Анастасия ВИНОКУРОВА. "Ауфтакт". Сборник лирической поэзии. by евгений орлов

Анастасия Винокурова

Ауфтакт Сборник лирической поэзии

Новокузнецк Издательство «Союз писателей» 2017

УДК 82-1 ББК 84 (2 Рос+Рус) В49 В49

Винокурова А. В. Ауфтакт: Поэзия (лирика). – Новокузнецк: Издательство «Союз писателей», 2017. – 100 с. ISBN: 978-5-00073-738-5

Ауфтакт — дирижёрский жест (взмах), предшествующий началу звучания и несущий в себе полную информацию о времени вступления, темпе, штрихе, характере звука, образном содержании музыки. Ауфтакт — предощущение дальнейшего исполнения и момент наивысшей концентрации музыкантов. Так и стихи Анастасии Винокуровой — это предвосхищение полёта души, буйства фантазии, напряжения мысли и стремительного погружения в омут чувств. На страницах сборника мир становится ближе, яркие краски играют между строк, а слова звучат, будто колокол, звуки которого проникают в сердце и заставляют его биться чаще, словно плач скрипки, перемежающийся с грохотом барабанов, подобно проникновенной песне виолончели или вдумчивому рассказу фортепиано о прошлом и будущем. Рассуждения о человеке и его внутреннем «я», об обществе и самых актуальных проблемах, об истории и современных реалиях, о мечтах и разочарованиях, которые они несут, автор облекает в слова, соединённые в тонкую вязь стиха и создающие мелодию, богатую звуками, тонами, шумами и непередаваемым напряжением, не позволяющим расслабиться ни на секунду. УДК 82-1 ББК 84 (2 Рос+Рус)

ISBN: 978-5-00073-738-5

*** Спой мне, Тереза! Время замедлило ход, а когда-то бежало так резво… Нынче и «было», и «будет» слились в одну чёрную точку. Сможешь быть точной? Сможешь быть честной? Свет слишком резок, Тереза! В сердце расходятся швы и сочатся кровью порезы. Будет? Было? Время застыло. Голый король присылает с курорта открытки. Плачут на заднем дворе Безымянные фаворитки. Спой мне, Тереза! С голосом Феникса и глазами, полными ртути, Как ты прекрасна, боже!.. Что теперь будет? Помни, Тереза, помни меня, ведь если не ты — то кто же? Пой мне…

Кали *** А я отравилась солнцем. Я ела его, как дыню, Большую спелую дыню Со вкусом мечты и дара. Но каждый янтарный ломтик Остался во мне доныне — И в сердце моём пустыня, И в сердце моём Сахара. Глаза прожигают веки. Лучи протыкают рёбра. Души урожай не собран — В душе суховей пасётся. И я осушаю реки, Танцую изящной коброй, Зовущей — и будто доброй. Отравленной жарким солнцем.

Смотри: эти люди плетут нам венки из мирта. Они так довольны, но нас ли они искали? Ты целыми днями печёшься о судьбах мира — Я каждую ночь превращаюсь в богиню Кали. Они нам поют сладкозвучные песни-гимны, Возводят для нас алтари из миров Warcraft`а. Они так хотят перемен — ну, давай, солги им! Не то мне самой придётся открыть им правду. Что боги — совсем как они, но немножко выше: Лишь память острее скребёт, и смертельны раны. Смотри: эти люди от страха почти не дышат, И бьют в барабаны, и режут своих баранов. Горячая кровь — чтобы я не брала живого. Тебе же они приносят цветы и фрукты. Ты утром спасёшь их — и всё повторится снова, Для этого мира — самый желанный друг ты. Для всех — только не для жены своей темноликой. Ты выбрал, кому ты нужен, но только — тем ли? Ты целыми днями стремишься в сердца проникнуть — Я каждую ночь проверяю на прочность Землю.

Европа 1. Судьба, несомненно! Быть не могло иначе: уже впереди видны очертанья Крита. Принцесса кусает губы и тихо плачет, и рвётся домой, но двери назад закрыты. А прямо по курсу новый закат рыжеет, солёные волны ласково пятки лижут. Она обнимает потную бычью шею от страха упасть, хоть казалось — куда уж ниже! Её ожиданья скомканы и нелепы, навеки пропала девочка-недотрога той ночью, когда она всколыхнула небо преступной мечтой — стать матерью полубога. 2. Сколько их было? Я потеряла счёт. После того, как первый тогда ушёл, каждое утро: «Детка, давай ещё!», каждую ночь: «Вот, умница! Хорошо!» Я перестала помнить их имена, чуждая речь проносится по верхам. 6

Сколько их? От тиранов — и до менял. От Рубикона — до жёстких призывов: «Хайль!» Я перестала помнить моих царей — лица скрывает душный горячий смог. Каждый из них меня называл своей — но ни один, увы, удержать не смог. 3. Под серых будней приглушённый ропот, под грохот танков на площадях похищенной Европы танцуем танго. Под беспардонный смех тысячелетий, под крики боли мы отпускаем приручённый ветер опять на волю. А в небесах — торжественная месса свежа и ёмка. Свершилось! Мы нашли тебя, принцесса! Мы остаёмся. 7

Златошвейка Причудливой тонкой вязью Твоя протянулась нить. Серебряноглазый князь мой, Нам надо поговорить. Ты чувствуешь узелочки — Изнаночный лик судьбы? До самой последней точки Не сможешь меня забыть. Мы связаны неразрывно В узоре грядущих лет, Нелепо, смешно и криво — Но цепи прочнее нет.

Суровая твоя тема Уходит всё дальше вниз. Серебряноглазый демон, Вернись!.. …Так шептала она, зашивая две души в одно полотно. Всё возможно: она ведь живая, и вокруг ещё не совсем темно. Он уже никуда от неё не спрячется, пока нити хранятся в её руках. Он пойдёт, как пёс, по следам горячим и однажды окажется на облаках. Она встретит его небесными ласками — и монета судьбы опустится на ребро. И тогда она разменяет золото глаз своих на его почерневшее серебро.

Дороги твои запутав, Впустив в твоё сердце боль, Назойливым контрапунктом Я следую за тобой.

*** Имя тебе — Беатриче. Прекраснейшая константа, заимевшая модную бороду, гору мышц и любовь к футболу. Я же — твой безземельный рыцарь, твой малахольный Данте. В честь тебя — каждый новый город. За тебя — то в огонь, то в холод. И пока ты вдыхаешь воздух крышесносной своей сирени, утопаешь в приятной лени и сияешь довольным фейсом, я лечу к раскалённым звёздам: птица Феникс — режим горения.

Ангелы Весна излилась сокровенными строками-реками, Мечтой о полёте, что был неожиданно прерван, И тихой тоской: Как же странно нам быть человеками, Когда в предвкушении неба вибрируют перья. Ведь в самой основе мы — вечные дети и ангелы, Наш путь, уходящий вовне, ослепительно светел. И мы устремляемся вверх — неземные и наглые, — И сердце поёт. И под крыльями плещется ветер.

А Творец застыл в изумлении от неслабых таких инверсий.

*** Когда ты очнёшься безропотной куколкой вуду В горячих руках повенчавшего ветер и глину, Бумажная кожа свернётся от жуткого зуда, И шаг метронома вдруг станет немыслимо длинным. Когда в твоё сердце вонзятся преострые иглы, И шёпот: «Иссохни!» вольётся в тряпичные уши — Вокруг повздыхают и сделают вид, что привыкли. Никто не возьмётся спасти твою тёмную душу. Когда ураган разорвёт твоё тело на части, Ты вспомнишь нечаянно то, во что раньше не верил: Когда на порог прилетело глазастое счастье, Ты бросил небрежно в ответ: «Понимаешь — не время!» Вот так и живи теперь — дёргайся в танце агоний Безвольным, послушным, слепым порождением вуду, Пока на финальном закате тебя не догонит Поистине страшная месть оскорблённого чуда.

Жёны Синей бороды Первой его жене Воля была нужней. Что со второй женой? В прорубь ушла зимой. Третья его жена Заживо сожжена. Ну а жена четвёртая Слишком была упёртая. Пятая — слишком глупая. Не попадался труп её? Как умерла шестая — Знают вороньи стаи. Стала седьмой — молчи, Не тереби ключи. Не открывай, запомни, Тайны зловещих комнат. Любишь его — терпи. Спи, дорогая. Спи. 13

Persona В день, когда я потеряла голос, Штраус уснул в оркестровой яме. Нет, не заметил седой маэстро тайной опасности верхних нот. Пару секунд я ещё боролась — но поселился в гортани камень. И с этих пор лишь скупые жесты стали паролем для той, что ждёт.

Тело, впустив в себя Саломею, кружится, жадные взгляды дразнит: всё, что захочешь, — конечно, будет! Это ли, милый, не рай земной? Всё перепутаю, всё сумею — но принеси мне в награду, князь мой, голову бога на медном блюде — в знак примирения с тишиной.

Тело впускало в себя Электру, тело отчаянно трепыхалось. Под незнакомой, чужой личиной быстро менялись мои черты. Тростью стучал полоумный лектор — то ли Мегрэ, то ли доктор Хаус — но не сумел отыскать причины этой загадочной немоты.

В день, когда я потеряла голос, воздух был полон мечтой и ядом, а в волосах расцветали маки — так начинается колдовство. Зевс выходил из прилива голым и выносил на руках наяду — ту, чьё лицо в предрассветном мраке неотличимо от моего…

В день, когда я потеряла голос, горько за ширмой смеялся Бергман: золотом пауз всегда гордятся — но для меня это кара впредь. Небо вздохнуло и раскололось, острые камни укрыли берег строками пафосных диссертаций — как эту дуру заставить петь. 14

Дон Диего Я назову тебя доном Диего. Ты станешь героем для светлых мальчишечьих снов И сказок, в которых приходят простые ответы, И хочется жить и надеяться вновь — как летом. А он будет слушать, открыв от волнения рот, Как ты, заручившись любовью прелестной графини, Бесстрашно, настойчиво движешься прямо вперёд — Отважный, горячий, дерзкий — Трусливым врагам никуда от тебя не деться! Он будет искать тебя в самых любимых фильмах И ждать с нетерпеньем: когда же придёт Новый год! И грезить в мерцанье волшебного снега: «Хочу быть похожим на дона Диего!» Но позже, в свои непростые тринадцать, однажды Он крикнет из сердца: «Мама! Ну почему?! Когда б он был жив — всё бы было совсем другим!..» Закусит губу, обожжёт меня взглядом недетским. А я промолчу — да и что мне сказать ему? Наверно, лишь то, что ты мог бы гордиться им — Отважным, горячим, дерзким.

Брухита Брухита читает Борхеса и ищет на белом снегу тайные знаки — чтоб не был грядущий отрезок жизни абсурден, безлик и жуток. За тех, кто поёт и борется, кому разбивают лицо и гребут в автозаки, чей голос взят под арест и закрыт на пятнадцать суток. Шутя посвятив нас в лузеры, выбив опору снизу, рычит и уходит безумный год с глазами дикого зверя. Брухита ждёт свою музу. У музы бесшумная поступь и запах аниса. И вкрадчивый шёпот: новый — лучше, чем тот. И ей так хочется верить. Резвится в бокале синее пламя — и главное уже знаем мы: на древнем пергаменте все помарки сами собой открылись. Есть ещё время всё переплавить, переписать, передумать заново… …Брухита читает Маркеса — и мир наполняется шелестом жёлтых крыльев. 17

Набело Только кровоточащая сердцевина — где же тот друг, что даст мне волшебный пендель? Я перешла на кофе без кофеина, ночи без снов и фильмы без хэппи-эндов — чтоб не кричать бессильно в проём оконный, не будоражить прошлое ежедневно. Чтобы не оживали мои драконы и не летели с горя сжигать деревни.

Лишь бы убрать из голоса лязг металла — но под подобный проект не достанешь денег. Сколько пожизненных сроков я отмотала, вляпавшись в паутину перерождений! Падала в пропасть и, будто зверь, скулила, неудержимо врастая в пустое место. Вновь проступают памятью сквозь белила вечные тени вечного палимпсеста.

Татуировки резво бегут по телу строками миллионов моих историй. Я бы, наверно, больше всего хотела снова поверить во что-то совсем простое. Я бы хотела вывести все наколки и превратиться в белый и чистый ватман, туго скрутить и оставить себя на полке. И никому не вспомниться бесноватой.

Всё так знакомо — с мыслями о нирване вновь убеждаться в цепком и липком «недо». Падать и падать — прямо до основанья, не отрывая глаз от большого неба. Всё это было, есть и, конечно, будет тысячи раз — беспечны ли мы, мудры ли. Снова — ещё немножечко ближе к Будде — звёздный дракон на груди расправляет крылья.

Он и она В волосах его — благородное серебро. Его голос срывается и звенит, как сталь. Все больные вопросы он ставить привык ребром. Недоверчив и резок — таким уж он нынче стал. А она разливается мёдом в его ушах, Её нежные взгляды — словно живая медь. В её доме становится странно легко дышать. И немыслима грусть. И невозможна смерть. Что их держит друг с другом вот уже столько лет? Плюс на минус — Любой экстрасенс бы вздохнул невольно. Но когда они рядом — по всей земле Затихают войны.

Анестезия В такие минуты обычно взывают к семьям, гадалкам, богам — хоть бы кто-нибудь дал опору! Запусти свои пальцы в эту промёрзлую землю. Охлади своё сердце — пусть отсыреет порох. Выпей коктейль из снов пополам с печалью и намечтай себе новый цветущий берег. Боли не будет — я тебе обещаю. И не совру — уж мне-то ты можешь верить! Змейкой блеснёт в руке серебристый скальпель, и на секунду замрёт в изголовье полночь. Я не охочусь за новым красивым скальпом. Тише! Сегодня я просто пришла на помощь. Ты на пороге важнейшей из операций, после неё — целый мир на огромном блюде. Всё для тебя — лишь довериться и собраться… Спи, мой хороший! Боли уже не будет.

Русалочка uno Воздух опасной ночи тяжёл и вязок, Но на волнах океана так сладко спится!.. Розовощёкий гоблин, убийца сказок, В сердце обманом проник, притворился принцем. Просто мечта — гордый взгляд, белоснежный китель. Страшно богат, остроумен, галантен, холост. Он подобрался вплотную — и вмиг похитил Душу, а с ней — твой чарующий нежный голос. Чтобы, вернувшись, напиться с друзьями грога, Хвастаясь им, как в порту подцепил русалку. Что с ней сегодня? Да что за беда, ей-богу! Это ж ни рыба, ни баба — такой не жалко! Что с ней сегодня?.. Всё сверлишь глазами гавань, Не замечая похабных острот матросов. И понимаешь: раз он позабыл о главном — Ты навсегда останешься безголосой.

due Пой, моя девочка, пой! Ты ведь помнишь, как рождаются звуки, — Из самых закрытых и тайных твоих глубин. И если не можешь петь по любви — Давай тогда по науке: До-ми-соль — о Господи! — ре-фа-ля… Пусть фальшиво, хрипло, смешно — хоть как-то! Выкричи из себя самозванного короля, Раздели память на фразы и такты, Гаммы, арпеджио, старинные арии — Из ноток-ниток сотки себе новую душу. Всегда найдётся тот, кто захочет слушать. Хотя бы один — хотя бы пьянчуга в баре. Этого хватит, чтобы забыть о боли, Чтобы собрать себя и дожить до лета. Ведь то, что сейчас, — один неизменный спойлер: Уже «tre giorni son che Nina in letto…» Просыпайся, родная, подчини себе эту бурю. И пойми, наконец, что хватит кормить пустое. Пой, милая! И прямо сейчас — в тоске и сумбуре. А если сбежишь — то чего ты, в принципе, стоишь!

tre Солнце над океаном. Уже не страшно смотреть назад. Отблески урагана в твоих глубоких, как ночь, глазах. Стоит взмахнуть руками — как рядом встанет девятый вал. Пусть не совсем такая — зато улыбчива и жива! Стала ли ты смелей — и злее, — чтоб, обуздав прилив, Голосом Лорелеи топить заблудшие корабли? Только смеёшься странно, и гаснет в зале пустой экран… Солнце над океаном. И сердце — больше, чем океан.

*** Собака. Шесть утра. Морозный воздух. Тревожная черта меж двух миров. Всё слишком зыбко. Слишком несерьёзно. А город спит — ни болен, ни здоров. Европа. Площадь. Каменные звери Глядят нам вслед — и скалится мой дог. Под чарами примет и суеверий Рука сильней сжимает поводок. Ни здесь, ни там — на грани тьмы и света — Так просто не бояться быть смешной. Ведь всё уже когда-то было спето Натянутой до боли тишиной. Застывший миг — в противовес мирскому. Но тронь его — развеется, как дым. И всё вокруг так трепетно знакомо. И мир вокруг так трепетно любим.

*** Достопочтенная публика! Проходите — налево до перекрёстка. Эта женщина — истинный клад, драгоценный сверкающий камень! Я нашёл её в римских трущобах, она, как богиня, играла в напёрстки — А потом ненароком призналась, что умеет видеть руками. Убедитесь, синьор, из-за плотной повязки нельзя прочитать ни слова. Напишите на этом листе всё, что в голову вам приходит. Дорогая! Публика ждёт — для тебя это проще простого! …Лёгкий шёпот: «Совсем замёрзла — одета не по погоде»…

Перерыв. И пока эта чудная женщина выпьет горячего чаю, Я признаюсь вам, что влюблён, — как и вы, должно быть, любили… Лишь одно не даёт мне спать — её непростая тайна: Конверт на дне сундука. Запечатанный. С надписью: «Милой моей Сибилле». С вашего позволения, я сегодня принёс его. Дорогая, входи же в зал! …Она простирает руки над тумбой — и медленно-медленно гаснет. Бледнеет. Кричит. Рвёт письмо в клочки и падает замертво. …Примите мои глубочайшие извинения. Вам вернут ваши деньги в кассе.

Треугольники, ромбы, круги — это семечки, детский лепет! У кого-нибудь есть газета? Пускай в полуметре встанет. …Тишина и тревожный гул — совсем как в могильном склепе. Дальний шелест холодного ветра: — Вчера затонул «Титаник»… 26

Ауфтакт Казалось, чего уж проще: придумай имя, скорей назови его вслух — и готово. Так-то. Но только слова, что должны были стать моими, повисли в ночи затянувшимся ауфтактом. В руках дирижёра — власть над началом фразы. Стремительный вдох — и фермата до смены года. Небрежно считаю до ста, отпуская разум в спонтанный астрал от отсутствия кислорода. Мы вне всяких норм и выкладок. Мы — другие. Паяцы в больших ботинках и на ходулях. Душа музыканта ищет драматургии, смешно поджимая губы: опять надули. Достойная тема — скопить миллионы Форда. Но я рождена любить и играть на цитре. Я нынче возьму и взорвусь истеричным forte в предписанном sotto voce в десятой цифре.

Как прежде — неловко, не к месту, не в такт, на грани… И автор на титульном — ах и увы! — не Моцарт. Мы попросту надышались какой-то дряни, смотри: дирижёр — и тот невпопад смеётся Казалось бы — правда, ну что же такого в этом? Спиной повернуться — и кончится всё. И баста! Но я влюблена, глупа и глуха к советам. Племянница Фрейда. Узница Горменгаста. Придумай же имя. Впусти его в этот город — чтоб каждый из звуков летел беспокойным копьём в цель. И, прежде чем дирижёр даст отмашку хору, Давай, выдыхай, бобёр, — и пойдём напьёмся.

Сестре Помнишь наши рассветы в городе N? Ты стремишься понять, как поёт вода, — я приручаю ветер. За окнами март. Мы больны ожиданием перемен. Под пальцами целый мир, ослепительно чист и светел. Две девочки-пианистки — так трепетны и легки, что даже слово «общага» для нас пока чужеродно. Мы на втором этаже. На первом — духовики. За стеной — «народники». Труба в кабинете под нами терзает Рахманинова: страшная тайна всех музыкантов — «В начале было фальшиво». Мы все — одной крови, одной мечты, одного пошиба. Мы тоже с тобой совсем не росли расхваленными — и пряников, и кнутов нам обеим с лихвой досталось, но всё это так неважно, если идти вдвоём. Нам кажется, тридцать — это такая старость! Едва ли мы доживём.

Ты играешь романтиков — я углубляюсь в Баха. Трубач старательно учит гимны новой весне. Руки-крылья гудят и отчаянно ждут размаха. Мы спорим до хрипоты, но сходимся, что честней играть о том, что самих царапает изнутри, — даже в классике быть настоящими невыразимо проще. …Ворчим: «Ну, восемь утра! Ну, суббота, чёрт побери!..» Это потом он станет великим, а пока — играет на ощупь. И мы так же — на ощупь — уходим дальше, солнечно переглядываясь, от фальши — к другому, прозрачному миру соль ля си соль ля до ми ре до…

Как бы мне, рябине… Это останется в нас — никуда не деться, дрожью в кончиках пальцев, печатью на дне зрачков. Ты чувствуешь, тридцать — это такое детство! Куда нам учеников? Чему мы научим — распахнутым взглядам в небо? Нашей книге ещё далеко до финальных ударов грома. Убийца — дворецкий, я помню, но всё это так нелепо, а вдруг у нас по-другому? Ты струишься, будто вода, — я улетаю с ветром. Совершенная магия в каждом звуке поющей о нас природы. В городе N всё те же безумные розовые рассветы. Мы просыпаемся под «Вешние воды».

Один — как дуб, силён и груб, угрюм и недоверчив. За складкой искривлённых губ — следы недавних смерчей. Второй — как вяз, совсем увяз в депрессиях и скуке. «Мадам, я полюбил бы вас, но… умываю руки…» А третий — клён, в себя влюблён до крохотных листочков. Он краше мраморных колонн! Ну уж теплее — точно! …А я стою на пустыре, серёжками играю. И жмурюсь солнцу на заре. И чувства — точками-тире у осени на грани…

Vacanze romane Uno

Due

Сердце летит блестящей монеткой в фонтан di Trevi. Взгляды, сверкнув, угасают у ног прохожих. Наверняка мы должны были быть мудрее — Монстры, что прячутся под человечьей кожей.

Город звенит, пробуждаясь от душной ночи. Утро приходит в номер двойным эспрессо. В мире разочарованных одиночек Всё остальное почти не имеет веса.

Наверняка… но дыханье слетает с ритма: Я из рода сирен, ты — потомок царственных василисков. Кто заманил нас в ловушку под маской Рима? Что ему нужно, если — настолько близко?

Всё остальное — не больше, чем просто тени. Отблеск мечты на балконе с прекрасным видом. Запертый голос ищет освобожденья, Жжёт изнутри — о, проклятая dolce vita!

Руки тревожно сложены на груди. Губы — беззвучно: «Не смотри на меня, не убивай меня!» Просто бери этот город и уходи. Я здесь случайно — не обращай на меня внимания. Молча киваешь — мол, не очень-то и хотел. Глушишь самодовольное «куда-ты-подруга-денешься». Цедишь самбуку, едешь к себе в отель, Пристально смотришь в зеркало — и медленно каменеешь сам. 34

Чувство вины, помноженное на время, Душит меня, оставляет меня безвольной. Каждую ночь я вижу во сне, поверь мне, Как моряки с улыбкой сигают в волны, Как, зачарованы, тихо идут на дно И короли, и поэты, и обыватели. Что для такой ещё одна жертва! Но… Я молчу. Я не хочу убивать тебя.

Tre Город зовёт к себе и связывает незримо. Город поёт, ликует — ему всё мало. Только наши с тобой дороги ведут из Рима. Куда ни сверни — неизбежно придёшь к финалу. Просто пойми, что развеялись все «а если…» Просто представь, что уже__ничего__никогда__не__будет. Хочешь, пока мы окончательно не исчезли, На миг притворимся, как будто мы тоже люди? Как будто и не было в нас ничего такого — Ни отравленной крови, ни судьбы оставаться лишними. В семь у собора — но никому ни слова! Знаю, один из нас, несомненно, убьёт другого. Мне всё равно. Посмотри на меня. Услышь меня.

Фиби Я работаю дефибриллятором В частной клинике по контракту. Не работа — мечта! Гибкий график. Оклад плюс премия. Отгулы по первой просьбе. Соцгарантии… А де-факто — Каждый день: «Действуй, Фиби! У нас слишком мало времени!» Экзотический скилл — как холодной воды ушат, Уходящих за грань возвращаю к земным дорогам. Тот, кого поцелую, снова начнёт дышать. Тот, кого полюблю, выпишется здоровым И уйдёт за порог. Постель не со мной стелить. Чем могла — помогла, ну а дальше, пожалуй, сам уж… Я не больше, чем скальпель, катетер и костыли: Нас никто не зовёт в кино, а тем паче замуж! И не знаю сама: а если б позвал — пошла бы? Или всё-таки выбрала твой сохранить престиж… Я когда-то видела тебя слабым. Ты не сможешь забыть. И никогда не простишь.

Я работаю человеком-амфибией. Русалкой в предсмертном море. Я хватаю тонущих и выношу на скалы. Ах, Фиби, милая Фиби!.. Того ли она искала, Оглушённая колокольным memento mori? И вода холодна, ибо давно не май, но Не выйти, не отогреться — им несть числа. Они вдыхают шумно и убегают. И это нормально: Как ни любит она — кто в здравом уме захочет Проводить свои ночи, Гадая, скольких она спасла?

Баба Маша глядит на меня, отставляет швабру. Идёт за водкой: — Залпом, грамм пятьдесят, не меньше!

Я работаю местной дурочкой, Клинической идиоткой. В каждой капле цинизма — мой персональный погост. Их единственный шанс — если я буду глупой и кроткой. Я, шатаясь, вхожу в палату с улыбкой храброй — Я тебя не отдам, мой любимый, мой незнакомый гость!..

Живи, твою мать, живи! Оно того стоит.

…Я рыдаю на тощем плече, я твержу, что уйду в барменши. Что не выдержу больше в этой могильной зыби… А на поясе дёрнется пейджер: «Ну где ты, Фиби? Слишком дороги, Фиби, твои простои…» …И опять — к изнуряющей, дикой, солёной от слёз любви…

Когда я уеду на север

Когда я уеду на север, я куплю себе лыжи, домик недалеко от Флома и много тёплых мехов. И фьорды в гранитно-сером станут понятней и ближе — такие же изломанные, как судьбы детей богов.

Я буду смотреться в озёра прозрачнее детских слёз, пить из ручьёв и кружиться под водопадами вдали от досужих взоров, так ценящих внешний лоск, и ни один из них не прервёт меня подрезающим крылья: «А надо ли?»

Я буду ездить туда-сюда — от дождей к снегам, говорить по-норвежски, из тяжёлых слов складывая пароли, петь песни, рождённые холодом, этим сумрачным берегам и слушать, как в горных утробах смеются тролли.

Я буду молчать всю долгую-долгую-долгую зиму, пока ледяные кельи не осветятся закатным заревом. И жизнь покажется яркой и прекрасной невыносимо, когда седая и мудрая Хель нежно возьмёт меня за руку.

Бездомная сгинул ночью тёмною пёс цепной — ходит смерть бездомная за спиной. видно, все обеднею казнены — затаилась, бедная, у стены, чёрной сажей выпачкав кирпичи, движется на цыпочках и молчит. и ладонь когтистая на плечо — а в груди так чисто и горячо. встанем обе, хлюпая в три ручья. что ты ходишь, глупая? чья ты, чья?

Зима Тёплых и отзывчивых — дефицит. Ветер перешёл на дурной фальцет. А вокруг — ходячие мертвецы с первобытным ужасом на лице. Я иду — свой собственный лжепророк — по утрам шептать себе: «Да забей!» — и себя выталкивать за порог, тонко мимикрируя под зомбей. Лишь печать молчания на устах на последнем отданном рубеже. Ледяной горгоны изящный стан. Не смотри, оставь меня: я — уже в чистом и бесстрастном твоём раю, лишь в груди — негаснущий уголёк. Все дороги тянутся к февралю — как нечеловечески он далёк! Ощупью сквозь месяцы темноты — где-то есть счастливые времена, где слова бесхитростны и просты… Господи, пожалуйста, верь в меня!

Джейн-из-Тени Поэт и муза Он бы и сам не прочь про поникший колос, розы-мимозы, крылья и семь под килем — но у неё, как на грех, стеклорезный голос и темперамент вагнеровских валькирий. Он ведь пытался казаться предельно строгим, дверь защищал непонятными письменами — каждую ночь появляется на пороге, смотрит в глаза и приводит с собой цунами. Он же давно мечтает о чуткой, тонкой, нежной, лиричной, с которой не стыдно в люди. Но вспоминает эту, с душой волчонка: как её бросишь — ведь любит, зараза, любит…

Джейн выходит на свет и с непривычки щурится. Оживлённые площади бьются в груди вдохновенно. Золотые, залитые солнцем улицы превращаются в её вены. Это больше не игры с обидами и капризами: хочешь власти над ней — так приди, возьми! Возвращаться в мир, будучи кем-то призванной, — это значит присвоить себе весь мир. Улыбнуться бессовестно — и невзначай украсть, собирая свои воскрешённые ветром части. Джейн вдыхает жару, Джейн излучает страсть — и сегодня она почти равнозначна счастью. Джейн распахивает глаза и застывает гордо — всё, что будет, давно загадано наперёд. Джейн обещает: в этом проклятом городе больше никто никогда не умрёт.

Fin *** Священные скарабеи расплавленным солнцем дышат. А я становлюсь слабее и тише. А я становлюсь прозрачней, лишь свет между пальцев брезжит. И в мыслях одно — добраться до побережья. Без страха. Без сна. Без кожи. Без слёз провожаю лето. И нет ничего дороже, чем это.

Когда ощущаешь близость финальных кадров, с тревогой хватаешь пульт, отматываешь назад: ведь столько всего ещё можно успеть сказать! Поверьте, хоть кто-нибудь — батюшка, ребе, падре!.. Один только шанс — ты исправишь, ты всё исправишь… …но снова срываешься в вязкое дежавю. В прекрасной иллюзии — вроде ещё живу, — отдавшись во власть любимой до слёз отраве, что въелась в тебя — до изгибов, до мелочей. …И с каждым повтором — в тысячу раз горчей… Ты всё ещё ждёшь, восторженный некрофил, ты помнишь — это был лучший, великий фильм. Лишь тени его сейчас на экране корчатся. Ты слышишь за кадром тихое — отпусти!.. И всё, что ты можешь, чтобы его спасти, — это нажать на play и просто позволить ему закончиться.

У бедной сиротки У бедной сиротки шарили посерёдке, сверялись с таблицами норм развития: в живых остаются — кто даровитее, чьи бёдра круче, глаза темнее, оргазмы ярче, чьи резкие тени на потолке маячат. А эту бледную мышь — пора в крематорий. Здесь жалости места нет — здесь плацдарм истории. К чему тишина укоряюще-гробовая: ошибка Творца, генетический брак — ничего, бывает… Но только всегда находится извращенец, который плюёт на талантливых соплеменниц, навязанные кем-то каноны, законы сверху — и сразу после вечерней поверки выхватывает в толпе её руку, находит, почти не целясь, мишень её взгляда — о, как же она глядит!.. И уводит, прижимая к груди, как самую хрупкую драгоценность.

Pour une infante de'funte Девочка исчезает в крутых волнах. Девочка уплывает большим дельфином. Девочка остаётся навек невинна — Я остаюсь раздавлена и больна. Голос всепоглощающей глубины. Руки, в которых вряд ли найдутся силы. Сердце, что так бессмысленно голосило. Воды, что так безжалостно холодны. Девочка машет из моря: «Пока-пока! Не вспоминай, не думай, купи собаку…» Солнце шутя играет в токкату Баха С отблеском серебристого плавника.

Goyesca No. 5 El Amor y la Muerte Руки, попавшие в зубы к ожившей двери. Голос, внезапно хриплый и очень низкий. В полночь пространство боли наощупь мерит нео-русалочка с пальцами пианистки. Как по стеклу — вереница шагов наружу. Каждый пассаж, как предписано, — nel dolore. Крик, что однажды сорвётся, обезоружив. Ставка ва-банк — и, как водится, без дублёра. Вспышки на небе. Смеётся в усы Гранадос: экие страсти над прошлым, давно забытым! Если впряглась — то дерзай, сеньорита, надо-с! Время уже в нетерпении бьёт копытом. Смерть и любовь неотрывно, навечно спеты, свиты в единое — так же, как мы с тобою. Всё, что не убивает, приводит к свету — в точку гармонии между мечтой и болью.

Когда в ней просыпается Афродита Когда в ней просыпается Афродита, в волосах расцветают золотистые крокусы, горячий шёпот сбивается на непонятные заклинания. Безоружна, тепла, открыта: все эти придуманные барьеры — что проку с них! Это вечная передовая, где ничего не узнать заранее. Она тает, как свечка, улыбаясь чему-то, о чём молчит. Ловит солнечные лучи, замирая от близости перемен. Ты, смутивший её при встрече, не склоняй её имя всуе. Это столь же прекрасно, сколь и недоказуемо: мало ли о ком она думает в этот самый момент! Когда в ней просыпается Афродита, в небесах звенят хрустальные колокольчики, проникая во все регистры, заполняя немыслимость пауз в твоей судьбе. Ты — испуганный и сердитый, осторожный, резкий, игольчатый — не отводи глаза слишком быстро: вдруг она думает о тебе? 51

*** …А потом попадаешь в водоворот. (Кто вздыхает мечтательно — тот беспардонно врёт или просто не в курсе: давай-ка — попробуй выйди!) Ты лишаешься воли и быстро идёшь ко дну, на самую чёрную, самую глубокую глубину — и вдруг начинаешь видеть,

А потом возвращаешься и наливаешь чай — тает кубиком сахара выцветшая печаль, а случайные гости щёлкают перед носом, заглушая стремительный необъяснимый страх: «Эй, принцесса, откуда это в твоих глазах?! Избавляйся скорей — мы такое давно не носим!»

что достаточно щёлкнуть пальцами — и прощай. Твоя ненависть — камень, обида твоя — праща, а отсюда в кого ни пульни — попадёшь не целясь. Тут любой как под лупой распластан, смирен и наг. Тут не спрятаться в полумерах, полутонах — от оживших кошмаров, что прежде в мозгу вертелись.

Ты безмолвно твердишь — отщепенка чужих вальгалл, — что ни ты и ни та, что тебе улыбается из зеркал, окончательно неопасны, — тебе не верят. Провожаешь до остановки. Идёшь домой.

И становится ясно, что есть только да и нет: либо падаешь дальше — либо идёшь на свет. Искушение силой — тут не ходи к провидцу! Ты клянёшься себе ни разу не вспоминать, сколько стоит благословенная тишь да гладь, — что придётся отдать, чтобы взять и остановиться.

…А потом холодеешь, вдруг ощутив спиной, как легко и безжалостно щёлкает это время.

Хранители У тебя твои города и страны: приручил — не забудь проведывать и хранить. У меня магическое сопрано и сомнительный дар не замечать границ. Мы общаемся на изнанке дневного света, укрепляя ослабшие нити, скрывая швы. Нам понятен главный из всех секретов: этот мир лежит на плечах живых. Нас не встретят с оркестром на потайных дорогах, и никто в нашу честь младенцев не наречёт. Этот мир лежит на плечах здоровых. Береги себя — в нашем деле каждый наперечёт! Я — метнувшийся звук, ты — гений самоконтроля… Мы — один одного загадочней и странней. И совсем — понимаешь, совсем! — не играет роли, что порой происходит на солнечной стороне,

Где от ярких лучей — уродливее нарывы. Где от прежних обид лихорадит и коротит. Этот мир лежит на плечах счастливых. Благородных атлантов. Нежнейших кариатид. Только б нам, облачённым в спасительное юродство, не расслышать сквозь тревожную зыбь и муть, как заманчиво и бесконечно просто — разозлиться, отчаяться и шагнуть во тьму. Истончается ткань, рвутся связи, крошатся плечи, забивается в ноздри едкий колючий дым. Улыбайся — так, правда, гораздо легче, наконец, осознать, что каждый — незаменим. С каждым новым прощанием сердце — неровной дрожью. Улыбайся, пожалуйста, всем вопреки — и впредь! Этот мир — у нас на плечах… Быть может, это именно мы не даём ему умереть.

Свадьба Сегодня с утра необычно ясна лазурь, но с крыши сосульки как будто сочатся ядом: ты чуешь нутром, как тебя провожают взглядом — убийственным взглядом сквозь щёлочки амбразур. Ты можешь бежать, натягивать капюшон, в толпе штурмовать забитую электричку — для той, что решилась, всё будет предельно лично. Но ты, по такому случаю, приглашён. Висит коромыслом развязный гортанный смех. Потупив глаза, от стыда и от страха рдея, под плотной материей скрытая ото всех — невеста прекрасна, как чёрная орхидея. Считая по пальцам события жизни скудной, молитвы-признания шепчет как на духу. Невинная дева торопится к жениху. На поясе время отсчитывает секунды.

Чёрная овечка Заслонила солнце чёрная овечка, Чёрная овечка шла на водопой. Проходила мимо, погасила свечку И тебя случайно увела с собой. Стало тихо-тихо — страшно даже вздрогнуть. Только сердца гулкий неуместный стук. Глупая овечка. Чёрная дорога. Нет на небе бога. Ты теперь пастух. Ты сидишь и гладишь смоляную шёрстку, Ждёшь меня на самом дальнем берегу. Я лежу свернувшись на постели жёсткой. Ни дышать, ни плакать больше не могу.

Спорынья Ой да гореть тебе на семи кострах, до последнего верить: а вдруг простит… А из всех грехов тяжелейший — страх, а из всех костров самый жаркий — стыд. Инквизитор потягивает вино да глумится под вой галисийских ведьм. Всё, что было священно, разорено — перед кем нам сегодня благоговеть? Sancta Maria, Mater Dei, убереги нас от лиходея. Сколько веков мы дороги месили — дай нам Мессию! Ой да лететь тебе на семи ветрах неизбежной жертвой любых расправ, с невесомых стоп отрясая прах: кто остался жив — тот и будет прав. Тут на каждой груди серебрится крест — как понять, кто и правда с креста сошед? Если выпало выйти из этих мест, позаботься сам о своей душе.

— Спорынья в квашню! — Сто рублей в мошну! То-то будет хлеб — накормить страну. Ой да пройти тебе через семь кругов да уснуть в обители подлецов, где богов не менее, чем врагов, и пророки все на одно лицо. А невинные прячутся по углам, но и в их глазах не найти любви. Даже самый высокий и светлый храм всё равно возводится на крови. Ах, Богородице Приснодево! Сгинуло втуне дивное диво. Медленно тает в облаке чёрном град обречённый.

Рапунцель Топчется осень ржавыми каблуками, будто стилетом вгоняя тоску под рёбра. Ходит по свету, всё обращая в камень — россыпь рубинов в золоте высшей пробы. Чтобы забыться, не хватит десятка унций тайного зелья — в ночи обступают совы. Мечется снова в тяжёлом бреду Рапунцель, от лихорадки щёки её пунцовы. Шёпот и шелест лёгких, как свет, созданий после заката едва ли серьёзный козырь. Время пришло за обещанной прежде данью — видно, придётся остричь золотые косы. Видно, судьба — завянуть в постылой башне, слушая, как мечты разобьются оземь. Муторно так, что даже почти не страшно. Осень за дверью. Просто такая осень.

*** Говорили они: ну гнида, но всё же — гений! Кто безгрешен — пусть первым кинет в него булыжник. В каждом слове его столько смыслов и откровений, что любую вину искупят во имя ближних. Мол, не время сейчас для ангелов и героев, высший праведник нынче от силы — нейтрально-серый… Поднималась тревога бессвязным пчелиным роем, из разинутых строк ощутимо сквозило серой. Заливался откуда-то слева лукавым смехом колокольчик соблазна, влекущий сильней магнита. лишь у самого края небес угасало эхо запоздалым прозреньем — ну гений. Но всё же гнида.

*** Не отсидеться, не скрыться от зова времени: ангелы, демоны — все мы в одном вертепе. Фюрер, я слишком долго спала с евреями — я разучилась любить кандалы и цепи. Не присылай ко мне белокурых вестников, правильных лиц в ореоле бравурных маршей — тех, что легко покоряют моих ровесников… Я — как бы это сказать — их намного старше. Сладкие речи слышатся мне погаными: каждое слово — токсично, фальшиво, едко. Фюрер, я слишком долго спала с цыганами, чтобы смириться с твоей золочёной клеткой. Я не смогу плодить безупречных ариев, славя тебя восхищённо и обалдело. Мелкий прокол в грандиозном твоём сценарии. Фюрер, ты знаешь, что тебе нужно делать.

Экзорцизм Ты всего лишь статист этой крайне бездарной пьесы. Ни лица, ни историй — болван из дрянного теста. Идеальный сосуд, где так любят гнездиться бесы, Что кричат сквозь тебя об идеях чужого текста. Сочини себе роль — шаг за шагом, за словом слово Открывай в себе боль, чувство локтя и чувство такта. Подари себе шанс для чего-то совсем иного, Чтоб почувствовать пульс накануне второго акта. Отыщи себе имя, что станет свежо и ценно, — Колдовское, как ночь, и надёжное, будто камень. А потом выходи на залитую светом сцену И попробуй не врать. Ни на волос. Да будет. Амен.

Мама О самом мучительном всуе не говорят, тревожные сны списав на болезни роста. Несёшь на руках двух весёлых и злых зверят сквозь морок и зыбь безрадостных девяностых. Сквозь сжатые зубы и горькое «не могу». Сквозь слёзы в подушку, когда тяжело и тошно. Сквозь чувство вины, что упрямо стучит в мозгу о том, что десятый день на столе — картошка. Твой хлипкий предел до кровавых мозолей стёрт, но кто же, кроме тебя, защитит от стужи двух маленьких фей, двух принцессочек, двух сестёр — в суровом краю, где никто никому не нужен. Слепую, щемящую нежность переборов, в безмолвной надежде — а что ещё остаётся? — одну отправляешь на запад, в страну ветров, другую на юг, где целебное светит солнце. И каждой вдогонку шепчешь: «Беги, беги!.. Так надо. Птенцы покидают родные гнёзда…» Когда-нибудь всем нам придётся вернуть долги. Дай Бог, чтобы это не было слишком поздно. 64

*** Все перекрёстки пройдены. Нового дня синдром — Горькое слово «родина» Жжёт под шестым ребром. Хмурая, нелюбимая, Брошена впопыхах. Молишь: «Не погуби меня!» Прячешь за смехом страх. Огненной розгой выпорот, Ищешь эдемский сад: Не отступать от выбора И не смотреть назад. От недостатка смелости Смыслы искать в вине. Что бы за муть ни пелась там — Лишь бы не о войне! …Встанешь — рабом усталости, Духом и телом хил. Там ничего не осталось, Кроме могил.

Кукла Я учила её ходить, говорить, улыбаться в любое время. Я растила себе дублёра — любимую гейшу в твоём гареме. Поправляла причёску, оттачивала жесты, а потом пригляделась и ахнула — совершенство! Невозможно поверить — но она оказалась впору. Я носила её, как костюм, если тянуло забиться в нору. Под кокетливый смех погружалась в густое чрево и сворачивалась клубком под ребром безотказной Евы.

Мир погиб с первым звоном упавшей в окно тарелки (то ли схемы сгорели, то ли кончились батарейки). С той поры как будто и впрямь закатилось солнце: ты всё смотришь в глаза и ждёшь, что она вернётся. Без неё нам обоим сегодня совсем уж худо. Я не стану такой — не тяну, не хочу, не буду… Но сжимаешь в тисках, паладин бесконечной грусти, и никак, никак меня не отпустишь.

Некромант Нынче не в моде герой-романтик, рыцарь блистательной Дульсинеи. Мальчик становится некромантом, мальчик уверен: они сильнее. Чуткое сердце оттрепыхалось — сморщилось жёлтым мешком из воска. Мальчик восторженно сеет хаос, что прорастает несметным войском. С мощью такой, при таком апломбе что ему рамки любых приличий… В первых рядах маршируют зомби, спину ему прикрывают личи. Сколько тайком ни шепчи молитвы, сколько народ ни сгоняй под знамя — мальчик хитёр: после каждой битвы он обзаводится упырями. Свет застывает в небесной тверди. Взоры создателей стекленеют. Мальчик смеётся: чем больше смерти — тем он сильнее.

Тот, кто селится на вулкане тот кто селится на вулкане конечно знает что вулканы опасны даже когда уснули по дороге домой под подошвами стонут камни а ночами почти под подушкой клокочет лава доброхоты рыдают опомнись же полоумный и халупа твоя ну за что тут держаться боже по утрам прибегая в поисках жарких сплетен попадают к нему на дежурную чашку чая он отмахивается хмуро да сколько можно ну гора и гора триста лет вон стоит и дышит раскудахтались тоже последние дни помпеи ничего интересного нет приходите завтра но забывшись на миг ощупывает украдкой небольшой тайничок в нагрудном своём кармане там где паспорт билет в тель авив и немного денег адреса телефоны нескольких посвящённых тех что встретят его воскликнут ну наконец-то а не скажут злорадно мы же предупреждали

Зимородок

Мюмла

Между нами четыре года и три страны, миллионы секретов под грифом «Беречь от взрослых», заколдованный лес нерешённых пока вопросов, беспокойные, одинаковые сны.

Это такая мюмла — просто царица мюмл. Родственники с друзьями устали её лечить. Только из дома выйдет — как налетит самум, ей бы вернуться сразу — да не взяла ключи.

Между нами солидная стопка любимых нот, добродушных подтруниваний и шаржей. В то январское утро я стала навеки старшей, как-то сразу решив за обеих глядеть вперёд.

Надо на электричку — тянет за горизонт. Не уследишь — и снизу какой-нибудь Сингапур. Просто магнит ходячий для аномальных зон. Просто катализатор всяких житейских бурь.

Разметало по свету — вилами по воде — безгранично наивных, ветреных сумасбродок. Легкокрылая пташка, девочка-зимородок — что мне сделать, чтоб ты не грустила в свой главный день?

Что же ей не поётся — всё ведь как у людей: домик, и занавески, и на окне цветы. Только опять вздыхает: «Нет, неудачный день!..» — слишком уж не похож на день из её мечты.

Как тебя защитить от такой непростой зимы, притвориться, что всё — бестолковая чья-то шутка… Обнимаю тебя, и становится как-то жутко, что отныне взрослые — это мы.

Эта такая мюмла — хуже всех прочих мюмл! Выключит телефоны, скроется в темноте — там, где над посторонним плачет малыш Камю; там, где хотя бы мысли — собственные и те.

*** *** Тоска невыразимая, лесная В узоре перепутанных ветвей. Я знала всё, когда была своей. Я ничего давным-давно не знаю. Теряли силу сны из утра в утро, Задаром уходили с молотка По капельке растраченная мудрость, По волоску распущенная ткань. Лишь в зеркале холодного ручья Реальность отражалась без обиды. И девушка в хитоне Артемиды — Прозрачная, счастливая, ничья.

Уронишь смех и потеряешь смех, По следу пустишь свору шумных гончих И невзначай окажешься из тех, По ком звенит тотемный колокольчик. И будешь находить в себе черты От всех печальных сказочных царевен И понимать, что в материнском чреве Был кто-то, кто теперь уже не ты. А ты стремишься обратиться в прах, Мужчину, как младенец, обнимая, И чувствуешь, как из его ребра Рождается звезда глухонемая. Как будто бы — древней на сотню лет — Хватаешься за все дверные ручки. Как будто, продираясь сквозь колючки, Теряешь свет и обретаешь свет.

В мастерской художника Не то чтобы передумала, просто предупредить: меня — очень сложно. Все ваши всегда ругаются. Попробуй-ка зафиксировать эту нервную прыть, горячую ртуть, убегающую сквозь пальцы. Я всё же не понимаю — какая тебе нужда в борьбе с безнадёжным? Право, лихорадочный бег по кругу. Но трезвые доводы застревают в груди, когда берёшься за кисть с решительностью хирурга. Хранима завесой лжи, замираю: с тобой — нельзя. Для игр и загадок ты уже слишком близко. И я разрываюсь между желаньем закрыть глаза — и распахнуть их с отчаяньем василиска;

Ведь ты же во всём находишь странную красоту, тебя не пугают поглотившие веру тени. Я просто молчу. Я чувствую: мне подойти к холсту страшнее, чем к зеркалу в собственный день рожденья. Чудно ли — и самые близкие не иначе как свысока к потерянной, глупой, прописанной в неликвиде… Но над полотном стремительно летает твоя рука — и, кажется, ты меня видишь. Действительно видишь.

желаньем включить на максимум сирены и семафоры, из тайного альтруизма заставить тебя удрать — и тихо шептать: «Пожалуйста! Подари мне форму, преврати меня в линии — да хоть в чёрный квадрат!..»

Рюген Мосты Кто-то предан работе своей мечты, А кому-то в любви везёт. Если спросишь: «А чем отличилась ты?» — Я скажу: я умею сжигать мосты. Это, впрочем, всё. Не жалеть, не скулить, не смотреть назад, Уповая на крепкий тыл. Я скорее художник, чем Герострат: Посмотри, как красиво они горят! Даже мир застыл. Лишь ехидные тени дрожат в углу, Укрываясь от света звёзд. Если спросишь: «А что у тебя в тылу?» — Я без лишних слов отнесу золу На последний мост.

Отпустить врага. Не грустить о друге. Отослать открытку себе в июль. Просто бросить всё, укатить на Рюген — это будет лучше любых пилюль. Просто слишком часто и слишком остро сквозь пергамент сердца растут слова. На земле, где каждый другому — остров, иногда спасают лишь острова, где пейзаж суровой печалью вышит, где границы смазаны вдалеке. Море так шумит, что никто не слышит, на каком ты молишься языке, на каком наречии ждёшь ответа, ищешь знака, слабость переборов. Исцеляя душу холодным светом, понимаешь: понят. Без всяких слов. И глотаешь воздух жемчужно-серый, перейдя на точки и на тире. А слова, срываясь, плывут на север, застывая змейками в янтаре.

Чесы Melencolia II Ангел мой, мы летели, но опоздали — Кто-то опять похищает у нас Европу. Чуешь спиной безотчётный тревожный ропот: Что там теперь — на другой стороне медали? Неотвратимое «Нужно же что-то делать!» Выдавить, выдумать, переписать украдкой… Из колыбели призрачного порядка Лезет на свет безобразный кривой младенец, В рамках предполагаемой мизансцены Перепугав незнакомой гортанной речью. Вечный соблазн, глубинное человечье — Всех поделить на своих и неполноценных. Так воспоём осанну безумству храбрых — Тех, о которых зубы сломает хаос. Только бы сердце пело и трепыхалось. Только бы ты не сдался, мой ангел… Альбрехт…

Мне было пять — прелестный юный гном, когда играла в буквы, точно в куклы. Массивный стол под солнечным окном. Неловкий почерк, угловато-круглый. «ГЕЛЕНА», «ГАНЬКА», «СТАСЬ», «ЛАРИСА», «ЧЕСЬ» — родные имена, как на параде, толпились так, что сложно перечесть, в советской разлинованной тетради. Стремления алхимика чисты: к метаморфозам, непременно срочно! Лишь чёрточка — и злобные «ЧЕСЫ» затикали на дедушкиной строчке. Я наблюдала, в ужасе застыв, как человека пожирает время. …А бабушка звала на перерыв из жаркой кухни на блины с вареньем. А дедушка трепал по голове: «Ну что это за слёзы, фу-ты, ну-ты!..» И в память об опасном баловстве морщинками у губ легли минуты.

Скрипачка Т. Л. Когда-то у Лины были огромные залы, бесспорный талант и волшебная скрипка Амати. Едва ли кто понял, зачем она вдруг сказала: «Пожалуйста, хватит!»

Случайный прохожий думает по ошибке: «Такая худая — хоть пару монет на ужин…» Но Лина ворчит, не глядя: «Опять фальшивки!» — швыряет их прямо в лужу.

Едва ли кто слышал, прозрачный финал профукав, как мир под смычком незаметно, но явно треснул: так много фальшивых улыбок, друзей и звуков, что больше неинтересно.

Умы в магистрате задумчиво репы чешут: — И что нам с ней делать — никак не сообразим мы! — У каждого города собственный сумасшедший. Скрипачка — отличный символ!

Амати вернулась в родную свою Кремону. В письме прилетело: «Grazie, Violina!» У мастера Пьетро, прослывшего неугомонным, играют четыре сына,

Проходят недели, годы, идут туристы. И лишь горожане сердито несутся мимо: «На что тут смотреть? Хотя бы одета чисто… Нелепая пантомима!»

и — вроде — второй обещает стать знаменитым… А Лина теперь выступает на перекрёстке. Смешной пятачок, дождям и ветрам открытый, отныне — её подмостки.

Но вдруг раздаётся, небесного пенья краше: «Ну, мама! Постой! Неужели не слышишь — Моцарт!..» И скрипка летит, захлёбывается в пассаже — и, наконец, смеётся.

Она поднимает руки в привычном жесте (пусть нет инструмента больше — волненье то же). Невидимый взгляду, нервный смычок трепещет, и струны внутри всё тоньше. 80

***

Дети Гориславы

Это такая особая глухота: Ты умираешь — а я не чувствую ни черта.

Это, видимо, гены — в киваньях исподтишка, В характерных деталях на временной спирали. У детей Гориславы — ни дома, ни языка. Оставалось лишь имя, но и его забрали.

Вот же отличный повод — за стыд и страх Хоть бы лезгинку сплясать на твоих костях!

Так понятно и просто — выжить любой ценой, Отрастив хоть верблюжьи горбы, хоть глаза кротовьи. Сокровенная цель, если разум убит войной, — Зарываться всё глубже, где больше не пахнет кровью.

Что затаясь, с изуродованным нутром, Жили годами с лезвием под ребром.

Не дразнить тишину. Собираться не больше трёх. Осторожно дышать и не дуть на большое пламя. И стараться не видеть, как, время застав врасплох, Поднимается Красно Солнышко над полями.

Где твоя сила? Плюнул да и растёр! Шанс отомстить за себя и за всех сестёр,

Но ни вражды, ни жалости — ни хрена! Это другая, особенная война. По миллиметру вытаскивая нож: «Ты не убьёшь меня! Не убьёшь меня! Не убьёшь!» Ты не заставишь солнце уйти с небес. Ты слишком глуп, чтоб меня подчинить себе. С тех самых пор, как вырвалась из кольца, Я не узнаю в толпе твоего лица. Как ни глумись, но во мне тебя просто нет. Я не держу. Если пустят — лети на свет.

*** *** И не то чтобы не поётся — скорее, не плачется. Мимолётный соблазн промелькнул да и был таков. А могла бы решить стать суровой асфальтоукладчицей и всю жизнь защищать дороги от дураков. Кто судьбу упустил — тот вовеки за ней не угонится. Механизмы успеха безжалостны и просты. А могла захотеть стать приветливой тихой садовницей и в воронках от бомб день за днём разводить цветы. Сотни брошенных тропок, и сотни ещё обнаружатся. Если думать всерьёз — вряд ли выдержит голова. Столько пользы могло бы быть, столько пронзительной нужности, но иду по земле — а за мной лишь слова, слова…

Айше улыбается: Адвент! Хлопает бездонными глазами. В эти дни любой благословен, значит — время ведать чудесами. Покупает в лавке ванилин для печенья — и вприпрыжку к дому, напевает — Klingelingeling! Пишет письма щедрому святому в красной шубе с белой бородой о добре и свете в целом мире. Все важны под сказочной звездой: дядя в Кёльне, бабушка в Измире, даже хмурый замкнутый сосед… Это так — им говорили в школе! Разделить бы поровну на всех детский пунш и очень вкусный штоллен. И однажды попытаться, что ли, просто жить…

*** Воздух полон упрёков: «Мы же одни на свете!..» Ты ведь знал, что отец мой — ветер, и мать моя — ветер, что подобных отвергнет река, и земля не вскормит, сколько б я ни сидела, напрасно пуская корни. Ты же видел, куда смотрел, так какого чёрта удивляться тому, что однажды я стала мёртвой, не сумев отдышаться под толстой гранитной глыбой. Не жалей, не гневи небеса — это просто выбор. Об одном лишь прошу, уходя от тебя с повинной: не отдай меня тем, что засыпят песком и глиной. Дай в закатном огне напоследок взмахнуть крылами, потому что отец мой — пламя, и мать моя — пламя.

Ухо Чтобы не сойти с ума от молчания, Я вырастила ухо в районе предплечья. Тайное, третье. Когда в него шепчешь, Знаешь: тебя кто-то слышит. И иногда будто бы отвечает. И лечит. Я вру себе, что это с детства, — гораздо легче Думать, что ничего нельзя было сделать. Что единственный, кто мог меня слышать, — Это дурацкое ухо. Что они ни при чём — беззащитные, голые, Умоляющие тоже раскрыться, раздеться. Те, перед кем я смеялась дико и сухо. И не могла объяснить словами, Почему я так часто обхватываю руками голову. Почему я всё время с широкими длинными рукавами.

La Llorona 1. Звали Марией. Стала марионеткой. Помню, любила спелые апельсины… Помню, легко могла бы нырнуть в трясину, лишь бы остаться твоей быстроглазой деткой. Гости у церкви. Тысячи змей под кожей. Память мужчины — старое решето! Знатный идальго, раз я для тебя никто — хоть посмотри, как они на тебя похожи… «Ох, постыдилась бы!» — шепчутся гневно все. Потерпи, Хуанито! Скоро пойдём, Хосе! 2. А ведь был и он таким же сладким, засыпал под звуки колыбельных, рядом с мамой нежился в кроватке. И когда же чувства огрубели?

Ко всему, увы, не подготовишь. Дремлет зло в невинных наших детях. Вырастают мальчики в чудовищ — как же мне спасти хотя бы этих? 3. Нет ничего честнее морской волны. Дети мои, отчего же вы так бледны? Это всего лишь стихия во всей красе. Не убегай, не бойся, малыш Хосе! Пенные гребни закрыли небесный свод. Да, Хуанито, море тебя зовёт! Только оно дьявола усмирит и одарит бесконечным счастливым детством… Гром из-за туч: — Где дети твои, Мария? — Не знаю, Отец мой… 4. Не ходи, любимый, вдоль побережья: искушать судьбу недостойно мудрых. Кто её увидит — не станет прежним и к своей семье не вернётся утром.

Знаю, ты не тот, кто смертельно ранит, но она давно никому не верит, лишь найдёшь её у луны на грани — станешь вмиг прозрачен и эфемерен. Глянет сквозь тебя, о другом горюя, навсегда раздавлена божьим гневом. С рукавов стекают морские струи. С губ слетает: «Мальчики, где вы? Где вы?…» 5. Голоса вплетаются в ветер. Как пещеры, пусты глазницы. Воскресаю в призрачном свете страшной птицей. Старший сын из снов ускользает. Младший — душу всю измусолил. В апельсин зубы вонзаю… …ничего, кроме соли… 90

Реквием по слонам Когда подхожу к роялю, я думаю о слонах, о ружьях и автоматах, закланиях неизбывных. Нежнейшие пасторали рождаются на костях — на гладких и желтоватых бивнях. Касаясь прохладных клавиш, в груди заглушаю счёт, безжалостной примадонной над залом царю бесстыдно. О, скольких ты обезглавишь и вновь призовёшь ещё, алтарь Красоты — бездонной и ненасытной! Когда замолчу нежданно, увижу всё тот же сон: величественной походкой […Andante misterioso…] в космическую саванну уходит последний слон — и тает в закате кроткая лакримоза.

***

Синяя Борода Вдруг появляется Синяя Борода. Иди, говорит, со мной. Ложись, говорит, сюда. Смотришь с недоумением на него: Ты, дядя, совсем того? Кряхтит, обижается, путается в словах: Что ж, видно, старый совсем, видно, дело швах. И пятится к выходу, гордость в кулак зажав. Не чуя, как в сумрачных далях иных держав Звенят голоса прекрасных и неживых, Мутируя в сто одиннадцать ножевых. От всех унесённых затемно от земли. От всех, что однажды дрогнули И пошли.

Марк ногами шагал-шагал, а Тадж руками махал-махал, и каждый думал: каков нахал! Не показалось? А я сидела, ждала трамвай, в уме считала серёг и вань и от развязного вай-вай-вай уже чесалась. А я сидела, пила ситро, жалела (лучше б пошла в метро!). Апрель подмигивал мне хитро — неисправима! Весна же — царствуя и звеня!.. …Пришёл трамвай и увёз меня, где растворяется трескотня — насквозь и мимо.

Дерево «Не потому что я лучше других деревьев». Г. Поженян …Но в саду земном и такое порой бывает: Золотые деревья неправильно вырастают, Огибая стволом нелепые арматуры, Наплевав на причёски, фигуры и маникюры, — Лишь бы выжить Внутри беспощадной железной девы. А вокруг всё звенит ах, какое дерево! Высший класс, филигрань — Посмотрите на эти формы: Разве из древесины — из мейсенского фарфора! Настоящий подарок для умного человека. Так и манит остаться здесь до скончанья века. Но пройдёт пара лет — И всё та же тоска во взгляде На красивых весёлых товарок. Мол, бога ради, И за что мне это дерево-недодерево! Что ни делаешь — будто совсем ничего не делаешь!

Останавливается кровь под шершавой кожей. Посмотри на меня хоть раз — Я почти такое же: Те же тени в жару, те же плоды и листья. Где мне взять для тебя безупречное закулисье? Вензеля из ветвей заключены в камею. Я корявый уродец, мне в жизни не стать прямее — Но ведь это не я объявило себя сокровищем. Так чего же тебе? Чего ещё?

Содержание *** Дорога исчезает в полутьме. Любимая, в своём ли ты уме Была, когда садилась в эти сани? Когда любое имя западня — Ни спеть меня, ни вымолвить меня, Ни раствориться в солнечной осанне. Безвременья отравлены клинки. Врастают в спинку кресла позвонки. Плетётся жизнь, пути не разбирая. Доедешь ли? Ни знака, ни герба. Чума, тюрьма и кутерьма без края. Я жду тебя. Я не дождусь тебя.

«Спой мне, Тереза!…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 3 «А я отравилась солнцем…».. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 4 Кали . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 Европа . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 6 Златошвейка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 8 «Имя тебе — Беатриче…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Ангелы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 11 «Когда ты очнёшься безропотной куколкой вуду…».12 Жёны Синей бороды. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 13 Persona. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 Дон Диего . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 Брухита. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17 Набело . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 Он и она. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 20 Анестезия. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 21 Русалочка. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 22 «Собака. Шесть утра. Морозный воздух…».. . . . . . . 25 «Достопочтенная публика!…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 26 Ауфтакт . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 28 Сестре. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 Как бы мне, рябине…. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 33 Vacanze romane . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 Фиби. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 Когда я уеду на север . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 40

Бездомная. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 42 Зима . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43 Поэт и муза . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 44 Джейн-из-Тени . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 45 «Священные скарабеи…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 Fin. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47 У бедной сиротки . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 48 Pour une infante défunte. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 49 Goyesca No. 5 El Amor y la Muerte. . . . . . . . . . . . . . . . 50 Когда в ней просыпается Афродита . . . . . . . . . . . . . . 51 «…А потом попадаешь в водоворот…».. . . . . . . . . . . 52 Хранители. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 54 Свадьба. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 56 Чёрная овечка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 57 Спорынья. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 58 Рапунцель. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 60 «Говорили они: ну гнида, но всё же — гений!…». . . 61 «Не отсидеться, не скрыться от зова времени:…» . . 62 Экзорцизм . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 63 Мама. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 64 «Все перекрёстки пройдены…».. . . . . . . . . . . . . . . . . 65 Кукла . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 66 Некромант. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 68 Тот, кто селится на вулкане . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 69 Зимородок . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 70 Мюмла. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 71 «Тоска невыразимая, лесная…» . . . . . . . . . . . . . . . . . 72 98

«Уронишь смех и потеряешь смех…». . . . . . . . . . . . . 73 В мастерской художника . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 74 Мосты. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 76 Рюген. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 77 Melencolia II. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 78 Чесы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 79 Скрипачка . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80 Дети Гориславы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 82 «Это такая особая глухота:…». . . . . . . . . . . . . . . . . . . 83 «И не то чтобы не поётся — скорее, не плачется…»..84 «Айше улыбается: Адвент!…» . . . . . . . . . . . . . . . . . . 85 «Воздух полон упрёков: «Мы же одни на свете!..»…». 86 Ухо . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 87 La Llorona. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 88 Реквием по слонам . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 91 Синяя Борода. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 92 «Марк ногами шагал-шагал…». . . . . . . . . . . . . . . . . . 93 Дерево . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 94 «Дорога исчезает в полутьме…». . . . . . . . . . . . . . . . . 96

Литературно-художественное издание 16+

Винокурова Анастасия Викторовна

Ауфтакт Сборник лирической поэзии Верстальщик: Александр Дьяченко Обложка: Алиса Дьяченко Корректор: Ольга Шепитько E-mail: izdat@soyuz-pisatelei.ru; Сайт: www.soyuz-pisatelei.ru Интернет-магазин: www.planeta-knig.ru, www.knigi-market.ru Оптово-розничная сеть #КНИГА: www.knigi-market.ru Подписано в печать 20.10.2017. Формат 13х18. Бумага офсетная. Тираж 100 экз. Заказ № 6495. Гарнитура «Times New Roman». Издательство «Союз писателей» 654063, г. Новокузнецк, ул. Рудокопровая, 30, корп. 4. тел. +7-913-429-2503, 8-800-301-2620, +7 (3843) 32-80-81 Отпечатано в типографии издательства «Союз писателей». Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателей запрещается