэроплан со мной будет лететь на высоте четырех миль, пересекая границу штата Аризона. - РИЧАРД! - Позвал Тед из двери офиса. - ТЕЛЕФОН! БУДЕШЬ РАЗГОВАРИВАТЬ? - НЕТ! СКАЖИ, ЧТО Я УЛЕТЕЛ! - А затем из любопытства. - А КТО СПРАШИВАЕТ? Он подошел к телефону, а затем крикнул мне: - ЛЕСЛИ ПАРРИШ! - СКАЖИ ЕЙ, ЧТО Я СЕЙЧАС ПОДОЙДУ! 190
Мост через вечность
Я оставил шлем и кислородную маску висеть там, где они были, и побежал к телефону. К тому времени, когда она заехала за мной в аэропорт, все детали для наземного обслуживания самолета уже были на своих местах; воздухозаборное отверстие и выхлопная труба закрыты; фонарь опущен, зафиксирован и покрыт чехлом, а вся большая машина отправлена в ангар на еще одну ночь. Вот почему я не мог увидеть своей посадки, - думал я, - я не мог представить себе того будущего, потому что его не должно было быть! Со своим чемоданом я уселся на сидение рядом с ней. - Привет, маленький, крохотный вуки, который такой же, как и все другие вуки, только еще в тысячу раз меньше, - сказал я, - я очень рад видеть тебя! Как случилось так, что твои дела позволили тебе выкроить время? Лесли ездила в пушисто-бархатной роскошной машине песочного цвета. После того, как мы посмотрели фильм, в котором был вуки, эта машина получила новое имя Банта, которое было дано ей в честь пушистого, похожего на мамонта животного песочного цвета из этого же фильма. Машина плавно отделилась, от тротуара и вынесла нас в реку разноцветных Бант, которые сновали туда-сюда по улице. - Поскольку у нас с тобой так мало времени, чтобы побыть вместе, я решила, что смогу немного перестроить свои планы. Сейчас мне обязательно нужно забрать некоторые вещи в Академии, а затем я свободна. Где бы ты хотел со мной позавтракать? - Да где угодно. В “Волшебной сковородке”, например, если там нет толпы. Там есть зал для некурящих. Помнишь, ты когда-то мне об этом сказала? - В что время там придется ждать около часа. - А сколько у нас времени? - А сколько ты хочешь? - Обед? Кино? Шахматы? Разговор? - О, дорогая! Ты освободилась от работы ради меня на целый день? Ты даже не представляешь, как много это значит. - Это значит, что я предпочитаю провести время в обществе заезжего вуки, а не в обществе кого-то другого. Но на этот раз без хот-фаджа, печенья и прочих сластей! Если ты хочешь,можешь есть все эти нехорошие лакомства, но я возвращаюсь на диету, чтобы искупить свои грехи! Пока мы ехали, я рассказал ей о своих удивительных предчувствиях этим утром, о моей мысленной проверке самолета и его готовности к полету, о тех странных случаях в прошлом, когда результаты оказывались удивительно точными. Она вежливо и внимательно слушала меня. Так было всегда, когда я рассказывал о чем-то сверхъестественном. Я чувствовал при этом, что за ее вежливостью по отношению ко мне в такие минуты, стоит желание найти объяснение событий и интересных случайностей, которые она не осмеливалась рассматривать раньше. Она слушала так, будто я был каким-то ее знакомым Лефом Эриксоном, вернувшимся из путешествия со снимками тех мест, о которых она слышала, но которых никогда не исследовала. Припарковав машину возле здания, где располагалась администрация Кинематографической Академии, она сказала: - Я буду там не больше минуты. Пойдешь со мной или останешься? - Я подожду. Не спеши. Я смотрел на нее из машины и видел, как она идет в толне по освещенному солнцем тротуару. Она была скромно одета - белая летняя блузка поверх белой юбки, - но, Боже мой, как поворачивались головы прохожих! Каждый мужчина, проходивший в радиусе ста футов, 191
Ричард Бах
замедлял шаг, чтобы посмотреть на нее. Волосы цвета пшеничного меда свободно рассыпались у нее на плечах и засияли, когда она поторопилась, чтобы успеть перебежать улицу за последние несколько секунд до переключения светофора. Она помахала шоферу, который подождал ее, в знак благодарности, и он махнул ей в ответ, польщенный наградой. Какая пленительная женщина, думал я. Жаль, что в этом мы не похожи. Она вошла в здание, а я растянулся на сидении и зевнул. Чтобы как-то использовать это время, думал я, почему бы не наверстать весь сон, пропущенный предыдущей ночью? Дня этого потребуется аутогенный отдых в течение пяти минут. Я закрыл глаза и один раз глубоко вдохнул. Мое тело полностью расслабленно: сейчас. Еще один вдох. Мой ум полyостю расслаблен: сейчас. Я погружаюсь и глубокий сон: сейчас. Я проснусь в тот миг, когда Лесли вернется, таким же отдохнувшим, как после восьмичасового глубокого нормального сна. Самовнушение действует особенно хорошо, если в ночь перед этим спать всего лишь два часа. Мои ум провалился в темноту; уличный шум постепенно затих. Увязнув в глубокой черной смоле, время остановилось. И вдруг среди этой кромешной тьмы появился !!СВЕТ!! Мне показалось, будто на меня упала звезда, которая была в десять десятков раз ярче, чем солнце, и вспышка ее света внезапно оглушила меня. Ни тени, ни цвета, ни тепла, ни мерцания, ни тела, ни неба, ни земли, ни пространства, ни времени, ни вещей, ни людей, ни слов, один только СВЕТ! Я безмолвно плавал в сиянии. Это не свет, осознавал я, это необъятное непрекращающееся великолепие, пронизывающее собой то, что когда-то было мной - это не свет. Этот свет просто олицетворяет нечто, он выражает собой что-то другое, более яркое, чем свет, - он выражает Любовь! Причем такую сильную, что сама идея о силе кажется смешным перышком мысли, если ее рассматривать в свете той грандиозной любви, которая поглотила меня. Я ЕСТЬ! ТЫ ЕСТЬ! И ЛЮБОВЬ: ЭТО ВСЕ: В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ! Радость охватила меня всего и рвала меня на части. Атом отделялся от атома в пламени этой любви. Я был спичкой, упавшей на солнце. Такой сильной радости невозможно было выносить. Ни одного мгновения больше! Я задыхался. Пожалуйста, не надо! Как только я попросил. Любовь отступила, померкла и превратилась в ночь, которая была солнечным полуднем на Беверли-Хиллз в северном полушарии третьей планеты, обращающейся вокруг небольшой звездочки во второстепенной галактике в не представляющей интереса вселенной, которая является всего лишь незначительной особенностью одной из возможностей вообразить себе пространство-время. Я был микроскопическим проявлением жизни, которая в действительности бесконечно велика. И споткнувшись за кулисами сцены в этом вселенском театре, я в течение одной наносекунды видел свою собственную реальность и чуть было не превратился в пар от потрясения. Я проснулся сидя в Банте, мое сердце стучало, а по лицу текли слезы. - АЙ! - громко произнес я. - АЙ-ай-ай! Любовь! Такая сильная! Если бы она была зеленой, она бы оказалась такой зеленой, такой невообразимо зеленой, что даже Идея о Зеленом не могла бы ее вообразить... это подобно тому, как стоишь на огромном шаре... как стоишь на солнце, хотя это было не солнце, у него не было краев, не было горизонта. Такое сияние и НИКАКОГО МЕРЦАНИЯ, я смотрел открытыми глазами на самое яркое... но нет, у меня не было глаз. Я НЕ СМОГ ПЕРЕНЕСТИ РАДОСТИ ЭТОЙ ЛЮБВИ Это было похоже на то, что я уронил свою последнюю свечу в темную впадину, а через некоторое время моя подруга, чтобы я мог лучше видеть, зажгла водородную бомбу. По сравнению с 192
Мост через вечность
этим светом весь этот мир... По сравнению с этим светом идея о жизни и смерти кажется просто... неуместной. Я сидел в машине, моргая глазами и задыхаясь. Господи! Мне понадобилось десять минут, чтобы снова научиться дышать. Что... почему... Ну и ну! Вдали на тротуаре внезапно промелькнула улыбающаяся блондинка, и все головы в толпе повернулись, чтобы разглядывать ее. Через некоторое время Лесли открыла дверцу, бросила на сидение кучу конвертов и села за руль. - Извини, что я задержалась, вук. Там полно народу. Ты здесь не умер от скуки? - Лесли, я хочу тебе рассказать. Самое удивительное... только что случилось. - Она повернулась ко мне с тревогой. - Ричард, как ты себя чувствуешь? - Прекрасно! - воскликнул я. - Прекрасно, прекрасно, прекрасно. Я сразу же начал рассказывать без всякой последовательности и замолк только тогда, когда рассказал по частям все, что со мной произошло. - Я сидел здесь после того, как ты ушла, потом закрыл глаза... Свет, но это был не свет. Ярче, чем свет, но без мерцания и совсем не причиняющий боли. ЛЮБОВЬ, но не как затасканное односложное слово, а Любовь, Которая ЕСТЬ! Я никогда раньше не думал, что она такова. И ЛЮБОВЬ! ЭТО ВСЕ: В ЭТОМ ВЕСЬ СМЫСЛ! Это слова, но тогда не было слов и даже идей. Что-то подобное когда-нибудь... тебе это знакомо? - Да, - сказала она. И после продолжительной паузы, которая ей потребовалась для того, чтобы вспомнить, она продолжила. - Это было в небе, среди звезд, когда я вышла из тела. Единство с жизнью, со вселенной, которая столь прекрасна, и такая всепоглощающая любовь - все это заставило меня рыдать от радости! - Но почему это случается с нами? Я просто собирался чуть-чуть вздремнуть, воспользовавшись самогипнозом. Я это делал раньше сотню раз! А теперь, РАЗ! Ты можешь представить себе такую радость, которую ты просишь прекратить, потому что не в силах выносить ее? - Да, - сказала она. - Я знаю... Некоторое время мы оба сидели молча. Затем она завела Банту, и мы затерялись среди городского транспорта, радуясь тому, что снова оказались вместе. Восемнадцать
Кроме шахмат, мы не участвуем больше ни в каких совместных действиях. Мы не занимаемся вместе альпинизмом, не плаваем но рекам на байдарках, не защищаем завоевания революции и не рискуем своими жизнями. Мы даже не летаем вместе на аэропланах. Самым рискованным приключением, в котором мы оба принимаем участие, является наша поездка через город до бульвара Ла Синега после завтрака. Почему Лесли так очаровала меня? - Ты заметила, - спросил я, когда она свернула на запад на улицу Мельроуз, направляясь домой, - что наша дружба полностью... бездеятельна? - Бездеятельна? - Она взглянула на меня с таким удивлением, будто я прикоснулся к ней. - Что ты говоришь?! Иногда мне трудно понять, шутишь ты или нет. Бездеятельна! - Но ведь это так и есть. Может нам съездить покататься на лыжах в горы, или позаниматься серфингом на Гавайях, чтобы активно проводить время? А то наше самое трудное занятие - это поднимание ферзя и выговаривание при этом слова “Шах!”. Это просто мое на193
Ричард Бах
блюдение, у меня никогда раньше не было такого друга как ты. Разве тебе не кажется, что мы слишком много работаем мозгами, что мы слишком много разговариваем? - Ричард, - сказала она, - только шахматы и беседы, пожалуйста. Не надо головокружительных вечеринок, которые являются излюбленным времяпрепровождением жителей этого города и сопровождаются разбрасыванием денег. Она свернула на боковую улочку, затем на дорожку к своему дому и, подъехав к нему, заглушила мотор. - Подожди меня минутку, Лесли, Я сбегаю в дом и сожгу все доллары, которые у меня есть. Мне понадобится не больше минуты... Она улыбнулась. - Тебе не нужно их жечь. Если у тебя есть деньги, это прекрасно. Для женщины важно то, используешь ли их ты для того, чтобы купить ее. Постарайся никогда не пытаться сделать это. - Слишком поздно, - сказал я. - Я уже делал это. Больше, чем один раз. Она повернулась ко мне, прислонившись к дверце машины. Она не делала никаких попыток открыть ее. - Ты? И почему это кажется мне таким удивительным? Просто до сих пор я ни разу не видела, как ты... Скажи мне, ты купил хотя бы одну хорошую женщину? - Деньги делают странные вещи. Мне страшно смотреть и видеть, как это случается прямо со мной - не с героем фильма, а с невыдуманным человеком из реальной жизни. Я чувствую себя подобно третьему лишнему в любовном треугольнике, пытаясь протиснуться между женщиной и моими деньгами. Я все еще не привык к такому состоянию, при котором у меня много наличных. Все начинается с того, что мимо проходит очень милая девушка, у которой не так уж много средств, которая почти разорилась или не может выплатила задолженность, и я говорю ей: “Не потратить ли мне денежку, чтобы помочь тебе?” Мне хотелось узнать, что она на это скажет. В то время моя совершенная женщина была представлена тремя хорошенькими подругами, которые пытались выпутаться из затруднительного денежного положения. - Ты делаешь то, что тебе кажется правильным, - сказала она. - Но но обманывай себя мыслью о том, что кто-нибудь будет любить тебя за то, что ты уплатишь его долги или купишь ему продукты в магазине. Единственный способ гарантировать то, что они не будут любить тебя, состоит в том, чтобы сделать их зависимыми от твоих денег. Я знаю, о чем говорю! Я кивнул. Откуда она знает? А может быть, у нее есть мужчина, от которого она получает деньги? - Это не любовь, - сказал я. - Ни одна из них не любит меня. Мы просто получаем удовольствие друг от друга. Мы - счастливые взаимные паразиты. - Грф. - Что? - Грф выражает отвращение. Когда я слылшу слова “счастливые взаимные паразиты”, у меня перед глазами возникают клопы. - Извини. Я еще не решил эту проблему. - В следующий раз не говори им, что у тебя есть деньги, - сказала она. 194
Мост через вечность
- Не помогает. Из меня получается плохой обманщик. Я беру свой блокнот, а из него вываливаются на стол стодоллоровые купюры. Тогда она говорит: “какого черта ты говорил, что у тебя нет средств!” Что мне остается делать? - Возможно, ты уже влип. Но будь внимательным. Нет другого города, как этот, который бы показал тебе столько различных примеров того, как люди разбивают свои жизни, потому что не умеют обращаться с деньгами. Она открыла дверь в дом. - Ты будешь есть салат, или что-нибудь полноценное? Или Поросенок снова набросится на свой хот-фадж? - Поросенок завязал с хот-фаджем. Давай сделаем один салат на двоих? Войдя в дом, она поставила на небольшой громкости пластинку с сонатой Бетховена, сделала огромную порцию овощного салата с сыром, и мы снова начали разговаривачь. Пропустили закат, пропустили приключенческий фильм, играли в шахматы до тех пор, пока наше время вместе не подошло к концу. - Я решил что завтра обязательно улечу рано утром, - сказал я. - Не кажется ли тебе, что я сегодня не совсем в форме, если проиграл три партии из четырех? Ума не приложу, что случилось с моим умением играть... - Ты играешь так же хорошо, как и раньше, - сказала она, подмигнув мне. - А вот мое мастерство возрастает. Одиннадцатое июля ты запомнишь как тот день, когда ты выиграл у Лесли Парриш в шахматы в последний раз! - Насмехайся, пока можешь, хвастунишка. Когда в следующий раз ты втретишься в поединке с этим умом, он будет помнить наизусть книгу “Хитрые уловки в шахматах”, и каждая из них будет подстерегать тебя на доске. - Неожиданно для себя я вздохнул. - Кажется, мне пора. Мой милый водитель Банты подвезет меня до гостиницы? - Подвезет, - сказала она, но не встала из-за стола. Чтобы поблагодарить ее за этот день, я потянулся к ее руке и легонько, нежно взял ее в свои. Мы долго смотрели друг на друга, и никто из нас не говорил, никто не заметил, что время остановилось. Само безмолвие сказало за нас то, для чего мы никогда раньше не искали слов. Затем случилось так, что мы обнаружили себя в объятиях друг друга. Целуясь нежно-нежно. Тогда мне не приходило и голову, что, влюбляясь в Лесли Парриш, я лишал себя единственной сестры, которая у меня когда-либо была. Девятнадцать
Утром я проснулся навстречу солнечному свету просеянному и позолоченному водопадом ее волос на наших подушках. Я проснулся навстречу ее улыбке. - Доброе утро, вуки, - ее слова прозвучали так близко и тепло, что я их едва уловил. - Ты хорошо спал? - М-м! - сказал я. - Еще как! Да. Да, спасибо, я отлично выспался! Может, вчера вечером мне приснился этот райский сон, что ты собиралась подвезти меня в отель? Я не мог удержаться и поцеловал тебя, а потом... какой прекрасный сон! Единственный раз, единственный благословенный раз в жизни женщина, лежавшая рядом со мной в постели, не была здесь чужой. Единственный раз в моей жизни, место этой женщины, так же как и мое, было именно там, где она находилась. Я коснулся ее лица.
195
Ричард Бах
- Еще минута и ты растаешь в воздухе, правда? Или зазвенит будильник или телефон, и ты спросишь меня, хорошо ли я спал. Не звони пока, пожалуйста. Пусть мой сон продлится еще немного. - Дзинь... - пропела она тоненьким голоском. Откинув простыни, она поднесла невидимую трубку к уху. Ее освещенные солнцем улыбка, обнаженные плечи и грудь разбудили меня окончательно. - Дзинь,... Алло, Ричард? Как тебе спалось сегодня ночью? А? В то же мгновение она преобразилась в невинную обольстительницу, чистую и добродетельную, - блестящий ум в теле сексуальной богини. Я даже зажмурился от этой сокровенной близости, которую она создавала каждым движением, словом, мимолетным блеском глаз. Жить с актрисой! Я и не представлял, сколько непохожих друг на друга Лесли могут уживаться в ней одной, в стольких еще осязаемых и узнаваемых образах может она появниться на своей сцене, внезапно выхваченная лучами прожекторов. Ты... такая... восхитительная! - я запинался на каждом слове. - Почему ты мне не сказала, что ты так... прекрасна? Телефон в ее руке испарился, и наивная простушка повернулась, ко мне с лукавой улыбкой. - Тебя же это никогла не интересовало. - Можешь удивляться, но лучше тебе привыкнуть к этому, потому что я словесных дел мастер и время от времени не могу удержаться, чтобы не выпалить что-нибудь поэтическое. Это у меня в крови, и я просто не могу иначе: По-моему, ты просто потрясающая! Она кивнула медленно, серьезно. - Вот это очень хорошо, словесных дел мастер. Спасибо. По-моему, ты тоже потрясающий. - В ту же секунду какая-то озорная мысль пришла ей в голову. - А теперь, для практики, давай-ка скажем то же самое, но без слов. Я подумал: “Мне сейчас умирать от счастья, или немного погодя?” Оказалось, что лучше немного погодя. Я плыл на грани смерти от радости, почти, но не совсем без слов. Я не мог бы придумать более совершенной женщины для себя, думал я, настоящая, живая, скрывающаяся в знакомой уже много лет мисс Лесли Парриш под маскнй моего делового партнера, моего лучшего друга. Только этот обрывок изумления и всплыл на поверхность сознания и тут же был бесследно смыт ее образом в солнечном свете. Свет и прикосновение, мягкие тени и шепот, и это утро, переходящее в день, переходящее в вечер, и вновь найденный путь навстречу друг другу после целой жизни, прожитой поразнь. Овсянка на ужин. И, наконец, мы снова были в состоянии разговаривать словами. Сколько слов и сколько времени надо, чтобы сказать: Кто ты? Сколько времени, чтобы сказать Почему? Больше, чем было у нас до трех часов ночи, до нового восхода. Декорации времени исчезли. Светло было за стенами ее дома или нет, дождь ли шел, или было сухо, часы показывают десять, а мы не знаем утра или вечера в какой день какои недели это могло происходить. Для нас было утро, когда мы просыпались и видели звезды над безмолвной темнотой города; в полночные часы мы держали друг друга в объятиях, и нам снились часы пик в разгар дня в Лос-Анжелесе. Родство душ невозможно, - это я усвоил за годы, с тех пор, как повернул Флита в сторону делания денег и построил свою империю за высокой стеной. Невозможно для людей, бегущих одновременно в 196
Мост через вечность
десятке различных направлений с десятком различных скоростей, для прожигателей жизни. Неужели я ошибался? Однажды около полуночи, хотя для нас это было утро, я вернулся в ее спальню, держа в одной руке поднос с нарезанными яблоками, сыром и крекерами. - О! - сказала она, садясь в постели, мигая сонными глазами и приглаживая волосы, так что они лишь слегка спутанными прядями падали на ее голые плечи. - Ах ты мой хороший! Заботливый - фантастика! - Я мог бы быть еще заботливее, но у тебя на кухне нет ни пахты, ни картошки, чтобы приготовить картофельную запеканку.(*) - Картофельная запеканка! - изумилась она. - Когда я была маленькой, моя мама готовила такую запеканку. Я думала, что, кроме меня, никто в мире этого уже не помнит. А ты умеешь ее готовить? - Рецепт надежно хранится в этом выдающемся уме, по наследству от бабушки Бах. Ты единственная, от кого я услышал это слово за последние пятнадцать лет! Нам надо бы составить список всего того, что у нас... Я взбил несколько подушек и устроился так, чтобы хорошо ее видеть. Боже, думал я, как же я люблю эту со красоту! Она заметила, как я смотрю на ее тело, и на какой-то момент села в постели выпрямившись и наблюдая, как у меня перехватило дыхание. Потом она натянула простыню до подбородка. - Ты ответил бы на мое объявление?- спросила она неожиданно робко. - Да. А какое? - В разделе “требуется”. - Она положила прозрачный ломтик сыра на половинку крекера. - Ты знаешь, что в нем к говорится? - Расскажи мне.- Мой собственный крекер трещал пол весом ломтя сыра, но я счел его достаточно прочным. -“Требуется: стопроцентный мужчина. Должен быть, умным, обладать творческими способностями и чувством юмора, должен быть способным на глубокое чувство и радость. Хочу разделять с ним музыку, природу, мирную, спокойную, радостную жизнь. Не должен курить, пить, употреблять наркотики. Должен любить знания и постоянно расширять свой кругозор. Красивый, высокий, стройный с крепкими руками, чуткий, нежный, любящий. Страстный и сексуальный, насколько возможно”. - Вот так объявление! Да! Я отвечаю! - Я еще не закончила, - сказала она. “Должен быть эмоционально уравновешенным, честным и порядочным, а также положительной конструктивной личностью; высокодуховной натурой, но не принадлежать к какой-либо организованной религии. Должен любить кошек.” - Да это же я, точь в точь! Я даже люблю твоего кота, хотя и подозреваю, что не пользуюсь его взаимностью. - Дай ему время, - сказала она, - Какое-то время он будет немного ревновать. - А, вот ты и проговорилась. - В чем?- спросила она, позволив упасть простыне, наклонившись вперед и поправляя подушки. * Нем. Kartoffelkuchen. 197
Ричард Бах
Результатом этого простого действия, этого ее наклона, было то, что меня словно швырнули изо льда в огонь. Пока она была неподвижна, я мог устоять перед ее притягательностью. Стоило ей пошевельнутья, и свету ее мягких округлостей и изгибов измениться, все слова у меня в голове смешивались в счастливую беспорядочную кучу. - Хм...? - сказал я, глядя на нее. - Ты животное, - сказала она. - Так, в чем я проговорилась? - Пожалуйста, если ты будешь сидеть спокойно, мы прекрасно сможем поговорить. Но должен тебе сказать, что если ты не оденешься, то это небольшое перемещение подушек совершенно выбьет меня из колеи. Я тут же пожалел о сказанном. Она потянула простыню, чтобы прикрыть грудь и, придерживая ее руками, строго посмотрела на меня поверх своего крекера. - А, ну да, - сказал я. - Сказав, что твой кот будет ревновать какое-то время, ты тем самым проговорилась, что, по-твоему, я вполне соответствую требованиям твоего объявления. - А я и хотела проговориться, - сказала она. - И я рада, что ты это понял. - А ты не боишся, что если я буду это знать, то смогу использовать это против тебя? Она подняла бровь, позволив простыне опуститься на дюйм. - Ты разве бы смог сделать это? Огромным усилием воли я дотянулся до нее и поднял повыше белое полотно. - Я заметил, что она подает, мэм, и в интересах спокойного разговора с тобой еще хотя бы минуту, я подумал, что мне следует позаботиться о том, чтобы она не опускалась слишком низко. - Очень мило с твоей стороны. - Ты веришь, - спросил я ее, - в ангелов-хранителей? - Чтобы защищать, оберегать и направлять нас? Иногда верю. - Тогда скажи мне, зачем ангелу-хранителю заботиться о наших любовных делах? 3ачем им направлять наши любовные связи? - Это просто, - сказала она. - Для ангела-хранителя любовь важное, чем что бы то ни было. Для них наша любовная сторона жизни важнее всех других сторон! О чем же ангелам еще заботиться? Конечно, - подумал я, - она права! - А как по-твоему, не может ли быть так, - сказал я, - что ангелы-хранители принимают друг для друга человеческий облик, чтобы раз в несколько человеческих жизней стать любовниками? 3адумавшись, она откусила кусочек крекера. - Да. - И чуть позже: - А ангел-хранитель ответил бы на мое объявление? - Да. Наверняка. Любой ангел-хранитель ответил бы на это объявление, если бы знал, что дала его именно ты. - Мне такой как раз и нужен, - сказала она, и чуть погодя, - А у тебя есть объявление? Я кивнул и сам себе удивился. - Да, я его годами писал: “Требуется: стопроцентный ангел-хранитель, женского рода в человеческом образе. Независимая, любительница приключений, с незаурядным умом. Предпочтительно умение творчески реагировать на многие формы общения. Должна владеть лошадиной латынью.” 198
Мост через вечность
- ЭТО все? - Нет. - сказал я. “Обращаться только ангелу с чудесными глазами, сногсшибательной фигурой и длинными золотистыми волосами. Требуется выдающееся любопытство, неуемная жажда знаний. Предпочтительны профессиональные навыки в сферах творчества и бизнеса, опыт работы на руководящих должностях. Бесстрашная, готовая на риск. Со временем гарантируется счастье”. Она внимательно слушала. - Вот эта часть про сногсшибательную фигуру и длинные золотистые волосы, - не слишком ли это приземлено для ангела? - А почему бы ангелу-хранителю не иметь сногсшибательную фигуру и длинные волосы? Разве станет она из-за этого не такой ангельской, менее совершенной для своего смертного подопечного и не такой способной в своей работе? - В самом деле, почему ангелы-хранители не могут быть такими? - думал я, жалея, что со мной нет блокнота. - Почему бы не быть целой планете, населенной ангелами, освещающими жизни друг друга тайнами и приключениями? Почему хотя бы немногим из них не находить друг друга время от времени? - Значит, мы принимаем такой телесный образ, какой наш смертный подопечный сочтет для себя наиболее очаровательным? - спросила она. - Когда учительница хорошенькая, тогда мы обращаем внимание на то, что она говорит? - Верно, - сказал я. - Одну секунду... Я отыскал блокнот на полу у кровати, записал то, что она сказала, потом поставил тире и букву “Л” - от Лесли. - Тебе не приходилось замечать, как постепенно меняется внешний облик человека, которого уже знаешь какое-то время? - Он может быть самым красивым в мире мужчиной, - сказала она, - “но может подурнеть, как воздушная кукуруза, когда ему нечего сказать. А самый некрасивый мужчина заговорит о том, что для него важно, и почему это для него важно, и через пару минут он становится таким красавцем, что хочется его обнять! Я полюбопытствовал: - И с многими некрасивыми мужчинами ты появлялась на людях? - С немногими. - Почему, если в твоих глазах они становятся красивыми? - Потому что они видят стоящую перед ними Мэри Кинозвезду, этакую расфуфыренную красотку, и думают, что она смотрит только на Гарри Красавчика. Они редко просят, чтобы я появлялась с ними в свете, Ричард. Дураки несчастные, - подумал я. - Они редко просят. Изза того, что мы берем на веру лежащее на поверхности, мы забываем, что внешнее - это не то, что мы есть на самом деле. Когда мы находим ангела с блестящим умом, ее лицо становится еще прекраснее. А потом она говорит нам: “Да, кстати, у меня еще вот такое тело...” Я записал это в блокнот. - Когда-нибудь, - сказала она, ставя поднос с завтраком на ночной столик, - я еще попрошу тебя почитать твои записки. - От ее движения простыня снова упала. Подняв руки она сладко потянулась.- Сейчас я просить не буду, - сказала она, подвигаясь ближе. - Хватит на сегодня вопросов. Поскольку думать я уже не мог, меня это вполне устраивало. 199
Ричард Бах
Двадцать
Это была не музыка, это был неблагозвучный скрежет пилы по металлу. Едва она отвернулась от стереоколонок, выведя их на максимальную громкость, как я уже весь кипел от недовольства. - Это не музыка! - ПРОСТИ, ЧТО? - сказала она, вся уйдя в звуки. - Я ГОВОРЮ, ЭТО НЕ МУЗЫКА ! - БАРТОК! - ЧТО? - сказал я. - БЕЛА БАРТОК! - ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ ПОТИШЕ, ЛЕСЛИ? - КОНЦЕРТ ДЛЯ ОРКЕСТРА? - ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ НЕМНОГО ПОТИШЕ ИЛИ НАМНОГО ТИШЕ? ТЫ НЕ МОГЛА БЫ СДЕЛАТЬ НАМНОГО ТИШЕ? Она не расслышала слов, но поняла смысл и уменьшила громкость. - Спасибо, - сказал я. - Вуки, это... ты что, серьезно считаешь, что это - музыка? Присмотрись я внимательней, и помимо очаровательной фигурки в цветастом купанном халате, волос, упрятанных для просушивания в тюрбан из полотенца, я бы заметил разочарование в ее глазах. - Тебе не нравится?- сказала она. - Ты любишь музыку, ты училась музыке всю жизнь. Как ты можешь называть эту дисгармонию, которую мы слышим, этот кошачий концерт, как ты можешь называть это музыкой? - Бедняжка Ричард, - сказала она. - Счастливчик Ричард! Тебе еще столько предстоит узнать о музыке! Сколько прекрасных симфоний, сонат, концертов тебе предстоит услышать впервые! - Она остановила кассету, перемотала и вынула из магнитофона. - Пожалуй, Барток - это чуть рановато. Но я тебе обещаю. Настанет день, когда ты послушаешь то, что слышал сейчас, и скажешь, что это великолепно. Она просмотрела свою коллекцию кассет, выбрала одну и поставила на магнитофон, где до этого был Барток. - А не хотел бы ты послушать немного Баха... Хочешь послушать музыку твоего прадедушки? - Возможно ты выгонишь меня из своего дома, оскорбившись на мои слова, - сказал я ей, - но я могу его слушать не больше получаса, потом я теряюсь, и мне становится немного скучно. - Скучно? Слушая Баха? Тогда ты просто не умеешь слушать; ты никогда не учился его слушать! - Она нажала клавишу, и пленка поехала; прадедушка на каком-то чудовишном органе, это ясно. - Сначала тебе надо правильно сесть. Или, сядь здесь, между колонками. Именно здесь мы сидим, когда хотим слышать всю музыку. Это было похоже на музыкальный детский сад, но мне очень, нравилось быть рядом с ней , сидеть, так близко рядом с ней. - Уже одна ее сложность должна бы сделать ее для тебя неотразимой. Так вот, большинство людей слушает музыку горизонтально, идя следом за мелодией. А ты можешь слушать еще и структурно; ты когда-нибудь пробовал? - Структурно? - cказал я. - Нет. 200
Мост через вечность
- Вся ранняя музыка была линейной, - сказала она сквозь лавину органных звуков, - незамысловатые мелодии, игравшиеся одна за другой, примитивные темы. Но твой прадедушка брал сложные темы со своими затейливыми ритмами и сплетал их вместе с неравными интервалами так, что создавались замысловатые структуры, и появлялось еще и ощущение вертикальности - гармония! Некоторые гармонии Баха диссонируют так же, как и Барток, и Баху это сходило с рук за целых сто лет до того, как кто-то хотя бы подумал о диссонансе. Она остановила кассету, скользнула за фортепиано и, не моргнув глазом, подхватила на клавиатуре последний аккорд, прозвучавший из колонок. - Вот. - На фортепиано он прозвучал яснее, чем из колонок. - Видишь? Вот один мотив... - она заиграла. - А вот еще... и еще. Теперь смотри, как он это выстраивает. Мы начинаем с темы А правой рукой. Теперь А снова вступает четырьмя тактами позже, но уже левой рукой; ты слышишь? И они идут вместе пока не... вот появляется В. И теперь А подчиняется ей. Теперь А снова вступает справа. А теперь... С! Она разворачивала темы одну за другой, затем складывала их вместе. Сначала медленно, потом все быстрее. Я едва поспевал за ними. То, что для нее было простой арифметикой, для меня было высшей математикой; закрыв глаза и сжав веки обеими руками, я почти уже понимал. Она начала сначала, объясняя каждый шаг. По мере того, как она играла, в мои внутренний концертный зал, всю мою жизнь остававшийся темным, начал понемногу проникать свет. Она была права! Одни темы сплетались с другими, танцуя вместе так, словно Иоганн Себастьян спрятал в своей музыке секреты для тайного удовольствия тех, кто научился видеть глубину, скрытую под поверхностью. - Разве ты не радость! - сказал я, взволнованный тем, что понимаю, о чем она говорит. Я это слышу! Это действительно есть! Она радовалась так же, как я, и забыла одеться иди расчесать волосы. Она пододвинула нотные листки с дальнего конца музыкальной полки, стоящей на фортепиано, к себе. Надпись гласила Иоганн Себастьян Бах, а дальше ураган из нот и пространств, из точек и диезов, из плоскостей и бемолей, из трелей и внезапных команд на итальянском. С самого начала, перед тем, как пианистка могла убрать шасси и влететь в этот ураган, ее встречала команда con brio, что по моему разумению означало, что надо играть либо ярко, либо с холодком, либо с сыром. Это внушало благоговение. Моя подруга, вместе в которой я только что вынырнул из теплых простыней и полных сладострастия теней, с которой я говорил по-английски с легкостью, поиспански со смехом, по-немецки и французски с замешательством и ощущением творческого эксперимента, эта моя подруга внезапно запела на новом и чрезвычайно сложном языке, в который я лишь первый день учился вслушиваться. Музыка вырвалась из фортепиано, словно прозрачная, холодная вода, высеченная пророком из скалы, разливаясь и плескаясь вокруг нас, в то время как ее пальцы взлетали и парили, сгибались и замирали, и таяли, и мелькали в магическом пассаже, и молниями метались над клавишами. Никогда прежде она для меня не играла, оправдываясь то тем, что давно не практиковала, то тем, что стесняется даже открыть клавиатуру инструмента, когда я нахожусь в комнате. Теперь между нами что-то произошло... то ли она почувствовала свободу играть, потому что мы стали любовниками, то ли была учительницей, так страстно желавшей помочь своему глухому ученику, что уже ничто не могло удержать ее от музыки? Ее глаза не упускали ни одной дождинки из этого урагана на бумаге; она забыла о том, что у нее есть тело, остались только руки, вихрь пальцев, и душа, 201
Ричард Бах
отыскавшая свою песню в сердце человека, умершего две сотни лет назад и по ее воле с триумфом восставшего из могилы к живой музыке. - Лесли! Боже мой! Кто ты? Она лишь слегка повернула ко мне голову и чуть улыбнулась, глазами, разумом и руками оставаясь в уносящемся вверх урагане музыки. Потом она взглянула на меня; музыка резко оборвалась, и только струны в теле фортепиано еще дрожали, как струны арфы. - И так далее, и тому подобное, - сказала она. Музыка мерцала в ее глазах, в ее улыбке. - Ты видишь, что он тут делает? Видишь, что он сделал? - Вижу самую малость, - сказал я. - Я думал, что знаю тебя! Ты мне затмила дневной свет! Эта музыка... это... ты... - Я давно не практиковалась, - сказала она. - Руки не работают так, как они... - Нет, Лесли, нет. Стоп. Слушай. То, что я только что слышал, - это чистое... слушай!... чистое сияние, которое ты взяла с краешка облаков и у солнечного восхода и сотворила из него капли света, чтобы я мог его слышать! Да знаешь ли ты, как хорошо, как прекрасно то, что делает в твоих руках фортепиано? - Хотела бы я! Ты же знаешь, карьера пианистки была мечтой моей жизни? - Одно дело знать это на словах, но ты ведь раньше никогда не играла! Ты открываешь мне еще один, совершенно иной... рай! Она нахмурилась. - ТОГДА НЕ СМЕЙ СКУЧАТЬ ОТ МУЗЫКИ ТВОЕГО ПРАДЕДУШКИ! - Больше никогда, - сказал я кротко. - Конечно, больше никогда, - сказала она. По складу ума вы с ним слишком похожи, чтобы ты не мог его понять. Любой язык имеет свою тональность, в том числе и язык твоего прадедушки. Скучно ему! Ну, действительно! Она приняла мое обещание исправиться, и повергнув меня в благоговейный трепет, удалилась причесываться. Двадцать один
Она отвернулась от пишущей машинки, взглянула в ту сторону, где я устроился с чашкой шоколада и черновиком режиссерского сценария, и улыбнулась мне. - Вовсе не обязательно все выпивать одним глотком, Ричард, можно тянуть, маленькими глоточками. Так его тебе на дольше хватит. Я расхохотался сам над собой, с ней вместе. Я подумал, что в глазах Лесли я, должно быть, выгляжу, как куча огородных пугал на диване ее кабинета. На ее письменном столе строгий порядок, папки аккуратно сложены, каждый клочок бумаги на своем месте. Да и сама она выглядела так же аккуратно: бежевые брючки в обтяжку, заправленная в них прозрачная блузка, лифчик такой же откровенный, как и блузка, отделанный прозрачными белыми цветочками. Ее волосы отливали золотом. Я подумал, - именно так и должна выглядеть аккуратность! - Наши напитки - это не пресс-папье, - сказал я. - Многие люди пьют горячий шоколад. Твои друзья, например. Что до меня, то за то время, пока ты ознакомишься с содержимым одной чашки, я могу выпить достаточно горячего шоколада, чтобы возненавидеть его вкус до конца своих дней! 202
Мост через вечность
- Может, тебе лучше пить то, к чему ты более дружески относишься, - сказала она, - чем то, с чем ты едва знаком? Близкое знакомство с ее шоколадом, ее музыкой, ее садом, ее машиной, ее домом, ее работой. С вещами, которые я знал, я был связан целой сетью тонких шелковых нитей; к своим вещам она была привязана плетеными серебряными канатами. В глазах Лесли все, что было ей близко, имело ценность. Сценические костюмы и туалеты висели у нес в шкафах, рассортированные по цветам и оттенкам, каждый в чехле из прозрачного пластика. Подобранные в тон туфли стояли под ними на полу, подобранные в тон шляпки лежали над ними на полках. Книги в шкафах подобраны но тематике; грампластинки и магнитофонные записи - по композиторам, дирижерам и исполнителям. Несчастный неуклюжий паучок споткнулся и свалился в раковину? Все останавливается. На помощь пауку опускается сделанная из бумажного полотенца спасательная лестница. Забравшегося на нее наука поднимают наверх, осторожно выносят в сад и водворяют в безопасное место со словами утешения и мягким упреком насчет того, что раковины - это не лучшее место для паучьих игр. Я во многом был совершенно иным. К примеру, аккуратность у меня была далеко не на первом месте. Пауков, само собой, надо спасать из раковин, но нежничать с ними ни к чему. Пусть благодарят свою счастливую звезду, если их хотя бы вынесут из дома и бросят на веранде. Вещи, они исчезают в мгновение ока; прошелестит ими ветер, и их нет. А ее серебряные канаты... когда мы сильно привязываемся к вещам и к людям, то разве не уходит вместе с ними какая-то частица нас, когда уходят они? - Гораздо лучше привязываться к вечным понятиям, чем к сиюминутным, преходящим вещам, - сказал я, сидя рядом с ней в машине, которую она вела по дороге в Музыкальный Центр. - Ты согласна? Она кивнула, ведя машину с пятимильным превышением скорости и ловя зеленые светофоры. - Музыка - это явление вечное, - сказала она. Как спасенного кота, меня кормили сливками классической музыки, к которой, как она уверяла, у меня были и способности, и слух. Она тронула радио, и сразу же скрипки залились в серенаде какой-то веселенькой мелодии. - На подходе очередная викторина, - подумал я. Мне правились наши викторины. - Барокко, классика, модерн?- спросила она, вылетая на открытую полоску, ведущую к центру города. Я вслушался в музыку, полагаясь как на интуицию, так и на вновь приобретенные знания. Для барокко слишком глубока структура, для классики слишком непричесано и недостаточно формально, для модерна недостаточно витиевато. Романтично, лирично, легко... - Неоклассика, - предположил я. - Похоже, крупный композитор, но тут он просто забавляется. Написано, я бы сказал, году в 1923. Я был убежден, что Лосли знала эпоху, год, композитора, произведение, его часть, оркестр, дирижера и концертмейстера. Ей достаточно было услышать музыкальный отрывок - и она уже знала, что это; она подпевала каждой из тысячи собранных ею музыкальных записей Стравинского, для меня столь же непредсказуемую, как дикая лошадь на родео, она напевала, вряд ли осознавая, что делает. - Угадал, - сказала она. - Тепло. Композитор? 203
Ричард Бах
Определенно не немец. Для немца недостаточно тяжело, не так много колес на дороге. Игриво, стало быть, не русский. Нет в ней ни французского привкуса, ни итальянского чувства, ни английского облика. Нет в ней и австрийского оттенка - недостаточно золота. Что-то домашнее, я и сам мог бы это напевать; домашнее, но не американское. Это танец. - Поляк? Мне кажется, это было написано в краях к востоку от Варшавы. - Удачная попытка. Это не поляк. Немного восточнее. Это русский. - Она была мной довольна. Банта не замедлила хода; зеленые огни светофоров покорно служили Лесли. -Русский? А где же томление? Где пафос? Русский! Боже ты мой! - Не торопись с обобщениями, вуки, - сказала она. - Просто до сих пор та еще не слышал веселой русской музыки. Ты прав. Здесь у него игривое настроение. - Так кто это? - Прокофьев. - Никогда бы не подумал! - сказал я. - Рус... - ПРОКЛЯТЫЙ ИДИОТ! - Взвизгнули тормоза. Банта резко вильнула в сторону, всего на метр разминувшись с пронесшимся черной молнией грузовиком. - Ты видел этого сукина сына? Прямо на красный свет! Он чуть не убил... какого ЧЕРТА он себе думает... Она переживала, словно автогонщик, случайно избежавший аварии, когда все уже миновало, и мы проехали четверть мили дальше по бульвару Крэншо. Но меня ошеломил не столько грузовик, сколько ее язык. Все еще хмурясь, она взглянула на меня, увидела мое лицо, озадаченно взглянула еще раз, попыталась подавить улыбку, но безуспешно. - Ричард! Я тебя шокировала! Я шокировала тебя своим “Черт набери?”- С большим усилием она сдерживала веселье.- Ах, моя бедная деточка! Я выругалась в твоем присутствии! Ну, извини! Я и злился, и смеялся одновременно. - Ну, ладно, Лесли Парриш, на этом конец! Наслаждайся этим моментом, потому что больше никогда в жизни ты не увидишь меня шокированным словами “черт побери!”. В тот самый момент, когда я произносил последние слова, они как-то странно прозвучали в моих устах, нескладно. Все равно, как если бы непьющий сказал “пьянка”; а некурящий или не наркоман сказал бы “бычок” или “притон”, или любое другое жаргонное словечко, характерное для алкоголиков или наркоманов. Любое слово, если мы им никогда не пользуемся, в наших устах звучит нескладно. Даже слово фюзеляж нелепо звучит в устах того, кто не увлекается самолетами. Но слово есть слово, звук, разносящийся в воздухе, и нет такой причины, по которой я не мог бы произнести любое слово, которое захочу, и при этом не чувствовать себя болваном. Несколько секунд, пока она поблескивала на меня глазами, я молчал. Как можно практиковаться в брани? Под мелодию Прокофьева, все еще звучащую по радио, я тихонько начал: - О... черт, черт, побери, черт-черт-побери-и-и-и-и черт-черт-побери-о... черт-черт-побори. ЧЕРТ-ЧЕРТ ПОБЕРИ-И-И. О, черт-черт-побе-побери-черт-черт-побери-о-чертчерт-побе-побери чер-р- р-р-т; О, че-р-р-р-р-р-т... ДЬЯВОЛ! Услышав, что я пою с такой серьезной сосредоточенностью, она повалилась на руль от хохота. - Смейся сколько хочешь, черт побери, вуки, - сказал я. - Я намерен хорошенько выучить всю эту чертовщину! Дьявольщина! Как называется эта чертова музыка? - Ox, Ричард, - она перевела дух, угирая слезы. - Это Ромео и Джульетта... 204
Мост через вечность
Я продолжал петь, несмотря ни на что, и, само собой, после нескольких строф эти слова совершепно утратили свое значение. Еще бы пару строк, и я бы с легкостью чертыхался и произносил самые жугкие проклятия! А там можно освоить и другие словечки! Почему мне еще тридцать лет назад не пришло в голову практиковаться в ругани? У входа в концертный зал она заставила меня прекратить богохульства. Только тогда, когда мы снова сели в машину, просидев весь вечер в первом ряду и слушая Чайковского и Сэмюэла Барбера в исполнении Лос-Анжелеского филармонического оркестра и Ицхака Перлмана под руководством Зубила Мета, я смог, наконец, выразить свои чувства. - Это была адски, дьявольски прекрасная музыка! Тебе не кажется, что это было бо... то есть чертовски здорово? Она умоляюще возвела очи к небесам. - Что я наделала? - сказала она. - Что я натворила? - Какого бы черта ты ни натворила, - сказал я, - у тебя это чертовски здорово получилось. По-прежнему оставаясь деловым партнерами, мы решили непременно сделать какуюнибудь работу за эти недели, проведенные вместе, поэтому мы выбрали фильм для изучения и выехали пораньше, чтобы занять очередь на дневной сеанс. Улица глухо шумела и рокотала вокруг нас, пока мы дожидались своей очереди, но уличного шума для нас словно и не было, как-будто волшебное покрывало окружало нас на расстоянии протянутой руки, и все стало призрачным за его пределами, пока мы разговаривали на нашей уединенной планете. Я по обратил внимания в этой дымке на женщину невдалеке, наблюдавшую за нами, но внезапно она приняла решение, которое напугало меня. Она подошла прямо к Лесли, тронула ее за плечо и разрушила наш мир. - Вы - Лесли Парриш! В то же мгновение улыбка моей подруги изменилась. Та же улыбка, но неожиданно застывшая; внутри она вся сжалась, насторожилась. - Прошу прощения, но я вас видела в большой долине и в Звездной тропе и... я очень люблю ваши работы, и я думаю, что вы красавица... Она говорила так искренне и робко, что стены стали тоньше. - О, спасибо. Женщина открыла сумочку. - Не могли бы вы... если вас это не слишком побеспокоит, не могли бы вы дать автограф для моей Корри? Она бы меня убила, если бы узнала, что я была рядом с вами и не... Ей никак но удавалось, отыскать клочок бумаги для автографа. - Здесь что-нибудь должно быть... Я предложил свой блокнот, и Лесли согласно кивнула. - Вот, возьмите, - сказал я женщине. - Спасибо, сэр. Она написала краткое пожелание Корри и поставила свою подпись, вырвала листок и вручила его женщине. - Вы еще играли Дейзи Мэй в фильме Лил Абнер, - сказала женщина так, словно Лесли могла об этом забыть, - и в Маньчжурском кандидате. Мне очень понравилось. - Прошло столько времени, а вы помните? Как это мило... 205
Ричард Бах
- Большое вам спасибо. Корри будет так счастлива! - Обнимите ее за меня. Какую-то минуту, после того, как женщина вернулась на свое место в очереди, царило молчание. - Не говори ни слова, - буркнула мне Лесли. - Это было так трогательно! - сказал я. - В самом деле. Я не шучу. Она смягчилась. - Она такая милая и искренняя. Не из тех, кто говорит: “Вы ведь такая-то, верно?” Я просто говорю “нет” и стараюсь улизнуть. “Нет, вы такая-то, я знаю, вы такая-то. Что вы сделали?” Они хотят, чтобы ты перечислила свои заслуги... - Она недоуменно покачала головой. - Что поделаешь! В общении с нечуткими людьми нет места для чуткости. Правда? - Интересно. У меня такой проблемы нет. - В самом деле, вуки? Ты хочешь сказать, что ни один грубиян не вторгался ни разу бесцеремонно в твою частную жизнь? - Лично - нет. Писателям нечуткие люди присылают письма с настойчивыми просьбами, либо рукописи. Это около одного процента, может, даже меньше. Вся прочая почта интересна. Я возмущался скоростью продвижения очереди за билетами. Не прошло и часа, как нам пришлось отрешиться от наших открытий, войти в кинозал с деловыми намерениями, усесться и смотреть фильм. Как многому я еще могу у нее научиться, - думал я, держа в темноте ее руку, касаясь плечом ее плеча, многое желая сказать, - больше, чем когда бы то ни было! А теперь еще между нами жила неистовая нежность секса, изменяя нас, дополняя нас. - Вот женщина, которой не было равных в моей жизни, - думал я, глядя на нее в темноте. - Я не могу представить, что могло бы быть угрозой, разрушить теплоту близости к ней. Вот единственная женщина, из всех женщин, каких я знал, с которой никогда не может быть ни вопросов, ни сомнений в том, что нас связывает, до конца наших дней. Не странно ли, что уверенность всегда приходит перед потрясениями? Двадцать два
Снова озеро, в моих окнах мерцала Флорида. Гидросамолеты, словно солнечные мотыльки, летали, скользили по воде. Здесь ничего не изменилось, подумал я, раскладывая чемодан на тахте. Краем глаза я заметил какое-то движение и подскочил, я увидел его в двери, - второго себя, о котором забыл: в лотах, вооруженного и, в этот момент, возмущенного. Словно я вернулся с прогулки по лугу с застрявшими в волосках маргаритками и с опустошенными карманами, где были яблоки и кубики сахара для оленя, и вдруг обнаруживаю воина в латах, поджидающего меня в доме. - Ты опоздал на семь недель! - сказал он. - Ты не сказал мне, где будешь. Тебе причинит боль то, что я должен сказать, а я мог бы уберечь тебя от боли. Ричард, вполне достаточно твоего пребывания в общество Лесли Парриш. Ты забыл обо всем, что узнал? Разве ты не видишь опасности? Женщина угрожает всему твоему образу жизни!- Зашевелились звенья его кольчуги, скрипнули доспехи. - Она прекрасная женщина, - сказал я, затем понял, что он не поймет смысл сказанного, напомнит мне, что я знал много прекрасных женщин. Тишина. Снова скрип. 206
Мост через вечность
- Где твой щит? Потерял, наверное. Это счастье, что тебе удалось вернуться живым! - Мы начали говорить... - Глупец. Ты думаешь, мы носим доспехи забавы ради? - Его глаза сердито смотрели из-под шлема. Зеленоватый в металле палец указал на выбоины и следы от ударов на доспехах. - Каждая из этих отметин сделана какой-нибудь, женщиной. Ты был почти уничтожен женщиной; Тебе чудом удалось спастись; и если бы не латы, ты был бы уже десять раз сражен, потому что дружба превращается в обязанность и притеснение. Одного чуда ты заслуживаешь. На десятки тебе лучше не рассчитывать. - Я износил свои латы, - пожаловался я ему. - Но ты хочешь, чтобы я... все время? Постоянно? Есть время и для цветов тоже. А Лесли - это нечто особенное. - Лесли была чем-то особенным. Каждая женщина особенна на день, Ричард. Но особенное становится общим местом, воцаряется скука, исчезает уважение, - свобода потеряна. Потерять свободу - что еще терять? Фигура огромная, не более проворная, чем кошка в драке, и необыкновенно сильная. - Ты создал меня, чтобы я был твоим ближайшим другом, Ричард. Ты не создал меня симпатичным или смеющимся, или с добрым сердцем и мягким характером. Ты создал меня, чтобы я защищал тебя от связей, ставших опасными; ты создал меня, чтобы я обеспечил сохранность твоей душевной свободы. Я могу спасти тебя, только если ты будешь поступать, так, как я скажу. Ты можешь,показать мне хотя бы одну счастливую супружескую пару? Одну? Ты мог бы назвать, из всех своих знакомых тебе мужчин хотя бы одного, кто избежал бы немедленного развода и дружбы вместо супружества? Я вынужден был согласиться. - Ни одного. - Секрет моей силы, - продолжал он, - в том, что я не вру. До тех пор, пока ты не лишишь меня разума и не превратишь реальность моего существования в вымысел, я буду направлять и защищать тебя. Лесли сегодня для тебя прекрасна. Другая женщина была прекрасна для тебя вчера. Каждая из них уничтожила бы тебя в супружестве. Есть одна совершенная женщина для тебя, но она живет во множестве разных тел... - Я знаю. Я знаю. - Ты знаешь. Когда ты найдешь единственную в мире женщину, которая может дать тебе больше, чем много женщин, я исчезну. Мне он не нравился, но он был прав. Он спас меня от нападений, которые могли убить во мне то, чем я в этот момент являлся. Мне не нравилась его самонадеянность, но самонадеянность исходила от уверенности. Неуютно было оставаться с ним в одной комнате, но попросить его исчезнуть означало в конце концов стать жертвой открытия, что эта женщина или та не является моей единственной родной душой. Насколько я понимаю, свобода равносильна счастью. Небольшая охрана, - такова маленькая цена за счастье. Единственно, думал я, у Лесли есть ее собственный стальной человек, чтобы охранять ее... гораздо больше мужчин планировали овладеть ею и жениться, чем женщин, строивших планы в отношении меня. Если бы она жила без лат, она была бы сейчас замужем, без молитвы радостной любви, которую мы изобрели. Ее радость тоже основывалась на свободе. Как нам не нравились женатые люди, которые иногда посматривали на нас со своими планами адьюльтера! Действуйте согласно своим убеждениям, неважно - каким; если верите в супружество, живите в нем честно. Если нет, - разведетесь быстро. Женюсь ли я на Лесли, если придется отдать ей так много своей свободы? 207
Ричард Бах
- Извини, - сказал я своему другу в доспехах, - я не забуду. Перед тем, как уйти, он долго и мрачно смотрел на меня. В течение часа я отвечал на письма, работал над журнальной статьей, сроки написания которой ограничены не были. Затем я спустился вниз, в ангар, ощущая какое-то беспокойство. Большое полое пространство покрывала тончайшая завеса, что-то не то... столько испарений, что ничего нельзя было увидеть. Маленькому реактивному ВО-5 необходим был полет, чтобы сдуть паутину с его поверхностей. Я тоже - в паутине, - подумал я. Неразумно терять навык полета на каждом самолете, слишком подолгу не возвращаться к ним. Маленький самолет - единственный, на котором взлет был опаснее посадки, - требовал полета. Двенадцать футов от носа до хвоста; он безжизненно выехал из ангара, как тележка для бутербродов без зонта. Не совсем безжизненный, подумал я. Скорее, мрачный. Я тоже был мрачен, оставленный всеми на много много недолга, кроме разве что пауков в приборах для посадки. Вот, наконец, люк открыт, топливо проверено, предполетный осмотр сделан. На крыльях лежала пыль. Мне следует нанять кого-нибудь, чтобы стирал пыль с самолетов, подумал я и фыркнул от отвращения. Каким же ленивым хлыщом я стал - нанимать кого-нибудь, чтобы стирать пыль с моих самолетов! Обычно я был привязан к одному самолету, сейчас это был маленький гарем; а я шейх, который приходит, когда захочет. Твин, Чессна, Виджн, Майерс, Мотылек, Рэпид, Озерная амфибия, Питтс: ... раз в месяц, а иначе - как же я заведу их двигатели? В последнее время в бортовом журнале была запись только о Т-ЗЗ во время полета из Калифорнии. Осторожно, Ричард, - подумал я. - Держаться подальше от самолета - совсом не способствует продлению срока его службы. Я проскользнул в кабину самолета-малыша, посидел некоторое время, глядя на панель управления, ставшую мне непривычной. Бывало, я весь день проводил со своим Флитом; ползал вверх-вниз по кабине, переворачивая все вверх дном; пачкал рукава в масле, прочищая двигатель и устанавливая вентили, закрепляя цилиндрические крепежные болты. Сейчас я был столь же близок со своими самолетами, как был близок с женщинами. Что бы подумала об этом Лесли, так умеющая ценить вещи? Разве не были мы близки, она и я? Мне бы хотелось, чтобы она была здесь. - Хвостовая турбина чистая! - я выкрикнул это предостережение по привычке и нажал стартовый выключатель. Воспламенители зажглись. Тшик! Тшик! Тшик! и наконец - грохот зажженного в форсунках реактивного топлива. Температура в хвостовой турбине достигла нужной отметки, двигатель набрал обороты по своей крохотной шкале. Как много значит привычка. Изучишь самолет однажды, глаза и руки помнят, как его поднять в воздух еще долго после того, как это стирается из памяти. Находись кто-нибудь в кабине и спроси, как запустить двигатель, я бы не смог ответить... Только после того, как мои руки выполнят последовательность действий по запуску, я бы смог объяснить, что они проделали. Резкий запах горящего топлива проник в кабину... вместе с ним всплыли воспоминания о тысяче других полетов. Непрерывность. Этот день - часть отрезка времени жизни, проведенного большей частью в полетах. Ты знаешь другое значение слова полет, Ричард? Бегство. Спасение. От чего я в эти дни спасаюсь, что ищу? Я вырулил на взлетную полосу, увидел несколько машин, остановившихся около аэродрома для наблюдения. Многого они увидеть не могли. Самолет был так мал, что без дымовой системы для демонстрационных полетов его невозможно увидеть, 208
Мост через вечность
пока он не покажется на дальнем конце взлетной полосы. Взлет - это критический момент, помни. Слегка - на контрольный рычаг, Ричард, осторожно набирай скорость. Ускорение 85 узлов, затем поднимай носовое шасси на один дюйм и дай самолету оторваться самому. Добавь оборотов - и ты погиб. Вырулив по белой линии центра взлетной полосы, - люк закрыт и заперт, - я нажал на полную скорость и маленькая машина двинулась вперед. Со своим крошечным двигателем самолет набрал скорость не больше, чем у индийской повозки, запряженной волами. Он проехал уже половину взлетной полосы, но все еще не проснулся... 60 узлов было слишком мало, чтобы взлететь. Много времени спустя мы достигли 85 узлов, оставив за собой большую часть взлетной полосы. Я оторвал носовое шасси от бетона, и через несколько секунд мы были в воздухе ; едва отделившись от земли, низко и медленно летели, стараясь не зацепить деревья. Шасси поднято. Покрытые мхом ветки промелькнули на 10 футов ниже. Скорость полета достигла 100 узлов, 120, 150, и наконец машина проснулась, и я позволил себе расслабиться в кабине. На 180 малыш мог делать все, что я пожелаю. Все, что было нужно, - это скорость полета и чистое небо, и это было наслаждением. Как важен полет для меня! Это прежде всего. Полет кажется волшебством, но это мастерство, которому обучаются и тренируются, - с партнером, которого можно изучить и полюбить. Знать правила, соблюдать законы, плюс дисциплина, которая самым любопытным образом дает свободу. Полет так похож на музыку! Лесли это понравилось бы. Южнее протянулась полоса кучевых облаков, готовящихся к грозе. Еще десять минут, и мы скользнули по их гладкой поверхности; оторвались от края, исчезли бесследно и летели двумя милями ниже над пустыней. Когда я был ребенком, я любил прятаться в траве и наблюдать за облаками; представлять себя взобравшимся на эту высоту и сидящим на такой вот кромке облаков, как эта, размахивать флагом и кричать мальчишке в траве: ПРИВЕТ, ДИКИ! и никогда не быть усльшганным из-за высоты. В глазах - слезы: он хотел так много - пожить минутку на облаке. Самолет, послушный моей воле, повернул вверх, затем направился к верхушкам облаков, затем - австрийское снижение, прыжок с неба. Мы погрузили наши крылья в густой туман, пробирались вперед. Можно быть уверенным, - за нами тучи становятся реже, трепещущий белый флаг облака, обозначил место для прыжка. Привет, Дики!, - подумал громче, чем прокричал. “Привет, Дики!” - кричу сквозь прошедшие тридцать лет ребенку на земле. Сохрани свою любовь к небу, дитя, и я обещаю: то, что ты любишь, найдет способ увлечь тебя от земли, в высоту, в ее жутковато-счастливые ответы на все вопросы, какие ты только можешь задать. Мимо нас, словно ракеты, летящие горизонтально, пронеслись с огромной скоростью пейзажи облаков. Слышал ли он? Помню ли я, что слышал тогда это приветствие, которое минуту назад послал ребенку, наблюдающему из травы и из другого года? Возможно. Не слова, но абсолютную уверенность в том, что когда-нибудь полечу. Мы замедлили полет, перевернулись на спину, нырнули прямо вниз. Какая мысль! Если б мы могли разговаривать друг с другом время от времени, - Ричард-сейчас, вдохновляющий Дики-тогдашнего, - соприкасаясь не в словах, а в глубоких воспоминаниях о событиях, которые еще только должны произойти. Что-то вроде радиопсихики, передающей желания и слышащей голос интуиции. Как много можно было бы узнать, если бы мы могли побеседовать один час, побеседовать двадцать минут с самим собой - какими-мы-станем! Как много мы могли бы сказать самим себе какими-мы-были! Плавно-плавно, с нежнейшим прикосновением одного пальца к контрольному рычагу, маленький самолет вышел из пикирования. На пределе скорости полета ничего 209
Ричард Бах
неожиданного не предпринимают, иначе самолет превратиться в горящие обломки, падающие в разных местах в болото. Низкие облака промелькнули, словно клубы дыма от выстрелов салюта; внизу показалась и исчезла дорога. Можно было бы провести и такой эксперимент! Передать привет всем Ричардам, пролетающим во времени вперед, мимо меня; найти способ услышать, что они хотят сказать! И разные варианты меня в разных вариантах будущего, где принимаются различные решения: тот повернул налево, я повернул направо. Что они должны были бы сказать мне? Лучше их жизнь или нет? Как они могли бы изменить ее, узная то, что они знают сейчас? И никто из них, подумал я, не упомянет Ричарда из других периодов его жизни, в далеком будущем им далеком прошлом Настоящего. Если все мы живем в Настоящем, почему мы не можем общаться? К моменту, когда показался аэропорт, маленький самолет простил мне мое небрежение, и мы снова были друзьями. Труднее было простить себе самому, но так бывает обычно, всегда. Мы замедлили полет и вошли в зону посадки, на тот самый участок, который я увидел в тот день, когда вышел из автобуса и пошел к аэропорту. Могу ли я увидеть его сейчас, идущего там со своим свертком и новостью о том, что он миллионер? Что я должен сказать ему? О Господи, что я должен сказать! Садиться было так же легко, как трудно - взлетать, BD-5 зашел на посадку, коснулся миниатюрными шасси земли, долго катился и выехал на последнюю полосу. Превосходно развернувшись, мы через минуту были в ангаре, - двигатель остановлен, турбина вращалась все медленнее и медленнее и наконец остановилась. Я похлопал ее по изгибу люка и поблагодарил за полет; обычай всякого летчика, который пролетал больше, чем она или он заслуживали. Остальные самолеты смотрели с завистью. Они тоже хотели летать; им нужно было летать. Вот бедная Виджн, у нее течет масло из носовой части правого двигателя. Изоляция пересохла из-за долгого пребывания без движения. Могу ли я услышать будущее самолетов, так же, как свое? Если б я попробовал и узнал ее будущее, я, должно быть, не стал бы грустить. Она могла бы стать самолетом-телезвездой, открывая каждую часть дико популярного телесериала: летящая на красивый остров; садящаяся на воду; сопровождаемая в док - сверкающая и красивая, без единой течи масла. Но она не могла бы иметь такое будущее без настоящего, в котором она существует сейчас, - стоит грязная в моем ангаре после того, как налетала со мной несколько сотен часов. Так же как у меня - было бы впереди будущее, которое, вероятно, стало бы невозможным без того свободного одинокого настоящего, в котором я жил сейчас. Я поднялся в дом, поглощенный мыслями о возможности контакта с другим самим собой в разных состояниях, - Ричардом-бывшим и Ричардом - который-еще-будет; мое “Я” в различные периоды моей жизни, на других планетах, в других гипотетических отрезках времени. Искал бы кто-нибудь из них супругу? Нашел бы кто-нибудь из них ее? Интуиция - в будущем/настоящем всегда- нашептывала в этот момент на лестнице: - Да. Двадцать три
Я открыл буфет, достал из него баночку консервированного супа и немного макарон, собираясь быстро приготовить себе прекрасный итальянский завтрак. Быть может, он будет не похож на итальянский. Однако он будет горячим и питательным, что было важно для меня в связи с расследованием, которое я собирался провести. Посмотри, Ричард, что сейчас окружает тебя. Разве то, что ты видишь, и является жизнью, к которой ты стремишься больше всего? Я ужасно одинок, думал я, поставив кастрюлю с супом на плиту и забыв зажечь огонь. 210
Мост через вечность
Я скучаю по Лесли. Я услышал бряканье своих защитных доспехов и вздохнул. Не беспокойся, думал я, не переживай; я знаю, что ты собираешься сказать, и не могу найти изъяна в твоих рассуждениях. Совместная жизнь означает медленное самоубийство. Мне кажется, что я скучаю не по Лесли. Я скучаю по тому, что она олицетворяет для меня сейчас. Воин отступил. Вместо него пришла другая идея - мысль совсем иного типа: противоположностью одиночеству, Ричард, является не совместная жизнь, и душевная близость. Это слово свободно парило где-то поблизости, как серебристый пузырек, оторвавшийся от дна темного моря. Вот! Чего мне не хватает! Моя многотелая совершенная женщина так же тепла, как лед в морозилке. Она - общение без заботы, секс без любви и дружба без обязательств. Точно так же, как она не способна причинить страдание или страдать, точно так же она не может любить и быть любимой. Ей чужда душевная близость. А душевная близость... может ли она быть так же важна для меня, как сама свобода? Может быть, поэтому я провел с Лесли семь недель, тогда как с любой другой женщиной я не мог выдержать и трех дней? Я оставил свой суп стоять холодным на плите, нашел кресло и сел в него так, что колени упирались в подбородок. Я смотрел из окна на озеро. Кучевые облака превратились в дождевые и закрыли солнце. Во Флориде лето, но можно сверять часы по грозам. Через двадцать минут передо мной появилась стена дождя, и я едва мог разглядеть что-то снаружи. Сегодня мне удалось кое-как поговорить с Диком, который все еще находится в прошлом; каким-то образом мне удалось передать ему послание. Но как мне встретиться с будущим Ричардом? Что он знает о душевной близости? Научился ли он любить? Несомненно, что наши двойники из прошлого и будущего должны быть для нас гораздо более близкими друзьями, чем кто-либо другой... Кто может быть ближе к нам, чем мы сами в других воплощениях, мы сами в виде духов? А что, если все мы нанизаны внутри на одну золотую нить, которая во мне такая же, как и во всех других людях? Я становился все тяжелее и тяжелее, расслабляясь в кресле, и в то же время поднимаясь над ним. “Какое странное ощущение, - думал я. - Не сопротивляйся ему, не двигайся, подумай. Пусть оно унесет тебя туда, куда пожелает. Оно так сильно поможет тебе. Ты встретишь... С моста, который был соткан из нежного серебристого света, я ступил на большую арену, вокруг которой полуокружностями тянулись ряды пустых мест. Свободные проходы расходились, как спицы от сцены в центре. Не на сцене, но возле нее виднелась одинокая фигура человека, который сидел, положив подбородок себе на колени. Должно быть, я издал какой-то звук, потому что он поднял глаза, улыбнулся, выпрямился и кивнул мне в знак приветствия. - Ты не просто пунктуален, - сказал он, - ты пришел раньше! Я не мог четко разглядеть его лица, но человек был приблизительно моего роста, одетый в то, что казалось мне снегозащитным костюмом. Это был черный нейлоновый цельный комбинезон с ярко-желтыми и оранжевыми нашивками на груди и вдоль рукавов. Карманы и кожаные ботинки на змейках. Знакомо. - Так оно и есть, - ответил я ему как ни в чем не бывало. - Кажется, вот-вот должен пойти снег. - Где мы с ним находимся? Он засмеялся. - Снег уже пошел. Он уже в воздухе. Как ты относишься к тому, чтобы выйти отсюда? - Я не против, - ответил я. 211
Ричард Бах
На траве парка, который окружал здание, стоял небольшой, похожий на паучка самолетик. Он, должна быть, весил не больше двухсот фунтов, если заполнить все его отсеки. У него были высокие крылья, обшитые оранжевым и желтым нейлоном. На кончиках крыльев размещались тонкие яркие рули. Перед сидениями находился руль высоты, с горизонтальной стабилизацией, покрашенный в такие же цвета, сзади располагался небольшой толкающий пропеллер. Я видел множество аэропланов, но никогда ик встречал ничего подобного этому. На нем был не снегозащитный, а летный костюм, который гармонировал по цвету с аэропланом. - Садись, на левое сидение, если хочешь. Как он вежлив, как доверяет мне, если предложил занять место пилота! - Я сяду справа, - сказал я и пробрался на сидение. для пассажира. Это было нелегко сделать, питому что все в этом аэроплане было очень маленьким. - Как хочешь. Можешь управлять им сидя с любий стороны. Управление стандартное, но, как, видишь, здесь нет рулевых педалей. Для этого используется рычаг. Горизонтальная стабилизация осуществяется чувствительным рулем высоты. Представь, что он так же чувствителен, как циклический рычаг вертолета, и ты сможешь посадить его. Он крикнул “От винта!”, потянулся к рукоятке, которая висела над головой, потянул ее, и мотор заработал так же тихо, как электрический вентилятор. Он повернулся ко мне. - Готов? - Полетели, - сказал я. Он толкнул вперед рычажок, который был не больше, чем в игрушечном самолетике, и машина устремилась вперед почти беззвучно, мы постепенно оторвались от земли, отклонились назад и набирали высоту, как большой скоростной аэроплан. Земля уходила вниз, зеленая поверхность травы удалялась со скоростью тысяча футов в минуту. Он толкнул рычаг управленчя вперед, отпустил газ, и пропеллер тихонько заурчал на ветру у нас за спиной. Он отпустил рычаги и кивнул мне, что я могу продолжать полет. - Теперь твоя очередь. - Спасибо. Это напоминало полет с парашютом - с одним только отличием, что мы не падали вниз. Мы двигались со скоростью, наверное, тридцать миль и час, судя по ветру. Это была маленькая чудная машина, которая напоминала кресло-качалку за восемь долларов, а не самолет. Стенки и пол кабины были прозрачны, и сквозь них открывался такой прекрасный вид, что все известные мне бипланы по сравнению с этим самолетиком казались глубокими могилами. Я повернул вверх и начал набирать высоту. Самолет был очень чувстителен к управлению, как он и предупреждал. - Мы можем заглушить, мотор? Мы можем парить на нем как на планере? - Конечно. Он прикоснулся к переключателю на рукоятке газа и мотор остановился. Мы бесшумно скользили через то, что должно было быть поднимающимся воздухом... я не мог заметить никакой потери высоты. - Какой совершенный маленький аэроплан! Какой он красивый! Как бы мне тоже приобрести такой? Он удивленно взглянул на меня. 212
Мост через вечность
- Разве ты еще не догадался, Ричард? - Нет. - Ты знаешь, кто я? - Почти. - Я почувствовал, что меня охватывает страх. - Просто для интереса,- сказал он, - пройди чеpeз стену, которая отделяет то, что ты знаешь, и то, о чем осмеливаешься говорить. Сделай это и скажи мне, чей это аэроплан и с кем ты сейчас летишь? Я отвел рычаг управления вправо, и аэроплан мягко развернулся и направился в сторону кучевого облака, которое находилось над потоком восходящего теплого воздуха. Это было моей второй натурой - искать возможности подняться вверх, когда мотор не работает. Я забыл, что нахожусь в легком, как пушинка, самолете, который не теряет высоты. - Если бы мне пришлось угадывать, я бы сказал, что этот аэроплан будет моим в будущем, а ты - тот парень, которым я когда-нибудь стану. - Я не осмелился взглянуть на него. - Не ток уже плохо, - сказы он. - Я бы высказал такую же догадку. - Догадку? -Разве ты не знаешь? - Все становится запутанным, когда начинаешь, много об этом думать. Я - одно из твоих будущих, ты - одно из моих прошлых. Мне кажется, что ты Ричард Бах, переживающий сейчас денежный ураган, не правда ли? Новый известный автор? Девять аэропланов, не так ли? И безупречная идея, которую ты разработал для описания совершенной женщины? Ты всецело верен этой женщине, но она оставляет равнодушным? Мы вошли правым крылом в восходящий поток, и круто свернул в него. - Не поворачивай слишком резко, - сказал он. - Ведь у этого самолета малый поворотный радиус, и ты можешь войти в поток, лишь слегка накренившись. - Хорошо. - Эта радость-аэроплан будет моим! А я буду им. Сколько всего он, должно быть, знает! - Послушай, - сказал я. - У меня есть несколько вопросов. Ты из моего далекою будущего? Двадцать лет? - Ближе к пяти, хотя кажется, что пятьдесят. Я мог бы сэкономить тебе сорок девять из них, если бы ты меня слушал. Между нами существует некоторое различие. У меня есть ответы на все твои вопросы, но, клянусь, ты не будешь их слушать, пока тебя не разгладило Великим Катком Жизненного Опыта. Мое сердце сжалось. - Ты думаешь, что я испугаюсь того, что ты мне скажешь? Ты уверен в том, что я не буду слушать? - А что, будешь? - Кому же мне доверять, если не тебе? - сказал я. - Конечно же, я буду слушать! - Ты сможешь меня выслушать, но ничего не сделаешь. Мы встретились сегодня, потому что нам обоим это интересно, но я сомневаюсь в том, что мои советы тебе помогут. - Помогут! - Не помогут, - сказал он. - Что-то похожее на этот аэроплан. В твоем времени у него еще нет названия, его еще не изобрели. Когда его изобретут, он будет назван сверхлегким, и эти будет революционным достижением в области спортивной аииации. Но ты не сможешь купить эту машину в готовом виде, Ричард, или нанять того, кто построит ее для тебя. Тебе 213
Ричард Бах
придется создать ее самому: по частям. Шаг первый, шаг второй, шаг третий. То же касается и ответов на твои вопросы, ты не примешь их, если я тебе выдам их бесплатно, если я слово в слово расскажу тебе, в чем их смысл. Я знал, что он ошибается. - Ты забыл, - сказал я, - как быстро я обучаюсь! Дай мне ответ и посмотри, что я сделаю с ним! Он легонько постучал по рычагу управления, давая мне понять, что хочет полетать некоторое время на нашем воздушном змее. В восходящем потоке мы поднялись еще на тысячу футов и находились уже почти под самым облаком. Поля, луга, леса, холмы, реки - все это простиралось под нами, как краски на бархатном холсте. Дорог не было. Поднимаясь вверх, мы слышали лишь тихое дуновение, шепот еле заметного ветерка. Со спокойной улыбкой картежника, начинающего блефовать, он сказал: - Ты хочешь найти свою родственную душу? - Да! Я давно ищу ее, ты ведь знаешь! - Твои защитные доспехи, - сказал он, - предохраняют тебя от всех тех женщин, которые со всей определенностью погубили бы тебя. Но если ты не перестанешь защищаться, ты оттолкнешь от себя и ту единственную, которая любит тебя, понимает тебя, спасает тебя от твоих собственных средств защиты. Для тебя существует только одна совершенная женщина. Она единственна, а не множественна. Ответ, который ты ищешь, состоит в том, чтобы отказаться от своей Свободы, своей Независимости и жениться на Лесли Парриш. Он правильно поступил, когда взял управление самолетом в свои руки прежде, чем сказать это мне. - Ты говоришь... ЧТО? - я задыхался от одной мысли об этом. - Ты... Ты говоришь... ЖЕНИТЬСЯ? Я не представляю себе... Ты знаешь, что я думаю о браке? Разве ты не помнишь, что я говорю в лекциях? Что после Войны и Религиозных Организаций, Брак приносит людям больше несчаст... ты думаешь, что я не верю в это? Отказаться от моей СВОБОДЫ!! И моей НЕЗАВИСИМОСТИ? Ты говоришь мне, что ответ на мои вопросы состоит в том, чтобы ЖЕНИТЬСЯ? Ты что... мне сказать... ЧТО? Он рассмеялся. Я не видел во всем этом ничего смешного. Я посмотрел на горизонт. - Ты действительно испугался, не правда ли? - спросил он. - Но в этом ответ, который ты ищешь. Если бы ты прислушался к тому, что ты знаешь, вместо того, что бояться... - Я не верю тебе. - Возможно, ты прав, - сказал он. - Я - твое самое вероятное будущее, но не единственное. - Он повернулся на сидении, протянул руку по направлению к мотору и потянул рычажок смесителя. - Но вполне может быть и так, я думаю, что моя жена Лесли когда-то будет и твоей женой тоже. Она сейчас спит в моем мире, точно так же, как твоя подруга Лесли спит в твоем на другой стороне континента, вдали от тебя. Каждая из твоих многих женщин - и это то, чему ты научился у них, - демонстрирует, каким подарком судьбы является для тебя эта одна женщина. Ты понимаешь это? Тебе нужны еще какие-то ответы? - Если все сводится к тому, о чем ты говоришь, - сказал я, - я не уверен в том, что они мне нужны. Отказаться от своей свободы? Мистер, вы не знаете, кто я такой. Обойдусь без ваших ответов. Увольте! - Не беспокойся. Ты забудешь, этот полет; ты не вспомнишь о нем еще долго. 214
Мост через вечность
- Не забуду, - сказал я. - У моей памяти железная хватка. - Старина, - сказал он спокойно. - Я так хорошо тебя знаю. Ты не устаешь от своего упрямства? - Смертельно устаю. Но если упрямство мне требуется для того, чтобы прожить свою жизнь так, как я хочу ее прожить, я буду упрямым и впредь. Он засмеялся и дал самолету возможность соскользнуть с вершины восходящего потока. Мы медленно плыли над пересеченной местностью, и казалось, что мы летим не в самолете, а на воздушном шаре. Я не хотел обращать внимания на его ответы, они ужаснули, напугали и рассердили меня. Но детали сверхлегкого аэроплана отпечатались в моей памяти: алюминиевый каркас и арматура, выпуклая поверхность крыла, присоединение кабелей из нержавеющей стали и даже забавное изображение птеродактиля, нарисованное на руле высоты. Я мог начать собирать его хоть сейчас, если я должен был это сделать. Он нашел поток нисходящего воздуха и закружился в нем вниз подобно тому, как мы раньше поднимались в восходящем потоке вверх. Встреча должна была вскоре закончиться. - Ладно, - сказал я. - Срази меня еще какими-нибудь ответами. - Я не думаю, что мне стоит это делать, - сказал он. - Я хотел предупредить тебя, но сейчас я больше не вижу в этом необходимости. - Пожалуйста. Прости мне мое упрямство. Вспомни о том, кто я. Он некоторое время молчал, а затем решил продолжить разговор. - С Лесли ты будешь более счастлив, чем когда-либо Раньше, - сказал он. - В этом тебе повезет, Ричард, потому что все остальное будет катиться прямо в ад. Вас вдвоем с ней будет преследовать правительство, чтобы вы выплатили ему деньги, которые ты будешь должен изза плохой работы своих менеджеров. Ты не сможешь писать, потому что Департамент по налогообложению будет угрожать тебе конфискацией всего твоего имущества. Ты разоришься, станешь банкротом. Ты потеряешь свои аэропланы, все до последнего: свои дом, свои деньги, все. И ты ничего не сможешь делать в течение нескольких лет. Это будет самым приятным из всего, что когда-либо происходило с тобой. И все это когда-нибудь случится с тобой. Пока я слушал, во рту у меня пересохло. - Это один из ответов на мои вопросы? - Нет. Ответ появится, когда ты проживешь все это. Он пошел на снижение над лужайкой на вершине холма и посмотрел вниз. На краю поляны стояла женщина. Заметив нас, она помахала нам, летящим в аэроплане. - Хочешь посадить его? - спросил он, предлагая мне рычаги управления. - Здесь слишком мало места для того, чтобы приземляться в первый раз. Сделай это сам. Он выключил мотор и спланировал вниз по окружности большого радиуса. Когда мы пролетели над последними деревьями, за которыми начиналась поляна, он ушел носом вниз, долетел до самой травы, а затем снова мягко поднял нос вверх. Наш сверхлегкий не начал набирать высоту, а проплыл несколько секунд в воздухе, коснулся колесами земли, прокатился некоторое расстояние и остановился рядом с Лесли, которая была еще более пленительна, чем та, которую я оставил в Калифорнии.
215
Ричард Бах
- Привет вам обоим, - сказала она. - Я решила, что встречу вас здесь вместе с вашим аэропланом.- Она потянулась к другому Ричарду, чтобы поцеловала его, и потрепала его волосы. - Предсказываешь, ему судьбу? - Рассказал ему, что он найдет, что потеряет, - ответил он. - Он такой чудной, дорогая! Он подумает, что ты - сон! Ее волосы были длиннее, чем тогда, когда я ее в последний раз видел, а лицо мягче. Она была одета в тонкий шелк лимонного цвета. Закрытая свободная блузка могла бы показаться слишком строгой, если бы шелк не был таким тонким. Широкий и яркий, как солнечный свет, пояс охватывал ее талию. Просторные брюки из белой парусины были без швов и доходили до самой травы, закрывая все, кроме носков ее босоножек. Мое сердце чуть не остановилось, мои защитные стены готовы были рассыпаться в этот момент. Если мне суждено провести свою жизнь на земле в обществе женщины, подумал я, пусть это будет эта женщина. - Спасибо тебе, - сказала она. - Я специально оделась для этого случая. Не часто нам представляется возможность встретиться со своими предшественниками... не часто это случается в середине жизни. Она обняла его, когда он вылез из аэроплана, а затем повернулась ко мне и улыбнулась. - Как ты себя чувствуешь, Ричард? - Преисполненным зависти, - ответил я. - Не завидуй, - сказала она. - Этот аэроплан туда-то будет твоим. - Я не завидую аэроплану твоего мужа, - сказал я. - Я завидую ему, потому что у него такая жена. Она покраснела. - Ты - тот, кто ненавидит брак, не так ли? Брак - это “скука, застой и неизбежная потеря уважения друг к другу”! - Может быть, не неизбежная. - Это уже хорошо, - сказала она. - Как ты думаешь, твое отношение к браку изменится когда-нибудь? - Если верить твоему мужу, то да. Я не мог этого понять, пока не увидел тебя. -То, что ты увидел, не поможет тебе завтра, - сказал Ричард из будущего. - Эту встречу ты тоже забудешь. Тебе придется самостоятельно научиться всему, делая открытия и совершая ошибки. Она взглянула на него. - В богатстве и в бедности. Он едва заметно улыбнулся ей и сказала - До тех пор, пока смерть не сблизит нас еще больше. Они подшучивали надо мной, но я любил их обоих. Затем он сказал мне: - Наше время здесь подошло к концу. И тебе уже есть что забывать. Полетай на аэроплане, если хочешь. А нам нужно спешить обратно в мир своего бодрствования, который так далек во времени от тебя, но так близок для нас. Я сейчас пишу новую книгу, и если мне повезет, первым делом после пробуждения я запишу этот сон на бумагу. Он медленно протянул руку в направлении ее лица, будто желая коснуться его, и исчез. Женщина вздохнула, грустя от того, что время сна истекло. - Он проснется, и я проснусь вслед за ним через минутку. Она плавно сделала шаг в мою сторону и к моему изумлению нежно поцеловала меня. 216
Мост через вечность
- Тебе будет нелегко, бедный Ричард, - сказала она. - И ей тоже будет трудно. Той Лесли, которой я была. Вас ждут трудные времена! Но не бойтесь. Если хочешь, чтобы волшебство вошло в твою жизнь, откажись от своих защитных приспособлений. Волшебство во много раз сильнее, чем сталь! Ее глаза были подобны вечернему небу. Она знала. Как много всего она знала! Не переставая улыбаться, она исчезла. Я остался один на поляне с аэропланом. Я не полетел на нем снова. Я стоял на траве и запоминал все случившееся со мной, пытаясь навсегда запечатлеть в своем уме ее лицо, ее слова - пока вся окружающая обстановка не исчезла из виду. Когда я проснулся, за окном было темно, стекло было усеяно дождевыми каплями, а на дальнем берегу озера виднелась изогнутая дугой линия вечерних огней. Я выпрямил ноги и сел в темноте, пытаясь всномнить свой сон. Рядом с креслом был блокнот и ручка. Мимолетное сновидение. Доисторическое летающее животное с разноцветными перьями, которое перенесло меня и мир, где я встретился лицом к лицу с женщиной, самой прекрасной из всех, когда-либо виденных мной. Она сказала лишь одно слово: “Волишебство”. Это было самое красивое лицо... Волшебство. Я знал, что во сне были еще какие-то события, но я не мог их вспомнить. Меня переполняло одно чувство - любовь, любовь, любовь. Она не была сном. Я прикасался к реальной женщине! Одетой в солнечный свет. Это была живая женщина, а я не могу найти ее! Где ты? Чувство безысходности нахлынуло на меня, и я швырнул блокнот в окно. Он отскочил, рассыпался и, роняя страницы, упал на разложенные мной летные карты южной Калифорнии. - Сейчас, черт набери! Где ты СЕЙЧАС? Двадцать четыре
Когда это случилось, я был в Мадриде, игриво шатаясь сквозь турне испанской репрезентации книги, давая интервью на языке, вызывающем у телегостей и репортеров улыбку. Почему бы и нет? Разве мне не было приятно, когда испанский или немецкий или французский или японский или русский посетитель Америки, отпихнув переводчика, дает его или ее интервью на английском? Ну, синтаксис слегка того, слова выбираются не совсем так как местный бы их выбрал, но как прекрасно наблюдать, как эти люди храбро балансируют на тонкой грани, стараясь с нами говорить! - События и идеи, о которых Вы пишете, сеньор Бах, вы в них верите, работают ли они на Вас? Камера загадочно гудит, ожидая, когда я переведу вопрос для собственного понимания. - Нет такого писателя во всем мире, - я говорил предельно медленно, - который или которая бы смогли бы писать книгу на идеях, в которые она или он не верили бы. Мы можем написать что-то настоящее, если только верим по-настоящему. Я не настолько еще совершенен... как сказать по-испански “избранный”... чтобы жить по идеям, чего мне сильно хотелось бы, но я совершенствуюсь с каждым днем. Языки - большая пушистая подушка, проложенная между нациями - то, что другие говорят смазано и почти теряется в них, и когда мы говорим согласно их грамматике, пух забивает нам рот. Одно другого стоит. Какое удовольствие выразить идею фразами, пусть далекими словами, медленно, и послать ее в плаванье через бездну, к разноязыким человеческим сущностям. 217
Ричард Бах
Телефон в номере зазвонил поздно ночью, и, прежде чем я успел подумать по-испански, сказал “АЛЛО”. Маленький, придавленный голос длинного-длинного расстояния: - Привет, покоритель, это я. - Вот так приятный сюрприз! Ну разве ты не прелесть, что позвонила! - Боюсь, у нас тут несколько ужасных проблем, и я должна была позвонить. - Что за проблемы?- Я не мог себе представите, какие проблемы могли бы быть столь важными для Лесли, чтобы позвонить в полночь в Мадрид - Твой бухгалтер старается до тебя добраться, - сказала она. - Тебе известно про IRS? Тебе никто не рассказывал? Твой деловой менеджер говорит что-нибудь? Длинная линия оттрещалась и отшипелась. - Нет. Ничего. Что такое IRS? Что происходит? - Служба налоговой инспекции. Они хотят, чтобы ты уплатил им миллион долларов до понедельника или они ануллируют все чем ты владеешь! Это был удар такой силы, что это не могло быть правдой. -Ануллируют все?- сказал я, - До понедельника? Почему понедельник? - Они послали официальное уведомлением три месяца тому. Твой менеджер тебе не сказал. Он говорит, что ты не любишь плохих новостей... Она сказала так печально, что я понял - она не разыгрывает. Как я должен был поступить с деловым менеджером, финансовым менеджером... зачем я нанял этих профессионалов? На самом деле я не нуждался в том, чтобы нанимать экспертов для такой простой вещи как уплата подоходного налога в IRS. Я бы мог это делать сам. - Я могу тебе чем-нибудь помочь?- сказала она. - Я не знаю. Какое странное должно быть ощущение, когда увидишь самолет и дом опечатанными. - Я сделаю все, как ты хочешь, - сказала она. - Я в состоянии. Я думаю мне нужно увидеться с адвокатом. - Хорошая идея. Позвони моему адвокату в Лос-Анжелесе. Посмотри, может у него в конторе есть кто-нибудь, кто разбирается в тарифах. И не волнуйся. Это должно быть ошибка. Ты можешь себе представить, миллион долларов по тарифу? Все что происходит, это то, что я должен потерять миллион долларов и это будет не по тарифу. Провод треснет. Я поговорю с IRS, когда вернусь и увижу, что нужно предпринять, и мы покончим со всем этим делом. - О’кей, - сказала она, озабочено. - Я позвоню твоему адвокату прямо сейчас. Поспеши домой, пожалуйста, как можно быстрей! - Голос у нее был напряженный и испуганный. - Я должен остаться дня на два, не больше. Не волнуйся. Мы все это урегулируем и я тебя скоро увижу! - И ты не волнуйся, - сказала она. - Уверена, что смогу что-нибудь сделать... Как странно, подумал я, залезая под одеяло в Мадриде. Она говорит об этом так серьезно! Неужели это так для нее важно, что она беспокоится! Я подумал о менеджерах, которых нанял. Если все это было правдой, каждый из них должен быть уволен. Держу пари, что у этой женщины больше деловой смекалки в застежке для волос, чем у всех остальных вместе взятых. Что ты знаешь - я не должен был покупать на веру незаслуживающее доверия. Или на большие оклады, или звания, или на положение, или на внушительный счет. И 218
Мост через вечность
когда усталые руки опустились, я внезапно осознал: не они, но мы испаряемся. Ау, Richard, que tonto! Estoy un burro, estoy un burro estupido! Интересно, подумал я. Меньше двух недель в Испании и уже думаю на испанском языке. Двадцать пять
В картотеке на ее столе мое внимание привлекла надпись “Ричард”. Я, решив, что это предназначено мне, принялся читать. Лучащаяся синь спокойного рассвета Росла с приходом дня, подобно счастью, Все ярче, ярче голубые краски, От самых нежных... до небесно-синих. Полеты радости, порывы восхищенья Быть выше высоты стремились. Пока заката ласковые крылья Не обняли нас розовой палитрой, И мы соединились в ярко-красном Прощании двоих влюбленных. Душа Земли, Душа Небес, Пронизанные красотой волшебной. Настала ночь, Малышка из ее владений, Луна, Смеялась в стороне от темноты. В ответ я подарила ей свой смех И вот о чем подумала тогда я: Что путешествуя над миром, Наполненное вот таким же Искристо-золотистым смехом небо Заботится о том, чтоб Вы, Сияющие Голубые Глазки, Могли бы видеть и могли бы слышать, Что как-то незаметно мы втроем Соединились в радости волшебной, Образовался мир из нас троих, Хотя мы порознь, но едины мы, Ведь расстоянья не имеют смысла. И я уснула В мире, Улыбки полном. Я прочитал все это один раз, и снова, затем еще раз, медленно. - Маленькая вуки, - окликнул я ее. - Кто написал стихотворение про малышку-Луну, смеющуюся к стороне от темноты? В картотеке на твоем столике? Это ты написала? Лесли отозвалась из гостиной, где вокруг нее раскинулись горы различных инвестиционных бланков, прерии записей о расходах и доходах, реки погашенных чеков. Первопроходец в чужой стране, окруженный вагонами бумаги. Лесли словно предчувствовала, что Департамент Налогообложения предьаявит претензии. И теперь она работала с невероятной скоростью над подготовкой фактического материала, поскольку до четверга, на который были назначены переговоры, оставалось две недели. - Прости, я не расслышала, - откликнулась она. -Да, это я написала. НЕ ЧИТАЙ ЭТОГО. ПОЖАЛУЙСТА! - Слишком поздно, - ответил я достаточно тихо для того, чтобы она не услышала. Порой нам интересно, сможем ли мы когда-либо узнать своих самых близких друзей, то, о чем они думают, что в их сердце. А потом нам вдруг попадается на глаза секретный листок бумаги, где они передали чистоту своего сердца, подобную весне в горах. Я снова перечитал стихотворение Лесли. Оно было датировано днем, когда я уехал в Испанию, и теперь, на следующий день после моего возвращения, я, общаясь всего лишь с листом бумаги, узнал, что чувствовала она тогда. Оказывается, она поэт! И при том глубокий, благородный, смелый. Написанное могло задеть меня только в случае его глубины. То же касается полетов, фильмов, бесед, - незначительных на первый взгляд, но трогающих душу. Кроме нее, я ни с кем бы не отважился вести себя естественно, быть таким же ребячливым, таким же глупым, таким же знающим, таким же сексуальным, таким же внимательным и нежным, каким я был на самом деле. Если бы слово “любовь” не было искажено лицемерием и собственничеством, если бы это слово означало то, что подразумевал под ним я, то я готов был признать, что люблю ее. Я опять прочел стихи. 219
Ричард Бах
- Это прекрасное стихотворение, Лесли.- Прозвучало как-то слабо и неубедительно. Поняла ли она, что я имел в виду? Ее серебряный голос прозвенел мне в ответ тяжелой цепью. - Черт побери,Ричард,я же просила тебя не читать!Это сугубо личное! Когда я захочу, я сама позволю тебе все узнать! А теперь выйди из кабинета, пожалуйста, выйди оттуда и помоги мне! Стихотворение тотчас же разлетелось в моей голове на мелкие черепки, словно глиняная тарелка, расстрелянная в упор. С неистовством молнии. Леди, кто ты такая, чтобы кричать на меня! ТОТ, кто когда-либо повышал на меня голос, виделся со мной в последний раз, в последний. Я не нужен тебе. Что ж, ты меня и не получишь. Прощай... Прощай... ПРОЩАЙ... ПРОЩАЙ! После двухсекундной вспышки гнева я разозлился на самого себя. Я, так дороживший личной неприкосновенностью, осмелился прочесть стихотворение, которое, как дала понять мне Лесли, было очень личным. Как бы я почувствовал себя, если бы она поступила со мной точно так же? Непросто даже представить такое. Она имеет полное право вышвырнуть меня из своего дома. А я вовсе не хочу положить конец нашим отношениям, потому что никто и никогда не был мне так дорог, как она... Стиснув зубы и не проронив ни слова, я направился в гостиную. - Я очень сожалею о случившемся, - сказал я виновато, - и приношу свои извинения. Это, действительно, беспардонный поступок, и я обещаю тебе, что он никогда не повторится. Неистовство охладевало. Расплавленный свинец опустили в лед. Стихотворение попрежнему напоминало рассеявшуюся пыль. - Разве тебя это совсем не беспокоит? - Она была раздражена и доведена до отчаяния.Ты не сможешь прибегнуть к помощи юристов, пока у них не будет необходимых материалов. И эта... каша!... Это и есть твои записи! В ее руках мелькали бумаги, укладываясь н две стопки, одна - здесь, другая - там. - Есть у тебя копии твоих налоговых квитанций? Ты знаешь, где эти квитанции? Я понятия не имел. Если я и питал отвращение к чему-либо, кроме Войны, Организованной Религии и Бракосочетания, то, по-видимому, это были Финансовые Документы. Увидеть налоговую квитанцию было для меня все равно, что столкнуться лицом к лицу с Медузой: я мгновенно каменел. - Они должны быть где-то здесь, - произнес я неуверено. - Сейчас я посмотрю. Она сверилась со списком в блокноте, который лежал у нее на коленях, подняла вверх карандаш. - Каков был твой доход за прошлый год? - Не знаю. - Приблизительно. Плюс-минус десять тысяч долларов. - Не знаю. - Ну, Ричард! Плюс-минус пятьдесят тысяч, сто тысяч долларов?! - Честно, Лесли. Я и правда, в самом деле, - не знаю! Она опустила карандаш и посмотрела на меня так, будто я был биологический экземпляр, извлеченный из арктических льдов. - В пределах миллиона долларов, - произнесла она очень медленно и четко. - Если ты в прошлом голу получил меньше, чем миллион долларов, скажи: “Меньше миллиона долларов”. 220
Мост через вечность
Если ты получил больше миллиона долларов, скажи: “Больше миллиона долларов”. Она говорила терпеливо, как с несмышленым ребенком. - Может быть, больше миллиона, - пытался вспомнить я. - Но, возможно, и меньше. А может быть, два миллиона. Ее терпение лопнуло. - Ричард! Пожалуйста! Ведь это не игра! Неужели ты не видишь, что я стараюсь помочь? - РАЗВЕ ТЫ НЕ ВИДИШЬ, ЧТО Я НЕ ЗНАЮ! Я НЕ ИМЕЮ НИ МАЛЕЙШЕГО ПОНЯТИЯ, СКОЛЬКО ДЕНЕГ Я ПОЛУЧИЛ. МНЕ БЕЗРАЗЛИЧНО ТО, СКОЛЬКО Я ПОЛУЧИЛ ДЕНЕГ! У МЕНЯ ЕСТЬ ... У МЕНЯ БЫЛИ ЛЮДИ, КОТОРЫХ Я СПЕЦИАЛЬНО НАНЯЛ, ПОТОМУ ЧТО ОНИ РАЗБИРАЛИСЬ В ЭТОМ БАРАХЛЕ, Я ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ВСЕ ЭТИ ЗАПИСИ. Я НЕ ЗНАЮ, СКОЛЬКО! Со стороны это смотрелось, как сцена из спектакля “Я не знаю”. Она коснулась резинкой уголка своего рта, посмотрела на меня и после длительного молчания спросила: - Ты и в самом деле не знаешь? - Нет. - Я ощутил себя подавленным, непонятым, одиноким. - Я верю тебе, - мягко сказала она. - Но как тебе удается не ориентироваться в пределах миллиона долларов? Увидев выражение моего лица, она замахала рукой, как бы забирая свои слова обратно. - О’кей, о’кей! Ты не знаешь. Некоторое время я с отвращением рылся в папках. Бумаги, сплошные бумаги. И чего только в них нет. Считается, что цифры, написанные незнакомым почерком, отпечатанные на различных машинках, все еще имеют ко мне какое-то отношение. Инвестиции, товары, брокеры, налоги, банковские счета... - Вот они, налоги! - воскликнул я с облегчением. - Целая папка налогов! - Хороший мальчик! - похвалила она меня словно я был кокер-спаниелем, отыскавшим утерянный браслет. - Гав, - вырвалось у меня. Бегло просматривая заголовки квитанций, проверяя отдельные записи, она не ответила мне. Пока она читала, было тихо, и я зевал, не открывая рта. Я изобрел этот трюк на уроках английского в средней школе. Я смотрел, как Лесли изучает налоговые квитанции, покрывая страницу за страницей заметками для юристов. Ричард-сегодня не занимается всей этой чертовщиной. Это делает Лесли-теперь, которая ни на йоту не виновата в том, что случилось. Лесли не летала на скоростных самолетах; у нее даже не было возможности предотвратить крах империи. Зато Лесли теперь пытается собрать ее осколки, если это у нее получится. Какая награда за то, что у нее есть друг Ричард Бах! А он после всего этого сердится на нее, потому что она повысила на него голос, когда он прочел ее сугубо личное стихотворение! - Ричард, - мысленно сказал я себе, - тебе никогда не приходило в голову, что ты и в самом деле бесполезный, никому не нужный сукин сын? Первый раз в жизни я cepьезно над этим задумался. 221
Ричард Бах
Двадцать шесть
Все было как всегда, разве только она была чуть тише, чем обычно, но я этого не заметил. - Не могу поверить, Лесли, что у тебя нет своего самолета. У тебя встреча в Сан Диего - полчаса и ты там! - Я проверил уровень масла в двигателе Майерса 200, который в этот раз принес меня к ней на запад, убедился, что крышки топливных баков плотно закрыты, колпачки одеты на них и защелкнуты замками. Она что-то ответила почти шепотом. На ней был костюм песочного цвета, словно специально для нее сшитый. Расслабившись, она стояла на солнце у левого крыла моего “делового” самолета, однако вид у нее был слегка болезненный. - Прости, вук, - сказал я, - я тебя не расслышал. Она прокашлялась. - Я говорю, что мне как-то удавалось до сих пор обходиться без самолета. Я положил ее сумочку назад, уселся на левое сидение и помог ей забраться на правое, потом закрыл изнутри дверь, не прекращая говорить. - В первый раз, когда я увидел эту панель, я воскликнул: “Ого! Сколько тут всяких циферблатов, переключателей, приборов и всего прочего!” В кабине Майерса приборов больше, чем у его сородичей, но через некоторое время к ним привыкаешь, и все становится очень просто. - Хорошо, - сказала она едва слышно. Она смотрела на приборную панель примерно так же, как я смотрел на съемочную площадку в тот день, когда она взяла меня с собой на MGM. В ее глазах, конечно, не было такого благоговения, но было видно, что видеть приборы ей приходилось нечасто. - ОТ ВИНТА! - закричал я, и она посмотрела на меня большими глазами, словно случилось что-то столь из ряда вон выходящее, что мне пришлось закричать. - Видно, не привыкла к самолетам, меньшим, чем реактивный лайнер, - подумал я. - Все в порядке, - успокоил я ее. - Мы знаем, что возле самолета никого нет, но все же кричим от винта! или берегись пропеллера! или что-нибудь в таком роде, чтобы тот, кто это услышит, знал, что сейчас запустится наш двигатель, и ушел с дороги. Старая пилотская привычка. - Замечательно, - кивнула она. Я включил питание, топливная смесь достигла насыщения, ручку газа подвинул на пол-дюйма, включил топливный насос. (Я показал на топливный манометр, чтобы она увидела, что давление топлива выросло), включил зажигание и нажал кнопку стартера. Пропеллер качнулся, и двигатель в тот же момент запустился сначала четыре цилиндра, затем пять, шесть, и наконец он довольно заурчал, словно лев, который в очередной раз проснулся. По всей панели задвигались стрелки приборов: показатель давления масла, вакуумметр, амперметр, вольтметр, указатель направления, искусственный горизонт, навигационные индикаторы. Засветились огоньки, обозначающие радиочастоты; в динамиках послышались голоса. Сцена, в которой я участвовал не менее десятка тысяч раз в том или ином самолете, с того момента, как окончил среднюю школу. И сейчас мне это нравилось не меньше, чем тогда. Я принял предполетную информацию, пошутил с диспетчером о том, что мы Майерс, а не маленький Нэвион, отпустил тормоза, и мы порулили к взлетно-посадочной полосе. Лесли следила за тем, как другие самолеты рулят, взлетают, садятся. Она следила за мной.
222
Мост через вечность
- Я ничего не могу понять из того, что они говорят, - пожаловалась она. Ее волосы были тщательно зачесаны назад и заправлены под бежевый берет. Я ощущал себя пилотом некой компании, на борт к которому в первый раз поднялся ее очаровательный президент. - Это авиа-язык, эдакий код, - пояснил я. - Мы его понимаем, потому что точно знаем, что будет сказано: номера самолетов, номера взлетно-посадочных полос, очередность взлета, направление ветра, информация о движении. Скажи я что-нибудь, чего диспетчер не ожидает: - Это Майeрc Три, Девять, Майк, у нас на борту сандвичи с сыром, готовьте майонез, - он переспросит: - Что? Что? Повторите?- Сандвичи с сыром - это выражение не из авиа-языка. В том, что мы слышим, - подумал я, - очень многое определяется тем, что мы ожидаем услышать, отсеивая все остальное. Я натренирован слушать авиа-переговоры; она натренирована слушать музыку, слышать в ней то, о чем я даже не догадываюсь. Может, и со зрением так же? Вдруг мы просто отсеиваем видения, НЛО, духов? Вдруг мы отсеиваем незнакомые вкусы, отбрасываем неугодные нам ощущения, а потом обнаруживаем, что внешний мир предстает перед нами таким, каким мы ожидаем его увидеть? На что бы он был похож, если бы мы видели в инфракрасном и ультрафиолетовом свете, или научились бы видеть ауру, ненаступившее еще будущее, прошлое, что тянется за нами хвостом? Она вслушивалась в эфир, пытаясь разгадать внезапно прорывающиеся диспетчерские переговоры, и на минуту я задумался, как широк спектр тех небольших приключений, в которые мы с ней попадали. Кто-то другой в этот момент увидел бы аккуратную красивую деловую женщину, готовую обсуждать вопросы финансирования фильмов, экономии и перерасхода средств, графики и места съемок. Я же, прищурив глаза, мог увидеть ее такой, какой она была часом раньше - только что вышедшая из ванной, облаченная лишь в теплый воздух двух фенов, она уставилась на меня, когда я вошел в ее дверь и засмеялась секундой позже, когда я врезался в стену. Какая досада, - подумал я, - что такие радости всегда заканчиваются ярлыками, обидами, спорами, словом, полным набором всех прелестей супружества, невзирая на то, женат ты или нет. Я нажал кнопку микрофона на штурвале. - Майерс Два Три Девять Майк готов выйти на Два-Один. - Три Девять Майк, взлет разрешаю; поторопитесь, борт заходит на посадку. - Майк принял, - ответил я. Я наклонился в сторону президента компании и проверил, плотно ли закрыта дверь. - Готова?- сказал я. - Да, - ответила она, глядя прямо перед собой. Урчание двигателя переросло в рев мощностью в триста лошадиных сил. Самолет понесся по полосе, и нас вдавило в сидения. Расчерченный линиями асфальт за окном превратился в размытое пятно, на смену которому пришла уплывающая вниз Санта Моника. Я перевел рычаг шасси в положение “убрано”. - Колеса сейчас пошли вверх, - пояснил я Лесли, - а сейчас закрылки... видишь, они втягиваются в крылья. Теперь мы несколько сбавим обороты для набора высоты, и в кабине станет чуть тише... Я повернул на несколько оборотов ручку газа, потом ручку оборотов пропеллера, затем регулятор насыщенности топливной смеси, чтобы привести в норму температуру выхлопных газов. На панели зажглись три красных лампочки. Шасси полностью вошли на свои места и зафиксировались. Рычажок шасси в нейтральное положение, чтобы выклю223
Ричард Бах
чить гидравлический насос. Самолет стал набирать высоту со скоростью чуть меньше тысячи футов в минуту. Это, конечно не Т-ЗЗ, тот поднимается гораздо быстрее, но он и расходует не шесть галлонов топлива в час. Внизу проплыла береговая линия, сотни людей на пляже. Если сейчас откажет двигатель, - отметил я про себя, - хватит высоты, чтобы вернуться и приземлимся на площадке для гольфа или даже прямо на полосе. Мы сделали плавный широкий разворот над аэропортом и взяли курс на первый промежуточный пункт на маршруте в Сан Диего. Наш путь пролегал над Лос-Анжелесским международным аэропортом, и Лесли указала на несколько лайнеров, заходящих на посадку. - Мы у них на пути? - Нет, - ответил я. - Над аэропортом есть коридор; мы находимся в нем. Самое безопасное для нас место - над взлетно-посадочными полосами, так как, видишь, все большие лайнеры взлетают с одной стороны полосы, а заходят на посадку с другой. Диспетчеры называют их “жемчужной цепочкой”. Ночью, когда горят бортовые огни, они становятся цепочкой бриллиантов. Я снизил обороты, чтобы перейти в полетный режим, двигатель заработал еще тише. В ее глазах появилось вопросительное выражение, когда я стал крутить различные ручки, и я принялся объяснять, что происходит. - Сейчас мы выровнялись. Видишь, стрелка спидометра движется? Она дойдет примерно вот досюда, это где-то сто девяносто миль в час. Этот циферблат показывает нашу высоту. Маленькая стрелка означает тысячи, а большая - сотни. Какая у нас высота? - Три тысячи... пятьсот? - Скажи без вопросительной интонации. Она прильнула ко мне, чтобы взглянуть на альтиметр прямо. - Три тысячи пятьсот. - Правильно! Тысячей футов выше в коридоре нам навстречу плыла Чессна 182. - Видишь ее? Она идет на высоте четыре тысячи пятьсот в противоположном направлении. Мы придерживаемся определенных правил, чтобы в воздухе держаться друг от друга на достаточном расстоянии. Несмотря на это, указывай мне на любой самолет, который ты заметишь, даже если ты знаешь, что я тоже его вижу. Мы всегда стараемся смотреть по сторонам, замечать других, сами стараемся быть заметными. У нас на брюхе и на кончике хвоста установлены мигающие лампочки, чтобы другим было легче нас заметить. Она кивнула и принялась искать глазами самолеты. Воздух был спокоен, словно гладь молочного озера. Если сбросить со счета урчание двигателя, то мы могли бы с тем же успехом лететь в низкоскоростной космической капсуле вокруг Земли. Я потянулся вниз и подкрутил триммер на приборной панели. - Чем быстрее летит самолет, тем больше нужно направлять его вниз с помощью триммера, иначе он начнет подниматься. Хочешь повести его? Она отпрянула так, словно подумала, что я собираюсь вручить ей двигатель. - Нет, вуки, спасибо. Я ведь не знаю, как. - Самолет летит сам. Пилот просто указывает ему, куда лететь. Мягко, аккуратно. Возьмись рукой за штурвал прямо перед собой. Легонько, просто тремя пальцами. Вот так, хорошо. Я обещаю, что не дам тебе сделать ничего плохого. 224
Мост через вечность
Она с опаской коснулась пальцами штурвала, словно это был капкан, готовый сжать ее руку. - Все, что тебе нужно сделать, - это нажать легонько на правую половину штурвала. Она вопросительно на меня посмотрела. - Ну, давай. Поверь мне, самолету это нравится. Нажми легонько на правую половину. Штурвал под ее пальцами сдвинулся на пол-дюйма, и Майерс, как и полагается, накренился вправо, приготовившись к развороту. Она затаила дыхание. - А теперь нажми на левую половину штурвала. Она проделала это с таким выражением, словно ставила физический эксперимент, исход которого был абсолютной загадкой. Крылья выровнялись, и я был награжден улыбкой, в которой светилась радость открытия. - Теперь потяни штурвал немного на себя... К тому времени, как на горизонте показался аэропорт Сан Диего, она завершила свой первый летный урок, указывая мне на самолеты размером с пылинку, до которых было не меньше пятнадцати миль. Ее глаза были не только прекрасны, но и обладали острым зрением. Лететь с ней было одно удовольствие. -Ты станешь хорошим летчиком, если пожелаешь когда-нибудь этим заняться. Ты обращаешься с самолетом нежно. Большенство людей, когда их просишь в первый раз делать все мягко,от волнения дергают за рычаги управления так, что бедный самолет начинает брыкаться и вставать на дыбы... Если бы я был самолетом, мне бы понравилось, как ты мной управляешь. Она искоса взглянула на меня и снова принялась выискивать летающие объекты. Мы стали спускаться к Сан Диего. Когда мы вернулись в тот вечер домой, в Лос-Анжелес, после такого же спокойного полета, как и утром, она рухнула на кровать. - Позволь открыть тебе тайну, вуки, - сказала она. - Позволяю. И что за тайна? - Я ужасно боюсь летать! УЖАСНО!!! Особенно на крошечных самолетах. Вплоть до сегодняшнего дня, если бы кто-то ворвался ко мне, приставил к моему виску пистолет и сказал: “Либо ты влезаешь, в этот самолет, либо я нажимаю на спусковой крючок”, - я бы ответила: “Жми на крючок!” Просто не верю, что сегодня я летала. Была до смерти напугана, но летела! Что? - подумал я. - Боишься? Почему ты мне этого не сказала? Мы могли бы оседлать Банту... - Я не мог поверить. Женщина, которая мне так дорога, боиться самолетов?! - Ты бы возненавидел меня, - сказала она. - Я бы не возненавидел тебя! Я бы подумал, что ты просто глупишь, но не стал бы тебя ненавидеть. Многим полет не доставляет удовольствия. - Дело не в том, что он не доставляет мне удовольствия, - сказала она. - Я не выношу полет! Даже на крупном самолете, на реактивном. Я летаю лишь на самых больших самолетах, и только когда это абсолютно необходимо. Я захожу, сажусь, хватаюсь за поручни кресла и стараюсь не закричать. И это еще до того, как запустят двигатели! Я нежно обнял ее.
225
Ричард Бах
- Бедняжка! И ты ни слова не сказала! Значит, садясь в Майерс, ты считала, что пошел счет последним минутам твоей жизни, да? Она кивнула, уткнувшись носом в мое плечо. Что за храбрая, отважная девочка! Она снова кивнула. - Но теперь все позади! Этот страх улетел прочь, и куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать, мы будем летать, ты будешь учиться летать, и у тебя будет свой маленький самолет. Она кивала головой вплоть до “куда бы нам с этого момента ни пришлось путешествовать”.На этом месте она замерла, высвободилась из моих объятий, и посмотрела на меня взглядом, полным муки, в то время как я продолжал говорить. Глаза размером с блюдце, подбородок дрожит. Мы оба рассмеялись. - Но Ричард, правда! Я не шучу! Я боюсь полетов больше, чем чего-бы то ни было! Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард... Я направился на кухню, открыл холодильник и вынул оттуда мороженое и фадж. - Это стоит отметить, - сказал я, чтобы скрыть свое смущение от ее слов: “Теперь ты знаешь, что для меня значит мой друг Ричард...” Чтобы преодолеть такой страх к полетам, требуется доверие и привязанность такой силы, как сама любовь, а любовь - это пропуск к катастрофе. Всякий раз, когда женщина говорила мне, что она меня любит, нашей дружбе грозил конец. Неужели Лесли, мой очаровательный друг, исчезнет для меня в огненном смерче ревности и чувства собственности? Она никогда не говорила, что любит меня, и я не скажу ей этого и за тысячу лет. Сотни аудиторий я предупреждал: - Когда кто-нибудь говорит вам, что любит вас, остерегайтесь! Мои слова незачем было принимать на веру, каждый мог убедиться в их справедливости на примерах из собственной жизни: родители, которые ду- басят своих детей с криками о том, как они их любят, жены и мужья, уничтожающие один другого словесно и физически в острых, как нож, склоках, любя при этом друг друга. Непрекращающиеся оскорбления, вечное унижение одним человеком другого, сопровождающееся утверждениями, что он его любит. Без такой любви мир вполне может обойтись. Зачем та- кое многообещающее слово распинать на кресте обязанностей, увенчивать терниями долга, вздергивать на виселице лицемерия, спрессовывать под грузом привычного. После слова “Бог”, “любовь” самое затасканное слово в любом языке. Высшей формой отношений между людьми является дружба, а когда появляется любовь, дружбе приходит конец. Я нашел для нее хот фадж. Разумеется, она не имела в виду любовь. “Теперь ты знаешь, что для меня значит...” является признаком доверия и уважения, указывает на те заоблачные выси, которых могут достичь друзья. Она не могла иметь в виду любовь. Только не это! Пожалуйста! Как бы я не хотел ее потерять! Двадцать семь
Звезды всегда неизменные друзья, - думал я. Усыпанный созвездиями купол; я изучил его, когда мне было десять лет. Эти созвездия, видимые планеты и несколько звезд, мы с ними друзья и сегодня, словно минула всего лишь ночь с тех пор, как мы познакомились. Светящаяся мягкая зелень, разбуженная скольжением яхты по полночной глади, изгибалась и вилась, крошечные искрящиеся водовороты и вихри, вспыхнув на мгновение, растворялись в темноте. Идя под парусом вдоль западного побережья Флориды на юг, от Сейни- бел к островам Киз, я повел яхту правее, чтобы мачта была направлена как раз на созвездие Ворона - эдакий парус из звезд. Маловат парус, с ним не поплывешь слишком быстро. Спо226
Мост через вечность
койный ночной бриз, восток-северо-восток. Интересно, есть ли здесь акулы? Не хотелось, бы оказаться за бортом, - подумалось по инерции. И вслед за этим: а я и в самом деле не хотел бы оказаться за бортом? Каково это - тонуть? Люди, которые едва не утонули, утверждают, что не так уж плохо; по их словам, в какой-то момент наступает состояние умиротворения. Много людей были на грани смерти, но возвратились к жизни. Они говорят, что смерть - это самый прекрасный момент в жизни и теперь они не боятся умереть. Нужны ли мне бортовые огни, когда здесь, кроме меня, никого нет? Только попусту расходуется энергия, садятся батарейки. Тридцать один фут - самый подходящий размер для яхты. Немного больше - и уже потребуется команда. Хорошо, что команда мне не нужна. Один, один, один... Значительную часть нашей жизни мы проводим наедине с собой. Лесли права. Она говорит, что я держу ее на дистанции. Я держу на дистанции всех, вук! Это не значит, что именно тебя. Просто я никому не позволяю слишком приблизиться ко мне. Не хочу ни к кому привязываться. “Почему?” - в ее голосе звучала досада. Это происходило все чаще и чаще. Ни с того, ни с сего, она могла обидеться на меня из-за пустяка, и наша беседа внезапно обрывалась. “Что такого ужасного в том, чтобы привязаться к кому-либо?” А что, если, возлагая чересчур большие надежды на одну женщину, по- том ее потеряешь? Допустим, что я знаю ее, затем вдруг оказывается, что она совершенно не такая, и я вынужден возвращаться к чертежной до- ске и все начинать заново. В конце концов, приходишь к мысли, что никого нельзя узнать глубоко, разве только самого себя, да и то весьма приближенно. Единственное, во что я согласен поверить, это в то, что все - такие, какие они есть. И если вдруг они время от времени буквально взрываются от гнева, лучше всего немного отступить, чтобы остаться целым. Это же очевидно, как вчерашний день, не так ли? “Но тогда я стану не так независим, как мне бы хотелось”, - ответил я вслух. Она наклонила голову и пристально на меня посмотрела. - “Ты сказал мне самую истинную правду?” Бывают моменты, - подумал я, - когда присутствие лучшего друга, умеющего читать мысли, и в самом деле становится в тягость. - “Мне, пожалуй, пора. Как раз время уехать и побыть одному, хотя бы недолго”. “Вот-вот, - вырволось у нее. - Давай, беги! Все равно, хоть ты и здесь, тебя здесь нет. Я не чувствую тебя. Ты здесь рядом, - а я не чувствую тебя”. “Лесли, я не знаю, что с этим поделать. Я думаю, что мне пора. В любом случае, яхту нужно перегнать к Ки Уэст. Вернусь во Флориду, посмотрю, как там дела”. Она нахмурилась. “Ты говорил, что не мог пронести с одной женщиной более трех дней, тебя душила скука. Мы месяцами были вместе, мы плакали, когда приходилось расставаться! Мы оба были счастливы, как никогда. Что произошло, что изменилось?” Ворон покинул свое место на мачте, и, слегка повернув штурвал влево, я вернул его в прежнее положение. Н-да, если удерживать его так всю ночь, к утру окажешься где-то около Юкатана, - подумал я, - и вовсе не на пути в Ки Уэст. Следуй неизменно за одной и той же звездой и обнаружишь, что не только сбился с пути, но и вовсе потерялся. Черт возми, Ворон, ты что, на ее стороне? Я так тщательно разрабатывал эту замечательную систему, эту первоклассную модель совершенной женщины, и все шло как по маслу, пока не вмешалась Лесли, задавая вопросы, о которых я не осмеливался даже думать, а еще меньше - отвечать. Конечно, леди, я бы хотел Вас любить, что последует за этим с Вашей стороны? А что, если бы я сейчас упал за борт? Океан бы отозвался зеленым фосфорическим всплеском. Вот еще секунду надо мной проплывает моя яхта, в следующее мгновение до нее уже не дотянуться, еще 227
Ричард Бах
немного, и она исчезает в темноте; огоньки, разбуженные ею, меркнут. Я поплыл бы к берегу, - вот что бы было. Он едва ли в десяти милях отсюда. Если я не смогу проплыть десять миль в теплой воде, то, пожалуй, заслуживаю роли утопленника. Ну, а за тысячу миль? Тогда как? Когда-нибудь, Ричард, - сказал я себе, - ты научишься сдерживать свои дурацкие мысли. Они - словно вопросы настырного мальчика, с которыми он пристает к приземлившемуся на его луг бродячему пилочу. - Мистер, а что Вы будете делать, если мотор заглохнет? - Ну, тогда я просто спланирую и приземлюсь, мой друг. Самолет прекрасно планирует, и для этого ему мотор не нужен. - Ну, а что вы будете делать, если крылья отвалятся? - Если отвалятся крылья, мне конечно же, придется прыгнуть с парашютом. - Ага, а что, если парашют не раскроется? - Тогда я постараюсь упасть в стог сена. - Ну, а что, если кругом одни камни? Дети - они сама беспощадность. И я был таким. Такой я и поныне... Ну а что, если бы я все-таки был за тысячу миль от берега? Какой я все же любопытный! Ребенок, живущий во мне, хотел бы прямо сейчас сбегать и paзyзнать, что там - по ту сторону смерти. Пожалуй, на это у меня еще будет время. Я вполне справился со своей миссией, написав книги, но, возможно, один-два урока все еще поджидают меня здесь, по эту сторону смерти. Как любить женщину, например. Ричард, помнишь, как ты оставил жизнь бродячего пилота, чтобы найти настоящую любовь, родную душу, лучшего друга на все времена. Кажется, что это было так давно. Каковы шансы, что все, что я узнал о любви - неверно, что есть одна женщина в целом мире? Подул ветер. Яхта накренилась на правый борт. Я отпустил Ворона и взял по компасу курс на Ки Уэст. Интересно, почему так много пилотов любят ходить под парусом? Самолеты обладают свободой в пространстве, яхтам присуща свобода во времени. Дело не в них самих, а в той раскрепощенности, которую они олицетворяют. Не самолет привлекает нас, а сила и мощь, которые ощущаешь, управляя его полетом. Не кеч*, сверкающий своими парусами, а ветер, приключения, проникновенная чистота жизни, которой требует море, требует небо. Жизнь, неподвластная принуждению извне. Хочешь - можешь плавать на яхте годами. Яхтам подвластно время. Самолет, как ни старайся, не удержишь в воздухе дольше нескольких часов. Не изобрели еще самолеты, которые чувствовали бы себя во времени так же свободно, как яхты. Общаясь с другими женщинами, я оставался свободен. Чем Лесли лучше? Они не предъявляли мне претензий за то, что я не подпускаю их близко к себе, что ухожу, когда вздумается, почему же она это делает? Разве она не знает? Если быть слишком долго вместе, исчезает даже вежливость. Мы проявляем больше учтивости по отношению к посторонним, чем к собственным женам и мужьям. Люди, связанные друг с другом узами, - словно голодные собаки, грызутся за жалкие объедки. Даже мы. Ты повысила на меня голос! Я пришел в твою жизнь вовсе не затем, чтобы злить тебя. Если такой, какой я есть, я тебя не устраиваю, просто скажи, и я уйду! Если быть вместе слишком долго, не остается ничего, кроме оков, обязанностей, ответственности - ни восторженности, ни приключений - нет уж, спасибо! *Двухмачтовое парусное судно (прим. перев.). 228
Мост через вечность
Прошло несколько часов, и далеко на юге появилось едва заметное зарево. Не зарево расвета. Это высоко в небе от уличных огней Ки Уэста светился туман. Как ни крути, а под парусом плывешь слишком медленно, - подумал я. - В самолете все просто: надоело быть здесь - он мгновенно унесет тебя за тридевять земель. Из яхты, если надоест, даже приземлиться и выйти нельзя. Не спустишься, если забрался слишком высоко, не поднимешься, если оказался слишком низко. У кораблей всего только одна высота. Никаких перемен. Скучно. Перемены несут приключения, неважно, яхт они касаются или женщин. Какие еще есть приключения, кроме перемен? У нас с Лесли сложились определенные правила дружбы: полное равенство, свобода, вежливость, уважение, никто ни о ком не делает поспешных выводов. Правила для нас обоих, без исключений. Если они больше не устраивают Лесли, почему бы ей не сказать мне об этом? Дело принимает чересчур серьезный оборот. Она, конечно, скажет: “Неужели, Ричард Бах, в твоей жизни не найдется места ни для чего, кроме правил?” Если бы я мог просто сказать “нет” и уйти от нее! Если бы можно было прямо сейчас поговорить с ней об этом! Если бы яхты были хоть чуточку быстрее, если бы они могли летать! Несчастный, жалкий мир. Мы отправляем людей на Луну, по не в состоянии построить летающую яхту. Двадцать восемь
- Ты готов, вуки?- спросила она. Я снова провожу с ней слишком много времени, - подумал я. - Слишком много. Она словно микросхема. Все, чего она касается, приходит в порядок, все становигся просто и ясно. Я по-прежнему ослеплен ее красотой. Жизнерадостная, нежная, любящая... Но мои правила гласят, что проводя слишком много времени с одной женщиной, я разрушаю себя. А с ней я провожу слишком много времени. - Так ты готов? - переспросила она. На ней был ворсистый костюм янтарного цвета, шею облегал золотистый шелк. Волосы она зачесала назад в расчете на длительную деловую встречу. - Вполне, - ответил я. Странно. Она вырывает меня из цепких щупалец империи, взвалив на себя обязанности всех уволенных мною дельцов. Стан, до конца сохранявший спокойствие, уходя, выразил сожаление, что я потерял так много денег. “Что ж, так иногда бывает, - сказал он. - Рынок оборачивается против нас”. Юрист, нанятый Станом, приносил извинения за то, что не представил документы к последнему сроку, назначенному налоговой инспекцией. Он считал, что они поступили несправедливо ... Он опоздал всего лишь ... на две недели с подачей апелляции, и они уже отказались ее рассматривать. По его словам, если бы не это, он бы сумел доказать, что я не задолжал им ни цента. Гарри, бизнес-менеджер, виновато улыбаясь, говорил, что дела с налоговой инспекцией выглядели довольно неприятно. Все это нравилось ему не намного больше чем мне, и он приложил все усилия, чтобы держать меня в неведении как можно дольше. Между тем, он был бы не против, если бы я выплатил ему выходное пособие в размере месячного оклада. Я чувствовал к деньгам, счетам, налогам такое дикое отвращение, что, если бы не Лесли, мне, пожалуй, пришлось бы сбежать в Антарктиду или Новую Зеландию. Любую бумагу, на которой я видел цифры, мне хотелось разорвать в клочья. - Пока, - сказала она, когда я сел в машину. - Пока? 229
Ричард Бах
- Ты снова не здесь, Ричард. Пока. - Прости, - откликнулся я. - Думаешь, мне следует принять антарктическое гражданство? - Еще нет, - ответила она. - Разве что после этой встречи. Если у тебя не появится миллион долларов плюс заинтересованность. - Никак не пойму! Откуда у меня взялось столько долгов? - Может, у тебя их и нет, - возразила она, - но все сроки упущены, и теперь поздно чтолибо оспаривать. Проклятие! Это просто выводит меня из себя! Как бы мне хотелось быть с тобой до того, как стало слишком поздно. Они могли бы, по крайней мере, поставить тебя в известность! - На некоем другом уровне я знал об этом, вук, - сказал я. - Какая-то часть меня желала, чтобы все рухнуло. Все шло как-то не так, в этом не было счастья. - Для меня неожиданность, что ты знал об этом. Ричард! - возопил мой внутренний голос. - Ничего подобного! В этом было счастье! Вспомни, хотя бы все самолеты, которые у тебя были и есть до сих пор! А совершенная женщина? Конечно же, это приносило тебе счастье! - Какая ложь. Империя рухнула. Деньги, расклеенные вокруг, топорщатся, словно обои от неумелых рук дилетантов, наихудшим из которых оказался я сам. Я имел представление о жизни империи, и была она не чем иным, как избитыми сливками со сложной душисто-мышьяковой небрежностью в качестве приправы. Теперь яд начинал действовать. - Это должно выглядеть иначе, - сказала она. - Ты поступил бы гораздо благоразумнее, если бы не нанимал никого. Всего лишь оставался бы таким, как прежде. - А я и был таким, как прежде. Меня окружали игрушки, однако я оставался самим собой. Тот, кем я был прежде, никогда не смог бы заниматься счетоводством. - Хм, - вырвалось у нее. Мы расположились вокруг рабочего стола Джона Маркуорта, юриста, нанятого Лесли, когда я был в Испании. Горячий шоколад пришелся очень кстати, словно кто-то знал, что встреча затянется. Лесли открыла атташе, вынула свои записи, но представитель закона обратился ко мне. - Как я понял, в двух словах Ваша проблема в том, что вместо ожидаемого дохода Вы обнаружили потерю капитала? - Я думаю, проблема в том, что я нанял специалиста по финансовым делам, который разбирался в деньгах еще меньше, чем я, то есть меньше нуля, - принялся объяснять я. - Деньги, которые он вкладывал, это были не просто цифры на бумаге, а настоящие деньги и они пуфф! - и растворились в рыночной круговерти. На бланках налоговой инспекции нет графы для “пуфф”. Мне кажется, в двух словах, это выглядит так. Если честно, я не знаю, что этот парень там обнаружил. Я немножко надеялся, что вы мне проясните это, вместо того, чтоб задавать вопросы. В конце концов, это я плачу вам деньги, поскольку считается, что вы в этом специалист... Взгляд Маркуорта становился все более странным. Он взял свой шоколад и смотрел поверх чашки, будто надеялся, что она защитит его от несущего бред клиента. Тут вмещалась Лесли, или я услышал мысленно ее голос, умоляющий меня сидеть на месте и, по возможности, сохранять спокойствие. - Насколько я поняла, - выговорила она, - убытки налицо. 230
Мост через вечность
Адвокат Ричарда, занимавшийся налогами... Финансовый директор Ричарда подвел его... Вовремя не ответил налоговой инспекции. Правительство восприняло этот факт как отказ от платежей. А теперь к тому же, требует миллион долларов. У Ричарда нет миллиона долларов наличными, чтобы выплатить им сразу. Поэтому вопрос стоит так: можно ли будет рассрочить выплату денег? Сможет ли он выплатить некоторую сумму и дать слово, что остальное будет вносить по мере распродажи имущества? Дадут ли они ему время на это? Адвокат повернулся к Лесли с заметным облегчением: - Почему бы и нет? Это весьма распространенное явление в подобных ситуациях, и называется оно - предложение компромисса. Как насчет диаграмм, которые я просил Вас принести? Я смотрел на нее и восхищался тем, что в юридической конторе она чувствовала себя как дома. Лесли выложила на стол адвоката бумаги с расчетами. - Здесь сообщается о наличных деньгах на сегодняшний день. Вот это - состав имущества, подлежащего распродаже, и наконец вот здесь предложен Проект прихода денег на следующие пять лет, - объяснила она. - Ни диаграмме показано, что в промежугке между этим и новым приходом Ричард сможет выплачивать всю сумму за два, самое большее - за три года. Пока я бороздил под парусом морской простор, - подумал я, - Лесли изучала диаграммы налоговых платежей! Так и не став богатым, я был уничтожен... Почему же она относится к этому с таким участием? Вскоре эти двое принялись анализировать мои проблемы так, словно меня вовсе не было в комнате. А меня и не было. Я ощущал себя москитом в банковском склепе. Я не мог отыскать выход, чтобы прорваться сквозь совершенно несносную тупость проблем, связанных с возможностью ареста несостоятельного должника, с его имуществом, распродажей этого имущества, перечнями платежей. На дворе светило солнце. Мы могли бы прогуляться, купить печенье, посыпанное шоколадом... - У меня есть более подходящая структура выплат на последующие пять лет,- говорил Маркуорт. - Цифра требует коррективы на случай, если доход Ричарда не совпадет с запланированным вами. Если он сможет заплатить раньше, - что ж, замечательно. Но не забывайте, что он взвалит на себя тяжкий груз текущих налогов, которые бывают при доходе подобного рода. И хотелось бы гарантий, что до конца пути у него не возникнут дополнительные проблемы. Лесли одобрительно кивнула, и они продолжили беседу, разрабатывая детали. Между ними на столе кудахтал калькулятор, вылавая числа, Лесли делала записи, и они маршировали сверху вниз но блокноту в голубую линейку. - Я могу увидеть все это их глазами, - сказала она напоследок. - Они не принимали в счет людей, нанятых Ричардом, или же им было безразлично - знает он или нет о том, что это продолжается. Они требуют своих денег. С сегодняшнего дня они будут получать их на выгодных условиях, если только подождут еще самую малость. Как вы думаете, они подождут? - Это хорошее предложение, - заключил адвокат. - Что-то мне подсказывает, что они примут его. За время, потраченное нами, опасность миновала. Когда-то я обнаружил на собственном счету миллион долларов с помощью одного-единственного телефонного звонка. Накопить такую скромную сумму за пять лет - что может быть проще? Продать дом во Фло231
Ричард Бах
риде, продать самолеты - не все, но один или два из них, заработать на съемках кинофильмов - просто. И теперь для наведения порядка в моей жизни у меня были Лесли и профессиональный знаток налогов из Лос-Анжелеса, и никакая упругая хворостина не заставила бы меня покориться. На море был шторм, меня накрыло, захлестнуло с головой. Эта женщина прыгнула в пучину и вытащила меня. Спасла мою финансовую жизнь. Полные надежды, мы покинули офис адвоката. - Лесли?- вырвалось у меня, когда мы выходили из здания и я придерживал для нее открытую дверь. - Да, Ричард?- откликнулась она. - Спасибо. - Не стоит благодарности, вуки, - ответила Лесли. - совершенно не стоит! Двадцать девять
- Ты не смог бы приехать, вуки? - В ее голосе, долетавшем до меня из телефонной трубки, звучала слабость. - Боюсь, что мне понадобится твоя помощь. - Прости, Лесли, я буду занят вечером. Почему мне было так неловко говорить ей все это? Я знаю правила. Я создаю правила. Без них мы не можем оставаться друзьями. Попрежнему было больно говорить, хотя и по телефону. - Вук, я чувствую себя просто ужасно, - призналась она. - У меня головокружение и слабость, и мне было бы намного легче, если бы ты был здесь. Станешь ли ты моим доктором, пришедшим, чтобы вылечить меня? Ту часть моего существа, которая желала прийти на помощь, я запихнул в чулан и запер дверь на замок. - Я не могу. Вечером у меня свидание. Завтра - пожалуйста, если ты не против... - У тебя свидание? Ты выбираешься на свидание, когда я нездорова и нуждаюсь в тебе? Ричард, я не могу поверить... Должен ли я был добавить еще что-нибудь? Наша дружба не была собственнической. Она была открытой, основанной на нашей взаимной свободе, когда каждым из нас мог уйти от другого куда бы то ни было как только пожелает, по какой-либо причине или при ее отсутствии. Теперь же я был напуган. Длительное время я не встречался в Лос-Анжелесе ни с какой другой женщиной. Мне казалось, что мы катимся к само собой разумеющейся женитьбе, что мы забываем о том, что наше время-порознь необходимо нам так же, как времявместе. Свидание должно было состояться. Если я обязан быть с Лесли только потому, что нахожусь в Лос-Анжелесе, то что-то не так в нашей дружбе. Если я променял свою свободу на то, чтобы быть с той, которую я выбрал, то наше стремление к единению потерпело крах. Я заклинал ее понять меня. - Я могу побыть с тобой до семи, - предложил я ей. - До семи? Ричард, ты не слышишь меня? Ты нужен мне. Мне необходима твоя помощь прямо сейчас! Почему она давила на меня? Было бы гораздо лучше, если бы она сказала, что чувствует себя вполне превосходно и что надеется, что я хорошо проведу время. Поступила бы наперекор себе. Разве подобные вещи ей не известны? Это роковая ошибка! Я не поддамся давлению и не позволю превратить себя в собственность никому, нигде, ни при каких условиях! 232
Мост через вечность
- Извини. Если бы я знал об этом раньше. Сейчас уже поздно что-то отменять. Я не вижу в этом смысла и не хочу этого делать. - Неужели она так много для тебя значит? - спросила она. - Кто она такая? Как ее зовут? Лесли ревновала! - Дебора. - Неужели Дебора так много значит для тебя, что ты не можешь позвонить ей и сказать, что твоя подруга Лесли больна, и спросить, не будет ли она против перенести ваше неотложное свидание на завтра, или на следующую неделю, или на следующий год? Неужели она такой важный для тебя человек, что ты не можешь ей позвонить и все это сказать? В ее голосе звучала боль. Но сделать то, о чем она просила, означало уязвить мою независимость. И ее сарказм тоже не помог. - Нет, - сказал я. - Она не такой важный человек. Для меня важен принцип, который она воплощает, - что мы свободны проводить время с тем, кого выбираем... Она залилась слезами. - Будь проклята твоя свобода, Ричард Бах! Я работаю не покладая рук, чтобы твою проклятую империю не смели с лица Земли, я ночей не сплю, все беспокоюсь, что есть еще какой-то выход, который я не продумала, о котором никто не знает... чтобы спасти тебя... потому что ты так много значишь... Я так устала от этого, что едва могу подняться на ноги, и ты не побудешь со мной, когда я в тебе нуждаюсь, потому что у тебя свидание с какой-то Деборой, с которой ты едва познакомился, которая воплощает какой-то идиотский принцип? Сквозь стальную стону толщиной в метр я промолвил. - Да, это так. В телефонной трубке надолго воцарилась тишина. Ее голос стал другим. Ревность и боль исчезли, она сказала тихо и спокойно: - Прощай Ричард. Приятного свидания. И пока я говорил:- Спасибо, что ты понимаешь, как важно... - она повесила трубку. Тридцать
Ее телефон не отвечал ни на следующий день, ни днем позже. А еще через день я обнаружил вот это письмо: Среда, вечер, 21/12 Дорогой Ричард! Я не знаю, как и с чего начать. В поисках пути я долго и трудно думала, и мне приходили в голову самые разные идеи... В конце концов, меня посетила одна мысль, музыкальная метафора, которая помогла мне отчетливо ощутить если не удовлетворение, то хотя бы понимание. И этим образом я хочу поделиться с тобой. Поэтому, пожалуйста, побудь со мной на этом очередном уроке музыки. Наиболее распространенный формой больших классических произведений является сонатная форма. Это - основа почти всех симфоний и концертов. Соната состоит из трех главных частей: экспозиция или вступление, в котором показаны и представлены друг другу маленькие идеи, темки, фрагментики; развитие, в котором эти крошечные идеи и мотивы тщательно исследуются, углубляются, часто путешествуют от мажора (радости) к минору (грусти) и наоборот, они совершенствуются и соединяются, в сложные сплетения, пока наконец на смену им не придет финал, и он является итогом, чудесным выражением полной, зрелой завершенности, которой достигли крошечные идеи в процессе развития. 233
Ричард Бах
Какое отношение все это имеет к нам, спросишь ты, если конечно, еще не догадался сам. Я вижу, что мы зациклились на вступлении. Поначалу все было естественно и просто восхитительно. На этом этапе каждый проявляет то лучшее, что скрыто в нем: озорство, обаяние, он желаем и желает, интересуется и интересует. В этот период ты ощущаешь, что тебе невероятно хорошо и что ты способен любить, как никогда ранее, потому что не нуждаешься в мобилизации всей своей защиты. Поэтому в объятиях твоего партнера находится душевное создание, а не гигантский кактус. Это время наслаждения двоих, и, без сомнения, каждый изо всех сил пытается превратить свою жизнь в сплошные вступления. Но вступления не могут продолжаться бесконечно, просто невозможно переживать их вновь и вновь. Вступление должно развиваться и совершенствоваться - или же скончаться от однообразия. Ничего подобного, не согласишься ты. Можно уходить прочь в погоне за переменами, обретать их, находить других людей, другие места, чтобы возвращаться к прежним отношениям, как если бы они начинались сначала, и постоянно штамповать новые и новые вступления. Мы прошли затянувшийся ряд повторяющихся вступлений. Иногда нас разделяли неотложные дела - и это было необходимо, - но при этом таким близким людям, как мы с любой, вовсе не следовало напускать на себя строгость и суровость. Некоторыми вещами управлял ты, стараясь предоставить самому себе все больше возможностей для возврата к желанной новизне. Очевидно, стадия развития для тебя - проклятие. Потому что здесь ты можешь внезапно обнаружить что у тебя есть всего лишь коллекция жестко ограниченных идей, которые, как ни старайся, нельзя воплотить, или, - что даже хуже для тебя, - что ты творишь ростки чего-то замечательного, - симфонии. А в этом случае предстоит потрудиться; достичь, глубины, бережно соединяя отдельные части целого, чтобы они обогатились сами и обогатили друг друга. Я думаю, что эта аналогия соответствует тому моменту и написании книги, когда ты либо берешься за раскрытие главное темы, либо отказываешься от нее. Без сомнения, мы зашли гораздо дальше, чем ты когда-либо предполагал. И мы остановились как раз в тот момент, когда, как мне казалось, нам предстояли новые закономерные и прекрасные шаги. Я видела, что наше с тобой развитие постоянно откладывается, и пришла к выводу, что в раскрытии нашего творческого потенциала мы не пойдем дальше судорожных попыток, так никогда и не воспользовавшись поразительным сходством наших интересов, - независимо от того, сколько времени мы будем вместе, нам будет чего-то недоставать. Поэтому наше развитие, которым мы так дорожим и о возможности которого знаем, становится невозможным. Мы оба видим, что впереди нас ждет что-то чудесное, но отсюда мы туда не попадем. Я столкнулась с прочной стеной защиты, а тебе нужно строить еще и еще. Я стремлюсь к совершенству и полноте дальнейшего развития, а ты ищешь всяческие способы, чтобы избегать их в наших отношениях. Мы оба надломлены. Ты - не в состоянии вернуться, я - не в силах идти вперед. И все то ограниченное время, которое ты предоставил нам, мы находимся я состоянии постоянной борьбы, нас окружают сплошные тучи и мрачные тени. Постоянно чувствовать твое сопротивление мне и тому растущему между нами чуду, будто мы с ним такие страшные, испытывать при этом всякие формы противодействия, когда некоторые из них просто безжалостны, - все это причиняет мне порой невыносимую боль. 234
Мост через вечность
У меня сохранились, записи того времени, когда мы были вместе. Я долго и честно вглядывалась в них. Они опечалили меня и даже привели в замешательство, но все же помогли посмотреть правде в глаза. Я мысленно возвратилась в начало июля и последующие семь недель. В самом деле, это было счастливое время. Это было вступление, прекрасное вступление. Затем нас разделяли жесткие и надуманные преграды и в такой же степени жесткое уклонение-сопротивление с твоей стороны, когда ты возвращался вновь. Что в отдалении и отдельно, что вместе и отдельно - все равно мы будем слишком несчастливы. Я ощущаю себя живым существом, которое много плачет, существом, которое даже обязано плакать, потому что вроде бы счастье нужно выстрадать.А я знаю, что мне еще рано превращать жизнь в сплошное страдание. Когда ты, узнав о моей болезни, сказал, что “не видишь смысла” в отмене своего свидания, правда обрушилась на меня с силой снежной лавины. Со всей честностью глядя в лицо фактам, я знаю,что даже при огромном желании не смогу продолжать все это. Не смогу смириться и в дальнейшем. Надеюсь, ты не будешь рассматривать это как разрыв соглашения, но скорее как продолжение многих и многих концов, начало которым положил ты. В попытке заинтересовать тебя той радостью, которую доставляет внимание, я признаю свое поражение. Ричард, мой драгоценный друг, я произношу эти слова мягко, даже с нежностью и любовью. За мягкими тонами нет затаенного гнева. Эти тона искрении. Я не обвиняю тебя, не упрекаю, не придираюсь, а лишь пытаюсь достичь понимания и прекратить боль. Я рассказываю тебе о том, что вынуждена были признать: у нас с тобой никогда не будет развития, и уж тем более всей полноты отношении, достигших своего расцвета. Если хоть что-нибудь в моей жизни и заслуживает того, чтобы отказаться от установленных ранее моделей и выйти за все известные ограничения, - то это не что иное, как эти самые отношения. Я вполне могла бы оправдываться за свое чувство подавленности, поскольку в попытке реализовать эти отношения прошла через многое. Но вместо этого я горжусь собой и счастлива, что пока у нас была исключительная и необыкновенная возможность, я ее осознавала и делала все возможное, в полном смысле этого слова, чтобы оберегать ее. Теперь мне этого достаточно. В этот ужасные момент, когда все кончено, я могу честно сказать, что попытавшись дать нам несбывшееся замечательное будущее, я не смогу больше предпринять ничего нового. Невзирая на боль, я счастлива, что на этом особом пути узнала тебя, и время, проведенное с тобой, сохраню бережно, словно сокровище. Общаясь с тобой я выросла и могому научилась. Знаю, что и сама привнесла в тебя немало положительного. Друг для друга мы, пожалуй, самые яркие люди из всех, с кем когда-либо соприкасались. Только что мне пришло в голову, что можно провести аналогию еще и с шахматами. В этой игре каждам сторона начинает преследовать свою независимую цель, хотя она и зависима от другой стороны. К середине игры страсти накаляются, оба игрока ослаблены потерями своих шахматных фигур. Затем наступает конец игры, когда одна из сторон парализует другую, заманивая ее в ловушку. Ты смотрел на жизнь как на шахматную игру, и за это я благодарна тебе. Мне виделась соната. Из-за зтих различий погибли и король и королева, и оборвалась мелодия. Я все еще твой друг, и знаю, что ты тоже остался моим другом. Я отправляю эти строки с сердцем, полным проникновенной, нежной любви и огромного уважения. Ты знаешь, что именно так я относилась к тебе. Но в моем сердце поселилась глубокая печаль, поскольку 235
Ричард Бах
возможность, такая многообещающая, такая необъективная и прекрасная, должна уйти неосущестиленной. ЛЕСЛИ. Я стоял, глядя сквозь окно в никуда. В голове гудело. Она заблуждается. Конечно же, она заблуждается, эта женщина не понимает, кто я такой и как смотрю на вещи. Слишком плохо, - отметил я про себя. Затем смял ее письмо и выбросил прочь. Тридцать один
Прошел час, за окном ничего не изменилось. Зачем я пытаюсь себя обмануть? подумал я. - Ведь она права, и я знаю, что она права, даже если я никогда этого не признаю, даже если никогда о ней больше не вспомню. Ее рассказ о симфонии и шахматах... почему я этого не увидел? Я всегда был так чертовски умен, кроме разве что истории с налогами, всегда был проницательнее кого бы то ни было; как же ей удается видеть то, что не вижу я? Или я не такой совершенный, как она? Ну, хорошо, если она такая умная, где же ее система, ее защита, спасающая от боли? Я ищу свою Соверш... К ЧЕРТУ твою Совершенную Женщину! Она - выдуманная тобой, утыканная поддельными перьями всевозможных цветов курица весом с полтонны, которой никогда не взлететь! Все, что она может, - это бегать туда-сюда, хлопать крыльями и пронзительно кудахтать, но никогда, никогда она не сможет оторваться от земли, никогда не сможет запеть. Ты, которого бросает в ужас при одной мысли о свадьбе, знаешь ли ты, что женат на этом чучеле? Передо мной предстала картина: маленький я рядом с курицей на свадебной фотографии. Так оно и есть! Я обвенчался с идеей, которая оказалась неверной. Но ограничение моей свободы! Если я останусь с Лесли, меня одолеет скука! С этого момента я разделился пополам: на того меня, который был до сих пор, и другого, нового, который пришел его уничтожить. - Меньше всего тебе стоит беспокоиться по поводу скуки, ты, сукин сын, - сказал вновь пришедший. - Ты что, не видишь, что она умнее тебя? Ей ведомы миры, которых ты даже коснугься боишься. Давай, заткни мой рот кляпом и отгородись от меня стеной, ты же всегда так поступаешь с любой частью себя, которая осмеливается сказать, что твои всемогущие теории неверны! Ты свободен это сделать, Ричард. И ты свободен провести остаток своей жизни в поверхностных привет-как-дела? с женщинами, которые так же боятся близости, как и ты. Подобное притягивает подобное, приятель. Если у тебя не найдется крупинки здравого смысла, чтобы вознести молитву за то, что тебе досталась эта жизнь, ты будешь таскаться со своей вымышленной близкой и перепуганной Совершенной Женщиной, пока не умрешь от одиночества. Ты жесток и холоден как лед. Ты носишься со своей дурацкой шахматной доской и своим дурацким небом; ты загубил великолепную возможность, выстроив эту свою идиотскую империю; и теперь от нее осталась лишь куча осколков, на которые государство на все это государство наложило свою лапу! Лесли Парриш была возможностью в тысячу раз более чудесной, чем любая империя, но ты до смерти испугался ее потому, что она умнее, чем ты когда-либо был или будешь; и теперь ты намерен вышвырнуть из своей жизни и ее. Или это она вышвыривает из своей жизни тебя? Она не пострадает от этого, приятель, потому что она не проиграла. Ей будет грустно, она немного поплачет, потому что она не боится плакать, когда умирает что-то, что могло бы стать прекрасным, но она все это переживет и станет выше всего этого. Ты тоже все это переживешь, не пройдет и полутора минут. Лишь захлопни поплотнее свои чертовы стальные двери и никогда больше о ней не вспоминай. Вместо того, 236
Мост через вечность
чтобы стать выше, ты покатишься вниз, и очень скоро твои подсознательные попытки совершить самоубийство увенчаются блестящим успехом. Тогда наступит жалкое пробуждение, и ты поймешь, что в твоих руках была жизнь из огня и серебра, искрящаяся сиянием бриллиантов, а ты взял грязную кувалду и разнес ее вдребезги. Перед тобой самый важный в твоей жизни выбор, и ты это знаешь. Она решила, что не будет мириться с твоим глупым первобытным страхом, и в это мгновение она счастлива, что освободилась от тебя, повисшего было на ней мертвым грузом. Ну, вперед, поступай, как ты всегда поступаешь: беги прочь. Беги в аэропорт,запускай двигатель самолета и взлетай, лети в ночь. Лети, лети! Давай, найди себе хорошенькую девочку с сигаретой в одной руке и стаканом рома в другой и посмотри, как она вытрет о тебя ноги по дороге в лучший мир, чем тот, от которого ты пытаешься убежать. Беги, глупый трус. Беги, чтобы я замолчал. В следующий раз ты увидишь меня в день своей смерти, и тогда расскажешь, каково ощущение, когда тобой сожжен единственный мост... Я захлопнул дверь перед самым его носом, и в комнате воцарилось спокойствие, как на море в штиль. - Ну и ну, - сказал я громко, - не слишком ли мы эмоциональны?! Я достал письмо, стал снова его читать, выпустил его из рук, и оно скользнуло в мусорную корзину. Если я не нравлюсь ей таким, как я есть, - тем лучше, что она это сказала. Очень жаль... если бы только была другой, мы могли бы быть друзьями. Но я терпеть не могу ревности! Она что, думает, что я - ее собственность; она будет решать когда и с кем мне проводить свое время? Я ей ясно сказал, кто я, что я думаю и в чем она может мне доверять, даже если сюда и не входит полное притворства “я тебя люблю”, которое ей от меня надо. Никаких “я тебя люблю” от меня, мисс Парриш. Я останусь верен себе, даже если это будет стоить мне всех тех брызжущих радостью и счастьем моментов, которые были у нас с Вами. Одного я никогда не делал, дорогая Лесли, - я никогда не врал тебе и не пытался тебя обмануть. Я жил в соответствии со своими принципами так, как говорил тебе. Если теперь оказывается, что это тебе не подходит, значит так тому и быть. Я приношу свои извинения, и лучше бы ты мне раньше об этом сказала - это избавило бы нас от лишних мучений. Снимаюсь завтра на рассвете, - решил я.- Закину все что нужно в самолет и улечу куданибудь, где еще не был. В Вайоминг, может быть, в Монтану. Оставлю самолет налоговой инспекции, если они его найдут, и скроюсь. Возьму где-нибудь напрокат биплан, исчезну. Изменю имя. Винни-Пух ведь жил под фамилией Сандерс, - я тоже смогу. Это будет замечательно. Джеймк Сандерс. Им останутся банковские счета, самолеты и все остальное - что захотят. Никто никогда не узнает, что случилось с Ричардом Бахом. Это будет такое облегчение! Свои новые произведения, если они вообще будут, я буду писать под новым именем. Я вполне смогу, если захочу. Брошу все. Может быть, Джеймс Сандерс направится в Канаду, а оттуда - в Австралию. Может, старый Джим забредет в лесную глушь Альберты, или направится к югу в Санбери, или в сторону Уиттлси, на крыльях Тайгер Мот’а. Он сможет изучить Австралию, покатает несколько пассажиров, - вполне достаточно, чтобы как-то прожить. А потом... Потом... Что потом, мистер Сандерс? Кто, по-Вашему, виновен в смерти Ричарда Баха - государство или Вы? Вы хотите убить его только потому, что Лесли отпустила его на все четыре стороны? Что, без нее его жизнь будет такой пустой, что его смерть ничего не будут значить для Вас? Я надолго задумался. Было бы здорово улететь, сменить имя, убежать. Но: то ли это, чего я больше всего хочу? 237
Ричард Бах
- Это твоя высшая истина? - спросила бы она. - Нет. Я сел на пол и прислонился спиной к стене. - Нет, Лесли, это не моя высшая истина. Моя высшая истина в том, что я проделал немалый путь, чтобы найти возможность научиться любить другого человека. Моя высшая истина в том, что Совершенная Женщина в лучшем случае подходит, чтобы немного поболтать, немного позаниматься сексом - мимолетные увлечения, лишь оттягивающие наступление одиночества. Это не та любовь, которую имел в виду ребенок у калитки тогда, давным-давно. Я знал в чем состоит главное, когда был ребенком, и когда перестал бродяжничать: найти единственную на веки вечные родственную мне душу, ангела-в-облике-женщины, учиться вместе с ней и любить ее. Ту женщину, что бросит вызов моей адском натуре, заставит меня изменяться, расти, побеждать там, где раньше я бежал прочь. Может быть, Лесли Парриш - не эта женщина. Может, она не родственная душа, что нашла меня, когда я искал ее. Но только она одна... у нее одной ум Лесли и фигура Лесли; эта женщина, которую не нужно жалеть, не нужно спасать, не нужно никому представлять где бы то ни было. И вдобавок, она так чер-ртовски умна, что самое худшее, что может случиться, - это что я слишком многому научусь, прежде чем она меня оставит в следующий раз. Если человек достаточно жесток, - подумал я, - если он сопротивляется течению жизни, даже его родственная душа отступает, оставляя его в одиночестве. И новой встречи придется ждать до следующей жизни. Ну а что, если я не убегу? Что мне терять, кроме сотен тонн стальных оков, которые якобы делают меня неуязвимым? Возможно, расправив освобожденные от брони крылья, я смогу летать так, чтобы меня не сбили. В слезующий раз я возьму фамилию Сандерс и направлюсь в Порт Дарвин! Этот... дерзкий критик, которого я запер, - он был прав. Я открыл двери, извинился, выпустил его на свободу, но он не сказал больше ни слова. Передо мной действительно был самый важный в жизни выбор, - ему не пришлось это повторять. Может, это тест, подготовленный сотней других аспектов меня с других планет и из других времен? Может, они собрались сейчас и наблюдают за мной сквозь одностороннее стекло, надеясь, что я избавлюсь от оков, или наоборот, желая, чтобы я остался прежним? Может, они заключают пари на то, как я поступлю? Если они где-то и были там за своим стеклом, то вели себя ужасно тихо. У меня даже шум в голове стих. Прямо передо мной дорога разветвилась на две, ведущие в разных направлениях. Два будущих, две разных жизни: в одной Лесли Парриш, в другой - моя столь безопасная Совершенная Женщина. Выбирай, Ричард. Сейчас. Снаружи спускается ночь. Которая из них? Тридцать два
- Алло?- она перевела дыхание. Ее голос буквально тонул в звуках гитар и ударных. - Лесли? Это я, Ричард. Я знаю, что теперь уже поздно, но, может, у тебя найдется немного времени поговорить? Молчание. Музыка звучала вовсю, и я ждал, что она повесит трубку. Пока я там мучился над выбором, - подумал я, - выбор оказался уже сделан - такие, как я, больше не представляют для Лесли интереса. - Хорошо, - сказала она наконец. - Только выключу музыку. Я танцевала. В трубке стало тихо, потом она вернулась к телефону. 238
Мост через вечность
- Привет. - Привет. Я получил твое письмо. - Хорошо. Сам того не осознавая, я ходил туда-сюда с телефоном в руках. - Ты и вправду хочешь все прекратить? - Не все, - ответила она, - я надеюсь, мы еще поработаем вместе над фильмом. Я буду считать тебя своим другом, если тебя это устраивает. Я только хочу прекратить обиды. - У меня никогда не было желания тебя обижать. - Я вообще не могу тебя обидеть, - продолжил я мысленно. - Тебя невозможно обидеть, если ты прежде сама не почувствуешь себя обиженной... - От этого не легче, - возразила она. - Мне кажется, я не гожусь для открытых отношений. Поначалу это было нормально, но потом мы были так счастливы вместе! Нас двоих окружала атмосфера такой солнечной радости! Зачем разрушать ее в угоду людям, которые ничего не значат или в угоду абстрактным принципам? Это просто бессмысленно. - Почему бессмысленно? - У меня была кошка. Ее звали Амбер. Большая пушистая персидская кошка. Все время, что я была дома, мы с Амбер проводили вместе. Она вместе со мной обедала, мы вместе слушали музыку, ночью она спала у меня на плече. Потом у Амбер появились котята. Они были такие замечательные. Она их любила, проводила с ними почти все время, я их тоже любила и тоже проводила с ними почти все свободное время. Теперь мы c Амбер были не одни, нам нужно было заботиться о котятах, согревать их своей любовью. Никогда потом, до самой ее смерти мы не были так близки. - Глубина близости к другому человеку обратно пропорционально количеству прочих людей в нашей жизни? - спросил я. Потом, испугавшись, что она увидит в этом насмешку, ты полагаешь, мы с тобой должны быть единственными друг для друга? - Да. Поначалу я примирилась с обилием твоих подружек. Когда ты был один, твое дело было, как себя вести. Но когда появилась Дебора, - принцип Деборы, как ты бы сказал, - я вдруг поняла, что твой гарем перемещается на запад, и для меня в нем тоже уготовано место. Я не хочу этого, Ричард. Знаешь, чему я научилась, будучи с тобой? Я узнала, что возможно, и теперь я должна придерживаться того, что, по моему мнению, у нас было. Мне хочется быть в очень близких отношениях с тем, кого я буду уважать и любить, кем буду восхищаться, с тем, кто испытывает ко мне такие же чувства. Так или никак. Я поняла, что ты ищешь не то, что я. Ты не хочешь того, чего хочу я. Я перестал ходить и уселся на подлокотник дивана. За окном сгустилась темнота. - А чего я хочу, по-твоему? - спросил я. - В точности того, что у тебя есть. Многие женщины, которых ты едва знаешь, которым можно не уделять слишком много внимания. Эдакий поверхностный флирт, использование друг друга, никаких шагов к любви. Я так представляю себе ад. Ад - это место, время, создание, Ричард, в которых нет места любви. Ужас! Избавь меня от этого. Она говорила так, будто все уже решила, и будто я тоже непреклонно стоял на своем. Словно не было никакой надежды что-то изменить. Она ни о чем не просила, просто говорила о самом сокровенном, зная, что я никогда не соглашусь. 239
Ричард Бах
- Я испытывала глубочайшее уважение к тебе и восхищалась тобой, - продолжила она. Я считала тебя самым чудесным человеком, которого мне когда-либо доводилось знать. Теперь я начинаю видеть в тебе то, чего видеть не хочу. Боюсь, мне придется перестать тобою восхищаться. - Меня пугало то, Лесли, что мы начинаем становиться собственностью друг друга. Для меня свобода не менее важна, чем... - Свобода делать что? - резко оборвала она меня. - Свобода пренебрегать близостью? Свобода не любить? Свобода искать убежище от радости в беспокойстве и однообразии? Да, ты прав... Если бы мы остались вместе, я бы не хотела, чтобы у тебя была такая свобода. Хорошо сказано! - подумал я, словно это были не слова, а шахматный ход. - Ты замечательно это показала, - сказал я вслух. - Я понял, о чем ты говоришь. До сих пор я этого не понимал. Спасибо. - На здоровье, - ответила она. Я взял трубку в другую руку. Когда-нибудь некий умелец создаст телефон, который можно держать одной рукой дольше минуты. - Мне кажется, мы многое можем друг другу сказать. Не могли бы мы встретиться и поговорить? Пауза. Затем она ответила: - Я, пожалуй, не хочу. Я не против разговора по телефону, по встречаться с тобой пока не хочу. Я надеюсь, ты понимаешь. - Да, конечно. Нет проблем, - заверил я ее. - Ты уже хочешь закончить разговор? - Нет. По телефону я могу поговорить еще. - Видишь ли ты возможность сохранить нашу близость? Я никогда не встречал никого похожего на тебя, но твоя дружба, мне кажется, означает сердечное письмо и обмен рукопожатиями в конце каждого финансового года. Она засмеялась. - Ну, все не так уж плохо. Рукопожатие раз в полгода. Даже четыре раза в году - мы ведь были такими близкими друзьями! И то, что наша любовная история закончилась, Ричард, не значит, что она потерпела крах. Мне кажется, каждый из нас чему-то научился. - Возможно, свобода, о которой я говорил, - начал я, - значительная ее часть, возможно, это свобода меняться, становиться другим день ото дня. Но если двое людей изменяются в разных направлениях... - Если мы будем изменяться в разных направлениях, - возразила она, - у нас все равно не будет никакого будущего, ведь правда? Я думаю, двое людей могут изменяться вместе, вместе расти и обогащать друг друга. Один плюс один, если только это те единицы, может равняться бесконечности. Но часто люди тянут друг друга вниз; один из них хочет взлететь, словно воздушный шар, а другой виснет на нем мертвым грузом. Мне всегда было интересно, а что, если оба - и женщина и мужчина - стремяться вверх, как шары?! - Тебе известны такие пары? - Несколько, - ответила она. - Ну, сколько? - Две, три... 240
Мост через вечность
- Я не знаю ни одной, - заметил я. - Нет... пожалуй, одну знаю. Из всех моих знакомых единственная счастливая пара. А все остальные... Либо она - сама радость, а он - мертвый груз, либо наоборот, либо они - два груза. Два воздушных шара встречаются весьма редко. - Мне кажется, у нас бы это вышло, - сказала она. - Это было бы здорово. - Да. - Как но-твоему, что нам для этого нужно? - опростил я, - Что нам поможет вернуться друг к другу и жить по-прежнему? Я почувствовал, что ей хочется сказать: “Ничего”, - но она этого не сказала, это было бы слишком поспешно. Она задумалась, я ее не торопил. - Нам уже ничто не поможет вернуться к прежним временам. И я этого не хочу. Я изо всех сил пыталась измениться, пыталась даже ходить на свидания с другими мужчинами, когда тебя не было, чтобы посмотреть, смогу ли я противопоставить твоей Совершенной Женщине своего Совершенного Мужчину. Все это было бессмысленно, глупо. Лишь напрасная трата времени. Я - не одна из твоих девочек, Ричард, - продолжала она неспешно. - Я менялась до тех нор, пока мне этого хотелось.Если ты желаешь быть со мной рядом, твоя очередь меняться. Я оторопел. - В каком направлении ты предлагаешь мне меняться? В худшем случае она предложит что-то такое, что я не смогу принять, - подумал я, - но эта ситуация будет не хуже, чем та, в которой мы находимся. Она немного подумала. - Я бы предложила любовь, в которой будем только ты и я. Возможность проверить, получится ли у нас быть двумя шариками. - Это значит, что я буду не свободен... И перестану видеться со всеми своими подругами? - Да. Со всеми женщинами, с которыми ты обычно спишь. И никаких других любовных историй. Теперь настал мой черед замолчать, а ее - слушать тишину в телефонной трубке. Я чувствовал себя кроликом, которого охотники загнали в угол. Все известные мне мужчины, которые принимали такие условия, потом об этом сожалели. В каждом из них прострелили не одну дырку, и выжить им удалось только чудом. Но ведь как я преображался, когда был с Лесли! Лишь с ней я был таким, каким больше всего хотел быть. Я совершенно ее не стеснялся, не чувствовал никакой неловкости. Я ею восхищался, учился у нее. И если она хочет научить меня любить, я могу хотя бы предоставить ей такую возможнось. - Мы такие разные, Лесли. - Мы разные, мы же и одинаковые. Ты думал, что тебе нечего будет сказать женщине, которая не летала на самолетах. Я не могла себя представить рядом с мужчиной, который не любит музыку. Может, важно не столько быть похожими друг на друга, сколько проявлять любознательность? Поскольку мы разные, нас ждут радость знакомства с миром друг друга, возможность дарить друг другу свои увлечения и открытия. Ты будешь учиться музыке, я стану учиться летать. И это только начало. Мне кажется, так может продолжаться бесконечно. 241
Ричард Бах
- Давай подумаем, - сказал я. - Давай об этом подумаем. Каждый из нас по себе знает, что такое супружество и почти-супружество, у каждого остались шрамы, каждый обещал себе, что больше не повторит такой ошибки. По-твоему, мы не сможем быть вместе, кроме как... кроме как став мужем и женой? - Предложи другой вариант, - сказала она. - Мне и так было очень даже неплохо, Лесли. - Очень даже неплохо - этого мало. Я сама по себе смогу быть более счастливой, и для этого мне не придется выслушивать твои извинения, когда ты будешь уходить, пытаясь от меня отделаться, возводя между нами новые стены. Либо я буду единственной твоей возлюбленной, либо не буду ею вообще. Я попробовала жить половинчато, как ты - это не срабатывает, - для меня. - Это так сложно, в супружестве столько ограничений... - Я так же, как и ты, Ричард, ненавижу супружескую жизнь, которая делает людей тупыми, заставляет их обманывать, сажает их в клещи. Я избегала замужества дольше, чем ты, - с момента моего разводка прошло уже 16 лет. Но тут я отличаюсь от тебя.Я считаю, что существует другой тип супружеской жизни, когда каждый из нас чувствует себя более свободным, чем если бы он был один. Шансов, что ты это увидишь, очень мало, но мне кажется, что у нас это могло бы получиться. Час назад я бы сказала, что шансов нет вообще. Я не думала, что ты позвонишь. - Да ну, брось. Ты ведь знала, что я позвоню. - Не-а, - возразила она. - Я была уверена, что ты выбросишь мое письмо и улетишь куда-нибудь на своем самолете. Прямо читает мои мысли, - подумал я. Я снова вообразил эту картину - как я убегаю в Монтану. Полно действия, новые места, новые женщины. Но даже думать об этом было скучно. Я уже не раз так поступал, - продолжал я мысленно, - и знаю, что это такое, знаю, что все это очень поверхностно. Нет стимула двигаться дальше, меняться. Такие поступки ничего не значат для меня. Итак, я улечу... и что? - Я бы не улетел, не сказав ни слова. Я бы не бросил тебя, когда ты на меня сердишься. - Я на тебя не сержусь. - Хм... - ответил я. - Ну, по крайней мере достаточно сердишься, раз решилась разорвать самую замечательную дружбу, которая у меня когда-либо была. - Послушай, Ричард, в самом деле: я не сержусь на тебя. В тот вечер я была в бешенстве, я чувствовала к тебе отвращение. Потом пришло отчаяние, и я стала плакать. Но чуть погодя я перестала плакать, долго о тебе думала и поняла в конце концов, что ты поступаешь наилучшим для себя образом и что ты будешь таким, пока не изменишся, причем ты должен сделать это сам - никто за тебя этого не сделает. Как же я могу на тебя сердиться, когда ты ведешь себя лучшим образом? Я почувствовал, как теплая волна ударила мне в лицо. Какая нестандартная, великолепная мысль! В такой момент она поняла, что я поступаю наилучшим с моей точки зрения образом! Кому еще в целом мире удалось бы это понять? Меня заполнило уважение к ней, породившее в то же время подозрения по отношению к себе. - Хорошо, а что если я поступаю не лучшим для себя образом? 242
Мост через вечность
- Тогда я на тебя сержусь. Она почти рассмеялась, когда это сказала, и я несколько расслабился на своем диване. Если она может смеяться, то еще не конец света, пока еще не конец. - Может быть, нам заключить контракт? Согласовать друг с другом, а затем четко и ясно изложить, какие изменения нам нужны? - Не знаю, Ричард. Это звучит так, словно ты играешь в игрушки, а здесь все гораздо серьезнее. Я больше не хочу твоих игр, повторяющихся отговорок, твоих старых защитных приемов. Если тебе снова нужно будет от меня обороняться, а мне - доказывать, что я - твой друг, что я тебя люблю, что не хочу делать тебе больно, разрушать тебя, не собираюсь замучить тебя до смерти однообразием и скукой, - это будет уже слишком. Мне кажется, ты достаточно хорошо меня знаешь, и знаешь, что ты по отношению ко мне чувствуешь. Если ты боишься, - что ж, значит боишься. Пусть так оно и будет, меня это устроит; правда, устроит. Давай на этом и расстанемся. Мы - друзья, идет? Я задумался над ее словами. Я так привык, что я прав, что побеждаю в любовных спорах. Но как я ни старался найти в ее рассуждениях слабое место, у меня это не получалось. Ее аргументы рушились только в том случае, если она меня обманывала, пыталась обвести вокруг пальца, уязвить, погубить. Но в это я не мог поверить. Я был уворен, что как она поступает с другими, так может поступать и со мной. Но я никогда не видел, чтобы она обманывала когото или желала кому-нибудь зла, даже тем, кто проявил но отношению к ней жестокость. Все это она прощала. Если бы я в этот момент позволил себе что-то сказать, то я наверное сказал бы, что люблю ее. - Ты тоже поступаешь наилучшим для себя образом, так ведь? - спросил я. - Да, это так. - Не удивляет ли тебя, что мы с тобой будем исключением из общего правила, ведь буквально никто вокруг нас не умеет сохранять близость? Без того, чтобы кричать, хлопать дверьми, терять уважение друг к другу, вешать друг на друга ярлыки, погрязать в однообразии? - Не кажется ли тебе, что ты особенный человек? - ответила она вопросом на вопрос, - а я, как по-твоему? - Я никогда не встречал никого похожего на нас, - сказал я. - Если я на тебя рассержусь, то, по-моему, ничего плохого нет в том, чтобы покричать или хлопнуть дверью. Даже запустить в тебя чем-нибудь, - если слишком уж рассержусь. Но это не значит, что я перестала тебя любить. Правда, для тебя это не имеет смысла, ведь так? - Никакого. Нет такой проблемы, которую мы не смогли бы разрешить, спокойно и рационально обсудив ее. Если мы будем не согласны друг с другом, что плохого в том, чтобы сказать: “Лесли, я не согласен, вот мои соображения по этому поводу?” А ты в ответ: “Хорошо, Ричард, твои аргументы убедили меня, что твой вариант лучше”. Тут и конец разногласиям. И не нужно будет подметать осколки посуды и чинить поломанные двери. - Хорошо бы так, - сказала она. - Я кричу, когда боюсь, когда мне кажется, что ты меня не слышишь. Может ты слышишь мои слова, но не понимаешь, что я имею в виду, и я боюсь, что ты сделаешь что-нибудь такое, что будет во вред нам обоим, о чем мы вместе потом будем 243
Ричард Бах
сожалеть. Я вижу, как этого избежать, но ты не слышишь меня, поэтому приходится говорит весьма громко, чтобы ты услышал! - Ты говоришь, что если я услышу сразу, то тебе не придется кричать? - Да. Очевидно не придется, - ответила она. - Даже если у меня и вырвется крик, через пару минут я овладею собой и успокоюсь. - А я в это время буду дрожать, как шарик, зацепившийся за карниз... - Если не хочешь гнева, Ричард, то не серди меня! Я весьма спокойный и уравновешенный человек. Я не мина, которая взрывается от малейшего прикосновения. Но ты - один из самых больших эгоистов, которых я когда-либо знала! Если бы не мой гнев, ты бы давно уже по мне потоптался, - он дает нам обоим возможность ощутить, что когда хватит - значит хватит. - Я давным-давно говорил тебе, что я эгоист, - подтвердил я. - Я обещал, что всегда буду поступать в соответствии со своими интересами, и я надеялся, что и ты будешь поступать так же... - Оставь свои определения при себе, пожалуйста! - прервала она меня. - Ты сможешь когда-нибудь стать счастливым, только если тебе как-то удастся научиться не всегда думать только о себе. Пока в твоей жизни не найдется места для человека, который был бы для тебя не менее важен, чем ты сам, ты всегда будешь одинок, будешь кого-то искать... Мы говорили уже много часов, словно наша любовь была до ужаса напуганным беглецом, который взобрался на карниз на высоте двадцатого этажа. Он стоял там с широко раскрытыми глазами, намереваясь спрыгнуть в тот момент, когда мы остановились, пытаясь его спасти. Надо продолжать разговор, - подумал я. - Пока мы разговариваем, он не спрыгнет с карниза и не полетит с криком на мостовую. Но мы оба не хотели, чтобы он остался жив, если он не станет здоровым и сильным. Каждый комментарий, каждая идея, которую мы обсуждали, словно ветром обдавала карниз. Одни порывы ветра раскачивали наше совместное будущее так, что оно нависало над улицей, другие, наоборот, прижимали его обратно к стене. Сколько всего погибнет, если беглец упадет! Те светлые часы, выпавшие из общего течения времени, когда мы были так дороги друг другу, когда я, затаив дыхание, восхищался этой женщиной. Все они обратятся в ничто, хуже, чем в ничто, - они обернутся этой ужасной потерей. - Если хочешь найти того, кого полюбишь, - сказала она мне однажды, - то секрет состоит в том, чтобы сначала найти того, кто тебе понравится. - Мы с ней были лучшими друзьями до того, как полюбили друг друга. Она мне нравилась, я ею восхищался, я доверял ей! И теперь столько всего хорошего оказалось на чаше весов. Если наш беглец соскользнет вниз - вместе с ним погибнут вуки, погибнет Поросенок, жующий мороженое, погибнет волшебница, погибнет секс-богиня; не будет больше Банты, навсегда исчезнут шахматы, фильмы и закаты. Я не увижу больше, как ее пальцы порхают по клавишам фортепиано. Я никогда больше не буду слушать музыку Иоганна Себастьяна, никогда не услышу таинственной гармонии его произведений, потому что я узнал об этом от нее. Не будет больше экзаменов по узнаванию композитора. Я никогда больше не смогу смотреть на цветы без мысли о ней, и ни с кем мы не будем так же близки. Я стану строить новые стены, увенчанные сверху стальными шипами, затем новые стены внутри этих, и снова шипы, шипы... 244
Мост через вечность
- Тебе не нужны твои стены, Ричард! - разрыдалась она. - Если мы больше друг друга не увидим, неужели ты так и не поймешь, что стены не защищают? Они изолируют тебя! Она пытается мне помочь, - подумал я, - даже в эти последние минуты, когда мы вот-вот расстанемся, эта женщина старается меня научить чему-то. Как же мы можем расстаться? - И Поросенок, - всхлипывала она в трубку, - я не могу - не могу представить... что Поросенок погиб... Каждый год, одиннадцатого июля, я обещаю... я буду делать мороженое с хот... с хот-фаджем ... и вспоми ... моего милого Поросенка Ее голос сорвался, и я услышал как она уткнула телефонную трубку в подушку. - О, нет, Лесли, - мысленно вырвалось у меня. - В трубке осталась лишь густая тишина подушечных перьев. Неужели наша волшебная страна должна исчезнуть, неужели это чудо, которое случается только раз в жизни - всего лишь мираж, и ему суждено раствориться в дыму каждодневной суеты? Кто нас на это обрек? Если бы кто-то чужой пытался нас разлучить, мы бы выпустили когти и разорвали его в клочья. Но в нашем случае нет такого чужака, точнее, этот чужак - я! Что, если мы родные души? - спросил я себя мысленно, пока она плакала. - Что, если мы всю жизнь искали именно друг друга? Мы соприкоснулись, ощутили на момент, какой может быть земная любовь, и что, теперь из-за моих страхов мы расстанемся и никогда больше не увидим друг друга? И мне придется до конца дней своих искать ту, что я уже однажды нашел, но испугался и не сумел полюбить? Это невероятное совпадение! думал я дальше. - Мы встретились, когда никто из нас не был связан ни супружескими узами, ни обещаниями вступить в брак, когда никто не был по горло загружен делами. Мы не путешествовали, не искали приключений, не были заняты в съемках, не писали книг, словом, не посвящали себя неотрывно одному занятию. Мы встретились на одной и той же планете, в одну и ту же эпоху, в одном возрасте, мы выросли в рамках одной культуры. Если бы мы встретились на несколько лет раньше, ничего этого не случилось бы - да мы ведь и встретились раньше, но за порогом кабины лифта наши дороги разошлись - время еще не настало. И теперь уже никогда не настанет. Я медленно ходил взад-вперед, описывая полукруг на привязи телефонного провода. Если я через десять или двадцать лет передумаю и решу возвратиться к ней, где она будет тогда? Что, если через десять лет я вернусь, полный раскаяния и узнаю, что она уже миссис Парриш-Кто-нибудь? Что, если я возвратившись, не найду ее, ее дом пуст, она переехала и не оставила нового адреса? Что, если она умрет, и ее погубит нечто такое, что никогда не погубило бы ее, если бы я не сбежал? - Прости меня, - она вытерла слезы и снова вернулась к телефону. - Я веду себя глупо. Иногда мне хочется владеть собой, как ты это умеешь. Ты говоришь “прощай” так, словно это вообще для тебя ничего не значит. - Все зависит от того, кто нами управляет, - оживился я, радуясь перемене темы. - Если мы позволим, чтобы нами командовали эмоции, то в такие моменты особого удовольствия не получишь. Она вздохнула. - Какое там удовольствие! - Когда ты представляешь себе свое будущее, словно уже пришло завтра, или будто прошел месяц, что ты чувствуешь? - спросил я. Я пробовал, и мне не лучше без тебя. Я вообразил, как я буду жить один - не с кем поговорить по телефону девять часов кряду и получить счет на сотню долларов за этот разговор... Мне так тебя не хватает! 245
Ричард Бах
- Мне тоже тебя не хватает, Ричард, - сказала она. - Но как ты заставишь заглянуть за поворот того, кто его еще не достиг? Единственная жизнь, которую стоит прожить, - волшебная. Нас ждет это волшебство! Я бы все отдала, чтобы ты только увидел, что нас ждет... - Она на секунду замолчала, думая что бы еще к этому добавить. - Но если ты не видишь этого будущего, значит его и нет, так ведь? Несмотря на то, что я его вижу, это будущее не существует. В ее голосе звучала усталость и покорность неизбежному. Она была уже готова повесить трубку. То ли это произошло потому, что я устал, или был панически испуган, или и то и другое, - мне никогда не узнать. Без всякого предупреждения что-то дернулось у меня внутри, вырвалось на свободу, и это что-то отнюдь не чувствовало себя счастливым. - РИЧАРД! - раздался его крик. - ЧТО ТЫ ДЕЛАЕШЬ? ТЫ ЧТО, СОВСЕМ СОШЕЛ С УМА? Там, на карнизе, - это не просто некий призрак, это ТЫ! Это твое будущее, и если оно упадет, ты превратишься в ЗОМБИ, в живого мертвеца, попусту транжирящего время, пока ты наверняка себя не убьешь! Ты играл с ней в это игры по телефону целых девять часов, ЗАЧЕМ, ПО-ТВОЕМУ, ТЫ ОКАЗАЛСЯ НА ЭТОЙ ПЛАНЕТЕ, - ЧТОБЫ ЛЕТАТЬ НА САМОЛЕТАХ? Ты здесь для того, самонадеянный ублюдок, чтобы научиться ЛЮБИТЬ! Она - твой учитель, но через двадцать пять секунд она повесит трубку, и ты больше никогда ее не увидишь! Что ты сидишь, ты, идиот, сукин сын! У тебя осталось десять секунд! Две секунды! ГОВОРИ! - Лесли, - сказал я, - ты права. Я заблуждался. Я хочу меняться. Мы попробовали жить по-моему - не-вышло. Давай попробуем по-твоему. Никаких стен между нами, никакой Совершенной Женщины. Только ты и я. Давай посмотрим, что получится. В трубке было тихо. - Ты уверен?- спросила она. - Ты уверен или просто так говоришь? Потому что если просто так, то все будет еще хуже. Ты это знаешь, правда? - Да, я знаю. Я уверен. Можем ли мы об этом поговорить? Снова тишина. - Ну конечно, вуки. Вешай трубку и приходи ко мне, позавтракаем. - Разумеется, солнышко, - сказал я. - Пока. После того, как она повесила трубку, я сказал в затихший телефон:- Я люблю тебя, Лесли Парриш. Эти слова, сказанные в полном уединении, так что никто их не услышал, - слова, которые я так презирал и никогда не произносил, - были истинны, как сам свет. Я положил трубку на рычаг аппарата. -ПОЛУЧИЛОСЬ! - закричал я на всю комнату. - ВСЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! Беглец спустился с карниза и был в безопасности, он снова был у нас в руках. Я чувствовал себя, как планер, который запустили в стратосферу. - В этот момент, - подумал я, - альтернативный я пошел по другому пути, повернул налево у развилки, где я пошел направо. Где-то в другом времени тот-Ричард бросил трубку, поговорив с той-Лесли час, а может десять, или он вообще ей первым не позвонил. Он выбросил ее письмо в мусорную корзинку, поехал на такси в аэропорт, взлетел и, забравшись на уровень девять-тысяча-пять, взял курс на северо-восток, в Монтану. Дальше мне не удалось за ним проследить - все заполнил сплошной мрак. Тридцать три
- Я не могу это сделать, - сказала она. - Я стараюсь, Ричи; я боюсь до смерти, но я стараюсь. Я начинаю вращение, мой планер несется отвесно вниз, - и я теряю сознание! А когда 246
Мост через вечность
я снова прихожу в себя, планер летит горизонтально, а Сью спрашивает: “Лесли! С тобой все в порядке?” - Она взглянула на меня подавленно и без всякой надежды. - Как она может научить меня? Как я могу научиться вращаться, если я теряю сознание? Голливуд исчез за горизонтом на расстоянии четырехсот миль к западу от нас, мой дом во Флориде был продан, и мы жили в трейлере, который затерялся на десяти тысячах квадратных миль полыни и гор в пустыне Аризоны, возле аэродрома для планеров. Планерный центр Эстрелла. Облака на закате здесь будто пропитаны реактивным топливом и подожжены бесшумной спичкой. А планеры стоят, как гладкие цельные губки, вбирающие свет, стекающий красными и золотыми красками на песок. - Милый маленький вук, - сказал я ей. - Ты знаешь это, я знаю это, и нам бесполезно пытаться с этим бороться; не существует ничего, что Лесли Парриш не могла бы сделать, если она твердо решит сделать это. И вот мы берем простую маленькую вещь, такую, как умение вращаться на планере. У этой вещи нет никаких шансов устоять. Ты же можешь управлять этим летательным аппаратом! - Но ведь я в обмороке, - сказала она мрачно. - Когда находишься без сознания, управлять самолетом довольно трудно. Я сходил и принес из трейлера маленький веник, который нашел там в нашем небольшом шкафу. Она сидела на краю кровати. - Вот этот веник - твой рычаг управления, - сказал я. - Давай сделаем все вместе. Мы будем кружиться прямо здесь на земле до тех пор, пока тебе не наскучит. - Мне не скучно, мне страшно! - Тебе не будет страшно. Итак, представь себе, что веник - это рычаг, а твои ноги находятся на рулевых педалях. Сейчас ты летишь высоко в небе, горизонтально и вперед. Теперь ты отводишь рычаг назад медленно-медленно, а нос планера при этом уходит вверх. Затем планер начинает замедляться и почти останавливается так, как тебе нужно. И тут ты возвращаешь рычаг назад, и нос уходит вниз. А ТЕПЕРЬ ты до упора нажимаешь на правую педаль, вот так, а рычаг держишь в прежнем положении. Дальше сидишь и считаешь обороты: раз... два... три... считаешь сколько раз пик Монтесумы обернется вокруг кабины. На счет “три” выравниваешь левую педаль и в то же самое время подаешь рычаг вперед, чуть дальше среднего положения. Тут планер перестанет вращаться, и его нос плавно поднимется вверх до горизонтального положения. И это все. Разве это так трудно? - Здесь, в трейлере, не трудно. - Сделай это еще несколько раз, и в воздухе тоже будет не трудно, вот увидишь. Со мной когда-то случилось то же самое, и я знаю, о чем сейчас говорю. Я тоже ужасно боялся вращения. Итак, еще раз. Вот мы летим горизонтально. Ты отводишь рычаг назад... Вращение это самый сложный урок во всем курсе основ полета. Такой страшный, что правительство много лет назад выбросило его из списка требований, предъявляемых к ученикам летных курсов... они доходили до вращения и заканчивали обучение. Но чемпион страны по планеризму Ласло Хорват, которому принадлежит Эстрелла, настаивал на том, чтобы каждый ученик изучил выход из вращения, прежде чем он перейдет к свободной программе. Сколько пилотов погибло, потому что они попали в “штопор” и не смогли выйти из него? Слишком много, считал он, и этого не должно происходить в его полетном центре. 247
Ричард Бах
- Теперь ты хочешь, чтобы планер пошел вниз, - объяснял я ей. - Это то, что должно произойти. Ты хочешь, чтобы нос был направлен прямо вниз, а мир закружился вокруг тебя! Если этого не происходит, ты делаешь что-то не так. Еще раз... Для Лесли серьезным испытанием было столкновение с этим страхом и преодоление его, когда она училась летать на аэроплане, у которого не было даже мотора для стабилизации движения. У меня тоже было испытание, но не связанное со страхом. Я пообещал, что научусь у нее любви, откажусь от своего устоявшегося идеала Совершенной Женщины и дам возможность Лесли подойти к себе так близко, как она меня подпустит. Каждый из нас доверял доброте другого - в этом спокойном месте не было колючек и кинжалов. Идея поселиться в трейлере среди пустыни была моей. Если мы не выдержим изоляции от мира, то я предпочитал, чтобы наши отношения быстро зашли в тупик и мы быстро расстались. Как можно проверить друг друга лучше, чем живя вместе в маленькой комнатке под пластиковой крышей и не имея собственного дома для отступления? Можно ли предложить более серьезное испытание для двух закоренелых индивидуалистов? Если мы сможем найти радость в этом, живя так месяцами, то ясно, что мы имеем дело с чудом. Но вместо ожидаемого раздражения мы расцвели, оказавшись вместе. Мы вместе бегали наблюдать восход солнца, гуляли по пустыне с определителями растений и справочником туристов, летали на планерах, разговаривали по двое, по четверо суток без перерыва, изучали испанский язык, дышали свежим воздухом, фотографировали закаты солнца и начали решать задачу всей жизни: понять одно-единственное человеческое существо, находящееся рядом с тобой. Откуда мы пришли? Чему научились? Как нам создать какой-то другой мир, если нам суждено его создать? К ужину мы надевали свои лучшие наряды и ставили на освещенный свечами стол вазу с цветами пустыни. Мы разговаривали и слушали музыку, пока свечи не сгорали до конца. - Двое начинают скучать, - сказала она однажды вечером, - не тогда, когда они долго находятся физически в одном месте. Они скучают, если далеки друг от друга ментально и духовно. Очевидная для нее, эта мысль так поразила меня, что я ее записал. До сих пор, думал я, мы не могли пожаловаться на скуку. Но никогда не знаешь, что может случиться в будущем... Настал день, когда я стоял на земле и наблюдал ее схватку с драконом. Я видел, как буксирный самолет с ревом тянул в небо ее тренировочный планер - для новых занятий вращением. Через несколько минут белый крестик планера отделился от троса, которым он был связан с буксиром, и спокойно заскользил в одиночестве. Он замедлился, замер в воздухе и шух! - нос пошел вниз, а крылья закружились, как бледное кленовое семечко, которое падало, падало - а затем мягко замедлилось, вышло из пике и заскользило в воздухе, чтобы через некоторое время вновь остановиться и завращаться вниз. Лесли Парриш, которая так долго была невольницей у своего страха перед легким планером, сегодня справляется с полетом на легчайшем из них, заставляя его делать самое сложное: вращаться то влево, то вправо, полуповорот и выход из пике, три поворота - выход из пике. И так на всем протяжении вниз до минимальной высоты, затем подлет к посадочной полосе и приземление. Планер коснулся земли, заскользил мягко на своем единственном колесе по направлению к белой линии, прочерченной известью на взлетной полосе, и остановился за 248
Мост через вечность
несколько футов от нее. Крылья постепенно наклонились вниз к земле. Она справилась со своей задачей. Я выбежал навстречу ей на взлетную полосу и на расстоянии услышал торжествующий возглас, доносящийся из кабины. Радость инструктора была беспредельной: - Ты смогла! Ты вращалась сама, Лесли! Ура! Затем фонарь кабины быстро открылся, и вот она сидит, улыбается и робко смотрит на меня, ожидая, что же я скажу. Я поцеловал ее улыбку. - Великолепный полет, вук, великолепное вращение! Как я горжусь тобой! На следующий день она занималась по свободной программе. Как восхитительно стоять и со стороны наблюдать, как твой самый дорогой друг выступает на спуске без тебя! Новый характер поселился теперь в ее теле и пользуется им для того, чтобы победить хищный страх, который таился и пугал ее десятилетиями. Теперь этот характер был заметен по ее лицу. В голубых, как море, глазах были золотые искорки, которые танцевали, как электричество в силовой установке. В ней сила, думал я. Ричард, никогда не забывай этого: ты смотришь не на обычную леди, это незаурядное человеческое существо, никогда не забывай этого! Я справлялся со своим испытанием не так успешно, как она. Иногда время от времени без всякой причины я бывал неприветлив с ней, молчал и отталкивал ее, сам не понимая почему. В таких случаях она обижалась и говорила так: - Ты был груб со мной сегодня! Ты разговаривал с Джеком, когда я приземлилась, я подбежала к тебе, а ты повернулся ко мне спиной, будто бы меня не было вообще! Как будто я была, но ты не хотел, чтобы я была! - Помилуй, Лесли! Я не знал, что ты там. Мы разговаривали. Неужели ты считаешь, что все должно прекращаться, когда ты появляешься? На самом деле я знал, что она подошла, но ничего не сделал, будто она была листком, упавшим с дерева или ветерком, просвистевшим мимо. Почему меня раздражали ее слова? Это случилось вновь между прогулками, музыкой, полетами и светом свечей. По привычке я строил вокруг себя новые стены, скрывал свой холод за ними и использовал свои старые способы защиты против нее. На этот раз она не сердилась, ей было грустно. - О, Ричард! Неужели ты обременен демоном, который так ненавидит любовь? Ты ведь обещал устранять препятствия между нами, а не строить новые! Она вышла из трейлера и принялась в одиночестве ходить в темноте туда-сюда вдоль всей взлетной полосы. Она прошагала так целые мили. Я не обременен демоном, думал я. Стоит только раз поступить необдуманно, и она говорит, что во мне демон. Почему это ее так задевает? Не говоря ни слова, погрузившись в свои мысли, она возвращалась и часами писала в своем дневнике. Шла неделя практических занятий перед соревнованиями, в которых мы решили участвовать. Я был пилотом, а Лесли - командой наземного обслуживания. Мы поднимались в пять часов утра, чтобы помыть, почистить и привести в готовность планер, прежде чем утренняя температура воздуха поднимется до ста градусов. Нужно было откатить его в очередь на взлетной полосе и заполнить его крылья водой, служившей балластом. Стоя на солнце, она держала вокруг моей шеи лед, завернутый в полотенце, до самой последней минуты перед вылетом. После взлета она поддерживала со мной контакт по радио из автомобиля, пока ездила в город за продуктами и водой, всегда готовая подобрать меня и планер, если я вынужден буду приземлиться за сотню миль в пустыне. Когда я приземлялся, 249
Ричард Бах
она ждала меня с прохладительными напитками и помогала мне оттянуть планер на ночь под навес. Затем она превращалась в Мэри Кинозвезду, которая подавала ужин при свечах и слушала отчет о моих дневных приключениях. Когда-то она говорила мне, что плохо переносит жару, но теперь, глядя на нее, нельзя было сказать этого. Она проработала, как пехотинец в пустыне, без отдыха подряд пять дней. Мы преуспевали в занятиях, и в этом была ее большая заслуга. Она так же хорошо справлялась с обязанностями наземного партнера, как и с любыми другими, которые соглашалась взять на себя. Почему я избрал именно этот момент, чтобы отдалиться от нее? Сразу после того, как она встретила меня на земле, меня снова окружили мои стены. Я начал разговор с несколькими другими пилотами и не заметил, как она ушла. Мне пришлось самому откатить аэроплан. Это была нелегкая работа на солнце, но мне облегчила ее моя злость в связи с ее уходом. Когда я вошел в трейлер, она лежала на полу, притворяясь уставшей. - Привет, - сказал я, переводя дух после работы. - Благодарю за помощь. Ответа не последовало. - Это как раз то, что мне нужно после трудного полета. Молчание. Она лежала на полу, отказываясь произнести хотя бы одно слово. Наверное, она заметила, что я сержусь на нее, прочла мои мысли вновь. Меня охватила ярость. Как глупо играть в молчание, думал я. Если ее что-то беспокоит, если ей не нравится то, что я делаю, почему бы ей просто не подойти ко мне и не сказать прямо обо всем? Если она не хочет разговаривать - я тоже не буду. Я переступил через ее тело на полу и включил кондиционер. Затем я растянулся на кровати, открыл ни к чему не обязывающую книгу и читал ее, думая, что для нас нет перспективы в будущем, если она будет продолжать в том же духе. Через некоторое время она зашевелилась. Еще спустя несколько минут поднялась и, бесконечно уставшая, побрела в ванную. Я слышал, как насос накачивает воду. Она выливала ее, хотя знала, что мне пришлось тащить каждую каплю из города и вручную заполнять бак трейлера. Она хотела заставить меня поработать еще больше. Шум вытекающей воды прекратился. Я отложил книгу. Ее очарование, прелесть нашей жизни в пустыне - неужели все это разъедает кислота моего прошлого? Неужели я не могу научиться прощать ее грехи? Она меня неправильно поняла и обиделась. Я могу быть достаточно великодушным, чтобы простить ее, не правда ли? Из ванной ничего не слышно; малышка, наверное, плачет. Я прошел по узкому коридорчику и постучал в дверь дважды. - Мне жаль, вуки, - сказал я, - я прощаю тебя... - ЧЧЧЧТТТТОООО-О-О!!! - Завопил зверь внутри. Бутылка разлетелась от ударов о деревянные стены; пузырьки, зубные щетки, расчески с силой радлетались в стороны. ТЫ, ПРОКЛЯТЫЙ (ХРЯСЬ!) ИДИОТ! Я (ШЛЕП!) НЕНАВИЖУ ТЕБЯ! ЧТОБ Я ТЕБЯ БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛА! Я ЛЕЖУ (ШМЯК!) НА ПОЛУ, ОН, ПРОКЛЯТЬЕ, ПРОХОДИТ МИМО. Я ЧУТЬ НЕ УМЕРЛА ОТ ТЕПЛОВОГО УДАРА, РАБОТАЯ С ТВОИМ ДУРАЦКИМ ПЛАНЕРОМ! А ТЫ ОСТАВИЛ МЕНЯ ЛЕЖАТЬ НА ПОЛУ, А САМ ЧИТАЛ КНИГУ! ЕСЛИ БЫ Я УМЕРЛА, ТЫ БЫ ДАЖЕ НЕ ЗАМЕТИЛ! (ШЛЕП!) ЛАДНО! МНЕ ТОЖЕ НАПЛЕВАТЬ НА ТЕБЯ РИЧАРД ИДИОТСКИЙ БАХ!! ПРОВАЛИВАЙ, ИДИ К ЧЕРТЯМ-ОТСЮДА, Я ХОЧУ БЫТЬ САМА ТЫ СЕБЯЛЮБИВАЯ... СВИНЬЯ! (ХРЯСЬ!) 250
Мост через вечность
Никогда; никто; за всю: мою; жизнь; не; говорил; так; со мной. И никогда я не видел, чтобы кто-нибудь поступал так. Она ломала все, там внутри! Исполненный отвращения и ярости, я выскочил из трейлера, хлопнув дверью, и подбежал к Майерсу, стоящему на солнце. Жара была беспощадной, как потревоженные муравьи; но я едва ли заметил ее. Что с ней случилось? И ради нее я отказался от своей Совершенной Женщины! Какой я дурак! Когда я странствовал, я очень просто излечивался от толпофобии: сразу же покидал ее, улетал и оставался наедине с собой. Это было таким эффективным средством что я стал его использовать и против личнофобии, от которой оно излечивало так же хорошо. Как только кто-то переставал мне нравиться, я покидал его, и впоследстаии больше не думал о нем. В большинстве случаев этот метод выручал меня - уход был быстродействующим средством против всех, кто досаждал мне. Исключением, конечно, в одном случае из двух миллиардов был случай, когда тебе причиняет боль твоя родная душа. Я чувствовал себя будто вздернутым на дыбу. Мне хотелось бежать, бежать, бежать. Прыгай в аэронам, заведи мотор, не обращай внимания на погоду, не обращай внимания ни на что, просто взлетай, поворачивайся носом в любом направлении, дави до упора на газ и ПОШЕЛ! Приземлись где-нибудь, где нужно, заправляйся топливом, снова заводи мотор, взлетай и ПОШЕЛ! Никто не имеет права кричать на меня! Ты можешь кричать на меня только один раз. И никогда больше ты не получишь возможности делать это, потому что я сразу и навсегда ухожу. Хлопнуть дверью, уйти - и все кончено! И вот я стоял, уже касаясь пальцами блестящей ручки дверцы кабины аэроплана. Но на этот раз мой ум не позволил мне бежать. Мой ум кивал мне: да, да,... она рассердилась на меня. У нее есть причины, чтобы сердиться на меня. Я снова сделал что-то, не подумав. Я отправился в пустыню, пошел, чтобы остудить свой гнев, свою обиду. Это одно из моих испытаний. Я докажу себе, что могу учиться, если не убегу. В действительности у нас нет проблем. Она просто чуть-чуть... более эмоциональна, чем я. Некоторое время я шел, до тех пор, пока не вспомнил, как изучал на занятиях по гражданской обороне, что человек может умереть, если слишком долго будет находиться на солнце. Может быть, она была на солнце, слишком долго? А упала на пол не назло, а от жары? Гнев и обида исчезли. Лесли потеряла сознание от жары, а я считал, что она притворяется! Ричард, кто бы мог подумать, что ты окажешься таким дураком? Я быстро направился назад к трейлеру. По пути я увидел пустынный цветок, не похожий на те, что мы видели раньше, быстро выкопал его из песка и завернул в страницу из своего блокнота. Когда я вошел, она лежала на кровати и плакала. - Мне очень жаль, вуки, - сказал я спокойно, поглаживая ее волосы. - Мне очень жаль. Я не знал, что... Она не отвечала. - Я нашел цветок... Я принес тебе цветок из пустыни. Как ты думаешь, он хочет воды? Она села, вытерла слезы и грустно посмотрела на маленькое растение. - Да. Он хочет воды. Я принес чашку, чтобы посадить его, и стакан воды, чтобы напоить его. - Спасибо тебе за этот цветок, - сказала она через некоторое время. - Спасибо за то, что ты извинился. И еще, Ричард, постарайся запомнить: если ты хочешь, чтобы кто-то остался в твоей жизни - никогда не относись к нему равнодушно! 251
Ричард Бах
Поздно во второй половине дня в пятницу она приземлилась, счастливая после полета. Она сияла и была прекрасна; она находилась в воздухе больше трех часов и села не потому, что не смогла найти восходящий поток, а потому, что планер был нужен другому пилоту. Она поцеловала меня, довольная и голодная, рассказывая мне, чему научилась. Слушая ее, я перемешал салат, подбрасывая его над тарелкой, и разделил его на две части. - Я наблюдал снова, как ты приземлилась, - сказал я. - Как Мэри Кинозвезда перед камерой. Ты коснулась земли легко, как воробышек! - Как бы мне хотелось, - сказала она, - чтобы у меня не было всех этих просчетов в последнем заходе. Или чтобы я не уходила в полынь в конце взлетной полосы. Ты слишком хорошего мнения обо мне. И тем не менее она гордилась, своим приземлением, я видел это. Когда ее хвалили, она часто переводила разговор на что-то близкое, но не совсем идеальное, чтобы смягчить шок от комплимента, который теперь легче было принять. Сейчас, кажется, можно сказать ей, подумал я. - Вук, мне кажется, что я хочу немножко полетать. Она сразу поняла, что я имею в виду, испуганно взглянула на меня и дала мне возможность изменить свое намерение в последнюю минуту, говоря со мной сразу на двух уровнях - Сейчас летать не стоит. Воздушные потоки везде уже остыли. Вместо того, чтобы отступить, я перешел в наступление. - Я не имею в виду полет на планере. Я хочу уехать. После завтрашних соревнований. Как ты на это смотришь? Мне нужно побыть одному некоторое время. И тебе тоже, правда? Она положила вилку и села на кровать. - Куда ты летишь? - Еще не знаю. Это неважно. Куда угодно. Мне просто, наверное, нужно побыть одному недельку-другую. Пожалуйста, пожелай мне удачи, думал я. Пожалуйста, скажи, что ты сама тоже хочешь побыть одна. Может быть, вернуться и сказать что-нибудь для телевидения в ЛосАнжелесе? Она посмотрела на меня, и на ее лице отразился вопрос. - За исключением нескольких конфликтов, мы провели здесь самое счастливое время в жизни, мы более счастливы сейчас, чем когда-либо раньше, и вдруг ты хочешь сбежать кудато и побыть одному? Действительно ли ты стремишься к одиночеству, или хочешь встретиться с одной из своих женщин, чтобы потом снова вернуться ко мне? - Это несправедливо с твоей стороны, Лесли! Я пообещал меняться - и я уже изменился. Я пообещал, что других женщин не будет, и их нет. Если бы мы не выдержали нашего испытания, если бы я захотел увидеть кого-то другого, я бы сказал тебе. Ты ведь знаешь, что я достаточно жесток, чтобы сделать это. - Да, я знаю. Красивые тени и полутени на ее лице не выражали ничего... ее ум сортировал, перебирал со скоростью света: причины, предлоги, возможности, альтернативы. Я считал, что ей следовало быть готовой к этому рано или поздно. Мой циничный разрушитель - этот змей, обитающий в моем уме, - сомневался в том, что наш эксперимент продлится больше, чем две недели, а мы уже жили в трейлере больше шести месяцев, и ни дня разлуки. Со времени моего развода, - думал я, - никогда я не проводил с одной женщиной больше шести дней. Как бы то ни было, пришло время сделать перерыв. 252
Мост через вечность
- Лесли, послушай. Что плохого в том, чтобы нам расстаться на некоторое время? Ведь самое убийственное из всего, что случается в браке. - О боже мой, он снова за свое! Если я должна выслушивать снова всю эту тираду о причинах, по которым ты не любишь... - она подняла руку, чтобы остановить меня. - ... Я знаю, что ты терпеть не можешь слова “любовь”, потому что весь его смысл исковеркан, как ты мне говорил уже сотню раз. Ты никогда не говоришь его, но я воспользуюсь им сейчас!... вся эта тирада о причинах имеется у тебя потому, что ты не любишь никого, кроме неба и своего аэроплана! Если я должна буду снова это выслушивать, я начну кричать! Я сидел спокойно, пытаясь поставить себя на ее место и понять ее ошибку. Что может быть плохого в том, чтобы устроить друг другу каникулы? Почему идея о временной разлуке так сильно пугает ее? Для того, чтобы кричать, тебе придется повысить голос, - сказал я с улыбкой, думая про себя, что если я могу шутить, когда речь идет о моих священных правилах, то значит, мы приближаемся к не таким уж и плохим временам. Но она отказывалась улыбаться. - Пошел ты со своими идиотскими правилами! Долго ли ты - о Боже! - долго ли ты еще будешь носиться с ними? Меня охватил гнев. - Если бы они были неправильны, я бы не стал тебе ничего говорить о них. Неужели ты не видишь? Они значат очень много для меня; они истинны для меня; я очень долго жил с их помощью! И пожалуйста, выбирай слова, когда говоришь со мной. Ты еще будешь указывать, как мне говорить! Я могу, черт набери, говорить все, что мне, черт побори, захочется! - Ты, конечно, свободна говорить так, Лесли, но я не обязан слушать... - О, снова эта твоя глупая гордость! - Если и есть что-то, чего я не выношу, - то это такое обращение! - А если есть что-то, чего я не выношу, то это когда меня ПОКИДАЮТ! Она закрыла лицо руками, а ее волосы опустились, как золотой занавес, и спрятали от меня ее страдание. - Покидают?- спросил я. - Вук, я не собираюсь покидать тебя! Я только хотел... - Собирайся! И я не выношу... быть покинутой - Слова тонули в рыданиях, за золотым занавесом. Я встал из-за стола, сел рядом с ней на кровать и придвинулся к съежившемуся комочку ее тела. Она не оттолкнула меня, она не переставала плакать. В этот момент она превратилась в ту маленькую девочку, которая была когда-то, и никогда не исчезала и которая чувствовала себя покинутой, покинутой, покинутой всеми после развода родителей. После этого она встречалась с ними и любила их обоих, но раны, полученные ею в детстве, никогда не заживали. Лесли добилась всего в своей жизни сама, всегда жила в одиночестве и была счастлива одна. А теперь она подумала, что после стольких месяцев, проведенных вместе со мной, она полностью потеряла всю ту свою независимость, которая связывалась у нее с самостоятельностью. У нее тоже были стены, и вот я натолкнулся на них. - Я здесь, вук, - сказал я. - Я здесь. Она права, когда говорит о моей гордости. Я сразу же становлюсь таким отчужденным, защищая себя при первых же признаках приближения бури, что забываю о том, через какой ад она прошла. Как бы сильна и сообразительна онл ни была, она по-прежнему чего-то боялась. В Голливуде она всегда была в центре внимания в гораздо большей степени, чем я 253
Ричард Бах
когда-либо в своей жизни. На следующий день после нашего девятичасового разговора она оставила друзей, помощников, студию, политику; покинула их всех, даже не попрощавшись, без объяснений, не зная, вернется ли она когда-нибудь, или же это не случится никогда. Она просто уехала. Глядя на запад, я мог разглядеть вопросительные знаки, кружащиеся над городом, который она оставила позади: “Что же случилось с Лесли Парриш?” Теперь она в центре огромной пустыни. Вместо ее любимого старого кота, который мирно умер, ей создают теперь комфорт не-такие-уж-спокойные гремучие змеи, скорпионы, пески и скалы, а живет она ближе всего к ласковому и неистовому миру полетов. Она поставила на карту все и отбросила прочь Голливуд. Она доверяет мне в этом суровом месте; ее ничто не защищает, кроме этой теплой ауры, которая окружает нас обоих, когда мы счастливы вместе. Рыдания стали утихать, но она, прижавшись ко мне, все еще была напряжена, как пружина. Я не хотел, чтобы она плакала, но что я мог поделать с ее слабостями! Мы согласились на этот эксперимент, состоящий в том, чтобы провести вместе так много времени. Мы не договаривались, что не можем расстаться на несколько недель. Когда она привязывается ко мне и отрицает мою свободу быть там, где и когда я захочу, она сама становится причиной моего ухода. Она так проницательна, но почему она не понимает этот простой факт? Как только мы становимся тюремщиками, - наши узники хотят сбежать. - О, Ричард, - сказала она устало бесцветным голосом. - Я хотела, чтобы это у нас получилось, быть вместе. А ты этого хотел? - Да, хотел. Хотел, но при условии, что ты позволишь мне быть самим собой, - добавил я мысленно. - Я никогда не становился между тобой и твоими желаниями. Почему же ты не можешь? Она расплакалась и молча уселась на другом конце кровати. Слез больше не было, но в воздухе повис тяжелый груз наших разногласий, наши острова находились так далеко друг от друга. И вот тут случилась странная вещь: я знал, что этот момент уже был раньше. Кроваво-красное небо на западе, силуэт карликового дерева, виднеющийся сразу за окном, Лесли, подавленная весом резличий между нами, - это все уже происходило в точности так же в какое-то другое время. Я хотел уехать, а она спорила со мной. Она плакала, а затем смолкла и сказала: “А ты этого хотел?” И я сказал: “Да, хочу”. И следующее,что она спросила,было: “Ты уверен ви этом?” Она уже говорила эти слова раньше и собиралась сказать их сейчас. Она подняла голову и взглянула на меня. - Ты уверен в этом? Я перестал дышать. Слово в слово я знал свой ответ. Мой ответ когда-то был таким: - Нет. Честно говоря, я не уверен... И тут все померкло: слова, закат, дерево - все поблекло. Вслед за этим коротким видением другого сейчас пришла глубокая грусть. Это была такая тяжелая печаль, что я ничего не мог увидеть из-за слез. Ты уже стал лучше, - сказала она медленно. - Я знаю, что сейчас ты отличаешься от того, кем был в декабре. Чаще всего ты ласков, и мы живем вместе так хорошо. Я вижу, что наше будущее, Ричард, так прекрасно! Почему ты хочешь убежать? Ты видешь это будущее, но не хочешь его, или после всего того, что было, ты совсем не видишь его? В трейлере была почти полная темнота, но никто из нас не поднялся, чтобы включить свет. - Лесли, я только что увидел нечто совсем другое. Не случалось ли это раньше? - Ты имеешь ввиду, что этот момент уже был раньше? - спросила она. - “Deja vu”? 254
Мост через вечность
- Да. Когда ты знаешь слово в слово все, что я собираюсь сказать. У тебя не было такого чувства? - Нет. - А у меня было. Я точно знал, что ты должна произнести, и ты это произнесла. - А что произошло потом? - Не знаю, это ощущение померкло. Но я был ужасно печален. Она протянула руку и легонько похлопала меня по плечу. Несмотря на темноту, я уловил на ее лице тень улыбки. - Верно тебе служит. - Я попробую догнать его. Дай мне десять минут... Она ничего не возразила. Я улегся на ковер на полу, закрыл глаза. Один глубокий вдох (выдох). Мое тело полностью расслаблено... Еще один глубокий вдох (выдох). Мое сознание полностью расслаблено... Еще один. Я стоял на пороге двери, которая распахнулась в иное время... Трейлер. Закат. Лесли свернулась клубком на дальнем конце кровати, окруженная защитной оболочкой. Все так реально, как в трехмерном фильме. - Ox, Ричард, - сказала она устало бесцветным голосом. - Я хотела, чтобы это у нас получилось, быть вместе. А ты этого хотел? - Да, хотел. Хотел, но при условии, что ты позволишь мне быть самим собой, - добавил я мысленно. - Я никогда не становился между тобой и твоими желаниями. Почему же ты не можешь? Она расплакалась и молча уселась на том конце маленькой кровати. Слез больше не было, но в воздухе повис тяжелый груз наших разногласий, наши острова находились так далеко друг от друга. - Ты уверен? Уверен ли ты, что этого хотел? - Нет! Если быть с тобой честным, то я не уверен.Я не думаю, что мне удастся взлететь при помощи всех этих пут, я чувствую себя так, словно угодил в веревочные сети. Пойдешь сюда - тебе не нравится, пойдешь туда - ты начинаешь на меня кричать. Мы такие разные, иногда ты меня просто пугаешь. Я честно участвовал в этом эксперименте, но если ты ни хочешь позволить мне уйти и побыть наедине с самим собой пару недель... Я не уверен, что я хочу, чтобы у нас вышло. Не вижу особой перспективы. Она вздохнула. Даже в темноте было видно, как вокруг нее вздымаются ввысь стены, я был вне них. - Я тоже не вижу особой перспективы, Ричард. Ты говорил мне, что ты - эгоист, а я не послушала. Мы попробовали - не получилось. Все должно быть по-твоему, в точности по-твоему, так, да? Боюсь, что так, Лесли - я едва не назвал ее “вуки”, и в тот момент, когда это слово ускользнуло, я понял, что больше уже никогда его не произнесу. - Я не могу жить без свободы... - Хватит твоей свободы, я прошу. Хватит футляров. Мне не нужно было давать себя уговорить на эту еще одну совместную попытку. С меня хватит. Будь тем, кто ты есть. Я попытался приподнять часть груза. - Ты сама летала на планерах. Ты теперь больше не будешь бояться полетов. - Это правда. Спасибо, что ты мне в этом помог. Она встала, включила свет, посмотрела на часы. - Сегодня вечером есть рейс в Лос-Анжелес, правда? Не подбросишь ли ты меня в Феникс, чтобы я на него успела? - Если ты этого хочешь. Или мы можем вернуться своим ходом, в Майерсе. 255
Ричард Бах
- Нет. Спасибо. Вечерний рейс меня вполне устроит. Она за десять минут собрала свои вещи, запихнула их в два чемодана, захлопнула крышки. Мы не сказали друг другу на слова. Я поставил чемоданы в машину и стал ждать ее в ночной пустыне. Низко на западе висела тоненькая четвертинка Луны. “Малышка-Луна смеялась в стороне от темноты”, - так она когда-то написала. И вот та же самая Луна, проделав несколько оборотов, стала мрачной и угрюмой. Я вспомнил наш девятичасовый разговор по телефону, когда мы едва спасли нашу обычную жизнь. Что я делаю? Это же самая замечательная, мудрая и красивая женщина из всех, кого я встречал в своей жизни, а я увожу ее прочь! Но путы, Ричард. Ты ведь честно старался. Я почувствовал, как целая жизнь, полная счастья, любопытства, учебы и радости, жизнь с этой женщиной, сдвинулась с места, наполнилась ветром, словно гигантский серебряный парус в свете луны, трепыхнулась, затем ее снова подхватил ветер и унес, унес, унес... - Закроешь трейлер?- спросила она. Трейлер был теперь моим домом, не ее. - Все равно. Она оставила дверь не запертой. - Я поведу? - спросила она. Ей никогда не нравилось, как я вожу машину, ей казалось, что я делаю это слишком невнимательно и рассеянно. - Какая разница, - ответил я. - Я сижу за рулем, я и поведу. Мы ехали молча, все сорок миль ночной дороги и аэропорт в Фениксе. Я припарковал пикап, и пока она сдавала свой багаж, я стоял рядом молча, желая, чтобы кто-нибудь сказал то, что так и не было сказано, потом направился вместе с ней к выходу. - Не беспокойся. - сказала она. - Дальше я сама. Спасибо. Мы останемся друзьями, хорошо? - Хорошо. - Прощай, Ричард. Когда едешь, будь... Внимательнее, - хотела сказать она, будь внимательнее. Теперь уж нет. Теперь я могу ездить, как пожелаю. - Прощай. - До свидания. - Я наклонился, чтобы ее поцеловать, но она отвернулась. У меня перед глазами висела серая пелена. Я сделал нечто непоправимое, словно выпрыгнул из самолета на высоте двух миль. Она еще была в пределах досягаемости; я мог коснуться ее руки, если бы пожелал. Она пошла вперед. А сейчас уже поздно. Разумный человек взвешивает, принимает решение, ведет себя в соответствии с ним. Бессмысленно возвращаться назад и переигрывать ситуацию. Однажды она так со мной поступила, - и ошиблась. Не стоит даже заводить раэтвор о том, чтобы повторить это еще раз. Но Лесли, - подумал я, я так хорошо тебя знаю, как же ты можешь меня покинуть! Я знаю тебя лучше, чем любой в этом мире, а ты знаешь меня. Ты мой самый лучший а этой жизни друг, как же ты можешь оставить меня! Разве ты не знаешь, что я люблю тебя? Я никогда никого не любил, но люблю тебя! Почему я не смог ей этого сказать. Она все еще уходила, так ни разу и не оглянувшись. Потом она прошла в двери и скрылась из вида. У меня в голове возник какой-то звук, по256
Мост через вечность
хожий на шум ветра, словно тихий шум пропеллера, полный терпеливого ожидания, что я вернусь, сяду и самолет и завершу свою жизнь. Я долго еще смотрел на двери, стоял и смотрел, словно она могла возвратиться, выбежать из-за них со словами:- Ox, Ричард, какие же мы с тобой дураки, какие глупые, что так поступаем друг с другом! Она этого не сказала, и я не побежал за двери, чтобы ее остановить. Приходится признать, что мы одиноки на этой планете, - подумал я, - каждый из нас совершенно одинок, и чем скорее мы это признаем, тем лучше для нас. Многие люди живут в состоянии одиночества: и женатые и неженатые, постоянно ищут и не находят, в конце концов забывая, что они вообще ищут. Так я жил раньше, так придется жить снова. Но никогда, Ричард, никогда не позволяй никому подойти к тебе так близко, как ты позволил ей. Я неспешно вышел из аэропорта, сел в пикап, не спеша отъехал от терминала. Вот в западном направлении поднялся в воздух DC-8, может, она там? За ним последовал Боинг-727, еще один. Вот они круто идут вверх на взлете; вот убираются шасси, втягиваются закрылки, вот разворачиваются и ложатся на курс. В этот момент она летела в моем небе, как же это случилось, что я остался на земле? Выбрось это из головы. Выбрось из головы, подумаешь об этом позже. Позже. На следующий день мой планер оказался восемнадцатым в очереди на взлет. Крылья заполнены водным балластом, комплект необходимою снаряжения на борту, фонарь закрыт и заперт, камеры разворота проверены. Так пусто было я трейлере всю эту бессонную ночь, так абсолютно тихо! Неужели она и вправду уехала? Как-то даже не верится. Я откинулся на сиденье, проверил органы управления, кивнул технику снаружи, даже не зная, как его зовут, мол, все в порядке, покачал педалями: вправо-влево, вправо-влево. Поехали, буксирный самолет, поехали. Словно тебя запускают из катапульты, в замедленном варианте. Усилились треск и рев сомолета, к которому тянулся трос, мы проползли пару футов, затем покатились все быстрее и быстрее. С набором скорости ожили элероны, рули высоты и направления, и вот мы уже поднялись на фут и несемся над полосой, пока самолет завершает свой взлет и начинает свой взлет и начинает набирать высоту. Вчера вечером я допустил ошибку, когда сказал то, что сказал, и позволил ей уехать. Теперь, наверное, уже поздно просить ее вернуться? Еще пять минут мы набирали высоту, следуя за буксирным тросом, затем - неболышой нырок, чтобы ея натяжение ослабло, и я освободил его защелку. Невдалеке от аэропорта есть неплохой воздушный поток, и в нем было полно планеров. Первый, кто поднялся я воздух, находит поток, а остальные тянутся за ним, словно лемминги, огромной спиралью из блестящего белого стекловолокна - целое стадо планеров, поднимающихся кругами все выше и выше в восходящем потоке теплого воздуха. Осторожно, Ричард, гляди по сторонам! Заходи в поток снизу, следуй по кругу в том же направлении, что и все. Столкновение в воздухе может испортить тебе весь день. Сколько я ни летал, а по-прежнему волнуюсь, хлопочу, как наседка, когда в одном месте собирается столько самолетов. Крутой разворот. Быстрый разворот. Если попасть в самую сердцевину потока, он вынесет тебя наверх, словно на скоростном лифте... пятьсот футов в минуту, семьсот, девятьсот. Не лучший поток в Аризоне, но для первого подъема за сегодняшний день вполне сойдет. Станет ли она со мной разговаривать, если я ей позвоню? А даже если и станет, что я ей скажу? - Лесли, мне ужасно жаль? - Давай пусть все снова будет по-старому? Все это я уже говорил, я уже затаскал это “мне жаль”. 257
Ричард Бах
На противоположной от меня стороне потока был AS-W 19, точная копия моею собственного планера, на его крыльях и хвосте было написано CZ. Внизу под нами в поток вместе вошли еще три планера, вверху, над головой, их еще как минимум десяток. Снизу это смотрелось так, словно завод по выпуску планеров попал в смерч - эдакая бесшумно кружащаяся, парящая в воздухе скульптура. Хотел ли я отвозить ее в аэропорт? Было ли “мне-нужно-побыть-одному” той пилюлей, которую, как я знал, она не проглотит? Был ли я в этой истории трусом? Могут ли родственные души встретиться, и затем навсегда расстаться? Очень медленно я обошел на подъеме CZ признак того, что я летаю хорошо, несмотря на всю мою усталость. Наши полеты проходили в треугольнике со стороной 145 миль, а под ним раскинулась, раскаленная безлюдная земля, которая и есть пустыня. Когда стоишь на земле, кажется, будто вокруг - сплошная смерть, но в воздухе достаточно восходящих потоков, чтобы планер мог держаться на них хоть целый день. Смотри в оба, Ричард! Будь внимателен. Сверху надо мной поднималась Либелла, затем Циррус и Швейцер 1-35. Я могу обойти на подъеме Швейцер, может быть Циррус, но Либеллу - нет. Скоро мы будем уже наверху, ляжем на курс, там будет попросторнее. И что теперь? Проводить остаток своей жизни, летая на планерах? Как теперь такому эксперту по отступлениям, как я, убежать от жизни без женщины, для встречи с которой он был рожден? Лесли! Мне так жаль! Безо всякого предупреждения мне в глаза ударил яркий луч света. Вспышка; брызги плексигласовых осколков; кабину швырнуло вбок; мне в лицо ударил ветер; яркий красный свет. Я повис на привязных ремнях, затем меня вдавило в сидение - перегрузка, поначалу попытавшаяся меня вышвырнуть, теперь решила меня раздавить. Кабина понеслась, со скоростью пули. Время буквально поползло. Ричард, тебя ударили! От твоего планера почти ничего не осталось, и, если ты хочешь жить, то выбирайся из его обломков и дергай поскорее парашютный фал. Я почувствовал, как планер перевернуло, и он, разваливаясь на части, понесся вниз. В красной пелене передо мной мелькали то скалы, то небо. Обломки разорванного в клочья крыла облаком вертелись вокруг меня. Небо - земля - небо... Кажется, мне не добраться до замков на привязных ремнях. С опытом совершенства не прибавилось. Медленно оценивает происходящее. А, привет, приятель! Не подашь ли ты мне руку? Говорят, я влип в аварию. А я не влип. Просто перегрузки такие большие... Я не могу... Говорить не могу, а подразумевается не хочу. Я хочу... Я отстегнусь... Слушает наблюдателя в последние секунды. Любопытный конец жизни. ВСЕ! В тот момент, когда я отстегнулся, кабина исчезла. Я ухватился за фал парашюта, дернул его, перевернулся, чтобы увидеть землю до того, как парашют раскроется... слишком поздно. Мне очень жаль, вук. Так жа... Чернота. Очнувшись на полу трейлера, я моргнул глазами, открыл их и уставился в темноту. - Лесли... Я лежал на полу, тяжело дыша, мое лицо было влажным от слез. Она сидела там же, на кровати. - С тобой все хорошо?- спросила она. - С тобой все в порядке? Я поднялся с пола, устроился рядом с ней, придвинувшись как можно ближе, и крепко ее обнял. 258
Мост через вечность
- Я не хочу покидать тебя, маленькая вуки, я никогда не покину тебя, - сказал я. - Я люблю тебя. Она едва заметно пошевелилась. Наступила тишина, и казалось, что навсегда. - Ты... что?- переспросила она. Тридцать четыре
Уже после двух часов ночи, позабыв о разногласиях, мы лежали на нашей двуспальной кровати и разговаривали о цветах, изобретениях и о том, какой могла бы быть наша идеальная жизнь. Я вздохнул и сказал: - Помнишь мое старое определение? Что родная душа - это тот, кто всегда соответствует всем нашим потребностям? - Да. - Тогда я полагаю, что мы - не родные души. - Почему? - спросила она. - Потому что у меня нет потребности спорить, - сказал я, - у меня нет потребности бороться. - Откуда ты знаешь? - сказала она мягко. - Откуда ты знаешь, может, это единственный способ для тебя чему-нибудь научиться? Если бы борьба не была нужна тебе для того, чтобы извлечь урок, ты бы не создавал так много проблем! Иногда я не понимаю тебя, пока ты не рассердишься... и разве не бывает так, что ты не знаешь, что я имею в виду, пока я не начинаю кричать? Всегда ли соблюдается правило, что мы можем учиться только с помощью приятных слов и поцелуев? Я удивленно заморгал: - Я думал, что общение родных душ совершенно в любой момент, поэтому как же они могут ссориться? Ты хочешь сказать, вуки, что в этом совершенство? Ты хочешь сксазать, что даже когда мы сталкиваемся, - это волшебство? Что столкновение материализует понимание между нами, которого не было раньше? - Да-а, - сказала она в золотистых сумерках, - жизнь философом... Тридцать пять
На следующий день в полетном списке мой планер оказался двадцать третьим в очереди на взлет, предпоследним. Крылья заполнены водой для балласта, спасательное снаряжение на борту, опознавательные знаки установлены и поворотные устройства проверены. Лесли передала мне карты, список радиочастот, поцеловала меня, пожелала удачи и опустила вниз крышку кабины. Я зафиксировал ее изнутри. Я откинулся в полулежачее кресло пилота, проверил рычаги управления, утвердительно кивнул, послал ей последний возлушный поцелуй, покачал рулевые педали из стороны в сторону. Теперь вперед, буксирный самолет, вперед! Каждый взлет отличается от других, но в то же время каждый является таким же замедленным катапультным взлетом с самолетом в качестве буксира. Сильный поток мелкого мусора и рев от самолета впереди, когда он натягивает буксирный трос. Мы сдвигаемся вперед на несколько футов, затем быстрее, быстрее. Скорость дает возможность управлять с помощью элеронов, педали, подъемных устройств, и вот планер отрывается колесами от земли и ждет, пока буксир закончит разгон и начнет подниматься вверх. 259
Ричард Бах
Лесли проказничала сегодня утром, щедро окатывая меня ледяной водой, когда я меньше всего этого ожидал. Она была счастлива, и я тоже. Какая это была бы трагическая ошибка стремиться к тому, чтобы покинуть ее! Через пять минут подъем закончился, я спикировал, чтобы ослабить натяжение троса, и, потянув за рычаг, легко освободился от буксира. Вблизи аэродрома был один хороший восходящий поток теплого воздуха, густо заполненный планерами. Я изнемогал от жары в кабине. Впереди был целый вихрь планеров. Но я был одним из последних на взлете и не мог целый день ожидать подъема. Я был нетерпелив, но внимателен. Смотри по сторонам, думал я, будь начеку! Крутой разворот. Быстрый разворот. Я оказался в центре потока воздуха и начал быстро подниматься вверх.. пятьсот футов в минуту, семьсот. Смотри по сторонам. Моя шея ныла от быстрых поворотов то влево, то вправо, высматривания, рассчитывания. Швейцер скользнул ниже меня, круто повернув. Она права. Я действительно создаю проблемы. У нас были неприятные мгновения, но разве у кого-то их нет? Приятные мгновения великолепны, они просто... Смотри по сторонам ! Циррус вверху слишком резко повернул и круто пошел вниз, приблизился ко мне на тридцать футов, его крыло как гигантское лезвие устремилось к моей голове. Я рванул рычаг вперед, уходя вниз и в то же время уклоняясь от планирующего подо мной. - Вот как ты собрался летать! - сдавленно пробормотал я. - Ты собираешься меня потеснить! Я снова вернулся в круговорот поднимающихся планеров и посмотрел на верхнюю часть этого цилиндра диаметром с пол-мили. Немногие пилоты, думал я, когда-либо видят такое. Когда я смотрел, вверху началось какое-то странное движение. Это был планер, идущий штопором! вниз среди других планеров! Я видел и не мог поверить своим глазам... как это глупо и опасно - делать штопор! среди такого большого числа аэропланов! Я прищурился от солнца. Планер не пикировал для развлечения, он падал, потому что потерял крыло. Смотри! Не один падает - два! Два планера, потеряв управление, опускались прямо вниз по направлению к моей кабине. Я дернул рычаг влево, нажал до отказа на левую педаль и устремился прочь, подальше от опасности. Дальше за моим правым крылом пронеслись, беспорядочно кувыркаясь, два столкнувшихся самолета. Вслед за ними пролетело целое облако обломков, ленивых осенних листьев, кружащихся на лету. Радио, которое молчало минутами, вдруг закричало: - Воздух! Внимание, воздух! Катапультируйтесь! Катапультируйтесь! И что пользы им говорить, - думал я, - по радио, чтобы они катапультировались? Когда твой аэроплан развалился на куски, разве мысль о парашюте не приходит в голову довольно быстро? Среди обломков падающих планеров было тело человека, неуклюже падающее вниз. Оно падало довольно долго, затем нейлон замелькал за ним, наполняясь, воздухом. Он был жив; он потянул за кольцо раскрытия парашюта. Хороцо сработано, парень! Парашют раскрылся и беззвучно поплыл в направлении скал. - Появилось два парашюта! - сказало радио. - Внимание, земля, появилось два парашюта! Опускаются за три мили к северу. Можете отправить туда джип? Я не мог увидеть другой парашют. Тот, который я видел, скомкался, когда пилот достиг земли. Все еще летели части разбитых планеров, среди них один обломок с половиной крыла все кружился и кружился медленно вокруг своей оси. Никогда я не видел столкновения в воздухе. На расстоянии оно выглядело мирным и тихим. Это мог быть новый спорт, изобретенный скучающими пилотами, если бы только не эти куски аэропланов, несущиеся вниз. Ни 260
Мост через вечность
один пилот не станет заниматься таким спортом, при котором для забавы нужно разбивать аэропланы. Радио снова затрещало: - Кто-нибудь видит пилотов? - Да. Оба в поле зрения. - Как они? Вы можете сказать, что с ними все о’кей? - Да. С ними обоими все в порядке. Кажется, что все в порядке. Оба на земле, машут руками. - Слава Богу! - Хорошо, парни, давайте будем повнимательнее здесь, наверху. Здесь много аэропланов в малом пространстве... Четыре пилота в нашей группе, думал я, - женщины. Каково оно быть женщиной, летать здесь, на высоте, и слышать, как к тебе обращаются “парни”? Вдруг мороз пробежал у меня по коже в жаркой кабине. Я видел это вчера! Какое стечение обстоятельств... единственное воздушное столкновение, которое я видел,случилось на следующий день после того, как я лежал на полу в трейлере и наперед воображал его! Нет, я не воображал, это был я, потерявший в полете крыло! Это мог быть я, лежащий сейчас где-то в пустыне, и не такой удачливый, как те двое, влезающие в джип и мечтающие о том, чтобы описать свои увлекательные приключения. Если бы Лесли покинула меня прошлой ночью, если бы я был перед взлетом уставшим и расстроенным сегодня, а не отдохнувшим и спокойным, - это вполне мог быть я. Я изменил курс, хотя вокруг небо было необычайно пустынно. После всего случившегося планеристы не будут летать большими группами, если воздушных потоков хватает на всех. Уйдя носом вниз, мой тихий самолетик устремился на полной скорости по направлению к горной гряде. Возле самих скал мы попадали в новый поток восходящего воздуха и кружились, быстро набирая высоту. Это вчерашнее видение, думал я, оно ли спасло меня? Теперь я в безопасности, конечно. Сделав выбор в пользу любви, не избрал ли я при этом жизнь вместо смерти? Тридцать шесть
Она свернулась кольцом в колее дороги, свернулась и приготовилась укусить наш пикап, который приближался к ней по ухабам со скоростью десять миль в час. Я остановил машину и потянулся за микрофоном. - Привет, вук, слышишь меня? Последовала небольшая пауза, и она ответила мне по радио из трейлера. - Да. Почему ты остановился? - Здесь змея, перегородила дорогу. Можешь найти книги по змеям? Я тебе ее опишу. - Минутку, солнышко. Я подал автомобиль вперед, свернув в сторону, чтобы быть рядом с животным. Змея лизала воздух своим черным языком, выражая недовольство. Когда я заводил мотор, она сместила положение своих колеи и зашипела, как в пустую банку: Я предупреждаю тебя... Какая смелая змея! Мне бы такую смелость. Я бы стоял, сжав кулаки, один на один с танком 261
Ричард Бах
в три дома высотой и шесть шириной, хмурился и говорил: Не смей двигаться дальше, я предупреждаю тебя... - Нашла книги по змеям, - сказала она по радио. - Теперь будь осторожен. Сиди в кабине и не открывай дверь, о’кей? Да, сказала змея. Слушай ее и будь внимателен. Это моя пустыня. Ты заигрываешь со мной, и я убью твой автомобиль. Я не хочу этого, но если ты меня заставишь, мне ничего другого не останется делать. Желтые глаза не мигая смотрели на меня, язык словно пробовал воздух. Лесли не могла сдерживать любопытство: - Я выхожу, чтобы посмотреть. - Нет! Лучше оставайся там у себя. Здесь в песке может быть целое гнездо. Хорошо? Молчание. - Лесли? Молчание. В зеркальце заднего обзора я увидел фигуру, выходящую из трейлера и направляющуюся ко мне. Одного не хватает нам в этих современных отношениях мужчины и женщины, думал я, - послушания. - Извини меня, - сказал я змее. - Я сейчас вернусь. Я отъехал назад по дороге и остановился перед ней. Она села в кабину справа с книгами Полевой справочник по пресмыкающимся и земноводным Северной Америки и Спраночник натуралиста клуба Сьерры. Пустыни Юго-Запада. - Где змея? - Ждет нас, - сказал я. - Слушай, я хочу, чтобы ты оставалась в кабине. Я не хочу, чтобы ты выглядывала из машины, слышишь? - Я не буду, если ты не будешь. Мы почувствовали, что приближается какое-то приключение. Змея не сдвинулась с места и шипением снова остановила пикап. Снова вернулись? Хорошо, но дальше вы не поедете, ни на дюйм дальше, чем в прошлым раз. Лесли наклонилась надо мной, чтобы посмотреть. - Привет! - сказала она весело и оживленно, - здравствуй, змейка! Как дела у тебя сегодня? Нет ответа. Что вы обычно говорите, когда вы - это шероховатая хитрая жесткая ядовитая пустынная гремучая змея, а ласковым голос симпатичной девушки спрашивает у вас что-то типа “Как у тебя дела?” Вы не знаете, что ответить. Вы моргаете глазами и молчите. Лесли села на свое место и открыла первую книгу. - Какого цвета, как бы ты сказал? - Хорошо, - сказал я. - Она зеленоватого песочного цвета, грязно-бледно-оливкового. Темные овальные горошины на спине, более темный оливковый цвет внутри горошин, почти белый сразу же вне их. У нее широкая плоская треугольная голова, короткий нос. Звук листаемых страниц. - Милый, здесь все какие-то неподходящие кандидатуры! - сказала она. - А она большая?
262
Мост через вечность
Я улыбнулся. Каждый из нас как-то относится к вопросам пола в настоящее время. Бывает, что изменишь свою точку зрения, если надо, после намека или замечания. Лесли явно намекала. - Она - не маленькая змея, - сказал я. - Если ее растянуть во всю длину... будет, наверное, четыре фута? - Ты бы сказала так: овальные отметины часто переходят в невыразительные поперечные полоски вблизи хвоста? - Похоже. Но нет. Черные и белые полосы вокруг хвоста. Узкие черные, широкие белые. Змея распустила кольца и направилась к зарослям полыни возле дороги. Я завел машину и нажал на газ, чтобы разогнать мотор, и тут она сразу же снова свернулась в кольца, глаза заблестели, хвост задвигался. Я предупредила тебя, и я не шучу! Если хочешь иметь мертвый автомобиль, ты его получишь! Стой там, не шевелись, а то я... - Чешуйка рельефная, по двадцать пять рядов? - спросила Лссли. - Черные и белые кольца окаймляют хвост! Посмотри на это: Тонкие полоски от глаз тянутся назад над уголками рта. Видишь эту небольшую полоску возле глаза? - сказала змея. Что еще мне тебе сказать? Только протяни свою руку поближе к ним и медленно назад... - Точно как ты говоришь! - сказал я. - Это она! Как ее называют? - Гремучая змея Мохава, - прочла она. - Crotalus scutellatus. Хочешь увидеть ее на картинке? Змея на фотографии не улыбалась. Лесли открыла “Справочник натуралиста”, стала листать страницы. “Доктор Лоув утверждает, что Мохава обладает “уникальным” ядом с токсическими веществами парализующего действия, для которых еще не разработано эффективных противоядий, и что укус этой змеи намного более опасен, чем укус западной гремучей, с ромбовидным рисунком на спине, с которой ее иногда путают”. Тишина. Поскольку поблизости не было западной гремучей с ромбовидным рисунком на спине, эту змею не с кем было путать. Мы смотрели друг на друга, Лесли и я. - Наверное, будет лучше, если мы останемся в кабине, - сказала она. - У меня нет сильного желания выходить, если это то, что тебя беспокоит. Да, - зашипела Мохава, гордая и свирепая. - Вы ничего не спешите делать сейчас... Лесли выглянула снова. - Что она делает? - Она говорит мне, что я не спешу ничего делать сейчас. Через некоторое время змея развернула кольца, посмотрела нам в глаза, ожидая от нас любой уловки. Но уловки не последовало. Если бы она укусила меня, - думал я, - умер бы я или нет? Конечно, нет. Я бы использовал всю свою психическую защиту, превратил бы яд в воду или шипучий напиток, не говоря уже о возможности изменить систему представлений, которая бытует в мире, о том, что от укусов змей умирают. Я могу сделать это, думал я. Но не нужно проверять свои способности прямо сейчас. Мы рассматривали змею, восхищаясь ею. Да, вздохнул я про себя. Я почувствовал тогда обычную бестолковую предсказуемую реакцию: убей ее. Что, если она залезет в трейлер и перекусает нас всех; лучше возьми лопату 263
Ричард Бах
сейчас и прикончи ее сразу, до того как она сделает что. Это - самая смертельно опасная змея в пустыне, возьми ружье и застрели ее прежде, чем она укусит Лесли! О, Ричард, как неприятно, что в тебе существует кто-то, думающий так грубо, так жестоко. Убить. Когда ты перейдешь на такой уровень, где нет никакого страха? Я обвиняю себя напрасно! Мысль о том, чтобы ее убить была случайным испуганным невежественным безумным намеком. Я не отвечаю за этот намек, а только за свои действия, за то, что избрал в конце концов. Мой выбор состоит в том, чтобы ценить эту змею. Она - такое же подлинное и такое же притворное выражение жизни, как и этот человек, который видит себя двуногим, пользующимся техническими средствами, управляющим машиной, полужестким, обучающим существом. В этот момент я бы использовал лопату против каждого, кто осмелился бы напасть на нашу смелую гремучую змею Мохава. - Давай дадим ей послушать немножко музыки по радио.- Лесли щелкнула переключателем, нашла канал с классической музыкой, где как раз передавали что-то в духе Рахманинова, и увеличила громкость настолько, насколько позволял регулятор. - Змеи ведь могут слышать не очень хорошо, - объяснила она. Через некоторое время гремучая змея смягчилась и расслабилась; на месте защитной стены осталось лишь одна кольцо. По истечении еще нескольких минут она лизнула воздух в нашем направлении последний раз. Хорошо справились. Вы выдержали испытание. Поздравляю. Ваша музыка слишком громкая. - Вон она уползает, вук! Видишь? До свидания. И миссис Г. 3. Мохава, мягко выгибаясь, повилась прочь и вскоре исчезла среди полыни. - Пока! - сказала Лесли и помахала ей, почти что с грустью. Я отпустил тормоза, вернул машину обратно к трейлеру, высадил своего дорогого пассажира с его книгами о змеях. - Как ты думаешь - сказал я, - мы вообразили все, что она нам говорила? А может быть, она была воплощенным духом, который на час принял вид змеи, чтобы узнать, как мы справимся со своим страхом и желанием убивать? Может, это был ангел в шкуре змеи, явившийся нам здесь, на дороге, чтобы проверить нас? - Я не собираюсь этого отрицать, - сказала Лесли, - только на всякий случай, если это было не так, давай с этого времени будем громко включать музыку, когда выходим из трейлера, чтобы мы не застали ее врасплох, хорошо? Тридцать семь
Достаточно было измениться нашим мыслям - и мир вокруг нас тоже изменился. Аризона летом стала несколько слишком жарким местом для нас, и пришло время изменить панораму. Может быть, поехать севернее, туда, где холоднее? Как насчет Невады? Перегнать трейлер с планером в Неваду? Здесь было прохладнее, довольно ощутимо. Вместо 115 градусов снаружи было 110. Вместо малых гор на горизонте - большие. В трейлере испортился электрический генератор... три дня поиска неисправности, пайки, и он снова заработал. Как только генератор починили, испортились водяные насосы. К счастью, перспектива жизни без воды в центре миллионов квадратных акров песков и выбеленных костей животных помогла 264
Мост через вечность
нам отремонтировать насосы с помощью перочинного ножика и куска картона. Вернувшись после шестидесятимильного пробега за водой и почтой, она стояла в кухне и читала вслух письмо из Лос-Анжелеса. Жизнь в пустыне изменила наши взгляды. Мегаполис стал таким нереальным, и теперь нам трудно было вообразить, что он все еще там, что люди по-прежнему живут в городах. Письмо напомнило нам об этом. “Дорогой Ричард! Мне очень жаль, что я вынужден сообщить тебе о том, что Департамент по налогообложению отклонил твое предложение и требует немедленной выплата одного миллиона долларов. Как ты знаешь, у него есть право удержания имущества до уплаты долга, которое распространяется на всю твою собственность. Он имеет юридические основания завладеть ею в любое время. Предлагаю тебе встретиться как как можно скорее. Искренне твой, Джон Маркворт”. - Почему они отклонили предложение?- спросил я. - Я же предлагал уплатить им всю сумму! - Кто-то кого-то не так понял, - сказала Лесли. - Будет лучше, если мы съездим и разберемся сами, что к чему. Мы поехали через пустыню к бензозаправке, где находился платный телефон-автомат, и назначили встречу на девять часов утра на следующий день. Мы забросили в Майерс часть одежды и погнали на большой скорости по пересеченной местности, оказавшись в Лос-Анжелесе к закату. - Трудности не с твоим предложением, - сказал Маркворт на следующее утро. - Трудности с тем, что ты известен. - Что? Трудности с чем? - Тебе будет трудно поверить, и я сам никогда раньше о таком не слышал. Департамент придерживается политики не принимать компромиссные предложения от знаменитостей. - Что... заставляет их считать меня знаменитостью? Он повернулся в своем кресле. - Об этом я тоже спросил. Агент сказал мне, что он вышел в коридор своего офиса и начал спрашивать всех людей подряд, слышали ли они что-нибудь о Ричарде Бахе. Большинство из них слышали. Мертвая тишина в комнате. Я не мог поверить в то, чти услышал. - Можно, я повторю все сначала, - сказала наконец Лесли. - Департамент по налогообложению; не желает принимать предложение Ричарда; потому что люди; в каком-то коридоре; слышали о нем. Ты это серьезно? Юрист развел руками, не в силах изменить то, что произошло. - Они согласны лишь на полную одноразовую выплату. Они не принимают выплат в рассрочку от известных людей. - Если бы он был Барри Бизнесменом, они бы приняли предложение, - сказала она, - но поскольку он - Ричард Бах, они не пойдут на это? - В точности так, - сказал он. - Но ведь это дискриминация! - Вы можете выдвинуть это обвинение в судебном порядке. Вероятно, вы выиграете дело. Но на это уйдет около десяти лет. - Подождите! Кто босс этого типа? - сказал я. - Ведь должен же быть там кто-то... 265
Ричард Бах
- Тип, который занимается твоим делом сейчас, он же и есть босс. Это он сочинил Правило о Знаменитостях. Я посмотрел на Лесли. - Что нам остается делать сейчас? - обратилась она к Маркворту. - У Ричарда есть деньги, чтобы расплатиться с ними. Мы продали почти все, что у него было для того чтобы заплатить наличными! Он мог бы выписать им чек почти на половину этой суммы сегодня же, если бы они приняли его, не забирая то, что остается. Я думаю, он мог бы выплатить задолженность в течение года, особенно если он снова вернется к работе. Но он не сможет продолжить работу над фильмом, он не сможет даже писать, если эти люди набросятся и заберут его книги прямо со стола... Мое возмущение породило идею. - Другой агент, - сказал я. - Наверное, существует какая-то возможность передать дело в руки другого человека? Он порылся в бумагах на своем столе. - Давайте посмотрим. Вашим делом уже занимались семь агентов: Булли, Парсейт, Гун, Сэйдайст, Блюцукер Фрадиквот и Бист. Никто из них не желает брать на себя ответственность, никто не хочет связываться. Терпение Лесли лопнуло. - Они спятили? Разве им не нужны деньги? Неужели они не понимают, что этот человек пытается заплатить им, он не собирается убегать или заключать сделку, чтобы получить доход по тридцать центов на каждый доллар? Он пытается заплатить им полностью. ЧТО ЗА ГЛУПЫЕ ПРОКЛЯТЫЕ ИДИОТЫ, - завопила она, слезы отчаяния появились у нее на глазах. Маркворт оставался таким же спокойным, будто он разыгрывал эту сцену уже много раз. - Лесли. Лесли? Лесли! Слушай. Тебе важно понять вот что. Департамент по налогообложению сколочен из наименее разумных, злобных, самых боязливых, злобных, мстительных людей, которые когда-либо скрывались за стенами государственных учреждений. Я знаю это. Я работал там в течение трех лет. Каждый чиновник по налогам работает сначала на государство, чтобы изучить своего врага. Если ты не поработаешь в департаменте по налогообложению, ты не сможешь быть хорошим юристом в области налогов; ты не сможешь поверить тому, с чем имеешь дело. Я чувствовал, что бледнею, а он продолжал. - Если только ДН не думает, что ты собираешься улизнуть из страны, он не отвечает на письма, телефонные звонки, и мы порой не можем связаться с ними в течение месяца. Никто там не желает быть ответственным за дело такого рода, такого масштаба. Сделай ошибку - и о тебе напишут: Он выселяет сгорбленных старушек из их лачуг, но разрешает Ричарду Баху выплачивать долги в рассрочку! - Но почему тогда они не хватают все прямо сейчас? Почему не возьмут все, что у меня есть? - Это тоже будет ошибкой с их стороны: Ричард Бах пообещал уплатить полностью, если бы он позволил ему, но он конфисковал всю его собственность, которая оказалась не стоящей и половины того, что можно было бы от него получить... Разве ты не видишь? Ведь 266
Мост через вечность
отсутствие решения намного лучше, чем неправильное решение. - Вот почему мы перепробовали стольких агентов, - сказал он. - Каждый новый агент начинает затягивать рассмотрение этого неприятного вопроса в надежде, что ему дадут другую работу и появится еще один агент до того, как первому придется вплотную заняться работой с ним. - Но наверняка кто-то вверху, - сказала Лесли, - директор всего заведения, если мы обратимся к нему... Маркворт кивнул. - Я встречался с ним раньше. Сначала я долго добирался до него, потом пробился. Он говорит, что не может сделать исключение, и ты должен пройти через все инстанции, как полагается. Он говорит, что мы должны иметь дело с назначенным агентом, а затем со следующим и так далее. Лесли подходила к проблеме, как к шахматной задаче: - Они не хотят принимать его предложение, но он не может заплатить сразу миллион долларов. Если они конфискуют его имущество, он не сможет работать. Если они не решат этот вопрос, - он тоже не сможет работать, потому что они могут конфисковать все завтра, и работа пойдет насмарку. Если он не будет работать, он не сможет заработать денег, чтобы уплатить им долг. Мы находимся в преддверии ада уже почти год! Будет ли это продолжаться до конца времен? Впервые за всю нашу встречу юрист просиял. - В некотором смысле время работает в пользу Ричарда. Если это дело протянется три года без решения, он получит право оправдать невыплату долга своим банкротством. Я чувствовал себя присутствующим на Безумном Чаепитии с Сумасшедшим Болванщиком. - Но если я разорюсь, им ведь тоже не заплатят! Разве они этого не понимают? - Конечно, понимают. Но думаю, они хотят затянуть время. Думаю, они предпочитают сделать тебя банкротом. - Почему?- спросил я. - Что за ненормальные... они бы получили миллион долларов, если бы дали мне выплатить долги. Он грустно взглянул на меня. - Ты по-прежнему забываешь, Ричард. Если ты обанкротишься, это не будет решением ДН, это будет твоим решением - и правительство не будет виновато. Никому не придется за это отвечать. Никого не будут критиковать. Долг в юридическом порядке будет погашен. До тех пор все будет идти не так уж плохо. Если они не примут решение о конфискации, ты свободен тратить деньги. Почему бы тебе не объехать вокруг света, не пожить в самых фешемебельных гостиницах, не позванивать мне иногда из Парижа, Рима, Токио? - Три года?- спросила Лесли. - Банкротство? - Она посмотрела на меня с жалостью по поводу нашей судьбы, а затем запротестовала. - Нет! Этого не случится! Мы уладим это дело! - Ее глаза сверкали. - Знаменитость или нет, повышай ставки и вноси новое предложение. Сделай его таким выгодным, чтобы они не могли отклонить его. Ради Бога, найди там одного неслабонервного человека, который согласится пойти навстречу! Маркворт вздохнул и сказал, что новое предложение не поможет, но согласился попробовать. Для консультации вызвали - бухгалтера и других юристов. Калькуляторы снова пропускали через себя столбцы цифр, снова бумаги шуршали по столу, предлагались и отвергались 267
Ричард Бах
стратегии действий, и новая встреча была назначена на следующий день. Так мы пытались выработать предложение, которое было бы столь безопасным, чтобы правительство не смогло отказаться от него. Я смотрел в окно на небо, пока они работали. Как пилот потерпевшего аварию аэроплана, я знал, что падение неизбежно, но не боялся его. Мы пойдем на это; мы начнем все сначала. Было бы большим облегчением, если бы оно случилось. - Помнишь гремучую змею?- сказала Лесли после того, как заседание было отложено, и мы спускались в лифте к стоянке автомобилей. - Конечно. Croandelphilis scootamorphulus. Противоядий не известно, - сказал я. - Конечно, помню. Это была смелая змея. - Теперь-то, после денька, подобного этому, когда пытаешься справиться с этими улитками из ДН, ты понимаешь, наверное, как здорово сидеть в пустыне и иметь дело с подлинно честной откровенной гремучей змеей. Мы устремились назад в Неваду измотанными и обнаружили по прибытии к нашему трейлеру в пустыне, что он ограблен: дверь взломана, книжные полки пусты, содержимого выдвижных ящиков нет; все, что мы оставили в нашем маленьком домике на колесах, пропало. Тридцать восемь
Лесли была ошеломлена. Она ходила вокруг и искала наши любимые вещи, с которыми мы жили, - своих дорогих попутчиков. Будто бы они могли внезапно появиться на своих местах. Книги, одежда, деревянные кухонные ложки, которые означали для нее домашний уют, даже ее щетки для волос - все исчезло. - Не беспокойся, вук, - успокаивал я ее. - Ведь мы потеряли лишь вещи. До тех пор, пока ДН не соберется принять решение, у нас есть много денег, которые можно тратить. Одна поездка в город, и мы купим все это снова. Она почти не слышала меня, осматривая пустые выдвижные ящики стола. - Ричард, они забрали даже моток веревки... Я отчаялся утешать ее: - А мы думали, что являемся самыми экономными в мире по расходу веревок! Подумай, как счастлив благодаря нам тот... у него теперь целый моток веревки! А выжженные деревянные ложки! А тарелки с рисуночками на них! - Наши тарелки были без рисунков, - сказала она. - Мы ведь покупали их вместе, неужели не помнишь? - Ладно, мы купим еще тарелок. Как насчет того, чтобы на этот раз обзавестись красивой оранжевой или желтой посудой? И чашки чтобы были побольше, чем те, что были у нас. Мы можем дать себе волю в книжном магазине, да и новую одежду тоже можно приобрести... - Дело не в вещах, Ричи, дело в смысле вещей. Неужели тебя но задевает то, что незнакомцы вломились в твой дом и забрали какое-то количество смысла из твоей жизни? - Это задевает только тогда, когда мы позволяем ему, - сказал я. - Сейчас мы уже не можем избежать того, что случилось; оно произошло, и чем скорее мы дадим ему уйти в прошлое, тем лучше. Если бы чувство досады могло что-нибудь изменить, я бы досадовал. Но изменение может наступить только тогда, когда мы выбросим это из головы, купим новые 268
Мост через вечность
вещи и дадим какому-то времени пройти между нами в будущем и этим днем. Пусть они забрали все, что было в трейлере, ну и что? Ведь мы - это главное, не так ли? Лучше, когда мы счастливы вместе в пустыне, чем когда мы живем отдельно во дворцах, заполненных тарелочками и веревочками! Она вытерла слезы. - Да, ты прав, - сказала она. - Мне кажется, я изменяю свое отношение. Я часто говорила, что если кто-то вломится в мой дом, он может брать все, что хочет, и я никогда не буду ничего предпринимать для защиты своей собственности или себя. Но теперь я скажу так. Меня грабили уже три раза, нас с тобой ограбили сегодня, и я решила, что с меня грабежей достаточно. Если мы будем жить в пустыне и дальше, будет нехорошо, если только ты один будешь защищать нас. Я собираюсь внести свою лепту. Я куплю себе оружие. Через два дня одним страхом в ее жизни стало меньше. Совершенно неожиданно Лесли, которая не могла выносить одного вида пистолета, стала заряжать огнестрельное оружие с легкостью заправского боевика в дозоре. Она усердно занималась стрельбой, час за часом; и пустыня звучала как поле последней битвы за Эль-Аламейн. Я подбрасывал консервные банки над зарослями полыни, и она попадала в нее один раз из пяти из пистолета Магнум 0.357 калибра, - затем три раза из пяти, затем четыре раза из пяти. Пока она заряжала винчестер, я устанавливал в песке в качестве мишеней ряд пустых ракушек, затем отходил в сторону и наблюдал, как она целится и нажимает на курок. Теперь выстрел едва ли заставлял ее глазом моргнуть, и ее мишени исчезали одна за другой слева направо под аккомпанемент резких свистящих раскатов и сверкающих желтизной струи свинца и песка. Мне было трудно понять, что случилось с ней после этого ограбления. - Ты хочешь сказать, - начал я, - что если кто-то ворвется в наш трейлер, ты... - Если кто-то ворвется куда угодно, где есть я, он об этом очень пожалеет! Если они не хотят получить пулю, то пусть знают, что грабить нас - не самое лучшее занятие!- Она рассмеялась, когда увидела выражение моего лица. - Не смотри на меня так! Ты скажешь то же самое, я ведь знаю это. - Нет, это не так! Я скажу по-другому. - Что ты имеешь в виду? - Я скажу, что никто не может умереть. Не Убий - это не приказ, это обещание: Ты Не Сможешь Убить, Даже Если Захочешь, потому что жизнь неуничтожима. Но ты свободна в том, что можешь верить в смерть, если тебе так хочется. Если мы пытаемся ограбить чей-то дом, и этот человек ждет нас с заряженным пистолетом, - сказал я, - что ж, мы говорим тем самым этому человеку, что мы устали от веры в жизнь на том, во что мы верим как в нашу планету. Мы просим его оказать нам услугу и переместить наше сознание с этого на другой уровень с помощью пули, которую он выпустит, защищая себя. Вот как я скажу об этом. Разве это не так, как ты думаешь? Она засмеялась и вставила новую обойму в патронник своего ружья. - Я не знаю, кто из нас более хладнокровен, Ричард, ты или я. Затем она задержала дыхание, прицелилась и нажала на спусковой крючок. Еще одна пуля взвизгнула и исчезла в пустыне. После грабежа, поломки генератора и водяных насосов, после того, как вышел из строя холодильник и лопнула труба подачи распыленного топлива в печь, в результате чего трейлер заполнился взрывоопасной смесью - после этого пришел 269
Ричард Бах
пыльный дьявол. Пыльные дьяволы - это малыши-торнадо в пустыне. Они прогуливаются в летнее время, нюхают песчаные дюны здесь, несколько стеблей полыни там, и забрасывают их на тысячу футов в небеса... пыльные дьяволы могут идти туда, куда они пожелают, и делать то, что им заблагорассудится. После того как генератор заработал снова, Лесли закончила уборку трейлера, уложила пылесос и выглянула в окошко. - Вуки, погляди-ка на этого громадного пыльного дьявола! Я выпрямился из-под нагревателя воды, который отказывался выполнять свои функции. - А он действительно большой, моя дорогая! - Дай-ка мне фотоаппарат, пожалуйста, я хочу его снять. - Фотоаппарат украли, - сказал я. - Мне очень жаль. - На нижней полке есть маленькая новая камера. Быстро, пока он не ушел! Я подал ей аппарат, и она сделала кадр из окна трейлера. - Он растет! - В действительности не растет, - сказал я. - Он кажется нам все больше, потому что приближается. - Мы попадем в него? - Лесли, все складывается не в пользу пыльного дьявола, у которого для перемещений в распоряжении вся пустыня Невада, все складывается не в его пользу, если пожелает столкнуться с этим крохотным трейлером, затерявшимся на этих просторах. У него приблизительно один шанс из нескольких сотен тысяч, что... И тут мир закачался, солнце исчезло, наш навес рванул вверх за стойки и разразился хлопанием ткани на крыше, дверь трейлера внезапно распахнулась, окна завыли от ветра. Песок и мельчайшая пыль посыпались внутрь как от разорвавшейся мины. Занавески прямо влетели в комнату, трейлер задрожал и начал взлетать. Это очень знакомо - поломка аэроплана без высотной панорамы. Затем солнце снова замигало, завывание прекратилось, вырванный навес свалился на кучу, покрывая собой часть трейлера. - ...но, кажется, у него... чтобы столкнуться с нами... приблизительно один шанс из двух! Лесли была недовольна. - Я только что закончила уборку, закончила пылесосить весь наш трейлер! Если бы она могла достать своими руками шею этого торнадо, она бы показала ему, где раки зимуют. Случилось так, что дьявол поработал с трейлером какие-то десять секунд, но за это время ему удалось через перегородки, окна и двери забросить в него сорок фунтов песка. Этой земли хватило бы на несколько квадратных футов - мы могли бы посадить картошку на таком огороде! - Вуки, - сказала она беспомощно, - у тебя возникает иногда чувство, что нам не следует больше жить здесь? Что для нас настало время двигаться дальше? Я положил на пол гаечный ключ, который сжимал в течение всего налета, и мое сердце наполнилось теплым согласием. - Я как раз собирался тебя спросить то же самое. Я так устал жить в маленьком ящичке на колесиках! Это прололжается уже больше года! Может, уже хватит? Может, нам найти дом, настоящий дом где-нибудь, который не сделан из пластика? Она с удивлением посмотрела на меня. 270
Мост через вечность
- Неужели я слышу, как Ричард Бах говорит о том, чтобы поселиться на одном постоянном месте? - Да. Она смахнула песок с одной части стула и спокойно села. - Нет, - сказала она. - Я не хочу вкладывать свою душу к приобретение дома, обустройство всего, чтобы затем стать посреди него и понять, что тебе это надоело, и эксперимент не сработал. Если ты еще убежден в том,что нас рано или поздно может охватить скука, мы все еще не готовы для дома, не правда ли? Я подумал об этом. - Я не знаю. Лесли считала, что мы открывали впутренние горизонты, возможности нашего ума; она знала, что мы находимся на пути к открытию радостей, которые ни она, ни я сами не могли бы найти. Была ли она права, или просто надеялась? Мы были женаты уже больше года, и не важно, была ли у нас свадебная церемония или нет. По-прежнему ли я поклоняюсь своим старым страхам? Неужели я продал биплан и пустился в поиски родной души для того, чтобы учиться бояться? Неужели я никак не изменился в итоге всего, что мы сделали вместе, и ничему не научился? Она сидела неподвижно и думала о своем. Я вспомнил дни, проведенные во Флориде, когда я всматривался в свою жизнь и видел, что она мертвеет - уйма денег, аэропланов и женщин, но никакого продвижения вперед. Сейчас нет и малой части тех денег, и скоро их может уже не быть вообще. Большая часть аэропланов продана. Есть лишь одна женщина, единственная. И жизнь моя движется плавно, как гоночная лодка - так сильно я изменился и вырос вместе с ней. Присутствие друг друга было для нас единственным образованием и развлечением. Наша совместная жизнь разрасталась, как летние облака. Спросите у женщины и мужчины, которые плавают на яхте по океанам, скучно ли им? Как они действительно проводят время? Они улыбнутся. Не хватает часов в году, чтобы сделать то, что нужно! То же и с нами. Мы восхищались, иногда смеялись до упаду, время от времени пугались, были ласковыми, отчаянными, радостными, исследующими, страстными... но ни секунды не скучали. Какая бы история из этого получилась! Как много мужчин и женщин проходят по тем же рекам, подвергаясь угрозе со стороны тех же самых жестких стереотипов, тех же самых коварных опасностей, которые нависали под нами! Если идея оправдывает себя, думал я, стоило бы снова взяться за пишущую манишку. Как бы Ричард-из-прошлого хотел узнать ответ на вопрос: “Что случается, когда мы отправляемся на поиски родной души, которой не существует, и находим ее?” - Неправильно говорить “Я не знаю”, вук, - скачал я после паузы. - На самом деле я знаю. Я хочу, чтобы мы нашли дом, где мы сможем в спокойствии и тишине долго-долго жить вместе. Она снова повернулась ко мне. - Ты считаешь, что это обязательно? - Да. Она поднялась со своего стула, села рядом со мной на дюйм пустыни, рассыпанной у нас на полу, и нежно поцеловала меня. После продолжительного молчания она заговорила. - Ты знаешь уже какое-то конкретное место? 271
Ричард Бах
Я кивнул. - Если ты не будешь сильно возражать, вук, я надеюсь что мы найдем такое место, где будет намного больше воды и намного меньше песка. Тридцать девять
Три месяца ушло на то, чтобы тонуть в потоках каталогов торговцев недвижимостью, географических карт и провинциальных газет; целые недели ушли на полеты и осмотры с высотой из нашего Майерса в поисках идеального места для жизни в городах с названиями типа Сладкий Дом, Счастливий Лагерь и Рододендрон. Но наконец настал день, когда окна трейлера представили нашим взорам панораму не полыни, скал и иссохшейся земли, а усыпанных цветами весенних лугов, крутых холмов, покрытых зелеными лесами, и целой рекой воды. Это была Долина Малых Яблочных Ворот, Орегон. С высоты нашего холма мы могли видеть на двадцать миль вокруг, и нужно было долго всматриваться, чтобы заметить другие дома. Они были, но спрятались среди деревьев и холмов. Здесь мы почувствовали себя наедине и в блаженном покое; здесь мы построим наш дом. Сначала маленький домик; одну комнату с мансардой пока будут продолжаться переговоры с ДН. Позже, когда все проблемы решатся мы построим здесь рядом настоящий дом, а маленький будем называть домиком для гостей. Департамент порыкивал про себя, пытаясь разделаться с моим новым предложением, а тем временем месяцы складывались в годы. Такое предложение мог бы сделать ребенок - я ни от чего не отказывался. Я чувствовал себя как турист из другой страны, который не знает местных денег. У меня был счет, по которому я не знал, как платить, а поэтому представил все, что у меня было, и попросил ДН взять все, что ему хочется. Мое предложение перешло на стол еще одного агента в Лос-Анжелесе, который запросил отчет о текущем финансовом состоянии. Он его получил. Затем мы ничего не слышали в течение месяцев. Дело было передано в другие руки. Новый агент потребовал новый отчет о финансовом положении. Он его получил. Снова прошли месяцы. Еще отчет, еще отчет. Агенты сменяли друг друга как листки перекидного календаря. Сидя в трейлере, Лесли грустила после получения очередного требования дать отчет о новом финансовом положении. Я услышал тот же самый тихий голос, который я слышал далеко отсюда, в Мадриде, двумя с половиной годами раньше. - О, Ричи, если бы только я познакомилась с тобой до того, как ты влип в эту историю! Этого бы не произошло... - Мы не могли встретиться раньше, - сказал я. - Если бы это случилось еще раньше, ты ведь знаешь, - я бы погубил тебя или убежал от тебя, или у тебя не хватило бы терпения, ты бы бросила меня, - и было бы за что. Ничего бы не сработало; мне нужно было самому выпутываться из этой истории. Я бы теперь ни за что этого не делал, но ведь сейчас я уже совсем другой человек. - Спасибо Создателю, - сказала она.- Ну что ж, а сейчас уже есть я. Если мы переживем это, то, обещаю тебе, наше будущее никогда не будет похоже на твое прошлое! Часы тикали, а ДН не замечал и не заботился о том, что наши жизни поставлены на карту. Банкротство, сказал юрист. Вполне возможно, причудливая теория Джона Маркворта правильна. Не самое лучшее завершение, думал я, но все же лучше, чем эта мертвая точка, лучше, чем эти вечные повторяющиеся снова и снова запросы. Мы пытались придумать что272
Мост через вечность
то, но в конце концов ничего не сумели. Банкротство. Такая ужасная вещь. Никогда! Вместо путешествия по Парижу, Риму и Токио мы начали стройку на вершине холма. На следующий день после того, как мы залили фундамент, делая покупки в бакалейной лавке городка, я обратил внимание на новый магазин, появившийся на улице: “Домашние компьютеры”. Я зашел внутрь. - Лесли, я знаю, что ты будешь называть меня глупым гусем, - сказал я, когда вернулся назад к трейлеру. Она была испачкана грязью, потому что закапывала канавки с трубами для подвода воды к солнечным батареям на вершине холма, взрыхляла почву своим ручным культиватором “Бобкэт”, создавая огород, и щедро отдавала свою заботу и любовь этому месту, где мы наконец решили поселиться. Такая красивая, думал я, будто целый отдел гримеров накладывал пыль аккуратными полосками, чтобы подчеркнуть, черты ее лица. Она не обращала внимания. Она как раз собиралась принять душ. - Я знаю, что ехал в город чтобы купить для нас хлеба, - сказал я, - а еще молока, салата и помидоров, если я найду хорошие помидоры. Но знаешь, что я купил вместо них? Она села, прежде чем начать говорить. - О, только не это, Ричард. Ты ведь не сабираешься мне сказать, что купил... волшебный горшочек? - Подарок для моей любимой! - сказал я. - Помилуй, Ричард! Что ты купил? Ведь у нас нет места! Может, еще не поздно вернуть назад? - Мы вернем его, если он тебе не понравится. Но он тебе понравится, ты полюбишь его. Я предрекаю: твой ум и эта машина... - Ты купил машину? В бакалее? Она большая? - Это в каком-то смысле продукт. Это - “Эппл” (“Яблоко”). - Ричард, твой замысел очень приятен мне, но уверен ли ты, что мне нужно... яблоко... сейчас? - Как только ты покажешься из душа, вук, ты увидишь чудо, прямо здесь в трейлере. Я обещаю тебе. - Нам еще очень много нужно сделать, и к тому же не хватает пространства. Оно большое? Но я больше ничего не сказал, и она, наконец рассмеявшись, ушла в душ. Я втащил ящики через узкую прихожую, убрал печатную машинку с откидного столика, положил книги на пол, затем вынул компьютер из пенопластовой упаковки и поставил его на месте машинки. Я перенес тостер и миксер в хозяйственный шкаф, чтобы освободить место для принтера на кухонном столе. Через пару минут два дисковода были подключены, и экран дисплея бледно засиял. Я вставил диск с программой обработки слов и включил компьютер. Дисковод зажужжал, в течение минуты издавал негромкие звуки, как при вздохах, а затем смолк. Я напечатал сообщение и вывел его за пределы видимых строк на экране, так что один лишь маленький квадратик света остался на мигающем экране. Она вернулась из ванной свежая и чистая, с волосами, завернутыми для сушки на голове в полотенце. - Ну, Ричи, я не могу больше терпеть! Где оно? 273
Ричард Бах
Я сдернул с компьютера посудное полотенце. - А вот! - Ричард?- сказала она. - Что что? - Твой самый персональный... компьютер! Она взглянула на меня без слов. - Садись здесь, - посоветовал я, - а затем нажми клавишу, обозначенную “Control”, и одновременно с ней нажми “В”. Это называют “Control-В”. - Так? - спросила она. Светящийся квадрат исчез, и на его месте на экране возникли слова: Доброе утро, Лесли! Я - твой новый компьютер. Я рад этой возможности познакомиться с тобой и помогать тебе. Я тебе понравлюсь, вот увидишь. Твой новый Эппл. Может быть, ты попробуешь написать что-нибудь, в следующих за этой строках? - Разве он не прелесть, - сказала она. Она попробовала набрать предложение: Сейчас пришло время всем хорошим людям начи - Я ошиблась. - Переведи курсор на место, где ошибка, а затем нажми вот эту клавишу со стрелкой влево. Она сделала это, и ошибка исчезла. - А можно его что-нибудь попросить сделать? - Он сам научит тебя. Нажми на “Escape” дважды и на “М” несколько раз, а затем сделай то, что будет написано на экране... Это были мои последние слова, которые я сказал Лесли за следующие десять часов. Она, как в трансе, сидела перед экраном и изучала систему команд. Затем она стала набирать на компьютере файлы с разнообразной информацией: график постройки дома, списки идей, деловую переписку. Компьютер не требовал бумаги до того, пока текст не набит и не готов к печати. Деревьям не нужно было умирать, чтобы стать бумагой, которую потом выбрасывают из-за опечаток. - Вуки, - сказала она после полуночи, - извини меня. Я была неправа. - Все в порядке, - сказал я. - В чем ты была неправа? - Я думала, что ты - глупый гусенок, который купил как раз то, что нам нужно, большую электронную игрушку, и она займет весь трейлер, а мы останемся под дождем. Я не сказала тебе этого потому что это был твой искренний подарок. Я ошиблись. Этот компьютер такой... - Она взглянула на меня, затем поискала его на экране и навела на него курсор, - организованный. Он изменит нашу жизнь. Она была так очарована возможностями компьютера, что больше чем по разу в каждый из последовавших дней я должен был очень вежливо спрашивать, можно ли мне тоже посидеть несколько минут перед экраном. Я тоже хотел учиться. - Бедный мой, - говорила она с отсутствующим видом, набирая что-то на клавиатуре. Конечно, ты хочешь учиться. Через несколько минуточек... Минуточки обращались часами, днями; я не мог ее оторвать. Вскоре я вновь побывал в эппловском магазине и приволок на буксире второй компьютер. Для него нам пришлось установить разборный чертежный столик в самом свободном углу трейлера, превратив его тем самым в самый заваленный. Компьютеры были очень увлекательны, но это не все. Они стали также нашим компасом в лесу идей, расписаний и стратегий, которые требовали к себе вни274
Мост через вечность
мания. Впридачу к этому они могли выдавать финансовые отчеты быстрее, чем ДН успевал моргнуть глазом; нажимая одну клавишу, мы могли похоронить их в кипе бумаг. Ко времени окончания строительства нашего маленького домика мы оба стали приличными экспертами в общении с нашими небольшими смышлеными машинками. Мы приспособили их для наших персональных нужд: выключатели установлены в точности там, где нужно, дополнительные платы с оперативной памятью вставлены, налажена связь по проводам с телефонной линией для получения доступа к гигантским компьютерам на расстоянии. Через неделю после нашего переезда в новый дом компьютеры работали но шесть часов в день, стоя рядом друг с другом на столе в углу нашей спальни, который мы превратили в офис. Наш лексикон тоже изменился. - Моя новая примочка повисла, вуки! - И она показала мне экран, заполненный вереницами замерзших муравьев.- С тобой так часто бывает? Я понимающе кивнул. - Да. Это что-то с диском или с драйвером, - сказал я. - Ведь у тебя 80-символьная клавиатура. Перегрузись, если можешь, и попробуй войти с моего дисковода. Если с моего сработает, тогда, значит, виновата не твоя клавиатура, а твой диск. Может быть, упала скорость вращения твоего дисковода, и твой диск заедает в нем. Надеюсь, что это не так, но мы починим его в любом случае. - Дело не в диске, ведь я бы тогда получила ошибку на вводе, - сказала она, нахмурившись. - Мне нужно внимательно разобраться и найти причину, из-за которой вылетает вся программа и мой компьютер зависает. Вот смотри, я нажимаю, например... Вдруг мы услышали с улицы невозможный звук, шуршание шин по гравию. По нашему крутому подъему на холм, вопреки пяти предупреждающим знакам - Проезда нет. Любой ценой держись подальше отсюда, говорят тебе! - поднимался автомобиль. Из него вышла женщина с пачкой бумаг в руках. Она осмелилась вторгнуться в наше драгоценное уединение. Я вскочил из-за моего компьютера, выбежал на улицу и встретил ее в пяти шагах от дома. - Доброе утро, - сказала она вежливо с приятным британским акцептом. - Я надеюсь, я вас не сильно побеспокоила... - Побеспокоили, - рявкнул я. - Неужели вы не заметили знаков? Знаков Проезда нет?! Она замерла, как лань, глядящая в упор в дуло охотничьего ружья. - Я хотела лишь сказать вам - они собираются срубить все деревья, которые больше никогда не вырастут. И она устремилась подальше от опасности назад к своей машине. Лесли выбежала из дома, чтобы задержать ее. - Они... кто они?- спросила она. - Кто собирается рубить деревья? - Правительство, - сказала леди, поглядывая нервно на меня через плечо Лесли, - Комитет по земельным рессурсам. Это незаконно, но они сделают это, потому что никто не останавливает их! - Заходите, - сказала ей Лесли, кивнув мне без слов: Свои, Кинг!, как будта я был семейной сторожевой собакой, - пожалуйста, заходите, и давайте поговорим об этом. Вот так, с поднятой шерстью на загривке, я начал заниматься общественней деятельностью - хотя я и сопротивлялся этому начал приблизительно с того времени, когда научился ходить.
275
Ричард Бах
Сорок
Дениз Финдлейсан оставила нам пачку документов, развевающийся шлейф пыли на дороге и тяжелое чувство подавленности. Не достаточно ли для меня моих собственных хлопот с правительством, чтобы мне теперь беспокоится, как бы оно не уничтожило саму местность, окружающую нас? Я обложился подушками на кровати и прочел первые несколько страниц. Сообщения о масштабах заготовки лесоматериалов местными властями. Я вздохнул и сказал: - Вес это выглядит очень официально, вуки; кажется, мы выбрали плохое место для постройки дома. Как ты относишься к тому, чтобы продать его и двигаться дальше на север, в Айдахо, например, или Монтану? - А разве не в Айдахо они занимаются добычей полезных ископаемых открытым способом? - сказала она, почти не отрываясь от документов, которые держала в руках. - И разве не в Монтане находятся урановые рудники и радиоактивные полевые цветочки? - Вижу, что ты хочешь мне что-то сказать, - ответил я. - Почему бы нам не развернуть наши карты прямо здесь, на кровати, и не посмотреть на все то, о чем мы сейчас говорим? Она отложила страницу с государственным петитом. - Давай не будем убегать до тех пор, пока обстоятельства не вынудят нас окончательно. Узнаем прежде всего, что здесь происходит. Ты когда-нибудь вступал в борьбу с несправедливостью? - Никогда! Ты ведь знаешь. Я не верю в несправедливость. Мы сами создаем для себя все события, все... разве ты не согласна с этим? - Возможно, - сказала она. - Зачем же тогда ты создал эту проблему? Ты считаешь, что для того, чтобы правительство вырубило лес на следующий день после того, как мы отсюда уедем? Для того, чтобы было от чего убегать? Или для того, чтобы чему-то научиться? Если любимая очень сообразительна, думал я, это радость, но иногда она колется. - И чему же следует учиться? - Если мы захотим этого, мы можем изменять события, - сказала она, - ведь какими могущественными мы можем быть вместе, как много хорошего можем мы сделать. Я загрустил. Она была готова умереть для того, чтобы изменить обстоятельства, закончить войну, исправить ошибки, которые она замечала в окружающем мире. И то, что она решила изменить, менялось. - Разве ты не исчерпала еще свою социальную активность? Paзвe ты не говорила уже раньше: “Никогда впредь!”? - Это было, - сказала она. - Думаю, что я уплатила все долги обществу на следующие десять жизней вперед, и после кампании с КВСТ я поклялась держаться подальше от этих мероприятий до конца дней этой. Но бывают моменты, когда... Я чувствовал, что она не хочет говорить то, что собиралась сказать, и что она ищет слова, чтобы выразить никогда-невыразимое. - Я могу поделиться с тобой тем, чему я научилась,. - сказала она, - а не тем, что я знаю. Если ты хочешь узнать, можешь ли ты делать добро, вместо того, чтобы отступать, я бы на твоем месте вышла из уединения. Я ничуть не сомневаюсь: если мы захотим предотвратить вырубку правительством леса, который больше не вырастет, мы сможем это сделать. Если вырубка незаконна, мы добьемся своего. Если законна, мы всегда успеем уехать в Айдахо. 276
Мост через вечность
Ничего не было для меня более неинтересным, чем убеждать правительство в необходимости изменить его решение. Люди попусту тратят свои жизни, пытаясь сделать это. Если мы в конце концов победим, это будет победа над бюрократией, которая в этом случае не сделает того, что она с самого начала не должна была пытаться делать. Нет ли более утомительного занятия, чем удерживать чиновников в пределах закона? - Прежде чем мы уедем, - сказал я, - можно было бы быстро убедиться в том, что они делают все правильно. Пустим в дело наши компьютеры. Но уверяю тебя, мой маленький олененок, мы не заставим правительство Соединенных Штатов изменить его собствснные законы! Была ее улыбка ласковой или горькой? - Я уверена, - сказала она. После обеда в этот день наши компьютеры в лесу со скоростью света посылали мерцающие вопросы компьютеру в Огайо, который мгновенно переправлял их компьютеру в СанФранциско, который засыпал ответами наши экраны: федеральное законодательство запрещает продажу и вырубку невостаналивающихся лесных насаждений, находящихся на землях общественного пользования. Вслед за этим приводились сведения о восьмидесяти двух связаннных с этим судебных делах. Переехав в беззащитные леса южного Орегона, неужели нам довелось попасть сюда в последнюю минуту перед началом безжалостного насилия и убийств? Я взглянул на Лесли и согласился с ее безмолвным выводом. Не было никакой возможности не обратить внимания на преступление, которое вот-вот должно было свершиться. Когда у тебя появится минутка, - сказал я на следующий день, когда мы работали за нашими сияющими экранами. Это была условная фраза у нас, когда мы работали с компьютерами: просьба обратить внимание и в то же время слова: “Пожалуйста, не отвечай сейчас, если одно ошибочное нажатие клавиши погубит всю твою сегодняшнюю работу”. Через некоторое время она оторвала глаза от экрана. - Да! - Не кажется ли тебе,что сам лес позвал нас сюда?- сказал я.- Может быть, он на ментальном уровне взывал о помощи? И феи деревьев, духи растений и эльфы диких животных построили вместе сотню совпадений, чтобы мы остановились здесь и вступили в борьбу за них? - Это очень поэтично, - сказала она. - Возможно, так оно и есть. - Она повернулась и продолжила работу. Через час я снова не вытерпел: - Когда у тебя появится минутка... Через несколько секунд дисковод ее компьютера зажужжал, сохраняя данные. - Да! - Как они могут сделать это?- сказал я. - Ведь КЗР уничтожает ту же самую землю, которую он согласно закону должен защищать! Это похоже на... медвежонка Смоуки, который убивает деревья! - Обещаю, что скоро ты выучишь одно, вуки, - сказала она. - Что у правительства почти отсутствует способность предвидеть будущее и почти бесконечные возможности делать глупости, применять силу и разрушать. Не совсем бесконечные возможности, 277
Ричард Бах
но почти. Это “почти” проявляется, когда люди становятся достаточно решительными, чтобы противостоять. - Я не хочу этого выучивать, - сказал я. - Пожалуйста, послушай, я хочу научиться видеть, что правительство дальновидно и прекрасно, и что граждане не должны тратить свое личное время на защиту себя от избранных ими политических лидеров. - Не правда ли, мы хотим..., - сказала она, далеко опережая меня своей мыслью. Затем она вернулась опять ко мне. - Это будет нелегко сделать. Это не просто лесок вон там, это большие деньги, большая власть.Она положила федеральный документ мне на стол. - КЗР получает солидные доходы от компаний по продаже лесоматериалов. Комитету платят за то, что он продает, а не за то, что он сохраняет. Поэтому не думай, что мы сходим к местному директору, укажем ему на нарушение закона и он скажет нам: “Конечно, мы виноваты и больше не будем этого делать!” Это будет длительная, упорная борьба. По шестнадцать часов в день и семь дней в неделю - вот чего потребует победа. Но давай не начинать действовать, если мы не намереваемся победить. Если хочешь выйти из игры, давай сделаем это сейчас. - В любом случае мы не можем проиграть, - сказал я, вставляя новую дискету с данными в дисковод своей машины. - До тех пор, пока ДН может наброситься и отобрать первую копию любой рукописи из моего компьютера, не имеет смысла писать. Но я же могу написать целый вагон протестов против вырубки леса! Правительство не конфискует то, что я напишу... мы будем посылать его прямо ему. Столкновение Комитетов - вот как я сейчас это вижу. Прежде чем ДН решится отобрать мои деньги, я расходую их на борьбу с КЗР! Она засмеялась. - Иногда я верю тебе. Возможно, действительно не существует несправедливости. Наши приоритеты изменились. Наша работа остановилась, когда мы усердно принялись за изучение материалов. На нашем рабочем столе, на кухонном столе и на кровати были свалены тысячи страниц данных о лесных ресурсах, системе вырубки-восстановления насаждений, эрозии почв, восстановлении почв, сохранении грунтовых вод, изменениях в климате, угрозе исчезновения видов, социоэкономических аспектах лесной промышленности в их связи с преимуществами от анадромного разведения рыбы на прилегающих к лесу участках, защите прибрежных зон водоемов, коэффициентах теплопроводности гранитных почв и законах, законах, законах. Книги законов. Национальная программа по защите окружающей среды. Федеральная зeмельная политика и Закон об использовании земельных ресурсов. Постановление о защите исчезающих видов растений и животных, НАТЛП (Национальная ассоциация торговцев лошадиными подковами), ФАКЗВ (Федеральная администрация по контролю за загрязнением воды), АА (Автомобильная ассоциация), СЧВ (Стандарты на чистоту воды). Постановление N516 М ДП (Департамента по промышленности). Законы выпрыгивали со страниц и через наши пальцы попадали в компьютеры; записывались с помощью электронов, кодов и ссылок на ячейки памяти, заполняли дискету за дискетой, которые дублировались в сетевых банках данных на случай, если с нами или с домом, где мы работали, что-то произойдет. Когда мы собрали достаточно убедительной информации, мы начали встречаться с соседями. Присоединившись к Дениз Финдлейсан и Чанту Томасу, которые сражались в 278
Мост через вечность
одиночку до того, как мы пришли на помощь, все вместе мы стали требовать содействия от других. Большинство жителей долины не хотели впутываться... и как хорошо я понимал их позицию! - Никому никогда не удавалось остановить правительственную лесоторговлю, - говорили они. - Ничто не может остановичъ КЗР от заготовки лесоматериалов там, где он захочет из заготавливать. Но когда они узнавали то, что узнали мы, что превращение лесов в пустыни противозаконно, мы обнаружили себя среди членов движения за сохранение леса, которых насчитывалось более семисот человек. Наше домашнее укрытие на природе стало штаб-квартирой, а наш маленький пригорок - муравейником, куда наши союзники приходили и уходили в любое время суток, чтобы получать и давать данные для компьютеров. Я познакомился с Лесли, которой раньше никогда не видел: полная сосредоточенность на сегодняшних делах; никаких улыбок, никаких личных вопросов; однонаправленная полная концентрация ума. Снова и снова она говорила нам: - Эмоциональные воззвания не помогут: “Пожалуйста, не рубите прелестных деревьев, не надо портить ландшафт, не давайте животным гибнуть”. Все это ничего не значит для Комитета по земельным ресурсам. Но и не угрожайте тоже: “Мы защитим деревья броней, мы застрелим вас, если вы попытаетесь убить лес”. Это приведет к тому, что они будут заготавливать лес под защитой Армии. Единственное, что может остановить правительство, - это юридические действия. Когда мы будем знать законы лучше, чем они, когда они поймут, что мы подадим в суд и выиграем дело, когда мы докажем, что они нарушают федеральное постановление, - только тогда рубка леса прекращена. Мы пытались вести переговоры с КЗР. - Не надейтесь на понимание с их стороны, - сказала она. - Ждите от них оговорок, уловок, обещаний типа мы-не-будем-этого-больще-делать.Но диалог с ними нам следует поддерживать. Она была права в каждом своем слове. - Лесли, я не могу поверить в эти слова! Ты читала их? Директор медфордского КЗР сидел и разговаривал с нами! Все это записано, слушай: Ричард: Вы хотите сказать, что вам нужно убедиться в массовости протеста против вырубки, или же для вас совсем не важно, что говорят люди? Директор: Если вы спрашиваете это у меня лично, я отвечаю, что скорее всего число людей не играет роли. Ричард: А если бы там было сорок тысяч подписей, если бы все население Медфорла, штат Орегон, запротестовало против продажи леса, это бы тоже ничего не значило? Директор: Для меня - ничего. Ричард: Если бы возражения выдвигали специалисты по лесному хозяйству, вы бы прислушались к ним? Директор: Нет. Меня не волнуют выкрики из толпы. Ричард: Нам бы хотелось узнать, что заставляет вас с такой уверенностью продолжать свое дело, не обращая внимания на общественный протест? Директор: Ведь это же наша работа. Ричард: Изменилось ли что-либо в продаже леса в связи с недовольством людей? 279
Ричард Бах
Директор: Нет. Никогда. Она почти не мигая смотрела на дисплей своего компьютера. - Хорошо. Запиши это под названием Недостаточно правильные убеждения. На диск номер двадцать два, после файла Торговля нарушает Национальный закон о защите окружающей среды. Редко когда у нее возникала злоба на наших недоброжелателей. Она собирала такие свидетельства в файлах как документы для передачи дела в суд. - А что, если бы мы были медиумами, - сказал я ей однажды, - и точно знали как и когда директор закончит свою жизнь? Если бы мы знали, что ему осталось жить два дня - а послезавтра несколько тонн колод скатится с грузовика и раздавит его? Отразилось бы это на том, как мы сейчас думаем о нем? - Нет, - сказала она. Те деньги, которые ДН не согласился принять, пошли на публикацию брошюр по специальным вопросам: “Предварительный обзор качества воды речек Грауз и Мыол, а также ручьев, протекающих в ущельях Уотерз и Хэнли, которые являются притоками реки Малых Яблочных Ворот, относящейся к бассейну реки Бивер в округе Джексон, штат Орегон”, “Отчет о предполагаемых последствиях действий, намеченных в плане по заготовке лесоматериалов в промышленной зоне реки Грауз, в связи с их опасностью для животных и растений леса и водоемов”, “Экономический обзор продажи леса из зоны реки Грауз”. И еще восемь трудов с такими же бросающимися в глаза заглавиями. Бывало, мы стояли на нашем небольшом холме и смотрели на лес. Он бессмертен, как горы, думали мы раньше. Теперь мы видели, что это - уязвимая семья растений и животных, которые живут вместе согласованно и гармонично, находясь под угрозой лезвия бензопилы на грани исчезновения вследствие нелепой вырубки. - Держитесь, деревья! - кричали мы лесу. - Держитесь! И не беспокойтесь! Мы обещаем, что остановим их. Иной раз, когда нам приходилось туго, мы просто бросали беглый взгляд в окно, отводя глаза от наших компьютеров. - Мы делаем все, что в наших силах, деревья, - бормотали мы. Эпплы стали для нас тем, чем кольты являются для боевиков. КЗР дает общественности тридцать дней для того, чтобы опротестовать каждый новый проект по заготовке леса, а затем колеса начинают вращаться, и лес погибает. Он ожидает получить от двух до десяти страниц возмущенных заявлений от граждан, умоляющих о снисхождении к окружающей среде. От нас - от нашей организации и ее персональных компьютеров - они получили шестьсот страниц фактических материалов, подтвержденных с самых разных сторон. Это были сведения о подобных делах и примеры восторжествовавшего правосудия всего три тома. Копии были отправлены сенаторам, представителям президента и печатным изданиям. Постоянная, поглощающая все время борьба продолжалась двенадцать месяцев. Это был поединок с Комитетом по земельным ресурсам. Все мои аэропланы были проданы. Впервые за всю мою взрослую жизнь проходили недели, а потом месяцы,в течении которых я ни разу не летал на аэроплане, ни разу не отрывался от земли. Вместо того, чтобы взирать на все сверху из красивых, свободных самолетов, 280
Мост через вечность
я поднимал глаза вверх, чтобы посмотреть на них, вспоминая, как много для меня когда-то значило - летать. Вот как себя чувствует земное пресмыкающееся! Бр-р-р! Вдруг однажды в среду в подтверждение упрямой уверенности Лесли и к моему величайшему удивлению правительство прекратило заготавливать лес. - Продажа лесоматериалов связана с такими серьезными нарушениями юридических основ деятельности КЗР, что ее нельзя допустить в законном порядке, - прокомментировал в прессе орегонский представитель государственного директора КЗР. - Для того, чтобы наши действия соответствовали всем постановлениям, мы можем лишь прекратить заготовку и отказать всем заказчикам. Местный директор КЗР не погиб в результате падения колод. Он и его ближайший менеджер были переведены из нашего штата на другие административные должности. Празднование нашей победы выразилось в двух предложениях. - Пожалуйста, не забывай этого, - сказала мне Лесли, тогда как ее компьютер остывал впервые за все время с начала нашей кампании. - Правительственная пропаганда говорит: “Ты не можешь протестовать против государственных учреждений”. Но когда люди решаются на борьбу с государственными учреждениями, всего лишь несколько маленьких людей против чего-то огромного, которое поступает неправильно, ничто - ничто! - не может помешать им победить. Затем она упала на кровать и проспала три дня. Сорок один
Где-то в середине нашей схватки с КЗР часы ДН пробили полночь, но их никто не услышал. Департамент по налогообложению затягивал принятие решения около четырех лет, и прошел уже год с тех пор, как я получил законную возможность отказаться от выплаты долга в миллион долларов в связи с банкротством. Пока длилась битва с КЗР мы не могли найти свободного времени, чтобы рассмотреть возможность согласия на мое банкротство; когда она закончилась, мы едва ли могли думать о чем-то другом. - Это будет не очень весело, маленький вук, - сказал я, мужественно решаясь на четвертую попытку испечь лимонный пирог по рецепту моей матери. - Все будет потеряно. Мне придется начать все с нуля. Она накрывала стол для обеда. - Нет, тебе не придется, - сказала она. - Законы о банкротстве говорят, что тебе разрешается оставить себе “инструменты, необходимые для твоего ремесла”. И есть еще крайний минимум средств, который ты можешь взять себе для того, чтобы не умереть от голода слишком скоро. - Серьезно? Можно содержать дом? Жилище? - Я раскатал тесто тонким слоем, поместил его на противень и призвал на помощь фею хрустящей корочки. - Дом содержать нельзя. Даже трейлер. - Мы можем пойти жить среди деревьев. - Это будет не так уж плохо. Мэри Кинозвезда имеет сбережения, не забывай; и она не разорится. Но что ты скажешь о правах на свои книги! Ведь ты же потеряешь их! Что ты скажешь, если кто-то купит права и распорядится ими по своему усмотрению, если он снимет дешевые фильмы по твоим прекрасным книгам? Я поставил противень с пирогом в печь. 281
Ричард Бах
- Я переживу это. - Ты не ответил на мой вопрос, - сказала она. - Но можешь не отвечать. Что бы ты ни сказал, я знаю как ты себя чувствуешь. Нам придется быть очень бережливыми, экономить каждый цент и думать о том, как выкупить права. Перспектива потери авторских прав на книги преследовала нас обоих подобно необходимости продать своих детей с аукциона тому, кто даст самую высокую цену. И они будут потеряны, и аукцион состоится, если я соглашусь на банкротство. - Если я пойду на это, правительство получит по тридцать или сорок центов вместо каждого доллара, который я ему должен и мог бы уплатить полностью. КЗР пытался затевать незаконную торговлю лесом и потерпел неудачу, которая влетела правительству в копеечку. Если это случилось с нами, вуки, если мы просто наблюдаем свою крохотную часть происходящего, сколько миллионов они выбрасывают везде в других местах? Как правительство может быть таким процветающим и делать так много ошибок? - Я удивлялась этому тоже, - сказала она, - и думала об этом. В конце концов я пришла к единственному возможному ответу. - И каков же он? - Практика, - сказала она. - Неустанная, безжалостная практика. Мы полетели в Лос-Анжелес и встретились с юристами и счетоводами на последнем оборонительном рубеже наших попыток прийти к согласию. - Я сожалею, - сказал Джон Маркворт, - но мы не можем получить доступ к их компьютеру. Ни один человек нам не отвечает на письма и на телефонные звонки. Компьютер время от времени посылает сообщения. Не так давно мы получили информацию, что дело ведет новый агент, миссис Фомпир. Она двенадцатая. Держу пари, что она собирается запросить у нас отчет о финансовом состоянии. Все ясно, думал я. Они вынуждают меня пойти на банкротство. И все же я уверен, что несправедливости нет; я знаю, что наши жизни даются нам для обучения и развлечений. Мы создаем себе проблемы, чтобы проверить на них свои силы... если бы у меня не было этих проблем, появились бы другие - такие же настоятельные проблемы. Никто не может учиться в школе без контрольных вопросов. Но эти вопросы часто имеют неожиданные ответы, а иногда бывает и так, что можно дать только один, чрезвычайно категоричный ответ. Один из консультантов нахмурился. - Я работал в ДН в Вашингтоне тогда, когда Конгресс принимал голосованием закон о погашении путем банкротства задолженности при невыплате федеральных налогов, которым вы хотите воспользоваться, - сказал он. - ДН очень не нравился этот законопроект, и когда он вступил в юридическую силу как закон, мы поклялись, что если ктото попытается воспользоваться им, мы сделаем так, что он пожалеет об этом! - Но если это закон. - сказала Лесли, - как они могут помешать людям пользоваться... Он покачал головой. - Я просто честно предупреждаю вас. Есть закон или его нет, а ДН не даст вам покоя; они будут досаждать вам всеми возможными способами. - Но ведь они хотят, чтобы я стал банкротом, - сказал я, - поэтому какие у них могут быть возражения! - Возможно, это так. 282
Мост через вечность
Я посмотрел на Лесли, на ее уставшее лицо. - К чертям ДН, - сказал я. Она кивнула. - Достаточно четырех потерянных лет. Давай снова вернем себе наши жизни. К юристу, который оформляет документы при банкротстве, я принес список всего, что имел: дом, джип с трейлером, банковские счета, компьютер, одежду, легковой автомобиль и авторские права на все книги, которые я написал. Я потеряю все это. Юрист прочитал список молча, а затем сказал: - Суд не будет интересоваться тем, сколько у него пар носков, Лесли. - В моей книге о банкротстве сказано включить в список все, - ответила она. - Носки можно было не перечислять, - сказал он. Оказавшись в преддверии ада, благодаря тучным циклонам из ДН с одной стороны и отбивая атаки пилильщиков из КЗР с другой, мы боролись то с одним монстром, то с двумя сразу в течение четырех лет без перерыва. Никаких приключений, книг, постановок, кинокартин, телевидения, никакой продуктивной деятельности - ничего из жизни, которой мы жили до того, как сражение с правительством стало нашим основным занятием. Я во всем зтом, несмотря на то, что это были самые напряженные и трудные времена из всех, которые мы когда-либо переживали - и это было самое странное -... мы становились все более счастливы, живя вместе. После испытания с ограблением трейлера мы неторопливо жили в маленьком домике, который мы построили на холме. Ни разу не разлучались, на большее время, нежели было необходимо для того, чтобы съездить в город за продуктами. Я знал, что она это знает, но ловил себя на том, что снова и снова говорю ей, что люблю ее. Мы ходили под руку как влюбленные по городским тротуарам, гуляли, взявшись за руки, в лесу. Поверил ли бы я в прежние годы, что буду несчастым, если буду идти, не прикасаясь к ней? Было похоже на то, что наш брак сработал вопреки ожидаемому - вместо того, чтобы стать холоднее и отдаленнее друг от друга, мы сближались, и наши отношения становились все более теплыми. - Ты предрекал скуку, - иногда серьезно произносила она. - А где наша взаимная потеря уважения? - настаивал я. - Скоро уже воцарится тоска, - говорили мы друг другу. То, что раньше вызывало у нас благоговейный страх, стало темой для бесхитростных шуток, которые вызывали у нас веселый смех. С каждым днем мы узнавали друг друга лучше, и наш восторг и радость от совместной жизни тоже возрастали. Мы фактически жили совместно уже четыре года со времени начала нашего эксперимента, принадлежа исключительно лишь друг другу, когда рискнули предположить, что мы и есть родные души. Юридически, тем не менее, мы были холостяком и незамужней женщиной. Никакого законного брака, пока не разберетесь с ДН, предупредил нас Маркворт. Не вступайте в брак, пожалуйста. Пусть Лесли не впутывается в это дело, в противном случае ее посадят на мель вместе с тобой. Когда банкротство было оформлено, мое дело в ДН закончилось, и мы получили наконец, возможность заключить законный брак. Контору по заключению браков я вычислил по телефонному справочнику между “Ботаническим садом” и “Бюро заказов”, и это событие стало на повестку дня в нашем списке “Что нужно сделать в субботу в Лос-Анжелесе”: 283
Ричард Бах
9:00 Упаковаться и все проверить. 10:00 Аптека - светозащитные очки: записные книжки, карандаши. 10:30 Свадьба. В убогой комнатке мы отвечали на вопросы, которые задавала служащая. Когда она услышала имя Лесли, она подозрительно взглянула на нее. - Лесли Парриш. Это знакомое имя. Кто вы? - Никто, - сказала Лесли. Леди снова прищурилась, пожала плечами и стала впечатывать имя в бланк. К каретке ее ручной печатной машинки была приколота надпись: Христиане не совершенны, им просто прощают. К стене был прибит еще один плакатик: ЗДЕСЬ МОЖНО КУРИТЬ. Контора была насквозь прокурена, пепел валялся на столе и на полу. Я взглянул на Лесли, затем быстро перевел глаза на потолок и вздохнул. В телефонном справочнике, сказал я ей без слов, не было предупреждения, что здесь окажется гадко. - Вот, у нас есть простые свидетельства о браке, - сказала служащая, - по три доллара. Есть специальные с золотыми буквами - по шесть. Или же есть еще роскошные с золотыми буквами и сверкающим покрытием на них. Эти по двенадцать долларов. Какие вы хотите? Образцы были пришпилены к рыхлой доске объявлений. Мы посмотрели друг на друга и вместо того, чтобы покатиться со смеху, важно покивали головой. Вот где нами совершался юридически важный шаг. Мы произнесли одновременно одно и тоже слово: простое. - Простое нам подойдет, - сказал я. Женщина не обратила внимания. Она вставила скромное свидетельство в печатную машинку, постучала но клавишам, подписала его, крикнула, приглашая войти из коридора свидетелей, и повернулась к нам. - Теперь если вы оба распишетесь вот здесь... - Фотограф обойдется в пятнадцать долларов... - Это мы пропустим, - сказал я. - Нам не нужны фотографы. - Церковный взнос - пятнадцать долларов... - Мы бы также обошлись без церемонии. Не нужно никакой. - Без церемонии? - Она вопросительно уставилась на нас, но мы не ответили, и она пожала плечами. - O’кeй. Я объявляю вас мужем и женой. Она вполголоса складывала цифры. - За свидетелей... окружной сбор... стоимость регистрации... всего тридцать восемь долларов, мистер Бах. А вот конверт для пожертвований, которые вы захотите сделать. Лесли достала из кошелька наличные, тридцать восемь долларов и пять долларов для конверта. Она подала их мне, а я передал их служащей конторы. Подписи закончились, со свидетельством в руках мы с женой вышли оттула как можно быстрее. Сидя в машине среди городского транспорта, мы надели друг другу обручальные кольца и открыли окна, чтобы из нашей одежды выветрился дым. Затем в течение первых полутора минут нашей жизни в законном браке мы смеялись. Ее первыми словами в качестве моей законной супруги были: - Да, ты явно умеешь вскружить голову девушке! - Давай взглянем на дело так, миссис Парриш-Бах, - сказал я. - Это все было запоминающимся, не правда ли? Неужели мы скоро забудем день нашей свадьбы? 284
Мост через вечность
- К несчастью, не скоро, - засмеялась она. - О, Ричард, ты - самый романтичный... - За сорок три доллара романтики не купишь, моя козочка. Романтика - это когда ты получаешь роскошное свидетельство; а за сверкающее покрытие на буквах нужно дополнительно платить. Но ты ведь знаешь, нам нужно считать копейки. Ведя машину, я повернулся к Лесли на секунду и сказал: - Ты чувствуешь какие-то изменения сейчас? Ты чувствуешь себя более замужем, чем раньше? - Нет. А ты? - Чуть-чуть. Что-то изменилось. Минуту назад в этом прокуренном домике мы сделали то, что наше общество считает Подлинной Вещью. Все, что мы делали до этого, не играло никакой роли, это были просто наши совместные радости и горести. Подписать бумагу - вот что важно. Возможно, теперь я чувствую, что одной областью, куда правительство могло бы сунуть свой нос, стало меньше. И знаешь, что мне кажется? Чем более я обучаюсь, вук, тем меньше мне нравится правительство. Или это только наше такое? - Присоединяйся к толпе, дорогой мой. Бывало, у меня настунали слезы на глазах, когда я видела государственный флаг, так я любила свою страну. Я была счастлива, что живу здесь, я думала, я не должна лишь пользоваться этим, я должна тоже что-то делать - участвовать в выборах, поддерживать демократические процессы! Я многому научилась и постепенно начала понимать, что вещи не совсем похожи на то, что мы о них узнаем внешне: американцы - не всегда самые лучшие ребята: наше правительство не всегда поддерживает свободу и справедливость! Война во Вьетнаме подогрела меня, и чем больше я занималась... я просто не могла поверить, что Соединенные Штаты выступают против выборов в чужой стране потому, что мы знаем, что результат будет не в нашу пользу; Америка поддерживает марионеточного диктатора; американский президент публично заявляет, что мы ведем войну не потому, что добиваемся справедливости во Вьетнаме, а потому что хотим получить его олово и вольфрам! Я свободна протестовать, думала я. Поэтому я присоединилась к мирной манифестации, законной ненасильственной демонстрации протеста. Мы не были безумцами, мы не были грабителями, которые сбрасывали зажигательные бомбы, мы были самыми честными людьми Лос-Анжелеса: юристами, врачами, родителями, учителями, бизнесменами. Полиция преследовала нас, будто мы были бешеными собаками, до крови избивая нас дубинками. Я видела, как они били матерей, которые держали на руках младенцев, я видела, как они вышибли дубинками человека из инвалидной коляски, и как кровь текла но тротуару! И это Город Лос-Анжелес! Этого не может быть, продолжала думать я! Мы - американцы, и нас атакует наша собственная полиции! Я убежала, когда они начали бить меня, и я не знаю, что там происходило дальше. Какие-то друзья взяли меня к себе домой. “Хорошо, что меня не было там, - подумал я. - Моя несдержанность так хорошо спрятана во мне, но я бы там озверел от ярости”. - Когда я видела фотографию в газете, где полиция расправляется с толпой, я обычно думала, что они сделали нечто ужасное и заслужили такого обращения, - продолжала она. - В тот вечер я поняла, что даже в нашей стране для того, чтобы провиниться, достаточно не согласиться с правительством. Они хотели войны, а мы нет. Поэтому они нас поколотили! Я сидел в напряжении и дрожал, это ощущалось в руках, которые управляли машиной. 285
Ричард Бах
- Вы представляли серьезную опасность для них, - сказал я, - тысячи законопослушных граждан, говорящих “нет” войне. - Война. Мы расходуем так много денег для того, чтобы убивать и разрушать! Мы оправдываем это тем, что называем это обороноспособностью, запугивая другие народы и вызывая ненависть у жителей тех стран, которые мы не любим. Когда они хотят, чтобы у них было лучшее правительство, мы не поддерживаем их, а когда они слишком слабы, мы порабощаем их. Самоопределение у нас, а не у них. Разве это хороший пример? Многое ли мы делаем из сострадания или понимания других людей? Сколько мы расходуем на мир? - Половину того, что идет на войну? - спросил я. - Если бы так! Нам мешает наш лицемерный склад ума, который говорит: “Бог заботится о нашей стране”. Она является препятствием для согласия во всем мире. Она натравливает людей друг на друга! “Бог заботится о нашей стране”, “закон на страже порядка” - вот откуда paзгон демонстраций в Городе века. Если бы в мире была какая-то другая страна, куда бы я могла уехать, думала я раньше, я бы все равно не уехала. И какой бы она ни была бандитской, руководимой страхом, - это лучшая страна из всех, что я знаю. Я решила остаться и попытаться помочь ей расти. “И ты ее по-прежнему любишь”, хотел было сказать я. - Знаешь, чего мне больше всего не хватает? - спросила она. - Чего? - Смотреть на флаг и гордиться им. Она пересела в машине на сидение рядом со мной и решила переменить тему разговора. - Теперь, когда мы отбросили с нашего пути правительство, о чем ты еще хочешь поговорить в деь своей свадьбы, мистер Бах? - О чем угодно, - сказал я. - Я хочу быть с тобой. - Но какая-то часть меня никогда не забудет. Они избивали дубинками эту прелестную женщину, когда она убегала прочь! Регистрация брака стала еще одним крупным шагом в сторону от того человека, которым я был раньше. Ричард, ненавидевший обязательства, был теперь обязанным по закону. Тот, кто презирал брачные узы, теперь юридически вступил в брак. Я примерял к себе те ярлыки, которые четыре года назад показались бы мне колючим воротником или шляпой, испачканной пеплом. Ты теперь муж, Ричард. Ты женат. Ты проведешь остаток своих дней только с одной женщиной, вот этой, которая рядом с тобой. Ты не сможешь больше жить так, как тебе захочется. Ты потерял свою независимость. Ты потерял свою свободу. Ты вступил в Законный Брак. Как чувствуешь себя теперь? Каждый из этих фактов раньше был бы язвой в моей душе, острием стальной стрелы, которое прямо пробивает все мои доспехи. Начиная с этого дня все они стали реальностью моей жизни, и я чувствовал, будто отбиваюсь от сливочного мороженого. Мы съездили в дом моих родителей в пригороде, где я жил с самых ранних лет до того дня, когда сбежал, чтобы научиться летать. Я сбавил скорость и припарковал машину на обочине дороги, которая была знакома мне-из-прошлого с того времени, как он вообще мог чтолибо помнить. 286
Мост через вечность
Вот те же самые темно-зеленые облака листвы эвкалиптов над головой; а вот лужайка, которую я когда-то косил в том возрасте, когда это едва возможно. Вот гараж с плоской крышей, с которой я направил на луну свой первый домашний телескоп; вот плющ, вьющийся по забору вокруг двора; а вот та же самая гладкая белая деревянная калитка, в которой просверлены дырки для глаз собаки, которая умерла давным-давно. - Вот это сюрприз будет для них! - И Лесли протянула вперед руку, касаясь пальцами калитки. В этот момент я замер, и время остановилось. Ее рука на фоне дерева и новое кольцо, блистающее золотом. Его вид пронзил мой ум до самых глубин и развеял тридцать лет в мгновение ока. Мальчик тогда уже знал! Мальчик, который стоял когда-то рядом с этой калиткой, знал, что в будущем сюда придет женщина, для любви к которой он родился. В этот момент я стоял возле белого дерева калитки во времени, а не калитки в пространстве. Как при вспышке молнии, я увидел его, стоящего в темной глубине прошлого и внимающего с открытым ртом видению Лесли в ярких лучах солнца. Мальчик уже знал! Моя жена толчком открыла калитку и побежала навстречу объятиям моего отца и мачехи. Через мгновенье мальчик стал прозрачным и исчез. Он унес с собой исполненные удивления глаза и все еще полуоткрытый рот. Не забывай! Кричал я без слов через десятилетия. Никогда не забывай этот миг! Сорок два
Когда мы раздевались в этот вечер в номере гостиницы, я рассказал ей о калитке и о том, как ее легчайшее прикосновение потрясло мою жизнь много лет назад. Она слушала, аккуратно разглаживая свою блузку на вешалке. - Почему ты мне не рассказал этого раньше? - спросила она. - Чего ты боялся? Я положил на время свою рубашку на стул, чуть не забыв о том, чтобы быть таким же аккуратным, как она, и потянулся за вешалкой. - Я боялся измениться, конечно. Я защищал свое привычное, почти безупречное положение. - Это твои доспехи? - спросила она. - Да, конечно, эта защита. - Защита. Почти каждый мужчина, которого я знала, погребен пол защитным слоем,сказала она. - Вот почему даже самые красивые из них так чертовски непривлекательны! - Они отталкивали тебя от себя.И я когда-то отталкивал тоже. - Ты нет, - сказала она, а когда я напомнил ей факты, она заметила: - Ты почти оттолкнул меня. Но я знала, что то холодное существо, которое я вижу, это не ты. Я увлек ее за собой в постель, дышал ее золотыми волосами. - Какое прелестное тело! Ты так... невероятно прекрасна; и ты - моя жена! Как это может быть одновременно? Я очень нежно поцеловал уголок ее рта. - Прощай, моя гипотеза! - Прощай? - У меня была в ходу гипотеза, почти теория, до того как ты прекратила мои поиски. Вот она: красивые женщины почти равнодушны к сексу. Она засмеялась от удивления. - О, Ричард, ты шутишь! Правда? 287
Ричард Бах
- Правда. - Меня охватили противоположные желания. Я собрался рассказать ей, но в то же время я хотел продолжать ощущать ее прикосновение. Всему свое время, думал я, всему свое время. - Знаешь, что неверно в твоей гипотезе? - спросила она. - Думаю, что в ней все верно. Но есть исключения, и ты - спасибо Творцу - одно из них. А в общем случае дело обстоит так: красивые женщины устают от того, что их рассматривают в качестве сексуальных объектов. В то же время они знают, что их достоинства этим исчерпываются, поэтому их переключатели срабатывают на выключение. - Занятно, но неправильно, - сказала она. - Почему? - Детская наивность. Переверни наоборот. Согласно моей теории, Ричард, привлекательные мужчины почти равнодушны к сексу. - Чепуха! Что ты хочешь этим сказать? - Слушай: “Я защищена от привлекательных мужчин как крепость, я холодна к ним, я не подпускаю их к себе ближе, чем на расстояние вытянутой руки, не отвожу им никакой роли в моей жизни, и после этого всего начинает почему-то казаться, что они не получают такого удовольствия от секса, как мне бы хотелось...” - Неудивительно, - сказал я и при виде разлетающихся обломков моего разгромленного предположения понял, что она имеет в виду. - Неудивительно! Если бы ты не была так холодна к ним, вукнесс, если бы ты чуть-чуть открылась, дала им понять, как ты себя чувствуешь, что ты думаешь, - ведь в конце концов ни один из нас, по-настоящему привлекательных мужчин, не хочет, чтобы к нему относились как к секс-машине! Вот и получается, что если женщина дает нам почувствовать чуть-чуть человеческого тепла, выходит совсем другая история! Она переместила свое тело очень близко к моему. - Класс? - сказала она. - И какова мораль этой басни, Ричард? - Там, где, отсутствует душевная близость, идеального секса быть не может, - сказал я.Такова мораль, учитель? - Каким мудрым философом ты становишься! - И если кто-то постигает это, и если он находит того, кем восторгается, кого любит, уважает и искал всю свою жизнь, разве не может оказаться, что он находит тем самым самую уютную постель для себя? И даже если тот, кого он нашел, оказывается прекрасной женщиной, не может ли оказаться, что она будет уделять очень много внимания сексуальному общению с ним и будет наслаждаться радостями физической близости в той же мере, что и он сам? - Вполне возможно, что в той же мере, - засмеялась она. - А может быть, даже больше! - Учитель! - воскликнул я - Не может быть! - Если бы ты мог побыть женщиной, ты бы многому удивился. Мы - молодожены - касались друг друга и разговаривали в течение всей ночи, так что разрушающиеся стены, закаты империй, столкновения с правительством и банкротство - все это просто утратило всякий смысл. Это была одна ночь из многих, поднимающаяся из прошлого, возвышающаяся под настоящим и устремляющаяся в мерцающее будущее. 288
Мост через вечность
Что самое важное в любой выбранной нами жизни? - думал я. - Может ли все быть таким простым и сводиться к близости с тем, кого мы любим?” За исключением тех часов, когда мы ссорились друг с другом в пустыне или умирали от усталости, сидя за компьютерами, все, что мы делали, было окружено слабо сияющей аурой эротичности. Короткий быстрый взгляд, едва заметная улыбка, легкое прикосновение - все это доставляло нам радость на протяжении всего дня. Одной из причин, по которой я годами раньше стремился завязать новые отношения, была моя нелюбовь к продолжению встреч, когда утонченная эротическая аура развеивалась. Я восхищался, что в отношениях с этой женщиной электризующий эффект не прекращался. Постепенно моя жена становилась все более прекрасной, выглядела все более привлекательной и нежной. - Все это субъективно, не так ли? - спросил я, теряясь в плавных очертаниях и золотистом слиянии. - Да, это так, - ответила она, зная, о чем я думаю. Наша телепатия не была основана на методах, она случалась спонтанно, и каждый из нас нередко знал, что на уме у другого. - Кто-то другой посмотрел бы на нас и отметил, что мы не изменились, - сказала она, что мы те же самые, что и раньше. Но в тебе есть что-то, что кажется мне все более и более привлекательным! Так и есть, думал я. Если бы мы друг для друга не менялись, нам с ними давно стало скучно! - Мы уже закончили наше вступление? - спросил я. - Или так будет продолжаться всегда? - Помнишь, что в твоей книге сказала чайка? Может быть, ты сейчас находишься как раз там же: “Теперь ты готов к тому, чтобы лететь вверх и начать познавать смысл добра и любви”. - Он не говорил этого. Это было сказано ему. Она улыбнулась. - А сейчас это было сказано тебе. Сорок три
Согласно решению суда, который признал мое банкротство, нам на некоторое время разрешили остаться в нашем маленьком домике на правах временно-ответственных за него, пока мы не найдем себе другое место для жизни. Какое-то другое более дешевое место подальше на север. Затем наступило время покинуть Долину Малых Яблочных Ворот. Мы вместе ходили по дому и двору, прощаясь. До свидания, стол и протест против лесоторговли. До свидания, кровать под открытым небом, где мы смотрели на звезды, прежде чем уснуть. До свидания, камин, камни для которого мы таскали сами один за другим. До свидания, теплый маленький домик. До свиданьия, сад, который Лесли мечтала превратить в цветочный мир, когда она взрыхляла, вскапывала, сажала и полола. До свидания, леса и животные, которыхx мы любили и за спасение которых боролись. До свидания, говорили мы. Когда пришло время отправляться, она спрятала лицо на моей груди, и ее храбрость изошла слезами. - Наш сад! - рыдала она. - Я люблю наш сад! И я люблю наш маленький домик, и наши растения, и нашу семью оленей, и солнце, поднимающееся ввысь над лесом... 289
Ричард Бах
Она плакала так, что, казалось, ничто ее не может утешить.Я обнял ее и гладил ее волосы. - Не страшно, вуки, - бормотал я. - Все в порядке. Это - всего лишь дом. А домашний уют - это мы. Где бы мы ни были... когда-нибудь мсы построим другой дом, еще лучше, чем этот, а вокруг будет твой сад с фруктовыми деревьями, огородами, цветами и еще многим, о чем мы здесь и не мечтали. И мы снова будем жить среди полевых растений, и новая пара оленей поселится рядом с нами. Место, куда мы направляемся, будет даже более прекрасным, я обещаю тебе! - Но, Ричи, я люблю это место! Ее рыдания становились все тише и тише, а затем я помог ей сесть в машину, и мы уехали. Долина, где мы жили, скрылась из виду позади нас. Я не плакал, потому что у нас был негласный договор - только один из нас может на время выбыть из строя, мы не можем одновременно уставать, болеть, ранить себя, быть убитыми горем, ожидающими решениями суда. Я вел машину в тишине, и Лесли плакала до тех пор, пока наконец не уснула на моем плече. Вот мы и свободны, думал я, направляясь в северные штаты. Мы можем начать все сначала и не с нуля. Мы можем начать все сначала, зная все то, чему мы научились на пути! Принципы любви и поддержки, взаимопомощи и исцеления помогали нам постоянно, даже сейчас. Банкротство, потеря прав на книги - все это может показаться незаслуженной катастрофой, Ричард, но разве мы не знаем ничего более глубокого, чем то, что на поверхности, ведь правда? Настало время прочно обосноваться в том, что eсть вопреки тому, что кажется. Чистая грифельня доска, ничто не связывает, ничто не держит - это просто подаренный мне шанс доказать могущество моего Духовного Мира, которому я так доверяю! Eсть нерушимый Космический закон, думал я, Жизнь никогда не покидает жизнь. Выход из руин богатства подобен вылету из темницы на легком воздушном шаре. Грубые темные стены больше не окружали нас; самые трудные и суровые годы, время испытаний и проверок, подошли к концу. Но в этих стенах выросло нечто золотое и радужное, что так долго искал странник... Я нашел человека, который значил для меня больше, чем кто-либо другой во всем мире. Беспокойный поиск, который длился десятилетиями, наконец увенчался успехом. В этот момент, прямо здесь, где орегонские холмы исчезают в сумерках, любой хороший писатель прошептал бы: “Конец” Сорок четыре
Мы переехали дальше на север и начали жить в доме, снятом на деньги Мэри Кинозвезды, которые Лесли теперь настоятельно предлагала считать нашими общими деньгами. Как непривычно чувствовать, что у тебя нет ни одной собственной монеты! Она была в такой же мере бережливой и предусмотрительной, в какой я был когда-то расточительным. Расчетливость и экономность - эти качества никогда не присутствовали в моем списке качеств родной души. Но от вселенной можно было ожидать такого предвидения: кто-то один из магической пары должен восполнять то, чего может не хвать другому. С самого первого момента, когда на меня свалились большие доходы, мне очень не хватало непритязательной обстановки. Если человек не готов заранее к такому переходу, неожи290
Мост через вечность
данное благополучие окружает его многообразной запутанной паутиной вещей, хитросплетение которых перегружено изощренными усложненностями. Простота, как ртуть, исчезает сразу же, как только ее начинают выдавливать. Теперь же простота застенчиво постучала по косяку, там, где раньше была дверь. “Привет, Ричард! Я никак не могла заметить, что твои деньги сплыли. Посмотри-ка на это небо теперь! А на эти облака! Взгляни, как красиво Лесли сажает цветы, даже если это не ее сад! А разве не прекрасно наблюдать, как твоя жена снова начала работать с компьютером?” Все это было прекрасно. В теплые дни Лесли одевала самую простую одежду - белые парусиновые брюки и легкую блузу - и садилась работать рядом со мной в нашем маленьком кабинете. Какое тонкое это было удовольствие - повернуться к ней и спросить, как правильно пишется слово “совмистимый”! Как я люблю простоту! Не все, неприятности закончились, однако. Наступило наконец, время, когда поверенный в делах моего банкротства, которому было поручено распродать все мое бывшее имущество, прислал нам извещение, что он объявил о продаже моих авторских прав на книги. Все семь из них теперь можно было купить. Как и всякий другой человек, мы могли бы участвовать в покупке, если бы пожелали. Мы поменялись ролями. Я стал осмотрительным, а Лесли после месяцев ожидания внезапно была готова раскошелиться. - Давай не будем предлагать большую сумму, - сказал я. - Три книги в последнее время не публиковались. Кто даст за них много денег? - Не знаю, - сказала она. -Я не хочу рисковать. -Мне кажется, что мы должны предложить все что у нас есть, до последнего цента. Я замер. - Все до последнего цента? А как же мы будем платить за жилье, как мы будем жить? - Мои родители сказали, что одолжат нам деньги, - сказала она, - до тех пор, пока мы сами не поднимемся на ноги. - Лесли была исполнена решительности. - Давай, пожалуйста, не будем одалживать денег. Я могу теперь вернуться к работе. Кажется, уже можно писать новую книгу. Она улыбнулась. - Я тоже так считаю. А помнишь, как ты сказал, что твоя миссия закончена? Помнишь, как ты говорил мне, что можешь умереть в любой момент, потому что написал уже все то, для чего пришел? - Я был глупым гусем. Мне тогда не было зачем дальше жить. - А теперь есть? - Да. В таком случае не забывай об этом, - сказала она. - Ведь если ты умрешь, будет два трупа! Я не собираюсь оставаться здесь, когда ты уйдешь. - Ладно, но ведь два трупа будет еще раньше, сели ты потратишь все деньги на старые авторские права, и не с чем будет сходить за продуктами! - Переживем. Мы ведь не можем позволить всем нашим книгам уйти, так и не пытаясь спасти их. 291
Ричард Бах
Около полуночи мы пришли к компромиссу. Мы предложим все, что у нас есть, до последнего цента, и одолжим денег на жизнь у родителей Лесли. На следующее утро, прежде чем я успел убедить ее в том, что это слишком много, она послала заявку поверенному. Поверенный разослал другим претендентам вопрос: Дадите ли вы за авторские права больше? В доме, который мы снимали, воцарилась такая осязаемая тревога, что, казалось, ее можно было рубить топором. Через неделю зазвонил телефон. Она не дыша побежала вверх по лестнице. - Вуки! - закричала она. - Они у нас! Они у нас! Книги снова наши! Я сжал ее в своих объятиях. Мы визжали, кричали, прыгали и смеялись. Я не знал, что возвращение домой наших бумажных детей будет значить так много для меня. - А сколько дал самый богатый претендент? - сказал я. Она сонно просмотрела на меня. - Претендентов больше не было? Никто даже не послал заявку? Вообще? - Никто. - Не было даже заявок! Ура! - Не ура, - сказала она. - Почему? - Ты был прав! Нам не следовало предлагать такую большую сумму. Я промотала наши деньги на продукты на следующие сто лет! Я снова обнял ее. - Совсем нет, маленький вук. Твое предложение окачалось таким устрашающим, что никто другой даже не рискнул послать заявку. Вот и случилось! Если бы ты предложила меньше, они бы тоже вступили в борьбу и дали бы на десять центов больше, чем ты! Она засияла так же, как и странное свечение над нашим будущим. Сорок пять
В те месяцы авиация переживала понижение цен на небольшие самолеты, и первый же рассказ, который я написал, принес нам денег ровно столько, чтобы купить себе чего-нибудь поесть и приобрести сверхлегкий аэроплан - летающую машину фирмы, называемой Птеродактиль, Ltd. Как только я услышал это название, фирма мне понравилась, и оказалось, что она производит самые лучшие сверхлегкие аппараты для моих целей: снова взлетать с сенокосов и пастбищ, смотреть из воздуха вниз на облака, и все это просто для удовольствия. Как приятно снова работать своими руками, собирая аэроплан! Алюминиевый корпус и стальные тросы, болты, заклепки и ткань, мотор размером с четвертую часть старого киннеровского двигателя моего Флита. Я справился с работой за месяц, читая инструкцию страница за страницей и следуя фотографиям и чертежам, которые я получил с завода вместе с упаковкой. - Какая милая машина! - сказала Лесли, когда увидела впервые фотографию Птеродактиля. Она сказала это снова, большими буквами, когда наш герой стоял готовый на траве. Это была увеличенная копия детской модели аэроплана, красующаяся, как стрекоза из шелка и металла на широком листе кувшинки. Это же просто, думал я, почему этот самолет не был спроектирован сорок лет назад? Но какая разница? Он создан сейчас как раз вовремя и предназначен для людей, стесненных в средствах, но жаждущих снова оторваться от земли. 292
Мост через вечность
С большим уважением к незнакомой вещице и после многих испытаний поворотных устройств во время десятисекундных полетов у самой поверхности одолженного пастбища я в конце концов выжал газ до упора, и мой мощный воздушный змей пошел вверх, оставляя траву внизу и играя на солнце яркими красками, как Ангел Полета, возвращающийся домой. Директор фирмы Птеродактиль подарил мне снегозащитный костюм, который очень здорово гармонировал с аэропланом - летать в это время года в открытой кабине было довольно прохладно. Ну и воздух же на высоте! Ветер и затишье, горы и долины, трава и земля снова окружали меня; дождь и сладкий ледяной воздух вновь пронизывали меня, как в былые времена! Я перестал отсчитывать часы, проведенные в воздухе, на отметке 8 000, и типы аэропланов, в которых летал, на числе 125. Но в этом я получал такое чистое удовольствие от парения в воздухе, какое мне было недоступно ни в одном из всех тех самолетов, в которых я поднимался в небо когда-либо раньше. Этот аэроплан требовал соблюдения особых мер предосторожности - в нем ни в коем случае нельзя было, например, летать в плохую погоду. Но в спокойный день ничто не могло сравниться с восторгом пребывания в воздухе. Когда полеты на этот день заканчивались, Птеродактиль складывал крылья, проскальзывал в длинный чехол, который размещался на крыше автомобиля, и ехал домой, чтобы переночевать во дворе. Одно в нем было неправильно - аэроплан мог взять с собой только одного человека, и я не мог поделиться полетом с Лесли. - Не беда, - говорила она. - Я тоже там, в небе, когда ты летишь. Я могу даже посмотреть оттуда вниз и увидеть себя, когда я машу тебе с земли! Она садилась в закругленную кабину, заводила мотор, прятала свои волосы в защитный шлем и для развлечения каталась по пастбищу в маленьком самолетике, обещая научиться летать в нем, когда у нее будет достаточно времени. Наверное, благодаря приятному возбуждению, которое владело мной в течение первого месяца возобновившихся полетов, однажды вскоре после этого ночью мне приснился самый необычный сон. На Птеродактиле, в котором вместо одного было два места, я пролетел высоко над туманным серебристым мостиком и приземлился на холме, покрытом зеленой травой, возле громадного места для собраний - аудитории под открытым небом, войдя внутрь, все еще одетый в свой яркий комбинезон, я сел и ждал, упираясь подбородком себе в колени. Мне никогда раньше не снилось, подумал я, что я прихожу раньше туда, где что-то еще не вполне готово. Через минуту или две я услышал звук у себя за спиной. Я обернулся и сразу узнал его. Он узнал меня. Это был я-из-прошлого, выглядевший несчастным. Это был я-пять-летназад, закованный в скорлупу своих желаний, которые стали броней, и пытающийся понять, куда он попал. Почему-то было приятно увидеть этого человека, и меня охватил порыв любви к нему. Но мне с разу же стало жаль его: он был одиноким на грани отчаяния, и это было заметно. Он так много хотел спросить, но так мало отваживался понять. Я встал и улыбнулся ему, вспоминая это время в прошлом. Он боялся встреч за пределами обычного времени, но никогда не опаздывал. - Привет, Ричард, - сказал я как можно развязнее. - Ты не просто пунктуален, ты пришел раньше, не так ли? Он чувствовал себя не в своей тарелке, сомневаясь, кто я. Если ты не уверен, думал я, почему бы тебе не спросить? Я вышел с ним наружу, зная, что он будет чувствовать себя 293
Ричард Бах
более по-домашнему возле аэроплана. У меня были все ответы на его вопросы, я мог указать ему причину его страданий и одиночества, мог объяснить ему все его ошибки. Однако эти ключи, которые творили волшебство в моих руках, были для его рук подобны раскаленному докрасна железу. Что мне оставалось сказать? Я показал ему самолет, рассказал об управлении им. Забавно, подумал я. О полетах рассказывает ему тот, кто сам годами уже не летал ни на чем, кроме сверхлегких машин. Возможно, он одинок, но несомненно, что он - намного лучше управляет аэропланом, чем я. Когда он уселся на свое место, я крикнул “От винта!” и завел мотор. Эта произошло так спокойно и так не похоже на то, что было раньше, что на мгновенье он забыл, зачем решил встретиться со мной, забыл, что аэроплан - это декорация, а не цель нашего сновидения. - Готов?- спросил я, направляясь ни взлет. - Пошел! Как мне описать его жизнь? Игра, думал я. Парень переживает соблазнительную эпопею внезапного приобретения денег и наблюдает последствия того, что происходит с невинным ее героем и его друзьями, когда все это раздувается вокруг него, а его мир разваливается на куски. Однако в эту минуту он, как ребенок с игрушкой, ведь он так сильно любит аэропланы. Как легко быть сострадательным, думал я, когда ты видишь, что неприятности не у кого нибудь другого, а у тебя. На высоте тысяча футов я отпустил рычаги управления. - Теперь твоя очередь. Он летал с легкостью, осторожно и мягко в машине, всей прелести которой даже не мог себе вообразить. Я знал, что эти события во сне - как бы мое шоу, и что он ждет, чтобы я чтото рассказал ему. И все же этот человек был так уверен в том, что понял все, что мог когдалибо понять! Я чувствовал, что в нем будто скрыта сжатая пружина, которая отталкивает от него все знания, которые освободили бы его. - Давай выключим мотор? - спросил он против ветра. В ответ я прикоснулся к кнопке глушения на рычаге газа. Пропеллер завращался медленнее, остановился, и мы стали планеристами. Урокам управления аэропланом он не оказывал сопротивления. - Какой отличный маленький самолет! - воскликнул он. - Как бы мне достать такой? Несколько минут полета - и он был готов побежать и купить Птеродактиль. У него было для этого достаточно денег; он мог приобрести сотню Птеродактилей, если не принимать во внимание то, что в его время эта было невозможно, не было даже чертежа на бумаге. Купить этот аэроплан не было никакой возможности, и это было хорошим поводом для того, чтобы я мог начать разговор о его сопротивлении изменениям. Я попросил его сказать мне все, что он знает об этом аэроплане и об этом парне, который сидит в нем в снегозащитном костюме. Я не был удивлен, когда он ответил на этот вопрос. Он знал, и только ждал, пока его спросят. Через некоторое время по ходу нашего полета я сказал ему прямо,что знаю ответы на все его вопросы и что не сомневаюсь в том, что он не будет слушать их. - Ты уверен, что я не буду слушать? - спросил он. - Неужто будешь? - Кому же мне доверять больше, чем тебе? 294
Мост через вечность
Лесли. - подумал я, но он бы рассмеялся в ответ и не понял бы меня. - Вот то, чему ты пришел сюда научиться. Это то, что ты сделаешь, - сказал я ему. - Ответ, который ты ищешь, состоит в том, чтобы отказаться от своей Свободы и Независимости и жениться на Лесли Парриш. При этом ты получишь совсем другую свободу, которая так прекрасна, что ты даже не можешь себе вообразить... Он не слышал ничего, что я сказал после слов “жениться на Лесли”; он едва не вывалился из кабины - так он был удивлен. Какой долгий путь предстоит ему пройти, думал я, тогда как он глотал воздух и переводил дыхание. И он пройдет его всего лишь за пять лет. Упрямый, замкнутый сукин сын, но в общем мне нравился этот парень. Он справится с трудностями, и все будет хорошо, думал я ... или нет? Может быть, это голос того, кто разбился на планере, или того, кто сбежал в Монтану? Предстоит ли ему в будущем потерпеть неудачу? Его одиночество, которое было так хорошо защищено, стало моей надеждой. Когда я говорил о Лесли, он внимательно слушал и даже соглашался и принимал некоторые истины о своем будущем. Знание о ней может сделать его выживание более вероятным, думал я, даже если он забудет слова и сцены. Я повернул самолет на север. Она ждала нас, когда мы приземлились. Она была одета по-домашнему, как в будние дни. Один взгляд на нее заставил его вздротуть, ее вид испарил тонну железа его брони меньше чем за секунду. Какой силой наделена красота! Она хотела сказать ему что-то наедине, поэтому я зашевелился во сне, отстранился и проснулся годами позже после того, как он проснется после того же самого сна. Вскоре после того, как я открыл глаза, история начала таять, рассеиваться, как пар в воздухе. Мимолетный сон, думал я. Как счастлив я, что вижу так много мимолетных снов! Но в этом было что-то особенное, хотя... что это было? Я вложил деньги в нешлифованные алмазы, так кажется, и летел куда-то с коробкой алмазов, семян или чего-то еще, а они выпали из самолета? Это был сон о вкладывании денег. Какая-то часть моего подсознания все еще считает, что у меня есть деньги? Возможно, она знает что-то, чего не знаю я. В ночном блокноте я записал: Почему бы не пользоваться снами по собственному желанию для путешествий, исследований и обучения всему тому, чему мы желаем научиться? Я лежал спокойно, наблюдая как Лесли спит, а утренняя заря начинает сиять на ее золотистых волосах, рассыпавшихся по ее подушке. Какое-то время она была полностью неподвижна - а что, если она умерла? Она дышит так легонько, что я не могу заметить этого. А дышит ли она? Не дышит! Я знал, что придумываю, но какое я испытал облегчение, какую неожиданную радость, когда она в этот момент, не просыпаясь, чуть-чуть зашевелилась и улыбнулась самой незаметной из своих улыбок во сне! Я прожил жизнь в поисках этой женщины, думал я. Я говорил себе, что мое призвание в том, чтобы быть вместе с ней снова. Я ошибался. Найти ее не было целью моей жизни, это было начало начал. Только когда я нашел ее, моя жизнь приобрела смысл. И вот вопрос: “А что теперь? Что вы вдвоем собираетесь изучать в мире любви?” Я так сильно изменился, думал я, и это лишь самые первые шаги. Подлинные истории любви не заканчиваются никогда. Единственная возможность узнать, что случается в “жилидолго-и-счастливо-потом” с идеальным супругом, состоит в том, чтобы прожить ее самому. Вначале, конечно, завязывается роман, и главную роль в нем играет эротический восторг влюбленности. А что потом? Затем дни и месяцы непрекращающихся разговоров, радость 295
Ричард Бах
встречи после стольких столетий жизни вдали друг от друга. Что ты делал тогда? Что ты подумал? Чему ты научился? Как ты изменился? А что потом? Каковы твои самые сокровенные надежды, мечты, желания, твои самые настоятельные если-только, которые должны осуществиться? Каковы твои самые до невозможности прекрасные представления об этой жизни, какие только ты можешь себе вообразить? А вот мои, и они соответствуют друг другу как солнце и луна в нашем небе, и вместе мы сможем воплотить их в жизнь! А что потом? Как много всего можно познать вместе! Как много всего можно передать друг другу! Иностранные языки и искусство перевоплощения; поэзия, драматургия и программирование компьютера; физика и метафизика; парапсихология, география, приготовление пищи, история, изобразительное искусство, экономика, резьба по дереву, музыка и ее происхождение; самолеты, корабли и история парусного мореходства; политическая деятельность и геология; смелость и домашний уют, и полевые растения, и лесные животные; умирание и смерть; археология, палеонтология, астрономия и космология: гнев и раскаяние; писательство, металлургия, прицельная стрельба, фотографирование и защита от солнца; уход за лошадями, инвестирование, книгопечатание. Щедрость и благодарность, винд-серфинг и дружба с детьми; старение, уход за землей, борьба против войны, духовное и психическое исцеление; культурный обмен и кинорежиссура; солнечные батареи, микроскопы и переменный ток; как играть, спорить, пользоваться косметикой, удивлять, восхищать, одеваться и плакать; как играть на пианино, флейте и гитаре; как видеть скрытый смысл, вспоминать другие жизни, прошлое и будущее; как получать ответы на любые вопросы, исследовать и изучать: как собирать данные, анализировать и делать выводы; как служить и помогать, читать лекции и быть слушателем; как смотреть и касаться, путешествовать во времени и встречать себя в других измерениях; как создавать миры из мечты и жить в них, изменяясь. Лесли улыбнулась во сне. А что потом? Думал я. А потом еще больше, все время больше и больше постигать тому, кто любит жизнь. Учиться, заниматься, отдавать приобретенное другим любителям жизни и напоминать им, что мы не одиноки. А что потом, когда мы прожили наши мечты до конца, когда мы устали от времени? А потом... Жизнь есть! Помнишь? Помни, что Я ЕСТЬ! И ТЫ ЕСТЬ! И ЛЮБОВЬ! ЭТО ВСЕ, - И ЭТО САМОЕ ГЛАВНОЕ! Это и есть то-что-потом! Вот почему истории любви не кончаются! Они не кончаются потому, что не кончается любовь! В то утро, совершенно внезапно на протяжении ста секунд я знал как просто соединяется Все-Что-Есть. Я схватил блокнот, который лежал подле кровати, и выплеснул эти секунды на бумагу большими возбужденными черными буквами, которые казалось, можно было прочесть наощупь: Единственная реальность - Жизнь! Жизнь дает сознанию возможность выбирать не-форму или одну из бесконечного разнообразия триллионов форм - любую, которую оно может себе вообразить. Моя рука дрожала и металась, слова быстро высыпались на голубые линейки бумаги. Сознание может забыть себя, если оно захочет этого. Оно может изобрести пределы, творить вымысел; оно может представить себе, что существуют галлактики, вселенные и вселенные вселенных, черные дыры и белые дыры, большие взрывы и стабильные состояния, солнца и планеты, астральные и физические пространства. Все, что оно воображает, оно видит: войну и мир, болезни и здоровье, жестокость и доброту. Сознание может в пространстве трех измерений принять форму официантки, которая станет пророком и увидит Бога; оно может быть маргариткой, заклинателем духов, бипланом на лужайке; оно может быть авиатором, который только что проснулся и любуется улыбкой своей спящей 296
Мост через вечность
жены; оно может быть котенком Долли, который вот-вот запрыгнет на кровать, чтобы попросить - мяу! - свой сегодняшний завтрак. И в любой момент, когда оно этого пожелает, оно может вспомнить, кто оно, оно может вспомнить реальность, оно может вспомнить Любовь. В этот миг все меняется... Долли припала к земле, как пуховой шарик, наполовину прикрыла голубые свои глаза серо-коричневой шерстью, прыгнула и перебила ниточку букв, которая тянулась за моей ручкой как мышиный хвостик, ударом оттолкнув руку от страницы. - Долли, нет! - прошептал я сердито. Ты не дал мне позавтракать! Я съем твою ручку... - Долли, ну уйди! Брысь! Ручки не даешь? сверкнула она глазами. Тогда я съем твою РУКУ! - Долли! - Что у вас здесь происходит? - сказала Лесли, проснувшаяся от нашей возни, и пошевелила пальцами под одеялом. Не прошла и сотая доля секунды, как маленькое создание кубарем кинулось в атаку - иголочки зубов, двадцать маленьких когтей тут же были брошены на поединок с новым врагом котят. - Котянище Долли намекает нам, что пора начинать новый день, - вздохнул я, наблюдая сражение в самом разгаре. Почти все из того, что я понял без слов, успело обезопасить себя с помощью чернил. - Ты уже проснулся, вук? - сказал я. - Мне в голову только-что пришла великолепнейшая идея, и если ты не спишь, я хочу рассказать тебе... - Расскажи. - Она затолкала подушку себе под голову, избежав полного разгрома со стороны Долли чисто случайно, потому что Ангел Другой Котенок, ничего не подозревая, вошел в комнату. В тот же миг у Долли появилась новая цель для выслеживания и налета. Я начал читать из блокнота то, что только что записал туда, - предложения, перескакивающие одно через другое, как газели через высокие заборы. Через минуту я закончил и взглянул не нее, отрывая глаза от бумаги. - Много лет назад я пытался написать письмо себе в прошлом под названием “Вещи, которые теперь мне скажет любой, но которых я не знал, когда был тобой”. Если бы только мы могли передать ЭТО тем детям, которыми мы были! - Разве не забавно было бы сидеть на тучке, - сказала она, - и наблюдать, как они находят нашу записную книжку со всем, чему мы научились? - Это, наверное, было бы грустно, - ответил я. Почему грустно? - Ведь должно было случиться еще так много событий, прежде чем они могли бы встретиться. И эта встреча была бы не той, что теперь или пять лет назад... - Давай скажем им! - воскликнула она. - Запиши в своей книжечке: А теперь, Дик, ты должен позвонить Лесли Марии Парриш, которая только что выехала из Лос-Анжелеса по контракту с кинокомпанией “Мисс XX век”. Вот ее телефонный номер: си-рествью 6-29-93... - Ну и что? - скавал я. 297
Ричард Бах
- Я скажу, чтобы он обратился к ней со словами: Это звонит твоя родная душа, слышишь? Лесли тогда была уже звездой! Мужчины видели ее в фильмах и влюблялись в нее! Как ты думаешь, она пригласила бы на ленч этого мальчишку, который собирался убегать из колледжа, не закончив и первого курса? - Да, если бы ей хватило сообразительности, она бы убралась поскорее из Голливуда! Я вздохнул. - Это не сработает ни в коем случае. Ему нужно сначала поступить в армию и летать на боевых самолетах, жениться и развестись, а потом только уже постепенно разбираться, кем он становится и что он знает. Ей тоже нужно вступить в брак и покончить с ним, самостоятельно учиться бизнесу, политике и способности постоять за себя. - Давай тогда напишем ей письмо, - предложила она. - “Дорогая Лесли, тебе позвонит Дик Бах, он - твоя родная душа, поэтому хорошо веди себя с ним, люби его всегда...” - Всегда, вук? Всегда - это значит, что... Я взглянул на нее, едва ли начав говорить, и замер от проблеска понимания. Картины забытых снов, фрагменты жизней, затерявшихся в прошлом и будущем, засияли как цветные слайды перед моими глазами, щелк, щелк, щелк... Женщина, которая находится сейчас на кровати рядом со мной, та, к которой я могу прямо сейчас протянуть руку, чьего лица я могу коснуться, - это она погибла вместе со мной в резне в колониальной Пенсильвании. Это та же самая женщина. Она - то дорогое мне смертное существо, к которой я устремлялся десятки раз, следуя невидимому повелению, и которая была повелителем для меня. Она - это ива, чьи ветви переплелись с моими; показывая клыки, бесчисленное число раз вступает в кровавую грызню с волками, спасая от них своих детенышей; она - это чайка, которая повела меня за собой в небо; она - светящийся призрак на дороге в Александрию; она - серебряное воплощение Беллатрикской Пятерки; инженер космического корабля, которого я буду любить в своем отдаленном будущем; богиня цветов из мост удаленного прошлого. ...щелк, щелк, еще раз щелк; картины, картины, снова картины. Почему я так очарован и испытываю такую радость лишь от ее поворота мысли, лишь от очертания ее лица или груди, лишь от веселого света в ее глазах, когда она смеется? Потому что эти уникальные очертания и сияние, Ричард, мы несем с собой из жизни в жизнь. Это наши отличительные знаки, скрытые в глубине нашего сознания под всем тем, во что мы верим, и, ничего не зная о них, мы вспоминаем иx, когда встречаемся снова! Она посмотрела с тревогой на мое лицо. - Что с тобой, Ричард? Что с тобой? - Все в порядке, - сказал я, словно пораженный ударом молнии. - Со мной все в порядке, я чувствую себя хорошо... Я схватился за бумагу и начал быстро писать слова. Ну и утро! Снова и снова и снова мы тянемся друг к другу, потому что нам есть чему научиться вместе - это могут быть тяжелые уроки, а могут быть и счастливые. Как я могу это знать, почему я так непоколебимо убежден, что смерть не разлучает нас с теми, кого мы любим? Потому что ты, кого я люблю сегодня, потому что она и я умирали уже миллионы раз до этого, и вот мы снова в эту секунду, в эту минуту, в этой жизни снова вместе! Смерть не более разлучает нас, чем жизнь! Глубоко внутри души каждый из нас знает вечные законы, и один из них состоит в том, что мы всегда 298
Мост через вечность
будем возвращаться в объятия того, кого мы любим, независимо от того, расстаемся ли мы в конце дня или и конце жизни. - Подожди минутку, вук. Я должен это записать... Единственное, что не заканчивается, - это любовь! Слова вырывались так быстро, что чернила едва послевали за ними. Перед возникновением вселенной... До Большого взрыва были мы! До всех Больших Взрывов во все времена и кроме того, как эхо последнего из них затихнет, есть Мы. Мы танцуем во всех феноменах, отражениях, везде, мы - причина пространства, творцы времени. Мы - МОСТ ЧЕРЕЗ ВЕЧНОСТЬ, возвышающийся над морем времени, где мы радуемся приключениям, забавляемся живыми тайнами, выбираем себе катастрофы, триумфы, свершения, невообразимые происшествия, проверяя себя снова и снова, обучаясь любви, любви и ЛЮБВИ! Я оторвал ручку от бумаги, сел не дыша на кровати и посмотрел на свою жену. - Ты - живешь! - воскликнул я. Ее глаза сверкали. - Мы - живем вместе. Heкотоpoe время царило молчание, пока она не заговорила вновь: - Я прекратила искать тебя, - сказала она. - Я была счастлива, живя в одиночестве в Лос-Анжелесе со своим садом и музыкой, делами и друзьями. Мне нравилось жить одной. Я думала, что так будет до конца моей жизни. - А я бы благополучно удавился в своей свободе, - сказал я. - Это было бы не так уж плохо, это было бы лучшим из всего, что каждый из нас когда-либо знал. Как мы могли ощущать отсутствие того, чего никогда не имели? - Но ведь мы ощущали его, Ричи! Когда ты был одинок, разве не было иногда таких мгновений, когда независимо от того, есть ли рядом другие, ты чувствовал такую печаль, что мог бы заплакать, будто ты - единственный человек во всем мире? Она протянула руку и коснулась моего лица. - Ты когда-нибудь чувствовал, - спросила она, - что тебе не хватает того, кого ты никогда не встречал? Сорок шесть
Мы долго не ложились спать. Лесли была погружена в чтение Книги о пассивном использовании солнечной энергии: расширенное издание для профессионалов на трехсотой с чем-то странице. Я закрыл Историю револьверов Кольта и положил ее на стопку, которая называлась “Прочитано” и взял верхнюю книгу из кучи “Что-читать-дальше”. Как наши книги хорошо характеризуют нас, думал я. Возле кровати со стороны Лесли лежало: Полное собрание стихоп И.И.Каммингса, Глобальнй отчет для президента о перспективах развития до 2000 года, От беспорядка к бережливости, Биография Авраама Линкольна, написанная Карлом Сэндбергом, Единороги, которых я знаю. Это мгновение вечности, Неурожайные годы. Барышников работает, 2081 американский кинорежиссер. С моей стороны: Мастера танца в стиле ву-ли, Рассказы Рэя Брэдбери, Одиссея авиатора. Заговор под водой, Интерпретация квантовой механики с точки зрения теории о множественных вселенных, Съедобные - дикорастущие растения Запада, Использование дополнительных обтекателей для стабилизации полета аэропланов. 299
Ричард Бах
Когда я хочу быстро понять человека, мне достаточно лишь взглянуть на его книжную полку. Перемена мною книги застала ее как раз в конце вычислений. - Ну и как там мистер Кольт? - сказала она, передвигаясь со своими чертежами солнечных батарей поближе к свету. - У него дела идут хорошо. Ты знаешь, что без револьверов Кольта в этой стране на сегодняшний день насчитывалось бы сорок шесть, а не пятьдесят штатов? - Мы украли четыре штата, угрожая им дулом пистолета? - Это полнейшая чепуха, Лесли. Не украли. Одни защитили, другие освободили. И не мы. Ты и я не имеем к этому никакого отношения. Но больше чем сто лет назад, для людей, которые жили тогда, кольт был грозным оружием. Это - многозарядный револьвер, который стреляет быстрее, чем любая винтовка, и точнее, чем большинство других видов оружия. Я всегда хотел иметь морской кольт-1851.мм Глупо, правда? Образцы стоят очень дорого, но Кольт производит точные копии. - Что ты будешь делать с такой вещью? Она не стремилась выглялеть соблазнительной в этот момент, но даже зимняя длинная ночная рубашка не могла скрыть прелестного очертания ее тела. Когда я перерасту свое бесхитростное очарование видом того тела, в котором ей посчастливилось родиться? Никогда, думал я. - С какой вещью? - спросил я отсутствующе. - Животное, - заворчала она. - Что ты будешь делать со старым пистолетом? - А, с кольтом? Сколько я себя помню, у меня к нему какое-то странное отношение. Когда я понимаю, что у меня его нет, я чувствую себя как бы раздетым, уязвимым. Это старая привычка быть не дальше чем на расстоянии вытянутой руки от него, но я никогда даже не прикасался ни к одному кольту. Разве это не странно? - Если ты хочешь купить его, мы можем начать копить деньги. Если это так важно для тебя. Как часто нас уводят обратно в прошлое вещи или детали предметов, старые машины, дома, местности, которые мы без всякой причины страстно любим или жутко ненавидим. Жил ли когда-либо человек, у которого не было магнетического притяжения к другим местам или приятного домашнего ощущения по отношению к другим временам? Я знал, что один человек из моих прошлых воплощений сжимал рукоятку медно-голубого железного патентованного револьвера “кольт”. Было бы забавно узнать когда-нибудь, кем был этот человек. - Я думаю, не надо, вуки. Просто глупая мысль. - А что ты теперь будешь читать? - сказала она, поворачивая свою книгу боком, чтобы рассмотреть следующий чертеж. - Она называется Жизнь в смерти. Выглядит как довольно систематическое исследование, интервью с людьми, которые были при смерти. Они рассказывают, что они чувствовали, что видели. А как движется твоя книга? Большой белый длинношерстный персидский кот Ангел, весивший шесть фунтов, вскочил на кровать. Он тяжело, будто в нем было шесть тонн, направился к Лесли и, мурлыча от удовольствия, растянулся на раскрытой перед ней книге.
300
Мост через вечность
- Прекрасно. Эта глава особенно интересна. Она говорит: мур-мур-мур-ГЛАЗА-НОСГЛАЗА-МУР-мур, когти и хвост. Ангел, слушай, мои слова Ты мне мешаешь значат для тебя что-нибудь? А снова Ты улегся на мою книгу? Кот своим сонным взглядом ответил ей “нет” и замурлыкал еще громче. Лесли переместила пушистого зверя себе на плечо, и мы читали некоторое время молча. - Спокойной ночи, маленький вук, -сказал я, выключая свою ночную лампу. - Я буду ждать тебя на углу бульвара Облаков и улочки Спокойного Сна... - Я задержусь ненадолго, милый, - сказала она. - Спокойной ночи. Я помял подушку и свернулся калачиком, собираясь уснуть. В течение некоторого времени я пытался научиться видеть сновидения по заказу, но успех был минимальным. Сегодня я слишком устал, чтобы заниматься этим. Я сразу же провалился в сон. Это был легкий воздушный стекляный дом, находящийся на возвышении среди зеленых лесса, покрывавших остров. Везде красовались цветы - целый фейерверк красок в комнатах, вокруг дома и дальше, там, где нисходящий склон переходил в ровные луга. Аэроплан-амфибия стоял на траве, отражая восходящее солнце. Вдали за глубокими водами виднелись другие острова. Их цвет менялся от ярко-зеленых на переднем плане до туманно-голубых на горизонте. Деревья были не только снаружи дома, но и внутри. Вьющиеся растения окаймляли большое квадратное отверстие в крыше, через которое дом заполняли солнечный спет и свежий воздух. Кресла и диван покрыты мягкой лимонного цвета тканью. Легкодоступные полки книг. Звучит великолепный “Концерт для симфонического оркестра” Бартока. Все это казалось нам нашим домом благодаря музыке и растениям, аэроплану и открытой, как с воздуха, панораме. Это было как раз то, что мы мечтали когда-то построить для себя. -Добро пожаловать, Ричард и Лесли! Это все создали вы! Нас встретили двое знакомых людей. Они смеялись, и весело обнимали нас. Мы забываем днем, а во сне мы помним все сны прошлых лет. Мужчина был тем же, кто в первый раз летал со мной на Птеродактиле, он был со мной, но через десять или двадцать лет, и выглядел помолодевшим... Женщина была той Лесли, что встречала нас возле аэроплана, и ее красота была озарена пониманием. - Садитесь, пожалуйста, - сказала она. - У нас не очень много времени. Мужчина подал нам на передвижном деревянном столике теплый напиток. - Итак, это - наше будущее, - сказала Лесли. - Вы хорошо потрудились! - Это одно из ваших возможных будущих, - сказала другая Лесли, - и потрудились над ним именно вы. - Вы указали нам путь, - сказал мужчина. - Вы открыли перед нами возможности, которых у нас не было бы без вас. - А ведь мы особо не старались, правда, вук? - сказал я, улыбаясь своей жене. - Нет, мы старались, - ответила она, - и немало. - Мы можем отблагодарить вас только тем, что пригласили вас в этот дом, - сказал Ричард-из-будущего. - Твой проект, Лесли. Отлично зарекомендовал себя. - Почти отлично, - добавила его жена. - Фотоэлементы работают даже лучше, чем ты ожидаешь. Но у меня есть некоторые соображения по поводу теплоносителя... Две Лесли были готовы начать основательно обсуждать технические аспекты производства солнечных батарей и теплоизоляции, когда я понял, что... 301
Ричард Бах
- Извините, пожалуйста, - сказал я, - но мы ведь находимся в сновидении! Каждый из нас, не правда ли? Или это не сон? - Верно, - сказал будущий Ричард - Сегодня нам впервые удалось связаться с вами. Мы занимались время от времени этим в течение многих лет - и вот, кажется, нам удалась. Я удивился. - Вы занимались этим годами и только теперь впервые связались с нами? - Вы поймете это, когда сами сможете вступать в контакт. Долгое время вы будете лишь встречаться с людьми, которых никогда не видели - собой в будущем, coбой в параллельном мире, друзьями, которые умерли. Вы будете еще долго учиться, прежде чем сможете учить сами. У вас уйдет на это обучение двадцать лет. Через двадцать лет занятий вы легко сможете давать советы своим собеседникам во сне, когда вы этого пожелаете. Потом вы обратитесь с благодарностью к своим предшественникам. - Предшественникам? - спросила Лесли. - Это мы - предшественники? - Извини меня, - сказал он. - Ты неправильно выбираешь слова. Ваше будущее - эта наше прошлое. Но верно и та, что наше будущее - это ваше прошлое. Как только вы освободитесь от суеверий, связанных с временем, и позанимаетесь немного путешествиями во сне, вы все поймете. До тех пор, пока мы верим во время как последовательность событий, мы видим становление, а не бытие. Вне времени все мы - одно. - Как приятно, что это несложно, - сказала Лесли. Мне пришлось вмешаться. - Простите. Эта новая книга. Вы ведь знаете меня и названия моих книг. Когда я его найду? Будет ли вообще эта книга когда-либо написана и напечатана, потому что как я ни стараюсь... как мне найти название? У будущего Ричарда было не слишком много терпения, чтобы выслушивать мои жалобы. - Этот сон не для того, чтобы дать тебе название. Да, ты найдешь его; да, книга будет напечатана. -Это все, что я хотел узнать, - сказал я. А затем снова кротко спросил: - Каким будет название? - Этот сон для того, чтобы донести до вас нечто другое, - сказал он. - У нас здесь... давайте назовем это письмом... от нас, ушедших далеко вперед в будущее. Ведь была же у вас идея связаться с молодыми Диком и Лесли, когда они только начинали самостоятельную жизнь. Теперь мы все больше становимся кем-то, похожим на писателей, передающих сведения из будущего. Все, что вы думаете о себе в прошлом, доходит до нас в то время. Это очень слабые, подсознательные влияния, но они меняют людей, и им не нужно больше переживать такие тяжелые времена, какие выпали нам и нашей жизни. Бывают, конечно, трудности, но есть небольшая надежда на то, что обучение любви не будет одной из них. - Вот наше письмо, - сказала Лесли-из-будущего, - и в нем сказано: “Все, что вы знаете, истинно!” - Она начала исчезать, вся окружающая обстановка заколебалась. - Это еще не все, слушайте: “Никогда не сомневайтесь в том, что вы знаете”. То было не просто красивое название книги. Помните, что мы - мосты... Затем сон переменился, проплыли какие-то чемоданы, заполненные сдобными булочками, погоня на автомобилях, пароход с колесами. Я не разбудил Лесли, но записал в ночной 302
Мост через вечность
полутьме у себя в блокноте, который лежал рядом с подушкой, все, что еще помнил о том, что случилось до появления булочек. Когда она проснулась, на следующее утро, я сказал: - Давай я расскажу тебе о сне, который тебе приснился. - О каком таком сне? - О сне, в котором мы с тобой встретили себя в доме, который ты спроектировала. - Ричард! - воскликнула она. - Я помню! Давай я расскажу! Это было великолепное место с оленем на лужайке и озерцом, в котором отражалось цветочное поле, похожее на то, что было у нас в Орегоне. Значит, солнечный дом по моему проекту будет построен! Там внутри была музыка, книги и деревья... так просторно и много света! День был погожим, вокруг все так красочно, а Долли и Ангел смотрели на нас и снова засыпали, продолжая урчать. Вот толстые старые коты! Я видела нашу новую книгу на полке! - Да? Неужели? И как она называлась? Говори же! Она пожала плечами, стараясь вспомнить. - Вуки, мне так жаль! Выскочило... - Ну, ладно. Не переживай, - сказал я. - Это я из любопытства. Забавный сон, что скажешь? - В названии было что-то о вечности. Сорок семь
Я закончил чтение Воспоминаний о Смерти в следующий вечер после того, как она начала Жизнь после жизни, и чем больше я думал о книге, тем больше я ощущал необходимость поговорить с ней. - Когда у тебя появится минутка, - сказал я. - Длинная минутка. Она дочитала до конца раздела и завернула бумажную суперобложку, чтобы отметить страницу. - Да, - сказала она. - Не кажется ли тебе неправильным, - спросил я, - что чаще всего умирание сопровождается у многих неприятным беспокойством и суетой? Ведь Смерть угрожает нам как раз тогда, когда мы нашли того единственного человека в мире, которого любим, и с которым не желаем разлучаться даже на один день. А Она приходит и говорит: “Мне все равно, я собираюсь оторвать вас друг от друга”. - Иногда мне тоже кажется, что здесь что-то не то, - ответила она. - Почему люди должны умирать таким образом? Почему мы даем свое согласие на такую неконтролируемую смерть? - Наверное, потому, что единственная другая возможность - это самоубийство, - ответила она. - Ага! - воскликнул я. - Действительно ли самоубийство - единственная другая возможность? А может быть, существует лучший способ уйти из жизни, чем этот обычай, распространенный на нашей планете, - умирать не по своей воле и не знать до последней минуты, когда придет твоя смерть. - Можно, я угадаю? - предложила она. - Ты собираешься выдвинуть какой-то план? Но тогда тебе прежде всего следует знать, что до тех пор, пока ты здесь, мне не представляется таким уж большим несчастьем не знать о смерти до последней минуты. 303
Ричард Бах
- Выслушай меня внимательно. Ведь это так хорошо соответствует твоей любви к порядку. Почему вместо того, чтобы умирать неожиданно для себя, люди не доживают до такого времени, когда они могут рассудить так: “Сделано! Мы сделали все, что должны были претворить в жизнь. Не осталось больше вершин, на которые мы бы не поднялись, ничего такого, чему нам бы хотелось научиться. Мы прожили прекрасную, полную жизнь”? А затем, почему бы им без всяких болезней не сесть просто так вдвоем под деревом или под звездным небом и не уйти из своих тел, никогда не возвращаясь назад? - Как в книгах, которые ты читаешь, - сказала она. - Прекрасная идея! Но ведь мы не... мы не делаем так, потому что мы не знаем, как это делать. - Лесли! - воскликнул я, подогреваемый своим планом. - Я знаю как! - Только не сейчас, пожалуйста, - сказала она. - Нам предстоит еще построить собственный дом, и к тому же здесь живут кошки и еноты, о которых нужно заботиться, и молоко в холодильнике скиснет, и на письма нужно ответить. У нас еще много дел. - Хорошо. Не сейчас. Но меня поражает, когда я читаю о переживаниях на грани смерти, что они очень похожи, судя по книжкам о путешествиях в астральном теле, на переживания тех, кто покидает физическое тело. Умирание - это не более чем уход из тела на астральный уровень навсегда. Но ведь можно научиться выходить из физического тела! - Погоди минуточку, - сказала она. - Ты намекаешь, что мы выберем красивый закат солнца, уйдем из тел и никогда не вернемся назад? - Когда-нибудь. Она искоса посмотрела на меня. - Насколько ты серьезен? - На сто процентов. Подумай! Разве это не лучше, чем попасть под автомобиль? Разве это не лучше, чем оказаться в разлуке на день или два, а может быть, на сто или двести лет? - Мне нравится все, что против разлуки, - сказала она. - Я тоже говорю вполне серьезно: если тебя не станет, я больше не хочу здесь жить. - Я знаю, - сказал я. - Поэтому нам остается лишь научиться путешествовать вне тела, как последователи духовных учений или волки, например. - Волки? - Я вычитал это в книге о волках. Люди из какого-то зоопарка поймали в ловушку пару волков, самца и самку. Причем ловушка была безвредным, гуманным приспособлением, и они ничуть не были ранены. Их посадили в большую клетку в кузове грузовика и повезли в зоопарк. Когда они туда приехали и заглянули в клетку, оказалось, что оба волка ...мертвы. Никакой болезни, повреждений, ничего. Они следовали своей воле жить и умереть вместе. Медицина не смогла объяснить это. Они просто ушли. - Это правда? - Книга о волках была не художественной. Я бы тоже сделал так на их месте, а ты? Разве ты не согласна, что это цивилизованный, разумный способ покинуть планету? Если вся Земля, все пространство-время - лишь сон, почему бы не проснуться спокойно и счастливо где-то в другом мире вместо того, чтобы вопить, что мы не хотим уходить отсюда? - Ты действительно считаешь, что мы можем сделать это? - спросила она. Это очень гармонировало с ее склонностью к порядку во всем. Не успела она закончить свой вопрос, как я уже вернулся на кровать с добрым десятком книг с наших полок. Теория и практика выхода на астральный уровень, Путешествие вне 304
Мост через вечность
тела. Великое приключение. Практическое руководство по выходу в астральные миры. Ум за пределами тела. Под их тяжестью на матрасе образовался неглубокий кратер. - Эти люди говорят, что всему этому можно научиться. Это нелегко и требует продолжительных занятий, но это возможно. Вопрос: стоит ли над этим поработать? Она нахмурилась. - Прямо сейчас, я думаю, не стоит. Но если бы оказалось, что ты должен завтра умереть, я бы ужасно пожалела, что не занималась этим. - Давай согласимся на компромисс. Будем изучать выход из тела, но отложим на долгое время все, что касается ухода из тела навсегда. Мы оба уже бывали вне тела раньше, поэтому мы знаем, что это вполне в наших силах. Теперь мы должны научиться делать это по собственному желанию и совместно. Не думаю, что это будет так уж трудно. Я ошибался. Это все-таки было очень трудно. Сложность была в том, чтобы уснуть, не засыпая, не теряя осознание себя, когда покидаешь тело. Это легко воображать себе, когда бодрствуешь днем. Но остаться сознательным, когда пелена сонливости, более тяжелая чем свинец, увлекает тебя вниз, - это не простая задача. Каждый вечер мы читали книжки об астральных путешествиях и обещали встретиться в воздухе над нашими спящими телами, чтобы лишь взглянуть мельком друг на друга, но помнить об этом, когда проснемся. Все безуспешно. Истекали недели. Месяцы. Это стало уже привычкой, которая владела нами еще долго после того, как все книги были прочитаны. - Не забывай, что нужно помнить... - повторяли мы, выключая свет. А затем засыпали, давая себе установку встретиться над изголовьем кровати. Она уходила в Пенсильванию, а я зависал над крышей пагоды в Пекине. Или я вращался в калейдоскопических картинах будущего, а она давала концерты в девятнадцатом веке. Прошло пять месяцев с начала наших занятий, и однажды я проснулся, когда было, должно быть, часа три утра. Я попытался повернуть голову на подушке, иэненить положение тела, но вдруг понял, что не могу этого сделать, потому что она лежала внизу на кровати, - а я парил в воздухе, лежа на спине на высоте трех футов над кроватью. Бодрствующее сознание, как днем. Парение. Комната была по всему объему заполнена серебристо-серым светом. Я бы сказал, что это было лунное сияние, но луны не было видно. Вот стены, стойка стереоаппаратуры: вот кровать, книги, сложенные аккуратно с той стороны и сваленные в кучу с моей. А там спят наши тела! Всплеск чистого удивления озарил меня, подобно голубому свету в ночной тьме, а потом я испытал порыв радости. Там внизу было мое тело; эта странная вещь на кровати была мной, который глубоко спал с закрытыми глазами! Не совсем мной, конечно... я был тем, кто смотрел вниз. Все, о чем я думал в эту первую ночь, было как бы подчеркнуто и заканчивалось восклицательным знаком! Получается! это так просто, это-свобода! УРРРРА! Книги говорили правду. Достаточно мне было только подумать о перемещении, и я поплыл, скользя по взодуху, как санки по льду. Я не мог с уверенностью сказать, что не обладал телом, но в то же время я был и без него. У меня было ощущение тела - неопределенною, расплывчатого, как у призрака. После всех наших безуспешных целенаправленных занятий как это могло оказаться таким простым? И при полном сознании. Ни сравнению с этим ярким, проницательным, острым, как бритва, восприятием жизни обычное бодрствующее сознание казалось сомнамбулизмом! Я повернулся в воздухе и взглянул вниз. Тончайшая нить сияющего света 305
Ричард Бах
тянулась от меня к моему спящему телу. Это та связь, о которой мы читали, та серебряная струна, которая соединяет живую душу с телом. Они утверждают, что достаточно разорвать эту струну, - и ты распрощаешься с земной жизнью. В этот момент струящаяся аура забрезжила позади меня, замедлила полет, покружилась над лежащей на кровати Лесли и вошла в ее тело. Через секунду она зашевелилась и перевернулась под одеялом. Ее рука прикоснулась к моему плечу. Я почувствовал, будто меня куда-то втягивает; я низвергнулся вниз и проснулся от прикосновения. Мои глаза мгновенно открылись в комнате, в котором было темно, как в полночь. Вокруг царила такая тьма, что не имело значения, открыты или закрыты глаза. Я потянулся к выключателю лампы у изголовья. Сердце громко стучало. - Вуки! - сказал я. - Милая, ты не спишь? - М-м-м. Я здесь. Что случилось? - Ничего не случилось! - Спокойно произнес я. - Работает! У нас получилось! - Что получилось? - Мы выходили из тел! - О, Ричи, неужели? Я не помню... - Не помнишь? Что последнее ты помнишь до того, как я тебя разбудил? Она отвела золотистые волосы от своих глаз и сонно улыбнулась. - Я видела. Чудный сон. Летала над полями... - Значит, это верно! Мы помним наши ночные выхода из тела как полеты во сне! - Откуда ты знаешь, что я выходила из тела? - Я видел тебя! Это ее окончательно пробудило. Я рассказал ей все, что произошло, все, что я видел. - Но слово “видел” не может описать восприятие вне тела, вук. Это не более падение, чем знание. Знание всех деталей, которые более отчетливы, чем видимое глазами. - Я выключил свет. - В комнате так же темно, как и сейчас, но я могу видеть все. Стерео, полки, кровать, тебя и себя... - В темноте разговор о видении был очень впечатляющим. Она включила свой свет, села на кровати и нахмурилась.. - Я ничего не помню! - Ты подлетела ко мне как радужный НЛО, зависла в воздухе и как бы влилась в свое тело. Затем ты зашевелилась и коснулась меня. Раз! И я сразу же проснулся. Если бы ты не разбудила меня в этот момент, я бы ничего не запомнил. Прошел еще месяц, прежде чем это случилось вновь, и на этот раз все было почти наоборот. Она ждала до утра, чтобы рассказать мне. - Со мной случилось то же, что и с тобой, вук! Я чувствовала себя, как облачко в небе, легкой, как воздух. И счастливой! Я обернулась, посмотрела вниз на кровать, а там спали мы с тобой и Амбер, наша дорогая маленькая кошечка Амбер, свернувшаяся калачиком у меня на плече, как она обычно спит! Я сказала: “Амбер!”, и она подняла глазки и посмотрела на меня как ни в чем не бывало. Затем она встала и пошла мне навстречу, и на этом все кончилось - я проснулась в постели. - Ты чувствовала необходимость оставаться в комнате? - Нет, что ты! Я могла отправиться куда угодно в этой вселенной, куда только мне захотелось бы, и могла увидеть любого другого человека. Это было так, будто у меня волшебное тело... Электрокамин тихо потрескивал в комнате. - Мы сможем сделать это! - воскликнула она, взволнованная как я в тот раз. 306
Мост через вечность
- Мы уже умеем! - Через месяц, - сказал я, - мы наверное сможем еще раз выйти из тела! Но это случилось в следующую ночь. На этот раз я проснулся над кроватью, сидя в воздухе, и мое внимание сразу же было привлечено к парящему светящемуся облачку, которое очаровательно сияло серебряно-золотистым цветом лишь и двух футах от меня. Это была совершенная живая любовь. О, моя любовь! - подумал я. Лесли, которую я видел раньше глазами, - это меньше чем самая крохотная частичка той сущности, которой она в действительности является! Она - тело в теле, жизнь внутри жизни; развертывающаяся, распускающаяся, расстилающаяся... узнаю ли ее когда-нибудь всю? Слова были не нужны - я знал все то, что она хотела мне сказать. - Ты спал, а я была здесь и выманила тебя сюда, Ричи. Я говорила: “Пожалуйста, выйди, выйди...” - и ты вышел. - Здравствуй, милая! Здравствуй! Я потянулся к ней, и когда наши светящиеся очертания соприкоснулись, возникло ощущение, которое у нас было, когда мы держали друг друга за руку, только намного более интимное, нежное и радостное. - Выше, - мысленно сказал я ей, - давай не спеша попытаемся подняться вверх... Как два воздушных шара, заполненных теплым воздухом, мы поднялись вместе сквозь потолок, будто это был прохладный воздух. Крыша дома уходила вниз под нами, а с нею грубая деревянная кровельная дранка, покрытая опавшими сосновыми иголками, кирпичные дымоходы, телевизионная антенна, указывающая в сторону цивилизации. Внизу на клумбах и на газонах спали цветы. Когда мы поднялись выше деревьев и поплыли осторожно дальше над водой, над нами засияло знездное небо, подернутое редкими полупрозрачными перистыми облаками. Поле зрения не небезгранично, южный ветер дул со скоростью около двух узлов. Ощущения температуры не было. Если эта и есть жизнь, думал я, то она бесконечно прекраснее, чем все то, что я себе когда-либо... - Да, - услышал я мысли Лесли, - да... - Запечатлей это в той своей благоговейной памяти, - сказал я ей. - Ты не забудешь об этом, когда мы проснемся!... - И ты тоже... Как начинающие пилоты, впервые поднявшиеся и небо, мы медленно плыли вместе, не делая резких движений. У нас не было ни малейшего страха перед высотой - как два облака, которые не боятся упасть, две рыбы, которые не боятся утонуть. Каковыми бы ни были эти наши тела, они были невесомы и призрачны. Мы могли бы пройти и сквозь железо, и через толщу солнца, если бы пожелали этого. - Ты видишь? Струны? Когда она сказала это, я вспомнил и посмотрел. Две сверкающие паутинки тянулись от нас к нашему дому. - Мы - духи, летающие подобно воздушным змеям на привязи, - подумал я. - Ты готова возвращаться? - С удовольствием, но только не спеша. - Мы можем и не возвращаться обратно... - Но ведь мы хотим вернуться, Ричи. С удовольствием и не спеша мы поплыли над водой обратно к дому и попали в спальню, пройдя через западную стену. Мы остановились возле книжной полки. 307
Ричард Бах
- Вон там! - подумала она. - Видишь? Это Амбер! Пушистое светящееся очертание проплыло в сторону Лесли. - Привет, Амбер! Привет, маленький Амбер! Все было проникнуто этим настроением приветствия, чувством любви, которое исходило от светящейся ауры. Я отделился от них и медлено поплыл по комнате. А что если мы захотим разговаривать с кем-то? Если Лесли пожелает увидеть своего брата, который умер, когда ему было девятнадцать, если я захочу поговорить со своей матерью или отцом, который ушел из жизни совсем недавно, что случится тогда? Каково бы ни было это состояние существования вне физического тела, вопросы здесь приходят вместе с ответами. Если мы желаем поговорить с ними, мы можем зто сделать. Мы можем быть со всеми, с кем мы так или иначе связаны и кто хочет быть с нами. Я обернулся и посмотрел на них, женщину и кошку. Теперь я впервые заметил серебряную нить, тянущуюся от кошки. Она проходила во тьме прямо к корзине на полу, где находился спящий белый комочек пуха. И тут случилось такое, что если бы у меня было сердце, то оно бы замерло и пропустило удар. - Лесли! Амбер... Амбер - зто Ангел Т. Кот!... В этот момент как будто сработал какой-то механизм, о существовании которого мы ничего не знали, и наша другая кошка, Долли вскочила в спальню из коридора и на полной скорости с разбега прыгнула, как четырехколесный автомобиль, на нашу кровать. В следующий миг мы, потревоженные кошкой, внезапно проснулись, все забыв. -ДОЛЛИ! - закричал я, я она соскочила с кровати и пулей выбежала снова в коридор. Она любила так играть с нами. - Извини, вук, - сказал я. - Жаль, что разбудил тебя. Она включила свет. - Как ты понял, что это была Долли? - сонно спросила она. - Это была она. Я видел ее. - В темноте? Ты в темноте увидел Долли, коричневую с черным кошку, которая на полной скорости вбежала сюда? Мы оба одновременно вспомнили. - Мы выходили из тела, правда? - спросила она. - О, вуки, мы были вместе и парили в облаках! Я схватил свой блокнот и нащупал ручку. - Быстро, прямо сейчас. Рассказывай мне все, что ты помнишь. Начиная с этого дня занятия становились все менее трудными, и каждый успех открывал путь для следующего. Посде первого года практики мы могли встречаться за пределами тела по нескольку раз в месяц. Вместе с этим росла догадка, что мы являемся пришельцами на этой планете. И вот настало время, когда мы могли, просматривая по телевизору программу вечерних новостей, с пониманием обмениваться улыбками, как заинтересованные наблюдатели. Благодаря нашим занятиям, смерть и трагедии, которые мы видели по пятому каналу, не казались нам больше смертью и трагедиями. Это были лишь приходы и уходы, приключения духов с бесконечными возможностями. Из программы леденящих душу ужасов вечерние новости превратились для нас в передачу о других жизнях, об испытаниях, через ко308
Мост через вечность
торые можно пройти, о возможностях успехов в социальной сфере, дерзаниях и брошенных на землю перчатках. - Добрый вечер, Америка! Я - Нэнси Ведущая-программу-новостей. Вот наш сегодняший список ужасов, случившихся по всему миру. Духовные первооткрыватели, все, кто желает совершенствоваться путем оказания помощи, слушайте внимательно! Сегодня на Ближнем Востоке... - И она начинает читает, надеясь, что совершенствующиеся включили телевизор. - А теперь у нас на очереди перечень Неудач Правительства! Кто из вас там, перед голубым экраном, получает удовольствие от предотвращения бюрократических катастроф? После короткой рекламной паузы мы откроем лукошко с Особенно Серьезными Проблемами. Если у вас имеются в распоряжении их решения, обязательно посмотрите нашу передачу до конца. Мы надеялись посредством практики выходов на астральные уровни научиться быть хозяевами, а не рабами нашего физического тела и его возможной смерти. Мы не могли тогда предположить, что эти занятия повлекут за собой изменение наших жизненных взглядов во всех других отношениях. Когда мы из рабов становимся хозяевами, как мы используем нашу новую силу? * * * В один из вечеров я закончил свои писания на этот день и заполнял едой и маленькими кусточками зефира посуду наших кошек и енота Рэйчел, прежде чем отправиться в ночные приключения. Лесли подошла и наблюдала за моими действиями. Она пораньше закончила свою работу с компьютером для того, чтобы разузнать, что творится в мире. - Ты увидела в программе новостей места, где нужна наша помощь? - спросил я. - Прекращение эпидемий, прекращение войны, как всегда. Космические станции; возможно, защита окружающей среды, - это обязательно; и эти киты, которые находятся в опасности. Посуда с едой выглядела восхитительно, когда я прищурил глаза, как енот. - Ты положил слишком много зефира, - сказала она и забрала сверху несколько кусочков. - Мы кормим Рэйчел, а не Поросенка. - Я решил, что сегодня несколько дополнительных кусочков пойдут ей на пользу. Чем больше зефира она съест, тем меньше у нее будет желания поедать маленьких птичек или кого-то еще. Не говоря ни слова, Лесли положила взятый зефир обратно и пошла стелить для нас постель. Я вынес на улицу пищу для енота и устроился рядом со своей женой в гостиной. - Самое перспективное, я думаю, - это индивидуальное совершенствование, - сказал я. - Мы с тобой учились... и можем теперь что-то контролировать! - Мы можем теперь выскакивать из тела на другие уровни, ты ведь заметил это? - сказала она лукаво. - Может быть, мы уже полностью готовы для того, чтобы распрощаться с нашей маленькой планеткой? - Еще не совсем готовы, - сказал я. - Достаточно уже того, что мы теперь знаем о своей способности покинуть ее, когда захотим. Возможно, мы и пришельцы на Земле, вуки, но мы обладаем здесь преимуществами! Годы обучения понадобились нам, чтобы научиться пользоваться телом, достижениями цивилизации, идеями, языком. Мы научились изменять вещи. Но мы еще не готовы выбросить все это. Я рад, что не убил себя когда-то в прошлом, до того, как нашел тебя. Она с удивлением взглянула на меня. - Ты знал тогда, что пытаешься покончить с жизнью? 309
Ричард Бах
- Мне кажется, что сознательно я не отдавал себе отчета в этом. Но в то же время я не думаю, что все мои промахи были случайны. Одиночество было для меня такой проблемой тогда, что я был бы не против умереть. Это было бы моим новым приключением. - Интересно, как себя чувствует тот, - сказала она, - кто покончил с собой, а потом понял, что его родная душа все еще живет на земле и ждет его? Ее слова повисли в воздухе. Может быть, я тогда приблизился к такому исходу ближе, чем подозревал об этом? Мы сидели вместе на кушетке в снятом нами доме, а на улице смущались сумерки. - Б-р-р! - сказал я. - Какая жуткая мысль! Самоубийство, как и всякое убийство, совсем не творческий поступок! Каждый, кто отчаялся настолько, что может совершить самоубийство, - думал я, обладает достаточным запасом настойчивости, чтобы подойти к проблеме творчески и решить ее: подхватиться в полночь, незаконно проникнуть на борт судна, идущего в Новую Зеландию, и начать все сначала - жить так, как он всегда хотел. Однако люди боятся бросить вызов судьбе. Я нашел ее руку во тьме. - Какая ужасная мысль! - воскликнул я. - Вот я, только что совершивший самоубийство, покидаю свое мертвое тело и вдруг понимаю, но уже поздно... Я бы встретился с тобой случайно по пути из Лос-Анжелеса в Новую Зеландию, если бы только что не покончил с собой! “О, зачем?! - сказал бы я себе тогда. - Каким я был глупым!” - Бедный покойный глупыш, - сказала она. - Но ведь ты мог в любой момент начать другую жизнь. - Конечно, мог бы. И был бы на сорок лет моложе тебя. - С какого года мы начинали отсчет возраста? - засмеялась она, слушая мои выступления против новых дней рождения. - Дело даже не в возрасте, а в том, что мы бы принадлежали тогда к разным поколениям.Ты бы занималась чем-то, связанным с демонстрациями против войны или племенами африканских негров, а я бы сидел и слушал тебя с недоумением и спрашивал: “Что?!” Да и к тому же с еще одной жизнью связано столько неудобств! Ты можешь себе вообразить, как ты снова становишься младенцем? Учишься... ходить? А переходной возраст. Поразительно, как мы вообще выжили в юности. А теперь представь, что снова будешь восемнадцатилетней, двадцатичетырехлетней. Я не собираюсь больше допускать такие жертвы, по крайней мере в ближайшие тысячу лет а еще лучше совсем никогда. Благодарю за такую перепективу, но я бы скорее стал арктическим тюленем. - И я бы стала тюленем вместе с тобой, - сказала она. - Но если это наша последняя земная жизнь на ближайшие столетия, нам следует сделать в ней все, что в наших силах. Что значат для нас сейчас все наши другие жизни? Или все то, что мы сделали в этой, - работа в Голливуде, жизнь в трейлере, борьба за спасение леса - что все это будет значить через тысячу лет, что это дало нам сейчас, кроме всего, чему мы попутно научились? Мы уже знаем почти все! Мне кажется, что в этой жизни нам повезло. Давай больше не будем рождаться тюленями. - Она поежилась от холода. - Ты предпочитаешь одеяло или камин? Я думал о том, что она сказала мне. - И то, и другое, - пробормотал я. - Ты хочешь, чтобы я организовал? - Нет. Мне только нужны спички... Пламя от разгорающихся в камине дров придавало теплый блеск ее глазам и волосам. 310
Мост через вечность
- Вот что, - сказала она, - если бы ты мог сделать все, что захочешь, что бы ты сделал? - Я уже МОГУ сделать все, что захочу. - И что бы ты сделал? - настаивала она, располагаясь возле меня и не отрывая глаз от пламени. - Я бы рассказал обо всем, чему научился. - Мои собственные слова вызвали у меня удивление. Ведь непривычно, думал я. Не искать больше ответы, а давать их другим! А почему бы и нет, если мы нашли свою любовь,если мы наконец поняли, как работает вселенная? Или поделиться тем, что мы думаем о ней. Она перевела взгляд с огня на мои глаза. - То, чему мы научились. - это все, что остается после нас. Ты хочешь дать это другим? Она снова посмотрела на огонь и улыбнулась, проверяя меня. - Не забывай, что ты - человек, который написал, что все известное нам может оказаться неправдой. - Может оказатья, - согласился я. - Ведь когда мы слышим чьи-то ответы, мы слушаем на самом деле не его, не так ли? Мы слушаем себя, когда он говорит; мы сами решаем, что это - истинно, то - глупо, а это - снова верно. При этом получаешь удовольствие от слов других людей. А удовольствие от собственных слов получаешь тогда, когда говоришь как можно меньше неправды. - Ты снова думаешь о том, чтобы читать лекции, - сказала она. - Возможно. А ты выйдешь на сцену со мной, чтобы мы вместе сказали о том, что нашли? Не побоишься говорить о трудных временах или о прекрасном? Обратиться к тем, кто ищет, как мы когда-то искали, и дать им надежду что счастливая совместная жизнь в действительности возможна? Как я хочу, чтобы мы могли услышать это много лет назад! Она спокойно отвечала: - Не думаю, что буду на сцене вместе с тобой. Я могу все подготовить, все организовать для тебя, но я не хочу выступать перед людьми. Что-то было не так. - Ты не хочешь? Но ведь существуют вещи, которые мы можем говорить лишь вместе, и ни один из нас не способен сказать о них в одиночку. Я не смогу рассказать обо всем, через что ты прошла так, как это сделаешь ты. Мы можем обратиться к людям только вместе! - Мне так не кажется, - сказала она. - Почему? - Ричи, когда я выступала против войны, люди относились ко мне так враждебно, что я боялась стоять перед ними. Мне приходилось делать это, но я пообещала себе, что когда я закончу с этим, я никогда больше не буду говорить со сцены. Никогда. Ни под каким предлогом. Поэтому мне кажется, что я не смогу сделать это. - Это неразумно с твоей стороны, - сказал я ей. - Война закончена! Теперь мы будем говорить не о войне. Мы будем говорить о любви! Ее глаза наполнились слезами. - О, Ричи! - сказала она. - Тогда я тоже говорила о любви !
311
Ричард Бах
Сорок восемь
- Где вы берете ваши безумные идеи? - спросил джентльмен из двадцатых рядов. Это был первый вопрос во втором часу лекции. По двум тысячам человек в Городской Аудитории пробежал тихий смех... это вызвало любопытство не только у него. Лесли непринужденно сидела со спокойным и доброжелательным видом на высоком кресле на сцене рядом со мной. За мгновение до этого я подошел с дистанционным микрофоном ближе к свету прожекторов на краю сцены, чтобы выбрать одну среди поднятых рук, не забывая повторить вопрос для тех, кто находился на галерке, тем самым давая себе время подумать над ответом. - Где я беру безумные идеи? - повторил я. Через полсекунды ответ материализовался, затем появились нужные слова, чтобы высказать его. - Там же, где и благоразумные, - сказал я. - Идеи приносят фея сна, фея прогулки, а когда я становлюсь безнадежно мокрым и не могу делать заметки, их подсказывает мне фея мытья под душем. Я всегда просил у них: “Пожалуйста, давайте мне идеи, которые бы не противоречили моей интуиции”. Я знаю интуитивно, например, что мы рождены для светлой жизни, а не для слепой смерти. Я знаю, что мы не заперты на нашей планете и не отделены от других измерений пространства и времени. Мы не обречены бесконечно кружиться среди миллионов хороших и плохих изменяющихся сиюминутных обстоятельств. Идея о том, что мы - лишь физические существа, пришла к нам из лабораторий, где простейшие бактерии беспомощно плавают в колбах в питательном растворе. Эта идея противоречит моей интуиции, она топчется по ней, как человек в футбольных бутсах по газону. Еще больше мне не нравится идея о том, что мы сотворены ревнивым Богом, который соткал нас из пыли и поставил перед выбором между поклонением и молитвами и вечными адскими муками. Ни одна фея сна никогда не приносила мне таких идей. Само представление о сотворении мне кажется неверным. И в тоже время я не могу найти такого места, где бы были ответы на мои вопросы, или такого человека, который бы предоставил мне их. Я получаю ответы лишь от своего внутреннего Я - того внутреннего Я, которому раньше я боялся доверять. Когда-то я должен был плавать как кит, набирая в рот для фильтрации огромное количество морской воды, и выбирать из того, что писали, думали и говорили другие, крохи знания размером с планктон, которые согласовались с тем, во что я хотел верить?.. Все, что объясняло хоть как-нибудь уже известное мне интуитивно, было истинным, то есть тем, чего я искал. От одного автора я не мог взять даже малейшей крупицы, как много бы я ни читал его книги. У другого я не понял ничего, кроме этого: “Мы - не то, чем мы кажемся”. Ура! Я чувствовал интуицией, что это ИСТИННО! Все остальное в книге могло быть морской водой, но кит отфильтровал это утверждение. Мало-помалу, думал я, мы восстанавливаем сознательное понимание того, что мы уже знаем от рождения: истинно все то, во что желает верить наше высшее внутреннее Я. Однако наш сознательный ум не находит покоя, пока не сможет объяснить это с помощью слов. Прежде чем я стал догадываться об этом, уже несколько десятилетий назад у меня была способность получать ответы на все свои мысленные вопросы. Я быстро взглянул на Лесли, и она кивнула мне в ответ, напоминая о своем присутствии. - Какой был вопрос? - спросил я. - А! Где я беру свои безумные идеи? Ответ: у феи снов, у феи прогулок, у феи мытья под душем. Феи книг. А в последние несколько лет - у своей 312
Мост через вечность
жены. Если теперь у меня возникают вопросы, я задаю их ей, и она отвечает мне. Если же у вас еще нет родной души, я бы посоветовал всем найти ее как можно скорее. Следующий вопрос. Мы можем так много рассказать людям, думал я, но в нашем распоряжении лишь один день в каждом городе, который приглашает нас приехать и выступить. Даже восемь часов - и то мало. Как могут некоторые лекторы сказать людям все необходимое за один час? Мы за первый час успели лишь в общих словах очертить наши взгляды на мир. - Женщина вон там, в задних рядах справа... - У меня вопрос к Лесли. Как мы можем узнать, что тот, кого мы встретили, - родная душа? Моя жена с ужасом бросила на меня взгляд, который длился долю секунды, и подняла свой микрофон. - Как мы можем узнать, что тот, кого мы встретили, - родная душа? - повторила она вопрос так спокойно, будто делала это уже много раз. - Я не знала, когда встречала. Это было в марте. Вверх? - спросила я. Да, - ответил он. Ни один из нас тогда не знал, что эти слова будут значить для тех людей, которыми мы являемся сейчас. Через четыре года мы познакомились и сразу же стали лучшими друзьями. Чем больше я узнавала о нем, тем больше он вызывал у меня восхищения, и тем чаще я думала: Какой он удивительный человек! Вот ключ. Ищите такого любовника, который бы становился лучше с каждым днем, восторг от которого был бы все более ярким, а доверие к которому росло бы вопреки невзгодам. Я поняла, что сокровенная близость и радость возможны для меня только с этим одним мужчиной. Я раньше думала, что такая близость и счастье были моими особенными требованиями, качествами лишь моей родной души. Но сейчас мне кажется, что каждый может так же, но отчаивается найти для себя их воплощение в человеке и поэтому довольствуется малым. Как мы можем требовать близости и радости, если самое лучшее из всего, что нам известно, - это мимолетный любовник и поверхностное счастье? Однако глубоко в наших сердцах мы знаем, что мимолетный любовник не согреет, а поверхностное счастье перерастет в бспричинную грусть и навязчивые мысли: “Действительно ли в моей жизни есть любовь? Можно ли жить как-то иначе? И вообще, почему я оказался здесь?” Сердцем мы знаем, что должно быть что-то большее, и стремимся к тому, чего еще не нашли. Часто бывает так, что один из супругов тянется вверх, тогда как другой тормозит развитие. Один идет вперед, а другой делает все для того, чтобы на каждые два шага в избранном направлении приходилось три шага назад. Лучше учиться счастью в одиночестве, думала я, любить своих друзей и свою кошку, лучше ждать родную душу, которая все не приходит, чем согласиться на жалкий компромисс. Родная душа - это тот, у кого есть ключи от наших замков, и к чьим замкам подходят наши ключи. Когда мы чувствуем себя настолько в безопасности, что можем открыть наши замки, тогда наши самые подлинные “я” выходят навстречу друг другу, и мы можем быть полностью и искренне теми, кто мы есть. Тогда нас любят такими, какими мы есть, а не такими, какими мы стараемся быть. Каждый открывает лучшие стороны другого. И невзирая на все то, что заставляет нас страдать, с этим человеком мы чувствуем благополучие как в раю. Родная душа - это тот, кто разделяет наши глубочайшие устремления, избранное нами направление движения. Если мы вдвоем подобно воздушным шарикам движемся вверх, очень велика вероятность того, что мы нашли друг в друге нужного человека. Родная душа - это тот, благодаря кому вы начинаете жить подлинной жизнью. 313
Ричард Бах
К ее удивлению, толпа заглушила ее голос аплодисментами. Я почти было поверил ее словам о том, что она будет очень плохо выглядеть на сцене. Это было не так. - Ваши мнения совпадают с его мнениями? - спросил следующий человек из аудитории. Бывают ли у вас разногласия? - Бывают ли у нас разногласия? - повторила она. - Очень редко. Чаще наоборот, он включает погромче радио, и я обнаруживаю, что он - единственный из известных мне людей, кто обожает слушать мелодии, исполняемые на волынке. Он - единственный, кроме меня, кто может слово в слово пропеть со мной песенку “Одинок я, одинок” из истории Tubby the Tuba, которую помнит еще с детских лет. - Было время, - сказала она, - когда мы занимались такими разными вещами... Я была активистом движения против войны, а Ричард - пилотом ВВС. У меня был один мужчина, у Ричарда этой одной женщиной были многие. Он много ошибался, но сейчас он, конечно, изменился. В конечном счете не имеет значения, соглашаемся мы или нет, или кто из нас прав. Важно то, что происходит между нами... всегда ли мы меняемся, растем ли мы и любим ли друг друга еще сильнее. Вот что имеет значение. - Можно ли вставить словечко? - спросил я. - Пожалуйста. - Вещи, окружающие нас, - дома, работа, машины - все это обращение, декорации для нашей любви. Вещи, которые принадлежат нам, наши жилища, события наших жизней - это пустые декорации. Как легко погнаться за обрамлением и забыть об алмазе! Единственное, что имеет значение в конце нашего пребывания на земле, это то, как сильно мы любили, каким было качество нашей любви. Во время первого перерыва большинство слушателей поднялись и стали потягиваться, некоторые подошли к нам с книгами и попросили автографы. Другие встретились и начали разговаривать между собой без формального знакомства возле сцены, в месте, которое мы отвели для них. Когда люди снова расходились по местам перед началом пятого часа нашей беседы, я коснулся плеча Лесли. - Как самочувствие, маленький вук? С тобой все в порядке? - Да, - ответила она. - Я никогда не думала, что будет так! Это прекрасно! - Ты так сообразительна! - сказал я. - Так рассудительна и симпатична. Ты могла бы очаровать любого мужчину из зала. Она пожала мою руку. - Благодарю, но я выбираю этого. Кажется, пора начинать снова? Я кивнул и включил микрофон. - Мы готовы, - сказал я. - Давайте продолжим. Задавайте любые вопросы, которые когда-либо возникали в умах людей, начиная с самой зари человеческой цивилизации. Мы обещаем, что ответим на них к вашему полному удовлетворению! Очень многое из того, о чем мы говорили, звучало необычно, но ничто не было неискренним... Мы были похожи на двух физиков-теоретиков, которые вышли на сцену, чтобы сказать о том, что если человек путешествует со скоростью, близкой к скорости света, то он становится моложе тех, кто остался на земле. Или о том, что свойства пространства на расстоянии одной мили от солнца отличаются от свойств пространства на таком же расстоянии от земли, потому что возле солнца пространство сильнее искривлено. Это невероятные идеи, 314
Мост через вечность
которые могут быть восприняты только с улыбкой, но тем не менее они истинны. Интересно, чем больше привлекает физика высоких энергий - своей правильностью или необычностью? - Прошу вас, мадам, - сказал я, обращаясь к женщине, которая стояла на середине аудитории, ожидая с любопытством, куда она отправится с нами на этот раз. - Вы собираетесь когда-нибудь умереть? Легкий вопрос; мы ответим на него по очереди. В этот день мы плавали по морю вопросов, увлекаемые ветром знания, который изменил и обучил нас. Почему у нас появляются проблемы? Может ли смерть разлучить нас? И поскольку вы, конечно, скажете, что она не может разлучить, скажите, пожалуйста, как нам поговорить с друзьями, которых нет в живых? Правда ли, что в действительности зла не существует? Как вы себя чувствуете, женившись на актрисе? Приняли ли вы Господа Иисуса Христа в качестве своего Личного Спасителя? Зачем нужно государство? Вы когда-нибудь болеете? Кто летает на НЛО? Отличается ли ваша любовь сейчас от той, которая была год назад? Сколько у вас денег? Действительно ли Голливуд очарователен? Если я жил раньше, почему я об этом забыл? Так, ли она удивительна, как ты говоришь? Что вам не нравится друг в друге? Вы уже перестали изменяться? Вы можете знать свое будущее? Зачем вы все это говорите? Как тебе удалось стать кинозвездой? Изменяли ли вы когда-нибудь свое прошлое? Почему музыка так сильно действует на нас? Пожалуйста, покажите каком-нибудь парапсихологический опыт. Почему вы так убеждены, что все бессмертны? Как узнать, нужно ли в данном случае вступать в брак? Сколько других людей видят мир так, как вы? Куда нам пойти, чтобы встретить того, кого нам следует любить? Все путешествия этого дня, казалось, длились одно мгновенье, будто мы сами перемещались в пространстве скоростью света. Вскоре наступило время, когда мы захлопнули за собой дверь номера гостиницы и упали вместе на кровать. - Не так уж плохо, - сказал я. - Хороший денек. Ты устала? - Нет! - сказала она. - Там была такая хорошая атмосфера, столько силы, столько любви. Радость приходит и охватывает всех нас! - Давай на следующий раз попробуем видеть ауру. - сказал я. - Говорят, что во время теплых массовых встреч аудитория и сцена окружена со всех сторон золотистым сиянием. Каждый будто наэлектризован. Я посмотрел на ее блузку. - Можно прикоснуться? Она удивленно покосилась на меня. - Что ты имеешь ввиду? Это обычай курсантов летного училища. Никогда не прикасаться к другому человеку без разрешения. - Едва ли тебе нужно разрешение, мистер Бах. - Я лишь подумал, что прежде чем сорвать с тебя одежду, я должен быть вежливым и спросить. Животное, - сказала она. - Когда мужчина спрашивал, остались ли еще драконы, мне следовало указать на тебя. Я покатался на спине по кровати, взглянул на бесцветный потолок и закрыл глаза. 315
Ричард Бах
- Я - дракон. Но я и ангел тоже, по забывай этого. У каждого из нас есть своя тайна, свои приключения, правда? Мы одновременно идем вместе миллионами путей через время. Что мы делаем во все другие времена? Я не знаю. Но у меня есть одна очень странная уверенность, дорогая, - сказал я, - я уверен, что то, что мы делаем сейчас... -...связано светящимися узами, - продолжала она, - с тем, что мы делали тогда! Я вздрогнул и как бы проснулся, когда она закончила мою мысль. Она лежала на боку на постели, и ее голубые как море глаза пристально смотрели в мои. Она понимала меня и знала еще так много всего. Я обратился так нежно, как только мог, к жизни, которая сияла и танцевала в этих глазах: - Здравствуй, тайна, - прошептал я. - Здравствуй, приключение. - Куда мы уйдем отсюда? - спросил я, исполненный нашего общего могущества. - Как мы будем изменять этот мир? - Я видела наш дом сегодня, - ответила она. - Когда женщина спросила, знаем ли мы будущее. Помнишь наш сон? И тот дом во сне? Я видела леса на острове, и луга тоже. Я видела то место, где мы построим дом, в котором мы были во сне. Один уголок ее рта едва заметно приподнялся от улыбки. - Как ты думаешь, они - эти сотни других нас, рассеянных везде но пространству-времени, - не будут против? Учитывая все то, черед что мы прошли, - сказала она, - как ты думаешь, они не будут возражать, если мы сначала построим дом, а потом изменим мир? Сорок девять
Небольшой экскаватор работал на вершине холма, и когда я вышел на поляну, он подкатил навстречу мне. Его стальной ковш был наполовину заполнен черноземом для сада. - Привет, милый! - воскликнула Лесли, перекрикивая шум мотора. По рабочим дням она носила тяжелую белую спецодежду, и ее волосы выбивались из-под желтой каски тракториста. Руки прятались, в тяжелых кожаных перчатках, которые управляли рычагами машины. Она была мастерским экскаваторщиком в эти дни и с радостью работала над постройкой дома, который был уже так давно готов в ее уме. Она заглушила мотор. - Как дела у моего дорогого кузнеца слов? - Хорошо, - сказал я. - Прямо не знаю, что читатели подумают об этой книге. Они наверное скажут, что она слишком затянута и слишком заполнена любовными приключениями, чтобы быть по праву моей. Но мне она нравится. И сегодня я придумал заглавие! Она сдвинула каску на затылок и прикоснулась ко лбу внешней стороной перчатки. - Наконец-то! И как оно звучит? - Оно уже содержится в самой книге, оно там было уже давно. Если ты тоже найдешь его, тогда мы так ее и назовем, хорошо? - Можно мне уже сейчас прочесть сразу всю рукопись? - Да. Еще одна главка, и дело сделано. - Только одна глава! - сказала она. - Ну, поздравляю! Я посмотрел вниз с пригорка на луга и в даль над водой, на острова, плывущие на горизонте. 316
Мост через вечность
- Чудное место, правда? - Просто рай! Тебе следует взглянуть на дом, - сказала она. - Первая очередь солнечных батарей уже заработала сегодня. Прыгай сюда, я отвезу тебя наверх и покажу тебе все! Я стал в ковш с черноземом. Она включила стартер. Мотор ожил, и в какое-то мгновение я мог поклясться, что неожиданный рев был звуком моего старого биплана, который завелся на поле. Когда я прищурил глаза, я разглядел ...мираж, призрак прошедших лет, движущийся по полю. Ричард-бродяга завел мотор Флита и последний раз, устроился в своей кабине, нажал на газ и вот-вот должен был вылететь на поиски своей половинки. Биплан ринулся вперед. Что бы я сделал, если бы я увидел ее сейчас, - думал он, если бы я увидел ее сейчас, идущей по скошенному лугу и машущей мне, чтобы я подождал? Повинуясь бессмысленному порыву, он обернулся и посмотрел. Солнце ярко освещало поле. По траве к аэроплану с развевающимися за спиной золотистыми волосами бежала женщина, бежала самая красивая в мире... Лесли Парриш! Как она...? Он сразу же заглушил мотор, ослепленный тем, что увидел ее. - Лесли! Это ты? - Ричард! - воскликнула она. - Взлетаешь? - Она остановилась перевести дух возле самой кабины. - Ричард... у тебя найдется немножко времени, чтобы полетать со мной? - Ты... - скачал он, тоже задохнувшись, - ... ты на самом деле?.. Я повернулся к своей жене, так же пораженный тем, что увидел, как и пилот. Испачканная грязью, но великолепная, она улыбнулась мне. В глазах у нас сияли слезы. - Ричи, у них есть шанс! - крикнула она. - Пожелай им любви!
317
Ричард БАХ. За пределами моего разума. Out Of My Mind. Открытие Сондерс-Виксена Тинку 1
Все дело было в дверце. Она никак не держалась открытой. На Пайпер Кабе* дверца состоит из двух частей - верхней, в виде широкого плексигласового трапецоида, который служит также окном, и нижней, покрытой желтым брезентом, как и весь корпус самолета. Нижняя половинка работает прекрасно: стоит отодвинуть защелку, и она надежно откидывается вниз - ее собственного веса вполне достаточно. Верхнюю же нужно поднять, и там под крылом есть маленькая хлипкая собачка, фиксирующая дверцу, когда пилот или пассажир забирается в кабину и когда покидает ее. Собачка удерживает дверцу также во время руления и взлета. Когда дверца открыта, из Каба открывается не вид, а объемное звуковое широкоформатное стереокино с сочными цветами плывущих вниз верхушек деревьев и травяных лужаек, и тогда ваше сердце парит надо всем этим. Поток ветра несется мимо; несется, отсчитывая горные вершины, старенький драндулет выпуска 28 года с открытым верхом, нет, не верхом, а боком... плюхнуться бы в этот ветер... Вы понимаете, почему ненормальные вроде меня так любят возиться с самолетами? Если б только не захлопывалась верхняя половина дверцы. Стоит набрать скорость 65 миль в час, как сила ветра преодолевает сопротивление собачки и - хряп! - я снова в полузакрытой кабине, отрезанный от моей воздушной реки. Это раздражает. День шел за днем, а я никак не мог отделаться от этой задачки, она буквально преследовала меня. Даже когда я сидел за своим компьютером, изображение защелки, медленно поворачиваясь, проплывало между экраном и моими глазами. Увеличивать размеры защелки бесполезно: я хорошо знал, что сила ветра возрастает пропорционально квадрату скорости. Дверца будет захлопываться на скорости не 65, а 70 миль в час, только и всего. Снять дверцу вообще. Но тогда зимой или в дождь... Нет, я не хочу вечно раскрытой кабины. Крючок, обыкновенный дверной крючок. На самолете? И куда его ввинтить, в брезент, обтягивающий крыло? Я обошел все стеллажи в скобяном магазине. Рядом со мной в воздухе плыло изображение защелки. *Забавное и неоднозначное название самолета: английское cub означает “малыш”, “несмышленыш”, “салажонок”, но эпитет piper можно понимать и как “волынщик”, “дудочник”, и как “сыщик”, “шпион”, и даже как “запаленная лошадь”. 318
За пределами моего разума
Магнитные замки. Нет. Присоски. Нет. Оконные шпингалеты. Нет. Ничто не подходит. Закрепить створку дверцы невозможно. Изображение исчезло, только когда я заснул. Утром, еще не проснувшись, я снова увидел знакомую картинку, плавающую перед глазами. Я застонал. Неужели она снова будет весь день преследовать меня, издеваясь над моей технической бездарностью? Присмотревшись внимательнее, я увидел, что защелка уже не совсем такая, как была накануне. Даже совсем не такая. Она крепится к крылу двумя специальными разжимающими винтами - не к брезенту, а к алюминиевому ребру жесткости под брезентом. Несущая поверхность увеличена, так что новая конструкция размещается свободно; защелка скользит поперек дверной рамы, закрывается и открывается в одно касание, но держит дверцу как тисками. Картинка плавала передо мной в утреннем полумраке, пока я не понял ее, а затем растаяла. Никакого изображения перед глазами, никакой унизительной задачи, ничего. Пустой воздух. Меня не надо было пришпоривать. Я схватил огрызок карандаша с тумбочки и быстро начертил эскиз нового устройства. Будет работать? Конечно будет! Почему завод, выпустивший Пайпер Каб, не разработал такой защелки еще в 1939 году? Через несколько часов приспособление было готово: латунный корпус защелки аккуратно просверлен, небольшие разжимающие винты подогнаны по длине и крепко ввинчены в несущую поверхность ребра на крыле. Я вытолкал аэроплан из ангара, поднял его в воздух и спикировал. Скорость достигла 110 миль в час. Дверца не шелохнулась, словно была приварена к крылу. Никакая я не бездарность. Я гениальный конструктор. Меня распирало нетерпение. Я приземлился рядом с первым увиденным Кабом, осмотрел его жалкую защелку и вздохнул: “Какая дрянь”, так, чтобы слышал пилот; и пилот прекрасно понимал, о какой дряни идет речь, он бы и сам отдал пару лучших летных перчаток за надежную защелку. На том и закончилось. Со временем мое счастье по поводу защелки перелилось в общий поток счастья, но в тот день я не мог бы забыть о ней, даже если бы очень старался. Не прошло и месяца, как история повторилась. Видимо, я не очень хорошо затянул крышку масляного бака. Я летел высоко над лесом, когда вдруг ощутил толчок и внезапный небольшой провал самолета. Одновременно я заметил через открытую дверь пролетавшую мимо канарейку. “Странно, - пробормотал я, оглядываясь на удаляющееся желтое пятнышко, - зачем канарейка забралась на такую высоту, да еще в таком безлюдном районе?” 319
Ричард Бах
Я решил, что, наверное, она вырвалась из клетки и на радостях носится невесть где, разминает крылья. Через несколько минут я заметил на распорке крыла, рядом с открытой дверцей, несколько капель масла. Скоро капель стало больше. Затем они появились на правой стороне переднего стекла, и наконец я увидел целые потоки масла на боковой поверхности корпуса. Недоумевая, я направил самолет к широкому травяному полю. Что случилось? Неужели лопнула трубка подачи масла? И тут меня осенило. Это не канарейка, это была крышка от моего масляного бачка! От маслоналивного патрубка! Выкрашенная в желтый цвет! И мое машинное масло выливалось из раскрытого бачка. Пришлось садиться. Наступил вечер. Желтая крышка плавала в воздухе, в пространстве между моими глазами и экраном компьютера. Ричард, ты уверен, что не потеряешь крышку снова? Снова не очень хорошо закроешь указатель уровня и снова увидишь канарейку и пробормочешь... Э, нет! Я не могу просто завинтить или заткнуть его пробкой, которая (я себя уже хорошо знаю) рано или поздно окажется в масляном баке. Необходимо обеспечить высокую надежность, но как... Крышка спроектирована в расчете на то, чтобы ее крепко навинчивали. Но я же неминуемо однажды забуду затянуть ее. Как предотвратить самоотвинчивание крышки, после которого она отправляется в собственный последний полет? Проснулся я рано, еще до рассвета. Неясные очертания крышки уже парили перед моими глазами, точно как вчера вечером. Нерешенная задача. Я внимательно наблюдал картинку, ни о чем не думая. Просто смотрел на нее. Терпеливо. И тогда произошла старанная вещь. В воздухе послышался шорох, изображение растаяло, а вместо него возникла другая крышка для масла. Я продолжал наблюдать, и на ничтожную долю секунды прямо за изображением крышки увидел другое изображение - симпатичное человеческое лицо; оно промелькнуло быстро, подобно тому, как проплывает за окном лицо почтальона, разносящего почту. Да, лицо почтальона. Ее глаза встретились с моими, в них вспыхнула искорка испуга и удивления, но тут же видение исчезло. Поворачиваясь против часовой стрелки, сияла в воздухе масляная крышка с прикрепленным к ней кожаным ремешком, похожим на шнурок для обуви. Один конец ремешка был соединен тонкой проволокой с крышкой, а другой привязан к зажимной скобе обтекателя под правым задним цилиндром двигателя. Да, скоба крепка, и крышке никуда не деться. Только торнадо способен сорвать ее, да и тогда она не потеряется, разве что вместе с ней снесет всю переднюю половину самолета. Простое, убедительное, очевидное техническое решение. 320
За пределами моего разума
Я просидел в мастерской до вечера. Я просверлил тонкое отверстие в боковой стенке крышки, пропустил через него проволоку и прикрепил с ее помощью ремешок к крышке, а второй конец ремешка заправил в зажимную скобу и поставил ее на место под двигателем. Превосходно! Даже когда я отвинчивал крышку, требовалось сильно дернуть ее, чтобы снять с патрубка, и она отодвигалась не дальше дюйма от отверстия; измеритель уровня оставался в патрубке, ремешок на месте. Вот так! И больше никаких канареек! Неспешно шагая вечером к дому, я задумался. Почему кожаный ремешок? Почему не стальной тросик? В современной авиации все и всегда используют стальные тросики, откуда же взялась кожа? Ломая голову над этим вопросом, я мысленно вернулся к тому мгновению, когда возникло решение. И снова на долю секунды я увидел красивое лицо, деревянный чертежный карандаш, небрежно воткнутый в темные волосы, и изумление в глубоких черных глазах, когда они встретились с моим взглядом. Один только миг - и лицо исчезло. Я остановился, напрягая память, и услышал будто со стороны собственный голос: “Кто? Это? Был?” Я закрыл рот, но вопрос не перестал звучать. И как же я могу забыть эти глаза? Это не было просто утреннее озарение, догадка о решении технической задачи; там была женщина! Не нужно быть квантовым механиком, чтобы вообразить себе проблему, с которой я сражался в тот вечер, а потом еще день и еще день. Если что-то произошло в течение долей секунды, то это не значит, что оно не произошло. Каждый стрелок по тарелочкам объяснит вам это. Тот единственный выстрел разнес меня в куски, как тарелочку. Нет, я не ошибался. Мне рассказывали, что мы утрачиваем восприятие случайных объектов, когда видим их меньше чем полсекунды. Если это геометрические объекты, достаточно одной пятидесятой секунды. Но восприятие улыбки остается, даже если она длилась всего одну тысячную секунды, - такова чувствительность нашего мозга к изображению человеческого лица. На другой день после обеда я поднялся на Кабе, и с земли этот полет, наверное, выглядел ленивым: маленький аэроплан еле перемещался, расслабленно держась лимонно-желтыми крыльями за потоки воздуха, двигатель перешел на тихий шепот. Но для меня он не был ленивцем. На этом самолете можно отправиться куда угодно, раздумывал я. Если запастись специальными топливными баками, то нет такого места на земле, куда Пайпер Каб не долетел бы. Но куда лететь, чтобы найти женщину, передавшую мне тот простой чертеж? Я сбросил несколько сотен оборотов, уменьшив тягу до нуля; пропеллер едва поддерживал собственный вес самолета. При такой мощности Каб становится планером, тридцатифутовым парусным каяком; расписанный солнцем, он тихо плывет по небу, мягко поднимаясь и опускаясь на воздушных волнах, протекающих под его крыльями. Если мой милый почтальон где-то существует, то почему я не видел ее в момент спецдоставки дверной защелки? Я нахмурился, силясь припомнить.
321
Ричард Бах
Когда я увидел защелку, никаких признаков почтальона нигде не было. Только само послание - элегантное решение проблемы, не дававшей мне покоя. И оно уже ждало меня, ждало, когда я проснусь, открою глаза и замечу его. Медленно и плавно, как морская птица, Каб развернулся над фермерским полем; размеченное системой орошения, словно стеганое одеяло, поле золотилось в лучах тяжелеющего солнца. Пятидесятифутовая волна теплого воздуха подхватила Каб, он тихо заворчал, пропахал ее насквозь, оставляя позади себя взболтанное невидимой струей небо, и мягко скользнул в прохладную подошву волны. Это был прекрасный день для бесцельного полета. Мой разум витал где-то далеко. Конечно же. Я не видел ее в первый раз потому, что она уже приходила и ушла. Почтальон оставил свою посылку и пошел дальше. А вот во второй раз адресат уже ждал почту. Когда вы долго сидите в ожидании возле вашего почтового ящика, разве появление почтальона удивит вас? Безупречная логика, задача решена. Теперь я знаю, кто она и почему я ее увидел. Но эти ответы, конечно, ничего не дают. Для меня уже не составляло тайны, как искать технические решения и применять их в конструкции самолета. Но оставалась другая тайна, глубокая, как само небо: откуда шли эти решения? Давным-давно я научился понимать, что все, что происходит, происходит по некоторой причине. Крошки на столе - это не только напоминание об утреннем печенье; они лежат там потому, что мы предпочли не убирать их. И никаких исключений. Все имеет причину, и мельчайшая деталь является указателем на пути к разгадке. Перспектива открывается с высоты, и в буквальном смысле тоже. Кабина маленького самолета, когда она становится домом, служит идеальным уютным местом для решения проблем. Изумление в ее глазах. Если она почтальон, то должна ли удивляться, увидев ждущего ее адресата? Каб проплыл мимо крохотного облачка. Ближе к вечеру оно станет массивным то ли великаном, то ли замком; сейчас это маленький пушистый ягненок, пронесшийся под моим крылом. Она могла испугаться, если этого не бывает, рассуждал я. Обычно ее адресаты спят, когда она приносит почту. И если один из тысячи вдруг проснулся и уставился на нее, когда она пришла, то, конечно же, она испугается. Карандаш в волосах. Будь я на ее месте, зачем мне карандаш в волосах? А затем, что он мне нужен ежеминутно и все время. Затем, что я пользуюсь им так часто, что нагибаться каждый раз к столу, где он лежит, будет чистой потерей времени. Хорошо... но для чего карандаш нужен так часто? В стороне, в полумиле от меня, я заметил тренировочную Чессну. Я качнул крыльями дескать, вижу тебя, привет. К моему удивлению, Чессна тоже ответила мне покачиванием. Это давний обычай летчиков, в наши дни мало кто его вспоминает. 322
За пределами моего разума
Зачем мне так часто нужен карандаш, чтобы я держал его в волосах? Затем, чтобы чертить много линий на бумаге. Чтобы все время чертить. Потому что я конструктор. Деталей. Для самолетов! Нет, не может этого быть. Конструкторы карандашами не пользуются. У них есть компьютеры. Они чертят эскизы в отделе компьтерного проектирования, ОКП, пользуясь мышкой и экраном. Если у вас нет ОКП, то никакие вы не конструкторы, вас давно раздавила колесница технического прогресса. От разогретой земли поднимались все более мощные волны теплого воздуха; время от времени одну из них задевал Каб - следовал толчок, дрожь, снопы брызг в десяти футах от кабины. А ее волосы, продолжал я размышлять. Собранные в плотный узел и заколотые на затылке. Не для того же она это делала, чтобы выглядеть старомодной. Просто она целиком занята делом, ей недосуг изображать из себя что-то, чем она не является. Вот и вся причина. Я вспоминал все подробности того мгновения. Какие еще приметы? Что я упустил? Слегка приоткрытый рот - от удивления. Белый, аккуратно застегнутый воротничок; темная серебряная брошь овальной формы у самого горла. И деревянный карандаш, некрашеный, без резинки, остро отточенный. Желтый световой фон цвета дерева, освещенного солнцем. Больше ничего. Красивые глаза. Нет, это не была ослепительной белизны кабина в ОКП, я это видел отчетливо. Это было очень похоже на... Почему поглощенный делом серьезный конструктор так часто пользуется карандашом, что вынужден держать его в... Она пользуется карандашом... потому что... у нее нет компьютера. Почему это у нее нет компьютера? Всему должна быть причина. Почему этот строгий воротничок, брошь, зачем ей так резко отличаться от других? Почему желтый свет? В полумиле над землей, в кабине окончательно разленившегося Каба, я сидел неподвижно и прямо, словно изваяние. У моего конструктора нет компьютера, потому что компьютер еще не изобретен. Она носит старомодные вещи не для того чтобы отличаться от окружающих, а для того чтобы быть как они! Она выглядит как милый сердцу вчерашний день, потому что она из другого времени! Мой маленький полет разом закончился. Я выключил мотор, сделал переворот и ринулся к земле, как прыгун со скалы. Мне не терпелось стать на твердую землю и стряхнуть с себя туман нездешнего мира, в который я залетел. Я должен понять, может ли быть правдой то, что я узнал.
323
Ричард Бах
2
“Вся прелесть в путешествии, а не в его цели”. Кто бы это ни сказал - он явно никогда не путешествовал в другое время. За целую неделю после полета на Кабе я ни на дюйм не приблизился к тому месту, откуда ко мне поступали изображения деталей самолета. Я снова, и не один раз, видел лицо моей милой посланницы. Твое любопытство, твое желание проникнуть в мой мир - это твоя проблема, как будто говорила она мне. Она не проявляла ни малейшего желания помочь мне в задаче, которую не утвердил ее начальник. По всем приметам, которые я смог собрать за неделю, посвященную хитроумнейшим попыткам извлечь ее оттуда, выходило, что ее не существует. Целые вечера я проводил, свернувшись на диване перед маленьким камином и не отрывая глаз от пламени. Когда я слегка прикрывал веки, мне казалось, что его колеблющиеся языки освещают другое место - какую-то комнату, кожаные кресла с высокими спинками. Я не видел кресел, я их чувствовал; я ощущал присутствие других людей в комнате по неясному гулу голосов, ощущал чьи-то шаги совсем рядом, но видеть никого не мог. Я видел только огонь и тени в комнате, и это была не моя комната. Я встряхивал головой, и зыбкое видение пропадало. Через какое-то время я догадался, что нужно сделать. Она вернется, если я предложу ей новую задачу! А когда она появится со своим решением, я попрошу ее подождать. Я тут же засел за чертежи нового комплекта тормозных башмаков к колесам моего самолета. Мне хотелось чего-то необычайного: из компактного полетного состояния оно должно было разворачиваться в мощную геометрию, способную удержать Каб неподвижным в любую бурю. Я придумал какие-то неуклюжие колодки и дал им проплыть перед мысленным взором, прежде чем лечь спать. Такая вот тебе приманка. Не тут-то было. Забрезжило утро, я проснулся - все те же жалкие, бездарные колодки. Я выбросил их из головы и на следующую ночь попросил ее изобрести какой-нибудь нехитрый колпак, который защищал бы топливный бак от дождя. Что-то вроде перевернутой банки из-под томатной пасты. Скажем, из фрезерованного алюминия? Никакого ответа. Молчание. Надуманные проблемы, тормозные башмаки, вместо которых лучше было бы поставить деревянные колодки, защитные крышки для бака в самолете, который всегда стоит в ангаре, незаконченные конструкции, истинное назначение которых состоит в том, чтобы выманить ее оттуда - все это не производило на нее ни малейшего впечатления. Все мои конструкции являлись мне каждое утро в неизменном виде - нетронутые приманки, только для того и придуманные, чтобы еще раз увидеть ее глаза. Недели через две до меня дошло, что мои хитрости могут продолжаться годами без ответа. Я злился на себя, не находя оправдания собственной глупости. Желание увидеть ее снова я облек в мантию обмана; и чего же я рассчитывал этим обманом добиться? Что она появится, доверчивая, и будет приветствовать меня из другого конца времени?
324
За пределами моего разума
Прошел месяц. Я по-прежнему валялся вечерами на диване, уставившись в камин; старенькие часы неспешно тикали на полке, и под их ритм я перебирал в памяти все случившееся. Конструктивные решения, пришедшие неизвестно откуда, были благополучно воплощены в моем реальном, трехмерном Пайпере J-3С, поставленном в ангар зимой 1998 года. Я не разрабатывал их; я даже не догадывался о решении, когда расставался с ними перед сном. Это не были голографические штучки, направленные соседом-шутником в предрассветный сумрак комнаты с помощью лазерного прожектора. Это не были галлюцинации. Простые и остроумные, это были... это были хорошие конструкции, решения реальных проблем. И потом, в них не было ничего из современных ухищрений. Никаких экзотических материалов или обработок, никаких утонченных средств защиты, ни малейшего намека на компьютерные базы данных, позволяющие реализовать головоломную механику. Ее лицо преследовало меня - озабоченное, деловое, абсолютно сосредоточенное на работе; мимолетный взгляд, она замечает, что я наблюдаю за ней, и это совершенно выбивает ее из рабочего состояния... Я неотрывно смотрел на пламя, на танцующие тени. Где-то есть это место. Есть комната, такая же настоящая, теплая и неизменная в своем мире, как моя в моем. Но она не здесь, она когда... - Очень хорошо, Гейнис, сделайте попытку утром, если хотите. Возьмите Эфф-Зет-Зет. Только верните ее обратно в целом виде. Это не было произнесено вслух, никто не стоял рядом с диваном и не говорил; обыденность этих слов, прозвучавших внутри моей головы, испугала меня, простое предложение словно острым лезвием рассекло мой покой. Я почувствовал звон в затылке. - Что? - заорал я во всю глотку среди мертвой тишины гостиной, словно пытаясь застать это врасплох и вырвать хоть какой-то ответ. - Что?! Часы невозмутимо тикали, честно отмеряя время. - Эфф-Зет-Зет? Я был один в доме и не беспокоился, что кто-то услышит мои крики. Никакого ответа. - Гейнис? Тик-так. Тик-так. Тик-так. - Вы что, игры со мной играете? Меня охватила тоскливая ярость. - Что это за игра?. 3
Прошло еще несколько недель, и я понял очевидное: мне не удастся разрешить эту загадку, дергая ее, стуча по ней кулаками или умоляя ее сделать что-то такое, чего она все равно не сделает. Передо мной возник вопрос: мог ли поиск работающей конструкции дверной защелки вывести меня за пределы моего разума? Забавный тупик. Выберусь ли я из него? 325
Ричард Бах
Доведенный до крайности в тех редких случаях, когда у меня ничего не получается, я перетаскиваю свой спальный мешок в Каб, запускаю двигатель и лечу к горизонту, на закат, а на ночь сажусь на какой-нибудь луг. Я лежу в траве, смотрю в небо и слушаю голоса невидимых друзей. Бывает так, что единственный путь к победе - сдаться. Капитулировав, я ложусь на землю, рядом с моим маленьким воздушным корабликом, и обращаюсь к звездам. - Если мне суждено понять, что со мной происходит, - шепчу я Арктуру, - то покажи мне то, что я должен знать. Я не понимаю, что мне делать дальше. Это твое. Я сдаюсь, пусть будет что будет. Под легчайшим дуновением ветра, словно вздыхая по невозвратимым тысячам лет, трава прошептала: - Пусть будет, что будет. 4
Я лежу во мраке, подоткнув под себя со всех сторон тонкое одеяло, и дышу медленно и глубоко. Расслабься. Пусть будет, что будет. Это не твоя тайна. Тебе ничего не надо решать. Что есть то есть. Твое дело - быть спокойным. Твоя миссия - быть невозмутимым. Глубоко вдыхаю. Пауза. Медленно выдыхаю. Долгая спокойная пауза. Вдыхаю холодный воздух. Пауза. Выдыхаю теплый воздух. Моя единственная обязанность: быть. Темный воздух окутывает меня, проникает в меня, ночь становится мной. Странное ощущение легкости, парения и в то же время бесконечной тяжести и слияния с землей. Пока я наблюдал, бесстрастно отмечая детали, все вокруг меня пришло в движение: так скользит ночной пейзаж за окнами, когда неслышно тронется поезд. Едва различимый шорох ускорения во мраке. Не обращай внимания, Ричард, какая тебе разница. Пусть. Принимай. И такой утешительной была эта мысль, что я даже не пошевелился, пока изменялись границы моего пространства. Все было хорошо. Я дышал спокойно, размеренно и беззаботно. Передо мной возникло мягкое сияние. Когда стены легко и бесшумно остановились, был день. Я по-прежнему лежал среди изумрудной травы под глубоким небом. Каб и ночь исчезли. Я находился рядом с какой-то тропинкой на небольшом холме. Я повторял мысленно: “Спокойно, не спеши, дай себе время”. Аккуратно, бесшумно я приподнялся и сел, а затем встал на ноги. В эту минуту далеко позади меня послышался нарастающий гром, и я обернулся. Крыша ангара выгибалась длинной, но неглубокой аркой в пятидесяти футах над землей. Под аркой широченной полосой блестели оконные стекла, сотни оконных стекол. Еще ниже, 326
За пределами моего разума
под окнами, - гигантские двери высотой футов тридцать. Глубокие низкие раскаты грома издавала одна из тех массивных дверей, откатываясь на роликах. Я смотрел и не двигался. Голоса - далекие, неразборчивые. Смех. Мужчины в белых комбинезонах. Механики, подумал я; нет, скорее наземная инженерная группа. Низкий грохот не прекращался, черный прямоугольник входа становился все шире. Наконец шум сразу стих, и дверь остановилась. Где-то рядом запела птица - четыре резкие ноты, обращенные к солнцу. Я эту песню никогда не слышал. Затем из глубины ангара показался самолет - маленький открытый биплан. Он медленно выкатывался на дневной свет. Серебристые крылья, такой цвет бывает у металлической стружки из-под станка. Серый фюзеляж цвета пыли, и снова серебристые поверхности рулей. Самолет тащили два механика, уцепившись каждый за конец своего крыла, а еще один сзади толкал тележку, в которую упирался хвостовой костыль. Ветер доносил их разговоры, но на таком расстоянии звуки смешивались, и я не мог понять ни слова. Я хорошо знаю и люблю аэропорты, для меня аэропорт всегда родной дом, в каком бы уголке планеты он ни находился. Не раздумывая, я направился по тропинке прямо к ангару. Нет, это не Томас-Морс Скаут, подумал я. Может быть, Авро-504? Эту машину я лично никогда не видел, разве что на рисунке. Похоже, я нахожусь в Англии. Самолет медленно катился по ровной горизонтальной поверхности травяного поля, образовавшего вокруг ангара правильный квадрат со стороной в одну милю. Никаких взлетных полос, никаких рулежных дорожек; это вообще не аэропорт, просто аэродром. Тропинка повернула направо, затем снова налево. На минуту ангар скрылся из виду за посадкой, и я занервничал, словно, потеряв этот компас, я вынужден буду плутать в темноте. Но вскоре лесопосадка закончилась, уступив место ровным рядам цветов. Примула. Возможно, здесь она называется первоцветом. Теперь громадный ангар возвышался слева от меня. Прямо перед ним стояло здание из камня и дерева, а слева размещалась стоянка для машин. Здесь я снова остановился. На посыпанной гравием площадке стояло семь автомашин. Я не мог узнать ни одной из них. Почти все они были маленькие, кургузые, одни блестящие, другие тусклые. Я никогда не увлекался автомобилями. Мне хотелось бы описать их получше, но я с трудом мог представить даже, из какой они эпохи. Где-то между 1910 и 1930 годами. Неуклюжий то ли мопед, то ли мотоцикл, выкрашенный зеленой масляной краской, торчал в стойке для велосипедов. Тропинка обогнула автомобильную стоянку и превратилась в мощеную булыжником пешеходную дорожку, затем в короткий марш деревянных ступенек и, наконец, в закрытую галерею, ведущую к большому зданию прямо напротив ангара. Над ступеньками перед галереей я увидел первый в этом месте текст; он был вырезан по дереву: СОНДЕРС-ВИКСЕН ЭЙРКРАФТ КОМПАНИ, ЛТД. 327
Ричард Бах
5
Взявшись рукой за перила деревянного марша, я задумался. Я знал, что мое тело осталось в траве под звездами, что оно спит и глубоко дышит. Я знал, что могу проснуться в любую минуту, когда пожелаю. Я знал, что все, что я вижу, есть мое воображение. Но слова “это только воображение” я давно засунул в мусорное ведро. Убежденный, что все сущее в физическом мире - это воображение, замаскированное под осязаемые вещи, я не собирался пробуждаться из этого места или пренебрегать им. Оно столь же реально и столь же нереально, как и мой собственный мир, размышлял я. Мне всего лишь нужно знать, где я нахожусь и что это место означает. Дверь деревянной галереи под надписью Сондерс-Виксен открылась, и в ней показался молодой человек с рулоном прозрачной чертежной кальки. Я знал, что он не видит меня, потому что я из другого времени. Я вижу это место в моем сознании и никаким образом на него не воздействую. Я присматривался к нему, пока он приближался. Изысканный бежевый костюм в елочку из ткани, похожей на твид, белый воротник сорочки, черный галстук и какое-то приспособление из золотой проволоки, фиксирующее кончики воротника. На рукаве пиджака виднелось нечто похожее на пятно от машинного масла. Светловолосый, бодрый, весело насвистывая в такт шагам и дыханию, он шел прямо на меня, а я стоял, не двигаясь и стараясь запомнить каждую деталь. Два карандаша и наливная авторучка в кармане. Для руководителя слишком молод, скорее всего чертежник, а может быть, и инженер. Он замедлил шаг, подойдя к ступенькам; мне даже показалось, что он видит меня или ощущает мое присутствие. Интеллектуал, подумал я. Во всяком случае, на воздухе бывает мало. Все указывает на неряшливый, не очень дисциплинированный ум. Вместо того чтобы пройти сквозь меня, он остановился и взглянул мне прямо в лицо: - Доброе утро. Извините, пожалуйста. - Я? - я даже вздрогнул. - Да. Разрешите пройти? - О, да, конечно! Конечно же... извините... - Благодарю вас. Рулон чертежной бумаги слегка хрустнул, зацепившись торцом за мой свитер. Через минуту, когда я еще не пришел в себя от удивления, позади меня послышался щелчок и треск двигателя мопеда, а когда я обернулся, молодой человек натягивал защитные очки. Никакого шлема, просто старомодные очки. Двигатель работал вхолостую, неравномерно выпуская клубы синего дыма. Он посмотрел в мою сторону без всякого выражения, больше прислушиваясь к мотору, чем обращая внимание на меня, затем кивнул мне, включил газ и понесся по тропинке к большой дороге. Шум быстро затих, поглощенный кустарником, и тишина воцарилась снова. Сондерс-Виксен. Никогда не слышал я об этой авиационной компании, но вот она налицо. 328
За пределами моего разума
Я поднялся по ступенькам, вслушиваясь в звуки шагов: башмаки по дереву, и никакое я не привидение. И нет во мне ничего невидимого. За дверью я увидел приемную, низкий письменный стол из темного дерева и секретаршу возле дубового картотечного шкафа; она обернулась ко мне. - Доброе утро, сэр, - сказала она. - Добро пожаловать в Сондерс-Виксен. Она была одета почти так же как и женщина из моей психической почтовой службы. Длинная черная юбка, белая блузка с множеством пуговиц и аккуратных складок, небольшая коралловая камея у самой шеи. Русые волосы стянуты в плотный пучок на затылке. - Доброе утро, - улыбнулся я. - Вы меня ожидали? Вы знаете, кто я? - Сейчас вспомню, - заговорила она, принимая важный вид. - Вы авиаконструктор? Вы долго искали нас? Теперь, наконец, нашли? Вы хотите посетить наш завод? - Я здесь не первый? - рассмеялся я. Она нажала кнопку: - Мистер Дерек Готорн, к вам посетитель. У главного стола. Она снова обернулась ко мне: - Конечно же, не первый, сэр. Нас трудно найти. Но не невозможно. Снаружи донесся приглушенный рев двигателя, запущенного на полный газ, затем внезапная остановка и снова пуск на полном газе. Я знал, так работает ротационная машина. Это запускают Авро. Что же, это... 1918 год? Дверь с противоположной стороны открылась, и вошел молодой человек. Темные волосы, широкое, открытое лицо человека, которому нечего утаивать. На нем был твидовый костюм, белый шелковый шарф и летная кожаная куртка. Он увидел, что я прислушиваюсь к звуку. - Это Мортон запускают. Старая машина. Или идет в полную мощность, или сразу глохнет. Его рукопожатие было теплым. Много лет на сборке, подумал я. - Ричард Бах. - Дерек Готорн, компания Сондерс-Виксен Лимитед, к вашим услугам. Вы уже бывали у нас раньше? Он взглянул на секретаршу. Та молча отрицательно покачала головой. - Вы в 1923, параллельном, конечно. Он знал, что я не понимаю его слов, и видел мой вопрос. - Не ваше прошлое, а идущее рядом с вами. Это звучит невразумительно, но на самом деле все просто. Дерек Ноторн снял с вешалки у двери кожаную куртку и протянул мне: - Воображаю, как вам этого не хватает. Здесь все-таки холодновато. В воображении, подумал я, может происходить все, что угодно. Но это был первый случай, когда мое воображение воображало меня. Я взял куртку и увидел на подкладке ниже воротника нашивку с золотыми буквами: ЭТА КУРТКА НАДЕВАЕТСЯ С БЛАГОДАРНОСТЬЮ ДОРОГОМУ ЖИВОТНОМУ, КОТОРОЕ ОТДАЛО СВОЮ ЗЕМНУЮ ЖИЗНЬ, ЧТОБЫ ЗАЩИТИТЬ ЛЕТЧИКА ОТ ВЕТРА И ХОЛОДА. Я взглянул на него. Он кивнул мне с серьезным видом. 329
Ричард Бах
Без улыбки, мысленно благодаря неизвестную корову, я надел куртку. Готорн распахнул дверь в коридор, ведущий от приемной к ангару. Коридор был обит темным деревом и увешан картинами на авиационные темы. - Бьюсь об заклад, вы хотите посмотреть наши машины. - Конечно, хочу. Но есть один вопрос... - Разумеется. С первого взгляда мы можем показаться немного таинственными. Но ничего таинственного на самом деле нет. Двигаясь по коридору, мы миновали много дверей - отдел продажи, бухгалтерию, отдел двигателей и систем, проектирование самолетных корпусов, ОПСВ. А когда мы проходили мимо последней двери, она открылась, и я увидел то самое лицо, которое наблюдал из другого времени - в волосах карандаш, обращенные к нам изумленные черные, как ночь, глаза... - Ох! - сказала она. В то же мгновение мир исчез. 6
Я проснулся резко и болезненно, словно упал с крыши. Я лежал в траве на лугу; над крыльями Каба мерцали звезды. Ночной холод пронизывал до костей. Я даже застонал от разочарования. Затем я схватил фонарик и дневник, отогнал от себя холод и поспешно описал все, что видел и слышал: утро в Англии, ангары Сондерс-Виксен Эйркрафт Компани, стоянку для машин, столик в приемной, секретаршу, Дерека Готорна, каждую мелочь. И то лицо, от которого тот мир разлетелся вдребезги. Дрожа, я вылез из спального мешка, снял чехол с двигателя Каба и закутался в него. Память еще хранила очарование того времени, того лица, и я торопился вернуться в мой воображаемый мир. Я постепенно согревался под тяжелым чехлом, но ничего не находил в собственном сознании, кроме вопросов. Что это за Сондерс-Виксен? Зачем он существует? Что он должен сказать мне? Кто эта женщина? Как мне снова вернуться туда? Вопросы, вопросы до самого утра. И ни одного ответа. 7
Он сказал это как нечто само собой разумеющееся, и я решил принять это как нечто само собой разумеющееся. Существует пространство, движущееся параллельно нашему, и там сейчас что-то вроде нашего 1923 года. В том пространстве есть ангары и конторы, мотоциклы и автомобили, там есть люди, которые зарабатывают себе на жизнь, занимаясь самолетами: они их проектируют, строят, запускают, продают, обслуживают. Там, несомненно, есть фермы и села, есть и города, но надежно вообразить себе я мог только предприятия Сондерс-Виксен Эйркрафт Компани Лтд. и работающих там людей. 330
За пределами моего разума
Были и странные различия. Это не был наш 1923 год. Женская мода, к примеру, больше напоминала наши 1890-е, чем 1920-е годы. Зато их осведомленность и спокойное удовлетворение относительно того факта, что они живут в мире, параллельном нашему, значительно опережали мои представления на этот счет. Я перестал писать. Каб снова стоял в ангаре, дождь барабанил по крыше, а я часами созерцал огонь в моем камине, устроившись поудобнее на диване. Я был уверен, что никаких компьютеров там быть не может. Но на рифленом стекле двери, за которой находилась она, я сам увидел надпись черными буквами: “ОПСВ”. Головоломка. Нам пора прекратить встречаться именно так. Я улыбнулся; мои глаза каждый раз пугали ее раньше, чем она успевала понять, что я ее вижу. “Нас трудно найти. Но не невозможно”. Эта фраза не выходила у меня из головы. Там бывают и другие. И нас, этих гостей, так много, что они называют нас клиентами и нисколько нам не удивляются и не пугаются нашего появления в служебных помещениях. Клиенты? Заказчики? Она решила, что я конструктор. Зачем авиакомпании из параллельного времени конструкторы из нашего времени в качестве клиентов? Я прижмурил глаза, продолжая глядеть на огонь. Проще, Ричард, проще. Логика проста. Очевидно, компания оказывает какие-то услуги конструкторам. Какие могут быть услуги?.. Огонь постепенно затухал. Какие услуги оказала мне Сондерс-Виксен? У меня перехватило дыхание. Конструкции, конечно же! Каждый раз, когда я не мог найти конструктивное решение для Каба - с защелкой для дверцы, с креплением масляной крышки, - я просыпался на следующее утро и получал готовый ответ! Сондерс-Виксен, таким образом, занимается... чем? Психической связью? Усилителями интуиции? Прорывами? Сондерс-Виксен помогает совершать прорывы авиаконструкторам, которые запутываются в той или иной проблеме? Они создали там, в альтернативном времени, целую компанию, только для того чтобы подарить мне красивую дверную защелку? Я никак не мог уложить все это в рациональную схему и в конце концов махнул рукой. Какая разница? Весь интерес теперь в том, чтобы вернуться, изучить работу компании, а заодно, быть может, познакомиться с разумом, обитающим в очаровательной головке той женщины из ОПСВ. Трудно найти, но не невозможно. Огонь постепенно прятался в груде углей. Множество раз в моей жизни я поражался тому, как это важно - не усложнять проблему. “Ричард, - обратился я мысленно себе, как обращаются к шестилетнему ребенку, - а как ты нашел то место в прошлый раз?” Очень просто, я лежал под крылом Каба и воображал, что передвигаюсь в другое время... “А как, - не спеша додумывал я мысль, - ты собирался найти путь обратно?” Лечь под крыло и... 331
Ричард Бах
Постой, постой. Зачем тут самолет? Зачем нужно физическое крыло? Устроившись как можно удобнее, я закрыл глаза и предался воображению. Взрослый внутри меня больше не задавал вопросов. Я слился с диваном. Один медленный глубокий вздох, тело расслабляется. Еще один медленный глубокий вздох, расслабляется разум, экран очищается от всех мыслей. Еще один медленный глубокий вздох, вспомнить, где я был... Огонь исчез. - Эй, вы еще с нами? Дерек Готорн держал меня за плечо. - Вы что-то немного мерцаете. - Нет, нет, все в порядке. Я тряхнул головой. - Я на месте. Черные глаза женщины смотрели на меня доброжелательно. - Со временем это станет проще, - сказала она. Готорн посмотрел на нее, потом на меня. - Мисс Бристоль, имею удовольствие представить вам мистера Ричарда Баха. - Лаура, - сказала она, протягивая мне руку. У Готорна даже дыхание перехватило от такой неформальности. - Мы уже знакомы, - улыбнулась она, заметив его удивление. - Да, мы знакомы, - подтвердил я. Невысокая. Макушка ее головы не выше моего плеча, лицо немного запрокинуто, глаза смеются. Она вовсе не такая деловая на вид, как в тех предыдущих встречах, длившихся долю секунды. - Как ваша дверная защелка? Работает? - Да! Превосходно работает. - Вы, я думаю, не делаете мертвые петли с открытой дверцей? - спросила она. - На очень высокой скорости ветер может согнуть раму. - Но защелка-то не подведет? Она спокойно взглянула на меня: - Нет, защелка не подведет. Готорн кашлянул. - Я тут, в общем, собрался показать нашему гостю... Он, похоже, все еще был шокирован тем, как запросто она назвала свое имя. Мне хотелось продолжить разговор. - А почему кожа? Для масляной крышки? Это тоже вы конструировали? - Если вы называете это конструкцией. Я предложила кожу, потому что это проще, это дешевле, чем стальной тросик, у кожи нет предела усталости, ее можно заменить когда и где угодно, не нужны специальные инструменты для установки, и по мере износа не будут обрываться отдельные жилки. Она представляется мне простейшим и вместе с тем наиболее практичным решением вашей проблемы. Конечно... - она замолчала. - Конечно что, мисс Бристоль? - спросил я. Она нахмурилась, несколько озадаченная: - Конечно, вы можете просто крепче затягивать крышку перед полетом. 332
За пределами моего разума
- Если это случилось один раз, - сказал я, - то может случиться и снова. Нет уж, я теперь эту страховку не уберу, и спасибо вам. - Пожалуйста. Она снова улыбалась, довольная тем, что мне понравилась ее конструкция. Затем приблизилась на шаг и сказала почти шепотом: - По-моему, мистер Готорн хочет показать вам компанию. - Я тоже хочу посмотреть. Но вы как-нибудь расскажете мне об ОПСВ, хорошо? - С удовольствием. Она кивнула моему гиду. - До свидания, мистер Готорн. Она повернулась и ушла, оставив нас одних в галерее. Мы долго молчали, глядя ей вслед. - Ну хорошо, - произнес наконец молодой человек, обретая свое прежнее хладнокровие. - Для начала, мистер Бах, я думаю, вам интересно будет заглянуть в ангар. - Зовите меня Ричардом, - сказал я. 8
Я лежал, вытянувшись на диване, совершенно расслабленный, перед жарким камином. Я знал, что могу проснуться в любое мгновение, но мне хотелось разузнать все, что только возможно, об этом странном месте. Находилось ли оно в моем сознании или достигалось через сознание, было субъективным или объективным - все это не имело значения. Сондерс-Виксен была настолько реальной и настолько непредсказуемой компанией, а ее сотрудники настолько глубоко втянули меня в новые представления и манящие загадки, что физическая природа феномена перестала меня интересовать. Главный ангар, к которому вела длинная мощеная аллея, был наполнен спокойным заводским грохотом: звоном и лязгом стальных труб, жужжанием ленточных пил, шелестом и хлопаньем брезента, стрекотанием огромных швейных машин. Самолеты рождались в виде скелетов и постепенно, по мере того как Готорн вел меня вдоль линии, обрастали деталями, принимали окончательную форму. Это были Тайгер-Мот де Хейвиланда. Очень скоро я понял, что Сондерс-Виксен не строит свой бизнес на поставке идей озадаченным авиаконструкторам из другого времени. Это лишь одна из ее вспомогательных служб, основное же назначение компании - разработка самолетов и продажа их в своем времени. - Вот это и есть наша главная линия, - сказал Готорн. - Как видите, мы собираем здесь тренировочные самолеты Киттен, SV-6F. Здесь, конечно, производится только сборка фюзеляжа, но вот мы пойдем дальше по линии, и вы увидите, как присоединяются уже собранные крылья - вот там, впереди, где висит большая надпись. Здесь же, в Даксфорде, мы собираем почтовый самолет Эрроу, SV-15, а также ‘21C Импресс, наш двухмоторный пассажирский. Для них построены отдельные сборочные ангары. - Все это бипланы? - Конечно. Если вам нужна подъемность, если вам нужна надежность, значит, вам нужен биплан. По крайней мере так считаю я. 333
Ричард Бах
Мы шли дальше вдоль линии, и я наблюдал, как самолеты становятся самолетами. Вдруг меня поразила одна мелочь: - Вы называете их Киттен*? - Да, - кивнул он спокойно, - SV-6F. Вот попробуете полетать, чудесная маленькая машина. - Но это же Тайгер Мот, разве нет? Конструкции де Хейвиланда? Он не слышал меня. - Вы видите, мы передвинули центральную секцию вперед, и теперь инструктору намного проще садиться в кабину и выбираться из нее. При этом верхнее крыло получается более стреловидным и красивым, а центр тяжести сместился как раз туда, где он и должен быть... - Да, но это же Тайгер Мот, не так ли, Дерек? Это не Киттен? - Этот самолет будет называться так, как этого захочет мистер де Хейвиланд, наш клиент из вашего времени. Отличный мужик. - Вы хотите сказать, что Джеффри де Хейвиланд... копирует? Эту вашу конструкцию? И называет ее своей? Готорн нахмурился. - Ничего подобного. Каждый конструктор мучается со своей проблемой до изнеможения. Она у него стоит перед глазами. Она ему снится. Он грезит наяву. И вот наступает момент - ответ готов! Он второпях зарисовывает его на салфетке, на первом попавшемся клочке восковки, и его проблема решена! Откуда, как вы думаете, приходят эти ответы? - Отсюда? - Мой голос дрогнул. - Лучшие конструкторы - те, кто знают, в какой момент следует разгладить лоб, расслабиться и позволить новому устройству появиться на бумаге. - Так эти устройства появляются отсюда? - Да, из ОПСВ. - Из... откуда? - Из ОКП. Отдел Помощи-Сквозь-Время, Сондерс-Виксен Эйркрафт, Лтд. Мы всегда рады помочь. Он тронул меня за плечо и показал тележку, нагруженную секциями крыльев; тележку толкал сборщик в белом комбинезоне с вышитым на спине черным логотипом компании. - Смотрите. Мы называем их “закрылками”. При снижении скорости они открываются, воздушная струя проскальзывает под ними по верхней плоскости крыла, и вместо срыва потока мы получаем дополнительную подъемную силу. Здорово, правда? Но меня мучила другая мысль. - Так эти аэропланы вашей конструкции или его? Он обернулся ко мне с решительным намерением объяснить суть дела: * Kitten - котенок (англ.). 334
За пределами моего разума
- Ричард, эта конструкция существует как возможность именно такой комбинации именно этих элементов, она существовала всегда, с тех пор, как существуют пространство и время. Первый, кто начертит ее схему, может назвать ее как ему угодно. В каждом мире действуют свои законы и понятия о том, кому она должна принадлежать, и в большинстве случаев они различны. Он снова нахмурился, стараясь сосредоточиться. - В нашем мире она именуется Киттен и надлежащим образом запатентована и защищена законом как Сондерс-Виксен SV-6F. Джеффри де Хейвиланд в своем времени, которое вы называете вашим прошлым, называет ее Тайгер Мот, она запатентована на его имя. Женевьева де Ларош в своем времени назвала ее Бабочкой и зарегистрировала под маркой Авьон Ларош. И так далее, вы понимаете? Это бесконечно. Готорну не хватало слов, он даже расстроился. Я подумал, что, кажется, я чего-то не догоняю. - Поймите, дело не в конструкции. Конструкция - это невидимая структура большого летательного аппарата, она всегда была и всегда будет, независимо от того, откроет ее ктонибудь или нет. Но летает она, как лисица! Он засмеялся. - Это у нас здесь такое словечко. - Вы очень добры, Дерек, - сказал я. - Я уже действительно понимаю, о чем вы говорите. - Я тоже, - улыбнулся он, внимательно глядя на меня. В конце конвейера узлы собирались в единое целое, сияющее всеми цветами радуги по выбору заказчиков. На одних самолетах красовались наименования компаний, на других имена пилотов или владельцев; на учебных самолетах никаких надписей не было, если не считать жирной порядковой буквы алфавита на корпусе - J, К, L и т. д. Где-то снаружи включился двигатель; его рев то нарастал, то спадал до тихого урчания. Какое же это должно быть ощущение, думал я, когда ты в один прекрасный день приходишь на завод и получаешь готовый новехонький собственный биплан! - Эти двигатели, это не Роллс-Ройс Джипси Мэйджор? - А вы как думаете? - Думаю, что нет. - Мы используем Тривейн Марк Цирцея 2. - Понимаю. А я бы называл их Джипси Мэйджор. - Называйте, - сказал он великодушно. Мы продолжали разговор о самолетах; время от времени мы останавливались, когда он хотел показать мне какую-нибудь особенно удачную деталь, опасаясь, что я мог не обратить на нее внимания. Кажется, он не замечал, что его эпоха интересовала меня не меньше, чем авиация. - Но это же не 1923 год, правда? Он удивленно поднял голову: - Как это не 1923-й? Это он и есть. Для нас. - Тайгер Мот был разработан после 1930 года. Где-то в самом начале тридцатых. - Скажите лучше открыт. Разработан звучит как-то слишком собственнически. Конструкция же эта существовала всегда. 335
Ричард Бах
- Тайгер Мот не был открыт до начала тридцатых, Дерек. Что он делает здесь, в 1923м? Ручаюсь, вы сейчас скажете, что ваш 1923-й отличается от моего. - Именно, - подтвердил он. - По-моему, у вас была война. Вы назвали ее Великой Войной, или что-то в этом роде. А вот мы этого не сделали. Многие из нас увидели ее приближение и решили не становиться ее частью. Это же одни потери, ничего больше. В его голосе не было печали, и я вдруг понял, что у него и причин-то нет, чтобы печалиться. Он не имеет представления, как выглядит разруха. - Отклонившись от войны, мы отклонились тем самым в альтернативное время, где можем сосредоточиться на том, что приносит нам удовлетворение. В данном случае, то есть я имею в виду Сондерс-Виксен, это было открытие авиаконструкций. Поэтому некоторые наши самолеты появились несколько раньше, чем ваши, а к тому же нам не пришлось все это время возиться с военными самолетами, наших конструкторов не убивали на фронте и тому подобное. - ...отклонились в альтернативное время? - Да, конечно. Это происходит каждую минуту: люди решают изменить свое будущее. Вот вы же решили не начинать ядерной войны - кажется, это было в вашем 1963 году. Вы подошли к ней вплотную, но решили - не надо. Очень немногие приняли иное решение, война соответствовала их потребностям. Различные есть времена - расходящиеся, сходящиеся, параллельные. Наши с вами параллельны. - Благодаря чему я и смог навестить вас. - Нет. Вы смогли навестить нас потому, что любите то, что мы делаем. Вы любите летать в первоклассном двухкрылом самолете. А мы любим его конструировать. - Совсем просто. - Почти. И у нас безопасно. - У вас безопасно. - Я говорю серьезно. Он остановился под крылом яркожелтого Киттена в самом конце сборочной линии и смахнул несколько невидимых пылинок с британского герба на фюзеляже. - Вас привлекает сюда и наше сходство с вашим прошлым, которое вам небезынтересно. Нет речи о том, насколько удачнее оно окажется у нас. Этому миру не грозит в ближайшее время корчиться в пламени. Вы можете оставить дома ваш уровень электроники и физики высоких энергий и рассчитывать на наше время, с травяными аэродромами по всей стране, с летающими цирками, которые за несколько шиллингов катают пассажиров, с двигателями и корпусами машин столь простыми и надежными, что пилоту достаточно одного-двух гаечных ключей да еще куска брезента и банки клея на случай, если потребуется залатать дыру. - И что, я не могу, летая здесь, погибнуть? - Пожалуй, можете. - Он говорил так, словно никогда раньше об этом не думал. - Время от времени здесь случаются странные столкновения, но как-то так, что никто особенно не страдает. Он просиял: - Я полагаю, это потому, что мы делаем очень хорошие машины. Он направился к выходу в конце ангара, и через минуту мы уже щурились от яркого солнечного света. 336
За пределами моего разума
Открывшийся вид сразу врезался мне в память, но вместе с тем и разбудил ее: мне казалось, что я когда-то уже был здесь. На белый бетон летного поля наползала трава, зеленая, как вода в горных озерах; вокруг расстилалось огромное свободное пространство, кое-где расцвеченное, как заплатами, фермерскими участками с дубовыми рощами. Травяной покров на слегка неровной местности напоминал издали спокойные волны. Это рай для летчиков. Откуда бы ни дул ветер, внизу всегда можно найти ровный травяной участок для посадки. Это сама история в ту эпоху, когда еще не были изобретены узкие взлетно-посадочные полосы, где ветер всегда поперечный. Услада для глаз и души. На летном поле стояли два десятка самолетов Киттен, большей частью старые - их двигатели находились в ангаре на профилактическом ремонте. Были и новенькие; их только что выкатили, и они ожидали своих летчиков-испытателей. На фюзеляже одного из них красовалась надпись: “Летная школа Сондерс-Виксен”; в две его кабины как раз садились инструктор и курсант, и первый передавал второму сложенную вчетверо карту. В дальнем конце линии, затмевая учебно-тренировочную мелочь, возвышался красавец-биплан с закрытой кабиной и салоном, по-видимому, Импресс. А ближе всех к нам стоял только что собранный Киттен. Кожух двигателя был открыт, и инженер, закончив регулировку карбюратора, собирал инструменты. Я стоял рядом с Готорном в ожидании запуска двигателя и наслаждался прекрасным утром, каждым его мгновением. - Несколько оборотов? - спросил пилот, высовываясь из кабины. Красивый самолет. Золотые шевроны вдоль поверхности корпуса стрелой прорезали его кружевную белизну. На хвостовой части фюзеляжа четко выделялись регистрационные буквы: G-EMLF. - Да, восемь лопастей, - ответил инженер с земли и ухватился за черную деревянную лопасть пропеллера. - Выключен? - Выключен, - сказал пилот. Инженер вручную провернул пропеллер по часовой стрелке. - Наши двигатели вращаются в противоположном направлении по сравнении с вашими, - сказал Готорн почти шопотом, объясняя то, что могло бы показаться странным гостю. Потом поправил себя: - Я имею в виду не Сондерс-Виксен, а вобще британские. Я кивнул. Его реплики вызывали у меня симпатию; он старался, чтобы все было правильно - так, как он это себе представлял. - Готово, - сказал инженер. - Контакт! Мы услышали металлический щелчок тумблера магнето под пальцами пилота. Инженер резко толкнул пропеллер, и тот сделал один оборот; ленивый выхлоп дыма из цилиндра, потом из другого, еще один, потом другой бесшумный оборот пропеллера, потом включился третий цилиндр и, наконец, заработали все четыре; ветер рвал и тут же уносил серовато-голубые дымки выхлопов. 337
Ричард Бах
Я видел, как пилот в кожаном шлеме кивнул инженеру и поднял большие пальцы в знак благодарности за хороший пуск. Тем временем грохот цилиндров снизился до неторопливой холостой разминки; непрогретый двигатель время от времени давал пропуск. В эту минуту я хотел, чтобы время превратилось в кристалл, чтобы оно застыло в этом прохладном утре, в ласковом рокоте машины, в ожидании старта, полета над чарующим ландшафтом и посадки на мягкую землю, в тихий шепот травы. Время послушно затормозило. Нет, совсем оно не остановилось, но пошло достаточно медленно, чтобы я мог вдоволь насладиться воздухом, цветами, самолетом. Я смотрел завороженно на сверкающий широкий диск пропеллера и слушал звук трения его лопастей о холодный воздух вперемешку с ленивым посапыванием двигателя. Вот оно, подумал я, это же и есть тот магнит, который притягивает летчика, и я созерцаю его: один полюс - вполне осязаемые черные стальные машины и одетые в брезент крылья; другой - жизнь и свобода в небе, чувство одухотворенности в собственных руках. В это мгновение я видел оба эти полюса, всем телом ощущал их силу. Иди же, - шептали они мне, - ты ведь можешь летать! В раме этой картины я готов был остаться навсегда. Все так же медленно инженер вернулся к кабине, и две головы наклонились к приборной доске. С подачей газа звук начал усиливаться, маленький Киттен напрягся, упираясь колесами в деревянные колодки, нежный шелест пропеллера утонул в серьезном реве машины, работающей в три четверти своей мощности. Этот режим поддерживался довольно долго; резкий поток воздуха трепал белый комбинезон инженера, надпись “Сондерс-Виксен” на его спине расплылась. Наконец инженер кивнул, и мощность начала постепенно ослабевать, пока не снизилась до уровня холостого хода; но теперь, после прогона и разогрева, ни один из четырех цилиндров не давал сбоя. Еще через минуту двигатель внезапно выключился, только пропеллер еще долго вращался по инерции и слышен был приглушенный стук соединительных тяг внутри двигателя. Наконец все остановилось окончательно. Пилот снял шлем, и из-под него хлынул водопад черных волос - пилотом оказалась женщина. Она с большим интересом слушала заключение инженера. Я даже глазами заморгал, так это было неожиданно. - Готорн, мы, случаем, не на небе? - Если вы любите самолеты, то это совсем рядом, - ответил он. Мы направились к золотисто-белому тренировочному самолету. - Много ли людей из моего времени... из других времен... навещают вас? Он на секунду задумчиво поднял глаза: - Ну, фактически - немного. Те, у кого хорошее воображение и кто любит эту игру, справляются с переходом довольно легко. Конечно, с каждым разом это становится все легче, вы и сами знаете. - Это все летчики? - Почти все. Да этого и следует ожидать. Даксфорд - городок авиаторов, тут же рядом Сондерс-Виксен и аэродром. А если кто-то любит море, то можно быть уверенным, что предпочтет Портсмут, Копенгаген или Марсель. 338
За пределами моего разума
Он пожал плечами: - Это не тот случай, когда требуют паспорт. Прийти может каждый, кому здесь нравится. Некоторые остаются... Он замолчал. - Когда дома становится тяжело? - Нет, я бы так не сказал. Проходит некоторое время, и они решают остаться здесь. Быть может, климат. Я взглянул на него и увидел, что он улыбается. - А вы бываете в нашем времени, Дирек? - Никогда, - рассмеялся он. - Я слишком домашний котенок для вашей грызни. Вместо того чтобы присоединиться к разговору возле еще не остывшего самолета, он повернул назад к ангару. Никто не обращал на нас внимания, когда мы шли обратно вдоль сборочной линии. - Мы только начинаем вашу экскурсию, - сказал он. - У нашей компании есть подразделения, о которых вы и не подозреваете. Я и сам еще не все знаю. - Вы? - Основное наше дело, конечно, производство аэропланов; но кроме того мы оказываем некоторые услуги... Наступила долгая пауза; я все ждал, что он продолжит, и не выдержал: - ...некоторые услуги... - Мы решаем проблемы. - Проблемы по авиаконструированию. - Да, но не только. Есть и другие проблемы. - И мне надлежит вытаскивать их из вас, - сказал я после новой паузы. - Вероятно, да. Он открыл передо мной дверь назад в галерею, соединяющую ангар с приемной. Шум завода удалялся, становился тише по мере нашего передвижения по галерее. Самолеты на картинах были, как правило, очень хорошо мне знакомы. Все это были конструкции Сондерс-Виксен. - Масса времени для изобретательства, - сказал он наконец. - Если только вы намерены никогда не возвращаться. Иначе получится, что открывать нечего, правда ведь? Он остановился возле двери с надписью “ОПСВ”. - Минуточку, - сказал он. - Я позову вашего гида по второму этапу экскурсии. Пока он отсутствовал, я принялся изучать картины на стенах. А вот и Пайпер Каб, точная копия моего - тот же яркожелтый цвет, только подпись другая: “Сондерс-Виксен K-1. Синичка”. Рассматривая картину, я не обнаружил никаких отличий; лишь со слов Готорна я знал, что под капотом этой машины установлен не Континенталь, как у меня; и, если бы Готорн сообщил мне, что Синичка оборудована двигателем системы Гривз Бамбл-Дарт, я бы только глазами моргал. Вскоре он вернулся: - Я сожалею, но мисс Бристоль, по всей видимости, отсутствует. Он снова направился в сторону приемной. 339
Ричард Бах
- То есть хочешь не хочешь, мой визит окончен? - Как для одного из первых визитов, вы пробыли здесь не так уж мало. - Он улыбался вполне доброжелательно. - Столько новых впечатлений, вы наверняка устали и скоро растаете. Но расстраиваться нет никакой причины, с каждым разом вы сможете оставаться здесь все дольше, если вам это понравится. Он открыл дверь и пропустил меня в приемную. На столике секретарши стояла плетеная корзинка с мятными леденцами. - Здесь есть парень по имени Гейнис? - спросил я. - Да, есть, - Готорн удивленно взглянул на меня. - А вы знакомы с Яном? Я снял с плеч куртку и вернул ее хозяину. - Он, кажется, носится с каким-то проектом? - Да, действительно, у него есть одна схема. В общем, довольно простая и остроумная. Цветные фонари вдоль полосы, ориентированные таким образом, чтобы пилоту видно было, когда самолет идет на посадку слишком круто. Гейнис как раз недавно демонстрировал свою идею руководству, всех очаровал, а сам радовался больше всех. Я потянулся к столику за мятным леденцом, но это оказались не конфеты, а что-то вроде памятных монет: логотип Сондерс-Виксен Эйркрафт, небольшой латунный овал с пропеллером по центральной оси. Красивая вещица, подумал я, будет напоминать мне об этом месте и поможет возвратиться сюда. - Можно, я возьму? Женщина за столиком кивнула: - Конечно, сэр. Но если вы с той стороны, то вряд ли вам удастся перенести это с собой. Ничего нельзя, только то, что в голове. Она улыбнулась: - Так мне сказали. А как оно на самом деле... - А вы никогда не были по ту сторону? Она покачала головой отрицательно: - Я в Даксфорде родилась и выросла. И добавила шепотом: - И научилась летать! - Хотите, я провожу вас дальше? - спросил Готорн. - Не всем этого хочется, но некоторые любят, чтобы их провожали, пока они не растают. Странные фокусы выкидывает сознание. - Я попробую сам, - сказал я. - А вы будете здесь, когда я приду снова? Или все к тому времени изменится? - Не морочьте себе голову. В любом случае это будем мы. Конечно, вы увидели далеко не все. Верхушку айсберга - так у вас говорят? Мы и в самом деле очень большая организация. - Тогда до следующей встречи, - сказал я. - Пока! Я крепко зажал латунный логотип в кулаке. Если я и потеряю его, то не по своей вине. Я повернулся и зашагал по той же дорожке, которой пришел сюда час назад. Странное тепло окутывало меня. Мне понравилось здесь. Мне очень понравилось здесь.
340
За пределами моего разума
Далеко ли я так пройду? Я свернул в сторону от мощеной дорожки, и под ногами захрустел гравий парковочной площадки. Я обернулся, чтобы еще раз посмотреть на здание, закрепить его в памяти. Огромный ангар и протянувшийся в сторону от аэродрома ряд служебных зданий. Я так мало увидел. Приемную, галерею, ангар, парковочную площадку. Беглый взгляд на окрестности. Почему она - Лаура Бристоль - не пришла? Обещала ведь показать мне все. Сколько людей работает в этой компании, чем они занимаются? Организация оказывает некоторые услуги, сказал Готорн. Какие услуги? Авиаконструкторские, конечно. А еще что? Я еще раз поднялся на возвышение, чтобы оглядеть аэродром. Золотисто-белый Киттен, уже закрытый, выруливал к траве, готовясь к первому полету. Рев мотора на этом расстоянии был едва слышен. Зрелище не таяло. Я снова обвел глазами все вокруг. В следующий раз я обязательно полечу, подумал я. Глубокий вздох, чтобы расслабилось тело. Еще один, чтобы расслабилось сознание. Еще один... - Ричард! - откуда-то издали донесся женский голос. - Ричард, подождите! Я пробежал глазами по дорожке. Лаура Бристоль у автомобильной стоянки махала мне рукой. - Еще минутку! Мы встретились у живой изгороди, росшей вдоль дороги к ангару. - Извините, я не могла прийти раньше, - сказала она. - Мне так хотелось показать вам здесь разные вещи. - Спасибо, - сказал я. - А мне так хотелось, чтобы мне их показали. Теперь уже в следующий раз? - Мне нужен ваш совет, - сказала она. - Можно задержать вас на минуту? - На столько минут, сколько это позволит мне оставаться здесь, - ответил я. Какое удовольствие, подумал я, любоваться на эти черные глаза не мгновение, а дольше. - Я быстро, - сказала она. - Компания предложила мне участие в разработке диска частичного давления. Это страшно интересно, но я подумала, может быть, у вас... вы ведь ближе к тому времени. Я хотела вас спросить, что вы думаете о самой идее. - Диск частичного давления? Боюсь, это мне ни о чем не говорит... Ее не смутило мое невежество, она тут же стала объяснять: - Это способ воздушного транспортирования. Контролируется давление на поверхностях диска, и атмосфера толкает диск в сторону более низкого давления. Этот принцип позволяет передвигаться с очень большой скоростью, поскольку нет звукового барьера: аппарат фактически движется не в воздухе, а в области частичного вакуума, в самом его эпицентре... Ее глаза встретились с моими, и она остановилась. 341
Ричард Бах
- Ну, это я так, между прочим, - сказала она. - Суть дела в том, что мне предлагают работать в подразделении нашей компании, которое находится в будущем времени, на несколько столетий впереди. Но оно все же остается параллельным вашему времени, и я подумала, что, может быть, вы согласитесь немного рассказать мне о нем, то есть о времени, в котором вы живете. Мне мельком показали ваш мир, и это потрясающе, но там повсюду масса высокой технологии, и я должна сознаться, что не привыкла к такому... Мне следовало рассказать ей хотя бы о некоторых преимуществах и недостатках жизни среди более высоких, чем в Даксфорде, технологий; но прежде чем моя вежливость призвала на помощь разум, я выпалил: - Не соглашайтесь. От удивления у нее даже рот раскрылся, а глаза вопросительно уставились на меня. - Ричард, я не просила вас принимать решение. Я надеялась, что вы можете... - Ох, простите меня, - сказал я, - как глупо с моей стороны. Я стал искать объяснение и сразу же нашел его: - Лаура, я беглец. Я бежал от высоких технологий. И поэтому я здесь. В том мире, где я живу, мой малыш Каб устарел почти на семьдесят лет, это антиквариат. Все остальное... Она кивнула. Стоило ли мне продолжать? - Это большая возможность, - сказала она. - Возможность... чего? - Ну, учиться. Расти. Изменяться. - Вы летаете на Киттене, не правда ли? - Да, - растерянно кивнула она. - Компания очень охотно помогает нам в летной практике. Разрешение на полеты класса А я получила еще год назад. - Так вот, если вы отправитесь в двадцать третье столетие, то будете проектировать диски, летающие с гиперскоростью. Где же ветер? Она внимательно всматривалась в мое лицо. - Вы будете скучать по нему, - продолжал я. - По грохоту четырех цилиндров и свисту деревянного пропеллера, по пению ветра в натянутых тросах. Вы будете скучать по всем людям, которые знают эту музыку, которые создают ее. - А если я остаюсь здесь, если я не отправлюсь в то столетие, то не буду ли я скучать по высокой технологии? Почему вы об этом не спрашиваете? Ее глаза неотступно следили за моими. - Да, я должен был спросить об этом. Ласковый ветер прикоснулся к нам, взъерошил траву, потом разгладил ее, разровнял и оставил в покое. Лаура тоже успокоилась. - Скучаешь за тем, от чего твое сердце отказалось, - сказала она. - По-моему, вам не нужен был совет, Лаура. - Ой, как вы ошибаетесь! - воскликнула она. Затем, помолчав, сказала задумчиво: - Вы мне очень помогли. Я никогда этого не забуду. К моему удивлению, она вдруг шагнула вперед и чмокнула меня в щеку. Я не споткнулся и не ударился, но ощущение было такое, словно я поскользнулся и свалился с ветки какого-то зачарованного дерева. Целый и невредимый, я открыл глаза. 342
За пределами моего разума
Угли в камине осыпались под решетку серым птичьим пухом. Старые часы тикали все так же. Не прошло и часа. На улице стемнело и начался дождь. Мой кулак, крепко сжатый вокруг латунного логотипа компании, оказался пустым. В противоположность сердцу - оно было странным образом переполнено. Лаура Бристоль примет такое решение, какое сама захочет, подумал я. И, какое бы она ни выбрала, для нее оно будет правильным. Я наклонился к камину и положил свежее полено на угли. За сорок лет полетов я встречался с тысячами летчиков и, думаю, еще тысячами людей, которые любят небо. Сколько из них нашли это место еще до меня? Сколько раз то один, то другой из них проскальзывал в мир Сондерс-Виксен ради чистого удовольствия и спокойно парил в том небе, таком простом и добром, где даже солнечный свет другой, и работал на машинах, которые в нашем времени не существуют, и встречал друзей и возлюбленных, которых ему так недоставало здесь? Перекрывая пространство моей комнаты, рядом с этой минутой движется городок Даксфорд, и ему не угрожают войны. Что бы ни происходило в моем двадцать первом столетии, всего в трех глубоких вздохах отсюда стоят ангары Сондерс-Виксен Эйркрафт Компани, Лтд., в своем уютном 1923м году - прошлое, которое ждет случая стать моим будущим, когда я задумаю и воображу новое путешествие. Там живут Дерек Готорн и Лаура Бристоль и десятки незнакомых мне инженеров и бизнесменов, конструкторов и летчиков, у которых мне есть чему поучиться. Готорн прав. Наш мир - это грызня, здесь нет места для домашних котят. Но иногда, я думаю, я буду рад находить его землю. И я рад, что у меня есть выбор.
343
Out Of My Mind. Ed. William Morrow and Co, Inc., New York, 1999.
Ричард Бах. Бегство от безопасности. Running from Safety. Приключение духа Если бы ребенок, которым Вы были когда-то, спросил у Вас сегодня о самом лучшем, чему Вы научились в жизни, - что бы Вы ему рассказали? И что бы Вы открыли для себя взамен?
Введение
Моя истина прошла длительную переработку. Полагаясь на интуицию, я с надеждой разведывал и бурил ее месторождения, фильтровал и концентрировал в долгих размышлениях, затем осторожно попробовал подать ее в свои двигатели и посмотреть, что из этого выйдет. Было несколько выхлопов, одна-две детонации, и я понял, насколько капризной может оказаться моя самодельная философская смесь. Весь в копоти, но поумневший, только недавно я осознал, что работал на этом странном топливе большую часть своей жизни. По сей день я с тщательно выверенным безрассудством капля по капле повышаю его октановое число*. Я взялся за создание этого своего топлива вовсе не для забавы, и не потому, что никогда не заправлялся обычным. Страстно ища первопричины бытия и цели существования, я, пилот ВВС, словно подросток, знакомился с религиями, штудировал Аристотеля, Декарта и Канта на вечерних курсах. И вот последнее занятие закончено, я медленно и тяжело шагаю по тротуару, охваченный странным унынием. При всем моем старании я вынес из классов лишь одно: эти господа еще меньше моего знали, кто мы и почему находимся здесь, а мои представления на этот счет были не более чем редкими проблесками понимания. Эти мощные интеллекты бороздили стратосферу выше потолка моих армейских истребителей. Я намеревался беззастенчиво позаимствовать их опыт, но, сидя в аудитории, вынужден был сдерживаться от крика: “Кому все это нужно?! “ Практический Сократ восхищал меня тем, что предпочел умереть за принципы, когда этого легко было избежать. Другие были не так требовательны. Такие огромные фолианты мелкого шрифта - и в конце концов единственный их мудрый вывод: “Тебе самому решать, Ричард. Откуда нам знать, что потребуется именно тебе?” Курс окончен, и я бесцельно бреду в ночи, шаги гулко раздаются в пустоте университетского городка и моей души. * Определяет антидетонационные свойства топлива. -Прим. перев. 345
Ричард Бах
Я пришел на эти занятия в поисках руководства, мне необходим был компас, чтобы пройти через джунгли. Существующие религии казались мне шаткими, плохо скрепленными мостками, готовыми обрушиться при первом же шаге, превращая детские вопросы в неразрешимые загадки. Почему религии цепляются за Вопросы-На-Которые-Нет-Ответов? Неужели непонятно, что “Нет ответов” - это не ответ? Снова и снова, встречаясь с новой теологией, я задаю себе простой вопрос: могу ли я эту веру претворить в мою жизнь? И каждый раз под тяжестью этого вопроса причудливые построения начинают шататься и трещать, затем внезапно обрушиваются у меня на глазах. Я хотел бы спасти мир от подобного обвала. Что чувствует человек, который отдал всю жизнь какой-нибудь религии, гарантирующей конец света 31 декабря сего года, и проснулся в новогоднее утро от пения птиц? Он чувствует себя одураченным. За моей спиной в темноте послышались женские шаги. Я посторонился вправо, чтобы пропустить незнакомку. Вот я и закончил курс, изучив два десятка философий, самых ярких в истории человечества, и ни одна не дала мне ответа. Все, чего я у них просил, - это указать, как мне смотреть на мир, чтобы просто жить. Вроде бы не такой уж и сложный вопрос для Фомы Аквинского или Георга Вильгельма Фридриха Гегеля. Их ответы, однако, подходили только им самим и были совершенно бесполезны в моей жизни, такой далекой от них. - Неужели ты ничему не научился? - сказала она. - Ведь тебе только что дали то, что ты надеялся найти все эти годы, а ты этого не понял? Вспышка раздражения. Эта женщина не просто проходила мимо, она прислушивалась к моим мыслям! - Простите? - переспросил я как можно холоднее. Темноволосая, с дерзкой светлой прядью, старше меня лет на двадцать, просто одетая. Не подозревает, как я поступаю с незнакомцами, врывающимися в мои раздумья. - Ты получил то, что пришел узнать, - сказала она. - Чувствуешь ли ты, что твоя жизнь сейчас меняет направление? Я оглянулся. На тротуаре позади меня больше никого не было, и все же я был уверен, что она принимает меня за кого-то другого. Я никогда до этого не встречал ее - ни на занятиях по философии, ни где-нибудь еще. - Мне кажется, мы с вами не знакомы, - сказал я ей. Она неожиданно рассмеялась. - “Мне кажется! Мы с вами не знакомы!” -Она помахала рукой у меня перед носом. Тебе показали, что готовых ответов не существует! Ты что, не понял? Только один человек может ответить на твои вопросы! О Господи, подумал я. Сейчас она сообщит мне, что спасение - в Иисусе, и омоет меня в крови Агнца. Может, отпугнуть ее, начав громко цитировать Библию? Я набрал в легкие воздуха. - Когда Иисус сказал “Только через Меня придете к Отцу нашему”. Он говорил о Себе не как о бывшем странствующем плотнике, а как о воплощении духа... - Ричард! - сказала она. - Пожалуйста!
346
Бегство от безопасности
Я остановился и повернулся к ней, ожидая, что будет дальше. Она все так же улыбалась, и ее глаза блестели звездным сиянием. А она выглядит вовсе не такой уж бесцветной, как мне показалось вначале. Неужели раздражительность мешает мне видеть людей? Пока я смотрел на нее, уличное освещение, должно быть, изменилось. Она не просто привлекательна, она настоящая красавица. Она терпеливо ждала моего полного внимания. Может быть, меняется она сама, а не освещение? Что происходит? - Иисус не даст тебе того, что ты ищешь, - сказала она. - Как и Лао-Цзы или Генри Джеймс. Если бы ты сейчас всматривался в нечто большее, чем хорошенькое личико, ты бы обнаружил... ну-ну, и что ты обнаружил? - Я вас знаю, не так ли? - сказал я. В первый раз за время разговора она нахмурилась. - Черт возьми, ты прав. Сколько я помню, так было всегда. Всегда кто-то шел за мной по пятам, сталкивался со мной, когда я поворачивал за угол, возникал в метро или в кабине самолета - чтобы объяснить, в чем суть урока того или иного странного события. Сперва я считал этих людей фантомами, плодом моего собственного воображения; и первое время так оно и было. Но каково же было мое удивление, когда несколько следующих моих ангелов-учителей оказались такими же явно трехмерными смертными, как и я сам, пораженными не меньше моего неожиданной встречей. Через некоторое время я уже не мог точно сказать, кем были те, кто следили за мной и моим обучением, - фантомами или смертными, поэтому я решил относиться к ним как к обычным людям - до тех пор, пока они не исчезают посреди разговора или не переносят меня в другие миры, чтобы проиллюстрировать ту или иную идею. В конце концов, это не так уж важно -кто они на самом деле. Некоторые из них были ангелами, забывшими представиться, и мне потребовались годы, чтобы у видеть их крылья. Других я считал живым Откровением, а они потом оказывались просто дурной вестью. Эта книга рассказывает об одной из таких встреч на моем скромном пути к истине, о том, чему она меня научила и как эти знания изменили мою жизнь. Похожи ли ваши уроки на мои? Кто я - ангел с опаленными крыльями, несущийся по той же трассе, что и вы, или один из тех странных субъектов, которые, невнятно бормоча, пристают к вам на улице? Некоторых ответов мне никогда не узнать. Однако поторопимся, чтобы не опоздать к началу первой главы. Один
Я стоял на вершине горы и следил за ветром. Далеко у горизонта он гнал легкую рябь по поверхности озера, слабея по мере приближения ко мне. В двух тысячах футов подо мной ветер сгибал несколько столбиков дыма над городскими крышами, шевелил живой изумруд листвы на деревьях у подножия горы. Указатели ветра из тонкой пряжи периодически оживали в восходящих тепловых потоках у края обрыва - полминуты трепета, две минуты ленивого затишья. Хорошо бы ветер подул, когда буду прыгать, - подумал я. Подожду порыва. - Ты сегодня болван, или можно мне? 347
Ричард Бах
Я обернулся и повеселел: это была Сиджей Статевант, затянутая в стропы и зашнурованная от ботинок до шлема парапланеристка, ростом едва достигавшая моих плеч. Из кармана летного комбинезона выглядывал ее талисман - затертый плюшевый мишка. Позади нее на земле сверкало нейлоновыми красками аккуратно разложенное крыло. - Я жду, пока подует сильнее, - сказал я ей. - Можешь идти вперед, если хочешь. - Спасибо, Ричард. Свободно? Я уступил ей дорогу: - Свободно. Она постояла секунду, всматриваясь в горизонт, затем отчаянно ринулась к краю обрыва. Какое-то мгновение это выглядело самоубийством: она мчалась к неминуемой смерти на камнях внизу. Но уже в следующее мгновение крыло параплана хлопнуло мягкой тканью и взорвалось вихрем ярко-желтого и розового нейлона, прозрачным облаком заклубилось над ней, - и появился огромный китайский воздушный змей, чтобы спасти ее от безумной смерти. К тому моменту, когда ее ботинки коснулись края обрыва, она уже не бежала, а летела, повисев в люльке из ремней, от которых протянулись прочные стропы к гигантскому крылу. Ее муж наблюдал за полетом, застегивая крепления своих ремней. - Давай, Сиджей, - прокричал он, - найди нам подъем покруче! Первый, кто прыгает в пропасть, называется ветряным болваном. Остальные наблюдают за ним и загадывают, будут ли сегодня сильные восходящие потоки воздуха у края обрыва, а значит, и высокие парящие полеты. Если молитва не поможет, то в застывшем воздухе останется только спланировать на дно долины и затем снова карабкаться наверх; иногда, если повезет, какой-нибудь добродушный водитель, проезжающий по горной дороге, подбросит вас на вершину. Яркий балдахин развернулся и стал подниматься. Мы, шестеро ожидающих своей очереди, прокричали дружное ура. Но параплан тут же снова заскользил, теряя высоту. Раздался стон. Вероятно, в этот день даже самый опытный летун не продержится в воздухе более получаса. Я некоторое время наблюдал за Сиджей и чуть было не прозевал свой долгожданный порыв ветра: листья зашелестели, взметнулись указатели, закачались ветки деревьев. Самый момент. Я повернулся к ветру спиной и потянул за веревки. Мое крыло приподнялось с земли, с шелестом и треском наполнилось воздухом и, словно гигантский парус торгового корабля, ринулось в небо. Впечатление было такое, как будто я тяну на веревках за собой перистое облако или шелковую радугу размахом в тридцать метров от края до края. Из-под краев ткани, еще касавшейся земли, вырвались и затрепетали ярко-желтые указатели ветра. Я стоял среди воздушного потока, а подо мной пульсировал купол: без перьев и воска, этот воздушный змей удержал бы Икара от падения на землю. Да, для него он опоздал на три тысячи лет, а для меня появился как раз вовремя. Скосив глаза, я посмотрел на свою радугу изнутри, проверяя, не запутались ли стропы, и повернулся лицом к ветру.
348
Бегство от безопасности
Чертовски прекрасна жизнь. Я налег на ремни и стал подтягивать моего змея к краю обрыва, медленно и тяжело, как водолаз в своем костюме перед погружением в пучину. Наконец -последний шаг за хлипкий край обрыва; но вместо того, чтобы сорваться вниз, я отрываюсь от края, радуга надо мной поднимает меня ввысь, и мы летим над вершинами деревьев, удаляясь от горы со скоростью пешехода. - Давай, давай, Ричард! - кричит кто-то. Я легонько оттягиваю стропу управления, разворачиваюсь и улыбаюсь через воздушную пропасть пяти парапланеристам, стоящим на вершине горы среди кучи шелка и паутины строп. Им тоже не терпится накинуть на ветер тонкую ткань и унестись туда, где небо примет их в свои объятия. - Отличный подъем! - кричу я им. Но порыв ветра, поднявший меня вверх, внезапно стих; восходящий поток иссяк. На уровне моих глаз, пока я скользил вниз и пытался поймать хоть какой-нибудь поток, появились и проплыли мои друзья на вершине горы. Вдали к северу от меня летала Сиджей; накренив параплан, она вращалась в крутой спирали и с трудом удерживала высоту. Внизу подо мной проплывал склон горы, переходящий в глубокую пропасть. Два года назад, подумал я, у меня здорово поднялся бы уровень адреналина в крови: зависнуть в одиночестве на пятидесяти шнурочках в полумиле от земли. Сейчас все это больше напоминало ленивые грезы о полете: нет никаких приборов, нет кокона из стекла и металла вокруг меня, только переливы красок, дрейфующих над головой по воздушному океану. В какой-то миг сбоку возник ворон и застыл на расстоянии равновесия между страхом и любопытством. Голова от удивления повернулась набок, черный глаз напряженно уставился на меня: никак, фермера ухватила и несет радуга! Я откинулся на стропах, как ребенок на высоких качелях, посмотрел на склон горы подо мной и оставил свои попытки поймать восходящий поток. Об этом ли я мечтал в детстве, когда запускал на лугу бумажного змея? Быстрее орла была мечта, но медленнее бабочки оказалась эта нежная, мягкая дружба с небом. Внизу простиралось широкое зеленое поле, которое мы облюбовали в качестве места для посадки. Вдоль дороги стояли припаркованные машины тех, кто решил понаблюдать за полетом парапланеристов. Нацеливаясь на ровный участок травы, который все еще качался в сотне футов подо мной, я насчитал пять стоящих машин; шестая тормозила. Мне казалось странным, что кто-то на земле стоит и смотрит, как я провожу в небе свое личное время. За исключением тех моментов, когда я участвовал в аэрошоу, я всегда чувствовал себя невидимым во время полета. Через десять минут после того, как я шагнул в воздух, я опять встал на твердую почву, сбавил скорость полета крыла до нуля, ступил на одну ногу, потом на другую. Крыло все еще держалось надо мной, страхуя от падения. Я потянул за задние стропы, и крыло снова превратилось в мягкий шелк, окружив меня цветным облаком. Сиджей и другие виднелись точками высоко в небе; временами зависая, они с трудом поднимались вверх, переходя от потока к потоку. Они сражались упорнее, чем я, и наградой за их труд было то, что они все еще были в воздухе, тогда как я уже стоял на земле.
349
Ричард Бах
Я разложил крыло на земле и стал складывать его от краев к центру, пока оно не превратилось в мягкий прямоугольник; я прижал его к земле, чтобы вышел весь воздух из складок, туго свернул и уложил в рюкзак. - Хотите, подброшу вас наверх? Голос ангела парапланеристов, благая весть о спасении от полуторачасовой) подъема пешком на вершину горы. - Спасибо! - Я обернулся и увидел седоватого коротышку с дружеским взглядом преподавателя колледжа. Он наблюдал за мной, скрестив руки и прислонившись спиной к машине. - Интересный спорт, - сказал он. - Отсюда снизу вы выглядите как фейерверк. - Да, это приятная забава, - сказал я, поднимая тюк за одну лямку и направляясь к машине, - но вы не представляете, насколько лучше ехать, чем идти пешком в гору. - Отчего же, представляю. И рад помочь вам. - Он протянул мне руку. - Меня зовут Шепард. - Ричард, - сказал я. Я бросил рюкзак с парапланом на заднее сиденье, а сам устроился рядом на пассажирском месте. Это был ржавенький “фордик” 1955 года выпуска. Рядом с водителем на истрепанной обшивке переднего сиденья лежала книга заглавием вниз. - Сверните налево по трассе, и там еще около мили до следующего поворота, - объяснил я маршрут. Он завел мотор, дал задний ход и выехал на трассу. - Отличный день, не правда ли? - сказал я. Уж если кто-то настолько мил, что сам предлагает подвезти тебя на вершину горы, то, видимо, нужно с ним поболтать из вежливости. Он помолчал некоторое время, будто бы внимательно следя за дорогой. - Вам приходилось встречать когда-нибудь людей, похожих на героев ваших книг? вдруг спросил он. У меня упало сердце. Это, конечно, еще не конец света, если незнакомец знает твое имя. Но я мечтаю об обществе Анонимных Знаменитостей, ведь никогда не знаешь, почему тебя узнал именно этот незнакомец и чем это может закончиться. Ощетинься на цветы поклонников - покажешься высокомерным дураком. Но и обниматься с пучеглазым маньяком немногим лучше, чем целоваться с бомбой. В первую секунду я подумал, что передо мной маньяк и мне следует немедленно распахнуть дверцу и выпрыгнуть на дорогу. Но затем я решил, что это можно пока отложить на случай крайней необходимости, тем более что в качестве ответа на заданный вопрос прыжок из машины выглядит не очень хорошо. - Все герои моих книг существуют реально, - ответил я, решив, что доверчивая правдивость будет лучшим средством от неприятностей, - хотя с некоторыми из них я не встречался в пространстве-времени. - И Лесли тоже действительно существует? - Ее любимый вопрос. К чему он клонит? Разговор с каждой минутой становится все менее невинным.
350
Бегство от безопасности
- Здесь лучше свернуть, это дорога к вершине. Она грязная и местами крутая, но по ней легче подниматься. Будьте внимательны на вершине. Эти парапланы такая заразная вещь, что вы даже не заметите, как попадетесь на крючок и никогда уже от этого не отделаетесь. Шепард пропустил мою уловку мимо ушей. - Я спрашиваю потому, что я сам один из тех, о ком вы писали. Я был с вами, еще когда вы были мальчишкой. Я ваш ангел-учитель. Я объявил Максимальную Боевую Готовность, защитная стена была возведена в мгновение ока. - Хватит вопросов. Скажите прямо, что вам нужно? - Дело не в том, что мне нужно, Ричард, а в том, что нужно тебе. Машина поднималась в гору достаточно медленно, и я мог выпрыгнуть, не рискуя сломать себе шею. Не торопись, подумал я, пока что он не обозвал тебя безбожным антихристом и, кажется, не вооружен. Кроме того, во мне еще сохранилось тепло первого впечатления. Парень нес чушь, но был симпатичным. - Если ты ангел-учитель, то должен знать ответы на все вопросы, - сказал я. Он взглянул на меня удивленно и улыбнулся. - Конечно, знаю! Собственно, ради этого я здесь. Как ты догадался? - У меня есть вопросы, я спрашиваю, ты отвечаешь, идет? - Если Шепард - персонаж из моих книг, то сейчас это выяснится. - Идет, - ответил он. - В детстве у меня были две любимые игрушки, как их звали? - Твой верблюд был Кемми, зебру звали Зпбби. - Мое первое изобретение. Что это было? Хитрый вопрос. - Это реактивный двигатель длиной восемь дюймов, - ответил он. - Диаметр четыре дюйма, шов спаян оловом, все смонтировано на конце штанги длиной пять футов. Ты знаешь, что олово не выдержит температуры и двигатель взорвется через одну-две минуты, но прежде чем это произойдет, ты увидишь, что идея работает. Спирт в качестве топлива. Двигатель взрывается. Пламя по всему двору... Он говорил, продолжая вести машину, и описывал мои ракеты, мой дом, друзей и семью, мою собаку; он сообщал такие подробности давно минувших событий моей жизни, которых я бы сам никогда не вспомнил без его рассказов. Конечно, персонажи моих книг совершенно реальны, но некоторые из них представляют собой что-то вроде тахионов*... Они существуют в своем пространстве, такие же яркие проявления жизни, как мы в своем. Из книг они могут проникать в мой мир и изменять его. Шепард был либо одним из этих существ, либо величайшим в мире психологом. - ...олеандровые джунгли прямо за углом дома. Из дымохода на распорке свисает конструкция, которую ты собрал из листа меди и сварочного прутка. Искривленные эллипсы - ты называешь это Радаром. В гараже стоят корзины с древесным углем и картины - домашние работы твоей мамы, она ходит на художественные курсы. Дровяная пристройка, через которую ты незаметно проникаешь в дом... - Вопрос. * Гипотетические частицы, движущиеся быстрее, чем свет в пустоте. - Прим. перев. 351
Ричард Бах
Он сразу перестал рассказывать. Мы ехали молча. Вечнозеленые деревья защищали дорогу от полуденного солнца. Старая машина на малой скорости с трудом преодолевала крутой подъем. - Ты не говоришь было, ты говоришь есть, - сказал я. - Это время моего детства. Оно для тебя все еще существует. Тот, кого ты называешь мной и кому, как ты считаешь, что-то нужно, - это Дикки, то есть я в моем далеком прошлом? Он кивнул. - Конечно. Это время никуда не ушло, оно не дальше, чем противоположная сторона улицы. - Еще вопрос. - Спрашивай что хочешь. - Сколько будет сто тридцать один в кубе? - Я ангел, а не компьютер, - рассмеялся он. - И все-таки, попробуй угадать. - Пять тысяч двадцать семь? Он ошибся больше чем на миллион. Этот парень не всеведущ, по крайней мере, математика не его конек. Чего он еще не знает? - Есть ли на небесах гравитация? Он в удивлении повернулся ко мне: - Давно ли тебя интересует этот вопрос? - Около года. Я был... смотри, камень. Слишком поздно. С божественной беззаботностью он наскочил на камень. - Еще вопросы? Я не стал возвращаться к вопросу о гравитации. Гораздо больше, чем гравитация на небесах, меня сейчас интересовало, кто этот странный человек. - Зачем... почему ты такой, какой ты есть? - Есть такая поговорка: “Избыток чувств - недостаток мыслей” . В том, как он произнес эти слова, я почувствовал горький вкус истины. Я уже понял, что он не причинит мне вреда; я понял, что он подобрал меня этим утром не для того, чтобы подвезти на вершину горы; я знал, что математика не его стихия. Меня переполняли новые вопросы обо всем на свете. - Ты так говоришь потому, - спросил я, - что это имеет какое-то отношение к делу, ради которого ты здесь? - Конечно. Не потому ли он понравился мне с первого взгляда, что я уже где-то видел его улыбку? Два
Ангелы-учителя водят машины весьма посредственно. На одном из поворотов на Тигровой горе дорога наклонена к обрыву, и водители для безопасности всегда прижимаются здесь к внутреннему краю. Еще и сегодня можно увидеть на камнях обочины отчаянный тормозной след и полоски сожженной резины от колес Шепарда. - Извини, - сказал он, - я давно не водил машину. - А, ну это уже немного легче. 352
Бегство от безопасности
Мои ступни свело, я мертвой хваткой держался за истрепанный подлокотник сиденья. Тяжело или легко - это мало заботило моего водителя. Его интересовало другое. - Ты уже мало что помнишь из своего детства, не так ли? - Когда ты говоришь, я вспоминаю. А так - нет. - Ты славный мальчишка. Когда ты хочешь чему-нибудь научиться, ты берешься за это очень серьезно. Помнишь, как ты учился писать? Я вспомнил уроки Джона Гартнера по художественной литературе в средней школе. Учится ли вообще кто-нибудь писать, или мы только прикасаемся к кому-то, кто дает нам возможность почувствовать силу исчезнувшего слова? - Нет, - сказал он, - я имею в виду то время, когда ты только учился писать на бумаге. Твоя мама сидит за кухонным столом и пишет буквы, а ты сидишь рядом с ней, с карандашом и бумагой, и выводишь О, L, Е, петли, крючки и кружочки, страницу за страницей. Я вспомнил. Красный карандаш. И R и S на листке бумаги. Я чувствовал себя таким большим - это я сотворил эти аккуратные знаки, стройными рядами слева направо выстроившиеся на бумаге. Мама похвалила мою работу, и это вдохновило меня на дальнейшие подвиги. Сегодня у меня самый скверный почерк в мире. - Итак, ты достаточно хорошо знаешь Дикки, не так ли? - спросил я. - Гораздо лучше, чем тебя, - кивнул он. - Потому что он нуждается в помощи, а я нет? - Потому что он просит помощи, а ты нет. Форд совершил последний поворот, и мы въехали на вершину горы. Деревья расступились, открывая бескрайний горизонт на севере и на западе. Шепард остановил машину в ста футах от площадки, с которой стартовали парапланеристы; я открыл дверцу. - Я рад, что вы пришли от него, - сказал я. - Передадите ему привет? Он не ответил. Я вышел из машины, забрал сумку с парапланом и закинул ее на плечо. Как и прежде, ветра почти не было. Я подумал, что если мне опять не удастся взлететь, то это будет мой последний прыжок сегодня, я соберу вещи и пойду домой. Я наклонился и помахал водителю рукой через окно машины. - Рад был познакомиться, мистер Шепард. Спасибо, что подвезли. Он кивнул, и я повернулся, чтобы идти. - Подожди минутку, - сказал он. Я обернулся. - Ты не мог бы надписать книгу для Дикки? - Почему бы и нет? Мне в голову не пришло, что это невозможно. Что прыжки через барьер времени могут совершать только надежда и интуиция и что он непреодолим для бумаги и чернил. Я поставил рюкзак с парапланом на землю, открыл дверцу и опять влез в машину. Шепард развернул книгу, которая лежала между нами на переднем сиденье. - Ты когда-то дал обещание, - сказал он. - Ты, вероятно, уже не помнить. - Вы правы, я не помню. В детстве у меня была масса фантазий: мечты и желания, детские представления о правильном устройстве мира. Я уже вряд ли сейчас смог бы разобраться, что в моих воспоминаниях было мечтами, а что действительными фактами. 353
Ричард Бах
- Это было очень давно, мистер Шепард. Дикки так далеко от меня, это совсем другой человек, я уже забыл, каким он был. - Но ты ему не чужой. Он надеется, что ты никогда не забудешь его, что ты сделаешь что-то, чтобы научить его, как правильно жить. Он отчаянно ищет то, что ты уже знаешь. - Найдет, - сказал я. - Но только тогда, когда достигнет твоих лет. Ты обещал провести один эксперимент: посмотреть, кем он станет, если ему не нужно будет тратить пятьдесят лет на пробы и ошибки. - Я обещал это себе? Шепард кивнул. - В 1944 году, когда я сказал тебе, что время не является для меня такой непреодолимой стеной, как для тебя. Ты обещал, что когда тебе будет пятьдесят, ты напишешь книгу, опишешь в ней все, чему научила тебя жизнь, и передашь назад во времени мальчику, которым был ты. К чему стремиться, как быть счастливым, как уберечь свою жизнь, - все то, что ты хотел знать, когда был им. - В самом деле? Указатели ветра ожили в тепловом потоке, дотянувшемся до вершины горы. Какая милая идея. Шепард откашлялся. - Это было пятьдесят лет тому назад, Ричард. Он заерзал на сиденье. - Он ждет ответа, тот мальчик, которым ты был. Ты обещал. - Я не помню никаких обещаний. Ангел посмотрел на меня так, словно я продал свою душу дьяволу. Я подумал, что мои слова прозвучали несколько грубо; но ни мальчик, ни ангел не знают, как это тяжело - писать. - Скажи ему, что я забыл свое обещание, но пусть он не волнуется, все будет в порядке. Шепард вздохнул. - Эх, Ричард, - сказал он, - неужели обещание ребенку ничего не значит для тебя? - Нет - если выполнение этого обещания разорвет его сердце! Ему совсем не нужно знать, что впереди будут бури, из которых он один выберется живым, один из всей семьи! Ему совсем не нужно знать о разводе и предательстве, о банкротстве, о том, что еще тридцать пять лет он будет искать и не сможет найти женщину своего сердца. Шепард, один год - это уже вечность для девятилетнего мальчика. Ты прав, это обещание ничего не значит! - Я предполагал что-то подобное, - сказал он и грустно улыбнулся. -Я знаю, как это трудно, написать книгу. Я знал, что ты не станешь писать ее, поэтому я написал ее за тебя. Три
- Все, что тебе осталось сделать, это подписать книгу, - сказал ангел, протягивая мне ее. - Пусть останется нашим маленьким секретом, что у тебя не было времени написать ее самому. Дикки никогда об этом не узнает. Что бы там ни было, он считает тебя Богом. - Не нужно врать мальчишке. Скажи ему прямо: он не представляет себе, о чем просит. Передай ему, что когда он достигнет моего возраста, то поймет, что книги не пишутся по прихоти или по старым обещаниям. Книги рождаются после многих лет мучительных размыш354
Бегство от безопасности
лений над идеями, которые никогда не увидят свет, если ты не изложишь их на бумаге, но даже и в этом случае книга - крайнее средство, это выкуп, который ты платишь за право возвратить свою прожитую жизнь из небытия. Какое счастье, когда книга закончена и все, что я хотел сказать, в ней записано, спасибо Создателю за это, и я заслужил теперь право спокойно провести свое свободное время здесь, на горе, с моим парапланом! - Я скажу ему то, что должен сказать, - сказал ангел, не слишком смутившись. - К тому же я хорошо знаю, что написал бы ты. Поэтому просто подпиши книгу, не в том смысле, что ты ее написал, а просто заверь, что все в ней написано правильно и что ты это одобряешь. И я пойду. - Он достал из кармана фломастер. - Просто пару слов ободрения, что-нибудь вроде: Береги честь смолоду! - и подпись. Я впервые взглянул на томик, который он мне протягивал. Зеленая обложка цвета свежей листвы, белый квадрат заголовка: ОТВЕТЫ - некоторые наставления по поводу того, что следует делать и думать, чтобы прожить счастливую жизнь. Успех гарантирован Ричардом Бахом. Мое сердце забилось. Спокойно, подумал я, существует очень много хороших книг с отвратительными названиями. Я раскрыл книгу и взглянул на содержание. Семья Школа Учеба Работа Деньги Ответственность Обязанности Служба Забота о ближних Я просмотрел дальше две страницы убористого текста, просто названия глав. Если у Дикки и бывала бессонница, то теперь она ему не угрожает. Я наугад раскрыл книгу. Важной составной частью твоего рабочего окружения является благополучие служащих. Тщательно продуманный план перевода на пенсию так же эффективен, как и повышение зарплаты, а автоматическое регулирование стоимости жизни равноценно сбережениям в банке. Я содрогнулся. А как же насчет того, чтобы найти любимое занятие и сделать его своим бизнесом, подумал я. Попробую еще. Все, что ты делаешь, отражается на твоей семье. Прежде чем сделать что-то предосудительное, подумай: будет ли твоя семья счастлива, если тебя поймают на этом? О Боже. Третий раз должен быть удачным. Бог все видит. Придет время, и он спросит: был ли ты достойным гражданином? Скажи Ему, что ты по крайней мере пытался. Я сглотнул комок, нервно перевернул несколько страниц. Мальчик хочет узнать, чему я научился за пятьдесят лет, - и он получит это? Откуда у ангела эти дьявольские идеи?
355
Ричард Бах
Ты создаешь свою собственную реальность, так позаботься, чтобы это была счастливая реальность. Посвяти себя другим, и они благословят тебя. Я не знал, что книгу так трудно разорвать пополам, но когда я справился с этим, то швырнул одну половину Шепарду. - “Ты создаешь свою собственную реальность? Они благословят тебя?” Я вот только не пойму, то ли ты настолько глуп, то ли меня считаешь придурком, который поверит всему этому бреду ! В любом случае, нужно быть сумасшедшим, чтобы писать это в книге для невинного ребенка... для Дикки! Чтобы он это прочел! Реальность - это то, что он видит своими глазами! Какому дьяволу ты служишь? Я замолчал, потому что почувствовал, что сейчас сорву голос и что мой кулак, из которого торчат вырванные из книги листы, витает уже под самым носом у ангела. - Это не гранитный памятник, я могу изменить текст, если тебе что-то не нравится... - Шепард, у мальчика была мечта! У него была великая идея: узнать, какой была бы его жизнь, если бы ему не пришлось потратить пятьдесят лет на отсеивание правды от лжи! А ты берешь его мечту и превращаешь ее в благополучие служащих? И ты еще собираешься сказать ему, что эта книга от меня? - Ты дал обещание, - сказал он голосом праведника. - Я знал, что ты не позаботишься о том, чтобы выполнить его и написать книгу. Я попытался тебе помочь. Меня несло по реке ненависти, на берегу знак: “Опасно. Впереди пороги!” Какие пороги? Можно ли впасть в большую ярость, чем я испытываю в эту минуту? И не задушить ли мне этого типа голыми руками? Вдруг мой голос стал совершенно спокойным. - Шепард, ты волен делать все, что тебе заблагорассудится. Но если ты дашь невинному ребенку эту массу безвкусной дряни, да еще подпишешь такой эрзац пятидесятилетней мудрости моим именем (в это мгновение мои глаза засверкали, как раскаленные добела острия двух кинжалов), я найду тебя даже в преисподней и скормлю тебе эту книгу страница за страницей. Я думаю, мои слова не столько испугали его, сколько поразили своей искренней решимостью. - Отлично, - сказал он, - я рад, что тебя это волнует. Вот что значит быть ангелом! Во всем они способны видеть светлую сторону. Четыре
Я поднял рюкзак и зашагал прочь, покачивая головой. Очередной урок для тебя. Только из-за того, что первый встречный оказался из другого пространства, не думай, что он в чемто тебя мудрее или что он может сделать что-нибудь лучше, чем ты сам. Смертный или бессмертный, человек всегда останется только результатом того, чему он научился. Я стал разворачивать крыло на верхней площадке, откуда стартовали парапланеристы. Я все еще ворчал что-то о безмозглых ангелах, сующих нос в мое прошлое. Когда я поднял глаза, фордик и его странный пассажир уже исчезли. Я молился, чтобы Шепард действительно исчез, а не уехал вниз по дороге. Даже если он избрал езду, то я надеялся увидеть его на каком-нибудь дереве у дороги, когда буду подниматься обратно. 356
Бегство от безопасности
Затянул ремни, надел перчатки; пряжки и шлем надежно застегнуты. Другие парапланеристы давно улетели, трое уже приземлились. Еще три крыла держатся в воздухе, далеко внизу, порхая, как бабочки, на фоне зеленых деревьев, - они все еще охотятся за восходящими потоками воздуха. Не дожидаясь, пока ветер поднимет крыло, я сразу пошел прямо к краю обрыва, посмотрел, как плавно растет огромная радуга надо мной, и шагнул в воздух. Как бы понравилось Дикки лететь сейчас вместе со мной... Он увидел бы, что в жизни самое важное! Здесь находишь то, что действительно любишь, и узнаешь об этом все, что тебе нужно знать. И вверяешь свою жизнь собственным знаниям, и у бегаешь от безопасности, бросаясь с горы в воздушную пропасть, полагаясь на Закон Полета, на то, что невидимые глазу воздушные потоки подхватят тебя и понесут над землей... В этот момент словно запятая попала в строку моих мыслей - крыло наполнилось свежим дуновением ветра. Я потянул за правую стропу управления и развернулся, чтобы удержаться в струе восходящего потока; и параплан вместе со мной стал медленно подниматься в небо. За холмами на западе из-за линии горизонта стал появляться Сиэтл, сверкающий Изумрудный Город из сказочной страны Оз. Солнечные лучи сверкали на поверхности залива Пьюджета, а дальше возвышалась громада Олимпийских Гор, хранящих зимнюю стужу под снежными шапками. Здесь много было такого, что понравилось бы ему. Примерно в десяти футах справа от меня появилась маленькая бабочка. Она решительно била маленькими крылышками и летела с той же скоростью, что и я. Я повернулся к ней, она круто увернулась, но затем вернулась ко мне, пролетела у самого шлема и исчезла где-то в южном направлении. Это было бы интересно Дикки, его вообще интересовали все существа, рожденные для полета: что эта бабочка делала здесь, на высоте двух тысяч футов, и какие дела влекли ее к югу? И вообще, подумал я, мальчик должен жить не в голове Шепарда, а где-то в глубинах моих собственных воспоминаний. Я так мало помнил о своем детстве, а Дикки хранит его все целиком. Мои нынешние поступки и представления уходят глубоко корнями в события его повседневной жизни. Если бы я нашел способ встретиться с ним, я бы смог и сам многому научиться, и ему рассказать о тех испытаниях и ошибках, которые ждут его впереди. Восходящий поток ветра утих - и через несколько минут Сиэтл снова скрылся за холмами. Первый из приземлившихся парапланеристов уже стоял на стартовой площадке и наблюдал, как я скольжу вниз. Зависнув между небом и землей, я расслабился и задумался - а что произойдет, если приоткрыть дверь между мной и тем мальчиком, которым я был? Как долго я даже не вспоминал о нем! Если бы не Шепард со своей дурацкой книгой, я бы, наверное, никогда не вспомнил о Дикки. Я представил себе дверь, ведущую в глубину моего прошлого, я поднимаю тяжелый деревянный засов, дверь со скрипом открывается. Внутри темнота и холод - странно. Может быть, он спит. - Дикки, - крикнул я в глубь моей памяти, -это я, Ричард. Уже прошло пятьдесят лет, пацан! Не хочешь ли поздороваться?
357
Ричард Бах
Он ждал меня в темноте, нацелив на меня огнемет. Десятая доля секунды - и все вспыхнуло огнем и алой яростью: - ПОШЕЛ ВОН! УБИРАЙСЯ ПРОЧЬ, ПРОКЛЯТЫЙ БОГОМ ОТСТУПНИК, ТЫ, ПРЕДАВШИЙ МЕНЯ, ПРОДАЖНЫЙ, НИЧТОЖНЫЙ ОДНОФАМИЛЕЦ, НЕНАВИСТНАЯ МНЕ ВЫРОСШАЯ ИЗ МЕНЯ ЛИЧНОСТЬ, В КОТОРУЮ, НАДЕЮСЬ, Я НИКОГДА НЕ ПРЕВРАЩУСЬ! ПОШЕЛ ПРОЧЬ И НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЙСЯ СЮДА И ОСТАВЬ МЕНЯ В ПОКОЕ! Я задохнулся, голову сжало шлемом, я захлопнул тяжелую дверь и очнулся в затянутых на мне ремнях, под парапланом, повисшим над деревьями Тигровой горы. Фу-у-х! Неужели моя память запускает в меня ракеты? Я ожидал, что мальчишка бросится в мои объятия, из темноты к свету, переполненный вопросами, открытый для той мудрости, которую я собирался ему дать. Я открывал дверь для великолепной, невиданной еще дружбы, а он безо всякого предупреждения чуть не зажарил меня заживо! Вот тебе и любящий мальчик внутри тебя. Хорошо еще, что на двери тяжелый засов. Никогда больше я не подойду к ней, тем более не притронусь к этой заложенной во мне бомбе на взводе. К тому времени как я приземлился, все остальные парапланеристы уже выстроились к новому прыжку, не выбирая, будет ветер или нет. Будет так же. Я упаковал крыло, забросил его в багажник машины, завел мотор и поехал домой. Всю дорогу я, не переставая, думал о том, что произошло. Лесли возилась вокруг сливового дерева в саду; увидев меня, она помахала мне секатором. Земля вокруг нее была усеяна срезанными ветками разной длины. - Привет, дорогой. Как ты полетал? Ты получил удовольствие? Моя жена - это любящая и прекрасная женщина, родная душа, единомышленник, которого я нашел, когда потерял уже всякую надежду найти. Если бы она только смогла разделить со мной тот мир, в который я попал, и стать его частью, только не такой далекой, таинственной и пугающей. Получил ли ты удовольствие? Как можно ответить на этот вопрос? Пять
- Огнемет? Другая на ее месте стала бы смеяться - мой-то вчера пришел домой и такую вот историю рассказал! Она свернулась калачиком на кушетке рядом со мной, укрыв ноги одеялом и грея озябшие руки чашкой горячего мятного чая. Если вы хотите продрогнуть до костей, то моя жена может вам посоветовать заняться весенней обрезкой деревьев в саду. - Что может означать для тебя огнемет? - спросила она. - Это значит, что я подавлен. Я хочу вычеркнуть кого-то из своей жизни. Не просто убить, а так, чтобы от него не осталось даже пепла. - Если ты так поступаешь, когда подавлен, то чего от тебя можно ожидать, когда ты взбешен? - Да, Лесли. Он не был подавлен, он был взбешен. По мере того как я рассказывал, моя история теряла трагичность и превращалась в забавное происшествие, случившееся со мной. Шепард был просто свихнувшимся фанатиком, 358
Бегство от безопасности
который вычитал что-то такое, что зациклило его на мне. Выдумав эту историю, он подсунул мне свою ужасную рукопись в надежде, что я ее опубликую. Был ли он ангелом-учителем? Мы все ангелы-учителя друг для друга, мы все чему-то учимся, когда напрягаем свой мозг и вспоминаем что-то важное, давно забытое. Мне нужно было ему сразу и напрямик сказать, что сегодня я забыл свою ученическую шапочку и что я собираюсь подняться на эту гору пешком, так что спасибо и всего хорошего. Моя жена не разделила моего веселья по поводу схватки с тем мальчиком. Она давно предполагала, что мальчик - живая часть моего существа, отвергнутая и беспризорная, нуждающаяся в том, чтобы ее нашли и любили. В Шепарде она увидела союзника. - Подумай, существует ли какая-нибудь причина, по которой Дикки мог бы тебя ненавидеть? - Там было темно и холодно, как в тюремной камере. Если он полагает, что это я заточил его туда, а сам ушел, оставив его в темноте беспомощного, то... - На некоторое время я сосредоточился на своих ощущениях. - Пожалуй, он мог быть немного расстроен этим. - Расстроен? - она нахмурилась. - Хорошо. Пожалуй, он бы охотно разрезал меня на мелкие кусочки и скормил крысам. - Прав ли он? И не ты ли запер ту дверь? Я вздохнул и положил голову ей на плечо. - А мог ли я взять его с собой? Каждую неделю я встречаюсь с массой людей, в дополнение к тем, с которыми я встречался уже раньше. И завтра все будет так же. Должен ли я нынешний таскать его через всю эту толпу, заботиться о том, чтобы не смутить его чувства, ставить на голосование, чем мы займемся сейчас... Я и сам чувствовал, что это звучит так, будто я оправдываюсь. - Толпа здесь ни при чем, - сказала она. - Но если ты полностью откажешься от него, прогонишь даже воспоминания о своем детстве, останется ли у тебя твое прошлое? - Я помню свое детство. Я надулся. Я не сомневался, что она поймет и то, что я не досказал. Как нечасто я вспоминал редкие оазисы в безжизненной пустыне моего детства. Это должна была быть сказочная страна, но когда я оглядываюсь, она кажется пустой, как будто я проник в Настоящее по фальшивому паспорту. - Расскажи мне сто своих воспоминаний, - попросила Лесли. В ее прошлом были свои черные дыры, детские приюты в ее воспоминаниях представлялись статичными и безжизненными. У нее не было никаких воспоминаний о том, откуда у маленькой девочки переломы, так хорошо заметные на рентгеновских снимках. Тем не менее ее повседневная жизнь полна воспоминаний о тех временах, когда она была девочкой, и эти старые знания помогают ей решать сегодняшние проблемы и выбирать завтрашние. - Устроит два? - Хорошо, два. - Я забыл. - Давай, давай, ты можешь вспомнить, если захочешь. - Я наблюдаю облака. Лежу на спине на пустыре за нашим домом, вокруг зеленеет дикая пшеница. Я вглядываюсь в небо, как в немыслимо глубокое море, облака плывут по нему это острова. 359
Ричард Бах
- Хорошо, - сказала она. -Наблюдение за облаками. Дальше? Но ведь это важно, подумал я. Не пролистывай наблюдение за облаками, небо было моим прибежищем, моей любовью, оно стало моим будущим и остается моим будущим до сих пор. Не говори “дальше”, небо для меня все! - Водонапорная башня, - сказал я. - Какая еще водонапорная башня? - Когда я был маленький, мы жили в Аризоне. На ранчо, где стояла водонапорная башня. - Что у тебя было связано с водонапорной башней? Почему ты вспомнил? - Не помню. Наверное, потому, что вокруг не было ничего более примечательного, предположил я. - Хорошо. Еще воспоминания? - Уже два. Она все ждала, как будто надеялась, что я вспомню еще что-то третье после того, как рассказал два воспоминания вместо ста. - Однажды я провел весь день на дереве, почти до самой темноты, - сказал я, и решил, что сделал для нее даже больше, чем обещал. - Зачем ты влез на дерево? - Я не знаю. Ты хотела воспоминаний, а не объяснений. Опять молчание. Еще несколько образов я поймал в фокус дергающегося, скрипящего кинопроектора, каким мне представлялось мое детство, но и они были памятниками неизвестно чему: гонки на велосипедах с друзьями детства; маленькая скульптура смеющегося Будды. Если я расскажу ей об этом и она попросит объяснить, что это значит, я ничего не смогу сказать. - Трое из моих бабушек и дедушек умерли еще до того, как я родился, а четвертый вскоре после рождения. И мой брат тоже умер. Но ведь ты это знаешь. Это только статистика, а не воспоминания, подумал я. Смерть брата Лесли опустошила ее душу. Она никак не могла поверить, что смерть моего брата не произвела на меня такого же сокрушающего воздействия. Но это правда, я почти не заметил этого события. - Вот, пожалуй, и все. Я ожидал, что она снова скажет: как это так, смерть брата ты относишь к статистике и не называешь даже воспоминанием? - Ты помнишь, как Дикки говорил, чтобы ты написал для него книгу? Вопрос ее прозвучал так невинно, что я догадался: она что-то задумала. Во всем, что произошло сегодня, я не видел предвестников конца света. Самое ужасное из всего этого мальчик с огнеметом - было не более чем плодом моей фантазии. - Не говори глупости, - сказал я. Как я мог это помнить? - Вообрази, Ричи. Представь себе, что ты девятилетний мальчик. Твои бабушка и дедушка Шоу умерли, твои бабушка и дедушка Бахи умерли тоже, твой брат Бобби только что умер. Кто следующий? Неужели тебя не ужасало, что завтра можешь умереть и ты? Неужели тебя не волновало твое будущее? Что ты чувствовал?
360
Бегство от безопасности
Что она пытается мне сказать? Она знает, что меня это не волновало. Если возникает опасность, я пытаюсь от нее улизнуть. Если это не удается, я встречаю ее лицом к лицу. Ты либо планируешь, что делать завтра, либо борешься с тем, что есть сегодня; волноваться изза чего-то - пустая трата времени. Но ради нее я прикрыл глаза и представил, что я там, наблюдаю за девятилетним мальчиком и знаю, о чем он думает. Я нашел его сразу, закоченевшего в своей кровати, глаза плотно закрыты, кулаки сжаты. Он был одинок. Он не волновался - он был в ужасе. - Если Бобби со своим светлым умом не смог пройти рубеж одиннадцати лет, то у меня тем более нет шансов, - я рассказал Лесли о том, что увидел. - Я знаю, что это глупость, но я уверен, что умру, когда мне будет десять. Что за странное чувство, оказаться опять в моей старой комнате! Двухэтажная кровать возле окна, верхняя койка все еще здесь после смерти Бобби; белая сосновая парта, ее крышка попорчена быстротвердеющим суперцементом Тестера и лезвиями “Экс-Акто”; бумажные модели летящих комет подвешены на нитках к потолку; крашеные деревянные модели “Стромбекер” расставлены на полках между книгами - на каждую были затрачены часы работы, и вот сейчас все они сразу всплыли в памяти: коричневая “Ju-87 Штука”*, желтая “Пайпер Каб”, “Локхид Р-38” (часть его стабилизатора отломилась при попытке запуска с верхней койки)... Я совсем забыл, как много маленьких аэропланов было у меня в детстве. Грубые, из литого метала “Р-40” и “FW-190” стояли прямо на парте, рядом с лампой “гусиная шея”. - Загляни в эту комнату, - сказал я. - Как это мне удалось вспомнить все так четко? Все эти годы передо мной как будто стоял туман! Стенной шкаф с двумя дверцами. Я знаю, там внутри набор для игры “Монополия”, планшетка для спиритических сеансов, Кемми и Зибби, а также зимние одеяла. Осторожно, сплетенный из лоскутков коврик покрывает пол из твердого дерева, на нем можно поскользнуться, как на льду. - Ты не хочешь поговорить с ним? - спорила Лесли. - Нет. Я только посмотрю. Почему я боюсь заговорить с ним? Он носил джинсы и темно-красную фланелевую рубашку в черную клетку с длинными рукавами. Какое юное лицо! Веснушки на носу и на скулах; волосы светлее, чем у меня, кожа смуглее - он постоянно на солнце. Лицо шире и круглее, слезы катятся из-под плотно зажмуренных век. Славный мальчик, напуганный до смерти. Ну, давай, Дикки, подумал я. Все у тебя будет хорошо. Вдруг его глаза распахнулись, он увидел, что я смотрю на него, и открыл рот - закричать. Я машинально ринулся назад, в свое время, и мальчик исчез для меня, должно быть, в то самое мгновение, когда и я исчез для него. - Привет! - сказал я с опозданием. * “Штука” (сокр. от нем. “Sturzkampflugzeug”) - пикирующий бомбардировщик. 361
Ричард Бах
Шесть
- Привет кому? - спросила Лесли. - Так глупо, - сказал я. - Он меня видел. - Что он сказал? - Ничего. Мы оба сильно испугались. Как странно. - Что ты чувствуешь, как он? - Да с парнем, в общем, все нормально. Он только не уверен в завтрашнем дне, и это выбило его из колеи. - И как ему там, ты чувствуешь? - Все у него будет нормально. Он будет хорошо учиться в школе, впереди его ждет великолепное время, когда он у знает так много интересного: аэропланы, астрономия, ракеты; он научится ходить под парусами, нырять... Она дотронулась до моей руки: - Ты чувствуешь, каково ему? - Да у меня сердце разрывается! Я молю Бога, я так хочу вывести его оттуда и прижать к себе, и сказать ему: не плачь, ты в безопасности, ты не умрешь! Дорогая Лесли, мой любимый и чуткий друг. Она не сказала ни слова. Она дала мне возможность в тишине услышать то, что я сказал, услышать еще и еще раз. Мне потребовались дикие усилия, чтобы восстановить равновесие. Я никогда не был склонен к сентиментальности, я рассматривал свои чувства как частную собственность и держал их под жестким контролем. Да, сохранять этот контроль очень непросто, но, казалось, всегда возможно. В конце концов, все это происходит в моей голове. - Ты - хранитель его будущего, - произнесла она в тишине. - Его наиболее вероятного будущего, - сказал я. - У него есть и другие варианты. - Только ты знаешь то, что ему нужно знать. И если даже ему суждено в жизни взлететь выше, чем тебе, - все равно, только ты сможешь объяснить ему, как этого добиться. В это мгновение я действительно любил мальчишку. Когда я был с ним, мое детство уже не заволакивало туманом, я его видел кристально ясно и с мельчайшими подробностями. - Я - хранитель его будущего, он - хранитель моего прошлого. В эту минуту у меня возникло удивительное чувство: мы необходимы друг другу, Дикки и Ричард, только вместе мы можем образовать единое целое. Нужно ли мне было брести по жизни одному, как отступнику, чтобы, наконец, повстречать мальчика, страстно желающего превратить меня в пепел, - и теперь доказывать ему, неизвестно как, что я люблю его? Легче доползти до Орегона по битому стеклу. А могло ли быть иначе? Мой старенький кинопроектор опять стал высвечивать на экране сознания черно-белые кадры того времени, из которого я только что вернулся, - сплошные блеклые знаки вопросов; Дикки идет вдоль расписанных стен длинного освещенного солнцем коридора, все детали четко вырисовываются, ничего не пропущено. Он все еще дрожит перед надвигающейся на него тьмой, и что проку в том, что я точно знаю: эта тьма - лишь тень будущих событий, которые пронесутся, собьют его с ног, поднимут и сурово обучат тем знаниям, о которых он сейчас молит меня. Мне хотелось сказать ему: не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и, если покажутся, - раздави их. Если ты не сделаешь этого, то твои страхи 362
Бегство от безопасности
будут плодить новые страхи, они разрастутся плесенью вокруг тебя и заглушат дорогу, по которой ты хочешь идти. Твой страх перед новым поворотом в жизни -это всего лишь пустота, одетая так, чтобы показаться вратами ада. Мне легко говорить: я уже прошел сквозь все это. А каково ему? Если я чего-то боюсь сейчас, подумал я, то что бы мне больше всего хотелось услышать от себя, мудрого, будущего? Когда придет время сражаться, Ричард, я буду с тобой, и оружие, которое тебе необходимо, будет в твоих руках. Могу ли я сказать ему это сейчас, и есть ли хоть малейшая надежда, что он меня поймет? Вряд ли. Ведь именно я тот человек, с которым он хочет сразиться. Семь
- Лесли, почему бы мне просто не забыть сейчас всю эту ерунду? У меня масса гораздо более интересных дел в жизни, чем заводить игры со своим собственным воображением. - Конечно, ты прав, - сказала она с преувеличенной торжественностью. - Как насчет риса на обед? - Нет, правда. Что я выиграю от того, что закрою глаза и представлю себя другом маленького человека, который владеет моим детством? Ради чего я должен заботиться о давно минувших событиях? - Это совсем не давно минувшие события, они присутствуют в настоящем, - сказала она. -Ты знаешь, кто ты есть, а он знает почему. Если вы подружитесь, вам будет что сказать друг Другу. Но никто не говорит, что ты кому-то что-то должен. Я вот тебя люблю таким, какой ты есть. Я с благодарностью обнял ее. - Спасибо тебе, дорогая. - Не приставай ко мне, - сказала она. - Меня не волнует, что ты бесхарактерный трус, который боится признать в себе хотя бы намек на сочувствие, заботу или другие человеческие эмоции; что ты даже не понимаешь, что когда-то был ребенком. Ты можешь считать себя пришельцем из иного мира. Ты хорошо готовишь, и этого достаточно, чтобы быть мужем. Боже, подумал я. Она полагает, что для Меня будет Хорошо вернуться назад и открыть ящик Пандоры - комнатушку Дикки. Любая другая женщина на ее месте сказала бы, что ей и даром не нужен муж, который без конца пропадает в темных дебрях своей памяти, пытаясь подружиться с воображаемым мальчишкой. Дети могут представить себе дружбу с воображаемым взрослым, думал я, но могут ли взрослые представить себе дружбу с воображаемым ребенком? В моих книгах живут воображаемые Чайка Джонатан и Дональд Шимода, и Пай - трое из четырех моих ближайших друзей и учителей живут без физических тел. Ради каких перемен в моей жизни потребовался еще и Дикки? Я потерял контроль над собой из-за этого чокнутого Шепарда и его дурацких фантазий. Если я еще когда-нибудь увижу его “форд”, то первым делом запишу номера и узнаю, какие еще дела тянутся за этим парнем. Как удалось этому маньяку превратить мою размеренную жизнь в сумасшедший дом? 363
Ричард Бах
- Рис - это хорошо, - сказал я наконец. Я оставил на кушетке Лесли с остывшей чашкой чая, поставил на плиту китайский котелок, зажег огонь, налил в котелок немного оливкового масла, достал сельдерей, лук, перец, имбирь из холодильника, все это мелко нарезал и перемешал. Чего я, собственно, так боюсь? В конце концов, кто хозяин в моем сознании? Я вот представлю себе сейчас маленького мальчика, и на этот раз он будет добрее ко мне... Он принесет мне свои извинения за огнемет, заполнит анкету о моем детстве и пойдет своей особой воображаемой дорогой, считая себя умнее и счастливее, и никому не станет хуже от нашей встречи. В котелок полетели кубики нарезанной зелени, зашипел вчерашний рис; еще немножко соевого соуса, стручок фасоли, еще один. Мне так нравится устанавливать новые спортивные рекорды - пройти милю за десять минут вместо 10:35, продержаться в воздухе на параплане два с половиной часа вместо двух с четвертью; если я стараюсь развить свою физическую оболочку, то почему мне не поработать над расширением эмоциональной? Я поставил тарелки на стол, белые с голубым; на них изображены цветы, точно как те живые, которые собирает и приносит в дом Лесли. Я не обязан это делать, размышлял я, и никто не принуждает меня. Но если мне самому любопытно узнать, что же я оставил в своем детстве и как оно - если бы его удалось отыскать - изменило бы мою теперешнюю жизнь, разве это преступление? Неужели Полиция Мачо постучит в мою дверь и арестует меня за то, что я этим заинтересовался? Кто посмеет сказать мне, что я не имею права прогуляться по своему прошлому просто ради развлечения? - Время обедать. Вуки, - позвал я. За едой мы говорили о детях, обсудили все подробности. Я рассказал ей, как я горжусь тем, что мои дети сами принимают решения, и как я рад, что мне нет необходимости снова стать ребенком и оказаться перед лицом тех лет - самых трудных, самых жестоких, самых беспомощных и загубленных лет, которых почти никому не удается избежать. - Ты прав, - сказала Лесли, когда я подал клубнику на десерт. - Позор, что каждому ребенку приходится одолевать эти трудные годы в одиночку. Восемь
Я никогда не страдал бессонницей. Поцеловав жену на сон грядущий, я поправлял подушку, и, едва прикоснувшись к ней головой, уже спал. Только не сегодня. Уже два часа как Лесли заснула, а я все еще гляжу в потолок и в тринадцатый раз прокручиваю события этого дня. Когда я в последний раз смотрел на часы, было час ночи. Еще шесть часов до рассвета. Придет день, и я пойду повожусь немного с ремонтом Дэйзи - нашей Сессны Скаймастер*. Хотя бы дождь пошел с утра, мечтал я во мраке. Мне нужно летать при разнообразной погоде, чтобы не заржавели мои профессиональные навыки. К Бейвью - ориентирование по сигналу автоматического маяка, затем развернуться на Порт-Анджелес, посадка вслепую... * Cessna-337 “Super Skymaster”. 364
Бегство от безопасности
Обязательно нужно заснуть. Ты боишься, что Дикки сожжет дверь и зажарит тебя в собственной постели? Глупо! Чего я боюсь? Когда Лесли сердита на меня, разве я выскакиваю вон из комнаты? Ну, иногда бывает, но не так уж часто. Так почему же я так шарахаюсь от этой деревянной камеры? Я захлопнул ту дверь, не нужно было этого делать, я сожалею об этом, я не соображал, что делаю. Это вышло неумышленно, и теперь я должен по крайней мере открыть дверь и выпустить моего воображаемого мальчишку. Через полчаса, уже в полудреме, я снова увидел эту дверь, такую же холодную и темную, как и прежде. Ну-ка, подумал я, не давай спуску своим страхам, вызови их на открытый бой, пусть покажутся, и если покажутся - раздави их. Каждый поворот, которого ты боишься, - это всего лишь пустота, одетая так, что кажется адом. Я откинул засов, но оставил дверь закрытой. - Дикки, это я, Ричард. Я не понимал, что я делаю. Я поступил глупо. Мне ужасно стыдно за то, что я сделал. Я слышал его движения внутри камеры. - Хорошо, - наконец произнес он. - Сейчас ты войдешь внутрь и дашь мне возможность закрыть тебя здесь на пятьдесят лет. После чего я возвращусь и сообщу тебе, как мне стыдно. Посмотрим, что ты скажешь тогда. Ну как, справедливо? Я открыл дверь. - Это справедливо, - сказал я. - Я прошу прощения. Я поступил глупо, закрыв тебя здесь. Моя жизнь от этого стала беднее. Теперь твой черед. Закрой меня здесь. Отворяя дверь, я прежде всего увидел голубое сияние воспламенителя в ствольной насадке нацеленного на меня огнемета. Нет уж, я не побегу, что бы ни случилось, подумал я. Он имеет полное право убить меня здесь, если захочет. Он, не двигаясь, сидел на скамье напротив двери. - Ты закрыл меня здесь и оставил меня одного! Тебя не волновало, плачу я здесь или молю о помощи; с глаз долой - из сердца вон. РИЧАРД, Я МОГ БЫ ТЕБЕ ПОМОЧЬ! Я мог бы тебе помочь, но я тебе не был нужен, ты не любил меня, тебе вообще до меня НЕ БЫЛО ДЕЛА! - Я вернулся, чтобы извиниться перед тобой, - сказал я. - Я величайший и тупейший идиот, какой только есть в мире. - Ты думаешь, раз я живу только в твоем сознании, то меня можно не замечать, я не страдаю, я не нуждаюсь в том, чтобы ты защищал и учил, и любил меня. НЕТ, Я НУЖДАЮСЬ В ЭТОМ! Ты думаешь что я не существую, что я не живой, что меня не ранит то, что ты делаешь со мной, - НО Я ЕСТЬ! - Я не очень-то силен в заботе о других, Дикки. Когда я запер тебя здесь, я запер вместе с тобой большую часть моих чувств и жил вдали отсюда, в мире, где управляет главным образом интеллект. До вчерашнего дня я даже не подозревал, что ты здесь, и не заглядывал сюда. - Мои глаза стали привыкать к темноте. - Ты внушаешь мне такой же страх, как и я тебе. Ты имеешь полное право уничтожить меня на месте. Но прежде чем ты сделаешь это, я хочу, чтобы ты знал: я видел тебя, когда ты лежал на кровати, сразу после смерти Бобби. Я хотел сказать тебе, что все будет хорошо. Я хотел сказать тебе, что люблю тебя. 365
Ричард Бах
Его глаза засверкали, черные, чернее, чем тьма камеры. - Так вот как ты любишь меня? Запереть меня здесь? Удалить меня из своей жизни? Я прожил здесь твои труднейшие годы, я ИМЕЮ ПРАВО знать то, что ты знаешь, но Я НЕ ЗНАЮ ЭТОГО! ТЫ ЗАПЕР МЕНЯ! ТЫ ЗАПЕР МЕНЯ В КАМЕРЕ, ГДЕ ДАЖЕ ОКНА НЕТ! ЗНАКОМЫ ЛИ ТЕБЕ ЭТИ ОЩУЩЕНИЯ? - Нет. - Это все равно что бриллиант в сейфе! Это все равно что бабочка на цепи! Ты чувствуешь безжизненность! Ты чувствовал когда-нибудь без-жизненность? Тебе знаком холод? Ты знаешь, что такое тьма? Знаешь ли ты кого-нибудь, кто должен любить тебя больше всех на свете, а его даже не интересует, жив ты еще или мертв? - Мне знакомо одиночество, - сказал я. - Одиночество, подонок! Пусть кто-нибудь, кого ты любишь, - пусть это буду я - схватит тебя и засунет против твоей воли в эту деревянную клетку, и повесит большой замок на дверь и оставит тебя здесь без еды, без воды и без слова привета на пятьдесят лет! Попробуй это, а потом приходи со своими извинениями! Я ненавижу тебя! Если здесь есть что-нибудь, что я мог бы дать тебе, что-нибудь, что тебе от меня нужно, без чего ты жить не можешь, дай мне морить тебя без этого до тех пор, пока ты не свалишься, и тогда приноси мне свои извинения! Я НЕНАВИЖУ ТВОИ ИЗВИНЕНИЯ! Единственным оружием в моем распоряжении был разум. - Сейчас, Дикки, это первая из миллионов минут, которые мы можем провести вместе, если, конечно, есть хоть что-нибудь, ради чего ты хотел бы быть со мной вместе. Я не знаю, сколько минут у нас есть, у меня и у тебя. Ты можешь уничтожить меня, ты можешь закрыть меня здесь и уйти на весь остаток нашей жизни, и если это хоть как-то уравновесит мою жестокость к тебе, сделай это. Но я так много мог бы рассказать тебе о том, как устроен мир. Хочешь прямо сейчас узнать все то, чему ты научишься за пятьдесят лет? Ну так вот, я стою перед тобой. Половина века потрачена мною главным образом на пробы и ошибки, но время от времени я натыкался и на истину. Закрой меня здесь, если хочешь, или используй меня, чтобы осуществить свою старую мечту. Сделай свой выбор. - Я ненавижу тебя, - сказал он. - У тебя есть полное право ненавидеть меня. Есть ли хоть что-нибудь, что бы я мог сделать для тебя? Есть ли что-нибудь, о чем ты мечтаешь, а я мог бы показать тебе это? Если я делал это, если я прожил это, если я знаю это, - оно твое. Он устремил на меня безнадежный взгляд, затем отвел в сторону огнемет, и его темные глаза наполнились слезами. - Ох, Ричард, - сказал он. - Как это, летать? Девять
Утром Лесли выслушала мою историю, и, когда я закончил, она села на кровать и, тихая, как мысль, уставилась в окно; под окном в саду росли ее цветы. - У тебя очень многое осталось позади, Ричи. Неужели ты никогда не оглядывался назад? - Я думаю, почти никто из нас этого не делает. Я как-то не склонен был считать свое детство сокровищем и хранить его. Задача состояла в том, чтобы поскорее покончить с ним. 366
Бегство от безопасности
Научиться за это время чему сможешь, а затем пригнуться, затаить дыхание и покатиться с этого холма бессилия и зависимости, - а набрав нужную скорость, врубить сцепление и ехать дальше уже своим собственным ходом. - Тебе было девять, когда умер твой брат? - Около того, - сказали я. - А какое это имеет отношение к нашему разговору? - Дикки тоже девять, - сказала она. Я кивнул. - Это было тяжело? - Совсем нет. Смерть Бобби не произвела на меня особого впечатления. Тебе это кажется странным? Я чувствую, что должен врать тебе, чтобы не показаться жестоким. Но так и было, Буки. Он попал в больницу, там умер, а все остальные продолжали жить как и раньше, занятые своим делом. Никто не плакал, я это видел. А о чем плакать, если ничего нельзя сделать. - Многих бы это опустошило. - Почему? Разве мы печалимся, когда кто-нибудь уходит из нашего ноля зрения? Они все живы, так же как и мы, но мы должны расстраиваться, потому что не можем видеть их? Не вижу в этом особого смысла. Если все мы - бессмертные существа... - Считал ли ты себя бессмертным существом в девять лет? Думал ли ты, что Бобби просто вышел из поля зрения, когда он умер? - Я не помню. Но какая-то глубинная интуиция подсказывает мне, что его смерть не произвела на меня впечатления. - Я так не думаю. Я думаю, у тебя было много совсем других интуиций, когда твой брат попал в больницу и больше не вернулся. - Возможно, - сказал я. - Мои записи утеряны. Она подняла на меня огромные голубые глаза. - Ты вел записи? Когда твой брат... - Просто шутка, милая. Никаких записей я не вел. Я толком не помню, умер ли он вообще. Она не улыбнулась. - Дикки помнит, я могу поспорить. - Я не уверен, что хочу это знать. Сейчас я бы рад просто заключить с ним мир и заниматься своими делами. - Хочешь запереть его снова? Лежа на спине, я изучал структуру древесного волокна в обшивке потолка над головой; от узла полоски тянулись к краям планок, словно паучьи лапы. Нет, я не хочу никого запирать. - Что он имел в виду, Лесли, когда сказал: “Я мог бы помочь тебе”? - Это когда ты летаешь, - сказала она. - Скажем, в один прекрасный день тебе хочется полетать просто ради удовольствия - разве ты идешь в аэропорт и покупаешь там билет на самое заднее место самого большого, самого тяжелого, самого стального, самого транспортного и реактивного монстра, какого только удастся найти? Я совершенно не мог понять, к чему она клонит.
367
Ричард Бах
- Нет, конечно. Я поднимаюсь на гору с парапланом или выкатываю мою Дэйзи из ее ангара и выбираю в небе то направление, куда бы мне хотелось полететь, я сливаюсь с крыльями, а потом и со всем небом в одно целое, пока не почувствую себя лучом солнца. Ты это хотела узнать? - Вспомни, как ты действуешь, когда тебя осаждают проблемы, от которых невозможно убежать? - А как тут действовать? Сбрасываю обороты, отпускаю газ, крепко зажмуриваю глаза и на малой скорости - четыре мили в час - наезжаю на все эти проблемы. - Тебе не кажется, что, когда Дикки говорил “Я мог бы помочь тебе”, он имел в виду, что если бы ты сумел стать его другом, то мог бы держать глаза открытыми? Десять
Когда я усаживался в кабину Дэйзи, Дикки не выходил у меня из головы, и я чувствовал себя так, будто снова превратился в мальчишку. Мальчик, которым я был когда-то, сейчас больше походил на спасенного из ловушки дикого енота, чем на внезапно обретенного друга; и, в то время как он - моими глазами - впервые рассматривал самолет, я тоже увидел свою машину - его глазами, и его восклицания звенели у меня в голове. - Ух ты! Сколько кнопок и переключателей! Что это такое? - Это указатель высоты, - сказал я. - Видишь изображение маленького самолета здесь? Это мы, а это линия горизонта, поэтому когда мы летим в облаках, то мы знаем, что... - А это что? - Это рычаги управления шагом винта, по рычагу на каждый двигатель. Перед взлетом они устанавливаются в переднюю позицию, а затем, в полете... - А это что? - А это в грозовую погоду показывает, где сверкают молнии и куда не следует лететь. - Дай мне покрутить штурвал! Я улыбнулся этой просьбе. У меня было такое ощущение, будто я впервые в жизни трогаю штурвал самолета - тяжелый, но легкий в управлении. Вся моя работа, все удовольствие в этом штурвале. - Что это за кнопки? - Это кнопка включения микрофона. Это переключатель состояния готовности. Это управление тормозными щитками, кнопка отключения автопилота, а это контролеры карты перемещения... - Заведи мотор! Я включил обогащение горючей смеси. - Можно я попробую? Что чувствует сейчас этот парнишка внутри меня? Впервые в жизни сидит за штурвалом настоящего самолета и уже знает, что и как нужно делать? Черт побери! Включить главный аккумулятор, включить топливный насос переднего двигателя. - ЗАПУСТИТЬ ПЕРЕДНИЙ ДВИГАТЕЛЬ! - кричу я. Магнето включаю на СТАРТ, и... Господи, я слышу как ожил двигатель! Нас оглушил рев разбуженного нами шторма. 368
Бегство от безопасности
Я с новой свежестью ощутил трепет и танец самолета в те секунды, когда заводишь двигатели, когда машина будто сама не может поверить в то, что она снова жива и сейчас взлетит. - ЗАПУСТИТЬ ЗАДНИЙ ДВИГАТЕЛЬ! - Включаю магнето на СТАРТ. Рев шторма УДВОИЛСЯ! Он тычет пальцем в измерительные приборы, стрелки которых пришли в движение, а я поясняю назначение этих приборов. - Тахометры! Давление масла! Подача топлива! Контроль расхода горючего! Сколько лет я уже пролетал, как давно забыл упоение каждым моментом в этой кабине? Спокойное, глубокое наслаждение - это было; ох, какой же я взрослый. - ...ветер один семь ноль градусов в один пять узлов, - прозвучал голос в наушниках, полоса для взлета и посадки один шесть справа, сообщите в начале контакта, что вы располагаете информацией “Кило”*... Я нажал на кнопку микрофона, и мальчишка просто обезумел: он разговаривал с контрольно-диспетчерским пунктом\ - Привет, Земля, я Скаймастер Один Четыре Четыре Четыре Альфа, из западных ангаров, располагаю “Кило”... - Живой дух говорил моим голосом, и говорил точно как настоящий пилот, и он был вне себя от восторга. - Чистая работа! - сказал он, когда мы подрулили к месту взлета. Впервые он ощутил, что его тело - уже не тело девятилетнего мальчика. Он мог дотянуться ко всем переключателям и педалям управления без каких-либо подушечек, мог спокойно смотреть через лобовое стекло и обозревать всю взлетную полосу, как настоящий пилот! Переключая тумблеры и двигая рычаги, он впервые в жизни прикасался к огромной энергии. Шторм превратился в торнадо, Дэйзи ринулась вперед, в страстном порыве к небу прижав нас к спинке сиденья. Взлетная полоса с белым штрихом разметки посередине превратилась в сплошное мелькающее месиво под нами. - Вверх! Вверх! Вверх! Он потянул штурвал на себя, самолет задрал нос, и мы снежно-лимонной ракетой понеслись в небо. - Убрать шасси! Поднять закрылки! - кричал он. - Давай, Дэйзи! Давай! Давай! Для меня это был подъем со скоростью тысяча шестьсот футов в минуту, -это можно было видеть по указателю вертикальной скорости. Для него это было - как будто кто-то обрезал цепь, земля полетела вниз, и мы оказались в пустом пространстве. Наконец-то свободны! Я развернулся в противоположную сторону от аэропорта, от всех воздушных путей, от всех наземных систем управления полетами, - а он сделал вираж в направлении кучевых облаков, теснившихся, словно воздушные острова, вокруг горных вершин. Это было лучше, чем мечты, в миллион раз лучше, чем валяться в лопухах и воображать себя вон на том облаке. * Очередная информация о погоде в зоне аэродрома.
369
Ричард Бах
К тому моменту, когда мы достигли облаков, наша скорость составляла 220 миль в час; жуткий восторг сближения с плотной беломраморной массой не омрачался страхом, что смерть прервет это наслаждение. - Ух! УХ! У-УХ! Верховая скачка по облакам на такой скорости не может дичиться слишком долго. Мы прошиваем насквозь снежно-белый светящийся шар, спирали тумана стекают с кромок наших крыльев. - Святые Угодники! Мы поворачиваем назад, взбираемся на снежную башню, взбираемся выше ее вершины, круто разворачиваемся и нацеливаемся в клубящийся горный пик, который никому в мире не посчастливилось и уже не посчастливится увидеть, входим в крутое пике - отчаянные лыжники на высоте семь тысяч футов посреди неба - и выныриваем с другой стороны. - ДАВАЙ, ДЭЙЗИ!!! Невероятно, думал я. Ведь он всего лишь маленький мальчик! - Полетели в горы! -сказал он. - Туда, куда еще не ступала нога человека! Я следил, чтобы с нами ничего не случилось, присматривал площадки для аварийной посадки на случай, если откажут оба мотора, поглядывал на уровень топлива, давление масла и температуру двигателей. А он смотрел сквозь лобовое стекло и гнал Дэйзи вперед. Под нами, чуть выше границы лесов, сверкали горные озера, заполненные блестящим расплавленным кобальтом из высотных снежных просторов. Нет дорог, нет пешеходных троп, нет деревьев. Острыми бритвами торчат одинокие остроконечные гранитные вершины, огромные каменные чаши и котлы переполнены снегом, ярко-небесного цвета речушки беззаботно бросаются со скал в пропасти. - МЕДВЕДЬ! Ричард, СмотриСмотриСмотри - МЕДВЕДЬ! Я знал, что медведям нечего делать на этих высотах в горах, но вдруг понял, что сознание взрослого человека, глядя на все сквозь призму рациональности, отказывается увидеть гризли прямо под носом, внизу. Медведь стоял на задних лапах и, казалось, сопел в нашу сторону, пока мы делали вираж над ним. - Дикки, ты совершенно прав! Это медведица! - Она машет нам! Мы качнули крыльями ей в ответ и уже в следующее мгновение пронеслись над горным перевалом и нырнули в долину - я и мальчик, которым я был и у которого до сих пор не было возможности летать. Через час мы вернулись и подрулили к ангару. Дикки отделился от меня, и я снова увидел его в его собственном теле: ему не терпелось выскочить из кабины и посмотреть на Дэйзи со стороны. Он открыл дверь, выпрыгнул наружу и погладил руками обшивку самолета, как будто просто смотреть на него было недостаточно. Я спокойно вышел из кабины и с минуту смотрел на него. - Что ты рассматриваешь? - Этот металл, - сказал он, - эта краска, все это было в облаках\ Все это летало над высочайшими горами! Это было! Почувствуй это сам! 370
Бегство от безопасности
Казалось, что-то магическое еще остается на коже Дэйзи, и он не хотел упустить ни капли. Я тоже почувствовал это. - Спасибо, Дэйзи, - сказал я по старому обычаю. Дикки выбежал и встал перед носом самолета, затем обхватил руками лопасть винта и поцеловал блестящий обтекатель. - Спасибо Тебе, Дэйзи, - сказал он, - за замечательный, прекрасный, невозможно великолепный, восхитительный, восхитительный, восхитительный счастливый полет, мой изумительный большой ловкий сильный самолетик, я люблю Тебя. Что ж такого, что на чистом покрытии остались следы рук и поцелуев Дикки? Зато я никогда не забуду, что это такое - летать! Одиннадцать
Когда я вернулся домой, Лесли сидела за компьютером, выполняя какую-то спешную работу. Я остановился перед ее дверью, она обернулась ко мне и улыбнулась. - Привет, Вук. Как тебе леталось с Дикки? - Отлично, - сказал я. - Было очень интересно. Я бросил свою летную сумку около двери, накинул куртку на кресло, просмотрел свежую корреспонденцию. Почему мне так непросто рассказать ей о том восторге, который был в полете? - Каждый полет интересен, - сказала она. - Что-то было не так? - Ничего. Да так, ну... ребячество, я думаю; как-то глупо даже об этом говорить. - Ричард, тебе это кажется ребячеством! Ты пригласил ребенка в свое сознание, туда, где он никогда не бывал! - Ты не будешь считать, что я сошел с ума, если я все тебе расскажу? - Я давно считаю тебя сумасшедшим, так что этим меня уже не удивишь. Я рассмеялся, рассказал ей все как было, как странно было опять чувствовать себя мальчишкой, когда все вокруг так ново, как будто ты никогда раньше не летал и сейчас держишься за штурвал впервые. - Великолепно, дорогой, - сказала она. - Многие ли могут похвастаться, что они пережили в своей жизни такое, что пережил в этот день ты? Я горжусь тобой! - Но это не может продолжаться вечно. Как мне рассказать ему о проблемах взрослого женщины, семья, заработок на жизнь, поиски религии - это будет для него не так интересно, и, боюсь, он начнет зевать раньше, чем я дойду до половины, и попросит вместо этого коробку конфет. Я не знаю детей, я не нахожу, что бы я мог сказать ребенку, пока он не вырос. - Разве он не соответствует тому, что говаривал ты о самом себе, - спросила она, ничего не знающий, но чертовски понятливый? Если он просил тебя написать ему книгу о том, чему ты научился за пятьдесят лет, то, наверное, он хотел чего-то большего, чем просто коробка конфет. Я кивнул, вспоминая то время, когда я был им. Я хотел знать тогда все обо всем, за исключением бизнеса, политики и медицины; я и сейчас сохранил круг своих интересов. Я задумался: откуда исключения? Эти проблемы столь скучны потому, что все они возникают по поводу различных социальных соглашений и контрактов, а для меня нет ничего более занудного, чем добиваться консенсуса с равнодушными людьми. Дикки тоже должен чувствовать это. Где у нас может быть больше общего, чем в прошлом? Существуют ли еще 371
Ричард Бах
не обнаруженные нами фундаментальные ценности, общие для нас обоих? Каким он представляет себе того человека, которым я стал? Какие у него самого жизненные ценности? Я уставился в ковер. Жизненные ценности девятилетнего? Эй, тебя заносит, Ричард! Лесли оставила меня с моими мыслями и повернулась к экрану компьютера. Он хочет знать то, что знаю я. Объяснить несложно, но за деталями не будет эмоций, не будет ощущения всей картины. Сомневаюсь, что он сумеет что-то изменить, но, по идее, нет ничего плохого в том, чтобы я его учил, а он меня слушал. Это не обязательно должна быть дорога с двусторонним движением. - Где он сейчас? - спросила она, не отрывая взгляда от экрана компьютера. Сейчас узнаем. Я закрыл глаза. Ничего. Никаких картин, ни мальчика, которым я был. Бездонная пустая чернота. - Вуки, может, это прозвучит глупо, но он убежал! - сказал я. Двенадцать
Когда в ту ночь я бросился на кровать и закрыл глаза, первым, что я увидел, была деревянная камера темницы. - Дикки, -прокричал я. - Извини! Я забыл! Тяжелая дверь приоткрыта. - Дикки? Привет! Внутри никого. Скамейка, детская кроватка, холодный огнемет. Он провел здесь десятилетия, потому что я решил никогда не становиться заложником своих чувств, не метаться в бессилии туда и сюда, когда разум бездействует. Но зачем я так перегнул палку? Зачем понадобилось такое самоуничтожение - неужели от неуверенности в себе? Но сегодня этой проблемы нет, размышлял я; сегодня я могу возвратиться и смягчить свою крайнюю меру. Да, я несколько поздно вспомнил о своем человеческом лице. Но “несколько поздно” - это лучше, чем таскать в гору эмоциональные валуны, скатывающиеся обратно. - ДИККИ! Только эхо. Он где-то в дебрях моего сознания. Там так много темных мест, где можно спрятаться, если не хочется выходить. Почему он не хочет побыть со мной? Не потому ли, что слишком привык за эти годы жить своим умом и теперь не очень-то доверяет прежнему тюремщику? Он исчез, когда я перестал разговаривать с ним по дороге из аэропорта домой. Когда я переменил его человеческий облик на причудливое порождение моего сознания, он выскользнул за дверь, и я даже не заметил этого. Да что же это такое, ворчал я, неужели мне нужно разговаривать с ребенком беспрерывно всю дорогу, чтобы он не удрал? Может быть, не обязательно и разговаривать, но по крайней мере следовало бы очистить от шипов и паутины тропинку между нашими сознаниями. Может быть, достаточно хотя бы не забывать о нем. - ДИККИ! Нет ответа. 372
Бегство от безопасности
Я поднялся в своем сне вверх, на высоту вертолета, чтобы расширить зону поиска. Суровый холмистый ландшафт вокруг, каменистая пустыня Аризоны, жаркое полуденное солнце. Я опустился на край огромного высохшего озера; вокруг, насколько хватало глаз, земля напоминала побитую черепицу. Довольно далеко, почти посередине этой печи, виднелась маленькая фигурка. Расстояние оказалось больше, чем я думал; бежать пришлось долго, и я все удивлялся, что это за дикий ландшафт. Кто его выбрал, он или я? - ДИККИ! Он повернулся ко мне и следил, как я приближаюсь, но сам не пошевелился и не произнес ни слова. - Дикки, - я задыхался. - Что ты тут делаешь? - Ты пришел, чтобы запереть меня опять? - Что ты! Что ты говоришь! И это после того, как мы с тобой летали вместе? Это был самый замечательный полет в моей жизни - потому что ты был рядом! - Ты отшил меня! Как только мы повернули домой, ты перестал и думать обо мне! Я вызван для того, чтобы промыть мне мозги, но ты не думай, я знаю, что могу уйти от тебя! Я могу оросить тебя и никогда больше не вернуться! Что тогда с тобой будет? Он сказал это так, словно я был обязан ответить, что со мной произойдет катастрофа, если он покинет меня. Как будто я уже не прожил прекрасно и без него большую часть своей жизни. - Я прошу извинить меня. Пожалуйста, не уходи. - Меня легко забыть, - сказал он. - Я бы хотел тебя понять. Неужели нам нельзя стать друзьями? Я могу прожить без тебя, думал я. Но мне почему-то не хотелось, чтобы он так вот взял и исчез, этот невинный и нераспознанный малыш, затерянный среди завалов и пожарищ моего внутреннего мира. Он ничего не ответил. С этим упрямцем, видимо, придется повозиться, подумал я, но все-таки он не настолько глуп, чтобы убежать от меня. Хотя почему он должен верить типу, который засунул его в темницу, а сам ушел навсегда? Уж если здесь кто-то и глуп, то не этот мальчишка. Он сел на глинистое дно сухого озера и уставился на дальние холмы. - Где мы? - спросил я. - Это моя страна, - сказал он грустно. - Твоя страна? Почему здесь, Дикки? Ты мог бы выбрать любое место в моем сознании, где угодно, ты мог бы выбрать себе самое подходящее место, только бы захотел. - Это и есть самое подходящее место, - сказал он. - Посмотри вокруг. - Но все вокруг мертво! Ты выбрал крупнейшее сухое озеро в южных пустынях и называешь это своей страной, своим наиболее подходящим местом? - Это никакое не сухое озеро. - Я говорю то, что вижу, - сказал я. - Плоское, как жаровня, спекшийся ил потрескался на маленькие квадратики, и это на много миль вокруг. Это, случайно, не Долина Смерти? Он смотрел мимо меня куда-то вдаль. - Это не просто поломанные квадратики, - сказал он. - Каждый из них отличается от другого. Это твои воспоминания. Эта пустыня - твое детство. 373
Ричард Бах
Тринадцать
Все слова в моей голове рассыпались, я застыл в молчании, не находя ответа. Он прав, подумал я наконец, это его страна. Я вспомнил те немногие случаи, когда я обращался к своим старым воспоминаниям, - это было как раз то место, куда я сейчас попал: сухое, мертвое, заброшенное; все, что когда-то было, обратилось в прах. Спустя мгновение я пожимал плечами - счастливое детство, но воспоминания отвратительны, -и научился жить без своей юности. Почти. Вот здесь она лежит. Он обернулся и посмотрел на меня - себя, выросшего за все эти годы. С ним в глубине меня. Я наконец обрел дар речи: - Все эти воспоминания так же мертвы и для тебя? - Конечно нет, Ричард. - Почему же они сейчас так выглядят? - Они похоронены. Все. Но я могу возродить их, если захочу. Он усмехнулся так, как будто вылил на меня ведро холодной воды и у него про запас осталась еще тысяча таких ведер. - Все мое детство? - Угу, - сказал он. - Ты отказываешься от меня, я отказываюсь от тебя. Я потрогал пальцами твердую спекшуюся землю под ногами, попробовал сковырнуть обожженный солнцем кусок корки. Глина была прочной, как осколок искореженного железа. - Есть ли тут водонапорная вышка? Почему я помню водонапорную вышку? Что она означает? Он засмеялся и, передразнивая мой голос, сказал: - Вероятно, это был самый крупный предмет в округе. - Дикки, пожалуйста, я должен знать. Давай меняться, я тебе прогулку на самолете, а ты мне водонапорную вышку, идет? - Прогулка на самолете и так моя, - сказал он. - Ты задолжал мне ее. И ты задолжал мне еще в тысячу тысяч раз больше. Никто не говорит, что мы должны нравиться друг Другу, думал я, но я не ждал, что мы так быстро дойдем до бездушных переговоров через железный стол. Так у нас ничего не получится. - Дикки, ты прав. Извини меня. Я должен тебе тысячу тысяч прогулок на самолете, даже больше. Я должен тебе все, чему я научился с тех пор, как мы расстались, и я готов заплатить по счету. Я пообещал. С тобой остались только твои воспоминания. Ты не должен мне ничего. Это я должен тебе. Его рот раскрылся в удивлении. - Что ты имеешь в виду? - Ты можешь убегать сколько хочешь. Я же до конца жизни буду возвращаться и пытаться все исправить. И тогда он сделал удивительную вещь. Он отошел на несколько футов в сторону, нагнулся к растрескавшейся глине и дотронулся до одного из квадратиков земляной мозаики, ничем не отличавшегося от других. От его прикосновения кусочек легко отделился от своего гнезда - и оказался стеклянными янтарно-медовыми сотами. 374
Бегство от безопасности
- Вот твоя водонапорная вышка, - сказал он и прямо передо мной разбил вдребезги о землю странный хрупкий предмет. Четырнадцать
Не так просто разрушить стену забвения. Обломки воспоминаний еще долго громоздились повсюду, но наконец мир вокруг меня изменился, и открылась полная панорама моего детства. Я вспомнил: земля вокруг дома кишела гремучими змеями, дом - скорпионами, гигантские многоножки хозяйничали в душевой комнате. Но для мальчишки на ранчо в Аризоне со всеми этими пустяками нетрудно было справиться. Просто утром, прежде чем обуваться, нужно было постучать туфлями по полу и вытрясти ночных гостей. Прежде чем вскакивать на камень или кучу хвороста, следовало убедиться, что никто не сочтет тебя захватчиком и не загремит хвостом, предупреждая об атаке. Пустыня представлялась морем шалфея и камней, а горы - островами на горизонте. Все остальное было стерто в прах, время спрессовано в камни песчаника. То, что я увидел, оказалось не водонапорной башней, а скорее ветряной мельницей. Единственным объектом в вертикальном измерении была в моем детстве эта устрашающая конструкция. Каждый день кто-нибудь взбирался по лестнице наверх, чтобы проверить уровень воды в открытом баке, подвешенном значительно выше крыш. Мои братья превратили это в нудную ежедневную обязанность. Для меня лестница на башню была равнозначна эшафоту для висельника. Пугала не сама высота, а возможность свалиться с нее и еще что-то, чего я даже не мог понять. Бобби старался заставить меня влезть на башню. - Сейчас твоя очередь, Дикки. Иди посмотри уровень воды. - Сейчас не моя очередь. - Всегда не твоя очередь! Рой лазит туда, я лажу туда. Теперь твой черед. - Я еще слишком мал, Бобби, не заставляй меня лезть. - Да ты просто трусишь? - дразнил он. - Маленький мальчик боится влезть на вышечку. Спустя пятьдесят лет я не могу вспомнить, насколько горячо любил брата, но, похоже, в те моменты я готов был пожелать ему смерти. - Это слишком высоко. - Маленький мальчик боится подниматься! И он лез наверх, совершенно бесстрашно добирался по лестнице до края бака, объявлял, что в баке 525 галлонов, спокойно спускался вниз и шел в дом читать свою книгу. Как просто было бы мне признать: ты прав. Боб, я всего лишь маленький мальчик, который невероятно боится лезть на эту вышку, уверенный, что поскользнется и упадет, а во время падения ударится три или четыре раза о ступеньки лестницы, оторвет себе руки и ноги и наконец упадет навзничь на острый камень; и я бы предпочел избежать этого жизненного опыта по крайней мере до тех пор, пока не подрасту, спасибо за внимание. Сегодня я мог бы сказать такое своему брату, и, я чувствую, он бы меня понял. Но в то время признать свою детскую слабость было немыслимым даже для ребенка, и ужасная вышка представлялась мне огромным восклицательным знаком после слова трус. 375
Ричард Бах
Я ненавидел эту вышку, как булавка ненавидит магнит. Строение из грубого дерева возвышалось, как монумент презрения к слабеньким мальчикам, к трясущимся от страха неженкам, к тем, кто становится неудачником еще до окончания второго класса. В тот год, когда мы жили на ранчо, я по нескольку раз в день, оставшись один, взбирался на первую, самую широкую ступеньку лестницы в двенадцати дюймах от земли. Следующая ступенька была чуть уже первой и отстояла от земли на двадцать четыре дюйма. Третья находилась там, где начинался страх, в трех футах над землей; именно с этой ступеньки я обычно спускался и убегал прочь. Иногда я осмеливался стать на четвертую ступеньку и посмотреть вокруг. Лестница казалась нацеленными прямо в небо деревянными рельсами для паровоза. Она слегка прогибалась внутрь, так как была прикреплена болтами к узкой перекладине вышки, но на ней совсем не было поручней. С каждой ступенькой цепкость рук слабела от страха. Я застыл перед пятой ступенькой. До верхушки лестницы еще двадцать ступенек. Никто не видит меня, я могу упасть и разбиться насмерть. Да если бы даже кто-нибудь и видел, что бы это изменило, Дикки? Ты разбился бы точно так же. Ты сам себе хозяин, пора возвращаться. Сидеть на земле совершенно безопасно - некуда падать. Осторожно, очень осторожно я опустил одну ногу вниз на перекладину, затем вторую, и стал на песок. Я снова стоял на земле, дрожа от облегчения и ярости. Я ненавижу свою трусость! Меня ужасает смерть. К чему мне рисковать своей жизнью здесь, в этой безучастной ко всему пустыне, где меня даже никто не просит лезть на эту дурацкую вышку? Я опять подошел к деревянным ступенькам. Я себя уже уверенно чувствую на третьей ступеньке. Я могу опять подняться на третью ступеньку, как я это уже делал, а потом спуститься, если захочу, или подняться выше. А что, если подняться на третью ступеньку и посвистеть там? Это будет неплохо. Если я не смогу свистнуть, то буду стоять там до тех пор, пока мне это не удастся. Или спущусь и пойду домой, и никто не узнает об этом. Очень трудно ругать вышки, если ты не знаешь ни одного ругательного слова кроме “черт”; слово “черт” исчерпывало мой набор ругательств еще многие годы. “Черт” не преобразует страх в злость, как это умеют делать современные ругательства, и путь подъема до пятой ступеньки оставался нестерпимо долгим. Но идея сработала. Шаг за шагом я делал своим другом каждую пройденную ступеньку. Каждую из них я представлял как живую... Если я достаточно долго стоял на ней и разговаривал с ней, то потом было легче подняться на следующую. После того как я смог свистнуть на пятой ступеньке, я поставил ногу на шестую. Стою долго... трудно дышать, еще труднее свистнуть. Почему мне кажется, что уже так высоко, ведь под ногами всего шесть футов... ...это от моих ног всего шесть футов до земли. Но моя голова, центр сознания и жизни, и всего сущего, - она же находится на высоте почти десять футов! Не хватает воздуха, чтобы свистнуть. Но тогда стоп... Если так, то мне не нужно подниматься на все оставшиеся девятнадцать ступенек! Мне нужно подняться лишь настолько, чтобы я мог заглянуть внутрь бака, моим же ногам не нужно заглядывать в бак, достаточно чтобы глаза увидели... то есть мне не нужно будет подниматься на последние три с половиной ступеньки! 376
Бегство от безопасности
Я свистнул на шестой и взобрался на седьмую ступеньку. Только не смотри вниз, говорил мне брат. Слабый свист, и я чувствую себя уютно, словно лежу на кровати, по которой ползет скорпион. Уж лучше стоять на этой лестнице, чем видеть ползущего к тебе скорпиона - хвост с жалом болтается над головой, клешни раскрыты. Свист. Еще ступенька. Я чувствую, как слабеют мои руки на ступеньках. Я просовываю правую руку за лестницу и прижимаюсь к перекладине грудью. Я свалюсь только если оторвется рука. А если оторвется ступенька... я полечу навзничь вниз. Что я здесь делаю? Я разобьюсь насмерть непонятно ради чего! Что я здесь делаю? Я стоял на семнадцатой ступеньке, вцепившись обеими руками в лестницу, ширина которой теперь не превышала двух футов. Надо мной висела темная громада водяного бака, крепкая и надежная, но там нет никаких ручек, не за что схватиться руками, если сорвешься с лестницы. Уже не до свиста. Все, что я мог сделать, это прилепиться к лестнице и сжать зубы, чтобы не закричать от ужаса. Оставалось еще три ступеньки. Две ступеньки, сказал я себе. Еще только две ступеньки. Мне нет дела до третьей, мне нужны две. Я не должен смотреть вниз. Я буду смотреть вверх, вверх, вверх. Я подниму глаза мои на холмы... - так молится мой отец за обеденным столом, откуда никто даже не думает падать. Господи, как высоко! Еще две ступеньки. Двумя ступенями выше мне стало дурно, когда я увидел обод бака. Меня пугал не вид бака, а то, что он достаточно близок, чтобы ухватиться за него двумя руками, но если я это сделаю, то зависну, болтаясь в воздухе, не в состоянии дотянуться обратно до лестницы, и буду так висеть, пока пальцы медленно не разожмутся... Зачем я думаю об этом? Что за глупости у меня в голове? Прекрати, прекрати, прекрати. Подумай лучше еще об одной ступеньке. Весь обод бака был покрыт дегтем. Кто-то поднимался сюда, и не просто поднимался, а держал в одной руке банку с дегтем, а в другой - кисть, и он смазал дегтем весь обод, чтобы дерево не гнило. Боялся ли он? Он был тут еще до того, как я приехал, и его не пугало, что он может упасть, его заботило только, чтобы дерево не гнило... Он должен был сидеть на краю бака, переползать по всему его периметру и работать до тех пор, пока не закончился деготь, после чего он спустился вниз, набрал еще дегтя и поднялся опять, чтобы закончить свою работу! Чего же я так боюсь? Мне не нужно ничего тут красить, мне вообще ничего не нужно тут делать, мне только нужно подняться еще на одну ступеньку и заглянуть за край этого бака, этого бака, этого бака... Она была всего пятнадцать дюймов шириной, эта моя последняя ступенька, и я достал ее и подтянулся вверх, не отводя глаз от колеса ветряной мельницы, огромного, всего в шести футах над моей головой. Вижу болты и заклепки на лопастях, пятна ржавчины. Слабый ветерок сдвинул лопасти на дюйм, а секундой позже, когда он стих, колесо вернулось в прежнее положение. Вид этого огромного колеса вблизи усугубил мое состояние настолько, насколько это еще было возможно. В непривычной смене масштаба было что-то пугающее... Это колесо, этот высочайший объект намного миль в округе... он не должен быть таким большим. Пожалуйста, не
377
Ричард Бах
нужно этого массивного круга прямо над головой, ведь это означает, что я тоже нахожусь на самой высокой точке в округе, самой высокой, откуда можно упасть. Что, если кто-нибудь видит меня здесь? Пожалуйста, кто-нибудь, не зови меня, потому что, если мне нужно будет отвечать на вопросы и одновременно держаться, я не справлюсь с этим и упаду. Пожалуйста, Бобби, пожалуйста. Рой, пожалуйста, не выходите и не смотрите на меня. Я поднял голову, один судорожный дюйм за другим, заглянул за край бака. По внутренней стороне белой краской нанесен аккуратный ряд цифр, маленькие возле дна, у верхнего края самые большие. И почти на дне бака - странно видеть на такой высоте в воздухе вода! Зеленоватая прозрачная вода, не очень глубокая; неподвижная поверхность как раз достигала отметки 400. Рой стоял здесь и видел эти цифры, Бобби тоже стоял на этом самом месте, где сейчас стою я. Я знал, что умру в ту же секунду, если сейчас случится землетрясение или порыв ветра сдует меня отсюда, но я был таким же смелым, как и мои братья! Мне еще предстоял длинный путь вниз, ступенька за ступенькой, но я уже ПОБЕДИЛ! Я уже прямо сейчас ПОБЕДИЛ! Я натянуто улыбался смертельным оскалом, впившись в небо, словно изголодавшаяся пиявка. Они больше НИКОГДА не назовут меня трусом! Все так же медленно я опустил голову и посмотрел вокруг с высоты вышки. Пока я полз по лестнице, кто-то изменил весь мир. Дорога внизу, крыша нашего дома, сажа в трубе, прохудившаяся местами кровля - чудесный игрушечный домик, со всеми деталями, для игрушечных людей ростом не больше моего пальца. Кактусы уже никакие не великаны-часовые, а безобидные гномики-подушечки для иголок. Отсюда видны пасущиеся в загонах ослы - не крупнее белок, - ворота и даже проезжая дорога, соединяющая Бисби с Фениксом. Если бы я мог летать! А еще были горы. Я находился очень высоко, но они были еще выше. Однажды, Дикки, шептали они, когда ты взглянешь на нас с высоты, не покажется ли тебе весь мир игрушечным? А если покажется, что тогда ты скажешь? Я дрожал и не мог взять себя в руки, малейшее движение глаз или головы отдавалось волной ужаса. Я упаду и разобьюсь насмерть, так и не сумев спуститься... но я никогда такого не видел... Если смотреть с высоты... то все меняется! Как все прекрасно! Как жизнь может казаться такой плоской на земле и такой величественной с воздуха? Пятнадцать
Дикки смотрел на меня сверху вниз, когда я сел на сухое дно озера. На его лице появилась едва заметная тень облегчения. Поднято лишь одно воспоминание из-под многотысячной груды других. - Когда это было? - спросил я, ошеломленный всем увиденным. - Нам было семь. Ты стал взрослеть и ушел от меня, когда мне было девять, когда умер Бобби. После этого только будущее интересовало тебя, ты хотел вырасти и стать свободным, ты хотел уйти в свой путь налегке. Он не жаловался, он только напоминал мне то, что я уже знал. 378
Бегство от безопасности
- Ты оставил мне все воспоминания, которые были тебе ни к чему. Они все здесь, все до одного, но они ни о чем мне не говорят, я не могу в них разобраться без тебя. - Его голос стал тише, я едва различал слова в тишине пустыни. - Ты мог бы пояснить мне, что они значат. Он молча смотрел на меня, возбужденный таинственными силами, которые безжалостно гнали меня сквозь детство. Действительно ли я тот единственный, кто может стать ступенькой между ним и его незнанием, кто может вырвать кнут из его рук, единственный спаситель, который когда-либо придет ему на помощь? - Расскажи мне, - попросил он. - Мне нужно знать! Я помню все, но ничто ничего не значит для меня! Вместо того чтобы успокоить его, я нахмурился. - Это так и есть, Дикки. Ничто ничего не значит. - Но ведь для тебя это не пустое воспоминание! - Он в отчаянии пытался влезть на стеклянную гору, сплошь покрытую жирными, скользкими вопросительными знаками. - Водонапорная вышка! Ричард, ты же знаешь что она значит! Я поднялся с места, где сидел, и взял его за плечи. - Я знаю только то, что она значит для меня, Дикки. Но водонапорная вышка может иметь еще миллион значений, которых я не выбирал, которые не имеют смысла для меня. Ничто не имеет смысла до тех пор, пока оно не изменит тебя и твоего способа думать. - Ты говоришь как взрослый, - сказал он. - Ничто не имеет смысла? - Пока ты не разобрался с тем, что случилось в твоем сознании, - сказал я. - Подъем на водонапорную башню ничего не значил до тех пор, пока ты не придал ему значение. Реши для себя задачу - когда ты прокладываешь путь наверх: равнозначна ли высота твоему страху? И вся твоя жизнь меняется. “Посвятить свою жизнь высоте? Только не я! Никаких высот, ради Бога, пожалуйста!” - Это решение, - продолжал я, - этот преподанный тобой себе урок определяет тысячи возможных, приемлемых для тебя будущих, вычеркивая при этом тысячи других, в том числе, возможно, и мое. Никаких высот - означает никаких самолетов означает никаких полетов означает никаких прыжков с парашютом означает никаких Шепардов означает никаких воспоминаний о Дикки означает никакого освобождения его из камеры означает ни тебя ни меня среди этого озера воспоминаний. - Ты решил, что высота не равнозначна страху. - Прекрасно, Дикки! С высоты ветряной мельницы ужас был написан строчными буквами, а ВОСТОРГ - заглавными. Из этого я вынес решение, которое изменило всю мою жизнь: Преодолеваи страх и получай восторг. Это справедливо и поныне. Я посмотрел ему в глаза: - Ты единственный, кто может решить, является ли моя правда правдой для тебя или это чепуха. Принципы, за которые я готов умереть, высочайшие права, которые мне ведомы, для тебя могут быть всего лишь предположениями, возможностями. Ты делаешь выбор, и твоя последующая жизнь является результатом этого выбора. Каждое да, нет, возможно создает школу, которую мы называем личным жизненным опытом. Я думал, что груз всего сказанного заставит его задуматься, но через секунду он уже тянулся ко мне с вопросом: - За пятьдесят лет ты, конечно, уже выяснил, что есть что для тебя и как все работает? - Ну, в общем, кое-что я понял, - скромно сказал я. 379
Ричард Бах
Шестнадцать
С тех пор как псих Шепард сказал мне о книге, которую я должен написать для мальчика - прежнего меня, - моя голова, по крайней мере какая-то часть ее, постоянно была занята этим вопросом. - Расскажи мне это попроще, - сказал Дикки дрожащим голосом; осуществилась его мечта, можно все узнать, но оказалось, что это все слишком сложно. Я уже пытался когда-то объяснять, как я понимаю устройство мира, и каждый раз без особого успеха. Мне требовалось изложить сначала немного теории и несколько фундаментальных принципов. Но каждый раз неизменно повторялось одно и то же: после двух-трех часов теории мои слушатели валились, как каменные идолы, с остекленевшими глазами, устремленными в пустоту. Как раз в тот момент, когда я доходил до самого интересного, они отворачивались, совершенно перестав слушать. Но с Дикки все должно быть иначе. В любом возрасте для меня самым увлекательным было то, что трудно понять. - Чтобы найти свой путь на Земле, - сказал я, усаживаясь на пересохшее дно, -тебе нужно понять для себя две вещи: силу согласия и цель счастья. Но прежде чем ты сможешь понять это, тебе следует понять главный закон Вселенной. Он прост. Всего два слова: Жизнь Есть. Все остальное вытекает из них, это можно назвать логическим каскадом. Вот как это происходит... Он опустился на колени рядом со мной, его глаза оказались на одном уровне с моими. - Скажи, как это - быть старым? - Прости? Кажется, этот вундеркинд не слушал меня. - Как это - быть старым? - повторил он. Я вытаращил глаза: - А как же насчет устройства Вселенной? - Ты его выдумываешь, - сказал он. - А я хочу знать, что ты знаешь. - Я его выдумываю? Но ведь мы говорим о моей жизни, это как раз то, что ты так хотел знать! Я считаю, что это чертовски важно, устройство Вселенной. Я дал бы что угодно за то, чтобы разобраться в этом, когда я был тобой. Кроме того, я совершенно ничего не знаю о возрасте. Я не верю в возраст. - Как ты можешь не верить в возраст! - сказал он. - Сколько тебе лет? - Я прекратил счет уже давно. Это очень опасно. - Опасно? Его совершенно не интересует моя доморощенная философия, но мой возраст для него важен. Как мы все-таки переменились! - Подсчитывать возраст опасно, - сказал я. - Когда ты маленький, то каждый день рождения радует тебя. Это праздничный стол, и подарки, и ощущение себя именинником, и шоколадный торт. Но осторожно, Дикки. В каждом именинном торте заложен крючок, и если ты проглотишь слишком много крючков, то все, ты уже пойман на идею, от которой уже никогда не отделаешься. - Правда? - Он думает, что я шучу. - Как умирают дети? - спросил я. 380
Бегство от безопасности
- Они падают с деревьев, - ответил он, - они попадают под троллейбус, их засыпает в пещерах... - Отлично, - сказал я. - Как твоя фамилия? Он нахмурил лоб и поднял голову. Неужели этот старик уже забыл? - Бах. - Неверно, - сказал я. - Это твое предпоследнее имя. Настоящее твое последнее имя, в нашей культуре, - это число, и этим числом является твой возраст. Ты теперь не Дикки Бах, а... - ...Дикки Бах, Девять. - Молодец, - сказал я. - И люди с маленькими цифрами в последнем имени всегда умирают от Несчастных Случаев - просто они оказались в неудачном месте в неудачное время. Джимми Меркли, Шесть, держал слишком большую связку надувных шариков, порыв ветра подхватил его и унес в море, и больше его никто не видел. Энни Фишер, Четырнадцать, нырнула и не нашла выхода из затонувшего колесного парохода, который когда-то плавал вдоль континентального шельфа. Дикки Бах, Двенадцать, подорвал себя, изобретая гидразиновое топливо для своей ракеты. Он кивнул, соображая, к чему я клоню. - А люди с большими цифрами в последнем имени, - продолжал я, - умирают от Неизбежных Случаев, от которых нельзя ускользнуть. Мистер Джеймс Меркли, Восемьдесят Четыре, закончил свой путь от острой летаргии. Миссис Энн Фишер-Стоувол. Девяносто Семь, скончалась от болезни Лотмана. Мистер Ричард Бах, Сто Сорок Пять, умер от безнадежной старости. Он рассмеялся - цифра 145 невозможна. - Хорошо, - сказал он. - Ну и что? Что плохого в днях рождения? - Когда твои цифры маленькие, ты не собираешься умирать. Но когда твои цифры становятся большими... - ...ты готовишься умереть. - Большое число, значит, пора мне умирать. Это называется слепой верой - когда ты соглашаешься с правилом, не задумываясь над ним, когда ты переходишь от одного ожидаемого события к другому. Если ты не примешь меры предосторожности, то вся твоя жизнь превратится в цепочку из тысячи предначертанных событий. - И слепая вера всегда плоха, - сказал он. - Не всегда. Если мы не примем некоторых общих верований, мы не сможем жить в нашем пространстве-времени. Но если мы не верим в возраст, то по крайней мере не должны будем умирать оттого, что изменилось число в нашем имени. - А я люблю торты, - сказал он. - По одной свече в год. Ты ешь свечи? Он поморщился. - Нет! - Ешь торты в любой день, когда захочешь. Только не ешь торты со свечами. - Но я люблю подарки.
381
Ричард Бах
- Для этого не нужны дни рождения, ты можешь получать подарки от себя самого каждый день в каждом году. Он помолчал минуту, размышляя над этим. Все, кого он знал, праздновали дни рождения. - Ты что, дефективный? - спросил он. Я расхохотался, откинув голову назад. Мне вспомнилось, что у нас дома высшей ценностью всегда считалась образованность. Первым взрослым словом, которое я узнал, было слово “словарь”. Мама приучила меня к словарю после того, как я перешел во второй класс, и я себя чувствовал очень умным, поскольку родители всегда говорили, что ум должен идти впереди чувств. Эмоции под контроль, уму полную волю. “Дефективный” было не единственным словом, подчерпнутым мною из словаря: я до сих пор помню “доверенное лицо”, “отъявленный” и “полисиллабический”. Для публики были еще “антидизистеблишментарианизм” и “диизобутилфеноксиполиэ-токсиэтанол”; первое мне никогда особенно не нравилось, но раскатистое переливчатое звучание второго я люблю до сих пор и употребляю это слово при каждом подходящем случае. - Конечно, Дикки, я дефективный, но по-хорошему. - Ты только что выбросил мои дни рождения. Ты это называешь “по-хорошему”? - Да. И хорошее - это освобождение от условностей. Я выбросил еще и кое-что другое. - Что же? - Когда ты перестаешь верить в дни рождения, то представления о возрасте становятся чем-то далеким для тебя. Тебя не будет травмировать твое шестнадцатилетие, или тридцатилетие, или громоздкое Пять-Ноль, или веющее смертью Столетие. Ты измеряешь свою жизнь тем, что ты знаешь, а не подсчитываешь, сколько календарей ты уже видел. Если тебе так нужны травмы, так уж лучше получить их, исследуя фундаментальные принципы Вселенной, чем ожидая дату столь же неизбежную, как следующий июль. - Но все другие дети будут тыкать в меня пальцем - вон пошел мальчик без дня рождения. - Вероятно, да. Но ты решай сам. Если ты считаешь, что в этом есть какой-то здравый смысл - подсчитывать, как долго ты уже бродишь по этой планете под солнцем, - то продолжай праздновать дни рождения, заводи свои маленькие часики. Проглатывай крючки каждый год и плати свою цену, как все другие. - Ты давишь на меня, - сказал он. - Я бы давил на тебя, если бы заставлял тебя отказаться от дней рождения вопреки твоему желанию праздновать их. Если ты не собираешься это прекращать, так и не надо, какое тут давление. Он посмотрел на меня искоса, чтобы убедиться, что я не насмехаюсь над ним. - Ты действительно взрослый? - Спроси у самого себя, - ответил я. - Ты действительно ребенок? - Я думаю, что да, хотя я часто чувствую себя старше сверстников! А ты чувствуешь себя взрослым? - Никогда, - сказал я. - Значит, приятные ощущения сохранились? Я, маленький, чувствую себя взрослым, а состарившись - буду чувствовать молодым? 382
Бегство от безопасности
- С моей точки зрения, - сказал я, - мы безвозрастные создания. Приятные ощущения того, что ты старше или моложе своего тела, возникают на контрасте между традиционным здравым смыслом - что сознание человека должно соответствовать возрасту его тела - и истиной; а истина состоит в том, что сознание вообще не имеет возраста. Наши мозги никак не могут совместить эти вещи в рамках пространственно-временных правил, но, вместо того чтобы подобрать другие правила, наше сознание просто отворачивается от проблемы. Всякий раз, когда мы чувствуем, что наш возраст не соответствует нашим числам, мы говорим “Какое странное ощущение!” и меняем тему разговора. - А что, если не менять тему разговора? Какой тогда будет ответ? - Не делай из возраста ярлык. Не говори: “Мне семь” или “Мне девять”. Как только ты скажешь: “У меня нет возраста!” - то не останется и причин для контраста, и странные ощущения исчезнут. Правда. Попробуй. Он закрыл глаза. - У меня нет возраста, - прошептал он и спустя мгновение улыбнулся. - Интересно. - Правда? - Получается, - сказал он. - Если твое тело в точности соответствует твоим представлениям, - продолжал я, - а твои представления сводятся к тому, что состояние тела никак не зависит от времени и определяется внутренним образом, то тебя никогда не смутит, что ты чувствуешь себя моложе своих лет, и не испугает, что ты слишком стар. - Кто-то сказал, что тело является совершенным выражением мысли? Чьи это слова? Я хлопнул себя по лбу. - А! Это философия! Кто-то тут сказал, что я ее выдумываю и что все это слишком тяжело и занудно для девятилетнего человека. Он спокойно смотрел на меня, едва заметно улыбаясь. - Это кому же девять? Семнадцать
- Дикки, давай я расскажу тебе один случай. - Я люблю рассказы, - сказал он. - Это случай не из твоих, а из моих воспоминаний. Ты помнишь мое прошлое, я помню твое будущее. Так это где-то оттуда. Только лучше я не буду рассказывать, а покажу. Идет? - Идет, - сказал он настороженно, но на этот раз любопытство было сильнее страха. Это опять будет философия? - Это будет один случай. Настоящий случай из твоего будущего. Подключайся к моим мыслям и следи внимательно, а потом скажешь мне, философия это или нет. Дикки постепенно становился моим другом, напарником по приключениям. - Внимание, начали. Я закрыл глаза и стал вспоминать. В моем внутреннем пустом пространстве на серебряном тросе висела длинная массивная стальная балка, сбалансированная в горизонтальном положении. Многие годы я жил, учился, играл на этой балке, держась так близко к ее середине, что наклонялась она очень редко и едва заметно. Но в отрочестве все ценности подвергаются проверке. 383
Ричард Бах
- Я знаю, что нам делать, - сказал Майк. Стоял летний полдень, дома никого не было: отец на работе, мать поехала за покупками. Майк, Джек и я отчаянно скучали. В глубине души я считал, что никакая это не трагедия, если новый учебный год начнется как можно скорее. - Что нам делать? - спросил я. - Давайте выпьем! Мне сразу стало неуютно. Он имел в виду не лимонад. - Выпьем чего? - Выпьем ПИВА! - Болтай! - сказал Джек. - Где его взять, пива? - Да хоть тонну! Ну как, пропустим по глотку? Меня толкали туда, куда мне вовсе не хотелось... Я сразу очутился так далеко от центра, как мне еще никогда не приходилось, и балка, означавшая равновесие в моей жизни, угрожающе поплыла подо мной. - Может, лучше не надо, Майк, - сказал я. - Твой папа узнает. Он придет домой и увидит, что пива стало меньше... - Не-а. Он его накупил столько... У них сегодня вечеринка. Он никогда в жизни не заметит! Майк побежал на кухню и вернулся, неся в одной руке три бутылки, в другой - три стакана, а в зубах - открывашку. Он поставил стаканы на кофейный столик. Это безумие, подумал я. Мне нельзя пить, я же не взрослый! - А если он узнает, - спросил я, - то убьет тебя или только искалечит? - Ничего он не узнает, - ответил мой друг. - И потом, раньше или позже, мы все равно научимся пить. Так давайте раньше! Правильно, Джек? - Конечно... - ПРАВИЛЬНО, ДЖЕК? - ПРАВИЛЬНО! - ПРАВИЛЬНО, ДИК? - Не знаю... - Ну, тогда пьем, два мужика и ребенок. - Ладно, открывай, - сказал я. Кто его знает, подумал я. Говорят, это очень вкусно. И охлаждает в жару. Все мужчины пьют пиво, кроме моего папы. От одного стакана я вряд ли опьянею, а если это так вкусно, как они говорят, то какое значение имеет мой возраст... Стальная балка внутри меня так перекосилась, что мне оставалось только забраться на ее верхний конец. Я не знал, что случится, если я свалюсь, и мне не хотелось это выяснять. Майк откупорил бутылки, желтая пенистая жидкость доверху наполнила стаканы. Он первым поднял свой, облизывая губы в предвкушении: - Ну, пацаны, вздрогнули. Ваше здоровье! Мы выпили. Мне перехватило горло от первого же глотка. Да, холодное. Но что касается вкуса... Какой там вкус, это же отвратительно. Наверное, я еще не дорос до пива. - Дрянь! - сказал я. - И это считается полезным? 384
Бегство от безопасности
нас.
- Конечно! - сказал Майк, держа стакан в высоко поднятой руке и гордо поглядывая на
- Да, - сказал Джек. - Я мог бы привыкнуть к этому. - Бросьте заливать, ребята, - сказал я. - Вы что, с ума сошли? У этой гадости такой вкус, как будто весь мой химический набор слили в ведро и оставили на недельку, чтобы завонялся. - Это же ферменты, понимаешь, ферменты, - Майк уже забыл, что мы друзья. -Это настоящее пиво, понимаешь! И дело не в том, какой у него вкус и нравится ли оно тебе. Когда выпьешь больше, тогда и понравится. А сейчас ты должен выпить! Я сжался от страха. Неужели я должен делать что-то независимо от того, нужно мне это или нет? Это вот так становятся взрослыми - когда ты обязан делать все, что делают другие? Мне не нравится то, что здесь происходит. Куда мне деваться? Где искать помощи? Помощь пришла из глубин сознания - взрыв, срывающий двери с петель, сокрушительная яростная сила. Этот подонок думает, что он может приказывать мне, что я должен и чего не должен делать. Ты должен! Что он имеет в виду? Кому это я должен? Я никому ничего не должен, если я не хочу! А этот паяц заставляет МЕНЯ делать то, чего хочет ОН! Я резко поставил стакан на стол, пиво плеснулось через край. - Ничего я не должен, Майк. И НИКТО мне не указ, НИ В ЧЕМ! Оба приятеля замолчали и растерянно глядели на меня, забыв поставить стаканы. - Я НЕ БУДУ! - я вскочил на ноги в благородном бешенстве (пусть попробует кто-нибудь остановить меня!) - И НИКТО!.. Хлопнув дверью, я вылетел на улицу. Сидевший во мне наблюдатель был ошеломлен не меньше, чем двое мальчишек в доме. Кто этот дикарь, проснувшийся во мне? Он не перестарался, не переборщил, -нет, этот парень, которого я никогда не видел, вырвался откуда-то сзади, сгреб и поволок меня, не спрашивая ни моего, ни чьего бы то ни было согласия, это настоящий, высшего класса БУЙНЫЙ! Я брел домой и быстро остывал. Внезапно я заметил, что гигантская стальная перекладина подо мной выровнялась и обрела равновесие и надежность гранитной глыбы. Я удивленно заморгал, потом нерешительно улыбнулся, потом громко захохотал! И пошел быстрее! Да, этот парень свиреп... Но он - это я! Он на моей стороне! Слышишь, парень, кто ты? Никто тебя не заставит делать что бы то ни было. Ты понял это. Дик? Никогда! Никто! Ни Майк, ни Джек, ни папа, ни мама, - никто в мире не может заставить тебя делать то, чего ты не хочешь делать! У меня даже рот раскрылся. Он заботится обо мне! Да. О тебе заботятся и другие люди, ты еще познакомишься с ними. Тебе нелегко, малыш, и если ты окажешься совсем уж беззащитным, я тебя выручу! Стоп, подумал я. Майк - мой друг, я не должен защищаться от своих друзей! Дурак ты, дурак. Слушай внимательно, потому что теперь ты не увидишь меня, пока опять не потеряешь равновесие и не перепугаешься. Майк никакой не твой друг. Заруби себе на носу, что твой лучший друг - это Дик Бах. Это мы, множество уровней тебя, и ты можешь обращаться к нам, когда захочешь. Никто тебя не знает. Никто тебя по-настоящему не знает, только мы. Ты можешь разрушить себя, а можешь полететь выше звезд, - и никому до этого нет дела, никто не будет все это время с тобой, - только мы! 385
Ричард Бах
Прошла еще минута. И я мысленно поблагодарил за спасение меня. Там, только что. И извини, что я дурак. Мне еще учиться и учиться. Никакого ответа. Я поблагодарил тебя, слышишь? Я серьезно! Никакого ответа. Мой внутренний крутой телохранитель исчез. Восемнадцать
- Это должно случиться со мной? -спросил Дикки, ошарашенный и слегка испуганный своим будущим. - Если ты сделаешь мой выбор, то должно. Но кое-что уже случилось, как следствие той минуты, и ты должен это знать. - Покажи мне, - попросил он. Недалеко от дома я замедлил шаг, свернул в сторону на лужайку, где буйствовал высокий сочный пырей, и улегся среди трав, маскировавших контуры убежища, которое я выкопал прошлым летом. Я лежал на спине и смотрел, как в вышине летнего неба тихо скользят по ветру новенькие, только что отчеканенные облака. Я всегда считал, что все эти голоса в моей голове - это мои собственные беззвучные разговоры, отражения в пустой пещере. Иногда осмысленные тексты, иногда обрывки болтовни, к которой я почти не прислушивался, они служили как бы разминкой для мозга - чтобы не остыл. Но различные уровни внутри меня? Части меня, с которыми я незнаком? Я сгорал от любопытства. Если внутренние голоса - не просто отражения, а нечто большее, то не могу ли я переквалифицировать эту компанию болтунов в учителей и наставников? Я нахмурился. Нет. Не могу я тренировать кого-то на собственного учителя. Как это возможно? Это было похоже на исследование с помощью гигантского микроскопа: ответ под объективом, но вне фокуса; а я на самом краю, и нужно чуть-чуть довернуть, очень осторожно... Что, если мои учителя здесь, и именно сейчас? Что, если вместо беспрерывного говорения - там, в мозгу - я для разнообразия послушаю? Никогда еще мир не был таким отчетливым, цвета не были такими чистыми. Трава, небо, облака, даже ветер - все было ярким. Мои учителя уже существуют! Что, если все эти уровни внутри меня - мои друзья, которые знают неизмеримо больше, чем знаю я? Это было бы так, как будто... “...как будто вы капитан парусного фрегата, сэр, очень молодой капитан великолепного быстроходного корабля”. Мгновенно вид неба с облаками сменился в моем мозгу иной сценой: мальчик в голубом кителе с золотыми эполетами стоит на шканцах боевого корабля, эбеновая чернота корпуса внизу, белоснежные скошенные ветром паруса вверху на реях... Сам я вообразил эту картину, или кто-то молниеносно нарисовал ее? 386
Бегство от безопасности
Корабль движется, почти черпая воду шпигатами с наветренной стороны и разрезая носом огромные накатывающие волны; мальчик стоит на палубе, матросы в униформе носятся как угорелые. Восхищенный, в нетерпении я мысленно прокручиваю события вперед. Судно идет на рифы, устрашающие коралловые лезвия затаились под поверхностью воды. - Прямо по носу буруны! - кричит впередсмотрящий. Корабль продолжает идти вперед, каждая доска, каждый канат, каждый ярд парусной ткани, каждое живое существо на борту - все сосредоточено на движении вперед, на удержании курса. - Где буруны, там рифы, верно? - спрашиваю я (я мгновенно понял обстановку и превратился в мальчика). - Если мы не поменяем курс, то наскочим на рифы, не так ли? - Так точно, сэр, наскочим, - раздается спокойный бас первого помощника; темное от загара лицо старого моряка совершенно бесстрастно. - Скажи им, пусть поменяют курс! - Вы можете сами стать у руля, капитан, или отдать приказ рулевому, - говорит помощник. - Он выполнит только вашу команду. С верхней палубы мне хорошо видно, как синие волны вскипают, взрываются белой пеной впереди, не далее двенадцати длин корпуса корабля. Никто не может командовать судном, только капитан. - Сменить галс! - прозвенел мой не столько командный, сколько испуганный голос. И тотчас спицы колеса слились в сплошной круг под руками рулевого, судно развернулось, взметнулись занавесом брызги, словно мустанг промчался полным галопом по поверхности моря. Команда бросилась к шкотам и брасам, фрегат накренился к ветру, меняя левый галс на правый, раздался громовой залп парусов. Офицеры на верхней палубе неотрывно следили за происходящим, не говоря ни слова капитану. Возраст Мастера не имеет значения, так же как и последствия его распоряжения. Комментарии допускаются только тогда, когда потребует капитан. Зрелище было ярче, чем на экране в широкоформатном цветном кино, и это был фильм о моей жизни. Я не выдумывал картину. Я только просил показать ее, но не выдумывал. Что же это, мне служит какая-то невидимая команда? Кто передал мне это изображение? - Слушаю, сэр. Голос такой же четкий, как и картина. Неужели тоже воображаемый? - Так точно, сэр. Мы разговариваем на языке, которым вы пока еще не пользуетесь. Это ваше воображение преобразует наши знания в картины и слова, которые служат вам в вашем путешествии. - Вы разговариваете, только когда к вам обращаются? - Словами - да. А в других случаях мы появляемся в виде чувств, интуиции, осознания. Фрегат с шипением летел вперед, страстно жаждая сменить направление на другое любое, какое я захочу. Я перешел на корму, обнял бизань обеими руками, прижался к ней. Мой корабль! Почему в такую яркую и правдоподобную идею так трудно поверить? - Я здесь командую, - произнес я, чтобы убедиться в этом окончательно. 387
Ричард Бах
- Так точно, сэр. - А ты тот, кто спас меня от Майка и от пива? - Нет, сэр. То был... В этой картине он был вторым помощником. Мы можем отдать наши жизни за вас, сэр, но по-разному; так вот. Второй мыслит проще, чем мы, остальные, он воспринимает все в черно-белом варианте, и если вам грозит опасность, он просто выходит вперед и ничего не боится. - А вы, остальные, боитесь? - Мы все совершенно разные. Всю жизнь я чувствовал себя одиноким. Я был спокойным ребенком, и что-то было во мне непонятное, что-то могучее и доброе, и как-то оно так во мне существовало, что я не мог его понять. Теперь я понял это сразу. Это что-то был мой корабль с его таинственной командой. Я не понимал до сих пор, что я командую, абсолютно и беспрекословно, кораблем моей жизни! Я определяю его назначение, его распорядок и дисциплину, моего слова ожидает каждый рычаг, каждый парус, каждое орудие и всякая живая сила на его борту. Я хозяин команды преданных мастеров, готовых по единому моему кивку поплыть со мной в пасть к самому дьяволу. - Почему вы не говорили мне, что вы существуете? - спросил я. - Мне так много нужно узнать! Вы мне необходимы! Почему вы не сказали мне, что вы со мной? Я лежал в траве и прислушивался к ветру. - Мы не говорили вам, сэр, - услышал я ответ, - потому что вы не спрашивали. Я открыл глаза. Мы долго не говорили ни слова. Дикки сидел рядом, закрыв глаза, и изучал корабль. - Как ты думаешь, малыш, - спросил я его, - это философия или нет? Он открыл глаза. - Не знаю, - ответил он, глядя на меня. -Но только отныне называй меня капитаном. Я ткнул его кулаком в бок, не сильно, что означало: “Неплохая идея”. Девятнадцать
Это вне сферы моих интересов, думал я, уставившись в зеркало невидящим взглядом и растирая по щекам лосьон после бритья. Медицина - это ложный путь. Меня ошеломляет ханжество медицины и ужасают ее догмы. Лекарство от любой болезни - это же абсурд, чистое безумие. Каждый пузырек - приобретенный в открытую или из-под полы, легально или нелегально, по назначению врача или без него - отдаляет нас от осознания нашей завершенности и от возможности различить истинное и ложное. Лучшее лечение - прекратить принимать лекарства, все без исключения, независимо от их происхождения и назначения. С моей стороны преступно поддерживать людей, которые относятся к человеческому телу как к механизму, а не вместилищу разума, людей, которые видят только поверхность вещей и не в состоянии проникнуть в их глубину. Лесли - моя противоположность. Она способна часами изучать медицинскую литературу, сидя в кровати с расширенными от любопытства глазами. Иногда она хмурится, недовольно ворча: “Правильное питание, упражнения - как они могут об этом забывать?”, но в общем, сложность медицинских заключений доставляет ей удовольствие. 388
Бегство от безопасности
Она может читать все, что ей угодно, напомнил я себе, вплоть до учебников черной магии, если ее это заинтересует. Но moi?* Поддерживать систему помешанных на лекарствах белых халатов, слишком занятых собой, чтобы обратить внимание на целый спектр наших творческих болезней? Нет уж! В таком состоянии духа я одевался на больничный благотворительный бал. Лесли сочла это приглашение привилегией, дающей нам возможность внести хоть какойто вклад в битву прогресса с неизлечимыми болезнями и мучительным умиранием. - Что ж, идем, - согласился я. Я не часто вижу свою жену в вечернем платье. Полное крушение всех принципов, отступление побежденного сознания - разве это высокая цена за такое зрелище? Я втиснулся в свой самый темный пиджак, прицепил на лацкан маленький значок с изображением Сессны и протер его большим пальцем. - Не поможешь ли мне управиться с этим, милый, - донесся из ванной голос жены. - В талии нормально, а в груди - не пойму, то ли платье село, то ли я полнею... Я всегда готов протянуть руку помощи, поэтому тотчас бросился в ванную. - Вот здесь. Спасибо, - сказала она, взглянув в зеркало. Она поправила рукав. - Как по-твоему, это подойдет? Услышав за своей спиной стук падающего тела, она выждала минуту, повернулась, чтобы помочь мне подняться, прислонила меня к косяку и стала ждать словесной оценки. Платье было шелковисто-черным, с большим вырезом впереди и с длинным разрезом сбоку на юбке. Возникало впечатление, что оно охватывает все тело в долгом, чувственном объятии. - Мило, - с трудом вымолвил я. - Очень мило. Я попятился назад и стал причесываться. Хоть мне это все равно не удастся, подумал я, любой ценой я должен произвести на балу впечатление, что эта женщина - со мной. Она тщательно изучала свое отражение, уже сверив его с сотней суровейших стандартов, и все же сомневалась: - Это ведь выглядит не слишком вызывающе, правда? Мой голос меня не слушался. - Это выглядит просто восхитительно, - наконец произнес я, - пока ты остаешься в этой спальне. Она сердито глянула на меня в зеркало. Когда Лесли одета официально, в ней начинает говорить ее бескомпромиссное голливудское прошлое, а это уже серьезно. - Ну же, Ричи! Скажи мне, что ты думаешь на самом деле, и если оно выглядит чересчур... то я его сниму. * Я - (франц.) Сними, подумал я. Давай сегодня вечером вообще останемся дома, Лесли, давай отправимся в другую комнату и там необычайно медленно, дюйм за дюймом, снимем твое удивительное, с церемонии вручения Оскара, платье и на всю следующую неделю забудем о том, что нужно куда-либо идти. 389
Ричард Бах
- Нет, - ответил я вслух, презирая себя за утраченный шанс. - Это отличная маленькая вещица, и она очень тебе идет. Подходящее, я бы даже сказал - исключительно подходящее платье для сегодняшнего бала. Сегодня полнолуние, так что полиция, скорее всего, вообще не отвечает на звонки. Она все еще сомневалась. - Я купила его как раз перед тем, как мы познакомились. Ричи, этому платью уже двадцать лет, - сказала она. - Может быть, лучше надеть белое шелковое? - Может, и лучше, - ответил я ей в зеркало. - Безопаснее, это точно. Никто в этом городе никогда в своей жизни не видел такого платья. Двадцать лет, подумал я, и никакая деликатность не может наставить меня отвести взгляд. По-моему, она меня околдовала. Лесли всегда умела одеваться, и при желании могла поразить пим любого, но сегодня явно будет массовое убийство. Я вспомнил фразу, которую когда-то, еще до нашего знакомства, записал на листке, а потом, много лет спустя, нашел его на дне одной из папок: “Влюбленные, принимающие идеалы друг друга, с годами становятся все более привлекательными друг для Друга”. Сейчас все сбывалось, и эта женщина в зеркале, решающая, надевать ли ей ожерелье в одну или в две нитки, была моей женой. Я смотрел на нее с удивлением. Кажется ли она мне такой прекрасной оттого, что я смотрю на нее пристрастным взглядом влюбленного, который не видит перемен и недостатков, очевидных всему миру? Или это на самом деле свершается наш дар друг другу - из года в год выглядеть все лучше? Не курить, не пить, никаких наркотиков, никаких интимных связей на стороне. Без мяса, без кофе, без жиров и шоколада, без переутомлений и стрессов. Все делать не спеша, меньше пищи, больше тренировок, работа в саду и параплан, плавание и йога, свежий воздух и натуральные соки, музыка и учеба, разговоры и сон. Каждый пункт в этом списке - результат упорной борьбы с самим собой и лавиной обстоятельств, отдельная цель, достигнутая серией побед и поражений. Шоколад - моя основная проблема, безжалостные рабочие дни - беда для Лесли. - Нельзя, отказавшись от всего этого, не получить хоть что-нибудь в награду, - произнес я вслух. - Что ты сказал? Через несколько минут нам пора выходить. Она пытается уложить направо светлый локон, который упрямо стремится влево. Слишком поздно переодеваться, и платье-убийца пойдет с нами. Как они все-таки умудряются шить женскую одежду, которая повторяет такие невероятные изгибы? - Ты так прекрасна, что мне даже дышать стало трудно. Она отвернулась от зеркала и улыбнулась мне. - Ты действительно так считаешь? Она протянула мне руки. - Ох, Вуки, спасибо тебе. Извини, что я немного рассеяна. Просто я хочу, чтобы тебе не было стыдно показаться со мной на людях. Я обнял ее, прервав эти глупости. Почему все-таки внешность так важна? Когда-то мне казалось, что физическая красота - вовсе не обязательное качество в партнере. Я, правда,
390
Бегство от безопасности
требовал этого качества, но не понимал почему... Разве не то, что находится внутри нас, главное? Должно быть, я понял что раньше, чем почему. Не обладай мы с женой физической привлекательностью в глазах друг друга, мы никогда не смогли бы удержаться вместе в тех страшных житейских бурях, когда все остальное рушилось. “Я ее не понимаю, - не раз скрежетал я зубами. - Чертова педантичная упрямица! Если бы она не была так красива, клянусь, я бы бросил ее навсегда”. А ведь в моей жизни были красивые женщины, которых я оставлял без сожаления, когда мы получали друг от друга все, ради чего встретились. Некоторые женщины, яркие при первой встрече, становятся неинтересными, когда ты узнаешь их ближе. И наоборот, существуют женщины-друзья и родные души: они оказываются тем прекраснее, чем глубже ваша дружба. Так ли это с Лесли? Мог ли я вообразить, что Ее Величество Красота задержится с нами и даже засияет еще ярче? Такое произошло со мной лишь один раз в жизни - и эта женщина сейчас стоит передо мной. Она закончила себя разглядывать, обернула плечи черной шелковой накидкой и взяла сумочку. - Я готова! - Отлично! - Ты меня любишь? - Да, - ответил я. - А я даже не знаю за что... - За то, что ты - любящая, теплая, остроумная, находчивая, добрая, любознательная, чувственная, смышленая, творческая, спокойная, многогранная, свободная, открытая, общительная, ответственная, блистательная, практичная, восхитительная, прекрасная, уверенная, талантливая, выразительная, аккуратная, проницательная, загадочная, изменчивая, любопытная, беззаботная, непредсказуемая, сильная, решительная, предприимчивая, серьезная, искренняя, отважная и мудрая. - Здорово! Теперь я постараюсь вообще не опаздывать! Двадцать
Когда мы вошли, я почувствовал себя переодетым Робин Гудом на балу в Ноттингеме. Люди весело болтали, качая головами, смеялись и потягивали шампанское из хрустальных бокалов на длинных ножках. Попался, подумал я: воинствующий драгофоб* окружен врачами всех видов. При первом же Аспириновом Тосте моя участь будет решена - они поймают меня с зажатой в кулак таблеткой и поднимут ужасный шум, крича и тыча в меня пальцами. * Противник лекарств. - Прим. перев. Тут я вспомнил о лестнице. Я брошусь по ней наверх, прыгну сквозь шторы в те высокие французские двери, превратив их в груду осколков и щепок, перелезу с балкона на карниз, взберусь по фигурной стене на крышу и исчезну в ночи. 391
Ричард Бах
Я всего лишь отшельник-самоучка, соломенный авиатор со Среднего Запада, торгующий полетами на биплане, банкрот, едва оправившийся от нищеты, - что у меня может быть общего с собравшимися здесь светилами? Зачем мне, человеку, который посвятил себя самому малочисленному движению в мире - Все-Лекарства-Есть-Зло, - врываться на бал Большинства? Полюбоваться своей женой, вспомнил я. Глаза Лесли сияли, когда я помогал ей снять накидку. Я взял ее за руку, выждал один-два такта на краю паркетного поля, позволил этому полю превратиться в пшеничное, и мы поплыли по нему. Величие и Грация, две изысканные мелодии Австрии, летящие по смелым штраусовским изобарам. Я не знаю, как выглядел наш танец со стороны, но ощущения были в точности такими. - Можно подумать, этим медикам не хватает их ежедневной анатомии, - заметил я, кружась с ней в танце. - Да? - спросила она царственно. Ее волосы развевались от быстрых движений. - Видимо, так. С тех пор, как ты вошла, я еще не видел ни одного мужского затылка. - Глупости, - ответила она, хотя то, что я сказал, в основном было правдой. Как спокойно было, когда я не умел танцевать по-настоящему! Нет ничего легче и безопаснее, чем медленно переступать с ноги на ногу, как это делал я. Но не было и радости, которая приходит в подлинном танце. Чтобы ощутить это, мне пришлось самому учиться танцевать, нелепо спотыкаясь в каком-то зале в окружении зеркал. К черту. Я сказал жене, что не для того я прожил так долго, чтобы вновь ощутить себя неуклюжим новичком в чем бы то ни было. Лесли не согласилась со мной и посещала уроки танцев без меня, возвращаясь по вечерам такой сияющей, что я только диву давался - как можно получать такое удовольствие от танцев? Она показала мне одно-два движения, и в какой-то момент учиться танцевать вместе с ней стало интереснее, чем сохранять безопасность и достоинство. Конечно, все мои страхи стали явью. На многие недели я превратился в чудовище, бежавшее из подвала Франкенштейна, даже хуже. Электроды в его искусственном мозгу сверкали, наверное, слабее моих начищенных до блеска ужасных ботинок, беспощадно крушивших все менее подвижное, чем проворная ножка моего инструктора. Главное - настойчивость, остальное - вопрос времени. Сейчас я полностью покорился музыке, не видя никого, кроме Лесли. Спасибо тебе, смелый Ричард недавнего прошлого, за то, что ты решился, наконец, разрушить свое безопасное невежество. Чувствовать музыку было удивительным наслаждением, и моя жена, должно быть, тоже ощущала это. - Когда ты был маленьким мальчиком, Вуки, тебе иногда не казалось, что ты попал на Землю откуда-то со звезд? - Хм, я был в этом уверен. Я вспомнил свои самодельные телескопы. Смотреть в их окуляры было равнозначно поискам родного дома через иллюминаторы космического корабля.
392
Бегство от безопасности
- Я тоже, - сказала она. - Не то чтобы с какой-нибудь известной существующей планеты, а просто Оттуда. Я кивнул, огибая другие пары, кружившиеся кто по левой, кто по правой спирали. - Если бы кто-нибудь попросил меня показать, в каком направлении находится мой дом, я бы указал вверх; до недавнего времени я не мог этого объяснить, - сказал я. Она подняла голову. - Я не могу указать внутрь себя: там - небольшое пространство, заполненное внутренними органами так, что едва остается место для дыхания. Не могу я также указать ни влево, ни вправо - эти направления ведут только к другому здесь. Единственное оставшееся направление - вверх, прочь от Земли. Вот почему я так долго испытывал ностальгию по звездам. - А я испытываю ее до сих пор, - сказала она. - Если на нашу крышу приземлятся инопланетяне, попросим их забрать нас домой? Эта картина вызвала у меня улыбку. Наша крыша не выдержит летающую тарелку. Сможем ли мы полететь с пришельцами, которые раздавили нашу кухню? - Они не смогут вернуть нас домой, - заметил я, - потому что наш дом - не звезды. Как указать направление к дому, который лежит в другом пространстве-времени? - Должны же быть карты, - предположила она. Я ничего не смог ответить и задумался о том, что она только что сказала. Тем временем мелодия вернулась к своему началу, вздохнула и наконец остановилась. Карты существуют, подумал я. Тогда, давным-давно, я указывал не в сторону звезд, а в сторону от Земли. Зная где-то глубоко внутри, что планета не может быть домом, я пытался показать, что дом - это вовсе не какое-то “где”, однако до недавнего времени подлинный смысл всего этого до меня не доходил. Мы прошли к нашему столу и встретили там две незнакомые пары - доктора с женой и больничного администратора с мужем. Я никак не мог придумать, что бы такое сказать после стандартного “Как поживаете?”. Ощущаете ли вы хоть какую-то ответственность за бурлящее вокруг аптечно-ориентированное общество? Дает ли вам счастье вера в то, что все мы - только беспомощные пассажиры наших тел? Правда ли, что среди врачей, как ни в одной другой профессиональной группе, свирепствует страх смерти и высокий процент самоубийств? Мне пришло в голову спросить, есть ли среди присутствующих умбрологи. Умбрологи??? Врачи, которые лечат заболевания тени, объяснил бы я: переломы тени, ее деформацию, отсутствие тени, гиперумбрию - ненормальную активность тени. Умбрологи, знаете ли. Так есть здесь умбрологи? Безумие, рассмеялись бы они. Что бы ни делало тело, тень только повторяет его движения. Такое же безумие, ответил бы я им, забывать, что наше тело тоже только следует движениям нашей веры. Так что, ни одного умбролога, только врачи? И потом я бы удалился. Вслух, однако, я ничего такого не сказал и никуда не удалился. - Вы летаете на Скаймастере? - спросила меня администратор. Я взглянул на нее: неужели врачи умеют читать мысли? - Ваш значок - пояснила она. - Это ведь Сессна Скаймастср, не так ли? 393
Ричард Бах
- О да, конечно, - ответил я. - Немногие его замечают. - А у меня Сессна 210*,- сообщила она. - Почти Скаймастер, только с одним двигателем. - Сессна, Сессна, Сессна, - вмешался другой врач. - Наверное, за этим столом я единственный, кто летает на Пайперах. Посмотрел бы я, как кто-нибудь из вас посадит Твин Команч. - Дроссель до отказа и ручку немного на себя, - сказал я. - Это не так уж и сложно. К моему удивлению, он улыбнулся. Через минуту я взглянул на Лесли, а она в ответ невинно пожала плечами: мол, никогда не знаешь... вечеринка с танцами и разговорами о самолетах... быть может, это не так уж плохо. Так и прошел этот вечер. Мы часто танцевали. Я вспомнил, что среди врачей немало авиаторов, и в этом зале их было множество. К полуночи мы уже перезнакомились с доброй дюжиной из них, и они оказались приятными людьми. Невероятно, но я чувствовал себя дома. Что ж, у них иной взгляд на вещи, но это еще не конец света. Они делают то, чему их научили, и вовсе не навязывают людям медицину силой. По крайней мере, в небе нам всем хватает места. Аспириновый Тост не состоялся, и мне не пришлось спасаться бегством по крышам. Помоему, это была фантазия девятилетнего Дикки, затаившегося и напряженно наблюдавшего моими глазами. Платье-убийца выглядело великолепно, хотя и не вызвало падежа среди мужчин и замешательства среди женщин, каждая из которых была по-своему очаровательна. - Я узнала сегодня так много нового, - сказала жена по дороге домой. - По пунктам, пожалуйста. Она улыбнулась. - Во-первых, как мы танцевали. В сравнении с тем, что было раньше, сегодня все просто замечательно. Мы делаем успехи, и это меня очень радует. - Меня тоже. - Во-вторых - ты. Тебе понравилось нарядиться и пойти на бал! Притом с людьми, верящими в медицину. Я, конечно, не подала и виду, но ожидала, что ты сегодня заведешься до драки и, окруженный превосходящим противником, будешь сражаться насмерть за идею, что раз тело и душа - одно целое, то зачем же применять химию, ведь смена образа мыслей... и так далее. - Я сдержался. - Потому что многие из них летают, как и ты. Если бы они не были пилотами, ты бы счел их слугами Дьявола Фармакологии, обреченными гореть в аду. Но раз они тоже летают, ты увидел в них себе подобных людей и даже ни разу не назвал их Чертовыми Белыми Халатами. * Cessna-210 “Centurion” - Просто я от природы очень вежлив. - Только когда тебе не угрожают, - заметила она. - А ты понял, что тебе не угрожают, когда увидел, что они тоже любят летать. 394
Бегство от безопасности
- Ну, в общем, да. - В третьих, мне понравился наш маленький диалог о доме. В самом деле, большую часть жизни я чувствовала себя одинокой. И не потому, что я постоянно переезжала с места на место, а потому, что я на самом деле одинока. Я думаю совершенно по-иному, чем думают там, где я выросла, - мама или отец, или кто-либо еще из нашей семьи. - Ты думаешь так же, как и твоя семья, милая, - сказал я. - Голько твоя семья - не те люди, которых ты привыкла называть этим словом. - Думаю, ты прав, - сказала она. - Пока я этого не понимала, я была одинокой. А потом я встретила тебя. - Меня? - переспросил я удивленно. - Ты вышла замуж за Человека-Который-Во-ВсехОтношениях является твоим братом? - Я бы снова так поступила, - сказала она без стеснения. - Сколько людей вокруг, Ричи, которые считают себя особенными, не похожими на других одиночками, хотя на самом деле они еще просто не обрели свою настоящую семью! - Если бы мы не страдали от своей непохожести и одиночества, если бы мы не блуждали во тьме, мы бы никогда не ощутили радость возвращения домой. - Снова о доме. Скажи, что, по-твоему, является домом? - Дом, мне кажется, - начиная фразу, я еще не знал, как она закончится, - это знакомое и любимое. Тут я ощутил внутри характерный щелчок, который раздается каждый раз, когда получаешь правильный ответ. Разве не так? Ты садишься за пианино, просто чтобы сыграть для себя знакомую и любимую мелодию, -чем не возвращение домой? Я сижу в кабине маленького самолета - и это тоже мой дом. Мы с тобой вместе, ты и я,- значит, сейчас наш дом - в этом движущемся автомобиле; в следующем месяце нашим домом может стать какой-нибудь другой город. Мы дома, когда мы вместе. - Значит, наш дом не среди звезд? - Дом не является неким определенным местом. “Знакомое и любимое”, мне кажется, вовсе не означает “сбитое гвоздями”, “крытое черепицей” или “основательное”. Мы можем привязываться к гвоздям и крышам, но стоит в наше отсутствие изменить их взаимное расположение, как, вернувшись, мы воскликнем: “Что это за груда досок?” Дом - это определенный порядок, который нам дорог, в котором можно безопасно быть самим собой. - Отлично сказано, Вуки! - И я бьюсь об заклад, что до того, как мы выбираем жизнь на Земле, существует еще какой-то любимый нами порядок, откуда мы приходим и который не имеет ничего общего ни с пространством, ни с временем, ни с материей. - И то, что мы находимся здесь, вовсе не означает, что мы забыты, - произнесла она. У тебя не бывает таких моментов, милый, когда тебе кажется, что ты почти припоминаешь... почти помнишь... - Шестой класс! И в этот момент, в машине, рядом с женой, без малейших признаков присутствия Дикки, все это было со мной, как будто никогда и не стиралось из памяти. Двадцать один
- Шестой класс был толпой, Лесли, что я делал в толпе? 395
Ричард Бах
Ранчо и водонапорная башня превратились в воспоминания, море шалфея и камней превратилось в море опрятных домиков, дрейфующих в медленном калифорнийском течении травянисто-зеленых предместий. Как много учеников в школе, думал я. Никто из них не смог бы запрячь и оседлать ослика, но каким-то образом большинство из них оказались неплохими ребятами. Ограниченными, но не плохими. Они, в свою очередь, несколько дней с любопытством разглядывали меня, но приехать в Калифорнию из Аризоны - совсем не то, что приехать из Нью-Йорка или Бельгии. Я был безобиден, почти не отличался от них, и со временем, когда прошла новизна ощущений, я был принят на равных, еще одна щепка в бурном потоке. - Баджи, я чокнутый? - Да. После уроков мы медленно ехали по пустынной осенней улице на велосипедах, бок о бок, и листья платанов хрустели под толстыми шинами. - Не говори да, пока я не расскажу тебе, почему я думаю, что я - чокнутый. Ведь если я, то и ты тоже. - Ты не чокнутый. Сомневаюсь, чтобы в начальной школе имени Марка Твена нашелся кто-нибудь умнее Энтони Зерба. Без сомнения, никто не мог состязаться с ним в быстроте ума, силе или в беге, а также в надежности, когда требовалась его помощь. - Баджи, ты ребенок? - спросил я. - Да. Строго говоря, это так. Мы оба дети - ты и я. - Точно - строго говоря. Но внутри, в душе, ты ощущаешь себя ребенком? - Конечно, нет, - сказал он, убрав с руля руки и продолжая ехать так, немного впереди меня. Он притормозил на секунду, и мы поравнялись. - В душе я намного старше некоторых взрослых, взять хотя бы мистера Андерсона. Но мое тело отстает. Я еще не умею зарабатывать деньги, не могу жениться или купить дом. Мне не хватает роста. Я еще не получил всей информации, в которой нуждаюсь, однако внутри, как личность, я уже взрослый. - Значит, по-твоему, мы считаемся детьми не потому, что мы бесполезны, а потому, что нам еще необходимо время, чтобы получить всю эту информацию и вырасти, а когда мы станем взрослыми, мы будем ощущать себя точно так же, как сейчас, разве что будем знать больше всяких полезных мелочей. - Скорее всего, ты прав, - неуверенно сказал он. - Внутри мы будем чувствовать себя так же. - Неужели тебя это не тревожит? - С какой стати? - Мы такие же взрослые, но только бессильные, Баджи! Разве тебе нравится быть бессильным? - Нет. Я бессилен, но, в отличие от тебя, я... Он остановился на середине фразы, и, подняв обе ноги, у перся ими в руль. Мы разогнались по Блэкторн-стрит, спускающейся вниз по невысокому холму. - В отличие от меня ты что?
396
Бегство от безопасности
- Я терпеливый, - крикнул он, перекрывая ветер. - Меня не беспокоит, что деньги зарабатывает мой отец, а не я. Меня не беспокоит, что я еще ребенок. Мне еще многому нужно научиться, пусть это всего лишь мелочи. - А мне это не нравится. Если внутри я взрослый... Должен быть тест, пройдя который, человек имеет право называться взрослым, независимо от его возраста. - Всему свое время, - сказал он. Мой товарищ вернул ноги на педали, ухватился за руль, свернул к бровке и, в последний момент перед ударом вздернув переднее колесо на целый фут от земли, запрыгнул на тротуар. Давно позабыты те дни, когда велосипеды приводили меня в ужас, и я каждый раз бежал жаловаться маме, когда Рой пугал меня, сажая на сиденье и толкая велосипед вперед. Я въехал на тротуар вслед за Зербом, но только дождавшись ближайшей подъездной дорожки, где бордюрный камень отсутствовал. Я подумал о разнице между нами. - Тебе не кажется, что ты - особенный? - Ага, - сказал он и, стоя на педали с одной стороны велосипеда, въехал на лужайку перед своим домом и остановился. - А ты? Я тоже остановился, замер на педалях, пока велосипед не начал терять равновесие, потом соскочил и положил его на траву. - Конечно, я - особенный, - сказал я. - Все мы особенные! Назови мне хоть одного в нашем классе, хоть одного во всей школе Марка Твена, кто планирует вырасти и стать неудачником! Зерб сел на траву, скрестив ноги и опершись о сиденье своего велосипеда. - Но ведь все так и происходит. Что-то случается между временем, когда мы уверены в том, что мы - особенные, и временем, когда мы начинаем понимать, что это не так и что мы - обыкновенные неудачники. - Со мной такого не случится, - сказал я. Он засмеялся. - Откуда ты знаешь? Откуда такая уверенность? Может быть, мы на самом деле еще не взрослые. Может быть, взрослым человек становится только тогда, когда перестает считать себя кем-то особенным. Может, быть неудачниками под силу только взрослым? - Иногда по утрам я, проснувшись, выхожу из дома, и воздух такой... зеленый, понимаешь? Воздух говорит тебе: “Сегодня что-то случится! Сегодня случится что-то очень значительное”. И хотя, сколько я помню, ни разу ничего такого не случалось, но это ощущение... Вроде бы ничего не происходит, но в то же время происходит. Ты понимаешь, о чем я? - Может быть, тебе просто очень хочется, чтобы что-то произошло? - Я не выдумываю, Бадж! Честное слово, я ничего не выдумываю. Что-то действительно есть такое, и это что-то будто зовет меня. Ты ведь тоже это слышишь, разве нет? Я имею в виду, ты тоже иногда это чувствуешь? Он посмотрел мне прямо в глаза. - Это как бы свет внутри меня, - сказал он, - как будто я проглотил звезду. - ТОЧНО! И хоть ты тресни, тебе никогда не найти эту звезду, даже с микроскопом величиной в дом! Мой друг лег рядом с велосипедом и наблюдал за опускающимися сумерками сквозь деревья.
397
Ричард Бах
- Днем звезды не увидишь. Нужно закрыть глаза, словно приспособиться к темноте, и тогда увидишь этот слабый свет вдали. Ты это видишь. Дик? Только близкие друзья могут так разговаривать, подумал я. - Этот свет - серебристая якорная цепь, уходящая из виду в глубокие воды. - Глубокие воды! - сказал он. - Ой, точно! А мы ныряем, скользим в глубину, и там глубоко-глубоко цепь приводит к якорю - затонувшей звезде. Я чувствовал себя дельфином, который вырвался из неволи в открытое море и нашел там друга-близнеца. Не один я чувствовал Нечто, влияющее на нас, - Нечто, не поддающееся словесному описанию. - Так ты это знаешь, Бадж! Светящийся якорь! Я плыву к нему, и даже если все плохо, все прекрасно. Я погружаюсь все глубже, моя лодка уже не видна на поверхности, а якорь светится ярче самой яркой лампочки и он - внутри меня. - Да, - сказал он задумчиво и уже без улыбки. - Он действительно там. - Что же ты собираешься с ним делать? Ты знаешь, что этот... свет... там, и что теперь? - Думаю, я подожду. - Ты подождешь? Черт, Бадж, как ты можешь ждать, зная, что оно там? Надеюсь, он понял, что в моем голосе звучало разочарование, вовсе не злоба. - А что я еще могу сделать? Вот ты. Дик, что делаешь в свои зеленые утра? Он сорвал травинку и пожевал ее чистый твердый стебель. - Мне хочется бежать. Как будто где-то неподалеку спрятан космический корабль, и, если бы я знал, в каком направлении бежать, я бы его нашел стоящим с открытым люком, а в нем - те, кто меня знает, кто вернулся за мной после долгого отсутствия. И вот дверь закрывается - шшшшшшшшшшшшшш, и корабль взлетает - мммммммммммм, и внизу - мой дом, но никто не видит ни меня, ни корабль, а он просто поднимается все выше и выше, и вот я уже среди звезд, почти дома. Мой друг вращал пальцем переднее колесо своего велосипеда, словно медленную пустую рулетку. - Ты поэтому спрашивал, не сумасшедший ли ты? - Отчасти. - Что ж, - сказал он, - ты действительно сумасшедший. - Да, и ты тоже. - Я - нет, - сказал он. - А как насчет проглоченной звезды? Он засмеялся. - Я рассказал об этом только тебе. - Спасибо. - И лучше, - сказал он, - если ты не будешь об этом много болтать. - Думаешь, я рассказываю об этом всем подряд? - сказал я. - Это - в первый и последний раз. Но мы ведь и вправду особенные, и ты тоже это знаешь. Не только ты и я, а мы все. - Пока не вырастем, - сказал он. - Брось, Баджи. Ты же в это не веришь. Он встал в тусклом свете, поднял велосипед и покатил его за дом.
398
Бегство от безопасности
- Не торопись ты так. На все это нужно время. Если ты хочешь всегда помнить о том, кто ты, лучше найди способ никогда не стать взрослым. Возвращаясь домой в темноте, я размышлял над этим. Может быть, мой корабль никогда меня не найдет. Может быть, я сам должен его найти. Лесли, продолжая слушать, свернула направо, остановилась у знака “Стоп”, и машина снова помчалась по широкой пригородной улице. - Ты никогда мне об этом не рассказывал, - сказала она. - Каждый раз, когда я уже начинаю думать, что знаю о тебе все, ты выдаешь что-то новое. - Я не хочу, чтобы ты знала все. Чем больше ты спрашиваешь, тем больше я вспоминаю. - Правда? Расскажи мне. - Эти зеленые времена! Иногда мне казалось, что я уже знаю, как все устроено, кто я, почему я здесь и что произойдет дальше. Это нельзя было выразить словами, я просто чувствовал. Это то, о чем я просил, и вот оказался здесь, на этой маленькой планете, в мире иллюзий. Отверни занавес, и там будет настоящий дом. Просто поворот сознания. - Но занавес опять все закрывал, правда? - сказала она. - Со мной это бывало. - Да. Он всегда закрывался опять, словно над моим частным кинотеатром закрывалась крыша, и я снова оказывался в темноте и мог видеть лишь, как проходит моя жизнь, в двух измерениях, только похожих на четыре. Я чувствовал, как Дикки прислушивается внутри меня. - Однажды во Флориде, возвращаясь в казармы после ночных полетов, я посмотрел вверх, и там был этот гигантский занавес, словно целая галактика Млечный Путь, край которого вдруг на минуту приподнялся. Я замедлил шаг и замер, как вкопанный, глядя в небо. - Что же было на другой стороне? - спросила она. - Что ты увидел? - Ничего! Разве это не странно? Когда эта светящаяся завеса отошла, на ее месте остался не какой-то вид, а удивительное чувство радости: Все хорошо. Все просто замечательно. Потом завеса постепенно вернулась на свое место, и я стоял в темноте, глядя на уже обычные звезды. Я посмотрел на нее, вспоминая. - То чувство никогда больше меня не покидало, Вуки. - Я не раз видела тебя в ужасном бешенстве, милый, - сказала она. - Я видела тебя в такие моменты, когда ты вряд ли мог думать, что все в порядке. - Верно, но разве с тобой так не бывало: скажем, ты играешь в какую-нибудь игру и так увлекаешься, что начинаешь забывать, что это - всего лишь игра. - Я почти все время об этом забываю. Я считаю, что реальная жизнь реальна, и думаю, что и ты так считаешь. - Признаться, иногда это так и выглядит. Я расстраиваюсь, когда что-то встает на моем пути, или начинаю злиться, то есть пугаюсь, когда над моими планами нависает угроза. Но это как раз настроение игры. Вырвите меня из игры, скажите мне в момент самой сильной злобы: Конец жизни, Ричард, твое время вышло, и вся моя злоба исчезнет, все перестанет иметь значение. Я снова стану самим собой. - Напомни мне еще раз эти слова: “Конец жизни...?” Я засмеялся, зная, что теперь услышу это, когда в очередной раз снова выйду из себя. 399
Ричард Бах
- Мгновенная перспектива, назовем это так. Ты согласна? Она свернула к нашему дому, вверх по подъездной дорожке. Любовь в браке, подумал я, сохраняется до тех пор, пока муж и жена продолжают интересоваться мыслями друг друга. Она остановила машину и выключила зажигание. - Это то, чего хочет он, правда? - спросила она. - Кто? - Дикки. Ему нужна мгновенная перспектива. Что бы ни происходило, он должен знать, что все в порядке. Двадцать два
Должно быть, в его пустыне прошли дожди, так как высохшее дно озера покрылось травой, и на месте разорванных линий его памяти остались лишь малозаметные следы. На горизонте, не очень далеко, высилось дерево. Каким образом все так быстро изменилось? Он стоял сразу за озером у подножия пологого холма, и я неторопливо приблизился к нему. - Ты был там. Капитан? - спросил я. - На балу? Когда ты испугался? Да. - Я не испугался. - А как насчет плана, как лучше сбежать, если бы они затеяли Аспириновый Тост? - Прекрасный план, Дикки. Я почти надеялся, что это случится. - Спасибо, - сказал он. - Он бы сработал. - Да. Но были бы последствия. - Мое дело было вытащить тебя оттуда, а последствия - это для взрослых. - Они и не требовались, - сказал я. - Я мог бы выйти тем же путем, что и вошел. Без всяких объяснений, просто уйти, потому что мне не понравилось там находиться. Без погони и беспорядков, без пострадавших штор и разбитого стекла, без подъема на шесть этажей по стене в моих выходных туфлях и возращения по крышам к Лесли. Без последствий. Он пожал плечами. - Это значит, что ты - взрослый. - Ты прав, - сказал я. - Это бы сработало и стало великим представлением. Он начал взбираться по холму, как если бы на его вершине находилось что-то такое, что он хотел бы мне показать. - Ты точно не веришь в медицину? - спросил он. - Точно. - И даже в аспирин? Я отрицательно помотал головой. - Ни капельки. - А когда ты болеешь? - Я не болею, - сказал я. - Никогда? - Почти никогда. - Что же ты делаешь, когда тебе все-таки бывает плохо? - спросил он. 400
Бегство от безопасности
- Я приползаю из аптеки, нагруженный всевозможными лекарствами. Я начинаю с ацетаминофена и глотаю все подряд, не останавливаюсь, пока они все не закончатся. - Если твое тело - идеальное отражение твоих мыслей о нем, почему ты лыс, как бильярдный шар? И почему ты пользуешься очками, читая полетные карты? - Я ВОВСЕ НЕ ЛЫС, КАК БИЛЬЯРДНЫЙ ШАР! - возмутился я. - В мои мысли о теле входило облегчить расчесывание своих волос и то, что для отлично напечатанной карты вполне нормально выглядеть слегка расплывчатой, а для меня - смотреть на нее сквозь очки и считать, что так она выглядит отчетливее. Пришло ли мне это в голову, когда я, будучи тобой, каждый день мог видеть, что у папы меньше волос, чем у меня, и что они с мамой пользуются очками? Он не ответил. - То, что я знаю, что мое тело - это зеркальное отражение моих мыслей, - сказал я, вовсе не означает, что я не могу быть ленивым или не искать легкие пути. В тот момент, когда мысленный образ моего тела начнет меня серьезно беспокоить, когда придет насущная потребность что-либо изменить, я это сделаю. - А вдруг ты все-таки серьезно заболеешь? - спросил он. - Без дураков? - Такого со мной не бывает - может быть, один-два раза за всю жизнь. Когда я учился летать, меня убедили, что летчики никогда не болеют. И это действительно так. Я не знаю ни одного летчика, который бы часто болел. Он подозрительно посмотрел на меня. - Почему? Как это так получается, что иногда мы не знаем ответ до тех пор, пока не услышим вопрос, подумал я. До того, как открыть рот, я и понятия не имел, почему летчики редко болеют. - Полеты все еще остаются фантазией, - сказал я, - для многих из нас. А в какой болезни есть фантазия? Когда живешь в полной мере тем, о чем всегда мечтал, плохому самочувствию неоткуда взяться. Продолжая подниматься по холму, он улыбнулся, как будто читал мои мысли. - Ты меня дурачишь, Ричард, - сказал он. - Ты совсем как папа. Ты меня дурачишь и при этом делаешь та-а-кое серьезное лицо, что мне трудно тебя раскусить. - Не верь мне. Надейся только на себя. Капитан. Допустим, существуют результаты некоего сравнительного исследования здоровья людей, любящих свою работу, и людей, работающих по принуждению. Как ты думаешь, кто из них здоровее? - Это нетрудно угадать. Я коснулся его плеча. - А что, если бы не было никакого исследования? - сказал я. - Стало бы твое мнение менее истинным? Он широко улыбнулся мне с абсолютно беспечным видом. - Это называется мысленным экспериментом, - сказал я ему. - Это способ выяснить то, что ты уже знаешь. - Мысленный эксперимент! - сказал он. - Точно! - Нужны ли тебе ответы? - Конечно же, нужны! 401
Ричард Бах
- Нет, - сказал я. - Почему это они мне не нужны? - Потому что ответы изменяются, - сказал я. - Миллион ответов нужен тебе намного меньше, чем несколько вечных вопросов. Эти вопросы - алмазы, которые ты держишь на свету. Изучай их целую жизнь, и ты увидишь множество различных оттенков одного и того же камня. Каждый раз, когда ты задаешь себе один из этих вопросов, ты получаешь именно тот ответ, который тебе необходим, и как раз в ту минуту, когда он тебе необходим. Он нахмурился, глядя на вершину холма, куда мы взбирались. - Какие это вопросы? - Вопросы вроде Кто я? Это не произвело на него впечатления. - Например? - Например, перед тобой стоит такая проблема: все твои одноклассники во что бы то ни стало стараются быть модными: носят причудливую одежду, странно себя ведут и высказывают странные мысли. Станешь ли ты делать все это только для того, чтобы не выделяться и чувствовать себя в безопасности? - Я не знаю. Я хочу иметь друзей... - В этом твоя проблема. И ты находишь тихий уголок и спрашиваешь себя: Кто я? По мере подъема нам все больше открывался вид на бархатисто-зеленую пустыню. Интересно, мой внутренний пейзаж тоже зеленеет теперь, когда я нашел и освободил этого ребенка? - Кто я, - сказал он. - А что потом? - Потом прислушайся. И прислушиваясь, ты вспомнишь. Ты - тот, кто однажды попросил высадить его на Землю, чтобы совершить что-то замечательное, что-то, имеющее для тебя значение. Разве Что-То Значительное означает подбирать на помойке любые дурацкие убеждения любых безмозглых ничтожеств только для того, чтобы приобрести фальшивых друзей? - Ну... - Вопрос Кто я? не изнашивается со временем, Дикки. Он помогает тебе на протяжении всей твоей жизни каждый раз, когда ты решаешь, что делать дальше. - Кто мои друзья? - Ты все понял! - сказал я, гордясь им. Он остановился и посмотрел на меня. - Что я понял? - Кто мои друзья? Этот вопрос ты должен задавать себе всегда. В следующий раз, попав в окружение дюжины заблудших овец, поклоняющихся покрою твоей бейсбольной куртки, или стилю твоей прически, или твоим “суперкрутым” солнечным очкам, задай себе его. Кто мои друзья, мои настоящие друзья, кто те остальные, пришедшие вместе со мной со звезд? Где они сейчас и чем занимаются? Могу ли я быть другом самому себе, отравляя свое звездное сознание мертвым и грязным стадным чувством, поднимая с “друзьями” кружку пива? Дикки успокаивающе взял меня за руку. - Ричард, я всего лишь ребенок...
402
Бегство от безопасности
- Все равно, - продолжал ворчать я, двигаясь дальше. - Ты понял, о чем я. Помни, кто ты, - в этом и будет твой ответ. Как может пришелец со звезд барахтаться в грязи зыбких ценностей? Он улыбнулся мне. - Ричард, ты рассердишься, если я решу стать пьяницей? Я повернулся к нему, пораженный его словами. - Скажем, из меня выйдет курящий-сигареты-принимающий-таблетки-размахивающийфпагом-стадньш-повеса-бабник-пьяница, - сказал он. - Тебя это расстроит? - Если ты сделаешь этот выбор, немногие женщины решатся дотронуться до тебя даже палкой. Так что “бабника” можешь сразу вычеркнуть. - Допустим, я все же так поступил, - сказал он. - Что бы ты на это сказал? Был ли я разгневан, выйдя из себя в тот момент? Злость - это всегда страх, подумал я, а страх - это всегда страх потери. Потерял бы я себя, сделай он такой выбор? Хватило секунды, чтобы понять: я бы ничего не потерял. Это были бы его решения, не мои, а он волен жить так, как хочет. Потеря была бы неизбежна, если бы я осмелился влиять на его решения, стараясь жить одновременно и его, и своей жизнью. Это было бы ужаснее, чем жизнь на вертящемся стуле в баре. Мне хватило этого момента и этой идеи, чтобы избавиться от раздражения и вернуться в спокойное состояние, - Ты забыл упомянуть еще два качества, - сурово сказал я, - здравомыслие и сдержанность. Это мои качества, и у тебя их нет. В остальном твоя жизнь - это твое личное дело. - И ты не будешь переживать за меня? - Я не могу переживать о том, чего не могу контролировать, - сказал я.-Но вот что я тебе скажу, Дикки. Если ты дашь мне возможность управлять твоей жизнью, будешь следовать нсем моим указаниям буквально, думать и говорить только то, что я тебе скажу, я возьму на себя ответственность за твою жизнь. - И я не буду Капитаном? - Нет, - сказал я. - Командовать буду я. - Успех гарантируется? - Никаких гарантий. Но если я разрушу твою жизнь, я обещаю, что буду очень расстроен. Он остановился. - Что? Ты командуешь, ты принимаешь за меня все решения, я следую всем твоим указаниям, а если ты разобьешь мой корабль о скалы, то обещаешь взамен всего лишь “быть очень расстроенным?” Нет уж, спасибо! Раз речь идет о моей жизни, то я поведу корабль сам! Я улыбнулся ему. - Ты становишься мудрее. Капитан. Когда мы добрались до вершины холма, он остановился у грубого, торчащего из земли пня, который, по-видимому, служил ему сиденьем. Я мог понять, почему он выбрал именно это место: здесь легче всего было переживать ощущение полета, не пользуясь ни крыльями, ни воображением. - Отличный вид, - сказал я. - В твоей стране весна? 403
Ричард Бах
Застенчивая улыбка. - Немножко запаздывает. Почему бы не сказать ему прямо, подумал я. Почему бы мне не сказать, что я люблю его и буду ему другом до конца своей жизни? Я подумают, что в этом разговоре участвуют и наши сердца тоже, и, кто знает, может быть, невысказанное ими имеет наибольшее значение. - По-моему, нужен легкий дождик, - сказал я. - Совсем чуть-чуть, - сказал он. Несколько мгновений он смотрел вдаль, как будто набираясь храбрости. Затем он повернулся ко мне. - Твоя страна тоже нуждается в дожде, Ричард. - Может, и так. Что он имел в виду? Как бы я был рад поделиться с ним всем, что я знаю, подумал я, не требуя ничего взамен. - Я не знаю точно, что именно это значит для тебя, - сказал он, - но думаю, что многое. До того, как я успел спросить, что он все-таки имеет в виду, он начал расшатывать торчащий перед нами из земли пень, наконец вытащил его и протянул мне - сын Моисея, протягивающий выцветшую табличку. Это был не пень, а самодельное надгробие. Надпись на нем не содержала ни дат, ни эпитафии. Только четыре слова: Бобби Бах Мой Брат Надежно забытое в течение полувека, все это вернулось. Двадцать три
- Почему ты такой умный? Мой брат поднял голову от книги, посмотрел на меня испытующе с высоты полутора лет разницы между нами. - О чем ты, Дикки? Я не такой уж умный. Я так и думал, что он это скажет и вернется к чтению. - Все говорят, что ты умный, Бобби. Любой другой брат на его месте вышел бы из себя и попросил семилетнего зануду отцепиться. Любой другой, но не мой. - Ну хорошо, они правы, - сказал он. - Я должен быть умным, потому что я должен идти впереди и прокладывать тебе путь. Если он подтрунивал надо мной, то не подал и виду. - А Рой прокладывал тебе путь? Он на минуту отложил книгу. - Нет. Рой почти взрослый, и он другой. У меня не получается придумывать или мастерить вещи так же ловко. И я не умею рисовать так, как это делает Рой. - Я тоже. - Зато мы можем вместе почитать, правда? Он сдвинулся на одну сторону широкого стула. - Хочешь поупражняться в чтении? 404
Бегство от безопасности
Я забрался на стул рядом с ним. - Ты такой умный, потому что много читаешь? - Нет. Я читаю так много, потому что я должен быть впереди тебя. Если я прокладываю тебе путь, я должен идти впереди, ведь правда? Он раскрыл книгу на наших коленях. - Мне кажется, ты еще не можешь прочитать эту книгу. Ты же не можешь быть таким умным, правда? Я посмотрел на страницы книги, в самом деле очень умной, и улыбнулся. - Да нет, могу... Он указал на заглавные буквы. - Что здесь написано? - Это легко, - сказал ему я. - “ГЛАВА ТРИНАДЦАТЬ. ЗА ПРЕДЕЛАМИ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ”. - Хорошо. Прочитай мне первый параграф. В нашей семье на похвалу не скупились, но быстрее всего оценивалось умение хорошо читать, “с выражением”, как говорила мама. Научись произносить написанные слова, и ты образцовый сын. В тот день я читал брату, стараясь так, как будто не читал, а сам рассказывал ему о звездах. Но глубоко во мне звучали его слова, которые я принял за истину: “Я должен прокладывать тебе путь”. Домой после школы, голодный, через ворота, через заднюю дверь - на кухню. Если повезет, можно стащить три-четыре ломтя ржаного хлеба, но, если увидит мама, за это меня могут лишить обеда. Гм... Отец уже вернулся с работы - так рано? - и сидит на кухне с мамой и Бобби. - Привет, папа, - сказал я, не подавая и виду, что испуган. - Мы что, опять переезжаем? Готовится что-то важное? Что это у вас здесь за конференция? - Мы разговариваем с Бобби, - сказал мой отец. - И думаю, что нам лучше остаться одним. Ты не против? Я на мгновение уставился на него, потом взглянул на маму. Она торжественно смотрела на меня, не говоря ни слова. Происходило что-то ужасное. - О’кей, - сказал я, - конечно. Я буду у Майка. Пока. Я толкнул вращающуюся дверь из кухни в гостиную, закрыл ее за собой и вышел через главный вход. Что ж это происходит? Они никогда еще не говорили ни о чем гаком, чего я не мог бы по крайней мере слушать. Разве я не являюсь частью этой семьи? Может быть, и нет! Может быть, они решают, как им от меня избавиться? Но почему? Рядом с домом Майка росло лучшее дерево для лазания, которое я когда-либо знал, сосна с ветвями, образующими винтовую лестницу до самой верхушки; их было так много, что почти не оставалось шансов упасть. Нужно было только достать до первых толстых ветвей, которые начинались на высоте шести футов, остальное не составляло труда. О чем они все-таки могли разговаривать? Почему они не хотели, чтобы я это слышал?
405
Ричард Бах
Прыжок с разбега. Теннисные туфли цепляются за кору, проскальзывают и вновь цепляются. Еще один рывок, и первая ветка достигнута. Я скрылся в толстых ветвях, взбираясь уверенно и решительно. Что бы они ни обсуждали, это явно что-то нехорошее, и уж вовсе не какой-нибудь приятный сюрприз для меня. Иначе они бы просто прекратили говорить об этом или сменили тему разговора, когда я вошел, - заговорили бы о работе или Библии. Ближе к вершине ветви становились тоньше, и в просветах между ними виднелись крыши домов. Самый замечательный вид открывался с верхушки дерева, но ветки и сам ствол были там такими тонкими, что легко начинали раскачиваться. Я прекратил подъем недалеко от вершины, пока это еще не стало безрассудством. Мне нужно было подумать, а это место было самым уединенным из всех, которые я знал. Мама всегда спрашивала меня, как там школа, подумал я, и что нового я сегодня узнал? Я хотел сказать ей, что сегодня мы проходили Закон Среднего, и спросить, что она об этом знает, но она неожиданно ничего не спросила. И почему папа дома в это время? Кто-нибудь умер? Что может быть не так? Единственным умершим человеком из тех, кого я знал, была моя бабушка, но, когда это произошло, мне сказали. Я видел ее лишь однажды - строгую и седовласую, едва ли выше меня ростом, и совсем не плакал, когда узнал, что она умерла. Ни мама, ни, конечно, папа, тоже не плакали. Никто не умер, иначе мне бы сказали. В четверти мили отсюда за верхушками деревьев скрывался мой дом, но я все же мог различить часть крыши над кухней. Ничего, сложного: в Лейквуд-Виллидж все дома, кроме нашего, имели наклонные крыши, наша же крыша была плоской. Что там все-таки происходит? Легкий порыв ветра качнул дерево, и я обхватил ствол обеими руками. Это должно касаться меня, подумал я, иначе почему так важно было меня выпроводить? Это было что-то, связанное со мной, и вряд ли хорошее. Этого не может быть. Даже когда меня вызывает директор школы, это всегда оказывается что-нибудь хорошее: поздравления по поводу выбора меня старостой пожарников, предложение поработать в школьном комитете, сообщение, что на экзамене штата я набрал наибольшее количество баллов, не считая моего брата. Сумерки застали меня сидящим на дереве, словно встревоженный енот. Я все еще блуждал во тьме своих предположений, однако решил ни о чем не спрашивать, как бы мне этого ни хотелось. Пусть они сами обо всем мне расскажут, когда решат, что пришло время. Я бессилен. Я ничего не могу сделать. Это что-то большое, что-то, чего я не должен знать, вот и все. Я спустился вниз и пошел домой, втирая пятна сосновой смолы в джинсы. Когда я толкнул дверь на кухню, отца там уже не было, мама готовила ужин. Не просто ужин, потому что в этот момент она как раз ставила в духовку торг со взбитыми сливками. - Привет, Дикки, - сказала она обычным тоном. - Что сегодня проходили в школе? - Да ничего, - ответил я ей в тон, уступая ее настроению. Бобби стал чаще пропускать уроки, и эти закрытые собрания время от времени случались опять. 406
Бегство от безопасности
Один в нашей с ним комнате, иногда я различал сквозь стену негромкие голоса: в основном, отцовский, иногда - мамин, и, очень редко, голос Бобби, такой тихий, что я даже не был уверен, что это он. Однажды перед сном, когда он взбирался по лестнице на верхнюю койку, я не выдержал. - Что происходит, Бобби? - спросил я. - О чем вы с мамой и папой разговариваете? Это касается меня? Он не посмотрел на меня, перегнувшись через край своей койки, как он это обычно делал. - Это секрет, - сказал он. - Ты тут ни при чем, и тебе не нужно ничего знать. Почти всегда мы с Бобби могли поговорить откровенно, но не сейчас. По крайней мере, они не собираются прийти за мной однажды ночью, бросить меня, связанного, в грузовик и отвезти черт знает куда. А может, Бобби меня обманывает, и все именно так и произойдет. Но если он не хочет говорить, то и не скажет. На следующий день на столе в нашей комнате я обнаружил сумку из мягкой кожи размером с пиратский мешок для денег. До этого я никогда ее не видел... Когда я ослабил ремешки и открыл ее, внутри я увидел не золото, а идола. Прекрасно сделанный из полированного черного дерева, он являл собой фигуру смеющегося Будды с руками над головой, ладони вверх, кончики пальцев почти касаются. Какого черта... Шаги. Бобби идет! Я запихнул Будду обратно в сумку, затянул ремни, бросился на кровать и раскрыл книгу Уилли Лэя - “Ракеты и космические путешествия”. - Привет, Бобби, - на мгновение поднял глаза, когда он вошел, и снова вернулся к книге. - Привет. Я читал в тот момент так внимательно, что по сей день помню тот абзац: “...твердотопливные ракетные двигатели набиваются порохом не полностью, а только в объеме вокруг конической камеры сгорания. Чем больше область горения, тем больше тяга двигателя”. Я представил, как при слишком большой области горения ракета взрывается - БУМ! как динамит. - Пока, - сказал Бобби, и вышел, захватив пальто и кожаную сумку, чтобы отправиться куда-то вместе с отцом на машине. Две недели спустя отец отвез Бобби, выглядевшего усталым, в больницу, ничего серьезного. Через неделю, без всяких прощаний, мой брат умер. Вот в чем заключалась тайна, подумал я, девятилетний Холме с Бейкер-стрит. И все эти долгие тихие беседы: все, кроме меня знали, что Бобби умирает! Так они хотели уберечь меня от боли. Будда из черного дерева прикасался к ответам, а нашел ли их мой брат - этого мне никогда не узнать. Он мог бы сказать мне, я бы не стал горевать. Я мог бы спросить, что ощущает умирающий, больно ли это? Куда ты отправишься, когда умрешь, Бобби, и можешь ли ты не умереть, если захочешь? Видишь ли ты ангелов во сне? Легко ли умирать? Боишься ли ты?
407
Ричард Бах
Насколько я знаю, мама не плакала, как и Рой, и у ж, конечно, отец. Поэтому я тоже не плакал, во всяком случае - на виду у всех. Наша комната опустела, и там стало ужасно тихо, вот и все, что изменилось. “Лонг-Бич пресс телеграм” напечатала небольшой некролог, сообщавший, что Бобби опередил отца и мать, а также меня и Роя на скорбном пути. Я прикрепил вырезку из газеты к своей двери иглой от игрушечного самолета, гордясь тем, что наши имена были замечены и напечатаны в газете. На следующий день вырезка исчезла; я нашел ее на своем столе текстом вниз. Я приколол ее снова, и на следующий день она вновь очутилась на столе. Я понял намек. Хоть мама и не плачет, но и газетные напоминания о том, что Бобби умер, ей тоже ни к чему. Однажды, когда она мыла тарелки, ставя их с нежным фарфоровым звоном в кухонный шкаф, я наконец услышал: - У Бобби была лейкемия. Я немедленно запомнил это слово. - Это неизлечимо. Последние дни. Дик, он был так спокоен. Он был таким мудрым. Слез не было, и она перестала называть меня Дикки. - “Всему на свете свое время, мама, - сказал он мне. - Сейчас мне пришло время умереть. Пожалуйста, не расстраивайся и не горюй - я не боюсь смерти. Я бы не выдержал, если бы ты плакала”. Она смахнула слезинку, и наш разговор был закончен. Я был счастливчиком, не иначе. Что может быть безопаснее, чем легко и удобно лететь за своим братом? Он - ведущий, я - ведомый. Теперь же, вместо ровного полета и плавных поворотов впереди меня, Бобби врубил полную тягу, ушел вверх и скрылся в солнечном свете. Я был в ужасе. Я всхлипывал ночью под одеялом, вопил в подушку. Пожалуйста, Бобби, ну ПОЖАЛУЙСТА! Не оставляй меня здесь одного! Ты обещал показывать мне путь! Ты обещал! Не уходи! Я не знаю, как мне жить без моего брата! Слезами делу не поможешь, выяснил я. Чувства не могут изменить положение вещей. Значение имеет только знание, а мне предстояло узнать многое. Я посмотрел в словаре статью “Смерть”: формальные фразы об очевидном. Я прочитал энциклопедию: ответа нет. Бобби казался таким безмятежным, подумал я, и совсем не испуганным, как если бы он принял решение встретить смерть с открытыми глазами, как если бы готовился к испытанию. Когда час пришел и дверь открылась, он расправил плечи и шагнул в нее, не оглядываясь, с высоко поднятой головой. Молодец, брат, подумал я, спасибо, что показал мне путь. Но знаешь, Бобби, есть кое-что еще. Я внезапно изменился, превратившись в настойчивого сукина сына, и будь я проклят, если умру, не узнав, зачем я жил. Мальчик, плачущий от ужаса после смерти брата, - в тот день я от него освободился, оставил его там в одиночестве и продолжал жить уже без него.
408
Бегство от безопасности
Двадцать четыре
Дикки взял надгробие из моих рук. - Скажи мне еще раз, - сказал он. - Что значит смысл? Я, моргая, уставился на него. Только что я вновь пережил один из самых мучительных моментов моей жизни, пережил, благодаря ему, всю эту боль до конца. И вот теперь он вдруг превращается в какого-то холодного незнакомца? Он ответил на мои мысли. - Почему бы и нет? Ты поступил со мной так же. - Значит, мы квиты, - сказал я. - Ты знаешь ответ. Что значит смысл? Я принял бесстрастный тон (что нетрудно, если есть надлежащая практика) и сказал ему: - По-моему, смысл - это все то, что способно изменить наши мысли, а вместе с ними - и нашу жизнь. - Что значила для тебя смерть Бобби? Он затолкал надгробие обратно в грязь, откуда его достал. Стоило ему убрать руку, как оно упало. - Как она изменила твою жизнь? - До сегодняшнего дня я никогда об этом не думал. Просто засунул в дальний угол и забыл. Он снова попытался поставить надгробие вертикально и, когда оно упало еще раз, оставил его лежать. - Что она значила? В тот момент, когда он спросил, я внезапно понял. Вытащить эту спрятанную часть памяти на свет было все равно что вытащить из кучи дров самое нижнее полено, на котором она вся держалась. - Смерть Бобби заставила меня впервые в жизни столкнуться с самостоятельностью. Теперь, полвека спустя, мне кажется, что всю жизнь я рассчитывал только на себя, но это не так. Когда я был тобой, Бобби пообещал, что будет первым делать все открытия, первым принимать на себя все удары, приготовленные жизнью. Он хотел смягчить и объяснить их мне, чтобы мой путь стал легче, уже проложенный им через неосвоенные земли. Все, что мне оставалось, - это следовать за братом, и все было бы хорошо. Он молча сел в траву, а я шагал перед ним туда-сюда, словно гончая на привязи. - В тот день изменилось все. Когда Бобби умер, его брату, до этого -пассажиру фургона, пришлось быстро выбираться наружу и научиться самому быть разведчиком-первопроходцем. Я летел над своим прошлым с предельной скоростью, глядя вниз. - Все, что я узнал, Дикки, начиная с того момента, показало мне, что каждому из нас дана сила делать выбор, сила изменять свою судьбу. Все, что произошло позднее: Рой ушел в армию, отец оставался таким же сдержанным, мама ударилась в политику, я научился летать, все словно говорило: верь в себя, никогда не рассчитывай, что кто-то другой покажет тебе путь или сделает тебя счастливым. Он смотрел вдаль. 409
Ричард Бах
- Мама и отец так не считают. - Правильно. Их мнение противоположно. Мама - миссионер, работник социальной службы, политик; отец - священник, капеллан, сотрудник Красного Креста. Они учили Жить для Других, и, Дикки, они были неправы! Он окаменел. - Не смей говорить, что мама неправа, - сказал он. - Ты можешь сказать, что она думает иначе, но никогда не смей говорить, что мама неправа! Как сильно я любил свою мать и сколь слабым оказалось ее влияние на меня! Жить для других, мама, - это лучший способ уязвить тех, кому хочешь помочь. Таскай в гору их фургоны - и закончишь с разбитым сердцем. Ты защитила меня от смерти Бобби, уберегла меня от моих же чувств так, что я встретился с ними только сейчас, полвека спустя. Как ты могла так ошибаться, и почему я все еще тебя люблю? - Я рад, что она не сказала мне, что Бобби собирается умереть, - сказал я. - Мне даже не хватает воображения представить, кем я мог бы стать, если бы она это сделала. - Миссионером? - сказал он. - Я - миссионером? Это невозможно. Хотя - скорее всего. - А ты мог бы сейчас им стать? - сказал он, как будто надеясь посмертно утешить мою мать. Я громко засмеялся. - Для меня священник - это тот, кто убил Бога, Дикки! Ты разве не помнишь? - Нет. Конечно, подумал я. Он у нас - Хранитель Забытого, а я это помню как сейчас. - После смерти Бобби, - сказал я, - у меня появились простые детские вопросы о жизни, которые привели к разрушению Бога-Который-Был-Мне-Известен и к первой встрече с моей собственной истиной. Дикки не мог представить, что я помню хоть что-то значительное из своего детства. - Какой священник? Что произошло? - Я сейчас покажу тебе, что произошло, - сказал я. - Когда я стою здесь, я - это я. Когда я стою там, я - Внутренний Священник. Ладно? Он улыбнулся, предвкушая мою беготню вверх-вниз по холму. - Бог всемогущ? - спросил я, маленький мальчик, у мудрого взрослого. Я шагнул вперед и повернулся, чтобы взглянуть сверху вниз на ребенка. Теперь я был жизнерадостным священником в темно-зеленой рясе с эмблемой фирмы на цепи вокруг моей шеи. - Конечно! Иначе он бы не был Богом, не правда ли, сынок? - Бог нас любит? - Как ты можешь спрашивать? Бог любит каждого из нас! - Почему хорошие люди, которых любит Бог, гибнут в войнах и насилии, бессмысленных убийствах и глупых катастрофах, почему страдают и умирают невинные умные дети, почему умер мой брат? А теперь осторожно с голосом: нужно скрыть неуверенность.
410
Бегство от безопасности
- Некоторые вещи недоступны пониманию, дитя мое. Отец наш небесный посылает величайшие беды тем, кого любит больше других. Он должен быть уверен, что ты любишь Его сильнее, чем своего смертного брата... Верь и доверяй Всемогущему Богу... - ДА ВЫ ЧТО, ВКОНЕЦ СВИХНУЛИСЬ? СЧИТАЕТЕ МЕНЯ ДЕВЯТИЛЕТНИМ ИДИОТОМ? ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО БОГ НЕ БОЛЕЕ ВСЕМОГУЩ, ЧЕМ Я САМ, И БЕССИЛЕН ПРОТИВ ЗЛА, КАК МЛАДЕНЕЦ, ЛИБО ПРИЗНАЙТЕ, ЧТО ЛЮБОВЬ В ЕГО ПОНИМАНИИ - ЭТО САДИСТСКАЯ НЕНАВИСТЬ ВЕЛИЧАЙШЕГО МАССОВОГО УБИЙЦЫ, КОГДА-ЛИБО БРАВШЕГОСЯ ЗА ТОПОР! - О’кей, - говорит падре с внезапной прямотой. - Я ошибаюсь, ты - прав. Я предлагал тебе все удобства веры. Подобно многим другим детям, ты только что разрушил устои официальной религии, мистер Правдоискатель. Ты знаешь, что ни я, ни любой другой священник не сможем ответить на эти вопросы. Теперь тебе придется строить свою собственную религию. - Зачем? - говорю я. - Мне не нужна религия. Я обойдусь и без нее. - И оставишь тайну нашего пребывания здесь неразрешенной? - Оставить ее неразрешенной, - обратился я уже к Дикки, - означало бы признать, что есть нечто, до чего я не в силах додуматься. А я был уверен, что, если я достаточно сильно захочу, не останется ничего, что было бы недоступно моему пониманию. Для неофитов это стало бы первым принципом моей религии. Я вернулся к своему небольшому представлению. - Это нетрудно, - говорю я. - Любой ребенок может предложить что-нибудь получше, чем мир в виде бойни и Бог с ножами в руках. - За это придется платить, - предупреждает священник. - Создай свою теологию, и станешь непохожим на всех остальных... - Так это не цена, -насмехаюсь я, -а награда! Кроме того, никто ведь на самом деле не верит в Бессильного Бога или Бога-Убийцу? Это будет легко. Мой внутренний падре снисходительно улыбается в ответ и исчезает. Дикки наблюдал, поглощенный моим лицедейством. - Как только он исчезает, - сказал я, - я начинаю нервничать. Не был ли я чересчур несдержанным и эмоциональным во время этой вспышки? В течение следующих десяти лет, осторожно и спокойно, я вновь собрал все воедино, без всяких курсивов и восклицательных знаков. Понадобилось действительно очень много времени, но основание было заложено. Благодаря моему брату я вновь создал Бога. Теперь я хочу, Дикки, чтобы ты показал мне, в чем я неправ. Он кивнул, изъявляя желание стать частичным творцом самодельной религии. - Представь себе, что существует некий Всемогущий Бог, который видит смертных и их заботы на Земле, - медленно произнес я. Он кивнул. - Тогда, Дикки, Бог должен нести ответственность за все катастрофы, трагедии, насилие и смерть, осаждающие человечество. Он протестующе поднял руку. - Бог не может нести ответственность только потому, что Он все это видит.
411
Ричард Бах
- Подумай хорошенько. Он всемогущ, то есть имеет власть остановить зло, если Он этого захочет. Но Он решает не делать этого. Позволяя злу существовать, Он тем самым становится его причиной. Он задумался над этим. - Может быть, - сказал он осторожно. - Тогда, по определению, раз невинные люди продолжают страдать и умирать, всемогущий Бог не просто равнодушен. Он неописуемо жесток. Дикки вновь поднял руку, теперь уже прося времени на размышление. - Может быть... - Ты не уверен, - сказал я. - Все это звучит странно, но я не могу найти ошибки. - И я тоже. Меняется ли для тебя мир при мысли о злом и жестоком Боге так же, как он меняется для меня? - Продолжай, - сказал он. - Дальше. Представь, что существует некий Вселюбящий Бог, который видит нужды и бедствия всех смертных. - Это уже лучше. Я кивнул. - Тогда этот Бог должен скорбно созерцать угнетение и убийства невинных, гибнущих миллионами, в то время как они тщетно, век за веком, молят Его о помощи. Он поднял руку. - Сейчас ты скажешь, что раз невинные люди страдают и гибнут, то наш вселюбящий Бог не в силах нам помочь. - Совершенно верно! Скажи, когда будешь готов к вопросу. Он на минуту задумался над тем, о чем мы говорили. Затем кивнул. - О’кей. Я готов к твоему вопросу. - Какой Бог реален, Дикки? - спросил я. - Жестокий или бессильный? Двадцать пять
Теперь он задумался уже надолго, потом засмеялся и тряхнул головой. - Это не выбор! Я имею в виду: если приходится выбирать между Жестоким или Бессильным Богом, тогда зачем Он вообще нужен? Глядя на него, я видел самого себя, каким я был много лет назад, решая ту же задачу. - Выбора нет, - сказал я, - потому что ни один из них не существует. - В самом начале, - сказал он, - не было ли какой-нибудь ошибки в вопросе? Был ли я в его возрасте таким наблюдательным? - Хорошо! Нереальным этот выбор становится благодаря ситуации: “Представь, что существует Бог, видящий все беды Земли”. Смотри на это с любой стороны - а я занимался этим многие годы, - но в тот момент, когда представляешь, как Бог видит все беды и оставляет нас в беде, выбора между Жестоким и Бессильным не избежать. - Что же получается? - сказал он. - Бога нет? - Если принять, что пространство-время реально, что оно всегда было и всегда будет, тогда либо Бога не существует вообще, либо приходится выбирать между двумя богами. 412
Бегство от безопасности
- А если не принимать, что пространство-время реально? Я поднял с земли камешек и почти горизонтально бросил вдоль склона холма. Я вспомнил время, когда я сам решил не принимать этого, просто ради интереса. - Не знаю, - сказал я. - Ну перестань! - Он вырвал пучок травы вместе с землей и швырнул, без всякой цели. - Ты ведь знаешь! - Подумай об этом, а обсудим в следующий раз. - Не вздумай сейчас уйти, Ричард! ГДЕ МОЙ ОГНЕМЕТ?! - А знаешь, Дикки, это был бы прекрасный холм для прыжков с парапланом. Ветер здесь обычно с юга? - Здесь не бывает ветра, пока я не прикажу, - сказал он. - А сейчас, когда ты только что убил Бога, я приказываю тебе Его воскресить, иначе обещаю, что ты не уснешь! - О’кей. Но я не могу его воскресить, потому что Он - это не Он. - Он - это Она? - Она - это Бытие, - сказал я. - Начинаем, - сказал он, освобождая мне нашу сцену. - О’кей. Я отказываюсь признавать Бога, беспомощного или равнодушного ко злу. Но я не отказываюсь признать всемогущую вселюбящую реальность. - То есть ты возвращаешься к тому, с чего начал. - Нет. Слушай. Это просто. - Я начертил в воздухе прямоугольник. - Это дверь, на которой написаны два слова: “Жизнь Есть”. Если ты войдешь в нее, то увидишь мир, для которого это высказывание справедливо. - Я не обязан верить, что Жизнь Есть, - сказал он, полный решимости не попасться вновь на мои предположения. - Нет, не обязан. Если ты в это не веришь, или веришь, что Жизни Нет, или что Жизнь Иногда Есть Иногда Нет, или Смерть Есть, тогда мир должен быть просто таким, каким он кажется, - о цели и смысле можно забыть. Мы все - сами по себе, одни рождены под счастливой звездой, другие страдают всю жизнь, пока не умрут, и неважно, кто есть кто. Желаю удачи. Я подождал, пока он постучал в те двери, открыл их и успел утратить интерес к тому, что за ними находилось. - Довольно скучно, - сказал он и пригнулся, готовый к прыжку. - О’кей. Допустим, Жизнь Есть. - Ты уверен? - Я готов попробовать... - Помни, что на двери написано Жизнь Есть, - сказал я. - Это не шутка. Если хочешь, на ней есть еще одна надпись, невидимая: НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. - Жизнь Есть. - ХА, ДИККИ! - издал я самурайский клич, и кривой меч блеснул в моей руке. ЗДЕСЬ, В ГРОБУ, ЛЕЖИТ ТЕЛО ТВОЕГО БРАТА! ТАК СМЕРТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?
413
Ричард Бах
- Жизнь Есть, - сказал он с верой. - НЕ Имеет Значения, Если Мне Кажется, Что Это Не Так. Я накинул черный балахон, спрятал лицо под капюшоном, встал на цыпочки и глухим зловещим голосом произнес: - Я - Смерть, мальчик, и я приду за тобой, когда настанет время, и ничто не может меня победить... Я могу быть довольно зловещим: когда-то немножко упражнялся. Он все еще цеплялся за истину, которую испытывал. - Жизнь Есть, - сказал он. -И НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. - Эй, парень, -сказал я, переодевшись в свою желтую спортивную куртку. - Ничего страшного. Ты же не думаешь, что твои туфли вечны, или вечна твоя машина, или твоя жизнь? Здравый смысл - все изнашивается! - Жизнь Есть, - сказал он. -НЕ Имеет Значения, Если Вам Покажется, Что Это Не Так. Переодевшись самим собой, я сказал: - Образы изменчивы. - Жизнь Есть, - ответил он. - Это легко говорить, когда у тебя все в порядке и ты счастлив, Капитан, -сказал я. -А что бы ты сказал, если бы истекал кровью, или был тяжело болен, или переживал, что тебя бросила девушка, что жена тебя не понимает, что ты потерял работу, что жизнь кончена и ты оказался на самом ее дне? - Жизнь Есть. - Есть ли ей дело до образов, до иллюзий? Он задумался на мгновение. Каждый вопрос мог содержать подвох. - Нет. - Знает ли Она об их существовании? Долгое молчание. - Подскажи. - Знает ли свет о темноте? - спросил я. - Нет! - Если Жизнь Есть, значит ли это, что Она знает только саму себя? - Да? - Не пытайся гадать. - Да! - Знает ли Она о звездах? - ...нет. - Знает ли Она начало и конец? - спросил я. - Пространство и время? - Жизнь Есть. Во веки веков. Нет. Почему простые вещи так сложны, подумал я. Есть означает Есть. Не Была, или Будет, или Была Когда-то, или Могла И Не Быть, или Могла Бы Появиться Завтра. Есть. - Знает ли Жизнь Дикки Баха? Долгое молчание. 414
Бегство от безопасности
- Она не знает мое тело. Теплее, подумал я. - Знает ли Она... твой адрес? Он засмеялся. - Нет! - Знает ли Она... твою планету? - Нет. - Знает ли Она... твое имя? - Нет. Как анкета. - Знает ли Жизнь тебя? - Она знает... мою жизнь, - сказал он. - Она знает мою душу. - Ты уверен? - Мне неважно, что ты говоришь. Жизнь знает мою жизнь. - Можно уничтожить твое тело? - спросил я. - Конечно, можно, Ричард. - Можно ли уничтожить твою жизнь? - Невозможно! - ответил он, удивленный. - Да что ты, Дикки. Говоришь, тебя невозможно убить? - Убить что? Любой может убить мой образ. Никто не может забрать мою жизнь. - Он задумался на миг. - Никто, если Жизнь Есть. - Ну вот, - сказал я. - Что “Ну вот”? - спросил он. - Урок закончен. Ты только что вернул Бога к жизни. - Всемогущего Бога? - спросил он. - Жизнь всемогуща? - спросил я. - В своем мире. В Реальном мире Жизнь Есть. Ничто не может уничтожить Жизнь. - А в мире образов? - Образы - это образы, - сказал он, - Ничто не может уничтожить Жизнь. - Любит ли тебя Жизнь? - Жизнь знает меня. Я неуничтожим. И я хороший человек. - А если нет? Если Жизнь не видит образов, если Она не знает о пространстве и времени, если Жизнь видит только Жизнь и не знает Условий, может ли Она видеть, какой ты человек - хороший или плохой? - Жизнь видит меня совершенным? - Что ты думаешь? - сказал я. - Не это ли ты называешь любовью? Я жду замечаний. Он долго молчал, прищурив глаза и закинув голову. - Что здесь не так? - спросил я. Какое-то время он смотрел на меня так, как будто в его руке был детонатор, способный разнести на куски мою прекрасную систему, на создание которой ушла вся моя жизнь. Но я не был его единственным будущим, у него впереди была своя жизнь, а прожить с идеями, в которые не веришь, невозможно. - Скажи мне, - попросил я, ощущая биение своего сердца. 415
Ричард Бах
- Пойми меня правильно, - сказал он. -Я хочу сказать, что логически твоя религия, так, как ты ее изложил, может быть истинной. - Он мгновение подумал. - Но... - Но...? - Но какое она может иметь значение для меня как для Образа Человеческого Существа здесь, на Образе Земли? Твое “Есть” прекрасно, - сказал он,- ну и что? Двадцать шесть
Я рассмеялся в наступившей тишине. Сколько тысяч раз я вдруг начинал чувствовать зависимость от того, что может подумать или решить другой человек. Как будто мой внутренний корабль дал течь ниже ватерлинии и беспокойное напряжение заливает его, увлекая все глубже в воду, непонятным для меня образом лишая меня подвижности и легкости. - Разве тебе никогда не приходило в голову это “Ну и что?”, - сказал Дикки. - Ты должен был об этом подумать. Я наклонился, поднял камень и с силой швырнул его с холма. При достаточном начальном толчке, подумал я, летать может практически все. - Ты послал Шепарда, - сказал я, - потому что хотел узнать все, что знаю я. - Я его не посылал... Я поднял еще один камешек, продолжая свое безмолвное исследование аэродинамики камней. - Да, - сказал он. -Я должен был узнать то, что знаешь ты. Я и сейчас этого хочу. Прости, если я задел тебя своим “Ну и что?”. Я выбрал молчание, чтобы не навязывать ему свой образ мыслей, он же решил, что меня задел его справедливый вопрос. Как тяжело людям понимать друг друга, пока они еще не достигли согласия! - Помоги мне с этим, - сказал я. - Я хочу показать тебе все, чему научился. Я поделюсь с тобой, не требуя ничего взамен, потому что ты собираешься использовать эти знания иначе, чем это сделал я, и найдешь способ потом мне рассказать, как именно ты их использовал и почему. Я хочу, чтобы это произошло. Ты мне веришь? Он кивнул. - Но я также знаю кое-что еще: Никогда Никого Не Убеждай. Когда ты сказал “Ну и что?”, во мне зажглась эта розовая неоновая надпись: Докажи Ему Свои Истины, Иначе Он Не Поверит В То, Что Ты Говоришь. - Нет, - сказал он. - Это не то, что... - Я не стараюсь рассказать и объяснить тебе все так же ясно, как знаю это сам, но запомни, что я не могу принять на себя ответственность ни за кого, кто мне неподвластен, то есть ни за кого, кроме себя. - Но я... - Полагаться на других людей в поисках истины - все равно что полагаться на врачей в поисках здоровья, Дикки. Пользу мы получаем только в том случае, когда они оказываются на месте и правы, когда же они отсутствуют или ошибаются, у нас не остается шансов. Но если мы вместо этого всю свою жизнь учимся понимать то, что мы знаем, наше внутреннее знание всегда будет с нами, и, даже когда оно ошибается, мы можем изменить его, и в конце концов сделать его практически безошибочным. 416
Бегство от безопасности
- Ричард, я... - Запомни, Капитан: причина, по которой я здесь, - вовсе не стремление переубедить тебя, или обратить в свою веру, или превратить тебя в меня. Я и так потратил немало сил на то, чтобы сделать Ричарда собой. Я - лидер только для самого себя. И, честно говоря, я бы чувствовал себя лучше, если бы ты перестал интересоваться мной, моими убеждениями и тем, почему я отличаюсь от других вариантов твоего будущего. Я должен тебе информацию, и я удовлетворяю твое любопытство. Я не обязан обращать тебя в свою веру, которая вполне может оказаться ложной. В обмен на мою проповедь я получил долгое молчание. Честная сделка, подумал я, но ничего не сказал. Он вздохнул. - Я понимаю, что ты для меня не лидер, - сказал он, - и что ты не отвечаешь за то, что я совершу или не совершу до конца своей физической жизни или жизней в течение всей вечности. Я обязуюсь оградить тебя от всякого рода ущерба, реального или воображаемого, который может быть причинен правильным или неправильным использованием любого произнесенного тобой слова в любой ситуации в любом из вариантов будущего, который я могу избрать. Ясно? Я отрицательно покачал головой. - Что значит нет? До тебя что, не доходит? Я НЕ СЧИТАЮ ТЕБЯ СВОИМ ЛИДЕРОМ, ИЛИ ПРОВОДНИКОМ, ИЛИ УЧИТЕЛЕМ, НЕЗАВИСИМО ОТ ТОГО... - Так не пойдет, - сказал я, - представь все в письменном виде. На его лице отразилось удивление. - Что? Я сообщаю тебе, что понимаю твое нежелание быть чьим-либо лидером, а ты отвечаешь, что так не пойдет? Я протянул ему красивый гладкий камешек для броска. - Я пошутил, - сказал я. - Просто раззадориваю тебя, Дикки. Я хочу быть уверен, что ты все понял, и не нужно мне никаких письменных обязательств. Он не бросил камешек, а изучал его в своей руке. - О’кей, - сказал он наконец. - Насчет “Жизнь Есть”. Ну и что? - Что ты знаешь об арифметике? - спросил я. - Что знает об арифметике любой четвероклассник? - ответил он, понимая, что я опять к чему-то веду, и надеясь, что я не издеваюсь над ним снова. - Я знаю столько же, сколько любой другой. - Это уже неплохо, -сказал я. -Я думаю, что Жизнь проявляется в Образах так же, как числа проявляются в пространстве-времени. Возьмем, к примеру, число девять. Или тебе больше нравится какое-нибудь другое число? - Восемь, - сказал он, на случай, если девятка вдруг окажется моим трюком. - Хорошо, возьмем число восемь. Мы можем написать его чернилами на бумаге, можем отлить его в бронзе, вырубить в камне, собрать в ряд восемь одуванчиков, осторожно поставить один на другой восемь додекаэдров. Сколько существует способов выразить идею восьми? Он пожал плечами. 417
Ричард Бах
- Миллиарды. Бесконечное число. - Но смотри, - сказал я. - Вот факел и вот молот. Мы также можем сжечь бумагу, расплавить бронзу, обратить камень в пыль, сдуть одуванчики, разбить додекаэдры на мелкие кусочки. - Я понял. Мы можем уничтожить числа. - Нет. Мы можем уничтожить только их образы в пространстве-времени. Мы можем создавать и уничтожать только образы. Он кивнул. - Но до начала времен, Дикки, как и в эту минуту, и тогда, когда время и пространство уже исчезнут, идея восьми существует, неподвластная образам. Когда произойдет второй Большой Взрыв и все будет разнесено на мельчайшие частицы, идея восьми будет так же спокойно и безразлично витать в пустоте. - Безразлично? - Вот тебе топор, - сказал я. - Разруби идею восьми так, чтобы она перестала существовать. Время не ограничено. Позови меня, когда закончишь. Он засмеялся. - Я же не могу рубить идеи, Ричард! - И я тоже. - Выходит, мое тело выражает мою истинную суть не лучше, чем написанное число выражает идею восьми. Я кивнул. - По-моему, ты слишком меня опережаешь. Не торопись. Он замолчал. - Какие еще есть числа? - спросил я, заинтересовавшись на миг, хочу ли я, чтобы он верил моим картинкам. Мне все равно, верит он или нет, подумал я. Я хочу только, чтобы он понял. - Семь? - Сколько чисел восемь существует в арифметике? Он секунду подумал. - Одно. - Вот именно. Идея каждого числа уникальна, другой такой же идеи не существует. Весь Принцип Чисел основывается на этой восьмерке, без которой он бы тотчас распался. - Да ладно... - Ты думаешь иначе? Хорошо, допустим, нам удалось уничтожить число восемь. А теперь быстро: сколько будет четыре плюс четыре? Шесть плюс два? Десять минус два? - Ох, - сказал он. - Наконец до тебя дошло. Бесконечное количество чисел, и каждое из них отлично от всех остальных, каждое так же важно для Принципа, как Принцип важен для него. - Принцип нуждается в каждом из чисел! - сказал он. - Я никогда об этом не думал. - У тебя все впереди, - сказал я. - Реальная, неразрушимая жизнь вне образов -и в то же время любое число может быть по желанию выражено в любом из бесчисленных иллюзорных миров.
418
Бегство от безопасности
- Каким образом мы меняемся? - спросил он. - Откуда приходит вера? Каким образом мы в одночасье забываем все истинное и превращаемся в бессловесных младенцев? Я закусил губу. - Не знаю. - Что? Ты создал картинку, в которой не хватает одного фрагмента? - Я знаю, мы вольны верить в любой тип пространства жизни, - сказал я. - Я знаю, что мы можем сделать ее занятным уроком и приобрести силу вспомнить, кто мы есть. Как мы забываем? Добро пожаловать в пространство-время, при входе проверьте память? Происходит что-то непонятное, стирающее нашу память во время прыжка из одного мира в другой. Он улыбнулся при виде моей озадаченности - странная улыбка, которую я не понял, - и секунду спустя кивнул. - Ладно, я моту обойтись без этой недостающей детали, - сказал он. - Что-то Происходит. Мы забываем. Поехали дальше. - Как бы то ни было, попав в пространство-время, - сказал я, - мы вольны верить, что мы существуем независимо и сами по себе, и утверждать, что Принцип Чисел - нонсенс. Он кивнул, собирая все вместе. - Принцип не замечает пространства-времени, - сказал я, -потому что пространствовремя не существует. Таким образом, Принцип не слышит ни страстной молитвы, ни злобных проклятий, и для него не существует таких вещей, как святотатство или ересь, или богохульство, или безбожие, или непочтительность, или отвращение. Принцип не строит храмов, не нанимает миссионеров и не затевает войн. Он не обращает внимания, когда символы его чисел распинают друг друга на крестах, рубят на куски и превращают в пепел. - Ему все равно, - неохотно повторил он. - Твоя мама о тебе заботится? - спросил я. - Она меня любит! - Знала ли она и волновалась ли она, что, когда ты последний раз играл в “воров и полицейских”, тебя убивали по меньшей мере раз десять в час? - Х-м-м. - То же и с Принципом, - сказал я. - Он не замечает игр, которые так важны для нас. Можешь проверить. Повернись так, чтобы стоять спиной к Бесконечному Принципу Чисел, Бессмертной Реальности Числового Бытия. Он переместился, немного повернувшись влево. - Громко скажи: Я ненавижу Принцип Чисел! - Я ненавижу Принцип Чисел, - произнес он без особой убежденности. - Теперь попробуй так, - сказал я. - Мерзкий глупый Принцип Чисел ест искусственный сахар, рафинированное масло и красное мясо! Он засмеялся. - А вот с этим осторожнее. Капитан. Нам нужно набраться смелости, чтобы выкрикнуть это, иначе, если мы окажемся неправы, нас могут изжарить живьем: ГНИЛОЙ ЛЖИВЫЙ НИКОМУ НЕ НУЖНЫЙ... МЕРЗКИЙ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ ПРИНЦИП ЧИСЕЛ ГЛУПЕЕ НАВОЗНОЙ МУХИ! ОН ДАЖЕ НЕ В СОСТОЯНИИ ПОРАЗИТЬ НАС МОЛНИЕЙ В ДОКАЗАТЕЛЬСТВО СВОЕГО ВШИВОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ!
419
Ричард Бах
Он сбился на слове “мерзкий” и дальше все выдумал сам, но закончил довольно энергичной бранью, которой Принципу вполне хватило бы, чтобы нас поджарить, если бы ему было до этого дело. Ничего не случилось. - Значит, мы можем игнорировать Принцип, можем его ненавидеть, бранить, восставать против него, - сказал я, - и даже издеваться над ним. В ответ - ни малейшего признака Грома Небесного. В чем же дело? Он надолго задумался над этим. - Почему Принцип проявляет безразличие? - спросил я. - Потому что он не прислушивается, - сказал он наконец. - То есть мы можем проклинать его безнаказанно? - Да, - сказал он. - Неправильно. - Почему? Он ведь не слушает! - Он не слушает, Дикки, - сказал я, - но слушаем мы! Когда мы поворачиваемся к нему спиной, что происходит с нашей арифметикой? - Ничего не складывается? - Ничего. Каждый раз ответы получаются разными, бизнес и наука гибнут в путанице. Стоить нам отбросить Принцип, как от этого начинаем страдать мы сами, вовсе не Он. - Веселенькие дела! * - сказал он. - Но вернись к Принципу, и в тот же миг все заработает опять. Ему не нужна апология Он бы ее не услышал, даже если бы мы кричали. Никому не посылается никаких испытаний, нет никакой кары, нет Грома Небесного. Возвращение к Принципу внезапно вносит порядок во все наши подсчеты, ибо даже в играх иллюзорного мира он сохраняет свою реальность. - Интересно, - сказал он, не столько веря, сколько следя за ходом моей мысли. - Наконец-то я тебя поймал, Дикки. Теперь давай вместо Принципа Чисел подставим Принцип Жизни. - Жизнь Есть, - сказал он. - Чистая жизнь, чистая любовь, знание своей чистой природы. Допустим, что каждый из нас - совершенное и уникальное выражение этого Принципа, что мы существуем вне пространства-времени, что мы бессмертны, вечны, неуничтожимы. - Допустим. Что дальше? - Значит, мы вольны делать все, что хотим, исключая две вещи: мы не можем создавать реальность и не можем ее уничтожить. - А что мы можем делать? - Чудесное Ничего во всех его драгоценных формах. Когда мы приходим в фирму “Жизнь Напрокат”, что мы ожидаем получить? Мы можем перепробовать неограниченное число иллюзорных миров, можем арендовать рождения и смерти, трагедию и радость, мир, катастрофы, насилие, благородство, жестокость, рай, ад, можем взять домой убеждения и насладиться каждой их мучительной невыносимой радостной восхитительной микроскопической деталью. Но до начала времени и после его конца Жизнь Есть и Мы Есть. Единственное, что нас больше всего пугает, как раз и невозможно; мы не можем умереть, нас нельзя уничтожить. Жизнь Есть. Мы Есть. * Англ. - Holy cow 420
Бегство от безопасности
- Мы Есть, - сказал он равнодушно. - Ну и что? - Скажи мне сам, Дикки. В чем разница между жертвами обстоятельств, попавшими в жизни, о которых они не просили, и хозяевами выбора, способными изменять жизнь по своему желанию? - Жертвы беспомощны, - сказал он. - Хозяева - нет. Я кивнул. - Вот тебе и “Ну и что?”. Двадцать семь
Он дал мне шанс высказаться, он задумался над этим, и мне пришло в голову, что на некоторое время стоит оставить его одного. Я посмотрел на пейзаж, стараясь представить, как все это будет выглядеть, когда я вернусь сюда снова. - До следующего раза, - прошептал я. - А ты - хозяин? - спросил он. - Конечно же, да! И я, и ты, и все остальные. Но мы забываем об этом. - Как они это делают? - спросил он. - Как кто делает что? - Как хозяева изменяют свои жизни по желанию? Этот вопрос заставил меня улыбнуться. - Инструменты. - Что? - Еще одно различие между хозяевами и жертвами состоит в том, что жертвы не умеют пользоваться Инструментами, тогда как хозяева используют их постоянно. - Электродрели? Бензопилы? - он тонул, явно нуждаясь в помощи. Хороший учитель оставил бы его искать ответ самостоятельно, но я слишком болтлив, чтобы быть хорошим учителем. - Нет. Выбор. Волшебный резец, при помощи которого жизнь обретает форму. Но если мы боимся выбрать что-нибудь иное, чем то, что уже имеем, какая от него польза? Можно с таким же успехом оставить его лежать завернутым в коробке, не читая инструкцию. - Кто боится его применять? - спросил он. - Что в нем такого страшного? - Он делает нас другими! - Да ладно... - Хорошо, откажись от выбора, - сказал я. - Всю жизнь делай только то, что делают другие. Как это будет выглядеть? - Я иду в школу. - Да. И? - Я получаю образование. - Да. И? - Я устраиваюсь на работу. - Да. И? - Я женюсь. - Да. И? 421
Ричард Бах
- У меня появляются дети. - Да. И? - Я помогаю им делать уроки. - Да. И? - Я выхожу на пенсию. - Да. И? - Я умираю. - Подумай, какими будут твои последние слова. Он подумал. - “Ну и что?” - Хоть ты и делаешь все, чего от тебя ожидают другие: ведешь себя, как подобает законопослушному гражданину, идеальному мужу и отцу, голосуешь на выборах, принимаешь участие в благотворительности, любишь животных. Ты живешь так, как от тебя требуют, и умираешь с вопросом “Ну и что?”. - Хм. - Потому в твоей жизни не было выбора, Дикки! Ты никогда не хотел что-либо изменить, никогда не искал то, что на самом деле любил, поэтому никогда этого не имел, ты никогда не бросался очертя голову в мир, который значил для тебя больше всего, никогда не сражался с драконами, боясь, что они тебя съедят, никогда не взбирался по скалам, изо всех сил удерживаясь над тысячефутовой пропастью разрушения, потому что это была твоя жизнь и ты должен был ее сохранить! Выбор, Дикки! Выбери то, что любишь, и преследуй это на максимальной скорости, и я - твое будущее - обещаю, что ты никогда не умрешь со словами “Ну и что?”. Он посмотрел на меня искоса. - Ты что, пытаешься меня убедить? - Я пытаюсь, - сказал я, - уберечь тебя от Плавания По Течению. Я в долгу перед тобой. - Что из этого, если я научусь делать свой выбор, независимо от мнения других, и это приведет мой корабль на рифы. Спасет ли меня твой волшебный меч? Я вздохнул. - Дикки, когда это безопасность стала твоим основным стремлением? Бегство от безопасности - вот единственный способ превратить твои последние слова из “Ну и что?” в ДА! - Старый платан, - сказал он. - Что-что? - ...на переднем дворе. Он такой надежный и такой неизменный. Когда я чем-то напуган, я все готов отдать, чтобы стать этим деревом. Когда - нет, то мне кажется, что я никогда бы не вынес такой скучной жизни. Он до сих пор растет на том же месте, подумал я, только теперь он гораздо больше, чем тот платан, который ты знаешь, - прошло ведь уже полвека, и все это время его корни уходили в землю глубже и глубже. - Отказ от безопасности не означает саморазрушение, - сказал я. - Никто не садится в боевой самолет, вначале не научившись летать на учебном. Маленькие решения, незначительные приключения до того, как перейти к важным. Но в один прекрасный день ты обна422
Бегство от безопасности
ружишь себя в летящей с диким ревом на огромной скорости машине, земля встает в пятидесяти футах под тобой отвесным зеленым пятном, а на пилонах подвешено шесть ракет, и в тот момент ты вспомнишь: это мой выбор! Я построил эту жизнь! Я хотел ее больше всего на свете, я полз, я шел, я бежал к ней, и вот она здесь! - Даже не знаю, - сказал он. - А мне придется рисковать жизнью? - А как же! При каждом выборе ты рискуешь жизнью, в которой ты выбирал, при каждом решении ты с ней расстаешься. Естественно, альтернативный Дикки в альтернативном мире продолжает жить той жизнью, которую ты не выбирал, но это уже его выбор, а не твой. В школе, бизнесе, браке - если тебе небезразлично, какими будут твои последние слова, доверяй только тому, что знаешь сам, и смело иди к своей надежде. - И если я ошибусь, - сказал он, - то я умру. - Если ты ищешь безопасности, то ты ошибся ареной. Единственная безопасность - в словах Жизнь Есть, и только это имеет значение. Абсолютное, неизменное, совершенное. Но Безопасность среди Образов? Даже твой платан когда-нибудь обратится в пыль. Он заскрежетал зубами, на лице - паника морщин. Меня рассмешил его вид. - Когда дерево рассыплется, исчезнет только символ, а не его душа. Разрушается только тело, а не тот, кто придал ему форму. - Может быть, моей душе и нравятся перемены, - сказал он, - но мое тело их ненавидит. Я вспомнил. Зимнее утро. Под одеялами так тепло и уютно, но вот в шесть тридцать раздается: “БОББИ! ДИККИ! ПОДЪЕМ! СОБИРАЙТЕСЬ В ШКОЛУ!”, и я борюсь со сном, поклявшись, что, когда стану взрослым, никогда не буду вылезать из кровати раньше полудня. То же самое и в ВВС: вой сирены, проникающий сквозь мою подушку в два часа ночи, - ХОНГА-ХОНГА-ХОНГА - и я каким-то образом должен проснуться? и лететь? на самолете? в темноте?! Тело: Невозможно! Дух: Выполняй! - Тело ненавидит перемены, - согласно кивнул я. - Но взгляни на свое тело - день ото дня оно становится немножко выше, немножко другим; Дикки, обреченный на взросление, превращается в Ричарда. Нет более полного разрушения тела, чем это превращение. Капитан. Не остается ни следов, ни гроба, ни даже пепла для оплакивания. - Помоги мне, - сказал он. - Мне нужны все Инструменты, которые я могу получить. - Они уже в твоих руках. Что ты можешь сказать любому из Образов? - Жизнь Есть. - И? - И что? - спросил он. Я подсказал. - Выбор. - И я могу менять Образы. - В конкретных пределах? - Пределы! - сказал он. - Если я захочу, то перестану дышать! Где же твои пределы? Я пожал плечами.
423
Ричард Бах
- Когда Хозяевам не нравится положение вещей, Ричард, почему они просто не перестают дышать? Когда они сталкиваются с действительно серьезной проблемой, почему бы им просто не покинуть этот мир Образов и не отправиться домой? - Зачем покидать мир, если можно его изменить? Заяви Жизнь Есть прямо в лицо образам, достань волшебный Выбор и после приличного интервала времени, заполненного твоим трудом, мир изменится. - Всегда? - Как правило. Он выглядел раздосадованным. - Как правило? Ты даешь мне магическую формулу, и вся твоя гарантия - в том, что как правило, она действует? - Когда не действует она, есть Принцип Совпадений. - Принцип совпадений, - повторил он. - Допустим, ты делаешь некий жизнеутверждающий выбор в этом мире Образов. Ты решаешь, что эти изменения должны произойти. Он кивнул. - Ты провозглашаешь Жизнь Есть, зная, что это так, и стараешься изо всех сил изменить то, что задумал. Он снова кивнул. - Но ничего не меняется, - сказал я. - Как раз об этом я и хотел спросить. - Вот что ты делаешь: ты продолжаешь работать в ожидании некого совпадения. Нужно быть очень внимательным, потому что оно обычно появляется хорошо замаскированным. Он кивнул. - И потом ты следуешь за ним! На лице Дикки ничего не отразилось. - Хорошо бы какой-нибудь пример, - сказал он. Пример. - Мы хотим пройти сквозь эту кирпичную стену, потому что она ограничивает нашу жизнь миром Образов, а мы решили это изменить. Он кивнул. - Мы работаем как угорелые, чтобы добиться этих изменений, но наша стена по-прежнему остается кирпичной и становится все крепче и крепче. Мы уже проверили: нет ни потайных дверей, ни лестницы, ни лопаты, чтобы сделать подкоп... только твердый кирпич. Он согласился. - Твердый кирпич. - Тогда нужно остановиться и прислушаться. Не доносится ли приглушенный звук какого-то двигателя позади нас? Не забыл ли оператор заглушить свой бульдозер, уходя на обед, и не включилась ли у того случайно первая скорость? И не ползет ли он по счастливому совпадению как раз в направлении нашей стены? - Этот принцип когда-нибудь тебе помогал? - Когда-нибудь? Да все основные события моей жизни так или иначе связаны с ним. - О... - насмешливо произнес он. - Расскажи хотя бы об одном. 424
Бегство от безопасности
- Помнишь, как ты ездил в аэропорт на велосипеде и, вцепившись в сетку, висел на заборе с табличкой “Посторонним вход воспрещен”? Он кивнул. - Тысячу раз. - И как мечтал о полетах, рисовал самолеты, строил их модели и писал о них в своих сочинениях, говоря себе, что однажды станешь летчиком? Он широко раскрыл глаза. Старик все помнит. - Полеты были кирпичной стеной, - сказал я. - Когда я хотел научиться летать, ничего не получалось. Не было ни денег заплатить за летное обучение, ни друзей с самолетами, ни сказочных фей, ни понимания в семье. Отец ненавидел самолеты. Я закончил школу и поступил в колледж. Кроме курсов химии, аналитической геометрии, ихтиологии и литературы, там был еще один курс, изменивший мою жизнь: стрельба из лука. - Луки и стрелы? - Каждый должен был посещать хоть один курс по физподгоговке. Стрельба из лука была среди них самым легким. Он кивнул. - Однажды утром, в понедельник, наша группа из двадцати человек, как обычно, выстроилась в шеренгу перед мишенями. Рядом со мной случайно оказался старшекурсник, получавший уже чуть ли не самый последний зачет. Мы стояли рядом и пускали стрелы в соломенные мишени, когда случайно над нашими головами пролетел легкий самолет в направлении аэропорта Лонг-Бич. Вместо того чтобы выстрелить. Боб Кич опустил лук и смотрел вверх, на этот самолет. Один этот взгляд - и вся моя жизнь изменилась. - Оттого, что он посмотрел вверх? - В Лонг-Бич на самолеты не обращают внимания. Они там так же обычны, как ласточки над крышами. Этот парень, который поднял голову, чтобы взглянуть на самолет, должно быть, имел к ним какое-то отношение. Опережая судьбу и здравый смысл, я оговорил с ним: “Боб, могу спорить, что ты - летный инструктор и тебе нужен кто-то, кто будет мыть и полировать твой самолет в обмен на летные уроки”. - Он сказал “Да”, - предположил Дикки. - Нет. Он удивленно посмотрел на меня и сказал: Откуда ты знаешь? - Да брось, - недоверчиво сказал Дикки. - Как такое могло случиться? Для этого не было причины. - Причина на самом деле была. Боб Кич только что получил свой временный сертификат летного инструктора, а для того, чтобы получить полноценный, постоянный Сертификат Инструктора, ему нужно было обучить еще пять человек. Вот и причина. - Но как ты узнал, что ему нужны ученики? - Интуиция? Надежда? Везение, считал я тогда. За полгода Боб научил меня летать. Я бросил колледж, ушел в Военно-Воздушные Силы, и вся моя последующая жизнь оказалась связанной с небом. Принцип Совпадений устроил мою судьбу, но я догадался о его существовании только двадцать лет спустя. - Как он действует? - Подобное притягивает подобное. Ты будешь удивляться этому всю свою жизнь. Выбери любовь и работай, чтобы претворить ее в жизнь, и каким-то образом что-то произойдет -
425
Ричард Бах
что-то, чего ты не планировал, придет, чтобы совместить подобное с подобным, дать тебе свободу и... направить тебя к твоей следующей кирпичной стене. - Моя следующая стена! СЛЕДУЮЩАЯСТЕНА? - Это не так уж страшно. Нам не нужно прилагать усилий, чтобы оказаться в наихудшем положении, которое только можно представить, - как только мы забываем наше волшебство, это происходит само по себе. Но вопрос не в том, как попасть в беду, а в том, как из нее выбраться. Смысл игры - помнить, кто мы на самом деле, и применять наши инструменты. Как научиться, не имея практики? Он сомневался. - Не знаю... Нужно ли ему беспроблемное будущее, подумал я. Зачем он выбрал пространство-время, если ему не нужны проблемы? - Мысленный эксперимент, - сказал я. - Представь, что в твоем мире нет ничего, что ты хотел бы изменить. И не осталось уже ничего, что можно было бы улучшить. Он задумался на мгновение. - Ура! - закричал он. - Это прекрасно! - О’кей, - сказал я. - Теперь представь, что проходит месяц. Два. Год. Два года. Три. Ну и каково это? - Мне хочется чего-то нового. Я хочу заняться чем-нибудь другим. - Вот тебе и причина, по которой существует Мир Образов. - Мы любим узнавать новое? - Мы любим припоминать то, что уже знаем. Когда ты слушаешь свою любимую мелодию, или смотришь снова свой любимый фильм, или перечитываешь любимый рассказ, ты ведь заранее знаешь, как это прозвучит, как будет выглядеть и чем закончится? Удовольствие в том, чтобы переживать это еще и еще, столько раз, сколько тебе захочется. То же происходит с нашими силами. Сначала мы просто смутно что-то помним и несмело пробуем Выбор, Принцип Совпадений, Наши Мысли Воплощаются В Нашу Жизнь, Подобное Притягивает Подобное; мы экспериментируем с Законом Изменения Образов, стараясь отразить во внешнем наш внутренний мир. - Ужасно. - И когда он меняется - один раз, три раза, десять, - мы становимся смелее и увереннее Инструменты действуют! Со временем мы начинаем доверять им полностью, вспоминаем все, что должны знать, и можем менять Образы так, как нам этого захочется, и переживать новые приключения по новым правилам. - Расскажи мне о других Инструментах, - сказал он. - Сколько их тебе надо? Наши сердца полны космических законов. Достаточно понять и уметь использовать хотя бы некоторые из них, и ничто уже не сможет тебе помешать стать тем, кем ты хочешь. - Именно поэтому я и разговариваю сейчас с тобой! Я не знаю, кем я хочу стать! Я нахмурился в тишине перед неразрешимой загадкой. - А это, - сказал я, - уже серьезная помеха.
426
Бегство от безопасности
Двадцать восемь
Это происходит с каждым, подумал я. Однажды мы откладываем в сторону все, что знаем, и покидаем известное и знакомое. Это нелегко, но где-то внутри мы смутно чувствуем, что расставание с безопасностью - это единственный верный путь. Сколько раз это случается в нашей жизни? Мы убегаем от безопасности семьи к незнакомцам на детскую площадку. Бежим от безопасности друзей из соседних домов в бурлящий котел школы. От безопасности сидения за партой -в ужас ответа у доски. От нерушимой тверди вышки в бассейне - в прыжок два с половиной оборота. От простой легкости английского - в глубины немецких умляутов. От тепла зависимости - в ледяной холод самостоятельности. Из кокона обучения - в водоворот бизнеса. От земной тверди - к прекрасному риску полета. От определенности холостяцкой жизни - к изменчивой вере брака. От привычного уюта жизни - в зловещее приключение смерти. Каждый шаг каждой достойной жизни -это бегство из безопасности во тьму, и доверять можно только тому, что мы сами считаем истинным. Откуда я все это знаю, удивился я, где я этому научился? Нет времени для сна, нет под рукой Дикки, который мог бы услышать мои ответы, - но через миг... я знал! Двадцать девять
Еще прежде, чем я понял, что дом - это нечто знакомое и любимое, я чувствовал это гдето глубоко внутри, словно спрятанный под словами магнит. Когда я ушел из ВВС, ближайшее место, где я чувствовал себя дома, находилось в Лонг-Бич, Калифорния. Туда я и переехал, и устроился на работу недалеко от дома в отделе публикаций авиакомпании “Дуглас Эйркрафт”. Эта работа - составление руководств пилотам ОС-8 и С-124 -совмещала в себе и печатную машинку, и самолеты. Чего еще желать? Здание отдела публикаций именовалось А-23 - акры помещений под высокой крышей, гигантский стальной остров, круто вздымающийся из моря автостоянок, обнесенного милями стального забора. Войти в двери, отметить карточку учета рабочего времени, повернуться, и взору открывается обширная, уходящая за горизонт равнина чертежных столов инженеров, а также однотонный узор белых рубашек, слегка окрашенных в зеленоватый оттенок из-за света флуоресцентных ламп под потолком. На этих столах рождались чертежи для авиационных руководств, слова же к ним должны были придумывать мы. Выслушать подробное объяснение инженера-проектировщика о том, что, к примеру, происходит при полном включении всех секторов газа, представить себе все, что она имеет в виду, и передать это пилоту так, чтобы он мог это прочесть и понять. Нас предупредили, что понимание пилотов находится на уровне восьмого класса, но излишне напрягать его не стоит. Как можно меньше слогов. Короткие предложения. Четко составленные инструкции. Взять, к примеру, “Порядок повторного захода на посадку” для С-124. В “Наставлении пилоту” было написано, что, если командир корабля принимает решение о повторном заходе на посадку, он должен отдать бортинженеру команду “Взлетный режим!”, по которой тот передвигает до отказа вперед все сектора газа, переводя двигатели на взлетную, то есть максимальную, мощность. 427
Ричард Бах
Через некоторое время, после того как самолет снова переходит к набору высоты, командир отдает следующую команду: “Убрать шасси”, и второй пилот должен поднять рычаг уборки шасси, чтобы, убрав шасси, увеличить скорость набора высоты. В один прекрасный день случилось так, что С-124 вышел на посадку ниже глиссады, и пилот принял решение о повторном заходе. - Взлетный режим! * - скомандовал он в соответствии с нашим “Наставлением”. Бортинженер, приготовившийся к посадке, решил, что самолет находится уже в дюйме от ВПП, и, когда он услышал “Малый газ!”**, он его и убрал, передвинув все сектора на нижний упор. Таким образом, один из самых больших в мире самолетов грохнулся на землю в полумиле от аэродрома и еще добрую минуту скользил по рисовому полю, теряя части, пока его тупой нос не оказался на первых дюймах ВПП. Последовавшее за этим резкое недовольство ВВС США докатилось до директора отдела публикаций компании “Дуглас Эйркрафт” в А-23. Мы поспешно изменили команду “Взлетный режим” на “Максимальный режим” и лишний раз убедились, насколько важно тщательно продумать все последствия любого выбираемого нами слова. Ответственное дело - составление технических текстов. Большинство из нас, кто писал наставления, сами когда-то были военными пилотами до того, как превратиться в переписчиков Святого Писания. Мы могли общаться непосредственно с конструктором и выражать сложные понятия словами, доступными всем и каждому. Не просто ответственная работа, а полезное и важное дело всей жизни. После нескольких месяцев, проведенных там, я, однако, начал испытывать смутное беспокойство. Время от времени редакторы критиковали мой синтаксис, полагая, наверное, что они лучше знают, где, должны, стоять, запятые. - Остынь, Ричард, остынь, - советовали мне коллеги по работе из-за своих печатных машинок. - Это просто запятая, мы же не пишем здесь Великий Американский Роман. “Дуглас” платит хорошие деньги, и с работы тебя никто не выкинет. Лучше благодари Бога и не комментируй, пожалуйста, знание пунктуации наших редакторов. Я с трудом пытался приспособиться. К чему эта сухая стерня под моими ногами, когда вон там, за воротами, - свежий мягкий зеленый клевер? Кто бы изводил меня запятыми, если бы я писал для себя? Я, бы, ставил, запятые, только, там где счел, бы, нуж,ным их по,ста,вит,ь,! Медленно вырастала давняя проблема: у меня было сердце примадонны и тело быка. - Я ухожу из “Дугласа”, - сообщил я однажды за ланчем на стоянке, сидя на переднем крыле своей развалюхи, сменившей трех хозяев. - Я собираюсь немного поработать на самого себя. У меня есть несколько рассказов, которые вряд ли будут напечатаны в Техническом Описании 1-С-124G-1, как бы я ни расставлял в них запятые. * Англ. Takeoff Power! ** Англ. Take Off Power!
428
Бегство от безопасности
- Конечно, - сказал Билл Коффин, хрустя картофельным чипсом рядом со мной. - Мы все уходим из “Дуглас Эйркрафт”. Зак ждет перевода в “Юнайтед Эйрлайнз” в следующем месяце и через год станет капитаном; Уилли Пирсон запатентовал какое-то автоматическое устройство и скоро станет богатым человеком; Марта Дайерс снова отослала свою повесть, и в этот раз ее непременно напечатают и она станет бестселлером. Он порылся в своей сумке. У меня тут всего слишком много. Хочешь чипсов? - Спасибо. - Может быть, это и правда, что свободной коммерцией можно что-то заработать, как все кругом утверждают. Но заметь, Ричард, пока еще никто даже не высунулся за пределы этого забора. Работа в “Дугласе”, может, и не так романтична, как, скажем плавание в открытом море на 48-футовом траулере, но знаешь, “Дуглас” - это то, что принято называть безопасностью. Я кивнул. - Знаешь, что я имею в виду, говоря о безопасности? Это отнюдь не самая тяжелая в мире работа, и, между нами, нам здесь платят больше, чем кому-либо за гораздо более тяжелую работу. И пока Америка будет нуждаться в пассажирских, а ВВС - в транспортных самолетах, нам с тобой увольнение не грозит. - Да уж... - Я надкусил край картофельного чипса, больше из вежливости, чем от голода. - Ты со мной согласен, но все-таки хочешь смыться, так? Я не ответил. - Ты что, действительно надеешься что-нибудь заработать своими рассказами? Сколько их тебе нужно будет продать, чтобы получить то, что тебе платят здесь? - Много, - сказал я. Он пожал плечами. - Пиши рассказы в свое удовольствие, а деньги зарабатывай в “Дугласе”, и тогда, если рассказы не будут покупать, ты, по крайней мере, не умрешь с голоду. А если их начнут печатать, можешь уволиться в любой момент. Прозвучала сирена - конец обеденного перерыва, и Билл смахнул остатки своих чипсов на землю - моряцкая забота о чайках. - Ты все еще мальчишка, ты никого не слушаешь и все сделаешь по-своему, - сказал он. Но придет время, когда ты с тоской вспомнишь А-23 и замечания редакторов по поводу запятых. - Он указал в другой конец стоянки. - Посмотри туда. Ставлю дайм*, что однажды ты будешь стоять на улице перед этими воротами и вспоминать, что такое безопасность. Нет! подумал я. Не говорите мне, что моя безопасность может зависеть от кого-то еще, кроме меня! Скажите, что я за все отвечаю. Скажите, что безопасность - это то, что я получаю в обмен на мои знания, опыт и любовь, которые даю миру. Скажите, что безопасность вырастает из идеи, которой посвятили время и заботу. Я требую этого во имя своей истины, независимо от того, сколько солидных чеков может мне выдать бухгалтерия “Дуглас Эйркрафт”. Боже, подумал я, я прошу у тебя не работу, а идеи, и позволь мне убраться отсюда вместе с ними! * 10-центовая монета 429
Ричард Бах
Я засмеялся, отряхнул крошки и соскочил с крыла. - Может быть, ты и прав, Уилли. Однажды я буду стоять за этими воротами. На следующий день я подал заявление и уже к концу месяца стал свободным писателем на пути к голоду. Двадцать лет спустя, почти в тот же самый день, оказавшись в Лос-Анджелесе, я поехал на юг по Сан-Диего-фривэй, увидел знакомый дорожный знак, повинуясь внутреннему импульсу, свернул на север, вверх по Хоторн-бульвар, затем - немного к востоку. Каким образом тело запоминает движения? Поворот налево, еще один, теперь вверх по этой авеню, усаженной эвкалиптами. Был почти полдень, ярко светило солнце, когда я добрался до места. Естественно, сверкающая проволочная изгородь все так же окружала необозримую площадь стоянки, стальная громада здания все так же уходила ввысь, даже выше, чем я помнил. Я остановился у ворот, вышел из машины с гулко бьющимся сердцем. То, что я увидел, меня поразило. На стоянке сквозь трещины поблекшего асфальта пробивался бурьян, и на все три тысячи мест не было ни одной машины. Ворота были обвязаны цепями, замкнутыми массивными навесными замками. Тяжелые времена для свободных писателей, вспомнил я. Но и для больших авиастроительных компаний они тоже бывают тяжелыми. Вдалеке на стоянке мерцал призрак Билла Коффина, выигравшего, наконец, свое пари. Я стоял один здесь, перед воротами и вспоминал, что значит “безопасность”, глядя сквозь сетку на то, что некогда ее воплощало. Я бросил сквозь сетку дайм старине Биллу и, постояв в тишине, поехал, назад гадая где, он, сейчас. Тридцать
- Мир гибнет в войнах и терроризме, - произнес комментатор, как только загорелся экран телевизора. - Сегодня мы, к сожалению, вынуждены констатировать, что повсюду смерть и голод, засухи, наводнения и чума, эпидемии и безработица, море умирает а вместе с ним - и наше будущее климат меняется леса горят и ненависть в обществе достигла апогея - имущие против неимущих, правильные против всяческих хиппи, экономические спады и озонные дыры и парниковый эффект и флорофлюорокарбоны, многие виды животных вымирают извините вымерли, кругом наркотики, образование мертво, города рушатся, планета перенаселена и преступность завладела улицами и целые страны приходят к банкротству, воздух загрязняется ядовитыми выбросами, а земля - радиоактивными, идут кислотные дожди, неурожаи зерновых, пожары и грязевые сели, извержения вулканов и ураганы и цунами и торнадо и землетрясения разливы нефти и неблагоприятная радиационная обстановкавсе, как, по словам многих, предсказано в Книге Настороженности, а кроме того, к Земле приближается огромный астероид, в случае столкновения с которым все живое на планете будет уничтожено. - Может, переключим на другой канал? - спросил я. - Этот еще получше остальных, - сказала Лесли. Дикки малодушничал внутри. - Мы все умрем. 430
Бегство от безопасности
- Говорят, что так. Я наблюдал за Армагеддоном на экране. - И тебе никогда не бывает от этого плохо? -спросил он. - Ты никогда не срываешься, не впадаешь в депрессию? - Какая от этого польза? Чего ради мне впадать в депрессию? - От того, что ты видишь! От того, что ты слышишь! Они говорят о конце света! Разве это шутки? - Нет, - сказал я ему. - Все даже гораздо хуже - настолько, что они не смогут даже рассказать об этом за тридцать минут. - Тогда надежды нет! Что же ты здесь делаешь? - Нет надежды? Конечно, ее нет. Капитан! Нет надежды на то, что завтра вещи останутся такими, какими они были вчера. Нет надежды, что существует что-либо, кроме реальности, способное длиться вечно, а реальность - это не пространство и не время. Мы называем это место Землей, хотя его настоящее имя - Изменение. Люди, нуждающиеся в надежде, либо не выбирают Землю, либо не принимают всерьез здешние игры. Рассказывая ему все это, я почувствовал себя бывалым планетарным туристом, потом понял, что так оно и есть на самом деле. - Но эти новости, по телевизору, они ведь ужасны! - Это как в авиации, Дикки. Иногда собираешься в полет, а метеопрогноз предупреждает о надвигающихся грозах, риске обледенения, дожде, песчаных бурях и скрывающихся в тумане вершинах гор, а также сдвиге ветра*, вихревых потоках и слабом индексе подъемной силы. И вообще, сегодня только последний дурак осмелится взлететь. А ты взлетаешь, и полет проходит прекрасно. - Прекрасно? - Выпуск новостей сродни метеопрогнозу. Мы ведь летим не сквозь метеопрогноз, а сквозь реальные погодные условия на момент нашего полета. - Которые неизменно оказываются прекрасными? - Ничуть. Иногда они оказываются еще хуже, чем сам прогноз. - И что же ты делаешь? - Я стараюсь сделать все, что от меня зависит, в данный момент времени в данной области неба. Я отвечаю только за благополучный полет только в погодных условиях того кусочка неба, который занимает мой самолет. Я отвечаю за это, так как сам принял эти условия, выбрав время и направление для носа Дейзи. Как видишь, до сих пор я жив. - А мир? - в его глазах зажегся интерес: ему было необходимо знать. - Наш мир - не шар, Дикки, а большая пирамида. В ее основании находятся самые примитивные жизненные формы, которые только можно представить: ненавидящие, злобные, разрушающие ради самого разрушения, бесчувственные, ушедшие всего на шаг от сознания настолько жестокого, что оно разрушает само себя еще в момент рождения. Здесь, на нашей пирамидальной третьей планете, предостаточно места для такого сознания. - Что же на вершине пирамиды? * Атмосферное явление. 431
Ричард Бах
- На вершине находится такое чистое сознание, что оно с трудом может различить чтолибо кроме света. Существа, живущие ради своих любимых, ради высшего порядка, создания идеальной перспективы, встречающие смерть с любящей улыбкой, какому бы чудовищу ни пришло лишить их жизни ради удовольствия видеть чью-то смерть. Такими существами, наверное, являются киты. Большинство дельфинов. Некоторые из нас, людей. - Посредине находятся все остальные, - сказал он. - Ты и я, малыш. - А мы можем изменить мир? - Безусловно, - сказал я. - Мы можем изменить мир так, как нам этого захочется. - Не наш мир. Мир -можем ли мы сделать его лучше? - Лучше для нас с тобой, - сказал я, - не значит лучше для всех. - Мир лучше войны. - Те, кто находится на вершине пирамиды, скорее всего, согласились бы. - А те, кто на дне... - ...любят побоища! Всегда найдется причина для драки. Если повезет, то она может иметь оправдание: мы сражаемся за Гроб Господен, или ради защиты отечества, очищения расы, расширения империи или доступа к олову и вольфраму. Мы воюем, потому что нам хорошо платят, потому что разрушение возбуждает больше, чем созидание, потому что воевать легче, чем зарабатывать на жизнь трудом, потому что воюют все вокруг, потому что этого требует мужская гордость, потому, наконец, что нам нравится убивать. - Ужасно, - сказал он. - Не ужасно, - сказал я. - Это в порядке вещей. Когда на одной планете сосредоточено такое разнообразие мнений, конфликтов не избежать. Ты согласен с этим? Он нахмурился. - Нет. - В следующий раз выбери планету пооднообразнее. - Что, если следующего раза не будет? - сказал он. - Что, если ты ошибаешься, говоря о каких-то других жизнях? - Это не имеет значения, - сказал я. - Мы строим наш личный мир спокойным или бурным в зависимости от того, как именно мы хотим жить. Мы можем создать мир посреди хаоса и разрушение посреди рая. Все зависит от того, куда мы направим свой дух. - Ричард, - сказал он, - все, что ты говоришь, - так субъективно! Разве трудно представить, что могут существовать вещи, которые тебе не подвластны? Что может быть совершенно иная схема - например, что жизнь существует сама по себе, независимо от того, что ты думаешь или не думаешь, или что весь наш мир - это эксперимент инопланетян, наблюдающих за нами в микроскоп? - Это тоскливо. Капитан, - не управлять самому. Быстро надоедает. Когда меня просто катают, я чувствую свою ненужность, и это меня злит. Не интересно лететь, когда ты не можешь управлять самолетом, тогда уж лучше выйти и пойти пешком. Пока эти инопланетяне достаточно спокойны и хитры, чтобы я не сомневался в том, что именно я -хозяин своей маленькой судьбы, я играю в их игру. Но как только они посмеют потянуть за ниточки, я их обрежу. - Может быть, они тянут за ниточки о-ч-е-н-ь о-с-т-о-р-о-ж-н-о, - сказал он. 432
Бегство от безопасности
Я улыбнулся ему. - До сих пор они себя не выдали. Но если я увижу эти ниточки на своих запястьях, в ту же минуту в ход пойдут ножницы. Заканчивая документальное живописание катастроф, комментатор пожелал всем счастливого дня и выразил надежду встретиться с нами завтра. Лесли повернулась ко мне. - Это Дикки, не так ли? - Откуда ты знаешь? - Он беспокоится о будущем. Она - телепат, подумал я. - Ты что, разговаривала с ним? - Нет, - ответила она. - Если бы его не обеспокоило то, что мы только что увидели, я бы подумала, что ты сходишь с ума. Тридцать один
На следующее утро Лесли, что-то напевая, возилась со своим компьютером, когда я остановился у ее дверей. Я постучался. - Это всего лишь я. - Не всего лишь ты, - сказала она, подняв голову. - Ты - это очень многое! Ты мой любимый! Чем бы она ни занималась в данный момент, у нее, по-видимому, все получалось. Если у нее что-то не выходит, она не напевает, не поднимает головы, она просто отводит мне лишнюю дорожку в своем сознании и продолжает одновременно заниматься всем остальным. - Сколько ты весишь? - спросил я. Она подняла руки над головой. - Смотри. - Отлично. Просто превосходно. Но, может быть, чуть-чуть меньше, чем нужно, тебе не кажется? - Ты идешь за продуктами, - угадала она. Я вздохнул. Бывало, мне хватало нескольких минут, чтобы ее обработать, причитая, как страшна анорексия, грозящая каждой работающей женщине, или предсказывая близящийся ледниковый период и сокращение мировых запасов продовольствия. Теперь Лесли способна раскусить мою самую тонкую игру. Однако потеряно было не совсем все, так как мне удалось узнать, сколько она весит. - Взять что-нибудь особенное? -спросил я в надежде у слышать: “Да! Торты, кексы и пирожные с заварным кремом”. - Крупу и овощи, - сказала она, сама Дисциплина. - Нам нужна морковь? - Уже в списке, - ответил я. Накануне того дня, как мы решим вознестись из наших тел, я испеку два лимонных пирога - по одному на каждого - и предложу съесть их, пока они не остыли, подумал я. Жена откажется, в шоке от моей потери контроля над собой, и я съем их сам. Он нашел меня в рисовой секции отдела круп. - Правда ли, что существует философия полета? 433
Ричард Бах
Я обернулся, обрадовавшись встрече. - Дикки, да! Чтобы летать, мы должны верить в то, что не можем увидеть, не так ли? И чем больше мы узнаем о принципах аэродинамики, тем свободнее мы себя чувствуем в воздухе, вплоть до ощущения волшебства... - Существует также и философия боулинга. Этот внезапный переход так меня поразил, что я громко повторил вслед за ним: - Боулинг? В пшеничном отделе какая-то женщина подняла голову и взглянула на меня, разговаривающего в полном одиночестве, с большим пакетом коричневого риса в руке. Я потряс головой и на миг улыбнулся ей: видите ли, я немного эксцентричен. Дикки не обратил на это внимания. - Должна быть, - сказал он. - Если существует философия полета, то должна существовать и философия боулинга - для тех, кому не нравятся самолеты. - Капитан, - сказал я ему тихо, направляя свою тележку в угол с овощами, - нет таких людей, которым не нравились бы самолеты. Тем не менее существует и философия боулинга. Каждый из нас выбирает свою дорожку, и смысл в том, чтобы очистить ее от кеглей - наших жизненных испытаний, потом выставить время и начать сначала. Кегли специально сделаны неустойчивыми, они сбалансированы в расчете на падение. Но они так и будут маячить в конце нашей дорожки, пока мы не решимся предпринять какие-нибудь действия, чтобы убрать их с пути. Семь из десяти - это не катастрофа, а удовольствие, шанс проявить нашу дисциплину, умение и грацию в вынужденных обстоятельствах. И те, кто за этим наблюдают, получают такое же удовольствие, как и мы сами. - Садоводство. - Что посеешь, то и пожнешь. Думай, что выращиваешь, так как однажды это станет твоим обедом... Я был настолько захвачен его внезапным тестом, что проехал мимо шоколадного отдела и даже не посмотрел в ту сторону, заранее готовя в уме метафоры о солнце, сорняках и воде для ответов на его возможные вопросы о философии прыжков с шестом, вождения гоночных машин, розничной торговли. В том, что большинство из нас называет любовью, подумал я, также кроется поразительная метафора и наилегчайший способ объяснить, почему мы выбираем Землю для игр. - Но как все это действует, Ричард? Он сразу же прикусил язык, ужаснувшись своей ошибке. - Как, по твоему мнению, все это действует? - Вселенная? Я уже рассказал. Я выбрал сетку яблок с открытого лотка. - Не Вселенная. Посев. Как и почему это происходит. Я понимаю, что это не так важно, раз, по-твоему, это все - только Образы. Но все же каким образом невидимые идеи превращаются в видимые объекты и события? - Иногда мне хочется, чтобы ты был взрослым, Дикки. - Почему? 434
Бегство от безопасности
Интересно, подумал я, выбирая пучок свеклы. Ни звука неудовольствия, когда я выразил свое желание видеть его взрослым, хотя это от него не зависело. Был ли я в свое время так же эмоционально развит, как этот смышленый мальчуган? - Потому что мне потребовалось бы гораздо меньше слов на объяснение, если бы ты знал квантовую механику. Я свел физику сознания к сотне слов, но тебе потребовалась бы вечность, чтобы проникнуть в их суть. Ты никогда не будешь взрослым, и я никогда не смогу вручить тебе свой трактат, умещающийся на одной странице. Любопытство одержало верх. - Представь, что я - взрослый, знающий квантовую механику, - сказал он. - Как бы ты рассказал о работе сознания всего на одной странице? Конечно, я еще слишком мал, чтобы понять, но мне просто интересно было бы послушать. Можешь рассказывать так, как сочтешь необходимым, не делая скидки на мой возраст. Это вызов, подумал я, он считает, что я блефую. Я покатил тележку с продуктами к кассе. - Сначала я скажу название: Физика Сознания, или Популярно о Пространстве-Времени. - Дальше пойдет резюме, - сказал он. Я воззрился на него. Я не знал слова “резюме”, когда учился в школе. Откуда он знает? - Точно, - сказал я. - А теперь я должен изложить свои мысли красивым шрифтом, как в “American Journal of Particle Science”. Внимательно вслушивайся, и может, тебе удастся понять одно-два слова, хоть ты и ребенок. Он засмеялся. - Хоть я и ребенок. Я прочистил горло и притормозил тележку возле кассы, радуясь минутной задержке в небольшой очереди. - Так ты хочешь услышать все как есть и сразу? - Как если бы я был квантовым механиком, - сказал он. Вместо того чтобы исправлять его стилистическую ошибку, я рассказал ему все, что думал. - Мы являемся фокусирующими точками сознания, - начал я, - с огромной созидательностью. Когда мы вступаем на автономную голограмметрическую арену, называемую нами пространство-время, мы сразу же начинаем в неистовом продолжительном фейерверке продуцировать творческие частицы, имаджоны. Имаджоны не имеют собственного заряда, но легко поляризуемы нашим отношением и силами нашего выбора и желания, образуя облака концептонов, принадлежащих к семейству частиц с очень большой величиной энергии и способных либо принимать позитивный или негативный заряд, либо быть нейтральными. Он внимательно слушал, притворяясь, без сомнения, что понимает все до последнего слова.
435
Ричард Бах
- К основным типам позитивных концептонов относятся: экзайпероны, эксайтоны, рапсодоны и джовионы. К негативным - глумоны, торментоны, трибулоны, агононы, имизероны*. Бесконечное число концептонов рождается в непрерывном извержении, водопаде продуктивности, изливающемся из любого центра персонального сознания. Они образуют концептонные облака, которые могут быть как нейтральными, так и сильно заряженными - жизнерадостностью, невесомыми или свинцовыми, в зависимости от природы преобладающих в них частиц. Каждую наносекунду бесконечное число концептонных облаков образуют критические массы, превращаясь путем квантовых взрывов в высокоэнергетические вероятностные волны, излучаемые с тахионной скоростью сквозь вечный резервуар, содержащий в сверхконцентрированном виде различные события. В зависимости от их заряда и природы, эти вероятностные волны кристаллизуют некоторые из этих потенциальных событий в соответствии с ментальной полярностью творящего их сознания на голог-рафическом уровне. Успеваешь, Дикки? Он кивнул, и я рассмеялся. - Материализованные события превращаются в опыт творящего их сознания, будучи для большей достоверности наделены всеми аспектами физической структуры. Этот автономный процесс - фонтан, порождающий все предметы и события в театре пространствавремени. Правдоподобие имаджонной гипотезы каждый может легко подвергнуть проверке. Эта гипотеза утверждает, что, сконцентрировав наше сознание и мысли на положительном и жизнеутверждающем, мы поляризуем массы положительных концептонов, порождаем доброжелательные вероятностные волны и, таким образом, порождаем полезные для нас события, которые в ином случае не произошли бы. Обратное справедливо для отрицательных и промежуточных событий. Намеренно или по ошибке, произвольно или в соответствии с неким замыслом, мы можем не только выбирать, но и творить видимые внешние условия, оказывающие значительное влияние на наше внутреннее состояние. Конец. * (Англ.) Частицы с позитивным зарядом: imagions - от imagination - воображение, фантазия; conceptons - от conceptions (понимание); exhilarons - от exhilaration (веселье, веселость); excutons - от excuse (прощение); rhapsodons - от rhapsody (восхищение); jovions -от joviality (веселость, общительность). И частицы с негативным зарядом: gloomons - от gloomy (мрачный, темный, хмурый); tormentons-от torment (мучение); tribulons - от tribulate (мучить, беспокоить); agonons - от agonize (испытывать сильные мучения, агонизировать); miserons от miser (скупой, скряга) и, очевидно, от miserable (жалкий, несчастный). 436
Бегство от безопасности
Он подождал, пока я расплатился. - И это все? - спросил он. - Что-то не так? - спросил я. - Я в чем-то заблуждаюсь? Он улыбнулся, ведь это отец научил нас обоих, как важно правильно произносить это слово*. - Откуда мне, ребенку, знать - заблуждаешься ты или нет? - Можешь смеяться, если хочешь, - сказал я ему. - Давай, даже можешь назвать меня полоумным. Но через сотню лет кто-нибудь опубликует эти слова в “Modern Quantus Theory”, и никому не придет в голову назвать это безумием. Он встал на подножку тележки и поехал на ней, после того как я ее подтолкнул по направлению к машине. - Если тобой не завладеют глумоны, - крикнул он, - такое вполне возможно. Тридцать два
Я совершал пробный полет на Дейзи, медленно набирая двадцать тысяч футов для того, чтобы проверить действие турбонагнетателей на высоте. Недавно я заметил, что с высотой в обоих двигателях появляются странные скачки оборотов, и надеялся, что эту неисправность удастся устранить, просто смазав выпускные клапана. Мир мягко проплывал в двух милях подо мной, медленно опускаясь до четырех; горы, реки и край моря с высотой все больше походили на расплывчатое изображение дома, нарисованное ангелом. Скорость набора высоты у Дейзи выше, чем у многих других легких самолетов, но, глядя вниз, казалось, что она лениво дрейфует по темно-голубому озеру воздуха. - Из всего, что ты знаешь, - сказал Дикки, - скажи мне то, что, по-твоему, мне необходимо знать больше, чем все остальное, то единственное, что я никогда не забуду. Я задумался над этим. - Единственное? - Только одно. - Что ты знаешь о шахматах? - Мне они нравятся. Отец научил меня играть, когда мне было семь лет. - Ты любишь своего отца? Он помрачнел. - Нет. - До того как он умрет, ты успеешь полюбить его за его любознательность, юмор и стремление прожить жизнь настолько хорошо, насколько это возможно с его набором суровых принципов. А пока - люби его за то, что он научил тебя играть в шахматы. - Это всего лишь игра. - Как и футбол, - сказал я, - и теннис, и баскетбол, и хоккей, и жизнь. Он вздохнул. - И это - та единственная вещь, которую мне необходимо знать? Я ожидал чего-то... более глубокого, - сказал он. - Я надеялся, что ты поделишься со мной каким-нибудь секретом. Все ведь говорят, что жизнь - это игра. * Англ. - Have I erred in any way? 437
Ричард Бах
На шестнадцати тысячах обороты заднего двигателя начали пульсировать -почти незаметные нарастания и спады, хотя топливная система работала нормально. Я передвинул вперед рычаг шага винта, и двигатель заработал устойчивее. - Ты хочешь услышать секрет? - спросил я. - Иногда, хоть и очень редко, то, что говорят все вокруг, оказывается истинным. Что, если все вокруг правы, и эта псевдожизнь на этой псевдо-Земле - в самом деле игра? Он повернулся ко мне, озадаченный. - Что же тогда? - Допустим, что наше пребывание здесь - это спорт, цель которого - научиться делать выбор с как можно более длительными положительными последствиями. Жестокий спорт, Дикки, в котором трудно выиграть. Но если жизнь - это игра, что о ней можно сказать? Он подумал. - Она имеет свои правила? - Да, - сказал я. - Каковы они? - Нужно быть готовым... - Абсолютно точно. Нужно быть готовым участвовать с настроенным сознанием. Он нахмурился. - Что-что? - Если мы не настроим должным образом свое сознание, Капитан, мы не сможем играть на Земле. Знающему, какова должна быть совершенная жизнь, придется отбросить свое всезнание и довольствоваться только пятью чувствами. Слышать частоты только в полосе от двадцати до двадцати тысяч герц и называть это звук, различать спектр только от инфракрасного до ультрафиолетового и называть это цвет, принимать линейное направление времени от прошлого к будущему в трехмерном пространстве в двуногом прямостоящем углеродном теле наземной млекопитающей жизненной формы, приспособленной к жизни на планете класса М, вращающейся вокруг звезды класса О. Вот теперь мы готовы к игре. - Ричард... - Это и есть те правила, которым мы следуем, ты и я! - Не знаю, как ты, - сказал он, - но... - Смотри на это как хочешь, - сказал я. - Мысленный эксперимент. Что, если бы для тебя не существовало ограничений? Что, если бы ты, наряду с видимым светом, мог различать еще и ультрафиолетовые, инфракрасные и рентгеновские лучи? Имели бы дома, и парки, и люди для тебя такой же вид, как для меня? Видели бы мы одинаково один и тот же пейзаж? Что, если бы твое зрение воспринимало настолько малые величины, что стол казался бы тебе горой, а мухи - птицами? Как бы ты жил? Что, если бы ты мог слышать любой звук, любой разговор в радиусе трех миль? Как бы ты учился в школе? Что, если бы ты имел тело, отличное от человеческого? Если бы ты помнил будущее до твоего рождения и прошлое, которое еще не произошло? Думаешь, мы бы приняли тебя в игру, если бы ты не следовал нашим правилам? Кто бы, по-твоему, стал с тобой играть? Он склонил голову влево, потом вправо. - О’кей, - уступил он, не так впечатленный этими правилами, как я сам, но все же разминаясь перед очередным тестом. - Игра также обычно имеет какую-то игровую площадку доску, или поле, или корт. 438
Бегство от безопасности
- Да! И? - В ней участвуют игроки. Или команды. - Да. Без нас игра не состоится, - сказал я. - Какие еще правила? - Начало. Середина. Конец. - Да. И? - Действие, - сказал он. - Да. И? - И все, - сказал он. - Ты забыл основное правило, - сказал я. - Роли. В каждой игре нам отводится какаято роль, наше обозначение на время игры. Мы становимся спасателем, жертвой, лидеромкоторый-все-знает, исполнителем-без-инициативы, умным, смелым, честным, хитрым, ленивым, беспомощным, живущим-кое-как, дьявольским, беспечным, жалким, серьезным, беззаботным, солью-земли, марионеткой, клоуном, героем... наша роль зависит от каприза судьбы, но в любой момент мы можем ее поменять. - Какова твоя роль? - спросил он. - В данную минуту. Я засмеялся. - В данную минуту я играю Довольно-Неплохого-Парня-из-Твоего-Будущего-с-Некоторыми-Доморощенными-Идеями-Полезными-дпя-Тебя. А твоя? - Я притворяюсь Мальчиком-из-Твоего-Прошлого-Кото-рый-Хочет-Знать-КакУстроен-Мир. Он очень странно посмотрел на меня, произнося эту фразу, как будто его маска на мгновение спала и он понял, что и я вижу сквозь его роль. Но я был слишком увлечен своей собственной игрой, чтобы на моем лице отразился интерес именно к этому моменту. - Отлично, -сказал я. -А теперь попробуй на время выйти из игры, но продолжай мне о ней рассказывать. Он улыбнулся, потом нахмурил брови. - Что ты имеешь в виду? Я накренил самолет вправо и направил к земле, в трех милях под нами. - Что ты можешь сказать об играх с такой высоты? Он взглянул вниз. - О! - сказал он. - Их там множество, и они идут одновременно. В разных комнатах, на разных кортах, разных полях, городах и странах... - ...разных планетах, галактиках и вселенных, - сказал я. - Да! И? - Разных временах! - сказал он. - Игроки могут играть одну игру за другой. Глядя отсюда, он наконец понял. - Мы можем играть за разные команды, ради удовольствия или ради денег, с легким противником или с тем, у кого нам никогда не выиграть... - А тебе нравится играть, когда ты заранее знаешь, что не можешь проиграть? - НЕТ! Чем труднее, тем увлекательнее! Он подумал еще раз. - До тех пор, пока я выигрываю. - Если бы не было риска, если бы ты знал, что не можешь проиграть, если бы ты заранее знал исход игры, смогла бы она тебя увлечь? 439
Ричард Бах
- Интереснее не знать. Он резко повернулся ко мне. - Бобби знал исход. - Была ли его жизнь трагедией, раз он умер таким юным? Он посмотрел в окно, снова вниз. - Да. Я уже никогда не узнаю, кем он мог бы стать. Кем я мог бы стать. - А если представить, что жизнь - это игра. Счел бы Бобби свою жизнь трагедией? - Как насчет мысленного эксперимента? Я улыбнулся. - Ты и Бобби играете в шахматы в прекрасном доме с множеством комнат. В середине игры твой брат начинает понимать, как она закончится, других вариантов нет, тогда он прекращает играть и уходит смотреть дом. Считает ли он происходящее трагедией? - Не интересно играть, зная исход, и к тому же он хочет взглянуть на другие комнаты. Для него никакой трагедии нет. - Трагедия для тебя, когда он выходит? - Я не плачу, - сказал он, - когда кто-то выходит из комнаты. - Теперь приблизим к себе шахматную доску. Вместо игрока ты сам становишься игрой. Шахматные фигурки именуются Дик-ки и Бобби и Мама и Отец, и вместо дерева они сделаны из плоти и крови и знают друг друга всю свою жизнь. Вместо клеток - дома и школы, улицы и магазины. И вот игра оборачивается так, что фигурка с именем Бобби взята в плен. Он исчезает с доски. Это трагедия? - Да! Он теперь не просто в другой комнате, его нет! Никто не может его заменить, и до конца своей жизни мне придется играть без него. - Таким образом, чем ближе мы к игре, - сказал я, - чем больше мы в нее вовлечены, тем больше потеря походит на трагедию. Но потеря - это трагедия только для игроков, Дикки, только тогда, когда мы забываем, что это всего лишь шахматы, когда мы думаем, что на свете существует только наша доска. Он внимательно смотрел на меня. - Чем больше мы забываем, что это игра, а мы игроки, тем более чувствительны к ней мы становимся. Но жизнь - это тот же бейсбол или фехтование - как только игра закончена, мы вспоминаем: ох, я же играл потому, что люблю спорт! - Когда я забываю, - спросил он, - мне нужно только подняться над шахматной доской и взглянуть на нее сверху? Я кивнул. - Тебя научили этому полеты, - сказал он. - Меня научила этому высота. Я взбираюсь сюда и смотрю вниз на множество шахматных досок по всей Земле. - Ты печалишься, когда кто-нибудь умирает? - О них - нет, - ответил я. - И о себе тоже. Горе - это погружение в жалость к самому себе. Каждый раз, когда я его переживал, я выходил из него очищенным, но холодным и мокрым. Я не мог заставить себя понять, что смерть в пространстве-времени не более реальна, чем жизнь в нем, и через какое-то время оставил попытки.
440
Бегство от безопасности
Я вышел на двадцать тысяч футов и передвинул сектора газа назад, к крейсерской скорости. Двигатели среагировали с запаздыванием, но это нормально. Выпускные клапаны турбонагнетателей были полностью закрыты, направляя белый огонь прямо в турбины. За бортом было минус двадцать, и вряд ли огня выхлопных патрубков хватило бы на то, чтобы расплавить серебро. На таком контрасте, подумал я, мы и летаем. - Большинство людей считают, что скорбь необходима, что горе здоровее морковного сока и лесного воздуха. Я слишком прост, чтобы это понять. Когда мы понимаем смерть, горе становится не более необходимым, чем страх, когда мы понимаем принцип полета. Зачем оплакивать того, кто не умер? - Так принято? - спросил он. - Предполагается, что нужно горевать, когда люди исчезают. - Почему? - спросил я. - Потому что предполагается, что ты должен отбросить размышления и отдаться тому, что видишь, чувствуя себя при этом несчастным! Таковы правила, Ричард! Все так поступают! - Не все. Капитан. В каждом горе должен быть смысл, а пока он есть, к чему нам горевать? Если бы я хотел сказать тебе самое главное о жизни, я бы попросил тебя никогда не забывать, что это - всего лишь игра. В это время задний двигатель опять начал барахлить, при этом одновременно заплясали стрелки тахометра, давления наддува и топливного давления. - Черт! - сказал я, не понимая, в чем дело. - Это просто игра, Ричард. - Чертик, - сказал я, смягчаясь. Я подал ручку вперед, и мы начали снижение. - Скажи мне что-нибудь еще, что мне необходимо знать. Несколько правил на каждый день. - Правил, - сказал я. Мне всегда нравилось, когда несколько слов вмещали огромный смысл. Когда проворачиваешь винт под компрессией, не удивляйся, если двигатель заведется. Он повернулся ко мне, вопросительно подняв брови. - Это авиационное правило, сказал я. - Принцип Неожиданных Последствий. Лет через двадцать ты поймешь, насколько он глубок. Каждый настоящий учитель - это я сам в маске. - Это правда? - спросил он. - Ты действительно хотел бы услышать несколько первоклассных правил? - Да, если можно. - В данный момент я перебираю всю свою жизнь, чтобы бескорыстно передать тебе все, что я заработал в обмен на время. Ты чрезвычайно умен, и если даже ты не поймешь их сейчас, я думаю, что они вернутся к тебе позднее, когда придет время. - Да, сэр, - кротко, как подобает изучающему Дзэн. Тот, кто ценит безопасность выше счастья, по этой цене ее и получает.
441
Ричард Бах
Когда в лесу падает дерево, звук от его падения разносится повсюду; когда существует пространство-время, существует и наблюдающее за ним сознание. Вина - это наше стремление изменить прошлое, настоящее или будущее в чью-то пользу. Некоторые решения мы переживаем не один, а тысячу раз, вспоминая их до конца жизни. Какое счастье для нас, что мы не можем помнить наши предыдущие жизни, подумал я. Иначе мы просто не смогли бы двигаться дальше, парализованные воспоминаниями. Мы не знаем ничего до тех пор, пока не согласится наша интуиция. Задний двигатель вернулся в нормальный режим на шестнадцати тысячах футов. Повидимому, с этим турбонагнетателем что-то не очень серьезное, просто какая-то небольшая неисправность. Пойми как можно раньше: мы никогда не взрослеем. В момент когда мы видим перед собой человека, мы видим только кадр из его жизни в нищете или роскоши, в печали или радости. Один кадр не может вместить миллионы решений, предшествовавших этому моменту. - Спасибо, Ричард, - сказал Дикки. - Это прекрасные правила. По-моему, мне достаточно. Первый признак потребности в изменении - смертельная угроза некоему статус-кво. Вынуждающая причина никогда не убедит слепое чувство. Жизнь не требует от нас быть последовательными, жестокими, терпеливыми, полезными, злыми, рациональными, беспечными, любящими, безрассудными, открытыми, нервными, осторожными, суровыми, расточительными, богатыми, угнетенными, кроткими, пресыщенными, деликатными, смешными, тупыми, здоровыми, жадными, красивыми, ленивыми, ответственными, глупыми, щедрыми, сластолюбивыми, предприимчивыми, умелыми, проницательными, капризными, мудрыми, эгоистичными, добрыми или фанатичными. Жизнь требует от нас жить с последствиями наших решений. - Ладно, - сказал он. - Смотрю, приходится платить за доступ к твоему жизненному опыту. Спасибо. Правил уже предостаточно! Альтернативные жизни подобны пейзажам, отраженным в оконном стекле... они так же реальны, как наша текущая жизнь, но менее ясно различимы. Если вина лежит не на нас, то мы не можем принять и ответственность за это. Если мы не можем принять ответственность, мы всегда будем оставаться жертвой. - Спасибо, Ричард. Наша истинная страна - это страна наших ценностей, - продолжал я, - а наше сознание это голос ее патриотизма. У нас нет прав, пока мы их не потребуем. Мы должны уважать наших драконов и поощрять их разрушительные стремления и желание нас уничтожить. Высмеивать нас - их долг, унижать нас и следить, чтобы мы остававшись “как все”, - их работа. А когда мы упорно идем своим путем, невзирая на их пламя и ярость, они лишь пожимают плечами, когда мы скрываемся из виду, и возвращаются к своей игре в карты с философским “Что ж, всех не поджаришь...”.
442
Бегство от безопасности
Когда мы миримся с ситуацией, с которой не должны были бы мириться, это происходит не потому, что нам не хватает ума. Мы миримся потому, что нам необходим урок, который может дать только эта ситуация, и этот урок для нас дороже свободы. Счастье - это награда, которую мы получаем, живя в соответствии с наивысшим известным нам порядком. ДОВОЛЬНО! ИХ СЛИШКОМ МНОГО, РИЧАРД! ХВАТИТ ПРАВИЛ! ЕСЛИ ТЫ ПРОИЗНЕСЕШЬ ЕЩЕ ХОТЬ ОДНО ПРАВИЛО, Я ЗАКРИЧУ! - О’кей, - сказал я. - Но все же будь осторожен в своих молитвах, Дикки, пото... - АААААААААААААААААААААЙЙЙЙЙЙЙЙИИИИ ИИИИИИИИИИИИИИ! И!!!!!! Тридцать три
Пока я мужественно готовил ужин, Лесли сидела у стойки на высоком табурете, зачарованно внимая моему рассказу о Дикки. - С этого момента он просто мой маленький воображаемый приятель, - сказал я,-и я делюсь с ним всем, что знаю, просто ради удовольствия самому это вспоминать. Я высыпал на нашу большую сковородку мелко нарезанные овощи. - Ты что, прячешься за словом “воображаемый”? - спросила Лесли.-Тебе нужна безопасная дистанция? Ты его боишься? Перед этим она зашла в дом, собираясь переодеть свой садовый наряд: белые шорты, футболка и широкополая шляпа. Она успела снять шляпу, но сейчас была настолько охвачена любопытством, углубляясь в наши с Дикки отношения, что переодевание, по-видимому, было отложено на неопределенный срок. - Боюсь? - переспросил я. - Может быть, и так. Я сомневался в этом, но время от времени забавно подвергать сомнению нашу уверенность в чем-либо. - А что он такого может сделать опасного? Я добавил в смесь на сковороде ананас, проросшую пшеницу, и пять-шесть раз быстро помешал. - Он мог бы заявить, что выдумал тебя, что ты - его воображаемое будущее, потом уйти и оставить тебя наедине со всем тем, что ты не успел ему сказать. Я поднял голову и взглянул на нее без улыбки, даже забыв потрясти бутылку с соевым соусом, так что, естественно, он и не подумал выливаться. - Он так не поступит. Не сейчас, во всяком случае. Когда-то его уход ничего бы для меня не значил. Но только не сейчас. Она оставила этот вопрос и перешла к другому. - Заметал ли он, что готовишь ты, а не я?- спросила она. - Как он к этому относится? - Я готовлю для своей жены, говорю я ему, но вообще я очень мужественный... даже мои пироги такие крепкие! Это, конечно, было неправдой. До того, как отказаться от сахара, я любил печь пироги. Их румяные корочки были нежны, как запеченное облако, но я скромнее са443
Ричард Бах
мого Господа Бога. Мое благороднейшее качество, предмет моей величайшей гордости полное отсутствие эго. Говорят, что очень важно сильно нагреть пшеницу, потому что тогда она приобретает очень приятный ореховый вкус. В этот раз я нашел еще и полпакета измельченных орехов и бросил их на сковороду. Лесли знакома с моими необычными принципами так же хорошо, как всякий, кто с ними не согласен, но она достаточно терпима, чтобы иногда меня послушать. - Что ты рассказал ему о браке? - поинтересовалась она. - Он еще не спрашивал. Думаешь, это его заинтересует? - Он должен знать, что рано или поздно его это тоже ожидает. Если он - это ты, то он обязательно спросит, - сказала она. - Что ты ему ответишь? - Я отвечу, что это будет самым счастливым самым тяжелым самым важным долговременным опытом в его жизни. Я поднес ей попробовать чайную ложечку нашего ужина со сковороды. Хоть он еще не готов, подумал я, вежливость по отношению к родной душе никогда не повредит. - Понравилось? - Слишком хрустит, - сказала она. - Ужасно сухое. - Мм. Я поднял сковороду с плиты и, поднеся ее к крану, добавил туда около чашки воды, затем вернул ее на плиту еще минут на десять. - Можно, я тебе помогу? - спросила она. - Моя прелесть. Ты же работала в саду. Отдыхай. Она подошла к шкафу, достала откуда тарелки и вилки. - Что ты ему скажешь? - Сначала я расскажу ему свой секрет у дачного брака, затем сообщу ему факты. Я нашел соковыжималку и включил ее в сеть, достал из холодильника морковь. Она улыбнулась мне. - А ты мудрец! И в чем же твой секрет удачного брака? - Перестань, Вуки, не стоит издеваться. Я обещал рассказать ему все, что знаю. Я подставил под соковыжималку стакан. - О’кей, - сказала она. - Ты не мудрец. Так в чем же твой секрет удачного брака? Я нажал на кнопку и взял первую морковку. Сок получается райский, но наша машина это шумный дьявол за работой. - ПОСТУПАЙ ТАК, КАК СЧИТАЕШЬ ПРАВИЛЬНЫМ, - прокричал я, перекрывая скрежет вращающихся ножей. - ПУСТЬ ТВОЯ ЖЕНА ТОЖЕ ПОСТУПАЕТ ТАК, КАК СЧИТАЕТ ПРАВИЛЬНЫМ. И ЕСЛИ ВЫ НЕ СОГЛАШАЕТЕСЬ ДРУГ С ДРУГОМ, ЭТО НОРМАЛЬНО! - Я НЕ СОГЛАСНА! - сказала она. -ПО-ТВОЕМУ, ДЛЯ НАС БУДЕТ НОРМАЛЬНЫМ ОБМАНЫВАТЬ, ЛГАТЬ И ОСКОРБЛЯТЬ ДРУГ ДРУГА, ЕСЛИ НАМ ПОКАЖЕТСЯ ЭТО “ПРАВИЛЬНЫМ”. ТЕБЕ НУЖНО ДОБАВИТЬ, ЧТО ПРИЧИНА, ПО КОТОРОЙ ТВОЙ СЕКРЕТ ДЕЙСТВУЕТ, - ЭТО ГОДЫ ВЗАИМНОГО ДОВЕРИЯ, ГОДЫ ВЗАИМНОГО ИЗУЧЕНИЯ ХАРАКТЕРОВ! Я ЗНАЮ, ЧТО ДЛЯ ТЕБЯ НОРМАЛЬНО ПОСТУПАТЬ ТАК, КАК ТЫ СЧИТАЕШЬ ПРА444
Бегство от безопасности
ВИЛЬНЫМ, НО ТОЛЬКО ПОТОМУ, ЧТО ТВОЕ И МОЕ ЧУВСТВА ПРАВИЛЬНОГО ПОЧТИ НЕ ОТЛИЧАЮТСЯ. Наша соковыжималка работает так же быстро, как и шумит. Наполнился второй стакан, и я ее выключил. - Разве ты не согласен? - спросила она во внезапно наступившей тишине. - Нет. Я потягивал свой морковный сок. - Для нас всегда нормально поступать так, как мы считаем правильным. Без исключений. Ее рассмешило мое упрямство, и я сам не смог удержаться от слабой улыбки. - Помог тебе твой секрет спасти первый брак? Я покачал головой. - Было слишком поздно. Когда семейная жизнь начинает убивать в тебе человека, пора положить ей конец. У нас были настолько разные натуры, что быть теми, кем каждый из нас хотел быть, вместе было невозможно. Мы не просто перестали любить друг друга, но даже не могли находиться в одной комнате. А с этим уже ничего нельзя поделать. - Я помню время, когда и мы с тобой не могли находиться в одной комнате, - поддразнила она. Она сняла крышку со сковороды, снова пробуя ужин своей ложкой. - Думаешь, нам стоит это заканчивать? - Ты ведь голодна, не так ли? - спросил я. Она кивнула с широко раскрытыми глазами. - Такое острое... - Еще минутку, - сказал я ей, выключая огонь раньше времени. - Ты была другой, Вуки. В те дни, даже когда я выходил из себя, я не мог забыть, как ты прекрасна. Были моменты, когда я выходил из дома, в отчаянии оттого, что ты не можешь понять, кто я, о чем я думаю или что я чувствую. Сидя за рулем в машине, я орал: “Боже, как Ты можешь требовать от меня, чтобы я жил с этой Лесли Пэрриш? Это же невозможно! Это невыполнимо!” И даже в те моменты ты оставалась для меня такой чертовски умной и до боли прекрасной. Развод был неизбежен, но я все равно тебя любил. Разве не странно? Я перенес сковороду на стол и разделил волшебное блюдо на двоих. - О, Риччи, развод не был неизбежен, - сказала она. - Это было просто мыслью отчаяния. Отстаивать выводы, сделанные в прошлом, подумал я, не свидетельствует о мудрости. И даже если это не так, я все равно бы не стал. Сейчас уже не важно, был ли развод неизбежен или нет. Если мы, стремясь жить в соответствии с наивысшим известным нам порядком, вынуждены расстаться с женой или мужем, мы расстаемся с несчастливым браком, взамен получая самих себя. Но если брак соединяет людей, которые уже обрели себя, что за прекрасное приключение начинается - с бурями, ураганами и всем-всем! - Как только я перестал ожидать от тебя полного понимания,- сказал я, - как только я понял, что для нас в порядке пещей иметь различные идеи, приходить к различным выводам и поступать так, как каждый из нас считает нужным, в конце тупика вдруг открылась дорога. Меня больше не стесняли твои принципы, тебя больше не стесняли мои отличия. 445
Ричард Бах
- Верно, -сказала она. - И спасибо за ужин. Очень вкусно. - Надеюсь, получилось не очень острым? - Сейчас уже лучше. Она отпила морковный сок. - Дикки может и не спросить о браке. - Он спросит, - сказал я. - Он спросит, как я думаю, зачем мы здесь? А я отвечу ему, что мы здесь для того, чтобы проявлять любовь в миллионах приготовленных для нас испытаний - новый миллион после каждого пройденного и новый миллион после каждого проваленного. И больше всего испытаний нас ждет в каждую минуту, каждый день и каждый год совместной жизни с другим человеком. - Как мило, - сказала она. - Не знала, что ты придаешь браку такое значение. - Важен не брак, - сказал я, - а любовь. - Рада это слышать. Я считаю тебя замечательным, но иногда мне все же кажется, что ты - самый неспособный к любви мужчина. Я никогда не встречала человека - мужчину или женщину, - который мог бы вести себя так же холодно и равнодушно, как иногда ведешь себя ты. Когда ты чувствуешь угрозу, ты превращаешься в льдинку с шипами. Я пожал плечами. - А что мне остается? Я же не говорю, что я прохожу все испытания, я говорю только, что знаю об их существовании. Терпение, и когда-нибудь в другой жизни я стану таким же прекрасным человеком, каких и сейчас уже много. В данный момент я счастлив быть самим собой. Подозрительным, закованным в броню и обороняющимся... - Нет, ты не такой плохой, - сказала она оживленно. - Ты уже долго не был подозрительным. - Я напрашиваюсь на комплименты! - сказал я. - Что, даже совсем чуть-чуть? - Передай Дикки, что я считаю тебя не самым худшим мужчиной в мире. - Когда ты злишься, ты думаешь иначе. - Нет. Ничего подобного, - сказала она. - Что еще ты собираешься рассказать ему о браке? - Разница между браком и церемонией, - сказал я.- Я скажу ему, что брак -это не двое людей, бегущих через мост среди риса и лент, а подлинный мост, построенный усилиями двоих людей в течение всей их жизни. Она отложила вилку. - Риччи, это прекрасно. - Мне надо было говорить с тобой, а не с Дикки, - сказал я. - Говори с нами обоими, - сказала она. - Если это сделает тебя счастливее, я буду жить рядом со счастливым человеком. - Я бы сказал ему и это. Жены и мужья не в силах сделать друг друга счастливыми или несчастливыми. Это только в нашей личной власти. - С одной стороны, это так, но, если ты утверждаешь, что наши поступки не оказывают влияния на другого, я с тобой абсолютно не согласна. - Влияние, - сказал я, - это наше испытание друг для друга. Ты можешь решить для себя быть счастливой независимо от того, что делаю я, и тогда, возможно, я буду радоваться,
446
Бегство от безопасности
видя тебя счастливой, потому что мне нравится видеть тебя такой. Но это я делаю себя счастливым, а не ты. Она покачала головой и терпеливо улыбнулась мне. - Довольно странный взгляд на вещи. Она считала это странной деталью моей логики, мешающей мне принимать в дар ее любовь. Я чувствовал себя носорогом, выбравшимся на тонкий лед, тем не менее решил все выяснить до конца. - Если ты плохо себя чувствуешь, - сказал я, - но решаешь сделать меня счастливым, приготовив мне обед или согласившись куда-нибудь со мной пойти, ты думаешь, я буду счастлив, зная, что тебе плохо? - Я бы не подала и виду, что мне плохо, и думала бы, что ты будешь счастлив. - Но тогда ты превратилась бы в мученицу. Ты сделала бы меня счастливым, жертвуя собой, обманывая меня и притворяясь счастливой ради меня. Если бы это сработало, я бы чувствовал себя счастливым не потому, что ты действительно была счастлива, а потому, что я бы тебе поверил. Счастливым меня делаешь не ты и не твои поступки, а моя вера. А моя вера зависит только от меня и ни от кого другого. - Это звучит так холодно, - сказала она. - Если все на самом деле так, почему я должна стараться сделать тебе приятное? - Когда ты этого не хочешь, не надо и стараться! Помнишь, как ты проводила по восемнадцать часов в сутки в офисе, когда мы были завалены работой? - Завалены были мы, но всю работу приходилось делать мне одной? - спросила она сладким голосом. - Да, я помню. - А помнишь, как я был благодарен тебе за это? - Конечно. Ты сидел там с хмурым лицом, обиженный и недовольный, как будто это тебя работа вымотала до смерти. - Помнишь, сколько это длилось? - Годы. - И потому, что ты работала за меня, наши отношения были такими прекрасными? - Кажется, я вспоминаю, что к концу этого периода я тебя не могла выносить! Я работала от зари до полуночи, а ты иногда весело заявлял, что собираешься немного полетать, потому что устал от работы в офисе. Тебе повезло, что я тебя вообще не убила! Чем больше времени мы проводим за ненавистным нам делом, подумал я, тем меньше радости в нашем браке. - Но в конце концов у тебя лопнуло терпение, - сказал я. - Ты сказала: к черту эту работу, к черту проклятого эгоиста Ричарда Баха, я хочу снова жить своей жизнью. Мне плевать на него, теперь я буду заботиться только о себе и получать от жизни удовольствие. - Я так и поступила, - сказала она с озорным блеском в глазах. - И что же произошло? Она засмеялась. - Чем счастливее я становилась, тем больше тебе это нравилось! - Вот! Слышала, что ты сказала? Ты решила стать счастливой сама! - Да. - Но вместе с тобой и я стал счастливее, - сказал я, - несмотря на то, что ты уже не пыталась Сделать Меня Счастливым. 447
Ричард Бах
- Это точно. Я три раза ударил по столу - палец вместо аукционного молотка. - Думаю, что ты пытался сделать меня счастливее, - сказала она, - говоря мне, что не стоит так напрягаться в офисе. - Конечно. Назад к дням, когда я пытался решить твои проблемы за тебя. - Пытаться меня остановить тогда было глупо, - сказала она. - Это сегодня я могу оставить работу и развлекаться, потому что сейчас у нас другая жизнь. Работа, которую мы сегодня выполняем, уже не представляет для нас вопрос жизни или смерти. Мы можем ее делать, а можем и не делать - как захотим. В те дни работа была серьезным делом - вытащить тебя из путаницы финансовых и правовых проблем, которых, если ты помнишь, у тебя было немало, когда мы познакомились. И без моего труда ты не оказался бы в таком удобном положении сегодня. В лучшем случае, тебе пришлось бы покинуть страну, а что случилось бы с тобой в худшем, мне и подумать страшно. Поэтому, при таких высоких ставках, я выбрала работать изо всех сил. Если ты тогда хотел сделать меня счастливой, ты мог бы взяться за работу вместе со мной! - Как ты не понимаешь? Я не хотел! Для меня та работа не имела значения! Мне было бы наплевать, если бы она вообще не была закончена! В те несколько раз, когда я пытался тебе помочь, я был несчастен и обижен, от этого все стало только хуже. - Поэтому, конечно, я решила почти всю твою работу сделать сама, - сказала она, - чем доверить ее какому-то колючему враждебному троллю, который под видом “помощи” старается все запутать, потому что он, видите ли, чувствует себя обиженным. - Не конечно. У тебя были и другие варианты. Но, хоть я и пытался Сделать Тебя Счастливой, у меня это не получилось, потому что я не был счастлив сам. - Ты прав. У меня были другие варианты. Мне надо было позволить твоим проблемам добраться до тебя. Тогда бы ты получил урок, который вместо тебя пришлось получить мне, несмотря на то что я его уже знала. А мой другой урок был таким: в будущем, если ты еще раз все запутаешь, я не собираюсь лишать тебя ни одного твоего урока. Но, в действительности, ты совсем не пытался сделать счастливой меня, ты пытался сделать счастливым только себя так же, как и сейчас. Ого, подумал я. Разговор за ужином начинает превращаться в бурю? - Разница между тогда и сейчас, - сказала она, - в том, что наши жизни изменились, и в сегодняшнем спокойствии и комфорте каждый из нас имеет шанс на счастье. Я мгновение помолчал, обдумывая ответ. Мы прожили те годы вместе, но наши убеждения были такими различными, что сейчас в памяти у каждого из нас - свое прошлое. - Это для Дикки, - спросила она, голубые, как море, глаза смотрят в мои, - или только для нас? Собираешься ли ты рассказать ему о наших ссорах? - Может, и нет. Может быть, мне стоит ему сказать, что в совершенном браке ссор нет. Совершенство - это когда двое людей смотрят друг на друга и говорят: “Мы знали все заранее. Никаких ссор, никаких испытаний, никто из нас за полвека не изменился и не узнал ничего нового”. Эта картинка заставила ее улыбнуться. - Смертельная скука, -сказала она. - Избегай трудностей, и ты никогда не научишься их преодолевать. 448
Бегство от безопасности
- Он должен узнать все. Мои рассказы о браке будут и мне напоминанием; Дикки же сможет взять из них то, что ему необходимо, а остальное отбросить. Я скажу ему главное из того, что мне удалось понять: никогда не предполагай, что твоя жена умеет читать мысли и понимает, кто ты, о чем ты думаешь и что чувствуешь. Такое предположение неизбежно ведет к болезненному разочарованию. Иногда она действительно может понимать и знать, но не жди от нее, что она будет понимать тебя лучше, чем ты ее. Будь счастливым, делая то, что тебе хочется. Если твое счастье вызывает в ней злобу, или если ты злишься, когда видишь ее счастливой, тогда у вас не брак, а эксперимент, который с самого начала был обречен на провал. - Звучит так, будто брак ничем не лучше прыжка с обрыва. Ты это хочешь ему внушить? - Я скажу ему, что брак не похож ни на что другое в нашей жизни. Родные души, сведенные вместе чудесным притяжением, встретившие друг друга благодаря невероятному совпадению и вместе противостоящие всем проблемам. Очаровательные проблемы и прекрасные испытания год за годом, но стоит утратить романтику, и утратишь силу, необходимую, чтобы преодолеть тяжелые времена и научиться любить. Утратив романтику, ты провалишь экзамен на любовь. После этого остальные экзамены не имеют значения. - А как насчет детей? - В этом вопросе я не компетентен, - сказал я. - Что еще? - Что значит “В этом вопросе я некомпетентен, что еще”? У тебя ведь есть дети, и тебе, конечно, есть что сказать! Что ты ему скажешь? Мое слабое место, подумал я. В том, что касается детей, от меня столько же пользы, как от наковальни в яслях. - Я скажу ему, что чувство внутреннего пути приходит не только к взрослым. Что единственное руководство, которое мы даем детям, - наш собственный пример как высшего, наиболее развитого человеческого существа в соответствии с нашими взглядами. Дети могут понять, а могут и не понять. Они могут полюбить нас за наш выбор, а могут и проклясть землю, по которой мы ступали. Но дети являются нашей собственностью и подконтрольны нам не больше, чем мы являлись собственностью наших родителей и были им подконтрольны. - Ты действительно чувствовал себя айсбергом, говоря это, - спросила Лесли, - или мне только показалось, что это прозвучало на сорок градусов ниже нуля? - Разве это не правильно? - Это может быть правильным до некоторой степени, - смягчилась она. - Безусловно, наши дети не являются нашей собственностью, но я чувствую, что здесь чего-то не хватает. Может быть, немного мягкости? - Ну, конечно, ему я скажу все это гораздо мягче! Она безнадежно покачала головой и продолжила. - У брака есть еще один секрет. - Какой? У меня свой секрет, подумал я, почему бы ей не иметь свой? - Когда смотришь на нас, - сказала она, - или на любую другую счастливую пару, понимаешь, что на самом деле мы любим только один или два раза в жизни. Любовь - это сокровище. Вот мой секрет. 449
Ричард Бах
Тридцать четыре
- Когда ужин был закончен и тарелки убраны со стола, я забросил в машину параплан и поехал к горе. Движение происходило и в моем сознании: я искал своего маленького друга. Холм, на вершине которого он сидел, был тем же, что и в прошлый раз, но теперь на его склонах зеленели молодые деревца, а луг простирался до самого зеленого горизонта. Он обернулся ко мне в то же мгновение, как я его увидел. - Расскажи мне о браке. - Конечно. А почему ты спрашиваешь? - Я никогда не верил, что со мной это произойдет, но ведь теперь я это знаю. Я неподготовлен. Я с трудом сдержал улыбку. - Это не страшно. Он нетерпеливо нахмурился. - Что мне необходимо знать? - Только одно слово, - сказал я. - Запомни только одно слово, и все будет в порядке. Слово “различие”. Ты отличаешься от всех остальных людей в мире, в том числе - и от женщины, которая станет твоей женой. - Уверен, что ты сообщаешь мне нечто простое, потому что думаешь, что это просто, но на самом деле это может обернуться совсем не таким. - Простое не всегда очевидно. Капитан. “Мы разные” - это открытие, к которому приходят немногие браки, истина, которая многим неглупым людям открывается только через много лет после того, как уляжется пыль развода. - Разные, но равные? - Вовсе нет, - ответил я. - Брак - не спор о равенстве. Лесли лучше меня разбирается в музыке, например. Мне никогда не достичь того, что она знала уже в двенадцать лет, не говоря уже о том, что она успела узнать с тех пор. Я могу потратить на музыку остаток своей жизни, но никогда не узнаю ее так, как знает Лесли, и не научусь играть так же хорошо, как она. С другой стороны, она вряд ли когда-нибудь научится управлять самолетом лучше меня. Она начала на двадцать лет позже и не сможет меня догнать. - Во всем остальном тоже неравенство? - Во всем. Я не так организован, как она, а она не так терпелива, как я. Она способна страстно отстаивать свою позицию, я же - только сторонний наблюдатель. Я - эгоист, что в моем понимании значит “человек, поступающий в соответствии с его личными долговременными интересами”, она же ненавидит эгоизм, что в ее понимании значит “немедленное самопожертвование невзирая на последствия”. Иногда она ждет от меня подобных жертв и очень удивляется, когда получает отказ. - Таким образом, вы разные, - сказал он. - Наверное, как и любые муж и жена? - И почти все они об этом забывают. Когда я забываю и жду от Лесли эгоизма, а она от меня - организованности, каждый из нас предполагает, что качества, приписываемые другому, в нем так же развиты, как и в нас самих. Это неправильно. Брак -не состязание, где каждый должен проявить максимум своих возможностей, а сотрудничество, построенное на наших различиях. - Но, могу поспорить, иногда эти различия способны вывести вас из себя, - сказал он. 450
Бегство от безопасности
- Нет. Выйти из себя можно, забывая об этих различиях. Когда я предполагаю, что Лесли - это я сам в другом теле, что ее принципы и ценности в точности совпадают с моими и что в каждый момент времени она знает все мои мысли, это напоминает спуск в бочке по огромному водопаду. Я продолжаю предполагать, а уже в следующую минуту удивляюсь: почему это я вдруг оказался внизу и что это за обручи и доски болтаются у меня на шее, когда я, насквозь промокший, словно старая мочалка, пробираюсь между камнями? Я чувствую себя виноватым, во всем, пока я не повернусь лицом к тому, что мы разные, и отпущу это. Он заинтересованно прищурился: - Виноватым? Но почему? - Вспомни свои правила, - сказал я. - Вина - это наше стремление изменить прошлое, настоящее или будущее в чью-то пользу. Вина для брака - что айсберг для “Титаника”. Наткнись на нее в темноте, и пойдешь ко дну. Его голос погрустнел. - А я-то надеялся, что женщина, на которой я женюсь, будет немножко похожей на меня. - Нет! Надеюсь, нет, Дикки! Мы с Лесли похожи только в двух вещах: мы оба считаем, что в нашем браке есть некоторые безусловные ценности и приоритеты. Мы также соглашаемся в том, что сейчас мы влюблены друг в друга гораздо сильнее, чем были, когда только встретились. Во всем остальном, в большей или меньшей степени, мы различны. Это его не убедило. - Я не уверен, что путешествия по водопадам смогут сделать мою любовь к кому-либо сильнее. - Но ведь в бочку меня закатала не Лесли, Кэп, а я сам! Я думал, что знаю ее, а сейчас, глядя назад... Как я мог быть таким болваном? У нее тоже было относительно меня несколько ложных предположений, но все равно, какое это удовольствие - пройти такой длинный путь с человеком, которого любишь! После стольких лет рядом с ней даже семейные бури доставляют удовольствие, когда они позади. Иногда ночью, когда я обнимаю ее, у меня возникает чувство, что мы познакомились совсем недавно и только-только перешли на “ты”! - Трудно представить, - сказал он. - Думаю, это невозможно представить, Дикки. Это нужно прожить. Желаю тебе терпения и опыта. Я оставил его в тишине обдумывать это. Только позже я вдруг понял, что забыл сообщить ему свой секрет удачного брака. Тридцать пять
Каждая вещь определяется нашим сознанием. Самолеты становятся живыми существами, если мы в это верим. Когда я мою Дейзи, полирую ее и забочусь о каждом ее скрипе, прежде чем он превратится в крик, я знаю, что однажды придет день, когда она сможет вернуть мне мою заботу, поднявшись в воздух или сев, если будет необходимо, в условиях, которые покажутся невероятными. За сорок лет, проведенные в воздухе, такое со мной уже случилось однажды, и я не уверен, что мне не понадобится ее расположение вновь.
451
Ричард Бах
Так что мне не казалось странным лежать в то утро на бетонном полу нашего ангара, вытирая следы от выхлопа и пленку масла, накопившиеся за три часа полета на алюминиевом брюхе Дейзи. Каждую ночь, когда мы засыпаем, в нашем сознании совершается перемена, подумал я, слегка смачивая тряпку в бензине, - но она также совершается и в течение дня, когда мы делаем одно, а думаем о другом. Мы засыпаем и просыпаемся, одни сны сменяют другие сотню раз в день, и никто не рассматривает это как смену состояний. Все, что я мог видеть, были джинсы от колен и ниже, однако ноги были обуты в старомодные теннисные туфли, поэтому я понял, кому они принадлежат. - Правда ли, что все - в твоей ответственности? - спросил Дикки. - Все в твоей жизни? Ты несешь всю тяжесть? - Все, - ответил я, радуясь тому, что он меня нашел. - Не существует такого понятия, как массы, существуем только мы - простые отдельные индивиды, строящие свои простые отдельные жизни в соответствии с нашими простыми отдельными желаниями. Это не так тяжело, Дикки. Нести ответственность за все - просто забава, и мы - индивиды - делаем довольно бойкий бизнес, помогая друг другу. Он уселся на пол, скрестив ноги, и стал наблюдать, как я работаю. - Например? - Например, бакалейщик облегчает нам поиск пищи. Создатель фильмов развлекает нас разными историями, плотник кроет крышу над нашими головами, авиастроитель выпускает на рынок прекрасную Дейзи. - А если бы Дейзи не существовала, ты бы построил ее сам? - Если бы мне пришлось строить самолет, то он, наверное, получился бы меньше, чем Дейзи. Что-то сверхлегкое, вроде мотодельтаплана. Я приложил тряпку к банке с полирующим составом. Даже немного его хватит, чтобы удалить с Дейзи самые трудные пятна. - Ты отвечал бы за добывание пищи, даже если бы не осталось ни одного магазина? - Кто бы еще это за меня делал? - И ты бы сам убивал коров? Полируя, я заметил трещину в фибергласе, которая начиналась следом от удара возле антенны дальномера. Ничего страшного, но я отметил про себя, что надо будет высверлить фонарь по контуру трещины и стянуть ее. - Лесли и я больше не едим коров, Дикки. И мы не стали бы их убивать. Мы решили, что, если мы не соглашаемся с отдельными этапами этого процесса, то не можем согласиться и с его результатом. Он подумал. - Вы не носите кожу? - Я никогда больше не куплю еще одно кожаное пальто, а также, возможно, еще один кожаный ремень, но я мог бы купить еще одни кожаные туфли, если бы у меня не было выбора. Даже тогда я мог бы дойти до кассы с туфлями в коробке, и все-таки не решиться их купить. Смена принципов - медленный процесс, и мы узнаем, что они изменились, только когда ранее привычные и правильные для нас вещи больше такими не кажутся. Он кивнул, ожидая этого. 452
Бегство от безопасности
- Все индивидуально. - Да. - Ты отвечаешь за свое образование? - спросил он. - Я сам выбирал, какое образование мне хотелось бы получить. - Твои развлечения? - Продолжай, - сказал я. - Твой воздух, твою воду, твою работу... - ...мои путешествия, мое поведение, мое общение, мое здоровье, мою защиту, мои цели, мою философию и религию, мои успехи и неудачи, мой брак, мое счастье, мою жизнь и смерть. Я в ответе перед собой за каждую свою мысль, каждое произнесенное мной слово и каждое движение. Нравится мне это или нет, но это так, поэтому много лет назад я решил принять, что мне это нравится. Куда он ведет своими вопросами, подумал я. Это что, испытание? Я натирал воском уже отполированную поверхность: осторожно - вокруг турбулизаторов, торчащих, словно частокол из ножей, более живо - вокруг радиоантенн, и размашисто на остальных участках. Любопытство это или тест, я решил, что ему необходимо знать. - То есть все в мире образов ты делаешь для себя сам, - сказал он. - Ты сам построил целую цивилизацию? - Да, - ответил я. - Хочешь узнать как? Он засмеялся. - Ты бы свалился оттуда, если бы я сказал, что не хочу. - Мне все равно, - солгал я. - Ну хорошо, свалился бы. - Расскажи. Как ты сам построил целую свою цивилизацию? - Ты и я выбрали рождение в этой иллюзии пространства и времени, Дикки, и вскоре оказались у ворот сознания, оценивая и выбирая, решая, принимать или не принимать те или иные идеи, мнения или вещи, предлагаемые нашим временем. Чтение - да, побег-из-дома нет, игрушки - да, доверять родителям - да, верить в милитаристскую пропаганду - да, авиамодели - да, командные виды спорта - нет, пунктуальность - да, мороженое - да, морковь нет, работа по дому - да, курение - нет, пьянство - нет, эгоизм - да, наркотики - нет, вежливость - да, самодовольство и самоуверенность - да, охота - нет, оружие - нет, банды - нет, девушки - да, дух школы - нет, колледж - нет, армия - да, политика - нет, на-службе-у-других нет, брак - да, дети - да, армия - нет, развод - да, новый брак - да, морковь - да... Каждый из нас создает свой точный и уникальный цифровой портрет, где “да” и “нет” представлены крошечными точками. Чем решительнее мы, тем точнее наш портрет. Все, что находится в мире моего сознания - единственном существующем для меня мире, попадает туда только с моего согласия. То, что мне не нравится, я могу изменить. Никакого хныканья, никаких жалоб, что я, мол, страдаю, потому что кто-то меня подвел. За все отвечаю только я. - А что ты делаешь, когда люди тебя все-таки подводят? - Я их убиваю, - сказал я, - и двигаюсь дальше. Он нервно засмеялся. - Ты ведь шутишь, не так ли? - Мы не можем ни убивать, ни создавать жизнь, - сказал я. - Помни, Жизнь Есть. 453
Ричард Бах
Я закончил с брюхом Дейзи, выполз из-под нее и пошел за стремянкой для вертикальных стабилизаторов, расположенных в девяти футах от земли. - В мире образов, - спросил он осторожно, - приходилось ли тебе убивать? - Да. Я убивал мух, я убивал москитов, я убивал муравьев и, грустно говорить, пауков тоже. Я убивал рыбу, когда мне было приблизительно столько же, сколько тебе сейчас. Все они - неуничтожимые проявления жизни, но я искренне верил, что убиваю их, и эта вера по сей день иногда отягощает мою душу, пока я не напоминаю себе истинное положение вещей. - Убивал ли ты человеческие существа в этом мире образов? - спросил он, тщательно подбирая слова. - Нет, Дикки, не убивал. Только благодаря великолепным совпадениям во времени, подумал я. Попади я чуть раньше в ВВС, и мне пришлось бы убивать людей в Корее. Не подай я в отставку - и чуть позже я бы убивал во Вьетнаме. - А тебя когда-нибудь убивали? - Никогда. Я существовал до начала времени и буду существовать после его конца. Он явно разошелся, раздражаясь. - Хорошо, в мире образов когда-нибудь образ тебя как ограниченной... - Ох уж, этот мир! - сказал я. - Да, меня убивали тысячу миллионов триллионов раз, бесконечное число раз. Дикки взобрался по лестнице на стабилизатор, прошел по нему футов на пять от киля и сел лицом ко мне, скрестив ноги и подавшись вперед от любопытства. Никакому другому ребенку не удалось бы сюда пробраться без моего кудахтанья о теннисных туфлях, царапающих краску, нагрузке на стабилизатор и опасности падения с пяти футов на бетонный пол. Но Дикки мог сидеть там, где захочет. Вот в чем прелесть бесплотных, подумал я, и странно, что мы не приглашаем их чаще. - Это перевоплощения, - сказал он. - Ты веришь в перевоплощения? Я распылил жидкий воск по верхней половине киля и протер его. - Нет. Перевоплощение означает упорядоченную последовательность жизней на этой планете, правильно? Но в этом есть некоторая ограниченность - так, слегка тесновато в плечах. - Что вам больше подходит? - Бесконечное число жизнеобразов, пожалуйста, некоторые с телом, некоторые - без; некоторые на планетах, некоторые - нет; все они одновременны, потому что не существует такого понятия, как время, и ни один из них не реален, потому что существует только одна Жизнь. Он нахмурился. - Почему бесконечное-число-жизнеобразов, а не просто перевоплощение? Когда-то давно, вспомнил я, это было моим любимым вопросом: “Почему именно так, а не иначе?” Многих взрослых это выводило из себя, но мне необходимо было знать. - Первое не более реально, чем второе, - сказал я ему. - Пока мы не осознаем, что Жизнь Есть, мы просто не верим ни в перевоплощения, ни в бесконечное-число-жизнеобразов, ни в рай-и-ад, ни в все-вокруг-темнеет, мы живем этими системами... они представляют для нас истину, пока мы даем им власть. 454
Бегство от безопасности
- Тогда мне непонятно: почему бы тебе просто не признать, что Жизнь Есть, и прекратить играть во все эти игры? - Мне нравятся игры! Если кто-то сомневается, что мы живем ради развлечения, предложи ему или ей подробный отчет об их будущем, где будет расписано каждое событие, каждый исход на годы вперед. Много ты успеешь рассказать, прежде чем тебя остановят? Неинтересно знать, что случится дальше. Я получаю удовольствие от шахмат, даже зная, что это игра. Мне нравится пространство-время, хоть оно и нереально. - На помощь! - сказал он. - Если все нереально, почему ты выбираешь бесконечное число жизней, а не перевоплощение или превращение-в-ангела? - Почему шахматы, а не шашки? - спросил я. - В них больше игровых комбинаций! Если все мои жизнеобразы существуют одновременно, должна быть возможность их пересечения. Должна быть возможность найти Ричарда, который выбрал Китай в настоящем, которое я называю “семь тысяч лет назад”, или того Ричарда, который в 1954 стал судостроителем, а не летчиком, или проксимида, выбравшего жизнь на космическом флоте Центавра 4 в настоящем - миллиарде лет отсюда. Если существует только Настоящее, то должен существовать и способ всем нам встретиться. Что знают они такого, чего не знаю я? Любопытное выражение на его лице, скрытая усмешка. - Ну и как, получается? - Только что-то неясное моментами - сказал я. - Гм. Он снова улыбнулся этой странной улыбкой, как если бы не я, а он был здесь учителем. Мне нужно было тогда спросить его, чему он так улыбался, но я пропустил это, не обратив особого внимания и отнеся его улыбки к саркастическим. - Но доказательство и не требуется, - сказал я, спускаясь, чтобы переставить стремянку к переднему краю левого стабилизатора.- Жизнь не ограничивает нашу свободу верить в границы. Пока мы продолжаем наш роман с формой, я предпочитаю, чтобы мы поднимались от одной ограничивающей веры к другой, взращивая время нашей жизни на пути, где мы перерастаем ограничения игры, независимо от цвета, независимо от формы, которую они принимают, находя радость в новых игрушках. - Игрушки? В бесконечном будущем? -переспросил он. - Я уже было подумал, что обгоняю твою мысль. Я думал, ты собираешься мне сказать, что следующая жизнь будет необусловленной любовью. - Нет. Безусловная любовь не вписывается ни в пространство-время, ни в шахматы, футбол или хоккей. Течение игры определяют правила, необусловленная же любовь не признает никаких правил. - Приведи какое-нибудь правило. - Сейчас... Я закончил левый стабилизатор, спустился и перенес стремянку к правому, взобрался и начал распылять воск по его поверхности. - Самосохранение - правило. В тот момент, когда мы перестаем беспокоиться о своей жизни, когда мы сдвигаем наши ценности за пределы пространства-времени, мы внезапно обретаем способность любить безусловно. - На самом деле? - Попробуй, - сказал я. Я отполировал переднюю кромку стабилизатора. 455
Ричард Бах
- Как? Кили сверкали посреди ангара, словно две скульптуры из слоновой кости. Я перешел к стабилизатору. - Представь себе, что ты - духовно развитая личность, лидер, проповедующий непротивление злу насилием, и ты поклялся освободить свою страну от тирана. Ты пообещал ему организовывать гигантские демонстрации протеста в столице до тех пор, пока он не отречется. - Я так и пообещал? Может, я и развит духовно, - сказал Дикки, - но не шибко умен. Я улыбнулся. Мой отец так говорил: “не шибко умен”. - Тебя предупредили, - сказал я. - Люди тирана идут за тобой, они собираются тебя убить. Ты напуган? - Да! - сказал Дикки. - Где мне укрыться? - Нигде. Ты развит духовно, помни. Поэтому сейчас же, сию минуту, отбрось самосохранение, правила, тревогу за свою жизнь. Это мир образов, а у тебя есть твой настоящий дом, более знакомый-и-любимый, чем Земля, и ты будешь рад туда вернуться. Я полировал Дейзи, пока он сидел на стабилизаторе, представляя все это с закрытыми глазами. - О’кей, - сказал он. - Я отбросил тревогу. Мне больше ничего не нужно. Я больше ни в чем не нуждаюсь на Земле. Я готов отправиться домой. - Вот к твоим дверям подходят убийцы. Ты боишься? - Нет, - ответил он, представляя. - Они не убийцы, они мои друзья. Мы - актеры в пьесе. Мы выбираем роли и играем их. - Они достают мечи. Ты боишься их? - Я их люблю, - сказал он. - Вот, - сказал я. - Теперь ты знаешь, на что похожа безусловная любовь. Не нужно быть святым, каждый на это способен; отбрось пространство-время, и будет уже неважно, убьют они тебя или нет. Через минуту Дикки открыл глаза и передвинулся к концу стабилизатора, чтобы я мог отполировать участок, на котором он сидел. - Интересно. Справедливо ли обратное? Чем больше я забочусь о самосохранении, тем меньше я способен на безусловную любовь. - Можем выяснить. - О’кей. Он закрыл глаза в ожидании. - Представь себе, что ты - мирный и скромный фермер, - сказал я. - У тебя есть три вещи, которые тебе дороже всего на свете: твоя семья, твоя земля и твои нарциссовые поля. Ты и твоя жена растите детей и нарциссы в той же долине, которую возделывали твои родители. Ты родился на этой земле и здесь же собираешься умереть. - Ого, - сказал он. - Что-то должно произойти. - Ага. Скотоводы, Дикки. Им нужна твоя ферма, чтобы проложить прямую дорогу к железнодорожной ветке, а ты отказался ее продать. Они угрожали тебе, но ты стоял на своем. Теперь они перешли от угроз к действиям: сегодня в полдень они собираются захватить твою ферму силой. Отдай свою землю и оставь умирать свои цветы, либо умрешь сам. 456
Бегство от безопасности
- Ничего себе, - сказал он, представляя. - Ты напуган? - Да. - Уже почти полдень, Дикки. Он уже едут, дюжина вооруженных мужчин верхом на лошадях, в облаке пыли, стреляя из револьверов, гоня стадо лонгхорнов на твои зеленые поля. Испытываешь ли ты к ним безусловную любовь? - НЕТ! - сказал он. - Вот видишь... - Я собрал всех соседей, - сказал он. - У каждого из нас многозарядное ружье; вдоль ограды я закопал динамит. Только ступите на мои цветы, вы, крутые парни, как получите такой пинок, что побежите обратно еще быстрее, чем пришли сюда! Только посмейте нас тронуть, и это будет последнее, что вы сделаете в вашей жизни! - Ты понял идею, - сказал я, улыбаясь его воинственности. - Видишь, как это отличается от безусловной... - Не останавливай меня, - сказал он. - Дай мне взорвать их к чертям! Я рассмеялся. - Дикки, это всего лишь мысленный эксперимент, а не резня! Он открыл глаза. - Боом... - сердито произнес он. - Никто не отберет мою землю! Я усмехнулся, пересадил его на верх фюзеляжа и, передвинув стремянку, начал полировать правое крыло Дейзи. - Значит, безусловной Любовь становится только тогда, - произнес он наконец, - когда ее перестают заботить наши игры. - Наши игры и наши цели, - сказал я. - Ни самосохранение, ни справедливость, ни мораль, ни совершенствование, ни образование, ни прогресс. Она любит нас такими, каковы мы есть, а не какими мы хотим казаться. Поэтому, наверное, смерть - такой шок. В ней наиболее сильно проявляется контраст между ролью и реальностью. Те, кому удалось вернуться буквально с того света, говорят, что эта любовь обрушивается, словно молот. - И она одинакова для скотоводов и для фермеров, разводящих цветы? - Для убийц и жертв, кротких и чудовищ. Одинаковая для всех. Абсолютная. Всеобъемлющая. Безусловная. Любовь. Дикки лег на фюзеляж, прижавшись щекой к холодному металлу и наблюдая, как я работаю. - Все эти вещи, которые ты мне рассказываешь, - откуда ты их узнал? - Я надеялся, что ты это знаешь, - сказал я. - Сколько я себя помню, для меня всегда было важно: “Как устроена Вселенная? Когда она появилась”? Я ожидал, что он что-нибудь мне сообщит, но если он и знал, в чем кроются истоки этого любопытства, то не собирался говорить. - Откуда ты знаешь, что твои ответы правильны? - спросил он. - Я этого и не знаю. Но каждый вопрос создает внутреннюю напряженность, которая потрескивает во мне, пока не находится ответ. Когда вопрос соприкасается с ответом, он заземляется на интуицию, происходит голубая вспышка, и напряженность уходит. Она не сообщает, “правильно” или “неправильно”, а просто: “ответ получен”.
457
Ричард Бах
Ого, подумал я в наступившей тишине, вмятина на передней кромке... мы, должно быть, попали в сгусток воздуха во время последнего полета. - Приведи пример, - попросил он. Я медленно полировал крыло, вспоминая. - Когда я кочевал по стране, - начал я, - торгуя на пастбищах Среднего Запада полетами на старом Флите, некоторое время я ощущал вину. Честно ли было с моей стороны жить подобным образом, летя за ветром и зарабатывая этим на жизнь, когда другие люди вынуждены трудиться с девяти и до пяти? Но ведь не каждый может вести кочевую жизнь, думал я. - Это и было твоим вопросом? - сказал он. - Это было той самой напряженностью, гудевшей во мне много недель: все не могут быть кочевниками. Почему же я не живу как другие? Справедливо ли, что я имею такие привилегии? Он не видел эту картину: смешной, раздражительный, покрытый маслом авиатор, ночующий под крылом своего самолета, зарабатывающий долларовую бумажку с полета и мучающийся оттого, что он - самый счастливый парень в мире. - Каков же был твой ответ? - спросил он, торжественный, как сова. - Я думал об этом ночами, готовя лепешки на костре. Кочевник - чрезвычайно романтическая профессия, думал я, но таковы и профессии юриста, актера. Если бы все были актерами, то в “Желтых Страницах” остался бы только один раздел - А, актеры. Ни летных инструкторов, ни адвокатов, ни полиции, ни врачей, ни магазинов, ни строительных компаний, ни киностудий, ни продюсеров. Одни актеры. И наконец я понял. Все не могут быть кочевниками. Все не могут быть юристами, или актерами, или малярами. Все не могут заниматься чем-то одним! - Это и был ответ? - В моем сознании, Дикки, произошел взрыв и всплеск, как будто огромный кит поднялся с большой глубины на поверхность: -Все не могут заниматься тем, чем хотят, но кто-угодно может*. - О, - сказал он, тоже пораженный этим всплеском. - С того момента я перестал думать, что нечестно с моей стороны быть тем, кем я хочу быть. Я продолжал полировать крыло в тишине. Он обдумывал эту идею. - А я могу стать тем, кем захочу? - спросил он. - Даже если это не будешь ты? - Особенно если это не буду я, - сказал я ему. - Я думаю об этом время от времени, но мое место уже занято. Все места уже заняты. Капитан, кроме твоего. Тридцать шесть
Шепот в темноте. - Ты ведь не будешь учить его эгоизму, правда? На часах горело 3:20. Откуда Лесли узнала, что я не сплю? Откуда олень знает о том, что в его лесу бесшумно упал лист? Она услышала, как изменилось мое дыхание. (“Everybody can’t do any one thing, but anybody can!”) 458
Бегство от безопасности
- Я не учу его ничему, - прошептал я в ответ. - Я говорю ему то, что считаю истинным, а он должен сам выбрать то, что ему нужно. - Почему ты шепчешь? - спросила она. - Я не хочу тебя разбудить. - Ты уже разбудил, - прошептала она. - Твое дыхание изменилось минуту назад. Ты думаешь о Дикки. - Лесли, - сказал я, проверяя ее. - Что я делаю сейчас? Она прислушалась в темноте. - Ты моргаешь глазами. - НИКТО НЕ В СОСТОЯНИИ УГАДАТЬ В ТЕМНОТЕ, ЧТО КТО-ТО ДРУГОЙ МОРГАЕТ! Молчание. Потом шепот. - Хочешь, чтобы я извинялась за свой хороший слух? Я вздохнул. Короткий вызывающий шепот. - Я не собираюсь этого делать. - А что я делаю сейчас? - Не знаю. - Я улыбаюсь. Она повернулась ко мне и обвила себя моей рукой в темноте. - О чем ты подумал, что это тебя разбудило? - Ты будешь смеяться. - Не буду. Честное слово. - Я думал о добре и зле. - О, Риччи! Ты просыпаешься в три часа ночи, думая о добре и зле? - Ты все-таки смеешься? - спросил я. Она смягчилась. - Я просто спросила. - Да. - О чем ты думал? - спросила она. - О том, что я впервые понял... их не существует. - Не существует добра и зла? - Нет. - Что же тогда? - Существуют счастье и несчастье. - Счастье - это добро, а несчастье - зло? - Абсолютно субъективно. Это все только в нашей голове. - Тогда что значит быть счастливым или быть несчастным? - Что это значит для тебя? - спросил я. - Счастье - это радость! Огромное удовольствие! Несчастье - это депрессия, безнадежность, отчаяние.
459
Ричард Бах
Мне следовало бы знать. Я было предположил, что ее слова будут и моими: счастье - это ощущение благополучия, несчастье - его отсутствия. Но моя жена всегда была более пылкой, чем я. Я сказал ей свое определение. - Думаешь, только чувства благополучия достаточно? - спросила она. - Мне нужно определение, в котором не было бы пятидесятифутовой пропасти между вершиной счастья и дном несчастья. Как бы ты назвала то, что находится между ними? - Я бы назвала это “Все хорошо”. - У меня нет такого чувства, - сказал я.- У меня есть чувство благополучия. - О’кей, - сказала она. - Что дальше? - Помоги мне найти любую ситуацию, в которой Добро не совпадает в сердце со словами “делает меня счастливым”. Или ситуацию, в которой Зло не совпадает со словами “делает меня несчастным”. - Любовь - это добро, - сказала она. - Любовь делает меня счастливым, - ответил я. - Терроризм - это зло. - Милая, ты способна на большее. Терроризм делает меня несчастным. - Добро, когда мы с тобой занимаемся любовью, - сказала она, прижимаясь ко мне в темноте своим теплым телом. - Это делает нас счастливыми, - сказал я, отчаянно цепляясь за интеллект. Она отстранилась. - Риччи, к чему ты ведешь? - Как бы я на это ни смотрел, выходит, что мораль определяем мы сами. - Конечно, - сказала она. - И это тебя разбудило? - Разве ты не понимаешь, Вуки? Добро и зло - не то, что нам внушили родители, церковь, государство или кто-нибудь еще! Каждый из нас сам решает, что ему считать добром, а что - злом. Автоматически - выбирая, что он хочет делать! - Ого, - сказала она. - Пожалуйста, никогда не пиши об этом в своих книгах. - Я только размышляю. И странно, что я никак не могу это обойти. - Пожалуйста... - Вот, к примеру, -сказал я, - в Книге Бытия о сотворении мира сказано так: И увидел Бог, что это хорошо. - Ты хочешь сказать, это значит, что Бог был счастлив? - Конечно! - Ты же не веришь в Бога, тем более в такого, который способен видеть, - сказала она, или в котором чувства больше, чем в арифметике. Как же твой Бог может быть счастлив? - Автор Бытия, глупец, не посоветовался со мной, прежде чем взяться за перо. В его книге Бог полон чувств - радуется и печалится, сердится, интригует и мстит. Добро и зло не были абсолютами, они были мерой счастья Бога. Он писал эту историю и думал: “Если мне кажется, что от этого Бог был бы счастлив, я назову это “добром””. Меня раздражала темнота. - Мне необходимы примеры ситуаций, в которых люди используют слова “добро” и “зло”, но сейчас темно и я не могу их искать. - Это хорошо. 460
Бегство от безопасности
- Это делает тебя счастливой? - спросил я. - Конечно. Иначе бы ты уже был на ногах, включая свет, компьютер, доставая книги и болтая без умолку, и нам пришлось бы не спать всю ночь. - То есть ты счастлива, что сейчас темно, и я, по всей вероятности, не смогу беспокоить тебя своими разглагольствованиями о добре и зле всю ночь. Для тебя это действительно “хорошо”. - Только не вздумай написать об этом, - сказала она. - Иначе каждый экстремист... нет, каждый “нормальный” человек в стране, бодрствующий допоздна, будет занят пропусканием твоих книг через измельчитель. - Лесли, в этом нет ничего, кроме любопытства. Осознание того, что мораль - дело сугубо личное, вовсе не превращает ее в нечто противоположное; мы не становимся маньякомубийцей в ту же секунду, как осознаем, что можем им стать, если захотим. Мы рассудительны, добры, вежливы, любим друг друга, рискуем своей жизнью, чтобы выручить кого-то из беды, потому что нам нравится быть такими, а не потому, что мы боимся вызвать Божий гнев или отцовское неодобрение. Мы в ответе за наш характер, а не Бог или родители. Она была непреклонна. - Пожалуйста, не надо. Если ты напишешь, что добро - это то, что делает нас счастливыми, что получится? “Ричард Бах пишет, что добро - это то, что делает нас счастливыми. Я люблю красть поезда, значит, кража поездов - это добро. Как можно преследовать меня за то, что я совершил добро, притащив домой локомотив компании в сумке для завтраков? Как-никак, а это - идея Ричарда Баха”. И ты будешь сидеть на скамье подсудимых рядом с каждым счастливым железнодорожным вором... - Тогда я вынужден буду свидетельствовать в суде, - сказал я. - Ваша честь, прежде чем перейти к обвинению, примите во внимание последствия. Допустим, нам доставит огромное удовольствие смыться с чужой дизельной турбиной, то есть на момент совершения такой поступок будет казаться нам добром. Но, на самом деле, добром для нас он будет только в том случае, когда его последствия тоже доставят нам удовольствие, иначе нам следует отказаться от подобной выходки. Она вздохнула, храня невысказанными нетерпеливые вопросы. - Прошу снисхождения. Ваша честь, - сказал я. - Каждое действие имеет вероятные, возможные и непредвиденные последствия. Когда все эти последствия совпадают с интересами длительного благополучия лица, совершающего данное действие, тогда добро проистекает как из самого действия, так и из каждого его последствия в отдельности. “Вероятно, меня не поймают” - не тоже самое, что “То, что я сейчас собираюсь сделать, принесет мне ощущение благополучия на всю мою жизнь”. Ваша честь, я заявляю, что, если уж подсудимый имеет несчастье находиться здесь, в зале суда, то в действительности он не действовал в соответствии со своими интересами, пряча этот локомотив в свою сумку для завтраков, поэтому сейчас он, по определению, обвиняется также в глупости, раз его кражу удалось раскрыть! - Изобретательно, - сказала Лесли. - Но как быть с тем, что добро определяется на основе всеобщего соглашения, что добро - это то, что большинство людей на протяжении многих веков находили положительным и жизнеутверждающим? И подумал ли ты о том, что провести остаток жизни в суде, изобретая подобные аргументы, может не совпасть с твоими 461
Ричард Бах
собственными интересами и, следовательно, быть Злом? Может, оставим это и будем наконец спать? - Если большинство людей считают добром убивать пауков, - сказал я,- значит, мы творим зло, отпуская их? Мы что, должны жить в соответствии с мнением большинства? - Ты прекрасно понимаешь, о чем я. - Прочитай в словаре, - сказал я. - Каждое слово в определении какого-либо качества обтекаемо. Добрый - это правильный, это нравственный, это приличный, это справедливый, это добрый. Но в примерах - совсем другое дело: в каждом используется сочетание “делает меня счастливым”! Принести словарь? - Пожалуйста, не надо, - попросила она. - Как ты приняла войну во Вьетнаме, Вуки? Президент и большинство людей считали ее справедливой. Так считал и я до того, как познакомился с тобой. Мысль о том, что мы защищаем невинную страну от злого агрессора, доставляла большинству из нас удовольствие. Но не тебе! То, что ты узнала об этой войне, совсем не доставило тебе удовольствия - ты стала организатором антивоенного комитета, концертов и матчей... - Ричи? - Да? - Вполне возможно, что ты прав во всем, что касается добра и зла. Давай поговорим об этом завтра. - Всякий раз, когда мы восклицаем Отлично!, это означает, что наше ощущение благополучия возросло, всякий раз, когда мы восклицаем Черт! или О, нет, только не это!, мы имеем в виду, что оно уменьшилось. Каждый час мы отслеживаем в себе хорошее и плохое, правильное и неправильное. Мы можем прислушиваться к себе непрерывно, минута за минутой, и создавать собственную этику! - Сон - это добро, - сказала она. - Сон доставил бы мне удовольствие. - Если бы я лежал здесь в кромешной тьме и рассматривал все мыслимые примеры, подразделяя “делает меня счастливым” на хорошее, правильное, превосходное, великолепное и прекрасное, а “делает меня несчастливым” - на злое, плохое, неправильное, ужасное, греховное и испорченное, это не дало бы тебе уснуть? Она свернулась у меня под боком, зарывшись головой в подушку. - Нет. Пока ты не начнешь моргать. Лежа в темноте, я тихо улыбнулся. Тридцать семь
Я ТОлько начал засыпать, с головой, все еще полной добра и зла... - Просто не могу поверить, что ты так думаешь! Добро - это то, что доставляет тебе удовольствие? - Хочешь - верь, хочешь - не верь, Дикки! - сказал я. - Думать так - не преступление. - Если бы это и было преступлением, тебя, по всей видимости, это бы не остановило. Холм за это время стал еще зеленее, и теперь по его склонам струились реки крошечных цветочков, в основном желтых и голубых, название которых Лесли сказала бы сразу, как только бы их увидела. 462
Бегство от безопасности
- Откуда ты знаешь, о чем я думаю? - сказал я. - Разве я давал тебе ключ к моему сознанию? Ты следишь за всем, что я делаю? Вместо камешка он беззвучно протянул мне сделанную из бальсового дерева модель планера с размахом крыла в двадцать дюймов и куском пластилина на носу для балансировки. - Я ни за чем не наблюдаю, - сказал он.- Я могу видеть твою жизнь, только когда ты мне это позволяешь. Но недавно я понял, что ты начинаешь учиться. Раньше этого не было. Счесть ли мне это его вторжение посягательством на частную собственность? Ощущаю ли я неудобство оттого, что он получил доступ к тому, что я узнаю сейчас? Я улыбнулся. - Что ж, ты растешь. Он с удивлением взглянул на меня. - Нет. Разве ты не помнишь? Мне всегда будет только девять лет, Ричард. - Тогда для чего ты хочешь узнать все, что знаю я, если не для того, чтобы, по твоим словам, попробовать прожить, пользуясь моим опытом и избегая моих ошибок? - Я не говорил, что собираюсь прожить жизнь, я сказал, что хочу только узнать, каково это - прожить жизнь? Для человека, которым я стану и который будет поступать в соответствии с тем, что я узнал от тебя, я буду оставаться девятилетним - так же, как для тебя. Скажи мне то, что считаешь истинным... я не знаю, что мне думать о добре и зле, а мне необходимо это знать! - Что тут непонятного? - сказал я. - Добро - это то, что доставляет тебе... - Это слишком... упрощенно! - сказал он, смакуя последнее слово. - Я и сам мог бы так сказать. - Перестань, Капитан. Во-первых, ты совсем не глуп, во-вторых, самые простые вещи, чаще всего, оказываются самыми истинными, в-третьих, это я - пятьдесят лет прочь, и есть тот парень, который учился, - вот его-то ты и ищешь. Это очень упрощенно, и, когда ты слышишь “Добро!”, прежде чем согласиться, подумай, кто говорит это, и если да, то почему. Я уравновесил в руке планер и запустил его. Он поднялся фута на четыре над землей, замер и отвесно упал, уткнувшись носом в землю. Я бы сказал, что надо немного облегчить нос. - Добро - это нечто большее, - сказал он, - чем только то, что доставляет мне удовольствие. - Конечно. Кратковременное удовольствие не всегда совпадает с длительным счастьем, и нам необходимо подумать, чтобы сказать почему. В каждой истории, где некто продает душу дьяволу, суть сделки одна: обмен длительного счастья на кратковременное у довольствие, и мораль также одна: не очень умный обмен! Итак, существует согласие между добром и злом, этими ценностями с расплывчатыми границами, которые неплохо совмещаются во множестве людей. Культуры могут не сходиться друг с другом в том, что такое “хорошо” и что такое “плохо”, но внутри каждой культуры, как правило, на эту тему существует согласие. - Почему так расплывчато? Почему бы тебе не говорить ясно? У меня есть четкие определения. - Убийство - это... 463
Ричард Бах
- Плохо, - сказал он без колебаний. - Милосердие - это... - Хорошо. Я убрал немного пластилина с носа маленького планера. - Выражать сознательный протест в военное время -это... - Гм. - Добро это или зло, - спросил я снова, - выражать сознательный протест в военное время? - Какова эта война? Мы защищаем себя или нападаем на маленькую беззащитную страну? - Вот, - сказал я. - Как только ты находишь ситуацию, в которой добро и зло начинают зависеть от обстоятельств, вся твоя концепция оказывается субъективной, а выбор совсем не таким ясным, как нам казалось. Как и в отношении других подобных категорий, мы должны говорить только, что это хорошо для меня или это плохо для меня. Я осторожно запустил планер снова. Он взмыл вверх, замер и снова свалился в траву. - Одно исключение не может повлиять на правило! - Нет, - сказал я, вновь беря в руки планер и задумавшись над проблемой его балансировки. Теперь я уже добавил немного пластилина. - Докажи. - Считать ли злом убийство, совершенное с целью самообороны? Убийство врагов в военное время? Эвтаназию? - По твоим словам, убить кого-либо невозможно, - сказал он. - Жизнь Есть, и мы не можем создавать ее или уничтожать. - Жизнь Есть, Дикки, это так. И у нее нет правил. Но мы с тобой сейчас говорим об играх, здесь, в пространстве-времени, о предположениях относительно образов, добре и зле в свете человеческой культуры, в обществе, где реально кажущееся, а Принцип остается незамеченным. - То есть в действительности добра и зла не существует? - Не существует абсолютных Добра и Зла. Единственный абсолют - Жизнь Есть. - Значит, я могу делать все, что мне вздумается, и не будет никаких последствий? Я могу идти обманывать, красть, убивать, и это не повлечет никаких последствий, если моя личная мораль говорит мне, что это хорошо? - Конечно, можешь, - сказал я. - Но будут последствия, которые ты вряд ли воспримешь как хорошие. - Например? - Например, твой поступок будет тяготить твою душу до конца жизни. Или ты будешь гнить в тюрьме от семи до двенадцати лет. Или ты у мрешь удивленным: ты думал, что твоя жертва беззащитна, а она оказалась вооруженной. В мире образов существует бесконечное множество последствий, чтобы уравновесить любой сделанный тобой выбор. - Любой? - спросил он. - Любой. Он потер указательным пальцем кончик большого. - Любой - и самый крошечный, и самый большой? 464
Бегство от безопасности
- Подумай сам, - сказал я. - Какой выбор не имеет последствий? Я в третий раз запустил маленький планер. Он плавно поднялся над землей, пролетел, почти касаясь верхушек травы, футов тридцать, и легко, словно бабочка, приземлился. Неплохо для третьей попытки. - Есть ли последствия у решения стать писателем? - Да, -сказал я. - Каждый день я могу спать до обеда. - Перестань... Я отправился искать планер в траве. - Дикки, разве ты не понимаешь? Всегда есть какие-то... результаты, хорошие или плохие... - ...доставляющие-мне-удовольствие и не-доставляющие-мне-удовольствия...- пояснил он за нас обоих. - ...того, что мы решаем делать, - закончил я, - и того, кем мы решаем быть. - А какие отрицательные последствия решения стать писателем? - спросил он. Идя назад, я не смог расшифровать выражение его лица и понять, почему он спрашивает. - Много лет назад я написал книгу о диете, в которой сказал, что многим из нас не помешало бы сбросить фунтов десять? - Это и есть отрицательные последствия? - Нет, - сказал я ему. - Последствие, которое не доставило мне удовольствия, заключалось в том, что один из моих читателей согласился с этим, процитировал меня в качестве авторитета и отрезал себе голову, таким образом избавившись от лишнего веса. Глаза словно блюдца. - ЧТО? - Он не понял, о чем я писал, Дикки, но сбросил те самые десять фунтов. - Ты шутишь! - Не совсем, - сказал я. - Много лет назад я действительно написал книгу, в которой главный герой не боялся смерти. Один молодой человек прочитал эту книгу, решил, что он тоже не боится смерти, и покончил с собой. - Ты опять шутишь. - Нет. Это правда. Я сел на траву с планером в руке. - Зачем он это сделал? - Он был влюблен в одну девушку и не нравился ее родителям, которые пообещали разлучить их навсегда. Влюбленные решили покончить с собой, въехав на большой скорости в стену. Она выжила, а он погиб. - Почему они просто не бежали вдвоем? - Хороший вопрос. - Если бы я уже решился умереть за что-то, Ричард, вряд ли меня остановило бы чтонибудь меньшее, чем смерть! А к этому относится немало решительных мер. - Например? Интересно, что я считал решительными мерами, когда мне было девять лет? - Взять свой скаутский нож, еду и спички и бежать с ней в горы. 465
Ричард Бах
Я вспомнил свой последний мальчишеский побег: прочь из родного города, в дикие дебри, которые изо дня в день виднелись на горизонте. Я ожидал большего. - Если бы я умел водить машину, мы бы уехали в Монтану. Или пробрались бы на грузовое судно, идущее в Новую Зеландию. Конечно же, побег был его первой мыслью. Если бы сегодня в нашей жизни еще оставалось место чему-нибудь решительному, я бы тоже выбрал побег. - Я бы поговорил с ее родителями, - продолжал он, - пообещал бы подстригать траву на их лужайке до конца жизни, показал бы им дневник с моими отметками и привел бы полсотни своих друзей, чтобы они засвидетельствовали, что я действительно хороший парень. Я кивнул. - Господи, ну и потом, ведь она не была собственностью своих мамы и папы! - Нет, - сказал я. - По моему убеждению - ни одной секунды, но вряд ли у ее родителей были те же убеждения, что и у меня. - Позволил бы ей уехать, - сказал он. - Писал бы ей письма от имени нового близкого друга, пока бы не подрос настолько, что мог бы отправиться за ней. - Возможно. - Я бы работал и посылал бы ей деньги, чтобы она могла звонить мне, когда захочет. По телефону мы бы договорились, как нам опять встретиться. Я ждал. - Терпение. Рано или поздно мы останемся одни, без родителей, и тогда никто не сможет помешать нам быть вместе. За пять минут Дикки придумал пять планов, как преодолеть родительский запрет, не прибегая к самоубийству, - по одному плану в минуту. Однажды, подумал я, тот парень тоже ломал над этим голову. Если бы бедняга раскачивался на почти перетертой веревке над озером, полным крокодилов, тогда бы я мог согласиться, что выбор у него весьма ограничен, но даже в этом случае смерть вовсе не была бы неизбежной. Одно время, во Флориде, я часто плавал в водоеме с аллигаторами; не все из них людоеды. Если они не голодны или погружены в медитацию, когда ты проплываешь мимо, они не представляют никакой опасности. Я подбросил планер. Он набрал высоту, выровнялся и медленно скрылся из виду за гребнем холма. Смерть - это единственное, чего нельзя изменить, подумал я. Хотел бы я, чтобы тот мой опрометчивый юный читатель был здесь, со мной и Дикки. Убить себя в шестнадцать лет не означает выиграть игру, ради которой мы находимся здесь. И запомни, сказал бы я ему: если ты собираешься использовать мою книгу для оправдания самоубийства, тебе потребуется мое письменное разрешение, прежде чем сделать это. Давай, сделай это: я разозлюсь как черт, и мой читатель, забывший, какой игрой является наше пространство-время, низко поклонится этому миру зеркал. Я помолчал минуту, задумавшись над его выбором. - Что бы ты чувствовал, Дикки? Ты убиваешь себя, въехав в стену, воспаряешь над своим смятым за рулем телом и вдруг понимаешь: “О, нет! Мы же могли сбежать в Окленд! Ну и дурак же я!”
466
Бегство от безопасности
- Слишком поздно, - сказал он. - По-твоему, мне снова пришлось бы стать в очередь, потом снова родиться младенцем, еще более беспомощным, чем подросток. Мне пришлось бы все начинать сначала: учиться говорить, учиться ходить, учиться считать, пойти в детский сад, делать все, что скажут взрослые, потому что они большие, а я маленький... Нам не нужно снова становиться в очередь, подумал я. Нам ничего не нужно делать. Мы хотим делать это снова, пытаясь сделать это правильным, умным и точным действием. В первый раз с момента нашей встречи мальчик, которым я был, проявил жалость к мужчине, которым он станет. - Каковы были бы последствия, - тихо сказал он, - если бы ты написал книгу, которую кто-нибудь не понял бы? - Я до сих пор ощущаю этот огромный груз, Дикки. Я хотел бы поговорить с ним, хотел бы услышать от него другие варианты. - Это невозможно. Он мертв. Кто знает, подумал я. Может быть, к тому времени, как я завершу свою следующую книгу, она уже сможет ее прочитать. Тридцать восемь
Дикки ушел, не прощаясь, оставив меня в одиночестве. Когда с нами случается что-то ужасное или мы попадаем в безвыходную ситуацию, как здорово услышать магическое “Все в порядке”, даже если произносим его мы сами. “Все в порядке” -это космическая истина, подумал я, и ощутил, как спадает напряжение внутри. У моего юного самоубийцы были свои уроки, как и у всех нас. Все в порядке. Если бы нам не было чему здесь научиться, вряд ли мы оплатили бы это путешествие. Я посмотрел на горы за холмом сквозь мили чистого, как алмаз, воздуха. Для полетов не существует расстояний. Можно добраться до любой точки на Земле: отдаленная деревушка и снежное высокогорье, коралловый остров и клубящиеся облака. В ненастные дни мы можем подняться к самому солнцу, если пожелаем. Верь в Инструменты, продолжай подъем и в дождь, и в снег, и в туман, и рано или поздно окажешься на вершине. Космический закон полетов, который нам необходимо доказать в своей жизни. Пора просыпаться и переходить к другому сну. В тот момент, когда я об этом подумал, из-за вершины холма внезапно показалась голова Дикки, устало плетущегося с маленьким планером в руке. - Он действительно летает, Ричард! Он был далеко-далеко от холма! Ты действительно умеешь летать! Как у тебя это получается? - Практика, - ответил я, пряча удачу за скромностью. - А название - секрет? - спросил он, зная, что я не пойму, о чем он, и задам вопрос. - Какое название? - Название твоей религии. - У нее нет названия, Дикки, и никогда не будет. И вообще, это не религия - во всяком случае, в общепринятом смысле. Организованная религия - это паутина из тысячи доктрин, ритуалов и навязанных верований, в центре которой находится Бог - Великий Паук. В этой паутине люди гибнут. Пожалуйста, никакой организованности! Он улыбнулся мне. 467
Ричард Бах
- У тебя есть безымянная неорганизованная религия? У тебя есть что-то, во что ты веришь. У тебя есть... что? - У меня есть способ выяснять для себя истину, который я еще не довел до конца. Это... это - экспериментальная личная философия, и у нее никогда не будет названия. Ты знаешь почему. Я знал, что он этого не знает, но, на мой взгляд, он заслужил право угадать. - Потому что название - это ярлык, - сказал он, - а как только появляется ярлык, идеи исчезают и начинается обожествление или осмеяние ярлыка, и вместо того, чтобы жить ради идей, люди начинают умирать ради ярлыков, поэтому новая религия - это, по-твоему, последнее, в чем нуждается мир. Я уставился на него. - Неплохо угадываешь. - А есть ли у нее какой-нибудь символ, у твоей безымянной экспериментальной личной философии? - Конечно, нет. Символ - это тот же... - Я понял, - сказал он. - Но почему бы тебе, просто ради удовольствия, не придумать какой-нибудь символ, который выражал бы твой образ мыслей, напоминал бы, что у него нет и никогда не будет имени? И ради безопасности тоже. Ведь что-то, не поддающееся выражению словами, вряд ли может стать ярлыком. - Интересная идея, - сказал я. - Хотя значение имеет только то, как я использую свои знания в каждую минуту своей жизни; как я использую их, чтобы помнить в разгар игры, что это всего лишь игра. Он не отставал. - А если бы все-таки символ был, в твоем сознании, что бы это было? - спросил он. - Уж наверное, не звезда, не полумесяц и не крест? Я засмеялся. - Нет, Дикки, не крест. Крест без перекладины. Мне не нравятся перекладины. - Крест без перекладины, - сказал он, - это единица. - Точно, - сказал я. - Единица в двоичной арифметике значит Не-Ноль, Есть вместо Нет. Единица - это число Жизни, число снов не важно. - Крест без перекладины - это заглавная буква I. - Напоминающая мне о том, что этот безымянный путь - мой личный образ мысли, которым я не делюсь ни с кем, пока меня не попросят, и то если у меня в тот день будет настроение рассказывать, чего обычно не случается, исключая наши встречи с тобой. - Крест без перекладины - это маленькая l. - Напоминающая мне, что в конце каждого сна меня ждет вопрос: “Насколько хорошо в этот раз ты проявил любовь?” - Вот он, - сказал он. - Совершенный символ 1. - Никаких символов, никогда,- сказал я.- Не в твоей жизни. - Конечно, не в моей, - сказал он. - Существует только одна жизнь. Он сел на траву в нескольких дюймах от моего колена, не выпуская из рук планер. - Я должен немедленно решиться на это, Ричард, - сказал он. - Решиться на что? 468
Бегство от безопасности
Он с удивлением посмотрел на меня, как если бы я должен был знать, о чем идет речь, потом понял, что я не могу этого знать. - Решиться уйти, - сказал он. - Думаю, что мне нужен совет. В его голосе промелькнуло что-то, напомнившее мне брата, и это меня немного напугало. Дикки - так же реален и так же нереален, как любой другой Ричард Бах, подумал я, и смерть ему страшна не более, чем мне. Кроме того, он мне понравился, мы начали доверять друг другу, стали друзьями и нам еще нужно многое друг Другу сказать. Почему он вдруг заговорил об уходе? - Я не знаю, случается ли это с каждым, - сказал он. - Но для нас пришло время, когда я должен решить, оставаться ли мне с тобой или исчезнуть вновь вместе с частью твоего детства. - Неужели я знаю так мало, - спросил я,- что ты смог так быстро всему научиться и теперь уходишь? - А ты хочешь, - спросил он, - остаться безнаказанным за то, что запер меня на полвека? Как будто бросил мне в голову камень. Я моргнул от шока, прежде чем понять, что месть не входила в его планы. Он просто задал вопрос, обдумывая варианты. - Ты прав, - сказал он.- Я не успел узнать все. Но я очень внимательно выслушал все то, что ты считаешь истинным. Он протянул мне маленький планер. - Спасибо, Ричард. Дикки не мой брат, подумал я. Почему же я чувствую себя так, как тогда, когда умер Бобби? - Ты никогда ничего не говорил о каких-то решениях или об уходе, - сказал я. - Ты нереален, ты - это воображаемый ребенок, воображаемый я. Ты не можешь меня покинуть! - Ты - воображаемый взрослый, - сказал он, - который рассказывает мне один из вариантов моего будущего. Я доверяю тебе, я тебе верю и думаю, что, по всей вероятности, ты прав. Но если теперь ты хочешь сказать, что все, кто не имеет тела,- в том числе и я - нереальны, то это значит, что я не понял ни слова из того, что ты мне рассказал. Неужели ты хочешь начать все снова и сказать мне, что реально только то, что можно увидеть глазами? Я очень в этом сомневаюсь, Ричард, и я - не взрослый. Когда испытываешь к кому-то -кукле, домашнему животному, ребенку, которого встретил в своем сознании, - симпатию, и знаешь сердцем все, что он чувствует, - это и есть любовь. А что может разорвать связь, спаянную любовью? - Извини, - сказал я. - С моей стороны было глупо так говорить. Если тебе пора уходить, значит - пора. Я веду себя как ребенок. Он внимательно посмотрел на меня, чтобы понять, не шучу ли я. - Теперь, обладая твоими знаниями, - сказал он, - я могу начать жизнь, настолько отличную от твоей, что в следующий раз, встретившись со мной, ты не сможешь меня узнать. Вот было бы забавно. - Да уж, - сказал я. Долгая пауза. 469
Ричард Бах
- Наверное, тебе уже пора двигаться. - Тебе это тоже принесло пользу, - сказал он. - Большую часть своей жизни ты пытался избавиться от своего детства, считая его мертвым грузом. Я не позволил тебе сделать это. Я бы не умер в своей клетке, и тебя бы не отпустил. Но ты открыл дверь. С небольшим опозданием, но все-таки открыл. Спасибо за дождь в моей пустыне. - Не уходи, - сказал я. - Мы друзья. - Ричард, тебе почти шестьдесят! Ты хочешь учиться дальше? Ты хочешь избавиться от лишнего багажа? Твое детство - это груз, от которого я могу тебя освободить! - Мне что? - переспросил я. - Мне почти что? - Тебе почти шестьдесят. Мне девять лет, а ты опережаешь меня на полвека. Тебе почти шестьдесят лет. Была ли эта ухмылка его декларацией независимости? - Я не верю ни в девять, ни в шестьдесят, ты ведь знаешь. Мы не построены из времени... Он терпеливо наблюдал за мной, как будто я был ребенком. - Дикки, - сказал я. - Кегли, шахматы, рапиры, шпаги или сабли, трек, поле, бассейн или дистанция. Выбери нужный тебе вид и выбери возраст. Девятнадцать? Тридцать восемь? Сорок? Я соглашусь с любой иллюзией любого выбранного тобой возраста, и, клянусь... вышибу из тебя мозги! Что значит “тебе почти шестьдесят”? Он еще какое-то время смотрел на меня, продолжая усмехаться, скорее друг, чем ребенок. Потом что-то вдруг произошло с его глазами, как будто час пробил и его время истекло. Он кивком поблагодарил меня, возвращаясь к своему решению. - Шестьдесят, - сказал он, - это слишком долгий срок, чтобы нести в себе детство, которое ты едва помнишь. Позволь мне кое-что сделать для тебя. Позволь мне снять с тебя этот груз. Потом мы отпустим друг друга. Тридцать девять
Лесли отложила свою книгу: “Несколько полезных способов избавиться от болезней садовых растений”. - О чем ты думаешь, дорогой? - спросила она. - Что тебя беспокоит? Я лежал в кровати рядом с ней, уставившись в потолок. - Ничего. Просто задумался. - Гм, - сказала она. - Ладно. Она вернулась к книге. Я решил не сообщать ей о решении Дикки до того, как сам все хорошо не обдумаю, потратив один час или десяток на размышления об этой странной дружбе, о том, почему она так много для меня значит и каким могло бы стать наше будущее, если бы он решил остаться. Как он и обещал, я почувствовал себя гораздо легче без давнего детства, хватающего меня за пятки. Ушли сомнения, тревожившие меня десятилетиями, исчезло тяжелое чувство, что я забыл что-то очень важное из тех лет, когда был ребенком. С его помощью я наконец выбрался из того времени, и смутный вид вчера вдалеке окончательно скрылся из виду. - Быстро схватывает, - сказала Лесли, не отрываясь от книги. - Кто? 470
Бегство от безопасности
- Дикки, - сказала она. - Он узнал все, что хотел, и ушел? - Откуда ты знаешь? - Просто угадала, - сказала она.- На самом деле нужно быть сделанной из камня, чтобы не уловить твои волны Ощущения-Незавершенности. Хорошо было бы однажды пережить какое-нибудь приключение, дать ему время улечься, потом выбрать свободную минуту и рассказать жене и его начало, и середину, и конец, а также смысл. Но, подумал я, с ней это так же вероятно, как мороз в аду. - Ну, в общем, ты права. - Он приходил, чтобы дать тебе что-то или что-то взять у тебя? - она спросила это так, как будто заранее знала ответ. - Ему нужны были знания, - ответил я, - и мне доставило удовольствие с ним поделиться. Теперь он знает почти все, что знаю я, а как с этим поступить - его личное дело. Я для него - лишь часть только этого одного будущего. - Ты значил для него не более чем это, - сказала она, полуспрашивая-полуутверждая. Тебе будет его недоставать? - Я не думаю, что могу так сказать, - ответил я.- Но я буду помнить его и думать о нем. Она улыбнулась в ответ на мои слова. - Трудно было научить его вносить рациональность в каждую частичку живого человеческого чувства, или ему это тоже легко далось? - Ох, Вуки, перестань! Я действительно рационален и не собираюсь в ближайшее время себя переделывать. Но даже если я изменюсь, то в первую очередь пострадаешь от этого ты. Сейчас мы находимся в равновесии - ты и я на наших маленьких качелях; ты же не хочешь, чтобы я прыгнул всем своим весом на твою сторону, не правда ли? - Рациональный или чувствующий, - сказала она, - не имеет значения. Все равно я тебя не брошу. - Спасибо, милая. Я придвинулся ближе, выключил свою лампу, просунул руку под подушкой Лесли и закрыл глаза. - Без тебя было бы так холодно. - Учишься? - спросила она. - Нет, милая, - прошептал я. - Единственный раз в жизни я был не учеником, а учителем. - М-хм. Она вернулась к своей книжке и читала, пока я не начал засыпать. - В следующий раз, когда снова встретишь Дикки, - сказала она, - передай, что я люблю его тоже. Сорок
Той ночью, в три часа, я внезапно проснулся, и, глядя широко раскрытыми глазами в темноту, с опозданием на два месяца понял: Дикки помнит детство, которое я забыл! Он помнит все с первой минуты. Мы были двумя концами жизни, протянувшимися к центру, который ни один из нас не мог найти по отдельности. За все эти часы, проведенные вместе, подумал я, мне нужно было 471
Ричард Бах
только спросить его! Он все еще хранил память о том единственном приключении, которое являлось ключом ко всему, во что я верил, сцены, которой мне необходимо было коснуться еще один раз, чтобы стать взрослым. Он не мог уйти! Я помассировал веки, заставил себя расслабиться, ясно и отчетливо представил себе его лицо и слился с ним. Через миг я стоял на склоне холма - там, где лес граничил с лугом, - и целая россыпь крошечных серебристых цветов сияла вокруг меня. С одной стороны вдали виднелся океан, почти такой же темный, как небо, и мерцающая алмазная река, которая в него впадала. С другой, насколько я мог видеть, широкая равнина уходила к горизонту первобытных холмов и долин. Пустота и спокойствие вновь обретенного рая. Это не было тем холмом, который я знал, но каким-то образом это место было мне знакомо. Где я видел это раньше? Он должен быть рядом. Я нашел его сидящим на каменном выступе. Он выглядел как обычно и запускал планер, который взлетел над зеленым холмом, как будто его вел крошечный пилот, попал в восходящий потоку края холма и начал набирать высоту. Удивительный вид. Как это у него получилось? Но у меня не было времени его рассматривать. - Ты ведь помнишь все мое детство! - сказал я, даже не поздоровавшись. - Все до последнего дня! Это так? - Конечно, -ответил он. - То, что ты от него отгородился, не означает, что оно пропало. - Ты помнишь свое рождение? Все это время, подумал я, он знал ответ. Дикки знает, что превращает наш безмятежный дух из живого света в младенческий крик Я-Об-Этом-Никогда-Не-Просил, раздающийся в темноте. Звено, которого мне недоставало и которое я никогда бы не нашел. - Мне нужна память об этом, - сказал я. Вспышка притворного удивления. - Я уже думал, ты никогда об этом не спросишь. Он порылся в кармане рубашки и вытащил небольшую хрустальную полусферу нежноянтарного цвета, размером с небольшой лимон. - Вечная штука, - сказал он. - Открыть ее может только твое желание знать. - Он протянул ее мне. - Будь осторожен, она развалится, как только ты ее коснешься. Ты уверен, что хочешь этого? Я взял ее у него из рук. Маленькая, легче яичной скорлупы. Почему бы и нет - тайна моего первого, наполненного миром и любовью дня на Земле, завернутая в розовый лепесток. Такая тонкая! В тот миг, когда я прикоснулся к хрупкой поверхности кончиком пальца, она рассыпалась в моей руке, за час до моего рождения.
472
Бегство от безопасности
Сорок один
В то время, вспомнил я, все было так здорово. Приключение! Романтика! Снова в кругу старых друзей, очертя голову бросаюсь в смертельную битву со страшными врагами. На этот раз ими будут котята! Наихудший возможный исход: одна-две царапины, стоит мне на мгновение забыть, кто я, стоит мне закрыть глаза на их кажущуюся реальность. Так неправдоподобна, эта царапина. Я вспомнил! Не бывать больше катастрофам, когда я терял это знание, всю жизнь сражался с фантомами, позволяя обратить себя в прах и удивляясь в свой последний миг, зачем я вообще появился на свет. Никогда. Знание дало мне силу, которой не имеет ни один мой враг. Жизнь в пространстве-времени -это ведь игра вроде Снэп-Сити, правда? И я теперь так умею в нее играть, так неуязвим для любого оружия, так надежно защищен знанием, что пролечу, смеясь, сквозь кольцо драконов, которые много раз испепеляли меня прежде. Отдохнувший, с новыми силами, вооруженный непоколебимым пониманием реальности вместо моей прежней веры в вымысел, - что меня может теперь поцарапать? Бесстрашно - не то слово... это будет РАЗВЛЕЧЕНИЕМ! Одна, последняя, жизнь, один финальный матч в игре, чтобы доказать, что победа достается легко, показать, что я запомнил навсегда легкое знакомое изящество, на котором строится любой триумф. Помни, кто ты, ковбой, никогда не верь тому, что видишь вокруг, и это будет КУСКОМ! ПИРОГА! С таким оружием, презрев драконов, я переступил через край, и все окунулось в тьму. Как это странно - быть рожденным! Несколько часов назад я был в безопасности, счастливо плавая в тепле и уюте, все системы в норме, а теперь мое сознание превратилось в центр управления ядерным реактором в аварийной ситуации. Мигают сотни ужасно-ярких смертельно-красных предупреждающих табло: дыши, или у мрешь, ешь, или у мрешь, падение - смерть, огонь - смерть, враги в темноте, собака выглядит смирной, но ест детей. Никогда не видел одновременно столько ярких сигналов тревоги. Сейчас я открыт всему миру, У-ЯЗ-ВИМ, то есть бессилен, и даже не могу членораздельно заорать слово “Помогите!”. Один человек рядом. Мама, я не люблю быть эгоистом, но ты бы лучше оставалась рядом, пока не минуют все опасности, пока я не буду надежно вооружен и защищен, лет этак до тридцати, пожалуйста, и, между прочим, скажи, что я здесь делаю? Кажется, я забыл... это я выбрал эту жизнь или ты, и не могла бы ты мне сообщить, по какой возможной идиотской причине? Она могла бы ответить, но мои вопросы превращаются в крик и плач, и спи-моя-радость-усни мало помогает, когда я знаю, что за окном минус тридцать, а меня начинает бить дрожь при плюс восемнадцати. Единственное, что мне остается, - закрыть глаза, отключить системы, спать. А во сне я плыву назад, к мягким изумрудно-янтарным холмам, стоит мне прыгнуть, и я не упаду, а поплыву, словно облако нарциссового света. Сон возвращает меня домой, туда, где понимают без слов, где все друг Другу учителя и ученики, и во всем присутствует разум и смысл. 473
Ричард Бах
- ВЫ НЕ ПОВЕРИТЕ! - говорю я им. - В следующий раз, когда я снова начну говорить, что жизнь в пространстве-времени - это забавно, накиньте на меня сеть, а? Вы что, не видели что я РЕХНУЛСЯ? Они здесь сразу заваливают тебя всякими ограничениями, в ту же секунду, как приземлишься... ограничения в пространстве, ограничения во времени: я отрезан от всех и замкнут в желатиновой форме КРОШЕЧНОГО создания, неуклюжем миниатюрном карликовом тельце нет духовного общения нет возможности вернуться не могу летать и гравитация здесь огромна, я чувствую себя тяжелее, чем слон, увязший в смоле, слабее, чем мотылек, все вокруг лед и сталь, кроме мамы и одеяла, ограничения, словно кинжалы у горла, правила, которые я не могу понять, поднят занавес в пьесе, где я сам должен написать свою роль при помощи слов, которых я не знаю, и разума, который в основном, почему-то, дает команды моему рту, не способному даже сказать, чтобы меня отсюда выпустили. Пространство-время уже в теории выглядит безумием... на практике оно - безумие вдвойне, минута для взрослых - дни для меня, клак-клак-клак: каждую секунду распадаются вселенные, и никто этого не замечает, постоянно оказываясь перед миллионами выборов, оборачивающихся одним-единственным - все ложатся в постель в неизменном прошлом, за которым, как все считают, последует будущее. Это жестокая шутка, не так ли? Нереально - меня предупреждали, но это ведь более чем нереально, это немыслимо: превратить эти тяготящие меня ум и тело младенца в то, что в лучшем случае примется просто размышлять о том, что я есть, а в худшем - уподобится прутику, бессильному выбраться на сушу из рокочущего потока, но тем не менее способному помнить. Было безумием с моей стороны выбрать все это, но я ведь могу дать и задний ход. Худшее, что может произойти - если повезет, - меня съест собака, и я выберусь из этого мира-ловушки и снова вернусь домой. Просыпаясь, я об этом уже не помнил. Я был наблюдателем, утратившим свойства бесплотного призрака -те, за кем я наблюдал, теперь могли, в свою очередь, наблюдать за мной. Какой милый малыш, говорили они моей маме, в глубине души благодаря Бога, что уже никогда не окажутся на моем месте. Он так счастлив! Посмотрите на эти большие глазки... невинность, счастье, безопасность. Ложь. Ложь. Ложь. В эти первые часы происходили величайшие сражения в моей жизни, которые я проигрывал одно за другим, словно ряды падающего домино. - Я есмь, - говорил я миру. - Я не рождаюсь и не умираю, индивидуальное проявление бесконечной жизни, выбравшее пространство-время для игры и обучения. Я пришел сюда для забавы, чтобы встретить вновь старых друзей и встретиться вновь с великими врагами... Удар в лицо железным ботинком - таковы мои враги. Они не пользуются словами, потому что не нуждаются в них. Боль! Добро пожаловать в пространство-время, Страну-Нет-Другого-Выбора. Видишь то, что есть, приятель. Сейчас пока все расплывчато, но, чем лучше ты видишь, тем хуже все выглядит. Вот мороз, голод, жажда, а вот твое тело - все, что ты имеешь. Никакой бесконечной жизни. Все, что отделяет тебя от смерти, - двое простых смертных, которых ты едва знаешь и которые не до конца уверены, что хотят быть твоими родителями. 474
Бегство от безопасности
- Я помню свою прежнюю жизнь! Мне не нужно было дышать или есть, у меня не было тела, но я жил! Я выбрал своих родителей, а они выбрали меня! Я выбрал это время! Я помню... Ты помнишь свои сны! Отблески в твоей пустой детской голове. Покажи нам эту жизнь, где она? Не можешь? Постарайся! Забыл, где она? Так быстро? А ну, попробуй, малыш... задержи дыхание минуты на три, погуляй по льду минут пять, поспи в снегу десять, останься без матери день. Попробуй, потом расскажешь нам про свою Бесконечную Жизнь! Мутное новорожденное сознание кружится, проигрывая по битве в минуту. Нет времени подумать, время принадлежит физическому миру. Мир сражается на своей территории, истинно только то, что можешь увидеть своими глазами и потрогать своими руками. Принимаются только физические доказательства, все остальное - пища для насмешек. Я потерял равновесие, отброшен к стене. Младенцы не знают, с какого конца браться за меч. Я в меньшинстве, и даже самый бездарный из этой злобной армии, играючи изрубит в клочья меня, этого маленького мятежника, прежде, чем я научусь видеть. Этот мир - весь как острый камень, он больно ранит. Я исполосован до крови, а мама даже не знает, что я сражаюсь за свою жизнь. - Все хорошо, малыш, не плачь. Все хорошо... “Мама! - кричал я без слов. - Помоги мне!” Говорить можно не только при помощи слов, и иногда мать может сказать больше, чем знает, когда ребенок плачет. Она потрепала меня по голове. - Малыш. Драконы превосходят тебя числом, и они лгут. Ты можешь выбирать. Выбор таков. Первое: не обращай внимание на их блеф. Закрой глаза, воспрянь духом, вспомни, кто ты, вне пространства, вне времени, не рождающийся и не умирающий... Я расслабился. - ...и физический мир вскинет кулак в знак победы - Хо! Мертв! Все глаза увидят твое крошечное тело бездыханным, все пальцы согласятся, что пульса нет, и подпишут свидетельство, где твою победу назовут смертью. Она поднесла меня к своему лицу. - Второе: прежде чем твои внешние стены падут, как и должно произойти, если ты остаешься, построй внутреннее пространство для защиты истины. Храни в себе, что ты - бесконечная жизнь, выбирающая игровую площадку; храни, что окружающее существует с твоего согласия и ради твоих целей; храни, что твоя миссия - излучать любовь так, как ты это умеешь, в моменты, которые ты сочтешь наиболее драматичными. Драконы - твои друзъя! Я прислушивался, вспоминая, к своей матери, чья жизнь соединяла меня с миром солнечного света, откуда я пришел, и этим миром колеблющейся тьмы и нападений перед рассветом. Она смотрела в мои расширившиеся от удивления глаза. - Крепко держишь истину? - спросила она шепотом о тайне, известной только нам двоим. - Создай кристалл вокруг твоего Я, глубже и крепче, чем пространство и время, создай щит, который ничто не сможет разбить... Но, мама, я моргал, слушал и забывал. Даже ты - пространство и время. Ты - здесь, а не там. Сейчас ты со мной, а однажды ты умрешь... 475
Ричард Бах
- Верно, - негромко ответила она. - Прислушайся к своим драконам. Я точно так же попалась в пространство-время, как и ты. Я умру, как и твой отец, и братья. И ты останешься один. Покорись. Сдайся. Позволь твоим стенам обратиться в песок, позволь миру увлечь тебя в свой мутный водоворот, смирись с его ложью, научись в ней плавать, не сопротивляйся. А внутри храни то, что ты запер, и однажды, двадцать ли, шестьдесят ли лет спустя, малыш, прикоснись к своей истине, и засмейся... Я поверил ей и сдался драконам, увидел, как огромные голубые приливные волны разнесли на куски мои стены: нет выбора нет вопросов жизнь несчастная и короткая несправедливость у которой нет смысла мы птенцы выброшенные из гнезда мы лемминги глупо выброшенные на скалы случая, без всякого смысла. Добро пожаловать на Землю, идиоты. - Уау! - сказал я. -Здесь классно! Вот так-то лучше, прошипели мои драконы, крепче сжимая меня. Жизнь гораздо легче, когда не сопротивляешься. Нужно учиться, а не вспоминать. Твои глаза закрыты - открой их. Твое тело расслаблено - напрягись. Твое сознание расширено - сфокусируй его. Твоя душа безмятежна - отдай ее нам. Они говорят по очереди, не умолкая ни на минуту. Ты находишься в глубоком сне. Каждое наше слово приближает твое шумное, бурное пробуждение. Не удивляйся и не задавай вопросов. У тебя что-то на душе. Выскажи это, и ты будешь тонуть все глубже и глубже... - Спасибо, - сказал я. - Так много сведений. Это хорошо. Да. Смертные любят учиться, и наш подарок тебе - то, что ты всегда будешь испытывать эту любовь. Запомни: Реальность - в видимости. Реально то, что ты видишь. Реально то, что ты осязаешь. То, о чем ты думаешь, нереально, то, на что надеешься, не существует. Тест Номер Один: Что есть реальность? - Реальность - в видимости, - ответил я. Хорошо. Отличный ученик. Глубже, спи. Так много нужно узнать: Реальность изменяется во времени. Атомы составляют жизнь. Судьбу определяет случай. Некоторым людям везет, некоторым - нет. Жить означает побеждать, выигрывать, становиться кем-то; умирать означает проигрывать, исчезать, становиться никем. Тест Номер Два, немного сложнее: Что изменяет реальность? - Время, - ответил я.- И пространство. Правильный ответ - время. Почему ты упомянул пространство? - Потому что реальность различна в разных местах. Хорошо! Ответ -”время”, но и пространство подходит тоже. Ты начинаешь думать творчески. Понимаешь, что значит слово “творчество”? - Да. Ничего не существует, пока не будет сотворено физически, в пространстве и времени. До сотворения все нереально. 476
Бегство от безопасности
После уничтожения все нереально. Все сотворяется, все уничтожается. Все - вопрос только времени. Что находится за пределами пространства? - Ничего. Что существует за пределами времени? - Ничего. Твоя мать научит тебя ходить. Почему ты всегда будешь проходить сквозь двери и никогда - сквозь стены? - Стены - это ограничения. Никто не проходит сквозь стены, потому что они твердые, а пройти сквозь твердое, не разрушив себя, невозможно. Мама и папа не ходят сквозь стены, хоть они большие и сильные. Никто, включая меня, не может преодолеть ограничения пространства и времени. Хорошо. Все имеет ограничения. Ограничены ресурсы, пища, воздух, вода, кров, идеи. Чем больше используешь ты, тем меньше останется другим. Другие старше, сильнее и мудрее тебя, они идут впереди и у них право старшинства. Поэтому запомни: Дети не должны часто попадаться на глаза, а если попались, то их не должно быть слышно. Дети никогда не должны раздражать взрослых. Дети не умеют думать, а если и думают, то их мысли представляют собой такую спотыкающуюся мешанину рудиментарных ошибок, что их ум напоминает пустой песок, в котором нет ни одной блестки золота. Ребенок не может придумать ничего нового, отличающегося или значительного. Не дергайся. Всегда думай: Что скажут люди? Не выводи никого из себя, потому что в первые годы жизни ты будешь хрупким, словно паутинка, так что даже любой замухрышка сможет убить тебя одной левой. Сила - это власть. Гнев - единственное предупреждение. Страх не защитит. Тест: Какой единственный мир всегда существовал и всегда будет существовать? - Мир, который я вижу перед собой. Откуда ты пришел? - Я пришел ниоткуда и иду в никуда. Цели нет. Хорошо! Рождение - счастье. Тело - механизм; углерод, водород, кислород, работает на органическом топливе. Тело управляет сознанием, сознание - хаотическая электрическая активность мозга. Существует только одна, не зависящая от твоих желаний, твоих мыслей и твоей жизни физическая реальность. Твои мысли никак не могут на нее повлиять. Иной реальности не существует. Отвергни эти идеи, и ты умрешь. Вопросы? - Продолжайте. У мира было много проблем до твоего появления, и он не нуждается еще в одной. Никому нет дела до того, кто ты и о чем думаешь. Любая важная идея уже существовала до тебя, все важные книги уже написаны, все прекрасные картины нарисованы, все открытия сделаны, все песни спеты, все фильмы сняты, разговор окончен. Все важные жизни прожиты. Ты не имеешь и не будешь иметь никакого значения. 477
Ричард Бах
Тест: Кому ты нужен? - Я нужен себе! Неправильно. Повторяю: Кому ты нужен? - Я никому не нужен, и эгоистично с моей стороны заботиться о себе. На планете уже живут миллиарды, я явился сюда без приглашения, и другие позволят мне остаться, только если я буду вести себя тихо и покорно и не буду много есть. Главное - тихо. Правильно. Каждый - сам по себе. Все знание сосредоточено в словах и числах. Для того чтобы знать что-либо, ты должен этому у кого-то научиться. Все, кто старше тебя, умнее. Все, кто крупнее тебя, имеют над тобой власть. Ценности -в противопоставлении плохо-хуже-хуже-всего, хорошо-лучше-лучше-всего. Существуют Правильное и Неправильное, существуют Добро и Зло. Добро и Правильное заслуживают жизнь. Зло и Неправильное заслуживают смерть. Ты живешь не ради себя, а ради пользы и удовольствия других. В мире существует множество наций и языков. Ты родился в лучшей нации, ее язык лучший язык, ее политическая система - лучшая система, ее армия - лучшая армия. Ты должен подчиняться приказам своей страны, отданным с любого уровня ее власти, сражаться и умереть за свою нацию, чтобы сохранить за ней Номер Один. Хорошие парни выигрывают, плохие - проигрывают. - Но ведь умирают все, то есть даже хорошие люди в конце концов проигрывают? Если хорошие люди умирают, то попадают в рай и чувствуют себя счастливыми. - Но рай нельзя увидеть, а если его нельзя увидеть, то он, получается, нереален. Твои слова! Рай -это ложь, чтобы скрыть, что смерть - это проигрыш. Верь лжи. Справедливость - когда умирает плохой человек, трагедия - когда хороший, смерть конец жизни. Ответов не существует. Мир непознаваем. Ничто важное не имеет смысла. - Как все это может быть истинным? Все истинно. Это реальность. - Конечно. Не прошло и десяти часов с момента моего появления на этой планете, как я уже обезоружен, ключ, добытый ценой тысячи моих предыдущих жизней, погребен под мертвой свинцовой толщей безопасности, заключающейся в том, что известно каждому: жизнь - это досадная случайность, длящаяся, пока нам не удастся ускользнуть и умереть. Мысль глубоко в подсознании: Ну и дурака же я свалял! Ну почему я снова решился стать Джо Глупой Башкой, что я могу получить от этого бесконечного гипнотизма иллюзий, от забывания того, что на самом деле истинно? Я вырасту, как и любой другой ребенок на этой планете, проглатывая все, что предложит мне мир, и вскоре будет поздно что-либо вспоминать. Помню ли я сейчас? Зачем я вообще здесь появился? Битва закончена. Дитя спит. 478
Бегство от безопасности
Сорок два
- То, что ты знал до рождения, не потеряно. Его голос был мягок, как бриз здесь, на вершине холма. - Оно только скрывается в тебе до минуты испытания, когда приходит время вспомнить. Я почти уверен, что при желании ты найдешь какой-нибудь необычный и смешной способ обнаружить это снова. Я сидел рядом с ним на камне, упершись подбородком в колени, и пытался проникнуть в суть произошедшей с ним перемены. Я посмотрел ему в глаза и потом почти целую минуту, не говоря ни слова, удивляясь, как я мог знать так много, когда был им. Я был неглупым парнем, это точно, но мне еще нужно было многое узнать. Я не был так умен. И тогда я наконец понял - улитка, завершившая долгий-долгий путь. Дикки обернулся и, не мигая, посмотрел мне в глаза, прочитал мои мысли, и в уголке его губ ужасно медленно начала появляться крошечная улыбка. - Позволь мне угадать, -сказал я ему. - Ты все время знал, правда? Ты хотел, чтобы я все вспомнил не для тебя, а для себя. Все эти месяцы, каждая минута, проведенная с тобой, была испытанием. Он не подтвердил мою догадку, но и не отверг. - Пай? Через какое-то время он едва заметно кивнул. - Дональд Шимода? Еще один кивок, с непроницаемым видом. - Чайка Джонатан? Все та же крохотная улыбка, почти неподвижный кивок, глаза неотрывно сосредоточены на мне. Внезапно меня обожгла одна мысль, и я не смог удержаться от вопроса. - Дикки, это ведь не ты был и Шепардом с его дурацкой книгой? Улыбка стала шире. Я вцепился себе в волосы, не зная, смеяться мне или плакать. - Боже, малыш! Ты понимаешь, что ты натворил? Это же обман! Он явно наслаждался, спрятавшись за маской ребенка, которым я был когда-то. - Как жизнь может обмануть того, у кого есть Инструменты? - спросил он.- Как может жизнь предложить кому-нибудь тесты? Смысл в том, чтобы ты вспомнил\ Я должен был догадаться, подумал я. Когда я научусь ожидать не только то, что могу себе представить? - Если ты хотел выяснить, что, как я думаю, я знаю, - сказал я, - почему тебе было просто не спросить? Он насмешливо улыбнулся. - И получить заполненную в трех копиях анкету - твои знания, прошедшие твою тщательную цензуру, чтобы мы, не дай Бог, не поняли тебя неправильно и не въехали в стену на скорости девяносто миль в час? Нам не нужна твоя осмотрительность, Ричард, нам нужна твоя правда! Нам не... 479
Ричард Бах
- НО ПОЧЕМУ? Я отнюдь не Чайка-Летящая-Быстрее-Мысли, не Спаситель мира, не многомерная форма альтернативного будущего, знающая все ответы на все когда-либо существовавшие вопросы! Почему я вам так нужен? - Знаешь, в чем тайна, Ричард? Ты - не какой-нибудь изгнанник на заброшенную планету. Ты считаешь, что тебе не повезло встретиться с твоими другими жизнями и чему-нибудь у них научиться? Мы! Ты - это мы! Он остановился, ища слова, которые были бы мне понятны. - Ты ведь выбрал нас своими учителями? А мы выбрали тебя. Для тебя важно то, чему ты учишься? И для нас тоже. Ты умаешь, что мы приходим в твою жизнь потому, что ты нас любишь? Пойми, мы тоже тебя любим! Я замер, вцепившись руками в камень. Почему так тяжело узнавать, что те, кого любим мы, в свою очередь, любят нас? - Ты никогда не уходил, так? - спросил я наконец. - Ты изменял свое лицо, иногда становился невидимым, но все время ты был рядом. Включая и худшие времена: развод, банкротство, неудачи и смерть? - Худшие в особенности. Как я мог быть таким тупым? В тяжелейшие моменты моей жизни я всегда, всегда ощущал это тихое подбадривание: Есть причина, по которой ты выбрал то, что с тобой сейчас происходит. Держись, Ричард, пройди через это наилучшим образом, и в скором времени ты поймешь эту причину. Кто бы еще посмел сказать такое, кто бы посмел вмешаться, кроме наших собственных внутренних учителей, сохраняющих невозмутимость среди иллюзий? После месяца, в течение которого он изводил меня своими вопросами, у Дикки их больше не оставалось. Мой экзамен закончился. - Дикки, -сказал я, - ведь это ты капитан того спрятанного космического корабля, который доставит меня домой? Легчайшая улыбка. - Не угадал, - прошептал он. - Капитан - ты. Конец Эпилог
Экипаж, который мы принимаем на борт своего корабля, - это навигаторы и стрелки, рулевые и советники. Они будут нашими верными друзьями в течение всей жизни. Они появляются в моменты, когда мы готовы с ними встретиться, когда нам необходимо что-либо узнать или мы просто нуждаемся в помощи. Я почти уверен, что еще встречусь и с Джонатаном Чайкой, и с Дональдом Шимодой, и с Пай, и с Шепардом, хоть я и не догадываюсь, в чем будет заключаться мой следующий через минуту или через сотню столетий - экзамен, и не собираюсь об этом спрашивать. Я уверен, что это не последняя наша встреча и с Дикки. В эту минуту он смотрит моими глазами на свое прошлое и будущее, мерцающее в виде слов на экране моего настольного компьютера. Малыш, который хотел узнать все, что знаю я, обрел свой дом. Узник, когда-то заключенный мной в темницу, теперь, поселившись высоко в моей душе, может обозревать все вокруг, забрасывая меня вопросами: Ричард, как ты думаешь, кто ты? Кем ты будешь? 480
Бегство от безопасности
Каким образом ты выбираешь необходимые тебе ценности? Что ты здесь делаешь. Капитан, что бы тебе хотелось делать, и почему ты не делаешь этого сейчас? Чему тебя учит любовь? Все эти годы мы ждем кого-то, кто нас поймет, подумал я, кого-то, кто примет нас такими, какие мы есть, кого-то, обладающего волшебной силой превращать камень в солнечный свет, кого-то, кто сможет дать нам счастье, а не упреки, кто сможет сразиться в ночи с нашими драконами, кто сможет превратить нас в того, кем мы хотим быть. Только вчера я понял, что этот чудесный Кто-то - это лицо, которое мы видим в зеркале. Это мы и наши самодельные маски. Через столько лет мы наконец встретились. Вообразите это. 1994
481
Переводчики В.Трилиф, М.Чеботарев Изд: “София”, 2000
Biografy ‘Born in 1936 in Oak Park, Ill., son of Roland Robert and Ruth Helen (Shaw) Bach, the American Richard Bach is the great-great-great-great (how many more should I add?:) grand son of JS Bach the great composer we all know. He attended Long Beach State College (now California State University, Long Beach) in 1955. An airplane pilot, he got married with his first wife and had six children, then divorced and left his family in part because he didn’t believe in marriage. One of his children, Jonathan, wrote a book about his relation with his father he never knew, Above the Clouds. Everything concerning airplane was his field, including motion picture stunt pilot, Air Force tactical fighter pilot, an aviation technical writer and flight instructor. He even got involved as an narrator & stunt pilot in the movie Nothing by Chance, based on his book. Though Aviation was his true passion, he always wanted to write; since high school, one of his gym teachers made him realize his potential. Since 1959 he had this idea of a bird learning to pass behond the walls oflimitations, Jonathan Livingston Seagull, wich came thru a “Cinerama on my wall”. Almost all his books used airplanes as a way to pass the message. In Running From Safety, Mr. Bach shares with us his childhood: at age 8, he lost one of his brother: Bobby. From his book, we also know that he has a much older brother: Roy. R. Bach met his wife through the shooting of the movie Jonathan Livingston Seagull in 1973, based on his book. It his said that he sued the production for changing the movie without his permission. In fact, those who saw the movie noticed that his name wasn’t mentionned, only the copyrights for the title “Jonathan Livingston Seagull “. My only explanation would be that he didn’t want to be part of this. And if I put together what Bach said in his book Bridge Across Forever and what I’ve read, Leslie was some sort of a moderator between the two parties to get an arragment for the movie. Then they went their way, far enough from Hollywood, somewhere between 1977 and 1981. Finally, they got married in 81. Since then, Richard Bach tried what he called the closest thing to flying: paragliding.’
Интервью с Ричардом Бахом. В сентябре 1991 года я была в Америке, на маленьком острове у берегов Тихого океана, который называется Оркас. Здесь проходил семинар Александра Эверетта*. Однажды в перерыве между занятиями я сидела на открытой веранде, наслаждаясь морем и солнцем. Над моей головой планировал маленький белый самолетик. - Это Ричард Бах, - сказал мне местный индеец, сидящий рядом со мной. - Как? Откуда он взялся?! - Он живет здесь, - спокойно ответил индеец. И я поняла: мне нужно встретиться с Ричардом Бахом. Я обратилась к Сергею Всехсвятскому**, который тоже участвовал в семинаре, с просьбой помочь мне организовать эту встречу. Сергей на острове был не первый раз, и все американцы с ходу принимали его за своего. - Это невозможно, - сказал Сергей. - Ты знаешь, что такое в Америке быть звездой? Это человек, с которым мечтают встретиться миллионы. А Ричард Бах - звезда. - Но ведь можно через полицию узнать номер его телефона. - Его телефон не дают никому. - Но ведь остров не такой большой. Я могу заходить в дома и спрашивать, где живет Ричард Бах, в конце концов кто-нибудь, да знает, и так я попаду к нему. - Это называется вторжением в частное владение. Добром это не кончится. Пойми: Бах живет на этом острове как раз для того, чтобы его никто не мог найти. И тем не менее Сергей обещал, что попросит своих друзей попытаться сообщить Баху, что мы хотим с ним встретиться. А я тем временем стала приставать к американцам. “Мне нужно встретиться с Ричардом Бахом”, - говорила я им. Реакция на эти слова всегда была одинаковая. Сначала дикий хохот, а затем короткая фраза: “Это не реально”. И тогда я поняла, что нужно расслабиться. В глубине души я была абсолютно уверена, что Ричарду Баху в большей степени нужно встретиться с нами, чем нам с ним. Семинар закончился. Почти все участники разъехались, я же осталась, чтобы взять интервью у огнеходцев, живущих на острове. Сергей помогал мне. Во время интервью раздался телефонный звонок. Это был друг Сергея. “Где вы находитесь? Баху сообщили о вас, и он уже третий день звонит по всем телефонам, пытаясь найти вас. Он хочет встретиться с вами”, - сообщил он. В тот же вечер мы были у Ричарда. В своей шикарной вилле на краю скалы он выглядел бесконечно добрым, бесконечно мудрым и бесконечно, бесконечно одиноким. И я поняла, что не ошиблась: ему, пожалуй, нужно было встретиться с нами больше, чем нам с ним. Мы провели прекрасный вечер, какой бывает иногда с близкими друзьями, которых давно не видел. * Александр Эверетт - ведущий семинаров “Жизнь, любовь, свет”, “Путь к себе”, “Динамика успеха” и др. ** Сергей Всехсвятский - координатор ассоциации Свободное Дыхание.
Правда, я не могла быть полноценным участником этой встречи. Дело в том, что накануне я выкупалась в ледяном океане, после чего с моим голосом стали происходить странные вещи. К моменту встречи с Ричардом он совершенно пропал. Но, наверное, это было то, что нужно. Ричард и Сергей быстро забыли обо мне, получая, судя по всему, огромное удовольствие от общения друг с другом. Результат перед вами.
А.Яковлева, главный редактор журнала “Путь к себе”, N3/92.
Мой дар - моя глупость
Сергей Всехсвятский: Ричард, твои книги очень популярны в нашей стране. Но, с моей точки зрения, они воспринимаются в большей степени как поэзия, а не как литература. Когда я читал “Чайку по имени Джонатан Ливингстон”, я постоянно чувствовал вибрацию этой вещи. Я думаю, что идеи не оказывают такого сильного влияния на людей, как вибрация или форма, в которой эта идея воплощена. Мне кажется, форма, которую ты используешь, в большей степени действует на читателей, чем идеи твоих книг. Обращал ли ты на это внимание? Ричард Бах: Я никогда не думал об этом. То, что ты говоришь, наверное, свидетельствует о том, что я очень точно использую ритм и делаю паузы в определенных местах текста. Может быть, поэтому мои книги напоминают поэзию. Я не знаю, что такое поэзия на самом деле. С.В.: Не знаешь, что такое поэзия? Поэзия - это всегда ритуал. В поэзии всегда есть нечто шаманское. Проза - это больше магия. Проза держится на мужской энергии. Поэзия более женская энергия, и ты больше шаман, чем маг. Р.Б.: Мне трудно об этом судить. У меня очень узкий спектр внимания, и я не знаю, о чем пишут и говорят другие люди. Вся моя работа очень эгоистична. Когда я работаю, я являюсь лидером только для одного человека - для себя. Но мне повезло: идеи, важные для меня, оказались важны для многих людей. Все эти годы находились люди, у которых возникало желание наблюдать за тем, как я пробираюсь по жизни, и улыбаться этому. Но я не знаю, как мои идеи сочетаются с концепциями других людей о высоком и низком, продвинутом или отсталом. С.В.: Мы не говорим о правильном и неправильном, мы говорим о вибрациях или о музыке. Р.Б.: В моей жизни было два момента, когда я как бы прозрел. Один из них был ночью. Я смотрел на звезды и передо мной был как будто занавес, которого на самом деле не было. Занавес отошел в сторону, и я понял все... В другой раз я испытал ощущение безграничного света, который был любовью. Свет был таким сильным, что я молил, чтобы он ушел, я не мог его выдержать. Для меня это было, как ядерная вспышка. Она, как озарение, дала мне силу, дала мне знание о том, кто мы есть и что есть наш дом, и что это огромная красота. Я понял это и затем постарался рассказать об этом через небольшую игру. Эта игра - то, что мы называем состоянием “здесь и сейчас”, удовольствием, кайфом. И я живу ради этого удовольствия, этой игры. Для меня это источник наслаждения. Сейчас,
когда я говорю с вами, или тогда, когда я разговариваю с читателями, я не знаю - интересно ли им то, что я говорю, или нет. Мне это очень интересно, и я могу говорить об этом до четыех часов утра. Я также могу сидеть до четырех часов утра и слушать другого человека - любого, кто скажет: “Я открою свое сердце и впущу тебя туда. Я поделюсь с тобой вещами, которые я глубоко люблю”. Но вы можете подумать, что встречи такого рода у меня бывают очень часто. Нет. Это бывает очень редко. Например, тогда, когда я один или вместе с Лесли выступаю где-нибудь. После выступления нас, как правило, обступают люди - все, что они хотят, это задать вопрос и услышать ответ. И это все, чего и я бы хотел спрашивать, что думает человек, чему он научился, что он хочет делать, что он не хочет делать, куда он идет, чего он боится. Я люблю задавать такие вопросы. Когда задаешь трудные вопросы, приходят ответы, о существовании которых ты и не догадывался. В отличие от балерины, я люблю находиться вне состояния равновесия. Это мое естественное состояние. И когда я встретил Дональда Шимоду из “Иллюзий”, я постоянно старался загнать его в угол и задать ему тот вопрос, на который, я был уверен, никто в мире не может ответить. Я вполне мог задать ему, к примеру, вопрос: “Как стать спасителем мира?” И однажды я задал такой вопрос. Я напечатал этот вопрос на пишущей машинке, встал и ушел. Через несколько часов, проходя мимо, я почувствовал, как какая-то сила принуждает меня сесть за машинку. Внезапно я услышал: - Я дам тебе книгу. - Что? Книгу? Идея получить книгу-инструкцию о том, как спасти мир, была для меня фантастически увлекательна. И такого рода взаимодействия стали происходить со мной снова и снова. Насколько я знаю, Дональд Шимода никогда не имел тела в пространстве и времени. Но это очень реальный человек, и очень забавный. Он наслаждался моим наслаждением. И знал, что я не люблю находиться в балансе, в равновесии. С.В.: Я тоже хочу поделиться одним из своих опытов. Я испытал нечто очень похожее на то, что ты рассказал. Во время занятия “свободным дыханием” я увидел наш мир, но только наполненный любовью. Нет, он не был наполнен любовью, он был любовью. Вокруг меня были те же люди, но каждое их слово, даже не относящееся ко мне, воспринималось мною как мягкое, любящее утверждение того, чем я на самом деле являюсь. И самым интересным было то, что исчезла граница между внутренним и внешним, я был всем, и все было мной. И возникло два очень интересных чувства: одно - ощущение обмана, ощущение, что мы обманываем себя системами идей и представлений, что истина намного проще. И второе ощущение - ощущение рождающегося ребенка. И весь мир был одновременно любящей матерью и отцом. И так же, как ты, просил свет уйти, так же и для меня было очень трудно находиться в этом мире любви. Р.Б.: После этого опыта ты когда-нибудь испытывал чувство страха? С.В.: Эмоционально, да. Р.Б.: Используешь ли ты этот опыт как школу, как точку перспективы, к которой можно стремиться?
С.В.: Я много читал о подобных опытах, и ментально он уже давно был для меня точкой перспективы. Но только после того, как я сам испытал его, этот опыт стал реальной точкой отсчета, ориентиром моего внутреннего пути. Р.Б.: У меня тоже было несколько подобных опытов. Один из них был для меня таким же мощным, как Большой взрыв, последствия которого ощущаются спустя 15 миллиардов лет. И теперь мне нужно совсем немного, чтобы вернуть себя в точку этого взрыва, в эту лучистую точку. Она дала мне возможность понять: единственное, что в этом мире неразрушимо, - это мы. Вся планета может превратиться в пепел. Солнце может стать новой звездой, но на нас не останется ни одной царапины. Мы неразрушимы. Мы как сущность, как тот любимый ребенок, о котором ты говорил, как фокус безграничной любви, как участники бытия духа - неразрушимы. Это как в арифметике, когда каждое индивидуальное число необходимо для существования всего принципа, который объединяет все числа. Если бы было возможно разрушить, к примеру, число 12, разрушился бы весь принцип. Какой результат имели бы арифметические действия 6+6 или 3*4, если бы мы отказались от числа 12. Каждое число совершенно незаменимо для всего принципа. И точно так же мы. Как духовное выражение бытия, этого бесконечного “есть”, мы незаменимы. Мы незаменимы для любви. Принцип держит нас вместе и поддерживает, а своим пытливым любопытством и отражением любви мы поддерживаем принцип - независимо от того, что происходит. Я писал об этой идее в книге “Мост через вечность” - о том, что когда мы смотрим на звезды в небе, мы обычно думаем, что они вечны. Они не вечны, мы вечны. Они - это только тени, которые проскальзывают. Для меня это было очень значительным откровением, которое дал мне горящий столп любви в тот день. Я думаю, что никогда это не потеряю. Я знаю по себе и читал, что такого рода опыты, похожие на “выходы из тела”, дают широкую перспективу жизни. Поэтому я и спросил тебя, испытываешь ли ты страх? Люди, которые возвращались из состояния клинической смерти, говорили о том, что нам нечего бояться, что впереди нас ждет только прекрасное. Элизабет Кублер-Роз (Э. Кублер-Роз исследует смерть как феномен жизни. - А.Я.) сказала, что самое прекрасное, что есть в жизни, - это смерть. Тот мой опыт также был интересен для меня тем, что отвечал на вопрос, куда мы идем после жизни. Если представить себе нашу обычную жизнь, как существование на некой детской площадке или в классной комнате, то мы в той же степени располагаем свободой, в какой обладает ею любой ребенок на детской площадке. Мы можем сказать: “Я не хочу иметь ничего общего с происходящим”. Мы можем стоять в углу и отказываться использовать то, что нам предлагают. Но мы можем и изменить наше отношение к происходящему и сказать себе: “Я получу столько удовольствия, сколько смогу, и научусь всему, чему только можно научиться на этой огромной детской площадке”. С этой площадки мы выходим с более глубоким пониманием того, что мы уже знали до того, как пришли на площадку. Мы никогда не узнаем ничего нового. Мы всегда открываем что-нибудь. “О, я всегда знал это”, то и дело говорим мы себе, когда узнаем что-то новое. Это похоже на состояние, которое мы испытываем, слушая знакомую мелодию. Мы просто получаем удовольствие - совсем не потому, что мы не знаем эту мелодию или нам интересно, чем она кончится. Нам просто приятно слышать, как дух поет через ноты, как мелодия поднимается и опускается. Нам
это просто нравится. Точно так же мы выбираем жизнь в пространстве и времени, потому что она нам очень нравится. Точно так же, как мы любим ходить в кино или слушать симфонии, та форма жизни, которой являемся мы, любит ограничивать себя пространством и временем и играть в разные игры. Но со временем мы устаем. Мы говорим “со временем”, хотя знаем, что на самом деле времени нет, что все происходит одновременно. Когда мы говорим, что устали, это значит, что в нас существует какой-то аспект, который говорит: “Я хочу пойти поучиться на другом уровне”. И иногда делаем это сразу же. Если представлять себе нашу жизнь лишь как одну из детских площадок, то такой категории, как время, не существует, а то, что есть, - это одновременность. Мы одновременно испытываем жизнь и в Греции, и в Египте, и в какой-то страшной Галактике, которой вообще нет в этой части Вселенной. Если все это происходит одновременно и если наше сознание едино, то мы можем взаимодействовать с различными аспектами самих себя и научиться многому тому, чему некоторые из нас уже научились, используя канал любви и любопытства. И постепенно мы приходим к пониманию того, что многочисленные аспекты нас самих - не дискретны, не конечны. И мы начинаем смотреть вокруг и говорить: “Я выбрал возможность родиться в данном времени и пространстве - в стране, которая называется США. Однако я являюсь лишь твоим аспектом. Ты же, который является аспектом меня, выбрал возможность родиться в стране, у которой другое имя, чтобы учиться другим вещам и изменять мир в другом месте”. Мне нравится испытывать подобное чувство и рассказывать о нем людям. “Когда я смотрю в твои глаза, я тем самым заглядываю в свои”. Это чувство невесомое и светлое, как гелий - газ, приходящий из Солнца. Я хорошо знаю это чувство, хотя, чтобы постоянно существовать в нем, мне необходимо сосредоточение и усилие. Мне нравится ходить по улицам, видеть разных людей и говорить себе: “Все они - я, а я - все эти люди”. Находиться в контакте - замечательное состояние. Хотя, конечно, бывают ситуации, когда это становится критично. В этот момент мы испытываем состояние одиночества, и нам необходимо чувство перспективы и осознание того, что существует еще множество аспектов нашего “Я”. Если в этот момент мы вспомним, что ощущение перспективы можно вызвать, мы очень поможем себе. Для этого достаточно назвать имя - неважно какое - и выйти на контакт с ним. Я, например, называл имя Дональда Шимоды. Вы тоже можете позвать Дональда Шимоду или любой другой ваш аспект - всепонимающий и способствующий вашему максимальному просветлению в данной ситуации. Вам достаточно спросить: “Что я должен узнать?” и выслушать ответ. Способы могут быть самые разные. Я, например, иногда задавал вопрос и говорил себе, что первая фраза, которую я услышу по телевизору, будет ответом на него. Это могла быть фраза из ролика по рекламе мыла, однако, воспринятая на другом уровне - как ответ, который необходим. Хотя, конечно, смешно, что ответ, которого мучительно ждешь, приходит из рекламы мыла. Иногда я просто открывал книжку на произвольной странице или сидел в тишине, позволяя слышать себе тот голос, который мог услышать. Всеми этими экспериментами занимается один из любых аспектов - любопытный, практичный и игривый. Если честно, это единственный аспект, который важен для меня. Он также помогает мне контактировать с другими аспектами, которые столь же заинтересованы во мне и так же сильно любят меня, как и я их.
Меня все это очень интересует. Я часами могу сидеть у ног одного из своих аспектов и общаться с ним так же, как мы сейчас сидим. Ведь мы тоже представляем собой три аспекта Божественного света. “Чему ты научился?”, “О чем ты думаешь?”, “Как я могу помочь тебе?” - эти вопросы я хотел бы задать каждому из вас. Когда общение идет на уровне таких вопросов с осознанием того, что мы не отдельные существа, а составляем единое целое, я искренне наслаждаюсь им. С.В.: Я тоже. Интересно, что для того, чтобы круг людей, осознающих это, становился больше, не нужно ничего делать. Достаточно просто ощущать связь и резонанс, существующие между нами. Р.Б.: Это красивый образ. Именно так. В моем писательстве для меня самая увлекательная вещь - слышать эхо, проходящее по кругу из таких людей. Люди пишут мне в письмах: “Я думал, что я такой один в мире. Оказывается, нет. То, что ты пишешь, безумно, но это справедливо для меня”. На конвертах этих писем стоят штампы “НьюЙорк”, “Рио-де-Жанейро”, “Киев”. Кстати, в последнее время я стал получать все больше почты из Советского Союза. В то время, когда в вашей стране опубликовали книгу “Мост через вечность”, политические отношения между нашими странами были напряженными. Но в письмах из России, которые я получал, речь шла не о политике, а о любви, об отношениях между людьми и т.д. Для меня это было еще одним замечательным напоминанием того, что все мы - аспекты одного и того же, в каком бы месте планеты мы ни находились. Мы - это очень любопытные существа, которые то и дело натыкаются на загадки, а отгадками делятся друг с другом, пытаясь узнать, “работает” ли для другого то, что “работает” для меня. Я считаю, что понятие нации нужно сформулировать заново. Границы нации проходят не по земле, они проходят на уровне мысли, объединяя людей по видам их любопытства. Нация, к которой принадлежу я, - это нация ищущего сознания. Это целая страна, в которой много людей. Но существуют и другие страны, и каждый волен выбирать себе гражданство. Существуют, например, страны, граждане которых верят, что пространство и время ограничены, что человек - это главное, а насилие - способ разрешения конфликтов. Мне это неинтересно. Просто скучно. Я уже прошел этот путь. Я был обычным американским парнем. В 18 лет я увидел большой и красивый плакат - на нем изображен истребитель, летящий вертикально вверх. Под плакатом стояла надпись: “Ты можешь летать на нем”. И я, словно рыба, заглотил этот крючок. В этот момент я бы сделал все что угодно, чтобы летать. Однако многого не потребовалось. Только поставить подпись под документами в вербовочном офисе. Я стал авиационным курсантом и, надо сказать, прошел через многое с шорами на глазах. Однажды на лекции по истории и традиции ВВС США преподаватель написал на доске большими буквами - УБИЙЦЫ. Он обернулся, посмотрел на нас очень серьезно и сказал: “Да, это вы”. Мы подумали, что этот человек - сумасшедший, ведь мы пришли сюда только затем, чтобы летать. Но он был единственный вменяемый человек, которого я встретил в ВВС, включая меня самого. Он знал, что все это значит. Он предупредил, что нас будут использовать для убийств, зная, что мы любим летать. Мне понадобились годы для того, чтобы понять, насколько прав был этот человек.
Произошло это во Франции, в 63-м году, когда я служил там. Периодически в 3 часа ночи советские военные запускали все свои самолеты по направлению к границе. Мы начинали сходить с ума. Запрыгивали в самолеты, взлетали, но в последнюю секунду советские ВВС поворачивали назад, не долетая до границы. Тем самым они узнавали, сколько самолетов у противника. И то же самое делали мы. Это была замечательная игра. Однажды, когда я летел вдоль границы, заметил, что кто-то летит по другую ее сторону параллельно мне. И я подумал: “Мы сошли с ума. Парень в том самолете любит летать так же, как и я. Только на его самолете нарисована красная звезда, а на моем - белая. Вот и вся разница. Так стоит ли из-за этого убивать друг друга?” Я покачал крыльями, и летчик в советском самолете ответил мне тем же. И я понял, что у меня намного больше общего с ним, чем с теми людьми, которые агитируют за войну в моей собственной стране. У меня на глаза навернулись слезы от осознания того, что за сумасшествие происходит вокруг. Мне повезло. Я летал, однако мне никогда не пришлось убивать. Я не причинил вреда ни одному живому существу. Но не всем людям, которые поймались на этот крючок, повезло так, как мне. В местном аэропорту есть один человек, который служил во Вьетнаме. Его просто скрутило от осознания того, сколько людей он убил. И он решил искупить это. Он принял решение делать все, что препятствует распространению идеи войны. Он начал публично выступать, пригласил к себе в гости несколько русских семей. Сейчас он поднимает людей в воздух и показывает им, какое счастье - просто полет. Это его способ внести вклад в мир. У меня есть удивительное чувство близости к вам, и я думаю, что это чувство испытывает все большее и большее число людей в Америке. Мне радостно слышать ваш язык, потому что я чувствую, что языки разные, но сердца и мысли у нас одни и те же. Я знаю, что иностранный язык может быть очень большим испытанием, и восхищаюсь тем, что вы потратили время и силы на то, чтобы выучить мой язык. Вообще, проблема языка меня очень интересует. Мои книги переведены на 33 языка. Часто я слышу от людей, что какой-то перевод хороший, а какой-то не очень. И раньше я огорчался из-за этого, но потом понял, что плохой перевод лучше, чем никакого. Я понял, что мои книги нельзя полностью перевести. Просматривая публикации своих книг на тех языках, которые немного знаю, я обнаружил, что иногда мои мысли в этих переводах представлены очень интересно - любопытнее и глубже, чем то, что я писал. В таких случаях я всегда улыбаюсь. То, что я пишу - очень неформальный, многоуровневый способ общения. И когда переводятся слова, это еще не значит, что все смысловые уровни переносятся в другой язык. Когда я пишу, я всегда подразумеваю, что мой читатель очень интеллигентен и чувствителен, и все, о чем я говорю, он способен не только почувствовать, но и домыслить. Время от времени ко мне приходят люди и спрашивают: “Понимаешь ли ты, что ты здесь написал?” И я говорю, конечно, я понимаю. Но они мне сообщают нечто такое, о чем я не знал. Периодически люди находят в моих книгах значительно больше, чем я мог предположить. Поэтому я не считаю себя автором книг, написанных мною. Для меня автор - это человек, который изобретает и создает. Я в большей степени ощущаю себя писателем: я смотрю на то, что уже существует, и описываю это своими словами. Любой человек может увидеть тот же образ и описать его словами, которые будут другими, но будут нести тот же свет. Поэтому я чувствую очень теплую и близкую связь
даже с теми читателями, которых я никогда не встречал и не встречу. И одна только мысль, что в мире есть так много невстреченных друзей, доставляет мне радость. Мне доставляет радость осознавать, что идеи, ценные для меня, значимы и для них. С.В.: Ричард, я думаю, твои книги - это воплощение идей, существующих всегда в вибрации, которые могут достичь максимального числа людей именно сегодня. Для твоих читателей, как я уже говорил, погружение в вибрационное поле твоих книг является более важным, чем восприятие идей самих по себе. Это поле объединяет их в некую целостность, создающую ту внегеографическую страну, о которой ты говорил. Р.Б.: Это новая мысль. Когда я пишу, я всегда проверяю, как это звучит. Может быть, и в самом деле я добиваюсь нужных вибраций? С.В.: Вот видишь, ты делаешь это. Набоков считал, что все написанное ради изложения идеи - бессмысленная трата времени. Р.Б.: Нет ничего, с чем бы я мог бы более не согласиться. Но я это принимаю. Единственно, что значимо для меня, это идея. Но идея, которая может быть применима. У меня не хватает терпения воспринимать философов, спорящих об абсолютно абстрактных категориях. Я хочу знать, что может помочь мне прожить эту жизнь наиболее интенсивно, радостно и весело. “Скажи мне, что “работает” для тебя и что не “работает”, дай мне идеи. Напомни мне о тех вещах, которые я знаю, но забыл”, - это я говорю писателям, когда открываю их книги. Обычно я начинаю читать книгу с произвольной страницы. И спрашиваю себя, захватывает ли мое внимание то, что я читаю. Или все это звучит глупо. С.В.: Вот видишь, ты снова употребил слово “звучит”. Р.Б.: Да, но применительно к идеям. Если идеи интересны, я открываю книгу снова и опять нахожу в ней что-то интересное. И - ладно, ладно - оно ЗВУЧИТ интересно. Я думаю, тебе удастся обратить меня в свою веру. Я воспринимаю идею как маяк, стоящий на берегу. Маяк и тот берег, на котором находимся мы, разделен водой, но их соединяет искрящаяся, сияющая дорожка света. Взгляды тысяч людей, где бы они ни находились, могут скользить по водной дорожке, и каждый из них увидит свет маяка. Слова могут быть разными и на разных языках. Слова - это дорожка, искрящаяся на воде, но свет находится над водой, он находится над той точкой, в которой мы стоим, и распространяется во всех направлениях. Он есть и ему все равно, видим мы его или нет. Ему все равно, знаем ли мы о том, что он существует. Он как бы сам по себе. Водные дорожки идут к каждому из нас и все, что от нас требуется, чтобы увидеть свет, - это повернуть голову в его направлении и открыть глаза. С.В.: Хорошо. Но можно воспользоваться и другой аналогией. Давай представим себе, что существует прекрасная музыка, записанная нотами. Практически никто, кроме самых опытных музыкантов, глядя на ноты, не может воспринять музыку такой, какая она есть. Для огромного большинства людей, для того чтобы воспринять музыку, нужно услышать ее исполнение. И слушая одного исполнителя, люди получают удовольствие от техники, от мастерства, но, слушая другого, люди вдруг начинают плакать и, возвращаясь домой, меняют что-то в своей жизни. Оба исполнителя играют одну и ту же вещь, но решающим является та вибрационная ткань, которую они создают в своем исполнении. В твоем случае музыкой является идея, а инструментом являются слова. И своим исполнением ты достигаешь того, что люди начинают изменять свою жизнь.
Р.Б.: Наверное, это правда. Но я не осознавал этого. Я знаю, что существуют различные уровни моего существа и что они меня используют иногда совершенно бесстыдно. К примеру, “Чайка Джонатан”. “Чайка” была первым, что я вообще написал в своей жизни (первая часть “Чайки”). В тот момент я не мог найти работу и решил стать писателем. И вот, что со мной произошло. Я получил мистический опыт: я увидел, как вся эта история про чайку разворачивается перед моими глазами в полном цвете на очень широком экране. И я услышал имя - Джонатан Ливингстон - и это меня испугало. И пока я старался понять, что со мной происходит, я стал видеть сцены из книжки. И это настолько меня затянуло, что я понял, что мне надо записать это. Я записал две трети книжки, и она вдруг остановилась. И я подумал: чем же это все кончится? Я просиживал часами, стараясь изобрести что-нибудь, но у меня ничего не получалось. К этому моменту я знал Джонатана так хорошо, я жил в его сердце, что я должен был знать, что произойдет дальше... Прошло восемь лет. И вот спустя эти годы, за полторы тысячи миль от дома, в штате Айова - бац! в пять часов утра, прямо как продолжение сна я вижу, чем заканчивается история. И восемь лет пронеслись, как одна секунда. Я сразу же вспомнил, на каком месте закончилась первая часть. И подумал: да, конечно, эта история должна заканчиваться именно так. Неоконченная рукопись “Чайки” вместе с другими хранилась у меня в подвале. Я помнил, что она была написана зелеными чернилами. И я нашел ее. И я увидел, что продолжение пришло ко мне точно с того места, где я закончил. Все это должно было случиться именно так. Только так начинающий писатель может написать что-то типа “Чайки”. “Чайка” это сумасшедшая, странная история. И только если ты готов в качестве писателя признать себя полным дураком, ты можешь написать историю говорящей чайки. Большинство начинающих писателей не могут себе этого позволить, так как считают, что это глупо, и ищут чего-то более основательного. И поэтому так много писателей в поисках чего-то основательного, заслуживающего уважения не могут найти вообще ничего. Мне нужно было иметь этот мистический опыт, который был настолько сильным, что пробил защиту моей внутренней цензуры. Мне было все равно, выглядит это глупо или нет. Мне было безразлично, будут ли люди смеяться надо мной из-за того, что я написал о говорящей чайке. Я воспринял эту историю настолько сильно, что она могла быть записана только так, а не иначе. Позже, после многих лет писательства, я уже мог обходиться без подобного опыта, потому что я понял: главное, что я могу дать миру, - это моя глупость, сумасшествие. Это то, чем обладаю я. Другие писатели более рациональны, чем я. Если вы хотите рациональности, обращайтесь к ним. Если вы хотите чего-то странного, приходите ко мне. Теперь я могу писать книги, не прибегая к мистическому опыту. Но я абсолютно не представляю, какой будет моя следующая книга, и, я думаю, когда она появится, я буду удивлен ей ничуть не меньше, чем мои читатели. Я знаю только: то, что придет следующим, будет здорово. Это будет здорово для меня, а я ничем не отличаюсь от других - мой дар в том, что я ничем не отличаюсь от других. Поэтому то, что будет здорово для меня, будет автоматически здорово для людей моей невидимой страны. Это те люди, которым писатель должен отдавать себя. Писатель не должен искать читателей, читатели сами найдут писателя - где бы они ни были. Единственным условием является, чтобы писатель был максимально искренен, непосредственен и честен в том, что он делает, и чтобы то, что он
пишет, трогало его самого настолько, насколько это возможно. И тогда его труд становится совершенным. Писатель пишет не для того, чтобы сказать вещи, которые до него никто не говорил, я для того, чтобы сказать их на языке своего времени. С.В.: Это то, что я все время пытался тебе сказать. Идеи вечны. И именно язык, который ты используешь, способен достичь сердец людей. Сто лет назад люди не смогли бы соотнестись с тем, что ты пишешь. Р.Б.: Совершенно верно. И это проблема, с которой сталкиваются все писатели, изучавшие литературу. Они стоят в тени великих классиков и спрашивают, могу ли я написать что-то, что будет соответствовать уровню этих великих писателей. Это неправильный вопрос. Вопрос, который нужно себе задать, таков: “Как я могу выразить на языке моего времени то, что я так хорошо чувствую?” И ответ на этот вопрос не очень сложный. По крайней мере, для меня. Когда я сажусь за пишущую машинку, передо мной стоит маленький плакатик, на котором написано: “Получай удовольствие, не думай, не заботься ни о чем”. И когда я руководствуюсь этим, экран компьютера, в который я смотрю, превращается в туманный туннель. И я теряю контроль над тем, что со мной происходит, и просто позволяю идее вплыть в этот туннель - и тогда мои руки начинают сами двигаться по клавиатуре. Это как бы измененное состояние сознания, но необычного в нем ничего нет. Сон, например, тоже измененное состояние сознания, но мы погружаемся в него каждую ночь. Это состояние интенсивного интереса к тому, что происходит. Когда в этом состоянии я встречаюсь с идеей, я стараюсь покрыть ее цементом слов, так как читатель признает только слова, написанные на бумаге. Ты можешь прийти к нему и рассказать красивую историю, но он скажет: “Это все здорово, но я что-то не вижу главы 1 и главы 23!” Поэтому, когда я гляжу в туннель, я стараюсь, чтобы мои пальцы следовали за тем, что я вижу. Это дает мне как бы первый блок цемента или мрамора (если это очень красиво), и вот здесь-то и начинается работа. Я беру в руки долото и молоток и начинаю откалывать большие куски любую написанную вещь можно улучшить вычеркиванием и вырезанием. С.В.: Насколько окончательный вариант твоих работ отличается от первоначальных? Р.Б.: Он намного меньше. Черновик - огромен. С.В.: Интересно, я всегда чувствовал это. Мне кажется, что за счет того, что твои книги очень сжаты, читатель глубже проникается ими. Р.Б.: Чем меньше книга, тем больше возможностей у читателя наполнить ее своими чувствами. Для меня это сжатие стало почти автоматическим процессом. Я беру толстую рукопись, карандаш и говорю “Нет, нет, нет...” С годами это “нет” становится все безжалостнее. Я вижу красивый кусок текста, но чувствую, что он не должен быть здесь, может быть, где-нибудь в другой книге, но не здесь. И я вычеркиваю его. Таким образом, рукопись становится все меньше, меньше и меньше. По поводу этого процесса у меня очень мало рационального понимания, очень многое происходит на интуитивном уровне. С.В.: Хотелось бы тебе иметь это рациональное понимание или ты предпочитаешь, чтобы этот процесс оставался интуитивным? Р.Б.: Очень хороший вопрос. Иногда я начинаю думать, что, наверное, имеет смысл исследовать этот процесс и свести его к конкретным шагам “А”, “Б” и “В”. Но в то же
время эта идея рождает во мне какое-то беспокойство. В конечном счете все сводится к тому, чтобы текст звучал верно. В основе книги “Единственное” лежит простая и красивая идея. Эта идея была настолько проста и настолько красива, что я понимал: книгу я напишу очень быстро. Я написал 32 главы и потом все выбросил, потому что это было абсолютно неверно. Потом я написал еще 11 глав, двигаясь уже в другом направлении, и тоже их выбросил, потому что это тоже было неверно. Я уже начал лезть на стену, недоумевая, каким образом такая простая идея может оказаться такой изворотливой? Мне ничего не оставалось делать, как остановиться и дать ей дозреть. Если бы я хотел что-нибудь посоветовать начинающему писателю, я бы не смог сказать ничего конкретного - только общие слова. И это лучшее, что я бы мог сделать. Я бы сказал ему: “Не думай, не оценивай, насколько разумно то, что ты пишешь, получай удовольствие. Если тебе будет скучно со своими собственными словами, написанными на бумаге, представь, каково с ними будет читателю. Твое удовольствие абсолютно необходимо. Как только начинаешь зевать, выбрасывай все. И последний совет: не старайся выглядеть прилично. Это ключ к обманыванию себя, который эксплуатируется снова и снова”. Поэтому, когда я сажусь за клавиатуру, я прежде всего говорю себе: “Дорогой внутренний наблюдатель, сейчас я напишу что-то безумное, запредельное. Для тебя это не будет иметь никакого смысла, но позволь мне сделать это. Потом я выброшу все, что написал, и вместо этого создам нечто рациональное, вменяемое и разумное - и это будет здорово”. Внутренний наблюдатель спрашивает меня: “Ты обещаешь?”. Я говорю: “Всем сердцем. Только дай мне побегать и порезвиться”. Тогда он говорит: “Хорошо, я повернусь спиной”. Внутренний наблюдатель поворачивается спиной, и я пишу абсолютно безумный кусок. Потом я читаю его и замечаю, что в нем есть нечто, что можно использовать. И тут наблюдатель поворачивается и говорит: “Ну ты же обещал!”. А я говорю: “Я нарушил свое обещание”. И это срабатывает снова и снова. Не стоит заботиться о том, что думает внутренний наблюдатель, что думает читатель, что думает издатель. Единственное, что нужно, - это бросить себя в бешеный поток бушующей реки, которая несется к водопаду, высоту которого ты не знаешь, и позволить себе быть унесенным. Из этого ревущего, кувыркающегося потока родится нечто, что будет интересно. Это и есть тот подарок, тот дар, который нужно отдать. С.В.: Что бы ты мог сказать твоим читателям в России? Р.Б.: Я очень остро ощущаю семью своих читателей по всему миру. По тем письмам, которые приходят Лесли и мне, я чувствую, что они часто чувствуют себя одинокими. Они часто бывают окружены людьми, которые не понимают их сердце и душу. И когда они в строках моей книги, как вспышку, чувствуют что-то родное, они пишут нам письма. Так вот, наш ответ таков: не забывай, что твоя семья больше, чем ты думаешь, и время от времени ты будешь встречать членов своей семьи. И все, что мы можем сделать, - напомнить об этом. Но вот я слушаю тебя и ощущаю, что эта семья на самом деле значительно больше, чем я думал. Раньше я считал, что мы в меньшинстве. Я думал, что людей, разруша-
ющих планету и друг друга, больше, чем тех, кто понимает, что на свете есть более увлекательные вещи. И это было понятно, потому что, думал я, мы все как человеческие существа любим риск, любим ходить по краю. Нас увлекает идея подойти к полному разрушению и в последнюю секунду сделать красивый поступок и спасти себя. Это то, чем мы на самом деле наслаждаемся в своем сердце. Это подтверждает уже тот факт, что каждый из нас решил родиться именно в это время. Американские газеты раньше часто публиковали рисунок, на котором были изображены часы, стрелки которых показывали без нескольких секунд полночь. Эти часы напоминали о том, что, возможно, до полного уничтожения нам осталось несколько секунд. Но на каком-то уровне мы все наблюдали за этими часами и думали: все-таки время еще есть, можно поиграть еще, мы еще даже успеем исполнить национальный гимн. А вот когда времени совсем не будет, произойдет чудо. И чудо действительно произошло. Для нас им стал Михаил Горбачев. Вы можете к нему относиться как угодно, но нами он был воспринят как самый смелый человек нашего времени. Я уверен, что именно он спас мир. У нас же в это время был президент, которого я считаю безумным. Он воспринимал мир, как кино. Однажды я участвовал в съемках фильма. Мне нужно было пролететь на самолете как можно ближе к камере. И я сделал это. Но оператор стал кричать мне, что это недостаточно близко. И в этот момент я понял, что он не воспринимает мой самолет как реальную опасность для себя, для него это только эпизод в фильме. И я сказал: “Хорошо. Я пролетел в пяти метрах от вас, но сейчас я пролечу на расстоянии в один метр”. И они согласились. Только в последний момент, когда операторы увидели самолет, летящий прямо на них, они попадали на землю. Мне кажется, Рейган тоже думал, что наш мир не более, чем пленка. Этот мир на самом деле - фикция. Но я не думаю, чтобы он понимал это в метафизическом смысле. В отличие от Горбачева. Я думаю, Горбачев пришел к полному осознанию того, что нужно сделать поступок, который остановит безумие, даже если в процессе этого он будет уничтожен сам. И он сделал это. Что было потом, не так важно. Я знаю, что в Союзе его не любят. Но его любят в США. В нашей версии истории он уже заслужил замечательное место. Кто-то недавно даже сказал, что если Горбачеву будет совсем плохо в Союзе, он может приехать в Штаты и выиграть президентские выборы. Но если говорить серьезно, то похоже на то, что мы выжили в этот раз. Это значит, что теперь мы будем изобретать новые способы, как испытывать себя, бросать вызов самим себе.