журнал ©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ №12 by Dmitry Kravchenko

ПИСАТЕЛЕЙ

©ОЮЗ

№1-2 (12) 2010

Виноградова Горенко Данилов Ерхов

Иличевский Кондрашев Коцарев

Медреш Николаев Пичахчи

Рафеенко Скачко Соколовский

Либротени Двойка правит миром, девятка ей помогает. Когда мы десять лет назад начинали журнал, нам было, в среднем, по двадцать девять. Он вышел весёлым и необязательным: без рубрик и концепции (чего хотеть от литературы, кроме литературы?), с непрогнозируемой периодичностью, драчкой на полях. И за полями: «у бога мания величия, у меня — нет», судмедэксперт этого мира и третий (назовём его барбацуца, простмодернизм), разночинцы, уходили из редакции, друг от друга, не от журнала. Двухтысячные, нулевые: машины-сны, маленькие иисусики христы по цене производителя, украинотерапия, роскошные слова «репеллент» и «фумигатор», вошедшие в нашу жизнь благодаря комарам. Иногда кажется, что журнал пережил себя, иногда — что ещё и не рождался.

Содержание Невозвратные глаголы Владимира Владимировича Рафеенко — с. 3 • «Не станет целовать земля Синая…»; «Полночь задыхается за дверью…»; «Я разбужу тебя в шесть…»; «Могли скоротать свою вечность в лесу»; «Эль Греко…»; «Не бывает — навсегда»; «…И сильный дождь на Троицу…»; «Товарные вагоны ветра…»; «В синей кастрюльке…»; «Тяжёлый день…»; «Тридцатое. Луна в Тельце»; «Собаки дерутся. Пыль столбом»; «И куда прикажете прикладывать излишки любви и нежности?»; «Хороший лес. Там плачет Боттичелли…»; «Я имитирую победу…»; «Свобода. Сутки. Увольненье»; «Изменений ни на йоту»; «Мрак марта…»; «Интересует только сад»; «Без Гоголя хватает горя…» Нины Ивановны Виноградовой — с. 82 • Огромный посёлок; Первый человек; Дом на севере Москвы; Чёрная металлургия; Они разговаривают; Солнце; 100 эпизодов частной жизни Дмитрия Алексеевича Данилова — с. 90 • Post scriptum Андрея Леонидовича Пичахчи — с. 102 • [Хлоя]; Челси; отель Европа; Уайет; и было хорошо; Люберон Хлои Горенко — с. 145 • Спуск Александра Викторовича Иличевского — с. 155 • Под немецким сапогом Льва Петровича Николаева — с. 159 • «Бог каждому…»; «сейчас будет шесть…»; Гимн несвободе; «пластилин мягок…» Ирины Владимировны Скач ко — с. 238 • Из цикла «Shugafrancaphical»; Люди, не любящие Леонарда Коэна Сергея Германовича Соколовского — с. 242 • Будни Горожан Сверхтонкой Организации Олега Александровича Коцарева в переводе Натальи Евгеньевны Бутырской, Натальи Юль евны Бельченко — с. 253 • Из «Рассказов видеооператора» Николая Николаевича Конд рашева — с. 265 • Юные любовники; Снегомаш Антона Владимировича Ерхова — с. 271 • Путь кота Евгения Валентиновича Медреша — с. 290

Владимир Рафеенко родился в 1969 году в Донецке, окончил ДонНУ (русская филология и культурология). Романы «Краткая книга прощаний» (Донецк, 2000), «Каникулы магов» (Донецк, 2005), три стихотворных сборника. Новеллы публиковались в журналах «Многоточие» (Донецк), «Магазин. Журнал Жванецкого» (Москва), «Византийский ангел» (Киев), «Соты» (Киев), «Фонтан» (Одесса), «Крещатик» (Франкфурт-на-Майне), «Черновик» (Нью-Йорк), «Грани» (Москва), «Воздух» (Москва). Живёт в Донецке.

Невозвратные глаголы Роман в новеллах

Человек должен обращать внимание на начало и конец жизни своей, к средине же, где случается счастье или несчастье, должен быть равнодушен. Серафим Саровский

Гамлет, принц Датский: трагедия в 5-и актах [для ст. шк. возраста]. Из библиографии

Ну вот, просидел он целый день за работой и к вечеру сделал чудесный маленький горшочек. Весь увешан бубенцами горшочек, и когда в нём что-нибудь варится, бубенцы вызванивают старинную песенку: «Ах, мой милый Августин! Всё прошло, прошло, прошло!» Г.-Х. Андерсен, «Свинопас».

РАФЕЕНКО Преследуя безнравственную цель, Слагает за газелями газель. Низами, «Лейли и Меджнун».

Часть 1 Проповедь в стиле new age Бог сотворил мир из ничего. И пока, подвигом всецелого самоотречения, мы не осознаем, что мы — ничто, мы не дадим Богу творить из нас нового человека. Нектарий Оптинский

Стяжавший любовь расточил деньги; а кто говорит, что имеет и то и другое, тот сам себя обманывает. Иоанн Лествичник, «Лествица».

Речь идёт о том, что дано и не подлежит изменениям. Сэмюэль Хантингтон, «Столкновение цивилизаций».

Солдатский джаз Рассказывают, что где-то в лесах ныне канувшей в Лету империи работал стройбат. Леса в Европе в то время росли густые, непроходимые. Пищу, питьё и офицеров в те леса завозили вертолётами или санями по первопутку, когда он был. В остальное время, особенно когда не было погоды, правил всем прапорщик Цезарь. А должен был тот стройбат строить дорогу через леса и болота. Сосны сто метров высотой качаются; белки, волки, мошкара, лоси громадные, как сфинксы. И дожди — с ума сойти. И дедовщина ещё там была страшная. Старослужащие заставляли молодых работать с утра до вечера, а сами пили горячительные напитки, в бане парились берёзовыми мягкими вениками и с женщинами общались как хотели. Тут, конечно, неясно — откуда женщины? Не знаю. Всё же были. Цезарь и иже с ним солдат обижали по-всякому, и пожаловаться было некому. Офицера какого, если и привозили с вертолётом, то доступа к нему у солдат, естественно, не было. Да и не задерживались там офицеры. Как попадали, сразу заболевали, заблёвывали всё и улетали быстро на вертолёте. А дорогу парни из стройбата строили не простую, а асфальтовую серую со столбиками. Берёзу валили, сосну, осину, кусты, какие попадались, ежей излавливали, змей в норах топили, из барсуков жир давили, настаивали на самогоне и растирались теми барсуками в непогоды. И заливали всё асфальтом. Он затвердевал, как камень, и солдатики шли дальше. Тут тоже неясно — откуда столько асфальту. Не знаю. Рассказываю, что знаю. Вообще, если отвлечься, красота там была замечательная. Природа всё-таки. Но стали воины помирать от невыносимых условий существования.

Тут, конечно, неясно — откуда женщины? Не знаю. Всё же были.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Так все и померли. Но дорогу строить не бросили. Вышли как-то деды с прапорщиком Цезарем из его домика пьяные и стали звать солдат, чтобы кто-нибудь им рассола или соку там берёзового принёс. А никого. Плюнули, пошли снова пить. Попили, попили, выходят — снова никого. Заснули, протрезвились, слышат, а дорогу кто-то строит. «Ага, — сказал Цезарь. — Есть, значит, ещё солдат в части, есть, значит, ещё. Ау, — кричит, — эй, кто там, а ну сюда, а ну сюда рассолу». Тут ветер поднялся, ночь наступила с фиолетовыми разводами над лесом, и из этой фиолетовой ночи поднялись навстречу закату мёртвые воины-строители. И пришли они в домик к прапорщику, что характерно без рассолу, и нашли их всех, и это был апокалипсис в его малом, неуставном варианте. И по сей день, говорят, строят эти строители свою дорогу и никак к людям выйти не могут. Бесконечно и трудолюбиво валят лес, льют асфальт, по вечерам пишут письма домой на Украину и на единственном приличном барабане, гитаре, скрипке, альте играют пронзительный и бесконечный волшебный солдатский джаз.

Тоторо

и это был апокалипсис в его малом, неуставном варианте.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Вы знаете, как сверчок повествования ищет себе дорогу? Известно ли вам, как шагает этот грустный и деловитый податель тёплых дней и хорошей испанской гитары, скажем, Antonio Cobo, завёртываясь в серо-зелёный плащ утром, в красно-жёлтый по вечерам? Я могу рассказать вам это. Это — легко. В сущности, это уже началось с тех пор, как мы прослушали маленькую прелюдию о солдатском джазе. Джаз в солдатской среде вообще имеет большое будущее. Думается, что уже сейчас многим солдатам и прапорщикам долгими вечерами наполняет душу Charlie Parker, Jimi Hendrix или, по крайней мере, Al Di Meola. Так думаем мы: я и Тоторо. Нам ли этого не знать, тем, кто столько раз приходил к памятнику Солдату-Освободителю. И возлагал цветы. Мы возлагали цветы. Это было летом. Почти летом, неважно. Солдат стоял серый, как утёс. Держал в руках автомат. Был завёрнут в каменный плащ. С обратной стороны был обозначен автор — Николай Гоголь. Заслуженный скульптор. Мы стояли и смотрели. Кто такие мы? В самом деле, с этим надо разобраться сразу, иначе выйдет неразбериха и двусмысленность. Мы стояли. Выйдет неправда, если я скажу, что стояли и смотрели мы, пионеры, октябрята, дети и взрослые, советские люди, жители этой провинции, жители. Будет неправда, потому что я не знаю, что все они делали. Но были некоторые мы, которые всё же, безусловно, смотрели. И это некоторое множество лучше всего назвать Тоторо, лучше всего. То есть это важный момент: Тоторо один, но его много. Если ты и сам слегка Тоторо, тогда ты его видишь вот так же, как я вас; а если нет, то нет. Конечно, Тоторо — это не наше изобретение. Не советского народа, что-то часто мы его к ночи поминаем. Скорее японского. Великий Миядзаки подарил нам его. Я бы сказал, указал нам на него, но жизнь потом так много к этому добавила и так много уточнила, что сейчас уже трудно различить начальные черты. Так великий Энтомолог улавливает в свои солнечные сети великолепный экземпляр редкого октябрьского счастья или, скрещивая вымысел с умыслом, создаёт новый вид радости. Вы где-нибудь вполне можете прочитать, что исследователи Панамского института изучения тропиков (Smithsonian Tropical Research Institute) в лабораторных экспериментах создали новый вид бабочек. Изучая скрещивание Heliconius melpomene и Heliconius cydno,

РАФЕЕНКО учёные заметили, что рождавшиеся особи очень похожи на представителей другого известного вида — Heliconius heurippa, обитающего в восточных Андах. И что это, как ясно всякому встречному и поперечному, потому-то и потому-то совершенно замечательно и необыкновенно. Кроме того, устойчивая репродукция полноценных особей в эксперименте была достигнута уже в третьем поколении. «Это ли не чудо?» — скажет мой друг — любознательный читатель. И будет прав. Сводничество в мире насекомых — оригинальное хобби, в высшей степени наполненное каким-то изящным потусторонним смыслом. Но сколь больше смысла в гибриде русского Серого Волчка и шведского Карлсона! В стиле new age music. Впрочем, ладно. Сейчас важно только то, мы с Тоторо смотрели на Солдата. Он был вечный, серьёзный, он стоял, задумчиво глядя в сторону приблизительно Баренцева моря, и думал о чём-то о своём. Цветов было много. Люди потели, звучала музыка, те, кто должен, говорили о том, как мы все благодарны, что нас освободили. Мы с Тоторо знали, что нас освободили от фашизма, и нам даже в голову не приходило, что нас могли и не освободить. А ведь вполне могли. Собственно, от фашизма нас так и не освободили, авгиевы конюшни всегда грязны, освободили от фашистов. Но много фашистов осталось. И я даже не имею в виду немцев, что потом строили в нашем маленьком городке замечательные брусчатые дороги, маленькие уютные домики в два этажа и распевали немецкие песни на дне рождения начальника лагеря МВД для немецких военнопленных. Например, директор школы, в которую мы ходили с Тоторо, был хотя и русский, но, безусловно, фашист. Маленькие фашисты жили в соседнем посёлке. Они нас с Тоторо подстерегали время от времени на тропинке, что шла мимо пруда, и забирали мелкие деньги. А крупных у нас отродясь не водилось. Несколько фашистов засели в Министерстве народного образования или где-то очень близко к нему и ввели в школе единую форму одежды. Что такое единая форма одежды? Единая форма одежды — это когда ты одет во всё коричневое или во всё синее. Это обязательно. На шее у тебя галстук или на груди звёздочка, а в ней лицо маленького, похожего на некрасивую кудрявую женщину Ульянова. Странная символика, конечно, и времена были странные такие. Но о них уже много написано, поэтому здесь стоит заметить, что, может быть, именно в силу этого, я даже думаю, что именно по причине всеобщей странности тех времён, с нами случилось то, что случилось, и то, что мы с Тоторо так и не смогли забыть. Фашизмом, честно говоря, попахивали и наши уроки физкультуры. Но тут я поостерегусь, поскольку многим из мальчиков и даже девочек эти уроки нравились. Хотя посудите сами, как могло нравиться лазанье по канату или прыганье, извините, через козла? Я, например, так ни разу через него перепрыгнуть и не смог. Я его боялся просто, не говоря уже о том, чтобы через него прыгать. А лазанье по канату? Чёрные толстые резиновые шланги висели с крюков, и по ним необходимо было лазать как без ног, так и с помощью одних рук. И ничего весёлого в этом не было. Я никогда не отличался спортивным тело сложением и завидной ловкостью. Но почему-то именно меня чаще всего желал видеть на канатах учитель физкультуры Рафаэль Семёнович. Это было странно. Возможно, он серьёзно думал, что мне стоит почаще бывать на канатах? Как без помощи рук, так и без помощи ног? Или же он считал, что мои сложные взаимоотношения с козлом имеют некий высший сокровенный подтекст? Не знаю. Так же, кстати, непонятны, изящны, торжественны, напоены ароматом неведомого были пионерские линейки в пионерских лагерях. Особенно вечерние. Мистика.

На шее у тебя галстук или на груди звёздочка, а в ней лицо маленького, похожего на некрасивую кудрявую женщину Ульянова.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ В жизни тех лет много было такого, чего в жизни вообще не бывает. Вот, к примеру, встречи с Солдатом-Освободителем. Я стоял и смотрел на Солдата. Он стоял и смотрел в сторону моря. Тоторо просто стоял.

Сацуки

Чуть позже, когда мы с ней всё-таки сделали всё полагающееся настоящим любовникам, я помочился при ней из окна её спаленки в глухую ноябрьскую ночь.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

В нашем городке со странным, вообще говоря, для Украины названием — Токородзава — жили две девочки. Одну звали Мэй, а вторую Сацуки. Поскольку обе девочки были знакомы мне по моей школе, я их хорошо знал и с большой охотой с ними общался. Что, в общем-то, не всегда можно было сказать о них. Сацуки была маленькой, с чёрными глазками, чёрными косичками. Жила она в большом доме, окружённом большим запущенным садом с кошками во всех углах, под деревьями и смородиновыми кустами, и была как-то значительно старше меня. Мы издавна были как-то дружески знакомы, поэтому я приходил свободно и говорил: — Сацуки! — Отвали. — Сацуки, мне нужна твоя помощь. — Иди отсюда. — Сацуки, мне надо. — Слушай, у меня месячные, и я не хочу тебя видеть. Я топтался на веранде. Она куталась в плед, хотя было жарко, вертела в руках ножик и вилку. Да, сколько я её помню, у неё в руках всегда были ножик или вилка. Может быть, потому, что она была худая японка, а её родители — полные славяне — просто мечтали, чтобы она была похожа на них. Я доставал из кармана пачку дефицитных болгарских сигарет и клал перед ней. — Что такое? — говорила она. — Не даётся мне алгебра. — Ах, это, — Сацуки брала в руки сигарету, закидывала ногу на ногу и говорила: — Алгебра — один из разделов математики, старейший, пожалуй. И главное в алгебре — уравнение. Вот скажи мне, каково самое характерное отличие алгебры от, скажем, арифметики? Естественно, я молчал. Я и сейчас не знаю ответа на этот вопрос. Она же удовлетворённо кивала и говорила: — Характерное отличие алгебры от арифметики заключается в том, что в алгебре существует неизвестная величина. Именно дейст вия над ней, диктуемые условиями задачи, приводят к уравнению, из которого уже находится сама Неизвестная. — Неизвестная? — спрашивал я. — Неизвестная, — соглашалась Сацуки. Я сидел и думал о том, что единственный человек в мире, график месячных выделений которого я знаю, — это она. Не удивительно ли это? В моём-то юном возрасте? Притом, что я всё ещё практически девственник? И она почему-то при мне могла ходить по-маленькому, прямо в кустах смородины. А я вот не мог. Стеснялся. Хотя, с другой стороны, что плохого в том, что я предпочитаю не ходить по-маленькому в присутствии девушек и женщин, в принципе, даже и по сей день? Сацуки же видела в этом слабость моего характера. Чуть позже, когда мы с ней всё-таки сделали всё полагающееся настоящим любовникам, я помочился при ней из окна её спаленки в глухую ноябрьскую ночь. Она посмотрела на меня с каким-то видимым облегчением, закурила и, откинувшись на подушки, сказала: — Слава Аллаху! Я боялась, что ты не сделаешь этого никогда.

РАФЕЕНКО В Сацуки я был влюблён явно. Первые мои настоящие сексуальные фантазии были связаны именно с ней. Все знали, что я влюблён в Сацуки, и Сацуки это знала. Я дарил ей цветы, я отдавал ей свои школьные обеды, потому что на уроки она вечно приходила голодная, покупал сигареты на свои карманные деньги. Она выкуривала сигареты, закусывала мятными конфетами и запивала всё это ситро, поскольку других наркотиков одинокой школьной учительнице тогда было не достать. Есть женщины, сырой земле родные, — это о ней. Всегда было такое ощущение, что она немного не в себе. Её не любили в коллективе, друзей у неё не было, но никому и в голову не пришло бы помыкать Сацукико. Как-то на улице один из подвыпивших местных горнорабочих схватил её за грудь и попытался ощупать ягодицы. Она неспеша отстранилась и воткнула свою длинную деревянную заколку ему в щёку.

Велосипед на раме велосипеда, потому что сидения нет, грохоча, леденея, звеня, вылетая на трассу, я летел, как планета, которой четырнадцать лет я летел и летел, всю округу собой ужасая, и дорога стелилась прямая от края до края я влетал в повороты, плевал на возможность машин, мне два раза трамвай перерезал судьбу на ладони, я так честно летел, я так просто и честно летел, будто скоростью этой менял в мирозданье законы по которым сирень, по которым вода и песок, и её голосок, и стареющий тополь у школы, я взлетал, как хотел, как никто уже после не мог

Даже я сам не знал, что влюблён именно в неё, а не в Сацуки.

и я вижу тебя, мой чёрный потрёпанный монстр, этот руль, эти рама и цепь, холодные тонкие спицы, мы над детством летим, и не можем уже опуститься никогда…

Мэй Мэй, как оказывается, я любил тайно. Никто не знал, что на самом деле я влюблён в Мэй. Даже я сам не знал, что влюблён именно в неё, а не в Сацуки. Каково же было моё удивление, представьте, когда я и Мэй вдруг сблизились. Я расскажу вам, как это случилось. Нам было по четырнадцать лет, когда один раз летним вечером собрались дети нашего посёлка играть в загадочную игру «Казакиразбойники». Отчётливо понимаю, что ни тогда, ни тем более потом я не был в состоянии даже предположительно описать правила этой игры. Ещё меньше я знаю о ней сейчас. Может быть, в этом всё дело. Стоял ярчайший месяц май. Самый его конец. Всё цвело, и улочки посёлка заливало блаженными запахами земли и неба. Не могу сказать точно, сколько нас было. Человек семнадцать– двадцать. Половина из них девочки. Кто-то как-то разбивал нас на ко-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

И всё бы хорошо, да нет, не хорошо.

манды, а потом надо было убегать и прятаться. Это я помню совершенно точно. Убегать и прятаться. Волнующее занятие. Особенно, как оказалось, с Мэй. У неё были громадные, чуть выпуклые вишнёвые глаза. И мы почему-то решили прятаться вместе с ней. Спрятались мы так, что найти нас было совершенно невозможно. Спрятались мы на чердаке её дома, где она жила со своей старой бабушкой Рийо Мори и чудаком-отцом по фамилии Свантесон. Там было жарко от нагревшейся за день кровли, запаха смолы, стука топора, доносившегося из соседского сада, какого-то пыльного, слежавшегося запаха сена, раскрасневшихся щёчек, шеи и крупных коленок Мэй. Сначала мы целовались. Причём до того, как мы так хорошо с ней спрятались, мысль о поцелуях нам никогда не приходила в голову. Просто мы так хорошо спрятались. Я уверен, что если бы мы с ней не спрятались или спрятались бы несколько хуже, то ничего бы подобного не произошло. Потом мы начали раздевать друг друга, причём делали это, почти не торопясь, и так слаженно, так гармонично. Никогда после я не был в состоянии нормально раздеть хоть кого-нибудь. Я всегда во всём путался, терялся, краснел, в конце концов желание, даже если оно и было, само собой испарялось. Раздевание из прелест ного преддверия, чудной прелюдии, разжигающей страсть, превращалось в мучение. Мне становилось скучно, тошно, я смотрел в окно, мне уже не хотелось ложиться в постель с этой женщиной… Вообще, у Свантесонов в доме и во дворе всё было добротное, настоящее. Они в то лето держали птицу, и по двору расхаживали гуси таких размеров, что нос к носу с ними было лучше не встречаться. Черешня налилась плодами, каждый из которых был величиной с нормальную европейскую сливу. На козырьке пристройки лениво вертелся самодельный флюгер в виде медведя в натуральную величину. Я помню, что, целуясь с Мэй, зачем-то боковым индифферентным зрением пристально рассматривал колодец с огромной в виде шеи и головы лебедя кованой ручкой, которую необходимо было крутить, для того чтобы набрать воды. Я целовался, мне было страшно хорошо, но при этом я думал о том, зачем такая огромная ручка у этого колодца. Ведро там — это я знал по опыту — совершенно обыкновенное, а вот ручка ни в какие ворота не лезет. — Не думай о колодце, — сказала Мэй и укусила мне запястье. — А я и не думаю, — сказал я. Всё моё тело горело, низ живота ныл, мир выглядел несколько искажённым, на руке выступила кровь. — Вот и не думай.

Солдат-Освободитель Что делает Солдат-Освободитель у нас в городе? Он напоминает и освобождает. Это Воин и в высшей степени просветлённая сущность, он стоит в своём каменном плаще, с автоматом на берегу реки и никогда не спит. Его боятся фашизм, материализм, всякое атеистическое мракобесие и прочие враги рода человеческого. Он пролил кровь за Родину и за нас всех, но он жив, посему вечен, и имеет право быть каменным стражем полночи. Сугубо же им преследуются несколько грехов и, в частности, грех блуда. И вот почему. Было ему уже лет сорок, когда дошёл он от Москвы до Берлина. Задавив у себя в логове фашистскую гадину, солдат затем пришёл домой. А там детишек человек пять, жена и мать-старушка, которая его дождалась. Казалось бы, жить бы да жить. Нашёл он себе работу и стал работать. И всё бы хорошо, да нет, не хорошо. В течение месяца выясняется, что жена-то его не соблюла обет верности. И хахаль её — некий господин Танака из клана Кавабаси, директор крупного

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО советского завода. Вызывает Воин господина Танаку на поединок, во время которого, естественно, из-за сакуры выбегает не вовремя раскаявшаяся жена. Освободитель делает неверное движение, и Танака пронзает ему грудь. Вот судьба. Надо было пройти всю войну, чтобы пасть от руки тривиального топ-менеджера. Но тот, кто достойно жил, не останется ни с чем. В семидесятые годы областной обком коммунистической партии заказал скульптору Гоголю фигуру Воина-Освободителя. Гоголь, вполне приличный мастер, принялся за работу и в полгода справился с заданием партии. Когда он сделал эту фигуру, напала на него страсть блуда. И пригласил он к себе в студию Машу Авдотьеву из консерватории, чтобы поговорить об искусстве и статуи посмотреть. Только парочка распряглась от одежд и возлегла, тук-тук кто-то в дверь. — Кто там? — закричал растерявшийся ваятель, а потом подумал: «Какой такой тук-тук, дверь-то в мастерскую ведёт?» Тут дверь упала, и перед незадачливыми любовниками встала фигура Освободителя. — На первый раз, — сказал Воин Николаю, коснувшись своим гранитным автоматом причинного места великого ваятеля, — поскольку скульптор и всё такое, тебе прощается, но если будешь ещё раз замечен — накажу. Парочка повинилась, и любовники расстались друзьями.

Тоторо Я помню ещё те времена, когда по тропинкам моего сада ходили ангелы, как птицы, и синее сухое молоко падало огромными невесомыми хлопьями с разверстых небес. Большую часть своего времени я проводил в так называемом манеже — прямоугольной формы металлической конструкции с плоским дном и аккуратными стальными прутьями, через которые можно было осматривать мир. Иногда меня выносили в сад, и там под яблоней иногда сидел Тоторо. Я воспринимал его как часть двора и сада. Потом наступала осень, на улице шёл дождь, и я лежал спелёнатый в манеже. О саде мечтать и не приходилось. Во рту сидела соска, перед глазами, как киноэкран, стоял белый потолок, летом предусмотрительно побелённый родственниками. Когда я стал ходить самостоятельно, Тоторо часто был со мной рядом. Он просто сидел у песочницы или на стуле возле кровати, наблюдая за моим сном. Мне кажется, он был со мной в больничной палате, когда как-то в детстве меня надолго упрятали туда. Я помню Тоторо в самые страшные, первые годы школьной жизни. Какой он был? Лучше всего просто приехать в Японию, прийти в общество защиты природы в одном маленьком городке в окрестностях Токио и попросить их показать портрет Тоторо. Он молчаливый и верный, экзистенция Винни-Пухов и Пятачков, интроверт-гермафро дит — Карлсон и Мэри Поппинс, игрушечный Волошин, мохнатый, скачущий, как кот на задних лапах вокруг ёлки, честный и грустный Чернышевский. Пушистый Тоторо. С огромными усами, глазами, ртом. Он лучший потому, что в отличие от всех вышеперечисленных персонажей, никогда никому ничего не говорил и не писал. Но мог практически всё, поэтому говорить ему было не надо. В сущности, как я теперь понимаю, он к Японии относился мало. Я уверен, что его папа — приблизительно писатель Ершов, а мама — фарфоровая статуэтка русалки, которая светилась в ночи под моим детским одеялом зелёным светом…

Во рту сидела соска, перед глазами, как киноэкран, стоял белый потолок, летом предусмотри тельно побелённый родственниками.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Так что у меня много оснований помнить, как хорошо мы спрятались с Мэй на чердаке, полном сена, каких-то старых тряпок, старинных полуразобранных велосипедов, чугунных утюгов, православных икон с медными, пришедшими в негодность окладами, коньков, крупорушек, ёлочных игрушек, ящиков с годовыми подписками «Человека и закона», «Знания — силы», «Дошкольного воспитания», «Науки и техники». Я всегда буду помнить её красные губы и аккуратную грудь с полными дивными сосками, подрагивающий влажный живот, гладкие загорелые ноги, стоптанные сандалики, на юбке пуговицы красные с сиреневым ободком. Она страшно торопилась всё сделать, всем поделиться, что умела и знала. Она была очень терпеливой и старательной маленькой любовницей. Лучшей подругой из всех, что когда-нибудь были у меня. Так что у меня довольно оснований помнить обо всём об этом. Тем более что именно после того, что случилось в тот день на исходе мая на чердаке старого дома в маленьком украинском городе со странным названием — Токородзава, Тоторо больше никогда не заходил ко мне в дом. Он переселился в сад навсегда.

Офис

Здравствуйте, Павел Иванович, ничего, что у меня одежда немного истлела и глазные впадины пусты?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Сплошь и рядом, засидевшись в офисе допоздна, начинаешь в какой-то момент зябнуть. Забываешь уже, что, собственно, тут делаешь. И потом обязательно наступает такой момент, когда тебе могут позвонить все те, кто когда-то работал в этом офисе. — Алло! — Привет. — Здравствуйте. — Как там вы? — То есть? — Ну, то есть как вы там все? Как тебе работается за моим столом? — Простите, а с кем я говорю? — До самого моего ухода нам обещали новую оргтехнику и ремонт. Так я и не дождался. Не знаю, как сейчас, а тогда обои были у нас в офисе с каким-то желтоватеньким узором. Он пробуждал в душе равнодушие к своей земной участи. Уж обои они вряд ли вам поменяли. — Простите, вы куда звоните? — Ты тупой или задумчивый? — Что за бред. Александр, ты? — Если бы. Так как тебе за моим столом? Ты же сидишь в углу, там, куда никогда не долетает солнечный свет? Ну вот. И я там сидел до самого конца. Ну, то есть, ты не думай, одно с другим не связано, но как-то так вышло, что связалось… Да, мне славно работалось на твоём месте. И работа интересная, и можно иногда расслабиться, верно? Ориентируешься уже в этом? Чувствую, что ориентируешься… Отчего-то становится неприятно. Может, и вправду работал? Может, здесь? — Чего, собственно, надо? У нас многое переменилось за последние несколько лет, так что всё, отбой… — Ну да… переменилось. Но ты обожди, иногда тоскливо делается так. И потом, кому ещё звонить? Бывшей жене не позвонишь, сам должен понимать. Родителей пугать не хочу, а на работу можно. Вот такой вот Алигиери получается. — Так приходи, проведаешь. — Это был бы номер. Здравствуйте, Павел Иванович, ничего, что у меня одежда немного истлела и глазные впадины пусты? Я присяду? Поговорим о поставках?

РАФЕЕНКО Или бывает так. Звонят две сестры. — Мы попали в такой-то офис? — Да, в такой-то. — Расскажите, как там у вас? — А у вас что, тоже одежда истлела и глазные впадины пусты? — Нет, что вы. Мы просто спим, поэтому прийти не можем. — Как это — спим? А кто звонит? — Мы спим. Мы и звонит. То есть наше общее мы. Наше Тоторо вам звонит. Ничего? Можно мы с вами немножечко поговорим? — Ну, если только немножечко. Или так. — Привет! — Кто? — Встречный и Поперечный. Всегда и везде. Лучше тебя учились в школе, потом быстрее и лучше поступили в лучший, чем ты, вуз, лучше его закончили, попали в этот офис, потом в лучший, потом вообще не расскажешь куда. Сейчас звоним оттуда, где лучше — как ты? Мы слышали, у тебя плохи дела? Может, расскажешь? С женой? С работой? Ну хватить молчать, расскажи, а то у нас время не безразмерное. Рассказывай, мы звоним из лучших побуждений, из более лучших, чем у тебя… — Алло, я слушаю. Молчание. Лёгкий шум в ушах. За окнами полночная темень, а здесь телефон, шуршание системного блока и сухие струны Paco de Lucia. — Алло. Кто это? Кто это? Это Мэй? Может быть, это Сацукико? А может быть, Хотиро? Тогда приходите на Холмы или в любое кафе на розе. Завтра. Послезавтра. Сегодня с утра или вчера вечером. В прошлый вторник или четверг. Или в любое удобное для вас место, вне времени года и давности лет.

Хотиро Трудно выбрать, что относится к основному и главному, а что, напротив, не относится. Но думается, что надо рассказать как о главном и основном, так и о пустяковом, случайном, не имеющем смысла etc. К таким пустяковым, не пойми зачем случившимся в этом романе вещам, безусловно, относится вопрос о сыне Розы, как он есть. Вот если скажу, что Роза — это красивая толстая добрая семитка, которая ходила в вечно засаленном платке и единственная в нашем японском городке была похожа на настоящую украинку, будет ли это правдой? Понятия не имею. Память, знаете, такая штука. Иногда мне кажется, что Роза действительно жила в доме возле нас, имела много мужей всех национальностей и самых разнообразных профессий, которые однажды куда-то навсегда исчезали. По прошествии лет остался у неё только маленький Хотиро. Больной мальчик, сын, странное и доброе существо. Где ты сейчас, наш вечный и непременный товарищ, где ты, наш Кюхельбекер? Был он толст, волосат, на голове в любую жару и в любой холод прочно сидела вязаная шапочка. Я хочу, чтобы вы её себе представили очень отчётливо. Крупная вязка, часть голубая, часть белая, часть красная. Цвета французского флага. Лицо с крупными чертами, напрочь рыжее, глаза чуть навыкате, мохнатые рыжие брови спускались на глаза, и усы, у него с самого детства были крупные рыжие усы, к совершеннолетию закрутились кверху, придавая Хотиро вид лихого французского казака. Хотя Хотиро был недоразвит и слабоумен, нам он всегда нравился. И мы с Тоторо никогда не гоняли его по двору с криками «бейте дурака» и не гнали его из наших детских игр, но, напротив, всячески поощряли и помогали ему. Трудно найти границу объективного признания собственных заслуг и хвастовства, за которым выглядывает

Но думается, что надо рассказать как о главном и основном, так и о пустяковом, случайном, не имеющем смысла etc.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Так и осталось с тех лет в памяти, что «Мама и Сахар» — это слова которые, пожалуй, иногда могут заменить молитву.

змеиная морда тщеславия, а там, чего доброго, и гордыни. Однако сейчас нам, советским детям тех лет, кажется, что мы, преодолев некоторое, признаюсь, лёгкое отвращение, уже вскорости, вскорости, в лёгкой и невинной скорости нашего детства вовсе не были одиноки в нашей симпатии к Хотиро. Многие ребята его любили и приносили ему под двор сласти. Ну, какие у нас были тогда сласти: булочка, смоченная водой или молоком и посыпанная сахаром, сахар, растопленный на сковороде и превращённый таким образом в жёлтую горьковатую пережжённую сладость, изредка какие-то конфеты, самой главной из которых, конечно, был «Мишка на Севере». От своего двора он не уходил никуда и никогда, поэтому все ребята собирались здесь у нас, на улице Розы Люксембург, на перекрёстке всех дорог, на розе, и уже отсюда вели свои игры, которые к концу дня сюда же и возвращались. И даже если мы шли все на Холмы на весь день, оставляя, естественно, Хотиро возле дома, всё равно после игр и затей на Холмах, прежде чем разбежаться по домам, мы возвращались к нему, одиноко сидевшему на лавочке возле калитки, обступали его, тискали, смешили. Он узнавал нас, смеялся и говорил плохо разбираемые, но нами вполне понимаемые слова: — Мама, Сахар. Тоторо, бил дэс, дэс, бил Тоторо, я смотрю, смо трю. Птица тут. Летела, летела, падала. Дэс сидела, дэс. Непременно любую свою речь начинал и заканчивал словами «Мама, Сахар». Сейчас я думаю, что для Хотиро эти два слова означали вообще всё. Во-первых, он так здоровался. Во-вторых, объявлял, что видит вас, а кроме того, что по-прежнему есть Мама и Сахар, а значит, есть он. Следовательно, всё хорошо в мире. Подумайте сами, как может быть что-нибудь плохо в мире, где есть Мама, Сахар и Хотиро? И заканчивал он так же. Мама и Сахар в конце речи означало, что вот он всё сказал, что сказанное никак не противоречит ни Маме, ни Сахару и это нам гарантирует сам Хотиро. Так и осталось с тех лет в памяти, что «Мама и Сахар» — это слова, которые, пожалуй, иногда могут заменить молитву. Был он лысый, вот отсюда и вязаная шапочка. У него, видимо, всё время мёрзла голова. Я всегда буду виноват перед ним. «Почему?» — спросит меня любознательный читатель, мой добрый приятель и советчик. Вот почему. Много лет спустя я узнал о хибакуся, десятках тысяч японцев, обречённых на страдания вследствие атомных взрывов. Слово «хибакуся» мне понравилось сразу. Оно было смешное, это слово. Хибакуся. Ну, право же, звучит как Масяня, но интеллигентней. Мне было неловко смеяться, но я всё равно улыбнулся. Потом я дочитал о японцах. Стал чего-то делать дальше, а слово осталось. Прошло несколько дней, и вдруг, как-то внезапно, я вспомнил это слово, смешное слово «хибакуся», и с трудом удержался, чтобы не заплакать. Самое мучительное и странное заключалось в ощущении, что я в чём-то лично виноват перед ними. Глубоко, лично, совершенно конкретно и неискупаемо, потому что они страдали, а «хибакуся», в сущности, такое смешное и глупое слово, такое смешное, такое, что я не могу не улыбаться, когда слышу или читаю его.

Гай Уводя повествование в сторону, а может, кто знает, и в несколько сторон сразу, хочу просто пересказать по памяти историю одной собаки. Мне её рассказала моя жена, которая эту собаку знала лично,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО много лет с ней общалась, и, судя по всему, они навсегда сохранили друг о друге память и уважение. Собаку звали Гай. Это был большой мохнатый зверь, у которого мама была лайка, а папа — белый медведь. Любой биолог вам скажет, что это невозможно, чтобы мама собака, а папа медведь. Но это всё полная ерунда, потому что биология не учитывает фактор обоюдной любви, раз, и ситуацию Дальнего Севера, два. Любознательный читатель может мне возразить в том духе, что Дальним бывает только Восток, а Север — Крайним. На что я отвечать не буду вовсе. Итак, папа был медведь. Его звали Умка. А мама была свободной красивой собакой. Возможно, её звали Афродита. И вот Афродита шла по северу и увидела медведя. — Кто ты, прекрасный зверь? — сказала гордая собака, поражённая красотой Умки. — Я Умка, — сказал медведь, — и я ищу маму. — Но, Умка, — разглядев всё подробно и поразмыслив, возразила Афродита, — зачем тебе мама, ты же, судя по всему, уже взрослый и сильный зверь? — Мама нужна всем и всегда, — сказал Умка и вытащил из воды тюленя. — Оставь его, — величаво сказала Афродита, — это не мама, это тюлень. — Это тюлень, — согласился Умка, — но где мама? В общем, так, в двух словах, и состоялось это знакомство, счастливым следствием которого стало появление на свет маленького Гая. Но любовь проходит. Прошла и в этот раз. Афродита простилась с Умкой и пристроила Гая к геологам на Шпицберген. Увидев много образные таланты и невиданную красоту пса, его повезли самолётом в Москву, а уже оттуда в нашу провинцию. Хозяином Гая был хороший парень по имени Виталий. Кроме Гая, он любил и всякую другую живность. Приехав с Дальнего Севера, где не было ничего, кроме советских геологов и снега, он купил себе у речки в деревне дом и разводил там свинок, гусей, собак, барсуков, коров, кур, ещё кого-то, кого я и не припомню. Я думаю, что так он усердно и неутомимо населял свой мир. Поэтому, когда всё это вырастало, есть это всё, как, в общем, полагалось согласно здравому смыслу, он не мог. Фазаны, например, расплодившись невообразимо, жили в саду на правах свободной птицы, и никто их пальцем не трогал. Дальше парадокс, который надо понять. Трепетно относясь к живому, Виталий был охотник, к чему приучил и пса, то есть Гая. О трофеях охотничьих, впрочем, я не слышал ничего. Возможно, они и были, но, кажется, не были самой важной частью охоты. Кто знает. За давностью обстоятельств трудно разобрать полутени. Одно совершенно точно: Гаю охота нравилась тоже. А потом Виталий умер. Гай не смог жить в городе, и его отдали пастухам в соседнюю деревню… Ну, вроде как и при деле, и среди людей, и на воздухе. Спустя долгое время как-то стало известно, что пастухи не смогли ходить с Гаем и посадили его на цепь. Хорошо, не застрелили, что у нас запросто, и не выгнали, а дали дожить. Потом Гай умер. Но здесь не об этом. Когда пастухов спросили, почему они с ним не смогли ходить, те отвечали, что, собрав скотину, пёс гнал её на пастухов. Видимо, поскольку всё-таки охотник… И тут мы с вами видим Гая. Улыбающийся, с высунутым языком он стоит и смотрит на стадо. Пастухи дают ему понять, что, мол, стадо гнать на нас не надо, Гай, не надо. Заходит солнце. Колышутся травы и дерева, блистает речка. Птицы. Стадо на нас не надо. Домой его надо. И главное! Видно, что Гай всё

— Это тюлень, — согласился Умка, — но где мама?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ это отличным образом понимает. Ну, натурально, он же в деревне не первый год и не глупее нас с тобой, мой любезный читатель. Огромное стадо ждёт. Мы все ждём. Славный и гордый сын Умки и Афродиты тихо улыбается, шепчет себе под нос: Для тебя, Виталик, — и в десятый раз гонит стадо на пастухов. Золотой фазан взлетает в изумрудное небо.

Путь из Синдая в Хакодатэ

После чего, конечно, не могли не воспоследовать Бельское духовное училище и Смоленская духовная семинария.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Касаткин попал в Японию в июле 1861 года. Как он туда вообще попал? Ну, сначала родился в селе Берёзе Смоленской губернии. Молиться и впроголодь жить научил папа дьякон. После чего, конечно, не могли не воспоследовать Бельское духовное училище и Смоленская духовная семинария. Впрочем, оттуда до Японии всё-таки ещё очень далеко. Но учился Ваня хорошо, потому устроилось так, что не минула его и Санкт-Петербургская духовная академия. Дальше всё просто. Пошёл он как-то в церковь на вечернюю службу. Был будний день, потому народу было мало. Свечки поставил Николаю Угоднику и возле иконы Божьей Матери. Началась служба. И на «Достойно есть…», стоя на коленях, Иоанн понял, что ему надобно ехать в Японию. Как раз в то время открылась в городе Хакодатэ вакансия настоятеля церкви при русском консульстве. Иоанн принял постриг, стал Николаем и поехал. Ехал год. Японцы, надо сказать, к тому времени ужас как не любили христиан. Ну вот. А уроки фехтования сыну русского консула в Хакодатэ преподавал некто по имени Такума Савабе, бывший самурай, известный в Хакодатэ как замечательный фехтовальщик. Был он, кроме всего прочего, синтоистским священнослужителем. Невзлюбил он отца Николая очень сильной нелюбовью и однажды вечером пришёл, чтобы убить его, и сказал: — Приезжаете, ходите тут, страну нашу высматриваете; а такие, как ты, особенно вредны, потому что вера твоя злая. — А знает ли господин веру, о которой отзывается? — спросил отец Николай. — Ясно, не знаю. — А не зная вещи, поносить её — разумно ли? — Так что же за вера твоя? Говори. — Изволь. И стал Савабе к утру первым православным японцем. И был у него дружок, старый конфуцианец Сакай. Тот поначалу всё смеялся над Савабе. Естественно, зря. Стал Сакай вторым православным японцем. Так возникла Японская православная церковь. Во время войны 1905 г. при общей ненависти к русским отец Николай был единственным русским человеком в Японии. Когда Посольство России покинуло страну, Николай остался в Токио один. Православных в это время просто ненавидели. Николай говорил, что православие не есть только русская религия, но православный человек не может не быть патрио том. Поэтому он разослал во все православные храмы официальное предписание молиться о победе японских войск. Таким образом, православные японцы были избавлены от выбора между Христом и Японией. Сам же Николай, в силу того, что был русским, не считал возможным участвовать в общих богослужениях. После его кончины император Муцухито I Мэйдзи прислал на гроб владыки венок из живых цветов и лично дал разрешение на захоронение в пределах города. Причислен к лику святых. В Японии почитается как великий праведник и особый молитвенник пред Господом.

РАФЕЕНКО Ангел Японской церкви. «Когда Савабе и Сакай сделались христианами, то я увидел, что время для проповеди здесь настаёт, и потому отправился в Россию, чтобы просить Святейший Синод основать здесь миссию и дать мне сотрудников. Когда я снова прибыл в Хакодатэ, то нашёл, что ревност ный Савабе уже образовал у себя маленькую церковь: у него собралось из Синдая несколько молодых, хорошо образованных сизоку (дворян); то были: ныне ещё здравствующие о. Матфей Качета, о. Петр Сасачала, уже скончавшиеся о. Яков Такая, о. Иоанн Оно, только что отшедший в другой мир Павел Куда и некоторые другие; всех я нашёл уже довольно наученными в вере и в душе христианами. Кто же им указал путь из Синдая в Хакодатэ?»

Неизвестная В городском саду у нас возле забора много лет стоял один человек. Стоял он молча. Ничего не делал. Просто стоял, но подходить к нему было страшно. Даже не знаю почему, но страшно. Он был просто городским сумасшедшим и никогда не сделал никому зла. Он просто стоял за кованой оградкой по колено в осенних листьях и молча смотрел перед собой и иногда вперёд. Бывало так, что он смотрел долгое время только вперёд. Мимо него мне часто приходилось ходить на свидания. На разные свидания. То к Мэй, то к Сацуки. При этом мы не должны так представлять себе дело, что я общался с ними одновременно. Или даже что общался с ними последовательно — сначала Сацуки, а потом Мэй. Или наоборот, сначала Мэй, а потом уже и Сацуки. Ни в коем случае. Мне хочется как-то так вам сразу объяснить, в чём тут дело. Я давным-давно не видел Сацуки и Мэй, тех Сацуки и Мэй, о которых я говорил выше. Тех девочек уже давным-давно нет. И, честно говоря, я всё больше сомневаюсь в том, что они когда-нибудь были. Кроме того, я дико повзрослел. Мне стало сначала семнадцать, потом двадцать пять, потом дело пошло за тридцать. И хотя мы и нынче всё ещё находимся в той же поре жизни, когда нас легко соблазнить, но трудно удержать, нам с Тоторо приходится всё труднее нащупывать истину. — Это Сацуки или Мэй? — спрашиваю я Тоторо. Тоторо ничего не отвечает. Мы с ним тихонько смотрим, как спит это худое существо гораздо старше нас, напрочь прокуренное, с коричневыми волосами и коричневыми тенями, с длинными пальцами, с очень дорогими украшениями и косметикой, с влажными пахнущими подмышками, и нежным узким лоном, и такими трусиками, в которые трудно засунуть не то что нашу с Тоторо задницу, но даже кулак. Тоторо пожимает плечами, берёт пачку её сигарет, вертит, крутит, обёртка блестит. Она открывает глаза, встаёт, молча касается моих волос и идёт в туалет, шумно спускает воду. Так и есть, это Сацуки. Я вздыхаю, зарываюсь лицом в подушку и думаю о том, что с этой полежать не удастся. Эта всегда как на фронте. Всегда вперёд, всегда куда-то бежит, у неё всегда есть какие-то другие дела, кроме тех, что здесь. Те, что здесь, вообще за дела считаться не могут. — Вставай, — говорит она, — мы уже опаздываем. По опыту знаю, что говорить о том, что лично я никуда не опаздываю, совершенно бесполезно. — Ты ещё не встал? — неприятным голосом интересуется она через пять минут. Нет, я ещё не встал. Я лежу, напряжённо вглядываясь в зелёносинюю теплоту проснувшегося за окнами раннего лета.

Всегда вперёд, всегда куда-то бежит, у неё всегда есть какие-то другие дела, кроме тех, что здесь.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Она вечно готовит бутерброды величиной со спичечный коробок. Ими хорошо кормить очень маленьких любовников, величиной, допустим, со сковородку.

— В чём дело? Я опаздываю. Мне надо уже бежать. Я опаздываю. Совещание у шефа. У меня работа, — сколько раз на моём жизненном пути ни попадалась Сацуки, каждый раз она говорит одно и то же, причём при этом сама особо не задумывается о порядке и логике того, что говорит. Она всегда произносит не слова, а словесный ряд, приблизительно соответствующий тому смыслу, который в результате должен получаться, по идее. В предложениях, которые она произносит, можно с лёгкостью менять порядок слов и фраз, опускать какие-то из них, а остальные слушать в произвольном порядке. И в произвольное, в сущности, время. Одевшись, выхожу на кухню. Она напряжённо пьёт кофе и старательно ест бутерброд. Косметика не может скрыть ни возраста, ни усталости, которая так и не выветрилась из неё за три-четыре часа лёгкого сна. Она нервна, внутри сжата и как-то растеряна. — Ну что ты, рыба, — говорит она примиряющее. — Ну что я, рыба, — отвечаю я и съедаю бутерброд. Она вечно готовит бутерброды величиной со спичечный коробок. Ими хорошо кормить очень маленьких любовников, величиной, допустим, со сковородку. Таких же любовников, величиной как я, подобные бутерброды только злят или вызывают приступы меланхолии. — Ты не забыл, мы завтра едем на дачу? — спрашивает она, видя, что её «рыба» меня не утешила. — Нет, я не забыл, что мы завтра едем на дачу, — говорю я, а сам вижу, как в открытой форточке проносится тёплая летняя улица, облака. Синяя собака пробежала по небу, остановилась у форточки, засунула к нам сюда голову, кашлянула, подышала, побежала дальше. — Собака, — думаю я, ещё не зная, что эта собака Гай. — Куда ты смотришь? — она даже делает символический полуоборот, как бы показывая мне, что она готова даже знать, на что я смотрю, лишь бы прекратил сердиться. Закуривает. Смотрит устало, и глаза грустные. — В окно, — отвечаю я. А куда мне ещё смотреть? На неё? Когда я смотрю на неё, я чувст вую, как моё сердце лопается от боли, как мочевой пузырь. Моя неж ность к ней так же неуместна в природе, как и её бесконечная спешка. И то, и то не к добру. Я отличным образом понимаю, что мы вместе не будем долго, не говоря уже о том, чтобы вечно. Назло этому своему знанию говорю: — Выходи за меня? Потом мы бежим через улицы к трамвайной остановке через цветущие вишни, черешни, колокольный перезвон храма. Мы бежим, изображая что-то среднее между влюблённой парой и случайно идущими рядом мужчиной и женщиной. И двадцать пять лет разницы сейчас, на полпути между домом и трамвайной остановкой, ощущаются просто как досадное и смешное недоразумение…

Мэй Лето в частном секторе. Летит пух. Я ничего не помню из того, что случилось накануне. Запушённый дворик областного военкомата. Огорчённые родители, пьяные мальчики и девочки. В попу пьяная Мэй. Никому не видимый Тоторо в форме без погон стоит рядом и молча улыбается. Сейчас мне надо куда-то уходить на два года, и я в шоке. Но куда? В мозгу кадры таких кинофильмов, как «В зоне особого внимания», «Семнадцать мгновений весны», «В августе сорок четвёртого», а также, безусловно, «Позывной — “звезда”», «Иди и смотри». Перед глазами медленно плывут страницы пятитомника «Нюрнбергский процесс».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО — Ну всё, сынок, — говорит отец, — удачно тебе защищать Родину. «Ё-моё, — думаю я. — Какую, папа, Родину? Какую Родину?» Я ничего не понимаю. Мама с папой остаются тут, а я что же? Кого мне защищать там, где их нет? При всём своём желании, я и тут вряд ли кого защищу, не говоря уже про там. Вспоминаются канаты, маты, Рафаэль Семёнович, одинокий козёл в спортивном зале, через которого я так и не смог перенести своё бренное тело. Но это надо. Надо идти в армию. А теперь надо стоять и смотреть на то, как тебя провожают в армию, а всем уже вообще всё равно, уедешь ты туда или не уедешь. Хочется обнять маму и заплакать, потому что мне страшно. Но это не поможет, и поэтому я пока не плачу. И маму не обнимаю, а обнимаю Мэй, которая стоит рядом, и ей тоже совершенно всё равно. И от этого мне становится как-то эдак. Только через три дня нас наконец-то отправляли из областного военкомата на поезде с нашего вокзала. Поезд назывался «Токоро дзава—Москва». Был он зелёный, с окнами и колёсами, с цветными фонарями, с белыми занавесками, с накрахмаленными скатёрками и простынями. Были там предусмотрены двери для вхождения и выхождения, а также плацкартные вагоны для тех, кто уже вошёл. Молодые заплаканные японки провожали своих мужественных парней, а меня, кроме мамы, не провожал никто. Зазвучал марш славянки, и пошёл ливень. Мама бежала со мной под ливнем к вагону и плакала. У меня внутри всё разрывалось на части, одежда была мокрая, а куда мы ехали — было неизвестно. Сказали, что сообщат потом, в самый последний момент. Последний момент — понятие растяжимое, согласитесь. И без того как-то неприятно знать, что такой момент в твоей жизни будет, а то, что он наступит конкретно в этом поезде, было знать вообще както нехорошо. Поезд тронулся. По вагонным стёклам текли струйки тёплого ливня. В плацкартном купе я был один, сидел, отвернувшись к окну, и моим слезам не мешало ничто. И единственное, что согревало мне душу, что на перроне, который канул в вечность, не было Мэй. Но потом была учебка, и через семь месяцев я стоял с двумя такими же, как и сам, горемыками на Казанском вокзале в Москве и, глядя в надвигающиеся русские морозные сумерки, ел солёную колбасу с тортом. Это единственное, что нашлось съедобного для нас в привокзальном буфете. До сих пор не понимаю почему. Возможно, просто потому, что на большее у нас не хватило денег. И как-то так было это романтично. Неизвестно, неуютно, некрасиво, ну и потом портянки и всё такое, но романтично или что-то в этом роде. На перроне кружил снег, впереди была целая вечность, и сквозь неё я так хотел любить, что в каждой девушке я видел Мэй, а в каждой женщине — Сацукико. В общем, я куда-то ехал, мир был удивителен, загадочен и грозен крайне. Но я был почему-то счастлив, а почему — не помню и не вспомню, вероятно, уже никогда…

Последний момент — понятие растяжимое, согласитесь.

Редька Жил-был один православный японец. Был у него домик в пригороде Токородзава и огородик. Взращивал он на этом огородике редьку. Ну и, естественно, ел её по-возможности. Ну сколько можно за один раз съесть редек? Ну, две-три, скажете вы. Ну хорошо, две-три. Но дело в том, что японская редька — это нечто просто невероятное. Вырастает она до двух метров длиной и до полуметра толщиной. Ты её, во-первых, выкопай, а во-вторых, потом попробуй съесть.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Сразу как-то японец пробовал выкопать и не есть. Взмолилась тогда редька человеческим голосом. Говорит: — Ешь меня, Такамура-сан, что же то я — зря произрастаю в природе? — Как я могу, — сказал Такамура, — ты же вон какая, а я вон какой. — Ничего, — сказала редька, — а ты потихоньку, потихоньку. Там с маслицем, там с лучком, там подквасишь, там посолишь, там сырую съешь. Ну что делать, стал есть Такамура. И так насобачился, что уже через год съедал по большой редьке каждый день. Через два года привык совсем, не мог без неё. Через три — просто-таки полюбил. Через четыре проснулся он как-то, а рядом с ним в постели девушка. — Редька, ты! — воскликнул Такамура. — Тьфу на вас, Такамура Богданович, какая ж я вам редька. Жена ваша. — Да ну, — сказал Такамура. — Точно, — сказала девушка. И в самом деле, оказалось, жена.

Мир видимый и невидимый

Христос будет говорить только о себе.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Люди, которые иногда думают, думают про невидимый мир, что он как бы проекция видимого. Ну, как-то логично чтобы всё. Но так не получается. И всё потому, что невидимый мир, он гораздо больше видимого. «Насколько больше?» — спросит меня любознательный читатель. И я отвечу: «Настолько, насколько душа огромней тела». И когда придёт Суд, нам скажут простые вещи. Нам скажут: «Накормили ли вы Меня, когда Я хотел кушать? Напоили ли вы Меня, когда Я хотел пить? Посетили ли вы Меня в районной обшарпанной больнице, когда Я там умирал никому не нужный и всеми оставленный?» И то, что ты знаешь доказательства бытия Бога или, скажем, прекрасный филолог, никому будет не интересно. Ну потому что это вообще неинтересно, за что тебя уважают и любят, что ты умеешь, что ты понял или чего ты достиг. Всё это никому не нужно. Даже если ты научился ходить по воде или делать из воздуха котлеты. Жаль, что ты потратил на это всю свою жизнь. И Суд будет простым-простым, как кружка молока или кусок хлеба, как песенки Цезарии Эворы или летний дождь. Я думаю, любознательный читатель, никто тебя даже не спросит, зачем ты сделал то-то или сделал то-то. Кому это интересно? И потом, и так ведь, в сущности, всем ясно, зачем ты делал все эти гадости такого-то числа в таком-то году и в дальнейшие числа и годы по истечении времени. И не потому, что это не грех или это не важно. Грех и важно, но никому не интересно. Ну скучно же, японский городовой, перебирать все эти мерзости, которые ты так успешно проделывал десятки лет. Христос будет говорить только о себе. «Я был с тобой совсем рядом, — скажет Он. — В этой бабульке, которая, спотыкаясь, бредёт по улице со связкой мокрых газет, в этом вонючем старике, который каждое утро ковыряется своими заскорузлыми пальцами в твоих, филолог, мусорных баках, в той вдове, которая хочет кушать, в том мальчике, который хочет спать и не имеет, где преклонить головы. Я был с тобой рядом. Я всю твою жизнь стучался в твои двери во время промозглых оттепелей и холодных дождей, в туманы и синий мороз. Я замерзал и голодал, Я был истязаем в темницах, Я был презираем всеми. Я ждал тебя, и где ты был? Где ты был? Может, ты писал кандидатскую о невозвратных глаголах?

РАФЕЕНКО Среди множества людей, которым ты не сделал ничего доброго, не было никого, кто не был бы Мной. Ибо Я твой первый и единственный, и бесконечный Ближний. И другого у тебя не было никогда». И вполне возможно, что будет стоять вот такой же сырой март. Будет капать с крыш. Воскресший народ будет волноваться. Ангелы будут улыбчивы и милостивы, будут подбадривать. Хотя тут, как ты понимаешь, хоть подбадривай, хоть не подбадривай… На кафедральном Свято-Преображенском соборе будут непрерывно бить часы. Видишь, там стоят твои мама и папа. Любил ли ты кого-нибудь в этом мире, который уже никогда не повторится? Долготерпел ли, милосердствовал ли, мог ли ты не искать своего, всему ли верил, на всё ли надеялся? Но самое главное, была ли любовь твоя вечной? Когда придёт Суд, главными станут простые дела.

Благовещение Поутру, когда приходит рассвет, Ангел Божий отворяет нам дверь В этот маленький совсем городок, Галилейский городок Назарет. Там, слетев с небесных кругов, Гавриил говорит на заре: «Бога Слово ты понесёшь И родишь Его нам в декабре». Он спустился к Иосифу в дом, В дом Давидов, в тишайший зенит, Где Мария обручена И себе ещё предстоит…

Когда придёт Суд, главными станут простые дела.

Часть 2 Простые дела Не напрасно утрами янтарными, Что прозрачней, чем кожа луны, Мотылёк шелкопряда непарного Вылетает на поиск жены. Саша Соколов, «Между собакой и волком»

Для полёта плоского прямоугольного кота массой 3 килограмма площадью 500 квадратных сантиметров с углом атаки в 10–15 градусов необходим порыв ветра скоростью больше 35 метров в секунду. По материалам «Лента. Ру»

О фауне и хождении по воде Это случилось в те времена, о которых мне точно известно только то, что они были. Ещё тогда была Римская империя, и христианам в этой империи приходилось очень по-разному. И жил в то время в римской провинции Каппадокии в Малой Азии, а попросту в Армении,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Гуляя, невзначай можно встретить степного кота и ушастого ежа. Чудесная встреча, конечно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

один епископ. И было в Армении неспокойно. Неуютно было в Армении христианам во время правления Диоклетиана, как, собственно, и после его правления в эпоху Ликиния. Европа никак не могла вместить то, что уже вместила Иудея, и от этих метафизических потуг ветхого мира благочестивый пастырь был вынужден укрыться в пещеру на горе Аргеос. Пещерка была маленькая, но глубокая и уютная. Там Власий и жил какое-то время в непрестанной молитве. Про его пещерку прознало местное зверьё. Ну, какое в Армении зверьё? В полупустынях, скажем, отбою нет от сусликов, тушканчиков и полёвок. Пруд пруди черепах и змей. Гуляя, невзначай можно встретить степного кота и ушастого ежа. Чудесная встреча, конечно. Никогда не видел ушастых ёжиков, но думается, что на это стоит посмотреть. Идёшь ты по Армении и видишь, как из-за куста надвигаются на тебя огромные розовые уши и большой розовый нос. «Что за зверь?» — думаешь. Подходишь ближе, а это армянский ежик. Совершая променад в прибрежных зарослях реки Аракс, вы рискуете вплотную познакомиться с рысью, камышовым котом, кабаном, шакалом и целым рядом их менее опасных, но не менее активных пернатых друзей. В степной части страны вас ожидают встречи с армян ским зайцем и лисицей, не говоря уже об армянском волке и барсуке. Безусловные любимцы публики — безоаровый козёл и армянский муфлон, встрече с которыми подвержен каждый житель южных и юговосточных районов. Эти последние, судя по всему, так, видимо, вдвоём и ходят. Где один, там и другой. Что такое «безоаровый», можно, в принципе, понимать по-разному, но что-то химическое по-любому чудится в этом слове. И это понятно. Безоаровый козёл, в сущности, это тот же бензонатовый. А что такое бензонат натрия (E211) — знаем мы все, поскольку он является очень распространённым консервантом пищевых продуктов. Есть в Армении косуля и куница, белка и медведь, олень и леопард. В ярком и благословенном армянском небе летают журавль и аист, куропатка и перепел, тетерев и орёл, гриф и улар, утка и чайка. В долинах рек на юге деловито ходит нутрия. Но епископ не думал обо всём этом, ну то есть о многообразии животного мира. Он молился в своей пещерке и иногда выходил из неё посмотреть на солнце. Возле входа его обычно ждали все эти ушастые ёжики и бензонатовые козлики, волчки и барсучки, огромные волохатые и развязные армянские медведи, шепелявые утки и чайки в огромных кепках с озера Севан, одинокая толстая нутрия. Епископ лечил молитвой тех из них, кто в этом нуждался, и разговаривал с теми, кто просто пришёл посмотреть. А правителем той области в это самое время был некто игемон Агриколай, сволочь редкая и непонятная. Он всячески старался погубить побольше христиан, как говорит житие, «предавая их разным ужасным мукам, одних он предавал мечу, других приказывал сжигать на огне, третьих — потопить в реках, иных же — отдать на съедение зверям. Для последней цели он приказал своим ловчим поймать возможно большее число хищных зверей». Само собой, в конце концов ловчие вышли к полянке, на которой пронаблюдали звериное собрание, определённо их поразившее. Увидели они и пещерку, а в ней епископа. Ну вот, что бы мы сделали, любезный читатель, если бы увидели это? Ну не знаю, наверное, подошли бы поближе как-то, верно? Попытались бы разговор завязать, не знаю, с чайками пообщаться. Ну, в принципе, так где-то. Но это были не простые люди, это были какие-то особенные люди, которые сразу же побежали к игемону, рассказали ему всё и быстро прибежали обратно, чтобы схватить святого.

РАФЕЕНКО «Выходи отсюда, — сказали они Власию, — и ступай с нами в город: тебя зовёт игемон». Услышав это, святой обрадовался и сказал: «Хорошо, дети мои, пойдём вместе; Господь вспомнил обо мне: Он являлся мне трижды в эту ночь, говоря: “Встань и принеси Мне жертву, как подобает тебе по твоему званию епископа”. Итак, вовремя, дети мои, вы пришли сюда сегодня, Господь мой, Иисус Христос, да будет с вами». И Власия повели. Власий шёл, разговаривал со стражниками, которые, кажется, не были чрезмерно строги на первых порах, и, вероятно, как-то прощался с миром. Выражалось это и в том, что молитвами своими по пути следования к игемону он исцелял как людей, так и животных. Одна бедная вдова, у которой волк украл единственного поросёнка, увидела епископа, выбежала на дорогу, по которой вели святого, и стала жаловаться на волка, ну то есть рассказала Власию о своём горе. «Эх, тётка, — сказал бы ей, наверно, любой из нас на месте Власия, — мне бы твои заботы. Меня тут на смерть ведут мученическую, а ты, понимаешь, со своим поросёнком. Ну так это вовремя, тётка, так вовремя…» Но это, к счастью, был не кто-то из нас с тобой, мой великолепный читатель, это был ученик Христа — священномученик Власий, епископ Севастийский, которому оставалось жить уже совсем мало. Он выслушал вдову, пожалел и пообещал, что поросёнка вернут ей в целости и сохранности. В общем, так и случилось. Прибежал несчастный армянский волчара и вернул вдове эту маленькую, насмерть перепуганную свинью… И я её понимаю. Ну, то есть свинью. Много там ещё чего было. Хотели, например, Власия топить, а он перекрестил озеро, пошёл и сел на его середине. Пригласил слуг игемона призвать на помощь своих богов и посидеть рядом, да те не смогли и потопли во множестве. Но потом Ангел сказал Власию, чтобы тот сошёл с воды и принял свою смерть, что тот, конечно, и сделал.

Салат из крапивы Этот салат готовил отец. Крапиву, естественно, рвал в палисаднике тоже он. Кроме крапивы, в салат клалось что-то ещё, поэтому, собственно, крапивы я как раз в этом салате и не помню совершенно. К нему подавали мятую с молоком и сливочным маслом картошку, сосиски, десерт. Зато помню, почему мы ели этот салат всей семьёй. Мы его ели, чтобы получить как можно большее количество витаминов. Судя по всему, нам всем в те годы очень не хватало витаминов, и мы нуждались в каких-то дополнительных их поступлениях в наши организмы. С другой стороны, мне уже тогда почему-то было ясно, что даже если ты съешь всю крапиву в палисаднике, ну то есть выешь её вплоть до чернозёма, до затаившихся между камней корневищ и испуганно ждущих очередного похода на рыбалку дождевых червяков, витаминов в тебе не станет больше. То есть, насколько я предполагаю сейчас, поедание крапивного салата было скорее метафизической акцией, маленьким семейным перформансом, участие в котором гарантировало тебе что-то такое, что само по себе, уже в силу своей зрелищности, обеспечивало победу витаминов над авитаминозом и слабоумием. «При чём тут слабоумие?» — спросит мой дотошный читатель. Ну, при том, мой маленький друг, что все члены семьи, которые не ели этот салат, ну не то чтобы не ели, а могли бы засомневаться как-то в его необходимости, автоматически рассматривались как слабое звено. А надо сказать, что отец всегда делал всё, что было в его силах, чтобы мы, члены его семьи, были здоровы и способны к свершениям.

То есть, насколько я предполагаю сейчас, поедание крапивного салата было скорее метафизической акцией

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Если бы я хоть немного лучше знал женщин, разве бы женился на них беспрестанно всю свою сознательную жизнь?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Мы бегали по утрам и занимались йогой, обтирались холодной водой, в возрасте пяти месяцев я не только твёрдо и целеустремлённо держал голову, но и отжимался от пола сто семьдесят четыре раза и, в принципе, мог на выбор или съесть ведро крапивы, или без воздуха под водой провести всё время до обеда, пока мой отец с моим дедом косили на Холмах молочай. Крапива в моей памяти прочно связана с молочаем, потому что его очень любили кролики, которых у нас принято было держать в неимоверном количестве всё то время, которое называлось моим детством. Их мы держали для того, чтоб есть высококалорийное и нежное мясо этих чутких и привязчивых к людям зверьков. Рядом с крапивой и молочаем своё заслуженное место занимают кормовая свёкла и кукуруза. Их ели свинки, которые жили в сарае за домом. Их сочную и вредную, но вкусную и питательную плоть у нас на посёлке было принято закрывать по банкам, и есть долгими зимними месяцами, выглядывая из окон, когда, видимо, больше ничего покушать в доме не было. Сейчас мои родители напрочь отрицают тот факт, что все эти животные прошли со мной моё детство бок о бок, но на самом деле это так. В этой книге я пишу только правду и ничего кроме правды, потому могу смело заявить, что в возрасте двенадцать лет я любому Джеральду Дарреллу дал бы фору сто очков вперёд, когда дело касалось вопросов обработки свеженины. В тринадцать, в морозном феврале, видимо, наевшись до отвала крапивы, я замучил в сарае своего первого кабана. В четырнадцать — бычка. В пятнадцать — двух. В шестнадцать — трёх, два из которых случайно мне попались на глаза, когда я шёл домой после занятий из милой моему сердцу школы. В семнадцать на нашу улицу боялись залетать даже воробьи, а лошади заходили крайне осторожно и только табунами, держа наготове копыта, кованые уздечки, кастеты и чугунные дышла. Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы меня не забрали в армию… Мой папа, дай ему Господи ещё сто пятьдесят лет радовать своим общением нас, его близких, всегда много знал о природе и о том, как всё в ней происходит. Согласитесь, для жизни молодому человеку необходимо как можно раньше обзавестись багажом ценных и полезных знаний. Как без них строить свою жизнь и общение с теми женщинами, которых тебе посылает судьба, как иметь дело с врагами, работодателями, учителями и с миром в целом? Это понимал и мой отец, великий человек и интуитивный гений педагогики. Однако, чтобы не рассеивать моё внимание направо и налево, он больше всего и охотнее делился со мной знаниями о двух вещах: повадках пресноводной рыбы и физике элементарных частиц. Человеку несведущему такое сочетание предметов может показаться странным, но только несведущему и только на первый взгляд. Сейчас, по истечении многих и многих лет, я могу смело сказать, что наличие в моей голове некоторой информации именно из области физики элементарных частиц и повадок пресноводных рыб, при практически полном отсутствии знаний во всех остальных сферах человеческой жизнедеятельности, помогло мне стать тем и именно тем, что я есть в настоящее время. Если бы я хоть немного лучше знал женщин, разве бы женился на них беспрестанно всю свою сознательную жизнь? И если бы я хоть что-то знал о работодателях, разве бы стал филологом? Но история не терпит сослагательного наклонения. Всё уже случилось, и стоит мне присмотреться повнимательнее к судьбам людей, которые меня окружают, как я тут же понимаю, как благодарен своему отцу.

РАФЕЕНКО Жизнь как ловля пресноводных рыб Что может быть лучше ранней зорьки? Зорьки, когда ты в половину третьего ночи сидишь в камышах или возле них. Поют комары, черви мечтательно скрутились в клубочек в банке из-под сардин и спят. Тебе самому так хочется спать, что ты уже практически видишь какие-то сны, но, по идее, вот-вот должен начаться клёв. — Сейчас, — говорит отец, задумчиво осматривая горизонт, — рыба подойдёт. Мы же её прикормили, вот она и подойдёт. Ясно, сынок? — Да, папа, — отвечаю я с готовностью. Что тут непонятного? Мы её прикормили, и она сейчас подойдёт. Между тем начинает накрапывать. Камыш шумит. — Сегодня как раз такая погода, — замечает отец, — чтобы рыбе клевать. Шумит ветер. Под накидкой чувствуешь себя тихо и уютно. — Да? — невольно заинтересовываюсь я. — Конечно, — отвечает отец. — Учёные давно установили взаимо связь между барометром и клёвом. Погода накануне того, как ты идёшь на рыбалку, очень важна. Я внимательно слушаю, отчаянно зеваю и киваю понимающе головой. — Очень важна в этом деле и прикормка. Стоит тебе не так прикормить, и всё потеряно. Время, усилия, деньги. Да, сынок, деньги тоже потеряны. Отец замолкает и задумывается. Дождь и ветер усиливаются, и мы сильнее закутываемся в прозрачные жаркие полиэтиленовые накидки. Время тянется медленно. Вдруг у меня клюёт, и я, испугавшись своего счастья, зачем-то выдёргиваю снасть из воды раньше, чем это имело смысл делать, особенно в присутствии папы. — Сынок, зачем ты это сделал? — так можно, в принципе, перевести то, что произносит папа. — Мы прикормили рыбу, на зорьке, она подошла, а ты её не поймал, сынуля. Ты, сынок, сделал неправильно, так делать нельзя. После этого какое-то время мы молчим. Я бужу какого-то червяка в банке и отправляю в пучину вод. Грузило булькает. Поплавок стоит чуть под наклоном к поверхности воды, удилище не касается воды, всё как учил папа. Отец проверяет всё это и остаётся доволен. — Рыбу, сынок, люди ловили всегда и везде. Раньше её ловили на костяные крючки. Брали косточку от какого-нибудь животного, обтачивали её и ловили рыбу. Плели сети из конопли. Рыба заплывала в эти сети и выплывать уже не хотела. Именно так чаще всего ловил рыбу Сабанеев. В некоторых деревнях ловили рыбу исключительно телегами. Это описано в литературе. Признак цивилизованного человека — рыбацкая снасть. Рыба — вот неувядаемый символ силы и славы. Любили ходить на рыбалку и китайцы. Рыбак у китайцев всегда почитался и превозносился. Вообще в Юго-Восточной Азии сложено очень много стихотворений о рыбаках. Да и Пушкин написал притчу о рыбаке и рыбке неспроста…

— Сынок, зачем ты это сделал? — так можно, в принципе, перевести то, что произносит папа.

Жил старик со своею старухой У самого синего моря; Они жили в ветхой землянке Ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, Старуха пряла свою пряжу.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Я начинаю задрёмывать. Сквозь сон вижу, как отец вытаскивает из воды одного за другим двух или трёх карасей, окуней, краснопёрок, маленьких и довольных китайцев. Дождь идёт по планете с жёлтым зонтиком, в конусообразной шляпе и в красных украинских шароварах. — А ещё, сынок, — мокрое усатое улыбающееся лицо папы наплывает, как волна. — В каждом пруду живёт множество сопутствующих живых существ. — Как это — сопутствующих? — А так это. Как взмолится золотая рыбка! Голосом молвит человечьим: «Отпусти ты, старче, меня в море, Дорогой за себя дам откуп: Откуплюсь чем только пожелаешь». Удивился старик, испугался…

Дождь идёт по планете с жёлтым зонтиком, в конусообразной шляпе и в красных украинских шароварах.

— Ты думаешь, сынок, рыбы могут разговаривать? Я обалдело сквозь надвигающийся сон пожимаю плечами. — И я вот думаю, что нет. Но кто-то может. Точно может. Иначе что бы мы тут делали? Всё расплывается, и огромный дождь накрывает прошлое с головой.

Ветер когда-то я думал, что это что-нибудь значит дожди, магазины, клубника, промытая в море, бессонная дружба и сын, засыпающий долго, и мама, идущая вечером в поисках сына когда-то я думал, я знаю, что всё это значит, и я понимаю прекрасно, и надо немного: лишь денег, здоровья и женщину вкуса полыни, и что-то такое, чтобы не лгать и не плакать когда-то недавно я думал, что всё это просто, крылатый мой дом приносил утешенье и чтенье, и тополь качался, и вишни цвели и скрипели, и ветками шли по высокому тёплому небу и всё, что теперь я не знаю, как именно думал, что больше не думаю, то, что болит неутешно, листает простой, как собака, изменчивый ветер, и майский, и тёплый, бессмысленный ветер, конечно

Женитьба Жениться я начал рано. Лет в шестнадцать-семнадцать. Первый раз родители ещё были мои совсем молодые. Лет им было приблизительно по тридцать, когда я им сообщил, что женюсь, и будущие родст венники пригласили нас на обед. Они несколько занервничали. — Обожди, — сказала моя мама моему отцу, — ну как-то же что-то положено нести, что ли, когда идут свататься?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО — Да кто ж его знает, — в задумчивом раздражении ответил он. — Мы, что ли, идём свататься? Это он идёт свататься, — и кивнул на меня, который в синеньком костюмчике взволнованно сидел на стуле возле входа. — Я вообще не знаю, чего я туда иду. Тыкву, что ли, принято нести или что-то в этом роде, — добавил он, впрочем, не очень уверенно. — Какую тыкву? — спросила мама, наморщив лоб. — При чём тут тыква? Может, лучше торт? Как ты считаешь, сынок? — Ну не знаю, не знаю, — сказал отец и пошёл в свою комнату перебирать рыболовные снасти. — Тыкву ему, и пусть сам идёт. Жениться он решил, — сказал отец громко, — сволочь. Задумчивые и встревоженные, мы пришли с тортом и тыквой свататься. Я шёл сзади. Я плохо помню, что там было, но расскажу, что помню. Во-первых, и так страшно жеманная, Мэй сидела за столом вовсе как осина на выданье. Во-вторых, её родители вообще плохо понимали, что происходит, а кроме этого, выдавать своё сокровище замуж не торопились однозначно. Отец невесты оказался конкретно деревянным дядькой, алкоголиком в завязке, а мы, кажется, принесли водку. Быстро прояснив ситуацию, отец снял водку со стола, взял ситуацию под контроль и сказал: — Ну хорошо, пить не будем, давайте тыквы поедим, мы тут вам принесли немного тыквы. — Тыквы? — заинтересовалась мать невесты. — А на хрена? — Как на хрена? — уверенно сказал отец. — Положено по свадебному обряду. Родители невесты испуганно переглянулись и заёрзали. — Вы что, обрядов не знаете? — продолжил отец встревоженно. — Как же быть? Нам без народных обрядов никак нельзя. Мы сами из народа. — Мы так не договаривались, — наконец выдавил из себя будущий тесть, кандидат наук, доцент, и закашлялся. — Обождите, — сказал мой папа с расстановкой, поднял в успокаивающем жесте руку и, кажется, всё-таки быстро открыл бутылку и выпил водки, — мы сейчас должны чётко определить, когда, где и чем мы их будем женить. И главное, что будет потом? Где, скажем, будут проживать молодожёны? Мы предлагаем, у вас. У вас уютнее. Правда, сынок? Я сложил физиономию в трубочку и попытался как-то что-то произнести, но мне не удалось. — Как жениться, мы жениться не хотим, — отчаянно запротестовала мать невесты, — да, дочурка? Дочурка активно закивала своей глиняной головешкой. Тут я вообще потерял нить того, что происходит. — Ну ты же сама говорила, — громко сказал я ей злым голосом, — жениться, жениться. — Я передумала, — сказала Мэй и задвигала коленками. — Она передумала, — сказала её мать и почему-то покраснела. Ну, в общем, всё было в этот раз как-то не так, и сватовство нам определённо не удалось. Когда мы вышли, отец спросил меня: — Ты не пробовал случайно из дерьма лепёшки лепить? Я пожал плечами в том смысле, что нет, не пробовал. — А у тебя бы получилось, — сказал он и повёл семью на троллейбусную остановку. До сих пор не понимаю, почему мой папа на обратной дороге домой не накормил меня хорошенько тыквой или чем-нибудь в этом роде.

Отец невесты оказался конкретно деревянным дядькой, алкоголиком в завязке, а мы, кажется, принесли водку.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Женитьба-2

К тому же я что-то давно уже не женился на тот момент.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

А почему бы тебе не жениться на Мэй? — сказал однажды мне мой друг. «Действительно, — подумал я, — почему бы мне не жениться на Мэй?» К тому же я что-то давно уже не женился на тот момент. «Женюсь», — решил я. Тем более, и друг советует, а он зря не посоветует. Это раз. И потом, мне Мэй давно нравилась, но как-то раньше просто в голову не приходило, что на ней можно жениться. И даже не то мне не приходило туда, чтобы можно, а то, чтобы надо. Как-то попало это на такой момент в жизни, что мне не очень сильно хотелось жениться. Но раз друг предложил, то что ж. Значит, у него какие-то свои резоны, а я дружбе всегда оставался верен. Во всяком случае до определённого момента. В этот раз Мэй была тоненькой, высокой, очень серьёзной еврейкой, с длинными красивыми пальцами, изумительным по своей красоте лицом и невообразимыми по глубине глазами. Ну а кроме всего прочего, как оказалось, что-то буквально на следующий день, она была совсем не против, чтобы мы поженились. Я присмотрелся к Мэй поподробнее и уже через недельку форменным образом был влюблён. Влюблённость вообще для меня никогда не представляла затруднения. Может, это кому-нибудь трудно представить, но ещё каких-нибудь десять-двенадцать лет назад я мог влюбиться в женщину просто по голосу. Услышать голос и влюбиться. На этот раз сватовство прошло удачнее. Уже через пару месяцев вовсю велись приготовления к свадьбе. Но чем дальше они велись, тем страшнее мне становилось, и тем всё более ясно осознавалось, что влюбиться — это нечто одно, а вот жениться — это всё-таки чтото совсем другое. Стойкий и оловянный, я уныло, но настойчиво продолжал регулярно приходить к своей невесте и говорить ей о любви. Она молча слушала, смотрела, я уходил домой и после внутри всегда оставался какой-то комок, который я теперь не мог ни проглотить, ни выплюнуть. В какой-то момент я понял, что страшную машину женитьбы не остановить. Она катит на меня, как асфальтовый каток, и непременно раздавит. Жить не хотелось, но отказаться я уже не мог, как-то очень быстро оказавшись в ситуации, когда делать ты что-то просто должен. Сейчас не очень отчётливо припоминаются какие-то бесконечные поездки, связанные со знакомством с новыми будущими род ственниками, с золотом и платьями, с соленьями на свадебный стол и прочей подобной невыносимой ерундой. «Мама моя родная! — говорил я себе с утра. — Что же это я такое делаю!» А потом одевался и шёл к своей невесте говорить о любви. Ну а потом ещё не хотелось в чьих-то глазах выглядеть трусом. В общем, одна беда получилась с этим мероприятием, которое мы затеяли с моим другом и прекрасной еврейкой по имени Мэй. Свадьба вышла не очень шумной, довольно простой и сытной. Друг напился показательно сильно. Я тоже, конечно, несколько выпил. Сидел и смотрел на людей, которые сидели напротив меня, и все они были чужие, и любви в их глазах ко мне не было совершенно. Очень это всё было полезно для души. «Уготовал еси предо мною трапезу сопротив стужающим мне, умастил еси елеом главу мою, и чаша Твоя упоявающи мя, яко державна». Наше свадебное ложе всё было обставлено цветами, и майский пенный закат был прекрасен. Спустя какое-то довольно непродолжительное время я выяснил то, что, конечно, лежало на поверхности, и то, что мог не понимать

РАФЕЕНКО только такой тупица, как я. В меня это знание буквально стучалось. Но мне так хотелось верить другу. Я ж спросил: «было что?» Он сказал — нет. Раза три даже, если я всё правильно помню. Он и по сей день остался чрезвычайно правдив, этот мой друг. Однако вскорости после праздничных торжественных мероприятий таки выяснилось, что мой друг и моя жена, судя по всему, любили или любят друг друга. Потом мне начало казаться, что на самом деле они, может быть, только будут ещё любить друг друга, а таким изысканным образом они признавались в этом дивном чувстве миру и себе, но все эти нюансы в меня в какой-то момент просто перестали вмещаться. Так, кстати, я выяснил, что могу вместить не всё. Ну и вот. И получилось, что после свадьбы мы с моей молодой женой прожили вместе ровно сорок дней, что до сих пор недвусмысленно напоминает мне о совершенно других обрядах и сроках. И я ушёл. С полгода был в натуральной коме. Ходил, что-то делал, что-то говорил, но между мной и миром была прозрачная стена. И мне там, любезнейший мой читатель, с моей стороны этой стены, было так горько, так горько, что хотя затем я понемногу вернулся к жизни, но прошедшее ещё долго вспоминал с необычайно мучительным стыдом и страхом. В своё оправдание могу сказать, что это была редкая в моей жизни ситуация, когда я уж действительно, японский городовой, сделал всё, что смог. Так бедные мои мама и папа поучаствовали в настоящей свадьбе. Честно, не знаю, как пережил это всё. Не знаю. Воистину, то, что не убивает, делает нас сильнее… «Кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Матфей 5.41).

Дядя Я какое-то недолгое время своей жизни побыл лётчиком-испытателем. Как это получилось? Получилось это так. У меня есть дядя, бывший космонавт. Я его сто лет не видел, но знаю, что сейчас он на пенсии и выращивает пчёл в Сумской области. Пчёлы у него получаются громадные, как Б-52. С диким воем они проносятся над холмами и долинами Украины, хищно высматривая и отымая у населения восковые свечки и поминальные записки, пасхальных ангелов и дикий мёд, шоколадные конфеты и книги, сгущённое молоко и пиво. Улики у дяди всегда полны. В них в любое время года можно найти воспоминания школьников и сожаления стариков, сладость первого причастия и слёзы сельского дьячка над раскрытым Евангелием от Луки… Наверно, жаль, что он к нам не приезжает больше. Но так было не всегда. Когда я был ребёнком, он прилетал к нам в форме на новеньком самолёте Су-27 с вертикальным взлётом. Бесшумно и плавно спускался дядя на своей крылатой машине к нам в палисадник. Выкидывал трап и сходил вниз в белом костюме с орденами и медалями. — Здравствуй, племянник, — говорил он мне. — Я прилетел за тобой. Ты же хочешь стать лётчиком-испытателем? — Да, я хочу стать лётчиком-испытателем, но, может, всё-таки ещё немного хирургом или автослесарем. — Но в самолёте нет места для хирургии, племянник. — Тогда циркачом или, может быть, водителем троллейбуса, а ещё я пишу стихи. Могу сейчас прочитать пару-тройку стихотворений. Я их посвятил Мэй и Сацуки, двум девочкам, лучше которых в моей жизни ничего нет…

— Да, я хочу стать лётчикомиспытателем, но, может, всё-таки ещё немного хирургом или автослесарем.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Поэтому ты должен сесть в эту барокамеру и читать свои стихи, а мы на тебя будем смотреть и играть в карты.

— Ну, тогда, извини, я должен тебя серьёзно проверить на специальных военных медицинских приборах. — Зачем, дядя? — Как бы тебе объяснить. Нужно узнать, на что ты годен, чтобы в бою, на высоте семьсот километров, или при испытании летательных аппаратов ты не огорошил как-нибудь неприятно ни меня, своего дядю, ни Родину свою — Союз Советских Социалистических Республик. — Ясное дело, дядя, доверяй, но проверяй. Каждому по наклонностям, каждому по потребностям. — Точно. Поэтому ты должен сесть в эту барокамеру и читать свои стихи, а мы на тебя будем смотреть и играть в карты. — Дядя, но какой же смысл читать стихи в барокамере? Их же оттуда никому не слышно. — Конечно, не слышно, малыш. Как в жизни. Никто ничего не слышит. Ты можешь кричать. И ты, я думаю даже, непременно будешь кричать и даже местами пить и плакать. Но получится изо всего этого одна ерунда и неразбериха. Так что садись в барокамеру, а твой дядя, хирург мистических полётов, Гагарин человеческих душ, расскажет тебе, чем ты болен на самом деле. — Хорошо, дядя, но я полностью здоров. Всё хорошо. Садись лучше сюда за стол в саду под яблоней белого налива. Сейчас мама придёт из магазина. Она принесёт нам молока и хлеба. А папа вернётся с работы и будет читать вечером Твена или Джерома. В палисаднике уже зацвели абрикосы, и ты слышишь, дядя, их аромат, ты слышишь? Это блаженный запах моего детства, которое уже никогда-никогда не повторится, и я здоров, я полностью здоров. — Да, сейчас ты здоров, но хочешь, я тебе расскажу, как всё будет дальше? Дальше всю свою жизнь ты будешь думать, что вот там, за тем поворотом тебя ждёт вечность, а её там не будет. Там будут рассветы и закаты, долги и женитьбы, вечная нехватка денег и постоянные бесконечно дурацкие работы ради куска хлеба. Ты будешь стариться, а потом умрёшь. И никто тогда не заплачет, сынок, никому не будет до этого дела. — Ну и что же, дядя. Это же жизнь. Зато в ней будут счастье и злосчастье, лев и собачка, солдат и огниво. Будет в ней умиление и Благовещенье, и радость на Пасху, а когда придёт мой срок, пропоёт надо мной Ангел: Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко, по глаголу Твоему, с миром; яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, — свет во откровение языков, и славу людей Твоих Израиля.

Лошадиная голова Моя бабушка, Марфа Александровна, рассказывала нам, своим внукам, такие сказки, которых потом я никогда и нигде не слышал и не читал. В её сказках действовали персонажи, которые запоминались навсегда. Сюжеты сказок были просты, конкретны и ужасающи. Наслушавшись этих сказок, мы шли в жизнь на Холмы. Там было ветрено, пустынно, бежали низкие облака. Попадая в любую ложбину между Холмов, ты каждый раз попадал в иной мир с незнакомым ручьём и с травой, с новыми запахами и неизведанной никогда ранее землёй, со своими животными и птицами. Выходя на вершину любого из Холмов, ты каждый раз вокруг обозревал иную вселенную, ибо они менялись вокруг тебя не от понедельника к понедельнику, но просто от спуска к подъёму. Иногда вселенные повторя-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО лись, иногда нет. Мы шли по Холмам, и бабушкины сказки становились нашей жизнью, и неразрывны с нею по сей день. Катилась по дороге Лошадиная Голова. Ушами по земле хлопала. И прикатилась она к избе номер восемь по проспекту композитора Огинского, к девочке Маше, которая на ту беду оказалась дома. Тук, тук — постучалась лошадиная голова в окна к Маше. — Кто там? — Открывай, Машутка, — сказала голова, — накорми меня борщом и мясом, а я за это службу тебе сослужу. — Я не открываю дверь незнакомым головам, — отвечает Маша, а сама дрожит, как осиновый лист. — Открывай, сучка, — закричала голова лошади, — это я, твоя учительница физики! Я пришла к тебе в дом поговорить о твоей успеваемости! Дай мне сюда твою мать и твоего отца! Я им всё расскажу о тебе, я им открою глаза на педагогику средних классов. — Моя мама ушла на кладбище бабушку проведать, а папа к двери подходит только с топором, потому что пьёт всю неделю. Но если ты хочешь, голова, я могу его разбудить и позвать сюда к двери. Но боюсь, что тогда тебе не придётся больше катиться от домика к домику и хлопать ушами по пыльной поселковой дороге, не придётся также носить синие махровые юбки и жакетки с огромными синими якорьками на плоском животе, чёрные массивные туфли, мохнатые усы, огромные брови, глаза иезуита-извращенца и бородишку на манер шевалье Арамиса. Да, голова, боюсь, что тебе не придётся уже всего этого делать, потому что топор отца моего быстр, как мысль, отточенная бритвой Оккама. — О чём ты, девочка? Я не голова, тем более не лошадиная, я твоя учительница Татьяна Гавриловна, тук-тук, девочка, открой своей Татьяне, без сомнения, Гавриловне. Мы повторим с тобой десятичные брови, побреем бороду, опохмелим Оккама. А что, кстати, делает на кладбище твоя бабушка? — Моя бабушка? Моя бабушка там спит, чтобы стать через сто лет бабочкой. Чёрной бабочкой украинских степей. Бабочкой наказания и бабочкой поощрения. Такой бабочкой, которая и не снилась сотрудникам Smithsonian Tropical Research Institute. — Странные у тебя какие-то родственники, — говорит голова, — согласись, девочка. — Ну почему же. Нормальные. Так папу позвать? — Нет, нет, пожалуй, пойду я тогда, Машенька, вероятно. — Идите, Татьяна, тем более Гавриловна, идите. Только не наткнитесь на молочницу, что на пустыре молоком торгует. Идите вдоль дороги к троллейбусной остановке и не оглядывайтесь. На молочницу действительно лучше было не натыкаться никому. Хотя, пожалуй, это было и невозможно. На Четверговом пустыре и в самом деле стояла жёлтая проржавевшая до дна бочка — бочка с еле видимыми буквами на боку: «Молоко». С краником в торце, со специальным люком сверху для наливания молока или чего угодно, а также для запихивания внутрь запоздалых уставших ночных прохожих, для закидывания внутрь маленьких беспомощных кошечек и собачек, мальчиков и девочек, для наливания в неё горящей смолы и пластмассы, фосфора, серы, извести, для прочих разнообразных детских и взрослых игр. Возле бочки, особенно в непогоды, в гром, молнию, в дождь тихий и дождь ужасающе громкий, в град и тяжёлый мохнатый снег появлялась никому не ведомая молочница. Была она в тулупчике, в жёлтой грязной юбке, в кулачке замусоленный советский рубль и мелочёвка какая-то. И если ты подходил близко к ней, она открывала свой ужасающий краник, и молоко, несуществующее пенное молоко, растворяющее твоё хрупкое «я», на-

А что, кстати, делает на кладбище твоя бабушка?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ чинало литься оттуда белёсой рекой, смешиваясь с грязью и с травой, с лужами и деревьями, с бархатной окаёмкой твоих снов и туманных детских провалов, с поллюциями и галлюцинациями, с полынью и полыньёй, с коньками и сыром, с Амстердамом и песней о вещем Олеге, а также с шумом ноября за окнами спальни, когда стучит и стучит, а постель такая тёплая, и ужас там, внутри осени, всё-таки не может пробраться сюда в комнату, но сон, твой сон всё же не будет полным, если где-нибудь там тебе не приснится Четверговый пустырь… Так хорошо, когда идёт дождь.

Посёлок на посёлке осенью грязно, на посёлке осенью сыро, там на воск ноября льётся горьковатый угольный ветер, и встречаются у колодца не пошедшие в школу дети посмотри, как они печальны, посмотри, как они унылы, посмотри, как воруют горстями у отцов «беломор» и «приму», как бегут они за холмами, где уже ожидают зиму, где пруды, где камыш и поле, бутерброд, холода и спички, где озябшая радость снега, что срывается над тропою, и в присутствии человека осень делается зимою

Вакуум, кипящий, как мозг.

и в присутствии этом время обнаруживается внезапно, это ночь или вечер только? и пространство растёт дымами, возвращая детей посёлка, и одаривая домами…

Дефект масс Дефектом масс в физике элементарных частиц называется разность между массой покоя ядра изотопа и суммой масс покоя составляющих его нуклонов. Обозначается вся эта петрушка как Δm, где Δ — это Детство, а m, соответственно, — memory, то есть, память. Что ещё? Эйнштейн считал, что дефект масс и энергия связи нуклонов идентичны, поэтому у нас есть ещё такая немудрящая формула — ΔE = Δmc2 , где с, ядрёна вошь, ни что иное как скорость света в вакууме. А что такое вакуум — не знает никто. Поль Дирак называл его кипящим. И это мне, пожалуй, нравится. Вакуум, кипящий, как мозг. Как бронепоезд или крейсер. Стригущий, Блестящий, Летящий. Нас было три друга. Как у Дюма. «Четыре, — скажет читатель, — там был ещё Д. Артаньян», — и я соглашусь. Но в том-то и дело, что физически нас было три, а по сути четыре. Д. Артаньяном был по очереди каждый из нас, одновременно продолжая пребывать и кем-нибудь другим из мушкетёров. Ну, допустим, я Портос. Но сегодня моя очередь быть Д. Артаньяном. Я был Портосом, который иногда что-нибудь говорил или делал в качестве Д. Артаньяна, а потом снова быстро становился Портосом и игра шла дальше.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО Более того, когда мы были вместе, каждый из нас был, прежде всего, кем-то одним, ну Портосом, пускай. А вот когда мы прощались вечером под крики: «Саша, домой! Вася, домой!» — под звёздной россыпью, продрогшие и счастливые, и шли действительно домой, то каждый из нас, безусловно, шёл домой в той же самой степени Д. Артаньяном, как и тем другим мушкетёром, которым он был весь день по-преимуществу. Я понимаю, что на словах всё это выглядит мудрёно. Но, поверьте, на деле всё было очень просто. Когда мы играли днём, то нас было три мушкетёра, с гасконцем — четыре, а когда расставались и шли домой, нас было шесть. Атос, Портос, Арамис и ровно три Д. Артаньяна. И утром, ранним утром в субботу, когда не надо было идти в школу и мы шли встречаться друг с другом, нас было шестеро. Но стоило только нам встретиться, как нас тут же становилось три и один. Если же случалось, что тот, кому надо быть Д. Артаньяном, заболевал, то опять же мы лишались не одного, а сразу двоих. Потом, когда игры наши закончились совсем, нас по отдельности уже никогда не было просто три мальчика. Всегда потом было больше или меньше. Сначала женился Арамис, потом умер Портос, потом у Атоса родился сын. Я приехал как-то на посёлок. Шёл дождь. Улицы наши изменились мало. Посёлок — существо консервативное. Даже если появляется новый дом, исчезает старый магазин или внезапно асфальтируют какую-нибудь дорогу, то это ничего уже не меняет. Я шёл под дождиком, глазел в тёмные окна домов, прислушивался к запахам оживающей после зимы сирени и черемухи, радовался птицам, которые пели, несмотря на дождь, и думал: в том, что есть, уже ничего изменить нельзя, сколько ни отнимай, сколько ни достраивай…

Фазан

Всё-таки как много вещей в мире каждую минуту подразумевается.

Всё-таки как много вещей в мире каждую минуту подразумевается. В некотором смысле каждую минуту, каждую секунду нашего существования подразумевается весь мир, и мы в нём только подразумеваемся. Нет такой ситуации, чтобы исполнилось и явилось сразу всё наличное бытие как оно есть или же мы предстали бы себе или другим такими, какие мы есть. Всё на свете только подразумевается. Ну, как это происходит? Вот сижу перед вами на стуле. Руки у меня сложены на коленях, майка большая красная, на шее крестик. А на лбу прыщик красный. И вы смотрите вроде на меня, а взгляд приковывает прыщик. И портит, конечно, всё впечатление и от меня, и от майки. Вскочил прыщик буквально вчера на лбу. Вот вы смотрите на этот прыщик, и в это момент весь мой мир, ну вот весь я, какой я есть на самом деле, — он только подразумевается. Но что надо спросить для начала? Откуда прыщ? Ну откуда прыщик? А прыщик от беготни. Утром, почти каждое утро, я бегаю вокруг городских прудов. Бегаю в любую погоду и в любое время года. Идёт снег, я бегу. Метёт метель, люди несут ёлки, я бегу, приходит весна, а за ней осень — я всё бегу и бегу изо дня в день. Дети идут в школу, дети получают аттестаты зрелости, утки высиживают яйца, рыбы идут на нерест, негры работают на дачах у новых японцев и греют руки над горящими бочками в городском парке города Токородзава, а я бегу. А человек я не то чтобы толстый, но определённо не худой. Вот я бегу и бегу, люди идут мимо меня утром зимой, весной, летом, осенью.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Вы слышали когда-нибудь, чтобы утки щёлкали клювами?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Идут кто куда, в принципе. Кто-то идёт на работу, кто-то рано утром (петухи кричат, проснувшись, мужики идут, согнувшись) возвращается от девушек, которые живут в университетских общежитиях рядом, кто-то сам не знает, чего он тут ходит. И все думают: «Вот мужик, каждое утро бежит, и не лень ему. Каждый день бегает. А чего же он тогда такой толстый? Каждое утро бежит — и толстый? Может, он больной? Точно больной. Во-первых, здоровый каждое утро бегать не будет. Во-вторых, бежит тяжело и без задора, не спортсмен». А откуда возьмётся задор, скажу я вам, если у меня плоскостопие. И очень плоское, и давно. А я бегу. Пробежав положенное мне с утра количество километров, иду в глубину леса к заветному турнику. Окружённый палым листом и снегом, зелёными молодыми кустами или осенними лужами, он стоит, как памятник всем моим недосыпаниям, и горьким предстояниям, и зябким подпрыгиваниям. Я прыгаю на него и тут же ощущаю себя яблоком-грушей, которое только что набегалось, как безумное, и теперь пришло повисеть. Земля болтается под ногами. Небо колеблется вверху, и по нему бегут ветви деревьев. В парке гуляют люди со своими собаками. Единственные люди, которые попадаются мне навстречу в самые страшные холода и в самое раннее время. Пять утра, четверть шестого, темно, февраль, минус восемнадцать. Бежишь и видишь: мужик ведёт на поводке добермана. Оба крайне недовольны. И это понятно, холодно же, страсть, снег скрипит, ветер, вьюга по глазам сечёт. В общем, радости мало. Но когда они видят меня, они застывают и молча провожают глазами. Часовые любви. В нашем парке водятся дикие утки. Они никуда не улетают и зимой всем стадом живут под мостом. Там всегда проточная вода, потому что мост висит как раз на границе уровней между первым прудом и вторым. Раньше я думал: «Как этих уток бездомные негры не поели до сих пор?» — а потом присмотрелся и понял, что они, эти утки, как минимум плотоядные. Мутанты, мать их. Когда я мимо них пробегаю, они иронически между собой переглядываются и хищно пощёлкивают клювами, как кастаньетами. Вы слышали когда-нибудь, чтобы утки щёлкали клювами? Несмотря ни на что, бежать хорошо. Может быть, на свете есть только две вещи, которые я делаю и которые никому не приносят зла: это когда я бегу и когда читаю молитвы из своего жёлтого потрёпанного молитвослова. Собственно, раньше я пробовал совмещать, бежать и читать краткие молитвы, но что-то не пошло. Лет десять назад я бегать стеснялся. И когда я всё-таки бегал, то если мне навстречу попадались девушки или женщины, я мучительно приободрялся, втягивал живот, выкатывал грудь и пытался бежать не вразвалочку, как ожиревший хомяк, а как юный аполлон, легко и игриво. Не знаю, что у меня получалось в результате, но не думаю, что меня бы сильно порадовало это зрелище, если бы я увидел его со стороны. Сейчас я так уже не делаю. Хомяк так хомяк. Бывают дни, особенно часто понедельники, когда бежишь — и никого. Даже в парке, окружённом городом, бывает тихо. Бежишь, и хорошо тебе, потому что сейчас ничего не надо решать, ничего и никому не надо говорить и ни на что не надо реагировать. Можно даже не смотреть по сторонам, если не хочется. Никто не остановит тебя и не скажет: «Владимир, ты что?» Или, допустим: «Владимир, а ты, собственно, зачем?» В парке живёт много разной живности. Он довольно большой, кусты и деревья растут, как им нравится, и всем нам там отлично. Ут-

РАФЕЕНКО кам, собакам, хомякам, сорокам, дятлам, серым воронам, холодным пугливым ужам и молчаливым гадюкам, синицам и скворцам, неутомимым воробьям, полудиким хищным кошкам. Но скоро его начнут застраивать. И всё это исчезнет. Этой осенью два или три раза видел в кустах настоящего фазана. Смотрел на него и не верил своим глазам. Откуда в нашем парке фазан? Даже искал в определителе. Нашёл картинку — действительно, фазан. «Надо же, — несколько дней думал я практически восторженно, — фазан». Вчера же во время дождя я бежал себе и бежал, а потом долго гулял под турником, погода переменчива, вот отсюда и прыщик. А всё остальное только подразумевается.

Дом престарелых На Ближнем Востоке есть государство Израиль, а там есть пустыня Негев. И эта самая пустыня, собственно, и есть государство Израиль. Больше половины его территории, во всяком случае. Растительный и животный покров. Сердечные и гостеприимные бедуины. Огромное солнце, палящее донельзя. «Негев» означает «вытертый», «сухой», «магэвэт» — «полотенце». И там, в этом полотенце Ближнего Востока в городе Беэр-Шева, Вирсавия, , живёт мой друг. Как-то рука у меня не поворачивается писать «бывший». Читаю в Интернете, что в пустыне Негев израильтяне приступили к маркировке верблюдов, а именно израильское агентство «Курсор» сообщает, что «отныне на шеи и ноги животных будет прикрепляться специальная светоотражающая лента, которая позволит водителям лучше заметить верблюда на шоссе в тёмное время суток. Только за последний год в дорожно-транспортных происшествиях, связанных с наездами на верблюдов, в Негеве погибли девять человек». Мама дорогая, наезды на верблюдов. А как ты думал? Там затяжные песчаные бури, там нет воды, там можно спастись только под редкими деревьями, там ночи полны невероятных огромных звёзд, времени и пространства. В Израиле присутствие Бога так же зримо, как и присутствие арабов. Какие растения в Израиле? Что сразу вспоминается, вечнозелёный дуб. Эней, согласно Вергилию, срезал Золотую ветвь с вечнозелёного дуба. Терпентиновое дерево — насколько я понимаю, дерево терпения. Потом маслина, эта растёт, чтобы под ней молиться. Фисташка Pistacia vera — дерево для пива; можжевельник, чтобы настаивать на спирту и растираться после неудачной рыбалки; лавр для повседневных нужд кафедры литературоведения; земляничное дерево — в честь Бергмана; иерусалимская сосна — растёт только в пределах города; платан — он и есть платан; иудино дерево, ясно, вешайтесь, господа хорошие; а в горах — таборский дуб и сикомор. Последний как-то у меня в голове связан с Сэлинджером, да только, по-моему, его главного героя звали всё-таки Симор, а не Сикомор. Но, согласитесь, что очень похоже. В «Книге мёртвых» один солидный кот сражается со змеем Ими-Ухенеф при дереве ишед, которое есть та же самая сикимора. Хотя к чему бы такой кот в этой книге, я даже и не знаю, честное слово. И, наконец, на заболоченных участках Галилеи растут папирус, олеандр, вербейник. Хорошо бы, признайтесь, как-нибудь пройтись по заболоченным участкам Галилеи в хороших сапогах, в хорошей компании, с хорошим мешком за плечами, дабы насобирать немного папируса, допустим, из Александрийской библиотеки…

В Израиле присутствие Бога так же зримо, как и присутствие арабов.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Верблюд, сволочь, видит автомобиль, но стоит на месте и орёт на всю пустыню. Слышно до самых Хевронских гор.

Добрые и гостеприимные бедуины вас ожидают, естественно, не где попало, но в районах редко встречающихся оазисов с питьевыми колодцами. Вокруг колодцев с журавлями сидят бедуины и верблюды, у которых на ногах светоотражательная полоса, и она так слепит глаза, что, естественно, никакой нормальный водитель не увидит дороги, а будет рулить строго прямо на верблюда. Верблюд, сволочь, видит автомобиль, но стоит на месте и орёт на всю пустыню. Слышно до самых Хевронских гор. А потом, конечно, пишут в газетах — наезды на верблюдов… Мой друг и я, мы учились вместе на филологическом факультете. Он был булгаковед и латентный антисемит. В беседках и на лавочках моего родного города мы пили вино и говорили обо всём, о чём говорят русские филологи этого возраста: о Боге и литературе, о женщинах и саморазвитии, конечно, в связи с женщинами. В осенних двориках шуршала палая листва, кричали дети на площадке, вино пилось так же вдохновенно, как и воздух из открытых над нами небес. Даже и не помню, чтобы у меня когда-нибудь хотя бы приблизительно закралась мысль о том, что он еврей. Да никогда. Тем более, что родом он был из какого-то там Красноярска или Средневолжска, а может, Верхнекамска, как крайний случай предлагаю Уссурийск. Электромонтёр по первому образованию. Еврей-электромонтёр из Уссурийска учится на русского филолога в Украине? Не смешите меня… Потом он стал кандидатом филологических наук, приступил к преподаванию саморазвития и самопостижения в различных вузах города. А затем совершенно внезапно и скоропостижно уехал с мамой и папой в Израиль, хотя мы все, вся многонациональная русская община Токородзавы, думали, что он уехал как минимум в Красноярск, а как максимум, конечно, в Уссурийск. И там его, собственно, и ждали. А он пропал, пропал надолго. Прошла пора второй, а потом и третьей молодости, наступила пора зрелости, и стало известно, что наш мальчик в пустыне Негев, в городе Беэр-Шева работает поваром в доме престарелых. С точки зрения геологии, если хотите, — на плато, расположенном на высоте 600—800 метров над уровнем моря. Вот. Еврей из Уссурийска, русский филолог, кандидат наук, как ни крути, электромонтёр со стажем, работает поваром в городе на пустынном плато на Ближнем Востоке. Кормит он Исаака и Иакова, Захарию и Илию, Авраама и Моисея, Рахиль и, чего не бывает в жизни, может быть, даже Иосифа из дома Давида. Они старенькие уже совсем, ясное дело. Но вместе им и веселее, и есть, согласитесь, о чём поговорить. Тору почитают, Библию, знаете ли, как начнут вспоминать то, понимаешь, да сё, как начнут вспоминать. ), он же Моше. Шутка ли — вторая полоВзять хотя бы Моисея ( вина XIII в. до н. э.! Старик устал уже немного от всего от этого, арабами недоволен конкретно, Кнессет мог бы работать лучше, и вообще. Принесёт ему мой друг, скажем, яблочный пирог на Пейсах. Яблочный пирог на Пейсах Способ приготовления Для начинки: 5 яблок «гранд», очищенных и нарезанных, 1 стакан сахара, 2 ч. ложки корицы, 1—2 ч. ложки изюма, сок одного лимона. Для теста: 5 яиц, 1 стакан картофельной муки, 1 стакан сахара, 1 стакан муки из мацы, щепотка соли. Для посыпки: 1 стакан крупнонарезанных орехов, 1 ч. ложка корицы, 1 стакан сахара. Смешиваем в миске все ингредиенты начинки. Нагреваем духовку до 180°. В отдельной миске смешиваем все ингредиенты теста, отделяем половину и

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО выстилаем дно и стенки формы. Выкладываем на тесто начинку и покрываем сверху оставшимся тестом. Смешиваем в мисочке орехи, корицу и сахар. Посыпаем полученной смесью пирог и выпекаем примерно 45 минут.

А Моисей ему говорит: ты что мне принёс, арабская задница, ты что мне принёс? И я лично не пробовал, но уверен, что мой друг плохо приготовить не мог, мой друг — талантливый филолог, настоящий русский человек, знаток Булгакова и Достоевского, истинный сибиряк, — чтобы он плохо приготовил яблочный пирог на Пейсах? Да никогда. Только дело в том, что Моисей, он же не просто дед из станицы Верхняя Засратовка, он основоположник иудаизма, сплотивший израильские племена в единый народ, вождь-освободитель, законодатель и пророк, потому имеет право быть пристрастным и требовательным. Поест, значит, он всё-таки немного пирога или, может быть, цимеса какого-нибудь картофельного Цимес картофельный 800 г картофеля, 100 г изюма без косточек, 60 г чернослива, 1 ст. ложка сливочного масла, немного муки, 1 ст. ложка сахарного песка, немного корицы и соли. Очищенный и вымытый картофель нарезать небольшими ломтиками, залить его небольшим количеством воды, довести до кипения и тушить на слабом огне под крышкой. За 10—15 минут до окончания тушения добавить промытый изюм, очищенный от косточек, промытый чернослив и подсушенную на сковороде муку. Ещё через 5 минут добавить сюда же сахар, масло, соль, корицу и аккуратно перемешать. Подержать снятую с огня кастрюлю 10—15 минут под крышкой и подавать к столу. По моему личному опыту, сие блюдо лучше всего готовить в кастрюле с толстым дном, а ещё лучше — в чугунке с крышкой и в духовке. Кроме того, гораздо вкуснее другая разновидность цимеса — цимес из моркови. Соответственно, картофель меняется на нарезанную кубиками морковь, а сахар всё-таки лучше заменить на мёд.

и говорит моему другу: ну как ты вообще живёшь, гой, как тебе у нас тут живётся, ёк-макарёк, как тут вообще, в философском плане? Ну, друг-то что, говорит, не жалуюсь, хрен ли мне жаловаться, всё путём. Отпуск только маленький, неделя всего, Интернет дороговат, зарплата маловата, евреи кругом, а так ничего, жить можно. Может, без шика, может, и не так, как хотелось бы, но грех, грех жаловаться представителю русской культуры и филологической школы профессора Фёдорова, старому монтёру, тем более электро, кандидату etc. Ещё бы тебе жаловаться, — говорит Моисей, — тебе привыкать надо, поскольку лет тридцать пять ещё по этой пустыне ходить, готовить борщ из верблюда, тренировать игру на балалайке и дудуке. Ты же армянин? Почему армянин, рабби. Я еврей, русский еврей. Ну да, русский гой, проблемы алии. Значит, всё-таки на балалайке. На балалайке я не могу, рабби, поскольку живу анахоретом, а это хоровой инструмент Анахоретом? Анахоретом, рабби. Ну что такое анахорет. У Ушакова читаем: «Анахорет [греч. Anachōrētēs] — отшельник, пустынник (церк.). || Человек, живущий в уединении (книжн. устар.). Онегин жил анахоретом. Пшкн».

ну как ты вообще живёшь, гой, как тебе у нас тут живётся, ёк-макарёк, как тут вообще, в философском плане?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Нет, что, млять, за люди, я не понимаю.

При чём тут Пшкн? Почему о чём бы разговор ни зашёл, так сразу Пушкин, — говорит Моисей, — начни уже тогда с Китая. Можешь нам с Авраамом прочесть вслух вот этот отрывок: «Живя анахоретом, в отрыве от учёной среды, Ван Чуаньшань, тем не менее, следовал традиционной для китайской философии установке на самый широкий синтез идей своих предшественников. Вслед за Чжан Цзаем Ван Чуаньшань выдвинул тезис “Великая пустота — единая реальность” (тай сюй и ши чжэ е), согласно которому первооснову мироздания составляет всеобъемлющее вместилище “Великая пустота”, наполненное единой и неуничтожимой субстанцией — “пневмой” (ци), которая, динамически трансформируясь, сгущаясь и разрежаясь, образует всё многообразие “тьмы вещей”». Ну, в общем, чистой воды кипящий вакуум Поля Дирака, а не «ци» у этих китайцев получалось. Так я продолжу, рабби, о себе. Вот так и живу я, анахоретом. В полном, так сказать, уединении, в пустыньке своей, в Негеве. Анахорет ство, если вы не знаете, рабби, как отказ из религиозных побуждений от общения с людьми, выражается именно в уходе в пустынные места. Скажем, из маленького украинского городка Токородзава некоторые люди прямиком направляются в пустыню Негев. И называются почему-то не отшельниками, как им бы полагалось по всем статьям, а репатриантами… У ессеев такое было, кстати, у неоплатоников, пышным цветом у христиан. Мы с другом, рабби, никогда не думали быть отшельниками, нам всегда нравились вино и женщины, откупори шампанского бутылку иль перечти женитьбу номер раз, опять же, мы благосклонно и не без интереса, надо признаться, слушали наших профессоров, кушали жаренное на огне мясо и осеннюю водку на бульваре. Мы хотели достичь успеха, чтобы это ни значило, и плыть по Атлантическому океану на пароходе «Фёдор Достоевский». И с дудуком, кстати, у нас тоже было всё в порядке. Я, рабби, никогда не думал, что буду жить так близко от горы Синай. Меня до сих пор это удивляет. Ну, то есть я так думаю, что его до сих пор это должно удивлять. Вот так близко гора Синай, а ведь могу поручиться, что он там так ни разу и не был. И не будет уже никогда. А будет что? Что будет, не знаю, но со своей стороны должен заметить, что среди диких животных, которые бродят по холмам и долинам Негев, можно встретить как гиену, так и альпийского козла, а стаи перелётных птиц по пути на юг обязательно делают остановку в пустыне.

Закормили насмерть В якутском зоопарке «Орто Дойду», единственном в мире зоопарке, расположенном на данной широте и долготе, посетители насмерть закормили соболя, сообщает РИА Новости. Молодой зверь, который даже не успел получить имени, погиб от отравления конфетами и сигаретами «Ватра», которые якутские доброхоты охотно подбрасывали в клетку доверчивому зверю. Представители зоопарка уже устали втолковывать посетителям, что никакой необходимости подкармливать животных нет, так как их рацион специально разрабатывается с учётом состояния здоровья. «Во время весеннего авитаминоза в состав корма животных входит высококалорийная, витаминизированная пища с добавлением рыбьего жира и минеральных веществ», — подчеркнул сотрудник зоопарка. Нет, что, млять, за люди, я не понимаю. Ну сколько можно говорить одно и то же? Ешьте свою еду сами. Какого ты приносишь в «Орто Дойду» конфеты «Белочка»? Оленей своих накорми этой белочкой, сволочь. Папе своему не принесёшь эту белочку и не скажешь: «Ешь,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО старик эскимос, это твоя белка». Потому что старик снимет со стены яранги своё старинное двуствольное капсюльное ружьё неизвестного мастера, заряжаемое через ствол, 19 век, и молча засунет его тебе в дупу по самые курки. Только чпокнет. Вот кому, кстати, надо доверить присмотр за зверями. А в «Орто Дойду», значит, можно белочку. А ты не подумал своей головешкой, какое это место святое для земли Якутской? Там одних тараканов пять видов проживает, среди которых такие лидеры хит-парада, как мадагаскарский шипящий таракан (Gramphadorrhina portentosa), аргентинский таракан (Blaptica dubia), американский таракан (Periplaneta americana) и кубинский таракан (Blaberus cranifer), подаренный зоопарку лично Фиделем Кастро, лидером кубинской революции. А если руководству это всё надоест, лебедь ты малый тундровый (Cygnus bewickii), возьмёт оно тебя за твои толстые лыжи да бросит тебя знакомиться к ребятам из семейства Boidae подотряда Serpentes? Не зарадуешься. В общем, ехай ты отсюда, но на досуге подумай, как так вышло, что на сегодняшний день «Новости “Орто Дойду”» является единственной самоокупаемой газетой на якутском языке.

Часть 3 Никудали Неужели октябрь? Такая теплынь. Ведь когда бы не мышь листопада, Можно было бы просто забыть обо всём И часами глядеть в никудали. И нюхать полынь. Саша Соколов, «Между собакой и волком» Я — найдёныш. Но до восьми лет я этого не знал и был уверен, что у меня, как и у других детей, есть мать, потому что, когда я плакал, какая-то женщина нежно обнимала и утешала меня, и слёзы мои тотчас же высыхали. Гектор Мало, «Без семьи»

своё старинное двуствольное капсюльное ружьё неизвестного мастера, заряжаемое через ствол, 19 век, и молча засунет его тебе в дупу по самые курки.

Другим Ты можешь сказать, Что это слухи. Но когда сердце спрашивает, Как ты ему ответишь? Госэн вака сю Знай, что смерти роковая сила Не могла сковать мою любовь, Я нашла того, кого любила, И его я высосала кровь! И. В. Гёте, «Коринфская невеста»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Сацукико

Советский линолеум, сколько он помнил! Сколько он видел! Как он отвратительно пах. Как это было всё сказочно!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Ну, вот что ты думаешь, Сацукико, что ты думаешь сейчас на твоей фотографии? Я думаю, что бы такое рассказать о нас нашим читателям, чтобы было весело и хорошо. Можешь рассказать, как ты влюбилась в меня после того, как я овладел тобою на линолеумном полу твоего же зала. Советский линолеум, сколько он помнил! Сколько он видел! Как он отвратительно пах. Как это было всё сказочно! Какой же ты всётаки сацукин сын, что осмелился про это всё рассказать! Да, сацукин, в известном смысле. Но ты ведь помнишь, как я стал заламывать тебе руки, а потом силой уложил тебя на пол и всё остальное? После чего ты выкурила сигаретку, подумала и сказала: ну чего уж тут, раз так получилось, пошли как люди уже в спальню, что ли, да, пошли, Владимир, в спальню. И Владимир пошёл. Пошёл и пошёл. Не было такого. Как не было? Было. Не было такого. Ничего такого не было. А как было? А было вот как. Ты пришёл ко мне, чтобы позаниматься. Мы позанимались, и ты ушёл. Нет, ну бред же, что же ты рассказываешь. А как же тогда всё потом получилось, что я жил у тебя неделями, навещая мою бедную матушку и старика отца только тогда, когда у меня кончались деньги или патроны? Какие патроны? При чём тут патроны? Вечно ты несёшь херню какую-то, какие патроны? Приблизительно мелкокалиберные. Дело в том, что у моей винтовки тогда был ещё маленький калибр, я тогда ещё сам был довольно-таки небольшой, поэтому калибр у меня был довольно-таки средний. Откровенно скажу, таким калибром бить было трудно даже птицу, не говоря уже о более крупном звере вроде кабана, цапли, пьяного кондуктора в электричке, серого волка-литературоведа, чистого после бани и грязного после пеших утомительных прогулок. Ну, понеслась. Какая, в задницу, электричка? Ты ездил ко мне двумя транспортами, это я помню. Первый транспорт и второй транспорт. Возле твоего дома, возле дома, возле дома твоего. Ничего, кстати, возле моего дома тогда не останавливалось. Надо было брести по колено в грязи до покрытой дикими ямами асфальтовой советской дороге, а там ждать громадных советских автобусов, которые, суки, ехали, как гребные катафалки. Что за гребные катафалки? Не гребные, вероятно, а грёбаные, ты ведь ошибся, Владимир? Нет, Сацукико, я не ошибся, ибо в этих гребных самодвижущихся катафалках, в этих автокефальных автобусах, я в них грёб против течения тех лет. Меня всё на свете тянуло по течению, а я грёб против. Меня всё тянуло от тебя, а я грёб к тебе. Как трогательно, Владимир. Я в судорогах от умиления и восторга. Вспомни, как и, главное, куда ты отгрёб потом. Потом, Сацукико, потом. Всё по порядку. Так вот, транспорт. После автобуса я должен был выпить чашечку кофе и выкурить сигаретку на бульваре, перейти первую линию и сесть на троллейбус. Мне нравилось, кстати, ездить на этих троллейбусах. Что тебе могло нравиться? Что могло? Их неспешность, Сацукико, их нищая уверенная вальяжность в преодолении разных сезонов, годов моей юности, её ухабин и колдобин. Этим троллейбусам, моя дорогая, было вообще всё равно. Что мне вообще нравится в тех годах? Это ты у меня спрашиваешь? Ну, допустим, у тебя. Ну я откуда знаю, что тебе нравилось. Мне нравилась свобода. Не в том ли дело, что я чувствовал себя прекрасно, как герой писателя Мало «Без семьи»? Имени не помню, но там был,

РАФЕЕНКО как его, суслик, что ли, зверёк какой-то такой, специально обученный, видимо, самим писателем. Этот суслик, вернее, сурок, да, сурок, он мог танцевать под сурдинку. Что тебе в голову приходит при слове «сурдинка»? Сардины. Сардины в масле, шпроты в масле, маслины, красная икра на сливочном масле и на маленьких бутербродах, кофе из серебряной турки, сыр с чесноком, сигареты. Вот такая, брат, сурдинка. Ну тогда уже сестра. Да, вот такие, сестра, у нас с тобой получались сырковые сурки. Сурок на маце, с чесноком и сыром, стоит не переставая, как живая влажная сардина. Гектор, его звали Гектор. Кого, Сацуки, когда звали Гектор? Мало, Владимир, Гектора звали Мало, он написал роман, в котором практически всё привлекает внимание юных читателей. Во-первых, Владимир, это занимательный сюжет, во-вторых, этот поучительный текст давно стал популярным пособием при преподавании французского языка. Значит, языка, сестра? Да, языка. Хорошо, так и запишем, языка. Но чтобы подробнее, надо обратиться. Давай обратимся, сестра. Давай. «Много внимания уделяет Г. Мало описанию животных — обезьянки Душки, собак Капи, Дольче и Зербино, которые также являются полноправными действующими лицами повести. Образы животных сразу же запоминаются. В первую очередь это относится к пуделю Капи». Ты помнишь там, Владимир, там хоть каких-нибудь животных? Не помню, хоть убей. Первый раз слышу обо всём этом зверинце. Разве что у тебя был маленький пёс неопределённой породы. Это был неутомимый и обаятельный онанист, который предавался сексуальным утехам исключительно в центре залы, исключительно тогда, когда мы переходили к закускам. Не наговаривай на собаку. Да сейчас-то что. Онанировал так онанировал. Дело житейское. Но почему-то всё время, как мы переходили к закускам? Обученный он, что ли, был какой? Ну, насколько я помню, твоих аппетитов это не умеряло. Не умеряло, Сацуки, не умеряло. Потому что мы не мешали ему, а он не мешал нам, но был как-то за компанию. Пить же он не мог? Вот и онанировал. Капи. Он представлял, видимо, Дольче и Зербино. Вероятно. А может быть, даже и обезьянку Душку. Может, Владимир, и обезьянку. Внимательно, кстати, слушал Вертинского, помнишь, ты часто просил ставить Вертинского, а мы его угощали мацой и сыром со своего стола. То есть не Вертинского, а Капи. Да, насколько я помню, он не перенёс твоего отъезда в Израиль. Он умер, наш Капи, он умер так давно, так давно. Он стал хиреть с тех пор, как ты получила визу, но не показывал этого. Ему уже было скверно, когда ты приехала из посольства в Киеве, но он упорно продолжал вести себя как обычно, и ты почти до последнего два-три раза в день была вынуждена мыть полы в зале, мокрые от его блестящей спермы. Он держался молодцом, наш Капи. Да, он держался молодцом. Да что я говорю, он и был самый настоящий молодец. Он выделял в день спермы не меньше трёх-четырёх галлонов. Раза в три больше своего веса. Да, не меньше трёх галлонов, я бы даже сказал, не меньше шести настоящих полинезийских калебасов спермы. Его спермой можно было осеменить всех собак вплоть до острова Пасхи. Какие на хрен обезьянки? Никаких обезьян. Он просто был молодец сам по себе. У него, может быть, вообще не было воображения. Ну как же не было? Как же не было, сестра, а от чего, по-твоему, он тогда умер?

Это был неутомимый и обаятельный онанист, который предавался сексуальным утехам исключительно в центре залы, исключительно тогда, когда мы переходили к закускам.

Мэй Ты помнишь, Мэй, когда у нас в доме не было даже хлеба, а сын наш к тому времени ещё не родился или был такой маленький, такой

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Если бы ты знал, дорогой, сколько раз я буквально ловила свою маму за руку, когда она тихохонько подходила к тебе сзади с этим канделябром.

маленький, а работы у меня тоже как-то всё не было, вывела нас за порог твоя добрая мамми и говорит: «пошли на хрен дети, вы мне уже всю голову проели». Да ладно, не трогай мою маму. Мы тогда жили на её деньги. Да, как же. Помнится мне, что все мы как-то старались. Чтото делали, как-то так что-то в дом приносили… Старался ты. Ты писал роман, который потом так никому и не продал. А сколько ты ел? Ты же всё время ел. Ну почему же, Мэй, мы все ели. И даже мама твоя ела иногда то то, то сё. Замолчи, ты мне и в реальности всю жизнь испортил, а теперь ещё тут. Да чего там, не такую уж и жизнь, всего годика три. От силы четыре. Я дольше вообще нигде не задерживался. Потом я ушёл, если ты припоминаешь, я от тебя. Да, что-то такое припоминается. Ты ушёл. Но куда? Но Мэй, я ушёл не куда, а откуда. Я ушёл оттуда туда. Оттуда туда, где была моя бедная мама и мой бедный папа. Они ждали много лет своего блудного сына, и он вернулся. Не солоно, как говорится, да зябко. Да, Зябко. Так, кажется, звали моего первого литературного героя. Или, во всяком случае, должны были звать. Зябко вернулся домой после долгой и продолжительной болезни головного мозга, и наконец-то открылся, так сказать, полог его ума, и он увидел окружающий мир. — Млять, зачем же я женился, — сказал Зябко и заплакал, дрожащими руками насадил на крючок червяка и сделал первый заброс. Поплавок тут же повело в сторону и немного притопило. «Карась! — подумал Зябко. — А я зачем-то женился, идиот». Занятно, а где же я была всё это время? В заднице, Мэй, в большой заднице, но тогда ты думала, что в заднице я. В принципе, конечно, мы оба с тобой прожили тяжёлые годы. Для страны и вообще. Зато я столько написал. Сколько ты написал? Много, могу припомнить. Уж будь добер, припомни. Да, пожалуйста, сколько угодно, во-первых, чудесная работа «Мемуар о первоначальной системе гласных в индоевропейских языках». В ней, если ты помнишь, мною была выношена и, так сказать, рождена великолепнейшая гипотеза о том, что в общеиндоевропейском языке были какие-то фонемы, которые оставили, так сказать, свои следы. Да, дорогой, что-то припоминаю. Действительно, чудесная книженция. Мы с мамми читали её глухими вечерами у камина. Раскалывали орехи канделябрами и читали. Какие орехи? Вы что, ночами ели без меня орехи? А почему тебя не заинтересовали канделябры? Почему не заинтересовали? Заинтересовали. Так что там с канделябрами? А вот что с канделябрами. 40-е годы XIX века; дворцовые канделябры позднего ампира: хрусталь, «алмазная грань», бронза, литьё, золочение, техника стекла, наиболее характерная для классицизма. Если бы ты знал, дорогой, сколько раз я буквально ловила свою маму за руку, когда она тихохонько подходила к тебе сзади с этим канделябром. Особенно когда ты спал, озарённый светом луны. Как вампир. Съев предварительно всю нашу пищу, которую накануне купила и приготовила, между прочим, моя мамми. Вот и считай после этого женщин тупицами! Надо же, озарённый светом луны! Поэтично. Что-то в этом роде было у Блока. Помнишь, Мэй: Луна проснулась. Город шумный Гремит вдали и льёт огни, Здесь всё так тихо, там безумно, Там всё звенит, — а мы одни…

О чём мы? Да, с канделябрами. Совсем одни. Так вот. Далее мной была в сотворчестве с Якобом написана чудесная вещица «О старонемецком майстергезанге». Не помню я такой вещицы. Вот, не помнишь.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО А между тем она была написана мною и Якобом. Как раз в те самые годы, о которых тут речь. Какие такие годы, ничего не помню. Что это были за годы. Да и кто, на хрен, такой Якоб, я что-то не помню такого персонажа. А, Якоб. Старина Якоб, он же Вильгельм. См. портрет работы Элизабет Ерихау-Бауман (1855). New York Public Library Picture Collection. Якоб (справа) и Вильгельм, соответственно, слева. Оба Гримм. Ты снова, млять, мне пудришь мозги, как ты это делал всю жизнь. Ничего подобного, дорогая. Якоб и Вильгельм, Вильгельм и Якоб, да ещё шёпот старого, понимаешь, немецкого майстергезанга. В те годы, как ни в какие другие, наша жизнь освещалась их прекрасной историей о Гензель и Гертель. Гертель? Это тот еврей, который иногда давал тебе заказы на редактуру? Почти, дорогая. А Гензель тогда кто? Неужели его жена? Я так и думала. Я так и думала. Ты вообще много думала, дорогая, и всё впустую. А между тем, ДУМАТЬ, думывать что или о чём, это как раз обозначает мыслить, раз(по)мышлять, доходить своим умом до чего-нибудь необыкновенного или, напротив, вполне обыкновенного, заурядного, но ранее не ведомого, это также и судить, заключать про себя. Обращаю твое внимание на то, что заключать про себя и заключать в себя — разные вещи. Заключать в себя — это нечто другое, другое. Какова наука? Ты, главное, не запутайся, потому что есть ещё заключать в себе, но тебя это не касается. Также мы вспомним такие слова, как полагать, выводить, ожидать; намереваться, хотеть; заботиться, печься. Думать с кем, советоваться сообща или замышлять. Долго думать, тому же быть! Думай, не думай, тому же быть! Что больше думать, то хуже. Хоть сто лет думай, а лучше этого не выдумаешь. Долгая дума, лишняя скорбь. И наконец-то, забегая совсем немного вперед, Пьяный да умный, человек думный. Ты меня никогда не любил. Ну отчего же, отнюдь. Какое, к слову сказать, прекрасное слово отнюдь. Смотрим: нареч. отнюд, отнудь (нудить?) — никак, нисколько, никоим образом, ни под каким видом, предлогом; выражает строгий зарок или запрет, за коим следует: не. Отнюдь не смей, отнюдь не трогай! Это отнюдь тебя не касается. Я отнюдь не хочу этого слышать. Зарок, понимаешь. Так что отнюдь, дорогая, отнюдь от меня, не нуди никоим образом и ни под каким предлогом. Любил, не любил. Эх, Гензель и Гертель! Да если хочешь знать, моя любовь вечна. А на практике? Что на практике? Что ты имеешь в виду, когда говоришь на практике? Ты помнишь, мы с Вильгельмом ополчились против Якоба как раз в этом вопросе, в вопросе практики. Считать ли замёрзших в лесу детей первопричиной сказки или только практикой её бытования. Кого бытования? Сказки бытования. Каких детей? Наших детей. Прекрати. У нас один ребёнок и как раз в этот момент он в школе. Расскажи лучше с этого места всё по порядку, а не так, как ты любишь. Давай по порядку. Если по порядку, значит, всё должно было бы быть так. Когда твоя мамми нас вывела за порог — меня, тебя и нашего ребёнка, — нам надо было пойти в лес, желательно сосновый, и там замёрзнуть. Почему? Потому что только при таком условии, как ты понимаешь, наша любовь имела хоть какие-то шансы стать вечной. А почему желательно сосновый? Ну как, фитонциды всё-таки, полезно для дыхания. Чудесно. Да, этот тот редкий случай, когда я вынужден с тобой согласиться, это было бы действительно чудесно. Огромные, приблизительно корабельные сосны стояли бы и смотрели на нас, мороз бы крепчал и крепчал, я бы, spass muss sein, прорабатывал бы наизусть «Цветник роз» или «Германские героические сказания», а ты бы вспоминала, как дивно хороши мои «Мысли об индоевропейской проблеме». Хотя это, кажется, совсем не мои мысли, а Трубецкого, но ты вечно всё путала, когда дело касалось самых принципиальных и жизненно важных для меня вещей.

Когда твоя мамми нас вывела за порог — меня, тебя и нашего ребёнка, — нам надо было пойти в лес, желательно сосновый, и там замёрзнуть.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ А малыш? Что делал бы наш маленький в сосновом лесу, полном всяческих прекрасных фитонцидов, облегчающих дыхание, отрезвляющих ум, освежающих каждый член замерзающего персонажа? Наш мальчик? Наш богом данный малыш? Да, именно он. Что делал бы мой мальчик в этом зимнем лесу вечной любви? Ты знаешь, дорогая, я както об этом сразу не подумал, а теперь уже поздно что-либо переписывать. Да и Якоб с Вильгельмом этого мне не простят. Ну что — в лесу? Лес как лес, Black Forest, Шварцвальд. Юго-запад страны. Особое украшение в мистической короне Германии. Хорошо бы, кстати, как-нибудь побывать на озере Муммельзее. ????? Я думаю, Мэй, думаю, не торопи. Стоят сосны, спят громадные немецкие дубы со свастикой в покрытых снегом кронах, горный хребет блестит, как облитый сахаром, под январским солнцем, а наш малыш идёт себе и идёт по этой сладкой горе, где в маленьком, но тёплом бревенчатом домике на краю обрыва ждёт его старик Гауф, выглядывает в маленькие окна, поджаривает на вертеле оленью ногу, разливает в продолговатые стаканы толстого синего стекла подогретый мёд, а мальчик наш не спешит, идёт себе всё вверх и вверх, идёт и напевает:

Ты знаешь, дорогая, я как-то об этом сразу не подумал, а теперь уже поздно что-либо переписывать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Кто там ходит под окном? Кто грызёт мой сладкий дом? Это гость чудесный, Ветер поднебесный!

Сацуки Всё-таки почему ты так много врёшь, Зябко? Зачем столько врать? Вот ты пишешь: сурок, сурдинка. Никакого сурка не было. На дачах вообще не жили сурки, да и красной икры я что-то не припомню вовсе. Был бигос, были очень маленькие бутерброды из разной, Зябко, ерунды, свежий сок из яблок, восхитительные первые блюда. А вот сурков и собак там не было вовсе никаких. Тем более на даче. Может, просто не приживались, а может, не знаю почему. Мы там иногда, хотя и очень редко, жили в дико нагревающемся за день сарайчике, а сурки нет. Зато была клубника, которую надо было поливать. Вот растение, честное слово. Растёт — еле от земли поднимается, а воды жрёт массу. А ягодки маленькие. Но вкусные, право слово. Потом кусты, которые необходимо регулярно подстригать. Специальными ножницами. Садовыми, с удобной рукоятью и тугим ходом. Приятным таким ходом. Работая этими ножницами, невольно хочется подстричь что-нибудь более основательное, чем эти кусты. Не буду сейчас приводить примеры того, что именно хочется постричь, но если вы когда-нибудь попадете на дачу к Сацуки, а я уверен, что этот клочок земли она не продаст ни за какие деньги до самой смерти, то вы попросите у неё садовые ножницы. Подойдите к ней и скажите: «Сацукико-сан, дайте ножницы для работы в саду. Меня зовут Нильс Такамура, я где-то читал или слышал, что у вас есть такие ножницы. Да, — скажете, — точно, читал совсем недавно в одной смешной книге, про вас было написано, что ножницы у вас что надо». «А зачем вам ножницы?» — может спросить она. Она иногда очень любопытная, как сорока. Но это оттого, что у неё такой темперамент. На самом деле ей сплошь и рядом абсолютно всё равно, что вы ей ответите. А вы тогда ей и скажете: «Так получилось, что на моём участке, который я недавно приобрёл вон там, на самом краю дачного кооператива возле пруда, выросли небывалые кусты и их нужно постричь».

РАФЕЕНКО Она улыбнётся вам — у неё такая задорная ясная улыбка, лучше которой в целом свете ничего нет, — и пойдёт в свой сарайчик, чтобы отыскать вам ножницы. Вы оглядитесь и увидите весь этот самодельный сельскохозяйственный рай с клубникой под брезентом, сараем с крылечком и волшебным деревянным домиком, который и есть туалет. Воды в туалете нет, присесть там некуда, но есть дырочка и высокие удобные потолки, как в квартире, именуемой в народе до сих пор «сталинкой». Такие потолки в дачном деревянном туалете комуто, возможно, покажутся излишеством или даже барством, но такая уж она, наша Сацукико, не может себе ни в чём отказать. Этим потолкам хрустальной люстры не хватает, определённо. Вы этого сразу так не увидите, конечно, но самое главное растение на участке — это пырей ползучий (Agropyron repens L.). Многолетнее травянистое, высотой не меньше метра, само собой ползучее, узловатое. Читаем: «Одно растение может давать до 10 000 семян. В почве семена сохраняют всхожесть до 12 лет. Размножается главным образом корневищами, длина которых в почве может достигать несколько сотен километров на гектар и иметь до 250 миллионов почек». Вы себе что-нибудь представляете? 12 лет, 250 миллионов почек, 10 000 семян. Это монстр. На почве знойной и скупой, под присмотром маленькой ладной женщины. Анчар какой-то, ей-богу. «А что тут у вас такое?» — заинтересуетесь вы, глядя на какую-то необычайную фигню, растущую где-то тут же. «А, — оживится она, — это такая фигня, такая фигня, я её по случаю там-то и там-то взяла и как посадила, а она как зацвела. И вот цветёт! Каково?» «Да, — скажете вы, — действительно». «А вот это, — скажет она, — совсем другая фигня, но, кроме как у меня, она нигде больше не растёт в европейской части нашего континента». Скажет и куда-то убежит. Оглянетесь, а её уже нет, и непонятно, куда делась. У неё есть такая привычка. Вы пожмёте плечами, задумчиво поглядите на растение, которого, кстати, пока вообще не видно. Присядете на корточки и, может быть, даже попытаетесь поковырять землю, чтобы яснее представить себе, о чём, собственно, речь. Наковыряв порядочно земли, вы ничего не найдёте, потом, воровато оглянувшись, быстро заровняете ямку и, вздохнув, отправитесь с ножницами к себе на участок. Кстати, что вы будете делать с ножницами? Никаких же таких кустов у вас нет на участке. Я прекрасно помню, что кусты у вас все маленькие и, в основном, смородиновые, а их, насколько я ориентируюсь в вопросе, лучше в середине лета не обрезать вовсе. Можете, конечно, взять и обрезать их сейчас под самый корень, вы же здесь хозяин, но думаю, что всё-таки не стоит. Пусть эти маленькие кустики когда-нибудь принесут вам большой урожай чёрных, чуть терпких ягод. Ножницы лучше пока отложить в сторону, переодеться во всё мятое, дачное: брюки времён московской Олимпиады, белая холщовая рубашка навыпуск, старая фетровая шляпа по случаю накрапывающего дождя. Недавно купленный маленький домик белого кирпича с покатой низенькой крышей совершенно вами не обжит, внутри там всё вперемешку. Садовый инструмент лежит рядом со старыми книгами, которые привезены сюда, чтобы их читать. Ну, потому что хрен ли ещё делать одному. В баулах ждёт старенькое и чистое постельное бельё, которым вы и приметесь застилать широченный, вероятно, что даже самостоятельно сколоченный диван. Потом тщательно вымойте стол в беседке, достаньте из сумок сыр, консервы, белый мягкий хлеб. Быстренько нарежьте свежей зелени, помойте, выложите на чистое, хотя и не без круглых жёлтых выщерблин блюдо, уже холодную курицу, достаньте из холодного подвала бутыль домашнего двухлетнего вина из черноплодной рябины и позднего винограда и оботрите по-

Воды в туалете нет, присесть там некуда, но есть дырочка и высокие удобные потолки, как в квартире, именуемой в народе до сих пор «сталинкой».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ лой рубашки пыль со стаканов. А вот переливать никуда и не надо, оставьте в покое кувшин. Так как-то лучше. Сразу видно, что своё. Теперь нужно взять ножницы, рассмотреть их как следует, несколько секунд поиграть ими, как будто вы что-то там режете, не будем уточнять, что именно, но с упоением. Потом надобно глянуть в небо, надвинуть шляпу, пригладить усы, поиграть желваками. Ну, вот и всё. Удачи.

Октябрь среди древних дедов и бабулек в том приходе где снег высок пела в хоре церковном юля — птица регент и голосок храм был ветхий холодный печка согревала едва-едва и трещала и стыла речка когда в храм пришли Покрова вместе с ними зашёл на праздник уходящих под осень дней некто зябко — большой проказник а по голосу иерей

пела в хоре церковном юля — птица регент и голосок

юля ахнула и застыла и прикрыла лицо платком когда он подхватил «помилуй» и повёл за собой потом в октябре по ночам не спится — тем молиться тем свечи жечь — православная плачет птица и не может в постельку лечь

Летние дни Так ты их ждёшь. Так ждёшь. Например, в понедельник утром в ноябре или каком-нибудь январе. Идёшь на работу по мокрому и грязному снегу Токородзавы, как будто спишь. И видишь. Июль. Жара. Излучина реки. Пляж белого песка, быстрое течение, стрекозы, и ты лежишь под ивой на спине, а перед глазами пробегают туда и сюда желтоватые длинные веточки, а там, за ними, синяя бездна с редкими белеющими разводами. Крахмальное небо. Войдёшь в воду по пояс, а тебя отрывает от мягкого дна стремительное течение, отрывает мягко и властно, уносит. И нет сил и желания с ним бороться. Какая разница? Ложишься, и тебя несёт. Как будто издалека слышны голоса приятелей. Они, видимо, пытаются выяснить, как далеко ты собрался. Далеко, хотелось бы так тебе ответить. Достаточно далеко отсюда. Река делает реверанс, и через каких-то двадцать километров ты уже в соседней стране. Жуки. Жуки летят поперёк течения. Куда? Возможно даже, в Византию. Иногда обессиленно падают в реку. После поворота течение усиливается, подгребаешь влево, чтобы не вынесло на мель. За считанные минуты за спиной останутся десятки километров. Если не сотни. Через пять минут ты можешь оказаться в трусах в иной вселенной. «Но есть, конечно, недреманные погра-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО ничники», — думаешь ты, лёжа на воде, глядя в небо и куда-то внутрь себя. Это могут быть как умелые лучники, способные издалека приметить твоё выставленное над поверхностью воды тело — фрагмент плеча, иногда правый локоть, иногда левый, тазобедренный сустав, гладкообритый беспомощный затылок, на поворотах смуглые ягодицы, пятки, — так и легко вооружённые гребцы на камышовых плотах. С грацией лесных котов они карабкаются по деревьям, высматривая в стремительных зелёных водах твою задницу. Если подгребаешь к тому берегу, на тебя падает лесная тень, тебя меньше видно со стороны, но становится холодно, если к противоположному — не падает. Хотя там тот же лес. Лодки могут быть ещё папирусные. Вот что у Брокгауза и Ефрона. «Папирус (Cyperus papyrus) — многолетнее растение из семейства осоковых, по берегам вод Сев. Африки и Сицилии. Стебли до 3 м высотой и в руку толщиной, несут на верхушке густое соцветие из длинных тонких колосьев. Известен со времен глубочайшей древности; египтяне употребляли его и в пищу, но особенно для приготовления писчего материала из разрезанной на пластины и спрессованной сердцевины». Смотря, конечно, у кого какая рука. Если взять, к примеру, руку среднего металлурга, то это одно, а если взять руку какого-нибудь Зябко, то ничего у вас не получится. Ни в пищу, никуда. А вообще, это характерный дуализм: «в пищу» и «для писчего материала». У интеллигента всегда есть дилемма: сразу съесть или ещё немного подумать. Пописать там, поскладывать, рифмы подыскать. Потом продать всё это и всё равно непременно съесть. В давние времена жители Южной Америки, а в двадцатом веке некоторые европейцы строили из папирусов плавсредства с целью преодоления пространства южных морей. Эти, которые плавают на стремительных камышовых котах, изумительно метают дротики. Или мечут? Мечут дротики. Пучками. Но хуже всего, ёк-макарёк, это когда, как сейчас, тебя вдруг со всего маха выносит на отмель, и ты гребёшь по песку на животе и своей в меру загорелой физиономии. А в прошлом году этой отмели не было. Вылезаешь на берег. Тебя шатает и водит. Брюхо и лицо оцарапаны. Вот что значит отдаться течению. Из-за кустов выезжает пограничник. На камышовом коте. Ты куда поплыл? Ты куда поплыл, мы все волновались, ты же мог убиться. Там пороги, пироги, камни, скалы, скальные проходы, нависшие барельефы, пучки дротиков. Византия. Тебя могло унести в Византию, и ты бы стал мальчиком для дворцовых утех в особняке престарелого олигарха на Рублёвском шоссе. Здрасте вам. Договорились. Какой из меня мальчик? Тогда уже гастарбайтером (нем. Gastarbeiter) на нефтяных полях Восточной Сибирии. Нет, друг мой, нет никакой Сибирии. Утонула вместе с Атлантидой. В лучшем случае мальчиком в торговой сети «Горячие собаки Украины». Прекрати. Мне далеко за тридцать и ориентация не та. Ничего, они бы тебе её подправили. Мужчина, вы заходите или нет? Троллейбус открывает замызганную дверь. Тётка ждёт ответа. Огромная, белёсая, с ухмылкой. Камышовый кот как плавсредство. Папирусный камышовый кот. Улыбающийся. Как же Зябко. Февраль в Токородзаве не самое лучшее место для мечтаний. Метёт косой снег. Зябко видит в окне Мэй. Та стоит, съёжившись, прижав к уху телефон, на её смешную шапку падает и падает, а ветер несёт. Никого рядом. Люди бегут, в основном бегут. Едут. Мэй, беззвучно кричит Зябко, выскакивает из троллейбуса. На остановке никакой Мэй, естественно, нет. Какой-то подросток говорит по телефону. Как же так, говорит Зябко. Как же так. Вот же она, думает он. Действительно, Мэй уже перешла дорогу и идёт по бульвару. Зябко бежит сквозь поток машин, ноги скользят, разъезжаются в этом кисе-

У интеллигента всегда есть дилемма: сразу съесть или ещё немного подумать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Это что за деревья такие в Самаре растут? Загадочный регион. Что вы хотите, Россия. Это всё у них из-за Путина.

ле снега, зимнего света и пространства. Снега всё больше и больше, а пространства меньше и меньше, поэтому даже при наличии света бежать всё труднее и труднее. Зябко кричит: Мэй, Мэй, Мэй. Эй, вставай, эй-эй. Мэй. Эй, вставай. Да что такое, думает Зябко, что такое. Пытается сильнее обнять подушку, но это ему не удаётся. Сацуки, улыбающаяся Сацуки принесла кофе и маленький бутерброд. Вставай, медвежонок. Вставай. Эй, просыпайся, эй, эй, эй. Через пять минут за нами заедут, надо ехать на речку. Вставай, эй, эй, открывай глаза. Хорошо, говорит Зябко. Хорошо. Я уже встаю. Он действительно встаёт с закрытыми глазами, идёт в ванную, закрывается там, подняв до груди длиннющую майку, похожую на комбинацию, мочится, садится на край ванны и, так же не открывая глаз, крепко стиснув зубы, плачет. Его голова трясётся и кивает, а слёзы безудержно катятся вниз, подчиняясь закону гравитации. Над раковиной висит зеркало в форме сердечка, там прекрасно отражаются эти нелепые кивки и подрагивания. Некоторое время Зябко удаётся не издавать никаких звуков. Потом срабатывают неведомые внутренние органы, и Зябко теперь плачет не беззвучно, он тихонько ёкает. Приблизительно через равные промежутки времени. Плакать натощак вообще дело утомительное. Слёзы находят на него горячими отчаянными волнами. От них никуда не деться, и необходимо просто переждать. В этом деле, как, впрочем, и во всяком другом, очень важно терпение. Терпеть. Стиснув зубы, терпеть, одновременно чувствуя, что время, отведённое на слёзы, заканчивается. Зябко, продолжая плакать, начинает бриться. Ну, ясно что. Люди же ждут. Надо же на речку ехать. Побрив одну щёку, он вновь садится на краешек ванной и пережидает новый приступ слёз. Засовывает голову под ледяную воду. Застывает на несколько секунд, покуда затылок не начинает болеть от холода. Потом намыливает вторую щёку и начинает брить её. Речка широкая, течение стремительное, по речке ходят суда, над речкой висит синее, чуть подкрахмаленное небо. Зябко с оцарапанной мордой, красно-полосатым животом и грудью (полосы начинают вспухать) постанывает, пристраиваясь на подстилке под огромной ивой. Пристроившись, он засыпает, от воды тянется прохлада, нормальный летний день. Невдалеке готовится шашлык, сладкий вкусный дымок плывёт над Украиной.

Гуандун Смотрите, Лариса, чего в газете пишут. В Самаре молния попала в дерево и повредила сразу двадцать пять самарских студентов. Все госпитализированные в настоящее время находятся в сознании. Ни куя себе молния. Это как же так? Не знаю, тут не написано. Ерунда какая-то. Как бы под деревом поместились сразу двадцать пять студентов? Неизвестно. Как-то ведь поместились. Ни куя себе дерево. Это что за деревья такие в Самаре растут? Загадочный регион. Что вы хотите, Россия. Это всё у них из-за Путина. Да, вот тебе и «люблю грозу в начале мая». Нет, реально жалко студентов, и так без денег вечно, а тут ещё молния. Не знаю, мне кажется, что не стоит во время ужасных гроз сидеть под деревьями без громоотводов, как ты думаешь, Димуля? Это точно. Увидел дерево без громоотвода — кричи и убегай. Ну что вы всё передёргиваете, мама! Известно же всем, что нельзя прятаться во время гроз под деревьями. В Самаре. И в Самаре тоже. Там же Волга. Ну и что же, что Волга? Ну, там, должно быть, влажность больше. Вы знаете, что я думаю? Что вы думаете? Я думаю, что в вашей жене пропал метеоролог. Она мне не жена. Тем более. Выпьем? Выпьем.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО Да, между прочим, если хотите знать, на Книгу Гиннесса удар тянет. В грозу надо бежать в укрытие, нельзя оставаться на природе. И электричество надо изучать. А вообще, лично я желаю всем пострадавшим здоровья! Высказался. Молодец. Да, высказался, а чего ты мне всё время рот затыкаешь. Я лично на своей даче, это вы на моей. Полезная информация. Молния никогда не бьёт в клён и берёзу. На сто ударов молнии пятьдесят четыре приходится на дуб, двадцать четыре на тополь, десять раз бьёт в ель, шесть раз в сосну, два раза в липу и только один раз в акацию. Непонятное дело, при чём тут акация. Да нечего вообще по лесам лазать, в лесах клещи. Пошёл погулять, вернулся весь в клещах. Проверили — энцефалит. А это их Бог наказал за то, что не учат нихера. Студенты, японский городовой! Физику учить надо было. Не я министр, я бы им устроил культурную революцию. Не матерись! Я не матерюсь, я говорю, что чувствую. А я считаю, что евреи виновны. Это из-за них всё. Да прекрати ты ёрничать так неумно! Нет, ну чуть что, сразу прекрати. Загораем же все, отдыхаем. Комары вот только. Прекрати, у Ларисы Дмитриевны папа был еврей. Да, соболезную. А вот кто-нибудь скажет мне, зачем они на дерево залезли? От дождя спрятались. Интересно, сколько их всего там по веткам расселось? А отчего вы решили, что они на ветки залезли? Ну а как? Сыпались, должно быть, с веток, как виноград. Да, зато теперь в России на двадцать пять экстрасенсов стало больше. Волшебная страна. Точно. В Самаре вообще люди гибнут почём зря. И власти ничего не могут сделать. У нас там дача была с мужем, так каждый день в июле шаровая молния в окно залетала. Да что вы говорите? Да, и гонялась за Зябко. Он к нам как-то приезжал. Зябко, скажи. Расскажите, расскажите! Смотрите, что ещё пишут. «Китайцы не любят цифру четыре, потому что она произносится сходно с китайским словом “смерть”. В некоторых небоскрёбах там даже нет этажей, оканчивающихся на четыре (например, четырнадцать), потому что их трудно сдать в аренду. Однако другие говорят, что для людей из города Чаочжоу в южной провинции Гуандун число четыре, наоборот, счастливое, потому что произносится на местном диалекте как “вода”, а вода по фэншую — символ денег». Вот, Зябко, тебе надо в Гуандун. Да какой, на хрен, Гуандун, Мэй, пошли пройдёмся к воде, поговорить надо. Я не могу сейчас, муж смотрит. Да пусть смотрит, он и так всё знает. Убери руки, Зябко, убери руки, кому сказала. Тоже был случай. Представьте. Днепр. Корпоративчик. Мы на ост ров приплыли. Шашлыки. Тут гроза жуткая. Народу — как обезьян, и все, конечно, попрятались под деревьями. А у меня тогда предчувст вие было. Говорю своим: выходите из-под деревьев, выходите, здесь нельзя, нельзя здесь стоять. Никто, конечно, не слушает. Я и сама под деревом стояла. И тут молния. Пронеслась мимо меня буквально в нескольких граммах. Как ударила рядом в дерево! Кошмар. И что? Да нет. Ничего. Четырёх женщин и начальника отдела маркетинга по земле только поваляло — и всё. С тех пор боюсь грозы. Что значит — поваляло? Ну, покатало по земле — и всё. Зябко, оставьте в покое Ларису Дмитриевну, у нее голова болит. Да, Зябко, смотрите, что тут у нас есть. Медведь, Зябко, плюшевый. Так что там с шаровыми молниями в Самаре? Нет, обождите, что значит — поваляло по земле; они что, от электричества сами по себе катились? Скорее, сами по себе, я думаю, чем от электричества. Зябко, пойдёмте гулять. Здрасте. Здрасте, Зябко, смотрите, какой мишка. Да, красавец. Пойдёмте гулять? Я вам что-то на ухо нашепчу. Да и что, интересно. Ну, вот давайте, давайте сюда пройдёмся, потому что тут комары. Ну, хорошо, хорошо, давайте…

Полезная информация. Молния никогда не бьёт в клён и берёзу.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Танго с медведем

Садовых и горшечных роз, ядрёна вошь, разведено уходом бесчисленное число пород.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

У каждого в детстве был медведь. Свой личный медведь. Маленький эрзац теплоты и родительского присутствия. Был он у Зябко. И вот чёрными ночами, покрытыми глубокими общечеловеческими сновидениями, маленький Зябко брал медведя и, выбравшись из постели, шёл с ним в сад. Малина, звёзды, тёплый ночной ветер. Можно было сесть на каменном порожке дома и смотреть в вечность, удерживая своего одинокого друга от слёз, забвения, лунатических припадков и прочих глупостей. Иногда же мальчик должен был идти. Он видел перед своими широко открытыми глазами какой-то другой мир и шёл по невидимым дорогам. Как удивительно, что они топографически совпадали с реальными. Не чудо ли? Та дорога, по которой шёл маленький Зябко, была красной, как шёлк, как лава, текущая с горы. Такой чудный цвет был у дороги, какой он увидит в реальности только годы и годы спустя. Дорога извивалась и вела, внутри этого сна звучала музыка, похожая на танго, чёрно-красное вкрадчивое танго, от которого Зябко вставал со своей постельки и шёл из комнаты в комнату, в проём двери и дальше. И как-то Зябко, маленький лунатик Токородзавы, вышел ночью, обняв медведя левой рукой. Родители спали. Вообще все спали. Вероятно, прилёг спать и его медведь. Встал за узенькой спиной четырёхлетнего человека Ангел Хранитель. Открылась дверь, красно-чёрная дорога легла под ноги и чётко совпала, как по сетке абсцисс и ординат, с тропами окружающего пространства. Был август. Шёл дождь. На посёлке было ветрено. Музыка звучала ровно, не приближаясь и не удаляясь. Зябко шёл босиком в тихом поселковом тёплом пространстве, шёл ровно, чуть улыбаясь. Потому что ему было хорошо, ему было интересно идти, тревожно, но интересно. И так он шёл, долго-долго шёл. И всё ему что-то снилось на длинной красной дороге без конца и начала, что-то казалось, мерещилось, закручивалось и выпрямлялось. А потом не понять, что случилось, и Зябко внезапно осознал, что ему сорок лет, идёт снег — что я говорю, идёт, — валит снег, он в потрёпанном пальто и лёгких не по сезону туфлях чешет по первой линии с цветами и плюшевым медведем в руках. На медведе висит ценник, а цветы — типичные европейские розы с длинными ножками, перевязанные широкой зелёной лентой. Да что же это такое, ошеломлённо думал Зябко, осматривая растение в одной руке и зверя в другой. Роза, род женский, шептали его губы, розан, напротив, мужской; куст и цветок Rosa, южн. рожа, зап. ружа. Дикая роза, шиповник; садовая, центифолия, махровая. Китайская роза, Hybiscus. Садовых и горшечных роз, ядрёна вошь, разведено уходом бесчисленное число пород. Нет, что же это такое, Господи! Мама! Роза, розет, розетка, мелкий алмаз плоской с исподу грани. || Розет, растен. Reseda luteola, желтуха, церва, вау, красильная резеда. || Розетка, всякая прикраса, резная или лепная, в виде цветка розы. Альпийская розочка, розанчик, цветок, похожий на розу и растущий на снежных пределах Альп. Розановка ж. водочная настойка на розовых лепестках. Розовый, к розе относящ. Розовая водка. Розовое масло, эфирное, летучее, из роз. Розовое платье, цвета алых роз. Розовая лошадь. Какая, на хрен, лошадь, что происходит? Это такая лошадь, о которой можно сказать, что она светло-железистая с медным отливом. Взгляд Зябко остановился на здании Театра оперы и балета. Давали «Травиату». Облепленная белыми густыми мухами, возле театра стояла публика, качалась, как кисель, переминалась с ноги на ногу, курила, гудела слегка. Сборище пчёл мохнатых. Пчёлы медленно засовывались в улик. Сквозь снег рядом с театром просматривалась золочёная фигура певца и кумира. Это ты, ты во всём виноват, хотелось Зябко бросить в лицо скульптуре незаслуженный упрёк, но он

РАФЕЕНКО сдержался. А ты что, обратил он свой взор в сторону медведя. Что ты? Мохнатая морда застыла в грустной меланхоличной улыбке, плюшевая Джоконда. Ursus, сам себе ответил Зябко, род хищн. млекопитающих, во всех странах за исключением Африки и Австралии, белый (Thalassarctos s. Ursus maritimus) в полярных морях, тюленями и рыбою; чёрный (U. americanus), мех, в сев. части Сев. Америки; гризли — крупный зверюга Скалистых гор; бурый (U. Arctos), Сибирия, Скандинавия, Карпаты и Балканы; медведь-губач — горы Ост-Индии и Цейлона. Имеет длинные хоботообразные губы. Какой ужас, млять, какой ужас. Длинные хоботообразные. Но хорошо, далее, медведь — биржевой спекулянт, играющий на понижение цен… Это к делу не идёт. Итак, распадаются на 2 группы: 1) настоящих медведей (Ursina) с единственным родом Ursus и 2) подмедведи (Subursina), небольшие животные с длинным хвостом: панда, бинтуронг, кинкажу, носуха (коати), еноты. Я умру, мама. Подмедведи. Подлоси, засобаки, передзайцы, надгуси, вместодятлы. Присев на заснеженную скамейку, Зябко закурил и красными воспалёнными глазами попытался нащупать логику. Кинкажу, млять, бинтуронги. Мама! — снова в отчаянии позвал он. — Где? Где я, мама? И сам себе ответил: МΆМА, левый приток р. Витим (Бурятия и Иркут ская обл.). Берёт начало двумя истоками — Левая Мама и Правая Мама на сев. склонах Верхнеангарского хр. Длина 406 км (от истока Левая Мама). Питание преимущественно дождевое. Половодье с мая по сентябрь. Замерзает в октябре, вскрывается в мае. Я схожу с ума, сказал себе Зябко, встал и побежал. Судоходна на 110 км от устья, монотонно простучало у него в голове. Ворвавшись в толпу гуляющих, он стремительно миновал водовороты и течения на бульваре и уже через пять-десять минут был в новом книжном магазине. Поздоровавшись, сразу направился к нужным полкам. Достав Даля, молниеносно нашёл: «МАМА ж. маменька, мамонька, -мочка, матушка, родительница: мамуня, мамуся южн. зап. мамусь или мамысь костр. || Мама или мамка, мамушка (местами употреб. вм. мать), кормилица, женщина, кормящая грудью не своё дитя; || старшая няня, род надзирательницы при малых детях. Вырастешь велик, будешь в золоте ходить, нянюшек и мамушек в бархате водить (колыбельная песня). Мамка не матка. В магазине было тихо и тепло. С роз и медведя на пол капали крупные серые капли. Уродила мама, что не примает и яма! Извините, мы закрываемся. Вы не могли бы. Да, конечно. А вы не подскажите, какой у нас год? Искал дед маму, да и попал в яму. Такой-то, ха-ха, совсем заработались в своём издательстве. В издательстве? Ну конечно, в издательст ве. Вы же такой-то такой-то? Вероятно. Да что вы, вероятно! Совершенно точно! Я же вас знаю, мы у вас книги на магазин закупали. Помните? Я Лариса Дмитриевна, а это моя бухгалтер Валя. Здравствуйте, Валя. Здравствуйте, Зябко. А вы, вероятно, на праздник? На праздник? Какой праздник? Боже упаси! А кому же тогда медведь и розы? Жене? Какой жене? Что вы врёте, нет у меня никакой жены. Не может быть. Себе я купил и розы, и медведя. Я сейчас дочитаю эту словарную статью, «мама и медведи» называется. У Даля. Даль очень силён был в опредёленных вопросах естествознания. И всего доброго, Лариса Дмитриевна. И вам, Валя, тоже всего скажу добрейшего. Ха-ха. Какой вы смешной, Зябко. Действительно, умора. Сам на себя не налюбуюсь. Да вы Нарцисс, Зябко. Давайте без новых слов обойдёмся, Валечка. Сегодня Нарцисс уже не пойдёт. (Narcissus), род растений из семейства амариллисовых. Не пойдёт. Право слово, хватит на сегодня же с меня роз и медведя. (Пес. Пес. II, 1, Исайи XXXV, 1) — луковичное благовонное растение, наподобие тюльпана, из семейства амариллисовых, растущее большей частью дико в Западной Европе и в Малой Азии. В древние…

Я умру, мама. Подмедведи. Подлоси, засобаки, передзайцы, надгуси, вместодятлы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Вот умора, Зябко. Вы, Зябко, умора. Да, я умора. Теперь можно я дочитаю до конца? Мамин, маменькин, мамочкин, мамунин, мамусин, материн, моей матери принадлежащ. Мамкин, мамушкин, кормилицын. Мамич м. мамична ж. сын и дочь мамки, молочные брат или сестра питомцу. Казанцы выдали двух мамичей царя Едигера. Мамочка (южн.), говор. ласково вм. милая моя, голубушка сударыня. Мамоха, мамошка, любовница». Кто такой, млять, этот Едигер? Придётся искать. Ну, вот и всё. Любовница. Видите, я дочитал. Всё, я уже ухожу. …времена он украшал собой поля палестинские и долину Саронскую. Я нарцисс Саронский, лилия долин, говорит о себе Таинственный Жених в кн. Песн. Песней (II, 1). Нарциссы и доселе ещё встречаются в обилии на долине Саронской и в Египте. Надо разобраться с медведем и розами. Да теперь ещё и с Нарциссом. Вы такой смешной. А все редакторы такие. Да? Точно такие, точно. У нас был редактор, до меня работал, был вылитый Луи де Фюнес. Вы-ли-тый. Представьте, Валечка, Луи де Фюнес. Выпал с двенадцатого этажа вот в такую же снежную осень. Любовь? Какая любовь, Валечка, какая любовь. Вы тут, я погляжу, книжек перечитали. Совершенно нечаянно. Полез пьяным под Новый год на окно самодельные снежинки вешать из бумаги. Самодельные снежинки. Какой ужас. Да, я тоже так считаю. Искусственный снег — это пошло…

Всё, что было тогда, существует где-то. Теряя в своей осязаемости, прошлое всё более есть.

Огниво Всё, что было тогда, существует где-то. Теряя в своей осязаемости, прошлое всё более есть. В украинском колорите этого слова. Воно Є [vono je]; (оно есть; it is; es ist). И как же мне нравится это самое лирически протяжное Є. Чем меньше его помнят, тем более оно расцветает. Расцветает, как сирень, весь куст, внезапно. Ах! И Є — es ist — укрепляется в себе самом на границе бытия и небытия. С высоты лет всё это похоже на облитое оловом фигурное печенье. Там ходят те фигуры. В длинных университетских коридорах запах специфической пыли. Ровный гул, гудящая тишина времени, прерывающаяся хлопками дверей. Их открывают студенты, которые запоздали. Поздние студенты пришли, открыли дверь. Извините, можно войти? Да, садитесь на место, вечно вы опаздываете. А мы поздние студенты. А дверь в это время, ведомая сквозняком, с радостным хлопком — бох, стреляет. У нас сегодня глагол быть. Кто может рассказать, что он значит? Я могу. Говорите. Я лучше прочту. Прочтите. У Даля. Хорошо. Пусть у Даля. Итак, что там у Даля. Вот что у него. Простись со мной, Мария, Остаться не вели. Простись со мной, Мария, О дай мне уйти, Мария, Не то я умру от любви.

Очень хорошо, мне припоминается похожая история. У нас на курсе в одна тысяча девятьсот двадцать четвертом в Калуге училась одна женская особь с васильковыми мохнатыми глазами. Это было нечто, доложу я вам… Но, позвольте, где тут глагол быть? Он подразумевается. Нет, так не пойдет. Хорошо, я ещё раз попробую. Снова Даль. Давайте, давайте. Я Вас любил, любовь ещё быть может.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО Вот тут есть нужный нам глагол, но позвольте, это не Даль. Даль, не извольте сомневаться. Он прекрасно пел эту песню. Да? Совершенно не уверен, что это песня. Скорее даже напротив. Не могли бы вы подобрать нам что-нибудь ещё? Отчего же. Собака сейчас же за дверь, и не успел солдат опомниться, как она явилась с принцессой. Принцесса сидела у собаки на спине и спала. Она была чудо как хороша; всякий сразу бы увидел, что это настоящая принцесса, и солдат не утерпел и поцеловал её, — он ведь был бравый воин, настоящий солдат. Да, здесь имеется прошедшее время требуемого глагола, но при чём тут собака, всё прочее и Даль? Но позвольте, профессор, как же. Именно Даль и был тем, кто не успел опомниться. Вы думаете? Несомненно, я в своём детстве неоднократно сталкивался с этим фактом. Было добро, да давно; опять будет, да уж нас не будет. Хорошо, хорошо, студент, очевидно, нам следует уточнить что-то. Мне нужен Даль, писавший слова в словари. (1801—1872), русский прозаик, лексикограф, этнограф. 22 ноября 1801 в м. Лугань, нынче Украина. Отец — врач, выходец из Дании, богословие, древние и новые языки. Мать — немка, пять языков. Незадолго до смерти из лютеранства в православие. Ах, этот, надо было вам мне так и сказать с самого начала. Но нам неудобно же его тут цитировать, профессор. Почему? Ну как, он же был антисемит. С чего вы взяли? Да с того. Все знают об этом. Неужели, странно. У меня за годы профессорской деятельности, знаете, сложился совсем другой образ этого человека. И у него так хорошо представлен нужный нам глагол. Да вот, пожалуйста, я могу припомнить самое начало: бывать, быть, бывывать; существовать, обретаться, находиться где, присутствовать; || случаться, делаться, становиться; || иметь, говоря о свойстве, качестве или состоянии; || приходить, навещать. Самостоятельное значение глаголов этих выражает: присутствие, наличность; вспомогательное значение зависит от другого глагола и весьма близко к глаголу стать. Глагол быть часто только подразумевается. Бог был, есть и будет вечно. Как (что) будет, так (то) и будет. Была не была — катай с плеча. Будет и наша правда, да нас тогда не будет. На свете всяко бывает, и то бывает, что ничего не бывает. Не на то пьёт казак, что есть, а на то, что будет. Ещё и то будет, что и нас не будет. Кто больше бывал, тому и книги в руки. Ешьте, дорогие гости: всё одно будет (т. е. надо) собакам выкинуть. Не было ль тут солдата? Довольно, достаточно. Вот вы, Мэй, ответьте на поставленный тут вопрос. Какой вопрос? Предыдущий студент, повторите прозвучавший вопрос. Прозвучало несколько вопросов, профессор, но Мэй имеет смысл отвечать только на последний: Не было ль тут солдата? Совершенно верно. Давайте мы с вами ответим на этот вопрос. Итак, не было ли тут солдата? Что может мне сказать аудитория? Был солдат, пан профессор, молоденький солдат, йшов з москалів до неньки, рідної неньки, до нашої Токородзави, на славетний Кальміюс. Шёл солдат по дороге: раз-два! раз-два! Ранец за спиной, сабля на боку; он шёл домой с войны. На дороге встретилась ему старая ведьма — безобразная, противная: нижняя губа висела у неё до самой груди. Здравствуй, дружок, сказала немолодая уже, но ещё очень привлекательная женщина сиплым от курения крепких сигарет «Голуаз» голосом, здравствуй, солдатик, Даль мой ненаглядный. Расскажи-ка мне, где ты служил, что поделывал. А что поделывал, говорит солдат, саблю точил до полного изнеможения, мух ловил, за мамкой скучал. Всю службу мечтал сесть и спокойно самостоятельно съесть банку сардин. Можно без хлеба.

Ещё и то будет, что и нас не будет.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ О мамке забудь, а вот я тебя могу познакомить с тремя отличными собаками. Ты, как старый кинолог, оценишь этих развратных сучек. И делай с ними, что хочешь, но вот огниво, ср. Кусок камня или металла для высекания огня ударом о кремень принеси мне. Каменное о. Мешочек с кремнем и огнивом. Пршвн. Ты понял? Огниво, солдат, дай мне своё огниво, то, отчего огонь бывает испепеляющий. Молодец, однако, этот Пршвн, но что же ответил солдат, как дальше развивалась эта в высшей степени оригинальная коллизия? И зачем понадобился кому-то в нашем-то веке этот старинный прибор для получения огня? Что-то тут непросто. Я вспоминаю одну похожую историю. Дело было в январе одна тысяча девятьсот семнадцатого в Калуге. Её звали Пелагия. Высокие, молодые, в серебряном каком-то свете мы шли по улицам, а за нами бежали мраморные псы Диогена, потому что были мы бедны и благородны, как церковные просветлённые крысы. Ах, Калуга, Калуга! Ока, Циолковский, Чижевский, Дзержинский… Успокойтесь, профессор. Экий вы впечатлительный персонаж! Так, а чём же всё кончилось? Чем кончилось, профессор. Все полюбили друг друга, чтобы не увидеться уже никогда.

Часть 4 Младенец пылкий и живой Ты, как старый кинолог, оценишь этих развратных сучек.

На камень жизни роковой Природою заброшен, Младенец пылкий и живой Играл — неосторожен… Фёдор Тютчев, Сочинения в двух томах Хождение во сне называется сомнамбулизмом и относится к числу очень серьёзных и небезопасных заболеваний. По материалам «Утро.UA» И мой всегда, и мой везде, И мой сурок со мною. И мой всегда, и мой везде, И мой сурок со мною. Johann Wolfgang Goethe, «Jahrmarkt in Plundersweiler», муз. Beethoven От суеты мирской Ушёл, не страшась молвы. То трезвый, то пьяный он — Случается когда как. В бамбуковой шляпе своей, В зелёном плаще из травы, В снег, в ненастье привык В путь отправляться рыбак. Чжу Дуньжу, «Строфы о рыбаке», Китай, период Сун, ХI в.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО Приход в себя Когда человек приходит в себя, он, как минимум, осматривается. Когда Зябко осмотрелся, ему стало худо. Себя же он помнил маленьким чудесным мальчиком трёх, максимум четырёх лет от роду. Голубые глазки, чёрные волосики. Шортики. В руках сачок, конфета, книжка. На панамке котик, на мячике зайчик. Мама мыла Кришну. В руке держим яблочко, педалируем только здесь и здесь, у вас талантливый ребёнок, вы знаете, ему стоит заниматься отдельно от других детей, лучше, я думаю, в какой-нибудь клинике для сугубо спящих, считаем вслух четыре четвёртых, и-и-и начали: Птичка под моим окошком Гнёздышко для деток вьёт. То соломку тащит в ножках, То пушок в носу несёт.

Ну, представьте эту птичку. Вот прочувствуйте: тащит в ножках. Это что за предложение? Оно что должно значить? Как это — тащит в ножках? А пушок в носу. Это как? В детстве птичку так было жалко именно из-за пуха. Пух в носу, вот как это, и она его ещё куда-то несёт. Какой, в сущности, кошмар. Ну не ясно же, почему не в клюве, не ясно. И это томительно, тревожно, заставляет ночами думать. Но в этом-то, как я сейчас понимаю, и заключена вся интрига детского музыкального образования. Птичка под моим окошком… И после какого-нибудь тридцать второго раза Гнёздышко для деток вьёт слёзы появляются на глазах даже у самых незамысловатых гостей семьи. То соломку тащит в ножках, То пушок… Пушок в носу. От одних слов даже сейчас мороз по коже. Берёшь потому что щипчики и выдёргиваешь этот пушок, млять, регулярно. После того как принял холодный душ, побрился и почистил зубы. Но это к делу не идёт. Того мальчика любили все. И мама, и папа, бабушки и дедушки. И даже некоторые соседи. И было за что, потому что был он маленький, славненький, смышлёный, с глазками. И чудо как похож на родителей. Просто, доложу я вам, что-то удивительное. За те тридцать пять лет, что это тело каким-то неведомым образом жило без участия сознания, всё переменилось совершенно. Книжка, положим, осталась, и даже не одна, а вот ни сачка, ни конфеты больше не было. Глаза стали карие, волосы ощутимо поседели, о лице и тем более фигуре лучше не упоминать вовсе. А тот мальчик был лёгкий, как зёрнышко ты моё пёрышко, и всё время кого-то любил, чему-то верил и на что-то надеялся. Зябко вспоминал всё, что довелось ему совершить за отчётный период существования, и самым сладким и нежным, буквально как консервированная кукуруза, ему казался тот период, когда он был ровным счётом ничего, всего лишь семечка подсолнуховая. С глазами и носом. Этого помнить нельзя, но ему казалось, что он помнил, как сладенько пахнул его медленно зарастающий родничок, как резались зубы, как постепенно становился осмысленным взгляд. Проспав всю свою жизнь, Зябко коротал теперь вечера в одиночестве, мучился головными болями, был в страшном смущении. Хорошо, пускай никому до этого дела не было в школе, — говорил он медведю, на котором продолжал висеть ценник, — этого не заметили ни в армии, ни в вузе, но как это до сих пор не поняли на работе? Его мучили воспоминания, недоумения и слова, неразбериха кружились в нём так же, как кружилась за окнами ноябрьская снежная муть. Что-то липло к окнам, что-то летело вниз. Ворох ветвей и каких-то зябликов

Мама мыла Кришну.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ метался туда и сюда, скрежетал и стукал, мельтешил, заставлял закрывать глаза. Иногда самое тяжёлое, мой любезный читатель, это соединение теоретических сведений о том, кто ты есть, с живой социальной практикой.

Сурчины

Посмотрел я на свою тень и вижу, что современная политическая картина мира долго не протянет.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

«Куды, бывало, ни взглянешь, везде по сурчинам сидят они на зад них лапках, как медвежата, и громким свистом перекликаются между собою», — писал Аксаков, живший в Бугурусланском уезде Оренбургской губернии в самой гуще живого русскоязычного поселения байбаков. На Украине проживают в нескольких обособленных очагах. Национальный банк выпустил золотую монету массой 1,24 грамма, на которой этот миловидный зверь изображён в состоянии эрекции. С утра было пасмурно, однако в тот момент, когда старший научный сотрудник Харьковского национального университета Виктор Токарский вынул байбака из его домика, выглянуло солнце, и байбак Тимка увидел свою тень, сообщает proUA.com Млять, сказал заспанный Marmota bobak, що вам треба. Відчепіться від мене, сцукі, педерасти довбані, я двісті років тут спав і ще спати буду. Ни фига, говорят журналисты, мы из самой Токородзавы к тебе приехали, а ты выделываешься. Ну, ладно, говорит сурок, записывайте. В доме сурок ведёт себя как ребёнок. Он капризен, лезет в постель к хозяевам, ночью гадит на хозяйку, в одиночестве же хиреет. Часто в органы внутренних дел обращаются люди, доверившие байбаку свои банковские реквизиты. Его излюбленными растениями являются дикий овёс (Avena sativa), пырей (Agropyrum cristatum), цикорий (Cichorium intybus), клевер (Trifolium repens) и полевой вьюнок (Convolvulus arvensis); обычно не пьёт, довольствуясь утренней росой и маковой соломкой. Потребляет саранчовых, моллюсков, крабы, гусениц, муравьиных куколок, кукушек и мелких зайцев. Запасов на зиму не делает. На какой, собст венно, куй, если он всё равно спит. Посмотрел я на свою тень и вижу, что современная политическая картина мира долго не протянет. Поэтому в настоящее время мы должны показать планете всей, что Украина — страна с большими амбициями. Мы должны жить, как повстанцы, и бороться без надежды победить! Готовьте схроны, братья, покупайте евро. Из зимней спячки байбаки выходят в конце февраля — начале марта. Главным сигналом опасности является не столько свист, сколько вид бегущего иностранного солдата. Передвигаются сурки в природе двумя способами: шагом и галопом, как, собственно, и лошади. Тимофей замолчал, почесал промежность дулом револьвера и поблагодарил присутствующих за внимание. Охренеть, сказала старший научный сотрудник Варя и сомлела. Журналисты задумчиво выпили водки, собрались и уехали. Groundhog day ежегодно отмечается 2 февраля в штате Пенсильвания, США, но, по словам одного из преподавателей Харьковской государственной академии культуры, на Слобожанщине обычай прогнозировать приход весны с помощью байбаков существовал ещё до появления на территории Северной Америки млекопитающих. Суть праздника заключается в следующем. Однажды случилось ведущему телевизионного прогноза погоды канала приехать к нам в село. Тут снегопад. Выпил, покушал. С утра похмелье. Выпил, покушал. Десятый год участковым у нас работает. Вечерняя Токородзава. Украина — родина футбола и сурков.

РАФЕЕНКО В некоторых домах байбаков держат в качестве добровольных охранников. Не брезгуют этим и частные фирмы. Расскажите, как было дело? Дело было так. Сплю я. Слышу свист во сне. Думаю — вьюга. Дальше сплю. Снова свист. Снова — вьюга. Потом выстрел, выстрел, свист, выстрел, свист, выстрел, свист, выстрел. Думаю, да что там такое? Выхожу — мой Иван, так зовут сурка, двух грабителей застрелил из помпового ружья и стоит себе посреди сугробов насвистывает. Я ему говорю, Иван Михайлович, неужели надо сразу стрелять? Неужели нельзя было как-то договориться? А чего тут договариваться, это же иностранные журналюги, шпионы, мать их. Не дрейфь, скажем, что их волкли подрали. Какие такие волкли? Да ты же лыка не вяжешь, волкли! Ты же пьяный снова за оружие берёшься! Ничего не пьяный. Звери такие. Типа упырей. Волкли и зайкли. А что вы хотите. Пограничные районы. Любовь населения к суркам? Копчёный — исключительно. Вкусовые качества? А на кой тебе? Не шоколад, поди. Главное в нём, что он стоит. Стоит и стоит, прищурившись, как каменная баба, стоит и смотрит вдаль. Думает. О чём? Что можете сказать в этот праздник телезрителям нашего канала как участковый? Вышел ли он из домика, увидел ли он солнышко, заметил ли он тень? Какой Лион? Что значит какой? А профессиональный убийца, не знающий пощады и жалости, который ловко знакомится со своей малолетней соседкой Матильдой? Точно, точно. Они ещё везде с фикусом ходили. Уж лучше бы сурка себе завели. Что фикус? А так бы был савояр и красавец. Лион-2. Беспощадный и прыгучий, чующий наркотики и их незаконный оборот, сурок-таможенник и политик, порядочный сурок-полицейский, верный любовник, надёжный партнёр, прекрасная мать, здоровый отец, добрый учитель, честный вменяемый президент. Чтобы в стареньком фартуке, пахнущем яблочным пирогом, на ходу вытирая мохнатые тёплые лапы свои, приходил по вечерам, включал светильник у кровати, гладил по голове, говорил: спи, спи, Зябко, спи. Это не я всё прожил, это не я. Я ничего из этого не помню. Ну, хорошо, хорошо, конечно, не ты. Спи. Всё будет хорошо. Всё-всё? Всё-всё, белым, белым будет снег, серым, серым будет свет, и Мартина по-прежнему, Зябко, будет прясть ниточку льняную. Не хочу песенку, Тоторо, хочу сказку. Хорошо, дорогой. Будет тебе и сказка.

Волкли и зайкли. А что вы хотите. Пограничные районы.

Камыш Накануне жаркого сентябрьского дня необходимо встать в четыре утра. Умыть главу. Выпить стакан тепловатого, ещё не отыгравшего как следует кваса. Взять удочку, замешать приваду, приготовить смесь для ловли. Достать со шкафчика куртку. Ту старую куртку, что привезли сюда со старой квартиры. Перепоясаться солдатским ремнём, обуть сапоги. Выглядеть при этом надо сурово, но нелепо. Хорошо, что до ближайших камышей метров сто. Да и рань такая. Да и плевать. Уже на берегу на ремень цепляется бутылка воды, прикормка, садок. В карманы куртки рассовываются сигареты, спички, запасная леса, крючок, грузило, сапожный острый нож. Надеть шляпу — и в камыши. Болотные высокие сапоги быстро охлаждаются, и ногам становится легко и приятно. Почему так легко и приятно становится ногам? Потому что старина Архимед. Потому что холодный глубокий, никогда не нагревающийся ил и, главное, родники. Много быстрых родников с горьковатой щёлочной водой. У самого дна — раки. В этом холоде, в иле. Ползают, что-то едят. Как так можно? Непонятно. Маргиналы. За это их ловят мужики с хутора и уже ранним утром стоят под районным магазином, посасывая сигаретку, посматривая на шевелящихся раков, на похмельных менеджеров средней руки, вчера в пят-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ ницу крепко принявших, а теперь ошалело рассматривающих вялокоричневые пугающие клешни. Вроде и хорошо под пиво, но смотреть на них в таком состоянии противно. Нет, правда, шевелятся, ползают, млять, животные. Камыш намного выше человеческого роста. Scirpus lacustris. Очень намного. Иногда кажется, что верхний его край заканчивается в районе стратосферы. Цвет имеет камышовый, пахнет, как камыш, вода вокруг стоит желтовато-зелёная. Ушаков. КАМЫ’Ш, б, мн. и , м. [тюрк. kamyљ]. 1. только ед. Высокая болотная трава семейства ситниковых. 2. только мн. Заросли такой травы. Шуршат камыши. Бльмнт. Лодка застряла в камышах. Да, только озеро у нас не большое, так что никаких лодок в камышах не застревает. Иногда трупики рыб или лягушек. Иногда в сезон целлофан от отдыхающих, размокшая пачка от сигарет, газета, использованный презерватив. Такой себе Бльмнт. Но и не маленькое озеро, совсем не маленькое. По берегам дубовые рощи, немного корявеньких сосёнок и берёзок. По мере продвижения вперёд камыш за тобой смыкается всё гуще. Обернувшись назад, никакого берега уже не увидишь, а ещё через пару метров и не услышишь. Камыш всё-таки похож на тростник и, как всякий тростник, ветром колеблемый. От этого шум. При сильном ветре камыш поёт тысячами голосов. Стоять оглушённому и смотреть на поплавок, на небо, плывущее над головой в камышовом колодце, иногда подмигивающее тучей, иногда насылающее дождь. камышовая кровля и стены и свет, кто в камыш окунулся, того больше нет.

Выйти на эти берега, найти себя и набить морду.

Стоять и думать о чём-то. Дождь. Ну, дождь, ну и пусть идёт. На тебя пусть, на шумящий камыш, на воду, на птиц и лягушек, на отражение тучи — морду громадной черепахи. Тортила. Тортолла. Луретта. На кувшинку бы сесть и поплыть к берегам юности. Лодка на речной мели скоро догниёт совсем. Выйти на эти берега, найти себя и набить морду. Молча так набить, снова на кувшинку и домой. И так каждый день в течение десяти лет. Глядишь бы, не стоял теперь тут в болотных сапогах, по колено в улитках. Ну а где бы стоял? Неизвестно где, но не тут. Ну где, скажи, где? Где бы ты стоял? Какая разница, но не тут. А я тебе скажу, где бы ты стоял. И где, по-твоему? А вот тут бы и стоял. Тут? Я тебе говорю. Точно вот на этом самом месте бы и стоял. Только бы ещё хуже клевало. Это почему хуже? Потому что, Зябко, лирический герой должен не только ваньку валять, но и рыбу уметь прикармливать. А я что. А ты, Зябко, только словари цитировать пригоден. Можно подумать. Можно, Зябко, можно. Давай-ка ты собирайся, не видишь, что ли, не будет сегодня клёва, не будет. Давление поменялось. Это ты мне насчёт давления? Да, это я тебе. Папе своему расскажи насчёт давления, а мне не надо. Пойдём, Зябко, пойдём домой. Мама окрошку вкуснющую приготовила, отец у телевизора сидит, ему уже надо рассказать кому-нибудь о физике элементарных частиц, а нас всё нет и нет. Пойдём, камыша вот сейчас нарвём маме, лопухов всяких, подорожников. Букет будет. Папе — два наших карася. Расскажем ему, что прочли за истекшую жизнь, чего поняли, чего не поняли. Пусть старик за нас погордится. Пусть хотя бы кому-то будет за нас понастоящему хорошо.

Девочка Шёл как-то под вечер выпивший Зябко мимо клумбы Солдата-Освободителя и нашёл в клумбе маленькую девочку. Лет трёх-четырёх.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО У неё были белые волосы и чёрные глаза. Как тебя зовут, блондиносвободитель, спросил Зябко. Никак, ответила девочка и доверчиво протянула ручки. Что такое, сказал Зябко. На ручки. На ручки не могу, дорогая девочка, никак не могу. Я, понимаешь, детей сторонюсь в принципе. А если брать глобально, шире если брать, то вкупе с их матерями. На ручки. Что такое? А где твои родители? Где эти люди? Зябко осмотрелся и увидел вечереющее пространство парка и где-то на западе громоздящиеся тучи. Ау, сказал Зябко, родители, и передёрнул плечами. Подул ветерок, загремело. На ручки, сказал ребёнок. А ножками если, предложил он. В трамвае было шумно, девочка сразу заснула, и с левой ноги свалился смешной сандалик. Я на правую ногу надела сандалету с левой ноги, заметил Зябко и тихонько поцеловал крошечный холодный затылок. Вот, сказал в районном отделении милиции Зябко, девочка. Я нашел её и хочу сдать. Документы. Документов нет. А кто вы такой? А я такой и такой. Как вы, млять, не вовремя, у нас тут праздник корпоративный. А у меня тут девочка. А посидите здесь. А кем она вам приходится? Никем. А где вы её взяли? В клумбе возле Освободителя. Вот смотрите. Девочка, девочка, проснись. Девочка, проснись. Здравст вуй, папа. Девочка, да ты что, какой я тебе папа. Господин младший сержант, никакой я не папа. Она всё врет. Она врёт, посмотрите на неё, какой я ей папа. Посмотрите на неё и на меня, мы же не похожи, товарищ лейтенант. Федя, у нас тут пьяный. Что с ним делать? Дай ты ему в голову и пусть идёт. Не бейте моего папу. Жалостливый ребёнок. Скажи спасибо дочке. Спасибо. В общем, так, ты где живёшь? Там-то и там-то. Фамилия, имя? Такой-то такой-то. Паша, пробей, такой-то такой-то живёт там-то и там-то? Ага, значит, живёт. Смотри, папаша, я всё записал. Если завтра, в крайнем случае послезавтра я подъеду, и девочка будет недовольна, пеняй на себя. Всё ясно? Ясно. Значит, давай, дёргай отсюда. У нас праздник. И сразу ложись спать. Больных ходит полный город. Точно. Тёбнулся мужик. Бывает. Смотри, он её в пиджак заворачивает. Вот, млять, мне его даже жалко. А мне не жалко, мудак какой-то. Он вышел на ступеньки райотдела. С неба закапало. Ветер захватил своими громадными руками город и вениками деревьев мёл низко бегущее небо. Ой-ля-ля, сказала девочка, ой-ля-ля. Ты думаешь, сказал Зябко. Но всё равно надо зайти в магазин и купить еды. Ты же любишь еду. Люблю. Ну вот. Он поставил свою ношу на асфальт, снял пиджак и укутал. Поднял, понёс. Зябко, сказала девочка, не грусти. Яичница, сладкие булочки, наспех сочинённый салат, молоко из пакета. В окно билось ненастье. Я, собственно, поел у друзей, объяснил Зябко. Поел, выпил, скорее, даже выпил, и шёл домой. А тут ты. Да, да, сказала девочка, да. Ты смотри, указал он на окно. Ты думаешь, это листья? Нет, это зяблики. Осенние зяблики бьются к нам в окно. А можно с нами медведь поест, сказала она, глядя на медведя с ценником. Медведь сидел на холодильнике и доброжелательно смотрел на накрытый стол. О чём речь. Конечно, пусть поест. Вот тебе медведь, пусть ест. Эти зяблики, девочка, они только на вид такие беззащитные. Нет, они тёплые и живые, им не всё равно. Разумные зяблики предместий. Мои воспоминания, девочка. Слушай, я всё о том мужике думаю. Как думаешь, что с ним? Да что там думать. Нет, это понятно. Но ты слышал, как она говорила не бейте моего папу, или мне показалось? Да ты сам, млять, прекрати мешать водку с портвейном. Я сказал жалостливый ребёнок, скажи спасибо. Он и сказал спасибо. Я бы тоже сказал спасибо, если бы ты меня хотел ударить и передумал. Я согласен, но она же назвала его папой, назвала или нет? Назвала или нет? Скажи мне. Назвала или нет?

Разумные зяблики предместий. Мои воспоминания, девочка.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Утром проснувшись, Зябко пошёл в кухню за водой. Дождь стучался в окна. За столиком на стуле сидел медведь, а рядом на табуреточке кукла. Красивая кукла, из тех, что появились в последнее время. С глазами, волосами, с живой, хотя и резиновой кожей, в платье, в мягкой шляпке с розочкой. Ну что, Зябко, я не медведь никакой, конечно, а Сурок, а на медведя похож, потому что эти суки узкоглазые игрушки делать не умеют. Можешь об этом хоть и на ценнике почитать, тут с другой стороны написано. А хочешь, так и не читай уже. А она — Мэй по имени Сацуки. Сацуки по имени Мэй меня зовут, сказала кукла, но лучше просто Девочка, чтобы уже ни в чём, Зябко, не сомневаться.

Офис

И зяблики поют фьит-фьит-ляля-ви-чиу-кик. Fringilla coelebs. Такая хрень типа воробья, но чуть крупнее.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Здравствуйте, Павел Иванович. Здравствуй. Там пришёл человек поговорить о поставках. Хорошо, пусть заходит. Но у него одежда немного истлела и глазные впадины пусты. Как ты сказал? Я сказал, что мёртвый пришёл. Какой мёртвый? Что за вопросы вы задаёте, Павел Иванович? Какой мёртвый. Что это за вопрос, млять, Вы что, русский язык в школе не изучали? Вы нанаец, Павел Иванович? Кто, я? Нет, я. Говорю вам. Гнилой пришёл. Он хочет поговорить о поставках. О каких поставках? Что такое? Ну, о каких поставках. Сейчас обратимся. ПОСТА’ВКА, и, ж. (торг. спец.) — предоставление, снабжение, доставка продавцом покупателю товаров на определённых условиях. Договор на поставку дров. Дрова. дровы смол. дровно ср. собират. стар. лес, срубленный для топлива в чурбанах, в плахах или в поленьях, а мелкие дровишки хворостом. Что у нас с дровами, Паша? Как там наше дровно? В общем, так. Гнилой пришёл, и он хочет знать ответ на этот и другие вопросы. Какие вопросы? Такие вопросы, Паша, такие. Дровища ныне вздорожали. Зачем ты, Павел, так боишься? Ты не бойся. Он ничего тебе не сделает. Он добрый. От него как-то ушла жена, когда он сидел в твоём, Паша, офисе. Он сидел, делал накладные, поглядывал в окно. Мимо окна несло осеннюю паутину, весело стучали по рельсам трамваи, молодые и красивые люди шли вверх по бульвару, а он сидел и поглядывал в окно. Почему? Батюшка Покров, натопи нашу хату без дров! Муж по дрова, а жена со двора. Два дровосека, два дровокола, два дроворуба говорили про Ларю, про Ларьку, про Ларину жену. Скороговорка, Павел Иванович, это такая скороговорка. Дай коньяку, ты думаешь легко работать в офисе, куда по ночам звонят и приходят не просто люди, но люди умершие? Нет, отвечу я тебе, не легко. Это же уже не офис, это уже что-то другое. Совсем другое. Вот возьми этого несчастного Ларю. Ты думаешь, ему нужны твои поставки? Отнюдь, отнюдь. Он правды хочет. Он и при жизни сюда ходил не за поставками. Он хотел заработать немного денег, принести жене. Сказать: «На тебе, жена, денег, я тебе принёс, сколько смог. Вот какой я у тебя муж». А карьера? Какая карьера? Карьера — это в столице. А у нас в Токородзаве, Паша, карьер только для купания там. Бывал ли ты на карьере? Песочек, вода синяя, как на рекламе, тепло, вокруг барханы песка. Счастье, Паша, счастье. Бездонное тёплое счастье, которое сыплется с небес задаром с понедельника по воскресение, а в воскресение, многоуважаемый Савл, оно стоит тяжёлое, настоящее от земли до неба, как медный купорос в стакане, и слегка качается от движения Земли вокруг Солнца. Вот наша карьера. И зяблики поют фьит-фьит-ля-ля-ви-чиу-кик. Fringilla coelebs. Такая хрень типа воробья, но чуть крупнее. Весной у мальчиков головка синевато-серая, спина каштановая, животик и

РАФЕЕНКО мордочка красновато-коричневые, а надховостье, Павел, вот где чудо из чудес, — зеленоватое. Вот, Павел, сын Ивана. Сядь прямо, свободно. У тебя же папу Иваном звали, как же ты можешь чего-то бояться? Наплюй. И вот. Эти зяблики, понимаешь, встречаются особенно осенью огромными певучими стаями. Летят они над лесом, над речкой, над полем и над озером и в полёте неспеша имитируют. Сейчас глянул — просто туча зябликов. Каких-то. Спросит тебя кто: «Что там летит такое?» «А-а-а, — скажешь, вздохнув, — это? Зяблики. Просто зяблики. Не обращай внимания. Они тут летают». А через пять минут что? А через пять минут, понимаешь, посмотрел, а там человек огромный идёт до неба. И листья летят красные, Паша ты мой, Паша, коричневые, ярко-лимонные, и музыка, музыка от небес до небес. Это зяблики составили, понимаешь, на лету фигуру осеннего клоуна, и летит этот клоун через леса и горы, через веси и моря. Вздохни полной грудью. Вздохни так, будто сейчас умрёшь, и не будет никаких больше поставок. Вообще ничего такого не будет, о чём бы ты с уверенностью мог сказать, что это можно хоть куда-нибудь поставить. Улыбнись этому умершему человеку, который смотрит на тебя с надеждой. Ведь он верит тебе. Верит, Павел. Он ждёт, что ты ему сейчас скажешь, объяснишь, зачем он тут сидел. Для чего, с какой целью он тут тратил время жизни своей, протирал ткань брюк и пиджаков своих, елозил компьютерной мышкой по столу. Потел, Паша, как последняя сволочь, потел, вонял своим потом, жадно и наспех ел, роняя на ковровое покрытие крошки, курил, смотрел в квадратное окошко, стеклопакет — лучшая защита от сырости, когда сидел на толчке. Наблюдал за тучами. Наблюдал, делал какие-то выводы о погоде на завтра, напрягая сфинктер, читал на обрывке газеты статьи. Из-за нападения циркового слона в Бангладеш погиб погонщик, сообщили в четверг местные полицейские. Самый маленький в мире одноместный вертолёт весом 75 кг создан в Японии в соответствии с замыслом Леонардо да Винчи и вскоре совершит испытательный полёт на родине гения Ренессанса. Рекордных размеров гроб в пропорции 1:10 был изготовлен трускавецким салоном ритуальных услуг. Его длина составляет 20 метров. Объясни мне и ему, зачем он это всё читал. И где все эти дрова, которые за его короткую жизнь были поставлены из города А в город Б? И как, главное, как они были туда поставлены? Поездами ли, самолётами ли, тракторами ли? А может быть, какая-то часть этих дров была отправлена нами на яхтах типа Elan Impression 344 (3Cab)? Вы удивитесь, но сегодня аренда яхт — парусных, моторных, класса люкс — стала доступна многим. Некоторые vip-вязанки, безусловно, доставлялись пешеходами всех возрастов. Доброжелательные безликие люди, одетые в единую униформу, шли, преодолевая просторы. Вот вам ваша вязанка. Скажите спасибо не нам, а Ларе. Это Ларя эту вязанку. Да, от него. Конечно, так и скажем. Да, конечно, так скажем. Лично. А вы вот отправьте открытку его жене. Ей будет приятно. А чего тут мудрить. Так и напишите чёрным по белому: спасибо за дрова. Спасибо. От души.

У тебя же папу Иваном звали, как же ты можешь чего-то бояться?

Встречи когда я встречаю кого-то из прожитых лет, я смущаюсь и злюсь, так смущался и злился, когда нам было по восемь, почему-то неловко выходят слова и вопросы, я смотрю на кого-то, стесняюсь, курю и смеюсь

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ хорошо только с теми, кого ты недавно узнал, или знаешь не пристально, в общих чертах, не нарочно, есть общение издали, где думаешь просто и точно, без потребности нравиться и перебарывать страх

Пиньк-пиньк

Как-то это внезапно, преждевременно, что ли. Как-то по-советски.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Когда я смотрю, как она спит, мне хочется плакать. Как она спит! Кулачок сюда, ножку вот эдак. И лет ей, этой девочке лет, как Михаилу Васильевичу Ломоносову, мама дорогая. И никого же у неё не будет после меня. А если и будет, то так ненадолго. И любить её уже внуки будут, а не я. Какой ужас, млять, какой ужас. Как-то это несправедливо. Вы не находите? Она же, может быть, только с полгода как любить научилась по-настоящему. А тут внуки. Как-то это внезапно, преждевременно, что ли. Как-то по-советски. С другой стороны, нельзя сказать, что без предупреждения. Звоночки были. И были они, доложу я вам, ещё в прошлом веке. Позвонил ей покойный муж. Мобильных тогда ещё у нас было мало, потому пришлось говорить по городскому, причём прямо из студии радио, откуда она вела передачу. Ну, вы же знаете, как это бывает. Едешь куда-нибудь. Шеф, сделай радио погромче. Вот и мы опять, здравствуйте. Я напоминаю, что у нас в прямом эфире рекламно-развлекательная передача «Городской вареник». Только что мы закончили вам рассказывать, как хорошо есть вареники и как плохо их не есть, а сейчас мы ждём от вас звоночков на эту тематику. Так-так, давайте-давайте, кто у нас будет первым? А пока вы собираетесь звонить, мы прослушаем песенку «Ніч така місячна». Стоп-стоп, у нас, кажется, звоночек. Представьтесь. Что вы можете сказать о варениках из полиэтиленовых пакетов? Как живёшь, Сацуки? Столько лет уже прошло, как я умер, а всё не могу тебя забыть. Я не понимаю. Ничего удивительного. Хотя, в принципе, что тут спрашивать? Каждый день в эфире, весь эфир уже загадили своими голосами. Прекратила бы ты этим заниматься, честное слово, как покойный муж говорю, бывший физик и человек… Едешь в машине и думаешь: вот, млять, инсценировка так инсценировка. Молодец она, эта ведущая, как ловко от вареников в астрал. А говорят — радио, радио. Но ей бы, положа руку на сердце, этому зяблику, чтобы не призраки и внуки, ах, чтобы не внуки. Если хотите знать, ни разу биологи мира нигде не регистрировали, чтобы зяблик — и с внуками. Он же игрив, фью-фью-фью-ди-ди-ди-ля-ля-ля-ви-чиу, неразборчив в местах гнездовий. Отдаёт предпочтение сухим и светлым рощам, любит умеренное солнце, лучше даже из-за туч, водочку под настроение, хорошую косметику и что-нибудь лёгкое почитать на ночь. «Ты моя детка», — думаю я. А она спит. Когда я уйду, она издаст только звонкое «пиньк-пиньк», часто слышное на лету, и громкое «ррюю». Может быть, даже в прямом эфире. Крик «ррюю» — сколько в нём тревоги. Каждому мало-мальски натуралисту этот крик знаком. Зяблик, как и сакура, облетает в полёте, делает мёртвую петлю и — «рррюююю». Моя ты детка. А вообще, если верить народным приметам, зяблики «рюмят» на дождь. Как услышал «рррююю» — знай, в лесу всё потемнело, тучи низкой пеленой затянули небо над камышом, караси сложили на груди плавники и за каплями наблюдают меланхолически, колокольчики закрылись, сурки в норах, естественно, заснули напрочь. Люди забегали по улицам и быстро по домам. Сидят, носа на двор не кажут. А зяб-

РАФЕЕНКО лики в это как раз время осмотрелись — никого, и вперёд, в бандитские набеги на посевы льна и конопли. Прибегают, а там уже тут как тут Сабанеев, сети вяжет конопляные. Любят они также семена крестоцветных, крапивы, пикульника, птицемлечника, хвостоголовника, цветопыльника… Ах, как Сацуки будет рада, когда потом, совсем уже потом после меня, к ней в гости напросится Нильс Такамура. Да, скажет она в трубку, да. Ну, я не знаю, не знаю, ну, может быть, завтра-послезавтра. Да, перезвони вечером. Он, конечно, перезванивает. Мусь-мусь (это так по-японски, кто не знает, алло). Алло. Мусь-мусь-мусь. Алло. Приходи. Да, независимым голосом, а на самом деле пересохшим же горлом, до безобразия же сухим горлом говорит она. Да. Ага, лучше сухое. Кладёт трубку и вся, просто вся становится другой. Снимает с головы старческий синий платочек, времён крещения Руси, очки в белой оправе из черепа древней говорящей сыроежки, кладёт на журнальный столик иголку и какое-то вечное непостижимое шитьё. Встаёт. Закидывает руки высоко, прогибается вся ужас просто до каких пор. Не без хруста, конечно, но чего ж, хотя бы и так, уже хорошо. Потом — раз, влево повернулась, два — вправо. И бегом на базарчик, в супермаркет, домой. Пылесос, замариновать, вывесить на балкон. И когда Нильс приходит — дзынь, — она сразу — чик, дверь открыта. Рубль за сто, что стояла у порога. Часа через полтора-два заведут нотрдамдепарю. Откроют балкон, потому что парит на дождь, ласточки залетали, да и курить она так и не бросила. Он скажет, отличная музыка, а что это? Да ты что, скажет она. Это ж нотрдамдепарю, кто ж его не знает, этот собор парижский, там стоит, в Париже, город такой. Ага, ясно, скажет Нильс, давай, может, потанцуем. А у меня в этот вечер как раз что-то случится приятное такое или, напротив, может быть, как раз что-нибудь хлопотливое. Ну, это не важно же, в конце концов. И я задержался там надолго, а туда добрался уже в десять и только здесь всё успел, как тут услышал «рррююю», и пошёл дождь. «Рррююю» доносится отовсюду, и разноцветные зяблики реют, как флаги над крышами моего города. Надо же, домой ехать, а тут дождь пошёл. И вот я беру такси, и еду в нём как раз мимо её квартиры на пятом этаже. Задумался о чём-то, повернул голову влево и увидел освещённый зал, настежь распахнутый балкон, окно на кухне с какой-то фигнёй в горшке для форсу ботанического и чтобы было для чего домой возвращаться вечерами, здравствуй, фигня натуралис, как ты тут растёшь у меня, танцующие тени. Здесь направо или прямо? Вообще мне только прямо, но, если можно, шеф, давай здесь чуток постоим. Что-то меня укачало. Так ты выйди, выйди, сейчас мне все чехлы забрызгаешь. Да нет. Давай просто постоим, я не буду брызгать, я не пьяный, честное слово. Я дверь только так открою, хорошо? Пусть дверь будет немного приоткрыта. Какой дождь отличный. Месяц жара стояла, а тут такой дождь. Так обещали ещё вчера. Да мало ли что они обещают.

окно на кухне с какой-то фигнёй в горшке для форсу ботанического и чтобы было для чего домой возвращаться вечерами

Молоко Да, я как-то видел её на улице со стороны. Располнела, лицо поплыло куда-то. Мэй, мэй, застучало моё сердце, ах, Мэй, мэй, девочка моя. Пошёл за ней. Сердце стучит. Кафе. Сел поодаль. Хочу закурить, а ладони сразу стали мокрыми, ты же знаешь, располнел, выпивка и всё такое. Нет, не торопись, Зябко, не торопись, мой друг. Расскажи нам подробно. Что ты видел вокруг, когда шёл за ней? Что я видел? Да, что

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

они, знаешь, любят там своими мёртвыми глазами смотреть заседания Рады нашей украинской, выступления президента…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ты видел? Что говорили тебе твои маленькие друзья? Как начался твой день? Как начался день? Да, расскажи нам, мне и Сацукико, как тогда начался твой день. Ну, ты знаешь. Пришла тётя Валя и принесла молока. Она приходит рано всегда. Я ещё сплю. Звонит. Вскочил, открыл дверь, а сам в ванную. Кричу, заносите, тётя Валя, там, на кухне, я бутыль приготовил и деньги там же, если я всё правильно помню. Только пустил воду в ванную, слышу крик, грохот. Прибегаю. И что я вижу? Да, Зябко, очень интересно, и что ты там, Зябко, видишь? А что? Вместо тёти Вали валяется на моей кухне Варя, её племянница двадцати девяти лет, незамужняя женщина. Хорошее имя. Да, хорошее имя. Варя. Ну и что там Варя? Ну и то. Молоко по кухне растеклось, как из поселковой бочки в далёком детстве. А над ней стоит Сурок и что-то задумчиво насвистывает. То есть над Варей? Да, над Варей. Стоит и насвистывает. Я ему говорю, что ж ты наделал. А он говорит, а что я наделал. Я ей «здравст вуйте» сказал. Да, тут и эта подошла, не знаю, как сказать. Девочка. Да, точно, эта Девочка подошла и говорит: да истеричка она, медведь не виноват. Подошёл он к ней и говорит: здравствуйте, как вам погода? А она начала орать и падать. Очень интересно. Да. Я и говорю им, очень интересно. Говорю, ну я же просил вас, как людей просил, не надо разговаривать ни с кем, кроме меня. Не надо. А вы что? А мы что, говорят они и смотрят. А вы, говорю я им, ведёте себя хуже фашистов. Что мне теперь тёте Вале говорить? Что соседям? Что теперь делать вообще? Да возьми себя в руки, сказал Сурок. Возьми. Ты так рассуди. Теперь у тебя есть прекрасный повод познакомиться с этой Варей. Разрушить своё одиночество. Оздоровить любовью психику и в особенности головной мозг. Да, говорит Девочка, вновь прикоснуться к таинству зарождения настоящего чувства, выпить шампанского, испытать оргазм. Да, да, мы сейчас на место, а ты давай тут, не стесняйся. Варя, говорю, Варя. Она глаза раскрыла красные, шишка на голове, ничего понять не может, сразу что-то насчёт мелочи рассказывать начала. Что, мол, сдачи у неё нет или что-то в этом роде. Это у неё шок был, Зябко. Точно, Зябко, это шок у неё. Да, я и сам подумал и говорю, кажется мне, что шок у вас, на мой взгляд. А она что? Ну что, встала, озирается вокруг. Ну, Сурка ищет, натурально, а его же нет. Ушли же они в зал с Девочкой и на бабушкиных старинных подушках сидят, как мёртвые, в зале у телевизора. Думаю, хотя бы телевизор не включали, а то они, знаешь, любят там своими мёртвыми глазами смотреть заседания Рады нашей украинской, выступления президента… Ну ладно, ладно, Зябко, не отвлекайся. Да. Кто тут был ещё, спрашивает она меня. Я говорю, а кто? А она — не знаю, что-то мохнатое. И смотрю, снова бледнеет. Я её усадил, говорю, у вас, должно быть, давление повысилось резко. Так бывает. Да, соглашается она, может, и повысилось. А сама осматривается всё, осматривается. Не верит, значит. И тогда я налил ей немного своей настоечки в чаёк. Клюквенной? Клюквенной. Молодец он, как думаешь, Сацукико? Да, не то слово. С утра настоечка — просто отлично. Ну, так, чтобы она не видела. И что потом? Потом сырка нарезал. Зябко, это несущественно, что дальше? Дальше всё. Попили чаю. Поговорили о том и о сём. Проводил её до дверей. Всё-таки принял душ, завтракать не стал и пошёл на работу. А там что? А что там? Чего ты спрашиваешь, знаешь ведь, что там? Ну откуда, Зябко, откуда, мой друг, я могу знать, что там? Книги читал разных авторов, правил, ругался с начальством, курил на лестнице, мечтал, просто мечтал о бутылке пива и вот наконец-то попал на бульвар. И что там? А там вижу — идёт Мэй. И что ты?

РАФЕЕНКО А что я? Сел в кафе столика за три-четыре от неё и заказал водки, так и просидел весь вечер. Пил водку, запивал пивом, закусывал пиццей. Водки было много. Пиво было водянистое, пицца клейкая. Ходил в биотулет два раза плакать. А чего ж в кафе туалета не было? Да был, но ты же знаешь, как сейчас строят, да и под дверью всегда очередь страдальцев. А после водки хотелось порыдать. Ясно. Ну и вот. И как там в туалете? Жарко, тесно, глупо. Скверно. Скверно, Зябко, в туалете скверно. А ты, вероятно, думал, что в туалете хорошо? Ничего я такого не думал, не передёргивай. А что ты думал? Ну, сначала о сыне подумал и расстроился. Потом о Варе. И что Варя? Ну что Варя, так бы её к себе пригласил. Ну так и пригласи. Ну как я её приглашу, у меня, ты же знаешь, что живёт? Да наплюй, какая ей разница, что у тебя живёт. В домах у людей, бывает, мыши живут, тараканы, собаки, кошки, немолчные сверчки, домовые, больная совесть поколений, чёрные на длинных ножках пауки Сальвадора Дали, маленькие чёрненькие муравьи, выводящиеся только напалмом, комары. Тоска и сырость. Родственники, бывает, годами живут и съезжать не собираются. А у тебя всего-то. Девочка и Сурок. А она не умрёт? Я почему-то всё время теперь думаю, что она умрёт. Ну как же она умрёт? Как же она умрёт, Зябко, это же роман, всё понарошку, всего же этого нет. Ни Мэй, ни Сацуки? Да, ни Мэй, ни Сацуки. Ни биотуалетов твоих, ни слёз, ни издательства, в котором ты работаешь, ни молока, которое пролилось сегодня на кухне. Ничего этого нет. И не будет уже никогда. Никогда. Страшно. Конечно, страшно, о том же, Зябко, и речь.

Ларя Когда умирает кто-нибудь близкий, это бывает очень трудно. Особенно тому, у кого есть какая-никакая совесть. Потому что нельзя уже ничего исправить, нельзя сделать плохое бывшее небывшим, а небывшее, но должное быть хорошее вдруг сделать таким, которое как бы прошло с тобою рядом всю жизнь. Ведь если бы всё небывшее, но должное быть хорошее вдруг осуществилось, то, возможно, дорогой человечек и не преставился бы так рано. Даже наверняка, потому что зачем бы ему умирать, если бы мы так хорошо и здорово вообще к нему относились и всё такое хорошее ему делали. И время попятилось бы вспять. И оказалось бы, что негде нам слёзы пролить, потому что усопший же теперь, благодаря такой к нему настоящей любви, жив. И рядом с тобой, и вот. И всё отлично, но могилка упрямо напоминает, что ничего подобного. Прекрати фантазировать, как бы говорит она. Мол, было то, что было, а если тебе не верится, то можешь посмотреть, как топчется возле калитки тётя Света — поселковая древняя бабка. Все помянули уже, кто хотел, и разошлись с богом. А эту тётю Свету черти притаскали только в седьмом часу. Ну кто там ещё. Та це ж я, Свєтка. Я з учора як заснула, так тільки увечері до тями прийшла. Кажуть, що тут поминали, так я ж і прийшла, я ж Ларю вашого з дитинства помню. Ладно, заходи, помню. Такий хлопець був справний, дуже справний. От же горе, яке ж горе. Борщ только холодный, тётя Света, я греть не буду. Да шо мені борщ твій, давай з тобою вип’ємо. Я тільки вип’ю, тай і усе. Це ж Ларя помер. Скільки в мене яєчок потаскав, малим був, так я і не знаю. Як хорь. А скільки черешні моєї… Хорошо, сейчас вам в сумочку положат. Кто-нибудь положите тёте Свете с собой. С собой возьмёте. Ну, давайте выпьем. Так а шо, ти і собі наливай, я пити одна не можу, не того коленкору я человєк. Не того коленкору. Хорошо, тётя Света. Давайте вместе.

В домах у людей, бывает, мыши живут, тараканы, собаки, кошки, немолчные сверчки, домовые, больная совесть поколений, чёрные на длинных ножках пауки Сальвадора Дали

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

хороший друг — понятие греха

Царство небесне. Царство небесное. Закусывайте, тётя Света. Нє, давай ще другу, та я й піду. Царство небесное. Царство небесне. А чого це такий молодий і помер? Хворів, мабуть? Да нет, тётя Света. Не болел. Работал, жил себе, а потом просто пішов до зоопарку, і його там загризли дикі звєрі. Отакої. Да, такая жизнь сволочная. Не кажи. Нікакой власті у нас в странє немає. Вы ешьте, тётя Света. Ларя, Ларя. А зачем же он у той зоопарк пішов, хай йому грець? А йому, тьотя Свєта, там ліпше працювалось. Давайтє, по трєтєй. Стихи он писал, тьотя Света. Приходив до зоопарку и писал стихи. Так у нього щось було з головою, мабуть, не теє? Да нєт, вроде нормально было. Ну, если честно, болєє-менее, тётя Света, болєє-мєнєє. Так я і кажу, шо боліє-мєніє. Мій старий, царство йому небесне, теж після завалу у шахті зробився боліє-мєніє. Як шось у голову прийде, так і вбити може. Скільки я від нього побігала, скільки побігала… Царство небесне. Царство нєбєсноє. Так. А шо ж там в зоопарку за такіє звєрі, шо вони поїли Ларю? Невже свині? Мабуть, свині. Вони кого хочеш поїдять. Та нє. Кажуть, шо зєбри. А шо воно такіє за зєбри? Та це ж такие звери полосатые. Так, так. Щось такеє було. Це, мабуть, коли зверху як кобила, а внутрі у неї все полосатоє. Як це так внутрі полосатоє? Нє, внутрі я не знаю какоє, тьотя Свєта. А по поверхні таке біле, чорне, чорне, біле. Ти диви. И як воно поїло Ларю? Із нутра, мабуть, як холера? Зараз, тьотя Свєта, зараз. Царство нєбєсноє. Царство небесне. Прийшов Ларя до зоопарку и став сочиняти вірши. Ну, вірши прий шов собі пописать. Ему от этого как бы легче становилось. Как-то веселее становилось. Дома йому мєста не було, так он придёт, перелізе через оградку и пишет собі. А тут зебры. Фыр да фыр. Фыр да фыр. Фыр да фыр. Фыр да фыр. Ой, я плачу! А що таке, тьотя Свєта, что такеє? Да як же ти добре мені це все розказуєш: фір да фір, фір да фір! Я прямо бачу усе. Бачу, як ці свині полосаті сіли біля Ларі і слухають, як він їм поеми читає. А вони фір да фір, фір да фір, фір да фір. У хаті тепло, пічечка тліє, лампадка біля ікони, батько сплять, а я молозиво їм, бо учора ввечері корова наша теля принесла. І так мені затишно, так мені добре. Да, и яблоня за окном небеса скребёт. Лето начинается за окнами громадное, тёплое. Мы с Ларей идём как будто на пруд мимо заброшенного шахтного вентиляционного ствола, мимо дачных участков, где нет дач, а только бесконечные огороды. Откуда-то с запада заходит грозовой фронт, но нас он не пугает, совсем не пугает. Нам плевать, если честно, на этот фронт, западный он там или восточный. Мы идём между холмами, пахнет нагретой землёй, разнотравьем, цветущей робинией, ветром и камышом. І я піду, синку, я піду. Иди, тётя Света, иди. Надо спать. И я пойду. Ложитесь люди, набирайтесь сил. Вам ещё завтра жить, и послезавтра, и ещё долго-долго. А нам с Ларей что. Главное, искупаться и вернуться обратно к футболу. Мы сегодня, за двадцать лет и двадцать четыре дня до его смерти в четыре часа пополудни играем на кубок двора…

Хороший друг хороший друг — понятие греха, он близок так, как, в общем-то, не нужно, и эта близость тяготит двоих…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО есть преступления, которые не помнишь, но можешь исповедоваться в них

Хамсин Неосторожно как-то всё вышло с жизнью. Как-то непродуманно всё. И в результате какие-то видения вместо зрения, предвидение вместо знания, предвкушение вместо осязания и вкуса, вместо забвения жалость и нежность. Каждодневное терпеливое присутствие в событии мира вместо той страсти жить, что была когда-то. Ожидание смерти и подготовка к ней. Каждый день рядом со мной все те, кого я помню. Каждый день мы проходим вместе. Совместная работа жить. Желание помочь близким и далёким. Своим и чужим. Живым и мёртвым. Словом и памятью. Я помню обо всех вас. В полдень 18 июня Западный Негев подвергся обстрелу двумя «кассамами». Ну что вам, собст венно, надо? Ну чего ж вы стреляете, что вам там места мало, песка этого мало, этих оазисов, этих верблюдов, этого времени, этого Бога? Не понимаю ничего в пресловутой ближневосточной проблеме. И может, это даже хорошо. Неисповедимы пути Господни. Но вот посмотрите, идёт домой моя ненаглядная Сацукико. Вот это я понимаю немного больше. Идёт она нарядная, как всегда, на высоченных каблуках. О чём-то думает. Улыбается. Старается, по крайней мере. Почему старается, прочтёте ниже. Вокруг, естественно, Израиль, город Пе´тах-Тиква´, долина Шарон, Большой Тель-Авив, большая пром. зона. Почти двести тысяч человек. Бóльшая часть — религиозные евреи. При этом весь город занимает едва ли сорок квадратных километров. Не понимаю, как они там живут и уживаются вместе эти 200 тыс. религиозных евреев и моя прекрасная Сацукико. Идёт она от дочери в свой почти светский микрорайон, где из последних сил снимает квартиру. В квартире два компьютера, смешная собака и больной брат, который никогда уже не будет здоровым. Да он, собственно, и не претендовал никогда на здоровье. С его диагнозом здоровье — это неприличная шутка. Он сидит всегда дома. Почти никогда не выходит. Для него проблема общаться с другими людьми. Много работы, денег мало. Идет хамсин ( ) — по-арабски означает 50, а на иврите дословно получается «китайская жара», — и болят почки. Сухой и жаркий штормовой силы ветер дует по нескольку дней кряду приблизительно 50 дней в году. Несёт песок и пыль. В эти дни летом у людей пересыхают губы и глаза, температура около +40°C. Когда с высоты наблюдаешь, как наступает хамсин, это похоже на гряду странного цвета облаков, которые, сомкнув ряды, ровным фронтом несутся с огромной скоростью по земле. Дышать нечем, и влага из тебя выходит, но почему-то не испаряется и не высыхает. Спасаются под кондиционерами, которые есть везде: и в магазинах, и в автобусах, и на предприятиях, и в домах — хотя дома не все это себе могут позволить, поскольку электричество дорогое. Советуют как можно больше пить. Все местные жители обязательно с собой носят питьё и пьют на ходу, на улице, на остановках, на работе, дома и т. п. Русские евреи — не все. К этому (не к хамсину, а к постоянному питью) ещё привыкнуть надо. А вода не водка. Считается, что хамсин бывает только весной и осенью. Летом, конечно, такое тоже бывает, но называется почему-то уже шараф. Не спрашивайте меня почему. За что купил, за то и продаю. Она тоже идёт по улице легко, и так же легко и неумолимо, как хамсин, в голове плывут мысли. В холодильнике её ждёт кусок холодной курицы и тушённые в бульоне овощи. Подруга, выехавшая отсюда

Неосторожно как-то всё вышло с жизнью. Как-то непродуманно всё.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Судя по всему, израильская медицина прекрасна, а вот израильские медики в большинстве своём полное говно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

туда позже её, давно сбежала обратно оттуда сюда. Дети, из-за которых был весь сыр-бор, устроены и благополучны. Внуки, несколько маленьких, до безобразия хорошеньких еврейских детей, поживают прекрасно, и они никогда не узнают, какой бывает инфляция в Украине и каковы особенности национал-социализма местного извода. Мама, из-за которой тоже был этот самый сыр и этот прекрасный бор, умерла. У неё на кладбище растут какие-то кактусы, и надо ездить туда регулярно их поливать. Не могу представить, как это, когда на кладбище кактусы. Сделка с израильской Azrieli Group может принести Africa–Israel Investments 1,7 млрд новых шекелей (или 504 млн долларов), сообщает Prian.Ru. Меня лично радуют новые шекели. Вот просто радуют и всё. Пытаюсь представить, как бы воспринимался данный текст, если бы там было написано «старые шекели». И мне нравится больше, чем новые. В старых шекелях сразу чувствуется традиция, основательность, некоторая умудрённость. Опыт. Зеленца на монетах; возможно, ещё византийской и римской чеканки, холод и сырость венецианских погребов и подвалов. Первые европейские капиталы. Номисмы, солиды, иперперы, сарацинские безанты. Продаётся монета! Византийская империя, Стаменон Номизма, с изображением Иисуса Христа и императора Константина Х Дука (1059—1067 гг.), чекан Константинополя, с византийскими надписями. (WROTH, II, 514, номер, ИНВ. номер, вес — 4,30 г, диаметр — 27–28 мм.) В хорошем состоянии. Цена: 4000 евро. У неё ежедневная рабочая смена за компьютером 18–20 часов. Иногда больше, крайне редко меньше. Я не могу понять, как можно так мало спать и так много работать. Я не могу также понять, что же это такое она в жизни отрабатывает, за что же она так тяжело, так не по-женски пашет на ниве культуры, лингвистики, технической редактуры и перевода. Израильский театр «Идишпиль» совместно с Инс титутом Адама Мицкевича (Польша) в рамках израильско-польского культурного сотрудничества приступил к работе над постановкой музыкальной драмы «Люблинский Штукарь». Никак не может найти приличного дантиста. А зубы у неё хорошие, но больные. Судя по всему, израильская медицина прекрасна, а вот израильские медики в большинстве своём полное говно. Казалось бы, парадокс. В приступах отчаяния иногда размещает свои данные на сайтах знакомств, где имеет успех, ею интересуются. Самое страшное, что таки да, интересуются. Пишут письма, хотят общаться, встречаться, даже жениться. Неподалёку от поселения Крамей Цур при столкновении между грузовиком и легковым автомобилем погибли два человека. Тут улыбаться грешно, но «при столкновении между» — это так мило. Но они ведь не знают моей Сацукико. Эта сладкая маленькая женщина конкретна, как кобра, терпелива, как песок, бесстрашна, решительна и умна. Максимум, на что она способна, — это встретиться один раз. Мысль о женитьбе на тех, у кого она вызывает интерес в Интернете, провоцирует у неё новые приступы отчаяния, ярости и тошноты. В жаркую погоду спуск из парка Горен в ущелье, подъём к замку Монфор, а затем вновь спуск и подъём — нелёгкий маршрут, особенно для пожилых и не очень тренированных евреев. Она уже полюбила эту страну, её язык, культуру и быт. Но как не верила в Бога здесь, так не верит в него и там. И там, вероятно, верит в него даже несколько меньше, чем здесь. Уж слишком много вокруг религиозных сограждан. Хотя и у неё бывают приступы искреннего метафизического удивления, когда она пытается понять, за счёт чего выживают евреи на Ближнем Востоке. «Мистика какая-то», — думает она устало, выключает компьютер. На часах четыре утра, а ровно в семь ей позвонят из конторы и дадут ещё один сложный и срочный за-

РАФЕЕНКО каз. А отказываться нельзя. И хочется плакать от общей усталости, от боли в спине, потому что позвоночник у неё очень хороший, но очень больной, от горечи во рту, от медленно умирающих дёсен, от постоянного хронического отсутствия сна, от желания быть любимой или хотя бы, на худой конец, любить самой. А тот, кто полагается только на себя, не может отказываться ни от какой работы. Если на протяжении трёх дней палестинская сторона будет соблюдать условия, со следующей недели Израиль начнёт постепенно ослаблять экономическую блокаду Сектора Газа… Кроме того, от неё целиком зависят два близких ей существа: брат и собака. Если она их не накормит, то их не накормит никто. Если она сегодня умрёт, то завтра у них уже не будет своего дома. Да, работа не на жизнь, а на смерть, эти боли и это одиночество неизбежным образом приближают её к какому-то осознанию Творца, но мне кажется, что у него в случае с Сацукико крайне небольшие шансы. Она ведь очень упрямая. Маленькая, самоотверженная, упрямая, очень сильная и по-настоящему восточная женщина. Без дураков. У неё как-то по-особому, по-еврейски, что ли, работает мозг. Они ничего ни у кого не просит, даже у своих детей. Она никому не жалуется. А когда она мне в почте ставит смайлик, то моё изношенное небольшое сердце поёт, как старый баян, во всю ивановскую. Наибольшей силы хамсин достигает в послеполуденные часы, прекращаясь к заходу солнца. Я не знаю, увидимся ли мы с ней когда-нибудь или нет. Но это, в общем, и не важно вовсе. Важно что-то другое. Важно что-то такое понять о Сацукико, что-то такое, чего я так до сих пор и не понял. Может быть, мне это и не дано понять. Может быть, и не дано. Это грустно. То есть я хочу сказать, что, возможно, это стоило понять, стоило понять именно мне, но я не смог. Но, с другой стороны, я ведь никогда и не говорил, что ориентируюсь в ближневосточной проблематике. Я не ориентируюсь в ней. Я, например, никогда не понимал и, наверное, уже никогда так и не пойму, что, собственно, хотят миру сообщить евреи, когда вывешивают в Интернете хотя бы вот такой текст на русском, заметьте, языке: Генеральный директор Кнессета Ави Балашников объявил депутату израильского парламента Ицхаку Вакнину (ШАС) о том, что Кнессет аннулирует договор об аренде помещения в промзоне Шломи для личной канцелярии Вакнина, который тот заключил с амутой «Брахат Маргалит», сообщает Ynet. И зачем? Много слов даже понятных, но что, что они значат, когда все они вместе? Я догадываюсь, конечно, об общем смысле. Но, согласитесь, слова амута и Брахат Маргалит, заключённый в скобки таинственный (ШАС), а также господин с типично русской фамилией Балашников интригуют. Всё это заставляет подозревать здесь какуюто скрытую метафору, что-то по-восточному недосказанное и неодно значное. Нет, я не буду говорить о жемчуге и высокогорном озере в Хабаровском крае, я не буду здесь и сейчас смотреть в словари, думать об этимологии и радоваться совпадениям. Потому, что я ничего не знаю о хамсине, об израильских делах, об арабах, о тех женщинах и мужчинах, о той близкой и жаркой Африке, о пляжах Средиземного моря. Но главное, чего я не знаю, — это каково встать утром после двух часов сна, стиснув зубы от боли в пояснице, быстро выгулять смешную и весёлую собаку, сварить крепчайший чёрный кофе, включить радио и, закуривая первую утреннюю сигарету, услышать плывущее над Ближним Востоком: Шма, Исраэль, А-донай Э-лоэйну, А-донай Эхад. Слушай, Израиль, Г-сподь Б-г наш, Господь един.

Да, работа не на жизнь, а на смерть

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Часть 5 Идентификация кукол Anonymous: На работе мне принесли показать интересные куклы. Фарфоровые головы. Парики приклеенные. Номер 35. Тела, похоже, что из дерева. Руки из композита. Суставы в локтях и кистях. Глаза спящие. Самое же интересное, что одеты в русские костюмы. Anastasia: Кукла куплена в интернет-аукционе, в США. А откуда она у Вас? Я написала по поводу этой куклы даже в музей игрушки в Сергиевом Посаде, пока безответно. Попробую написать ещё раз в этом форуме в рубрике Идентификация кукол. По материалам форума «Довоенные куклы с фарфоровыми головами» Но миновала ночь, сон рассеялся и исчез: ты опять бодрствуешь, и всё те видения, какие представлялись тебе во сне, стали чистой ложью. Так и мир обманывает своими благами и богатствами; они проходят как ночное сновидение, и обращаются в ничто. Тело засыпает в смерти, а душа пробуждается, припоминает свои сновидения в этом мире, стыдится их и краснеет. Ефрем Сирин

Забор на нашем посёлке, как правило, ничего никому не гарантировал и ни от чего, собственно, не защищал.

Как отцы утверждают, что совершенная любовь не подвержена падению, так и я утверждаю, что совершенное чувство смерти свободно от страха. св. Иоанн Лествичник, «Лествица», 6:14

Лён и конопля Я не знаю, из какого дерева делали эти заборы. Но летом они так хорошо нагревались, и если ты прижимался к этому забору, допустим, носом, то чувствовал запах древних нагретых досок, их скрытую труху, жёлтую и сыпучую. Заборы буквально сгорали от времени. Они стояли под дождями, под палящим солнцем, они стояли тогда, когда меня не было, и в них чувствовалось это время, когда меня не было. Они — заборы. В детстве испытывал к ним уважение. Потом смотрел на них снисходительно, осознав, что любой из них можно сломать. Выбить доску ногой и пролезть в чужой сад. Можно даже сломать рукой, особенно если забор такой, как у нас, — старенькие, иссиня-чёрные доски. Мне было их жалко, когда их ломали. Забор на нашем посёлке, как правило, ничего никому не гарантировал и ни от чего, собственно, не защищал. От чего он мог защищать? И кого он должен был бы защищать, если бы даже мог это делать? Нас? Да мы сами были сильнее всех. У меня дедов было три, отец, огромная красивейшая мама, выше меня раз в пять-десять, а с бабушкой Марфой Александровной я бы не посоветовал связываться вообще никому. Она всю свою поучительную жизнь проработала на железной дороге и, по моим предположениям, могла левой рукой остановить товарный состав вагонов на пятьдесят-шестьдесят.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО И что у нас было брать? Кого интересовали в то время наши кролики, поросята, салат из крапивы и двухтомник Джерома Клапки Джерома — скромный труд издательства «Советский рабочий»? Соседей? Да у них такие же двухтомники лежали по дощатым туалетам, потому что газеты изводить было дороже. А так и почитать, и польза. Когда я был в седьмом классе, мне отец рассказал о том, кто такой Сталин, про культ личности и прочее. Но меня это не поразило. Сталин был в прошлом, а вот Райкины, например, были тут и сейчас. Райкиными у нас назывался целый выводок разных людей, которые жили в огромном, сложенном из шпал доме, в котором никогда никто не производил никаких отделочных работ после того, как шпалы образовали коробок, а крыша легла на балки перекрытия. Ни полы, ни стены, ни потолок, ничего там не белилось и не красилось. Снаружи и изнутри, зимой и летом, шпалы были практически одинаковые. Пол был насыпной, в большей части окон стёкла отсутствовали, и оконные проёмы заделывали клеёнкой. Коробка дома была высокая, внутри было просторно, а двор — вот уж действительно двор — был таков, что по первому разу там легко можно было заблудиться. Кроме того, там росло удивительное количество Cannabis sativa. Листья длинночерешковые лапчатосложные о 5—7 узких зубчатых листочках. Цветы однополые, двудомные: мужские помещаются на верхушке стебля (посконь), женские — в пазухах листьев. Разводится как важное прядильное растение, дающее пеньку, также, конопляное масло употребляемое в пищу и для малярных работ, мыловарения и пр. Сами понимаете, у Райкиных это однолетнее травянистое растение из семейства шелковичных не использовалось для производства пеньки, а уж о мыловарении и малярных работах стоит ли и говорить. Мать Райкиных, собственно Райка, как её звали все на посёлке от мала до велика, была низкоросла, бойка, хитра, как говорили, любила мужиков и косила на оба глаза. Её муж, отец Райкиных детей, впрочем, не берусь утверждать, что единственный, был полуглухой, какой-то как бы контуженый мужик. Крепкий, хорошего роста, он очень невнятно изъяснялся и любил голубей и пчёл. На опушках во дворе всегда можно было найти несколько уликов, а на чердаке в довольно большом количестве жили голуби. В доме в разные времена жило, кроме Райки и её мужа, наверное, до двадцати человек разного народу. Часть из них были их общими детьми. Часть — детьми детей. А ещё были люди, которые просто жили здесь по каким-либо причинам. Старшие Райкины к тому моменту, как я о них узнал, уже отсидели по первому сроку и пошли на второй. Средние как раз в меру сил готовились к тому же, а младшие были почти все мои ровесники или немногим старше меня. Райкина Вовку звали Корова. Вообще вовка-коровка — это повсе местная дразнилка. В семье Райкиных это была не дразнилка, а кликуха, и к ней положено было относиться серьёзно. Сказали тебе «корова» — будь добр мычи и не выгрёбывайся. Исследователи из Университета Миссисипи проанализировали 62 797 образцов марихуаны, 1302 — гашиша и 468 — гашишного масла, изъятые полицией 48 штатов в период с 1975 по 2007 годы. Анализ показал, что больше всего тетрагидроканнабинола (ТГК, THC) — в среднем 9,6% — содержится в образцах 2007 года. Для сравнения, в 1983 году этот показатель достигал лишь 4%. Значит, мы курили эти самые 4%, никак не больше. Корова был щуплый от постоянного недоедания и курения травки, имел светлые, почти белые от природы волосы и синие глаза, косившие, как, впрочем, и у всех Райкиных. Был он слабее всех в доме и потому был вынужден терпеть многие несправедливости. Райкины всегда хотели есть. Но Вовке, в силу обстоятельств, еды доставалось

Крепкий, хорошего роста, он очень невнятно изъяснялся и любил голубей и пчёл.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Собери урожай быстрее хозяина. Вот был наш девиз.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

меньше всех, а потому он попросту голодал и, сколько я его помню, был так или иначе озабочен тем, чтобы где-нибудь что-нибудь поесть. Конечно, Вовка воровал. Да мы все тогда воровали. Собери урожай быстрее хозяина. Вот был наш девиз. Колхозные поля в округе. Ночами мы ходили в эти поля и возвращались уже к утру. Нами преодолевались многие километры пути. И если кто-то шёл ради еды, то лично я потому, что не пойти было просто немыслимо. Спрятав велосипеды в балке, дальше мы путешествовали по степи пешком, курили, о чём-то говорили. Разве можно вспомнить то, о чём мы говорили тогда? Нет, нельзя. Пахло землёй, водой, травой и небом. Над головой вертелся небесный свод. Я к тому времени уже знал названия основных созвездий и делился своими познаниями с Вовкой. Кроме того, я охотно рассказывал ему некоторые изумительные вещи из области физики элементарных частиц. Корова смотрел своими косыми глазами на меня, на Большую Медведицу, и кто знает, о чём он думал. Даже не берусь предположить. В летние бездумные ранние утра, покатавшись некоторое время на скрипучей калитке, можно пойти и сесть на небольшую кучу холодного песка, лежащего с незапамятных времен строительства дома возле оградки, за которой малина. Песок приятно холодил голые ноги, а малину я просто люблю. Потом кто-нибудь из взрослых звал к столу. А потом под забор приходили мальчишки с мячом. Наша команда. И надо было срочно идти, так и не притронувшись ко второму. Сел бы нормально поел. Ба, меня ждут. Ждут, подождут. Всё, я побежал. Кому сказала, возьми бутерброд. Я тебе в целован завернула. Не в целован, а в целлофан. Больно умный. Я не хочу. Бери, кому сказала. Корова, увидев в моих руках бутерброды, весь расплывался в улыбке, розовел, и синими голодными глазами косил в мою сторону, и нетерпеливо перебирал ногами. Завернув за угол, я разворачивал пакет и делил еду. Иногда Вовка просто приходил ко мне, приглашая на пруд или ещё куда, и мне приятно было это внимание, хотя я и понимал, что он просто хочет есть. И мы шли на пруды. Я купался, загорал и рассказывал Вовке о таинственной смерти президента Джона Кеннеди, о загадочных рисунках в пустыне Наска, между делом пересказывал историю доблестного рыцаря Айвенго, а также всё то, что конкретно творилось на краю Ойкумены. Он сосредоточенно жевал, рассеянно всматриваясь в небо, в крошки на дне целлофанового пакета и, застенчиво улыбаясь, говорил на прощание: «А ты вечером ещё выходи». «Лён и конопля», ежемесячный производственно-массовый журнал Министерства сельского хозяйства СССР. Издаётся в Москве с 1924. Я думаю, что это был лучший, хотя и редкий журнал той эпохи. Иногда на холмах нас заставал дождь, и мы лезли куда-то в канализационный люк. Там было сухо и тепло. Мы сидели на тёплых трубах, курили, Вовка ел мои «Взлётные» конфеты с остатками белого хлеба с маслом, а я смотрел на гремящие вверху облака, на шершавую бетонную стену, на клочья стекловаты, на идеальные круглые кольца дыма, которые мне удавалось выпускать изо рта путём особого напряжения мышц горла. Было самое начало восьмидесятых, и когда мы шли домой, то на перекрёстке видели растрёпанный, мокрый хлопающий плакат с изображением олимпийского медвежонка. «Мой отец был на Олимпиаде», — говорил я в который раз Вовке. Тот косил на меня своим синим взглядом и покладисто улыбался. Было понятно: для него что Ойкумена, что Олимпиада, а если б я заявил, что младший Кеннеди был моим дядей, то Вовка даже бы не удивился. Индийская конопля (Cannabis indica Lam.), разновидность обыкновенной конопли, содержит наркотическое вещество, идущее на приготовление гашиша. В те годы дни неслись за днями, но может быть, просто дни стояли в днях, растаивая друг в друге, поэтому и казалось, что всё происходит,

РАФЕЕНКО с одной стороны, неспешно, а с другой стороны, быстро. Наверняка у Коровы были и другие способы пропитания, так же как и у его многочисленных родственников. Да и не один я занимался добровольной благотворительностью. Я знаю, что поселковые хозяйки иногда зазывали младших Райкиных к себе и кормили их обедами. А потом рассказывали соседям, какие те голодные и дикие. Вообще, марихуана многолика. Это и гашиш, и каннабис, и гашик, и ганджа (ганжа), и дудка, и просто «травка». На нашем сайте вы узнаете, что же такое конопля (канопля) и в чём секрет её популярности. Помни, дружок, чтобы получить качественный ганджубас, не нужно быть доцентом. Счастливое свойство Коровы заключалось в том, что он ничего почти не помнил из того, что я ему рассказывал. Так что сегодня с утра я ему мог снова рассказывать то, что было подробно рассказано накануне вечером. Сначала это меня как бы озадачивало, но потом я даже привык и нашёл в этом своеобразную прелесть. Сегодня Айвенго мог умереть, а уже завтра, возглавляемый Джоном Кеннеди, он мог с упорством Миклухо-Маклая идти по пустыне Наска по следам исчезнувшей цивилизации инков. Вовка был как бы прообразом всех моих дальнейших друзей: чем важнее было то, что я им говорил, тем меньше они помнили и понимали это. А чемпионом СССР по футболу стало киевское «Динамо». Вот об этом обо всём приблизительно я думал спустя двадцать лет, стоя у ветхого забора Райкиных. Забора, наполненного мелкими жуками и трухой. Забора, который никого не мог защитить. Забора, выполняющего маркировочные и ограничительные функции. Накануне вечером кто-то из этого семейства, недавно откинувшийся из тюрьмы, зачем-то выматерил и сильно испугал мою старенькую бабушку Марфу Александровну. Рано утром мне позвонил отец, и я, отпросившись с работы, приехал на посёлок. Была ранняя осень, накрапывало. Отец сказал мне «привет» и взял топор, я снял верхнюю одежду, прихватил лом, и мы пошли к дому Райкиных, надеясь вызвать их на искренний доверительный разговор. С полчаса папа говорил монолог татарского гостя то под их окнами, то настойчиво стучась в двери. Тщетно. Нас никто не хотел. Мы походили по двору. Голубей я не нашёл, а улики стояли на месте. Пчёл, конечно, не видел, потому что была осень, и серая клеёнка на окнах хлопала от ветра, задувающего уходящее время, как спичку в озябших руках.

советская мятная жевательная резинка в шероховатых пластинках, с таким же успехом можно жевать гудрон, что, собственно, мы в школе и делали

Зелёная собака У Мэй прекрасные тёмно-синие глаза. Полные руки, гладкий живот, красивые мягкие покатые плечи, бантики, рюшки, гольфы, белые крупные зубы, советская мятная жевательная резинка в шероховатых пластинках, с таким же успехом можно жевать гудрон, что, собственно, мы в школе и делали, брат, сучонок, который старше на шесть лет и вечно лезет туда, куда не надо. Расскажите, где в Вашем городе можно купить кукол, материалы для изготовления авторской куклы, кукольные аксессуары, литературу, обрезки кожи, меха. Делая уроки, она курит, стряхивая пепел в не приспособленную для этого морскую раковину Pleuroploca Trapezium 140 mm Philippines 1958 г. Затерявшийся на географической карте отец якобы был моряк. У неё всё прекрасно: большой просторный дом и сад, мать или на работе, или шляется неизвестно где. Она хорошо готовит и, что ещё важнее, любит это дело. Еда и платья, цветной телевизор, магнитофон «Panasonic», невиданные в моей семье старинные игральные карты с занимательными порнографическими изображениями лежат на ста-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

На спине находился круглый диск, наподобие телефонного, издававший вследствие опредёленных манипуляций механическую «маму».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ринном же медном подносе в глубине серванта. В холодильнике всегда стоит початая бутылка вишнёвой самодельной наливки и любимое мной шоколадное масло. Она его покупает для меня на те деньги, что мать оставляет им на продукты на неделю. Брат даже поколотил её за это пару раз. Знаете ли вы, что до 1990 года в Украине было 400 предприятий по производству игрушек? Она мне говорит: «Вот купишь мне куклу, тогда приходи». Улыбается и застёгивает пуговки на блузке. Я понимаю, что это звучит немного странно, так звучит, как будто я имел дело с маленькой девочкой. Но она не была маленькой девочкой. Она была нормальной девочкой, первым мужчиной которой был то ли её собственный отчим, то ли брат; никогда не вдавался в подробности. Да и, к слову, как-то не пришлось. Неплохо продаются классические советские куклы из серии «Любимые куклы России». Ну и потом, какие куклы тогда были в нашем универмаге? Вы помните этих кукол? Я не знаю более странных созданий. На полках стояли оранжевые медведи и жёлтые зайцы, белые пластмассовые лошади на колёсах, с сиреневыми глазами, сёдлами и сбруей, выполненной, вероятно, прямо по лошадям методом горячего тиснения. Тесными рядами выстроились резиновые ухмыляющиеся уточки, собачки, звери неясной видовой принадлежности. Как сейчас помню, первой я купил ей розовато-ноздреватое убоище с сиреневой паклей вместо волос. На спине находился круглый диск, наподобие телефонного, издававший вследствие опредёленных манипуляций механическую «маму». Стоил этот кошмар неоправданно дорого — семнадцать рублей с копейками. Дикая сумма, неприличная, финансовый нокдаун. А в сороковых годах как ответ на лозунг «Пересядем с коня на трактор» появился первый украинский «трансформер»: лошадь, изящно превращающаяся в трактор и наоборот. Я чуть не расплакался, когда мне выдали огромную упакованную коробку, похожую на коробку из-под маминых финских сапог. Ну как мне теперь это нести по посёлку? Как? Я не успею дойти домой, а мои домашние уже будут знать об этой коробке всё, кроме одного — за какие, собственно, деньги она была куплена. И с этого и начнётся домашний разговор. Денег у меня быть тогда не могло, но я доставал их, спуская потихоньку налево свои личные вещи. Знаете, если хорошо призадуматься, то окажется, что у нас очень много разных вещей, которые нам совершенно не нужны. Хорошие игрушки, в том числе удивительные чёрные красивейшие пугачи, такие пистолеты, стреляющие пистонами, можно было выменять у старьёвщика, который иногда проезжал по нашим залитым солнцем улицам. У старьёвщика было всё такое красивое и небывалое. Я и сейчас помню грязноватую толстую кобылу, слепней, кружащихся вокруг неё, старые тряпки, которые были напиханы в старые же мешки именно для такого случая, и дымящего папиросой деда. Откуда он к нам приезжал? И куда уехал потом? Зона располагалась довольно близко, как раз на границе двух городов, и по сей день там едешь на троллейбусе по улице, которая наполовину находится в одном городе, а наполовину в другом, там сидел её дядя. Мы приезжали туда вместе с ней, я оставался в бурьяне возле автобусной остановки, а она несла сетку с едой и чем-то там ещё к пропускному пункту песочного цвета. На Западе делают так: в комнату со специальными стенами приглашают детей и раздают им игрушки-новинки. Дети играют, а невидимые ими авторы игрушек наблюдают и думают. А вот в нашей стране работает межведомст венный совет по игрушке. Конечно, бывает по-разному. Сейчас там колючки не видно, и вдалеке просматриваются какието производственные корпуса. А тогда я ничего такого даже и не заме-

РАФЕЕНКО чал. Ну, мне было просто неинтересно. Да и жутковато как-то. Я боялся зэков и всего связанного с тюрьмой. Мне, видимо, хватало и своих поселковских. Отчётливо вижу пыльный высокий бурьян, зной, покосившуюся скамейку на остановке троллейбуса, примятый островок порыжевшей травы в тени деревьев, а Мэй помню уходящей — широкая длинная светлая юбка, летний лёгкий беретик, жёлтая кофточка. Что у неё не было и не могло быть никакого дяди там, куда мы приезжали, я узнал гораздо позже. А тогда она вдруг зачем-то бросила школу и стала торговать пирожками на железнодорожном вокзале. Я думаю, что если бы кто-нибудь сейчас смог открыть тайну тех пирожков, он бы заработал огромные деньги. С капустой, с печёнкой и горохом. С горохом были самые вкусные. Горячие и замечательные. Я ел их по десять штук за один присест, прислушиваясь к перестуку поездов, присматриваясь к тому, как ритмично колеблется человеческое облако на перроне. У меня не было тогда ещё связано с поездами ничего плохого, но только хорошее. И они меня манили. Пахло креозотом, холодной железной дорогой, обледеневшим мостом и паровозом, привокзальным рестораном, дешёвыми, но милыми девчонками с админпосёлка, выхлопными газами такси, маршрутных автобусов, частников. Я сидел на её приставном стульчике спиной ко всему на свете, жевал пирожки и хотел куда-нибудь ехать. Игрушка отрабатывает и успокаивается, но завод выходит не весь. Однажды, во время бомбёжки, все заводные игрушки, вероятно, от вибрации, начали отдавать свои движения. Будто дрожали от страха. Вот хотя бы в Ашхабад, Тбилиси или в Анапу, но лучше всего — в Симферополь и дальше на троллейбусе два часа до ЮБК. Там сейчас холодное море, штормит, и на лавочках возле гостиницы «Ореанда» приятно пить горячий кофе из термоса и курить сладкий трубочный табак. Она смотрела на меня почти безо всякого выражения и давала ещё пару, поправляла синюю вязаную шапочку, отрывала длинные белые куски от специального рулона бумаги, заворачивала в них пирожки, ловко отсчитывала сдачу покупателям. Жир моментально проступал серыми пятнами на этой бумаге, и руки тут же становились масляными, но это никого не смущало. Народ шутил, топтался, изо рта шёл пар. Таксисты ждали поездов, маневровый деловито ходил на пятом пути, поблёскивая свежевыкрашенными зелёными боками. Есть в Японии и куклы, которые знает любой ребёнок. Это Кокки Си — деревянная кукла вроде матрёшки — и Дарум — японский ванька-встанька — символическое изображение одного из священников, который девять лет, приближаясь к божественной сущности, медитировал, вследствие чего у него напрочь отнялись руки и ноги. Это как раз пришлось на те годы, когда я был всегда голоден, сколько меня ни корми, поэтому на дорогу я брал ещё пару и лениво дожёвывал их, глядя на унылый пейзаж за окном трамвая. Я ехал и думал о том, что она стала необыкновенно толстой, невообразимо толстой и нельзя даже подумать о том времени, когда мы умещались на одном матрасе. И мы с ней не были уже год. Или даже полтора. Она заболела по женской части, пила какие-то дикие лекарства, вот откуда толстота, так что пирожки тут ни при чём. Но от этого не становилось понятней, как тут быть. За окном трамвая хромой старик гнал десяток коз. В частном секторе топили курным углем, и серый дым смешивался с морозным туманом, стелился вдоль крыш и прижимался к земле. Но понимания от меня и не требовалось, потому что вскорости она уже была директором пивного бара на привокзальной площади, и я даже рядом не мог показаться с такой шикарной дамой. В те годы в нашем универмаге не продавались куклы-мальчики. Именно поэтому девочки играли тем, что продавалось, а мальчики предпочитали войну.

Пахло креозотом, холодной железной дорогой, обледеневшим мостом и паровозом, привокзальным рестораном, дешёвыми, но милыми девчонками с админпосёлка, выхлопными газами такси

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Жизнь не и., а трудное дело. Л. Тлстй.

Потом, что потом? Потом её мать и брат уехали из нашего города и даже из страны. Продали жильё и уехали. А она осталась жить в одном богатом доме. Стала носить пальто черешневого цвета, такую же шапку и не здоровалась, когда проезжала мимо на стареньком «вольво». Но однажды она остановилась, пригласила сесть, и мы молча поехали за город и там занялись любовью. Я хочу рассказать, как мы это сделали. Мы выехали далеко куда-то в поля, съехали с трассы и долго петляли по просёлочной дороге. Потом остановились. Перед нами простиралась покрытая белёсым налётом изморози зелёная трава, выросшая уже осенью, вопреки наступающей на пятки зиме. Вдалеке огромный водоём, ивы и тополя. В машине было тепло, работали дворники по причине мелкого сеянца — не разберёшь, то ли снега, то ли дождя. Когда игрушка не удавалась, члены совета говорили: «Ну, это просто какая-то зелёная собака…» — и думали над тем, как сделать игрушку лучше. Вот, сказала она, достала бутылку водки и какую-то еду из сумки на заднем сиденье. В машине мы смогли, конечно, выпить немного, но что, а главное, как делать дальше, оставаясь при этом в машине, было неясно даже не столько из-за моей неопытности, сколько из-за её габаритов, вышедших к тому времени за все доступные пониманию рамки. Мы попытались как-то устроиться при открытой двери, но сеянец и свежий ветерок не способствовали. Ну и она побоялась, что мы выломаем дверь. Ничего не выйдет, сурово сказала она, поджала губы и всмотрелась в горизонт. Да, что-то не ладится, согласился я и подышал на ладони. Было всё-таки прохладно. Давай музыку, что ли, включим. Включай, а я пойду, пройдусь. И она пошла, покачивая бедрами, вниз через рощу к пруду. Не знаю даже зачем, возможно, она думала, что это будет как-то романтично. Он вверху на склоне, она медленно идёт по осенней траве, а внизу свинцовое зеркало утомлённой озёрной воды. Я забрался в машину, осмотрелся и полез в бардачок. Там лежала игрушка. Жёлтый уродливый пластмассовый пупс. Совершенно голый, с глазами нарисованными, глупыми и сильно поцарапанными. Мне стало тошно. Дурацкая игрушка. Вещь, служащая детям для игры. Детские игрушки. Кроме камешков и раковин у ребёнка не было других игрушек. || Предмет забавы, развлечение. Жизнь не и., а трудное дело. Л. Тлстй. Это вам — не и.! Л. Тлстй был, между прочим, совершенно прав. Жизнь не и. Мне уже ничего не хотелось. Я смотрел на пупса, надеясь, что его хозяйка потеряется в тумане, потом найдёт где-нибудь лодку и отправится на ней в плавание. Выломает себе на берегу отличные ивовые греби и погребёт ими из варяг в греки, догоняя, пока не поздно, холодное солнце. Но она вернулась, мы выпили ещё, выбрались из машины, положили на снежно-зелёную травку её черешневое пальто. Серьёзно и сосредоточенно посмотрев на меня, на зелёный пригорок, на зябкие, зябкие воды пруда, она легла, полежала несколько секунд, глядя в огромное туманное небо, и заснула. То есть вот только ещё смотрела прекрасными тёмно-синими глазами, а уже через секунду спала. То ли выпила больше, чем мне показалось вначале, то ли просто устала. Вполне может быть, кстати. Человек иногда так устаёт, так сильно устаёт. Я стянул с сидений кожаные чехлы, укрыл её, закурил. Это никакая не Мэй, подумал я и включил радио.

Тётя Нина Сацуки казалась Зябко вполне взрослой женщиной. Зябко льстило, что она на двенадцать лет старше и что она преподаватель консерватории. Его возбуждало, что она преподаватель именно по классу

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО фортепиано. Птичка под моим окошком. Ему приятно было иметь хотя бы кого-то из тех, кто так долго и абсолютно безнаказанно имел его в музыкальной школе. Она играла Зябко Шопена совершенно голой, сидя своей маленькой попкой на чёрном блестящем круглом стульчике. Порывы августовского ветра задували в комнату из настежь распахнутого балкона, и белая кисея занавесок тогда схватывала её за плечи и спину, пытаясь задержаться на плечах, ухватится за волосы на затылке. Форте, форте, кричал Зябко и галопировал по старинному безбрежному дивану с чашкой коньяка в одной руке и сигаретой в другой. Фу, какой моветон, говорила Сацуки, достоинство прикрой, а потом прыгай. Не буду, говорил Зябко, допивал коньяк и падал навзничь. Высокие потолки, лепнина, мама-профессор испуганно жила в большой аккуратной комнате через коридор, фотографии на стенах, скрипичный ключ над постелью. Более 60 лет пианино Калужской фортепианной фабрики «Аккорд» радует наших многочисленных покупателей. Наши новые модели акустического пианино «Николай Рубинштейн» и «Бартоломео Кристофори» разработаны на базе 110-й модели пианино «Аккорд-5», получившей признание не только в России, но и в странах Европы и Азии. Зябко, Зябко, шептала она, гладила его, рассматривала. Зябко засыпал под её поглаживания и причитания. Перед тем как встретить Зябко, она пять лет была одна и так истосковалась по всему такому, что у неё беспричинно стали дрожать пальцы и она не могла нормально играть токкату (от итал. toccare — трогать, касаться) — муз. пьеса виртуозного плана для клавишных инструментов. В XVIII в. сочинялась в свободной импровизационной форме, близкой фантазии или прелюдии. Когда пришла осень, у неё начались частные уроки. Зябко приходилось иногда целые вечера проводить эдаким анахоретом в спальне, читая без разбору всё, что находилось любопытного в необъятной, но, к сожалению, узкоспециальной библиотеке, оставленной Сацуки отцом. А там, в зале, с четырёх вечера до девяти играло фортепиано. Ирочка, мы же с вами договаривались, что вы разберёте мне к этому занятию «Пасодобль». Почему вы этого не сделали? Вы хотите провалить академконцерт? Вы его провалите! Зябко, ты что, спишь? Я? Ничуть. Если хочешь знать, я вообще никогда не сплю. Мне сон заменят трели соловья и бденье над трудами Кьеркегора. Ты представляешь, Сацуки, в Киеве одна из первых мастерских возникла в 1790 году, владельцем был Герштенбергер. Какова фамилия, Герштенбергер? Силища какая! Кстати, хотела бы ты иметь рояль с венским механизмом в пять октав? А как-то Зябко пришёл к ней, и её не было. Вообще никого не было. Позвонил, мама подняла трубку и сказала, чтобы он, во-первых, больше не звонил, а во-вторых, она давно хотела сказать, никогда не садился за инструмент, потому что у кого нет слуха, у того уже нет и голоса. Добрая старушка, сказал Зябко, глядя сквозь стекло телефонной кабинки на залитый дождём проспект, вы ещё не слышали, как я играю Птичку под моим окошком. Дайте я вам её сыграю, и вы меня ещё полюбите. Несмотря на грязь и потоки серой воды, было как-то празднично и нарядно. Даже непонятно почему. Просто создавалось такое ощущение. Он не смог найти её в консерватории. Взяла отпуск. Просто так взяла и ушла в отпуск. Ещё пару раз звонил. Естественно, из этого ничего не вышло. А потом, как раз на рождественские, Зябко встретил её с незнакомым полноватым мужичком. Тот был с портфелем, в клетчатом пальто, очках. Они как раз заказали в кулинарии кофе и ели тёплые душистые

Несмотря на грязь и потоки серой воды, было как-то празднично и нарядно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Интеллигенты, сказал Зябко, пианисты. Ну ладно, выпьем за вас. Прозит.

кексы. Увидев Зябко, Сацуки раскраснелась, отвернулась и что-то стала говорить мужичку в пальто. Зябко направился к тёте Нине и попросил у неё кусок жареного пеленгаса и стакан водки. Посетителей было немного, поэтому, между прочим, удалось составить целый разговор с тётей Ниной о судьбах страны и ценах на основные продукты питания. Столики в кулинарии были стоячие, и, взяв водку, Зябко стал возле своего столика, как лист перед травой. Украдкой посмотрел на Сацуки. Как оказалось, она веселилась. Смотрела на Зябко вместе со своим визави и хихикала. Причём даже издалека было видно, что смех, в сущности, фальшивый и несколько испуганный. Она боялась. Вот что ударило Зябко сильнее всего. Женщина его боялась. Не просто женщина, а Сацуки… Мужик тоже поглядывал на него с кривой улыбкой. Было видно, Сацуки ему рассказала нечто такое, что Зябко он уже не уважает и достойно готов встретить агрессию с его стороны. Интеллигенты, сказал Зябко, пианисты. Ну ладно, выпьем за вас. Прозит. Бах — величайший гений. Его творчество глубоко позитивно. Страстная любовь к жизни при поразительной вере, богатство духовного мира, основы мироощущения… Тётя Нина, ах, тётечка Нина, говорил Зябко, наблюдая сквозь широченные прозрачные стёкла кулинарии наступающий сказочный холодный вечер, вы не поверите мне, но в сочинениях Баха контрапунктический стиль достигает своего предельного развития! А какая гармония, какая гармония! Никого не поставляю рядом с Бахом! И это при том, что сирота! Кто сирота, ты, что ли? Да что вы, тётя Нина, какой из меня сирота, у меня одних бабушек… Он раздвинул руки, пытаясь изобразить количество бабушек. Бах — сирота! Дня через два внезапно она позвонила и сказала, что выходит замуж, в чём, по её мнению, виноват никто другой, как Зябко. Хорошо, сказал Зябко, хотя, конечно, чего хорошего, выходи. Потом он подумал и сказал, а почему нельзя было по-человечески. А потому, сказала она, что не тот ты человек, и положила трубку. Надо же, какое детство голопузое, сообщил Зябко своему отражению в зеркале, а я-то — Сацуки то, Сацуки сё. А оказывается, не тот — без очков, без портфеля, без клетчатого пальто. Помахал головой, пошёл в ванную и сунул свой затылок под ледяную воду. Стремительно надвигался старый Новый год. Зябко быстро оделся и поехал к тёте Нине в кулинарию, а потом и дальше, куда-то дальше, уже и не вспомнишь куда…

Исход Мягко горела настольная лампа. Зябко, нахохлившись, сидел в кресле, а Варя на диване. Рядом с ней умиротворённо сидели Девочка и Сурок. Так надо, миленький, так надо. А может, просто отдадим их в сиротский дом? Какой дом!? Пойми, Зябко, они не-жи-вы-е, неживые. Ты сейчас же пойдёшь и вынесешь их из дома на улицу. Просто на улицу? Да, просто на улицу. А я тебе что говорил, сказал Сурок, у неё воля, дай бог каждому. Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей. Молодец женщина, сказала Девочка и задвигала ногами. Я не могу их просто на улицу, сказал Зябко, они шевелятся. Кто шевелится, Зябко, когда? Сейчас сидят и разговаривают. Бедный, сказала Варя, принесла валерианы и пустырника, хрустальную рюмочку, накапала по двадцать капель и выпила. Всё, Зябко, разговаривают или

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО не разговаривают, но так надо. Ты же сам это понимаешь. Да, Варечка, сказал Зябко, понимаю, но может, всё-таки в сиротский дом? Или вот что. Давай отдадим их в детский садик? Они там будут с детьми. Серьёзно, это вариант. Давай его обсудим. Всесторонне. Вот сейчас я принесу бутылочку вина, коробочку конфет… Бесполезно, Зябко, покачал головой Сурок, она не пьёт, ты же знаешь. И правильно делает, сказала Девочка, с тобой, Зябко, иначе нельзя. С тобой, Зябко, даже я бы спилась, если бы была на её месте. Вот, сказала Варя, тебе твои игрушки, бери их неси. Куда, обречённо сказал Зябко. На улице ночь. Куда я пойду с этими игрушками? Я не знаю, куда, Варечка. Ну ты пойми, миленький, я же не прошу их вынести на свалку, просто их надо отсюда унести, убрать их надо и всё. А про детский садик ты мне рассказываешь уже полгода. Но ты же сам понимаешь, что в детский садик такие игрушки не дарят. Ты хотя бы это понимаешь? Понимаю. Ничего ты не понимаешь, Варя отвернулась к стене и вытерла слёзы. А она права, Зябко, сообщила Девочка, не для детей это всё, не для детей. Не надо впутывать сюда неокрепшие души. Да уж, сказал Сурок, если только, дорогие друзья, мы хотим говорить о здоровой генерации украинской молодёжи. Собирайся, Зябко, собирайся, пошли. Птичка под моим окошком

Зябко шёл по трамвайной линии и пел про пух в носу, приблизительно, у голубой канарейки, которую брали в шахты американские или итальянские шахтёры, или те и другие одновременно. Чтобы она там умирала первой, когда ядовитого газа на их горизонтах станет недопустимо много. А люди чтобы успели спастись. Вот такая жизнь была у этой птички. Вообще, жизнь именно такая. Кто-то должен взять на себя труд умереть первым, чтобы все остальные поняли: опаньки, в датском королевстве что-то неладно. И попытались спастись и спасти то, что, ну то, что вообще имеет смысл спасать. Потом он встряхнулся и вспомнил, как Maryla Rodowicz исполняла «Kolorowe jarmarki» и стал петь про разноцветные ярмарки. Kolorowych jarmarkуw, blaszanych zegarkуw, Pierzastych kogucikуw, balonikуw na druciku, Motyli drewnianych, konikуw bujanych, Cukrowej waty i z piernika chaty.

Кто-то должен взять на себя труд умереть первым, чтобы все остальные поняли: опаньки, в датском королевстве что-то неладно.

В ночном небе стоял август, поэтому непрерывно падали звёзды. И в их мерцающем свете было видно, как неподвижны и молчаливы Сурок и Девочка. Когда Зябко проходил мимо фонарей, свет скользил по глазам Девочки и Сурка, а также по глазам Зябко, и выражение этих трёх пар глаз было совершенно одинаковое. Правда, глаза Зябко были мокры и мохнаты от ветра, ресниц и старенькой польской песенки, которая исполнялась, впрочем, им довольно приблизительно, поскольку, действительно, ни со слухом, ни с голосом ему просто-напросто не повезло. Ничего, собственного говоря, удивительного. Так бывает. Живёшь по двадцать четыре часа в день, жмёшь на чёрные и белые клавиши жизни, на педали давишь, а потом в какой-то момент понимаешь: а голоса-то нет, слуха нет, всё прожито так, что остался один пушок в носу и птичка, приблизительно Blue Canary. И эта грустная канарейка — единственное, что живёт в твоём горле и ниже, в районе солнечного сплетения. Но она петь не может, её удел — жить, пока можно, и умереть, когда жить станет уже нельзя. А из друзей в жизни у тебя остались плюшевый Сурок и Девочка неизвестного, но скорее что композитного материала.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ Blue canary, don’t feel so blue, For I know just what to do, It won’t take too long to sing this song, And then fly home to you.

Вот смотри, Зябко, я тебе в первое отделение кошелька положила тот список грехов, который ты вчера сделал, когда к исповеди готовился.

А чего с ним сделается, сказал Зябко, ещё издали увидев в ночной темноте Воина-Освободителя. Ничего с ним не сделается. Не скажи, возразил Сурок, не скажи. Да уж, Зябко, хреновый из тебя философ, сказала Девочка, опусти меня на землю, тут я сама. Всё, Зябко, сказал Освободитель, свободен, и протянул свою гранитную, засиженную голубями ладонь игрушкам. Да-да, давай, парень, отправляйся назад, заявил Сурок, теперь мы уж сами как-нибудь. Будь счастлив, иди к Варе и попытайся быть человеком. Да, Зябко, попытайся, я бы тебе это настоятельно рекомендовал, подтвердил Сурок. Так и что теперь, спросил Зябко, разводя руками в стороны. Да и всё теперь, всё. Кто проснулся, тот, даст бог, не заснёт. Нет, а как же? Да так же. Ты в церковь сходи. Да, Зябко, пойди, исповедуйся, причастись. Тись-Тись, пиньк-киньк, трлллл, тррр. Вставай, вставай. Что такое? На службу опаздываешь. Ай, мама дорогая. Сейчас я. Сейчас я. А страшно мне, Варя, страшно. Конечно, в первый раз очень страшно. Но это потом пройдёт. Вот смотри, Зябко, я тебе в первое отделение кошелька положила тот список грехов, который ты вчера сделал, когда к исповеди готовился. Это ты батюшке на исповеди отдашь, когда каяться будешь, понял? Понял. Вот. А во второе отделение, смотри, я тебе положила список покупок, которые на рынке после службы сделать надо. Понял? Ну а чего же. Что тут трудного. Только страшно — ужас, Варечка, может, я в следующий раз как-нибудь? Никаких. Вот и хорошо, что страшно. Дай я на тебя гляну, обернись. Всё. Иди. Иди. Только я тебя очень прошу, Зябко, не перепутай листики. Что такое, я не слышу? Да ничего. Иди. С Богом, Зябко, с Богом.

Юла торжественно вращается планета, размешивая в кружке молоко, и мама думает о чём-то о таком, чего, быть может, и на свете нету, а я гляжу, как тени мельтешат, бегут из тёмных комнат в палисадник, где наш орех — весёлый горький всадник — в зелёных латах объезжает сад, и вертится шуршащая юла всего, что совершается в округе, вращается планета, тени, звуки, и время засыпает у стола…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

РАФЕЕНКО Жатва На посёлке отцветает абрикос, и лепестки покрыли тропинку, ведущую к старому дому. Трава высокая и густая. Пахнет мокрой землёй, белыми горьковатыми лепестками, тюльпанами. У соседей напротив убирают сад, жгут ветви. Дым в сумрачном ветреном и высоком пространстве между деревьями, каждые пять минут срывается дождь, крупные холодные капли, тогда можно подставить ладони, насобирать немного воды и плеснуть себе лицо. Чужой, в сущности, сад. Тихо зашёл и сижу под козырьком полузаброшенного второго входа в дом. Этот дом строили мои предки, но ещё чуть-чуть, совсем немного — и сюда придут чужие люди, и будут жить. Будут жить так, как будто тут меня не было. Так, как будто по этим тропинкам не я бежал с длинным нелепым сачком, не я плакал в подушку от ночного одиночества и тоски, не я до беспамятства любил маму и папу. Да, они придут сюда так, как будто у меня и не было ни мамы, ни папы. Как будто у меня и не было моего длинного сказочного детства, начала моей жизни. Они будут везде здесь ходить, ломать старую мебель, вывозить мои старые велосипеды, игрушки, отправлять в ссылку на Холмы мои марки, книги, значки, недоумённо рассматривать коробки с моими волшебными диафильмами, интереснее которых нет ничего. «Кот в сапогах», «Буратино», «Красная Шапочка». Новый хозяин дома повертит в руках старый проектор, поцокает языком. Надо же, у меня в детстве был такой же. И бросит его на кучу такого же дерьма, которое надо в срочном порядке собрать и вывезти отсюда. Ну а что. Ему же как-то жить-то тут надо. Он же этот дом покупал не для того, чтобы с сачком бегать. Представляю, как бы это выглядело. Эту сливу, две вишенки и грушу он спилит. Старые потому что. По стройки вовсе снесёт, сровняет тут всё с землёй. Прихватит, конечно, немного муниципальной землицы, когда будет ставить новый двухметровый забор из красного кирпича. Вычистит старый колодец, и у него будет самая вкусная вода в мире. Его собственная вода. Но перед этим, перед этим он перекопает все эти тёплые тропинки в саду, разорит муравейник, вырубит бузину и калину, уничтожит пионы и тюльпаны. Ему понадобится место, чтобы рыть котлован. Так стоит ли ждать? Может, взять, тихонечко облить всё это каким-нибудь специальным веществом, чтобы всё это обратилось в прах, сгорело, выветрилось, развеялось по ветру, навсегда исчезло. Конечно, не стоит. Потому что если я сейчас возьму и, к примеру, всё это спалю, то покупатель не станет платить такие деньги за выгоревшую пустыню, за тлеющие головешки. Ему может совсем не понравиться, что тут всё сгорит. Может, он и покупал это всё, чтобы спалить всё самому. И обидится, если это сделают без него. Вполне может быть. Сейчас, вы знаете, трудно что-либо определённое говорить о людях. У многих сейчас какие-то очень широкие взгляды. Лучше подгадать, когда он приедет сюда на своей машине, чтобы новенькой, только из-под венца жене показать участок, где будет стоять их новенький дом. Это будет, вероятно, не раньше осени, потому что надо же ещё документы оформить и всё такое. Он приедет, а тут всё горит и пылает. Крыша как раз занялась по-настоящему и выплёвывает в небо пучки весёлых искр, вишня горит и пахнет вишнёвой болью, корой, памятью. Груша пахнет сладко, сок выступает из горящих, живых ещё сучьев и шипит, северо-западный ветер, осень. Капельки начинающегося дождика шлёпают по лобовому стеклу. И кажется, от них пожар разгорается всё теплее, всё приветливее. Сочные густые тучи плавают в небе, осенний посёлок раскрылся навстречу миру, как старинный живой цветок. В сенях у холодильника от жара начинают вскипать бутыли с соленьями и вареньями. Бабушка Марфа Александровна рассеянно щурится на иконы, на часы, что-то шепчет. Вдевает в иголку толстую красивую нитку из клубка. Таких клубков у неё море.

Груша пахнет сладко, сок выступает из горящих, живых ещё сучьев и шипит, северо-западный ветер, осень.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

НЕВОЗВРАТНЫЕ ГЛАГОЛЫ

Дом горит. И как во всяком настоящем доме, в нём сгорает только то, что было в нём необязательного и случайного.

Они разноцветные, толстые, тёплые. Из них у неё получаются великолепные ковры. На пяльцах растянуто то, что через год станет ковром ручной работы. Под этими пяльцами, занимающими целую комнату, как всегда, сижу я и играю, будто я в своём домике. Вот сейчас мне, может, и не совсем понятен сокровенный смысл этой игры, но тогда, тогда — да. В руках у меня немного конфет, но много конфет я уже съел, и потому меня клонит в сон. Бабушка всегда что-то напевает, когда работает. Её песни почти всегда грустны. В этих славянских песенках есть что-то уверенно сумасшедшее, а поэтому манящее к себе слушателя любого возраста. Манит и подчиняет. Мама зовёт нас к столу. Меня кто-то достаёт из-под пялец и несёт в зал. И вот мы за столом: мама, папа, две бабушки, два деда. Деды и отец выпивают первую рюмку именно в тот момент, когда загорается окно в зале, лопаются стёкла. Ветер проникает в дом, клубы дыма. Отец начинает рассказывать что-то смешное, и все смеются. Мне в руку сунули кусок сыра, и я сонно его грызу. Брат спит в коляске. Огонь танцует на столе, и хрустальные стопки просто великолепны в отблесках огня. Ой, как красиво, говорит жена хозяина. Да уж, растерянно говорит новый хозяин. Выходит из машины. Закуривает. А что это там, в зале, говорит он как-то пристально всматриваясь в дымное пламя. Смотри, жена, мне кажется, что там люди. Да что ты, какие там могут быть люди, говорит она весело. Живые, говорит он. Лопается второе окно, и гудящим сквозняком из комнаты выдувает дым, разгорается огонь. На стенах горят старинные вышивки, взятые в рамки, фотографии, бумажные иконки, рушники. Только иконка Николая Угодника не горит. Всё ярче светится её оклад. Крупные капли мира стекают вниз по лику и дальше по старенькому серванту, купленному по случаю в далёком пятьдесят втором. Вроде как свежо стало к вечеру, говорит мама. А что ты хочешь, октябрь, отвечают ей мужчины и снова наливают. Октябрь. В октябре всегда уже свежо. Через неделю снег обещали, говорит бабушка, имя которой Любовь. Кушай, Вовочка, кушай, улыбается она мне. Да что вы, Любовь Захаровна, возражает отец, какой там снег. Осень в этом году будет тёплая и долгая. Снега не будет очень долго. Зато потом навалит его очень много. Снега, заинтересовываюсь я. Да, сынок, снега. И Дед Мороз, говорю я. Точно, говорит отец. Он самый. Самый морозный. Люда, там же люди, говорит новый хозяин, ногой выбивает калитку и пытается подойти ближе, но это, к счастью, уже невозможно. Дом горит. И как во всяком настоящем доме, в нём сгорает только то, что было в нём необязательного и случайного. Все эти диапроекторы и сачки, дипломы, письма, удостоверения, смешные сберегательные и пенсионные книжки, досада и жалость, все эти вёсны и зимы, болезни и недоумения, слёзы и разочарования, вся нажитая боль и никому не нужная бесконечная память. Вдруг мимо нового хозяина, прямо внутрь пылающего дверного проёма проходит мой дядя. Не стой близко к огню, дятел, на ходу советует он новому хозяину. Тебе ещё двух девчонок растить. На миг оглядывается, улыбается. Придерживая горящую занавеску, пропадает в огне. Да, Миша, как-то отстранённо соглашается его молодая жена, отойди подальше. В самом деле. А что он сказал насчёт детей? Замолчи, дура, отвечает ей новый хозяин и заворожённо смотрит в окно, в котором празднует наступление жатвы моя семья. Там мой дядя пьёт штрафную, там, на коленях у Любовь Захаровны, стою пятилетний я, смотрю в окно и тихонько машу рукой. Я стою и машу рукой не только ему, я прощаюсь с миром. Прощай, говорю я ему, новый хозяин. Прощай. Конец декабрь 2007 январь—июль 2008

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Нина Виноградова родилась в 1958 году в с. Мурафа Краснокутского района Харьковской области. Окончила Харьковское художественное училище. Автор книг стихотворений «Антология эгоизма» (1999), «Просто собака» (2002), «Чёрный карлик» (2006), многих самиздатовских сборников, сооснователь самиздательства SVinX (совместно с В. Стариковым). Стихи публиковались в «©П» № 2, № 5, № 9, журналах «Алконостъ», «Арион», «Византийский ангел», «В кругу времён», «Воздух», «Донбасс», «Знамя», «Смена», «Черновик», антологии «Освобождённый Улисс» и «Антологии современной русской поэзии Украины», коллективных сборниках «Дикое поле», «Верлибры — Пушкину» и др., в Интернете: TextOnly, Vernitskii Literature, «Литературный арьергард»… Лауреат муниципальной премии им. Б. Чичибабина (2006). Живёт в Харькове.

Не станет целовать земля Синая твоих подошв. Смотри, как время всё перевирает: и я — седая, и на себя ты не похож. Вода смывает запахи и краски. Боль постоянна. И будет жёстким после зелени и ряски дно Иордана. Для исцеленья памяти израненной там нет травы. На яркий целлофан чудес Израиля не преклонишь главы. Как бесполезен жирный чернозём с зарытой матерью. Из нищеты не многое возьмём. Дорога скатертью! Но ветер (как всегда) зевающие тучи загонит к ночи в хлев. И лай любой живой дворняги лучше, чем мёртвый лев.

Стихотворения «Не станет целовать земля Синая…», «Полночь задыхается за дверью…», «Я разбужу тебя в шесть…» — из машинописной книги «Подоконник» (1992)

*** Полночь задыхается за дверью, с открытым ртом, как рыба на песке в шершавой задыхается луске. Звенит комар. И ожидают звери, чтоб ночь усатая верхом на гусаке, рукою чёрной ухватив его за перья, покинула свой леденцовый терем. Покрыла плесень землянику в туеске. Плач филина — живучее поверье — к несчастью. Набухает клевер. Нет часа лучше, чтоб из старых гемм, чуть пожелтевших, как отрытый череп, из бронзовых перстней (а у меня их — семь) составить клад и закопать его. И через года, что проедают дырочки в доске, как черви, он будет найден. Не хочу знать — кем.

Беззвучно варенье в тазах покрывается сладкой коркой. Взбирается молча оса на груши, лежащие горкой.

— Я разбужу тебя в шесть, — скажу и уйду на кухню, где алюминий и жесть ждут повода, чтобы ухнуть совою в тёмном лесу. Но нежность и осторожность, что я с собою несу, лишают их этой возможности. Есть ли занятие лучше: смотреть на огонь — и молчать? Ноздри ловят летучие ароматы индийского чая, лавра, сухого укропа, мёда, мяты, гвоздики. Запахи Азии душу Европы смущают, сладкие, дикие. Беззвучно варенье в тазах покрывается сладкой коркой. Взбирается молча оса на груши, лежащие горкой. Ни звука в стеклянном городе из башен пустых бутылок. Тихо кончаются год и день. Гаснет в окне светило.

Могли скоротать свою вечность в лесу. Вознести мастерство по голосу, узнавать время суток, курс, пути,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ВИНОГРАДОВА терзаться от неизвестности, тратить наивные старые деньги, соседей судить, любить лошадей, сушить грибы и варить варенье земляничное в космосе леса, Гагарин где пролетел, потревожив пахучие лапы сосен и елей, сочтённых папой, взращённых в фотоальбоме питомника саженцев. Беженцев если помнит кто, если иголка в сердце найдена: нянькины бусы, кобыла Найда.

Эль Греко в люке крыши автобуса. Сияющий свет разворотил металл. Со звоном рассыпался солнца мусор — горло огромное напрягал ветер в окне. Не жалел. Не думал — а что же завтра? Связки развязывались, сипли. Лопались липы, липкие слёзы по лицам размазывая. Блики тянулись, слипались, слепли… Автобус порожний, пустота воскресенья. Нагретые будки пахли хлебом. Сороки сверкали синими пальчиками. Холодный спирт в пластмассе стаканчика.

Сороки сверкали синими пальчиками. Холодный спирт в пластмассе стаканчика.

Не бывает — навсегда. Лучше. Горше. Гуще. Полюбила, отстрадав полсрока, слово «туловище». Потеплей иных фонем, потолще галлицизмов. Тщетно. Глух Орфей и нем.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

*** Лиризма токовище. Оловянное литьё. Налитые лядвии. Мягких тканей громадьё фланелевое, ватное. Пусть враг, всё круша, бесноваться станет. В туловище душа — будто сыр в сметане.

Пусть враг, всё круша, бесноваться станет. В туловище душа — будто сыр в сметане.

…И сильный дождь на Троицу, когда мы всё-таки решили погулять. Трава-подросток по старинке, в пояс нам кланялась. Великий шум и гладь. Четырёхстопных ямбов водопады с мятущихся дерев. Державинская стать и изобилие, зелёные громады — зерно незримое в сиянье превращать. Сырые струнные, смиренные, послушные касаниям. Стоит в стакане буря. И мы на дне дождя стоит и курим.

Товарные вагоны ветра сквозь воспалённое пространство маршрутами Экклезиаста по полнокровной пустоте. Несутся прямо, ясно, тряско куда-то к Орску или Курску, где, если верить всем изустно, живёт тёть Клавина родня обширная, в тесовом доме. Им тесно — шутка, 9 душ! Стучат в оконные проёмы расхристанные зеленя, крик петушиный, сумрак ранний, замочен каменный горох. Курясь, клубясь степною армией, влетает ветер на порог.

В синей кастрюльке эмалированной тёмно-красный борщ.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ВИНОГРАДОВА От цветовых щедрот — испуг и изумленье. Как охватить и проглотить колёр, и тон, и мощь, пролившийся поток светотворения? Янтарь и кровь, краплак и хром, холодный огнь скрипичный? И коль поднимем, то возьмём с собою две-три строчки про август, теплоту дождя, бегущие за ворот струи, блик (как лоснился твой пиджак!) и красный цвет борща в кастрюле.

Тяжёлый день. Просчёты Петипа. Паранормальные припадки аппетита. Меж позвонками соль (или крупа?), Подмышки источают дух иприта. Переучёт забот. Нехватка, нестыковка, перерасход любви, растрата и разор, раденье ревности, наивные уловки, игрушки ночи, кубики шприцов. Позвякивая цепью, Мнемозина выгуливает Рембрандта. Лицо темно от поцелуев

Позвякивая цепью, Мнемозина выгуливает Рембрандта.

Тридцатое. Луна в Тельце. На небе — прерафаэлиты. За семь годов беда избыта. Есть перемены. На лице. И всё по кругу. Как Луна. Верней, Земля. Одно и то же. Словесность только нам поможет и книжек верная стена.

Собаки дерутся. Пыль столбом. Явная жизнь. Проявленье природы неприкрытой. Демонстративное разделенье полов

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

*** у ворот автобазы (зияют ворота!). Вот не боятся же — всё нараспашку. А тут — заархивирована душа. И забыла, с помощью какой программы, обиды или карандаша.

И куда прикажете прикладывать излишки любви и нежности? В самом деле, не к этому же недавно выстроенному дому? Хотя он и бывает несказанно хорош, когда солнце заходит, и его бледно-жёлтая штукатурка теряет цвет и попадает по тону в обезжиренное небо. Сумерки так и поскальзываются на банановой шкурке. Кашалот-город, вросший, как ноготь, в плывущие холмы и овраги, мы их застроили домами, гаражами и не замечаем. Об себя свою сдираем кожу в кущах Иван-рая.

И в ожиданье нового прихода пьёт горькую мой дед-социализм.

Хороший лес. Там плачет Боттичелли над вывихом суставов хилых нимф, чьи травяные сухожилия и члены, лилейные тела, переплетенья их, склоняются в зелёные теченья. Бликуют косвенные умозаключенья. Скрипят дубы, ленивые олени трясут рогами, сотрясают зелень. Ландшафты. Помните? Ещё по букварю — Хорошая печать. Картон. Подкорка. Шишкин счёл колоски. Боюсь, хотя люблю кровя´ной колбасы поджаренные ки´шки. Мне стыдно, Родина, твои рубины петь. Полезнее — молчать, и молча любоваться, как в золотую пыль распорошилась медь станков, станин, каркасов авиаций. Цинга подземных переходов, Тянет вниз манту прививки. Скудость обихода. И в ожиданье нового прихода пьёт горькую мой дед-социализм. Голубка Пикассо клюёт свою оливу. БРАТ-2 всех убивает справедливо, легко. Природа радуется, плачет. Родина чистейшего разлива шалит и отмораживает пальчик.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ВИНОГРАДОВА

Я имитирую победу, не понимая, что победа на самом деле есть. Всё это (пусть всё не то), но то, что дали, и что взяла, и что впитала и вобрала (как соки — ветка), что помнишь, скажем, ку´льтю деда, любовь отца (с любого света), и цвет песка на Новом пляже под Евпаторией. И даже проваленную снегом крышу: свет каждый день: вошёл — и вышел.

Свобода. Сутки. Увольненье. Мне тесно — в ваших шароварах. Национальное волненье — потрескиванье шкварок. Как жахнет ржавое ружьё, века черневшее под рожью! Падут шалфей и подорожник… Нас только так любовь убьёт.

Чистотел, погост, вокзалы. Электричка на Стрелечье.

Изменений ни на йоту. Ни души. Штакетник вышел в штыковую — за дремоту от мышления Немышли. Вишен тёмная настойка на подагре мандрагоры. Срубы, колышки, пристройки — века ветхие рессоры (трёх веков!). Тахикардия. Бабки цвета барбариса зажились. Им запретили умирать (все запрещали смолоду — свекруха, Сталин). Жизни пожилое сало. Украинское увечье. Чистотел, погост, вокзалы. Электричка на Стрелечье.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

*** Мрак марта Трезвости бой Торчишь Гулливером (полудурок и полуслепой) на ниточке веры. На слюнке дождя Над городскою средой Муляж монгольфьера Свет застит, смещается Рябь журавлиная (по утрам, однако же, заморозки — холодеют дёсны) Тёмное облако. Тянутся волоком пьяной весны титьки и космы.

Сад, размножающий свет. Сад, поглощающий тьму. Проживу в саду сотню лет, Глядишь — и чего-то пойму.

Интересует только сад. Ну, максимум — сады. На запрокинутый лист лица антонимами беды хлещут вода, шелест, звон, мельчайшая жизнь зелёная, вздохи, сиянье, сорочье перо. Энергия света — колоннами. Сад, размножающий свет. Сад, поглощающий тьму. Проживу в саду сотню лет, глядишь — и чего-то пойму.

Без Гоголя хватает горя бес Гоголя, поджёгший уголь. Зев шахты требует лиголя, пылает, красный, аки рубль. Разгульный дух, огульный смех, смекай, елейная словесность, сиречь гусиный пух. И грех — написанная криво вечность. В — вечность косенькой струёй. Оттуда — сливы, бульбы, пули. Ал от зари, свинья свиньёй, а домовине крутит дули.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Дмитрий Данилов родился в 1969 году в Москве. Рассказы и повести собраны в книги «Чёрный и зелёный» (СПб., 2004), «Дом десять» (М., 2006). Публиковался в журналах «Новый мир», «Русская жизнь», альманахе «Топос», ряде зарубежных изданий. Переводился на голландский, английский, итальянский. Работает редактором журнала «Prime Russian Magazine». Живёт в Москве.

Огромный посёлок Огромный посёлок, конца-края не видно, бесконечный. Можно идти или ехать очень долго, и вокруг всё время будет этот огромный посёлок. Дома, домишки, домики, двух-, трёхэтажные кирпичные дома, скромные, из серого или красного кирпича; одно- и двухэтажные покосившиеся бараки; неисчислимые, как песчинки в заброшенной дет ской песочнице, домики «частного сектора»; сараи, хозяйственные пристройки, будочки; фабрики и заводики, склады, пакгаузы; железнодорожные платформы и конечные остановки автобусов; пустыри, стройплощадки, пребывающие в запустении; люди. В огромном посёлке живёт огромное количество людей. Такое, что даже представить невозможно. Огромное количество людей, равномерно размазанное тонким слоем по бескрайней плоскости. Когда-то здесь была просто пустая поверхность Земли, пересекаемая вялыми речками и еле заметными холмиками. Потом появились люди. Появились деревеньки. Мало-помалу появились фабрики, мастерские, железнодорожные станции. Вокруг этих хозяйственных объектов, подобно накипи или грибковой культуре, образовывались новые поселения людей, фабричные, станционные посёлки. Люди так и не смогли построить здесь что-нибудь грандиозное, например, металлургический комбинат или завод по производству электровозов или трассу формулы один, ничего такого, вокруг чего мог бы образоваться город. Экономических и трудовых порывов людей хватало только на тихие текстильные и швейные фабрики, хлебопекарни, ремонтные мастерские, и получился не город, а посёлок.

ПЕРВЫЙ ЧЕЛОВЕК

едет на автобусе, автобус наполняется тётками, всегда почему-то много тёток в автобусах

Правда, очень большой, огромный. Вот, например, посёлок Первомайский, около одноимённой фабрики, потом небольшой пустырь, за пустырём — посёлок железобетонного комбината, рядом железная дорога, станция, станционный посёлок, мост, речка, а за речкой посёлок имени Фрунзе… А если в другую сторону пойти, то будет то же самое — посёлок Вагоноремонтный, посёлок Северный, хотя, непонятно, по отношению к чему он северный, наверное, по отношению к посёлку Вагоноремонт ный, а по отношению к посёлку Ударник он будет не северным, а восточным, может быть, имеется в виду по отношению к экватору или к Индийскому океану, в общем, странное название, и везде невысокие кирпичные дома, бесконечный частный сектор, пустыри, сараи. Впрочем, все эти названия условны, никаких чётких границ нет. Например, неизвестно, к какому именно посёлку относится вон тот серый сарай, к посёлку Вагоноремонтный или Северный, или на территории какого посёлка расположена заброшенная стройка, посреди которой возвышается бетонная коробка со страшными пустыми чёрными окнами. Вот, допустим, собирается человек ехать в город, берёт чемодан или сумку или несколько сумок или чемодан и сумку, идёт на конечную остановку автобуса около магазина продукты, едет на автобусе, автобус наполняется тётками, всегда почему-то много тёток в автобусах, в посёлке вообще много тёток, тётки разговаривают о воспитании детей и домашнем консервировании, человек приезжает на станцию, покупает в ларьке пиво или газированную воду или ещё какую-нибудь покупку делает, долго ждёт электричку, электричка приходит, садится в электричку и едет, очень долго едет, пьёт своё пиво или газированную воду, в окнах мелькают двух- и трёхэтажные дома среди деревьев, частный сектор, сараи и фабрики, потом от выпитого пива или газированной воды начинает хотеться в туалет, а в электричке туалета нет, и использует в качестве туалета переход между вагонами или просто забывает о своём желании пойти в туалет и засыпает, просыпается, выходит, идёт в станционный туалет, садится в другую электричку (не забыв предварительно купить пиво или газированную воду) и опять монотонно едет среди двух- и трёхэтажных домов, част ного сектора, гаражей и сараев, потом ещё пересадка, и вот наконец город, машинист отрывисто объявляет хриплым голосом название конечной станции, совпадающее с названием города, человек выходит из электрички, вот, он приехал в город, и видит около станции двух- и трёхэтажные дома, идёт по улице, вокруг начинается частный сектор, гаражи, вдали виднеется небольшое фабричное здание, это город, это называется город. Потом человек едет обратно, дремлет в сонных зелёных вагонах, движущихся мимо двух- и трёхэтажных домов, делает пересадки, следит, чтобы не украли чемодан или сумку, и приезжает на ту же станцию, с которой уезжал, долго ждёт автобус, едет в автобусе с тётками, которые разговаривают о мужьях и самолечении, выходит на остановке около магазина продукты, идёт к дому, поднимается по лестнице, входит в квартиру, ставит на пол чемодан или сумку, целует жену, устало утирает рукавом пот со лба и говорит: «Ну, вот я и вернулся, вот я и вернулся».

Первый человек Бывает так, что уже пора уходить, чего сидеть, надо идти, да, всё уже обсудили или все гости разошлись или просто время уже, пора,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ДАНИЛОВ пора идти, а человек понимает, что пора уходить, но что-то медлит, то ли сказать что-то ещё надо, недоговорённость какая-то, или просто хорошо и не хочется уходить, ещё бы посидеть, но надо уходить, надо, и человек тогда встаёт и начинает уходить, начинается процесс ухода, он идёт сначала в туалет, потом в ванную комнату, моет руки, вытирает их полотенцем, потом в маленьком коридорчике начинается суета, суета, обувается, завязывает шнурки, они не завязываются, он завязывает, а другой человек, который провожает, вышел проводить и теперь стоит и смотрит, как тот, первый человек, собирается, завязывает шнурки, надевает верхнюю одежду, берёт с собой какой-то свёрток, который ему дал второй человек, подарил что-то, может, или книжку дал почитать или видеокассету посмотреть или компакт-диск послушать, и ещё чтото берёт, зонтик, может, или трость какую-нибудь, и вот наконец он всё взял, собрал, надел и обулся, надо прощаться, человек говорит формальные, ничего не значащие слова, что-то вроде пока или спасибо или ну пока или созвонимся или я позвоню, эти слова совершенно не обязательно говорить, в них не содержится вообще никакой информации, но их надо сказать, потому что если ничего не сказать, просто повернуться и уйти, то некрасиво получится, хотя по смыслу верно, а второй человек шелестящим эхом повторяет слова первого человека, и они совершают какой-то физический контакт, тут возможны варианты, целуют друг друга в лица или в руки или обнимают или обмениваются рукопожатием, а иногда и все эти варианты вместе или два или три из четырёх, а если вообще ничего такого не происходит, то значит отношения людей носят поверхностный характер или они поссорились, первый человек открывает дверь, или её открывает второй человек, потому что там надо знать, как замки открываются, первый человек ещё раз оборачивается и говорит пока или удачи или созвонимся или позвони мне, и наконец уходит, а второй человек закрывает дверь, закрывает дверь, закрывает дверь и остаётся дома. Первый человек вызывает лифт и ждёт, когда он подойдёт, или идёт пешком по лестнице, если этаж невысокий, лифт подходит, человек идёт по лестнице, человек начинает ехать в лифте вниз, в лифте совершенно нечего делать, это время, проведённое в пустоте, даже мысли в лифте не думаются, и можно только рассматривать кнопки или надписи на стенах, а что их рассматривать, обычные надписи, и человек стоит и ничего не делает, так редко удаётся ничего не делать, совсем редко, и почти все эти случаи — в лифте, а если другой человек заходит в лифт, то возникает неловкость, люди смотрят в разные стороны, чтобы не смотреть друг на друга, потому что это, конечно, совершеннейшая дикость — в лифте смотреть на постороннего человека, человек спускается пешком по лестнице, надписи, лестница, мусоропровод, лифт приехал на первый этаж, от лифта надо спуститься ещё по короткой лестнице и выйти во двор, серое небо и дождь и двор, серый двор и небо, и человек может совершить что-нибудь такое, что любят описывать писатели в литературе, «зябко поёжиться», «поднять воротник пальто» или там «закутаться в кашне» или «укрыться под зонтом», а может ничего такого не сделать и просто идти под дождём, дождь не сильный, моросящий и совершенно не обязательно что-то поднимать и в чём-то кутаться и ёжиться, зачем ёжиться, человек просто идёт, и если посмотреть из окна, то можно увидеть, как человек идёт к остановке и стоит на остановке, идёт дождь, идёт троллейбус или автобус или маршрутное такси, человек уезжает, его больше не видно, тем более что серый день уже стал серым вечером и чёрной ночью, и первый человек, подрёмывая, едет в метро среди людей и огней далеко, далеко, куда-то очень далеко.

а второй человек закрывает дверь, закрывает дверь, закрывает дверь и остаётся дома.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ДОМ НА СЕВЕРЕ МОСКВЫ

Дом на севере Москвы

Здесь можно купить прохладительные напитки, тёплые, противные.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Дом во Владыкино, там, где пересекаются Савёловская и Окружная железные дороги и где много одинаковых угрюмых красных гостиниц. Огромный сталинский дом, очень высокий, по высоте — примерно как известный дом в начале Варшавского шоссе или на берегу Яузы рядом с метро «Электрозаводская». Дом занимает целый квартал. Фактически, это несколько примерно одинаковых домов, расположенных по периметру квартала и соединённых переходами. Но переходы весьма капитальные, и получается один гигантский дом. Бледно-жёлтые стены. С улицы во внутренний двор (почти бескрайний) ведёт парадный вход, помпезный, с колоннами, высотой этажа до пятого. Дом облезлый, обветшавший. От стен и колонн во многих местах отвалилась штукатурка. Внутри дома чего только нет. Например, огромный рынок. Входишь через старую покосившуюся деревянную дверь в подъезд, поднимаешься по широкой, полутёмной лестнице, уставленной коробками и тюками, попадаешь в коридор, и там торговые ряды, куча народу, с потолка свисают какие-то тряпки, всё завешано тряпьём, как на обычном вещевом рынке, только тут очень темно, тесно, идёшь сквозь суетящуюся толпу, и твоего лица касаются свисающие сверху тряпки, народ галдит, туда-сюда носятся вьетнамцы… Если подняться на этаж выше, там тоже рынок, и ещё выше — рынок, он огромный, по лестницам снуют люди, которые тащат на себе огромные баулы с тряпьём, кто-то курит, кто-то пьёт пиво на лестничных площадках. Но не только рынок, не только. Если пройти до конца по почти бесконечному рыночному коридору, оказываешься на другой лестнице, широченная лестница, квадратом опоясывающая пустой объём, колоссальное помещение получается, широкие пыльные окна, пыльный дымный свет, тени, далеко внизу люди, и сверху люди. Какие-то коридоры, кабинеты, очень много всего, всё старое, облезлое, нигде не делался ремонт годов, наверное, с 50-х, как дом построили, так он и стоит. А чтобы перейти из одной части дома в другую, надо идти по тонкому фанерному листу, а внизу под ним ничего нет, огромная высота, но по-другому нельзя перейти из одной части дома в другую, что делать, идёшь, страшно, а что делать-то. Какой-то магазин. Здесь можно купить прохладительные напитки, тёплые, противные. Чуть подальше продают, кажется, компьютеры. А дальше опять коридоры и двери в кабинеты. Всё рассохшееся, деревянное, стёртый скрипящий паркет, и пахнет чем-то деревянным, а стены выкрашены в неопределённый цвет. И не то чтобы это был некий лабиринт, из которого трудно выбраться, нет, всё более или менее понятно, идти туда и туда, потом по лестнице, потом по коридору, потом на этаж выше, потом опять по коридору, и ещё много лестниц и коридоров, и вокруг галдящий рынок, и надо ещё вон туда повернуть и вон туда, и потом по лестнице, и ещё вбок по коридору, и опять вниз по лестнице, и потом по фанерному переходу над бездной, осторожно, потом ещё через рынок, по коридору, налево, один пролёт вниз по лестнице, ещё вон туда, потом повернуть за угол, и по лестнице уже вниз, и там облезлая деревянная дверь на улицу, нет, всё понятно и не заблудишься, но всё же как-то тревожно и неприятно там находиться, в этом доме. Выйти на улицу и долго смотреть на облезлый парадный вход в бескрайний двор, и думать: да, вот такой странный дом, и трудно

ДАНИЛОВ оторваться, так он зловещ и прекрасен, этот несуществующий дом во Владыкино, там, где пересекаются Савёловская и Окружная железные дороги.

Чёрная металлургия Мелентьев сидел на скамеечке посреди металлургического производства. Вокруг всё гремело, лязгало, двигалось, вращалось, и преобладал оранжевый цвет на серовато-чёрном фоне. Летели искры, лился оранжевый металл, нагретый до невозможной температуры. Он приехал сюда в короткую командировку и уже успел сделать все свои дела — «переговорил» с Бондаренко, передал документы для Павла Иннокентьевича. Теперь Мелентьев сидел на маленькой скамеечке в ожидании комбинатского автобуса, который каждые два часа отправлялся в центр города. На улице ждать холодно, потому что зима, а здесь тепло, потому что расплавленный металл, и Мелентьев ждал здесь, ему разрешили, ему сказали посидите вот здесь, в сторонке, на скамеечке, не бойтесь, не забрызгает, хе-хе, посмеялись, шутка, дескать, нехорошо так посмеялись, и вот он сидел и ждал. Огромный цех, не разглядеть потолка и стен — они далеко. Ковш, в ковше — расплавленный металл. Внизу — что-то наподобие железной дороги. Последовательность вагонов, каждый из которых — сосуд, готовый поглотить порцию металла. Ковш наклонялся, и металл лился в подставленный вагон. Оранжевый металл, искры, оранжевое на чёрном, высокая температура. Вагонная цепочка с лязгом перемещалась, ковш снова кренился, и нагретое оранжевое вещество струилось в очередной вагон, и снова оранжевые искры на чёрно-сероватом фоне. Над ковшом, высоко-высоко, была устроена галерея, скорее даже мостки, хлипкие железные мостки, и на этих мостках, над ковшом, стояли два человека и показывали руками вниз, на ковш с расплавленным металлом. Мелентьеву вспомнился слышанный им когдато давно рассказ о случае, произошедшем в начале восьмидесятых годов на заводе «Серп и молот». Какой-то мужчина пробрался в точно такой же цех, где разливали расплавленный металл, залез на такие же мостки над ковшом, бросил в ковш портфель-«дипломат», промахнулся, портфель упал просто на пол, а мужчина прыгнул в ковш с расплавленным металлом. А в портфеле-«дипломате» нашли какие-то никому не нужные бумажные обрывки. Рассказчик, пожилой, алкоголического склада человек произнёс в конце загадочные и страшные слова: «ну, конечно, процесс сразу остановили, эту сталь ведь в дело уже не пустишь». Долго ещё потом Мелентьев, тогда совсем молодой, подростковый, в сущности, человек, представлял и додумывал запредельно ужасающие подробности этого происшествия. Целый ковш расплавленного металла, безнадёжно испорченного находящимся внутри сгоревшим человеческим телом. Осталось ли хоть что-нибудь от этого тела? Наверное, осталось, иначе, если бы ничего не осталось, можно было бы спокойно продолжать разлив стали, а так сталь оказалась испорченной, химический состав изменился, свойства стали изменились, а значит, из неё уже нельзя изготовить полезные для народного хозяйства железяки. А куда потом дели эту испорченную сталь? И как извлекли из неё то, что осталось от человеческого тела? Ведь должна же быть какая-то комиссия по этому делу, опознание… Хотя, какое уж там опознание… Но, может быть, как-то и опознали, ДНК там какое-нибудь… А почему этот человек не съел, скажем, пачку таблеток или не повесился или не купил в воинской части пистолет

Целый ковш расплавленного металла, безнадёжно испорченного находящимся внутри сгоревшим человеческим телом.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ЧЁРНАЯ МЕТАЛЛУРГИЯ

Мимо прошёл человек, а навстречу ему — другой человек, они поравнялись, и из их встречи высеклось, подобно искоркам, несколько слов

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

или автомат и не застрелился или не надышался бытовым газом или не бросился, в конце концов, под поезд, тем более что совсем рядом располагается Курское направление Московской железной дороги и там очень интенсивное движение пригородных и дальних пассажирских поездов, у железнодорожных составов очень длинный тормозной путь, у грузовых поездов он достигает полутора километров, и машинист всё равно не смог бы ничего изменить, или не придумал какой-нибудь другой, менее болезненный способ изъятия себя из потока так называемой жизни, а избрал способ невиданный, изуверский, сверхчеловеческий? А портфель-«дипломат» можно было бы просто бросить в реку или сжечь или просто оставить дома, а никому не нужные обрывки бумаги сжечь или бросить в реку или спустить в унитаз или просто ничего с ними не делать, оставить как есть и просто тихо повеситься или съесть пачку таблеток или застрелиться из незаконно приобретённого оружия или припасть к холодному металлу Курского направления Московской железной дороги. Так бы поступил нормальный, трезво мыслящий человек, в здравом уме и твёрдой памяти, твёрдо стоящий на ногах, добившийся в жизни успеха и высокого положения, знающий что почём, нормальный человек. А тот человек был, наверное, не такой, не трезво мыслящий, не твёрдо стоящий, не добившийся, не нормальный. В груди у Мелентьева разлилось нежное, уважительное чувство по отношению к неведомому герою этой давней полузабытой истории. Мимо прошёл человек, а навстречу ему — другой человек, они поравнялись, и из их встречи высеклось, подобно искоркам, несколько слов, и до Мелентьева донеслось «мать», «…ий цех» и «рот», и они разошлись и продолжили движение, один ушёл вправо, а другой влево. Под ковш подкатился очередной вагон, и полилась широкая струя оранжевой стали. Полетели оранжевые на чёрном фоне искры. Мелентьев автоматически, не отдавая себе отчёта размышлял о том, что будет, например, если вот этот ковш сорвётся со своих креплений. А что, ведь металл устаёт, Мелентьев где-то слышал об этом, слышал термин «усталость металла», ведь от такой работы вполне можно устать, эта работа — наклонять тяжеленный ковш — тяжела даже для металла, и что же будет, если ковш сорвётся? Потечёт расплавленный металл, потечёт… Люди, люди… Потечёт. Очень горячо, очень… Горячо, ох… Поток расплавленного металла, текущий по грязноватому полу, крики, шипение. Мимо прошёл ещё один человек, молчаливый, сосредоточенно идущий в заданном направлении, и до Мелентьева опять донеслось слово «мать». До автобуса ещё долго, ещё целых сорок минут. Занять себя, занять. Мелентьев ворочал в уме ментальные конструкции разной степени сложности. Интересно, для чего требуется наибольшая храбрость — для того, чтобы прыгнуть в ковш с расплавленным металлом, или просто прыгнуть с очень большой высоты, или обвязаться взрывчаткой и взорвать себя, а заодно, раз уж так получилось, и ещё кого-нибудь, или ударить президента республики в солнечное сплетение, или направить самолёт на дом?. . Наверное, страшнее всего — ударить президента республики, это надо быть совсем отчаянным человеком, это ж ведь трудно даже представить, что потом будет, а на втором месте — прыгнуть в расплавленный металл, а всё остальное уже гораздо проще, направить самолёт на дом — вообще фигня, почти как компьютерная игра, но это только по сравнению с ударить президента или прыгнуть в металл, а так вообще-то очень страшно, очень, хладнокровно выбрать курс, прицелиться, развить максимальную скорость, и не свернуть, не

ДАНИЛОВ уйти в сторону, ужас, очень страшно, очень. Но прыгнуть в металл — страшнее. Или если ковш не сорвётся, а просто что-то не сработает, и струя металла польётся мимо вагона, прямо на пол, ох, искр будет, салют прямо, наверное, а там люди, горячо… Вспомнилась статья в случайно подвернувшемся научном журнале о технологии изготовления каких-то огромных стальных болванок. На опредёленной стадии изготовления болванки разогреваются до восьмисот градусов. И для охлаждения их помещают в ванну с расплавленным цинком, температура которого — всего четыреста градусов. В расплавленном цинке стальная болванка остывает, остывает… Прохлада расплавленного цинка. Отдохнуть от июльской жары в ванне с расплавленным цинком… Прохлада, отдохновение. Жара, отпуск, июль, солнце. Отель, коктейль, бассейн, ванна с расплавленным цинком. Всё включено. Подошёл человек. — Вы тут что? Откуда? — Я… мне сказали тут… разрешили. Командировка. Автобус. — А. Человек отошёл. Где-то далеко слева что-то грохнуло. И ещё раз грохнуло. С разных сторон понеслось «мать» и «рот». Послышался протяжный лязг. Летели искры, оранжевые искры на чёрном фоне, искр было много, очень много, гораздо больше, чем обычно. «Мать!» Искры. Мелентьев встал и быстро зашагал по длинному тёмному коридору к белеющей вдалеке открытой двери, к автобусу, к леденящему холоду белого зимнего дня.

Они разговаривают

Отдохнуть от июльской жары в ванне с расплавленным цинком…

Поезд едет, и за окном проносятся объекты и события. Вот некоторые из них. Огромная груда битого кирпича пополам с мусором, очень большая. Даже не груда, а просто поверхность земли, усеянная битым кирпичом и мусором. Посреди этого пространства стоят два автомобиля — старенький «москвич» и замызганный, убогий «уазик». Видно, что машины, что называется, «на ходу», что они приехали сюда своим ходом и способны самостоятельно отсюда уехать. Значит, эти машины вместе с управляющими ими людьми приехали сюда специально, с каким-то умыслом, на эту огромную кучу битого кирпича и беспорядочного, мелкого мусора. Двери машин открыты. В машинах сидят люди и разговаривают. Разбитая грунтовая дорога, некое подобие железнодорожного переезда, сломанный шлагбаум. Около шлагбаума на каких-то то ли пнях, то ли камнях, то ли тумбах сидят женщина и мальчик. Может быть, это мать и сын, или бабушка и внук, или тётя и племянник, или вообще не родственники, а просто соседи, или совсем незнакомые люди, может быть, они только что впервые в жизни встретились, прямо здесь, у заброшенного железнодорожного переезда. Они разговаривают. Маленькая, затерянная в лесах железнодорожная платформа. Даже не верится, что здесь останавливаются поезда или даже электрички. Нет, разумеется, они здесь не останавливаются, это даже представить невозможно, чтобы вот тут, у такой малозаметной, почти несуществующей платформы остановился железнодорожный состав. Тем более что вокруг — сплошные леса, и нет никаких населённых пунк-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

СОЛНЦЕ тов, и даже не видно хотя бы тропинки, уходящей в лес. На платформе — несколько мужиков. Человек восемь. Обычные мужики. Один из них лежит на платформе, некоторые сидят на корточках, некоторые стоят. У одного в руке бутылка. Чего они ждут здесь? Может быть, электричку, чтобы доехать до Бологого или Окуловки или Малой Вишеры или Угловки или Мстинского моста? Но это они зря, потому что никто здесь не остановится, это совершенно ясно. А может быть, они ничего не ждут, а просто проводят время на природе, выпивают, может быть, им просто хорошо здесь, и они никуда не собираются ехать, просто вот так стоят, сидят, лежат, выпивают и разговаривают. Да, они разговаривают.

Солнце

но и летом всё это продолжает мокнуть, потому что из-за деревьев и вообще из-за обстоятельств жизни в квартире темно

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Маленькие тёмные квартиры. Однокомнатные, двухкомнатные, редко — трёхкомнатные. Квартиры в так называемых «хрущёвских» или «брежневских» домах, хотя выражение «брежневский дом» почему-то не прижилось. «Сталинский дом» — это дом, построенный при Сталине, кирпичный, с толстыми стенами и высокими потолками, прочный и, возможно, красивый. «Хрущёвский дом» — это дом, построенный при Хрущеве, пятиэтажный и убогий, с низкими потолками, такие дома считаются некрасивыми, хотя они и не лишены какого-то особого очарования, и сейчас, когда прошли десятилетия, можно сказать, что они прекрасны. А дома, построенные при Брежневе, почемуто обычно не называются «брежневскими домами», это странно, ведь они построены при Брежневе, но вот как-то не сложилось в народе так их называть. Маленькие тёмные квартиры в хрущёвских и брежневских домах. В них всегда темно. Из окон видны только деревья. Зимой — бесконечные переплетения голых веток на фоне бледно-серого неба, летом — сплошная невыносимая зелень деревьев, сквозь которую лишь иногда можно увидеть, что где-то там тоже небо, то есть в ясный летний солнечный день можно понять, что там, за окном, светло, потому что где-то там есть солнце и голубое небо, но здесь, в квартире, темно, всегда темно. И даже если зажечь все осветительные приборы, будет темно, потому что этих приборов мало и все они ветхие и маломощные, под потолком тусклая лампочка в 40 ватт (такие бывают?), и в углу мрачный траурный торшер, и железная настольная лампа на столе, произведённая в 60-х гг. XX в., она уже не работает, а в торшере тоже лампочка на 40 ватт, вот и весь свет, темно, темно. На окнах занавески и так называемый «тюль», обязательно должен быть тюль, чтобы было всё время темно. Занавески можно ото двинуть в стороны, но тюль отодвинуть не удастся, он прикреплён к многочисленным маленьким железным штучкам, которые, в свою очередь, прикреплены к так называемому «карнизу», они, эти маленькие железные штучки, по замыслу их создателей, должны легко скользить в пазу карниза, но замыслы создателей потерпели крах, и маленькие железные штучки не скользят, они застревают в кривом и ржавом от времени пазу, и ничего невозможно поделать с этой пеленой, вечная бледная пелена, за которой медленно шевелится мутно-зелёная масса зелёных деревьев. И ещё сыро. В щели между панелями просачивается влага, бледные обои намокают, они всегда мокнут, и на них образуется плесень, особенно осенью и зимой, но и летом всё это продолжает мокнуть, потому что из-за деревьев и вообще из-за обстоятельств жизни в квартире темно, и влага не просыхает, и всё время запах сырости, и даже в

ДАНИЛОВ жаркий летний день, лёжа на старом пыльном диване с выступающими пружинами, хочется укрыться одеялом, потому что влажно и холодно, влажно, холодно и темно. Тесно, хотя вещей вроде бы немного и вещи все маленькие и ничтожные, кургузая мебель, какие-то полусуществующие табуретки, столики и столы, можно прожить в такой квартире многие годы, и всё равно каждый день ударяться ногой об угол дивана и локтем об угол шкафа, потому что всё неудобно, и самый модный дизайнер интерьеров, ловко орудующий в телепередаче «Квартирный вопрос», ничего не смог бы поделать с этим угловатым убожеством, выступающим из тёмных закоулков маленьких квартир в хрущёвских и брежневских домах. А на Крайнем Севере, в Мурманске, Воркуте или Норильске, принято летом выезжать на юг, всем, поголовно, потому что у них там осенью, зимой и весной солнца вообще нет, они живут много месяцев среди мутной темноватой хмари, и солнца им катастрофически не хватает, отсюда усталость, депрессии, склонность к самоубийству и т. д., и вот летом они все массово едут на юг, даже если человек получает в месяц три или четыре тысячи рублей, он во всём себе отказывает и каждый месяц откладывает деньги, а потом покупает у себя «на предприятии» «путёвку» как-нибудь там «через профсоюз» со скидкой, и едет сам и везёт свою семью на юг, вялые утомлённые люди со своими полупрозрачными зеленоватыми детьми едут в длинных зеленых вагонах на юг, туда, где море и солнце. На юге они начинают «купаться» и «загорать» и моментально обгорают, потому что их кожа не привыкла к массированным воздействиям солнечной радиации, и потом весь месяц пребывают в мучительных волдырях, и лучше бы они вообще никуда не ездили, а сидели у себя на Крайнем Севере, там летом красиво, солнце не заходит круглые сутки, но нет, так ведь нельзя, надо ехать на юг, все едут, надо ехать на юг, к морю и солнцу. Поезд Москва—Мурманск едет по северу Карелии или югу Мурманской области. Июль, два часа ночи. Поезд едет медленно, потому что по этой железной дороге нельзя ехать быстро, её строили наспех в 1916 году, была война и нужно было срочно проложить железную дорогу к морю, и теперь поезда идут по этому участку медленно. Кругом лес, лес, и вдруг — открытое место, и на этом открытом месте стоит гигантский заводской корпус, одинокий огромный заводской корпус, и кругом ничего нет, даже подъездных путей, и непонятно, как же работает этот завод, ведь к нему надо подвозить сырьё и увозить готовую продукцию, и должны быть подъездные пути и вокруг завода завод ской посёлок и так далее, но ничего этого нет, просто завод на ровной голой земле, а мимо завода бежит небольшой мальчик, просто бежит куда-то, как на картине знаменитого итальянского художника Джор джио де Кирико, куда он, интересно, бежит, куда в этом месте можно бежать, но он бежит, а низко над горизонтом висит солнце, ведь нельзя же совсем без солнца, не могут ведь люди жить без солнца.

можно прожить в такой квартире многие годы, и всё равно каждый день ударяться ногой об угол дивана и локтем об угол шкафа

100 эпизодов частной жизни 1. Однажды я вошёл в двенадцатиэтажный дом и поднялся на второй этаж. 2. Однажды я очень долго говорил по телефону. 3. Однажды я неспеша шёл по 2-й Тверской-Ямской улице. 4. Однажды я сел в автобус и проехал на нём определённое расстояние.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

100 ЭПИЗОДОВ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ

21. Однажды я выполнил простую, в сущности, работу, и мне заплатили гораздо больше, чем я ожидал, к тому же раньше срока.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

5. Однажды я расстался с одним человеком и больше никогда его не видел. 6. Однажды я с интересом читал одну интересную книгу. 7. Однажды я выключил компьютер и лёг спать. 8. Однажды я сильно устал и лёг спать. 9. Однажды я сильно устал и просто присел на стул. 10. Однажды я много работал и сильно устал. 11. Однажды я лёг спать, а компьютер оставил включённым. 12. Однажды я ничего не делал, но всё равно сильно устал. 13. Однажды я лёг спать и никак не мог уснуть. Тогда я встал и включил компьютер. 14. Однажды я работал до пяти утра и лёг спать. Потом встал в восемь утра и опять стал работать. 15. Однажды мне надо было работать, а я не работал и целый день занимался какой-то фигнёй. 16. Однажды мне надо было работать, а я первую половину дня занимался какой-то фигнёй, а потом всё-таки начал работать. 17. Однажды мне надо было работать, но меня отвлекли чрезвычайные обстоятельства. 18. Однажды я собрался было провести день в праздности, но неожиданно пришлось делать срочную работу. 19. Однажды я выполнил высококвалифицированную работу, а мне за неё не заплатили. 20. Однажды я выполнил кое-какую работу, и мне заплатили несколько меньше, чем я ожидал. 21. Однажды я выполнил простую, в сущности, работу, и мне заплатили гораздо больше, чем я ожидал, к тому же раньше срока. 22. Однажды мне заплатили деньги за работу, которую я выполнил очень давно; на эти деньги я уже и не рассчитывал. 23. Однажды я вообще не работал. 24. Однажды я не работал и смотрел в окно. 25. Однажды я смотрел в окно и увидел, как мимо проехал легковой автомобиль. 26. Однажды я смотрел в окно и увидел, как мимо прошёл человек. 27. Однажды я смотрел в окно и увидел, как прямо напротив моего окна остановился автомобиль. 28. Однажды я смотрел в окно и увидел, как огромный пассажирский самолёт сделал вираж и совершил посадку в аэропорту Домодедово. 29. Однажды я смотрел в окно и увидел, как мимо шёл человек, а потом остановился и лёг на землю. 30. Однажды я смотрел в окно и увидел, как какой-то человек шёл, а потом остановился и помочился прямо напротив моего окна. 31. Однажды я смотрел в окно именно в тот день, когда в Подмосковье горел торф, и ничего не было видно. 32. Однажды в Подмосковье со страшной силой горел торф, но я всё же нашёл в себе силы выйти из дома, поехать в Москву и встретиться с одним человеком. 33. Однажды я встретил одного человека прямо на улице. 34. Однажды я встретил одну женщину в подземном переходе под Манежной площадью. 35. Однажды я пришёл на деловую встречу, и она прошла чрезвычайно успешно. 36. Однажды я сильно опоздал на важную деловую встречу, и она прошла чрезвычайно успешно. 37. Однажды я заранее пришёл на одну деловую встречу; ничего хорошего из этого не вышло. 38. Однажды я случайно встретил женщину, которая была ко мне чрезвычайно благосклонна.

ДАНИЛОВ 39. Однажды я хотел встретиться с одной женщиной, но встреча не состоялась. 40. Однажды я встречался с одной девушкой на станции метро «Сокол» в центре зала. Она немного опоздала, но ждать её было приятно. 41. Однажды я встречался с одной девушкой на станции метро «Площадь Ногина» (ныне — «Китай-город»), но она всё перепутала и ждала меня совсем в другом месте, и встреча не состоялась. 42. Однажды я встречался с одной девушкой на станции метро «Полянка» у глухой стены; я приехал вовремя, а она чуть раньше, и мне было немного неловко из-за того, что она меня ждала. 43. Однажды я встретился с одной девушкой, которая демонстрировала полное ко мне безразличие. 44. Однажды я встретился с одной дамой, которая оказывала мне знаки внимания, а я думал совсем о другом. 45. Однажды я встретился с одной дамой, которая оказывала мне знаки внимания, а я тоже оказывал ей знаки внимания. 46. Однажды я встречался с одной девушкой на станции метро «Октябрьское поле» в центре зала, и встретился. Это было хорошо. 47. Однажды я встретился с одним человеком, который меня сильно удивил. 48. Однажды я встретился с одной дамой, которая меня сильно обрадовала. 49. Однажды я провожал одну сильно пьяную девушку до станции метро «Ждановская» (ныне «Выхино»). 50. Однажды я, будучи сильно пьяным, проводил одну девушку до станции метро «Динамо», а потом уснул в метро и ездил до самого его закрытия. 51. Однажды я уснул в метро и уехал хрен знает куда. 52. Однажды я уснул в метро и проснулся бодрым и отдохнувшим. 53. Однажды я ехал в метро и держался за поручень. 54. Однажды я ехал в метро и уступил место элегантной даме. 55. Однажды я ехал в метро и уступил место убогой старушке. 56. Однажды я ехал в метро и не уступил место тётке с сумками. 57. Однажды я ехал в метро и не уступил место элегантной даме с кошёлками. 58. Однажды я ехал в метро и пил пиво из стеклянной бутылки. 59. Однажды я ехал в метро и пил джин-тоник из алюминиевой банки. 60. Однажды я ехал в метро и пил напиток «Отвёртка» из алюминиевой банки. 61. Однажды я ехал в метро и пил пиво из алюминиевой банки. 62. Однажды я ехал в метро и пил сухое вино из маленького картонного пакетика. 63. Однажды я ехал в метро и пил напиток «Спрайт» из пластмассовой бутылочки. 64. Однажды я ехал в метро и пил водку из стеклянной бутылки. 65. Однажды я ехал в метро по Филёвской линии и любовался окрестностями. 66. Однажды я ехал в метро по Арбатско-Покровской линии, по открытому участку между станциями «Измайловский парк» и «Первомайская», и любовался окрестностями. 67. Однажды я ехал в 95-м автобусе от станции метро «Кашир ская» до Капотни и любовался окрестностями. 68. Однажды я ехал на троллейбусе Б по Садовому кольцу и любовался Садовым кольцом. 69. Однажды я ждал троллейбуса Б, но подошёл 10-й троллейбус, и я поехал на нём. 70. Однажды я ждал трамвая А, но подошёл 39-й трамвай, и я поехал на нём.

100

46. Однажды я встречался с одной девушкой на станции метро «Октябрьское поле» в центре зала, и встретился. Это было хорошо.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

100 ЭПИЗОДОВ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ

96. Однажды я сидел дома и пытался ничего не делать, но меня отвлекли телефонным звонком.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

71. Однажды я ждал 266-го автобуса, но подошла 17-я маршрутка, и я поехал на ней. 72. Однажды я поехал на 17-й маршрутке до станции метро «Тушинская», но метро уже не работало. 73. Однажды я приехал домой, на станцию метро «Курская», с последним поездом метро. 74. Однажды я приехал домой в четыре утра. 75. Однажды я приехал домой в семь утра. 76. Однажды я вообще не приехал домой и не приезжал в течение трёх суток. Это породило некоторые проблемы. 77. Однажды я приехал домой часов в семь вечера, но и это породило некоторые проблемы. 78. Однажды я приехал домой грустный и подавленный. 79. Однажды я приехал домой с цветами и бутылкой шампанского, потому что произошло радостное событие. 80. Однажды я приехал домой в сильном раздражении. 81. Однажды я приехал домой смертельно уставший. 82. Однажды я приехал домой в радостном возбуждении. 83. Однажды я приехал домой, а дома никого не было. Это меня обрадовало. 84. Однажды я приехал домой, а дома никого не было. Это расстроило меня. Я не находил себе места. 85. Однажды я приехал домой, а дома было неожиданно много народа. 86. Однажды я приехал домой, и всё было как обычно. 87. Однажды я целый день провёл дома. 88. Однажды мне не хотелось никуда выходить из дома, и я никуда не пошёл. 89. Однажды мне не хотелось никуда выходить из дома, но пришлось выйти. 90. Однажды я собирался выйти из дома, но мне позвонили и сказали, что надобность в этом отпала. И я остался дома. 91. Однажды я сидел дома и ничего не делал, просто смотрел на стену. 92. Однажды я сидел дома и пытался ничего не делать. Получалось с трудом. 93. Однажды я сидел дома и целый час почти ничего не делал. 94. Однажды я сидел дома и изводил себя мелкой, ненужной деятельностью. 95. Однажды я сидел дома и пытался ничего не делать. В результате я просто уснул. 96. Однажды я сидел дома и пытался ничего не делать, но меня отвлекли телефонным звонком. 97. Однажды я сидел дома и пытался ничего не делать, но меня захватили важные, неотложные дела. 98. Однажды я сидел дома в более или менее спокойном состоянии. 99. Однажды я сидел дома и на минуту почувствовал себя совершенно умиротворённым. 100. Однажды я сидел на скамеечке, и ничто не могло вывести меня из состояния полного, абсолютного покоя.

101

Андрей Пичахчи родился в 1958 году в Харькове. В 1979-м окончил Худпром. Публиковался в «©П» №4 и №8, альманахе «Паноптикум», антологиях «Celebrating the New Millenium. The 2000 President’s Awards of Literary Excellence» и «Социоэнергетика», журналах «Харьков — что, где, когда», «Reflect… КУАДУСЕШЩТ 12А_20», «Журналъ памяти Александра Платонова», «Черновик». Живёт в Харькове.

Post scriptum Поминки. Двенадцать человек в сумрачной комнате за двумя сдвинутыми столами пьют за упокой души усопшей. Никто не плачет, водка уже разлита, и выпита, и вновь разлита — по рюмкам, и на старую скатерть. Беседы становятся всё оживлённей, они группируют собеседников: родственников усопшей, одного из доживших соучеников, дочь. На стене портрет старухи, стянутый чёрной лентой, под ним тарелка с едой и стопка водки. Тусклый зимний день. Тело усопшей уже предано огню. Ощущение непривычной пустоты комнат. Тает последнее, что осталось, неуловимо теряет свою наполненность, перестаёт быть. Можно, кажется, осязать, как всё странным образом освобождается от неё, её желаний и страха, перемены её настроений и звука её шагов, как бы отстающих всё дальше от тех, кто сидят за столом и не понимают, куда она исчезает, но не задумываются об этом. Тех, кто и сами исчезают, но пока ещё не могут исчезнуть. За двумя составленными столами — двенадцать человек.

102

POST SCRIPTUM Время от времени их фигуры движутся, вызывая короткое движение посуды, слова сопровождаются покачиванием вилок и бокалов; никто не чокается, но звук и движение не стихают — кровь и плоть этого мира. Всё продолжает разворачиваться, следуя законам игры, которой она одна больше уже не подвластна. Жизнь продолжается. Что же изменилось? Что можно было установить: изменилось тело. Из живого, движущегося, бормочущего, с приподнятыми, растопыренными руками, поражающего, неприятно поражающего своей старческой разрушающейся жизнью, оно превратилось внезапно в белую стеариновую куклу, какое-то время ещё мягкую, податливую в одевающих её руках. Тело изменилось. Почему момент смерти неуловим, всё остаётся таким же, как прежде, как и секунду назад, но всё уже изменилось? Непоправимо. Пропало едва заметное движение — биение пульса, неровное предсмертное дыхание; кровь отлила, нос чуть склонился набок, одна ноздря открылась шире. Всё куда-то исчезло — сразу. Но как объяснить, что? Двенадцать человек продолжают сидеть за столом — время движется не так уж и быстро, лишь с каждой пришедшей минутой исчезает предыдущая. Bravo! Время движется, пока его не остановит смерть. Для каждого из нас так, и, значит, для каждого своё время.

Время движется, пока его не остановит смерть.

Итак, исчезает время. Оно уходит на жизнь, cтало быть, всё дело в ней. Круг замыкается. Все выпивают ещё раз, закусывают пловом. Был сказан тост о жизни усопшей, почему никто не говорит тостов о смерти? Усопшая больше не будет прекрасным работником, не будет энтузиастом, не будет отдавать свои силы обществу и лесному хозяйству, не будет беззаветно служить таким-то там светлым идеалам. Нет, это всё не о том! Усопшая мертвей мёртвого! (Это ближе, ближе!..) Master of Art, Смерть дорисовала картину её жизни, внезапно поставив в ней свою последнюю завершающую точку. (Прекрасно!) Но сказано ли здесь что-нибудь о смерти? — Навечно останется в наших сердцах… Варенья в банках не оставишь на вечную память. Они окаменеют, потом рассыплются в прах. Мы листаем старые альбомы, их большие негнущиеся страницы с шелестом переворачиваются в переплётах, таблички дарственных надписей коротко стукают по столу. Фотографии, увязшие углами в больших серых листах: усопшая с саженцами, усопшая в кругу сослуживцев, усопшая в своём саду, усопшая в молодости. Иногда — с дочерью, с мужем, с орденами, с маленьким сыном и сыном постарше, и опять — в кругу сослуживцев: маленькая улыбающаяся женщина в простеньком пальто с нашивками, видно, не беззащитная, но и не такая уж сильная, одна среди множества мужчин в тулупах или кителях с неясными знаками отличий.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

103

ПИЧАХЧИ Усопшая в кругу семьи — лицо уже в мелких морщинках; взрослая дочь. Усопшая в машине, в чёрном берете. Усопшая — совсем девчонка — на рабфаке, и чуть постарше — с соучениками по инсти туту… Не скажешь, по фотографиям ничего не скажешь о ней. Усопшая с саженцами. Усопшая в самолёте. Усопшая в своём саду. В альбомах жизнь движется по кругу, не размыкаясь, здесь не найти разгадки, старые фотографии, некоторые пожелтевшие, и — поновей, и вновь — старые, всё вперемешку — может быть, в этом причина неудачи. Мы листаем тяжёлые альбомы. Шелест листов, треск вынимаемых фотографий, опять медленный шелест листов. Вечереет, потихоньку вечереет; за окном серая недвижная пелена. В ночь её смерти неистовствовал ветер. Двенадцать человек ещё не пришло, а гроб уже пора выносить. Любопытствующих, может, даже и больше, с рабочими похоронного бюро, но это не те двенадцать. Старухи качают головами; входная дверь раскрыта — обе створки. Шаги многих ног по комнатам, сквозняк, сплетение голосов, в котором не разобрать отдельные слова. Какой-то волнующий миг, когда всё вдруг приходит в движение, тело выносят на простыне со сложенными на груди руками, кладут в гроб, торопливо спускают по ступеням вниз. Тело отправилось в последний путь в летнем платье, хотя на дворе снег и провожающие стоят в пальто, пуская изо рта струйки пара, Движение на миг замирает. Гроб опять поднимают и, качнув из стороны в сторону, с грохотом заталкивают в автобус. Подпрыгивает крышка, которой он уже накрыт. Все, кто будет провожать усопшую до конца её пути, протискиваются в узкую дверь, рассаживаются на холодных сиденьях; из поредевшей белой пелены выглядывает солнце, позже оно должно скрыться опять; усопшая лежит внутри продолговатого серого ящика, обложенного венками, трудно ощутить её присутствие теперь; когда автобус тронется, провожающие будут придерживать соскальзывающую крышку, чтобы та не ударила усопшую по голове. Автобус трогается. Маленький белый ПАЗик, на таком ездят за город и на работу, и летом — стрелять дичь. Прорезанная сзади дверь захлопнута. Редкий белый снег, дома, прохожие, солнце, освещающее сквозь стёкла лица сидящих; мелькающие тени, повороты, повороты, голубая церквушка с правой стороны, пустыри, далёкие заводские корпуса, линии электропередач; автобус резво выкатывает на шоссе. Гроб стучит, подпрыгивая; движется крышка. Дорога на Симферополь («Симферополь — 850 км»). Можно катиться, если хватит бензина, и завтра увидеть море.

Тело отправилось в последний путь в летнем платье, хотя на дворе снег и провожающие стоят в пальто, пуская изо рта струйки пара.

В это время года оно серое, может, слегка лазурное у горизонта. Неспокойное. Кипарисы, пальмы шелестят под ветром, платаны. Горы сереют вдалеке, вторгаясь в линию прибоя, чёрные скалы в лаве сияющей пены. У вершин разрываются в клочья набегающие облака. Пахнет йодом, водорослями, солью, крабами, влагой, брызгами зеленоватой воды. Пахнет морем.

104

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Покойная никогда не видела Испании. Покойная не знает испанского языка.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Любила ли покойная море? Сейчас она может приехать сюда в сером деревянном ящике, он всё ещё не забит, крышка подпрыгивает, её приходится держать; автобус подкатит к самому прибою, зашуршит под колёсами галька, он остановится у пенистых струй, на последнем краю земли — то исчезающем, то вновь показывающемся из-под пены. Пологий берег, галька — серая с белым, под небом с переменной облачностью она то тускнеет в набежавшей тени, то блестит в прорвавшихся солнечных лучах, автобус, белый на совершенно пустынном пляже, передком подкатил почти к самому прибою, все молчат, дверь открыта, крики чаек, шум прибоя; конец осени, но до снега ещё далеко. Период штормов. (Хотя сейчас море спокойно.) Крики чаек. Таким покойная может завтра увидеть море, этот шанс у неё ещё остаётся. Дальше автобус не пройдёт, но известно, дальше — Босфор. Турция. Узкий пролив, частые гудки пароходов, снующие лоцманы, на близком горбатом берегу полосатый маяк, серая вода с мелкими волнами. Нагромождение пёстрых домов. Всё, что не имеет собственной способности передвигаться — будь то мусор, бутылки, детские кораблики или серый деревянный ящик, глубоко сидящий в воде, — увлекает течение. Оно стремится на юг и юго-запад сквозь туманы, мелкую зыбь пролива, белёсые волны Мраморного моря к извилистому и узкому входу в Дарданеллы — потребуется немногим более суток, чтобы, не приложив усилий, пройти его шестьдесят восемь миль до выхода в Эгейское море. Простор Средиземноморья ослепляет. Среди его бесконечной синевы раскиданы острова, зелёные, и подёрнутые дымкой или просто — выступающий из моря обломок жёлтой скалы, инкрустированный солью; однако период штормов, и с низкого горизонта волны кажутся зыбкими горами, серый ящик будет зарываться, взбираясь на них, черпать воду, обдаваемый крупными брызгами, опасно крениться то на один, то на другой бок; он потеряет крышку, открыв усопшую звукам ветра и воды и блестящиму между волнами солнцу (ветер 4—5 баллов, небо чистое, только на горизонте рождаются крохотные облачка). Афины и Андрос останутся позади. В Пальми моросит дождь. Пустые пляжи Палермо исчерчены следами колёсных яхт, а в заливе Катании последние парусные гонки сезона: свежий ветер, празднично трепещут флаги, на берегу волнение, на воде толкотня — весь залив в белых мотыльках парусов; низкий силуэт судейского катера, ракета взмывает вверх, воздух дрожит от ветра. В Порто-Эмпедокле играет, сидя на маленькой складной скамеечке, старый потрёпанный скрипач. Моцарт. Изредка ему бросают монеты. Припортовые бары Марсалы. Большой сухогруз медленно выходящий из гавани. Если двигаться всё в том же направлении, можно достичь Гибралтара. Покойная никогда не видела Испании. Покойная не знает испанского языка. Зачем? Дальше лежит Атлантика. Острова Зелёного Мыса. Пальмы, бананы, кокосы, босые чёрные женщины смеются чему-то; хижины на берегу. Рыбаки, вытаскивают из сияющего наката свои разукрашенные лодки. В открытом море — среди волн — дельфины и летучие рыбы; акулы… Иногда в небе пролетают альбатросы. Штормы, штили; затем задувают пассаты. Что ещё?

105

ПИЧАХЧИ Негритянки из Сьерра-Леоне, на фоне густой зелени — тела тёмного дерева, их танец под грохот барабана, головы повязаны яркими платками, большие груди обнажены и раскачиваются, и вздрагивают в такт движениям босых ног, в такт отбиваемого ритма — синее небо; сезон дождей иссяк; блестят зубы на чёрных лицах. В другом конце света, далеко-далеко от мест, где родилась усопшая, на диком пляже тихоокеанского побережья Коста-Рики, крохотные черепашки ползут к морю, оставляя за собой осколки скорлупы и длинные следы на песке. Стервятники, падают сверху, выхватывая их по одному; большинству не добраться до прибоя… Что ещё? Автомобили на дорогах Невады, маяк Нантакет — усопшая должна пересечь Атлантику, чтобы увидеть, что он красного цвета. Или: мыс Горн. Если в проливе нет шторма, ни тумана, его можно увидеть — одинокую золотую скалу в лучах холодного южного солнца. В Торресовом проливе ловцы жемчуга, драконы на острове Комодо; коралловые атоллы, синие вершины Хуан-Фернандеса: пасущиеся козы, айва, доска на скале в память об Александре Селкирке. Праздничные карнавалы в Монтевидео и шуршание змей в Аютии; статуя Будды сидящего — Муллиманда, страна мёртвых за унылыми песчаными горами, из которых вытекает тёмная Бхавани, струясь через белые пески. «Кровавые дожди» у берегов Африки, где ветер несёт намокшую красную пыль. А в глубине континента, в ядовитой зелени джунглей — пляшущий колдун, и пёстрые маски с резными тенями тел. Где-то в море закручивается смерч. Парусник под аргентинским флагом с попутным ветром возвращается домой. Рестораны и небоскрёбы Нью-Йорка; вереница кораблей в Панамском канале. В Европе — крылатые ракеты «Першинг-2». Ацтекская свадебная процессия медленно приближается к подножию пирамиды. Невеста, красивая и юная, в сопровождении двух рослых индейцев, у них огромные короны разноцветных перьев над суровыми лицами, пёстро разукрашенные повязки; невеста останавливается, преклоняет колено, подносит сверкающую чашу лучезарному Богу солнца Тонаиту, у неё бронзовое гибкое тело, очень светлое, как светел этот день в сиянии Тонаита, а ветер играет перьями на головах застывших индейцев и глаза начинают слезиться от света… Никто здесь не знает усопшую, и не знал никогда. Северный морской путь закрыт льдом, а на юге, далеко на юге, чувствуется леденящее дыхание Антарктиды. Всё. Картина начинает сворачиваться, следуя обратным путём — вокруг земного шара, через Атлантику, всё быстрее — Гибралтар, Дарданеллы, мелькает Мраморное море — один короткий миг — автобус, стоящий на прибрежной гальке. Затем дорога, «Симферополь — 850 км». В автобусе — семь человек. Все те, кто отправился проводить усопшую в её последний путь. Автобус бежит резво, подскакивает на выбоинах крышка гроба, двое из провожающих придерживают её сверху. За окнами мелькает однообразный загородный пейзаж, пустой, почти без домов, с редкими лесопосадками (ровные ряды елей на тонком слое снега). Справа вдалеке аэродром, и какой-то миг можно разглядеть маленький серебристый самолётик, тут же исчезнувший за низкими строениями. Солнце ещё не скрылось, и в салоне автобуса светло и по серой материи гроба скользят жёлтые солнечные блики. У усопшей было много друзей — на праздники она надписывала, шевеля губами и высовывая кончик языка, до сорока поздравитель-

106

Автобус бежит резво, подскакивает на выбоинах крышка гроба, двое из провожающих придерживают её сверху.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

широкие ворота гостеприимно распахнуты — видно кладбище.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ных открыток. Но сейчас с ней только семеро, она в необычном положении, лежит на дне автобуса под тяжёлой сосновой доской — такого в её жизни ещё никогда не случалось… На некоторые из сорока открыток, отправитель которых попал в столь непривычные обстоятельства, возможно, ещё придут ответы, но он теперь не может ждать. Отправитель открыток едет, сопровождаемый друзьями и близкими: дочь, два взрослых внука, сутулясь, смотрят в окно; сестра; на переднем сиденье очень старая и неподвижная свекровь дочери; бодрый сухонький соученик, и один сослуживец с дальним и неясным родством — он придерживает крышку гроба. Вот и всё. Вряд ли это именно те, кого выбрал бы сам отправитель открыток. Но он молчит, похоже, согласен на любой вариант, что разительно не соответствует сложившемуся о нём мнению адресатов. Автобус, качнувшись, сворачивает на заросшую аллею, медленно въезжает на территорию, обнесённую бетонной стеной; широкие ворота гостеприимно распахнуты — видно кладбище. Крышка вздрагивает в последний раз, автобус останавливается, левым боком притёршись к бетонной стене. С лязгом открывается узкая дверца. Все поднимаются, начинают проходить к выходу, суетливо, торопясь, точно им неловко за усопшую, которая своей неподвижно стью доставляет сегодня столько хлопот чужим незнакомым людям. Водитель торопится тоже — возможно, у него есть свои причины, он увозит усопшую одну, беспомощную, на полу, с её сдвигающейся крышкой, а на пустынной площади, выложенной квадратами бетонных плит, остаётся маленькая группка людей — те, кто провожает усопшую: теперь они не знают куда идти. Надпись на стеклянной двери приземистого, серого, похожего на бункер здания: «Большой зал». В центре площади — статуя скорбящей, она обращена к провожающим спиной. Солнце начинает прятаться в серую однородную пелену. Пелена поначалу редкая и рвётся: солнце то выглядывает, то скрывается вновь, и бетон вокруг то освещается, то тускнеет — так будет, пока провожающие не войдут в зал, где должна состояться церемония. Это Малый зал, сейчас он ещё закрыт. Провожающие, растянувшись, медленно движутся к его дверям. Двое внуков осторожно ведут свекровь, взяв её под руки, она торопится, раскачивается, пытаясь идти быстро, внуки еле движутся, шаркая ногами. Палочка ей сейчас не нужна и торчит вперёд над поверхностью бетона. Идущие позади кажутся увлечёнными беседой — сестра усопшей что-то энергично говорит прямо в ухо соученику, склонясь к его меховой шапке, обрывки фраз слышны, он перебивает её, торопясь ответить невпопад. Возле обнаруженных им дверей в одиночестве стоит склонный к полноте сослуживец, угрюмо поджидая, пока подойдут остальные. Наконец все стягиваются. Двери заперты. Дочь усопшей уходит оформлять документы на сожжение тела. Теперь все топчутся у порога, ожидая, когда их пригласят. — Кто это? — спрашивает соученик, внезапно указывая на свекровь, стоящую неподвижно, молча, внуки отпустили её, теперь она опирается о палку. Несколько голосов отвечают ему одновременно, и лицо соученика выражает радость, затем восторг, порываясь выразить который, он резко и неточно поворачивается к свекрови. — Скоро? — спрашивает вдруг свекровь громким голосом, качнувшись и переменив положение палочки. Почти крича, один из внуков отвечает, что придётся подождать. Воцаряется пауза. Затем разговор переключается на правитель ство Рейгана; ни внуки, ни свекровь не участвуют в беседе. Все согласны, что гонка вооружений приведёт к войне, и молчаливый сослуживец вставляет несколько слов по существу; вокруг

107

ПИЧАХЧИ по-прежнему пустынно, только автобус — уже пустой — уезжает на заправку. Без четверти двенадцать. Наконец, за стеклянными дверями возникает движение, высокий человек в чёрном костюме клацает задвижкой, все заходят и остаются снова ждать, в вестибюле. Здесь теплее и можно сесть; один из внуков отправляется в туалет. Продолжая прерванный разговор, все заключают, что войну не удастся предотвратить. Переходят на общих знакомых. Свекровь стоит, и продолжает отрешённо молчать. Внезапно начинает играть музыка. Двери распахиваются, и тот же грустный человек в чёрном приглашает друзей и родственников покойной пройти в зал. Он наклоняет голову в знак сочувствия, кажется, что его мутит, вокруг рта у него легли глубокие складки. Разговор смолкает. Все поднимаются, внуки подхватывают свекровь, увлекая её медленно, но непреклонно к входу. Музыка хрипит старенькими динамиками колонок. В зале светло. На возвышении венков покоится гроб с телом усопшей. Повинуясь указаниям унылого своей печальной властью человека в чёрном, все выстраиваются в линию вдоль гроба. Дочь, сжимая в пальцах бумаги, выходит откуда-то из стены и становится с остальными. Все затихают. Человек в чёрном произносит прощальное слово. Не выдержав, сестра начинает плакать, утирая слёзы серым платочком. Голос говорящего ещё больше грустнеет. От общественной он переходит к личной жизни усопшей. «Нежная мать», — кто бы вспомнил теперь! Заботливая бабушка. Для каждого у неё находилось тёплое слово, подбадривающий взгляд; к ней шли за советом, со своими радостями и обидами, знали — она поможет… Речь длинная, кажется, всем пора заплакать, хотя усопшая ничуть не угадывается в описании. — Прощайтесь, — приказывает человек в чёрном, и все, двинувшись разом, проходят вдоль гроба и по очереди целуют усопшую в закоченелый лоб. Семь человек, ещё остающиеся с ней. Музыка становится громче, и человек в чёрном делает знаки, что пора уходить. Провожающие быстро выходят, внук, следующий последним, оборачивается, словно пытаясь поймать взглядом что-то, но видит всё то же, что и минуту назад. Только распахнулись дверцы в стене, куда гроб должен въехать по роликам транспортёра. У входа в Малый зал провожающих ждёт автобус. Покойной уже не увидеть моря.

Он наклоняет голову в знак сочувствия, кажется, что его мутит, вокруг рта у него легли глубокие складки.

Она умерла тихо, так и не придя в сознание, уткнувшись головой в подушку, поджав ноги, — незаметно перестала дышать. И вот, двенадцать человек, между ними ненадолго воцарилось молчание; день за окном гаснет, тускло освещая знакомые комнаты с запахом старых вещей и вареньями в банках, проёмы дверей, тёмный горбатый паркет. Из комнат исчезла только усопшая: двенадцать человек обнаруживают это сейчас, тишина открывает им эту загадку; по балкону расхаживают жирные голуби, которых усопшая прикормила хлебными крошками. Разгадки нет. Двенадцать человек не будут выносить приговор. Молчание длится некоторое время; кто-то начинает говорить, и все вступают в беседу; пустота втягивается обратно в сгущающийся сумрак, разговор дробится на фрагменты, становится всё оживлённей. Позвякивают вилки за двумя сдвинутыми столами. Становится шумно. Портрет усопшей строго глядит со стены, повиснув над стопочкой водки. Скоро все начнут расходиться. Оставляя друг другу адреса, помогая одеться в прихожей, начнут долго прощаться; от открываемых дверей повеет

108

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM холодком. Внук проводит свекровь, медленно-медленно спускающуюся по длинной лестнице. Ненадолго задержатся четверо: дочь, племянница, больная шизофренией, захмелевшая сестра и другой внук усопшей. Какое-то время они будут листать старые тяжёлые альбомы. В запертой квартире останется неубранный стол с белой скатертью; водка испарится, и может быть, её пары втянет портрет. Покойной больше нет. Японское море. В лоции я читаю: «…наибольшая протяжённость — 800 миль, наименьшая ширина — 510 миль. С мая по октябрь бывают тайфуны; зимой часты штормы. Замерзает в северной части у берегов. Поверхностные течения — против часовой стрелки; в восточной части проходит тёплое Цусимское течение, в западной — холодное Приморское, идущее с севера на юг. Наибольшая высота прилива до 2 м., температура воды на поверхности моря зимой от +2 до +9° C, летом от +14 до +25° C, солёность 28—34%. Климат Дальнего Востока отличается повышенной влажностью (среднегодовая относительная влажность более 80%), в дальневосточных морях бывает до 200 пасмурных дней в году, зимой часты густые туманы и штормы».

водка испарится, и может быть, её пары втянет портрет.

Она уезжает, и это будет уже скоро. Дни приближают её отъезд. Я думаю об этом, отсюда — маленькая лоция в руках, холодный свет дня сочится сквозь окно, отпущенные страницы шелестят, закрываясь. До Владивостока — поездом, затем катер, порт Находка, сорок километров автобусом, он туда ходит редко, но другой связи нет. Два огромных чемодана — как она их будет тащить? Четырёхлетняя дочь — не помощь в дороге. Правда, может, не будь её, не было бы и никакой дороги… Она уезжает не с радостью, оставляя позади прошлое, грехи и долги, она уезжает от людей, которые знали её и с которыми она, вероятно, хотела бы здесь остаться, но отчего-то это невозможно. Она должна ехать — поездом, катером, автобусом — на другой конец света, где двести пасмурных дней в году, сосны, море с зимними штормами, длинные песчаные косы; тишина, несколько домиков — край света. Ей страшно. Её не привлекает двухметровый прилив и солёность в 34%. Это — бегство, когда бежать всё равно некуда. Японское море… Суббота. Сегодня я дома; сегодня я свободен. Впереди целый день — я могу красить, могу подготовить холсты — полгода они стоят в рулонах рядом с проёмами подрамников, я не притрагиваюсь к ним, откладывая на будущее. Я живу в будущем. Будущее светло и ясно в отличие от прошлого и, особенно, настоящего. В настоящем невымытое окно, заляпанное снаружи штукатуркой, груды книг, громоздящиеся на полу, завалившие стол, хотя на полках есть ещё свободное место; между книгами запихана одежда, та, что я не ношу сейчас — белые брюки, летняя рубашка, свитер. Гитара стоит в углу. Где-то между книгами, бумагами — самыми разными, не известными уже даже мне самому — лежат папки с проектами произведений, которые я должен написать. Если найти их, перевернув вверх дном весь шифоньер, можно прочесть: «Телевизор в ночи» (с натуры). Холст, масло, примерно 100х100 см. Сделать до февраля 82-го.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

109

ПИЧАХЧИ Сейчас уже… Или: «Лес». Х. м . 100х90 (82х72). С натуры и по представлению: Выпуклая зелёная пористая стена леса — живая биомасса. На весь холст. Тиоиндиго чёрн., окись хрома, хотьковская коричневая. Только внизу — полоска светло-охристой земли. На ней — лицом к стене леса — маленькая фигурка человека (≈7:1). Я листаю страницы: «Люда», «Любовь, ветер и дождь», «Перед свечой»… Некоторые картины мне снятся, я запоминаю для себя — нужно будет их написать! Я запоминаю, но со временем они тускнеют, сменяются следующими, забываются… Но всё ещё можно поправить. Я представляю этот день, завтрашний день — моё наступившее будущее, когда начнётся вдруг новая жизнь, жизнь как песня, как белая мелодия, когда удаётся всё на свете, когда дни прекрасны, легки и волшебны. Я вижу уже построенную яхту, её свежеструганные бока, которые я покрываю лаком — всё это происходит не за месяц, не за день — для этого нужны секунды; один миг — и она уже на плаву; подрагивают под ветром бакштаги, звенят фалы. Яхта легко пританцовывает на мелких волнах, готовая поднять паруса и, слегка накренившись, вся в скольжении водяных бликов выйти в море. Но сейчас она на якоре, я сижу возле штурвала, спокойный, сильный, опустив загорелые руки на колени; штурвал чуть вращается, поскрипывает, яхта пританцовывает на мелких волнах, на берегу появляется человек в тёмном костюме, шляпе, останавливается возле неё, возле её высокого борта, она называется «Adventurer» или «Гея», а может быть — «Магелланов пролив», нет, всё-таки «Эдвенчер»; гость наступает на толстый швартов и глядит молча, я тоже не окликаю его. Это начало истории — она прокрутится в нейронном лабиринте моего мозга за полчаса или даже за пятнадцать минут, хотя могла бы составить почти что целую жизнь, роман, полный приключений. История моего будущего. Я верю в неё. Дела, которые подготовят моё будущее. Я составляю их список на подвернувшемся листке бумаги. Я записываю в столбик, по номерам: 1. Написать «Утро Нового года», 2. «Прощальный взгляд», из серии «Бегство» — (серии ещё нет) — всё это в ближайшее время, нужно подготовить подрамники, холст, выполнить рисунки; затем — 3. картина на рабочую тематику (для выставки, для вступления в Союз) — смеющиеся мордатые работяги (худых нельзя — не пропустит выставком, а уж за угрюмых возьмут на заметку в ГБ). В аляповатой живописи — уголок пейзажа иной по стилю и исполнению, настоящее, определяющее передний план как дешёвый фарс, и вся картина становится другой, и сразу говорит обо всём тому, кто видит неявное, они же ничего не просекут, не за что зацепиться, просто разница стиля… 4. Закончить реалистический портрет. 5. Все работы оформить (подобрать багет), 6. сделать стеллаж и 7. сложить их все туда, покрыв предварительно лаком…

110

4. Закончить реалистический портрет.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

— Всё объединяет свет, — говорю я молоденькой журналистке с микрофоном в руке, замершей перед знаменитостью.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

затем — 8. устроить свою выставку в Фонде, 9. выставиться на «Молодёжной» в Москве. 10. Сделать слайды всех работ, 11. съездить в рижскую академию и 12. в Ленинград — к Моисеенко. 13. Написать несколько работ специально для салона. Всё это должно приблизить успех. Я знаю, что могу делать хорошие работы, но для этого меня должны признавать, чтобы я писал каждый день, мои работы покупались, экспонировались на выставках, печатались в альбомах… Иначе я просто безвестный оформитель. Что ещё? Дальше я записываю: 14. Сделать чертёж яхты. Есть возможность построить её в Новой Ладоге, но я откладываю выполнение проекта, потому что это недолго, можно выполнить чертёж за несколько дней. С этой яхтой связаны обширные надежды: плавание по Ладоге и Онеге, Кубок Балтики, диплом яхтенного капитана, и потом, вдруг, плавание через Атлантику — от этого захватывает дух! Я записываю: До нового года — чертежи 8м, посчитать, дать список материалов. Достать медную проволоку для гвоздей. Когда я всё это записываю, светлое будущее приближается. Я вижу — я совсем другой, высокий, хорошо одетый, уверенный в себе мужчина; элегантный и ещё молодой, художник, взошедший в зенит своей славы. Открытие персональной выставки в Манеже — будет заполнен весь зал! Выступит председатель Союза художников. Затем Шилов. Что бы они ни замышляли, внутренние интриги не касаются меня, художника, признанного всемирно. Мои выставки в Париже, Бельгии, Милане, Берлине, в Чехословакии и Дании, и — самая запоминающаяся — в Испании. Они не пустовали. На мои выставки все рвутся попасть. Но я стремлюсь не к славе, слава сама по себе мне не нужна, я работаю искренне, не думая о ней, и то, что зритель, для которого я пишу картины, наконец признал меня, кажется мне теперь вполне правомерным. Щёлкают вспышки; телевидение тоже здесь; у меня берут интервью, я отвечаю спокойно, со сдержанной усмешкой. — Всё объединяет свет, — говорю я молоденькой журналистке с микрофоном в руке, замершей перед знаменитостью. — В мире нет форм, нет цвета. Только свет проявляет формы, рождая их из мрака, как бы пройдя сквозь лабиринт нашего мира и нашего сознания, превращается в его переливающиеся цвета. Всё вокруг нас — потоки отражённого света. Мы живём точно внутри калейдоскопа, в ярких лучах его стекляшек. В своих работах я хочу говорить только о свете, увлекать зрителя к нему. Одного, в это путешествие вглубь картины — к скрытому в ней источнику окружающей нас красоты. Да, я считаю, весь видимый мир — просто гимн Свету! Что такое живопись? Наверное, созерцание. Это область медитации, охватывающей не разум, а непосредственно сердце. По воздей ствию своему живопись мистична, это как дверь в волшебный мир, который мы забыли, вход в пространство без времени. Я не признаю живопись, в которую нельзя войти… Мой ответ на её вопрос: — Да, я считаю, зритель должен уметь смотреть картину. Нельзя прочесть книгу, кинув беглый взгляд на обложку. Нельзя понять сюжет

111

ПИЧАХЧИ фильма, пройдя во время сеанса через зрительный зал. Нельзя понять сущность живописного полотна, скользнув по нему невидящим взглядом, уставшим от массы и массы картин на стендах. — Что вы посоветуете зрителю? — Не гнаться за количеством. В один день приходить только к одной картине. Можно посмотреть все залы, вернуться к той, что задела больше всего; хорошо бы сесть перед ней так, чтобы она не блестела и была хорошо видна. Не обращать внимания на людей с блокнотами — они записывают названия картин и имена художников — это не страшно… Да. Из меня получился оратор. Сейчас я доволен собой — будущим, дающим интервью перед сверкающими юпитерами и тёмными стволами телекамер. Рукоплескания, речи, мои собственные картины на стенах. Очереди, которые надо занимать с рассвета, и зрители, старающиеся запомнить побольше, чтобы было что рассказать знакомым. Моя любовь к итальянке. Мы оба слегка говорим по-английски, я знаю лишь пару итальянских слов, годных для открытия выставки. Она называет меня «мой Тициан» — «mea Titiano», а я её просто Лючия. Я нахожу, её имя звучит удивительно, как старинная песня под лютню, как крики морских птиц над скалистыми берегами; она смеётся, она поняла меня, хоть я изъясняюсь хуже неандертальца, смеясь, она прижимается ко мне щекой; мы идём смотреть собор Санта Мария дель Фиоре, а вечером поедем к морю в маленький рыбацкий посёлок — чёрные туши баркасов на белом песчаном берегу, сети, сети, люди, копошащиеся возле лодок, вот жена рыбака с распущенными чёрными волосами, двое смуглых детей бегут вдоль полосы прибоя. На следующий день — шторм. Ветер рвёт холст, валит этюдник. Палитра взлетает в небо, разбрызгивая кисти в песок. Ты смеёшься, ты заодно с морем, уносящим её в своих пенных водоворотах скрипящих песчинок. Я расстроен, я злюсь. В море под штормовыми парусами идёт небольшой баркас. Я смотрю на него и улыбаюсь тебе. Потом мы идём в дом, и ты меня целуешь под вой ветра и скрежет сдвигаемой черепицы. Я очень тебя люблю… Я не представляю, как уеду от тебя, ты тоже, наверное, подумала об этом, потому что ночью ты вдруг плачешь, обнимая меня. Кто-то огромный в темноте ходит по крыше. Мы не спим; мы сидим на постели, закутавшись в одеяло, нам тепло, за окном, уводящим в безбрежную ночь, неистовст вует шторм. Стекло вибрирует под напором ветра. Маленький домик, кажется, готов вот-вот развалиться, он вздрагивает, скрипит под его тяжёлыми бичами. Нам тепло вдвоём. Мы молчим, а потом мне хочется рассказать тебе, как мы летаем в чёрном клубящемся небе — две бледные обнажённые фигуры, — мы кружимся, ныряем, вновь взмываем в высоту, касаясь друг друга, несёмся с штормом над морем, кувыркаемся в дождевой вате туч, затем пробив её, вдруг вырываемся к луне. Здесь — тишина. Слышишь, шепчу я, музыка. Мы замираем, теперь мы парим неподвижно, повиснув среди миллиардов светил, увлекаемые лишь их гигантским незаметным движеньем. Музыка звёзд. Как я проклинаю себя за то, что не знаю итальянского! Ты проводишь по моей щеке своими длинными тонкими пальцами, и теперь уже мне хочется плакать, потому что я понимаю: мы должны раздвоится, оставив тех, плывущих среди звёзд, вернуться на землю; расстаться. До утра свирепствует ветер. Под утро мы засыпаем, нас будит тишина неба и громкие крики людей на грохочущем волнами берегу. Ночью промысловая шхуна села на рифы. Я могу разглядеть её, выйдя из дома: маленькая чёрная щепка неподвижно мелькает между волнами. Десяток мужчин сталки-

112

Не обращать внимания на людей с блокнотами — они записывают названия картин и имена художников — это не страшно…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Я уеду и не узнаю, что случится с тобой.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

вают в воду баркас. Он застрял на пути прибоя, как волнорез, — волны заливают его, валят людей с ног. Я попытался помочь, но тоже падаю, подхваченный крутящейся пеной. Баркас соскальзывает с волны, семеро в промокшей одежде запрыгивают в него, налегают на вёсла, вода накрывает меня с головой, отрывает от борта и выбрасывает обратно, на песок. Второй баркас подготовили к спуску, рыбаки теперь напряжённо следят за плывущей в волнах лодкой. Ты прижимаешься ко мне, обнимаешь меня, и, ощутив тепло твоего тела под накинутым второпях платьем, я замечаю, что дрожу от озноба. Мы, как и все, смотрим в море, пытаясь различить баркас среди зелёных холмов. Примерно через час, видно, он пошёл назад, а все стоящие на берегу подаются вперёд, пытаясь сосчитать, сколько же в нём людей. Рыбаки привозят компас, спасательный круг, запертый ларец из каюты шкипера, секстант, разбитый барометр — всё, что удалось спа сти. Людей на шхуне нет. Женщины плачут. Ты ещё крепче прижимаешься ко мне. Мужчины рассказывают, корпус шхуны пробит и затоплен, корма уже разрушена волнами, скоро её растащит на щепки, шлюпки нет. Остаётся надежда, что моряки спаслись в ней. Остаётся ждать вестей. Люди расходятся. Двое отправляются в город сообщить о происшедшем. Корпус шхуны исчезнет на следующий день. Я так и не узнаю, что случилось с её экипажем. Я уеду и не узнаю, что случится с тобой. Итальянка проводит меня до Милана, до самого аэропорта, молчаливая и какая-то отрешённая, уже простившаяся со мной. Я подарю ей две своих картины, запишу её адрес, на что она скажет: «Don’t write me. I shall go away…» «You leave me with you», — скажет она. Мы оба плохо говорим поанглийски, и я не уверен, что правильно понял, что она хотела сказать. Все письма, которые я напишу ей, не найдут своего адресата… При этом всё как-то продолжается, по-прежнему: выставка в НьюЙорке, Майами, Сан-Франциско, Мехико и, уже третья, в Париже. Затем выставка в Австралии, почему-то мне это кажется удивительным, как будто меня признали на Луне. И работа, работа в мастерской до тех пор, пока уже устаёт взгляд, — чтобы успеть сделать всё, что задумал, чтобы не оставалось времени сожалеть… Я пишу и жду её письма; тогда я бросаю кисть, она отлетает в стену, оставляя на белых обоях цветную кляксу, падает, коротко прокатившись в тишине, — я ухожу, не выключив магнитофон, я забываю выключить свет — я иду по улицам; между домами мелькает заходящее солнце; я кружу по городу, не выбирая направлений, засунув руки в карманы, и солнце, мелькающее за стенами, кружится вместе со мной. Так наступит ночь. Когда я возвращаюсь домой, мне чудится, там, в обычных городских комнатах, скрыто море. Всё произойдёт так: пройдя по городу, тёмному, точно выжженному ночью до спёкшейся пустоты, я поднимусь на свой этаж. Знакомая лестница со множеством поворотов и ненужных площадок. Я остановлюсь перед дверью, вытащу ключи, они мелодично звякнут в замершей тишине; из-за двери тянет чуть слышный запах водорослей — пряный и горький, а сквозь щели пробивается яркий голубой свет. Я приложу ухо к двери, и мне покажется, я слышу далёкие крики чаек, приглушённый шум прибоя, хлопает на ветру жёсткая ткань, и мерно скрипит галька, может быть, под твоими шагами… Я стою с ключом в руке, прижавшись лбом к двери, и не решаюсь открыть её. Я упускаю миг, и море исчезает.

113

ПИЧАХЧИ Тёмная прихожая-коридор с острым запахом смерти. Каждое утро наступает завтра. Я заставляю краски переливаться, светиться самих в себе. Я это могу, мне кажется, если не прерываться, я буду жить тысячу лет — это время я не нахожусь на земле. Но работаю всё реже. Мир тускнеет, как будто свет потихоньку уходит из него как вода из ржавеющего котла. Выставки — всё реже, у меня почти нет новых картин, а когда я теряю зарубежный паспорт, я даже не пытаюсь выписать новый, пока руководство Союза чуть не силой заставляет меня оформить Испанию. Моя яхта гибнет на Ладоге, где пейзажи суровы, каменные лбы берегов нависают над свинцовыми волнами; я спасаюсь чудом, взбираясь на гудящую отвесную стену, весь избитый, в крови, а волны внизу размалывают то, что только что было моим убежищем, плавучим деревянным домом. И Маша. Моя Машенька, жена, нежная, беленькая, ласковая, моя красавица с задумчивыми глазами. Я люблю её, несмотря на пропавшую итальянку, люблю её, несмотря на Лючию, которую я никогда не забуду. Наши дети — светлые ангелочки, как их мать, а глаза у них узкие и зелёные — мои. Она знает только меня и остаётся мне верна. Зато я изменяю ей. Это происходит в Испании, очевидно слишком далеко от дома, чтобы испытывать угрызения совести. Она смуглая, у неё чёрные волосы, наверное, чем-то она напоминает мне Лючию… Она совсем молода, у меня могла бы быть такая дочь, если тогда, в восемнадцать, я добился бы своей первой любви. Я не знаю, как это получилось. Мы ходили с ней по Эскориалу, и я вспоминал свою собст венную жену. Анита… Честное слово, я вспоминал свою собственную жену! Потом вечер в гостинице, шампанское, я помню, играл на гитаре и пел Высоцкого, а потом старинные русские романсы. Она смотрела на меня большими тёмными глазами — в них отражались горящие за столом свечи, такие разноцветные, что цвет пламени казался разным, а за окном царили изумрудные и пурпурные испанские звёзды. И вдруг её тело, гибкое, страстное, я покрываю его поцелуями, она обнимает меня за шею так, что мне становится трудно дышать; резкий звон гитары, задетой чьей-то ногой, потом — водоворот любви, такой безудержной и пылкой, словно двое вечных любовников встретились наконец после долгой-долгой разлуки. Незаметно наступает жемчужное утро, и я испытываю изумление от того, что она, голая, лежит рядом со мной, от того, что это всё действительно произошло. Наша безумно короткая медовая неделя, когда мы ходим по улицам точно пьяные, и прохожие задерживают на нас взгляды, сорванное мной выступление на радио, и её портрет, который я хотел увезти с собой, но не закончил, и наша прогулка на паруснике под огромной жёлтой луной… И там, на палубе, где мы вдвоём, она поёт мне какуюто удивительную песню, прекрасную и чужую, как из иной жизни, которую я позабыл. И затем — мой отъезд. Она ничего не сказала, не оставила мне адреса и не спросила моего. Она даже не помахала мне рукой; стояла и молча смотрела, как я ухожу. Я хотел разглядеть её в иллюминатор, но, конечно, не увидел, самолёт взлетел (и я увидел весь город, потом он скрылся в облаках). Маше я ничего не сказал, но мне кажется, она как-то догадалась обо всём.

114

Каждое утро наступает завтра.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Сделав что-то, не совершив ничего, я умру в океане.

И ещё: письмо, которое меня нашло через время и прошлые адреса. В нём — фотография без подписи, без объяснения, фотография мальчика лет восьми — чёрного, красивого, с большими миндалевидными глазами — почему-то его лицо мне знакомо, слишком знакомо, у меня учащённо бьётся сердце, пока я ищу почтовый штемпель: Италия, Рим, число, месяц, год. И тогда я брошу всё. Я уеду далеко, может быть, на Японское море. Или на Камчатку — где скалы и ветры; взяв документы и справки из Союза художников, взяв все свои рисовальные принадлежности — позже я сброшу их в море. Потемневший сруб на высоком крутом берегу, милиционер, который не трогает меня — уважает мои документы, хотя и видит, что я ничего ни пишу. Сезонные работы с матросами, геологами и бичами как будто делают меня настоящим, после долгих лет призрачной жизни. Берингов пролив. Скалы. Кроваво-красные закаты и восходы — из моря. Сопки, гейзеры, птицы, птицы — птичьи базары, одиночество. Странное ощущение — я становлюсь другим, как будто заново рождаюсь, но не отдельным от мира, каким я был до сих пор, а одновременно и вместе с ним — теперь я неотделим от этого огромного Всего, мои ноздри вдыхают его свежесть, глаза втягивают его цвета, моё сердце бьётся пульсом его теней и света, растений и облаков, океанского прибоя. Я слышу мелодию мелодий, которую никто не написал, с удивлением я узнаю человеческие судьбы, как вплетённый во всё орнамент, а всё — это лишь одна невыразимая красота, длящаяся сейчас и всегда. Наступает что-то, чего я не знал, но искал всю жизнь, и это как будто тишина. Ещё год я строю парусник — последний свой корабль, — я делаю его так, чтобы он пережил меня… Я опять поеду в Москву, в Союз художников, где, как окажется, меня уже никто не знает, моя фамилия осталась, но безотносительно ко мне, живому. Она сыграет свою роль, став подписью и печатью в невыразительных бумагах, разрешающих мне свободу. Так и не повидавшись с женой и детьми, не глянув на свои картины, висящие в музее, я вернусь в безымянную бухту, где, звеня фалами на ветру, стоит мой парусник, — чтобы на следующий день поставить паруса и выйти в море, и никогда больше не вернуться. Ацтекская свадебная процессия вспоминается мне. Я буду жить с индейцами, и в меня будут стрелять; меня укусит ядовитая змея, а излечит черноволосая девушка, совсем не краснокожая, а прекрасная и светлая, как солнце, в её чертах будет лишь красота всего мира, как и в горах и озёрах её земли. Мы увидим бразильские карнавалы. Я буду перевозить контрабанду на своём паруснике — отнюдь не наркотики, окажусь в тюрьме, где меня будут бить, но мне не будет больно, пытать, но мне не будет страшно, потому что в мире осталась для меня красота тишины и пространств, злодеи местных тюрем будут называть меня «учитель», но я никого ничему не научу. Сделав что-то, не совершив ничего, я умру в океане — парусник переживёт моё тело, став «летучим голландцем», обретёт свободу носиться в просторах волн, ветров и туманов, пока не опустится однажды на тёмное морское дно. Всё. Только последние годы я буду тосковать среди вод и островов. Мне будет сниться Машино лицо. Она не узнает, что я уже умер, может быть, я умер для неё давно, может быть, остался живым навсегда. История моей жизни. Она реальней меркнущего света дня, сочащегося из окна. Зима. Темнеет рано. Пятнадцать, сорок пять. Я откладываю ло-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

115

ПИЧАХЧИ цию, которую до сих пор держу в руках, встаю, потягиваюсь, хрустнув суставами. 15.45. Ещё рано звонить ей, но я всё же снимаю трубку, набираю её номер. Никто не подходит. Её нет. Можно ли уйти в будущее от прошлого? Я хожу по комнатам, где умирала усопшая. Они пусты, я уйду ночевать домой, чтобы не оставаться здесь, мне всё кажется — сейчас в тишине должны зазвучать её сбивчивые шаги. Думаю, она не могла представить, что эта квартира однажды останется без неё… Портрет усопшей, висящий в моей комнате, смотрит с загробным страданием. Я почему-то вспоминаю, как погладил её по голове, по горячей размякшей коже, по слипшимся серо-седым волосам — не знаю, почувствовала ли она прикосновение моей ладони. Глаза её были закрыты, рука на простыне иногда начинала вздрагивать и чуть шевелиться. Через час она умерла. И тогда, глядя на её мёртвое тело, тёплое, ещё мгновенье назад бывшее живым, я понял, что её больше не будет. Никогда. Я живу в будущем. Медленно одеваясь, я жду звонка. Телефон молчит. Я не хочу звонить первым, но всё время набираю её номер — пока одеваюсь, в одном ботинке, когда уже надет, по пути на троллейбусную остановку — здесь пять телефонных будок, я зайду в три из них, чтобы услышать в каждой серию длинных гудков и выйти, повесив трубку. Усопшую я запер в пустой квартире, которая теперь будет всё более погружаться в темноту. Вынырнув, как из-под воды, из собственных мыслей, я вижу себя стоящим на троллейбусной остановке, среди тёмных силуэтов людей в пальто, куртках, шапках; я один с длинными волосами. Я никому не нужен. Троллейбус подойдёт набитый битком, я втиснусь внутрь и, сжатый со всех сторон телами, опять уйду в пустынность своего ума. Я испытаю мгновенное ощущение, словно таинственным кодом генов в каждой моей клетке я заодно с усопшей, по ту сторону остальных, и её сила воплотилась во мне невидимой властью. Бросив взгляд на серые лица, я замечаю кусочек профиля девушки — розовый серп луны, освещённый лампой, — и думаю, что она сейчас выйдет, и я больше никогда не увижу её.

Можно ли уйти в будущее от прошлого?

Из дома я наконец к ней дозвонюсь. — Да? — спросит она. — Привет, — начну я многократно отрепетированный в троллейбусе диалог. — Что, не скучала без меня? — Нет, — отвечает она. — У меня была такая масса дел… Я только что пришла. Ага, значит — нет. Молчание. — Ты не придёшь? — Нет, — говорю я убеждённо, так, чтобы она испугалась. — Нет. — Ну ладно, — отвечает она. Ах, ладно! Может, у неё занята и ночь? В таком случае — извините, не буду отвлекать от дел! — Ты ошибаешься, — говорит она. Ну да, я во всём ошибаюсь, в её безразличном взгляде, в её флирте с другими, в её игре, и масках, предназначенных мне, — грубых масках, заставляющих чувствовать обязанность или вину, в её постоянных попытках самоутвердиться, в её честолюбии…

116

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Каждый из нас — один.

— Да, ошибаешься, — говорит она тихо, но я не верю ей. — Неужели? — говорю я. — Чем же всё это объяснить? Она молчит; я думаю, может быть, она плачет? Я видел, как она плачет — молча и демонстративно, как девочка-ребёнок. Как девочка она жестока и эгоистична. Может, она и вправду любит меня, несмотря на то, что я весь извёлся с ней. — Просто я не тот человек, который тебе нужен, — наконец говорит она, и вовсе не похоже, чтобы она плакала. — Ты не любишь меня, и что бы я ни сделала, ничто тебя не устроит… — Что меня не устроит? — сейчас я выдам ей по первое число! Я вспомню о моей беготне по ночному городу после её звонка, когда она преспокойно сидела себе дома с гостями; о её прошлых мужчинах, ребёнке, который ревнует ко мне, о том, что она вызванивает меня тогда, когда ей заблагорассудится, на меня отведено время — с одиннадцати и до восьми, тут она ответит мне, что каждый выбирает сам своё место — научилась от меня фразам — прокричу я в трубку; я знаю, что она имеет в виду — она не прочь, чтобы я женился на ней (при законном муже!). А дальше? — когда у неё появится следующий любовник? Она молчит. И я останавливаюсь. Слышно, как хрипит и потрескивает линия. Молчание длится минуту, две… — Алло! — рявкаю я в трубку. — Да, — тихо говорит она. — Ты не придёшь сегодня? — А зачем? — отвечаю я. — Без меня ты как-нибудь переживёшь. Может быть, она возразит, скажет, что я ей нужен, например, что не может без меня жить… Она молчит. Потом говорит: — Приди хоть возьми книгу. (Я оставил у неё Экзюпери.) — Ладно, возьму, — я соглашаюсь. — Я буду тебя ждать, — говорит она. — Хорошо, пока. — Приходи. — Ладно, пока. — Пока. Я кладу трубку, ладонь запотела, я сажусь на диван, не скинув пальто. До сих пор я не знаю, обманывает она меня или нет, я не знаю, что именно она скрывает, может быть, потому что не люблю её… Её любовь не дарит, забирает. Я совсем запутался с ней. Ночь. Декорации расставлены. Звёзды. Я вспоминаю: в нашу первую ночь я говорил с ней о звёздах. Троллейбус. Ночь. Потом шаги на цыпочках по её подъезду. Звонок. Она впускает меня в теплоту комнаты, я словно ныряю в аквариум с жёлтым домашним светом, она сразу обнимает меня, прижимается ко мне щекой, я не верю ей, но отвечаю ей тем же. Потом мы вместе запираем дверь — на цепочку, на два замка — все будут думать, что я в мастерской — там, где в тёмных комнатах обитает сейчас дух усопшей; а я здесь, мы двое знаем об этом. Я сказал — мы? Каждый из нас — один. Я раздеваюсь, скидываю пальто, тяжёлые ботинки, прохожу в кухню, сажусь. Теперь я готов, чтобы произнести речь. — Ну что? — говорю я. Это начало. Дальше может последовать мой монолог, сопровождаемый её молчанием, оно предоставляет мне простор, распаляет моё воображение… Нет, сегодня я буду молчать! Мне не о чем с ней говорить. Она мне чужая, в моей крови бьётся живой пульс усопшей. — Ты что, очень расстроен? — наконец спрашивает она — это возможность сказать пару назидательных слов на тему усопшей, я

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

117

ПИЧАХЧИ ждал этого, да, отвечаю я, какое бы ни было у неё отношение ко мне, для неё я был в единственном числе, в то время, как для тебя я лишь один из твоих мужчин, которые были и будут, которых можно даже и не запоминать. Она замолкает, смотрит в пустоту, больше не видя меня; я могу продолжать. — Отсутствие взаимопонимания, — продолжаю я и слышу свой голос — противный и занудный, но не могу почему-то остановиться. — Я как жертва твоим прошлым увлечениям, жалкое их подобие, в то время как для усопшей, — (здесь я называю её прозвище), — меня нельзя было никем заменить… Она молчит. — Подспорье в постели для всех твоих ощущений, сопутствующих мне! Она молчит. — Я и аджика! Я и сигареты! Я и красное вино! Я и все, все, все — да? Она молчит. — Я хочу спать, — говорю я, взглянув на часы. — Мне уйти? Она молчит, я боюсь, что она ничего не ответит или скажет — уходи. — Как хочешь, — произносит она коротко, глядя мимо меня — в стенку, потом осторожно заходит ко мне сзади и утыкается головой в мои плечи, но мне этого мало. — А как ты хочешь? — жёстко спрашиваю я. Она молчит. Я переспрашиваю. — Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты остался. Колонка. Жёлтый свет лампы. Ночь за окном — на звёзды мы больше не смотрим. Тепло до того, что мне становится душно. — Ты будешь купаться? — спрашивает она. Потом она стелет постель — я сижу на кухне — чего-то мне ещё не хватает. Я не хочу сегодня спать с ней, потому что усопшая одна в холодной тёмной квартире… А здесь тепло и уютно. Душно. Она зовёт меня. Я иду, снимая на ходу свитер. Дальше — я обнимаю в темноте её гибкое тело, она катается по постели, гладит меня, глаза её закрыты. Я не хочу сегодня заниматься любовью (усопшая одна в пустой квартире), но я привлекаю её к себе, податливую, словно глина, она становится моей — в который раз! — обвивается вокруг меня, словно плющ и вдруг плачет… Она плачет всхлипывая — я не верю ей — она плачет голая, безутешная, с маленькой грудью. Она плачет потому, что я должен уйти, потому что не останусь с ней навсегда. Я ничего не говорю, утешаю её, гладя по щекам. Я не верю ей. Потом мы засыпаем. Она хочет спать обнявшись, переплетясь со мной, засунув голову мне под мышку, мне это неудобно; утром — только забрезжит рассвет, я поднимусь, тихо, на цыпочках выйду из комнаты, захватив всю одежду, умоюсь, оденусь быстро — она ещё будет спать, потом выйдет, когда я застучу в коридоре каблуками, накинув простыню, выйдет, чтобы проводить меня, стоя в дверях. Утром всё это будет напоминать бегство. Я выгляну в глазок, чтобы не нарваться на соседей, — это моя инициатива, ей, похоже, всё равно. Потом, взмахнув рукой в знак прощания, я уйду, чиркну по ней взглядом, она останется в коридоре — босая, заспанная, я никогда не узнаю, о чём она думает, провожая меня. Наверное, как только за мной закроется дверь, она снова пойдёт спать — ребёнок просыпается рано, но у неё может ещё остаться час или полчаса.

118

— Я и аджика! Я и сигареты! Я и красное вино! Я и все, все, все — да?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM Я сяду в троллейбус. Для меня день начался.

От жизни отличается только смерть; всё остальное в счёт не идёт.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Холодно. Когда я выхожу на остановке, я вижу — иней. Его белый налёт на деревьях, заборах, на голой земле. Мир укрыт тонким ледяным саваном (никто из идущих по нему не догадывается о его смерти). Больничные корпуса уже проснулись. Я бреду к стеклянным дверям, через которые беспрерывно входят и выходят навещающие; я купил два больших апельсина — они горят в моей сумке оранжевым огнём. (Этого никто не видит.) Я захожу в вестибюль, протиснувшись между двумя больными, выглядывающими на улицу, отыскиваю телефон. Наташкин голос в трубке далёкий и тусклый, точно с другой планеты. Ожидая её, я рассматриваю лица: больные, их родственники, кто-то принёс большой «Киевский» торт, у всех в руках сетки, сумки, пакеты, похоже как будто здесь намечается какое-то торжество; будет пир, но не хватает веселья. Кто-то плачет, я вижу — маленькая девочка (почему она здесь?). Она не отпускает маму, схватив её за рукав, мама волнуясь, уговаривает её — наверное, ей пора на работу. В остальном здесь всё обыденно. Скучно. Больные отличаются от здоровых только длинными халатами и тапочками без задников. Из-за этого они напоминают отдыхающих — заторможенных, осоловелых от скуки, умиро творённых. От жизни отличается только смерть; всё остальное в счёт не идёт. Наконец я вижу Наташку. Она вышла и вертит головой, высматривая меня. Я подхожу. Она улыбается. Не ожидала, что я приду. Мы отходим к стенке, чтобы не мешать остальным, и я смотрю на неё и вижу как будто впервые: маленькая женщина, больничный халат, тапочки, она совсем не похожа на ту, с которой я работаю в мастерской, нерешительная и вроде какая-то запуганная, волнуется, теребит кончик пояса, иногда дотрагивается до моего лацкана. Всё в порядке. Врачи от операции отказались. Попробуют лечить так. Я говорю, да, это лучше, потом она рассказывает о своей палате, спрашивает, что у нас нового. У нас всё по-старому, говорю я. Она спрашивает об этом ещё несколько раз. Ей кажется, за этой стеклянной дверью кипит жизнь. Она объясняет мне, где что лежит в мастерской, чтобы я мог найти всё, что понадобится без неё. Потом она молчит и смотрит на меня. Я не знаю, в чём заключается её болезнь, выглядит она, честно говоря, неважно (я говорю, что хорошо), мне становится жаль её — видно, она маленькая и беззащитная, какая сила может её спасти? Я поскорей возобновляю разговор, чтобы моя жалость не повисла в воздухе над ней, не подточила б её надежду. Я говорю о работе, о работе, получается что мы, здоровые, только и делаем что работаем. Ничего другого в голову не лезет. Потом я отдаю ей два апельсина. Пора прощаться. Она смотрит на меня, пожалуй, она ещё чего-то ждёт. — Можно, я тебя поцелую? — спрашивает она. Я наклоняюсь, она становится на цыпочки; потом мы расходимся, она уносит в руках апельсины, я вижу её сквозь стеклянные двери, запахивая на ходу пальто, увеличиваю скорость, спрыгнув со ступенек, иду, пробивая морозный воздух. Всё, что уже свершилось, отлетает. Я люблю быструю ходьбу. Больничные корпуса остаются позади вместе с запахами лекарств и цитрусовых, вместе с потёртыми синими халатами и тапочками без задников. Троллейбус отъезжает, она остаётся там, за задним стеклом.

119

ПИЧАХЧИ Запах смерти… Я не могу этого объяснить, но он не исчезает из комнат. Стоит мне открыть входную дверь, ступить через порог, как я погружаюсь в него, он висит в темноте комнат и не исчезает, когда я зажигаю свет. Запах смерти. Запах преющей древесной коры, но более острый, запах влаги внутри мёртвого тела. Запах неподвижности. Запах скованной тишины, невидимой угрозы, которая никогда не проявится, навсегда поселившись в пространстве комнат. Дневной свет, кажется, чуть притупляет его. Журналы «Здоровье» продолжают приходить, хотя они уже больше не нужны. Владелицу квартиры больше не будут беспокоить болезни. Я вырываю странички о контрацептивах. Красным карандашом отмечены сердечные болезни, гипертония, другие сосудистые заболевания (я не запоминаю названий), энцефалит, болезни лёгких, пневмония, почему-то цирроз печени и колит. Я листаю быстро — журнал крайне неинтересен. Затем я чищу мандарин, чтобы съесть его. Он засох. Шкурка отламывается крохотными потускневшими скорлупками. Я работаю острием ножа осторожно, чтобы не повредить дольки, работа непростая, я слышу, как стучит моё сердце, я слышу, как тикают на стенке часы — день проходит. Я ещё ничего не начал делать. Я дочищу и съем мандарин, съем его за одну минуту, хотя чистка заняла почти полчаса. Этого не стоило делать, но, действительно, не выбрасывать же его… Я, конечно, опаздываю. Меня подводят троллейбус, метро, электричка… Где-то на полпути я коротко вспоминаю о ней — наверное, она будет мне звонить; потом забываю. Я живу в будущем. Что я увижу на этот раз? Деревенская свадьба. Я опоздал и поэтому ожидаю, пока все вернутся из ЗАГСа. В хате — отец жениха, мать жениха, дядька жениха, приехавший из Калининграда. Он спокойный, лысый, рассудительный. Меня сразу приспосабливают писать плакат: «Если милый по душе — проживём и в шалаше!» Чёрт бы меня побрал с моими опозданиями! Его повесят на стенке, напротив входа. Матери это кажется нужным — «не хуже, как у людей». Отец жениха заходит и садится у стола, где я, чертыхаясь, рисую буквы. Наливает себе стопарик первака, заметно не единый в это утро. Он заводит разговор. Я киваю, не прерывая работы. Он рассказывает какую-то историю, но я ничего не понимаю — всё спутано и бессвязно. Я перестаю слушать — и мне кажется, я работаю под бормотание какого-то животного — пробуют ли животные рассказать историю своей жизни? Он замолкает, сопит, глядя в стол, наливает ещё, выпивает, заливаясь слезами. Жалко сына. В него. Добрый. А тёща, сука, баптистка. Он разражается бранью. Не придёт на свадьбу. Он служил в ракетных войсках, и кожа слезала у него с рук как гнилое тряпьё. Как гнилое тряпьё. Он делает жест, словно срывая с тела куски варёного мяса. Наливает ещё, я снова отказываюсь, говорит: «Войны не будет». «Я сам служил на семёрке. Семь тысяч километров — и раз, туда. К ним! Ничего не будет, понял?» Он уверено качает головой. «Кожа сходила с меня, как гнилое тряпьё…» Он пьёт; движется кадык. Потом плачет, что-то тихо бормоча, этот косноязычный пророк. Я слышу, что у него гипертония. В живых осталось трое — не знаю, о чём он. Я отчаиваюсь уловить в его словах некий трансцендентный смысл.

120

пробуют ли животные рассказать историю своей жизни?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Будет торт, но потом. Я люблю сладкое.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Входит жена, большая и толстая, и орёт на него, широко раскрывая рот: — Уже нажрался, скотина! Чтоб ты мне вышел встретить детей! Убью! Он неловко встряхивает в воздухе кулаком. Она исчезает. Лишившись сил, он роняет голову на грудь, бормоча бессвязные угрозы. Я тоже выхожу, докрасив уродливый плакат. За моё опоздание мне ещё предстоит носить десятки, сотни закрученных банок, бутылок в ящиках — хозяйский боезапас; канистры с самогоном. Вдвоём с лысым дядькой из Калининграда мы вытаскиваем их из погреба наверх в старом железном тазу. Дядька побрился, позже он наденет голубую рубашку, галстук, пиджак. Я расставляю всё, что мы принесли, на столе, а другие, кто пришли вовремя, едут в автобусе из районного ЗАГСа, смотрят в окно на распаханный сельский пейзаж. Внутри меня что-то дёргается, словно бы вырываясь, будущее наступило, и оно не нравится мне. В четыре возвращается свадьба. Моё рабство кончается, начинаются сумерки, все выдыхают морозный воздух струйками пара. Отец падает на пороге. Его отволакивают обратно в дом и прислоняют к серванту. Он спит. Оркестр гремит впереди свадьбы. Жених, покачнувшись на скользком пороге, вносит невесту в дом (чтобы жизнь была счастливой). Тяжёлые длинные столы, лавки — добрая сотня человек с грохотом усаживается на них. Самогон, водка, шампанское для первой разминки — оно прольётся на стол и на скатерть, и в блюда с холодной закуской: не переставая орать поздравления, все будут стрелять пробками в низкий потолок. Селёдка. Винегрет с резким уксусным вкусом. Трескающиеся в пальцах пузыри помидоров, солёные огурчики как гвозди стола, говяжья тушёнка, холодец, перец. Перед молодыми — огромный каравай, похожий на колесо автомобиля, вымазанное глиной. Все съедят по кусочку позже. Будет торт, но потом. Я люблю сладкое. Круг за кругом, до самой поздней ночи (когда будет торт), все выпивают, как заведённые. — Горько! — Раз, два, три… — Мало! Из одного дома в другой — дом невесты, дом жениха. За столы — раз, два — мало! — потом на двор — танцы. Несколько пьяных пар — сколько поместятся между стеной и забором — месят ногами стылую грязь. Колонки выставлены наружу. Потом опять за стол. Потом — в другой дом. Потом драка, но уже вялая, никакая. Деревенские девчонки смотрят с любопытством. Сидящая рядом хватает меня под столом за ляжку, когда кто-то выключает свет. Из вежливости я запускаю руку ей между ног. Но потом подсаживаюсь к другой, которая мне нравится больше. А та заметила наши подстольные движенья и надулась. Её уведут быстро, тихо, по-английски она исчезнет, чтобы больше уже не появиться на этой свадьбе. Ничего та, беленькая, но парни окружили её — не протолкнуться! Да хрен с ней! Я пью пиво (терпеть не могу пиво!), закусываю тортом. Заходит Танька, сестра жениха. Ей восемнадцать, к ней никто не пристаёт — чья-то она там невеста. Мы с ней выпиваем и идём танцевать, позже я увезу её к себе, а сейчас мои ладони соскальзывают к ней на ягодицы… она улыбается; ещё я помню, я пою что-то под гитару, снова пью… опять топчусь во дворе; её ноги… Утро… Потом мы все уедем, вечером второго дня — те, кто из города, хотя свадебный марафон должен продолжаться.

121

ПИЧАХЧИ Ночь с Танькой. Она останется у меня, сопровождающие нас разойдутся по домам. Она разденется, я лягу под одеяло, к ней; она раздета не совсем, как будто всерьёз собирается спать. Но спать мы не будем, и мы оба, конечно, понимаем это. Я обнимаю её, целую, она начинает бороться со мной, хотя при этом гладит меня. Так продолжается, пока мы не разденемся оба — совсем, опять крутимся, шерудим на постели, она начинает дышать чаще, её тело, молодое и плотное, изгибается в моих руках. Потом она впускает меня. Она смотрит неподвижно, ошалев, обнимая меня за поясницу… Утром я провожу её до трамвая. Она скажет мне, что я ей безразличен. — Хорошо, хорошо, — быстро отвечу я, её слова я пропускаю мимо ушей. Я надеюсь, мы больше никогда не увидимся. Так лучше. Без выяснений отношений, звонков, обязанностей и обид, без отчуждённости и приходящей назавтра скуки. Пусть мы оба запомним только то, что было одну ночь. Я ничего ей не обещаю. Мы быстро прощаемся. Она уезжает. Всё закончилось. Жених меньше чем через год сбежит в Калининград, откуда наотрез откажется возвращаться домой, к своей молодой жене. Но это будет потом. А сейчас на улицах темно, светят фонари; солнце ещё не показалось в просветах домов. Книга. Книга попадается мне в руки. В ней чертежи старинных кораблей, на картах — пунктиры их маршрутов. Я могу вечно рассматривать эти картинки: высокие борта каравелл, резные гальюны с фигурами львов и грудастых дев под тяжёлым бушпритом, корма «arcacce», увенчанная большим решётчатым фонарём, её длинные галереи и оконца над шпигель-транцем, якоря под массивными балками крамболов… С желтоватых страниц веет ветром, я слышу крики матросов, работающих на марса-рее, шум тёмной воды, струящейся вдоль бортов. Я вижу, вместе с ними вижу далёкий открывшийся берег — берег неведомый, может, опасный, но всё же манящий берег в голубой утренней дымке; птица фрегат реет над раскачивающейся грот-мачтой, но корабль, подходящий к земле, — галеон, может, и птица, кружащая над клотиком, не имеет имени — безымянная птица. Фрегаты, сорокапушечные боевые фрегаты появятся позже, сейчас к пустынному коралловому атоллу приближается маленький одинокий галеон под зарифлёнными марселями. Матросы работают на палубе, на баке, готовят к спуску грузную, перевёрнутую на шканцах шлюпку; солдаты заряжают мушкеты, расклинивают орудия, чтобы они смотрели тяжёлыми стволами в порты правого борта — таков приказ капитана. Остров приближается, всё чётче обрисовывается в синеве. (Может, это легендарный Бимини?) Носовая фигура, раскачиваясь, скользит над волнами; пенные брызги пролетают под ней; сильное течение, идущее на запад, сбивает с курса — рулевым приходится нелегко. Птицы (фрегаты?); уже видны пальмы на берегу (Бимини!), матросы топают по палубе — где-то среди них могу быть и я, — корабль разворачивается у входа в лагуну, на миг замирает в солнечных лучах. Где-то среди них, бегущих, застывших на миг при манёвре корабля, мог бы быть и я.

матросы топают по палубе — где-то среди них могу быть и я

Оформиловка. Это — оформительская работа. Стенды, плакаты, наглядные пособия.

122

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

В плакатах не выражают свои мысли или ощущения; нельзя изменять принцип, утверждённый Советом в эскизах.

Сдельная оплата. Шрифтовые плакаты до 1 м — от 13 руб. до 18 руб. 50 коп. Плакаты с «готовым фото» — от 21 до 28 руб. Шрифт набивается по трафарету небольшим поролоновым тампоном или кистью. В обоих случаях надо следить, чтобы краска была нежидкой, иначе она затечёт под кромку трафарета. Через время трафарет забивается. Его необходимо промывать и просушивать затем ветошью или газетой. Светлыми красками писать трудно — их приходится наносить по нескольку раз, хорошие укрывистые цвета — чёрный, красный, синий (только не железная лазурь). Чтобы не ошибиться, не перепутать строки, нужно следить за текстом, лучше удерживать его в памяти построчно. Работа, тем не менее, остаётся полуавтоматической, и, набивая шрифт, можно увлечься бессистемными мыслями и даже предаться мечтам, не забывая однако следить за последовательностью букв. Плакаты с «готовым фото» считаются в Комбинате более выгодными — они выше оцениваются и требуют меньше времени на исполнение. Здесь важны композиция и выбор цвета. Фотографии плохо сочетаются с рисунками, поэтому все красят цветовые подкладки, рамки, непонятные красочные полосы и фигуры. В плакатах не выражают свои мысли или ощущения; нельзя изменять принцип, утверждённый Советом в эскизах. Совет охотнее принимает эскизы, имеющие прямые аналоги в отечественной полиграфии — так надёжнее. И проще. Не думать. Не рассуждать. Творчество оставить для живописи. Если в плакате появится что-то смутное, некая двусмысленность или многозначность, он не будет пропущен худсоветом. Не расстраиваться. Не думать. Смириться с бледным искусственным светом и гнилым запахом казеина. Чем быстрее я сделаю эту халтуру, тем больше свободного времени останется у меня до следующей. На листе со списком несуществующих произведений записано: х. м. «Полёт над прудом» 112х88 см (по наброску 81 года). Человек, раскинув руки, летящий, как бы на излёте, над флуоресцентно лазоревым прудом. Босой ступнёй чертит по зеркально гладкой поверхности, напоминающей овальный камень полированной бирюзы, вставленный в оправу тёмно-серебряных берегов. Серое небо этой маленькой земли заставляет его светиться, переливаться. По всей поверхности пруда раскиданы большие, разнообразнейших форм лодки, точно застывшие на ней. Голубая ФЦ, охра, в серый немного пурпура; белила — с серебром. Я набиваю по трафарету шрифт и провожу под линейку ровные линии кистью. Трафареты желательно чаще мыть; лучше иметь несколько одинаковых трафаретов, это ускоряет работу. Работая, можно думать о яхте. Бессистемно. Она реальна, и мысли о ней, если исключить надежды на будущее, — реальны. Реальные — они неприятны. Представить её легко: списанный много лет назад ял — шестёрка, на территории водной станции ДСО «Буревестник». Он стоит, накрытый листами шифера — сейчас, наверное, присыпанный снегом. Если прийти туда, снять шифер, выгрузить изнутри доски, которые ворует местный сторож, и инструмент, рискованно оставляемый под ними, будет видно то, что сделано за прошедшие два года: с десяток латок,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

123

ПИЧАХЧИ положенных на трещины в корпусе, снятые банки, несколько заготовленных деревянных деталей, ещё не подогнанных до конца, — два флортимберса будущих рамных шпангоутов, одна доска палубного настила в корме, один брештук… Видно: у этой яхты всё ещё впереди. Что нужно сделать: 1. Два рамных шпангоута. 2. Постелить палубу в корме — дно кокпита. 3. Чертёж рубки. 4. Переборку каюты. 5. Нарастить борта. Доски 6 м. 6. Зашить рубку. 7. Палубу в носу. 8. Прорезь люка, комингсы, крышку люка, замок. 9. Носовой светлый люк. Оргстекло. 10. Вентиляторы 2 шт. 11. Укрепить рамный шпангоут под мачтой ст. угольником. 12. Степс мачты. Св. 13. Настил коек внутри. Рундуки. 14. Оборудовать трюм для балласта. 15. Достать паруса. 16. Руль. 17. Сделать, установить шверцы (достать ст. болты М20–25). 18. Битенги. 19. Поручни. 20. Бортики кокпита. 21. Законопатить весь корпус (паклю!), зашпаклевать. 22. Покрыть смолой. 23. Изнутри пропитать маслом, кое-что покрасить. 24. Достать мачту. 25. Рей (рю). 26. Блочки (сделать самому?). 27. Троса, якорь, якорь-цепь. 28. Утки и стопора, крепёжные ушки. Карабины стакселя. Забыл: 29. Вант-путенсы. Нерж. 7 мм.

Это будет хорошая яхта. У меня есть керосиновая лампа для неё.

Это будет хорошая яхта. У меня есть керосиновая лампа для неё. Она будет пахнуть деревом и смолой — не то что современные пластиковые «мыльницы». Большой шлюпочный парус мы переоборудуем в латинский, словно на старинных пиратских кораблях. Окна, прорезанные в бортах, будут напоминать пушечные порты. Мне хочется думать, она будет быстроходна. Вот она, чуть поскрипывая, покачивается на волнах — чёрная лодка с короткой мачтой и длинным реем. Бушприт устремлён вперёд, как стрела в натянутой тетиве штагов. Мы — заросшие, крепкие, пропитанные ветром — на зыбкой дощатой палубе. Если поднять парус, вода зашипит у бортов. Всё будет ещё лучше, чем два года назад — ведь тогда яхта была чужая… Мы пойдём вниз по течению — на юг, сквозь слои тумана, короткие серые волны, лесистые и безлюдные берега. Или мы будем с тобой вдвоём (женщина на корабле — плохая примета?) — сидя рядом, ты положишь голову мне на плечо, я обниму тебя — внезапно это произошло! — мы оба будем смотреть на струящуюся воду, на небо, перечёркнутое треугольником паруса, и навстречу нам будут лететь облака… Чёрт! Ошибка.

124

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM Ошибки бывают и от приятных мыслей, потому что те всегда уводят далеко. Забываешь о последовательности букв. Я соскребаю ножом грунт, замазываю белилами. Пропустив это место, можно продолжать.

Ошибки бывают и от приятных мыслей

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Это было зимой и, значит, почти уже три года назад. Я увидел её впервые — раскрасневшуюся с мороза, в светло-бежевом пальто, вдруг, — она появилась внезапно — я не ожидал ничего такого, я никогда не видел её раньше. Улыбнувшись, она поздоровалась, став в тесном проходе между щитами, рулонами и столами. Как будто в нашу тусклую мастерскую вошло солнце. Наверное, я вытаращился на неё. Не знаю, я видел девчонок и красивее… конечно, она была красива. Но было что-то другое, какой-то исходящий от неё свет, яркий, радостный. Честное слово! В общем, я не знаю, как это описать; кровь бросилась мне в лицо, я смущённо заулыбался, завертелся на стуле, не зная, как это преодолеть — неудержимую улыбку навстречу этой вошедшей девчонке. До этого я сидел, спокойно листал журналы, что за чёрт! Теперь я крутился как на иголках! Меня тянуло заговорить с ней, глядя ей в глаза так, словно мы были знакомы тысячу лет. Но казалось, все в мастерской разом обернулись и теперь смотрят прямо на меня — знаете, как бывает в таких случаях… Конечно, на самом деле моего состояния никто и не заметил. Я сам не могу его определить. Это была не влюблённость — нет, а как возвращение внезапно чего-то прекрасного, о чём давно забыл, перестал верить, живя каждодневной мелочной жизнью… Так. Поменять трафарет; это сделано; теперь с новой строки. Понимаете ли… Нет. Краска стала чересчур густовата и вязнет на кисти. Я добавляю свежей краски, воды, каплю глицерина, тщательно перемешиваю, затем насухо вытираю кисть. С новой строки. «Военная угроза со стороны государств империалистического блока…» Военная угроза… Я начинаю писать, продолжая начатый разговор с невидимым собеседником. Я говорю о том, что мы познакомились. Её звали Ольга. Оля. Она приходила к Наташке иногда, перед тренировкой, и они в каптёрке пили чай и о чём-то тихо говорили. Иногда я сидел с ними, как бы греясь в Олиных лучах. Каптёрка была местом сбора за чаем всех, кто работал в мастерской. (Наташка теперь в больнице, и её знакомые больше сюда не заходят, но Оля перестала приходить гораздо раньше. Чтото сделалось не так. Или не сделалось так, как надо…) А три года назад… Слышали бы вы, как она пела! Голос у неё был низкий, сильный и удивительно красивый. Я смотрел, как она прижимает струны, и удивлялся, что ей не мешают длинные ногти с маникюром. Когда она приходила, я испытывал какую-то детскую радость. Иногда она смотрела на меня своими большими голубовато-зелёными глазами. Смотрела задумчиво или с улыбкой… Никогда мы не оставались с ней вдвоём. Нет, иногда я провожал её до стадиона — если не было работы; но она шла быстро, даже разговор, казалось, рвался, рассыпался на паузы. Это было не то. Я ждал чего-то другого, какого-то случая, когда я смогу быть с ней, говорить, потом коснуться её светлых волос, тихонько провести пальцами по щеке — не знаю. Не знаю. Чего я хотел, о чём говорил бы с ней, мне казалось, нужен был только случай. Две жизни — существующая и та, что могла бы быть, двигались теперь рядом, сблизившись, но не касаясь друг друга. Ничего не предпринимая, я ждал, что первая сама вытолкнет меня во вторую. Время впе-

125

ПИЧАХЧИ реди было. Мы оба были молоды. Она смотрела на меня дольше, чем это необходимо. Шли месяцы. Её телефон до сих пор записан у меня в блокноте. Гимнастический зал. Брусья, маты, батут в дальнем углу, перекладина, кольца. Везде гулко и светло, огромные окна; в углу запертый рояль, над ним галерея второго этажа. Сидя на скамейке, я вспоминаю: здесь мы рисовали ещё студентами, приходили втроём — нас уже знали, — устраивались на длинных лавках с папками в руках, с коробочками угля или сангины. И каждый раз я искал глазами эту девчонку — она сохранилась в моих набросках. Ей было лет двенадцать, мне — восемнадцать. И мне почему-то всегда было приятно смотреть на неё, как она выполняет упражнения на брусьях, намазывает руки мелом, как она делает сальто, как отдыхает, сидя на мате, обхватив колени и прижав их к подбородку. Её тоже звали Олей. Все называли её Олечка. Я помню, когда мы уходили, я кивнул ей на прощанье, и она вдруг помахала мне рукой. В другой раз она спросила: «Вы ещё придёте?» Это было много лет назад. Почему я это помню? Когда мы перестали вместе рисовать, я ходил перед дверьми спортивного зала в надежде увидеть её, не решаясь теперь заходить внутрь — один. Её не было. Потом (позже) я встретил её — повзрослевшую, красивую, она узнала меня. Мы с ней говорили, стоя в сумеречном свете узкой зелёной аллеи парка, и она пригласила меня приходить. Она пригласила меня на соревнования, а я не пришёл, не знаю почему… Теперь она уже взрослая, бог знает где, с кем она сейчас… И вот вновь — гимнастический зал, в котором я был много лет назад (раньше я знал все названия упражнений и фигур, теперь я их забыл…); яркие лампы под потолком; движение; гулкие удары; короткие крики, прерывающие тренировку. Всё так, будто я был здесь только вчера… Время. Оно идёт быстро, и будущее внезапно оказывается прошлым.

Время. Оно идёт быстро, и будущее внезапно оказывается прошлым.

Мы тогда собрались все — на яхте. Мы с женщиной, которая была не моей, приехали с вечера и ждали их всех к утру. Женщина уложила ребёнка, потом мы развели на песке небольшой костёр. Было холодно, но она пошла купаться, пока я убирался в тёмной каюте, и вернулась ко мне голая. Это была наша первая ночь. Нам стало тепло и скользко, теснота внутри яхты раскачивалась, а наверху шумел ветер и гремели о мачту фалы. Утром я запомнил её, обнажённой в проёме люка — она выгибается назад, а я глажу её розовые бёдра, разгорячённые, испаряющие запах ночных ласк. Потом приезжают все. Олю я вижу как маленькую фигурку, что машет с дамбы рукой и что-то кричит нашей яхте. Я направляю к ней. У бетонного мола приехавшие взбираются на борт, и, облепив маленькую палубу, мы, семеро, отходим, плавно разворачиваясь, прочь от берегов. Утро. Белое солнце; золотые блики на мелких волнах; напряжённая дрожь парусов рождает едва слышимый, но тревожащий звук. Шелест воды. Оля, Наташка, я и она с ребёнком — молчаливая и задумчивая (она сегодня была моей), Валик, Людмила с собакой, все мы плывём на маленькой яхте — сначала к острову, потом дальше, на север; начинаются песчаные пляжи.

126

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM Налетает ветер. Поверхность вскипает бурунами, девчонки визжат, на носовой палубе их с головой обдаёт холодными брызгами; яхта кренится так, что иллюминаторы оказываются под водой, всё гудит, трещит от напряжения, шипит вода; потом дождь низвергается с нависшего неба — короткий, но обильный как водопад. Тишина. Всё затихает. Потом мы на пляже. Солнце опять выходит и шпарит из-за летящих облачков. Оля раздевается и ложится на песок. Я смотрю на её красивое тело. Ребёнок играется рядом. Потом ночь на якоре в бухте. Между темнотой шумящих деревьев и звёздной поверхностью залива звучит гитара, и я вновь слышу, как Оля поёт, её прекрасный низкий голос. Где-то в середине ночи мы с трудом укладываемся в четырёхместной каюте, до рассвета наш сон будет сопровождать сиплый и тревожный шум ветра наверху. Я хочу уйти в море один. Женщина на борту — плохая примета.

Чего только ни надумаешь, пока красишь оформиловку!

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

Чего только ни надумаешь, пока красишь оформиловку! Руки мои выполняют всё, что нужно — три года я набиваю по трафарету шрифт. Главное — не ошибаться! Пошла третья строка. Автоматически я перевожу её содержание на серо-зелёный щит. Настанет день, когда Земля прейдёт. Наступят новые Небеса. Станции, затерянные в них, как и наша — старый стальной цилиндр, стёртый временем и космической пылью — иной пылью и иным временем, пока Вселенная длится, как длится Армагеддон. Как длится седьмой день творения, тайная Седьмая печать. Тусклый ангар бледным, будто умершим светом освещает чахлые растения на грядках серой пыли в алюминиевых желобах. Я не знаю, было это или будет? Может, фантазия обостряется от духоты скипидара и клея? Я живу здесь всегда. Это мой дом, хотя где-то осталась родина, которой я не знал тысячу лет, никогда… Иная Земля. Вот уже тысячу лет я хожу с узким кувшином нахоженной в небе тропинкой к звёздным родникам, чтобы набрать их эликсира чахлым растениям — основе тысячелетней жизни серых и запылённых обитателей станции, которых я вижу реже, чем звёзды. Они выползают из своих кают подобно призракам, когда слышат второй щелчок входного люка, что значит, я принёс на борт новую порцию эликсира. Зная их уже тысячу лет, я не вспомню их лиц. Как все, я слышал легенду о Звёздной принцессе — принц в блестящих латах скафандра. Не было ничего волшебней и удивительней, чем брести известной мне одному дорогой в открытом космосе, а он переливается всеми цветами непередаваемых оттенков, сверкает и светится, как витрина ёлочных игрушек. Маленький серебряный космонавтик блуждает, потерянный в их красочном лабиринте, на небесной дороге к Долине звёздных родников. Я пробирался, ориентируясь по цветам космических излучений, а эти Новые небеса были расписаны во всей своей глубине сумасшедшим художником с нечеловеческим мастерством. Одни излучения гибельны, хотя и прекрасны, — я обхожу их; других я ищу — они льют в тело волшебство, в глаза — свет, они означают приближение к Звёздным родникам. И я вспоминаю обитателей станции — они-то думают, что космос чёрный и пустой! — Если бы они знали! Если бы могли пройти хоть раз этим всегда новым путём! Но я один могу видеть его сияние, его бесконечность… Знать этот страх. Или, может быть, те, на других станциях, если они существуют, те, кто как и я, выходили наружу за эликсиром…

127

ПИЧАХЧИ Дома, в каюте, я пробую писать космос — кладу яркие краски на чёрный фон, сплавляю их друг с другом, и всё думаю — как удивительно, что никто не видит! И вот — каждый раз внезапно — Долина звёзд! Никакими словами, ни красками мне не суметь этого передать! Я набираю из голубой звезды, из пурпурной, из рубиново-красной — не ошибиться! — здесь всё так сложно, тонко, непостижимо!.. На станции по-прежнему тусклый свет — серый пыльный цилиндр, — я приношу звёздную воду в каменном узкогорлом кувшине и остаюсь ждать новой дороги, хотя каждый раз надевая скафандр боюсь — навязчивый страх — что станция погибнет, развалится, пока я буду в пути, и я навсегда останусь один — заложником этой, такой чужой, сверхчеловеческой красоты. Я замечаю, что смотрю в окно. Хоть бы запомнить это, хоть бы запомнить, — думаю я почему-то. Кажется, я на секунду задремал над полудописанным щитом. Хоть бы запомнить! За окном ветви взбалтывают синеющее небо, оно всё время движется и темнеет — приближается вечер. Осталось пять строк, сегодня я должен всё закончить. Я встряхиваю головой, чтобы вернуть реальность. Вновь склоняюсь над трафаретом. Буква А надорвана, с ней нужно работать осторожно. Оля больше не заходит сюда. Мне кажется, она любила меня, но может, это лишь тщеславные выдумки. Я набиваю шрифт по трафарету, когда я закончу эту муру я займусь живописью. Чтобы чего-то достичь, нужно работать каждый день, на пять часов становиться за мольберт или этюдник. Значит, загрунтовать побольше холстов, чтобы было на чём писать. Краски и кисти у меня запасены. Тем — хоть отбавляй! Я начну с «Гибели Помпея» (х., м. 120х100).

Я замечаю, что смотрю в окно.

Я вижу, как это произошло: Спокойное голубое утро, море, всё в лёгкой струящейся дымке, играющие на воде солнечные блики; далёкий берег. Голубая от расстояния шлюпка, идущая к нему, с маленькими фигурками гребцов — они вскочили (резкость движений замедлена толщей воздуха) — и короткими мечами рубят сидящего в центре Помпея. Наивно доверившись им, теперь он лишь укрыл голову своим тонким плащом. Лёгкий ветер подхватывает алые складки… Тем — хоть отбавляй… Она не звонит. Осталось три строчки — на пару часов. Я приду к ней, как всегда, когда ребёнок будет уже спать, она обнимет меня, хоть я не верю в её любовь. Позже… За окнами темно, но кажется, повалил снег. Если задержаться после работы, можно сыграть партию в шахматы с Николаем. Шахматная доска; белые, чёрные клетки — место действия маленьких фигурок, чёрных и белых. Начало игры. Они теснятся на поле, ещё не смешались, не утратили боевого строя. Одна сбитая пешка. Потрескивание лампы дневного света. Я разыгрываю «королевский гамбит» — я пожертвую слона, потом, может быть, коня, если я не разгромлю чёрных в стремительной атаке — я проиграл. Наблюдая сверху, из реального мира за своей игрой, я вижу: здесь ни один ход нельзя отложить на потом. Моя голова — божество деревянных фигурок — висит над их миром, ареной моих действий и их короткой шахматной жизни.

128

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Выигрыш тоже означает конец игры.

Их проигрыш не означает мою смерть. Лишь конец игры. Она позвонит, скажет, что у неё гости, значит — сегодня я к ней не пойду. Всё застыло на доске — нет стремительного движения, звука. Тихо. Слышно потрескивание мигающей лампы. Всего-навсего в конце кто-то должен проиграть. Ставки невысоки, очевидно — о них просто никто не знает. Выигрыш тоже означает конец игры. От проигрыша он отличается цветом победивших на поле фигурок (каких лучше — чёрных или белых?) Я делаю ход; я жертвую ещё одну королевскую пешку, и значит, в будущем я рискую всем. Может, проигрыш определяется внутренним ликованием противника? Просто игра (никаких ставок!). Временно мы растворены в ней, представляя собой лишь творящую силу, властвующую нам фигурками. За окном идёт снег. Я сосредоточен на следующем ходе; партия разворачивается стремительно, неумолимо (хоть и без звука и движения), раз начавшись, она неизменно движется к концу. Честное слово, я не знаю, в чём её смысл… Проигрыши остаются. Пустые клетки доски — в следующей игре можно будет начать всё сначала. Моя жизнь объединяет прошлые проигрыши и будущие выигрыши — может, в одну большую игру? Чёрные, белые. Искусственный свет. Мой проигрыш. «Королев ский гамбит». Короткая вечерняя игра. Итак, сегодня я не иду к ней. У неё гости, сообщила она мне уныло. Что ж, пусть повеселится! Там я не нужен. Дома меня тоже никто не ждёт — я сказал, что на ночь останусь в мастерской. Значит, я пойду в квартиру, в которую сейчас редко захожу — в квартиру (оказывается, я сказал дома правду!), где теперь обитает призрак усопшей — одинокий и незримый в трёх тёмных запертых комнатах. Я никогда не видел призраков. И никогда не боялся усопшей при жизни. Я отпираю дверь. Запах смерти. Я никогда не боялся призраков. Помню, Слоник с монументалки рассказывал нам такую историю. Мы сидели впятером у костра, летняя институтская практика подходила к концу, деньги вышли, и в здоровенном котле мы варили уху из пойманной за день рыбёшки. Ночной подлесок казался чёрным в свете костра, крохотная речушка струилась рядом, почти ручей. (Здесь, на его берегу, в колючих кустах, я обнимал первую в своей жизни девчонку.) В ручье плескалась выдра, да вдалеке слышно было, как кашляют в загоне коровы. Прошла гроза, но грязи не было, только воздух ещё оставался необычайно свеж. Мы были голодны и томительное ожидание ухи заполняли пустыми рассказами. Слоник говорил, и его огромная и бесформенная фигура высвечивалась пламенем, а голова попадала в тень котла, и казалось, слова исходят из какого-то древнего идола.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

129

ПИЧАХЧИ — Мне было пятнадцать лет. И не знаю, как объяснить, что произошло со мной тогда. Я проснулся среди ночи. Внезапно. Может, оттого, что сдавал экзамены и перезанимался последнюю неделю. Пробуждение было необычным. Сон как рукой сняло — я ощущал себя абсолютно бодрствующим, каким-то наэлектризованным до кончиков пальцев; глаза различали тюль окна, он светился таким бледным звёздным светом. Я точно находился в реальности — в моей тёмной комнате со шкафом, диваном, на котором я лежал, дверью за моей головой и окном с прозрачной занавеской. Я не шевелился, только лежал на спине и глядел на силуэт женщины в оконном проёме, тюль чуть подрагивал от сквозняка. Ночь была звёздной, не помню, светила ли луна. Я не шевелился. Женщина стояла в профиль. Я не знал, кто мог зайти в мою комнату среди ночи. Это была не мать. Потом, довольно скоро, я увидел, что сквозь неё просвечивают звёзды… Она была молода и, кажется, очень красива, только совершенно бела, точно слеплена из лунного света. На ней было что-то лёгкое и прозрачное — какая-то накидка, и она слегка шевелилась, как от ветра, но совсем не в такт движению занавески. Я смотрел на неё. Она медленно повернула голову, наверное, она поняла, что я уже не сплю и что я вижу её. Я не зажмурился и не отвёл глаза. Я точно помню, как наши взгляды встретились: в этот миг я вдруг весь заполнился ну как бы звёздным холодом, мне стало странно легко, хрустально… не могу объяснить этого состояния — какой-то замороженный восторг. Женщина внезапно двинулась ко мне. Не помню, слышал ли я звук. Она двигалась замедленно, но в то же время быстро — опять не могу этого описать… Складки её платья порхнули мимо моей щеки. Обойдя меня, она неслышно отворила дверь за моей головой и вышла в другую комнату. Моё лицо обдал запоздалый ветерок, поднятый её движением. И вот тогда, при первом прикосновении этого ветерка, меня охватил страх. Я был просто парализован. Мне казалось, у меня внутри жилы полопаются от ужаса. Сердце заколотилось в голове. Я покрылся липким противным потом. До самого утра я не сомкнул глаз, с восходом солнца мне стало легче. Я встал как обычно, почувствовал себя почти хорошо, когда позавтракал. Ночное происшествие стало казаться сном. Такая история. Экзамен в то утро я сдал отлично. Следующую ночь спал, как убитый. Нигде и никогда я больше не видел этого призрака. Слоника интересно слушать. Но Слоник ненормальный, ему могли привидеться любые призраки. Все говорят, что он гомик, и он не отрицает этого — мне кажется, они шутят, задрачивают меня, как самого молодого среди всех. Помню, в тот вечер мы перевернули уху, она вся вылилась в речушку, похожую на ручей. На берегу осталась одна варёная рыбка. К утру, когда мы проснулись, помятые и голодные, она уже исчезла. В коридоре тусклая лампочка — я оставляю её зажжённой, так просто, я люблю, когда в квартире много света. В моей комнате, где на стенах висят репродукции и мои собственные немногочисленные работы, запаха смерти нет. Может, потому что усопшая не заходила сюда при жизни: здесь жили квартиранты, потом я… Я не пускал её, она привыкла, что дверь всегда заперта. Перед смертью из этой запертой комнаты ей слышались разные голоса, и

130

В моей комнате, где на стенах висят репродукции и мои собственные немногочислен– ные работы, запаха смерти нет.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Я вспоминаю: мёртвые тела страшны. Но страшны почему-то не тем, что недвижны, а тем, что вдруг могут подняться и продолжать жить.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

она даже пыталась открыть её кухонным ножом… Потом она уже не могла ходить. Портрет усопшей глядит со страданием. Кажется, там она жива, только не может шевельнуться, не может ответить, что она теперь. Ночь за окном. Я вспоминаю: мёртвые тела страшны. Но страшны почему-то не тем, что недвижны, а тем, что вдруг могут подняться и продолжать жить. Странно, почему страшно именно это? Ведь совсем недавно живое это тело никого не пугало, наоборот, всех пугала его скорая смерть. А теперь, если оно только поднимет голову, люди вокруг завопят, задёргаются от ужаса! Почему? Тикает будильник. Время перевалило за полночь – дурацкая привычка засиживаться допоздна. Тихо. Снег перестал валить. В доме напротив в окнах погашен свет, только тускло светятся лестничные пролёты. Поднимается ветер. Я выхожу почистить зубы, и знакомый уже запах ударяет мне в ноздри, пробирается куда-то, к обратной стороне глаз. Слышно, как вдали процокала лошадь – странно, в такой час... В ночной тишине вода, пущенная из крана, приобретает шум водопада. Я гашу свет, набрасываю дверной крючок, раздеваюсь и ложусь под одеяло. Тикают часы. Шумит за окном ветер. Слышно, где-то в доме резко заскрипели половицы. Стукнула, открывшись, дверь соседней комнаты – проклятый сквозняк! Я засыпаю, но кажется, сразу соображаю, что забыл потушить свет в коридоре. Я встаю, и тут — надо же такому случиться! — ветер врывается в комнату, оглушительно хлопает форточка, разлетаясь звоном осколков. Ветер срывает мои картины. Ну уж это слишком! Одна, вторая картонка, шлёпая, падают на пол. Стоит мне откинуть крючок, порыв распахивает дверь, и я оказываюсь в тускло освещённом коридоре. Я вижу впервые, как он необычайно длинен; протягиваю руку к выключателю – и замираю. В наступившей внезапно тишине медленно раскрываются обе дверные створки в комнату усопшей. Я не верю своим глазам. Створки распахнуты, как тогда, когда её выносили на простынях, но теперь за ними непроглядная чернота. Когда я всматриваюсь пристальней, мне кажется, в ней притаилось что-то. И вот то, чего я боюсь, — шаги. Медленные и неровные, но Боже, как они тяжелы! — под ними трещит и стонет дубовый паркет. Этого не может быть! Резко тикают часы. Скрипит кровать где-то за стенкой. Я не могу оторвать глаз от абсолютно чёрного проёма, откуда сейчас дожно выйти что-то страшное. Я отступаю, пячусь по коридору. Какой тусклый свет лампы! И вот она выходит из мрака. Я видел её тысячу раз, почему же мурашки бегут по моей коже? Видно, она очень тяжела. Пол дрожит и гнётся под ней. Хоть бы снизу прибежали соседи! …она их съест. Господи, какой бред! Я, наверное, в бреду. Она приближается ко мне. Я уже вижу её белые глаза, костяшки пальцев, сложенных на груди… Выбросить из окна верёвку и спуститься вниз в одних трусах! Она совсем близко. Я задыхаюсь. Я бросаюсь вперёд, в ужасе прижимаясь к стене, — проскакиваю ей за спину, ударившись об неё плечом. Как больно! — как будто задел бетонную глыбу! Она удаляется. Я успел заметить на её скуле след от тесёмки, которой ей подвязывали челюсть.

131

ПИЧАХЧИ За мной раскрытые створки, откуда она пришла. Не обратив на меня внимания, она проходит на кухню. Я смотрю, как она набирает и набирает воду — в таз, в чайник, в ведро, ставит их на плиту, зажигая газ. Спички ломаются в её негнущихся пальцах, она оставляет вмятины на железном тазу, как на тонкой фольге. Она кипятит воду. Поворачивается быстро, уверенно. Я, весь покрытый холодным потом, проскальзываю в свою комнату, накидываю крючок. О, как дрожат у меня руки! Что же дальше? Из давних страшилок я вспоминаю, кажется, я должен дождаться третьих петухов… Но откуда в городе петухи! Резкий звук. Грохот. Минутная тишина. Потом шаги. Она возвращается. Кто-то у меня за спиной! — я оглядываюсь — ветер. Форточка разбита. Пол дрожит и скрипит. Вот ветер, набирая силу, устремляется в комнату. Рывок! Крючок выдерживает. Ещё один — дверь поддаётся… Ещё… Нечеловеческая сила срывает её вместе с петлями… Что им от меня нужно! В замедлившемся времени, точно оно уже начало исчезать, я вижу, как откалываются щепки, выпадают шурупы, дверь проваливается куда-то во тьму. Ветер превращается в ураган. Она не зайдёт! Всё начинает кружиться, я падаю, поднимаюсь, я открыл рот, но не могу крикнуть, и вот она — стоит на пороге, серые щёки, белёсые глаза… Вот она хватает меня. О, ужас! О, какой ужас! Поднимается свет, всё наполняется им, я растворяюсь в нём, и всё пропадает вместе со мной. О чём говорят сны? Звонит будильник. И одновременно телефон. Серое утро. Форточка цела, открыта настежь, мои картины висят на стене как обычно. Звонит телефон. Словно изо всех сил пытаясь вернуть, пробудить меня к жизни. Секунду я прихожу в себя, потом вскакиваю, бегу, толкаю дверь, но она на крючке, сбрасываю крючок, выскакиваю в коридор, срываю телефонную трубку. — Да, — голосом хриплым ото сна. — Привет, — грустный голос, молчание. Это звонит она. Как рано! — Да, — повторяю я. Потом: — Привет… — Спал? — спрашивает она и потом, помолчав: — Я так скучала по тебе… Ты мне снился. — Да ну? — говорю я, входя в свою роль. — Да, — говорит она. — Извини, я тебя разбудила. — Ничего, ничего… Какое-то время мы молчим. Эта её дурацкая манера молчать! И вдруг я слышу, она начинает петь. Тихонько: — Миленький ты мой, возьми меня с собой. Там, в краю далёком… Она поёт какую-то старинную песню, я вслушиваюсь — телефон сильно трещит, — она поёт тихо, стесняясь, неумело, но мне хочется за треском и шипением разобрать слова. Кажется, что-то:

Кто-то у меня за спиной! — я оглядываюсь — ветер. Форточка разбита.

Миленький ты мой, возьми меня с собой, Там, в краю далёком, буду тебе сестрой. Милая моя, взял бы я тебя! Но там, в краю далёком, есть у меня сестра.

132

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Я молчу, пережидая, пока её просьба пройдёт.

Простая мелодия, бесхитростные слова что-то затрагивают во мне. Мелькает в уме прошедший сон — дикий, нелепый, получается, она возвращает меня к жизни, из смертных объятий. Конечно, всё это глупости, символ… Но она на другом конце города поёт для меня, а я стою здесь в трусах, вслушиваюсь сквозь треск, вспоминаю обрывки сна… — Миленький ты мой! Возьми меня с собой! Там, в краю далёком, буду тебе чужой… Нежность к ней вдруг возникает в груди (хоть я и не верю ей), хочется сказать что-нибудь ласковое, утешить её. Погладить по щеке. Но передо мной только белый старенький телефон. Утро. Хорошо, что она разбудила меня пораньше. Она замолкает. Тишина. Потрескивание в трубке. — Скажи мне что-нибудь, — просит она. — Что? — говорю я хрипло. — Что-нибудь ласковое… Я молчу. Что-нибудь ласковое. Что именно? Разве скажешь это вот так, по заказу. По телефону. Я молчу, пережидая, пока её просьба пройдёт. Я помню, как мы здесь пробирались втайне от усопшей, стараясь не зашуметь, не попасться к ней на глаза — двое в тёмном коридоре; быстро — раз, проскользнуть в дверь моей комнаты, накинуть крючок — теперь, если не говорить громко, мы в относительной безопасности. Кто знает, что может выкинуть усопшая (в то время вполне живая), если узнает о женщине, остающейся в квартире на ночь. Позже, когда она уйдёт спать и наступит поздняя ночная тишина, мы останемся предоставленные друг другу, для любви, чтобы потом спать обнявшись — мне это неудобно, но она уткнётся в меня лицом, свернётся, прильнув ко мне, будет засыпать, вздрагивая, правда ли, что она так беззащитна?. . Утром — не проспать, проснуться рано, быстро, не умываясь — одеться, выйти на улицу (усопшая ещё спит). Я провожу её до троллейбуса: мы простимся — наскоро — дома её ждёт ещё спящая дочь. Наконец, не дождавшись ласковых слов, она прерывает молчание. — Ты придёшь? — спрашивает она. Я отвечаю, да, но только позже. Вечером. — Я буду тебя ждать. — Ну как, повеселилась с гостями? — вспоминаю я. Она молчит, потом отвечает грустно: — Повеселилась… (Может быть, всё, что она говорит, что делает — всё игра…) Затяжное прощание, паузы. Я жду, когда она положит трубку. — Пока… — Пока… Теперь сразу умываться, комплекс физических упражнений, от дурных снов, старости и болезней, от эмоций, разрушающих человека. Холодная вода. Утро. Дурной сон. Её песня… Я не верю настроениям. Я хотел бы написать «Охоту с муреной». Почему нет? Она просто застряла у меня во лбу. Ведь охотятся же с соколом, беркутом, гепардом… Почему не с муреной? У ныряльщика должно быть сильное гибкое тело, загорелое — видно даже сквозь толщу воды; сквозь поднимающиеся вверх пузырь-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

133

ПИЧАХЧИ ки; тускло поблёскивает маска; вверху вода сходится в сияющем пенном проёме. В вытянутой над головой руке ныряльщик держит мурену — длинную, хищную, раскрывшую розовую пасть, держит, устремив вперёд, точно копьё… Почему нет? У меня тем — хоть отбавляй! За окном давно уже занялся пасмурный день. Я пью чай с лимоном. Он вчерашней заварки, я не ценитель, ни к чему заваривать новый. Тюль на окне светится белым; хорошо, что есть лимон; занавеска легонько трепещет у открытой форточки; валит снег. Он падает и падает, пеленой — с сумрачного неба, миллиарды снежинок, крохотных и распушённых, кажутся мне бесчисленными мирами, кружащимися в изначальном пространстве пустой изначальной Вселенной. Чай остывает — от горячего у меня болит левый глазной зуб. Громко тикает будильник. Валит снег. Темы записаны в папках — тех, что вложены где-то между книгами, листами, рулонами бумаги. Изнутри они, наверное, переливаются темами. Некоторые картинки являются мне во сне. Некоторые я записываю на листочках, с тем, чтобы выполнить их потом, потом, когда моя кисть достигнет совершенства, рождая на холсте чудесные живые миры… Может, я начал бы «Охоту с муреной», но сейчас у меня нет чистого холста на подрамнике. Да успеется. Пришедшие темы тускнеют, сменяя их возникают новые, приходящие, правда, всё реже. Тикает будильник. Когда вот так идёт снег, хорошо перечитывать Джека Лондона, рассказы которого запоем читал в тринадцать лет. Сейчас, в этой белой заоконной пелене, можно опять поверить ему, будто вернуться в детство. Это приятно. Мне никто не звонит. Зимний серый день. Потускневшие темы — так происходит каждый раз — уже не стоят того, чтобы их писать. Они отсеиваются сами по себе, не накапливаясь, не терзая меня, исчезают в своём собственном небытии. Я надеюсь (я не очень-то и думаю об этом), что когда-нибудь, когда я приобрету достаточное мастерство, я смогу по желанию увидеть их вновь…

Тюль на окне светится белым; хорошо, что есть лимон; занавеска легонько трепещет у открытой форточки; валит снег.

Юкон. Клондайк. Сильные бородатые люди. Благородные и злые, открытые или лживые; все опасные, но кажется, с ясными глазами, отражающими их белый внешний мир… Проходит время, когда грезишь всем этим. Берёшь книгу, перечитываешь; может, потому что в душе хотел бы вернуться к тому началу, где открывалось несчётно дорог, но не веришь, знаешь, что вернуться нельзя. Поэтому не думаешь об этом, просто читаешь знакомый текст, пока не начинает мутиться голова. Наверное, нужно наконец делать что-то своё, писать свою жизнь — историю, что пишется набело каждый день и час, каждый миг, и в которой ничего нельзя переделать или отложить. Если хватит сил не начать следующий рассказ, отбросить потрёпанный серый том из собрания, поставить его обратно на полку! Расставить этюдник на его трёх блестящих журавлиных ногах. Вынуть мою начисто вычищенную палитру, налить разбавитель. Снег перестал, но не открыл свет. Тусклый зимний день. Через не-

134

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM сколько часов незаметно и неотвратимо начнёт темнеть. Я вспоминаю её утренний звонок. Вечером мы увидимся с ней. Чистых готовых холстов у меня нет. Есть старые работы, которые можно продолжать. Например, можно выбрать «Натюрморт на подоконнике»; вставить его в этюдник, выдавить наконец краски, приготовясь писать. Пепельница, несколько рюмок — одна опрокинута, скомканный лист бумаги, старый блокнот с телефонами и адресами, здесь же — две высохшие ромашки в стопочке, в которой давно нет воды, неоткупоренная бутылка водки, полураскрытая бритва, неочиненный карандаш; почему-то луковица. Натюрморт неудачен. Его фон — голубое небо за рамой окна. Здесь есть какая-то дисгармония, она не даёт мне покоя, возвращает к этой работе вновь и вновь. Прежде всего — кто это видит? Я понимаю: противопоставление предметов на подоконнике небу наиграно, чересчур иллюстративно, притянуто для пояснения смысла. Так не должно быть. Я беру этот натюрморт, закрепляю его в этюднике. Пока я ещё не знаю, что буду делать с ним.

Прежде всего — кто это видит?

Некоторые полотна получаются сразу — они висят на стене, и я люблю на них смотреть. Другие тянутся годами. Они тяготят меня, даже когда я заканчиваю работу над ними. Вроде бы всё завершено, но они кажутся недоделанными, требующими дальнейших и дальнейших прописок. Они гнетут меня; в них нет лёгкости, нет пульса жизни. Но писать картинку в один сеанс я, как правило, боюсь: для этого требуется смелость решать всё сейчас, уверенность, рождённая практикой и свободой, и я откладываю исправления на будущие прописки. И тогда они повисают на мне, как мертвецы. Или больные, калеки, что зависят от меня, требуют чтобы я их исправлял, оживлял… Только работы, написанные сразу, когда не вспомнишь, как это произошло, оставляют ощущение радости. Я хотел бы написать «Охоту с муреной», но начинаю писать недоделанный натюрморт. Правда ли, что Микеланджело последние двадцать лет жизни не снимал сапог? Рубил и рубил мрамор. Не раздевался. Не мылся, ходил горбатый и грязный, прилегая поспать лишь на пару часов в сутки. Ел поскорее, беззубым ртом — чёрствый хлеб с водой и каменной пылью. Всё остальное время рубил мрамор. Может, это просто легенда? Можно поставить записи Высоцкого. Его песни необычайной драматической силы. Вопреки всем нелепостям, страданиям, смерти, в них всегда побеждает жизнь. Но его неистовый хриплый голос будет мешать, отвлекать внимание на себя. Смешивая на палитре краски и глядя на холст, я стараюсь проникнуть в нарисованный мир, не думать, не думать, чтобы не изобразить штампов и схем, не потерять чувственный образ. Кисть с шуршанием бегает по засохшему слою, и от этого я испытываю как будто бы мгновение счастья. Какое-то ощущение защищённости вечностью этого звука, стираемых о холст свиных волосков. Это

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

135

ПИЧАХЧИ уже позже я увижу, что получаются схемы, что я замазал одну схему другой, голубое небо — сиреневым, красный цвет — зелёным (может быть, будет лучше?), цвет начинает мылиться — краска смешивается с уже положенной, теряя звонкость. Что ж, исправлю в другой раз! Кажется, небо с пурпурно-серебристым отливом лучше голубого. Может быть, ещё лучше было бы бирюзовое или просто серое — как узнаешь! — нужно попробовать и посмотреть; и что делать, если потом опять хочется вернуться в пурпур… Игра, не имеющая конца. Вдохновение — это когда точно знаешь, что должен сделать. Даже не знаешь, а делаешь — и всё. И тогда нет мелких ошибок, сомнений, бесчисленных вариантов этого лабиринта ума, потерявшего смысл. Остаётся ощущение стремительности, если работа получается сразу. Порой она недостаточно технична, но у меня никогда не возникает желания что-то в ней дописать. Я пишу, то отступая, то приближаясь к этюднику, а время проходит быстро. Кажется, начинает темнеть. Тикает будильник. Может нужно было начать, на этом холсте, прямо поверх «Натюрморта на подоконнике», написать за оставшийся кусок дня охоту с муреной? Сразу, в один приём. Мне стал противен сто раз переписанный натюрморт. Давнымдавно я перестал чувствовать его. Сумерки. Хлюпает под ногами снег, уже начинающий таять. Я оделся слишком тепло и чувствую, как по телу под рубашкой стекают капельки пота. Знакомая кухня. Электрический свет. Чудовище газовой колонки, пристроившееся на стене. В тёмной овальной пасти его тихо горит одинокий голубоватый огонёк. Ночь за окном. Я вдруг вспоминаю сегодняшний сон. — Ты хорошо пела сегодня, — говорю я. Я сижу возле стенки, затянутой коленкором, покачиваю ногой. Она ничего не отвечает, мне кажется, улыбается смущённо, продолжая вертеться возле плиты. Она хочет накормить меня ужином. Ей вообще нравится кормить мужчин, и я усматриваю в этом скрытые сексуальные мотивы. Сегодня я не останусь. Подруга с ребёнком приедет к ней ночевать. Повернувшись к столу, она подаёт мне дымящийся омлет, нарезает сыр. Наливает густой томатный сок. На плите дожаривается лук, распространяя пряный, щекочущий ноздри аромат. Она ластится ко мне, трётся щекой о мою грудь. Лук пригорает. Вечно повсюду разбросаны листочки её стихов, о её ко мне любви, она быстро прибирает их, когда они попадаются мне на глаза. Кухня наполняется луковым дымом. — Как я хочу, чтобы ты остался! — говорит она, когда дым вытягивается на улицу и в коридор. Я целую её наскоро, потом принимаюсь за омлет. Она сидит напротив, улыбаясь, смотрит, как я ем. Она хитрая, думаю я. Входит дочка, вертится на кухне, капризно скривив лицо, хнычет, требуя чего-то, потом они вместе выходят в комнату, чем-то там шерудят, переговариваются — я слышу их голоса, не разбирая слов, — один тонкий, плаксивый, другой — уговаривающий и извиняющийся. Дочка всегда следит, что мы делаем вдвоём. Продолжает гореть одинокий маленький огонёк, за окном опускается тьма.

136

Вдохновение — это когда точно знаешь, что должен сделать. Даже не знаешь, а делаешь — и всё.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM Я хотел бы быть сильным. Все настоящие художники были очень сильны. …Иметь мышцы, отлитые как из бронзы, крепкие белые зубы, такие, что перекусят стальной клинок, спокойный и уверенный взгляд могучего человека. (Кстати, я хотел бы научиться метать ножи и драться на шпагах.) Художник должен быть сильным. Знаю, Леонардо мог разламывать новенькие подковы. Если я ухвачу, вкладывая всю свою силу, ухвачу за заржавленные рога старую брошенную подкову, железо ни на микрон не подастся в моих руках.

Все настоящие художники были очень сильны.

Лист из папки: «Миг озарения». Или кульминация жестокой борьбы. (Название условное.) См. набросок на блокнотном листе. Холст, масло; размер по большей стороне 140 см. Перламутровый и коричневый — основная гамма. Окно с жемчужным светом повисло в полумраке тесной комнаты — коридора, словно его завершение, выход в открытое пространство, которое здесь видно только как свет. Перспектива ведёт к нему; фигура человека, атлетическим сложением напоминающая героев Рокуэлла Кента, но гораздо менее вечная и уравновешенная, тело голое по пояс, вязнет в коричневом сумраке, человек точно схвачен им (мазки проникают границы, особенно в тенях, фигура сплавляется со средой). Человек пытается высвободиться, будто вырваться из красочного слоя картины — резкий поворот торса и вскинутых рук. Он крушит, в щепки крушит мебель, предметы, обступившие его со всех сторон, изо всех сил пробивает себе путь к далёкому окну. Он силён и быстр, но вот беда — предметы смыкаются. Угрожающе тупо, как густая болотная жижа; человек рубит, кромсает их кулаками, он весь в окруженьи летящих обломков. В обступающем сумраке угадываются как будто две ползущие змеи, с потолка струйками пыли сыплется штукатурка, свалявшаяся паутина, крупинки краски напоминают разбегающихся пауков. Огромный чёрный зев шкафа, в нём кажутся чьи-то искажённые лица. От удара ногой подлетает, разламываясь в воздухе, стол. Человек действует исступлённо, не жалея себя и ничего не боясь, и кулаки у него как два стальных узла. Тело его блестит от пота. Он устал, но не сдаётся. Но вокруг этого центра движения, летящих обломков и кружащейся пыли тяжёлые громоздкие вещи мёртвыми глыбами застыли и преграждают путь. Должен как бы слышаться низкий гул коричневого и тишина (или мелодия) жемчужного света. Охра; марс коричневый, окись хрома, умбра, волконскоит. Для окружения применить лессировочную технику. Человека (и окно?) написать a la prima. Детство я вспоминаю редко. Да и чего вспоминать о нём! — Оно прошло. Человеку свойственна ностальгия. Что-то лучшее, что не ожило, не сбылось, так и осталось где-то в глубине нас, в сплавленом свете скрытых пространств, мы переносим в иное время и место — почему бы не в детство? Оно сохранилось в памяти плохо, и значит, как тайна может служить вместилищем всего непроявленного, смутного… да чего угодно! Я, например, помню театр. Теперь он кажется мне символом игры в игре, жизни в жизни, хотя тогда я видел лишь размалёванных кукол его тряпичной сцены

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

137

ПИЧАХЧИ и фанерных декораций, подсвеченных цветными прожекторами. Кукольный театр… Вот в зале гаснет свет, медленно загорается мизансцена, все затихают; в наступившей тишине коротко и пронзительно бьют тарелки, что означает, что игра началась. Я замираю. Сердце моё обволакивает густой терпкий мёд, заранее набивающий оскомину, оно погружается в глубину обманчивого сна, цветного, маленького, игрушечного, завораживающего. Куклы мельтешат в мире раскрашенных жёлтых домов и картонных деревьев, и все мы, маленькие зрители, думаю, не сомневались, что куклы вправду живут. Думают, борются, страдают. Как и мы, переживающие всё вместе с ними, чьей верой они и были вызваны к жизни будто самым волшебным волшебством. Конечно, они не знали, что играют для нас. Они действительно жили. Их пленило, поглотило это действо, потому что я стал ими на время игры. А потом наступал конец. Я знал это — опустится занавес, включится свет, или откроются тёмные тяжёлые шторы; актёры — живые и улыбающиеся — выйдут вперёд с куклами на руках, вернётся реальность, в которой останется спектакль, завершённый минуту назад, останется в прошлом, навсегда сохранённый временем. Это счастливый миг, не отрицающий прошедшего спектакля, миг, обрывающий всё накопившееся в игре, и то, что не имело развязки. Без него я остался бы в кукольном мирке навсегда… О чём говорят сны? Утро. Я ещё сплю. Лицу жарко от солнечных лучей, я отворачиваюсь, на миг открываю глаза, вижу сквозь вату, день наступил, потом засыпаю опять. Я просыпаю жизнь, чувствую, что нужно вставать, но не могу, потому что ватой забиты глаза, скулы, рот, я засыпаю в смятеньи, и вижу сон. Я уже сдал экзамены в институт и возвращаюсь в школу, в свой класс. Тихонько прохожу, сажусь за парту. Темно. Вечер. Может быть — вторая смена? В классе горит неяркий свет. Урок английского языка. Парты — это по два сдвинутых стола на четверых учеников. Меня все толкают, шёпотом спрашивают — ну как? ну как? Я улыбаюсь, отмалчиваясь. Я крепкий, красивый. Я должен быть красивым, потому что я влюблён в англичанку, она видит это. Её прекрасные зеленоватые глаза глядят на меня с усмешкой. Я смотрю в них, и на её золотые локоны, мягкий овал лица, губы — немножко детские, в которых прячется почти незаметная улыбка. Потом отворачиваюсь, театрально, подпираю щёку ладонью — пусть видит, как я страдаю, — мне весело и хорошо, восторг переполняет меня оттого, что я её люблю. Все почему-то говорят на русском — я не слушаю что. Вот соседка спереди обернулась ко мне, что-то быстро затараторила. Я останавливаю её. Лариса Степановна опять взглядывает на меня. У меня тоже зеленоватые глаза, я молод, и мне кажется, ей приятно смотреть на меня. Как она помолодела с тех пор, как я видел её в последний раз! Вот к доске выходит Губарь, и начинается потеха. Сначала он отвечает — коротко — на двойку, потом вместо оправдания начинает рассказывать — он сделал изобретение. Он достаёт маленький кубик откуда-то из-за колена, подбрасывает вверх; следует короткий взрыв, кусок трубы, на котором висит доска, отрывается, ударяет вниз и застряёт, пробив пол у ног довольного собой Губаря. У Ларисы Степановны расширяются глаза. Доска висит покосившись. Губарь, купаясь в лучах своей славы, достаёт кубик побольше и тут же выпускает его прямо перед собой, на кафедру. Стоит и смотрит на него, остолоп! Кто-то с первой

138

Все почему-то говорят на русском — я не слушаю что.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Она немножко успокаивается, кажется, зеленеет, зеленеет, отдаляясь.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

парты подхватывает кубик, бросает в класс. Девчонки с визгом разбегаются. Мы все вскакиваем с мест — понятно, он сейчас взорвётся. Я вижу теперь, он намного больше первого. Пинком тот, кто находится поближе, вновь отправляет его на кафедру. Губарь смешался с толпой. Лариса Степановна выходит из-за стола… Сейчас рванёт. Она берёт кубик двумя пальцами и выбрасывает в окно, и тут же за окном — взрыв, Губарь не шутил. Взрыв очень сильный — в темноте столб вырванной земли. Если бы грохнуло здесь — разнесло бы весь класс. Лариса Степановна садится за парту, молчаливая, задумчивая, я подбегаю, пристраиваюсь через одного человека от неё. Тусклый желтоватый свет. Класс успокаивается, все рассаживаются по своим местам. Внезапно я протягиваю руку за спиной у сидящего рядом и, задержав дыхание, дотрагиваюсь двумя пальцами до её волос. Она оборачивается, тихо называет мою фамилию — выйди из класса, говорит она. Я извиняюсь, я и правда смущён. Я прошу разрешения остаться (я просто не мог совладать со своей любовью). Она сердито отворачивается. Когда все разойдутся, я останусь с ней — попросить у неё прощения, стоя на развороченной кафедре с застрявшим обломком трубы, может быть, сегодня я поцелую её в красивые тёплые губы… Потом свет начинает меркнуть, а другой свет — белый — пробивается сквозь него. Я медленно просыпаюсь, опять открываю глаза — всё та же комната, стена дома за окном, полдень, тени уже отошли. Я здорово проспал! Кстати, ещё один сон, предшествующий, я вспоминаю лишь его обрывки, как будто это далёкое прошлое. Ко мне опять приходит усопшая — но тихо приходит, без гула ветра и треска выламываемых дверей; приходит живая (хотя и уже умершая), далёкая, не страшная, а просящая меня о сострадании. В серо-зелёной пелене, она, кажется, с мольбой протягивает ко мне руки, просит вспомнить о ней — как будто это так важно теперь! — но не приближается, не двигается с места, находясь где-то далеко и выше — в ином пространстве, не входя сюда, но глядя печально. Потом начинает отдаляться, мне жаль её, хотя я и не понимаю отчего, она молчит, становясь всё меньше, зеленея в сгущающемся сумраке, силы, выпустившие её на миг, теперь втягивают её обратно. Она грустно подчиняется им, смирившись — никто не ждёт её здесь, на земле… О чём говорят сны? Может быть, она хотела сказать нам что-нибудь о любви? Чего не говорила, никогда не говорила при жизни? Может, упустила что-то важное, что нужно было сделать? Таинство смерти… Теперь она не скажет того, что не успела сказать. Истекло её время. Мне почему-то показалось, она стремилась узнать, спросить у тех, двенадцати, что же осталось, и мне, как одному из них, хочется ответить успокаивающе: варенье осталось, оно окаменеет и рассыплется в прах, осталась трёхкомнатная квартира, пока её не разменяли, не продали, мебель осталась (её будут выбрасывать по частям). Остались фотографии — усопшая с саженцами, усопшая в кругу сослуживцев, усопшая в кругу семьи… Она хочет, чтобы ещё что-то осталось. Она даже готова заплакать, так это вдруг оказалось важно, но чем я могу ей помочь? Молча я говорю ей, что запомню её, постараюсь думать о ней хорошо. Я же остался… Она немножко успокаивается, кажется, зеленеет, зеленеет, отдаляясь. Фантазия продолжает сны.

139

ПИЧАХЧИ Я не знаю, о чём они говорят… «Я пишу тебе потому, что никогда не сказала бы этого вслух. Любимый мой! Ты не веришь мне… я это знаю. И всё равно ни о чём не жалею. Той звёздной ночью я как будто вырвалась из плена… И для тебя одного я чиста, поверь! Но, может, ты и прав. Я не люблю тебя (лишь зачеркни частичку не!). Послушай, я сумасшедшая: почему бы нам не уехать вместе — туда, где море и ветры — наверное, там бывают тайфуны… Ты думал об этом? Да нет, что я говорю! У тебя другая дорога, я знаю. Быть может, там будет место жене, твоей будущей жене — очаровательной, чистенькой, не такой, как я, — без мужчин и детей… Ты бросаешь в меня камни — и я верю, что ты безгрешен. Ты жесток целомудренной жестокостью, но я люблю тебя. Хоть и никогда с тобой не буду… Я не знаю, ничего не знаю. Может быть, это временно, может быть, всё вновь вернётся “на круги своя”, как ты об этом говоришь, но я не хочу так! Мы торопимся жить, и почему же жизнь потом наказывает за это? Ты показал мне небо в звёздах, и я пошла за тобой, к свету… помнишь, ты меня спросил… что я чувствую — свет, который похож на воронку, водоворот, который я вижу снизу. Прости, если я не понимаю тебя, если бываю навязчива или общаюсь с тобой, как ты говоришь, односторонне! Я не знаю, как… Может, я такая односторонняя… Я просто люблю тебя. Ты первый и единственный (можешь мне верить). Нас двое — я и дочь, и больше в мире нет никого. И ты. И я разрываюсь на части, и от этого смена настроений, в которой ты упрекаешь меня. Не могу. Не получается иначе. Ты изменяешь меня — я верю тебе, что к лучшему, это прошлое сопротивляется во мне. Иногда я проклинаю тебя. Может быть, ты и прав, и отношения наши — это борьба? Но нет, нет, мне хорошо с тобой, и мне кажется, тебе бывает хоть иногда со мной так же! Мне нужно слышать твой голос. А без тебя я мертва. Меня нет, хоть я и двигаюсь, хожу, ем, стираю, сплю. Ты говорил, можно начать всё сначала. Я уеду. И всё равно, даже если ты этого не захочешь, со мной будешь ты. Всегда! Впереди другая жизнь. Я должна верить в неё. Я вижу голубое море, песок и рыжих тигров на берегу… Я буду растить детей. Я хочу, чтобы ты был счастлив. Я люблю тебя».

Я не люблю тебя (лишь зачеркни частичку не!).

Японское море. Я вижу, как это будет: всё как обычно, поезд, в темноте подошедший к платформе своим железным боком, его большие пыльные окна без света, люди, с чемоданами бегущие по перрону, редкие фонари, ночь. Она уезжает на Японское море, но ей почему-то хочется плакать. Она везёт столько багажа, будто стремится забрать отсюда всю свою прошлую жизнь — в корзинах, рюкзаках, чемоданах, — она одна с

140

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM

Она сама рассказала мне о своих мужчинах (наверняка многое утаила)

этой горой вещей, с ней, правда, маленькая дочь, для неё она берёт в поезд ещё одну вещь — маленькую ёлочку, украшенную новогодними игрушками, и ещё — коляску с куклами, она займёт много места в и без того тесном купе… Мужчины, которые были с ней, не пришли её провожать. Вещи несут мальчишки, её знакомые (один из них тайно влюблён в неё), ещё — сокурсник с женой (они появились случайно) и брат мужа — кто знает, почему он помогает ей бежать… Я тоже здесь. Но это ничего не меняет. Все вместе мы отправляем её на Японское море — дальше пути нет; там по берегу, прямо по песчаному пляжу, ходят тигры, оставляя свои большие мягкие следы. С ней её дочь и другой ребёнок, который ещё не родился; она не выглядывает в окно, чтобы не плакать; вот поезд трогается, набирает скорость, вагоны всё быстрее убегают в темноту. Убегают в ночь её молчание и она сама — с ребёнком во чреве, и ёлка — дочери весело смотреть в окно через украшенные шарами ветки; любовь её ко мне также убегает в ночь, становясь теперь беззащитной, оставаясь лишь только с ней одной — в этом огромном мире, наполненном людьми (тигры на берегу вполне безопасны). Её больше нет в городе. Я думаю: теперь мне больше некому звонить, я свободен. Свободен как ветер, как отрешённый дух, который никогда не крутит телефонного диска. Может быть, ещё, проезжая в троллейбусе, я буду взглядывать на её закрытые окна — не горит ли в них свет — но её там нет, и не будет уже никогда, это привычка, которая быстро пройдёт. Останется камушек, который она сунула мне в ладонь, остановившись на пороге тёмного немытого купе, — её куриный бог. Я буду хранить его, если не потеряю. Вот и всё. Так пройдёт её отъезд. Дождь. Фонари. Ночь. Скоро Новый год. Пустые комнаты. Горит электрический свет. Можно вспоминать, как мы здесь прятались от усопшей, чтоб та не видела, не знала, что мы проведём ночь вдвоём. Как она нам мешала! Теперь её больше нет, квартира пуста, и вот сюда больше некому приходить. Я сижу один далеко за полночь, листаю старые журналы, потому что не хочу спать; куриный бог висит на стенке, на длинной цепочке, значит, я его ещё не потерял… Я не смотрю на него. Наш поход по Петровскому переулку. Перед её отъездом снег подтаял, образовав под ногами лужи и скользкие островки ноздреватого льда. Теперь я увижу её уже на вокзале, значит, это последний раз мы идём с ней вдвоём. Поэтому я считаю нужным сказать напоследок главное; я его придумал заранее, запомнил, чтобы не забыть свои наставления ей. Хоть я ей и не доверяю. После некоторых колебаний я всё-таки произношу то, что придумал заранее, но теперь это звучит фальшиво и неумно. — Я хочу, чтобы ты не изменяла мне, — говорю я. Она сама рассказала мне о своих мужчинах (наверняка многое утаила), и с тех пор я считаю возможным попрекать её её же прошлым. Ведь я хочу, чтоб она стала лучше! Она быстро оборачивается, лицо становится печальным и напряжённым, но я не даю ей обидеться, продолжая: — Я хочу, чтобы ты ждала меня.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

141

ПИЧАХЧИ Всё это уже звучит как бред, но я не могу изменить отрепетированный в самодостаточности черепа монолог. Это нужно не мне, а ей, потратив на неё столько сил, я желал бы, чтоб она стала лучше. — Я хотела поставить это самым первым, — отвечает она, и я быстро взглядываю на неё, нет, её лицо серьёзно. — И главное, — продолжаю я, — не преклоняйся перед силой. — Я просто боюсь её… — Сила, — настойчиво убеждаю я, — когда она не опирается на разум, обращается в простое насилие — а перед ним нечего преклоняться! — Я не преклоняюсь. — И ещё: не забывай выполнять упражнения, которые я тебе написал. Восьмидесятые, период повального увлечения йогой, кармой, астральными телами… На альбомных листочках я нарисовал ей маленьких скрученных человечков со стрелочками вдоха и выдоха и точками концентрации сознания. Всё взаимосвязано. Я думаю, она сумеречное воплощение, голодный дух, а упражнения ведут к саттве — спокойствию и чистоте. (На миг мелькает мысль, что всё, что я делаю с ней, — злодейство, но я загоняю эту мысль обратно в глубину, она тонет в черноте моего живота.) Я думаю: если она верит в меня, значит, я могу стать как её личное божество, всё самое лучшее, что есть в мире, в её сердце (это нужно для неё, не для меня!). Каким же божеством я буду? — мы вместе думаем в шутку, — божеством чего? — Божеством терпимости и снисхождения, — придумывает она. Я не соглашаюсь. Позже — она уедет — я придумаю: божеством войны за человеческое в человеке. Вот как. За человеческое в человеке.

Вот как. За человеческое в человеке.

И тогда — пустые комнаты. Чайник, который сожгла усопшая — сама же купила, и сама же забыла на плите. И при взгляде на него мне становится невыносимо жаль её, невыносимо жаль всех в этом мире — затерянных, не знающих своего пути, идущих через жизнь, такую пёструю мишуру, облекающую страдания — к пустоте и смерти. На один миг мне становится жаль их всех, скрывающих беззащитность смятенных чувств под нескладными масками зла или величия, учёности или беспечности, — на один миг — потом это проходит. Потом, днём, этюдник на трёх журавлиных ногах в трёх светлых пустых комнатах, но нет палитры — она повешена на гвозде, над дверью; кисти в вазе словно сухие модернистские цветы. В этюдник не вставлено никакой работы, видно пустое фанерное дно его откинутой крышки. Этюды прибиты к стенам гвоздями. Никого нет в комнатах. Тот, кто прибил к стенам этюды, — ушёл, может, печатать по трафарету нескончаемый чёрный шрифт… Здесь нет ни живого, ни призрака, а над этюдами и на двери прилепились вырезки из журналов: пустые светлые пляжи, исчерченные следами колёсных яхт; бразильский карнавал; слепой скрипач на улочке Порто Эмпедокле; статуя проповедующего Будды; волны прибоя с далёким садящимся солнцем — таким маленьким, таким далёким, каким, наверное, его никогда не видит человек. Над дверью — ацтекская свадебная процессия, красивая, цветная картинка, только с загнувшимся уголком: одна кнопка отпала, и голубое небо свернулось к самому лицу невесты.

142

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

POST SCRIPTUM Свет. За окнами у всех трёх пустых комнат как-то сразу начинает падать густой рыхлый снег. Где-то в больнице, далеко, за снежной пеленой, осталась Наташка, где раньше её видел тот, ушедший печатать бесконечный оформительский шрифт. Она останется там, пока будет падать снег. А он будет падать всегда… Лист из папки: «С натуры. “Осенний ветер” (пустынный яхт-клуб). Холст, масло; 90х110. Яхты, вытащенные на берег. Тяжёлая серая осенняя вода. Сухие листья. Вся картина в движении жёлтого света, его песочных бликах. Жёлтый, охристый воздух сух, светел и прозрачен. Мечутся синефиолетовые тени. Ветер треплет белые “колдунчики”, вымпела, концы тросов, гонит пыль и сухие листья. Осенний прохладно-тёплый день. Пустота. Свет».

Она останется там, пока будет падать снег. А он будет падать всегда…

Вдруг я вижу себя так ясно, как не видел никогда. Я лежу на диване, уставившись в потолок, в комнатах все двери распахнуты настежь, а воздух наполнен холодным дневным светом. Я окоченел, но не укрыт даже простынёй. С потолка на меня спускается крохотный паучок, и его нить проблёскивает как тончайший луч. Ветер из открытых окон шелестит страницами книг с рисунками кораблей. Картонки и холсты небрежно свалены в углу, я боюсь, они продавят друг друга углами подрамников, но не поднимаю головы. Я не узнаю привычную обстановку, будто попал сюда впервые, и от этого шкафы и стол, и три стула с креслом, и батарея, и окно приобретают тайную и пронзительную значимость. Всё становится до деталей реальным, как будто бы навели резкость. Словно проснувшись с открытыми глазами, я внезапно понимаю, что умер. Моё белое тело застыло в стеарин, а мозг ещё живёт. От страха он стёр момент смерти, и вот я жил и жил в одном миге, где вся моя история — посмертное видение, фантазии и надежды мертвеца… Смутные диалоги и ненаписанные картины, выдумывание себя, другого, и чувство вины от происшедшего или того, что не сделал… сквозящая в образах бессмысленность и пустота… и эта навязчивая история с трупом… всё делается ясным и усложняется, перестаёт быть назидательной болтовнёй. Скучная вязкость изложения оказывается героической попыткой гаснущего ума завершить прожитую впустую жизнь… Ветер из открытых окон шелестит страницами книг, а холод и свет стирают всё как рисунок с белого листа, и предметы становятся уже не различимы. — Нет! — что-то переворачивается во мне, изо всех сил я пытаюсь пошевелиться, сбросить это наважденье, поднять голову!.. — Этого всего не может быть! Не может быть! Не может быть! Мне кажется, сосуды, мышцы мои полопаются от напряжения… Но ничего не происходит, тело по-прежнему неподвижно. Может быть, моя смерть — лишь очередная фантазия? «…и не было ничего…» — шепчу я, но губы не шевелятся, далёкая мелодия начинает литься из какого-то окна среди множества других окон города, а над домами и парком, и тёмной рекой тускнеет сырой мартовский день. Японское море. Скалы, ветры, заливы, крики чаек; крабы, карабкающиеся по прибрежным камням. Покатые волны океана, идущие

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

143

ПИЧАХЧИ издалека, на прибрежные длинные косы, исхлёстанные штормами. Восходы. Из моря. Уходящие корабли. Они расходятся веером в направлении на юго-восток — в Японию и Бирму, Малайзию и Вьетнам, Индию и Канаду. Они дымят потихоньку, эти пароходы, пока не скроются за мглистой поверхностью земли… Когда нет тумана. В тумане звучат часто и сбивчиво их прон зительные гудки. Приходящие корабли. Кажется они идут устало, и в трюмах у них раковины и кокосы. И пряности, распространяющие над волнами тонкий чужой аромат. Они обросли ракушками и солью и медленно тянутся к портам. Они завершают свой путь. Их догоняют чайки, кружащие в небе всегда, когда поднимается ветер. Редкие сосны; сопки, деревянные строения. Рыбацкие лодки в скалистой солнечной бухте. Камни, упавшие в воду. Глубокие следы тигров на диком песчаном берегу. (Тигры поедают собак.) Сияние моря. (Если над ним нет тумана.) Двенадцать человек. За двумя сдвинутыми столами. Белые скатерти, звон посуды, белый дневной свет из закрытого тюлем окна. Молчание; звон посуды. На стене — портрет. Шорох обуви под столом, старый неровный паркет; кашель; движение бокалов и вилок. Молчание. Кто они — родственники или соученики, потомки или предки, или незнакомые люди? Или соучастники — но в чём? Кто на портрете — лица не разглядеть в сумраке пустой и бесконечной палевости стены. В комнате двенадцать человек, восседающие чинно — как на старой фотографии; только движутся руки, коротко наклоняются или поворачиваются головы. Неглаженная белая скатерть. На скатерти — бутылки кагора и водки; плов в огромной продолговатой супнице, оливье. В тарелки нарезан хлеб. Компоты в графинах; апельсины рассыпаны по столам тёмными оранжевыми шарами; бананы. Маленькие жареные цыплята с коричневой коркой, запах отбивных, сельдь, огурцы, помидоры — красными пузырями лопаются на блюдцах, головы жёлтого и бледного сыра, пепельницы с дымящимися и смятыми окурками, тёмные пятна пролитого вина. Столовое серебро. Постукивание вилок. Ни зеркала, ни шкафа, ни лишнего стула, ни даже паутины в углу. Только на столе, с краю, примостился большой чёрный жук-рогач. Пыльная люстра, свисающая с высокого потолка. Столы, полные яств. Скатерти. Блёклый дневной свет. Молчаливый пир в сумраке окружающей пустоты. Редкие неритмичные звуки. Двенадцать человек за двумя сдвинутыми столами. 1985

144

Ни зеркала, ни шкафа, ни лишнего стула, ни даже паутины в углу.

Хлоя Горенко родилась в 1980 году в Норильске. Училась в норильском Лицее искусств (музыкальное отделение, класс фортепиано), Смольном институте свободных искусств и наук при СПБГУ (специализация — визуальные искусства), СПбГХПА им. А. Л. Штиглица (кафедра станковой и книжной графики), Lacoste Ecole des Arts (Франция). Публиковалась на сайте «Полутона», в электронном журнале «Новая реальность», литературном журнале «Зинзивер» (СПб). Живёт в Санкт-Петербурге.

[Хлоя] 1 Мяч подкатывается случайно. Ночью твой попутчик собирает сумку, скатывает подушку в матрас хотдогом. Дверь купе закрывается; за окном лежаки поправляет октябрь небрежно. Ночь потóм предлагает размеры соответственно возрасту увеличить. Тело знает обратный порядок и сворачивает произвольно в по колено сошедшее море…

2 Мяч продолжает катиться, равнозначно шевеля кишками. Солнце светит, откуда стихает ветер, где тебя окликают звонко. Это место приметно,

145

ХЛОЯ ГОРЕНКО обозначено тенью от ивы. Стать на запад, раскинув руки — там щёлкает карамелька, разбившись о нёбо.

3 Эхо, быстрая, бестолковая, догоняет свой мяч нетонущий босоногой нимфеткой; наугад забывая послание, перешёптывает его всем мальчикам, именуя их всех одинаково; пересказывает вслух дыхание, донося донага запах голоса.

4 Барабулька, — сказал мне любовник, пятый по счёту, — рыбёшка. Целыми днями я ловил её с пирса. И ещё занимался фарцовкой. Я очнулась с прелестною мыслью, что Он позовёт, вернётся. Голова моя стала на ощупь в тот же миг полушарием Южным, перевёрнутой половинкой, мхами выстеленной и широкой дорогой, ведущей сквозь тропики Козерога к восклицательному окончанью. В брови стянутой росчерк быстрый…

Святой Себастьян, как известно, умер от страха.

5 Тень продолжает движенье, достигает ширины реки в пойме — и спиною в дверном проёме возникает любовник третий. Ты приехал. Ты ждал напрасно. Пустое. Я разглядываю спокойно, без последствий, знакомый профиль. Я тут думала повидаться с тобою. Впрочем, Ахиллес никогда не догонит шлюху. Святой Себастьян, как известно, умер от страха. Стрела, летящая вспять, разит до сих пор Амура. И мышечной болью смятенье, растущее внутрь, порождает возглас — ты приехал. В основе его — узнаванье по тем приметам, что натянуты на лицо касанием постепенным, губами, проклявшими Зенона, и рукой, расплескавшей масло из лампы на крылья…

6 Мяч, упавший в воду, повторяя себя, чертит окружность, в амфитеатре которой товарки

146

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ЧЕЛСИ без осужденья и молча взирают на рыбу, взятую оральным манером, конвульсирующую на леске. Кем-то с пирса именуется барабулькой бездыханное рыбье тело… Я смешно задираю юбку — мне мальчишки в подол накидали рапанов, я бреду по песку босая, море тщится стащить у меня моллюска…

Челси В Челси лисы, что коты — едят из помоек. Дебютанту на псовой охоте подаются: редис со сметаной, присыпанной сверху петрушкой, называемой в Англии парсли, в произвольном порядке другие по сезону бестолковые блюда. Пакистанский садовник, уверены близнецы в белых шортах, ест дома не кус-кус, а детей, похищаемых ночью. В чёрных пальцах зияют розы, содрогаясь косматыми ртами.

Кофе в Англии безобразен.

В этот раз эти с папой, не с няней. Папа рыжий и в белых шортах. Поодаль от крикетной площадки. близнецы отвлекаются от людоеда, смотрят на мячик, и на бабочку над газоном. Близнецами заполнен остров. Два эмбриона туго скручиваются в утробе. Пятна на крыльях капустницы вполне себе гомозиготны. Воздух делится симметрично на право и лево, подтверждая торжество островной науки. Лоб вымазывается лисьей кровью густо — тем хвостом, что от зверька остаётся. Так выходит дебютант обедать. Кофе в Англии безобразен.

отель Европа 1 Горничная Наташа стоит с направлением оплаченным в кассе нестраховой случай реакция Вассермана забор материала из цервикального канала кожа волосы ногти

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

147

ХЛОЯ ГОРЕНКО всё должно быть в порядке щётка для плинтуса комплимент от отеля на специальном подносе наискосок на углу кровати шоколадное пианино с овальным логотипом член Центурион-клуба выходит на террасу последние десять лет своей жизни он проводит каждые полгода в онкологической клинике тем не менее его невеста твёрдо решила что хочет стать матерью почему-то он не швыряет бриллианты вниз на молодые головы площадь Искусств по запросу и на углу с Михайловской улицей лицо Гергиева руки в перекошенном ромбе со стороны канала привет едет на велосипеде мой университетский приятель весна лето все пьют пиво доминик фершо поливает артишоки маслом викуся банионит просачивается в мезонин купить сигарет по цене рекомендованной на пачке быстрей обратно пришёл факс от Аберкромби энд Кент две бель шамбр и классический люкс неплохо Таня Вагнер с дочерью Рене прислали заявки на визы новенькая в нежно-сером попала сегодня под суку инспектора Эмму на ногах нельзя чтобы стрелки волнуется по телефонной трубке стекает пот от ладони «Мэррилл Линч» никак не может взять в толк что это название некой конторы нет не частное лицо диктуют R for Rose, I for India, L for Lima, Y for Yak, N for November C for China H for Hours…

L for Lima, Y for Yak, N for November, C for China, H for Hours…

2 Белл-бой в курящем кантине смотрится как балерина из кордебалета в волосах флёрдоранж ноги в гетрах у этого тоже порядочно буклей очень похожи размером съедаемых порций только ему не дают полирнуться коньяком ей объявят по радио выход со стороны метрдотеля достаточно взгляда двое официантов обсуждают парикмахерские затеи сиеста на входе развешены випы с описанием предпочтений никаких пианистов пожелание от частого гостя в беспорядке на столиках тарталетки у дежурного масса вопросов на тему женских каверз и узости кулуаров вовремя и спокойно на глазах затухают более крупные формы жизни вне этой например люди как частный случай массы и тела исчезают потому что скорость и время одинаково всё вычитают до капли поглощают винтообразно

148

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ОТЕЛЬ ЕВРОПА бесконечно сдвигаемые портсигары расчёски блокноты бравурным манером конечно-конечно на две только ночи разметка пространства как знак Зодиака в сезон бесконечно бокалы чехлы для костюмов ботинки зонты чемоданы носки авторучки Лима розы ноябрь

вся в белом, как яхта на озере Нойзидлерзее

Ему снится Николь Газгольдер которую ночь вся в белом, как яхта на озере Нойзидлерзее апрельская почва нагая с кислинкой в порах как чёрствый хлеб бургенландское сухое в бокале в его руках на глазах становится всё краснее он произносит тост бисмилнаги рахмам ррагим хуво могу лязи алмавизу алмузилю рухоало ааликъсолом альмелику альмумину олло акбирь акши худо ляиляга иль ляхуя асалому альазизу смилна рахмам рагим олло дигерь худо дано аминь

4 Только дыню и фейхоа Афанасий Никитин берёт скоромный латинский продукт остаётся на шведском столе жё три моря переидох кохинор харри уинстон шопар ролекс тиффани корлофф картье нервохель вибуркол траумель эуфобиум кралонин в лобби-баре блядь в смысле нет И внезапно ему смешно. Ему нравится слово блядь.

5 Хлябь небесная как бедуин, устремившийся к роднику, запинается как верблюд на сапфировом круглом стекле умилённое над лицо циферблат колодец бриллиант звезда облака умалённые во сто крат кратны взгляду издалека через родинку и манжет на белёсый артритный сустав на деревья он пробует их сыграть и одёргивает рукав. запинается как верлибр сводит в судороге аппликатура артрит деревья балкон рукав эпидермис падает на шелушащийся хронограф воздух кусает за пальцы как собака

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

149

ХЛОЯ ГОРЕНКО 6 Безусловно, за ним следят. Что тогда? — он покинет пейзаж существующий в нём пейзаж голос больно выносит наверх лишь немного воды на полу утверждая что боль в ноге занимала все мысли его западая в полый провал в полукружия альвеол не успевший уйти далеко хвост кометы вдох имя николь шлейф бактерий желудка вина так он дышит и говорит прирастая собою извне И кому-то зайти, но потом, и неровно наткнуться на слепок сумрачный с тишины, изнесённой сейчас из него. Набирает ресторанное обслуживание номеров. Он заказывает картофельные оладьи. Он заказывает успокоиться.

7 День и ночь, обходя по периметру шёлковое каре повернув носком ботинка любую случайную смерть мелом очертив контур моментальный фотоснимок вырезав трафарет сняв мерки мылом тонким портновским пунктиром по косой заносят вкраивают в орнамент Гость выезжает.

так он дышит и говорит прирастая собою извне

8 Горничная Наташа входит в номер.

Уайет ведро дрожит от страха остаться сухим в яичной тёплой темпере замешиваются странные скрипы двери в голубом. Дверь в голубом. дерево ушедшее в дом молчащее под краской кружево белой краски на дереве царапает воздух тишина высыхает пустое ведро говорит голосом ветерана старухи больного раком горла мальчика в лисьей шапке пастора

150

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

И БЫЛО ХОРОШО велосипеда чёрного автомобиля брошенного дома ружья и солдатской кружки и сухие цветы у дороги к ферме и письма стих из Библии траву во рту и прозрачные волосы женщины больной женщины тонкой как струя воды с крыши которая хотела идти идти дети идти дети идёт идите хотела и не могла никогда

другой Бутусов знаешь в ожидании Годо Пореченков Свиньёю зрители на сцене а зал пустой и в целом очень круто

ведро скажет металлическим горлом высохнет

и было хорошо 1 И было хорошо. Ты звонил ты говорил я слушала как звякали посудой Шумели говорили по-французски Эли и Натали передавали мне приветы приглашения на ужин когда я в ноябре я говорила что в пятницу дают в Александринке я пойду другой Бутусов знаешь в ожидании Годо Пореченков Свиньёю зрители на сцене а зал пустой и в целом очень круто ты понимаешь а теперь он Брехта Пореченков теперь поднялся в материальном в Москве ведёт Хабенский и подавно, какие-то позорные проекты ты господи прости таких не знаешь Я позвонила перепутав номер всё этот роуминг поди узнай который из номеров был набран в самом деле ну да не записала ты звонил так часто в конце концов два номера похожих на с плюс тридцать три в звонках а не в контактах я набрала там секретарша что-то пропищала вы все пищите кстати Так вот я выключу свой телефон весь вечер нет но сколько там два акта И в среду тоже. новый номер журнала вышел для него ты знаешь это важно на улице? Я слышу мотоциклы ты сам сейчас на скутере ты ненормальный Ты меня пугаешь я понимаю спикер но всё равно а травма и мигрени и этого считаешь мало авария кого-то там пакуют я дома

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

151

ХЛОЯ ГОРЕНКО город и отель и дома всё шевелилось я трогала ключи дверные ручки чашку утром деньги мелочь сигареты тюбик туши пасту щётку телефон бумаги одежду пуговицы молнии колготки книжки перила кнопку лифта даже фрукты но разницы как должно не ни острое ни круглое ни разу вода и дерево и шерсть и мыло пластик мир так устроен видимо ладонью не потрогать только кончиками пальцев

2 ты знаешь ты мне снился представь себе во сне у нас не получилось тоже хотя к тому всё шло ты мне сказал дай масло я смотрю на масло подтаявшее тёплое из молока не просыпаясь я пытаюсь вспомнить кто именно из них ушёл из жизни одет ли был Марлон Брандо в той сцене и вместо секса бутерброд и мультик

3 на самом деле вокруг с той стороны Шум моря или просто люди болельщики футбольные фанаты прямо в рёбра объятия свои и с этой стороны в ладонь скатился кашель и звонкие сирены просто голос на каблуках огни

Французский поцелуй не знаю для чего он

4 Мне нравились пожалуй слова не голос в целом а слова Как ты их говорил iphone с такою n с таким усильем Я невольно повторяла но беззвучно до щекотки Внутри во рту и ниже Французский поцелуй не знаю для чего он С нажимом лёгким горло губы десны где-то в окончании Я повторяюсь различая где-то в смыкаемых согласными движеньи Тепло С нажимом лёгким для чего он

5 Слова как тесто. Если их молчали они приобретают вкус солёно-кислый — темнеют уши щёки подбородок —

152

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

И БЫЛО ХОРОШО впрочем, ты не видишь — потом их вывалили вместе с никотином в место которое не небо а в квартире что вместо неба впрочем я не вижу смеркается и мой живот темнеет вчера мне было ночь И я искала способ сказать, что я не еду Но видишь ли, любовники такие не по вкусу вчера мне было ночь мне непригодно твоё курение в постели

6 У нас открыли Леруа Мерлен. Там продают для дома и для сада. Магазин с лопатами в полнеба. Для рукастых. Знаете ли вы как принято теперь сажать капусту по последней моде — Гробокопательным прибором. Под музыку Гейнсбура.

7 Подтверждаю, Ваша честь. Телефон был розов.

Я не могу принять твой звонок. У меня на счёте не хватает денег, Для того чтобы тебе ответить. Для того, чтобы рассказать, что полгода назад, Я случайно встретила подругу, с которой мы вместе учились, Но потом перестали общаться. Мы проехали пару станций, и она отгадать предложила, На которой из французских улиц она в Озерках проживает: Жака Дюкло или Мориса Тореза? И я искала способ тебе сказать об этом, не отвечая на звонок. В общем, нужно признаться, тебя со скутера не сбивали, уточняя, ты был очевидцем. Ты свидетельствовал, что видел. Подтверждаю, Ваша честь, телефон был розов. Могу ли я, с небольшой оговоркой, продолжать к тебе обращаться дальше, Стенографируя все эти не еду, беззвучные колебанья, могу ли я в сносках к тексту Указывать местоименье, помещая его при этом в среду, благоприятную для роста Вероятных названий, смыслов, использовать «ты» как жанровую закваску? Ведь, не правда ли, всё шло как по маслу: Ты звонил ты говорил я слушала как звякали посудой Шумели говорили по-французски Эли и Натали передавали мне приветы приглашения на ужин когда я в ноябре я говорила Мой живот темнеет…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

153

ХЛОЯ ГОРЕНКО

Люберон ничей и общий, — словно горизонт с яремной ямкой темноты на склоне, — взгляд в сторону. как невесомых подхватил поток воздушных змеев — мчал над Любероном. О лиозиньо, ли-о, ли-о как немота и плач с изнанки трётся больно этот звук — как способ смыть лавандой, мылом, холодом и звуком, тень с тела, истёртую от множества соитий с камнем, с деревом любым, их было много, и с этим, незнакомым, с голыми и серыми ветвями, улиточными городами под листвою; истёртую соитием с шагами поперёк; и с плотными вещами, их тенями, и с тенью можжевельника, слоистой, и лохматой, и в прорехах, со взглядом тех мальчишек, что со змеем, или иным — ничьим, обычным взглядом — леска на ветру, полощется в прозрачном синем слове — тоньше слёз — в названье невысоких гор на горизонте

154

Александр Иличевский родился в 1970 году в г. Сумгаит, Азербайджан. С 1974 года живёт в Москве. По образованию физик. В 1991—1998 гг. занимался научной работой в Израиле и США. Публиковался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Новая Юность» и др. Сборники стихов: «Случай» (1996), «Не-зрение» (1999), «Волга мёда и стекла» (2004); романы: «Дом в Мещере» (1998), «Мистер Нефть, друг» (1999), «Ай-Петри» (2005), «Матисс» (2006); книга прозы «Бутылка Клейна» (2005); сборник эссе «Гуш-мулла» (2005); сборники рассказов «Пение известняка» (2007) и «Ослиная челюсть» (2008). Лауреат премии журнала «Новый мир» (2005), имени Юрия Казакова (2005), «Руcский Букер» (2007) и др.

Спуск I Афган стал осязаем, когда Андрей позвал меня «смотреть цинковые гробы». Июньский вечер, над дворами носятся стрижи, сверчат в вираже; дети играют в волейбол. Перед подъездом группа парней, красные повязки на рукавах. Мы встаём в очередь, потихоньку поднимаемся по лестнице. В квартире на третьем этаже стоит на табуретках оцинкованный железный ящик с куском стекла в крышке. Женщины держат в пальцах свечи, или к животам прислоняют иконы; две бабушки потихоньку воют причет. Мать солдата без слёз сидит у гроба. Летом того же года в пионерлагере «Ландыш» вожатый Копылов учил нас жизни. Весной он вернулся из Афганистана, от него я впервые услышал слово «духи». Так и представлял, как солдаты воюют с духами. Копылов рассказывал, как горел в бронемашине, как спасся, а обгоревшего друга после госпиталя комиссовали. Я слушал этого рыжеватого крепыша с интересом, страхом и раскалённым непониманием сути войны, сути страданий и смерти. Копылов учился в пединституте на учителя физкультуры, и что-то глодало его изнутри. По десять раз за ночь он поднимал нас по трево-

155

ИЛИЧЕВСКИЙ ге. Я засыпал в носках, чтобы уложиться в положенные 25 секунд, или «пока спичка догорит». После команды «смирно» любое шевеление в строю поднимало Копылова в воздух, и он содрогал его перед вашим носом с помощью маваши гири. Единственной отрадой в «Ландыше» случилась вожатая Наташа, пересказавшая нам однажды на сон грядущий «Венеру Сульскую» (Копылов в этот вечер отвалил в город). А так там было полно комаров, на мостках через болото можно было нарваться на деревенских, огрести по присказке: «А что вы делали у нашего колодца?!» Приёмник «Крош», доставлявший мне репортажи с матчей чемпионата мира по футболу, украли у меня на третий день. Сосед по койке однажды в припадке выпил залпом одеколон «Саша» и потом тяжко блевал за окно полночи. Кто-то стянул у меня простыню, и я спал на голом матрасе. Мяча футбольного от Копылова было не дождаться. К тому же афганец совсем распоясался, день напролёт гонял отряд по лесу вприсядку, — и мы с Андрюхой сбежали. Искали нас с милицией, но после бешеного афганца милицией нас было не испугать. Помню распущенные волосы Наташи, как они текут вдоль стана, и как она строго стоит против тусклой лампы, помню её голос. А дикую историю об ожившей страстной бронзе я запомнил на всю жизнь, слово в слово.

II В моём детстве в Баку поездом было два пути: через Гудермес или через Грозный. В Грозном отец никогда не разрешал выходить на платформу, без объяснений. Грозный был единственной станцией на протяжении двух с половиной тысяч километров, которая облагалась таким налогом. Так он и остался у меня в памяти этот город: неизъяснимо грозным. А в Дербенте было уже можно, и я вышагивал по платформе, взбудораженный морем, только что на подъезде появившимся в окне. Вверху на ослеплённых солнцем отрогах Малого Кавказского хребта виднелись руины оборонительных сооружений — часть стены с башнями, некогда доходившей до самого моря. В этих естественных «фермопилах», в самом узком месте между горами и морем, Сасаниды веками успешно держали оборону от хазар. Широкогрудые псы с обрезанными ушами заглядывали в лица пассажиров. Года два назад пасмурным октябрьским утром я стоял там же, под теми же руинами, и видел, как ополоумевшие от страха менты мотаются вдоль состава с автоматами наизготовку, рыскают, по десять раз заглядывают под колёса, в тамбуры. Ветер выл в проводах и гнал мусор, пакеты полиэтиленовые трепетали на верблюжьих колючках.

В Грозном отец никогда не разрешал выходить на платформу, без объяснений.

III Теперь разучиться плакать. Собак по деревням подъели волки. Тишина настаёт, когда слышишь себя. Дело было зимой, обув машину в цепи, мы поднялись из Бакуриани. Катались недолго.

156

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

СПУСК На склоны Кохты внезапно спустилось снежное облако. Подъёмник остановился. Последние лыжники, затем спасатели вспороли молоко, пропали. Я замешкался и не заметил, как огромная снежная тишина сомкнулась надо мной. Я снял лыжи, чтоб не свернуть себе шею, и стал потихоньку спускаться. Сосны выступали то справа, то слева. Стволы их казались бесконечными, пропадая в тумане сразу над макушкой. Гигантская тишина прильнула ко мне всем сердцем. Я что-то слышал в ней и не мог очнуться.

Отчего только с оружием в руках государство называет себя «родиной»?

Спустился уже в темноте. В столовой молчаливый повар-осетин разлил в тарелки мясной соус, дал лепёшку, банку мацони. Ещё в Тбилиси нас предупредили, что в здешних местах неспокойно, осетинские сёла вокруг, какие-то волнения, ружья. Господи, какими счастливцами мы были, что не понимали, как может сосед прогнать соседа. Как военное железо может изуродовать горы. Зачем дым буржуек коптит стены гостиницы «Иверия». Сколько нужно нищеты и лжи, чтобы лишить народ великодушия. В каникулы мы играли в шахматы и катались на лыжах. Зло для нас ещё было предметом умозрения, тем, что содержалось только в книжках. Даже измена возлюбленной воспринималась как приключение. Никто не знал сердцем, что зло есть ложь, уравнивание живого с мёртвым. Но вот снова тишина втекает в мозжечок. Я видел фотографию — лужу на окраинах Цхинвали. Огромную лужу, через которую шёл осетинский ополченец. Истощённый небритый старик прижимал автомат к груди, как ребёнка. На краю лужи лежал навзничь грузинский солдат, без ботинок, тощие волосатые ноги, ступни вытянуты как на «Распятии» Эль Греко. Кто-то задрал ему на лицо гимнастёрку. Впалый бледный живот. Ополченец опустошённо смотрит прямо перед собой. Отчего только с оружием в руках государство называет себя «родиной»? Отчего вновь так близко время, как тогда, семнадцать лет назад в лесу, над Бакуриани, внутри облака, когда спускаясь в кромешной зге, я слышал, как новая эпоха втекает мне в уши, целует сердце, морозит насмерть. Отчего уже третье воскресенье я не слышу колоколов грузинской церкви в Зоологическом переулке? Отчего ненависть обряжается в одежды добра? Отчего Тбилиси сослан в Читу, а древние страны уравнены с нефтяными компаниями? Отчего Москва-река теперь стекает в Риони,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

157

ИЛИЧЕВСКИЙ а Миссисипи биссектрисой рассекла Междуречье? (От сильной бомбёжки пустыня становится треснутым зеркалом — спекается песок, в нём скользят самолёты.) Отчего мой лучший друг — грузин, правнук великого писателя, пьяный в стельку звонит мне из лучшего азербайджанского ресторана столицы, где поднимает тост за крейсер «Москва», а сам давится от страха: съёмная квартира, годовалая дочь, проклятая работа. Не оттого ли тишина, отчётливая, как пророчество рыбы, снова ложится туманом в ноги, и уже некуда, некуда спускаться, — гора бесконечна, как Данте.

158

Лев Николаев Лев Петрович Николаев (1898—1954) — выдающийся антрополог и анатом, специалист в области биомеханики и протезирования, доктор медицинских наук, профессор. Сын известного философа-толстовца П. П. Николаева, в 1904 году эмигрировавшего во Францию. Родился в Таганроге, вырос в Ницце. Учился на естественном, затем на медицинском отделении парижского университета. Вернувшись после Февральской революции 1917 года на Украину, закончил Харьковский медицинский институт (ныне — университет). В 1924—1936 гг. заведовал кафедрой анатомии Харьковского университета, с 1929 года — отделом биомеханики Харьковского НИИ ортопедии и травматологии. Автор фундаментальных исследований в области динамики физического развития населения Левобережной Украины, работ по научной стандартизации одежды и обуви. Изобретатель нескольких антропометрических приборов. С 1936 года (в ходе административного разгрома харьковской антропологической школы) вместе с женой, известным антропологом О. В. Недригайловой-Николаевой подвергался репрессиям. В 1941—1943 гг. пережил фашистскую оккупацию Харькова и насильственную «командировку» (в апреле-мае 1942 года) в Германию. В качестве заведующего музеем кафедры анатомии Харьковского мединститута добился выдачи для музея немецкой охранной грамоты, сохранив от уничтожения музейный архив, библиотеку и уникальные препараты. В августе 1943 года снят Александром Довженко в кинохронике, посвящённой освобождению Харькова от оккупации. По совету приехавшего в Харьков А. Н. Толстого (заместителя председателя Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию фашистских злодеяний) начал готовить книгу воспоминаний о периоде оккупации, но из-за загруженности научной работой не закончил её, ограничившись черновой редактурой дневника. Дневник 1936—1937 гг. («Во власти фанатиков. Дневник советского профессора»), а также развёрнутая биография Л. П. Николаева опубликованы в «©П» №11.

159

НИКОЛАЕВ

Под немецким сапогом (выписки из дневника: октябрь 1941 г. — август 1943 г.)1 1

20 октября 1941 г. Итак я остаюсь в Харькове и буду находиться здесь во время немецкой оккупации. Немцы — где-то очень близко и, как говорят, полукольцом охватывают город. Моя жена и я оставлены на оборону Харькова. Научный отдел, которым я заведывал в Институте ортопедии2, закрыт. Все сотрудники этого учреждения, в том числе моя жена и я, перешли на работу в Рентгеновский институт3, где организуется большая хирургическая больница. Придётся на некоторое время забыть о научнойых работе исследованиях, о профессорском звании и работать в качестве простого врача. Я не хирург, но имею хирургический стаж и думаю, что быстро приспособлюсь к этой работе. 21 октября. Стоят пасмурные и холодные дни, которые гармонируют с моим мрачным настроением. Города не узнать. Трамваи уже не ходят. Электричества нет. Граждане стоят в очередях около продовольственных магазинов и покупают всё, что продаётся. Впрочем последние 2—3 дня в некоторых лавках с’естные припасы стали раздавать даром. Люди тащат на плечах мешки с мукой, картофелью, крупами, печеньем, сахаром и т. д. Говорят, что появились бандиты, которые грабят склады и магазины. Делают они это безнаказанно, так как в городе осталось лишь мало милиционеров и так как товары всё равно будут розданы населению. Сегодня, проходя по Журавлёвке, я видел, как толпа женщин и детей растаскивала товары со складов завода «Красная Нить». Люди тащили огромные чувалы, набитые материей, ватой, нитками и т. д. Я работаю целый день в амбулатории и принимаю ортопедических больных. У меня нет времени, чтобы стоять в очередях и заниматьсяботиться о продуктамих. Впрочем вчера вечером я простоял около трёх часов около магазина, где продавались конфеты. Родственники и знакомые заведующего проникали в лавку через чёрный ход и целыми ящиками уносили конфеты, между тем как простым смертным отпускалось по килограмму. В результате конфет для меня не хватило. Я громко протестовал против творившегося безобразия. Революционная законность ещё существует в городе, так как сегодня заведующего магазином сняли с работы. К сожалению, конфет больше не оказалось и я от этого ничего не выгадал… Я надеюсь, что моя семья не умрёт от голода. В столовой Рентгеновского института я получаю обеды для себя и для всех членов моей семьи. Продовольствия в столовой — много. Хватит на несколько месяцев. Кроме того дома у меня имеется немного муки, чечевицы, гречневой крупы и консервов (крабов). Это даст нам возможность прожить недели три. Есть основания думать, что немцы после оккупации Харькова быстро снабдят город всем необходимым. В окрестных сёлах имеется много продовольствия: его нужно только подвезти в Харьков. Урожай был в этом году хороший и опасаться голода как будто не приходится. Вспоминается 1918 год и оккупация Харькова немцами. Режим они установили суровый: пороли крестьян, вешали рабочих. Но продовольствия в городе было достаточно. Белые булки продавались по цене 1913 года. Вероятно будет то же самое и теперь. По крайней мере многие так думают. Для меня совершенно ясно, что немцы пришли на Украину, как завоеватели, и имеют цель присоединить к Германии эту богатую страну. Но вместе с тем немцы — культурная нация. Совер-

160

Набрано по ксерокопиям черновой машинописи дневника 1941—1943 гг. (158 машинописных листов ~A4 в полтора интервала) и двух дополнительных рукописных листов ~А4 (финальный фрагмент текста; в публикации выделен курсивом), предоставленным «©оюзу Писателей» внуком Л. П. Николаева С. Ю. Кургановым. Даты дневниковых записей, в оригинале идущие в подбор с основным текстом, в настоящей публикации даны — для удобства чтения — жирным шрифтом. Текст дневника публикуется с точным соблюдением авторской орфографии и пунктуации, а также с отображением позднейшей авторской редактуры стилистического и идеологического характера (обширных вычёркиваний, [повторных вычёркиваний] и рукописных вставок, сделанных Л. П. Николаевым в 1954 г.). 2

Ныне — НИИ протезирования, ортопедии и травматологии им. профессора М. И. Ситенко (ул. Пушкинская, 72). 3

Ныне — институт медицинской радиологии им. С. П. Григорьева АМН Украины (ул. Пушкинская, 82).

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ шенно ясно, Очевидно, что они не будут грабить население и постараются как можно скорее наладить в городе культурную жизнь. Через несколько дней после их прихода вновь появится вода и электричест во. Посмотрим, какой режим они установят в городе. 22 октября. Сегодня в Рентгеновском институте нам роздали удостоверения в том, что мы оставлены на оборону Харькова. Немцы где-то очень близко. Слышна канонада. Последние милиционеры покидают город. Гражданских властей в Харькове уже нет. Ожидаются уличные бои. В госпитале Рентген-института всё готово для приёма раненых. Сегодня я перебрался в новую квартиру в том же доме на 3-м этаже. Жить на уровне земли было слишком опасно. При уличных боях нижние квартиры всегда больше страдают. Не без грусти я покидал комнаты, где я прожил 17 лет. Перетащить всего имущества я не мог. Сделаю это постепенно.

Неужели немцы действительно окончательно разгромили Красную Армию?

24 октября. Сегодня в 4 часа дня немцы появились на улице, где я живу. Это оказалась рота велосипедистов. Население встретило немцев очень сдержанно. Лишь немногие жители спустились по лест нице и стояли около под’езда. Одна гражданка, хорошо говорящая по-немецки, начала расспрашивать немцев относительно новых порядков. Оказывается, что советские деньги будут по-прежнему иметь ход. Одна марка будет стоить 10 рублей. Немцы говорят, что война должна окончиться очень скоро вследствие полного разгрома советской армии и мир будет подписан через месяц, максимум через два. Взятие Москвы и Ленинграда ожидается ими через одну-две недели. Немцы разговаривали с населением вполне корректно. Окружавшие меня граждане держали себя с достоинством. Единственным исключением являлась одна семья, которая проявила при встрече неуместную радость. Муж и жена принесли большой каравай белого хлеба, резали его на куски, мазали маслом и раздавали немцам со словами: «Кушайте на здоровье». Я подумал, что нехорошо так встречать врага, пришедшего покорять нашу родину. Другое дело, если бы это была Красная Армия. Немцыецкие солдаты расквартировались в домах по нашей улице. В моей новой квартире они заняли две комнаты. Пишу при свете маленькой керосиновой лампы. Тяжело на сердце. Неужели немцы действительно окончательно разгромили Красную Армию? Неужели Советская Россия будет покорена так же, как были недавно покорены Норвегия, Дания, Голландия, Бельгия, Франция, Чехо-Словакия, Юго славия и Греция? Неужели немцы превратят большую цветущую Украину в свою колонию? Не хочется верить этому. Вспоминаются мрачные 1919 и 1920 годы. Тогда казалось тоже, что всё потеряно, что от России ничего не останется. Но в конце концов Советская Россия победила своих врагов. Хочется верить, что так будет и сейчас. Кроме того немцы имеют ещё одного сильного врага — Англию, которой активно помогают США… Но борьба будет [ужасно] чрезвычайно трудной, так как немцы [адски] очень сильны. 27 октября. Немцы, поселившиеся в моей новой квартире, ведут себя прилично. Раздражает только то, что они целыми днями бренчат на мандолине и поют одни и те же заунывные немецкие песни. Что касается немцев, расположившихся в нижней квартире, откуда я не успел ещё вынести мои вещи, они вела себя менее достойно. Они сорвали замок на двери моей комнаты и основательно её разгра-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

161

НИКОЛАЕВ били: забрали радиоприёмник, 30 коробок спичек, некоторые продукты питания и даже часть моего платья. Пострадали и прочие квартиранты. Немцы забирали у них тёплые вещи, продукты питания, в частности сахар, конфеты и крупы. Они отбирают также карманные часы: оказывается, что в Германии почти невозможно приобрести часов. Мне рассказали о том, как один немецкий офицер присвоил себе часы. Он жил на квартире у одного гражданина, который носил часы на рукахе. Офицер попросил этого гражданина показать ему часы. Гражданин доверчиво снял часы с руки и протянул их немцу. — Хорошие часы! — сказал офицер. — Сколько они стоят? Я могу вам предложить за них 30 марок. — Позвольте, я не собираюсь продавать мои часы! — удивлённо ответил гражданин. Офицер улыбнулся. — А! Вот в чём дело! — сказал он. — Вы хотите мне их подарить. Благодарю вас. И с этими словами офицер надел часы на свою руку. Гражданин оказался достаточно умён, чтобы не протестовать против этого открытого грабежа. В Рентгеновском институте немцы захватили столовую и реквизировали все продукты. В результате мы остались без обеда. Это — очень тяжёлый удар для меня. Как же я буду питаться? При очень экономном употреблении продуктов, их хватит мне максимум на две недели. А затем что я буду делать? Будем надеяться, что к тому времени немцы наладят жизнь в городе и что можно будет вновь покупать продукты на базарах. 1 ноября. Пока не чувствуется, чтобы жизнь восстанавливалась в городе. Света нет, воды нет, хлеба нет. Несмотря на приказ немцев начать торговлю, базары совершенно пусты. Многие думают, что советские деньги будут скоро отменены, а к немецким деньгам относятся с большим недоверием. Настроение в городе тревожное. На улицах довольно мало народа. Организовалась Городская управа в одном из зданий на Сумской улице. Очень странно было видеть впервые после 1918 года жёлто-голубой украинский петлюровский флаг рядом с немецким флагом — красным со свастикой, напоминающим чёрного паука с распростёртыми лапками. В управе появились «щирые украинцы» украинские националисты, говорящие принципиально только по-украински и делающие вид, что они не понимают русского языка. Откуда они взялись? Ведь это бывшие советские люди. Очевидно, они ловко маскировались и в течение ряда лет надували советскую власть, прикидываясь лояльными советскими гражданами.

Многие думают, что советские деньги будут скоро отменены, а к немецким деньгам относятся с большим недоверием.

Мой сын рассказывал мне, что он проходил сегодня по площади Дзержинского и видел, как немцы вешали мужчину на балконе дома ЦК партии. Перед тем как его казнили, несчастный успел крикнуть: «Простите. Помилуйте, я не виноват». Затем Его заставили спрыгнуть с балкона и петля затянулась вокруг его шеи. Сегодня немецкие солдаты, расквартированные в доме, где я живу, внезапно выехали из Харькова, повидимому на фронт. Всё чаще приходится слышать жалобы о том, что немцы ограбили мирных жителей. Особенно много грабежей было совершено в квар-

162

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ тирах евреев или тех лиц, которых немцы принимали за евреев. Например, на Сумской улице живёт мой знакомый, доктор Добровольский. Он — поляк, но похож на еврея. Вероятно этим об’ясняется то, что немцы довольно основательно пограбили его квартиру и забрали у него даже его личную кровать. Управа приказала сократить всех евреев со службы. Однако в Рентгеновском институте осуществление этого приказа пока не проведено в жизнь. Некоторые евреи ещё не осознали своего ужасного положения. Например, ко мне заходила бывшая библиотекарша института ортопедии, она — милейшая и добрейшая еврейка. Она просила меня содействовать её устройству на службу в Рентгеновском институте. Мне пришлось ей об’яснить, что это невозможно. Она долго не понимала почему. А когда она поняла, что она нигде не сможет устроиться, что она находится на положении прокажённой, она побледнела и сказала: «Ну что ж. Видимо придётся погибнуть. У меня никаких средств нет и я жила только тем, что зарабатывала». Было очень тяжело с ней прощаться.

«Пан, дай. Дай немного флейш».

Немцы развозят по городу туши мяса, уток, гусей. Очевидно, всё это отобрано у населения или реквизировано у крестьян. Некоторые унижаются перед немцами и выпрашивают об’едки. Сегодня, проходя по двору Рентгеновского института, где немцы устроили маленькую бойню, я видел следующую сцену. Около закрытой двери бойни стоят десятка два служителей и сиделок института. От времени до времени дверь бойни открывается и жирный немец выносит отбросы, которые не идут в пищу немецким солдатам — лёгкие, сердце, кровь, желудок и т. п. При виде немца санитары и санитарки начинают просить: «Пан, дай. Дай немного флейш». Немец раздаёт двум-трём человекам мясные отбросы. Остальные с завистью смотрят на «счастливцев». Гнусное зрелище! А ведь голода нет. Вернее — ещё нет. Я с ужасом думаю о том, что он скоро настанет, так как становится совершенно очевидным,, что немцы совершенно не интересуются нуждами населения. 2 ноября. Сегодня воскресенье. Я ходил по городу в надежде купить где-нибудь немного картошки. На Журавлёвском базаре я увидел трупы расстрелянных немцами 15 мужчин. Предлогом для этой казни явился пожар базара. Говорят, что немцы сами, случайно или нет, подожгли базар, а затем свалили вину на мирное население. В домах по окружности базара они схватили 15 граждан и, без суда и следствия, расстреляли их. Трупы валяются в одежде. Никто не смеет подойти к ним. Базар — совершенно пуст. На стенке немецкого командования На одной из базарных будок висит приказ немецкого командования, уведомляющий население о том, что в случае повторения пожара, будет расстреляно втрое больше граждан. Говорят, что среди убитых один инженер. На других базарах было пусто. Картошки я так и не купил. 3 ноября. Ни малейших признаков улучшения жизни. Немцы не обращают никакого внимания на население. А в управе орудуют людишки, которые не способны улучшить положение. Впрочем они связаны немцами: как они могут подвезти в город продовольствие, когда в руках немцев находится весь транспорт и когда они реквизируют все продукты у сельского населения для нужд собственной армии? Вот почему, как мне рассказывали, в управе созываются бесконечные заседания, которые не приводят ни к каким результатам. Люди поговорят и разойдутся. Всё — в руках немцев. А немцы думают только о себе.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

163

НИКОЛАЕВ Проходя по городу, я заметил, что некоторые антифашистские лозунги, написанные при советской власти краской на стенах домов, ещё не стёрты немцами. Как странно читать теперь: «Долой кровавый фашизм», когда немецкие солдаты расхаживают тут же рядом. Повидимому немцы не придают значения таким «мелочам», так как они совершенно уверены в своей победе и в силе своего оружия. Мы ничего не знаем о том, что творится вне города. Немцы отобрали у нас радиоприёмники. Газеты не выходят. Бюлетени с военными сводками не публикуются. Неизвестно, где фронт, продолжается ли сопротивление советских войск и как живётся гражданам по ту сторону фронта. Немцы распространяют ряд нелепых слухов. Говорят, например, что Сталин велел арестовать Молотова. Интересно, что немцы уничтожают все портреты товарища Сталина. Но не трогают портретов тов. Молотова. Говорят, что это об’ясняется тем, что немцы прониклись почтением к Молотову во время его поездки в Берлин накануне войны. 5 ноября. Немцы ведут себя дико. Они отбирают картофель у тех немногочисленных торговок, которые пытаются вынести его на базар. Поэтому базары остаются пустыми. Непонятно: зачем это делается. Создаётся впечатление о том, что немцы стремятся искусственно вызвать голод среди населения. Но для чего это им нужно? Воды нет. Водопровод не действует. Приходится брать воду в колодцах. Ближайший колодец от моего дома колодец расположен на Журавлёвке, т. е. почти на расстоянии одного километра. Приходится спускаться с горы, стать в очередь около колодца, простоять на холоде около двух часов, а затем тащить вёдра вгору либо по лестницам, насчитывающим более двухсот ступенек, либо по улице, круто поднимающейся в гору. И вот когда с большим напряжением сил вёдра внесены наверх, вас ожидает сюрприз: на горе немцы отбирают оба ведра с водой. Хотя у них имеется транспорт и они легко могли бы привезти себе несколько бочек воды, они предпочитают пользоваться трудом работой граждан, с таким трудом раздобывающим себе воду. Два дня тому назад мой сын вместе со своим товарищем, Андреем Макаровым, пошли на Журавлёвку за водой. Возвращаясь обратно, они встретили немцев. Мой сын, шедший впереди, благополучно проскользнул мимо немецких солдат. А у Макарова Андрея немцы отобрали воду, и бедному юноше пришлось снова идти к колодцу. Иногда немцы не только отбирают воду, но и издеваются над беззащитными гражданами. Мне рассказывали про следующий случай: немец пожелал вымыть свои грязные сапоги в ведре с чистой водой. Гражданин, нёсший воду, предложил ему полить сапоги водой. Но немец настоял на своём, сунул свои сапоги в ведро и там вымыл их.

Немцы ведут себя дико.

Вокруг Харькова, в колхозных полях, лежит огромное количество ещё не выкопанного картофеля: война помешала копке. Пока стоит довольно тёплая погода, но при первых морозах картошка погибнет. Казалось бы, что нужно срочно организовать её копку. Население города охотно занялось бы этой работой, если каждому было бы пообещано по несколько десятков килограммов картофеля. Однако, немцы не только не только не приглашают население копать картош ку, но расстреливают тех граждан, которые пытаются что-нибудь вы-

164

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ копать. Странно. Упорно в голове вертится мысль о том, что немцы хотят вызвать голод. Ведь если бы они сами копали картофель, это было бы понятно. Но так выходит, что много картофеля неизбежно погибнет.

Деньги не принимаются. Первые признаки проявления торговли на базарных площадях осуществляются обнаруживаются только в виде мены. При этом вещи расцениваются очень дёшево по сравнению с продуктами питания. Например, недавно один гражданин поменял новый шевиотовый костюм на один литр постного масла. Гоню от себя мысль о предстоящем голоде. Недавно я подумал даже о том, чтобы покончить самоубийством и этим освободить семью от лишнего рта. Однако, я отказался от этой мысли потому, что я решил, что с моей смертью семья лишится человека, который может получить или достать для неё продукты питания. Пришлось слышать о том, что недавно в Киеве взлетели на воздух дома, расположенные по главной улице города. При этом погибло много немцев. немецкое командование велело расстрелять несколько десятков тысяч евреев, оставшихся в Киеве. Какая это бесцельная жестокость!

Русские люди боятся есть лягушек. Они думают, что подобно устрицам, лягушки глотаются живыми.

6 ноября. С тех пор, как немцы вступили в Харьков, я сегодня впервые раздобыл немного с’естного. Это оказались лягушки. Я их купил по рублю штука у служителя биологического факультета А. Васенко. Русские люди боятся есть лягушек. Они думают, что подобно устрицам, лягушки глотаются живыми. Поэтому все смотрят на меня с ужасом, когда я рассказываю, что я ем лягушек, а именно их поджаренные на масле лапки. После прихода немцев в Харьков мы впервые ели сегодня мясное блюдо. 7 ноября. Сегодня — двадцать четвёртая годовщина Октябрьской революции. Как радостно мы проводили раньше этот день. А сейчас… Впрочем в ознаменование этого праздника мы, по моему предложению, с’ели содержимое нескольких коробок консервов: крабы показались нам удивительно вкусными. 8 ноября. Сейчас — часов 7 вечера. В квартире холодно. Темно. Тускло горит лампа. Только что был обыск: явился немецкий унтерофицер с четырьмя солдатами. Спрашивал: где картофель. Картофеля у нас не оказалось. Прочие продукты жена успела спрятать в диван, на котором я лежу. Зачем немцы отбирают картошку? Ведь её так много вокруг Харькова. Стоит только поехать и привезти!

Сегодня один немец напал на улице на регистраторшу нашего института, вырвал у неё портфель, где она хранила все свои документы. Регистраторша обратилась ко мне с просьбой написать об этом заявление на немецком языке. Она хочет подать его в немецкую комендатуру, дабы получить новые документы. Её желание я выполнил.

Под влиянием переживаний последних недель нервы у меня совершенно развинтились. Я стал бояться темноты, чего раньше никогда не было. Поэтому я принуждён спать при зажжённой свечке. Жена недовольна тем, что я трачу много свечей. Но я ничего не могу поделать с собой…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

165

НИКОЛАЕВ 9 ноября. Я был на базаре и вернулся оттуда в ужасе: совершенно ясно, что мы погибнем от голода. На базаре оказалось лишь 5 торговок. Они вынесли несколько кусков тыквы и немного картошки. Однако за деньги у них ничего нельзя купить. Нужно менять. Условия мены очень невыгодные для «покупателя». Например, одна торговка предлагала променять две репы на два стакана пшена или кусок тыквы на пять коробок спичек. Коробка спичек условно расценивается сейчас в 25 рублей, но на деньги спичек купить невозможно. Подумать только, что лишь месяц тому назад, т. е. при советской власти можно было купить сколько угодно коробок спичек по 2 копейки за коробку. Иначе говоря, цена коробки спичек увеличилась более чем в 1000 раз. Некоторые интеллигенты уже сблизились с немцами. Мне как-то дико слышать рассказы про то, что инженер Н. П. Шатилов, сын известного профессора П. И. Шатилова, подружился с немецкими офицерами, живущими у него, что они вместе играют на пианино и что офицеры снабжают Шатилова продуктами. Или ещё более странно слышать, что мол «жене известного профессора Тимофеева очень повезло: в её доме поселились “очень добрые немцы”. Они не только её не грабят, но даже снабжают остатками своей пищи». Странно. Как можно радоваться интеллигентной женщине, учительнице, что у неё остановились немцы, которые снабжают её своими об’едками. И подобные факты приводятся с чувством зависти. Некоторые люди перестали чувствовать своё падение. Неужели это произошло под влиянием начинающегося голода? Что же будет дальше?. . 10 ноября. В квартире, куда я переселился три недели тому назад, жили раньше евреи. Они эвакуировались из Харькова. Уезжая, они бросили своего кота Мишку. Так же поступили и некоторые другие квартиранты. В результате на чёрной лестнице появился целый отряд кошек и котов. Они — голодные и устраивают кошачьи концерты. Через две недели эти коты стали постепенно исчезать. Выяснилось, что жильцы различных квартир их вылавливают и едят. Я решил последовать их примеру. Кот Мишка, повидимому, считал себя законным хозяином той квартиры, где я сейчас живу. Каждый раз как мы открывали дверь, ведущую из кухни на чёрный ход, он норовил проникнуть в комнаты. Его каждый раз выгоняли и он уходил возмущённый тем, что какие-то пришельцы заняли квартиру, где он прожил несколько лет и где его кормили. Задумавши с’есть убить кота, я впустил его в кухню. Кот был большой, хорошо упитанный и имел рыжеватую шерсть. Он начал ластиться ко мне в ожидании пищи. Я никогда не убивал животных. Поэтому от непривычки руки у меня сильно дрожали. Я набросил коту петлю на шею и затянул её, поднявши его в воздух. К моему ужасу кот долго не умирал. Я бил его топором по голове, а он всё продолжал корчиться. В конце концов я не выдержал: в полуобморочном состоянии от волнения бросил кота и убежал. Его прикончила жена. Впрочем всё это не помешало нам с’есть кошачье мясо с большим аппетитом. Моей десятилетней дочке мы сказали, что это кролик, которого я купил на базаре.

К моему ужасу кот долго не умирал. Я бил его топором по голове, а он всё продолжал корчиться.

16 ноября. Немцы, расквартированные в некоторых зданиях Рентгеновского института, договорились с директором института о том, что они привезут два грузовика картофеля. Директор должен был дать предоставить им человек пятнадцать санитаров для копки картофеля. За это немцы должны были дать институту содержимое одного из двух грузовиков, т. е. тонны три картофеля. Я предложил свои

166

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ

«Шевелись! Шевелись!» (нем. Los! Los!). 5

«Русская свинья! Лентяй!» (нем. Russische Schweine! Faulpelz!).

услуги в качестве рабочего. Вместе со мной поехали ещё два врача и десяток санитаров под командой помощника завхоза. Выехали мы часам к десяти утра. Чтобы доехать до Тракторного завода, находящегося на востоке от Харькова, пришлось ехать сперва на запад, затем на юг и сделать огромный круг, так как мосты на реке Харьков ещё не починены немцами. Проезжая по площади Тевелева и по улице Свердлова, я увидел ужасное зрелище. На балконах вторых этажей висели трупы повешенных. Я насчитал их более шестидесяти. Их ноги находились на расстоянии 1½—2 метров от земли и до них было легко дотронуться рукой. Большинство были мужчины, но среди повешенных были и женщины. Жуткое зрелище! Говорят, что где-то взорвались мины и что несколько немцев были убиты. В связи с этим немецкое командование велело схватить первых попавшихся граждан и повесить их. Место копки оказалось за Тракторным заводом в пределах какого-то колхоза. Картофель была уже собрана и закопана в длинных траншеях, которые были прикрыты соломой, чтобы картофель не замёрзла. Верхние слои земли были всё же примёрзшие и копать было трудно. Мы разделились на группы: один копал, а другие подбирали картофель и бросали еёго в корзины, которые относились затем к грузовикам. Мы работали очень энергично. Однако немецкий фельд фебель всё же считал нужным покрикивать: «Лос! Лос!»4, а когда мы останавливались на несколько минут для того, чтобы отдохнуть, он ругался: «Руссише швайне! Фаульпельц!»5 и т. д. Мы работали до 3½ часов дня. Начало смеркаться. Немцы издали приказ о том, что позже 4 часов ходить по улицам запрещено. Поэтому некоторые из нас были очень встревожены: как же мы доберёмся домой? Немцы дали каждому из нас по мешку картофеля в награду за работу. Мы вернулись в институт в двадцать минут пятого. Было уже почти темно. Некоторые остались ночевать в институте. Что касается меня, то я решил пробраться домой, благо я живу недалеко. Я знал, что если я не вернусь домой, моя жена будет очень беспокоиться. Картош ку я оставил в институте. Взял с собой лишь 3 или 4 килограмма. Улицы, по которым я проходил, были совершенно пустынны. Когда я дошёл до дома, где я живу, раздался оклик: «Хальт!» Но я сделал вид, что не слышал и быстро вошёл в под’езд. Я избегнул несомненно большой опасности: недавно немцы застрелили несколько человек, вышедших на улицу утром четверть часа раньше дозволенного времени. Вечером мы ели варенную картошку. Она мне показалась удивительно вкусной. То обстоятельство, что мне удалось достать чувал картошки, должно спасти семью от голода на некоторое время, ибо продовольственных запасов у нас осталось лишь на 3—4 дня. А ведь по следние две недели мы их тратили настолько экономно, что я каждый вечер испытывал сильный голод и часто не мог из-за этого заснуть. 17 ноября. Сегодня утром в институте меня ожидал сюрприз. Оказалось, что немцы не сдержали своего обещания и забрали себе всю картошку. В связи с этим директор института, профессор Москаленко, решил свалить всю вину на меня и на двух других врачей, ездивших вместе со мной копать картошку. Мы, видите ли, виноваты в том, что не предупредили его о возвращении обоих грузовиков. Но при чём тут я? С нами ездил помощник завхоза, который должен был сказать предупредить директора. Все санитары и один врач остались ночевать в институте: они могли предупредить Москаленко. И, наконец, сам Москаленко и его завхоз Рейда, живущие в самом институте и прекрасно питающиеся за счёт продуктов, предназначенных для больных, могли дождаться возвращения грузовиков и во-время переговорить с немцами. Ясно, что если кто нибудь виноват в том, что немцы

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

167

НИКОЛАЕВ не сдержали своего обещания, то это только Москаленко и Рейда. Но так как нужны люди, на которых можно было бы свалить всю вину, они избрали меня и остальных двух врачей. Москаленко посмел сегодня на меня кричать и заявил, что уволит меня. 20 ноября. В Рентгеновском институте начинаю голодатью не только я. Голодают также доктор Моргачёв, доктор Снегирёв, доцент Масалитинов, доктор Кушниренко и другие. Сегодня Моргачёв сообщил мне, по секрету, что одна сиделка рано утром видела, как немцы пристрелили лошадь. Это произошло в укромном месте по ту сторону реки Харьков. Мы решили немедленно послать экспедицию с целью раздобыть свежей конины. Моргачёв был занят и поэтому отправились Масалитинов, Снегирёв, я, одна сиделка и ещё какая-то женщина. Мы перешли реку через кладки. У моста стоял немецкий часовой. Он покосился на нас, но ничего не сказал. Убитая лошадь лежала на берегу реки метрах в трёхстах от часового. Дойдя до призастреленного коня, мы сочли нужным лечь на траву, чтобы часовой нас не заметил. Затем Масалитинов и я достали скальпели и начали «препарировать» левую заднюю конечность лошади. Мы не резали, а препарировали, поскольку, по привычке, свойственной анатомам, мы отделяли одну мышцу за другой. Мы дали много мяса обоим женщинам с тем, чтобы они половину его отдали Моргачёву. Масалитинов, Снегирёв и я об’единились и нарезали себе вместе около 10 килограмм конины. Можно было взять и больше, но это было опасно, так как вокруг нас скопилась целая толпа, которая ждала, чтобы мы поскорее убрались, дабы последовать нашему примеру. Боясь привлечь внимание часового, мы покинули на четверть распотрошённую лошадь. На неё накинулись другие люди. К вечеру выяснилось, что бедный Моргачёв мяса так и не получил: санитарки всё присвоили себе. 27 ноября. Я уволен из института Рентгенологии за «дезорганизацию снабжения больных продовольствием». Какая дикость! В течение более двадцати лет моей службы при советской власти я не получил ни одного выговора, а тут я оказался виноватым в том, что немцы надули директора и не дали ему обещанной картошки. С 1 декабря институт ортопедии отделяется от Рентгеновского института. Во главе института ортопедии будет находиться некий доктор Пригоровский, неуч и аферист. Так как уволить меня сразу из института ортопедии было неудобно (ведь я старейший сотрудник этого института и работал там с 1921 года), Пригоровский предложил мне должность консультанта при мастерских по ремонту протезов. Я согласился, чтобы не числится безработным, ибо есть слабая надежда на то, что через некоторое время служащим будут выдавать хлеб. Однако, я ясно отдаю себе отчёт в том, что протезные мастерские, переведённые на самоокупаемость, не просуществуют и трёх месяцев, так как материала для изготовления протезов в них нет и достать его негде. Кроме того население начинает уже голодать и инвалиды думают сейчас не о протезах, а о том, как обеспечить себя от голода. Ну что же! Попробую поработать в этих мастерских. Ими будет заведовать некий Н. М. Шевченко, молодой и интеллигентный рабочий. Я знаю его мало, но он производит на меня хорошее впечатление.

Масалитинов, Снегирёв и я об’единились и нарезали себе вместе около 10 килограмм конины.

28 ноября. Сегодня я ходил вместе с сыном в деревню Большую Даниловку, расположенную недалеко от Харькова. Мы взяли для обмена несколько вещей — ботинки, пальто, рубахи. Оказалось, что в деревне раньше нас побывало много горожан и крестьяне не желают больше менять продукты питания на вещи или предлагают очень невыгодные условия мены. Мы долго и тщетно ходили по всему селу.

168

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ Наконец мы зашли в одну хату, где хозяева нас приняли. В хате уже находилась одна гражданка из города. При нас она поменяла совершенно новое дамское пальто на одну курицу и три бураяка. Когда она ушла, я стал предлагать крестьянам мои вещи. Видимо в этой хате живут кулаки. Они и приняли меня «по-кулацкомуи» и стали предлагать за пальто десяток буряков. Я собрался уже уйти, но вспомнил о том, что принёс с собой золотую брошку, которая в 1913 г. стоила бы рублей 20—30. Молодой хозяин и его жена не понимали ценности этой вещицы. Но мать хозяина, старая бабка, вцепилась в эту брошь. После длительного и очень мучительного для меня торга я поменял брошь на 7 килограммов муки, ведро картофеля и два бураяка. По ценам 1913 года эти продукты стоили лишь рубля два. Таким образом мена получилась для меня очень невыгодной. Но зато мы сегодня вечером ужинали с хлебом, вернее с плюшками, которые напекла нам жена. Во время моего странствования с сыном по Большой Даниловке нем цы несколько раз останавливали нас и проверяли содержимое наших мешков. Они заявили, что менять вещи на продукты запрещено. Мне пришлось сказать им неправду. Я заявил, что я врач, был вызван к больному и получил от него гонорар в виде продуктов. Немцы мне поверили и пропустили. Но о чём думает их командование? Ведь оно сознательно обрекает горожан на голод!

Я так исхудал, что на моё тело жутко смотреть: весь подкожный жир и все мышцы растаяли.

29 ноября. Два часа тому назад я «обедал». Однако я начинаю чувствовать голод, а ведь впереди — длинная зимняя ночь. Мы питаемся почти одной только картошкой, при том без жиров. Не хватает белков, жиров, витаминов. Варенная картошка на завтрак и на обед. Я рассчитывал, что привезённой мной картошки должно хватить до весны. Между тем при таком употреблении её не хватит и до нового года. Я устал. Устал физически и особенно духовно. Хочется полежать, отдохнуть, не думать о действительности, почитать интересную книгу. Последний месяц я работал как чернорабочий, таскал тяжёлые вёдра с мусором, рубил дрова, носил воду, совершал пешком прогулки по 20 километров. Я так исхудал, что на моё тело жутко смотреть: весь подкожный жир и все мышцы растаяли. Я сразу постарел. Сильно изменилась и моя жена. Дети побледнели, но выглядят всё же лучше нас. Я всегда был очень брезглив, не любил пить из грязного стакана, есть из не совсем чистой тарелки, не мог проглотить грязно приготовленную пищу. То ли дело теперь! Грязная картошка не моется за отсутствием воды. Ничего! Я ем и не обращаю внимания: с’едаю всё до последней крошки. Попы и кликуши не теряют времени. Они ведут усиленную религиозную пропаганду. Ко мне попала записка следующего содержания: «Во время утренней службы в городе Иерусалиме был слышен голос Иисуса Христа. Молитесь Богу и читайте “Отче наш” и будете спасены. Кто получил эту записку, раздайте людям верующим и через девять дней получите великую радость. Один человек получил записку и никому не передал: через девять дней получил великую скорбь. Напишите девять записок, восемь раздайте, а девятую оставьте себе». 30 ноября. Новое мучительное путешествие пешком в деревню Циркуны (15 километров от Харькова). С большим трудом и очень невыгодно обменял некоторые вещи. Горожане стаями ходят по деревням. Крестьяне их уже не пускают на порог или предлагают из-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

169

НИКОЛАЕВ девательские условия для мены. Я испытал сегодня тяжёлое чувство унижения, когда в одной хате мне пришлось услышать насмешки и возмутительные предложения поменять новые детские ботинки на 2 килограмма зерна. Я носил на обмен пальто, детские ботинки, рубаху с воротничками, мальчуковые штаны и скатерть. Я поменял рубаху, воротнички и брюки за ¾ пуда ячменного зерна. Немцы несколько раз останавливали меня. У других они забирали продукты. Мне удалось проскользнуть благодаря знанию немецкого языка. Мне рассказывали, что в деревнях крестьяне об’едаются мясом и салом. Боясь, что немцы отберут у них скот, они зарезали свиней и рогатый скот и теперь не знают, что делать с мясом. А в Харькове мяса нет или оно стоит баснословные деньги. 4 декабря. Я был на Благовещенском базаре. Уже появились торговцы в не очень большом количестве. Начали принимать деньги и советские и немецкие. К моему удивлению, на базаре оказалась открытой одна столовая. Первое блюдо (горячая водица) стоит 20 рублей. Второе блюдо (микроскопическая порция конины с бураками) отпускается за 30 рублей. Я был очень голоден и с’ел одну порцию второго блюда. На «толкучке» расхаживают много людей. Среди них интеллигенты выделяются своим полным неумением торговать. Они продают свои вещи чаще всего за бесценок. На «толкучке» много и спекулянтов. Они прицениваются к различным товарам, покупают их за треть цены и перепродают их с выгодой в 300—500 р. В кармане у них лежат крупные пачки денег. Эти не помрут от голода. Это — волки, а мы — овцы. Наряду с денежной продолжает процветать и меновая торговля. Картошка, бураки, морковь не продаются, а большею частью лишь обмениваются. Вот некоторые цены на продукты: ложечка соды — 3 рубля, стакан соли — 4 рубля, свеча — 15 рублей, кило конины — 50 рублей. Вот и живи. Жалование немцы не увеличили: оно осталось в том же размере, как при советской власти. Например, врач продолжает получать 450 рублей. Всё же приятно то, что некоторые продукты питания стали появляться на базарах, в связи с тем, что нем цы разрешили крестьянам свободный проезд в город.

На мои руки противно смотреть.

Я очень опустился. Условия жизни сейчас таковы, что я хожу грязным (мыла нет, воды мало) и оборванным. На мои руки противно смотреть. Кожа огрубела, местами потрескалась и впитала в себя грязь и сажу. Я привык сморкаться пальцами, так как чистого носового платка у меня нет. В связи с появлением у меня голодных отёков я начинаю страдать недержанием мочи. В связи с качественным голоданием мы поглощаем огромное количество пищи, но вследствие недостатка жиров, белков и витаминов пища выделяется в виде большого количества каловых масс и впрок организму почти не идёт. А ведь прошло лишь полтора месяца, как немцы заняли Харьков. 7 декабря. Сегодня утром во флигеле дома, где я живу, скончалась одна женщина от голода. Это некая Базилевская. Эта семья состоит из матери (женщины лет 50), сына, молодого человека лет 25, и его тётки (лет 40-а). Скончалась эта последняя. Эти люди оказались совершенно неприспособленными к суровым условиям нашей неприглядной действительности. Молодой человек мнит себя художником и не хочет принципиально осуществлять какую-либо физическую работу. Его мать, когда-то довольно состоятельная женщина, также не приспособлена к физическому труду. А тётка была немного дефективной. Последний месяц они сильно голодали. Первой скончалась тётка, но нужно полагать, что помрут и остальные двое. Сейчас, при режиме,

170

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ созданном немцами, происходит отбор не наиболее умных, не наиболее одарённых или добрых, а наиболее нахальных и беспринципных суб’ектов. Выживут разные спекулянты и аферисты. По примеру некоторых знакомых мне интеллигентов я думаю заняться изготовлением спичек. У меня имеется немного фосфора. Думаю, что я быстро научусь. Я веду переговоры по этому поводу со слесарем Г. И. Васенко. Если он меня не надует согласится, то я займусь этим делом серьёзно. Ведь коробка спичек стоит 25—30 рублей. Можно хорошо заработать и во всяком случае не умереть от голода. Транспорт восстанавливается очень медленно. Лишь сегодня на станцию Харьков прибыли два первые железнодорожные составы.

По примеру некоторых знакомых мне интеллигентов я думаю заняться изготовлением спичек.

Теперь мы все живём в нашей маленькой кухне. Я сплю на раскладушке. Ютимся около плиты. Несмотря на то, что она топится два раза в сутки, в кухне холодно. Ночью мы мёрзнем, так как на дворе стоят сильные морозы. Невольно думаешь о наших красноармейцах. Бедные, как они страдают от холода в окопах. Очевидно, немцы страдают ещё сильнее, так как они носят плохие шинелишки. Но их не жалко! Чего они прилезли к нам? Сидели бы в своей Германии. А раз вы прилезли, господа хорошие, так попробуйте, какие у нас бывают холода в России. О ужас. Остатки привезённого мною картофеля замёрзли. Пришлось перетаскивать картошку в коридор, поближе к кухне. В остальных комнатах моей квартиры температура колеблется от –5° до –10°. 9 декабря. Пришлось слышать, что в Харьковской управе зарегистрировано уже 400 случаев смерти от голода. Эти статистические данные, конечно, не отражают действительности, так как многие врачи бояться писать диагноз «смерть от голода» и пишут «смерть от сердечной слабости». А ведь прошло лишь 1½ месяца, как Харьков был занят немцами. Что же будет дальше? Сегодня видел первый номер газетки «Нова Україна». Слева на первой странице красуется трезубец. Редактор — Пётр Сагайдачный. В газете пишут украинские националисты, прославляют немцев и хают не только большевиков, но и всё русское. У украинских националистов — радужные надежды на создание самостоятельной Украины. Идиоты! Они не понимают, что немцы пришли сюда не для создания независимой Украины, а для того, чтобы покорить эту страну. И превратить её в провинцию Германии. Я ходил в среднюю школу, именуемую теперь гимназией, и предлагал свои услуги в качестве учителя. Директор был польщён тем, что в его школе будет преподавать профессор. Я должен буду преподавать в старших классах. Однако, директор признался мне, что сущест вование 8-классной гимназии очень проблематично, так как немцы хотят, чтобы были открыты лишь школы для учеников первых четырёх классов. Очевидно, что немцы считают, что украинцам совершенно излишне быть культурными людьми. Достаточно, чтобы они были грамотными.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

171

НИКОЛАЕВ 10 декабря. Я ходил на Благовещенский базар с целью продать имеющиеся у меня мотки ниток. Она женщина предлагала мне променять три мотка ниток на 2 стакана гороха и на 5 маленьких луковиц. Я отказался. А теперь жалею: ведь нитки не с’ешь, а горох можно с’есть. Когда мне приходится продавать вещи на базаре, я испытываю чувство унижения. Ходишь по базару. Мороз. Подходят люди. Торгуются, стремятся меня надуть. Я торговаться и расхваливать свой товар не умею. Назначаю определённую цену и не уступаю. Между тем покупатели хотят, чтобы им уступили хоть немного. Значит, если хочешь получить 100 рублей, надо просить 150. А я не умею этого делать. Плохой я торговец! 11 декабря. Жену сократили со службы в Институте ортопедии, который попал в руки одного афериста и неуча, доктора Пригоровского. Он именует себя «профессором», хотя у него нет этого звания и он не имеет научных заслуг… У жены — очень тяжёлое настроение. Я тоже начинаю унывать. Пропадает желание бороться за существование. Всё равно мы, очевидно, погибнем от голода. Раз так, то чем скорее, тем лучше. Картошку, привезённую мной 16 ноября (около 5 пудов), мы уже всю с’ели. Отёки на ногах и на лице у меня усиливаются вследствие ББО (бесбелкового обмена). Мяса! Я хочу мяса, масла! Ночью всем нам снятся сладкие сны: мы едим пирожные и вкусные торты и конфеты. Организм требует сахара, особенно при той большой физической работе, которую я должен выполнять ежедневно. Некоторые украинские женщины успели подружиться с немцами и стать их любовницами. Сегодня я впервые видел русскую женщину, идущую под руку с немецким солдатом и фамильярно хлопавшую его по спине. Гнусное это зрелище! Эти женщины продались немцам, забыли о Родине. Ведь может быть этот самый немец на поле сражения убьёт близкого им человека. Эти бабёнки продались не из-за куска хлеба, а за духи, шоколад и вино. Гнусно? Ужасно гнусно!

Я видел сегодня на улице омерзительное зрелище.

Я видел сегодня на улице омерзительное зрелище. Одна несчаст ная лошадь упала и поламала себе ногу. Вокруг неё сразу появилось около десятка мужчин, стремившихся прикончить лошадь с целью вырезать себе кусок мяса. Для этого им нужно было перенести лошадь во двор и там перерезать ей горло. Но лошадь из-за поломанной ноги не могла подняться. Её жестоко били, тянули за хвост, но она продолжала лежать. Надо было видеть эти зверские физиономии голодных людей. Некоторые предлагали перерезать горло лошади тут же, на улице. Другие отговаривали, так как боялись, что им достанется за это от немцев. Под брюхо лошади подсунули верёвки. Их потянули вверх и лошадь встала. С криками радости её потащили куда-то во двор. Жуткое зрелище, напоминающее по своей жестокости сон Раскольникова («Преступление и наказание» Достоевского). 13 декабря. Был на Благовещенском базаре. Присутствовал при следующей сценке. Два немецких солдата подошли к мальчику 13—14 лет. Он продавал галстух. «Сколько стоит?» — спросил один из немцев на русском языке с сильным немецким акцентом. «Сорок рублей.» — ответил мальчик. «Четыре марки.» — сосчитал один немец. «Дай ему пять рублей и хватит с него.» — сказал другой солдат по-немецки. Тог-

172

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ да первый немец достал свой кошелёк, вынул оттуда десятирублёвку, и небрежно швырнул их её мальчику и быстрым движением вырвал у него галстух из рук. «Так нельзя. Я прошу сорок.» — сказал мальчик, покрасневши от досады. «Буде! Буде!» — ответил немец и пошёл дальше. Мальчик посмотрел на него со злобой и сказал: «Красные так не делали». Но немцы не расслышали это замечание или намеренно ничего не ответили. Подобные мелкие и более крупные грабежи немцев вызывают глубокое возмущение среди населения. На базаре кто-то украл у немецкого солдата бумажник с документами и трёхстами рублями. Немец нанял себе глашатая, который ходил вместе с ним по базару и сообщал публике о потере. Очевидно, немец надеялся на то, что бумажник будет ему возвращён. Наивный человек! Публика отнеслась, конечно, с полным хладнокровием к этому событию. Тем временем я вышел с базара и направился в сторону Екатеринославской улицы6. Вдруг я увидел, что огромная толпа народа бежит с базара и разбегается в разные стороны. Немец, потерявший бумажник, схватил какую-то женщину и стал куда-то её тащить, очевидно предполагая, что она украла его кошелёк. Раздалось несколько выстрелов. Публика решила, что немцы произведут облаву и в панике разбежалась.

Ныне — ул. Полтавский Шлях.

Вот некоторые базарные цены на сегодняшний день. Бураки, в зависимости от величины, стоят от 10 до 30 рублей штука, морковь — 5 руб. штука, чайная ложечка соды — 3 рубля, килограмм конины — от 50 до 60 руб. Пачка махорки — 30 рублей, катушка ниток — 5 рублей, малюсенькая плюшка из ржаной муки — 5 рублей, печёные блины — 10 рублей штука, бутылка машинного масла — 15—20 рублей. Керосина на базаре очень трудно достать. Он стоит 30 рублей бутылка. А жалование остаётся всё тем же и не увеличивается. Впрочем, сейчас я не получаю никакого жалования. Жена, вновь устроившаяся на службу в Институт ортопедии, получает лишь 450 рублей в месяц. На эти деньги можно прожить 2 или 3 дня. Сегодня — воскресенье. Отёки на ногах и на лице у меня увеличились. Мне нужно было бы полежать. Но вместо этого мне приходится таскаться на «службу». — в протезные мастерские, расположенные очень далеко от моего дома. Кроме того в течение последних двух недель я несколько раз ходил на село для обмена вещей. Один раз мне пришлось одному тащить на плечах очень большой груз. Я думал, что умру на дороге. Приходилось спешить, чтобы вернуться домой раньше 4-х часов. Подобная работа мне не по силам. 14 декабря. Присутствовал при следующей сценке. Одна девушка купила себе коробку спичек и держала её в руках. К ней подошли два немца и спросили, сколько стоят спички. Девушка ответила, что она их не продаёт. Тогда один немец сунул ей в руку три рубля, вырвал коробку спичек и пошёл дальше. Возмущённая девушка бросила полученные деньги на землю. Это увидели немцы. Они вернулись и угрожающими жестами и с руганью они потребовали, чтобы девушка подняла брошенные деньги. Девушка отказалась. Тогда немец схватил её за руку и пригнул к земле. Девушка подняла деньги, но тут же крикнула, что она их всё равно бросит. Это показалось немцам оскорбительным. Они кликнули немецкого жандарма. Этот последний собирался потащить девушку в немецкую комендатуру. Но затем, грубо толкнув девушку её, он отошёл от неё с руганью.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

173

НИКОЛАЕВ 15 декабря. Сегодня евреи города Харькова переселяются в отведённый им под гетто район. С ними немцы поступили очень жестоко. Первоначально немцы решили не трогать евреев и ограничиться лишь удалением их со службы и принудительным ношением на руке повязки с Давидовой звездой. Последнее мероприятие в Харькове не было проведено в жизнь. Евреям начали раздавать патенты на мелкую торговлю. Словом, казалось, что евреи смогут как-то устроиться. И вдруг неожиданно появляется приказ: всем евреям выселиться в гетто (10-й район города) в течение 24 часов. Завтра истекает этот срок. Но уже сегодня немцы хватали некоторых евреев, осмелившихся идти по главной улице, и куда-то уводили их. Приказ о выселении на окраину города привёл евреев в отчаяние. Я слышал, что будто-бы жена покойного профессора Гиршмана выбросилась на улицу с третьего этажа, что доктор Гуревич, милейший человек, покончил самоубийством, что один еврей, фамилию которого мне назвали, повесился. Не знаю, верны ли эти слухи. Но вот что я видел сегодня лично. Много евреев шли по Пушкинской улице вниз в сторону Николаевской площади7 и собирались группами около сгоревшей гостиницы «Красная»8. Жалкое зрелище! Худые, бледные люди в оборванной одежде, с пакетами, кулями, корзинками, чемоданами, стояли на тротуаре и чего-то ждали. Некоторые пробовали нанять ломовых извозчиков, которые находились тут со своими телегами. Но те назначали невероятные цены. Некоторые евреи всё же пробовали положить свои вещи на подводы, но извозчики их грубо сбрасывали и ругали самой отборной бранью. Вдруг появились два немецких полицейских, здоровенных парня в новеньких мундирах. Им не понравилось, что евреи стоят кучей около гостиницы в центре города. Они потребовали, чтобы евреи шли дальше. И евреи потащили свои вещи, кто на саночках, кто на плечах. Полицейские толкали и били некоторых женщин. Особенно мне запомнилась следующая сцена. Молодая женщина везёт груженные вещами санки. Около неё идёт мальчик, лет 4-х или 5-ти. Санки заехали на часть мостовой, не покрытую снегом. Она потянула сильнее, и санки перевернулись. К ней подбежал один полицейский и начал её бить. Он стучал себе пальцем по лбу и выразительно показывал, что надо везти санки по снегу, а не по камням мостовой. Женщина пробовала поднять санки, но это ей не удавалось. Полицейский несколько раз подбегал к ней и каждый раз ударял её кулаком или сапогом. Мальчик начинал плакать и визжать, когда немец подходил к ним. Полицей ский замахнулся и на мальчика. Мать, желая спасти своего ребёнка от удара, начала целовать руки полицейскому. Наконец, этот последний выправил санки, и дал женщине напутственный пинок в зад. Вот ещё одна сценка. На крутом спуске с Николаевской площади на переулке Короленко перевернулись санки одной старухи. Она тщетно пытается их выпрямить. Я не вытерпел. Сошёл с тротуара и помог женщине уложить поклажу на санки. Вдруг ко мне подбегает полицейский. «Бист ду аух айн юде? (Ты тоже еврей?)» — спросил он. Я ответил, что я русский. Тогда он замахнулся на меня и стал ругать за то, что я помог еврейке. Я поспешил удалиться. Бедные люди! В гетто их ждёт верная смерть от голода.

Ныне — пл. Конституции. 8

Пл. Конституции, 20 (на месте нынешнего жилого дома с Харьковаптекой-2 и частными предприятиями).

Часто мне приходилось делить пищу на четыре равные части. Разделить абсолютно точно невозможно, и я наблюдаю, как сын и дочь с жадностью набрасываются и выбирают бóльшие куски. Могу ли я их винить в этом? Нет, конечно! Бывали случаи, когда я поступал так же, когда делёж производился мною наедине. Гнусно! Но голод притупляет волю!

174

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ 16 декабря. Сейчас в городе такая большая смертность от голода, что не успевают изготовлять гробы и хоронить покойников. Женщина, умершая во флигеле нашего дома 7 декабря, ещё не похоронена и лежит в своей комнате. 21 декабря. Сегодня впервые после прихода немцев в Харьков я с’ел кусочек настоящего хлеба. Жена выменяла у немцев рождественские украшения для ёлки на два куска хлеба и на кусок колбасы. Какое блаженство. Хлеб, правда, серый и кисловатый, но ведь это настоящий хлеб, такой сытный и вкусный. Не то, что варёная картошка. Впрочем, в последнее время мы ели не картошку, а шелуху от неё. Она продаётся на базаре. Из неё делают котлеты. Но от них тошнит и получается понос. Бедные мы, бедные! До чего мы дожили! В городе, по-видимому, начал распространяться сыпной тиф. В отделе здравоохранения управы вывешено об’явление о врачебной помощи сыпнотифозным. Раз голод — так и тиф. Недаром в простонародьи сыпной тиф называют голодным тифом. Кроме того мыло стоит безумно очень дорого. Поэтому у многих появились вши.

Сегодня впервые после прихода немцев в Харьков я с’ел кусочек настоящего хлеба.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

20 <sic> декабря. Первоначально я числился заведующим медицинской частью протезных мастерских института ортопедии. Теперь мне поручено заведывание мастерскими. Произошло это при следующих обстоятельствах. В мастерских работают два уже пожилых рабочих. Один из них столяр и выделывает костыли, другой — старый протезный мастер и занят починкой протезов. Несколько дней тому назад эти два рабочих кто-то подали заявление на имя директора института ортопедии, доктора Пригоровского, о том, что заведующий протезными мастерскими, Н. М. Шевченко — коммунист, недавно окончивший свой комсомольский стаж и что его следует немедленно снять с работы. Пригоровский испугался и отдал приказ об увольнении Шевченко. И о назначении меня директором протезных мастерских. Этот приказ был утверждён в управе неким Довбищенко, которому подчинены все промышленные предприятия города Харькова. Более того, я получил предписание уволить Шевченко. Это меня нисколько не устраивало. Парень он — хороший. Прежде всего я сообщил ему о том, что я получил приказ уволить его, и заявил, что я не собираюсь осуществлять этот «приказ». Мы решили, что мне следует побывать в личном отделе управы и там похлопотать о том, чтобы приказ был отменён. Вчера я явился в этот личный отдел. Вошёл в комнату, где находились два суб’екта и сразу почувствовал, что я нахожусь на допросе. Оба суб’екта оказались двумя типичными украинскими националистами. Одному было около 40 лет, но его волосы были почти все седые. Взгляд его тёмно-карих глаз тяжёлый. Другой субъект помоложе, так лет около 20. Лицо бритое. Вид — тупой. Мой допрос длился больше получаса. Я рассказал, кто я и зачем явился, сказал, что работа Шевченко в мастерской является очень полезной, что он сохранил в целости всё имущество протезных мастерских. Когда я кончил говорить, настало длительное молчание. Оба суб’екта поглядывали то на меня, то друг на друга, и ничего не говорили. Я не вытерпел: «Ну, как? — спросил я. — Сократить!» Ответил более пожилой: «Правильно?» и поглядел вопросительно на своего компаньона. «Да, сократить!», ответил тот. «Но ведь это принесёт учреждению огромный вред», попробовал сказать я. Но сразу почувствовал, что говорю совершенно зря, и что судьба Шевченко уже окончательно решена. Я сообщил Шевченко ему об отрицательном результате моего хождения в управу и заявил ему, что я не буду снимать его с работы. Мы решили, что он сам постепенно

175

НИКОЛАЕВ отстранится от неё, без дискриминирующего его приказа. Этот Никита Шевченко производит на меня хорошее впечатление. Он — инвалид, его жена тоже. У них очаровательный двухлетний сынишка. За что же я буду подвергать каре эту семью? За то, что Шевченко — коммунист. Но ведь это вызывает во мне только сочувствие. Надо надеяться, что и Пригоровский и Довбищенко и суб’екты личного отдела управы забудут про него. Эти два украинских националиста произвели на меня удручающее впечатление. Оба интеллигентны, а выглядят хуже жандармов. 23 декабря. Несколько дней тому назад немцы без ведома отдела здравоохранения управы вывезли всех душевнобольных из психиатрической больницы (Сабурова дача). Больные увезены неизвестно куда. Опасаются, что немцы расстреляли всех душевнобольных, среди которых было немало выздоравливающих. Особенно трагична судьба знакомой мне семьи инженера Петрова. Этот последний изредка страдал припадками психического заболевания. Последние годы до прихода немцев в Харьков он находился в нормальном состоянии. Недавно он возвратился домой несколько позже установленного времени. Его остановил немецкий патруль. С него сняли пальто, а затем отпустили домой. Это событие произвело на Петрова такое сильное впечатление, что у него начался очередной приступ. Его жена отправила его в психиатрическую лечебницу. Там Петров начал быстро по правляться. Последние его письма свидетельствовали о том, что приступ прошёл. Его жена уже намеревалась забрать его домой. И вдруг Петров исчез с прочими больными психиатрической лечебницы. Сегодня моя жена видела сына Петрова, мальчика лет 17. Он сидел и ждал, когда его примет заведующий отделом здравоохранения управы. Мальчик — очень, худой, бледный, видимо сильно волновался; его глаза выражали ужас… бедные люди! Несколько дней тому назад было об’явлено, что жители города, не имеющие службы или постоянной работы, будут эвакуированы из города в принудительном порядке. Сейчас это постановление отменено. Очевидно немцы придумали иные способы «разгрузки» голодающего города, или — что вернее — предоставили людям умирать от голода. Недавно распространились слухи о том, что немцы будут снабжать город хлебом. Но пока эти слухи не оправдались. По прежнему нет воды, нет света и нет хлеба. Немцы умудряются освещать свои комнаты электричеством, но русским света не дают.

Немцы умудряются освещать свои комнаты электричеством, но русским света не дают.

25 декабря. Вчера я зашёл в кино и впервые видел один немецкий фильм, названный «Галло, Жанин». Свет потух во время представления и я не стал дожидаться окончания кинокартины. Я вышел из зрительного зала с чувством облегчения. Нелепый фильм! Та часть его, которую я видел, производит жалкое впечатление. Это — большая дребедень. По сравнению с советскими фильмами, обычно столь содержательными, эта картина оставляет впечатление чего-то никчёмного, и никому не нужного и надуманного. Наши продовольственные запасы почти все вышли. Осталось лишь несколько килограммов ячменного зерна, которым мы пользоваться не умеем, так как плюшки, которые мы печём из этой муки, оказываются нес’едобными. Остались Сохранились ещё 5 или 6 килограмм пшеничного зерна, из которого мы ежедневно 2 раза в день варим кашу, и несколько бураков. Скоро мы будем питаться одними

176

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ надеждами. Отёки на теле у меня всё увеличиваются, а, главное, у меня начинает появляться полное безразличие ко всему, что бывает обычно предвестником смерти от голода. Недавно я заходил в Рентгеновский институт. Масалитинов и Моргачёв сильно отекли. Масалитинов мечтает поймать «собачку» и с’есть её. Он говорил это со свойственным ему присюкиванием. Бедный человек! Видимо он скоро умрёт. Ещё худшее впечатление произвёл на меня доктор Моргачёв. Он весь отёчный и, кроме того, у него начал развиваться психоз, повидимому, в связи с начинающейся отёчностью головного мозга. Моргачёв взял меня за руку, отвёл и таинственно в сторону и сообщил, что он собирается обложиться книгами и словарями и учить сразу несколько иностранных языков. Этот, повидимому, помрёт раньше нас всех. 29 декабря. Немцы не только не снабжают Харьков продуктами, но выкачивают всё, что можно, из обнищавшего города и высылают в Германию. Говорят, что возобновили свою работу конфетная и пивоваренная фабрики, но население не видит этих продуктов и они поступают к немцам. Горит Дом Красной Армии9. Говорят Приходилось слышать, что немцы, празднуя там день рождества, напились пьяными и подожгли этот дом. Недавно таким же образом сгорел дом на Лермонтовской улице. 9

Ул. Университетская, 14 (на месте нынешнего памятника Борцам Октябрьской революции).

30 декабря 1941 г. Продукты иссякли. Завтра, под Новый год, жена уходит вместе с сыном в деревню Бабаи для мены. У меня больше нет сил ходить так далеко. 1 января 1942 г. Ночь под Новый год я провёл очень тревожно. Были слышны орудийная, пулемётная и ружейная пальба и это длилось до самого рассвета. Я думал, что это либо налёт партизан, либо бои с регулярной Красной Армией, внезапно приблизившейся к городу. Девочку я не будил, но сам я встал и на всякий случай приготовил вещи для того, чтобы спуститься в подвал. А утром выяснилось… что это немцы баловались и встречали столь бурно Новый год… Вернулись жена и сын, принесли бураков и капусты. Это будет всё наше питание. Ни белков, ни жиров, а одна лишь клетчатка. Нервы у меня сильно расходились. У меня был истерический припадок с рыданиями-хохотом. Я чувствую, что скоро погибну. Жена рассказала, что в деревне Бабаи, где они были, крестьяне очень недовольны немцами, которые под угрозой оружья отбирают у них последние продукты. Если бы сейчас в Харькове вновь установилась советская власть и снабдила бы население хлебом, её встретили бы восторженно. Немцы ведут себя как завоеватели, расчитывающие лишь на силу оружия. Но на штыках долго не просидишь. Я сравниваю поведение некоторых украинских женщин с героиней рассказа Мопассана «Пышка». Некоторые наши женщины, утратившие всякий стыд, сблизились с немцами. Я часто хожу на поклон к

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

177

НИКОЛАЕВ одному знакомому истопнику, некоему Тихоновичу. Он теперь — комендант одного здания, где расположилось одно немецкое учреждение по снабжению армии. Немецким чиновникам, работающим в этом учреждении, живётся неплохо: они воруют всё, что можно, а истопник тащит у них всё, что плохо лежит! Так вот я хожу почти каждый день к этому истопнику, чтобы достать у него в обмен на золотые вещи немного продуктов. Этот Тихонович издевается надо мною, заставляет ждать себя по 3—4 часа, а затем заявляет, что у него ничего нет. За одну золотую вещь он обещал дать мне три пуда муки и килограмм масла. Он несомненно получил эти продукты у немцев, но мне ничего не дал и кормит меня обещаниями и словами сочувствия! У этого Тихоновича имеются две смазливые дочки. Недавно один из немцев, некий Вальтер, должен был отправиться на фронт. Дочка Тихоновича, жившая с этим немцем, провожала его с рыданиями! Между тем её старший брат служит в Красной Армии. Девица, конечно, нисколько не заботится о том, что её родной брат и любовник-немец будут находиться в разных лагерях и может быть им придётся стрелять друг в друга! Следует признать, что национальное чувство, что любовь к родине очень слабо развиты у некоторых наших женщин! 2 января 1942 г. Страшно подумать о судьбе харьковских евреев: они живут в своём гетто около Тракторного завода без права выйти из отведённого им района. Им разрешили взять с собой лишь те вещи, которые они смогли донести на руках. Таким образом, даже те евреи, которые запаслись продуктами, обречены на голодную смерть. А ведь среди них — много женщин и детей. В гетто выселились около восьми тысяч евреев! Ужас сжимает горло, когда подумаешь о тех драмах, которые разыгрываются ежедневно в гетто. Что испытывают родители, видя, как умирают их дети. Бедные, бедные люди!.. Стоят большие холода. В нашей кухне, где мы живём, утром температура не превышает +3°.

Вид у меня стал ужасный.

5 января 1943 года. Сегодня я упал на улице от истощения. Ноги стали мягкими и я опустился на снег под забором. Посидел некоторое время, отдохнул и поплёлся дальше. Вид у меня стал ужасный. Я выгляжу как глубокий старик! Отёки распространились по всему телу. Сердечная слабость всё увеличивается. Мучает одышка. В таком виде приходится ходить по городу на большие расстояния! 6 января. Воды нет. Мы пользуемся снегом, но он грязный. Мы едим на грязных тарелках невероятно грязными руками (в саже и копоти). Мы пали так низко, что уже не ощущаем глубины нашего падения. Все мысли только об еде. Мы запретили друг другу говорить о вкусных блюдах, чтобы не раздражать аппетита. 7 января. Великая радость! Мне удалось поменять золотую вещицу на 25 кгр. муки и на литр масла! Это произошло как раз во-время. Продуктов у нас совершенно не осталось и жена собиралась завтра вновь итти в деревню для мены. Цены на базаре резко повысились. Ещё недавно литр керосина стоил 30—40 рублей, а сейчас его продают за 100 руб. Стакан соли можно было купить за 5 руб., а теперь он стоит 15 рублей. 9 января. Сегодня я в первый раз в жизни получил милостыню. Я шёл по Николаевской площади и задумался. Вид у меня был, очевид-

178

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ но, ужасный: худой, бледный, отёчный. Пальто грязное, так как я целое утро работал в нём и не мог его отчистить. Вдруг я услышал около себя голос: «Подождите!» и кто-то дотронулся до моего рукава. Я обернулся с досадой. Мельком увидел около себя лицо маленькой, пожилой женщины. Она что-то сунула мне в карман и удалилась. Я машинально сказал «Спасибо!», не сообразивши, что это была милостыня. Опустивши руку в карман, я вынул оттуда маленький кусочек хлеба весом не более 30 или 40 грамм. Я попробовал его. Он был чёрный и невероятно горький. В нём было много отрубей. В иное время этот хлеб был бы совершенно нес’едобным… Я был тронут этим подаянием. Старушка пожалела меня и, возможно, отдала мне свой последний кусок хлеба. Отвратительное качество этого хлеба доказывает, что старушка сама плохо питается. Я завернул в бумагу кусочек хлеба и думаю сохранить его как реликвию.

Теперь стало достоверно известно, что немцы расстреляли несколько сот душевно больных, находившихся в психиатрической лечебнице.

В квартире, куда мы переселились в октябре, жили семьи юриста и инженера. Уезжая, они оставили много книг по специальности. Сейчас мы принуждены топить ими плиту, так как дров очень мало и их трудно достать. Конечно, это вандализм. Но что делать? Не умирать же от голода. В институте ортопедии хранились научные материалы, которые я собрал в своё время с огромной затратой времени и сил. Эти материалы имели громадную ценность и я ещё не успел их использовать. Санитары растаскали эти материалы на топку. Война! Ничего не поделаешь! 12 января. Вчерашний день останется памятным для моей семьи. Мне, повидимому, удалось спасти семью от голодной смерти по крайней мере до лета. Я познакомился с двумя мелкими немецкими чиновниками, работающими в учреждении по снабжению продовольствием немецкой армии. Они выписывают ордера на продовольствие и, в частности, на муку. Как и многие другие немцы, оба чиновника — воры и взяточники. Я принёс им имеющиеся у меня золотые вещи — кольца и брошки жены. У них глаза разгорелись. За три золотые вещицы они мне выписали 150 кгр. муки, т. е. почти десять пудов. Сегодня я ходил получать эту муку на мельнице. Выдали. Эта мука оказалась дважды краденной: сперва немцы украли её у украинских крестьян, а затем эти чиновники украли её у собственного продовольственного учреждения. В мирное время я, конечно, не купил бы краденного. Но теперь, когда мы погибаем от голода, какая может быть мораль! Кроме того ведь эти кражи ослабляют мощь немецкой армии! А главное — это спасает мою семью от голода! В будущем возможны ещё подобные же приобретения. Чиновники обещают поменять золотые вещи на сало или на масло. Да! Мы спасены! Теперь стало достоверно известно, что немцы расстреляли несколько сот душевно больных, находившихся в психиатрической лечебнице. Жена инженера Петрова узнала о смерти мужа. А ведь он был по сути уже совершенно здоровым человеком. Это величайшее злодеяние, которое лишний раз доказывает жестокость немцев. 14 января. Уже три недели в учреждениях почти не производится никакой работы. Каждый день — какой-нибудь праздник. Украинские националисты, возглавляющие управу, постановили праздновать различные праздники и по старому стилю в угоду традиций и по новому стилю в угоду немцам (мол, мы уже приобщились к культуре Европы!). Мы праздновали два раза Рождество (по два дня каждый раз!), по два

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

179

НИКОЛАЕВ раза Новый год. Кроме того в субботу работа производится лишь до 12 часов дня, а воскресенье — день нерабочий. При таком режиме в протезных мастерских никакой работы не осуществляется. Мастер ские находятся на самоокупаемости. Я обязан платить жалованье рабочим. А где мне взять деньги? Заказов очень мало, да и те не реализуются из-за праздников. 15 января. Цены на базаре быстро повышаются. Стакан пшеничного зерна — 40 рублей, стакан соли — 20 рублей, литр керосина — 150 рублей. Со времени прихода немцев цены поднялись в пять раз. 20 января. Имеются сведения о том, что немцы расстреляли всех евреев, находившихся в гетто. Среди них погибли несколько выдающихся харьковских врачей — доктор Воловник, доктор Гуревич и др. Говорят, что детей немцы отравили, а взрослых расстреляли. Целый месяц евреи голодали в своём гетто, без права выходить за пределы колючей проволоки. Можно себе представить, какие адские муки испытывали родители, на глазах которых дети умирали от голода! Бедные, бедные люди! Выясняется, что немцы систематически осуществляют на Украине свою политику голода. Ректор университета, проф. А. В. Желиховский сообщил мне, что он беседовал с каким-то немецким генералом, который заявил ему, что немцы прекрасно учитывают, что 1/3 населения города Харькова погибнет от голода в течение зимы 1941—1942 гг., что 1/3 жителей покинут город и распылятся по сёлам, где они будут использованы для полевых работ и что лишь 1/3 граждан останется в городе, где немцы используют их труд для нужд немецкой армии, при чём часть суб’ектов этой последней группы будет послана на работу в Германию. Итак генерал вполне откровенно признал, что немцы не только не снабжают город продуктами питания, но создают искусственный голод с целью уничтожить избыток населения. При этом они, конечно, не учитывают, что от голода погибают в первую очередь интеллигенты, которые наименее приспособлены к борьбе за существование. Впрочем, немцам интеллигенты не нужны. У них и своих интеллигентов много. Им нужны лишь рабочие руки. Характерно, что немцы предложили ректору университета послать 80 научных работников для работы в совхоз. Желиховский сам собирается ехать туда и предложил это и мне. Я отказался, поскольку сейчас я обеспечен мукой.

Впрочем, немцам интеллигенты не нужны. У них и своих интеллигентов много.

22 января. Разрешено ходить по улицам лишь до четырёх часов дня. После этого времени немцы расстреливают жителей даже без предупреждения. Вчера немцы убили одного мужчину на Плехановской улице. Было ещё светло, но совершилось это событие несколько минут позже четырёх часов. Наши изголодавшиеся организмы требуют огромного количества пищи. Теперь мы едим три раза в день и пожираем огромное количество блюд из муки. особенно часто мы едим галушки. При таком огромном употреблении муки может не хватить до лета. Жена занимается раздобыванием дров. Это делается с опасностью для жизни, так как немцы расстреливают граждан, таскающих обгорелые доски из разрушенных зданий. А между тем что делать? На дворе стоят жестокие морозы (сегодня температура опустилась

180

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ до –39°). Топлива нет и негде его достать. Приходится красть доски в разрушенных домах. Не умирать же нам от холода! 27 января. Я получил сегодня в университете талон на обед в столовую Управы. Кормят там отвратительно. Например, сегодня обед состоял «из двух блюд» — куска казеиновой бабки с куском гнилого огурца и стакана ячменного кофе без сахара или сахарина. Эта казеиновая бабка имеет отвратительный омерзительный вкус мыла. Её подают с клестероподобной бурой подливкой. Но даже эти омерзительные тошнотворные «блюда» жадно поглощаются голодными людьми. Например, один молодой человек не только с’ел свою порцию, но доедал остатки на чужих тарелках. Он подсел ко мне и ждал когда я кончу есть. Как только я поставил тарелку, он набросился на неё и моей грязной ложкой запихивал себе в рот недоеденные мною остатки. Делал он это наспех: видимо, был очень голоден. В это время температура воздуха в столовой не превышала –20°. Вследствие холода многие посетители столовой предпочитали обедать стоя. Недавно, обедая в этой же столовой, я оказался рядом с одним пожилым страховым врачом. Старик кончил свой обед и поглядывал на мою тарелку с казеином. Когда я кончил, он попросил разрешение воспользоваться моими остатками и в моём присутствии вылизал всё, что оставалось на моей тарелке. Тошнотворное зрелище!

Тошнотворное зрелище!

30 января. В университете я впервые получил сегодня так называемый «академический» паёк. Подчёркивалось, что он выдаётся немецкими властями лишь наиболее выдающимся научным работникам. В список включены лишь 52 профессора и доцента. По этому пайку я получил: 450 грамм ржаного, сильно засорённого зерна, 400 гр. крахмала и 200 гр. пшеничной муки простого помола. И это всё! На это нужно прожить вместе с семьёй в течение недели. В 1932 и 1933 гг., т. е. при советской власти научным работникам тоже выдавали паёк, но он был несколько иным по составу. Я получал тогда мясо, ветчину, масло, рыбу сахар, печенье и т. д. Очевидно, выдавая нам эту жалкую подачку, немцы захотели немного поиздеваться над голодными русскими интеллигентами. Говорят, что с 15 февраля будут отменены пропуска на выезд из города. В связи с этим огромное количество горожан устремилось в деревню для мены вещей на продукты. Мой знакомый, Г. С. Козырев недавно вернулся из такого путешествия пешком на расстоянии 110 км. от Харькова. Он рассказывает, что в окружности Харькова все округи переполнены народом. Вещи отдают за бесценок. За новые женские боты и за калоши Козырев получил 8 кгр. кукурузы. В сёлах имеется много жиров (сала, масла), но крестьяне придерживают жиры для своего личного употребления. Козырев отморозил себе пальцы и испытывал большие страдания в дороге от голода и особенно от холода (стояли лютые морозы!). Сколько людей, идущих в деревню для мены вещей, обречены на гибель в пути! 2 февраля. Несколько дней тому назад из Харькова выехал в Германию первый транспорт рабочих, вывезенных немцами для работы на немецких заводах. С транспортом в качестве врача выехал проф. Ф. Ю. Розе. Он — немец и крепко связал свою судьбу с немцами, тем более что его сын служит лётчиком в германской армии. Очевидно, этот уже больше не вернётся на Украину! 3 февраля. По городу валяются трупы людей, умерших от голода. Их не убирают. Например, недавно на Николаевской площади — глав-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

181

НИКОЛАЕВ ной площади города — более недели валялся труп старика, очевидно, умершего от истощения. Сегодня я видел на Благовещенском базаре труп мужчины лет 25-ти. Это был, очевидно, военнопленный. Он умер, вероятно, от голода и холода. Он лежал на спине. Сапоги с него уже успели стащить! 5 февраля. Председатель общества «Просвіта» профессор В. В. Дубровский предложил мне прочесть публичную лекцию на тему: «Антропологические особенности украинского народа». Хотя мне не трудно было бы прочесть лекцию на данную тему и доклад по этому вопросу у меня уже написан, я я, основываясь на материалах собранных мною в течение 1920—1921 гг., предложил прочесть лекцию на иную тему, тоже весьма более актуальную, а именно: «Голод и вызванные им изменения организма». Однако, Дубровский замахал руками и сказал мне, что на эту тему читать нельзя. Очевидно Значит, вопреки очевидности, немцы хотят скрыть, что они принесли нам голод и что много людей умирают от истощения. Как это нелепо! 8 февраля 1942 г. На балконе бывшего здания Центрального Комитета Партии висят пять трупов повешенных людей с надписями на немецком и русском языках: фамилия, имя и слово «партизан». У местной публики это зрелище вызывает только отвращение. Что касается немцев, то они останавливаются и щёлкают фотографическими аппаратами. Недавно умер от голода археолог Луцкевич. У него имеются малолетние дети. Он жертвовал всем ради спасения детей и жены. Он ходил по деревням, менял вещи, доставал продукты питания, но почти всё отдавал своей семье. Сколько таких незаметных героев! 10 февраля. Сегодня — мой день рождения. Мне минуло 44 года. Ещё год тому назад я выглядел так молодо, что многие называли меня «молодой человек». Никто не давал мне на вид более 30-ти лет. А сейчас я — старик. Лицо покрылось морщинами. Кожа отекла и стала дряблетьой. Мне можно дать на вид лет 60 или 65! Вот, что сделал со мной голод, принесённый немцами! 11 февраля. Вследствие отсутствия воды у нас забита уборная. Поэтому каждый день приходится выносить два ведра нечистот и выбрасывать их в яму, вырытую в соседнем дворе. Это очень мучительно. Кал выливается иногда из вёдер на брюки и на ботинки, которые вследствие этого распространяют целый день невероятную вонь.

Сегодня — мой день рождения. Мне минуло 44 года. Ещё год тому назад я выглядел так молодо, что многие называли меня «молодой человек». Никто не давал мне на вид более 30-ти лет. А сейчас я — старик.

Постоянных цен нет. Я пошёл сегодня на базар продавать имеющиеся у меня тетради. Приценился — один торговец сказал: пять рублей, другой — три рубля, а в ларьке рядом с базаром такие же тетради продавали по 1 р. 25 копеек. 13 февраля. Людей, умерших от голода, такое огромное количест во, что хоронить их на кладбищах в гробах невозможно. Трупы бросают в щели, вырытые во дворах ещё тогда, когда была советская власть, и предназначавшиеся в качестве убежища при немецких воздушных налётах. Сегодня мой сын видел как одна собака откопала мертвеца и тащила по двору человеческую ногу, на которой висела штанина! Воды нет. Мы используем снег. Поэтому мы ужасно грязные. Обычно кто-нибудь из нас моет руки в тазу, а затем в этой же чёрной

182

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ от грязи воде «моет» руки другой. Вместо полотенца употребляется кусок марли. Все им вытирают и руки и лицо. В результате последний, пользующийся этой тряпкой, растирает себе по лицу чужую грязь. Так как я умываюсь обычно последним, это удовольствие и падает чаще всего на мою долю. Многие венгры очень грубы. Волик Т-н видел, как один венгерский офицер побил нескольких украинских граждан — мужчин и женщин. Он потребовал, чтобы несколько прохожих зашли во двор и таскали мешки с углём. Среди прохожих оказался директор какого-то завода один служащий. Он попросил венгра посмотреть его документы. Но офицер рассвирепел, толкнул украинца, повалил его в сугроб и начал бить. Он расправился таким же образом ещё с несколькими гражданами.

Ныне — СШ №27 (ул. Марьинская, 12/14).

Немцы предлагают некоторым профессорам выехать в Полтаву или Кременчуг. Видимо, фронт слишком близко от Харькова и немцы не уверены в том, что город не будет взят Красной Армией. Лично я отказался покинуть Харьков, ибо не боюсь прихода красных. Сегодня у меня была беседа по этому поводу с профессором Москаленко, тем самым, который выкинул меня из Рентгеновского института в ноябре 1941 г. и этим лишил меня заработка. Он остановил меня на улице и имел наглость уговаривать меня уехать из Харькова. Я ответил ему очень холодно и от его предложения отказался. Тогда на прощание он мне сказал: «Вашим отказом вы подписали себе смертный приговор.» Этакой нахал! Даже если мне суждено умереть в ближайшее время от последствий длительного голодания, разве можно об этом открыто говорить человеку. А вдруг, на зло ему, я не умру от голода! Сейчас, благодаря мукé, моё питание улучшилось. Однако отёки у меня ещё сохранились. 16 февраля. От голода умер Н. П. Шатилов, сын покойного профессора П. И. Шатилова. Таким образом в течение короткого срока от голода погибла вся семья профессора Шатилова — его жена, его дочь и его сын. Недавно я был в помещении бывшей 18-й украинской школы на Мариинской улице10. Рядом со школой живут немцы. Они порубили всю мебель школы на дрова. В школе находились два чудных рояля. Один из них немцы уже уничтожили и сожгли. Такая же судьба ожидает и другой рояль. Директор школы и завхоз терроризированы и защитить имущество школы не могут. Чуть что, немцы угрожают им револьверами. Впрочем удивительно, как они ещё работают. Управа им не платит денег. Повидимому они живут тем, что понемногу продают на базаре школьное имущество. 18 февраля. Жена мне рассказывала, что под влиянием голода у большинства знакомых ей женщин прекратились менструации. Это — одна из причин их нервного настроения. Мне часто снятся вкусные блюда. Во сне мы поедаем мясные котлеты, ветчину, масло, пирожные. О, да! Особенно много пирожных и конфет! Количественно мы едим сейчас много, но качественно мы продолжаем голодать. Нам не хватает животных белков, жиров, саха-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

183

НИКОЛАЕВ ра и витаминов. И всё же наше положение гораздо лучше, чем полтора месяца тому назад. 23 февраля. На кладбище не зарывают, а складывают трупы. Мерт вецы окоченели в самых причудливых позах. Могилы не роются, так как земля мёрзлая. Когда начнётся оттепель, эти груды трупов будут гнить. 25 февраля 1942 г. Протезные мастерские, которыми я заведывал, закрылись недели две тому назад. Не было заказов. Рабочим я выплатил жалованье. А сам остался без заработной платы. Кроме меня не получили денег бухгалтер и Н. М. Шевченко. Теперь я безработный, если не считать, что я числюсь ещё при университете. Но там нет никакой работы. Поэтому меня могут мобилизовать в качестве врача и послать куда-нибудь. Это было бы очень нежелательно. 5 марта. Отдел здравоохранения управы направил меня к врачу немецкой комендатуры, доктору Вернике для работы в медицинской комиссии по отбору рабочих, посылаемых на работу в Германию. Вернике принял меня вполне корректно. К счастью, все места в этой комиссии были уже заняты другим врачами. Говорю «к счастью» потому, что работа в этой комиссии, как мне говорили, сводится к выполнению жандармских функций. Врачи, под давлением немцев, принуждены признавать здоровыми людей заведомо больных. Доктор Вернике заявил мне, что в ближайшее время он пошлёт меня в Германию для сопровождения в качестве врача транспорта рабочих, направляемых туда на работу. Я сказал ему, что я после голода чувствую себя ещё очень слабым и боюсь, что не вынесу путешествия. Он мне ответил, что кормить меня будут очень хорошо, что я поправлюсь и что по приезде в Германию я получу двухнедельный отпуск. Возражать не приходилось, во-первых, потому что я — безработный и меня всё равно немцы куда-нибудь послали бы на работу; во-вторых, потому что приобретённая мною мука быстро тает и её не хватит нам до лета: уезжая, я освобождаю свою семью от лишнего рта и, наконец, потому что я постараюсь использовать эту поездку для того, чтобы пробраться к моей матери, живущей в Ницце, на юге Франции. Может быть, мне удастся найти себе там работу, перевести туда семью и прожить в неоккупированной немцами зоне до конца войны. Если бы это удалось, это спасло бы семью от ужасов голода и войны. Моя мать живёт в Ницце с 1904 г. Её там все знают. Это обеспечит мне устройство на работу до конца войны.

Из-за холода я живу с семьёй в кухне рядом с плитой.

6 марта. Я соскучился по научной работе. Ведь с 1920 г. я беспрестанно работал в лабораториях, писал научные работы, собирал научные материалы. С приходом немцев и занятием ими здания Института ортопедии ценнейшие научные материалы погибли. Это — непоправимая потеря! И всё же хочется работать — написать учебник по биомеханике и руководство по антропологии. Хочется закончить некоторые начатые раньше научные статьи. Но это невозможно. Из-за холода я живу с семьёй в кухне рядом с плитой. Разложить материалы негде. Кроме того обстановка не благоприятствует сосредоточению. Очевидно, с научной работой нужно повременить. А ведь жить в ум ственной бездеятельности очень мучительно. Я часто хожу на базар и продаю тетради. Проходя мимо людей, толпящихся на толкучке, я кричу: «Тетради! Купите тетради! Дёшево продаю!» Каждую тетрадь я продаю по два рубля, но часто я отдаю то-

184

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ вар за полтора рубля, т. е. относительно очень дёшево по нынешним ценам. Испытываю мучительное чувство унижения, когда мне приходится торговаться и расхваливать свой товар. Что поделаешь? Нужны деньги! Некоторые люди узнают меня. Вчера какие-то хулиганы кричали мне: «Вот это — профессор! А тоже спекуляцией занимается! Вот так профессор!» Очевидно, этот суб’ект — сам спекулянт, так как по лицу не видно, чтобы он голодал. Нашёл в чем упрекать меня: в спекуляции! Я дошёл до крайней степени обнищания. Стал бы я ходить на базар продавать вещи, если бы у меня были деньги! 10 марта. В Харькове очень много мадьяр. Они расхаживают по базарам и спекулируют. Сейчас цены на золотые вещи сильно пали: золотое обручальное кольцо стоит 200 рублей, а коробка спичек стоит продаётся по 25—30 рублей. Вот и получается, что за 7 или 8 коробок спичек мадьяры выменивают себе золотое кольцо. До войны коробка спичек стоила 2 копейки, да и сейчас в Германии она стоит 3 пфенинга. Вот и получается, что Таким образом, можно приобрести золотое кольцо за 15 или 16 копеек или за 20 пфенингов! Какие огромные деньги зарабатывают некоторые спекулянты!

Я видел также как мальчик лет 14-ти навалился всем телом на выброшенные на снег кишки и кричал: «Мои! Не смей трогать!»

11 марта. Около Благовещенского базара находится маленькая бойня. У её двери толпятся люди. Немцы, работающие на бойне, выносят корыта, наполненные кровью и внутренностями убитых животных. Они выбрасывают содержимое корыт на грязный снег. Тогда люди бросаются, давят друг друга, дерутся и вырывают друг у друга из рук желудки и кишки зарезанных волов. Дикие сцены! Сегодня мне особенно запомнился один мужчина в пальто и в роговых очках, повидимому, интеллигент. Он схватил обоими руками один желудок и тянул его к себе, не заметив при этом, что жёлтая жижица стекает ему на пальто. Добычу вырывала у него какая-то женщина. Она оказалась сильнее и захватила разорванный и истерзанный кусок желудка. Я видел также как мальчик лет 14-ти навалился всем телом на выброшенные на снег кишки и кричал: «Мои! Не смей трогать!» Люди толкали его ногами и тянули куски скользких кишек, которые мальчик тщетно пытался удержать давлением своего тела. Немцы смотрели на эти сценки и смеялись… Некоторые люди тащили эти органы, даже не обмывши их, на базар и начинали торговать ими. Гнусное зрелище! 13 марта. Сегодня мой сын был в кинематографе. В кинохронике показали несколько кадров, изображающих русских детей. Это была очевидная фальсификация. Группа пионеров 10—12 лет была представлена очень худыми и оборванными. Ясно, что эти кадры сфабрикованы в каком-нибудь немецком кино-ателье. Таких пионеров в СССР не имеется! 14 марта. Врач, работающий в деревне Большой Даниловке (рядом с Харьковом) рассказал мне, что в этом селе появилась одна душевно больная. Немецкий комендант узнал про это. Он вызвал к себе врача, дал ему несколько ампулл пантопона и потребовал, чтобы русский врач отравил эту больную. К счастью, эту женщину удалось предупредить о готовящейся ей судьбе и она во-время скрылась из села. Это ужасно! Немцы не только сами убивают больных людей, но требуют, чтобы русские врачи помогали им в этом. 18 марта. Моя жена продолжает с риском для жизни таскать обгоревшие доски из разрушенных зданий. Недавно немцы застрелили женщину, тащившую поломанный стул.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

185

НИКОЛАЕВ 21 марта. Сегодня меня срочно вызвали в немецкую комендатуру к некоему инспектору Бауэру и об’явили мне, что я назначен для сопровождения одного транспорта рабочих, отправляемых на работу в Германию. Отбытие транспорта произойдёт через несколько дней*. * В Германию я прибыл 2 апреля 1942 г. и пробыл в Берлине до 15 мая 1942 г. Во время пребывания за-границей я не мог вести дневника, так как было основание опасаться, что все мои вещи, оставляемые в номере отеля, будут находиться под надзором Гестапо. Вернувшись в Харьков, я подробно описал события, совершившиеся во время моей поездки в Германию. Эта рукопись не включена в мой дневник. После возвращения в Харьков я работал около двух месяцев на огороде и не брался за перо. Этим об’ясняется пропуск, имеющийся в моём дневнике.

Продолжение дневника 18 июня 1942 г. Все продовольственные запасы у нас иссякли. Денег нет. Добываю их тем, что продаю коробки спичек, привезённые мною из Германии, где они стоят по 3 и по 5 пфенингов (здесь их продают по 12—13 рублей). Очень много работаю на огороде. 9 часов вечера. Кончился «обед». Ложусь спать с острым чувст вом голода. Утром жена дала мне тарелку пшённого супа и несколько оладий, сделанных из остатков той муки, которую я добыл в январе этого года. Затем я пошёл на огород, расположенный на расстоянии около пяти вёрст от дома, где я живу. Сегодня было особенно трудно копать, так как после дождя почва была липкая. Я вернулся домой без сил. Жена мне дала «борщ», т. е. горячую водичку, в которой плавали щавель и куски бурака. Несмотря на сильный голод, я не стал есть это произведение кулинарного искусства. Жена меня выругала за упрекнула в том, что я очень привередлив и могу есть лишь одни «деликатессы». На второе она мне дала маленькую тарелку варенного картофеля. Я его жадно с’ел, но, к сожалению, на этом обед закончился. Нужно спать, а из-за голода я не могу заснуть.

В другое время я не стал бы есть хлеб, облизанный котом.

Пока я это писал, я услышал какой-то подозрительный шум. Я обернулся и увидел, что наш молодой кот Мурик (как он остался жив, несмотря на голодовку, это для меня непонятно!) облизывает масло с куска хлеба, который остался мною нес’еденным со вчерашнего дня. Я совершенно забыл о его существовании. В другое время я не стал бы есть хлеб, облизанный котом. Но сегодня я был настолько голоден, что, вздувши кошку, отнял у неё кусочек хлеба и с жадностью с’ел его. К сожалению, он был таким маленьким, что нисколько не насытил меня. В пустом желудке продолжаются мучительные рези!.. 19 июня. У немцев имеется много своих агентов, которые распространяют самые невероятные слухи относительно советских войск. Например, сегодня в институт ортопедии вернулась одна медицинская сестра, которая рассказала моей жене ряд небылиц, будто красные при взятии сёл расстреливают всех тех, кто имел хоть какиенибудь сношения с немцами, в частности врачей, а также женщин, гулявших с немецкими солдатами. Всё это, очевидно, инспирировано немцами. Но где же правда? Нужно иметь крепкую веру в советскую власть, чтобы не поддаваться этой пропаганде, исходящей якобы от «очевидцев».

186

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ 8 июля. По городу распространился слух, будто я арестован. Очевидно, это связано с тем, что в июне я вызывался дважды в Гестапо в связи с моей поездкой в Германию и, в частности, в связи с поданным мной заявлением о тяжёлом положении украинских рабочих в «трудовых» лагерях в Германии. Как бы этот слух не превратился в действительность!

«Я его отведу к Адольфу! Где Адольф?»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

10 июля. Целый день я работал вместе с дочкой на огороде. Часам к шести вечера, усталые, мы возвращались домой. Недалеко от огорода я поднял небольшую доску длиной сантиметров в 30. Прошли мы ещё километр и сели около одного домика. Я набрал воды в бутылку из имевшегося на улице крана. Мы напились воды, отдохнули минут пять и тронулись в путь. Вдруг я услышал позади себя дикий крик «Держите его! Он украл мою доску! Он хотел обокрасть мой дом!» Я обернулся и увидел женщину лет 30-ти в голубом платье. Она бежала ко мне, размахивая руками. Выяснилось, что её крики относятся ко мне. Я ей об’яснил, что доски я у неё не брал, а нашёл около огорода, но так как эта маленькая доска не представляет никакой ценности, я предложил отдать ей этот кусок дерева. Но она не успокоилась. Собрался народ. Она продолжала кричать: «Я его отведу к Адольфу! Где Адольф?» Мне это надоело и я решил, что целесообразнее будет пойти с ней в немецкую комендатуру. Она вцепилась в мой рукав и повела меня в поперечную улицу. Дочке я сказал, чтобы она ждала меня на том же месте. По дороге мы встретили немецкого офицера. Он дотронулся до своей шеи и сделал выразительный жест: мол, повесят. Я тогда не обратил на это внимания, но сейчас я отдаю себе отчёт в том, что я избежал очень серьёзной опасности и действительно мог быть повешенным. Мы дошли до хатки с открытыми окнами. На крики женщины появились три немецких фельдфебеля. Я начал им об’яснять по-немецки, что я нашёл доску вблизи огорода и не думал её красть у этой женщины. Но они не слушали меня. Один из них, очевидно, Адольф — любовник этой женщины — спросил её: «Крал?» Она стала кивать утвердительно головой. Тогда все три немца выбежали из хаты. Они внезапно набросились на меня и начали меня бить. Один из них наступил мне своим сапогом на большой палец левой ноги и поломал одну фалангу. Но тогда я боли не почувствовал: я бросился бежать. Немцы меня не преследовали. К сожалению, я заметил, что уличка упиралась в тупик. Я вспомнил, что меня ждёт дочка и повернул обратно. Немцы продолжали стоять посреди улицы в угрожающих позах. Я попросил их пропустить меня, так как меня ждёт дочь. Но они набросились на меня вновь и стали опять бить. На этот раз я отбежал довольно далеко, перелез через забор и круговым путём дошёл до того места, где должна была ждать меня дочь. Однако, её больше там не оказалось. Очень обеспокоенный, я пошёл домой в надежде, что дочь уже дома. Но её и там не оказалось. Жена, которой я всё рассказал, набросилась на меня с криками о том очень разволновалась и заявила мне, что погубил ребёнка и что, очевидно, немцы её взяли и где-нибудь истязают. Мы выбежали с намерением искать ребёнка, хотя было уже поздно и темнело. К счастью, всё окончилось благополучно и мы встретили дочку недалеко от нашего дома. Это избиение произвело на меня глубокое впечатление. Я почувст вовал особенно остро, насколько немцы жестоки и несправедливы. Они поверили взбалмошной бабе и не пожелали выслушать меня. Они избили меня как мелкого воришку! И тем не менее я могу благословлять судьбу, что дело окончилось так благополучно для меня. Я думаю, что меня спасло моё знание немецкого языка. Благодаря этому я отделался «только избиением». Могло быть хуже: они могли меня расстрелять или повесить, и жест офицера отнюдь не был шуткой!

187

НИКОЛАЕВ Я дал себе слово: впредь я буду по мере сил активно бороться с немцами. Буду делать всё возможное, чтобы вредить этим гадам. 12 июля. Немцы превратили нас в колониальных рабов и вызвали искусственный голод, обесценивши советский рубль и приравнявши марку к десяти рублям. Этим они вызвали подорожание продуктов в десять раз. Впрочем некоторые дефицитные товары подорожали в 20—30 раз. Бумажные марки, распространённые немцами по Украине, не имеют хода в Германии и таким образом они фактически не имеют никакой цены. Каждый день на базар мы тратим минимум 200 рублей, а жалованья я получаю в университете лишь 675 рублей в месяц. Таким образом, моего жалованья нам хватает лишь на три дня. Мы живём тем, что продаём вещи. Продаём всё, что только можно продать — ботинки, платья, бельё. Скоро нечего будет продавать. Сейчас заболел мой сын. Боимся, что у него тиф. Нужно ему купить немного риса, манной крупы, яиц, масла. А где взять деньги? Я готов продать свою душу дьяволу. Но, увы, где его искать?. . Часто на меня нападает такое отчаяние, что я подумываю о самоубийстве через повешение. Удерживает лишь мысль о том, что эти испытания временные и что рано или поздно советская власть вновь установится в Харькове. Но пока наши всё отступают и отступают и немцы празднуют победу за победой. 18 июля. Вчера на Павловской площади11 меня кто-то окликнул чей-то голос. Я обернулся и увидел моего бывшего ассистента знакомого Б. А. Никитского. Рядом с ним стоял какой-то гражданин средних лет, на которого я не обратил никакого внимания. Никитский стал меня расспрашивать относительно моей поездки в Германию. Зная, что он психически не вполне уравновешенный человек, я сначала отвечал ему очень сдержанно. Но он почему-то настойчиво стал добиваться от меня подробностей. Моя бдительность ослабилась и я стал отвечать более откровенно. Разговор принял примерно следующий оборот: Никитский. Какие же у вас впечатления от поездки? Я. И хорошие и плохие. Никитский. Может быть у вас были тяжёлые моральные переживания? Я. Да. Были и такие. Никитский. А где вы служили в Германии? Я. В течение десяти дней я служил в качестве врача в «трудовом» лагере для русских рабочий в Нёйкёльне, на южной окраине Берлина. Никитский. Говорят, что с рабочими плохо обращаются? Я. Да. Неважно. В этом то всё и дело! В министерстве по восточным делам (Ostministerium) мне предложили подать по этому поводу письменное заявление и рассказать, что делается в том лагере, где я был. Я изложил всю правду про голод, побои, издевательства. А теперь меня обвиняют чуть ли не в большевизме. Незнакомец. Очевидно, вы написали только то, что видели лично? Я. Да. Написал только правду. Никитский. Какие же последствия? Я. Неприятные. Меня вызвали в Гестапо для об’яснения. Никитский (представляя мне незнакомца). Разрешите вас познакомить: это — сотрудник Гестапо! Я понял, что стал жертвой провокации и постарался смягчить мои прежние слова относительно бедственного положения русских рабочих в Германии. Я заявил также, что политикой я никогда не занимался. Незнакомец хотел предложить мне свои услуги для раз’яснения этого дела: «Как член тайной полиции я может быть могу…» Но я поспешил прервать его: «Нет. Благодарю вас. Это дело, кажется, уже закончено. Не стоит его возбуждать вновь!» Обменявшись ещё несколькими фра-

188

Ныне — пл. Розы Люксембург.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ зами, мы расстались. Когда я рассказал моей жене, что произошло, она побранила меня за мою неосторожность. Я вполне согласен с тем, что вёл себя необдуманно. Но кто мог предположить, что Никитский так подведёт меня. Ведь это настоящая провокация. Как он смел так настойчиво задавать мне подобные провокационные вопросы в присутствии агента немецкой тайной полиции. То обстоятельство, что он психически не вполне нормальный человек не может извинить его. Повидимому, он устроил всё это сознательно. А ведь я мог ляпнуть и нечто похуже. После того как немцы избили меня, я нахожусь в очень повышенном настроении и дрожу от гнева при виде немцев. Я мог в присутствии гестаповца обругать их или назвать Гитлера соответствующими подходящими для этого эпитетами. В таком случае арест, пытки в Гестапо и расстрел были мне обеспечены.

Горничная была очень занята и почистила обувь недостаточно хорошо. Утром раз’ярённая немка позвала горничную и, взявши ботинок за носок, ударила каблуком по лицу горничной. Удар пришёлся по зубам: несколько зубов были выбиты.

20 июля. Там, где служит мой сын Олег, работает в качестве помощницы повара бывшая актриса. Она ещё молодая и миловидная. Но её лицо и улыбку портит дыра, зияющая на месте нескольких выбитых зубов. Вчера она рассказала по этому поводу следующее. Несколько месяцев тому назад она служила горничной в Frontsammelstelle, гостинице, расположенной неподалёку от Южного вокзала и предназначенной для немцев. Там как-то раз остановилась немецкая «сестра милосердия». Вечером эта немка выставила свои ботинки в коридор, чтобы их почистили. Горничная была очень занята и почистила обувь недостаточно хорошо. Утром раз’ярённая немка позвала горничную и, взявши ботинок за носок, ударила каблуком по лицу горничной. Удар пришёлся по зубам: несколько зубов были выбиты. Немецкие солдаты присутствовали при том, как немецкая «сестра милосердия» избивала русскую женщину. Однако, они не только не защитили актрису, но смеялись при виде этой дикой сцены. 27 июля. Вследствие безденежья я пошёл сегодня на Сумской базар продавать спички, привезённые мною из Германии. Ко мне подошёл высокий, уже довольно пожилой гражданин в сопровождении часового. Истребовав у меня документы и отобрав у меня паспорт, он заявил мне, что за паспортом я должен явиться на биржу труда. Когда я сказал ему, что профессор, он ответил мне нахально: — Я тоже профессор. Приходите на биржу. Там ваше дело рассмотрят другие профессора. Кроме того он назвал меня спекулянтом за то, что я продаю несколько коробок спичек. Мне пришлось пойти в университет и взять новое удостоверение личности, так как старое было просрочено на несколько дней. Затем я пошёл на биржу труда. Там выяснилось, что нахала, который отобрал у меня паспорт, зовут Ковблох. Паспорт мне вернули. Я узнал от толпившихся на бирже граждан, что все эти Ковблохи и компания занимаются гнусными делами. Они отбирают паспорт и если документы не вполне в порядке, они возвращают паспорт только при получении крупных взяток (несколько тысяч рублей или продуктами). Если же человек не способен откупиться, они отправляют его либо на работы в Германию, либо рыть окопы около Харькова. Сколько подобных мерзавцев устроились на тёплые места под крылышком у немцев! Голодные люди продают последнее имущество, чтобы только раздобыть деньги, необходимые, чтобы откупиться и избегнуть посылки на принудительные работы. 28 июля. С 7 декабря 1941 г. в Харькове издаётся на украинском языке газетка «Нова Україна». Это — орган украинских националистов в сотрудничестве с Гестапо. Газета обливает грязью не только всё, что

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

189

НИКОЛАЕВ имеет отношение к коммунизму и к советской власти. Она брызжет слюной на всё русское. Величайшие гении человечества — Пушкин, Достоевский, Горький смешиваются с грязью только потому, что они представители могучей русской литературы. В газете сотрудничают безграмотные писаки. Например, в статье, озаглавленной «Таємниця масонства» и напечатанной 12 июля 1942 г. некий Ващенко преподносит своим читателям плоды своих изумительных бредовых откровений. Он попутал, например, историка Тита Ливия с римским императором Титом. В этой же статье говорится о том, что термидорианцы были евреями… Прочтя эту статью, мне захотелось написать в редакцию письмо и высмеять незадачливого автора этой статьи. Но затем я подумал, что с врагами во время войны не полемизируют. Их бьют. Придёт время, когда все эти господа Ващенко ответят перед советской властью. А пока пусть пишут. Чем глупее и безграмотнее, тем лучше.

Я глубоко убеждён в конечной победе советских войск и английской армии. Коммунизм — это будущность человечества. Все победы немцев это — лишь временные победы. Несмотря на их огромные военные успехи, от них в этом году ожидали ещё большего. Если даже советская власть будет принуждена сдать Москву и Ленинград и если наши войска отойдёт к Волге, а затем к Уралу, большевики мира не заключат. Напрасно немцы на это надеятся. Чем большую территорию занимают немцы, тем они слабее, так как оккупация обширных территорий отнимает от фронта огромные силы. Ведь согласно гениальному плану Сталина все главнейшие советские заводы построены на Урале или к востоку от него. Они находятся вне досягаемости немцев. Совершенно очевидно, что немцы напрягают свои последние силы, между тем как сил у русских ещё много, а американцы, те ещё и не начали воевать. 29 июля. В связи с приказом немецкого командования, запрещающего гражданам Харькова ходить в деревню для обмена вещей на продукты, цены на базарах очень резко повысились. Повидимому, немцы собираются всё выкачать из деревни в Германию и поэтому они создают искусственный голод в городах.

Повидимому, Гестапо интересуется мною.

30 июля. Повидимому, Гестапо интересуется мною. Сегодня у моей жены был разговор с неким доктором Ворониным (он требует, чтобы его именовали «профессором»). Этот Воронин почти наверняка связан с Гестапо. Он был недавно в Берлине и вернулся оттуда позже меня. Он заявил моей жене, что он беседовал в Берлине с доктором Фастом, помощником доктора Вегнера, и что Фаст будто бы сказал ему, что я — большевик и занимался в русском лагере большевистской пропагандой. Будто бы Фаст спрашивал у Воронина, коммунист ли я и будто бы Фаст жаловался на то, что я оскорбил его, причём на него стучал и т. д. Наконец Воронин заявил моей жене, что он обязательно хочет поговорить со мной лично. Всё это пахнет провокацией и я решил с Ворониным не встречаться. Я убеждён, что он подослан ко мне немецкой тайной полицией.

Как хочется умереть! У меня имеется хлороформ. Авось засну и больше не проснусь*. Жизнь при немцах без всяких перспектив. Она унизительна. Она ужасна. А советские войска сейчас так далеко от Харькова, что было бы бессмысленно рассчитывать на их быстрое возвращение… Это произойдёт, но не скоро. А пока…

190

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ * К сожалению, я сделал эту глупость и попробовал нюхать хлороформ. Я действительно быстро заснул, но проснулся через некоторое время с сильной головной болью и тошнотой. Хлороформ был нечистым и мне было очень плохо с сердцем. Увы, этот опыт не увенчался желанной смертью. (Примечание написано 5/IX 43 г.)

31 июля. Мы ужасно питаемся. Денег нет. Я испытываю вечно голод, особенно качественный. Мы никогда не едим ни мяса, ни сахара. Питаемся овощами и чёрным хлебом такого скверного качества, что мы все страдаем поносом.

Мы ужасно питаемся.

2 августа. Мой сын рассказал мне сегодня следующее. Немцы и особенно украинские полицейские зверски бьют военнопленных. Мой сын присутствовал, например, при следующей сценке: полицейскому понравилась обувь одного военнопленного. Он подходит к пленному и приказывает снять её. Пленный исполняет приказ недостаточно быстро. Тогда полицейский бьёт его кулаком по лицу… Немцы не терпят украинских полицейских и часто бьют их. Конечно, украинцы сносят безропотно эти побои. Ведь их бьют их хозяева, их «освободители». Впрочем, недавно Олег тоже двинул по морде одного полицейского. Вообще я против мордобития, но в данном случае я никак не мог осудить моего сына и будь я в его положении и на двадцать лет помоложе, я бы поступил таким же точно образом. Олег возвращался домой в 9 часов вечера. Вдруг на углу Лермонтовской (т. е. совсем близко от своего дома) он слышит окрик: — Стой! Из темноты выходит щупленький украинский полицейский с винтовкой и говорит: — Пред’являй пропуск или давай 300 рублей. А то отведу в комендатуру, там дороже заплатишь. У Олика с собой пропуска не было. Денег тоже. Он размахнулся и со всей силы дал по морде «представителю порядка». Тот грохнулся на землю. Затем вскочил, бросил винтовку и побежал куда глаза глядят. Олег поднял винтовку, поставил её к забору и быстрым шагом дошёл до нашего дома. Говорят, что почти все украинские полицейские занимаются подобными вымогательствами и являются настоящими бандитами. 4 августа. С возмущением читал сегодняшний номер украинской газеты «Нова Україна» (№171/188). Он почти целиком посвящён пропаганде, имеющей целью навербовать новых рабочих для работы в Германии. Условия жизни украинских рабочих описываются как идеальные. Если бы я сам собственными глазами не видел в каких адских условиях живут русские рабочие в Германии, как они голодают в лагерях, как их бьют, как они томятся за колючей проволкой, я, прочтя этот номер газеты, поверил бы, что жить в Германии хорошо. Нашлись мерзавцы вроде доктора Веприцкого (подписывается теперь профессором), которые, побывавши в Германии и несомненно видавши все эти ужасы, имеют нахальство заявлять, что нашим рабочим якобы хорошо живётся в немецких лагерях. Какая это подлость! Что касается меня, то я с ужасом вспоминаю, как в лагере для харьковских рабочих в Берлине отёкшие от голода, измученные непосильной работой люди говорили мне с отчаянием: «Ах, доктор! Как нас обманули! Если бы мы только знали, что нас ожидает здесь, мы бы умерли, а не позволили бы себя увезти силой из Харькова…» Без чувства глубокой жалости я не могу вспомнить украинских женщин, которых я встретил на бирже труда в Берлине в тот день, когда туда прибыл их транспорт, выехав-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

191

НИКОЛАЕВ ший из Харькова 10 апреля 1942 г. Узнавши, что я русский врач, что я не эмигрант, девушки окружили меня и спрашивали: «Неужели нас тут тоже будут бить? Неужели нас и тут будут кормить семячками вместо хлеба, как это делали во время пути? Неужели мы будем жить за проволокой?. . » Что я мог им ответить? Бедные они, бедные! 9 августа. Немцы опубликовали сообщение о том, что во время войны с Советской Россией они потеряли убитыми лишь 274.000 человек. Между тем ясно, что их действительные потери во много раз превышают эту цифру. 13 августа. Очень многие ждут прихода советских войск. Ведь так жить больше невозможно. Несмотря на урожай, цены не падают. Жалованье осталось тем же, как и при советской власти, а килограмм хлеба вместо полтора рубля стоит сейчас 120—130 рублей. Ну, разве это мыслимо? Немцы явно зарвались и расчитывают только на свою силу. Нет, голубчики, вы ещё испытаете, что значит гнев великого народа, над которым вы посмели издеваться! Прибывшие из Воронежа беженцы рассказывают как там хорошо жилось до прихода туда немцев. Всего было вдоволь и хлеба, и сахара, и масла, и конфет. Очевидно, до войны советская власть предусмотрительно сделала огромные запасы. Я переоцениваю ценности, вернее, я оцениваю те, которые я недооценивал. Сейчас я отдал себе в полной мере отчёт, насколько гениально руководство нашего великого и любимого товарища Сталина. Как замечательно то, что основные заводы были построены либо на Урале, либо за Уралом. Туда немцам не дойти. Ведь в мирное время нужно было всё это предвидеть! Когда наши вернутся обратно, они вероятно будут относиться к нам подозрительно, будут бояться, что мы пропитались тут немецким духом. Эх, неужели они не поймут, что мы, пережившие ужасы фашистского режима, мы гораздо более большевистски настроены, чем многие из тех, которые эвакуировались на восток и не познали всех ужасов немецкой оккупации!. . 16 августа. Говорят, что советские люди повредили электростанцию в Харькове. Факт тот, что трамвай опять не ходит и что электрический свет исчез во многих помещениях. Носятся слухи о том, что нем цы повесили директора, инженера, заведующего цехом и одного рабочего электростанции. Не ручаюсь за достоверность этих сведений.

Сейчас я отдал себе в полной мере отчёт, насколько гениально руководство нашего великого и любимого товарища Сталина.

17 августа. Сегодня я выполнил моё первое в жизни революционное действие: я разбросал антифашистские прокламации. Написал я их по-немецки печатными буквами и от руки. Я призывал немецких солдат бросить оружие. В прокламации было написано: «Немецкие солдаты, рабочие и крестьяне. Не воюйте против нас. Мы вам не враги. Боритесь только с вашими собственными капиталистами.» Кроме этого я выписал слова «Интернационала» на немецком языке (припев). Я положил эти прокламации рядом с «Гигантом», огромным зданием, занятым немцами. Часть прокламаций я разбросал на Пушкинской улице, а часть на кладбище по ту сторону «Гиганта». Думаю, что немецкие солдаты неизбежно должны натолкнуться на эти клочки бумаги и прочесть их содержание. К сожалению, я не сумел изменить моего почерка. Если каким-нибудь образом подозрение в разбрасывании прокламаций падёт на меня, я не смогу этого отрицать. Разбрасывание прошло благополучно. Однако, тревожит мысль о возможных последствиях: вдруг немцы арестуют совершенно невинных людей…

192

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ Вот пример того, как немцы издеваются над нами. Прохожу я сегодня по улице Тринклера. Против бывшего военного госпиталя стоят три немецких солдата и флиртуют с тремя девицами. Я шёл медленно, так как чувствовал себя больным и слабым. Вдруг слышу: — Пст! Алло! Оборачиваюсь. Немцы указывают мне на землю. У меня в голове промелькнула мысль о том, что у меня вывалились прокламации, которые лежали у меня в кармане. Я посмотрел в указанном направлении, но ничего не увидел. Однако, один немец продолжает показывать на землю пальцем. Тогда я заметил, что он хочет обратить моё внимание на большой окурок сигары, который валялся на земле. Очевидно, он выбросил этот окурок, а затем ему стало жалко, что пропадает так много добра и он, решивши, что я курю, захотел, чтобы я подобрал окурок и поблагодарил его. «Ведь русские — свиньи: они будут рады выкурить и немецкий окурок.» Когда я это понял, я сказал немцу: «Das ist nicht mein!» «Это — не моё!..», желая ему дать понять, что я не допускаю даже мысли подобрать чужой окурок. Этот ответ разочаровал немца. Очевидно, он рассчитывал, что я не только подберу окурок, но и поблагодарю его. Я оказался неблагодарным человеком, не оценившим немецкую «вежливость». 12

Кафедра и музей анатомии медицинского института — в здании хирургического корпуса университета (ул. Сумская, 39 — на месте северного выхода из ст. м. «Университет»; разрушено в 1943 г.). 13

Химический корпус университета (ул. Тринклера, 1 — на месте выхода из ст. м. «Госпром»; разрушен в 1943 г.).

19 августа. Несмотря на урожай, цены не падают. Стакан ржаной муки стоит попрежнему 14 рублей, а стакан пшеницы нового урожая стоит 17 рублей. Два-три килограмма дров (т. е. рубленых досок) продают за 10—15 рублей. А нам нужно ежедневно на 50—60 рублей дров для того, чтобы приготовить обед. Что же делать? Остаётся только одно: красть. Каждый вечер, когда темнеет, я выхожу на Чайковскую улицу и выламываю доски из деревянного тротуара. Если немцы меня поймают, они меня расстреляют. Но что же делать? Не погибать же от голода вследствие невозможности разогреть пищу… Теперь я начинаю думать, что я совершил ошибку: в октябре 1941 года нужно было эвакуироваться на восток. Но как я мог это сделать! Уже не говоря о том, что я был оставлен на оборону города, моя жена была больна. Олег лежал с вывихом ноги, а я чувствовал себя таким больным и слабым, что не мог бы пройти пешком и трёх вёрст. Да и лучше ли теперь по ту сторону фронта? Немцы распространяют слухи о том, что в СССР — голод. Кому верить? Знаю только одно, что жить в Харькове нестерпимо ужасно. 27 августа. Уже более месяца я заведую анатомическим музеем и кафедрой анатомии медицинского института12. Я привожу музей в порядок, располагая препараты так, чтобы иллюстрировать эволюционную теорию Дарвина. Вместе с другими профессорами мединститута я осмотрел недавно помещение химического корпуса13, где расположены почти все кафедры медицинского института. Всё оказалось в идеальном порядке. Выяснилось, что медицинский институт может с осени возобновить свою работу. Не прошло и трёх дней после этого осмотра, как дирекция Мединститута получила от немецкого командования предписание освободить в течение 48 часов помещение химического корпуса. Немцы предполагали вселить туда какое-то важное учреждение, чуть ли не какой-то штаб. Началась вакханалия. Всех работников университета, как служителей, так и профессоров, согнали в химический корпус для переноски имущества в Дом государственной промышленности. В виду спешки имущество выбрасывалось в полном беспорядке. Люди наступали на стеклянные приборы, брошенные на пол, давили градуированные пипетки и термометры. Некоторые Служители крали всё

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

193

НИКОЛАЕВ ценное и были более заняты набиванием себе карманов, чем переносом предметов. Погибло огромное количество ценнейших приборов. Всё это перевозилось на телегах и сбрасывалось около Дома государственной промышленности. Помещение, отведённое в этом доме, не запиралось и в него легко было проникнуть через окна. Одна ассистентка заходит в комнаты, где было сложено имущество кафедры физики и застаёт внутри комнаты немцев, влезших туда через окна. Словом, от огромного и ценного имущества медицинского института в течение нескольких дней почти ничего не осталось. Любопытнее всего то, что немцы так и не вселились в химический корпус. Здание стоит пустым. Стоило производить разгром ценнейшего имущества? Когда представитель университета обратился в немецкую комендатуру с вопросом, зачем всё это было сделано, ему ответили: «Что делать? — Война!» Это, конечно, лишь отговорка. Не было никакой нужды в том, чтобы уничтожать имущество медицинского института. 29 августа. Доцент Н. А. Золотова рассказала мне, что один из её знакомых, профессор Воронежского университета имел сына, страдавшего болезнью Литля (спастическим параличем). Немцы приказали ему покинуть город, но не разрешили эвакуировать больного сына. Наряду с прочими больными они расстреляли этого мальчика.

Немцы арестовали обербургомистра, профессора Крамаренко и ряд районных бургомистров. Говорят, что причина арестов — крупные взятки, которые брали все эти чиновники. За деньги или за продукты можно было освободиться от принудительной посылки на работы в Германию, от рытья окопов и т. д. Украинские националисты, выдвинутые на видные посты, оказались взяточниками и воришками. Говорят, что немцы их расстреляли. Если это верно, то жалеть о такой мрази не приходится. 2 сентября. В газете «Нова Україна» напечатана статья на тему «Українська література в боротьбі з більшовизмом». В этой статье в которой восхваляется украинский писатель Хвилевой за то, что в довоенное время, числясь коммунистом, он печатал рассказы, в которых исподтишка ругал и дискредитировал советскую власть. И вот это двурушничество рассматривается как доблесть. Эта статья наглядно доказывает, что большевики были правы, когда расстреливали подобных типов.

Украинские националисты, выдвинутые на видные посты, оказались взяточниками и воришками.

4 сентября. Моя дочь учится в 17-й школе. В этой школе применяются розги. Это — факт. Пока пороли только мальчиков, но нет никакой гарантии в том, что директор не сочтёт нужным применять физические воздействия и по отношению к девочкам. Занимается поркой сам директор. Он — украинский националист. Ведёт себя как зверь. Дети его не терпят. Повидимому, он садист. Недавно он собственноручно выпорол мальчика лишь за то, что тот опоздал на занятия. Моя дочь сама видела как он схватил за ухо мальчика, толкнувшего на лест нице своего товарища. Недавно этот мерзавец произнёс речь перед школьниками. Он заявил им, что при большевиках дети якобы голодали, а что теперь они могут вдоволь есть белые булки с маслом. И это говорилось несчастным, истощённым от голода детям, которые со времени прихода немцев в Харьков не видели белой булки и мечтают лишь о куске самого чёрного хлеба. Очевидно, этот тип хотел просто поиздеваться над детьми. Вполне понятно, что эта часть его речи была встречена ироническими замечаниями и смехом.

194

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ 5 сентября. Г. С. Козырев рассказывал мне, что в Полтавской области крестьяне очень недовольны немцами. Всё начальство, все кому не лень бьют крестьян по лицу. Чуть слово — в зубы. Пример руко прикладства дал немецкий комендант, а затем этому примеру последовали и староста, и полицейские, и все мелкие чиновники. Жуткое время!. . 6 сентября. Я прочёл в газете о том, что в Харькове уже зарегистрировано четыре миллионера. Корреспондент газеты захлёбывается от радости, сообщая этот факт. Между тем вполне ясно, что эти четыре миллионера это — четыре спекулянта, которые нажились на народном бедствии и на голоде, скупая вещи за бесценок и продавая их по дорогой цене. И вот такие мерзавцы являются сейчас в почёте. Впрочем их богатство — относительное. Ведь хлеб стоит сейчас 100 рублей кило. Значит «миллионер» способен на весь свой капитал купить лишь десять тонн хлеба. В заграничном масштабе это маловато. 8 сентября. Ко мне заходил по делу истопник Тихонович. Он рассказал, что на бирже труда получены списки харьковских рабочих, посланных на работу в Германию и скончавшихся там от голода и всевозможных лишений. В списке числится около трёх тысяч человек. На бирже — паника. Чиновники не знают как сообщить об этом населению. На домах расклеены плакаты, призывающие украинских граждан ехать в Германию, где так хорошо и вольно живётся. А тут вдруг такая неприятная и безжалостная действительность: три тысячи харьковских граждан погибли от голода и всевозможных лишений.

В Харькове появилось много немцев в гражданской одежде.

11 сентября. В Харькове появилось много немцев в гражданской одежде. Говорят, что в Германии ухудшилось положение с продовольствием. Кроме того англичане и американцы сильно бомбят немецкие города. Видимо, жить в Харькове спокойнее. Ясно, что все эти немцы, приехавшие на Украину, не голодают, ибо они получают прекрасные пайки… 12 сентября. Мой сын был на вокзале и видел поезд, состоящий из товарных вагонов, в которые были погружены украинские женщины. Их отсылают на принудительную работу в Германию. Многих из них схватили на улице. Им не дали возможности зайти домой, взять свои вещи и проститься со своими близкими. У многих из этих женщин дома остались дети. Некоторые женщины рыдают, бьются в истерике. Немцам это, конечно, безразлично. Ведь русские люди в их представлении — это просто скот. 18 сентября. Вскоре после прихода немцев в Харьков таинственно исчезли некоторые профессора, в частноси хирурги Недохлебов, Шевандин и Какушкин. Предполагали, что немцы арестовали их вместе со всеми членами их семьи и расстреляли. Но осталось неизвестным, чем об’ясняется подобное злодеяние. Их квартиры были запечатаны. Недавно немцы сняли печати с квартиры проф. Какушкина и мой сын Олег там побывал. Квартира разграблена немцами. Это подтверждает то обстоятельство, что Какушкин был расстрелян со всеми членами его семьи. В университете вывешено издевательское об’явление. Предлагается профессорам и преподавателям итти пешком в лес, расположенный километрах в 30 от города, и заняться там рубкой дров. Две трети этих дров нужно сдать государству, а одну треть можно взять

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

195

НИКОЛАЕВ себе. Спрашивается: как же довести нарубленные дрова домой. Транспорта нет. Поэтому их нужно было бы нести на плечах или вести на тачке. Ясно, что никто из профессоров, обессиленных длительным голодоманием, не имеет возможности воспользоваться подобным предложением. Вот на каких условиях немцы снабжают профессуру топливом!. . 22 сентября. Я занят писанием коротких антифашистских рассказов. Я надеюсь их опубликовать после того, как в Харькове вновь установится советская власть. Пока я написал следующие рассказы: «Месть», «Лучи смерти», «По приказанию партии», «Героиня», «Лиса Патрикеевна», «Миллионер», «Наследство» и др. Думаю посвятить этот сборник нашим героическим партизанам. Немцы распорядились о том, чтобы были закрыты все кооперативы. Первые взносы не возвращаются. У меня пропало около 500 рублей паевых взносов. Даже в наше время это довольно крупная сумма, почти равная моему месячному жалованью в университете. Вот как немцы охраняют законность. 24 сентября. После установления таксы на продукты все с’естные припасы исчезли с рынка. На базаре продаются лишь фрукты и некоторые (не таксированные) овощи. Продают и мясо, но торговцы нашли способ, чтобы обойти закон. До установления таксы можно было купить прекрасный кусок мяса (мякоть) за 160 или 170 рублей кило, а теперь продают кило мяса за 100—120 рублей, но половину накладывают костей и сухожилий. В общем они не остаются в убытке. Нынешние власти всеми способами выкачивают деньги из населения. Например, я должен буду заплатить 90 рублей за воду. А ведь воды нет в доме с тех пор как немцы овладели Харьковом. Воду приходится носить с Журавлёвки. Раньше носил воду я. Теперь нам носит её одна женщина. За два ведра воды мы платим ежедневно 15 рублей. За что же платить ещё и государству… нашим правителям?

Нынешние власти всеми способами выкачивают деньги из населения.

26 сентября. Сегодня опубликован приказ о том, что населению строжайше запрещается пускать к себе ночевать немцев. Видимо, дела немцев ухудшились. Участились случаи дезертирства. Этот приказ должен помочь немецким жандармам обнаруживать дезертиров. В другом приказе запрещается хождение по улицам позже 18½ часов. Очевидно, немцы боятся оживившейся деятельности партизан. На улице развешан также приказ относительно присуждения какого-то полицейского к тюремному заключению сроком на год за то, что он от одной гражданки потребовал сумму в 6000 рублей за то, чтобы вычеркнуть её из списка лиц, направленных для работы в Германию. Этот приказ свидетельствует о том, что граждане направляются в Германию насильственно, что население осведомлено об адских условиях существования украинских рабочих в Германии, что украинская полиция находится в состоянии полного разложения. Подписавший приказ генерал Рейхель угрожает впредь карать взяточников смертной казнью. Не поможет! Слишком велико происзошедшее разложение. 27 сентября. Начал было перечитывать «Пана Халявского» Квитки Основяненко и должен был бросить. Почти на каждой странице там говорится о пище и о том как её приготовляют. А у меня в жи-

196

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ воте желудке пусто. Самое вкусное блюдо у нас считается варёная картофель, конечно, без масла. А то всё — кабачки, варенные бобы, морковь… Хорошо ещё, что хлеб есть — Олег приносит. От длительного недоедания все мои мысли — только о разных блюдах. При чтении классиков поражаешься, как много места они уделяли описанию еды и питья. Читать эти произведения на голодный желудок — мучительно. Недавно я перечитывал сочинение Гоголя «Старосветские помещики» и не мог выдержать — бросил чтение. Уж слишком часто Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна поглощали самую разнообразную пищу. Чтение превращалось у меня в сплошное урчание желудка. 1 октября. Украинские националисты всячески стараются поймать в свои сети даже русскую профессуру. Они развивают свою деятельность через культурно-просветительное общество «Просвіта». 29 сентября я получил приглашение явиться на заседание в Пропаганда Штафель по поводу издания антисоветских брошюр. Я, конечно, не пошёл на это собрание. А сегодня я получил следующую бумагу, написанную на украинском языке:

При чтении классиков поражаешься, как много места они уделяли описанию еды и питья. Читать эти произведения на голодный желудок — мучительно.

«Профессору Л. П. Николаеву. К сожалению, вы не приняли участия в совещании 30/IX с. г. в Пропаганда Штафель по поводу издания антибольшевистских брошюр. Поэтому я прошу вас лично зайти ко мне по этому делу в пятницу 2.X в 2 ч. дня в “Просвіту”. Председатель совета общества “Просвіта” проф. Дубровский»

Вот дурни! Они, очевидно, надеятся на то, что я буду им писать научно-популярные брошюры, в которых я буду обливать грязью советскую власть. Как был бы удивлён Дубровский, если бы он мог взглянуть в мою душу и убедиться в том, что я готов отдать мою жизнь за советскую власть. Да. Это было бы для него большим сюрпризом. 2 октября. В номере 215/232/ «Нової України» от 25 сентября 1942 г. была напечатана возмутительная статья, озаглавленная «Культурні погляди москалів». В ней говорится о Достоевском. Немец, писавший эту статью, пытается облить грязью великого русского писателя. В частности, говорится о том, что «евреи способствовали невероятной славе Достоевского». И это пишется о Достоевском, который в конце своей жизни был известен своим антисемитизмом. Эта статья вызвала возмущение у русских людей. В университете я случайно слышал разговор между двумя филологами. Оба ругали автора этого пасквиля и удивлялись как подобные статьи могут печататься в местной газете. По-моему, удивляться тут нечему: для украинских националистов, продавшихся немцам, ненавистны не только большевики, но и вся русская культура. Они глубоко ненавидят «москалей», т. е. весь русский народ. Эта кучка оголтелых мракобесов не имеет никакой почвы в украинских массах. Украинский народ несомненно чувствует братскую близость и любовь к великому русскому народу. Истинные украинцы любят и уважают русскую литературу так же, как русские относятся с уважением к украинской культуре. Попытки посеять вражду между русскими и украинцами заранее обречены на провал. 10 октября. Слышал сегодня, что немцы забрали у крестьян весь урожай и даже овощи. У многих крестьян они отбирают и коров. Они выдают крестьянами лишь по 300 гр. хлеба.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

197

НИКОЛАЕВ Я не единственный профессор научный работник, которого нем цы избивали. Прошлой зимой д-р Раевский переносил вещи своей кафедры из Гистологического корпуса, занятого немцами, в Анатомический институт. Явился немец. «Ты что тут делаешь? Воруешь?» — «Нет. Это мои вещи». «Ах, так. Ты ещё и рассуждаешь.» И немец ударил Раевского по лицу. Мол, знай наших и нашу высокую культуру! 17 октября. Из Германии в Харьков приехало много немцев. Очевидно, в Heimat’е голодно и они прибыли в голодный Харьков подкормиться за счёт населения. Хотя немецкое командование, очевидно, заботится об их пропитании, им приходится знакомиться с некоторыми бытовыми особенностями нашего города. Например, сегодня я не без злорадства видел как один немец в штатском, одетый с иголочки в новый костюм, шёл по Лермонтовской улице с пустым ведром в поисках воды. Вряд ли в Германии ему приходилось заниматься столь низменными делами. Сегодня ко мне приходила Нина Т-вич с просьбой выдать ей справку о болезни. Её хотят забрать в Германию на работы. Она вполне здоровая девушка. Я её научил, как нужно симулировать ишиас. Мы много раз репетировали то, что она должна будет делать и говорить при различных испытаниях. Я выдал ей также справку о том, что якобы лечил её от ишиаса в течение года. Всё это очень рискованно, так как Нина Т-вич весьма легкомысленная девица и при осмотре её медицинской комиссией она может провалиться. За ложные справки немцы посылают врачей на 3—4 месяца на принудительные работы. Ну, будь что будет. Уходя, Нина Т-вич имела бестактность сунуть мне пачку советских денег. Я отказался их принять. Если я рискую своей головой, я хочу по крайней мере иметь чувство, что делаю это идейно, а не ради 500 или 600 рублей.

Я её научил, как нужно симулировать ишиас.

По Сумской улице, рядом с базаром, немцы вели около сорока пленных советских матросов. Руки были у них связаны. Они гордо пели «Интернационал» и «Раскинулось море широко». Одного матроса конвойный ударил прикладом, но тот продолжал петь. Люди, глядя на матросов, плакали. Женщины предлагали им хлеба. Но матросы отказывались, говоря, что всё равно их, очевидно, ведут на расстрел. Они голодают уже три дня. Меня глубоко взволновал этот рассказ. Он, повидимому, вполне достоверен, так как я слышал его от двух очевидцев. Мой сын рассказывал, что недавно по Клочковской улице конвойные вели обезоруженных немецких солдат, которые кричали «Rot Front!». Вероятно, в недрах немецкой армии идёт коммунистическая работа. Ведь одно время в Германии нашлось около пяти миллионов человек, голосовавших за коммунистическую партию. Часть из них осталась верной своим убеждениям. Немецкие коммунисты, очевидно, где-то работают в подполье… Олег бывает иногда в окрестностях города. Он рассказывает, что число партизан огромно, что в некоторых направлениях немцы могут передвигаться по дорогам лишь крупными вооружёнными отрядами. Крестьяне поддерживают партизан. В одном селе около города Волчанска немцы об’явили реквизицию скота: крестьяне должны были привести на следующий день весь свой скот в определённый пункт. Однако ночью крестьяне угнали весь скот в ближайший лес и передали его партизанам. Утром к сборному пункту пригнали скот лишь староста и несколько кулаков.

198

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ Олег знаком с одним пленным командиром РККА, который говорил ему (или хвастался), что он знает место, где закопаны деньги на миллионы рублей. Дело происходило якобы так. При отступлении советской армии около Житомира некоторые части оказались окружёнными немцами. Они пытались пробиться на восток. В одной из этих частей находились три грузовика, груженных советскими денежными купюрами (по 30, 50 и 100 рублей). Было дано распоряжение закопать эти деньги в условном месте. Это поручение было дано трём военным, в том числе и знакомому Олега. Они выбрали поляну в лесу, вырыли большую яму и сложили туда все деньги. После этого они зарыли этот клад, сравняли края ямы с уровнем земли и сделали на деревьях несколько зарубок. Знакомый Олега потерял из вида остальных двух участников этого дела. После войны он намеревается откопать этот многомиллионный клад… 20 октября. Немцы не считают нас за людей и подвергают всевозможным унижениям. Недавно я проходил через двор одного дома, расположенного по улице Дзержинского14. На балконе второго этажа сидел немецкий солдат. Во дворе на солнце лежала небольшая чёрная собака, очевидно, принадлежавшая этому немцу. Солдат натравливал собаку на меня. Но пёс был настроен мирно и он лишь тявкал, глядя на меня. А сегодня этот же пёс набросился на меня и укусил меня за ногу. Немец может быть доволен: ему удалось выдрессировать своего пса и приучить его набрасываться на русских.

Ныне — ул. Мироносицкая.

Олег имеет возможность слушать иногда советское радио. Дела немцев на фронте значительно ухудшились. Олег предсказывает, что советские войска скоро возьмут Харьков. Я верю в это, но думаю, что это произойдёт ещё не скоро. 21 октября. Вчера повесился доктор Воронин. Он почти наверняка Есть основания думать, что он был связан с Гестапо. Видимо, его хозяева требовали от него чего-то, что он не мог выполнить. Перед смертью он сказал такую фразу: «Я запутался в своих делах». Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что ему было поручено следить за мной. После своего возвращения из Германии он очень стремился познакомиться со мной, хотя до этого мы часто встречались и не кланялись. Большой это был мерзавец. Жена доктора Богачевского часто иногда имеет коммерческие дела с немцами. Ей часто приходится разговаривать с ними. Немцы ей говорили, что многие из них ненавидят Гитлера и фашистский режим, что в Германии драконовские законы и что жить там очень тяжело. Многие немцы не сочувствуют войне с русскими… Хоть бы всё это было правда. 22 октября. Через два дня будет год как немцы заняли Харьков. За год они ничего не сделали, чтобы улучшить положение в городе. Воды нет, света нет. Трамваи не ходят. Попрежнему многие жители голодают. Немцы выдают нищенские пайки. У немцев есть стремление приобрести красноармейские звёзды и маленькие портреты Ленина и Сталина. Они предлагают за это большие деньги. Не совсем понятно, для чего это им нужно.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

199

НИКОЛАЕВ Немецкие сводки стали что-то очень бледными. Там имеются, например, следующие сведения: «На донском фронте атаки красных были отбиты румынскими войсками». Это, повидимому, означает, что немцев бьют, а они кивают на румын. Мол, не мы отступили, а наши храбрейшие союзники. Румыны всегда славились трусостью. В данное время им приходится воевать далеко от родины и вероятно они не испытывают при этом никакого энтузиазма. Они чувствуют, очевидно, что приносимые ими жертвы полезны только для немцев. 24 октября. Годовщина прихода немцев. Казённые восторги в газете. Заставили вывесить флаги. Вчера дворник приходил к нам за простынями для флагов. Я послал его к чорту. Впрочем флагов по городу вывешено довольно мало. Их много лишь на Сумской улице. Сегодняшний номер газеты «Нова Україна» является особенно омерзительным. Среди возмутительных статей, которые там напечатаны, выделяется статья митрополита Теофила. Он поспешил из’явить немцам свои верноподданнические чувства. В пылу красноречия он умудрился облить грязью даже светлый образ Юлиана Отступника. С пеной у рта он доносит немцам о том, что в Харькове ещё остались большевики. Вот такого вздёрнуть, пожалуй, не грех!

Прохожу сегодня по Сумской улице и на углу Каразинской вижу выставленные фотографии под заголовком: «Наши рабочие в Германии». Гляжу… и узнаю. Узнаю комнату амбулатории, где я работал в течение десяти дней тогда, когда я служил врачом в лагере в Нёйкёльне. Узнаю фельдшера, работавшего со мной, ящик с медикаментами, или вернее… без медикаментов. А ведь эта комната находится в лагере, оплетённом колючей проволокой, в лагере, где умерли от голода несколько десятков рабочих. Небось это не показано на фотографиях. И вот этот комплект снимков демонстрируется как доказательство того, что русским живётся хорошо в Германии!.. Ловкость рук и никакого мошенства!. .

В пылу красноречия он умудрился облить грязью даже светлый образ Юлиана Отступника.

26 октября. Недавно по улице шёл немецкий офицер со своей переводчицей. Это была молодая и хорошо одетая женщина. Не знаю, по какому поводу произошла ссора между этой русской и одной нем кой. Немка отхлестала русскую по лицу. Немецкий офицер поспешил скрыться. Он, конечно, не подумал защитить русскую женщину. Впрочем, мне такой не жалко. Сколько баб гуляют теперь с немцами, благо рожи у них пригожие. Позор!

Г. С. Доц. Козырев лично видел, как немецкий солдат с винтовкой конвоировал русского пленного и при этом поминутно бил его по лицу. Пленный шёл весь окровавленный. 28 октября. С 25 октября вновь установлены твёрдые цены на продукты. Поэтому опять ничего нельзя купить на базарах. Цены установлены следующие: пшеничная мука — 105 р. килограмм, пшено — 105 руб., гречневая крупа — 150 р., молоко — 30 р. литр, постное масло — 400 р. литр, картофель — 27 р. кило, капуста — 6 р. кило и т. д. На базаре очень много продуктов. Любопытно, что сегодня в газете «Нова Україна» расхваливаются купцы: они, мол, стремятся к снижению цен. Какой блёф! Это — первосортные спекулянты, они все стремятся реализовать огромные прибыли. Любопытно, что с твёрдыми ценами ник-

200

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ то не считается. Например, рядом с об’явлением, фиксирующим цену на кило картофеля в 27 рублей, бабы продают картошку на десяток по 65, 85 и даже по 100 рублей. 30 октября. Немцы раз’езжают на автомобилях по городу и давят граждан. Уже погибли таким образом проф. Багалей (дочь академика Багалея) и д-р Игумнов. Этот последний был милейшим стариком. Один мальчик, лечащийся сейчас в Институте ортопедии, рассказывал моей жене, что немецкий шофёр наехал на него нарочно. Я охотно этому верю, так как недавно со мной произошёл следующий случай. Я ехал на велосипеде по шоссе на южной окраине Харькова. По бокам шоссе находился песок, по которому ехать на велосипеде невозможно. Позади меня раздался автомобильный гудок. Я стал ехать по правому краю шоссе около самого песка. Немецкому шоферу, повидимому, не понравилось, что я не с’езжаю на песок. Хотя шоссе было широкое и места было много, он провёл свою машину на несколько сантиметров от меня и при этом ругался. Лишь чудом я удержался в равновесии и не свалился на песок. А ведь этот шофёр так же свободно мог наехать на меня. Что значит для немца задавить какого-то русского?

Как-то раз эта украинская женщина не заметила, что выкипает молоко. Немка выплеснула кипяток ей в лицо.

Музей анатомии я открою на-днях для публики. Я приурочу это к двадцатипятилетнему юбилею Октября. Ни немцы, ни украинцы, конечно, этого не заметят. Открытие музея я буду рассматривать как мой подарок советской власти в День Октября. Правда, этого никто не оценит. Но факт останется фактом. 1 ноября. К. П. Антимонова, являющаяся наполовину немкой и отнюдь не сочувствующая советской власти, рассказала мне следующее: Её знакомая, рабочая женщина была послана весной в Германию. Недавно она вернулась, искалеченная, в Харьков. В Германии её определили прислугой в немецкую семью. Её хозяйка, немка, обращалась с ней очень грубо. Как-то раз эта украинская женщина не заметила, что выкипает молоко. Немка выплеснула кипяток ей в лицо. Получились сильные ожоги лица, шеи, рук и плеч. Женщина вернулась на родину изуродованной. Она привезла с собой пять писем от подруг, находящихся сейчас в Германии. Письма полны отчаяния и рисуют бедственное положение наших рабочих на каторге в Германии. Сегодня я читал афишу с об’явлением о Вагнеровском концерте. Я прочёл недавно книгу Шюрэ о Вагнере и отзывы Л. Н. Толстого об этом композиторе и мне захотелось послушать Вагнеровскую музыку. Но, во-первых, оказалось, что концерт назначен на 5-1/2 вечера, а нам, простым смертным, разрешается ходить по улицам лишь до 6-1/2 часов, а, во-вторых, у меня пропало всякое желание итти на концерт после того, как я прочёл об’явление о том, что гражданские лица (Zivilisten), не являющиеся немцами из Германии (Reichsdeutsche), не имеют права покупать первые места, а должны сидеть на вторых местах, т. е. где-то на галёрке. Сейчас мои финансовые возможности настолько ограничены, что я и не подумал бы покупать первые места и взял бы место на галёрке. Но если меня предупреждают, что я лишён права сидеть на определённых местах, я предпочитаю не ходить в театр. Пусть «истинные немцы» развлекаются, а я подожду того времени, когда в Германии установится коммунистический строй и можно будет слушать музыку Вагнера, не чувствуя себя при этом существом низшей расы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

201

НИКОЛАЕВ 4 ноября. Вчера я открыл музей анатомии для публики. До годовщины Октября не удалось оттянуть открытие ещё на четыре дня. В течение двух дней в музее побывало 119 человек. Музей имеет эволюционный и антирелигиозный характер. К сожалению, далеко не все могут это оценить. 5 ноября. Цены на базаре пять повышаются. Сегодня за полкилограмма мяса жена заплатила 90 рублей. Я настоял, чтобы она купила мяса потому, что у меня начали появляться отёки на ногах. Да и у жены наблюдается подозрительная отёчность лица. 6 ноября. Олег рассказывал, что немцы отменили оплату за трудо дни. Крестьяне в совхозах работали целое лето. Им была обещана плата. А теперь выяснилось, что они ничего не получат.

В музее я нашёл клочок бумаги с безграмотно написанными словами. Оказалось, что это — начало песни, составленной советски настроенными людьми: Молодые девушки немцам улыбаются, Позабывши мужей. Только лишь родители Не забыли своих сыновей. Трогательно, что в народе распространилась песня на эту тему. Легкомыслие украинских девиц меня тоже возмущает. Мне обещают доставить полный текст этой песни. Повидимому, она напоминает известные стихи А. Блока: В кружевном белье ходила. Походи-ка, походи. С офицерьём блудила. Поблуди-ка, поблуди. Гетры серые носила, Шоколад миньон жрала, С юнкерьём гулять ходила, С солдатьём теперь пошла.15

Неточная цитата из поэмы А. А. Блока «Двенадцать» (1918).

Эта массовая проституция украинских женщин отнюдь не объясняется голодом. Эти женщины не голодали. Они продались из-за духов и драгоценных подарков. Далеко им до «Пышки» Мопассана. 7 ноября. Сегодня — двадцатипятилетие Октября. Мы решили ознаменовать этот праздник более обильным и сытным обедом. Сегодня Рано утром я пошёл на базар и купил кило печонки за 100 рублей. Сейчас сижу и жду обеда. Думаю о том, что делается в СССР. Скоро Красная Армия погонит немцев по снежку домой…

Позавчера в музее побывали два итальянских врача. Сегодня явились ещё двое. Они остались в восхищении от музея и говорили, что в Италии ничего подобного не видели. 8 ноября. Немцы заставили крестьян посеять каждого по гектару. Лошадей нет. Поэтому люди впрягались по 10 человек в соху и пахали. Совсем как в худшие времена крепостного права.

202

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ Олег беседовал с двумя санитарами, работавшими в психиатрической лечебнице. Они рассказали, что прошлой зимой немцы не только уничтожили всех душевно больных, но имели жестокость закопать некоторых из них живыми. Паёк в университете уменьшается с каждой неделей. На прошлой неделе выдали: 30 грамм масла, 95 грамм мяса, 200 гр. ржаной муки и 300 гр. кукурузной. И всё! Живи на это как хочешь целую неделю. 10 ноября. Немцы грабят всё, что могут и тащат вещи своим любовницам. Начальник одного учреждения, где работают военнопленные, крадёт часть продуктов, предназначенных для пленных. Его заместитель следует его примеру. Эти грабежи несомненно разлагают немецкую армию. 13 ноября. Сгорел дом городской управы (бывшего Городского Совета16). Носятся слухи о том, что его подожгли чиновники, чтобы скрыть следы своих должностных преступлений и сжечь архивы. По сравнению с русскими врачами немецкие и итальянские врачи являются мало образованными. Например, при посещении музея анатомии некоторые и них путали шейное сплетение спинного мозга с блуждающим нервом.

Пл. Конституции, 7.

15 ноября. Сегодня я удостоился великой чести. Музей посетили молодчики из Гестапо. Их было четверо (среди них одна женщина). Двое были в коричневой форме, а один в штатском. Этот последний проявил наибольшую активность. Во-первых, он сразу заметил, что препараты расположены так, чтобы иллюстрировать эволюционную теорию. Это ему не понравилось. «Теории Дарвина у нас не в почёте в Германии.» — сказал он. Затем его внимание привлекла схема происхождения человека. «Это возмутительно, — заявил он, — на этой схеме все человеческие расы изображены равноправно. Между тем имеются высшие и низшие расы. Японцы поставлены рядом с неграми. Между тем А ведь наши доблестные союзники относятся так же, как и мы, к высшей расе…» Немец заявил, что эту схему нужно снять, но я оставил её пока висеть на своём месте. Эти молодчики являются представителями штаба Розенберга, учреждения, созданного для выкачивания музейных ценностей из оккупированных частей Советского Союза. Из анатомического музея он, по видимому, не сможет ничего забрать. Носятся слухи о том, что дела немцев под Сталинградом очень плохи. 16 ноября. Видел сегодня, как по Пушкинской улице немцы вели военнопленных. Ужасное зрелище. Эти несчастные, несмотря на двадцатиградусный мороз, были одеты в рваные шинели. Все они были худые, грязные, еле держались на ногах. Видимо, немцы заставляют их голодать и обращаются с ними как со скотами. В это время ко мне подошёл какой-то пожилой господин и сказал: «Вот до чего большевики довели людей. Ну как они победят с такими вояками?» Я ничего не возразил этому хаму, тем более что он мог быть провокатором из гестапо. Лично я подумал, что недалёк то час, когда Красная Армия будет в Харькове.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

203

НИКОЛАЕВ 17 ноября. Немцы расстреляли семнадцатилетнего юношу за то, что он своровал бутылку вина из погреба Ветеринарного института17, где немцы устроили военный госпиталь. Суда и свидетелей не было. Юношу обвинили в краже и тут же расстреляли. 19 ноября. Постепенно узнаю о различных зверствах немцев. оказывается, они расстреляли в Днепропетровске профессора Безчинскую за то только, что она была еврейка, а в Харькове они повесили на Московской улице18 доктора Бородкина, гинеколога. Его очень любили его пациенты. Говорят, что он был милым и добродушным человеком. Немцы и итальянцы ненавидят друг друга. Одна украинская женщина везла продукты из Полтавы в Харьков. Она примостилась на тормозе одного товарного вагона. Вдруг она услышала лай и на неё набросилась собака. Немцы специально дрессируют собак, чтобы бросаться на людей, одетых в гражданское платье. Собака начала кусать женщину. Та стала кричать. Рядом стоял эшелон с итальянскими солдатами. Один из них, увидев, что собака набросилась на женщину, застрелил собаку из револьвера. Но тут появился немец, хозяин этой собаки. Произошло столкновение между немцем и итальянцем. Но К этому последнему прибежали его соотечественники. Немцу пришлось ретироваться. В немецком госпитале, расположенном рядом с музеем анатомии, целое лето немцы откармливали своих свиней пшеничной мукой, чтобы сало было нежнее. И это делается тогда, когда окружающее население гибнет от голода за неимением муки. 20 ноября. Кончилась дровяная поэма. Дров опять нет. Нужно где-нибудь раздобыть их. Но где? 23 ноября. Два немецких офицера были расстреляны в Харькове за коммунистическую антифашистскую пропаганду. Они успели передать письма на родину. Есть основания думать, что эти письма попали в надёжные руки и что они дойдут по назначению.

Ныне — областной Дворец детского и юношеского творчества (ул. Сумская, 37/1). 18

Ныне — Московский проспект. 19

Ныне — клиническая больница №1 (ул. Карла Маркса, 25).

24 ноября. Повидимому, в связи с событиями под Сталинградом в Харькове осталось мало немцев: все резервы брошены на фронт… 26 ноября. Немцы отнюдь не сочувствуют лозунгу самостоятельной Украины. Они хотят, чтобы Украина была немецкой провинцией. Розовые надежды украинских националистов постепенно рассеиваются. 28 ноября. В Александровской больнице19 служил доцент Рахманинов. Недавно его застрелил один немецкий врач за то, что Рахманинов якобы способствовал бегству военнопленных из больницы. Врач убил врача. Какая дикость! 30 ноября. Мобилизация молодых людей в немецкую армию находится сейчас в полном разгаре. Олег не ночует дома. Уже несколько раз ко мне ночью приходили управдом и украинские полицейские и спрашивали, где мой сын. Я отвечал, что не знаю, где он находится. «Как это так? Отец не знает где находится сын!» — заявляли они. Однако, они уходили не солоно хлебавши. Я им так и не сказал адреса Олега.

204

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ 1 декабря. Служительница музея анатомии М. С. Мазилкина пошла сегодня с вёдрами за водой. Она ещё не успела набрать воды в баке, расположенном на площади Дзержинского, как вдруг с криками и бранью на неё набросился немец. Он дал ей две оплеухи. Служительница бросилась бежать. Немец преследовал её с ружьём в руках, но не выстрелил. 2 декабря. Олег имеет возможность слушать советское радио. Он сообщил мне о разгроме немцев под Сталинградом. Разбита их шестая армия, та самая, которая долгое время была расположена в Харькове.

Дезертир пролежал трое суток на морозе без еды и питья. Он умолял, чтобы его прикончили, но все боялись подойти к нему и нарушить приказ. После трёх суток адских мучений дезертир скончался. Немцы очень жестокий народ!. .

6 декабря. У Мать знакомой моей жены была мать, крепкая старуха 72 лет, она получала пенсию в отделе социального обеспечения управы. Недавно немцы забрали её и ряд других стариков и инвалидов, чтобы отвести из в Хорошевский дом инвалидов. После этого от старухи больше не было известий. Её дочь обратилась в отдел социального обеспечения и там она узнала неофициально, что немцы уничтожили всех инвалидов, вывезенных из Харькова. Не ручаюсь за достоверность этого факта, но, зная жестокость немцев, считаю его очень правдоподобным. 7 декабря. На Павловке в одной из хат жил немецкий солдат. Когда его часть покинула Харьков, он остался здесь на положении дезертира. Окружающим он заявлял, что ему русские нравятся и что ему противно воевать с ними. Все его очень любили только ему сочувст вовали, так как он был честным и добрым малым. Однако нашёлся, повидимому, какой-то мерзавец, который донёс об этом дезертире немецкому командованию. Недавно в дом, где ночевал этот дезертир, явился немецкий офицер в сопровождении нескольких солдат. При обыске он потребовал, чтобы дезертир пред’явил свои документы. Тот сделал вид, что идёт за ними в соседнюю комнату, а сам выпрыгнул в окно хаты и бросился бежать. Офицер выстрелил в него и тяжело ранил. Дезертир упал на улице. Офицер отдал приказ не подходить к раненому, не оказывать ему помощи, не давать ему есть и пить. Дезертир пролежал трое суток на морозе без еды и питья. Он умолял, чтобы его прикончили, но все боялись подойти к нему и нарушить приказ. После трёх суток адских мучений дезертир скончался. Немцы очень жестокий народ!.. Население города наконец поняло, что Харьков будет скоро занят советскими войсками. Некоторые радуются этому, другие огорчены этой перспективой. Но Почти все говорят о том, что главной опасностью для мирных жителей является немцы. то, что при эвакуации города они могут выгнать всех жителей из Харькова, как они это сделали в Воронеже и Сталинграде. Куда итти тогда по таким морозам? Жена и я решили, что мы останемся даже если немцы взорвут дом, где мы живём. Мы спрячемся где-нибудь в развалинах, и дождёмся прихода советских войск или погибнем. Я думаю о том, где бы раздобыть оружие, чтобы защищаться, если немцы поведут меня на расстрел. В Институте ортопедии лежал один начальник украинской полиции. При советской власти он тоже где-то служил. Вот благодаря таким предателям и мерзавцам Гестапо хорошо осведомлено об украинских гражданах.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

205

НИКОЛАЕВ 8 декабря. Слышал от служителя А. И. Лещенко: здание института анатомии находится рядом с гостиницей «Интернационал»20 (ныне — Soldatenheim). В течение прошлой зимы во дворе этой гостиницы производились массовые расстрелы. Несчастных «судили» в гостинице. Затем их выводили на двор и заставляли рыть себе братские могилы. Их уничтожали стрельбой из пулемётов, расположенных в окнах гостиницы. Убивали не всех приговорённых. Оставшиеся в живых должны были закапывать тех, кого уже расстреляли, а затем убивали последнюю партию пленных. Служитель говорит, что таким образом немцы уничтожили несколько тысяч человек. Может быть он преувеличивает, но даже если уменьшить эту цифру в десять раз, всё же получается жуткая картина. Ведь При этом немцы расстреливали и стариков, и женщин, и детей. 10 декабря. Вчера кладовщик института ортопедии поскольз нулся и упал на улице. При этом он сильно расшибся. Но беда была в том, что, падая, он увлёк за собой проходившего мимо немецкого офицера, который тоже упал. а это преступление кладовщика отвели в полицию. Там его били целую ночь. Моя жена видела его всего окровавленного. Говорят, что один офицер поскользнулся на улице и упал. За это расстреляли управдома, который не позаботился посыпать тротуар жужелицей или песком. Немцы затеяли изменить фасад здания «Гигант». Не понятно для чего им это понадобилось. Работа началась уже четыре или пять месяцев тому назад. Человек сорок истощенных пленных и согнанных на работу женщин держат лопаты в руках и делают вид, что копают землю и ворочают камни. И это называется работой! Или вот ещё картина: телега, нагруженная нечистотами, волочится и подталкивается двадцатью военнопленными, которых впрягли вместо лошади. Пленные настолько исхудали, что еле держатся на ногах. Телега медленно движетсягается… Так немцы, экономя лошадиную силу, используют даровую силу истощённых, умирающих от голода людей. Рядом с этими полумёртвыми людьми, из последних сил подталкивающими телегу, идут два жирных немца с винтовками. Жалко, что нельзя было сфотографировать это возмутительное зрелище.

Ныне — гостиница «Харьков» (пл. Свободы, 7).

13 декабря. В сегодняшнем номере газеты «Нова Україна» напечатана статья В. Домонтовича «У світі руїн і занепаду». В своей ненависти к русским этот «щирий» украинец договорился до того, «Волохов Гончарова, босяки Горького, герои Андреева, опоэтизованные масоны и анархизм Толстого, Вера Павловна из “Что делать?” Чернышевского — всё это идейный деструктивизм, нигилизм, анархизм, всё это — предтеча московского большевизма.» Дурак! Во-первых, в произведениях украинских писателей (Франко, Коцюбинский и т. д.) немало аналогичных типов революционеров. А во-вторых, этот Домонтович не понимает, что это большая похвала большевизму, если действительно великие русские писатели отразили в своих произведениях стремление народа к бунту, т. е. к справедливости и правде. 16 декабря. Я был вызван в немецкую комендатуру к некоему док тору Рейхелю. Этот «доктор наук» потребовал, чтобы я передал ему 32 черепа, происходящие из Старого Салтова. Эти черепа были уже несколько раз описаны советскими учёными, в частности моей сотрудницей Г. И. Чучукало (1926 г.) и Г. Ф. Дебенем (1933 г.). Доказано, что эти черепа принадлежали хазарам, жившим в VIII—IX вв. нашей

206

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ

На Петинке (улица Плеханова) на крыше одного дома стоят несколько человек. Они осуждены немцами умереть от голода якобы за совершение ими кражи. Дом окружён стражей. Убежать невозможно. Люди мучаются от голода и жажды. Среди осуждённых имеется двенадцатилет– няя девочка. Её мать ходит по тротуару рядом с домом и кричит от ужаса. Она тщетно умоляет немцев отпустить её дочь.

эры. Не совсем ясно было для чего в разгар войны доктору Рейхелю понадобились черепа столь большой давности. Выяснилось, что он решил описать эти черепа заново и доказать, что они принадлежали готам, т. е. германской народности. Отсюда следует вывод, что предки современных немцев жили на Украине уже много веков тому назад, вследствие чего эта страна исторически принадлежит немцам и должна быть превращена в их колонию. Какая глупость!.. Доктора Рейхеля пришлось ждать в приёмной больше часа. Он вошёл и ни с кем не поздоровался. Возмущённый его нахальством, я попросил доц. Г. О. К-ева выдать ему черепа, а сам удалился, не попрощавшись с Рейхелем и не давши ему никаких об’яснений относительно моего ухода. Вот хороший пример того, как немцы фальсифицируют науку с политическими целями. В школе, где учится моя дочка, нет отопления. Дети мёрзнут в нетопленных классах. Наконец администрация школы поставила четыре печки. Но эти печки установили не в классах, а в зале. Таким образом дети продолжают мёрзнуть. Это странное распоряжение об’ясняется тем, что через несколько дней в школе будет ёлка. На праздник явится немецкое начальство. Директор школы, украинский националист, решил принять почётных гостей в тёплом помещении. А что касается детей, то они могут простуживаться в холодных комнатах. Разве это имеет какое-либо значение!.. Немецкие офицеры будут думать, что дети учатся в тёплых помещениях. Чего ради они об’явят ещё благодарность «господину директору» за образцовую постановку дела в школе. 18 декабря. К. П. Антимонова рассказала следующее: На Петинке (улица Плеханова) на крыше одного дома стоят несколько человек. Они осуждены немцами умереть от голода якобы за совершение ими кражи. Дом окружён стражей. Убежать невозможно. Люди мучаются от голода и жажды. Среди осуждённых имеется двенадцатилетняя девочка. Её мать ходит по тротуару рядом с домом и кричит от ужаса. Она тщетно умоляет немцев отпустить её дочь. Мне не хочется верить этому. Это было бы слишком ужасно. 25 декабря. На рождественский обед жена приготовила вечную пшённую кашу, конечно, без масла и неудобоваримый пирог с капустой. Конечно Это лучше, чем то, что мы ели на Рождество 1941 г. Но это, конечно, всё же далеко от идеала. Хочется выпить вина или водки пива, но об этом мечтать не приходится. При немцах это вероятно будет недоступно. Заболел сын. Лежит с высокой температурой. Грустно на душе. Хочется всё забыть, умереть. 26 декабря. Слышал от Е. П. Васенко: одна её знакомая согласилась выйти замуж за немецкого солдата. Этот последний написал домой, получил разрешение от правительства на брак с украинкой и благословение родителей. Тем временем невеста перерешила и [заявила] сказала, что она не хочет выходить замуж. Тогда солдат заявил об этом в немецкую полицию. Невесту арестовали и избили так, что она должна была лечь в госпиталь. Жених заботился о ней, навещал её в госпитале, об’яснялся в любви, носил ей подарки. И в конце концов девушка согласилась выйти за него замуж. Это воздействие полиции на невесту является весьма любопытным. 29 декабря. Сын болен очень серьёзно. У него — брюшной тиф. В аптеках отсутствуют самые примитивные лекарства. В течение 14-ти месяцев своего пребывания в Харькове немцы не только не снабдили

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

207

НИКОЛАЕВ город медикаментами, но разграбили один аптечный склад и взяли под свой контроль другой склад. В результате в аптеках отсутствуют жаропонижающие, наркотики, кофеин и другие лекарства. Их можно купить где-то на базаре по баснословным ценам. Например, порошок сульфидина был приобретён за 105 рублей (шесть порошков обошлись 630 рублей). Они предназначались для одного больного ребёнка и родители были, конечно, готовы на любую жертву… Ампуллу кофеина можно купить за 15—20 рублей. Ампулла морфия стоит 25 рублей. Все эти лекарства добываются у немцев русскими санитарками, работающими в немецких госпиталях. Немцы спекулируют лекарствами, как и другими вещами. 30 декабря. У Олега температура держится около 40°. Все ночи я просиживаю у его постели. От окружающих приходится скрывать, что у него тиф. Если узнают, его заберут в больницу, а там — неминуемая смерть. В больницах не топят. Больных брюшным тифом кормят пшеном и всякими отбросами. Они дохнут как мухи. Кроме того Олега нельзя перевозить в больницу из-за его бреда: он бредит о том, что бьёт немцев, что командует партизанами, что он служит в Красной Армии. Кстати, благодаря его бреду я узнал кое-что о его деятельности в течение последних месяцев. Весной этого года Олег поступил на службу переводчиком в одно военное немецкое учреждение по ремонту автомобилей (NSKK). Первоначально я отнёсся к этому несочувственно. Однако, Олег доказал мне, что эта служба освобождает его от мобилизации в немецкую или вернее украинскую армию или от принудительной посылки на работу в Германию. На службе Олег познакомился с несколькими пленными советскими командирами и, в частности, с Михаилом Матухновым. Эта группа, состоящая, кроме Олега, из коммунистов, образовала подпольную организацию из семи членов. Цель её заключаласьется в том, чтобы захватить у немцев автомобили тогда, когда они будут отступать и передать эти трофеи Красной Армии. Кроме того организация стремилась к тому, чтобы организовать устраивать побеги военнопленных. Ещё летом Олег способствовал побегу двух военнопленных. Осенью он должен был бежать в СССР с группой пленных. Но немцы узнали об этом. Начальник учреждения, национал-социалист с большим стажем, пьяница и развратник, велел собрать всех пленных и в их присутствии тыкал Олегу револьвером в бок и кричал, что он его застрелит. Однако, за отсутствием доказательств это дело заглохло. Олег носит в кармане два паспорта, которыми он намеревается снабдить пленных, собирающихся бежать. Члены семёрки (сем[ь]еро козлят, как они себя называют) очень любят друг друга и особенно Олега, младшего из них. Он слепо выполняет все постановления своей организации. Олег с энтузиазмом отдался подпольной работе и ждёт с нетерпеньем прихода Красной Армии. Михаил впервые посетил Олега дома. Он произвёл на меня очень хорошее впечатление. Михаил рассказал в частности что в одном селе около Харькова немцы убивают всех крестьян, выходящих из хат позже 6 часов вечера. Они запрещают хоронить трупы в течение трёх дней. Эти трупы валяются по всему селу. Среди них есть старики, женщины и дети.

Больных брюшным тифом кормят пшеном и всякими отбросами. Они дохнут как мухи.

1 января 1943 г. Грустно встречали Новый год. У Олега температура колеблется между 40° и 41°. Я испытываю ужасный страх за его жизнь. Денег мало. Олега надо питать нежной пищей — манной кашей на молоке, яйцами, киселями, а это всё стоит очень дорого. Приходит-

208

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ ся продавать вещи за бесценок, чтобы купить Олегу необходимые ему продукты. Сегодня я пошёл рано утром на Сумской базар. Подошёл к будке, где продаётся мясо. Узнал, что мясо продаётся по 220 р. килограмм. Между тем по твёрдым ценам мясо должно продаваться по 120 р. кило. При мне к будке подошёл молодой человек в штатском и заявил, что он арестовывает продавца за торговлю мясом по спекулятивным ценам. Торговец нисколько не смутился. Он сунул большой кусок мяса молодому человеку. Тот перестал говорить об аресте и, получив взятку, мирно удалился. Вот как промышляют на базарах украинские полицейские. Они являются одной из причин беспрерывного повышения цен. 2 января 1943 г. Немец, начальник учреждения, где служит Олег, узнав о его болезни, отказал выдать ему хлеб и паёк. Он заявил, что если русский заболевает, он выбывает на третий день из учреждения и поэтому ему ничего не полагается. У господ фашистов трогательное отношение к больным людям.

После праздника немцы забрали игрушки… и свои, и те, которые доставили дети. Говорят, что игрушки отсылаются в Германию. Немцы — люди бережливые!

6 января. В школе, где учится моя дочь, дирекция организовала ёлку. Немцы, помогающие этой школе, принесли игрушки. Часть игрушек приобрела дирекция, а большую часть принесли дети. После праздника немцы забрали игрушки… и свои, и те, которые доставили дети. Говорят, что игрушки отсылаются в Германию. Немцы — люди бережливые! В виде подарков дети получили портреты фюрера или, как теперь говорят, «Гитлера-освободителя». 9 января. Олег рассказывал сегодня, что вместе с ним служит механик Николай. Его жену, жившую в Ростове, изнасиловали и убили немцы при первом занятии ими города Ростова. Когда советские войска вошли в город, кинооператоры сняли трупы убитых, в частности труп его жены. Он увидел свою жену на экране и поседел в течение одного дня. Сейчас он седой, хотя он ещё молодой человек. 15 января. 5 часов вечера. Темно. Слышим глухие взрывы. Это налёт советской авиации. Повидимому, советские самолёты бомбят Тракторный завод. Раз мы услышали шум советского мотора. Приятно было думать, что так близко находится вольный советский человек, который меньше чем через час будет по ту сторону фронта, среди наших, советских людей. 16 января. И жена и дочка заболели, повидимому, тоже брюшным тифом. Сын лежит на кровати, жена — на диване, дочка в нише над печкой. Я — один. Мечусь около плиты и ухаживаю за тремя очень нерв ными и требовательными больными. Приходится готовить для них обед, а я этого не умею делать. Положение ужасное! Ведь я тоже могу свалиться. Каждый вечер температура повышается у меня до 37,7°. Сил у меня больше нет. 24 января. Сегодня я разбросал несколько листовок на Пушкин ской улице. Материалы для этой листовки я получил от Михаила, друга моего сына. Он ежедневно слушает советское радио: Советская сводка от 23 января Советские войска взяли на Кавказе гор. Сальск и окружили гор. Ростов. Немецкая армия на Кавказе окружена. Взято много тысяч пленных и много материала. Немецкий фронт прорван около гор. Купянска. Купянск занят советскими войсками.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

209

НИКОЛАЕВ Обращение советского правительства к украинским полицейским Поворачивайте Ваше оружие против немцев, пока не поздно. Если Вы будете взяты с оружием в руках, Вы будете расстреляны. Собаке — собачья смерть. Одну листовку я бросил в под’езд общежития украинских полицейских (недалеко от аптеки №69), три листовки я бросил около «Гиганта», две — на углу Юмовской21 и Пушкинской улиц. Это очень мало. Но у меня жена и дочка больны и нет времени переписывать эти листовки. 28 января. Проходя мимо тюрьмы по Совнаркомовской улице, я увидел грузовик. В нём сидели (или вернее полулежали) около 20 арестованных. На краях грузовика сидели украинские полицейские с ружьями. Они били прикладами по голове арестованных, которые пытались выглянуть из грузовика и взглянуть на своих родственников. Украинские полицейские в зверстве перещеголяли своих немецких собратьев. 29 января. Слышал сегодня от служителя музея А. И. Лещенко: Вчера в госпиталь, рядом с музеем, доставили около 30 пленных партизан. Некоторые, несмотря на лютый мороз, были в одном белье. Прикладами их заставили влезть в грузовик и повезли, повидимому, на расстрел. 5 февраля. Сегодня я беседовал с моей бывшей ассистенткой, дром Е. С. Булгаковой относительно жестокости немцев. Её дочь, Нина, является членом харьковской подпольной организации. Обе ненавидят немцев, хотя мать д-ра Б[улгако]вой является немкой и кажется даже родовитой (фамилия на фон). Д-р Булгакова служила два месяца санитаркой (Putzfrau22) в одном немецком госпитале. С ней обращались невероятно грубо, хотя знали, что она врач. Немцы (врачи и сёстры) обращались по-хамски и со своими ранеными. Например, Булгакова видела как одна сестра делала перевязку раненому немецкому солдату. Она так грубо поднимала раненную руку, что солдат чуть не потерял сознания от боли. У другого раненого (совсем ещё мальчика) получилось сильное кровотечение. Потеряв много крови, он после перевязки попросил чаю. Чай был, но сестра отказала раненому потому, что не было разрешения врача давать ему тот рацион, в который входил чай. А сама она жрала провизию, предназначенную для раненых. Как-то раз Булгаковой дали для обмывания раненого ледяную воду (а в ней плавали куски льда). Булгакова попросила тёплой воды. Тёплая вода была. Однако сестра-немка настояла, чтобы Булгакова произвела обмывание ледяной водой и заявили: «Что с ними церемониться! Это не нежные женщины, а бойцы! Они не должны бояться ледяной воды!» А через четыре дня этот сильно ослабевший раненый (кроме раны он страдал фурункулёзом) скончался. Да. Немцы в массе очень жестокий народ.

Ныне — ул. Гуданова. 22

Putzfrau — уборщица (нем.).

7 февраля. Немцы панически бегут. Последние автомобили покидают Харьков. Я ходил на Благовещенский базар. С трудом купил для больной дочки два стакана крахмала и сухих вишен. На базаре — не более десятка торговок. Несколько десятков людей расхаживают по толкучке и продают свои вещи. Грабят дровяные склады. Вчера я доставил домой одно сосновое бревно (с каким трудом!). Сегодня я пробовал выкатить бревно из другого склада, но дерево примёрзло к почве и я не мог его сдвинуть с места. Моя попытка принять участие

210

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ в ограблении склада кончилась лишь тем, что у меня украли мешок. «Щирые» украинцы, люди служившие у немцев, спекулянты и крупные торговцы эвакуируются в панике. Население ждёт с нетерпением советских войск. 9 февраля. В городе тихо. Управа выехала. Убежали все, у кого рыльце в пушку. Власть перешла всецело в руки немцев. Больницы и аптеки не работают. Хлеба уже не выдают. На базаре можно ещё коечто купить, но по очень высоким ценам. Например стакан пшеничного зерна продавался сегодня по 35 рублей, стакан крахмала — 50 рублей и т. д. Я купил две свечки по 50 руб. каждая и коробку спичек за 20 рублей. Немцы хватают людей на какие-то работы и увозят их куда-то на грузовиках. Олег покинул своё учреждение и прячется у нас. Сегодня он вышел и я боюсь как бы немцы не схватили его на улице. Его товарищи (семеро козлят) где-то спрятались. Они должны были спрятаться у меня на квартире, но, повидимому, в последний момент нашли себе лучшее убежище.

На Пушкинской улице (на углу Совнаркомов– ской) валяются три трупа — женщины, ребёнка лет десяти и немецкого солдата.

Приходилось слышать, что немцы арестовали Бекетову, сестру академика Бекетова, известного архитектора, недавно умершего от голода. Говорят, что они обвинили её в шпионаже и увезли из Харькова. За достоверность этого слуха не ручаюсь. 10 февраля. Сегодня — мой день рождения: мне 45 лет. На обед мы ели, как всегда, пшённую кашу без масла, благо кроме пшена у нас ничего нет. Впрочем, разнёсся слух о том, что к вечеру жена спечёт пирожки с капустой. 11 февраля. На Пушкинской улице (на углу Совнаркомовской) валяются три трупа — женщины, ребёнка лет десяти и немецкого солдата. Говорят, что женщина и мальчик проникли в дом, откуда только-что выехали немцы, вероятно с целью взять то, что осталось после немцев. Когда они выходили на улицу, их схватили несколько эсэсовцев. За женщину и ребёнка вступился какой-то немецкий солдат. Тогда немцы эсэсовцы расстреляли и женщину, и ребёнка, и защищавшего их немецкого солдата. 17 февраля. Советские войска вошли в Харьков. Сегодня немцы подвергли город ужасной бомбёжке. Около тридцати немецких самолётов сбрасывали бомбы на город. Перед уходом немцы взорвали лучшие здания города. Я прошёлся по Нагорной части и не узнал столь знакомые улицы. Остались остовы домов. Местами еле дымятся пожары. На тротуарах груды битых стёкол. Немцы пытались сжечь музей анатомии, которым я заведую. Это им не удалось. В одной из комнат они навалили соломы, облили её керосином и подожгли. К счастью, они ушли. В подвале анатомического корпуса квартируют несколько семей. Увидев, что немцы подожгли здание, жильцы выбили окно, влезли в комнату и разбросали горящую солому. Таким образом они спасли ценнейший музей, архив мединститута и огромное количество медицинских книг, сложенных в здании анатомического корпуса. Зато немцам удалось взорвать гистологический корпус, расположенный рядом с анатомическим. Там погибло много добра. Несколько дней тому назад, проходя по Театральной площади, я увидел несколько немецких солдат, влезающих в нагруженный вещами автомобиль. Их провожали несколько смазливых девушек, которые высказывали пожелания о том, чтобы немцы скоро вернулись.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

211

НИКОЛАЕВ На это один из немцев ответил: «Будь спокойна, Манечка. Мы скоро вернёмся.» Хочется верить, что это будет не так. Однако первое впечатление о Красной Армии, завоевавшей Харьков, не является вполне благоприятным. Отсутствует советская авиация. Отсутствуют моторизованные части. Очень мало автомобилей. Тяга преимущественно лошадиная. [Однако] В некоторые телеги впряжены волы. Это вызывает у всех недоумение. Как такая армия могла победить мощно вооружённых немцев, сконцентрировавших на этом фронте свои лучшие эсэсовские дивизии? У некоторых, и у меня в том числе, возникает сомнение: смогут ли советские войска в таком составе удержать Харьков? Красноармейцы одеты тепло, не то что немцы. Кормят красноармейцев хорошо. Один лейтенант угощал Олега обедом. Олег говорит, что он не знает что он ел: кашу ли с маслом или масло с кашей, настолько каша была обильно полита маслом. Красноармейцам выдаются также консервы. 7 марта. Все работают с большим энтузиазмом. Говорят, что скоро заработают электростанция и водопровод. Носятся слухи о том, что немцы поручили взорвать электростанцию со всеми турбинами. Но будто бы главный инженер распорядился спрятать наиболее ценные части. Взорвали лишь всякое барахло. Поэтому-то и можно будет быстро восстановить электростанцию. Впрочем это — слух и я за его достоверность не ручаюсь. Пока советской власти не удалось наладить снабжение харьковской профессуры. Сегодня я ходил на Сумской базар и видел как некоторые старые профессора (Савич-Заблоцкий, Крамаренко, Щербак) продавали свои вещи. Профессор Щ[ерба]к торговал спичками собст венного изделия. Грустно было глядеть на них. Очевидно, это временное явление. Советская власть всегда уделяла огромное внимание учёным. Нет сомнения в том, что материальное положение профессуры быстро улучшится. 9 марта. Всё это случилось совершенно неожиданно. Ещё вчера говорили о том, чтоб будто немцы окружены около Полтавы, а сегодня утром выяснилось, что внезапно создалась угроза Харькову и что советские учреждения срочно эвакуируются. Некоторые граждане, за отсутствием транспорта, уходят с котомками за плечами. Говорят, что семь немецких танков дошли до Холодной горы. Проходя мимо дома, занятого НКВД, я видел следователей с чемоданами в руках. Всех арестованных увели сегодня рано утром в направлении на Чугуев.

Говорят, что семь немецких танков дошли до Холодной горы.

10 марта. Целую ночь и целый день немцы бомбят Харьков. Сегодня, проходя по Пушкинской улице, я видел как несколько немецких самолётов, летая очень низко, сбрасывали бомбы на нагорную часть города. Зенитки в них не палили стреляли. Советской авиации не было. Поэтому немецкие аэропланы летали медленно и сбрасывали бомбы как на параде. Один сбросил сразу четыре, другой — восемь бомб. Я видел также как шесть бомб разорвались в районе электростанции и моста на реке Харьков. Днём распространился слух о том, что эвакуация города приостановлена. Это хороший признак. Значит городу не угрожает опасность. После того как стал известен этот приказ, некоторые граждане, собиравшиеся покинуть город, распаковали свои вещи и остались. 13 марта. Вчерашний день был жуткий. Взрывы снарядов и бомб, трескотня пулемётов раздавались поблизости. Повидимому, уже к вечеру немцы заняли наш район. Сегодня рано утром немецкие солдаты разгуливали по Пушкинской улице. Я вышел и хотел пройтись по

212

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ городу, но на расстоянии одного квартала мне встретилась какая-то женщина, которая предупредила меня, что немцы хватают мужчин и что поэтому мужчинам ходить по городу опасно. Поэтому я вернулся домой.

Ныне — ул. Петровского.

14 марта. Первое моё знакомство с немцами произошло у меня вчера, на этот раз в виде дула направленной на меня винтовки. В кухню, где я находился, вошёл немец, крепкий, голубоглазый, краснощёкий эсэсовец и спросил, где можно расквартировать десять человек. Я ему сказал, что моя квартира не отапливается и находится в необитаемом состоянии. — Почему вы знаете немецкий язык? — спросил эсэсовец. — Я профессор, говорю на нескольких языках. — А вы? — спросил он жену. — А я была в своё время в Германии, — необдуманно ответила жена. — Где же вы были? — В Берлине, в Мюнхене, в Кёльне, в других городах. — Шпионажем занимались? — неожиданно спросил немец и направил дуло своего автомата прямо на жену. А та не поняла вопроса и переспросила: — Что вы говорите? — Я спрашиваю: вы занимались шпионажем в Германии? — Нет, — поспешила ответить жена. — Мне было тогда лет двенадцать. Немец опустил винтовку, задал ещё несколько вопросов и ретировался. Сегодня приходили ещё двое немцев с явным намерением пограбить, но убедившись, что и жена и я свободно говорим по-немецки, они ушли, постеснявшись что-либо взять. Ходил по городу. Жуть! Бассейная23 и Сумская завалены гильзами снарядов, брошенными санями, поваленными деревьями. Валяются трупы мужчин и женщин. На углу Сумской и Бассейной — глубокая воронка от бомбы и на дне её несколько немецких касок. Такого поля битвы мне ещё не приходилось видеть. Немцы пришли в Харьков очень злые. Они считают, что все жители, которые не эвакуировались вместе с ними, являются сторонниками большевиков. Они совершают всевозможные зверства. В Пушкинском в’езде они изнасиловали несколько женщин в присутствии их мужей и заставляли этих последних смотреть, а затем они расстреляли и тех и других. Имеются 12 жертв. Они были убиты так, просто шутки ради… Немцы побывали в институте анатомии. Раскрыли все двери, сломали все замки. Искали, что можно взять и брали всё, что попало: микроскопы, черепа, скальпели и т. д. На этот раз музей оказался довольно сильно повреждённым, побиты почти все стёкла. В музее стояли немецкие пулемёты и строчили по площади Дзержинского. Разбито несколько банок с препаратами. Но это легко исправимо. Я думаю, что недели через две можно будет вновь открыть музей для публики. 15 марта. Бой за Харьков развивается очень медленно. Немцы заняли лишь западную половину города. В городе очень мало немцев. Создаётся впечатление о том, что они захватили город с очень малы-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

213

НИКОЛАЕВ ми силами. Да и советских войск, повидимому, немного. Поэтому так медленно развиваются бои за обладание городом. Сегодня я опять был на Сумском базаре. Вчера там находились три торговки. Сегодня их уже было около десятка. Немецких денег торговки пока не берут. Видимо, население, ещё не окончательно поверило в победу немцев. Около базара продолжают валяться жуткие трупы красноармейцев. Например, на Госпитальной улице24 около угла Сумской лежит труп со связанными за спиной руками и огромной раной в области лица, очевидно нанесённой штыком. Служитель А. И. Лещенко рассказывал мне, что на площади Дзержинского немцы выкалывали глаза некоторым красноармейцам. Действительно, на площади валяются несколько сильно изуродованных трупов. В Институте ортопедии, где работает моя жена, лежит двенадцать раненых советских командиров. Их судьба вызывает большую тревогу. Бойцы просили яда, чтобы отравиться в случае, если немцы придут, чтобы их прикончить. Этих бойцов нечем питать: в больнице нет продуктов. К счастью, нашлись женщины-героини, которые ежедневно приносят пищу для раненых командиров. Слава этим скромным женщинам-патриоткам! Ведь они рискуют быть расстрелянными, если немцы узнают об их подвиге. 17 марта. Вчера я вновь был на Сумском базаре. Торговцев было уже довольно много. Я узнал о том, что несколько дней тому назад нем цы сожгли военный госпиталь25, расположенный рядом с базаром, и в нём были сожжены живыми около пятисот красноармейцев. Немцы окружили здание и расстреливали всех, кто пытался выскочить из пылающего здания. Это невероятное по жестокости зверство! Одна женщина сказала мне, что в будке парикмахера скрывается один раненый красноармеец, которому далось убежать из военного госпиталя. Женщины кормят его, но никто не смеет забрать его к себе, так как на базаре рядом с будкой парикмахера висит приказ от 14 марта за подписью генерала Штаудинга: «Граждане, оказавшие помощь красноармейцам, будут расстреляны». Я заглянул в будку через окошечко. Там сидел бледный, худой, грязный человек, ещё молодой. Одна нога находилась в гипсовой повязке, но она сильно враспухла и красноармеец разрезал ножом гипсовую повязку. Я условился с ним, что приду вечером, когда никого не будет на базаре, принесу ему гражданское платье и отвезу его к себе домой на тачке. За тачкой я пошёл в музей анатомии. Отвёз тачку домой. В этот день я чувствовал себя ужасно, испытывал слабость и сильные боли в пояснице. Первоначально жена возражала против того, чтобы я привёз красноармейца к нам на квартиру, но затем согласилась с моими доводами, несмотря на огромный риск для всей семьи. Речь шла о том, что мы имеем право жертвовать собственной жизнью, но не жизнью двенадцатилетней дочки. Между тем, если немцы обнаружат у нас красноармейца, они несомненно расстреляют не только меня, но и мою жену и дочь. Кроме того я колебался итти мне или не итти из-за сильной слабости: мне казалось, что у меня не хватит сил, чтобы по грузить на тачку и довезти красноармейца. К вечеру, отдохнув, я решил отправиться на базар. Пришёл я туда с тачкой. Базар был почти пустой. Красноармеец не мог вылезти через узкое окошечко. После того как он разрезал гип-

214

Ныне — ул. Олеся Гончара. 25

В нынешней нумерации — ул. Культуры, 5 (угол с ул. Тринклера).

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ

В это время в окошке появилась голова эсэсовца и он спросил: — Что вы тут делаете?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

совую повязку, его нога с переломом бедра сильно болела. Не помогли и те костыли, которые я ему принёс. Я влез через окошко в будку, помог ему переодеться в гражданское платье и стянул бинтом гипсовую повязку. Нужно было выбить дверь, чтобы он мог вылезти из будки. Я стал рубить дверь топором. Она была фанерной. Но сил у меня было мало и я не мог выбить двери. После десятиминутной работы я заявил красноармейцу, что дело не выйдет и что ему нужно пролезть через окошко. Он попробовал это сделать, но оказалось, что он не может держаться на ногах даже при помощи костылей. Я был очень встревожен: ходить по городу можно было только до захода солнца, а солнце было уже близко от горизонта. В это время в окошке появилась голова эсэсовца и он спросил: — Что вы тут делаете? Я не растерялся и ответил: — Я — врач. Меня прислали из больницы, чтобы забрать этого больного. К сожалению, я не могу высадить эту дверь. Немец взглянул на меня с большим подозрением. Я был мало похож на врача. Пальто было грязное, воротник сильно порванный. Я был небритый. Кроме того было совершенно неправдоподобно, чтобы сам врач занимался высаживанием двери и возкой больного на тачке. Обычно с этой целью посылаются санитары. Немец взглянул на красноармейца и его подозрения, повидимому, ещё усилились. К счастью, красноармеец успел переодеться в принесённое мною гражданское платье, но оно явно не подходило ему: рукава пальто были для него слишком короткими, позади на полу валялась военная шинель. — Это красноармеец? — спросил немец. — Нет, — ответил я, — это гражданский больной. Он был ранен бомбой и уже несколько дней сидит в этом случайном убежище. Нужно его срочно перевести в больницу. — Документы у него есть? — спросил эсэсовец. К моему удивлению, красноармеец протянул немцу какие-то засаленные бумаги. Это были липовые документы. При этом они были написаны на русском языке. Однако, вид каких-то документов, повидимому, успокоил немца. Я решил пустить в ход лесть. — Если бы я был такой сильный как вы, — сказал я, — я, конечно, легко бы выломал эту дверь. Немец самодовольно улыбнулся. — Мне ничего не стоит высадить её одним пальцем! Пальцем он двери не высадил, но, взявши топор, довольно легко выломал несколько досок в нижней части двери. В ней образовалась дыра, через которую можно было протащить раненого. При помощи двух женщин я усадил красноармейца на тачку и повёз его. На углу Сумской улицы нас остановил немецкий полицейский. Я показал ему документ о том, что я профессор. Моё знание немецкого языка и документ оказали благоприятное действие. Полицейский пропустил нас и не потащил в немецкую комендатуру для выяснения личности, как он первоначально намеревался. Я довёз красноармейца домой и с помощью жены перенёс его на третий этаж в мою квартиру. Уложил его на диване. Характерно, что он до сего времени не сознался, что он красноармеец, хотя это вполне очевидно. Даже мне он продолжает говорить, что он крестьянин и был ранен бомбой, между тем как у него типичное пулевое ранение. Кроме того, гражданский больной не мог находиться на излечении в военном госпитале…

215

НИКОЛАЕВ 18 марта. Я поговорил с красноармейцем и он признался вполне откровенно сказал, что он — военный, Николай Максимович Забров ский, 20 лет, 80-й дивизии, 21 полка, уроженец села Столбище, Курской области, был ранен 16 февраля около Тракторного завода. Пуля перебила ему бедренную кость. После этого Затем его отвезли в военный госпиталь, откуда он бежал после того как немцы подожгли это здание. Сегодня утром я отвёз Забровского на той же тачке в больницу, где работает жена. В этот день она была дежурным врачом и приняла Забровского, несмотря на отсутствие у него паспорта и каких-либо документов. Более того, жена записала Забровского как гражданского больного. Однако Женщинам, носящим пищу красноармейцам, она рекомендовала кормить и Забровского.

Я без сил. Чувствую себя тяжело больным. Перевозка раненого в больницу стоила мне большого напряжения. Я лежу сейчас с сильными болями в пояснице и еле могу двигаться.

Сегодня у меня впервые приняли немецкие деньги. Очевидно, население окончательно убедилось в том, что немцы обосновались в Харькове довольно плротчно… по крайней мере до поры до времени. А затем, господа хорошие, всё же придётся возвращаться zurück nach Heimat26! Сила немцев в их военной технике. По Харькову опять разъезжает колоссальное количество немецких автомобилей. 19 марта. Я был сегодня в биологическом корпусе27. Очень сожалею о том, что я не зашёл туда вчера. Я мог бы спасти жизнь ещё одному красноармейцу. Из сгоревшего военного госпиталя бежал один молоденький красноармеец, раненый в ногу. Кто-то снабдил его гражданской одеждой. Но никто не оказался достаточно смелым, чтобы его приютить. Юноша сидел на скамейке во дворе биологического корпуса и горько плакал. Вчера под вечер пришли несколько немцев с намерением пограбить в биологическом корпусе. Они взяли там несколько микроскопов. Во главе их был офицер. Выходя из биологического корпуса, они обратили внимание на сидевшего на скамейке красноармейца. Офицер подошёл к нему и сразу же распознал в нём военного. Несмотря на то, что юноша показал ему какие-то липовые документы и пытался убедить офицера в том, что он приехал из Мерефы, офицер ему не поверил. Немцы увели мальчика, глаза которого выражали дикий ужас… Видимо, они расстреляли его, так же, как они расстреляли всех красноармейцев, находившихся в здании санитарно-гигиенического института28, расположенного против военного госпиталя. Одного из них они распяли, вырезав ему половые органы и написав ему на груди: «Jude»! Это невероятно, но это факт! [А ведь,] Явись я в биологический корпус на день раньше, я мог бы спасти этого несчастного юношу!. .

Назад, на родину (нем.). 27

Ныне — Музей природы (ул. Тринклера, 8). 28

Ныне — НИИ гигиены труда и профессиональных заболеваний (ул. Тринклера, 6).

Два дня тому назад один немец явился к Писаржевской (жене покойного профессора Арнольда). Она живёт в здании биологического корпуса. Немец ограбил её до нитки. Он забрал у неё коврики, жен ское бельё, пуговицы, словом, всё то, что попало ему под руку… Немцы грабят город, очевидно, с ведома немецкого командования. Это несомненно приведёт к разложению немецкой армии. Доблестная армия, нечего сказать! Армия мародёров и грабителей!

216

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ Покончила самоубийством доцент Наталья Александровна Золотова. Она отравилась, повидимому, морфием. 13 марта, в день прихода немцев в Харьков. Немец звероподобного типа, побывавший в биологическом корпусе, хвастался тем, что немцы уничтожили почти всё население в Мерефе и Люботине. Когда его спросили, зачем же они убивали женщин и детей, он ответил: «Там было много партизан. Поэтому мы так и расправились с их семьями». Довольно оригинальный аргумент! Если даже допустить, что в Мерефе и Люботине было так много партизан, то зачем же убивать мирных жителей, не являющихся партизанами?, а лишь состоящими в родстве с ними? Выходит, что если мой дядя преступник, то нужно казнить и меня!

Ср. с записью от 13 марта 1943 г.

Немцы стараются оправдать свои зверства посредством наглой лжи. Моя жена беседовала с одним немецким врачом, явившимся в институт ортопедии, и спросила его зачем немцы сожгли 500 красноармейцев в военном госпитале. Этот врач ответил, что кто-то из раненых якобы выстрелил в немецкого офицера, проходившего через палаты. Такой же ответ дал врач комендатуры, д-р Вернике во время посещения Александровской больницы. Между тем, это — наглая ложь. Никто не стрелял в немцев. Но если бы даже допустить, что ктото выстрелил, разве это может служить оправданием для сожжения живыми нескольких сот раненых людей? А сколько раненых красноармейцев было расстреляно в подвалах того же госпиталя! А факт распятия красноармейца после вырезания у него половых органов! Ведь это чудовищно! Ведь это сделано не в пылу битвы, а в почти мирной обстановке! Население не верит больше немцам и ненавидит их. Мужчин на улицах почти нет. Они боятся выходить. Немцы устраивают облавы. Сегодня я хотел пойти на Сумской базар, но по дороге какая-то женщина предупредила меня, что совершается облава на мужчин и мне пришлось повернуть обратно29. 23 марта. Вчера целый день группы немцев врывались в Институт анатомии и грабили всё, что им попадалось под руку. Кроме того, они занимались вандализмом. На лестнице института стоит огромная и прекрасная статуя Дискобола. Кто-то из немцев отбил ей руку, протянутую вперёд. Очевидно, он хотел этим доказать, что он пришёл на Украину насаждать немецкую культуру и является достойным потомком тех германских варваров, которые уничтожали произведения искусства в древнем Риме! В музей явился один немецкий врач, который забрал почти все скальпели. Врач комендатуры, доктор Вернике посетил музей в моё отсутствие и забрал себе целый скелет. До смерти перепуганный служитель музея А. И. Лещенко, которому немцы неоднократно угрожали револьверами, заявил мне, что он больше служить не хочет. Чтобы спасти музей, мне пришлось пойти в немецкую комендатуру за охранной грамотой. Меня направили к доктору Рейхелю, тому самому, который осенью 1942 г. забрал черепа, происходящие из раскопок в Верхнем Салтове, с целью доказать, что это черепа готов, что предки современных немцев жили на Украине и что таким образом эта страна принадлежит им по праву. Этот доктор Рейхель является

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

217

НИКОЛАЕВ безграмотным человеком с претензиями на учёность. У него тупое, самодовольное лицо. Я изложил ему свою просьбу относительно охранной грамоты. — Как? — удивился он. — Разве ваш музей не был взорван? Я не мог сказать ему правды, а именно, что немцы пытались поджечь Анатомический институт, но что жители потушили пожар. — Да, — ответил я, — ценнейший музей с 3000 препаратами, архив и большая медицинская библиотека находятся в целости. На это д-р Рейхель ответил только одно слово: Schade! (т. е. Жалко!). И так как я не сразу отдал себе отчёт, о чём же он жалеет, он добавил: — Да! Жалко, что ваш институт не был взорван! Это — наша оплошность. Д-р Рейхель обещал, что он посетит музей завтра. Итак, для этого варвара научных ценностей не существует. Вернее, он признаёт ценным лишь то, что находится в пределах Германии. Всё остальное подлежит уничтожению. Это — психология арабского вождя Амара, который, согласно преданию, дал распоряжение сжечь библиотеку в Александрии на том лишь основании, что либо в имеющихся там книгах пишется то же, что в коране и тогда они бесполезны, либо там пишется нечто, чего нет в коране и тогда они вредны. Психология варвара, «культурного» дикаря или, как говорил Герцен, «Чингис-хана с телефоном»!. . 24 марта. Сегодня в половине двенадцатого утра д-р Рейхель и его переводчица посетили музей анатомии. Рейхель обнаружил по трясающую безграмотность. Например, он ткнул пальцем в скелет павиана и заявил переводчице, что это кошка. Когда я посмел заметить ему, что это скелет обезьяны, Рейхель продолжал настаивать на своём и сказал, что это скелет хищника. Спорить я с ним не стал, но подумал, что советский школьник, пожалуй, не спутает столь различные скелеты павиана и кошки. Увидев банку, в которой находились двухметровые уроды, погружённые в 5% раствор формалина, Рейхель спросил не сделаны ли эти уроды из воска. Как видно, у этого «доктора наук» весьма оригинальное представление о способах консервации трупного материала! Уходя, Рейхель милостиво разрешил открыть музей для посетителей через две недели. Охранную грамоту он дал. Но эсэсовцы с ней не считаются. Они продолжают врываться в музей в любой час дня. Двое из них пожелали видеть трупы. Однако, когда я им предложил спуститься в погреб, где находятся сундуки с трупным материалом, они побоялись это сделать и попятились назад.

Как видно, у этого «доктора наук» весьма оригинальное представление о способах консервации трупного материала!

Во время дежурства моей жены в госпиталь явился немец и спросил, имеются ли в больнице раненые красноармейцы. Жена ответила утвердительно и заявила, что об этом известно немецкой комендатуре. Тогда немец пожал плечами и сказал: «Сейчас ко мне подошла какая-то русская девица и заявила: “Имейте в виду, что в этом госпитале скрывают раненых красноармейцев”. Поэтому я и зашёл сюда узнать в чём дело. Вижу, что у вас всё в порядке!» Какую нужно иметь подленькую душонку, чтобы донести немцам на наличие в госпитале красноармейцев, да ещё соврать, что их скрывают. Ведь после такого доноса этих несчастных могли расстрелять! Да не только их. Озверевшие эсэсовцы, не разобравшись в чём дело, могли убить дежурного врача и дежурную сестру. Вот такую «девицу» было бы не грех повесить! Возможно, что это та самая молодая женщина, которая недавно подошла ко мне на улице и спросила меня, не

218

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ я ли увёз красноармейца из парикмахерской будки и что я с ним сделал. Думая, что она хочет помочь Забровскому, я ответил ей, что он находится в больнице (адрес я ей указал) и нуждается в том, чтобы его кормили, так как питание, выдаваемое больным, является очень скудным. Я попросил её носить ему пищу ежедневно по указанному адресу. Однако, женщина удалилась, ничего не ответив мне. Возможно, что именно она донесла немцам о том, что в госпитале якобы скрываются раненые красноармейцы. Наряду с женщинами-героинями, рискующими жизнью для спасения раненых красноармейцев от голода и систематически носящими им пищу, имеются подобные гадюки, которые отдались всецело немцам и готовы уничтожить своих соотечественников. Жалко, что я не запомнил лица этой женщины. А то, когда советские войска вернутся вновь в Харьков я, не колеблясь ни минуты, передал бы её в руки чекистов! 25 марта. В госпиталь, где служит жена, принесли восемнадцати летнюю девушку с пулевым ранением позвоночника и с параличем нижних конечностей. Выяснилось, что она познакомилась на улице с тремя эсэсовцами, заигрывала с ними и сообщила им свой адрес. В три часа ночи немцы явились пьяные к ней на квартиру и хотели её изнасиловать. Её отец заступился за неё и был немцами застрелян. Девушка стала плакать и сопротивляться. Тогда немцы подстрелили и её. Мне не жалко эту женщину: не надо было заигрывать с немцами, нужно было помнить, что это враги нашей родины. Но самый факт убийства и попытки изнасилования является, конечно, глубоко возмутительным.

Увидя русских женщин, немцы начали стрелять.

Близкая знакомая моей жены К. П. Антимонова была убита немцами утром 14 марта. Она жила на площади Руднева. В этом доме группа красноармейцев устроила засаду. Поэтому, чтобы избежать боя, который должен был произойти в этом здании, Ксения Павловна Антимонова, её сестра Маргарита Павловна, её четырнадцатилетний племянник Борис и её уже взрослая племянница Людмила с грудным ребёнком на руках вышли из дома и направились в западном направлении, т. е. к части города, уже занятой немцами. Они вышли на набережную реки Харьков. Немцы находились по ту сторону реки около электростанции. Увидя русских женщин, немцы начали стрелять. Все легли на мостовую, прижавши головы к камням. Лежали в таком положении часа два, что было очень мучительно. Первым поднял голову племянник Ксении Павловны. Он был немедленно сражён немецкой пулей. Тогда его мать, Маргарита Павловна вскрикнула и приподнялась, чтобы посмотреть что случилось с сыном. Но пуля сразила и её. Видя это, Ксения Павловна поднялась во весь рост со словами «Ну, очевидно, настал и мой черёд!» Она была пронзена несколькими немецкими пулями. Уцелела лишь племянница, которая пролежала на мостовой со своим младенцем ещё часа два. Вот как немцы расправляются с мирными жителями, с женщинами, случайно попавшими под их обстрел! 27 марта. Был сегодня в биологическом корпусе. Немцы там основательно пограбили и, в частности, забрали 18 микроскопов. В богатейшем зоологическом музее они выбирали себе те экспонаты, которые им нравились, например, красивые чучела экзотических птиц, заморские ракушки, оленьи рога и т. д. На охранные грамоты немцы не обращают внимания: четыре дня после того, как их вывесили, нем цы забрали стенные часы. После того как эсэсовцы сожгли военный госпиталь, расположенный недалеко от биологического корпуса, не-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

219

НИКОЛАЕВ мцы рыскали по всем этажам и в подвальном помещении в поисках раненых красноармейцев. Несмотря на то, что они их не нашли, они чуть было не убили коменданта здания С. П. Левченко лишь по подо зрению, что он скрывает красных бойцов. 29 марта. Я беседовал с аптекарем 29-й аптеки30, расположенной около Сумского базара рядом с сожжённым военным госпиталем. Раненые красноармейцы расстреливались. Одному бойцу удалось спрятаться на лестнице обгоревшего госпиталя. Он просидел там шесть дней. Наконец, мучимый голодом и жаждой, он показался в окне и попросил у проходивших мимо женщин дать ему поесть. Ему принесли пищу и питьё. Немцы увидели его и застрелили.

Моей жене удалось приписать трёх красноармейцев, находящихся на излечении в институте ортопедии, к числу гражданских больных… Благодаря этому они будут спасены, так как можно опасаться, что немцы расстреляют раненых красноармейцев после их излечения. Эти звери на всё способны. 30 марта. Моя знакомая Джунковская живёт в районе Дома Государственной Промышленности. При боях, происходивших в этом районе, группа красноармейцев в 200 человек была окружена немцами. Красноармейцы сдались, бросили оружие. Однако немцы их всех расстреляли.

При взятии Харькова немцы сожгли огромное количество книг в публичной библиотеке имени Короленко. Эта библиотека была одна из самых богатых в СССР. Немцы ворвались в здание библиотеки и решили, что тут находится только коммунистическая литература. Они развели костёр и стали бросать туда тысячи ценнейших книг. Это делалось до того времени, пока какой-то немецкий офицер они не убедился в том, что сжигаются не коммунистические книги, а научные издания, беллетристика и даже книги на немецком языке. Тогда это аутодафе было прекращено!

Ул. Культуры, 6.

1 апреля. Немцы ведут себя очень развязно. Некоторые из них заходят в дома и требуют, чтобы их накормили. Например, к одному из жителей, квартирующих в подвале анатомического института (Сумская ул., 39) недавно явились семь немцев и потребовали, чтобы их накормили. Немец, забравший в биологическом корпусе несколько микроскопов, явился вчера и потребовал иммерсионную камеру. И это, несмотря на охранные грамоты! В прошлом году немецкая армия была более дисциплинированной. Грабежи — это верный признак разложения армии! Это хорошо! 8 апреля. Позавчера жена направила ко мне некую Анну Супрягу. Эта женщина решила спасти одного красноармейца, находящегося на излечении в Институте ортопедии. Его фамилия — Усанов. Можно опасаться, что немцы расстреляют раненых красноармейцев как только они выздоровеют и их выпишут из госпиталя. Поэтому Супряга решила взять к себе на-дом красноармейца Усанова до его выздоровления, выдавши его за своего двоюродного брата. Это можно сделать только с разрешения немецкого командования. Она пришла ко мне с просьбой помочь ей в этом деле. Я написал прошение на имя врача комендатуры, д-ра Вернике и мы вместе отправились к этому послед-

220

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ нему. Он принял нас вежливо, но в просьбе отказал, ссылаясь на то, что раненые красноармейцы после выздоровления будут переведены в лагеря для военнопленных. Можно опасаться, что это будет не так, как он скаазал, и что немцы просто расстреляют красноармейцев, тем более что они сочтут их калеками, т. е. лишними ртами. Ведь они уничтожили душевно больных!.. Ведь они сожгли раненых в военном госпитале!. . Материальное положение моей семьи является сейчас ужасным. Нет денег и нет продуктов. Нечего продать! Всё чаще и чаще мечтаю о еде… полноценной! О белой булке, о масле, о мясе. О, мечты!

Ныне — ул. Иванова. 32

Нем. «Halt!» — «Стой!»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

12 апреля. Я шёл по Сумской улице вниз. На углу Ветеринарной улицы31 меня остановил немецкий караул, проверил документы и пропустил дальше. А в документе, выданном мне университетом, было сказано, что меня не имеют права брать на какие-либо работы и внизу были надпись и печать представителя немецкого командования. Не прошёл я и ста шагов, как вдруг слышу новый окрик «Хальт!»32 Вижу: на противоположной стороне улицы находится эсэсовец и куда-то тащит двух граждан. Я перешёл на другую сторону Сумской улицы и сказал: — На углу у меня только что проверили документы и мне разрешили итти дальше. После этого я сделал несколько шагов дальше. Эсэсовец разразился страшной руганью и, подбежав ко мне, стал махать кулаком около моего лица. В левой руке он держал трость. Тут я сделал глупость: я вынул свой документ и вежливо попросил немца убедиться в том, что я не подлежу никаким принудительным работам. Это вывело его из себя. Он ударил меня кулаком по шее, а тростью стал хлестать по ногам. Возражать было бесполезно. Я последовал за ним в сад имени Шевченко. Тут немцы устроили кладбище для офицеров: было уже около сотни могил. На каждой имелся деревянный крест с надписью, а около креста лежала военная каска. Около двадцати граждан выравнивали могилы и приводили в порядок дорожки. Немец дал мне <лакуна> двумя другими гражданами я стал копать <лакуна> день я чувствовал себя совершенно больным <лакуна> питания у меня имеются перебои в сердечной деятельности. Я очень худой, бледный, еле держусь на ногах. Вполне понятно, что при копании могилы я не смог проявить той силы, которую проявили мои два соседа, молодые и здоровые парни. Вдруг я услышал за своей спиной окрик: — Менш (т. е. человек), разве так работают? Я тебя продержу здесь дольше всех. — Я совершенно больной, — ответил я. — Мне работать очень трудно. — А! Ты ещё возражаешь! — крикнул немец. — И вновь ударил меня своей тростью. Я решил больше не говорить с ним ни слова. Через час он отпустил одного парня и на смену явился один инженер. Другого парня сменил врач. Ещё через некоторое время немец отпустил инженера, потом врача. Я остался один. Явился фельдфебель. Когда он дошёл до меня, эсэсовец сказал ему: — Это лентяй и ещё смеет возражать. Русская свинья! — А ты его продержи до самого конца! — приказал фельдфебель. Продолжаю копать дальше. Перед глазами плывут огненные круги. Я так устал, что напрягаю все силы, чтобы не упасть. Сердце мучительно бьётся.

221

НИКОЛАЕВ Эсэсовец то расхаживает по Сумской в поисках новых жертв, то наблюдает за нашей работой. Он избивает шестидесятилетнего ветеринарного врача за то, что тот заявил, что он по старости не может работать. Избивает одного инвалида с парализованной правой рукой. В промежутках между этими расправами он сидит на скамеечке и флиртует с какой-то девицей. Эсэсовец — среднего роста, блондин с голубыми глазами, бритый, хромает на одну ногу. Русских он называет либо менш (человек), либо Иван. — Эй, пст! Иван, иди сюда! Часам к двум немец собрался уходить. Но на смену себе он оставил молодого русского могильщика. После того, как немец ушёл, люди стали тоже расходиться. Я решил, что и я могу уйти. Но могильщик заявил мне: — Вам немец сказал, что Вы должны работать до конца. Вот и работайте. Надо почистить вот эту дорожку. — Но вы видите, что я работаю здесь пять часов, — ответил я, — и что я совершенно больной и не держусь на ногах. — Ну что же! — ответил парень, — не надо было раздражать нем ца и совать ему под нос ваши документы. Он вас не взлюбил. — Стыдно вам, — сказал я, — Немец поступает с нами как с врагами. А вы ведь украинец, а мучаете людей не хуже немца! Пришлось поработать ещё четверть часа, после чего я ушёл домой. По дороге я встретил знакомых, которые в ужасе сказали мне: — Что с вами? На вас лица нет! Краше в могилу кладут. Я еле добрался домой и долго находился в полуобморочном состоянии. Сейчас я лежу с мучительным сердцебиением и с сильными болями в пояснице. 13 апреля. Вчера, по распоряжению доктора Вернике, несколько врачей Института ортопедии были посажены на автомобиль и отвезены за тракторный завод в лагерь, где находятся под стражей те люди, которые были забраны немцами для рытья окопов. В этом лагере жили в прошлом году харьковские евреи, а затем — военнопленные. Некоторые врачи вернулись сегодня в очень удручённом состоянии и рассказали о тех ужасах, которые они видели в лагере. Кругом лагеря — колючая проволока. В лагерь заключены не только здоровые, но и больные суб’екты. Их хватали на улице без разбора и они не прошли через медицинскую комиссию. Наши врачи видели в лагере инвалидов на протезах, гемипаралитиков после инсульта, людей с самыми разнообразными болезнями. Обращение с ними самое очень грубое. За малейший проступок — мордобитие, ругня, зуботычины, стрельба в воздух для устрашения. Кормят один раз в день: дают суп, а вечером кофе из желудей. Двести грамм хлеба в сутки. Рабочий день начинается в три часа утра и длится до наступления темноты. Словом, люди превращены в рабов. Говорят, что в Харькове на эти каторжные работы немцы послали 20.000 человек.

Я еле добрался домой и долго находился в полуобморочном состоянии.

Сегодня скончался Николай Забровский. Некоторое время тому назад ему ампутировали переломанную и отмороженную ногу. Но гангрена пошла дальше. Забровский умирал очень тяжело. Выходит, что я даром рисковал своей жизнью, чтобы спасти его. Но я, конечно, не жалею. Он умер в госпитале в культурной обстановке. А немцы, вероятно, подвергли бы его каким-нибудь пыткам перед тем, как застрелить его? 16 апреля. Денег нет! Долги! Долги за квартиру (600 рублей), за продукты питания (300 рублей). Где взять деньги? В университете я не

222

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ получал жалованья с 1 января 1943 г. Я мог бы легко устроиться на службу к немцам (например, переводчиком) и получать у них военный паёк. Но об этом не может быть и речи. Я ненавижу немцев за их зверства. Мне тяжело с ними соприкасаться: постоянно ждёшь от них каких-нибудь оскорблений. Это — звери и нужно держаться от них подальше. Кроме того, я глубоко верю в конечную победу советской власти и думаю, что это произойдёт скоро, не позже будущей зимы. Каждое утро на базарах производятся облавы. Немцы хватают и мужчин и женщин и везут их рыть окопы. После этого люди исчезают: родственники не получают от них никаких писем. Часто человека хватают на улице и он не успевает предупредить своих близких о своей судьбе. Торговцы и торговки разбегаются. Базары пустуют. По этому цены на продукты всё время повышаются. Молоко стоит сейчас 110 рублей литр, десяток картошек — 100 рублей, десяток солёных огурцов — 40 рублей, пшено — 30 рублей стакан и т. д.

Некоторые немецкие солдаты ненавидят Гитлера.

В университете служил бухгалтером некий Пётр Петрович (фамилию его я забыл). Маленького роста, с большой головой, высоким и широким лбом, рыжеватыми волосами, он производил впечатление человека ловкого, умеющего устраивать свою жизнь при любых обстоятельствах. Вскоре после вторичного взятия Харькова несколько эсэсовцев явились к нему на квартиру с целью грабежа. Им понравился его патефон и они приказали ему вынести патефон на двор. Петру Петровичу стало жалко патефона. «— Вы не имеете права его брать! — сказал он. — Я буду жаловаться на вас в немецкую комендатуру!» Роковые слова, стоившие ему жизни. Эсэсовцы заставили его вынести патефон на двор, а затем они застрелили несчастного бухгалтера, верившего, что можно у немцев добиться справедливости. Что стóит эсэсовцу убить человека? А. Н. Успенская рассказывала мне, что один двадцатилетний эсэсовец хвастался тем, что он уже убил 2.000 человек! Что стóит ему застрелить ещё одного человека? Ведь ему внушили, что русские — не люди, а существа низшей расы и что их можно убивать безнаказанно. Кровавому Герингу принадлежит это изречение: «Пусть совесть вас не мучает! Убивайте побольше, а за ваши убийства буду отвечать я!» Вот почему во всех этих убийствах виноват прежде всего кровавый фашистский режим. 19 апреля. Некоторые немецкие солдаты ненавидят Гитлера. Например, к Булгаковым ходил некоторое время один солдат родом из Любека. Он гордился тем, что когда Гитлер приехал в Любек, чтобы произнести там речь, жители выгнали его из города. Солдат с антифашистским настроением много, но дисциплина их скрутила так, что они вынуждены выполнять все постановления своего начальства. Вчера жена ходила на базар, чтобы продать вещи: продала лишь одну рубаху за 300 рублей. Поэтому мы ели сегодня картошку, конечно, без масла и без подливки. К чувству голода нужно привыкать. Я ходил за водой на Журавлёвку. Немцы стояли на горе и отбирали воду у граждан, с большим трудом доставших её. Немцам лень спуститься к колодцу и набрать себе нужное количество воды. Они предпочитают грабить жителей и заставлять их работать на себя. Особенно жалко было одну старушку. Она сказала мне: Ох, соколик! Говорят, что немцы воду отбирают, а у меня сил нет. Я еле до колодца добралась. Попрошу немцев не брать у меня воды.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

223

НИКОЛАЕВ Я наблюдал издали, как старушка подошла к немцам и что-то им говорила, а они всё же отобрали у неё воду. Я спрятался в одном дворе и ждал, пока немецкий караул удалится. Тогда я быстрым шагом пронёс воду через опасное место. Негодяи! У немцев имеются грузовики. Так просто взять две или три бочки, поехать на грузовике к колодцу и набрать себе сколько угодно воды. 20 апреля. День рождения Гитлера. Утром немцы ходили по квартирам и отбирали тарелки, ложки, вилки и стулья. В скверике против дома, где я живу, они установили столы, покрыли их белыми скатертями (награбленными у населения) и расставили на столах около сотни приборов. К часу дня они сели обедать. Им подали несколько блюд, в том числе жареных гусей, мясные кушанья, консервы. Они пили много вина и напились пьяными. В виде сладкого им подали каждому по 5 или 6 пирожных и дали по плитке шоколада. Они распевали хором немецкие песни. Всё это происходило на глазах голодного и измученного украинского населения. Обед окончился к четырём часам дня. После этого пьяные солдаты расхаживали обнявшись по улице и приставали к проходящими мимо женщинам. Словом, немцы достойно отпраздновали «великий день» рождения их доблестного фюрера. Само собою разумеется, тарелки, ложки, скатерти, стулья и т. д. они не потрудились отдать жителям. Ведь это — «мелочь»! 21 апреля. Очень голодно. Был сегодня на базаре, купил на 400 р. разных овощей. Но всё это мало питательно. От голода кружится голова и я совсем ослабел. Нет жиров, мяса, сахара, хлеба. Если бы был хоть хлеб. А то солёными огурцами да бураками много не наешься. А работы у меня сейчас много: хожу за дровами, за водой, выношу помои, рублю доски, чищу картошку, хожу на службу, на базар, в различные учреждения. Мне очень тяжело… Жена заходила сегодня к фотографу, Георгию Трофимовичу Реве. У него оказались сильно вспухшие щёки. Он рассказал по этому поводу следующее: В его фотографическое ателье явились два немца — унтер-офицер и солдат. Солдат попросил, чтобы Рева его сфотографировал. Рева произвёл снимок и сказал немцу, что с него полагается получить такую-то сумму. Однако немец в самой наглой форме отказался заплатить деньги. Рева решительно потребовал оплаты. Немец выругался и заявил, что он денег не даст. Тогда Рева разорвал негатив в знак того, что он готовить снимок не будет. Этот решительный по ступок вывел немца из себя. Он набросился на Реву и ударил его со всей силы кулаком по лицу. Жена Ревы бросилась на балкон с криком «Спасите! Караул!» Но её удержал фельдфебель. После избиения беззащитного фотографа немцы с криками и бранью вышли на улицу. Поступок Ревы я считаю замечательным. Молодец.

После избиения беззащитного фотографа немцы с криками и бранью вышли на улицу.

Сегодня заведующий отделом просвещения управы Н. М. Мищенко очень настойчиво предлагал мне переехать во Львов и обещал, что там о моём материальном положении позаботится «Наукове товариство». Я отказался. Я хочу встретить советскую власть в Харькове, чтобы не подумали, что я бежал из этого города. 22 апреля. В припадке откровенности одна медицинская сестра рассказала моей жене о том, что она сошлась с одним немцем. Этот немец обеспечивает её продуктами, что даёт ей возможность содер-

224

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ жать и себя, и мать. Всё это кажется этой медицинской сестре вполне нормальным и она не отдаёт себе отчёта в глубине своего падения. Она, вероятно, возмутилась бы, если бы кто-нибудь назвал её проституткой. А между тем эта продажа своего тела не ради любви, а ради пайка это есть самая настоящая проституция. Единственно, что ей не нравится, это то, что немец страдает гиперсексуализмом и выполняет половой акт до десяти раз в течение ночи. Многие немцы принимают особые пилюли с кантаридином, чтобы повысить свою потенцию. Столь частые половые сношения утомляют эту женщину… А о том, что немец — враг, о том, что он убивал или будет убивать красноармейцев, о том, что это — измена родине, данная особа, конечно, не думает. Да. Наряду с нашими партизанками, наряду с женщинами-героинями, спасавшими раненых красноармейцев, есть немало таких потаскух, которые продали себя немцам за немецкие подачки.

Вероятно, найдутся мерзавцы, которые побегут в комендатуру доносить на людей, прячущих у себя красноармейцев.

Сегодня я пошёл в управу второго района хлопотать о том, чтобы меня освободили от оплаты 600 рублей за квартиру, а то домоуправление угрожает меня выселить. Денег для уплаты за квартиру у меня нет. Меня предупредили, что бургомистр, некий Горбань, является бывшим студентом биологического факультета и в своё время слушал мои лекции по анатомии. Лично я его не помню. Я ждал более двух часов у его двери и не удостоился чести быть принятым. Видел его мельком: отвратительная жирная, сытая физиономия. Этот, очевидно, не голодает. Я ушёл, ничего не добившись: завтра предстоит вновь стоять у его двери и терпеливо ждать… Гнусно. До какого унижения я докатился. Какое гнусное чувство — голод. Хочется яиц, сахара, мяса и особенно масла. С каким наслаждением я с’ел бы сейчас кусок хлеба с маслом. Сегодня я не выдержал: купил себе 100 грамм хлеба за 15 рублей. Но что это был за хлеб: до сих пор мучит изжога. 23 апреля. Вчера по городу был вывешен приказ, подписанный немецким комендантом города. Там говорится о то, что назначается награда в 10.000 рублей (или натурой — водкой или табаком) каждому, кто донесёт о запрятанном оружии, о спрятавшихся в городе командирах и красноармейцах, о готовящихся заговорах. Иначе говоря, поощряются доносы. Вероятно, найдутся мерзавцы, которые побегут в комендатуру доносить на людей, прячущих у себя красноармейцев. Если бы Николай Забровский был жив, вероятно кто-нибудь донёс бы и на меня. При желании я мог бы заработать 10.000 рублей, так как мне известно, что по Лермонтовской улице, №3, в квартире 29 проживает один красноармеец, который прячется у своей невесты. Само собой разумеется, мне даже не приходит мысль донести об этом. Хотелось бы наоборот, спасти как можно больше красноармейцев, вырвать их из лап немцев, спрятать их у себя. Вероятно, дела немцев не особенно блестящи, если они употребляют подобные способы, чтобы бороться с подпольной большевистской организацией. Вчера ко мне заходила профессор Краинская-Игнатова. Её дочь забирают на работу в Германию. Поэтому она хочет всей семьёй переехать туда. Она пришла советоваться. Я ей нарисовал положение русских рабов в Германии: голод, побои, издевательства. Я ей сказал, что если она поедет с мужем, вероятно она сможет найти себе службу и материально хорошо устроиться, хотя и не по специальности.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

225

НИКОЛАЕВ — Но, Вера Николаевна, — сказал я ей, — подумайте о том, что будет дальше. Ведь победа Красной Армии очевидна. Каково будет положение русских, добровольно переехавших в Германию тогда, когда советские войска вступят в Берлин? А ведь это произойдёт несомненно через год или полтора. Краинская скептически улыбалась. Очевидно, она верила в силу немецкого оружия. Из всего, что я ей сказал она сохранила в памяти лишь одно: это то, что в данное время она сможет неплохо устроиться в Берлине. Ну что же. Пусть едет. Через год или два она будет сильно раскаиваться. Но тогда возврата больше не будет.

К жене пришёл один пациент. У него была сильно опухшая щека и он боялся, что у него перелом нижней челюсти. Выяснилось, что к нему на квартиру явились немцы и хотели забрать у него какие-то вещи. Он заявил, что это незаконно. Тогда один немец ударил его кулаком по лицу.

Послезавтра — пасха. А у нас нет ни денег, ни продуктов. В университете выдали сегодня предпраздничный паёк: маленький кусок гнилой колбасы, семечки, хлебину из нес’едобного проса и немного пшённой муки. Можно сказать, облагодетельствовали! Подумать только, что мы так голодаем, живя на Украине, стране, где так много хлеба, овощей, фруктов, мяса… Но всё это отбирается немцами, а нам предоставляется право лускать семечки… 25 апреля. Сегодня пасха. Грустно проводим её: кроме пшена, есть нечего. Вчера я ходил на базар. Вдруг налетели немцы, стали хватать людей и силой впихивать их в грузовики. Хватали покупателей и торговцев. Повезли их рыть окопы. И это в предпраздничный день! Это я видел лично на Сумском базаре. А вот что делалось тем временем на Конном базаре. Немцы оцепили базар и заявили, что уничтожат все товары, если молодые люди и работоспособные граждане не выйдут добровольно. Вышли «добровольно» несколько сот человек. Их увезли на грузовиках. Предпраздничное настроение исчезло и сменилось отчаянием.

Он заявил, что это незаконно. Тогда один немец ударил его кулаком по лицу.

Вчера вечером позвонил ко мне один немец. Ему открыла дверь моя жена. Он пред’явил ордер от немецкой комендатуры об из’ятии «вещей, ранее принадлежавших немцам». Солдат прошёл по всем комнатам в поисках немецких вещей, но таковых у нас не оказалось. Однако, немец из’явил желание забрать мои сапоги. К счастью, жене удалось доказать ему, что сапоги изношенные и все в заплатах. Немец не взял их. Однако, это дало ему повод посоветоваться с женой, где он может достать себе сапоги. Он разыскивает их у населения под видом искания вещей «ранее принадлежавших немцам». Это — очаровательно! 26 апреля. Немцы решили отобрать у населения всё то, что им раньше принадлежало или «вещи и продукты немецкого происхождения». Понимается это задание весьма своеобразно. Например, немецкие солдаты расхаживают по базарам и отбирают у торговцев всё то, что им нравится под предлогом, что это вещь «немецкого происхождения». Пойди, докажи обратное! У одной девочки они отобрали конфеты, завёрнутые в бумажки с немецкой надписью. «Это — Гер-

226

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ мания», — говорят они и отбирают конфеты, хотя мать этой девочки купила их у других немецких солдат. Так же поступают с папиросами, с сахарином под тем предлогом, что эти продукты не изготовляются на Украине. Отбирают всё то, что им нравится, будь эта вещь трижды украинского происхождения. Одну девушку, продававшую сахарин, немцы не только ограбили, но и избили. До своего ухода из Харькова немцы грабили, но не в такой степени. Сейчас они ведут себя как звери. Вероятно, они чувствуют, что скоро им придётся бежать с Украины и на этот раз — навсегда. Вечер. Во дворе немцы наигрывают на губной гармошке какие-то бессвязные и пошлые мотивы. А попробуй им сказать что-нибудь — изобьют или застрелят… Вчера немцы увезли всех раненых красноармейцев из Института ортопедии. Говорят, что их отвезут в Кременчуг. Однако, можно опасаться, что немцы их расстреляют. 27 апреля. Немцы приняли за еврейку бывшую машинистку института ортопедии и чуть было не расстреляли её, хотя она русская. С большим трудом удалось её спасти.

Пропали даром труды и деньги.

В то время, как интеллигенты голодают, многие люди умудряются жить в достатке. В Харькове тысячи людей в этом году пекли пасхи, красили яйца и ели окорока. Большей частью это — спекулянты и базарные торговцы. Во время пасхальных праздников мы ели борщ из молодой крапивы, которую я нарвал за парком. Покупаем ужасный по качеству хлеб и едим его по маленьким кусочкам. 1 мая. Позавчера я начал копать участок, отведённый мне под огород на Павловом поле… Большой участок земли был отведён под огороды академических пенсионеров. Некоторые пенсионеры уже вскопали и засеяли свой участок. Однако, сегодня приехали немцы и отобрали у пенсионеров их участки для северной комендатуры (Nords Kommandantur). Пропали даром труды и деньги. 2 мая. Сегодня жена и дочь были на огороде и подобрали довольно большое количество советских листовок, которые были разбросаны с самолётов. Я сохраню по одному экземпляру, а остальные разбросаю по городу. 3 мая. От Насти Васенко я слышал сегодня следующее: Она ходила на обмен в окрестности Харькова. Ожидая поезда на одной станции, она познакомилась с одним пленным советским командиром. Когда началось отступление советских войск, он отстал от своей части. Желая её нагнать, он осведомился о дороге у одного крестьянина. Этот последний предложил командиру отвести его в деревню, переодеть его в штатское и провести его к советским войскам. Командир согласился и последовал за крестьянином. Они дошли вместе до хаты крестьянина. Этот распахнул дверь. А в хате сидели три немца, которые взяли командира в плен. Когда командир спросил у крестьянина, зачем он его предал, тот ответил: «Так вам сволочам и нужно. Надо вас всех перебить.» Теперь командир находится под угрозой быть убитым немцами. Это крестьянин был, очевидно, кулаком или подкулачником, так как крестьяне в своей массе ненавидят немцев и ожидают, чтобы Красная Армия освободила их от ига немцев. Когда вернутся совет ские войска, не худо будет отыскать этого предателя.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

227

НИКОЛАЕВ Мыла нет и нет денег, чтобы его купить. Простыни не менялись уже три месяца. Они чёрные от грязи и копоти. 5 мая. Сегодня немцы поймали меня на Пушкинской улице и заставили разгружать грузовик. На мои документы они не пожелали взглянуть. 7 мая. Сегодня мою жену вызвали к Елене Александровне Никольской. Она заведует музеем и картинной галереей33 на Бассейной улице. Этим музеем заинтересовался начальник гестапо. Перед уходом немцев из Харькова он забрал для себя лично много ценных вещей. После того как немцы вторично заняли город, Никольская в своём отчёте указала на то, что ряд вещей был забран начальником гестапо. Он узнал об этом и велел арестовать её. Она просидела в тюрьме три недели. Опрашивали её лишь один раз, при чём допрос производил сам начальник гестапо, т. е. тот самый, который украл вещи в музее. Никольской не разрешали передач и почти не кормили. Она так истощилась, что не могла больше стоять на ногах. Тогда немцы, думая, что она скоро умрёт, выпустили её. Сейчас она лежит в состоянии полной прострации. Никольская рассказывала, как немцы бьют арестованных. С ней сидела в тюрьме некая Морозова. Её арестовали по доносу и обвиняли в том, что она еврейка, хотя и документы, и фамилия, и внешность доказывали, что это не соответствует действительности. Морозову избивали, требуя признания в том, что она еврейского происхождения. Если бы под влиянием пыток она это признала, её, конечно, расстреляли бы. 9 мая. Была у меня сегодня д-р Е. С. Булгакова. Рассказывала, что немцы на-днях расстреляли где-то на Основе 8000 большое число политических заключённых. Это мне кажется мало вероятным.

В здании нынешнего Патентно-компьютерного колледжа (ул. Петровского, 18). 34

Описка. Правильно — в феврале 1943 г.

По учреждениям немцы распространили анкету, которую должны заполнить все служащие. Там выясняется, не было ли родственников евреев (даже отдалённых) и задаются, в частности, следующие вопросы: «Почему не покинули Харьков при уходе красных в октябре 1941 г?» «Почему остались в Харькове при уходе немцев в феврале 194234 г?» На дочь доктора Булгаковой подан донос: директор школы обвиняет Нину в том, что она способствовала его увольнению из школы при приходе красных. За Ниной Булгаковой следит гестапо. Вероятно имеются другие причины, о которых д-р Булгакова мне не сказала: ведь её дочь — член подпольной организации и, кажется, комсомолка. Слежка гестапо, боязнь ареста заставляют д-ра Булгакову и Нину переехать в деревню Кочубеевку (около Полтавы). Доктор Александр Евсеевич Ефимов тесно связал свою судьбу с немцами. Он служил врачом в гестапо. Эвакуировался с немцами в феврале этого года. Немцы доверяют ему. Он возглавляет институт ортопедии. Все его боятся. Он распространяет слухи, выгодные для немцев. Недавно он пригрозил одной сотруднице, что после увольнения из института она будет послана на принудительные работы в Германию.

228

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1-2(12)’10

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ С тех пор как немцы взяли Харьков в 1941 г. я лишился возможности научно работать. Эта бездеятельность очень тягостна. Она побудила меня заняться литературной работой. В частности я написал пять антифашистских пьес, действие которых происходит в 1942 и 1943 годах в оккупированной части СССР. Эти пьесы называются: «Партизаны», «Гетто», «Обречённые», «Чужие» и «Чёрный паук». Я мечтаю о том, чтобы передать эти пьесы советской власти после того как она вновь установится в Харькове. Кроме этого я написал несколько антифашистских коротких рассказов и закончил роман «Маги», начатый ещё в 1939 году. Я работаю так, как будто в Харькове большевистская, а не немецкая власть. 10 мая. На кладбище недалеко от дома, где я живу, похоронен один русский майор, убитый в боях под Харьковом в феврале 1943 г. Судя по надписи, он Герой Советского Союза. На его могиле всегда лежат свежие цветы и около неё часто стоят группы пленных красноармейцев и штатских. Так русский народ чтит память людей, отдавших свою жизнь за него. Это трогательно.

Немцы заразили сифилисом и триппером огромное количество украинских женщин.

Немцы устроили в Харькове ряд публичных домов для различных воинских частей. В домике на углу Пушкинской и Юмовской улиц находится публичный дом для лётчиков. В этот публичный дом силой заключают красивых девушек и женщин. Недавно по Пушкинской раз’езжали немецкие грузовики. Немцы брали женщин якобы на работу. Однако жители заметили, что они выбирают лишь более красивых. Некоторые женщины были схвачены на улице. Можно себе представить положение честной девушки или замужней женщины, случайно попавшей в дом разврата и принуждённой обслуживать господ офицеров, среди которых имеется очень много субъектов, страдающих венерическими заболеваниями. Немцы заразили сифилисом и триппером огромное количество украинских женщин. 14 мая. Сегодня я тащил доску домой. Доска валялась в «Гиганте». Она никому не была нужна. По дороге на меня наскочил украинский полицейский и начал меня бить. Он хотел потащить меня в немецкую полицию. К счастью, немецкого полицейского не оказалось. Украин ский полицейский отобрал у меня удостоверение личности. К счастью, Я подсунул ему старое, уже не действительное удостоверение, выданное не ещё до февраля 1943 г. 16 мая. В Харькове демонстрируется один немецкий кинофильм «Тринадцать стульев». Он интересный, но его сюжет украден у Ильфа и Петрова из романа «Двенадцать стульев». Конечно, о советских авторах не упоминается. 28 мая. Видел сегодня немецкого офицера с собакой и двумя щенятами. Одного щенка он назвал Иваном, а другого Соней. Грубый хам! Назвать собак русскими именами! Это намеренное оскорбление для русских. Идя по улице, он поминутно звал своих питомцев: «Пст, Иван! Ком хир, Соня!» А что было бы, если бы я назвал мою собаку Адольфом (подразумевая при этом Гитлера)? Немцы вероятно расстреляли бы меня за намеренное оскорбление их фюрера. Одну девушку, живущую в подвальном помещении музея анатомии, немцы схватили и, не дав ей возможности зайти домой и взять

229

НИКОЛАЕВ свои вещи, они отвезли её в концентрационный лагерь для принудительных работ в течение 3-х месяцев. Эта девушка работала на какой-то постройке у немцев. Там плохо кормили и девушка перешла на работу в полицию, где выдают лучший паёк. Начальник покинутого ею предприятия пожаловался в комендатуру и немцы решили наказать девушку за самовольный уход с работы. Мне не жалко эту особу, поскольку она работала у немцев и не побрезгала даже служить в полиции. 30 мая. Сейчас гестапо арестовало много людей. Я сам видел вчера, как по Пушкинской улице вели две больших партии арестованных крестьян или рабочих. 2 июня. Для того, чтобы избавиться от посылки на работу в Германию или на рытьё окопов, очень много граждан обращаются к врачам с просьбой выдать им справки о болезни. Некоторые врачи, недостойные этого звания, спекулируют на людском несчастьи и берут крупные взятки за выдачу справок. Примером может явиться некая д-р К-ва, служащая в 4-й поликлинике. Я её никогда лично не видел, но слышал о ней много нехорошего. Например, доцент Г. С. Козырев рассказывал мне, что эта К-ва потребовала у его жены взятку, чтобы выдать удостоверение о болезни, хотя жена Козырева не симулировала и действительно тяжело больна. Из другого источника я слышал, что эта К-ва потребовала у одной больной пятьсот рублей за справку о болезни и кроме этого являлась к ней на-дом и выклянчивала продукты. Это позор! К числу подобных взяточников относится и некий доктор Пригоровский. Конечно, им живётся неплохо и они не знают что такое голод. Но они позорят врачебное звание. В октябре 1941 г. я вёл приём по ортопедии. Ко мне обращались больные, которые хотели сунуть мне подаяние в виде пачек папирос, талонов на хлеб, хлебины, денег и т. д. Я, конечно, отказывался от этих взяток и эти предложения меня просто оскорбляли. Может быть это было непрактично, но жить, не уважая себя, ещё тяжелее, чем голодать.

Более ужасной жизни трудно себе представить.

4 июня. Сейчас пришёл ко мне служитель музея анатомии и сообщил, что немцы грабят в музее мебель и при этом не обращают никакого внимания на охранные грамоты. Как это ни противно, но придётся пойти завтра в немецкую комендатуру с жалобой на эти грабежи. 5 июня. Хождение в комендатуру относительно мебели не дало никаких результатов. Мне заявили там, что раз немцы берут мебель, то значит они имеют на это право. Стоило в таком случае выдавать мне охранную грамоту! 8 июня. В местной газете печатаются интервью с русскими рабочими, вернувшимися из Германии. Они получили непродолжительный отпуск после года работы в Германии. Корреспондент газеты, якобы со слов вернувшихся, печатает восторженные отзывы о жизни в Германии. А вот действительность: сегодня в Институт ортопедии приходила женщина, которая вернулась вместе с этой партией и рассказывала о прелестях жизни в лагере на окраине Берлина: голод, побои, издевательства. Показала значок «OST», который русские должны носить на груди. С этим значком русских никуда не пускают и в магазинах нельзя ничего купить. Более ужасной жизни трудно себе представить. А гестаповцы и их прихвостни, украинские националисты умудряются превратить этот ад в рай земной. 15 июня. Профессор Н. С. Тихомиров просил меня зайти к нему для переговоров о ведении практического курса топографической

230

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ

Он долго маскировался при советской власти, носил маску честного советского учёного, а сейчас показал своё истинное лицо.

анатомии для врачей руководимой им больницы. Он живёт в доме Саламандра на Рымарской улице. Более роскошной квартиры мне не пришлось видеть по крайней мере в Харькове. Несколько огромных комнат с высокими потолками. На стенах картины лучших русских художников: Маковского, Айвазовского, Левченко. Драгоценная мебель. Большой письменный стол из красного дерева. В углу гостиной — массивные часы с маятником, идущие как хронометр. На полу мягкий ковёр. На столиках — драгоценные безделушки. Словом, везде роскошь. Тихомиров заявил мне, что у него имеется более 150 картин и что кроме этого у него имеется есть ещё одна другая квартира, обставленная ещё лучше. Сам Тихомиров произвёл на меня резко отрицательное впечатление. Это — хам. Он долго маскировался при советской власти, носил маску честного советского учёного, а сейчас показал своё истинное лицо. Я удивляюсь тому, что советская власть не сумела его расшифровать раньше и дала возможность процветать такому врагу в то время, как некоторые другие профессора, относившиеся к советской власти вполне лойяльно, находилась под подозрением. Этот Тихомиров — типичный буржуй и настроение у него резко антисоветское. — Если красные приблизятся к Харькову, — сказал он, — возьму топор и порублю вот этот стол, чтобы он никому не достался. Пусть он мне пойдёт хотя бы на дрова. Картины я сожгу (у меня их около 150 штук). А сам возьму котомку и пойду с немцами. Впрочем, я понемногу ликвидирую моё имущество. И вот второе его изречение: — У меня работают в клинике молодые врачи. Это, конечно, советское поколение. Самомнение — во какое. А я завёл с ними определённую линию поведения: крою их по-матушке. Это, извините за выражение, советское «дерьмо». Чуть что: тебе так не нравится, так иди вон из клиники. Я выгоняю их к чортовой матери. И вам советую: во время занятий держать их крепко в руках. Вернувшись домой, я написал Тихомирову вежливое письмо с отказом от проведения курса по топографической анатомии. Тихомиров один из тех, кто связал свою судьбу с немцами. Им придётся дорого поплатиться за это. Встретил В. Е. Тимофееву. К ней приходил знакомый из Киева и рассказывал, что там мужской костюм стоит 50.000 рублей, а дамские чулки — 1500 рублей. Выходит, что в Харькове — благодать ещё ничего! Господа украинские националисты могут быть довольны: вот до чего немцы довели Украину. Скоро будем ходить голыми. 16 июня. Некоторые интеллигенты верят в успех генерала Власова и убеждены в том, что он свергнет советское правительство и учредить новую форму правления. У меня были по этому поводу беседы с доктором М. И. Каим. Он говорил с восторгом об успехах власовского движения и о том, что его армия якобы настигает теперь по численности 800.000 человек. Он был крайне удивлён, когда я заявил ему, что по-моему Германия будет побеждена и что советская власть не только установится в Харькове, но также в Германии, Румынии, Италии, Венгрии… и т. д. Расстались мы холодно. 22 июня. Вторая годовщина войны. Казённые восторги в газете «Нова Україна»! А чему радоваться украинским националистам? Нем цы расчленили Украину, отдали Одессу румынам, а сами превратили остаток Украины в немецкую провинцию с гаулейтером Кохом во главе. Как мы далеки от самостийной Украины, о которой мечтали эти

231

НИКОЛАЕВ господа. Нужно быть очень наивным, чтобы верить в то, что немцы миллионами немецких трупов усеяли нашу Украину лишь для того, чтобы учредить «Самостийну Украину» с украинским правительством во главе. Вот дурни. Ночь. Лежу в постели страшно голодный и не могу из-за этого заснуть. 23 июня. Несколько дней тому назад в музей анатомии явился некий доктор Бентенридер, ассистент кафедры анатомии в городе Йене. Он был в восторге от музея и просил разрешения привести сюда несколько немецких фельдшеров для демонстрации им музейных препаратов. Сегодня он явился с группой фельдшеров. Я присут ствовал при том, как он давал пояснения своим слушателям. Впервые я видел на практике, как фашисты извращают науку для своих целей. Особенно меня удивил следующий факт. Подойдя к женскому скелету, Бентенридер внезапно скомандовал: «На колени!» и все фельдшеры безропотно стали на колени. Оказывается, это было нужно для того, чтобы им было лучше видно строение таза на скелете. Затем Бентенридер заявил, что существуют расовые различия в строении таза, что у женщин высшей расы таз шире и роды протекают легче, чем у женщин низшей расы, что самая высшая раса — германская, что поэтому нужно избегать смешений с представительницами низшей расы, к которой относятся русские и украинцы. С антропологической точки зрения всё это является, конечно, злостной фальсьфикацией науки. В частной беседе Бентенридер сказал мне, что немецкие правящие круги якобы встревожены частотой браков между немецкими солдатами и женщинами оккупированных территорий. В больнице, где работает моя жена, лежал один раненый красноармеец. Его звали Никифоров. На-днях он откровенно поговорил с моей женой и заявил ей, что он — чекист и что его настоящая фамилия Пономарёв. Он выздоровел, выписывается из больницы, но у него нет документов. Он просил жену выдать ему две справки: одну на имя Пономарёва, другую на имя Никифорова, что жена охотно сделала. В свою очередь жена сказала Никифорову, что мы вполне советские люди и что она и я хотели бы что-нибудь сделать для борьбы с немцами. Пономарёв выдал моей жене удостоверение в том личную записку, свидетельствующую о том, что она прятала в больнице раненых советских бойцов и организовала их питание, привлёкши к этому несколько женщин. Вернувшись домой, жена посоветовалась со мной, как помочь Пономарёву достать себе документы для прописки. Я вспомнил о том паспорте, который принадлежал моему сыну Олегу и который он должен был передать кому-нибудь из красноармейцев, решивших бежать из немецкого плена. Этот паспорт принадлежал мужчине 46 лет, а Пономарёву не более 30-ти лет. Но, как это ни странно, между ними обнаружилось некоторое сходство. Я посоветовал жене передать этот паспорт Пономарёву. Этот последний явился к нам на квартиру. Жена передала ему паспорт, за что он очень благодарил. Пономарёв заявил, что следует ожидать прихода советских войск в Харьков в августе 1943 г. Мне кажется, что это должно произойти позже — к концу осени.

С антропологи– ческой точки зрения всё это является, конечно, злостной фальсьфикацией науки.

25 июня. Ходил сегодня смотреть немецкий фильм «ГПУ». Какая халтура! Публика смеялась при самых «трагичных» эпизодах. Конечно, в фильме показывают, как чекисты устраивают оргии и покупают себе

232

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ дачные дома за-границей для того, чтобы вести буржуазную жизнь. Харьковская публика оценила фильм по достоинству. От Марфы Петровны Приходько слышал, что немцы хватают всю молодёжь в сёлах. Юноши и девушки прячутся в лесах, а немцы арестовывают их родителей. Знакомая история!

От Марфы Петровны Приходько слышал, что немцы хватают всю молодёжь в сёлах.

26 июня. В тридцатых годах на факультете социального воспитания Харьковского университета был один студент с довольно характерной внешностью: мал[енького]ого роста, пятиугольное лицо с веснушками, курносый, рыжие волосы, жидкие усики, подрезанные спереди и висящие по бокам в виде сосулек, нежный тенорок. Производил он впечатление дурачка. Он часто без всякого повода останавливал меня на улице и подобострастно жал мне руку. После окончания учебного заведения он рассказал, что устроился где-то учителем. Сегодня я его встретил на Николаевской площади. Он меня остановил. Вид у него был не приниженный, а скорее надменный. Говорил он уверенно. «Где же вы устроились?» — спросил я, чтобы что-нибудь сказать. «Теперь я — священник вон в том монастыре!» — ответил он гордо. «Вот как! Вы и раньше этим делом занимались?» «Нет. Я всегда был религиозным, но священником я стал только теперь. Много приходится работать! Огромные задания! Нужно приблизить церковь к государству и семье!» «Много верующих?» — спросил я. «Почти все верующие! Но ещё много дефектов. Некоторые священники берут взятки, другие плохо себя ведут! Надо это выкорчёвывать! Я принялся за это дело. Вы меня знали дурачком. Это я так прикидывался! Будь я дурачком, я бы ВУЗ не кончил. Меня сильно травили!» «Очевидно, вас преследовали за вашу религиозность?» «Да, вероятно! Но я сумел надуть советскую власть и достиг своей цели!» «Ну! Всего хорошего! — сказал я. — Я рад за вас, что вы наконец устроились по призванию.» Моей иронии он, конечно, не понял. А я подумал: «Да, правы были большевики, когда они толковали о бдительности. Вот какая змея выросла в недрах советского ВУЗа. Человек много лет прикидывался юродивым, чтобы кончить высшее учебное заведение и начать деятельность, об’ективно направленную против советской власти». 29 июня. Я заболел. У меня высокая температура. Несмотря на это, пришлось идти в музей. Доктор Бентенридер просил меня провести занятия с сорока «добровольцами», находящимися на службе у немцев. Я впервые соприкасался с так называемыми «добровольцами». Меня удивляло то, что такое огромное число пленных записывается в «добровольцы». Только из-за пайка или по идейным побуждениям? Вот что было для меня неясным. В мои об’яснения я подпустил включил немного советской пропаганды. Например, на замечание одного парня о том, что много денег было вложено в музей — я ответил: — Да! особенно после революции 1917 года. Создателем музея является академик Воробьёв, портрет которого висит в коридоре и который бальзамировал труп Ленина, хранящийся в мавзолее в Москве. Затем я совершенно случайно сказал: — Станьте в три ряда, товарищи! Потом я спохватился, что употребил слово «товарищи» и прибавил: — Извините! Я хотел сказать «граждане». Многие «добровольцы» стали улыбаться так мило, так тепло — чисто русские лица! А один из них сказал:

233

НИКОЛАЕВ — Ничего! Пускай будет «товарищи». Мы это любим! Когда «добровольцы» выходили из музея, один совсем молодой парень с очень милым лицом сказал мне: — А вот мы так думаем, что у Гилера такая морда, что он совсем похож на неандертальца! — Ну! Ну! Молодцы! — ответил я, чтобы что-нибудь сказать, ибо разговор на эту тему с незнакомцем мог представить опасность. А вдруг этот «милый парень» — агент Гестапо! Так вот они какие эти добровольцы! Я убедился по некоторым данным, что они немцев ненавидят. Вполне очевидно, что большинство из них при первой же возможности перейдёт на сторону советской власти. 30 июля. Я уже целый месяц болею брюшным тифом. За это время я никого не видел и поэтому записей в дневнике почти не было. 13 августа. Харьков эвакуируется. Выезжают госпитали, уезжает управа. Однако немцы стремятся скрыть эту эвакуацию от населения. Сегодня меня посетил доктор Бентенридер.Он теперь занял крупную должность врача при немецком штабе. Я его спросил как обстоит дело с эвакуацией города. Он мне ответил, что об этом не может быть речи. По его данным, около Чугуева прорвались советские танки. Этот прорыв уже ликвидирован и городу не угрожает никакой опасности. Бентенридер заявил мне, что он придёт меня ещё навестить и принесёт мне лекарства. 15 августа. Доктор Бентенридер не пришёл, а прислал мне какуюто женщину, которая передала мне лекарства (кофеин) и сообщила, что доктор Бентенридер выехал из города. 18 августа. Уехали довольно многие мои знакомые. Некоторые были врагамиждебно настроены к советской власти и им, пожалуй, следовало уехать, а другие бегут совершенно напрасно. Немцы распространяют слухи, что большевики зверски расправятся с гражданами, оставшимися в Харькове, приводят примеры сёл, где всё население якобы было вырезано большевиками, говорят о том, что доктор Голованов, покинувший Харьков в марте 1943 г. был арестован, что его судили в Москве показательным судом и что он был приговорён к двадцатилетней каторге. Все эти данные, конечно, пугают население. Кроме того, немцы предупреждают, что они не оставят камня на камне от города. У них якобы уже приготовлены 1200 самолётов, которые разбомбят Харьков, как только в него вступят советские войска. Вероятно эта немецкая пропаганда побудила многих людей бросить всё своё имущество и покинуть Харьков. К числу людей, которым безусловно не следовало эвакуироваться, относится Вера Евгеньевна Тимофеева. Это — старая, почтенная учительница. Он воспитала много поколений детей. У неё учились и мой сын и моя дочь. Она не имела никакого контакта с немцами и у них не служила. Она эвакуировалась потому, что её дочь служила секретарём в управе. Думаю, что советские власти не тронули бы ни мать ни дочь. Тимофеева бросила свой домик, расположенный на углу Лермонтовской и Юмовской Пушкинской улиц. Я заходил туда сегодня. Квартира уже зверски разграблена окружающими жителями. Ценная мебель поломана: например, из зеркального шкафа выбито зеркало. Богатейшая библиотека разграблена, при чём какие-то женщины растаскали книги на топливо. На полу валяются разрозненные номера журналов, остатки французских и немецких книг. Словом, разгром! Да! Тимофеева сделала большую глупость, поддавшись панике. С ней эвакуировалась её добрая приятельница, учительница Канисская, которая, насколько мне известно, тоже не имела ника-

234

Я уже целый месяц болею брюшным тифом.

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ кого отношения к немцам. И куда они поедут? — В Полтаву. Но ясно, что и Полтава будет взята. В Кременчуг? — Но и там их догонят советские войска. А за пределы Украины в Германию немцы этих беженцев не пустят. Рано или поздно, они будут находиться в пределах досягаемости советских войск. Так ведь лучше встретить советскую власть в своём родном городе, чем быть на положении беженца. Уехал фотограф Рева с семьёй. Уехал он из-за дочери, которая служила у немцев переводчицей. Уехала семья Макаровых. Они все служили у немцев: сын — санитаром в госпитале, мать — переводчицей, одна из дочерей, кажется, в качестве врача. Бежал доктор Ефимов. Ему, пожалуй, следовало бежать, так как он вёл себя непримиримо по отношению к советской власти и настойчиво проводил линию своих хозяев-немцев. Бежал и профессор Тихомиров. Скатертью ему дорога. Уехало семейство Капканцев. Причина от’езда: Капканец боялся, что его мобилизуют в Красную Армию. Из-за этого он по сути погубил свою семью — жену и двух дочерей. 20 августа. Советские войска охватили полукольцом город Харьков и находятся очень близко — в 5—6 километрах от города. Немцы расположили свои пушки и миномёты в самом городе и поэтому советской артиллерии приходится стрелять по улицам Харькова. От советского снаряда погиб доктор Снегирёв, тот самый, с которым я ездил 16 ноября 1941 года копать картошку. Несколько снарядов упало во двор дома, где я живу. Слегка повреждён соседний дом. На Лермонтовской улице имеется несколько жертв. 35

158-я — последняя страница авторской машинописи.

23 августа. Сегодня ночью родные советские войска с боем освободили город Харьков от немцев. Я встречал первых красноармейцев со слезами радости на глазах. Хотелось подойти Я подходил к ним, пожатьимал им руку и сказать говорил: «Спасибо вам, дорогие! Спасибо за то, что освободили нас от этих проклятых немцев, которые заставили нас так страдать. Слава Красной Армии! Слава её руководителю, товарищу Сталину!» Вставка к стр. 15835. Бросая ретроспективный взгляд на события последних двух месяцев двух лет, я не могу без ужаса и содрагания вспоминать о зверствах немецких фашистов. По рафинированной жестокости они превзошли всё, что можно было ожидать. Ежедневно приходилось слышать о том, как немцы убивали, грабили и насиловали. При чём обычно это делалось часто совершенно бесцельно и не вызывалось необходимостью. Как например об’яснить следующий достоверный факт, о котором я слышал от доцента К-ва? Деревня около города Острогожска. На окне хаты сидит девочка и греется на солнце. Проходит немецкий солдат и при виде ребёнка снимает автомат и стреляет. Девочка падает убитая. Мать с воплем бросается к ней. Солдат входит в хату и на ломанном русском языке говорит матери: Чего плачешь? Дочь убита? Ну так что же! Война! Выходит, что он не только бесцельно убил ребёнка, но и поиздевался над горем матери! Об’яснить подобные факты можно только тем, что немцы, уверовавшие в дикие и бредовые теории Гитлера о «низших расах» нас за людей не считали. В представлении многих из них русские являются ничем иным, как животные, которых можно безнаказанно и бесцельно убивать или истязать! С нашими военнопленными и с советскими гражданами, угнанными на каторгу, в Германии немцы обращались как с рабами. Я с глубоким возмущением вспоминаю о всех тех унижениях и

235

НИКОЛАЕВ оскорблениях, которым я подвергся со стороны немцев, а между тем я, благодаря моему званию профессора и знанию немецкого языка несомненно находился в превилегированном положении. Завоёвывая Украину, немцы были настолько уверены в своей силе, что не считали нужным стремиться привить к себе симпатии населения. Они сознательно проводили политику уничтожения части украинского населения с целью более лёгкой колонизации Украины. Для этого они искусственно создавали голод и препятствовали снабжению городов. В их руках был транспорт. Они могли легко подвезти в города продукты из деревни. Но они намеренно этого не делали. От голода на Украине погибли десятки тысяч людей, при чём особенно тяжёлым было положение интеллигенции. Выпустивши оккупационные марки, не имеющие хода в Германии, немцы получили возможность даром приобретать любые ценности и вывозить их на свою родину. Обесценивание денег было одним из способов порабощения населения. Особенно возмутительным было отношение немцев к культурным ценностям — к музейным экспонатам имеющим историческое значение, к редким книгам, к картинам и различным произведениям искусства. Немцы грабили всё это, а то что они не могли увезти, они зверски уничтожали. Они на каждом шагу оскорбляли национальное чувство советских людей. Например, они не давали разрешение на постановку украинских опер, так как заявляли что музыка Лысенка это «музыка варваров». И надо иметь такую холуйскую душонку, как украинские националисты, чтобы смиренно воспринимать все те пощёчины, которые расточали им немцы. Гитлер хотел сделать из советских людей послушных рабов, а для этого он всячески тормозил распространение культуры на Украине. Разве это не характерно, что немцы не разрешили открывать высшие учебные заведения и что в школах они организовали занятия лишь для детей первых четырёх классов. Уметь читать, писать и считать — вот те культурные горизонты, которые открывались при немцах перед молодёжью Украины. При немцах жилось хорошо лишь базарным спекулянтам и разным аферистам. Огромное большинство граждан стонало под немецким сапогом и трепетно ждало того дня, когда Красная Армия освободит их от гнёта немецких фашистов. Жизнь стала положительно невозможной. Самоубийства особенно среди интеллигентов приняли массовый характер… В течение последних месяцев перед приходом советской власти у меня начал развиваться своеобразный психоз: я стал бояться выходить на улицу. А когда приходилось выходить меня постоянно преследовала мысль «Что произойдёт со мной сегодня? Где я очучусь сегодня вечером? Может быть пьяный эсэсовец убьёт меня? Может быть я буду избит как уже два раза меня избивали? Может быть я окажусь в лагере рабов, согнанных для рытья окопов из Харькова? Может быть меня схватят на улице и отправят на каторгу в Германию? Ведь жаловаться некому! Документы которые у меня лежат в кармане и которые свидетельствуют о том что я профессор университета не подлежу принудительным работам не имеют никакого значения, ибо любой солдат может безнаказанно их разорвать!» Вот с какими настроениями приходилось жить. Такая жизнь была хуже смерти! Родная Красная Армия спасла меня от этого мрака и ужаса и вернула мне свободу и человеческое достоинство. Я бесконечно обязан советской власти за то, что освободивши Харьков от немецких фашистов она спасла меня от голодной смерти, вернула мне культурные условия существования, избавила от того одичания, в котором я временно находился и особенно возродила меня морально, ибо с установлением советской власти я вновь стал чувствовать, что у меня имеются гражданские права, что в случае ущемления этих прав я могу обратиться с жалобой в суд и привлечь моих обидчиков к от-

236

Гитлер хотел сделать из советских людей послушных рабов, а для этого он всячески тормозил распространение культуры на Украине.

ПОД НЕМЕЦКИМ САПОГОМ ветственности. Да! те, кто не имели несчастье жить под немецким сапогом, может быть не поймут меня, не поймут почему я так радуюсь тому, что кажется им неот’емлемым и вполне естественным. А я чувствую себя как будто я вновь начинаю жить. Меня так радует всё то, что я вижу сейчас вокруг себя, все признаки возрождения Харькова после разрухи вызванной немецкой оккупацией. Кругом меня кипит работа. За полтора месяца облик Харькова резко изменился к лучшему.

Текстологический комментарий и примечания Константина Беляева.

237

Ирина Скачко родилась в Харькове в 1980 году. Училась на филологическом факультете Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Периодически работает журналистом. Публикуется впервые.

Бог каждому даёт свои инструменты, которыми выковыривать суть вещей. из космоса или книг, из ушей, из-под ногтей. Бог каждому даёт. я знаю девушку, допустим, Оксану, и ей было дано умение держать равновесие в какой-то суперсложной асане, названной именем одного из зверей, как его… ладно… я не разбираюсь в йоге. но, ей-богу, ей чего-то там открылось… вроде одна из Дверей. и открываясь, она стукнула в темя

238

*** (не Дверь, а дверь, её физическое воплощение) проходившего мимо студента из Йемена допустим, Амина. и после этого он понял! он всё понял! аминь.

сейчас будет шесть и придёт мама в шесть мама приходит с работы мои босоножки несут кого-то наверное это я

мои босоножки несут кого-то наверное это я

и тёплые абрикосы на пыльной дороге и сбитые коленки и счёсанные локти и гул приземляющегося самолёта и соседские дети и бесконечное лето и шорох велосипедной шины и игра про «кабуто-нас-захватили-машины» наверное это я наверное это я стою в тени за забором в сумраке коридора всегда «в» и «за» никогда «перед» и «вне» и гляжу на себя как на ребёнка который живёт во мне в тишине на сквозняке дырявой памяти наверное это я молчу хотя надо вот как «послушай, там

239

СКАЧКО всё не так делай с этим что хочешь но ты должна знать у них всё совсем не так как обещано блядь не так!» впрочем обойдусь без мата ей до него жить ещё года три.

Гимн несвободе Ах эта сладкая несвобода. слизывать её с губ, шептать: ты моя, о какая же ты моя! по периметру небосвода самолёты рисуют решётки, выводят слова. я слышу: звук режет небо оттуда-сюда (самолёт номер один) отсюда-туда (самолёт номер два).

уютная, милая, тихая моя несвобода

несвобода дышать. мама, научи меня этому! не знать выбора: аммиак, веселящий газ или чистый O2 (траекторию самолёта номер два пересёк самолёт номер три) смотри: отныне только O2, в противном случае — звони ноль три (четвёртый вспарывает небу живот изнутри). уютная, милая, тихая моя несвобода, девочка в комнатных тапочках, блядь, завязавшая с прошлым. обнять тебя, слушать, как самолёт номер пять прописью выхлопными газами,

240

ГИМН НЕСВОБОДЕ нашими душами, рыхлыми, прогнанными через моторы вспять, пишет, пашет: «век несвободы тебе не видать».

порнозвёзды пятидесятых носили на лице такой же отпечаток усталости от этого их немного жалко и даже начинаешь уважать их труд

пластилин мягок он хранит отпечатки пальцев борозд ямок удивительных случаев бессонниц сред пятниц потому слепок расплывается прожитой жизнью частично уходит под кожу порнозвёзды пятидесятых носили на лице такой же отпечаток усталости от этого их немного жалко и даже начинаешь уважать их труд покойная Мэрилин и Бэтти теперь уже покойная тоже быть может оттого что их выминало чуть сильнее чем прочих до податливости глины тогда что впиталось в руки лепившего да так что теперь не вымыть?

241

Сергей Соколовский 1972, Москва. Прозаик, издатель. Повести «Утренние прогулки» (1999), «Фэст фуд» (2001). Публикации в альманахах «Окрестности», «Вавилон», «Абзац», сборниках «Очень короткие тексты», «Ремиссионеры», интернет-журнале TextOnly.

Из цикла «Shugafrancaphical» Недорогие съёмные помещения Как известно, главная тайна 1993 года скрывалась в однокомнатной квартире хрущёвского дома на улице 1905 года. Панельную пятиэтажку в итоге снесли. Мне довелось побывать там в сентябре 1998 года, через пару недель после дефолта. Квартиру снимал мой друг, ко времени упомянутого визита проживший в ней около полугода. Менять жильё он не собирался: дефолт сильно ударил его по карману, но не настолько, чтобы загнать в параллельное измерение. Работал он поблизости, кажется, верстальщиком в издательстве «Аванта Плюс». Мой друг сказал: — Перед тем, как я сюда вселился, здесь долгое время никто не жил. Владельцы нелегально свалили на Запад ещё в конце восьмидесятых, каким-то абсолютно невозможным образом, — и об этом никто не знал, кроме двух-трёх друзей, одному из которых квартиру в итоге и продали. Вернулись на пару недель, оформили документы и всё. Новый владелец стал искать жильцов. Нашёл меня. Далее последовала абсолютно невероятная, абсолютно немыслимая история. В заключение он сказал: — Открой шкаф. Ты увидишь то же самое, что и я. Подумав, я ответил: — Выключи электронную музыку. Хочу тишины.

242

ИЗ ЦИКЛА «SHUGAFRANCAPHICAL» Агенты чёрного джаза

Растерзанный эриниями тромбон на окраинах Лузервилля.

Без лишних подчёркиваний — но с едва уловимым духом международной безопасности. Растерзанный эриниями тромбон на окраинах Лузервилля. Сломанный зонт подстреленной птицей говорит о свободе выбора. Учитель риторики, убитый выстрелом в спину (а лучше — тремя) на выходе из подпольного магазина. Гранд Ма и Гранд Па, оба никакие, вместо лиц уже давно последствия ядерной катастрофы. Ядерной же зимы: заменимы ли в принципе эти злые уста, что целуют в макушку, никого не спрося. На опушке избушка, рядом три порося. Какой-то всё ж таки Лузервилль. — А потом я целовал холодный, влажный лоб, и это осталось главным событием моей трудовой жизни. Что говорить, братские поцелуи с покойниками куда более верный хлеб, чем ремесло рецензента, даже если пишешь про музыку. Какую музыку? Ну вы расслышали правильно: музыку городской бедноты. Она для вас недостаточно бедна? На этот вопрос могу ответить только поцелуем. Нет, я не боюсь, что слишком холодным; скорее, прошу прощения, слишком горячим по отношению к вам, так и вижу эти восковые галереи полярной ночью. Но южнее или, наоборот, севернее, в зависимости от того, с какой стороны от экватора мы находимся, — да, мои поцелуи могут пропасть впустую. Открою секрет: для меня это грошовая, копеечная пропажа. Мне приходилось терять такое, отчего ваша шерсть — будь у вас шерсть — встала бы дыбом. Маленький серебряный колокольчик звенел в груди у каждого, и это мешало Петру слушать музыку.

Я хочу быть твоим псом Старая песенка Игги Попа, впоследствии переиначенная «Сексуальными Пистолетами», всегда напоминает мне единственный случай в моей жизни, когда я действительно хотел быть твоим псом. Вечерело. Мы зашли в подъезд, и я понял, что потребность в полном обладании может быть удовлетворена лишь в ситуации столь же полного подчинения. Затёртая сентенция Прудона — «Собственность — это кража» — не то чтобы спасла меня в тот момент, но поставила всё на свои места. Сейчас я думаю, что это было проявлением религиозного чувства.

Остров — Враньё!!! — хором ответили мы, не сговариваясь. — Ни для кого не секрет, что образ острова — один из наиболее ненавидимых мной. Мне кажется, что в нём скопилось столько грязи и фальши, сколько потребно как раз для создания, будь он неладен, острова: насыпного, естественного. Что более естественно, когда из насыпанного в кучу мусора — душевного, культурного, биологического — вдруг будто по мановению дирижёрской палочки возникает остров? Здесь напрашивается рифма с острым: все остроты и каламбуры, острота высказывания, даже острая пища и, как результат, вред от острого — всё в копилку, всё в одну кучу, всё в остров. Каламбур, как видите, рвотный: меня сейчас вытошнит всеми этими бесконечными островами, всеми уединениями и космическими одиночествами —

243

СОКОЛОВСКИЙ вытошнит прямо в зал, будь передо мной зал, или куда попало, если зал по каким-то непостижимым причинам отсутствует. Непостижимая причина, меж тем, может быть лишь одна: зал — это тоже остров, островок спокойствия и умиротворения в бушующем океане современности, а меня ведь не может вытошнить в то, чем меня тошнит, правда? Я спрашиваю вас: правда? — Враньё! ! ! — снова ответили мы.

Галерея Шилова в 2009 году Одна гражданка Российской Федерации держала в руках моток бечевы. Она принимала антибиотики, дышала заражённым воздухом нескольких промышленных городов, лет двенадцать назад родила сына, и в целом всё у неё было неплохо, то есть даже хорошо, если немного подумать. Моток бечевы она держала, чтобы обвязать средних размеров коробку. — Вы, наверное, педофил, — говорил в это время её сын некоему человеку, стоявшему около портрета одного иностранного государ ственного деятеля. Здесь нужно заметить, что юноша частенько смотрел на досуге крайне циничную анимацию. — Нет. Я просто очень плохо себя чувствую. — Не похоже. Зачем бы вы тогда стали со мной говорить? — Не могу определить по лицу этого человека, подонок он или нет. А хотелось бы, вот и понадеялся на молодёжь. — Если человеку плохо, то такие вещи не имеют значения. — Резонно, хлопчик, резонно. Я вот хочу кофе, например. Можно уйти отсюда, из этого ада, у меня остались деньги на кофе. — Вы всё-таки педофил, дяденька. Или наркоман героиновый. Никуда не пойду, давайте вместе картины смотреть, раз уж вам так плохо, — ёрнические нотки были подхвачены, мальчик был сообразителен не по годам. — Картины тоже плохие, вам должно быть приятно. Но лучше бы вы повесились. Картонная коробка со свиной головой внутри ещё сыграет свою зловещую роль.

Картины тоже плохие, вам должно быть приятно.

Люди, не любящие Леонарда Коэна Необходимое предисловие Намерение написать книгу о поэтах, которых знаю лично и чьи стихи не люблю, возникло у меня, по-видимому, летом 2008 года. В то время я писал небольшой мемуарный очерк об Иване Новицком; выяснилось, что цитировать его стихи — при всей любви к автору — по просту невозможно, пришлось обойтись без них. «Человек хороший, но поэзия у него средненькая», — подразумевалась именно эта циничная и высокомерная формула, редко проговариваемая в глаза. Меж тем, подход крайне распространённый: я даже думаю, что для многих едва ли не универсальный. Будучи вытащен на свет, он —

244

ЛЮДИ, НЕ ЛЮБЯЩИЕ ЛЕОНАРДА КОЭНА непосредственно подход — вызывает и брезгливость, и любопытство, а если подольше повертеть такое в руках, то возникает естественная необходимость что-либо с этим сделать. Поскольку цинизм и высокомерие здесь оказываются вполне обоюдоострыми, непрерывно тестирующими пресловутую легитимность говорящего о стихах. Есть и другая проблема, на мой вкус, куда как более серьёзная: о действительно хороших современных стихах вообще говорить нельзя. Просто потому, что всё происходит на одном языке: мы либо снижаем их уровень рефлективным актом как таковым, либо демон стрируем, что их уровень ниже уровня рефлексии. Ещё раз подчеркну, что речь идёт исключительно о современных стихах: «диалоги сквозь века» с Шекспиром или Тредиаковским — занятие вполне безопасное. Надеюсь, очевидно, что моей целью не является производство инвектив и «выведение на чистую воду»: с тем же успехом можно заподозрить претензии на некое окончательное знание. Только чистый опыт взаимодействия (с чужим, непрозрачным, тёмным), дорогие друзья.

Jump

В каком именно месте расположен ваш цирк и как именно называется?

Jump — это спортивная сумка Jump и компакт-диск с графическим файлом Jump. Над нашим прекрасным миром висит дохлая кошка — вот что изображено на картинке. — У вас очень интересное лицо, — девушка напротив не выглядела испуганной или удивлённой. — Кто вы по профессии? Испуганным и удивлённым выглядел он сам, старший инспектор межгалактической полиции N_105015, где N — номер, подчёркивание — подчёркивание, 105015 — всего-навсего двенадцать. Смысл последней цифры не был до конца известен инспектору: если бы он узнал, что в организации, где он служит, сотрудников от силы десятка три, N_105015 чувствовал бы себя и того хуже. У N_105015 были основания выглядеть испуганным или удивлённым. Девушка напротив представляла собой склизкую помесь гриба, морской раковины и разомлевшего на солнцепёке младшего инспектора D_000099, у которого вывалились из рук кишки четырёхметровой акулы. С такой внешностью у девушки проблема одна, думал с тоской N_105015, — как послать куда подальше многочисленных агентов производственных, исследовательских и развлекательных организаций. — Кто вы по профессии? — повторила она. — Сотрудник цирка. Администратор, — ехидно улыбнулся N_105015, рассчитывая, что это, возможно, остудит её пыл и снизит заинтересованность. — Какого именно? В каком именно месте расположен ваш цирк и как именно называется? — Расположен в раковине. Называется просто «Цирк». — Нас разделяет хрупкий кофейный столик. Он ведь кофейный? Вы уверены, глубокоуважаемый сотрудник цирка, что столик не чайный? — На этой планете нет чая. И кофе нет. — Не кокетничайте, глубокоуважаемый сотрудник цирка. По вашим меркам мне должно быть шестнадцать-семнадцать лет. — И что это означает? — Это означает, что между нами стоит двенадцать миллионов межгалактических рупий!!! — девушка брызнула на старшего инспек-

245

СОКОЛОВСКИЙ тора рекордным количеством слюны, которое когда-либо обрушивалось тому на голову. — Недоумок! Кретин! — Двенадцать миллионов — за твою девственность, киска? — У моей сестры отверстий больше, чем извилин в твоей голове. Бородатый анекдот про извилины — любимый анекдот непо средственного руководства N_105015. — Готов выполнить любой ваш приказ. — Берёшь столик и выносишь за дверь. А потом, удерживая его на вытянутых руках, бежишь. Бежишь так долго, как сможешь. Потом прыгаешь. Я тебя прикрою. Мне только семнадцать лет, по вашим земным меркам. Jump — это спортивная сумка Jump и компакт-диск с графическим файлом Jump.

Полнейший провал Как выстрел из духового ружья может развеселить необычайно мирного до того человека, так и, наподобие тех самых выстрелов, они сами напросились. Взяли и напросились. Их встречали: однообразно безжалостные гондолы успеха; лагуна беспечности; стрёмное очарование последней минуты. Не мыл руки перед едой. — Что, дорогой, желваки напряглись? Узнаёшь себя в этом стыдливом автопортрете? Хочешь учинить лихое бесчинство, а после, жалуясь на здоровье, списать все излишки? Нет, так не пойдёт. Так он не поёт. Ваш Неандерталец. — Это подпись. Так он подписывается, и так я говорю с тобой сквозь пелену времён и сообществ. Паук, соткавший эту набухшую от утренней росы паутину, — так же и пастух. — Попляшешь ты у меня на костре! Ой, попляшешь! Они так и стояли под выступом высокой скалы, так и продолжали, тяжелели, тележили, превращаясь едва ли не в уличных философов, — а ведь были, по сути, простыми каменными столбами на краю пропасти. Там, на дне, виднелись скелеты животных и птиц, человеческие останки перемежались отслужившей свой срок техникой. У столбов стоял человек, путешественник, и подслушивал разговор камней. В одной руке у него имелась флейта. В другой же имелась плеть. Одной рукой он играл на флейте, а другой стегал что было силы камни и приговаривал: — Разговаривайте, дорогие, разговаривайте, свои тайны разбазаривайте. Дурацкие свои каменные тайны разбазаривайте! И стегал их, и стегал, и приплясывал, танцы отплясывал. Этот человек научил камни врать. Это ему мы обязаны современным упадком архитектуры. Мы — ты слышишь?!! — обязаны! Как бы не так! Не дождётесь! Не надейтесь! Не надейтесь!

Jump — это спортивная сумка Jump и компакт-диск с графическим файлом Jump.

Телевизор Тридцать четыре канала в коробке с чёрным игривым шнурком.

246

ЛЮДИ, НЕ ЛЮБЯЩИЕ ЛЕОНАРДА КОЭНА Thin Line Entertainment

Чтобы не прерывалась связь времён, чтобы утром знать, о чём мечтал вечером, когда открывал шпроты или рылся в карманах.

Каждое слово, звучавшее в их беседе, говорило о том, что они не знают мира, в котором живут. Семейная ссора, могло показаться со стороны; жесты отчаяния и любви, как думали они сами. Мальчик и девочка, тысячелетние старики и старухи, наличие третьих, четвёртых и пятых лиц. Руки по локоть в крови. Подумать только, если эта скотина умела бы размножаться руками, каково потомство! И прекрати склонять незнакомое тебе имя, солдат удачи, да мало ли, кому удача. Горячая точка на склоне твоего холма; твоё хозяйство, холодное и безжизненное, как обратная сторона Луны. Левая рука, правая рука. Кинематограф должен начинаться с пощечины. Заканчиваться — аптечными весами. Она говорила: — Левая рука, правая рука, мы будем делать это в общественном транспорте? Он отвечал: — Проститутка. — Левая рука, правая рука, а вы — вы делали это в общественном транспорте? — Проститутка. Прохожие любопытны. Поглядывают, посмеиваются, но держат руки в карманах, пальцы на спусковых крючках. Сочные, как апельсины. Публичная сцена ревности, государственный театр, основная сцена. Вторая пощечина. Третья пощечина. Они любили друг друга, но на этот раз она вернулась домой одна. Они снова поссорились: она сама была виновата, он назвал её истеричкой, а потом как-то поскучнел, погрустнел, извинился и ушёл. К телефону в квартире его родителей никто не подходит; она решила лечь спать, утро вечера мудренее, завтра воскресенье, ну и так далее. В конце концов, их примирения не уступали ссорам по накалу страстей. Она смотрела на себя в зеркало. Потом достала из холодильника огурец. Переход от второго к третьему числу всегда как-то особенно драматичен. Что-то управляет тобой, а ты знай держись. Или вот гвозди: это я его забил, чтобы гость не уходил. Забил — мы все это знаем — не гостю в голову, а сам себе, навроде записки, прилеплённой к холодильнику. Чтобы не прерывалась связь времён, чтобы утром знать, о чём мечтал вечером, когда открывал шпроты или рылся в карманах. Иногда я вспоминаю тебя. Трудно назвать «светлой грустью» мои чувства в такие минуты. Намного лучше подходит «тяжёлое отвращение». Довольно странно, что мы здесь говорим не о человеке или событии, а всего лишь о порядковом номере. Мне самому странно. Мы заслуживаем большего, не так ли? Мы с тобой. Хорошо, а если о человеке? Или, например, о бывшем человеке, который был человеком, а потом перестал? Чувствуется сразу прямо-таки величие: был, да перестал. Дробное, конечно, мозаичное величие, фрагментарное, но величие, никуда не денешься. И не нужно меня упрекать за разговорные интонации. Мне ещё ужин готовить, и на письма отвечать надо. Вот, отвлечёмся на минуту от поэзии и кинематографа: что у нас сегодня на ужин? Чьи — огурчики-рёбрышки? Пролетариат, не иначе. А вы что, действительно хотели, чтоб с вами разговаривали честно, как на духу? Действительно, да? Вот с вами и разговаривают. Какието посторонние люди. Совсем посторонние. Потусторонние даже. Меня живо интересует технология самооговора. Не самообвинения, как более общего случая, а именно самооговора. И ещё меня

247

СОКОЛОВСКИЙ интересует то жизненное пространство, в котором эта технология используется не то чтобы тайно, но, скажем так, не вполне проявленно, не вполне самоочевидно. Чтобы гость — подчёркиваю — не уходил. Мне кажется, что в этом фрагменте нам удалось избежать агрессии. И мне кажется, нам удалось «немножко пооткровенничать» и «немножко пофантазировать». Разве нет? — Ой, ну ерунда сопливая, сериал для домохозяек.

Люди, не любящие Леонарда Коэна

Хочется сделать что-то в высшей степени ординарное, но вместе с тем катастрофически неосторожное. Люди, которым хочется сделать что-то в высшей степени ординарное, но вместе с тем катастрофически неосторожное.

Разные люди, абсолютно разные, заметим. Трепетное отношение к шестидесятым их объединяет разве что, да и то, нельзя так сказать. Стоит вернуться к этому чуть позже, когда можно будет выразиться определённо.

Всё, что так или иначе можно было назвать жизнью, оказывалось «как-нибудь в другой раз». Мы видим слишком острое желание использовать так называемую «прямую разговорную речь», но будем осторожны. Хотя слова здесь подобраны не совсем верно.

Стоит вернуться к этому чуть позже, когда можно будет выразиться определённо.

Смешно, конечно. Они так не говорят, никто, но создают постоянно какие-то сообщества, как-то кучкуются, в смысле, собираются вместе. И всё это очень нервно, и очень не к месту, и слишком сильно напоминает каких-то «жалобщиков». Так, пожалуй, чуть более точно, но всё равно плохо.

Она так говорила, пока была жива, а потом ещё кто-то так говорил: залить эпоксидкой. В смысле, забыть, не дать делу ход, если угодно. А там были основания для того, чтобы это выражение было в ходу. «Не дать делу ход», «было в ходу», — всё, это уже конец. Можно переходить к изложению основного сюжета.

Художественная выставка. Две секции, в большей или меньшей степени недоступные для публики, оформленные, как обычные жилые комнаты. Точнее, как заметно пустоватые жилые комнаты, где каждый предмет наперечёт. Могут быть вывешены списки предметов. И никаких комментариев, даже общего названия нет. Сгодятся, на худой конец, две коробки. Коробки-моробки.

248

ЛЮДИ, НЕ ЛЮБЯЩИЕ ЛЕОНАРДА КОЭНА Мы дали им имена — Как бы Вы хотели назвать эту станцию? — Я бы хотел назвать эту станцию «Угандошенный Лёлик». По-моему, неплохо. Я бы и планету какую-нибудь так назвал.

Лишняя точка над буквой «ё»

Астролог перед сном переставал быть слепым, снимал очки, читал Боулза в русском переводе и всё время чего-то боялся.

Судьба щедра на циничные подсказки: кому-то выделена избыточная память тела, кому-то, напротив, — способность называть вещи своими именами, не испытывая при этом ровно никаких чувств. Эти подсказки плохо пригодны для литературы, чему есть масса разнообразных примеров. Взять хотя бы ахматовскую «безгеройную» — вспомнить бы, по чьему выражению — поэму. В ней многие упомянуты, и в частности упомянут некто, скроивший свою жизнь по лекалам среднего Педерсена. На данном примере мы видим безусловное присутствие означенных подсказок, подсказок судьбы, но не видим ни малейшего механизма, запускающего процесс сопереживания или понимания — даже самого поверхностного свойства. Поэтому я стараюсь, чтобы узел на верёвке вокруг моей шеи был спереди, а не сзади. А то столыпинский галстук в столыпинском же вагоне — это как-то слишком. Ещё лесопилку кто-то упоминал. Да, лесопилку. О, сколь цветущей она была, выстроенная, подобно Нью-Йорку, выстроенному вокруг статуи Свободы, вокруг одной не вполне легальной русской буквы. Отличная лесопилка.

Смерть слепого астролога в канализации Варанаси — Покажи ему деньги, дай половину, остальное спрячь мне в карман, вот сюда, — говорил высокий, неопрятный человек в тёмных очках и европейском костюме своей спутнице, белобрысой хиппушке студенческого возраста, несколько одуревшей от свалившегося ей на голову счастья в виде слепца. Сейчас он пытался ей объяснить, что нужно делать с местным мальчишкой, который взялся быть проводником и ожидал в стороне, ковыряя куском медной проволоки потрескавшуюся штукатурку. Она не понимала. Она не понимала многого, если уж на то пошло. Она не понимала, почему месяц назад в Ришикеше согласилась принять предложение одного бородатого сказочника, одолжившего ей немного денег в обмен на обещание помочь одному его старому другу найти нужный путь в Варанаси. Не понимала, почему, встретив слепца в аэропорту Мумбаи, словно проглотила язык, когда он обратился к ней с очень странно произнесёнными словами на её родном языке. Не понимала, почему этот человек ходит по земле и не проваливается вовнутрь. Астролог перед сном переставал быть слепым, снимал очки, читал Боулза в русском переводе и всё время чего-то боялся. Однажды она спросила, что служит причиной его страхов. Он неожиданно рассмеялся и сказал одно только слово: — Менты. Больше она не спрашивала. В конце концов, какое ей дело до чужих проблем с охранниками и защитниками действующего миро-

249

СОКОЛОВСКИЙ порядка. Старик и без того утомлял: говорил об аспектах её Венеры с Сатурном и Плутоном, каялся в шарлатанстве, бубнил, что спас человеческих жизней больше, чем Иисус Христос и Эйнштейн, вместе взятые. Его внезапные вспышки маниакальной активности ей не передавались. Дело близилось к концу. Она, наконец, поняла. Взяла у старика деньги, половину незаметно засунула в нужный карман, половину дала мальчишке. Попрощалась и пошла прочь. А нашего с вами красавца повели к реке, к знаменитым гатам. Hикто не мог знать, насколько он большой человек. Крупный политик и бизнесмен. Выглядящий на пятнадцать лет старше своих изза перенесённой в среднем возрасте тяжёлой болезни. Никто его не любил. Никто. Никто. Никто.

Фронт недостаточного освобождения Поставить эту музыку для тебя: в мои пять лет её слушали продвинутые домохозяйки Соединённого Королевства. Стоило бы с утра положить цветы на твою могилу. В сотый, наверное, раз пишу о тебе. Лет в четырнадцать-пятнадцать я так же писал про своего деда. Ограничимся музыкой. Ума не приложу, что делать с этим «о тебе», кроме как превратить в «про тебя». Потому что я ведь не могу притвориться, что пишу о марокканских цитрусовых, если речь идет вовсе не о них. Могила, могила, вот привязалась ко мне эта могила. Я же сказал, ограничимся музыкой. Той самой, диски с которой ты мне подарил по случаю собственного пятидесятилетия. Воспроизводить их всё равно было не на чем. Такое чувство, что все люди голые навсегда. То есть, ведь не зря в сотый: что-то надламывается внутри текста, превращая его то в чудовищно сюсюкающий прибормот, то в какието скалы, в какую-то булыжную мостовую. Дословно помню фразу из одного твоего письма: «Двоюродный брат мой Владимир — чудовище, изрыгающее грязной плеврой нечистого горла короткие злые фразы». В день твоего рождения поставить эту музыку для тебя: истинная потеря не знает публичности, не подвержена эрозии в рамках интенсивных речевых манипуляций, врут «психиаторы» и врачи. Вроде бы не слишком серьёзный повод, чтобы вспоминать медицину да ещё и дедушку впридачу, но раз уже всё равно сплошная нескладность, нескладываемость, то пусть и для медицины найдётся место. Хочешь, я включу телевизор? Там не покажут твою могилу, а медицину покажут. Только здесь нет телевизора. Мне было бы проще, если бы можно было как-то прицепиться к какой-нибудь узкой культуре, как-то присоседиться хоть к мотоциклистам в коже, хоть к торчкам в коже, хоть к сексуальным меньшин ствам в коже: кожаные диваны всегда из человеческой кожи, потому что надо её как-то использовать после того, как самих людей съели. «И человек доедает человека», — как ты и подозревал. Я, например, в каком-то смысле доедаю тебя. Со всеми потрохами: смесь каннибализма, некрофилии и копрофагии. Да что там «в каком-то» — в самом что ни на есть прямом! !! Непосредственно здесь, непосредственно сейчас. Если это слишком неприлично, простите. В каком-то смысле это всего лишь проблема второго лица множественного числа. Я с лёгкостью приношу извинения.

250

Такое чувство, что все люди голые навсегда.

ЛЮДИ, НЕ ЛЮБЯЩИЕ ЛЕОНАРДА КОЭНА Не зря — в сотый. Ровно за сто лет до тебя в Бердичеве родился Джозеф Конрад. Ты взял восточнее — Мариуполь. Я вовсе не пытаюсь сравнивать тебя с Конрадом, тем более мне чужды насмешки над Мариуполем и Бердичевым: просто пустое, бессмысленное наблюдение. В каком-то смысле. В конце концов, пластинка вот-вот доиграет. «Последняя затяжка чуть коснулась губ, и мёртвый всё сказал таинственным побегом».

Нечётные номера домов

Старая я, бедная больная крысонька! Ветеран психоделической революции. Хожу вот по кухоньке.

Эвтаназия здравого смысла.

Крысонька я — поскольку родился в год Крысы, девяносто четвёртый. Т. е., прошу прощения, восемьдесят четвёртый, а не девяносто. И с девятнадцати лет вершу революцию почти ежедневно. Год жизни под этим делом можно считать за десять. Так что я уже глубокий старик. Суперглубокий, можно сказать. Начнём с производства. Хотя нет, ну его, это производство. Начнём с запретов. Самых разных запретов — от незахождения в дома с нечётными номерами до неупотребления сырого теста. Раньше я очень часто себе что-либо запрещал. Любил это дело, что уж. А потом надоело. Хожу вот по кухоньке. Есть у меня, братцы, кухонька.

Эвтаназия здравого смысла. Он у меня был, и это он сам всё сделал, по собственному желанию. Я тут, можно сказать, невиновен, просто оказался случайным носителем этой штуки. Этого дела. И мне, как носителю, пришлось обеспечивать процесс. Здравый смысл для меня теперь — это такой Золотой Век. Сам себя в гроб загнавший, добровольно, добровольнее некуда. В дома не с теми — вы должны это понимать — номерами. С не теми номерами, какие нужно. Чтобы выживать, чтобы жить. Чтобы торжествовать хотя бы: мне кажется, это важнейшая деталь эмоционального мира — способность торжествовать.

В каждом — по мяснику в окровавленном фартуке. Но в чётныхто ещё хуже!

Яблони моей родной федерации: сколько раз, всматриваясь в мутные окуляры, видел вас цветущими и плодоносящими, лежащими под снегом и — пропустил осень — стонущими под безжалостными порывами ветра. А груши моей федерации! Что тогда говорить о грушах!

Прошло лет сто, может, двести. Он ответил: — Пустые восклицания! Словоблудие! — и торжественно погрозил пальцем.

251

СОКОЛОВСКИЙ

Околотил перед праздником требуемое количество груш, и, это дело, с кухоньки-то — долой! Прочь! Вон!

Камаз шатова Вернемся к Hiroshimas: на перекрёстке сидит цыганка, в руках, известное дело, машина, в машине, мой дорогой друг, ханка.

Чёрный контроль Невезение вообще штука достаточно доступная. Вроде того, как не повезло нашему миру в рассказе Альдо Нове «Призрак с голубой пиздой». Прийти домой и сварить, например, одно яйцо. Я не помню, было ли в оригинале «одно». Вполне возможно, там стояло просто «яйцо». Чёрный контроль всегда подходит к тебе со спины. Ласково растекаясь по всей поверхности твоего тела — спустя мгновение. Распространяясь по всей, мой дорогой друг, кровеносной системе. Ищешь меня? Ищи, скоро найдёшь. Я внизу, я уже потерял одно ситечко, зато нашёл под подушкой чайную ложку. Я довольно легко обнаружим, если подумать. Хотелось бы, подобно Альдо Нове, сравнить эти поиски с попурри из всех песен, побеждавших на фестивале в Сан-Ремо с самого начала и по сегодняшний день. Но я не буду приводить его полностью, так, как это сделал итальянский писатель.

Сперва сумка, потом пакет — Со словами «я знаю, что мне нужно» она оставила меня одного. На фонаре висеть за грехи, чужие грехи. На спинке стула! — так говорил-убивался Пиджак в сэконд-хэнде. — Сперва сумка, потом пакет, — там же, в сэконд-хэнде, Джинсы попытались его утешить. — Звучит утешительно, — Пиджак не считал нужным скрывать иронию. — Сперва сумка, потом пакет! Сперва сумка, потом пакет!!!

Гроза Гроза.

Дал себе волю Дал себе волю.

252

Дал себе волю.

Олег Коцарев родился в 1981 году в Харькове. Окончил филологический факультет Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Автор четырёх поэтических сборников — «Коротке і довге» (2003), «ЦІЛОДОБОВО!» (2007, с двумя соавторами), «Мій перший ніж» (2009), «Стечение обстоятельств под Яготиным» (2009, перевод на русский А. Афанасьевой и Д. Кузьмина) и книги прозы «Неймовірна Історія Правління Хлорофітума Першого» (2009). Публиковался в журналах и антологиях «Воздух», «Новое литературное обозрение», «СТЫХ», «Дети Ра», «Черновик», «ШО», «Дві тонни», «Готелі Харкова: Антологія нової харьківскої литератури», «Харківська Барикада №2: Антологія сучасної літератури», «Березіль», «Весло слова», «Весло ХР», «Поезія №1», «Український тиждень», «Magnus Ducatus» (Вильнюс), «Ludzi Miasta» (Краков), «Харків forever», «10 європейців» (Украина—Германия), «Dziennik», «Koresponde ncja z ojcem». Стихи переводились также на иврит, английский, белорусский, литовский, немецкий, польский, португальский и чешский языки. Живёт в Харькове.

Будні Городян Надтонкої Організації Три тантри Тантра 1 У старій бібліотеці Що за сірим деревом Читає по книжці щодня Монах-розпусник Ну Але книжок щодня Стає все більше На диво монахові Віднеси цю тантру Мешканцям темних кварталів Протягом трьох годин.

253

КОЦАРЕВ Тантра 2 На нашу гору Впав туман І перестало Бути видно Чи це ти Чи вчитель Хоча яка Різниця зараз Вранці? Переклади цю тантру На гумовий човен І спусти вниз Прутом.

Тантра 3 Як і передБачено, по смерті Монах-розпусник Ну Вперше спустився під землю, А там по тунелях Іде дрібний сніг І табло показує Надто довгі цифри. «Все ясно! Сила дня Більше не дорівнює Силі ночі!» Підсумував Ну.

Читает по книжке ежедневно Монахразвратник Ну

Знаєш, Зроби з цією тантрою Що хочеш.

Будни Горожан Сверхтонкой Организации Три тантры Тантра 1 В библиотеке древней Что за серым деревом Читает по книжке ежедневно Монах-развратник Ну

254

БУДНИ ГОРОЖАН СВЕРХТОНКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ А книг с каждым днём Становится всё больше На удивленье монаху Отнеси эту тантру Жителям тёмных кварталов В течение трёх часов.

Тантра 2 На нашу гору Лёг туман И стало вовсе Непонятно Учитель это Или ты Хотя какая разница Сейчас с утра?

А там по туннелям Идёт мелкий снег И табло показывает Слишком длинные числа.

Переложи эту тантру На резиновый плот И спусти вниз Прутом.

Тантра 3 Как и предОпределено, после смерти Монах-развратник Ну Впервые спустился под землю, А там по туннелям Идёт мелкий снег И табло показывает Слишком длинные числа. «Всё ясно! Сила дня больше не равняется Силе ночи!» Подытожил Ну. Знаешь, Сделай с этой тантрой Что хочешь.

Танка Поглянь на СБУ Вечірнє й млосне: Всі фіранки жовті А одна — Зелена.

255

КОЦАРЕВ Танка Взгляни как СБУ Ночами млеет Желты все занавески А одна — Как зелень.

Недолімерик Один сказати б клошар із Кентуккі Дуже любив звуки А найхарактерніші й найцікавіші Ховав у хрусткі шкатулки І майже не казав про це глузливим дітям Білявий клошар із Кентуккі.

Недолимерик Один скажем так клошар из Кентукки Очень любил звуки А характернейшие интереснейшие Прятал в хрустящих шкатулках И почти не говорил о них вредным детям Белобрысый клошар из Кентукки.

Взгляни как СБУ Ночами млеет

Глокі курви

(перед побаченням) Курв:

Схід згортає Вікна в рулони Рулони вікон Згорнуті сходом Дерева в джинсах Білих Щоб убили Жуків Вулиці Чекають На світанку На машинну Ширку Треба швидше Треба швидше Бо поїзд із Уже в Карачівці.

Курва:

На трипер хворі жовті очі поїзда Уже на твоїй шиї плюшовий аркан А погляд досі по стовбах собачих котиться Ага! Забув, що ти є партизан?

256

БУДНИ ГОРОЖАН СВЕРХТОНКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ Що в кожного дядька — Цитата з Ліста А в кожної тітки — Цитата з Фройда?!?!?!

Глокие курвы

(перед свиданием) Курв:

Желты глаза больного гонореей поезда

Восход сворачивает Окна в рулоны Рулоны окон Свёрнуты восходом Деревья в джинсах Белых Чтоб убили Жуков Улицы Ждут На рассвете Машинную Ширку Надо быстрее Надо быстрее Ведь поезд из Уже в Карачёвке.

Курва: Желты глаза больного гонореей поезда На твоей шее уже плюшевый аркан А взгляд всё по столбам собачьим носится Ага! Забыл, что ты здесь партизан? Что у каждого дядьки — Цитата из Листа А у каждой тётки — Цитата из Фрейда?!?!?!

І ти Так і дощ Стиха Морочить голову Так і ти Олег З килимом Граєш у вірю-не-вірю.

И ты Так и дождь Тихо Морочит голову

257

КОЦАРЕВ Так и ты Олег С ковром Играешь в верю-не-верю.

Станси станції площо повстання! скрипучий колодязе! я 100 років тебе не нюхав! я лежу на блакитнім простирадлі мов кудлатий листок на великій вересневій річці й ні про що не сплю крім тебе перше й останнє коло!

Стансы станции площадь восстания! скрипучий колодец! я 100 лет тебя не нюхал я лежу на голубой простыне как лохматый листок на сегодняшней сентябрьской реке и ни о чём не сплю кроме тебя первый и последний круг!

и ни о чём не сплю кроме тебя

Повернення Пенелопи Четветрого дня Першої декади Сьомого місяця Третього року Пенелопа зібрала всі потрібні речі Зброю Плаття Воду М’ясо І рушила кораблем у відкрите море Ти знаєш ці гнутоносі кораблі За малюнками на нашім рудуватім кратері Безглуздо щось у ньому зберігати Хіба що золотаві лушпайки

258

БУДНИ ГОРОЖАН СВЕРХТОНКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ Корабель Пенелопи Розбився об першу ж зустрічну скелю Зламав і ребра і стебло Вигнувся ніби побачив ворожу лисицю Хруснув ніби згодився здався спустив тускне «arrah» Та поплив на дно Й тепер Пенелопа лежить у солоній труні Не проб’єш Не процілуєш А за життя її душа Була зеленим пагорбом Між ним повзла улоговина чимось твердим устелена Тут сіявся щебінь Тюкали інші пташки І час від часу проїздили електрички Що на їхніх дахах Незвичнонетривкі Нетещотравки Рум’янились Квіти аґрусу.

Возвращение Пенелопы И теперь Пенелопа лежит в солёном гробу Не пробьёшь Не процелуешь

Четвёртого дня Первой декады Седьмого месяца Третьего года Пенелопа собрала все нужные вещи Оружие Платья Воду Мясо И направила корабль в открытое море Ты знаешь эти гнутоносые корабли По рисункам на нашем рыжеватом кратере Бессмысленно что-то в нём хранить Разве что золотую мишуру Корабль Пенелопы Разбился о первую же встречную скалу Сломал и рёбра и стебель Выгнулся будто увидел вражью лисицу Хрустнул будто согласился сдался спустил тоскливое «arrah» И пошёл на дно И теперь Пенелопа лежит в солёном гробу Не пробьёшь Не процелуешь А при жизни её душа Была зелёным холмом Между ним ползла ложбина чем-то твёрдым устелена Тут сеялся щебень Тюкали другие птички И время от времени проезжали электрички

259

КОЦАРЕВ На крышах которых Непривычнократки Неточтотравки Румянились Цветы крыжовника.

5759 Бігає тхір По кімнаті — кигиче. Не плач! Не хвилюйся! Пройде шеват — Ще й буде на ранок Смажена риба І польський джаз.

5759 Бегает хорь По квартире — курлычет Не плачь! Не волнуйся! Пройдёт шеват — Будет на утро Тушёная рыба И польский джаз.

Пройдёт шеват — Будет на утро Тушёная рыба И польский джаз.

Обережно мммм а ха нуууууу пока от і зачинилися двері.

Осторожно мммм а ха нуууууу пока вот и закрылись двери. Переводы Натальи Бутырской

260

БУДНИ ГОРОЖАН СВЕРХТОНКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ Вишні Я гасаю У морі каміння Й не дуже розлогих Невисоких дерев. Я хапаюсь за гілки, Кусаю Вперемішку із листям Кусючі сонечки — вишні, Що гойдаються так соковито. Я по-своєму щасливий, Я не засуджую себе.

Вишни

Я по-своему счастлив, Я не осуждаю себя.

Я шныряю В море камней И не больно слишком раскидистых Невысоких деревьев. Я цепляюсь за ветки, Кусаю Вперемешку с листвой Кусачих божьих коровок — Вишни. Они шевелятся так сочно. Я по-своему счастлив, Я не осуждаю себя.

Промінь і пудра Метробудову засипає пудра Прожектори фарбують чорні хутра Багатовухих женихів — котів І марсіянські пагорби слідів.

Луч и пудра На метростройку пудрой ляжет снег Прожектора раскрасят чёрный мех Пушистоухих женихов — котов Средь марсианских холмиков-следов.

На висотних кранах На висотних кранах завжди холод Завжди крижані маратові сліди Завжди дальній сніг

261

КОЦАРЕВ І світять Сторожові вогні А червневий кажан примерз вухом До правил Експлуатації.

На высотных кранах На высотных кранах вечный холод Вечно ледяной Маратов след Вечно дальний снег Сторожевые Светятся Огни А июньская летучая мышь Примёрзла ухом К правилам Эксплуатации

Уперше

А июньская летучая мышь Примёрзла ухом К правилам Эксплуатации

Папірці від морозива Стрибають, як жаби, Й, певно, дивуються: Це — Їхній перший дощ.

Впервые Обёртки мороженого По-лягушачьи скачут И, должно быть, удивляются: Это — Их первый дождь.

Старий світ

й е

р о к затулився мокрим щитом а в старого світу з захисту — тільки кульбаби… що б не робили будівельниці — все на краще лише трохи шкода

262

БУДНИ ГОРОЖАН СВЕРХТОНКОЙ ОРГАНИЗАЦИИ провінційний модерн — усе ж йому 100 років і в ньому живуть ящірки…

Старый свет из р

о г

н т

заслонился мокрым щитом а у старого света только и защиты — что одуванчики… что бы ни делали строительницы — всё к лучшему только немного жаль провинциальный модерн — всё-таки ему 100 лет и внутри живут ящерицы…

Природна перешкода

из р о

о н

т заслонился мокрым щитом

Сніг іде — Повільний і великий, Іде так багато, Що цілком можливо, Що ми не зможем Піти на референдум.

Природное препятствие Снег идёт — Медлительный и крупный, И его так много, Что, возможно, Даже не пойдём На референдум.

Останній день Не було Ні ангелів, ні труб, Була салатова блискавка, Чорна трава — Заглядала В вікна, А на даху Ситий з голодним Починали розуміти Одне одного.

263

КОЦАРЕВ Последний день И не было Ни ангелов, ни труб, Лишь молния салатовая С чёрной травой — Глядевшей в окна, А на крыше Друг друга Начинали понимать Голодный с сытым.

Старий поліційний катер Закохана збира понад пляжем гриби, Срібними очима дивиться в плями річки, Усе так просто й грудь фосфориться, всередині ж, Наче в старому поліційному катері, — Палаючий порожняк.

Старый полицейский катер Влюблённая ищет за пляжем грибы, Серебряным взглядом по речке ширяя Всё ништяк, и светится грудь, а внутри неё, Как в катере старом — Пылающий порожняк. Переводы Натальи Бельченко

Наталья Бутырская родилась в 1956 году в Харькове. Окончила Харьковский институт искусств. Живёт в Харькове.

Наталья Бельченко родилась в Киеве в 1973 году. Окончила филологический факультет Киевского государственного университета. Стихи публиковались в «©П» №4, «Антологии современной русской поэзии Украины» (Х., 1998), журналах «Многоточие», «Черновик» (Нью-Йорк), «Византийский ангел» (Киев), альманахе «Вавилон» (Москва), поэтических сборниках «Смотритель сна» (Киев, 1997) и «Транзит» (Киев, 1998), а также в газете «Русская мысль», интернет-издании «Византийский ангел». Переводы на немецкий — «Die Horen» (Германия) и «Zwischen den Zeilen» (Швейцария), переводы на французский — «Europoesi» (Франция). Живёт в Киеве.

264

Николай Кондрашев родился в 1983 году в Сочи. Учился на психологическом факультете Харьковского национального университета. Работал грузчиком, швейцаром, охранником, психологом, видеооператором, новостийщиком в киевских телерадиокомпаниях. Живёт в Киеве. Публикуется впервые.

Из «Рассказов видеооператора» Про пидаров Как эта группа называлась, я не запомнил. Двое пассажиров из Москвы. Один на флейте лабает и поёт, второй ему на винилах помогает. Стиль непонятный, ребята неадекватные, зато клуб для выступления модный выбрали (как потом понял — центр всякого кича и гавна творческого в нашем городе). Снять надо было 50 минут, выступление плюс интервью у солиста. Человек, который меня нанял, был в этой теме уже давно. Он и показал мне пидаров… Они стояли у барной стойки. Кучка, пидаров шесть-семь. С виду обычные, ничего такого, как по телевизору, просто люди, но ощущения от них интересные были. Шеф меня представил, пару слов сказал. И тут одно желание пролезло в мою голову где-то со спины. Меня потянуло к ним. Я на секунду вылетел из своего тела. Душа была где-то чуть выше правого плеча. Повисела там меньше секунды — и снова в тело. Я стоял и молчал. Один из пидаров заметил, что со мной что-то не так. Он по смотрел на меня глазами Морфеуса из «Матрицы». Я стал смешон сам себе. В голове пролетел смех над собственной привычкой записывать траханье баб на камеру, понижать голос, когда говоришь с мужиками. Что-то ушло из под ног. Я потерялся. Начал делать вид, что настраиваю аппаратуру.

265

КОНДРАШЕВ Свет на камеру я не брал. Поэтому съёмка была изначально запорота. Москвичи уезжали завтра, и мне было реально похуй. Пидоры сидели в мягких креслах. Явно богема. Я бегал между ними с камерой. И, ёбаный в рот, — меня тянуло к ним. Ну, не всего целиком, а какую-то женскую часть в моей душе — которая постоянно плачет на «Форест Гампе» и «Зелёной миле». Что делать с этой частью, я не знал, и не знаю сейчас. Ёбаная часть… Пишет сейчас мужская, а диктует ей женская… Блядь…

Искусственное положение «Вне игры» Если в момент передачи мяча нападающий атакующей команды окажется к воротам соперника ближе, чем их защитники, — это положение «вне игры». Атака останавливается. Если защитники одновременно выбегут от своих ворот и нападающий останется «за линией» — это искусственное положение «вне игры»… Рома Немцов был «последним», а я — «передним» защитником. Он был сантиметров на двадцать ниже, поэтому все навесы в штрафную «отрабатывать» приходилось мне. Дальше обязанности на поле разделялись — ему выставить стенку при штрафных, мне — «ломать» за жёлтую карточку сильно активных нападающих. Я был очень слабым в технике, но делать искусственное «вне игры» у нас с Ромой получалось чётко. За несколько секунд до передачи он негромко говорил — «вышли!», мы делали рывок вперёд, и запыханый форвард, пробежавший полполя к нашим воротам, уже мог отдыхать. Я всегда был «вторым номером», вторым братом в семье, вторым напарником на многих работах, вторым защитником в команде, судя по последним событиям — вторым парнем у моей девушки. Не всегда худшим, но всегда вторым. И ещё, это искусственное «вне игры», по-моему я сейчас делаю рывок, жаль, что без Ромы Немцова.

Она не смогла дотянуться до телефона, и поэтому её тело сохло на полу большой комнаты несколько месяцев.

50 гривен в субботу В пятницу была зарплата. Естественно, в субботу (как и все харьковчане) я готовился ехать на Барабан. Цель миссии и сверхзадача поездки — купить (подешевле) у какого-нибудь немытого вьетнамца летнюю рубашку с поддельным логотипом двух итальянских педиков. Только собрался тянуть ногу — звонит телефон. Краткий смысл: женщина просит снять на камеру обстановку в квартире, обещает пятьдесят гривен за сорок минут работы. Называет адрес — пять минут от «Барабашово». Немного загадочно, но полтинник есть полтинник… Запах я почувствовал уже в прихожей. Когда снимал на кухне — начал догадываться, в чём дело. В маленькой комнате все сомнения развеялись, но отступать было поздно. Пенсионерка умерла ещё зимой. Она не смогла дотянуться до телефона, и поэтому её тело сохло на полу большой комнаты несколько месяцев. Потом соседи «сняли чехлы», увезли старушку и отправили её дочери телеграмму за гривну девяносто.

266

ИЗ «РАССКАЗОВ ВИДЕООПЕРАТОРА» Зачем полунормальной дочери нужна запись комнаты, я спрашивать не стал. Снял большой кусок волос, прилипший к полу, разлитую жидкость «биологического происхождения», помятые документы, засыпанные протухшей едой, и фотографию Высоцкого в красивой стальной подставке. Потом дочь решила записать то, что называют «синхроном». На фоне места, где умерла её мама, она долго рассказывала про то, как хитрые юристы хотят отнять у неё квартиру и как подлые милиционеры угрожали ей расправой. На рынке мне напарили летние штаны и совсем не нужные джинсы с плавками. На рубашку денег не хватило. Вечером я пил пиво с Джаффаром — маленьким азербайджанцем с большим сердцем. Прощаясь, он пообещал украсть для меня рубашку в супермаркете. Он это умеет, я в нём уверен.

BMW-тройка

За день до этого Кернеса выкрали менты и увезли на допрос в прокуратуру.

За день до этого Кернеса выкрали менты и увезли на допрос в прокуратуру. Сам процесс кражи мы снять не успели. И теперь, спустя день, мы сидели всей съёмочной группой в засаде на одной из крупных трасс Харькова. Была вероятность, что история повторится, теперь уже с мэром города, и тут мы провтыкать не имели права. Семь часов в старой «BMW-тройке» принесли много впечатлений. Состав съёмочной группы был стандартный: — водитель, как и все водители, понимающий, как надо жить в стране; — журналистка, как и все журналистки, — начинающая стерва, студентка последних курсов; — видеооператор (я), как и все видеооператоры, не наркоман, но любитель на всё посмотреть со стороны; — охранник, как и все охранники, обожающий свою значимость неудавшийся спортсмен. Мы, наверное, и не заметили, как сломались все границы. После часов пяти в тесном, четырёхколёсном памятнике бандитам девяно стых, мы были похожи на детей. Спали друг на друге, ели пирожки и читали рассказы вслух. Как классно всё-таки там было, просто классно было вместе. Нам откровенно похуй друг на друга сейчас. Ну если, конечно, очень откровенно? Там было очень хорошо. Мэр города в прокуратуру поехал сам. Через месяц я уволился. Вот и вся история, которая продолжается…

История про жадность Из техникума домой я ходил с Игорем. Он жил в соседнем рай оне и был моим единственным другом в Никополе. Мы всегда ходили пешком, экономя драгоценные пятьдесят копеек каждый день. Было шесть часов вечера, и на трубном заводе заканчивалась смена. Мы шли вдоль забора одного из цехов, иногда встречая уставших работяг с пустыми сумками из-под «тормозков». Обогнув цех, мы увидели велосипед. Он стоял, прислонённый к забору и прикрытый ветками. Тот, кто имел отношение к гигантам металлургии, сразу бы понял, что за забором что-то пиздят. Скорее всего, метров через сто в глубине цеха один или два коренных никопольчанина воровали какой-нибудь кусок меди или алюминия.

267

КОНДРАШЕВ Мы, долго не думая, спиздили их велосипед. Проехав на нём метров сто, мы увидели ту же самую картину, но теперь в кустах спрятали свежеспизденный моток толстой проволоки. На багажник велосипеда она не поместилась — пришлось вешать на руль. Ехать не получалось, и мы бежали трусцой, изображая из себя десантников. Мы укатили украденное уже дважды добро подальше от завода и сели отдохнуть на автобусной остановке. Тут невидимый дух жадно сти послал нам третье испытание… Рядом с остановкой стояла двухколёсная тачка с большой ручкой из нержавейки. Моток проволоки пришлось грузить в тачку, а её крепить к багажнику. Хозяин тачки выскочил из магазина, когда мы были уже далеко. Он от всей души посылал меня и Игоря нахуй и кидал камни в нашу сторону. Мы набирали скорость. За ВДВ!!!

Женщины Отец показывал меня своим женщинам. Вечером он посадил их в УАЗик и отвёз к реке. Их было две, и с кем из них он спал, я не знал и не знаю сейчас. Мы собрали веток и распалили костер. Отец и женщины пили водку и смотрели на огонь. Я смотрел на них. За ними была река и начинались горы. Было темно, и горы казались ещё больше. Я смотрел на женщин и думал о матери. С середины неба вылетел метеорит. Он пролетал над вершиной хребта, становясь всё больше и больше. От него отлетали части, и он светился, как большой бенгальский огонь. Пролетев мимо склона, он упал во вторую от реки гору. Рядом с нами шумела река, и отец продолжал говорить с женщинами, не отрывая взгляд от огня. Они ничего не видели.

Он от всей души посылал меня и Игоря нахуй и кидал камни в нашу сторону.

Бабушка Бабушке было лет восемьдесят. Она сидела на своём нижнем плацкарте и ждала отправления. Её привела дочка, расстелила взятую у проводника постель и посадила на неё старушку. От бабушки сильно пахло валерьянкой. Этот запах поднимался на вторую полку, и скрыться от него было невозможно. Бабушка почти ничего не слышала и только смотрела на соседнюю пустую нижнюю полку с, как всегда, нечётным номером. Прошёл проводник, выгоняя из вагона группу пьяных провожающих. По паре слов в его речи стало понятно, что у него в прошлом не один отмотанный срок. Поезд тронулся. Бабушка впервые за последние двадцать минут пошевелилась. Она с большим трудом встала с постели и опёрлась на стол, потом посмотрела в окно, за котором вообще ничего не было видно. Она плакала, тихо, почти бесшумно. Слёзы текли на вязаный платок. Она смотрела в окно, и на секунду мне показалось, что её кто-то провожает — парни и девушки из сороковых годов стоят на перроне и машут руками. Картина зависла в моём мозгу на две секунды, а потом я снова увидел, как плачет бабушка. Тут, в долбаном 2008 году. Запах валерьянки почти исчез. Пришла дочка и начала укладывать бабушку в постель. Слёз она не заметила.

268

ИЗ «РАССКАЗОВ ВИДЕООПЕРАТОРА» На дурке

В качестве практики всю группу повели на дурку показывать психов.

…Любое сходство с моим дядей — Кондрашевым Константином — считать закономерным. Костя и Витя были друзьями с первого курса универа. Перед тем, как поступить, Костя успешно возвращал свой гражданский долг родине, вскрывая трупы солдат Советской Армии в Афганистане. Все пять лет учёбы Костя и Витя прожили в общаге Днепропетровского медунивера. Это было в самом начале «лихих девяностых», и у будущих эскулапов было только три достойных занятия — преферанс, трава-дробь-водка, жареная картошка. На четвёртом курсе началась психиатрия. В качестве практики всю группу повели на дурку показывать психов. Такого подарка судьбы друзья упускать не хотели и усердно обдолбились качественной «афганкой», предвкушая наступающее орево и тупой гон с живых примеров психических расстройств. На дурке студентов завели в пустую палату и рассадили буквой «П» вдоль стен. Начали по одному звать психов. Костя и Витя, чтобы не спалиться, сели в разных частях комнаты. Открылась дверь и, как на шарнирах, в палату вошёл Федя — дёрганый тридцатипятилетний шизофреник из Никополя. Витю накрыло так, что слёзы текли на белый халат и он еле сдерживал приступ полноценного конского ржания. Костя включил умного и смотрел в пространство между ним и Федей. Федя, в свою очередь, дёргался, стоя на месте в центре палаты, бубнил что-то под нос, потом замолчал и провёл взглядом по лицам всех заинтригованных студентов. Стояла тишина, только в углу плакал от счастья Витя, и тут шизик выдал фразу всего 1993 года: — Кругом враги, кругом враги, нельзя никому верить, нельзя никому доверять, кругом враги и только два нормальных человека — Ты и Ты! — Он показал одной рукой на Костю, второй на Витю и замер, изображая дорожный указатель…

Собака Алика У Алика была лайка. Чёрная с белыми полосами на ногах. Алик был пчеловодом и летом жил в Бабук-Ауле. Пчеловодам разрешали подниматься в Бабук-Аул без пропуска заповедника. Они собирали вкусный и по праву очень дорогой мёд в горах, почти в двух километрах над уровнем моря. Алик был армянином и, как и все армяне в тех местах, иногда браконьерничал. Впрочем, этим в заповеднике грешили многие. Между Солох-Аулом, где я родился, и Бабук-Аулом была граница заповедника. Граница — это небольшой шлагбаум и домик около горного ручья. Дорога в Бабук-Аул была просто вырезана в горах. Её строили, а точнее вырезали, пленные турки. Но это было давно и, кроме этой дороги, русско-турецкая война здесь никаких следов не оставила. Мы жили втроём в том домике. Отец, брат и я. Отец был лесником. В тот месяц, когда мы приехали к нему из Украины, пришла его очередь дежурить на границе. Мне ничего не было нужно от жизни, кроме форели. Я мог ловить её днями. Форель клюёт рывками. Она хватает наживку и тянет под камни. Ловить надо без поплавка и так, чтобы тень от тебя и удочки не падала на воду. В каждой заводи у тебя есть только один шанс. Если форель срывается, то сразу уходит под камни. Момент, когда она вылетает из

269

КОНДРАШЕВ воды, трепыхаясь и пытаясь сорваться с крючка, запоминается надолго. Форель очень красивая рыба. Она всю жизнь плывёт против течения и живёт только в чистой воде. В тот вечер я поймал штук семь и прошёл почти километр вверх по реке. Ноги промокли, руки пахли червяками, в рюкзаке вперемешку с листьями крапивы лежал улов. Я был счастлив. Никого не было вокруг, только утром я видел вдалеке на другом берегу собаку. Она подбежала к реке, попила воды и быстро убежала в лес. Это была лайка… Через три дня из Бабук-Аула ехали лесники. Они, как всегда, остановили УАЗик около нашего домика и, как всегда на Кавказе, стоя в кругу, разговаривали с отцом. Тема была одна — кто-то охотился за рекой. Лесники слышали выстрелы, но никого найти не могли. Все понимали, что это кто-то свой, и теперь это была тема номер один. Мне очень хотелось быть с ними. Мне было четырнадцать лет, и я очень хотел быть таким, как они… Когда они уезжали и по традиции дали отцу буханку хлеба и консервы — я вспомнил, что видел собаку. Это точно была лайка. И это точно была лайка Алика. В общем, я сдал пчеловода полностью. Лесники долго спорили. Это была небольшая сенсация, нетрудно было понять, что Алика ждут неприятности… Чем закончилась история, я не знаю. Через день подошла к концу неделя дежурства, а через три дня мы с братом уехали на Украину. Отец купил нам в поезд головку сочинского сыра, кефир, хлеб и, как всегда, дал денег, которых у него и так было мало…

Хорошая девочка Лида Она всегда улыбалась при встрече в коридоре. Когда я заходил в «ньюз-рум», то искал её глазами. Мы только два раза выезжали на новости вдвоём, вернее — ехала она, а я ехал с ней. Она была уверена в себе, — может, из-за красоты, а может, из-за подаренного кемто бумера «X6». Простые фразы, которыми мы менялись, как ходами E2—E4, давали настроение, чтобы отснять очередного долбоёба-министра. А потом всё оборвалось. Было чувство, что смотря на меня, она доказывает в уме теорему Ферма. Теперь «на министров» я ездил без допинга. Что произошло, я понял, включив дома телевизор. Она не сменила веру — просто она стала выходить в прямой эфир.

270

Лесники слышали выстрелы, но никого найти не могли.

Антон Ерхов родился в 1978 году в Норильске. Окончил Харьковскую государственную академию культуры, работает менеджером по сбыту. Публиковался в «©П» №7, №9, журналах «Харьков — что, где, когда», «СТЫХ», в интернет-изданиях «Русский Журнал», «Новая Юность». Роман «Дремлющие башни» (Х., 2010).

Юные любовники 1 Все трое — и Лиля, и Лёша, и Рита — родились в 80-м, в год Олимпиады. Весной, весной и летом. Их детство прошло на улице Школьной. В том дворе, где библио тека и изнанка гастронома; в соседнем, том, что сразу за остановкой «Школьная» — три шага и арка во двор; и в соседнем, где детская площадка со слоном-горкой и цаплями-качелями… Неподалёку был парк; чуть дальше, за частным сектором, полудикий пляж (ни буйков, ни раздевалок) с видом на беленький пансионат на другом берегу, а ещё — площадь перед самолётом на постаменте: на всех фотографиях солнце, улыбающиеся физиономии, детишки, флажки и шарики, трёхколёсные велосипеды. Языком стенда «Наш микрорайон» — места для семейного отдыха. Места, где уж точно не раз и не два бывали и Лиля, и Лёша, и Рита со своими мамами и папами. Несложно представить, как… «Лё-ша!» — зовёт женщина, сидящая на лавочке возле Ритиных родителей. Лёша плюхается в воду, и брызги накрывают мерзлячку Лилю, остановившуюся там, где по щиколотку. Рита съезжает по горке вслед за Лилей. Перед качелями Лёша и Рита сталкиваются лбами, и оба, хныча, бегут к своим родителям. Лиля, держа маму за руку, проходит мимо самолёта, а Лёша спрашивает у своего отца, что написано на табличке. Но познакомились они уже в 87-м, в школе. Все трое — в пятой; все трое — в 1-м «А». После построений перед входом, цветов-фото-

271

ЕРХОВ графий, поздравлений-приветствий первоклассников провели — каж дая анналеонидовна своих — на второй этаж, в классы, в крыло для самых младших. Рассадили по местам: мальчик—девочка, кто повыше — за задние парты; кто пониже — ближе к доске и учительскому столу. Лёшу и Лилю усадили за третью парту в ряду возле окон. Риту — за вторую парту в том же ряду, с Серёжей Фетисовым, с которым она будет постоянно драться. «Фетисов и Самохина, а ну быстро успокоились!», или «Дневники ко мне на стол!», или «Марш по углам!» «Анна Леонидовна, она первая меня ударила!» — «Анна Леонидовна, он меня жирной обозвал!» Рита была весьма упитанной («…это у меня кости тяжёлые…») и какой-то по-мужицки грубой, даже не в поведении, а в самих движениях, жестах — слишком уж прямых и однозначных. Полная противо положность Лиле — хрупкой, миниатюрной и женственной, несмотря на свои всего лишь семь: смеющейся, а не ржущей; плачущей, а не рыдающей; всхлипывающей, а не воющей; Лиля жила в мире оттенков, где всё и не то чтобы да, и не то чтобы нет. Когда Рита двинула бы кулаком, Лиля в лучшем случае ограничилась бы пощёчиной. То же с учёбой: Рита была способна выучить наизусть большущее стихотворение, прочитать всё, что зададут, и хорошо сдать технику чтения; или посчитать примеры по образцу. Но когда нужно было отойти от схемы, когда не требовались скорость и выносливость… Почему ответ на задачку «На крыше сидело десять воробьёв. Одного съела кошка. Сколько воробьёв осталось на крыше?» всё же «ни одного» Рита поняла, наверное, классе в пятом.

2 Второклассниками и третьеклассниками они почти всегда ходили домой вместе. Втроём. Поворачивали за угол школы, проходили через арку в Лилин дворик («Пока», — говорила Лиля), дальше — в соседний, где жила Рита («Пока»), а после Лёша обходил гастроном и оказывался в своём дворе. Это если сразу по домам. Иногда они гуляли — возле школы, на детской площадке в Лилином дворе, в парке. Лёше нравилось это девичье общество, что, наверное, странно для мальчика восьми-девяти лет. В возрасте, когда девчонки — это «хнычет как девчонка» и «тебя любая девчонка обгонит». Однокласс ники время от времени дразнили его, а однажды Лёша даже подрался с Осеевым, сказавшим: «Воронин с бабами каждый божий день… Скоро и сам бабой станет…» Драка закончилась по звонку. Лёша отпустил ворот Осеева — явно проигрывавшего — и сказал: «После уроков. За школой». Осеев медленно кивнул. Он вдруг понял, что и драка после школы будет такой же и, что хуже, остановиться по звонку не получится, придётся говорить «я сдаюсь!», а после извиняться — и всё же не хотел стать трусом (бабой) прямо сейчас… Едва прозвенел звонок, едва четвёртый урок закончился, Осеев выпрыгнул из класса и — домой. Само собой, не заворачивая за школу и не дожидаясь Воронина. С тех пор Осеев уже никогда не дразнил Лёшу. Да и остальные стали реже вспоминать про «баб-подружек и бабу Лёшу».

первоклассников провели — каждая анналеонидовна своих — на второй этаж, в классы, в крыло для самых младших.

МЕСТА ДЛЯ И., Л. П. В. И П. С. Д. В третьем классе Рита стала ходить на бальные танцы. По вторникам и пятницам. Во Дворец культуры. Хоть это была идея Ритиных родителей, занятия Риту не тяготили (как, например, скрипка — Ерина). «Пока! Я сегодня не домой».

272

ЮНЫЕ ЛЮБОВНИКИ В третьем классе Лёша стал ходить в бассейн. В ДЮШОН — Детско-юношескую школу олимпийских надежд. «Пора бы тебе спортом заняться», — сказал Лёшин отец. Плаванье начиналось в 15:00, так что после уроков Лёша заходил домой, обедал и лишь потом бежал на тренировку. Когда Рита отправлялась на танцы или, случалось и такое, её оставляли после уроков, Лиля и Лёша шли из школы вдвоём. Иногда сразу же по домам, иногда гуляли по парку, катались с горок, а иногда… Моросил дождь. Лиля и Лёша сидели в беседке в Ритином дворе, на деревянной лавочке. Потускневшая, местами стёршаяся краска и по несколько новых морщин-шрамов после каждой зимы. «А твоя бабушка где живёт?» — спросила Лиля. «В Бердянске, — ответил Лёша, — возле моря», а потом спросил: «Ты была на море?» — и Лиля ответила: «Да». «А другая бабушка — в Воронеже», — сказал Лёша. А потом Лиля что-то спрашивала, Лёша что-то отвечал и сам что-то спрашивал. А после они уже не спрашивали, просто рассказывали, пересказывали, вспоминали, то он, то она… Как в нудном взрослом кино, где без конца говорят, говорят, говорят. Только в этот раз почему-то не нудно. — И ты не испугался? — Испугался, — ответил Лёша. И Лиля пододвинулась к нему вплотную. Э. Б. И Т. З.

«Я аж с Космоса езжу — и то никогда не опаздываю!»

Анна Леонидовна жила сразу за школой, на улице Лермонтова. В, так сказать, комфортных условиях — на работу и с работы пешком. В отличие от многих своих коллег, той же физкультурницы, которая каждое утро добиралась автобусом почти час из пригородного посёлка Космический. Всю третью четверть по средам физра была первым уроком, и Наталья Андреевна вычитывала опоздавших: «Я аж с Космоса езжу — и то никогда не опаздываю!» В ответ почти всегда кто-нибудь хихикал: «Она из космоса!» Иногда после разминки — и раз, два, три, а теперь в другую сторону, начали, и раз, два, три — Наталья Андреевна доставала мяч из запиравшейся на ключ кладовой. Волейбольный, или футбольный, или баскетбольный. Рассказывала, как играть, что можно, что нельзя, показывала, как правильно подавать, отбивать, отдавать пас, бросать. А затем делила на команды. Детей в классе было двадцать восемь, команд получалось четыре (Лиля, Рита и Лёша почти всегда попадали в одну команду). Две играют, две ждут. Чтобы всем успеть, играли или до одного-двух голов, или по две-три подачи, или по времени — четырепять минут. Свисток и — «Зорин, не спи!», «Сильнее надо бросать!», «Молодцы!», «Ну давай, не подведи!», «И ещё раз!», «Выше подавай!», «Быстрей, быстрей!», «Зорин, не спи!»… Однажды, когда они играли в волейбол, когда подавала Лиля, Наталья Андреевна сказала: «А теперь наша самая красивая девочка». Самая красивая ударила по мячу, и тот угодил в сетку. — А меня, между прочим, — сказала Рита после игры, когда они уселись на маты, — на танцах, — она произнесла это будто бы дважды: раз для Лили, раз для Лёши, — все зовут фотомоделью. ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА Н. П. П. Конечно, Лёша дружил не только с Лилей и Ритой, были у него и «мальчишеские» дружбы: Витя Голиков со двора (старше на год), Колька Зайцев с плаванья, одноклассники, которых можно назвать друзьями, — тот же Долгов, или Павлюк.

273

ЕРХОВ Павлюк и Лёша жили в одном доме. В школу и из школы они ходили одной и той же дорогой, правда, Павлюк оставался на продлёнку и возвращался уже вечером с отцом или братом. А вот по дороге в школу они часто встречались. Привет! — привет! — математику решил? — видел вчера кино? — готов? — а у меня соседи видак купили… — может, и не спросит… «Смотри», — сказал Павлюк и показал в сторону школы. На стене, справа от входа, было написано «Лёша + Сабрина =». «Лёша» длиной в окно, затем большой плюс и «Сабрина», едва уместившаяся под двумя окнами гардероба; следом «равно», а после него — ничего, потому как всем и так будет ясно, чему это равняется. «Узнаю, кто писал, — убью!» — прошептал Лёша. «Да чё ты… Может, не про тебя… может, это про Ерина». НЕ П. На машинках, сложенных из тетрадных листиков, писали что угодно, лишь бы это что-то звучало по-импортному, было чем-то модным, зазеркальным… Обычно «USA», «Turbo», «Adidas»… «Puma» — нацарапал синим карандашом Фетисов. Девочки, пробегавшие рядом с подоконником, захихикали. «Смотри, он написал: Рита!» «Это что — твоя невеста?» НОРМАЛЬНЫЕ ПОКАЗАТЕЛИ А. Д. Классе в третьем Лилю Са´брину прозвали Сабри´ной. БЕРЕГИСЬ А. В последний раз Фетисов и Самохина подрались в третьем классе. Обзывали друг друга, веселя окружающих, на физкультуре, на переменке — в коридоре, затем в столовой, а после — сцепились в классе, перед доской. Драка вышла самой настоящей, не то что раньше, когда раз-два — и разошлись. Казалось, что дерутся мальчишки и повод — уж точно не случайно скинутый со стола пенал. Катались по полу, вцепившись друг в друга, подымались и снова падали. Долгов с Ериным попытались их разнять, но не вышло. «Я тебя убью!» — шипела Самохина. «Жирная дура!» — шипел в ответ красный Фетисов. Драка не закончилась, даже когда прозвучал звонок. Коридор замолчал, а спустя полминуты… «Это что за новости!? Ну-ка быстро встали!» Весь класс, все мигом нырнули на свои места. Молчали. Фетисов и Самохина, стараясь не смотреть на Анну Леонидовну, поднялись на ноги. На следующий день Рита и Серёжа пришли в школу с родителями. «Она же девочка!» — сказала Анна Леонидовна Фетисову. «Ты же девочка!» — сказала Анна Леонидовна Самохиной. После разговора с родителями их рассадили — Серёжу к Чалой, а Ерина, который прежде сидел с Чалой, — к Рите.

«Puma» — нацарапал синим карандашом Фетисов. Девочки, пробегавшие рядом с подоконником, захихикали. «Смотри, он написал: Рита!»

П. С. П. ЗАПРЕЩЕНА

3 Поначалу в его песнях было полным полно last’ов: «last night», «last day», «last moment», «last kiss», «last train», «last hope», но потом все они превратились в lost’ы.

274

ЮНЫЕ ЛЮБОВНИКИ В седьмом классе они стали звёздами. Они — это Лёша и Лиля. В тетрадки-анкеты с цветочками-сердечками-котятами на обложках они попадали постоянно. Лиля — в «Симпатии: девочки»; Лёша — в «Симпатии: мальчики». Одноклассники писали: «Лиля и Лёша», или «Л. С. и А. В.», или «Л. и Л.», или «Сабрина и Воронин». Всегда в симпатиях, любимых, лучших. И никогда в антипатиях, кроме, разве что, одного раза, когда Осеев вписал Л. в «Нелюбимые одноклассники». К слову, в «Любимые одноклассники» в той анкете Осеев вписал тоже Л. В седьмом классе много чего изменилось. Девочки вдруг прибавили в росте, вытянулись, стали девицами. Начали носить лифчики или надевать по две футболки на физкультуре. Жанна Валерьевна по утрам встречала девочек в фойе и вела накрашенных в туалет умываться. Мальчики впервые заметили, что в их классе есть девчонки. После детства, раньше юности… В самом начале третьей четверти Воропаев получил по морде изза девочки с Механизаторской — фингал не сходил почти неделю. ЧЕМ ОПАСНА А. Г.?

Бог не умер, тут Ницше погорячился. Бог просто отправился в отпуск. И как заботливый хозяин, которому некуда пристроить питомца, оставил в миске гору какого-то сухого корма.

Вечера вместо утренников. Или вечеринки, если у кого-то на квартире. Ди-джеем был Стас, у которого брат работал в киоске звукозаписи. Стас притаскивал из дому «Весну» и всякие диджейхитсы, анлимитеды, снэпы, калчербиты, максы, флэксы. Впрочем, это позже. В восьмом, в девятом. НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК. ПОРТРЕТ НЕИЗВЕСТНОЙ. В их школе было два учителя физики. Вернее — учительница и учитель. Александра Яковлевна и Виктор Геннадиевич. Сандра была физичкой в классе Лёши и Лили, Геннадич вёл физику в «Б» и «В». Кабинет физики — тридцать второй — находился на третьем этаже, сразу напротив лестницы. Температурные шкалы, двигатели в разрезе и всякие шарики, грузики, гирьки с векторами-силами, а ещё — портреты Ньютона, Паскаля, Фарадея и других единиц измерения, точек, законов. И вот на одной из парт в этом кабинете кто-то однажды нарисовал жирными буквами: «Александра Яковлевна + Виктор Геннадиевич = любовь». Сандра заметила надпись на уроке в «А»-классе. Она шла по рядам с журналом, проверяя, все ли сделали д. з., и возле последней парты, взяв в руки Долговскую тетрадку, вдруг рассмеялась. Все обернулись, а Александра Яковлевна, продолжая смеяться, вышла в коридор и вернулась через минуту с Виктором Геннадиевичем. «Смо три», — сказала Сандра. Геннадич поправил очки, наклонился и тут же усмехнулся: «Да уж…» «Какие же вы ещё дети», — сказала Александра Яковлевна классу. «Какие же вы ещё дети», — скажет Сандра через пару недель, когда Попова подойдёт к ней с запиской: «Прошу отпустить мою дочь с последнего урока». «Попова, — скажет физичка, прочитав записку, — Яковлевна пишется через “о”, а не через “а”». Класс засмеётся, а Попова, попробовав поотпираться, сознается, что записку написала сама. По тропинке узенькой, После школы, в пять, Юные любовники В лес пошли гулять.

П. Т. У., П. Ш., В П., Ю. Л. В Л. П. Г.

Бог не умер, тут Ницше погорячился. Бог просто отправился в отпуск. И как заботливый хозяин, которому некуда пристроить питомца, оставил в миске гору какого-то сухого корма. Однообразного, серого,

275

ЕРХОВ скучного. Потому-то всё и повторяется. Потому-то Лёшу прозвали во дворе Малым, так же как и Генку в Лилином дворе, Валерку в Ритином… Потому-то Лиля и Лёша стали ближе друг к другу, ближе, ближе. В седьмом классе у Лёши появилось прозвище. «Малой». Так его называли старшие пацаны со двора. Им всем было по пятнадцать-шестнадцать, Лёше — тринадцать. «С Лёшей». — «С каким?» — «Ну с этим, с Малым». Лёша услышит «малой» много раз и вне двора: на водном поло, когда его закинут в команду восьмиклассников; на рынке — «Слышь, малой, а тебе не рановато курить?»; в трамвае — «Малой, место беременной уступи». И даже многим позже, в двадцать один год, когда Алексей будет подрабатывать на стройке, один из штукатуров спросит: «Лёха, а лет-то тебе столько?» — «Двадцать один». — «О… Так ты ещё совсем малой!» Малой и Сабрина… Словно какая-нибудь группа, поп-дуэт, или моднее — экзотик-поп-дуэт. Доктор Малой и Сабрина МС.

4 После третьего «здрасьте» мужчина обернулся. И увидел школьницу. Старшеклассницу. Портфель, школьное платье, белые банты, красный галстук… Стоп, нет — сумочка через плечо, короткая джинсовая юбка, блузка, в ушах — большущие серьги. Рита, девочка из класса его дочери. — Вы же Лилин папа? — Да, — ответил Сабрин и, шагнув к Рите, как-то аккуратно, настороженно спросил: — А что случилось? — А, нет… Ничего… Не беспокойтесь… — Рита щёлкнула улыбкой, будто перед фотографом. — Просто… Я у неё… книжку… тетрадку хотела взять… Поднялась к вам… Позвонила, а дома никого… — Ещё со школы, наверное… Подожди, — Сабрин прищурился, — Лиля — что, в школу не ходит? — Нет-нет… Конечно, ходит… С Лёшей, — накладной ноготь указал куда-то за спину мужчины, — из того двора, — пальцы повисли на сумочке. — Он её по утрам встречает… После школы… — С каким ещё Лёшей!? — Ну, не только с Лёшей… В смысле — не всегда с Лёшей, — и снова улыбка и открытые ладошки. — Ой, мне пора… До свидания… Рита развернулась и быстро ушла. Так будет вышагивать Джа-джа в Лукасовских «Звёздных войнах» в 99-ом. В новых «Звёздных войнах», не тех, на которые когда-то ходила Рита с двоюродным братом и дядей. К слову, фильм Рите не понравился. Она ёрзала на неудобном стуле и думала, когда же, блин, это кино кончится… — До свидания, — пробурчал Сабрин. С Лёшей… Не только с Лёшей… Сабрин тоже развернулся и пошёл прочь, к своему подъезду. Поглядывая на носки туфель, словно стыдясь чего-то.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Минотавр. — Гуляю, — ответил Тесей. — А нитка эта на хрена?

— Что ты здесь делаешь? — спросил Минотавр. — Гуляю, — ответил Тесей. — А нитка эта на хрена? Асфальтированная дорожка, мусорные баки, деревья; повыраставшие как грибы крышки погребов — бледно-синие, бледно-красные, бледно-зелёные. Всё привычное, родное и незаметное. И люди. Хоть и не родные, но привычные. И тоже незаметные.

276

ЮНЫЕ ЛЮБОВНИКИ «Здрасьте». — «Здрасьте». «Здравствуйте, дядя Витя». — «Привет». «Привет, Сабрин». — «Здоров, сосед!» Возле своего подъезда Сабрин ощутил прилив какой-то злобы. Она будто бы поднялась из живота, подступила к горлу. Противная, кислая. «Добрый день!» Хлопец выскочил из подъезда и побежал дальше. Сын Вальки и Гришки со второго. Закончил школу, поступал в индустриальный, сейчас работает и вроде снова будет поступать. По вечерам даже на подкурсы ходит. «Здравствуй, здравствуй…» — пробурчал Сабрин и тут же мысленно добавил: «Кобель-недоросток…» Лифт не работал, пришлось идти пешком. Ступенька за ступенькой. Поднимаясь с каждым шагом на стандартные сто пятьдесят миллиметров. Раз, два, три, четыре, раз, два, три, четыре. Левой, левой, левой… На третьем пролёте Сабрина обогнал соседский паренёк. Из восьмидесятой квартиры. Пробежал мимо, бросив то ли «Здрасьте», то ли «Здравствуйте». Широкими шагами, по две ступеньки за раз. «Жрать, поди, спешишь», — подумал Сабрин. Почему-то этот троглодит не показался ему способным на что-то там с Лилей. Голова прохожего закрыла букву, и конечная маршрутки на секунду превратилась в «ЭРОПОРТ».

«Чтоб ты…» — начал он, но осёкся. «Чтоб тебя…» — и снова нет.

И вдруг на шестом этаже, в двух шагах от квартиры, на, казалось бы, своей территории, Сабрин увидел надпись на стене. Короткую. Однозначную. «Лилька — шлюха». Увидел и замер. А через секунду сказал: «Суки», — и попытался стереть надпись ладонью. Не вышло — чёрные буквы точно вросли в стену — и ещё словно издевались после каждого движения руки, повторяя противными голосками: лилька-шлюха-лилька-шлюха-лилька-шлюха… Попытавшись с полминуты, Сабрин плюнул и пошёл домой. Позвонил, как-то забыв про Ритино «её нет дома». Никто не открыл, пришлось доставать ключи. «Лиля!» — позвал Сабрин с порога. И ещё раз: «Лиля!» Он быстро разулся и пошёл по квартире. Заглянул на кухню, в гостиную и в Лилину комнату. Никого. Туалет, ванная, балкон — то же. Сабрин сел в кресло, зачем-то демонстративно выдохнул — как на работе перед коллегами, когда возвращался в свой кабинет из первого, — но тут же набрал воздуха и снова пошёл в комнату дочери. Посмотреть, поискать. Он толком не знал, что искал, а потому заглядывал повсюду — даже под кровать, в шкаф, на полки. А нашёл, как водится, на самом видном месте. На столе под учебниками лежала тетрадка. Общая. В клетку. Сабрин открыл посредине, перевернул пару листов вперёд, назад и… «Мне было немного страшно. Совсем чуть-чуть. Его родители уехали на дачу…» Дальше можно было и не читать — и так всё ясно. Сабрин бросил дневник обратно на стол. Небрежно. А может, даже брезгливо — вроде как не возвращал дневник на место, а откидывал от себя. «Чтоб ты…» — начал он, но осёкся. «Чтоб тебя…» — и снова нет. То, что шло следом за этими «чтоб», казалось слишком ужасным, жестоким, не к месту… И всё же что-то надо было сказать. Злоба, подступившая к горлу ещё во дворе, теперь заполнила рот и рвалась наружу. «Чтоб тебе пусто было!» — крикнул Сабрин.

277

ЕРХОВ 5 Когда тебе под тридцать, влюблённость похожа на полуденный сон. Мягкий и ленивый, его и сном-то обычно не называют — задремал, отдохнул, прилёг. И заканчивается влюблённость, когда тебе под тридцать, так же, как и полуденный сон — звонит телефон, соседи кричат друг на друга, что-то вдруг происходит. Что угодно, лишь бы открыть глаза и понять — надо вставать, а то сон утянет куда-то в свои глубины и ты проснёшься вечером — вроде и выспавшийся, но с чумной головой, с трудом соображая, который час… На работу и с работы Лиля ездила на трамвае. Садилась на Трубной и ехала, ехала, ехала, по проспекту, через мост, вдоль безликих трёхэтажек, до улицы Маршала Чуйкова — почти конечной. Назад — от Чуйкова и до Трубной, впрочем, иногда выходила чуть раньше. На Восточной. Прыгала в маршрутку и ехала к нему. Он — старше её на два года, разведён, платит алименты. Седые волосы, брюхо. Идеал, ничего не скажешь. Почему именно он? Потому что они полгода работали в одном офисе? Потому что ему легко сказать «нет»? Потому что она — замужем? Когда она едет в трамвае, в маршрутке, место рядом с ней все гда свободно. Вернее — пусто. На каждой остановке Лиля с надеждой поднимает взгляд, смотрит на входящих, но они выбирают другие места. Садятся рядом с кем-то, или возле окна, или стоят, как-то особенно бессмысленно глядя за окно или в какие-нибудь правила поведения, рекламы-объявления, уголки пассажиров… А она доезжает до Трубной, до Маршала Чуйкова, до Восточной. И выходит. Если уже стемнело, Лиля озирается по сторонам, смотрит на опустевшие улочки, лавочки, скверы, аллейки и чувствует, как эта пустота отражается, словно в зеркале, внутри неё самой.

Снегомаш Я звал её Сабиной, в честь той художницы из «Невыносимой лёгкости бытия». Девушка заходила в магазин чуть ли не каждый день — обычно в обед, часа в два или три. Проходила мимо витрин кулинарии, мимо «кошачьего» отдела и останавливалась у фруктов с овощами — покупала яблоки или апельсины, а иногда и полный набор — большущий пакет всего-всего: лук, морковку, кочан капусты, свёклу, картофель. Одевалась Сабина необычно, вернее — по-нездешнему. А ещё точнее — как-то универсально, вроде как вписывалась и в обстановку магазина и вообще в город, но точно так же она вписалась бы и в кундеровский роман, во все его праги и шестьдесят восьмые. Шляпа, длинный плащ и большая сумка через плечо, в которой она, видимо, носила свои картины — иного предназначения для этих метр на полметра и не придумаешь. Иногда Сабина таскала с собой огромный зонтик в рост какого-нибудь пигмея из Руанды. Первый раз я увидел её в начале ноября — в тот день, когда открыл «Невыносимую лёгкость бытия». Вообще-то читать на работе нам не разрешалось (разве что киношно-музыкальные журналы), но моя «точка» была вдалеке от центра и начальство заходило в гости крайне редко. Меньше контроля — призрачней правила. И окружавшим меня «новинкам и классике на DVD» я предпочитал книги. …деревянный табурет, небольшой проход, по левую руку — кондитерский отдел, «торты», по правую — мясо. А между этим сладким

278

И заканчивается влюблённость, когда тебе под тридцать, так же, как и полуденный сон — звонит телефон, соседи кричат друг на друга, что-то вдруг происходит.

СНЕГОМАШ

Выходя из магазина, я вдруг подумал, а появится ли Сабина, если перечитать Кундеру?

и жирным я со своими смешными и страшными, тупыми и умными, дет скими и взрослыми, нашими и ненашими. За спиной — шкафы со стеклянными дверцами, заваленные разноцветными и разношёрстными дисками, пятнадцатидюймовый телевизор на кронштейне. Инородное вкрапление в длинный гастроном. Правда, не единственное — кроме моих «DVD» здесь были ещё «Мобильные телефоны» и «Бельё». В отличие от людей на вокзале или в парке, что не имеют к тебе ни малейшего отношения — фон да и только, — посетители магазина всё же были «моими», как минимум потенциальными клиентами, а потому раз в пару страниц я отрывался от книги и смотрел по сторонам. Так было и с Сабиной, разве что явней и ярче, чем обычно, — едва прочитал про художницу, как вот она прошла мимо. Получилось, что Кундеру я читал долго — больше двух недель вместо привычных пяти-шести дней на книгу. Всё как-то не складывалось — то забывал его дома; то случались совсем уж напряжённые рабочие дни — покупатель за покупателем; то после вчерашнего буквы растекались по странице. Эти недели Сабина исправно заходила за покупками почти каждый день — интересно, думал я, съедает ли она то, что покупает, или использует как натуру для своих натюрмортов? А потом Сабина исчезла — тут даже не важна причина: переехала или нашла магазин, где яблоки красней, или, не дай бог, с ней что случилось — она просто перестала заходить. Конечно же, я не знал, что тот её визит — в день, когда я дочитал «Невыносимую лёгкость бытия» — будет последним. Никаких знаков и намёков, буднично и просто: Сабина как обычно купила фрукты и неспешно прошла к выходу. Через месяц, а может, и полтора, я вдруг подумал, что давненько её здесь не было. Вроде как ни с того ни с сего, хотя всё же вспомнилась она не просто так. За это время я успел прочитать сборник рассказов Мураками, «Камеру обскуру» Набокова и ефимовские «Архивы Cтрашного суда». И каждая книга кого-то да приводила в магазин. Именно так: для каждой книги — свой «странник запоздалый», как и Сабина. Пуховики, шарфы, шапки — все каких-то нереальных цветов, будто бы северное небо. Лиловый, сиреневый, пурпурный. Молодые японцы — два паренька и девушка. В следующей книге — в «Камере обскуре» — жили слепой старик и молодая женщина; а у Ефимова — беспокойная барышня, с совсем уж резкими движениями и семимильной походкой, вроде как несколько не в себе. После «Архивов Страшного суда» я взялся за Кафку, но прочитал всего десяток страниц и решил, что с меня хватит. В тот день в гости заглянули из Общества по защите прав потребителей — контрольная закупка, ксивы и все эти «покажите-расскажите-позвоните»; затем была тётка, пожелавшая «развести» меня на 100 гривен старым добрым способом: «Я же дала вам сотню, посмотрите у себя в кассе»; а перед самым закрытием магазина позвонил начальник, чтобы ни с того ни с сего напомнить про моё опоздание два месяца назад: он говорил про то, что на работу нельзя опаздывать, а я отвечал, что это было-то всего раз и то — давнымдавно, а с тех пор по мне можно часы сверять, но он продолжал своё, и в конце концов я не выдержал и предложил оштрафовать меня, но он сказал, что это не выход, я сам должен понять, что работа — это ответственность, и всё началось снова… Выходя из магазина, я вдруг подумал, а появится ли Сабина, если перечитать Кундеру? …это было где-то там, во сне, а может, и дальше сна, потому что снегопад мне не снился. Где-то по ту сторону меня, перед моими закрытыми веками, где-то там, где я заканчиваюсь, шёл снег. Хлопья — эх, именно, что хлопья, а не крупа — падали, падали, падали. Ук-

279

ЕРХОВ рывали и прятали землю от предстоящих морозов. Чьи-то руки протягивали пушистую шубу, и чей-то голос говорил дрожащим на ветру деревьям: возьмите, наденьте, не то совсем замёрзнете… Следующей книгой была «101 дзенская история». Я отвлекался чуть ли не после каждого абзаца. Прочёл про Гуду или Хакуина и тут же огляделся — а не вошёл ли в магазин этот самый учитель? Но никто не появлялся — просветлённые эры Мейдзи, видимо, предпочитали не-покупать в не-магазинах. — «Мозг» тут на днях заходил. Смотрел такой, смотрел, — Миха махнул рукой на стеллажи за спиной. — Я спрашиваю: «Может, чтото подсказать?» А он типа: «Да ну. Я и так вижу, что у вас ничего нет». Ну уж, конечно, думаю, и спрашиваю: «А что интересует-то?» Мужик снова: «Да вы такое и не слышали!» Меня аж зацепило, снова спрашиваю: «Что?» «Ну, Буррито, например, — отвечает мужик, — или Карнитас», — Миха засиял. — Я достаю ему коробку со всей этой фигнёй. Он такой посмотрел: «Это-то у меня всё есть. Я ищу их поздние сольники». Хорошо, говорю, сейчас. Приношу из подсобки «Гуакамоле» и «Канас асадас». «Мозг» прозрел, но решил нанести последний удар: «Это ж гитаристов, а я барабанщика сольник ищу». И тут я такой хлоп на прилавок диск. Вот, говорю, «Чаризо» — придётся, мужик, покупать. — И что он? — Му, — ответил Миха. Она вскрикнула (короткое «ай», как бывает, когда уколешь палец иголкой или дотронешься до чего-то горячего), и тут же чашка выскользнула из руки и разбилась о пол. «Бах!» — и черепки, словно осколки древней цивилизации — вот так вот, вмиг. — Блянах, — сказала Лена. — Что, Ленка? — засмеялась Юлька из рыбного. — Руки так трясутся, что и чашку донести не можешь? В центре зала, напротив моей точки. …тряпки, веники, совки… А через полчаса — снова. A bigger bang — литровый пакет молока выпал из рук и грохнулся в том же месте, где и чашка с кофе. Картинка из советского журнала — молочные брызги превращаются в звёзды и планеты. Детство, макулатура, антресоли. «Юный техник»? «Наука и жизнь»? «Знание — сила»? «Прям беда какая-то сегодня», — пробурчала уборщица. …извините, тряпки, веники, совки… Чуть позже на том же месте разлили воду, рассыпали макароны, грузчик уронил ящик с минералкой (ничего не побилось), и — без этого точно не могло обойтись — покупательница упустила лоток яиц. — Слышь, Семёновна, ты хоть и не уходи оттуда! — пошутила какая-то из продавщиц. …насвинячили, извините, тряпки, веники, совки… Весь день неподалёку от моей точки кто-то «спотыкался на ровном месте», ронял что-то, разбивал, рассыпал. Блин, чёрт, сука… «Интересно, почему я всё-таки упала?» («Тайны катастрофы» Иена Стюарта.) Вскоре я перестал обращать внимание на происходящее — ну упало, так упало, разбилось, так разбилось, — поднял взгляд и обратно в книгу, или в коробки с дисками (что бы поставить?), или в отчёт, или в пересчёт кассы. К слову, вопрос «что врубить?» не столь уж и прост, как может показаться — бывало ставишь какую-нибудь новинку — баннеры по городу, реклама по «ящику», — а реакции проходящих — ноль. Уилл Смит и Уэсли Снайпс размахивают кулаками перед пустыми трибу-

280

И тут я такой хлоп на прилавок диск. Вот, говорю, «Чаризо» — придётся, мужик, покупать.

СНЕГОМАШ

Юра рассказал мне про своего соседа, любящего говорить «совершенно вот именно» и «именно тоже самое», а я ему про то, что происходит со мной.

нами. Никто не увидит, никто не заплачет… И тут же включаешь чтото, казалось бы, навсегда похороненное в видеосалонах, но вдруг всплывшее на DVD — «Не отступать и не сдаваться», «Над законом», «Одинокий волк Маккуэйд», «Кровавый спорт», «Око за око» — фильмы из консервной банки: 2 в 1, 3 в 1, 4 в 1, 8 в 1, или совсем уж запредельные 10 в 1, 17 в 1. И кто-то, проходя мимо, обязательно остановится, спросит, купит… Были, конечно, и однозначные хиты — то, что непременно собирало толпу возле моего телевизора. Например, бокс. Тайсон, Льюис, Кличко. «101 дзенская история» закончилась фейерверком. Как, может быть, сказал бы дзенский учитель: «Тот камень, что упадёт последним, поздоровается с тобой». Я уже подбивал кассу, когда случилась ещё одна «катастрофа». Парень открывал пиво, проходя мимо моей точки, и бутылка просто взорвалась в его руках — пена хлынула наружу. «Джин?» — «Я же сказал: пи-во!» Он моментально отвёл руку с бутылкой в сторону, чтобы пена не испачкала одежду… И тут я узнал этого парня — бывший одногруппник, с которым мы не виделись года так два. — Юра? — удивился я. Скользкая бутылка — на пол и вдребезги. — Йопт! — отозвался Юра. Стряхнул пену с руки и тут же засмеялся. — С тебя пиво! …блядь, насвинячил, извините, тряпки, веники, совки… Через час мы с Юрой сидели в «Трюме» и пили пиво. Кеговое. Из бокалов. Здесь присутствовало, видимо, всё из того, что у сухопутного ассоциируется с «морскими волками». Барометры, морские узлы, штурвал, корабли в бутылках, чучело ската, спасательный круг… Официантки в длинных чёрных юбках и облипающих футболках (тельняшечках). Никаких «О! А ты уже на дисках работаешь?», или «Как там Аня?», или, казалось бы, необходимых «Как ты?», «Как дела?» Мы разговаривали будто бы даже не то что не виделись два года, а словно у нас не было прошлого, причём не только некоего «совместного», а прошлого вообще. Будто бы встретились два человека, для которых не существует иных времен. Юра рассказал мне про своего соседа, любящего говорить «совершенно вот именно» и «именно тоже самое», а я ему про то, что происходит со мной. — А потом они, перелопатив всё что можно, выдали: «Просто идём, смотрим — что-то не так; пригляделись — нет, всё в порядке»… Юра засмеялся: — Почитай-ка ты Мамлеева! — он хлопнул ладонью по столу. — А потом расскажешь… — Ага, — засмеялся я в ответ. За спиной Юры сидела молодая парочка с двумя бокалами апельсинового сока. Лет четырнадцати-пятнадцати. Тот возраст, когда мальчики ещё выглядят как мальчики, а девочки уже девушки. — Купил Фёдор Соннов кило сырого мяса, затем подошёл, и такой: мне б про чертей иль про морг чего глянуть. И тут казалось бы — продолжай и продолжай шутить, гнать, развивать тему, как обычно и случалось, — но мы почему-то замолчали. «Повторить пиво?» — спросила морячка. Мы кивнули. — Слушай, — сказал Юра, — раз уж мы всё равно говорим о всяких странных штуках …

281

ЕРХОВ — Ну? — Вот представь: изобрели фигню, которая может копировать что угодно, причём не то что атомы, — при слове «атомы» Юра зачем-то указал на декоративный якорь, — а вообще там — на уровне квантов и кварков. И учёные делают твою копию. В смысле, копию тебя. А потом, по ошибке помещают в морозильную камеру не копию, — он дотронулся до моего бокала, — а оригинал, — Юра постучал по своему. Я кивнул. — Копия просыпается. Вопрос: где ты? — «Шестой день». Или «Другой» с Де Ниро. Или «Точная копия». Молодой парочке принесли два салата и тарелочки с куриными крылышками. — А всё же? — Ну, — начал я и вдруг вспомнил школьную училку, снимавшую полбалла за каждое зависшее «э-э-э» или «ну-у-у». — Кто понимает себя как «я», тот это самое «я» и есть. — Хм… Значит — проснувшийся? — Да, — ответил я. — Другой же спит. — Интересно, — сказал Юра. — А ты кагда спышь, сэбя кантралыруэш? — старый анекдот то ли про тухлую рыбу, то ли про сгнившие мандарины. — Но всё равно же я остаюсь собой, даже когда сплю. — Думаешь? Я встретился взглядом с девушкой, облизывающей пальцы и длинные красные ногти. «Зигмунд в кафе»? — Хорошо, — сказал Юра, — а если того, что оригинал, тоже разбудят? Где ты в таком случае? — И тот, и тот, — усмехнулся я. — Вот это мне тяжело понять. — Это как файл скопировать. Была у тебя песенка, ты раз — контрол-цэ, контрол-вэ, — я нажал на столе, — и что? неужели это другая песня? — Да уж… Обычно мне говорили, что настоящий — тот, что в холодильнике. — Блин, тест провален, — сказал я. — Не возьмут теперь меня в космическую гвардию.

«Если им по пятнадцать, значит, они живут в девяносто третьем», — подумал я.

Раздел, который она читала, звался «Послушание — основа обучения». Мы снова замолчали, улыбаясь каждый чему-то своему. Будто бы сбилась волна в радиоприёмнике. Или пропала мобильная связь. Вместе с нашим разговором стихли и все звуки в кафе — ни музыки, ни голосов, ни шагов. И показалось, что судно со всеми этими скатами и барометрами пошло ко дну — в безмолвные пучины. Обречённые моряки встречали смерть, замерев по стойке смирно. — Вот что, — сказал я, — а теперь мой тест. — Да? — ожил Юра. — Кто будет «я» через год? Если эти двое разбежались, каждый начал свою жизнь. — Они уже будут разными. Мальчик с едва пробивающимися усами чмокнул девушку в губы. «Если им по пятнадцать, значит, они живут в девяносто третьем», — подумал я. — А были одинаковыми? — Ага. — Почему тогда станут разными? — Разный опыт, — Юра пожал плечами.

282

СНЕГОМАШ

Они будут хотеть одного и того же, более того — одинаково сильно, а значит…

— Но у них же — одни и те же воспоминания, страхи, желания. — Об-сто-я-тель-ства, — зачем-то медленно и по слогам сказал он. — Мы отправляем наших героев в два очень похожих города. — И что с того? — Примчи ты хоть в Мишкино, хоть в Машкино — вести ж себя будешь одинаково. — Да. Но внешние-то обстоятельства никто не отменял, а? В Мишкино я получу по морде, а в Машкино встречу какую-нибудь деваху. — И получишь за неё по морде. Юра засмеялся. — Я тоже провалил тест? — Просто я думаю, что два клона, попав в похожие условия, будут вести себя одинаково что через год, что через два. Останутся очень похожими друг на друга. Не в смысле там — купят тачки одного цвета… Мне показалось, что парень и девушка перепутали куртки. Он надел длинную белую с мохнатым капюшоном, а она — короткую, какуюто совершенно не женскую — то ли «Marlboro», то ли «Camel». — А я читал такую историю. Про двух близнецов. В газете какойто. Они не виделись с детства, а потом оказалось, что и жён у них звали одинаково, и машины они покупали одни и те же и, там, не знаю, — Юра махнул рукой, — жили в одинаковых домах. Официантка принесла счёт и сказала, что кафе закрывается. — Если города, — сказал Юра, — такие же клоны, как и наши герои, то не вопрос — и через год, и через десять ничего с ними не случится. Но таких-то городов не бывает. Хоть чем-то они да отличаются. Сдача. — Вот и клоны станут разными. Некоторым городам снег не к лицу — как говорят: не идёт, не твоё. Иным — всё равно, как бы снег и снег, и ладно — выпал так выпал, пусть себе лежит, весной растает. Но есть города, думаю, немного, которые снег преображает по-настоящему, не просто добавляет цветов и полутонов, а будто бы переворачивает с ног на голову, или выворачивает наизнанку, или и вовсе делает другими — зимними — городами. Мой город — именно такой. Когда выпадает снег, я будто бы меняю место жительства. На улице валил снег. Крупный, пушистый, как-то по-новогоднему радующий. — Вылезли из трюма, — напел я, — в северном порту. Мы поймали такси и поехали по заснеженной Московской. Фонари и сверкающие снежинки — не улица, а тихая аллейка в парке. Как бы ни дергалась стрелка спидометра, казалось, что мы неспешно прогуливаемся. Юра вышел на пятачке возле «Урожая»; уже хлопая дверью, както пошутил напоследок, но я не расслышал. Таксист свернул с Московской на Мира, развернулся у «Зирки» и выехал на Октябрьскую. Всю дорогу я мысленно продолжал наш разговор. Придумывал всё новые и новые доводы того, что клоны будут очень похожи друг на друга и год спустя, даже если жить им не в вакууме. Они будут хотеть одного и того же, более того — одинаково сильно, а значит… Следующим утром я выбрался из дома пораньше. Едва перевалило за восемь. От подъезда шёл ряд следов. Раз-два, раз-два. Мимо лавочки, урны, колькиной «Мазды»… А дальше следы соединялись: сапоги, ботинки, туфли, кроссовки, шины, протекторы, собачьи лапы.

283

ЕРХОВ …след в след, чтобы скрыть количество… Особенность рабочего дня, начинающегося в двенадцать, — можно устроить себе прямо-таки бесконечное утро. Сходить в кино, пройтись по магазинам, просто прогуляться. Я доехал на троллейбусе до Комсомольской. Полдороги на работу в непривычно загруженном транспорте. Стало аж не по себе от мысли, что работай моя точка с самого утра, мне пришлось бы каждый день ездить в такой давке. «Книготорг» открывался в девять, и я зашёл в кафе по соседству. Время в пустом зале — как парусник в штиль. Всё будто бы спало — скатерти и шторы, салфетки и солонки, пепельницы и лампы, бутылки за спиной бармена и люди на фотографиях… Кофе в сонном царстве. Когда я вышел из кафе, мужчина поднимал жалюзи на «Книготорге». Я подошёл, а продавец как раз перевернул табличку «Закрыто». «Открыто», you’re welcome. «Книготорг» — это три ряда стеллажей и касса при выходе. «Современная проза», «Фантастика», «История», «Учебная литература», «Поэзия», «Искусство»… Я долго бродил взад-вперёд, брал с полок книги, листал и ставил обратно. Пюре несолёное, котлета пережарена, салат противный… На полки «Современный детектив» не стоило и смотреть. Ща, бля, ляжешь здесь, чмо, ты понял? Или, например, «Фэнтази и ужасы» — живые мертвецы? собачки-призраки? психи с отвёртками? Или «наркоманская» проза — вот уж хватит мне и того паренька, в куртке большей этак размера на три, от которого несло клеем, будто он обмазался с ног до головы. Я остановился возле карт, атласов и путеводителей. Как говорил Василий в «Возвращении блудного попугая»: «Весь мир хорошо представлен». Всё, что угодно, — Париж, Амстердам, Лондон, Берлин. Сеул, Пекин, Токио, Сидней, Нью-Йорк, Гавана… И большущая политическая карта мира. В детстве у меня на стене висела такая же. Только государств было чуть меньше. Стенды «Иностранные языки» и «Учебная». Безобидные на вид «Самоучитель английского языка», «Путеводитель по науке», «Справочник по высшей математике», «Астрономия для чайников». Но стоит ли покупать книгу лишь потому, что она не причинит вреда? Хотя нет, «Справочник по высшей математике» наверняка означает «переучёт» — долгий, нудный, неприятный. «Философия, психология, социология». Словари, биографии и первоисточники. Ссылка в книге Рубинштейна «Бытие и сознание»: «В зарубежной психологии в последние годы острый спор о детерминизме или индетерминизме по отношению к психическим явлениям вёлся внутри психоаналитической школы — между фрейдистами и адлерианцами. При этом обе стороны вели его с неверных позиций». Почти как мы с Юрой вчера. Я уже пошёл с книгой к кассе, но вовремя опомнился. Что означает книжка по философии? Конференцию «мозгов», место проведения — отдел DVD в ближайшем гастрономе. Здесь вам и оргкомитет, и «регистрация участников», и конференц-залы. Ждём Вас, дорогие друзья и коллеги! В конце концов я остановился на «Моряке в седле» Ирвинга Стоуна. Когда-то у меня была такая же. Правда, с другой обложкой. Машин подарок… Мы разбежались с Машей пару лет назад, потом куда-то делась и эта книга.

События проявляются лишь зимой, лето — само по себе событие

События проявляются лишь зимой, лето — само по себе событие и если что и происходит летом, то незаметно, как белые буквы на белом листе. Весна и осень — дорожки, а у дорожек всегда есть

284

СНЕГОМАШ цель — привести, увести, доставить. Тебя не спросят, пытался ли ты или что именно делал, — если нет результата, то нет ничего. Так говорят про осень с весной. Весна в лето, осень в зиму. И пусть тянутся тропы из лета, что случается само по себе, в зиму, в которую что-то да произойдёт, а потом снова в лето.

Все фильмы — из детства. Кинотеатры. Десять или двадцать копеек за сеанс.

Постоянных клиентов у меня было с десяток. Дашка-Сова из «Орбиты» утверждала, что у неё не менее полусотни постоянных, но тут, думаю, вопрос в том, кого именно таковыми считать. Мой самый первый — это мужчина с пьяно-прозрачными глазами, как у Стивена Болдуина, — то ли брат, то ли какой другой родственник Юльки из рыбного. Он появился в первый же мой рабочий день — пришёл к Юле, вручил ей пакет, а потом… «О! — сказал он. — Прокат открылся!» «Продажа», — ответил я. «Ну да и ладно, даже лучше, — махнул рукой “Стивен”. — Не надо каждый день бегать возвращать». Ещё был покупатель с дочкой, такой правильной папиной дочуркой лет тринадцати-четырнадцати. Они набирали кучу фильмов (школьных комедий для дочки, «нашего» — для папы), покупали «сумку для CD» и тут же — «чтоб мама не ворчала» — перекладывали диски в сумку, а коробки возвращали («Может пригодятся?»)… Ещё — вечно таскающий системный блок любитель итальянских ужастиков, про себя я звал его «Фульчи»… Ещё — «цыганский барон» с сыном, фанатом Сальмы Хайек… Ещё — паренёк, выбирающий диск не меньше часа, а то и полутора, прям-таки ритуал, священнодействие — он отбирал несколько дисков, раскладывал перед собой и долго-долго смотрел на обложки, потом — исключал один, затем — другой, пока в его руках не оставался единственный DVD, который он и покупал… Ещё — девушка, блондинка, смахивающая на брюнетку с баннера «Peugeot», висевшего возле метро («сделаю подарок себе любимой» и «естественно, с гоблинским переводом»)… Первый клиент в тот день был из числа вроде бы и постоянных, но совсем нечастых. — «Враг мой»? — спросил он. отрезанное ухо на конвейере — Нету, — ответил я. — «Полёт навигатора»? серебряная капля, зависшая в небе — Тоже нет. — «Короткое замыкание»? nova robotics… номер пять — живой — К сожалению… — «Властелин времени»? безликие ангелы — Нет. — «Человек со звезды»? Все фильмы — из детства. Кинотеатры. Десять или двадцать копеек за сеанс. — Нету. Мы словно одноклассники, словно вспоминали школу или чтонибудь ещё, кого-нибудь… «Ты давно видел Стеклова?» — «К сожалению». Он называл фильмы. Вдруг смех в почти пустом зале на фильме «Враг мой», когда «Джерри» объяснял, в чём различие в размножении драков и людей. Неуютно холодный кинозал на «Человеке со звезды». Юбилейный рубль, потраченный на кино — отец очень рассердился, узнав про это, сказал, что настоящая цена этой монеты была пятёрка, а то и десятка. Мальчишка со двора, шепнувший «смотри!», когда робота номер пять вроде как взорвали. Деревянные стулья и длинные лавочки, которые выставлялись в проходы…

285

ЕРХОВ — Давайте, я оставлю вам телефон, — предложил мужчина, — позвоните, если вдруг что появится. А там сочтёмся. — Конечно, — я достал блокнот из ящика, отыскал чистую страничку и протянул «потенциальному покупателю». «Запиши мой номер, надо будет как-нибудь посидеть по-человечески…» «Всего доброго». — «До свидания». Я с каким-то недоверием взглянул на цифры. Будто бы это был шифр, код, пароль. Шифр — сифр — chiffre — цифра… В школе мы придумывали собственные тайнописи. Самый простой вариант — литорея — одни буквы заменялись другими: а = н, б = ч, в = ъ, г = э, д = е… И передавали друг другу записки. ФЫЗАЮ ГИЫБЫЪ. ЪЫСПЦЛ ОЫЯНИП. Идём на каток. Или в лабиринт — в подвалы строящейся многоэтажки. Или в кино. Или просто гулять. Обычные вопросы в записочках нужно было расшифровывать, сверяя каждую букву с таблицей. И простые вещи обретали совсем иной смысл — ты будто бы читал шифровку. Абрам едет, Абрам будет. И тут мелькнула улыбка. Так боковое зрение цепляет свет — он видится более ярким, чем если смотреть прямо. Я повернул голову. — Привет, — сказала улыбка. Маша… Та самая. — Привет, — ответил я. Она подстриглась. Да и вообще — сменила имидж, как пишут в журналах. Не могу сказать, что мне понравились перемены. Хотя… Наверное, я просто сравнивал её с той Машей, двухлетней давности. Юбку — с джинсами, пиджак и блузку — со свитером, куртку — с пальто… Так мой руководитель оценивал куски диплома — чем больше он видел и узнавал в тексте своих работ, тем меньше было замечаний. Казалось, составь я дипломный проект целиком из его статей, он сказал бы «гениально!» Так Рома из «Спутника» сравнивал всех новых напарниц с «Ах, Кариной!» — девушкой, проработавшей с ним больше года. «Ну что, Рома, как новенькая?» — «Не Карина, конечно, но, может, толк и будет…» Со слов Ромы, Карина уволилась из «Спутника», потому что переезжала к брату в Киев, по слухам же — в один прекрасный день прихватила недельную кассу и просто исчезла. Не помахав рукой. — А ты уже на дисках работаешь? — спросила Маша. — Да, — кивнул я. — А я тут по-соседству — в «Зите», за углом. Выскочила такая на обед чего-нибудь купить. Мы поболтали ещё минут пять, в том же ключе — а ты уже? а ты ещё? а ты когда? — и договорились встретиться после работы.

Город похож на радиоприёмник — на какую частоту настройся, то он и запоёт.

Город похож на радиоприёмник — на какую частоту настройся, то он и запоёт. — Ты смотрел «Блуберри»? — спросила Маша. — Продавал, — ответил я. «Герой решает заработать. Он связывается с руководством “Мёбиуса” и с трудом, но всё же убеждает их, что его вес меняется синхронно с курсом акций компании. А потом предлагает сделку — за круглую сумму раскормить себя. Само собой, питаясь исключительно деликатесами в дорогих ресторанах. Но тут случается непредвиденное… » — прочитал я на коробке. В восемь Маша ждала меня у входа. Романтично-предновогоднее — девушка, окна, снег, фонарь. Не хватало разве что подписи «С Новым годом и Рождеством Христовым!» и ещё, быть может, некоторых деталей — наряженной ёлки за спиной, дедморозовой шапки, цветной коробки с бантиком.

286

СНЕГОМАШ — Куда пойдём? — спросила Маша. — Туда, — ответил я. По Пушкина до парка, а потом — мимо впавших в спячку фонтанчиков и пустых лавочек — куда-нибудь ещё. В кафе, или на вечно-тихую Крымскую, или к набережной, или, если будет не лень, на видовую площадку. И мы пошли. Признаться, я давно уже не ходил так медленно — порою приходилось напоминать себе «не спешим, спокойней, тише». Общаемся здесь и сейчас, а не несёмся куда-то, где можно поговорить. «Сейчас живу у родителей». «Брат собирается поступать». «Я уже год на этой работе». «Помнишь Таню, мою подругу? Она осталась на кафедре». «Димон женился, а Нинка в Италии». Люди с прошлым. Маша, Маша, Маша… «Вик, Вик, Вик» и ещё десяток «Вик» в «Буме-2». Мы были знакомы, можно сказать, достаточно близко, но всё же знакомились заново. «Ещё одно открытие Австралии», восемьдесят девятого года издания. — А ещё тут неподалеку есть «Трюм», — сказала Маша. — Так это вообще ужас… — «Трюм»? — удивился я. — Ну да. Подошла такая фифа и прям аж бросила меню на стол. Мы ей: что посоветуете на ужин? А она такая — мол, читайте, там всё написано, — в последний раз я видел, чтобы Маша так возмущалась, когда она порвала сумку в автобусной давке. — Ладно, выбрали. Подзываем. И тут, блин — буррито нет, этого нет, из пива только бутылочное. Пи-сец!

Хотя что мы знаем о собственной внешности? Зеркала и фотографии?

— Ой, смотри! — сказала Маша. На остановке лежал мужчина. Возле головы — лужица крови, наверное, от удара об асфальт. За бортом… — Прилично одет, — сказал я, когда мы подошли. — И туфли начищены, — добавила Маша. …обшитый металлом каркас, закруглённая крыша, грязно-оранжевая табличка с жирной «Т»… На скамейке стояла бутылка пива. Едва начатая. Присел, сделал глоток, два и упал. Причём, как казалось, без посторонней помощи. Куртка застёгнута, карманы не вывернуты — значит, никто в них не рылся. Мужчина не выглядел ни алкашом, ни бомжем. — Надо вызвать скорую, — сказала Маша. — Наверное, сердце, — предположил я. Наш островок, наша территория. Она, я, незнакомый человек, с которым неизвестно что произошло, а вокруг — фары, фонари, блестящий снег и редкие прохожие. «Тут человек без сознания, — сказала Маша в трубку. — Нет, не алкоголик… Остановка “Профсоюзная”… Как в центр ехать… Не знаю… Нормально одет, туфли начищены…» Вдруг я заметил, что лежащий моложе, чем показалось на первый взгляд. Скорее уж не «мужик», а «парень». Лет тридцать, а то и меньше. Убрать усы и этот шрам со щеки — получится и вовсе мой ровесник. Или… Или я? Чем-то этот парень смахивал на меня, что-то было в нём этакое узнаваемое. Овал лица, брови, форма носа… Хотя что мы знаем о собственной внешности? Зеркала и фотографии? Одни путают право и лево, другие лгут — если б я знал Машу лишь по фотографиям, то вряд ли бы мы стали встречаться. На всех снимках нос почему-то увеличивался, щёки вдавливались, а глаза выглядели пустыми и неживыми. — Приедут, — сказала Маша. — Когда? — «на автомате» спросил я. — Кто ж тебе скажет? Выезжает, ожидайте.

287

ЕРХОВ Но ждать, ничего не делая, не получалось. Правда, толку от нашей суеты не было никакой. Действия ради действий. Вроде как — пытались, не останавливались, что-то думали. — Может, положить его на лавочку? — Или посадить? — Давай, что ли, шарф под голову постели. Впрочем, главное правило врачей — «не навреди» — мы соблюли: ничего так и не предприняли, а значит, и хуже не сделали. Маша вдруг ойкнула. — Смотри, — сказала она, — он же вылитый ты. Если б мы общались в чате, я бы ответил «хм…» или «хз». — Серьёзно, — сказала Маша, — другая причёска, понятно. Усы, шрам, но… в остальном. Да и возраст — он не старше тебя. Я сделал вид, что не думал об этом. Присел на корточки возле, свёл брови. — Что-то есть… Терпеть не могу, когда мне отвечают так. Говорят «ну, наверное» или «ну, может быть», чтобы ты услышал: ладно, не будем спорить, считаешь, что он был красным — ну, пусть будет красным, думай, как хочешь… — Что с ним? — спросил голос. Толстяк в ярко-синем пуховике и бейсболке. Он был не первым, кто прошёл мимо, но первым, кто остановился. — Не знаю, — сказал я, — наверное, сердце или что-то ещё. — На алкаша не похож, — добавила Маша. — Мы вызвали скорую, ждём вот. — Ясно, — кивнул толстяк. Он оказался шустрым. Пуховик и бейсболка прям аж замельтешили перед глазами. Шагнул к лежащему, наклонился, нащупал пульс, обошёл, взял со скамейки бутылку, посмотрел её на свет — будто бы искал что-то внутри или хотел прочесть о случившемся на этикетке, затем поставил пиво обратно. «03 давно звонили?» — «Минут десятьпятнадцать». — «Так и сдохнешь, пока дождёшься!» Толстяк достал телефон, ткнул пальцем в две клавиши. — Аллё, девушка. Тут человеку плохо на «Профсоюзной»… Звонили вам уже… Когда подъедут?. . Сколько ждать?.. Поторопите. Если б это был обычный телефон, то трубка наверняка бы с грохотом шмякнулась на рычаг. — Едут, блин, — мужчина сплюнул, — ждите. Зла не хватает! Чаще сталкивался с такими ситуациями? А может, просто привык быстро оценивать что к чему и быстро принимать решения. — Смотри-ка, — удивился толстяк и уставился на меня, — прям вылитый ты. Родственник? — Да нет, — я пожал плечами. Маша улыбнулась и покосилась в мою сторону. Победительница. «1:0 в пользу девочек». — Так, — сказал толстяк. — Тут аптека за углом. Сейчас сбегаю спрошу… Они вроде должны знать, что делать… — А вот и скорая, — сказала Маша. К остановке подъехал коричневый уазик. «Буханка» с красным крестом в белом круге. — Ну неужели! Водитель сдал задом на тротуар и подкатил почти вплотную к нам и лежащему. Поразительно, но едва тело стали класть на носилки, как на пустой остановке словно из-под земли возникли зеваки. — Вот уроды! — сказал мне толстяк.

288

— Смотри, — сказала она, — он же вылитый ты.

СНЕГОМАШ Кольцо человек из пятнадцати. Зрители возникли именно тогда, когда ничего делать было уже не нужно (доверьтесь профессионалам), а можно было просто смотреть — вздыхай себе да сочувствуй. Человека погрузили внутрь. Так, видимо, и должна выглядеть со стороны рабочая рутина. Двери захлопнулись, скорая уехала. Будто бы опустился занавес. Конец акта. Все разошлись по своим дорогам — и зеваки, и мужчина в пуховике и бейсболке, и мы с Машей. Хрустящие шаги. Машины сапоги, мои ботинки. Не в ногу, но в одном темпе. Мы прошли до парка, ни о чём не говоря, свернули и двинули дальше — по аллейке с фонарями, спрятавшимися под снегом лавочками и клумбами. Возле фонтана стоял снеговик. Я представил, как днём дети в пёстрых куртках лепили шары, кто-то притащил ветки-руки и нос-шишку, а кто-то нарисовал эти глаза и улыбку. Скорее даже — увидел картинку, как экстрасенсы в фильмах, что жмут руку и тут же видят твоё вчера или завтра. — Снеговик, — сказала Маша. — Снего… — она остановилась и посмотрела на меня, — …вик. Снего-оль, снего-кать, снего-даш… — Снего-маш, — сказал я, и мы засмеялись. А я вдруг подумал, что не так часто чищу обувь. По утрам перед выходом, если туфли или ботинки стали совсем страшными, пыльными. И то не всегда. Но чтоб носить с собой крем и протирать обувь при первой же возможности, на работе, после транспорта… Нет. Нет, нет, нет.

289

Евгений Медреш родился в 1958 году Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт, исторический факультет Харьковского государственного университета, Московский институт гештальт-терапии. Публиковался в еженедельниках «Бизнес» (Киев), «Зеркало недели» (Киев), журналах «Век ХХ и мир» (Москва), «Психология» (Киев), «Народное образование» (Москва), «Директор школы» (Москва), «Школьные технологии» (Москва). Редактор и составитель монографий «Тайна сна» (Х., 1996), «Тайна порока» (Х., 1996), автор монографии «Идеи и отношения» (Х., 2009). Директор частной гимназии. Чаще всего живёт в Харькове.

Путь кота действительная и тайная история мастера Леонардо и бывших с ним Элементо 14 Теперь уже ни для кого не является тайной, что у Леонардо да Винчи был кот. Серый кот, с едва заметными узкими тёмными полосами на спине и боках, с белой грудкой и белым пятнышком на левой стороне его кошачьего лица, между носом и ртом. Одна лапа у него тоже была белая, а другие три — серые, как и всё остальное. Долгое время сам Леонардо не знал, что у него есть кот. Он просто не думал об этом. Он свободно и совершенно независимо перемещался по людным флорентийским улицам — от дома Верроккио к дому Тосканелли, от дома Тосканелли ко дворцу Медичи — своей особенной юной походкой, одновременно задумчивой и лёгкой, чтобы не сказать щегольской, не очень-то замечая происходившее вокруг и ниже его плеч. И когда ему говорили — смотри, Леонардо, твой кот опять идёт за тобою следом, — он очень удивлялся: мой кто? кот? Собственно, первыми современниками, отчётливо зафиксировавшими эту небольшую серую субстанцию, были наблюдательные и

290

ПУТЬ КОТА

В общем, в первой половине ХІХ века кота из сонма небожителей убрали, сгустив на этом месте облака.

честолюбивые флорентийские коллеги Леонардо по художническому ремеслу. Кот явно вызывал их интерес, смущение и даже ревность: несмотря на все потуги и старания многих молодых и некоторых опытных господ вступить с котом в более тесные отношения (а потуги эти часто были подкреплены изрядными теоретическими и материальными аргументами), несмотря на очевидное безразличие и самодостаточность юного Леонардо, это был именно кот да Винчи. И больше ничей. Более всех тогда кот поразил воображение Боттичелли. «Кот невелик. Но не замечать его может либо святой, либо слепой. Это вам не пейзаж, это — фигура», — находим мы в его записках подобие весьма загадочного, смутного полуупрёка-полусожаления. Именно в несохранившихся записках Боттичелли было собрано большинство ранних сведений и апокрифов, касающихся «Il nostro Gatto» — «нашего кота». Отсюда и пошло его прозвище, быстро, впрочем, утраченное, — Nostragattus. Под влиянием Боттичелли с начала семидесятых годов кватроченто кот стал появляться на фресках и полотнах сразу нескольких флорентийских мастеров. Наиболее известна работа Филиппино Липпи, где на фреске «Страшный суд» в трапезной небольшого тоскан ского аббатства близ Сиены кот был изображён среди небесных праведников. Скандал тогда вышел изрядный. Особенно выделялись при этом своей нетерпимостью и злобствованием отцы-доминиканцы, под давлением которых архиепископ Сальвиати обнародовал специальное послание «Против шерстистой твари». Потом как-то внезапно все протесты стихли, а маэстро Филиппино получил весьма и весьма престижные заказы. Поговаривали про покровительство самого Лоренцо Медичи, но кому именно — художнику или коту — осталось невыясненным. Споры и пересуды вокруг этой фрески возникали и в дальнейшем. То монахи отказывались принимать пищу под пристальным и строгим взглядом праведного кота, то кто-либо из идейных теологов норовил затеять канонический диспут. В общем, в первой половине ХІХ века кота из сонма небожителей убрали, сгустив на этом месте облака.

Впрочем, кот появился в жизни Леонардо раньше. Намного раньше. В самом начале весны 1452 года движение между городами Генуя, Феррара и городком Винчи было на удивление оживлённым. Небольшой серый кот был не самым заметным участником этого движения, хотя тамошние купцы и крестьяне видели, как он несколько раз в том и в другом направлениях проделывал означенный маршрут, курсируя между домами, в которых почти одновременно появились младенцы Кристофоро, Джироламо и Леонардо. Странное настроение было отмечено тогда у кота: игра и бодрость сменялись нерешительностью, чуть ли не тоской, стремительный бег — странными медленными манёврами у обочины дороги. Казалось, кот находился перед раздирающим его душу выбором, невозможным, мучительным выбором… Всё решилось в один день, когда коту, внезапно появившемуся возле дома винчийского нотариуса, случилось отогнать коршуна, имевшего целенаправленную наглость спуститься прямо к колыбели Леонардо. При этом малыш, нимало не смутившись, сказал: «Пф! О, зиги…» — и, покачав головой, занялся разглядыванием воздуха над собою. Кот медленно сел, осуществил двадцатипятисекундный зевок и, растянувшись, проспал возле колыбели младенца едва ли не трое суток.

291

МЕДРЕШ Таковы были некоторые обстоятельства, вследствие которых кот остался жить в доме нотариуса мессера Пьеро. Молока он потреблял немного, предпочитая ему сметану, сливки и козий сыр. Мяса не ел вовсе. Зато маслины!. . Маслины он просто обожал. Он их облизывал, он жонглировал ими, прятал, находил, перепрятывал, пел им песни. Он бы играл ими в длинные и короткие нарды, а также в старинную игру го, если бы нашёл достойного партнёра. Но достойного партнёра у кота не было. Сын нотариуса рос вполне гармоничным и увлечённым мальчиком. При этом интересовался он исключительно формами простран ственной организации идеально тонких энергий, сочленениями растений и насекомых, а также оттенками воздуха. Поэтому гарантировать узнавание мог только тем существам и объектам, которые населяли его воображение. Кот смотрел на это с пониманием, поскольку и сам признавал свои интересы весьма нетривиальными: он интересовался Леонардо да Винчи. А потом, как мы уже знаем, кот последовал за Леонардо во Флоренцию и покорил её — то ли для того, чтобы всё-таки привлечь внимание Леонардо, то ли потому, что был счастлив.

В мастерской Андреа дель Верроккио кот занял своё особое место — за спиной рисующего Леонардо. Возможно, тактически это и было ошибкой (юный Леонардо никогда не оглядывался в процессе творчества), но классическое и современное искусство слишком многим обязано этой позиции кота. Беззвучно и цепко следя за движением кисти художника, повторяя, а в чём-то и предугадывая рождающиеся у него линии и образы, кот буквально воспроизводил их собою — всем своим естеством, во плоти, шерсти и вдохновении. Он был кротким ангелом, по-детски радующимся о крещении Господнем, он был яростным чудовищем из подземного бестиария, возбуждённой головой Медузы с горящими глазами и змеящейся шевелюрой. Он был святым Иеронимом и всеми его искушениями. А также — много и разнообразно — мадонной, младенцем мадонны и даже графином с водой и цветами на столике возле мадонны. Все свидетели этих необычайных сцен — как уже упомянутый Боттичелли, так и Перуджино, и Гирландайо, и Лоренцо ди Креди, и становящийся всё более задумчивым сам маэстро Андреа, — переводя изумлённые взгляды с холстов Леонардо на кота и обратно, время от времени всячески пытались выяснить: что стоит между котом и художником, кто из них кого на самом деле вдохновляет, кто кому больше даёт и кто для кого больше значит. Но углублённый в переживание чувства мировой гармонии Леонардо искренне не понимал, о чём идёт речь, а кот тем более подобных разговоров не поддерживал.

Поэтому гарантировать узнавание мог только тем существам и объектам, которые населяли его воображение.

Результатом этого творческого любопытства со стороны коллег и соратников стало, как это обычно и случается, анонимное обвинение Леонардо (а косвенным образом — и кота) в содомском грехе. Обвинитель открыто предъявлять себя воздержался, но свою гражданскую позицию и бдительность явил городской Синьории дважды: в апреле, перед Пасхой, и в июне, на Троицу. На допросах художник и кот молчали по-разному: Леонардо — растерянно, кот — благородно. Устроили очную ставку. В ходе которой не только обвинение рассыпалось начисто, но и произошло то, на что менее всего рассчитывал анонимный каверзник, — сквозь внезапно обнаружившиеся прорехи мировой гармонии Леонардо увидел своего кота.

292

ПУТЬ КОТА С тех пор по ночам кот светился. Даже для Флоренции эпохи Лоренцо Великолепного это представлялось достаточно смелым и оригинальным моментом. Впоследствии было предложено огромное множество исчерпывающих научных объяснений данному явлению, что само по себе надёжно убеждает нас в бессмысленности и ненужности научных объяснений как жанра. К тому же кот не просто светился, но, будучи в таковом состоянии, позволял себе легко запрыгивать под купол или на колокольню собора Санта Мария дель Фьоре. Флуоресцирующий кот, запрыгивающий на стройную бело-розовую колокольню, творение гениального Джотто, причём непременно с каким-нибудь цветком в зубах, и молчаливо вышагивающий победное каре по парапету верхнего яруса, не раз доводил до исступления каноника собора, добрейшего отца Бартоломео. А однажды и вовсе угнал его в поля. Справедливости ради заметим, что отношение кота к находящемуся буквально рядом баптистерию святого Иоанна, а также к собору Сан Лоренцо и, в особенности, к монастырю святого Марка было несколько иным. Более сдержанным, что ли.

С тех пор по ночам кот светился.

В это же время у перешагнувших своё двадцатилетие юношей Кристофоро и Джироламо наметились некоторые сходные особенности характера, а именно: неясная тоска, томление, острое понимание отсутствия в их жизни чего-то важного и столь же острое стремление это нечто настичь. Действовали они по-разному. Кристофоро топил свою тоску в море, служа во флоте Генуэзской республики, был ранен за этим занятием, однако не убит. А Джироламо, потерпев очередную неудачу в попытке полюбить, удалился в обитель святого Доминика, оставив миру аргументированный трактат о презрении к оному. Леонардо мог часто слышать имена Кристофоро и Джироламо в доме у своего учителя — космографа, мага и книжного отшельника Паоло Тосканелли. Но, пожалуй, часто не слышал. По причинам, которые уже должны быть достаточно ясны для добросовестного читателя нашей истории. Кот же, который, собственно, и был решающим аргументом в пользу появления Леонардо в доме этого великого учёного (Тосканелли собирался без лишних слов захлопнуть дверь перед носом восемнадцатилетнего провинциала, вздумавшего почему-то именно ночью явить ему своё уважение и лично себя, когда, уловив долгий взгляд стоявшего у того за спиной кота, изменил это импульсивное решение на противоположное, опять же сэкономив на лишних словах)… Да, так вот кот… Ну, неважно. Дальше будет более понятно. Возможно… Возможно, Тосканелли был единственным, кто принимал тогда кота таковым, каков он есть. И не только потому, что был вегетарианцем. Кот, в свою очередь, платил ему дружеской прямотой и откровением тайн. И если все без исключения участники собиравшегося в его доме научно-магического кружка, а точнее квадранта, называли Тосканелли маэстро Паоло, — то кот, будучи в добром расположении духа, называл его запросто Паоло, а в редкие минуты непонимания и размолвок — Паоло дель Поццо. Или просто дель Поццо. Через весьма непродолжительное время после их первой встречи Тосканелли мог с уверенностью утверждать, что из всех возможных видов общения он предпочитает беседы с котом за закрытыми дверями своего любимого маленького кабинета под лестницей. Вскоре после начала этих бесед на стене этого кабинета, между всевозможными

293

МЕДРЕШ картами земной и небесной тверди, появились притягивающие внимание гравюры широкоскулого генуэзца и тонконосого феррарца. В результате одной из таких бесед, затянувшейся несколько дольше обычного, маэстро Паоло отправил два письма: одно в Португалию, некоему канонику F. M. (но при этом с пометкой «до востребования»), с указанием на то, что Земля — тем не менее шар; расчётами протяжённости Азиатского материка и картой Земли с нанесённой градусной сеткой, а другое — в доминиканский монастырь в Болонье, более медицинского, нежели философского содержания, касательно трактования индивидуально видимых образов. Это второе письмо было сожжено нераспечатанным, ибо пришло к адресату в тот момент, когда Божий огонь вновь жёг сердце брата Джироламо. А первое изменило мир. Впоследствии Тосканелли никогда не отрицал тот факт, что отправителем писем был он, но автором этих писем маэстро Паоло не называл себя ни разу. В его личных бумагах сохранился черновой вариант того первого письма, содержащий странное и загадочное примечание: «записано мною, собственноручно, верно — по мотивам его мыслей…»

Кот очень сторонился политики, а также мест и людей, насыщенных властью. И сам сторонился, и Леонардо пытался оберегать от этой заразы. Что, вообще говоря, было не лишним, поскольку у Леонардо, несмотря на всю его просветлённость и изрядный творческий гений, со временем всё более заметным становилось одно такое смутное качество: его желание нравиться правящим лицам и органам было так велико, и так самозабвенно… Намного больше и самозабвеннее, чем желание нравиться, допустим, к примеру, женщинам. Кот в этом смысле, разумеется, мог предложить не очень много. Но когда Леонардо уж слишком увлекался очередным проектом попадания в близкий круг к очередному властительному синьору или группе синьоров, кот демонстративно объедался какой-либо гадостью — засохшим комнатным цветком, неверно смешанными красками, протоколом заседания членов магистрата, — и потом его долго, звучно и красочно выворачивало… На Леонардо это действовало отрезвляюще. К тому же кот знал: политика — это грязное дело по будним дням, а по праздничным дням — кровавое. И лучше бы не стоять в соборе во время воскресной обедни рядом с братьями Медичи, поскольку бесстрашные убийцы с кинжалами, увлечённые своей клятвой и своим смертельным братством, уже и сами не очень-то люди, и людей вокруг себя видеть не в состоянии… Некоторое время можно пытаться спасать всех — перебегая дорогу суеверным гражданам с нечистыми помыслами, гоняя уличных псов, увлекая внимание влияющих на судьбы мира дам, — но в итоге сил хватает только на одного. Да и то на крайнем пределе, в последнюю минуту, буквально ставя на карту ухо, лапу и кончик хвоста. У Леонардо да Винчи был кот, а у Джулиано Медичи кота не было. Поэтому праздничным апрельским днём в соборе Санта Репарата был убит именно Джулиано. Его брат Лоренцо был ранен и утратил часть своей души. И Флоренция, застигнутая этой кровью, утратила часть своей души. Открытый и радостный город мог достаточно доверчиво принять и отпустить смерть своего человека — но не гибель, не убийство. Тогда Леонардо написал ещё одну свою мадонну. Возможно, самую совершенную, возможно — самую несовершенную, возможно, оконченную, возможно — нет. Но, безусловно, самую откровенную.

294

политика — это грязное дело по будним дням, а по праздничным дням — кровавое.

ПУТЬ КОТА В этой картине не было завуалированных посланий, намёков, метафор, а также аллюзий и реминисценций, — это была «Мадонна с котом». Совершенно очевидно, что вскоре она исчезла, канула, не сохранилась, лишённая защитного слоя поэтического языка.

Большой конь — во-первых, это приятно…

1482 год. Умер Паоло Тосканелли. Капитан Кристофоро перебрался в Португалию, не догадываясь пока о ждущем его письме, но уже подозревая, что мадера ничем, абсолютно ничем не уступает кьянти. Брат Джироламо был послан проповедовать и исполнять обязанности почётного чтеца при братии в упоминавшийся нами монастырь Сан Марко, в лишённую покоя Флоренцию, готовую в любой миг соскольз нуть то в грусть, то в ярость. Флоренцию, которая выпала из сердца и более ничем не держала ни мастера Леонардо, ни его кота. Как-то вечером состоялся примерно такой разговор. «Я хочу уехать в Милан. Это спокойный северный имперский город. Там ценят искусство, и герцог Моро готов принять нас. А я готов принять герцога Моро». — «Ты просил его об этом?» — «Ну… я, в общем, послал резюме… герцог дал понять, что его это интересует… в опредёленной мере, конечно…» — «Да, конечно… А что будет там с нами?» — «Я хочу запечатлеть тебя в мраморе или бронзе. Чтобы каждый видел…» — «Я не хочу, чтобы каждый видел. Я вообще не хочу, чтобы видел кто-нибудь. К тому же гигантский кот — согласись, это странно. И герцог вряд ли поймёт… Если тебе так уж хочется, сделай коня. Большой конь — во-первых, это приятно…»… Леонардо прибыл в Милан и пробыл там следующие восемнадцать лет.

Милан оказался весьма продуктивным городом. Леонардо все сторонне реализовывал себя, и даже, на зависть многим, получил право именоваться инженером. Он занимался фортификационными расчётами, техническими аспектами ведения боевых действий против вероятного противника семейств Сфорца и д’Эсте, исследовал судоходность местных каналов, соорудил купальный павильон для герцогини, устраивал театрализованные представления и церемонии, в том числе брачные, для которых был удостоен особой чести проектировать декорации и костюмы. Он вполне мог бы сойти с ума и задохнуться от подобной продуктивной самореализации, если бы не некоторые глубинные обстоятельства — и прежде всего работа над Конём (так сам Леонардо, некоторым образом игнорируя роль всадника, называл творимый им огромных размеров конный памятник Франческо Сфорца). В котором почти все, включая самого герцога, усматривали достаточно пристойный и адекватный времени комплимент знаменитому кондотьеру, основателю правящей в Милане династии. И почти никто не усматривал выраженную в доступной для окружающих форме метафору самых пронзительных и важных в жизни мастера отношений. Герцог был увлечён сооружением гигантской конной статуи ничуть не меньше, чем художник. Герцог вообще с приездом Леонардо стал вести себя скорее как творческий человек, нежели как админи стратор. Женился, повадился давать волю чувствам и привязанностям, иногда просто проказничал. В послеобеденное и другое свободное время часто предавался размышлениям, а не только мантике и расчётам, как приличествует правящим особам.

295

МЕДРЕШ А Леонардо… Нет, он был не просто продуктивен: его состояние можно было бы характеризовать, как управляемую результативную эйфорию. У него получалось абсолютно всё. Даже то, чего он, соб ственно, и не делал. Однажды, застав дома резвящегося кота, вымазавшегося серебряной краской, Леонардо скрупулёзно доработал той же краской оставшиеся незапятнанными кошачьи поверхности, особенно потрудившись над головой, которой, с некоторой навязчивостью, придал все те же конские черты. Затем он отнёс кота во дворец, где довольно легко задекларировал его как некий экспериментальный музыкальный инструмент — доверие к тому, что говорил Леонардо, временами переступало все границы. И там, во дворце, в присутствии герцога, ударяя кота по напружиненным и возбуждённым усам, побуждал того исторгать из себя изумительно полные и сладостные звуки. В итоге, как оказалось, Леонардо даже выиграл какой-то музыкальный конкурс, впоследствии ставший в Италии традиционным. А ещё Леонардо вместе с котом иногда гостили на мельнице, принадлежащей одному местному жителю, достаточно известному и состоятельному человеку, пытавшемуся быть для Леонардо то заказчиком, то советчиком, то просто близким другом. Кот, в силу присущей ему любознательности, большую часть времени проводил в амбаре. Результатом этого явились многочисленные белые следы, и даже густые мучные тропинки, покрывавшие ковры в доме хозяина. И хотя все высказывались в том смысле, что это даже забавно, некоторая неловкость и напряжение возникли, и весьма ощутимо. Тогда Леонардо сшил коту по собственным эскизам сафьяновые сапожки и договорился с младшим сыном хозяина, что тот будет за два сольди в день снимать с кота эти сапоги при входе в дом и надевать их на него при выходе. Друг хозяина мельницы, некто Карло Перроджио, тоже мельник, но разорившийся и собиравшийся перебираться во Францию, записал этот поразивший его случай в альбом семейных преданий, между тягостной историей о мнительном ростовщике, задушившем жену собственною бородою из-за того, что она случайно зашла в его тайную кладовую, и ещё более жуткой историей об оборотне, съевшем бабушку вместе с внучкой и опознанном бдительными прихожанами местной церкви, поинтересовавшимися, зачем это у него на голове окровавленный детский чепчик…

У него получалось абсолютно всё. Даже то, чего он, собственно, и не делал.

Внимание, которым окружили Леонардо при миланском дворе, можно было бы считать безупречным. Да и сам Леонардо долгое время считал его таковым. Но, видимо, присутствие в его жизни кота с неизбежностью делало восприятие мастера чуть более реальным, чем это принято среди людей. Фундаментальное различие между человеком и котом, к открытию которого вплотную приблизились египетские жрецы, но которое в полном виде было обнаружено и сформулировано именно Леонардо, звучало примерно так: кота обмануть нельзя, а для человека это не главное. В свете этого обидного для человеческого естества открытия многие факторы повседневной жизни, как в любимой художником алгебре, стали утрачивать скобки и менять свой знак на противоположный. И если кот с глубоким и устойчивым пониманием относился к тому, что в нём опять видели то некую лазейку, или даже зашифрованный ключ к тайне Леонардо, а то и вовсе атрибут, эманацию этой самой

296

ПУТЬ КОТА тайны, — для Леонардо куда болезненнее было обнаружить, что и его, по сути, воспринимают лишь в качестве своеобразного транспорт ного средства, носителя благодати творческого вдохновения. «Интереса ко мне много, но он какой-то… прозекторский», — жаловался коту Леонардо. — «А ко мне — вивисекторский», — успокаивал его кот, доверявший иронии больше, нежели восторженности. Леонардо успокаивался. И в дальнейшем на все более или менее тактичные вопросы, мол, что же всё-таки вас, наш гений, воодушевляет, отвечал честно, но молча, — рисованными ребусами. Попытки же вести подобные разговоры с котом заканчивались тем, что кот разворачивался в сторону Леонардо, чем бы тот ни занимался в данную минуту, и, уложив голову на лапы, спокойно прикрывал глаза. И Леонардо теперь чаще, намного чаще разворачивался в сторону кота. Наблюдая за тем, как увлечённо кот гонял не только кончик собственного хвоста, но и невидимые миру вещи, как искренне он пугался звука им же сброшенной на пол с комода одёжной щётки, как тщательно и искусно он маскировал своё якобы тайное проникновение в рукав брошенного на кровать камзола, Леонардо отчётливо понимал, что секс не является единственной мотивацией для отношений и деятельности. И, тем более, таковой не является карьера.

«Где мои полосы! Где мои пятна! Я помыт, помыт навсегда!»

Очень о многом могут поведать нам картины, написанные Леонардо в тот миланский период. Прежде всего это портрет некоего белобрысого хорька, сидящего на руках Цецилии Галлерани. Сама синьора Цецилия точно знала, что в действительности это был не хорёк. Что касается кота, то он просто два дня откровенно дурачился, бегая по стенам с удивлённо вытянутой шеей и возбуждённо крича: «Где мои полосы! Где мои пятна! Я помыт, помыт навсегда!»… Счастье ещё, что герцог, заказавший картину, оказался по-королевски наивным и с лёгкостью усмотрел в данном зверьке горностая, свою родовую эмблему. Однако в дальнейшем Леонардо стал более изощрён, при этом не изменяя себе. «Портрет музыканта», «Мадонна с младенцем», «Мадонна в скалах», наконец «Тайная вечеря». Кота на этих картинах нет — но совершенно явственно ощущается, что он может появиться там в любой момент и в любом месте. И это — величайшее мастерство и великий секрет Леонардо.

1492 год. Во Флоренции умер Лоренцо Медичи, прозванный Великолепным и действительно бывший таковым. В том же году умер и папа Иннокентий VIII, встревоженный человек, всеми силами своей смутной души дни и ночи напролёт подозревавший, что многие лица обоего пола впали в плотский грех с демонами инкубами и суккубами — и на этом надёжном основании самолично открывший трёхсотлетний сезон охоты на ведьм. В Риме ему наследовал кардинал Родриго де Борха, ставший новым папой под именем Александр VI Борджиа и придавший особую пикантность — с запахом цикуты и горького миндаля — понятию «святой престол». В том же году испанские войска взяли Гранаду. Серийный кастильский убийца по имени Томас де Торквемада стал многосерийным. В том же году капитану Кристофоро исполнилось сорок лет. Католические государи Изабелла и Фердинанд произвели его в свои адмиралы, и он покинул свою новую отчизну — Испанию — и поплыл на запад, придав лицу и осанке вид, который надлежит иметь знающему путь и истину человеку. Вместе с ним, благодаря последовательности

297

МЕДРЕШ и принципиальности старого Торквемады, Испанию также покинули ещё восемьсот тысяч евреев, но на совершенно других условиях, в другом направлении и с другими последствиями. Оставшись без евреев, Торквемада окончательно утратил разум и стал жечь книги и людей. Он жёг их по схеме, соблюдая симметрию, один к одному: тысяча книг — тысяча человек; тысяча книг — тысяча человек… Кристофоро же плыл на запад более двух месяцев, и спасся, и назвал открытый им остров Сан-Сальвадор. В тот год Кристофоро был на вершине. В Испанию он вернулся вице-королём. В том же году признание и успех, тонко замешанные на одиночестве и с неизбежностью подстерегающие сорокалетних мужчин, обрушились и на брата Джироламо. Горячо полюбленный братией, он единогласно (первый сигнал опасности!) был избран настоятелем монастыря Сан-Марко, осознал своё божественное призвание (о, брат, брат…) и стал пророком. В этом году Леонардо тоже был на вершине. Если раньше у него получалось абсолютно всё, то теперь у него получалось намного больше. Теперь он стал способен достигать осязаемого успеха, к примеру, в таких тонких делах, как сочинение каламбуров, сентенций и аллегорий для придворных бесед, а также расписывание потолков, плафонов, стен, посуды и мебели для Беатриче — жены Лодовико Моро, очаровательной и нервной юной хозяйки Милана. А к бракосочетанию императора Максимилиана с Бьянкой Сфорца, племянницей Лодовико, ничего не подозревающий Леонардо оказался способен закончить Коня. Правда, в глине — но зато в полный рост. Кот чувствовал это так остро, как чувствовал бы землетрясение или приближение кометы. Но кот никак не мог ему объяснить, что дальше может произойти с человеком, с которым случается сорок лет и который достигает вершины. В том году был день, когда кот — впервые со времени своего появления в увитом виноградом и залитом солнцем винчийском дворе — не ночевал дома.

Оставшись без евреев, Торквемада окончательно утратил разум и стал жечь книги и людей.

Итак, в девяносто втором году этот блестящий век достиг своего апогея — и вдруг начал рушиться. Причём не стоило бы торопиться утверждать, что именно смерть Лоренцо, по мнению большинства современников означавшая для Италии то же, что означает выдёргивание несущей балки для непрочной конструкции, сыграла в этом более значительную роль, чем изменившееся настроение кота. Несущие балки, сущие балки… Они такие странные бывают… Короче говоря: очень немногие, но зато очень знающие люди в этом вопросе голосуют за кота. Его настроение и правда стало иным: более задумчивым, более жёстким. Теперь в его присутствии далеко не все люди могли вести себя легко и непринуждённо. Коту это, впрочем, совсем не нравилось, и он стал ограничивать потребление себя человеческим обществом. Ограничивать и сторониться… А если сторониться не удавалось, то кот больше не пытался скрывать своих чувств и предчувствий. Однажды, встретив какого-то русского, прибывшего в Милан с целью выявить «фрязинский след» в только что раскрытом заговоре в пользу великой княгини Софьи Фоминишны и сына ея Василия, кот, едва глянув ему в глаза, покачал головой и внятно произнёс: «Никто не виноват», — а затем ещё и добавил: «Делай, что хочешь»… Не был понят. А жаль. Уму непостижимо, как чудесно могла бы проистечь в ином случае русская история.

298

ПУТЬ КОТА Весна девяносто восьмого года иллюзий уже не оставляла. Она занялась так энергично, что вскоре окрасилась в цвета огня и пепла. В ту весну было много странных и атипичных предзнаменований. Цветение деревьев началось слишком рано и шло в необычной очерёдности. Могучий комар, поднявшийся с заросших берегов Арно и Тибра, казалось, был способен унести в воздух зазевавшегося любителя речных закатов и доедать его уже в полёте. Сделавшись настоятелем и пророком, брат Джироламо с такой неистовой искренностью причинял добро и наносил благочестие флорентийским гражданам, что смутил папу Борджиа и, возможно, вселил в него некоторые подозрения относительно самого себя. Опечаленный папа вынужден был признать, что его руководящие представления о христианской жизни плохо совместимы с представлениями коллеги Джироламо, и с присущей ему кротостью, то есть без лишних выяснений и споров, попросту отлучил Джироламо от церкви. Тут уж не надо было быть котом, чтобы понять: нехорошие времена обречена пережить церковь, в которой какой-нибудь Борджиа может по праву и с соблюдением всех законных формальностей отлучить такого человека, как брат Джироламо.

Могучий комар, поднявшийся с заросших берегов Арно и Тибра, казалось, был способен унести в воздух зазевавшегося любителя речных закатов и доедать его уже в полёте.

Огорчённые нападками на своего учителя и кумира, граждане Флоренции захотели усовестить папу, явив ему чудо безвредного прохождения Джироламо через огонь, о чём они и попросили его с подкупающей народной непосредственностью. В силу разного рода обстоятельств Джироламо не смог доставить им ожидаемого ортодоксального удовольствия в виде подобного аттракциона, — и вот этого граждане Флоренции своему учителю простить не смогли. 23 мая, при полном аншлаге публики, громко сочувствующей происходящему акту веры, безмолвствующий брат Джироламо был повешен на площади перед дворцом Синьории. А затем тело его во имя торжества принципиальности всё-таки предали огню.

Что-то надо было говорить, но говорить не хотелось. Леонардо углубился в работу, чтобы самому реже бывать дома. Теперь он полностью сосредоточился на водоснабжении Милана, и, кроме того, у него впервые появилась недвижимая собственность: Моро подарил ему имение с неплохим виноградником. Этот виноградник располагал не только к сосредоточенной работе, но и к тому, чтобы оставаться там на ночь. Кот не находил себе места. Он не чувствовал обиды или ярости, он чувствовал боль. Боль и беспокойство. Кот заговорил первым. «Вот и у герцога несчастье… Он потерял Беатриче и, стало быть, неизбежно потеряет Милан. Скоро здесь будут французы»… Теперь беспокойство чувствовал и Леонардо. Он не очень был готов понимать, что означает «потерял Беатриче», но догадывался, что это неизмеримо хуже, чем потерять Милан. Зато про Милан он понимал хорошо. Однако тревожнее всего было ощущение, что кот говорит с ним так, как будто куда-то собрался, — и теперь объясняет, что и где лежит на кухне, и как этим пользоваться. «Французов не люблю», — хмурился Леонардо. — «Ты их просто не пробовал… в смысле — любить не пробовал», — радовался хоть какому-то разговору кот. — «У себя дома, кстати, французы достаточно хороши. Другое дело, когда они покидают свою Францию, они становятся каким-то блуждающим несчастьем. Режутся, тонут, обмораживаются… Как-то одновременно утрачивают и шарм, и голову». — «Всё

299

МЕДРЕШ равно не люблю. Ни одного приличного живописца, ни одного скульп тора»… Настороженность и напряжение больше не уходили из их разговоров. Кот пробовал улыбаться — самыми уголками рта, уголками внимательных, слегка прикрытых и чуть-чуть увлажнившихся глаз, — потом Леонардо всегда будет видеть перед собой эту улыбку… «Люди, которые не умеют есть помидоры, считают, что они ядовиты». — «Что такое помидоры? При чём тут они?» — «Ну, на самом деле ни при чём… Хотя помидоры, как и французская живопись, станут очень популярны через некоторое время. Правда, у вас, в Италии, помидоры будут знать чуть раньше и чуть лучше…» — «Хорошо, я так понимаю, что помидоры — это растение?» — «Да. Из Нового Света». При упоминании о Новом Свете Леонардо мрачнел. Он почемуто не хотел об этом говорить. Он не понимал, откуда у него возникала в душе эта тревога, эта ревность, что ли… «Отлично, я напишу письмо своему другу Америко — ты знаешь, он сейчас занимается экипировкой судов для Алонсо Охеды… и ещё для одного генуэзца… Так вот, я попрошу его…»… При упоминании имени Америко мрачнел кот. Кажется, Леонардо это знал. «Не надо писать другу Америко». — «Но почему?» — «Не надо». Не надо — ну и не надо. Леонардо пожимал плечами и шёл заниматься делом. Благо, дел у него не переводилось.

Примерно в это же время адмирал и вице-король Кристофоро в третий раз поплыл в свою любимую Индию по своему любимому новому пути. Было уже лето, когда он добрался туда, острова и полуострова попадались по пути спелые, сочные, но Кристофоро быстро скользил мимо этого рая в свою резиденцию Сан-Доминго, на Эспаньолу. А когда он причалил, то был закован в кандалы уполномоченными прокурорами их католических величеств и отправлен в Кастилию в рамках очередного торжества справедливости и правосудия. Поскольку уполномоченные прокуроры, как низко летающие перед ненастьем птицы, собственной волей не обладают и являются лишь дурным предзнаменованием происходящей сверху бури, то следовало незамедлительно признать, что данное предзнаменование в отношении Кристофоро было очень дурным…

уполномоченные прокуроры, как низко летающие перед ненастьем птицы, собственной волей не обладают

…Ближе к утру тяжёлые воды сомкнулись над головою Леонардо. Стало нечем дышать, и жить стало некому. Леонардо в ужасе вскочил, оказался в другом сне, более мелком, ещё раз дёрнулся, с криком увернулся от двух огромных чёрных пауков, бегущих наискось по подушке, и потом всё-таки смог проснуться. И пожалел об этом. Произошло плохое. Леонардо больше не чувствовал своего кота. Кот исчез. Судя по всему, утонул. Надежды не было, силы не было, любопытства и гордости тоже больше не было. Всё это переродилось в холодное отчаяние и горячее нежелание верить в происходящее. Восемнадцать лет… Его Конь стал глиняным, он так и не стал бронзовым. И вскоре погиб, распался в куски и пыль под меткими залпами гасконских арбалетчиков, напевавших при этом весёлую песню, смысл которой сводился к тому, что их бодрые гасконские руки были созданы определённо не для скуки. 14 декабря 1499 года после тяжёлых продолжительных раздумий Леонардо оставил Милан. Вопреки распространённому мнению, Леонардо не бежал от французов — Леонардо бежал искать кота.

300

ПУТЬ КОТА Элементо 15 Мантуя, Венеция, Павия… Человеку с безмятежной душой доставило бы величайшее наслаждение неспешно прожить от одной до нескольких жизней в любом из этих городов, и даже между ними. Леонардо ни в одном из них не мог удержаться более месяца. Он чувствовал себя одиноким бильярдным шаром в цепком и непрошибаемом треугольнике ужасно свершившегося бытия… одиноким и больным шаром, которого невидимый миру кий со знанием дела, не целясь, пробивает исключительно в самое сердце. Наиболее непереносимым для Леонардо теперь стало то, что ещё до недавнего времени он почитал за наивысшее благо: свобода вообще и свобода собственной воли в частности. Легко быть свободным, когда у тебя за душой есть кот. А если нету? Единственным спасением было отдать эту свою свободную волю вместе со своими знаниями и временем кому-нибудь в уверенные и властные руки. По крайней мере, до тех пор, пока не отыщется кот. Хотя надежды, как мы помним, больше не было. Но в этом мире нет ничего более завораживающего и пронзительного, чем безнадёжные поиски.

Легко быть свободным, когда у тебя за душой есть кот. А если нету?

Справедливости ради отметим, что охватившая Леонардо страсть по государю была всё же несколько иной, чем та, которая владела ещё одним сыном нотариуса, астеничным, проницательным и целе устремлённым государственным секретарём Флоренции, поразительно близко подошедшим в те годы к Леонардо, но так и не встретившим его. Впрочем, это не помешало ни одному, ни другому в скором времени оказаться в поле притяжения юного синьора Чезаре, герцога Романьи, внебрачного гонфалоньера святой Церкви, фамилия которого была, к сожалению, Борджиа. Синьор Чезаре был воодушевлён перспективой нескольких смелых политических и деловых проектов, глубокий и дальновидный смысл которых сводился к получению им славы, денег и всеобщего одобрения. В этих смелых проектах почему-то нашлось место и для Леонардо. Некоторое время Леонардо тоже надеялся испытать воодушевление: поле открывшейся деятельности, как и амбиции нового власт вующего лица, представлялось грандиозным. В них можно было утопить всё. Но испытать это спасительное воодушевление так и не смог. Как ни старался, как ни пробовал — не смог. Днём ещё было ничего, терпимо, но ночи! Ночи его добивали, они были просто безжалостны. Ни Паоло, ни Лоренцо, ни Моро… Мантуя, Венеция, Павия, Чезена, Имола, Перуджа… Неизвестно, чем бы всё это закончилось, но вскоре они как-то сами собою исчезли — и папа Борджиа, и его неугомонный Чезаре, на которого в равной степени сильно давили и его фамилия, и его имя. Вдоволь набегавшись, Леонардо решил перестать пороть горячку и вознамерился действовать по схеме. Схема была простая: Флоренция, а если что не так, то тогда Милан. Эта гениальная двухходовка впоследствии получила название «ось Флоренция—Милан» (другое её название «ось Леонардо»), и многие столетия с успехом применялась в профилактике и лечении хронических и острых жизненных тупиков. Во Флоренции Леонардо ждал состоятельный, надёжно закомлексованный по поводу своей простонародности негоциант Фран-

301

МЕДРЕШ ческо Джокондо, испытывавший острую и мучительную тягу к прекрасному. Жену его звали Лиза. Франческо немного стеснялся такой откровенности. Он называл свою жену Мона, отчего та большую часть суток пребывала в смущении, которое проявлялось в скованности движений и характерных лицевых спазмах. По одной из вышеназванных причин, или по их совокупности, Франческо заказал Леонардо портрет своей жены. Леонардо взялся с готовностью. Для него было большим и своевременным облегчением погрузиться в творческое осмысление собственной судьбы, минуя обязательную программу, а именно — вступительных ангелов, канонических синьор, служанок, младенцев на руках и псевдогорностаев. Оставался только минимальный контекст, только почтительно и благо говейно отступивший фон, только контур, лицо, улыбка — самыми уголками рта, уголками внимательных, слегка прикрытых и чуть-чуть увлажнившихся глаз… Увидев портрет, Франческо сказал всего два слова, два коротких слова: «Кто это?» Леонардо понял, что его правдивый ответ никого не устроит, да, в сущности, никому и не нужен и способен лишь усложнить ситуацию, как и случается с большинством правдивых ответов. Поэтому он не очень-то стараясь и довольно приблизительно сыграл оскорблённое достоинство художника, но, правда, вернул практически весь аванс за работу. Портрет он с огромной радостью оставил себе и с тех пор не расставался с ним, возил его повсюду и со временем, аки тонкую музыку сфер, полюбил несколько туповатый растерянный вопрос, занимавший всех случайных созерцателей дивного лика: «А кто это?» Пока Леонардо таким образом пытался вернуть себя во Флоренцию, адмирал Кристофоро ушёл из Вальядолида в своё пятое плавание. Это было такое особое плавание, когда адмирал отчалил от земли не только не вставая со своего адмиральского ложа, но даже не раскрывая глаз. При этом Кристофоро не провожали их католические величества, и он у них на этот раз ничего не просил и ничего им не обещал. Не провожали Кристофоро также восторженные и сильно полагающиеся на него толпы людей. В это плавание с собою Кристофоро не взял никого, а потому — впервые за долгие годы блистательных подвигов и свершений — ни за кого кроме себя и не отвечал. Единственное пожизненное проклятие, портившее ему умиро творение и спокойное достоинство отхода, состояло в следующем: Кристофоро и теперь никак не мог решить — он знает, чёрт возьми, или не знает, куда он плывёт…

Это было такое особое плавание, когда адмирал отчалил от земли не только не вставая со своего адмиральского ложа, но даже не раскрывая глаз.

Для Леонардо подобной трудности не существовало: он не знал, и был в этом абсолютно уверен. Он не знал, для кого работает, кому пишет и вообще — куда льётся (течёт, вливается, сливается…) его жизнь. Зато он точно знал, что остался один. Один-единственный. Со стороны, да при соответствующем желании, в этом можно усмотреть много героического и величественного. Изнутри ничего такого нет: всё съедается одиночеством. Собственно говоря, Леонардо и был одиноким. Но быть одиноким — это несравнимо легче, чем чувствовать себя таковым. А Леонардо теперь чувствовал. Что ж, если дырку в душе заделать невозможно, то её можно изучать. Леонардо основательно увлёкся анатомией, чтобы выяснить то место, где душа крепится к телу и соединяется с его чувствительными

302

ПУТЬ КОТА окончаниями. Много трупов перелопатил Леонардо за этим занятием, много мыслей извёл на схемы и чертежи. В ходе этих анатомических поисков цели своей он не достиг и сосредоточился на костях, мышечных рефлексах и устройстве пищеварительного тракта. Однако всё равно прослыл крупным специалистом и даже хранителем секретных знаний именно по вопросам месторасположения и устройства души. Нет, безусловно, время от времени он пробовал найти и чтонибудь позитивное в свалившейся на него свободе. Точнее, он пробовал найти удовольствие в отсутствии кота. Поясним: не в отсутствие кота найти себе удовольствия (следите за грамматикой, она важна), а удовольствие в его отсутствии. По принципу: что не суть, то не благо. Легче всего это было сделать, вообразив себя птицей. С воображением у Леонардо по-прежнему было всё в порядке. Другое дело, что своё удивительное воображение он упорно пытался загнать в стандартные научно-практические формы. Вот и эту свою робкую и не очень последовательную попытку избавиться от того, кто его покинул, Леонардо в итоге превратил в трактат о полёте птиц, построенный в том же анатомическом ключе. При этом мало кто знает, что второй том данного трактата, повествующий о том, что на самом деле чувствует птица в свободном полёте, Леонардо, как и положено, сжёг.

многие мужчины, оказавшиеся в подобных обстоятельствах, либо начинают заниматься войною, либо, на худой конец, рисуют её.

Сжёг — и взялся писать батальные сцены по заказу флорентийской Синьории. Это было похоже на абсолютно типичную реакцию, которую давно следовало ожидать: многие мужчины, оказавшиеся в подобных обстоятельствах, либо начинают заниматься войною, либо, на худой конец, рисуют её. Заниматься войною Леонардо явно мешал избыток ума, приходилось рисовать. Но денег это приносило мало, а желаниям Леонардо соответ ствовало и того меньше. Проблема состояла в том, что высший представительный орган флорентийских граждан был способен использовать Леонардо только в этом качестве. Леонардо почти смирился, только немножко, в качестве последней отдушины, экспериментировал с грунтами и красками. И когда на торжественно выставленном в зале городского Совета и оплаченном по смете городского бюджета крупном батальном полотне, повествующем о несмываемой воинской доблести и стремлении к независимости флорентийского народа, красивыми абстрактными разводами, а также хаотическими полосами потекла краска, и картина приобрела вид, на несколько столетий опережающий актуальную художественную мысль, — тому самому органу не хватило широты восприятия искусства и жизни. Флоренция для Леонардо на этом закончилась. Оставался Милан. Этот город знал его в силе и славе, и Леонардо захотел повторить. Конечно, ему был ведом закон о невхождении дважды в одну и ту же реку и невозвращении в прошлое… Но нарушение законов было для Леонардо не самым трудным и достаточно приятным делом. Войти в Милан в силе и славе — это означало сделать коня. Объект нашёлся довольно быстро. Славный маршал Джан Джакомо Тривульцио собрался в недалёком будущем умереть. У маршалов это происходит не так, как у людей: надо заранее специально готовиться. Среди атрибутов спецподготовки важное место занимает достойный героя саркофаг. Вот на крышке такого саркофага, смиренной обители грядущего покоя славного маршала Тривульцио, Леонардо и вознамерился поставить относительно небольшого, но впечатляющего вздыбленного коня.

303

МЕДРЕШ Работа продвигалась успешно и, к удивлению знающих Леонардо людей, грозила быть законченной вовремя. Внезапно маршал в категорической форме отказался. По-видимому, сработали очень осведомлённые шпионы, поскольку маршал, обосновывая своё решение, заявил, что ему не нужен зеленоглазый конь с круглой мордой и торчащими усами. Больше заказов не было.

Но ведь надобно же было что-либо рисовать. Леонардо рисовал воду. Он начинал, как правило, с общего изображения водной сферы, затем, в полной мере используя своё великолепное сфумато, переходил к изображению движения воды, к волнам, водоворотам, воронкам и водопадам, излучинам и порогам, а дальше — не останавливаясь и даже как бы впадая в творческий экстаз, переходил к эпизодам и последствиям столкновений водной стихии с твердью и различными предметами… Тут его воображение отказывалось в чём-либо перечить художественному гению, стихия воды, неотличимая более от стихии небес, захлёстывала всё, сокрушала и разрывала великое, бережно и невредимо переносила малое и хрупкое… Леонардо останавливался лишь в тот момент, когда его рука уже начинала прорисовывать в гребне волны, отверстии трубы, силуэте берега, утёса или отмели — да просто в любом сгустке воды любого характера — достаточно узнаваемые очертания. Не требуется особой хитрости, чтобы расшифровать прообраз этих очертаний. Отвязаться не удалось. Кот не только всецело владел воображением Леонардо, но и неудержимо выплёскивался наружу. И если в обществе Леонардо ещё был способен поддерживать какието посторонние разговоры, преимущественно о разных глупостях — о политике, капитале, частной собственности и государстве, нормах бытовой осторожности и правилах общественной бухгалтерии, — то наедине с собою Леонардо мыслил и рисовал только кота. Под разными углами, в различных фазах и ситуациях. Он рисовал голову кота добрым воскресным утром 9 января 1515 года на рыночной площади в Павии (а на 9 января, извольте заметить, как правило, выпадает воскресенье), когда оказалось, что направляющийся к нему молодой человек есть не кто иной, как король Франциск І. Скрывая свои чувства, Леонардо едва успел пририсовать коту гриву. Получилась голова льва. Король, как всегда, остался очень доволен.

Скрывая свои чувства, Леонардо едва успел пририсовать коту гриву.

Сам Леонардо в это время уже проживал в Риме, при папе. Рим ском папе, на этот раз относительно беззлобном, уютном человеке, годившемся Леонардо в сыновья по возрасту и не годившемся по многим другим критериям. И хотя фамилия этого папы была Медичи, то есть не так резала слух и вкус, как фамилия его предшественника, — всё равно было удивительно, каким образом Леонардо там вообще оказался. Проще всего ещё раз сослаться на неисповедимость некоторых путей, тем более, что это правда. При этом внешне Леонардо вполне соответствовал своему новому месту и статусу. Он стал тих и задумчив, посещал службы и всем своим поведением давал понять, что не намерен нарушать канонического благочестия прекрасного и прочного окружающего его мира.

304

ПУТЬ КОТА Беседовал на дозволенные темы, сложными вопросами и хитрыми изобретениями старался не смущать незрелые умы, хотя это ему удавалось с трудом, да и не вполне. Неприятности случились внезапно. Двое молодых аббатов, один из которых был немец, посчитали своим долгом заявить, что некий Леонардо, производя в непосредственной близости от них молитвенный обряд, допускал выражения и высказывания, несовместимые с официальным чином церковного богослужения. После некоторых колебаний папа дал санкцию на обыск в мастерской Леонардо. Опасения подтвердились. Среди его бумаг были найдены наброски трёх месс, музыка которых была безупречна, но тексты несомненно порочны. Самое кощунственное заключалось в том, что они нарушали святая святых — языковую политику Римской курии. Одна из них была написана по-итальянски и начиналась словами Gatto mio, другая, самая обстоятельная, была написана по-немецки и называлась «Mein Gatto». А третья была вообще странной. Написанная на британском диалекте, она состояла из одного предложения: «In Gatto me trust».

Поднятые на поверхность жизни из сна, волшебные мысли и фразы сплющивались, становились плоскими, двумерными, как морские существа, поднятые из самых глубин. А там они имели объём…

Папа, как мы уже отмечали, был человеком беззлобным. На этот раз. Поэтому он написал королю Франциску, что если ему по-прежнему нравится Леонардо, то пусть забирает его. И пусть это сделает немедленно, потому что он (папа) ни за себя, ни за него (Леонардо) больше не отвечает. Потому что он, папа, пытается его, по возможности, любить, а Леонардо его, в основном, бесит.

Франциск І абсолютно не понимал Леонардо, благодаря чему его расположение было предельно глубоким и искренним. В пользование Леонардо был предоставлен замок Клу возле королевской резиденции в Амбуазе, а единственной служебной обязаностью уважаемого мастера было беседовать с королём. Но даже с этим у Леонардо возникали проблемы. В последнее время Леонардо полюбил спать. Будь его воля, он спал бы всё больше и больше. Дело в том, что кое-кто стал приходить к Леонардо во сне и там беседовал с ним. Этот кое-кто был совсем не король, но именно эти беседы во сне Леонардо теперь предпочитал всем остальным. Те беседы были исполнены совершенного смысла, однако наутро Леонардо не мог вспомнить даже элементарный сюжет. Поднятые на поверхность жизни из сна, волшебные мысли и фразы сплющивались, становились плоскими, двумерными, как морские существа, поднятые из самых глубин. А там они имели объём… Только один сон Леонардо запомнил во всех подробностях. Он стоял в большом и абсолютно пустынном выставочном зале и горько жаловался кое-кому: «Смотри. Я ничего не успел закончить и мне нечего предъявить. Скоро сюда ворвутся люди, они будут требовать, чтобы я им показывал и продавал, — а мне нечего! Все мои друзья недовольны мной, они уже готовы выставить здесь свои завершённые произведения в добротных рамах, и я лишь занимаю чужое место…» — а кое-кто ему отвечал: «Отнюдь. Все твои друзья уже давно на площади и успешно торгуют — вяленой рыбой, финиками, вином, изделиями из картона и алебастра. А здесь… Ты не выставляешь здесь продуктов своей деятельности. Ты выставляешь саму деятельность. Саму деятельность — и её основания. А они выглядят достойно. Поверь мне, достойно. Это твой зал. Не скорби».

305

МЕДРЕШ

1519 год. По всем очевидным признакам история стала близиться к своему завершению. Тем, кто уже не мог завершать сам, охотно помогали последователи. У стен великого города Теночтитлана, немного к западу от Эспаньолы, появились вооруженные всадники из доселе неизвестной мест ным жителям книги Откровение. Это к ацтекам пришёл Кортес. А из Севильи к Островам Пряностей и далее по курсу во славу испанской короны отправился новый сорокалетний адмирал Фернан ди Магальянш. Как и предыдущий адмирал, тоже, в общем-то, не испанец. Виттенбергский профессор Мартин Лютер не смог усмотреть достаточных аргументов в пользу гипотезы об особых позитивных способностях и непогрешимости пап и вселенских соборов, и сомнениями своими открыто поделился. Папа вновь несказанно опечалился, однако профессор Лютер, в отличие от брата Джироламо, пророком себя не считал, а потому за жизнь свою умело боролся. И в итоге, если рассуждать прагматично, преуспел. В один из предпоследних дней апреля Леонардо сам окончил своё завещание. Его наиболее разработанная и детально выписанная часть содержала уточнённое количество свечного воска, необходимого для заказанных им больших и малых церковных служб, а также summa summarum предназначенной к раздаче в день отпевания милостыни. Другие вычисления несут на себе следы незавершённости. Потому что Леонардо не стал их завершать. В тот день на затопленной солнцем аллее королевского сада замка Клу, в каком-то странном одеянии, отдалённо напоминающем сюртук отставного чиновника муниципальной администрации, небольшой серый кот стоял перед тамошним дворником и монотонным нудным голосом делал ему замечания о недочётах и упущениях в системе полива многолетних растений, подтверждая свои рассуждения расчётами, чертежами и рекомендательными письмами. А его вынужденный собеседник громко, но не теряя достоинства, посылал кота так далеко и так вдохновенно, как только и мог это себе позволить королевский дворник. Леонардо смотрел на кота и пытался спросить о… о том… о времени, так безбрежно ушедшем времени… о загубленных, поскольку состоявшихся, и незагубленных — поскольку несостоявшихся — возможностях… И ещё он пытался вспомнить, в какой именно из своих тетрадей он зарисовал и кодифицировал универсальную идею этой самой любви, о которой сколько не говори, да хоть всю жизнь, — всё равно получается, что так и не смог сказать. При этом десять из десяти людей — если бы, разумеется, им довелось увидеть эту картину — увидели бы, как у старого Леонардо на весеннем ветру совершенно естественно слезились глаза. Но не более пяти из них — при тех же, понятное дело, условиях — могли бы с уверенностью утверждать, что он был счастлив. Никто из современников не оставил достаточно убедительных свидетельств, присутствовал ли кот на похоронах Леонардо, или не смог.

306

громко, но не теряя достоинства, посылал кота так далеко и так вдохновенно, как только и мог это себе позволить королевский дворник.

Редакция

Константин Беляев Андрей Краснящих +38 (057) 766-94-29 sp-issues@narod.ru

Редакционный совет

Юрий Цаплин

ISSN 1682-6418

Учредитель и издатель

ФЛП К. М. Мациевский Серия ХК № 589 от 29.01.2002 Подписано в печать 21.01.2010 Отпечатано в ООО «Золотые страницы», ул. Маршала Бажанова, 28, тел. 701-0-701 Печать офсетная Цена договорная Тираж 600 экз.

Вёрстка

Михаил Либин

Технический редактор

Тамара Бельская На заставках, иллюстрациях, обложке (кроме с. 102, 159) — работы Виталия Куликова. На обложке — «Гипсовая голова, красная жестянка» (1976), на обороте — «Пифагор II» (2005), илл. 1 — «Венус» (2005), илл. 2 — «Stilleben II» (1996), илл. 3 — «Циферблат» (1993), илл. 4 — «Композиция №4 II» (2000) Заставка на с. 102 — © Стас Мироненко Фотопортрет Хлои Горенко на с. 145 — © Алексей Клинц На с.159 фотография — из семейного архива Сергея Курганова; заставка — с сайта www.militaryphotos.net Фотопортрет Сергея Соколовского на с. 242 — © Анастасия Афанасьева Редакция благодарит Юрия Соломко (за помощь в подготовке публикаций Николая Кондрашева и Ирины Скачко) и Владимира Яськова

Электронная версия

http://sp-issues.narod.ru

Виталий Куликов родился в 1935 году в Новогеоргиевске. С 1959 г. живёт в Харькове. Член Союза художников СССР. Член правления Харьковской организации Союза художников Украины (1987—1997). Организатор творческого объединения «Литера А» (1990). Дипломы II и IV Республиканских выставок плаката (1975, 1986), диплом III триенале эстампа (Шамалье, Франция, 1994). Основные выставки: персональные в Харькове и Киеве (1990, 1999), Нюрнберге (1992), «Она. Возвращение геометрии» (Харьков, 2001), «Календулы» (Харьков, 2006, Муниципальная премия), «Рисунок, эстамп, плакат-R» (Харьков, 2007). Преподаёт на архитектурном факультете Харьковского университета строительства и архитектуры.

Журнал издаётся при поддержке Юрия Анатольевича Сапронова, депутата Харьковского городского совета, Главы Правления Харьковского городского благотворительного фонда.

ПИСАТЕЛЕЙ

©ОЮЗ

№1-2 (12) 2010

Виноградова Горенко Данилов Ерхов

Иличевский Кондрашев Коцарев

Медреш Николаев Пичахчи

Рафеенко Скачко Соколовский