Антон Чижов. Аквариум для одинокого мужчины by Ирина Бебнева

Антон Чижов АКВАРИУМ ДЛЯ ОДИНОКОГО МУЖЧИНЫ

Рассказы и повести

2013

Published by Ирина Бебнева

БАБОЧКА

Август

выдался

неприличия.

Будто

серым идя

дождливым

навстречу

пожеланию, природа прониклась

до

частному

состраданием к

одному из своих чад, и, по-матерински беспомощно, развела руками в горестном недоумении: чем ему помочь,

болезному?

Ничем

тут

не

поможешь,

большой вырос мальчик. Разве что поплакать вместе, всхлипнуть тёплым летним дождём… Временами

природа

пробовала

ободрить,

нерешительно улыбалась опасливо-добрым солнцем в разрез набрякших свинцовой раздумчивостью туч. Но

чуда

не

происходило,

улыбка

оставалась

безответной, и тогда, как и всякая любящая, но временами сдержаться.

вспыльчивая

мать,

Распухшая

наэлектризованная,

душная

от

она

не

могла

недосказанности, атмосфера

сочно

рвалась надвое: «атмо» отделялось от «сферы», сопровождаемое

электрическим

всполохом

раскатистым рокотом вслед. Это было только начало. Несуразно скомканное «атмо» трансформировалось в правильные,

но

беспокойные

атомы.

Накрытые

сферой, как колпаком, они сновали во влажном лиловом сумраке. Сталкивались, разлетались, со всей дури бились о стенки невидимой глазу тюрьмы, и в один прекрасный момент, сбившись спонтанной незапланированной кучей, разбегались в стороны нервически изломанной трещиной плазмы. Через мгновенье раздавался грозный залп, долго ещё перекатывающийся

клубах

озона….

Вялые

повседневные слёзы выливались в рыдания.

Разумеется, это ерунда. Заурядный эгоцентризм, чуть сдобренный сомнительной претенциозностью. Плевать природе и на него, и на его пассивную утончённость. По барабану матушке на нежную

грусть. Не природа кручинится вместе с ним, а он непрерывно набивается в незаконно обойдённые нежностью сыновья. Пустое. Блажь. Пошлость. Он и чувствовал себя пошляком. Вся его нынешняя жизнь была насквозь пропитана этим тлетворным, разлагающим, чуть приторным душком осознанного самоуничижения.

Надумав

себе

депрессию,

он

полюбил безделье, проникся приятным ощущением отторжения от мира, от живых людей, от самой жизни, чёрт бы её подрал, такую хорошую! Ладно, ладно…. Не

стоит

горячиться,

разволновался…так,

чай

не

по-настоящему

импровизация….

Полюбил

лежать на диване. В комнате царил вязкий полумрак. Мышиного цвета небо, само по себе достаточно безнадёжное, скучно мялось снаружи, лишь изредка жидким ветерком пробегая по лоджии и дёргая за подол

занавеску,

которую

он

дополнительным

бастионом воздвиг на пути в свой прокуренный до одури мир. На противоположной стене висела голая

зелёная женщина. Не настоящая, а втёртая в холст и забитая

рамку.

Аппетитные

бёдра

отливали

малахитовой пресыщенностью, полная изумрудная грудь утопала в жирном букете, скрывавшем, за одними пирогами, и лицо. Вся она целиком сидела попой в клумбе и тихо кренилась на бок, то ли во сне, то ли в неведомом горе. Картина удивительным образом

подходила

его

душевному

состоянию.

Противоестественная для женского тела цветовая гамма

вносила

элемент

творческой

условности,

нарочитости, остроты. От живой женщины, напротив, осталась зелёная тоска и ощущение тошнотворной обыденности. И с сумрачной симпатией разглядывая достоинства

тётеньки в

клумбе,

он постепенно

разворачивал гужи и вдоволь, до комка в горле, до темноты в глазах, до ломоты в лобных долях, упивался тягостным отвращением к той, что ушла, хлопнув дверью. Это было одно упражнение. Были и другие. Жизнь

потихоньку

превращалась

медитацию.

Он

насиловал свою память, теребя её, как вновь и вновь расчёсываемую

рану,

как

расшатываемый

собственными руками зуб, и, с обмирающим от сосущей боли сердцем, всё же наслаждался этим самоедством,

погружающем

отрешённость

от

реальности и замысловатое душевное скотство. Клонило в сон. Постоянно. Стотысячная сигарета не только выжигала кислород, без которого скучно двигаться

жить,

она

забивала

дёгтем

энергетические каналы, по которым у нормального существа движется загадочная «ци» – сила жизни, целенаправленное

стремление

шевелиться.

Нет

спору, может, и врут косоглазые. Кто, в конце-концов, видел эти каналы? Никто не видел. Но уж коли ощущаешь себя сплошной тухлой веной, которую, того и гляди, затромбит напрочь очередным сгустком злобного недоумения, то поверишь во что угодно, лишь бы выглядело умно и неразрешимо. Спроси кто:

чего, мол, разлёгся? А в ответ чисто-конкретное: с «ци» неважно, напор ослаб. Не подкопаешься, было бы кому копать…. Но копать некому, сам себя уговаривать

начал,

для

очистки совести.

Ведь

совесть, что там не говори, в наше время – симптом болезни. Высокой, не высокой — это кому как кажется, но здоровья совесть не прибавляет, это уж несомненный факт. Если быть совсем точным, то он пытался не очистить совесть, а вычистить её из себя. Потому и лежал смирным инвалидом, самоваром, обрубком, питающимся

не

способным

толком

пошевелиться,

посредством витальной капельницы,

скупо отцеживающей строго дозированные порции жалости к себе. Сильный антибиотик, сводящий на нет прущую наружу опухоль самоуважения, убивающий вредную бациллу сомнения в собственной правоте, дробящий в пыль злостный вирус приятия другого. Дело шло на лад. В качестве профилактического средства больной пользовался психобиологическими

добавками в виде подобранной по особой схеме литературы. Большие дозы Кафки были сдобрены искусно отмеренными порциями Миллера, Андреева, Камю. Всё это принималось регулярно, и, запитое хорошим

глотком

оказывало

выдержанного

несомненное

влияние

ницшеанства, на

поражённый

опасными прозрениями мозг. Искрящая всполохами неприятных откровений кора погружалась в ровно разлитое внутри черепа, абсолютно серое вещество, и

он

отваливался

утончённо-мазахистский,

аналитически-злобствующий,

бессовестно-

лицемерный сон истинного разума. «Сон разума рождает чудовищ». На века отличился своим Поздний

изречениям его

согласился

круто

землячёк

закрученный

Дали,

бы пообкусывать

испанец.

верно,

прилюдно

ногти на

ногах –

предложи ему кто такую формулу в виде подписи к собственной

картине.

Но

слабо

пропечённый

творческом огне сюрреалист смог создать только

нескончаемую

галерею

подорвавшихся

мутировавших

задниц

излишеств,

облачённых

прочих в

на

мине

анатомических

тютю

шатко

балансирующих на вполне неуместных подпорках. Ни ужаса Гойевского офорта, ни едкой конкретности подписи – ничего этого прохиндею от искусства не могло даже присниться. А вот больному тяжёлой формой одиночества россиянину – снилось. Подобно любой псевдотворческой натуре, он видел себя титаном

от

литературы,

пришпиленным к стороны

Прометеем,

намертво

скале холодного неприятия

окружающих.

Полуприкрытые

со от

предчувствия невыразимой привычной муки глаза отмечали

невнятную

учащённый

бой

точку

сердца

над

безошибочно

горизонтом, угадывал

крылатого мучителя, на всех парах торопящегося на привычную кровавую трапезу. Сжав зубы, он, тем не менее,

опускал

взгляд,

сосредотачиваясь

на

подбрюшье, из которого вот-вот будет ломтями

вырываться окаменевшая в пристальном ожидании печень…. И лишь когда тень от пернатого гада перерастала в зловещий шелест крыльев сразу над головой,

он

распрямлялся,

готовый

суровым,

презрительным взором встретить… …паршивую, головастую, озабоченно шагающую взад-вперёд прорезях массивный

по

чёрной

шапочки,

безмозглый

пуговки-глазки. дистанции,

каменному

туго

череп,

Сорная

готовилась

карнизу

атаке.

галку!

натянутой

нагло

птица к

–

на

круглились

примерялась В

томительном

ожидании он бился головой о карниз, подлая тварь неловко отскакивала в сторону, симулируя испуг, но вдруг разворачивалась, и, пользуясь замешательством,

остро

тыкала

секундным

клювом,

метя

прямиком в расширенный отвращением глаз. Промах! Но шустрая животина уже оседлала больную голову и с пулемётной бесшабашностью долбила в темя. Каждый удар сопровождался прорезающей сознание,

пылающей багровой болью, печатной строкой: «Ты должен жить, как все! Зарабатывать! Как все! Как все! Как все! Все, все, ВСЕ!!!» Он просыпался от крика. Закуривал.

Подсыхающий

пот

стягивал

лоб

неуступчивой коркой. Ох, как знакома была ему эта птичка!

Как

знакома

пара

чёрных

стекляшек,

отражающих изуродованную рыночными отношениями душонку! Как знаком этот нервный речитатив, с костной болью вбитый в череп! «Мужик должен много и

тяжело

семейного

работать». геноцида,

Бесчеловечная

формула

Символ Веры осатаневшей

бабы. Может и хорошо, что оголодавшая дрянь подалась в более тёплые и сытые края? Для выживания ей нужно оставить распотрошённый труп, и отправиться отвалить,

на

нагадив,

поиски нового. по возможности,

Обглодать

напоследок.

Современная женщина эволюционирует путём таких изощренных мутаций, что старик Дарвин только

руками бы развёл. С тех пор, как до безмозглой и вздорной особи донесли,

что

она

–

личность,

обладающая правами, вся её жизнь превратилась в неустанную борьбу за право на каннибализм. О боги, что ж смерть нейдёт?! В один из дней он в один присест прочитал «Парфюмера»

Патрика

Зюскинда

огорчился.

Проклятый немец написал сильную вещь. Немец! Написал то, что хотел написать он, но теперь не напишет. Все уже всё написали. И написали намного лучше. Это ему казалось, что он пишет. На деле же – только собирался писать. Зачем ему пришла в голову эта вредная идея? Грузил бы ящики, пил пиво… Нет, надоело «быть как все». Решил выделиться. Не для славы, нет! Просто не мог дальше жить этой безмозглой,

тошнотворной

повседневностью.

Как

ВСЕ! Этим всем только кажется, что они живут. Ишачат с утра до ночи, и с ночи до утра, чтобы больше жрать и обильней испражняться. Покупать,

приобретать,

устраивать

быт.

Вить

гнёздышко,

тащить в него всякую дрянь, размножаться. Ходить в гости и принимать гостей. Пить, петь, плясать и…. И однажды издохнуть, так и не поняв: на хрена жил?! Жизнь у человека должна быть как пружинный матрац. Со множеством скрытых, но упругих пружин. Чтоб поворачивался – а они звенят. Звенят! Тогда не будет

пролежней

ночных

кошмаров.

тут

соберёшься в лучший мир, глянешь, и окажется, что большую, лучшую часть тебе отмеренного времени ты провёл на продавленном, обоссаном, склизком от пота синтетическом тюфяке. Почему речь о кровати? Да потому, что люди большую часть жизни именно спят. Спит разум, совесть, душа. Кажется, что шевелится тело? Не надо обольщаться повсеместный

лунатизм.

Люди

– это

превратились

сомнамбул. Конечно, с этим не хочется соглашаться. Обидно. Ведь нынче столько возможностей, столько прав! Было бы желание, был бы интерес…. Господи, к

чему?! Пушкин, наше российское всё, лёжа на боку стишки пописывал. Прославил страну, прочистил клапана всей опухшей со сна общественной машине. Такого дал ей ходу со своего диванчика, такой разгон, что до сих пор спроси какого папуаса: что знаешь о России, брат? – он тебе расплывётся в ответ широкогубым – «Пу-у-скин!» А Пушкин кроме долгов ничего не оставил. Так, кое-что… Мелочи всякие. Изза этих мелочей нас весь мир признал за людей, а до того невесть за какую животину принимали…. Теперь новая песня. «Хочешь жить – умей вертеться». Какие бездны ума! Какая оригинальная философия! Какая срань! На Руси Обломова любят, а не этого делового кретина Штольца! Обломов лежал и думал, а Штольц – капитализм делал. Зато лентяй Обломов – мил, а этот бизнесмен – смешон и противен. Не приживётся в России Штольц, дурилка картонный, не прокатит. Не удалось создать положительный образ российского бизнесмена, не выписался. «Вот и выпиши… –

осторожненько, потихоньку посоветовал внутренний голос, и вдруг сорвался на Гончаровское – Чего лежишь как колода?!» И то верно. Лежит тут, сердитый на обрусевшего немца Штольца, а пробитый немец Зюскинд – пишет. Современник.

он

только

пузыри

пускает,

истомлённый творческим запором и ненавистью. По совести – не «ушёл в литературу», а попытался спрятаться. Смешал с жизнью. Звучит красиво: моё творчество – моя жизнь. Но уж коли додумался до такой прекрасной метафоры, как сравнение жизни с матрасом (ужас, а не метафора!), то стоит кое в чём признаться себе. На загаженном матрасе не захотел, а на пружинном не получилось. Всё творчество – без единой

пружины.

Выбрал

себе

претенциозную

водяную кровать, слипся с ней, лениво колыхаясь на двуспальном мешке, полном внутреннего содержания. Только содержание это – жидкое дерьмо, доведённое до температуры тела. Тёплое дерьмо. Лучше уж не

выплёскивать это содержимое, даже и не пытаться… Он включал телевизор. Ещё одна изощрённая пытка,

продолжение

кошмарного

сна

режиме

реального времени. Плоский экран прогибался под натиском гигантского медиаоползня. Селевой поток наглого вранья, рекламного паскудства, низкопробной попсы и откровенного скотства. Всё это хозяйство декларировало, восклицало, визжало и всхлипывало. Выключал звук, в первые мгновения, наслаждаясь тихим

бессилием

участников

многоканального

паноптикума, но уже вскоре удовольствие сменялось привычной ненавистью. Отключённые от привычных средств

коммуникации,

карикатурные

персонажи

настойчиво тыкались в экранное стекло изнутри. Они жестикулировали, паясничали, строили рожи. Хамили, как умели.

Его накрывало усталой ненавистью,

подрагивало веко и кривился рот. Отворачивался к стене и вновь засыпал.

За окном строили дом. Башню в тридцать этажей. Порою человек выходил на лоджию и смотрел на модную уродину. Проклятый Вавилон! Раньше из окна был виден парк, кусок озера, маковка церкви… Благодаря неуёмной энергии современных Штольцев, то тут, то там выросли оскаленные в небо бетонные зубья. Вид из окна превратился в ущербную нижнюю челюсть. Судя по габаритам – ослиную. Ничего человеческого в челюсти не было. По

гигантскому

кариесному

клыку,

тому,

что

напротив, сновали трудолюбивые муравьи из бывших сограждан. Коллекция видов. Кунсткамера. Приятно, нечего сказать, дожиться до сорока лет, и вдруг понять, что все мы – насекомые, а господь Бог не более, чем энтомолог. Бред. Хотя и не бред вовсе. Вон муравьи, вон тараканы снуют по помеченным однообразным маршрутам. Дом – работа – магазин – дом.

Бойкие

вредители,

упакованные

хромированный панцирь с тонированными глазищами,

проносятся на красный свет. Торопятся к кормушке, и могут спокойно переехать какую-нибудь личинку или вышедшую на пенсию тлю. Бессмысленно и бодро дробят каблуками недалёкие сороконожки в коротких юбочках, в каждой конторе окопалось по глупой, но прожорливой

гусенице.

Государственной

Думы

В лениво

тихом

омуте

трепещет

целый

клубок якобы лечебных пиявок в спокойном ожидании очередного

приступа

болезни

пациента.

Нет

приступа – что же! Всегда найдётся какой-нибудь навозный жук, уже катящий тебе в кабинет сухой паёк в коробке из под ксерокса… А он? Сам-то он кто? Клоп.

Постельный

клоп,

тихо

пованивающий

незапланированной спячке. Он и впрямь начал пованивать. С тех пор, как перестал мыться. Затем – переодеваться. Потом перестал есть.

Нет,

что-то,

разумеется

жевал.

Старые запасы. Крупы, макароны, рис. Пил кипяток и не выходил из дому. Один раз вылез в ночник во

дворе. Купил запас сигарет, бутылку водки и хлеба. Выпил полбутылки, окосел. В пьяном видении увидел себя чем-то маленьким, но крепким, вроде ручейника. Тихо шебуршил по дну неуклюжими лапками, почти раздавленный своим домиком. Тащить было тяжко, но это была естественная защита. Домик был слеплен из всякого сору: дурных мыслей, обид, воспоминаний, нелепых фантазий и призрачных надежд. Опасливо выглядывая , он видел ленивых рыб, равнодушно косящих в его сторону своими депутатскими мордами. Что они там себе думали? Съесть или не съесть – вот что. Больше никакой мысли и не может родиться в прожорливом хряще, всаженном в бесконечную шею. Рыба – сплошной пищевод, переходящий в прямую кишку. Беззвучно шлёпали тупо опущенные по углам и вниз холодные губы. Он читал по губам, вяло удивляясь этой своей, невесть откуда взявшейся, способности. Губы шлёпали осуждающе. «Ты даже не такой как все. Ты хуже. Ты не захотел быть как все,

рыбой, и стал червяком. Ты червяк, книжный червяк, а червяков надо есть. Вот только вылезь, попробуй». Стало так плохо, что даже допивать не стал. Из обглоданной

по

краям

буханки

получился

естественный сухарь величиной с лапоть. Деньги скоро кончатся. Работать он не пойдёт. Хоть убей. Сил так мало, что даже думать о работе лень. И звонить не будет. Некому звонить. Никого. Подохнешь – никто не узнает. Ну и что? Зачем жить, если вокруг никого из людей? Один

человек

есть.

Но

этот

человек

ещё

маленький. И этот человек далеко-далеко, в деревне у бабушки. Дочка. Он написал ей длинное письмо. Большими буквами, чтобы могла прочитать сама. Написал уже с пару месяцев назад. Месяц ждал ответа, заглядывал в почтовый ящик. Затем понял, что письма не будет. Она ещё не умеет писать. Он, как выяснилось, тоже. Боже, какое вымученное было это

письмо!

Двуспальная

простыня,

насквозь

пропитанная

слезливыми

отцовскими

глупостями.

Халтура, как и всё, что он делает. Да на такое письмо не стал бы отвечать даже дурак, а дочка умная. Раньше горделиво верил, что в него пошла. Видимо в маму. Но, если с мамой они никогда не понимали друг друга, то с дочкой ладили прекрасно. Идиотизм: мама бросила папу, а папа – дочку. Пишите письма. Как есть

насекомое-паразит.

потихоньку, звенящих

полудохлая пружинах,

Окукливается

тварь,

бредит

пружина

тут

наяву

давным-давно

упирается туда, где сердце, только он уже не чувствует ни хрена в своём коконе. Человек-червяк даже зубами заскрипел, так вдруг нехорошо сдавило сердце. Сжало в невидимый кулак, и чуть потрясло. Затошнило, а спину и лоб окатило испариной. Он направился в ванную, чувствуя, как неуверенно, слегка

раскоряку,

движутся

ноги.

глазах

поселилась смутная тень, пульсирующая в такт сердечным

спазмам.

Ополоснулся,

взглянул

зеркало. В неоновом свете рыльце зеленело в просветах

редкой

жёсткой

заросли.

Из

под

надвинутого на широкую переносицу покатого черепа пялились

мутные

глазки.

Наподобие

протухшей

яичницы: пивного цвета выпуклые желтки по серой периферии. Раскрыл жвала и прошипел: «Урод!». Двойник угрюмо качнул бесформенной головой в знак согласия, прошёлся влажными лапками по залысинам у висков. Он выключил воду и выполз во внешнюю тьму. На свет, надо на свет…. В гнусной комнате совсем нету света. Только ветер хулигански рванул вдруг тяжёлую

штору,

и,

вместе

комком

вкусного

грозового воздуха, впустил в затхлую нору порцию, сдобренного

сварочными

вспышками,

грома.

Начинается. Сразу захотелось грозы. Захотелось пугаться и ёжиться. Захотелось, чтоб ливнем в морду и молнией по глазам. Чтоб хоть что-то снаружи, а не изнутри.

Он зашевелился навстречу природному

явлению. Как больной скарабей, неловко и с натугой, выволок

на

балкон кресло.

Ударился

большим

пальцем о косяк, и, тихо шипя от боли, припадая на одну из ног, потрусил в кухню. Вынув из холодильника водку, сделал глоток. Пробрало до пупа, а потом сразу

назад,

повыше

загривка.

Заторопился,

задёргался сразу в разные стороны – сигареты, зажигалка, стакан. За окном жахнуло уже совсем так, как

надо,

нервно

взвыла

сигнализация

запаркованных машин. На разные голоса и одинаково мерзко.

Инфернальненько.

Он

почти

радостно

заковылял на своё место в царской ложе. Эта гроза была редкой по качеству. Зарево по всему фронту, пальба, как под Курском, штормовой ветер, с такой силой давящий на окна, что они жалобно

пели.

Ему

вдруг

представилось,

как

подаётся стекло, как оно быстро и наискось скользит страшным на вид арабеском, вчистую снося больную голову. Раз – и на матрас! Матрас, тьфу! Картинка,

приятно волнующая своей реальной опасностью, исчезла, а по мозгам двинуло порцией грома. За окном творилось уже нечто запредельное. Дождь ещё толком и не начинался, сделав лишь пробный заход, но и его хватило на то, чтобы смыть с сиреневых, в диком

освящении,

улиц,

весь

повседневный

суетливый срам. А когда ливануло уже от души, то асфальт почернел от ужаса, сразу захлебнувшись в пенных

потоках,

бурлящее

целое.

оперативно Редкие

соединившихся машины

опасливо

подгребали к бордюру, и затихали, печально шевеля усишками-дворниками. В галогеновых глазках жалко теплилась жизнь, чтобы вскоре затухнуть совсем. Весь мир попрятался. Разница между высшими и низшими формами жизни исчезла. Всё смыло и стало легче дышать. Курил, прихлёбывал водку, цепенел. Заоблачные взрывы вошли в

резонанс с рваным пульсом.

Вспышки пластовали черепную коробку, подобно

томографу. Он будто видел свой нашинкованный пластами мозг. В каждом отдельном ломте была проблема, а по периферии картинки шёл короткий, но толковый диагноз. Думать было незачем. Только смотреть, читать, принимать к сведению. Он увидел, как банальна была вся эта высосанная из пальца семейная драма. Увидел то, чего не хотел замечать. Понял то, о чём не хотел думать. Осознал разницу между смыслом и чувством, мужским и женским, непреложным и преходящим. Стало грустно и смешно. Увидел, как избирательна память, как лжив разум, как податлива воля. Насколько сильны амбиции, но ущербна вера. Насколько

наивен был

он сам,

считая

себя

человеком. Наконец он и впрямь увидел себя воочию, чем стал, во что превратился. Тут его вытошнило в окно. Едва успел вскочить,

повинуясь рефлексу. А затем обессилено упал на четвереньки, и пополз в свою дыру, понимая, что если ничего не изменится – он завтра залезет на самый верх грозно нависающей башни и проверит: правда ли, что насекомое, упавшее с высоты – не расшибается. Дальше падать уже некуда и неоткуда. Он заснул прямо на ковре рядом с диваном.

Проснулся от звона. Комната, которую он впервые обозревал в таком ракурсе, показалась неожиданно большой и светлой.

С удивлением щурясь

на

внезапно высоко забравшуюся зелёную женщину в клумбе, не сразу даже понял, чем она так хороша этим утром. Залитая солнцем, она не печально заваливалась вбок, а просто игриво прятала лицо от яркого света. Свет был настолько ярок, что звенел. Лишь секундой позже до него дошло, что звонят в дверь. Такого уже давно не случалось. Он опрометью бросился в прихожую.

Вернулся с конвертом. Большую часть сбивчивых объяснений консьержки, он просто не понял. Дошло лишь, что письмо попало каким-то не тем соседям, которые приехали только вчера, они передали ей, а она….

Очень

бойкая

женщина.

Жаль,

новость!

Постоял

что

косноязычная. Почерк

жены.

Вот

нерешительности, не решаясь вскрыть. А вдруг чего…? Вскрыл, и с облегчением понял, что это тот самый человек. Ну да, писать этот человек не научился, зато нарисовать сумел. На сложенном вчетверо

листе

была

изображена

гигантская,

ярчайшая, оптимистичнейшая из бабочек, щедро излучающая позитив во все сразу стороны света. Видно,

что художник

старался.

В правом углу

фигурировала также некая скромная стрекоза, и уже что-то совсем мелкое, но тоже с крылушками. Он понял, что улыбается, только когда вышел на балкон.

Простое

детское

счастье.

Впервые

за

несколько месяцев. Ему вдруг улыбнулось такое умытое, свежее, сильное солнце, что он только рот раскрыл

навстречу.

Немного

по-дурацки,

стоит

заметить, но от души. Закурил, глядя на блестящую, устремлённую

безоблачную

синь,

башню,

благосклонно отметил про себя, что она не так уж и безобразна. Лицо вдруг прорезало тенью. Нет, не собственной, а от кого-то извне. Нормальной тенью, а не проступившим наружу недугом. Бабочка. На шестнадцатом этаже. Вторая за утро, и первая за всё то время, которое он прожил в этом доме. Она весело посуетилась вокруг, а затем чинно села на плечо поражённому человеку. Распустила крылья, и пригрелась в состоянии возмутительной безмятежности. Он осторожно протянул палец и дотронулся

до

мохнатой

спинки.

Божья

тварь

поёрзала, будто в смущении, несколько раз сложила крылья, но не улетела. Сколько он простоял, боясь спугнуть это чудо? Что испытал? Что передумал?

Один Бог знает, потому что это было уже больше, чем мысль. Это было откровение.

Да, пожалуй, что можно принять всё произошедшее за цепь совпадений. Особенно, учитывая, что после того, как нежданная гостья покинула его лоджию, позвонил телефон. Услышав голос дочери, он даже не удивился, а просто и тихо обрадовался. Разговор получился коротким и содержательным. После обмена приветствиями, папа был поздравлен с праздником: – А какой сегодня праздник? – пытаясь показаться не

очень

отсталым

человеком,

осторожно

поинтересовался отец. –

Преображение,

ты

не

знаешь,

ну!

–

это

возмущённое «ну!» свидетельствовало об очень низком уровне, на который папа упал в глазах дочери. – Я ж сказала, что мы ездили в церковь, ну! – Преображение… – протянул отец, поражённый странной символичностью происходящего.

– Ты письмо моё получил? – С бабочкой? Да, получил, получил! Конечно, а почему…. – Не только бабочка, там… – Стрекоза! – радостно подтвердил папа. – И комарик. – подчеркнула дочь. – Это комарик? Понял. А что, стрекоза и комарик, они тоже важны? – Ещё как! – сурово оборвала дочка. – Ты, что, не понимаешь?! –

подумаю!

догадываясь,

что

–

испуганно

пообещал

совершил преступление.

он, –

обязательно подумаю! – Подумай. – милостливо санкционировало чадо. – Это очень важно. Пока, папа! – Пока! – попрощался он, почувствовав, что аудиенция

закончена.

–

Позвони

мне,

когда

вернёшься в город, а? –

Там

видно

будет.

–

дочь

была

весьма

рассудительной шестилетней особой. – До свидания. Вот

такая

цепочка.

цепь

Каждый

возможностей.

Он

случайностей. разумеет задумался,

в а

Или

чудесная

силу такого

своих рода

субъектом легче всего думать в процессе. Ну, хотя бы – преображения мыслей в слова. Чтобы чего-то понять – надо с чего-то начать. Человек прикрепил рисунок на стене, посмотрел на него, что-то такое соображая, после чего включил ноутбук и набрал первое слово, пароль для нового отсчёта времени и событий: БАБОЧКА. Отвыкшие пальцы не слушались. Он досадливо размял непослушные кисти и застучал по клавишам.

ПЯ Т Ы Й З ВО НО К , И Л И Ш У Т К И В Р Е М Е НИ И ПР О СТ РА НСТ ВА

Глава первая,

несколько сумбурная

ввиду

особенных обстоятельств

Я постоянно теряю часы и шапки.

Что касается шапок: первые две таинственным образом исчезли в детском саду. С десяток – в школе. По одной на каждый учебный год. В армии пропало всего четыре головных убора. Одну шапку отобрали деды, а другую украл и пропил сослуживец. Точнее – пропили мы её вместе. Зато я вполне самостоятельно утопил каску и сжёг утюгом пилотку. Фуражку одевал один раз, на присягу, и с тех пор более не видел, так что фуражка не в счёт. После армии дело пошло ещё хуже. Я забывал, ронял,

терял, продавал, отдавал, дарил. В конечном итоге – лишался. Шапки, кепки, бейсболки, шляпа, папаха и берет - на моей голове не держалось ничего. В голове тоже.

Проблема с часами была по сути та же, что и с шапками. Но если на шапки мне всегда было глубоко наплевать, измерения

то

утратив

времени,

очередной досадовал

прибор

для

и огорчался.

Отсутствие часов повергало в смятение. Лишаясь времени, я чувствовал себя дезориентированным и в пространстве.

Всякий раз с пропажей хронометра личная история давала сбой. «Лучше бы ты голову потерял!» – возмущалась бабушка, для которой шапка являлась культовой принадлежностью. Сама по себе голова на шкале её жизненных

ценностей

стояла

бесспорно

ниже.

Подобное

утверждение

грешило

субъективизмом,

однако старушка весьма точно угадала присущую моей жизни тенденцию: я постоянно терял голову и время. Часы и шапки выступали в качестве символов. Дорожные знаки на жизненном пути.

До некоторых пор жизненный путь напоминает автобан.

Восьмиполосное

скоростное

шоссе,

по

которому несёшься, сломя голову, перескакивая туда-сюда, влево-вправо. Дави на газ, лупи во всю мазуту!

Знаки

мелькают,

на

спидометр

не

отвлекаешься. И если чуть тормозишь, то уж на очень крутом повороте. А на приборы смотришь с запоздалым сожалением. Исключительно под угрозой штрафных санкций. Но по настоящему перестаёшь спешить только после пары-тройки аварий. Полезнее всего въехать в знак, ограничивающий скорость. Вот тут-то и настаёт время посидеть и подумать.

Глава первая Вводная

несколько

сумбурная

силу

объективных причин.

Я сижу и приколачиваю папиросу. С ритуальной неторопливостью.

Люблю ритуалы. Бессмысленных ритуалов нет. Есть не видящие в ритуалах смысла люди.

Телевизор настроен на научно-образовательный канал. Только что закончилась передача о загадках человеческого мозга. В ней безуспешно пытались договориться между собой три молодых мозговеда. Не договорившись, они покинули эфир, изрядно недовольные качеством мозгов друг друга. Теперь пара потрёпанных возрастом астрофизиков спорит о теории большого взрыва. Их возраст наводит на

мысль о личном участии во вселенском теракте. Остатки

седой

поросли

на

головах

разметало

взрывной волной.

Чем мне нравятся эти передачи, так это их неподдельной откровенностью. Собираются вполне порядочные умные люди, и с пеной у рта отстаивают свои мнения по поводу вещей, в которых ровным счётом никто ничего не понимает. Даже сам факт этого взрыва не установлен. Круче подобных тем – только богословские диспуты, но их, к большому моему сожалению, почему-то не показывают. Я с большим удовольствием бы прослушал сейчас чтонибудь

ипостасей

предопределении. в

одном

довольствоваться

лице.

теорией

Или

Но

троичности приходится

расширяющейся

вселенной.

Курить я стал редко. Видимо повзрослел и стал

оценивать дурь по-другому. Не как способ жить, а как лекарство от повседневной действительности. Я полностью разделяю, почерпнутое из одной передачи о здоровье, мнение, что гомеопатические дозы – самые

действенные.

если

по

молодости

упарывался в мясо, носясь по городу с напаленными глазами и криминалом на кармане, то теперь сижу на попе

ровно

предаюсь

глубокомысленным

размышлениям на возвышенные темы. Несомненно, что я ещё не стар. Скорее – уже не очень молод. Как-то раз позвонил одному знакомому, а мама его в трубку и отвечает треснувшим голосом, что помер сынок. Раз – и в дамки. Лет ему чуть более меня было, но я вот про расширение вселенной слушаю, а у него она сузилась до размеров два на метр двадцать. И, если вдуматься, то весь след, им на земле оставленный – тот самый лопух, что по базаровскому прогнозу вырастет. Сказать, что я был очень потрясён, или задумался, или чего предпринять

решил…. Да нет, ничего такого особенного не испытал, если по совести. Просто сел за стол. Взял лист бумаги, и стал выписывать в две колонки статистические данные: жив – не совсем; друг – недруг;

любит

–

не

любит….

По

завершению

прослезился. Если всех, кто «НЕ» – оторвать, то останется всего-то ничего. Именно «ничего», потому как

кроме

родственных

связей,

случайного

знакомства или работы, меня с ними ничего не связывает. Я одинок и уродлив, как и сама жизнь. Но я не жалуюсь. Иногда мне кажется, что я почти счастлив. К уродству привыкаешь, а одиночество и вовсе не грех. Многое лучше делать в одиночестве. Так сказал Заратустра.

В полном одиночестве запаливаю дудку. Горячая, тяжёлая,

сырая

струя

ползёт

пугающе

натруженные, ободранные бронхи. Не кашлять, не кашлять…. Кошмар врача ларинголога.

Вот уже раскрылись навстречу плотной и терпкой волне дочерна засранные лёгкие. Захлёбываясь и клокоча,

дрожат

пароксизме

насыщения.

Переполненные смолистым ядом лёгочные пузырьки лопаются и кровоточат. В кипящей крови мечутся лохмотья дёгтя. Кошмар онколога.

Мозги на секунду съёживаются, внутри внезапно опустевшего черепа задувает суховей. Глазницы наливаются жаром. Сдавленные виски пульсируют в такт плюющемуся сгустками мыслей спинному мозгу. Ощутимо крепчаешь задним умом. Задние мысли, в естественном состоянии крепко прижатые к дивану, пролезают через потерявший бдительность копчик и винтом

поднимаются

по

позвоночному

столбу.

Прямиком в основание черепа. Первые капельки, тонкая струйка, фонтанчик, фонтан, гейзер…. Попа работает как пылесос, вбирая скрытую энергию

доселе замаскированного мира и могучими толчками накачивая её в башку. Помпа, а не попа! Прёт «кундалини», бурлит «ци». В шишковидную железу тычет палец господа бога. Из железы брызжет сератонин.

Жирно

удовольствия, весёлыми.

мысли

смазанные становятся

улыбаюсь,

экстрактом приятными

моргаю,

когда

раскрываюсь навстречу богу всеми тремя глазами, то вижу, что мир течёт и вибрирует. Кошмар психиатра, или… Музыка сфер!

Добиваю пятку.

Убойная шмаль. Сужу по отмирающему телу. Лёгкость необыкновенная. Но не в мыслях, а в чреслах,

персях,

ланитах и прочих конечностях.

Вообще не ощущаю себя телом. Скорее – только что взорванной вселенной. Я в каждом из всех десяти углов своей прокуренной галактики. Я одинок, как тот

самый мировой дух, задувающий во все щели в поисках…. Чего? Чёрт его знает, чего-то живого, наверное. Созвучного себе живого. Вот, кажется, и оно…. Из угла ощутимо пахнуло органикой. В кучке носков, валяющихся под стулом, кроется нечто живое. Кучка напоминает

семейство

мирно

уснувших

щенков.

Можно ли назвать одиноким человека, у которого на восьми квадратных метрах жилплощади разместилось семейство щенков? Вряд ли. Ван-Гог как-то написал портрет стула. Доказывали, что это автопортрет. Сам слышал, не вру. Очень, мол, одинокий стул. Совсем как

Винсент.

Интересно,

если

бы

он

свои

знаменитые ботинки поместил под этот стул? Оживил бы он этот одинокий стул намёком на временное отсутствие хозяина ботинок? Да не фига! Сказали бы, что отсутствующий на стуле Ван – лишь усугубляется отсутствующим в ботинках Гогом. Знаю я этих искусствоведов! Им нужен одинокий Ван-Гог. Даже не

Ван-Гог, а своя собственная идея одинокого Ван-Гога. К чему это я? А! Вспомнил! Ну, а если бы я написал свои носки? Под своим стулом? Сказал бы кто, что это автопортрет одинокого человека? Никто. Сказали бы, что неряха решил выпендриться. А почему? Потому, что я не Ван-Гог и даже не брат его Тео. Моё одиночество интересно окружающему миру не более моих носков. И то, что я вижу в носках щенков – никому не интересно. Даже то, что эти щенки не дают мне взвыть от одиночества, удерживают от отрезания ушей, не дают наложить на себя руки – это безразлично окружающим. С Винсентом меня роднит лишь проблема с ушами. В остальном – я имею все шансы дождаться большего участия от кучи носков, чем от целой плеяды гуманистов и правозащитников ….

Я задумчиво улыбаюсь своим мыслям. Они мне нравятся. Сами по себе мысли. Как грибы после

дождя,

лезут

Крепенькие,

из

подсознания

чистенькие

боровички

мыслеформы. воспоминаний.

Яркие подосиновики прозрений. Ироничный красавец мухомор в компании циничных поганок. Гроздьями ложных опят взбираются по позвоночному столбу лукавые пошлости …. А у нас в Рязани – грибы с глазами. Их едят – а они глядят…. О чём это я? А! О том, что я не Ван-Гог! Ну и слава богу! Он же был психопат. Чудак на букву «М». Такой же как и я, ничуть не лучше. Просто повезло. Попал в герои.

Тезис: «Одинокий психопат интересен лишь в том случае, если он стал героем». Общепринятым героем. А я вот не стал, хотя вполне мог бы.

Посудите сами – чем не герой нашего времени?

Меня пять раз грабили. Неоднократно и нешуточно били, по поводу и без. Арестовывали, и даже

пытались посадить. Ударили пыльным мешком по голове. В мешке на тот момент оставалось изрядное количество цемента, и я до сих пор считаю, что мне повезло.

По

правой

ноге

проехал

автомобиль

«Фольксваген». Он равнодушно продолжил свой путь, оставив меня в болезненном недоумении и со ступнёй, напоминающей тюлений ласт. В розовом детстве я ходил в ночное, заснул у костра и задумчивый старый мерин наступил мне на левое ухо. «Если не бес попутает, так бог наткнёт» , – резюмировала бабушка, отойдя от первого шока. Пытаясь восстановить нарушенную симметрию, она, в профилактических целях, остаток лета драла мне уши исключительно с другой

стороны,

но

не

добилась

желаемого

результата. Полноценного чебурашки из меня не получилось, и в пору возмужания пришлось отрастить девичьи локоны. Вкупе с круглым от природы лицом, обильной

щетиной

юношескими

угрями

это

выглядело просто неприлично. От локонов меня

избавили в войсковой части № 32546. Наглое ухо, как выяснилось, выросло из абсолютно бесформенного, деформированного черепа,

доселе

преждевременными

удачно

скрываемого

родами, волосяным

покровом. Обритый наголо я приобрёл несомненное сходство с гоблином и вызывал ужас даже у старослужащих. С глаз долой меня отправили на подсобное хозяйство, и целых два года я провёл в обществе тридцати свиней, одного хохла и трёх тихих дезурийных киргизов. Это был сплочённый коллектив, однородный

по

уровню

развития

условиям

существования. Хохол был с дурчиной по жизни, азиаты просто молча пользовали дурь. Взгляды свиней порою наводили меня на мысль о более высоком, по сравнению с остальными сослуживцами, уровне

интеллекта,

но

вызвать

животину

на

откровенность мне так и не удалось. Хрюшки отмалчивались, воняли не лучше нашего и ничем не показывали своего превосходства, разве что были

разборчивее в пище. Остальные, накурившись плана, жрали всё подряд.

Уеденный духовным вакуумом, я воззвал к семье. Прочувствовав ситуацию, родичи прислали вязанку книг,

блок

«Беломора»

мешок

ирисок.

Первоначально выбор литературы показался мне странным, но по здравому размышлению, я оценил их замысел. Самопознание возможно лишь в условиях личной несвободы. В самом деле – станет ли изломанный лошадью и гормонами юноша читать «Логику» Аристотеля? Вряд ли. Сочетается ли Гегель с розовым портвейном и юношеским онанизмом? Возможно, но явно не в нужных пропорциях. Половая зрелость

обычно

человеческом

опережает обществе

духовный слишком

рост.

много

соблазнительного свинства, непримиримого к личной свободе. Зато философский взгляд на вынужденное проживание в среде свиней может с этим самым

человечеством примирить. У меня такой взгляд выработался естественным путём. Целых два года, курнув ядрёных тянь-шаньских бошек, откушав чегонибудь интернационального и развалившись на сене, я читал «Диалоги» Платона, «Критику чистого разума» Эммануила Канта, «Мысли» Паскаля и все подряд Евклидовы

«Начала».

Иногда,

по

просьбам

трудящихся, я читал вслух. Брат-славянин, ариец хренов,

уходил

сразу.

Излишне

напитанная

чернозёмом, черешнями и салом, его натура была слишком

материальна.

Зато

кривоногие

братки

слушали с удовольствием, качая большими круглыми головами и уважительно цокая в труднопроизносимых местах.

Особенно

им нравились

силлогизмы.

прослушав моё произвольное толкование апорий Зенона, они перестали ссаться по ночам и на Коране поклялись мне в вечной дружбе. Парнокопытные тоже одобрительно бурчали. Им нравился Эпикур. Свиньи оказались сторонниками гедонизма.

Дембельнулся

просветлённым

духом,

отъевшимся старшиной. Привёз бабушке киргизскую войлочную

панаму,

национальный

музыкальный

инструмент

вардан,

и три кирпича

пробитой и

запаренной

дури

по

–

килограмму

каждого,

исцелённого классической греческой философией, азиатского рыла.

По возвращению в родные пенаты, я с удивлением узнал, что за время моего двухлетнего парения в эмпиреях, страна круто изменила курс. Дух свободы не

просто

веселящего

бодрил. газа.

Он

действовал

Накрывшее

всех

на

манер безумие

официально поощрялось, подрыв устоев встречали с восторгом. Резали правду-матку. Затем – тех, кто резал её слишком усердно. Взорвался проклятый реактор, население остервенело пыталось не пить, а выходя из дому всегда можно было вляпаться в плоды перестройки. На каждом углу занимались тем,

за что пару лет назад сажали. Тот стал спекулянтом, а

этот

бандитом.

вафельных «Диор»,

Один

полотенец

вечерними

другой отбирал

пользовались

утюгом

торговал

него тратили

сшитыми платьями выручку.

из от

Оба

деньги

на

проституток. Водку было невозможно купить днём даже по талонам, но к вечеру каждая подворотня превращалась в филиал ликёро-водочного завода. Появились зелёные деньги и голубые граждане. Исчезли:

продукты,

комсомол,

чувство

локтя

социалистическая мораль. По окончанию трансляции, центральный канал телевидения смущённо мигал пару раз

неясной

заставкой,

затем

беззастенчиво

вываливал на всеобщий обзор голых женщин и вообще срамоту. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Голова шла кругом. «Не дай тебе бог жить в эпоху перемен!». Конфуций. Прав был старик. Неважное время для любителей мудрости. А что делать?! Пришлось жить….

Я валяюсь на продавленной тахте. То, что меня повело на думки о прошлом, несколько удивляет. Ещё удивительнее то, что воспоминания вызывают улыбку. Прошлое бессмысленно и бесполезно, потому что его нет. И чему же тут улыбаться? Нечему улыбаться. Это всё равно, что с блаженной улыбкой встречать несостоявшееся и тёмное будущее. В будущем – болезни, старость и смерть. Чего тут забавного? Радость по такому поводу – признак надвигающегося слабоумия. Прошлое есть архетип будущего.

«Мы

не

должны

забывать

своего

прошлого! Без прошлого нет будущего! Дети – наше будущее!». А если детей нет? Или дети выросли поганцами? Улыбаемся поганому будущему? Нет, я просто млею! Картинка с выставки: молодая семья с улыбкой смотрит на своего, не по годам злобного, засранца – это наше будущее! Забыли добавить маленькую деталь: «И ваше». Сами-то в люлю, с дурацкой улыбкой, а он возьмёт, да и вырастет

уголовной харей, душегубом, иродом. Ешьте его с кашей! А если он вас?! На Чикатило тоже кто-то смотрел

улыбкой.

«Расти,

сынок,

хорошим

человеком! Помни, что партия – наш рулевой, хлеб – всему голова, и завтра будет лучше, чем вчера. Ну и достаточно. Шагай, сынок, с улыбкой по жизни. Всё хорошо. Меньше думай, больше ешь». Он и вырос. Согласно всем этим штампам и ГОСТам. Видели его улыбку? Лучше бы уж и не улыбался. «Ну-у-у…. Это вы,

батенька,

хватанули!

Он

же

был

психом,

выродком, мутантом. Исключением из правил, так сказать…». Согласен, согласен. На мой взгляд, это его не извиняет, но делает понятным. Только вот беда: остальные-то, нормальные – не лучше. Самый человечный человек тоже улыбался. И сухорукий брат его усами топорщился вовсю. Обаяшки-упыри. Они же, суки, и выдумали, что в будущее надо смотреть с улыбкой.

чтобы

быстрее

угодить

это

их

лучезарное будущее, надо учиться, учиться и ещё

раз учиться….

Я учиться не стал.

Спору нет – со своим

двухлетним философским стажем, я без сомнения мог бы поступить в институт. К несчастью, заветы Ильича напрочь перестали котироваться, а природа взяла своё. Куда бы я ни направлял стопы, навстречу мне шли девушки. В стране появилась пусть и опасная для здоровья, но косметика. Одевались барышни, кто во что горазд, зато с претензией на оригинальность. На расплодившихся дискотеках было душно, страшно, и волнующе аморально. Вряд ли можно назвать это революцией, однако сексуальный мятеж был налицо. Я влюбился в крашеную блондинку с тяжёлой челюстью и безвозвратно погиб для науки….

Женщины, женщины! При мысли о женщинах мне хочется

развести

руки

стороны.

Это

такое

всеобъемлющее понятие…. Широчайший диапазон

эмоций. Богатейшая гамма противоречивых чувств. Перенасыщенный ощущений.

оттенками

Космос.

прирождённый

Внутри

вакуум.

спектр каждой

различных женщины

Пустота,

–

обладающая

свойствами твёрдого тела. Способностью засасывать и

убивать.

Сверхпроводимостью

всевозможных

энергий, струящихся в направлении, выбранном по закону случайных чисел. Грация, помноженная на интуицию,

разделенная

бесконечное

дробное

на

возраст.

число,

Получается

загадочное

симпатичное, вроде числа «Пи». «Пи» является прирождённой основой, матрицей, глубинной сутью всякой женщины. Рядом с этой волнующей дробью ты чувствуешь себя нулём. Круглым дураком. Как, скажите мне, можно создать что-нибудь общее с женщиной? Семью, например? Никак нельзя. Что-то плюс-минус ноль – остаётся всё то же «что-то». При умножении на ноль – получается ноль. А делить на ноль нельзя по законам математики и матриархата.

Дробная, но бесконечная цельность женщины не позволяет ей делиться. Она добровольно умножает себя на ноль, называя это умножение делением, или материнским инстинктом, и оправдывая своё действие глупостью и эмоциональностью. Получается ноль, добавленный в качестве порядкового знака в дроби после запятой. Она становится ещё более упитанной дробью. Иногда появляется новый знак – мальчик, или девочка. А мужик остаётся всё тем же печальным нулём, если только не уходит в минус…. Что-то

совсем меня

поволокло….

Эх,

крепка

тувинская масть! К чему всё это было? А! Руками развести собрался, и даже развёл, но упёрся в стены…. Я живу как Раскольников, только ещё смешнее. Его комнатёнка напоминала шкаф, а моя мансарда схожа с китайской тюрьмой. Восьмиметровая камера пыток, со скошенным потолком и неправильной формы. В доисторические

времена

часть

боковой

стены

занимала печь, дымоход, или чёрт те знает, что там находилось, на чердаке. Это нечто, бесполезное в наш космический век, – сломали. И теперь вместо одной нормальной стены я имею две расходящиеся под

раздражающе

тупым

углом

ненормальные.

Почему ненормальные? Потому что из одной что-то стучит по ночам, а вторая просто не радует. В этой комнате легко найти пятый угол, но вряд ли сие обстоятельство

можно

отнести

достоинствам

планировки.

Выпрямившись в полный рост, можно дойти только до середины комнаты. Приближаясь к нелепой формы слуховому окну (в него и впрямь больше слышно, нежели видно), шаг за шагом приходиться склоняться и прогибаться под изменчивый мир, от которого тебя отделяет всего лишь довольно условная преграда – потолок, он же крыша. Когда ветер, то потолок гремит. Зимой холодно, летом жарко, в остальные

времена года просто дискомфортно. Полноценно жить в этой кабинке нельзя, но призрачность бытия ощущается в полной мере. Вынужденно сгибаясь перед косной материальностью, воспаряешь духом. Проверено на себе, господа.

«Господа» – это условность. Я привык к внутренним диалогам, особенно с тех пор, как умер тот самый знакомый. Возможно даже, что он был мне другом. Если бы я только достаточно хорошо представлял, что такое дружба…. Как бы это получше выразить? До тех пор, пока не лишаешься чего-то, то и цены потери в упор не видишь. В молодости каждый второй попадает в разряд друзей с удивительной лёгкостью. С течением лет начинаешь что-то понимать, после первого предательства понимаешь вроде как всё, и лишь в предчувствии некоего близкого финала личной истории

убеждаешься

понимаешь.

Это,

том,

ясный пень,

что –

ничего

общее

не

место.

Сократизм,

низведённый

до

пошлого

статуса

прописных истин. Но каждый на своей шкуре должен прочувствовать эту азбуку, в противном случае она так и останется филькиной грамотой.

Пока ты сомневаешься в истинности дружбы – помирает единственный друг. Бросаешь женщин, которые любят тебя. Тебя бросают те, кого ты, казалось

бы,

любишь.

Самый

душевный

откровенный разговор в твоей жизни получается с одноразовой проституткой, а разведясь, вдруг с немалым удивлением понимаешь,

что

самым

близким человеком ты вообще ни разу не говорил по душам. Такая вот странная штука жизнь….

Жизнь времени

представляет направление

собой

протяжённое

неизвестность.

во

Вектор,

состоящий из суммы и разницы отдельных векторов. Вся свобода выбора заключается в том, что ты

постоянно выбираешь: да или нет, плюс или минус, туда – сюда. Сумма, сумма, вычитание, сумма, вычитание.

Ежегодно,

ежедневно,

ежесекундно.

Непонятно только одно: это направление – оно задано изначально? Или направление определяется только тобой? Что главное: обусловленный процесс, или обусловленный результат?! Предопределение или свобода воли? «Направо пойдёшь – в шоколаде будешь, налево – козлёночком станешь». Я как-то, поднабравшись, представил всё в наглядном виде, по аналогии с языком программирования. 0 – да. 1 – нет. Всю

жизнь

винчестер.

выбираешь. Каждый

день

Каждый –

год

кластер.

–

новый

01001011,

11011101, 10101010, 101….. В смертный час всё переводится из миллиардов цифр в коротенькое словцо. И, утирая потец, дёргаешься бледным челом и телом, глядя в монитор Господа Бога…. А там вдруг появляется: «Ну и дурак же ты, братец Иванушка! Туши свет, сливай воду. Приехали!». Каково?! Полный

абзац…. Нет,

это

не

просто

апокалиптическое.

трава.

Лёгкость

Это в

что-то мыслях

необыкновенная, а тяжесть в членах неимоверная. Или наоборот, что впрочем, одно и то же. Вдобавок адский голод и на экране вместо астрофизиков – депутат. Кошмарное сочетание!

Пора выйти в свет.

Глава вторая. Некоторые уточнения по поводу знаковых предметов

Я встаю, я выключаю телевизор, я одеваюсь. Переоблачение

–

тоже

часть

ритуала.

Это

определённый ключ, пароль для входа в другую программу. Хаотичность моего мышления кажущаяся. Сам я чётко ориентируюсь в закоулках и дебрях сознания.

Эти дебри – по настоящему родной дом, в отличие от съёмной квартирки повседневной реальности. Звучит напыщенно и несколько вычурно. Согласен, но

лично

мне

нравится

пафос

бытия,

не

вялотекущая паранойя обыденности. Театральность, а не рутина. Собственное представление о жизни мне дороже самой жизни. Вместо того чтобы пытаться изменить неказистую окружающую реальность, я меняю способ проникновения на эту, постоянно вражескую для меня территорию. У меня сознание диверсанта. По

сути,

данный момент

беззащитен и

прожорлив как гусеница. Одухотворённый пищевод с двадцатью парой ног, запинающихся обо всё подряд. Недаром у меня столько носков…. Незаметно я подсаживаюсь на измену. Думки плавно переходят в шугалово. Мне уже совсем невесело. Мысль о том, что меня

самого могут склевать

– проступает

испариной. Маскировка, мимикрия, метаморфоза. Это

не

список,

из

последовательная

которого

надо

цепочка

из

выбирать,

необходимых

а для

выживания звеньев. «Маниакальная мнительность может

максимально

маскировки».

модифицировать

Маскировка

качестве

становится

естественным безопасность.

своём

наивысшем

мимикрией,

состоянием, Ощущение

методы

вторым

гарантирующем

безопасности

рождает

перемену сознания, преображая мироощущение в целом. Преображение – это метаморфоза. Начав с ощущение

голого

червяка,

путём

нехитрых

манипуляций вылуплюсь во внешний мир крепким и въедливым

жуком-короедом.

Понятно?

По-моему

очень ясная мысль. Кто ясно мыслит, тот чётко излагает. Я горжусь своим умением излагать. Одежда занимает важное место в моей вселенной. Целый шкаф. И ещё на шкафу, в коробке из-под телевизора. Я пристрастен и капризен, как девочка, хотя на девочку не похож. За последние пять лет

меня так разнесло, что я больше похож на свиньюкопилку. Аляповатый и хрупкий футляр, по самое нехочу набитый богатым внутренним содержанием. Чтобы ненароком не разбиться под ударом судьбы, я вынужден пеленаться в кокон. Но поскольку я не паук, способный при желании надёргать шёлку из собственной

задницы,

приходится

обходиться

доступными средствами защиты от агрессивного внешнего мира. Общество потребления в этих целях с успехом использует одежду. По одёжке встречают, дают от ворот поворот, оценивают и уценивают. В хорошо одетых влюбляются, скромно одетым изменяют. Кожаная

куртка

иногда

способна

вызвать

почтительный страх, а порою – тоскливый взгляд стареющего педераста. Смотря какая куртка. Ботинки – твоё лицо, галстук – визитная карточка. Породистое бельё

способно

целлюлитом.

примирить

При взгляде

с на

фригидностью

часы определяют

волевые качества и состоятельность, а стильный головной убор служит лучшей рекомендацией по части того, чьим украшением он служит. Разумеется, это смешно. Человек лишь отчасти то, во что он одет. Но должен признать, что неумение одеваться – вполне способно вызвать реакцию отторжения. Одна моя близкая подруга купила модную волосатую кепку мышиного цвета. Сначала мне пришлось напрячься, чтобы её опознать, затем я долго смеялся. А в итоге – перестал с нею встречаться совсем. Женщина, добровольно одевшая себе на голову подобную мерзость, на корню душит любую эротику. Глядя на неё, пусть даже и вовсе голую, я видел уродливое кепи. Настроение, да и всё остальное тоже – падало. Другому, художнику-концептуалисту, набили морду за пуштунский берет некие воины-интернацианалисты. Не сошлись концепции…. Третий решил, что он в Техасе и завёл фетровую шляпу…. Впрочем, это не существенно. Мысли вслух на

предмет важности правильно выбранных часов и шапок. Вот одень я сейчас красную шапку: ярко, жизнерадостно, но излишне привлекательно. В моём состоянии излишняя привлекательность может быть вредна. Лучше – бейсболку. Она не скрывает изломанного

жизнью

органа,

но

под

покровом

козырька можно вволю улыбаться, а сам козырёк определяет направление – легко сосредоточиться на нужном объекте. Помещаешь его под обрез, и фиксируешь.

Кадрирование,

как

графической

программе. Удобно! В пандан бейсболке я одеваю спортивный костюм и кроссовки. В подобном наряде, плюс аксессуар в виде сломанного уха, я выгляжу уволенным в запас бойцом дворовой бандитской группировки.

Скромненько,

меру

опасно

достаточно привлекательно для нетребовательных представителей обеих полов. Замаскировался! Сую

карман

паспорт,

ключи

несколько

бумажонок различного достоинства. Часы на руке. В

меру дорогие и передовые котлы. Самое забавное, что я почти никогда на них не смотрю. Они мне не нравятся, да и нет нужды следить за временем. Теперь нет. Кроме

наручных

часов,

моей

домовине

присутствуют ещё парочка высокоточных приборов для

измерения

времени.

На

дисплее

видеомагнитофона четыре сменяющие друг друга цифры ведут круглосуточный бухгалтерский учёт моей скорбной жизни. Чтобы узнать точное время, мне достаточно назвать любую из двух пар – первую ли, последнюю – всё едино. С некоторых пор я начал отмечать одну забавную странность: я живу в дублированном времени. 24:24, 16:16, 07:07…и т.д. Меня порою радует 00:00, но чаще нервирует 13:13. Помнится, что вначале я даже засуетился, как и всякий нормальный человек, приписывая непонятные свойства часов собственной паранойе. Впрочем, обнаружив загадочный стереоэффект, я и впрямь

повёл себя несколько странно. Полагаю, что моя реакция на это, в целом безобидное, природное явление вполне могла бы вызвать интерес психиатра: я попытался уличить электронный прибор в саботаже. Как-то раз, в 17:17, я с безразличным видом вышел из комнаты, потоптался под дверью, а затем внезапно вбежал и обнаружил законные 17:22. Посмеявшись над собственной мнительностью, я выпил бутылку пива и, признаюсь, расслабился. Пива захотелось ещё больше. Я спустился вниз, купил пару банок, а затем и бутылочку водки приобрёл. Ну и закусить по мелочи. Довольный и звенящий как пасхальный колокол, я вернулся, и без всяких задних мыслей взглянул….

Честно

скажу:

наглый тандем меня

огорошил – 18:18! В 19:19 я уже был устойчиво пьян и весел, а в 20:20 отчётливо осознал, что проверки на вшивость бессмысленны и глупы. В тот момент, когда я бросал на часы действительно свободный от задних мыслей, спонтанный взгляд – время двоилось и

пребывало

застывшем

равновесии,

словно

констатируя важность момента. «Замри! – взывала ко мне дублированная цифирь – следующий твой шаг важен вдвойне. Соберись, напрягись, прислушайся!». Задолго до начала этих хронометрических трюков, я что-то

читал

подобных

коллизиях

одного

фантаста. В его интерпретации суть данного явления сводилась к вторжению в жизнь чего-то мистического и запредельного. Я попытался нарыть фантаста в интернете, но оказался фиговым хакером. А может быть, этот мистик сам был чьей-то галлюцинацией…. Хотелось бы поинтересоваться, с чем связана его гипотеза. Но фантаста я не нашёл, а гипотеза подтвердилась.

Однажды,

сидя в

общественной

уборной по глубоко личной надобности, я взглянул на свои честные наручные. Было 10:10 утра, майского и ласкового, как новая «Зева». Я решил замереть, напрячься

прислушаться,

согласно

советам

внутреннего голоса. И получилось как нельзя лучше –

тихо просидев лишние десять минут, я полностью освободился от накопившихся шлаков и избежал встречи с новым участковым, сдуру впущенным квартирной хозяйкой. Дверь у меня захлопывается на кодовый замок (так гораздо удобнее – не нужно таскать с собой лишний ключ). В тот момент дверь была честно закрыта. Он постучал, покричал для острастки, и, поводив сомневающемся во всём на свете

лейтенантским

жалом,

был

вынужден

отправиться восвояси. Так и не познакомившись интересным квартиросъёмщиком. Признаюсь, что я испытал двойное облегчение: выйди я раньше, и пучило бы меня больше, и жизнь на свободе могла бы существенно сократиться. Накануне я как раз крупно вложился в веселящие дух средства и полночи снимал пробу. Застойный дух пропитал всё напрочь, а канабиол можно было соскабливать прямо с обоев. Так что мистический взгляд на вещи отнюдь не бесполезен в хозяйстве.

Всё! Всё! Всё! На волю, в помпасы! Я уже пританцовываю,

взбешённый

собственной

замысловатостью. Из угла разносится начало 40-ой Моцарта. Почтовый ящик. «Пришло сообщение!». К чертям сообщения! Если я сейчас начну читать, то…. Поворачиваюсь к монитору спиной, и ломлюсь из комнаты, автоматически отмечая предупреждающие 14:14. Глава третья. Капитан, часы, женщина

Закрываю за собой дверь, тщательно проверяю. Делаю два шага, разворачиваюсь, возвращаюсь, проверяю

ещё

раз.

Испытываю

естественное

беспокойство. Коридор узкий, тёмный и страшный. Кошачий лаз, он же аппендикс с тремя ступеньками вниз посередине. На ступеньках мы и сталкиваемся. Баба Фиса, моя хозяюшка.

Мелкая

старушенция

невзрачным

детским тельцем и большой взрослой головой. Она похожа

на

случайную

запятую

извилистом

предложении коридора. От неожиданности я торможу, и мы внезапно становимся точкой с запятой, разбивая предложение пополам. В руках у неё консервная банка. Из под томатной пасты. Или сельди в собственном соку. В банке бултыхается некая тошнотворная тряпица. У бабули большая

стирка.

Она

идёт

кипятить

тряпочку.

Зрелище так себе, но бывало и хуже. Как-то раз, когда я только переехал, я встретил её очень, очень ранним утром, и старушка несла в руках челюсть. Наверное свою. Надеюсь. В тот раз она приветливо улыбнулась, и меня чуть не вытошнило. Вот и сейчас она протягивает мне банку. Голова, ручки, тельце – всё дрожит и вибрирует в страстной жажде общения. «Этот турнюр носила ещё покойница сестра….». Я киваю, машу руками, громко и торопливо кричу в седую

голову:

«Здравствуй,

Анфиса

Павловна!

Спешу! Убегаю!». И действительно превращаюсь из точки в стробоскопическое многоточие, а затем и в

стремительное, устремлённое к свету, наполненное внутренним

смыслом

тире.

Хлопаю

дверью

скатываюсь вниз в кучу скомканным афоризмом…. Кажется, что встречные пытаются заглянуть в глаза.

Ничего

приятного

столь

пристальном

внимании я не нахожу и старательно отворачиваюсь. Для пущей анонимности наклоняю голову. Навстречу и в стороны стремительно разбегаются босоножки, штиблеты,

кроссовки,

туфли,

баретки и прочие

мокасины всех цветов и расцветок. Вставленные в обувь владельцы обтекают меня, избегая лобового столкновения с моим слепо выпученным навстречу судьбе большим черепом. Кренделем торчащее вбок, словно ручка у чайной чашки, ухо – парализует людскую неуступчивость. Лишь какие-то не по погоде войлочные

боты

назидательно

прошамкали

партийным голосом обычную старческую глупость. Некоторое время меня сопровождает лохматая псина, вся в парше и с влюблёнными глазами. Не знаю уж,

чем

столь

мил

растительному

животному

сообществу, но этот мир и впрямь ко мне расположен. Она

бежит

чуть

впереди,

деликатно

семеня

мохнатыми ляжками, вполне по-женски виляя тем, откуда растёт хвост, и временами оглядывалась, призывно вытягивая страдающую от высоких чувств интеллигентную морду. Она выгибается, как Ида Рубинштейн,

на

портрете

художника

Валентина

Серова. Напряжённая томлением шея, вывернутая в присущем серебряному веку демоническом ракурсе, напоминает

туго

артистическую

обтянутую

руку.

меховой

Зелёным

камнем

перчаткой влажно

искрится закатившийся в угол раструба собачий глаз. Бывшая породистая сука, находящаяся ныне в бедственном

положении.

нервировать.

Чувство

Её

взгляд

начинает

сопричастности,

ощущение

кьеркегоровской «заброшенности в мир», острое сочувствие – вся эта ботва буйно прорастает в моём унавоженном тувинским силосом мозгу. Я чувствую,

как

накатывает

сентиментальная

нежность,

увлажняется взор, першит в горле…. У нас в такт дёргаются уши. Это присущее животному миру явление, отрезвляет меня. Я вспоминаю, что должен звучать гордо, что любовь

может быть

«Greenpeace».

жестока,

Отбрасываю

и вообще я

сторону

не

собачьи

нежности и принимаю твёрдое мужское решение считать

эту

собаку

исключительно

Временной путеводной звездой,

но

поводырём. не

звездой

пленительного счастья. В разбегающихся волнах ног, ножищ и ножек – она выполняет роль лоцманского буксира, определяющего форватер движения такого научно-исследовательского

судна,

каким я

себя

ощущаю. Я – субмарина. Я всплыл. Мне где-то надо стать на прикол. Пополнить запасы воздуха и энергии. Провести регламент. Загрузиться перед выходом на безбрежные океанские просторы. У нас деловые отношения. Она ведёт – я послушно следую. Ничего

личного. Когда она приведёт меня к нужному пирсу – я куплю

её

бутерброд

или

бублик.

Дальше

мы

разойдёмся, как в море корабли. Я и с людьми так поступаю, не то, что с бездомными суками …. Парой

стремительных

пересекают

весело

дельфинов

цокающие

наш

курс

туфли-лодочки.

Штурман, сидящей в голове, отводит бдительный взор от собачьей задницы и с интересом смотрит вслед. Хороши! Эта непростительная для привычного ко

всему

морского

волка

халатность

тут

же

оборачивается катастрофой. Отклонившийся от курса «Титаник» духа налетает на айсберг, нагло выросший вверх из двух говнодавов, прикрытых форменными портками с красными лампасами по борту. Стоп машина! Штурман мечется в прикрытой козырьком рубке, спешно хватается за штурвал, навигатор, рацию….

Переполох,

конфуз

неприятное

предчувствие. Навигатор ползёт по штанам вверх, скользит

по

зачехлённому

табельному

орудию,

нащупывает опознавательные знаки военного судна противника. Четыре звезды. Капитан. Мне страшно смотреть в лицо капитану, на которого налетел в душевном

тумане,

млекопитающими

увлекшись

игривыми

элегантно

скошенными

каблучками. «Эй, на палубе!». Капитан миноносца сам подаёт

голос

со

своего

капитанского

мостика,

прикрытого фуражкой. Делать нечего. Я выхожу на связь. Из раззявленного рупора валит густым перегаром и идиомами.

Рупор

воткнут

багровую

физию,

поросшую трёхдневным мхом. Под клубневидным отростком топорщатся рогатые во всех смыслах ментовские усы, над отростком – нервно кувыркаются в налитом кровью желе тусклые свинцовые глазки. Его

скудная

по

содержанию

речь

не

требует

перевода. Четыре известнейших слова, попеременно выстраиваемых

безрадостные

тягостные

комбинации по поводу имеющей место аварии. Суть

сводится к тому, что таким замкнутым на себе батисферам, как я, лучше тихо лежать на дне и не пересекать курс красавцам линкорам, вооружённым до зубов, и находящихся в одиночном плавании с государственной важности целью на борту. Пока он дымит мне в лицо, я соображаю…. Самое логичное – это притвориться тем, во что я вырядился. Недоделанным братком распущенного на покой

бандформирования.

Это

означает

томное

выражение на лице, скучное, с ленцой, произношение всё тех же четырёх слов с доверительным в конце: «Да ладно, начальник! Чего гнать порожняк – пошли лучше махнём за мир во всём мире…». Но я обязательно тут же выдам себя. Я знал многих бандитов, и осознаю большую разницу между тем, как ты выглядишь и как себя ведёшь. Лучше польстить этому флибустьеру: «Извините, товарищ капитан, не заметил! Разрешите обратиться! Гвардии старшина в запасе…». Вытянуться и даже попробовать отдать

честь…. Но он мне не товарищ. Какие сейчас товарищи? Гражданин? К гражданину, опять же больше подходит – начальник. Гражданин начальник. Блатная вязь, плохо совместимая с бушующей во мне лирикой…. – Что, бля, глаза залил?! Так я тебе быстро их….! – моя задумчивость распаляет чудовище. – Документы есть? Есть. Даю ему документы. – А что здесь делаешь? Правильно, прописан я на окраине, а что я делаю в центре? Включаю дурака: – За бабой своей следил. Прочитал вчера у неё на мобиле

интересное

сообщение.

Стрелку

забила,

сучка…. Вот решил пропасти тварь – ведь это же галимый

развод?!

Правильно,

командир,

как

считаешь?! При этом делаю такое умное лицо, будто мне неумело вправили паховую грыжу. На «ты» с этим

козлом, может быть, сразу так и не стоило бы, но…. Эта цветная мразь любит, когда не только их черепушки прорастают по весне. – Ну и чего? – интересуется он, возвращая мне краснокожую паспортину. – Вычислил? – Лоханулся. – досадливо пожимаю плечами я. – То ли она перетусила, то ли…. Квалификации не хватило. Я же не опер?! Сам посуди! – Ясный месяц. – снисходительно и миролюбиво соглашается он. – Продинамила, значит? – Да, попал…. Только день коту под хвост…. Крутишься, для них, тварей, как вентилятор – день и ночь, а они тебе козью морду лепят! Так меня нахлобучило, командир…. Извините, что не заметил, товарищ капитан! Может, вы знаете, где тут можно немного усугубить? Ну, развеяться, с грусть-тоски подсняться? Я тут в центре, как марсианин, блин! Его прорезавшееся дружелюбие растёт, как на дрожжах. Смотрит на меня отцовским взглядом.

Пороть, вроде как не собирается. «Кроха сын к отцу пришёл…». Папа ещё плохо отошёл от выпитого за последние трое суток, и хочет поговорить с крохой помужски.

Кроха,

поговорить.

перестав

Кроха

любит

бояться,

согласна

поговорить.

Особенно

курнув. Теперь я иду с гордо поднятой головой. Моя милиция меня бережёт. Нам не страшен серый волк – рядом со мной шагает мутный волчара. Бездомная тварь

сгинула,

приведя

меня

более

дикому

родственнику. Я могу говорить о чём угодно – на смену первому нездоровому испугу пришла знакомая самоуверенность. Полное погружение в роль по системе Станиславского. Впрочем, и выдумывать ничего не нужно. Просто рассказать что-нибудь из прошлой жизни. Язык мой – друг мой. Плановое

время

течёт

медленно.

Вязкое,

насыщенное широким диапазоном бессознательных оттенков время. Как мёд, тщательно выбранный из

дурманящего разнотравья. Любое рядовое явление, мысль,

мимолётное

облизываешь, зараз

не

впечатление

морщась

съешь,

но

–

будто

от удовольствия. зато

ощущаешь

Много себя

дегустатором. Пробуешь жизнь на вкус. Слова, действия, слипается

мысли. с

Свои

чужие.

галлюцинацией.

Реальность

Сознательное

бессознательным. Вывернутое наизнанку прошлое столь же своевременно, как и будущее. Обе химеры извиваются в настоящем. Всё есть Брахман, и всё есть Майя. Протяжённая в бесконечности по обе стороны от нуля иллюзорность. А ты тот самый ноль, неизменная точка отсчёта, изумительно опустошённая и крайне значительная. Ноль – это круг. Идеальная во всех смыслах форма. Наполненная содержанием трёхмерного мира, она трансформируется в упругий шар,

мужественный

центр

мироздания,

полный

скрытых энергий. По поверхности шара навозной мухой

снуёт

беспокойный

паразит

портупее.

Чувствуя своё невыразимое превосходство, я из одного лишь божественного участия и космически равнодушной

любви

вытягиваюсь

навстречу

беспокойному насекомому, окружая, обволакивая его своим сознанием, преображаясь в своём устремлении к нему в божественной красоты хрустальную сферу, внутри которой наигрывает свои пассажи невидимый композитор…. – Вот путёвый шалман! Заходим, чудила?! Эй! – он почти орёт, пританцовывая от нестерпимого желания заколдырить нахаляву. – О чём задумался?! – Как скажете, капитан…. – киваю я в ответ на озабоченные вопли. – Меня подхватили тёмные воды реки забвения – Леты. – Нормальный кабак…. Тут ничего не подхватишь. – неуверенно реагирует он на странное заявление и озабоченно смотрит мне в лицо. Даже если я и кажусь ему сумасшедшим, то это тревожит его только под одним

углом

зрения:

не

повернётся

ли

моя

изменчивая по весне психика в сторону от услужливо раскрытых дверей. Национальная похмельная идея целиком

поглотила

эту

пьяную

инфузорию.

–

Настроение не того…? Не бери в голову, бери…. – О, нет! – улыбаюсь я ему. – Настроения – по самое нехочу. – А лаве? – переминается он. – Трубы горят! – Административным ресурсом мы располагаем. Хотя…. Меня пронзает встречная мысль. Встречная его потребительским устремлениям. Он скоропостижно меняется в лице. Беспокойная, однако, натура… – Можешь мой будильник продать, командир? По своим каналам? Сразу будем в шоколаде. Я не хочу показывать ему зелёные деньги. Да и никакие другие тоже. А псевдошвейцарское дерьмо мне надоело. Эти модные часы мне подарила жена. Никогда

мне

не

нравились.

Безвкусица

на

крокодильем ремешке. У неё было патологическое

отсутствие вкуса. Странно, но при этом она была дизайнером. Глядя на них, я начинаю вспоминать бесплодно

прожитые

годы

сразу

портится

настроение. Он вертит снятые часы в руках. – Что, палёные, что ли? Вроде ништяк…. – Жена подарила – честно признаюсь я. – Видеть их теперь не могу! Я бы и сам толкнул, но меня точно разведут, а тебя – сам понимаешь. Кто ты, а кто я! Сделаешь? Тогда оторвёмся по полной. – Ладно! – соглашается он. – Давай по сотке двинем, ты постоишь, а я тут одного чурбана раком поставлю. Пусть только не купит! Я ему, суке, устрою Холокост! – И это правильно! Мы спускаемся по ступенькам в подвал. Вполне чинно и пристойно. Подходим к стойке. – Салют, Люся! Как твоё ничего? Нам с братаном – как всегда.

Рыхлая,

безразлично возраста,

плохо

пропечённым

наливает. интересов

Из и

породы эмоций.

лицом

Люся

женщин

без

Обычно

они

оказываются хитры, верны и страстны. Ревнивы до безумия. – Ну – будем! Мент судорожно пихает в себя водку, не дожидаясь пока я заплачу. Полный стакан. Про сотку – это он жеманился. Ишь, кокетка! – Я без закуски не могу. – словно извиняюсь я перед ним, с приятной улыбкой обращаясь к Люсе. – Вы прекрасно выглядите. Можно у вас съесть чегонибудь горячего? – Всё, я пошёл. – капитан не может ждать. Он заряжен на успех. – Почём эта хрень? – Три сотни. Бакинских. – Сколько?! – Номерные. Крокодиловый ремень. Сапфировое стекло. Все навороты. Made in Swiss.

– Да-а-а…? – крутит он перед носом тикающее чудо. Царапает заскорузлым пальцем стекло, нюхает ремешок. – Смотри-ка, Люсь! Вещь, а?! Люся смотрит. Люсе нравится вещь. Так и должно быть, раз мне не нравится. – Продаёшь? – прицеливается она в меня. – Можно сказать – отдаю. – Сколько? – Сто. Люся протягивает часы назад. Мент хватает, что-то бормоча надевает на своё мохнатое запястье. Тупо любуется, кося на мой нетронутый стакан. – Чего не пьёшь-то?! – Я ещё не выбрал…. Пейте, офицер, если влезет. Посчитаете всё вместе? Она кивает: – Ещё бы в него не влезло! – и пока мой спутник радостно

давится

очередной

равнодушно предлагает:

убойной

дозой,

– Две с половиной. – Что-о?! – возмущается капитан МВД. – Смотрю, совсем

нюх

потеряли,

буржуи?!

Я,

бля,

при

исполнении! – Налейте ему ещё. – доверительно советую я. – Договоримся. Она наливает. Он выпивает и становится суров и задумчив. слишком

Молчалив устойчив

и и

мрачен.

Излишне

прям,

отчаянно

багров

своим

милицейским ликом. – Я согласен. – киваю я Люсе. Поворачиваюсь к нему. – Снимай! Он снимает, роняет, поднимает, падает сам. Часы поднимаю я. Протягиваю Люсе: – Надо бы его…. Она кричит куда-то вглубь: – Паша, давай сюда! – появляется крупный смирный идиот в халате. – Убери это тело. Позвони в 76-ое, пусть заберут, пока его стволу добрые люди

ноги не приделали. Скажи, что Семёныч – в мясо. Идиот поднимает пузырящегося тихой яростью капитана, и волочёт в подсобку. – Лихо у вас поставлено! – тихо восторгаюсь я, пока женщина отсчитывает дензнаки. – А то он уже утомлять начал излишней активностью. – Мёртвого заебёт. – буднично соглашается она. – Две с полтиной, как в аптеке. – А…? – киваю я на пустые стаканы. – Всё нормально. Будешь чего горячего? Ждать надо. – В другой раз. Не хочу поить ещё и его коллег. Приятно было познакомиться. Она равнодушно кивает: – Заходите, будем рады. – Зайду. Мы

взаимно

удовлетворены

по-доброму

безынтересны друг другу. Я поворачиваюсь и выхожу искать пищу для насыщения потребностей тела в

другом месте. Лишился часов, но разжился деньгами. К чему это приведёт на сей раз? В моей поющей голове оформляется одна стройная мелодия. 2006

ПУ Т Е Ш Е СТ В И Е И З ПЕ Т Е Р Б У Р ГА К САМОМУ СЕБЕ

Поэма странствий с элементами душевной диареи

1.Особенности российских ж/д Город он покидал в расстроенных чувствах. Со смешанными мыслями и в разных носках. В полуночном метро было пьяно и жутковато. Вокзал встретил суетой. В тускло освещённом вагоне – пока не тронулись – царила неразбериха и толкотня. Наконец тронулись, но через пять минут начали выдавать бельё, и наступил содом. Иннокентий проводил взглядом плотную семейную пару с идентичными лицами и неуверенно улыбнулся молодому человеку в бейсболке, и широких, пониже

колена, трусах. Из трусов нагло торчали современные ноги, а лицо скрывалось в тени козырька, так что взгляд лишь угадывался. – Вот и поехали, – неуверенно–бодрым голосом вымолвил

Иннокентий,

порядком

смущённый

безликостью молодости. Судя по ответному молчанию, скрытый взгляд был презрителен и космически безразличен. «Извините» – прошептал

Иннокентий

агрессивным

коленям,

осторожно перешагнул через остальные конечности. В тамбуре остро пахло Родиной. Поражённая старческим недугом дверь

болталась

и хамски

лязгала в такт перестуку под липким полом. На полу стояли пивные бутылки, а рядом с бутылками – пара увесистых пивных крепышей в спортивных костюмах. Они наслаждались

хмельным напитком вкупе

громкой и образной беседой. На Иннокентия они не обратили ни малейшего внимания, что радовало. Приободрившись, он закурил и уставился в неумытое

окно, за которым из темноты прощально голосовали огоньки уже оставленного города…. Иннокентий совершал мужской поступок. И хотя вся эта побочная дорожная маета была ему пугающе неприятна – душу, тем не менее, грело. «Я еду в Анталию, – заявила неприязненно кривящимся ртом Ирина, – с тобой, или без тебя. Мне всё это надоело. Я хочу туда, где море как у людей. Хоть две недели в году мы можем пожить, как белые люди?!». «В Турции живут чёрные люди, – осторожно заметил он, – и мне надо написать эту несчастную вампирскую сагу…. Ты же знаешь, Ира, – это шанс! Поехали в деревню, а? Ты позагораешь, я поработаю, а там…». То, что он услышал в ответ, даже сейчас проступало испариной по спине. Но вот святого трогать не следовало. Даже таким как Ира. Бездарь, значит?! Ага! Он

усмехнулся,

вспоминая

приоткрытый

испуганном недоумении, только что клокочущий, и внезапно оглушённый рот. Нет, были какие-то звуки

вдогонку: Что ты делаешь? Это моя сумка…. Зачем ты берёшь столько денег?! Куда ты отправляешься на ночь?!». В деревню Свищи, милая. Работать и отдыхать. Для тебя и от тебя. А ты – давай, двигай в свою Анталию. Всё честно, деньги пополам, баш на баш. Достала, любимая! Если одумаешься – ищи меня в недрах Центральной России, на родине предков, в деревне Свищи. Ищи-Свищи. Комично получилось, жаль, что не озвучил. Молча ушёл, поанглийски. Покидал всякого в сумку, денег хапнул и – привет семье! Asta la vista, baby! Уехать-то уехал…. А если она и впрямь в Турцию, или какой Египет?! Ира почти вдвое моложе! В животе Иннокентия булькнуло, нехорошо свело и пискнуло. Позыв.

Реакция.

Нервы.

Просочившись

между

пивными людьми, он выскользнул из тамбура к заветной двери. Дёрнул. Закрыто. Ещё раз, ещё…. Дверь резко вскрылась и на Иннокентия вывалилась женщина с таким выразительным взглядом, что ему

сразу расхотелось. Тем более, что в спину упёрся один из соседей по тамбуру и густо поинтересовался: «Не торопишься? А то клапана рвёт». Иннокентий уступчиво вернулся в тамбур и выкурил ещё одну, в общем и целом лишнюю, сигарету. Эти, с клапанами, исчезли, оставив после себя батарею бутылок, но на смену

возник

молчаливый,

пузан как

майке,

памятник.

внимательный

Весь

он напоминал

поросший диким волосом монолит, даже взгляд был увесисто пуст, как у доисторической каменной бабы. Зачарованный взглядом Иннокентий выкурил третью, отчего забыл про живот, и ушёл пошатываясь. Тёмный вагон будто распух от матрасов, сонных звуков

запахов.

Добредя

до

своего

купе,

Иннокентий оценил обстановку. Семейная

пара

традиционно сверху.

мирно

почивала.

Мужик

Постельные принадлежности

топорщились в стороны, и от криво обмотанных граждан

создавалось

впечатление

рассевшихся

кульков. Из под нижнего, вдобавок, косо сползал матрас. Приглядевшись, Иннокентий с изумлением отследил бережно установленные между стенкой и матрасом

туфли.

Женщина

явно

ценила

свою

белорусскую обувь. Подрагивающая в недоверчивом сне рука сжимала уродливую сумочку. На верхней, что над ним, полке сопела груда облепленных простынёй острых углов в бейсболке. От шагающих в третье тысячелетие ног остались лишь удивительные кроссовки, наводящие на мысли о богатырях – сказочно нарядные и безразмерные. Иннокентий пробрался в свой необжитый и тёмный угол, неудобно сел и взглянул на часы. Четыре с копейками часа ходу. Может, стоило взять бельё? Да нет, не стоило. Он не заснёт, лучше уж и не мучаться. А вот чайку…. Удобно ли сейчас попросить чаю? Он сердцем чувствовал, что неудобно, но как оно и бывает в таких случаях, страшно захотелось пить. Непереносимая

жажда.

Беда.

Душный,

сонно

хрюкающий вагон стимулировал животные инстинкты, оставляя разум за бортом. Иннокентий осторожно, в несколько приёмов сдвинулся по скамье в сторону прохода и уже начал было вставать…. – Чего не спим-то?! – раздался яростный шёпот. Испуганно дёрнувшись, он чуть было не упёрся носом в обильный живот, складками выпирающий наружу

из

синей

расстегнулась, будила

форменной слегка

ощущение

юбки.

Пуговица

разъехавшаяся

грязноватой

молния

тайны.

Вмиг

покрасневший от стремительно промелькнувших в мозгу пошлых мыслей, Иннокентий поехал глазами выше.

Миновав

рвущееся

из

белой

рубашки

великолепие, он упёрся в неприветливое от рожденья лицом с яркими губами, мелким носиком и жирно очерченным отрицательным взглядом. Всё это дело в обрамлении легкомысленных пепельных кудряшек целилось в него недовольной двустволкой. – А…чаю… - сухо сглотнул Иннокентий, всем телом

ощущая, что делает глупость, - можно? –

Какого

чая?!

–

прошипел,

моментально

сделавшийся вредным рот, - Это ты, что ли, до Вышнего?! – Йа-а…. – Вот там и напьёшься! Если не спишь, как люди, то и нечего елозить по вагону, граждане спят! Вслед

за

Иннокентию

неприятной был

явлен

отповедью,

поникшему

массивный,

схожий

футляром от баяна, зад, энергично затрясшийся по проходу к служебному купе. – Чего там, Люся?! – услышал он разухабистый, весёлый, черноусый какой-то голос. – Да шарится один поползень – чаю ему дай! – Не дала?! – Вот ещё! – фыркнула Люся, - Перебьётся! – А мне дашь?! – веселился невидимый и гулкий усач. – Уж тебе-то непременно! - неожиданно игриво

отозвалась суровая доселе тётенька. – А к чаю?! – кобенился и ёрничал голос. – И к чаю, и после чаю…. Давай, давай, проходи тут! Весь вагон перебудишь…. Стукнула дверь в заповедное купе, и спустя минуту чуткое

от

обиды

ухо

Иннокентия

распознало

приглушённо визгливый Люсин смех и довольное усатое уханье. «Летайте

самолётами

Аэрофлота,

горестно

усмехнулся Иннокентий, вспомнив соблазнительную девушку на рекламном плакате времён молодости, Сука толстая!»

2. Бессонные думы

Душно, ох душно, было в вагоне! Душно и тесно. И в голове Иннокентия теснились душные мысли. Он сидел, нахохлившись и страдая от унижения, жажды и мучительных сомнений.

Почему так: только жизнь подмигнула, только улыбнулась, и вот тебе - здрасьте! Ирина, Ира, Ирочка. Ириша. Евина доченька, вылитая. Зудит, зудит, зудит. Язва трофическая. Расчешешь – сразу до крови, до воспаления, до гангрены. Чтоб не помереть

–

ампутировался.

нужна Сам.

ампутация. Из

Вот

собственной

он

квартиры.

Бред! Да нет, не бред. Трусость. Был бы мужиком – надавал звездюлей и выгнал в шею с такими заявками. В Анталию она поедет! Без него! И ведь поедет, дрянь такая упрямая…. Что-то

такое

висело

воздухе.

Давно

уже,

впрочем, висело. Чуть ли не с самой свадьбы. С тех пор, как прописал, если уж совсем точным быть. В доме сразу обнаружилось присутствие женской руки. Точнее – указующего перста. Делал по-прежнему всё он, Иннокентий, только теперь делал под мудрым руководством. И чем смиреннее он пылесосил, стирал

и готовил, тем чаще кривился в презрительной усмешке холодный накрашенный рот, тем обиднее становились милые, вроде, интимные шуточки, да и сам интим быстро обернулся довольно пошлым и грубоватым фарсом. Зачем он женился? Таким,

как он не стоит

жениться. Он и с самим собой-то управлялся с горем пополам, а уж рулить семьёй…. Да не семья у них, а так. Узаконенное сожительство под одной крышей. То, что она его не любит, Иннокентий понял довольно быстро, трудно стало не понимать. Но ведь и не уважает! Мать папашу хотя бы ценила и в талант верила. Хотя какой у него, богу в рай, был талант?! Университетский профессор славистики, да и не самый лучший, если по совести. На досуге баловался литературой, и под конец жизни даже издало его какое-то

затрапезное

советское

издательство,

исключительно из внимания к почтенному стажу работы на передовой идеологического фронта. Даже

в Союз приняли, когда он уже непроизвольно губами шевелил и не по делу прищёлкивал пальцами. Разве что не скрипел при ходьбе. Тоже был старше матери. Тоже

вдвое.

Писал

исторические

романы.

Он,

Иннокентий, прочитал «Сказание о Козельске, городе злом», и чуть не умер на сорок седьмой странице. Мифические богатыри, свободные землепашцы, блин, - откуда им быть то в те времена? – рвали на груди домотканные рубахи, жрали на глазах у пристыжённых бояр родной чернозём, а затем увлекали за собою общественность в неравную битву с ворогом. Ворог, натурально, крошил всех в мелкий винегрет, но уже порядком посечённые, изуродованные и убитые, они успевали высказаться в лицо супостату. Да так, что супостат в панике ломился в родные степи и фьорды. Главный

герой

умудрялся

выжить

напрочь

обрубленной с четырёх сторон головой, и, гордо отказавшись

от

соблазнительного

предложения

княжить, снова шёл лопатить суглинок. По вечерам он

выходил на крутой берег Матушки-Волги и пространно объяснял заходящему солнцу концепцию будущего развития

России.

Речи

эти

странным

образом

напоминали выступления косноязычного маразматика, рулившего в то время страной. Странно, но кто бы не посягал на папашину былинно-аляповатую Русь, – немцы, хазары или варяги, с какой стороны не лезли бы чёрные орды, но всегда был крутой берег Волги, порванная

домотканная

рубаха,

политически

грамотный монолог на закате. В общем – папа тот ещё был творец. Но именно благодаря ему, он, Иннокентий,

закончил факультет

журналистики и

довольно рано начал печатать свои звёздные саги и войны. А вот нынче сложно стало с сагами. Это в его, Иннокентия, золотом детстве все хотели в космос. Куда угодно рвануть из самой передовой страны развитого социализма, хоть в скопление чёрных дыр с нехорошей

репутацией.

Ну

нынче

расхотели.

Никакой романтики, одни низменные инстинкты. Секс, наркотики, рок-н-ролл. Героин, сиськи-письки и кровь. И то, и другое, и третье вызывало У Иннокентия оторопь и идиосинкразию. Редко удавалось тиснуть повестушку в каком-нибудь убогом журнальчике, или проходном одноразовом издательстве. Да и то всё реже и реже. «Не формат». Обычная резолюция. Он уже устроился вахтёром в богатый дом, чтоб хоть чем прокормиться. В принципе неплохо: сутки через трое. Жильцам льстило,

что около их лифта елозит

шваброй писатель-фантаст, и к нему относились хорошо. То премию к празднику организуют, то побалуют вкусненьким. И разговаривают вежливо, писать

разрешают

на

рабочем

месте,

не

возмущаются. Хорошие, богатые люди…. Только быдло! А он перед быдлом на цырлах ходит, пресмыкается. Пошлость! И как он Семёна встретил, а?! Это же чудо, диво дивное! И грех было бы в чудо не поверить, и чудом

не воспользоваться. С Сёмой Либманом они учились на журналистике. И был Сёма по уши деревянным в смысле профессии, но исключительно пластичным, каучуковым в смысле гибкости. Иннокентий так сразу для себя решил, что если писать, то статью, на худой конец очерк. С размахом, чтоб было где перу разгуляться. А Сёма с удовольствием шлёпал про встречи партруководства с коллективом швейной фабрики – одни фамилии + констатация факта – встретились, одобрили, получили наказ,

обещали

перевыполнить.

Любил

спорт:

встретились, выиграли, обещали выигрывать и в следующей

пятилетке.

Не

брезговал

сельским

хозяйством – засеяли миллион га., досрочно убрали миллион га., осваиваем ещё два миллиона га. Здорово у него это получалось, хоть и без излишнего блеску. А потом, в самую горячую перестройку, – как сквозь

землю

Встретились

провалился.

банальнейшим

вот

образом:

надо на

же!

улице.

Иннокентий из очередного издательства мутный шёл, вновь не угодив в формат и с Ирой поругавшись, тут ему

красавец

«Saab»

подмигнул,

прогудев

вдобавок. Он остановился, а из-за сползающего плавно вниз стекла - Сёмин интерфейс, с улыбой во весь экран, подмигивает. Обрадовались, взаимно поудивлялись, отобедали. Сёма платил. Иннокентию платить было нечем, он его в гости пригласил. Сёма приехал,

цветов

чувствительными

Ире

привёз

сочными

и ручку

губами.

целовал

Про

него,

Иннокентия, хорошего наговорил. Иннокентию – про Ирочку, красавицу, помигал и глазками к небу. Приятно посидели. А потом, за чашечкой кофе и предложил талант в землю задарма не закапывать. Суть его предложения сводилась к следующему: он, Семён, даёт Иннокентию тему и сжатый план, а,он, Иннокентий пишет. Искромётно, гениально и быстро. За наличный расчёт. Чем больше он, Иннокентий, напишет – тем лучше будет кушать и спать. Сам он,

Семён, бездарен, да и недосуг ему. Зато у него много именитых

знакомых

физически

не

писателей, справляются

которые

просто

со

взятыми

соцобязательствами, но готовы оплатить посильную помощь собратьев по перу. «Так это я не под своим именем буду? – потускнел Иннокентий, - За кого-то?». Сёма удивился подобной щепетильности, и очень живописно

обрисовал

выгоды

подобного

рода

деятельности. Всё чистым налом, никаких налогов, по братски…. Ира тоже удивилась, и даже рассердилась на его реакцию. «Так я же не писал фэнтези никогда, попробовал подойти с другого краю, - накосячу, боюсь». Сёма объяснил, что бояться не надо. «Старик! Да это же просто разлюляй-малина, а не хлеб! Это не просто хлеб, а с маслом! Ты же писал о космическом разуме? Ну! Такая же хрень, только для младшей

группы

детсада.

Упырей,

чародеев,

рыцарей – всякой твари по паре. Вместо бластера – вилы, вместо Сириуса – Эльсинор. Крови побольше,

жути подгони, и чтоб бабы всю дорогу в теле….сам же про силиконовую жизнь писал, не мне тебя учить! Дерзай!». Он слушал, и даже соглашался – а что сделаешь, коли они вдвоём на него с Ирой…и согласился. По рукам. Иннокентию пожатие, Ирише поцелуй, чуть ли не в плечико. Авансик зелёненький. Планчик, темка – всё с собой, ладушки. Ира в тот вечер

была

ласкова

сама,

без

уговоров,

поволтузила его на сон грядущий чутка. Правда, почему-то

сказала,

что

Семён

ей

совсем

не

понравился. Почему? Странно…. Он начал, но не пошло. Занервничал, запсиховал, задёргался. Ира вдруг на уши села с этим чёртовым морем, взбрыкивать начала, мозги компостировать. Сёме

отзвонился,

тот

ободрил,

забурлил

благожелательно. Посоветовал не брать в голову, а …. Поработать на природе. «Привыкай совмещать приятное

полезным,

старик,

не

парься!

Всё

успеешь. Поспешай не торопясь. Я сам в Турцию на

пару недель, жирок растопить, приеду – пересечёмся. До связи, привет Ирочке». Он привет передал, а Ирочка только этого и ждала – тоже хочу, и тоже в Турцию! Всю плешь проела…. И обзывается! Иннокентий досадливо хмыкнул, взглянул на часы и уставился в светлое уже окно. Из густой пелены тумана - размыто, условно ещё - проступало неясное будущее.

3. Кафе. Провинциальный сервис и радушие.

Серая тяжёлым лицом проводница недовольно поглядывала

то

на

одеревеневшего

боевой

готовности Иннокентия, то на вползающий в сонную душу

вокзал.

дёрнулся

Раздражённо разом

упёрся.

скрежетнув, Тётка

поезд

недоумённо

посмотрела в открытую дверь, и не обнаружив платформы глупо вопросила: «С другого боку, что

ли?». Он вымученно усмехнулся, ощутив холод в животе.

«А

меня

не

открыто

там….»

Чертыхнувшись, она толкнула пассажира суровой грудью, и загремела ключом в незапланированной скважине…. Прыгать на ходу, да ещё и с сумкой! Отвыкший от подобных упражнений Иннокентий высказал вслед уходящему поезду ёмкий афоризм, и тут же испуганно обернулся –- мало ли кто чего…. Перрон был пуст и равнодушен, но слово уже завязло в глотке, и он выплюнул остаток фразы. Плюнул, правда, довольно зло. Хорошо, по-мужски плюнул. Сразу стало легче, и на автовстанцию он потрусил бодрой рысью. Без особых трудностей купив билет на нужный автобус, облегчённо вздохнув, почесавшись и пукнув для острастки, Иннокентий закурил, но сигарета оказалось невкусной до тошноты. Хотелось есть. Точнее – закусить. Откровенно говоря, в гордом мужском

одиночестве,

да

вдали

от

родного

мегаполиса, да на станционном буфете…. Нет, так он уже давненько не закусывал. Вот только где тут…? С Ирой они посетили его родину только раз. Ей хватило. И ничего нигде не ели. Прямо от вокзала – и на такси. «Как белые люди» всплыла в мозгу её любимая оценочная категория. А в автобусе, что – негры?! Или гуманоиды?! Это в Анталии сра…. При воспоминании об Анталии желудок конвульсивно

сжался,

направляемый

детской

памятью, Иннокентий решительно двинулся обратно к вокзалу. Память не обманула. Стоящие двухэтажной буквой «П» корпуса образовывали пищеблок. В былые времена

лишь

одном

из

них

располагался

сомнительного качества буфет, в котором постоянно, сколь он себя не помнил, с самого что ни на есть детства, сидела пара-тройка помятых дорогой и жизнью посетителей, скучно употреблявших или тугой биток со стакашком портвейна, или остро пахнущий

бытовой химией беляш с мутным чаем. Это уж смотря кто

сидел.

Столы

были

липкими,

стаканы

захватанными, мухи крупными и бессмертными. Буфет являл собой пограничный форпост между городом и деревней, и всяк в него входящий чувствовал себя перебежчиком. Неприветливые пограничницы были все на одно лицо, могли высказаться и обсчитывали немилосердно. Это раньше так было. Нынче было не так. Куда как иначе. Буква «П» была частично облуплена до кирпичной кладки, как и в былые времена, когда там, внутри, кроме буфета чёрт те что вокзальное находилось. Только теперь это внешне облупленное чёрт те что смело глядело в мир сквозь оправу из новеньких стеклопакетов. Ярко выделяясь на убитой стене, они создавали

впечатление

заляпанной

пластырями,

халтурно выбритой старческой рожи. Несмотря на видимое

убожество,

корпус

украшал

гиганских

размеров транспорант:

РИЭЛТЕРСКОЕ АГЕНСТВО «КАТАРСИС» НЕ ДУМАЙ! ВЛОЖИ СВОИ ДЕНЬГИ В НАШЕ ЖИЛЬЁ!

Иннокентий хмыкнул. Копирайтер был либо глуп, либо

пьян,

либо

честен.

Возможно,

он

был

юмористом. Недвижимость нашего героя не интересовала, и он сосредоточился

на

прилегающих

«Катарсису»

строениях. Эти корпуса были выкрашены. Один аж в два цвета. То, что синим химическим, оказалось кафе-баром «На привале». Привалиться можно было на

первом этаже.

Второй,

нежно-розовый этаж

оккупировал ресторан «Русская трапеза». «Привал» ограничился резной в чугуне доской, в несколько странном для Руси готическом стиле, зато «Трапеза» игриво подмигивала разноцветным неоном, приглашая

потрапезничать с огоньком. Центральная

часть

была

убрана

белым

металлическим профилем, имитирующем доски, а крыша алела финской черепицей. Над искусственно расширенным входом –

раздвижные

стеклянные

двери – имела место вывеска передового комбината пищевых услуг:

«Чикен хауз».

Красивые

буквы

аккуратным забором неясного смысла отгораживали от посетителей безобразно радостных заморских кур. «Курятник» - автоматически перевёл Иннокентий, но тут же засомневался: понизу шла поясняющая для закоснелых в серости россиян надпись славянской вязью. «Чикен фэмили». Ещё лучше! Что переводчик, что копирайтер в этом городе явно вольничали. Или не просыхали. Может, он был один на весь город? Иннокентий остановился на «Привале». «Трапеза» могла оказаться неожиданно дорогой, а «Курятник» почему-то наводил на довольно несъедобные мысли о падших женщинах. Умом Иннокентий понимал, что

это не так, но направился к «Привалу».

Он был приятно удивлён. В привокзальном кафе присутствовали набитые прохладительными чудесами холодильники. Аккуратные столики были чисты и при стульях. Имелась даже барная стойка с рядом высоких табуретов. За спиною стоящей на посту барышни весело искрили полтора десятка бутылок со всякого рода веселящими дух снадобьями, добрая половина которых были из-за бугра. Из динамиков томно подвывала забытая прогрессивным миром Sade.

Это

свидетельствовало

неком

провинциальном консерватизме, но несомненно было здоровее, нежели Катя Лель или, не приведи господь, Бабкина. –

Чего

желаете?

«Макдональдсовского»

–

ровно,

без

излишнего энтузиазма,

поинтересовалась девушка за стойкой. Девушка была – что надо девушка.

– А… что у вас… - в общении с противоположным полом

Иннокентий

неповоротлив,

был -

с Мне

отроческих

лет

бы….откушать

чего….горячего…. – Пожалуйста – меню. Ухоженная с ноготками ручка указала на стоящий дыбом список. Аккуратно заправленный под кусок оргстекла, по размеру он лишь немного уступал спортивной газете. – Я….сейчас тут…. – он досадливо поддёрнул сползающую с плеча сумку, - Изучу, так сказать, досконально….Извините…. Сумка тут же поползла вниз. – Вещи поставьте, - мягко посоветовала красавица, и указала в сторону синтетической пальмочки, - Вам же тяжело так читать…. Иннокентий благодарно кивнул. Он был тронут участием. Послушно дойдя до пальмы и поставив сумку на

стул, он осторожно скосил глаза – вокзал, дело такое, а в

сумке было кое-что не своё.

Дорогое и

интересное. Но всё было спокойно. Через пару столиков крупный мужчина с открытым советским лицом кушал борщ. За стойкой пригнездилась влюблённая пара, взаимно

увлечённая

энергетический

друг

напиток

другом. и

Они

пили

жизнеутверждающе

хрустели чипсами, разгоняя поселившуюся в весенних глазах любовную муть. Юноша периодически трогал девицу руками за части тела, а она интересно хихикала. В уголке притулилась пара вывалившихся из светлого прошлого старушек. Бабульки пили кагор и

закусывали

раскраснелись

оладьями. ввалившимися

Они

уже

приятно

щёчками.

Тёмные

платки, торчащий из авоськи букет, какая-то тяпка…. «На кладбище» - догадался Иннокентий, вспоминая, что километрах в сорока находится «пустынь» какогото известного святого, то ли Нила, то ли Фрола…. «То

ли Лавра! – язвительно передразнил он себя, - Иван не помнящий родства, сволочь интеллигентская!». Иннокентий впавший в сентиментальность при виде божьих людей вдруг крепко осерчал на себя не знамо за что, и к стойке подошёл с не по делу насупленным лицом. В нахлобученном состоянии он потерял стыд и довольно

бойко

проштудировав

список,

заказал

яичницу, оладьи со сметаной и салат «Вышенский фирменный». Салат был безбожно дорог, и он бы в жизни не стал его брать, но на салат имелись особые виды. – Салат вчерашний, - честно и непонятно зачем призналась девушка, - Будете? –

он

как…

ничего?

–

упавшим

голосом

поинтересовался Иннокентий. – Ничего, пока никто не жаловался. Пока. «Пока….Что значит пока? Пока - что?!» Глянув

его

растерянное

лицо,

девушка

улыбнулась: – Да с водочкой по любому проскочит, ещё за добавкой прибежите! – С чего это вы вдруг решили, что я водку буду пить? – удивился Иннокентий. – А что – не будете?! – рот приоткрылся в ответном недоумении. – Буду, почему не буду…. – успокоил её довольный реакцией Иннокентий, - Какая у вас самая-самая? – Кристалловская есть, орловская, кашинская – «Вереск», ваша питерская… «Дипломат». – Вы откуда же узнали, что я из Петербурга?! – поразился

Иннокентий,

меня

что,

на

лбу

прописано? – Нам по должности положено, - казённым голосом ответила барышня и сделала загадочное лицо, - Про терроризм слышали? Вот! Если по совести, то он немного струхнул. Будучи уже не столь молодым, чтобы совсем не знать

истории своей героической родины, Иннокентий был всё ж не настолько стар, чтобы в каждом незнакомом углу ему мерещились тени НКВД и призраки Лубянки. Но это уже…. С первого, можно сказать, взгляда и нате! – Да ясно же что вы с поезда! – весело рассмеялась красавица, - Вон лицо тёмное в кругах не спавши…. А поезд в это время только один. Вот минут через сорок – встречный из Москвы. Заявятся, так сразу ясно станет. Столица! Сами увидите. –

Вот

Иннокентий,

оно

как…

–

поражённый

уважительно её

протянул

дедуктивными

способностями, - А, извините, если я проездом, ну, москвич то-бишь? Или сибиряк там, с Урала? Девушка сделала шаг назад, чтобы поймать в объектив кусок Иннокентия побольше, прищурилась и решительно констатировала: – Нет. Из Питера, точно. Одеты бледненько, хотя чисто, и руки не знаете куда деть. Говорите так…м-м-

м… – Боязливо?! – участливо разрешил Иннокентий возникшую было заминку, сразу вспоминая Иринино: «ни рыба, ни мясо». Шила в мешке не утаишь. – Почему боязливо? Правильно, - она взглянула на него с затаённой грустью, - Не хамите. – А что, другие хамят?! – удивился он, - Вам, такой красивой? Зачем?! – Так не умеют же по-другому! – ответно удивилась собеседница, - Где культура, а где мы…. Сметана кончилась, будете с джемом? Она указала на стопку пухлых, аппетитных олашек. По ходу разговора девушка ненавязчиво исполняла свои профессиональные обязанности.

Иннокентия

всегда поражала эта женская способность делать несколько дел сразу. Он так, например, даже писать и курить не мог одновременно – всё хватаешься не за то. – Буду, конечно буду!

– Так водочки вам какой налить? Вашей? – А что это у вас за такое зелье приворотное… вон там, с городом на этикетке, - житель культурной столицы весьма неприлично ткнул пальцем, чуть ли не в грудь провинциалке. –

городом?

взглянула,

–

Это

она

повернулась,

«Белое

золото»,

мельком

подарочная,

дорогая… очень. Пониженный в конце фразы предупредительный тон настолько взволновал Иннокентия, что он решительно забезумствовал: – Вот и хорошо, что дорогая, вот и славненько! Зато не отравишься! – Пятьдесят? Сто? – Сто…пятьдесят! Сколько с меня? – Сто семьдесят. Иннокентий тихо охнул в душе, а в животе вновь пискнуло.

«Ох,

ёлочки

зелёные!

Как

оно

тут

нафокстрочено-то! Бла-бла-бла, а почти две сотни ку-

ку!» –

Может,

другой

налить?

–

наблюдательное

создание мигом отследило метания разума. Вопрос был задан вполне благожелательно, но в уголках губ наметился презрительный изгиб. – Вот ещё! – браво отмахнулся он, кидая две сотенных, - Сдачи не надо. Поскольку он был уверен, что тридцатку вернут, то ничем, вроде, и не рисковал. Тридцатку, тем не менее, не вернули. Не моргнув глазом, девица приватизировала дензнаки и ласково улыбнулась: – Ещё чего-нибудь? – Пива, - нагло заявил Иннокентий, глядя ей прямо в глаза, - родного, «Балтика 3», за….восемнадцать рублей, кажется…да! – Всё? – Всё. – С вас восемнадцать рублей сорок копеек. В холодильнике возьмёте, какая на вас поглядит….

Водка

оказалась

на

удивление

гадкой.

Подавившись первым же глотком, он судорожно ткнулся в критического возраста салат. Салат, точно, оказался ничего. Пока, как обещала девушка. Мысль о возможных последствиях настигла лишь к моменту, когда он, собравшись духом, вторично подносил к носу стакан. Фашистский душок палёного «Золота» потянул за собой столь же неприятные мысли о ботулизме и прочих пищевых отравлениях. Иннокентий посмотрел в нежно-розовый с прожилками ком чего-то вчерашнего

майонезе,

скривился.

«Ведь

предупреждали тебя, - досадливо щёлкнуло в голове, - ан нет! Шику захотел, гусар хренов!». С другой стороны: оставлять недоеденный салат было очень некрасиво.

Не

эстетично

фирменное

блюдо.

оставлять

Барские

замашки.

на

столе

Хамство.

Иннокентий бросил взгляд в сторону милой, хотя и нечистой на руку девушки, ожидая увидеть в её глазах тихую грусть ….

Девушка развратнейшим образом улыбалась двум каким-то колдырям в шортах, цепях и гавайских рубахах навыпуск. И впрямь сразу становилось ясно, с какого поезда вывалились эти добрые люди. С бритыми жирными затылками, животами, сальными глазками

–

они

недовольством превосходства.

чуть

ли

чувством

Слушали

не

сочились

лёгким

социального

рассеянно,

блуждали

взглядом, словно ощупывая всё подряд, включая и барышню, а она заискивающе радовалась! Иннокентий

решительно

отодвинул

протухшую

гордость местного шеф-повара, залпом выпил, и принялся за яичницу. Когда пришло время оладьев, Иннокентий уже порядком окосел. Умением пить водку в шесть утра он никогда не отличался, а уж после бессонной ночи и подавно. Совершенно неприметным образом его поволокло в блажную раздумчивость….

4. Нетрезвые думы

… а вот зачем ему, Иннокентию, писать об упырях? Совершенно незачем. Глупость какая-то…. Ну да! Котируются сейчас на книжном рынке суккубы всякие с инкубами, так это ж от большого горя. Просто герой нашего времени – гибрид спецназовца с вурдалаком. Или проститутки с ведьмой. Раньше все были положительными, в кого не ткни, даже те, кто проштрафился. Всплыли в нетрезвом мозгу кадры из фильма:

прожженному,

гражданин следователь

матёрому читает

уголовнику

социалистическую

мораль, а тому так стыдно, что плачет и чуть не писается от огорчения. Бред собачий! А сам как в фантастику угодил? Да очень просто – чтоб от правды жизни подальше забуриться. Там, на окраине вселенной, наш прогрессивный астронавт вёл борьбу с враждебными сущностями.

И хоть

давал им

напоследок угля из всех бластеров и корабельных башенных орудий, но поначалу вёл переговоры, тщась постичь их бесчеловечную природу. Чтобы понять

логику

космических

тварей,

приходилось

напрягаться самому, делать экскурсы в историю, подключать психологию, мыслить. Это была хорошая лазейка.

На

целине,

или

каком

орденоносном

комбинате – хрена ль там мыслить?! А в туманности Ориона – пожалуйста! Времени во вневременном континиуме – хоть жопой ешь, и ни одного парткома ближе трёхсот тысяч световых лет. Благодать! Нет, бесспорно, был в команде какой-нибудь особенно идейный, но его всегда можно было героически скормить

космической гадине

всеядной. эгоистичных

Он

вспомнил, и

как

–

прожорливой и

мучался,

беспринципных

наделяя

гуманоидов

отвратительными сердцу советского критика чертами: жаждой наживы, бессовестным стремлением к власти, безжалостностью к себе подобным. Вдобавок эти

сволочи оказывались умны и свободны в выборе – бр-р-р! Кошмарное сочетание. Капиталисты, да и только….

Возникающую,

иногда

против

воли и

здравого смысла, симпатию к галактическим поганцам приходилось тщательно маскировать. Однажды он чуть не заплакал: такая поистине звёздная любовь вытанцовывалась

между

юным

космонавтом

Серёжей, этаким рыжиком из-под Рязани, и зелёной девушкой с Альдебарана. Жаль было, ох как было жаль, губить светлое чувство! Он чуть было не оставил

влюбчивого

комсомольца

на

диковатой

звезде, для разводу, но вовремя опомнился и решительным росчерком пера заставил девушку размножаться почкованием при резко отрицательных температурах.

Интимнейший

процесс

требовал

погружения в священное озеро, до краёв полное жидким азотом. В дальнейшем подобных ошибок Иннокентий не повторял. И буде возникала между различными формами жизни неучтённая лирика, то

она быстро заканчивалась. Из необъятных штанин алого скафандра землянин извлекал паспорт со штампом из районного ЗАГСа и фотографию жены Клаши с детьми и берёзками. После подобного трюка Аэлита давилась радиоактивными слезами, но уже не требовала продемонстрировать, как земляне умеют любить…. Да,

весёлое было времечко!

Можно было и

высказаться, если умеючи. Спору нет – фантазмы эти были

компромиссом.

Не

«Анна

Каренина»,

как

хотелось бы. Чтобы за светлыми чувствами не лететь за

миллион парсеков,

и чтоб

слёзы

были не

кислотными, и крепкие девичьи груди - нормального цвета и не на спине. Но тогда многое было наглухо запрещено. НЕЛЬЗЯ. А теперь вот можно, но…. Впрочем – почему бы и нет?! Начать шлёпать как блины дамские романы. Выгоднейшее дело! Взять псевдоним помоднее, типа: Дженни Кочубей или Анфиса

Блэйд,

или….

Нет,

лучше

родовое

–

Прасковья Свищ. И вперёд! «Он» из Газпрома, «она» из

Урюпинска.

Фам-фарам,

прыг-скок

–

и все

довольны. Он её всю жизнь искал, она видела в девичьих грёзах. Он у неё первый, она у него сто четырнадцатая. Зато сто тринадцать до неё были жадные похотливые суки, а она в свои двадцать три – девица. И всё тип-топ! Но тут же Иннокентия охватили разумные сомнения. Почему эта Золушка сорвалась в Москву, он ещё мог представить. А вот как она пристроилась работать в первопрестольной, да ещё так, чтобы с газпромовцем пересечься? Это вопрос. Разве что…. Но она по замыслу, простите – девица! Несостыковочка. А куда он её пригласит? Уж явно не в пельменную, а в ресторан. Какой? Что там вообще, в этих ресторанах делается, и что с чем едят? Знает об

этом

Иннокентий?

Нет,

Иннокентий

был

ресторане два раза в жизни, да не рестораны и были…. Ну а все эти заморочки: во что одеться, чем голову помыть, чем лицо подмазать – тут он тоже

полный профан, а женщинам именно эта лабуда и интересна до судорог. «А здесь фестончики! –- Ах, это нехорошо – фестончики!». Дуры! Ну а если учесть, что в этих романах без физиологии не обойтись, то вообще караул. «Соски её отвердели, а влажное естество раскрылось навстречу скипетру его мужественности».

Тьфу,

порнография

какая!

хорошо, если они только в конце романа друг дружку за естество начнут теребить, а не трижды на дню …. Нет, прав был Семён – про вампиров оно надёжнее. Поймал,

высосал,

сдёрнул по-тихому.

Отловили,

вломили, кол вбили – и все свободны, сказка продолжается.

Никаких

фестончиков,

никакого

естества. Нечего писать про женские дела, в которых ты ни уха, ни рыла. Про упырей проще – телевизор посмотреть.

Оборотни

погонах,

полная

дума

кровососов и ведьма на ведьме, в любое ток-шоу пальцем ткни. Арбатова, например, с Новодворской. Гингема с Бастиндою. И страна такая же: половина

граждан голубые, а другая – розовые. Нет, это у доброй Стеллы розовые…. Ещё лиловые были и зелёненькие. Ну правильно! Сизые с перепою и торчки.

Всё

верно.

«Мамочки,

поразился

Иннокентий, - да мы и впрямь в сказке живём! Гудвин, великий и ужасный, так он был маленький и лысый, как…. О-о-о! Потом железный с топором, Страшила без мозгов…. Ой, мама, как похоже-то! А затем появился этот неясный Урфин Джюс с деревянными солдатами…. Да-а-а…! Вот тебе и сказочки! Не-е-ет, тут и впрямь можно порезвиться, прав был Сёма, это – хлеб, если только взять его за рога…». 5.Из кафе по объективным причинам

Вдохновлённый

радужными

перспективами

Иннокентий гордо покрутил головой по сторонам, и победное настроение резко пошло на убыль. Пока он камерно предавался интеллектуальным упражнениям внутри себя, народу поприбавилось. Те, в гавайских

рубахах и с гайками – слились по тихому, вероятно в «Трапезу», где солиднее, а им на смену заявилось восточное семейство с неприличным количеством детей.

Смуглый

носом

мужик

расположился

корольком, выставив напоказ кривые ноги в лаковых ботах, а бесформенная мать героиня, перевязанная сразу тремя оренбургскими платками, разматывала четвёртую, тошнотворно яркую с кистями шаль. Непонятного возраста и статуса – жёны? дочки? – в кожаных куртках суетливо маячили от стойки к столу, что-то гортанно шипя и цокая на своём талабайском. Их длинные юбки подметали пол, который тут же стал грязноват. Штук семь сопливых детей подвижными ртутными каплями растеклись по залу. Один с непонятным вызовом уставился на Иннокентия, а скорее - на его сумку. Иннокентий двинул сумку поближе, и дитя степей ласково улыбнулось волчьей улыбкой. «Пора, - решил Иннокентий, взглянув на часы, - через пятьдесят минут посадка. Посижу на

воздухе. И в животе что-то…». Он сунул бутылку пива в боковой карман сумки, и двинулся к выходу. Девушка

только

что

развязалась

этими в

резиновых пальто, и теперь пересчитывала деньги, внимательно рассматривая каждую купюру. – Удачи вам! - ввернул где-то подхваченную модную фразу Иннокентий, - Сочувствую! – А…? – она подняла глаза, - Что? – Не террористы? – решил поддержать её шутку Иннокентий, скосив глаза на дикое племя. – Эти-то? Цыгане. Кочуют по электричкам, ромалы. Ранние пташки, скоро весь табор набежит. – Сочувствую, - повторил он. – Да они ничего, постоянный, можно сказать, клиент. Вам чего-нибудь…? – Нет, нет, спасибо. Я уже пойду. – Заходите к нам ещё. Всегда рады! – Зайду, - пообещал растроганный Иннокентий, - К вам – обязательно! А туалет у вас где?

6. Автобус. Приятная собеседница

Автобусы

стали

будьте-нате.

Шикарные.

Но

удобства по-прежнему во дворе. А на двор по ходу не выбраться.

Иннокентий проклинал

клокочущии в

недрах туловища салат и боялся шевельнуться. В «Чикен хауз» он не пошёл, хоть там и бесплатно, как во всех передовых общепитах. А пошёл в платный, за четыре рубля, на автостанции. Кто бы мог подумать, что за четыре рубля такое благолепие учудят в дремучей провинции, а?! И зеркала тебе, и фен, и кабинки с модными шпингалетами. Дырка отчищена до лебединой белизны, а в ней пенятся и бурлят чуть ли не целебные минеральные воды – слабо так пахнут карбонатами. Была, помнится, вода такая – «Сераб», кажется, называлась…. «И оченно было бы хорошо, коли умная нация завоевала весьма глупую». Пораженческая реплика

Смердякова всплыла в памяти очень к месту. Не так уж и глупо, если разобраться. Вот американцы – помешаны на чистоте унитазов. Чтоб ни пылинки, ни бактерии под ободком. И ведь правильно! Пусть и некрасиво

за

столом

обсуждать

общественные

уборные всех стран мира, пусть смешным кажется их постоянное волнение насчёт туалетной бумаги, но…. Тут и выяснилось,

что бумаги в

кабинке нет.

Шпингалеты на удивление целые, держалка для бумаги присутствует, а вот самой бумаги нет. И у него нет.

него

из

бумаги только

паспорт.

Даже

популярного романа не захватил в дорогу. И вместо запаса писчей бумаги – ноубук. Сёма, подлюка, ссудил с барского плеча. Подтереться теперь этим, мать его в душу, прибором?! «У тебя что, майка короткая?».

Очень,

очень

кассу

вспомнился

древний панковский анекдот…. Нервы, нервы проклятые! С чего таким нервным-то стал в сорок с небольшим? Подумаешь трагедия –

бумаги в вокзальном толчке не оказалось! Эко диво! Когда она там была?!

Ну,

пожертвовал парой

синтетических польских носков, помереть теперь от огорчения?!

Смешно

ведь,

если

по

совести

рассудить. Какое-никакое – дорожное приключение. Некоторые люди могли бы сварганить из этого целую историю. Семён, например. И рассказать эту историю в

обществе.

Даже

дамском.

Со

смаком

преподнести, выпукло, с перчиком. И все со смеху кисли бы, а конфуз обернулся успехом и разве что не подвигом. Но это Семён. А он, Иннокентий, не Семён. Иннокентий – это беда по жизни. Кеша. Кондовый Семён в интимном, дружеском ракурсе становится доброкачественным, надёжным, располагающим к себе

людей

Сёмой.

Утончённый,

породистый

Иннокентий оборачивается невзрачным Кешей. Вроде отростка слепой кишки, которую можно вытянуть, вырезать и выкинуть, как нечто сугубо лишнее. Ну а

если слепая кишка часом заговорит, да ещё на такую близкую кишке тему, то ничего кроме брезгливого недоумения это не вызовет. Единственно, что радует, так это то, что скрытый славянофил батюшка не догадался наречь его Прокопом, или каким другим Ярилой на букву «М». И на том спасибо…. – Как тебя зовут? А? Как? Он даже подскочил, поворачиваясь на тонкий голосок. Незаметным образом соседнее с ним кресло оккупировало некое создание женского полу, в самом, что ни на есть нежном возрасте. Иннокентий редко сталкивался с детьми после того как сам повзрослел, и порядком их побаивался. Впрочем, он и будучи ребёнком их побаивался. Вообще-то на определённом расстоянии они были ему безразличны, но вблизи - слегка нервировали. Одно дело – инопланетяне, вызревшие в собственном воображении, а вот народившиеся естественным путём …. Вроде, как и люди, но уж слишком

маленькие. Маленькие, разумеется, но со своими прибамбасами. Шумят, гомозятся, вопросы задают. И ответов требуют. К тому же умудряются не в бровь угодить, а в самое, что ни на есть яблочко. Только он на имя попенял в душе ненароком, а тут и явись этот ангелочек: как зовут, дядя? Телепаты юные …. – Ну, как?! –

Воостенальбертсхиммельпенник,

серьёзно

ответил Иннокентий, глядя в лицо девочке. –

Во….вос….Неправда!

–

засомневалось

любопытное создание, - Таких имён не бывает длинных. Только фамилие. – Фамилия у меня – Эйзенхаммерпфеффербакер, назидательным голосом пресёк её сомнения взрослый человек, и чуть понизив голос, добавил: – Я иностранный подданный. – Американец? – уточнила вполне успокоенная объяснением юная леди. – Нет, - с лёгким сожалением признался Иннокентий,

- Мы под юрисдикцией Британской короны. Британская корона произвела эффект обычный даже

для

вполне

зрелых

женщин:

доселе

благонравный ребёнок сладострастно выгнулся всем тельцем и засучил ножками, одновременно мелко смеясь и довольно гукая. «Катя! – раздался слабый окрик справа и сзади, Иди на место, не мешай дяде». – Я не мешаю, ну! – возмутилась девочка, мельком глянув в проход, но села прилично. Иннокентий тоже посмотрел назад, и увидел худую, испитую

женщину

без

возраста,

бледным

измождённым лицом, напряжённо глядящую в их сторону. Он приветливо улыбнулся, непонятно зачем демонстрируя радость от общения с таким приятно непосредственным чадом. Женщина тоже попыталась улыбнуться, одними губами, но получилось у неё это плохо, и горько сморгнув, она повернулась к окну. – Это мама твоя?

– Ага, мама Света Ляпунова. Она ещё молодая, но со сломанной личной жизнью, - бодро отрапортовала девочка. – Да что ты? – испугался Иннокентий, - Что же такое случилось? – Её молодость и всё здоровье загубил эгоист и подлец, - пояснила не по годам циничная Катя, - Он оказался ничтожеством. – Это … папа твой? – неприятно поражённый Иннокентий

старался

быть

по

возможности

деликатным. – Ну! Бабник и алкаш, - добило взрослого человека дитя, и лукаво взглянуло на него весёлыми круглыми глазками, - Все вы, мужики, такие! – Я не такой! – запротестовал Иннокентий, даже позабыв про живот от накатившего ужаса, - С чего ты взяла, что все?! Кто тебе такое…. Сколько тебе лет, девочка, что ты такая умная?! – Пять, но будет шесть. Мама по телефону с тётей

Элей говорит, а я всё слышу. У меня зуб выпал, видишь? Девочка с гордостью продемонстрировала брешь в

зубном частоколе.

Он автоматически кивнул,

зачарованно глядя в чрезмерно искренний ротик. Как из него лезет-то такое? Господи, что же это в мире происходит?! – Скоро в школу, - доверительно сообщил ротик, Начну самостоятельную жизнь. У мамы будет время заняться собой. Баба с возу – кобыле легче! Кишечник Иннокентия не выдержал и что-то спел жалобным тонким голосом. – Ой! Кто это?! – громко удивилась Катя, вновь делаясь

похожей

боровичок,

на

аккуратный

какими и должны

быть

улыбчивый нормальные

пятилетние дети, - Кто у тебя там завёлся?! – Живот у меня болит, - страдая от ещё одного неожиданно скользкого поворота беседы, проскрипел Иннокентий.

– Так тебе надо водки с солью выпить! – Ну а это ты откуда знаешь?! – он был сражён наповал. Дитя оказалось мучительно опытным и взрослым, - Тоже мама сказала?! – Нет, это дедушка говорил: если дристун, то …. – Хватит! – взмолился Иннокентий, - Давай лучше про другое! –

Давай,

легко

согласилась

народная

целительница, - тебе сколько лет? – Сорок два…э-э-э… скоро – сорок три, - признался он, и с некоторой грустью добавил: – Я уже взрослый. – А это сколько? – Как – сколько? Сорок и два. Ты считать умеешь? – Ещё как! Мне вот сколько, - перед глазами бодро замаячила маленькая ладонь в растопырку, - Пять, и ещё полпальца. А тебе? Ну, покажи. Он показал. – Да ты же старый! – поразилась девочка, и

скептически оглядела его сверху донизу. – Ну-у… не очень ещё….- жалко запротестовал обличённый, - Это ещё, знаешь ли …. Тебе не понять. – А ты женатый? – Да. Она с изрядным сомнением разглядывала женатого старичка. Вот, кажется, какая сопля, а от взгляда уже неудобно! Быстро из этих девочек вырастают…. Не хватало ещё, чтобы про детей и зарплату начала расспра…. – А дети у тебя есть? «Фу

ты,

боже

мой!

Что

же

это

такое,

православные?!» – Нет, - отрезал он, - И я бедный. – Почему? – Что – почему? – Детей нет? – Нету и всё. Так получилось. Последнюю фразу он выдал так резко, что,

кажется, отбил охоту к дальнейшим расспросам. Проницательное

дитя

задумчиво

поковыряло

пальчиком трещину на обивке кресла, расширило её до жизненно необходимой величины, оставило важное занятие, и, пробарабанив ножками нечто бравурное, почти ласково взглянуло на собеседника. – А кем ты работаешь? – Писателем, - ощутив прилив крови к щекам и шее, коротко буркнул Иннокентий. Почему–то ему стало стыдно. – Да ну?!!! Удивление, крепко замешенное на восторге, было столь искренним, что у него даже полегчало в животе. Нет, всё-таки дети – чистые души! Точно – их царствие небесное, факт. – А что ты пишешь? Книжки? – Угу. – Какие книжки? – Э-э-э …. Сказки.

– Про зайцев?! – Почему – про зайцев? – оторопел Иннокентий. – Не знаю…. А про что? – Я…. Я для взрослых пишу сказки…. Про другие планеты, звёзды…. Фантастику, в общем. Фэнтези. Понимаешь? – Ночной дозор? Нет, это просто уму нерастяжимо! Всё знают, всё! Вундеркинды, новая раса! – Ну, почти…. Да, дозор! Только «Дозор» написал другой дядя, а я …. – А почему тогда ты бедный? Оплевали! Это лучшее, что он мог бы сказать по поводу своих ощущений. Если честно, то обос…. В душу нагадили. Навалили большую и сочную кучу. И кто?!!! «Устами младенцев ….». Да уж …. – Таланту нет, - прошептал он, признаваясь себе, хотя бы и глядя в глаза наглой девочке, - Что–то не то пишу я, Катя, совсем не то ….

Она вдруг положила свою горячую лапку ему на запястье,

очень

убедительно,

сердцем,

посоветовала: – А ты пиши то! Про заек, про мишку, про ёжика…. Чтоб интересно было! – Это чтобы волк бегал за зайцем, да? – горько усмехнулся Иннокентий, - Так я про это и пишу, только …. – Не надо волка! – замотала девочка головой в категорическом отрицании, - Просто про зверей, как они живут в лесу. Ну и про детей тоже…. – Я про тебя напишу. – Здорово! Напиши, как я в деревню к деду приехала, и мы с ним в лес пошли, а там ….

7. Радищеву и не снилось….

Он сидел и тихо мучался. Девочка Катя с мамой Светой Ляпуновой вышли на повороте к Тысяцкому.

На прощание Катя помахала рукой, а ещё молодая, с трудной

судьбой

Света

Ляпунова

–

тонко

обезвоженно улыбнулась. Иннокентий тоже помахал и улыбнулся, и тоже довольно жалко. На остановке их встречал дедушка, загорелый и крепкий, как орех. И все они побрели в направлении «Тысяцкое – 0.5 км.» в сторону от бетонки. Катя прыгала, и больше не обернулась. Света запиналась и кинула ещё один пресный взгляд, от которого он уже и сам отвернулся. Без Кати стало определённо грустнее. Даже конфуз от её громогласного, на весь автобус, пересказа их интимной беседы – ему, мол, столько…вот столько… ну, он старый – не испортил Иннокентию настроения. Несколько подозрительным, несомненно, показалось, что перешедшие в шёпот подробности заставили Свету Ляпунову как-то слишком заинтересованно и даже томно поглядывать в его сторону. Возможно, что бойкая на язык Катя и переврала кой-чего от себя ….

Так,

или

иначе,

интересующейся

но

теперь

творчеством

место

Кати

живо

занимала

напряжённая селянка с корзиной. От селянки пахло животноводством, увязанная сверху платком корзина пищала цыплятами, в животе бурчало, а в душе поосеннему накрапывало. За окном, впрочем, тоже. Иннокентий зачем-то

оглянулся.

Мамы-Светино

кресло оккупировал некий деревенский вьюнош с терпеливым и злым лицом, в яркой куртке с надписью «Формула – 1». Куртка была из кожезаменителя, и, судя

по

выражению

лица,

жизнь

парня

складывалась такая же: довольно убогая, хоть и с претензией. «Несчастливое вспоминая

место,

потерянное

подумал лицо

Иннокентий,

матери-одиночки

Ляпуновой, - у этой, что сбоку от меня, хоть цыплята… и то радость». От цыплят мысль странным образом перекинулась к их трагическому финалу в каком-нибудь «Чикен-Хаузе», и стало горько за

цыплят, за людей, и за родину.

Родина покорно мокла за окном комфортабельного иностранного автобуса. И что-то сильно не так было в этой родине. То есть всё так, но не так, как раньше. Конец

мая,

всё

зеленеет,

лезет,

бугрится

топорщится навстречу вползающему в жизнь лету, но немощно нынче лезет и топорщится. Зеленеет слегка, и бугрится довольно плоско. Вспомнилось, что зима была злая. Подлая такая зима, с лопнувшими трубами, пробоями в энергосети, гололёдом и свинскими, ниже сорока, морозами. «И тут, видать, прихватило, - заключил Иннокентий, - тото всё придушенное такое, никак не разродится». Он покосился на пейзанку с цыплятами, не решаясь спросить, хотя она, разумеется, охотно поддержала бы разговор с культурным соседом. Да он и сам, если разобраться,

от

той

же

земли,

фактически

местный…. «Местный! - одёрнул он себя, - Ишь ты,

гусь! Вспомнил, мать твою, что и ИХ тут морозцем достало. А кто на «большой земле», в городе, о НИХ вообще помнит теперь? Никто! Нету ИХ. Поля, вон, лысые.

Не

сеют

ничего

на

полях.

Деревни

развороченные, будто кто грызёт их по ночам. Крыши проломленные, сараи скособоченные, и чёрное какоето всё, будто пожар только что пролили…». Автобус тормозил. «Красное». Село было, и село купеческое, богатое, красивое, судя по названию. Между рядами кресел пробиралась некая строгая женщина в тёмном глухом платке, и вся целиком тёмная. Слишком по-русски одетая – салоп, длинная юбка, а на лице гордое до боли смирение. Одежда делала её похожей то ли на чеченку, то ли…. Вокзальные

чавалы!

сразу,

при взгляде

на

огромный баул, мелькнула горькая по существу вокзальная шуточка. «Господи, да что же это?! – огорчился Иннокентий, - Какой тут, в Красном, террор?». А поди ж ты – мелькнуло.

Женщина

выбралась,

на

смену

салоне

организовались трое других, мокрых, жалких и в возрасте. Пока они отсчитывали положенную мзду, Иннокентий проследил за женщиной в тёмном. Она тащила тяжёлую сумку, напоминая смирную и усталую лошадь.

Автобус

тронулся,

стал

поворачивать.

Скрытая доселе плотным кладбищенским ельником, навстречу

выплыла

церковь.

Белокаменная,

простецкая, душевная. У свежеотстроенных ворот стояла копия женщины, только в камилавке и с бородой.

Копия

благожелательно

взирала

на

приближающийся навьюченный оригинал. «Батя, почтительно моргнул Иннокентий, - а женщина, видно, попадья. Или казанчейша…. Ну уж не подрывник!». Он слегка устыдился. Церковь оказалась побелена, а крыша чуть не звенела мокрым и новым цинком. «А ведь строятся, строятся! – возликовала душа, - В такой дыре, а церковь! Значит, жизнь будет! Ведь такая обтруханная руина была, а теперь…». Автобус

продолжал огибать культовое сооружение, и в ответ на подступающие к горлу восторги, взору была явлена побитая и облупленная задняя стена. Железо тоже скорее подразумевалось. По всему двору беспорядочно рассыпались брёвна, доски и всякий строительный сор. Всё это хозяйство беспомощно мокло под дождём, явно выселенное из под навеса. Место пиломатериалов занял новенький, блестящий хромированными причиндалами то ли «Форд», то ли «фокус»,

на

который

напряжённо

глядел

заиндевевший от высокого доверия мохнатый пёс. Цепь у пса была диковатой, чуть ли не якорной. Ну а дальше за оградой, погостом, потянулось Красное, оказавшееся столь же серым и убогим, как и прежние Сутоки, Бобровцы, Печки и прочие лавочки…. Он таки заговорил с соседкой. Некоторое, уже продолжительное, время, Иннокентий не мог взять в толк: почему он НАСТОЛЬКО НЕ УЗНАЁТ знакомых с детства, виданных-перевиданных мест? Что-то очень

раздражало. И вдруг он понял: высаженные вдоль дороги ели, живую изгородь, отгораживающую поля – изуродовали самым что ни на есть фашистким способом. Ёлки были обрублены и обожжены. Эксдеревья торчали из земли вздыбленными к небу, сцепленными меж собой, вопиющими о возмездии, скрюченными в немом проклятии мёртвыми дланями. Словно Гоголевские мертвецы, рвущиеся из могил на свет божий по своей душетленной и страшной надобности. – Что это? – поражённо вопросил Иннокентий, - Кто же это деревья так? И вот теперь, стиснув зубы, слушал. КТО и КАК. Оказалось, что местный глава администрации – родственник директора леспромхоза, и женат на дочери какого-то местечкового банкира, а у той отец …. Вся эта поганая семейка без особых трудов состряпала нужную бумажонку с гербовой печатью, благо до Москвы – рукой подать. Нагнали хохлов с

бензопилами,

за

ними

подтянулись

азеры

таджиками. Кормить, поить, спаивать. И так дружно взялась за дело вся эта интернациональная сволочь, что

заповедный,

даже

во

времена

партийных

придурков не тронутый, лес – приказал долго жить за каких-нибудь пару героических лет. А ёлки обожгли вдоль трассы - так это для комиссии, прибывшей за своей законной долей. Выяснилось, что бесхозные в проклятые

застойные

годы

ели

–

поражены

неизвестным короедом и вредителем, которого, гниду такую,

только

огнемётом

возьмёшь.

Или

бензопилой. И - подальше к югу заразный лес, или к западу.

за

наличный

расчёт.

Былая

бесхозяйственность обернулась реальной пользой и прибылью.

Поскольку

прибылью

поделились,

то

комиссия полностью одобрила благое начинание. Побухав

три

дня

разомлевшие порекомендовали

на

заповедном

чиновники не

трогать

Селигере,

настоятельно прилегающего

туристическому центру соснового бора, что им и было клятвенно

обещано.

Удручённо

покачав

государственными головами на обугленные, ещё более страшные за тонированными стёклами,

ели,

комиссия отбыла восвояси, а беспредел приобрёл масштабы невиданные…. Нет, это не придорожная поросль – это вековой лес проклинает и вопиет. Иннокентию казалось, что обугленные пальцы хотят выколоть им, подлым людям, глаза. За то, что смотрят глаза и не видят. Бесстыжие, жёлтые, воровские глаза стали у народа. – Сволочь такая, твари! – выругался он в полный голос, - Падаль! Обнаруженная

способность

гневаться

никого,

кроме, пожалуй, его самого, не поразила. Тётка без особого удивления покивала, убогий в «Формуле-1» усмехнулся чуть презрительно. Остальной народец сонно повертел головами, и уткнулся в себя. Да не воровские, а пустые и равнодушные у народа глаза!

Их пользуют все кому не лень, а они их в сторону отводят,

чтоб

собственного

сраму

не

увидеть

ненароком. Рабы! – Когда-нибудь эти жадные суки за всё ответят, пообещал соседке Иннокентий, доставая из кармана бутылку пива, - Хотите? Цыплята радостно запищали, но тётка отказалась. Он пил пиво из горлышка, отлично сознавая, какую непоправимую для прямой кишки глупость совершает; смотрел на ёжущуюся под дождём забитую, покорную Русь;

вполуха

слушал

говорливую

тётку.

уважительным певучим голосом очень

Та,

подробно

излагала, какие дома отстроила для себя вся эта судьбоносная плесень, и по голосу было непонятно: ненавидит

она

их

вредителей,

скотов,

изнасиловавших природу людей и деревьев, или уважает за смекалку и крепкую мужскую хватку. Вместе с пивной икотой из глубины Иннокентия поднимались некие злые метафоры. Он думал о том,

что

раньше

придорожная

бесконечную,

наполненную

Русь

напоминала

лирикой

Гоголевскую

строку; затем – прочувствованно-нервную Бунинскую. Следом проявилось нечто отдающее малоприятной Шолоховской целиной. А теперь – параграф из земельного кодекса. Куцый, перемаранный и лживый до дыр. – Полный кадастр, - мрачно сострил он. – Да, умеют жить,- согласилась тётка и притихла вместе с цыплятами. «Прав, ох как прав был Радищев,- ныло в душе Иннокентия,- Те же потёмкинские деревни, то же воровство, та же распутица, только закатанная в асфальт. Всё то же!». И вдруг сконфузился: не читал он Радищева, только название и запомнил. И критику Белинского… или не Белинского? Критику читал Иннокентий,

Радищева

не

удосужился.

Он

Стругацких и Лема читал. «Да и слава богу! – мстительно поставил он не по делу разгулявшуюся

совесть, - Вон их сколько вокруг, полный автобус набился,

никто

этого

Радищева

не

читал,

правдолюбца, – и ничего! Обличал там чего-то, великий, блин, гуманист – а воз и поныне там, только ещё круче в грязь закопался». Тут в животе у Иннокентия началось нечто такое, отчего он забыл про Радищева, и только тихо молился, поминутно кося на часы и с призрачной надеждой

вглядываясь

каждый

верстовой

столбик…. 8. Уездный город N и его обитатели

Уездный город N, в который прибыл Иннокентий, носил столь же значимый статус райцентра, что и Вышний.

Но

если

Вышний

располагался

на

пересечении железных дорог и автомагистралей, то этот

условный

центр

находился

дремучем

медвежьем углу, куда и птица хорошая не летала. Жители, населяющие сии места, испокон века были

скорее

худы,

нежели

дородны.

стародавние

времена, в отличии от западных соседей, они крепко, все те самые триста лет, полежали под татарами, унаследовав от степняков неприметно узкий разрез глаз,

жидкую

поросль

на

лице,

порою

встречающуюся смуглость кожи. Наследие нет-нет, да и пролезало это в одном, или другом поколении русачков, вкупе с заострёнными скулами и дрянным характером. В целом – народец был ещё тот. Своенравный, морально неустойчивый и довольно злой. По совокупности черт соседи поименовали их «козлами»,

что

соответствовало

реальному

положению вещей – в определённом состоянии души они

разве

что

не

бодались.

Женщины

их

большинстве своём приятны на вид, хотя и несколько суховаты в молодые годы. В дальнейшем этот недостаток сходит на нет, но ноги у всех прямые и белые. Белыми ногами они легко идут на контакт, и живут дольше мужчин, что, может быть, и правильно

– толку от них несравненно больше во всех смыслах.

«Графиня изменившимся лицом бежит пруду». Культурный петербургский житель

не

догадался

бежать в ближайшие от остановки кусты, и теперь нервно дробил ногами перед загородившей коридор ученической партой. Сидящая за партой женщина выглядела сильно. В роговых очках и с заметными усиками, она напоминала вдову академика РАН по иронии судьбы взявшую на себя функции туалетного мытаря. Глаза строго и неприютно уставились на танцующего степ Иннокентия. – Сколько? – крикнул в эти глаза Иннокентий, хватая с парты бумажный рулон. – Семь рублей, - сухо щёлкнула профессорша, неприятно поражённая количеством умыкаемой на глазах бумаги. Иннокентий

был

не

настроении

соблюдать

приличия. Из стандартных 52-х метров, он отмотал

метров четырнадцать, и запрыгал уже на одной ноге, шаря по карманам и подвывая от ужаса. Мелочи не было. Возможную, и такую нужную десятку захамила потаскушка из «Привала». У Иннокентия выступили слёзы. – Бегите! – страдальчески вскрикнула испуганная сборщица податей, - Сумку я постерегу. Он шумно всхлипнул и ломанулся по тёмному коридору больше на запах….

Иннокентий сидел на лавочке под навесом, и не мог отдышаться. Первые десять минут ему казалось, что весь этот городишко провонял хлоркой и дерьмом, что это естественный аромат местной жизни, что подобные методы санитарно-гигиенической обработки Радищеву и не снились. Затем его обдуло ветерком, резь в глазах поутихла, и он заметил, что у женщины на соседней скамейке красивые ноги. Затем он увидел ещё одни ноги, ещё…. Одни ноги ему

улыбнулись, и он возвеселился душой и сердцем, отойдя от первого шока. Но

веселье

было

несколько

смятым.

Голова

разламывалась. Давала знать себя сортирная вонь, дрянная водка, пивной экспромт и …. Сколько он уже едет? Глянул на часы. Почти двенадцать часов он едет. Пол суток добирается. И это в век космических скоростей, а? Радищев бы описался со смеху, подавился икрой в придорожном трактире. Потому что во времена Радищева нормальные люди двигались по прямой, а он движется по вывернутой против себя пространственно-временной

загогулине.

«Прямыми

сделайте стези Господу». Ага! У нас вот наделали – такими кругалями придётся выписывать, что ноги сотрёшь, пока доберёшься. Дорог стало больше, но все кривые. В этой богоизбранной стране и к Спасителю пути замысловатые…. Тут в больной голове небесно зазвенело и бухнуло. Что это?! – встрепенулась душа; Бом-м-м! – ответило

справа

и выше.

Уже

порядком

сомневаясь

здравости рассудка, он осторожно выбрался из-под навеса, обогнул блочный сарай автостанции, и с немалым удивлением обнаружил источник звуковых галлюцинаций. Не слишком и далеко, над рядами шиферных крыш поднимался новенький сруб, увенчанный травяного цвета луковкой с крестом. Чего-чего, а вот церквей в этом замшелом городишке, да ещё свежесрубленных – отродясь видать не доводилось. Каменная, на погосте

–

да,

присутствовала.

Не

удосужились

раскатать. Но это на другом конце города, ближе к лесу…. Вот те на! Такое заморённое местечко, а они тут веровать надумали! Чудны дела Твои, Господи! Он недоверчиво повертел головой. Натурально обрастает народ: на перекрёстке очень живенько конкурировали сразу три автозаправки, три! Чуть в стороне грейдер равнял площадку, а несколько мужиков принимали спускаемую металлоконструкцию.

На стреле крана чернела надпись «Cat», и, похоже, так

оно

было.

Строят

чего-то

из

металлоконструкций, и судя по размерам – не маленькое. Рядом со строительством нежно белел очень чистенький, скандинавского вида, домик. Двери были гостеприимно раскрыты. «Маркет. У Натальи» прочитал Иннокентий, и вспомнил, что надо бы прикупить кой-чего по мелочи. Баба Маня, ясен месяц, накормит, но не лишним будет побаловать старушку. Ездит в Свищи автолавка, да только неизвестно, что возит. Хлеб, водку, мыло и пряники. Раньше только так, почти по Гоголю. Хотя и у Натальи этой может быть не сильно…. Иннокентий отправился на разведку. У Натальи было сильно. Валом. Чего только душа не пожелает. Даже Наталий оказалось две. Одну звали Ирой, а другая не назвалась, только смеялась и предлагала не мелочиться. «Люся!» - зычно крикнула из подсобки третья Наталья, и она оставила

Иннокентия в покое, к большому его облегчению. Ира была не такая настырная, а миленькая. Иннокентий приобрёл палку колбасы, голову немецкого сыра, охотничьих сосисок, финского масла, упаковку бекона, две банки сардин…. – Селёдочки не желаете? – задушевно прожурчала Ира, - Хорошая, бочковая, все берут. –

Прямо

Иннокентий,

точку,

вспомнив,

Ирочка, что

обрадовался

бабуся

охотница

до

селёдки, - У меня жену, кстати, тоже Ирой зовут. К чему это он ввернул?! Девушка перестала улыбаться и губы поджала. Совсем, как его Ира, хоть и не так зло. Может все Иры такие? Иннокентий хотел было сказать, что жена у него бывшая, но не успел, потому как вернулась Люся и сразу взяла его в оборот, предлагая купить стирального порошку и бананов. –

Нет,

не

поморщился

надо,

не

Иннокентий,

надо! но

–

страдальчески

чтобы

отвязаться,

предложил: – Вы мне бутылочку водочки дайте – и всё! – Какой? У нас всякая есть: кристалловская, орловская, кашинская – «Вереск»…. – затянула Люся привычную уже песню, и он, не дожидаясь, пока в нём опознают

культурного

петербуржца,

энергично

замотал головой: – Ни-ни-ни! Самую обычную, что здесь у вас пьют. Пьют ведь у вас мужички? Люся обалдело уставилась на него, а затем расхохоталась: – Нет, гражданин хороший! Не пьют! Все бросили! У нас тут этот… как его,… сухой закон! Ира тоже хихикала, но по-доброму, уже позабыв неприличное смущение,

заявление она

звонким

жене.

Заметив

пионерским

его

голосом

посоветовала: – «Вереск» берите. «Афанасия». – Спасибо, - благодарно улыбнулся ей Иннокентий,

и повернувшись к вспотевшей от хохота Люсе, попросил: – «Вереск», пожалуйста, «Афанасия». Продолжая перезрелым

дрожать телом,

своим

интересным,

смешливая

Люся

но

быстро

настучала ему сумму на калькуляторе. Кассового аппарата

не

наблюдалось.

довольно

увесистой,

как

Сумма сумка,

оказалась в

которую

Иннокентий сложил яства. Сумку тоже пришлось купить. То, что его обсчитали рублей на сто, он сообразил лишь на улице.

Следовало

возвращаться

на

автовокзал

запредельным отхожим местом. А делать нечего: до Свищей ещё полтора десятка километров. В два должен идти автобус. Должен…. Неприязненно думая на предмет того, что на Руси испокон веков самые трудные бои – последние, Иннокентий решил на вокзале не дышать, и побрёл обратно, поглядывая по

сторонам. Работяги

благополучно

уронили

строительную

конструкцию в жидкую грязь, и теперь, пользуясь выглянувшим в разрез серых туч солнцем, усиленно пили что-то из канистры, пуская по кругу открученную крышку. Они шумно обсуждали происшествие. Речь была смелой и насыщеной, выглядела компания тоже очень живописно: на фоне ярко-жёлтого «Cata», современного до умопомрачения, по братски пускали заздравный кубок то ли варяги, то ли скифы … Скорее даже – гунны. С загорелыми и мужественными лицами, зычными голосами и поголовно в усах. Один подавился, и высказал нечто весьма мелодичное и певучее. «Хохлы!» - догадался Иннокентий, и сурово отвернулся от бывших братьев-славян, а теперь губителей русского леса. Отвернулся он вовремя. Засмотревшись на лесных вредителей, Иннокентий чуть не столкнулся с грузной животиной, довольно бойко семенящей по обочине

шоссе ему навстречу. «Васька, дьявол этакий! – бойкая старушенция ловко хватила дьявола по филейным

частям,

Упитанный,

килограмм

Куды под

побёг,

каторжник!».

двести,

каторжник

негодующе хрюкнул в лицо Иннокентию, и резко свернул на шоссе. Раздался визг тормозов, и хряк впритирку разминулся с серебристым «Nissan*ом» последней модели. «Nissan» негодующе прогудел, боров тоже высказался на свой манер, старуха перекрестилась. На том столкновение цивилизаций и закончилось.

Село отправилось

восвояси,

город

свернул на заправку, а Иннокентий, ни к селу, ни к городу оказавшийся неподалёку – отправился на вокзал за билетом до Свищей. Там, где дают билеты, ничем не пахло. Но зато он сразу ощутил запах грядущей беды. Обоняние не подвело. –

Билетов

нет,

летнее

расписание,-

сообщил

складчатый подбородок с карминовым ртом, - По

этому маршруту – понедельник, среда, суббота. Была пятница. – А как же в пятницу? – жалостно спросил Иннокентий, ощущая беспредельную тоску, потому как догадывался об ответе. – До шести – никак. – А в шесть? – В шесть – междугородний дальнего следования. Если водитель возьмёт по пути…. – Ужас нашего городка….- вяло прошелестел совершенно аморфный мужчина, - И больше ни на чём не добраться? – На такси,- бодро щёлкнула динамичная женщина, - если у вокзала их нет, то дальше за заправкой, на Радищева…. – Где?! – несколько истерично взвизгнул он. – На Радищева, улица такая первая направо, у них там отстойник, - слегка напуганным басом прогудела она.

«Радищева! Радищева, чтоб его приподняло и шлёпнуло, вольтерьянца проклятого! Издеваются они тут все, или просто с ума соскочили, пейзане хреновы!». Иннокентий был настолько взбешён, что встречные люди

отворачивались

–

такой

жуткий

выскочил из приличного на вид

степняк

гражданина.

вокзала, как и следовало ожидать, никого не было. Он, шепча страшные нецензурности, быстрым шагом направился к заправке и добрался до неё в момент, когда

на

шоссе

выруливала

приличного

вида

«восьмёрка» с шашечками. Иннокентий замахал, закричал и побежал. «Восьмёрка» притормозила. – До Свищей доберёмся? – грозно выдохнул он в средних лет бородатое лицо. – Идёт, - согласилось лицо, - Только повезёт другой. Мы в очередь. Ничего не понимая, кроме того, что его опять хотят надуть,

Иннокентий сухо

кивнул.

Лицо

достало

мобильник, и что-то пробубнило. – Жди. Сейчас подберёт, - пообещало лицо и дало по газам. – Жду! – саркастически передразнил уехавшую бороду Иннокентий, - Жду ответа, как соловей лета! Как

ждёт

любовник

молодой

минуты

верного

свиданья!! Верю, надеюсь, люблю!!! Да идите вы все…!!! Закончить красочный монолог не довелось. На дикой скорости из-за поворота в некое бурьянное царство возник, рванул к нему и замер битыйперебитый «Golf». Из окна высунулась молодая энергичная голова и деловито поинтересовалась: – До Свищей? Он мелко кивнул. – Садись! Дёргаясь, как больной в крапивной лихорадке, он поспешно залез в машину и закостенел, неудобно прижав к себе сумки.

–

это

где?

–

поинтересовался

водитель,

напоминающий артиста Брэда Питта – загорелый и с подбородком. Иннокентий, путаясь в словах от испуга, что так далеко не повезут и наверняка высадят, начал объяснять,

стараясь,

чтобы

четырнадцать

километров чудным образом сошли за одиннадцать, а то и за девять…. – Понял, - оборвал его артистичный юноша, Значит по Ленинградке до пятнадцатого? Погнали. Сумки-то поставьте назад ….

9. Последний дюйм

У счастливого Иннокентия мелькало в глазах, свистело в ушах, и пело в сердце. Не в животе, а именно в сердце. «Есаул! Есаул! Что ж ты пропил коня?!». Ненавистный Газманов ревел как ишак, но он благосклонно кивал головою в такт, и блаженно

улыбаясь думал, что Газманов очень даже ничего мужичёк, с перцем. Полтинник уже, а вон как скачет козликом, а?! На руках ходит! Нет, их с Газмановым поколение – это сила православия, есть ещё порох в пороховницах…. – Приехали. Машина начала сбавлять ход, плавно сползая с шоссе в пределы родного селения. взглянул

на

часы.

Пятнадцать

Иннокентий

километров

за

одиннадцать минут! Этому пентюху Радищеву и не снилось! – До какого дома? – поинтересовался Брэд Питт. – Не надо, что вы …. – Чего с сумками-то корячиться, довезу. Взял и довёз. Сто метров – а бальзам на душу, чистый елей. Прямо до ворот. Иннокентий был горд и сентиментален, ему хотелось обниматься и плакать на груди. «Нет, зря говорят, что у них потерянное поколение. Что надо ребята!».

– Сколько с меня? – с любовью во взоре спросил он Брэда, вроде даже кокетничая слегка. – Сто сорок. По чирику за версту. Он дал двести, и с трудом удержался, чтобы не послать вслед голливудскому красавцу воздушный поцелуй. Калитка

пропела

нежно

как

девочка.

Со

старушечьим добрым придыханием подалась дверь. Он нырнул в набитые жилым сумраком сени, и нарочито громко затопал вверх по ступеням. – Кого там черти принесли с рогам?! – послышался радушный бабкин голос, и он шмыгнул носом в припадке чувствительности.

Иннокентий был дома. Он доехал.

Сам он расслабленно и статично сидел в красном углу под образами, а взявшая непривычный разгон голова всё ещё ехала. Баба Маня хлопотала сразу в

трёх

местах,

собирая

на

стол.

Сопутствующий

хозяйственным телодвижениям диалог был несколько односторонним: Иннокентий больше слушал, изредка вставляя усталые междометия. Да и слушал в полуха,

находясь

плену

резко

навалившейся

счастливой истомы. Он находился в странном для себя состоянии – был всем доволен, и всё ему нравилось. Нравились ходики на стене –- тик-так, тиктак; нравилась лёгкая духота натопленной избы, герань на окне, вымытый пол и бабкин зипун на крючке

рядом

дверью;

нравились

складные

беззлобные матюжки, органично вплетающиеся в образную и сочную деревенскую речь. О ноги деликатно потёрся кот, бурля скрытой под рыжей шубой энергией. Кот Иннокентию тоже нравился. Он рассеянно почесал кота за ухом, и тот просто зашёлся

лицемерным

счастливым

бульканьем,

вытягивая навстречу руке бесстыжую расцарапанную морду.

Иннокентий был дома.

А К ВА Р И У М Д Л Я О Д И НО К О ГО М У Ж Ч И НЫ

Работа у меня была спокойная и дебильная. Сутки через трое. Шиковать не приходилось, но на жизнь хватало. Одному, конечно. В семье я как добытчик не котировался, а потому в свободное от работы время ещё и подхалтуривал, превращаясь постепенно в ишака. Но странное дело: чем больше напрягался, тем меньше видел благосклонности от супруги, и в результате начал впадать в состояние пьянства и алкоголизма с завидной регулярностью. Чем реже и хуже я видел её с глазу на глаз, тем безопаснее складывалась наша семейная жизнь. Придя с работы, я всё чаще видел её гостей. Меня сажали за стол, но выпивая и закусывая, я вдруг обнаруживал, что обнесён блюдом. Когда я пытался говорить, жена

одёргивала меня, давая понять, что примитивные речи напрягают приглашённых. И кидала взгляды, однозначно наводящие на конфузливую мысль, что я просто неприличен. Затем она стала возвращаться невпопад, и вместо объяснений сразу садилась на телефон, обзванивая по списку всех, включая и сотрудников, с которыми только что рассталась. Разговоры длились часами. Я пил пиво, тупо глядя в телевизор

прислушиваясь

гудящим

ногам.

Ложился спать. Постепенно, чтобы «не мешать», она стала спать

отдельно.

Затем даже вид

моего

пролетарского натруженного тела начал вызывать в ней неприязнь. Это было убого и банально, и так же банально закончилась. Как? Да как обычно и бывает. Сидел, пиво пил. Телевизор что - то там бубнил про неустренность мироздания

отдельно

взятой стране.

всё

замыкалось на том, что денег нет. Опять уворовали, и опять, почему-то у тех, у кого их и не было. Один

широкий господин горячится и кричит, что на всех не напасёшься. Центр, мол, всё честно отрядил, но страна то гигантская, рассосались по дороге две лепты. Другой, посуше, горячится про себя, скулами подёргивает, но вежливо так гнёт свою линию. «Мало дали. Если бы поболее отстегнули, то глядишь, чтонибудь бы и доехало.» Ох, думаю, козлы вы все, козлы поганые. Что же это за беда в нашей Расее происходит? Вечно, блин: кесарю кесарево, Божье Богу, а народ не при делах… Жена вошла, я ей говорю взволнованно: «Маша, ну ведь попухли все уже

наверху,

кашки-борзянки

переели,

как

ты

думаешь?!». Она на меня поглядела с тусклым отвращением, и спрашивает: «А тебе-то что за дело?» Я говорю: «Мне то по барабану на все эти долгосрочные социальные программы и депутатские игрища, но как мужику неприятно, что всё через жопу делается. Мне не нравится, что президент в «хате» порядок

не

наведёт,

как

любой

нормальный

смотрящий. Петухам место под лавкой, а не наверху горлопанить. Их вообще дело маленькое…» « Тебе что, – говорит, – президент не нравится, а?» И со своим этим недобрым прищуром замерла в тяжёлом ожидании. Я уже тогда что-то суровое почувствовал, но по простодушной доверчивости продолжаю… Дурак, дурак ёй-богу! Послал бы её в прекрасное далёко, да и смотрел спокойно футбол с лучшими друзьями.

«Степаном

Разиным»

«Емелей

чесноком». Да нет, возбудили народные избранники хуже

«Виагры».

«Почему

не

нравится?

Вполне

приличный президент. Давно уже не видал, чтобы Главный мог с немцами по-немецки, с русскими порусски, а с чурбанами методом прямого ввода. И всё без бумажки. Это очень приятно лицезреть. Только вот почему он всю эту шушеру не передавит? Из них же каждого второго надо зарезать, как мальчика, а остальных – передушить, как девочек». «Ты бы, – говорит

мне,

–

не

паясничал,

деньги

шёл

зарабатывать, как все нормальные люди. А то одно название – мужик. Только попой тарахтеть и умеешь по поводу и без. Власть ему не нравится! Какой народ, – такая и власть. Мне тоже много чего не нравится в тебе, так я же молчу…» И ещё минут десять надо мною глумилась, дрянь. Я даже пиво не допил, встал и ушёл в расстроенных чувствах. Поехал к приятелю. Взял для затравки поллитру, раскатали её в темпе джаза. Он мне ответный ход. Посидели. Затем ход конём в виде портвейна, а дальше ничего не помню. Затемнение в глазах, а наутро сильная боль в лобных долях…. …слышу: Кирилл, друг, тоже зашевелился. На кухню

прошлёпал,

позвенел там заманчиво,

но

вернулся ни с чем, а точнее с гитарой. Сел напротив на стул и лады перебрал, от чего меня чуть не вытошнило. Музыку я люблю, но только трезвый, то есть по случаю. Это явно совсем другой был, несчастный случай. Я ему:

–Слушай,

Кирилл,

затормози

исполнением

авторской песни, а лучше поведай, как нас вчера с тобой накрыло? –Да ты какой-то буйный, – отвечает, – вчера прибыл. Телевизор порывался в окно выкинуть, и всю Госдуму назвал поимённо. Причём, замечу, с очень точными, ёмкими характеристиками. –Ну извини, –говорю, – за телевизор. Я против твоего телевизора ничего не имею. А жене я, часом, не отзванивался? Он задумчиво, непроизвольно, ещё один запил произвёл, а потом на меня посмотрел большими серыми глазами, и изложил следующее: –Звонил, конечно. Часа в четыре ночи. Я тебя отговаривал, но тебя пёрло уже не по- детски. Она трубку бросала, а тебя переклинило. Наговорил ей много разного интересного. И очень красочно, думаю не в бровь, а в глаз. –Про целлюлит на мозгах не говорил? – слабая

надежда

ещё

теплилась

глубине

поломанной

похмельем души. –Говорил. И не только на мозгах, и не только про целлюлит. Я застонал. Всё тайное когда то становится явным. Вот и перешёл мой невнятный душевный шёпот в искромётное соло. Кирилл смотрел на меня с тупым похмельным сочувствием, и ничем не мог помочь, кроме как… –А выпить у нас чего-нибудь осталось? Он покачал головой. «Кошмар, – подумал я, – ужас. Конец!»

Через два дня после моего пьяного ночного бунта жена сменила замок, и без долгой преамбулы заявила об окончании наших тесных отношений. Квартира была её, а поэтому я получил пару сумок барахла, кассету с любимым фильмом и напутствие «не унывать и постараться стать мужиком» Затем дверь

захлопнулась навсегда. Я решил, что насрано, и бодрым

сорокалетним

юношей

двинулся

беззаботную холостяцкую жизнь.

В начале нашей совместной жизни с Марьей Павловной

Костько,

бывшей

моею

супругой,

проживали в коммунальной квартире на 6 семей. Обои в

комнате

были цвета

гепатитной мочи.

Патологический оттенок, пробуждающий низменные инстинкты. Потом была другая комната: обои цвета запёкшейся крови с золотым узором. В этой комнате хорошо было читать Шопенгауэра и думать о судьбах России. В отдельной квартире ремонт провернули. Не совсем европейский, конечно, но с претензией. Обои под покраску поклеили. Мне, если честно, чего-нибудь травяного хотелось, жизнерадостно- зелёненького. Чтоб при свете дня жить хотелось, а когда вечером торшер, – глаз отдыхал. Но жена на розовом настояла.

Меня

от

розового

тошнит,

даже

от

портвейна, но выбирать не приходилось. Слабая женщина в своём праве любого в бараний рог согнёт, не только такого тихого гедониста как я. Теперь просыпаюсь в комнате с зелёными обоями. Дождался, наконец. Эту комнату я почти задарма снимаю у бабушки покойной подруги моего бывшего товарища по работе. Как-то шли мимо, а я тогда, выставленный за порог родного дома, метался в непонятках: как жить, с кем жить, зачем жить…? Зашли к этой бабушке бутылочку распить в спокойной обстановке, по знакомству, а в итоге я там и остался. Бабка по полгода живёт на даче, ей стрёмно, что лихие люди ненароком квартиру обнесут. Я же ей очень импонировал тем, что пишу стихи и тонко разбираюсь в сельском хозяйстве. Мы полночи проговорили с ней о компосте и серебряном веке, а утром она дала мне ключи и пригласила переехать в комнату почившей от передозировки внучки. Думаю, что она скучала по внучке, а я ей просто чем-то её

напоминал. В общем-то мне там было неплохо. Комнатка с гулькин …, и душ на кухне, но зато центр и хозяйка не вредная. Курить разрешила и на кухне и в комнате, попросила только, чтобы больших компаний не собирал, и блядей не таскал каждый день новых. У меня ни того, ни другого и не намечалось, так что жили мы мирно. Пил я потихоньку, камерно. Мне даже не звонил никто, так она даже сама начала намекать, что для нестарого ещё мужчины это странновато. Я ей с пафосом объяснил, какие муки испытываю из-за разрыва с супругой, насколько я старомоден, и вообще

моногамен

расчувствовалась,

как

носорог.

прослезилась

Она утешить

попробовала, за бутылочкой винца послала. Мы с ней выпили и поплакали за внучку, за меня, и вообще за жизнь. Неплохо получилось, романтично. Да! Она меня сильно зауважала за умение готовить, что я ей порою и демонстрировал. Так и жили, пока она на дачу не уехала. Я её проводил, на электричку

посадил, а сам вернулся в отдельную, на ближайшие несколько месяцев, квартиру. Посидел на кухне, выпил сотку, скептически глянул в окно (напротив стоматологическая

клиника),

закурил,

жопой

почувствовал: что-то будет. Я вдруг затосковал. Тупо и плотно. Просыпаясь в комнате с зелёными обоями, задумчиво созерцал странную картину – шедевр упокоившейся в бозе наркоманки. Сюрреалистическое нечто в мрачных зелёных тонах. Постельное бельё было салатным, махровый халат изумрудным. В зеркало я наблюдал лицо, в общем и целом сходное с картиной художника Левитана

«Заросший

пробивались

пруд».

островки

Из

под

щетины

зеленоватой

кожи,

разорванные тяжёлыми омутами глаз. Со временем нежная нефритовая грусть переросла в плотную малахитовую тоску с тёмными прожилками отчаяния. Прожилки

образовывали

регулярные,

не

очень

правильной формы круги. Они сдавливали мозг, и,

сужаясь, давили всё сильнее и сильнее. В один прекрасный день я, проснувшись с окольцованной отчаянием головой, просто не стал вставать с постели. Я провалялся целый день, попивая из горлышка

мерзопакостное

бренди(

спирт,

кофе,

сахар) и покуривая «Оптиму». Прикончив бутылку, почувствовал

себя

уставшим

как

никогда,

провалился в тяжёлый, без сновидений сон. Может показаться странным, но на следующее утро я ощутил себя более здоровым. Никаких похмельных дел,

кроме

вялого

отупения.

Да

послевкусие,

подаренное мошенниками с орденоносного коньячного завода. Его я убрал чашкой кофе, которую выпил стоя в трусах на кухне и наблюдая за скорбными лицами в учреждении напротив. Есть и мыться не стал, а залез обратно в постель, и задумался на предмет продолжения запоя. И решил не продолжать. Равнодушно и решительно. Я вдруг осознал, что мне совершенно всё равно. Телевизора у меня не было.

Магнитофона тоже. Только шелест шин по асфальту, да редкая дробь каблучков нарушали сизую табачную тишину,

висящую под потолком моего зелёного

безразличного мирка. Это было неплохо, как в аквариуме.

Думалось

ни

чём.

Вместо

целенаправленных мыслей и воспоминаний в сознании порою всплывали невнятные, отрывочные картинки. Как пузыри болотного газа. Вдруг вспухнет, булькнет глухо и вонько, да и растворится, будто ничего и не было… Болотце, уютное и тёплое, в котором приятно посидеть, но двигаться лучше с оглядкой. От прежней хозяйки мне достался диван, шкаф, уродливое трюмо с продавленным пуфиком и книжная полка, на которой подобно семейству беженцев сиротливо жались друг к другу несколько пыльных, побитых жизнью

томиков.

Эту

жалкую

кучку

переместил на пол рядом с диваном, чтоб можно было дотянуться, и находясь в полусонном состоянии начал перепахивать всё подряд, бездумно и по

диагонали. В девичий наркоманский набор как и полагалось входили в основном предметы культа и первой

необходимости.

первым

относились:

Кастанеда, Берроуз, Кен Кизи и Уэлш. Баян Ширянов, конечно. Новая звезда отечественного беспредела. Ко

вторым

принадлежала

невзрачная

подборка

женских романов в ярких обложках, и какая-то псевдолитературная

срань

блатной

сучёнки

Рублёвского шоссе. Эта дива решила со скуки отразить

свою,

насыщенности,

жизнь.

фантастические наркотики,

удивительную

члены,

рок-н-ролл.

по

Большие

полноте

кошельки,

экстази и кокаин. С

некоторой

Секс,

грустью

подумал о хозяйке всего этого культурного наследия. Бедная девчонка! Не успела даже оторваться по полной программе, как завернула ласты от дешёвой таджикской

дряни,

заправленной

стиральным

порошком…. Но было ещё две книжки. Одна – роман некоего неизвестного мне японца Мураками. Вторая

без обложки, книжный антиквариат. Как я прикинул навскидку, это был сборник буддистских коанов, одни тексты без толкований и сносок. Японец же отличился странным для азиата названием своего романа – «Норвежский лес», что меня заинтриговало. Я закурил восьмую за утро сигарету и решил попробовать себя в качестве норвежского лесника. Так, от балды. Читал сумерки,

весь и

день. читать

Когда стало

комнату

придушили

невозможно,

как

насосавшийся клещ отвалился от книги и задумался. Ненормальные

японские

имена,

вкупе

парадоксальным сюжетом внесли в моё восприятие приятный элемент абстракции. Хорош или нет был этот писатель, – ответить с уверенностью я бы не смог. Но то, что его восприятие было конгениально моему нынешнему состоянию, это было совершенно точно. Если бы я взялся за перо, то результат был бы во

многом

схож,

опуская,

конечно

степень

талантливости. Я повертел книжку в руках, и впервые

в жизни с удивлением понял, что можно писать книги и жить

на

это,

не

разгружая

сутками мешки с

плитонитом. Жить, занимаясь интересным делом. Жить в параллельном мире, не завися от этой поганой власти, поганого общества потребления и поганых людей. Можно жить свободно. И тут меня прорезала тоска, просто полоснула бритвенным росчерком от виска до гениталий. «Я как говно плыл по реке жизни, да ещё и цеплялся за коряги, подводные камни, пытался заводи…

задержаться Я

просрал

какой-нибудь лучшую

часть

вонючей жизни,

опарафинился, изъебался до потери пульса – и всё это совершенно НАПРАСНО» Потом я поплакал и заснул. Проснулся я по утру другим человеком. Что-то я вчера из себя выплакал. Пока разогревался чайник, я позвонил на

работу

и совершенно

равнодушно

поставил Егорыча, своего бригадира, в известность, что на работу не выйду. Он что-то лепил в трубку,

брызжа слюной и красочными идиомами, но под конец успокоился,

поинтересовался,

что

со

мною

стряслось. Напился, говорю, как свинья, и трясёт меня, как гниду казематную. Он подобрел сразу, отмяк. И правильно, говорит, что забил. Мотор с бодуна

захлебнётся,

вилы

выйдут.

Похмеляйся,

говорит, и не ссы по лыткам, я, мол, прикрою. Спасибо, говорю, добрый человек, ну пока. Пока. Кофе пью, настроение хоть куда. Дай-ка, думаю, жёнушке протелеграфирую. Она сейчас как раз гимнастику Бобыря делает, или питательный крем смывает тоником, чтобы дневной положить. Под радио «Ностальжи». – Привет, –говорю, а радио, точно, нудит тембром Хулио Иглесиаса. – дорогая. Извини, что так рано, но я понял, что ты уже не почиваешь. – Кто это? – по голосу понимаю, что поняла, но по привычке начинает рога крутить, собирая две мысли в кучу. – Одну минутку, я музыку потише сделаю….да,

алло? – Я это, подвергнутый остракизму герой нашего времени, Герострат семейного алтаря, отверженный Гераклит, за темноту речей и мыслей прозванный «Тёмным», – говорю, а самому смешно становится, как представлю её набрякшую от крема и мыслей физию. – Ты что, пьяный уже?! – возмутилась моя красавица. – Лучше уж не звони совсем, чем вот так издеваться. Мне на работу пора, а ты только настроение портишь с самого утра… – Да я, Маша, трезвый как стекло. А это шутка, извини, если неудачная. Как ты поживаешь? – Твоими молитвами. С тех пор, как ты ушёл, всё хорошо.— оказывается, это я ушёл. Лихо! – Светлое чувство больше не теплится? – Нету никаких больше чувств, кончились. Сам во всём виноват. – успокоилась, голос безликий и неприступный, как бетонная стена. – Ну, чего хотел

сказать, а то мне некогда? – Я просто хотел услышать твой голос. Может, коли тебе некогда, я заеду вечерком, вспомним былое и думы, да заодно мне кое-что забрать у тебя нужно. – Нет, вечером я тебя принять не смогу! – как-то оживилась

она.

–

позвони

как-нибудь

мы

договоримся. А что тебе, кстати, нужно? – Ты вечером не одна, как я понимаю? Жуируешь жизнь? – Это не твоё дело. У тебя своя жизнь, у меня своя. Я же тебя не спрашиваю: где ты живёшь, и с кем. – У бабы одной живу. – Ну и хорошо! – а по голосу и не скажешь, что так уж хорошо. – Что за баба-то хоть? – Да девчонка ещё совсем, двадцать один год. Но ничего, трудолюбивая зато во всех смыслах. Днём работает, как зверь, а ночью сосёт как пылесос. Любит меня за что-то.

– Очень за тебя рада. – голосом можно пиво охлаждать. – Кем хоть работает, не проституткой? – Нет, штамповщицей на заводе турбинных лопаток. Тихая и глупая, как растение. Красивое, правда. И зарабатывает не кисло, надо признаться… – Ну ты докатился, я тебе скажу… – чувствую, что турбинные лопатки скрасили её первые впечатления о моей избраннице. – работаешь всё там же? – Нет, Маша, я уволился нахрен. Квартира есть, денег хватает… Я книгу пишу. Напишу, издам, какиеникакие,

но

деньги.

Мне

помочь

обещали

издательством. Если покатит, то это уже реальный шанс постараться стать нормальным мужиком. Она помолчала, переваривая произошедшие в моей жизни метаморфозы. – Не знаю, что тебе и сказать…Не работаешь, значит… Пишешь…А мне, своей жене, ты денег как, не

собираешься

подкинуть,

коли

решил

знаменитостью стать? Сколько лет я тебя кормила,

дом тянула… Тут на меня какая-то благодать накатила. Я глубоко затянулся, выдохнул, и с чувством сказал: – Я тебе хочу одну мысль подкинуть, Марья Павловна. ИДИ-КА ТЫ В ЗАДНИЦУ!!! И повесил трубку.

Не очень хорошо получилось. Но ничего, может оно и к лучшему, спонтанное это безобразие. Как-то полегчало на сердце. «Уберите камни с моих ног». Это хорошо сказано. Далеко в колодках по жизни не продвинешься, да и путаясь в собственных соплях – тоже. А так вот высморкался, пусть и не очень эстетично, захотелось,

зато

дышится

между

легко.

прочим…Я

Жрать

сполоснул

что-то рожу,

оделся и вышел на улицу, на ходу пересчитывая бабосы. Оставалось не много, но голодная смерть не грозила. Продуктов купить? Потом. Готовить не хотелось. Вырвавшись из прокуренной малахитовой

шкатулки в солнечное июньское утро, душа желала чего-то

светлого

«Будвайзера» с

оригинального.

раками.

Посидеть

Например

на открытой

веранде летнего кафе. Поглазеть на девушек с голыми пупками и аппетитными попками. Заодно и подумать,

поразмышлять,

посозерцать.

Устроить

себе Монпарнас в центре Питера. Почему-то сознание того, что ты попиваешь холодное пивко, а не корячишься под мешком на базе, придаёт особый вкус любому пиву. Я остановился у ларька. Попить дорогого пива я мог себе позволить, но вдвое переплачивать за сигареты было бы просто глупо. Передо мною стояла какая-то девица, одетая, мягко говоря, мрачновато, не по сезону. Всё чёрное, включая волосы и лак на ногтях. И круги вокруг глаз. Воскресший Витя Цой, царствие ему небесное. Она явно не могла наскрести дензнаков на любимое пойло, но и переориентироваться сходу тоже было проблемой. Время шло.

–Давай, подруга, я тебе добавлю. – не выдержал я . Она обернулась и кивнула. Зраки по пять копеек. Отходняк от мульки. Такую поправить – святое дело. Если по уму втёрлась ночью, то её сейчас колбасит – мама не горюй. Сдохнуть можно. –Чего хотела приобрести, радость? –«Хуча», оранжа. Всё верно. Девять оборотов, глюкоза, витамин С. Пузыри, правда, эти фашистские не в масть, но торчащему на «Джефе» это всё детский лепет, сказки дядюшки Римуса. Какой там пищевод, когда у неё кора мозга облезает. Я вручил ей банку,

закурил и с

интересом

понаблюдал за процессом регенерации интереса к жизни в этой худосочной особи. Она оперативно управилась с банкой, уже более живыми глазами посмотрела на меня: – Сигареты у вас не найдётся?….Пожалуйста.

Ну правильно: дал говна – дай и ложку. Но хоть вежливая. – Держи. Зажигалку тоже? – кивает. Ну и наркоман пошёл, прости Господи! Ни хрена у них нет, как дети малые. Хотя и правда дети… – Спасибо. А как вас зовут? – начав отживаться, она начала прощупывать меня, раскрутить решила по быстрому, не отходя от кассы. – Меня Маша. Спасибо, что выручили, сейчас подруга подойдёт, лаве принесёт, я вам отдам. Меня Сидором зовут, говорю, а денег мне твоих не надо, сам проходил эти народные университеты, так что

рад

был

посодействовать.

Подруга

тоже

пучеглазая от бессонницы, или как? Боливар не вынесет

двоих,

моё

большое

сердце

двух

умирающих не переварит, извиняйте милая барышня. Тут она мне улыбнулась, и я понял, что грустить ей идёт больше, ибо двух передних зубов Маша была лишена. На первоклашку при этом не похожа. Можно

было заключить, что это была девушка с тяжёлой судьбой, а связываться с такими неоднозначно. Какой-то Хэмингуэй: проститутка без зубов, подруги всякие бесподобные, апперетивы в девять утра.. У Хэма там всё кончилось не очень – то, хотя… Сам хотел по бульвару Распай в мыслях прогуляться, в Клозери-де-Лила посидеть. – Где ты с подругой встречаешься, а то я пожрать собирался. Хочешь, пойдём, пивка попьём, а если стрелка, то… – Пошли, я ей отзвонюсь сейчас… – она извлекла из кармана мобильник. Вот время! На банку денег нет, а труба само собой! Отстал я от жизни, блин, отстал. Пора вдогонку…

Мы сидели под зонтиком, пили холодное пиво, и ели пиццу. Всё дешёвенькое, но я все-таки не Ротшильд. Маша в общих чертах обрисовала мне образ подруги. Согласно её сумбурному описанию, это была девица

из

весьма

раздолбайка:

обеспеченной не торчала,

семьи,

но

полная

но подтарчивала под

настроение, могла выпить, могла перепихнуться, если жизнь

так

срослась.

Училась

универе

на

историческом, лентяйка была пробитая. Сейчас была в академке, но к осени должна была восстановиться, что было сильно вряд ли, учитывая вползающее в жизнь лето. Было им, лапушкам, по двадцать три года. –Привет! – около столика стояла девушка, и приветливо улыбалась. При первом беглом осмотре я сглотнул, ощущая шевеление в душе и где-то ниже. Её

лёгкое

платье

выгодно

отличалось

от

погребального одеяния подруги. Ярковато немного, но ей шло. Оно приятно облегало фигуру, выгодно подчёркивая лёгкую, но весьма выпуклую в должных местах конструкцию. Ноги в дорогих лодочках были безупречны.

Вдогонку

ровный

загар

чудные

каштановые волосы. Я непроизвольно привстал,

подвигая ей стул и страдая от тоски за бесплодно прожитые годы. – Маринка, знакомься, это классный мужик, просто супер! Сказал, что он Сидор, но это он гонит. Он приколист, не отстой. Накормил меня, напоил..— беззубая

подруга

продолжала

поток

лестных

рекомендаций в мой адрес, а я разглядывал Марину, в душе оплакивая свою старость и отсутствие банковского счёта. Она с лёгкой улыбкой слушала некрофильную подругу, и временами поглядывала на меня. Очень приятное лицо, очень. Похожа на Уму Турман

«Криминальном

чтиве»,

только

поблагородней. Руки маленькие, лак прозрачный. –… мы тебя здесь и поджидаем. Ты мне принесла?! –Принесла, принесла, горе ты моё..— Марина извлекла сотню бакинских из весьма недешёвой, простенькой на вид сумки. – Держи, только не упарывайся насмерть. Та чмокнула её в щёку, выхватила купюру, и

одновременно начала нажимать кнопки на трубе, напевая

что-то

паскудно-жизнерадостное.

последний момент, как бы опомнившись, повернулась к нам: «Заморчимся?» Я отрицательно покачал головой. Марина быстро стрельнула глазами в мою сторону, и к моей немалой радости тоже дала отмашку. Девушка с гиперкариесом на долю секунды изобразила печаль по поводу отказа, но уже что-то возбуждённо дребезжала на тему «что?где?когда?». Закончив переговоры, она залпом допила пиво, сказала, что я суперский чувак, но ей пора. –Ты со мной до метро? – она уже вскочила, и глядела на Марину спринтерским взглядом с низкого старта. Та покачала головой: –Нет, Машка, я лучше пива попью с дядей Сидором. Та внимательно посмотрела на нас, а затем погрозила пальцем: –Смотрите у меня, проказники! Ну всё, гуд бай, я

полетела. И испарилась, как дым. Мне стало как-то легче дышать, и я обратился к красавице: –Позвольте вас угостить, Марина? Вино какой страны предпочитаете в это время суток? –Предпочитаю кружку пива, мастер. Боже! Она хорошо знала Булгакова. Тут я понял, что безвозвратно погиб. И пошёл за пивом.

Мы живём на ничтожно маленькой планете. А конкретно

–

ничтожно

маленьком

городе.

Пересечение судеб порою кажется невероятным, мистическим, запредельным для любой формальной логики. Получив серпом по яйцам от судьбы в качестве

семейного

человека,

больше

двух

месяцев вяло шевелил усами и пускал пузыри на дне зелёного аквариума в тихом переулке Центрального района. Наматывал на кулак сопли, пытаясь найти логику в

своих отношениях с женой,

казнился,

психовал,

пил,

плакал,

скулил

малодушно

прогибался под тяжестью собственных представлений о жизни. И откуда мне было знать, что в одно прекрасное утро, походя поправив здоровье некой молодой

гражданке

частично

сожжённым

марганцовкой мозгом, я повстречаю женщину своей мечты, прекрасно знающую бывшую хозяйку моего зелёного

прокуренного

мира.

Марина,

Маша,

покойная Катя, внучка моей хозяйки, – все они были одноклассницы, и учились в школе за два квартала от того места, где мы разминались пивком. И более того! «Норвежский лес» и буддийские феньки – это были Маринины книжки. Вчера я склонился над этой книгой, а сегодня надо мной склоняется прекрасное лицо, с закушенной от усердия губой, и полуприкрытыми зелёными глазами. Мои руки сжимают нечто такое, что я видел только в кино, она валится мне на грудь, закрывая зелёный сумрачный мир копною душистых волос, лучше которых я не встречал. Вуаля! Мы оба

потные и довольные, мир не стоит на месте, земля вертится, всё течёт и изменяется…

Я живу в той же комнатке, но теперь в ней есть письменный

стол.

Маринка

выдала

мне

свой

старенький ноутбук. На нём я пишу ей дурацкие рефераты, и скоро буду писать диплом. Папаша платит за это хорошие деньги, и даже пообещал присмотреть мне какую-нибудь необременительную работу. Он оказался вполне приличным мужиком, да и ко мне отнёсся с расположением. Но это не самое важное. Я пишу роман. Ко мне приезжает Марина, я зачитываю ей куски, она даёт мне советы, иногда ругает. Но ей нравится, а если и не нравится – она всё равно подгоняет меня, вливает огонь в мои жилы. Делает она это разнообразно и со вкусом. Если моё произведение окажется полным дерьмом, я напишу что-нибудь другое. Я что-нибудь придумаю. А если не придумаю я , то мы придумаем вместе.

Я живу всё в том же аквариуме, но уже не пискарём или задроченным сомиком. Я жизнерадостно мерцаю яркой коралловой рыбкой. Я, блин, вуалехвост!

О Д Е К О Л О Н, С Е Л Ё Д К А И ПО Э Т ПА СТ Е Р НА К

Я проснулся весь скрюченный и с изморосью на лице. В очень национальном похмельном сне меня кушали волки, методично вырывая из тела различные органы. Когда добрались до сокровенного, я закричал и проснулся.

Окно

было

широко

распахнуто.

Приближался

миллениум, и я, видно, загодя готовился шагнуть в третье тысячелетие. Репетировал. Хорошо, что не шагнул….

Вымерз, однако, как клоп. Ночная прохлада анестезировала всё на свете, чем живёшь и чем мучаешься. Головную боль, запахи и воспоминания.

Только голод остался.

Я не ел уже пять дней. Я пил. Мешал и не закусывал. К вечеру рождалась иллюзия, что с калориями всё тип-топ, но наутро пошатывало. Даже тень стала какая-то вялая и нестабильная. И денег больше не было. И взять в долг – уже не взять. Занял у третьих, чтобы первым отдать. Про вторых можно пока не думать, но сытости это не прибавляет. Накатило вдруг: если не закрывать окно, то через пару

суток

можно

спокойно

умереть

во

сне.

Перспектива заманчивая, конечно, но буддистская какая-то, даже языческая. Не по-людски. «Питие на Руси есть

веселие».

Из

этого

постулата

надо

исходить, а значит – жить надо. Я закрыл окно и сразу запахло псиной. Выбрал бычок пожирнее – у меня, слава богу, трёхлитровая банка бычков – и, закурив, стал смотреть на тех, кому сейчас ещё хуже. Напротив – зубная клиника. За большие деньги людям

их собственные зубы дерут с шести утра. Тонизирует. Меня, разумеется, не их, болезных. А что, если пойти вниз, встать у дверей в заведение, и предложить свои услуги? За долю малую всё повышибаю – и то, что ещё болит, и то, что уже болеть никогда не будет. Зря, что ли, я боксом в детстве занимался?

Похоже, что зря. Ноги ватные, руки отнимаются, в недрах черепа упражняются японские барабанщики. Там, где желудок – несносная резь, а кишки нет-нет, да и споют тонким голосом. Надо поесть. Надо поесть. Надо…. …если не купить, то украсть. Украсть и съесть. А там можно и о смысле дальнейшей жизни подумать. Сперва – физиология. Метафизика подождёт. Не повезло. Старая карга Софья Моисеевна, «первая пионерка», уже спозаранку вылезла, заняв жёсткую позицию посреди общественной кухни, как ближневосточное государство Израиль. И смотрит на

меня, как на палестинскую автономию. Добро бы кашеварила – я хоть духом напитался, а то кипятит в банке из под керченской сельди некую серую в кружевах дрянь, и отравляет, гадюка, миазмами. Я чайник налил, поставил – жду, типа того. Из-за этой замшелой церберши к холодильнику Ленкиному не подобраться. Они с Ленкой, прошмондовкой, другдруга не переносят, но всё равно настучит, мумия. Ленка-то

ничего,

мы

ней

пару

раз

были

взаимонеразборчивы в связях, но мужик у неё полный кока. Чуть не посадил меня, под хулиганку подводил. Ну а тут – воровство, если не разбой, припаяют, м-мда….

Взгляд у первой пионерки – как контрольный в голову. Я не стал дожидаться стадии закипания и ушёл. Вообще ушёл из поганой квартирки. Даже дверь не стал запирать от огорчения.

Конец ноября в Питере – хуже не придумаешь. Темно, морозит уже не по-детски, задувает, да ещё и прослабит порой то снегом, то дождиком. Наматываю по району бессмысленные сучьи петли, но не благая весть навстречу идёт, а исключительно суровые люди, и лица у всех подлые с самого утра. Рано я выбрался,

отогреться толком не успел.

Только

периферию начало ломить вчерашними шлаками и токсинами, а серёдка так заиндевевши и осталась. Чувствую себя, как девочка со спичками у писателя Андерсена. Баловалась на улице огоньком, да ласты и склеила в глубокой задумчивости. Похоже, очень похоже…. Со спичками? Огонь? Огонь – это пожар. А пожар – это пожарники! Я улыбнулся так широко и радостно, что встречная женщина отшатнулась. Я вспомнил! Кажется, над тоскливой низиной моей души вразрез туч показалось доброе солнце….

Андрон служил пожарником, но по жизни был

поэтом. Или наоборот. Сутки через трое он спасал людей и городское имущество, причём рисковал жизнью. Затем трое суток опохмелялся, приходил в себя

от

геройства,

пел

песни

собственного

сочинения. В основном про синих китов и пожарнокараульную службу. Некоторые песни мне нравились, особенно одна, состоящая целиком из метафор. Обычно до неё дело доходило в самом конце, после литры съеденной, когда уже струны порвались и челюсть в трёх местах вывернута. Это, поверьте, было

покруче

Сальватора

Дали.

Что-то

вроде

гибрида Дюшана с Магриттом. Лично я, как художник, именно так воспринимал. Он был не согласен, но утешался тем, что я не разбираюсь в поэзии. С этим, в свою очередь легко соглашался я, и поэтому до драки

не

сравнительно

доходило. недалеко

Но

самое

главное:

он

жил и почти наверняка

опохмелялся. Странным образом мы довольно давно не пересекались, и потому всё, что я ему был должен,

уже автоматически помножилось на ноль. Уже подходя к перспективным дверям, я с ужасом представил, что Андрон на сутках и огнеборствует, но он – служите Господу с веселием!!! – оказался дома.

– А ты чего…. – в крупной вязки свитере и небритый, он смахивал на известное фото писателя Эрнеста Хемингуэя.

– Извини, что без звонка, – я шагнул в прихожую и быстро снял ботинки, чтобы меня было труднее выгнать, – Шёл вот мимо, вспомнил…. Давно не виделись, Дюша, братан! Держи краба!

Он без особого энтузиазма подержал мою слабую руку.

– Написал чего-нибудь нового, позитивного? Давно не слышал тебя, вот и решил освежить, прикоснуться

к высокому….

– Проходи, – тяжело вздохнул он, припёртый к стене

нездоровым

интересом

собственному

творчеству.

Ну, прошёл я, а что дальше? Что мы имеем с гуся? В чём пафос такого бытия? Мало того, что дублёр Хемингуэя был отвратительно трезв, так ещё впал в задумчивость до кучи. Случалось с ним такое горе. Причины могли быть разные, а результат один: песельник становился мутным до безобразия. Он долго смотрел мимо тебя постным взглядом, шевелил губами, и внезапно выдавал нечто сакраментальное, типа: «Если ты говно, то и не шлёпай тут!». Возражать не рекомендовалось, так как героический пожарник с удовольствием лез в драку. А на сей раз у него в башке струна лопнула, не иначе.

Я закурить попросил – не дал. И не просто, а грубо и ехидно. Бросать посоветовал. Отказал в последней просьбе, можно сказать, умирающему. Да ещё и намекнул, что от таких колдырей с непотушенной сигаретой – культурно-исторический центр выгорает. Это

меня

художник.

задело Ещё

слегка.

неизвестно,

Я,

какой-никакой,

кто

из

нас

но

двоих

культурнее…. Тут я вспомнил, зачем пришёл и опять спеть предложил.

– Ты что, правда, за этим припёрся в такую рань? – спрашивает хам и пожарник, глядя на меня с подозрительным отвращением, – С чего бы это?!

– Не хочешь – не пой, – отвечаю, губами дрожа от обиды, – Я вообще могу уйти, если напрягаю…чаю попьём, и пойду….Чаем напоишь? Или тоже бросать пора?

Говорю, поглядываю

сам

гадкое

выразительно:

ноябрьское

погляди,

мол,

окно куда

гонишь, сатрап. В чернильном холоде за окном какаято злая позёмка наметилась. Он тупо смотрел на позёмку минуты две, а затем решился:

– Ладно, спою… чего ж не спеть? – потянулся за гитарой, – Написал как раз одну штучку…. Или чаю?

«Чаю, мать твою, чаю! И булки с маслом, и сыру, и колбасы!!! И водки, водки полкило!». Это у меня душа взвизгнула, а вслух я с культурной томностью протянул:

– Ни хлебом единым…. Спой, светик, не стыдись!

Век воли не видать – такого я от него не ожидал! Я, как последний материалист, о докторской колбасе мечтал, о ветчине в оболочке бредил, а он….

Разбередил он меня, устыдил и ошарашил. Запел, и поволокло меня от колбасы в эмпиреи. Что-то грустное, сосущее в груди, про любовь к той, что ушла и всю жизнь разворотила, будто наступив в муравейник, и сломленные болезненным недоумением муравьи расползлись в разные стороны души, и затосковали в

продуваемых всеми ветрами её

закоулках…. Про муравьёв ничего не было, но у меня образное мышление, и пока он пел, эти мураши у меня по спине шерудили, в мозг забрались и сердце пообгрызли. А когда он низким от горя тембром признался, что всю душу ему «как ящики комода» наружу вытряхнуло, то я не выдержал и заплакал от голодного умиления….

– Ну, как? – поинтересовался он у меня, с некоторым удивлением наблюдая, как я сморкаюсь и всхлипываю, – Понравилось?

Я вообще косноязычен, а в волнении особенно. Да ещё и телом дёргаюсь, как в крапивной лихорадке. Так себе зрелище, на любителя. Но зато сразу видно, что искренно. Одни междометия, но точно в цель. Он мои

всполохи

благосклонно

отметил,

мычание

перевёл, и уже вполне миролюбиво подытожил:

– Ну а хули ты думал…?! Пастернак, всё-таки….

У него не было ни сыра, ни колбасы, ни совести. Мало того, что с Пастернаком надул, так ещё и в остальных житейских смыслах банкротом оказался. Сидим на кухне как блокадники: стены газетами под поклейку заляпаны, чайник с кипятком, и снулая рыбина

посередине

стола,

холодная

непривлекательная. Такой вот натюрморт. «Едоки картофеля» у Ван Гога – и те поаппетитнее будут. Соцреализм какой-то, с уклоном в жёсткий сюр.

– Селёдку будешь? Хорошая, пряного засолу….

Доведя меня своим литературным воровством до слёз, пожарник подобрел и стал заботлив.

– Хлеб у тебя есть? – Нету! Вообще голяк! Я же тут и не жил последние два месяца, вчера только заехал – обои привёз. И плитку. Видишь – ремонт. Только вобла эта в холодильнике завалялась. – Давно валялась? – А хрен её…. Не пахнет, вроде…. Будешь? – Буду.

Больно смотреть как режут мёртвую сельдь. Я ненавижу сельдь, она ассоциируется у меня с банкой, в которой Софья Моисеевна кипятит свои серые подштанники, я не кушаю сельдь даже с хлебом, а

без хлеба тем более, но смотреть, как из вспоротой тушки с писком вылезают солёные в пряностях внутренности – ужасно! Отрезанная голова смотрела на меня круглым от смертного ужаса глазом, а вскрытый рот застыл в недовыплюнутом проклятии. Вспомнился утренний волчий сон. Затошнило. Андрон расчленял склизкий трупик и по ходу рассказывал. Грубо и неумело. От того, как он кромсал и рассказывал – тошнило ещё больше.

Он рассказывал про любовь. Я этого не выношу. От этих историй дурно пахнет. На пустой желудок – особенно.

Ему

почему-то

казалось,

что

мне

интересно

слушать пошлую сагу. Поэтому он рассказывал в подробностях. Подробности доставляли ему странное поэтическое наслаждение, и он плотоядно хихикал, потирал липкие рыбные руки, чмокал губами и ёжился.

Вёл себя как социалистический Гумберт Гумберт наедине с Лолитиными трусишками.

От накатывающих тошнотных волн я ушёл в себя поглубже и даже зажмурился мозгом. В открытых глазах отражались перламутровые кишочки, ноздри скручивало ненавистным душком, в уши монотонно капал бессовестный яд. Сам я уезжал всё дальше и дальше.

Отогревшееся

нутро

расползалось

подтаявшим рыбным желе, из которого натужно выдиралась не до конца замазанная слизью грустная мысль….

– Эй, ты как?!

Одну ангельскую рожу я признал сразу – Андрон, пожарник мой знакомый, на гитаре поёт….а второй…. белогвардеец какой-то из фильма…. с такой мордой комиссаров расстреливали, а девок – шамполами,

шамполами…. Комиссаров-то правильно, а девок пороть….

– Сука ты, ваше благородие, – прошептал я в багровую

задницу

пшеничными

есаульскими

усиками, – Все вы, бляди, Россию продали, креста на вас нет…. – Живой! – обрадовался ангел, – Не ссы, Андрон, у него мотор с бодуна захлебнулся, надо посадить его, ну-ка!

Меня посадили. Странное ощущение – внутри башки вроде лампочка включена, а весь мир тёмный, конкретный и будто издалека бурлит непонятными звуками. Звуки набухали смыслом, из случайных речевых

пазлов

туго

неохотно

складывался

безобразно пахнущий привычный мир.

– Что…со мной…было… – губы не слушались,

шевелясь сами по себе. Было совершенно всё равно, что со мной приключилось.

Мне объяснили. Я равнодушно слушал про то, как упал, закатив глаза в угол; как белогвардейский друг, пришедший класть плитку, думал, что Андрон замочил меня; как меня волтузили, щипали и тыкали. Было абсолютно всё равно. Друг оказался Петей, и не офицером, а банальной ВОХРой из супермаркета. Он не продавал России в 20-е, он выносит её по частям сейчас. Отношение к Пете не менялось – я видел по лицу, что Петя может пороть и вешать. Андрон можеттушить,

гасить,

расчленять

любить

восьмиклассниц. Я буду есть эту сельдь и слушать, потому что я слаб и такая же гниль….

Петя не принёс водки и хлеба. Петя урезал бутылку одеколона. Грамм 400 зловонной арабской микстуры в нарядном флаконе. Андрон вчера отдал наличные

деньги родителям восьмиклассницы – за любовь надо платить,

бесплатный

сыр….

Андрон

попал

мышеловку, его можно понять. Восьмиклассница медленно, но неуклонно растёт. У них всё будет хорошо, вот только надо обои и плитку, а потом он привезёт её сюда, и платить калым будет не надо…. Петя хочет обменять одеколон на водку в ларьке. Андрон в ларёк не пойдёт – ему претит унижаться, он поэт и личность, а не абы что…. Я идти не могу, они это уже поняли, я и сижу криво, но может…?

– А в чём…дело….можно….фурик на троих….в армии только влёт….

Две минуты они возмущённо отказываются, а на третьей – мы все вместе ищем знак категории. Аотлично, Б- покатит, С- вилы выйдут….

Покатило, однако…..

И правда – зачем идти в ноябрьскую муть, где позёмка? Зачем унижаться с плебеями в ларьке? Поэт, художник, почти офицер….

Мы пили сирийскую дрянь и закусывали посмертно истерзанной

сельдью.

Разбавленный

стакане

одеколон напоминал мне блатное парижское «Перно», пожарник всё больше становился поэтом, казнокрад Пётр на глазах обрастал аксельбантами, и после третьей стал рупором перестройки. После четвёртой – Пастернак начисто вытеснил из себя Андрона, Пётр Иванович Глызь – обернулся совестью нации и кавалером всех сразу крестов и подвязок…. Мужчины, в лёгком подпитии, иногда позволяют себе…. Пройтись, так сказать, по сокровенным уголкам, о дамах, то-бишь…. Что ж, все мы люди, пусть даже и интеллигентные,…тоже не чуждо…. Сельдь,

розовое

масло,

пожары,

шомпола,

Пастернак, по последней, у него на неё стоит, можно куртку в ларе замешать, я не только художник, но ещё и гонец, что за вопрос, какой обморок, щас, мухой, без меня только не рассказывай, пятнадцати нет, а сосёт так!!! Бегу, пулей, уже прибежал, ну так, что она там сосёт?…Петя только в очко?! Ну, вы Пётр Иванович, экстремал и затейник! За вас! За нас, мужчины! За цвет нации!

Я проснулся весь скрюченный. Окно раскрыто. От подмёрзшей лужи на полу пахнет фиалками и рыбьим жиром. В луже плавает чей-то глаз. Я не помню как пришёл. Я не помню как лёг. Я смотрю в ночной провал, где от страха мечутся глупые звёзды. Я снова не выпал с четвёртого этажа, хотя следовало бы. Я думаю о любви.

Странно, но в книгах любовь пахнет совсем иначе –

жасмином и амброй, в худшем случае мускусом. А от нашей земной любви разит сельдью. Пока там ланиты лобзаешь и перси всякие теребишь – амбра не амбра, но приятным парфюмом отдаёт, а когда добираешься до сокровенного, от него – валит сельдью.

Немытой,

противоестественной,

грязной

вознёй, спрыснутой палёным одеколоном.

Я стою на подоконнике. Если тебе ещё нет тридцати, а Пастернак пахнет одеколоном и сельдью, то зачем жить?! Стыдно быть скотом, стыдно, стыдно, стыдно…. Если так жить, то через пару лет в третье тысячелетие меня не пустят. Совесть не пустит. Нельзя пускать таких в третье тысячелетие, мы и это уже обосрали, как смогли….Что скажете, звёздочки? Шагнуть?

– Шагай, – согласно мигнула Венера, звезда любви, – Без эротики, правда, – край!

О С Е ННИ Й ГО Н

1. То,

что

жизнь

странная

коварная

штука,

начинаешь понимать после тридцати семи. И это хорошо. Все, кто понимают это чуть раньше, кончают известно как. Главное – до сорока двух продержаться и не раскиснуть. К сорока трём вновь становится по барабану.

Но

эти

проклятые

пять-шесть

лет

протянуть весьма сложно. Порою невыносимо. Чего только не придумаешь…. Кирилл был слаб на придумки. У него, например, имелся компьютер. Но выхода в интернет – не имелось. Человек старой закалки. Про чудеса техники предпочитал

знать,

но

не

пользоваться.

Долго

презирал сотовую связь, но однажды ему подарили мобильник. Через пару месяцев он уже не мог без него жить. Это неприятно взволновало – странно ощущать себя подключённым к сети. Включённым в сеть. Опутанным сетью. Это всё равно, что попасть в силки. Нет ничего позорнее для охотника, чем угодить в собственную ловушку. А он был охотником. Скорее даже

звероловом.

Любил

выслеживать,

преследовать, догонять, настигать…. Особенно было приятно настигнуть.

Потому что охотился он в

основном на женщин. Женщины, в отличии от всей остальной живности, благосклонно относятся к охотникам. И часто не возражают быть пойманными. Это, собственно, и есть основное отличие людей от животных. Охотятся все по-разному. В юности не жалея ног бродят по лесам, дышат полной грудью, ломятся в любую глущобу на призрачное движение, либо писк. Не жалеючи тратят заряды. Палят налево и направо –

авось попаду! Попадают. И довольно часто…. Так себе удовольствие. С годами накапливается опыт. Который, правда, можно пропить. Из-за этого многие бросают охоту, и, заведя какую смирную животину, становятся тихими скотоводами. Или вообще - вольными землепашцами. Землю роют. Пятачком. В последние годы появилась новая мода. Охотники предпочитают околоохотные процессы. Забивают на прочую дичь, и наслаждаются общением с себе подобными.

Игра

такая

экстремальная.

Кто

охотником, кто дичью прикинулся. Не разберёшь. Да и разбираться

не

хочется

увлечением лупят

холостыми друг в друга. Ниже пояса. Странно, но что ж – двадцать первый век на дворе. Традиции отживают, одни технологии…. Технологии выходят уже, порою, на передний план. Есть такие звероловы, что вообще караул: зайдут на какой охотничий-рыболовный сайт и затвор перед

монитором

передёргивают.

Смазал,

пощёлкал,

закинул удочку…только блесна сверкнула в пустоту, в белый свет, как в копеечку…онанизм какой-то…. Но настоящий охотник, тот, что в годах уже, он на все эти шелопушечки не разменивается. Он валит дичь по всем правилам, из засады. Вычислит рыбное место, водопой, лежбище – и уж тут сечёт поляну всерьёз. Выследит, выпасет и вы.. Будет гон, короче. Такое вот сафари предпочитал и наш герой. 2. Кирилл был мужик не простой. Он был мужик с буцациром. Это не типа твёрдого шанкра, а больше черта характера. Из тех, кто за писки охотника – знает как. Кто сам себе режиссёр, Хорь, и Калиныч. В молодости Кирилл работал в одном крупном музее. Занимался музейным делом на полставки. А больше - приобщался, наблюдал, напитывался духом. Принюхивался и прицеливался. И быстро понял, что

среди местных заповедных красот бродит всякая экзотичная разность. Непуганая, и красотою серьёзно расслабленная. Тут он и вышел на промысел. Скользил, как лыжный охотник-самоед в тундре, по анфиладе античных залов, среди торосов мраморных глыб выискивая одинокую глупую нерпу. Продирался сквозь

мессиво

мангровые залитыми

фламандской

заросли

малых

солнечными

плоти,

сумрачные

голландцев,

переливами

бродил

итальянскими

просветами. Дичь бродила табунами, парами. И порою встречалась - то наивная трепетная лань лет семнадцати с небольшим, ещё в детских пятнышках по

шелковистой

спинке;

то

задумчивая,

интеллигентная, средних лет, очкастая серна; то какая глупенькая овца, на худой конец, отбивалась от стада….Иногда, правда, возникал вдруг невнятный муфлон, винторогий козёл с амбициями, или даже придурок носорог лез бодаться, сослепу не разобрав,

что к чему….Но ошибки случались по первости. Вскоре он пристрелялся, и уже почти безошибочно намечал жертву…. Годы шли, музей научился обходиться без него, сдуру возникшая в жизни жена невзлюбила охоту всем сердцем. Пропали друзья охотники, сбился прицел, да и сам штуцер всё чаще давал осечку. Он начал терять интерес к привольной жизни, и если

поначалу

ужасом

отмечал

себе

нарождающиеся черты придурковатого рыболова, способного часами мусолить взглядом свой поплавок, прежде чем решиться дёрнуть, – то к роковому для мужика рубежу в душе почти согласился, что зимняя рыбалка в одинокой холодной лунке – тоже неплохо. Вмазал для оптимизму, подёргал чутка, туда-сюда – да и слава богу. И уже не мерещился мелькнувший вдали мускулистый круп, в который так и свербит врезать волчьей картечью, и стремительные линии распластавшейся

беге

газели

не

порождали

желания догнать, и зеленоглазую стерву, Багиру какую в кротовой шубе, не хотелось пленить и как следует

обезвредить….

Он

потерялся

хитросплетённых закоулках жизни, и с тоской понял, что сворачивал всю дорогу куда-то не туда, и что солнца, по которому так легко ориентироваться на вольных просторах – в городе нет, и звёзд не видать, и семейное болото засасывает хуже малярийного. Долг, обязательства, штампы, дети, полезные связи, стаж – всё цепляет и обволакивает хуже лиан, колет страшнее

колючек,

съедает

глаза

страшнее

обезвоженного злого солончака. Кирилл осознал, что он потерял нюх, и, кажется, давно провалился в тёмную волчью яму, когда-то с любовью выкопанную для той приручившей его бодливой твари, которую он по роковой ошибке – видно в пьяной темноте – принял за лёгкую добычу…. Но порою сверкнёт в опутанном пошлой сорняковой зарослью мозгу нечто упоительное. Вспыхнет яркая

картинка из прошлого, резанёт по забитым ноздрям ароматом бескрайних таёжных угодий, ухо выцепит из монотонного гула города крик марала, или призыв ещё

несостоявшейся

его

подруги

нежным

замшевым задом, и – ноги сами понесут, ведомые сердцем, дробя походя камни долга, сходу перенося через

завалы

неприступные

сомнений, на

вид

барьеры

карьер

беря

обязательств.

Начнётся последний, осенний, гон - накануне долгой и холодной

зимы

старости,

ощутимо

разящей

приближением беспомощной, гадкой смерти….

3. Накануне

тридцать

восьмой своей ступени в

небытие, Кирилл проснулся с предчувствием. Так себя чувствуют детки, привыкая к горшку. Стоит, улыбаясь, знает подлец, что процесс ещё можно остановить, но не хочет сдержаться, а пускает на

самотёк.

Папа

хмурится,

мама

плещет

невпопад

и напополам гулит-сердится,

руками а

он с

философским спокойствием взирает на волнение вокруг, будто не при делах – меняйте портки, потому как я могу и заплакать, я маленький…. В душе знает, засранец, что мог бы и не подпустить. Но подпустил. Потому как свобода самовыражения дорога человеку с самого раннего детства, и она, эта свобода, – и есть его человеческая суть. Мог бы, но не захотел – понесли ботинки Митю…. Кирилла понесло как-то вдруг. Всё утро он мялся и ёжился

под

благоверной,

озабоченно-кухонный что-то

отвечал

речитатив

невпопад,

чаще

обычного выходил на лоджию, курил, и тоскливо следил, как халтурно выпущенные неровные кольца нанизываются на шпиль Петропавловки – нагло торчащий

из

окружающего

безобразия

символ

оставленной на берегах Невы бурной юности. Шпиль был ещё на этом берегу. Но стоило перейти на

другой, вроде и несуществующий берег, и там, пышно раскатанным во все стороны екатерининским тортом, - он помнил это – разложил крылья гигантский музей. Заповедный угол. Затерянный мир. Его былые угодья. И тоска вдруг свернулась в мгновенье крепким узлом решимости. Он решительно плюнул, вернулся в комнату, и стал быстро одеваться. На вопросы «куда» ответил сухо, тёще просто ничего

не

сказал,

сомнения

тестя

разрешил

потаённым щелчком по гортани: «по пиву». Тесть завистливо замычал и задрожал понимающе телом. Тёщя хрюкнула насчёт хлеба. Жена осуждающе чавкнула мясорубкой – «для него на стол студень, а ему…». Кирилл показал захлопнутой двери средний палец и бодро застучал по ступенькам, в непонятном самому энтузиазме отбивая забытый с годами степ…. Красавец Тургенев, старина Хэм, чудак СетонТомсон, изящный натуралист Дарелл, и даже грубиян Барри Крамп тонко уловили этот момент – не сама

охота, а вхождение в лес, первый шорох, тревожный вскрик пограничной пичуги, - вот что сжимает яйца в тугую гроздь в предвкушении грядущей драмы, вот что сладко накатывает волнами изнутри, что пищит промежь висков и першит в мгновенно пересохшем от волнения горле. Он вошёл в музей как в тот сад, где ещё росла до времени

нетронутая

жадной

рукой

промысла

яблонька; где святыня и страсть, душевный трепет и похоть, лев и ягнёнок – с затаённым желанием сосуществовали бок о бок; где в красоте порылся коварный змей-обольститель и скрытое напряжение чистой любви готовилось разорваться по шву липким экстазом безрассудного секса. Он был готов показать яблоко, чтобы затем не суметь от него отказаться. Красота, возможно, спасёт мир – это неизвестно, – но может спасти затухающий мир его личной свободы. Кирилл

подмигнул

Рембрандтовской

«Флоре»,

внешне рассеянная дамочка незаметно кивнула в

соседний зал – там, мол, фауна. Он благодарно улыбнулся и ускорил шаги. В

этом зале

висела

картина,

которой он

возвращался всегда. Кирилл видел её тысячу раз. Знал наизусть. И всякий раз видел вновь и будто впервые. Пауль Поттер – «Наказание охотника». Её написал тот, кто прожил мало, но звонко. Этот голландский парень написал портрет цепного пса – да,

да!

бесстыдно

–

первый

раскоряченную,

ошеломлённого грустную,

ПОРТРЕТ

зрителя

собаки.

бурно

корову

двухэтажную,

–

Написал

ссущую

на

«Ферма».

многосмысленную

карикатуру. Звери казнят своего губителя. Судят и казнят. Звери человека. Очень смешная картинка. Око за око, зуб за зуб. Гринпис торжествует. А Бог? Бог скромно сидит внутри зрителя и не мешает делать выводы. Для каждого свои. Он смотрел и чувствовал, как глаза наливаются кровью. Человека жарит на костре мартышка. Козёл

танцует. Преданных друзей – породистых собак – вздёрнули. Апофеоз дикости. Они сожрут его, а затем сожрут друг друга. И в мозгу всплыла морда тёщи – злобного вздорного мопса, где мысль о жратве борется с единственной мыслью укусить и облаять. И тестя – рядом с нею, моськой, он – слон. Судя по выражению лица и телосложению – морской. И их мичуринский гибрид – жёнушка. Бульдожья башка, нахлобученная на тело морской коровы. Ужас! Одно то,

что

он

отстрелялся

не

шмальнул

–

грозит

тогда

дуплетом,

вялотекущим

судом

не и

неотвратимой, как простатит, болезненной казнью. –

….вы

можете

убедиться

таланте

этого

неординарного мастера. С каким несвойственным тому времени юмором, он сумел отразить социальные противоречия, свойственные буржуазной республике. Эта едкая сатира…. – Это не сатира!

– он с ужасом услышал

собственный, жёсткой радиацией дышащий голос, -

Это предупреждение! Нам, кретинам, сдающимся на суд тех, кого нужно держать в страхе, пока дрожащая низкая тварь не возьмёт верх над образом божьим… Дальше всё было как во сне. Ущербная луна экскурсоводской Кастрированные

бессмысленной взгляды

экскурсантов.

рожи. Бабка

буклях и со значком. Какой-то еруслан в чёрном и с рацией. Непременный мент – он и в Африке мент, и в музее – красная морда в три дня не объедешь…. И под белы руки со всем уважением. И на улице. В сени растреллиевской колоннады. Во попёрло, а?! Он усмехнулся, закуривая. А ведь хотел найти какую толстушку, пухленькую и ждущую понимания…отвести в зал Рубенса, показать на мясистых дам, по сравнению с которыми она – плоска, как доска, и выдохнуть: «Вот такие женщины – это ЖЕНЩИНЫ!!!». И пышка вцепилась бы в рукав, и был бы он принцем…. Или худую – туды её, к Кранаху, - у него, мол, немца засушенного, и смотреть

не на что, а наши женщины…. Или перед Венерой Милосской

поймать

какую

заурядную

мышь

«Женщина не может быть заурядной. Казалось бы – даже рук нет, обыкновенная тётка, но без одежд она превращается в богиню! В каждой…». И даже перед вяленым жрецом из гробницы Птаха-не Птаха: «Они мертвы, но мы то ведь живы!». И под локоток, и взглянуть

расширенные

внезапной

догадкой

зрачки… А вот не получилось! Бурнул не по делу перед бродягой

Поттером

на

улице.

Правда,

извинениями и штрафа нет. И то! – Извините!

– он повернулся,

Можно вас

спросить…? Очень, очень стильная барышня. К тридцати, или чуть за, если без косметики. Маленькая, а потому отважная. Подбородок вверх, грудь колесом. Грудей даже две, и ничего такие. Он поклонился: – Чем могу? – с печальной иронией, аки Байрон.

– Вы и впрямь так считаете? – Что именно? – Ну-у…То, что вы там, в зале … Пока вас… не попросили…Мне просто стало вдруг очень странно это всё, будто вы совсем о другом хотели…я за вами пошла, хотела узнать….милиция, всё-таки, мало ли что, я… – она явно смущалась взятой на себя ролью правозащитника. Выглядело её смущение оччень мило. –

Спасибо

большое!

горячо

искренне

поблагодарил Кирилл, - Я, знаете ли, работал здесь раньше, так вот зашёл, потянуло вдруг, а я много об этом думал…меня Кириллом зовут…а вас, извините, конечно, что так сразу, но… – Ничего, меня зовут Леной, я…. – Из-за одного этого имени – Елена! - стоило развязать ту несчастную войну – Агамемнон с Парисом

были

оба

правы,

не

правы

одновременно, но что они могли сделать – в битву за

красоту вмешались бессмертные боги?! Ведь красота – спасёт этот далеко несовершенный мир, по мнению одного нашего именитого земляка… – Я хотела просто…. – И с ним трудно не согласиться, когда внезапно встречаешь такую вот искреннюю защитницу… Кирилл увлечённо агитировал, не давая интенсивно розовеющей собеседнице вставить хоть слово, и между

делом

деликатно

взял

её

под

руку.

Добровольно, или нет – кто до конца разберёт женщину? – она пошла рядом, увлекаемая в сторону одного исключительно культурного кабачка, в котором в былые времена Кирюша брал низкий старт перед решающим рывком вслед за выбранной, незаметно обложенной жертвой…. Господь бог призрел на своего Нимврода, ибо тот был непревзойдённый ловец перед Господом. Домой Кирилл не вернулся. До сорока двух – дожил с удовольствием.

Вот так. Кстати,

она

тоже

предпочитала

развлечениям. Это он выяснил много позже.

охоту

другим

З А М Е Т К И О Р О М А НЕ

Тем дуракам, кто задумал писать роман, я могу дать пару советов. Первый таков: забудьте. Второй: если первый не возымел, то меньше думайте, а больше пишите. И ни в коем случае не посвящайте в свои замыслы никого. Особенно - близких. 1. Как всё начиналось Ко мне решение осчастливить мир, таким вот извращённым способом, пришло поутру. Ещё ночью я почувствовал, что внутри бродят некие скрытые силы. Что назревает. Что рвётся наружу накопленное. Я

поделился

открытием

женой,

но

она

посоветовала думать, прежде чем кушать на ночь

всякую дрянь. Сардонически засмеявшись в ночи, вложив в хохот всё возможное презрение и жгучую иронию, я начал излагать следующее: – Боже, как ты примитивна! - сказал я, - Неужели бы я стал будить тебя, тревожить сон любимой женщины, если бы не имел желания.... На этом месте жена сонно пробормотала, что у неё болит голова, и она не может. Уязвлённый

подобной

душевной

тупостью,

попытался продолжить свою мысль, но она со вздохом повернулась на спину, задрала рубаху и раздражённо процедила, что встречаются в жизни всякой женщины такие зануды, которым легче дать, чем отказать. Стоит ли объяснять, что я был глубоко разочарован,

и воспользовался

предоставленной

возможностью без всякого удовольствия? И ещё долго не спал, водя пальцем по узору на ковре, и думая черт-те о чём, а особенно о том дураке, который выдумал белые ночи....

А утром – бац! Озарило. – Знаешь, дорогая, что я почувствовал ночью? - с самым загадочным видом спросил я жену, пока она, отчаянно зевая, готовила воскресный завтрак. – Не знаю, - ответила она, - Лично я ничего такого особенного не ощутила, только сон сбил, прелюбодей несчастный...Кофе наливать? Не обращая внимание на эти закидоны, полный достоинства, я торжественно заявил: – Я беременный, Люда. Кофе оказался горячим, а жена - не готовой. Беседу

пришлось

прервать,

и срочно

ехать

ожоговый центр. Зато теперь мы могли вдоволь наговориться по ночам, не предаваясь глупостям и непотребству. Чувствуя определённую вину, жена была ласкова и внимательна, вплоть до того что справившись «как у меня ТАМ, не жжёт-ли?», сама и завела оборванный было разговор на гинекологическую тему. Холодно

ответив, что «не жжёт, но чешется», я перестал дуться, и пояснил дуре-бабе метафоричность своего странного заявления.

– Я собираюсь написать роман, Люда, - сказал я, Настоящий,

крепкий,

выношенный

роман.

Для

писателя его первый роман – то же, что и первенец для матери. Желанный, сокровенный, рождённый в муках, но муках – сладостных и манящих... – Гм-м, - произнесла Людмила, явно вспомнив чтото своё, но развивать тему не стала. – Понимаешь, - продолжал я, обогретый редкой тактичностью, - это будет как бы тест на зрелость, тварь я дрожащая, или право имею? – Гм-м, - отметила Люда знакомый пассаж, но опять промолчала, заинтригованная уже не на шутку. – В конце-концов, наконец станет ясно, к чему я шёл все эти годы, смогу ли полноценно выразить накопленный опыт, придать форму пронзительным, но

разрозненным мыслям... – Гм-м...?! – Объединить яркие, но человеческие прозрения, и озарения свыше.... Тут она вновь поинтересовалась, не жжёт ли, и услышав, что не жжёт, не чешется, не стоит и не чувствуется, подытожила: – Давно пора, а то пишешь всякую ерунду. Так хоть делом будешь занят.

Ну каково услышать такое от своей половины, наперсницы тайн, и в чём-то соратницы?! – Ты хочешь сказать, что я не написал ни одной достойной вещи? - очень сдержанно спросил я, - Что из семисот расcказов, двенадцати остросоциальных пьес и.... – Нет, что ты! - опомнилась поддержка и опора, Ты самый лучший из знакомых мне писателей. Самыйсамый!

– У тебя много знакомых писателей? - горько хмыкнул я. – Не придирайся к словам, - примирительно ответило самое близкое существо, - Ты такой гениальный, что спасу нет...дай-ка я тебя поцелую...а потом расскажешь, чего ты там напридумывал, мой козлик.... Стоит ли продолжать этот диалог? Конечно, не стоит. Если уж жена сама захотела поцеловать своего ослика, пупсика и мышонка, то, даже перевязанный в самых интимных местах, муженёк обречён на радость полового общения с обязательным удовлетворением. Эх...!

2.Тихий ангел Зато уснул моментально. Нега разлилась и сладкие муки обессилили. Накрыло по совокупности. Люда, знаете ли, когда с чувством за что-то

берётся, то это караул. В известном роде. Хрупкая, вроде, женщина, а как в раж войдёт, и не разберёшь в потном сумраке – гейша или гений дзюдо. Звуки гортанные, заломы конкретные, удержание на все сто, и даже на удушение может пойти. Легко. Если не увернёшься. Вот и крутился с полночи ужом, хоть и мыслил себя в душе премудрым змием. Ну, а когда расплелись и отвалились бессильно всяк в свой угол, так и ухнул в астрал. Весь туда выпал. Как в омут. С полным погружением. И теперь рад, что выскочил, ибо... Нет, эту тему надобно расковырять отдельно, стоит того. Хоть и не верю я в сны, приметы и прочую дурную мистику, но тут уж оченно в масть пришлось, до жуткой жути в цвет. До холодного пота и обморока. Значится так: в диком сне ваш покорный слуга тусил на презентации.... ...на

презентации

собственной

книги,

детища.

Бодливого, недалёкого, неказистого, но - горячо

любимого, выпестованного и выпущенного в свет. И сижу я во сне этаким корольком, щурясь сквозь залившие взгляд сентименты на стопочку книг в жизнерадостно-ярких обложечках, и шепчу нечто умильное, и тереблю корешок... Чёрт, двусмысслицей отдаёт, трудный был день, да и ночь не легче... Колупаю, короче, во сне ноготком глянец с известной теперь всему миру фамилией, тихо радуюсь и ушами пряду, как конь. Потому как в уши вливается сладкий яд и благостная отрава. Сначала один деловой, тот что спец по талантам, во всеуслышанье заявил – этот, вот, вихрастый – талант. Затем маститый собрат криво улыбаясь брякнул, что полку прибыло. Локально известная поэтесса подвыла стихами о высокой цели. Сама низенькая, с большой грудью, булки такие, что в три дня не объедешь, но голос пронзительный, достаёт.

И чувствуется, достало аудиторию. Аудитория,

хочу заметить,

такая,

что совсем

недавно я бы краской залился, себя в подобной среде

распознав.

Колоритный типчик

известного

оттенка, второй не лучше из сферы кино, пара-тройка магнатов,

судя

по

галстукам,

антиквар

Сеня

Спельский, жучара в бомонде известная, и бабы. Много баб. Из породы тех, что таких не бывает. Небрежно

сгруппировались

по

условным

своим

интересам, шампусик сосут, щёлкают меж собой, но нет-нет и взглянут в мою сторону. С вялым таким, но настойчивым притулился, Отслеживаю.

любопытством. промежь И

книг,

смущение,

А как

за в

замечу,

конторкой амбразуре. сменяется

неподдельным увлечением по поводу ног, а их много. Вообще всего много, кроме ног. Это всё вибрирует, колышется, реагирует. Стало быть на меня, автора? С чего бы эти достоинства сюда прибыли, ведь не ради дармового крымского брюта? Нет, ради лихого

росчерка гелевой ручкой. Ради хирургически острого, пусть и вскользь брошенного авторского взгляда. Ради скупого, но кокетливого афоризма, меткой литературной

стрелы,

пущенной

спонтанно

выбранную цель... Пока я в эмпиреях мозгом блуждал, главный устроитель дал отмашку, и вся движуха ко мне потянулась. “Очень приятно...а вот нельзя ли тут написать...надо

же

как..”.

Расчехлённый

такой

народец, кроме нефтяников. Те, словно бетону нажрались, да и бог с ними, буржуями. Через десять минут я уже так нафокстротился отвечать невпопад и с туманной улыбкой, так вошёл в роль, так разошёлся, что ввернуть бонмо стало раз плюнуть, подмигнуть – как два пальца обтрясти, взглянуть соколом - легко!

И так вокруг мило копошилось, волновалось и вибрировало это гламурное хозяйство, что даже

скушно-душно-мелко вдруг показалось, банально, и вовсе не трепетно. Ручку загорелую поцеловал – не то. Мозолистую культю с гайкой потряс – вроде и от души, но с тоской. Визитку принял, пообещался что обязательно, что сразу как – ан нет. Шикарно, конечно,

но

теплохладно.

Понты.

Нету

одной

единственной пары восторженных глаз. Ищущих глаз нету. Проникновения ноль. Одна тушь и блёстки.

И в момент, когда весьма развязно вёл под локоток на раздачу некую вальяжную дуру с Новой Риги, чтоб шампанским отвлечься, этот взгляд выстрелил из толпы, мотнул в сторону от дорогого животного и пригвоздил к стойке. Не отрываясь от бездонных, влажных, ищущих глаз, я выпил три подряд гадкие “Маргариты”, и, не чувствуя вкуса, не ощущая ног, страдая полным отсутствием

мыслей

–

послал

ментальный

посыл:”Иди, ну иди же ко мне, единственная!”.

Может, и не столь пафосным был посыл, но она подошла,

вся

стремительно-худенькая

пронзительная в своей скромной чепухе от Гальяно. Изящно подняла бокал, пригубила, и как-то очень буднично,

ленцой

поинтересовалась:

“Это

настоящий успех, но, вам, наверное, смешна вся эта мишура? Ведь так?” Я промычал, что сыт по горло успехом, а мишуры не терплю с детства “А не могла бы я задать вам несколько вопросов по существу...где-нибудь в другом месте, желательно... наедине...если это удобно, конечно”. Чувствуя острую нехватку кислорода, я выдавил из себя подтверждающий всхлип. “К тому же, у меня есть предложение, которое несомненно вас заинтересует. Вот увидите”. Произнося

последнюю

фразу,

она

небрежно

прошлась ладонями по бокам, поймав отражение в зеркале. Я поймал то-же отражение, и отражение

тонко

улыбнулось

ответу,

широким

мазком

перечеркнувшему мою глупую физиономию.... Плохо

помню

такси,

то

самое,

ночное,

романтическое, тёмное. Плохо помню от волнения. Я, было дело, захотел стать настойчивым в такси, но она

сморщила

лобик

сторону

водителя,

улыбнулась, даже вроде как прыснула в кулачок. Глаза

водителя

неодобрительные.

были

странные.

Пришлось

подтянуться

даже и

приосаниться, хоть внутри всё заныло. Помню зато, как приобнял её в лифте, ликуя в душе, что Люда в Анталии. Дай бог здоровья туркам, глубокое человеческое спасибо потомкам янычаров за сервис и радушие. Пусть и показное всё, а неделя свободы обеспечена мужику, да. Помню, как суетливо прятал по шкафам Людой ещё разбросанное, мною не убранное барахло – унылую дешёвку с претензией на вкус, -мама дорогая, как стыдно, чтож смерть нейдёт?!

В этом месте мои метания были прерваны хриплым смешком: “Да брось ты, песатель...Пустое!” Не веря собственным ушам, я обернулся. Вот уж чего не ожидал, так подобного панибратства. Нет, такой фемине позволено быть циничной, спору нет, к лицу даже... А вот лицо меня удивило. Опешил я от лица. Красивое, ангельской красотой светящееся лицо, да только вот неоном отсвечивает, свет неживой. И куда што делось – скулы в синеву, глаза слюдяные, губы жесть. Цвет и изгиб. Архаическая такая улыбка, вечная, типа матрицы. Я растерянно потянулся было к языческим красотам, но был остановлен властным: “Ну-ка послушай.

сядь,

да

Вопросы

предложение,

от

поудобней. к

тебе

которого,

Сядь, есть, –

говорю,

автор. тут

дама

невероятнейшим образом язвительно хрюкнула, будет сложно отказаться.” Кажется, я сел, хотя до сих пор не уверен.

“Ты, видно, и впрямь решил, уважаемый, что творчеством занимаешься, да? Нетварный свет в мир несёшь? Нетленное в размен запускаешь?” В этом саркастическом месте я судоржно дёрнулся, но промолчал. Слушаю. “Что ж, бывает, - ободрила ночная гостья, - Чего в сорок лет не помстится. Кризис среднего возраста, да? А мы слаще морковки ничего не видели, и жизнь мимо, и в душе полный штиль, и в штанах осень?” Тут я, кажется, засопел. “И уж если как мужики мы, увы, не состоялись, резал бархатный голосок по живому, - так нам хотя бы славы

чутка,

бренной

такой,

сиюминутной,

но

сладенькой, угу? Чтоб уренгойский браток нехотя пожал краба, и рублёвские девки пооблизывали? Со скуки, разумеется, нужен ты кому, убогонький...” В этом месте я точно заёрзал. “Нет,

ты не

обижайся,

любезный,

сверлил

оцинкованный голос, - всё в общем и целом понятно,

тут ты недалеко от человечества остального ушёл, одним мирром мазаны, инвалиды гендерные, всё суррогата ищете, всё по Фрейду, сублимируете по шесть раз на дню от бессилия и пустоты...” Вот ***** какая нехорошая, расстроился я, и даже кулаки сжал, и желваками сделал тик-так со скрипом. “И всё бы ничего, - заключила нехорошая *****, - да ведь вы, суки, самим себе врёте, что , мол, от Бога. Другим-то ладно, бумага всё стерпит, но себе, а?! С совестью как, товарищ?! Зачем Творца приплетать к своему дерьмотворчеству?!” “Да кто ты такая, дрянь, - вскричал я, окончательно разбешённый, - чтобы мне тут забранки пригинать?” “По Гоголю?” - уточнила ехидная дрянь, и я осунулся, потому как и впрямь по Николай Васильичу. Со своим туго. Своего нет. “Именно,

помягчал голос,

чём то

даже

сочуственно, - Разбазарил ты, братец, своё. Продал на корню. А жаль...Что-то было, было...”

Я недоверчиво всмотрелся в лицо изысканножестокого

обличителя.

Она

сидела

кресле,

задумчиво глядя в меня своими бездонного - а какого ещё?- цвета глазами, и рассеянно теребя подбородок ухоженной, узкой дланью. Что-то знакомое мелькнуло в мозгу, картинка, образ...Врубель...”Муза”!

“Не совсем, - отзавалась она на моё узнавание, - но тепло, тепло... Из тех будем, из сущностей горнего мира, угадал. Ну что ж, не совсем деревянный, не без искры. Да и почитывал всякого, классику, Гёте..”. Вот оно что, блин такой! Гёте! Да это же чёрт, чёрт как он есть, бесплотный дух-искуситель... “Поспешно, поспешно, дорогой мой человек, - тут же отозвалось эфирное создание, - хотя много верного, я о бесплотности говорю. Как жы ты сразу не просёк, что ни одна шалава на твоём бенефисе на меня бокал не опрокинула, а? И ни один газовик не быканул? А уж водителя в такси ты просто вывел,

поверь, ха-ха! Обнимать левой рукой пустоту, правой копаясь в мотне – это нечто! Он, бедняга, боялся что ты...Ну да ладно, не о том спич. Нет, я не искуситель. Чего вас, дурачков, искушать, когда вы по жизни недокормленные? Моя функция радикально иная, милый друг, я как дорожный знак, типа...” Ангел-Хранитель, понял я. Тот, что за правым плечом. Тот, что бережёт и спасает, тот что подобно ограничителю скорости, тот, что как дорожный знак, типа... “Типа кирпич” - закончило мою скорпостижную мысль существо. Жёстко так рубануло. И будто тихий ангел пролетел среди нас. Всё застыло, всё смолкло и съёжилось. Пространство, время, быль и небыль. Сон и явь. И в какой-то всё серой измороси. “Ты, это, браток, - низким, потусторонне-интимным голосом, забубнила сущность, - бросай дурковать с большой литературой, ага. Иди вон в сторожа на

ночную парковку, всё толк будет от тебя, да и времени

навалом,

пиши

там

свою

безвредную

чепушину во славу божью, сколь разумения хватит, а дальше не лезь, не лезь...Слабый ты, на блудни падкий, до лести охочий, сгоришь как швед. Считай, что не писал ты, дурачок, никаких романов. Не по Сеньке шапка, не туда впрягаешься. Живи тихо, лютик мой ландышевый, не тревожь ноосферу, а не то...” “Не то?” - побелев телом переспросил я. “Враз

подснежником

станешь,

пообещал

бесплотный дух, сгребая с журнального столика малахитовую

пепельницу,-

есть

такой

ангел,

Аполлион, - Ангел Смерти...." Тут я закричал и проснулся. “Ты што голосишь в такую рань?! - возмутилась закутанная в одеяло тень чуть поодаль, - Скрянулся, штоле?” “Извини, Людочка, - выдохнул я, - но я кажется

нащупал основную канву своего...” “Убить тебя мало, ирода,- процедила Людмила, принимая сидячее положение и слепо шаря ногами по полу,- Писюкал бы тихо, как все, гусиным там пером, при свечке...В Болдино, чёрт! Нет, орёт, как ишак, спать не даёт!” Вконец разъярённая, супруга буркнула совсем неприличное слово, и пошлёпала в ванну босиком. Стук пяток вошёл в привычный резонанс с биением захлебнувшегося было сердца, я вытер пот, и внезапно понял – напишу роман обязательно, будь что будет, просто назло Людочке. Зато встречу ту, инфернальную, с пепельницей. А там пусть всё будет, как будет. 3. Клубок противоречий

Женщины, поистине, вершина эволюции. Самодостаточная и недостижимая. Завистливая, а потому неприятная мысль. Но, увы,

верная. Выверенная, и подтверждённая многолетними наблюдениями. Странно, однако, что при всей своей наблюдательности,

так

не

сподобился

подвергнуть её хоть какому критическому анализу. Копнуть до корней. Вычленить суть. Вернуться к истокам. Нет, плыл по течению, от истоков. В ус не дуя. Поглядывал,

покуривал,

поплёвывал.

Выпивал

даже… Но это не важно, а суть в том, что по натуре я этакий юный натуралист. Хотя нет, далеко не юный… и натурализма не люблю…Скорее – пассажир. А ещё вернее – заяц. Потому как давно уже путешествую без билета, задарма. Несёт семейную ладью то спокойными тихими водами, то порогами, то кренит, то заносит, а я – не при делах. Жена и капитан, и штурман в одном лице. Рулит. Она же источник вод. И хотя порою бурлит, даже штормит временами вокруг, но ладья движется. Командор регулирует бурные

потоки, а я если не на палубе, с сигарою и стаканом, то в трюме таюсь. С тем же стаканом и сигарою. И в спасательном

жилете.

индивидуальности,

Скроенном

под

завязку

из

яркой

накачанном…

пустотой! Вот как… Грустное откровение посетило в момент, когда я задумчиво рассматривал деловито снующую взадвперёд Людочку, рассеянно, особенно не вникая, слушал её повседневный утренний речитатив, и ещё не до конца оклемался от ночных видений, с их неприятными прогнозами и приятными волевыми решениями. Приятно быть волевым и сильным, да. Вот тут-то, в тот самый момент, когда накатила волна самодовольства,

Люда

обнаружила

зацепку

на

модных чулках, и высказалась так, что я вздрогнул.

– Ну ты совсем уж, мать, – подал я голос, болезненно морщась, – Говна-то, в этих колготках,

чтобы так выра… Зря я это сказал. Выслушав краткую, полную ёмких метафор, лекцию о разновидностях женских приблуд, я был прижат к стенке предложением купить новые такие-же, а лучше в комплекте с тем, чего я не понял, и там где я не знаю, но таких как я туда и не пустят, и правильно, потому что таким и носков не продадут, да такие носки и не купят, а будут в дырявых ходить… Ну и много

чего

ещё

разного

материального

прагматичного до одури и удушья. – Ты хоть рубль принёс за последние восемь лет в семью, а?

Пришлось скромно отмолчаться – рублей я в семью не носил. – Ну так а какого, извините, гениальный вы мой, платиновый, ХРЕНА, ты рот раскрываешь, а?! Ты на это право заработал?! Или, может, заслужил?! Уж

если ты там что-то корябаешь, так делай это тихо, будь добр, и в душу не лезь, пока не станешь хоть кем-то! В этот момент с необыкновенной ясностью накатил мрачный речитатив Аполлионши из сна, ну, про сторожа на парковке, а следом уже и вечное «кто я, вошь, или право имею», и острое понимание, что я стал не кем-то, а чем-то, и права не имею, а значит вошь, и тогда по закону Дарвина, Чарльза…. Ну понятно, с эволюции я и начал свою скорбную исповедь, не стоит повторяться, ибо грустно сие, господа. В общем, дождавшись нервного хлопка дверью, я вылез из постели, осторожненько, чуть сдвинув штору, полюбовался на полностью сменившую имидж Людочку, энергично сметающую снег с капота нежно любимого «жука», дождался мягкой посадки, а уж потом

вздохнул

холодильник.

облегчением

полез

Мы с Людой обожаем всё немецкое. Это нас отчасти роднит. Она любит фолькскваген, я – светлую «Баварию». Она, правда, мечтает о мерине, а я вот о Мюнхенском октобрфесте даже не заикаюсь, хотя кирш пользую временами, люблю сладенькое, особливо с градусом. Если рассудить, то и Германия у нас разная…. Всё у нас не по людски, ёптыть! Я залпом выпил банку «девятки», гнусно рыгнул, и мрачно закурил предпоследнюю сигарету. Придётся идти – без никотина творческий процесс обречён. Лошади дохнут от одной капли, творческая мысль оживает. Такой вот парадокс. Опять куда-то идти, вместо сосредоточенной работы… Правда, пиво тоже кончилось… какая, нахрен, фабула без пива?! Одеваясь, я был несколько в думах, а потому порвал

шнурок,

матюгнулся,

вышел

свет

подволакивая ногу в развязно болтающемся на ноге немецком ботике…. Будь он проклят, этот дойчлянд!

В лифте клубился перегар, а в клубах вибрировал Олежка с четырнадцатого, и колебания были явно затухающими. Я сухо кивнул, изрядно нахлобученный мутным сном,

кристально-ясной

противоречивыми

думами.

Людкиной Он

речью

проголосовал

уезжающей вбок левой. Из правой торчал сгусток кипюр, грязных и меркантильного свойства. На двенадцатом я его плотно презирал, радуясь, что вряд ли опущусь до такого свинского состояния. На восьмом стало жаль бездуховного индивида. На шестом я понял, что неплохо бы высказаться… типа как в дупло…ну хоть этому дереву…. Пятый

порадовал

просчитанной

общностью

интересов На втором возникшие в душе противоречия имели бледный вид. На

первом

разрубил

гордиев

единственным словом: «Будешь?»

узел

одним

Я успел закурить последнюю сигарету, когда в спину постучалось невысказанное: «Буду, Николаич». Из лифта мы шагнули одновременно, плечом к плечу, как сиамские близнецы. И вдруг стало легче. Ей-богу! 4. столь же неясная, как и фабула олежку дьявола уважаю. да. молодец парень. кремень. спуску не даст, потому что мужик, а не хрен в стакане. не очень то я работяг, а вот поди ты всякие бывают люди с буквы большой да. ты бы видела, лллюда, с каааким неподдельным интересом, с участием, от души вник в суть! я в ахуе…пардон..его словечко, модное, да. неважно. да, совсем!!! не сердись, милая, не кричи так, зачем пузыриться, зачем извергать к чему весь этот сель, скажи мне,

скажи…ну и нах! извини, опять его слово…боян, слепой псалмопевец…кто из вас писатель?! кого вас? нас?! Я! совсем нюх потеряла? да, заимствую образную речь, да у народа, да имею право, ибо… зачем пил? ну ты даёшь – пил. вот олежка – да, пьёт. жалко мне его, жалко. неустроенный быт. жена сука. не ты, а его. нет не все у нас, не все, не все… зачем ты так, женщина…бля, опять… ну и иди ты знаешь куда! чего?! а, вот оно как…нуну…спасибо, низкий поклон, в пояс, обтекаем-с. в..век не забудем вашей доброты… ладно,

ладно,

не

пыли…тоже

сучкаещётаматьтвою… чего? куда я щаз пойду, оху…ты чего, Люда?! ах так?! ну если так, тогда! ….так! вот накося тебе ключи! замок сменишь? ну сука… и я сменю… БАБУ!!!

ага, помоложе, ага…поумней…и не толс…ой! да ты…аааааааААААААААА!!!!!

СУ ТО Ч НЫ Й Р О М А Н Д В Е Н А Д Ц АТ И Л Е Т Н Е Й В Ы Д Е Р Ж К И

Психофизиологическая сказка на вечную тему 1. Всё падает. Нервничаем и теряемся в догадках.

Наступила долгожданная оттепель, и резко упало давление. В утренней суете из рук выпал чайник. С подтекающего карниза оборвалась крупная сосулька, чуть не причинив ущерб здоровью. При выезде со двора под колёса ухнул поскользнувшийся дед, отчего

сердце

на

миг

обвалилось

желудок.

Обошлось – спасибо новым тормозным колодкам, но зато пополз вниз курс акций. Упадочный выдался денёк. Слабое утешение, что Валентинов. Настроение упало к четырём. С утра она пыталась

быть моложе и снисходительней, но ближе к вечеру, заодно с волглыми сумерками, душу заполнила досадливая муть. От непрерывного телефонного звона свербило в ушах,

улыбки

нервировали.

Цветы

вызывали

головную боль – были слишком яркими и пахли. Неофициальный, из пальца высосанный праздник, обернулся стихийным шабашем. Чёртов «сплочённый женский

коллектив»!

Наэлектризованные

любвеобильными звонками и СМС-ками, подчинённые откровенно

саботировали

трудовой

процесс,

шушукались, хихикали и кучковались. В курилке чтото демонстрировали, советовали и критиковали. В туалете

–

примеряли

гримировались.

Радио

поднимало боевой дух на порядок громче обычного. И без

того

легкомысленный

эфир

просто

рвало

любовью: «Если вам немного за тридцать!!! (Бум!Бздык!Бам! Бам!)

Тоже есть надежда выйти за принца!!! (Бздык! Бздык!)» – Ольга Николаевна! А у нас сегодня не короткий день? Ольга подняла глаза. Нежное создание, задавшее провокационный вопрос, тоже напоминало нечто в цвету: яркое и пахучее. Захотелось жёстко ответить. В ответ на излишне зрелую «Николаевну», плохо совместимую

пропагандой

вечнозелёной

влюблённости. Но за каждым столом замерло в напряжённом ожидании по такому же глазастому букету. Пошли ты сейчас эту дуру «в бухгалтерию», напомни про трудовой кодекс, и…. Нет, конечно, вся эта пышущая любовным томлением команда и не пикнет, но сразу вылезет наружу и отсутствие принца, и то, что – увы и ах! – лично ей за тридцать слишком далеко. – Нет, девочки. Из головного офиса ничего такого не поступало… – девять пар глаз затуманилось и

цвет поблёк. – ….Но есть надежда! Умело выдержанная пауза расползлась по углам всполохами радостного облегчения. – До половины пятого – изо всех сил пытаемся работать, а там – свободны! Мне и самой сегодня надо бы пораньше…. Последнее

было

спонтанным

враньём,

но

довольные коллеги с готовностью поверили: – Спасибо, Ольга Николаевна, дорогая вы наша! А вы идите, раз вам надо! Мы если что – прикроем! Правда, девчонки? Может у нашего начальника быть своя личная жизнь, может?! Ольга Николаевна, а кто он? Нам покажете? – Всё, всё! У каждого есть гарантированное конституцией право на личную жизнь, – коллеги очень слаженно засмеялись. – Работаем, барышни! Она хороший руководитель. Чувствует, когда и как. Знает, что и почём. Её и правда ценят. Наверху. А здесь – порой даже любят. Но в такой день хочется,

чтобы ценил кто-то один и рядом, а любили немного по-другому.

Жизнь

удалась,

состоялась.

Продвижение, деньги, независимость. Вот только независимости порой слишком много. Карьерный рост есть, а счастья нет. И вдобавок – сейчас полнолуние. Со

всеми

вытекающими

для

неё

женскими

последствиями. Ох, как муторно, кто бы знал! – Ольга Николаевна, вас! – Из центрального? – Кажется, нет. Приятный мужской голос! Улыбается, дурочка! Что ж – время у неё такое. Все мужские голоса приятны и каждому улыбаешься. Плавали, знаем. – Да? – Ольга? – Д-да…. Кто это? – Один давно влюблённый в вас человек. – Спасибо, конечно, за приятное сообщение, но хотелось бы….

– Ты во сколько освободишься? – Послушайте…. – Цветы понравились? Ольга

растерянно

взглянула

на

пряный куст,

приятно удививший поутру и изрядно надоевший к вечеру. Она думала, что это знак внимания от дирекции….

Что

за

тайны

мадридского

двора?

Розыгрыш? – Замечательные цветы, а с кем я …. – Давай встретимся через час на канале. У пристани. От твоей конторы рукой подать. Думаю, часа тебе хватит, чтобы собраться? – Хватит…. А куда собраться? – Духом собраться. Ну и телом, разумеется. Навстречу романтическому приключению. Ну, я жду! – Позвольте, гражданин! – Не позволю. Жду. Услышав гудки, она осторожно положила трубку. Подняла голову. Ну, прямо какое-то любопытное

растение о восемнадцати глазах! Смотрят, ушки греют любопытные. Сказать бы им всем!!! Ольга Николаевна встала, бегло прошлась ладонями по бокам,

спереди

сзади.

Поправила

на

лбу

выбившуюся из под контроля прядь, и спросила внимательную тишину: – Как я выгляжу, девчонки? Только честно, а то всех уволю!

2. Бежим и чуть не падаем. Гоу!

Трудно бежать, когда всё тает и течёт. Снаружи и внутри. Снег и сердце. Сосульки и вообще. Трудно, но интересно. Сколько глупостей может наделать за полтора часа взрослая женщина? Столько же, что и юная особь того же пола, только в два раза больше и гораздо дороже. Первое – она выслушала этого типа. Глупость

астрономическая!

Второе

–

выслушала

советы

молодых. Ещё глупее. Хорошо хоть, что сделала ровно наоборот, а не то караул! Укладка, макияж, духи, шарф, салфетки, прокладки, таблетки…. Всё в темпе джаза. На скорую руку, и очень, очень дорого! Очень. Но наплевать. Зато приятно. Хорошо, что всё рядом, в одном здании. И всех знаешь. И деньги есть. Машинка любимая осталась на стоянке. Бегом быстрее, хоть и не столь эффектно. Но у «давно влюблённых» с подобными букетами, как правило, есть свои средства передвижения и доставки на дом. Господи! Чего она себе навыдумывала! «Если вам немного

за

тридцать…».

Тьфу,

пропасть!

Засуетилась! Надвигается старческое слабоумие, это факт.

Но

вообще-то

она

ещё

ничего,

вполне.

Женщине столько лет, насколько она себя ощущает. А она в данный момент себя ощущает на …. Нет, не настолько, конечно, но около того. Ну, а если это всётаки развод? Глупая шутка богатых подруг? Подарят

какого-нибудь одноразового сопляка, раскачанного в спортзале на манер кожаного дивана. С маленькой стриженой головой и этим самым…. До этого самого, впрочем, нынче по любому дело не дойдёт. Всё не слава богу! От этих мыслей шаг замедлился, и на мост он вступила неторопливой сосредоточенной павой. Из нашпигованной цветами толпы вынырнул один без букета, и широко улыбнулся: – Здравствуй, Ольга! Несколько секунд она непонимающе вглядывалась в загорелое лицо, а опознав – пожалела, что не на колёсах. Захотелось присесть и стало ясно, что в данном случае лимузин отпадает. – Узнала? Попробуй не узнай. Этот точно не инкубаторский. Штучный товар непонятного предназначения. Над большинством мужиков природа отдыхает. Тут вот расстаралась,

произвела

эксклюзивное

нечто.

Сложный агрегат, к которому забыли приложить инструкцию по применению. Ценная вещь, но – увы! – бесполезная в хозяйстве. – Лёша?! Откуда ты …. Как ты меня…. Мы же с тобой уже лет десять не … – Двенадцать. А телефон… – он пожал плечами. – В век информации ничего сложного. Использую передовые технологии в мирных целях. Помнишь, я тебе доказывал, что всё это не за горами? В

памяти

всплыло

опутанное

проводами

нагромождение каких-то фигулек, втиснутое в коробку из-под

пылесоса.

мутному

экрану

зелёных

цифр.

Телевизор которого

«Электроника»,

вяло

Самопальная

ползли

по

подтёки

клавиатура,

клавишами из разрисованных от руки стирательных резинок. «Оня, это же компьютер! Понимаешь?! Окно в Европу, блин! Открытие Америки!». Его лицо не вмещало блаженной улыбки, а она даже не пыталась скрыть досаду. Какую он там, среди месива единиц и

нулей,

видел

Америку

–

Оленьке

было

малоинтересно. А вот Мексику, в лице Вероники Кастро, он ей перекрывал. От обиды она готова была плакать вместе с богатыми. Тем более, что сами они были зело бедны… –

Помню,

Лёша.

Конечно,

помню.

Ты

мне

экономическую теорию объяснял: «Капитализм – это повсеместная

отмена

уголовного

кодекса,

плюс

компьютеризация всей страны». Так, кажется? – Дикий капитализм. А так всё верно. Запомнила, надо же! – Такое не забудешь. Это сейчас смешно, а тогда меня чуть с института не выперли. – Это хорошо. – Конечно, хорошо! Вот не получила бы диплома, и сидела на попе ровно! Замечательно! – Хорошо, что не забыла. Он улыбался, но глаза смотрели пытливо и, как бы это получше…. Как надо смотрели глаза. Глаза

совсем не изменились. И одет всё так же плохо. Точнее – несолидно. Куртка странная, с юродивыми карманами, джинсы, кроссовки. Чистенько, но…. – Ты всё как мальчик. Вечный студент. Не изменяешь собственному стилю? Небось, и под венец в джинсах? – Я не женат! – жизнерадостно заверил он. – До высокой моды тоже не дорос, извини! А джинсы и правда хорошие. Не веришь? – Верю, верю! – засмеялась она. – Успокойся! Только не говори, что у тебя и машина есть. Это наверняка будет луноход или шагающий экскаватор. – Сильно сказано! Не в бровь, а в глаз. Как только муж тебя переносит? Строишь ведь его? У него, верно, из-за твоих ёмких характеристик, ранняя седина и нервический тремор в конечностях? – Он у меня лысый и слепоглухонемой …. – Капитан дальнего плавания? – Депутат государственной думы.

– Эк его угораздило! – Народный избранник.

С его своеобразными

достоинствами он хотя бы не навредит. –

Логично….

Здорово

ты

всё

объяснила….

Неподражаемо! Если честно, то я немного боялся. – Чего? Думал, не узнаешь? – Я тебя всегда узнаю. – Почему ты так в этом уверен? Годы, Лёшенька, берут своё, и…. – Потому, что я тебя люблю. Вот

тебе

на!

Очень

мило!

Ольга

боялась

засмеяться. Слищком нервным будет этот смех. Может, невзначай, перейти в рыдания. – Ты велела мне возвращаться, когда я разберусь в себе. Вот я и вернулся. Не фига себе припарка! Как, оказывается, всё просто! Разобрался и пришёл – ешь меня с кашей! И пятнадцати лет не прошло…. Нет, это не вечный студент. Это какая-то неземная форма жизни!

– Чего ты молчишь? Лицо у тебя …. Оля, тебе что, плохо?! –

Нет,

нет,

Лёша!

Что

ты!

Мне

хорошо!

Захорошело, точнее…. Я просто…. Я немного не в форме сегодня…. Блин! Ты бы хоть пригласил меня куда-нибудь, усадил, прежде чем осчастливить таким сообщением! Так ведь и родить можно! – Так ты что….? – Нет! И ещё раз нет! Я не готовлюсь стать матерью! Но если ты меня сейчас же не отведёшь куда-нибудь, то тебе грозит опасность никогда не стать отцом. Ты меня знаешь – я женщина с трудной судьбой и тяжёлым ударом слева. Господи, ну за что мне это! Что ты улыбаешься?! А?! – Я рад, что ты не изменилась! Совсем! Дас ист фантастишь! Гоу! 3. Идём и решаемся. Он привык «гоу», а она на колёсах – отвыкла. – Ты не можешь помедленнее? Я на каблуках всё-

таки! – Я потому и хожу в кроссовках. Привык. Удобно, советую! И ведь советует от чистого сердца. Никаких задних мыслей. Ольга терпеливо пояснила: –

норковой

шубой

кроссовки

не

очень…

гармонируют. – А у меня охотничья куртка канадская. Очень удобно – ни жарко, ни холодно. И лёгкая. Попробуй! –

Дашь

поносить?

Вот

спасибо!

Может,

кроссовками ссудишь? Я газет напихаю. С двойными стельками – в самый раз будет! – У вас что, кроссовок не продают? – Что значит – у нас?! – Ольга резко остановилась и сурово нахмурилась. – Ты издеваешься надо мной?! То, что ты персонаж из «Звёздных войн», я давно подозревала, но не делай вид, что только вчера приземлился! – Позавчера.

Ну что ты будешь делать! Как она с ним за два года с ума не сошла? Молодость, не иначе. Нынче четверти часа хватило – уже вся на нервах! Зачем, зачем она в это вписалась?! – Ты можешь ответить: куда именно ты меня ведёшь? Конкретно? Ты ещё не забыл о конечной цели нашей романтической прогулки? – Поговорить… Ольга свирепо посмотрела в просветлённое лицо. Лицо интенсивно задвигалось: – Можно посидеть…. Кушать хочешь? Тут есть какой-нибудь ресторан, бистро? Просто я давно уже не бывал…. Выбирай сама! Я готов выполнить все твои желания! Приехали! Он готов, надо же! С Лёшей всегда – как обухом по голове. Сама! Тебе надо – ты и выбирай! Вот паразит! Нечто из космоса! Чужой! Искусственный разум, враждебный нормам человеческой жизни. Галактически-аморальный,

бесчувственный,

самонадеянный

разрушитель

устоев.

Дитя-

терминатор. Нет, похоже – просто дитя…. Она вздохнула: – Идёмте, рыцарь. Я укажу вам путь…. Только признайся сразу: что такое деньги – ты, должно быть, тоже не в курсе? На этой планете, знаешь ли, существует глупый обычай платить за еду. – Денег море! – оживился, беспокойно следивший за изменениями в лице своей дамы, рыцарь. – Хоть соли, хоть ешь их противоестественным способом! Плачу за всё! Шампанского! – Я за рулём, – процедила дама, чувствуя, как начинают дрожать губы. – Нам сюда, дорогой! Он

задержался

дверях,

любопытством

разглядывая иероглифы. – Это, Лёшенька, японский ресторан, – заботливо объяснила Ольга, готовая нанести спутнику травмы, прояви

он

свой

интерес

каллиграфии

чуть

подольше. – Ничего страшного, маленький, проходи.

Скоро привыкнешь. Они тут говорят по-русски. – И кушают палочками, – кивнул он головой, галантно принимая шубу. – У них кансайская кухня. Это не во всяком японском ресторане встретишь. Удачно зашли. – А ты откуда знаешь? – подозрительно спросила она. – Прочитал на вывеске, – мотнул он головой в сторону двери. – И дизайнер в заведении путёвый. Ольга только хмыкнула. Можно, конечно было высказаться по поводу его познаний в японском ресторанном бизнесе, но она решила приберечь это на десерт. К тому же рубашка у него оказалась очень и очень ничего. Стильная вещь из натурального льна. С вышитой монограммой и костяными пуговицами. И вполне, следует признать, подходящая к джинсам. Краем

глаза

она

попыталась

отследить

марку

джинсов, но лейбл надёжно скрывал отличный по дизайну, тиснёной кожи ремень. Тоже простенькая и

дорогая штучка. Несмотря на эти обнадёживающие детали, она выбрала место в дальнем и тёмном углу. В прошлом её спутника не всегда стоило показывать людям. Прошло много лет, но ещё свежи воспоминания. – Заказывай! – подвинула она меню. – Ты же у нас, как выясняется, эксперт! Что-нибудь из этой, как её…? –

Кансай?

–

держался

он

на

удивление

естественно.– Предупреждаю, это – острая штучка! Ты как относишься к острым ощущениям? – А как ты думаешь?! Если уж я решилась пойти с тобой в ресторан, то о чём спич? – Верно! – согласился он. – Что будешь пить? Пиво? Пиво у японцев барахло, вроде прокисшего слабительного….

Саке?

Крепкое

или

как?

Подогретое? – Знаток, знаток! Как посоветуешь. Полагаюсь на твой изысканный вкус. Главное – не отрави. А так –

вверяю девичью честь и пищеварение в ваши руки, достопочтимый сэр! Верю, надеюсь, люблю! Ты действуй, а я отлучусь на минутку – носик припудрю. Мыла руки, посматривая в зеркало и недоумевая. Зачем она здесь? Что за юродивая улыбка? Чем она думает?

Что

говорит?

приключимшись?

Что

это

Месячное

нею

такое

недомогание,

перешедшее в острую форму психоза? Но почему-то было легко. По душе летним ветерком пробежало нечто из прошлого. «Как молоды мы были….». А они и сейчас ничего! И, если вдуматься, то это – и впрямь приключение.

Натуральный

Валентинов

день

по

полной программе. Внезапный сыч. Может, напиться по такому случаю? Один раз в году, но в зюзю! Взять – и напиться! В лоскуты. Уж в этом поджидающий её кавалер – уникальный специалист. Пусть проведёт мастер-класс. Когда ещё встретятся? Никогда! В этом она уверена. Стопудово! Но раз уж так срослось, то – цени момент, их немного в повседневной жизни.

Главное – быть ироничной и уверенной. Женственной и независимой. И постараться не заплатить самой. Вдруг у него и впрямь хватит денег? Что он там хотел заказать?…. Центр

стола

занимала

внушающая

уважение

бутыль. В стороны расползлась весёлая стайка плошечек,

мисочек

тарелочек

со

всяким

разноцветным. Длинное и загадочное лежало на деревянной доске, терпеливо ожидая дегустации. – Я подумал, и решил, что мы будем пить текилу. Ты любишь текилу, Оля? Я очень люблю. – Обожаю текилу, Лёша! Ты прямо угадал мои мысли.

Поразительно!

Это

какое-то

колдовство!

Только мне пришло на ум, что всем напиткам я предпочитаю текилу – а она уже тут! Мой любимый сорт! Размер и цвет! Чудо, чудо! – Ты разбираешься в текиле? – похоже, он был огорошен. – Вот не думал, не гадал! – Пробовала пару раз.

– И сразу…. –

Стала

фанатичной

поклонницей

этого

благословенного напитка. Впадаю в экстаз от одного названия. Пьянею от запаха. Давай сейчас же выпьем за встречу, пока я не начала громко рассказывать, что испытываю при виде этой бутылки! – Браво, Оля! Феноменальная речь! Я потрясён! – он

улыбался,

глазах

читалось

явное

удовольствие. – Не ожидал, но…. – Договаривай, договаривай! Не темни, колись по быстрому. – Мне нравится то, что я вижу. Очень нравится! За тебя! – Ты не поверишь, но мне самой нравится то, что ты сейчас видишь. Шучу! Спасибо тебе, Лёша, за комплимент.

Приятно.

Только

давай

договоримся…. Нет, сначала выпьем. Прозит!

4. Пьём и удивляемся.

сразу

– Вот это – угорь. Рядом – маринованый имбирь. – На кедровую шишку похож. А это что за зелёная кака? – Васаби. Два в одном – хрен с горчицей. Это не просто так употребляют, а с умом. – Ясное дело! Где это видано – не просто хрен, а с горчицей?! Тут задумаешься! Извращение какое! – Послушай, твои мысли приобретают странное направление. Далёкое от национальной кухни. Я бы даже сказал – щекотливое.… Я в замешательстве. –Ты?! Первый раз вижу тебя в замешательстве. Это очень странно…. Обычно в замешательстве была я. Мы поменялись местами – это факт! Как в одном фильме. Так и называется: «Поменяться местами». Видел? – Видел. А ты давно была в кино? – Давно. – Пошли?

– В кино?! Лёша, ты чего-то не того скушал! Хрену переел. У меня домашний кинотеатр, какое кино, проснись! Нет, постой… Ты слишком много выпил! Алексей! Вы – пьяны! – Ты смотрела….. ну, «Властелина колец»? Или «Матрицу»? – Муть! – Согласен, не шедевры. Однако, на широком экране – не просто муть. Спецэффекты рассчитаны на полное погружение,

масштаб и перспективу.

Пространство, понимаешь? Весь фокус в том… –

Ой,

слушай!

Давай не

будем

высоких

технологиях, а?! Я их не признаю даже в сексе, а ты мне про кино…. Какое вообще кино, милый мой?! С тобой никакого кино не надо – театр одного актёра. Журнал «Хочу всё знать» на подмостках театра комедии. Цирк-шапито! – Ты меня считаешь за клоуна, да? Не веришь? – Не заводись, Лёша! Так хорошо было: сидим,

едим, пьём. Душевно разговариваем. Полный плезир. Не нарушай идиллии, прошу тебя! Ты вот лучше скажи – где ты так палочками научился? – В Токио. – Опять

гонишь, ну тебя! Почему ты такой

бессовестный врун, Лёша? – Нет, правда. Откуда, ты думаешь, я всю эту кухню знаю? Оттуда. – Ты был в Японии? Ты?! Вот в это я никогда не поверю,

извини….

Придумай что-нибудь

другое,

прояви смекалку, будь добр! – Я там жил два с лишним года. Почти три. – Гм-м…! Удивил, так удивил! Я в шоке…. И молчал? Свежо предание, но верится с трудом…. Признайся – врёшь? – Сама же запретила говорить о прошлом. – Я про другое прошлое, дурачок! Я о личной жизни не

хочу

говорить.

Вспоминать,

обсасывать,

ворошить…. Ну, о мужьях, жёнах, болезнях… личных

проблемах….

Чтобы

не

париться.

Не

хочу

загружаться. Это и есть прошлое…. Послушай! Сегодня день всех влюблённых, так? – Так. А мы с тобой влюблённые? – Не надейся. Из нас с тобой только песок не сыпется…. Слушай сюда! У влюблённых – нет прошлого. – Как это? – Нету, и всё! Только настоящее. Понял? Настоящее! То, что здесь и сейчас. Перезагрузка. –

Да

ты

Перезагрузка! влюблённых

просто

метафизическая

Обалдеть! есть

девушка!

Но это значит,

будущее?

что у

Перезагрузка

ведь

оканчивается запуском новой программы, так? – Фу,

как

у тебя

это умно!

Давай проще:

Македонского читал? «Будет день – будет пища». И не отказывайся – это твои штучки. Как ты меня доставал тогда, боже! На всю жизнь врезалось. – Нет, у Македонского иначе: нам бы день

простоять, да ночь продержаться. – А ты хи-и-итрый! Ишь, проказник! Не будет никаких ночей, милый. Исключено. Извини, конечно, но это совершенно невозможно. По целому ряду причин. Не обижайся. Так что ты делал в славном городе Токио? Ври, чего хочешь, только сначала выпьем. Налейте даме чистого спирту, рыцарь!

5. Поднабрались и сердимся. Врём.

Бутылка изрядно потеряла против собственного веса. Угорь был съеден подчистую. Розовый имбирь, утопленный в зеленоватой лужице васаби, вызывал тошноту одним своим видом. Сходные ощущения возникали от излишне почтительной улыбки на лице казаха-администратора. Приличный и тихий кабак набился влюблёнными под завязку. Контингент в массе состоял из богатых старцев в сопровождении юных особей обоих полов. Влюблённые дедушки по

состоянию

здоровья

предпочитали

тишину

анонимность. Благосклонные к их чувствам, объекты поклонения стоически переносили эти возрастные причуды.

Из

уважения

кредитоспособности.

соседнем

старости зале

и некая

обряженная гейшей дура играла на гуслях. Всё солидно, претенциозно и безжизненно. – В Токио сейчас бы вой стоял. Дым коромыслом. Там такие старички, что мама не горюй! Спляшут и споют. Помешаны на караоке. А тут как в аквариуме. Только пузыри пускать. Застой. – Ну и зачем ты вернулся, а?! Я, правда, не пойму – чего тебе там не хватало? Почему ты всегда сам всё ломаешь?! Не можешь жить как нормальные люди? – Чего ты взрываешься, Оля? Ничего! Просто слишком много выпито, слишком много неожиданностей за один день. Нагородил тут всякого, а по существу – ничего. Говорит только о том, что ему самому интересно. Жил за границей,

работал на одну компанию программистом. Или дизайнером? Не разберёшь – сообщил второпях и неохотно. Подробностей не вытянешь. «На какую компанию? Сколько получал? – Да это пустое, ерунда…. Вот одну штуку придумал, это нечто, слушай!». И опять что-то взахлёб. Увлекательное, смешное и непонятное. «А где же мальчик?!». Никаких мальчиков – юлит, как уж. Извивается. И, что самое обидное, ведь от чистого сердца потчует её чепухой. Нет, не чепухой, конечно. Это всё интересно. Но так восторгаются в молодости, когда жить да жить. «Милый, это хорошо, что ты такой гениальный, но надо определяться. Понимаешь?». Он не понимает. Для

него

время

–

одна

из

пространственных

координат. Для неё – поэтапное восхождение…. Или снисхождение? Ведь он, мерзавец, нагло игнорируя время – остаётся вечно молодым, как комсомолец, прости господи! А она, догоняя, идя в ногу, обгоняя – с каждым годом стареет, толком не успевая жить.

Она младше его на три года, и старше на те самые двенадцать лет. Нет ничего обиднее и гаже для женщины,

чем

ощущать

себя

намного

старше

мужчины. Не быть, а ощущать. Он полон сил и парит, а она устала и падает, падает, падает…. Голова кружится, живот болит и спину тянет. – Прости, я не очень хорошо себя чувствую…. Перебрала, кажется, и вообще…. А где ты сейчас живёшь? – Не поверишь – снова на острове. Люблю острова! Знаешь, что я понял в Японии? Мы их понимаем только потому, что у них выраженная островная культура. Четыре острова, и много мелких, не в счёт. Субкультура,

замкнутая

на

себе,

со

всеми

вытекающими. А мы где с тобой родились? На островах! Всё то же самое: Каменный, Васильевский, Заячий, Крестовский…. Алёша говорил, а Оля слушала и удивлялась: опять

умудрился

её

запутать.

Когда

ему

это

удавалось, она начинала увлекаться. Увлекшись – забывала

прощала.

рассудительность. безрассудства.

Он

Стоило

А же

простив был

только,

–

теряла

квинтэссенцией расслабившись,

встать на одну доску с этим типом, как ты неминуемо попадала в поле его притяжения. Подобно тому, как большая планета, двигаясь по своей длинной сложной траектории, походя увлекает за собой случайные небесные тела. Космическая пиявка. Энергетический вампир. Высосет и выкинет. И всё между делом. Ух, злодей! – … а вот они нас – понять не способны. Острова сближают, а мировоззрение разделяет. Погостить, покушать, поработать – это куда ни шло. А вот жить – увольте! В милых нашему сердцу северных широтах тоже островов хватает, но народ попроще…. Да чёрт с ними, островами! Острова везде одинаковые – часть суши, окружённая водой, делов то…. Может споём? У них должно ведь быть караоке?

Ольга поперхнулась. – Ты петь собрался?! – А чего тут такого особенного? Это же японский ресторан? Я же говорю: там все поют, и стар и млад. Самая модная фишка. Я пробовал, весело! – Ты сбрендил, не иначе! Погляди вокруг, милый мой! – Ну, рожи кислые. Болотце. Вот и надо замутить…. – Попробуешь замутить – я встану и уйду. Позориться я не буду! Я не девочка уже. – И я не девочка…. Не хочешь – не пой. Я один спою. Чего тебе исполнить? Арию Фемистополя? – Хочешь меня довести, да? Ты всё это затеял, чтобы

поиздеваться?!

вспомнил

молодость?

Наскучило Или

деньги

одиночество, кончились,

признайся? Развести решил по старой памяти, под настроение? Скажи спасибо, что я вообще с тобой встретилась! Балбес! Взрыв негодования был встречен на удивление

спокойно. Серьёзно выслушав обвинительную речь, он ровным голосом подвёл черту: – У тебя какие-то странные перепады настроения. Ты нервничаешь. – Только сейчас заметил?! – Сразу заметил, как только встретились. Правду говорит, подлец! Все и всё видят. Шила в мешке не утаишь. Тайное становится явным. Жизнь, зараза,

проходит,

счастья

нет.

Почему

она

заметалась после непонятного звонка? Зачем пошла в этот отмороженный кабак? Какого лешего пьёт, хоть и знает, что пить ей совершенно ни к чему? Даже за руль не сядешь…. – Мне кажется, что ты до сих пор меня любишь, Оля. Я прав? Признайся! «Ах

ты

сволочь!

–

Ольга

задохнулась

от

негодования. – Дать больно! И дам, попробуй только улыбнуться!». Но он не улыбался. Он напряжённо ждал: глаза тёмные и складка на лбу. Глядя прямиком

в такие глаза врать трудно. Но правду говорить ещё труднее.

Ольга

пошла

по

пути

наименьшего

сопротивления, и обречённо согласилась с ним: – Прав. Он сразу просветлел лицом и широко улыбнулся: – Уф, полегчало! Я, извини, отлучусь? Спущу пар, накипело…. И

отправился

расшарниренной,

спускать но

давление,

положительно

чуть

заряженной

поступью. А она налила сразу на четыре пальца, и, морщась от застойного лживого привкуса, выпила. До дна.

6. Напились и разговариваем сами с собой. Провоцируем.

….

Ну

что

ты

улыбаешься,

Лёлик?….

Расслабился! Улыбка дурацкая, собачья, и сам ты дурак, милый мой…. Сколько лет прошло, а ты всё

так

же

веришь

словам….

По

лицу

вижу,

что

веришь…. Никак не можешь стать взрослым, дорогой мой, а стать взрослым – это перестать верить. Словам, мечтам, сказкам. Перестать хотеть верить…. Я вот, например, знаю, что ты жил в стране Японии, но не верю…. Как это, спросишь? А очень просто: я в тебя

не верю.

доказательства

Настолько не верю, не

имеют

для

меня

что даже никакого

значения…. Такой дикобраз, как ты, может оказаться где угодно. Знаешь, я не удивилась бы, узнай, что ты побывал на Луне – с тебя станется, милый мой Паганель. Двенадцать лет назад это меня возбудило бы …. Каюсь, меня и сегодня зацепило. Удалось тебе, Лёша, нащупать тайную кнопку. Ты вообще многое угадывал, но…. Никогда не понимал – зачем нужна эта кнопка? Вот сегодня: ты нашёл, ткнул наугад, включил…. А зачем?! Пришёл сообщить мне о том, что нашёл себя. Себя! Надо было, Лёшенька, начинать с того, что ты нашёл меня. Это было бы

правильнее. Сказать, как я хорошо выгляжу. Сказать, что выгляжу лучше, чем раньше. Да, это глупо! Я бы и не поверила, да и дурой надо быть, чтобы…. Ладно, это

пустое

–

этом

все

мужики

одинаково

неповоротливые, не ты единственный…. Но почему ты позволил идти мне чуть сзади, когда следовало пропустить вперёд?! Почему заставил выбирать, вместо того, чтобы привести и усадить?! Знаю, что это выглядит противоречиво, но в том-то и смысл, чтобы угадать: где подотстать, а где слегка обогнать! А ты всегда или бежал, забывая обо мне, или ленился встретить в дверях…. Мы и расстались-то, Лёша, изза этого, только ты не понял. Ты и тогда заявил: выбирай сама! Конечно, тебе было некогда – искал себя, время поджимало! А меня – терял!…. Не помню, чтобы я тебя просила возвращаться, но верю на слово, верю. Я тогда уже хорошо понимала, что ты никогда «не разберёшься в себе». И на возвращение, извини уж, не рассчитывала. Кстати – не ушёл бы ты

тогда искать себя за три моря, так и не расстались бы. Знаю, ты принял мои слова всерьёз…. А зря! Нельзя, нельзя всему верить! Женщины постоянно врут, Лёша, у них жизнь такая и строение мозга. Только иногда надо верить этой брехне, а иногда – не стоило бы…. Они иногда ждут, понимаешь ли, ждут, чтобы

их

кто-нибудь

вывел

на

чистую

воду,

встряхнул, отругал…. Избил, наконец! Да, да, и такое бывает, как ни странно…. Но они не выносят безразличной

покорности!

Ты

не

имел

права

слушаться меня тогда! Должен был бороться! А ты не стал, Эйнштейн хренов! Ты послушно ушёл, как тебе и посоветовала раздражённая дура-баба! Где был твой ум, Лёша, где?!…. Обесценился твой ум, друг сердешный, в моих глазах навсегда. Стал умом ничего не стоящим. Потому что – меня не касательным. Поздно теперь думать, поздно! Спору нет, весело мне с тобой было, и интересно, и гордилась я тобой, только время

показало, что почём. Я всегда рядом с тобою чувствовала себя идиоткой недоразвитой. Ты меня временами учил, подтягивал до своего уровня, а сам даже и не задумывался – нужно мне это?! Только я ведь со злости, от большой обиды – дальше тебя пошла. Ты отправился себя искать, а я не мудрствуя лукаво,

обошлась

тем,

что

имела:

спортивной

злостью и неспортивной хитростью. А уж с моей фигурой, да амбициями…. Знаешь, милый, но когда мы расстались, то мне через пару месяцев очень хорошо стало. Спокойно. Я рядом с тобой как-то стеснялась жить по-человечески. Ты всё планки поднимал, мечтал-фантазировал, а я боялась, что не смогу

соответствовать.

тобою

всё

казалось

сложным, а тут оглянулась – боже ты мой! Всё просто и понятно. Хочешь жить – умей вертеться. А лучше – просто вертеть чем надо и крутить с кем надо. И не надо думать. Не надо думать! Надо дело делать. Как все. И жить – тоже как все! Уж получше, чем мы с

тобой жили…. Я теперь в курсе: за всё надо платить. Ты не знаешь – откуда тебе знать? – но я за многое платила. Теперь очень хорошо разбираюсь в ценах. И регулярно плачу. И мне платят. Никакой зауми. Оказалось, что и правда: товар-деньги-товар. Зря ты смеялся, Алекс, над Карлой Марксом – так всё и есть. Да, ты умный. Неординарный. Талантливый. Я, когда с тобой, даже говорить начинаю по другому и мне легко…. А знаешь, почему мне с тобой теперь так легко? Знаешь? Потому, что у тебя ничего нет. Тебе нечего мне предложить, кроме забавной трепотни и сомнительных дарований. Я даже не уверена, что ты сможешь расплатиться по счёту. Но я уверена, что могу заплатить за тебя! И дать денег на такси. Я могла бы даже отвезти тебя к себе, если бы получше себя чувствовала…. Ты ничего не можешь мне предложить, и ничего для меня не значишь. Ты клоун. Артист разговорного жанра. Ты смешон, со своими

признаниями, прозрениями и надеждами. «Ты меня до сих пор любишь, Оля?». Ах! Изнемогаю, вся трепещу! Горю, как швед…. Вон, возвращается…. Сел и рот приоткрыл в ожидании. Любви тебе? Повторить? Пожалуйста: – Да, Лёша, я тебя до сих пор люблю, только…. Почему ты без валентинки? Подарок где? Маленький презент? Милый женский пустячок? Погляди вокруг, что видишь? Правильно! Без пряников, милый мой, не заигрывают! Я привыкла, чтобы обо мне мужчины заботились! Сказала и надула губки капризно, как девочка. Глазки пустые и блестят. Пальчики постукивают. Узнаёшь свою дуру, Алексей? Не сильно изменилась? Не серчай, коли что не так – поотвыкла от высокого стиля, ссучилась и постарела. Себя ты нашёл, зер гуд, а вот как ты всё-таки меня находишь, самурай ты мой шестиструнный?!

– Будут подарки, Оля, – серьёзно так, а глаза шабутные и счастливые, чуть ли не давятся смехом. – Я за тем и вернулся, чтобы о тебе заботиться. – Так начинай скорее, а то слова, слова…. Кажется, всё выпили? Молодцы мы с тобой, Лёлик, герои…. Может, расплатишься для начала? – Легко. – согласился он, наполняя свой бокал. – Ещё осталось, но тебе больше пить не дам. – Это что за геноцид?! – возмутилась Ольга. – Ты что, будешь указывать мне, сколько пить? Кто бы беспокоился! Ну-ка, наливай, давай! – Хватит тебе уже. Твоё здоровье! Выпил, выдохнул и высказался: – Начнём с малого: сейчас тебе пора завязывать, а то совсем нехорошая будешь. Ты, Оля, когда напиваешься, становишься злой, и можешь глупостей наделать. Не знаю, как о тебе заботились другие, а я вот что предлагаю: иди лучше пописай, а я пока заплачу и такси вызову.

От подобной наглости у неё приоткрылся рот. Но пока

возмущённые

бессовестный

тип

мысли

собирались

встал

кучу,

направился

администратору. На ходу обернулся, прижал руку к сердцу – извини, мол, радость – кивнул головой в сторону дамской комнаты, улыбнулся, подмигнул…. Нервы совсем ни к чёрту. И тошнит. Первым желанием было резко вскочить, грохнув стулом, чтоб все головы разом повернулись, догнать и дать. Не пощёчину – жеманный знак дамского недоумения, – а увесистую оплеуху. Или бутылкой по кумполу, как в вестернах…. Вместо этого она налила и выпила. Одним махом. И, кажется, зря. Сразу затрясло мелкой дрожью, ноги стали ватными, и в глазах потемнело. Лицо горит. А писать и правда хочется…. Видели номер – даму травит в унитаз? Надрывно и тяжко. Дама при этом громогласно излагает сложную жизненную

концепцию.

такими

ёмкими,

содержательными фразами, что спина холодеет….

Хлопнула дверь. Ольга злобно сплюнула, глубоко вдохнула и выдохнула. Вышла из кабинки. Какая-то мелкая дура в ярком, турецком и с блёстками смотрит испуганно. Наверное, решила, что ошиблась дверью. Ольга

криво

усмехнулась

глупенькое

семнадцатилетнее: – Небольшая авария. Пустила воду. Сполоснула мерзкое послевкусие во рту, несколько раз от души плеснула в лицо. – Вам плохо? Голос

уже

Сочувствующее

не

юное

взрослыми глазками. молодость

испуганный, личико

любопытный.

изучающими

«Что же нам осталось

старость».

М-да….

–

Молодость,

переходящая в старость. А вместо золотой середины – усталость, стервозность и бессилие. – Нет, мне хорошо. Изумительный вечер. Только хрен слишком острый. И угорь, кажется, живой. – Как это – живой?! – вытаращенный детский испуг.

– Да так. Особенности национальной рыбалки. – Ольга бездумно прошлась по лицу полотенцем. – Зараза! Смытое недовольное лицо оказалось ещё старше, чем хотелось бы. Девочка укрылась в кабинке и осторожно зажурчала, явно смущённая неприглядным зрелищем.

Пользуясь

отсутствием

незваных

соглядатаев, Ольга яростно восстанавливала рисунок губ и выразительность взгляда. К

тому

времени,

когда за спиной перестало

шуршать, скрипнуло и зацокало, лицо уже встало на место. Побеждают не числом, а умением. Опыта не пропьёшь. – Посмотри – нормально? – вполне естественно повернулась она в сторону молодой поросли. – Суперски! – угодливо кивнула та, польщённая вниманием старшего по званию. – А…. Извините….. Можно вас спросить? – Можно, разумеется…. О чём?

– Вы…. Это вы с тем мужчиной? Ну, который поёт? Поёт?!

Он

всё-таки….

Прислушалась

–

не

разобрать. Вот гад! Дождался, пока она…. Сволочь! – Если поёт, то точно с ним. Ещё точнее – он со мной. Загорелый и в джинсах? Та кивнула, с непонятным восторгом глядя на странную даму. – Хорошо поёт? Опять кивок и восторгу не меньше прежнего. Дуры, дуры молодые! – Ну, и слава богу! Пусть споёт, только бы плясать не начал! Сигареты не найдётся? Нашлось. Прикурила, руки ходуном. Закашлялась. Он – поёт! – А вы давно его знаете? – Дольше, чем хотелось бы. Понравился? – Конечно! Он всем нравится! – Жаль, потому что я его сейчас убью, – решительно

затушила

Ольга.

–

праздником,

девушка!

7. Слушаем песни. Бредим и отключаемся.

вышла,

сопровождаемая

недоумевающим

взглядом. Из тихо бормочущей по трубам, прохладнокафельной ясности – в напитанную звуками спорную полутьму. Первым желанием было метнуться в гардероб, схватить шубу, и выскочить, вырваться из засады. Но откуда–то возник рядом улыбчивый друг степей в смокинге, и вежливо кренясь набок, повлёк в разрез тяжёлых парчовых штор с оленями в бамбуке и вишней

цвету.

Неудивительно,

«Какая

что

Лёлик

пошлость, сорвался

господи!». из

этой

удивительной страны…. Она покорно шла за фрачным калмыком, ощущая себя пойманной за руку и приговорённой к высшей мере. Навстречу вздымались лица и бокалы. Лица

улыбались, шампанское пенилось. Улыбки мешались со звоном и поздравительным бульканьем. До неё вдруг дошло, что благодушная поздравительная эйфория замкнута на ней, Ольге. Тихий, никем не замеченный,

английский

фаянсовым

другом,

встречей.

Типа

победительницы

уход

на

обернулся

покорителей «Фабрики

свиданье

торжественной космоса,

звёзд».

или

Оставалось

только глупо улыбаться с независимым видом. Гордо поднятая голова, как у Жанны д*Арк, а в голове – лишь одна достаточно выпуклая мысль: ей подложили свинью. Подложила злодейка-судьба. В качестве всплывшего из глубин подсознания сгустка чувств, комплексов, ладов и разладов. Голова непроизвольно повернулась навстречу лихому перебору…. Сгусток

наигрывал

нервно-раздумчивое

нечто и

латиноамериканское, крайне

популярное.

Занесённая с фильмами Тарантино мексиканская энергетика. Он сидел на высоком табурете в глубине

зала, по всем правилам шоу-бизнеса вырванный из полутьмы ярким пучком софитов. Рукава закатаны, воротник расстёгнут. И вполне мексиканский загар. Мачо. Уверенно держится, ножкой отбивает такт. Неплохо играет. Всегда хорошо играл. Всегда и во всё играл! Никак не мог наиграться, но сейчас доиграется! Придушив

завершающий

басовый

аккорд,

он

поднял растерянное от удовольствия лицо навстречу казнящему взгляду и сразу подобрался. Поднял руку, тормозя жидкую волну хлопков и одобрительных возгласов. Наклонился к микрофону: – А теперь, дамы и господа, позвольте мне занять ещё немного вашего драгоценного внимания. Всю эту неумелую возню с гитарой…. Несколько умелую,

мол,

девичьих возню,

взвизгов

протестнуло

продолжайте,

просим.

– Он

поклонился, благодаря за честь, и продолжил: – …. я затеял лишь с одной целью. Некой,

находящейся в зале женщине, я хочу в формате музыкального

привета

сделать

предложение,

от

которого, я надеюсь, она не сумеет отказаться. По залу пробежал шелест, за некоторыми из столов перешедший в жалобный стон. Лёша, подлец, ловко задел за живое сопливую половину человечества. Как по команде в её сторону устремилась целая россыпь глаз: любопытных, оценивающих, завистливых…. Но в целом – благосклонно ровно интересующихся. Ольга ощутила себя прилюдно раздетой догола, изрядно сердитой и не в тему возбуждённой. «Как ты относишься к острым ощущениям?». Не знаю как…. Не знаю! – Боюсь, что эта песня, – увы! – незнакома доброй половине присутствующих. Но мне кажется, она лучше всего выражает мои собственные чувства. Давай, давай, Лёша! Вырази! А затем я тебе отвечу, клянусь! Петь не буду, но выскажусь – мало не покажется, обещаю!

– Это довольно старая песня, но мне кажется – подходящая к Валентинову дню. Впрочем – и к любому другому тоже. Было бы к кому с этой песней обратиться.

Так

что,

прекрасные

дамы,

это

музыкальная валентинка из прошлого! Ну, поехали…. «Здесь лапы у ели дрожат на весу. Здесь птицы щебечут тревожно…. Неожиданный выбор, это уж точно. Владимира Семёныча любил до судорог, но если и пел, то чтонибудь дурашливое. Святое не трогал. Почитал, но в исполнители не набивался. А тут вот, смотри ты…. Живёшь в заколдованном диком лесу, Откуда сбежать невозможно…. Гениальный ход, браво! Прямо в тютельку. Именно так она и живёт, принцесса этакая. Твой мир, колдунами на тысячу лет, Закрыт от меня и от света. И думаешь ты, что прекраснее нет, Чем мир заколдованный этот….

Да, закрыт. От тебя – однозначно! И для меня он был достаточно прекрасен, покуда ты не появился, менестрель хренов! И вообще – что есть свет? Кто его видел?! Но поёт с чувством, паразит, по живому режет низким тембром. Жук! В какой день недели, в котором часу, Ты выйдешь ко мне осторожно…. Никогда! Больше – никогда, богом клянусь! Когда я тебя на руках унесу Туда, где найти невозможно… Раньше надо было уносить, проехали, милый! Кто не успел – тот опоздал. Но за сердце берёт, хотелось бы, чтоб на руках и подальше…. На остров. Я тоже люблю острова, Лёша! Был бы у тебя остров…. Вот ты поёшь что-то, а я и слов не могу разобрать, потому

что

пульсы

ушах

злые

слёзы

наворачиваются…. Что-то про дворец, про терем с балконом на море…. Да была бы у нас хоть надежда на этот терем! А то ведь комната в коммуналке была,

вместо мебели обставленная твоими электронными фантазиями. Надежды не было даже на теремок, даже на отдельную квартиру…. О чем поёшь ты, соловей мой пташечка! Украду, если кража тебе по душе, Зря ли я столько сил разбазарил…. Нет, милый – кражи мне не по душе. Я уважаю право на собственность и глубоко личную жизнь. Ты в пролёте, и действительно, зря разбазариваешься. Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, Если терем с дворцом кто-то занял». Вот

добрались

до

самого

существенного.

Истинное положение вещей вы, мужики, вечно, до самой, что ни на есть последней строчки, оставляете в

тени.

Это,

милый,

вон

для

той

девчушки

пригорюнившейся оставь – шалаши райские. Она клюнет. Да и то сомнительно. Нынче шалаши не котируются. По любому лучше двухэтажный терем на взморье, пусть даже без призрачного, и, прости уж, –

очень сомнительного рая. Не растрогал ты меня, Лёша,

своей

лебединой

песнью….

Совсем

не

растрогал! Только в носу почему-то щиплет и странно мир расплывается….

….Глупо петь серенады кассовому аппарату с ярко выраженным

пищеварительным

трактом.

Закручинились было отцы и дети, нахлобученные внезапной романтикой. Взгрустнули: кто о былом, кто о пока не сбывшемся. Мечтательно потянулись невпопад разбуженным юным телом – эх, украдут, да на руках, да в шалаш…! Но тут же прочухались – не украдут. Потому, как уже заплачено. И если уж очень присрётся – то понесёт личный шофёр или охранник. А вероятнее всего сами побегут впереди паровоза резвыми ножками…. Погрустили, налили, чокнулись и закусили. Закусили и окончательно проснулись. И томные

взгляды

превратились

оценивающие,

поползли всё ниже, и кто-то уже подмигнул, а один

замшелый мудозвон облизнулся…. Поздно доходит до некоторых. Этим некоторым надо больно ткнуть или громко крикнуть. Желательно –

одновременно.

Вот

пискнуло

что-то

пока

нерешительно: «Ещё!». Кто-то с косточкой выплюнул «Браво!». «Молодчик! – отрыгнуло нечто большое и потное. – Давай, давай!». И маслянисто осклабясь, чавкая

звеня,

мелко

задрожал

весь

этот

жирноглазый студень в предвкушении очередного бесплатного

номера:

«Отвечайте,

барышня,

просим…. Что ж вы – народ ждёт!». Быть может в косоглазой,

кривоногой

культурной

стране

незаходящего солнца и пляшут зажигательную джигу седенькие старички. Поют песенки своим весёлым японским девкам. Смеются весёлые японские девки песенкам своих впавших в детство почитателей. Всем весело и легко. Никто никому и ничего. А у нас ничего просто так. Всё с двойным дном и сокровенным до тошноты

смыслом.

Хотел

ты,

Лёша,

пальчики

подразмять,

народ

встряхнуть

и меня удивить-

порадовать, да только искреннее твоё желание увязло в нашей непролазной российской душевной грязи и дремучести чувств. Мы теперь не можем просто смотреть, слушать и радоваться – мы всё оцениваем. Вся эта празднично жующая биомасса не песню оценила, а пикантную ситуацию, в центре которой оказалась я, подвыпившая, немолодая уже и богато одетая баба. Здесь и в страшном сне никому не приснится, что ты просто так поёшь. И никто не поверит, что поёшь, потому что любишь. Ты вот спел, молодой, загорелый, красивый и раскованный, а все головёнки повернулись: кому спел? Этой?! Я стою и обтекаю, и впрямь чувствуя себя богатой сукой со взятым напрокат трубадуром…. И ещё мне больно за тебя. Перед кем бисер мечешь, Лёша?! Нет, мне понятно, что не перед ними, а исключительно для меня, да только я такая же! Не песня у тебя из прошлого,

чувства.

Прошлогодняя

коллекция,

уценённая до фактического нуля. Нельзя петь о любви тем,

кто оценивает любовь.

Здесь

все

оценивают, и я не исключение из правил. Ты своей песней, своим появлением, кого-то во мне невпопад разбудил, а разбуженные невпопад – часто злятся и огрызаются. Вот я плачу, и не знаю от чего: злости, обиды или нескромно развороченной былой любви. Душно вдруг стало, душно…. Полоснуло совсем недавно, а проклятый угорь снова встал колом, имбирная

шишка

застряла

горле

латиноамериканский сорокаградусный вихрь в недрах черепа…. А вдобавок где-то внизу живота тяжко обвисла пудовая гиря. На вожжах, натянутых по спине прямиком из пульсирующего мозга. Будто вцепилась из последних сил, и держишь на вытянутых руках, а в глазах темнеет, темнеет, темнеет….

8. Бредём, едем, спим. Пускаем козла в огород.

– Полегчало? – Д-да…. Снег. Падает вместе с давлением. Снег плавно, а барометр резко. В такую погоду падают люди. У неё – никто об этом не знает – гипертония. Она уже отключалась. Но не так неожиданно. В общем – это даже не страшно. Пока. Этого не надо бояться…. – Ну, и слава богу, а то я испугался. Никогда не видел, чтобы в обморок падали. Только читал, но не верил. – Теперь веришь….? – Да уж! Тургеневская барышня, первый бал…. Они там в кабаке перешугались: какая-то девчушка вопила, что ты в туалете на еду жаловалась. Мол, не просто тебя тошнило, а рыбка того…. Ну народ, ясный месяц, возбудился…. – Успокоились? – Да всё пучком – народу шампанского, а мне даже

пытались

деньги

государство, дождались,

не

вернуть. иначе!

кроме

Прямо

правовое

Раньше

бы

хрен

«неотложки».

Да

то

чего на

следующее утро. – Денег хватило? – Хватило, хватило…. Смешная ты, Оля! Сказал же, что в деньги я влезаю. – Раньше не влезал…. Слушай, куда мы идём? Я чего-то

совсем

не

соображаю.

Как

пыльным

мешком…. Что за день сегодня – всё из рук, и сама…. А всё ты! – Всё – я? – Всё!

Чего пристал?!

Безответственный тип,

негодник! Напоил, обольстил! Ты и виноват! Куда мы идём, скажешь ты мне, наконец?! – Ожила! Узнаю брата Колю! Гуляем, Оленька, дышим, набираемся сил. Помнишь…. – Помню. Это было давно и неправда. Хочешь верь, хочешь нет – но мне правда не по себе. Дни

такие, да ещё ты со своими балладами…. Я домой хочу. Горячий душ, аспирин и спать. Всё! Брат Коля спёкся. – Я тебя отвезу. – Вот только этого не надо, прошу! Ты хорошо выступил, Лёша, но – достаточно, слышишь? Я расклеюсь, не смогу отказать, зайдёшь выпить кофе…. Это банальное золотое детство, прописные истины, только мне этого уже не надо. Всё равно ничего не будет. Сегодня не получится, а завтра – лишняя головная боль. Я, честно, хорошо к тебе отношусь, но мы совсем разные…. Совсем. Ты просто ещё так и не видел жизни, а я видела слишком много. – Глупая ты. – Что?! Что ты сказал, повтори-ка?! – Это ты ещё ничего не видела. Чтобы видеть, надо хотеть видеть. А ты, похоже, уже ничего не хочешь. Ты прогнулась, Оля. Но я тобою займусь!

– Смотри-ка, как мы заговорили, а! Да ты просто мерзкий брутальный тип, Джеймс Бонд…. Займётся он! Тоже мне, Бред Питт! Самозванец! – Какой есть!

Стой,

э-э-э!

Тормозни!

– это

навстречу фарам. Прямо как большой! Чёрная БМВ мягко скользнула к ногам. Пантера. Большое, опасное, изящное животное. – Куда нам? – это к ней. Хозяин жизни! – Нам?!…э…на Гражданку. – На Гражданку? – нагнулся к окну. – Да, договоримся…. – мотнул головой, открывая заднюю дверь – Садись! Немного

испуганная

метаморфозами,

Ольга

послушно села. Внезапно повзрослевший спутник закрыл за нею дверцу, а сам сел впереди. Ну и ладно, так оно и спокойнее. Есть возможность помолчать и отмякнуть. – Куда именно на Гражданку? Молодой

красивый

парень.

Лет

двадцать

небольшим, а такая тачка! Не её вшивенькая «Дэу». А хозяин вроде как и не бандит. Кивком прервал её путаные объяснения: – Знаю этот район, бывал…. С праздником, – переводя глаза на Лёшу, – Вас! – Взаимно. Приятно ехать быстро, и чтоб не за рулём. Машину Ольга купила три года назад, и хотя каталась сносно, но до сих пор нервничала и суетилась. Особенно, когда вот так – подморозило, снег, встречные галогенки слепят…. Где-то на стоянке заносит снегом её горбатенькую корейскую малолитражку. Завтра будет сугроб. Ну и пусть…. Она в тёплом салоне породистой немецкой зверины; беззвучная мощь под ногам, выдающая себя только слабой вибрацией; выхваченный

безопасными

всполохами

фар

падающий снег за тонированным стеклом…. Уютно бурчащий

комфорт.

Ольга

закрыла

глаза,

представляя, что за рулём гуманоид Лёша, и всё как

раньше, только машина его собственная и сам он странным образом стал нормальным человеком…. – … обязательно посмотрю! – сквозь вязкую дрёму прорвался голос водилы. – На обратном пути заеду куплю диск. – Лучше бы на большом экране, другой эффект. – У меня плазма два на полтора. А когда у нас в прокат выйдет? – Через пару месяцев. Приходи на презентацию, вот…. – её спутник подался вперёд, протягивая карточку. – Благодарю, постараюсь…. С эскортом можно? Ну, с барышней…. – Нужно! Хотя они иногда мешают просмотру! – засмеялся Лёша. – Зато поднимают рейтинг. – Тоже верно. Поднимают, ещё как! Оба рассмеялись. Та-а-к! Вот это номер! Лёша раздаёт визитки и

приглашает

на

презентации!

Шутит

плоскими

мужскими шутками! Что за чертовщина?! Приехали! – Приехали, – подтвердил водитель. –

Приехали,

личность,

–

продублировала

участливо

заглядывая

загадочная в

лицо.

–

Проснулась? Как себя чувствуешь? – Кажется, ещё сплю. – глухо призналась Ольга. – Ну, просыпайся, просыпайся…. Сколько с нас? – это уже глазам в зеркале. – Не стоит, – озвучили глаза неожиданное решение. – Я вроде как не бедствую…. Приятно было познакомиться! Ещё встретимся. – Спасибо, конечно, но…. Ладно, проехали…. Минутку! – Лёша расстегнул гигантский карман и достал компакт-диск. – Держи! Хоть что-то…. По крайней мере – не пиратский. Родной, собственный. – Вот это дело! Благодарствую! – Тебе спасибо! Удачи! Вылезая,

Ольга

тоже

буркнула

нечто

признательное,

путаясь

шубе

бессвязных

сомнениях. Отсалютовав, щедрый молодой человек дал по газам и мгновенно растворился в ночи. Чудеса какие-то! – Кто ты такой? – серьёзно вопросила она. – Чем ты его так порадовал? – Холодно, однако! – поёжился известный врун и мистификатор. – Может, по чашечке кофе? – Приглашаешь? – Нет, я думал ты пригласишь…. В конце концов: я сэкономил на такси! Неужели я не заслужил глотка горячего кофе? Ты так немилосердна, душа моя?! – Про кофе я тебе уже всё сказала! Забыл – никакого кофе на моей частной территории! Тем более на ночь! – Я, наверное, не очень хорошо тебя понял. – Я тебя тоже не очень поняла – ты кто? Можешь ответить не простой вопрос? КТО ТЫ ТАКОЙ?! Можешь не юлить?!

– Могу…. Но мне надо присесть, собраться с мыслями…. – Принять душ?! Выпить чашечку кофе?! – Вот-вот! Ты очень тонко всё…. – Тьфу! Уговорил, чёрт языкастый! Только кофе, понял? Руки не распускать! Не петь! И не врать! Убью! – Понял, понял, руки не сметь, а то…. Ты, кстати, очень

мила

этом

освящении:

ночь,

улица,

фонарь…. – Пошли, а то ты у меня и на аптеку заработаешь! Вот ведь навязался на мою душу! Корабль-призрак, блин! Чему ты улыбаешься?! – На кофе я тебя все-таки раскрутил, раскрутил…. Это твоя парадная? Смотри-ка ты, даже домофон! А камера слежения где? – Там же, где и ключ №8! – она уже просто невежливо втолкнула болтуна в дверь. — Камеру ему, ишь!

9. Кофеварка, душ, мама. Полное недоумение и запах кофе.

– Вот мы и дома! Ольга только хмыкнула в ответ на радостное заявление. Она – да, дома, а вот он…. – В «Икее» отовариваемся? – помогая даме снять шубу, он одновременно разглядывал её стильную прихожую. – Налицо выдержанный скандинавский стиль. – Ты очень наблюдателен. – Ольга была несколько удивлена подобной осведомлённостью. – Что ж – дёшево и сердито! – одобрил знаток, пытаясь

сохранить

равновесие:

Лёша

снимал

кроссовки. Как и в старые добрые времена обходясь без помощи рук. – Скромное обаяние буржуазии по сходной цене. – Не так уж дёшево! – ревниво заметила женщина.

Квартира была любимым детищем. – И качественно! Тапок мужских не держим – проходи так. – Хорошо, что не держите, это обнадёживает. На кухню…. туда? – Туда. «Оставь

надежду,

всяк

сюда

входящий!».

Обнадёживает его! Кухней она тоже гордилась. Испанская плитка, шведская Словно

сосна не

и встроенная

замечая

техника

окружающего

«Miele».

великолепия,

дорогой гость сразу направился к блестящей никелем симменсовской кофеварке-эспрессо. – Кофе, как я догадываюсь – здесь? Не дожидаясь ответа, распахнул дверцу верхней секции, пробежался глазами и одобрительно кивнул, доставая упаковку: – Здесь, родимый…. Самое то! Отличный кофеёк, бодрит! И начал действовать. Движения были чёткими и

наработанными.

Сама

она

чуть

не

сбрендила,

пытаясь разобраться в чудо-агрегате, и даже пару раз обварилась паром. Ну да – он же космический пришелец.

Символ

будущего,

исключительно

по

недоразумению вынырнувший из прошлого. Не стоит удивляться, не стоит: всё совершенно нормально и естественно. Побочные эффекты женской физиологии: раздражительность,

тяжесть

когда-то

несостоявшийся муж. Это следует просто вытерпеть. – Я гляжу, ты быстро освоился? Он кивнул, словно не замечая язвительных ноток в голосе. – Если хочешь чего пожевать, то посмотри в холодильнике,

не

стесняйся!

приму

душ?

Позволишь? – Конечно, прими. – миролюбиво согласился он. – Расслабься, будь как дома. – Обязательно! – с доброй по возможности улыбкой пообещала она.

Восхитительная, уникальная наглость! Интересное состояние: на кухне хозяйничает инопланетянин

противоположного

полу,

ты

безмятежно млеешь под тёплыми струями, хотя и не очень представляешь, к чему в итоге приведёт «близкий контакт третьего рода»…. Пока что он её накормил,

напоил и доставил домой.

Живой и

здоровой. Не считая того, что в промежутках между этими знаками внимания её вытошнило. Ну и обморок, разумеется…. Зато какая богатая гамма ощущений! Врёт, поёт, льстит, хамит… кофе варит. Хорошо бы кофе в постель. Чепуха, конечно, но не в кофе суть. Суть в том, чтобы кто-то принёс этот кофе. Лучше бы завтра утром. А в постель сегодня вечером. Нет, одной,

разумеется!

Куда

там

суетиться

со

смещённым центром тяжести…. Главное – зачем? Абсолютно незачем. Баловство. В голове вдруг мелькнуло

насмешливое:

«приятные

хлопоты».

Приятные, да только не сегодня. Хлопоты, гм-м….

Можно и так назвать. Вообще бы и неплохо, чтоб ктонибудь

похлопотал.

Расслабиться

получать

удовольствие…. «Ведь я этого достойна?». Ольга склонила голову. Брезгливо отметила не по делу обильный живот. То, что выше – ещё куда ни шло, хотя тоже, пузико….

конечно упадок Полная

чаша….

чувствуется, Повертела

а вот головой,

выгибаясь. Сзади, вроде как всё на месте…. Ноги очень даже ноги! Вот бока…. Она расправила плечи и выпрямилась. Бока притворились талией, но наглое брюхо

всё

портит….

Осторожно

втянула

поморщилась – нездоровое ощущение. Откуда что берётся, господи-боже?! Намылила самую жёсткую мочалку и раздражённо начала растирать без спросу наросшее безобразие.

Одни хлопоты.

И ничего

приятного. Душевая кабина хорошо изолирует звук. Стука в дверь она не расслышала. Резко возникшая на рифлёном стекле тень

заставила

дёрнуться.

панический

ужас

пробежавшая

по

Хичкок.

голого спине

Естественный

человека.

Следом

женственность

побудила

съёжиться в инстинктивном стремлении прикрыться. И тут же в лицо жарко бросился гнев: – Ты….! Что ты….?! Располосованный продребезжал повернула

сотнею

что-то

кран,

струй

невразумительное.

разрозненные

звуки

голос Она обрели

полифоническую цельность. –

Телефон

надрывается.

Уже

минут

пять.

Межгород. – вторгнувшийся в заповедные места нарушитель был явно смущён. – Я стучал, а потом…. Дверь не закрыта. Дверь не закрыта, это факт. Замка нет. От кого её закрывать? Но совесть должна быть, или как?! – Взял бы трубку, ответил! – Я взял. – И что?

– Она у меня в руке. Будешь говорить? Если ты чуть приоткроешь…. Идиот! Кто-то в другом городе развлекается их банной

перепалкой!

Она

отодвинула

дверь

просунула в щель нервную мокрую руку: – Давай! Он вложил трубу и поинтересовался: – Можно заглянуть? – Брысь отсюда! Дверь

угрожающе

задребезжала,

расплывающаяся в сторону выхода тень засмеялась. «Наш друг – весёлый парень, об этом знают все! Об этом знают все! Об этом…. Трам-парам-пам!». Нахал! – Да?! – Оля, алло!…. Алло, ты слышишь меня, алло, алло, алло! Так голосить может только серьёзно больной или очень близкий человек. – Мама?!

– Алло, Оля, алло!…. Оля! Это ты? Что с тобой?! – Мама, я слышу, не кричи, прошу тебя! – Ты слушаешь?! Оля, что ты так долго?! Чтонибудь случилось? Кто это взял трубку? Ты больна?! …. – Мама! Ма-а-ама! Помолчи минутку ради бога! Слышишь – умолкни! Стоп машина! Молчи!!! В

трубке

огорчёно

хрюкнуло,

воцарилась

набухшая мгновенной обидой тишина. Это у них наследственное: мгновенные переходы из одного агрегатного состояния в противоположное, без всяких там промежуточных стадий. Крикнула – оборвали – умолкла. И всё бы ничего, но может умолкнуть на пару месяцев, если не лет…. Папа был жив, это ещё как-то быстрее рассасывалось, не так пролезало наружу, а вот теперь…. Она похожа на мать, безусловно и категорически – так все говорили. Раньше это даже как бы и радовало – нормальная, деловая, общительная женщина. Красивая и себя

держит…. Но это быстро сошло на нет, и теперь при всём уважении – не дай бог! Ольга поёжилась, и, взяв себя в руки, со всей возможной ласковостью позвала: – Мамуля, ну что ты…? Извини, что кричу…просто неожиданно, и день тяжёлый…прости. Ну, мама?! Трубка

вздохнула,

чмокнула

разродилась

примирительным вопросом: – А чей это мужской голос? Ты ведь одна? Ну что ты скажешь?! В этом вопросе вся мама – с ног до головы, как облупленная. – Нет, мам, не одна. Мужским голосом говорил мужчина. – Да ты что?! Мужчина?! Почему мужчина?! – Потому что он таким уродился, мама. Сначала мальчиком был, а потом вырос. – Что ты со мной так разговариваешь?! Я потвоему совсем дура, да?! – Ну а что ты задаёшь дурацкие вопросы?! Ты ведь зачем-то звонишь, так и говори…. У тебя всё

нормально? Денег хватает? – Да, всё нормально. Всё очень хорошо. Очень! Замечательно! Звоню, волнуюсь, а родная дочь не хочет рассказать …. – Боже мой! О чём?! – Он иностранец? – С чего ты взяла? – Не знаю, так вдруг подумалось. Страсть люблю иностранцев! Выходи замуж только за иностранца, Оля! Или за еврея. – А почему не за эскимоса?! – Ты что, доченька?! Какой эскимос? И не думай даже! Эскимос…. Так он не русский? – Русский, мама, русский! – Ну что ж тут поделаешь…. Богатенький? – Миллионер. – Вот я как чувствовала! Сегодня по телевизору целый день о влюблённых, всякие истории…. Я почему-то так и поняла …. У нас все празднуют

молодые, как ты…. А он правда миллионер? Врёшь ведь, наверное…. – Правда миллионер. – Молодой? Семья есть? Разведён? – Не знаю. Мама, мне холодно, я тут голая…. – Что значит голая? Ты голая, а он, может, семейный! Ты что?! Сначала…. – Мама, я в ванне! Понимаешь?! В ванне! – А он что там делает? – Кофе варит. – В ванне?! – На кухне. Он мне трубку приносил. И всё. – Ты, Оля, сначала узнай, что он и как, а уж потом решай сама, только не ошибись доченька…. Если разводиться не собирается – гони его! –

Обязательно,

обещаю.

перезвоню сама. – Завтра? – Да, да, да! Целую! Пока!

Всё,

пока.

Я тебе

– Пока, доченька. Прописку у него…. Ольга нажала кнопку. Растираясь полотенцем, она скрипела зубами. «Никаких эскимосов, если они не разведены!

Гони его,

если

он

не

иностранец!

Посмотри прописку, а после ходи голая хоть перед евреем! Прописку! Про какую писку?! Бред собачий!». Неужели она скоро тоже станет такой…. Нехорошо так о матери, но больше слов не подобрать. Знала бы мамочка, кто этот мужчина…. Взорвалась бы и лопнула. С грохотом на весь свой Львив. Да, мама, он теперь иностранец, во всяком случае – для тебя. Оранжисты хреновы! Считают себя чуть ли не Европой, а денег на жизнь требуют с поганых москалей. Вряд ли мама обрадовалась бы, выйди она замуж за гражданина самостийной второй родины…. Нет, всё-таки она, Ольга, русская. По папе и паспорту. И это радует. Накинув халат, она внимательно посмотрела на себя в зеркало. Нет, кое-что и из хохляцких кровей

под

кожей бурлит.

«Губами червонна,

бровьми

союзна». Волос седых нет, и без краски пока обходимся. Панночка. Она чуть подразвела халат в стороны на груди. Скорее, даже – панна. Пусть и без корсета, но такое топорщится, что ой-ой-ой! Странно, но хоть она и смутилось было, когда Лёщка ввалился в

ванную,

не

очень.

Больше

по

инерции.

Двенадцать лет прошло, а всё как свой. Можно и в халате,

даже

приглядеться,

то

не

намазанной,

жуткая

жуть.

Но

хотя, как

если бы

наплевать…. Да нет, не наплевать. Шизофрения какая-то: свой в доску чужой. С Феликсом за четыре года так и не стали своими, хоть и виделись каждый день

очень

даже интимно. От Феликса всегда

стремилась закрыться, даже когда распахивалась. И в итоге закрылась навсегда. А этот хакер пришёл и взломал систему защиты. Между делом. Голова кругом и кушать хочется. Вот и выйдет в

халате, не намазанная и голодная. Пусть смотрит, сам захотел. Она все-таки попрыскалась из пузырька, втёрла из тюбика и мазнула там-сям. Кое-чем из того, что нашла на полочке. Совсем чуть-чуть, для порядку и самоутверждения. Немного задёрнула халат, открыла дверь и вышла . Пахло кофе и неожиданностями. Ольга двинулась навстречу знакомому сочетанию.

10. Похмельный японский супчик. Ближе к телу!

– Как дела с кофе? Прислонясь

косяку,

она

полминуты

рассматривала энергичную спину, заслоняющую нечто булькающее на плите. Спина увлечённо двигалась в процессе

активного

перемешивания,

вытяжка

захлёбывалась паром, кофеварка шипела. Все были

заняты, и пришлось напомнить о себе. – Я уже выпил. Целых две чашки! – повернувшийся шеф-повар улыбнулся – С лёгким паром! Тебе сварить, или подождёшь? – Что это? – подозрительно спросила Ольга, пребывая

смутном

опасении

по

поводу

цепторовской кастрюли, из которой тянуло вражеским душком. – Мисо завариваю. – серьёзно сообщил Алексей. – В самый раз будет. А потом можно и кофейку, да? – Мисо? – Мисо. – Ну, конечно! Мисо – как я сразу не догадалась! Правильно, милый – мисо будет в самый раз. А что это

такое,

не

просветишь?

что-то

слишком

забывчивая сегодня – обилие впечатлений, знаешь ли, погода фашисткая …. Это едят? – Это японский похмельный супец. Ставит на место голову, кишки, да и вообще славная штука. Меня друг

один научил, с которым я жил. – Друг? С которым ты жил? Интересная деталь, жаль мама тебя не слышит. – Софья Павловна? Меня не узнала? – Слава богу – нет! Это было бы ау! А ты её что, узнал? – Ещё бы! Такое не забывается! Шекспир, Софокл, Айвазовский! В смысле – «Девятый вал» Ольга не смогла сдержать улыбки. Отношения этой парочки вполне укладывались в принцип «Единства и борьбы

противоположностей».

Каждая

встреча

грозила перейти в кровавую бойню, но кончалось всё, как ни странно, поцелуями. А у неё наоборот. Вот ведь странность какая, а? – Я всё понимаю, Лёша, но где ты взял японские продукты? –

Порылся

тут

тебя,

–

на

физиономии

промелькнуло нечто вроде смущения. – Ничего? – Ничего. Даже похвально. Ты стал удивительно

инициативным. Кто ищет, тот всегда найдёт. Только японского в доме ничего, кроме компьютера и кондиционера. – Да это неважно, в принципе. В основе – рисовый отвар, бульончик, а остальное – дело техники. Мисо и есть

мисо.

Мессиво,

если

по-нашему,

по-

бразильски…. Попробуешь – понравится! – Уверен? – Ольга сглотнула. Мессиво! – В холодильнике борщ есть. Не желаешь? У меня хороший борщ получался, если помнишь. – Помню. Это твоя коронка, точно! Но борщ лучше завтра. – Завтра? – С утра. Я по утрам часто ем суп – очень удобно и полезно. Договорились? – Ну ещё бы! Как скажешь! Раз ты решил, то я умолкаю. Хозяин-барин. Впрочем, учти – если ты семейный эскимос, то можешь сразу выметаться. Никаких утренних борщей.

Озадаченное

лицо.

Самонадеянность,

как

выясняется, имеет свои пределы. Очко в её пользу! – Зато если разведённый еврей, то всё нормально! Ты, кстати, часом не миллионер? Я, понимаешь ли, маме тебя выставила в лучшем свете, а теперь вот думаю – может зря? Нехорошо врать маме. – Не волнуйся, я богат, как Крез…. Разве не заметно? – Заметно, что ты! Кроссовки, как у Билла Гейтса. Значит, я в тебе не ошиблась. Ладно, пойду оденусь. Понимаю, что тебя шокирует мой вид…. – Наоборот. Такая ты мне нравишься даже больше. – В смысле – почти голая? Забудь грешные мысли, Лёлик! Это не приглашение, не намёк и даже не флирт. Просто сил нет. Похожа я, кстати, на японку? Почти кимоно, не находишь? – У тебя фигура лучше, и японские женщины носят оби. – Оби? Это ещё что за зверь?

– Пояс такой широкий. Вроде той штуки, что у тебя была на платье. – Оби. Понятно. А у тебя там были японские женщины? Или только друг? – Были, разумеется. – Много? – Две, но одна – кореянка. Это имеет значение? – Нет. Всё ясно: там это называется оби, здесь – корсет. А внутри одно и тоже. Кофе-то сваришь? Я быстренько накину что-нибудь домашнее. – Сей момент, только соуса добавлю…. – Не торопись. Похоже, мне придётся смириться с тем, что ты здесь надолго. – И – всерьёз! – Скажи уж сразу – навсегда! – Я подумаю над твоим предложением. Вообще-то – звучит заманчиво…. Тебе, как я догадываюсь, покрепче? С сахаром? – Послабже. С сахаром, но чуть-чуть. Я сейчас

вернусь. Нет, её жизнь определённо становится более насыщенной! С каждым часом, с каждой минутой! Призраки прошлого как ни в чём ни бывало варят на кухне мисо, она теперь в курсе, что японский корсет называется «оби», фигура у неё лучше чем у кореянок…. Было бы смешно, если наоборот! В спальне Ольга сбросила халат, и уже очень внимательным, беспощадным взглядом осмотрела себя в полный рост. В общем и целом – вполне сносно.

Совершенство

уже

безвозвратном

прошлом, но всё что надо – при ней. На совесть сработанный механизм, и до окончания гарантийного срока пока далеко. Период полураспада. Восковая спелость. Самое то, если кто вообще чего понимает. По

уму

упакованная,

эта

конструкция

спокойно

выдержит ещё добрый десяток лет. «А потом?». Словно кто-то шепнул сзади, проведя по спине холодной и тяжёлой рукой. Потом – меблированная

одиночная камера. Фикус в кадке, пара дураковпопугайчиков в клетке, какой-нибудь мопс…. Родить, разве? Так это только сейчас, да и то уже бабушка надвое сказала…. И с фирмы её сольют, как пить дать…. Что надеть-то?! Прочь, прочь враждебные мысли! Свитер и юбку? К юбке – колготки. Без колготок холодно и вообще срамота. А колготки выдумал враг рода человеческого. Правда есть шерстяные, и, если с юбкой из шотландки, то…. – Кофе уже на столе…. Как выстрел в спину! Она даже присела, схватила халат, прижала к груди…. – … и суп тоже…. – он сглотнул, а лицо стало академически глупым и беспомощным. – Извини….я …. Я не смотрю…. Просто думал…. – Да нет уж! Ты так настойчив! Смотри! Любуйся! Как мне повернуться, так? Или так? Анфас, профиль, вид сзади?! – Ольга грациозно крутнулась вокруг оси. – Удовлетворительно?! Хватит, или ещё?! Стольничек

в трусики не запихнёте, гражданин? Красный,

как

рак,

Лёша

выглядел

полным,

стопроцентным идиотом. Пойманным за одно место подростком.

Напуганным

жалким.

Ольга

почувствовала, что вместо бешенства откуда-то изнутри

накатывает

волна

смеха.

трудом

сдерживаясь, она грозно нахмурилась и пафосно выдала последний уничижающий вопрос: – Есть в этой квартире хоть один укромный уголок, где взрослая женщина может спокойно переодеть трусы? –

Наверное….

–

он

подавленно

кивнул,

одновременно пятясь спиной к двери. – Это же твоя квартира…. Ноги утопали в ковре. Неудивительно, что она его не услышала…. Да и дверь, в общем-то, надо было за

собой

прикрыть.

Разбаловалась

гордом

одиночестве. Ладно уж, не так всё криминально, скорее весело. Но надо держаться в рамках:

– Моя, вот именно! А коли так, то не будешь ли так любезен покинуть апартаменты? Он кивнул ещё раз, прямо на глазах становясь ниже ростом. Повернулся и тихо вышел из спальни. – Только не вздумай совсем исчезнуть, слышишь, эй?! – крикнула она вслед. – Ты ещё мне ничего не рассказал, и суп я без тебя этот есть не буду….

11. Полное мисо в голове. Беда.

– Чего ты сюда понапихал? – Не нравится? – М-м-м…. Да не пойму даже…. Уха, не уха…. Слушай, они вообще что-нибудь едят кроме рыбы? –

Водоросли

любят….

Даже

сладости

из

водорослей есть. Вроде мармелада, только с соевой мукой и морской капустой. И сахару немерено. – Ну и…? – Дерьмо ужасное, если по совести!

Она весело рассмеялась. От души, всем телом. Даже качнуло, и даже навстречу. Даже заискрило и даже приятно. Она стала более пологой и покатой, локоток небрежно в подушках, с ногами на диван. Он наоборот неуклюже и остро торчит, как небрежно сложенный складной метр. Она невзначай прилегла полной грудью ему на спину, потянувшись за чем-то ненужным, а спина стала и вовсе прямой. Одно расчетливое движение – и делай с ним что хошь. Бедный! – Лёша, а ты что, боишься голых женщин? Ты же уже большой ведь мальчик! Признайся, боишься? – Да нет, не очень…. Смотря каких. – А они, что – разные? Как там у Семёныча, помнишь ты слушал: «Разницы нет никакой …фамфарам…. если, конечно, и ту, и другую раздеть». Всё как у всех – сиськи, письки, все дела…. Извини, что так грубо, но мы же с тобой не просто так…. – Поэтому и есть разница.

– В смысле? – Когда не просто так, то разница есть. Я тебя уважаю. – За что?! – Не знаю. Уважаю. Ни за что, просто привык уважать. А тех, кого уважаешь – боишься обидеть или унизить. Даже случайно. – Чем ты меня мог обидеть? Тем, что захотелось на меня голую посмотреть? Или чего ещё? Это же только радует! Ох, дурачок ты, Алекс! – Но ведь ты-то могла этого не хотеть? – Да я и не хотела! Только какая разница? Мало ли чего я там хочу-нехочу? – Мне есть разница. – Да-а-а! Вас, мужиков, уже пора отстреливать! Вы отжившая своё форма жизни! Ты что, действительно до сих пор не в курсе, что женщины вообще мало чего стесняются? Лёша, пора смолянок и тургеневских барышень прошла! Остались… кто остались!

– А ты в курсе, как называют проституток? И у нас, и там? «Животное». Это – когда нет стыда, одни рефлексы. – И бабки! – Бабки – тоже нездоровый рефлекс человечества. – Это кому как. Есть мнение, что деньги – всеобщий эквивалент. – Вдолбили тебе! Эквивалент чего?! – Всего! – Да?! – Да! – Ну и сколько стоит инфаркт? Назови точную цену поцелуя! Только первого, добровольного, от души…. Скажи, будь добра – почём нынче ревность? – Не знаю! Но почём первая брачная ночь – скажу! Не так уж дорого…. – Для кого?! – Да иди ты! Опасное

между

ними

электричество.

Притягиваются, затем током бьёт. – Оля, а выпить у тебя в доме нет? – А ты разве ещё не нашёл? – Я не искал. В холодильнике точно нет. – Слушай, Лёха, ты что, напиться собрался? Типа: я тебя пожалею и не выгоню? Или сама напьюсь – и разлюляй малина? Пользуйся по полной? – Нет. Правильно сказал «нет». Можно верить. – Коньяк будешь? Ещё вино есть…. – Коньяк лучше. Для проформы вздохнув, Ольга с наигранной ленцой поднялась с дивана. Коньяк в бельевом шкафу. спиртное

Неуловимый –

всё,

женский до

чего

рефлекс. могут

Деньги,

дотянуться

шаловливые мужские ручонки – в бельё! Мужика нет – в бельё! Там обычно всё все и находят. И постоянные мужики, и случайные воры. – Хороший коньяк.

Ещё бы! «Хенесси». Феликс пил только породистый французский коньяк. Пользовался парфюмом, делал маникюр и любил дорогое бельё. При всех своих несомненных достоинствах оказался полным пи…. Бог с ним, Феликсом! – Слушай, ты бы унёс эту похмельную пакость, раз мы пить собрались? Мне сразу станет легче…. И нарежь лайма. Лёд возьми. Хозяйничай уж дальше, раз начал. У тебя это хорошо плучается. – Ты тоже собираешься поучаствовать? – Слушай, Лёша! Ты прости, но достаёшь! Да, я тоже

собираюсь

выпить!

Своего

собственного

коньяку! – Что ты так заостряешься? Моё, твоё…. – Да не надо мне просто указывать! Сам же залезаешь куда не нужно! Такой правильный, что только б не описаться! Здесь не Япония, и я не гейша. Ты что?! Супу с рыбой поел?! – Ты тоже его поела.

– Твоими стараниями, дорогой! Давай, неси своё мессиво на кухню…. Ты, кстати, куришь? – Нет. – А я – ты не против? – Трава? – Сигарету, Лёлик, обычную сигарету! Какая трава, мы не в Мексике! – Кури, конечно…. Хотя гипертоникам лучше не курить. И с коньяком осторожно. Здрасьте!

Просто

руки по

швам от

такой

проницательности. Застенчивый человек-рентген. – Откуда ты взял, что я…. – У меня мама была гипертоником. Всю мою сознательную жизнь. – Была? Что значит – была? – То и значит – была. Проехали…. Лайм, лёд…. Чего ещё? – Всё, Лёша, всё…. Действуй давай…. Ушёл,

и не очень

хорошей походкой.

Будто

тяжёлый рюкзак надел. Мать его она видела только раз. Второго не потребовалось. пола.

Рафинированная

Интеллигентное

нечто,

особь с

женского

космическими

амбициями и галактическими претензиями. Маленькая, прямая и жёсткая. Как кость в горле. На неё, молодую здоровую девку, смотрела насквозь, разве что губы кривились. Глаза рачьи под буклями, и нос острый. Ненависть с первого взгляда, как любовь. Она тогда им сказала….. А Лёша, помнится, синий от злобы, тоже ей сказал…. Чёрт! Теперь уже ничего, ничего не изменишь! Ехали тогда от неё, а он её, девочку Олю, как-то отчаянно, страшно обнимал, прижимал, тормошил…. и руки дрожали…. Fuck! – сказали бы эти кретины заморские, а у нас, не таких прогрессивных – чёрт! И расплакаться. Во карусель завертелась, а? День всех, так их, влюблённых! Очень, очень критический день.

12. Пик. Непонятно ровным счётом всё.

Лёша

принёс

нашинкованного

лайма.

Лёд

«Перье». Не хватало только охлаждённых бокалов. Э! Пустое! Какие там воды ледников, когда трубы горят, тромбят и захлёбываются! В голове – то же, что и в нижнем тазу. Огонь и революция. – Давно она…? – Давно. Я тогда и уехал. Продал хату, и слился. Видишь, как странно всё получается. Корни отсохли – легче рвать. Я и рванул. – Мог бы мне звякнуть. – Мог. Давай закроем эту печальную тему. – Как скажешь. Выпили

молча.

Подвешенное

так

пустоте

же

молча

молчание.

замолчали. Обычное

состояние сытых по горло, но чем-то недовольных людей. Нехорошее, ведущее к буре затишье. Во всяком случае – в семье. У них не семья, но

молчание вполне семейное. Молчаливое выжидание: «Кто первый?». Обычно он и проигрывает более терпеливому. Хотя – в этой войне, похоже, нет выигравших. Одни проигравшие. Почему-то чувствуешь себя виноватым в такие моменты. Как болезнь. Непонятно где подхватила, но вот из носу льёт,

знобит,

и хочется прилечь.

Усталость и раздражительность. «Ты не заболела?». «Да всё нормально, пройдёт». «Может…». «Не надо. Не

надо

ничего.

НИЧЕГО!».

Зачем,

зачем

он

появился? Вирус. Возбудитель болезни. Вредитель. – Давно куришь? – поинтересовался вредитель, явно чтобы разрядить сгустившуюся атмосферу. –

Одиннадцать

лет…нет,

ты

прав

–

почти

двенадцать. – Понятно. – Да ничего тебе не понятно! Знаешь, как оно – ждать? Каждый день, каждый вечер…. Два месяца….

– Два…. месяца? – Мало?! Ты бы хотел, чтобы я как царевна Несмеяна себя на три метра в землю закопала? На веки-вечные?! Нет уж, дудки! Для того чтобы понять, что всё кончилось – двух месяцев достаточно. Вполне. – Психологи говорят – два года. – Ты веришь психологам? – Не верю. Мне, например, и двенадцати лет не хватило. Ты права – нет им веры. Давай выпьем. – А ты любишь выпить? Как и раньше? – Гораздо меньше. Если бы как всегда, то уже не сидел бы тут…. Но иногда люблю. Если в хорошей компании. – Раньше для тебя любая компания была хороша. Мог и без компании…. – Охота тебе вспоминать? – Неохота, но я должна быть настороже. Мало ли чего ты отчебучишь!

–

Пока

что

«Показательные

это

ты

нас

упражнения

упражняешься. с

текилой.

Выступает….». – Охота тебе вспоминать? – Я просто пытаюсь быть настороже. Ты тоже вполне можешь отчебучить. – Боишься? – Опасаюсь. – Вот это правильно. «Бойся меня!». – «Семейка Адамс»? – Точно, вторая. Славные ребятки? Вроде нас с тобой! – Да уж! Сладкая парочка. Я, кстати, встречался с этой девочкой, Средой. Издали, конечно, не интимно. – Врёшь! Где? Опять в Токио? – Нет, в Германии. На кинофестивале. Она там была. Довольно пожилая девочка, стоит заметить. Но вроде, как и правда немного не в себе. Точно употребляет что-то этакое для души…. Издержки

профессии. – Ты-то что делал на этом фестивале?! – Пригласили. Посмотреть кой-чего, познакомиться, пообщаться. Творческая командировка. –

Послушай,

объясни мне,

наконец:

чем ты

занимаешься? В Японии ты был программистом, так? – Так. – А при чём тут кино? Ты, случаем, не киноактёр? Загар-то

тебя

голливудский,

любая

баба

позавидует…. Но ведь ты не актёр? – Нет. – Жаль! Люблю актёров! Наверное…. А кто? – Я специалист по эффектам.

Компьютерная

графика. Соединяю алгебру и гармонию. – И крупный ты специалист? – Достаточно, чтобы самостоятельно выбирать на кого работать. – И за это прилично платят?! – Ну, это смотря какие запросы…. Мне хватает.

Думаю, что нам с тобой хватит даже на двоих. – Это…сколько? Извини, конечно, но у нас с тобой разные представления о том, что такое «хватит». – Всему своё время. Скоро всё узнаешь. Или не узнаешь. – Как это? Почему? – Потому, что если мы расстанемся, то я не хотел бы нагружать тебя бесполезной информацией. Зачем? Информационный

мусор

–

самый

опасный

бич

современных технологий. – Технологий? Что ты имеешь в виду? Мне послышалось, что ты говорил о светлых чувствах? О любви что-то такое…. Или мне послышалось?! – Нет, ты…. – Не так тебя поняла, ага! Ты имел в виду совсем другое, понятно! Нагрянул, таинственный, как мистер Икс, загорелый и вечно молодой, спел…. Что-то такое по ушам прогнал: «Я, мол, круче яйца! Я тобой займусь! Ты прогнулась, но новые технологии…». А я

вот думаю: не пошёл бы ты лесом со своими технологиями, а, милый мой?! Технолог! Занятно получается. Вот говорит что-то, пылит, возмущается, а сама не понимает – чему? Зачем она всё это говорит? Чего добивается? Чтобы он встал и ушёл? И он тоже – встал и ушёл, как другие уходили до и после него? Как он уже уходил сам? Словесный понос – результат стресса. Городишь со страху, и чем больше поджимает, тем больше кричишь…. Родовое проклятие по женской линии. Но он сам виноват! – Знаешь, милый мой – но ты сам во всём виноват! – Знаю. – Что ты знаешь? Что ты можешь знать? –

Ну-у….

Значит,

так:

женщины

существа

эмоциональные. За их любовь надо бороться. У них тоже есть права. В мужчине они ценят чувство юмора, ум, надёжность, способность обеспечить их будущее. Именно в такой последовательности, если

дело касается одного мужчины. И всякий раз по новому кругу, если мужчин несколько. Женщина всегда

права,

притворяться

вообще

слабой,

она

–

шея.

беззащитной

Любит

ощущает

периодическую потребность в жалости и сочувствии. Сразу

за

тем

–

переходящую

агрессивное

самоутверждение. Любит шататься по магазинам, тащить в дом, и «чтобы всё не хуже, чем у всех». Общее место – любовь к детям, пока дело до них не дошло, и долгие разговоры по телефону. Искренняя вера

то,

что

высшая

стадия

романтической

влюблённости – брак по расчёту. Мужчинам этого просто не понять,

и поэтому они все дураки.

Доказательством служит гипотетическое убеждение всех без исключения женщин, что любого мужчину легко

обмануть.

Приблизительно

такая

история.

Согласна? – Не согласна. – подавленно буркнула Ольга. – Ты циник. И паразит!

– Пожалуй тут ты в точку…. Я потому и приехал. Ощутил, что становлюсь кондовым циником. Сердце по утрам, как оцинкованное ведро – пустое и звенит. Подумал, и решил: надо заполнять – пустоты не терпит даже дикая природа. А мы всё-таки люди, какникак…. Образ и подобие. – Так значит – мы? Мы? Мы с тобой, ты и я? – Ты, в первую очередь. И я. – Ох, какой ты…. Скользкий! Хитрый! – Змей-искуситель. – Точно. Я не знаю, просто не знаю…. Свалился, как снег на голову…. Ты не обижайся, но я тебе не верю. – Ты именно мне не веришь, или в то, что я обеспечен? – И так, и так. Извини, но в это трудно поверить…. Ну пусть ты богатый, хорошо! Тогда – почему я? Если всё так, как ты говоришь, то у тебя-то уж явно никаких проблем быть не должно…. И вдруг я!

Согласись, странно! – Согласен. Для тебя странно. – Что у тебя за манера такая?! Всё с каким-то подвохом,

вывертом!

Чтобы

себя

дурой

почувствовала! – Ты не дура. У тебя просто другой ум. – Спасибо! А раньше ты этого не понимал, когда вместе жили?! – Не понимал. Я вообще многого не понимал. Очень много книжек читал в детстве. А в книжках как? «Чем больше ты узнаёшь и приобретаешь, тем больше понимаешь».

Оказалось,

что

не

совсем

так.

Понимаешь, когда теряешь. До этого – просто принимаешь к сведению. – Больше не читаешь вредных книжек? – Ещё больше читаю. Только иначе. – Нет, это моему слабому уму нерастяжимо! Давай к нашим баранам: зачем тебе я? – Ты варишь отличный борщ и до сих пор меня

нежно любишь. – А-а-а! И этого вполне достаточно для счастья? Твоего? – Вполне. – Ясно. Ты сумасшедший! Наливай по мики-мики.

13.

Народное

средство

от

мужского

одиночества. Певица Бьёрк.

Она

курит

рассеянно

следит

за

его

перемещениями. Следит только потому, что он – единственный движущийся объект. Походя отмечает, что он больше не пьёт залпом. Знакомая привычка всё рассматривать. Пристально, долго, и без всяких телодвижений на предмет потрогать. Компьютер, музыкальный центр, безделушки, фотографии…. На некоторых – она не одна. Ноль внимания. Голова набок – добрался до книг. Читает названия. Никакой реакции на лице. Делает глоток, вынимает один

томик.

«Ночь

нежна»

Фицжеральда.

Издание,

подарочное во всех смыслах. Легко узнать супер, и подарила она его себе сама. – Очень честный роман. – подаёт он голос. Голос низкий и уважительный. С горчинкой, лёгким привкусом грусти. «Очень честный роман». Странное определение. Что он имеет в виду? Ольга в припадке задумчивости

стряхивает

пепел

стакан,

усмехается. Дилемма: вылить, или выпить? Феликса передёрнуло бы от одной мысли о том чтобы выпить. И полдня болело бы сердце, если вылить. Такой он был, Феликс…. Новый русский: чолдон с еврейскими замашками. – Лёша, я пепел стряхнула в коньяк. Как ты думаешь: вылить? Или допить? – Давай я допью – в чём проблема? –

сама.

Просто

интересно

посоветуешь. Вспомнила кой-кого…. Никакой реакции на «кой-кого».

было,

что

– Что значит «честный роман»? – Полный неприятных истин. Человек обречён на одиночество – как ни крути. – Почему ты только такое видишь? Он же сам виноват…. – Кто, Фицжеральд? – Да нет! Этот, в книжке, её муж…. Что?! Не так?! Странная у него улыбка, однако. Будто проснулся только. Губами пошлёпал, и книгу на место поставил. Отхлебнул, сел рядом. Молчит, голову наклонив. А она опять себя чувствует дурой. Книгу ведь купила случайно – обложка понравилась. И вдруг вспомнила – он читал, тогда ещё, и ей пытался, но недосуг было. Правда, недосуг. Учёба, работа…. Вот теперь купила. Прочитала. Нормальная история, о любви. Честный роман об одиночестве? Вроде всё там хорошо кончилось: она, героиня, вылечилась, детей родила, замуж

снова

вышла….

мужем

спокойно

разошлись краями. Но ведь он сам пил и на девок

поглядывал, не так, что ли? На Лёшу посмотришь – не так! Опять начинается! Нет, в гробу она видела эти совместные перспективы…. Кушали достаточно! Он же из-за книги может разругаться и из дому уйти на неделю. Раньше – точно мог. Слишком умный и псих! – Странно, но вы с мамой похожи. Моей. Вот обрадовал! С кем, с кем, но только не с его мамой! Он что, напился?! – Она тоже Дика Дайвера страшно не любила за то, что он пьёт, и детей бросил. – Правильно! Кому же это понравится?! – Никому. Он и сам был не рад. Только изменить ничего не мог. – Захотел бы – смог! – Вот, вот! Маменька точно так же излагала. Слово в слово. У женщин другой ум. Она, кстати, очень переживала, что мы с тобой разошлись…. Просто ненавидела меня. Сначала ненавидела, а потом жалела. И я тоже.

– Что? – Ненавидел. Потом жалел, что ненавидел. Потом – ненавидел себя: что не жалел вовремя. Просто не понимал, идиот, что у женщин совсем иной ум. Не лучше, не хуже – иной. И что любить – это не только понять.

Понять

согласиться,

бывает

принять.

невозможно.

Знаешь,

как

Уступить, в

Библии

называется половая любовь? Познание. А познание – это процесс. Сложный, протяжённый во времени взаимообмен.

Путь

непрерывных

компромиссов.

Добровольное самоограничение в пользу другого. Сумасшедшей

сложности

программа.

Я,

как

программист, могу судить, поверь…. – Знаю. Лёша, а ты…. ты что, в бога веришь? Я про Библию…. Нет, я не смеюсь, не хочешь – не отвечай! – Чего тут такого особенного? Паскаль же верил. Сэр Исаак Ньютон. Или, например, академик Вейник, уфолог…. Не вижу странностей. Большинство крупных

умов

рано

или поздно

этому

приходят.

За

небольшим исключением. Ну а я доверяю избранному большинству.

Да

одиночество,

знаешь

ли,

стимулирует. Полезная вещь – одиночество. Только страшная временами. – Ты одинокий? – Ужасно. – Дай-ка я тебя обниму, одинокий ты мой! Пожалею! Хоть ты и дурачок, но мне тебя жалко. Иди сюда, ближе…. Странно,

но

даже

самые

выдержанные

одиночестве мужчины легко валятся в объятия. Нет, чтоб отказаться…. Дурацкая ситуация, однако…. Так рассудить по уму – кого она сейчас гладит по голове? И зачем она это делает? Понятно зачем – собраться с мыслями. Пока он говорит, это дохлый номер. Надо же как-то замкнуть этот поток? Надо. Вот и пусть поурчит в мягкую грудь, пока она подумает…. Только бы

целоваться

не

полез….

затих,

как

маленький….что-то непонятное творится нынче с погодой….магнитная буря, к доктору не ходи…. Главное, что его теперь и не выгонишь просто так, пригрелся…. Может и впрямь его оставить? Смешно, конечно, но он вроде как и впрямь изменился. Пусть даже половину наврал, но что-нибудь и правдивое было? Даже деньги у него есть. Неизвестно сколько, но хоть не нищий…. Пусть поживёт пару дней…. На известном

расстоянии….

натруженному

пролетарскому телу близко не подпускать, благо всё так удачно срослось нынче, а там всё само собой и рассосётся…. Поспит на диване, всё веселее – хоть поболтать…. Почти родной, даже запах знакомый от волос…. Парфюм какой-то…. жестковатый, но ничего, очень даже…. – Ты о чём задумалась, Оля? – Думаю вот, чем ты пахнешь…. Это вода? – Не знаю – стоит какой-то фурик на полке в гостинице. Плохой запах?

– Хороший…. В какой гостинице?! – В «Прибалтийской». Ну правильно! Он же сказал, что квартиру продал! Вот балда – самого главного так и не выяснила! – Так ты живёшь в гостинице? А вообще где? –

Мелкий-мелкий

городишко,

деревня

скандинавская. Название такое, что без стакана не выговоришь…. Недалеко от Рейкьявика. Там всё рядом. – Недалеко от кого? Рейк… Эй! Проснись, посмотри мне в глаза! Ты меня сегодня точно до инфаркта доведёшь! Это что ещё за новости? Ну-ка, встаём, поднимаемся, так…. Сел?! Рассказывай! Почему у мужиков после того, как они пару-тройку минут покопались носом в женской груди, такой недовольный, взъерошенный вид? Будто игрушки отняли и кислород перекрыли. Вялый какой-то стал Алексей…. – Лёша! Очнись! Отхлебни, маленький, и быстро

рассказывай,

пока

мамочка

тебя

не

убила

от

нетерпения! Засмеялся. Отхлебнул. Послушный какой, однако, если просят отхлебнуть…. – Ну-у-у…. Рейкьявик, это столица Исландии. Исландия – довольно крупный остров. Знаменит уникальной

экологией,

гейзерами,

невероятно

сложным языком и тем, что там родилась знаменитая певица Бьёрк. Знаешь Бьёрк? – Знаю. – Теперь и я знаю. Ну вот…..

14. Сказки Андерсена. Феликс из пепла.

Исландия – в буквальном переводе «остров» – странная

демократичная

страна.

Населённая

потомками воинственных некогда викингов, в данный момент мирное,

своей истории она статистически

представляет и

собой

экономически

уравновешенное

западноевропейское

нечто.

Граждане страны занимаются сельским хозяйством, морским промыслом и торговлей. Некоторая часть предпочитает

заниматься

изучением

местной

экологии, и её же активной защитой. Это почётное и уважаемое

занятие:

исключительно

своеобразна

природа и по

Исландии праву

служит

предметом гордости её обитателей. Защищаться приходится в основном от гипотетической угрозы со стороны

разномастного

отряда

вулканологов,

спелеологов, геологов и метеорологов со всего света, привлечённых широкими возможностями для своих исследований. Более серьёзную угрозу представляет туристический бизнес, метастазы которого поразили даже столь тихие и отдалённые уголки планеты. Но за это

неизбежное,

сообществе,

зло

в –

развитом довольно

демократическом прилично

платят.

Пополняемая туристами статья бюджета, позволяет достаточно вольготно жить

детям,

пенсионерам,

домашним животным и безработным. Собственно говоря, они живут не хуже работающих, что в целом всех

радует.

От

скуки

высокими искусствами,

молодёжь

занимается

главнейшими из

которых

является кино и поп-музыка. Приятный и умеренный климат,

спокойная

врождённое

криминогенная

равнодушие

местного

ситуация,

населения

–

сделали Исландию местом, любезным сердцу многих зарубежных

писателей,

художников,

учёных,

склонных к уединению или мало популярных на исторической

родине.

последние

десятилетия

появились турецкие дворники, ленивые негры и интернет. Молодёжь балуется наркотиками, пляшет и сексуально раскрепощается, но в пределах нормы и без ярко выраженных негативных последствий. В общем и целом –-

это

всесторонне

развитый,

покойный и скучный европейский медвежий угол…. В какой момент Ольга поняла, что он врёт? Уж явно не в момент красочного описания долины гейзеров.

Вполне могут быть там гейзеры – почему бы им и не быть? Её зацепило не скучное повествование о белых домиках, с любовно выращенными на вулканическом пепле садиками и асфальтированными дорожками. Могут быть такие домики, садики, дорожки – она была в Дании и Швеции, видела эти скандинавские райские кущи. И то, что в Исландии мало кровососущих насекомых – мухи там дохнут от скуки прямо на лету, Оля! – вызывало доверие. У неё в квартире тоже не бывает мух. Что же тогда? – ….а в соседнем городке даже есть проститутка. Ей под полтинник, и её зовут Гудрун. С ней здороваются в магазине, но не общаются. Бабы, разумеется.

Относятся,

неизбежному

злу.

как

узаконенному

Этакий взвешенный на весах

общественной морали порок. Забавно! Я как-то попытался с ней напиться, но оказалось, что это очень солидная особа. К тому же почти не говорит поанглийски, а я на их талабайском ни гу-гу…. Так и не

удалось

окунуться

водоворот

настоящей

исландской страсти! – А как же ты обходишься? Ну-у…. любовница-то есть? – Сейчас нет. То есть – вообще нет. Живу анахоретом. Ко всему привыкаешь, да это и не главное. Я поначалу много работал, а потом как-то расслабился совсем. Так всё вдруг надоело. Снял домик – мне один парень со студии адрес дал своего дядюшки сельского. И зажил, как пентюх – побродил, почитал, новости узнал из интернета, да и то…. Телевизор не смотрю. В город почти не наезжаю. И вдруг понимаю, что хуже всего – это быть без языка. Не с кем поговорить. И не о чем. Даже напиться не с кем, как выяснилось. Такая тоска зелёная. Ужас! И я начал думать…. Кажется вот здесь, на этом самом месте, она и вздрогнула. Думать! «Не может человек так жить, если у него работа, деньги, связи. Он может жить в

городе Рей….как его, да хрен с ним, городом этим… а живёт, как этот! Думает! Ну да! Враньё! Сказки Ганса Христиана Андерсена в народном исполнении для советских граждан.

Он по-прежнему считает её

дремучей идиоткой, которой можно перепачкать мозги всякой чепухой. Почитал «Geo», посмотрел пару фильмов, съездил закалымил денег в каком-нибудь Сургуте, вернулся и просто со скуки…. Вот ЭТО на него похоже! Ну-ну! Посмотрим, кто из нас больше дурак, милый мой. Бьёрк он знает! «Македонского читал?» Из той же серии – ничего не изменилось. Ладно, Лёша, говори-говори, а теперь я подумаю…». Но

наметившуюся

прервала материнских

телефонная чувствах

было трель. самый

цепь

рассуждений

Неугомонный близкий

человек.

Следствие ведут колобки. Пусть он возьмёт – вдруг узнают друг друга. Встреча на Эльбе. Поговорят. А она полежит, послушает. Интересно – чего он маме соврёт, а?

– Возьми трубку, пожалуйста. С сомнением посмотрел на неё. Голос, видать, не того. Но встал, подошёл: – Да? Олю? Минуту. Закрыл трубку ладонью: – Будешь общаться? – Мать? – Мужик какой-то. – Какой?! – резко села она. Ещё одно привидение?! – Тебе лучше знать. – Давай сюда!…. Алло! – С праздником, малыш! Феликс! Что ж их всех как прорвало сегодня! Всех сегодня прорвало. И рвёт. И опять любовью, а этого, кажется, ещё и ревностью…. – Я для тебя больше не малыш, не зайка и не птичка, Феликс. Зачем ты звонишь? – Кто это брал трубку?! – Какое твоё дело, кто у меня в доме подходит к

телефону? Началось! Ему есть дело. Он не может поверить, что всё так внезапно. Он много думал, и понял…. Не стоит делать скоропалительных шагов…. Ольга молча указала на чашку. «Кофе? – одними губами. – Да, будь любезен». Пусть сварит кофе, пока она разъяснит этого настырного безумца. Лёша вышел, а она закурила. Уже четвёртая сигарета…. Многовато, для человека, который бросил…. Феликс многословно и судорожно пропагандировал непреходящие

ценности,

одновременно

пытаясь

застращать и грозя отставкой. Какой кретин! Мелкий говнюк с запахом фиалок. Что ни говори, но сказочник не в пример интереснее в общении. Во всех смыслах этого слова. – Феликс, ты всё сказал? Я устала слушать этот бред. У меня от тебя голова болит и месячные. Он даже поперхнулся. Его всегда шокировала физиология.

Он

относился

физиологии

неудовольствием и старался её не признавать. – А для него, значит, у тебя нет… месячных? Надо же – выговорил! Где же записать такое – Феликс признал суровую правду жизни. – Для него это частный случай. А для тебя они будут всегда – постоянные, обильные и крайне болезненные. Так и знай. Грубо, ой грубо! Но сам нарвался. Замучили её сегодня, замучили! – Я сейчас приеду и сам разберусь с ним. Ух, как здорово! Жути нагнал! Посмотреть бы на такое! – Приезжай. Только по дороге заедь в аптеку: мне купи «Либресс» с крылышками, а себе – йоду, бинтов и ваты. Он тебя, дурачка, порвёт как Тузик грелку. Двухметровый швед из Исландии. Викинг. Склонный к полноте и коротконогий обожатель засопел в трубку. – Ты пожалеешь, Ольга. Клянусь! Я перекрою

тебе…. – Перекрой свой сифон, чучело! Затрясло всё-таки! Урод! Мужики – уроды! Вруны, трусы, подлецы! Зачем она с этим-то так?! Ведь и правда нагадит! Служебно-корпоративные романы заканчиваются

большой

кучей

дерьма,

не

свадебным тортом! Можно ведь было по-тихому отъехать, без обид! А всё этот! Другой этот, не тот. Этот самый. Этот самый внёс дымящуюся чашку, аккуратно поставил перед носом, поднял с ковра трубку, приложил к уху, воткнул куда следует. – У тебя неприятности?

15. Разбор полётов. Истерика, как и следовало ожидать.

– Ты бы лучше спросил: Are you all right, baby? Ты же теперь иностранец!

– Да не совсем, вроде…. – Точнее – совсем «не»! – Что ты имеешь в виду? То, что я не очень изменился? – Я бы сказала – совсем не изменился. Садись, что стоишь?! В ногах правды нет. Или приляг. Ты ведь не спешишь?! В Гонконг, Окленд, Сан-Пауло…. Где ты ещё не успел пожить как следует, такой богатый и одинокий?! – Много где…. Да я и не очень богат. – Что ты говоришь?! Ай-ай-ай! Получается, я тебя тоже не очень хорошо расслышала…. Жаль, какая неудача! А я всё поняла наоборот, и только что дала от ворот поворот одному богатому воздыхателю! Непростительная

ошибка

моей

стороны!

Просчиталась, опростоволосилась, курица глупая…. Что делать? Как быть? Посоветуй по старой дружбе, а, Лёлик! – Прими моё предложение: выходи за меня замуж.

– Берёшь?! Ой, спасибо! А не обманешь?! Вдруг ты женат где-нибудь в Таиланде? Или Урюпинске? Паспорт покажи! – Зачем тебе мой паспорт? Я тебе и так говорю – не женат. Разве не заметно? – Хочу гражданство выяснить. Вдруг ты алеут по паспорту, а мне мама строго настрого с чукчами не велела. – Я – гражданин мира. Это очень модно и современно. – Ах, модно! Ну да! Ты вообще – модный парень. Куртка с ушами и кеды на меху. Hugo Boss, не иначе…. Исландский национальный стиль? – Кофе выпей, Оля. Ты чего-то разошлась…. – А ты коньячку хлебни, не стесняйся. Это как раз Феликс

покупал.

Как

чувствовал,

что

месту

придётся. – Феликс? Который звонил? – Ага! Хотел лично познакомиться. Рвался в бой.

– Ну, если бы он ещё бутылочку такую прихватил…. У него хороший вкус. – Конечно, лучше бы приходил! Особенно, если учесть, что он мой бывший любовник, да? – Я же говорю – хороший вкус. У нас с ним много общих черт. – Правильно – ты такой же монстр! Чудовище! Тебе, что – вообще безразлично, что я и с кем? – Вряд ли мне полезно об этом знать. К тому же это не очень приятная тема. Она всё-таки больше касается лично тебя. Во всяком случае – пока. А вообще-то я уже всё понял. – Понял?! – Понял. – Ну, расскажи тогда, что ты понял?! – Не буду. Это больше касается лично меня. – Пока?! – Точно так. Она и так-то вела разговор на повышенных тонах. А

тут вдруг начала кричать. Громко и безобразно. Неприлично

дёргаясь

всем

телом.

Маленькое

животное, вроде хомячка, наверное умерло бы на месте от этого крика. Крупная особь осталась жива, но вроде как усела и ссохлась от неожиданности. Кажется, она начала с событий двенадцатилетней давности.

Выложила

этому

самовлюблённому,

напыщенному, экзальтированному типу, каким он всегда

был

жалким,

немощным,

чёрствым

нерешительным. Высказала вполне обоснованные сомнения в его психической нормальности. Обвинила в мужском шовинизме и скрытом национализме. Подвергла

уничижению

состоятельность,

как

сексуального партнёра. Едко прошлась на предмет его эротических фантазий. Объяснила, в чём эти причуды и пристрастия радикально расходились с нормой и её собственными потребностями. Красочно описала прелести жизни с хроническим алкоголиком, бабником

грязнулей.

Помянула

было

несостоявшуюся свекровь, но вовремя остановилась. О покойниках…. Он молчал и слушал. Затем она перешла к трудностям,

неизбежно

возникающим на пути всякой молодой, красивой и наглухо брошенной женщины. Подробно рассказала о способах преодоления этих трудностей. Пытаясь хранить спокойствие, он всё-таки заёрзал, а в одном интересном месте изменился в лице. С трудно скрываемым торжеством она поведала о собственных материальном

достижениях, благополучии

карьерном и

росте,

непреходящей

сексуальной привлекательности для гораздо более достойных, нежели он, мужчин. Заверила в блестящих перспективах на будущее во всех вышеизложенных направлениях. Он сидел тихо, только зевнул, но сразу испуганно подавил неудачный рефлекс организма. Это придало благотворный творческий импульс

начавшему истощаться воображению и энтузиазму. Тут уж смешались в кучу кони-люди. Она покрошила в мелкий винегрет всё, связанное с ним, включая засилие

японских

технологий

мировом

экономическом процессе, и массовое истребление китов

норвежскими рыбаками.

поименован: альфонсом,

вруном,

Сам же он был

лицемером,

мошенником,

растлителем,

циником,

снобом,

вуайеристом, эгоцентриком, маньяком, ничтожеством и козлом обыкновенным. Хотелось сказать ещё, но адреналин весь вышел. Внутри будто порвалось. Она села и заплакала. Он подвинулся, обнял за плечи и поцеловал в маковку. Она прижалась к нему лицом и уже серьёзно разрыдалась.

16. Мёртвый штиль. Торнадо. Уничтожение мебели и надежд.

Оля

икала

извинялась.

Алёша

уговаривал

прервать на время оба процесса и отдохнуть душой и телом. Картинка с выставки, типа: «Милые бранятся – только тешатся». – П-понимаешь…. Мне так плохо сегодня…. Ког-гда эти д-дела, мне…ой!…что ж я икаю-то…мне всегда плохо…. Ты не з-знаешь….больно…. – Я помню, всё помню…. Успокойся, ляг…. – Раньше не так было! Откуда тебе знать! – Не так, не так…. Я всё понимаю. – Думаешь, что я старая и больная, да?! – Ничего я такого не думаю. Голосишь, во всяком случае, как молодая. Меццо-сопрано. – Думаешь, думаешь! Я чувствую. Женщины всегда чувствуют, когда им врут. – Брось ты, Оля, тогда на свете не было бы обманутых женщин. – Дурак ты, Лёша…. Им просто нравится, что их обманывают. Если красиво. Ты вот красиво врёшь, а

я тебе верю…. Зря, наверное. – А почему ты решила, что я вру? – Врёшь. Да это неважно! Феликс этот, он правдивый был, правильный…. Но такой душный! Иначе не скажешь. С ним живёшь, как в шкафу, где куча модных вещей и всё нафталином пересыпано…. И сам засушенный какой-то. Прости, что я про него рассказываю! Простишь? Кивнул. Нет, всё-таки зря. Не надо бы про Феликса. Кому это понравится? И незачем. – Он богатый? Теперь она кивнула. Не хватало ещё, чтобы Лёха комплексовать начал. – Но он-то тебя любит? Она хмыкнула. Феликс любит, чтобы его любили. Считает,

что

его

достоинства

гарантированы

банковским счётом. Самое интересное, что она тоже так считала. Нравился же он ей за что-то? Нравился. Но довольно быстро надоел. «Зая, мы сегодня идём

в шикарный ресторан. Будь умничкой, это очень нужный человечек. Ты должна быть на высоте, о*кей?». И встаёшь, одеваешься, мажешься – чтобы целый вечер очаровательно улыбаться какой-нибудь молдавской шлюшке, пару часов назад вынутой изпод

старого

пердуна,

сидящего

напротив

окружённого со всех сторон лучезарным от избытка чувств Феликсом. Мужчины делают бизнес. Феликс подтягивается

до

уровня

матёрого

заморского

старичка. Она опускается до уровня его взятой напрокат

спутницы.

награду

он покупает

ей

кофеварку и осыпает сомнительными комплиментами: «Ты была великолепна! Этот старый козёл Вилли просто

слюни

пускал,

клянусь!».

Чудное

времяпровождение – ужин в компании древнего соплежуя и тупого «подлежащего» женского рода. Грамматика современной любви, арифметика деловой жизни…. Балладу о любви Феликс не спел бы, это точно! Его чувства не прописаны, а просчитаны и

отцифрованы. Но он, Феликс, не программист. Только пользователь. Ищет своей собственной пользы. – Нет, Лёша, не любит. Он просто думал, что любит. А может и вообще ничего не думал. Он ещё тот мыслитель был: преферанс, футбол и приложение к газете «Коммерсантъ». Юмор тоже…. Полный петросян в этом смысле. На него я так не орала – он меня даже взбесить не мог, не то что…. Он покачал головой. – Да точно тебе говорю: это не любовь была. Так, дерьма на лопате! – Поразительные у тебя переходы в выражении чувств! – Какой мужик, такие и чувства! Покаянное раздумчивое состояние и впрямь начало улетучиваться. – И ты тоже хорош! Вот не появился бы ты сегодня, не набился в гости, не устроил тут….! К телефону не подошёл бы – и я тихо послала Феликса к лешему,

без лишних слов. А так он мне теперь может отомстить, нагадить по-тихому! Мне это нужно?! – Прости, но ты сама велела взять трубку. Я как-то не набивался. И хамить было не обязательно. – Получается, что я сама и виновата? – Получается так. Только, возможно это и к лучшему? Чего ты теряешь? Нафиг тебе работа, на которой тебе может подгадить всякий дуремар? Ради чего? – Господи! Да вот ради этого! Она развела руками по сторонам. Он проследил взглядом за движением рук с выражением полнейшей и безысходной скуки на лице. – Ты имеешь в виду квартиру? – Квартира, машина, мама, массаж, солярий! Приличные шмотки и жратва! В круиз, на солнышко! Лёлик, всё это стоит денег! И я жизнь положила, чтобы жить по-человечески. Это дороже любого Феликса. Женщине нужен комфорт. Нужны деньги,

чтобы их тратить. Хорошо, если есть такой мужик, который может тебя обеспечить. А если нету? Если всё своим горбом? Бросить всё это? Зачем тогда жить? Зачем суетилась? – Ты уже запуталась, кажется. Феликс мог тебя обеспечить? Мог. Ты его бросила, как я понимаю. Ладно, твои проблемы! Приезжаю я. Предлагаю руку, сердце, кредитную карточку – всё разом и по сходной цене. От тебя требуется только согласие, больше ничего. Тебе опять что-то не нравится! Кем ты работаешь? Чем занимаешься, что тебе настолько мила эта работа? Насколько я понял, когда наводил справки – это какая-то биржа? Акции, дебет-кредит, движимость-недвижимость, так? Ты бухгалтер, Оля! Это так

необыкновенно интересно? Или просто

почётно? Солидно, круто, престижно? – Я не бухгалтер! Я руковожу большим отделом, в котором… – Власть, значит? Самоутверждаешься? Ну и до

каких пределов? До уровня мифического Феликса? Любителя французского коньяка и успешных женщин? Ты же его за чмо держишь – по лицу видно. Хорошо – ты его бросила, а если бы он тебя? Странно – живой человек, а живёшь как в царстве мёртвых! – Зато ты как луч света в тёмном царстве! Бовакоролевич! Сидишь на моём диване, пьёшь чужой коньяк и морали читаешь! «Ах, как это низко!». Вроде мамаши своей. Яблочко от яблоньки…. – тут она испугалась, потому как впадинки глаз на яблочке превратились в жёсткие бугорки. – Прости, Лёша, прости пожалуйста…. Он хрустнул пальцами. Желваки дёргаются. Может разозлиться и тогда – мама не горюй! Это не Феликс, тут сразу жареным запахло. Ладно – наорёт. А если что поломает? Из мебели, разумеется. Но тоже…. – Это мебель из «Икеи»? Она мелко кивнула. – По каталогу выбирала?

Кивок. Очень неприятные наводящие вопросы. Особенно от человека с таким выражением лица. – Пояснить, откуда я эту несчастную «Икею» знаю? – Да. – Этой шведской порнографией обставлен весь цивилизованный

мир.

От

Токио

до

Кишинёва.

Стандартное буржуазное убожество, возведённое в ранг культовой принадлежности. Роскошь для людей с врождённым пороком чувства прекрасного. Это вы вместе с Феликсом обставлялись? Его стиль? – Мой. – сдавленно призналась Ольга, против воли краснея. – А-аа… – протянул он, будто прицеливаясь. – Вот, значит, куда приводят мечты…. Понятненько. Очень мило. «Жизнь отдать за «Икею»! Новая национальная «Икея»!

Икеализм,

как

крайняя

стадия

материалистического учения о ….». – Хватит! Заткнись! – взорвалась она. – Не ты покупал! Не нравится – пошёл вон!

– Сейчас уйду. – он посмотрел на часы. – Мне и в самом деле пора. Ты, может, чего надумала себе…. Ну, на предмет остаться ночевать, приставать, домогаться – будь спокойна. Отдыхай. Спасибо за тёплый приём. Жаль, конечно, что мы кое в чём расходимся во мнениях и оценках, однако…. В спорах, как известно, рождается истина. Что бы ты про меня не надумала, но уверяю тебя – ради стеклянного столика на алюминиевых ножках не стоит рисковать

душевным

равновесием.

Пока

зарабатываешь в поте лица на двуспальный финский матрац – не успеваешь жить. Заработаешь, и толькотолько

остаётся

помереть

на

нём

гордом

одиночестве. Поверь, я это понял на собственном опыте, потому и нашёл тебя. Надеюсь – вовремя. Мебель везде одинаковая, Оля, только живут в её окружении разные люди. Ладно, пойду. – Ты…. Ты в самом деле вот так уйдёшь?! – она вдруг ощутила, что внутри свело и помертвело. –

Просто уйдёшь?! – Честно говоря, не хотелось бы уходить с какиминибудь сложностями…. – Ты опять уходишь? – Оля! Мне надо уйти. Понимаешь? Надо! Я позавчера прилетел с определённой целью. У меня есть вполне конкретное дело. Проблема, требующая своего решения. С моим личным участием. – Ночью?! – Ещё не ночь. – Ты же пьяный! – Я не пьян. Извини, но я отнюдь не так много выпил. Абсолютной трезвости от меня не требуется. Скорее

наоборот

–

немного

раскованности

не

повредит. – А я, идиотка, поверила…. – Ты же сказала, что не веришь моим сказкам! – Плевать мне на сказки! Всех народов мира! Я поверила, что ты ко мне приехал. Ко мне! Просто ко

мне, без всяких там…. Ой, ду-у-ура! Как была, так дурой и помру! Всё, иди, иди с богом! – Я вернусь. – Я тебя не пущу. Даже близко не смей! Даже звонить не думай! Клянусь, я тебя просто убью! – Оля! – Уходи! Я тебя ненавижу. Страшно ненавижу. Уходи, Лёша, и не возвращайся. Ни-ко-гда! Понял? – Послушай… – Уходи!!! – Да можешь ты замолчать и выслушать?! Минуту! Просто замолчать! – Говори и выметайся. – У тебя есть программа телепередач? –

Да,

меня

есть

программа

телепередач.

Подарить тебе на память? С личным автографом?! – Завтра утром, в восемь ноль-ноль по местному каналу будет передача «С глазу на глаз». Слышишь? Она даже не вздрогнула.

– Вижу – слышишь. Включи телевизор и посмотри. Просто посмотри передачу. Это не очень сложно? Не забудешь? Ноль на выходе. Пусть говорит что хочет. – Это не сложно, но очень важно. Поняла? В восемь утра. Больше я у тебя ничего не прошу. Обещаешь? Ну?! Ольга посмотрела на него, как солдат на вошь, и кивнула с поистине царским достоинством. Она его уже не видела, не слышала и не воспринимала.

17. Плач Ярославны.

Ох, и зачем я появилась на свет, такая хорошая?! Зачем кушала детское питание? Зачем волосики были как шёлк от рождения, миновал рахит и без боли резались зубоньки? Зачем рано начала сидеть, и стремительно пошла ножками? Лихо, лихо мне! Почто баловал меня папенька, наряжала в банты

родна

маменька?

Почто

была

пухлой

мордатенькой чудо-девочкой, танцевала в детском садике зайчиком? Почто в школу семенила в белых гольфиках, за руку держала с ушами мальчика? Лихо, лихо мне! Отчего похудела я и вся вытянулась? Отчего мне вслед свистели хулиганы всякие? Отчего было томно и странно, а потом началось неприличное? Лихо, лихо мне! Ах, зачем я встретила умника? Ах, зачем его, умного, слушала? Ах, зачем на него понадеялась, отдала подлецу юность-молодость? Лихо, лихо мне! А потом началось

непонятное,

злое

душу

заползло, потребительское. И стал милый не мил с дешёвыми шутками, и хотелось сразу всё и так, как хочется. А хотелось нам с ним по-разному, и вся жизнь наша злом напиталася. Он стал пить и мы в гневе

рассталися,

без

надежды

веры

что

встретимся. Но любовь, – ох, зла! – затаилася, и всю

жизнь, где-то там, бултыхалася…. Ой, люли мои, люли! И кидала меня жизнь, и подкидывала. И работала я, и горбатилась. Проходила в трудах моя молодость, на пути же встречались всё люди подлые. И смотрела я, и не видела. И кричала душа, я не слышала. И добром обросла, но не к радости, человека же средь людей так и не встретила. Ой, люли мои, люли! Объявился милый мой неожиданно. И к себе поманил, за собой повлёк в дали дальние. И сверкнуло сквозь поганый дурман солнце прошлого, замаячил посредь моря остров будущего. Только я, балда,

не

послушала

стука

сердца

навстречу

открытого. А поверила уму скорбному бабьему, и осталась в чистом поле как пугало. Ой люли мои, люли…. Да какие там люли, по совести! Так паскудно внутри, что в глазах темно. И так лихо, что слёзы катятся….

Олина душа завывала где-то там, в тоскливом и пасмурном лимбе. Тело же мрачно допивало на кухне коньяк

и подъедало

отвратное

холодное

мисо,

найденное там же. Телу было уже всё равно. Оно тихо сочилось и теряло интерес к жизни. От возможного падения тело спас телефонный звонок.

18. Отрезвляющая сила материнской любви.

Видимо и впрямь на носу весна. Мама кричала как журавль в небе. Откуда-то издали, с юга. Резко, жалобно и одновременно – настораживающе. Так покрикивает

вожак:

«Держи

клин

ровней!

Не

отбивайся от стаи! Подтянись!». Кричит, но с долей безнадёжности. Всяк летит как умеет…. Кажется, за это короткое время Ольга заразилась опасной

склонностью

метафизике.

Вредной

рассудительностью и парением в эмпиреях. Мамин

крик,

как

внезапно

брошенный

якорь

пробил

душевную рябь. Брызнуло в стороны раздражением, и нервными кругами пошла поутихшая было злость. – Ну что ты на меня кричишь?! Я и так еле жива, только не падаю! Что тебе не спится по ночам, как всем нормальным людям? В ответ забурлило, вскипело и чуть не ошпарило. Про то, что «сердце матери вещун», что врать матери – грех, что если бы дочка всегда слушала свою старую и больную мать, то не повторила её, матери, ошибок и всегда была молодой и здоровой…. Ужас…. – Так он ушёл?! – Ушёл…. – Гад какой! А ты плачешь?! – Плачу…. – Ну и дура! Было бы из-за чего…. Хороший, что ли, мужик? Понравился? – Понравился…. – Тогда ещё больше дура! Надо было держать его!

Что ты за баба, если мужика удержать не можешь! Я в твои годы…. – У тебя в мои годы – я школу заканчивала. – Ну и что такого?! Какая разница?! – Никакой! Ты с отцом была! А я одна! Сижу тут, как колода трухлявая, и пьянствую сама с собой! И ты ещё со своими мемуарами! «Если б, да кабы…!». Нет, чтоб чего хорошего сказать, так она вопит…! Надоело всё! Я тут как стахановец вкалываю, чтобы ты в своей хохляндии держала пальцы веером….! А ты ещё орёшь тут на меня! Вот брошу работу, забью на всё, квартиру продам и уеду в Исландию! – К-куда…? – В Рейкьявик, чтоб его! На гейзеры смотреть и Бьёрк слушать! – Кого слушать?! Оля, доченька, ты что?! Что ты там будешь делать? – Найду чего. У них там на весь город только одна шлюха. Старая и толстая. Так что не пропаду!

– Оля, ты с ума сошла! Что ты такое…. Разве можно таким заниматься?! – А здесь я чем занимаюсь?! Торгую чужими акциями, а там свои в оборот пущу! Потрясённая неожиданными перспективами мать словно провалилась в молчание. Стало немного стыдно, чуточку смешно и гораздо легче. – Да ладно, мам! Не бери в голову…. Это я так, фантазирую. Молчание приобрело глубоко-обиженный оттенок. Глухие тона непростительно оскорблённого чувства. Нужно выводить её из этого состояния. Изрядной дозой прослабляющей истины. – Это, мама, Лёша был. Не узнала? Он тебя помнит. – КТО?! КТО-О-О?!!! Безошибочный

расчёт:

мать

взорвалась

противотанковой миной в тесной комнате. Убойной силы взрывная волна чуть не вывихнула среднее ухо.

– Лёша. Захотел вот повидаться. – Так он же… вы ведь с ним…. Зачем он явился?! – Сватался. Говорит, любит до сих пор. Песню пел. В кино приглашал. – Оля, Оля, что ты! Матка бозка! А ты что?! Ты что ему…. Ой, девка, ты совсем с ума…. Он ушёл?! Совсем?! – Я в кино не пошла. – Какое кино?! Что ты ему обещала?! – Ничего. Я на него накричала и выгнала. Не волнуйся, он насовсем ушёл. – Оля, я же так помереть могу, что ты делаешь! На порог его не пускай! Что ты делаешь с собой, доченька! Он же алкаш, ему ни одному слову…. – Я и не поверила ни одному слову. Хотя он здорово изменился. У него мать умерла. С

этого

момента

успокоенная

мать

живо

заинтересовалась подробностями. Ольга закурила, перешла

комнату

и,

устроившись

поудобнее,

открутила жизнь на восемь часов назад. Телефонное право. Хроническая женская болезнь, передающаяся по наследству. В голове слегка просветлело.

19. Что-то вроде сна Веры Павловны.

Школьный курс литературы запомнился ужасом от Радищева с новому

его путешествием,

человеку

Базарову

его

убеждениями,

отношению

напряжённо-бредовым

брезгливым

отвращением к лягушачьими

недоумением снам

по

Веры

Павловны. Девочке Оле в ту пору тоже снились всякие разные сны, порою даже и неприличные, но в общем и целом – нормальные девичьи. То, что грезилось подозрение. клинической

этой

прогрессивной

Вера

Павловна

идиоткой,

характеризовало

те

это

самые

особе,

вызывало

представлялась очень

странно

нарождающиеся

революционные

силы,

которые

она

вроде

как

представляла. Хорош был и особенный человек, любивший спать на гвоздях и швейных иголках, но он был мужиком, а это объясняло многие чудачества. Вера же Павловна была явно не в себе. Девочка Оля твёрдо

дала

себе

обещание

случае

таких

сновидений немедленно обратиться к психиатру.

После, ставшего под конец удушливым, разговора с мамой, Ольга поняла, что больше ничего не хочет в этой скорбной земной юдоли. Не было сил в душ. Двуспальный

сексодром

нервировал

своей

широченной упругостью. Она вытащила из комода плед и, как была одетой, рухнула на диван. Текила в своём уже несуществующем качестве, коньяк, угорь, мама, Феликс – всё смешалось в одно тошнотворное мисо, заправленное злой обидой на бармалея Лёшу и сосущей болью где положено. Слегка подташнивало, где-то за ухом тикала жилка, а в закрытых глазах

кувыркались зелёные с радугой помидоры…. Странная у неё мама. Поверила Лёшкиным россказням. Наверное, потому что плохо знает, какой он на самом деле, этот сказочник. Вот Феликса мама невзлюбила сразу, напрочь, даже по телефону. Хотя с ней всё понятно: стоило услышать, что Лёха якобы иностранец – и привет! Планка поднялась, рейтинги выросли, противоречия стёрлись. У мамы всё быстро – из огня да в полымя, не раздумывая…. «Ну а ты-то сама ему веришь, доченька?». Хотела бы верить! Почти поверила! Но довериться не смогла! Поверить можно чему угодно, а вот доверять…. Она вдруг отчётливо вспомнила Лёшины слова: «Одиночество – полезная вещь, только страшная временами». Временами…. Одиночество – лишь временами нестрашная вещь, Лёша. А в основном, это жуткая жуть и безысходность. Ньютон верил в бога. Надо же! Никогда бы не подумала. Лёша верит в бога. Чудеса! А они с Феликсом верят в курс евро и

акции Газпрома. К одинокому Лёше глядишь, и спустится пусть даже и в виртуальную долину гейзеров какой-нибудь архангел Гавриил, поддержит и утешит. А позвонит ей господин Вяхирев или Миллер? Вряд ли. Разве их бледный призрак, Феликс, но какое от него утешение? Только надежда, что звонит он в последний раз…. Завтра она встанет и пойдёт на работу. С тёмными кругами на бледном лице. Весёлое детство встретит её уважительным: «Здрастье, Ольга Николаевна!». В лицо. И презрительно-жалостливым на ухо соседке «Наша-то совсем уже…» – в спину. Чего-нибудь ещё и рассмеются…. А она выпьет кофе, сделает пару звонков, отдаст несколько распоряжений. Уйдёт на обед, но вместо кафе – наденет тяжёлую шубу, и отправиться «Запорожца»,

сгр*****

снег

платить

со за

своего

корейского

стоянку,

пытаться

отдышаться, отжиться, войти в тонус. Вернётся, и будет делать чужие деньги. «Руководить большим

отделом». Ковать будущее. «Ради чего, Оля? Ты – бухгалтер! Это так интересно?». Действительно – ради чего?! Действительно – она по жизни бухгалтер, а вся её жизнь – двойная бухгалтерия….

Пограничное

состояние

между

явью

сном

затягивалось. Внутри черепа бултыхалась тяжёлая ртутная капля, и как не верти головой – всё не уложишь, как следует. Хочется вытянуть ноги, но крючит

спине,

и коленки странным

образом

подъезжают к животу, полному бурчащим в ночи недовольством. Общее ощущение такое, что её, слабую женщину, переехало поездом. Развороченное тело осталось где-то там, на насыпи, а душу так и волочёт вслед. Заползающим в тёмный тоннель последним вагоном…. Ба-бам, ба-бам, ба-бам…. Тоннель с торжествующим свистом оборвался кругло обрезанным сектором света. Всё имеет вход и выход. У любой трубы два конца. Из пункта А в пункт

В можно добраться разными способами: кто сам, кто в спальном вагоне, кого – волоком в темноте по шпалам.

Но

всё

кончается,

плоский

свет

раздробился на синее небо, нежную травку из-под белого снега и жизнерадостную, весеннюю, пахучую грязь под ногами. Какую-то очень чистую, отрадно заморскую

грязь.

потрогала

пальцем,

пальцами,

Она

присела

отломила,

понюхала.

Пахло

на

корточки

растёрла

между

тысячелетней

космической гарью. Вулканический пепел. Она встала, поднесла к глазам руку – ладонь козырьком – и уже внимательно огляделась. Окаймлённая странными, будто из синего льда рубленными горами, перед ней расстилалась долина. Сад камней: гигантские валуны; застывшие будто потоки всякой геологической мелочи, в незапамятные времена

сползшие

далёких

вершин;

пятна

блестящего до ломоты снега и куски сочной зелени. То тут, то там посреди всего этого хозяйства

поднимались

струйки пара.

Где-то сбоку

жирно

чавкнуло, глухо прошептало и вслед за тем плюнуло ввысь сгустком горячей сернистой жижи, прямо в плотную

лазурь,

криво

разрезанную

наискосок

стремительным полётом большой белой птицы. Вот ты какая, страна Исландия, где живут одинокие русские программисты, и поёт косоглазая девушка без

возраста

Бьёрк!

Ольга

рассмеялась

от

удовольствия. Ей понравился остров. Хорошо так стоять, улыбаться и мягко подтаивать, но что-то и делать надо? Вон там, справа и сбоку – какие-то

домики.

Беленькие,

под

красными,

охристыми, иссиня-чёрными крышами. Отливающее на солнце, антрацитовое, в лиловых вспышках шоссе – совсем рядом, рукой подать. Из крайнего домика вышел

ребёнок

ярком

комбинезончике.

направился в сторону, проваливаясь в снегу, упорный как космонавт и жутко самостоятельный. Тут она поняла, что это обман зрения. Этим карапузом был

Лёша. Он куда-то уходил. Его надо было остановить, но она понимала, что кричать бесполезно, что он не услышит, что только бегом…. Она побежала. Уже

около

самого

дома,

запыхавшись,

она

остановилась, с тоской поняла, что ОН, ребёнокмужчина–Лёша,

неукоснительно продвигается всё

дальше и дальше, в сторону чернильных гор, куда-то вдаль по рыхлому, липкому, глубокому снегу, и его не догнать, никак не настичь и не задержать. Он всегда будет идти, не оборачиваясь, не дожидаясь – к своей загадочной цели. И кричать бесполезно. Можно только остановить. Как, как это сделать?! Так. Она в Европе. Может здесь кто-нибудь помочь? Наверняка может. Служба 911, как в кино. Нужен телефон. «Задержите, остановите моего….». Кого?! «Кем он вам приходится? Откуда вы звоните? Назовите точный адрес». Бюрократы проклятые! Она заскрипела зубами. Ничего, она им скажет! Только бы до телефона добраться! Есть здесь телефон?! Она

взбежала по ступеням и дёрнула дверь. Странно, но мелкий снаружи домик обернулся огромным

изнутри

помещением.

Поражённая

метаморфозами, она шла по стеклянному по бокам коридору. С одной стороны располагался какой-то склад или фабрика, не разберёшь. В огромном помещении трудолюбиво суетились какие-то муравьи в рабочих комбинезонах,

что-то катили,

пилили,

паковали, грузили…. С другой – бесконечная череда офисных помещений. Светились мониторы, трещали принтеры,

пищали

всматривалась отрешённые неуловимо,

телефоны жующие,

деловые неприятно

лица,

факсы.

говорящие, и

знакомое….

видела Вот

Она просто что-то

одна

короткой юбочке повернулась, и улыбаясь кивнула сквозь стекло. Ещё несколько голов повернулись в её сторону. «Ольга Николаевна! Дорогая вы наша! – угадала она по шлёпающим накрашенным губам, – С возвращением!». Это же её коллеги! Она прикрыла

рот, чтобы не вскрикнуть, но тут приглашающе скрипнула

дверь,

знакомая

секретарша

издевательски вежливо растянула рот в служебной улыбке: «Прошу вас! Он ждёт». Оглушённая и потерянная,

она

покорно

зашла

кабинет

вздрогнула. Со своей предупреждающей улыбкой изза стола выкатился округлый от счастья Феликс! – Я так рад, что ты одумалась, Оля! – ведя под локоток по коридору, растекался сладко пахнущий карапуз. Голос был вроде медового гематогена – приторный и полезный. – Ты правильно подсчитала возможные риски…. – Откуда ты здесь, Феликс? Это же не твой дом? Это его дом! Что это всё значит? – Успокойся, заинька, он – ушёл. Ты знаешь, но нам с ним не договориться. Однозначно. Мы с тобой деловые люди, а он…. Впрочем – всё это теперь твоё! Он так и сказал: «Если ей нужно это….». Гм… Довольно грубо выразился, но зато….

– Что – ЭТО? – Ну-у… Производство, компания. Оленька – ты теперь настоящая бизнес леди! Знаешь, что это такое? – пухлый пальчик ткнул в производственный муравейник. – «Икея»! Беспроигрышный вариант. Одни дивиденты. Бабки ломовые! Ты правильно выбрала, Оля! Ему это всё равно, а мы с тобой тут такие дела…. – Пошёл ты к дьяволу, Феликс! Куда он ушёл?! Куда? Она

оттолкнула

ближайший офис Молчание.

этого

слизня,

и схватила

Вырвала

другую

ворвалась

со

стола

из

чьей-то

трубку. руки.

Молчание. –

Да

что

же

это?

–

она

обвела

глазами

столпившееся в осуждающем недоумении стадо. – Какая

я,

едрене фене,

хозяйка,

если даже

позвонить не могу?! – Успокойся, рыбонька! – протёк медовой слюной

Феликс. – Это бизнес! Ты пока на коне, так и радуйся, Осенька! Зачем тебе звонить? Пользуйся тем, что есть. Куда тебе больше? Не хочешь ли перекусить, отдохнуть? Тут и ресторан есть шикарный. – А в этом ресторане поют, Феликс? Караоке, например? – Нет, милая, не поют. Тихо, спокойно, солидно. Тут хотел было один спеть, но его уволили. Петь захотел, а? Смешно! Ха-ха-ха! Сплочённый женский коллектив тоже слаженно засмеялся. Её ценит Феликс. А здесь порой даже любят. Не надо петь. Она вернулась. Это конец. Внезапно на одном из столов застрочил телефон. Она метнулась

нему

со страстностью

Саши

Матросова. Как на амбразуру, навстречу пулемётом режущей трели, дотянуться, упала, заплакала, уже лёжа тянула руку,

тянула,

но никак не могла

дотянуться…. Так и проснулась. В слезах и закушенной губой.

Слепо схватила надрывно пищащую трубку: – Да?! – Оленька, уже скоро восемь часов! Ты просила позвонить разбудить, доченька! Как ты?! – Уф-ф…. Спасибо, мамуля, не поняла ещё…. Приснится

же

такое….

Спасибо!

просила

разбудить? – Оля! Ну, ты совсем уже! Сказала, что в восемь тебе надо что-то обязательно посмотреть по вашему телевидению, боялась проспать…. – Да, да…. Извини, мама, за вчерашнее, совсем я чего-то…. – Всё уладится, доченька, всё будет хорошо. Пока. Позвонишь мне? – Позвоню, мама. Спасибо. Пока! Посмотреть? А-а! Он велел просто посмотреть передачу. Знал бы, как это непросто, когда глаза не глядят, башка трещит, и кошмары мучают. Ладно, он знает.

Можно посмотреть, пока суть да дело. Одеться, помыться, прибраться. Туда-сюда. Пусть говорят. Она взяла в руки пульт.

20. Сказка ложь, да в ней намёк….

Давно она уже не чистила зубы с таким трудом и таким удовольствием. Решилась было на душ, но вдруг повело в сторону и качнуло. Бог с ним, попрыскать в горящее лицо холодненьким, полость рта освежить,

синяки зашпаклевать.

В зеркало

взглянула вытираясь – у-у-у! Глаза красные, как у лабораторной крысы, мешки и обречённые складки по углам губ, как у старого мопса. Кошмар! Ужас нашего городка. Лицом придётся заняться всерьёз. Надо позвонить – без машины она и так опоздает. А с такой рожей

появляться

–

это

нарушение

трудового

кодекса. Пугать подчинённых не рекомендуется. На кухне свиняк. И кофе сварить

некому…. Надо

двигаться. Самой! Она вошла в комнату и выругалась. Пошла личико корректировать, и забыла про всё, себя красивую увидев. А тут – здрасьте! Милый друг сидит и улыбается

двум

популярным

ведущим.

Две

популярные ведущие улыбаются и кокетничают с милым другом. Ольга прибавила звук, на ватных ногах подошла к дивану, села. Начало передачи она уже прощёлкала, но, понятное дело, разговор только начался. – … и все эти необычные компьютерные штучки – ваших, как мы понимаем, российских рук дело? Лёша несколько иронично поклонился и показал умелые ручки. Ведущие дружно взвизгнули, а ещё не проснувшаяся аплодисментами.

аудитория Не

разродилась

проснулся

ещё

жидкими

народ.

От

вчерашнего не отошёл. Лёлик выглядит ничего, не в пример своей собутыльнице. Ольга одобрительно хмыкнула. Но видно, видно, что куролесили вчера. И

не спал явно…. – Как мы узнали, вы раньше были программистом? – Я и сейчас им остался. Просто в Японии, где мне пришлось работать…. Далее он изложил многое из того, что она уже слышала. Но более связно и конкретно. Вчера бы так! Всё ясно – занялся играми, заинтересовался, начал рисовать и придумывать сам. – Вы учились рисовать в России? – Учиться можно где угодно. И чему угодно. Рисовать,

писать,

играть….

Мне

это

всегда

нравилось, с детства, но специально нигде не учился. Я типичный дилетант. – То есть это было ваше хобби? Но вы рискнули этим заниматься профессионально? – Ну а чем я рисковал? Мне это нравится. Руки есть, голова тоже, учиться никогда не поздно. Если бы я рискнул профессионально заняться сумо, то вполне мог бы попасть не в свои сани, а так – попал в

десятку. Игры – очень серьёзный бизнес, в котором, как и в любом другом, наибольшую цену имеют новые идеи. У японцев идеальные в смысле технологий условия, но что касается новых идей – это, извините – полный вакуум. А в вакууме можно двигаться с любой скоростью. – И вы двигались, как мы понимаем, очень быстро? – Не побоюсь этого слова – стремительно. Я и сам не ожидал. Мне помог случай. Да и вообще: всё гениальное – просто. Зал оживился. Всем приятно, когда вот так – раз! – и в дамки. Пусть и не ты, но очень греет сердце рядового россиянина. Ольга тоже приятно поёжилась. Она-то хоть какое, но имеет отношение к этому небритому левше. –

И,

как

мы

все

понимаем,

это

довольно

прибыльное занятие? Денежки вы заработали на своих идеях хорошие? Зал

затих.

Ольга

сглотнула.

Сакральнейший

момент. – Достаточно хорошие. Зал разочарованно вздохнул вместе с Ольгой. Но ведущая была тёртым калачом. – По нашим, российским меркам, или всё-таки по их, скажем так: буржуйским? Как вы там жили? – Я вчера был в местном ресторане. Японском, кстати. Потом в гостях. Знаете: посмотрел, прикинул, по счетам расплатился….

Пожалуй,

что вполне

сходные мерки. Незначительная разница. А жил я там довольно скучно. Потому и уехал при первой же возможности. Выкрутился. Как всегда. Ведущая

вымученно

улыбнулась

камеру

объявила рекламную паузу. Пока с экрана счастливые и удачливые персонажи обещали накормить, напоить, одеть и обуть на все деньги, Оля задумчиво ковыряла в носу. Её мучили смутные сомнения. Предчувствие самой серьёзной в

жизни ошибки…. – Почему же вы всё-таки уехали? Ведь были какието причины? Кроме скуки? – А как вы решали свои… ну, скажем, мужские проблемы? Ведь вы ещё молодой мужчина? Ведущие

явно

разработали

новую

стратегию.

Действовали с двух сторон одновременно. Та, что постарше умно качала головой, а барби умильно и кокетливо пищала, временами морщась маленьким личиком будто от щекотки. Умно! Только ничего не выйдет. Где сядешь – там и слезешь. Он ответит третьему, несуществующему оппоненту. Ей. – Я уехал, потому что мне нечего было терять. И туда, и оттуда. Какой смысл оставаться там, где не только пишут, говорят и думают символами, а даже едят пищу с привкусом иероглифов? – Как это? – лица вытянулись у обеих. –

Национальная

особенность

–

соответствие

формы содержанию. И то, и другое – исключительно

в собственном понимании. В ущерб эстетике там недосолят, в пользу здоровью – подадут сырым. Назовут кусок ветчины «Парусом, косо трепещущим на ветру в бухте Имато», а хлеба не дадут, разве что стих

прочитают.

Вот

подумайте,

сколько

продержится нормальный русский человек, слушая стихи похожие на собачий лай, кушая рыбий жир три раза в день, да ещё постоянно кланяясь даже в сортире? А язык? Вы когда-нибудь общались с людьми, воспитанными в самурайских традициях? Могут

так

пожелать

доброго

здоровья,

что

скончаешься! У нас с таким выражением лица грабят, а подобным голосом – порчу наводят…. Как ухнут! – Ужас какой! – испугалась та что постарше. – Мрак! – скривилась младшенькая. Но обе тут же опомнились: – А секс? Были у вас там…как бы это сказать… романтические приключения? Восточные красавицы? – Были. И даже не совсем одинаковые красавицы.

Одна пониже, а другая — кореянка. Поначалу интересно – экзотика! Но вскоре начинает бесить: это всё равно, что заниматься интегральной йогой с глухонемым инструктором. Утром чувствуешь себя так,

будто

всю

ночь

разгружал

уголь,

они

улыбаются и кланяются. «Что желает Алёса-сан на завтрак: бульон из тунца или рисовый колобок с морской капустой?». Зал неодобрительно зашумел. Ольга улыбнулась. Лёша расходится потихоньку. – Хорошо, мы поняли, что восток дело тонкое….Ну а как вы оказались в Исландии? Ведь вы именно туда переехали? Это ведь тоже странное место? Правда, что вас пригласила фирма, записывающая новый музыкальный фильм Бьёрк? – Правда. Мы познакомились на кинофестивале. Там

показывали

целиком

полнометражный

созданный

на

мультфильм,

компьютере

по

моим

наработкам. Ей понравилось. Они со мной связались.

Поговорили насчёт её наполеоновских планов по части вклада в мировое авангардное кино. У них там сейчас это весьма распространённый бзик. Все кто поют – хотят сниматься, кто снимается – петь и танцевать…. – Программисты рисуют! – ловко ввернула мелкая, и

даже

порозовела

от

собственного

профессионализма. – Вот! – он широко улыбнулся ей навстречу. – Сразу видно, что вы очень умная девушка. Вам палец в рот не клади! Как вы меня ловко, а?! Она захихикала и покраснела ещё больше. Лёша, сволочь такая, нравится вот таким молодым бабам! Эта вчера в кабаке тоже…. Ух, злыдень! – В общем-то, я мог бы и не переезжать, но, честно говоря,

потянуло

родные

широты.

Где

еда

человеческая, и граждане нормального размера. И я уехал. – И что же у вас получилось с Бьёрк?

– Лично с Бьёрк – ничего. Она вообще живёт непонятно где и как. Мы практически виделись несколько раз. Это как головоломка: каждый делает свой кусочек, а потом всё лепят в одну кучу. Меня обеспечили

необходимой

аппаратурой,

поставили

задачу, определили степень авторской свободы. И вперёд! – Ну а с деньгами вы тоже определились? Бабы народ цепкий. Очень народу интересна степень его свободы. Ольга почувствовала, что бабы её бесят. – К тому времени я уже был достаточно финансово независимым

«свободным

художником».

Меня

больше интересовал сам процесс. Я вдруг увидел новые точки приложения сил. Ещё на фестивале я понял, какие возможности предоставляет кино. А тут я смог к этой индустрии приблизиться вплотную. –

Она

осталась

довольна

вашей совместной деятельности?

результатом…э-э…

– Судя

по всему

– это больше волновало

продюсеров. Она тоже сделала только то, что могла и хотела. А они остались

довольны. Так мне

показалось. Во всяком случае меня сразу пригласили снимать следующий фильм, о презентации которого я рассказал в начале передачи. – Это выразилось в каком-то эквиваленте? – Они достойно оценили ваш талант? Ольга просто физически ощутила, насколько его достали эти тонкие намёки. – Вы, как я понимаю, опять имеете ввиду деньги? – Ну а что же ещё?! Как ещё можно судить о работе, если не по деньгам? – пожившая на этом свете тоже начала терять выдержку. – Рассказывайте, рассказывайте! – подначила сопливка. – Вы такой интересный мужчина! Но женщин интересует, насколько вы интересны…. – Только это? – И это тоже!

– Конечно! Лёша вздохнул: – Хорошо! Если я вам назову порядок суммы, не вдаваясь в подробности, вы позволите мне в течении нескольких

минут

произнести

небольшую

речь,

обращённую к женщинам вообще и одной из них в частности? – Разумеется! – Очень интересно! – Это семизначное число. И оно непрерывно увеличивается. Достаточно? Женщины в зале грянули в ладоши так, что зашипели динамики. – Ну наконец-то! – выдохнула одна. – В какой валюте? – А быстро это число увеличивается? – плотоядно захихикала вторая. – Вот сучки! – возмутилась Ольга. – Узнали, да и довольно с вас! Дайте человеку сказать!

– Без комментариев. – сурово обрезал Алексей. – Остальная информация касается только членов моей семьи. – О семье нашего богатенького гостя мы узнаем после небольшой рекламы. – пообещала крашеная брюнетка. – И мы вытянем из него все его мужские секретики! – сладко просюсюкала крашеная блондинка. Зал подумал и захлопал. Семьи?! Ольга почувствовала, что у неё холодеют спина и руки.

21. ….добрым молодцам урок.

Проклятая кофеварка выдала полчашки какой-то бурды. Ольга выплеснула помойную жижу в раковину, набодяжила растворимой дряни, нервными руками прикурила сигарету. Она превратилась в слух, осторожно прихлёбывая

из чашки и не чувствуя вкуса. Истлевшая сигарета обожгла

пальцы,

она

задумчиво

чертыхнулась,

раздавила окурок в пепельнице, подула на пальцы, не глядя вытащила и прикурила следующую. Лёша излагал с экрана телевизора странные вещи. – ….и в этот момент мне пришла в голову мысль, что весь этот фильм я делал только для того, чтобы оказаться

родном

городе.

Вроде

как

ради

переговоров и презентации. – А на самом деле? – маленькая явно не блистала воображением, но даже её мелкий прагматичный умишко попал под очарование сказочного сюжета, излагаемого странным гостем. –

На

самом

деле

меня

мало

интересует

известность, слава…. – Деньги? – неуверенно предположила взрослая, заведомо зная, что ошибается. – Бесспорно, что денежная сторона вопроса даёт дополнительные возможности. Но я уже перешагнул

грань, за которой этот вопрос имеет первоначальное значение. – Что же тогда? – Любовь? – Вы опять попали в точку. – он обольстительно улыбнулся пропищавшей о любви девчушке. На сей раз она не покраснела, а тихо и мечтательно охнула. – Я вдруг уяснил сам для себя, что много лет делаю всё не просто так, а с определённой целью. Времени подумать у меня было навалом, и я вычислил того, ради кого и закрутилась вся эта канитель. Народ напряжённо безмолвствовал. Оля начала потеть. – Вы вот спрашивали меня о том, не побоялся ли я сделать хобби основным родом деятельности. Нет. Я понял,

что

основная

деятельность

непременно

должна быть хобби. Хобби – это игра, отступление от серьёзных дел, которую позволяет себе взрослый человек. Вот тут я и вспомнил, как известная в

мировой

истории

личность

советовала

вполне

взрослым людям: «Будьте, как дети»…. – Будда? – неуверенно брякнула самая догадливая в аудитории девушка. – Христос! – зыркнула на неё более мудрая женщина. –…. В этой рекомендации они вполне солидарны. – Лёша сделал примирительный жест. – Я как-то зимой глядел в окно студии, и увидел детей, совсем маленьких,

играющих в

саду.

Видели,

какой

серьёзностью и упорством они играют? Каждый – как Амундсен. По колено в снегу, с трудом, но –вперёд! Для них игра – серьёзное дело. Они познают жизнь через игру. И тот, кто играет всерьёз – добивается большего в жизни. Все гениальные люди – так никогда и не стали до конца взрослыми. В этом секрет Эйнштейна, Леонардо, и многих других. Они получали удовольствие от повседневной игры, в то время как серьёзные люди играли на какой-нибудь бирже, но

придавали своим играм статус серьёзного дела. У их игры была конечная цель – получить удовольствие, результат, дивиденты. Но сам процесс становился всё менее интересным и увлекательным. Цель любой игры – в процессе. Он или приятный, или ужасающе нудный и тяжёлый.

Можно

заставить

человека

получать удовольствие? Сомнительно. Я решил, что лично мне больше нравится играть в интересные мне игры. Я выбрал хобби и стал профессиональным хоббитом. Согласитесь, симпатичные ребята? Все смотрели, надеюсь? Хотя книга лучше, и я многое в фильме сделал бы по-другому…. Ольга странно себя чувствовала. То, что она слышала, страннейшим образом сплеталось в один тугой узел с её бессмысленным, диковатым сном. Наваждение какое-то…. – Но давайте вернёмся к тому, что вы хотели рассказать о цели вашего приезда. Вы ведь что-то вспомнили?

– Да, извините, я отвлёкся…. Ага! Всё это я вёл к тому, что уж если ты приходишь к ощущению себя сказочным персонажем, то и в сказки поневоле приходится верить. Правильно? Зал загудел, соглашаясь верить в любые сказки. – А в сказках всё чётко прописано: если ты отправился за тридевять земель, то не просто так, а с высокой миссией. Кого-нибудь спасти, разбудить, найти и осчастливить. Я стал думать, кто бы это мог быть, и понял, что это может быть всего один человек. Тот, которого ты не можешь забыть, несмотря на все жизненные неурядицы, коллизии и чудеса. Через взлёты и падения. Человек, который тебе дорог. Который имеет для тебя абсолютную ценность, не подверженную изменениям. К которому странным образом тебя ведут все дороги в жизни. – И вы нашли этого человека? – Нашёл. Зал

взорвался

аплодисментами.

Женщины

счастливо улыбались. Мужики старательно делали серьёзные лица, но голову держали гордо. В глазах старшей появилась нежная грусть, а младшей – грустная нежность. Она с выраженной нежностью смотрела на Лёшу, но немного грустила от сознания того, что этот единственный человек – не она. Ольга неприязненно смотрела на неё, презирая и чуть завидуя одновременно. Она была озадачена. С какой целью он настаивал, чтобы она непременно посмотрел эту передачку? Чтобы ещё раз доказать свою оригинальность? Она в курсе. Чтобы поразить воображение? Да и так всегда мог. Чтобы… чтобы доказать ей, что она напрасно не верила ему! Вот оно что! И ведь доказал! Доказал! Только что с того? Зачем ему это нужно? Чтобы она бросилась искать его по всему городу? «Прости, милый, я была не права. Поехали к тебе в Исландию, я всё брошу и на всё согласная!». Ну уж нет! Может, она и не права в чём-то, но она не фишка в его игре. Не любимая

кукла. Не в бирюльки играем, дорогой! – И что теперь? Ну, когда вы её нашли? – Боюсь, что я переоценил свои возможности, как сказочного героя. Принца из меня не вышло. Что-то вроде Емели. – Да бросьте вы! – блондинка была возмущена. – Ей, что, не понравилось? – Что ж ты лезешь-то! – взъярилась Оля. – Мала ещё нос совать куда не просят! Лёша грустно улыбнулся: – Я решил всё сделать как в сказке: день всех влюблённых, неожиданно объявляется герой нашего времени, декларирует свои притязания, расставляет все точки над «И». И всё вроде как удалось, да только оказалось, что следовало сначала спросить её. – Вот ещё! – фыркнула блондинка. –

Это

не

всегда

правильно.

–

подтвердила

брюнетка. – Совсем не обязательно, что она говорит

то, о чём думает. Она может и сама не знает, чего хочет. Может женщина запутаться? – Вот именно! – горячо согласилась Ольга. – Свалился на голову, как татаро-монгольское иго! – Да нет! Она вела себя достойно. Но я понял, что она мне не доверяет. А ведь это самое главное – доверие. Вот ребёнок: ты даёшь ему руку, он протягивает в ответ, и оставляет в твоей. Он полностью и безусловно доверяет. И ты чувствуешь себя ответственным. И он чувствует. Другой не даст руки. Не доверяет. Любовь основана на доверии, в первую очередь. А я очень давно этот лимит доверия исчерпал. Когда-то она меня послала…э-э-э… за тридевять земель, счастья искать. Вот я поболтался, и как-то вдруг понял, что очень устал завтракать в одиночестве.

решил,

что

кругов

нарезал

достаточно, а сходятся они там, откуда путь начал. Всё вроде сходилось, но вот не сошлось. – Да что вы в самом деле! – уже закричала светлая

голова. – Не хочет, и не надо! – Мне кажется, что вам не в чем себя винить. – категорично заявила та, что потемнее. – Тут уж ничего не поделаешь, если человек упёртый. Имеет право! Хотя, я бы, окажись на её месте…. – Ну и что, что мне делать на своём месте?! Разорваться?! Вы посмотрите на него – он же натуральный хоббит, кащей бессмертный, буратина! – Оля вскочила, уже вся в не себя от переполняющих чувств. – Что он дальше отколет?! Вы с ним жили, этим чучелом?! Это же клинический случай, его надо изолировать и лечить! Ух, как я его ненавижу! Посоветуйте, что делать, если такие умные! – После короткой рекламы мы постараемся понять, к какому решению пришёл наш запутавшийся гость . — ведущая глядела на неё неодобрительно, а вторая – презрительно и даже с вызовом. И пошла плясать примите.

губерния:

купите,

съешьте,

22. Высокие чувства на тему борща в режиме on-line.

– Вы нас огорчили! – поставила в известность тёмненькая. Беленькая сочувственно кивнула. – Мы ожидали какой-нибудь доброй сказки с хорошим концом. Что же вы собираетесь делать теперь? – Думаю, что я на время уеду. Сначала в Москву, а затем…. Там видно будет. Возможно, я переберусь на родину насовсем. А может ещё куда-нибудь. Есть интересные варианты, но я пока не определился. Как я вам уже сказал, вся эта история была странным образом притянута к истории личной. Боюсь, что она кончилась не так, как я планировал, но…. Я не очень верю, что на ошибках можно чему-нибудь научиться, но

постараюсь

изначально. зависели

от

В принципе того,

будущем –

не

ошибаться

мои планы целиком

насколько

удачно

сложится

окончание

сказки.

Терять

неприятно,

но

отрицательный результат – тоже результат. Когда я решил приехать сюда, то был уверен, что это даст мне некий творческий импульс. Наверное так оно и получится в любом случае. – Послушайте! У нас в студии есть контактный телефон. Если ваша возлюбленная позвонит нам в студию до конца передачи, может быть, вы и пересмотрите свои планы? – Если она позвонит, то уверяю вас – она сама пересмотрит все мои планы. Мне просто придётся работать в поте лица, только бы иметь возможность отдохнуть от её участия и активности. – Выведите на экран номер. Вы как-то так это всё высказали…. Чувствуется, что это очень волевая женщина? – Очень. Только внутри очень слабая. «Я тебе покажу – отдохнуть от моей активности! Ты увидишь, какая я слабая! Ты мне всё объяснишь!».

Ольга набирала номер, вдавливая кнопки с такой силой, будто давила крепких паразитов. Занято! Как это – занято?! О ком это он говорил?! Кто это названивает?! Открыв

рот,

она

смотрела,

как

гордая

достижениями современных технологий ведущая вела диалог с неизвестной…. Кто это, чёрт бы подрал?! – Алло! Алло! вы меня слышите? – Да, вы в студии…. Кто вы, что хотели сказать? Взволнованный девичьий голос объяснил, что его обладательница весьма впечатлена романтической историей.

Она

рекомендует

молодому

человеку

относиться ко всему с юмором и всё у него будет хорошо. Лёша поблагодарил за участие. Ольга нажимала кнопки. Занято! – Алло! Да, говорите…. За

десяток

сочувствующие

минут

прозвонились

женщины,

ещё

три

один пьяный молодой

человек с неприличным афоризмом, старушка с большим жизненным опытом….

Время

передачи

подходило к концу. Как во сне, как в проклятом сне – телефон

не

спасал,

только

во

сне

было

не

дотянуться, а здесь не пробиться. – Да, слушаем! – Я вчера видела этого мужчину в ресторане. Мы не знали, кто он такой, он пел…. – Вы ещё и поёте? Он пожал плечами – мол, есть такой грех. – Ну вообще! И как он пел? – Ой, здорово! Я очень рада, что дозвонилась! Я Олеся. Я хочу сказать, что если он решит остаться, то я бы с удовольствием познакомилась бы с ним…. – Оставьте ваш телефон у оператора. С вами уже хотят познакомиться! Может, и правда задержитесь? – брюнетка была явно довольна обилием звонков, а блондинка вставила: – Да сейчас валом желающие повалят!

Ольга почувствовала, что земля уходит из под ног. Убить

всех,

кто

придумывает

эти

ток-шоу,

расстрелять, закопать! Звонок – занято! Всех этих подлых, молодых, с загребущими жадными ручонками, баб – убить! Звонок – щёлк! – Алло! – Вы меня слушаете?! – Да, мы вас слушаем, что вы хотели сказать? И она услышала свой странно запыхавшийся, неродной по телевизору, отрывистый голос: – Пусть он посмотрит в камеру. Камера наехала, и она тоже приблизила лицо к экрану. Глаза в глаза. – Доброе утро, Лёша! – Здравствуй, Оля! – Помнишь, что я тебе говорила – бойся меня! – Помню. – Так вот я не шучу. Если через час тебя не будет, то клянусь всеми святыми – тебе не удастся

покушать борща. С утра, как ты любишь. Я его вылью. Целую кастрюлю породистого украинского борща. С чесночком и пампушками. В унитаз. Понял? Он кивнул. – А теперь скажи всем спасибо и живенько… Я тебя жду. – Оля, ты же вчера солгала мне, когда сказала, что любишь? Так? Глаза в глаза. – К сожалению, это чистая правда, Лёша. Я тебя люблю. Но помни, что жду в последний раз. – Больше ждать не придётся, любовь моя! Я еду. А сметана, кстати, у тебя в доме есть?

23. Давление поползло вверх.

Я – Ольга. Мне уже почти сорок лет. Довольно взрослая женщина, если вдуматься… Получилось так, что я всю свою жизнь много работала и считала

себя достаточно умным человеком. За истекшие годы у меня было несколько романтических увлечений, две более-менее продолжительные связи и только одна серьёзная любовь. Это я выяснила совсем недавно. Занимаясь общепринятой в наше время финансовоэкономической

деятельностью,

похожа

пахнущий

на

стала

духами

больше

калькулятор.

Стремительно устаревающая модель, которая рано или

поздно

будет

отправлена

на

утилизацию.

Привычка считать заострила некоторые грани моей натуры, отчего я стала напоминать мутный кристалл, всё более и более теряя свойственную изначально моей душе плавность линий и увы! – женственность. Так уж получилась, что перестав верить в сказки, я одновременно

перестала

верить

и в

присущие

сказочным персонажам свойства натуры. В сказочных типажах отражены наиболее человеческие черты. А это значит, что я перестала верить людям. Думаю, что я плохо кончила бы, не появись

намедни один старый и странный знакомый. Он окунул меня с головой в романтическую сказку, отчего я чуть не захлебнулась, но когда окончательно отошла – почувствовала себя родившейся заново. Вчера у меня с самого утра падало всё из рук. Ближе к вечеру я грохнулась сама, а к наступлению ночи

окончательно

упала

духом,

не

выдержав

навалившегося груза чудесных превращений. Будучи человеком разумным, я склонна винить в этом не только чудеса, но и атмосферное давление. Детей у меня нет, но скоро обязательно будут. Дела в том, что давление неуклонно и плавно поднимается вверх. Моё настроение тоже. Только что пискнул домофон, и теперь в лифте поднимается мой прынц. Думаю, что он тоже в приподнятом состоянии, что меня, признаться, по-женски радует. К тому же выяснилось, что я жена миллионера. Приятно, что я не обманула маминых ожиданий. Полагаю,

что

мне,

как

профессиональному

финансисту следует навести порядок в запутанных и пока не совсем ясных делах мужа. То есть – ещё не мужа, но теперь уж я его не выпущу, клянусь! Я, наверное, выражаюсь картонным языком, но это исключительно от избытка чувств. Я счастлива, счастлива, счастлива! И этого от меня уже никто не отнимет! Он звонит в дверь. Надо держать себя в руках, а давление поднимается, поднимается, поднимается…. Мама,

мне

просто

страшно!

Очаровательно

страшно! Феерически страшно!

24. Типичный диалог из будущего.

– Это мне? – Тебе. – Какие чудесные розы…. Мои любимые, алые! – Я всё помню. – Послушай, может, ты всё-таки сделаешь хотя бы

попытку меня поцеловать?! Или твои планы опять изменились? Ты никуда не собираешься убежать? – Нет, теперь не собираюсь. Я беру бессрочный отпуск. Слава богу, теперь я сам могу выбирать, на кого работать. – На меня. Только на меня. Исключительно на меня. Тебе в ближайшее время предстоит очень напряжённая работёнка. Я собираюсь озадачить тебя не на шутку, за все двенадцать лет простоя. Ну, иди ко мне, негодяй! – Иду…. Тьфу! – Что?! – Забыл сметану купить!

Ш РА М НА Б Е З Ы М Я ННО М

«Люди охотно жалуются на свою память, но никто не жалуется на свой ум».

Это сказал не я, а Шамфор. Или Паскаль. Какая разница? Подмечено точно.

До поры до времени над памятью шутят, над забывчивостью подтрунивают. Ну, подвела - с кем не бывает? Значит, и не стоило того.

Парадокс в том, что именно пустячки порою и проносишь через всю жизнь.

Ладно - улыбка ребёнка там. Первая. Вздох какой врезался. Последний. Слабое пожатие холодеющей родственной длани... И приходит, встаёт перед глазами вязкой бессонной ночью.

Или,

допустим,

какой-нибудь

луч

на

закате.

Восторг, смятение чувств, да и сам луч зелёный. Необыкновенность этакая, из разряда банальных чудес. А вот если неясный флюид в башке мельтешит и толчётся? Навязчивый и неистребимый, как гнус? К чему бы это? Особенно, если старость, и коли вспоминать, так не что-то, а нечто. Солидное и осмысленное.

Ну, а с балкона падаешь? За секунду вся жизнь обязана пронестись перед мысленным взором, а вместо

полнометражного

фильма

–

безобразно

недоразвитый куцый клип? Тут уж тем самым умом, на который всю жизнь не жаловался, и не сообразишь, хоть тресни, к чему бы такая шняга приключилась. Не луч зелёный под музыку сфер, а свист в ушах и в глазах пакемоны невнятные.

Я с балкона не падал. С дерева – да. Но ещё в детстве, когда память короткая. И умирать не собираешься по любому ничтожному поводу. Я и про дерево само уже забыл. А вот аквариум помню.

Мама отрубила мне палец. Дверью. Большой входной дверью в старом Питерском доме. Большой дверью – маленький палец.

Я был вовсе невелик, ростом с урну, но упрям не по-детски. Заартачился в дверях и не вхожу. Мама уговаривает, я ни в какую. Шлея под хвост. Она

вошла, осерчав, да и захлопнула за собою дверь перед

моим

носом.

Показательный

пример.

качестве нравоучения. «Постой-ка, мол, братец, тут один.

Подумай».

Думать

сразу

расхотел,

стремительно протянул ей вслед слабые от горя детские руки….

Уже взрослым я ходил смотреть на эту дверь. Специально. С трудом верилось. И до сих пор верится туго. Ногу, голову – отрубить этой дверью можно.

Мороженую

тушу

располовинить.

Но

безымянный палец? У годовалого мальчика ростом с урну? Видел я такие пальцы. Они не то, что безымянные, - там и смотреть не на что.

Дальше

была

целая

история.

Невероятное

количество крику, крови и слёз. Обморок у отца. Истерика у соседей. Что приключилось с мамой – уму нерастяжимо. Скорая помощь, больница, хирургия.

Клиника. Всем плохо и страшно. Мне быстро стало хорошо и весело. Пальцев было много, боль унялась. Палец не пришивали, а примораживали. Не знаю уж как.

А меня кормили конфетами,

тормошили и

развлекали всем отделением. Я был очень мил – с чубчиком и улыбался.

Особенно по сердцу мне пришёлся некий изящный пустячок. Сувенир из породы заморских. Думаю, что из Ниццы. Сейчас хочется думать

именно так.

Наверное, из Риги.

Это

был

маленький

пластиковая Встряхнёшь кувыркаются

аквариум.

Герметичная

залитая

глицерином.

коробочка, –

купоросного

разноцветные

цвета

рыбки.

волнах

Шевелятся

каучуковые водоросли. В наглухо приклеенном ко дну сундуке мерцают сокровища. Я тряс и млел. Раз за разом. Две недели. Был зачарован.

Когда

палец

примёрз

на

место,

поднял

чудовищный рёв. На полном серьёзе предлагал укоротить меня со всех сторон, не жалея конечностей – лишь бы сеансы океанологии не прекращались. Глотал слёзы. Отказывался от конфет «Белочка». Отверг конфеты «Столица» с настоящим ромом – любимые мои конфеты.

И гигантских размеров,

аномальная вафля в шоколаде - тоже не спасала. Борзыми щенками я не брал даже в детстве.

В итоге я ушёл не только с пальцем, но и с аквариумом. И если всё остальное мне рассказала мама – очень неохотно, со слезами и комком в горле поведала, - то аквариум я помню как живой. Через два года я пренебрёг светлой памятью, и пошёл по пути изысканий: что там внутри? Аквариума не стало.

Ум разрушил, память сберегла. Так-то.

Помню первый снег – родились стихи. Тоже первые. Записала мама.

Железную дорогу – зимой на полу вокруг ёлки, а летом – настоящую, которая пыхтит, стучит и пахнет дёгтем.

Маму с бананами. Что помню лучше? Наверное, всё-таки маму. Точно – маму.

Отец посадил меня на копну и пишет этюд. Я в пейзаже. Холодно, а шапка из породы будёновок, сшита криво и всё время съезжает на бок. Даже на этюде видно, как ненавижу я шапки.

Бабушка

ночи

гонит

самогон.

Сильное

воспоминание – махнул сдуру полкружки залпом. Уж больно

вкусно

пахло

избе

той таинственной

ночью….

А ещё помню Петю.

Странно, что Петю. Казалось бы: с чего мне его помнить? Кто он мне – никто, только звать Петей. Но когда третий раз выплыл из глубокого обморока, лица у

всех,

как

пловцов

под

водой

голоса

потусторонние несколько издали завывают; когда колет иглами в черепе, а в локтевом сгибе жжёт релахой проткнутая вена; когда свет внутри, а не снаружи, но по залитому этим нестерпимым светом

экрану сознания - угловатой фантомной тенью движется Петя…. Тут задумаешься – к чему бы он был.

он

был?

Был.

Деревенский

люмпен.

Бессловесная пьянь из детства. Крышу починить, крыльцо поправить, стадо выгнать-пригнать, на худой конец. Только не жать, не сеять. Не пахать.

Семьи нет. Дом достался в наследство. Судя по виду – от бабы яги. На самой окраине. Петя похож на свой дом – скособочен, всё везде торчит и, куда бы не

шёл,

–

всегда

стороной как-то.

Понуро

терпеливо, вроде старой лошади. Таким в памяти и остался – бредёт тихой двумерной тенью, режет по одному ему известной загогулине жирный трёхмерный мир…. Один силуэт, сплошная фикция. Человек без свойств, как у Музиля.

Как-то раз крыл нам крышу. И снова выглядел тенью. Стучит молотком, живой вроде, а на звонкой драночной чешуе – как грач. Или дятел. Тук-тук.

В обед – та же тень. Против света в окне, опять в профиль. Пьёт золотистую брагу. Залпом. Острый кадык вибрирует, чуть ли не пищит. Как ест – снова не зацепилось. Уж очень он был не похож на человека, который ест. И лишь когда он выпил – доел? – и вышел на крыльцо, в тенёк, скрутил самокрутку – я увидел его глаза. Лицо смыто, а глаза и сейчас смотрят. Беспомощно и по-доброму. Опять как у лошади. Даже собаки смотрят не так – в них, собаках, ум и чувство, а тут – сплошное смирение.

Не помню, что он мне, мальцу, говорил. Помню – уважительно. Махорку помню – золотистая, как брага. Смолистое золото свежей дранки, жидкое золото браги, золотой песок махры. Он был окружён золотом.

Потемневший

святой

на

Смиренный

ком

обрамлении

нетварного

византийской

внутренней

мощи

света.

иконе. золотом

Нетварный

свет

обозначается золотым фоном – неотобразимость, не подверженная

коррозии.

Абсолютная

ценность.

Плотный вневременной свет.

Я бы соврал, если сказал бы, что помню цвет его глаз. Не помню. Помню взгляд. Увидел его спустя много лет в Третьяковке. Я стоял, он сидел. Мы глядели друг на друга. случайный

чужом

Врубелевский «Пан» и

городе

мальчик.

Неудачно

повешенный Врубель – это преступление. Он темнеет от незаслуженной обиды. От тупости и безвкусицы. Он перестаёт сиять и умирает. А «Пан» глядел своими бездонно голубыми глазами, и хоть тёмен был хуже

«Царевны-Лебеди»,

сердито

зыркающей

больными глазами из вороха перьев и тусклых жемчугов, но взгляд его был тёпел и ободряющ.

Слепо пуст старушечьей добротой. «Всё нормально, всё в этом русском мире по-божески» - смотрит русский Пан …или Петя?

Побывав в столице нашей Родины, я запомнил Петины глаза, а самой Москвы – увы! – не запомнил.

Так и к чему же всё это…? А-а-а! К вопросу о странности памяти. Той, что не жалко, и, порою, в разрез уму. Да, да, конечно…. Растёкся мыслью по древу, расплылся…да не мысль и была…

Теперь, когда падаешь, умираешь, а если вслед затем родился и удивляешься – мысль не очень то и важна. Когда работаешь на таблетку – мысли такиеже круглые и плоские. И ясно, что ничего не узнал. И

понятно, что многое, чего узнал – было лишним. Слава Богу – многое забыл. Новые знания – а на кой? Век информации? Очень нужно быть в курсах? Держать нос по ветру? «Кто владеет информацией, тот владеет всем миром». Ну-ну….

Я владею такой информацией: Петя умер в тюрьме. Зарезал, по бытующей в нервной Тверской губернии традиции, человека. Сел. Отъелся. Никто на зоне особенно не наезжал. Стар, да и статья не козлиная. Половинил щётки на браслеты, ручки для кишкорезов набирал. Пил чай с сахаром, ел булку с маслом, чего дома не часто и видал. Помер счастливым. Судьба.

Ну и толку мне в этом «знании»? Думу думать? Как же так, и в чём пафос? Анализировать? Да на кой мне это движение ума?

Теперь, когда скоро самому в люлю, я рад, что

возвращаясь из очередной командировки на тот свет вижу Петю. Тихого алкаша с небесно голубыми очами немытой Родины. бананами,

Вспоминаю

шапку на копне,

деревню,

маму

настоящий паровоз,

игрушечный вокруг ёлки, снег, стихи, опять маму...

И становится спокойно. Ничего лишнего, того, что надумал и чем портил жизнь, что несло боль и, слава богу, забылось.

Помню аквариум. А боли не помню. От боли остался маленький шрам, да и тот на пальце. Безымянном.

Совсем не мешает думать.

A C K NO W L E D G E M E NT S

Электронная

книга

подготовлена

любезного

разрешения автора.

Аннотация: От автора Дизайн обложки: Ангелина Злобина Фото обложки: Геннадий Блохин Редактор: редакция автора

Страницы автора в сети: http://www.proza.ru/avtor/tony40

Издание

электронной

книги

формате

epub

(publisher), конвертация в mobi и другие форматы: Ирина Бебнева 2012

****************** Book on the Move – Это сайт Independent Publishers – Независимых Издателей электронных книг. Мы издаём и публикуем книги современных авторов,

которые

соответствуют

нашим

представлениям о высокой планке требований к литературе. Пусть кто-то назовёт это снобизмом и декадансом, но мы не издаём что попало, лишь бы за деньги. Необычно, Вы согласны? Мы приглашаем Вас познакомиться с другими нашими изданиями по адресу http://ebooks.moy.su/

О Б Л О Ж К А П Е Ч АТ Н О Г О И З Д А Н И Я , 2 0 0 8

C O P Y R I G HT I NF O R M AT I O N

Тексты данной электронной книги защищены (cc)

Creative

Commons

Attribution-

NonCommercial-NoDerives 3.0 Unported License.

Вы можете свободно: делиться (You are free: to Share) – копировать, распространять и передавать другим лицам данную электронную книгу при обязательном соблюдении следующих условий: –

Attribution

(Атрибуция)

–

Вы

должны

атрибутировать произведения (указывать автора и источник) в порядке, предусмотренном автором или лицензиаром (но только так, чтобы никоим образом не подразумевалось, что они поддерживают вас или использование вами данного произведения).

– Некоммерческое использование (Noncommercial use) – Вы не можете использовать эту электронную книгу или отдельные произведения в коммерческих целях. – Без производных произведений – Вы не можете изменять, преобразовывать или брать за основу эту электронную книгу или отдельные произведения. http://creativecommons.org/licenses/by-ncnd/3.0/deed.ru

Любое из перечисленных выше условий может быть отменено, если вы получили на это разрешение от правообладателя. -------------------

Licensed under the Creative Commons AttributionNonCommercial-NoDerivs 3.0 Unported License. To

view

copy

this

license,

visit

http://creativecommons.org/licenses/by-nc-nd/3.0/

send a letter to Creative Commons, 444 Castro Street, Suite 900, Mountain View, California, 94041, USA.

You are free: to Share – to copy, distribute and transmit the work Under the following conditions: Attribution – You must attribute the work in the manner specified by the author or licensor (but not in any way that suggests that they endorse you or your use of the work). Non-commercial – You may not use this work for commercial purposes. No Derivative Works – You may not alter, transform, or build upon this work.

Any of the above conditions can be waived if you get permission from the copyright holder.

Thank you for respecting the work of this author.