"3-й открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии - 2014"

Победитель, призеры, лауреаты и обладатели специальных призов Международного литературного конкурса

3-Й ОТКРЫТЫЙ ЧЕМПИОНАТ БАЛТИИ ПО РУССКОЙ ПОЭЗИИ - 2014

ОЦЕНОЧНАЯ СИСТЕМА "ТОП-10"

1 место ШЕРБ Михаэль, Дортмунд (Германия) Возрождение Сотворенный из света спускался во тьму, Лечь на влажные листья и травы. И река распахнула навстречу ему Оба берега – левый и правый. Он сошел в камыши, словно в жаркую рожь, На лишайники, в мягкие лапы, Под прозрачную воду, где нежную дрожь Выдыхают надменные карпы. Где молока густых облаков и икра Мелких звезд, и туманные тени Истекают росою в истоме песка, Ноют птичьей поилкой в коленях. Сотворенный касался плодов и корней, Тонких веток и сладостных клубней. Несмолкаемый стон комариный звенел В паутинах каштановой лютни. И шумел водопад, словно сдавленный смех Из речного зажатого горла. Сотворенный из света карабкался вверх Изнутри, опираясь на рѐбра.

2 место КОНСТАНТИНОВА Ольга, Екатеринбург (Россия) Мы их тут себе разделяем... мы их тут себе разделяем на правых и виноватых говорим это типа жертвы а это типа нацисты а они совершенно одинаковые маленькие солдаты кровяные тельца усталые лейкоциты одинаково маршируют одинаково поют одинаково умирают одинаково предстают безо всяких беретов камуфляжных бронежилетов а апостол пѐтр им такой у меня для вас никакого рая никакого света а они такие уже привыкли говорят ему да иди ты на *уй никакой ты тут не апостол не пѐтр если смотреть намѐтанными глазами нет тебе веры говорят нет в нас ни блага ни страха а этот такой хихикает хлопает в ладоши и исчезает исчезает вместе со своим кпп со шлагбаумом с ключом электронным со своей седой бородой до пят с презрением и с насмешкой а эти такие стоят у них ни слов ни патронов голые в темноте кромешной а она такая совсем темнота густая тѐплая нежилая

ни любви ни смерти в ней ни родин в ней ни политик только вдалеке что-то вроде собачьего лая плеска вѐсел скрипа калитки что-то вроде запаха осенней травы торфа варѐной картошки что-то вроде обещания к вечеру будем дома и издевательское понимание это ничего совсем ничегошеньки это просто фантомное и каждый одинаково хочет набрать полный рот облегчѐнного мата чтобы выплюнуть его без смысла сладкий бальзам небесную манну а вместо этого они говорят беззвучно мамочка мама повторяют мамочка мама мама никого мы тут не разделяем уже без разбора одаряем венками поровну почестей гражданским военным вашей артиллерии нашей пехоте только погляди мамочка мама это жизнь из нас утекает это жизнь через нас идет и совсем проходит

3 место ЮДОВСКИЙ Михаил, Франкенталь (Германия) Но внутри неприютно... ...но внутри неприютно – становится тесно извне. Улыбается преданно то, что давно уже продано. Хорошо быть улиткой и всюду носить на спине бесподобно красивую, трепетно хрупкую Родину, ощущать каждой клеточкой тела, что вы – заодно, неразлучные спутники, верные дружбе соратники, сообща опускаться по скользкому илу на дно и по тучному склону соборно ползти в виноградники. Истончав, как слюда, за собой не оставив следа, времена и места, как тоска и тоска, одинаковы, но рассыпается мир, и сочится морская вода застывающей каплею соли из треснувшей раковины.

4 место КРАЙТМАН Семен, Герцлия (Израиль) О мой печальный, добрый брат... о мой печальный, добрый брат... дрожащей медью тѐк закат, как дОлжно им, без всякой цели, звенели птичьи голоса, спала река, ползла оса, на золотом крыльце сидели портной, сапожник, брадобрей...все ангелы Царя Царей, его команда удалая. в туманные пределы рая вилась дорога и по ней, мы шли, умерших матерей своих, черты приобретая. как в старом фотоателье" Рубинчик, Штильман и Лурье"в закатном, тѐмно-красном свете мы возникали на пустом листе и те, на золотом крыльце, кричали нам : -вы кто? и мы не знали, что ответить.

5 место ЮДОВСКИЙ Михаил, Франкенталь (Германия) Она писала мне из Испании Она писала мне из Испании – буквами, как бесенята, мелкими, что скучает, купается в море, везет в подарок часы – недорогие, но очень красивые, с необычными стрелками, изящными и поджарыми, как андалузские псы. Она описывала деревья, многорукие, как менора с апельсинами вместо свечек. Об испанцах – не очень к месту – сообщала, что галантны, обращаются к ней «сеньора», удивляются, что одна, и зовут разделить сиесту. Признавалась вдруг, что поверила в жизнь иную впервые и здесь, где ничто ни на что не похоже. Я читал ее строчки, делая вид, что ревную, удивленному воздуху корчил страшные рожи, расправлялся с андалузцами одним ударом навахи, доставал из бара бутылку риохи, бормотал про себя: «Ах уж эти испанские махи...», добавляя зачем-то: «Ох уж эти еврейские лохи...». Ее письма, меж тем, истончались, как влага под субтропическим солнцем, читаясь кондово: «Изумил Кадис... поразила Малага... несравненна Севилья... хороша Кордова». Затем пришла бандероль. С часами. К часам прилагалась записка: «Остаюсь в Испании. Весной расцветет миндаль. Не грусти, я люблю тебя. Лишь отбрасывая то, что близко, видишь даль». Я пил кое-что покрепче. Вспоминал ее родинки – десятки родин на теле. Говорил себе, что бессмысленно стоять на пути к совершенству... По слухам она то ли вступила в монашеский орден, то ли открыла на набережной бутик. Я сидел, у безморья ожидая шторма. На ее часах, заблудившись меж точками и тире, околевали стрелки – как собаки, лишенные корма, умирают в собственной конуре.

6 место ЮДОВСКИЙ Михаил, Франкенталь (Германия) Пора перелетных птиц... Пора перелетных птиц отпускать на волю – в нездешние палестины, в невидимые леванты. Красный ветер гуляет по маковому полю. Сиреневый ветер шевелит стебли лаванды. Вечер опускает голову, как усталый вол, волк за горой поднимает привычный вой. Ты всего лишь одна волна из тысячи волн. Ты всего лишь одна война из тысячи войн. Сосчитай черепа – хорош ли сегодня улов? Сквозь плетение невода льется квадратно свет. Говори со мной – у меня достаточно слов, чтоб глядеть на тебя, ничего не сказав в ответ. Я бросаю твой невод в небо и вновь молчу. И глядит, подрагивая, желтой луны свеча, как приходит вечер, тебя прислонив к плечу, и приходит вечность, тебя отряхнув с плеча.

7 место ФЕЛЬДМАН Елена, Москва (Россия) Прохожий Иисус сказал: Будьте прохожими. (Евангелие от Фомы, 47) Еще бывает так: придешь домой, все вещи на местах, но дом – не твой, и хлеб тебе печет жена чужая, по имени тревожно называя. И эти дети тоже не твои – они тебе даны на краткий миг, взаймы, на подержание в ладонях. Ступаешь в море, а ступня не тонет, глотаешь воздух, а во рту песок, и неумолчный дребезжащий ток пронизывает зримое пространство. Трава шлифует камень. Постоянство исчезло как понятие. В окне желтеет не пейзаж, а подмалевок. Глядишь во двор, печален и неловок, и видишь не дубы, а пустоту, естественно сквозящую меж ними. Глаза твои ли сделались другими, природа ль говорит начистоту? Поставишь в угол посох или трость – и вдруг поймешь всей задубелой кожей, что ты здесь не хозяин, а прохожий, благословенный безымянный гость.

8 место АКИМОВ Геннадий, Курск (Россия) Солнце со льдом Я не то что устал за лето, но тихонько схожу с ума. Пробивает висок кастетом разухабистая зима. Обдерѐт, сатана, как липку, скинет с кручи в глухой овраг, И поскачет, ликуя хрипло, с буерака на буерак. Рыбий мех - неплохая штука, но не рвите губу крючком. Голосит ледяная щука да кресты кладѐт плавником. Гул буранов и барабанов, треск морозовки на меду... Собираю скупую манну, свежевыпавший пост блюду. Ах, любимая, разреши мне стать узорышком на стекле. Мы - красивые и смешные, мы последние на земле Психотехники в красных робах, маячки аномальных зон, Те, кто ищет грибы в сугробах, твѐрдо веря: пришѐл сезон. Солнце спустится ниже, ближе, светлой долькой нырнѐт в стакан. Мы пойдѐм на летучих лыжах через Северный океан, Где вмерзают киты в торосы, где у неба горят края, Два диковинных альбатроса, льдинки беглые - ты и я...

9 место РЕМИЗОВА Ирина, Кишинев (Молдова) Милая бабинька Милая бабинька, это я. Финским ножом по треске солѐной пишется весело – чешуя светится, щѐлкая удивленно. И угораздило же – пропасть, не перемолвившись даже словом... Помню, метель разевала пасть, снежную сплѐвывая полову, ветер хватался за молоток, в дверь колотил, угрожал бедламом... Кто-то меня завернул в платок, и показалось, что это мама. Молча, высокая, обняла – щѐки кололись о платье в звѐздах. Не было в ней твоего тепла – только покой, тишина и воздух. Бабинька, знаешь, наш дом видать в посеребрѐнный бинокль нагрудный. Здесь хорошо ничего не ждать, только дышать с непривычки трудно. Слышно, как лемминги к сундукам гномьим идут из подснежной кельи... Мне бы прижаться к твоим рукам, пахнущим кухней и рукодельем, внюхаться в розовые кусты до перестукиваний височных... Бабинька, здесь не растут цветы. Здесь и земли не бывает, впрочем. Люди соврали – она не зла и не ворует детей окрестных, просто огромные зеркала застят ей солнечный свет небесный. Я у неѐ погощу чуть-чуть: льдинка – и сложится слово ВЕЧНОСТЬ. Жаль, позабылся обратный путь, ну да спрошу у кого из встречных. Вот и приходит письмо к хвосту, кстати, и нож заскучал по ножнам. Бабинька, милая, я приду – только прости меня, если можно.

P.S. Герде скажи, что живу теперь в славном Слагельсе – удачный случай! Стал подмастерьем из подмастерьев у сапожника, самым лучшим. Не предаюсь никогда нытью, хоть и бывает мне не до смеха. Выучусь – туфельки ей сошью, бархатные, а скорей, из меха.

10 место КОНСТАНТИНОВА Ольга, Екатеринбург (Россия) Он такой... он такой берѐт меня двумя пальцами аккуратно за талию рассматривает как диковину сильфиду ундину спрашивает укоризненно что ж ты мы тебя ждали ждали а ты всѐ не приходила а я ему дерзко вы меня что теперь поставите на книжную полку чтобы стояла себе пылилась и немножечко украшала да зачем я вам у меня между пальцами перепонки у меня потѐртости над ушами у меня аппендикса нету и этих как их в общем миндалин я вам вряд ли гожусь хоть какими-нибудь местами а он так чистосердечно да мы тебя просто ждали нам просто именно тебя не хватало не потому что для коллекции или там закрома пустые но мы вот надеялись например что нас тебе не хватало тоже ну хоть немного а я прислушиваюсь к себе и вдруг говорю а вы б меня отпустили ради этого а он такой смеѐтся ты хочешь сказать ради бога а я такая ну да и мне стыдно стыдно какая господи проза ну хоть ненадолго а ну насквозь же видно что страхи мои что забавы а он такой давай ты ещѐ чего-нибудь у меня попросишь вот чего тебе не хватает ну вот этого попросишь вдобавок а я такая в его руках тонкая тонкая прозрачная голубая белая синяя такая куколка шоколадка фисташка чашечка игрушка наживка добыча я вообще не знаю чего там себе хотела о чѐм попросила если вообще просила чтобы всѐ как стало сейчас или чтобы всѐ как обычно а у него руки такие большие тѐплые но при этом обычные шестипалые то есть если вообще есть руки сколько раз отмерить и только один отрезать а потом вдруг оказалось что это август и лес и рельсы рельсы и шпалы шпалы и я такая по ним иду и шпалы шпалы и рельсы рельсы и кажется всѐ на месте потѐртости над ушами знакомые недостатки щербинки но неизъяснимая новая хрупкость я прозрачная чашка драгоценная фарфоровая посуда как умею сигналю бибикаю ну возьми меня снова набери в меня голубики мне тебя не хватает полюби забери отсюда

ОЦЕНОЧНАЯ СИСТЕМА "ПЛЕЙ-ОФФ"

1 место Михаэль ШЕРБ, Дортмунд (Германия) Специальный Специальный Специальный Специальный

Приз Приз Приз Приз

журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ" ежегодника "РИЖСКИЙ АЛЬМАНАХ" "ЗА ПОЭТИЧЕСКОЕ МАСТЕРСТВО"

ХОЛЩОВЫЕ ПОЛЯ Возрождение Сотворенный из света спускался во тьму, Лечь на влажные листья и травы. И река распахнула навстречу ему Оба берега – левый и правый. Он сошел в камыши, словно в жаркую рожь, На лишайники, в мягкие лапы, Под прозрачную воду, где нежную дрожь Выдыхают надменные карпы. Где молока густых облаков и икра Мелких звезд, и туманные тени Истекают росою в истоме песка, Ноют птичьей поилкой в коленях. Сотворенный касался плодов и корней, Тонких веток и сладостных клубней. Несмолкаемый стон комариный звенел В паутинах каштановой лютни. И шумел водопад, словно сдавленный смех Из речного зажатого горла.

Сотворенный из света карабкался вверх Изнутри, опираясь на рѐбра. Кома Путешествовать светом гораздо быстрей, чем пешком В невесомую ночь подниматься по лестнице тенью, Расставаться с собой понемногу на каждой ступени, На последней смешавшись со звездным сухим порошком. Лучше светом лететь, впереди хиросим, вопреки Расцветающей ране, пока не настигнутой болью, Прикрывая ладонью глаза, чтобы острою звездною солью Не порезать зрачки. О, не дай, Корабел, расстворенным в немой синеве Дрейфовать без ветрил в двух шагах от спасительной бухты. Лучше светом лететь, навсегда позабыв о Земле Что с заглавной, что с маленькой буквы. Холщовые поля Внезапно кислород тебя щадит: Наматывает сон, как чистый бинт,И видишь тополь,- выше колокольни, Из под асфальта выпроставший корни. И видишь холодеющий канал, За ним кирпичный домик в два окна: Льет лампа желатиновый уют И ходики мгновения клюют. И дальше лес, который тоже сон, Столбы стволов, соцветья черных крон. И за стеной деревьев, розоват, Горит рассвет, а может быть закат. С прищуром птичьим сквозь небесный лѐд Луна в канал густые сливки льет, И под рукой - метѐлки ковыля, И под щекой – холщовые поля.

2 место, серебряная медаль Елена ФЕЛЬДМАН, Москва (Россия) Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" Специальный Приз журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ" Специальный Приз ежегодника "РИЖСКИЙ АЛЬМАНАХ"

СОВЕТСКАЯ ПЕРЕВОДЧИЦА Прохожий Иисус сказал: Будьте прохожими. (Евангелие от Фомы, 47) Еще бывает так: придешь домой, все вещи на местах, но дом – не твой, и хлеб тебе печет жена чужая, по имени тревожно называя. И эти дети тоже не твои – они тебе даны на краткий миг, взаймы, на подержание в ладонях. Ступаешь в море, а ступня не тонет, глотаешь воздух, а во рту песок, и неумолчный дребезжащий ток пронизывает зримое пространство. Трава шлифует камень. Постоянство исчезло как понятие. В окне желтеет не пейзаж, а подмалевок. Глядишь во двор, печален и неловок, и видишь не дубы, а пустоту, естественно сквозящую меж ними. Глаза твои ли сделались другими, природа ль говорит начистоту? Поставишь в угол посох или трость – и вдруг поймешь всей задубелой кожей,

что ты здесь не хозяин, а прохожий, благословенный безымянный гость. Советская переводчица Памяти Марии Петровых 1 Так далече речи завела, Что тропинку к дому потеряла. Затупилась старая игла, Черная пластинка замолчала. Ветер гонит по полу кудель – Мягкие клубочки паутины. Кто качнет резную колыбель В этом онемении старинном? Сладко пыльным воздухом дышать, Сладко думать выцветшие мысли, В бездорожье бархатном блукать, Где рябины дугами нависли. Как найти давно снесенный дом? Мама! Катя! Каждый день – как чудо. Это было в семьдесят восьмом. Я тогда была жива покуда.

2 Срываю сахарный ревень И лопухи топчу штиблетами: Который коротаю день В саду с армянскими поэтами. Лишь сбрызнет охрой дальний лес И загустеет воздух винный, Ко мне с «харджи» наперевес Идет Ваан, мой друг старинный. Ваан Терьян, гандзейский князь, Насмешник с ласковыми взорами, По вечерам не прочь занять Свою Марусю разговорами Про белоснежный Арарат, И каменный Ахалкалаки,

И то, как по ночам горят Над ними радостные знаки. О, как себя – в себе – избыть, Чтоб то вино, тот жар гранатный В меха чужие перелить, Преумножая жизнь стократно? Где взять и мудрости, и сил, Чтоб просиял гранит нательный – И легкий прах заговорил С тоской и страстью запредельной?

3 место, бронзовая медаль Михаил ЮДОВСКИЙ, Франкенталь (Германия) Специальный Специальный Специальный Специальный

Приз Приз Приз Приз

журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ" журнала "КОЛЬЦО А" ежегодника "РИЖСКИЙ АЛЬМАНАХ"

ОНА ПИСАЛА МНЕ ИЗ ИСПАНИИ Она писала мне из Испании Она писала мне из Испании – буквами, как бесенята, мелкими, что скучает, купается в море, везет в подарок часы – недорогие, но очень красивые, с необычными стрелками, изящными и поджарыми, как андалузские псы. Она описывала деревья, многорукие, как менора с апельсинами вместо свечек. Об испанцах – не очень к месту – сообщала, что галантны, обращаются к ней «сеньора», удивляются, что одна, и зовут разделить сиесту. Признавалась вдруг, что поверила в жизнь иную впервые и здесь, где ничто ни на что не похоже. Я читал ее строчки, делая вид, что ревную, удивленному воздуху корчил страшные рожи, расправлялся с андалузцами одним ударом навахи, доставал из бара бутылку риохи, бормотал про себя: «Ах уж эти испанские махи...», добавляя зачем-то: «Ох уж эти еврейские лохи...». Ее письма, меж тем, истончались, как влага под субтропическим солнцем, читаясь кондово: «Изумил Кадис... поразила Малага... несравненна Севилья... хороша Кордова». Затем пришла бандероль. С часами. К часам прилагалась записка: «Остаюсь в Испании. Весной расцветет миндаль.

Не грусти, я люблю тебя. Лишь отбрасывая то, что близко, видишь даль». Я пил кое-что покрепче. Вспоминал ее родинки – десятки родин на теле. Говорил себе, что бессмысленно стоять на пути к совершенству... По слухам она то ли вступила в монашеский орден, то ли открыла на набережной бутик. Я сидел, у безморья ожидая шторма. На ее часах, заблудившись меж точками и тире, околевали стрелки – как собаки, лишенные корма, умирают в собственной конуре. *** Пора перелетных птиц отпускать на волю – в нездешние палестины, в невидимые леванты. Красный ветер гуляет по маковому полю. Сиреневый ветер шевелит стебли лаванды. Вечер опускает голову, как усталый вол, волк за горой поднимает привычный вой. Ты всего лишь одна волна из тысячи волн. Ты всего лишь одна война из тысячи войн. Сосчитай черепа – хорош ли сегодня улов? Сквозь плетение невода льется квадратно свет. Говори со мной – у меня достаточно слов, чтоб глядеть на тебя, ничего не сказав в ответ. Я бросаю твой невод в небо и вновь молчу. И глядит, подрагивая, желтой луны свеча, как приходит вечер, тебя прислонив к плечу, и приходит вечность, тебя отряхнув с плеча. *** ... но внутри неприютно – становится тесно извне. Улыбается преданно то, что давно уже продано. Хорошо быть улиткой и всюду носить на спине бесподобно красивую, трепетно хрупкую Родину, ощущать каждой клеточкой тела, что вы – заодно, неразлучные спутники, верные дружбе соратники, сообща опускаться по скользкому илу на дно и по тучному склону соборно ползти в виноградники. Истончав, как слюда, за собой не оставив следа, времена и места, как тоска и тоска, одинаковы, но рассыпается мир, и сочится морская вода застывающей каплею соли из треснувшей раковины.

3 место, бронзовая медаль Анна МАРКИНА, Климовск (Россия) Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" Специальный Приз журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ" Специальный Приз журнала "КОЛЬЦО А"

О СОСЕДЯХ, СЛОНАХ И ТАБУРЕТКАХ *** Я жила в каморке. Тополя шелестели сладко. А в каморке не было пола и некуда было сесть. И в виду отсутствия мест для любой посадки всем гостям приходилось в воздухе повисеть. Приходил отец, летал и рыдал обильно, жарил рыбу и сверху слезами, слезами капал... Извинялся, - мол, не очень тебя любил, но... но зато, как ловко пожарил карпа! Приходила мать. Кто поймет ее, кто поймет? Проходяща мать, как дождь за твоим окном. Говорит, улетаю к солнцу я собирать там мед, uоворит, что солнце красиво опылено. Забегал дружбан, перепачкан, смешон, сутул, загребал в воздушных волнах руками пьяными, щелкал семечки, убеждал прикупить хоть стул, мол, итак полжизни в пролетающем состоянии. Я пошла в Икею, выбрала табурет, отдала всего четыреста пятьдесят рублей, прихожу, смотрю, а друга уже и нет, прихожу, смотрю – ни мамы, ни папы нет, только пух набежал с уличных тополей.

Слон Приходит человек в больницу, суется в нужное окно, но все без толку, все без толку теперь там принимают только слонов. И человек уже боится, он ждет устало у окна, он ждет, когда отправят на, он прямо чувствует в себе слона. Приходит человек в больницу, ему необходим талон, он просит, просит, просит, просит его принять. Он, дескать, просто нечетковыраженный слон. В регистратуре говорят: пришли вы зря, пришли вы зря, ведь вы же слон, ведь вы больны. Сидели б дома до весны, как все приличные слоны. И человек трубит в окно: не понимаю я одно куда тогда деваться нам, добропорядочным слонам!? В регистратуре говорят: такой закон, такой уклон, мы Вам простили б, что Вы слон, Но, откровенно говоря, Вы с середины октября по нашим записям, увы, мертвы. Рекомендуем уходить, касторку пить, махать хвостом, рекомендуем приходить потом. Так что, приятель, будь здоров! Нам не до умерших слонов.

И человек идет домой, полурябой, полуживой, идет, идет он дотемна, несет в себе домой, домой большого мертвого слона. *** Был у меня соседик, зацикленный на вещах. Все что ни брал он просто, просто не возвращал. Даже когда в квартиру шли ему дать по щам, он зеленел тихонько, но денег не возвращал. Был он тогда женатый, слушала я жену: дескать, любви давала – ни капельки не вернул. Я говорю – и я вот ему одолжила стул, он мне от стула тоже ни щепочки не вернул. Встретились мы с соседом. Плакался он: беда... столько дано, мол, счастья, надо чуть-чуть отдать. Он протянул мне, было, счастье, – не в долг, а в дар – но убежал внезапно, просто не смог отдать. Был у меня соседик, еле уже дышал, столько скопил он пыли – на целый всемирный шар. Бывшей жене в апреле вышел купить он шаль, шел в магазин и лопнул. Совсем, как воздушный шар.

ШОРТ-ЛИСТ ОЦЕНОЧНАЯ СИСТЕМА "ПЛЕЙ-ОФФ"

Ирина РЕМИЗОВА, Кишинев (Молдова) Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" Специальный Приз журнала "ДРУЖБА НАРОДОВ"

МИЛАЯ БАБИНЬКА Горячий чай звякает кочерга, бродит в печной золе... а над землѐй – снега выше, чем на земле. как самоцветный клад, взятый с морского дна, светится мармелад в сладкой горсти зерна, в кипенных блондах пен дремлет, вздыхая, взвар – из-за небесных стен тянется тѐплый пар. ходит в потѐмках Бог со слюдяной звездой – носит падуб и мох, радостный, молодой. чашечный перезвон, запросто, без затей: чай, молоко, лимон – в доме, где нет гостей, здесь их не ждут – и ждут, сами боясь того: только на пять минут, только на Рождество, только взглянуть – тайком, будто никто не звал...

просто у них есть дом, прежде же – был привал. не доберешься вскачь, не передашь письма... ... чай до того горяч, что запотела тьма, так, что не видно глаз в праздничной пряной мгле путников, что сейчас странствуют по земле. Милая бабинька Милая бабинька, это я. Финским ножом по треске солѐной пишется весело – чешуя светится, щѐлкая удивленно. И угораздило же – пропасть, не перемолвившись даже словом... Помню, метель разевала пасть, снежную сплѐвывая полову, ветер хватался за молоток, в дверь колотил, угрожал бедламом... Кто-то меня завернул в платок, и показалось, что это мама. Молча, высокая, обняла – щѐки кололись о платье в звѐздах. Не было в ней твоего тепла – только покой, тишина и воздух. Бабинька, знаешь, наш дом видать в посеребрѐнный бинокль нагрудный. Здесь хорошо ничего не ждать, только дышать с непривычки трудно. Слышно, как лемминги к сундукам гномьим идут из подснежной кельи... Мне бы прижаться к твоим рукам, пахнущим кухней и рукодельем, внюхаться в розовые кусты до перестукиваний височных... Бабинька, здесь не растут цветы. Здесь и земли не бывает, впрочем. Люди соврали – она не зла и не ворует детей окрестных, просто огромные зеркала застят ей солнечный свет небесный. Я у неѐ погощу чуть-чуть: льдинка – и сложится слово ВЕЧНОСТЬ. Жаль, позабылся обратный путь, ну да спрошу у кого из встречных. Вот и приходит письмо к хвосту, кстати, и нож заскучал по ножнам. Бабинька, милая, я приду – только прости меня, если можно.

P.S. Герде скажи, что живу теперь в славном Слагельсе – удачный случай! Стал подмастерьем из подмастерьев у сапожника, самым лучшим. Не предаюсь никогда нытью, хоть и бывает мне не до смеха. Выучусь – туфельки ей сошью, бархатные, а скорей, из меха. Хронотопы Сегодня угощались дичью у короля – а за горой в пещере смрадно и готично,

а попросту дыра дырой, и, не питая интереса к душеспасению тюрьмой, коллекционные принцессы, бранясь, отправились домой. Им не понять, какая мука их уносить в иной предел, опережая скорость звука несущихся вдогонку тел, и, верещащий тюк с уловом прижав ногами к животу, юнцов на кониках соловых гонять по горному хребту, а после, разместив по башням и накормив до не могу, пленять добычу ликом страшным и станом, выгнутым в дугу. Но страсти в стиле рустикальном не возмутят гламурных вод: пустынны стрельчатые спальни, не съеден вересковый мѐд. Откушав рыцарского мяса и серный выпустив туман, дракон летит служить Пегасом фэнтэзиастам разных стран остроугольный, как Европа, он реет, распластав крыла, и мечет яйца хронотопов на целину добра и зла.

Александр ГАБРИЭЛЬ, Бостон (США) Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" Литературная Премия имени Владимира ТАБЛЕРА

ИЗЛЕЧЕНИЕ НЕИЗЛЕЧИМЫХ Дыши Если тлеет свеча, всѐ равно говори: "Горит!", ты себе не палач, чтоб фатально рубить сплеча, даже ежели твой реал - не "Реал" (Мадрид) и команде твоей нет ни зрителей, ни мяча. То ли хмарь в небесах, то ли пешки нейдут в ферзи, то ли кони устали - что взять-то от старых кляч? Коль чего-то тебе не досталось - вообрази и внуши самому, что свободен от недостач. Уничтожь, заземли свой рассудочный окрик: "Стой!", заведи свой мотор безнадежным простым "Люблю..." Этот тѐмный зазор меж реальностью и мечтой залатай невесомою нитью, сведи к нулю. Спрячь в горячей ладони последний свой медный грош, не останься навек в заповедной своей глуши. Даже если незримою пропастью пахнет рожь чище воздуха нет. Напоследок - дыши. Дыши. *** Разместившийся меж потолком и карнизом и в объятьях бессонниц считая до ста, ты не знаешь, каков ты: высок или низок, о себе до сих пор не поняв ни черта. Ты горазд на добро и способен к укусам,

в каждодневье своем то холоп, то король. Лишь бы только побоища минуса с плюсом не давали в итоге законченный ноль. Беспощадных сомнений растерянный пленник, ты однажды познаешь себя. А пока всѐ ползѐшь и ползѐшь, обдирая колени о летящие плотной грядой облака. Излечение Осень - странное время. В нем трудно искать виноватых. Улетают надежды, как дикие гуси и Нильс... Дождь проходит сквозь сумрачный воздух, как пули сквозь вату, бьет аллею чечеточной россыпью стреляных гильз. От скамейки к скамейке, подобно пчелиному рою, мельтешит на ветру жѐлтых листьев краплѐная прядь... Я, возможно, однажды свой собственный бизнес открою: обучать неофитов святому искусству - терять. И для тех, кто в воде не находит привычного брода, заиграет в динамиках старый охрипший винил... Я им всем объясню, как дышать, если нет кислорода; научу, как писать, если в ручках - ни грамма чернил. Я им всем покажу, как, цепляясь за воздух ногтями, ни за что не сдаваться. Я дам им достойный совет: как себя уберечь, оказавшись в заброшенной яме, как карабкаться к свету, завидев малейший просвет. Нарисую им схемы, где следствия есть и причины, и слова подберу, в коих разум и сердце - родня... Я себя посвящу излечению неизлечимых, ибо что, как не это, однажды излечит меня.

Татьяна ЛЕРНЕР, Риммоним (Израиль) Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА" Специальный Приз от Евгения ЛУКИНА

МЫ ЛАДУШКИ РАЗУЧИВАЕМ С ДОЧКОЙ Всемогущие Пока мы ходили по лугу, по кругу, пока мы сшибали репейников пену, Пока мы с собакой мешали друг другу ловить плодожорку и нюхать вербену, Пока мы коляску в тенѐчке качали, пока ворожили на завтра прохладу, Пока собирали шелковицу к чаю, нашли тайный лаз и чинили ограду, Пока мы варили овсяную кашу на масле, кормили дитя и собаку, Пока обсуждали с соседями кражу их новенькой Хонды, погоню и драку, Пока мы событиям мерили цену, пока временам городили границы, нас медленный бог уводил с авансцены. На ней оставались орущие птицы: из гнѐздышка горлицы выпал птенец. Он маленький, тѐплый. Но мертвый. Конец. Ладушки Над нашей грушей кружатся шмели, огромные, почти с твою ладошку. Промчались громкой стаей кобели за сучкой или заблукавшей кошкой. Декабрь – а по-весеннему тепло. И, кажется, природа обманулась, прибавив солнца. Слышит всѐ село переживанья двух соседских куриц: «Гляди, снеслась!» «И я, гляди, гляди!» (конечно, на иврите). Перегрета земля, но долгожданные дожди висят за головами минаретов

на ближней горке. Груша зацветѐт вот-вот. Не как обычно, к ту-би-швату. А где-то там справляют Новый Год весѐлые и пьяные ребята, лопатами отбрасывая снег с дорожек. День короткий иссякает, шипит на сковородке чебурек, в стаканах – по сто пятьдесят токая, поскольку водка кончилась, а нрав велит залить пылающую нежность ко всем рожденным от чужих шалав. Но – семьи, праздник, быт и неизбежность зовут лопатить. Боже, сохрани отважных этих, ветреных и вьюжных. Не знают сами, что творят они. От груши тень – неровная окружность – их не включает. Их не помнит шмель, о них не плачет дождь, не шепчет строчка. Здесь полдень сладок, словно карамель. Мы ладушки разучиваем с дочкой. Две колдуньи Пришла тѐтя кошка. Устала немножко, а, может и множе, до боли до дрожи. И ножки, и хвостик. Зелѐные глазки пронизаны злостью как сталью дамасской. А когти и зубки – рубцы и зарубки оставили плакать на спинах и плахах. Вот так – не спроста ли устали, устали? Но – к чѐрту детали. Ведь на одеяле, под шѐпот лаванды, в прохладе веранды сидит моя крошка. Опущены крылья. «И где ж, тѐтя кошка, вы были, вы были? А я тут не плачу, тоскую, колдую, пророчу удачу и сказки трактую, поела кефира, влюбила полмира, и жду со всей силы. Ну где ж вас носило?!»

Ах, ангел мой рыжий. Моих пятикнижий зачем тебе тяжесть? Юля и куражась, боясь тишины, опасаясь закона, зайдя со спины, я вцепилась в дракона последним полѐтом не кошки, но львицы. И выдрала всѐ, до последней страницы. До буквы до крика, смотри-ка: улика – обломаны когти. И лапы по локти испачканы сажей погибели вражьей. Теперь я спокойна: окончены войны, и можно ночами не звякать ключами, не плакать о мщенье, не ждать возвращенья. На нашу веранду понюхать лаванду и с ложечки скушать лавандовый мѐд никто не придѐт.

Евгения КОСТЮКОВА, Фрязино (Россия) Специальный Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ" Специальный Приз журнала "СЕВЕРНАЯ АВРОРА"

ДЕТИ Саломея не страхом единым спасѐмся, не страхом единым. два облака – божий кулак да младенца седины столкнулись над спящей в своей красоте саломеей. так странно – я с каждою слабостью вижу яснее, как девочка-танец становится девой-змеѐю и, шкурки снимая, ползѐт над священной землѐю. а взгляды мужчин – мотыльки, чей полѐт скоротечен – наколоты на остриѐ полыхающей свечки созревшего тела, в котором ютятся прохлада и жар обречѐнного на одиночество сада. нет матери, ирода, только звучание плоти, оно громогласней духовных и прочих мелодий, нет жажды желаний, поскольку желанья – бесплотны. принцесса плывѐт и плывѐт в глубине преисподней, где прячется зверь в равнодушие жертвы влюблѐнный, где семь покрывал не разрезать на ворох пелѐнок, где капает кровь из любого закрытого крана, где нет ни огня, кроме глаз иоанна. деревья заходят в храм... деревья заходят в храм, царапая пол корнями. и, осмотревшись там, гасят ветвями пламя свечки, что псалмоплѐт (сторож) поставил ночью за упокой дочки, которая не живѐт, по мнению старика. он шамкает: "справедливо ей было бы – в облака", шмурыгая носом-сливой, "дуняша – грехов полна. погибло бы лучше тело. овсянка на ферме пела, когда родилась она,

так пела, что я не мог работать. ходил кругами, не слыша жены немой мычание... память-память". безумец тянул, тянул господнее "справедли-и-иво" и храм представлялся нивой, и ветер, как раньше, дул, деревья, его обняв, баюкали, что младенца. "прости дурака, дуняш, совсем почернело сердце! прости, приезжай домой, оставь чужину шри-ланки, когда запоѐт овсянка по-новому надо мной". отец и сын город вороном бился в сетях дождя 40 дней да 40 ночей и смотрело с горы на него дитя, элохим повторял: ничей... но когда речка навь захватила власть, увлекая к себе домой, разыгрался малыш, завязал ей пасть, прошептав: не отдам, град – мой, мой, до самого грешного из людей, ибо боль из меня растѐт. я пойду, побегу по воде-беде, превращая убийцу в лѐд. но внутри у меня снегопада нет. извини, дорогой отец, я увидел над городом горний свет распоследнего из сердец.

ЛОНГ-ЛИСТ ОЦЕНОЧНАЯ СИСТЕМА "ПЛЕЙ-ОФФ"

Анастасия Лиене ПРИЕДНИЕЦЕ, Саулкрасты (Латвия)

ВСЕ МОЕ Катарина. Улдис Катарина Линде знала о мире всѐ: вежды ночи следят за нею, вечно отверсты, добрый будет низвержен, озлобленный — вознесѐн, а иная болезнь равна социальной смерти. Оказалось — люди пишут издалека, присылают деньги (хоть Кате и не просила — было нечем: ни сил, ни мыслей, ни языка, знай лежи себе — поломанная лесина). Оказалось — кто-то любит еѐ саму, а не только рисунки-фото-стихи-рассказы. И она разгоняла зыбкую полутьму — и учила слушаться голос, тело и разум. И казало зеркало — воспалившийся шов, поседевшую чѐлку (обрезали наспех, криво...) Катарина смотрела и думала: хорошо. Некрасиво и жалко. Страшно и больно. Живо. Улдис Калейс не удивился еѐ звонку. Как-никак — друг семьи. Лучший врач. Именит. Успешен. И, конечно, ему написано на веку защищать и спасать этих слабых и нежных женщин. «Ты сама виновата. Будешь всю жизнь болеть». — «Но в больнице пишут...» — «Да что ты суѐшь под нос мне?!

Я всѐ знаю. И я помогу». — «Извини — но нет». ...и спина прямая, хоть ноги-то — еле носят. Улдис думать не думает: это уже азарт. Поломать того, кто — впервые — ему перечит. И важнее — не осмотреть, а сказать в глаза: без меня так и будешь горемычной-увечной. «Говорят, тебя лечит какой-то вчерашний студент». — «Извини, я сама выбираю, где мне лечиться». — «Ты ещѐ приползѐшь ко мне». — «Извини — но нет». ...так глядит свысока пленѐнная соколица. Катарина бредѐт по кромке морской воды. Собирает гальку. Плавает, сколько может. Знает: бережно море гладит еѐ следы, для неѐ согревает солнце песчаное ложе. Улдис ѐжится: лето сырое в этом году, выползают на камни греться лесные змеи. Не поймѐшь этих женщин. Что за упрямый дух! Ишь, сказала: «Я поправилась — я сожалею». Всѐ моѐ Это всѐ моѐ, всѐ приятно мне и понятно. Приглушѐнные пятна: гальки серая россыпь, хвои чѐрная зелень. Прибедняться мне ли? — я росла на этих ветрах, голубых и белых, и жила, и пела. Это мой народ: рыбаки и врачи, продавцы и судьи, городок, который я — защищаю грудью. Ничего такого в этой природе и этих людях — и уже не будет. Извини, пожалуйста, это мои реалии — уж какие дали. Не чертог, не парк, не орущая кошкой пава — известняк, канава. Я хочу притерпеться, устроиться или убиться, не смотри мне в лица, разве ты узнаешь: я не ведьма, не царь-девица — я сосна, я лисица. Разве ты услышишь не Старшую Речь из книжки — а простой латышский? Хватит врать: ты не помнишь меня, никогда не помнил, ты никто мне, что ты знаешь о мелком заливе, песках упругих,

о гусином луке, об осеннем солнце — неласковом, но лучистом, о кассирах и машинистах, о раскормленных кошках на крохотном бедном рынке, о груздях в корзинке? Что ещѐ ты скажешь, кроме «спасаться нужно?» Я читала сказки. Они — не повод для дружбы. *** на специальных курсах нас, судебных работников, учат не выгорать. вспоминать, где реальность. держаться за хобби и спорт. не бояться психологов. человек почти ко всему привыкает. так и я привыкла к разбойникам и убийцам, и династиям мелких воришек. (подросток вышел из тюрьмы, узнал — посадили брата. напился. по привычке залез в магазин — и заснул. конечно, сразу поймали.) на специальных курсах нас учат работать с редким неадекватом. сложным клиентом, если политкорректно. он приносит своѐ раздражение — и орѐт: я знаю, вы все куплены, вы коррумпированы, вы насквозь прогнили, вы считаете — я мигрант, вы ненавидите русских. (я приставлена говорить с ним по-русски. без акцента, прошу заметить.) да, до пройденных курсов я хотела бы дать ему в морду. но теперь говорю: извините, мне очень жаль. через двадцать минут у меня заседание. так что лучше давайте писать заявление. и объясняю,

где в словах — смягчение, где — долгота. но есть вещи, к которым никогда невозможно привыкнуть. это все дела с сиротским судом. нет специальных курсов по включению головы, а не сердца, души и прочей внутренней (и такое бывает) богини. и когда допрашивают совсем мелких, то они говорят вот этим спокойным и ровным тоном обо всѐм, что с ними делали их родные. это тон человека, который должен быть сильным. я таким говорю сама в кабинете помогающего специалиста. и не плачу. (эти дети — тоже не плачут.) а потом их родные достают фотографии — те, где они ещѐ вместе. и суют их суду, ответчику, мне, свидетелям... словно тщатся сказать: мы ещѐ семья, ведь правда? и всѐ нормально? и вот тут-то спазм хватает меня за горло. я пытаюсь откашляться. вспоминаю, что не поможет — и втыкаю палец в эту ямку под шеей, как стилет. и снова могу говорить. ...это все дела про беженцев и мигрантов. я не знаю, есть ли специальные курсы для правителей, чтобы они решали свои проблемы не за счѐт населения. чтобы помнили, что люди, однако, — живые, их нельзя железом, как сказал мой любимый писатель, их нельзя законом, направленным против природы, их нельзя безработицей, голодом, разрушением дома. и пока в моей ленте разворачиваются баталии, кто правее из сильных мира сего, — я сижу возле беженца в зале и перевожу. председательствующий смотрит, не отрываясь. мой клиент говорит: он, наверное, очень строгий? я всегда отвечаю: нет, всѐ не так уж страшно (ободряюще улыбаясь) — и молчу о том,

что судья недавно к нам перешѐл — и он попросту хочет выглядеть старше и значительней, что без алой мантии, в повседневной одежде он похож на вашего друга или соседа. что вчера он прятал улыбку в бумагах, услышав смешную шутку старшей коллеги. ...у меня был парень в отдалѐнном местечке под названием Муцениеки. там есть центр размещения лиц, ищущих убежища. приезжая к любимому на автобусе, я нередко видела этих лиц. эти лица, вернее. самые разные расы, цвета кожи. в то время было больше всего сомалийцев. и пока продолжаются баталии в моей ленте (...они живые, их нельзя новостями) — я думаю: в этом году, наверное, будет больше белых.

Игорь ТИШИН, Казань (Россия)

ФОРМЫ ЖИЗНИ *** переступи через темный порог из мирка в мирок за твоей спиною глиняный божок на подошвах твоих снежок истина дороже, но ты мне друг гляди, какие птицы носятся вокруг какие сирины поют, какие полицейские сирены какие требования неизменны вдыхай и выдыхай цветочное гнилье это запах любви, переработанное вторсырье забирай себе на аватарку, это все твое ты бы знала, как боязно одному погружаться в гремящую эту тьму стоять на светофорах, напиваться, засыпать просыпаться, поворачивать время вспять чтоб опять ты была за моею спиной я говорил бы тебе не ной дай мне руку, иди за мной *** принцесса диана осталась жива твердая и узкая, как мальчишечья голова счастливая, как вдова, трезвая как москва цой остался жив, как полевой цветок он живет в японии, как владивосток ветер и туман весь его вещдок

вот и ты живи, вот иди и встань водонепроницаемый, как рюкзачная ткань дождь и поцелуй вся твоя казань *** агент ноль-ноль-семь просыпается в семь-ноль-ноль в семь-ноль-пять распахивает дверь придорожного ресторана для любви и для выпивки слишком рано но перед заданием нужно снять головную боль обеззаразить душевные раны поэтому он заказывает советскую шлюху и мартини в глубоком бокале смотрит на нее вполглаза, слушает вполуха о работе гидрографической экспедиции на Байкале о гибельном аленьком шарфике Айседоры о маленькой лайке, бороздящей просторы вселенной, и, кстати, о ней, я клянусь любить тебя в горе в одном только горе, пока смерть вселенной не разлучит нас, главное, свози меня на море следи за личной гигиеной познакомь с королевой я интеллигентная, между прочим, сделай меня королевой не ходи налево я хозяйственная, умею мыть посуду пришивать пуговицы, готовить борщик, что еще надо пожалуйста, увези меня отсюда он говорит ей люда я ничем не лучше этого гада который бросил тебя с двумя ребятишками, и вообще он целует ее и уходит, но во время спецоперации в пригороде Исламабада думает исключительно о борще

Сергей ИВКИН, Екатеринбург (Россия)

ПЕРЕХОД НА ПРОЧИЕ РЕАКТИВЫ Ангел (зимний) живая одежда женское пиво распродажа любовного зелья ободранные билборды перетасованная реклама рождественские скидки на удачу позвольте себе настроение Мой ангел знает многое, но я живу пока что без его подсказок, как будто бы он в тѐплые края свалил за стаей крачек над Кавказом; как будто бы со школы обалдуй, разбогатевший на сырье ямальском, ко мне он наезжает раз в году в родной Е-бург с какой-нибудь Ямайки; как будто он – блудящий брат-близнец, которого в семье не поминают, прописанный в диагнозе скорбец, которого врачи не понимают. Пожалуйста, бродячий парадокс, не проявляйся, не мани похмельем, я не из тех, кто слаб на передок и с радостью себя готов похерить за-ради пары опалѐнных крыл, за-ради смерти в траурном флаконе, за-ради двух счастливых в зюзю рыл, курящих на незнамо чьѐм балконе. Я – человек тоскующий, по мне предчувствия и ностальгия басче каштанов, пропекаемых в огне тобой на пальцах сочинѐнной басни. Я объяснял тебе, что не хочу срываться и летать над пепелищем

накопленных за эти годы чувств, когда я жил и одевался нищим. Привычный «ноль» в начале января; печальный запах мандаринной корки; всѐ, что ни сделал в жизни, сделал зря: скатал снежок, и прокатился с горки, купил горячих роллов, расщепил две палочки над парком полосатым, и с телефона вывесил в сети ещѐ один стишок без адресата. *** вынь пробку у себя из горла Уолт Уитмен. «Песнь о себе» потому что пока не утратишь души всѐ в порядке даже никаких сквозняков через руки твои и ноги биографию можно печатать и в Ридерз Дайджест всѐ настолько пристойно что даже не веришь в Бога потому что пока не засунешь себя по ядра в сладкий стыд обжигающий в терпкую похоть земную то душа не приходит и не ложится рядом и не веришь в Спасение даже в возможность иную в эту кошку с тугими ладошками цвета черешни или в эту собаку с глазами почившего друга в попугая кричащего что он великий грешник и душа его обратилась в уголь а моя обжимается с полтергейстом из закрытой бутылки лакает астральное пиво бисер кончается даже у Германа Гессе переходишь на прочие реактивы выйти на улицу голым теперь уже мало нынче при полном параде в сосновый ящик что там в кудрявой мошонке твоей сжималось? совесть сопливая или же страх скулящий? сердцу без разницы jazz или heavy metal рвѐт на крестражи его отдирая накипь каждая вера тобой проверяемый метод душу почувствовать расцеловать облапить Homedreams Павлу Ложкину камера недвижима. общий вид. насыпь. насаждения. ров. кустарник.

непонятный столб, словно гриф гитарный, проводами собственными обвит. крупный план. огромный моргнувший глаз. горизонт поехал. щебѐнка. зелень. вновь и вновь во сне я снимаю Землю, на которую больше никто из нас... наяву я помню, в который файл сохранил Россию, Европу, Штаты... я во сне снимаю наш первый «Шаттл» и какую-то комнату: шкаф, софа, за окном красивый в полнеба гриб... и стоит подросток, раскинув руки: «Здравствуй, взрыв!» ору, но исчезли звуки... просыпаюсь, выключив этот клип. на Венере жарко. должно быть Марс принял нас радушней бы, если-кабы... здесь хотя бы в пищу пригодны жабы и в зиготах бродит отличный квас. звѐзд не видно. облачно. иногда появляются радуга или эллипс. винтовые черви идут на нерест, и тогда по крышам стучит вода.

Дмитрий КРАСНОВ-НЕМАРСКИЙ, Санкт-Петербург (Россия)

ПОКА НЕ ПИШЕТСЯ *** Пока не пишется, живѐшь не на излѐте, на подъѐме — так неоправданно хорош кирпич, лежащий на поддоне. Заметишь яму, обойдѐшь, объедешь на велосипеде, в новинку снег, реален дождь, подробнее энциклопедий. Проткнѐшь случайно колесо, узнаешь, где в насосе поршень. Улыбка сделает лицо крупней, значительнее, больше. Не опоздаешь на трамвай, успеешь на последний поезд, за дальней станцией трава пускай растѐт себе по пояс. Чуть увеличится живот и чуть уменьшатся проблемы, но вдохновение придѐт, как баба в образе дебелом. Свернѐт стальные косяки, заполнит личное пространство всем изобилием тоски и прихотью непостоянства. И понесѐшься по лесам искать рекомую обитель, где можно было бы писать, чтоб этой бабы не обидеть.

*** Автобус набит овощами, протиснулся еле, неплохо прикинулся щавелем, чтобы не съели, протиснулся памятно, быстро, повис между репой и, кажется, тыквой ребристой, холодной, свирепой. В автобусе, чай, не на пудинге, день подытожен: кондуктора нет и не будет, водителя тоже, дорога сама под колѐса ложится упрямо, несѐмся: то криво и косо, то ровно и прямо. Неловко чего-то моркови, таращится в окна, тому подтверждением корни пустившая свѐкла. Изрядно помятый томат выражается матом, настойчиво требует мат предоставить томатам. Во мне, как у местного щавеля, снижена плотность и я без конца ощущаю свою инородность. *** Мальчик упрямо вертит, крутит овал земной и не боится смерти, маленький, страшный, злой. Утром на мессершмитте не облетал страну, просто сходил на митинг и развязал войну. Просто несчастный мальчик, выросший без отца,

взял и направил мячик вдоль своего крыльца. Не подавал снаряды, не поднимал знамѐн, просто всегда был рядом, светел, горяч, умѐн. Дѐшево будет продан родины горький дым, быть со своим народом нравится молодым. В этом, не скажешь мягче, дикое что-то есть, катится дальше мячик, дом огибает весь. Если сильней ударить, перелетит забор, пятнышко на радаре не разглядеть в упор. Небо расчешет космы облаку и — вперѐд — мальчик в открытый космос вслед за мячом уйдѐт.

Александра ГЕРАСИМОВА, Томск (Россия)

БОГ И БОЛЬ *** они приходили садились со мной за стол и кровь их от счастья сворачивалась простоквашей и я становилась древнее себя на сто а может на тысячу лет чем больней – тем старше они приходили и я начинала счѐт до первой звезды а может до первой смерти я чувствовала как будто во мне течѐт река божьих слѐз и божьи родятся дети они уходили и я забывала сон хождение речь и что там ещѐ людское они уходили из чѐрных моих окон всѐ падали женщины под колокольный звон а после терялись в безвинном неупокое

*** я слышу эту музыку порой она бессвязна и неблагозвучна за чьей-то неосмысленной игрой мне маетно и суетно и скучно но чаще я иду на этот звук такой далѐкий но такой знакомый меня зовут я знаю что зовут и я ступаю набожно из дома и музыка родит меня родит больной не порывая пуповины мне не отстать и не опередить мы сѐстры-близнецы остры едины и кажется она уже во мне мне кажется что я еѐ играю но чем она прекрасней и слышней чем большее я ведаю о ней тем ближе я к чернеющему краю *** и бог и боль и боль и бог и боль и больше ничего ни слова даже молчи глаголь глаголь молчи глаголь и пачкайся в черноязыкой саже ступай себе за мыслимый порог теряй себя в блуждающем трамвае и боль и бог и бог и боль и бог а больше ничего и не бывает

Геннадий АКИМОВ, Курск (Россия)

РИЛИКА Хирургическое отделение Ты не знаешь о ране - разрез ли, а может, распил, Выплывая на свет из отключки тяжѐлой и вязкой. Боль уже не страшна, ей велели: "Давай-ка, поспи", И прикрыли стерильной повязкой. "Ну, отрезали мяса кусочек - не стоит жалеть, перестань" Сам себе говоришь, и спокойней от мысли утешной. В хирургии намного отчетливей видится грань Между тканью живой - и отмершей. А вечернее небо залито потоком чернил, Фиолетовый свет холодит, и тщета отпускает дневная. Дышат липы в саду, шелестят, и цветут что есть сил, Острый запах микстур забивая. Наготове клинки. Выступают отряды в обход, Натянув белоснежные латы... Отрицая гниение, Лед Зеппелин нагло орѐт Из окошка четвѐртой палаты. Рилика Словно взрыв, над готической башней Многоглазый клубится закат, По-слоновьи надсадно и страшно Пароходы речные трубят, Замухрышка, осмеянный трагик, Виновато сморкается дождь... Под мостами мозаичной Праги Белокровная прячется ночь. Кто-то свежую ищет интригу, Тайно крадучись между людей,

И листает огромную книгу Закоулков, пивниц, площадей, Всѐ бормочет, рифмует, колдует, Темноты надвигает покров. Под распев колокольчиков лунных, Опьянев от искристых стихов, Карлов Город плывѐт в многоводье, Кафедралом качая седым... Осторожная рилика бродит По наклонным его мостовым. Солнце со льдом Я не то что устал за лето, но тихонько схожу с ума. Пробивает висок кастетом разухабистая зима. Обдерѐт, сатана, как липку, скинет с кручи в глухой овраг, И поскачет, ликуя хрипло, с буерака на буерак. Рыбий мех - неплохая штука, но не рвите губу крючком. Голосит ледяная щука да кресты кладѐт плавником. Гул буранов и барабанов, треск морозовки на меду... Собираю скупую манну, свежевыпавший пост блюду. Ах, любимая, разреши мне стать узорышком на стекле. Мы - красивые и смешные, мы последние на земле Психотехники в красных робах, маячки аномальных зон, Те, кто ищет грибы в сугробах, твѐрдо веря: пришѐл сезон. Солнце спустится ниже, ближе, светлой долькой нырнѐт в стакан. Мы пойдѐм на летучих лыжах через Северный океан, Где вмерзают киты в торосы, где у неба горят края, Два диковинных альбатроса, льдинки беглые - ты и я...

Анастасия ВИНОКУРОВА, Дрезден (Германия)

ЭКЗОРЦИЗМ Зима Тѐплых и отзывчивых – дефицит. Ветер перешѐл на дурной фальцет. А вокруг – ходячие мертвецы с первобытным ужасом на лице. Я иду – свой собственный лжепророк – по утрам шептать себе: «Да забей!» и себя выталкивать за порог, тонко мимикрируя под зомбей. Лишь печать молчания на устах на последнем отданном рубеже. Ледяной горгоны изящный стан. Не смотри, оставь меня : я – уже в чистом и бесстрастном твоѐм раю, лишь в груди – негаснущий уголѐк. Все дороги тянутся к февралю – как нечеловечески он далѐк! Ощупью сквозь месяцы темноты – где-то есть счастливые времена, где слова бесхитростны и просты... Господи, пожалуйста, верь в меня!

Мефисто-вальс Сколько ещѐ мне хватать тебя за руку, вздрагивая во сне? Всѐ тяжелее над головой небо в нейтронных звѐздах. В панике память несчастной рыбѐшкой корчится на блесне, В бездну распахивая глаза, раскалѐнный глотая воздух. Бывших солдат не бывает – как, в общем-то, бывших блудниц и ведьм. Каждый, кто выжил на этих фронтах, – вечный пленник фантомной боли. Просто молчать обо всѐм – это значит за золото выдать медь, Это – ни в чѐм не повинных заставить селиться на минном поле. Что из того, что я всех моих демонов знаю по именам? Это они создавали меня беспокойной, больной и скрытной. Все эти нежные парные танцы, наверное, не для меня: Раз-два-три, раз-два-три... Как ни крути – неизбежно слетаю с ритма. Вальс – это значит поверить кому-то сильней, чем себе самой. Страх окончательно потеряться – диагноз прицельно точен. Храбрый, насмешливый, опрометчивый – ты-что-идѐшь-со-мной, Я подарю тебе к именинам атлас моих червоточин. Как бы сомнителен ни был дворец – забирай от него ключи! Я прихожу к тебе – как в костѐр, неуклюжая и босая. И замираю на миг... ...А ты шепчешь:«Малышка, кричи, кричи!..» В сильных горячих своих руках от меня же меня спасая. Экзорцизм Ты всего лишь статист этой жутко бездарной пьесы. Ни лица, ни историй – болван из дрянного теста. Идеальный сосуд, где так любят гнездиться бесы, Что кричат сквозь тебя об идеях чужого текста. Сочини себе роль – шаг за шагом, за словом слово Открывай в себе боль, чувство локтя и чувство такта. Подари себе шанс для чего-то совсем иного, Чтоб почувствовать пульс в ожиданье второго акта. Отыщи себе имя, что станет свежо и ценно – Колдовское, как ночь, и надѐжное, будто камень. А потом выходи на залитую светом сцену И попробуй не врать. Ни на волос. Да будет. Амен.

Елена КОПЫТОВА, Рига (Латвия)

БОЛЕВЫЕ ТОЧКИ Памяти мамы ...и когда онколог развѐл руками... и хлестнула чѐрная полоса по судьбе... и дымными облаками занесло больничные корпуса – в жуткий миг, когда умерла надежда, и пахнуло ужасом и концом, этот мир остался таким, как прежде! – Так хотелось плюнуть ему в лицо! ...и меня шатало – от слѐз и водки. Сигаретный пепел летел в глаза. Пьяный двор качался разбитой лодкой.

– Мама, сколько нужно тебе сказать! Сохранить тебя – до последней пяди! ...а потом... моя неживая тень наступала на ноги тем, кто сзади – в похоронный хмурый осенний день. Только боль – по горло, тоска – по пояс, да в пустынном небе – никчѐмный свет. Так чего-то ждѐшь, опоздав на поезд, и ненужный держишь в руке билет... ..................................................................... ...и опять рождается по привычке новый март, готовый пуститься вскачь. Акварельно, ветрено и синично! Несомненно, время – хороший врач. Но со мной – мои «болевые точки». И как нерв искрящий – моя звезда, невзначай застрявшая в междустрочье. И «кривая» вывезла не туда. И до боли ясно – не быть Поэтом (что ни слово – рублено топором)...

– Только, мама... где же твои заветы? Где-то там – у вечности под ребром? Ты прости, во мне тебя слишком мало, я хочу не сбыться, а просто – быть. Не смогу я жить по твоим лекалам, не сверну с дороги своей судьбы. Я – чужой Вселенной слепой осколок, потерявший веру в благую весть. Если Бог безмолвствует, как онколог, как-то глупо спрашивать: «Шансы есть?»...

«Незачѐт» ...в этот двор вернуться – в свое начало. Во дворе – пернатая чехарда. Мой бумажный кораблик приплыл к причалу; на борту написано «НЕ БЕДА». Ерунда написана – не «ПОБЕДА». Поделом мне, в общем-то, поделом! ...а кому-то мама кричит: «Обедать!» – Всѐ такой же двор. И такой же дом – неизменно-жѐлтый, пятиэтажный. Из окна открытого – чей-то взгляд... это мой ровесник – такой вчерашний и бесстрашный как... тридцать лет назад. У моих ровесников всѐ достойно. Наступает срок собирать плоды... От чего ж не завидно и не больно? – Совершенно искренне – «до звезды»! И в пустых карманах ветрам не тесно, но судьба-зануда опять ворчит – говорит, такие, как я – не к месту. Посылает к чѐрту на куличи. Говорит, что каши со мной не сваришь, что и бесу не надо такой родни! – Я, как волк тамбовский – плохой товарищ. Тут и спорить не о чем. Извини. – И слова в висках – как удары гонга. И опять за пазухой – ни шиша. И помятым шариком для пинг-понга под подошвой жизни хрустит душа. И опять до ужаса неохота колошматить рифмами наугад ветряные мельницы Дон Кихота – те, что машут крыльями и... летят... И от этого вряд ли найдѐтся средство. Не по всякой шкуре судьбы клеймо. ...хорошо сидеть на скамейке детства, где такое вкусное «Эскимо», всѐ, что всуе сказано, забывая. Да и то, что было, теперь не в счѐт. Вот и всѐ. Бывает же так... бывает. «Незачѐт» по жизни мне... Не-за-чѐт. Крепкий орех ...только мама и ты. И весна на дворе. Воздух детства, звенящий, как спелый арбуз. Слово «Родина» – крепкое, точно орех – не распробуешь с первого раза на вкус. ...середина пути. И дождѐм осаждѐн серый город, дрейфующий в талой воде. Так бывает: годишься не там, где рождѐн... а бывает... и вовсе не годен нигде. ...и трясѐшься в вагоне – судьбе ли назло? – Вот и дерево кроной глядит на восток. – Так подбитая птица встаѐт на крыло, безнадѐжно ловя восходящий поток. ...а тебе говорят: «Так ведь это – твой дом!» – ножевые слова – как удары серпа. Слово – крепкий орех, да вот только потом... от него остаѐтся одна скорлупа.

...и царапаешь душу в густой трын-траве. Но с тобой пуповиной земли сплетены – вместо матери – крест, вместо Родины – две совершенно чужих бесприютных страны...

Светлана СОЛДАТОВА, Москва (Россия)

ТЕЛЕГРАФНЫЕ СТРОЧКИ Падай, ты убит бледный конь несется сквозь крик и вой, высекая искры из мостовой – и смеется всадник, и копье насквозь пробивает грудь. на сыром ветру, на чужом пиру умирать досадно. если жизнь и смерть отвечают «нет», для чего глядеть уходящим вслед? велика потеря. никуда не денешься от судьбы. кто меня любил, кто меня забыл, кто хотя бы верил? ..строгий ангел сед, бледный конь крылат, молча хмурят брови чума и глад мол, не стой в проходе. как тебе я стану смотреть в глаза, если свет и тьма голосуют «за» и конвой отходит? Жить в эпоху перемен И вот никто не помнит прежних дней. Летят по ветру траурные ленты. Когда вокруг готовятся к войне, и танки покидают постаменты, все говорят - учения идут, не бойся, нам-то нечего бояться, ну, кроме слома старых декораций да черных вод в царицынском пруду. Еще не расчехлили пулемет, еще катюши дремлют на границах – но стылый ветер хлещет нас по лицам, скандал, расфренд... История идет.

Она шагает, приподняв подол, вбивая нас в брусчатку каблуками, и говорит: ты - будешь братец каин, ты - будешь авель, ты - исполнишь долг. Она идет. А за окном весна, и солнце льется золотом в ладони, и никого снаряды не догонят, а если и догонят – то не нас. Мы будем жить. И я, и ты, и мир. Война застыла в фильмах черно-белых. И что теперь нам остается делать? Должно быть, верить, ждать и быть людьми. Весна. От новостей эфир дрожит. Я нажимаю «обновить страницу». Пока что все спокойно на границе. Пока что можно быть. И можно жить. Аудиенция И вот я иду к дракону. Ну как «иду»... По лестницам, переходам меня ведут. Прилично. Чисто. Охрана всегда на «Вы». И так спокойно, что хочется просто взвыть. И вот я иду к дракону. Он бодр и рьян. Он несомненно избавит нас от цыган и прочей нечисти. Строгий его мундир сулит победу и очень недобрый мир. И вот я иду к дракону. Ну что сказать? На обстановку я пялюсь во все глаза и думаю, как бы вырваться и сбежать, крича - мол, смерть рептилии от ножа? Пустить бы его на сумки и сапоги... Но он так смотрит, что дернуться не моги. Он прям и строен. В глазах ледяная жуть. Иду к дракону. Я все ему расскажу.

Тим СКОРЕНКО, Москва (Россия)

ТРИ КРАЙНИХ История X Завтра война доберѐтся до нас, мой хороший. Завтра, мой мальчик, объявят о том, что грядѐт. Так что прости, но отныне я буду чуть строже, чуть беспокойнее, чуть истеричнее, может, это поможет, избавит, спасѐт от невзгод. Выключи радио, звук начинает вгрызаться в мякоть диванную, в старый настенный палас, в фотообои, в настенную карту Эльзаса — так, что уже через час начинает казаться, будто немецкие танки въезжают в Эльзас. Всѐ, как обычно, — по радио утром сказали — люди стреляют друг в друга без всяких причин. Вот тебе франк на кино. В затемнившемся зале просто смотри, как Астер подпространство взрезает. Просто смотри, как танцует Астер, и молчи. Будет война номер два, номер три, номер десять. Будут война за войной пожирать этот век. Тысяча жертв каждый час, каждый день, каждый месяц; даже на Бога такую вину не повесить, пусть она — просто случайный побочный эффект. Будет война в азиатских промасленных джунглях, будет война в раскалѐнных песчаных морях, медь заржавеет, листы броневые пожухнут, время закончится чем-то бессмысленно жутким, холодом вечной зимы, тишиной декабря. Солнце скрывается. Вечер склоняется к ночи. Радио давится шумом серийных помех. Вот тебе франк — заскочи за багетом, а впрочем, просто смотри, как Астер залихватски хохочет. Просто смотри и с собой захвати этот смех. Льются из медных тромбонов свинцовые струи, выглядит мутным экран из-под влажных очков. Джинджер танцует, ритмично паркет полируя, Джинджер взлетает под ритм пулемѐтных щелчков. Душит зенитная музыка гамбургских башен, рѐв самолѐтный дерѐт на волокна струну.

Фред безупречен, безумен, бесстрастен, бесстрашен, каждым наигранным па отрицая войну. Цокот чечѐтки. Усталость во взгляде тирана. Круг на крыле. Опалѐнный пожаром рассвет. Нет ничего за пределами киноэкрана. Есть только Фред. Не забудь — только Джинджер и Фред. Нет ничего. Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет. Тьма Иногда мы себя ощущаем так, будто это уже не мы. Вот, к примеру, мне тридцать, а я никто, пустота за спиной горчит, Мироздание просто даѐт мне знак: «ты всего лишь источник тьмы, Ты еѐ генератор, еѐ поток, еѐ меч и еѐ же щит». Начинается просто: вступает альт, и я чувствую лѐгкий крен, И достаточно рыб, и полно хлебов, но пробоина в корабле — И скелеты спускаются в Бухенвальд, и сгорают в моѐм нутре, И коронное золото их зубов вытекает из всех щелей. За бутылкой бутылка, за часом час, заливаться, сходить с ума, Заглушая безвременье нервным сном, слепо пялясь на телефон, Но ведь сколько не лей, всѐ уходит в нас, потому что такая тьма, — Безупречная тьма безо всяких «но», абсолютное комильфо. Продолжается просто: ревѐт набат, разрушается ветхий мост, И кончается виски, и нет чудес, всѐ затоптано — посмотри Не в далѐкого космоса тѐмный ад, не в разбросы безвестных звѐзд, А на чѐрные дыры, сейчас и здесь, у меня, у меня внутри. Говори, не молчи, мой прекрасный бес, несгораемый мой маяк, Про сиреневых пони, про мир огней, про весѐлую кутерьму, Как индейцы, изящно сделав надрез, выжимают из раны яд, Так и ты говори о любой фигне, вытесняя наружу тьму. Неуклюже обняв, я спускаюсь вниз, исцелѐнный на два часа. И бурлит обновлѐнная светом кровь, и дрожит пустота в груди, Снова требуя дозы твоих ресниц, и колеблются полюса, И мертвец выползает наружу вновь, и бормочет: иди, иди. Супергерой Ни шатко, ни валко. Всѐ тянется, как концлагерь, Железная койка, скрипучая благодать. Не якорь я бросил, спустив понарошку флаги, А врос по колено — не выкопать, не продать. Во сне ко мне ходят красавицы цвета меди, Но я не хочу их – и знаешь, какой ценой?

Я просто хочу быть медведем. Стальным медведем С глазами из бусин и крыльями за спиной. Иду себе по лесу. Пялюсь на глупых зайцев. Беру их в охапку, в берлогу несу, пою. Стелю им постель, декламируя поабзацно Какую-то сказку. Естественно, не свою. Я был безнадѐжен, расколот, разбит, распорот — А зайцы спасают, сшивая по лоскутам. Внутри у меня бесконечность, и лес, и город, И мало ли что ещѐ может скрываться там. И если ты, сволочь, посмеешь зайчонка тронуть, Посмеешь засунуть сюда свой запил свиной, То лучше последнего, сука, не трать патрона — Храни для себя, я уже за твоей спиной. Аз есмь омега и альфа, с конца к началу, Аз есмь апостол, архангел, архипелаг! Заткните хлебала, а то отомкну рычало — И тут не помогут ни бимы, ни купола. Простите меня. Разошѐлся. Увлѐкся малость. Заснули зайчата. К финалу приплыл рассказ. Встаю — непомерный, огромный, свирепо скалюсь, Чуть слышно скрипит недосмазанный мой каркас. И я возвращаюсь обратно — а как иначе? — К железной постели, к темнеющей полосе, Где нужно проснуться, услышав, что кто-то плачет, А лучше, как требует совесть, — не спать совсем.

Семен КРАЙТМАН, Герцлия (Израиль)

НА ЗОЛОТОМ КРЫЛЬЦЕ *** о мой печальный, добрый брат... дрожащей медью тѐк закат, как дОлжно им, без всякой цели, звенели птичьи голоса, спала река, ползла оса, на золотом крыльце сидели портной, сапожник, брадобрей... все ангелы Царя Царей, его команда удалая. в туманные пределы рая вилась дорога и по ней, мы шли, умерших матерей своих, черты приобретая. как в старом фотоателье – "Рубинчик, Штильман и Лурье" в закатном, тѐмно-красном свете мы возникали на пустом листе и те, на золотом крыльце, кричали нам: - вы кто? и мы не знали, что ответить. *** все осени, все эти города, все площади, все флюгера и флаги, все ратуши, все лейпциги и праги, вся факельная эта чехарда пипинов, теодорихов и их... их сыновей, племянников и прочих,

все улицы, где я стою, как прочерк в строке, как звук, освободивший стих от ротацизма, все они в дожде. в пожухлом золоте. от ратуши, направо квартала три - кирпичная ограда и кладбище поваленное, где печальные читаю имена: моѐ..., моѐ... и этого еврея, с которым был почти что незнаком. дождь стынет. в небе крутится зима. темнеет. облака теряют перья. могильный камень зарастает мхом... *** от такой жары мой город стал одинок, как глухой человек, живущий в отдельном мире. стал себе равнодушен, отвернулся к стене, прилѐг, на горячую землю устал, подчинился, вымер. читая открытку с буквами - "милый мой" или просто доброе что-то, почтовый ящик не можешь закрыть, в разлившийся влипнув вой небо с пяти сторон голосит: -обманщик. книга. страница первая. от руки, почерком, словно песни пустыни длинным: "вдовам своим, посвящает автор эти стихи" и потом "любимым" и ещѐ раз потом "любимым".

Родион ВЕРЕСК, Люберцы (Россия)

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ *** Если бы только наткнуться На то, с чего начинал: Неровный спешащий почерк, Ручка, ненужный карманный фонарь. И от оттепели до оттепели Оштукатуренная стена, Изнутри деревянная, И у фундамента - наст. Останови машину. Выйди. Реки поворот. Чѐрная лодка у берега вмѐрзла в лѐд. На сугробе - брызги из-под колѐс. У изгороди на привязи лает пѐс. В студѐном невидимом омуте, Подо льдом, Кто-то брѐвна отѐсывает, Строит дом, Отпирает ворота с тяжеленным замком, Мѐрзлую землю ощупывает фонарѐм. И у тебя за спиной - таѐжная широта, Поднимается по лопаткам обжигающая вода, Обволакивает, застывает, Блестящая, как слюда... Глубота, немота. *** Выйди на свет из яранги, на серый расплывчатый свет. Мхи под ногами темны, и земля ещѐ холодна. Выйди, пощурься, зевни, потянись ото сна, Встреть ожидающий взгляд из-под оленьих век.

Встреть своѐ отражение в плещущейся воде. Вот она - жизнь вокруг, хоть и невысока трава. Темноглазый детѐныш - мохнатая голова Смотрит на горизонт, в наступающий день. Иди по ветреной стылой земле, ощути То, что осталось за пазухой, в невыплеснутом тепле: Бежевые занавески, конфетница на столе, Встрепенувшийся полдень таинственен, жѐлт и тих. Лето Господне - высохшие камыши, Давящий горло кашель, солнечные круги. Булькающая кастрюля, бабушкины шаги. "Это не больно: наклонись - и дыши, дыши..." *** А потом ты отпустишь стартѐр и начнѐшь выкручивать руль, И станет вдруг ясно, как днѐм: вот ковѐр-самолѐт, вот лампа. Вот стоит в стороне Асель, Ассоль, Анжелика или Айгуль, Ждѐт у пустого трапа. И ты пристегнѐшься, чтобы остаться в живых, Вывалится из окна самолѐтиков бумажная стая. И машина покатится через поле, в грозу и вихрь, Взлететь пытаясь. А как взлетит - развернѐтся - и на юга, на юга, А у нас на севере свет становится белым Молочные реки, кисельные берега, Замѐрзшие лужи. Синица села На присыпанную скамейку. Холодеющий дровосек Руку железную заведя за шею, Спину почѐсывая, говорит: "Я живой человек, И не отыщешь живее".

Татьяна КАЛУГИНА, Москва (Россия) Специальный Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ"

ЭФФЕКТ БАБОЧКИ Обрывок ...И не вспомнится поутру Мысль нечаянная: а ведь Так, наверное, и помру, Не узнав, что такое смерть. Мне б ее записать в блокнот, Чтобы сделать потом строкой Поэтической... только вот Ручки не было под рукой И блокнота. Была лишь грусть, Да качалась от сквозняка Тень герберы. Когда проснусь, Всѐ забуду наверняка... Эффект бабочки Вера в смерть мельчает год от года. Вот уж не представить: нет меня... Вьѐтся (да прихлопнуть неохота) У виска, комариком звеня. Знаю – будет, знаю – неизбежна, Знаю, варианта только два: Есть душа и нет души, а между – Всякие картинки и слова, Всякое такое, что бывает И чего не может быть, но есть. По Вселенной бабочка летает – Света умозрительная взвесь.

Бабочка летает по Вселенной, – Это всѐ, что я могу сказать. Бабочка летает по Вселенной, Богу попадаясь на глаза. Попадѐтся – в том ее спасенье, Выпадет из виду – забытьѐ. Сколько там еще до Воскресенья? Пара взмахов крылышек еѐ... Не более "Прочел судьбу, но ничего не понял". Борис Рыжий Формат: судьба, не более, не менее. Он был поэт по крови, по кости, И в каждое свое стихотворение Сумел неизлечимо прорасти. Душою чиркнув, свет между ладонями Поднес на чью-то просьбу прикурить... Потом ушел. Мы ничего не поняли Настолько, чтоб его остановить.

Алена ЗАКАБЛУКОВСКАЯ, Иркутск (Россия) Специальный Приз ежегодника "РИЖСКИЙ АЛЬМАНАХ"

ПРИХОДИШЬ В МИР *** Приходишь в мир орущим, голым, рыжим. Растѐшь и множишь ворохи одежд – за слоем слой, как лист на кочерыжку капустный завивается... Замес готовят быстро... Вызревает тесто, шинкуют ловко лопнувший кочан. Вот, в этом месте взять бы, да воскреснуть. Но в мизансцене (пауза, оркестр) Вдруг возникает рыжий мальчуган И разгрызает кочерыжку с треском. *** Я оголила окна для зимы, Пред новым годом сдѐрнув занавески. Галдят сороки в близком перелеске, У стрекотух на это повод веский – Коровья шкура встала на дыбы На кольях, вбитых в снеговую кашу. Я стѐкла тру до скрипа, до тех пор Покуда плод, катящий за бугор, Не упадѐт в подставленную чашу, Сиренево окрасив дом и двор. Я оголила окна. Тихий свет И белый снег вошли в проѐмы комнат Чтоб здесь остаться, чтоб позволить помнить: На этом стуле сиживал мой дед, Подзор крахмальный – бабушка вязала,

А чемоданчик этот по вокзалам Мотался с папой, а теперь стоит Поблѐскивая лаком декупажным. Подумать страшно: кто-нибудь, однажды, Всю жизнь мою вот так перекроит... Когда... когда в огне душа перегорит окажется что крошится гранит что в пламени еѐ преображения произошло перемещенье плит и слово как стремительный болид летит не допуская отражения и падает в оплавленное дно не постигая как оно смогло поверх других (иных) первооснов легко и между тем краеугольно обезоружить сказанное до... лишь допущу: в начале было больно * когда в грядущем не видать ни зги я затеваю в доме пироги а за окном небесным мукомолом убелены и други и враги мерцающим снежком из-под дуги и медленно расходятся круги под пѐрышком проявленного слова

Иван КЛИНОВОЙ, Красноярск (Россия)

САРГАССЫ *** Тѐплый звук папиллярных узоров И глубокое эхо пупка, Чтоб шаблон – по наклонной разорван, Чтоб фарватера мимо – строка! Где у девочки кнопочка «выкл», Чтобы навзничь – в подвздошье – ничком, Чтоб она никогда не привыкла, Чтоб она не нуждалась ни в ком? Чтобы все эсэмэски и титры, И проглоченные якоря, И лопатки – горячим пюпитром Для звучащих ладоней, – не зря! Да, любая кровать – пепелище, Да, любая «она» – подойдѐт, Но зачем-то же тычешься, ищешь Лишь вчерне обозначенный брод, Ведь ни пясти, ни даже ключицы Не рассчитаны на тишину, От которой так страшно молчится И никак невозможно уснуть.

*** Мыслей улитки, медленные и скользкие, Из головы уползают ногой вперѐд.

Если бы ты шептала меня по-польски, Я бы не верил в бред, не ходил бы вброд. Если бы ты любила моѐ отчаянье, Чайною парой я бы молчал о снах С крохотной гравировкою «made in china» И обязательной трещинкой на губах: в пепельнице волос моих пальцы твои потушены айсберг твоей лопатки впился мне под кадык все эти сны чернеют яблоками надкушенными в оспинках крови снег прикусил язык Если бы ты была... Но следы улиточьи Сохнут быстрее рифм и серьѐзней слѐз. И в лабиринте мозга порвѐтся ниточка: Нет, Ариадна, всѐ, что могло, – сбылось. *** Мы расходимся медленно, как материки, И вокруг сердец наросли саргассы. Вот уже и не видно конца строки, Вот не слышно уже и начала фразы. Между нами не точки-тире, но шум, Белый шум информационный. Я тебя ни о чѐм уже не прошу. Ты не тычешься мне под ребро спросонья. Только это и видно сквозь лѐгкий флѐр Не всегда приятных воспоминаний, Будто слишком близко развѐл костѐр, Побросав туда все ключи от нарний. Но когда от камня остался круг, Поздно петь колыбельные и ноэли. Только прятать звон свой в карманах брюк, Вспоминая всѐ, чего мы не захотели. Даже если однажды встретимся в стариках Помолчать обо всех, кого мы не пощадили, Вся в лагунах и фьордах будет уже строка И провиснет воздух меж латте и кесадильей.

Наталья ПОПОВА, Королев (Россия) Специальный Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ"

РОСЛИ Росли Ангелы- хранители парили над засохшей корочкой зари. Мы не пили, мы не говорили, задирали головы, росли. Словно вавилонских башен своды золотые головы цвели. Не на тарабарском - на свободном лепетали и флажки несли. Но куда же подевались ветры? Нашим мамам снятся на беду колыбели в сотнях километров, как белье простыло на ветру... Голосило, а потом простыло и застывшим голосом висит. Всѐ, что между нами колесило места не находит и болит. Там, в районе детского испуга великаны бледные стоят. Горести передают по кругу, слѐзы неумелые блестят. Мы не говорили, но смотрели, слушали, что с нами заодно недалекий путь балконной двери и рассвета голое окно.

Мотылѐк Отчего сплетено и забыто, и отложено в долгие сны. Что боялись рассудка и быта, а еще водянистой весны. Возродиться тогда приглашали, раздавали на скидки талон. Но мы в толпах бездарно смешались, и укладывались под стекло. О, подайте вулканов и бури, размочите московский паѐк... Но в прощании домики курят, и под лампой кричит мотылѐк. Чертополох Проносишь воду мимо рек, а слово - мимо рта. И произносишь: человек, как жизнь моя пуста. Чертополох, чертополох, проталины кругом. И в горле душном тяжело который год. Который год - глухой порог, и чернота в углах. В лес за руки приводит Бог, раскручивает страх. Зажмурившись, на ощупь, вглубь, вприсядку, набекрень Непроходимый шепот губ в немилый день. Испепели, испепели и тонкое упрочь. Перенести меня вели совсем в иную ночь. Где осторожно за душой таится птичий крик. Где Бог не страшный, не большой, и не старик.

Дмитрий БЛИЗНЮК, Харьков (Украина)

ЭВОЛЮЦИЯ МУЗЫ *** Ну и резанула же - кривыми ножами идея возвращения. Иероглиф чернильной боли на молоке медленно расползается по темени. Кто-то прошелся вальвулотомом по клапану сердца. Вернуться? К тебе? Невозможное - возможно? Да ну его к черту! Так трощит скрипку подбородком безумный музыкант, так удивленный стекольщик сдавливает пальцами перерезанную вену, но музыка пробивается - толчками, сгустками, овалами. Маэстро, смертельно простуженный временем, отхаркивает на ноты мелких красных улиток без панцирей. Голые деревья валятся в ряд под натиском ветра валится шеренга из костяшек домино. Идея вернуться к тебе торчит между лопаток, как шпага тореадора. Вибрирует тяжелой уродливой струной. Стоит ли возвращаться? Идти сквозь паутину прошедшего, выставив пятерню и сощурив глаза? Может, и не существует никаких возвращений? То, что вчера было блюдом со слезами влюбленных, сегодня - банальность, салициловая кислота. Я никогда не вернусь - но мысленно делал это не раз, обвязавшись веревкой - уходил в буран невозможного, веревка натягивалась, скрипели колки тысячи скрипок, предательски тонко визжал стальной трос буксира. Может, не стоит тревожить призраков и богов? Не стоит возвращаться? Возвращение ностальгия котлеты по говяжьим ляжкам и травяной благодати. Каждый третий здесь инопланетянин. Плотник Иосиф построй мне деревянный вертолет, чтобы смог я вернуться -

инкогнито. На несколько минут пролететь над замершими в дивных позах днями – над спящими прозрачными младенцами, а внутри младенцев цветочным роями кружатся, беснуются души миров, утраченных навеки. *** Ветка легонько бьѐтся в окно. Равномерное постукивание вязальных спиц. Звуки сливаются в оглушительное волшебство тишины – тишина на фоне мелкого шума, как девушка, что вышла из моря – она по-русалочьи ловко отряхивает волосы, выжимает их и кладѐт себе на плечо, как солдат мушкет. И я беру девушку за руку – доверчивая и нежная – и иду вместе с ней по парку, усыпанному звуками (шапка Мономаха тишины утопает в драгоценных каменьях). Монета падает на асфальт, воздух царапает чирх зажжѐнной спички, и где-то вдалеке позвякивают кастаньеты трамвая. Слепой человек на скамейке причмокивает губами – его глаза-улитки ввалились внутрь, а рядом с ним терпеливо сидит женщина, прямая и плоская, как дева на иконе, и держит его за руку. И сосны неподвижны в небесах, точно скалы. Так тихо, что слышен скрип крошечных челюстей белок на соснах. Тишина – это дорога из другого мира. Фундаментальная стезя богов, проложенная через музицирующий бедлам человечества. В тишине мы зрим вечную сюрреальную толчею и шествие слоновьих идей, образов, призраков. Отодвинь бахромчатую ковбойскую завесу ноября. И прислушайся к тишине... Это всѐ, что останется от тебя. *** Вагон метро качается, как метроном кошмара. Берлинская стена из лиц и искривлѐнных взглядов. Вот базальтовая женщина в очках. Что ей сегодня снилось? От этого зависит судьба целой планеты. Неужели она третья лишняя в самодостаточном мире? Посторонняя насквозь, с мигренью и страстью к белому шоколаду? Жизнь непоправимо стареет и теряет каштаны. У вселенной опускаются руки с фломастерами – все миллиарды, всѐ летит к чѐрту в тартарары!

Неужели в спектр радуги не входит цвет еѐ карих настороженных глаз? Кто-то выдрал провод из кабеля человечества – авось никто не заметит. Я смотрю на неѐ и чувствую – что-то в мире идѐт не так. Логика эгоиста мечет бисер, но я не свинья разумная – бери выше! Она – один из каратов алмаза, смысла моей жизни. Без неѐ вчерашний день развалится на куски, как халабуда бродяги под ливнем. Без неѐ строки растекутся растаявшим мороженым. А она по-носорожьи прямо смотрит в меня, инстинктивно прижимает сумку к бедру, где кошелѐк и ключи от дома. От иного мира. И вся планета безнадѐжно кишит бабочками Брэдбери, полыхает людьми Брэдбери, как в немом кино. И лик мира меняется ежесекундно, ежеминутно, ежечасно, точно его нещадно бьют током, танком, танку.

Елена МУДРОВА, Харьков (Украина)

МЫСЛИ НИ О ЧЕМ Мысли ни о чем * Откуда столько мыслей ни о чѐм? Твердеет воздух где-то за плечом — Под потолком, за окнами, за дверью. И надо бы, наверное, проверить, Хотя бы попытаться сделать вдох... С тобой не разговаривает Бог. * Если б он захотел, сказал бы примерно так (написал бы моей рукой): да идите к черту! Если б он захотел... Мне кажется, мир зачеркнут. Осознание — вспышка — полная темнота. "Мы живѐм" только то и значит, что мы в игре. Каждый раз (по негласным правилам, как в последний), Выбирая себя из выбывших в ноябре, Переходим на новый уровень. Кто посредник Между путанной речью спящих стена к стене И молчанием — неосмысленным, ибо некем? Информации мало. Даже о человеке — Том, кто каждую ночь болтает со мной во сне. * Город осенью одержим. Осыпаемся и лежим. Просыпаемся и дрожим... Этот уровень длится вечно. Солнце прячется в уголок. Опускается потолок.

В слове "нежность" на первый слог В нас приходится ударенье. Боль приходится на второй. Осень стала для нас игрой, Где никто уже не герой. Время двигая с ускореньем С неба падает тишина. Вот поверхность коснулась дна... Не могу я дышать одна. То ли незачем. То ли нечем. За стеклом Истек им срок, им свет истек на дно. К ним снег вчера заглядывал в окно Без всяких побудительных причин. В них больше нет ни женщин, ни мужчин, Им всѐ равно. Истек им звук, им голос изменил, В них раньше ветер музыку хранил, Огонь - тепло, листва - зелѐный цвет. Их больше нет. Их больше нет - в том смысле, в том ключе, В каком рука лежала на плече, И ничего такого, чтобы: Ах! Темно в глазах! Истек им смысл, им память истекла, Их больше не достать из-за стекла. *** И тогда ты садишься в кресло, закатываешь глаза.

— Пристегните ремни!, — говорит проводница, — То есть!?

— Внимание! По маршруту чѐртова колеса Отправляется скорый поезд! Начинается паника, выбрасываются в окно Единичные слабонервные пассажиры. Завтра ты умер. А сейчас тебе всѐ равно, Почему остальные живы.

— Ничего личного! Ничего личного!, — Повторяет время твоѐ столичное.

— Этот лайнер тонет, покиньте палубу! Ибо я кончилось. Совсем, стало быть.

И тогда ты садишься в кресло, выхватываешь из рук Зазевавшейся проводницы завтрашнюю газету. Ищешь свой некролог, затем переводишь дух С облегчением: опечаток нет, и — Наконец этот чертов поезд врезается в провода... И становится очевидно в слепящем свете: Завтра ты умер — означает, в сущности — никогда, И теперь ты бессмертен.

Виктория КОЛЬЦЕВАЯ, Ровно (Украина)

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КУХНЮ 365-СЕРИЙНОЕ "К стыду людей он умер сам" (Пушкин, в пересказе Радзинского) Вроде, с врагом все ясно: сидит, жует, доит козу, корову, овцу, народ. Странно, что грудь совсем уже не болит будто пришла весна и прошел мастит. Как его черт не взял и туберкулез -жрать молоко от этих коров и коз (кто суетится сзади, по виду лох, серий уже 15? не доктор Кох перхоть сдувает с каждого пиджака?) Может, надоим птичьего молока -выпьет на завтрак, к вечеру птичий грипп, жаль оттого никто еще не охрип. Рябчики сгинут, фениксы отомрут на мелководье высохнут кит и спрут. Вымя отрежут избранным. Или всем. Он же, к стыду людей, не умрет совсем. ...Чисто кино, а дымим, не ложась в кровать -как сей феномен козам растолковать.

КОНФОРМИЗМ (НА 2-4 КОНФОРКИ) Все горело светло, ибо тут не Содом, и полгода дождей не объявят потопом. От Смоленской направо -- не угол, не дом, не Плющиха, но, кажется, тополь и тополь. Пух летит, и слезятся глазницы дворов. Вот разбитый горшок на недолгое счастье, часть полатей -- на них совершалась любовь тех, кто к местному пеплу телесно причастен. Верстовые столбы обдает Енисей, и Днепром, как брандспойты, плюются пороги. А зола умножается, сколько ни лей: то иные слободки сгорят, то чертоги. Обметали метлой, обносили крестом, каждый угол кропили хлоридной водою. Все горело. Настолько светло, что потом очевидцы сочли эту землю святою. ПОД «БЕЛЫЙ МУСКАТ КРАСНОГО КАМНЯ» Татьяне Литвиновой Ты меня согреешь чем-нибудь этим летом, купленным в Торгсине? Если б Дали пела, в желто-синем, если б головою к ней на грудь... Но к чужому веку не прильнуть, даже если собственный остынет, даже если на дворе трава, и земля готова к зверобою. Если потемнеет голубое, будет вечер, стынущий едва, вечер между мною и тобою, заместивший нежный крепдешин крепом с приснопамятным подбоем. Чтобы нам самим себя раздвоить, вирши посулят или гроши. Что бы ни сулили -- ты пиши, нам за тыщи лет и не такое выпадало в сумерках души.

Олег БАБИНОВ, Москва (Россия)

Drei kleine Nachtmusiken Колыбельная спи любимая спи совсем спи голышом на моѐм плече у вселенной в тебя влюблѐнной кариатиды спят а вон за той колонной спят мертвецки пьяные персы и греки – им всѐ нипочѐм спят матадоры и спят всех мостов быки под водой Атлантики спит до поры Атлантида ты сегодня держала весь день небо как кариатида спи как точка которой нет с другой стороны уставшей строки в сонном огне еле слышно гудят поленья негой и ленью гружѐнные спать ушли корабли ослабевают коленей переплетенья ветер колышет снов разросшихся ковыли мы ведь Рим с тобой Вечный Город и даже если нас победит Аттила или какой Одоакр мы просто замрѐм но не на вечность – а так, на лихие века и куда бы наша история ни покатила ты просто спи пока спи пока спи – пока эти варвары не осядут на нашей земле не родят детей не заведут внуков не построят вокруг наших терм свой собственный Будапешт не придумают свой алфавит из наших с тобою букв не научатся спать как мы – без шкур, без одежд

Арлекин в военное время Арлекин возвращается в комнату на чердаке. Ему одинаково жалко гвельфов и гибеллинов. Он засыпает мгновенно, растянувшись на тюфяке – ни рубахи в заплатах, ни панталон не скинув. И снится ему, что он слуга двух господ – слева дал втык Император, а справа – Папа.

И кровь из носа капает в реку По, сладкая и забористая, как граппа. В сладкой крови тонут слуги и господа, конные рыцари, прочие христиане. Кровь заливает замки, нивы и города – здесь в Ломбардии, здесь в Афгане, здесь на Майдане. Арлекин просыпается. В полусне ещѐ ищет любви двух или трѐх прекрасных венецианок. Но Папа и Цезарь хотят утопить в крови его самого и любимых. Он сам – подранок. Арлекин просыпается. Шасть к окну – и не узнаѐт родного Бергамо. На улицах снайперы. Штукатурка с потолка осыпается. Богородице, спаси меня, мамо! *** почитай мне Пушкина перед сном что-нибудь про няню и про кота пожалей, что бьѐтся добро со злом да не добивается никогда положи ладонь на больной висок обещай любить на краю земли там, где наши жизни ушли в песок, прошепчи мне спи и скомандуй пли

Александр КРУПИНИН, Санкт-Петербург (Россия)

МИСТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ Предыдущий сонет Уже стоит под парусом фелука, На память брошу мелкую монету. Вино, краюха хлеба, связка лука, Совсем немного надобно поэту. Что впереди? Что ждѐт меня? Разлука, Чужой язык, скитания по свету, В любых краях уныние и скука. Там нет тебя, а значит, жизни нету. Вздохнѐт от облегчения дон Рэба, Поедут на курорт его шпионы Отечество теперь я не разрушу. А дождь шумит, о грустном шепчет небо, И жалобная песня Алкионы, Как лист увядший, падает на душу. На последнем моѐм Петюганье мой последний сон зимний крошащийся сон на моѐм Петюганье на бубне шаман на варгане духи со всех сторон на последнем моѐм Петюганье яркий рыхлый крошащийся сон яркий блѐклый рыхлый крошащийся сон Петюганье торакальный простуженный стон белый белый сияющий стол трѐхголовый обкуренный сторож хмурый шаман Конгар-оол

за стеной ледяной - лемуры с полосатыми злыми хвостами и прощальный твой взгляд хрустальный этот сон сон сон сон сон на последнем моѐм Петюганье Мистическое путешествие На старой полуживой девятке По белой, засыпанной снегом Земле Мистическое путешествие от Саранска до Вятки С краткой остановкой в Йошкар-оле. Четыреста вѐрст по дороге, засыпанной снежной пылью, И потом в придорожной закусочной "Кухня горных мари" Будут самые вкусные в мире вареники подкагыльо, Тушѐные белки, гадюки, ежи, глухари. И когда остаѐтся километра четыре, В крайнем случае, пять, и потом обед, В абсолютно белом от снега мире Нестерпимо яркий, слепящий свет... * Все поэты Земли от Гомера до Пригова Собираются на планете в окрестностях Ригеля. Ещѐ там из наших поэты Сатурна От Хламхама до Хламхама-э-Хурна. Сатурновцы выглядят малышами С большими глазами, бахромчатыми ушами, При этом брутальны и малокультурны, Кичатся сверх меры своим Сатурном. Вот один из них вынимает тетрадку И кричит долгое-долгое "гррррр", Потом "грр" очень кратко, Потом снова "грррррр". И часа полтора в таком порядке. Прозрачная ткань из созвездия Псов издает ультразвук, и В течение трех-четырех часов Мы должны терпеть эти муки, Пока выступает ткань из созвездия Псов. В это время садится со мною рядом, Улыбаясь мило, но всѐ же довольно странно,

Зауряд-врач второго разряда, Мальчишка, погибший под Ляояном. Шепчет на ухо очень плохие стихи про войну В подражание Надсону. Наконец от землян выступает поэт Басѐ Выходит, читает три строчки - и всѐ.

Алена ТАЙХ, Гейдельберг (Германия)

ПРОСТИ ИЗДАЛЕКА Муми-колыбельная бестиарий, зимний, детка, раз проснулся, заучи. выпустишь из шкафа предка пусть шуршит себе в печи. зимний наст в подлунном море и под ним подледный свет... посочувствуй, детка, морре у нее и дома нет, чтобы вешать в нем картинки и воришек привечать, где как пенки паутинки, мелким солнышком - свеча, не полозья санок тронных, финских, скрипнут на весь мир. мама, дай мне похоронных ленточек - сынок возьми. мама-мама... не проснется. зимний мир все краски стер. в темноте приветит солнце, туу-тикки, твой костер *** там где монументально пал вождь порезвится лернейская гидра по нему плачут капли не дождь проливает секунды клепсидра набухающий улиц окрест по всем швам костерками трещать им местечковый был сленг говорилось "на крест" когда шли погулять на крещатик свальный стих кучно лягут слова в молоко фрекен бок молоко убежало будешь грустен и тих

сам себе будешь слышен едва не в тебя ядовитое жало одна пятая века такая больная пята что и вздохи о том для рисовки кто поверит что ты тоже где-то у кромки креста в крепко смерзшейся честной массовке *** готовишь сани вновь готовишь сани но как всегда запутался в азах так по душе и ѐжики в тумане и ножики бескровные в глазах защита лужи от тоски асфальта не верь она не мертвая вода и выцветшая но родная смальта где крылья навевают холода не сетуй тот кто ведает погодой с тобой опять авансом ласков был причислил к человеческому роду ну что ж что к сонму ангелов забыл каштана зрак в терновых грубых вéках орешника извилисты умы и кто-то снова ходит в человеках а кто-то вышел в ангелы не мы

Ольга КОНСТАНТИНОВА, Екатеринбург (Россия)

ПО ЭТУ СТОРОНУ *** он такой берѐт меня двумя пальцами аккуратно за талию рассматривает как диковину сильфиду ундину спрашивает укоризненно что ж ты мы тебя ждали ждали а ты всѐ не приходила а я ему дерзко вы меня что теперь поставите на книжную полку чтобы стояла себе пылилась и немножечко украшала да зачем я вам у меня между пальцами перепонки у меня потѐртости над ушами у меня аппендикса нету и этих как их в общем миндалин я вам вряд ли гожусь хоть какими-нибудь местами а он так чистосердечно да мы тебя просто ждали нам просто именно тебя не хватало не потому что для коллекции или там закрома пустые но мы вот надеялись например что нас тебе не хватало тоже ну хоть немного а я прислушиваюсь к себе и вдруг говорю а вы б меня отпустили ради этого а он такой смеѐтся ты хочешь сказать ради бога а я такая ну да и мне стыдно стыдно какая господи проза ну хоть ненадолго а ну насквозь же видно что страхи мои что забавы а он такой давай ты ещѐ чего-нибудь у меня попросишь вот чего тебе не хватает ну вот этого попросишь вдобавок а я такая в его руках тонкая тонкая прозрачная голубая белая синяя такая куколка шоколадка фисташка чашечка игрушка наживка добыча я вообще не знаю чего там себе хотела о чѐм попросила если вообще просила чтобы всѐ как стало сейчас или чтобы всѐ как обычно

а у него руки такие большие тѐплые но при этом обычные шестипалые то есть если вообще есть руки сколько раз отмерить и только один отрезать а потом вдруг оказалось что это август и лес и рельсы рельсы и шпалы шпалы и я такая по ним иду и шпалы шпалы и рельсы рельсы и кажется всѐ на месте потѐртости над ушами знакомые недостатки щербинки но неизъяснимая новая хрупкость я прозрачная чашка драгоценная фарфоровая посуда как умею сигналю бибикаю ну возьми меня снова набери в меня голубики мне тебя не хватает полюби забери отсюда *** когда записывают легенды, да даже травят дурацкие байки, с самого начала врут в мелочах и преувеличивают силу горения. орфей спускался в аид не за мѐртвой девкой, не за любимой собакой, а за новой темой для музыки, за словами для стихотворения, а за новой горой, за новой тропой, плодороднейшим чернозѐмом, перекинуться взглядом с хозяйкой, на равных кивнуть хозяину, попримериваться к обстановке, пофилософствовать, быть пронзѐнным, то, что может взять человек, дать на самом деле нельзя ему. вот орфей вернѐтся наверх, всѐ это поможет - на первое время, а потом перестанет, сотрѐтся. похоже теряют девственность. он не пробует наркотики, он не пишет, он просто лежит и дремлет. и в аид не спускался больше: второй раз это не действует. шевелит губами, покупает овечий сыр, похож на оборванного пирата, утром спускается по склону на пляж - лучше бы была эвридика - глаза туманные. море перекатывает камни во рту, как тренирующийся оратор, море говорит ему что-то, он не обращает внимания. *** мы их тут себе разделяем на правых и виноватых говорим это типа жертвы а это типа нацисты а они совершенно одинаковые маленькие солдаты кровяные тельца усталые лейкоциты одинаково маршируют одинаково поют одинаково умирают одинаково предстают безо всяких беретов камуфляжных бронежилетов а апостол пѐтр им такой

у меня для вас никакого рая никакого света а они такие уже привыкли говорят ему да иди ты на *уй никакой ты тут не апостол не пѐтр если смотреть намѐтанными глазами нет тебе веры говорят нет в нас ни блага ни страха а этот такой хихикает хлопает в ладоши и исчезает исчезает вместе со своим кпп со шлагбаумом с ключом электронным со своей седой бородой до пят с презрением и с насмешкой а эти такие стоят у них ни слов ни патронов голые в темноте кромешной а она такая совсем темнота густая тѐплая нежилая ни любви ни смерти в ней ни родин в ней ни политик только вдалеке что-то вроде собачьего лая плеска вѐсел скрипа калитки что-то вроде запаха осенней травы торфа варѐной картошки что-то вроде обещания к вечеру будем дома и издевательское понимание это ничего совсем ничегошеньки это просто фантомное и каждый одинаково хочет набрать полный рот облегчѐнного мата чтобы выплюнуть его без смысла сладкий бальзам небесную манну а вместо этого они говорят беззвучно

мамочка мама повторяют мамочка мама мама никого мы тут не разделяем уже без разбора одаряем венками поровну почестей гражданским военным вашей артиллерии нашей пехоте только погляди мамочка мама это жизнь из нас утекает это жизнь через нас идет и совсем проходит

Антон ПОЛУНИН, Киев (Украина)

КОМЕНДАНТСКИЙ ЧАС Are you walking yet? Комендантский час. Город подобен кофру. Звуки шагов разносятся, как холера, Когда идешь в изожранной молью кофте Мимо фонарных дыб и вмерзших в асфальт галер. Наступаешь на клапаны люков, но трубный звук Вымещен шумом ветра - пепельного и горького. И хочется рухнуть в изрезанную траву Враждебного, вырожденного города. ..Отец приносил шелку и крепдешину Для матери, конфет и яблоков для меня. Бабке нездоровилось, она постоянно шила, Молилась, носила халат, воняла Смертью. Мать надевала рябую юбку, Вела на заклание в детский сад… ..Комендантский час. Город сродни каюте Затонувшего судна. Мотоциклет касаткой Выныривает из арки – блестящий, самоубийственный. Асфальт вскипает, бьется стекло аквариума, Из канализации тянет цинготной глухой Сибирью, Каторжной баландой. С меня хватит. Ни детей, ни пса, ни полок с инвентарем, Ни женщины, знающей, где носки, Не нужно, и ты не врешь себе, что умрешь, Глядя в фонарное щачло из-под руки. К вопросу о И смерть не стра…, и сума – сестра, И сойти с ума, против шерсти глядя

Туда, где венозно искрит герань, И пьют паленку, и тянут лямку. Твой бывший муж – человек-зима, Человек-шеврон, кокаинный кондор. В дыму махры, в голенищном хроме Немногим виден его зрачок, Немного смазан шинельный взмах Пращевый свист, ятаганный контур Его крыла с именным хронометром На запястье. Ничто не в счет. Лежать, не встать, не марать листа. Тишина, как известь, густа и едка: Ни звона рельс отдаленной станции, Ни даже ругани из парадного, Ни даже – утро, искрит мигрень, Встаешь с постели, наводишь резкость, Плетешься в кухню в одном белье. Ничто не правда, никто не прав. Тем паче - ты – человек-ребро, Продаватель рыб по рублю за штуку. И смеcь красна, и ловись, блесна, Золотая, медная и другая. К твоим ногам упадет Гаврош, Отвесный, как пикировщик «Штукас», Как первый снег, как обрывок сна, И станет грязью под сапогами. Наизусть Невозможно стало наизусть Ни Езус тебе Мария ни резуса плюсового летом А империя пошатнулась и вот пошатывается Полюшко-поле Выйти рвануть что-нибудь и жевать стерню Так говорят старики и странники Духовые и струнные Так ребят говорят заперли в подвале Окружили на площади Два часа примерно мурыжили и мертвили А потом что нам еще остается Кроме вот это кобзона иосифа Оазис плясовой ойоа

Бы к примеру Баратынского Аве мария опять же Или Мортон бэй на худой конец Но наизусть стало невозможно никак

Марина НЕМАРСКАЯ, Санкт-Петербург (Россия) Специальный Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ"

МИФОДРАМЫ *** Господи, в родном городе утром горько, Отче мой, здесь не свадебно, посмотри с вечера, как я вырасту и прогоркну яблоком, тихо треснувшим изнутри. Господи, в горизонте одна дорога. Отче мой, если станет невмоготу, как бы ты ни готовил меня до срока сызнова возле яблони упаду. Песня мести Саломея щебечет «да», простирая руки к восходящему солнцу близ крепостного рва. Саломея смеется, похоже, сегодня в духе, и лишь в этом, лишь в этом она, как всегда, права. Саломея следит за птицей в кусте омелы, конвоир у дворцовой стены стережет волхва. Саломея глядит на пророка и видит тело, что вернее предвестий, медовей, чем пахлава. Иоанн проповедует, голос его простужен или сух, предтеча из тех, кто бежит родства, Саломея почти понимает смертного мужа, и в мгновение ока тверда, как его вдова.

Иоанн слышит стон во след: ―Голова на блюде. Опрометчивый мой, ты знаешь, чья голова‖. Саломея идет домой, с нее не убудет, палестинский хамсин смывает ее слова. *** Лето в экваторе, сплошь грозовой циклон, над винодельней сгустился ночной покров. ветер несет через море дары волхвов и на пути заражает лозу теплом. Что из окна понапрасну на тьму глазеть, спи, виноградарь, пройдет эта боль в спине, только напомни, восполни, окликни мне всех, кто однажды склонялся к тугой лозе. Спи виноградарь, тебе еще суждено много дождей пережить в урожайный год. скоро сентябрь, но пока виноград растет, и не с руки выжимать из воды вино.

Татьяна АИНОВА, Киев (Украина) Специальный Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ"

РУЧНЫЕ БАБОЧКИ Ручные бабочки Однажды всѐ, во что не верили вчера мы, соткут закатные светящиеся нити. Такими ласковыми недовечерами дневные бабочки становятся ручными и сами просятся: возьмите нас, возьмите! Они садятся нам на головы, на плечи, но тут же вспархивают – если ты не замер. Ты не торопишься? протягивай навстречу ладонь и жди – как будто вечны и прочны мы, дневные киборги с цветочными глазами. Кому доверчиво распахивает крылья в ладони бабочка – не то чтобы элита, но вне деления на первые-вторыетрѐхмиллиардные… она скрывает имя? Откроешь книгу и узнаешь: Нимфа Лида. Смотри, смотри, еѐ бесстыдством ошарашен! Когда узор твоих кошмарных сновидений вдруг предъявляется прекрасным и нестрашным, и все мгновенные детали различимы, невольно вздумается: смеет ли нигде не существовать первопрообраз? В поколеньях столь безупречно повторение канона, что, может, карты непредсказанных вселенных на этих крылышках? Нет, лучше промолчим и отпустим мысли вслед за Нимфой. Всѐ равно нам

теперь томиться непроявленностью чуда, его затерянностью в городе и доме, плывущих мимо неба звѐздного – покуда ночные бабочки останутся ночными, неприлетевшими на свет твоих ладоней. *** Почему мне снится именно он? Из бетонного моря дневных забот в бухту парка причаливает балкон, но мы медлим выбрасываться за борт, всѐ тестируем – так ли смертелен ток промежутка, стремящегося к нулю между нами, пуская новый виток разговора, стремящегося к «люблю» временами, но якорной цепью ко дну убегающего – скрываться, скрывать… оставляющего меня одну просыпаться в сегодняшнюю кровать. Облегчѐнно вздыхаю – что без него. Недоумеваю: так в чѐм соблазн? Чем он лучше нынешнего моего, кроме, разве что, огромности глаз? Он, наверно, уже моложавый дед, проклинающий время: шло бы ты вспять! Он был старше меня на пятнадцать лет, его сыну теперь почти двадцать пять. От чего нас отвадила та весна, заливаясь истериками дождей, я напрасно выведываю во снах. Не распробовать – никогда, нигде, дома бабушка, а у него жена – и опять ни единой картинки с «ню»… А причина, вернее всего, одна – просто я ему и поныне снюсь.

Украине «Згинуть наші вороженьки, Як роса на сонці…» Из украинского государственного гимна Обещали светлый западный путь, гибель скорую восточным врагам. Обещали: потерпите чуть-чуть – и причалим к золотым берегам. Но пока что не видать корабля – только хор твоих знамѐн, как в бреду. Только киевская – в ранах – земля, и опять по ней кого-то ведут совершившие законный захват – в направлении сумы да тюрьмы… А куда не дотянулся асфальт и пожарищ ядовитых дымы, три сосны плюс две берѐзы спустя – в сантиметрах подсчитать не берусь – там земля, глядишь, иная. Хотя тоже киевская (шѐпотом: Русь). Но весна священна, как никогда. Но фиалковые ночи теплы. Но стремительно мелеет вода под классическим «Куда же нам плыть?» Под пиратские твои паруса я не встану. И к чужим не сбегу. Я блеснула, как на солнце роса, и не сгинуть я уже не смогу. Только сгину я – в твои же – леса, где грин-карту мне открыли волхвы. Незаметная – без солнца – роса, я защиты попрошу у травы. Ты сама – свой лучший враг? – Снаряжай новых преданных – под пули, под нож… бронетанковый растя урожай, может, сгинувших без боя поймѐшь. Или фейком обернѐтся блицкриг, прошуршавшись в человечьем песке, но вернѐтся твой спасательный крик, прозвеневший на моѐм языке.

Валерий НОСУЛЕНКО, Кабалтау (Казахстан)

МИКРОКОСМОС Космос Чувствую - снег, Думаю – снег. Руки мѐрзнут, прячутся в рукавички, А он, растаяв, думает обо мне Человечек, маленький, горемычный. И утекает Капельками за порог Моих ощущений, Своих предчувствий. Собака смотрит: «Кажется, перерос Хозяин философию деревенской грусти. Наверное, слишком много блох Накопилось в его подстилке, в его одежде, Вот и представляет, что он не совсем и бог, Или совсем не Бог…» И собаке становится легче, И она подбегает, тычется мокрым носом, Традиционно радуется по разным причинам Это космос, пѐсик, это просто космос, А мы - космонавты, – моя лохматая дурачина… Двое на целом свете У всего есть край, у живых есть смерть, И не нужно петь, если голос хлипкий. Если страшно жить, а нам страшно ведь Умереть, упасть в этот морок зыбкий? За окно смотрю, там несут овѐс, Точит нож мясник, улыбаясь мерзко, В его песне – свет, в его взгляде – пѐс.

Отвернись, живи: там не наше место. Мы с тобой уйдем, потерпи пока Видишь, над горой облака недвижны? Там мы будем жить, там течѐт река... Лишь бы мы вдвоѐм оставались, лишь бы * город сочится звуками сквозь ладони режут трамваи линии тусклой жизни пир у соседей слева - опять хоронят веру любовь надежду и пишут письма в органы по опеке с рожденья нищих просят прислать на помощь хлебов и водки им уже выслан ящик духовной пищи почтой из заведенья прямой наводкой справа стучат у стенки как бронепоезд пятые сутки грохот без перерыва в комнате где оставались на свете двое двое на целом свете людей счастливых любят друг друга будто потоп обещан завтра и надо жить наслаждаясь раем спрятанном в теле слабых мужчин и женщин и вознестись на небо не умирая Медленные люди Есть медленные люди, и для них Слова мертвы, а песни безголосы. Им в быстром окружении родни Остаться в тишине не очень просто, Им в зеркалах не видно ничего Лишь блеск стекла, прильнувший к амальгаме. Для них обыкновенное окно Текущий водопад в застывшей раме. Они молчат не потому совсем, Что слов не зная - говорить не могут, А потому, что их слова, как снег Для нас - мелькнут и обратятся в воду.

Приз интернет-издания "РУССКИЙ ПЕРЕПЛЕТ" Анна ГАЛАНИНА, Москва (Россия)

ЧУТЬ ЮЖНЕЕ СЕВЕРА *** Чуть южнее севера – Петербург, а восточней запада - Ленинград. Это стрелка компаса, сделав круг, повела часами бродить – назад, где туманней памяти – острова. Там дома с парадными до сих пор, и белее снега на Покрова – свет, летящий сверху в колодец-двор. В и А и

нѐм и южный ветер тревожно-стыл, считать ушедших легко - до ста... когда собьѐшься – сведут мосты, дойдѐшь до Аничкова моста...

Поплюѐшь в Фонтанку – такая муть... На коней посмотришь – и всѐ же, мощь. И пойдѐшь обратно – куда-нибудь, где чернее вечера будет ночь. *** Всѐ суета, мой дорогой, всѐ суета... Твой город - странный, неулыбчивый, и всѐ ж, он открывается, когда ты занята несѐшь свой крест, и что попало, - всѐ несѐшь. Он принимает. Забирает и даѐт всѐ как обычно, дорогой. Но иногда, кружа Бульварным, вдруг услышишь, как поѐт о чѐм-то дальнем свиристель на проводах.

И чемодан-верблюд услужливо горбат привык летать. Такой вот выдался Пегас... Везде Арбат, мой дорогой. Везде Арбат его штампуют замечательно, на «раз». И что ни город, - всѐ один торговый ряд и небоскрѐбы - от велика до мала... А на Полянке удивительно звонят колокола, мой дорогой... Колокола. *** Левее от фонарного столба и справа от бочонка с рыжим квасом свернуть туда, где не слышна толпа и сытый дух московский, дух колбасный. Вперѐд, пока есть силы... Там, пыля, девчушка жмѐт размеренно педали... А дальше - лес и поле... Нет, поля – куда ни посмотреть: поля и дали. И бабушкин, на пять окошек, дом. А может быть, - всех бабушек на свете... Там дед стучит усердно молотком – как все деды, за каждый гвоздь в ответе. И всѐ взаправду, и наоборот, и есть чулан, где прячутся потери... Там домовой за печкою живѐт. Он, может быть, сейчас в меня не верит.