new, SP#13 by Dmitry Kravchenko

Афанасьева Бельский Васильев Голованов

Дмитриев Жадан Зархин Звольский Зондберг Іванів

Козыренко Кочарян Крамер Мильштейн Минлос Моцар

Риссенберг Токарева Фоменко Шепелев

Ломо Над одной фотографией можно медитировать несколько часов. Как это сочетать с тем, что за неделю можно нащёлкать тысячу, непонятно. (Ничего нового о соразмерности человека миру.) Кто тут не возопит о расширении сознания? А кто осмелится — о сужении горизонта (до краёв ямы, которую копать и копать)? Не вширь, но вглубь. Или вглупь, на что хватит. И даже нет никакой, казалось бы, невозвратности: рабочая смена, а потом лесенка, но вопроса с фотографиями это не разрешает. Скорее, наоборот. То, что кажется нам нами, не вмещается в нас: там слишком пусто. То, что является. И пропадает.

Содержание «Пора за трупом присмотреть…»; «Посмотришь на себя сквозь пальцы: больно…»; «Положена мера, и вся недолга…»; «Под мостом, чья твердь немая разнимает водоём…»; «Игла визгливо соскользнула…»; «Реестром тверди принятый на веру…»; «Что это было, что пером впервые прядало…»; «Камерных кромешных ритмов…»; «Окунались в омут пресный…» Ильи Исааковича Риссенберга — с. 3 • Гальваническая болванка Виктора Iванiва — с. 9 • Campus Memories Яны Александровны Токаревой — с. 23 • Все города теперь одинаковы Ольги Наумовны Зондберг — с. 31 • Из стихотворений 1998–2002 гг. Филиппа Робертовича Минлоса — с. 64 • Из цикла «Море Лето Никогда»; Волшебство; Самый лучший фильм; «Так странно…»; «Твои волны…»; Из цикла «Нагваль» Александра Александровича Кочаряна — с. 70 • Вечный студент Александра Моисеевича Мильштейна — с. 75 • Из книги «Марадона» Сергея Викторовича Жадана в переводе Игоря Леонидовича Белова, Александра Моисеевича Мильштейна; Из книги «Баллады о войне и восстановлении» в переводе Юрия Цаплина — с. 118 • Игры без темы Марии Михайловны Козыренко в переводе Игоря Евгеньевича Бондаря-Терещенко — с. 149 • Бытовые неудобства и удивительные приключения Виктора Валериевича Шепелева — с. 163 • Море и серебро; Раструб; Железо, камни, стоячая вода; Внутри коробочки; Время птиц; Пустота и плавание Анастасии Валерьевны Афанасьевой — с. 182 • Из цикла «Мемуары олуха»; Из цикла «Инверсии»; Из цикла «Ошибочные теоремы» Станислава Алексеевича Бельского — с. 191 • Граница Николая Николаевича Фоменко — с. 198 • Страх и трепет в трёхсложном размере Андрея Владимировича Дмитриева — с. 216 • Из цикла «Другие» Александра Борисовича Крамера — с. 219 • «Мне мой дед рассказывал…»; «Луна это Азия…»; «Ёлки-палки, три часа ночи…»; Кабак души; Хармсу; Ночь 5.08.2009; «Посмотри, в монохромном осеннем небе плывут тучи…»; «Край земли из окна…»; Кот; Щегол; В хорошие руки; Дегенерат; Что будет дальше Александра Владимировича Моцара — с. 224 • Городской кентавр; Я, ты, он, они Александра Владимировича Зархина — с. 235 • Месть; Этюды; Святой; Море; Клад; Остров Виктора Альфонсовича Звольского — с. 241 • Хазарский лабиринт Василия Ярославовича Голованова — с. 251 • «Вернулись крысы и нашарили…»; «Плохие художники рисуют одинаково…»; «Две гитары за стеной…»; «Как Танюша с печки…»; Рыбка; Сестрица и братец; Сказку!; Книжка Владимира Дмитриевича Васильева — с. 266 • Зеркальце для «Задзеркалля» Игоря Васильевича Качуровского; «Живя в этой провинции»: Александр Введенский и мир Харькова Игоря Евгеньевича Бондаря-Терещенко; Метафизика бизнеса, или «Молоко бешеной коровы»; Воздушные змеи Будды; Два вдоха, два погружения — и взлёт Анны Владимировны Яновской; Восстание недооценённых смыслов Алека Александровича Веремко-Бережного; Город в разрезе; Ироничен, сентиментален Светланы Владимировны Шевчук — с. 276 •

Илья Риссенберг родился в 1947 году в Харькове. Окончил химический факультет Харьковского государственного университета. Стихи публиковались в «©П» № 5, № 7, № 10, журналах «Воздух», «Дети Ра», «Соты», «СТЫХ», «Харьков — что, где, когда», альманахах «ДвуРечье», «Новый Ковчег», «Юрьев день», «Арьергард», «Пушкинский въезд», антологиях «Освобождённый Улисс», «Библейские мотивы в русской лирике ХХ века», «Украина. Русская поэзия. ХХ век», «Новая Камера хранения», коллективном сборнике «Вместе». Лонг-лист «Русской премии» (2010). Живёт в Харькове, ведёт клуб русской поэзии при еврейском культурном центре «Бейт Дан».

Пора за трупом присмотреть. Но жизнь по тропам корчит смежности. Недвижен — ожидает смерть — Гражданский нож при свете нежности. Сырые дровни сатаны Винят по снегу без посредника Единокровье седины В суровой влаге собеседника. Двусветной лепоты удел Наследует полёты исполу Вздвоённых исподволь людей, Чья исповедь посильна идолу. Вручила имя мгла олив, Что пламенем взмывает заново, Кто неумолчно молчалив Прямою речью несказанного: Твой лик ту тень, на нет идя, Облёк пожизненной разлукою. Моё любимое дитя Глубокой болью полюлюкаю.

РИССЕНБЕРГ

Посмотришь на себя сквозь пальцы: больно Ты серпомолот, выкрест кочерёг! Родимою зовётся воин: вольно! , Подвальный и подпольный вечерок. До звёздочки, провозглашая школу На возраст позвоночника, насквозь Воздушную и водную гомолу Пронзила… ой! . . до звёзд земная ось. Как сын, сквозь матерь-землю с полюсами Проваливай экзамен, стыд и срам, К устало погребённым небесами, Ещё до падшей звёздочки, стопам. Тебе, престольной тени одесную, Чей свет уместен именно внизу, Несу неосязаемо-сквозную, Иному очевидную слезу.

Положена мера, и вся недолга. Височная впадина лета, зимы ли Впадает в кромешное время, когда Движенье безвыходно зиждется в мысли. Всесильный управил великой тщетой. На малую славу рассчитывал тренер. Себя принимают на счёт лицевой Миры, сотворённые тенью и треньем.

Всесильный управил великой тщетой. На малую славу рассчитывал тренер.

Окольным путём ко всегда-бытию Тесней сновпаденью не вспомнил виска я, В чей толк тоскователи тон задают, На лоно земли ни зари не спуская. Подобье Начальное — я как никто, — И нет никого, чтоб не быть поднадзорным, Нахлебником Солнца, позорный виток Земли, наобум называемый зомби. Детина, продлённого дня недолёт, Святых повелений прямой обладатель.., Однако… мгновенное благо даёт Не явленный оку, иной наблюдатель. Где гицели душу сжигают живьём, Воздушно пестрят, протестуя, синицы; Я рад кольцевым светозарным жнивьём За вечерю ядерной зрелой зеницы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

*** За давностью тысяч застыть журавлём; Клянусь, что со скрипом не взныло колено И вождь, оживлённый бодряк, за рулём На исполосованной смертью Вселенной. О сердце, тоской истекающий тук, Тупик, целевому простительный тлену: Куда-то, по мере четвёртой покут, В-шестую, под небо умерших подену? И даже не якнет бедняжечка мать; И сын, онеявленный напропалую, Невольные отчие слёзы унять Обнимет его головёнку нагую. Озимая память о впадине лет, И тысячной славой сочтутся десятки На заповедь «есмь» проливающих свет Сейчасной вины и кленовой сетчатки.

Под мостом, чья твердь немая разнимает водоём Воинств семо и овамо, в зимнем времени семья Диких уток не замёрзнет ни на смерть, где выдаём Мы за мир, как за шумиху, тихий ужас бытия.

То и капнуло во зло нам, что в добро перетекло

Тянут время, твердь разводят, тунеядят вертокруть Виртуозы па утиных; паутинник тешит, нем, Но ничто ему не стоит имя тайное сболтнуть, А ничто лишь мнимосуще настоящей тишине. Жив, и мёртв, и днём, и ночью обеляет от стыда Наше место искрой Божьей караульный снег Суда, Ненаглядные утята, балетмейстер хоть сюда Я от праотцева свода до утоптанного льда. Пузотрясов завидущих хвать за хвост, и поделом, Мост прошедших и пройдущих, и срединных напролом Сводит к искренней свидине; две зеницы не одни, Устремлённые к стремнине толкотни и крякотни. То и капнуло во зло нам, что в добро перетекло, Векомольным небосклоном нацарапнуло чело. До звезды словарь исчислим, с плеч спадёт перепело. Храм крамольно-коромыслен, крио-клио на табло. Кражей кряжистой оливы оперённое стебло. Люди-люди, вам стыдливо, ути-ути, нам тепло.

Игла визгливо соскользнула В нуль изглаженной пластинки Голос отчего подростка отзвучал Сквозь угол школьного прогула В люди выскочки пылинки Плачут сослепу вдоль лунного луча

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

РИССЕНБЕРГ Заподлицо губной минуте Скорбной скобкою ресницы По-за бровку сизокровный миг проник Впрок покаянный при покуте Мгла скоробила страницы Милый мельком цель околицы дневник И было воз трофеев отчих Гобелен семья оленья Свод осенний строф кленовых кружева Псалмоплетеньем вечных точек Память певчего ученья В кожуре колец сиянных чуть жива Печаль покой и орошенье Упорядочили сушу Ограничил речь гераневый горшок Всей ширью искросокрушений Сводный хор исправил душу Горе первое Всё будет Хорошо

Реестром тверди принятый на веру Пещерник добровещий и невольный, А время — веер, и набрёл таверну Свидетель Южной Африки футбольной..: Смешать мороженое, пиво, пиццу — Честь смолоду, в себе не виноваты. . , Игра. . , к экрану посадив тупицу Спиной как светоч пышносладкой ваты,

Мяч, мечтатель матча, Буцает лунатичный пацанёнок О стену Храмамирозданьяплача.

Куски небрежно кинула растрата; Сыграл в противоход старик болезный — Позволил христаради ресторатор Пеле белявок в кимоно полезней. Мой тёмный Том, я бел, тебе под сорок. Плато бесплатно. Мяч, мечтатель матча, Буцает лунатичный пацанёнок О стену Храма-мирозданья-плача. На снедь сполохам стадион рокочет, Ревут стадам сплошных времён трубленья, Реченья рвань-травы, рывком и корчей По-африкански жертву очищенья. Финал избавлен. Тяжкая истома. Болезнь морскую ностальгия суши К столу пустому сумерками дома Замкнёт на смерть ресницы, губы, уши. Пускай-те в забытьи, да не в обиде, — Устам чел-пана мало ли пророка? — Врата молитвы ни забить, ни выбить, Пинать гомолу гулко и жестоко.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

*** По голу вопль, в сознанье звонкий бивень Приснись неукоснительному году, Тогда бы сбился с ног сезонный ливень: Подарок упорядочил свободу. Судья был Бог, добром верша по кругу Начала бесконечно-игровые, И прав изгой за детство, сердце, руку В подтёках красоты, как те, впервые. Так мячик подорожный прибивала К сиротскому и вдовьему порожку Гематрия помчанья и привала Всерьёз, как погремушка понарошку.

Что это было, что пером впервые прядало: До слова душенька, пушинка до упада?.. Подобно рындалу, тло неба землю прятало, По свету дней семи ступала ниц лампада.

Всерьёз, как погремушка понарошку.

Ещё мезгой глубин не блещут перлы наглые.., Но темени луна пророчила сорочку, В стремительном строю воинствовали ангелы, И цель воистину витийствовала точку. И кроветочие, и письменность семейная — Глянь мельком, материк, на камешки морские: Седмицею на нет колена гнёт вселенная — Всесильного огня иллюзии людские.

Камерных кромешных ритмов Прядево дверное, рып Проговаривай, твой мир твоРя бескровно до поры. Морок, полон оборота, В грудь рядила отродясь Полоротая аорта, Бородой отгородясь. Слов нет-нету, и большая Тень, что посолонь рекли; Исполнитель послушанья Нёс народу первый лик. Телом с тучу, сонм летучий: Вяжем речи, ружи вьём, — Целиной отчизне учит Облекаемых живьём.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

РИССЕНБЕРГ В поиск впискивали мыши Камерный кромешный ритм Торных лаборантов: мы шеПнём венозный лабиринт. Жар печища, шарь беспечность — Груб энигме хлеб халвы, Ничевеющая вечность Многоточий кочевых. Шорох камеры кромешной Заслужил тупую боль Об умершей — онемевший Первоимени отбой.

Окунались в омут пресный, Как припев, перстами прясла Песни огненной небесной, И вода не испарялась. Свиток чёрного писанья Сердце тварное в пустыне Прочил в прах на воспитанье Первохрамовой святыне. Водворяли три деборы, Чередили и шугали, Днём оранжевые робы И бездомные шагали Жизнь, вменённую явленьям Путемлечной тьмы проточной, Изманежил избавленьем Тучи вечной свет заочный. Иже львы в покое, живы Пакивышние сниженья Озерцами из оливы — Зорепады всесожженья — Различала до зачина Каждый знак подкожной дрожи Огнепалая отчизна, Чьё ничто всего дороже.

Груб энигме хлеб халвы

Виктор Iванiв родился в 1977 году в Новосибирске. Окончил Новосибирский государственный университет (1999). Кандидат филологических наук (2006). Автор книг прозы «Город Виноград» (2003) и «Восстание грёз» (2009), книги стихов «Стеклянный человек и зелёная пластинка» (2006). Публиковался в альманахах «Черновик» и «Новая Кожа» (Нью-Йорк), «Вавилон», журналах «Дети Ра», «Воздух», «Уральская новь» (Челябинск), «Сибирские огни» (Новосибирск), а также московских антологиях «Нестоличная литература», «Чёрным по белому», «Анатомия ангела», «Братская колыбель», «9 измерений». Шорт-лист премии «Дебют» в номинации «поэзия» (2002), шорт-лист Премии Андрея Белого (2009) в номинации «проза». Живёт в Новосибирске.

Гальваническая болванка (сверхповесть) Моему другу Павлу

Первый удар Белоголовое дунь на макушку Время напротив Ходит вспять Так испугает полдень Опушку Некогда вспомнить Всё проспать Столбик термометра Перевернётся Заходит шагая Ходульно Как шуба мёртвого Никогда не вернётся

ІВАНІВ Приносит багульник И скажет — Яга я Я спал и проснулся Проснулся в детской И огляделся На пол нагретый Аллей прогулкой Побудкой званской Скорой кареты

Второй удар В комнате спал Матрас кусал Ноги вытянув Очень длительно Подушка накрыта Скрипит ракита Окно глухое На двор выходит А двери горчичник Заплат отличник Набит по горло Тащит багор мой В куски изрублен Толчёт изумрудной Бутылки стекла Стёпка-растрёпка

Её галошей Она в горошек В её кармашек Не рви ромашек

Троллейбус ходит На нас походит Собака «Бимка» И бабка Нинка Как лечат чумку Я не дотумкал Собаку «Фомку» Ты сделал громкой Коровкой божьей И краснокожей Стреляет пробкой И тёткой Бобкой Её галошей Она в горошек В её кармашек Не рви ромашек А одуванчик Китай-болванчик От дуновенья Как довоенный

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА В её квартире Картавой Ире Пожить придётся Нам как придётся А нить прядётся Пока не рвётся

Дом грузчика Праздновали Новый год Продолжали в ночь с 1-го на второе И целый бессонный месяц могли растратить на счастливые молодильные яблоки Детской каникулярной беспечностью И вызовом старшим и мёртвым Новый год без ёлки В квартире умершей в тот год тёти Которой внучатым племянником приходился В год нового тысячелетия В квартире где холодильник «Мир» Встречали новый мир Пол прорубая ногами С пятого этажа Пролётами времени

Новый год без ёлки В квартире умершей в тот год тёти

Где бестолковый Спускался до первого этажа И катился до самого низу В пляске дикой Всё переставляя с ног на голову Шапку растоптав А потом выкатился на улицу Запихав себя в этой улицы однорукий рукав Одноногий жираф И плясал докатившись до плешки В мороз Как вдруг эта новая жизнь В ней что-то надорвалось Что-то оборвалось И оборвыш которого стали называть обсос Стал «поёбанный в рот» Но продолжал собирать хуйню Неправдоподобным богородичным матом Воздвигая трамвайный гудок Как треснувшего стакана крик потусторонний И пожарного петуха Пробуждающего по утрам До радостного утра Так что замирали дети Но мёртвого так и не разбудив Сегодня когда скоро запахнет ёлкой Друг твой вырубил себе коммуналку С кухней и двумя комнатами Прорубаясь сквозь сугробы без сна

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ІВАНІВ Для новой жизни Собрал нас Десять лет проживших в борьбе и труде В новой хате Со светлым углом Нарисованным в прошлой жизни Но не до пляски нам стало Говорили о том Как нужно нам быть нормальным И всё остальное очистить Говорил солдат отрубивший Оттрубивший Зашибший смерть Батогами Воспевший личное время В продольной перспективе Лучезарного города Мусорщик Возжёгший Костром всё датое тленьем Кристальный и чистый Хрустальный человек Он сказал Нужно уничтожить всё Что не является нормой Не зная словно Что готовится в крахмальной рубашке Чистить канализацию Всё уничтожить И больных глазастых детей ненормальных И не выёбываться По горлу ножом На помойной яме Неубитого государства Оставаться борцом За чистоту языка И человеческой расы

Мусорщик Возжёгший Костром всё датое тленьем

Оставаясь эрзацем Глухого отъединённого сознания Но полностью сформированного Как шапка-формовка Извне Будучи представителем власти И борцом за её чистоту И человеческое лицо Разбейся Тьмутараканский болван! Я ремиссионер Водрузил в этот вечер На столешницу лба

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА Водки жизни своей Вырывающей душу Полупустой стакан Я допью его И пойму в который уж раз Что ни он ни ты ни я С петушьим пожарным криком И весёлым ужасом С этим ужасом вновь пойму Проснувшись среди ночи Что я никем не видим Что костолом на нас наступил Что нас нет нас нет нас нет нас нет

Гальваническая болванка 1

А дверь-то, дверь горчичником прыгала из угла в угол двухэтажной глухой стены

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Окно комнаты красным горело, панорамной лампой, её панамой, ртом до ушей, загораживалось красным клетчатым одеялом, образуя четыре стены, из-под которых были только босые пятки в восточных туфлях, сверкавших, а вот встал на руках, обул пирожки туфель, и изпод занавеси мигнул, выгибая шею, и чашки синие с каймой золотой расставил на брыкающийся стол, водрузив самовар, в котором, пальцем проткнув одеяльные стенки, привиделось восемь весёлых рожиц, улетающих с паром в рукав человека, который поднял лампу и саквояж, развёл там рыбок и птичек. Человеком: исусиком, который на книжных рядах пошёл с саквояжем, клеткой, кудесником добра, и которого чудесно ты обобрал — отворил одну полу шкафа-пальто, там рука и гологрудая часть, там подтёк под ребром, запахнул полу шкафа-пальто, шинелки солдатской, пробуждёновкой-антоновкой, показал снова грудь — там наколка, которую пошевелишь — задвигается, мигнёт, опрокинулся, в проталину проруби — это след второй ноги, деревяшкой, клетку поставил, лампа бессонная — забинтована голова. А в квартире сидеть — на лестнице слуха, шаги поднимались — насупленный ромовой бабой нёс туесок, там грибы да ягоды, да товары из хозмага, одолевая со вздохом повороты лестницы, четыре, пять пролётов — остановился, да зачем же в столь солнечный день, нагружённый китель, сапоги, галифе. Поднялся, рукой сковырнув корнеры лестниц, по которым катиться легко, скруглил, скрутил горло звонка. А дверь-то, дверь горчичником прыгала из угла в угол двухэтажной глухой стены, вот стоишь в том пятне двери, и выплываешь в на ночном плоту квартиры, ночью плаваешь, морем шагаешь, а тут отворили — увидел, сидит на шкафу, сложенный вдвое аршин, который в горло до пояса, съеден, проглочен, читает, скорчившись во всех углах, испуганный в ужасе — да, пришёл к тебе гость, книжкой лицо закрыл. Это сам ты пришёл, пока поднимался коньячной флягой вдоль лестниц осенних, деревьев совсем незнакомых, с вокзала приехал в любимый город свой, налегая на слово здравствуй, приветным прощанием, да, ты поприветствовал, попрощался, то есть уже с жизнью, думал — не вернёшься из далёкого края, ан нет — на петлях пальто ходит, и плечи торчат, голова в кепке — пошитой на главной фабрике, где не только кепки все, головы шьют.

ІВАНІВ В такой кепоне вернулся, не понял, с Японии что ли, с Сахалина, откуда гонят машины. Но вроде точно ты, а прощай — потому что никто не встретил, ни Нина твоя, верная была, почём знаешь, ничего не узнаешь, по радио не передадут — или это соседки на лестнице судачат, по щеке дают такого друг другу леща, что спросонья на звонок «кто там?», мальчик белобрысый, бритый наголо детик твой не узнает, папа, папа не закричит, и тут дверь растворяется, и как сахар в стакане такой луковый-горе взгляд, папка, папка, а мама на даче, поехала в сад, мальчик чужой сказал. Бросил свой чемодан в коридоре коммуналки и поехал автобусом за город, а там Нина выходит на двор за водой из колодца и видит: четыре фигуры приближаются, выронила вёдра, всё поняла, твоя Нина, про своего сына, не вернулся он с нами, везут его грузовиками, оглянулся на плоту, когда бухтовал уже его у ракитового куста, кто-то окликнул, река унесла, выбросила налитого водой на отмель, такого везут, с ножами и факелами на дорогу выскочили, кололи и жгли по крышки, вези — отказался, вези — тут человек ведь, человек умер, везут, привезли, сына мой, домой.

2 Чёрный двор темнеется, на нём летняя травяная бахрома, светает, чёрный глухой заколоченный дом, будто сгоревший, а во дворе — яблонька. Там был, не помнишь, а где — там? У аэропорта, или за виадуком, там деда твой, прадед, в шахматы играет, а где? Солнечная опушка, меховой воротник, горячие пятки — сандалии жгут — идёшь, в гудрон наступил, лесок — в лесочке пруд, болотце, ряска на нём, нет, не там, в другом доме. Там — Нина Андриановна, тоже бабушка, к аэро порту — там ровное поле, чёрные дома, промоченные всеми дождями, там чай в котле, а теперь зима, гружёные сани, и нету уже никого, ни деда, ни Нины Андриановны, нету. Только самолёты белые, а где? А там двор, колодец, полдома, завтра Рождество. Вышел на двор, вернулся в дом, упал, китель моль как съела, не прощу вам китель, скорая приехала — так и остался стоять у ветлы, у колодца, потом поехали Герши, тёти Ира и Таня, и у нас тоже — Ира и Таня, врач-лекарь сказал всё нормально, скорая уехала. Потом подушки — красная и чёрная — на них ордена, а где ордена — трёхлетний ползает по квартире, перекладывает ордена, теперь нет орденов, попрятал в дальние ящики, а подушки — такие маленькие — на них бы поспать. Не прощу ордена, не прощу врача, чёрная ветла, а теперь отведали помела в сетке, и сегодня опять плач в дому стоит, кромешный, Ира и Таня, а той Иры — нет, 9 мая, когда ходим, увезли, сожгли. А сегодня плач и вой, воздушной тревогой воют, так и остался у колодца, столбом воздуха, истуканом, куда глаза глядят, беги, а останется только бахрома, ветла, летняя трава, жаркая печь. Баюкала в жаркой печи на полатях, обезножил, влез на сосенку, покатайся, поваляйся, косточек наевшись, а когда б в грязи не повалялся, несъеденный, на поправку пошёл, солнышко, парк. В парке пух летает, едим мороженое, пух летает тополиный, как будто млечный путь и в каждой пушинке жизнь великанская, только теперь выше на две головы уже, и водит тебя голя. Но это летом, когда с этим пухом горящим вокруг головы в огненных скафандрах младенцы с иконы смелые — а тот убежал, отряд младенцев, бритых наголо, с нимбами — в безвоздушной камере. Но это летом когда доламываешь костяшками костяшки слоновые фортепиано расстроенного и играешь, и дождь пошёл, потемнело, а теперь помело, куда полетела. То летом — а сейчас зима, и ёлка в том парке, где пух, где летал на жгутах, как игрушка-акробат, и все под ёлочкой из ста ёлок — не ёлок, а мётел, на которых взвиваются ракетницы, на косточках поваляйся —

или это соседки на лестнице судачат, по щеке дают такого друг другу леща, что спросонья на звонок «кто там?»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА там раньше могильные камни и театр музыкальной комедии. Убита — и тут же знакомые все звонят, занятия отменяют. А ты её знал? Нет, не знал, нет, не знал, но всё-таки живо интересует. Случай вспомнить. С начала года прямо, а то под конец года свезут в домик, там живут, глядишь, только в окнах не видно никого, а так — тазы, сапоги, кастрюли, ложки составлены, на скате горы, поднимайся, встреть мужика по дороге, который всё добро охраняет до вечного возвращения, огромный обрыв поднимайся босой, а дальше мусор гниёт, колодец калейдоскопный, там стёклышки разноцветны, поднялся, туда — к дому, чёрному, как дедушкин сон, калоши вернуть. Пришёл там, где трава загоравшая, жгучая, там, где тётя Ира и Нина Андриановна, там, только как это, что это, где это?

Собака Бимка, что сам по автобусам, по троллейбусам катался через мост, пропал, затосковал.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Морем шагаем, корабль утоп, плавали в воде ледяной шесть часов, потом рассказываем каждый год, сам дом возвёл четырёхэтажный, деревянный, и театр построил, пряничный, ходили — всё поют, поют водевили, всех актёров знают. Каждый день в этом парке ходит, а теперь как пойдёшь, где убита под ёлкой знакомая? Поёшь, поёшь, потом поешь, да, дни короткие, по пояс шестичасовой в воде морской плавали, тень суток, ноги их под водой, а голова и плечи торчат, приплыли наши моряки — забрали, вышли, вынули из воды. Потом каждый год рассказываем, за рулём на картошку на жигулях, гонит, гонит, лихач, скорость уважает. Всё сам, и сына прогнал, он сначала торчал, потом воровал, как открылся — тоже машинами занялся — в Находке, где морем ходим. А вот жигули поставил сталинского дома во двор — где отрадно, тополи, лавры, там гараж деревянный и выход есть чёрный, а есть парадный. На полу — целая фреска, орнамент, и ходишь по этим полам, а на кухне — на табуретке трёхногой сидишь, и шкаф трёхдверный, а там — спички в специальных кармашках, да и весна — листики только пробились, 9 мая — каждый год рассказываем, про майское наше деревце, как под ёлочкой сидим. Только вот ударил мороз, опять рождество — сам полез в погреб глубокий, сорок мешков перекидал там, вылез грозный, да так на пороге упал. Собака Бимка, что сам по автобусам, по троллейбусам катался через мост, пропал, затосковал. И стряпня у жены Нины-верной не вышла в тот день, а ведь какая была мастерица, Стёпка-растрёпка, Степан Некефирович, вот как — портрет на стене, морем шагаем, ходим в море по пояс, тенями морскими деревьев по дну, только солнце высоко когда, вода зеркальная и видишь в ней перевёрнутый лес, перевёрнутый дом, отражение нашей земли, а нырнёшь под воду, удушьем хлебнёшь, все отражения суток долговязых твоих увидишь как зашагают, выйдут из воды на жаркий песок и пойдут продолговатые, продолжаясь в днях живых, долгих, летних, вот так, заглянул под воду с закрытыми глазами, замечтался, и видишь на дне — твой корабль утоп, и на том корабле — пусто, нет, выпарило вас, из погреба поднялся и первый шаг — в рай сразу, упал только, тенью стал, что в погреб по пояс в землю, по горло в землю ушла, и скрыла голову земля. Вот так и сегодня — рождество, а ты омылся первыми днями, весь до последней прожилочки — нахлебавшись синей воды, и вновь выходят первые дни, сутки долговязые выстроились в неделю, в чёрных платках, причитать, хлопотать, женщинами, умолять, утихомиривать, тех кто не вышел, утоп в сугробе, в воде ледяной, водяные сутки, и завт ра опять, в землю кладут, кто не дожил до первой недели года нового, прощание завтра, сегодня столбом тенью стоит в квартире пустой, страж у гроба, у врат — новопреставленной, вспомните её молодой.

ІВАНІВ 4 Приехал равный, из равенства общества, друг твой, который ещё навещал, приходил чаю попить. И сам поселился за речкой железной дороги, с мостами и видами на берег другой, где закатом красит песок в красную краску, где тени деревьев высоких стоят, а деревья, срубленные точно саблей, лежат. Чёрный дым, и одна за одной. За железной дорогой, мясопуст наш, там стены задвижками, точно на сцене от ширм, и по ним, декорации артистов-людей, шагают, шатаются, в троллейбусе едут, в автобусе едут, то в Пазе, Лиазе, то в новом, из Могилёва, Можайска, Саранска. Так вот актёры и зрители на соборную площадь вышли, в хламе халатов под гребёнку одну стриженные, шапки долой говорят — декорации то. А дорога и парк и деревня и фабрика — движутся неподвижные, в великом рычажном, монтажном, и ханжеском, на каждом квадрате убийство тая. Убийства, что те замышляли, в давке карнавала 9 мая, каная канавы, сомкнуты чёрные головы ровного строя, и пушки палят в них мясные, когда закрывают всю улицу там, чтобы до первой крови, и ктото срубил тополя, ремнями солдатскими на кулак намотав приехали с Первомая, ракушки, другие школы и дерутся и бьются изо всей мочи, а потом хоровод, артисты из Оперы выходят к народу, дрались и на подступах к той обороне, поют Кострому зазывая, а что Кострома — тюрьма или смертушка, тех расцепив с мясом пуговицы выдирая, театр Покровского, да, выходили, пока добегали, и крик за углом пропадал. А там за углом, где массовка-гуляние, вот пропасть вдруг разверз лась, и всё — разорвана карта, но нет, — на Фабричной и тополь у дома, а так обрубки дерев, как перчатки без пальцев, туда мы ходили, квартиру там построил себе, и утра продлёнки, где там просыпался, где чай пил, где дети играли, ходили на кухню, где солнце направил, падало до обеда, там жил, но нет. Как срубленной головы врачам не простить, и Зоя-жизнь, сначала в Риге, затем здесь, как окончание школы — никого к себе не пустил, лишь весь как будто и так из железа двужильного, прокатного стана листов, вобрал в себя и стража фигуру, и плакальщицы, что замертво падает, приседает и руки расставив, взмахнув, гребёт к тому берегу, как Смертник и как Бессмертник, охраняя, жарче мороза, с колотушкой, и прочной костью — стоял у столба и читал объявление, в лужице крови очнулся и понял, что крови своей, пару слов, пару швов наложили, и дальше поехал в Похъелу, похлёбку дневную из миски, рукомойник железный, и печку остывшую, грел из дощечек тонкую хрупкую дачу и спал в ней в мороз. Не вестник — не ангел, но угол сердца ко мне, в две минуты версту проскочив, являлся и говорил про равенства царство, пробивая себе целые недели вперёд, как встретился с ангельским в белой рубахе постовым на перекрёстке. Да, ты приходил, чаю попить, и бальзаму, прокомментировать румынскую речь, поговорить о самом ничтожном или же самом первостепенном, бросая бумажные бомбочки, взрывы которых доносятся на том свете. Думал и думал пока параллельные две прямые шли вровень, два столбика термометра продолжались, и ты говорил, будет, будет, а потом. А потом жизнь кончится, говорил, и вот в воскресенье мы были, были, и вновь ты зашёл попить чаю, а потом я уехал, и ты уехал тремя днями позже, и никто друг друга не провожал, и вот теперь надо свыкнуться с тем, что мысленно вместе, и как два поезда горизонтального лифта с чёрными дверями на Маяковской, мы проскочили платформу встреч, нашу основу, пустовавшую, где самый густонаселённый пассажиропоток.

бросая бумажные бомбочки, взрывы которых доносятся на том свете.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА 5

Покушайте кекс, сказала мама. Заминка. Почему нужно кушать. Вспомните тётю Галю.

Покушайте кекс, сказала мама. Заминка. Почему нужно кушать. Вспомните тётю Галю. Какую тётю Галю? Вылетело из головы совершенно. Которой внучатым племянником приходился. И вся тоска дня продолжилась в имени, лютый ужас жизни, а в имени светлом, выведенным золотыми буковками. 10 лет прошло. Вспомните тётю Галю. А день начинался с дремоты ночной, димедрол, дромоман, валерьянка, верблюд, что себе заказал крематорий, и против которого восстали клиенты, жеваться, жильцы, до-ре-ми похоронного дома, где тайная вечеря на сожжённой плашке-табличке, туда мы ходили и там говорили про парки, где светлого детства шаги, где черточки на асфальте, сквозь сон ветхой жизни, шубы Алдар-Косе, сквозь ветхую сарайку майских дней так проступили, дровишки для чайника, детской чертой, и видел всё так, как тогда, как когда-то, лето и солнечная пыльца что жгла лоб, так жглась утюжком и прохладой так обдала, напоминалка и примула, примус, да газ, газа цветы. Но это уже без оглядки бежать если — а было в ночь ждать репортажа первостатейного — и утром ночь продолжалась, и думалка думочка, вся расшитая, рукав, уносящий в сон, пение, что ткут, и острых сомнений ласточка, сомлевшая комната — летучее тело, и совершенно безгрешным лицом просиявшим на солнце, в светлице, в столовой, заклеенной плёнкой лесов — только солнышко в окнах, рассказ и ты говорил, а я слушал, как утро троллейбусное, лето, и след, разбивающий лёд, рассказ, о чём в двоящейся вдруг выныривающем, не времени, нет — долголетии — рассказ, что я слышал, о чём и о ком, что я видел, Гемеры весёлый заливистый смех, весёлого дня, прочитайте потом, откладывая книгу — на её зеркале будто бы два вихра, головы спящих детей, тише воды, ниже травы, книга — лети. Ну вот, так ночь и солнце встаёт, и для нас значит ерунда, продолжал размышлять о болване и болванаке, болтливой белошвейке голов, где не шапки а головы все — тень одной головы — но столпились слова, как телята, и как дошколята, о том как бренчат колокольцы далёкие где-то в горах, как шагали и мы, шагали на марше, на проводы людям, и эти шаги, то муравьишки, то гигантского шествия знамя, незнамо куда, и пижама видна, так вот думал поутру дремля, всё досматривая сон уносящих каникул. И сорок вырванных тел, в одночасье, как взрыв, походку ускорив, часы, что зарезать хотят циферблат, где не руки — ножи этих стрелок — белого мяса упал двенадцатый час, косточки облизав на которых валялась яга, плоть всплывающая, наплывающая, перебежкой теней, перерезало ножки, и время на двор выбегало с четырьмя пистолетами, да так и застыло пролётами, вспышками, бормоча неслышное невесть что, несусветное, батюшки-светы, и лающий и убывающий и уплывающий, сдавленный, обесславленный, в армии, варвары, гавани, гарпии, досады, надсадный, стакан, истукан, до сих пор.

Охта-центр Я находился на Павелецком вокзале, близко до отправления экспресса на самолёт. Все горизонтальные мои передвижения — (по метро типа «горизонтальный лифт») — выстроились вертикально, как я однажды записал — «под мостом, где поезд идёт вертикальный, где загадывать можно несбыточные желания» — в то время поезда шли непрерывной полосой. И минуя толпу, которая скапливается у утреннего входа в метро («вцепились они в высоту как в своё — а мы всё лезли толпой на неё, как на буфет вокзальный» — из песни Высоцкого, речь здесь в первой

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ІВАНІВ строфе идёт о взятии высоты), мне показалось, что я стою на высокой башне, на площади на ней, и кто-то (выведенный в стихотворении как вожак), взмахивает мне рукой с трапа самолёта, подаёт знак, и рапортует. Земля словно бы уходила из-под ног, и казалось, что само основание башни вот-вот содрогнётся, это ощущение было осознано в дежавю, как озноб и холод бреющего авиа-сна. Башня, о которой идёт речь и на которой находится площадь — в стихотворении была осознана как Девичья — с которой бросаются гурии, и как «наша основа» — так называется одна из статей Хлебникова. Кроме того в прошлый (не чёрный) понедельник мой брат мне привёл фрагмент своего сна (на площади видит уличную табличку «“Кандагарский кашемир” — экономическая основа талибов»), который попадает в стихотворение. Мелкая деталь — подаренный мне ремень из кожи электрического ската — соединяется Пряжкой — где находится больница Св. Николая (отсюда Дед Мороз, а также Дед Мазай и пума — символы Христа). Блок — чья музей-квартира находится на Пряжке — обозначен цитатой («если бы знали, дети, вы, холод и мрак грядущих дней»). Башня и колодец — двора или простой колодец — глубина которого располагается на подводной лодке — (цитата из песни Высоцкого «Спасите наши души» — это наш мир) — находятся на одной и той же «лестничной площадке», что и небольшое кладбище домашних животных в Кронштадте, о котором мне рассказали друзья — отсюда режущая глаза трава футбольного (лётного) поля. Лестница башни (недостроенного пока Охта-центра) — которую имитирует стихотворение — обладает пролётами — которые обозначены сквозными рифмами (дискант, кашевар, кошемар) — это место, где по слову Хлебникова «бегают сутки», приводит от чёрных корней (секвойи) на некую вершину — (где бегают серафимы), — и сон, который видит Медлум, рассказывается ему от основания, а затем. Отдельно о рифмическом конфузе (свойственном всякой поэтике языкового ляпсуса) — персонаж — выведенный как Вожак (Безумный волк) — отказался быть вагоновожатаем в этом сновидении. Рифмические ударения (Похъелу) допускают дактилическую функцию (молóдиц — в этом случае варваризм, на что указал В. Строчков), а само имя Меджнума (в окончательной версии избрана хлебниковская форма Медлум) произносилось на слух со слов поэта Дм. Григорьева, рассказавшего этот сюжет в своей котельной.

где находится больница Св. Николая (отсюда Дед Мороз, а также Дед Мазай и пума — символы Христа).

Прасковья, Паша, Пашенька. Ю. Одарченко

1 Синие с мякотью утра Вокзальный буфет и метро Гаснет фонарь понуро И живоглот-нутро Перебежал дорожку Словно в колодец ведро Шапка летит немножко Шапка горит пестро В лифт платяного шкафа Как застегнуть пиджак И самолётного трапа Взмахом руки вожак

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА Сон догоняет город Перевернулся грабь Как рукавом Негоро Умер универмаг Надолбой или свёртком Завтраком школьным стать Горлом и на четвёрку Не дотянуть дискант Подняли полные сети Рыбой бьётся живой Не было вовсе на свете Плача что боже мой Так за ручку с ребёнком Ты меня проведи Мимо глухой избёнки Что, что впереди?

Не было вовсе на свете Плача что боже мой

Небо чёрное небо Пушкой разгонит туч Или как мак Эреба Бритвой его озвучь Если на этой полянке Прыгает солнечный мяч То на твоей болванке Камень блестит горяч И на дверной табличке Кандагарский Кашмир Это талибов птички И кашевар наш мир Площадь нашей основы Так высока что в ней Тонет каменной сдобы Или полёт голубей Или летит в колодец По голове ведро С башни высокой молодиц Но победит добро Кафельная мостовая И голова кефаль Расступится степная И закипит Тефаль Но до него рукою Не дотянуть дискант И рассечёт секвойю Взрыва меж дуг раскат

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ІВАНІВ это Лейли Медлуму между чёрных корней сказывает свою Умму лемму минувших дней

3 Кровию варикозной Хоботами тревог Это фонарь морозный Он ждать перемог И живым кошемаром Как разобьёт фонарь Так побежит за шмарой Ошпаренная букварь Или звонарь растрёпкой Проползёт по столу Сонною нервотрёпкой Съездили в Похъелу Колоколом или бутоном Скажет я Дед Мазай А за дверью картонной Оказался вокзал Островом что на пряжке Электрический скат Горлышком «чебурашки» Крыш громовой раскат

Так побежит за шмарой Ошпаренная букварь

Или в пятнашки чёртик Так играл захворал Капор на шее стёртый Или подлодки аврал И новогодний праздник Свадебный Дед Мороз Что задушил виноградин В горле гармошек гроздь

4 Там разъезжал автобус Но умер универмаг Там где сменную обувь Складывали в карман И остроумный ножик В тёплый воткнув в живот Так что ты обезвожен Мёртвый не оживёт Знойный звонок звонок Санок полоз гол

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГАЛЬВАНИЧЕСКАЯ БОЛВАНКА Или холодный телёнок Ел теремок пчёл Мёда у медоваров И муравьёв царь После этих отваров Вдруг отоварился Рожей своей торгуя Как протягален стал Кровью своей воркуя Голубь нагло слетал Но намотав нитки И с катушек слетев Кто-то навёл зенитки И запел нараспев: это Лейли Медлуму между чёрных корней лопает бублигумом мрак минувших дней

5 И победил кондуктор И прогудел вожак

Из рукава вынув Песен что улетят Тех что грустят перину Камень к ногам что спят И водрузив на льдину Этот силок телок И локоток разинув В гору бредёт «Зилок» Думает горькую думу Как паровозик из Тот что ромашек пуму Проводы перегрыз Перья подушек снегом На котором следы Я сегодня побегал И пообедал мзды И победил кондуктор И прогудел вожак Рюмочку или рюмку Думочкою прижав Запоминай направо Слева там где Кронштадт Где мурава отрава Наш чёрный бушлат Тех поголовно кормит Это наш мир

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ІВАНІВ Бабочка-либочка корни И табличка Памир Память твоя вагоном В тёмную ночь мехи Раздвигает гармоник И забывает стихи: «это Лейли Медлуму между чёрных корней сказывает разумно выход из царства теней»

Через выстрелы и взрывы Как-то въезжая в Москву на поезде с весёлыми людьми и сам весёлый, я услышал, что загорелся Патрис Лумумба, его общежитие, что недалеко от дома моего друга Пабло. Негры сгорели там, нужно объявить всеафриканский траур. За то время, пока меня не было, взорвали клуб «Кинто» — где у меня отобрали паспорт. В том здании была только одна квартира, в ней жила старушка с собакой. В день взрыва она ушла неизвестно куда, и больше её никто не видел. В городе, напротив часовни, которую считают географическим центром СССР, находится закрытый найт-клаб «Нефть». Там однажды мне довелось «наблюдать распад бесплотного символа», как писал один из журналистов газеты «Русский репортёр». Это было 1-го мая, и в тот день сгорела наша дача и вообще большой участок земли. Вскоре после этого я повстречал случайно одну барышню, которую очень часто случайно встречаю. Мне стало плохо, и он пошёл в аптеку «36 и 6», напротив часовни. Там же, в «Евросети», мы как-то раз купили Янусу первый мобильный телефон, а потом поехали 12 марта на день рождения к Каюге. Там была борьба на полу, Каюга всех заборол, потом читали телеги. Это была последняя встреча новосибирского актива художников, где все сфотографировались. А в недавний день рождения Каюги, позавчера, я встретил эту же барышню Л, совсем в другом месте, но она ехала как раз его поздравить. Через две минуты в двух шагах оттуда я встретил Юфу, который как-то раз попал в центр кадра на похоронах Егора. А после этого ещё двух своих знакомых. Я был несколько запыхавшийся, поскольку объезжал территорию, размечая места для уборки снега, куда потом пошла техника. Вскоре позвонил Пабло, который вышел в «Евросеть» за билетами. В переходе под часовней он разговаривал с ещё одним другом нашим Антоном. Обсуждали первый футбольный матч нашей городской команды с грозненским «Тереком». Ещё через час аптека «36 и 6» была взорвана. Мне кажется, что мы могли наблюдать чьи-то гигантские шаги. Чьи они? Не знаю. Кому-то надо взять на себя ответственность. Всего этого могло бы и не произойти, если бы моя семья в полном составе не опоздала 40 лет назад на самолёт, который упал и разбился по дороге в Нижний Тагил.

Негры сгорели там, нужно объявить всеафриканский траур.

Яна Токарева родилась в 1976 году в Москве, живёт там же. Окончила историко-филологический факультет Российского государственного гуманитарного университета. Стихи и переводы публиковались в «©П» № 4, журналах «Воздух», «Крещатик», альманахах «Вавилон», «Окрестности», «Авторник», «Чёрным по белому», «Абзац», антологии «Девять измерений», сетевых изданиях TextOnly, «Лавка языков», «РЕЦ», на сайтах «Полутона», «Молодая русская литература» и др. Книга стихотворений «Тёплые вещи» (М., 2004). Шорт-лист премии «Дебют» (2001), малая премия «Московский счёт» (2004).

Campus Memories Борки (Конаковский р-н Тверской обл.) николай михалычу за девяносто он сидит у своей калитки в шапке валенках и телогрейке стареньким холодно даже летом глаза за очками увеличены здороваться нужно громко голова повернётся будет трястись это называется в здравом уме и твёрдой памяти он говорит дедушка слушает дачнику и впрямь интересна история чужой деревни километрах в трёх вверх по течению полузатопленное кладбище половину его обитателей николай михалыч знал лично

ТОКАРЕВА в твёрдой памяти волга ещё узка и деревня там где теперь река свёрдлово до революции новое туда повезут отпевать тропинку к берегу устлали лапником и всё время пока несут гроб катерок надсадно гудит разрывает бабушке сердце дедушка умер годом раньше

Долина смерти1 Собаки гря´зны, безнадзорны и лаяй, охраняяй автостоянку «Рябинка-2». В разрезе — собой невидная, как Неглинка, река Чермянка. К приезду Л. её обиходили ближе к истоку, пустили на день гусей-лебедей и вновь увезли назавтра. Ф. М., гуляя и заблудившись неподалёку, припомнил термин «презумпция незлобности автора».

8 мая 2005 тополя повсеместны и троллейбус гудёт тёплый ливень воскресный в штыковую идёт юбилярша победа начинается днесь как зелёного цвета в белом воздухе взвесь

Топоним, распространённый среди московских автомобилистов: участок Полярной улицы, где одновременно с резким понижением рельефа движение из трёхрядного вдруг становится двухрядным.

и вот мне приснилось что солнце моё не горит не греет и точка а вроде была запятая и правда что в правое ухо себя говорит из левого с дикой поспешностию вылетает то в толк не возьму я который скорей бестолков из двух дураков от второго шарахаясь то не нарадуюсь факту наличия кратких гудков в со мной не рискующем дела иметь телефоне

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

CAMPUS MEMORIES

вреди но не со зла чади но не дотла найди что ночь не так уж и бела чуди и хохочи ходи и бормочи обкатывая морем кирпичи

Ландшафты детства 1 Юре Цаплину

вчера у поликлиники срыли овраг и перекорёжили розу ветров позавчера на месте горки стало метро а завтра что сновать из краёв в края в поисках крова слушаться докторов и я вроде не я но двое братьев с сестрой в одном дому один говорит завтра буду болеть второй завтра буду здоров третья не знает верить из них кому

Место теракта 31 августа 2004 года.

2 Паше Гольдину

подарок городу от деревни сделанный дедом лук со стрелами один как робингуд на картинке второй на лазилке паутинке переломы сотрясение минус семьдесят процентов зрения третьей долго теперь брести про себя считая до десяти на предмет колдобин вперёд смотри закрывай глаза на счёте три

Август 2005 воспой сестрица клио что-нибудь простое на рижской под землёй2 грузинское застолье без четверти двенадцать тридцать первое число неужто пронесло

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ТОКАРЕВА Полонез мне нравится что вы станислав львовский мне нравится что я настасья кински в метро из сиплой скрипочки московской выcовывается скорченный огиньский и каркает прощай родимый край и мы давай давай играй играй и скрипочка играет sempre peggio3 и к вечеру срывается в арпеджио прощай прощай родимая земля ми ля до ми до ля ми до ми ля

Улица кой-кого и вновь на этой улице чумной запахло преждевременной весной из стабии простая примавера по веточке раздаренная верба троллейбус не дотлеет сигарета до этого до следующего лета словам лучиться ямочка ключица должно случиться

Всё хуже и хуже (ит.).

что должно случиться? стихотворенье? книжица-раскраска? инвенция? нечаянная сказка? весна идёт по лезвию болезни самой себя на свете бесполезней

мне хотелось бы двойню родить огород под москвой городить ночевать у тебя на груди а не как это делаю я кочевать из краёв да в края односпальные гнёзда вия

разошлись как в море корабли памятуя о приколе о причале на прощание бортами друг о друга постучали

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

CAMPUS MEMORIES Кащенко Насте С.

покуда время не спешит, пройдёмте в дом моей души* здесь не положено вдвоём но так положее подъём к тому же доктор разрешил гулять с сестрой моей души чтоб свет сознанья не померк в субботу вторник и четверг наружу ей разрешено через одно глядеть окно, и видно в том окне одном цветёт шиповник под окном ______________________ *душица с музыкой на ты и учит умничка латынь и с итальянским языком наверно справится легко

пройдёмте в дом моей души

кибальчича бульвар июньскою порошей непрошенный букварь для девочки хорошей о чём ещё болю читая сверху вниз то олечка люблю то сашка улыбнись

Май ко дню рождения Саше Дельфинову

по штатам бродит ураган мефодий, покрыта куба коркой ледяной, московские вороны не находят оголодав кормушки ни одной недаром видно было мне тревожно узнав забеспокоилась не зря что одуванчик в железнодорожном расцвёл двенадцатого января

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ТОКАРЕВА Ганнушкина Саше Б.

в больничном садике было предусмотрено три занятия хождение гуськом по асфальтированным дорожкам подметание дорожек вениками курение на дряхлых скамейках все липы на всякий случай пронумерованы в довольно произвольном порядке действительно мало ли чего можно ждать от шизиков а ещё там цвели жасмин и пионы белый шиповник и незабудки тысячелистник и лилия гвоздика промежуточная между садовой и полевой и такая утончённая ромашка что гадать по ней можно было бы разве что с помощью пинцета не любит — не не любит не плюнет — не поцелует к сердцу не прижмёт — к чорту не пошлёт

Лёше Денисову

только то что стороннему сразу безоружному видимо глазу только то что понятно ежу только то и скажу

все липы на всякий случай пронумерованы в довольно произвольном порядке

что листая домашню работу не меняясь в лице ни на йоту и хозяйственно пальцы слюня ты сильнее меня

лето это ли то ли на который год в институте ли в школе остаются вот эти дети ли те ли в свете и в пыли тополя облетели липы отцвели

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

CAMPUS MEMORIES Campus Memories 1 планка рекордной взята высоты мальчику девочка дарит цветы дальше всё сплющено стенка в глазах всё спущено на тормозах чтоб рифмовались в чужой голове между собою истории две яркая роза в мужском общежитии маки на чьей-то защите

2 догнала и сказала а он что а ты повторила а он что что снилось что руку его схватила и не отпускала две птицы на гнутом кусту сидят дождь александровский сад

уводит чужую жену бросает своя невеста 3

уводит чужую жену бросает своя невеста кипит нескучная жизнь да и сами мы не скучаем лепим зверушек из солёного теста гордимся совместно выпитым чаем

4 букетик засушенных гвоздик японка из якобы оргстекла не горело воняло но ты сожгла и я сожгла

5 ничего такого не было ничего она заснула в комнате у него а он у окна конспекты свои изучал и пока она не проснулась свет не включал с тех пор ни с ним ни с ней ничего сильней

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ТОКАРЕВА Два силлабических посвящения Ф. Минлосу 1 я вот что думаю думаю что пора уже уразуметь филиной грамоте стихосложению по старому стилю

2 танка тоже мне типа такая вязка внеплановая московской сторожевой с японским городовым

Тане Абрамовой

похоже искомого нет на земле кто хлюпкому носу подставит жилет при ком босиком понарошку пойдём по чавким дорожкам под чутким дождём а всё же ещё подождём

нет ты послушай что просит дочь сон насущный сам посуди не только же мы едим вроде и ночь и небо не то чтобы темно короче хочешь можешь и тут не гасить окно как хочешь

то нередкое в чём мягки снять как снять перчатку с руки и оставить с красной строки то нечастое в чём тверды и чисты как чисты пруды состояние из воды

по чавким дорожкам под чутким дождём

Ольга Зондберг родилась в 1972 году в Москве. В 1994-ом окончила химический факультет МГУ. Лауреат Сетевого литературного конкурса «ТЕНЁТА-98». Публиковалась в журналах «Урал», «Арион», альманахе «Вавилон», сборниках «Зондберг. Нугатов. Соколовский» (М., 1999), «По непрочному воздуху: По следам XI Московского Фестиваля верлибра» (М., 2004). Книги стихов «Книга признаний» (М., 1997), «Семь часов одна минута» (М., 2007). Книги прозы «Зимняя кампания нулевого года» (М., 2000), «Сообщения: Imerologio» (М., 2010). Живёт в Москве.

Все города теперь одинаковы рассказы и другие записи

В нескольких стенах От электрички минут двадцать пешком, скольжением по слегка присыпанному льду навстречу очередному поверхностному знаком ству. Краешек шарфа обмётан инеем, но с тех пор как мне пришёл ответ, мёрзнуть по-настоящему не получается. Наверное, мысленно я уже в другом климате. Раньше никакая одежда зимой не спасала, сколько в неё ни пряталась. Cтрах перед холодом — явление скорее метафизическое, нежели физическое: хотелось, чтобы согреться, носить с собой кого-то живого — кошку, что ли, а лучше белого медведя. В транспорте, в толще себе подобных, пробирала иная дрожь: тот, в сером пальто, — вылитый истребитель-бомбардировщик, а эта, в тёмнозелёном пуховике, — соответственно, тяжёлый танк. В прошлом году мы с тобой при такой погоде просидели бы весь вечер у поверхности тёплого южного кофе в толстостенных фарфоровых берегах, где-нибудь рядом с метро, чтобы нырнуть ближе к ночи быстро и незаметно, как из Чёрного в Азовское по учебной карте-вкладке. Кто-то не спеша открывает дверь, кто-то включает музыку. Дет ский неровный голосок, очень стараясь, с полными смущения паузами между слогами: «Мы на свет ро-ди-лись, чтобы ра-достно жить, чтобы вме-сте играть, чтобы кре-пко дружить». Мои первые летние

ЗОНДБЕРГ каникулы, комариный писк, голова, неизменно сползающая с подушки во сне, утренний бег на зарядку под звуки всегда почему-то именно этой песенки, пять ярких бумажных лепестков фестивальной эмблемы ровно за пять лет до стремительного облетания цвета империи. Представляю нас в детстве: плакатные мальчик и девочка, китаянка и негритёнок. Вместо третьего ребёнка можно было бы написать рядом наши русские имена, отступающие следы родительских стараний как-то закрепить нас в этом пространстве, точки не то опоры, не то пересечения, лоскутки пересаженной ткани. За что я так ненавидела те плакаты? Недостатка в друзьях и товарищах по играм не припомню, редких обидчиков совсем не сложно было ставить на место. Когда дразнили, оттягивая по горизонтали уголки глаз, возвращала аналогичный жест в вертикальном направлении. В ответ на «убирайся в свой Китай» снисходительно разъясняла, что мой народ самый большой в мире, так что если кому и убираться с моей планеты, то уж точно не мне. С плакатом, конечно, ничего не вышло бы, всё время забываю: ты старше и в то лето уже не был ребёнком, да и улыбаешься не по-плакатному, как бы это описать, белозубой-улыбкой-не-открывая-рта. Впрочем, уверена, темнокожий юноша с серьёзным взглядом и взявшая его за руку маленькая дочь страны Тан сгодились бы в эрзац-миротворцы ничуть не хуже и смотрелись бы не менее эффектно, чем тройка разноцветных детишек. Тем временем нам приносят тапочки, показывают, куда повесить пальто, в какую комнату пройти. «Так давай-те устро-им большой хоро-вод, пусть все лю-ди земли с нами вста-нут в него». Субботние и воскресные вечера последних полутора лет подчинялись у нас негласному правилу умеренного разнообразия: прогулки, кофейни, кинозалы (с каждым месяцем всё больше фильмов, где актрисы похожи на меня), дни рождения друзей, яблочные пироги твоей кубинской мамы, которая тоже время от времени напоминает кого-нибудь по ту сторону экрана — то Сезарию Эвору, то сразу нескольких героинь латиноамериканских сериалов. Календарная определённость будущего отменила не только мою чувствительность к холоду, но и твою работу по выходным: теперь в конце каждой недели два дня подряд мы ходим в гости к твоим знакомым. Получается, не так важно то, что происходит между людьми, как то, где они бывают вместе. Со временем наше «вместе» приобрело оттенок вместительности — знакомых у тебя много. За уикенд мы успеваем побывать в трёх-четырёх домах. Ты пытался рассказывать разные подробные истории об этих людях, или в письмах потом предлагал написать, я ответила, что нет, лучше не надо. Во многих знаемых многие печали. Среди тех, у кого мы были, помню общительную даму, которая размешивала в чашке сахар двумя ложечками, объясняя при этом чтото про структурирование воды. Помню человека, который с порога точно определял рост и вес вошедшего («не обижайся на него, у каждого свой талант»). Помню разговор о девушке, твоей знакомой, которая покончила с собой, завещав квартиру бомжу, незадолго до того подобранному ею на улице. Помню бывшего университетского преподавателя, которому благодаря математике точно известно, что бог в каждом третьем случае требователен, на треть не вмешивается в дела человеческие и на оставшуюся треть многотерпелив и всепро щающ, и что дух, душа и тело образуют любовный треугольник, где каждая пара никак не может разобраться, кто в ней лишний. Помню юношу, который предоставил определять свою судьбу другим (это он сам так сказал, а мне кажется, у него просто характер похож на одну прядь моих волос, которая иногда упорно не зачёсывается ни на какую сторону). Помню немолодых мужчину и женщину, у которых погиб взрослый сын, и теперь они каждое радостное событие в жизни кого-либо из его друзей объясняют заступничеством на небесах. Помню мальчика, убеждённого в том, что для счастья не нужно ничего, кро-

с каждым месяцем всё больше фильмов, где актрисы похожи на меня

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ

Кофейню Б. навещал писатель Б.

ме любви и образования. Он показал мне свою тетрадку с длинной повестью, под последним предложением стояла дата — трёхлетний промежуток времени — и далее длинный список городов. Помню человека, который намеренно ведёт себя то как праведник, то как подонок, потому что хочет понять разных людей. Помню, кто-то за столом разогнул креветку и долго покачивал её, держа большими и указательными пальцами. Помню двенадцатилетнюю девочку, которая принципиально весь вечер ни с кем не разговаривала (ты ещё посетовал: вот, я её вижу второй раз в жизни, в первый она говорить ещё не умела, а сейчас уже не хочет). Помню, мне рассказывали, откуда пошла мода называть пьяного человека словом «никакой». Помню, один твой старый приятель предложил тебе встретить Новый год вместе, как двадцать лет назад, я полюбопытствовала, где это вы его встречали, он вместо ответа принёс пару лезвий, катушку ниток и спичечный коробок, собрал из всего этого странную конструкцию, подсоединил к розетке и опустил в кружку с водой. Позже узнала, что вы когда-то зимой в одном укрытии избегали воинской повинности по состоянию психического здоровья. На слова у меня память лучше, чем на лица. Может быть, оттого и не расспрашиваю о твоих знакомых, боюсь забыть их слишком быст ро. А лучше всего помню, как после одного такого вечера, выйдя на улицу, поняла, что окружающая местность длительно и безнадёжно любит остальной мир, вызывая лёгкий его испуг, лёгкое чувство превосходства, лёгкое сожаление. Я вообще не из тех, кто переживает по поводу перемещения тел в пространстве, но одно время, ещё до того как мой отъезд стал окончательно решённым делом, было немного не по себе, потому что нельзя вот так, нисколечко, не любить свою страну. Жаловалась тебе, ты отвечал, что я имею полное право её не любить, я возражала: при чём тут право, совесть надо иметь, и ты как-то сказал: ну да, голос совести несомненно сильней даже самого полного права, но он-то и подсказывает принять сторону слабого.

Все города теперь одинаковы — В Европе в прошлые века, оглашая приговор, судья надевал чёрную шляпу, — говорю очередной группе. Зачем я об этом рассказываю? И зачем он чёрную шляпу надевал? Я ведь этого не знаю, а вдруг кто спросит. Они слушают и понимают, но мне всё равно кажется, что слова как будто совсем не предназначены для людей, слишком многое сообщают и далеко уводят от предмета обсуждения. Иногда это меня беспокоит. Все города теперь одинаковы. В каждом есть китайский квартал, McDonalds, IKEA, Odeon и Imax, церковь Святой Троицы, зоопарк и аквапарк, Королевский или Императорский дворец, улица Свободы, площадь Республики (в крайнем случае — площадь Согласия); рынки — цветочные, блошиные, птичьи; фестивали театра, кино, музыки и пива; парады любви и военной техники. Блюдце с булочкой из города В. приземляется возле кальянной лавочки города А. Кофейню Б. навещал писатель Б., обыкновенно в дурном расположении духа, если судить по его сочинениям. Улица М. до сих пор передёргивается от звуков предутренних револьверных выстрелов подгулявшего художника П. Длинный, как его название, бульвар К. помнит больше всех.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ Наша экскурсия продолжается. Согласно известному здесь поверью тому, кто чувствует в себе смутное недовольство жизнью, обделённость или обиду, следует прислониться к этому старому клёну… Сейчас под ногами у вас улочка, по которой не во всякой обуви пройдёшь, а над вами — так называемое окно безумной Инеш. Предание связывает этот дом с трагической историей португальской девушки из знатного рода, выданной замуж против воли в интересах династии и сошедшей с ума от тоски. Безумие её проявлялось вполне безобидно — она целыми днями сидела у этого самого окна (обратите внимание, при его отделке применена мозаичная техника «азулежуш») и ждала своего настоящего возлюбленного, пока не умерла в глубокой старости. О судьбе нелюбимого мужа история умалчивает. Видимо, ему было чем заняться. Рыжая черепица крыш и известковая побелка стен с жёлтой или синей окантовкой. Как правило, чтобы добраться до уголков, возвышенных мифами и мерцающих отражённым светом легенд, приходится пересекать местности, для обитателей которых вершина романтического воображения — подраться, получить в глаз и плюнуть в лицо победителю. Но эти сказки там помнят все до единого, включая младенцев и слабоумных. Чем и горды. В приличных районах быстро запоминаешь названия улиц, а в остальных, бывает, мерещатся пустые таблички на домах, особенно в вечерние часы. Было время, когда ненадолго запретили давать коммерческим предприятиям собственные имена. Много спорили о вреде брендов. Рекламные щиты заменяли схемами проезда, а магазины называли просто «Продукты», «Хозтовары», «Ткани», «Инструменты». Теперь вряд ли кто помнит, ради чего, а тогда многие впадали в разного рода крайности, например, при знакомстве отказывались представляться — имя тоже считали брендом.

О судьбе нелюбимого мужа история умалчивает.

Мост 25 апреля переходит в улицу 25 марта. Справа Пагода Заоблачных Высот, слева университетская библиотека с балконами и приставными лестницами. Что-то погода портится. Внутри атмосферы скребут не то небесные кошки, не то Дефанс и Сигрем-билдинг по своим углам. Жилые баржи. Ветряные мельницы. Сыроварни и маслобойни. Много неухоженных людей. Особенно почему-то по весне, будто они из-под снега выходят. С немытыми волосами и плохими зубами. Ковыряются в носах, в ушах. Сморкаются и сплёвывают на землю. Повстречался утром один — вид такой, как если бы его вчера комиссовали со строительства пирамиды Хеопса по состоянию здоровья и он уже успел пропить остатки выходного пособия. И все эти плакатные «броськурить-заведи-собаку» на самом деле обращены не к тем, кто курит или имеет свободные для собаки время и пространство, а к тем, кто сам похож на брошенную сигарету или собаку. Летом в моде была лоскутная ткань. Из неё шили всё подряд — платья, широкие брюки, майки, сумочки. Бульвары по выходным в буквальном смысле пестрели, в глазах рябило от юных созданий, прекрасных, как индуистские храмы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Осенью хорошо в тихом омуте чертей ловить. Зимой в автобусе, дохнув на стекло, заметить проступившие начальные буквы чьих-то имён. Высокий и гладкий участок стены, на нём хочется что-нибудь написать. «Люди, пожалуйста, не думайте никогда о том, что вы можете упустить или потерять. Это только множит упущения и потери». И ещё совет: если о будничной поездке в общественном транспорте думать как о событии под названием, допустим, «Композиция № 1/F12/m», она проходит живее. Проверьте сами. В совместном движении есть осторожность и трепетность: смотреть можно на каждого встречного, а вот посматривать — только на того, кто идёт рядом. Не случайно в городе всего одно кафе «Tenderness». Есть вещи, которых отчаянно не хватает. — Алло. С вами говорит запас специального сырья и делящихся материалов. (Чем они делятся и с кем?)

Осенью хорошо в тихом омуте чертей ловить.

Парк Пратер, парк Тиволи, парк Ретиро, парк Тиргартен, парк Семи Звёзд, парк Фонтенбло, парк Храмов, парк Триглав, парк Никко, парк Гюлхане, парк Монсеррати, парк Лазенки, Вонделпарк, Олений парк, Алгонкинский парк, Центральный парк, Трептов-парк. Сад Камней, сад Орхидей, сад Птиц, сад Бабочек, сад Гармонии и Добродетели, Зимний сад, Летний сад, Александровский сад, Гефсиманский сад, Люксембургский сад, Ботанический сад. Внутри Садово-Паркового кольца — самое дорогое жильё, все правительственные учреждения и два действующих монастыря. Радости мои несложны. Первая ложка вишнёвого йогурта, тонкие струйки душа, запустить все пальцы в его волосы и поцеловать глаза, уткнуться в меховое покрывало, попасть из угла по диагонали тапком в вечерний телеэкран. Печали мои, напротив, горьки и невообразимо запутанны, под их воздействием характер делается слабым и тяжёлым, как увалень на гимнастической перекладине. Леди Либерти валялась на спине, закинув вверх-назад правую руку с факелом. Левая её рука отвалилась и лежала рядом, не выпуская Декларацию Независимости.

Сладкое чувство безопасности Желаю вам всевозможных бед, печалей и напастей избежать. Чехов Памяти В. Л. и М. А.

Пальто лежало как мёртвая женщина. Капюшон завалился набок, серый мех прятался в нём, будто волосы, которые почему-то не разметались вокруг головы, спокойные, пепельные, неподвижные. Рукава безвольно свесились, не в силах увлечь за собой тяжесть порожней

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ оболочки, забывшей о предназначении сохранять недолгое, прерывистое тепло. Она множество раз видела свою одежду брошенной как попало и где придётся, но не могла вообразить, что предмет, имеющий к ней близкое отношение, её личная вещь может выглядеть так жалко, расслабленно и неуместно. Содрогнувшись, она обещала себе никогда больше не оставлять это пальто в горизонтальном положении. Правда, оно и в любом другом смотрелось бы сейчас не лучше. Особенно спина и локти. Неторопливо и крайне сосредоточенно, напряжённо, а оттого не особенно аккуратно она почистила его и убрала подальше с глаз. У каждого свой скелет в шкафу, вот именно. Зеркало повторило ей сводку десятиминутной давности о царапинах на щеке и на шее, о чувствительных, но не столь заметных ушибах и вскользь намекнуло, что кое-кто легко отделался. С полчаса назад на неё набросилась с ножом какая-то психопатка. Они вместе вошли в лифт, едва обменявшись взглядами, поехали. Внезапно попутчица нажала кнопку остановки, резко прыгнула к ней, заключила в углу и плотно приставила к горлу непонятно откуда возникший у неё в руке нож. Не соображая, что происходит, она изо всех сил наступила нападавшей на ногу, та выронила нож, но тут же ударила её коленом в живот и повалила на спину. Обычно женщины, когда дерутся, вцепляются в волосы, царапаются. Эта ничего подобного не делала, ногти пускала в ход лишь непроизвольно, когда прижатая к полу жертва, сопротивляясь, кусала её за руки. Не требовала денег, не оскорбляла, не угрожала. Силилась то сдвинуть её с места, то, схватив за плечи, ударить головой об пол — и молчала. Удерживая её, она одновременно пыталась найти своё оружие — оно, как выяснилось чуть позже, лежало под поверженным телом. Волосы её оказались на удивление скользкими, возможно, она их чем-то специальным ради такого случая вымыла. Будучи лет на десять, а то и пятнадцать моложе, к тому же решительней и сильней физически, нападавшая вскоре окончательно одержала бы верх, но неожиданно лифт дёрнулся и поехал. Чтобы снова остановить его, ей пришлось бы отпустить противницу. Она не отважилась. Кабина вернулась на первый этаж, двери открылись. Увидев, что на площадке кто-то есть, она вскочила и бросилась из подъезда, пообещав на бегу, что ещё доберется. Сделав вид, будто не замечает ошарашенных соседей, несостоявшаяся жертва поднялась, слегка отряхнулась и побрела вверх по лестнице на свой одиннадцатый этаж. Даже не устала, откуда только силы. Заявить куда следует, получить в обмен на заявление талон и ждать? Внешность нападавшей не запомнила. На вид около двадцати. Тёплая куртка, джинсы, сапоги, всё чёрное. Маленькая разбойница. Что-то мешало ей думать о случившемся направленно, собранно и логично уже в первые минуты, сильно мешало. Она не знала, что. Некая дезориентирующая субстанция, разлитая в воздухе. О природе подобных состояний трудно судить извне, даже имея опыт их переживания: бывает, пытаешься чем-то заняться, или сосредоточиться, или куда-нибудь пойти, наконец, — и не можешь. Кажется, тебе препят ствует сама пустота, в которой любой еле различимый фоновый импульс будто перекрывает капилляры восприятия, заглушая все внеш ние сигналы. Она выпила большую чашку зелёного чая, недолго посидела за столом, положив голову на руки, отдохнула, включила компьютер. Сначала почитала кое-что о женских спортивных единоборствах и просто драках. О том, например, что сама постановка вопроса, зачем женщине бить другую женщину, унизительна — иначе говоря,

Кажется, тебе препятствует сама пустота

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ

Короткий глагол-обещание.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

женщина имеет право бить кого угодно, был бы повод. Потом немного об оказании первой помощи. Airway, Breathing, Circulation. Способы остановки кровотечения: сдавление, иммобилизация, возвышенное положение конечности, прижатие на протяжении, термическая остановка. Ничего полезного не запомнила, но файлы на всякий случай сохранила. Кое-что нашла о психологическом консультировании онлайн, о тревожных расстройствах (за многие симптомы тревожности, возможно, отвечает так называемое голубое пятно, расположенное в стволовой части головного мозга), о причинах и свойствах агрессии и напоследок — о женском терроризме в исторической перспективе. «Вы действительно хотите удалить объекты?» — спросила машина. Она испугалась. Исчезнуть, никого не предупредив ни словом, ни жестом, хуже любого удалённого объекта. Зверька какого завести, что ли. Если бы эта маньячка знала, какова её жизнь, вряд ли пожелала бы её отнять. Засыпала она обычно немедленно, как только ложилась, и спала без сновидений, а просыпаясь, имела привычку так же быстро вскакивать, на ходу спрашивая себя: «Ну, и что у нас сегодня будет?» Но иногда, отправляясь в постель с какой-либо мыслью, она почти сознательно продолжала её в полудрёме импровизированным сюжетом, более или менее связным, переходившим в сон. Видения головы моей на ложе моём, как изволил выразиться один пророк. В ту ночь ей примерно таким кружным путём приснилось, что она долго бродит среди торговых палаток в своём многострадальном пальто, у неё мёрзнут руки, затем она покупает телефонную карточку и получает из рук продавца, залитых розовым светом настольной лампы, сдачу — тёплыми бумажками. Утром, проснувшись, она сразу же закрыла глаза. Было холодно. Дрожь от остывшего за ночь белья ещё долго не проходила, мысли о плохом — тем более. О нелепой жизни, которая чуть было вчера не завершилась. Впрочем, подумала она, к чему обижать свою единственную жизнь уничижительными определениями? И всё-таки кто она была, та ненормальная, почему на неё напала? Хотелось бы ей это знать — вопреки тому, что в городе каждый день кого-то убивают просто так, ни за что, без всяких причин и объяснений. А ещё взрывы, дорожные происшествия, просто несчастные стечения обстоятельств. Выйдя из комнаты, она заметила на полу рядом с входной дверью белый лист бумаги. Подняла, перевернула. Короткий глагол-обещание. Отнюдь не любви, хотя последняя буква та же — химерическая, нескладная, дрожащая крупной дрожью вместе с рукой, принявшей сообщение. Когда она успела подложить это? Утром или ещё вчера? Или ночью? Откуда знает номер её квартиры? Она нисколько не сомневалась теперь, что угроза не пустая. Бежать. На Центральный вокзал и к родителям в пригород. К бывшей однокласснице на дачу. В Шереметьево, в Хитроу, на Крит, на Мадагаскар, на Кентерберийскую равнину, в джунгли Амазонии. К чёртовой бабушке, которая давно, наверное, поставила у себя для отвода глаз бронированную дверь, а сама прячется по съёмным квартирам. Не ко времени ей вспомнился давний спор о том, как интереснее путешествовать — с путеводителями или без. Настоящие ценители берут, конечно, что-нибудь из старых изданий, двадцатилетней давности как минимум, а можно и раньше, в зависимости от места и искомых ощущений. Неплохо, к примеру, было бы в экваториальной Африке с одной маленькой книжкой из дедушкиного шкафа. Только жарко. «О чём я думаю? — одёрнула она себя. — Что у меня в голове? Побыстрей отсюда надо, а то я совсем свихнусь».

ЗОНДБЕРГ Проведя в обществе разнообразных посторонних мыслей ещё некоторое время, она так ничего и не решила, кроме того, что бежать ей не столько некуда, сколько незачем. Ну незачем, и всё. Может быть, те, кому есть о ком позаботиться или чем персонально значимым заняться, крепче за жизнь цепляются. Да и то не все, наверное. Она стояла у окна, выбрав одно из деревьев и разговаривая с его листьями, с каждым наедине. Общение велось на неродном ей языке, поэтому ничего нового из жизни листьев ей известно не стало, а в остальном оно происходило так же, как с людьми, животными или так называемыми неодушевлёнными предметами. Надо было просто подпустить собеседника ближе и взглянуть на образуемую им и тобой область пространства, как в театре. Или как в кино, только там не хватает периодов хаоса между кадрами, и из-за этого то и дело спрашиваешь себя: а что мне в чередовании этих картинок, если не видно, как из осколков предыдущей получается следующая? За этим занятием она нечаянно вспомнила, кто может ей помочь. По крайней мере, он должен что-то знать о похожих случаях. Отыскав его служебный номер (этого человека, насколько ей было известно, в выходные проще было застать на работе), она набрала его прежде, чем успела придумать, что скажет, и поэтому, когда их соединили, смешалась и не стала ничего объяснять, только спросила, смогут ли они сегодня встретиться по одному делу. Он ответил, что да, у него будет скоро перерыв на пару часов. О предмете разговора, в свою очередь, не спросил. Потом они обменялись номерами мобильных и попрощались, едва не забыв условиться о месте — у него была скверная манера изрекать напоследок «ладно, пересечёмся где-нибудь в городе» и вешать трубку, забывая, что конкретное «где-нибудь» так и не названо. Она нашла в шкафу сложенный вчетверо и завёрнутый в полиэтилен старый, блёклый пуховик серо-фиолетового цвета — а что делать, не в пальто же вчерашнем идти. Оделась, но ещё несколько минут простояла в нерешительности у собственной двери, как выключенный утренний фонарь на парапете моста. Думала о том, что почему бы миру не быть таким, чтобы все сидели по домам, разговаривали с деревьями, с цветами, друг с другом — но вот нет, мы не можем, нам непременно надо что-то менять вокруг себя, как-то действовать, любить, кормить, убивать. Ведь зачем-то понадобилось кому-то напасть на неё, не сиделось на месте, не беседовалось с кошкой или фиалкой на подоконнике. Что-то кому-то не нравилось в мире. В частности, она не нравилась. «Может быть, лучше сегодня не выходить? Ещё не поздно отменить встречу. Всякий выбор, — пришло ей в голову уже на лестничной площадке, в ожидании лифта, — если это выбор только из двух возможностей, с вероятностью 50 на 50 заводит в положение, из которого видно, что ставить вопрос о выборе было недопустимо. Мы все живём под напряжением альтернативных, не воплотившихся реальностей, в которых то, что мы считаем нашим прошлым, воспоминаниями, называется иначе — непоправимостью». Возможно, из такой реальности и явилась та, которая хочет её убить. Погрузившись в эти невесёлые, но отвлекающие от ещё худших рассуждения, она не заметила, что забыла вызвать лифт, а когда спохватилась и нажала кнопку, сразу потеряла мысль, отметив, что это далеко не первый и вообще не редкий в её жизни случай, когда способность думать оборачивается потерей времени без всякого полезного результата. Паразитные токи мышления ничуть не благородней электрических. Что-то нужно было решать и делать. Или активно избегать угрозы, или готовиться к смерти. Или и то, и другое. Но неплохо было бы для начала почувствовать себя живой. Сладковатое, похожее на

Паразитные токи мышления ничуть не благородней электрических.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ

В голове не мысли, а мыши.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

неудачный наркоз облако безразличия прятало её от неё же самой. И жизнь, и смерть сквозь это облако казались выдумкой. Посматривая по сторонам, она не могла отделаться от ощущения, что то или иное содержание заложено в разные человеческие оболочки как в кусочки мозаики, а число возможных комбинаций ограниченно, так что всё предрешено и нечего дёргаться. Её постоянно отвлекали какие-нибудь мелочи: это плетёный шнурок змеиной расцветки от капюшона чьей-то куртки, а вот это — шапка слишком крупной вязки (что значит «слишком?»). Среди бесчисленных подробностей мысль о собственном не-существовании, отсутствии не вызывала у неё, казалось, никаких эмоций. Такое равнодушие ей и самой было странно. Когда в прошлом умирали близкие ей люди, она подолгу возвращалась к воспоминаниям о них, радовалась малейшим пустякам, выступавшим вдруг из путаницы забвения, в то время как каждый изгиб разлуки с ними причинял боль. Но сейчас та часть её существа, которая пыталась почувствовать на себе, каково это — уйти из жизни, — воспринимала такую возможность как нечто будничное и незначительное. Возможно, мы просто не любим отпускать других, а на себя чувство собственности не распространяется, предположила она и опять — в который раз — поймала себя на бессильном понимании того, что совсем не о том задумывается. В голове не мысли, а мыши. Их движения сопровождаются неприятными шорохами, они серые, мелкие, пахнут глупым мышиным страхом. Нет, не надо… Облако сонливой безучастности мгновенно испарилось, как сахарная пудра с именинного торта, когда задувают свечки. Ей теперь хотелось кричать и выть на весь город, что её хотят убить; звать на помощь на разных языках. Напоминать людям сразу о двух неприятных обстоятельствах — во-первых, что с ними тоже может случиться несчастье, и во-вторых — что они вовсе не ждут изо всех своих душевных сил случая кого-то спасти, по первому или последнему призыву не спешат на помощь, будучи постоянно заняты иными насущными делами. Время ещё оставалось, она доехала до «Энциклопедической» и прошла, не торопясь, переулками к выходу станции «Магна Плаза», там они договорились увидеться. Огляделась, выбирая, где бы им по близости присесть. Минутах в двадцати ходьбы её любимое кафе «Эсцетт». Далековато, пожалуй. Напротив чайная системы «Green Tea» — хорошо, тихо и недорого, но там как-то хочется молчать, а сегодня надо поговорить. Жаль. За углом погребок «Земля Уц», там интерьер ничего, но кормят так себе, да и темновато. Ещё недалеко забегаловка в амстердамском стиле, с коричневыми стенами. Наверное, туда. Пока она ждала у метро, с ней то и дело пытался завести беседу неопределённого возраста и неопрятного вида мужчина. Он слонялся из стороны в сторону, явно никуда не спешил и, похоже, забыл, когда спешил в последний раз. «Вы что, — спрашивал он, — не хотите со мной говорить? А почему?» Она не удивилась бы, если бы он ещё спросил, почему она избегает общения с ним активнее, чем угрожающего ей убийства. Ответа она не знала. Её инстинкт самосохранения, подкреплённый умением и желанием не ввязываться в склоки, интриги, неприятные знакомства и сомнительные отношения, почему-то отказывал сейчас, в ситуации, когда необходимо было элементарно защитить свою жизнь. Она с усилием снова представила себя со стороны. Да, конечно, ей не хочется, чтобы её, вот эту молодую женщину, сегодня или завтра отправили на тот свет. Да, пускай пожила бы ещё лет сорок-пятьдесят, за такое время что-нибудь да успела бы сделать небесполезное. Кто знает, нашла бы любимого, вырастила ребёнка, возможно, не одного.

ЗОНДБЕРГ Тогда бы нынешняя угроза вызвала у неё совсем не такую реакцию, а прежде всего серьёзный внутренний протест, которого она в себе не находит. Да и какой смысл сейчас тратить время и силы на поиски того, чего нет, и предположения о том, что было бы, если бы. Тот, кого она ждала, подошёл. Большие глаза не всегда выглядят грустно. Его глаза уж точно не были грустными. Просто большими, без всяких дополнительных признаков. Этот человек — через пять минут он сидел напротив неё за столиком (белый свитер в зелёную полоску, сзади тёмная стена, неплохо смотрится, отметила она) — сколько она его знала, никогда не рассказывал о событиях своей жизни напрямую. Когда у него что-нибудь случалось, об этом можно было догадаться лишь по косвенным признакам, по совокупности микроскопических изменений в его поведении. Например, он ни с того ни с сего начинал изъясняться сбивчиво, темно и торжественно, или глупо шутить. «Только один таракан из десяти может считаться практически здоровым», — как-то так. Если дело всё же доходило до конкретных обстоятельств, то он раскрывался настолько неестественно, драматично и через силу, что желание интересоваться его частной жизнью и вообще делать попытки сближения пропадало надолго. Видимо, из деликатности он не спрашивал, что у неё с лицом, а она вместо того, чтобы перейти к делу, размышляла, чего бы заказать, упрекая себя в том, что «так неразборчива в этой проклятой еде». К ней привязалось детское воспоминание: она слизывает со стола смесь корицы с сахаром, оставшуюся от яблочного пирога. Через час ему нужно было возвращаться на работу. Он был начальником подразделения телефонных операторов службы спасения и первичной психологической помощи в кризисных ситуациях. Каждый день спасал чужими руками сколько-то жизней, а что касается его собственных рук, то, по её представлениям, при такой должности в дополнение к ним давно должна была вырасти пара ангельских крыл. Очень важно, кто твои друзья, думала она, но ещё более важно, что происходит. Почему она не сказала ему до сих пор ничего? Он может посоветовать, как действовать. Предложить помощь. Или успокоить её, что подобные угрозы почти всегда означают демонстративное поведение и реальной опасности не представляют. Она вертела в руках кофейную чашку и молчала. Тем временем он рассказывал, что у них в конторе есть специальные люди, которые сочиняют готовые фразы для быстрых ответов на часто повторяющиеся, типичные то есть, жалобы. Принцип построения этих фраз, — говорил он, — отвлечение от наведённых социумом негативных установок. Она мало что в этом понимала, но слушать молча ей в какой-то момент стало уже неловко, и она ответила: «А есть люди, которые профессионально отмывают от земли овощи. Ну, ты знаешь, в супермаркетах мытые картофелины продают, морковь, да? Представь, кто-то приходит по утрам на работу, день за днём, видит там кучу грязных корнеплодов, подходит к ней, берёт первые несколько штук и идёт их мыть».

Большие глаза не всегда выглядят грустно.

Возвращаться домой ей, понятно, не хотелось. Заночевать, что ли, примеривалась она к зданиям, где-нибудь в городе (уже начинало темнеть), или, авось не замёрзну, погулять по улицам до утра. Можно ходить и заговаривать с прохожими. В безличной манере. Пусть боятся. Она усмехнулась. Взгляд её упал на неровно прилепленный к стене листок, она подошла ближе и прочла: «расклейка объявлений». Значит, догадалась, объявления на зиму чем-то заклеивали, а теперь, ближе к весне, начи-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ

Город разбросан и суетен.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

нают, наоборот, расклеивать. Снимают верхний слой, а там оно сохранилось всё как было. Сезонные работы. «Царствие мне небесное», — почему-то произнесла она вслух. «Ну и что, многих убивают», — добавила про себя. Про себя, да. «Последний раз, когда мне кто-то понравился, — вспомнила она, — по-настоящему понравился. Сколько лет назад это было? Тричетыре-пять? Летом или осенью?» Тёмные седеющие волосы, рассеянный вид, неуверенные движения, джинсы, очки, газета. Он тогда вошёл в вагон, осмотрелся в поисках свободных мест, сел рядом с ней и погрузился в чтение раньше, чем удобно устроился. Она прочла через его плечо две большие статьи, несколько заголовков — и всё, пора было выходить. Он действительно ей тогда понравился, но они вряд ли ещё хотя бы раз в жизни увидят друг друга. Город разбросан и суетен. Все города теперь одинаковы. А некоторые истории бывают такими короткими, что не успевают начаться. Она не заметила, как пришла почти к своему дому. Всё-таки тянуло именно туда. В соседнем дворике жила статуя, может быть, памятник — она раньше не интересовалась. Каменная девушка с поднятыми руками и запрокинутой головой долго и расточительно одаряла небо скорбным взглядом. Она постояла несколько минут рядом, тоже запрокинула голову, как бы пробуя нездешнюю жизнь. Привыкая. — Иди домой. Строгий такой детский голос. Мальчик, лет четырёх-пяти, рассматривал её сквозь тёмный воздух. Хорошо говорить «иди домой», когда дома тебя ждут мама с папой (или кто там его ждёт? бабушка? сестра или брат? собака, кошка, черепашка, рыбки?), вкусный ужин, чай с печеньем и мультики в телевизоре, а не сумасшедшая с бритвою в руке. Пойти, что ли, и вправду домой — помимо безразличия и усталости, к этому её склоняло ещё и любопытство. Ей было важно знать, кому это так сильно понадобилось, чтобы её не было. В том, что кто-то хочет её убить, виделось ей, был намёк на то, что она живёт неправильно. Кому-то мешает и не осознает, кому и почему. Функции внутривидовой агрессии, припомнилось из вчерашнего чтения с монитора. Выживание сильнейших и равномерное распределение вида по плотности проживания. Экологически правильно находиться как можно дальше от других представителей своего вида в пределах отведённой ему территории. Вот сейчас, подумала она, у моего прошлого и настоящего, наверное, заканчиваются ресурсы для будущего. Больше нет событий, которые заставили бы меня захотеть что-то изменить. Нет мотива избегать смерти. Она ощутила превосходство нападавшей, полноту её жизни, в которой, например, попытка убить кого-то — важное звено в цепи других действий, крепко, но без потери гибкости удерживаемое соседними. Вполне возможно, что за неделю эта девчонка успевает не единожды пересмотреть многие свои мнения, и всё вместе связывается у неё во что-то очень прочное, наматывается, как кокон. А в моей жизни, вздохнула она, случившееся, конечно, никакое не звено, а что-то вроде дырки от звена или выпавшего зуба. Произойдёт ли со мной что-нибудь настоящее, прежде чем она до меня доберётся? Хотя, с другой стороны, почему непременно должно что-то произойти? Откуда эта привычка относиться к каждому дню как к беспроигрышной лотерее с каким-никаким сюжетом на выходе? Какой смысл в пересказе подобных сюжетов? Зачем говорить о судьбе и биографии с почтительным волнением в голосе, если они не более чем…

ЗОНДБЕРГ Она подняла голову и обнаружила вывеску чайной «Green Tea» — в точности такой же, какую она видела днём. И ей больше всего на свете захотелось хорошего горячего чая. Она потянула дверь на себя. Непонятно, что это был за чай, но очень скоро на неё снова, как несколько часов назад, наплыло сладкое чувство безопасности — вязкое, обволакивающее и быстро застывающее вокруг любого изменения обстановки. Казалось, где-то поблизости нажата кнопка записи, и все её ощущения мгновенно наполняются такой древностью, что перерастают желание сохраняться вечно. Снаружи началась метель. Большое тёплое небо прикрывало скромные радости городского уикенда, прохожие шли обсыпанные, как снежные барсы, благо чем не охотничьи угодья все эти вечерние магазины. Едва не коснувшись окна, пролетела стайка смутно очерченных созданий — не то какие-нибудь воздушные одноклеточные, не то ангелы в пуховиках. Сладкое чувство безопасности не отменило ясного понимания того, что угроза никуда не ушла, как не исчезли её оцепенение и неспособность сопротивляться. В этом чувстве не было никакой защиты, кроме той, что теперь можно было слышать, как летом во время грозы оконные конструкции становятся духовыми инструментами воздушных потоков, выкладывать на стенах и на полу свежесорванными во сне яблоками короткие и длинные слова, заваривать золотистый напиток из ничего и пить его мелкими глоточками, найти в глубине шкафа любимый фильм и в мгновение прокрутить все его десять серий и ещё одну, якобы несуществующую, думать о себе как о жертве, напрасной, но всё же наделённой сознанием, для которого миф превыше страха смерти, а в недолгом обряде больше жизни, чем в многочисленных днях, отличимых один от другого не иначе как по погоде и самочувствию, созерцать гаснущие одно за другим окна в высоком доме напротив, разделяя довольство всех, кому не надо завтра рано вставать, потому что выходной, знать, что когда говорят, будто жизнь прекрасна, то имеют в виду, конечно, не всю жизнь, а вот такие её моменты, и было бы неплохо собрать их все вместе и последовательно пройти сквозь, но увы, время от времени совершенство из природы заботливо изымается. Она поднялась, оделась (оболочка безопасности скользнула в рукава и деликатно отодвинулась на полметра от тела, по-прежнему окружая её со всех сторон и сопровождая каждое движение) и вышла с видом человека, который знает, куда направляется, и не расположен отвлекаться. Однако впечатление это было более чем обманчивым, и отвлечь её, остановить, повернуть в противоположную сторону не составило бы в эти минуты никакого труда. Собственно, она сама, без постороннего вмешательства, замедлила шаг, проходя снова через двор мимо каменной девушки с поднятыми руками и запрокинутой головой. Остановилась, подошла ближе и прислонилась к статуе. Та была чуть ниже её ростом, но из-за направления взгляда казалась выше. «Скажи, — обратилась она, — вот если бы у тебя в руке был нож, ты бы ударила — ну, меня, или кого-нибудь, кто бы тебе не понравился?» Изваяние, похоже, не знало, что ей ответить. Или не знало, как. «Вот объясни, — продолжала она, — в моём возрасте рано умирать или не очень? Бывает ведь так, что человек и сам не знает, сколько ему лет, не понимает, сорок их или дважды по двадцать. Или четырежды по десять. Или тридцать пять и пять. А я точно знаю — мне шесть раз по пять и ещё четыре. Шесть пятилетних девочек и седьмая четырёхлетняя, зовут их Лена, Оля, Таня, Катя, Аня, Юля и маленькая Маша. Не важно, какое из этих имён мне дали как единственное. И ты

оболочка безопасности скользнула в рукава и деликатно отодвинулась на полметра от тела

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ понимаешь, было бы совсем ни к чему скрываться от угроз и нападений, но седьмой малышке очень уж хочется дорасти до остальных. И все они вместе хотят дождаться времени года, когда вкуснеет вино град, а ещё чтобы им подарили семь гномов и показали семь холмов, как их там: Палатин, Авентин, Квиринал,.. да что я с именами, все города теперь одинаковы. Других детей у меня нет, а для каждой из них нет меня, ведь разве им объяснишь, что они живут внутри кого-то одного, кого никогда не видели? Я могу существовать для себя, для убийцы, для родителей, друзей, знакомых, для своих будущих детей, для того мальчика, который сегодня смотрел на меня в этом дворе. Они все могут что-то сделать со мной: поговорить, полюбить, убить, велеть идти домой, пройти мимо — все, кроме этих семи самых близких мне существ. Зачем цепляться за такую жизнь? Как случилось, что они не помнят меня, не ощущают сладкого вкуса безопасности на моих губах, не спрашивают, почему мои мысли заняты почти всё время не ими, а бог знает чем, путеводителями по Африке, мойщиками картофеля, бергамотом, осенним призывом…» Мимо прошли две женщины. Она слышала их лучше, чем видела. «Он меня совсем не понимает, — сказала одна. — Я как будто разговариваю сама с собой. Я говорю, говорю, а он молчит, а потом встанет и уйдёт». Вторая шумно выдохнула непонятно какое, но определённо сочувственное междометие, взгляд её метнулся в сторону, нашёл тускло освещённый двор, какую-то бедно одетую тётку рядом со знакомой статуей — и остановился. Так смотрят из окна вагона проездом туда, где ждут и обещали встретить, а пока за стеклом ничего особенного: исчезающие виды, сторонняя жизнь.

Доктор, это лечится?

Смилуйся, государыня рыбка В сентябре прошлого года Аля после долгого перерыва обновила свой блог: Сегодня, пользуясь замечательной погодой, я вышла прогуляться в ближайший парк. И вот шла я так медленно, в умиротворённом состоянии, хоть на лавочку садись и засыпай под Яна Тирсена в плеере, и вдруг увидела, как по обочине дорожки прошмыгнул в сторону деревьев мышонок. Совсем небольшой, сантиметра три в длину, не считая хвоста. Не знаю, что со мной случилось и какие инстинкты в тот момент проснулись, но я почувствовала, что очень хочу его поймать. Не убить, упаси боже, и не отнести домой, зачем он мне, а именно поймать. Короче, я преследовала несчастного зверька среди лип и тополей, пока он окончательно не скрылся. Хорошо понимая, что делаю что-то не то. Доктор, это лечится? В течение часа откликнулись трое. Двое из них независимо друг от друга предположили, что в прош лой жизни Аля была кошкой, причём, как уточнил второй, не какойнибудь породисто-декоративной, а правильной охотничьей кошкой, полезной в хозяйстве. Третий возразил им обоим, высказав убеждённость в том, что никакой прошлой жизни не существует, а если и допустить нечто подобное, то во всяком случае у человека и в текущей жизни может быть

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ достаточно причин для того, чтобы вот так, на первый взгляд, немотивированно охотиться на мышь. Четвёртый и последний комментарий пришёл ночью, когда Аля спала. По утрам она принимать почту не успевала, на работе выхода в сеть не было, так что прочесть его удалось лишь на следующий вечер: а может быть, охотничьи повадки ни при чём, просто тебе хотелось подольше понаблюдать, как это маленькое существо стремительными движениями, лишь для поверхностного взгляда хаотичными, грациозно шевелит видавшую виды весны и лета траву? Написал это единственный из семнадцати её друзей, с которым она не была знакома лично. Где и как она его нашла, Аля не помнила. Так, добавила однажды из любопытства. Очередную запись она сделала уже после Нового года, раньше было как-то не о чем. С недавних пор сразу в двух палатках с восточной едой, мимо которых я каждый день хожу на работу и обратно, неизменно висит табличка «Шаурмы нет». Куда исчезла шаурма, не знаете? Ты что, газет не читаешь? Телевизор не смотришь? В новостные ленты не заглядываешь? — поинтересовался Алексей, муж её подруги Маши. На его новом юзерпике был изображён непонятный Але чёрно-белый дорожный знак. Газет не читаю. По телевизору смотрю только фильмы ужасов и кулинарные передачи. А что такое новостные ленты?

Куда исчезла шаурма, не знаете?

Чёрно-белый квадратик одарил её тройной улыбкой, как из-под карнавальной маски (насчёт телевизора Аля, впрочем, не шутила), и ссылками на наиболее популярные новостные ленты. Пока Аля ходила по этим ссылкам, пришёл комментарий от по други Насти. Если бы она, признавалась Настя, хотя бы наполовину умела и любила готовить так, как Аля, её бы ничуть не беспокоило временное исчезновение какой бы то ни было уличной еды сомнительного качества. Кстати, решила Аля, можно по такому случаю сделать улучшенный вариант шаурмы на ужин. Раньше они с мамой почти каждый вечер готовили вместе и, действительно, никогда не ели в фастфудах, только дома. Мама вообще после работы «всю эту гадость» из ларьков и забегаловок видеть не могла. В последние недели кухня была в распоряжении Али — мама часто выходила в дополнительные смены, зарабатывая к отпуску. Её который год уже влекло вместо привычного турецкого берега в страну настоящих пицц и паст, бесконечные заменители которых она штамповала ежедневно по производственной необходимости. Алина мама работала в одном из тех многочисленных заведений сетевого общепита, которые и объективно, и по совести слишком дороги для невзыскательных едоков, а для всех остальных не представляют гастрономического интереса, но тем не менее никогда не испытывают в нашем городе недостатка в посетителях.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Пока Аля обжаривала мясо и нарезала зелень, ещё два человека объяснили ей, в чём суть недавних изменений в городском миграционном законодательстве и почему, таким образом, нет шаурмы. Впрочем, она уже успела прочесть об этом на новостных сайтах. Держа в одной руке баночку с мёдом, а в другой мышь, она не без лёгкого волнения открыла подоспевший к вечернему чаю комментарий от единственного друга, не знакомого лично: бога тоже нет, но об этом никто с утра не предупреждает, ни табличкой, ни устно, а то ещё начнут спрашивать, куда исчез и почему нет. В продолжение темы недавних инициатив местной власти, ограничивших иностранцам область приложения их трудовых возможностей, Аля на следующий день устроила в своём журнале небольшой опрос. Скажите, а как вы называете незнакомых людей других национальностей? Для примера: допустим, вы проходите мимо стройплощадки, где работает группа темноволосых и смуглокожих граждан, говорящих на непонятном вам языке. Какое слово для обозначения этих граждан первым приходит вам в голову?

бога тоже нет, но об этом никто с утра не предупреждает

На этот вопрос ответили почти все Алины друзья. Большинство указало слова «приезжие» или «гастарбайтеры». Один, самый старший, выбрал немного архаичное выражение «гости столицы» — привязалось, объяснил, ещё во времена вымученной бодрости монотонных телерадиоголосов. А бывшая Алина одноклассница Нина честно написала, что на подсознательном уровне ничего не может поделать со своим предвзятым отношением к иноплеменникам. Мысленно, хотя и стыдится этого, она нередко называет их «черномазыми» или даже «чурками» и считает, что без них город был бы как-то уютней. Но вслух — никогда, конечно. Аля не знала, как поступить: удалить Нину из списка друзей? ответить ей что-нибудь резкое и осуждающее? Удалять было жалко: Нина периодически рассказывала правдивые, но при этом не скучные истории, в каковые имела талант время от времени попадать. К тому же, всё-таки одноклассница. И человек неплохой. Продолжая размышлять о том, как обойтись с Ниной, Аля машинально перечитала несколько собственных последних записей и тут же решила, что тот, кто недавно охотился на ни в чём не повинного полевого мышонка, осуждать других за ксенофобию и агрессивность не имеет права. Так что ни сокращать список друзей, ни отвечать Нине она не стала. Ближе к полуночи единственный друг, не знакомый лично (Аля ждала его ответа и отчасти из-за этого до сих пор не спала), написал: раньше я тоже называл их гастарбайтерами. но однажды случайно оговорился и с тех пор зову не иначе как «интербригады». наверное, это плохой признак, ведь с реальными интербригадами у них нет ничего общего. всё равно что сажать в одну камеру уголовных и политических преступников. недоброжелатели у тех и других похожие, разве что. да и то. Слово «интербригады» было Але определённо знакомо, но именно сейчас оно никак не желало покидать удобно обустроенное гнёз-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ дышко где-то в первом-втором круге долговременной памяти. К счастью, для таких случаев у современного человека есть поисковые системы и «Википедия». Аля ещё полчаса провела у монитора и утром едва не проспала работу. Сегодня я видела, как ухоженная и хорошо одетая молодая женщина сильно ударила своего ребёнка и обозвала его сволочью за то, что он плакал и не хотел куда-то там идти. Стерва. Я мысленно пожелала ей прожить долгую жизнь и сдохнуть в самом вонючем приюте для одиноких старых ведьм. В связи с этой неприятной историей у меня вопрос к тем, у кого есть дети: а как вы реагируете на их истерики, непослушание и прочие формы протеста? Аля сделала эту запись примерно через неделю после предыдущей, с кросспостом в специализированное сообщество, куда предлагалось жаловаться на случаи плохого обращения родителей с детьми. Отклики сыпались дня три, не меньше. Одноклассница Нина ответила, что ни разу ни одного из троих детей не ударила и что у неё старшие в таких случаях успокаивают младших, а иногда и наоборот. Подруга Маша написала, что давно прибила бы своего спиногрыза, но боится попасть в кого-нибудь невиноватого (в их маленькой квартире, помимо троих взрослых и очень подвижного пятилетнего мальчика, водились и регулярно обновлялись внушительные поголовья разнообразной живности в диапазоне от подобранных на улице собак до экзотических насекомых). Машин супруг Алексей, сменивший юзерпик с дорожным знаком на мордочку не то коалы, не то вомбата, процитировал Хармса: «А молодая толстенькая мать тёрла хорошенькую девочку лицом о кирпичную стену». В специализированном сообществе неспешно прирастала и разветвлялась дискуссия о допустимых приёмах утешения плачущих детей (отвлечь, приласкать, поговорить серьёзно, в крайнем случае — пообещать что-нибудь приятное, хотя последним, разумеется, злоупотреблять нельзя), а также о том, насколько естественно применение силы в воспитательных целях и простительно ли бить детей, если есть за что. Единственный друг, не знакомый Але лично, отметился в комментариях одним из последних:

давно прибила бы своего спиногрыза, но боится попасть в кого-нибудь невиноватого

я очень рано объяснил своей дочери, что протест — это профанация недовольства. Аля хотела расспросить его, какими конкретно словами или поступками он донёс до сознания младенца столь непростую истину, но не решилась. У неё были свои причины побаиваться сближения с подобными людьми, несмотря на то, что она вряд ли могла бы объяснить даже сама себе, что скрывает обобщение «подобные люди», и по каким признакам, собственно, её незнакомый друг подобным людям подобен. Потом Аля опять долго ничего не записывала. Мама вернулась из Италии расстроенная, точнее, там ей очень всё понравилось, но она не ожидала, что возвращение столь быстро и непоправимо испортит впечатление от поездки. Зато они снова вместе готовили вкусные ужины по проверенным либо слегка изменённым рецептам. Новые строчки в Алином блоге появились лишь в конце апреля: Вчера в метро две пожилые женщины рядом со мной очень громко разговаривали — я слышала каждое слово. Но вот странно: хотя

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ обычно чужие разговоры возбуждают во мне нездоровое любопыство, на этот раз я поймала себя на том, что совсем не прислушивалась. Мне было абсолютно неинтересно, о чём они говорили. Я и не помню уже, о чём. При этом в них самих не было ничего отталкивающего, неприятного. Наоборот, одна из них внешне напоминала покойную бабушку, которая меня вырастила. И вот мне пришло в голову: если неинтересен чей-то реальный разговор, надо придумать им свой, и такой, чтобы не было скучно и обидно за говорящих. Итак, что бы я сама хотела вокруг себя слышать? Второй день пытаюсь сочинить подходящий диалог и не могу. Не получается. За прошедший с тех пор месяц под этой записью появился един ственный комментарий — от единственного друга, не знакомого лично: и я не могу.

Форма элитных частей Выбери сейчас наугад десять человек и расскажи им, о чём я думаю, — и что?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

М. П. Н., подарившему воронье перо

Он добрался туда ближе к рассвету, лёг на траву. Тёплый сухой воздух, который, не сумев удержать никого в ночном парке, неприкаянно переливался с места на место тонкими струйками песочных секунд, как будто замедлил движение, спокойно окружив безраздельным вниманием единственного посетителя. Тому, однако, спокойствие не передалось. Он то и дело вставал, делал несколько шагов, снова садился или ложился на спину; пару раз выполнил комплекс упражнений с применением особой дыхательной техники; пытался уснуть, подложив под голову рюкзак и не переставая теребить край футболки; даже читал в темноте книгу и немного, похоже, прочёл. За всеми этими занятиями мысли его проскальзывали, оставляя, как ему казалось, бесполезные размытые следы. Недовольство жизнью — как собственной, так и в целом — привычно выводило его из себя повторяемостью и банальностью — он чувствовал, что не просто зацикливается, а деградирует, превращается в часть того, против чего настроен самой природой. Чтобы не угодить снова в ловушку с гордым названием «один против всех», он закрывал глаза и старался вообразить, что рядом есть кто-то ещё. Что, допустим, в пяти метрах от него сидит человек, живущий именно так, как хотелось бы жить ему самому. Сделай шаг — и можно поменяться с ним, перепрыгнуть лет через десять-пятнадцать, работать понемногу в разных городах мира, в хорошую погоду ночевать, как сейчас, в парке, а утром идти пешком к месту любимой деятельности. Быть окружённым, конечно же, занятыми и умными людьми, чья жизнь изо дня в день наполняется чем угодно, кроме желания вмешиваться в чужие дела. «Вот я сижу тут, — размышлял он, — не сплю, ушёл из дома, а что такое мои проблемы для остального мира? Выбери сейчас наугад десять человек и расскажи им, о чём я думаю, — и что? Трое возмутятся, прочим семи будет скучно. Ну, или наоборот».

ЗОНДБЕРГ Было уже светло, когда он уснул. Однотонный ночной пейзаж сменился резкостью и многоцветием, к которым не только взгляд, но и сам начинающийся день как-то пока не привык. Обитатель парка предстал (или, правильней сказать, предлёг) телом в состоянии покоя, лет двадцати, одетым в вытертые джинсы и ярко-зелёную футболку. Вокруг его шеи вилась почти в обтяжку нитка мелких деревянных бус. Проснувшись, он увидел совсем рядом непуганую ворону, она вышагивала туда-сюда и не удостаивала вниманием факт его присут ствия. Он шевельнулся, но птица нимало не смутилась и даже подошла ближе. Протянув руку, он дотронулся до её головы и погладил. Втянув голову, ворона медленно отошла в сторону и так же невозмутимо продолжила прогулку. Он поднялся, посмотрел на часы и побрёл в сторону университетских корпусов. У бокового входа в ближайшее здание собралась большая группа молодых людей. Было начало июля, шли экзамены. Он вспомнил, как несколько лет назад сопровождал младшую сестру на вступительное собеседование в подготовительный класс одной популярной в интеллектуальных и смежных с ними кругах школы. Их родители решили, что чем раньше произойдёт вхождение, тем вероятней окончательное попадание в достойную жизнь. Он долго ждал в коридоре, ходил и разглядывал двери кабинетов. Все таблички были сделаны вручную: буквы и цифры выкладывались тополиным и чертополошьим пухом на чёрном или коричневом бархате бумаги и накрывались тонким стеклом. Так получилось, что в тот момент, когда девочка наконец вышла, он стоял у окна в противоположном конце коридора. Она позвала его, он обернулся и впервые ощутил абсолютную неправильность происходящего, ту самую, что теперь беспокоила его почти непрерывно. Тогда он сразу понял, в чём было дело: малышка издалека казалась ещё меньше и именно в силу этого ни в коем случае не должна была находиться в подобном месте. Такие маленькие, как она, могут проникнуть в достойную жизнь без лишних усилий, точнее, не могут не проникнуть, не просочиться с водой, не просквозить с воздухом. Иначе все законы природы писаны зря, а открыты тем более. И теперь, оглянувшись ещё раз на отдалившихся взволнованных абитуриентов, он подумал, что так называемая достойная жизнь сама выхватывает избранных ею, разглядывает на расстоянии, масштабирует, уменьшает, приводя к должным размерам. Возможно, она, достойная жизнь, даже одевает их в особую униформу, и вот сейчас там как раз идёт примерка. Одетые в такую униформу становятся принадлежностью достойной жизни. Он смутно представлял себе их положение чем-то вроде обладания дисконтной картой обширной сети заведений различного профиля. Купил что-нибудь в магазине — получил за это скидку в кафе, на автозаправке, у телефонного оператора и так до самой смерти, а может, и дальше какие-то скидки действуют — всё-таки это достойная жизнь, а не шутка на один сезон. Одно он знал точно: будь у него глаза, чтобы видеть на представителях своего вида форму элитных частей этого и того света, он делал бы всё, чтобы избегать близкого общения с её носителями. «Очень хорошо, — думал он, — что я погладил сегодня ту ворону в парке. Надо будет об этом чаще вспоминать. Может быть, когда мне в следующий раз станут предъявлять всякие нелепые требования и нужно будет срочно отвлечься и проигнорировать ситуацию, то лучшего средства не придумаешь, чем немедленно представить, как гладишь по голове ворону». Не откладывая тренировку полезного навыка, он тут же мысленно прикоснулся к поверхности чёрных, неярко блестящих перьев и заглянул в вороний глаз, ласково, но осторожно. Мало ли что, вдруг этот глаз начнёт расти вширь и вглубь наподобие какой-нибудь разновидности достойной жизни и затянет его вместе с гладящей рукой.

Очень хорошо, — думал он, — что я погладил сегодня ту ворону в парке.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ А там, понятно, немного другая униформа, не та сеть и совсем не те дисконтные карты, но всё равно страшно.

Жизнь как незначительный промах. Конспект

Снова лёг в постель с ощущением, что забыл съесть что-то вкусное.

Учился так себе. Однажды, правда, чуть было не написал хорошую работу, но застрял на стадии сбора материала. Там и пребываю.

Хотелось принести в школу любимую игрушку, поговорить о ней. Увы, частную мифологию нам не преподавали. Вместо неё были вечные ценности. Никто не помнил, как ими пользоваться. Наверное, за давностью лет они вышли из рационального употребления.

Когда я занят чтением, не говорите мне, пожалуйста, под руку, что в жизни всё по-другому.

Получив аттестат, очнулся вскоре с пустой головой. На донышке, правда, слышен был слабый плеск идеологической и канцелярской риторики. Передвигался с осторожностью, дабы ненароком не выплеснуть эти помои. С тех лет осталось некоторое презрение к словам — впрочем, к моим-то, слава богу, никто не прислушивается, ни на что они не влияют.

На окне у меня стоят в ряд разнокалиберные стеклянные банки, накрытые перевёрнутыми крышками. То и дело какая-нибудь из крышек падает. Развлекаюсь, короче, как умею.

Книжные развалы стали похожи на рынки строительных материалов. Недавно проходил вдоль такого, и показалось, что на одной из обложек был заголовок: «Как отомстить миру и не навредить себе». А может, и не показалось.

Когда я занят чтением, не говорите мне, пожалуйста, под руку, что в жизни всё по-другому. Не потому даже, что сегодня по-другому, а завтра нет. Главное — при чём тут вообще жизнь?

Что я ещё люблю? Нравится иногда слушать чей-нибудь пьяный бред. Он, я так думаю, лишь немногим отличается от глубокомыслия. Ну, то есть, примерно как геоцентрическая система от гелиоцентрической. После утверждения последней, разумеется.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ

Привычка к фоновой музыке — первый шаг по лестнице деградации.

Навстречу мне идут мужчина и женщина. Она ему говорит: вот ты в четыре года читать научился — и что из тебя вышло? Что из тебя получилось? А на ногах у неё вязаные сапожки, недавно вошли в уличную моду. Блядские синие вязаные сапожки.

Кстати, напрасно вы так считаете, в эротических приключениях у меня недостатка не было и не предвидится. Дело в том, что почти в любой ситуации проще заняться любовью, чем объяснить, почему ты не хочешь заниматься ею.

Посидел на днях в сети, почитал некий форум, условно говоря, пайщиков. Вот уж кому действительно не повезло.

У одного моего знакомого есть тайное от семьи жильё для одного себя.

Так уж я устроен, что счастье доступно мне лишь как промежуточный продукт. Иными словами, бываю кратковременно счастлив, когда у меня что-то получается. Проблема в том, что у меня уже довольно давно ничего не получается.

Дело в том, что почти в любой ситуации проще заняться любовью, чем объяснить, почему ты не хочешь заниматься ею.

«Под патиной современных наслоений», — сказал только что голос в телевизоре. Никогда ничего глупее не слышал, хотя, казалось бы, всё так и есть, патина образуется от времени. Логика не нарушена, по крайней мере.

Как дела, интересуетесь вы. Хотелось бы уточнить: в целом или на общем фоне?

Успешный и неуспешный человек различаются главным образом тем, что ощущают себя должниками разных инстанций.

Смотрю — два пакетика по цене одного. В магазин этот я не хожу много лет, прищемил тут как-то однажды палец дверью, с тех пор уже

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ и дверь переделали, и вывеску несколько раз меняли, но я всё помню. А тут вот такое дело, два пакетика по цене одного. Всё-таки не зашёл. В другой раз как-нибудь.

На пакетиках, между прочим, среди многочисленных достоинств продукта значилось: «Распадается только на то, из чего состоит».

Вместо утешения: homo habilis и другие

Никто не пропадёт: к жизни в том или ином виде приспособлены все.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Никто не пропадёт: к жизни в том или ином виде приспособлены все. Не нужно уметь построить дом, чтобы выжить. Можно вообще ничего не уметь и даже не делать вид, а если что-то понадобится, просто ждать, сколько не жалко. О деятельности в отсутствие необходимо сти таковой имеет смысл рассуждать разве что как о чувстве. Тем не менее, на кого ни взгляни — увидишь перед собой обладателя редких навыков, порой весьма многочисленных. И хотя направленность в наших условиях важней интенсивности и результата вместе взятых, иногда эти навыки бывают, безусловно, полезны. Например, у некоторых легко получается раздвигать на руках средний и безымянный пальцы, одновременно прижимая к среднему указательный, а к безымянному мизинец. Илья умеет причудливо изгибать пальцы и щёлкать ими. С. К. умеет сгибать крайние фаланги всех пальцев рук, кроме больших, сохраняя пальцы прямыми. Евгения умеет делать так же, а ещё свистеть в два пальца. Игорь умеет изображать пальцами множество сложных фигур, а кроме того, дышать попеременно то одним, то другим лёгким, покачиваться из стороны в сторону с неподвижной головой, моргать горизонтально, чуть стягивая веки к переносице синхронно или поочерёдно, и опрокидывать глазные яблоки в орбитах далеко вверх и назад. Т. умеет шевелить ушами, разнообразно двигать пальцами на ногах и даже показывать ими «козу». Света легко поднимает ногами с пола мелкие предметы, пишет одновременно левой и правой руками в зеркальном отражении, умеет очень быстро двигать зрачками вправо-влево, а также хлопать себя по макушке одной рукой, в то же время гладя вкруговую по животу другой. Женя и В. Г. умеют вчетверо складывать язык. И. может перевернуть язык на 180 градусов. М. умеет поднимать то левую, то правую бровь, набирать текст с закрытыми глазами и мяукать, как настоящая кошка. Таня может за один вечер прочитать толстую книгу, а за пару часов сшить или связать красивую вещь. Оля умеет делать уколы новорождённым мышатам. Павел на глаз определяет вес человека. Дмитрий под настроение хорошо запоминает номера телефонов. Ваня Р. умеет петь и свистеть одновременно. В. Г. умеет зажигать спичку одной рукой, подкидывая коробок в воздух и ловя его. Алексей, путешествуя железнодорожным транспортом, умеет мысленно заставлять попутчиков переставать храпеть. Серёжа умеет изготавливать свинцовые грузила в домашних условиях. Ну, а я умею обижаться на кота, как на человека.

ЗОНДБЕРГ Блюз для дома с лифтом Напротив него сидели мужчина и девочка, разглядывали чью-то маленькую фотографию. Он думал, отец и дочь, но через несколько остановок девочка встала и, на ходу попрощавшись, вышла. Дальше мужчина ехал один, его непроницаемое лицо не приглашало ни к каким размышлениям и догадкам. Может быть, всё-таки отец и дочь, кто их, чертей, знает. Бумажный спам в почтовом ящике предлагал ему недорого по стричься, заказать на дом японскую еду и купить электрическую мухобойку. Снегопад на улице второй день подряд медленно и невнятно говорил в пользу последней. Вызывая лифт, загадал: если придёт не пустой, он больше никогда ничего не будет хотеть. Двери открылись, вышел и быстро проскочил мимо молодой человек, не взглянув на него из-под мягко облегавшей большую голову чёрной шапки. Поднимаясь к себе на двенадцатый, он действительно с каждой секундой терял желания и даже не пытался остановить их отток. Не понимал, как теперь обсуждать планы на выходные, на летний отпуск, для начала на сегодняшний ужин. Думать об этом ему, впрочем, тоже хотелось всё меньше. Открыл, как обычно, только уже совсем нехотя, своим ключом — звонок был для него чем-то вроде нелюбимого домашнего животного. Включил свет, не сразу осознав непривычность действия. На столе лежала записка из трёх слов: «Если хочешь, звони».

Жизнеописание Медленные движения показывал только самым близким. На чьилибо неблаговидные поступки взирал, как на витрину очень дорогого магазина, в смысле, камней не кидал. Сентиментальность его была странной: он плакал, когда что-то делалось просто так, низачем; видно, попытки ненужности, бессмысленности трогали его сильнее, чем усилия противоположного свойства. Одна лампа сказала другой, соседке по комнатному потолочному светильнику: «Ты берёшь на себя его левое полушарие, я — правое. Как только опять подумает сама знаешь о чём, так сразу и выключаем его». Почему-то слова «получил то, что заслужил» обыкновенно относят к тем, кто получает худшее из того.

Почему-то слова «получил то, что заслужил» обыкновенно относят к тем, кто получает худшее из того.

Trendy Brain Пластическая хирургия мозга, чтобы индивидуальным образом позвякивал в случае чего. Каждому свой однозвучный колокольчик. Или струна. Наэлектризованная душа пошла по тонкой натянутой золотой проволоке. Жмётесь вы друг к дружке, бедные нервные клетки. Просыпайтесь, уже загорелся дом большой кошки, где первый отдел заводил на вас дела и к вашим ошмёткам готовил антитела. Что с утра, что под вечер последовательность собственных и несобственных действий, равно как и встречных видимых предметов, казалась импровизацией плохо подготовленного и ещё хуже себя чувствующего медиакорреспондента, которого надо бы за такие импровизации поскорее уволить. И нимало не утешала общеизвестная гипотеза о том, что тело — это как бы насильственно спрессованное ядро, а на

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ поверхности, понимаете ли, мягкость, лёгкость, эфемерность и цветоч ки к свету тянутся.

Глобализация: определение Важно с самого начала разобраться с понятийным аппаратом. Итак, глобализация — это не макдональдсы со старбаксами, не голливуд, не икея, не ползучая колония интернет-ресурсов, не хрупкие вершины деловых кварталов и не младенцы паоло коэльо с дэном брауном в подземке у целого народа на руках. Что же она такое? Представим, как два произвольно выбранных человека, предположительно живущие в разных странах, в разных домах, различающиеся также своими доходами, умственными способностями, семейным положением и бог весть чем ещё, одновременно перестают думать о том, что занимало их мысли секундами ранее, и бессюжетно смотрят в одну точку, каждый в свою. Если направления их взглядов не параллельны и не расходятся, то рано или поздно они пересекутся. Точки пересечения (не путать с точками, в которые они физически смотрят) образуют множество переменного состава, которое мы и договоримся далее называть глобализацией. Некоторые из тех разнообразных факторов, от которых зависят величина и структура подобного множества точек, уже были нами упомянуты…

Всегда можно тупо перечислять заползающие в поле зрения объекты.

Маленькая страна Несмотря на занимаемый крупный кусок планеты, в космическом масштабе у нас маленькая страна. Обаяние маленьких стран в том и заключается, что к ним внимательны, как к маленьким. Вот мы и стараемся. Поддерживаем всё в относительном порядке. Повезло, что маленькая. Вот предки наши не догадывались о космическом масштабе, и страшно даже вообразить, как они тут жили.

Девяностные vs Двухтысячные Когда спорят о них, пытаясь выяснить, когда и кому было лучше, вспоминается несчастный городок Армеро, жертва вулканической деятельности, сгинувший раньше тех и других. «Не взрывом, но всхлипом», точнее, всхлюпом: с небес не очищающее пламя сойдёт, а растопленная огнём грязь. Взрывная волна — и некоторое время спустя потоки мерзости. Этапы большого пути, сравнивать которые как-то даже неловко, разве что в академических целях.

Некоторые крайние случаи Всегда можно тупо перечислять заползающие в поле зрения объекты. Всегда можно втирать круговыми движениями. Всегда можно полюбить не того человека. Всегда можно сделать вид, что не отличаешь Sparkling от Still. Всегда можно, если кофе и водку уже нельзя, открыть магазин «Книги и молоко».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ Всегда можно отдать смирению налог на поэзию, убрав из неё стихоразделы. Всегда можно найти материалистическое объяснение, даже обидно иногда, что не всему оно нужно. Всегда можно оправдать рутинное времяпрепровождение типа поездки в метро на работу пришедшей за это время в голову нетривиальной мыслью. Всегда можно истолковать вышеупомянутое иначе: «Эта ничтожная, претенциозная мыслишка звякнула, как пустая жестяная банка, в моей счастливо отрешённой голове, нарушив хрупкую атмосферу общности с окружающим миром в процессе перемещения к месту полезной деятельности, вдохновлённой, кроме блага семьи, множеством иных высоких смыслов».

Книга почти мёртвых Вот неприятный человек, он просматривает электронную почту и телефоны своих домашних, якобы всё должно быть под контролем. Предлог, понятно, белыми нитками подвязан, и на самом деле человек этот просто серьёзно болен, в нём умирает возможность свободы (не той, где «не чувствовать боли», а той, где «не передавать боль по цепочке» — прим. авт.). Когда-нибудь таких, как он, не будет. Конечно, хочется, по молодости особенно, чтобы людей определённых типов было поменьше, но потом, когда понимаешь, что они реально вымрут в ближайшие или пусть даже отдалённые годы, записываешь каждого в красный блокнотик, собираешь вместе, чтобы им скучно не было. В долговременной памяти бывшего недоброжелателя.

Два фильма

А может быть, для счастья нужен и не стол вовсе, а батут

Сюжет «Сумасшедшей помощи» напомнил: ни Амели с Монмартра, ни возлюбленный её также никаких таблеток не принимали. Совпадение пустяковое, тем не менее благодаря ему есть возможность считать оба фильма фрагментами весьма перспективного, притом что в частностях пока почти не разработанного, проекта с рабочим названием «немедикаментозный альтруизм».

Предмет интерьера Закреплённая с одной стороны вертикальная ширма трансформируется в обкладной стол на всю поверхность кровати. А может быть, для счастья нужен и не стол вовсе, а батут, ну так мы сделаем, если надо.

Натюрморт/пейзаж/портрет Автомобили, плотно закатанные в банку общего для нескольких домов двора, где небольшое семейство кошек выглядывает из-под них, как аккуратные прядки волос из-под шапок.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Гадание Цветок может сказать, да или нет. Тому же, кто не станет обрывать его нежные лепестки, цветок может сообщить и нечто большее, чем да или нет. Ну, скажем, назвать имя того, кто да или нет.

Энциклопедия правильных действий Ты часто слышал: говори то, что думаешь, или уж молчи вовсе. В результате сам теперь не можешь отличить, молчишь ты в данный момент или вот именно сейчас и произносишь то, что думаешь.

Прием пищи: 9 случаев Марципановая кошка и шоколадный пёс, припасённые к чаю, но на нервной почве незаметно для себя съеденные в ожидании у двери кабинета ветеринара.

В кармане баночка peanut butter и сияющая серебряная ложка. Всегда, за исключением нескольких жарких дней, когда не носишь одежду с глубокими карманами, да и есть особо не хочется.

Марципановая кошка и шоколадный пёс, припасённые к чаю, но на нервной почве незаметно для себя съеденные в ожидании у двери кабинета ветеринара.

В студенческой забегаловке вдвоём из одной тарелки сладковатый молочный суп с вермишелью.

Наводнённый взбитыми сливками торт в одиночестве заточить на бульварной скамейке. Строго говоря, не вполне в одиночестве, второе такое же кондитерское чудо в закрытой коробке рядом.

Принимать ванну с большим количеством кедровых ядрышек, неспешно их поедая. Эконом-вариант: очищенные семечки.

Осторожно пронести на опен-эйр ледяную алкогольную крепость на палочке, замаскированную под фруктовое мороженое.

Горячий шоколад заблаговременно влить в манную кашу и съесть уже в автомобиле, поставив тарелку на кейс.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ

Круглый сыр в темноте кинозала, держа на коленях, пользуясь исключительно вилкой и ножом.

Бледный консервированный горошек поштучно ртом с ладони в аптеке.

Яблочный мармелад в террариуме, ни с кем не поделившись.

Как правило Как правило, человек склонен свои индивидуальные особенности — ум, таланты, внешние данные и т. п. — использовать для достижения личных, соответственно, целей, а для улучшения мира в целом, если это вообще для него актуально, задействовать так называемые традиционные ценности, общепринятые добродетели. У ангелов зеркально противоположная схема, но они (опять же, как правило) не навязывают нам свой опыт.

Существа Готовятся к перегрузкам в космических путешествиях, наматываясь на колёса частных транспортных средств. За каждым автомобилем числится рептилия бестелесного цвета, а то и несколько. Переползая с зимней резины на летнюю и наоборот, они дрожат от предвкушения смены впечатлений, немало способствуя тому, что многие и без того сентиментальные автовладельцы относятся к своим машинкам, как к живым существам. Продрогшим за ночь на улице, с такими круглыми, переливчатыми, умоляюще мягкими, едва не всхлипывающими колёсиками.

За каждым автомобилем числится рептилия бестелесного цвета, а то и несколько.

На тему дня, не помню какого Если бы полемика могла с фармакологической эффективностью воздействовать на её участников, легко и направленно менять их взгляды… Как изменился бы имидж нематериальной культуры, на какую недосягаемую высоту взлетели бы рейтинг публицистики и прес тиж критической мысли — только бы их и видели.

Развалины пантеона За треснувшими стёклами парадных портретов глядят снизу вверх строгие лица бывших богов.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Должность Теперь каждая серьёзная организация держит в штате наёмного убийцу времени. Своего рабочего и чужого свободного.

Глазами критика Большой писатель — тот, который кажется больше, потому что находится ближе. А если кто, на своё несчастье, находится ближе к другому писателю, то он не критик, а мудак.

Укор немногословному

Возможно, носители одних фрагментов твоего генетического кода неоднократно убивали или смертельно оскорбляли носителей других его фрагментов, а ты всё в себе держишь.

Утро Не знаю, как утро, а я бы вздрогнул, будучи назван добрым с такой интонацией.

Вашей рекламе здесь не место А чем они кредит отдавать собираются? Борзыми щенками?

Дополнительное соглашение …содержать в порядке инвентарь и спецсредства; не разговаривать с тандыром в рабочее время…

Пол и характер, enjoy our new set of plugins — Я ошиблась номером? — Да. — Мне нравится ваше «да», я перезвоню.

Сказка для дочери Однажды я нашла в луже рыбью голову и подняла её. Голова плакала. Сначала я хотела отнести её домой и скормить нашему коту, но потом вспомнила о русалочке. Может быть, именно ей такая голова необходима или хотя бы пригодится — если не в хозяйстве, то для ритуальных целей.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ Но там, где находился, как я думала, дом русалочки, какая-то особа нехотя открыла мне дверь и ответила, что у них нет никакой русалочки и одни только женщины с рыбьими головами живут. Ответив, она тотчас ушла с гордо поднятой головой, как бы намекая: и ты, мол, голову подними — свою, а чужие не трогай, пускай лежат, где лежат.

Утром его здесь не было На крышке мусорного бака лежит мордой вниз плюшевый светло-коричневый мишка, на вид почти новый. Это может означать только одно: в городе промышляет опасный маньяк, привыкший сдерживать себя. Каждый раз, испытывая желание убить, он уже с утра, пока не поздно, идёт и выбирает в магазине мягкую игрушку, крадет её, увозит в один из окраинных районов — под настроение, но чем дальше, тем лучше, — и там выбрасывает. В те же дни, когда потребность в убийстве бывает особенно жгучей и не терпит отлагательств или притворства, он добывает игрушки не в магазинах, а отнимая их у детей, которых караулит во дворах и возле детских садов.

«Как я провёл межсезонье» Пока мишки с куклами высиживали киндерсюрпризы в кафе для игрушек, синяя пластмассовая лопата узнала вкус настоящей жизни, провалившись в шахту лифта. Вернулась через пару месяцев, прижжённая то ли окурком, то ли спичкой — вряд ли расскажет, и радостно пошла копать свежевыпавший снег.

Детство: вместо воспоминаний

Пока мишки с куклами высиживали киндерсюрпризы в кафе для игрушек, синяя пластмассовая лопата узнала вкус настоящей жизни, провалившись в шахту лифта.

1. Возможно, как вы и предполагаете, я исчадье ада, но более вероятно то, что моя привычка подолгу безутешно рыдать объясняется наследственным сочетанием сильного характера и слабых нервов, не столь, кстати, редким в сравнении с дьявольской природой. 2. Едва успеваешь смириться с тем, что нужно хорошо кушать, как выясняется, что пора бы уже меньше жрать.

О возрасте Новенький билет на 20, нет, уже на 19 поездок. Бывает, идёт навстречу тебе знакомый, не виденный много лет, и ты уже готов улыбнуться и приветствовать, но вовремя спохватываешься, ведь тот, за кого ты принял этого прохожего, должен теперь выглядеть не так, как он, а старше лет примерно на двадцать (тридцать, сорок, пятьдесят). Возраст, думаешь ты, но пока возможны подобные ошибки и не срабатывает автоматическое распознавание реальности — всё же ещё не старость.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Ответ усомнившемуся — А что если вы не мудрец никакой, а всего лишь старик, который смирился со своей немощью и оттого не дёргается? — Видите ли, юноша, если вы заказали превосходное вино, а вам принесли дешёвый сорт, то имеется, конечно, некоторая утешительная вероятность того, что официант банально перепутал. Но верней всего, по вашему виду ему немедленно стало ясно, что заплатить за лучшее вы вряд ли можете себе позволить.

Счастье и благополучие Как два лакомства в меню. Можно желать их в равной степени и, не зная, какое выбрать, на последние средства оба и заказать, но между собой они соприкоснутся разве что краями тарелок. Не посылать же на поиски синтеза вслед за переваренной пищей.

Путеводное Если ты не дурак, попробуй сложить кусочки своей свободы в осмысленную картину.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

«Не пустить вас по миру, а отпустить с миром призвана эта серия кратких, но подробных путеводителей», — приблизительно так. Приступая к её составлению, сразу договоримся придерживаться некоторых принципов. Хорошо, если во все страны едет один и тот же человек, по-разному обкатывая в них какую-то свою ситуацию. Ситуация его, скорее всего, нерадостна, поэтому будет ещё лучше, если он или она, т. е. некто с нерадостной ситуацией, — составитель серии, который за время работы над нею ни разу не покидает пределов страны своего местожительства. А едущие и пишущие — назовём их эмиссарами — действуют более или менее согласно инструкции. В экстремальном варианте все они остаются навсегда в обозреваемых ими странах. Или не навсегда, на несколько недель, месяцев, лет, какая разница. В общем, все свободны. Но будучи свободным, эмиссар, постарайся тем не менее не впадать в ступор как можно дольше. Если ты не дурак, попробуй сложить кусочки своей свободы в осмысленную картину. Хотя бы карту местности, для начала. При любых обстоятельствах веди повествование от первого лица. Дозируй информацию. Перескакивай с одного на другое без знаков препинания, пусть речь твоя будет подобна реке, безуспешно цепляющейся за камни на дне. Используй семейные легенды как повод начать разговор, зависть к детям — как элемент внутреннего монолога. Только без сантиментов, драматизма и аффектации, пожалуйста. Обязательно рассказывай о местной кухне. В идеале — о странной еде в неподходящих местах. И на интерьеры обращай внимание. Валяйся на пляже, укрываясь тонким свитером. Поешь орешков в кунжуте, а после завяжи полиэтиленовый пакетик бантиком.

ЗОНДБЕРГ Расправив бантик, получишь бабочку. Не указывай страну — зачем? Помни, эмиссар, ты взрослый человек и не должен. И непременно привезите мне кто-нибудь синий берберский платок, без него здесь плохо, ветер со всех краев, голова мёрзнет.

Credo торможение — не действие, а состояние. приближение — не действие, а угроза. служение — не действие, а громкое слово. украшение — не действие, а предмет. утешение — не действие, а так, одна мысль и убеждение — не действие, а так, другая мысль. вот мельтешение похоже на действие, но к нему иметь отношение ни к чему.

приближение — не действие, а угроза.

И о погоде «Где хорошо?» — спрашивают они пространство в перетянутой ветром круглосуточной дождевой обёртке. «Вы совсем помешались на качестве жизни», — отвечает им оно. Резко сократившись пару недель назад, столбик ртути с тех пор застыл на одной высоте, как завершённое стихотворение. Лист клёна поворачивается к окну то жёлтой, то коричневой стороной, удерживая таким образом равновесие. Осень — высокая женщина в коротком плаще, зима — холодное оружие в её кармане. Постигая начала отопительного сезона, будь осторожен. Не оставляй остальных, а себя береги и с собой не бери.

Бесконечное смирение И. Д.

Нисхождение тучи белых лепестков в большую сточную канаву. Праздник снега Марии. Атомная электростанция в Цвентендорфе, которая так и не была пущена из-за протестов населения. Восьмигранная Башня ветров. Надо что-то делать. Всё время. Олеандр, пробковый дуб, эвкалиптовые рощи, пальмы, камелии, древовидные папоротники. Землетрясение и цунами 1775 года. Позолоченная деревянная резьба.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ

Раньше узнавал о погоде, выходя на балкон покурить, а с тех пор, как отказался от утренней сигареты, вообще на эту тему не задумывается.

Орёл, дракон, бык и другие покровители страны. Мох, рододендрон, орхидеи, мангровые леса. Зигзагообразный мост для защиты от тёмных сил. Прокат каноэ, сосны, лоси, бобры, волки, чёрные медведи. Все города теперь одинаковы. В последний момент они опускают руки и не стреляют. Я просыпаюсь. Ещё темно. Бывают такие утра, когда пробуждение даётся особенно тяжело. Необязательно в понедельник и необязательно зимой. Почему районы вроде нашего называют спальными? Они больше похожи на ареалы хронического недосыпания. Чем дальше живёшь от центра, тем раньше приходится вставать. В подобные утра я говорю себе: нет, сегодня я продолжаю спать и ни на какую работу не иду. Сегодня вместо меня пойдёт кто-нибудь другой. И вот он, другой, поднимается с постели, набрасывает халат. И так далее. А далее он мог бы и не заметить. В окно смотрит редко, да и что там увидишь — последний этаж, окна, крыши, провода. Раньше узнавал о погоде, выходя на балкон покурить, а с тех пор, как отказался от утренней сигареты, вообще на эту тему не задумывается. На то есть уличный термометр — который показывает ему сейчас, в половине седьмого утра, плюс двадцать. Он уверен, что уже не спит, хотя спать, конечно, хочется безумно, как всегда в это время. Градусник пора на помойку. Не бывает у нас в конце января плюс двадцать. Разве только началась война, а он случайно не услышал взрыва. Да нет, вряд ли, с чего бы, какая война. Выглядывает в окно. Пока темно, как и вчера, зима всё же, световой день короткий. Внизу ходят люди, с собаками и без. В футболках, рубашках, редко кто в летних курточках. Включает телевизор, раз такое дело. О войне ни звука. О погоде тоже ничего особенного: обещают минус три-пять, снег. Выходит на балкон. Тепло. Лето, значит, теперь. Вот тебе и утро. Завтракать ему как-то сразу расхотелось. Нет, аппетит не пропал, но какое-то более сильное ощущение не позволяет прикоснуться к пище. Должно быть, переживание торжественности момента. Он просто сидит за столом, ни о чём не думая. Даже кофе не пьёт. По сматривает время от времени на часы. И в окно, где другие окна, крыши, провода. Извлекает из шкафа джинсы и летнюю рубашку, достаёт сверху туфли, кладёт в сумку на всякий случай зонтик и выходит. Не нужен нам, стало быть, берег турецкий, и Африка нам тем более не нужна. Рядом с домом цветёт черемуха. Пышная, как процессия к Центральному кладбищу. Только не чёрная, а наоборот. Он идёт, смотрит по сторонам. Люди вокруг выглядят весьма странно. Такое впечатление, что все они проникли в этот мир с неясной целью. Некоторые, допустим, для украшения действительности, а остальные? Неужели они по-прежнему живут в тех же домах, с теми же близкими, так же разговаривают, двигаются, доказывают свою необходимость? Какая может быть необходимость, какая нормальная жизнь, если за ночь всё изменилось, всё теперь нездешнее, всё другое? В метро. Немного болит голова. К счастью, он человек энергичный, с гибкой психикой, быстро привыкает к любой дикости. Ему многие говорили, что он поживее большинства. Для работы ценное качест во, не раз выручало. Ближайший рекламный постер он видел, наверное, сотню раз, не первую зиму точно, но только сейчас прочёл весь текст. Строчка по-

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ЗОНДБЕРГ середине сообщает, что упомянутое лекарство защитит его от гриппа и упущенных возможностей. Очень вовремя. А как же упущенная возможность простудиться, посидеть дома, отдохнуть? Мысли с утра уже приняли издевательское направление, отмечает он, — не слишком добрый признак. Что же будет к вечеру? Вчера он был в гостях, и там подруга его приятеля, у которой четырёхлетняя дочка, весьма любопытным образом с ребёнком общалась. На обычные детские вопросы вроде «А что ты сейчас делаешь? А дальше ты что будешь делать?» она, не отрываясь от своих занятий, но при этом очень подробно рассказывала, что именно она в данный момент делает: переводит статью для своей работы, потом будет готовить завтрашний обед, а когда приготовит, они вместе почитают книжку, вон ту, что лежит на полу. Она постоянно разговаривала с девочкой. Сейчас ему казалось, что говорили они обо всём: о том, который час, о погоде, о синего цвета стене дома напротив, о неизбежности наступления самого последнего дня. Он тогда очень скоро почувст вовал себя на месте этой малышки, впитал, будто четырёхлетний, понимание, что взрослые всегда занимаются многими разными делами и что он, когда вырастет, тоже научится так жить. Надо что-то делать. Всё время. Полнейшая Австралия, — усмехается он, подъезжая к своей станции, — и Океания. В офисе сегодня только и разговоров будет, что о погоде. Но когда он выходит на улицу, ему под ноги бросается привычное обледенение. Сразу становится как-то нереально холодно, в первую секунду он словно в прорубь ныряет. Все в зимних одеждах, впрочем, он почти не обращает на это внимания, потому что смотреть приходится в основном под ноги, чтобы не упасть, и двигаться надо как можно быстрее, иначе замёрзнешь. На секунду он всё же замедляет шаг, поднимает голову. Бесстраст ные, непроницаемые лица. Как же всё ненадёжно, досадует он молча. Ни на что и ни на кого нельзя положиться, даже на постоянство погоды в пределах часа. Непонятно, как другие справляются.

Болезни согревают.

Составить город Вместо подписи юный художник откусывал всякий раз уголок листа. Болезни согревают. Не случайны эпидемии в холодное время года. Разогревают остывших. Смотрительница турникетов успела прокричать ему вслед что-то про нищету — как она полагала, обидное. Выполните мой внутренний мир из тёмного шоколада. В форме гипоталамуса. Памятник внутреннему миру. Я вот тоже иногда скажу что-то, не подумав, а мне потом припоминают ещё долго, будто эта глупость у меня, как у него, под портретом написана. Кошка сидит и считает свои девять жизней: «Первая. Вторая? Третья! Четвё-о-о-ортая. Пятая, шестая. Седьмая. Вось-ма-я. Девя-».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВСЕ ГОРОДА ТЕПЕРЬ ОДИНАКОВЫ Страх даёт доступ к веществам, без которых ещё страшнее. Выберите последние три слова: а) замеченные, незамеченные, прощайте; б) я вас люблю; в) там ещё много. Уильям Блейк написал и забыл, а я этого белого ягнёночка каждый день в метро вижу. Отвечают на телефонные звонки на ходу, чтобы поскорее добраться домой, сэкономить время на отдых. Два-три дела одновременно, чтобы дальше можно было не делать ничего. Неравномерность, неразмеренность. — Разобщённость между людьми, да, конечно, будет усугубляться, но не та, что на поверхности. Вот увидите, упёртые упрутся ещё сильнее, а люди с пластичным сознанием сделают его себе ещё пластичней. С уровнями доходов простой корреляции не ждите, напротив, пустые разговоры об имущественных контрастах и социальных разломах будут умышленно отвлекать внимание от реально растущей пропасти. Поглаживая воротник своего полушубка двумя пальчиками, она ласково назвала мех мешочком. Меньше места, повторял я про себя, как бы мне занять меньше места. Мешочек, то есть горшочек, не вари. Не мешай мне.

Страх даёт доступ к веществам, без которых ещё страшнее.

Едят. Говорят. Едят. Говорят. Едят. Говорят. Пьют. Едят. Говорят. Не затыкаются. Говорят, прерываясь только на очередной кус или глоток. Говорят. Расплачиваются. Говорят. Встают. Говорят. Одеваются. Говорят. Идут к выходу. Говорят. Приближаются к моему столику. Говорят. А мне-то что, мне неинтересно. Головы. Подвешенные разомкнутые круги. Мониста. Лица, рано или поздно выпадающие вразнотык из этих оправ. Руки, подхватывающие, водворяющие на место — или отбрасывающие дальше. Ноги как случайно наступившие обстоятельства. — Кем ты хочешь работать, когда вырастешь? — А можно другой вопрос? — И всё-таки? — Извините, но я действительно не считаю, что это важно. 2003–2010

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Филипп Минлос родился в 1976 году в Москве, живёт там же. Окончил факультет теоретической и прикладной лингвистики Российского государственного гуманитарного университета. Кандидат филологических наук, научный сотрудник Института славяноведения; также работает прикладным лингвистом в компании Abbyy. Стихи публиковались в альманахе «Вавилон», антологии «Время “Ч”. Стихи о Чечне и не только», сетевых изданиях TextOnly, «Литературный дневник», на сайтах «Молодая русская литература», «Новая генерация»; письма — в «©П» № 1. Книга стихотворений «Да нет» (М., 1999). Премия «Очень своевременная книга» (2000).

Из стихотворений 1998–2002 гг. под дождём волосы льнут жгутом жгут от школы болтаться в сторону дома долго крупным планом монтажные работы ты 5.7.1998

Из стихотворений 1998–2002 гг.

что за тучная вата жмётся вниз? какого Арбата ей не хватает? Арбат в обратный рейс за долькой льда по деревянным рельсам там твоё «нет» да нет гляди — венозные флексы каналов Венеции в бликах окон лекции грозятся падать как ватные тучи в замерзающем дыхании рукокрылой кучей белых взглядов. где твоих глаз застёгнуты молнии? не валялся Пегас грозы затихли зимой им потом потом на снегу гарь асфальта чтобы бросить «вот им» как изо рта — парное молоко.

ты опереточна теперь даже ветер тёплый что-то цветы нараспашку сегодня белорусская радикальная горло комкая и сглатывая негромко. ты мягкая и покатая.

и всполоснуть ножом ухо Ван Гогена держи ухо шире кармана востро лыжи намылиться взмыленно в пене как Афродита и всполоснуть ножом ухо Ван Гогена набело бумага всё терпит топором вырубить — не вырубить оперение сёдня упитано ложкой испытано топотом мышей в голове

что тебе дать ты ещё не решил ну попозже может быть попозже бар бар викинг бар м видео аудио видео и барвиночек винничек вокруг работу винника от моего дома отделяет маросейка взятая в длину сегодня я купил ему сахар за это кофе живи со вкусом

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

МИНЛОС по рабочим дням с 23 часов 30 минут и выход в город и переход в другую поэтику. 29.01.00

златоустьинский пер бывший комсомольский а это вот аня это я про неё ничего тебе не рассказывал когда сидели в кризисе жанра вспоминали колю: работает в соседнем подъезде на пятом этаже на самом последнем партия яблоко три (3) звонка по вопросам реализации просьба не тревожить. и не надо не плачь. не тревожься sleep tight впомни-ка наши старшие классы и книгу перемен всё ещё образумится у нас. 30.01.00

а это вот аня это я про неё ничего тебе не рассказывал

жгали кострому mon amour заболела полечися анеттакневы юрьевец ветлуга яранск 30.01.00

дремлет калач под простынёй речка ведёт на югозап мы не и ране не хохо старый водила ратата куда куда же мирумир весна неволя конь в седло очки на мыло засудить рукав колоть киот на дно я голый голый как вода я мыслям вижу водопад тебялю где ли тятятя

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Из стихотворений 1998–2002 гг.

лена лена лена или яна оля или в старом фильме сниматься любовью я уж не говорю о наде о всякой.

Кичаюца провода Над мросейкой шатеновые пряди с высоты Нич в дрожь коньяка слипается супермомент седым жолотом Ис-под восеми выглядывают звёзды Цетной паркх бульбуры Шатавата фарой эташ На крыше троллебуса.

я уж не говорю о наде о всякой кажинный гражданин голландии должон иметь гниляное горло штобы скрозь яво вниз стекал металл не задерживаясь на запятых штобы боле врагов перемёрло из этих трупиков сделаем жмых и рассодим по жёлтым вазочкам но спать не мене шести часов в ночь иначе мы будем рассеянны будут производственные травмы жмых будет получаться не сочным.

какое уж тут сладострастие когда плюс-минус мороз туды-сюды отколдавываю вобравша на горушку не смотря что он и всё именно такие как и не мы.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

МИНЛОС

да хоть журавлём ходи по воду тольки не лей мимо обратно в колодезь случится позвоночный перелом от ношения набок онного ведра.

1 кул мене живё дикай зверь у яво сем ай восим лап кажиннай чертверьг ён идё и быстра каво-нято йись у яво па карманам два-три платка рассован ляжыть мамон мамонам чё ня то дажидае детство ишло в святом шлёме юность прийшла дожидая дуже худа стала маму семиногому васьминогу не пускаю яво гулять.

2 идуттекут божьи звери изза тридевять ельников изпод города невеля из белорусской прерии у йих по шесь ай восим лап в меня серца катаеца я несчастный раб китайца придут оны срежут мене поразрежут в колбасочки съедят в медленном огне.

детство ишло в святом шлёме юность прийшла дожидая

3 встану не передохнув пойду не перекусив побегу от зверства скрою своё наследство уже в телёгу запрёг восьминога за роги буду яво погонять плёточкой некороткой пусть бяжит ён приятель и не скулит украдкой.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Из стихотворений 1998–2002 гг. 4 добралися оны настигли неуловимые мстители лапками меня скукожили дали мне тридцать раз по роже хожу теперь такой сладостный пью ня боле семи градусов и у меня уже сем лапок.

СП 1 падём в запарк или лучше в рязань в пятницу фил ты что спишь ты что ли не выспался а супружеский долг помыть посуду

2 хочется всё сказать что-то главное да очень уж получается главнó киска тупик (сообщение о встрече на пейджере)1 вообщем можно ли успеть трахнуться между спортивной и университетом это непонятно

настоящий тупик есть только на Киевской кольцевой, это понятно

3 на ул гвардейская опять сегодня снег гениально

4 говорите при нажатой (кнопке — зачёркн.) скобке платформа справа ЮЗАО ПБЮЛ конечно всё для дома всё для победы и все дела подробности на страницах

шторы бра портьеры двери бля окна

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Александр Кочарян родился в 1985 году в Харькове. Окончил психологический факультет Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Ныне аспирант того же факультета, преподаёт на курсах психологии творчества и психологии массового поведения в Национальном аэрокосмическом университете им. Н. Е. Жуковского «ХАИ». Публиковался в журналах «Харьков — что, где, когда», «ЛАВА». Живёт в Харькове.

Из цикла «Море Лето Никогда» Пустое лето пустое лето меня настигает пустое лето притаилось у порога жрёт и чавкает устало и немного задумчиво и немного торопливо сколько ещё в пустом лете увязло таких? когда-то оно было тихим почти неслышным осенью ещё было с кем встретиться и с кем попрощаться а теперь неба кусок и жар и чего-то хочется до боли но так никогда и не узнаешь чего.

САМЫЙ ЛУЧШИЙ ФИЛЬМ Камера хранения тревоги Со мной часто бывает такое оставляю в супермаркете вещи (очень нужные вещи) в камере хранения и спустя некоторое нехорошее время возвращаюсь домой с набитыми всякой ерундой сумками достаю из кармана ключи от квартиры и нахожу рядом с ними номерок от той самой камеры хранения Боже ещё раз мимо всех этих сквозь эти огромные отвратительные пространства неужели так нужно идти в тот супермаркет в соседнем дворе?

я на цыпочках иду мимо

Волшебство Молодой парень на велике возле ночного супермаркета говорит по мобильному приглушив голос в такой вроде сумке на его спине спит маленькая девочка в панамке обняв его маленькими руками её лицо светло нет — думаю я, — не из-за супермаркета. машины гудят. я на цыпочках иду мимо.

Самый лучший фильм Пришёл к нему в общагу он говорит (внезапно)

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

КОЧАРЯН «пошли смотреть кино» куда-куда? и почему сейчас? Он вёл за собой ничего не объяснял на улицу мимо киосков и забора и деревьев и всего такого и мимо редких людей на скамейку возле шоссе «фильм называется — дорога» так он сказал и тут же куда-то убежал вернулся с пачкой крабовых палочек просто ледяных. Машины скользили мимо. мы были там Вместе с ветром и ночью и деревьями и дорогой и пылью и друг с другом. Вчера опять пересматривал этот фильм. вот, вспомнил.

Так странно, когда подшучивают над тобой подшучивают обидно но смешно

мимо киосков и забора и деревьев и всего такого и мимо редких людей

и на твоём обиженном лице упрямо всплывает улыбка.

Твои волны на которых ты покачиваешься которые несут тебя за горизонт — в небо, сияющее распоротой свёклой Твои волны — шифер раскалённый ровный и серый и весь — в птичьем помёте греби греби сильнее греби дальше

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ ЦИКЛА «НАГВАЛЬ» греби за грёбаный ряд шиферных крыш под волнами которых обитают чудовища греби в другие моря в небо цвета свекольного супа.

Из цикла «Нагваль» В доме за городом я сидел без дела без света почти без сознания не работали телевизор чайник, электроплитка и ноутбук водохранилище ласково искрилось за лесом кошки бегали по выгоревшей траве около дома

вечером свет дадут вечером начнётся что-то похожее на жизнь

вечером свет дадут вечером начнётся что-то похожее на жизнь.

Список номеров в мобильном на светлом экране Светлый экран телефона список людей Я их знал думал что знаю хотел узнать Пятно экрана светило в темноте Включив подсветку я что-то искал — может ключи или смысл Когда свет гас я нажимал кнопку вниз свет разгорался вновь Искал что-то в темноте мне светили имена И среди них самыми яркими были те кому я уже не мог позвонить.

В парке ветрено и людно В тире — мишени. Я мажу. Никто не видит. Вдруг дождь размывает мир по Гауссу. Я понимаю — костыль подставки мешает только. Стреляю держа ружьё на весу.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

КОЧАРЯН И попадаю в Землю (спутник пикает вращаясь) Дональд Дака (его глаза зловеще пылают красным) Жму на кнопку и смотрю как картинки выстраиваются в ряд пытаясь проиграть нечаянно выигрываю По соседству стоят автоматы из детства тихие пыльные и нерабочие.

Я слышу тишину в ней плавают шумные вещи улица поток машин бесконечные потоки разговоров другие шумы полей живых шуршащей земли шелестящих листьев птиц и насекомых ветра воды замерзающей и тающей испаряющейся электрических разрядов снисходительных самолётов раскрыты руки прижаты к стеклу ты на своём корабле среди шумных вещей бесконечно на земле плывущей в безмолвном.

По соседству стоят автоматы из детства тихие пыльные и нерабочие

Александр Мильштейн родился в 1963 году в Харькове. Окончил механико-математический факультет Харьковского государственного (ныне — национального) университета. Книги: сборник новелл «Школа кибернетики» (М., 2002), романы «Серпантин» (М., 2008), «Пиноктико» (Х., 2008). Публиковался в «©П» № 5, № 7, № 8, № 10, журналах «Звезда», «Нева», «Даугава», «Урал», «Наш», «Зарубежные записки», «Крещатик», «22», «Case», альманахе «Фигуры речи» и др., в сетевых изданиях TextOnly, «Русский Журнал», «Топос» и пр. В переводе на немецкий — в журнале «Der Freund» и в газете «Süddeutsche Zeitung». Перевёл с немецкого сборник рассказов Ю. Герман «Летний домик, позже» (М., 2009), а также рассказы К. Крахта, Ю. Франк. С 1995 года живёт в Мюнхене.

Вечный студент 1. Экспериментатор движений вверх-вниз

Объём не в смысле «произведения большого объёма», конечно, а в смысле 3D. Мне кажется, что помещение помещения внутрь произведения делает его в большей степени застрахованным от превращения… — вот-вот, я же как раз о куплетах, — в «stand-up», >>

Чтобы придать замыслу некоторый объём1, начну со здания. Первый раз я его увидел, когда мне было лет пять. Я гулял по саду Шевченко с родителями, c их друзьями, подошли, как я теперь понимаю, к центральному входу, взрослые стали кружком, оживлённо беседуя, а я, запрокинув голову и прогнувшись назад, увидел, что нависший надо мной небосвод не синий, а жёлтый и, что ещё более странно, — в мелкую клетку. Потом я видел здание издалека, когда зачем-то попадал с родителями в Ненагорный район, и мы возвращались оттуда на трамвае неизвестной мне теперь марки. Оно внезапно появлялось поверх города нагромождением айсбергов, посыпанных песком, как зимой тротуары2. Потом я закончил школу, поступил в «ХГУ им. А. М. Горького», проучился в нём два года, но и после этого у меня и не было и нет ни малейшей уверенности в том, что я смогу найти в нём нужную аудиторию. Или даже не так, ведь худо-бедно я всё-таки их находил, скажем, «методом тыка»… Но вот если кто-то спрашивал, как туда пройти,

МИЛЬШТЕЙН я разводил руками. Нет, и сравнение с сороконожкой здесь не проходит, дело было не во мне, вы могли спросить кого угодно и услышать, или точнее, увидеть: пожимание плечами. В какой-то момент стало ясно, что Здание не укладывается ни в чьей голове потому, что там больше трёх измерений. Я понимаю, что то же самое можно сказать о любом уголке Земли, ещё когда я учился в школе, один физик из УФТИ насчитал их 16 или 18 — измерений этих самых, картинка, которой он проиллюстрировал своё открытие, была примерно такой: шахматная доска, в каждом уголке каждого квадрата которой лежит крохотная сфера — похоже на капельки ртути, оставшиеся на паркете от разбитого термометра… Но разница заключается в том, что в Здании другие измерения отражены в архитектуре, ставшей каким-то образом слепком с того, что невозможно ни увидеть вне себя, ни представить себе… Поэтому там и нельзя, скажем, попасть из аудитории N в аудиторию N+K на том же этаже без того, чтобы спуститься по лестнице на два или три этажа, подняться на прежний и пойти по нему «как ни в чём не бывало», — тогда там может обнаружиться нужная аудитория. Во время этих вынужденных нырков в «колодцы пространства»3 я видел краем глаза студентов в белых халатах, тигли, барокамеры, похожие на батискафы, белых крыс, или что-то совсем уже странное: сети, скажем, свисавшие в пролёты лестниц4. И несмотря на то, что все коридоры были прямые и длинные, как Сумская улица или проспект Ленина, идя по одному из них всё время в одну сторону, я возвращался в точку, из которой я выходил… Не буду описывать все фокусы тамошнего пространства, скажу ещё только, что я не уверен, что престранное Здание было с самого начала так задумано архитекторами Серафимовым и Серафимовой-Зандберг5, может быть, вся эта топология стала результатом переплетения разных континуумов пространства-времени: изначального их «Домпроектстроя» с реинкарнационным зданием «Университета», которое проектировали архитекторы с другими фамилиями: Костенко и Лифшиц. Первое было построено в 1930–33-х годах, второе накрыло или… как бы сказать… вобрало в себя сильно пострадавшее во время войны первое в 1963-м году — что совпадает, кстати говоря, с годом моего рождения… В ту единственную ночь, которую я провёл в университете (каждый обязан был два раза за срок обучения пройти через ночное дежурство), я обнаружил в здании труп. И не в каких-то дальних закоулках, где проступали очертания предыдущего метемпсихоза этой невероятной домины6, а прямо в туалете на первом этаже. Именно там лежал неизвестный, почему-то полуголый человек, который впоследствии оказался выпускником университета. Это нам сообщили через неделю, но так, по-моему, никто никогда и не узнал, что привело его в ночную альма-матер, от чего он ушёл сквозь неё и… к чему всё это было? Во всяком случае, нам об этом не докладывали. Мы же тогда сразу доложили о трупе, естественно, мы позвонили в милицию. Причём я вспоминаю, что это были не первые милиционеры за ночь дежурства, включавшего в себя не только хождение по тёмному Зданию, но как бы и патрулирование площади Дзержинского. «Как бы» потому, что это была самодеятельность младшего преподавателя, который с нами дежурил. По домам не распустил, но вывел на брусчастку вдохнуть свежий воздух. В противном случае мы бы все уже спали без задних ног, помню, что когда меня позвали на прогулку, я съезжал спиной по стене вахтёрского бруствера — под утро сон брал своё. И вот когда мы вроде бы как наяву постояли минут десять-пятнадцать перед фронтоном

<< который сам по себе может быть совсем не плох и не плоск, если происходит на своём месте — на сцене, где «перед вами выступит стэнд-ап-комик…» (он же «известный писатель-сатирик…», «кабаретист»). Но если речь переключается в модус «stand-up» в письменном виде, ненароком перепутав его со «stand-by», и, не заметив ошибки, журчит и журчит, тогда это… Тоже «имеет право», и вовсе не обязательно, что «это будет катастрофа»… Однако мне бы хотелось этого по возможности избегать. Во всяком случае, здесь и сейчас. Поэтому, наверно, я вспомнил, что это слово имеет другие значения. «Stand-up», в отличие, скажем, от жизни, не только кабаре, my charm, это — ещё и детская картонная книжка с раскладывающимися вкладками. Помните: между раскрытыми страницами выскакивают фигурки людей, петухов, расправляются деревца, калитки, домики… Прежде чем стереть предыдущий абзац, я взял его в скобки, а потом решил сделать сноской, подумав: если текст всё-таки превратится в балаган (слово не менее ёмкое, чем «standup», кстати, тут же тебе и стены, и балагурство), а предисловие, несмотря на его перекрёстные отсылки к харьковскому конструктивизму, окажется вполне бессмысленным архитектурным излишеством… Пусть читатель знает тогда о моих, по крайней мере, изначально благих намерениях. 2

Снег там, судя по виду, всегда был равномерно >>

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ << перетёрт с песком и, благодаря этому миражу, слово «небоскрёб» казалось в детстве таким знакомым — в нём слышался скрип снега и скрежет скреперов. 3

Я не имею в виду шахты лифтов, потому что ныряя в поисках аудиторий, я пользовался лестницами: ибо найти неприметную серую железную створку в этих тёмных закоулках здания было ещё сложнее, чем искомую деревянную белую дверь. 4

Может быть, это были густые металлические решётки, назначение которых мне и по сей день не известно. 5

Хотя вот именно Sandberg — это «песчаная гора» (нем.). 6

То есть того самого конструктивистского шедевра Серафимова. «Догнать и перегнать» назывался, кстати, проект Домпроектстроя, выставленный Серафимовым на конкурс проектов и — победивший! 7

Кажется, это были потомки староверов, а может быть, и сами староверы. 8

В том смысле, что она сплошь состояла из хохм, вроде: «У Лыковых была найдена логарифмическая линейка, сделанная без единого гвоздя».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

обкома «в количестве, большем трёх», оттуда вылетела фуражка, остановилась в воздухе, нерешительно приблизилась к нам и тихо спросила: «Ребят, вы чего?» Мы объяснили, что мы — дежурные «по университету и его окрестностям», милиционер сказал: «Фух, а мы тут уж подумали, что вы обком собрались атаковать… А вы по универсуму, значит…» Такой вот шутник оказался, с хвостиком рации, в плащ-палатке шириною с Чёрное море. Мы попрощались с ним и пошли дальше: проделали ещё несколько кругов по периметру площади. Я каждый раз, проходя мимо, пересчитывал каменные шары, лежавшие на ступенях военной академии имени Говорова, которая недавно тоже стала частью «национального университета», так что в те незапамятные времена мы, расширяя территорию своего дежурства, как бы уже смотрели в будущее. И вот после такого сомнамбулического обхода третьей по величине площади то ли мира, то ли Европы — вернуться в университет, пойти там в туалет на первом этаже и обнаружить холодное тело, лежащее на кафеле… Было странно на самом деле. При том, что я не видел до этого трупов — никто из моих близких тогда ещё не умирал, и учился я не в медицинском институте, а в университете, где в те времена медицинского факультета не было. Обнаружил тело я не в глубине здания, но когда я ходил в туалет в предыдущий раз, тела там не было… А ведь взялось же оно там откуда-то — пришёл, значит, человек из какой-то, возможно, что и глубины, где что-то делал, с кем-то встречался… Хотя всё это, конечно, пустые домыслы. Как я уже сказал, никто нам не объяснил впоследствии, отчего бывший выпускник направился в Харьков из Курска, где он жил, как нам сказали, и умер в университете, где когда-то учился. Помню, что кто-то из моих согруппников макабрно пошутил: отравился бедняга в нашем буфете, отвык, мол… И тогда уже кто-то не мог, конечно, не приплести сюда и Пушкина, мол, «Харьковский университет не стоит курской ресторации»… Помню также, что когда следующей весной мои соученики на капустнике разыграли пьеску под названием «Таёжный тупица», навеянную сенсационной статьёй в «Комсомольской правде» о найденном в глухой тайге семействе Лыковых7, мне было совсем не смешно. Статья в «Комсомолке» называлась «Таёжный тупик». И я тогда, наверное, всё-таки верил, что в университете что-то происходит по ночам, что там имеют место какие-то другие формы жизни… По крайней мере, сам факт того, что кто-то тогда же написал такую пьесу — хотя бы и капустническую8, — доказывал, что здание располагало к подобным предчувствиям. При этом на нашем — шестом — этаже было особенно много бесшумно скользящих гештальтов, глядя на которые, скорее можно было поверить, что по ночам они где-то здесь и живут — в этом здании, — чем в то, что у них есть квартиры в жилых домах, куда они уходят после работы. Это были преподаватели, как правило, ничего у вас лично не преподававшие, поэтому вы не могли знать наверняка… Может быть, они просто так сюда забредали из закоулков, где проводили остальное время, ели и спали, если они вообще нуждались в этом. Отдельные из них странно передвигались, лица иных тикали, как часы… У меня непосредственно, я повторяю, эти субъекты не преподавали, поэтому я вообще не уверен, что это были преподаватели. Зато у нас читал похожий на Шурика из «Кавказской пленницы» карлик-очкарик-холерик, прыгавший у доски выше собственного роста с криком: «Вот эта точка подозревается в убийстве!» Мел бил по дос ке так, что рассыпался на крошки, доцент жадно шарил вокруг глазами в поисках нового куска… Благодаря ему я что-то запомнил, он будил

МИЛЬШТЕЙН меня этой своей свистопляской, и я ему всегда буду благодарен. Как за что, разве не понятно… За то, что в голове осталось хоть что-то разумное и вечное. Но помимо, скажем, перевозбуждённых9, были у нас и тихие, мегасентиментальные преподаватели… Никогда не забуду, как Н. Л., учившая нас матанализу, прервала изложение леммы Лебега, положила на карниз доски мел, тряпку, которая упала на пол, но Н. Л. не стала её поднимать, махнула на неё рукой и произнесла монолог, который врезался в память, в отличие от теорем, которые она монотонно бубнила два года… Она была не столько математиком, сколько женой математика, причём академика Академии наук… и даже не «У», а С-ССР… А к тому моменту ещё и матерью, ну не такого известного, как отец, но тоже — стопроцентного «вычислителя»… «Счастье, — писал Эйлер, — это радость души, которая вычисляет!» Так вот, к вопросу о счастье… Вот что нам сказала тогда эта окружённая со всех сторон математикой женщина… «Как мне вас жаль! — сказала она. — Вот смотрю на вас и думаю… Вы ведь не понимаете ещё, куда вы на самом деле попали… Математики — это самые несчастные люди на Земле… Это я вам могу точно сказать. Ну, может быть, мгновенье они бывают счастливы, одну секунду, а потом опять не получается, дни и ночи, пять лет, шесть, десять, без передышки… Никакого удовлетворения… От жизни… Вот вроде бы банкет, вот идём, думаю, отдохнём наконец, как люди… Так нет же… Выпили по малюсенькой рюмочке, — тут она показала нам пальцами размер этой самой рюмочки, — и всё, и пошло, и поехало, и вот уже вокруг все снова уравнения пишут — на салфетках…» Или другая её речь… «Возьмём миллиард, — сказала она, — это же совершенно абстрактная величина, какая разница, вы мне должны миллиард или я вам должна миллиард?» Но хватит её цитировать… То есть, может быть, в её словах и содержалось предвосхищение нынешнего мирового кризиса субъектно-объектных отношений, но моя повесть связана с другим преподавателем и пора мне как-то закругляться с этим предисловием, это же всё была только присказка… Теперь вот непосредственно… Речь пойдёт о пари, заключённом на первом курсе… Пари было идиотским, и я сейчас его озвучу… Я хочу сказать, что если бы я согласился заключить этакое пари на третьем курсе, это было бы мне сейчас более или менее понятно. Даже если бы и на втором… Но на первом? Это кажется странным — не таким уж я был тогда парией… Мне было семнадцать лет, я не пил и вообще был хорошим мальчиком. Скажем, родителям бывшей соученицы, к которой я захаживал в гости, я нравился больше, чем ей самой, что говорит о моём позитивном тогдашнем имидже, не правда ли. Да что там говорить, не алкая знанья, не жаждал я и алка… …голя… Меня просто спровоцировали. Меня вывела из себя слепая уверенность и ещё… этот неестественный для мехмата… естествоиспытательский интерес, загоревшийся в их глазках. Два идиота настаивали на том, что если пить водку не залпом, а очень маленькими глотками, между которыми делать паузы, опьянение будет несравнимо сильнее, чем при обычном питье. То есть это будет просто убойное опьянение — опустошивший бутылку методом такого «квантового» питья со 100%-ой вероятностью рухнет оземь. При этом к выводам своим они пришли с помощью выкладок, сами они это не опробовали. Я вообще не уверен, что они выпили за свою жизнь больше той самой мерной рюмки, которую показала нам Н. Л.

Приходивших на лекции, скажем, в трёх галстуках, два из которых в порыве особого вдохновения забрасывались за спину… Кстати, этот же профессор… Нет, я не зря его, повидимому, упомянул, он сыграл определённую роль в драме моего отчисления… Так вот, он был известен тем, что мог прийти в нескольких галстуках или в туфлях… Нет, ну не в трёх туфлях, ноги у него было всё-таки две, но на одной — чёрная, на другой — коричневая, это запросто… По сути, мелочи, это на мехмате случалось и не только с ним, самым интересным в нём было, с моей точки зрения, то, что на своём дачном участке этот Семиошко посадил исключительно пирамидальные тополя, которые после этого выкрасил белой водоэмульсионной краской. Я знаком был с одной из его многочисленных (по рассеянности получившихся, как говорили злые мат-языки) дочерей, поэтому знаю, что говорю.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Проект которого, прежде чем выставить его на конкурс, архитектор Серафимов назвал «Незваный гость» (подсказывает мне сейчас та же Википедия).

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Не могу сейчас точно вспомнить, как встрял в их спор, да они и не спорили между собой… По-моему, они просто высказали идею вслух, кто-то из них, причём адресуя её не ко мне непосредственно, а просто так, где-то рядом… А я начал смеяться… Так что всё-таки встрял… Сергеев и Хуторянский были люди глупые, но серьёзные, и условия пари сразу же оформились в их устах в схему эксперимента. А именно: водку следовало пить напёрстками, расставленными на ступеньках лестницы. По пролёту которой на следующий день я и ходил вверх и вниз. Столько напёрстков, чтобы их расставить по всей лестнице, даже по всем ступенькам одного пролёта, у них, естественно, не набралось, но три или четыре мелкочешуйчатых колпачка Сергеев и Хуторянский где-то там нарыли, у бабушек, или у мам, а может быть, и я один принёс… Нет, вспомнил: реквизит был их… Включая, естественно, «нольпять», и так как напёрстков было мало, Сергеев маячил всё время передо мной на лестнице, наливая водку в напёрсток, ставя напёрсток на ступеньку, я нагибался, поднимал, распрямлялся, выпивал, отдавал для очередного наполнения, делал шаг, нагибался, то же повторялось на третьей ступеньке, как я уже сказал, все шаги этого… алкоритма были оговорены. Может быть, напёрстков было всё-таки больше, потому что я вот именно ходил по пролёту — туда-сюда. В начале эксперимента Сергеев и Хуторянский были твёрдо убеждены, что я в какой-то момент рухну на ступеньки, ну да я это уже сказал, в этом и был, собственно, весь их стейтмент. Надо ли говорить, кто выиграл пари? Забегая вперёд, скажу, что я не упал не только на лестнице, но и потом, когда мы шли по городу. Я был пьян, но подвижен, вменяем, меня хватало на заигрывание с девушками… Представляясь «лошадью барона Мюнхгаузена», я предлагал на себе покататься. Может быть, в какой-то момент мне и показалось, что Госпром нас окружает, что это чёрный локомотив, который идёт по кругу… Ну так это же Госпром, это наш Стоун-Хендж… Многие харьковчане боялись его в детстве, как бабая… Но всё это было потом, а самое-то главное — для моей истории — заключалось вот в чём. В какой-то момент двери подъезда открылись — если они вообще закрывались, это я точно не помню… И туда вошёл преподаватель с нашего факультета. У нас он тогда ничего не вёл, но в коридорах мы его видели, и не раз, только что я пытался описать подобные сущности… Нет, он не дёргался, но был как-то по-своему неотмирен… Не чудаковато, а скорее зловеще… Я не помню, знали ли мы уже в тот момент, за что его называют Железным Феликсом. По-моему, мы даже клички этой ещё не слышали… Он придёт к нам читать спецкурс по дифурам, включающий теорию управления, только через год, а пока что получается, что не он к нам, а мы к нему. Совершенно случайно, разумеется, просто зашли наугад в подъезд одного из ближайших к Госпрому домов. Кто же знал, что Железный Феликс живёт не в глубине здания Университета (или Домпроектстроя — в другом измерении), а в обычном доме, хоть и по соседству с Университетом… И ещё ближе — к Госпрому…10 Немая сцена.

МИЛЬШТЕЙН На Феликсе светлый костюм такого же песчаного цвета, как и здание университета. И тоже в мелкую, незаметную издали клеточку. Я его в другом костюме никогда и не видел. Выражение лица не менялось, как и костюм… Но оно было таким каменным, что казалось ещё более странным, чем все мехматов ские стереотипии, паркинсонизмы и другие нозологические единицы, вместе взятые… Может быть, он и не узнал в нас студентов своего факультета, в любом случае я не уверен, вспомнил ли он меня впоследствии… Думаю, что это вполне вероятно… Вошёл он быстро и бесшумно, поэтому успел увидеть наши манипуляции, а они были странными… Так что он мог, конечно, меня запомнить… Вот только я не уверен, что для меня это было плохо… Нет, я думаю, совсем даже не было плохо… Когда через два года Железный Феликс шёпотом воскликнул: «Ну что ж вы за человек такой!» — это прозвучало не злобно, а наоборот, с этакой доверительной, дружеской чуть ли не… интонацией… что я был почти уверен, что на этот раз пронесло… Ну так вот, не забегая вперёд: он быстро пришёл в себя и прошёл к себе, наверх, Феликс. Не проронив ни слова. Хотя разминуться на лестнице было сложно… Нет, в этих домах у Госпрома широкие лестницы, это же не Салтовка и не Новые Дома… и Феликс молча прошёл мимо нас, как будто мы были скульптурной группой, которая всегда там стояла — в его подъезде… «Ну что, пойдём отсюда?» — сказал Хуторянский, выйдя из оцепенения. «Чего это? — сказал Сергеев. — Что мы такого делаем? Ну прошёл и прошёл. Мы же не знали, что он тут живёт». «Конечно, продолжим, — сказал я, — я только вошёл во вкус!» Потом шли через площадь, я кричал, что я никогда не пьянею — как лошадь Мюнхгаузена-Пржевальского… В каком-то месте я остановился, пнул ногой камни и закричал, что здесь он, мой тайный бруствер — двадцать камней брусчатки я уложил сам, во время отработки, сразу после вступительных экзаменов. И я дерево одно посадил — на школьном дворе… А на университетском, стало быть, эти каменные буханки, ну перекладывали мы их тогда в отдельных местах площади… Как пятнашки… Жизнь, короче, удалась… Дальше — через Сад мимо фонтана… Причём, когда мы проходили мимо фонтана, мне показалось, что я вижу там моих одноклассников.ru, которых там не могло, конечно, быть… Но тем не менее, они там были, на выпускном вечере… Или, точнее, уже под утро… Они пьют из горла портвейн, стоя на дне неработающего фонтана, сами такие же серые, как дно… Ещё только-только светает, солнце как следует не взошло, но в саду тут и там появляются бледные пятна… Это платья выпускниц… В том году они так похожи на ночные рубашки, что выпускницы, как одна натеревшие ножки, просто вылитые привидения… Туфельки они несут в руках, эти босоножки… И вот хоровод пастельных тонов, медленно вращающийся около столетних дубов, перетекая на площадь… Но там мы уже были… Ночное дежурство, ну да… Вот, где-то так, где-то тут заканчивается это, я бы не сказал, что совсем уже не нужное преди словие… А так как все предисловия ненужные, то никакое это, значит, было и не пред. Я даже успел заменить, пока вы его читали, «Преди словие» в 1-м подзаголовке на слова из перестроечной песенки, которая и так звучала на периферии сознания в исполнении Застывшей Музыки Ансамбля Площади Дзержинского, то бишь Свободы, пока я это записывал.

на периферии сознания в исполнении Застывшей Музыки Ансамбля Площади Дзержинского, то бишь Свободы

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ 2. Головокружение от успеха

даже когда я физически присутствовал в «Большой Химической» или как бы даже химически — в «Большой Физической»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Помню, что последний мой семестр пролетел как-то особенно быстро, подробности сейчас не важны, без разницы, где я был и что делал. Важно то, что незадолго до начала летней сессии Ж. Ф. объявил, что некоторым из нас он разрешит пользоваться конспектом во время экзамена. На сразу раздавшиеся возгласы «а кому? назовите поимённо!» Ж. Ф. тихо сказал, что этого делать он не будет. Что это станет известно каждому в отдельности только на экзамене. Услыхав это, я испытал двойственное чувство… Но скорее радост ное… Да нет, однозначно: радостное… Потому что, с одной стороны, своего конспекта у меня не было… Но с другой: я ни на секунду не сомневался, что мне разрешат им воспользоваться. Конспекта у меня не было по причине моего отсутствия почти на всех лекциях Ж. Ф., начиная с половины семестра… Конечно, я ни за что не стал бы пропускать подряд столько пар Ж. Ф. — я бы лучше пропустил что-то другое, — если бы только не мой оглушительный успех на его коллоквиуме. Я стал единственным в группе, кто получил четвёрку. Ну какие там пятёрки… Кажется, была ещё одна тройка, но всё остальное — это были сплошные колы и неуды. И на подобном фоне я выглядел таким знайкой, что это вскружило мне голову, я зазнался, ну да, вообразил себя полностью неуязвимым… Так что никакого конспекта у меня не было, во-первых, по причине прогула большинства лекций, и во-вторых: даже когда я физически присутствовал в «Большой Химической» или как бы даже химически — в «Большой Физической», являвшейся копией «Большой Химической» в одном из параллельных универсумов, вложенных в универ… (В этом можно было бы даже усмотреть какую-то… алхимически-метафизическую симметрию, если бы там не было ещё одного амфитеатра, который назывался «Новая Физическая»… При этом, где он фактически располагался, я так и не смог понять, хотя однажды честно пытался его найти, и мне, ясное дело, говорили, что надо вернуться по коридору, подняться на лифте, потом спуститься по лестнице, повернуться кругом… что я и проделал, но — в тот раз безрезультатно.) В общем, даже когда я, несмотря на все коллизии, доходил до одного из колизеев… Впрочем, к чёрту каламбуры!.. Ну, доходил до ауди тории «БХ» или «БФ», усаживался там на галёрке, я всё равно ничего не записывал, пребывая в прострации, вызванной многими вещами одновременно, или веществами, если угодно… Часто просто спал, положив голову на руки, а руки на парту. Все пары Ж. Ф. шли по расписанию с утра, и тогда же, в начале 80-х годов XX века, предпринимались попытки как-то так «разгрузить транспортную систему города в часы пик», чтоб не так больно… локтями… И для этой, благой вроде, цели начало наших, скажем, занятий было передвинуто с девяти на полвосьмого утра, что было уже чистым садизмом, разумеется. Ещё и потому, что одновременно началась борьба с опозданиями — за сколько-то там опозданий грозили отчислением; и я вспомнил сейчас эту картину — я наблюдал её из окна аудитории, расположенной достаточно низко, на первом или на втором этаже (нам там читали что-то духоподъёмное, историю КПСС или политэкономию): одновременно три студентки ползут по чёрным шестам высоченной железной ограды, не пропускающей во двор университета посторонних из сада.

МИЛЬШТЕЙН Метров пять-шесть им надо было пролезть, и очевидно, те из них, кто хорошо успевал на занятиях по физкультуре в средней школе (лазание по канату входило в программу), преодолевали теперь и эти вертикали, переваливались через верхнюю перекладину и полз ли вниз, почти так же медленно, но может быть, более порывисто, тут уже не так страшно было сорваться, они уже были над целью… Нет, это было очень далеко от сегодняшних стрип-клубов с шестами — вот именно пялиться там было особо не на что, была осень, и все девчонки напяливали на себя не то только демисезонные пальто, но и совершенно непрозрачные шерстяные колготы… Потом они быстро пробегали через дворик и исчезали в одной из запасных дверей универа, начальство всё это не могло не видеть, т. к. располагалось как раз на нижних этажах и запросто могло бы пресечь эти поползновения… Ну, или не запросто, на центральном-то входе была вертушка, вахтёр там сидел, а тут надо было кого-то специально ставить, морока… Короче говоря, на это смотрели сквозь пальцы, может быть, начальству нравилась в меру эротичная картина: несколько студенток, одновременно висящих на железных шестах, или у начальства были свои ассоциации — назидание другим, ну как те стрельцы на зубцах Кремля… или кусочки мяса на шампурах, соскальзывая вниз, чтобы потом невидимые пальцы подтолкнули их снова… немножко вверх… Но почему только студентки? Я не знаю, так это запомнилось. Ну, может быть, студенты тоже ползали по чёрным жезлам ограды, просто быстрее взмывали, а потом, перенеся ноги через планку, вовсе сигали на землю, вот их и не так было заметно, как этих медленных, почти неподвижных, вызывавших, короче, самые разнообразные чувства в душе наблюдателя — студенток… Мне ещё вспоминается, что они там висели не только осенью, потому что когда я сдавал экзамен зимней сессии, профессор Ц. Ц. совсем меня не слушал, всё время глядел в окно на высокие чёрные пики с висевшими на них нарушительницами… Может быть, этим воробушкам, этим вершкам, знавшим эти свои шестки… я должен быть благодарен за то, что получил тогда пятёрку по какому-то из «измов»: я уже давно молча сидел — мне нечего было сказать, когда профессор Ц. Ц. вдруг как бы очнулся, «А? Что? Давайте зачётку», взял у меня синюю картонку с золотыми буквами и написал там где-то внутри «отлично», даже не полистав обратно, как это обычно делали все другие гуманитарии — чтобы поставить среднее арифметическое оценок по основным, т. е. математическим, предметам… Сам я ни разу не лазил по шестам, если уж я не просыпался вовремя, то попросту прогуливал лекции, хотя и сказать, что совсем уж так прост я был… Нет, я всё-таки заботился о том, чтобы не опростоволоситься: я шёл тогда в студенческую поликлинику, что на улице Дарвина, стучался в кабинет, каждый раз разный, благо терапевтов там было до фига, просил дать мне градусник, засовывал его под мышку… Фокус заключался в том, что я умел тогда повышать температуру усилием воли и напряжением какой-то «подмышечной» мышцы где-то до 37,6 градусов по Цельсию… Постарев, я утратил эту способность. Короче говоря — возвращаясь к лекциям Железного Феликса: я не законспектировал ни одного слова. Ни одна буква, ни один «лапласиан», или другой какой значок — просто даже не мог слететь с доски в мою тетрадочку… Разве что «демон Лапласа»… Шутка. Что я на самом деле отнюдь не бахвалюсь сейчас своим пофигизмом, как это может показаться, станет ясно читателю, если у меня хватит терпения написать, а у него прочитать мою историю. Но по ходу

может быть, начальству нравилась в меру эротичная картина: несколько студенток, одновременно висящих на железных шестах

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Единственной целью моего пребывания в Университете к тому времени было моё желание отсутствовать в это же самое время в другом месте.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

её я всё-таки хочу сказать пару слов о причинах, они были довольно банальны. Единственной целью моего пребывания в Университете к тому времени было моё желание отсутствовать в это же самое время в другом месте. Что я не математик, я понял ещё на первом курсе, я не буду здесь совсем уже занудствовать, пытаясь это объяснить… Да это и не так легко объяснить на пальцах, я бы впал в какую-то вульгарную нейрофизиологию… правда, лучше не стоит… Вот, если лаконично и не мудрствуя лукаво задним умом: почти сразу, т. е. в начале первого курса, я понял, что не туда попал, точка. И если бы не угроза срочной службы в армии, я бы ни за что не остался студентом этого факультета, я ушёл бы добровольно, а потом бы уже думал, куда именно. Но альтернатива «смех-мату»… была вот именно армия с её дедовщиной, дембелями и дебилизмом, о котором я был достаточно наслышан, чтобы не делать резких движений, а продолжать как бы учиться, открывая учебники только перед экзаменами. Конспектов у меня вообще не было — если даже я доходил до лекций, я раскрывал везде одну и ту же общую тетрадь, для проформы. Я был свободен, по сути, всё время, и только во время сессий включался во мне другой человек, который интенсивно вчитывалсявчывся… и, как ни странно, сдавал все экзамены совсем даже неплохо. Моему альтер эго… Впрочем, к чёрту эти примитивные психотехнические схемы… Мне — мне самому — это удавалось ещё и потому, что у нас был не технический вуз, где надо было бы предоставлять чудовищно трудоёмкие чертежи, схемы проектов, зубрить справочники зубодробительных спецификаций… У нас же главным было — решить задачу, и с этим, как правило, у меня было без проблем, соображал я тогда ещё более или менее адекватно, да и задачи были не ахти какие… Ну да, и нужно было знать хоть что-то из теории… Но после того, как Ж. Ф. сделал объявление — что избранным (им самим) будет разрешено пользоваться конспектами, я заручился обещанием ГеныАккуратиста, как его называли, студента из другой группы, — что мы, во-первых, будем с ним вместе готовиться к экзамену по его конспекту, и во-вторых, он даст мне свой конспект на экзамен и разрешит переклеить обложку (там у него была написана ампулкой так многократно, что продавлена в дерматине — его фамилия… Что касается почерка, то я не думал, что Ж. Ф. был такой уж графолог, да и сейчас я так не думаю, после того, как он нарисовал тот самый график «производной моего произведения»… Но я забегаю вперёд, и — к чёрту, к чёрту каламбуры), и всё это за чисто символические две или три бутылки «жигулёвского». Но при этом я как будто что-то предчувствовал. Что-то в ухмылке Гены ещё раньше казалось мне неприятным. Я несколько раз переспрашивал на всякий случай… «Гена, ты уверен, что мы сможем готовиться вместе?» И он каждый раз кивал и говорил: «Конечно, старик. Можешь на меня положиться». И в итоге меня таки «кинул»… Я не хочу сказать, что это послужило причиной дальнейших событий. Конспект ведь был не единственный, были другие студенты и студентки… Были и учебники, но готовиться, конечно, лучше всего было по конспекту — не потому, что Ж. Ф. читал что-то уникальное, просто конспектом можно было пользоваться на экзамене, и в нём нужно было быстро, спортивно так — ориентироваться. Надо сказать, что Гена сделал это не сразу, не так чтобы прямо взять и брякнуть «нэ дам!» Для начала он сказал, что заниматься может только на свежем воздухе, иначе у него болит голова. И это бы ещё куда ни шло, свежий воздух, о’кей… Но он выбрал для занятий такое странное место…

МИЛЬШТЕЙН В то время это было не частым зрелищем — чтобы люди в саду Шевченко сидели или полулежали на траве. Это же не Централ-, и не Гайд-парк какой-нибудь… «По газонам не ходить!», а уж валяться… А мы с Геной сели на траву под сенью одного из самых старых дубов… трёхсотлетнего, я думаю, как минимум, и какое-то время Гена действительно предоставлял мне возможность заглядывать в конспект, который он раскрыл на своём дипломате… поверхность которого была чёрной, слегка бугристой и отблескивающей от солнца — примерно так же, как брусчатка площади Дзержинского ночью, я помню это, потому что взгляд мой то и дело соскальзывал со страниц конспекта на импровизированную столешницу… Нас никто не трогал. Если бы появилась милиция — пристали бы, как пить дать… Но милиции, на наше счастье, не было… И тем не менее, я чувствовал, что не могу сосредоточиться. Милиция-полиция… Была где-то далеко… Но меня, скажем, отвлекали проходившие мимо пигалицы в мини-юбках… Думаю, что и Гену, но он настаивал на том, что ему нужен свежий воздух и вообще времени нет, некогда ехать ко мне через весь город… К себе он не звал, так как жил в «стеснённых жилищных условиях». В библиотеке же (университетской) и воздух был «плохой», да и «невест» (Гена сардонически называл всех студенток «невестами») там было не меньше… В какой-то момент я безотчётно буркнул что-то вроде «ну и кон спект», что было несправедливо в принципе, потому что конспект был неплохой… Аккуратный такой, ну да, подробный и даже цветной… Гена пользовался цветными ампулами, наподобие того, как гэдээров ские немцы, учившиеся вместе с нами, фирменными маркерами. Может быть, моё раздражение вызвала Генина скоропись, встречавшаяся в тетрадке вперемешку с греческими буквами, иероглифами «для любых» или «существует», или «эквивалентно», «из чего следует» (не знаю, где сейчас взять эти значки в Word’е, если потом найду, вставлю в эти скобки), когда же я что-то спрашивал, Гена бурчал «ты издеваешься, ты не можешь этого не знать, ты мне мешаешь…» К тому же неспеша передвигавшиеся по аллее голые ноги… были особенно близки к нам в тот момент, потому что сели мы, как я уже сказал, на землю, как пубертатные школьники, пытающиеся заглянуть под юбки одноклассниц… Специально роняющие для этого возле них свои ранцы — чтобы нагнуться… Впрочем, мы были не намного старше. Но я, наверное, уже успел немного отупеть к концу второго курса, поэтому не сразу разгадал сей ребус с буквами ив и прохожих… Гена ведь не просто так устроил этот цирк. Это всё было специально подстроено — чтобы продемонстрировать мне, что готовиться вместе мы не можем — ну никак. А когда я это понял, поступил совсем уже глупо, высказав догадку вслух… Или я сказал не «цирк», а «представление»? Вспомнил: я сказал «зоопарк», потому что зоопарк был ближе всего, и вообще устроенный Геной «перформанс» (тогда, впрочем, чаще употребляли слово «хэппенинг») был похож на то, как если два обитателя зоопарка вышли бы на волю, или, по крайней мере, сами расширили территорию своего вольера… В зоо-логическом саду, который, как мы помним, находился внутри сада (Шевченко), наряду со страшно тесными тюремными клетками были также и огромные вольеры, и целые ландшафтные, почти «национальные», парки внутри парка: пруды, луга, скалы и пастбища на плато для каких-то козлов… Так почему бы и не для таких, как мы с Геной? О чём я Гену в какой-то момент в лоб и спросил: «зачем ты устроил этот зоопарк»?

«По газонам не ходить!», а уж валяться…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Тень от дуба была теперь на другой стороне, но я почувствовал, что надо мной непосредственно сгущается тень какой-то другой природы…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Что было совсем уже глупо с моей стороны. «Зоо-парк, — повторил Гена, — устроил. Я. Ладно. Если тебя это не устраивает, то ты сам понимаешь…» Я увидел, что его прёт, его жаба давит, отчасти зависть, хотя — чему, собственно, он мог позавидовать? Ну, я не знаю, может быть, Первопричине моего отчисления, которую звали Алла… Гена захлопнул «общую» тетрадочку и прибавил с этой своей, не внушавшей мне с самого начала доверия улыбочкой: «Что и требовалось доказать. Боливар не выдержал двоих». Я хотел было откатиться, сказать «нравится-нравится», но, что ли, понял всю бессмысленность. Отчасти понял, отчасти что-то и во мне взыграло от вида такого явного, мерзопакостного, мелкобуржуазного жлобства… короче говоря, я послал Гену, разразившись многоэтажной тирадой. Хорошо было бы, если мы с ним там же под дубом ещё и поцапались, «у прохожих на виду», как бы в продолжение темы зоо… Но чего не было, того не было. Гена меня побаивался и, засунув свой конспект в «дипломат», громко щёлкнул замками, ещё раз ухмыльнулся и поспешил оставить меня одного на солнце с самим собой и без боливара в самом широком смысле. Разве что: шляпой оказался я сам… Тень от дуба была теперь на другой стороне, но я почувствовал, что надо мной непосредственно сгущается тень какой-то другой природы… И поёжился. Я решил взять себя в руки. Не спешить, не паниковать, вообще немного отвлечься. Открыв портфель, я нашёл там книгу Айзека Азимова «Конец вечности», повлиявшую, кстати… Не столько на меня, сколько на более значительные произведения, которые можно рассматривать как производные… И не только «Трудно быть богом»… где есть уже и путешествия по Вселенной — чего не было в «Конце вечности», и тогда же, под дубом… я подумал, что «Трудно быть богом» начинается там же, где кончается «Конец вечности»: «…он понял, что это исчезновение означает конец Вечности… и начало Бесконечного Пути», — в самом начале которого Вечные и находят Арканар… Ну да, и теперь «изменения реальности» — это типа «бескровные воздействия»… То есть «сглаживание углов», ну да, ну да… Дочитывал книгу я не на газоне, как я уже сказал, то была чисто Генина инициатива, побыть поближе к земле… Оставшись один, я пересел на скамейку, стоявшую на аллее, которая ведёт к памятнику Каразину и, огибая его, за угол, прямо в зев университета… Который показался мне сейчас составленным из перфокарт домиком, даже страшно стало, что вот сейчас он весь рассыплется — при очередном порыве ветра… Прочитанная же книга казалась похожей на программу с бесконечным множеством подпрограмм-столетий, и с управляющим ими всеми модулем «Вечности»… Там же были и перфокарты — в тексте Айзека Азимова, написанном в конце пятидесятых годов двадцатого столетия, но дело было даже не в технических деталях, вообще не в hardware… А вот именно в отчётливых аналогиях… В структурах кодов с глобальными (у Азимова — «вечными») и локальными (у А. — «времянами») переменными, с «темпоральными полями» и соотв. — «фрагментациями памяти», и т. п.

МИЛЬШТЕЙН Я упомянул книгу Азимова, которую дочитал в тот день, по-видимому, неспроста: что-то из неё аукнулось и откликнулось в какой-то момент, но как оно акнулось, я скажу позже, до этого ещё надо добраться по распечатке… В тот же день я, дочитав и положив оказавшуюся похожей на программу для ЭВМ суховатую сайнс-фикшн в портфель, ещё какоето время сидел, как пенсионер, один на лавочке, глядя перед собой на зелёную рябь листвы… Нет, я понимал, что должен вставать, идти искать чёртов конспект, звонить другим студентам, в конце концов, ехать в общежитие… Которое и в самом деле представлялось мне концом концов… То есть я представлял себе, во что выльется «подготовка в общежитии»… Там уж обойдётся, как всегда, без напёрстков, там гранёные стаканы застучат, там будет классика… «Общага перио да застоя»… Там я лежал у входа ещё в начале первого курса, носом в дождевой луже и дышал затылком, жабрами или я не знаю чем ещё, и как выжил — выпив нечеловеческое количество «пшеничной»… Но всё-таки я уже не такой зелёный, — думал я, — свою меру знаю, так что надо ехать, в конце концов, может, всё будет, как говорится, комси-комса… Я вдруг заметил, что дядечка не вполне определённого возраста, сидевший на другом конце скамейки, поднёс руку к своему лицу и стал его ощупывать… так подробно, как если бы это была не его рука, или это был не он, а кто-то другой… Так то есть ощупывают чужие лица слепые — чтобы узнать, кто перед ними стоит… Что глаза его были закрыты, я, видя его в профиль, был не уверен, и поэтому не мог наблюдать непрерывно, но, поворачиваясь к нему то и дело, видел, как он тихонько ощупывает своё лицо. «Ну, наверное, такой массаж, — подумал я, — шиацу, как-то так…» И вдруг он произнёс: «Тихон». Я в этот момент смотрел на листву. Вздрогнув, я повернулся к нему и понял, что он обращается ко мне. Он успел придвинуться ближе и протягивал мне руку. Я пожал её и сказал: «Андрей». Имя его оказалось говорящим — по крайней мере, мне оно сразу же подсказало, кто передо мной… Я был наслышан об этом «гении места», появлявшемся чуть ли на всех защитах дипломов, диссертаций, на всех факультетах, причём иногда его видели одновременно в разных аудиториях. Такова была универовская «легенда о Тихоне», в которую все уверовали… Согласно ей, появлялся Тихон всегда неожиданно, когда докладчик говорил уже не первую минуту, или даже час, при этом вваливаясь в аудиторию, Тихон сразу же задавал вопрос на засыпку, как будто перед этим подслушивал под дверью. Но главное, что поражало в этих рассказах, это, конечно, была осведомлённость Тихона во всех областях человеческого знания — что точного, что гуманитарного: а ко всему ещё я слышал, что ареал обитания этого «демона всеведения» не ограничивается университетом, что он появляется и в других точках города, на литературных вечерах, к примеру, благо их очень немного было в то время, и Тихон при желании мог все их посещать, и в этом как раз не было ничего сверхъестественного, в отличие от основной — университетской — части этой мифологемы. В общем, я был наслышан, чего уж… И никаких сомнений, что передо мной «тот самый Тихон», а не какой-то его тёзка, у меня не возникло, хотя сам я его до этого никогда не видел, так как ничего не защищал и не нападал… или, не забегая вперёд: не присутствовал на защитах… Я чуть было не спросил его, был ли он в своё время очевидцем исторической защиты Ж. Ф., но подумал, что нельзя говорить с человеком, исходя из мифологии, окружающей его, это ведь заглазно

«Общага периода застоя»… Там я лежал у входа ещё в начале первого курса, носом в дождевой луже и дышал затылком

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Это всё идёт сверху, — Тихон ткнул пальцем в небо и в сторону, что ли, обкома

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

распространяется и при этом… ну кто знает, ему самому, может быть, кажется, что он-то как раз ленив и нелюбопытен, так, иногда заглянет, походя, в аудиторию, наугад, проходя мимо, а там — защита, ну и услышав краем уха, что там вещает докладчик, не может себя порой сдержать, чтобы не уточнить, вот и всё, что было, и с кем не бывает, и при чём же здесь, спрашивается, «домовой», «демон», «гений места» и прочие сказки… — Чем вы так озабочены? — спросил Тихон, чем меня не сильно удивил, потому что ничего кроме озабоченности на своём лице я и не предполагал… возможным быть считанным. И дальше за считанные минуты… Я рассказал ему, кто я и что я, даже то, что мне предстоит сдавать экзамен Ж. Ф. Конечно, я назвал Ж. Ф. не так, а по имени-отчеству, которые теперь не могу вспомнить. — Не бойтесь, — сказал Тихон и пошевелил — или мне показалось? — усами, — я не знаю, насколько вы подкованы, но в любом случае это уже не тот Феликс. Он был железным, но его сломали. Долго гнули и… Йок. Усталость металла. Последним — это надо признать. Долго держался — человек старой закалки, — в голосе Тихона при этом был какой-то звон… Я пока плохо понимал его интонации. — И кто ж его так нагнул? — спросил я. — Как кто? Деканат, ректорат… Они требуют, чтобы количество двоек ни в коем случае не зашкаливало за определённую отметку. Позитивная статистика, показатели. Как во всём, от милиции до Минздрава. Детки, не зная законов Ньютона, успешно заканчивают… физфак. Да что там — диссертации защищают… Про гуманитариев я вообще не говорю. — Я знаю законы Ньютона, — поспешно сказал я, как будто встретил Тихона не на скамейке в парке, а на экзамене, куда он вломился в открытую дверь… — Да я-то понимаю… Это всё идёт сверху, — Тихон ткнул пальцем в небо и в сторону, что ли, обкома, — все послушно выполняют предписания, один Феликс был несгибаем. На весь университет один, вот ведь… Отсюда и кличка. Но теперь всё: Федот, да не тот. Так что сдадите вы свой экзамен, даже не сомневайтесь, а пока… Давайте-ка мы с вами лучше сыграем партейку! А чего? Отвлечётесь от мрачных мыслей, отряхнём пух и прах с ваших ног… Опять же, левое полушарие у вас заработает. На коленях у него теперь лежала шахматная доска, понятия не имею, откуда он её извлёк, портфеля-то у него не было, ну может быть, из-под полы… Что я наблюдал не раз — парковые шахматисты носили доски под полой плаща (на Тихоне, несмотря на июнь, была осенняя куртка), но играли они на других скамейках, ближе к фонтану. — Нет, простите. Мне сейчас не до шахмат, — сказал я, — вы меня, конечно, немного успокоили… Я-то слышу всё время прямо противоположное… — Я не говорю, что он теперь такой же, как все. Что-то осталось… Но по сравнению с тем, что было, это другой человек, поверьте. — Ну, это вечная песня, — сказал я, — это мы только и слышим, вот раньше студенты были… А теперь — и преподаватели… Короче, были люди в наше время. Тихон снова как-то странно улыбнулся — да-да, странно как-то, и сказал: — У вас есть чем писать? — Есть. А что писать-то, ходы? Так я не буду играть, я же сказал. Я ещё подумал: а вдруг это полностью мифологический персонаж… Или «чёрный монах», да? Тогда со стороны эта партия будет выглядеть так, как если я сам с собой играл в шахматы, сидя на аллее… Или нет, даже шахмат нет,

МИЛЬШТЕЙН просто двигаю рукой в воздухе, без всяких фигур… Хорошо ещё, если это не блиц, тогда никто ничего не заметит… ну так, студент иногда повёл рукой в воздухе… А если блиц? Блин, я представил себе эту картину: тык, тык… Т. е. типический городской сумасшедший… — Ну, ходы записывать, тем не менее, никогда не вредно, — сказал Тихон, — вы пока запишите на всякий случай мой телефон, у меня иногда собирается дома такой кружок… Может быть, и вам будет интересно. — Тайное общество? — Да нет, ну что вы. Напротив: открытое всем ветрам «Общество отставных лесников и пустынников», — он снова улыбнулся. — В следующий раз это произойдёт в первых числах сентября. До свиданья, приятно было познакомиться. — Взаимно, — сказал я и, глядя на удаляющуюся серую спину с тёмным пятном между лопаток… Подумал: а что такого приятного могло быть для него в знакомстве со мной? Ну, не надо, конечно, воспринимать буквально… фигуры речи, да я никогда это и не делал, просто Тихон с чужих слов казался таким хамлом, что, когда передо мной вдруг предстал вежливый интеллигент (прилагательное тут плеоназм, конечно), я подумал, что это другой какой-то Тихон… Хотя имя было редкое, и вообще, я чувствовал, что это тот самый Тихон… что снуёт по универу, влетая в аудитории, размахивая авоськой, сбегая по ступенькам амфитеатра, прерывая криками докладчиков, чтецов, причём… этот образ теперь, после личного знакомства с прообразом, приобрёл черты, так сказать… Я теперь как будто воочию видел, как он стоит перед кафедрой, за которую вжимается голова «защитника», и вкрадчивым голосом задаёт ему вопрос на засыпку… Весьма уместным в этой картине (как бы моментально написанной в моём универсуме художником Ге) мне показался плакат, который висел в «Большой Физической» под или над портретом:

А. К. «Не может быть» Леонида Гайдая, 1975 год. Но — действительно, о довоенных временах, о НЭПе.

«ЕДИНСТВО ПРИРОДЫ ОБНАРУЖИВАЕТСЯ В ПОРАЗИТЕЛЬНОЙ АНАЛОГИЧНОСТИ ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНЫХ УРАВНЕНИЙ, ОТНОСЯЩИХСЯ К РАЗНЫМ ОБЛАСТЯМ ЯВЛЕНИЙ» КАРЛ МАРКС. Правда, в моём воображении на плакате мелькнуло что-то вроде парафраза этого замечательного — без дураков — изречения, в котором Единство доказывалось существованием Тихона… Но эта была аберрация, тут же бородач с портрета, погрозив пальцем, как в каком-то довоенном фильме11, исправил надпись на плакате, чем вернул меня к мыслям о насущном, и через секунду-другую я уже забыл о призраках коммунизма, понимаете, мне было о чём думать в тот момент, было от чего болеть моей головушке… Я понял, что прежде всего мне надо выйти из зоны низкого давления, или наоборот, высокого, по-любому — выйти… — Откуда такой мандраж? — сказал я про себя. — Ты забыл, что ты был единственным, получившим четвёрку по коллоквиуму, причём твёрдую, как сказал сам Ж. Ф.… В портфеле у себя я машинально нащупал какой-то пакет и, думая, что это что-то съедобное, почувствовал, что проголодался… но вспомнил, что это не завтрак, а бассейные принадлежности… Э-хехе… я чуть было не зажевал свою резиновую шапочку… Но вовремя опомнился и вместо того, чтобы ехать в общежитие на голодный желудок и без закуси… я пошёл в прямо противоположную сторону, т. е. не через площадь к троллейбусу, идущему на восток… или запад, в общем — туда, где было наше общежитие, а через сад наискосок и вниз по каскаду на Клочковскую в бассейн «Спартак».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

На мгновение я увидел себя со стороны: фигурка в эшеровской картинке, где такие же замкнутые на себя системы лестниц и балюстрад

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

На смотровой площадке перед началом каскада я остановился и посмотрел на город. День был ясный, добрая половина харьковского уезда видна, как на ладони… И я быстро сбежал туда — вниз, как будто скатился сразу по всем лестницам… Настроение при этом у меня улучшилось, словно я разбегался даже не для заплыва — для взлёта. Но оказалось, что даже не для заплыва… В бассейне настроение резко упало. Это было странно, такие перепады настроения, как будто внутри меня теперь тоже был каскад… тем более, что внутри бассейна-то я как раз всегда оживал… Однако в этот раз зелёная вода была покрыта тополиным пухом и от этого казалась какой-то другой жидкостью — жижей… Я не смог заставить себя в неё войти. Сам не знаю почему, может быть, призрак болота и мелькнул лишь на мгновенье, но и потом белая гадость на воде и на кафеле напоминала холмики хлорки в общественных туалетах… Может быть, потому что о «Спартаке», когда он открылся, так много говорили, что воду там совсем не хлорируют, а только облучают ультрафиолетом… И вот как бы спохватились вдруг и насыпали поверх… «Да нет, ну какой же это хлор… — уговаривал я себя войти в воду, — обыкновенный пух… хотя почему его тут так много, где тополя?. . и почему никто там не плавает… пушинки сами по себе тихонько шевелятся, как будто комарихи-водомерки расселись по трясине по-паучьи… и всё это вместе покачивается… и пахнет… не хлоркой, нет… а чем-то трудно уловимым… “…и кто узнает, и кто расскажет, чем тут когда-то дело пахло…” …русалочьи начёсы, и зал совершенно пуст… солнечные лучи, передавленные форточками… гирлянды между дорожками и красные волчьи флажки поперёк… Я не сдам экзамен… Если здесь останусь, точно не сдам, как пить дать, утону в этом омуте…» Я оделся и вышел из пустого бассейна, поднялся обратно по лест ницам каскада против течения… На мгновение я увидел себя со стороны: фигурка в эшеровской картинке, где такие же замкнутые на себя системы лестниц и балюстрад, только по ним там бегают ящерицы, или это стоп-кадры одного и того же я… Я быстро прошёл через сад и через майдан, спустился в метро и поехал на Холодную Гору к одногруппнице, позвонив ей предварительно из якобы неработавшего (так сказала сонная женщина, выйдя из будки на стук двушкой по стеклу) автомата. Лина на экзамен конспект мне дать не могла, разве что Ж. Ф. разделил бы нас для сдачи на две подгруппы. Такой шанс был, в принципе, потому что первые буквы наших фамилий с Линой были в разных концах алфавита. Но не очень большой шанс, потому что группа к тому моменту поредела примерно наполовину, и кстати, что там за успокоительное мне вливал сумасшедший Тихон на скамейке возле памятника Каразину о «двоечных разнарядках», поступающих сверху? Я не воспринял всё это всерьёз, нет… Договорившись с Линой вместе готовиться, я знал, что на экзамен конспект она мне не даст, но не это теперь было главное. Конспект на экзамен я точно найду, — решил я, — а сейчас надо хоть что-то прочитать глазами, пропустить сквозь мозг… А вот для этого совсем уже не остаётся времени… Я ощущал «цайтнот», т. е. «нехватку времени», почти как «атемнот» — слово, которое я узнал от нашего немца… То бишь, воздуха, в котором летали снежинки — огромные, как будто весь город нализался «марок Хофмана»… И к тому же заблудившиеся, как и я, во времени — снежинки… Ах, какой рассеянный… Будто пух спал в бассейне,

МИЛЬШТЕЙН лёжа на воде, а я его «расшурудил»… Раньше нигде не было, а теперь повсюду за мной гнался рой насекомоподобных сущностей… и они, если и не жалили, то, во всяком случае… противно щекотали нос, ну вы знаете, как они это делают, я всё время чесал нос, а это же верная примета скорой пьянки, которой мне только и не хватало в тот момент, чтобы всё окончательно обратилось в пух и прах. И всё-таки, как мне теперь кажется, обошлось бы и на этот раз, если бы в тот «вечер накануне» не произошло одно событие… малозначительное само по себе — я бы никогда о нём и не вспомнил, если бы оно не оказалось спусковым крючком, запустившим маховик… Хотя какой там к чёрту маховик, затейник… Ну, всю эту литую и очень плохо артикулируемую… махину, увлёкшую меня своей массой в окончательное падение. Впрочем, лучше теперь обойтись без стимпанка, который в моём исполнении будет ржавым не от «ржать», а вот именно проржавевшим механицизмом, отдающим к тому же казармой, «спусковой крючок» уже был хорош, нет чтобы написать «триггер», как тогда говорили в харьковском культурном обществе… «Триггеры, культуртрегеры…» А у меня речь прямо как у полковника Шестопалого на нашей военной кафедре: «раздвинул ножки и нажал на спусковой крючок»… И ведь Лина никогда не привлекала меня «как женщина». Она была вполне симпатичной, такая себе лисичка… Но совсем не в моём вкусе. Странно при этом, что Алла, любившая меня подкалывать, приписывая мне несуществующие измены или просто «повышенный интерес» к другим… С какой-то стати часто упоминала вот именно Лину, которая якобы рассказала ей, когда мы только начали с ней — с Аллой то есть, встречаться… что я, представьте, звонил этой самой Лине и признавался в вечной любви, и что было совсем уже странно: декламировал стихи… Да-да, стихи, и почему-то именно Вознесенского, час подряд нашёптывал в трубку. Полнейший бред, перед вами-то мне уже нечего скрывать: я никогда не испытывал к Лине никаких собственных чувств и не читал ей стихи — ни свои, ни чужие, да и зачем мне было бы для этого ей звонить по телефону, если я мог прочитать ей это прямо на ушко — я ведь видел её каждый день… Или точнее, не каждый, но всегда, когда я не прогуливал лекции вместе с Аллой, которая слушала лекции в другом ВУЗе-ВТУЗе. Телефон Лина мне давала, ну да… не помню уже, по какому поводу, субботник, воскресник… мало ли чьи записаны в моей тетради номера, а звонил я по нему в тот день — чесслово — впервые… не говоря уже о том, что в первый раз переступал порог её отчего дома… И вот, когда мы с Линой сидели там на балконе… Хотя в квартире никого не было, причём родители, по её словам, вообще уехали в различные командировки… А на балконе было не очень-то уютно, жёсткие табуретки и не такой жёсткий — шатающийся — столик, пахнувший чем-то вроде голубиного помёта и горячей масляной краской… Но всё это уже были мелочи жизни, я только-только начал въезжать в дифуры Ж. Ф., ощущая приятный такой ветерок, и в голове и за пределами балкона… Как будто санки, преодолев сопротивление глубокого наста, покатились наконец с горки, стали набирать скорость… Как вдруг я услышал: «Ну что, мы с тобой так и будем сидеть целый вечер?» Она сказала это не своим голосом, как будто внутри неё перед этим переключили тумблер… Триггер, ну да… Мне даже показалось, что сквозь неё говорит Алла, я встряхнул головой, но Лина не исчезла, она стояла передо мной в халатике из лоскутов, похожих на латки,

нет чтобы написать «триггер», как тогда говорили в харьковском культурном обществе…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ 12

Я не знаю, зачем копирую отрывок из Википедии, ну для удобства читателя, наверно, если уж решил уберечь его от «постельных сцен» (как бы методами древнего кинематографа — когда в момент Х на экране исчезали тела героев и появлялись шатуны, поршни и цилиндры мчащегося паровоза… Не следует забывать, что паровоз всё ещё «летел в коммуну» в тот момент — как это теперь ни цинично звучит, и соответствующие сцены в кино примерно так изображались… Ну, или возникали пресловутые голуби — смена кадра, стало быть: стимпáнк — направление научной фантастики, производное от киберпанка, моделирующее альтернативный вариант развития человечества, при котором были в совершенстве освоены технология паровых машин и механика… Термин «стимпанк» появился в 1987 году как пародия на «киберпанк» (и потому иногда считается разновидностью посткиберпанка). Зачастую современным технологиям отыскивались «паровые» аналоги: компьютер — машина Бэббиджа, программист — клакёр, робот — заводной механизм-автомат. 13

Якобы сделавшего такую запись в своём дневнике после «однократного в своей жизни эксперимента с женщиной». Я сам не видел это место в дневнике и, может быть, опрометчиво цитирую Гену-Аккуратиста, который, впрочем, и в этом смысле >>

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

и смотрела на меня таким призвезденным взглядом, что мне просто больше ничего не оставалось делать, как встать с табурета и положить ладонь на… и так уже почти полностью открытую грудку. Бывают такие ситуации… Алла, кстати, сама не раз говорила подругам: «Знай, что любая женщина, если захочет, может соблазнить любого мужчину», — не думая, что я при этом тоже её слышу… Забывая, какой властью надо мной обладают её слова… Ну вот и договорилась… Правда, Лина не была такой крокодилицей, как те подруги, которым Алла давала свои ц. у. Ну вот, а дальше пошла чистая механика, точно не нуждающаяся в каком-то ещё редукционизме. Причём, «движения монотонные и однообразные», в отличие от стимпанка12 да Винчи13, доставляли мне удовольствие. А дополнительный кайф состоял в том, чтобы ни о чём больше не думать… Правда, когда завод кончился, сразу вернулся психоз — ко мне, во всяком случае, Лина-то читала конспект уже который раз, пять дней подряд… А мой «цайтнот» окрашивал все без исключения текущие события в чёрные тона, примерно так это проходило по моему внутреннему табло: «…нашёл время пойти по рукам, — думал я, — тоже мне переходящее красное знамя-вымпел… она же всё расскажет Алле… Ну и пусть — а как докажет? Она, конечно, хитрая маленькая стерва… И оказалась довольно опытной, кстати… Но главное — что теперь будет с подготовкой, я же не сдам экзамен, не сдам… Вряд ли мы ограничимся одним разом…» Я лежал всё ещё, скажем так, слегка пришибленный, раскинув руки и ноги поверх скомканной постели, когда услышал шипящий звук… Но не тот шум, что доносился из ванной, куда за минуту до этого Лина убежала мыть свою норку… А прямо в комнате, из-за кульмана, стоявшего почему-то в спальне её родителей, как будто вдруг вскипел чайник… Кульман в спальне сам по себе выглядел странно, хотя с другой стороны… Квартира была двухкомнатной, и где ещё им было ставить кульман… Дочка, обитавшая в гостиной, поступила на мехмат, где чертёжный станок нужен, как зайцу стоп-сигнал… А в спальне доска служила к тому же ширмой… Наверняка там когда-то стояла детская кроватка… И потом: бежать далеко не надо, если ночью… Инженерная мысль… И вот она вдруг нарисовалась из-за чистого белого ватмана, т. е. тара этой самой мысли… Она была такой же потной, как только что тело Лины… и совершенно лысой, и не такой уж и старой, но… какой-то противной… и при этом на лицевой стороне у кукольной головы было изображено такое отвращение, как будто она видела себя в зеркале… Но, судя по направлению её взгляда, видела она не себя, а меня… Вспомнив, что лежу голый, я быстро сложил внизу обе руки — как будто кукла ударила футбольный мяч, и он угодил мне по яйцам… После этого голова исчезла, и мне тоже надо было исчезнуть — одеться, как в армии, со скоростью сгорающей спички… а не свечки, и… как-то моментально… выветриться, улетучиться… Я же по-прежнему лежал, как бы не веря в реальность «гостя», или на самом деле веря в его кукольную природу… Вместо того чтобы одеваться, я вдруг предался каким-то совершенно неуместным мыслям… «…что, собственно, произошло? Что такого плохого мы делали? По-моему, он вообще ушёл, деликатный оказался… А может, его и не было? После таких дыхательных упражнений… и не такое померещится… и папики кровавые в глазах… Лисичка оказалась этакой “страст

МИЛЬШТЕЙН ной старушонкой”… Как в том анекдоте, что лучше со старушкой — она, зная, что последний раз, такое будет вытворять…» И вдруг я услышал мычание… И увидел, что на меня надвигается перевёрнутый вверх тормашками стул… Линин папá шёл на меня, громко мыча что-то нечленораздельное, как будто у него выросли четыре рога, и это был уже какой-то недетский дурдом, я не знал, как на это реагировать, посему лежал не шевелясь, будто надеясь, что он меня не заметит и пройдёт мимо… И только когда стул — причём он явно был отечественного производства — т. е. тяжёлый, а не какой-нибудь там ГДРовский… когда этот предмет гарнитура начал опускаться непосредственно на меня, всё ещё лежавшего отдельно… от своего гардероба… Я — просто рефлекторно, без энтузиазма то есть, — ударил сиденье ногой. А это повлекло за собой множество движений… сиденье отвалилось и ударило по голове… отец Лины повалился на пол… после чего вообще сработал «эффект домино», всё начало падать, книги, тубусы, торшер… Впрочем, кульман в последний момент устоял на железных ногах, судорожно задрожав всеми своими рейсфедерами-рейсшинами… «Трам-тарарам!», как говорили в таких случаях некоторые девицы во времена застоя, в частности, и моя Алла так говорила, когда на самом деле хотела сказать «ёбаный в рот» или «ёб твою мать»… В голове — теперь уже моей — вспыхнуло: её отец не просто инженер — Лина каким-то образом успела сообщить мне, что он начальник отдела… и что-то ещё смешное, но я не помнил, что именно… мелькало: парторг-изобретатель, заслуженный рационалист… Лина, между тем, благоразумно не спешила покидать ванную комнату, предоставляя мне возможность «знакомиться с её родителями» самому — по крайней мере, до момента кульминации — это когда чёртов станок таки рухнул, я свалил его ненароком, метнувшись к выходу… Одевался я частично в лифте, как в тех же анекдотах… И пошёл по тёплому ещё асфальту Холодной Горы… на ходу надевая туфли, вытряхивая из одного зеленоватый стеклянный шарик — их много каталось по её квартире… не уверенный, впрочем, что не зарыл голову в песок, или перины, которые пахли теми же духами, что Лина… Пух летал, витал, «передавал приветы», напоминая мне… обо всём сразу… Ну прямо оренбургский пуховый платок… соткался в воздухе… и гнался за мной, обволакивал меня… а стоило мне прикрыть глаза, как вокруг меня начинали колыхаться ещё и линейки кульманов… и начальник умывальников, поднявшись с пола, снова вёл на меня свою армию — лязгали сабли, вынутые из ножен, или ножницы… и я снова выбрасывал вверх ногу, чтобы защитить себя от кастрации… и сквозь тысячу «стульев с оптическим прицелом», как тогда назывались стулья без сидений… вдруг увидел памятник Ленину. Я просто вздремнул перед этим в вагоне метро… А теперь, выйдя из-под земли на площади, названной в честь тёзки Ж. Ф., сел на 38-й троллейбус и поехал на западо-восток города в общежитие, где напился сотоварищи в дрободан. Причём в совращении меня с пути главную сыграл роль наш Ганс. Неважно теперь, как его на самом деле звали, важно то, что он был из ГДР и являл для нас архетипический пример Орднунга. Где-то в дневниках Эрнста Юнгера на пристани стоит нацмен, который, по словам хрониста, как бы сошёл со страницы школьного учебника географии, с иллюстрации, посвящённой южной стране, не помню, какой именно… Так вот, наш Ганс был такой же иллюстрацией — как юнгеровский нацмен. Аккуратный, дисциплинированный, подтянутый немец северного типа… очень худой, высокий, чем-то похожий на Буратино с отломанным носом.

<< соответствовал своему прозвищу, так что цитата может быть правильной. В любом случае Леонардо с его рисунками механизмов, фунционировавших в соседней вселенной… под определение стимпанка безусловно подходит.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

«Всо закривать в одной комнатте, гитару, “Маяк” (мой бобинный магнитофон), собака, картонка, всо-всо-всо, что тебе мешать, заперет двер на клутч, сам садь в другая комната и занимайс, занимайс, занимайс!..»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

В начале первого курса мы сидели с ним рядом за партой, и на мои жалобы, что меня, дескать, то отвлекает от учёбы и это… Да, у нас была с ним общая страсть: гитара, — которая Ганса, кстати, впоследст вии сгубила… Но я тут рассказываю свою историю… И вот он мне на первом курсе говорил: «Всо закривать в одной комнатте, гитару, “Маяк” (мой бобинный магнитофон), собака, картонка, всо-всо-всо, что тебе мешать, заперет двер на клутч, сам садь в другая комната и занимайс, занимайс, занимайс!..» И вот теперь, когда тот же самый Ганс вдруг присоединился к общему хору, призывавшему меня взять гранёный стакан… Я от неожиданности, что ли… Ну, просто надо было видеть при этом Ганса: он едва стоял на ногах, он пел на своём родном языке (из которого я благодаря ему за два года тоже выучил слов двадцать пять, как вы успели заметить) что-то революционное и хватался за всех своими бесконечными конечностями. Первый мой стакан был выпит с ним на брудершафт… А потом уже пошло-поехало. Не помню, в какой комнате я там оказался в итоге, может, и в коридоре, видя перед собой стену, на которой медленно проявлялись чёрные зигзаги каких-то дифференциальных кривых.

3. Провал в экзаметрах Просто так написалось — ради красного словца; на самом деле я и дальше буду воспроизводить прозу жизни, которая, может быть, и тоскует по поэзии, но в лучшем (он же наверняка худший) случае могла бы превратиться в аллитерационную поэму… Ну да, ещё вот почему нарисовались в заголовке эти самые экзаметры — я вспомнил, что наш мехматовский поэт Корнюшинский, страшно боявшийся доказательства одной теоремы из высшей алгебры, написал о ней поэму. И на экзамене её и вытащил, т. е. билет с ней и с прилагавшейся к ней задачей… Но задачи поэт не решал никогда… Он, как и я, косил от действующей армии под математика… Зато поэма была у него с собой — на всякий случай он её прихватил (а может быть, он намеревался её прочесть и в независимости от номера билета, я точно не знаю), и когда он её же и вытянул, то положил на стол перед профессором два или три листа, отпечатанных на машинке… Профессор спросил «Что это?» Это был жест, почти достойный предшественников Корнюшин ского (по перьевому цеху). При этом он на что-то надеялся… Ну, что профессор Людич, как человек разносторонне незаурядный, ответит в свою очередь красивым и прекраснодушным жестом — понятно, каким. Но Людич оказался не такой душкой, он сказал: «Прекрасные стихи. Спасибо! А теперь я хочу увидеть доказательство теоремы». Да, так вот, возвращаясь к своей истории: сначала я просто не поверил своим ушам… Да и глазам… Ж. Ф., называя фамилии избранных, подходил к ним и указывал на них ручкой… Я думал, что меня он чисто случайно пропустил, или счёл очевидным… что единственный человек-получивший-четвёрку-по-коллоквиуму, конечно же, имеет право смотреть в конспект… Поэтому, когда дошла очередь до меня, я пошёл к столу с тетрадью, взятой у аккуратной Эллочки Лемберской… И вдруг услышал, что мне нужно оставить конспект на задней парте. — Как, — спросил я, — вы не разрешаете мне?!. — Да, — сказал Ж. Ф., — и я вам объясню почему. Он жестом предложил мне придвинуться к нему поближе, раскрыл задрипанную тетрадочку на какой-то там страничке — я увидел табличку, исписанную мелким почерком — и, ведя по её графам

МИЛЬШТЕЙН ручкой, Ж. Ф. быстро забормотал: «Вот вы были на лекции, ответили на вопрос с места… вот вы получили пятёрку по контрольной… вот вы пропустили… вот вы были, вот вы ответили… вот вы сдали на четвёрку коллоквиум… а вот теперь смотрите, что было после этого… вот вас не было… вот ещё раз не было… вот вы были… но не ответили… и даже не услышали вопрос… вас просто не стало… вот тройка по контрольной… чётвёрка, допустим… но вот снова: тройка с минусом… а вот и “неудовлетворительно”, смотрите, смотрите сюда… снова вас не было… пропуски… двойка… отсутствовали… не знали простейшего примера… Короче говоря, вы видите, что производная — ваша производная, ваша — после коллоквиума стала отрицательной… Поэтому, согласитесь, что я не мог вам разрешить пользоваться конспектом». Понимая, что я не согласен (а я был не согласен примерно в такой же степени, как боксёр, уложивший противника нокаутом, если бы ему после этого объявили, что он проиграл бой по очкам), Ж. Ф. в качестве наглядной агитации… меня против меня самого… быстро нарисовал на моём листке график… моей «жизненной функции». После чего он всё-таки извинился — и мне показалось, что немного опомнился… И сказал, что я могу взять другой лист. Таким образом, вся надежда была теперь на задачу, потому что без конспекта ответить на теоретический вопрос я не мог. Я быстро вывел уравнение — это было несложно, почти как в школе — «задачка о бассейнах», уравнение при этом получилось нелинейным и не типичным, разумеется, не Бернулли, не Риккати… куст ракиты под окном… кучерявый то есть вырисовался дифур, но я, тем не менее, смог его разрешить в квадратурах… Я даже, тихонько насвистывая, нарисовал график, хотя от меня этого и не требовалось, но я нарисовал, да, как бы в отместку Ж. Ф. за его только что имевшую место неприглядную ажитацию… Пусть знает наших… Вот ведь псих ненормальный, — подумал я… и вдруг передо мной как бы проплыл по табло плакат из другой аудитории — из «Большой Физической», ну тот, со словами Маркса о Единстве, заодно и Тихон прошмыгнул, который показался мне в тот момент альтерэгом самого Феликса… Эго Яго эрго су… Ну, такая же нежить, по сути… Я встряхнул слегка головой, чтобы этот морок — затягивавший меня непонятно куда… посредством моей же, как оказалось, не совсем частной, производной… «Не совсем частной» не в смысле даже, что функция моя была от многих переменных, нет-нет, «матфизику» нам читал другой доцент, а метафизику не читали вовсе… А в том смысле, что я вот сейчас про всё это пишу, а вы, если я к вам могу обратиться, читаете, и стало быть, это уже не совсем моё частное дело, производная произведения… Которая не есть произведение производных, как известно, но есть сумма произведений… В тот момент я что-то такое почувствовал… может быть, что буду писать когда-то вот эти строчки — этакое короткое замыкание… как в Paycheck’е Ф. К. Дика, только вместо помощи от меня же самого будущего — в виде конспекта, скажем — это было бы неплохо… до меня долетела только вот эта скороговорка, повторявшая то, что я и так знал ещё в начале первого курса: «производная произведения не есть произведение производных, но есть сумма…» В общем, обычный мехматовский морок14, который быстро рассеялся… После чего я задумался — как бы так подсмотреть всё-таки в конспекте… Это казалось невозможным… Но если, скажем, выйти в туалет… И тут Ж. Ф., заметив, что я «скучаю», спросил, не хочу ли я отвечать… Я подумал, что добыть конспект всё равно не удастся, безнадёга… то есть в туалет Ж. Ф. за мной не побежит, предположим, но и не

Подумал было, что тут необходимо пояснение… Но нет, по-моему, это и так ясно, во всяком случае, каждый человек, решивший самостоятельно хоть одну математическую задачку, знает, что такое платоновское «воспоминание знания», по собственному опыту, так что это не нужно объяснять, все учились в школе. Ну а на мехмате прошедшее время становилось во время «озарений», или казалось, по крайней мере, «будущим в прошедшем».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

«С вами хорошо говно хлебать из одной кастрюли — ложку вырывать будете».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

даст незаметно прихватить тетрадь с парты, а там под дверью меня всё равно не караулит гость из сказки с подсказкой… И я решил так: правильно решённая задача — это уже может быть даже «четыре»… А если хоть что-то произнести — случайно — «в жилу» попасть т. е. по поводу теории… то это может быть и «пять» — у кого-то из нормальных людей… но так как это Железный Феликс… да хоть бы и «три», и чёрт с ним, зато «три»-то уже точно… И я пошёл к столу. Ж. Ф. посмотрел моё решение, прошёлся взглядом по выкладкам и заговорил шёпотом: — Ну что же вы за человек такой? Смотрите, ведь вы же всё правильно вроде бы делали, вы всё время были на верном пути… Откуда же взялось вот это? — он повернул лист и указал ручкой на один из коэффициентов… А потом и на соответствующую загогулину, «точку возврата» на кривой… — Вот вы всегда так, — укоризненно добавил Ж. Ф., чем меня сильно удивил — как будто мы всю жизнь с ним были знакомы… — Ой, — сказал я, — но это же просто числовая ошибка… — А это не важно, по-вашему? — Нет, ну иногда… Но мы же тут не арифметикой… — Ладно, — сказал Ж. Ф., — перейдём тогда к теории. Он стал задавать мне вопросы, ни на один из которых ответа у меня не было, и очень быстро это ему надоело. Он сказал, что я свободен. Я кивнул и покинул аудиторию — не в лучшем настроении, ясен пень, но и не так уж я был расстроен — что будет «тройка», я во всяком случае не сомневался. Примерно через час Ж. Ф. позвал нас всех из соседней аудитории, чтобы объявить оценки, и когда дошла очередь до меня, сказал «двойка». — Что? — воскликнул я. — Я решил задачу! — Неправильно, — сказал Ж. Ф. — При этом «ноль» по теории… Вот вам и сумма. — Какой «ноль», какая двойка, подождите… Но даже если и «ноль»… ведь решённая задача — это положительная оценка! — Вы мне можете показать, где это написано? — Да подите вы к чёрту! — закричал я и выбежал из аудитории. Ну вот, после этого я провалился ещё на трёх экзаменах… Не буду описывать подробно, как это было — наверно, можно теперь сказать, что это было «стечение обстоятельств», если бы я в тот момент не был уверен, что виной всему Ж. Ф. Теперь мне так не кажется, но кто сказал, что обратная перспектива находится ближе, чем прямая, к последней инстанции. Нет, я, напротив, думаю, что ближе к сути находишься как раз тогда, когда ещё не сошёл с дистанции и смотришь в ту самую перспективу, которая тебе светит. В моём случае это была перспектива армии… Или военно-мор ского флота. Скажем так: будучи прототипом этой повести и находясь внутри сгустка протореальности, я был уверен, что виной всему является именно Ж. Ф., а значит, так оно в тот момент и было, это он развернул своим ничем не оправданным пристрастным приёмом экзамена флюгер-парус мой таким образом, что я… получил двойку и по следующему экзамену. Всё это не так смешно, вся эта психофизика… Настроение профессора Семиошко сделало поворот на 180 градусов после того, как его кто-то сильно толкнул в буфете. Кто знает, может быть, эту роль — чисто как статист — выполнил тот самый неугомонный студент, которому Семиошко незадолго до этого сказал: «С вами хорошо говно хлебать из одной кастрюли — ложку вырывать будете». С ним такое бывало — такие пробормоты, так же, как и три галстука на одной шее или там разные туфли… Да, он мог быть внезап-

МИЛЬШТЕЙН но очень груб… При том, что большую часть времени это был божий одуванчик, пребывающий где-то не здесь, а в садах своих ноблесных уравнений, на сотках, засаженных белоснежными тополями, которые я упоминал уже, кажется, в первой главе… Оттуда и разлетались, вероятно, по всему городу эти белые семена-семиножки… Так вот, до того, как его толкнули — так, что едва не сбили с ног… Семиошко ставил всем подряд… пятёрки. Да-да, всем подряд, и это в нашей-то группе, редевшей из-за неуспеваемости прямо на наших глазах, как я замечал уже выше, в силу объективных причин, как-то: большинство иногородних плюс алкоголизм, прочно обосновавшийся в общежитии, и всё такое прочее… В общем, у нас была изначально слабая подборка студентов, впоследствии ещё более «ослабленная нарзаном», как тогда говорили, и в тот день мне казалось, что Семиошко уже полностью сошёл с ума: «пять», «пять», «пять» — слышалось то и дело, и очередной счастливчик, не веря своим ушам, вставал, расплывался в улыбке и быстро — пока сумасшедший проф не передумал — покидал аудиторию… А потом был перерыв, во время которого Семиошко толкнули — то ли студенты, то ли тёмные — суть аналфавитные — силы; и от этого у него так испортилось настроение, что, вернувшись из буфета, он точно так же однообразно стал проставлять возле каждой фамилии, начинавшейся на одну из букв второй половины алфавита, — двойки. Ну и потом был ещё этот экзамен по научному атеизму. Это было вообще уже неслыханно — по гуманитарным дисциплинам никогда не ставили двоек, и если вы теперь подумали, что я совершил что-нибудь невероятное — вышел, скажем, к доске, указал пальцем в потолок, крикнул «Бог есть!»… вы глубоко заблуждаетесь. Я довольно гладко пересказал соответствующие странички учебника, которым на этом экзамене было как раз совсем не сложно воспользоваться. Но не смог ответить на вопросы экзаменаторши. И определённую роль сыграло, конечно, моё отсутствие на всех лекциях без исключения. В общем, как бы то ни было, преподавательница — хромая старая дева с одним костылём — решила, что ли, показать себя — свой характер, самоутвердиться — она незадолго до этого перешла к нам из какого-то другого вуза, может, и военного училища, я не помню. Я вышел с экзамена, смеясь и повторяя бессмыслицу, в которой мелькала ускользающая от меня тройка, из оценки вдруг превратившаяся в гоголевское чёрт знает что… Куда ж несёшься ты, — говорил я вслух… В общем, да: я едва не тронулся. И всё железо, которое сейчас появится, и за которое моё «я» будет хвататься, — это были такие «кошки», по сути, кошки-мышки, дедка за репку… только для всего этого лучше всё-таки открыть ещё одну главу. Нет, всё-таки здесь тоже, хотя бы вскользь: на одной станции мы, отойдя от перрона в посадку, увидели среди серой листвы и чёрнобелого мусора тройные качели. Три деревянных сиденья были наглухо припаяны друг к другу — металлическими подлокотниками. То есть это были качели для детей, но тройные, и нас при этом было трое, и бутылка была у нас с собой, и мы думали её осушить, немного отойдя от перрона, в скверике, но когда увидели качели, нам показалось, что они были построены специально для нас, а о малых детях мы вообще тогда не подумали, о сиамской тройне такой, родившейся в местном роддоме… Или если и подумали, то только в том плане, что… через пять минут мы уже сами стали себя ощущать этой тройней…

И всё железо, которое сейчас появится, и за которое моё «я» будет хвататься, — это были такие «кошки», по сути, кошкимышки, дедка за репку…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Ну да, дурацкий каламбур, чёрт с ним…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Один из нас, или все мы хором пропели «на троих придумано недаром», после чего сели на качели и, попеременно толкаясь ногами от земли, стали рвано как-то и всё же качаться, болтаться, ну, в сыром воздухе, успевая при этом передавать друг другу пузырь и совершать небольшие глотки, благо времени у нас было вагон и малая тележка, нескорый наш стоял на полустанке сорок минут. И вдруг я, скажем так, взбил воздух вокруг себя, как та лягушка сметану, я почувствовал как бы даже отстранённо, как сила сметает меня с качелей… А так как мы к тому моменту успели раскачаться, прикончив бутылку — которая улетела и закатилась уже в траву, и я ещё вспомнил, что по-английски пустая бутылка — это «old soldier», — но здесь была водка, а не виски, и солдат, не только не старый, но пока ещё вообще не солдат, покатился, м. б., слишком нарочито-пьяно смеясь, поднялся и пошёл к краю поляны, как будто бы по нужде. Как же, по нужде, я её совершенно не чувствовал и, скрывшись в пролеске, вместо того чтобы расстегнуть ширинку, я выпрямил спину, хмыкнул, мотнул головой и перешёл на быстрый шаг, а потом снова пригнулся, чтобы направление моего теперь уже бега не было видно за низкорослыми деревцами. Собственно говоря, так и бегу с тех пор. Но чтобы вырулить в свою историю, вернусь в то место, где остановился в письменном виде… Ну да, дурацкий каламбур, чёрт с ним… Главное, что топот утих… И стало быть, сессия… Тобто провал… На трёх экзаменах… Подряд… как в кино: герой падает с крыши на чтото, что пробивает и летит дальше, сквозь стеклянный потолок, рушится на банкетный стол, звон битой посуды и приборов… Или просто разрывая один за другим слои картона, или тонкой бумаги, издающей при этом хлопки, да, скорее, именно так я себя чувст вовал, проваливаясь, — сопротивление окружающей среды было мизерным, и ускорение было ускорением свободного падения: девять запятая восемь один и так далее… Хотя упал я не вполне свободно — меня подтолкнули. Ну и что с того, что я сам там оказался, на краю, ножками пришёл… Мало ли кто ходит по краю, по краю ходим мы… То есть, может быть, мы все по нему ходим, просто не все это замечают до поры до времени, да… Но толкаться-то зачем? И вот эта уже совсем не детская, а какая-то скаженная, скажем прямо, злость, или — лютая ненависть, стала нарастать во мне после третьей двойки… Или после попытки пересдать первый экзамен… Нет-нет, ещё до повторной двойки на экзамене у Ж. Ф. мне стало казаться, что заработал механизм моего уничтожения, шагающая гильотина, рычагами которой управляет, смеясь безумно и беззвучно, не кто иной, как Ж. Ф. Но если уж совсем по порядку, надо сказать ещё о нескольких событиях, которые запускали меня в «свободный полёт»… Во-первых, это последняя встреча с Аллой… Мне всё-таки удалось уговорить её встретиться. Она вышла во двор, была осень, ещё не поздняя, но я помню на ней какую-то дымчатую шубу в тёмных полосах, как будто рядом со мной шла огромная обиженная кошка. Не тигрица, нет, не знаю, что это был за зверь… Шанхайский барс, ну да… Но мне было не до шуток: Алла объявила, что мы с ней расстаёмся навсегда. Причину она объяснять не хотела, просто она так решила и всё. Свободный человек. Выйдя из подъезда, она резко — как будто всю жизнь занималась каратэ, отбросила мои, потянувшиеся к ней, руки и пошла со мной рядом, не отвечая на мои слова. Так продолжалось довольно долго, мы были в глубине другого микрорайона, когда она вдруг резко остановилась, повернула ко мне

МИЛЬШТЕЙН голову и спросила тоном школьного завуча… Или нет — заместителядиректора-по-воспитательной-работе… «Ты спишь с Линой?!» Это было так неожиданно, что я… Не сразу отреагировал. Через несколько предательских секунд я стал выкрикивать слова «полный бред!», «ерунда!», «нашла кому верить!», «ты что, её не знаешь!»… Но Алла вдруг как-то страшно изменилась в лице, я её никогда такой не видел… она сжала губы, вытянув их одновременно вперёд… у неё как бы вырос клюв, и в первый момент я, увидев это, чуть было не рассмеялся… Но когда она все последующие минуты, не роняя ни слова, шагала со мной рядом, и я видел только этот профиль… мне стало не по себе. Казалось, во рту у неё на самом деле лежит какой-то клин, клинок, который она проглотила и, сцепив губы, не выпускает наружу… Вроде бы, в такой момент девушка, которая «бросает вас под танк» — так это тогда называлось, должна, по идее, хорошеть… Но с Аллой происходила прямо противоположная метаморфоза: рядом со мной ступало теперь какое-то некрасивое, неуклюжее существо… В огромной шубе и с этим клювом Алла была похожа скорее даже не на пингвина… А на шагающую снежную бабу, из грязного серого снега… И когда я осознал, что я вот с ней расстаюсь, вот именно с ней, вот это и есть то, что было «моей женщиной»… я вздохнул неслышно с облегчением, «баба с возу — кобыле легче…» «Всё, катись навсегда. Больше ты меня не увидишь», — сказала Алла и исчезла в тёмной пещере подъезда, а я лихо повернулся «кругом!» и с лёгким сердцем пошёл по направлению к остановке… как вдруг — метров через сто, пятьдесят — я понял, что что-то происходит с землёй у меня под ногами, она становится мягкой, проседает под подошвами, как будто приходит в движение оползень. И после этого прорвать несколько слоёв картона — провалиться на пересдачах — было уже, сами понимаете, как два пальца об асфальт. Это был последний удар — я это в полной мере ощутил, когда произошло осознание15, и через несколько дней проведённых в попытках дозвониться до Аллы, в завываниях в трубку, откуда раздавались гудки, в заливании нового горя в общаге… Вот после этого всего я и получил повторную двойку у Феликса. А после неё уже и на втором повторном экзамене автоматом, потому что к Семиошко я просто не явился. Это было глупо, ведь даже если предположить, что от толчка в буфете настроение профессора так и продолжало теперь вращаться по часовой стрелке, вероятность того, что я попал бы в позитивную фазу, была ½. Но я ни о чём другом больше просто не мог теперь думать, кроме Аллы… Разве что иногда я не то чтобы думал — я видел где-то в глубине своей затемнённой души улыбающегося Ж. Ф. В общем, какой уж там был очередной экзамен… Некоторое время спустя я, уже не будучи студентом мехмата, попытался перевестись на какой-то… геолого-географический факультет, где, как мне сказали, можно было обнаружить многих провалившихся с шестого этажа, например, того же Корнюшинского… Но это надо было вовремя делать, до отчисления, а я — когда вспомнил о существовании альтернативной географии и сделал попытку навести там справки… понял, что этот вариант спасения для меня уже не существует.

Которое всегда и у всех одно и то же: «Франсуаза сказала, что Альбертина уехала, я обрадовался… и вдруг понял, что я плачу, капают слёзы…» — беру в кавычки, хотя цитирую по памяти, т. е. не совсем дословно, Пруст, «Пленница».

4. Отрезок касательной к силовой линии Я испытывал к Николаю симпатию, которая, по-моему, была взаимной и оставалась бы таковой, если бы он знал, что я сейчас напишу:

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Зато слышал от врага — от Ж. Ф., когда он воскликнул на экзамене: «Ну что же вы за человек такой!»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

при этом я никогда не верил в его экстраординарные способности и в душе смеялся над ним. Я ходил к нему только потому, что на этом настояли мои родители. Они заплатили ему за десять сеансов вперёд. Если б они платили за мои лекции в университете, кстати, не думаю, что совесть позволяла бы мне их так просто прогуливать. И вот я приходил к Николаю, как дисциплинированный мальчик, точно в назначенное время, ждал иногда подолгу, если он был занят с предыдущим пациентом, листал журналы, лежавшие возле дивана, или просто стоял у окна, глядя, как по Сумской проплывают троллейбусы. Я следил за троллейбусами из этой точки, между прочим, ещё и потому, что хотел выяснить, действительно ли у каждого второго соскакивает дуга как раз в тот момент, когда он проезжает мимо Колиного окна. Нет, я не мог подтвердить эту статистику. И вообще: ничего интересного для меня или для вас не было в этих «визитах к экстрасенсу», и я не думаю, что надо о них писать подробно, и так уже я жалею, что завёл свою пассеистику в это высохшее русло… Но и обойти его нельзя… Так что постараюсь быть краток. Пассы, одним словом. Вокруг головы. Поводом для первого визита к Николаю стала какая-то странная сыпь, появившаяся у меня после купания в одном из местных водоёмов, потом Николай сказал родителям, что лечит всё (экзема, или просто какое-то воспаление, что бы там ни было, прошло, я думаю, само по себе), и они уговорили меня пройти ещё с десяток сеансов, чтобы избавиться от некоторых, скажем, недомоганий (про свои болезни я уже точно не собираюсь здесь писать, скажу только: «их было у меня»), которые я к тому времени и так уже в большинстве своём перерос, как детскую одежду. Моё согласие было вызвано скорее всего тем, что этот Николай… то ли родился таким «сонячним хлопчиком», «осенённым троллейбусной дугой…», то ли усвоил какие-то азы психотехники, типа НЛП, только общаться с ним, несмотря на «обстановку мракобесия» — а именно так я характеризовал родителям происходившее в его квартире… Но несмотря на это, общаться с Николаем было приятно. Он был одновременно лучом света и тёмным царством, как-то так… говорил примерно как остановившая тебя цыганка, если ей позолотили ручку, но как-то более естественно… натурально… ну, как старый друг, знающий тебя всю жизнь… Впрочем, от друзей я как раз ничего подобного не слышал16. «О, какой счастливый!» — воскликнул он, когда посмотрел мою ладонь… Или не ладонь, я путаю, просто, когда первый раз поводил руками у меня над головой… Нет, он правда был славный малый и не только потому, что говорил приятные тебе вещи… Чем-то от него веяло хорошим — как от весенних лугов, покрытых жёлтыми цветами, которые он, кстати, советовал мне собирать и выжимать из них сок, лечение его не сводилась только к поглаживанию воздуха. И вот теперь вдруг оказалось, что «Общество лесников и пустынников» (в которое входили те ещё травники, но об этом, наверное, позже) обосновалось в том же самом сером доме с эркерами на Сумской. Был ли Коля его членом? На этот вопрос Тихон, знавший, разумеется, замечательного соседа, отвечал: и да, и нет. Так что я не знаю. Короче говоря, когда отцвели одуванчики, вино из которых рекомендовал мне пить Николай, я очутился в его доме впервые за пять лет, прошедшие после сеанса. В квартире на верхнем этаже, где собралось в тот день «Общество», я пробыл недолго. Общество было довольно разношёрстно, все его члены, как я понял, по-разному стремились «в астрал», кто-то что-то пил, кто-то

МИЛЬШТЕЙН курил, а кто-то просто, скажем, не спал четыре дня кряду, чтобы стереть грань между явью и сном, причём делал это в компании. Так мне объяснил Тихон, показав на людей, сидевших за журнальным столиком и игравших в карты. «На самом деле они играют не в преферанс, как ты подумал, — объяснил он мне, — а в другую игру. “Cadavre exquis”, да-да, изысканные трупы пьют молодое вино…» Не знаю, может быть, я ещё вернусь на этих страницах к этому кружку планокуров17, тащивших друг дружку на «паровозике» (я имею в виду способ взаимного задымления, хотя сейчас вспомнилось и то, как заглянув на кухню, где играли в буриме эти бессонники, я увидел, что они играют в третью игру, немецкие офицеры называли её «походом на Иерусалим», — они прыгали на стульях друг за дружкой, довольно резво, особенно для не спавших пятые сутки людей), но пока мне кажется естественнее не останавливаться у них надолго, а перейти — и даже чуть быстрее, чем это было в тот день — по лестнице на другой этаж — к двери Николая. Позвонив, я, по правде говоря, сам не знал, что скажу ему — стану ли жаловаться на судьбу, предъявлю ли претензию — «Ну и где оно, обещанное счастье, ты же говорил, что я такой счастливый…» — скажу ли «спасибо за одуванчики!»… Дверь долго никто не открывал, и текст несколько раз менялся у меня в голове. И в результате не понадобился совсем, потому что открывшая дверь старушка сказала: «Николая здесь больше нет». На вопрос, где он и что с ним, она вперилась в меня злыми бусинками. Мне показалось, что губы её шевельнулись, что она хотела что-то сказать. «Он жив?» — спросил я. «А мне почём знати, — сказала старуха, — может, и жив, но не тут. А тама, может, и живёт». «Где тама?» — спросил я. «Я что, крайняя в очереди, шобы справки давать? До свиданья». «Погодите, — сказал я, — мне нужно забрать одну тетрадь. Я давал ему тетрадь, там очень важные для меня черновики, научная работа, не осталось ли его вещей в комнате?» Никакой тетради я Николаю никогда не давал. Может быть, во время одного из сеансов, сопровождавшихся его бормотаниями, мне и пришло в голову показать ему стихи — которые я никогда никому не показывал… Но до дела не дошло, никакой тетради то есть я Николаю не давал. Дверь за дверью — а их было много там, я просто забыл сказать, что Коля жил в коммуналке… И вот ещё одна дверь открылась, и оттуда показалась ещё одна старушенция. «Макаровна, пусти парня, — сказала она, — чем больше чернокнижья растащат, тем лучше. Мы с тобой к ним прикасаться брезгуем, так чего ж народу мешать?» Оказавшись в комнате Николая, я хотел молча посидеть в кресле с закрытыми глазами, понять, что мне дальше делать. Волна, накатившая на меня в «Обществе», вместе с дымом неизвестного растения, оказалась достаточно сильной, чтобы опрокинуть моего внутреннего человека. Казалось, за ним сейчас последует и внешний… Необходимо было посидеть спокойно с закрытыми глазами, но я подумал, что старухи подглядывают в замочную скважину и надо сделать вид, по крайней мере, в начале, что я что-то ищу в бумагах, рассыпанных на столе, на дощатом полу, в распахнутом чемодане… Я опустился на корточки и стал перебирать фотографии семейного альбома, высыпанные гамузом в чемодан и прикрытые грамотой с золотыми тиснениями: «Почётному заточнику Николаю В…» На фотографиях были, в основном, люди в довоенной форме, ремни через плечо, пальмы… Голос за дверью вдруг громко произнёс: «А я тебе утверждаю, что он на Урал уехал, он мне сто раз говорил, что собирается к корешам присоединиться, они там колонию создали». «Дура ты набитая! На Сабурку его увезли, а не на Урал!» «Ты это видела? Не видела! А чего тогда слухи распространяешь?!»

100

Впрочем, курили там и не только план, и в каком-то смысле всё дальнейшее можно было бы представить себе как bad trip… Я до сих пор не знаю, что выкурил с ними в тот первый мой визит, по некоторым признакам это мог быть так называемый «шалфей предсказателей», но точно мне это так и не удалось выяснить, поэтому я не буду заострять внимание читателя на всей этой ботанике, ну да, мы все курили понемногу, чего-нибудь и какнибудь, и сказанного вполне достаточно, всё это индивидуально, на кого-то обычный план действует так же, как на кого-то необычный шалфей.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Живой человек не может бросить фотографии своих родителей

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Я машинально перебирал фотки, спрашивая себя, могло ли это быть на Урале — все эти женщины с причёсками, мужчины в кителях… Фон, на котором они фотографировались, был горным, но вот магнолии откуда… нет, скорее всего это Юг… Если родственники Николая жили на Урале, это говорило бы в пользу версии второй старухи… Впрочем, она сказала, что он поехал к друзьям, так что предки и родственники здесь ни при чём… Так же машинально я залез рукой в обширный карман под крышкой чемодана, и там среди фотографий и мотков бечёвки моя рука наткнулась на что-то твёрдое. Я узнал его сразу, хотя в первый момент — когда ещё не извлёк — мелькнуло что-то эпилептоидное, навеянное, очевидно, растениями: что это нож для нарезки страниц… Я где-то читал, что бывают такие факсимильные издания, к которым прилагается ножичек, потому что они продаются с неразрезанными страницами. Может быть, я так подумал, потому что нашёл его среди бумаг, в стопке фотографий и писем, заложенных в чемоданную щель, не то чтобы второе дно, скорее вторая крышка, вовсе не потайная… И поразительно было, что нож лежал там до сих пор… Ну ладно, семейные фотографии, письма, они старухам на фиг нужны, но нож, да ещё такой — вещь, полезная в хозяйстве… Наверно, они действительно не прикасались к бумагам «чернокнижника». Конечно, я узнал его. Я просто ещё не сказал об этом: Николай использовал во время своих сеансов нож. Наверно, для психологического эффекта. Я так думаю. Он не акцентировал на нём внимание пациента, наоборот, как-то так непроизвольно нож оказывался у него в руке, он делал им несколько движений… Причём никто этого не пугался, хотя казалось бы: тесак, витающий прямо у твоих глаз… А потом он прикладывал его лезвием ко лбу человека, и нож оставался там висеть в течение всего сеанса. Я видел это и со стороны, и изнутри… то есть когда нож оставался висеть на моём, а не на чужом лбу, я его не видел, но чувствовал холодок, который постепенно проходил, по мере нагревания лезвия, так что казалось, нож улетучился… Но в конце сеанса Николай всегда снимал его со лба. Почему-то мне это не казалось чем-то аномальным, как-то я себе это тогда объяснил в первый же раз: лезвие широкое, голова несколько наклонена — Николай сам устанавливал её в такое положение, как парикмахер голову клиента… Лоб, как правило, потный, вот лезвие к нему и прилипает, а так как голова к тому же немного наклонена назад, сила трения равна силе тяжести… Может быть, оттого, что я всё это уже прикинул когда-то в уме, мне сейчас даже не пришло в голову экспериментировать. То есть я не стал прикладывать нож ко лбу, чтобы выяснить, будет ли он там висеть в отсутствие Николая. Вместо этого я положил его за пазуху. Я был в коричневом пиджаке в тонкую жёлтую линейку, оставшемся от моего выпускного костюма (брюки успели порваться и пойти на тряпки). Сейчас мне кажется немного странным, что я даже не попытался повторить фокус «чики-брык» без Коли. Наверно, это объясняется тем, что мне надо было поскорее спрятать трофей, а за пределами комнаты мною полностью овладели совсем другие мысли… Я вовремя его спрятал: дверь открылась, вошли соседки. Собст венно, в первый момент я решил, что они вошли, потому что увидели, как я прячу нож, но я ошибался, зашли они просто так, от нечего делать, «погутарить»… «Если бы он был жив, — сказала одна, — он бы никогда не оставил здесь фотографии. Живой человек не может бросить фотографии своих родителей». «Да может быть, он ещё за ними вернётся, — сказала вторая, — комната ведь за ним числится».

101

МИЛЬШТЕЙН Я поднялся с корточек, сказал, что не нашёл тетрадь, и поспешил удалиться, оставив старух одних перед чемоданом… Я спешил, потому что нож был тяжёлым, мне казалось, что он выпадет, пропоров подкладку, хотя я положил его в нагрудный карман рукоятью вниз. Нет, это был отнюдь не изящный «факсимильный» ножичек для разрезания страниц… Те, вообще, сейчас если делают, то из пластмассы… Хотя назначение его, казалось бы, ещё более эфемерно: ничего кроме воздуха Коля никогда им не разрезал, поэтому и лезвие было таким острым… И это был настоящий тесак. Я тогда ещё объяснил себе, для чего нож такой: нужна достаточно большая площадь лезвия — чтобы не падал. Что-то, впрочем, говорило мне, что это чушь собачья: нож не может удержаться на лбу так долго, ни разу не упасть, разве что лоб перед этим смазали бы клеем. Если бы кто-то мне об этом рассказал, я бы его высмеял. Но тут я сам был и свидетелем, и даже подопытным. Ничего не стоило оценить силу трения, которая нужна была для подобного удержания, или, по крайней мере, провести ряд экспериментов, благо нож теперь лежал у меня в кармане, а его владелец был неизвестно где. Но, как я уже сказал, у меня не было ни малейшего желания экспериментировать. Может быть, оно было просто вытеснено другим желанием. Тем, что появилось ещё раньше, а когда нож оказался у меня возле сердца, заполнило меня целиком. Нож оказался усилителем, недаром Николай не проводил ни одного сеанса без него… Раньше я считал эту часть антуража лучшим символом мракобесия (ну как филиппинские хилеры «делают операции» вообще без ножа… так этот наш, доморощенный, лечит с ножом, но без операций, примерно так), теперь же картинки передо мной замелькали несколько другие… Мне казалось, что я вижу в воздухе силовые линии, паутина которых сгущается настолько, что… в какой-то момент я чуть было не вынул ножик из кармана… С кем останусь я дружить… нет, на самом деле, просто чтобы прорубать им себе дорогу в зарослях силовых линий — как мачете… Чуть позже я и вправду вынул нож и стал размахивать им в воздухе, но это были уже и так почти джунгли, и чисто случайно я срезал заодно и ветки… Там меня никто не видел, а я постепенно переставал видеть силовые линии, но раз уж они мелькнули, остановлюсь на них чуть подробнее… Тем более что для этого даже не придётся переодеваться: на мне тот же самый костюм, коричневый, в жёлтую тонкую пунктирную полоску… За два года я навряд ли так уже сильно изменился, главное отличие — брюки: на выпускном вечере на мне не синие джинсы «Arizona», купленные у нашего главного фарцовщика, а вот именно костюмные брюки, из той же ткани, что и пиджак… Ну и, разумеется, нет ещё ничего за пазухой… Весь вечер или, точнее, ночь, мы же гуляли всю ночь, мы боролись с линиями, наша выдающаяся школа и близлежащая от неё квартира, где мы «гуляли», находились так близко от «глушилки», что линии поля там напоминали скорее даже не паутину, а густо заштрихованную простым карандашом часть рисунка… Но я сейчас объясню. Это было довольно специфическое «русское поле», я понимаю, что нужно теперь, в другом веке, пояснять даже такие вещи, как самое «глушилка».

102

Это было довольно специфическое «русское поле»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

и даже если бритва не передавала «Маяк», в самом её жужжании проницательное ухо, скажем, композитора Зацепина, могло услышать мелодию: «а нам всё равно… мы волшебную косим трынтраву…»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Глушилка — это антирадиотрансляционная вышка, глушившая «голоса врагов», т. е. «BBC», «Свободу», «Свободную Европу», «Радио Ватикана», «Голос Америки», — которые вели вещание на русском и на других языках народов СССР. Список можно было бы продолжить… Хотя иногда он, напротив, сокращался: переставали глушить, скажем, «BBC», но с двойным рвением (во всяком случае, так казалось), двойным ревением то есть, глушили «Свободу», которая, по словам моего одноклассника (у него, кстати, была кличка «Демократ», она прилипла к нему не из-за его селекции радиостанций, разумеется, а из-за коллекции пластинок, которые ему присылала из страны соцлагеря тётя), была «на самом деле омерзительной», тогда как «Голос Америки» был Демократу целиком симпатичен, что само по себе было симптоматично… Ну вот, и в тот год, когда мы закончили школу, «глушилки» (воспетые, кстати, в романе братьев Стругацких), работали с особой интенсивностью, уж не знаю, почему, я могу только назвать год: год на дворе был восьмидесятый. Ещё до того, как мы сами с этим явлением столкнулись, так сказать, лицом к лицу, я слышал, что вблизи от глушилок меняются все характеристики поля… впрочем, полуанекдоты про электробритвы, из которых доносится «Говорит Москва…», ходили и вне зависимости от близости розеток к «глушилкам», повсеместно, и даже если бритва не передавала «Маяк», в самом её жужжании проницательное ухо, скажем, композитора Зацепина, могло услышать мелодию: «а нам всё равно… мы волшебную косим трын-траву…», ну т. е. не просто хит сезона, а, по сути, собственные частоты всей системы… Меня немного занесло не в ту степь, но пусть читатель не унывает, это сейчас же кончится, уравнения Фарадея — не моя стихия, я не буду многословен, не буду повторять общеизвестное, тем более что всё это достаточно лаконично выразил другой наш песенник: «Мы выросли в поле такого напряга, где любое устройство сгорает на раз»… Я расскажу в двух словах только о своих личных впечатлениях от пребывния в тех местах лишения «Свободы»… где силовые линии поля превращались в штриховку. Вся выпускная ночь прошла в попытках заземлить магнитофон, который упорно не хотел работать: бобины то есть крутились исправно, но из динамиков, или просто даже от всего корпуса моей «Кометы» — это я притащил туда свой новый магнитофон, который дома у меня работал исправно… Теперь же он только гудел и всё, и его гул был похож на тот, который раздаётся из приёмника, когда станцию, которую вы слушаете, накрывает волна, посылаемая глушилкой, но чего это я вдруг перешёл в настоящее время, вот уж что точно не повторится, так это глушилки… Мы вдруг почувствовали, как летит время, как вечер ускользает от нас, бальные платья, специально пошитые, да и наши костюмы, всё это как бы увядало на глазах… Ну, костюмы-то были многофункциональными, а вот платья на девочках, эти их «ночные рубашки с причудами», и в самом деле увядали… И был срочно принесён — откуда-то от соседей — паяльник, и мальчики стали по очереди припаивать медный проводок одним концом к корпусу магнитофона, другим к батарее центрального отопления… Но у них ничего не получалось. То есть у нас… Среди нас не было ни одного радиолюбителя, все мы держали паяльник в руках впервые, и проводок, вроде бы уже прилипший к батарее, опадал. Вот и всё, собственно, запах канифоли, батарея, крашенная бежевой краской, как и платья девочек, за тканью которых, впрочем, ничего не видно, хоть они и прозрачные, как будто там уже никого и нет… С нами наш классный руководитель, похожий на актёра сериала про межзвёздные

103

МИЛЬШТЕЙН путешествия, который я видел через много лет, т. е. намного ближе к здесь и сейчас по временной оси, чем к «там и тогда», но всё равно я не помню ни имени актёра, ни названия, тем не менее кажется, что наш выпускной «бал» был одной из серий, что мы выплыли тогда в капсуле квартиры Э. из магнитного потока силой в миллионы тесла… Впрочем, кто его там мерил. Таинственная Башня (глушилка), кстати, наверно, на самом деле была «Башней Тесла», если уж она так действовала на электроприборы, м. б., и лампочки там загорались в воздухе, надо было только их правильно наклонить. Мы выплыли оттуда, как самолёт с горящего аэродрома, только это был не аэродром, и не космодром — целый космос… Вот бог, а вот порог: одноэтажные домики, над которыми «глушилка» возвышается не меньше, чем Эйфелева башня над старым Парижем, мелкий дождь, лужи и собаки, брешущие за заборами, и башня, которую ещё не снесло у нас, — возвышается, как призрак самого Николы, вставший над ночной Москалёвкой… В день, когда я нашёл нож, эти реминисценции сопровождались водкой, которую я купил в гастрономе, и закончились в парке, где я обнаружил себя… нет, не лежащим, а сидящим, прислонившись к тол стому стволу, хотя надо мной нависали ветви ивы и таким уже толстым ствол не был… Но так я это запомнил, что запрокинув голову, я увидел ветви ивы, свисавшие как будто отовсюду, как только что силовые линии… Теперь они были ивовыми ветвями, тоже очень густыми, но нависая над травой, они не касались её, оставляли просвет, так что я достал нож не для того, чтобы прорубать себе дорогу в зарослях… Я достал нож, потому что почувствовал, как что-то давит мне на рёбра, я удивился ему, и не то чтобы я совсем о нём забыл… Но я бы меньше удивился, если бы за пазухой у себя не нашёл вообще никакого ножа, а рёбра бы просто так побаливали, «належал», как говорили… А нож оказался бы тогда изобретением спящего сознания, ну чтобы объяснить сновидцу его межрёберную невралгию… Но, во-первых, ничего я не «отлежал», потому что я вообще не лежал, а сидел, прислонившись к стволу. Во-вторых, это был нож. Не буду его подробно описывать, ну что-то среднее между хлеборезкой и кинжалом. Не знаю точно, сколько сантиметров было лезвие, но раза в полтора, наверное, больше той длины, что, во всяком случае, в те времена, делало нож «холодным оружием». Про сантиметры я вспомнил почему-то потом, в Здании, и тогда же про сон, в котором остаться ножу было бы логичнее всего… Про сантиметры — ещё потому, что подумал о длине члена, мне показалось, что эти две длины совпадают, хотя одну я не измерял вообще, а другую — давно и не точно… Но где-то там, в коридорах Здания, нож и член чуть не начали меняться местами, и в момент, когда я уже хотел было выбросить нож в урну, я испугался не на шутку, почувствовав примерно то же, что чувствуешь в тех снах — а я думаю, что те сны бывали у каждого, может быть, и у женщин… в тех снах, в которых теряешь свой член, даже если ты уже начинаешь просыпаться, или просто догадываешься смутно, что ты во сне — что не обязательно ведёт к пробуждению… Но член терять всё равно жалко… «Жалко у пчёлки», как тогда говорили, ну да, и его тоже ей жалко… И вот так же жалко мне вдруг стало выбрасывать нож, в урну, в университете… я решил, что надо действовать и дальше по внутренним правилам сна, где главное — глагол… Может быть, это был градиент поля, материализовавшийся, как закалялась сталь… В Здании, как я уже писал, меня плющило и без ингредиентов, теперь же, в полях шалфея и одуванчиков… Но я чувствую, что забежал вперёд и при этом едва не запамятовал… Ведь был же ещё подъезд, где мы побывали в самом начале, и где я теперь едва ли не сутки ждал Ж. Ф.

104

Вот бог, а вот порог: одноэтажные домики, над которыми «глушилка» возвышается не меньше, чем Эйфелева башня над старым Парижем

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

и тогда же задумал поместить меня самого внутрь дифференциаль ного уравнения

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Я ведь изначально хотел его напугать — именно такая мысль пришла мне в голову, когда я проснулся и увидел «опрокинутое гнездо»… и потом, уже на асфальте, когда я встретил двух одногруппников, пошёл рядом с ними, эхом отвечая на их вопросы, а потом вдруг увидел их сквозь дверной глазок, и вот это было точкой невозврата… В первый момент мне показалось, что я просто немного вырос, или они стали меньше. Что я просто пошёл по такому бордюру, как в детстве, я даже развёл для равновесия руки в стороны… Но глянув себе под ноги, я понял, что иду по асфальту — хоть он и казался теперь каким-то далековатым, но ни на какое возвышение я не заходил… Ну и голоса стали приглушённые, как если бы между нами захлопнулась не очень плотная дверь. Подъезд Ж. Ф. оказался безлюднейшим местом на Земле, часами я сидел в углу одной или другой лестничной клетки, глядя на серую кольчугу лифта, вставал, от скуки тихонько тыкал в её ячейки ножичком. Несколько раз я входил в лифт, но никуда не ехал, по этажам я перемещался только пешком. Один раз сгонял в гастроном напротив Госпрома, купил чекушку — я помню, что чекушку, а не поллитра, — чтобы рука оставалась твёрдой… План заключался в том, чтобы напугать Феликса, жажды крови я пока не испытывал, хотя в то же время я уже собирался идти до конца в случае, если он не согласится подписать заявление, в котором он, глубоко раскаиваясь, должен был признать, что принимал оба экзамена с пристрастием, перешедшим в некое психо-садистское мероприятие… И далее: сим документом Феликс признавал, что решил поставить на мне бесчеловечный опыт… Как бы в оправдание он отмечал, что на эту идею его натолкнул другой, шуточный эксперимент, свидетелем которого он случайно стал в подъезде собственного дома два года назад (и далее шло краткое описание «квантового» питья), и тогда же задумал поместить меня самого внутрь дифференциального уравнения, точнее, каскада уравнений, которые я должен был интегрировать изнутри вручную, передвигаясь по оси абцисс… И таким образом, моя двойка на экзамене — полученная за решённое правильно уравнение — была не чем иным, как умопомрачением экзаменатора, который теперь берёт на себя всю ответственность за содеянное. Верил ли я, что Феликс это подпишет? Я не исключал такой возможности, вспомнив, как в школе один из наших херувимчиков-хунвэйбинчиков тихонько погрозил кулаком из-под парты практиканту из пединститута, заменявшему в тот день учительницу… Мы дали ему — практиканту — довольно длинную кличку, из-за его подбородка — «Светит-Месяц-Светит-Ясный», — и вот этот Светит-Месяц поставил нашему Юхану вместо двойки четвёрку, хотя был гораздо выше, шире в плечах, да и вообще — взрослый дядька; тогда как Юхан — он в восьмом классе был совсем мелким, хоть и вредным пацаном, знал всех местных сявок, но этого-то практикант знать не мог, и тем не менее, когда дошла очередь до фамилии Юхана, Светит-Месяц сказал «четыре», а не «два», как обещал непосредственно после его ответа. Ж. Ф., конечно, не практикант… но ведь и я не восьмиклассник… Мысль о том, что через месяц я буду в армии, где у меня не будет ни штыка (во всяком случае, в начале, которое, как известно, и есть самое страшное в армии), ни свободы воли, не давала мне покидать мой гражданский пост, пока не настала такая глубокая ночь, что ожидание стало уже полностью бессмысленным. «В армии хуже, чем на зоне», — слышал я от людей — которые побывали и там, и там… Ну, я не воспринимал их слова буквально,

105

МИЛЬШТЕЙН скорее как присказку типа «охота пуще неволи»… То есть не то чтобы я намеревался прирезать Феликса, чтобы пойти на зону, или на вышку, а не в армию. Я просто дошёл до той точки, где по-любому кончалась территория жизни — как в игре в «жизнь» с ножичком, если кто помнит… или в «бабки-дедки» — когда ножичек бросается то с ладони, то с тыльной стороны руки… И вот нож этот был реален, а всё остальное — клубки нереальных реальностей, потому что в таком состоянии ясно видно: есть пучки прямых, проходящих через одну точку… Я то и дело проскальзывал по одному из лучей в другой мир… Но фирма, как тогда пели, веников не вяжет… Есть только миг, за него и держись… Я помню, что в какие-то моменты мне казалось, что лезвие, которое я рассматривал в жёлтом свете голой лампочки, инкрустировано изысканным узором, как дамасские клинки, или как меч, сделанный в Европе каким-нибудь мастером Даниэлем Хопфером, я видел там фигуры людей, довольно сложные сюжеты… Но когда я наклонял нож вертикально, всё это скатывалось с его лезвия почище воды, не говоря уже о крови. Я плохо помню, как и где провёл остаток ночи, но утром проснулся я снова в парке, на этот раз — Горького, и сразу же принялся проверять, не разучился ли я бросать нож. В детстве я умел точнее всех, и не только в нашем дворе… И ещё томагавк, но его теперь не было, да и не так уже долго я его метал — как нож… «Ножички» ведь начались ещё в песочнице, вспомнить те же самые «бабки», которые я уже вспоминал только что… ну да, нежелание проскользнуть в реальность армии, дедовщины… Бабки за детки… Почему мне не приходило в голову, что у родителей, работавших в Эрдэнэте, хватило бы денег, чтобы откупить сына от армии? Я не знаю, я вообще в тот момент не думал о родителях, вся эта их Монголия, строительство цементного завода… казалась мне просто отмазкой, из-за которой они покинули меня, бросили на произвол… Хорошо ещё, что я отвоевал себе право жить в квартире один, они хотели подселить ко мне двоюродную бабушку… Ну так вот: навык настоящего метания у меня появился позже — когда мы играли в индейцев, а мы в них играли всё детство… Во дворе это происходило, как правило, возле трансформаторной будки, нож изначально был связан с высоким напрягом, и когда он не встревал (у меня с какого-то момента такого не случалось, но — у других пацанов) и рикошетом летел в железные дверцы будки с нарисованными на них черепом и костями, сыпались искры, и взрослые, если они проходили в этот момент мимо — в стоявшую рядом будочку картёжников и доминошников — нас за это, конечно, ругали… Но за бросание ножичков в деревья они ругали нас больше, а возле трансформаторной будки стоял этот столб из неживого дерева, коричневый, или серый, и вот из этого дворового детства, казалось, вынырнул и лёг ко мне в руку этот последний ножичек…

утром проснулся я снова в парке, на этот раз — Горького, и сразу же принялся проверять, не разучился ли я бросать нож.

5. Дело техники Ж. Ф. не делал вид, он на самом деле меня не узнал. У меня ведь были длинные чёрные волосы, достававшие до плеч, которых не было — волос, — пока меня не отчислили, и быть не могло, потому что у нас была военная кафедра, дававшая нам «броню» и от мирной военщины, и от войны. Двое из нашей группы, будучи отчислены, кстати говоря, уже были в рядах «ограниченного контингента». В общем, надо было коротко стричься, очень коротко. Теперь же у меня были длинные волосы и густая щетина, которой раньше не было отчасти потому же, что и длинных волос, отчасти же

106

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

а так я, сев, растворяюсь в толпе, и меня нет, я — зрение и слух.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

потому, что она за это лето стала более рьяно расти, или буйно… Нет, буйно — это о волосах — о которых не плачут… В общем, за последние три месяца я одичал настолько, что не только близорукий Ж. Ф., но и мои однокурсники, среди которых попадались существа со 100%-м зрением, не опознали меня в волосатой сущности, появившейся на самом верху в тёмном дверном проёме амфитеатра. Я, не заходя в аудиторию, заглянул в неё, вытянув свою длинную шею, и водил головой в поисках свободного места в партере, поближе к кафедре, а не на галёрке, где я сидел, будучи студентом, когда ктото заметил меня и испуганно (деланно, конечно) крикнул: «Смотрите, враг!» Раздавшийся после этого дружный смех, если б я был хоть немного в своём уме, заставил бы меня ретироваться. Но я не знаю, в чьём уме я был после вступления в «Общество пустынников», у меня вообще возникли проблемы с самоидентификацией, и если бы все эти вещи не были так подробно описаны другими — гораздо более трудолюбивыми тружениками пера, — я бы погряз сейчас в психотропной прозе… Спокойствие, читатель: я пишу только потому, что стою на плечах гигантов. Поэтому весь период барахтания в омуте, где «я не я, и песня не моя»… где в метро ко мне подсаживался один из членов «Общества» и начинал говорить что-то вроде того, что «я искривляю силовые линии пространства, сам того не замечая…», после чего доставал какой-то пузырёк из-за пазухи, давал мне, а потом предлагал «создать новую мировую религию»… Я лучше выпущу, правда, просто потому что это не моя история — это было описано в мировой литературе сто тысяч раз. Пусть худо-бедно, я запишу только те ходы, которые кажутся мне всё-таки сделанными самостоятельно, уже после того, как была разыграна неизвестно кем общеизвестная защита, индийская ли, сицилийская, славянская, лужинская — неважно, я всё равно не буду её воспроизводить, я стою у порога амфитеатра, как бы на плечах студентов, ставших друг на дружку, как в цирке, или севших, всё уходит вниз рядами, волнами, и вот оттуда раздаётся смех, вынуждающий меня отпрянуть в полумрак, который всегда царил перед этой белой дверью. Сделавшись невидимым для них, я в очередной раз достаю из-за пазухи «хорошо отцентрированный нож» — это сейчас мой хорошо темперированный клавир в кустах, и я собираюсь сыграть свою партию… Зачем-то я прикладываю лезвие ко лбу — как будто надо мной не рассмеялись только что, а дали по лбу, захлопнули дверь, — чтобы шишка не вскочила, я прикладываю железо… Однако нож падает, несмотря на то что лоб покрыт испариной, и голову я наклонил назад… Я ловлю нож в воздухе и кладу в глубокий нагрудный карман… На этот раз я не застреваю на пороге, я прохожу в амфитеатр, и бесшумно — о, я умею это делать, даже на скрипучем паркете «Большой Химической» моих шагов не слышно, — и примерно там, где я и хотел, в третьем ряду, находится место для меня, рядом с девушкой в белом свитерке из ангорской шерсти… Она меня не узнаёт, я сажусь и говорю «спасибо», имея в виду не конспирацию, а то, что она немного подвинулась. Я ничего против не имел бы, если бы пришлось соприкоснуться с её индиговыми бёдрами, но тогда она могла бы зашипеть, как гусыня, негромко возмутиться, и это снова привлекло бы ко мне ненужное внимание, а так я, сев, растворяюсь в толпе, и меня нет, я — зрение и слух. Вот за это я и говорю ей тихонько «спасибо». «Не за что», — кивает она, подвигает свою тетрадку так, чтобы мне легче было списать предыдущие формулы — стёртые как раз в эту минуту тряпкой с доски, но так как она замечает, что никакой тетради у меня нет, двигает свою обратно… Я ещё не знаю, что буду делать: метать нож, или ждать конца пары, или академического часа,

107

МИЛЬШТЕЙН чтобы подойти вплотную… Рвать и метать… Метать и рвать — когти… Собственно, никто мне не мешает сделать это прямо сейчас, вот спина Ж. Ф. прямо передо мной, но я просто ещё не решил, как лучше… Оставить решение на волю случая, или не оставлять? «Сильный человек, — любил повторять мой отец — он даже два раза написал мне это из Эрдэнэта, — верит в причину и следствие. Слабый — в случай». Родители до сих пор не знают об отчислении. Я уверен, что если узнают, покинут стройку, всё бросят и примчатся ко мне, верхом на лошадках кочевников, и вот тогда уже беда будет расширяться кругами, доказывая, что она одна не бывает… Разве что я — это «ходячая беда», по словам того же отца… Правда, теперь они всё равно узнают, после того, что сейчас случится, но что мне до родителей, не надо было меня оставлять… Я запускаю руку в нагрудный карман и достаю Колин нож. Никто не замечает, кроме моей соседки. Она поворачивает ко мне голову, поднимает брови, а я начинаю тихонько вырезать на парте: «Я был здесь». Кажется, никто этого не замечает, потому что Ж. Ф. вещает сейчас что-то очень не простое, в «БХ» стоит гробовая тишина… Шариковые ручки ведь не скрипят, как перьевые… Только моей соседке больше всех надо… Она спрашивает шёпотом: «Зачем тебе такой большой?» Я, не поднимая глаз, тихонько бормочу: «Это кажется… Просто я искривляю силовые линии, меняю метрику, вот тебе и кажется, что он большой, хотя на самом деле это просто перочинный ножик, ножик перочинный, перочинный ножик, ножик перо…» Соседка отползает от меня, скользя по скамейке, рывком, так энергично, что я опасаюсь, что она толкнёт своего соседа справа и нач нётся, — крайний вообще может выпасть в проход, как бывало… Но нет, у неё достаточно места для манёвра, могла бы и раньше отодвинуться, если бы хотела… Как раз когда она отодвинулась, я чувствую запах её межножья. Ну и что, ей просто жарко в этих плотных джинсах, она там вспотела… Зачем вообще эти подробности? Ведь я не могу теперь «make love, no war» — дома у меня уже лежит повестка из военкомата, и хотя запах напоминает мне Аллу, и в голове проносится, или даже не в голове… а на каком-то уже чисто животном уровне я вдруг понимаю, что это — мой тип женщины, но не предпринимаю никаких шагов к сближению, нет, я думаю теперь только об одном… До сих пор слова, которые произносил Ж. Ф., испещряя формулами доску, я не слушал — зачем они были мне теперь? Закончив вырезать надпись, я сделал паузу, потом подписал её своими инициалами и положил нож на полку под крышкой парты. Подняв голову, я увидел, что Ж. Ф. стоит теперь не у доски, а рядом с кафедрой, и вдруг услышал, что он говорит… «Это очень важный момент — то, что я сейчас вам рассказал. Без понимания этого вы не сможете сдать экзамен, я вас предупреждаю. Независимо от того, какой вы вытянете билет. Кстати, давно хотел сказать вот ещё что… Я знаю, что меня многие считают жестоким человеком… Жестоковыйным, жестокосердным, это для меня не новость, все эти прозвища, не хочу повторять… Но мне кажется, что никто не понимает, почему я это делаю. Почему я ставлю двойку в тех случаях, когда студент её заслужил, но другой преподаватель на моём месте поставил бы ему, или ей, “удовлетворительно”. Мы знаем, как это происходит: отчётность, статистика, чтобы всё было тихо, гладко, сдавали экзамены, получали дипломы… не зная ничего, даже элементарных вещей!. . Я ещё помню время, когда я не был белой вороной: точно так же, как я, принимали экзамены все преподаватели. Но потом что-то щёлкнуло,

108

«Сильный человек, — любил повторять мой отец — он даже два раза написал мне это из Эрдэнэта, — верит в причину и следствие. Слабый — в случай».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

В «азимовском» смысле (см. «Конец вечности»).

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

по мановению чьей-то руки… все начали меняться. Почему, — спросите вы меня, — я не изменился вместе со всеми? Я знаю, что этот вопрос задают себе многие, считают меня каким-то ненормальным, и вот я решил объяснить. Всё дело в том, что я не хочу завтра проснуться в развалившейся стране. В стране с остановившимися заводами. С авариями на атомных электростанциях. Проснуться в один прекрасный день… среди руин, вызванных не войной и не землетрясением, а ещё более страшной… тихой сапой, которой всё здесь тихо рушится… Это “рука руку моет” и так далее, круговая порука, причём руки смазаны чем-то скользким, отвратительным, жирным… В результате абсолютно всё распадается, абсолютно всё… Но я заявляю: я не хочу в этом участвовать. Я точно знаю, что не поставив двойку человеку, который не способен концентрироваться, думать, не знает теории, не решает задачи, но получает диплом и идёт делать расчёты… я подписываю этой стране приговор. Который и так ежедневно подписывается миллионами подписей. Но повторяю: без меня. Моей вы там не найдёте». Самое поразительное в этом монологе был, безусловно, год: 1982-й. То есть ещё целых четыре года до Чернобыля. Девять до конца СССР. Но нет, я не смогу это внятно объяснить, как и всё остальное, — я вообще не знаю, зачем вдруг стал всё это записывать, перечитывать боюсь, чтобы всё не стереть… Понимаете, я слушал Ж. Ф., находясь, находясь скорее здесь и сейчас, чем там и тогда. Я смотрел на него отсюда, правда, на его сухую фигурку, одетую всё в тот же бледно-желтоватый костюмчик в мелкую клетку… Да нет, и голос и внешность Ж. Ф. были совершенно бесцветны, и я не могу сказать, что слова, которые он произносил, произвели на меня такой уж прямо… эффект, как сейчас… Нет, нет, понятно, что это только сейчас, из обратной перспективы, они обладают таким звуком, получив т. н. «пространство для эха», «Echoraum», ну да, ну да… Это теперь, видя перед собой тогдашнюю картину: Феликс, прислонившийся к кафедре… слыша его слова, не хочу, мол, проснуться в разваливающейся стране с авариями на атомных электростанциях… С авариями на атомных станциях… С авариями… с остановившейся экономикой… в развалившейся… проснуться… в кругах руин… в круговой поруке… или всё-таки я слышал эти слова уже тогда как бы отсюда… понимая их задним умом? Или это мне теперь так только кажется? Я не знаю. Я думаю, что эффект был усилен тогда ещё двумя обстоятельствами: 1) тем, что я тогда сравнительно недавно прочёл книгу Айзека Азимова («Конец вечности»), 2) побывал в «Обществе пустынников». Ж. Ф. вдруг ясно представился мне… Или я сам себе вдруг представился… я полностью отождествил себя с Техником, которого послали совершить МНВ («минимальное необходимое воздействие» на реальность»), и Ж. Ф. тоже предстал вдруг передо мной в другом свете. «Так он — Вычислитель?!» — подумал я18. При этом я, разумеется, видел его из своего третьего ряда как облупленного: заговоривший серый силуэтик, вырезанный из куска пергамента, пролежавшего всю жизнь в каком-то «почтовом ящике»… Но произнося монолог, который я воспроизвёл практически дословно (впечатался, что называется, в сознание, ну надо же…), Ж. Ф. не то чтобы расцвёл в моих глазах этаким цветиком-семицветиком, и не то чтобы я теперь готов был за здорово живёшь простить ему ту реальность, что ждала меня с его нелёгкой руки за воротами военкомата… Вспомнить отчётливо видение, которое предстало в тот момент передо мной, я не берусь, слишком много было там намешано… Но примерно так, да: предо мной стоял теперь никакой не Кощей,

109

МИЛЬШТЕЙН и даже не злой, зело сумасшедший, ботаник, какие мне встретились и в «Обществе», точно так же обкурившийся каким-нибудь «шалфеем предсказателей», или проглотивший говорящий кактус-плющ… и при этом свихнувшийся на идее помешать… вот именно мне… окончить университет… и толкающий тем самым меня в свою очередь к помешательству… Нет-нет, передо мной теперь стоял человек, не имевший ко мне… ничего личного. Только «бизнес»… А то, что он своими благими намерениями мостил мне дорогу в ад… Так, во-первых, изменить уже ничего нельзя было, во-вторых… ну, он же объяснил почему. Т. е. не то чтобы я был готов пожертвовать собой во имя сохранения страны, пусть даже «лучшей страны в мире»… — к тому же, повторяю, тогда его речь воспринималась… ну не как полный бред, но наполовину, как минимум… кто ж знал, что всё окажется в точку, и что теперь, вспоминая его монолог, я немного поёживаюсь, честно говоря, как всегда, когда сквозь форточку дует сквознячок антивремени… До его объяснения мне казалось, что он сердцевина, центральный узел механизма, выстроенного специально для моего уничтожения… А теперь я видел, что он — Вычислитель… И при этом, что это не моя, не только моя, история… В лифте я встретил профессора Ц. Ц., преподававшего нам историю КПСС. Он то ли узнал меня, то ли принял за кого-то другого, но так это… чересчур энергично поприветствовал. А я, глядя на него, машинально подумал: «А может, этого? Ж. Ф. оказался последним честным коммунистом перед заставой… А что здесь делает этот хмырь? Ставит оценки, не слушая ответа… Может, это и есть источник заразы… рыбы, гниющей с головы…» Он вдруг скосил глаза, быстро посмотрел на лацкан своего пиджака, потом хлопнул себя по голове и сказал: «Вот ведь чёрт, забыл! Забыл значок! Знаете, значок… вы его тоже получите по окончанию, когда диплом будете получать, ромбик синий такой, вы наверняка видели». «Вам-то зачем этот значок… если у вас уже есть диплом?» — спросил я, чувствуя, что всё это, может быть, таки да: сон. «У нас сегодня встреча выпускников, — сказал Ц. Ц., потирая ручки, — мы на неё всегда приходим со значками». Я вышел на улицу, повернулся к Зданию и задрал голову. Так по стоял какое-то время, а потом нашёл себя на Московском проспекте, на мосту через Лопань, или Харьков, я всегда путал реки, может быть, это была Журавлёвка. Что бы там ни текло под низким мостом, мерцало оно тускло, и я долго стоял и смотрел на текучую темь. Я не чувствовал себя больше тем, что по-английски называется «entity», а по-русски никак не называется, ведь целым я и раньше не был… но представлял собой всё же какое-то единство противоположностей… Теперь же внутри было то, что снаружи, а снаружи была мряка: мокрый ветер, рябь на воде, дома-призраки набережной, тусклые отсветы на низких тучах… В руке у меня при этом был нож, а то, что нож был не совсем обычный, облегчало новую задачу… Почему-то я об этом не думал, когда намеревался всадить его в тело Ж. Ф., но теперь, направив его в противоположную сторону, я вспомнил, как он висел у лба, не только моего, но и чужого… И по-прежнему не в силах ни объяснить, ни опровергнуть феномен (а как я мог это опровергнуть, если сам сидел у Николая с ножом на лбу?), я сказал себе: наверно, это не простой нож, или просто не нож, вещь, которая открылась китайцу, который написал, что если, мол, узнаешь, что сознание не является вещью, то поймёшь, что и вещи не являются вещами… Не может же быть, чтобы он висел тогда, но он висел, вот именно потому, что он не весил…

110

теперь, вспоминая его монолог, я немного поёживаюсь, честно говоря, как всегда, когда сквозь форточку дует сквознячок антивремени…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ 6. Inside Mark V

«Нет, это “самец”, — сказал другой сосед по строю, — ты перепутал, как всегда. “Гермафродит” стоит в Луганске».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Ну что ещё можно сказать… Кажется, я был самым сумасшедшим призывником в тот год, но именно меня-то и не признали таковым врачи медкомисии, что не так уж странно, если учесть, что я им ничего не заплатил, а учебник полевой психиатрии пролистал перед этим точно так же, как по истории КПСС и политэкономии: в одно ухо влетело, в другое вылетело. И в назначенный день и час я стоял в не то чтобы пёстром, скорее, в несуразном каком-то строю — а так всегда кажется, когда в строю стоят в гражданской одежде… во дворе Исторического музея, сразу за зелёными железными воротами, и с укоризной поглядывал на такой же зелёный, как ворота, танк времён Первой мировой войны, по которому я ползал в золотом детстве, как все харьковские дети. С тех пор я его не видел, может быть, он на какое-то время превращался в эскалатор станции метро, которое построили, когда я уже вырос. Да и теперь тоже… я подумал, что танк похож на эскалатор, который виден целиком, со всех сторон и со всем его механизмом, а не только с одной стороны, как в метро… И снова хотелось по нему ползать и даже… Заползти внутрь хотелось ещё в детстве, но теперь, когда я лишился «брони», это было бы совсем уже неплохо… Это правда, что мой дед, имея «броню» (работал на оборонном заводе), ушёл добровольцем в 42-м… А я оказался хлюпиком, я был уверен, что жизнь моя кончена, потеряв «броню» в т. н. мирное время… Ну, то есть была вероятность попасть в Афган, из нашей группы там уже были два человека… в том числе Онищенко, наш рекордсмен по количеству выпитых кружек. В «Дроздах» он как-то выпил их восемнадцать, а «У Сэмэна» вообще двадцать два… Скучает, наверно, там по пиву с таранкой, — думал я, не зная, что безразмерный наш Онищенко заболел в Афгане амёбной дизентерией, провалялся полгода в госпиталях, а потом уже был благополучно списан на гражданку… И никто не знал в тот момент, куда мы попадём, Афган был не исключён, хотя по каким-то признакам маловероятен — так говорили рядом со мной… При том, что именно Афган казался наименее страшным, — это было глупо, я понимал… Но об Афгане я тогда ещё не наслушался никаких историй, а может быть, даже если бы и наслушался, это не показалось бы мне так ужасно, как армия, в которой я уже, казалось, был однажды, столько я о ней всего слышал и ничего более омерзительного не мог себе представить, чем служба в так называемой армии в так называемое мирное время. Так что мне на самом деле хотелось тогда — когда я переминался с ноги на ногу в строю во дворе Исторического музея — чего-то странного, если не попасть в Афган, то залезть в древний танк, и там спрятаться… Почему тогда не в Исторический музей? Не знаю, я запомнил его залы смутно, ходил в детстве с отцом, затемнённые горницы, призванные иллюстрировать крестьянский быт, огромная люлька, в которой качали младенца… «Что ты на него так смотришь? — сказал парень, стоявший слева от меня, — спроси меня, я отвечу, танки были моим хобби, я о них всё знаю… Видишь пробоины? Они остались не только от Первой и Гражданской, и не столько — сколько от Отечественной… Ну да, немцы, войдя в Харьков, приняли его за боевой, пока разобрались, выпустили по нему очереди бронебойных зарядов… Ну, ему почти хоть бы что… Этот вид “Марка” называли “гермафродитом”». «Нет, это “самец”, — сказал другой сосед по строю, — ты перепутал, как всегда. “Гермафродит” стоит в Луганске».

111

МИЛЬШТЕЙН «Да? А вот смотри, у него были и пушка, и пулемёт…» «Так поэтому он и назывался “самцом”! Ты хоть помнишь, сколько их было выпущено?» В этом месте я спросил, а не может ли танк быть «самкой»? Сам не знаю, зачем я это спросил, подумал, наверно, что если танк бесполый… то как же я в нём буду «ховаться»… Хотя в полом тоже может быть неуютно, какой-то мусор… Оба соседа по строю стали заверять меня, что это точно не «самка»… Но почему не «самка» — я так тогда и не узнал, нас прервали окриком как бы уже из новой жизни: «Разговорчики в строю!»… Чуть позже, в автобусе, я убедился, что два школьных приятеля ехали в армию, пребывая в каком-то странном, растаманском, как я бы сейчас сказал, состоянии… Как будто в первом классе елозили растачанками по полу детской… Или, в худшем случае, ехали в военный лагерь, который был у всех у нас между девятым и десятым классом: дней пять в лесу, в компании военрука, на самом деле ничего страшного… Они посоветовали мне вспомнить школьный военный лагерь, но я сказал, что мне не удастся, в моей памяти осталось только то, что мы уничтожили там какое-то количество растительности… А отвоёванные у леса места посыпали песком, вот и всё, больше я ничего о том лагере не помню, стёрт из памяти, белое пятно посреди зелёного леса. Зато всё, что я слышал о настоящей армии от тех, кто оттуда вернулся, а также от друзей тех, кто оттуда не вернулся… Я как будто видел воочию на расстоянии вытянутой руки. Например, Толик-Индеец, мальчик из моего двора, заслуживший свою кличку тем, что был самым ловким, не драчливым, а вот именно ловким, с ним никто никогда не мог справиться, но из армии он, тем не менее, не вернулся… И я теперь видел, как он висит под потолком на короткой верёвке. Мы ехали в северном направлении, иногда трезвые и тревожные, иногда пьяные и беспечные, пока я не вспомнил пункт нашего назначения и не соскочил с качелей… где-то под Черниговом упал с качелей, покатился под уклон, хотя на той поляне не было никакого уклона, и я перекатывался, толкаясь ногой и локтем… А остальное я частично уже описал, так что остаётся на самом деле не так много. Тогда в сёлах не стояло столько пустых домов, да и планов у меня таких не было, чтобы куда-нибудь забраться, в заброшенный дом, вообще, я плохо представлял, куда бегу, зная только — от чего. Райцентр N-ск, в который я попал на попутке, тоже неизвестно зачем… Я не повторяюсь, я помню, что уже сказал: бежал куда незнамо, просто городок N ничем не отличался от городка N-1, в этом смысле. У меня ещё были какие-то карманные «тугрики» (происхождение денег и в самом деле было монгольское), а водитель полуторки подвёз меня вообще бесплатно, так что они пока сохранялись, рублей двадцать, наверно, с копейками. Помню, что в N текла какая-то серая прозрачная речка, и я успел в ней искупаться, после чего пошёл по улице мимо калиток, где-то там была и автобусная остановка… «Этот автобус идёт к вокзалу?» — спросил я у проходившей мимо женщины. Она слегка отшатнулась от меня, при этом я заметил, как её глаза — точно такие серые и прозрачные, как местная речка… как бы полыхнули серым светом. После того, как я увидел глаза ещё нескольких жителей городка N, я подумал, что это может быть не дежа вю, а заколдованный круг, или если угодно, одномерное пространство, оно же время, где эти глаза соединены последовательно, как лампочки в новогодней гирлянде — когда видишь вторую, или пятую вспышку, кажется, что ис-

112

одномерное пространство, оно же время, где эти глаза соединены последовательно, как лампочки в новогодней гирлянде

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Широкое смысловое поле: от чернозёмного до магнитного…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

пытывал дежа вю, когда видел самую первую, на самом же деле это заколдованный круг, причём в Харькове ощущения — как потом пели в перестройку — «связанных одной цепью» — у меня никогда не было, даже после самого качественного «драпа»… разве что могло возникнуть пред-ощущение, что вот сейчас что-то такое, вроде вспышек в глазах прохожих или сами сгустки воздуха, бегущие огни, или бегающие глазки… Но полностью вся эта иллюминация никогда не проступала в Харькове, и впервые я увидел «гирляндный мир» в городке N. Надо ли говорить, что оставаться там после этого расхотелось окончательно. Не то чтобы это было такое страшное зрелище, особенно как альтернатива печально знаменитой «учебки», куда нас везли… Но неприятно всё-таки… Неприятно то, что среди жителей такого городка невозможно затеряться: тебя видно за версту, если твои глаза не из гирлянды. И я решил больше ни с кем не заговаривать, а идти куда глаза глядят. Через какое-то время улочки стали более или менее городскими, дома выросли на несколько этажей, исчезли заборы и калитки… А на одном доме я даже прочёл вывеску «Междугородняя связь» и зашёл туда внутрь. Выслушав меня, не перебивая, Тихон сказал: — По телефону-то зачем было городить… Ну ладно, будем надеяться на лучшее… Лист сложнее всего найти в лесу. Знаешь, кто сказал? — Очень глубокомысленное утверждение. — А если леса нет, знаешь, что нужно сделать, по словам того же Честертона? — Не знаю. Пожелтеть, увять, перегнить… — Неправильно. Нужно вырастить этот лес — чтобы было, где затеряться. — Если на то пошло, я здесь и так уже почти в лесу, до чащи рукой подать, и растить ничего не надо… Но я тебе позвонил в надежде, что ты меня устроишь к кому-то с крышей. Не все ведь лесники у вас отставные, может быть, подскажешь, к кому можно, я слышал, что… — Но ты ведь не лист, Андрей, — перебил меня Тихон. — Долго ты сможешь продержаться в лесу? — Я лист, Тихон. Табула раса. — Завтра. Там, где мы в первый раз встретились. В три часа. Добирался я на «перекладных», не столько запутывая следы — я вообще-то решил стать радикальным фаталистом, — но просто так было дешевле, на билет на прямой поезд мне бы, может быть, и не хватило, разве что я бы взял общий вагон, но тогда — чем хуже электричка, идущая из N в N+1… Колхозное поле в окне, закручивающееся смерчиком в том месте, куда упирается твой взгляд… Широкое смысловое поле: от чернозёмного до магнитного… А потом снова окно, как экран телевизора, заполняют дрожащие длинные полосы, похожие на помехи, которые появляются, когда на крыше что-то неладное происходит с антенной, только теперь они были не серые, а зелёные: ветви ближайших деревьев, размазанных скоростью поезда, пока не поправляли антенну и возникала та же заставка — пустая платформа, чётко прорисованные деревья, две-три старухи… Один раз, проснувшись, во время стоянки я рассмотрел настенную роспись: трёх богатырей в привокзальной белокаменной беседке, я вспомнил, как только что на тройных качелях… три танкиста, три весёлых друга… а потом снова пошли длинные зелёные полосы по вcему окну — до самого Южного вокзала. Тихон мне назначил на следующий день, чтобы долго не уточнять. Очевидно, уточняя время, необходимое, чтобы добраться до Х., мы не-

113

МИЛЬШТЕЙН вольно могли уточнить и точку в пространстве, откуда я стартовал… Тихон был «опытным конспиратором», как тогда говорили по поводу и без повода… Ну, тут-то как раз повод был, это был как раз тот случай, вот Тихон и решил, что не надо много болтать по телефону. И в результате мне теперь предстояло ночь провести неизвестно где. На вокзале было более чем опасно — тогда уже незачем было бежать… Домой я, естественно, идти не мог, и ни о каких друзьях не могло быть и речи. Да и какие у меня были теперь друзья… Не говоря уже о подругах… Неплохо было бы, конечно, познакомиться — прямо на улице, но это ведь бывает шумным действом, во всяком случае, театральным, способным, как назло, привлечь зрителей… В общем, я выбросил эту идею из головы. Общежитие отпадало по той же причине, что и собственная пустая квартира. И оставались, значит, парки, а лучше — лесо-парк, причём в той его части, что «лесо»… Мелькнула, правда, не совсем безумная мысль о ночном университете, но я, поколебавшись, отбросил её, вспомнив о своей прошлогодней находке во время ночного дежурства. Я вернулся на вокзал, где удачно разменял у продавщицы «тошнотиков» гривенник и, набрав в автомате номер Тихона, услышал: «У аппарата». Нет, это и в самом деле была большая удача, холодно было уже спать на траве лесопарка, холодало ведь, да… и одновременно, как бы сказать, солнце безумия, превращающее свой временный футляр в как бы не-совсем-человека… внутри меня к тому моменту не то чтоб совсем погасло, но как-то уже не так грело изнутри, чтобы спать на осенней траве, или даже скамейке… К счастью, мы уже сидели у Тихона дома и пили чай из трав, которые он собрал на Яйле. Единственный действующий лесник, по его словам, остался примерно там же, в Крыму, и Тихон не видел причин, по которым я должен был бы проделать длинный и опасный для меня путь в его — последнего лесника — владения, пусть это и было бы на самом деле архиконспиративно: горы, глухое ущелье, заповедник… Ну и, плюс, характер лесника, нрава он был довольно крутого, по словам Тихона, и не факт, что после выяснения отношений мне не пришлось бы искать себе ночлег в лесу, пусть и крымском, но всё равно уже не сезон, и зачем тогда ехать, а потом добираться горными тропами до хижины этого человека… «Нет, нет», — сказал Тихон, и я не стал спорить, хотя, по правде говоря, я звонил ему из N-ска вот именно с целью узнать координаты действующего лесничего, и первая мысль при этом была о крымском — я о нём был немного наслышан… Глядя на домашнего Тихона — одетого во что-то среднее между длинной байковой рубашкой и халатом, в толстых очках, в которых я раньше никогда его не «бачив», — я вдруг вспомнил, что он не только член «Общества лесников», но ещё и… «Общества домовых». И когда я узнал, что первое время он предлагает мне пожить у себя, тихо, незаметно для соседей, я подумал, что вступаю в это самое общество, причём, будучи домовым домового, я буду домовым в квадрате… — Нет, ты знаешь, не пойдёт, — сказал он, — нет, я так прикинул, не буду тебе всего объяснять, ты ещё маленький… — О да, — буркнул я, глотая холодный чай. — Нет, ну есть вещи, которые не нужно объяснять, их или понимает человек, или нет. Есть организации, которые лучше не искушать напрасно, особенно если ты и так у них под колпаком… ладно, проехали… Я знаю, где я смогу тебя разместить. — И где же? — А в стену тебя замурую в самом сердце города, там ты и будешь в самом надёжном месте. Так я оказался в этом забытом подвале университетской библиотеки. Не в Здании и вообще не на площади Дзержинского, а на одной

114

причём, будучи домовым домового, я буду домовым в квадрате…

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Штабеля книг соседствовали со штабелями кирпичей, причём так органично, что и сами казались кирпичами

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

из улочек неподалёку от площади Тевелева, там был филиал библиотеки с достаточно глубоким подвалом, чтобы «залечь на дно», и теперь вспоминать это — как заплывать в подводный грот, вход в который я бы второй раз вряд ли отыскал… Рабочие, строившие там какие-то перегородки, давно слиняли, забыв несколько пустых бутылок, тазик с раствором, мастерок. По словам Тихона, это произошло уже очень давно, и с тех пор там, наверху — он показал на потолок, — уже забыли не только об этих рабочих, но и о существовании этого подземелья. Штабеля книг соседствовали со штабелями кирпичей, причём так органично, что и сами казались кирпичами, как мы их и звали там, наверху, если они были толстыми: «такой кирпич»… Глядя на этот затерянный мир, я подумал, что на самом деле всё не так мрачно: тепло, лампочка Ильича, читать есть что, и даже раскладушка каким-то непостижимым образом была в моём распоряжении, может быть, Тихону уже приходилось кого-то здесь прятать, может быть, он сам иногда ночевал, зачитавшись и затаившись, — мне не хотелось в тот момент задавать лишние вопросы, потому что смутное, но, какое-никакое, всётаки будущее, забрезжившее в кирпичных провалах этого подземного недостроя… Было лучше, чем чёрный экран со словом «КОНЕЦ»… Всё это как бы ещё только возникало под рукой Тихона, когда он жестами, как бы расправляя, показывая мне моё временное обиталище, всё было ещё таким зыбким, что вот-вот могло снова раствориться… В общем, у меня была тысяча причин, как говорится, не дышать на эту хрупкую полуреальность, не говоря уже о том, чтобы задавать ненужные вопросы… — Через несколько дней он за тобой заедет, — сказал Тихон, — такой фургончик на базе «москвича», номер не помню, но ты понял. Он тебя отвезёт в надёжное место. Дом в пригороде, в посёлке за Ивановкой, если тебе интересно. — Не интересно, я всё равно географический идиот. Где это, на юге города, на севере? — Это на… Неважно. Важно, что там живёт одна наша хорошая знакомая, звать Нина Синебрюхова, у неё тебе будет как у бога за пазухой, и ни одна собака тебя там не унюхает. Надеюсь, ты согласен. — Ещё бы, — сказал я. — В гости будешь заезжать? — Почему бы и нет. Я там и так бываю, помогаю ей с садом, яблоки у неё замечательные, налив, антоновка… Когда тепло, я вообще в палатке там живу иногда, есть там и палатка моя, одноместная, лежит у неё в чулане, но тебе не понадобится, у неё достаточно комнат, а сейчас уже холодно. — Зачем ты живёшь там в палатке, если комнат достаточно? — задал я единственный вопрос, но не получил на него ответа… (Ну да то, что Тихон со странностями, я и так знал… Может быть, в палатке ему лучше слышно было… как яблоки падают.) Но и не нарушил, слава богу, равновесие — я своим вопросом, половинки кирпичных стен вокруг меня остались стоять, тихо лежали груды кирпича и книг на полу, раствор, застывший в тазу и на мастерке, был так же твёрд, а тени растворившихся в воздухе вольных каменщиков, может быть, и лежали по углам, но не беспокоили… На третий день от скуки я попытался заново развести раствор… чтоб достроить одну перегородку, но у меня не получилось. Так что никакой альтернативы чтению и сну я не видел, а потому читал всё подряд, что попадалось под руку, благо книги, в отличие от пищи, в моём распоряжении были разнообразные, от «Капитала» до Даниила Гранина. Питался же я консервами, которые мне оставил Тихон. Туалет тоже был — дырка в рыжеватом кафеле, если дёрнуть за проволоку, работал слив, в другом углу был рукомойник, не полностью забитый

115

МИЛЬШТЕЙН раствором, — а что ещё надо. Снились сны, снился Ж. Ф. из того же рыжего кафеля, стоявший на постаменте вместо Ленина, так же разводя руками. Снилась Алла, да и не только снилась, я думал о ней… Я и сейчас думаю: если бы мы не расстались тогда, я бы сдал этот чёртов экзамен, и всё было бы по-другому, и броня, и тыл… Причём это был бы надёжный тыл… А так одна передовая, с которой невозможно сбежать, мне снится огромный серый плац, по краям коричневые казармы, бледнолицые дебилы… Были ещё полусны, в которых я шёл по бесконечным коридорам университета с закрытыми глазами и видел человека, который продолжил учёбу вместо меня. Я шёл вслед за ним-самим-собой по коридору университета, растрёпанный, заросший так, что мой двойник из параллельного — и при этом, конечно, лучшего из миров — вообще не узнавал меня. Когда я не выдержал и выругался у него над ухом, он лишь немного ускорил шаг. Потом оглянулся, пожал плечами, фыркнул и пошёл дальше, чистенький мальчик в заграничной кожаной куртке на белом меху, тогда как на мне был какой-то зипун, какой-то драный тулуп, клочья жёлтой овчины… А у него западные шмотки, непонятно на какие шиши купленные, ну да, стипендия повышенная, но только ведь на 15 рублей, до Ленинской он не дотянул… И глядя на его удаляющуюся блестящую чёрную кожанку… я вспомнил, что он списал у меня решение задачи на вступительном экзамене — без меня он вообще не попал бы сюда!. . Он ни за что, ни за что на свете бы не допетрил… и не посчитал без меня сумму ряда из четвёртой задачи, только я смог догадаться о существовании трюка, позволявшего разъять цепочку этих дней с помощью замены в знаменателях… И я вспомнил, с какой колдовской наглостью он прошептал мне сверху — мы сдавали письменный экзамен в «Большой Химической»: «Немножко левее, левее, спокойно, спокойно, вот так… я уже почти всё написал…» Не списал, а вот именно написал, так он сказал, я это хорошо запомнил… При этом я не уверен был, что не сделал мелкую ошибку, которая — будучи скопирована, может стать для него роковой… Или… для меня? Кто знает, кто у кого списал? — всё это носилось у меня в голове, когда я ходил кругами по площадке возле центрального входа в Здание в ожидании результата. Но тогда ещё мне везло, и мы оба прошли. Я открыл глаза и увидел маленького человека в коричневой дер матиновой кепке. Мы вышли в многоугольный колодец двора, пересекли его по одной из диагоналей и прошли через проходную, на которой никого не было, и вертушка не сопротивлялась нам. За дверью оказалась Клочковская улица, и это было странно, как будто я перешёл туда в одну из ночей, как подземный лунатик… Но я решил не заморачиваться, ну входили, наверно, через другой ход, это же вообще неучтённое примищення… Машину Тихон довольно адекватно описал, разве что цвет был не чёрный, а тёмно-синий, но это уже были совершеннейшие мелочи. Странно было другое: человек, назвавшийся Гришей, сказал, что мне нужно сесть не в кабину — где было как раз два места, а в крытый наглухо кузовок, в фургон то есть, или как его назвать, если сам себя груздём… в будку — именно так я представлял жуткую «будку» живодёров… И даже не из страха, что очередной морок окажется… скорее таксо-дермистским, чем моторным… я сказал этому самому Грише, что не так уж всё серьёзно, ну то есть не такой уж я «разыскиваемый преступник»… Так, дезориентированный дезертир… Но можно ехать в кабине. Однако видно было, что для Гриши этот вопрос был заранее решённый, он молча покачал головой, с громким скрипом отворились

116

Были ещё полусны, в которых я шёл по бесконечным коридорам университета с закрытыми глазами и видел человека, который продолжил учёбу вместо меня.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВЕЧНЫЙ СТУДЕНТ

Впрочем, при такой разрешающей способности птиц скорее всего дорисовывало воображение.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

задние дверцы, он показал мне моё место: досточку вдоль задней стенки кабины… С которой я свалился на первом же крутом повороте, но я не только об этом не пожалел, я вообще не стал воз-вращаться. Напротив, я сидел теперь на полу, прислонившись к самым задним дверцам так, чтобы не заслонять крошечное отверстие, не замочную скважину — она была глухая, но недалеко от неё оказалось что-то вроде дырки от пули самого мелкого калибра… От шила, которое не утаишь… дырка была такая маленькая, что осталась бы незамеченной, если бы на передней стенке моей кибитки не возникли серые очертания знакомых улиц… Я узнавал поворот с Розы Люксембург, Дворец труда, «Книжковий свiт»… Но я не смогу внятно передать, что за чувст ва я при этом испытывал… Наверно, это как если бы я был дыромолом, вот… и божество, которому я молился сквозь дырку в стене всю свою жизнь, вдруг ответило мне, как-то так… причём в восемнадцатом веке никакого «волшебного фонаря» я до этого в глаза бы не видел… Все дома были перевёрнуты, естественно, вверх тормашками, движущиеся картины были серо-белыми и не совсем чёткими, как довоенная хроника… И я трясся в чёрной коробке, уже плохо помня, что она собой представляет снаружи, я бы не удивился, если бы оказалось, что это таки да, Mark, наконец-то поехал, потому что, во-первых, я этого ждал с детства, во-вторых, это было бы не так удивительно, как то, что из полой жестянки, из воздуха, сам собой образовался синеастический мирок, по крайней мере, у танка есть изначально механизм прокрутки, и плёнку можно пустить вместо гусеницы, и кто его знает, может быть, тайный механик, стихийный стимпанк, более чем за полвека, по ночам переделал… Anyway, это было бы не более странно, чем та передвижная камера обскура, в которой я въезжал в свой серо-белый город, в то же самое время выезжая из него, и не задумываясь более, что это представляет собой снаружи и в какой я теперь окажусь оболочке. Меня занимало другое: я постепенно привыкал к тому, что всё перевёрнуто, и теперь происходящее на передней стене фургона уже больше напоминало чёрно-белое, немое, но не такое уже старое кино, где всё ещё, тем не менее, шито белыми нитками, и видно, что машина стоит неподвижно посреди павильона, а в её окошке проплывает нарисованная декорация. И вот я потихоньку начинал распознавать там не только фасады домов, но и облака, силуэты прохожих, птиц…19

117

Сергей Жадан родился в 1974 году в г. Старобельск Луганской области. Окончил Харьковский государственный педагогический институт. Кандидат филологических наук. Книги: сборники стихов «Цитатник» (К.,1995), «Генерал Юда» (К.,1995), «Пепсі» (Х., 1998), «the very very best poems, psychodelic stories of fighting and other bullshit» (Донецк, 2000), «Балади про війну і відбудову» (Львов, 2001), «Історія культури початку століття» (К., 2003), «Марадона» (Х., 2007), «Ефіопія» (Х., 2009), «Лілі Марлен» (Х., 2009), сборник рассказов «Біґ Мак» (К., 2003), романы «Депеш Мод» (Х., 2004), «Anarchy in the UKR» (Х., 2005), «Гімн демократичної молоді» (Х., 2006), «Ворошиловград» (Х., 2010), собрание произведений «Капітал» (Х., 2006), сборники «Маскульт» (К., 2003; совместно с Ю. Андруховичем и А. Бондарем), «Трициліндровий двигун любові» (Х., 2007; совместно с Ю. Андруховичем и Л. Дерешем), «Кордон» (2009; совместно с И. Сидом и А. Поляковым; в переводе на русский). Переводился также на английский, армянский, белорусский, венгерский, итальянский, латвийский, литовский, немецкий, польский, сербский, словацкий, словенский, хорватский, чешский, шведский языки. Переводит с белорусского, немецкого, польского и русского языков. Живёт в Харькове.

Из книги «Марадона» Госпелс і спірічуелс Чим цікавиться сучасне мистецтво? В тій дірі, в якій воно опинилось, сучасне мистецтво цікавиться виключно чорно-білими карточками, на яких сфотографовані наші легені — діряві, наче вітрила китайських риболовецьких човнів. Натомість, є цілі етнічні та релігійні групи, котрі існують паралельно з офіційною культурою, і котрі не заганяються з приводу смерті мистецтва.

118

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» Скажімо, греко-католики Галичини, котрі говорять: смерть — це будильник, ти сам заводиш його на шосту ранку, а коли він будить тебе своїм сатанинським дзеленьчанням, починаєш нити: мовляв, ще п’ять хвилин, всього лише п’ять хвилин. На різдвяні свята мені довелось переїжджати польсько-український кордон, і це був повен автобус греко-католиків Галичини, жінки в хустках, з тисячею растаманських амулетів та оберегів, жінки, котрі сплавили в Пшемишлі різдвяний спирт і на виручене бабло закупили іконки, свічки і потягані мощі святих для своїх теплих греко-католицьких приходів. Але дві жінки — очевидно, це були жінки без амулетів та оберегів — щось не скинули, не встигли скинути, не закупили мощі для свого приходу, і розуміли, що їм за це буде, як вони влетіли, не дивно, що поводились вони агресивно, чіплялись до інших жінок, до їхніх іконок, і поступово все це перетворювалось на великі розборки,

і доки це все тривало, сніг згортався, мов кров

сукаблядь — кричали вони одна одній, ніби старе вудистське прокляття, сукаблядь — повторювали водії, тримаючи в руках срібні розп’яття, сукаблядьсукаблядь — шепотіли вві сні дітлахи, жуючи солодку ганджу. І від цих слів вогняний вихор здіймався над сніговими полями, ага — саме вогняний вихор, і доки це все тривало, сніг згортався, мов кров, на холодних полях Галичини. Але варто було цим сукам перетнути державний кордон, як будь-ласка — тиша запала в автобусі, навіть діти перестали жувати ганджу, така запала тиша. І в цій тиші якась одна жінка — можливо, найбільш набожна, можлива якраз навпаки — та, котра не скинула спирт, але якась одна затягла колядку. І незабаром уже всі жінки в теплих хустках, і водії, котрі вже давно опухли від цих колядок, і навіть діти, котрі також давно від всього цього опухли, почали співати старих колядок, і дивні були це колядки, скажу я вам,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

119

ЖАДАН дуже дивні, якщо говорити своїми словами, то десь такі: Тепло й благодать сходять на землю Галичини, на наші теплі приходи, на наші церкви, криті сріблом та авіаційним дюралюмінієм. Спаситель стоїть поміж наших овець, в руках у нього — коров’ячий дзвоник, і він грає нам наше греко-католицьке ска. Цар Соломон приходить на Галичину з боку словацьких гір, і з серця в нього росте прикарпатська ганджа, з якої він наробить куті для веселих дітей з прикордонних районів. І голови колгоспів, виходячи йому назустріч, говорять — радуйся, Соломоне, радуйся, Спасителю, Син божий народився. І сніг падає на землю. І земля падає на сніг.

Госпелз и спиричуэлс Чем интересуется современное искусство? В той дыре, в которой оно очутилось, современное искусство интересуется исключительно чёрно-белыми карточками, на которых сфотографированы наши лёгкие — дырявые, как паруса китайских рыболовецких лодок.

смерть — это будильник, ты сам заводишь его на шесть часов утра

При этом есть целые этнические и религиозные группы, которые существуют параллельно с официальной культурой и не заморачиваются по поводу смерти искусства. Скажем, греко-католики Галиции, которые говорят: смерть — это будильник, ты сам заводишь его на шесть часов утра, а когда он будит тебя своим дьявольским звоном, начинаешь ныть, мол, ещё пять минут, всего лишь пять минут… На рождественские праздники мне довелось переезжать через польско-украинскую границу. И это был полный автобус греко-католиков Галиции, женщины в платках, с тысячей растаманских амулетов и оберегов, женщины, которые сплавили в Пшемышле рождественский спирт и на вырученное бабло закупили иконки, свечки и потасканные мощи святых для своих греко-католических приходов. Но две женщины — очевидно, это были женщины без амулетов и оберегов — что-то не скинули,

120

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» не успели скинуть, не закупили мощи для своего прихода и понимали, что им за это будет, как они влетели, неудивительно, что вели они себя агрессивно, цеплялись к другим женщинам, к их иконкам, и постепенно всё это превращалось в серьёзные разборки, сукаблядь — кричала одна другой, как старое вудуистское проклятие, сукаблядь — повторяли водители, сжимая в руках серебряные распятия, сукаблядьсукаблядь — шептали во сне детишки, не переставая жевать сладкую ганджу. И от этих слов огненный вихрь поднимался над снежными полями, да-да, огненный вихрь, и пока всё это продолжалось, снег сворачивался, как кровь, на холодных полях Галиции.

И председатели колхозов, выходя ему навстречу, говорят — радуйся, Соломон, радуйся, Спаситель, Сын божий народился.

Но стоило этим сукам пересечь государственную границу, как пожалуйста — в автобусе стало тихо, даже дети перестали жевать ганджу, такая наступила тишина. И в этой тишине одна женщина — может, самая набожная, может, как раз наоборот — та, что не сбагрила спирт, неважно, какая-то одна затянула колядку. И вскоре уже все женщины в тёплых платках, и водители, которые давно уже опухли от этих колядок, и даже дети, которые тоже давно от всего этого опухли, начали петь старые колядки, и странные это были колядки, я вам скажу, очень странные, если передавать их своими словами, то где-то такие: Тепло и благодать сходят на землю Галиции, на наши тёплые приходы, на наши церкви, крытые серебром и авиационным дюралюминием. Спаситель стоит посреди наших овец, в руках у него — коровий колокольчик, и он играет нам наше греко-католическое ска. Царь Соломон приходит в Галицию со стороны словацких гор, из его сердца растёт прикарпатская ганджа, из которой он наварит кутьи для весёлых детей из приграничных районов. И председатели колхозов, выходя ему навстречу, говорят — радуйся, Соломон, радуйся, Спаситель, Сын божий народился. И снег падает на землю. И земля падает на снег.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

121

ЖАДАН Михаил Светлов Про що пишуть сучасні поети? Сучасні поети пишуть про зникаючу, примхливу субстанцію свого страху; сатана поезії змазує сажею замки на дверях, і ти сидиш зі своїми страхами і пишеш про це вірші, вірш за віршем, ось таке враження лишається від сучасної поезії. Натомість є окремі соціальні групи, які мало цікавляться субстанцією страху. Я маю на увазі середній бізнес. Демони чорного налу, які підіймають із колін республіку, знаючи лише двох справжніх друзів — друга Стєчкіна і друга Макарова. Поети не знають про любов нічого, любов — це бажання мати дітей після дефолту. Хто бачив сонячні хмарочоси в центрі, той мене зрозуміє. В одному з них жив Марат, який тягнув трубу через Кавказ, і дотягував її вже до кордону. Ну, і все було добре — благословення з боку московського патріархату і кришування з боку обласної адміністрації, і три жінки, яких він любив і утримував, себто дружина, коханка і ще одна жінка, з якою він трахався, одним словом — інтенсивне особисте життя. Але що йому не давало спокою — це його сни, в яких він виповзав на пекучі поля Андалузії і сидів на білому піску, наспівуючи —

Про що пишуть сучасні поети?

о, Андалузіє, жінко з чорною кров’ю, ця твоя чорна кров, чорніша за нафту Месопотамії. О, Андалузіє тиші, Андалузіє пристрасті, я твій пес, Андалузіє, твій безпонтовий бродяга. Але всі три жінки говорили йому — Марат, йобана в рот, Марат, в країні, Марат, бардак, візьми кредит, розрули з розтаможкою, кров, Марат, кров у твоїй трубі, кров на твоїх піджаках. Але, засинаючи, він усоте повторював: Твоє чорне-чорне волосся, довше за коридори Рейхстагу, довше за чергу на Мостиськах,

122

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» довше за прізвища угорських депутатів. І хто був на окружній в районі ростовської траси, той знає цей приватний сектор. В одному з тих котеджів і жила третя жінка Марата, там він і забухав. Щось у ньому зламалось, він взяв таки цей кредит, і приїхав до своєї третьої жінки з валізою бабла. Ось, — сказав зі злістю, — сто штук, мій кредит, мої пароплави й порти. І вже після цього забухав. Можливо, в ньому теж озвалася субстанція страху, тому що він пив день, потім пив ще один день, потім знову пив, випив парфуми сальвадор далі, все повторюючи — моя Андалузія, моя Гренада.

тому що так чи інакше любов — це командна гра

Потім у котеджі вони ділили його тіло. Мені, — сказала дружина, — по хую бабки, мені потрібен він, я забираю його. Ні, — сказала коханка, — мені теж по хую бабки, тим більше я була в долі, але його забираю я. А третя сказала, — а ось мені бабки абсолютно не по хую, ви не подумайте, що я така сука, просто сто штук це гроші все-таки, але його я теж любила, він навіть парфуми мої випив, тому він залишиться мені. І ось вони сиділи над його тілом і ділили його між собою, тому що є багато причин триматись за близьких нам людей, тому що так чи інакше любов — це командна гра, тому, врешті-решт, що більше за смерть кожен із нас боїться опинитися сам на сам зі своїм життям.

Михаил Светлов Про что пишут современные поэты? Современные поэты пишут про скрывающуюся, прихотливую субстанцию своего страха; сатана поэзии смазывает сажей замки на дверях, и ты сидишь со своими страхами и пишешь про это стихи, стих за стихом, стих за стихом, вот такое впечатление остаётся от современной поэзии.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

123

ЖАДАН При этом есть отдельные социальные группы, которые мало интересуются субстанцией страха. Я имею в виду средний бизнес. Демоны чёрного нала, которые поднимают с колен республику, зная лишь двух настоящих друзей — друга Стечкина и друга Макарова. Поэты не знают о любви ничего, любовь — это желание иметь детей после дефолта. Кто видел солнечные небоскрёбы в центре, тот меня поймёт. В одном из них жил Марат, который тянул трубу через Кавказ, и дотянул её уже до границы. Ну, и всё было хорошо — благословение со стороны московского патриархата, и крышевание со стороны областной администрации, и три женщины, которых он любил и удерживал, то бишь жена, любовница и ещё одна женщина, с которой он трахался, одним словом — интенсивная личная жизнь. Но что ему не давало покоя — это его сны, в которых он выползал на горячие поля Андалузии и сидел на белом песке, напевая — о, Андалузия, женщина с чёрной кровью, твоя чёрная кровь, чернее нефти Месопотамии.

Демоны чёрного нала, которые поднимают с колен республику

О, Андалузия тишины, Андалузия страсти, я твой пёс, Андалузия, твой беспонтовый бродяга. Но все три женщины говорили ему — Марат, йобана в рот, Марат, в стране, Марат, бардак, возьми кредит, разрули с растаможкой, кровь, Марат, кровь в твоей трубе, кровь на твоих пиджаках. Но, засыпая, он в сотый раз повторял: Твои чёрные волосы, длиннее коридоров Рейхстага, длиннее очереди в Мостисках, длиннее, чем фамилии венгерских депутатов. И тот, кто был на окружной в районе ростовской трассы, знает этот частный сектор. В одном из этих коттеджей и жила третья женщина Марата, там он и забухал.

124

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» Что-то в нём сломалось, он взял таки этот кредит и приехал к своей третьей женщине с кейсом бабла. Вот, — сказал со злостью, — сто штук, мой кредит, мои пароходы и порты. И уже после этого забухал. Возможно, в нём тоже отозвалась субстанция страха, потому что он пил день, потом пил ещё один день, потом снова пил, выпил духи сальвадор дали, повторяя всё время — моя Андалузия, моя Гренада.

потому что, в конце концов, больше смерти каждый из нас боится оказаться один на один со своей жизнью.

Потом в коттедже они делили его тело. Мне, — сказала жена, — по хую бабки, мне нужен он, я забираю его. Нет, — сказала любовница, — мне тоже по хую бабки, тем более, что я была в доле, но его забираю я. А третья сказала, — а вот мне бабки абсолютно не по хую, вы не подумайте, что я такая сука, просто сто штук это всё-таки деньги, но его я тоже любила, он даже выпил мои духи, поэтому он остаётся мне. И вот они сидели над его телом и делили его между собой, потому что есть много причин держаться за близких людей, потому что, так или иначе, любовь — это командная игра, потому что, в конце концов, больше смерти каждый из нас боится оказаться один на один со своей жизнью.

Трамадол Просування товару на ринок починається з активізації цільової аудиторії. Це як у біблії — спочатку приходить предтеча і розводить усіх на кредити з відсотками, потім з’являється спаситель і ліквідує відсотки, лишаючи, втім, кредити. Потрібно було уважно слухати книги, які нам читали в дитинстві, ось що я думаю, кожного разу, коли доводиться чути про трамадол. Вся ця дитяча боротьба українського лібералізму з опіатами, вона нагадує мені діяльність червоного хреста часів першої світової, коли члени царської родини працювали медсестрами у військових шпиталях. Я собі це добре уявляю — ось ти лежиш без правої ноги, і все, що тобі хочеться — це просто нормально потрахатись, навіть без правої ноги, це ж не обов’язково, правильно? А тут сидить якась сука із царської родини і читає

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

125

ЖАДАН тобі про царицю Савську. Те саме і з трамадолом. Кілька років тому, коли ми переживали черговий сплеск боротьби з дитячою наркоманією, і коли почали брати навіть не за вживання, а просто за купівлю товару в офіційних торгових точках, молодь Харкова знайшла чудесний спосіб боротьби з системою — вона підходила до аптечних кіосків, замовляла свій трамадол, засовувала голову до віконечка, і кіоскер клав їй її трамадол просто на язик: піди впіймай мене, якщо зможеш. За всім цим стоїть дух просвітництва: господь наш вигадав трамадол, аби згладити ті гострі протиріччя, котрі існують в загальному цивілізаційному розвитку. Трамадол відкладається на устах закоханих, коли вони цілуються в кінотеатрах. Трамадол приносять птахи у дзьобах, навесні, коли повертаються з Гурзуфу. Система бореться не з нами, система бореться з нашими шкідливими звичками. Щовечора веселі ватаги підлітків вибираються на чергові бойові виправи, в святкових спортивних костюмах, взявши з собою лише бритви і мобільники, відправляються до найближчого аптечного кіоску визволяти Єрусалим від невірних. Ті з них, кому пощастить, охоронятимуть гроб господній. Ті, кому не пощастить, охоронятимуть платні стоянки.

Это как в библии — сначала приходит предтеча и разводит всех на кредиты с процентами

Бритви їм залишать у будь-якому разі.

Трамадол Продвижение товара на рынок начинается с активизации целевой аудитории. Это как в библии — сначала приходит предтеча и разводит всех на кредиты с процентами, потом появляется спаситель и ликвидирует проценты, оставляя при этом кредиты. Надо было внимательно слушать книги, которые нам читали в детстве, вот что я думаю каждый раз, когда доводится слышать про трамадол. Вся эта детская борьба украинского либерализма с опиатами, она напоминает мне деятельность красного креста времён первой мировой, когда члены царской семьи работали медсёстрами в военных госпиталях. Я себе это хорошо представляю: вот ты лежишь без правой ноги,

126

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» и всё, что тебе хочется, — это просто нормально потрахаться, даже без правой ноги, это же не обязательно, правда? А тут сидит какая-то сука из царской семьи и читает тебе про царицу Савскую. То же самое и с трамадолом. Несколько лет тому назад, когда мы переживали очередной всплеск борьбы с детской наркоманией и когда начали брать даже не за употребление, а просто за покупку товара в официальных торговых точках, молодёжь Харькова нашла чудесный способ борьбы с системой — она подходила к аптечным киоскам, заказывала свой трамадол, засовывала голову в окошечко, и киоскёр клал ей её трамадол просто на язык: поди поймай меня, если сможешь.

Те из них, кому повезёт, будут охранять гроб господен. Те, кому не повезёт, будут охранять платные стоянки.

За всем этим стоит дух просвещения: господь наш выдумал трамадол, чтобы сгладить те острые противоречия, которые существуют в общем цивилизационном развитии. Трамадол откладывается на устах влюблённых, когда они целуются в кинотеатрах. Трамадол приносят птицы в клювах весной, когда возвращаются из Гурзуфа. Система борется не с нами, система борется с нашими вредными привычками. Каждый вечер весёлые ватаги подростков собираются в очередные боевые походы, в праздничных спортивных костюмах, взяв с собой лишь бритвы и мобильники, отправляются к ближайшему аптечному ларьку освобождать Иерусалим от неверных. Те из них, кому повезёт, будут охранять гроб господен. Те, кому не повезёт, будут охранять платные стоянки. Бритвы им оставят в любом случае. Авторизованный перевод с украинского Александра Мильштейна

Марадона Той, хто продавав кокаїн Марадоні, і той, хто підносив губку із оцтом, і хто пробивав дубас на мікрорайоні, знають, що життя це штука із сильним осадом. Життя це те, чим ти почнеш розраховуватися в кінці життя, це погані передчуття, які починають збуватися,

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

127

ЖАДАН це те, в межах чого ти вимушений переховуватися, і заради чого ти погоджуєшся продаватися. Те, що закладається в тебе замість агресії, те, що ти маєш сплатити до останнього цента, життя — це бізнес, на який ти не маєш ліцензії, бог — це менеджер із аптеки, який не продасть тобі без рецепта. Життя, це як курс бакса, який ніколи не стабілізується, це як рахунок у банку, на який ти завжди опираєшся. І якщо ти думаєш, що це тебе не стосується, то я думаю, що ти глибоко помиляєшся. Тому що кожному, хто вкладався і вписувався, щедро воздасться зрештою за кожен із траблів, за кожен із листопадів, що на нього осипався, за тишу і темряву, до яких він потрапив. І повернувшись до кожного, з ким довелось триматися одних законів під прогнутим небом відчаю, я кажу — кожному з вас буде чого стрьоматися, згадуючи про мене і про мої свідчення. Хто знає, яким буде продовження, часто життя і обмежується свідоцтвом про народження. Більшість речей навіть не намагаєшся повторити. Чим більше бачив, тим менше хочеться про це говорити. Знаючи текст, важко досидіти до кінця вистави. Часто останнє бажання — це бажання усіх підставити. Як говорив Ісус, розкинувши руки, — Я повернуся ще, суки.

Як говорив Ісус, розкинувши руки, — Я повернуся ще, суки.

Марадона Тот, кто продавал кокаин Марадоне, тот, кто губку с уксусом протягивал распятым, и кто пробивал ганджубас на микрорайоне, знают, что жизнь — штука с привкусом неслабым. Жизнь это то, чем ты начнёшь расплачиваться в конце жизни, это плохие предчувствия, что начинают сбываться, это то, в пределах чего ты вынужден обозначиться, и ради чего ты соглашаешься продаваться. То, что заложено в тебе вместо агрессии, то, что ты должен оплатить до последнего цента, жизнь — это бизнес, на который у тебя нет лицензии, бог — это менеджер из аптеки, который не продаст тебе без рецепта. Жизнь, это как курс бакса, который всё время шатается, это как счёт в банке, на который ты всегда опираешься. И если ты думаешь, что это тебя не касается, то я думаю, что ты глубоко ошибаешься.

128

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» Потому что каждому, кто укладывался и вписывался, щедро воздатся за каждый трабл, за каждый листопад, что на него осыпался, за тишину и сумрак, в которые он попал. И повернувшись к каждому, с кем довелось держаться одних законов под прогнувшимся небом горечи, я скажу — любому из вас будет чего стрематься, вспоминая обо мне и о том, что я вам пророчил. Кто знает, каким будет продолжение, часто жизнь ограничена свидетельством о рождении. Большинство вещей даже не пытаешься повторить. Чем больше видел, тем меньше об этом хочется говорить. Зная текст, тяжело досидеть до конца представления. Часто желание всех подставить является самым последним. Как говорил Иисус, раскинув руки, — Я ещё вернусь, суки.

I. R. A. часто жизнь ограничена свидетельством о рождении.

Мене найбільш дратує, що коли Ірландська республіканська армія бомбить супермаркети в Ольстері й бензозаправки в Дубліні, і шанси республіканців при цьому далі лишаються примарними, а сама ідея автономії виглядає як надумана, в той час, коли кращі сини і кращі доньки Ірландії опускають державних службовців, можна сказати, просто під британським прапором, більшість моїх друзів сидять на мінімальній зарплаті, або взагалі співпрацюють із злочинним держапаратом. І коли відчайдушні ірландські докери вистрілюють останні набої, протестуючи проти дня народження королеви-мами, шахтарі Краматорська хуячать по дві норми в забої, а селяни Полтавщини зустрічають сонце над колгоспними ланами. Злочинність системи із усім її апаратом

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

129

ЖАДАН полягає в тому, що за спротив, який виявлятись може по-різному, тебе спочатку впевнено ставлять раком, а потім намагаються переконати, що це наслідки виробничого травматизму. Більшість моїх друзів, які працюють по найму, насправді є профнепридатними, як більшість населення в цій країні. Ось вони і працюють на державу, і коли їх посилають на хуй, вони навіть не можуть щось заперечити на юридичному рівні, тому що тільки солідарність трудящих дозволяє не мати стрáху перед роботодавцем — просто не мати його в своєму активі. І коли роботодавець посилає тебе, скажімо, на хуй, ти можеш йому сказати пішов ти сам на хуй і зберегти при цьому робочу атмосферу у колективі. І коли роботодавець захоче тебе випхати за незалежні погляди, мовляв — щоби я більше не бачив в цеху цього педераста, єдиний хто влаштує тобі належні проводи — це твій персональний раста! Раста відстоює твої інтереси, коли ти вистоюєш за соціалом, раста виводить тебе з депресії разом із усім твоїм потенціалом, разом із усім твоїм чорним налом, це раста дає тобі шанс піднятися, шанс догнатися і стати на ноги, раста кличе тебе об’єднатися. Кредити, які ти ніколи не виплатиш, — це твій раста! Бізнес, із яким ти ніколи не вимутиш, — це твій раста! Раста — це дитячі садки і соціальні програми для арабської еміграції, Раста — це можливість не працювати за рахунок справедливого перерозподілу праці. Це свобода совісті, яку отримуєш із легалізацією проституції. Раста — це те, що вносять пакетом разом зі змінами до конституції.

тебе спочатку впевнено ставлять раком, а потім намагаються переконати, що це наслідки виробничого травматизму.

Одним словом, життя — це така конструкція з місяцем на одному боці й сонцем на іншому, і доки крутиться сонце, і доки місяць крутиться, ти завжди знаходишся в центрі всього цього переміщення. І фішка не в тому, що утиски чи погрози, а в тім, що душа сама знає, де небезпека, і взимку вона болить, тому що морози, а влітку — тому що спека.

130

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» I. R. A. Меня больше всего раздражает, что когда Ирландская республиканская армия бомбит супермаркеты в Ольстере и бензозаправки в Дублине, и перспективы республиканцев и дальше остаются кошмарными, а сама идея автономии выглядит как надуманная,

И когда работодатель посылает тебя, скажем, на хуй, ты можешь ему сказать пошел ты сам на хуй и сохранить при этом рабочую атмосферу в коллективе.

в то время, когда лучшие сыновья и дочери Ирландии опускают госслужащих, не считаясь с британским большим братом, большинство моих друзей сидят на минимальной зарплате, либо вообще сотрудничают с преступным госаппаратом. И когда отчаянные ирландские докеры дерутся до последнего патрона, протестуя против дня рождения королевы-мамы, по две нормы в забое хуячат шахтёры Краснодона, а крестьяне Полтавщины встречают солнце у силосной ямы. Преступность системы со всем её аппаратом заключается в том, что за сопротивление этому сволочизму, тебя сначала уверенно ставят раком, а потом пытаются убедить, что это последствия производственного травматизма. Большинство моих друзей, работающих по найму, на самом деле профнепригодны, как и большинство населения этой страны. Вот они и работают на государство, и когда их посылают на хуй, они молчат, даже юридически не отрицая своей вины, ведь только солидарность трудящихся позволяет не чувствовать страха перед работодателем — просто не иметь его в своем активе. И когда работодатель посылает тебя, скажем, на хуй, ты можешь ему сказать пошел ты сам на хуй и сохранить при этом рабочую атмосферу в коллективе. И когда за твою независимость шеф захочет тебя выгнать без всякого повода

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

131

ЖАДАН и скажет — чтоб я больше не видел в цеху этого педераста, единственный, кто устроит тебе нормальные проводы, — это твой персональный раста! Раста отстаивает твои интересы, когда ты выстаиваешь за социалом, раста выводит тебя из депрессии вместе со всем твоим потенциалом, вместе со всем твоим чёрным налом, это раста даёт тебе шанс подняться, шанс догнаться и встать на ноги, раста зовёт тебя объединяться. Кредиты, что ты никогда не выплатишь, — это твой раста! Бизнес, с которым ты никогда не вымутишь, — это твой раста! Раста — это детские сады и социальные программы для эмигрантов в больших городах, раста — это возможность не работать за счёт справедливого перераспределения труда. Это свобода совести, которую получаешь с легализацией проституции. Раста — это то, что вносят одним пакетом с изменениями в конституцию. Одним словом, жизнь — это такая конструкция с месяцем на одной стороне и солнцем на другой, и пока вертится солнце, и пока месяц крутится, ты в центре всей этой движухи, если ещё живой. И фишка не в том, что наезды или угрозы, а в том, что душа не ждёт от жизни подарка, и зимой она болит, потому что морозы, а летом — потому что жарко.

единственный, кто устроит тебе нормальные проводы, — это твой персональный раста!

Портові склади Склади, в яких від нас ховають консерви і каву, олію сутінків, молоко туману. Можна було народитись у цьому місті, і оббирати туристів на пляжі; повертатись із порту, порозпихавши по кишенях вогонь, мелений перець ненависті — навіть якщо потрібно спалити всі кораблі, що стоять на рейді, у мене вистачить часу; я жеру ті самі помиї, що й пси, які охороняють ці склади, я можу кожному з них сказати: Як ти будеш вгризатися в моє горло? Ти бачиш море? Воно за тобою. Воно, як і ти — нарване і незалежне від кожного лузера на цілому побережжі.

132

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» Тепер, коли всі проти мене, навіть офіцер берегової охорони, навіть він кричить — дивіться, не підпускайте його до кораблів, женіть його від портових складів. Тепер, коли проти мене весь світ, навіть кораблі, кораблі торгового флоту, навіть вони відвертаються, мов корови, з молоком у залізних коробках трюмів. І я говорю їм, ей, звідки б ви не були, але краще б пливли ви собі, куди пливли, краще б вивантажили всі свої вантажі, зняли б кам’яне вугілля із своєї душі.

Бо простір зроблено так, що скільки ти не пливи — ти не пливеш

Бо простір зроблено так, що скільки ти не пливи — ти не пливеш, бо ані я, ні ви не маємо де іти, і наші серця важко б’ються вночі, наче війська, або об стінку м’ячі.

Портовые склады Склады, в которых от нас прячут консервы и кофе, масло сумерек, молоко тумана. Можно было родиться в этом городе, и грабить туристов на пляже; возвращаться из порта, рассовав по карманам огонь, молотый перец ненависти — даже если нужно сжечь все корабли, что стоят на рейде, у меня хватит времени; я жру те же самые помои, что и псы, стерегущие эти склады, и каждому я сказал бы: Как ты будешь вгрызаться в моё горло? Ты видишь море? Оно за тобою. Оно, как и ты, обойдётся невежливо с любым лузером этого побережья. Теперь, когда все против меня, даже офицер береговой охраны, даже он кричит —

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

133

ЖАДАН смотрите, не подпускайте его к кораблям, гоните его от портовых складов. Теперь, когда против меня весь мир, даже корабли, корабли торгового флота, даже они отворачиваются, словно коровы, с молоком в железных коробках трюмов. И я говорю им, эй, где б ни носило вас, но лучше плывите себе, куда плывёте сейчас, лучше б сгрузили всю тяжесть с ваших палуб больших, чтобы осыпался уголь камнями с вашей души. Пространство устроено так, что сколько бы ты не плыл — ты не плывёшь, оставаясь там, где всё это время был, некуда нам идти, и наши сердца тяжко бьются в ночи, словно войска, или об стенку мячи.

Солодкі ножі м’ясорубки Ну, і звісно, не лишається нічого, крім спогадів. Далі починаєш давати собі з ними раду, повертаєшся до них, упорядковуєш і класифікуєш, говорячи сам до себе: спогади — це найкраще, що в мене є, пам’ять насправді прикольна фішка, прикольніша за секс, особливо — хороша пам’ять. І особливо — за підлітковий секс. Так чи інакше все зводиться саме до нього — до сексу, себто навіть до чогось інтимнішого за секс, до якихось деталей, які запам’яталися найкраще. Очевидно, це і є ностальгія, у всякому разі — я її розумію саме так.

и наши сердца тяжко бьются в ночи, словно войска, или об стенку мячи.

Ностальгія, ця велика механічна м’ясорубка, крізь яку пропускаєш серце, нирки і легені, пропускаєш і береш до рук рожевий фарш свого серцебиття, який продовжує битись за щось своє, незалежно від тебе. Ностальгія — нездорове почуття провини перед собою, ти весь час порпаєшся в списаних блокнотах і перечитуєш старі книги, повертаєшся до будинків, у яких жив, і починаєш знову спілкуватися з друзями, яких не бачив останні сто років, переконуючи себе, що для них це були справжні сто років самотності, ну, звісно — як вони без тебе існували ці свої останні сто років, потрібно ж повертатись на місце вбивства, збирати каміння, відновлювати комунікації. І ти повертаєшся і починаєш збирати, починаєш відновлювати, продовжуєш сам себе переконувати і раптом розумієш, в яку депресію здатна ввігнати тебе твоя власна пам’ять. Без жодного шансу на повернення. Насправді це підстава — немає жодної ностальгії, жодних спогадів і жодного минулого, просто ти час від часу починаєш грузитись, ну і тоді вже спробуй розгребти. Давай, починай — що там у тебе із минулим? Що здатне викликати ностальгію?

134

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА»

зовні це нагадувало якісь поминки, скажімо — поминки за його регулярним статевим життям.

Скажімо, різні історії з дев’яностих, весь цей алкоголь в крові й слині, переповнені спиртом язики друзів і ворогів, драйв твого соціального становлення, драйв економічного становлення країни. Ну, і за чим тут шкодувати? Що там було ще? Очевидно, була жінка, власне, не жінка, дівчина, ну, не так важливо, одним словом. Підозрюю, це була закоханість, ну, звісно, як інакше, інакше ми про це б і не говорили. І був такий випадок — моєму приятелю батьки з іншого міста передали троянди. Ви спитаєте — для чого йому троянди. Ну, скажімо, в нього теж була дівчина і була закоханість. У них були «серйозні стосунки», якщо ви розумієте про що я, вони намагались якось налагодити своє життя, він уже навіть звик до неї, і це була чи не єдина корисна звичка в його досить-таки безтямному житті. І ось його батьки, розуміючи все це, передали йому троянди. Хоча я цього не підтримував, краще б вони тушонки якої-небудь передали, говорив я. Щодо тушонки — приятель погоджувався, але троянди забирати на вокзал поїхав. Пам’ятаю, доки ми чекали на його троянди, не оминаючи жодного привокзального бару, на місто спали ранні березневі сутінки, ну і все зводилось до того, що нам і без троянд було добре. Троянди лише доповнили цю загалом патову ситуація — в нас було по пів літра на рило і букет на двох, майже за класиком — троянди й виноград, красиве і корисне, хоча красивого в цьому всьому було небагато, а про корисне я взагалі мовчу. І ось у такому стані він і взявся налагоджувати своє життя, пішовши таки дарувати свої троянди. Його, ясна річ, вигнали, він, до його честі, розвернувся і ні на мить не випускаючи троянди з рук, розчинився в тих березневих сутінках. На ранок він прокинувся з букетом у руках, зовні це нагадувало якісь поминки, скажімо — поминки за його регулярним статевим життям. Приятель згадав усе що міг, прийшов, наскільки міг, до тями, і зібрався викидати квіти. Ти що, сказав я йому, давай доведемо справу до кінця. Я забрав його вже доволі пом’яті квіти й поїхав з міста. Мені є куди їхати, так я собі думав, у мене теж є якісь стосунки, а тепер у мене є квіти, кльовий букет ламаних троянд, вони не надто добре виглядають і пахнуть вони скоріше одеколоном, але це додає подіям свого шарму, аякже, і вже далі почався якийсь безкінечний автостоп березневою трасою і з’явився якийсь розбитий ікарус із напівмертвими пасажирами, і почалося здавання квітів до багажника, й інші захоплюючі речі, котрі в нашому конкретному випадку, очевидно, й стосуються ностальгії. Хоча по приїзді несподівано виявилось, що не все так просто, що стосунки, виявляється, річ надзвичайно заплутана, а закоханість, виявляється, це взагалі щось ілюзорне, до того ж троянди у багажнику віднайти так і не вдалось, тому все мимоволі перетворилося на веселий березневий маразм, із видаванням мене за свого брата (двоюрідного), з дружніми компаніями гопників, з повною неспроможністю порозумітись, одним словом — із речами і явищами, котрі, знову ж таки, в нашому конкретному випадку, ні ностальгії, ні тим більше сексу не стосувались. — Ну, і за чим тут шкодувати? — знову питаються в мене кухарі, стоячи біля своїх важких м’ясорубок. — Як за чим? — відповідаю. — За тими сутінками, за барами, більшість із яких давно встигли закритись, та навіть за гопниками — нормальні гопники були.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

135

ЖАДАН — Значить, це і є наша з тобою ностальгія? — питають вони далі. — Думаю, що так, думаю, це саме вона. — Значить, ти справді про це згадуєш? — Згадую, звичайно, про що мені ще згадувати? — І це справді для тебе важливо? — Ви навіть не уявляєте наскільки. — І це справді для тебе щось значить? — Більше, ніж я міг передбачити. — І ти хотів би знову туди повернутись? — Що я — псих?

Сладкие ножи мясорубки Ну, и конечно, не остаётся ничего, кроме воспоминаний. Потом начинаешь как-то с ними разруливать, возвращаешься к ним, упорядочиваешь и классифицируешь, говоря самому себе: воспоминания — это лучшее, что у меня есть, память и вправду прикольная фишка, прикольней, чем секс, особенно — хорошая память. И особенно — чем подростковый секс. Так или иначе, всё сводится именно к нему — к сексу, то есть даже к чему-то ещё более интимному, чем секс, к каким-то деталям, которые запомнились лучше. Очевидно, это и есть ностальгия, во всяком случае — я её понимаю именно так. Ностальгия, эта большая механическая мясорубка, сквозь которую пропускаешь сердце, почки и лёгкие, пропускаешь и берёшь в руки розовый фарш своего сердцебиения, который продолжает биться за чтото своё, независимо от тебя. Ностальгия — нездоровое чувство вины перед самим собой, ты всё время копаешься в исписанных блокнотах и перечитываешь старые книги, возвращаешься в дома, в которых ты жил, и начинаешь снова общаться с друзьями, которых не видел последние сто лет, убеждая себя, что для них это были настоящие сто лет одиночества, ну, конечно — как они без тебя существовали эти свои последние сто лет, нужно же возвращаться на место убийства, собирать камни, возобновлять коммуникации. И ты возвращаешься и начинаешь собирать, начинаешь возобновлять, продолжаешь сам себя убеждать и вдруг понимаешь, в какую депрессию способна вогнать тебя твоя соб ственная память. Без всякого шанса на возвращение.

память и вправду прикольная фишка, прикольней, чем секс, особенно — хорошая память.

На самом деле это подстава — нет никакой ностальгии, никаких воспоминаний и никакого прошлого, просто ты время от времени начинаешь грузиться, ну и тогда уже попробуй всё разгрести. Давай, начинай — что там у тебя с прошлым? Что способно вызвать ностальгию? Скажем, разные истории из девяностых, весь этот алкоголь в крови и слюне, пропитанные спиртом языки друзей и врагов, драйв твоего социального становления, драйв экономического становления страны. Ну, и о чём тут жалеть? Что там было ещё? Очевидно, была женщина, собственно, не женщина, девушка, ну, не так важно, одним словом. Подозреваю, это была влюблённость, ну, конечно, как же иначе, иначе мы об этом бы и не говорили. И был такой случай — моему приятелю родители из другого города передали розы. Вы спросите — зачем ему розы. Ну, скажем, у него тоже была девушка и была влюблённость. У них были «серьёзные отношения», если вы понимаете, о чём я, они пытались как-то наладить свою жизнь, он уже даже привык к ней, и это была чуть ли не единственная полезная привычка в его довольно-таки безумной жизни. И вот его родители, понимая всё это, передали ему

136

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» розы. Хотя я этого не поддерживал, лучше б они тушёнки какой-нибудь передали, говорил я. Относительно тушёнки — приятель соглашался, но розы забирать на вокзал поехал. Помню, пока мы ждали его розы, не обходя ни одного привокзального бара, на город обрушились ранние мартовские сумерки, ну и всё сводилось к тому, что нам и без роз было хорошо. Розы лишь дополнили эту в целом патовую ситуацию — у нас было по пол литра на рыло и букет на двоих, почти по классику — розы и виноград, красивое и полезное, хотя красивого в этом всем было немного, а о полезном я вообще молчу. И вот в таком состоянии он и взялся налаживать свою жизнь, пойдятаки дарить свои розы. Его, ясное дело, выгнали, он, к его чести, развернулся и, ни на мгновение не выпуская розы из рук, растворился в этих мартовских сумерках. Наутро он проснулся с букетом в руках, внешне это напоминало какие-то поминки, скажем — поминки по его регулярной половой жизни. Приятель вспомнил всё, что мог, пришёл, насколько мог, в себя, и собирался выбросить цветы. Ты что, сказал я ему, давай доведём дело до конца. Я забрал его уже довольно помятые цветы и поехал из города.

отношения, оказывается, вещь чрезвычайно запутанная, а влюблённость, оказывается, это вообще что-то иллюзорное

Мне есть куда ехать, так я себе думал, у меня тоже есть какие-то отношения, а теперь у меня есть цветы, клёвый букет ломаных роз, они не очень хорошо выглядят и пахнут они скорее одеколоном, но это придаёт событиям свой шарм, а как же, и уже дальше начался какойто бесконечный автостоп по мартовской трассе, и появился какой-то разбитый икарус с полумёртвыми пассажирами, и началась сдача цветов в багажник, и прочие захватывающие дела, которые в нашем конкретном случае, очевидно, и касаются ностальгии. Хотя по приезде неожиданно выяснилось, что не всё так просто, что отношения, оказывается, вещь чрезвычайно запутанная, а влюблённость, оказывается, это вообще что-то иллюзорное, к тому же розы в багажнике найти так и не удалось, поэтому всё поневоле превратилось в весёлый мартовский маразм, с выдаванием меня за своего брата (двоюродного), с дружественными компаниями гопников, с полной неспособностью понять друг друга, одним словом — с вещами и явлениями, которые, опять-таки, в нашем конкретном случае, ни к ностальгии, не тем более к сексу не относились. — Ну, и о чём тут жалеть? — снова спрашивают меня повара, стоя возле своих тяжёлых мясорубок. — Как о чём? — отвечаю. — О тех сумерках, о барах, большинство из которых давно успели закрыться, и даже о гопниках — нормальные гопники были. — Значит, это и есть наша с тобой ностальгия? — спрашивают они дальше. — Думаю, что да, думаю, это именно она. — Значит, ты действительно об этом вспоминаешь? — Вспоминаю, конечно, о чём мне ещё вспоминать? — И это действительно для тебя важно? — Вы даже не представляете, насколько. — И это действительно для тебя что-то значит? — Больше, чем я мог предвидеть. — И ты хотел бы снова туда вернуться? — Что я — псих?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

137

ЖАДАН Кривава баня у Фастові Про криваву баню у Фастові заговорили відразу, щойно рушив потяг, і говорили якось непевно, натяками, ніби лякаючись власних слів. Група менеджерів передавала один одному теплі фугаси з бухлом, я ще подумав, що менеджери чомусь завжди тримаються групами, мов пінгвіни, щоправда пінгвіни стільки не п’ють. Літо минало, і в цьому літі ми хапались за власну самотність, витягували її з цього літа, наче футболки із подорожніх торб. І тоді один із них сказав: — О, Фастів, проїжджаємо Фастів. Хто знає, скільки душ занапастило це дивне місто! Чи ви коли-небудь чули, — звернувся він до мене, — про криваву баню у Фастові? О, це окрема історія, — додав він, і розповів таке: Хто не знає фастівську автобусну станцію? Всі знають, всі відчували тривогу, коли доводилося в’їжджати на мертві платформи, де здіймається курява і вітер несе у безвість важке перекотиполе. На станції працювали два бари — бар «Пролісок» і бар «Страшний суд». І все було добре в «Страшному суді» — білі скатертини, попільнички з пивних банок, кредит для постійних клієнтів. Натомість темні і незрозумілі речі діялись у «Проліску» — холодному і вогкому, ніби цвинтарний склеп. Ніхто не знав напевне, що там відбувається, проте кожного вечора, зачиняючи приміщення автостанції, диспетчерка чула голос смерті, що лунав із «Проліска».

я ще подумав, що менеджери чомусь завжди тримаються групами, мов пінгвіни, щоправда пінгвіни стільки не п’ють.

І ось одного пекельного ранку, на вибілену сонцем платформу в’їхав автобус Київ—Жмеринка, і з нього зійшла жінка — в короткій червоній сукні і з чорною шкіряною торбинкою. Хто знає, що вона перевозила в своїй шкіряній торбинці, але вся автостанція завмерла, заворожено дивлячись як вона проходить платформою, поміж вибілених сонцем собачих черепів, проходить і зупиняється, дивлячись на бар «Пролісок» і так само на бар «Страшний суд». І тоді з «Проліска» вийшли твоє різників із кривавими розводами на сорочках і стали кликати її до себе: давай, мала, — сказали вони, — заходь, випий чого-небудь, дивись, яке сонце, випий чогось холодного. Аж раптом із «Страшного суду» вийшов молодий священник із дробовиком у руці й сказав таке: не поспішайте, мем, не поспішайте — життя, мем, коротке,

138

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» на все воля божа, тож навряд чи в цьому місті хтось іще запропонує вам тепло і затишок. До того ж, мем, у нас кредит для постійних клієнтів. І так він це сказав, що жінка хитнула стегнами і повільна рушила в бік «Страшного суду». Але, — сказав менеджер, помовчавши, — ніщо в цьому житті не минає безкарно, за все потрібно платити, особливо за сервіс. І тоді різники повернулись і зникли в чорній проймі дверей. Проте за якусь мить вибігли з важкими різницькими ножами і увірвались до «Страшного суду». І тут почалася кривава баня.

Про кровавую баню в Фастове заговорили сразу, как только тронулся поезд

Але це ще не все, — додали, подумавши, менеджери. — Це ще далеко не все. Далі було найцікавіше. Ми знаємо цю жінку, — сказали вони в один голос, — вона працює піар-менеджером у нашому представництві. Ви знаєте, що вона робить? Вона відрізає вуха своїм чоловікам! Так-так, не смійтеся! Відрізає їм вуха! І сказавши це, менеджери почали разом вкладатися спати. І спали вони так глибоко, що смерть, проходячи вагонами, навіть не помічала їх під темними водами сну.

Кровавая баня в Фастове Про кровавую баню в Фастове заговорили сразу, как только тронулся поезд, и говорили как-то неуверенно, намёками, будто боясь собственных слов. Группа менеджеров передавала друг другу тёплые фугасы с бухлом, я ещё подумал, что менеджеры почему-то всегда держатся группами, словно пингвины, правда, пингвины столько не пьют. Лето заканчивалось, и в этом лете мы цеплялись за собственное одиночество, вытягивая его из этого лета, точно футболки из дорожных сумок. И тогда один из них сказал: — О, Фастов, проезжаем Фастов. Кто знает, сколько душ загубил этот странный город! Вы когда-нибудь слышали, — обратился он ко мне, — о кровавой бане в Фастове? О, это отдельная история, — добавил он, и рассказал такое: Кто не знает фастовскую автобусную станцию? Все знают, все ощущали тревогу, когда приходилось въезжать на мёртвые платформы, где вздымается пыль и ветер несёт в никуда тяжёлое перекати-поле.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

139

ЖАДАН На станции работало два бара — бар «Подснежник» и бар «Страшный суд». И всё было хорошо в «Страшном суде» — белые скатерти, пепельницы из пивных банок, кредит для постоянных клиентов. В то же время тёмные и непонятные вещи творились в «Подснежнике» — холодном и влажном, будто кладбищенский склеп. Никто не знал наверняка, что там происходит, однако каждый вечер, закрывая помещение автостанции, диспетчерша слышала голос смерти, который раздавался из «Подснежника». И вот одним адским утром, на выбеленную солнцем платформу въехал автобус Киев—Жмеринка, и из него вышла женщина — в коротком красном платье и с чёрной кожаной сумочкой. Кто знает, что она перевозила в своей кожаной сумочке, но вся автостанция замерла, заворожённо глядя, как она идёт по платформе, между выбеленных солнцем собачьих черепов, идёт и останавливается, глядя на бар «Подснежник» и точно так же на бар «Страшный суд». И тогда из «Подснежника» вышли двое мясников с кровавыми разводами на рубашках и стали звать её к себе: давай, детка, — сказали они, — заходи, выпей чего-нибудь, смотри, какое солнце, выпей чего-нибудь холодного. Как вдруг из «Страшного суда» вышел молодой священник с дробовиком в руке и сказал так: не спешите, мэм, не спешите — жизнь, мэм, коротка, на всё воля божья, так что вряд ли в этом городе кто-то ещё предложит вам тепло и уют. К тому же, мэм, у нас кредит для постоянных клиентов. И так он это сказал, что женщина качнула бёдрами и медленно двинулась в сторону «Страшного суда». Но, — сказал менеджер, помолчав, — ничего в этой жизни не проходит безнаказанно, за всё нужно платить, особенно за сервис. И тогда мясники повернулись и исчезли в чёрном проёме дверей. Однако через секунду выбежали с тяжёлыми мясницкими ножами и ворвались в «Страшный суд».

В то же время тёмные и непонятные вещи творились в «Подснежни ке» — холодном и влажном

И тут началась кровавая баня. Но это ещё не всё, — добавили, подумав, менеджеры. — Это ещё далеко не всё. Дальше было самое интересное. Мы знаем эту женщину, — сказали они в один голос, — она работает пиар-менеджером в нашем представительстве. Вы знаете, что она делает? Она отрезает уши своим мужчинам! Да-да, не смейтесь! Отрезает им уши! И сказав это, менеджеры начали дружно укладываться спать.

140

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» И спали они так глубоко, что смерть, проходя по вагонам, даже не замечала их под тёмными водами сна.

Із зашморгом на шиї

И спали они так глубоко, что смерть, проходя по вагонам, даже не замечала их под тёмными водами сна.

Жіноча агресія, — сказав він, — жіноча агресія, ось чого потрібно боятись. Чому? — спитався я. Чому я маю чогось боятись? Тому, — відповів він, — що жіноча агресія це те, що не залежить від тебе. Більше того — від неї вона теж не залежить. Жіноча агресія — це як місячні, це диво фізіології, яке викликає подив і ненависть, проте ніколи не викликає бажання з ним боротись. Хоча би тому, що боротись із місячними, це те саме що боротись зі стигмами святого Франциска — він же не винен, що вони в нього відкриваються, вірно? Він просто живе собі, уживаючись зі своїми стигмами. Це речі, які від нього не залежать. Те саме з жіночою агресією: жінка слабка істота з сильними рефлексами, навіть уві сні вона пам’ятає всі образи, котрих ти їй завдав, тому прощаючись із жінкою, ніколи не розслабляйся. Розслабишся — обов’язково залишишся без яєць. В якому сенсі? — не зрозумів я. В переносному, звісно, — пояснив він. І в прямому теж. Я знаю в чому тут річ, — продовжив він, — річ у тім, що в жінок є такий ген, котрий відповідає за агресивність. І ніхто не може вирахувати коли саме і завдяки чому він активізується. Тому жінки, як правило, імпульсивні й непередбачувані, саме тому в них трапляються істерики й нервові зриви, я думаю саме тому вони й вагітніють. Думаєш? — не повірив я. Так, — запевнив він мене, — розумієш, жінка сама краще за всіх відчуває в собі присутність цього гену агресивності, вона сама відчуває, що в ній сидить якась хуйня, яка час від часу перетворює її на скотину, здатну придушити тебе твоєю ж краваткою. І, звісно, її це лякає. Це зрозуміло? Зрозуміло, — сказав я, — мене б це теж лякало. Тебе це не буде лякати, — пояснив він, — ти просто придушиш, коли це буде потрібно, і лякати тебе нічого не буде. Тому що в тебе немає цього чортового гену. Натомість — жінка. Вона відчуває, що кожної миті може зірватись і намагається приховати цю свою потенційну агресивність за неадекватною поведінкою та великою кількістю косметики. Саме косметики. Повір мені: останнє, що ти відчуєш у цьому житті, — це парфуми жінки, котра душитиме тебе твоєю краваткою. Тому що в кожній із них — на рівні генетики — закладене це бажання: придушити тебе, причому зробити це по можливості акуратно, аби при похованні не тратитись на нову краватку. І є щось таке, що може заблокувати цей ген? — спитався я. Силікон. ??? Так, саме силікон, — повторив він. Я це зрозумів цілком випадково. І знаєш хто відкрив мені очі? Памела! Ти взагалі слідкуєш за її кар’єрою? Я теж спочатку стібався, а потім помітив одну річ — кожного разу, як Памела виймає зі своїх грудей силікон, вона тут таки свариться зі своїм чоловіком. Ну, ти, очевидно, знаєш усю цю бодягу про Памелу та її чоловіка? Я не

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

141

ЖАДАН пам’ятаю всіх деталей, але там якось так, що він у неї грає християнський рок, в якійсь рок-банді. І як усі християнські рок-музиканти сидить на транках. І на синьому. І трахається з усіма. І через це вона з ним кілька разів розлучалась, в сенсі — через християнський рок. Все це кожного разу супроводжувалось страшними скандалами в пресі, розбірками в суді, записами нових альбомів християнського року, і кожного разу, розумієш — кожного! — перед тим, як піти від нього, вона викачувала собі з цицьок чергову порцію силікону. Після цього вона просто звіріла і вони розбігались. Але варто було їй вкачати в себе по новій літр-два цього чортового силікону, як ген агресії блокувався, вона виловлювала його на черговому фестивалі християнського року, відмивала його від ригак, лікувала від трипера і народжувала йому дітей. І так декілька разів, кожного разу одне й те саме — як тільки відбувався рециклінг її силікону і він — силікон — починав згортатись, як молоко, вона відчувала творче піднесення, знімалась у черговій сесії для плейбою, брала участь у благодійних дитячих програмах, поступово починала пити, діставала свого лузера-чоловіка, говорила, що час йому зайнятись чимось чоловічим і перестати грати для цих підарів-мормонів, чоловік теж починав пити, преса уважно слідкувала за новим етапом їхніх стосунків, що стрімко псувались на очах світової громадськості, перші скандали її чоловіку вдавалось швидко локалізувати, спочатку завдяки регулярному сексу, потім завдяки колумбійському коксу, але снігова лавина вже наростала, Памела ставала все істеричнішою, все більш непередбачуваною і хуйовою, аж у якийсь момент не витримувала, лягала в клініку і викидала з себе силікон, мов риба ікру. Після цього чоловік просто ховався на квартирах друзів-мормонів, а Памела йшла на телебачення і піддавала обструкції весь християнський рок загалом і участь у ньому свого чоловіка зокрема. І тому, можеш говорити мені що завгодно про свої страхи і неврози, про свої принципи й переконання, але пам’ятай одну річ — існують явища, зіткнувшись із якими ти просто не знаєш, як себе вести. Ці явища позбавляють нас нашої індивідуальності, вони деформують наш внутрішній світ і нашу духовну складову. Знаєш, як про це говорив Франциск? Франциск говорив — ти можеш бути добрим рибалкою, ти можеш знати поведінку риби та її звички, ти можеш бачити рибу під водою, але все одно, якщо не хочеш облажатись — краще скористайся динамітом.

як ген агресії блокувався, вона виловлювала його на черговому фестивалі християнського року, відмивала його від ригак, лікувала від трипера і народжувала йому дітей.

Можливо тому Франциск і став святим, — сказав він і послабив вузол краватки.

С петлёй на шее Женская агрессия, — сказал он, — женская агрессия, вот чего нужно бояться. Почему? — спросил я. Потому, — ответил он, — что женская агрессия это то, что не зависит от тебя. Более того — от неё она тоже не зависит. Женская агрессия — это как месячные, это чудо физиологии, которое вызывает удивление и ненависть, однако никогда не вызывает желания с ним бороться. Хотя бы потому, что бороться с месячными, это то же, что бороться со стигматами святого Франциска — он же не виноват, что они у него открываются, верно? Он просто живёт себе, уживаясь со своими стигматами. Это вещи, которые от него не зависят. То же самое с женской агрессией: женщина — слабое существо с сильными рефлексами, даже во сне она помнит все обиды, которые ты ей нанёс, поэтому, прощаясь с женщиной, никогда не расслабляйся. Рас-

142

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «МАРАДОНА» слабишься — обязательно останешься без яиц. В каком смысле? — не понял я. В переносном, конечно, — пояснил он. И в прямом тоже. Я знаю, в чём тут дело, — продолжил он, — дело в том, что у женщин есть такой ген, который отвечает за агрессивность. И никто не может вычислить, когда именно и благодаря чему он активизируется. По этому женщины, как правило, импульсивны и непредсказуемы, именно поэтому у них случаются истерики и нервные срывы, я думаю, именно поэтому они и беременеют. Думаешь? — не поверил я. Да, — заверил он, — понимаешь, женщина сама лучше всех чувствует в себе присутствие этого гена агрессивности, она сама чувствует, что в ней сидит какая-то хуйня, которая время от времени превращает её в скотину, способную придушить тебя твоим же галстуком. И, конечно, её это пугает. Это понятно? Понятно, — сказал я, — меня бы это тоже пугало. Тебя это не будет пугать, — объяснил он, — ты просто придушишь, когда это будет нужно, и пугать тебя ничего не будет. Потому что в тебе нет этого чёртового гена. Другое дело — женщина. Она чувствует, что в любой момент может сорваться, и пытается скрыть эту свою потенциальную агрессивность за неадекватным поведением и большим количеством косметики. Именно косметики. Поверь мне: последнее, что ты почувствуешь в этой жизни, — это парфюм женщины, которая будет душить тебя твоим галстуком. Потому что в каждой из них — на уровне генетики — заложено это желание: придушить тебя, причём сделать это по возможности аккуратно, чтобы на похоронах не тратиться на новый галстук.

Но стоило ей вкачать себе по новой литрдругой этого чёртового силикона, как ген агрессии блокировался

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

И есть что-то такое, что может заблокировать этот ген? — спросил я. Силикон. ??? Да, именно силикон, — повторил он. Я это понял абсолютно случайно. И знаешь, кто открыл мне глаза? Памела! Ты вообще следишь за её карьерой? Я тоже сначала стебался, а потом заметил одну вещь — всякий раз, когда Памела выкачивает из своих грудей силикон, она тут же ссорится со своим мужем. Ну, ты, очевидно, знаешь всю эту бодягу про Памелу и её мужа? Я не помню всех деталей, но там как-то так, что он у неё играет христианский рок, в какой-то рок-банде. И, как все христианские рок-музыканты, сидит на транках. И на синем. И трахается со всеми. И из-за этого она с ним несколько раз расставалась, в смысле — из-за христианского рока. Всё это каждый раз сопровождалось страшными скандалами в прессе, разборками в суде, записями новых альбомов христианского рока, и каждый раз, понимаешь — каждый! — перед тем, как уйти от него, она выкачивала себе из сисек очередную порцию силикона. После этого она просто зверела, и они разбегались. Но стоило ей вкачать себе по новой литр-другой этого чёртового силикона, как ген агрессии блокировался, она вылавливала его на очередном фестивале христиан ского рока, отмывала от блевотины, лечила от триппера и рожала ему детей. И так несколько раз, каждый раз одно и то же — как только происходил рециклинг её силикона и он — силикон — начинал сворачиваться, как молоко, она чувствовала творческий подъём, снималась в очередной сессии для «Плейбоя», принимала участие в благотворительных детских программах, постепенно начинала пить, доставала своего лузера-мужа, говорила, что пора ему заняться чем-то мужским и перестать играть для этих пидоров-мормонов, муж тоже начинал пить, пресса внимательно следила за новым этапом их отношений, которые стремительно портились на глазах мировой общественности, первые скандалы её мужу удавалось быстро локализовать, сначала благодаря регулярному сексу, потом благодаря колумбийскому кок-

143

ЖАДАН су, но снежная лавина уже нарастала, Памела становилась всё более истеричной, всё более непредсказуемой и хуёвой, так что в какой-то момент не выдерживала, ложилась в клинику и выбрасывала из себя силикон, словно рыба икру. После этого муж просто прятался на квартирах друзей-мормонов, а Памела шла на телевидение и предавала обструкции весь христианский рок в целом и участие в нём своего мужа в частности. И поэтому, можешь говорить мне что угодно про свои страхи и неврозы, про свои принципы и убеждения, но помни одну вещь — существуют явления, столкнувшись с которыми ты просто не знаешь, как себя вести. Эти явления лишают нас нашей индивидуальности, они деформируют наш внутренний мир и нашу духовную составляющую. Знаешь, что об этом говорил Франциск? Франциск говорил — ты можешь быть хорошим рыбаком, ты можешь знать всё о поведении рыбы и её привычках, ты можешь видеть рыбу под водой, но всё равно, если не хочешь облажаться — лучше воспользуйся динамитом. Возможно, поэтому Франциск и стал святым, — сказал он и ослабил узел галстука. Авторизованный перевод с украинского Игоря Белова

Игорь Белов родился в 1975 году в Ленинграде. Книги стихов «Весь этот джаз» (Калининград, 2004), «Mузыка не для толстых» (Калининград, 2008). Стихи публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Континент», «Воздух», «День и ночь», «Север», «ШО» и др., переводы из белорусской, польской и украинской поэзии — в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Воздух», «Сибирские огни», «Интерпоэзия», «Новая Польша», «ШО», TextOnly и др. Стихи переводились на белорусский, немецкий, польский, украинский, шведский и эстонский языки. Живёт в Калининграде.

Из книги «Баллады о войне и восстановлении»1 Музика для товстих юрій андрухович в цьому притулку для літніх сварливий сімдесятирічний письменник автор напівзабутих детективів доглянутий містом і профспілками він — із купою старечих заморочок з нетлями у кишенях піжами з фенечками на жилавих зап’ястях з бритвами і виделками посеред кімнати переводить стрілки годинника на зимовий час віддихується слухає голос за кадром: сальман рушді — індієць юрій андрухович — українець якщо ти не схибив поезія твого народу зрозуміла іншим без перекладу навіть коли тобі на це насрати

144

«Балади про війну і відбудову».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «БАЛЛАДЫ О ВОЙНЕ И ВОССТАНОВЛЕНИИ» тридцять років без війни тридцять років без майбутнього тридцять років старої музики писання в порожнечу країна з аграрним драйвом ось вони твої валізи твої нирки твоя література коли тобі минає 64 і коли кров пригальмовує щоби подумати куди їй далі бігти в цьому місці так саме в цьому місці швацька машина всесвіту ридає до ранку крутить свої замучені механізми не зупиняючись ні на мить і ось приходить ранок під вікна притулку і небо коричневе після дощу і риби на пательні лежать ніби коханці на розпеченому серпневому ліжку і юрій андрухович якого тут всі знають в обличчя переглядає вчорашні газети і

зграя слів і натовп перехожих

підкреслює маркером свої прізвища підкреслює думки що йому сподобались підкреслює імена померлих друзів підкреслює цікаві радіопередачі на наступний тиждень зграя слів і натовп перехожих таке дахау лишається від цілого покоління і вже виходячи на сніданок пізніше помічає ніби між іншим: тепле повітря сухе повітря шкода лишень що немає птахів утім їх ніколи і не було в цьому бараці

Музыка для толстых юрий андрухович в стариковском приюте ворчливый семидесятилетний писатель автор полузабытых детективов призреваемый городом и профсоюзами он — с купой олдовых заморочек с ночными бабочками в карманах пижамы с фенечками на жилистых запястьях с бритвами и вилками посреди комнаты переводит стрелки часов на зимнее время отдышался слушает голос за кадром:

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

145

ЖАДАН салман рушди — индиец юрий андрухович — украинец если ты не промазал поэзия твоего народа понятна другим без подстрочника даже когда тебе на это насрать тридцать лет без войны тридцать лет без будущего тридцать лет старой музыки исповеди в пустоту страна с аграрным драйвом вот он твой багаж твои почки твоя литература когда тебе уже не 64 и когда кровь тормозит чтобы подумать куда ей дальше бежать в этом месте да именно в этом месте швейная машинка вселенной рыдает до утра крутит свои замученные механизмы не останавливаясь ни на миг и вот приходит утро под окна приюта и небо коричневое после дождя и рыбы на противне лежат будто любовники на раскалённом августовском ложе и юрий андрухович которого тут все знают в лицо просматривает вчерашние газеты и

в этом месте швейная машинка вселенной рыдает до утра

подчёркивает маркером свои фамилии подчёркивает мысли которые ему понравились подчёркивает имена умерших друзей подчёркивает интересные радиопередачи на следующую неделю стая слов и толпа прохожих такое дахау остаётся от целого поколения и уже выходя на завтрак позднее замечает словно между прочим: тёплый воздух сухой воздух жаль только что нет птиц впрочем их никогда и не было в этом бараке

якщо ти надумаєш їхати з цього міста ніби апостол чи добрий ніґерський пастор вистукуючи пальцями по словнику хвилюючись і зазираючи до нього щомиті

146

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ КНИГИ «БАЛЛАДЫ О ВОЙНЕ И ВОССТАНОВЛЕНИИ» шліфуючи гострі камінчики з вервиці складнопідрядних речень в гарячих морських каютах в вагонах середнього класу місто з якого ти щойно еміґрував наче стіна якої не мурував наше з тобою дитинство старі гаражі труби розбомбленої водостанції офіцерські швейцарські ножі еміґрація камандір це довга тривала путь не буде туману в душі і російських літер в газетах в европі циклон починається і трива мюнхенські турки готуються до різдва в цій не найзеленішій із країн вони кочують родинами на вікенд бачуть ранковий сніг за вікнами електричок й господній цілунок лягає на їхні серця і наплічники

не буде туману в душі і російських літер в газетах

ірландський студент — юний прихильник ІРА життя для якого рулетка а світ діра святковий дублін теплі в’язані светри кренберіс в плеєрі тмін і табак на столі ці ангели тероризму завжди навколо тебе їхній заселений простір їхній святий миколай їхні контрацептиви в туалетах на автозаправках я буду молитись за тебе і твій маршрут за твій страховий поліс і скати вантажних машин за воду в холодних ріках і листя яке вже палять за все що ти тут забув і що забуваєш тепер де б ти врешті не був за все що забудеш потім та найголовніше — за пам’ять твою за пам’ять

когда ты надумаешь подыскать себе новое место словно апостол или добрый нигерский пастор выстукивая пальцами по словарю волнуясь заглядывая в него поминутно шлифуя острые камешкичётки сложноподчинённых фраз в горячих морских каютах в вагонах среднего класса город откуда ты прыгнул из всех своих жил словно стена которой ты не сложил наше с тобою детство старые гаражи трубы расстрелянной водостанции офицерские чудо-ножи эмиграция камандир это долгий и продолжительный путь не будет тумана в душе и русских литер в газетах

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

147

ЖАДАН в европе циклон начинается и течёт в мюнхене турки готовятся к рождеству в этой стране где зелёное — наперечёт они кочуют семьями на уикенд видят утренний снег за окнами электричек гóспода поцелуй ложится на их сердца рюкзаки и плечи ирландский студент — юный сторонник ИРА которому жизнь рулетка а мир дыра праздничный дублин тёплые свитера крэнберис в плеере тмин и табак на столе эти ангелы терроризма рядом с тобой всегда их населённый простор их святой николай их контрацептивы в туалетах на автозаправках я буду молиться за вас и за ваш маршрут за твой страховой полис и скаты гружёных машин за воду в холодных реках и листья что так и палят за всё что ты здесь забыл и что забываешь теперь где б ты ни ехал ни плыл за всё что забудешь потом но дольше всего — за память твою за память Авторизованный перевод с украинского Юрия Цаплина

Юрий Цаплин родился в 1972 году. Окончил Харьковский авиационный институт. Автор книги «Маленький счастливый вечер» (Х., 1997). Стихи и проза публиковались в «©П» № 1, № 3, № 10, журналах «Воздух», «Арион», «Черновик», «Новый мир», «Наш», «Полдень, XXI век» и др., антологиях «Освобождённый Улисс», «Очень короткие тексты», «Время “Ч”», «Готелі Харкова», «Харківська Барикада № 2», альманахах «Вавилон», «Окрестности», «Новая кожа», «Временник Новой Камеры хранения» и проч., интернетизданиях. Живёт в Харькове.

148

Мария Козыренко родилась в 1986 году в Харькове. Окончила украинское отделение филологического факультета Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Книги: сборник стихов «Сонячна бомба» (Х., 2008), сборник малой прозы «Бюро загублених думок» (Луцк, 2009). Публиковалась в журналах «Березіль», «Золота доба», «Склянка Часу», «Харьков — что, где, когда», альманахах «Левада», «Нова проза», «PROчуття» и др. Живёт в Харькове.

Игры без темы Абара Як ми молилися священній порожнечі… Був у мене цілий світ і хатка до неба, де всі, кому треба, збирали слова зі звуків, що їх наносив вітер крізь сітчасті стіни. Пустелі, що народжують веселку, починалися на терасі від вазона, в якому чекали літа кілька насінин першого снігу, що колись ліг у мої долоні. Ми вирощували птахів, шили одяг… такі сорочки, знаєте, до-о-овгі, —

149

КОЗЫРЕНКО зазвичай їх купували одну на двох, а то й більше. Ближче до весни вітри розхитували оселю й небо мінилося сиво-рожевим, аби сповістити мешканців про щорічну зміну полюсів часу. Слова захлиналися піском, під яким танув дім. І ми переходили на нове місце. 2008

Абара Как мы молились пустоте священной… Был у меня целый мир и домик выше неба, и каждый, кто хотел, мог собрать слова из звуков, занесённых ветром сквозь сетчатые стены. Пустыни, рождающие радугу, начинались на террасе от вазона, в котором ждала лета горстка семян первого снега, что лёг когда-то в мои ладони. Мы выращивали птиц, шили одежду… такие рубашки, знаете, дли-и-инные, — как правило, их покупали одну на двоих, а то и больше. Ближе к весне ветра раскачивали жилище и небо меняло свой цвет, чтобы поведать всем о ежегодной смене полюсов времени. Слова захлёбывались песком, под которым таял дом. И мы переходили на новое место.

Слова захлёбывались песком, под которым таял дом. И мы переходили на новое место.

2008

Історія Арі Арі прибігла до мене зранку Й вимагала йти за нею Туди — чуєш

150

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ Там — зараз побачиш Т-а-м-т-а-к-е! Ходімо! Ходімо. Через ліс не було ані стежки Ні сліду Арі дріботіла попереду Обламувалла гілля Втоптувала свій запал У м’яке листя Гукала часом птахів Озивалася до мене Сміючись і підстрибуючи Я не могла їй відмовити Не піти Не повірити Хоча б на мить Але нітрохи не здивувалася Коли вона раптом завмерла Переді мною І простягнула руку туди — Де не було (нічого) травень 2008

И протянула руку туда — Где не было (ничего)

История Ари Ари прибежала ко мне с утра И потащила за собой Туда — слышишь Там — сейчас увидишь Т-а-м-т-а-к-о-е! Пойдём! Пойдём. В лесу не было ни стёжек Ни дорожек. Ари мельтешила впереди Обламывала ветки Втаптывала свой порыв В мягкую листву Порой подсвистывала птицам Окликала меня Смеясь и подпрыгивая Я не могла ей отказать Не пойти Не поверить Хотя бы на миг И ничуть не удивилась Когда она вдруг замерла Передо мной И протянула руку туда — Где не было (ничего) май 2008

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

151

КОЗЫРЕНКО

Так не починалася жодна реальна історія, тільки казки народів, що жили на обох берегах. Тама переповіла моєму птаху, коли він сів перепочити на її палицю... мій птах не повернувся до мене. Мага розказала струмку, коли він проносив повз неї листок із мого дерева... і того року був час зими, який закінчився, тільки коли ми спалили останню гілку. Вад шепотіла моєму синові, коли він лежав, поранений ворогом з темної хмари... й очі сина змінили колір на синій, що коли він прийшов, ніхто не впізнав у ньому людину. Відтоді ми називалися «м’ана» — «мовчазний народ». 6 вересня 2008

Так не начиналась ни одна из историй, Только сказки народов, Живущих на обоих берегах. Тама рассказала моей птице, когда та села передохнуть на её посох… моя птичка не вернулась ко мне. Мага рассказала ручью, когда он проносил мимо лист с моего дерева… и в тот год было время зимы, и закончился он лишь когда мы сожгли последнюю ветку. Вад нашёптывала моему сыну, когда он лежал, поверженный врагом из чёрной тучи… и очи сына стали такими синими, что когда он вернулся, никто не признал в нём человека. С тех пор мы зовёмся «м’ана» — «молчаливый народ».

С тех пор мы зовёмся «м’ана» — «молчаливый народ».

6 сентября 2008

О п’ятій ранку на молочнім перехресті Розлито кроки, схоплено слова, Мов віжки, І терпкий неспокій… Я сама.

152

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ І мій день не закінчується Мій день триває Мов стоп-кадр кольорової стрічки І я свідок війни Між стиглими ягодами дощу І ягодами зеленими О шостій ранку на порозі середмістя Поділено на два: Звуки, Кроки — уздовж і впоперек Світла. 16—18 червня 2008

А поутру на млечном перекрёстке Шаги разлиты, схвачены слова, Уздечкой смысла

А поутру на млечном перекрёстке Шаги разлиты, схвачены слова, Уздечкой смысла, И тревога терпнет… И я одна. И день мой не кончается, Он длится Стоп-кадром необычного кино В котором капли спелые дождя Воюют с недозрелыми Юнцами. А поутру центр города разбит На звука два И шага — вдоль и поперёк Света. 16—18 июня 2008

Ігри без теми найніжнішим з її умінь було вміння затамовувати подих коли дивилася крізь лоскотливі думки на нього на саму лише його присутність на цитату його тіла у забігайлівці де чай тане раніше ніж сніг на комірі а слова тиняються навколо розмови і заважають знати про що він говорить: про левів посеред міста декорації до всякого щастя

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

153

КОЗЫРЕНКО погоду на дві третини її долоні і щось таке чого вона знати не хоче проте знає одного вдиху їй вистачить має вистачити доки леви зникнуть за рогом вулиці доки він говоритиме доки він буде 19 січня 2009

Игры без темы самым нежным из её талантов было затаить дыхание и смотреть сквозь щекочущие мысли на него на одно лишь его присутствие на цитату его тела в забегаловке где чай остывает быстрее чем тает снег на воротнике а слова блуждают вокруг да около разговора и мешают слышать о чём он говорит: о львах посреди этого города о декорациях счастья о погоде на две трети её ладони и о чём-то таком, о чём она знать не желает однако знает одного вздоха её достаточно должно хватить пока львы исчезнут за поворотом пока он говорит пока он здесь

а слова блуждают вокруг да около разговора и мешают слышать

19 января 2009

Ти би сів, спершись на спинку стільця, подивився б на стелю, де тільки відсвіти, тільки тіні й сліпучий клаптик. Ти би провів долонею по столу, стерши пил, і взяв би першу-ліпшу книгу з полиці. Ти би примружив очі, прочитавши не далі третьої сторінки. Ти би послухав, як повз будинок проїздять авта.

154

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ Ти би почув, як я заходжу до під’їзду, піднімаюся сходами, вставляю ключ у замок і йду геть, Хазяїне Мого Дому! січень 2009

Ты бы услышал, как я захожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице, вставляю ключ в замочную скважину и ухожу прочь, Хозяин Моего Дома!

Ты бы сел, облокотившись о спинку стула, глянул бы в потолок, на котором — лишь отблески, тени и яркий квадратик. Ты провёл бы ладонью по столу, стерев пыль, и взял наугад книгу с полки. Ты бы прищурился, прочитав не далее третьей страницы. Ты бы послушал, как мимо дома проезжают машины. Ты бы услышал, как я захожу в подъезд, поднимаюсь по лестнице, вставляю ключ в замочную скважину и ухожу прочь, Хозяин Моего Дома! январь 2009

А що? Полю цьому — років неміряно. Тут тобі й призахідні мотиви згасаючого сонця, й веселощі епохи раннього дитинства всіх комах, і привиди міста, що за природніх умов ніколи не оселяються нижче сьомого поверху й чіпляються корінням за сині поштові скриньки. Колись тут була перша у світі фабрика з виробництва чисел для обрахунку піщинок на дні озера Дюва, потім — автострада між містами А та Б. Згодом, коли вже небо загусло

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

155

КОЗЫРЕНКО й вулканам було чим дихати, через поле зрідка брели люди, чи то в пошуках чогось, чи то в задумі від того, що знайшли. Потім дехто на ім’я Іреш вирішив: поля насправді не існує, за що був відправлений туди у довічне вигнання. Саме завдяки йому ми маємо зараз детальну мапу місцевості у вигляді тринадцяти поем і одного малюнка олівцем — його автопортрета. І кожного разу, коли одному з нас дають нове ім’я, там іде сніг. 21 січня 2009

А что? Полю этому — лет не сосчитать. Тут тебе и сумеречные мотивы угасающего солнца, и веселье эпохи раннего детства всех насекомых, и городские привидения, которые обычно никогда не поселяются ниже седьмого этажа цепляясь корнями за синие почтовые ящики. Когда-то здесь была первая в мире фабрика по производству цифр для подсчёта песчинок на дне озера Дюва, после — автострада между городами А и Б. Со временем, когда небо уже остыло и вулканы смогли дышать, по полю иногда брели люди, то ли в поисках чего-то, то ли с мыслями о том, что нашли. Наконец, некто по имени Ирэш решил: поля на самом деле не существует, за что был сослан в те края на вечное поселение. Именно благодаря ему мы имеем теперь детальную карту местности в виде тринадцати поэм и одного рисунка карандашом — его автопортрета.

156

веселье эпохи раннего детства всех насекомых

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ И всякий раз, когда одному из нас дают новое имя, там идёт снег. 21 января 2009

И всякий раз, когда одному из нас дают новое имя, там идёт снег.

Еееееееей!!! Ти ж чуєш, коли я говорю до тебе пошепки? Ти ж знаєш, як змішати воду й повітря, щоб у тумані не знайти жодної дороги, жодного знака, жодної певної постаті. Ти ж умієш хотіти чогось більше, ніж думати про це. Ти вигадав кожен звук мови, що нею говоримо вночі й під час дощу. І всі діти вчаться малювати спочатку на твоєму тілі, а потім їм довіряють тонкий білий папір і трохи кольору. Так і зі мною було — пам’ятаєш мене? І от я з останніми новинами: вітер коло телевежі сьогодні дме східний. І все — з усім. І я — з тобою. 7 лютого 2009

Ээээээээй!!! Ты ведь слышишь, когда я обращаюсь к тебе шёпотом? Ты ведь знаешь, как смешать воздух с водой, чтобы не найти в тумане ни дороги, ни знака, ни единого человека. Ты ведь умеешь хотеть чего-то больше, чем просто думать об этом.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

157

КОЗЫРЕНКО Ты выдумал каждый звук языка, на котором говорим ночью и во время дождя. И все дети учатся рисовать сначала на твоём теле, а после уж им доверяют тонкую белую бумагу и немного краски. Так и со мной случилось — помнишь меня? И вот я с последними новостями: ветер у телебашни сегодня восточный. И всё — во всём. И я — с тобой. 7 февраля 2009

на порожньому пляжі дикому від сонячного світла натоптано слідів на цілу епоху й півтори цивілізації людино-людей. рівно о другій ночі сонні придонні монети перевертаються на інший бік і срібна булька перепливає їхню верхню воду. на світанку по мокрому піску гуляє липовий прутик і переписує кожен слід перечитує їх по складах креслить нотні стайні на воді. потому залишається засмага тепла на язик та ілюзорі на тонкому дні

И всё — во всём. И я — с тобой.

9—10 лютого 2009

на пустынном пляже диком от солнечного света следов — на целую эпоху и полторы цивилизации человеко-людей.

158

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ ровно в два часа ночи сонные монеты на дне переворачиваются на другой бок и серебряный пузырёк переплывает на тот берег. на рассвете по мокрому песку гуляет липовый прутик и переписывает каждый отпечаток перечитывая его по слогам чертит нотные знаки на воде. после остаётся тёплый вкус на языке и звёздная пыль на мелководье 9—10 февраля 2009

тёплый вкус на языке и звёздная пыль на мелководье

відчути вагу свого тіла раптом як відчуваєш бавовняний светр на плечах за якими тягнеш додому дощ — уже давно — в третьому коліні який — не злива а спливає тихо і напинаються дерева — мережаним шатром абрикоси на ниточках яблучка на шворці принесеш додому — жінка питатиметься: навіщо? а ти їй — так треба, жінко! стоятимеш, пригорнеш її навіть — як у кіно під дощем коли. а вона — нічого — рідна що й нема 7 травня 2009

вдруг ощутить тяжесть своего тела как ощущаешь свитер на плечах за которыми —

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

159

КОЗЫРЕНКО дождь идущий следом который давно уже — в третьем колене — не ливень моросит себе тихо и склоняются деревья кружевным шатром абрикосы на нитке яблоки на верёвочке принесёшь домой а жена спросит: зачем? а ты ей — так надо, женщина! постоишь рядом, и даже обнимешь как в кино когда под дождём. а она — ничего — такая родная как и не бывало 7 мая 2009

три. чотири. я не хочу далі слухати. я не люблю парних чисел вони вирівнюють вони творять спокій. виносять вирок із двох частин: винен. від одного до шести. у шкільному пеналі два олівці. один запасний. парне слово «ми» розкладається на три скісні три прямі й одне «нічого».

дождь идущий следом который давно уже — в третьем колене — не ливень моросит себе тихо

така умова автор єдиний а винні завжди двоє. 17 серпня 2009

три. четыре. я не хочу больше слышать я не люблю чётных чисел

160

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИГРЫ БЕЗ ТЕМЫ они уравнивают они умиротворяют выносят приговор о двух частях: виновен. от одного до шести. в школьном пенале два карандаша. один запасной. чётное слово «мы» раскладывается на три касательные три прямые и одно «ничего». таково условие автор един а виноваты как правило оба. 17 августа 2009

парное слово мы» раскладывается на три касательные три прямые и одно «ничего».

від чого бувають творчі кризи є багато варіантів можна почати заробляти гроші можна «нарешті подумати головою» як радила більшість родичів можна народити дітей виграти в лотерею переїхати жити до «нормальної країни» як радила інша половина родичів але ж гроші, слава богу, закінчуються родичів попустить діти виростуть і розфарбують політичну мапу по-своєму але якщо стається непоправне і тобі раптом хочеться говорити тільки з однією людиною говорити так, щоб не чув більше ніхто це кінець 23 листопада 2009

отчего случается творческий кризис вариантов есть много можно начать зарабатывать деньги можно «наконец подумать головой» как советуют родственники можно завести детей выиграть в лотерею переехать в «нормальную страну»

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

161

КОЗЫРЕНКО как советуют другие родичи но ведь деньги, слава богу, заканчиваются предков попустит дети вырастут и раскрасят карту по-своему но если случается непоправимое и тебе вдруг хочется разговаривать лишь с одним человеком говорить так, чтобы никто не услышал это конец 23 ноября 2009

Авторизованный перевод с украинского Игоря Бондаря-Терещенко

Игорь Бондарь-Терещенко родился в 1964 году в Харькове. Окончил Харьковский строительный и Московский литературный институты. Кандидат филологических наук. Основатель Харьковского технологического объединения «Жива Література» (1997), экс-редактор журналов «Український Засів» и «Ґіґієна», региональный редактор журнала «Образотворче мистецтво». Автор поэтических книг «Лірень» (1987), «Ulaskava» (1994), «Фібруарій» (1999), «Поsтебня» (2001), «Коза-Дерида» (2002), «Сорокабароко» (2009), драматической поэмы «Повернення Менелая» (2000), книги избранного «Автогеографія» (2006); радиопьес «Моя і ваша» (1992), «Що далі, Зозе?» (1993), «Вечір навшпиньках» (1995), «Пастка на миші» (1995), «Чорний аспірин» (1996), «Люна Росса» (1997), «Чвірка на флету» (1999); книг литературно-критической эссеистики «Текст 1990-х: герої та персонажі» (2003), «Neoліт» (2008), «Культпроsвіток» (2010), «НеEastWestная Украина» (2010), научных монографий «Ostмодерн: геопоетика, психологія, влада» (2005), «У задзеркаллі 1910—30-х років» (2009). Лауреат премии «Мистецтвознавець року» (2009) Союза художников Украины. Живёт в Харькове.

162

Виктор Шепелев родился в 1983 году в Харькове. Окончил Харьковский национальный университет радиоэлектроники. Работает компьютерным журналистом. Стихи публиковались в «©П» № 10 и на сайте «Полутона», рассказы — в сборниках проекта «Фрам» (СПб.): «Живые и прочие», «Из чего только сделаны», «В смысле». Живёт в Харькове.

Бытовые неудобства и удивительные приключения (Малая энциклопедия психических отклонений и сексуальных девиаций)

Отрывки из романа Оставляя за бортом несловесное, тайну человека можно изложить в простых словах, ничего не объясняющих, непонятных, простых словах. Один очень странный, смешной, полусумасшедший чешский юноша в своём блоге выложил некие фотографии. У чеха русское имя и польская фамилия, чеха зовут Сашка Грабек, вот так: Grabek Saška, с комичной птичкой; и он пишет такой дикой смесью славянских языков, что прочесть его можно, видимо, десятком способов. Человек находит подходящий, легко находит, все тексты в дневнике Грабека оправдываются его фотографиями. Все тексты в дневнике Грабека оправдывают его фотографии. Почти что в лоб растолковывают. Непонятно ни слова, но всё до по следнего слова верно. Грабек фотографирует только голых людей, голых женщин, не обязательно вполне голых, но фотографии его настолько стыдно-прекрасны, мучительно откровенны, что сам Сашка непременно должен быть особенным: невидимым тайным мужем всех этих женщин, спокойным, точным, не сомневающимся.

163

ШЕПЕЛЕВ Человек измучен желанием быть Сашкой, видеть его глазами, как происходит то, от чего остаётся ровно один кадр (если есть и другие, Сашка прячет их для себя). Сашка (překlad z češtiny). хорошо, что не понимают, какой. не видят, что внутри. они бы кричали, так кричали, не хочется пугать. возможно, такое у всех внутри, никто не говорит. это не заговор, просто про такое нельзя говорить. нельзя говорить, что хочешь с ними делать. нельзя говорить, что от них хочешь. и как их видишь, тоже нельзя. такое назовут трэш, называют трэш, мусор. от такого их тошнит, они не могут, кривятся, блюют. они блевали бы, если бы узнали, если бы сделал, что хочется, тем более. это бы называлось так: láska. любовь. так это надо называть. они называли бы так: odpad. мусор. trash. хочется подходить ближе. ближе. ещё ближе. blíže. nejasně, как. нарушать границы. обнимать, да обнимать. обнимать, если она не тянет руки, чтобы оттолкнуть или вырвать сердце. ещё ближе. найти голую кожу, трогать голую кожу, снять всю одежду, ближе, blíže, ближе, сбрить брови, волосы с подмышек и гениталий, куда ближе. свой язык засовывать в рот, в уши, лизнуть глаз, засовывать язык do piče и в анус, можно туда же засовывать chuj, пальцы, всю ладонь, šoustat её во все отверстия тела. ближе. ближе. куда ближе, всё равно всё отдельно. так и есть, по одному, каждый сам по себе, ближе некуда. не знаю, не могу понять. не хватает близости чтобы понять. знаю, когда рука вся внутри, пять пальцев, кости кисти, кисть, запястье. чув ствовал лёгкие и сердце, так билось, когда сжимал руку, заливало смазкой. не знал, как одной этой рукой поднять её в воздух. не могу, не знаю. чуть придушишь её перед оргазмом, так острее, больше, сильнее. не знал, как не отпускать руки после. надо было не отпускать руки после, не знал. ничего не могу. всё в крови, обнимал её в этой крови, šoustal её, mrdal её, но кровь была ненастоящая, обман, просто начались měsíčky, не знал, как это было бы — быть с ней в настоящей крови, без обмана. хирурги никогда не режут своих, не знал, почему хирурги не режут своих, выучился бы на хирурга и резал только своих. а как ещё будешь blíže? не знаю.

выучился бы на хирурга и резал только своих.

Подтверждение: Сашка (překlad z češtiny). něco забираю. něco важное забираю у неё. страшно очень. сначала страшно, теперь нет. теперь всё уже понял, и ничего страшного нет. обычно очень и противно. продолжаю думать, продолжаю искать. а сначала страшно было. как же она открывается, всё даёт, всё показывает. смотрю её, vsávam её, впитываю, поглощаю её, ищу какая настоящая, без кружевного pradla, поначалу стесняется, жмётся, прикрывается, потом живёт, дышит, двигается, всё ловлю, всё поглощаю, vsávam. потом něco в ней заканчивается, всё забрал, говорит, душу, srdce из меня вынул, так и говорит, так и есть. что ты, говорит, смотришь теперь так на меня, так скучно, как ящерица, ящерица кусает и ждёт, когда жертва оцепенеет, ящерица ходит следом, смотрит так скучно, грустно. так и есть, говорю. забираю něco важное, насильно, руками из pičy её вытаскиваю, из вагины голыми руками, так и думал, не мог остановиться. закон сохранения, я забрал, вырвал, у неё не стало. очень страшно, не мог остановиться. больше не страшно. сама отдаёт. одна уходит, говорит, srdce из меня вынул, а уже голодный. приходит другая, и тоже со своим srdcem уже. ничего бы не смог забрать, если бы сама на отдавала, вот как. и не

164

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ srdce я забираю, smetanu слизываю только, самое сладкое. не хотела бы отдать, не приходила. не хочешь жить с этим ярким, сладким, с этой smetanou, так я заберу. ты же поэтому и пришла, да? поэтому? раздевайся. я слизну.

<…> большую часть времени человек работает над проектом, пишет код, отлаживает, проектирует. Характер работы: на единственном человеке держится довольно сложная структура, сайт, социальный сервис, пока ещё не запущенный публично, но уже имеющий понятную, очевидную форму. В определённых рамках человек определяет собой довольно крупную структуру, отражает мечты, намерения, структуру личности, в текст. Программирование (неверное название, верного не существует: разработка, написание кода, работа над проектом, проектирование — описания только отдельных аспектов происходящего) в мире человека есть текстом, языковой деятельностью, органическим писатель ством. Условный «язык» (язык программирования, код, символическая система), в котором человек существует большую часть времени, — этот язык вариативен, выразителен, хотя и неглубок. Но дело и не в языке, дело в органической структуре сайта-сервиса, в том методе проектирования, разработки, отладки, из-за которого человек всегда и только работает в одиночестве. Большой проект — это растение, человек растит его, наращивает его текстом, ни одна другая деятельность не похожа на это. Проект пускает побеги, отращивает новые листья, ветви, они отделяются от ствола, двоятся, маловидные наросты выпускают из себя долгие отростки, длинные одинокие ветки отсыхают, желтеют и опадают отдельные листья. Всё это происходит в субъективном времени, связанном исключительно с темпом, в котором человек создаёт текст. Растительная структура прорастает из человечьего тела, крася его в невиданные цвета, проходя сквозь ноутбук, сквозь Сеть, в конечном итоге, каждый отросток в пределах человеческого контроля черпает силы из тех же каналов, что и структура самого человека: из чужой выдуманной жизни, слишком коротких записей, мутных фотографий, нечётких фактов. Бывает, человеку приятно представлять, что он и Сеть стали симбионтами из-за этого проекта, что в жизни тех каждое растение, живое растение, дерево, трава, куст с шишками подпитаны тем, что человек вливает в свой код-текст. Это вроде того, что — …

Таким образом, написание текста, который будет работать как часть целого проекта, написание всего проекта с нуля и до размеров баобаба — одно из самых честных и точных дел в мире. Человеку никто и ничто не может подсказать верного выражения требований, верных слов, задача не инженерного характера, совершенно и только словесного. Итого: человек растит своё дерево словами, дерево само контролирует, что и как будет происходить с ним, какие слова поднимут его и вольются, какие отомрут. Инженерные, технические точки здесь тоже есть, конечно, но они приходят либо на низших уровнях (соб

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

165

ШЕПЕЛЕВ ственно, это есть законы жизни и роста дерева), либо на высших — об этом человек, как правило, старается не задумываться. Допустим, человек обсуждает эти вопросы с Джа, стараясь избегать излишних технических подробностей, от которых тот скучает, хоть и способен воспринять. Может при этом утверждать нечто вроде следующего: всё это лишь вопрос языка, не технический вопрос, вопрос только языка. Прыжок между языком программирования и собственным языком человека иногда кажется ему меньше, чем между различными языками программирования. Джа, впрочем, все эти темы в принципе склонен игнорировать, ему приятнее считать, что настоящие деревья растятся совсем не так, а речь, язык — хлам. Притом другого такого разговорщика — чудовищно небрежного, но и гибко-злого, убедительного, как Джа — ещё надо поискать. Человек даже не обижается обычно, напротив — слова Джа есть продвижение, утешение, после долгого, на повышенных тонах обсуждения связи движений мира и собственных слов человека, на следующее утро код будет идти как-то особенно легко. Но кроме трёх уровней — висящих на пальцах слов, разрастающегося в сознании дерева, постоянно подзвучивающей всё происходящей техно-электроники — человека по временам может занимать и ещё один. Он же не подрядчик, не просто исполнитель, он живое сердцем новопридуманного проекта, и оттого озабочен его сутью: сутью грубо, насильственно социальной. Ему было бы приятнее игнорировать всё это. Так легко порождать, исследовать, превращать в новые и новые формы текст программы — куда проще, чем заставить себя написать хоть абзац текста на том языке, который некто называет «естественным». Над этим — Дерево, прекрасное дерево, растить, стричь, лечить, пилить, снова растить. В жилах дерева — техно, электроника, странное звучание, которое человеку свойственно слышать, считать нормальным, а в дурном настроении, раздражении — ущербными считать всех, кто неспособен сполна ощутить красоту техно-истин, живое дыхание киберпанка, всех этих «я же просто юзер». Они жалки не оттого, что лишены логики, способности к минимальному пониманию, умения связывать примитивные пары фактов — всё простимо. Непростимо, уточним, не неумение, а нежелание, неспособность, постигать всю эту чёткую, однозначную логику, мелодию, единство происходящего в меню, диалогах, командной строке. Всё так просто, это же действительно самая простая из возможных мелодий, даже просто голый ритм, «электроника» и «техно» лишь его названия по семейственному признаку, но ни настоящей электроники, ни настоящего техно не слышит человек, он слышит во всей «компьютерной» логике прото-барабаны древних племён, он не может ошибиться. К слову, если на время вернуться к музыке — для человека даже не вполне очевидно, что некто слышит вот эти странные, сродственные формально жанры: «электронику», «техно», кто-то ловит их расставленными из-под короткой стрижки ушами — …

что положено делать в kostele? реально, снимать наушники?

Сашка (překlad z češtiny). но разобраться пытался честно. пришёл в kostel, стал там, как мог стать. что положено делать в kostele? реально, снимать наушники? говорят, снимать наушники, если бы такие были, маленькие, прятались в ушах, не заметили бы, а эти náhlavní sluchátka, большие, чёрные sluchátka, гордость и радость, их нельзя. не мог понять: они поняли, чего требовали? они были готовы к тому, что буду slyšet? без этой защиты, разделения внутри-vně, буду всё слышать, буду им hovořit как умею?

166

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

боюсь до усрачки добраться в ней до бога, но так и не стать по-настоящему blizko.

им казалось: милый мальчик, странный милый мальчик, хороший, необразованный, недогадался снять sluchátka, но всё равно хороший. они что, не понимали, что буду спрашивать? то есть вот это правда, две тысячи или сколько там лет, и до сих пор никто не стал им такого hovořit. буду первым. всё нормально, всё как обычно, им хуже. если бы kostel не был на той улице, мог бы спросить работников почты, городского магист рата, социальных работников можно было бы спросить. nikdo, никто не готов к вопросу, непонимаю, nejasně, как они могли ожидать такой odpad-трэш-мусор в своём чистеньком kostele. плохо, что не запомнил. не плохо, но жалко, жалко и понятно: когда потребовали снимать наушники, не согласен, потребовали уходить — несогласен, что-то такое сделали, выключили электронику, отключили, насильно, грубо. грубо и ладно, им хуже: стал slyšet, это ничего, но они не думали, что ненормальный, что в sluchátkah искусственное сердце, искусственные почки, единственный способ быть спокойным, базовый ритм, базовая громкость. не помню, nepamatovam, кому говорил, кричал, проповедовал, исповедовался, кто-то слушал, перестал себя слышать, не запоминал. но можно угадать, нарушить тайну исповеди, можно понять, что надо было им говорить не «согрешил», něco jiné, нечто иное, простое, очевидное, две тысячи лет никто не догадался, směšně. сказал, что с таинствами всё просто, можно быть богом прямо сейчас, предложил показать, тело моё есть пища, и её тело есть пища, приведите её, всё будет jasné, обещаю. их чистый kostel не видел такой soulož, ебли, не мог увидеть, понять молитвы «blíže!», религии прямого действия. это их проповеди на толпу — odpad, не могут ничего сделать две тысячи лет. должен был сказать, что прошибаю любую ženu насквозь до просветления, сатори, молитвы на крик, доношу бога до её внутреннего слуха, проникаю внутрь и встречаю бога, который уже сидит в ней, бог во всём, что я могу šoustat по-настоящему, алё, где вы были последние две тысячи лет, чем вы занимались в своих кельях и исповедальнях? не стал им ничего hovořit, тем более demonstrovat, их не жалко, всё равно бы не поняли, другого надо бояться. боялся проникнуть внутрь, встретить бога, выйти и не оставить его там, боюсь, что он и есть той smetanou. боюсь до усрачки добраться в ней до бога, но так и не стать по-настоящему blízko.

Итого, возвращаясь к непонятному компоненту проекта: соб ственно, пользователи. Выстраивая социальный сервис, тяжело их не учесть, что они будут делать, какое место займут на прекрасном (если оно вырастет прекрасным) древе кода. Может показаться странным, но человек искренне не желает плохого этим пользователям, искренне пытается всех их принять и даже несуществующими, будущими, несозданными, с неприсвоенными идентификаторами. Место их в кровообращении системы Сеть-человек-дерево nejasné, и с ними, тысячами незнакомых людей (провал проекта), десятками тысяч (возможно, всё ещё провал), сотнями тысяч (умеренный успех) связаны сладкие, болезненные, опасливые предчувствия. Пояснение: все наблюдения человека происходят тоже в рамках социальных проектов, блог-площадок, фотосервисов, списков прослушанной музыки, виш-листов [распространённый в начале 2000-х

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

167

ШЕПЕЛЕВ тип соцсервиса, позволяющего указать свои материальные «желания» (англ. wish) для информирования знакомых, не знающих, что подарить на какой-либо праздник. в описываемой реальности, впрочем, значение термина может быть изменено]. Иными словами, система Сетьчеловек-дерево действительно замыкается: замыкается на том, что человек выстраивает площадку для таких же взаимодействий, какими сам кормится, дышит, возбуждается. А человек часто возбуждён, в том числе и при работе. Вероятно, причиной могли стать упомянутые сладкие предчувствия неизвестно чего; впрочем, существует и более прагматическое объяснение: пока по изменённой части проекта прогоняются автоматические тесты, человек может рассматривать порнокартинки, включая избранные примитивные образы прямо в личную систему обращения образов. Между тем, стремление человека к порнокартинкам претерпевает со временем серьёзные изменения. В восприятие грубо вмешивается чех Грабек, его способ рассуждать о порнообразах и работать с ними (а свои изображения он считает именно «порно», и в степени безоглядного выставления сокровенного и стыдного они такими и есть). Большая часть рассуждений Грабека просто собирает в тугой узел всё, чего человек о порнообразах понять не мог, и о чём ниже будет упомянуто. Пока же стоит указать на то, что после Грабека, после его фестивальных картинок, человечье порно тесно слилось с теми, сладкими, любимыми, объектами наблюдения. Каждая сонина запись про концерт, каждая асина растерянная дневниковая заметка читается всё неприличнее, непристойнее, откровеннее. В этом есть определённая логика, и от этого ощущение неприличности сливается с ощущением недосказанности. «После Грабека» две папки, лежащие даже на разных логических дисках — папка с порно, папка с «наблюдениями», — самым грубым образом смешиваются в голове человека. Почти неотделимы полторы тысячи разрозненных картинок голых живых людей в одной папке (а человек в порнопапку собирает только живых людей, не целлулоид ное профессионально-студийное, никогда) с пятью сотнями сгруппированных картинок живых людей, иногда голых. У тех, из порнопапки, вполне может быть дневник, блог, речь, музыка из тех, что человек стал бы исследовать, если бы наткнулся. А у этих, из другой папки, вполне могут существовать припрятанные колоды порнопортретов самого простого, неприличного, откровенного, радостного, искренного рода. От всех этих алогических контуров, замкнутых каким-то странным чехом, у человека всё перемешивается: в самые простые ветки кода вплетаются образы юных женщин, непринуждённо насаженных на собственные три пальца. А расстёгивая ширинку, человек, например, представляет, как кто-то из тех просто живёт, представляет улицы, проспекты, города, квартиры: …

человечье порно тесно слилось с теми, сладкими, любимыми, объектами наблюдения.

Человек же действительно, как говорит Джа, слишком многое пытается понять, обсудить с собой, уложить в линейные слова в голове. При таких способностях выращивать деревья на одном современном языке программирования даже странно, что внутри себя человек часто и как бы против воли склоняется к простым, линейным структурам. Из одного должно следовать другое, и каждое понятие может быть уложено только в одну цепочку рассуждений — зная за собой

168

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Например, можно сделать вывод, что все занимающие человека вещи занимают его лишь на уровне сублимации, неудовлетворён ности, скуки, беспокойства, не больше того.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

этот грешок, человек сознательно рвёт нитки рассуждений, погружаясь в хаос. Например: о чём вы думаете, когда в пустой квартире достаёте из ширинки полувозбуждённый член? (если вы женщина: о чём вы думаете, засовывая пальцы под слегка уже влажные изнутри трусики?). А человек, заметим, именно в этот момент может задуматься о том, какие из всех разложенных по папкам образов уместно держать перед глазами во время мастурбации, онанизма, дрочки, расслабления в промежутке между частями проекта. Часто случается так, что анонимные абстрактные порнообразы заменяются ими, теми людьми, про жизнь которых человек кое-что знает, а теперь знает и как они могут выглядеть голыми, хотя бы один из вариантов, а это уже место, от которого могут начинаться серьёзные проблемы. Объяснить можно так: человек слишком опасается, что те, на кого дрочишь, становятся излишне реальными, что в один из дней они нач нут появляться в твоей жизни, невозможно будет остановиться, сдержаться. Но образы с участием кого-то из них всплывают так ярко, что приходится идти на радикальные, непривычные меры. В таких случаях человек делает примерно следующее: встаёт с пола, от ноутбука, как есть, в полуспущенных штанах становится у голой стены, обои на которой отклеиваются в нескольких местах. Выбирает место на стене, сосредоточивается, опустошает голову, и в стене появляется дверь, дверной проём без двери, ведущий на ялтинскую набережную, на набережную как в Ялте, только без людей. Стоя в дверном проёме, опираясь на него плечом, рассматривая чаек, слушая море, определяя температуру воздуха по ощущениям, человек продолжает почти лениво водить рукой по члену. И если он был уже достаточно возбуждён к моменту открытия двери, не составляет труда кончить в любой момент, так что можно и не торопиться, а запах, цвет и звук моря более объёмен, нежели любой образ, могущий задержаться в голове хотя бы на долю секунды. Такие моменты человек иронически называет, например, «выходы за пределы тела», или ещё какими-нибудь словами, глупыми, неуместно пафосными, смешными. Сложная маскировка: ироническое название какого-то действия, поведения, практики вообще-то предназначена маскировать этого действия, практики, реальный смысл. Который с ироническим названием вполне совпадает. Лишний дверной проём, отверстие, коридор в Ялту человек через некоторое время, позже, через двадцать-тридцать минут, прикрывает — как форточку, из-за которой воздух свежее, но заставляет ёжиться. Но проём прикрывается не из-за буквально холода: человек сразу открывает окно, заворачивается в одеяло, пьёт чай. Чай, допустим, чёрный и вприкуску, допустим, с примитивным прессованным сахаром. Это не «рафинад», твёрдые цельные брусочки из детства, а примитивная имитация, крохкие кубики полуслучайно слипшихся песчинок, беззаботно, безответственно теряют форму, рассыпаются в бессмысленные горки. Как всегда, временно утомив тело, человек становится более равнодушным к происходящему с ним. Если бы и такие состояния обсуждались с Джа, тот мог бы сделать какие-нибудь забавные выводы. Например, можно сделать вывод, что все занимающие человека вещи занимают его лишь на уровне сублимации, неудовлетворённости, скуки, беспокойства, не больше того. Возьми хоть «прекрасное дерево» занятного проекта, хоть «волшебных и загадочных» наблюдаемых далёких посторонних — всё это только на этом, низком уровне происходит: возбуждение, желание, стыдные, скрытные, мелкие мечты. Не истинная страсть, уж никак не любовь.

169

ШЕПЕЛЕВ В другом настроении Джа мог бы сказать, например, что человек един, целен и настоящ: всё, что он делает, он делает ради одного и того же. Перебирает ли цветные фантики: пересортировывает свои фото, цитаты, заметки о них. Барабанит ли свой незаметный роман: миллионы строк точного, честного текста-кода, который никто не станет читать, только использовать. Дрочит ли. Человек всегда он, всегда занимается одним и тем же. Так сказал Джа. Поправка: мог сказать.

Сашка (překlad z češtiny). придётся тебя связывать. не сделаю zla, не сделаю больно, буду нежный, но связывать непременно надо, поверь. надо верить. объясню. в тебе живёт ohnivý démon, надо добраться до него. но кроме démona, в тебе ещё слишком много всего, всё это лишнее. если тебя не связать, ты захочешь повернуться красиво, сделать приятно, что-то позволить или не позволить… всё odpad, мусор. поздно быть красивой, уже вижу, как под кожей двигается твой ohnivý démon, не нужно приятно, нужно поймать его. и позволить придётся всё. можно, тебя свяжу? тебе понравится. не будет zla. будешь голой, раскрытой и неподвижной, и пока буду трогать, только он будет танцевать. твой ohnivý démon сильнее, чем у прочих, смотри внимательно, как он танцует, ты должна видеть, завяжу тебе глаза. больше никогда чтобы не думала, что у тебя есть что-то важное или настоящее, кроме танца ohnivého démona. чувствуешь, как он задвигался? нет, не буду входить в тебя, охота только началась. вот так. чувствуешь, pociťovas, бьётся на шее, pociťovas, течёт по позвоночнику, pociťovas, заостряет соски? pociťovas, какая ты становишься mokrá? это и есть его oheň. твоё тело смешно, ты дрожишь, ты хочешь, чтобы тебя уже vyšoustal, и не хочешь чувствовать дыхание démona, но я научу тебя. там, внутри тебя, целый мир, вот вход, ясно? и вот вход. и здесь тоже. придумай, какие предметы могли бы в тебя входить? плохо объяснил. да, да — уже мало просто входить в тебя, démon давно привык к такому, ему это скучно. твоя жадная piča слишком привыкла ощущать тёплую плоть, она кончает по привычке, а надо, чтобы ты сходила с ума, чтобы кончала от стыда и восторга. не будет больно. pociťovas? это только фломастер, он тонкий, но для тебя уже всё изменилось: в тебе věc, вещь, не чья-то скучная плоть, не глупая пародия этой плоти из секс-шопа, твой ohnivý démon первый раз в жизни ощутит настоящую, очень реальную věc, pociťovas? а это бутылка, не бойся, она чистая, она совсем особенная, ты pociťovas? да, да, ты всё pociťovas, ты ещё никогда не бывала такая mokrá, с тобой никогда не происходило ничего такого, тела больше нет, осталась только твоя piča, и теперь ты можешь понять, что с ней может происходить, ты никогда уже не будешь как раньше, ты будешь совать в себя бутылки, ложки, толкушки для картошки, огурцы, бананы, баклажаны, кабачки, морковь. но это только начало. покажу тебе, как пробуждать и восхищать твоего démona, познакомлю тебя с ним, ты станешь петь всем телом, ты подпустишь его так близко к коже, как возможно, ты, наконец-то, сама станешь ohnivý démon, тогда я верну тебе твоё srdce, и ты его съешь. а вот это pociťovas? такого в тебе никогда ещё не было, ты не можешь даже предположить, что это за предмет, что это за věc, как она поместилась в тебе. а это просто я.

170

там, внутри тебя, целый мир, вот вход, ясно?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

ты живёшь всё происшедшее одновременно, единовременно, ничего не прошло.

И в какой-то момент человек сдаётся, отступает, отпускает себя из «здесь-и-сейчас» во «всегда-и-вообще». Нельзя достоверно сказать: совершает ли он реальное, зримое перемещение во времени, заячьи прыжки по времени, заново, ни строчки не меняя, проживает ли бывшее и небывшее — или просто глубоко, всемерно, безответственно посреди музыки и крика погружается в собственную память. Если бы нужно было действительно ответить на этот вопрос «или-или», и если бы отвечать пришлось Джа, он бы уж точно сказал: нет никакой разницы. [Это говорится к тому, что совсем скоро будет показано: разница — есть. Но не теперь.] Возвращение в моменты памяти, за что бы она ни цеплялась, — вещь жестокая. Другие концерты в этом зале и в других местах, другие женщины, способные кричать настолько же в унисон с человеком, другие сестрички-близнецы, другие плечи, другая музыка: всё это, как и было сказано раньше, может происходить одновременно, так работает здоровая память взрослого человека. Так что по большому счёту действительно нет никакой разницы: ты живёшь всё происшедшее одновременно, единовременно, ничего не прошло. Один только маленький нюансик, думает человек, продолжает думать, когда эта странная оля, которую он сам придумал, которой здесь быть не должно и не может, почти опрокидывается вместе с ним (а всё это время, конечно, что-то пьётся, прямо там, в толпе, как часть здесь-и-сейчас, нормальная, привычная, неизменная часть). Человек и оля продолжают удерживаться только тем фактом, что пола в этом зале уже нет, под ногами пустота, вокруг люди, впереди музыка, и упасть просто некуда. И одновременно же человек тонет, проваливается, соскальзывает в память. И всей кожей ощущает этот нюанс, как когда поднимаешь голову из-под воды, а над водой холодно. Этот нюанс, это маленькое ядовитое зёрнышко: проживаешь то время этим телом. Знаешь, что всё прожитое было совсем не таким, как надо. Помнишь, что надо сделать. Но только проживаешь, проживаешь, проживаешь. Проживаешь, что можно было сказать нечто — и кто-то был бы теперь ближе. Проживаешь, что нельзя было говорить — и кто-то был бы теперь ближе. Проживаешь, что надо было сделать, просто чтобы оно было сделанным — и гори всё остальное: ударить, уехать, войти, написать, выебать. И только доли секунды в прожитом занимает тот зал, та музыка, и уже память о прожитом несколько секунд назад перестала быть в «здесь-и-сейчас», и страшная, близкая эта оля из каждой из секунд становится совершенно отдельной олей, совершенно и бесстрашно игнорирующей «здесь-и-сейчас». И все они, все эти бесчисленные фантомные оли, вдруг приблизившись, коротко и болезненно кусают человека за мочку уха.

Сашка (překlad z češtiny). вот и всё, и уже не bolí. тебе ведь понравилось, да? понравилось, хорошая, dobrá моя женщина. это всё ничего, ничего страшного. это просто начало. ты povolila всё, на что было способно твоё тело, и теперь всё будет хорошо. это хорошо. ты такая же, да? тебе ничего не нужно, только blíže, blíže, тебе не страшно, не bolí to, все otvory твоего тела умеют только раскрываться. умеешь открываться, умею входить — отличная пара.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

171

ШЕПЕЛЕВ теперь знаю все kapaliny [чешск.: жидкости] твоего тела, знаю на вкус твою слюну, слёзы, сок твоей pičy, мочу, кровь в měsíčky и кровь из ранок, сукровицу с заживающего ожога, всё знаю, всё povolila, хотела ближе. теперь blíže? теперь всё хорошо и уже не bolí. теперь только я знаю, как ты кончаешь, когда тебе больно, когда последний сустав моего большого пальца тоже проскальзывает в твою piču, и она сжимает моё запястье, как ничто другое его не сжимало и не сожмёт, ничьи руки, ничья piča, ни один браслет или наручник, ни одна верёвка. ты кончаешь так долго, так сильно, что почти ломаешь руку, и твои глаза отражают мои глаза, мы оба ждём хруста запястья, крови, крика, последнего blíže. кончаешь молча. кончила. и уже не bolí, у тебя не bolí и у меня не bolí. лежишь молча, глаза закрыты. спишь, моя хорошая, má dobrá? спи. и я посплю. я не заберу руку, не тревожься. спи.

Теперь: неожиданное (учитывая, что выше говорилось противоположное) уточнение: человек довольно давно разобрался со свой ствами и особенностями памяти. Как и с тем, что из памяти имеет смысл оставлять, а что — подменять, заменять, уничтожать. Формулы памяти достаточно просты. Хорошему разработчику, программисту с достаточно широким общим образованием, ничего не стоит не только растить своё дерево (к слову сказать: неделя до запуска проекта), но и прочие растения — факты, отношения, сообщества — достаточно очевидно отлаживаются, рассекаются на составляющие, переплетаются заново, одно с другим — и продолжает срастаться, врастать одно в другое, расти. По крайней мере, человек в этом убеждён: возможно, несколько самоуверенно. Память же — одно из наиболее просто устроенных растений, уж Джа-то это мог бы понимать. Если бы помнил то, что больше не помнит. Впрочем, тогда он был бы куда худшим собеседником — особенно после такого количества алкоголя (а сказать, что на кухне пьют только чай, — было бы некоторым искажением происходящего). Вот что в другом случае сказал бы Джа, бог радостного спокойст вия, живущий во всех своих временах и все их принимающий: «[нрзб] преследующая меня, у которой все черты моих любимых женщин, моих снов, моих представлений о невозможном обострены до уродства, до карикатурного ничто — маленькая, рыжая, огромноглазая, веснушчатая — жуткий эльф, ожидающий в каждом двадцатом троллейбусе, в каждый пятнадцатый внезапно-солнечный день, после каждого сотого изменения в моей ДНК». А он молчит. Его память оказалась так легкодоступна — не пришлось даже вскрывать череп, чтобы добраться до неё. Теперь Джа больше не рыдает по ночам на этой кухне. Его память давно превращена человеком в безболезненное движение вверх, и страшные печальные женщины в жизни растаманского бога сменились «тенями», которые он отбрасывает, охватывая всё больше мира — собой. (Жаль, конечно, что он в конце концов всё понял — видимо, по той пустоте, которая остаётся в охваченном им мире. Уж лучше бы он записывал ту, несуществующую больше память — менее гигиеничный но и менее безнадёжный способ избавиться от неё. Так Джа теперь думает человеку — молча, сквозь стену: больше не хочет разговаривать.)

172

жуткий эльф, ожидающий в каждом двадцатом троллейбусе

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

Вербатим

Какое, к ебеням, «детство» — тяжёлая, страшная, непрерывная, убивающая тебя работа: пониматьпониматьпонимать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

В начале двухтысячных — драматургический метод, состоявший в создании пьесы из интервью реальных людей и переплетения их реплик, ответов на важные вопросы. Позже понятие приобретает более широкое значение: анонимные искренние изложения частей своей жизни реальными людьми. Эффект был назван впоследствии «Маятником искренности»: на смену нездоровой страсти толпы к т. н. «жёлтой прессе» (любые скабрёзные подробности из жизни известных персон, имитирующие обычную жизнь и обычные человеческие отношения) пришла не менее здоровая страсть к «вербатиму» (анонимному, но максимально честному изложению пусть и совершенно обычных переживаний). Явление застало врасплох большинство психологов и социологов: буквально в течение считанных месяцев по всему миру чувствительность обывателя к «фальши», выдуманным и имитированным переживаниям возросла на несколько порядков, что привело к мгновенному краху индустрии «жёлтых» таблоидов и, в конечном итоге, перестройке значительной части информационной экономики. (Материал из Фрикипедии — свободной нециклопедии.)

тема: детство, и чем оно закончилось fybxrf. С моей точки зрения кажется, что всё наоборот. Когда тебе исполняется, допустим, пять, ты стоишь перед зеркалом и думаешь: ну всё. Пять — это уже серьёзно, тут уже поздно жить по-старому или о чём-то жалеть. Теперь придётся быть серьёзной, и надо наверное сказать ребятам (а у меня день рожденья в конце января, мне стало пять раньше всех) — нет никакой бабы Яги, а даже если бы и была, то «пирожки» из песка вряд ли бы её обманули, а заботливо спрятанный в них «яд» из мелко накрошенной полыни вряд ли бы отравил. И вообще — теперь уже придётся, наверное, искать других ребят для компании, потому что пять лет — это уже совсем не то что четыре (которое почти как три, а три — это ещё совсем маленькая). И потом вспоминаешь, когда стоишь перед зеркалом, а тебе сегодня — шесть. Причём не так вспоминаешь «хи-хи», а как успешный менеджер высокого звена: в прошлом году были взяты обязательства… их выполнение оказалось неполным… в связи с этим в будущем году мы планируем… понятно, короче. Пять лет — это уже было серьёзно, но теперь, в шесть, всё уже стало окончательно, совсем серьёзно. А потом исполняется тебе, к примеру, двадцать пять. И ты стоишь перед зеркалом: на тебе ни одной «нормальной одёжки», ни одной по фигуре, ни одной менее яркой, чем столько-то кандел, ни одной не из секонд-хенда. И в почтовых ящиках у тебя: в электронном — письмо на мексиканском, а в подъездном — извещение с почты, доставили особо ценную бандероль от золотой рыбки (неужели таки тот альбом со всеми репродукциями Дали?), и вот что ты думаешь в этот момент: В детстве тебя перегружает всё окружающее, тебе просто некогда не быть серьёзной, не искать новых выводов, не устанавливать новых отношений. В детстве страшно: это что, так и должно быть? или я где-то ошиблась? или все думают про это что-то другое и смеются? а когда мне это можно будет? а мне понравится? (Короче. Какое, к ебеням, «детство» — тяжёлая, страшная, непрерывная, убивающая тебя работа: понимать-понимать-понимать.) А теперь-то. Я знаю всё, что должна бы знать — я уверена, я спокойна, я никого не боюсь, я покрою хуями любого условного «трамвай-

173

ШЕПЕЛЕВ ного хама», и мне не нужно в одиннадцать быть дома, а не то… Теперь, говорю, я готова: давайте сюда это ваше детство. jah_alive. Сложно объяснить. В детстве я всегда искал какие-то мотивы, какие-то причины, какую-то логику окружающего мира. Я из тех, знаете, кто лет в девять (с небольшой помощью отца) изобретает паровой двигатель. А в десять-одиннадцать — полноценные государственные утопии, и, хотя разговоры со всеми этими «взрослыми» разрушают почти любую идею в пух и прах, всё равно ты остаёшься при некоем общем ощущении собственной исключительности: очевидно же, что все взрослые настолько невежественны, невнимательны, унылы, что как только у тебя появится возможность, ты тут же, немедленно решишь этот десяток «неразрешимых вопросов», которые они приняли как вечные загадки. Ну вот. Тогда я знал одну только разновидность волшебной палочки — логику и чистый разум. Ну, не совсем так, я не то чтобы с самого начала был таким старичком, просто любое «фантастическое допущение» осознавал как именно что «фантастическое допущение». Например: в восемь мы с другом увлеклись рыцарями, богатырями, холодным оружием, вообще, средневековьем. Рисовали картинки (по большей части, конечно, просто «перерисовывали» со страниц книжек, через стекло), изучали даты и имена, что-то себе такое выдумывали. И вот, к примеру, нахожу я цветок сирени с нужным количеством лепестков (то ли чётным, то ли нечётным, то ли ровно пять — не помню уже), и загадываю желание: когда мне исполнится тридцать один, пусть тут будет нечто вроде средневековой Руси, а я буду — воевода, в шлеме с шишаком и со здоровенным мечом, который обычному человеку не поднять, буду защищать родную землю! Так вот: пока я жую этот цветок сирени (а сколько там жевать эти три несчастные лепестка?), я про себя точно и подробно обосновываю желание: и про причины («технологическая катастрофа, разрушение всех электростанций и т. п.»), и про ограниченную применимость («ну, я-то сильный, я смогу… а мама с папой и бабушка пусть окажутся в каком-нибудь безопасном месте, которое мы все будем защищать»), и про то, кого из знакомых мы с ним (лучшим другом) взяли бы в свой отряд. И такой подход — во всём с тех пор. (А кстати, тридцати одного мне ещё не исполнилось. Так что ждём-ждём.) В общем, годам к шестнадцати-восемнадцати в тебе накапливается столько логических контуров, столько обоснований и утверждений, столько полезных моделей мышления, что вместо этого временами хочется увидеть какую-то пустоту. То, что называют «детской непосредственностью» (а я, когда это выражение видел, всегда скептически морщился, лет с двенадцати; как и на «шестнадцатилетняя девчонка с недетскими глазами» — вы бы видели «недетские глаза» моих одноклассниц!). Вот здесь, наверное, и «то, чем заканчивается детство». Когда вместо цельной, непротиворечивой и насыщенной картины мира ты начинаешь строить вокруг себя пустоту. Вместо комнаты, переполненной нужными вещами, — пустые пространства. В конце концов, ты находишь средство, чтобы обеспечить вокруг достаточно пустоты: иногда это алкоголь или трава. Иногда — какая-нибудь мистическая система, верования и медитации, избавление от слов и горя напрямую. Но мне нравится тот вариант, который я придумал с бульдозером, честно говоря. Я работаю на бульдозере, которым сносят здания. Так вот, когда твой собственный город — равносильно твоему уму или твоему дет

174

Тогда я знал одну только разновидность волшебной палочки — логику и чистый разум.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ ству — преображается, ты это всегда замечаешь слишком поздно: «ой, этого тут не стояло». А чтобы научиться замечать своевременно, нужно в этом участвовать: например, строить. Или сносить — это мне куда больше нравится. Лёгкая работа и отличная метафора в одном флаконе. Так что можно сказать, что детство заканчивается тогда, когда ты видишь: вот это вот всё — кирпичи, сделанные на заводе, уложенные десятком рук, скреплённые цементом; трубы водопровода, газопровода и канализации, электропроводка, деревянные полы, обои, оставшаяся кое-где мебель или вещи — короче, дом, где когда-то жила, например, бабушка твоего лучшего друга, — вся эта сложная структура, внутри которой столько всего происходило, — со всем этим един ственный бульдозер справляется за день. Можно сказать, что я делаю из всего этого — вчера ещё пригодного для жилья — гору хлама и грязи. Но я предпочитаю считать, что делаю пустоту там, где она необходима.

Оказывается, женщина не просто избыточная оболочка вокруг своей pičy, а нечто вполне уловимое, и очень, очень любопытное.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

meerkats_in_city. Детство — это просто. Точнее, это проще. И внутри проще, и снаружи тоже. И внутри всех других проще. Хорошо бы вспомнить, на что это действительно похоже. Например: снимать трусы — это про что было? Довольно долго — ни про что, ну про любопытство какое-то, возможно. Про выход за рамки, может быть. И мальчик, девочка — никакой разницы не было. Суть была не в том, что под трусами, а в том, что трусы сняты, а это нельзя (или, когда вталкивали в девчоночью раздевалку, тоже — только про то, что можно-нельзя, при чём тут их письки, которые они с визгом прикрывали?). Ну как окна бить, или с уроков сбежать. Нельзя даже сказать, что кто-то часто хотел бить окна, или снимать трусы, или увидеть кого-то без трусов. Потому что детство не играло в жопе, детство было везде, заменяло все разом внутренние органы, все мышцы и кости, и если было такое настроение, можно было, кажется, стать пятиногой синей кошкой, только случая не представлялось. И в голой коже не было совсем никакого интереса — это потому что кожа не была какой-то границей чего-то, клеткой, сейфом, пределом, мы всегда были все вместе, даже те, которых позвали обедать, а они потом не вернулись. И теперь, когда её позвали обедать, а она не вернулась, есть такая идея: может так и надо бы? как тогда. Тем более, что и повод есть: порнофотограф — хорошая работа, не хуже, чем любая другая, даже лучше. Теперь как в детстве: забавная игра, и надо просто играть в это, где тебя поставили — там и играй, и все остальные тоже так же. Девочки, у которых в игре такая роль, снимают трусики. И можно не отворачиваться, если покабутке, по-игровому должен смотреть, как они снимают эти свои трусики. И вот, когда их так много, они все разные, и каждый день другие, и даже одна и та же каждый день другая, потому что вне игры она както ещё и живёт, тогда и наступает «как в детстве». Оказывается, женщина не просто избыточная оболочка вокруг своей pičy, а нечто вполне уловимое, и очень, очень любопытное. Оказывается, что есть тысячи способов играть в эту игру, и оказывается, что можно быть таким игроком, который выигрывает все фантики. Делаешь простую вещь, вроде фокуса на большом пальце правой ноги, так что руки, которыми она себе всё раздвинула между ног, видны нерезко, становятся как бы фоном, и оп! Ведущий игры, менеджер студии, дорисовывает нолик к сумме возле твоей фамилии, потому что с тех пор, как тебя взяли в команду, другие команды просто вылетели с поля. Они что-то говорят про «посещаемость сайта», «процент возврата клиентов» или «уровень подписки на премиум-доступ» — но

175

ШЕПЕЛЕВ можно и не пытаться понимать, хорошо играешь, собрал много фантиков. И уже почти не хочется трогать руками вот это всё, что с другой стороны объектива. asya_k. Одна знакомая рассказывала, что смотрит на свою дочку, удивляется, та совсем не такая, как «положено», как «по книжкам», а потом вспоминает-узнаёт себя, не один-в-один, конечно, говорит, но как-то косвенно, в каких-то деталях. В направлении «несоответствия обычному», что ли. А я нет, не так. Мой ребёнок — я не помню и не понимаю, как можно быть таким. На поздних сроках с мужем шутили, «ну, как там твой внутренний ребёнок, пинается?» (а по ночам, в постели, останавливалась и, сбивая настроение, мычала сквозь смех: «теперь у меня и внутренний ребёнок, и внутренний взрослый, полный комплект», и от смеха сладко-сладко сжималось влагалище, и мой «внутренний взрослый» спокойно пережидал этот приступ). Это было очень смешно, очень. Но когда он родился, в смысле, когда мой внутренний ребёнок стал снаружи меня, а мой внутренний взрослый перестал ко мне приходить, я подумала, что это так и должно быть. Много кто говорит мне про внутреннего ребёнка, у тебя, ася, сильный внутренний ребёнок, или, наоборот: ася, мой внутренний ребёнок очень тебя любит, но… Короче, я вообще не понимаю детей. Вот ты смотришь на кого-то, а у кого-то свитер заляпан краской. Почему? Может быть, она просто не заметила. А может, её внутреннему ребёнку нравится ходить измазанным в краске, а раньше ктонибудь всё время запрещал. «Соня», говоришь, «у тебя свитер в краске». Смеётся. И так всё время, как будто все вокруг играют в какую-то свою, забавную игру, только мне её не видно. Мой внутренний ребёнок ушёл из меня. Или сядешь вечером, за чашкой кофе, пошло, в плед закутавшись, как настоящая девочка, и как будто бы у тебя даже кот есть. И помечтаешь о какой-нибудь португальской деревне, где ты бы жила намного лучше, чем в здешнем климате и архитектуре — как милая девочка, почти блондинка. Так вот, помечтаешь в блоге — а через час появляется комментарий от незнакомого какого-нибудь, причём в комментарии всё про эту деревню написано, куда лучше, чем я сама смогла бы придумать, и именно то, что мне важно: что там люди читают, какой хлеб они пекут и какого цвета у них крыши, и фотографии, и даже кусочек карты с крестиком, как карта пиратского сокровища. А потом ты, допустим, в это место влюбляешься — и даже не думаешь, что за человек тебе прислал такое, и почему, только выясняется, что он это всё выдумал: в заданной точке португальского побережья только пустой пляж, населённого пункта с таким названием и людей с такими именами в мире просто не существует, а фотографии… ну, допустим, надёрганные из разных мест фотографии людей, и домов, и машин, и даже не этого года, и даже не из Португалии. Вот это что? Это понимать, как обман, насмешку, намёк? Зачем тратить столько времени, если так? Это, может быть, чей-то внутренний ребёнок пытается связаться со мной, или, может быть, с моим. Если бы я была ребёнком, меня надо было бы показать врачу: у меня аутизм, синдром Аспергера, я не понимаю, чего от меня хотят люди, когда они шутят, я не люблю играть в их игры, я люблю только несуществующую португальскую деревню.

Если бы я была ребёнком, меня надо было бы показать врачу: у меня аутизм, синдром Аспергера, я не понимаю, чего от меня хотят люди, когда они шутят, я не люблю играть в их игры, я люблю только несуществующую португальскую деревню.

psycho. А оно не кончилось. Вообще, это как должно быть, обычно: «сегодня кончилось детство». А, нет, это же должно быть как ностальгия, такой печальный взгляд назад: «тогда у меня кончилось дет

176

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ

По крайней мере, у тех детей, которых я знала и знаю, лицо всегда вот такое: НЫРЯЮ!

ство». А раз так, тогда — это когда? Когда выпали молочные зубы, или когда закончилась младшая школа, или когда старшая закончилась? Или когда на лобке и в подмышках пробились волоски? Когда первый раз мастурбировала, целовалась, трахалась? Первый раз заработала деньги, переехала от родителей? Чёрт, как же я тогда буду ностальгировать, я же ни одну из этих дат не помню. По документам-то, конечно, можно восстановить кое-что, ну вот про школу хотя бы. Но смысл — если я не помню того, того и того — не помню печалью и ностальгией, не ощущаю телом? Вообще, все эти штуки про «тогда я в первый раз» или «и тогда я в последний раз» — какая-то глупость. Первый раз — это прямо сейчас. И последний раз, кстати, тоже. Мне кажется, хорошие дети живут именно так. По крайней мере, у тех детей, которых я знала и знаю, лицо всегда вот такое: НЫРЯЮ! И пускай ныряют: мы дети, мы прихожане церкви Святых По следних Дней, нам кажется, что завтра по-прежнему будет лето как сегодня, значит, ни завтра, ни сегодня больше нету. Это детство, это всё всегда навсегда и всё всегда прямо сейчас, год назад был космически далеко. Кто-то пишет мне странные письма — кому-то снятся про меня сны и придумываются истории, как мы с кем-то куда-то шли, бежали, воевали, выживали, отдыхали. Кто-то проник в мою жизнь и ему снится то, что должно бы сниться мне, и в попытке вернуть эти сны по назначению пишет мне — что тут странного. Может, кому-то стоило бы найти меня и заглянуть в глаза: в первом классе считалось, что так можно прочитать сны. А может, ктото постоянно заглядывает мне в глаза, а я его не узнаю. И тем не менее, тот, кто пишет эти письма — для него уж точно всё всегда навсегда и прямо сейчас; и для незнакомой девушки, которая вчера в маршрутке прижалась ко мне, радостно, как сестра: «думала, что ты совсем пропала», — для неё тоже всё всегда навсегда, может быть, поэтому она оставляет пятна нерастворимой несмываемой краски на всех, кого обнимает. И для… даже для неё, для моей настоящей сестры, которая знала, зачем нужны краски, моей сладкой девочки, моего злобного демона, — для неё тоже всё было по-настоящему, когда мы увиделись в последний раз и навсегда, всё всегда навсегда. Теперь я сижу у хорошей подруги на кухне, болтаю ногами, как вчера и завтра, как в один бесконечный день, и не хочу ничего знать, и не верю, что каникулы закончатся, что вообще бывает такой день — тридцать первое августа — и всё, что после него. ttttt. Я как раз собираю вещи, так что про детство мне просто. Детство — это слишком большие и красивые мандарины на Новый год. Родители как-то, в какой-то особо тяжёлый год, «положили под ёлочку» просто кулёк огромных, ярко-оранжевых мандарин. Их было много, они были настоящие — те, у которых шкурка толстая и сразу отделяется от долек одним большим куском, и они были такие красивые, что как-то жалко их было съесть все сразу. Это же был такой новогодний подарок! И делиться этим подарком было жалко — он был мой. Когда в конце января я наконец-то достала кулёк со шкафа с игрушками (хороший тайник: просто достать, но если не знать, что там что-то есть, — не заметишь), огромные оранжевые мандарины были покрыты плесенью и гнильцой, в туго завязанном кульке натекла какая-то противная жидкость. Моё детство ещё не покрылось плесенью, на нём не так много гнилых пятен, но я по-прежнему забываю достать его со шкафа и поделиться. Ни один из моих друзей, мужчин и героев никогда не видел ни одного из моих рисунков. И кто бы ни предложил — я всегда отказываюсь от своего любимого картофельного пюре, и уж точно никогда не смешаю его с кабачковой икрой и котлетой, которую размяли

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

177

ШЕПЕЛЕВ вилкой, — это варварство, так не ест никто, кроме детей. А однажды он хотел помыть мне голову — просто так, потому что мы живём вместе, но у него ничего бы не вышло: полочка с шампунями, бальзамами, ополаскивателями и питательными маслами, мыть с затылка вперёд, особое внимание уделить кончикам, нежнее с кожей возле висков — просто невозможно доверить постороннему человеку. И ещё он хотел брать меня на руки и баюкать, а потом перекладывать в кровать — но мне всё казалось, что я слишком тяжёлая, и он меня уронит. И потом у меня уже не осталось ничего, кроме кулька мандарин, которые скоро начнут гнить, — тяжёлый был год, и у Дедушки Мороза не хватило денег на какой-нибудь другой подарок, сама должна понимать. И тогда кто-нибудь приходит — «у вас такая талантливая девочка, давайте мы возьмём её с собой, не волнуйтесь, там хорошее питание, и условия хорошие, мы обо всём позаботимся», — проще говоря, когда приходит какой-нибудь странный отголосок забытого фестиваля, грант для молодых музыкантов, другой город, другая даже страна, какое-то странное место и время, полгода. Варианты: первый (и очевидный) — мне ничего не нужно, и только я могу сама о себе позаботиться, чужие люди, чужое место, мне даже в пятом классе тяжело было в летнем лагере ужиться. Второй — чёрт, а что я вообще-то здесь делаю, такая взрослая и самостоятельная? Пусть забирают, обеспечивают жильём и едой, пусть придумывают распорядок дня. И если они (ну, вдруг, ну, если я, может быть, попрошу) предложат мне купить какую-нибудь коробку красок — я что, буду против? Нет. Даже если у них в столовой, или что у них там, каждый день подают картофельное пюре — и то не буду. Может быть, скоро всё изменится, а может быть — и нет.

тема: тело asya_k. Хорошо, про тело так про тело, договорились же. Тело — это такая странная штука. Предполагается, что тело — это я. Такое здоровенное хранилище закодированной информации плюс встроенный декодер. Когда кто-то видит, что у меня, к примеру, нос небольшой и в веснушках, а живот никогда не был совсем плоским, даже в пятнадцать лет, ноги, кажется, коротковаты, зато грудь хорошая, небольшая, но хорошая, — это просто декодируется информация в моих ДНК, фенотип, так сказать, проявляется в соответствии с генотипом. Когда я выбираю книгу для чтения, или показываю восьмой вариант дизайна за неделю — это просто декодируется взаимное расположение моих синапсов и дендритов, взаимодействуют между собой клеточки серого вещества. И, кстати, когда я изменяю внешний вид тела — это же тоже не какой-то там сигнал свыше, это тоже результат электрического микро-сигнала между нейронами, а почему он именно такой, это сигнал, почему он говорит мне, вдруг, незадолго от тридцатника, в первый раз вытерпеть болезненную процедуру удаления всех волос в «области бикини» или подстричься под слегка заросшего мальчика — тоже, наверное, ещё в ДНК было прописано? Прямо вот так и прописано: «в двадцать семь решает изменить имидж и начинает с лобка», разве нет? Выходит, что когда я наливаю Соне чай, и случайно задеваю бедром её стопу, которую она умостила на табуретке, и ошпариваю руку горячим чаем — это тоже было так прописано прямо в теле? Уже двадцать семь лет (или больше, если с момента зачатия) каждая мышца это-

178

Уже двадцать семь лет (или больше, если с момента зачатия) каждая мышца этого тела знала: вот, тогда-то и тогда-то здесь будет задета чья-то нога, а здесь — ошпарено кипятком?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ го тела знала: вот, тогда-то и тогда-то здесь будет задета чья-то нога, а здесь — ошпарено кипятком? А если так, интересно, какими словами это там записано? Например, такими: «заденет бедром её стопу, дёрнется, и прольёт кипяток мимо чайника»? Или, к примеру, такими: «так захочет схватить эту её ногу с длинными гибкими пальцами, и вжать её себе между ног, и тереть себя её пальцами, и выемкой стопы, и пяткой, и так испугается, что сердце остановится, и если не облить её кипятком, умрёт от инфаркта в двадцать семь»? Может быть, и так.

Да и вообще: ну что это за способ богослужения такой — смотреть на голых?

psycho. Моё тело, возможно, принадлежит не мне. Некоторое время назад это казалось смешной шуткой, вроде «у кошечки не боли, у собачки не боли, у сониной сестрички тоже не боли» — мы же обе были маленькие, и очень-очень глупые. И поэтому так играли: прости, мне плохо, у меня сегодня «началось», где мой плед и грелка на живот? Ну, давай это не у тебя болеть будет, а у меня, пусть у меня болит, слышишь? Только пойдём гулять. И встаёшь, и идёшь — обе зелёные и на полусогнутых. Или так: а можно у меня будут такие ноги, как у тебя? — пожалуйста. А у меня будут такие руки, как у тебя? — пожалуйста. А у меня твои глаза, да? Точно. А у меня твоя грудь. А у меня твоя … . А потом весь этот некомплект орёт на тебя: ты всё у меня отобрала, то есть это я на неё ору, и очки, наверное, тоже я носила, а не она, и теперь что? Теперь вот что: Я как только это вспомнила, тут же написала одному человеку, ну, тому, который про сны и прочее, написала что-то такое: извини, говорю, не могу я с тобой переписываться, у меня месячные. Тяжёлые, пишет? Тяжёлые, пишу, первый день, блин, а ты как думал? Тогда, говорит, пусть у меня поболит, ладно? Пусть мне что угодно будет, только у тебя пусть не болит, договорились, ты лучше напиши — ты про мой последний сон читала? Ну вот же, а? Вот же! И что — меня, конечно, сразу отпускает, только, я ему говорю, ты если встретишь такую девочку там у себя, она где-нибудь наверное рядом, иначе откуда бы? В общем, передавай ей привет, или ничего не передавай, только пусть у неё тоже не болит, хорошо? А он пишет: у меня была девочка рядом, да, только она без очков была. И у неё всё равно ничего никогда не болело, зато она умела рассказывать истории про других — ты с такой незнакома? Нет, говорю, моя не такая была, ну у той, твоей, пусть тоже не болит, если что. Пусть, пишу, лучше уже у меня болит, чем у какой-то другой девочки. Ничего, пишет, не волнуйся. Пусть ни у кого не болит. Пусть ни у кого, соглашаюсь. В общем, я тут менялась-менялась. Менялась-менялась. Со всеми поменялась всем, а что от моего тела осталось? Меня вот недавно кипятком облили, то есть не меня облили, но болело всё равно у меня. Брр. Запуталась. Ну, пусть так до утра повисит, потом поредактирую. meerkats_in_city. Непонятно про тело. Про всё непонятно, а про тело непонятнее всего. Почему именно оно? Если приходить всё в тот же костёл и думать, и молиться, то: вот почему? Вот почему все эти богословские тонкости связаны с телом? Почему тело — единственная возможная молитва, но так всё по-разному с ним? Да и вообще: ну что это за способ богослужения такой — смотреть на голых? даже не šoustat их, это хотя бы похоже на желание жить, а просто смотреть? Смешно, но как раз возбуждать их, трахать и делать, чтобы кончали, совершенно не нужно. Просто смотреть мало — а возбуждать ненужно. Есть состояние, когда ещё до всего, но уже голые, и пальцы, или ногти, или губы тонко-тонко ползут по телу: вот это невозбуждение, это где-то раньше, но теплее: вот тело, попробуй осознай. Ибо оно истинно есть пища.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

179

ШЕПЕЛЕВ Вот, что необходимо: чтобы женщины доверяли всё тело рукам, как камере. Можно быть не фотографом, а массажистом, но массажисту тело не доверяют, а передают под расписку (как и фотографу). И даже переспать может и с тем, и с другим, с фотографом легко, даже жаль их: не хочется. Но вот этого ни фотографу, ни массажисту не позволят: всего одновременно. Если массажист — не лезь в piču, не трогай за соски, вообще: не приближайся. А если трахаться пришла: давай, трахай, что ты там застрял возле коленей? Проверено. Вот что необходимо: дай всё тело без цели. Не буду нежным, а внимательным — да. Растрогать каждую мышцу, все особенности уст ройства этого существа, и от связок и сухожилий переходить к сфинктерам и железам и дальше к мышцам, позвонки и соски, дёсны и пятки, веки, уши, складка под грудью, выемки под мышками, в подошвах, над поясницей. Всё одновременно, и так, чтобы она сама это понимала, что происходит, чтобы превращалась, растворялась в мои руки. В некоторых монашеских орденах было такое понятие: церковь одной молитвы. Собирались сколько-то самых крутых монахов, допустим, где-то закрывались. Если думали, что за неделю справятся — даже, бывало, без еды. Если времени нужно было больше — например, год, или сто лет — тогда всё как полагается: монастырь, устав, настоятель. Отличие их от всех прочих было в том, что они договаривались молиться только о чём-то одном, и очень однозначном, и зачастую практическом совершенно (вроде создания какого-то города на мёртвом пустыре). А остальные все их даже вычёркивали из своих списков: мол, мы ни при чём, у них какая-то своя вера, религия, пусть молятся. И они были очень сильные, настоящие монахи: у них всегда в голове, у каждого, днём, ночью, во время еды, в сортире, во сне — всегда звучала одна молитва. И ещё кое-что забавное: молитва обязательно составлялась так, чтобы неудобно было выговорить, чтобы даже мысленно её прочитать, надо было напрягаться и уделять всё внимание. Интересно, каково быть таким монахом: так же, как и сейчас? Или всё же легче? Вот, к примеру, новая женщина: молоденькая, совсем не «модель» (впрочем, здесь модели и не в цене, модели — это «другой сегмент рынка», а «наш сегмент» — настоящие), очень настоящая. Настолько, что почти не знает [название языка удалено модератором]: приехала из [название страны удалено модератором]. Говорит — она не за деньги сюда пришла, дура, у нас все не за деньги, за деньги бы ничего не получилось. Странная совсем, то ли музыкантка, то ли художница — непонятно, вообще странная, пришла в студию, посмотреть-поговорить (женщинам можно), села на пол возле стены: длинный цветастый балахон, в полоску, до коленей, колени подобрала — из-под балахона видна совершенно небритая piča, всех выгнал, только её фотографировал, делала всё, что-то происходило. Сказал снять балахон, сняла, швырнула на камеру, смеётся: гениальный снимок. Только один, но самый лучший. А потом много других.

И поскольку есть только тело и мир, т. е. только мир, часть из которого со стороны воспринимается как моё тело, то вопросов, что делать, куда идти и как двигаться просто не возникает.

jah_is_alive. Я очень просто устроен. У меня есть глаза, они смотрят. У меня есть тело, оно перемещается в пространстве. У меня есть мир, в нём можно перемещаться, перемещать его части, как-то изменять. Разницы между телом и миром нет. И поскольку есть только тело и мир, т. е. только мир, часть из которого со стороны воспринимается как моё тело, то вопросов, что делать, куда идти и как двигаться просто не возникает. Это нечто ближе к физическим законам, чем к тому, что многие себе думают (и я тоже раньше думал), — психология, социология, навыки эффективного общения, все эти вещи. Ни черта подобного: просто есть некий набор возможных движений, каждое из них совершается

180

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

БЫТОВЫЕ НЕУДОБСТВА И УДИВИТЕЛЬНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ просто потому, что в этом направлении сопротивление пространства меньше всего. Например: разворачиваешься и уезжаешь, бросаешь всё, в ту часть мира, где непонятно, как жить. Кажется — принял решение, переломил судьбу, изменил всё. Потом, через сколько-то месяцев, оглядываешься: просто двигался туда, где сопротивление мира было меньше. Один старый знакомый про такие штуки часто рассуждал словами «невыносимо», «выдумать других людей», «мир становится таким, как я его представлю» — но говорил, в общем-то, о том же самом. Особенно это становится очевидно, когда знаешь, что пока ты находишься в другом месте, он там вообще перестал что-либо понимать. Ещё более очевидно — когда обсуждаешь истории его женщины, те истории, что он пытался вскрывать, находить в них тайные смыслы и цель. Не верит, что всё, что она говорила, — только потому, что язык во рту перемещался именно таким образом. Никакого скрытого смысла. Вообще, удивительно, до какого времени человек может не понимать, что всё, что он делает, просто происходит с ним. За каким-то хуем он решает, что способен действительно останавливать время, открывать дыры в пространстве, перемещать города на сотни километров по собственной воле, выдумывать места и ситуации, стирать и перезаписывать память. Я ему говорю: чувак, ты же программист, ты компетентен, ты же должен был уже сам понять, опросить устройство и интерпретировать ответ. Мир — он read-only, он даже не writable, не то что rewritable. И сам ты — никакой не низкоэнергетический лазер, к чёрту твой хайтек, ты просто считывающая игла Господня, давай, прыгай по бороздкам, содрогайся от Его сигналов. А этот мудила звонит потом — уже после всех этих разговоров — и говорит: «мне кажется, я потихоньку начал толкать мир, и мир смещается», — а ты слушаешь его, молчишь и смеёшься — блаженны видящие разницу между собой и не-собой, видящие, что толкать.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

181

Анастасия Афанасьева родилась в 1982 году в Харькове. Окончила Харьковский государственный медицинский университет, врачпсихиатр. Книги: сборники стихов «Бедные белые люди» (М., 2005), «Голоса говорят» (М., 2007), «Белые стены» (М., 2010), книга прозы и стихов «Солдат белый, солдат чёрный» (Х., 2010). Стихи, проза, статьи о современной поэзии публиковались в «©П» № 7, журналах «Новый мир», «Новое литературное обозрение», «Воздух», «Урал», «ШО», альманахе «Вавилон», антологиях «Освобождённый Улисс», «Братская колыбель», «Готелі Харкова: Антологія нової харківської літератури», «Харківська Барикада №2: Антологія сучасної літератури», «Київ. Анатомія міста. XIX. XX. XXI…», «Жіночий погляд» и др. Шорт-лист премии «Дебют» (2003); лауреат премии журнала «РЕЦ» (2005), «Русской премии» (2006), премии «ЛитератуРРентген» (2007) и др. Стихи переведены на английский, итальянский, украинский и белорусский языки. Перевела с украинского (совместно с Д. Кузьминым) книгу стихов О. Коцарева «Стечение обстоятельств под Яготиным» (М., 2009). Живёт в Харькове.

Море и серебро Я говорил к тебе серебром, я светился. Я говорил к тебе морем, я шуршал. Острой иглой, вонзённой в стопу, говорил я. Что слышала ты? Ночь! — восклицала ты, улыбаясь обманчивому неону, День! — змеиные вывески магазинов обвивались вокруг тебя. А я говорил. Ночь, — называл я, — мы оба вышли оттуда, Выскользнули, протянулись и водами налились. Мы теперь — серебро. День, продолжал я, волнение его, глубокое, полное предметов, В него мы вошли серебряными потоками. Мы теперь — море. Отвоюй меня у немоты, я продолжал, услышь моё бедствование, ты, Глухая и самая чуткая. Вспомни — и всё море, всё серебро оживёт, Поднимется к твоим зрачкам — так, что взглядом пронзишь ты и день, и ночь, И меня, тяжелеющего от вдруг пребывания Здесь, с тобой, услышанным.

182

ЖЕЛЕЗО, КАМНИ, СТОЯЧАЯ ВОДА

Раструб Раструб, направленный вверх: я лежал и шептал. Что остаётся речи моей, как не стремиться к тебе? Недостижимость двигала мной, я был её лучшей марионеткой, наделённой свободой воли и чувств. Я лежал, раструбом вверх, и речь моя стремилась, куда не дано, оттого звучала всё громче и всё увереннее. Я смешивался, и в смятении путал себя с другим, мне казалось: это ты кричишь в меня жёлто-зелёной избыточностью июня. Падали на меня мои собственные слова листьями и водой, и я сливался с теми, кто обращается ни к кому, но чья речь оттого чиста и честна, — как то, о чём она недостижимо желает быть. И, как те, одинокие, стремящиеся вверх в своём говорении, я в порыве несбыточном тоже становился честнее и чище. А потом из летнего воздуха обрушивалось на меня прощение — внезапное, как любовь, и всё умолкало.

Железо, камни, стоячая вода такое, знаете, специфическое «дзынь».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Железо В какое-то вдруг всё застывает и становится железным. Момент, когда это происходит, фиксируется мимолётным настроением, сигнализирующим: что-то не так. Тогда, например, ходишь по квартире тудасюда: включаешь и выключаешь чайник, проверяешь почту, ещё раз проверяешь почту, выходишь на балкон, куришь, пытаешься увлечься каждым из этих отдельных действий, спаять из них что-то одно — неразделимое, какой-нибудь такой дом действий, в котором — тепло и хочется находиться. Но не получается, ощущение не отпускает: некое неопределённое не так. И совсем непонятно, что. Надо бы не отворачиваться от настроения, а смотреть на него прямо, открыто в нём стоять. Но чаще побеждает слабость и желание бежать с закрытыми глазами. Резкая и отчаянная направленность вовне — увлечённость любым, каким угодно процессом — не то чтобы полностью спасает от настроения: паллиатив. Оно, это «не так», уходит куда-то вглубь, перестаёт быть замечаемым, но существует и как-то что-то определяет, исподволь влияет. И вот — предметы: те самые мелочи, которые раньше росли и расцветали, вдруг становятся железными. Неподвижными. Среди предметов — человек. Мечется, пытается выпрыгнуть, старается спровоцировать какое-нибудь движение. Стучит по одному предмету, по другому, хочет ответить им чем-нибудь — но — ничего, кроме железного эха — такое, знаете, специфическое «дзынь». Человек разворачивается и начинает смотреть вовне: там, не знаю, рабочие перспективы, но и они какие-то железные, там, например, поле для социальной реализации — оно увлекает, и человек прыгает туда, но как-то неуклюже, потому что у него на ногах — по аппарату Елизарова.

183

АФАНАСЬЕВА Кислород Туда, где раньше было солнце — откуда-то, совсем незаметно и сразу, проникает стоячая вода. И всё вроде бы то же — те же детали, те же мелочи, тот же чайник, но — сквозь воду, в воде, а вода — невидимая, и ничего не понятно. Отсутствие движения в среде ощущается физически — и вызывает компенсаторное стремление к движению собственному, и человек начинает бегать по кругу. Бежать — всё тяжелее со временем: для бега нужен кислород. В стоячей воде — неизбежен дефицит кислорода. Тут бы остановиться и осмотреться, но нет: хочется создать хотя бы видимость движения, и человек бежит. Происходящее — это бег среди неподвижных твёрдых предметов, ничем не насыщенный, кроме себя самого. В отличие от солнечного расцвета — в то время, когда расцветают мелочи, требующие синхронного движения с собой, в стоячей воде всё движение исходит от самого человека, не являясь ничему ответом. Оно бессмысленно, и непременно закончится остановкой. Как жук, упавший в воду: вначале хаотично шевелит лапками, а потом замирает в стоячей воде.

Камни В такое время в воду падают огромные камни. Эти камни — по следствия того, что было заложено в период расцвета. Они — материальное воплощение слова «итог» — падающее сверху, как внезапная кувалда. Вокруг камней происходят ритуальные танцы радости. Ничего другого они не приносят.

Вещи

С течением времени вещи приказывают любить их: то, как они стоят, какие у них грани, их цвет.

Железные вещи манифестируют. Бег между ними постепенно становится ходьбой, потом — ходьбой с закрытыми глазами. Запоминается и фиксируется расстояние от одной железной вещи — до другой. Возможно усовершенствование: поставить ещё одну вещь, чтобы той, первой вещи и той, другой, она соответствовала. Заполнить некую пустоту, завершить незавершённость (только это: ничего нового не начинается). Обозначить стойкий ритм дня — от подъёма до засыпания. Читать недопрочитанные книги. Или, если книги совсем новые — то не те, которые вызывают острое изменение, а те, которые ещё больше упорядочивают и так присутствующую уже упорядоченность. С течением времени вещи приказывают любить их: то, как они стоят, какие у них грани, их цвет. Вещи дополняются другими вещами, перекрашиваются, собираются, переставляются. Вещи проникают вовнутрь и делают из человека — тоже вещь. В поле социальной активности всё отлично, поскольку такое замершее положение всего — лучшее для соответствия избранной социальной маске и совершенствования её. Бессмысленные рабочие стычки, переплетения в коллективе, денежные вопросы — материальная основа — затягивают в себя и делают человека не просто вещью: социальной вещью. Отсутствие кислорода становится привычкой. От привычки появляется зависимость.

184

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВНУТРИ КОРОБОЧКИ Глубоко Но там, глубоко, продолжает жить это «не так». Оно напоминает о себе вдруг, когда из-за железной глыбы стабильности вдруг начинает просвечивать нечто. От этого нечто — отворачиваешься, потому что оно — не входит в привычку, непонятно и чем-то, вероятно, грозит. Когда лежишь на диване, ещё не захваченный страстью — то ли к перемещению среди вещей, то ли к социальным играм, вдруг видишь, что вот, в окно падает луч. И он, луч, кажется мутным. И тогда, касаясь другого, вдруг испуганно замечаешь, что между твоей рукой и того, другого, кожей больше ничего не светится. В этот момент чувствуешь — как это, когда побеждает вещь. И, как тот жук, замираешь в стоячей воде.

Внутри коробочки Коробочка

Фоном стояло лето.

Коробочка совсем небольшая. В ней легко можно поместиться одному. Она существенно ограничивает движения: руки раскинуть невозможно, вытянуться нельзя. Можно только сидеть почти на корточках и смотреть в дырочку. На каждой стенке коробочки — по дырочке. Разворачиваешься неуклюже и смотришь в каждую по очереди. Утром — в дырочку пробуждения. Днём и вечером — в дырочку работы. Ночью — в дырочку засыпания. И так — изо дня в день. Поле зрения абсолютно регулируется. Ничего лишнего не допускается. Мир где-то там, отдельно. Люди присутствуют формально, отделённые от помещённого в коробочку существа стенкой. Люди тоже видны в дырочку — поэтому никак не возможно воспринять их целостно, прочувствовать их. Видна только какая-то удобная часть человека. В то же время люди делают что-то своё, становятся всё дальше, а ты — из-за ограниченности собственного зрения — никак не можешь этого заметить. Однажды, возвращаясь с работы, я чуть не попал под трамвай. Меня одёрнул заведующий, который шёл тогда со мной: «Осторожно». Я успел затормозить, и трамвай со звоном проехал в нескольких сантиметрах от меня. Всё дело было в том, что сквозь мою дырочку в стенке его не было видно.

Отсутствие Внутри не было слов, не было естественного движения — было перемещение по заданному изначально пространству, в состоянии полной упакованности. Я работал с 8 утра и до 8 вечера, возвращался домой, ел, засыпал, — так повторялось изо дня в день. Фоном стояло лето. Соседка по кабинету боялась грозы и пряталась при звуке грома в рабочем туалете без окон.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

185

АФАНАСЬЕВА Я сидел в коробочке и считал её углы: один, два, три, четыре, один, два, три, четыре. Я представлял собой полное отсутствие для всего, что не находилось в пределе моего замкнутого угла.

Немота Снаружи происходило нечто, и оно было немо. Его присутствие всё-таки можно было заметить, по мелким сбоям ритма, по усилению исчезновения другого из поля зрения — но я не придавал значения подобным мелочам, видел их, не осознавая их смысла. Я смотрел в дырочку строго по расписанию — и ожидал увидеть привычное. Со временем всё чаще я видел изнутри пустоту.

Кольцо Я думаю, пустота смыкалась вокруг кольцом. Со временем оно стало таким плотным, что при взгляде наружу было видно только её. Пустота! — говорил я ей. — Видишь ли ты меня? Её чёрный повсеместный зрачок я считал себе ответом.

Немота Немое нечто сомкнулось вокруг не только кольцом будто бы внезапной пустоты. Оно постепенно, очень медленно расставляло вокруг вещи так, чтобы усложнить пребывание в позиции полной закрытости и нейтралитета. Оно ещё не поставило перед выбором: либо ты на этой стороне, либо — на той. Выбор — который пришлось делать позже — означал полный отказ от чего-то одного во имя другого: он был поворотным. Какие-то подземные толчки происходили с каждым днём всё чаще, но ещё не разрушали полностью и позволяли удерживать удобное равновесие. Когда интенсивность и частота их усилилась, я ушёл в полуторамесячный отпуск. Поздняя осень, ранняя зима.

Я думаю, пустота смыкалась вокруг кольцом.

Я сижу в вашей тюрьме В отпуске мне приснился сон. Я стою перед стойкой. За ней — милиционер. Он выполняет функ ции то ли вахтёра, то ли гардеробщика. До этого момента кем-то уже было принято решение меня посадить, по этому поводу я во сне периодически плачу. К стойке я подхожу свободно, будто пришла в театр, и останавливаюсь у гардероба. Милиционер-вахтёр спрашивает меня: — Что вы здесь делаете? — Я сижу в вашей тюрьме, — отвечаю я. Появляются двое и уводят меня под руки. Я просыпаюсь в слезах.

186

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ВРЕМЯ ПТИЦ Один Сидя там, внутри, я был совершенно один. Откуда-то появились новые другие слова. На стенах коробочки показывали кино о прош лом. Прошлое раскладывалось по полочкам, упорядочивалось и отпускалось. В то время совсем ушло детство — в день, когда я поставил точку в его отчуждении, умер мой детский пёс. Слова складывались в формы, близкие к классическим, соответ ствуя правильности формы куба, внутри которого я находился.

Прорастание

Господи, — говорит человек, внезапно проснувшийся во времени птиц, — где моя твёрдая земля?

Мир вокруг незаметно для меня менялся. Незаметные мелочи притягивали к себе другие, следующие, до тех пор, пока они не составили собой целую сеть выбивающихся из привычного уклада мелочей. Повсюду появлялись признаки предстоящего — нового — совсем другого. Несмотря на свою слепоту, я это всё-таки заметил и предчувствовал. Наверное, эти штуки работают, укореняясь: так, будто они ищут слабые места, изъяны в реальности, в них проникают, там скрываются и ждут. Ждут того момента, когда они заполнят собой всё необходимое для успешного синхронного взрыва пространство. После взрыва всё взлетает и перемешивается, земля дрожит — толчки становятся такими, что спрятаться от них — невозможно. А эти мелкие штуки, которые тайно, выжидая момента, пребывали в реальности — во всех её щелях, выемках, — превращаются в заполняющих воздух птиц.

Время птиц Что такое время птиц Бывает время, сплошь сотканное из птиц. Они пронизывают пространство криками, взмахами крыльев, их мелкие мягкие пёрышки падают на вас, и оказываются внезапным мартовским снегом. У такого времени своя пронзительная мелодия. Удержаться в нём можно, только научившись быть с ним единым в тональности — как бы ни врезалась она в тело своими бемолями, как бы ни сбивал с ровного шага синкопирующий ритм. Воздух такого времени — весь — сплошь — взмахи крыльев, и всё вокруг — дома, деревья, люди — одни неразделимые птицы, птицы, птицы. Господи, — говорит человек, внезапно проснувшийся во времени птиц, — где моя твёрдая земля? Всё тело человека наливается, вытягивается в единственном желании — утраченного фундамента, а воздух кругом только бьётся, только кричит птичьими трелями. Всё, на чём держался человек, — вдруг уползает куда-то, будто стремится к невидимому центру, магниту — стол, стул, шкаф, одежда, суждения, планы — против всех известных физических законов они стягиваются к одной точке. Там, в этой точке, всё сливается — и из

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

187

АФАНАСЬЕВА странного сплава формируется птичий скелет, мышцы, перья, наконец. Птица взмахивает новыми крыльями — и взмывает в воздух, равнодушно и шумно. Человек остаётся голым, в танцующем воздухе, лишённый всех привычных оснований, он закрывает голову — потому что очень страшно стоять вот так, совсем голым, внутри птичьей стаи. Можно либо самому стать птицей, либо пропасть.

Чему учит время птиц Оно учит терять и не строить планов. Учит разлуке с домом и собственным телом. Учит тому, как уходят те, кого любишь. Учит тому, что так и должно быть. У этого времени — тембр скрипки, и оно, как Барток, — прекрасно своей дисгармонией. Его громкость — форте. Оно учит тому, что земля — это вращающийся воздух. В том смысле, что нет никакой земли и не может быть. Но главное, чему оно учит, — это сейчас. В этом, полном полёта, сейчас — планы, заброшенные в будущее, как удочки — обрываются. Пляшущий воздух учит принимать. Он напоминает, что нет никаких гарантий, что ты владеешь своей жизнью в рамках планов о рабочем графике, но — не более. Всё остальное — так зыбко, что присутствие его должно вызывать не чувство уверенности, а только острую благодарность — за то, что оно здесь, сейчас, с тобой, длится. А исчезновение его вызывать не растерянность или страх, а тоже — благодарность.

земля — это вращающийся воздух.

После Если хотя бы раз в жизни у человека произошло время птиц, он никогда не станет прежним. Он будет тосковать по себе — по тому, кем он был до того, как птичья стая взорвала всё, он даже будет пытаться вернуться. Он найдёт симпатичную девушку, станет жить с ней, искать прежнюю уверенность в её руках и стенах дома. Но у него перья проросли давно, и не в ту сторону — внутрь проросли, они колют лёгкие, сдавливают сосуды и вызывают сердечную аритмию. У него Барток в голове, с его максимально высокой нотой, во время звучания которой мир взрывается взмахом птичьих крыльев — и всё-всё вращается, и рвутся все лески, и пригородное озеро, на берегу которого сидели вдвоём, вдруг тоже закручивается и взмывает в небо.

Либо стать, либо пропасть Да, можно самому стать птицей — либо пропасть. А что делать, если перья выросли не в ту сторону? Какой-то сбой произошёл, так что человек теперь — и не человек, и не птица, а человекоптица, или птицечеловек.

188

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ПУСТОТА И ПЛАВАНИЕ И, кроме того, что у него какие-то свои взаимоотношения с воздухом, он отличается тем, что сам создаёт в других жизнях время птиц. Ему не удаётся взять такой размах, чтобы время стало всеобъемлющим — таким, когда всё летит чёрт-те куда — нет, на такое он не способен. Но, когда он начинает взлетать, и что-то всё-таки в воздухе закручивается наподобие воронки, которую рождает птичья стая — он, неправильный, машет своими крыльями (внутрь проросшими) и отрывается от земли не более, чем на два сантиметра. Зато разрывает внутренними перьями собственные лёгкие.

Благодарность Но да, благодарность. Это — сухой остаток. За счёт ошибки с перьями благодарность чувствуется ещё острее, ещё глубже. За каждый шаг, взгляд, букву. За май и сентябрь. За способность перемещаться в пространстве. Ощущать запахи. Видеть предметы. Слушать людей. За присутствие и исчезновение. За книгу на столе, пачку сигарет и кресло. За готовность расстаться с чем угодно в любой момент. За способность чувствовать. И за время птиц — тоже. За то, что именно оно — такое время — сделало человека настоящим.

Танец саморазруше ния — медленный, но ритмичный.

Пустота и плавание Плыть Человек постепенно перестаёт быть тем, что он представлял собой раньше. Свойства отваливаются по частям, как ненужные части устаревшего уже механизма. Интерес к тому и к этому, способность делать то или это утрачиваются, а отчаянные попытки ухватиться за них ни к чему не приводят: всё, как по мановению, складывается так (или для того), чтобы всякие составляющие человека раньше штуки перестали существовать. Это — совсем не время птиц с его резкой внезапностью и разрушением всего окружающего. Это — медленный процесс саморазрушения внутреннего, естественное продолжение времени птиц. Лучшее, что можно сделать, — плыть по течению и позволять вещам отмирать, как бы дороги они ни были, какой бы опасной без них ни казалась дальнейшая жизнь.

Танец Танец саморазрушения — медленный, но ритмичный. Разумеется, партнёр ведёт. Человек направляется за ним — в его неизвестный, цветастый и сумасшедший, мир, где ничто — ни одна форма — не соответствует тому, каким человек был раньше. Живя в этом мире, он начинает быть чем-то ещё. Периоды раздражения и отторжения происходящего сменяются бездумной радостью — один эмоциональный пик переходит в другой, не оставляя места для спокойствия и размеренности.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

189

АФАНАСЬЕВА Уход в сложный джаз, какой не умел слушать раньше, почему-то оказывается единственной ниточкой, связывающей с подлинным ядром. Но чужие люди, странные звуки приходят извне и включаются в танец.

Не своё дело Извне приходит и настоящее не своё дело. Оно — как одежда не по сезону: не может согреть. Оно — как прикуривать сигарету со стороны фильтра. Оно — как писать левой рукой, будучи правшой. Но какая-то команда там, в голове, заставляет им заниматься — и занимаешься: но холодно, дым идёт едкий, почерк неразборчивый.

Не свои места Вместе с не своим делом приходят не свои места. В них — люди с другим миропониманием, другие цвета и другие звуки, в них всё — чужое. Укоренение происходит в них с помощью собственного отсутствия. Чем больше отсутствуешь, тем прочнее положение в чужом месте. Туда можно идти после работы, оставаться там до ночи, слышать, видеть, усваивать что-то, не имеющее отношение к собственной жизни.

Плёнка Отчего-то живёт ощущение, будто внешний мир отделён какойто прозрачной плёнкой, сквозь которую невозможно пробиться ни к чему. Ничего не понятно и ничего не слышно: ни снаружи, ни, тем более, внутри. Способность вкладывать эмоции в исполняемые на басу джазовые мелодии почему-то оказывается подтверждением сохранившейся способности непосредственно и дифференцированно чувствовать: вот же, я ещё могу говорить непосредственно из меня — вовне. Но собственный голос потерян.

Пустота В какой-то момент, наконец, теряется практически всё, и человек больше не знает, кто он. Отторжение перекрывает всё, срабатывает как пружина и выталкивает его вовне — неизвестно куда. Он оказывается один в этой неизвестности, с собственными — но по сути чужими — делами, и внутренней пустотой.

190

Способность вкладывать эмоции в исполняемые на басу джазовые мелодии

Станислав Бельский родился в 1976 году в Днепропетровске. Окончил механико-математический факультет Днепропетровского госуниверситета. Публиковался в журналах «Воздух», «Дети Ра», «Волга», «День и ночь», «Зинзивер», «Футурум АРТ», «СТЫХ», в интернет-изданиях «Топос», «Другое полушарие», «Сетевая словесность», «45-я параллель», «Точка зрения», «Пролог», «Новая литература», «Новая реальность», на сайте «Авророполис» и др. Автор книги стихов «Рассеянный свет» (Днепропетровск, 2008). Живёт в Днепропетровске, работает программистом.

Из цикла «Мемуары олуха» 8. Одноклассница Ты живёшь на улице Аполлинера недалеко от редакции. Раз в два месяца я захожу к тебе — сутулый друг с кожаным портфелем. Ты, не переставая поливать цветы или готовить ужин, рассказываешь мне все новости о своём двенадцатилетнем балбесе или о бывшем муже, с которым у тебя «прекрасные отношения» (впрочем, как и со всеми мужчинами). Вдруг твой сын, сидевший полчаса неподвижно, уставившись на меня, как сторожевая собака, хватает футбольный мяч

191

БЕЛЬСКИЙ и пулей вылетает из дома. Я собираюсь с силами ещё четыре минуты и набрасываюсь на тебя, целую широкий рот, сдёргиваю одежду. Ты смеёшься и отбиваешься: «Ну что ты, милый. Как же тебя изняло!» — но потом начинаешь проявлять лёгкий интерес, помогаешь мне раздеться, показываешь, как тебя надо ласкать, и даже покрываешься, как в детстве, мелкими жемчужинками пота — но тут звонит телефон, ты хватаешь за голову малиновую гадюку и начинаешь обсуждать с ней кулинарные рецепты, наводнение в Австралии и чудовищные известия о генетически модифицированном мясе. Твои глаза становятся синими и стерильными — две алюминиевые звезды. Получив-таки своё, я одеваюсь, стараясь не глядеть ни на тебя, ни в зеркало.

чудовищные известия о генетически модифицирован ном мясе

10. Болотный ноктюрн Бывает проснусь ночью и шепчу женское имя Аня или Наташа не имеющее отношения к ценительнице скрытых талантов груди которой вчера аппетитно шлёпались друг о друга если я не придерживал их руками а теперь это милое вымя разметалось рядом прихотливо как на картинах Пикассо Я приподымаюсь в постели Тело любовницы колышется в болотном свете будто готовится всплыть и виолончельная грусть армянского разлива брезжит в наушниках как небо испачканное помадой

192

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ ЦИКЛА «МЕМУАРЫ ОЛУХА» 11. Censored Долго не вспоминал Иру Конюхову, территорию моих юношеских позоров, первую девушку, которую я держал за руку в реторте кинотеатра. Эта априорно опытная тринадцатилетняя женщина приехала из Тобольска — помню, она рассказывала, как мёрзли её пальцы во время школьного концерта, и клавиши фоно от дыхания покрывались ледяной коркой.

Долго не вспоминал Иру Конюхову, территорию моих юношеских позоров

Впрочем, поначалу мне больше нравилась её подружка, наполовину сербка, вместо имени которой, как назло, зияет чернильная клякса. (Потом эта девочка выучилась на журналистку и уехала в Белград сразу после войны.) Почти полгода я то и дело поворачивался за партой градусов на сто и пялился на мою любовь, чем забавлял и её, и новенькую, как украинская государственность, грудастую соседку Ирину. Кажется, однажды Заречная (фамилию мне всё-таки удалось изъять у забвения) пригласила меня прогулять с ней уроки; я растерялся и бормотал чепуху насчёт предстоящей контрольной. Друзья звали Ирину Лошадью или Дыркой. Она и впрямь была практичной чёрной дырою, засосавшей два мои года, непролазным островом, на котором я не выцыганил ни одного поцелуя.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

193

БЕЛЬСКИЙ Забавно, что я невыносимо хотел её трахнуть, хотя в бассейне коротконогая мучительница вовсе не казалась красивой. Теперь у Иры чемоданообразный муж — ещё один одноклассник, по прозвищу Мясо. При случайных встречах богатые супруги делают вид, будто со мной незнакомы. Пользуясь удобным случаем, шлю их обоих <CENSORED> с помощью электронной чумы и волшебника.

12. Отпуск Уже десять дней мы не произносим ни слова — колесим на велосипедах по Крыму и занимаемся любовью на больших и малых холмах. У тебя зелёные глаза, близорукие, как море, и прохладная душа, словно воздух в сырых каньонах. Слава Богу, нам не о чем говорить. Наш секс — как зябкая хижина на склоне горы, как звезда, дрожащая в стакане чая.

собаку с высунутым языком, похожую в профиль на половину герба России

Сегодня мы видели на очередном пляжике бронзового ангела, который мочился так мощно, будто намеревался побить мировой рекорд, собаку с высунутым языком, похожую в профиль на половину герба России, и парня в жёлто-голубых трусах, так закрывшего свою даму, что наружу выглядывали только толстая ляжка и две трети улыбки.

194

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ ЦИКЛА «ИНВЕРСИИ» А потом мы неслись под уклон за разогнавшимся автобусом, симметричные, как классическая рифма, вооружённая колёсами, — а в заднем окне взмывали и опадали два фиолетовых банта, и хохотал, указывая на нас пальцем, рыжебородый поэт. За время нашего знакомства я трахнул тебя почти сорок раз, но не прочитал на твоём лице ни прошлого, ни будущего, ни иронии, ни любопытства. Мы лежим, сплетённые, как жгут, в одном спальном мешке. Я ещё не вышел из тебя, руки гладят давно не мытые волосы, обнимают солёные плечи, а мысли катятся в ночь, как троллейбусы, забитые прошлогодней листвой.

женщина врастает в быт корневой системой разговора

Из цикла «Инверсии» 2 она чем зыбче тем красивей даже когда раздвигает ноги приглушённая ускользающая чужая жизнь тело покорно тело каждой пóрой славит слабость и униженность женщина спит женщина врастает в быт корневой системой разговора женщина протаптывает стёжку и выходит из леса к насекомому свету лампы семя всё ещё вытекает и тонкими струйками спускается до сандалий

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

195

БЕЛЬСКИЙ истина кривоугольна как странный столовый прибор: вы отражаетесь перевёрнутые слепые измазанные вишнёвым вареньем

6 безрассудство растёт как пышное дерево ты ощущаешь кожей медлительные щупальца ночи универсальную ласку плотных как лапы окружностей мужчины с нежными руками и амбарными замками вместо лиц знают в какое море впадает элегическая болтовня тихоня с чугунными бёдрами внутри твоей головы белая нора твои уши чиновники их зарплата кубометр темноты телевизоры ползут на далёкий мыс где нетерпеливо приплясывает виолончель в тряпье проститутки уплотнённая луной ревнивая бесконечность источает нежные запреты

телевизоры ползут на далёкий мыс

крот-аристократ вылезает из твоего рта лишая душу отчётливой радости звонко лопается ночь ненасытная как половая тряпка могучая тьма чернильницы протыкает твоё одеяло ты выскакиваешь на улицу теряешь ухо в толпе и весёлая белка выбрасывает твой желудок

Из цикла «Ошибочные теоремы» №19 Солнце скачет с бугра на бугор, как широкоскулый и ни черта не понимающий

196

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ИЗ ЦИКЛА «ОШИБОЧНЫЕ ТЕОРЕМЫ» в нашей жизни гастарбайтер. Оно подметает улицу, моет витрины церквей, а потом хватает, как детский микроскоп, мою девятиэтажку, трясёт её жёлтыми руками и приговаривает: «Ни сердца, ни зеркала, ни звука. На-ми-а-ми-да-бут-су».

№20

Я перемещаюсь, как Харон, из палаты в коридор и обратно.

Я перемещаюсь, как Харон, из палаты в коридор и обратно. В коридоре полумрак, прохладный японский сад, где роли камней играют медсёстры, замершие в странных позах. А в палате прицельное солнце, попка-врач и разверстое радио, похожее на пасть мистического льва или на яму со зловонными останками.

№32 В голове моей музыка, это не музыка счастья, нет, скорее это похоже на футбол, только вместо игроков каменные идолы (такие же, как перед музеем Яворницкого), а вместо болельщиков — одинаковые барышни в бальных костюмах, — но разве это важно, если жук-короед ползёт по моей руке в поисках (глупо сказать) неизвестности?

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

197

Николай Фоменко родился в 1953 году в г. Россошь Воронежской области. Окончил театрально-декорационное отделение Ростовского художественного училища имени М. Б. Грекова. С 1978 года живёт в г. Артёмовске Донецкой области. Член Национального союза журналистов Украины. Работает руководителем детской художественной студии. Рассказы публикуются впервые.

Граница Вид из окна Перед окном был неширокий газон. Потом тротуар с чёрными стволами старых акаций, и дальше дорога. Посреди улицы блестели трамвайные рельсы. На противоположной стороне улицы опять тротуар, опять акации и фасады домов с вывесками магазинов и всего прочего. Выше вывесок — покрашенные и местами облупившиеся стены, ещё выше — выщербленные карнизы, а ещё выше уже было не видно из окна, в которое иногда смотрел Николай Иванович. Между двумя домами была узкая щель, и лишь в неё можно было увидеть вертикальную полоску неба, в эту пору затянутого блёклыми облаками. Иногда мелькнёт какая-нибудь птица или целлофановый пакет. Проезжающие машины Николай Иванович не замечал, и людей тоже. Зато почему-то видел брызги дождя в луже, когда дождь шёл, или воробьёв у той же лужи, вздумавших почистить в воде перья. Николай Иванович знал, что он натура тонкая, можно сказать, поэтическая, и судьба, которая выпала ему, казалась чужой судьбой. Поэтому видом в окне он был недоволен. И когда смотрел на воробьёв или облака, проплывающие в щели между домами, думал о себе как об узнике, неведомой силой заточённом за это окно. Однажды он увидел собаку, рыжую, с вымазанными в грязь белыми пятнами. Она шла неправильно. Её всё время разворачивало набок. Она оглядывалась на свои задние лапы и не понимала, почему они идут

198

ГРАНИЦА не так, как обычно. Пригибая голову и прижимая уши, она пересекла тротуар, втащила себя на газон и аккуратно, видимо, вслушиваясь в боль внутри себя, легла. Легла как раз напротив окна Николая Ивановича. Положила морду на передние лапы и закрыла глаза. Потом вздрогнула, беспокойно огляделась по сторонам. Наверно, что-то вспомнила. «Как они могут, вот так, молча, никому не пожаловавшись…» — подумал Николай Иванович и отвёл взгляд. А потом и забыл. Из-за стола были видны карнизы, потом стены, вывески, трамваи — красные, железные, — чёрные корявые стволы акаций. Крона и листья — выше окна. На подоконнике кактус в детском ведёрке. Наклонился набок. Надо полить. В стакане заплесневевший одноразовый чайный пакет. Николай Иванович подошёл к окну. На зелёном газоне лежал рыжий вздрагивающий комок. Умирает…

В комнате Библиотекарша прихлопнула стопку ладонью и нечаянно прочитала: «Тина Кароль призналась, что она беременна». Чуть ниже и мельче была надпись: «Комсомольская правда».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Когда за окном желтеют листья старого абрикоса, в комнате становится светлее. Тогда можно час просидеть за столом напротив окна, не написав ни строчки. Бледный золотистый свет ложится на лист бумаги, повторяется на стенах, даже в дождь. Видно, как капли дождя хлопают по жёлтым листьям. На чёрных ветвях появляются серебристые прозрачные шарики. Взгляд застрял в листве. Потом туда же юркнула синица. Она распушила перья, стряхнула с них воду, пискнула и улетела, не коснувшись ни листочка. А за столом сухо и грустно.

Тёмный народ Библиотекарша — женщина полная, с ожерельем подбородков в редких, как чертополох в пустыне, кустах рыжеватых волос, с коровьими сонными глазами — дожёвывала пиццу. Только что они с «девочками» выпили бутылку вина. «Девочки» попрятались по бытовкам учреждения, а библиотекарша отчаянно боролась со сном. Голова, словно набитая мокрыми тряпками, подминая под себя жировые складки, клонилась на бок. В этот момент в библиотеку вошла почтальон. — Надечка, газеты. — Угу. — Как у тебя? — Нормально. На почте много сейчас народа? — Да. Пенсионеры наползли за пенсией. — Я хотела коммунальные заплатить. — Приходи после четырёх. — Хорошо, если не забуду. Свёрнутая вдвое стопка газет легла на стол. Упругие концы бумаги медленно поднимались вверх. Библиотекарша прихлопнула стопку ладонью и нечаянно прочитала: «Тина Кароль призналась, что она беременна». Чуть ниже и мельче была надпись: «Комсомольская правда». Библиотекарша оттопырила нижнюю губу, обозначая, что она так и думала. Она так и думала, что эта Тина Кароль обязательно забеременеет. Библиотекарша оторвалась от стула, прошла через прихожую библиотеки в общий коридор. В дальнем углу над столом склонилась фигура дежурной.

199

ФОМЕНКО — Семёновна, Семёновна. — Что? — Ты слышала — Тина Кароль беременна? — Кто такая? — Семёновна, ну ты тёмная. Библиотекарша возвратилась за стол, проверила, не осталось ли на блюдце что-нибудь от пиццы и, удерживая смыкающиеся веки, пробурчала: — Тёмный народ.

О товарище Он написал о товарище некролог. А ночью тот приснился ему живым. «Что же я наделал, — испугался он. — Некролог уже опубликован и завтра его все прочтут. Прочтут и подумают, что я хочу его смерти. Какой будет позор. О, господи, сделай, чтобы он на самом деле был мёртв».

Сон Она приснилась под утро, когда в тополях за окном уже было полно солнечного света. Ещё во сне я знал, что это сон. Уж слишком неправдоподобно было приснившееся. Снится то, чего ты хочешь или чего боишься, поэтому во сне тебя самого больше, чем в жизни. Во сне всё происходит для тебя или с тобой. А жизнь проходит… и всё в ней чужое, бывает даже жена чужая, дети чужие. Что уж там говорить о работе, соседях… Для чего человек живёт? Чтобы видеть сны. Думаете, это я придумал? Не я. Но это значит, что я чувствую важное. Ах, если бы сны могли становиться реальностью. Ах, если бы она была на самом деле… К чёрту, к чёрту сны! Вчера мне снилось, что умерла дочь. В жизни невозможно пережить ни того счастья, ни того горя, что приходят к нам во снах. Может быть, поэтому жена чужая, дети чужие. Чтобы не сойти с ума, если они на самом деле умрут. Но я всё ещё сплю. Как не хочется с нею разлучаться, так я не любил никогда. Сквозь сон я уже слышу воробьиное чириканье. Громче, громче… Надо возвращаться в свою чужую жизнь.

К чёрту, к чёрту сны! Вчера мне снилось, что умерла дочь.

Первый снег Луговая жаба, движимая вчерашним теплом, пыталась перебраться через песчаную колею лесной дороги. Но из свинцово-синего сумрака вдруг медленно посыпались белые хлопья. Крупные и рыхлые. Они опускались на листву, кору деревьев, стебли травы, на горбатую спину жабы. Лапы с трудо м двигали остывающее тело, уже покрывшееся нетающим снегом. Наконец жаба остановилась посреди колеи, и на её месте вырос снежный холмик. Мальчишка в резиновых сапогах и надвинутой на брови вязаной шапке ковырнул холмик палкой. Жаба перевернулась, судорожно поджав лапы к желтоватому брюху. А мальчишка, сбивая палкой высокие стебли придорожной травы, пошёл дальше. Хлопья снега сыпались всё гуще. И вот уже за сплошной белой стеной исчезли дома дачного посёлка, тёмные ели, светлые берёзы. И одинокий мальчик, размахивающий палкой, тоже исчез.

200

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА Распродажа

Такие книги издаются примерно с той же целью, с какой одевают покойника.

Цыгане торговали тряпками прямо во Дворце Культуры. В глухом коридоре валялись грязные матрацы, а из бывшей гримёрной шёл запах пригоревшего лука. — Они не цыгане, — объясняла по телефону дежурная. — Кто, кто. Молдаване. В этот момент она увидела проходившего мимо Сергея. Положила телефонную трубку на грудь. — Серёжа, тебя их старший спрашивал. Подойди к нему. — Зачем? — Хочет рекламу заказать. Сергей не ответил. Порывы весёлости сменялись в нём вялым безразличием. Сейчас ему было всё равно. «Зачем?» вырвалось само собой. Сергей не ответил и пошёл в свою мастерскую. Дежурная кивнула старшему. Тот побежал по коридору следом за Сергеем. — Рекламу хочу, — открывая дверь, сказал он. Сергей посмотрел хмуро, скосив глаза. — Рекламу мне сделай. Молдаванин был в трико, заправленном в носки, и жёлтой спортивной майке. От яркой майки его лицо казалось чумазым. К тому же он был небрит. Не голова, а поросший мхом пень, на котором глаза блестели, как два усевшихся жука. — Скажи только, сколько будет стоить. — Много писать? — Напиши: выставка-распродажа турецких, болгарских и юго славских товаров. Сергей скривил в усмешке рот: — Такой страны уже нет. — Какой? — Югославии. Молдаванин этого не ожидал. На пне промелькнула растерянность, потом озабоченность, сосредоточенность и, наконец, озарение. — Тогда напиши — сирийских… — Он ещё задумался и уже совсем твёрдо и даже радостно повторил: — Да, сирийских. Какая нахуй разница.

Так принято Книжка получилась толстой. Тем хуже. О ней вспомнят лет через сто. Какой-нибудь краевед в одной из заметок упомянет имя… Такие книги издаются примерно с той же целью, с какой одевают покойника. Понятно, что он и без одежды не озябнет, но так требует обычай. То же с книжкой. Её не собираются читать даже друзья, но если человек всю жизнь что-то писал, принято издавать книжку.

В коридоре Вчера сказали, что Скворцова умерла. Давно? Да уже сорок дней отметили. Вот как. Ну что же, лет восемьдесят, наверно, было. Сколько же жить? И так вся давно высохла. Николай Семёнович видел её както в начале года. Идёт маленькая. Кажется, что в пальто никого и нет. А ещё раньше, лет десять назад, приходила она к нему домой продать

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

201

ФОМЕНКО краски. Принесла немного белил и ещё несколько цветов. В тряпочке. Он пригласил её в квартиру, но она отказалась. Так и стояли в коридоре, наполняя его запахом льняного масла. — Я больше не пишу, ослепла. Нет, так я вижу, но чтобы писать картины… Одним словом, уже не получается, а деньги нужны. Мне неудобно, даже стыдно. — Ну что вы. — Так, может быть, купите? Я продаю недорого. Он не купил, отказался. Сказал, что тоже больше не пишет. Врал. Не купил потому, что её картины всем нравились, а у него покупали редко. И вот, он ей отомстил. Так противно было, что Николай Семёнович дольше обычного брызгал после себя в туалете освежителем и злился, что не может забыть. А теперь она умерла. Он представил, что её уже нет, но что значит — представил? Разве можно представить человека мёртвым, если помнишь, как разговаривал с ним в коридоре?

Нинка Последний дом на улице стоял у оврага. Овраг был пологий. Сверху, возле самого дома, росли два абрикоса, ниже — чахлые яблоньки, потом помидоры, картошка, капуста. Всё это было в кольце высокой разнообразной травы, которая сдавливала огород, делала его жалким, убогим. Ниже огорода тёк ручей, заросший камышом и заваленный всяким хламом. Иногда к дому подъезжали машины, но, не обнаружив продолжения улицы, разворачивались, цепляясь бортами за ветки абрикосов. Со двора выбегала свора разномастных уродливых собак: какая-то грязно-белая лохматая шавка с бельмом на глазу, старая чёрная сучка с обвисшими сосками, два рыжих кривоногих пса со свалявшейся, как на валенке, шерстью и ещё уж совсем странный молчаливый кобель. Оказывается, среди собак тоже бывают дебилы. Он был похож на высокую табуретку, косил мутными глазами и не лаял, а отрыгивал какие-то необъяснимые звуки. Все они визжали, лаяли, хрипели вслед машине, а потом, немного пошатавшись у забора, возвращались во двор. На пологой крыше допотопного сарая грелась на солнце кошка с острыми торчащими лопатками. Другая кошка, вся в лишайных струпьях, от укуса блох дёргала головой. На заборе сидел широколобый кот с оторванным ухом. Всё это хозяйство принадлежало Нинке. Она здесь родилась, выросла и прожила жизнь. Ещё не прожила, но уже постарела. Были родители, но они умерли, был муж, но спился. Дети разъехались. Вот она появляется из калитки, сухая, длинноногая, в резиновых сапогах с короткими голенищами и в замызганной розовой куртке. Что-то выплёскивает из ведра под абрикос и снова исчезает во дворе. И так она похожа на чёрные корявые абрикосы, на пучки рыжей травы, обступившей огород, на старый сапог в ручье, на всех своих собак и кошек, что поражаешься этой цельности. Она всё это сделала или её всё это сделало, не поймёшь.

Оказывается, среди собак тоже бывают дебилы.

Зима Было тепло. Весь октябрь. И первые числа ноября. Но только самые первые числа. А потом в один из дней, когда уже стемнело и на небо никто не глядел, облака, плавно сдвигавшиеся за дома микрорайона, окончательно сдвинулись. Сквозь редкую листву прозрачных

202

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА деревьев засветились холодные звёзды. Вот тут-то все и посмотрели на небо, на звёзды, на жёлтый месяц, повисший над крышей чуть выше телевизионных антенн, и поняли, что к утру будет мороз. Не знать этого мог только ребёнок. Маленький ребёнок, потому что все остальные люди уже видели это раньше. В жизни каждого человека обязательно была осень и эти звёзды, и тревожный свет луны. Было замёрзшее тихое утро с белым инеем на траве, на завалявшемся в огороде жёлтом кабачке, на проводах и даже на холке собаки, потому что под утро она уснула, укутавшись в зимнюю шерсть. Вода в оставленном по привычке во дворе ведре покрылась коркой льда, в которой желтел широкий лист грецкого ореха… Вот вам и зима две тысячи восьмого года.

Мука

Досадно только, что когда говоришь, легко наговорить глупостей.

Ольга Петровна была наивной. Когда её просили спеть, она пела. Когда ей говорили, что поёт она хорошо, она верила. Поэтому, как все наивные, она была ещё и смешной. Смешно было видеть, с какой готовностью она откликалась на просьбу: сосредоточенно замолкала, взгляд устремлялся в только ей видимую картину, и она начинала петь. Николай Михайлович очень переживал, что кто-нибудь не удержится и скажет. Скажет небрежно правду. У него было чувство, что Ольгу Петровну нельзя обижать, что она не переживёт обиды. От правды она расплачется, с нею произойдёт истерика. Она потеряет к людям доверие, и это изменит её жизнь. Она станет несчастной. Представить наивную Ольгу Петровну несчастной было больно, поэтому Николай Михайлович не хотел правды не ради Ольги Петровны, а ради себя. Пусть лучше она поёт. Пусть думает, что её пение всем нравится, пусть думает, что вокруг хорошие, чуткие люди, что Николай Михайлович хороший человек. Он, может быть, и в самом деле хороший человек, если ему становится больно от обид Ольги Петровны. Или эгоист. Если ради правды он не хочет испытывать боль и даже простое огорчение, конечно, он эгоист. А вдруг Николай Михайлович любит эту полную женщину? Нет, вряд ли. Ему никогда не нравились большие полные женщины. Она смешна не только своей наивностью, но и полнотой. Глядя на её обнажённые толстые локти, Николай Михайлович удивлялся, насколько они массивны. Каждый локоть величиною с её же голову. А на голове тонкие жиденькие волосики. Коротенький куриный нос. Она закрывает глаза и, стараясь спеть с большим чувством, поёт то слишком тихо, то очень громко. Николай Михайлович даже вспотел. Скорее она допела бы, все бы похвалили её и разошлись. Скорее бы закончилась эта мука.

Удовольствие В горле, в волокнах голосовых связок прячется удовольствие. Стоит заговорить, закричать или, что лучше всего, запеть, как тело становится лёгким, и на душе так хорошо. Выпрыгивающий из груди звук напоминает яркого волнистого попугайчика, которому открыли дверцу клетки. Высунулся, повертел подвижной головой и порх по квартире. Досадно только, что когда говоришь, легко наговорить глупостей. Потом стыдно. Люди подумают: наверно, дурак. Кричать тоже стыдно. Ненормальный, что ли? Но обиднее всего, что не умеешь петь. Совсем не умеешь. Голос резкий, писклявый, и звуки никогда не

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

203

ФОМЕНКО складываются ни во что хотя бы отдалённо напоминающее мелодию. Так, произвольные завывания, как ветер гудит в горлышке пустой бутылки. Самокритично, конечно. Многие поют не лучше, но всё равно стыдно. А что делать? Когда долго молчишь, наваливается уныние. Тело тяжелеет, и в нём просыпаются болезни. Слышишь урчание в животе, глухие удары сердца, какой-то шум в ушах. Появляются дурацкие страхи и предчувствия. Терпишь, терпишь. А-а, лучше уж наговорить кому-нибудь ерунды. Но есть один удивительно простой способ получить удовольствие и не испытывать при этом стыд. Я открыл его ещё в детстве и продолжаю иногда им пользоваться до сих пор. Правда, для этого надо, чтобы где-нибудь рядом была железная дорога. Подходишь к насыпи и ждёшь, когда приблизится товарняк. Лучше всего — плотно гружённый чем-нибудь тяжёлым. Тогда накатывающийся на округу шум ровный, без лишних бряцаний и ударов. И вот, когда упругая волна децибелов накрывает вас с головой, вы можете петь во весь ваш писклявый голос. Кричите так, чтобы издаваемые вами звуки оторвали вас от грешной земли и вы хотя бы на три минуты (длиннее поездов не бывает) воспарили в блаженный идиотизм, где нет ни разума, ни стыда.

По-братски Есть в отношении к брату какая-то ревность: я единственный и неповторимый, и вдруг замечаешь в брате ту же ужимку, тот же жест. Как будто мир изменяет тебе с ним, как будто у вас на двоих одна жена. Ерунда, конечно. Но с другой стороны, почему в истории так часто брат убивает брата, почему так редко удаётся поделить по-братски? У меня умный и честный брат. Мне кажется, он любит меня, как и я его. Мы сидим за столом и разговариваем. Он внимательно смотрит на меня и, может быть, тоже замечает во мне свою мимику, свою манеру смеяться. Замечает и думает, как я, о ревности. Мне бы этого не хотелось. Мне самому не хочется об этом думать, но вот он улыбнулся… Сколько раз я видел эту улыбку в зеркале. Это моя улыбка, моя, моя!

Имя Боря было испорчено ещё с детства.

Козёл Имя Боря было испорчено ещё с детства. У соседки, которую мальчишки не любили, одно лето был козёл по кличке Боря. Почему не любили соседку, уже забылось, а вот кличка козла навсегда похерила имя. Каждое утро, просыпаясь и выходя на речку, мальчишки заставали там молодого глупого бодливого козла. Конечно, козёл мог бы поспорить, кто глупее, если бы умел говорить. Во всяком случае, его хозяйка была уверена, что мальчишки, каждый день издевавшиеся над бедным животным, уж точно полные идиоты. Козёл мотался вокруг кола, гоняясь за пацанвой, тряс большими яйцами и недовольно блеял. Вот и всё. Но с тех пор Николай Максимович, слыша имя Боря, почему-то вспоминал белого козла. Вспоминал и сочувствовал всем Борисам, словно его память — нечто объективное — и имя опорочено перед всем миром. Но Боря — это не только козёл из далёкого детства. В подъезде, этажом ниже, жил сосед по имени Боря. Впрочем, к имени обычно добавляли слово «бизнесмен». Боря-бизнесмен. Бизнесом занима-

204

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА

Сидят в машинах люди и только замечают по табличкам на въезде и выезде, что это началось село Новосёлки, и закончилось село Новосёлки.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

лась его жена, а Боря делал имидж. Задирал нос, корчил из себя чёрт знает что, но сам пил, и с каждым годом всё сильнее. Он уже поседел и облысел, слова произносил веско. Жена к товару его не подпускала, дела вела сама, а чтобы он не мешал, давала денег. Эти деньги тонко чувствовала алкашня, и уже с утра они тёрлись у гаражей, ожидая, когда Боря выведет на прогулку своего пекинеса. Пока собачонка делала свои дела, он выкуривал сигарету, потом брал сучку под мышку и шёл в ближайший магазин. Выпивал сто граммов водки и обходил вокруг квартала. Делал это солидно, как отставной член Политбюро. Возвращался к магазину, покупал бутылку пива и усаживался у подъезда на скамейку. Тут-то кто-нибудь из алкашей подходил к нему разведать Борино настроение и поговорить о погоде. Боря пил пиво, несчастный глотал слюни, собака стояла у подъезда и просилась домой. Оставив бутылку под скамейкой, Боря шёл в дом, а алкаш с пустой бутылкой возвращался к гаражам рассказать о сегодняшних шансах. Что Боря делал в доме, предположить сложно. Может быть, спал, а может быть, чем чёрт не шутит, писал стихи, но часам к одиннадцати он снова появлялся во дворе, и тут, как сучку окружают кобели, вокруг Бори начинали роиться приплюснутые люди. Они незаметно выползали из дворовых щелей и уже не отставали от Бори ни на шаг. А он опять шёл в магазин, покупал водку и пиво, пил со всеми за стенкой какого-нибудь гаража. Там же закусывали, там же мочились, там же кто-нибудь падал спать. Боря обычно доползал до подъезда и только у двери квартиры позволял себе забыться. Жена, в белой шикарной дублёнке, похожая на белую лошадь, возвращалась с рынка, переступала через Борю, отмыкала дверь. Оставив в прихожей сумки, брала мужа за воротник и втаскивала в квартиру. Глядя на мокрый след в коридоре, Николай Максимович почемуто вспоминал ни в чём не повинного козла.

Село Дорога была узкой, прорезанной в откосе оврага. Справа от дороги дома стояли высоко, выпятив свои фасады, а слева — очень низко, так что можно было заглянуть на крышу. Совсем тоненький тротуар был слева. Заборы заканчивались на уровне плеча, поэтому Николай Алексеевич повернул голову вправо, чтобы не заглядывать в чужие дворы. Как-то неловко было сталкиваться взглядами с хозяевами, занятыми чем-нибудь в своём дворе. А справа заборы начинались выше головы, и к каждой калитке была протоптана коротенькая, но крутая тропинка. Чтобы войти во двор, надо было ухватиться за что-нибудь и подтянуть себя к щеколде. Как это делали пожилые люди, да ещё зимой, неясно. Дома были разные: хорошие и плохие, несколько домов совсем новых и несколько развалившихся. Глина сползла с деревянного остова стен, и двор за остатками серого забора весь в бурьяне. У нового дома из белого силикатного кирпича бетонный столб с чёрными электрическими проводами. На верхушке свито гнездо аиста. Жилое, не брошенное. Но самих птиц нет. Они внизу оврага, на лугу. Николай Алексеевич всё же посмотрел влево. Там, за крышами, за кронами яблонь и груш, отражается в извилине речки майское небо. Чёрные огороды с ещё не взошедшей картошкой, фигурки людей, кто-нибудь в яркой кофте или ветровке, и тогда видно согнувшегося над грядкой человечка далеко, далеко. И дорога убегает тоже далеко. Сидят в машинах люди и только замечают по табличкам на въезде и выезде, что это началось село Новосёлки, и закончилось село Новосёлки.

205

ФОМЕНКО Такой народ Я слушал его и думал: «Ну чем не Кола Брюньон»? И темперамент такой же, и жадность к жизни, к её веселью, к её огню, и насмешливая судьба… Только годам к тридцати пяти он понял, что должен быть художником. Открыл задвижку, и из него потекли краски, фантазии, такой рекой, что он едва успевал грунтовать холсты. Мир всасывался в него, как в огромную воронку, и выплёскивался десятками произведений. Такой яркой, темпераментной живописи в Донецке ещё не было. Картины излучали даже не радость, а настоящий восторг. Так маленький ребёнок кричит: «Мама, смотри, бабочка!» Персональные выставки, успех… Когда он рассказывает, слышит только себя, поэтому я или извиняюсь и говорю, что куда-нибудь тороплюсь, или сижу и молча слушаю. Чем дольше вы слушаете, тем теплее он будет к вам относиться. Я смотрю на его узкое морщинистое лицо с маленькими выцветшими глазами. Он запрокидывает голову назад, прищуривается, словно всматриваясь в прошлое, скатывает тонкие губы в трубочку. Вид глупейший и совсем беззащитный. Если его в этот момент перебить, он растеряется и даже забудет, о чём говорил. В этот раз он рассказывал, как его обманывали… не обманывали — наёбывали. Первый раз какой-то Михайлюк. Тоже художник. Сначала долго завидовал и не признавал, а потом вдруг задружил. Как обычно бывает, сразу показалось, что он непоганый мужик. Художник, конечно, так… но мужик непоганый. А тут и вообще… Оказывается, в Париже у него есть знакомые и он едет туда со своими картинами. Со своими, и соглашается прихватить с десяток его. Вот это мужик! Прихватил, но вернулся без картин и без денег. Случилась большая неприятность — попал в аварию где-то на границе Чехии и Словакии. Разбил машину, и все деньги ушли на ремонт. Лиха беда начало. Можно съездить ещё раз. Взял двадцать картин, и уже больше его никто не видел. Второй был из Москвы. Подошёл на выставке, похвалил, а вечером пили в мастерской водку. Три дня жил в мастерской. Спортивный такой, москвич. Не курил, пил не много, продукты покупал сам и самые лучшие. По утрам делал зарядку на детской площадке, несмотря на то, что мастерская была на девятом этаже. Балдел от картин так, что нельзя было не подарить. Он выбрал две. Самые лучшие. Оставил телефон и два адреса. Приезжай. Я покажу твои работы друзьям. У тебя большое будущее. Созвонились через месяц. Да, в Москве все в восторге. Привози как можно больше. Наверняка всё купят. В Москве обедали в китайском ресторане. Картины увезли на джипе. Через месяц на звонки никто не отвечал. В слякотной осенней Москве он искал адреса из потрёпанного блокнота. Напрасно. Потом был свой — директор нефтебазы. Сначала пригласил на день рождения дочери. Пойти с пустыми руками было неудобно. Подарил небольшую картинку. Пили коньяк, ели икру. Пятнадцатилетняя девочка стеснялась, прятала глаза и спела что-то по-английски. Завязалась дружба, длившаяся года полтора. Всё это время директор нефтебазы «входил в положение» и, наконец, предложил через знакомых отвезти три десятка работ в Австралию. Но чтобы особенно не рисковать, посоветовал сначала отослать туда качественные фото. Фото отослали, но отношения из-за какого-то пустяка сразу расстроились. Директор нефтебазы… и сраный художник. То, что по фотографиям потом кто-то сделал копии, никому не докажешь. Где Австралия, и где он. На персональной выставке в Киеве экспонировалось семьдесят картин. Четыре купили. Был даже кто-то из французского посольства. Но что делать с оставшимися? Увезти домой? Что их там ждёт? А в Ки-

206

Такой яркой, темпераментной живописи в Донецке ещё не было.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА еве купили. Четыре. Свезли в мастерскую к знакомому. Знакомый плакал от восторга. Клал руки на плечи, пьяно облизывал пухлые мокрые губы и, уткнувшись в воротник, рассказывал, как он любит талантливых людей. Через год дом с мастерской пошёл под снос. Куда делись работы, никто объяснить не смог. Опять наебали! А-а… Он совсем закрыл глаза. Помолчал. Нащупал в кармане пачку сигарет, пожал плечами и равнодушно закончил: «Такой народ».

Одно и то же

«Говорят, из пацанов буду один я. Нахрена я надел эти брюки».

Иногда он напивался двадцать седьмого, иногда тридцатого. Один год напился ещё на Николая, девятнадцатого декабря. Был случай, когда он напился тридцать первого, но ещё до обеда. Одним словом, в новогоднюю ночь пить уже не хотелось. Или не хотелось, или не моглось, или не пил принципиально, потому что жена последние дни дулась. Каждый год одно и то же. А тут ещё надо радоваться. Хоть иголкой себя коли, чтобы лицо что-то выражало, чтобы согнать с него постную мину. За столом, может быть, никому не радостно, но все думают: неудобно не радоваться, что люди скажут, зачем им портить праздник? Но тридцатого или двадцать седьмого было радостно, потому что всё происходило как-то нечаянно. Нечаянно собиралась компания, нечаянно возникала идея выпить… А потом, когда уже выпьешь, и подавно весело. В новогоднюю ночь ничего нечаянного: шампанское куплено заранее, холодец сварен заранее, и так получается, что и напиваешься тоже заранее. Вот и сидишь, куняешь, и артисты в телевизоре, снявшиеся с серпантином на голове ещё двадцать первого ноября, заранее, кажутся идиотами. И так каждый год, одно и то же.

Одноклассники Николай Семёнович шёл на встречу с одноклассниками. Сорок лет назад они вместе окончили восьмилетку. Свой лучший костюм надевать не стал — подумают, хвастается. В джинсе тоже как-то неприлично, поэтому надел брюки, которые носил редко, и от этого чувст вовал себя в них неуверенно. Настолько, что зашёл в магазин и выпил сто грамм водки. Ломтик лимона заставил его передёрнуть плечами. Сорок лет, надо же! И никого ни разу не видел. Нет, как-то Герасимов в троллейбусе… Да, кажется, это был Герасимов. Но сегодня его не будет. Умер Герасимов, потому что чернобылец. И Петров умер, но этот от водки. Говорят, на ликёро-водочном экспедитором работал. Как ласточка вылетел из вагона с водкой… или выбросили. Кости тоже не будет. Николай Семёнович вспомнил, как они ещё школьниками оторвали трубку в телефоне-автомате, потому что нужен был микрофон для любительского передатчика. За ними гнались. Николай Семёнович бежал, ничего не видя вокруг себя, и только через несколько дней сумел осознать, что быстрее и дольше он ещё никогда не бегал. А в тот вечер, затаившись у какого-то забора, он думал, что сейчас выдохнет сердце… Костя испугался меньше и лет с шестнадцати начал сидеть, да так и просидел всю жизнь, пока не умер года два назад. Ах, Костя… Николай Семёнович посмотрел вдоль улицы. Троллейбуса всё ещё не видно. Николай Семёнович снова зашёл в магазин. Фокин погиб в Афгане… «Говорят, из пацанов буду один я. Нахрена я надел эти брюки».

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

207

ФОМЕНКО Надо же Николай Степанович ехал в Харьков по делам. Сидя в автобусе, он и думал о делах. В Изюме стоянка автобуса была двадцать минут. Николай Степанович успел сходить в туалет и съесть горячий пирожок с капустой, запивая горьким кофе. Выбрасывая в урну одноразовый стакан, почему-то обратил внимание на автобус «Харьков— Алчевск». Обычный автобус, просто стоял он лбом к урне, так что, подняв глаза, Николай Степанович упёрся взглядом в табличку «Харьков—Алчевск». В Харькове он сразу пошёл в издательство. Волновался, нервничал. Но ничего не решилось. Ни хорошо, ни плохо. Зависло. Причём зависло довольно прочно. Николай Степанович к своему удивлению обрадовался. Любой результат вынуждал бы что-то делать, и только неопределённость позволяла просто надеяться. Мечтать. На Пушкинской жил товарищ. Вымокший зимний Харьков медленно уходил в сумрак. И без того мало знакомый, он превращался в сырой каменный мешок, на горле которого стягивают верёвку. Но Пушкинскую Николай Степанович знал давно. Он предупредил товарища, что будет в Харькове, поэтому встреча была спланированной. Но ничего, кроме самой встречи, спланировано не было. Поели, выпили и пошли на выставку знакомого художника. Мокрый чёрный Харьков был издырявлен разноцветными огнями, которые сыпались осколками в лужи, слепили глаза. Из-за этих огней чернота небольших скверов казалась непроницаемой как стена. В черноту можно было упереться руками. Было такое ощущение. Перешли на зелёный через неширокую улицу и оказались на пятачке у какого-то бюста. За бюстом были задворки дома и сквер, прорезанный едва заметными диагоналями аллей. Поравнявшись с постаментом, Николай Степанович прочёл: «Инженер Алчевский»… В маленьком, хорошо освещённом выставочном зале было подомашнему уютно и тихо. Сын художника фотографировал со штатива картины. В открытой комнатке администратора на диване были разложены последние этюды, в углу работал компьютер. Знакомый художник должен был подойти с минуту на минуту. Не дождавшись, вышли выпить. Снова прошли мимо бюста инженера Алчевского. Николай Степанович оглянулся. Из грязной сини ночного пространства бледно выступала серая каменная голова с бородой. Вспомнился маленький китайский автобусик с табличкой на лобовом стекле1. Глядя в зелёный глаз светофора, перешли улицу. На противоположной стороне перекрёстка стояло большое административное здание. Строгое и бесполезное для приезжего человека. Прошли мимо особняка с высокими окнами. В нём Введенский во время оккупации питался кониной2. — Вон там у них стоял стол, — задрав подбородок, рассказывал начитанный товарищ. Николай Степанович тоже заглянул в жёлтые окна, но ничего, кроме потолков, не увидел. Зато представил большой столовый стол с толстыми точёными ножками, накрытый плотной белой скатертью. На фарфоровом блюде лежал кусок почерневшей падали. Николай Степанович встряхнул головой. Озираясь, как под перекрёстным огнём пересекли ещё одну улицу. Купили четвертушку водки и, продолжая разговаривать, пошли обратно мимо особняка с кониной на столе, мимо административного здания, в котором всегда почему-то размещалось или НКВД, или КГБ, или гестапо, как будто в самой архитектуре был предначертан характер учреждения. Возле бюста Алчевского повернули вправо, прячась в тени подвальных надстроек. Сквозь мягкую прошлогоднюю листву к обуви липла грязь. Выпили водку, закусив жёлтым яблоком, и выбросили маленькую стеклянную бутылку. Она беззвучно исчезла, словно оттаявшая земля её проглотила.

208

А. К. И никаких совпадений. Алчевск — в честь Алчевского, основавшего там металлургический завод. 2

А. К. Его арестовали 27 сентября 1941-го, почти за месяц до первой оккупации Харькова, и погиб он на этапе 19 декабря того же года. Ю. Ц. Так младший тоже Введенский. А. К. Тот, кто рассказал о конине, — Викторов, пасынок.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА Знакомого художника всё ещё не было, зато были его картины. Хорошие картины. Единственное, чему завидовал Николай Степанович, так это таланту. Как бы он был счастлив, если бы твёрдо знал, что талантлив. Никто не спешил его в этом заверить. Ему было уже пятьдесят, но то, что называется талантом, если и было, растворилось в жизни, так что и не заметишь. Ждать было незачем. В одиннадцать уходил последний поезд. Опять бюст Алчевского, гестапо, Введенский. Зелёные и красные огни. В вокзальном подземелье, освещённом мёртвым белым светом, выпили ещё. На прощание. Они были хорошими товарищами. Что-то в жизни было у них общее, кроме воздуха, ночного Харькова. Кроме искусства, знакомого художника, вместе выпитой водки. Было. У кассы молодой человек впереди, нагнувшись над окошком, как цапля над лягушкой, сказал: — До Алчевска, пожалуйста.

Театр

Через месяц Николай Леонидович писал уже сто семьдесят шестой монастырь и узнавал всех бомжей.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

Мастерская Николая Леонидовича была на втором этаже дворца культуры. Дворец числился в коммунальной собственности и медленно погружался в прошлое. На карнизе фасада проросли кленовые побеги, ступени облупились, крыша почернела. Внутри, жирно расписанные заезжими альфрельщиками, плесневели потолки и стены. Окна мастерской выходили на потрескавшуюся и заросшую диким кустарником танцплощадку и сквер, примыкающий к железнодорожным пакгаузам. Через сквер тянулись уложенные на бетонные опоры трубы водяного отопления. Теплоизоляция на трубах была похожа на обмотки русских солдат времён Первой мировой, а там, где трубы коленом поднимались вверх, фольга и вата были ободраны совсем. Именно в этом месте на горячих трубах собиралась компания бомжей. Летом, когда сквер густел плотной зеленью, из окон мастерской не было видно ни труб, ни бомжатского логова. Только осенью деревья, становясь прозрачными, обнажали грязные складские стены, наполовину засыпанные мусором, лохматую тепломагистраль и обитающих возле неё людей. Николай Леонидович в сто семидесятый раз писал по памяти Святогорский монастырь. Работ семнадцать он уже продал и, хотя на стенах мастерской была ещё уйма монастырей, ничего другого на ум не приходило. Он зяб. Пил понемногу водку и запивал её горячим чаем. Изо рта шёл пар. Николай Леонидович с чашкой в руках подходил к окну, обжигая кончик носа горячим паром, отхлёбывал кипяток и наблюдал за жизнью у труб. Бомжи вряд ли бы привлекли его внимание, если б среди них не было женщины. С расстояния в сто метров она казалась симпатичной и ещё совсем не старой. Ей можно было дать лет тридцать. Джинсовые брюки обтягивали хорошую упругую попку, а за короткой курткой угадывались тонкая талия и ещё заметная грудь. Через месяц Николай Леонидович писал уже сто семьдесят шестой монастырь и узнавал всех бомжей. Обычно они появлялись возле труб к обеду. Каждый что-то приносил в целлофановых пакетах. Начиналась пирушка. Настоящий театр пантомимы, потому что ни крики, ни голоса в мастерскую не долетали. Театр есть театр, Николай Леонидович узнавал не только актёров, но и их роли. Женщина принадлежала худому, сутулому и не самому молодому бомжу. Однажды Николай Леонидович видел, как они занимались под трубами любовью. Николай Леонидович стоял у окна, непроизвольно сжав кулаки, и хотя

209

ФОМЕНКО чувствовал и к ним, и к себе болезненное отвращение, не мог сдвинуться с места или отвести взгляд. Эта сцена парализовала его, и он целую неделю не писал даже монастырь. И вообще, жизнь за окном его увлекла. Он сочинил для каждого бомжа историю, а для женщины у него было несколько историй, но, как ни интересно сочинять прошлое, больше всего занимало, чем же всё может кончиться. Николай Леонидович даже стал по этому поводу немного волноваться. Вот он чем-нибудь отвлечётся и не заметит, как бомжи уйдут отсюда в другое место, и он не увидит продолжения. Однажды утром сутулый остался лежать на трубах и лежал до самого обеда. В обед пришли двое бомжей, покрутились и почему-то ушли, оставив сутулого на месте. А потом приехали скорая и милиция. Они сняли с труб тело и уехали. На следующий день никто возле труб не появился. И на следующий тоже. Спектакль закончился. Николай Леонидович взялся за сто семьдесят седьмой монастырь. Подумал о каком-нибудь новом состоянии природы. Но в году только четыре поры: зима, весна, лето и осень. Он уже писал и лето, и зиму. Работ тридцать изображали весну, ещё больше — осень, потому что осень ему удавалась лучше. Николай Леонидович достал из пакета четвертушку, сдёрнул с горлышка акцизную марку и подошёл к окну. На подоконнике стояла одинокая гранёная стопка. Он рассеянно посмотрел в окно и увидел знакомую женщину из театра пантомимы. Она разложила на трубы упаковочный картон, вынула из пакета водку, расставила по картону какую-то закуску. Потом села прямо на землю спиной к Николаю Леонидовичу и опустила голову к коленям. Даже из окна было видно, как торчат из-под куртки её лопатки. Она сидела, не шевелясь, минут двадцать, потом подошли несколько бомжей, знакомые и незнакомые, окружили картон. Николай Леонидович подождал, пока они нальют водку в пластиковые стаканчики, налил себе и выпил со всеми.

Граница Заболела мама. Состарилась и заболела. Слегла у брата в селе. Зачем я её отпустил? Уговаривала. Хотела погостить в последний раз. И погостила. Дорога, другая вода. Осталась бы дома — ещё пожила. Год. Два или даже три. А так всё. Надо ехать. Пока жива, проститься. Грустно, когда задумаешься. Но чувства утраты нет. И боли тоже. Между нами не было духовной близости. Так, наверно, живут миллионы семей, или даже хуже. Бывает, ненавидят друг друга. Я же всегда относился к маме с благодарностью, и всё равно стыдно. Чувствую себя ущербным, чёрствым. Человек не должен быть таким, как я. Всё-таки умирает мать. Да нет, когда думаешь об этом, всё понимаешь, но это одна философия, а вот чувств, чувств, о которых обычно говорят и пишут, нет. А что, собственно, я имел в виду под духовной близостью? Разве мы не одинаково оценивали людей и события, разве я могу упрекнуть её в чём-нибудь? Нет. Но я всегда стеснялся рассказать ей о сокровенном, и кажется, для неё порывы моей души были чем-то не особенно важным. На первом месте было — здоров ли я, сыт, не сильно ли устал, благополучно ли в семье, то есть есть ли в семье деньги, стирает ли жена моё бельё, не ворчит ли на меня по пустякам. Я подозреваю, что мало кто обсуждает с мамой душевные катаклизмы. Ревность, зависть, неудовлетворённость, любовь и нелюбовь… Неужели есть счастливчики, кого бы могла успокоить в этих случаях материнская ласка. Для этого надо чувствовать себя ребёнком, потому что тогда мама была совсем другое. А вот теперь, когда она умирает,

210

Подумал о каком-нибудь новом состоянии природы. Но в году только четыре поры: зима, весна, лето и осень.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА

А дед Тимоха перед смертью всё сползал с кровати на пол. «В землю просится», — спокойно объясняла соседская бабка.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

горя нет. Вроде подумаешь, грустно и ещё не совсем понятно, почему мы не умеем расставаться навсегда. Это же навсегда, а я даже не плачу, и многие не плачут, когда дело касается человека пожившего и, что называется, отжившего своё. Или, может быть, у других людей всё не так? Да нет, вряд ли я такой уж оригинал. Но всё равно надо быть лучше, надо почувствовать. Умирает мама в селе у брата. Телефонный справочник, вокзал. Взять отпуск на три дня. Жена пусть остаётся дома. У неё давление. Да и кота не с кем оставить. Она и не захочет ехать, потому что тоже чёрствая. Только если я начну настаивать. А я не начну. Неудобно, конечно, будет перед братом, но я всё равно не начну. — Я тебе говорила, пусть сидит дома. Перемен ей, видите ли, захотелось. Так-таки выжила из ума. — Выжила. Как она сама этого боялась. Я, наверно, раньше вечера не выберусь. Купянским поеду. — Не забудь деньги, что она себе на смерть откладывала. И по звонишь мне на работу. Конец августа. Очень жарко. Всё липнет. В вагоне запах угля, мочи, хлорки… разве можно перечислить всё, чем воняет этот скотовоз. Другое дело, что запахи знакомые, привычные с детства. Трудно представить, что их может не быть. На полу валяется замусоленная бубновая шестёрка. Еле нашли с женой узелок. Тапочки, нижнее бельё, тюль. Тысячу раз предупреждала, где она его прячет, а он оказался совсем в другом месте. Может быть, это мы так внимательно слушали? Да нет, перепрятала. А сказать забыла. Зачем я её отпустил? Затем, что никогда не мог настоять на своём. Зачем, зачем?! Толстовщина какая-то. Что удивляться маме, когда тот, гений, поехал. А дед Тимоха перед смертью всё сползал с кровати на пол. «В землю просится», — спокойно объясняла соседская бабка. Когда вечернее рыжее солнце смешивается с зелёной травой, получается густая бурая масса, как краска, нанесённая на холст мастихином. Солнце опустилось на уровень окон. Пронизывает лучами вагоны насквозь. В упругом косяке света столб розовой пыли. Мальчишка лет двух остановился в проходе. Держась за поручни, раскачивается на неуверенных ногах. Долго смотрит на меня чёрными блестящими глазами. Потом убегает. Людей немного. Я хочу думать о маме. Никто не знает, по какому поводу я еду. У меня умирает мама, а я сижу как ни в чём ни бывало и смотрю в окно. Мелькают сёла, посёлки. Вечер. По вечерам люди обычно возвращаются домой. Как хорошо: вечер, дом, спокойствие. Почему-то чужая жизнь кажется простой и ясной. А у самого всегда что-то щиплет в душе. Часто совсем без повода. Просто щиплет, и всё. Или, может быть, так у всех? Потом наступила ночь. В вагоне зажёгся тусклый жёлтый свет. Люди стали разговаривать шёпотом. В глазах появилась резь. Посмотрел на часы. Да. Дома бы лёг уже. Но у меня умирает мама, и я должен был сделать то, что делаю. Сколько таких случаев в жизни, когда решение определено. И даже чувства определены, и ты ищешь их в себе, потому что если их нет, значит, ты не такой, как все. Значит, ты идиот. Близко. В Купянске придётся провести полночи. Ни ветерка. Даже сквозняки куда-то подевались. С вокзала ушла последняя электричка, и он почти опустел. Сон придавил два десятка людей к жёлтым скамьям. Иногда кто-нибудь вставал и шёл на перрон. Фигура и тени на стенах были похожи на кино. Казалось, брось в них чем-нибудь и изображение зашатается на полотне. С той же полуреальностью в зал ожидания вошли два милиционера и стали будить уснувших, чтобы они следили за своими вещами. Я не спал, но был изнурён сонливостью. Не хотелось ни думать, ни тем более говорить. Я вышел на улицу. Напротив меня со скрежетом остановился маневровый тепловоз. Один из маши-

211

ФОМЕНКО нистов спустился с чайником в руках на перрон и быстро пошёл в буфет за водой. От тепловоза толчками катился горячий воздух. Трещала рация в кабине. Треск сменялся короткими переговорами. Устав слушать тугое клокотание двигателя, я ушёл в помещение и сел на своё прежнее место. Сел и уснул. Голова откинулась назад. Мышцы на шее натянулись так, что даже сквозь сон было больно. Потом голова завалилась набок, и я очнулся. Встал и снова вышел. Теперь тепловоз стоял через несколько путей у чёрной стены депо. В жёлтом окне кабины была видна голова машиниста. Я подумал, что он пьёт чай, и решил, что мне тоже надо выпить чаю или крепкого кофе. Может быть, тогда борьба со сном не будет такой мучительной. В буфете никого не было. Я еле нашёл буфетчицу. Пришлось заглянуть за высокий прилавок буфета. Она сидела за небольшим столом с электрическим самоваром и что-то записывала. Покосилась на меня, но поднялась не сразу. Я сонно моргал глазами. — Что вам? — Кофе. Если можно, двойной. И без сахара. От кипятка пластиковый стакан стал мягким, как женская грудь. Жидкость была ужасно горькой. Может быть, от горечи, а не от кофеина, я взбодрился. До поезда оставалось полчаса. Я старался думать о маме, а думал чёрт знает о чём. Как будто не я выбирал мысли, а мысли выбирали меня. Какое же я говно, если вся эта чушь лезет именно в мою голову. Хуже не бывает, когда нет практических мыслей. Только практические мысли оправдывают себя. А тут… бродишь по перрону в три часа ночи и, можно сказать, бредишь. Тупо бредишь. Бывает сон как явь, а тут явь как сон. В поезде долго спать не пришлось. Граница, проверки, заполнение деклараций. В вагоне волнение, раздражение. Один из таможенников вынул из моей сумки мамин узелок. Посмотрел на меня с удивлением, но ничего не сказал. Хорошо, что мне есть о чём думать. У меня умирает мама, при чём тут ваши дурацкие границы. На рассвете ненадолго уснул, совсем ненадолго. Состав медленно тянулся вдоль меловых круч. Значит, где-то рядом Дон, а там и Лиски. Небо было ярким и бесцветным. Просто огромный пучок света, небесный рефлектор, из которого излучался прозрачный жар, накалявший за день белые камни, серую пыль, железные вагоны, рыжие баржи в затоне, асфальт перронов, большую бестолковую привокзальную площадь. В электричку сели отторговавшиеся на рынке крестьяне. Вёдра, корзины, детский трёхколёсный велосипед, бампер для «жигулей», покрышки на мотоциклетные колёса. Еду долго и скучно. Рыжие холмы, подсолнечные поля с опрокинувшимися бурыми шляпками, тополя в пыли, пересох шие ручьи, истыканные коровьими копытами чёрные отмели прудов. Торговавших больше в вагоне не осталось. Так, несколько одиноких, как и я, мрачных пассажиров. Зудит почти пустая электричка, рассекает неряшливую Воронежскую степь. Где-то среди этой степи в селе Подгорном умирает мама. Как представишь, сколько проехал и сколько ещё можно ехать по этой России, вспомнишь свою старую маленькую маму. Маленькую-маленькую. Холмы, поля, убегающий и убегающий горизонт, и маленькая точечка, в которой мама. Если бы мы были животными, неужели бы я смог найти её? Как бы я искал? А ведь есть какие-то сигналы. Должны быть. Находят же птицы свои гнёзда. Мама и есть человеческое гнездо, но я никогда бы не нашёл её без телефона, железнодорожного справочника, я бы не добрался к ней без денег, без этих сиплых электричек. Вспомнил грязную карточную шестёрку на полу вагона. Я же думал о другом, о маме. Я что-то начинал как будто чувствовать. Маленькая станция. Склад с обвисшими воротами. В зарослях клёна кирпичный вонючий туалет. Со всей электрички вышли человека три

212

Какое же я говно, если вся эта чушь лезет именно в мою голову.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА

Гогот, хрюкание, петушиный крик.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

и сразу куда-то подевались. Асфальт цвета выгоревших чернил. В крупных трещинах — трава. Два легковых автомобиля возле магазинчика с синей надписью «Балтика». У двери магазина рыжая плоская собака. Вытягивает морду, с наслаждением, а может быть, болью, внюхиваясь в запахи изнутри. Я остановился у одной из машин и огляделся. Откуда-то из тени бледных деревьев вынырнул мужчина в белой футболке с изображением мотогонщика на груди. Тяжёлая походка и седые волосы никак не вязались с динамичным рисунком. Я не торговался, потому что не знал ни здешних цен, ни расстояния. Важно, чтобы водитель ничего не напутал и отвёз меня в то Подгорное, что мне нужно. Теперь холмы стали широкими, на весь горизонт. Потому что я смотрел на них из окна низенького автомобиля. Правая рука водителя с татуировкой вместо перстня небрежно вращала руль. Ехали быстро. Особенно заметной скорость становилась, когда автомобиль проваливался во впадины с низкорослым камышом. Потом шёл долгий, едва заметный подъём с пучками обронённой соломы, с серо-зелёной посадкой вдоль дороги. Подгорное растянулось километров на пять. — Где вам? — Не знаю. — Давайте остановимся возле почты. — Давайте. — Подгорное? — спросил я, когда мы остановились. — Вы же видели, — сказал водитель, имея в виду дорожный знак на въезде. Возразить было нечем. Я расплатился и зашёл на почту. — Девчонки, мне нужен Павленко. Девчонок было двое. Обеим лет под сорок. Заинтересовались. Одна уж очень темпераментная. Плечи. Как на шарнирах, и глаза тёмные-претёмные. Светятся двумя белыми искорками… В такой глухомани… — Павленко? Вы на чём? — Уже пешком. — Так это далеко. Возле мехдвора. — Мне это ни о чём не говорит. — Выйдете от нас и направо, пройдёте до конца дороги. Повернёте налево и там… Люба, какой дом? — Третий, кажется. Да спросите, когда дойдёте. — Ясно. Девчонки не сводили глаз. Господи, умирает мама. Здесь, совсем недалеко умирает. Иду, взвалив сумку на плечо. Жарко и безветренно. Последний раз я был у брата лет двадцать пять назад. Ничего не помню. Ничего. Всё стёрлось из памяти. Третий. Может быть, этот? Брат. Как будто ждал. Здравствуй, Юра. Большой двор, заросший спорышом. — Мама? Мама ещё жива. Жива. Но очень плоха. Как ты добрался? Мы бы встретили. — Я ничего не знал наверняка. — Молодец, что приехал. Слева хороший дом с высоким крыльцом, справа настроено впритык один к другому: гараж, сараюхи, летняя кухня. Ещё за одним забором — хозяйственный двор со свиньями, овцами, утками, курами. Гогот, хрюкание, петушиный крик. — Мама здесь, — показал брат на низенькую пристройку. — Прохладней. Надя, Надя… — Что тебе? Ой… Полное, некрасивое, но характерное лицо с вздёрнутыми выщипанными бровями. — Коля…

213

ФОМЕНКО Подбородок покрылся сетью вздрагивающих морщин. Надавив ладонью на глаза, она не дала себе расплакаться. — Ты никак один? А что же Валя? — Давление замучило. Эта жара её доконает. — Мы сами страдаем. Днём некуда деться. А мама и вовсе… Только уснула. Поела, вырвала всё. Я дала укол. — Это же ты сколько в дороге? — Почти сутки. — Пообедаем, пока мама спит. Она уже, можно сказать, никого не узнаёт и говорит не поймёшь о чём. Всё тебя вспоминает. И почему-то про границу. Далась ей эта граница. — Нам чудно про неё слышать, — сказала Надя, — а уж им-то… За стол сели в летней кухне. Стены белёные с синькой. Несмотря на гардину на двери, полно мух. Надя хлопает их тряпкой. Кожа на шее у брата обвисла, и сквозь неё стало видно два толстых сухожилия. Седые, коротко стриженные волосы, коричневое лицо с посветлевшими к старости глазами. Водку пьёт не морщась. — Похороним здесь, возле свата. — Как я жалею, что отпустил её. — Почему? Ей у нас было хорошо. — Она деньги копила на смерть. Я привёз. — Да так, что ли, не похоронили бы. — Похоронили бы. — Допивайте. Я пойду, гляну, как она там, — сказала Надя. — Я поменял их на доллары, вот, двести долларов. — Надя, возьми деньги, — сказал брат. — Сам и возьми. Оставьте на столе. Надя ушла в низенькую, выкрашенную бежевой краской дверь. — Мы хотели положить её в доме, но там ступеньки и не так прохладно. Правда, здесь мухи. Надя следит, чтобы не садились ей на лицо. Как ты за ними уследишь! Я смотрю на ползающих мух — по привезённой мною колбасе, по хлебу; смотрю, как они запускают свои хоботки в соус на дне тарелок. Разве может здесь не быть мух, когда воздух пропитан приторным запахом навоза. — В конце лета мухи злые, — говорит брат, а сам даже не чувствует, как по бронзовому лбу ползает серая муха. Вошла Надя. — Что там? — Спит. После укола она часа два будет спать. Ты, может быть, тоже ляжешь. Устал, наверно. — К чему уже, скоро вечер. — Тогда сходим на речку? Надя дала два махровых полотенца. Белое солнце чуть пожелтело. Вытянулись тени, но горячий воздух теперь не остынет до утра, так что солнце спокойно может катиться к горизонту. И земля горячая, и даже трава у берега не холодит босые ноги. Течение медленное. Только приглядевшись, можно увидеть скользящие струйки воды, да и то возле какой-нибудь воткнутой палки или стебля камыша. — Глубоко? — Да так… Обмелела в этом году. Рядом купаются несколько мальчишек. Белобрысые. Волосы за лето выгорели как половые тряпки. К первому сентября их постригут, и тогда вокруг оставшихся волос обнажится белая нежная кожа. Вода кажется холодной. Потому что жарко. Это к утру она превратится в парное молоко. — Если хочешь, порыбачим, — сказал брат, набросив на мокрые плечи полотенце.

214

— В конце лета мухи злые, — говорит брат, а сам даже не чувствует, как по бронзо вому лбу ползает серая муха.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

ГРАНИЦА

Смерть, оказывается, не так уж и страшна.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

— Посмотрим. Я на пару дней. Двадцать шестого мне на работу. — Завтра сходим на кладбище. Я покажу место, что мы приглядели. Это рядом с Петром Николаевичем и Надиным братом Сашкой. Хорошее место. Я невольно улыбнулся. — Далеко кладбище? — Нет. На бугру. Правда, дорога плохая. Её размывает дождями. Но мы пешком сходим. Пешком всё равно. У калитки ждала Надя: — Я сказала, что ты приехал. Кажется, поняла. Даже переспросила: «Коля?» Оказывается, я был рад, что она спит, что можно было ещё на какое-то время отложить то, что сейчас произойдёт. Ну вот, теперь всё правильно. Я волнуюсь до озноба. В животе стало холодно, словно я проглотил глыбу льда. От безучастности — до обморока. Нет, это тоже ненормально. Наверно, я больной, неврастеник. — Успокойся, а то и она разволнуется, — сказала Надя. Заметила. Это плохо. Бежевая дверь, залапанная вокруг щеколды. Низенькая комната с домоткаными дорожками. Из глиняных стен кое-где выглядывают золотистые кончики соломы. Две извилистые деревянные балки, тоже побелённые мелом, отбрасывают на потолок густые синие тени. На старой железной кровати лежит скомканная простыня. А под простынёй — мама. Она такая маленькая и высохшая, что под складками ткани совсем нельзя разглядеть контуры тела. Только снаружи лежит у простыни жёлтая рука с сухой широкой ладонью. Потом я увидел две высоко выступившие ключицы, под которые провалилась высохшая шея, и череп с гладко зачёсанными редкими голубоватыми волосами, сквозь них просвечивалась жёлтая кожа. На лице остались нос и большие тяжёлые веки, то и дело накатывающиеся на мокрые бессмысленные глаза. Стеклянный безучастный блеск карих глаз неожиданно успокоил меня. Меня волновала встреча с умирающей мамой, с её памятью, её сознанием. Но ничего этого не было. Между нами в эту минуту была такая пропасть, что, проехав тысячу километров, я не приблизился к маме. Я почувствовал облегчение и уверенность. Смерть, оказывается, не так уж и страшна. Когда жизнь уходит постепенно и незаметно, как вода в здешней речке, это так естественно и правильно. И вдруг: — Коля, приехал, — голос мамы. Сквозь водянистый блеск из умирающих глаз прорвался глубокий бархатный знакомый взгляд моей мамы. Она пошевелила пальцами и пододвинула ладонь ближе ко мне. — Приехал, — звук застрял во внезапно пересохшем рту и вывалился через мои губы рваными частями. Я взял её руку и слегка сдавил костяшки пальцев. Она слабо пошевелила ими. — Вот, — ещё с чувством, как-то растерянно сказала она, а потом уже совсем иначе, с трудом выдыхая слова, стала говорить о границе, что, как она знает, совсем близко, тут за стеной, и что не знает она только одного: пропустят её через эту границу или нет. Мы с братом вышли во двор. Мне было стыдно плакать. Я часто вдыхал липкий от навоза воздух и отворачивал лицо. Брат внимательно, снизу, заглянул мне в глаза, закурил и, отвернувшись, сам как-то отчаянно бодро сказал: — Пропустят… туда всех пропускают.

215

Андрей Дмитриев родился в 1972 году в г. Доброполье Донецкой области. В 1994-м окончил факультет журналистики Киевского национального университета. Автор книги стихотворений «Сторожевая элегия» (К., 2004). Стихи публиковались в журнале «Стрелец», «Антологии современной русской поэзии Украины», коллективных сборниках. Соавтор и составитель сборников «Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца ХХ века» (2000), «Ветка былой Эллады. Греческие мотивы в современной русской поэзии» (2004), альманаха «ДвуРечье. Харьков—Санкт-Петербург» (2004). Инициатор и редактор издательской серии «ДвуРечье». Победитель I Международного Волошинского литературного конкурса (2003). Лауреат Харьковской муниципальной премии им. Б. Чичибабина (2004). Живёт в Харькове.

Страх и трепет в трёхсложном размере Привокзальная публика дружно наставляет на истинный путь. «Добираться куда-нибудь нужно?» «Постараюсь без вас как-нибудь». Этот грязно бранится вдогонку. Тот развязно задеть норовит. «Осторожней! — горланят. — В сторонку!» «Не положено…» — ставят на вид. «Если ты не усвоил чего-то, — тут как тут милицейский наряд, — неприятность оформим в два счёта. Что неясно? Тебе говорят!» Разговоры любые чреваты. Пониманья достигнешь с трудом. «Ай, па-слу-шай, му-щи-на, — куда ты? — что скажу… Пожалеешь потом!»

216

Страх и трепет в трёхсложном размере Собачонка — с придирчивым лаем. Электричка на Красный Лиман подаётся… «Идём побакланим, — окликают. — Успеешь, братан!» Подытожу значительно позже, сколько лишних шумов и проблем… Сколько знаков внимания, Боже! Объясняться приходится — с кем?! «Подскажите, пожалуйста, где тут…» «Я не местный, спешу, виноват…» Так в незнании полном и едут: где тут, что тут и с чем тут едят… Нагрубил собачонке: «не гавкай!» Неизвестно зачем и о чём пререкался с ментами, с цыганкой, с подлым фатумом, с пьяным бычьём. Всё готовился только к плохому. Все дороги свелись к одному. Что увижу, сойдя на платформу? Ахерон, антрацитную тьму… Ни прохожего, ни прохиндея, ни претензий, ни просьб, ни угроз. Непонятно, как долго и где я, что за местность, какой с меня спрос…

В лучшем случае, в Красном Лимане. Спят собаки, ромалы, менты.

В лучшем случае, в Красном Лимане. Спят собаки, ромалы, менты. Ничьего не достоин вниманья. Выбирать предлагалось. А ты?.. Злополучным козлёночком-братцем бестолково приставлен к душе. «Не подскажете, как мне добраться?..» «Ай, му-щи-на!.. Приехал уже».

С. К.

1 Страх и трепет в трёхсложном размере в злонамеренном мире ночном. Произвольно купейные двери начинают ходить ходуном. И, борзея, таможенный аспид, тормошит перекатную голь. И рассеянно ищешь свой паспорт, проходя пограничный контроль.

2 Упредительный сумрак напорист. На созвездиях шапки горят.

©ОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ #1/2(13)’11

217

ДМИТРИЕВ Снится в поезде — собственно поезд. Беспорядочен зрительный ряд. Все курсируют шатко и валко. Чертыханья на каждом шагу. И на каждом шагу перепалка. Я опять перед кем-то в долгу.

3 Много всяких и разных ходило… До отказа наполнен состав. Обстоятельно каждый мудило разглагольствует, как я не прав. Ни к чему церемонией чайной раздражать забухавших ребят. Потому что не прав изначально! Потому что всегда виноват!

4 Всё обходится без мордобоя к недовольству обеих сторон. (Чем кончаются склоки с судьбою — умолчит несговорчивый сон.) Как привычна дорожная тряска. Как протяжна тревожная страсть: мимо Курска, Оскола, Славянска — в направлении Свана пропасть…

5 Ускользает от сонного взгляда — странным образом — самая суть… Наконец-то приходит кто надо… А тогда не пытайся уснуть. Потому что рассветным ознобом, обязательной резью в глазах, ослепительным знаком особым — оттесняются трепет и страх.

6 Различишь за окном, озирая захолустный пейзаж поутру, — розоватые прорези рая в промелькнувшем сосновом бору. «Ты не дрейфь, очарованный странник! Не жалей, — говорит, — ни о чём». Как сиятелен стал подстаканник, позлащённый прицельным лучом!

7 Дальше — больше. Оставь рассужденья, а вниманье своё обрати на туман в полосе отчужденья и жемчужный остаток пути. Возникающее из-под спуда, из железнодорожных длиннот, — истончится случайное чудо, испарится, сойдёт, ускользнёт…

218

Как сиятелен стал подстаканник, позлащённый прицельным лучом!

Александр Крамер родился в 1953 году в Харькове. Окончил Харьковский политехнический институт. Работал заводским инженером, участвовал в ликвидации аварии на Чернобыльской АЭС. Публиковался в журналах «Березiль», «22», «Дети Ра», «Футурум АРТ», «Флорида», «Дарьял» и др., «Антологии российских писателей Европы» (М., 2009), сетевых периодических изданиях. С 1998 года живёт в Любеке.

Из цикла «Другие» Кики Его зовут Кики. Нет, Кики — это не настоящее имя. Так попугайчика звали, который жил в его комнате, ещё когда он был маленький, ещё когда родители были живы. Попугайчик умел говорить и по сто раз на дню произносил своё имя, вот он его и запомнил. Никаких других слов, к сожалению, больше так и не выучил. Когда не стало родителей и он вынужден был переселиться в дом для инвалидов, то по всякому поводу произносил, да и произносит, любимое слово — так оно к нему вместо имени и прилепилось. Кики маленький, кругленький и почти как две капли воды похож на своих сородичей из племени даунов. Впрочем, мы японцев с китайцами тоже друг от друга не очень-то отличаем, но это я так… Кики добрый. Улыбается целыми днями и готов всегда выполнить всё, что бы ни попросили. Кики трудолюбивый. Он работает в маленьком цехе, где собирает коробочки из заготовок картонных. Сто коробочек, двести коробочек в смену, а то и все триста. Неделями, месяцами, годами… Уму просто непостижимо, сколько это коробочек наберётся за все эти годы, но его привели однажды сюда, посадили, показали, что надо делать — и он собирает. Кики прилежный и аккуратный. Всё, что нужно ему для работы, стоит у него на столе в строго определённом порядке; стоит хоть чу-

219

КРАМЕР точку этот порядок нарушить, он тут же это заметит, тщательно всё поправит и лишь после этого продолжит работать. Кики собирает коробочки и ни на что почти не отвлекается. Разве что на пару минут, когда, например, бабочка в цех залетит или зайдёт незнакомый кто, или… Впрочем, всё достаточно однообразно, поводов не слишком-то много, и так иногда бывает приятно отвлечься, когда ты день за днём собираешь и собираешь одни и те же коробочки. Периодически, раз, а то и два раза за день, коробочки эти Кики осточертевают, достают до печёнок прямо. Тогда он внезапно срывает с себя очки, швыряет их на пол (благо пол с мягким покрытием, и стёкла из пластика не разбиваются), затем что есть силы швыряет в пространство очередную коробочку и начинает вопить на одной-един ственной ноте: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…» Замолкнет на секунду — и снова: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…» И снова… И кулаками размахивает. И слёзы текут по щекам. Так кричит, бедолага, пока не устанет ужасно или пока, с ухищреньями всякими, на него снова не наденут очки. Тогда Кики стихает, сникает, голова опускается, и он задрёмывает на считанные минуты. Очнётся и вновь, как ни в чём не бывало, начинает очередную коробочку складывать. Мне однажды захотелось понять, что же это такое с ним происходит. Я нашёл себе стол, принёс ящики с заготовками и стал, как и Кики, из заготовок коробочки складывать. Какое-то время было мне даже и интересно: я старался работать как можно быстрее, точнее, даже соревнование сам с собою устроил. Но развлечением это оставалось недолго. Стало надоедать. И чем дальше, тем больше. И когда через неделю Кики заверещал в конце смены своё «ай-яй-яй», мне вдруг непреодолимо захотелось швырнуть всё к чёртовой матери и заорать вместе с ним — что есть силы. Больше я после этого на себе эксперименты не ставил. До чего же хорошая штука — свобода выбора. Жаль, что Кики об этом никогда не узнает.

Под каким только соусом ни подают человека

Лиза Под каким только соусом ни подают человека: и разумный он (homo sapiens), и производящий (homo faber), и играющий (homo ludens), и общающийся (homo communicans)… Я тоже этим изобретательством заразился и хочу внести посильную лепту в настоящую классификацию. Предлагаю вам ввести в употребление разновидность: человек собирающий или коллекционирующий — homo congestus или homo collectiоnis, выбирайте, как больше нравится. Добро бы ещё всякими там бонистами, нумизматами, фалеристами и филуменистами всё ограничивалось. Так нет же, ведь всякую, честное слово, дрянь человеки безумные собирают. Всякие баночкискляночки, паровозы и автомобили, корабельные рынды и бачки унитазов, вазы ночные и телефонные карточки… Ведь вплоть до ксерофилии зараза эта распространяется. Редко при этом кто из собирателей в средствах не ограничен. Оттого и идут на ухищрения всякие и даже бессовестности, чтобы коллекцию вожделенную малой — дармовой то есть — кровью пополнить. И никакие методы при этом зазорными не считаются. Страсть, одним словом!

220

ИЗ ЦИКЛА «ДРУГИЕ» Лиза тоже из той же породы коллекционеров. И, как у всякого уважающего себя собирателя, были у неё свои тайные способы, свои маленькие секреты, без каких настоящую коллекцию собрать никому никогда не удастся. Да, я забыл вам сказать, что Лиза говорит очень плохо, а читать и писать совсем не умеет. Зато умеет расписываться. Закорючку такую ставит — куда там министру! А живёт Лизавета на полном государственном обеспечении и из-за этого в средствах ограничена много жёстче любого из своих сотоварищей по собирательству. Но страсть — это страсть, и ни с какими преградами и ограничениями она считаться не хочет, да и не должна.

Похоже, что она не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует

Лиза очки собирает. Не оправы, заметьте, а очки — это важно, потому что основное удовольствие состоит в том, чтобы примерить очередную добычу и увидеть, как мир в очках этих выглядит. Похоже, что она не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует, ну и свои изображения в зеркале, разумеется, потому что ужасно хохочет, до колик просто, когда в зеркало смотрит, попеременно снимая и надевая очередную обнову. Вот теперь рассказать пришло время, как коллекция Лизина пополнялась. Этого долго никто не понимал. Просто Лиза являлась с очередной прогулки вся сияющая, раскрасневшаяся, возбуждённая… И все тогда знали — в коллекции пополнение. Но однажды за Лизой вслед явилась шикарная дама вся в растрёпанных чувствах, в истерике просто, и орала как ненормальная, что у неё только что, наглость какая, отобрали очки, которые стоят… В общем, так это происходило. Увидев очки, возжелав их, Лиза с милой улыбкой подходила к несчастной жертве, выказывая последней своё величайшее расположение и восхищение, пыталась даже обнять и поцеловать… Таким образом усыплялось внимание, появлялась возможность подобраться к очкам вплотную. Затем очки неожиданно с жертвы сдёргивались и, эффект неожиданности увеличивал преимущество, — делались ноги. С тех пор как тайное стало явным, Лиза гуляет только под неусыпным надзором, но из уважения к её страсти чьи-нибудь старые очки ей иногда отдают, а иногда — это просто немыслимо — она всё равно исхитряется пополнить свою коллекцию обычным порядком.

Юрик Юрик пришёл к нам в пятом классе. Папа у Юрика был очень известный учёный-химик, профессор, автор бесчисленных книг и изобретений… А вот мамы не было. Она, вскоре после рождения сына, мужа с ребёнком бросила и сбежала неизвестно куда, потому что Юрик инвалидом родился, умственно неполноценным, и не смогла она, и не захотела с таким ребёнком жить и возиться. Юрик пришёл к нам в пятом классе потому, что папа-учёный долго не мог смириться с неполноценностью своего ребёнка, в специнтернат его отдавать не хотел ни за что, воспитывал дома с помощью своей старшей сестры — педагога. По той же причине и в нормальную школу отдал (как уж он все препоны, связанные с инвалидностью мальчика, обошёл — остаётся только догадываться). Думал, наверное, что так будет лучше, что так, среди нормальных детей, разовьётся он больше. Да мало ли что он думал. Я ведь всё это только предполагаю. Я помню, как всё это началось. Мало того, теперь понимаю, что это неизбежно должно было произойти, ведь в любом классе обяза-

221

КРАМЕР тельно есть завистливое, мерзкое шакальё, которому слёзы чужие в радость, кому чужая боль — сладкий праздник. Однажды, я запамятовал уже по какому поводу, нас — всех мальчишек — пригласили в профессорский дом. Ах, какие игрушки там были! Я до сих пор помню всехний щенячий восторг от невиданной никогда огромной железной дороги, радиоуправляемых и электрических автомобилей, работающих экскаваторов и подъёмных кранов, огромных оловянных солдатиков в какой-то необычайной амуниции, а пушки стреляли, а танки и автомобили двигались… Ещё там роскошный был, удивительный просто аквариум, и колли, и кот персидский… На другой день нас вывели в сквер напротив школы, и Юрик каким-то образом, или же с чьей-то помощью, отбился от класса. Его стали искать и нашли сидящим на другом конце сквера в кустах, с землёю за шиворотом, измазанного какой-то дрянью. Так и пошло. Юрика всё время старались как-то унизить. Но основным развлечением было, тихонько подкравшись, сдёрнуть с него штаны и толкнуть в спину; тогда неловкий и толстый Юрик барахтался с голым задом посреди коридора на потеху многочисленной публике. Ещё надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался — били. Ещё множество и других имелось придумок, но первые две были основными и пользовались неизменным успехом, а потому и применялись чаще других. Когда я перешёл в седьмой класс, родители получили квартиру, мы переехали, меня перевели в новую школу, и Юрик на время из моей памяти выпал. Я перешёл на последний курс политехнического, когда какое-то дело привело меня в мой старый район. Я остановился возле молочного магазина, чтоб прикурить, и вдруг из него вышел Юрик — растолстевший ужасно, огромный; он крутил над головой пустую авоську и мурлыкал под нос непонятно что. — Юрик, привет, — окликнул я. Он остановился, продолжая крутить авоську, и замолчал, свесив голову набок. — Юрик, ты меня помнишь? Как дела, как папа, как тётя? Юрик постучал себя ладошкой по голове, ухмыльнулся и стал по порядку, монотонно отвечать на мои вопросы. — Не помню. Дела хорошо. Папа работает. Тётя умерла. Послали за молоком. Молока нет. Сказали прийти в три. Сколько времени? Я хотел посмотреть на часы и непроизвольно сжал левую руку в кулак. Увидев мой жест, Юрик переменился в лице, отступил поспешно назад и с этого, как ему казалось, безопасного расстояния выпалил: — Пахнет салом! Салом пахнет! Ты знаешь! Потом ткнул в меня указательным пальцем и прошептал: — А штаны, пожалуйста, не надо снимать.

Ещё надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался — били.

Тина Видели ли вы когда-нибудь, как Тина здоровается? Ах, не видели! Тогда вам непременно нужно это увидеть, непременно. Комната, где складывают инструкции для берушей, довольно большая. В ней сидит человек двадцать, каждый за своим столиком. У Тины тоже есть такой столик, он стоит у окна, прямо возле входа, но она никогда не сядет за него сразу, а сначала остановится в дверях и надменным, всевидящим взором оглядит помещение — все ли

222

ИЗ ЦИКЛА «ДРУГИЕ»

Да и как ещё можно с вами здороваться и к вам относиться, если вы даже не помните, что ели на завтрак первого мая прошлого года.

на месте. Затем не спеша, с достоинством высокородной дамы подойдёт к каждому, небрежно, снисходительно даже, протянет крошечную полную ручку и голосом еле слышным, расслабленным, с интонацией высокомерной, даже презрительной несколько… нет, не произносит, выдавливает: «Тина. Здравствуйте». Да и как ещё можно с вами здороваться и к вам относиться, если вы даже не помните, что ели на завтрак первого мая прошлого года. И вообще, что вы помните?! Пять дней рождений, десять праздников? А дни рождений всех, кто с вами знакомился когда-либо? А все поездки за город, в мелочах и подробностях? А где вы находились… Да что с вами, слабопамятными, бестолку разговаривать. В столовой у Тины своё персональное место. Другие могут сидеть, где хотят, но она — Тина — должна сидеть только здесь и ни за что не потерпит, чтобы её права ущемлялись; и если кто ненароком займёт её место, мгновенно превращается в фурию. Её полное, надменноробкое личико багровеет, она вопит что-то нечленораздельное, щёки прыгают, губы дёргаются, руки грозно молотят воздух, даже может ударить. Здесь к такому поведению не привыкли, поэтому Тина всегда одна-одинёшенька, с ней даже не разговаривают, а вот напугать могут запросто, чтобы хоть как-то отомстить за противный характер. Напугать её очень просто. Достаточно крикнуть «собака», как Тина приходит в ужас, забивается в дальний угол, дрожит там и плачет. А уж вида живой собаки совсем не выносит, и на прогулке её нужно крепко-прекрепко держать за руку, потому что если любую, даже карликовую, собачку случайно увидит — убежит — не догоните. Зато работает Тина превосходно. Ни у кого нет такого рабочего места! Всё разложено наилучшим, наирациональнейшим образом, в строгом порядке — неукоснительно соблюдаемом. Потому получается всё замечательно, с максимальной скоростью, чисто и аккуратно. Мало того, она ещё успевает в окно поглядывать и всё, что там происходит, запоминать до мельчайших, невероятных подробностей: кто, когда приезжал, что делал, с кем разговаривал, во что был одет… Проверять бесполезно: всё будто вгравировано в память. Если вы как-нибудь попадёте в комнату, где складывают инструкции для берушей, Тина обязательно поднимется с места, подойдёт, в своей единственной и неповторимой манере протянет вам руку, назовётся и непременно спросит, как зовут вас и когда у вас день рождения. Если вы ей это расскажете, можете быть абсолютно уверены — теперь в этом эгоистичном и беспамятном мире есть кто-то, кто будет вас помнить всегда.

223

Александр Моцар родился в 1975 году в Чернигове. Работал журналистом в периодических изданиях Чернигова и Киева. Куратор сайта «Черновик». Вице-президент Академии Зауми Украины (АЗукр). Публиковался в «©П» № 8, журналах «Стетоскоп» (Франция), «Альманах Академии Зауми» (Германия), «Журнал Поэтов», «Футурум Арт», «Другие», «Топос», «АКТ», «Словолов», «Дети Ра», «СТЫХ», антологиях «Актуальная поэзия на Пушкинской 10», «Антология Поэтов», «Київ. Анатомiя мiста. XIX, XX, XXI…», «Земляки», «Наш Выбор». Живёт в Киеве.

Мне мой дед рассказывал Что в свою очередь его дед Когда был маленьким Видел Некрасова Чики чики цок В солнечный зрачок Туча чики чёт День потух свечей Поэт застукал его Когда они с отцом Воровали господский лес Чтобы не помереть от холода Зимы тогда были студёные Не то что сейчас хры рух чёх ты куда сверчок? сздах чит эй липнет как репей Так вот Этот пра пра пра какой-то там дед Вёз дровишки

224

*** А Некрасов вышел из лесу (что он там делал непонятно) И говорит — Откуда это всё? труха труха дрож бледный словно нож куда пуда лес в тебе точно бес И от страха мой предок сдал всю «малину» Что было дальше Неизвестно люка люка под роет словно крот брюхо всё в часах тики тики пах На этом месте дед замыкался Курил и мычал себе под нос Финальную фразу Гамлета Дальнейшее — молчание

Луна это Азия С пяти вечера до семи утра

Лесе Шамбур

Луна это Азия С пяти вечера до семи утра Луна это Азия Вы знаете это Всё остальное время… Луна это череп Череп человека, сказавшего «Нет. — Нет ничего» И это не просто слова Всё остальное время… Луна это головная боль Понимаете С севера на восток С востока на запад В любом направлении Луна это головная боль И это невыносимо Всё остальное время Луна это профиль Профиль той Имя которой не знает никто Даже ослепший от головной боли После того как сказал «Нет» и теперь он череп

225

МОЦАР С контурами Азии на виске Никто не знает И только сегодня Сегодня ночью

Ёлки-палки, три часа ночи Три часа ночи, какого хера! Что случилось в три часа ночи? Женя умер, Поспелов Женя! Три часа ночи, а Женя умер! Позвони, сообщи Алёне. Нах Алёну. Как он умер? Что за бред. Фига се финиш. Я не знаю её телефон. Всё нормально, ошиблись номером. Успокойся. Со мной всё в порядке. Ничего не случилось. Спи.

Нах Алёну. Как он умер?

Вы знаете, как-то, ещё в школе, в пятом, что ли, классе, впрочем, неважно, нам дали задание написать стишок о маме. Ну, все там прочирикали что-то типа мама, папа, мир, бред, короче. А Женька выдал: В беременной как помидор Живёт Поспелов Женя Как будто проглотил питон Безропотную жертву

226

КАБАК ДУШИ

Кабак души Я прихожу как будто неподвижный, Ложусь в Луны большую лужу, Я открываю середину книжки И с середины я читаю душу. Какой-то Свидригайлов и потёмки — Души, сплошные коридоры, Без выхода и входа, впрочем, тёлку Какую-то он хочет. Вредный вздор и Неврастения, про себя решаю, Захлопываю книжку на странице Сто восемнадцатой, мне снится Свидригайлов, И это переходит все границы. Границы вместе с облаками И борода его — холодный ливень. Перелетает Свидригайлов. Луна в тумане — бледный бивень Несёт слониха по саванне Торжественно, словно икону, С которой смотрит Свидригайлов Отрешённо.

Ю. Ц. Ой ли? А. К. А чё? 2

Ю. Ц. Ну-ну… А. К. А чё?

Хармсу 2 Все мы вышли из коммуналки Хармса В которой висела шинель Гоголя В шинели Хармс сочинял рассказы Стихи сочинял совершенно голым Голый и совершенный сидел за столом он Залитый лунным светом И выводил на листе бумаги пером Своих современников стихотворные портреты1 Потом надевал шинель Гоголя Чтобы быть выше под задницу подкладывал том Пушкина Делался очень грустным и строгим Оттого что из окон вываливаются насмерть старушки Такова технология написания текстов Хармса Даниила Ивановича Это вам не то что сочинять всякое дерьмо2 вроде стансов В стиле Гумилёва Николая Степановича А что до коммуналки с протекающей крышей Из которой исчез Хармс в августе 1941 года Скажу так: «нахрена мы из неё вышли Если обратно войти не можем»

227

МОЦАР

Ночь 5.08.2009 1.57 как пятерня растопырена неприятное зрелище ветка тенью скользящей скребёт по стене 3.03 я однажды слышал как бездомный ребёнок играет на гитаре без струн это была самая страшная мелодия которую я слышал 3.38 где-то близко снег где-то… мороз вырезает узоры на глазах дохлой крысы 6.16 аминямамаразбудила шесть лет как умерла но до сих пор иногда будит

Посмотри, в монохромном осеннем небе плывут тучи. У них острые, злые края, как осколки, небо режут. Впечатление первое — LSD насосался и тебя глючит. Но потом понимаешь, что находишься где-то между прочим У алжирского Дея под носом шишка. Утверждает Испанский Король Поприщин, впрочем, может, он не король вовсе, просто такая фишка у него, и он головы всем морочит. Что, мол, тучи с краями как бритва небо режут. Смилуйся над нами Господи, помоги Отче. Мы опять застряли непонятно где, между прочим.

аминямамараз будила шесть лет как умерла но до сих пор иногда будит

Край земли из окна Краем глаза на время. Кран отстукивал время — капля за каплей. Жара. Понедельник. На работу пора. Хлопнув дверью Вниз по лестнице. Снова Провалился в троллейбус как в сон Никанора Босого Позабытый актёр Куролесов.

228

КОТ Значит снова играть (Не Шопена в камерном зале) Пальцы чешут клавиатуру Как львиную гриву свою бомж на вокзале. icq застучала пульсом загнанного марафонца «Привет. Как дела». «Нормально» Смайлик. Ссылка на bash.org. Солнце Рекламирует пиво. За пивом. За разговором. За столиком в местном кафе Пьём за встречу. Вечер резко задёрнул окно Звёздным небом. В конечном Счёте день прошёл не впустую А впрочем, чёрт с ним, с этим днём И со всеми дневными делами. 9, 10, 11, далее Засыпаю Под зуд комариный рекламы Прямо в одежде На окраине времени На окраине спящей земли Между…

Кот Жизнь — говно Как «Код да Винчи»

Полине Андрукович

Бог завёл блог Кот завёл блох Блаженны нищие духом Бог записал Кот почесал за ухом Бог посмотрел в окно Снег — решил про себя Всё равно Через неделю зима Всё равно Думал кот апатично Жизнь — говно Как «Код да Винчи» Бог посмотрел на кота Улыбнулся такому пассажу М-да Кот а туда же Кот посмотрел снизу вверх Посмотрел снизу вверх кот На нём был рыжий мех Шёл ему третий год Третий из того Что отпустил ему Бог На глазах у Него Его разорвёт дог

229

МОЦАР

Щегол У вас TV, У вас зевота. У меня летает в голове щегол. Щекотно, Если череп чиркнёт крылом. Нос деревянной дудкою, Лоб красный, как помада. А если о щеглихе подумаю, Через час из глаз посыплются щеглята.

В хорошие руки Кошка выгибает спину и смотрит налево. Слева от неё стоит корзина с котятами. Кошку зовут Дина. Котят никак не зовут. В прихожей, где живёт кошка с котятами, тихо и тепло. В шкафу уютно висит одежда. На стене стрекочут и торопятся часы. Посреди прихожей на почётном месте стоит трюмо с огромным зеркалом. Ещё несколько секунд, и в зеркале отразится Настя. Настя идёт из своей комнаты, смотреть на котят. Пробираясь через свои путанные мысли, девочка чётко помнит главное: «котят сегодня отдадут в “хорошие руки”». Так сказал папа. Мама, когда это услышала, так же расстроились, как и Настя. Закусивши губу, мама ушла к себе в комнату. Когда Настя звала маму смотреть на котят, мама грустно отказалась. Ребёнок гладит зверя по голове. Кошка не выказывает особой радости. У неё другие заботы. Она делово вертится вокруг корзины. Зорко смотрит за Настей. Когда Настя начинает гладить котят, кошка урчит. Но не так довольно, как всегда. С угрозой. — Груммммм, — говорит кошка. Часы на стене отзываются шипением и торжественным боем. Мама выходит из комнаты и идёт на кухню. — Мама, котята, — окликает её Настя. — Давай посмотрим. — Я не хочу, у меня голова болит, — отвечает мама и быстро проходит на кухню, так и не взглянув на котят. Из кухни тянет сигаретным дымом. Настя удивлена. Мама раньше всегда охотно шла смотреть котят. Вместе с мамой они придумывали котятам разные имена, но так ни одного и не придумали. Поэтому котят до сих пор никак не зовут. Мама возвращается с кухни. Быстро скороговоркой говорит: — Настя, где фотоаппарат, куда ты его засунула? Настя не знает, где фотоаппарат, и не помнит, куда она его засунула. Но главное, что мама обязательно найдёт его и сфотографирует Настю с котятами. Мама действительно скоро находит фотоаппарат, но фотографировать Настю не идёт. Так же скоро, стараясь побыстрей пройти мимо котят, мама уходит в свою комнату. Настя идёт за мамой, она понимает, что-то стряслось. Нужно быть рядом с мамой, а не с котятами. У котят есть Дина. У мамы — папа и Настя. Но папы пока нет.

230

Ещё несколько секунд, и в зеркале отразится Настя.

В ХОРОШИЕ РУКИ

легонько щёлкает по носу, говоря при этом «динь», что означает, что нос у Насти хрустальный.

Неслышно открыв дверь, Настя тихо входит в комнату. Мама сидит в кресле, поджав ноги, и смотрит в фотоаппарат. Настя тихо подходит к маме и тоже заглядывает в фотоаппарат. На дисплее картинки с котятами гаснут одна за другой. Вот и последняя, вернее, самая первая. Котята и Настя. Котята спят, Настя расплылась в довольной улыбке. — Мама, покажи с начала, — просит Настя. Мама ничего не отвечает и ничего не показывает. Отвернувшись от дочки, она кладёт фотоаппарат в трюмо. Вконец расстроенная Настя уходит к себе в комнату. Если прислушаться, можно услышать шум машин. Или как лает собака. Если выглянуть в окно, можно увидеть озеро, освещённое фонарями. Поколебавшись немного, Настя решает смотреть в окно. Совсем скоро Настя замечает папину машину. Папа выходит. Курит. О чём-то говорит с соседом. Смеётся. Увидев в окне дочку, он машет ей рукой. Сейчас он войдёт. Он успокоит маму. Всё будет хорошо. — Папа пришёл, — кричит Настя и бросается ему на руки. — Привет, солнышко, — папа вручает Насте «киндер-сюрприз», гладит по голове, легонько щёлкает по носу, говоря при этом «динь», что означает, что нос у Насти хрустальный. И обращается к маме: — Ну что, Лера, давай котят, я скоренько. Мама берёт Настю за плечи и уводит в комнату. Настя говорит про себя недовольно «гм», потому что папа с мамой ругаются. Это всегда расстраивает Настю. Недовольно разбирая сюрприз, Настя прислушивается к разговору родителей. — Ну а что я сделаю, Лер. Ты же знаешь, что я занят, а вы с Настей завтра улетаете на месяц, что я с ними буду делать. Что отвечает мама, Настя не слышит. Мама с папой всегда ругается тихо. И опять папа: — Я же говорил, что кошку стерилизовать надо. Что нужно делать с Диной, Настя забывает через секунду, слишком заковыристое слово. Но понимает, что Дина что-то натворила и за это её накажут. Настя тихонько открывает дверь и спрашивает папу. — Па, а куда котят? — В хорошие руки, дочка, — отвечает отец. — Настя, уйди в свою комнату, — говорит мама, даже не обернувшись к Насте. Настя хлопает дверью. Далее опять тихий голос мамы. И отцовское: — Хорошо, тогда никто никуда не едет. Совсем злая Настя сидит на кровати и думает о том, что на море они с мамой не поедут, что Дину, наверное, завтра «реализуют» (вспоминает слово Настя), и о том, что котят сегодня отдадут в хорошие руки. Разговор за дверью продолжается. 5.12.2007

Дегенерат Проснувшись, Амброзий вспомнил, что он дегенерат. Амброзий вздохнул и пошёл на кухню есть. Зубы он никогда не чистил, так как дегенератам чистить зубы не обязательно. Вообще-то Амброзия изначально звали Михаил. Но когда в своё время родителям сказали, что

231

МОЦАР их чадо дегенерат, родители из Михаила переименовали его3 в Амброзия, мотивируя своё решение тем, что имя Амброзий больше подходит дегенерату. Отец Михаила-Амброзия был человек строгий и во всём любил порядок. — Амброзий так Амброзий, — сказала мать и погладила сына-дегенерата по голове. — Гм, — сказал отец. И заложив, наподобие Наполеона, руку в пальто, исчез. Как оказалось, навсегда. Вспоминая всё это, Амброзий ел очищенные от скорлупы варёные яйца, которые оставила ему мать. Мать всегда очищала яйца от скорлупы, боясь, что сын-дегенерат съест яйцо вместе со скорлупой, подавится и умрёт. Мать жалела сына. Кроме неё, дегенерата не жалел никто. Наевшись яиц, Амброзий выпил стакан киселя, погладил по голове кошку Мурку и стал смотреть в окно. Ничего интересного… Люди спешат по делам. Проехал автобус. На ветку села ворона. Ворона заинтересовала Амброзия, он стал пристально в неё всматриваться. Через минуту Амброзий преобразился. Глаза выкатились наружу двумя карими бусинами. Щёки втянулись, отчего нос заострился и стал длиннее. Голова задвигалась резким пунктиром, то вправо, то влево. Казалось, ещё мгновение и, взмахнув крыльями, Амброзий взлетит. Но он не взлетел. Устало вздохнув, он взял Мурку на руки и пошёл в комнату смотреть телевизор. Включив телевизор, Амброзий посмотрел на кошку, подумал и принял такую же позу, как она. Лёгши на бок, он вытянул руки и ноги. Лицо расплылась в довольной полуулыбке. Раздалось тёплое урчание. Амброзий пожалел, что у него нет хвоста, чтобы болтать им в разные стороны. Он спрятал голову под мышку и стал смотреть в потолок. Телевизор рассказывал Амброзию разные непонятные новости. Мультиков не было. Через полчаса раздался шелест возле двери. Дверной замок щёлкнул. Сквозняк парусом выгнул штору. Это пришла бабушка. Амброзий дико беззвучно зевнул, спрятал пальцы в кулаки, выгнул спину, после чего, мягко спрыгнув с дивана, вышел в коридор. Бабушка была злой человек. Она не любила Амброзия за то, что её единственный внук дегенерат. Она часто это повторяла соседям. Соседи жалели бабушку и не жалели Амброзия. — Ну куда ты прёшь, — крикнула с порога бабушка. — Не видишь, что я с сумками? Амброзий никуда не пёр, он почти недвижно стоял в дверном проёме. Бабушка с ненавистью посмотрела на него и добавила: — За что мне такое наказание… Дегенерат. Шлёпая ногами, бабушка отправилась на кухню, жалуясь и бормоча проклятия. Так же шлёпая ногами, Амброзий отправился за ней. В эту минуту, если бы кто всмотрелся в лицо Амброзия, без сомнения сказал бы, что внук точная копия бабушки, но ещё через секунду отшатнулся бы от увиденного. Тонкие умные черты Екатерины Львовны на лице Амброзия исказились обидой, граничащей с ненавистью. Но прошла ещё секунда. Бесстрастная тишина, наступившая в коридоре по уходу бабушки, разлилась на лице Амброзия серым равнодушием. — Ну за что, ну за что мне это наказание, — стенала бабушка из кухни, разбирая сумки. — А ведь был нормальный ребёнок. Амброзий вспомнил, как много лет назад он шёл с бабушкой в садик. Вертя головой, он задавал ей разные вопросы. Он был любопытен как все дети, и даже более того. Бабушка считала его чрезмерное любопытство признаком ума. Тогда она гордилась внуком. Впрочем, как и все бабушки, считающие своё сокровище самым блестящим в мире.

232

А. К. Как младшего Компсона — в Бенджамина.

ЧТО БУДЕТ ДАЛЬШЕ — Белки живут на деревьях, — поясняла бабушка маленькому Мише быт весёлых белок. Миша проворно вертелся, рвался из рук Екатерины Львовны. Ему хотелось вслед за белкой взобраться на дерево. Вдруг он увидел… — Бабушка, а это что?.. Екатерина Львовна сквозь очки мельком посмотрела на сущест во, стоявшее в деревьях. Она презрительно скривила губы и резко ответила: — Дегенерат. Красивое, никогда не слышанное раньше слово понравилось Мише. Он пристально всмотрелся в существо. Слово вселилось в него. Глаза потухли. Лицо превратилось во взбитое бледное тесто, изо рта тёплой струйкой потекла слюна. Перед Екатериной Львовной стоял Амброзий.

Что будет дальше

Слово вселилось в него.

Допив поллитру и приступив ко второй, Мастодонтов неожиданно для себя заговорил со Вселенной. Он ничуть не удивился тому, что Вселенная говорит. Он давно подозревал, что она разумна. Словом, когда Вселенная спросила Мастодонтова «и что дальше?», обморока не случилось. Бывший астроном, а ныне алкоголик сказал: — Ба, — довольно прищурился. Налил. Выпил. И ещё раз сказал: — Ба. — После чего задумчиво подпёр кулаком голову. В грязной майке и чёрных трусах он ничуть не напоминал роденовского мыслителя. Поняв это, Мастодонтов нагло, вальяжно развалился на стуле, при этом наружу вывалился мощный детородный орган. Случайно, конечно. — Так о чём это мы? — спросил Вселенную бывший астроном. — О том, что будет дальше, — холодным отстранённым голосом ответила Вселенная. Мастодонтову не понравился вопрос. Он примерно знал, что будет дальше. Но думать об этом он не хотел, а тем более докладывать о дальнейших безобразиях Вселенной. Подступила тоска. Захотелось повеситься. — Проваливай, — мрачно сказал Мастодонтов. — Да я-то провалю, — спокойно и холодно ответила Вселенная, — но вопросик останется. — Вопросик, — язвительно перекривил Вселенную Мастодонтов. — А мы этот вопросик вот как. — Мастодонтов налил полстакана водки и с урчанием унитаза выпил. Вселенная тихо рассмеялась. В углу задребезжал холодильник, подхватив смех Вселенной. Где-то на полке звякнула чашка. Мастодонтов обиделся. — Сволочи вы все, — горько обратился он к окружающим предметам. — Подхихикиваете ей. Ну что ж, подхихикивайте, я посмотрю, что будет дальше. — А что будет дальше? — спросила Вселенная. — А вот добраться бы мне до твоего рыла, узнала бы тогда, что будет дальше, — нагрубил Вселенной Мастодонтов. Вселенная не обиделась, а только тихо вздохнула. Вздохнул и Мастодонтов. Разминая пальцами папиросу, он угрюмо матерился. Его распирало двойственное чувство. С одной стороны, хотелось кого-нибудь поймать и избить, с другой стороны — побриться

233

МОЦАР и постирать носки, возможно, даже не только себе. Он хлюпнул в стакан водки, выпил и закурил. В сущности, было самое время встать со стула, почесать кулаки и пойти учинять скандал, с визгом, воплями и прочими отвлекающими от невесёлых дум подробностями. Но что-то мешало. Почесав сальный затылок, Мастодонтов понял, что мешает присутствие Вселенной. Ему даже стало стыдно, что он вот так, в трусах и майке, сидит и пьёт водку из стакана. Поколебавшись минуту, Мастодонтов встал, сходил в комнату и надел мятые брюки. Легче не стало. — Что ж такое, — думал Мастодонтов, — жил я себе, жил, как хотел, и тут на тебе, припёрлась, командует. Брюки как дурак надел. На что Вселенная спокойно ответила: — Никто вами не командует. Мастодонтов заорал: — Не сметь копаться в моих грязных мыслях! — после чего встал со стула и, демонстративно сняв брюки, швырнул их в угол. Этот поступок окончательно расстроил Мастодонтова. Икнув, он отправился скандалить. Он грозно спускался по лестнице во двор. Глаза сияли. Нос переливался всеми оттенками гнева. Трусы развевались как пиратский флаг. Открыв ногой дверь, он злорадно огляделся. Во дворе никого не было. Тёплый летний вечер стрекотал сверчками. Возле фонаря кружил рой комаров и прочей нечисти. За фонарём начиналась Вселенная. Мастодонтов улыбнулся ей как чему-то родному. Впервые за много лет он был не один. Не надо было напоминать о себе. Шумом доказывать, что он существует. Что-то шевельнулось. Вселенная заметила это и спросила: — Так что будет дальше? Мастодонтов довольно хмыкнул и полушутя-полусерьёзно ответил: — Не знаю.

234

За фонарём начиналась Вселенная.

Александр Зархин родился в 1952 году в Харькове. Окончил механико-математический факультет Харьковского государственного (ныне национального) университета. Работал в школе, НИИ, журналистике; сейчас — редактор агентства «Status Quo». Рассказы публиковались в альманахе «Бурсацкий спуск» (Харьков), газете «Зарубежные задворки» (Германия).

Городской кентавр Технический спирт я привык называть пойлом. Оно плескалось в сумке, в закрытой банке. Рядом шла Оля, вокруг в сумраке копошилась Сумская, и всё имело значение ещё и потому, что в сумке, рядом с пойлом, лежала тетрадь с рукописью, законченной на рассвете. — Хочу кого-нибудь встретить, — сказала Оля. Мы подходили к Сквозняку, и я увидел на скамейке Боню, Олега и обнимающуюся парочку. — По заявке, — показал я. — Что? — спросила Оля. — Я без очков. Боня что-то объяснял парочке. Мы подошли ближе и услышали: — Архитектуру Диполя сравнивают со старыми кварталами Софии. — Здрасьте! — Привет, — сказал Олег, — может, ты попробуешь, а то Боня уже всех задолбал! — Мы хотим посмотреть! — взмолился мальчик. — Посмотреть, а не послушать! — Боня — видный сквознячный спец, — объяснил я, — в определённых кругах его называют продувной бестией. — Ты — грязное животное! — возмутился Боня. — А я — почти животное. Меня зовут Кентавр. — Клёво! — воскликнула девочка. — Они проездом, — сказал Олег. — Ты притащил их из Крыма? — догадался я.

235

ЗАРХИН — Да, — ответил мальчик, — Диполь, говорит, посмотришь, а сам весь день пивом поил. — Пиво кончилось, — развёл руками Олег. — У меня пойло в сумке, — сказал я. — Так давай! — Пойдём в «Драхму», — предложил я. — По пути будет Диполь. Мы снова вышли на Сумскую. Справа темнел сад Шевченко. Впереди шли Боня и Олег. — Это — сад Шевченко, — показал я. — Клёво! — отозвалась девочка. — Сад Шевченко, — сказал Олег, обернувшись. Он был в очень чёрной майке, хотя загорелая кожа его спины в сумерках выглядела черней. — Это — новый оперный, — сказала Оля, показывая направо. — Новый оперный, — обернулся Олег. Мы оказались в «Драхме». Боня с Олегом отправились к стойке. Я смотрел на Боню, что-то объясняющего барменше. Мне казалось, что полосы его тельняшки шевелятся вокруг него, как щупальца. — Ты едешь в Крым? — спросил я его, когда пепси, смешанное с пойлом, было уже в стаканах. — Не знаю, — ответил Боня, — Олег зовёт. — А ты из Крыма в Крым? — Да, — ответил Олег, — я даже палатку там оставил. — Давайте же выпьем! — взмолилась девочка. Мы выпили. — Ах, какой букет! — скривился Боня. — Вот напиток — переливается по нёбу… Какой вкус! Пить это могут только профессионалы! — Жуткое пойло! — согласилась Оля. Когда мы вышли, было уже совсем темно. Мы сели на гранитный бортик бассейна. Вокруг слышались голоса, смех и пенье. Олег куда-то исчез, парочка целовалась. — Стояли у Ласпи, — сказал кто-то, проходя, — а потом на Мангуп перешли. Летом Диполь попадает в поле притяжения Крыма. Мне вдруг показалось, что на огромный город, бросая тень, тучей надвигается полуостров. И наступает ночь. — Понимаешь, — сказал Боня, — если ехать с женой и жить в палатке, то места будет в два раза меньше, а трудностей — в десять раз больше. — Что-то холодно сидеть, — сказала Оля. — Подложи, — я протянул тетрадь. Из тьмы возник Олег. В руке он держал огнетушитель портвейна. — Продолжим? — Клёво! — встрепенулась девочка. — Из горла? — скривился Боня. — У меня стаканчик есть! — вспомнила Оля. Мы по очереди выпили из олиного стаканчика. — Какой аромат! — закричал Боня. — Из лучших сортов!.. — Это — зеркальный сквер, — сказал кто-то из темноты, — а вон — Боня на бортике! — Слышишь, — сказал я, — ты — достопримечательность! — А ты — грязное животное, — засмеялся Боня, — тебя надо искупать в бассейне! — Думаешь, я стану чище? — Нет, не поможет, — сказал он, — я домой пойду. Нас осталось пятеро. Мы шли по Сумской, напоминающей сияющее ущелье. — Это — Сумская! — крикнул Олег.

236

если ехать с женой и жить в палатке, то места будет в два раза меньше, а трудностей — в десять раз больше.

ГОРОДСКОЙ КЕНТАВР

— Диполь — это пиво, пойло, жужка, потом психоделика и вдруг — вокзал. Ужасный город, спасибо!

— Клёво! — отозвалась девочка. Впереди по небу плыли буквы световой рекламы. — Световая реклама! — сказал Олег, показывая вперед и вверх. — Нищак! — вырвалось из девочки. — Что это? — спросила Оля. — Клёво, — перевёл Олег. — Проводим ребят на вокзал? — И он показал на вход в метро. — В метро — облом, — сказал мальчик. — Показывайте Диполь! — Пошли! — ответил я, и мы пошли — по Бурсацкому спуску. Я привёл их так, что вокзал, будто его только что включили, вдруг возник из тьмы в конце переулка. — Пора, — сказал мальчик, глянув на электронные часы. Он подошёл ко мне и протянул руку: — Диполь — это пиво, пойло, жужка, потом психоделика и вдруг — вокзал. Ужасный город, спасибо! — Нищак! — воскликнула девочка. — Круто потусовались! Их спины пропали в толпе. — Они что, иностранцы? — спросил я. — Они из Минска, — ответил Олег, — может, скоро будут ино странцами. Нас осталось трое. Мы подходили к Олиному дому. — Мне было как-то… — Клёво? — догадался я. — Может, это вино? — задумалась она. — Ну, пока! Мы с Олегом пошли к метро. — А ты почему не едешь в Крым? — спросил он. — Не знаю, — ответил я, — кажется, мне и тут хорошо. Поезд Олега пришёл раньше, и я остался один. «В самом деле, — подумал я, — почему мне не хочется отсюда?..» Из тоннеля выполз поезд. Я вошёл в почти пустой вагон и сел. Конечно, у меня свои путешествия, но они ничего не исключают. Почему же? По пути домой Кентавр думал о своих путешествиях. Дома он захотел перечитать рукопись, но тетради в сумке не оказалось. Он вспомнил, где оставил её, и посмотрел на часы. Они показывали, что метро уже спит. Денег на такси не было. Кентавр закурил, выругал себя за привычку выбрасывать черновики и вдруг понял, что уже выбирает маршрут. Мысленно он дошёл до того места и спросил: — Лежит ли тетрадь там сейчас? — Это зависит от тебя, — ответил я. Кентавр вышел и пошёл по улице. Ползущая навстречу шеренга фонарей напоминала рисунок из школьного учебника. Привычное чувство ходьбы возвращало уверенность. Справа он увидел костёр, рядом — гору арбузов. Из верхнего арбуза торчала горящая сигарета. — Гляди, как летит! — крикнул арбуз кому-то, показывая на Кентавра. — Ты чо, трахаться? — Да, с Диполем! — С Диной? — не расслышал арбуз. — С Полей?.. Ну, веди их сюда! Кентавр свернул и пошёл по слабо освещённой улице. — Лежит ли она там?.. — бормотал он. — Не приставай! — ответил я. — Делай своё! Сперва Кентавр шёл слегка нерешительно. Стараясь почувствовать намеченный маршрут, он будто ощупывал его. Вдруг почти всё соединилось. Детали по ходу, подумал он и вошёл в район частных домов. Он шёл и слышал, как звук его шагов превращается в цокот копыт. Лошадиное тело легко несло его голову мимо заборов, за которыми предупредительно лаяли собаки. Ему казалось, что они лают только

237

ЗАРХИН впереди, а когда собаки видят над забором его плывущую голову и пучок стрел за ней, то с уважением замолкают. Кентавр увлёкся охотой за ночным городом. Цель путешествия отодвинулась на второй план, и это значило, что он идёт. Когда он заходил в горы песка или строительного мусора, когда путь ему преграждала речка Немышлянка, он ещё больше чувствовал себя собой, и копыта гулко цокали дальше. Путь, избранный Кентавром, был чудовищен. Впрочем, метрические особенности его маршрута несущественны. Тетрадь, разумеется, лежала на бортике, под ивой. На ней вызывающе стоял стаканчик. Всё было как должно, и Кентавр благодарно кивнул. Он сполоснул стакан в бассейне, положил его в колчан вместе с тетрадью, сел на бортик и закурил. Он думал о том, что живёт в этом городе, и о том, что это значит. Кентавр поднялся, повесил сумку на плечо и пошёл домой. Теперь он гулял, и маршрут этой прогулки был разумен и прост. У одних домов Кентавр останавливался, будто разговаривая со знакомыми, мимо других проходил спокойно, третьих старался не заметить. Он думал, умеет ли плохо относиться к городу, тем более — к этому городу. Кентавр прошёл универмаг «Дикое поле» и свернул в боковую улочку, но в такую, по которой ходил не раз. Плохо относиться к городу, думал он, всё равно что не любить какую-нибудь нацию. И Кентавр усмехнулся найденному в памяти слову «шовинизм». Вокруг снова лаяли собаки. Одна из них преградила ему дорогу и застыла в боевой стойке, враждебно рыча. Кентавр затормозил, но потом, будто что-то вспомнив, двинулся вперёд. Собака не уходила. Когда казалось, что она уже бросилась, Кентавр протянул руки, взял собаку за щёки и посмотрел ей в глаза — два тусклых и воинственных полнолуния. — Смотри, какая собака! — сказал Кентавр. — Где ты находишь таких зверей? — удивился я. Он отпустил собаку, и она, немного постояв, нехотя отошла. — Их тут выращивают, — ответил Кентавр и пошёл дальше. Он понимал, что все его рассуждения ничего не значат, а просто случилось, что он тут живёт. Вдруг Кентавр почувствовал, что идёт по тёмной улице огромного города, одного из центров огромной страны со всеми её кризисами, конфликтами и рычащими собаками. — Чувствую я себя частью всего этого, или живу в каком-то другом пространстве? — думал он. Арбузы были на месте. — Ну чо, натрахался? — крикнул верхний. — Ну молодец! Арбуз поднялся, отбросил бычок и пошёл к палатке. Астраханские, — вспомнил Кентавр, — эти арбузы — из Астрахани. Проходя, он успел заметить, как Арбуз влез в палатку, полог которой упал за ним маленьким занавесом. После своего путешествия Кентавр спал прекрасно. Утром его разбудил телефонный звонок.

Плохо относиться к городу, думал он, всё равно что не любить какую-нибудь нацию.

Меня разбудил телефонный звонок. Это была Оля. — Мне приснилось, — сказала она, — что я живу в роддоме, стою у стола, а на столе лежит моё яйцо. Я его высиживала, но не уберегла. Теперь я хочу взять его и греть ладонями, но слышу голос врача: «Не трудитесь! Теперь ничего не выйдет». А я всё-таки беру яйцо, и вдруг оно крошится, оттуда выползает девочка и быстро увеличивается. «Почему она так быстро растёт?» — спрашиваю я. «Я же говорил! — отвечает врач. — Они или мёртвыми рождаются, или какимито не такими». А девочка уже выросла. Мы с ней идём по коридору, и вдруг я слышу цокот. Я смотрю на девочку, а у неё лошадиное тельце и четыре ножки с копытцами. Вот и всё. Ой, оно так крошилось! . . А у тебя как дела?

238

Я, ТЫ, ОН, ОНИ За открытым окном шелестели тополя. В последние дни шелест стал суше. Значит — скоро осень. — У меня всё хорошо, — сказал я. — Нищак! — засмеялась Оля. — Ты не знаешь, куда делся мой стаканчик? 1991

Я, ты, он, они

Сели. Всё приблизилось и уселось с нами.

Утро было как несущийся олень, и пронеслось. Осталась уверенность, что я не хуже других и у меня есть не меньше. Ты, например. Ты идёшь рядом, а впереди лес уже лезет обниматься, раздвигая передние лапы. Вы с ним похожи, но это неважно. Важно, что будет дальше. Мы вдвоём в лесу, совсем одни… Как начать? Сказать про лес? Или ничего не говорить? Мы идём и молчим. Я чувствую, что время обгоняет нас, показывает удаляющуюся спину. Но кажется, что если мы остановимся, остановится и оно. — Давай посидим! Сели. Всё приблизилось и уселось с нами. Меня начинает знобить. Ты вытаскиваешь из сумки колоду карт, делишь их на две части. В пьяницу. Время медленно развернулось и уходит. Рука дрожит и старается избавиться от карты. Я теряюсь в лесу. Он красивый, но чужой. Кажется, в городе я нашёл бы, что сказать. Мы сидим возле тропинки и бросаем карты на часть одеяла, которая разделяет нас. Их было четверо… Или трое?.. Нет, всё-таки четверо. Они прошли мимо, окатив матом. Мысль, что всё изменилось, была ещё далеко, но я уже бросал карты, не играя. Я был в тридцати метрах отсюда, где они остановились и стали о чём-то говорить. Я ещё не верил, о чём. Ты рациональней: — Пойдём! Карты в сумочке, мы идём, сзади шаги. Поздно, началось… Я резко поворачиваюсь. Передо мной один, трое поодаль. Он смотрит мимо… на тебя. Он ещё ничего не сказал и не сделал, но его лицо улыбается. Зачем всё это! Назад! Разве трудно было пойти по другой тропинке? Ты стоишь как деревянная. Похожа на биту, лежащую на траве. Он подходит, берёт тебя за запястье: — Пошли! Куда? Почему не тут?. . Мысли исчезли, в голову лезет всякая дрянь. Что с ногами? Как у них получаются такие сложности?. . Я между ним и тобой: — Отойди! — Ты мне на хуй не нужен! Значит, я могу уйти? Мне нечего бояться?. . Но ведь нельзя! Кто-то повторяет за меня: — Отойди! Он посмотрел на меня. Взгляд — не самое худшее, он оставляет надежду. Но как он смотрит! — Тебе не ясно? Объяснить? — Мне ясно. — Ну так и уёбывай, пока можешь! Это слова человека, который решил, за которым трое, слова убийцы. Он может убить, но смотрит не на меня, а сквозь. В его глазах ты, и поэтому мне не страшно смотреть ему в глаза. Я смотрю на глаза, разглядываю их. Он сказал «уходи, пока можешь»… Ведь я могу!

239

ЗАРХИН Это так просто — пойти мимо того дерева, к тропинке, и всё, я свободен! . . Но я продолжаю, как заколдованный, разглядывать его глаза. — Ты понял? Его глаза приближаются ко мне, в них ты. Глаза приближаются, значит, пошли ноги, но я вижу только глаза. Они уже так близко, что я действительно вижу, что в них. Это я. Сзади на меня что-то обрушивается и начинает душить. Твои руки. Я узнаю их по запаху. Из-за моей спины вырывается твой крик: — Нет! Птицы срываются с веток и подхватывают: «Нет! Нет! Нет!..» Или это тоже ты? Руки душат всё сильней, но в его глазах отражаюсь я, я видел это. — Нет! Нет! Нет! В них отражаюсь я, и значит, я не уйду. — Отойди, — выдыхаю я, и это слово неожиданно прорывается сквозь сплошное царящее вокруг «нет». Ты разжала руки. Наступила тишина. Вдруг далеко, на другом конце поляны, раздался треск сухих веток. Оборачиваюсь ровно настолько, чтобы увидеть твою спину, и сразу назад, в его глаза. Они решают — догонять или нет, но время уже пошло. Я делаю шаг в сторону, заслоняю твою спину от его глаз и начинаю медленно отходить. Вот я уже не вижу, что там, в глазах, наверное, ничего, только кружочки с мутным фоном, как у слепого. Ещё шаг, и спина касается мягкого. Это листья. Разворачиваюсь и бегу за тобой. Теперь время идёт вовсю, и я могу думать. Ведь мы хотели одного и того же… Но как он… со своими угрями… перегаром и мутным фоном смел желать этого!.. Вот и ты. Ты бежишь. — Подожди, это же я, больше никого нет! Ты ещё бежишь, но лес вокруг уже цветной. Пока мы с ним смотрели друг на друга, лес был чёрным, а небо мутным как его взгляд. Какое оно теперь голубое! А под ним лес, такой зелёный, и по нему бежишь ты. — Это я, больше никого нет! 1985

240

— Это я, больше никого нет!

Виктор Звольский родился в 1950 году в г. Красноперекопск Крымской области. Окончил Харьковский государственный художественно-промышленный институт. Преподаватель рисунка и живописи Харьковского государственного технического университета строительства и архитектуры. Работы находятся в украинских музеях и зарубежных коллекциях. Живёт в Харькове. Публикуется впервые.

Месть Николай. Невысокого роста сорокалетний мужичок, художник-оформитель цеха номер пять. Пьющий не постоянно, а запоями, в промежутках духовно наполненный, мягкий. Принят на работу совсем недавно. В первый же день пошёл к художнику в соседний цех попросить кисточку и был изгнан. Кому попало кисти не даём. А надо сказать, что все художники — это такие сволочи, которые постоянно меряются талантами, и если талант ближнего меньше, то радуются. Кто тихо, про себя, а люди с невысоким уровнем культуры и вовсе не скрывают своего самодовольства. Коля был оскорблён, ему в глаза сказали, что он никто. С этого момента с запоями было покончено, жажда мести наполняла его, планы один амбициозней другого сменяли друг друга, и он остановился на самом масштабном. Огромный портрет Ленина в полный рост должен был украсить фасад нашего цеха к наступающему празднику Великой Октябрьской революции. Такого не делал никто. Ленин касался ногами земли, а дверь в цех находилась прямо по центру восходящего солнца между блестящих ботинок Ильича. Пятнадцатиметровый вождь укажет заносчивым коллегам их ничтожное место. Десять огромных подрамников с натянутой в барабан мешковиной ждали проклейки. Рядом в железной бочке булькало вонючее варево. Коля работал красиво: забить гвоздик, потереть наждачкой загрунтованный холст, просто постоять рядом и быть приобщённым — хотели все. Множество любопытных толпилось в дверях мастерской,

241

ЗВОЛЬСКИЙ где в дыму подгорающего клея священнодействовал мастер. Начальство орало на бездельников и тут же влипало в творческий процесс. Вот белоснежные холсты разбиваются на клетки, и уже чётко видны ботинки Ильича со шнурками в руку толщиной. Мучительно медленно появлялось солнце с лучами, заблестели ботинки, чёрные штаны заняли основную часть произведения, потом жилетка с красным бантом, руки и, наконец, лукавый прищур. Огромная железная рама, сваренная из уголка, приняла все десять сегментов Ильича. Рабочим выделили ведро спирта. Ильича повесили. Коля справился с задачей, Ленин шёл по заводу, протягивая руку в сторону главного корпуса, точно указывая на окно директорского кабинета. Все начальники цехов приводили своих художников к этой иконе: — Вот это художник! А ты… Размер Колиной мести превысил допустимый: ночью завистники отвязали нижние крепёжные проволоки, осенний злой ветер поднял чудовищный змей в воздух, перекрутил, отломал проволоку, Ленин взмыл в воздух и рухнул на проходную, счастливо никого не покалечив. Коля с горя ушёл в продолжительный запой и был уволен по соб ственному желанию.

Этюды Весной я уже знал, что это случится: в воздухе остро пахло морем, огромная чёрная дождевая туча беззвучно надвигалась, закрывая всё небо, резкий порыв ветра поднял пыль, а крупные капли дождя тут же вернули её обратно. Сумасшедший ливень трепал деревья, обрывая листья. Молнии раскалывали тучу, а она с грохотом затягивала рану. Никогда не было такого дождя, ослепительных молний, предельно чёрных туч, и море никогда не смешивалось с небом. — Витька! Паразыта кусок, бижы в хату, бачыш, яка молния! После дождя было солнце, потом скучное лето, выпускной и временная работа перед армией.

Рабочим выделили ведро спирта. Ильича повесили.

Святой Долго не был в Крыму, первое впечатление — море пересолили. Херсонес: уже видны узенькие улицы, и представить всё остальное совсем не трудно, дома, крытые красной черепицей, — очень красивый, естественный как раковина… Всё усыпано осколками черепицы, по стенам ходят туристы. Над разрушенным городом памятник: дядька с крестом в руках, в солдатских сапогах с загнутыми носами. «Это он всё здесь сжёг и порушил?» — «Ну, не только он, тут были и гунны, и скифы…» — «И он святой?» — «Равноапостольный. То есть равен ученикам Христовым». — «Так у него одних наложниц было около тысячи». — «Ну и шо!» — «Как “ну и шо”, а кто ввёл жертвоприношения идолам — людьми!» — «Так он отменил потом… И вообще, ученики у Христа, шо, лучше были?» — «Но они перед этим хоть раскаялись, а этот…» — «А этот является покровителем внутренних органов Российской Федерации. А ещё покровителем русских и украинских католиков». Нет, лучше буду на море смотреть, как красиво, а Херсонес всё равно жалко…

242

МОРЕ

Море

Настоящую жизнь показывали только здесь.

Эта история началась, когда брат приехал из мореходки в отпуск. Жили мы в заводском посёлке, кругом степь, потом мелкий залив до горизонта, и сколько бы ни шёл к нему — всегда будет по колено. Длинная очередь, пропахшая «Красной Москвой», — вечерний сеанс кино. Настоящую жизнь показывали только здесь. Каждый вечер танцы, коллективная драка завершала их, и все расходились по домам. Приезд брата произвёл впечатление: чёрный бушлат, золотые пуговицы, клеша и форменная фуражка с якорем! В зеркально накремленных ботинках, подметая клешами землю, он вёл свою Галю на танцы. И ещё — в школе крутили документальный фильм о китобоях: отважные моряки рвали носами кораблей бушующее море, азартно гоняясь за китами, бухали в них из пушек, вытаскивали за хвосты, и текла на палубу чёрная кровь. Короткий отпуск подходил к концу, из-под лакового козырька фуражки смотрели потухшие глаза: не хотел брат бороздить моря — Галя для него была морем, и предстоящую разлуку с ней он переживал так, что больно было видеть. В осеннем походе его хорошенько поштормило; выблевав остатки иллюзий за борт, он в первом же порту списался на берег и вернулся домой. Перемена была настолько резкой, что первое время не знал, куда себя деть. Батя устроил его на работу в поселковый коллектор, он умело лечил романтиков. Всё дерьмо сбегалось сюда, и насосы перекачивали его дальше, наверное, в море, а куда ещё. Брат следил, чтобы они работали исправно. После этого признаться, что я тоже решил уйти в море, стало просто опасно — батя мог высмеять так, что лучше бы выпорол. Эта мечта валялась там, где-то наверху, в картотеке неиспользованных желаний, много лет — до тех пор, пока я не провинился. И тогда она тут же исполнилась. Всё произошло будто случайно. Однажды поехал порисовать самое, на мой взгляд, романтичное место в Севастополе — корабельное кладбище — и, увлечённый поиском выгодного ракурса, поднялся по трапу на корабль. На борту надпись «ВТР-75». Был обнаружен проходившим матросом и доставлен к капитану. Тот долго рассматривал членский билет Союза художников, задавал каверзные вопросы, ожидая, что диверсант запутается в показаниях. Но я был хорошо подготовлен и ничего не знал, даже фамилию первого секретаря обкома партии. А папка с рисунками убедила капитана сразу. Вначале покормили: глубокая тарелка наваристого борща, такая же тарелка гречневой каши, вершина гречневой горы полита соусом с кусками мяса. «Приятно кушать!» — морское приветствие за столом, отказаться или оставить на тарелке недоеденное — боже упаси — обидишь гостеприимных хозяев. Стакан компота с черносливом медленно просочился сквозь гречневую кашу. С трудом поднялся на верхнюю палубу, а там матросы, узнав, что никогда не выходил в открытое море, забросили в море бутылку, привязанную за горлышко верёвкой, — окрестили меня, заставив её выпить… Уже вещи отнесены в каюту, прошли Константиновский равелин, впереди море. Берег долго был виден за кормой, потом превратился в узкую полоску на горизонте и исчез совсем. Штиль. Кругом только море и купол неба. Единственное облачко висит над неподвижной водой, отражаясь в ней как в зеркале. И вдруг — корабль, море и, главное, я сам — всё это стало нереальным: как только скрылся берег, я перестал понимать, какого это всё размера, и то мне казалось, что я огромный, то — очень маленький, и море со мной уменьшалось до размеров блюдца. К вечеру поднялся ветер, а ночью нашу железяку уже вовсю болтало то вверх, то вниз. Из темноты в луче носового прожектора вспухала стена воды и рушилась

243

ЗВОЛЬСКИЙ на палубу, потом нос корабля выныривал, сбрасывая воду, и становился похожим на дуршлаг, какие-то верёвки, шланги и прочий плохо привязанный такелаж висел за бортом, как лапша. От штурмана узнал, что моряки не тонут, а опускаются на грунт, и успокоился, земля всё-таки… К утру ветер стих, и наш кораблик бодро резал воду, а солнечный луч пронизывал море, преломляясь в глубине, как ложечка в стакане с чаем… От пережитого перестал воспринимать полутона, всё окружающее казалось максимально насыщенным, палубные надстройки — ослепительно белыми, мачты — жёлтыми, бухты капроновых тросов сверкали как снег и отбрасывали густые синие тени. Было ещё светло, когда показался берег, и мы окунулись в горячий воздух, будто пересекли невидимую границу между берегом и морем. После стерильного моря берег наполнил прибрежный воздух запахами разогретой земли, сохнущего сена и ещё бесконечным множеством других, пряных, горьковатых, кислых запахов, за время моего отсутствия превратившихся в ароматы. Это было что-то сущест вующее вне времени: когда бы ты ни жил, берег встретит тебя ещё в море — забытыми запахами. Раннее утро, медленно движемся в плотном тумане между высокими полосатыми рейками, рядом с сухогрузом бредёт рыбачок — ему вода по щиколотку; эта канава, прокопанная в мелком заливе, ведёт в маленький порт, где мы с трудом разворачиваемся носом к морю. Загружаемся песком, в трюме несколько матросов лениво машут лопатами, пытаясь выровнять крен. Недалеко от причала сооружение, как потом выяснилось — старый маяк, зализанный ветрами и побелкой. К нему прижался ржавый сейнер, поднятый в небо костылями подпорок. Высокий тополь отбрасывает узорчатую тень на белую стену маяка. Этюд так понравился, что решил им похвастаться, мне тут же объяснили, сколько вёдер крабов собрали с этого утопленника — кто после этого повесит его на стену? А вот портрет корабля, да в шторм… Главное — посчитать иллюминаторы; и я работал с натуры. Был тихий августовский день, море как маслом намазали, а у меня штормило на холсте, корабль шёл против волны, ураганный ветер кренил его на правый борт, дым из трубы стлался по бушующему морю. Толпа зевак бурно обсуждала сходство с натурой. Успех был полный, иллюминаторы посчитаны, весь видимый такелаж проверен, определили даже, сколько баллов шторм. Потом вытащили из рамы портрет Ленина и вставили туда моё произведение. Офицеры при параде, с начищенными асидолом пуговицами, собрались в город и, обращаясь ко мне по имени-отчеству, потребовали пройти с ними. А надо заметить, что это была Перестройка и пустые полки в магазинах камуфлировали горчицей, расфасованной в трёхлитровые банки, а за суповые наборы, состоящие из огромных мослов, народ бился в очередях. Нечего было делать в этом городе, куда идти? Но мы дошли до первой закусочной и уселись все пятеро за один столик. Толстая тётка в засаленном переднике и с чем-то белым, заколотым в голову, приняла заказ — пять бутылок водки и салат. А жара стояла такая, что смертность мух в этой забегаловке превышала рождаемость. Гранёные стаканы наливались до краёв, под «стоп, стоп, стоп» мне успели налить полстакана тёплой водки. После первого тоста я съел весь салат, но на это не обратили внимания и закусили следующим тостом. Водка быстро кончилась, и капитан подозвал официантку, уставясь на неё мутными, навыкате, глазами, держал паузу, двигая непослушными губами, словно примериваясь её поцеловать, потребовал девочек. «Не сезон», — отрезала официантка и ушла, покачивая бёдрами. «А когда сезон?» — хором ревели морские волки. Возвращаясь на корабль, они, падая и весело матерясь, гонялись за встреч-

244

Главное — посчитать иллюминаторы

КЛАД ными женщинами. Корабль стоял у стенки пирса и выглядел иначе: грязно-жёлтые мачты, ржавые надстройки, неряшливо покрашенные по ржавчине. Выпившая команда брала штурмом забор ближайшего рыбзавода, сгребая с сушилок вяленую рыбу. Рабочие спешно закатывали в цех оставшийся улов, закрывая на замки ворота сараев. Поздно вечером заработал двигатель, как только корабль отошёл от стенки, по территории завода пополз толстый гофрированный шланг, он продрался сквозь дыру в заборе и поплыл за кораблём, с нами его неразрывно связывала стальная проволока. Он ещё плыл, а его уже продали какому-то колхозу, связавшись с ним по рации.

Клад 1

я вил гнездо и пел.

Кабинеты, очереди, раскладушка в общежитии, съёмные квартиры, перетаскивание барахла с одной улицы на другую — всё это закончилось, когда я получил ордер на вселение в коммунальную квартиру в центре города. Старинный дом, подъезд с высоченными арочными потолками, в подъезде камин… Широкая лестница, дубовые, отполированные руками перила, освещённые тусклым, пробивающимся сквозь пыльные стёкла светом чердачного фонаря… Многослойно крашеная суриком входная дверь, монументально торжественная, истерзанная множеством врезных замков и электрических кнопок. Иду по тесному тёмному коридору и попадаю в ярко освещённую солнцем комнату: паркет, высокий лепной потолок, большие окна во всю стену — эркер! Ни мучительно медленный ремонт, ни общение с соседом — высоким худым стариком, неряшливым в быту — не портило мне настроения: я вил гнездо и пел. Однажды, заработавшись допоздна, остался ночевать… Постелил на пол матрац и заснул раньше, чем голова коснулась подушки. И как это бывает во сне — сразу проснулся в этой же комнате. Тёмно-зелёные с фиолетовыми полосками обои покрывали стены вплоть до лепнины. В боковых стенах, прежде глухих, распахнуты высокие двустворчатые двери, и лежу я как раз напротив них. Размытый женский силуэт появился из этих дверей, потом ещё, их нельзя было рассмотреть подробно, силуэты плыли, оплывали — будто вода, стекающая по стеклу, — пышные платья, узкие талии… Никаких эмоций, не страшно, не смешно: просто стали вокруг меня, постояли и ушли. Было такое ощущение, будто меня прочли, как листок из дневника. Утром это казалось забавным: необычный сон и всё… Покупка дивана, переезд, и в первую же ночь приснился мне второй… А приснилась мне широкая степь и две пересекающиеся грунтовые дороги. Смеркается, и я на перекрёстке дорог стелю постель… Сейчас мне так ясен намёк — плохое место выбрал для жилья; а тогда, наверное, не мог в это поверить и предостережению не внял… Почему-то эти сны запоминались, будто кто-то нажимал клавишу — сохранить. Иногда, вспоминая сон, думал, понравился я им или нет? Старался смотреть на себя со стороны, суммируя свои поступки, хорошие и плохие… Со слов соседа, в моей комнате умерла одинокая старушка, по глубокой старости выжившая из ума и поэтому прятавшая всё, что ей попадалось на глаза, термометр за плинтусом был найден мной позже. Потом тут тихо спивался доктор скорой помощи, он оставил только бутылки, много бутылок. После таких постояльцев я должен был произвести на них впечатление. Но они ушли молча, и я об этом думал…

245

ЗВОЛЬСКИЙ Третий сон был как телеграмма — без образов и подтекста; просто — клад в кладовке. Именно информация — без картинок. Вот с этого всё началось, кладовка тут же была проверена вся. Под половыми досками обнаружилась жёлтая газета: выцветшие печатные буквы с призывом к пролетариям — соединяться. После такой находки кладоискательство пошло на убыль, половые доски прибиты, и жил я спокойно, пока не решил проверить, почему в туалете дует… Он представлял собой узкую шахту в четыре метра высотой, потолок едва виден, и оттуда, из темноты, сквозило… Чтоб дотянуться, стал на верх расшатанной стремянки, под самым потолком ниша, и в ней тряпкой перевязанная крест-накрест кипа бумаг, покрытая толстым слоем побелки. Это было похоже на пирог — слой побелки, слой клопов и снова побелка. Можно было подсчитать, с какой периодичностью местный ЖЭК белил места общего пользования. Из этой кипы торчал деревянный треугольник с карандашной надписью «1913 годъ». Весь обсыпанный побелкой и сухими клопами, сбрасываю пакет на пол, в тёмной нише виднеется угол ящичка, шкатулка. Прямоугольная, с отставшим от сырости шпоном красного дерева, замочная скважина по центру белого сердечка из слоновой кости… Шкатулка открылась легко: плотно набитая письмами, фотографиями, записными книжками, конвертами разного размера, большие конверты запечатаны красным сургучом с подписью — «Секретно»; другие — с печатью — «Провѣрено цензурой»; конверты в пятнах, чернильных разводах, пакет с марками, цветной сургуч в английской упаковке, коробочка с визитками всевозможных форм и расцветок, Удостоверение на ношение оружия «Waffenschein», в правом углу бланка — «Нѣмецкая Комендатура въ Харьковѣ»; витой шнур от карманных часов, огромное количество различных мелочей из другой жизни. Если только представить, сколько людей прошло через эту коммуналку, и никто не обнаружил архив, а ведь он был на виду… Позже и на этот вопрос я нашёл ответ — им было не до романтики, они делили и бдительно охраняли своё жизненное пространство. В первые же дни соседи, сменяя друг друга, бледные от ненависти, рассказывали страшные вещи, открывали всю глубину коварства и подлости проживающих рядом. Я воспринимал всё это с юмором, и жалко мне было их всех и каждую жертву в отдельности… А тут окно в прошлое, где квартира была нормальной, жили люди, писали друг другу письма… Серенькая бумажечка, сложенная пополам и заклеенная почтовой маркой с портретом Николая Второго: «Евгеній Казимировичъ! Вчера пріѣхала моя жена — пріятно нарушившая моё одиночество…» Вексель. Красиво разрисованная бумага с водяными знаками. Почти новый. Опись вещей, купленных в магазине: шторы, скатерть, отрезы тканей с красивыми названиями — «Ланкоръ», «Крестьянское-16», «Батистъ», «Велюръ». Ещё письмо: «Многоуважаемый Евгеній Казимировичъ! Вчера сынъ мой Николай мчался за Вами, но безуспѣшно. Вы забыли у меня портсигаръ, а я на хуторѣ забылъ бритвенныя принадлежности (Жилетъ) и теперь долженъ испытать некоторыя неудобства у Чугуевскаго парикмахера». Записная книжка с календарём церковных праздников, между листов сложенный вдвое кусок обоев тёмно-зелёного цвета с фиолетовыми полосками… Поперёк листа записной книжки красным карандашом: «1905 годъ. Проснулся утромъ, болитъ голова…» Письмо из Новочеркасска времён Гражданской войны (половина письма написана по-польски): «Мы пока счастливо отдѣлываемся отъ Новочеркасскихъ ужасовъ, т. е. всѣ живы и не разграблены. А пережить всё же пришлось очень много. У васъ переходъ къ Совѣтской власти былъ безболѣзненный, а тутъ сколь-

246

Это было похоже на пирог — слой побелки, слой клопов и снова побелка.

КЛАД ко крови пролилось, сколько погибло съ ноября, лишь одному Богу извѣстно, а конецъ ли это? Описать всѣ ужасы нельзя, но волосы становятся дыбомъ при воспоминаніи о массовыхъ разстрѣлахъ, убийст вахъ… Здѣсь очень скверно. Я продолжаю служить, мы пока были всё время на старыхъ окладахъ, не воспользовались ни разу щедростью большевиковъ, т. к. большевики банки и казначейство оставили пустыми…» Читаю про совершенно незнакомых людей, постепенно они становятся узнаваемыми, их полная комната, и я среди них, как среди медуз в осеннем море. Почему у него болела голова, и как им помочь, ведь я знаю всё, что с ними будет. Ещё в нише была скрипка в футляре и далеко под стенкой, еле дотянулся, — кругленькая коробочка, покрытая толстым слоем пыли. Коробочка оказалась набитой серебряными монетами различного достоинства. Одна монета завёрнута в тряпочку — серебряный рубль 1812 года. Скрипка лежала в футляре с серебряными замками, на внутренней стороне крышки крепился изящный смычок. На нижней деке, под лаком, еле заметная надпись: «Франсъ Теодоръ Гомула — 1841 годъ».

Нѣмцы замѣтили проходившаго и сдѣлали залпъ изъ пушекъ.

Когда происходит с тобой то, о чём ты слышал, что происходит с другими людьми, которым, может быть, случайно повезло, или было суждено, а с тобой этого не происходило, как и с большинством остальных, — и вдруг произошло! Будто кто-то нереально большой и неподвижно каменный медленно повернулся в твою сторону и по смотрел… И тогда ты как одуванчик, весь в рецепторах ощущений, а на кончике каждой нервной ниточки блестит зеркальце, и в нём отражается маленькая часть того мира, который обычно не видишь, и только от тебя зависит, сможешь ли сложить эту мозаику в единое целое. Из записной книжки вываливается кусок обоев, тёмно-зелёных с фиолетовыми полосками, я не удивился, ведь видел их уже, и они были точно такими, как во сне… Это была бандероль, посылка, послание оттуда, и каждое письмо, кому бы оно ни было адресовано, было послано мне. Со мной общались, показывая яркие фрагменты того времени, где даже лица, смотрящие с фотографий, совершенно не похожи на нас. Ворох фотографий у меня на коленях. Внимательно рассматривая каждую, наталкиваюсь на пристальный взгляд девочки, на коленях у неё открытый фотографический альбом, а она повернула голову и смотрит на меня… Письмо с фронта — Первая мировая: «Сидимъ в окопахъ, газеты и журналы приходятъ не регулярно, — ожидаемъ приѣзда Государя! Я до сего времени остался невредимымъ, хотя бывалъ подъ ружейными пулями и артиллерійскими снарядами. Былъ только печальный случай съ моимъ вѣстовымъ, который шёлъ надъ окопомъ. Нѣмцы замѣтили проходившаго и сдѣлали залпъ изъ пушекъ. Вѣстовой былъ раненъ осколкомъ въ животъ, въ бокъ и въ руку, черезъ два дня я узналъ, что онъ скончался». Письмо из Херсона, 1919 год — большой конверт, три сургучные печати. Некто Плавинский жалуется вышестоящему начальству на своих революционно настроенных сослуживцев, отстранивших его от должности: «Это послѣ того, когда въ 1912 г. весь тогдашній составъ землемѣровъ по собственному почину, по случаю исполнившагося 7 Августа 1911 года 35-тилѣтія моей службы удостоилъ меня поднесениемъ весьма цѣнныхъ папки съ художественной серебряной крышкой и золотыхъ часовъ съ такою же цѣпочкою, фабрики “Патека”, съ чрезвычайно тёплымъ адресомъ…» Детский почерк: «Девятаго августа я былъ в кономатографе.

247

ЗВОЛЬСКИЙ Кино — “Русь”. Картины были интересныя. Ты ко мнѣ больше не вернёшься! Когда я ехалъ, народу было ужасно много… 1917 г. Леонардъ Мокичъ». Потрясающий отрывок из письма: «Баринъ и Барыня имѣю чувст во глубочайшей моей къ вамъ Благодарности за ваше ко мнѣ снисхожденіе что я могла по вашему Дозволенію находиться у вашемъ Домѣ до сяго время, заочно Цѣлую ваши руки и также Кланяюсь Ирочки и цѣлую ея Маленькія ручки Безчётно разъ съ почтеніемъ и Глубокимъ уваженіемъ и всегда готова къ Вашимъ услугамъ. Прасковья Романовна. Писалъ Дмитрій Захаровъ Волочинъ дер. Бойдакова». Карандашом нервно и размашисто: «Здравствуй, дорогой Евгеній Казимировичъ! Поздравьте нас, а вмѣстѣ съ тѣмъ и меня съ быстрымъ и удачнымъ продвиженіемъ вперёдъ! Через 2–3 дня возьмёмъ Кіевъ! Деревня Лукаши 75 вёрстъ от Кіева». Такая печаль исходит от всех этих писем, и так тяжело на душе после очередной встречи с ними… Они, кого уже давно нет в живых, что-то хотят от меня, а я опять не понимаю… Ничего нельзя изменить: в 1905 году у него по-прежнему будет болеть голова, а в тридцать седьмом, или раньше, за ним придут, и ктото соберёт с пола разбросанные после обыска письма, бережно сложит в шкатулку и спрячет, а потом заберут и его…

3 И вот я иду по лестнице, касаюсь отшлифованных множеством рук перил, вхожу в трижды проклятую коммуналку. Общаюсь с ненавистными бывшими соседями, снова в моём окне садится оранжевое солнце, потом клад, письма, поездка в Киев в тщетной надежде продать скрипку. Девочка с парализованными ножками на диване, а папа у неё кагэбист, и я, так боявшийся КГБ, что придут и заберут мою находку, нашёл его аж в Киеве. Как заяц с прижатыми ушами с разбегу охотнику в сапоги носом… И затих. Скрипка ничего не стоит, её уже никто не заберёт. Меня трясёт от выпитого кофе, рассказываю про клад, жестикулируя, девочка на диване, одни глаза, слушает не дыша, её мама — альтист из консерватории, застыла с очередной чашкой кофе… «А там обои тёмно-зелёного цвета с фиолетовыми полосками, как в моём сне», — говорю и верю, что так и было… Как это всё надоело! Ну и что, что нашёл — что хорошего я узнал? Булка хлеба в Новочеркасске в Гражданскую стоила столько же, сколько стоит сейчас. Увидел реку времени Лету с каменными волнами и себя как муху, родившуюся утром. В обед умрёт, а планов на триста лет вперёд… А мой знакомый эзотерик сказал, что мои из клада — вампиры энергетические: «Ты про них рассказываешь, они надуваются твоей энергией, и им хорошо…» Ну хоть кому-то хорошо… Да о них столько людей думает, которым я рассказывал свою историю, что им пора лопнуть! И про сны никто не верит, три раза подряд, и привидения! Ну, наверное, они поняли, что до меня медленно доходит, как тогда в школе, когда пел песню, выученную с исцарапанной пластинки, и только на середине исполнения её перед оторопевшим классом вся эта галиматья, которую выучил с шипением и подскоками иглы, стала для меня очевидной. Все подумали, что я пошутил… Нет, чувство юмора пришло позже… А до этого я продолжал петь и с тоской наблюдать из окна, как в нашем саду отец обкапывает деревья на зиму, и думал, с каким удовольствием я бы ему сейчас помог, а песня продолжала литься, и каждый куплет припева нужно повторять.

248

Ничего нельзя изменить: в 1905 году у него по-прежнему будет болеть голова, а в тридцать седьмом, или раньше, за ним придут

ОСТРОВ Через шестнадцать лет после находки приехали ко мне родст венники Мокича Е. К. Всё-таки успел Евгений Казимирович выхватить свою семью из-под топора революции, забрал в 1919 году в Польшу. Приехали и привезли венский шоколадный торт, и вместе с ним — окончание этой истории. Евгений Казимирович Мокич умер в 1941 году от разрыва сердца. Его сын Леонард стал известным кинематографистом: художником по костюмам, актёром. Жил в центре Варшавы, коллекцию старинной мебели, которую собирал в течение всей жизни, завещал Вавельскому замку. Дочь Мокича Ирочка дожила до преклонных лет, умерла от инсульта. Перед смертью забыла польский язык и объяснялась с родственниками исключительно по-француз ски, никто её не понимал. Теперь стараюсь не думать, что Гражданская война у нас не окончилась до сих пор, и все совпадения в письмах уже не убеждают меня в том, что на самом деле я — Евгений Казимирович, присланный на то же место доживать недожитое. Но в моей памяти остались воспоминания о том временном пространстве, в котором я не жил.

Остров Темнота. Из неё появились все: мама, бабушка, отец с построенным им домом, с сидящим на цепи Букетом

Хвост пыли догоняет нас возле колодца, накрывая редеющей завесой пыльный грузовик. Раскалённый радиатор полуторки шипит и плюётся кипятком, и только захлебнувшись колодезной водой, затихает. И снова ветер в окно. В полдень горизонт исчезает, дрожащее марево горячего воздуха размывает границу земли и неба. Ещё чутьчуть, и мы пропадём в этой жаркой струящейся лаве — и тут вспыхивает синяя полоса моря. В контрасте с выгоревшей степью море радост но искрится — живое. Это целое событие. Путешествие с отцом, еды нам дали на двоих. От промасленного пакета вкусно пахнет. Не спеша, перочинным ножиком батя тоненько нарезает желтоватое сало. Помидор, сало с хлебом, и много моря. Возвращаемся ночью, слепящий свет фар выхватывает из тьмы дорогу, бегущую навстречу, и мотыльков, вылетающих из темноты, вспыхивающих и мгновенно пропадающих в ней. Темнота. Из неё появились все: мама, бабушка, отец с построенным им домом, с сидящим на цепи Букетом, виноградником, черешней, усыпанной ягодами, так что ветки приходилось подпирать, — и ничего этого нет! Как ночные мотыльки, вспыхнули и пропали. К ним можно прийти, открыть калитку, походить по дорожкам… А сейчас я еду домой, бежит дорога в пятне света, и мотыльки вспыхивают и пропадают в ночи. Рассказывает о войне так, будто это происходило с тобой, тебе семнадцать лет, ты водитель полуторки и до смерти боишься постоянно гудящую над тобой немецкую раму. В двадцати километрах от передовой штабная столовая, столики, салфетки, нарезанный хлеб и водка. Обслуживает официантка. Немцы двигаются быстро, перемалывая матросские отряды, оставляя за собой степь, укрытую телами в чёрных матросских бушлатах, столовая спешно эвакуируется подальше от передовой. И снова столики, салфетки… Везу на передовую передачу для офицеров, колбасу, водку и т. д., на дорогу выбегает молоденький лейтенант с пистолетом в руке. Пулей разворочено пол-лица. Он приказывает развернуться, в придорожном кювете лежат раненые. Грузят быстро, не открывая бортов, переваливая бесчувственные тела в кузов.

249

ЗВОЛЬСКИЙ Ночью немцы догоняют орду солдат и берут в плен. В степи нечем дышать — горят огромные cтога, сложенные из хлебных булок, разлагающиеся трупы. Местное население раздевает мёртвых матросов. Бушлаты, сапоги громоздятся на возах. Пленных строят в колонну по пять, назначают старшим весёлого матроса, и колонна отправляется в немецкий тыл. Вечером дождь, дороги превратились в болото, сбегаю из колонны пленных, проходящих через село, и иду домой, улица, опрокинутый мотоцикл, в грязи валяется пьяный немец и дико хохочет над собой.

в грязи валяется пьяный немец и дико хохочет над собой.

250

Василий Голованов родился в 1960 году в Москве. В 1983-м окончил факультет журналистики МГУ. Работал в газетах и журналах «Советская Россия», «Литературная газета», «Общая газета», «Огонёк», «Столица», «Новая Юность», «Вокруг света». Автор книг «Тачанки с Юга. Художественное исследование махновского движения» (1997), «Остров, или Оправдание бессмысленных путешествий» (2002; переведена на французский язык), «Время чаепития» (2004), «Нестор Махно» (2008), «Пространства и лабиринты» (2008), «Сопротивление не бесполезно» (2010). Сооснователь Московского эссе-клуба (1996—2000). Рассказы публиковались в журналах «Октябрь», «Знамя» и др. Лауреат премий журналов «Дружба народов» (1997), «Новый мир» (2002), а также премии «Ясная поляна» (2009) и др. Живёт в Подмосковье.

Хазарский лабиринт 1 Книга недавно умершего Милорада Павича «Хазарский словарь», по мере перевода её на разные языки, неожиданно сделала массовым интерес к «открытой» им волшебной стране — Хазарии, — прежде занимавшей умы лишь очень небольшого числа специалистов. Владения Хазарского каганата — одного из могущественных государств раннего средневековья, наряду с Византией и Ираном — простирались от дельты Волги до Крыма и Днепра, однако, о хазарах мы знаем из византийских, армянских, арабских летописей, но почти ничего от них самих. Мастерски выстроенный роман-лексикон действительно производит впечатление грандиозной литературной реконструкции некоего «словаря словарей», где якобы сведены воедино все известные христианские, мусульманские и еврейские сведения о таинственной стране хазар, воспоминания о которой нет-нет да и всплывают в исторической памяти — то в «Песне о Вещем Олеге» Пушкина, то в постмодернистском романе Павича. Археология занялась хазарами сравнительно недавно — лишь в середине минувшего века. А до этого долгое время казалось, что сама страна хазар канула в безвозвратное прошлое, не оставив по себе ни-

251

ГОЛОВАНОВ какой запечатлённой в материи памяти — ни развалин, ни летописей, ни произведений искусства, ни даже могил. Так что Павич знал, где можно выпустить на волю свою фантазию. Позвонив в Астрахань, я с изумлением узнал, что в экспозиции краеведческого музея практически нет экспонатов, приписываемых хазарам, больше того: никто не знает, где была их столица. Почему-то это потрясло меня больше всего: я рассчитывал увидеть если не развалины стен, то хотя бы какие-то валы, по которым можно бродить (видеть, осязать), тем более, что нечто подобное было обозначено на подробной карте Астраханской области на острове Белом под туристически-прямолинейным названием «развалины городища Итиль». Я даже, помню, пытался наивно протестовать, ссылался на карту, будто кто-то хотел помешать мне осмотреть городище. На том конце провода только посмеялись: «Вы не первый, кого это потрясает. Впрочем, если хотите, позвоните месяца через два». — А что будет через два месяца? — Возможно, будут интересные новости. — Какого рода? — Вот это и выяснится месяца через два. За два месяца у меня было время понять, почему именно хазары сейчас вдруг оказались в центре всеобщего интереса: для писателей, как Милорад Павич, таинственное пространство Хазарии открывало ничем не ограниченные возможности для собственных поэтических импровизаций. А для молодых учёных на месте таинственного каганата неуклонно ширилось белое пятно, ибо ключевые вопросы так и остались нерешёнными. Где была их столица, неизвестно. Сами хазары оказались рассеянными историей. Гунны, аланы, булгары, огузы, венгры, печенеги и другие народы, населявшие каганат, прошли через него как сквозь золотое сито, лежащее в потоке времени, на который эти народы налипали, несомые течением истории, чтобы потом, увлекаемые силой того же течения, отлипнуть от сита, прихватив несколько крупинок золота, первые навыки культуры, и пуститься в собственное историческое странствие, которое для одних оказалось достаточно успешным и продолжительным (как, например, для венгров), а для других, как для половцев, закончилось очень скоро налётом из развёрстых степей отрядов Чингиз-Хана.

За два месяца у меня было время понять, почему именно хазары сейчас вдруг оказались в центре всеобщего интереса

2 Путешествия из города в город или с континента на континент с томиком любимого автора в руках давно уже стали традицией. Но взяв книгу Павича в качестве путеводителя по Хазарии, рискуешь попасть впросак: там можно обнаружить всё, что угодно — историю доктора Исайло Сука и его убийства, небылицы о подкреплении мужской силы ядовитыми грибами, строфы прощального слова еврея из «жидиады» и построение пальцев на грифе лютни при исполнении «пестроряда шайтана», но только ни слова о Хазарии и о том, где её искать, высадившись, скажем, на станции Астрахань-пасс., в самом сердце хазарского каганата. Аврам Бранкович — один из любимых персонажей Милорада Павича — родился в 1651 году в Трансильвании, хотя семья его пришла в придунайские страны откуда-то с юга, усвоив шесть языков, меж коими отмечены русский, еврейский и турецкий. Спустя тридцать восемь лет средь битвы с турками он, спящий, был заколот юношей с одним седым усом и стеклянными ногтями, в тот момент приснившимся ему. Павич приписывал хазарам способность видеть сны, которые сбыва-

252

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ

Гонения на евреев в Европе как раз набирали силу, и кто мог поручиться, что им не взбрело в голову — хотя бы и в прошлом! — намечтать себе чуть ли ни целую империю где-то на волжских берегах?

ются наяву. Передача этого генетического признака по наследству продлевает историю хазар до наших дней. Аврам Фиркович, возможно, не имеющий никакого касательства к герою Павича, а возможно, являющийся его прототипом, родился и жил в Крыму и никогда не участвовал, тем более спящим, в битвах между сербами и турками, чем и обеспечил, вероятно, своё долголетие. С Бранковичем, персонажем «Хазарского словаря», безусловно роднит его страсть к собиранию редких книг и манускриптов, посвящённых Хазарии. До конца своей жизни Аврам Фиркович прожил в старинном, XVIII столетия, доме в бывшей — и тогда уже почти всеми покинутой — столице крымских караимов, Чуфут-Кале. А когда в 1875 году он почил в бозе, среди собранных им по миру рукописей, помимо разной давности манускриптов Пятикнижия Моисеева, обнаружилась копия ответа хазарского царя Иосифа видному еврейскому сановнику на службе у Кордовского халифа Хасдаю ибн-иль Шафруту. Письмо было написано в Х веке, когда Кордова, как и другие области Испании, была под властью арабов. Впервые эту переписку опубликовал в 1577 году в Константинополе изгнанный из Испании Исаак Акриш. С тех самых пор подлинность её вызывала сомнения, несмотря на наличие второй, «оксфордской», рукописи. Гонения на евреев в Европе как раз набирали силу, и кто мог поручиться, что им не взбрело в голову — хотя бы и в прошлом! — намечтать себе чуть ли ни целую империю где-то на волжских берегах? Однако, обнаружение ещё одного — расширенного — варианта переписки и сличение трёх текстов подтвердило, что подлинность документов неоспорима, а следовательно, испанские евреи ещё в Х веке нащупывали обетованное «царство», откуда воссияет свет и начнётся распространение «подлинной веры» по всему миру… Ответ царя Иосифа начинается с традиционых изъявлений благосклонности к собеседнику, а заканчивается чудной поэтической недомолвкой: «Ты ещё спросил меня относительно “конца чудес”. Наши глаза устремлены к…» К чему? К небу? К Богу? К пустыне? К ветру? К морю? К реке? К восходу? К закату?

3 Вся сложность изучения хазарского вопроса для современных учёных заключена в том, что до самых недавних пор непонятно было, какие исторические памятники принадлежат собственно хазарам. Сохранились развалины крепостей, находившихся на территории каганата, но археологические находки в них практически ничего не говорят о хазарах как таковых. И если археология народов, входивших в состав Хазарии, позволяет уверенно утверждать, к примеру, что вот эти горшки и кувшины сделаны гузами, эта сабля — аланами, наконечники этих стрел — волжскими булгарами, а это — набор вещей из погребения печенега, то любое столь же определённое утверждение в отношении хазар с научной точки зрения недопустимо. Потому что слишком уж долго учёные не могли разобраться, какова была хазарская керамика, какими были их сабли, кольчуги, конское снаряжение, повседневная и ритуальная одежда и т. д. И даже относительно захоронений до самого недавнего времени была полная неразбериха. Весь список «хазарских древностей» (т. е. находок, которые учёные однозначно приписывают хазарам) исчерпывается несколькими десятками (!) предметов, из которых наиболее «знаменит» ритуальный ковшик с изображёнными на нём сценами мифической битвы, не-

253

ГОЛОВАНОВ сколько реликвариев со столь же богатыми сказочно-мифологическими изображениями, кирпич из крепости Саркел с планом святилища-лабиринта, каменная плита с рунической надписью на ней и ещё несколько подобных, но только гораздо более коротких и отрывочных надписей на черепе быка и осколках посуды… Хазарские руны похожи на тюркские, хорошо известные по Сибири и Прибайкалью, но, в отличие от последних, они до сих пор не расшифрованы, ключ к хазарскому языку не найден, и все «послания» хазар остаются немыми для нас. Что же касается могил… В 1960 году в дельте Волги было обнаружено погребение, очень отличающееся от захоронений всех известных кочевников, признававших над собою власть хазарского кагана: то была могила мужчины с серьгой в ухе, где, помимо скелета, был найден ещё нож и кувшин с рифлением и лощением, непохожий на все, найденные на Волге до тех пор. Затем были обнаружены странные языческие захоронения на «Маячном бугре» в 35 км к северо-востоку от Астрахани. В них также совершенно отсутствовали черты кочевого погребального обряда. Не было ни сбруи, ни сёдел, ни оружия, ни стремян, зато были вино градные косточки, семена дыни, проса, рыболовные крючки, нож для обрезки винограда, кочедык для плетения сетей… Такие захоронения мог делать только оседлый народ, круг занятий которого незачем и объяснять: находки говорят сами за себя. В то же время «определённо хазарскими» учёные признают подкурганные захоронения с опоясывающими их квадратными ровиками, а содержимое этих могил явно возвращает нас к теме кочевья… Причём курганов таких сотни, и находят в них классический для погребения воина-кочевника набор: останки коня, сбруи, доспехов, оружия. Так кто же были хазары — исконные оседлые обитатели низовий Терека и Волги или пришельцы и кочевники?

а содержимое этих могил явно возвращает нас к теме кочевья…

Первым упомянул хазар сирийский летописец Захарий Ритор в середине VI века. К этому времени в истории стран Азии произошли важные события. Огромные территории подпали под власть Тюркского каганата — исполинской «кочевой империи», раскинувшейся на степных просторах от Китая до Волги. Тюркский каганат недолго просущест вовал в притязаниях на все стороны света: со временем он распался на западный и восточный. Западный — со ставкой на Балхаше, — не имея более возможности претендовать на Поднебесную, стал претендовать на территории, раскинувшиеся за Волгой. Как и все молодые и переполненные энергией народы, тюрки — а хазары и были, собственно, одним из тюркских племён — занимались не только скотоводством, но и грабежом, почему и совершали регулярные набеги на Закавказье и в Крым. Так они и попали в поле зрения историков. Кроме того, во время этих набегов они не могли не повстречаться с народом, обитавшим на островах волжской дельты, который и оставил после себя древние могилы земледельцев и рыболовов. По-видимому, этот народ был потом попросту ассимилирован хазарами, но полностью не исчез, ибо и гораздо позже, в арабских летописях, упоминалось, например, что «хазары не производят ничего и не вывозят ничего, кроме рыбьего клея». Вряд ли варить рыбий клей стали бы воинственные тюрки. Скорее, это всё те же жители дельты, о которых даже в летописях не осталось следа. Лишь несколько странных погребений… Византия — на примере своих крымских владений — мгновенно оценила опасность, исходящую со стороны новых «хозяев степи»,

254

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ

Грузины вынесли на стену тыкву и нарисовали на ней лицо кагана

и поспешила уже в 579 году заключить с ними союз и направить агрессию хазар через Закавказье на Иран, своего давнего врага. Первый прорыв хазар в Закавказье через Дарьяльское ущелье закончился неудачей: персы разбили их при Герате, чем надолго охолодили пыл. Однако хазарам приглянулась плодородная долина Терека, и они «зацепились» там. Со временем, поднакопив сил, они в 627 году разгромили Дербент — пограничную крепость, тогда принадлежавшую персам, — штурмом, «в лоб», взяв его неприступную стену. Древнеармянский историк Моисей Каланкатуаци был очевидцем этого штурма и описывает хазар с нескрываемым омерзением: «…Видя страшную опасность со стороны безобразной, гнусной, широколицей, безресничной толпы, которая в образе женщин с распущенными волосами устремилась на них, содрогание овладело жителями, особенно при виде метких и сильных стрелков, которые как бы сильным градом одождили их, и как хищные волки, потерявшие стыд, бросились на них и беспощадно перерезали их на улицах и площадях города… Как огонь проникает в горящий тростник, так входили они в одни двери и выходили в другие, оставляя там деяния хищных птиц и зверей…» В тот же год византийцы и хазары осадили Тбилиси. Грузины вынесли на стену тыкву и нарисовали на ней лицо кагана: вместо бровей — тонкие чёрточки, подбородок голый, редкие волосы на усах, ноздри — шириной в локоть, — и кричали: «Вот царь ваш!» Впрочем, все эти события происходили, собственно, ещё в до-хазарской истории. Механизм её был взведён далеко от тех мест, куда хазары совершали свои набеги. В 659 году арабы вторглись в Согдиану, сокрушив не только Персию, но и Западно-Тюркский каганат со ставкой на озере Балхаш, а китайцы, захватив Джунгарию, отрезали хазарам путь отступления на восток: тюркский каган из царственного рода Ашина вынужден был бежать за Волгу. Так хазары обрели новую родину, а на исторической карте появилось то, что, собственно, и принято называть Хазарией. Власть кагана признавало всё тогдашнее население степи: многочисленные тюркские племена и племена будущих финно-угров (например, венгров), а также жители кавказских предгорий — аланы. На юге хазарам не удалось продвинуться дальше Дербента, против которого на Тереке были построены две крепости — Самандер и Беленджер, ставший ставкой кагана. На западе владения каганата распространились на Северный Кавказ, Степной Крым и причерноморские степи.

5 Предание гласит, что во дворце великого иранского шаха Хосрова Благословенного стояли три гостевых трона — для императоров Византии, Китая и Хазарии. В книге византийского императора Константина Багрянородного «О церемониях византийского двора» предписывалось послания хазарскому кагану запечатывать специальной золотой печатью, которой не удостаивался даже император Рима. И то была не лесть, а realpolitik: хазары занимали стратегическое положение меж Волгой и Чёрным морем, и главная хитрость была в том, чтобы сохранить с каганом добрые отношения и тем самым обезопасить себя от подвластных ему кочевников. И хотя хазарский каган сам был варваром и язычником, как и все тюрки, поклонявшимся пантеону богов, во главе которого стоял небесный бог Тенгри, с ним вынуждены были считаться. Извивы внутренней и внешней политики дважды вынуждали претендентов на византийский престол заключать символический брак с хазарскими принцессами. Один такой союз вышел впол-

255

ГОЛОВАНОВ не удачным и привёл к воцарению в Константинополе императора Льва IV (правил в 775—780 гг.), известного под именем Лев Хазар. Однако, этим событием было отмечено завершение целого периода не только хазарской, но и мировой истории, ознаменованного арабской экспансией. Как это ни странно, Хазарии пришлось защищать Византию не от степняков, а от совершенно неизвестного прежде грозного противника. За какие-нибудь тридцать лет после смерти пророка Мухаммеда воины ислама захватили Сирию, Египет, Месопотамию, Иран и взяли Византию в стальное полукольцо. Единственными союзниками греков в борьбе с арабами оказались хазары. В 652 году арабы через Дарьяльское ущелье дошли до Дербента и взяли его, намереваясь превратить в северный оплот ислама; они также пытались взять старую хазарскую столицу Беленджер, но хазары отбили их нападение. Сейчас не время судить, заслуженно или незаслуженно хазарам приписывается роль главного фактора, помешавшего распространению ислама на север: вполне возможно, что арабы и сами не пошли бы дальше Кавказа. Но кто поручится, что им бы не захотелось завоевать Крым? Здесь мы вступаем в область шатких предположений, которые недопустимы в истории. Достоверно одно: арабо-хазарские войны продолжались без малого сто лет, и именно они позволили Византии удержать свои владения в Малой Азии и сохранить статус великой дер жавы. Для хазар войны эти закончились поражением, хотя порой удача, несомненно, баловала их. Особенно обнадёживающим было вэтом смысле начало VIII века, когда воинству кагана удалось в очередной раз взять Дербент и на целый год перенести военные действия сначала на территорию нынешнего Азербайджана, а потом в Армению. В 730 году хазары разбили арабов в битве при Ардебиле и прошли половину пути до Багдада: таких поражений арабы просто ещё не знали. Конец войны в виду одержанных побед, возможно, виделся хазарам в радужном свете, но тут и случилась одна из тех неожиданностей, которыми так богата история. В 737 году сильная арабская армия вновь водрузила знамя ислама в Дербенте и вторглась в Хазарию. Самандер и Беленджер были взяты, каган признал себя побеждённым. Арабские источники утверждают, что условием мира было принятие каганом мусульманства. Стараясь обезопасить себя от победителей, каган вынужден был перенести свою столицу на Волгу. Так возник Итиль. Тут и начинается одна из самых сложных в хазарской истории партитур: вопрос о принятии хазарами иудейской веры. Доподлинно об этом известно чрезвычайно мало, зато «мифология» вопроса чрезвычайно обширна, тем более что он и по сей день не утратил некоторой идеологической заострённости. Писатель Артур Кёстлер, автор книги «Тринадцатое колено», благодаря хазарам изобрёл панацею от антисемитизма, именно к хазарам возведя начало восточноевропей ского еврейства. По крови хазары не семиты, значит, не семиты и их отдалённые потомки, значит — бессмыслен и антисемитизм. И это лишь одна из умозрительных концепций, воздвигнутых на базе «хазарского иудаизма». Современная культурно-историческая доминанта основывается на допущении, что именно принятие иудаизма способствовало возникновению у хазар нормального государства, городской сети и, вообще, приобщению их к цивилизации. Но существуют историки, которые вслед за Львом Гумилёвым считают, что принятие иудаизма не только изменило природу власти в каганате, но и привело его, в конечном счете, к гибели. Другие учёные видят в этом разумный и целесообразный шаг: если бы каган принял ислам, он оказался бы вассалом халифата, приняв христианство — стал бы вассалом Византии. Но откуда каган древней кочевой династии Ашина узнал об иудейской вере? Кто преподал ему и Тору, и Талмуд? Разумеется, это должны были быть евреи. Но откуда на Волге евреи в конце VIII или в начале IX века? О, бесконечные хазарские вопросы!

256

По крови хазары не семиты, значит, не семиты и их отдалённые потомки, значит — бессмыслен и антисемитизм.

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ 6

Законы жанра требовали не только ангела и победоносных войн, но и традицион ного спора о вере.

Знаменитое письмо хазарского царя Иосифа было написано как ответ видному еврейскому сановнику, служащему у кордовского халифа. Поскольку сановника более всего интересовало, правда ли то, что он услышал от купцов — что на востоке существует могучее иудейское царство, а следовательно, царь и армия, готовая выступить в поход за освобождение евреев от плена и гонений, — царь Иосиф прежде всего рассказал историю обращения Хазарии в иудаизм. Он пояснил, что хазары происходят от «сынов Иафета», т. е. не являются семитским народом, и приняли иудаизм добровольно при царе Булане (Булан потюркски — Олень) после того, как тому дважды во сне явился ангел и повелел выстроить храм истинной веры. Далее повествуется о победоносных походах, которые якобы вёл Булан для того, чтобы добыть золото и серебро для построения храма. Законы жанра требовали не только ангела и победоносных войн, но и традиционного спора о вере. И о таковом было рассказано: иудейский раввин переспорил и христианского «епископа» и мусульманского проповедника, обратившись сначала к христианину, а потом к мусульманину с единственным вопросом: какую веру он считает более истинной — веру пророков или веру оппонента. Христианин сказал, что вера пророков более истинна, чем мусульманство, мусульманин же признал её более истинной, чем христианство. Таким образом каган убедился, что даже противники считают веру пророков наиболее истинной, и выбрал иудаизм. Всё сказанное должно было необычайно вдохновить далёкого автора письма к царю. Тогда вся еврейская история была полна легенд о потерянных после ассирийского и вавилонского пленения еврей ских коленах, которые якобы где-то там за мифической рекой существуют и придут в конце времен, чтобы собрать евреев, рассеянных по земле. Хазарское царство в этом смысле естественно воспринималось как заря новой эры. Евреи жили в Хазарии давно. В начале VI века, после резни, связанной с гражданской войной в Иране, некоторая часть евреев бежала сначала на Кавказ, а потом осела по соседству с хазарами на Тереке, ещё до начала истории хазарского каганата. Поселенцы мирно пасли скот, стараясь не ссориться с соседями, и исповедовали свою веру, о которой мы знаем лишь то, что она была крайне упрощена. Один из древнееврейских источников, известный как «кембриджский аноним» (по местонахождению рукописи), называл их евреями колена Симова, позабывшими веру предков. О хазарах той поры он сообщает, что те жили «без закона и без письма». Письмо и закон были приняты хазарами много позже. Те, первоначальные евреи-переселенцы, как сообщает аноним, «породнились с жителями той страны, и смешались с язычниками, и научились делам их». В «Хазарской книге» Иегуды Галеви рассказывается, что решив принять иудаизм, царь Булан поведал о своих видениях своему «визирю» и они вместе пошли в пустынные горы и нашли пещеру, «в которой некоторые из иудеев праздновали каждую субботу», там они открылись им, приняли их веру и совершили обрезание; мало-помалу они открыли свою тайну всем приближённым, а когда сторонников новой веры стало много, они «осилили» остальных хазар и заставили их принять иудаизм. Когда это произошло — неясно. Называемая в комментариях к «еврейско-хазарской переписке» цифра — 740 год — кажется правдоподобной. Что касается того, какой иудаизм восприняли вчерашние язычники, — можно лишь строить предположения. Несомненно, эта вера очень отличалась от правильного раввинистского иудаизма, что признаёт и царь Иосиф, сообщая в своём письме, что только внук Булана царь Обадия «поправил царство и утвердил

257

ГОЛОВАНОВ веру надлежащим образом и по правилу. Он выстроил дома собрания и дома учения и собрал мудрецов израильских, дал им серебро и золото, и они объяснили ему 24 книги Священного Писания, Мишну, Талмуд и сборники праздничных молитв…» В конце концов, хазары обрели, надо полагать, «правильную» веру. Гаон Саадия (882—942), возглавлявший талмудическую академию Багдада, неоднократно в своих писаниях упоминает хазар; в частности, он так рассказывает об одном месопотамском еврее, отправляющемся в Хазарию на поселение, как будто это случалось чуть ли не ежедневно… Авраам ибн-Дауд сообщал, что в Толедо ему доводилось видеть потомков знатных хазар, «которые были учёные (талмудисты)…» Хазария несомненно обрела известность среди еврейства и вошла в еврейский мир, но в то же время на хазар поглядывали с опаской — «воинственные тюрки-иудеи казались, наверное, раввинам невидалью, вроде единорога, подвергнутого обрезанию», — едко замечает Артур Кёстлер. Тем не менее евреи, особенно купцы, с обнаружением «иудей ского» царства на Волге стали наведываться в Хазарию и селиться там. Они безусловно понимали выгоды местоположения Итиля, находившегося на самом перекрестье торговых путей. Время войны арабов с севером закончилось. Настало время торговли, а через Хазарию шли две великие торговые артерии: с востока на запад (одно из ответвлений Великого шёлкового пути) и с юга на север, по Волге, в Великую Пермь, откуда, в обмен на серебро, юг получал драгоценные меха. Расселившись в городах, евреи занялись торговлей, к чему хазары способностей не имели. В сущности, с началом развала халифата и других сокрушительных событий в средневековой Азии еврейские купцы захватили в свои руки всю торговлю между Китаем и Европой. От Красного моря до Китая было около 200 дневных переходов, а вокруг северного Каспия ещё больше. Но северным путём тоже пользовались, так как в халифате династии аббасидов восстания были делом заурядным. Лев Гумилёв, создавший целую теорию «еврейского переворота» в Хазарии, несомненно ошибался в масштабах «еврейского присутст вия». Красочно и даже убедительно написанная им картина Итиля как крупнейшего торгового города не находит подтверждения в археологии. Среди сотен тысяч предметов, найденных на Нижней Волге (да и в хазарских поселениях на Тереке), еврейских, собственно, нет — ни украшений, ни амулетов, ни предметов культа. Больше того: здесь практически не находят арабских денег, что подтверждало бы гипотезу о том, что Итиль был великим торгом. Скорее, он мог быть транзитной точкой на караванном пути, а всё участие хазар в торговле сводилось, главным образом, к взиманию десятины. Но всё же Итиль был настолько богатым городом, что он мог завозить лучшие по тому времени военные доспехи из Ирана и Закавказья, приглашать зодчих для строительства крепостей из Византии и заказывать ювелирные украшения у лучших мастеров Азии. Повторилась ситуация со «скифским золотом»: скифы, никогда не занимавшиеся ювелирной практикой, делали заказы грекам на свои скифские украшения — так возник знаменитый «звериный скифский стиль». Подобно этому родился «хазарский лотос», ременные пряжки с ликами, потрясающие золотые сосуды… Как творцы хазары не имели к этому касательства. Но как заказчики они создали свой «стиль».

«воинственные тюрки-иудеи казались, наверное, раввинам невидалью, вроде единорога, подвергнутого обрезанию»

7 Последствия смены веры были неоднозначны. Мы уже упоминали о принятой рядом учёных точке зрения, согласно которой принятие иудаизма стабилизировало ситуацию в каганате после поражения в войне с арабами и способствовало его расцвету, росту городов и,

258

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ

Иудаизм приняла только хазарская верхушка, и теперь «царю», чтобы иметь под рукой верных воинов, недостаточно было, как прежде кагану, кликнуть клич степнякам — пришлось нанимать наёмников.

вообще, вступлению на цивилизованный путь развития. Однако общепризнанный научный авторитет по истории Хазарии М. И. Артамонов пишет о жесточайшей «гражданской войне» в Хазарии, о которой повествуют византийские хроники. Очевидно, родовая знать кочевых народов не хотела сдавать свои позиции и жить по новым установлениям. Нам никогда не разобраться, что творилось в это время в степи. Но некоторые последствия известны: венгры ушли сначала в Поднепровье, а потом в Паннонию. Откололся и был присоединён к Византии христианизированный Крым. Часть булгар ушла с Волги на Дунай. Вслед за венграми в Европу устремилось и племя каваров. Оно напоминало о далёком прошлом, когда хазары совершали первые набеги в Закавказье. Кавары слыли отважными воинами и великолепными мастерами по обработке металлов. Возможно, именно их предки по приказу кагана учились у грузинских мастеров изготовлению предметов из золота, серебра, железа и меди после взятия Тбилиси в 629 году. С каварами предание связывает клад, известный, как «сокровище Надьинмиклош», обнаруженный в 1791 году около венгерской деревушки с этим названием. В нём было 28 великолепных золотых сосудов Х века. Исследователь венгерских древностей А. Барта отмечал, в частности, что фигура «князя-победителя», который тащит за волосы пленного, и инкрустанция на других кувшинах близки по стилю находкам в Нови Пазаре в Болгарии (где венгры и кавары успели побывать, воюя против Византии) и в хазарском Саркеле. Хазария изменилась. Раньше это была типичная «кочевая империя», связанная, как и все пластичные образования подобного рода, сетью династических браков, интересами общей безопасности и, по возможности, общей наживы, о чём должен был заботиться владыка своих подданных — тюркский каган. Теперь часть населения осела в городах, живя уже не войнами, а торговлей и земледелием. Степнякам трудно было принять такой образ жизни, так же как и новую, совершенно непонятную им религию: Хазария издавна была поликонфессиональным государством и не ведала религиозных приоритетов. С принятием иудаизма изменился статус самого кагана, и власть фактически перешла к «беку». М. И. Артамонов пишет о том, что беком был и «царь Булан», от которого и произошла династия хазарских «царей». Родовая аристократия, недовольная тем, что «беки» превратили кагана «в бессильного сакрального царя», восстала против них. Прежде бек отвечал за набор ополчения и пополнение казны. Именно в интересах бека было упрочение городов, сосредоточение богатств в одном месте, развитие торговли, системы взимания дани с соседей: т. е. некое плановое хозяйство, противостоящее анархии рискованных военных походов. Бек был заинтересован в передаче власти по наследству для её стабилизации и в уменьшении роли старой племенной аристократии. В общем-то именно в интересах бека (царя) было принятие иудаизма, провозглашающего веру в единого Бога: предполагалось, что это сплотит массу племён, входящих в каганат. Но попытка создать в каганате более жёсткую государственную структуру не удалась, а возможно, и не могла удастся на таком «продувном» месте, как поволжские и причерноморские степи, которые всегда были столбовой дорогой кочевников. В результате города с оседлым населением и степь стали жить разной жизнью. Иудаизм приняла только хазарская верхушка, и теперь «царю», чтобы иметь под рукой верных воинов, недостаточно было, как прежде кагану, кликнуть клич степнякам — пришлось нанимать наёмников. Первыми в этой роли выступили гузы, откочевавшие на Волгу из дельты Сыр-Дарьи, где в IX веке их застигла настоящая экологическая катастрофа, когда река сменила русло. Гузы вели образ жизни, очень похожий на образ жизни оседлых хазар дельты: а тут сотни лет возделывавшиеся поля, бахчи и ви-

259

ГОЛОВАНОВ ноградники в одночасье остались без воды — и гузы рассеялись по степи. Часть из них добралась до Волги. Этнически гузы были тюрки (как и большая часть племён Хазарии), но кроме того, они были подданными хорезмшаха и, следовательно, мусульманами. Не странно ли, что мусульмане — недавние враги — стали охранниками хазарского двора? Нет. В новой Хазарии действительно всё переменилось: интересы торговли требовали добрых отношений с исламским миром. В международных отношениях Хазария ориентировалась теперь не на Византию, а на мусульманский восток. Что же касается Византии, то в Итиле скорее были заинтересованы в войнах, в которые постоянно была вовлечена бывшая союзница Хазарии, «связывая» тем самым активность и арабов, и «отколовшихся» венгров и булгар. В конце концов, именно из Ирана, вернее, из двух маленьких горных княжеств, хазарские правители стали приглашать к себе наёмников, решив, что гузы значительно уступают в воинской доблести воинственным горцам. Разумеется, наёмникам надо было платить. А поскольку приезжали они «на службу» с семьями, содержание их обходилось недёшево. Откуда же брать для этого деньги? Начались войны, нацеленные на то, чтобы обложить данью соседние народы. В их число — при постоянном расширении территорий для сбора дани — попали камские булгары, буртасы (по арабским источникам — народ, живший на берегах Волги от нынешнего Саратова до Казани), мордва, марийцы, вятичи, северяне и поляне. Славяне-поляне оказались последними в этом списке: до IX века хазары и славяне не встречались. Но уже в 834 году против славян на Дону хазары, пригласив византийских мастеров, построили крепость Саркел. Поднятие уровня Каспия в это время лишило хазар дельты более чем половины возделываемых угодий. Война со славянами за новые плодородные земли была бы, вероятно, неизбежна, но тут в историю, как всегда неожиданно, вторгся очередной непредвиденный фактор — викинги.

Несомненно, натолкнувшись на большой и богатый город, они должны были хотя бы попытаться разграбить его.

В IX и Х веках викинги — дружины морских разбойников из Скандинавии — терроризировали всю Европу. Викинги грабили Англию и Францию, викинги нападали на арабские корабли и мечтали о взятии Константинополя. Викинги — Аскольд и Дир — в 862 году пришли в Киев и, обнаружив, что славянская династия князей, основавших город, «сгинула», самозванно стали править в нём. Наконец, разведав путь до Волги, в 909 году викинги внезапно объявились в Итиле. Несомненно, натолкнувшись на большой и богатый город, они должны были хотя бы попытаться разграбить его. Но этого не произошло. Почему? Может быть, город не был таким уж богатым? Или хазары оказались хитрее? Головорезов с севера решено было пропустить на Каспий. Больше того, с ними был заключён договор, по которому за свободный проход назад они обязывались отдать хазарскому кагану пятую часть добычи. Поистине, нет ситуации, из которой мудрый человек не извлёк бы выгоды для себя! Не десятина, так вдвое больше! При этом речь шла отнюдь не только о выгоде материальной. Обстановка в исламском мире, от которого зависело благополучие волжского каганата, давно требовала урегулирования. Ещё в конце IX века власть на южном побережье Каспийского моря и в Тегеране захватили персидские шииты, в результате чего все прежде налаженные торговые связи были разорваны, а транзит север-юг, которым жила Волга, практически перестал функционировать. Против шиитов надо было начинать войну — но кто будет её вести? Для войны с мусульманами

260

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ

И всё же конец Хазарии был близок.

нужны были воины-иноверцы… И тут как на заказ являются русы (они же варяги и викинги западноевропейской истории), которые должны были сыграть на Каспии роль карательного отряда. Что они примерно и исполнили, учинив настоящий разгром каспийских побережий и крупнейшего порта Абаскун на юге Каспия. На следующий год варяги напали на Мазендеран (персидскую провинцию на юге Каспийского моря), но получив отпор, ушли восвояси. В 913 году викинги пришли на Каспий с самым большим флотом в 500 кораблей. Но тут-то совмест ное хазарско-варяжское предприятие и дало сбой. Поначалу пираты, как всегда, обрушились на южный берег. Но то ли богатства края были исчерпаны предыдущими набегами, то ли нежданных гостей здесь уже ждали — по какой-то причине викинги напали на Ширван и Баку, где сидели правители, поставленные халифатом, друзья хазар, и устроили здесь такую резню, которой до тех пор и не видывали каспийские берега. Вернувшись в Итиль с огромной добычей, варяги, как обычно, отгрузили положенную часть царю Вениамину, однако тот не спешил их пропустить. Самостоятельная инициатива пиратов ему не понравилась. И он позволил своей мусульманской гвардии «отмстить» пришельцам за кровь мусульман и за полон женщин и детей. Битва викингов с воинами ислама продолжалась три дня, и в конце концов Аллах даровал победу своим сынам. Тридцать тысяч русов полегло в этой битве. В плен не брали. Оставшиеся в живых пытались бежать вверх по Волге, но по пути все были истреблены поволжскими народами. Из похода не вернулся никто. Казалось бы, это должно было разрушить «союз» викингов и хазар, но он оказался крепче, чем можно было ожидать. Полем их совместных интересов стала Византия. Разумеется, не всё было гладко: речь шла об очередном переделе мира, а в таких делах надо безошибочно чувствовать, что выгоднее. Скажем, сын Рюрика Олег, сев на княжение в Киеве, присвоил себе хазарскую дань, что удовольствия в Итиле вызвать, разумеется, не могло. Но с другой стороны, победоносный поход Олега на Царьград в 907-м не мог не порадовать хазар. Византия была устрашена и унижена. Между Хазарией и Византией назревала война. Когда она началась, варяги, подчинившие себе славянские земли, попытались использовать момент, чтобы урвать себе ещё кусок «хазарской дани», которой были обложены славянские племена. Но в результате дружины, посланные князем Игорем в Крым, были разбиты хазарским воеводой Песахом, а побеждённый Игорь вынужден был в 941-м году отправить огромный флот в 10 000 ладей на Царьград. По существу, он действовал как вассал Хазарии. «Кембриджский аноним» подтверждает это. Поход, как известно, закончился чудовищным поражением воинства князя и гибелью всего флота от «греческого огня». «Аноним» сообщает, что после такого позора возглавлявший поход князь Хельгу не смел вернуться на родину, а бежал в Персию, где и погиб. После этого Игорь собрал ещё одно войско для похода на Византию, но греки откупились от него. И всё же конец Хазарии был близок. Ибо с варягами на Руси произошло то же, что с тюрками, пришедшими на берега Терека и Волги: они смешались с местным населением и стали заинтересованными хозяевами края. Они выросли на славянских землях, ставших их родиной, и их задача была уже не грабить, а «володеть», для чего, прежде всего, надо было освободиться от «союза» с хазарами. Царь Иосиф в своём письме упоминает об упорной войне, которую он ведёт с Русью, защищая мусульманские земли. Вероятно, война началась сразу после паломничества княгини Ольги в Константинополь и принятия ею христианства, что, опять же, на дипломатическом языке того времени, означало заключение союза с Византией. Правда, война хазар с Русью не принесла видимых изменений на исторической карте, пока не подрос сын Ольги, получивший славянское имя Святослав.

261

ГОЛОВАНОВ В 964 году Святослав пришёл в землю вятичей на Оке и освободил их от хазарской дани. Он понимал, что нанести Хазарии решающий удар через донские степи, контролируемые конницей степняков, не удастся. Он действовал как предки, как варяг. В 965 году дружинники Святослава срубили ладьи и спустились по Оке и Волге к Итилю. Что было дальше, можно только предполагать — но город, ещё недавно столь восхищавший арабских географов, исчез без следа…

9 Эта победа решила судьбу войны и судьбу Хазарии. Центр сложной системы исчез, и система распалась. Русским нечего было делать в дельте Волги, и они ушли. Дальнейший поход Святослава — по наезженной дороге перекочёвок хазарского кагана через Чёрные Земли к среднему Тереку, т. е. Самандеру, а затем через кубанские степи к Дону — прошёл беспрепятственно. Хазарские евреи бежали в Ширван и Иран. В каких-нибудь несколько десятилетий история Хазарии полностью преобразилась: из могущественной державы, способной вершить дела мировой политики, она превратилась в тихое заштатное государство. На месте разрушенного Итиля вскоре выстроен был новый город — Саксин. Арабский путешественник Аль-Гарнати, родом из арабской Испании, прожил в нём двадцать лет. Он пишет, что это был город, равного которому не было во всём Туркестане. Но населяли его лишь гузы и булгары, исповедующие мусульманскую веру. Саксин пережил монгольское нашествие и исчез только в 30-е годы ХIV века, когда город был затоплен поднявшимися водами Каспия. В «Повести временных лет» последнее упоминание о хазарах датируется 1106 годом, когда половцы совершили набег на Заречьск, а князь послал им в догонку воевод Яна да Ивана-хазара (хазарская община в Киеве существовала с начала Х века, когда киевляне и были обложены хазарской данью). Раввин Петахия, еврейский путешественник из Германии, около 1180 года прошёл всю восточную Европу в поисках страны хазар. Таковых он обнаружил к северу от Крыма, чудом уцелевших в пространствах, которые у русских не назывались иначе как «дикая степь». Впрочем, в книге, записанной с его слов, отмечено, что Рабби Петахия в стране хазар не застал уже ничего, «кроме женского воя и собачьего лая». Удивительно, что если бы в то же время ему удалось добраться до волжской дельты, он увидел бы город Саксин во всём его величии…

Хазарский каганат оставил после себя единственный устойчивый культурный след — миф.

10 Хазарский каганат оставил после себя единственный устойчивый культурный след — миф. Хазария, как некое виртуальное государство, время от времени возникала (и продолжает возникать) то в литературе, то в географии. Генуэзские и венецианские купцы в своих документах до XIII века называли Крым «Газарией». Мифологический «Словарь» Милорада Павича — лишь одно из возможных ответвлений хазарского мифа. Поразительно, что каганат, существенно повлиявший на множест во процессов раннесредневековой истории, не создал ни этнической традиции, ни культурного поля, на котором развивалась бы культура народов-преемников. Лишь А. Барта утверждает, что «все пути, которые мы тщательно исследовали, в надежде обнаружить истоки венгерского искусства Х века, возвращают нас на территорию хазар…»

262

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ

От этого и потянулась вся история.

В течение двух веков между походом Святослава и монгольским нашествием в дельте Волги продолжалась жизнь постхазарского государства, которое утратило свои имперские претензии и буквально «выпало» из мировой истории. С приходом воинства Чингиз-Хана Хазария бесследно исчезла, оставив после себя лишь множество народов, которые растворились в самых разных культурных традициях. Хазары дельты смешались с монголами. Евреи частью скрылись в горах Дагестана, частью перебрались обратно в Персию, где сведения о них прослеживаются до XII века. Впрочем, ученик Франциска Ассизского, Иоанн де Плано Карпини, упоминает в своей грандиозной «Истории монголов» и хазар, исповедующих иудейскую религию. Христианеаланы сохранились в горах Осетии. Терские хазары-христиане должны были искать единоверцев и перебрались на Дон, где жили бродники — народ смешанного происхождения, — говорившие по-русски и исповедовавшие православную веру. Хазары принесли с собой на Дон привычную им технику — саманный кирпич, из которого был построен посёлок на развалинах Саркела — и стали возделывать здесь виноград. По иронии истории позднее они оказались союзниками монголов, защищаясь от половцев, и так растворились в этногенезе Золотой Орды. Печенеги, бывшие когда-то подлинными хозяевами степи, в 1034 году в последний раз осадили Киев, но, потерпев неудачу, ушли в степи между Днепром и Дунаем. Часть из них перешла на Балканы и приняла православие. Венгры и болгары вписались в европейскую историю и культуру. Об остальных ничего не известно. Вероятно, в культуре каждого «постхазарского» народа каким-то отблеском запечатлелись черты, свойственные культуре каганата в древности. Но как выявить в столь разных традициях черты, которые являются специфически хазарскими? Говоря о «хазарской культуре» мы, по сути, говорим о россыпи зеркальных отражений, солнечных «зайчиков», которые нам никогда не собрать воедино. Лишь сегодняшние археологические открытия, возможно, позволят сказать о хазарах что-то более определённое.

11 Город обнаружился километрах в сорока от Астрахани, в самой гуще волжской дельты, где река, как крона раскидистого древа, начинает ветвиться на бесконечные протоки и рукава, превращающие сушу дельты в бесконечный и беспрестанно меняющийся лабиринт. «Суша» дельты — это сплошные острова, часто не имеющие, как и тот остров, куда мы стремились, даже названия. Впрочем, у «нашего» привязка была крепкая — большое село Самосделка на противоположном берегу. От Самосделки сторонкой на острове держалось несколько домов, которые сами себя называли просто «деревня»: тут жили люди, работающие тяжёлую крестьянскую работу. На острове густо росла любая трава, поэтому несколько мужиков, не отвыкших ещё от труда, порешили учредить тут фермерство. От этого и потянулась вся история. Неподалеку от хоздвора было место, издавна известное как «Красные пески» из-за обилия кирпичной пыли и обломков обожжёной глины. Даже в самую высокую воду место это оставалось сухим, и потому, когда началось фермерство, крестьяне это место выбрали, чтобы поставить большую скирду с запасом сена на зиму. А чтобы коровы раньше времени не растрепали сено, скирду окопали глубокой траншеей. Вот тут оно всё и вылезло: странной формы кирпичи, осколки посуды, кости. Никаких таких умных мыслей фермерам в голову не пришло, разве что обеспокоились, что кости зацепили: не оказался

263

ГОЛОВАНОВ бы старый скотомогильник, не покосило бы скот ящуром… Ну, а дальше всё по схеме: черепки, черепа, непонятные осколки. Мальчишки. Классический сельский учитель истории Александр Пухов, в один прекрасный день заявившейся в Астрахань с целой сумкой этих черепков. Потом учёные. Когда мы с телегруппой оказались на Самосделке, было давно понятно, что речь идёт не просто о поселении, и даже не просто о городе, а о городе очень большом. И хотя в раскопе — площадью в сорок, примерно, квадратных метров, — пробитом на разную глубину вглубь столетий, не было ни стен, ни башен, а только, скажем так, фрагмент городской улицы, в котором открывались интерьеры трёх домов и небольшой площади меж ними — шурфы, пробитые по границе «Красных песков», позволили определить площадь города: примерно два квадратных километра. Для XI—XII века, повторюсь, это очень много. И если это город такого размера, то естественен вопрос — какой? Для меня, как для человека чрезмерно увлекающегося и не склонного разбираться в тонкостях археологии, вопрос был приблизительно ясен. Я так воодушевился, что сманив с собой группу из телекомпании «ВИД» — режиссёра Сергея Куракина и оператора Юру, — немедленно выехал на раскопки. Очень жаль, что после того, как «ВИД» перестал, фактически, существовать, весь отснятый нами материал был запечатан без описи в один из контейнеров, которых были сотни, и погиб. Затерялся. И найти его — нереально. А ведь мы сняли первое погружение археологов в Итиль/Саксин — событие мирового значения! Принципиально важным оказалось участие в экспедиции почвоведов. Они обследовали всю громадную территорию дельты и пришли к довольно-таки радикальному выводу: что мест, где большой город в принципе мог бы быть построен, в дельте Волги всего два-три. А поскольку там тоже были сделаны пробные раскопы, но ничего не было обнаружено, то методом исключения можно было умозаключить, что Самосделка — это вообще единственное место, где могли стоять существовавшие в дельте Волги города. А таковых известно два — Саксин и Итиль. При той степени научной корректности, с которой учёные высказывают свои предположения, со стопроцентной уверенностью утверждать, что обнаружен Итиль, нельзя. Но я, не обладая необходимой степенью научной корректности, ликовал, как хазарин, внезапно обретший историческую родину. Помню таинство археологического раскопа, человеческий скелет, стены домов, сложенные из обломков обожжёного кирпича. Дураку было ясно, что кирпич этот явно вторичного использования. Скажем, на некоторых кирпичах видны были следы известкового раствора, а сама кладка сделана на глиняном: значит, кирпичи выломаны из каких-то более ранних стен… Значит, здесь были какие-то стены, которые можно было разломать… Внутри — земляные полы и система отопления в виде канов — горизонтальных дымоходов, они отходили от печи-тандыра, в которой пекли лепёшки. Суфы — глинобитные лежанки — обогревались этими дымоходами. Захоронения — прямо внутри домов, под земляным полом… Это странное соседство живых с мёртвыми в одном доме, конечно, свидетельствовало о чём-то… О чём? Ну, мы не учёные, конечно, но, как минимум, оно могло свидетельствовать о том, что в городе, несмотря на его большую площадь, свободного места не было, скученность строений была невероятная, а это могло означать только одно — что перед тем, как город перестал существовать, его уже сильно подпирала река… Среди находок в верхних слоях больше всего было битой керамики, золотоордынских монет. Но, как сказала руководитель работ, старший научный сотрудник Института этноло-

264

Это странное соседство живых с мёртвыми в одном доме, конечно, свидетельство вало о чём-то… О чём?

ХАЗАРСКИЙ ЛАБИРИНТ гии РАН Эмма Давидовна Зиливинская, где-то на третьем штыке лопаты монеты золотоордынские неожиданно кончились. И это значило, что студенты-археологи, осуществляющие раскопки, заглубились уже в какие-то более древние горизонты… Для того, чтобы поставить точку в этом вопросе, необходимо только время. Учёные осторожны в своих выводах, и это, наверно, правильно. Оставим учёным их осторожность, возьмём в поводыри воображенье… На раскопе сделана серия радиоуглеродных дат, и некоторые даты дают IX век, а это уже совсем хазарское время… Кроме того, поражает невероятное количество кирпича. Откуда здесь взялось столько кирпича, что из него можно было построить целый город? Даже во времена Золотой Орды здесь строили из этого древнего, частью ломаного кирпича. Тогда сколько же его здесь было?! Насколько я помню, в Итиле из кирпича мог строить только каган и его приближённые, включая бека. Но если это так, и никакого другого крупного города в дельте Волги нет и не может быть, а значит… Ну, разумеется — мы заходим ещё на один круг, как пикирующие бомбардировщики, но теперь на дне раскопа не видим уже ни черепов, ни труб, ни кирпича, а только золотисто-загорелые спины прекрасных девушек, однообразными ласкающими движениями рук будто пытающихся выманить из сухой красноватой земли какое-то странное признание…

Во сне по нашим лицам бегали тушканчики…

Поражённые, стояли мы на краю раскопа, и жаркое солнце стояло в небе, выжженном, как красные пески. Зато в тени растрескавшихся вековых ив было чудесно, прохладно, легко; загорелые студентки заглядывались на нас, а мы заглядывались на них, и было хорошо; потом незаметно подкрадывался вечер, разноцветные красивые ужи сползали в старицу поохотится за лягушками, из тростника выходили к водопою лошади, и казалось, что они глядятся в отраженье неизбывных былинных времён; хлопал выхлоп, и начинал тарахтеть двухтакт ный движок «Болиндер» помпового применения, который заводил дядя Коля Покусаев, оставленный доживать в сторожке рыбоводной конторы, чтобы время от времени подбавлять живущим в зелёной канаве осетрам свежую, богатую кислородом воду. В Сомовке бил лопастью хвоста сом, вспугнутый купающимися девушками, вспыхивала звезда, загорался огонь, сам собою завязывался разговор. Однажды я увидел у огня хазарскую принцессу Атех из книги Павича и подошёл к ней, чтобы сказать ей, что она нравится мне. «Да, — сказала она, — я заметила». Потом разговор стих, месяц спрятался в ивах. «Тебе было хорошо со мной?» — спросила она. «Да», — сказал я. Мы оказались не слишком многословными, зная, что больше никогда не встретимся и слова не нужны. Увы — на срезе хазарского мифа даже любовь неуловима. О принцессе известно, что она так и не смогла умереть, но днём она надевала совсем другое лицо, нежели ночью, и я попросту глядел бы на неё, не узнавая. В глубокой тьме мы с Куракиным и оператором Юрой возвращались в отведённую нам хозпалатку без пола, стоящую в непроходимой гуще конопли, и засыпали на голой земле. Во сне по нашим лицам бегали тушканчики… Говорят, что если сделать зеркало из гладкой соли и заглянуть в него, можно будет на дне его увидеть Хазарию: она узнаваема по плоским островам, заросшим столетними ивами, табунам гнедых коней, бредущих в травах вечного кочевья, блеску сухого тростника, скрывающего невидимых лучников, да вечерней перекличке скворцов, в песнях которых, говорят, ещё уловимы звуки подлинной хазарской речи…

265

Владимир Васильев родился в 1948 году в Харькове. В 1973-м окончил Харьковский автомобильно-дорожный институт. Книги стихов «Бытовой романс» (Х., 1998), «Пока не закончилось время…» (М., 2002), «На краю у прошлого» (Х., 2008), «Избранное» (Х., 2009), книга прозы «Я был писаришка штабной…» (Х., 2005). Стихи публиковались в антологиях «Дикое поле. Стихи русских поэтов Украины конца XX века», «Освобождённый Улисс: Русская поэзия за пределами России», «Авторская песня. Антология», «Антология бардовской песни», «Бардовские песни. Золотой фонд авторской песни». Лауреат Харьковской муниципальной премии им. Б. Чичибабина (2008), премии «Народное признание» (2008). Пишет песни на свои стихи. Живёт в Харькове.

Вернулись крысы и нашарили Ржаных сухариков запас. Часы настенные ударили Двенадцать раз, тринадцать раз… И тот, кто был когда-то мальчиком, Давно забыл уже о сне. Малютка-гном коротким пальчиком Рисует тени на стене. Они отбросят настоящие Зеркальный шкаф, диван, комод. Но люди, в комнату входящие, Их не увидят. Звон замрёт. Преломит маятник два лучика, Прервётся шестерёнок зуд… На кухне крысы ждут Щелкунчика — Во тьме сухарики грызут.

266

*** Плохие художники рисуют одинаково. Талант не переходит с Якова на всякого, Подобно икоте. А художник Федот Точно знает, чего хочет народ. Народ хочет ясного, понятного, простого. Ему не интересно ваше «новое слово». Поэтому бессмертные лебеди и пруд, Олени и красавицы всех переживут. Алое сердечко. Два белых голубка. Искусство вечно. Жизнь коротка.

Поэтому бессмертные лебеди и пруд, Олени и красавицы всех переживут.

Две гитары за стеной Звук издали жестяной. Из кармана выпал ножик С рукояткой костяной. В пол воткнулся деревянный (Ой, недобрые дела!). Дева ножик окаянный Еле выдернуть смогла. За стеной запели пьяно: «Ты — цыган, и я — цыган!» Вышел месяц из тумана И опять ушёл в туман, Чтоб не видеть дикой сцены И заламыванья рук В доме каменном, где стены Не задерживают звук.

Как Танюша с печки Щипчики взяла, Волосы в колечки Мелко завила. Про того у речки Песню завела, Для кого у печки Кудри завила. Может быть, другую Он себе завёл? Лучше бы в пивную Он себя завёл. Лучше бы хмельную Песню он завёл, А потом вручную Трактор бы завёл.

267

ВАСИЛЬЕВ Ты лети, мой трактор, Через поле ржи! Так-то, мол, и так-то, Милому скажи: Мол, грустит у речки Девушка одна. Скоро все колечки Разовьёт она. Ты проснись, мой сокол, В утреннюю рань. На гранитный цоколь Ноженьками стань. Обратись, мой сокол, В звончатую медь, Чтоб не мог высоко От меня взлететь! Чу, зафыркал трактор — Это важный фактор…

Рыбка «А где Володя?! Володя где?!» — кричала Надежда в лицо Людмиле. «Р-р-бота, р-р-бота!» — отвечала Людмила и стучала кулаком о кулак сверху вниз. — А папа как?! — Па-па? — переспросила Людмила и, выпятив грудь, словно культурист, показала: крепкий ещё. — Я чаю принесу! — крикнула Надежда и пошла на кухню. За ней увязалась её маленькая дочурка Анечка. — Мама, а почему ты всё время кричишь? — А потому что с глухим трудно разговаривать! — А тётя Люда совсем не слышит? — Совсем. — Она тебя по губам понимает? — Да. — Значит, она и рыбку нашу поймёт?! — Ну что за глупость. — Но ведь наша рыбка умеет говорить «мама». Ты же сама видела! — Это рыбка просто открывает и закрывает рот. Дышит она так в воде, а не говорит! — Нет, говорит! — Что ты от меня хочешь? — Я хочу показать тёте Люде рыбку! — Ну так показывай. А я пока торт нарежу и чай заварю. Анечка побежала в комнату. Тётя Люда листала журнал «Новый хозяин», в редакции которого работала Надежда. Анечка подошла к тёте и тихонько потянула за рукав. Людмила подняла голову, увидела Анечку и улыбнулась. «Рыб-ка!» — громко по слогам сказала девочка и показала пальчиком на аквариум. «Рып-ка», — повторила Людмила. — Да, да, — обрадовалась Анечка. — Это непростая рыбка. Она умеет говорить «мама». — Ма-ма? — удивилась Людмила. — Пойдём, пойдём, — потянула её к аквариуму девочка. — Смотри, я постучу о стекло, и рыбка подплывёт!

268

«Р-р-бота, р-р-бота!» — отвечала Людмила и стучала кулаком о кулак сверху вниз.

РЫБКА

«Мама, мама! Тётя Люда с рыбкой разговаривать будут!»

— Рып-ка, — сказала Людмила. — Ах, ты не поняла. Смотри! — Анечка постучала ноготком по стеклу, и рыбка, приученная этим звуком к тому, что дадут корм, приплыла. — Сейчас она скажет «мама». И рыбка действительно два раза открыла и закрыла рот. — Вот видишь! — радостно засмеялась Анечка и, глядя в лицо Людмиле, громко, как Надежда, спросила: — Ты по-ня-ла?! — Ага! — сказала Людмила и уставилась на рыбку. Рыбка навела на неё свои выпуклые телескопические глаза. Анечка бросилась на кухню: «Мама, мама! Тётя Люда с рыбкой разговаривать будут!» — Ну конечно! Помоги мне лучше. Бери тарелку с тортом, а я чай понесу. После чая Людмила показала пальцем на рыбку и попросила: «П-д-рыте!» «Это ж надо», — удивилась Надежда и спросила дочку: — Ну что? Подарим тёте Люде рыбку? — Мама! — со слезами в глазах посмотрела на неё Анечка. — А я тебе новую куплю. Точно такую же. — Ладно, — вздохнула великодушная Анечка, но было видно, что ей совсем не хочется отдавать рыбку. Печалиться ей пришлось недолго. Через пару дней в её аквариуме плавала рыбка, очень похожая на прежнюю, и, о радость, она тоже умела говорить «мама». Надежда поехала в зоомагазин за сухим кормом. У самого входа, на ступеньках, встретила красивую пару. «Это ж надо как на Люду похожа, — удивилась она, глядя на женщину, — только эта ростом выше и одета шикарно. Наверное, экзотических тварей в доме держат. Вон пакетов сколько мужик её тащит! Конечно, если денег немерено. — Пара прошла мимо. Надежда обернулась. — К машине своей идут! К иномарке! Ой! А походка у неё Людкина, косолапая! Нет! Шуба, мужик, машина! Откуда? А если она? Догнать и спросить? Неудобно. Что значит — неудобно? Извинюсь!» Надежда торопливо забежала вперёд и, глядя в лицо женщине, чтобы та могла прочесть по губам (а вдруг Людмила?), обратилась: «Извините… Люда, это ты?» — А кто же ещё? — без особой радости ответила шикарная женщина и представила своего спутника: — Познакомься. Это Вадик. Мой водитель. — Как водитель? — не поняла Надежда. — А где Володя?! Володя где?! — Да не кричи ты. Я не глухая, — недовольно поморщилась Людмила. — Расстались мы с Володей. — Как не глухая? Как расстались? — Вадик, это Надежда, моя давняя знакомая. — Какая знакомая? Что ты говоришь? Я ведь твоя родственница! — Мы с ней так давно знакомы, что стали почти родными, — наг ло улыбаясь, объяснила Людмила своему спутнику. Тот равнодушно пожал плечами — ваши проблемы. — Ты, Надюша, звони, пока я телефон не сменила. Ну, пока! После того, как машина уехала, Надежда постояла ещё с минутку и, не заходя в магазин, побрела на остановку. — Мама, ты рыбке еду привезла? — встретила её у порога Анечка. — Рыбке? — рассеянно спросила Надежда. — Да! — Нет, не привезла… — Ой, а что же она кушать будет? — Перебьётся.

269

ВАСИЛЬЕВ — Мамуля, кто тебя расстроил? Опять пальчик от нервов загнулся? Надежду затряс мелкий истеричный хохоток: — Доченька, знаешь, что у глухонемых означает загнутый указательный палец? — Нет. А что? — Зависть! Вот что! Выйди, пожалуйста, мне надо поговорить по телефону. — Мамочка, я не буду мешать! — Выйди! — рявкнула Надежда. — Ты злая! — крикнула Анечка и с плачем выбежала из комнаты. — Будешь тут злой, — подумала Надежда, набирая номер Людмилы. «Алло?» — прозвучал знакомый голос. «Р-рыбка?!» — яростно выпалила Надежда. — Рыбка, — спокойно ответила Людмила. — А я?! — А что ты? — Я ведь её кормила! — Исключительно сухим кормом. — Откуда ты знаешь?! — Рыбка жаловалась. — Ты врёшь! — У неё от твоего сухого корма язва желудка! — У рыб не бывает язвы! — Ещё и как бывает! — Я вижу, вы с ней спелись. — Да, спелись! — И уж она для тебя постаралась? — Один раз. — Врёшь! — С какой стати? — Ты стала здоровой, богатой и что там ещё? — Я выразила несколько желаний в одном предложении. — Не ври! Я сказку читала! — Ну и дальше читай! — А ведь я о тебе хорошо думала! — А я тебе что-то плохое сделала? Ладно, — вздохнула Люд мила, — приезжай. Я поговорю с рыбкой. Может, чего и посоветует. Надежда метнулась к двери.

Сидит женщина и смотрит на свой указательный палец. Хотя что в этом странного?

Людмила подошла к аквариуму и постучала ногтем о стекло. Приплыла рыбка. «Я всё знаю, — прочла Людмила по рыбкиным губам, — но не печалься. Нас небольшой партией из Китая привезли. Меня и ещё двух рыбок с такими же способностями. Одна из них как раз у Надежды. Повезло ей». Анечка сидела у аквариума и делилась печалью с рыбкой. — Жаль, что ты кроме «мама» ничего не говоришь, а то бы я по просила тебя выпрямить мамин пальчик… Надежда ехала в полупустом троллейбусе, дыша на замёрзшую руку, которая из-за крючковатого пальца не лезла в перчатку. «А вдруг это ловушка, — лихорадочно соображала она, — и пока я тут еду, загадает Людка какое-нибудь подлое желание и…» «Дзин-н-нь», — прозвучало в троллейбусе. И на мгновение стало светлей. Но мало ли чего? Может, мобильник чей-то сработал, разряд электрический за окном полыхнул… Руке вдруг стало горячо. Палец выпрямился и порозовел. «Началось!» — в невероятном напряжении замерла Надежда, да так, что не заметила и контролёра, спросившего билет, и того, как он испуганно обошёл её стороной. Ещё бы! Сидит женщина и смотрит на свой указательный палец. Хотя что в этом странного?

270

СЕСТРИЦА И БРАТЕЦ

Сестрица и братец

Видит, девушка красоты неписаной мини-трактор обнимает, слезами заливается.

Жили-были в одном селе муж да жена. Поехали они как-то в дальние края на заработки и до того хорошо там обустроились, что о детях родных забыли. Остались Алёнушка да Иванушка одни-одинёшеньки. Устроилась Алёнушка на работу в райцентр, а братца малого стала брать с собой. Шли они как-то днём жарким полями широкими, непаханными, и захотелось Иванушке пить. «Подожди, братец! — говорит ему Алёнушка. — Дойдём до колодца!» Идут они, идут — солнце палит, жар с ног валит, пот ручьями катит. Глядь, а на дороге коровье копытце, полное водицы. «Нет уж, — думает Иванушка, — лучше потерплю, мне Алёнушка сказку читала! Знаю, что будет!» Идут они дальше. Вот уж и лошадиное, и козье копытца миновали. А солнце палит, жар с ног валит, пот ручьями катит. А на дороге след от колеса тракторного, водою до краёв наполненный. «Из этого можно!» — обрадовался Иванушка. Отстал он от сест рицы — мол, шнурок развязался, — встал на четвереньки, понюхал: вода бензином пахнет. Идёт себе Алёнушка и вдруг слышит — мотор за спиной затарахтел. Обернулась, а вместо братца Иванушки мини-трактор стоит, фарами виновато мигает. Поняла она всё и заплакала слезами горючими. В это время ехал дорогой просёлочной бизнесмен на джипе «Лексус». Видит, девушка красоты неписаной мини-трактор обнимает, слезами заливается. Остановился он, вышел из машины и спросил участливо: «О чём, красная девица, плачешь?» Рассказала ему Алёнушка про свою беду. Бизнесмен ей и говорит: «Давай жить у меня на даче гражданским браком. Ни в чём тебе нужды не будет, а братца твоего как родного любить буду!» Алёнушка подумала и пошла за бизнесмена. Стали они жить-поживать. Бизнесмен с Алёнушки пылинки сдувает, Иванушку самой наилучшей соляркой заправляет, механика личного к нему приставил, гараж отдельный построил. Иванушка на радостях весь огород перепахал, за соседние было взялся, да вовремя остановили. Но жила неподалёку от них ведьма. Не могла она спокойно смотреть на чужое счастье. Однажды, когда бизнесмена не было дома, пришла она — вроде бы по-соседски — к Алёнушке и стала звать купаться на речку. Алёнушка и согласилась. Пришли они на речку, разделись, а ведьма кинулась на неё, привязала на шею камень и столкнула в воду. А сама схватила одежду Алёнушки — и бегом в райцентр, в салон красоты «Дежавю». В салоне ей всяческие услуги стали предлагать, а она им фотографию Алёнушки суёт: хочу, мол, быть такой же! — Запросто, — говорят, — мы и не из таких уродин красавиц делали. Закатали рукава: где было сморщено — подтянули; где отвисло — подрезали; силикону накачали, швы наложили, гримом густым всё замазали, пудрой присыпали, к зеркалу подвели — вылитая Алёнушка! Но не знала ведьма, что берегом реки шли браконьеры и невод шёлковый по дну волокли. Чуют, зацепился невод за что-то. Вытащили его на берег, а там девица красная, и на шее у неё камень. Отвязали они камень и стали делать ей искусственное дыхание изо рта в рот по очереди. Открыла она глаза: «Где я?» — спрашивает. В это время бизнесмен домой вернулся. А ведьма его в облике Алёнушки поджидает. Не заподозрил он ничего. А у Иванушки, хоть

271

ВАСИЛЬЕВ он и трактор, — душа не на месте. Завёлся с пол-оборота, разогнался, повалил ворота и к речке покатил. «Чего это он?» — удивился бизнесмен. — Да в металлолом отдать его пора, — говорит ведьма, — совсем от рук отбился. Удивился добрый молодец: с чего это Алёнушка отношение к братцу поменяла, — но ничего не сказал, а только вслед за трактором побежал. А ведьма за ними. Так по колёсным следам к речке и прибежали. Глядь, у самой воды трактор стоит, рядом Алёнушка в купальнике, а вокруг рыбаки. Бизнесмен так и сел на песок: «С кем же я тогда прибежал?» Тут Алёнушка ему всё и рассказала. — Врёт она! — закричала ведьма. — Это я — Алёнушка! — А это мы сейчас проверим! — сказали рыбаки. — Наша-то натуральная, пока откачивали — всю перещупали. А вот ты кто такая? Взяли, да и кинули ведьму в воду. Вынырнула она, вылезла на берег, а макияж-то смыло. Стоит вся в швах и подтяжках, как зашнурованная. Тут все заулюлюкали, засвистели, ногами затопали. Убежала она, опозоренная. — Ну, мужик, — говорят бизнесмену рыбаки, — с тебя причитается! — А то как же, — отвечает, а сам с Алёнушки глаз не сводит. Тут мини-трактор на радостях подпрыгнул на всех четырёх колёсах, кувыркнулся через капот и превратился в братца Иванушку. — Эх! — вздохнули рыбаки. — А мы на тебе в магазин хотели сгонять! Отвалил бизнесмен им на радостях денег немерено. — Здесь, — говорит, — на берегу свадьбу играть будем! А как отпразднуем — поедем с Алёнушкой на Канары, а Иванушку я в бизнесшколу отдам! Обрадовалась Алёнушка, расцеловалась со всеми, а Иванушка и говорит: «Я лучше трактористом буду!» — И то верно, — согласились рыбаки, — если все в бизнес пойдут, — кому ж тогда работать? Тут и сказке конец.

Явилась к нему сказка со зверскою рожей и строго спросила: «Чего орёшь?!»

Сказку! «Сказку! — закричал противный мальчик. — Сказку хочу!!!» Яви лась к нему сказка со зверскою рожей и строго спросила: «Чего орёшь?!» Мальчик смутился и попросил тише: «Сказку». Так-то лучше, — подобрела сказка и уменьшилась до мышиных размеров. Мама, папа, дяденька и тётенька, сидящие в купе, по причине своей взрослости и серьёзности видеть её, конечно, не могли. — Они расскажут, — кивнула сказка на родителей и попутчиков, — а мы послушаем. Мама посмотрела на папу: «Ну что? Давай!» Папа вздохнул и начал: — В некотором царстве, в некотором государстве, в некотором городе есть проспект имени Ленина. Он упирается в площадь имени Ленина. За площадью находится Днепрогэс имени Ленина, по правую сторону плотины — водохранилище имени Ленина, а на нём остров имени Ленина, да ещё порт имени Ленина… — Что же ты ребёнку ужасы на ночь рассказываешь? — возмутилась мама.

272

СКАЗКУ!

«Папа, почитай!» «Почитай отца и мать своих!»

— Так я же о своём родном городе Запорожье! — стал оправдываться папа. — Ребёнку сказка нужна. — Так это же только вступление. — Господи, ты никогда не умел рассказывать. Лучше уж помолчи! Папа вздохнул и вспомнил, как будучи маленьким, часто просил отца: «Папа, почитай!» «Почитай отца и мать своих!» — всякий раз отвечал суровый родитель, но книгу в руки не брал. — Сказку, — напомнил мальчик. — Может быть, я попробую? — спросил дяденька. — Мне эту сказку ещё бабушка рассказывала. — Да, пожалуйста, — попросила мама, — а то он пока не послушает, спать никому не даст. «Ну, давай, дяденька», — подумала сказка и подпёрла щеку кулачком. — Так вот, — начал он. — В одной восточной стране жил могучий и грозный падишах. — А в какой именно стране? — поинтересовался папа. — Да не всё ли равно, в какой? — Ну, Ирак там, или Иран? — не унимался папа. — Чего ты с географией к человеку лезешь? — вступилась за рассказчика мама. — Хорошо, ладно, — занервничал дяденька, — пусть будет Азербайджан. — Так вы из Азербайджана?! — радостно догадалась мама. — Да. Из Баку. — А я там была в командировке! Какие у вас прекрасные базары! — Сказку, сказку, — заныл мальчик. — Да, так вот… На чём я остановился? — На том, что вы из Баку! — напомнила мама. — Нет, я остановился на падишахе. Так вот, было у него три дочери. — Две старшие — уродины, а младшая красавица? — спросил мальчик. «Весь в папу», — подумал дяденька и сказал: — Нет. Все три — красавицы. Явились они как-то к отцу, и каждая положила к его ногам надрезанный арбуз. Арбуз у старшей дочери был перезрелым, арбуз у средней дочери был спелым, арбуз у младшей дочери был незрелым. — Зелёным? — поинтересовался мальчик. — Скорее, розовым. Чтобы правильно растолковать поступок дочерей, падишах призвал своего мудрого визиря, то есть помощника. Тот пришёл, посмотрел на дочерей и арбузы, улыбнулся и сказал: «Всё очень просто, о великий падишах! Перезрелый арбуз, который принесла тебе старшая дочь, означает то, что ей давно пора замуж. Спелый арбуз средней дочери означает, что она уже готова к замужеству. А недозрелый арбуз младшей дочери говорит о том, что она хоть мала ещё годами, но тоже готова выйти замуж…» — Никакой логики, — заметил папа. — Какой же вы занудный! — Да что ж ты человеку сказку рассказать не даёшь, — взвинтилась мама. — Сам рассказывать не умеешь и другому не даёшь! — Мама, а Люська хочет выйти за меня замуж, — вмешался мальчик. — Рано ей ещё! — А если она арбуз тебе принесёт? — Ну и семейка! — воскликнул дяденька. Взял со стола сигареты и зажигалку и вышел из купе. — Нервный какой, — удивился папа. — Может, у меня получится? — спросила тётенька.

273

ВАСИЛЬЕВ — Вы уж нас извините, — стала оправдываться мама. «Давай, Людмила Тимофеевна», — подумала сказка, от которой никто и никогда не мог утаить ни имени своего, ни отчества, ни других паспортных данных. — Собственно, это не сказка, — задумчиво сказал тётенька. — Сказку, — заныл мальчик. — Не торопись, деточка. Это реальная история, но она очень похожа на сказку. Это про мою кошку Мурку. Сидели мы как-то вдвоём: я да моя кошка Мурка. Вот я возьми да и скажи: «Что-то, Мурка, толку от тебя никакого». Мурка внимательно посмотрела на меня и ушла. Через какое-то время возвращается и кладёт мне к ногам мышку, как бы говоря: «Как это от меня толку нет? Есть!» А я и говорю ей: «Нет, Мурочка, мышка — это мало. Это, можно сказать, совсем ничего». Мурка развернулась и ушла. А через некоторое время приносит мне воробышка. Представляешь? А я и говорю ей: «Мурочка, воробышек хорошо, но и этого, по большому счёту, мало». Мурка снова ушла, а через некоторое время приносит мне голубя! А я снова говорю ей: «Голубь — это просто замечательно, но и этого, Мурёночек, мне мало». И Мурка снова ушла. Долго её не было. Наконец она вернулась… — И принесла сто долларов! ! ! — не выдержал папа. — Сразу видно, что вам в детстве сказок не читали! — обиделась тётенька. — А что она принесла? — поинтересовался мальчик. — Пусть твой умный папа расскажет! — возмутилась тётенька и выскочила из купе. Воздухом подышать. «А ведь начало неплохое, — подумала сказка, — интригующее». — Значит, так, — поднимаясь и расстёгивая ремень, сказал папа сыночку, — мы погасим свет и выйдем. Если через десять-пятнадцать минут не заснёшь — пеняй на себя. «Ну что, допрыгался?» — спросила сказка мальчика, когда тот остался один в темноте. — Так они сказки рассказывать не умеют. — А сам себе рассказать не можешь? — Вслух? — Не обязательно. Мальчик вздохнул и подумал: «В некотором царстве, в некотором государстве…» И сразу возник город с царским дворцом, крепостной стеной и высокими башнями. В узком зарешёченном окне одной из башен он увидел Люську. Скривившись, она ела недозрелый арбуз и сплёвывала его белые косточки с большой высоты на головы горожанам… Кто-то потёрся о его ногу. Мальчик посмотрел вниз и увидел кошку Мурку… Он очень обрадовался, но тут же сделал серьёзное лицо, прокашлялся и сказал ей по-взрослому: «Что-то, Мурка, толку от тебя никакого».

Ехал как-то мужчина в электричке и обратил внимание на забытую кем-то книжку. Взял её, открыл на первой странице и прочёл: «Ехал как-то мужчина в электричке и обратил внимание на забытую кем-то книжку. Взял её, открыл на первой странице…»

Книжка Ехал как-то мужчина в электричке и обратил внимание на забытую кем-то книжку. Взял её, открыл на первой странице и прочёл: «Ехал как-то мужчина в электричке и обратил внимание на забытую кем-то книжку. Взял её, открыл на первой странице…» — Это ж надо, какое совпадение! — удивился он и стал читать дальше. А дальше было написано: «Это же надо, какое совпадение! — удивился он и стал читать дальше…» На смену изумлению пришёл страх. Мужчина закрыл книжку и отложил её… Немного подумав, сделал над собою усилие, взял, открыл и прочёл: «На смену изумле-

274

КНИЖКА нию пришёл страх. Мужчина закрыл книжку и отложил её. Немного подумав…» Тогда он попытался прочесть то, что было написано ниже, но буквы расплывались. Хотел перевернуть страницу, но листы склеились… Бросив книжку на пол, он поплевал на пальцы и вытер их платком. Потом тихонько перекрестился. — Триллер? — спросил сидящий напротив юноша. — Вроде того, — ответил мужчина и вытер пот со лба. Юноша поднял книгу и стал читать. Очень скоро он отложил её, побледнев. А неподалеку сидел человек, подбросивший эту книжку, и всё надеялся, что кто-нибудь сумеет дойти до второй страницы. Но за по следние пятьдесят лет это не удавалось никому.

275

Зеркальце для «Задзеркалля» Ігор Бондар-Терещенко. У задзеркаллі 1910–30-их років. — К.: Темпора, 2009. — 528 с. …Возвращение буквы «Ґ» наши земляки восприняли по-разному. Кое-кто придерживается взгляда Белодеда на то, что эта буква лишняя, поскольку её нет в русской орфографии; другие считают, что разрешение «ґ» касается лишь таких слов, как «дзиґлик» и «ґудзик», а все иностранные имена и заимствования следует писать так, как пишут в России; третьи согласились: да, буква «ґ» нужна — только где её употреблять? Поэтому академики пишут «Й. Г. Ґердер», профессоры-литературоведы — «Віктор Ґюго», а простые смертные — «Ґамбург». Вот почему, наткнувшись в тексте книги «У задзеркаллі 1910–30-их років» Игоря Бондаря-Терещенко (далее — «І. Б.-Т.» или «Автор») на слово «геґелівський», я не поверил своим глазам: неужели на Украине есть грамотные люди? В дальнейшем я убедился, что Автор последовательно придерживается Единых Академических правописных норм — в именах русских литераторов у него исключительно эксплозивное «Ґ» (Ґорький, Ґаршин…), и даже запрещённое слово «мистець» употребляется. Напомню, что узаконенная форма «митець» не является результатом этимологических изменений: она создана искусственно — это гибрид из слов «мистець» (что означает «мастер») и «метець» — ловкач, проныра, мошенник… Впрочем, мне показалось, что Автор не особо вчитывался в украинскую художественную литературу Двадцатых Годов; он не заметил, что слово «духовний» имело тогда чётко обозначенный конкретный смысл и касалось лишь заведения («духовна семінарія») или особы («духовний сан — священник»). А «духовий», «духовість» — это слова для обозначения нематериальных — спиритуалистических абстрактных явлений и процессов. Андрей Ананьевич Хвыля (которого у нас делают «Мусульбасом», а на самом деле он немец Олингер) был человеком остроумным, поэтому, насмехаясь над нашим языком, он заменил «надхнення» слов-

276

ЗЕРКАЛЬЦЕ ДЛЯ «ЗАДЗЕРКАЛЛЯ»

А. К. УНРада (Украинский Национальный Совет) была создана в 1918 году во Львове на собрании украинских депутатов австрийского парламента, представителей политических партий Галиции и Буковины, духовенства и студенчества. В отличие от Украинской Центральной Рады (созданной в то же время в Киеве), которая с самого начала не ставила своей целью борьбу за независимость Украины, УНРада выступала «за право на самоопределение <…> той части украинского народа, которая живёт в австро-венгерской монархии».

цом «натхнення», а ведь это слово имеет другое конкретное значение. Правда, существительного такого я не встречал, однако часто употребляемое «натхнутись» — набраться запаха: лежало возле падали — пропахло дохлятиной… (отсюда — «тхнути», «тхір», русское «тухлый») — мне не раз приходилось слышать… В словаре у Гринченко слово «тхнути» имеет два значения: 1) дышать, дохнуть, пахнуть, 2) издавать запах, вонять, гнить, портиться… Когда человек, привыкший к нормальному описанию того вдохновенного состояния поэтатворца, без которого не бывает истинного творчества, наталкивается на слово «натхнення», это — вопреки логике — вызывает отвращение к «натхненному» произведению. Я оттого так подробно остановился на этих нескольких словах, что «Задзеркалля» написано не на советском, а таки на украинском языке. Поскольку «Задзеркалля» имеет не чисто научный, а научнопопулярный характер, Автор не пользуется модной заумной лексикой наших гендерных структуралистов — и это делает книгу удобочитаемой, доступной для широкого круга читателей, а не только для одних лишь литературоведов. Что же касается количества представленного материала, то его хватило бы на несколько серьёзных исследований. Уверяю: каким бы ни был объём ваших знаний, вы обязательно наткнётесь в «Задзеркаллі» на что-нибудь неизвестное, на события и персоналии, которые до недавнего времени были вне вашего внимания. Для себя я открыл почти не упоминаемую на Западе семью Алчевских. (Кроме статьи о певце Алчевском в журнале «Пороги», никаких материалов про эту семью в нашей эмиграционной прессе я не находил, а мой коллега назвал один из своих сборников «Туга за сонцем», потому что так называлась первая книжка Христи Алчевской.) Немалой заслугой Автора лично я считаю то, что он рассматривает-анализирует украинскую литературу двадцатых-тридцатых годов не как будто бы отдельную самодостаточную целостность (так нам её преподносил в частности Юрий Лавриненко), а всего лишь как специфическую, но неотъемлемую часть всесоюзной. Проявлением, я бы сказал, государственного мышления выглядит, в том числе, внимание к одесской группе русскоязычных литераторов. Жаль, что Автор иногда теряет чувство меры и переводит читателя из области богатой на информацию научно-популярной литературы в другую область, где эта информация рассчитана на читателя бульварной прессы. К сожалению, в книге есть три момента, которые произвели на меня досадное впечатление. Назову первые два. Это ирония по поводу Елены Телиги и её гибели. Также это обидный выпад против Багряного и его произведения «Чому я не хочу повертатися до СССР». А ведь эта книга написана во время акции «красных» людоловов, когда было выловлено и силой отправлено в лагеря смерти два миллиона невозвращенцев (автору этих строк не по-крысиному, как уверяет господин И. Б.-Т., а по-мышиному пришлось прятаться в кукурузе), а в Мюнхене чекисты, на глазах у американцев, которые спокойно жевали жвачку, стреляли на улицах беглецов. Третье неприятное для меня место — это панегирик человеку, который менее всего этого заслуживает. Но про это — немного позже. Автор книги не без иронии упоминает УНРаду1 и Плавьюка. Думаю, стоит напомнить, что УНРада прошла два различных этапа. Когда она создавалась, в неё вошли все партии — кроме гетманцев. Создана она была на базе «изгнанного правительства», которое возглавлял Анд рей Ливицкий и на позициях которого стояло большинство украин ских писателей, художников и научных деятелей на Западе (достаточно сравнить объединение писателей «Слово» — 56 основателей — с той кучкой литераторов, которых пробовал объединить Леонид Полтава после выхода из УРДП). Тогда как у бандеровцев, со временем

277

КАЧУРОВСКИЙ вышедших из УНРады, были организованность, дисциплина и целеустремленность — не говоря уже про массовость членства. Деятельность УНРады была ознаменована перманентными кризисами, её выдающиеся члены — политические деятели — умирали один за другим, а после смерти Витвицкого её возглавил сын «президента в изгнании» Николай Ливицкий, и это уже была пародия на «правительство». Расскажу такой конкретный случай. Где-то в начале семидесятых годов прошлого столетия меня известили о том, что из Аргентины приехал мой довольно близкий приятель Николай Слипченко, и я поспешил по адресу, где тогда размещалась УНРада. Слипченко как раз разговаривал с «президентом», а ко мне подошёл долговязый старик: — Позвольте отрекомендоваться: штабс-капитан (он назвал своё имя). В четырнадцатом году я служил в двенадцатом кавалерийском полку Её Императорского Величества Марии Фёдоровны. А вы в каком полку служили? — Я, — говорю, — ни в каком не служил, поскольку ещё не родился… Я не договорил, потому что старика подхватили и оттащили от меня: «Господин генерал! . . Господин генерал…» Из таких вот генералов состояло правительство Ливицкогосына… Позже Плавьюк и Жила пробовали спасти хотя бы какую-нибудь видимость правительства, а когда вручили символы власти новоиспечённому президенту независимой Украины, я писал Владимиру Жиле, что они, мол, поторопились. Но вернёмся к «Задзеркаллю». Перейдём к третьему пункту, произведшему — на таких, как я — негативное впечатление. Конфликт между Слисаренко и Максимом Горьким Автор рассмотрел тщательно и детально, чего, кажется, ещё никто не делал. В разделе «Как казаки к Сталину ездили» он, немного отклонившись от темы, напоминает, что Слисаренко обратился к Горькому с предложением разрешить некоторые сокращения в переводе повести «Мать». Далее последовал ответ: «…мне кажется, что перевод этой повести на украинское наречие не нужен». Стоит перечитать, как эту же историю перекручивает Юрий Смолич — и перед нами раскрывается вся фальшь той литературы, которая называлась «советской». Характерна также реакция Владимира Винниченко, к произведениям которого я, находясь на Западе, практически не имел доступа: отдельные попытки издать или переиздать его романы завершились неожиданной публикацией параноидального «Щоденника». Но тут в книге явным контрастом процитированному выше разделу стоит раздел, посвящённый Игорю Костецкому. Неизвестно, по какой причине Автор считает Костецкого среди представителей МУРа2 «каким-то другим». На самом деле он принадлежал к центральной группе этой организации: «Росте-кипить наш рух мистецький: Скрізь Шерех, ересь і Костецький», — писал в то время юморист Теодор Курмита. Центральная группа МУРа фактически состояла из четырёх персон: Косач, Костецкий, Шерех, Виктор Петров. Шереха и Косача объединяла тогда крепкая дружба, годами они были, что называется, неразлейвода, также дружили Костецкий и Косач. Не спорьте — это после они поссорились. Вспоминается такой случай: в Мюнхене открылись первые послевоенные магазины. Как-то ночью Косач и Костецкий увидели магазин мебели — с кроватями и креслами. Они разбили витрину и улеглись спать. Немало усилий (а наверное, и средств) истратили наши общественные деятели, чтобы доказать: это не бандиты, а украинские писатели…

278

«Мистецький український рух».

ЗЕРКАЛЬЦЕ ДЛЯ «ЗАДЗЕРКАЛЛЯ»

К сожалению, Автор книги не избавился от чисто русской привычки указывать вместо полного имени лишь первую букву.

В тоже время Евген Маланюк в письмах автору этих строк называл МУР не иначе как Московский Уголовный Розыск. Маланюк был сам по себе. Трое из вышеупомянутой четвёрки, как теперь нам известно, были советскими агентами, а четвёртого Юрий Клён в статье «Бій може початись» зачислил к «людям с определёнными заданиями». А группа «Світання» выступила с отдельным заявлением, которое можно прочитать в журнале «Дзвін» за октябрь 2008 года. Я лично не могу обвинять Костецкого: он писал рецензии на мои произведения, и — хотя одолженной ему книги («Ход коня» Шклов ского) не вернул, зато прислал копии двух очень нужных мне книжек и подал мысль перевести «Песнь о Роланде», что я и сделал. А его моральное обличье (если вообще можно говорить о какой-либо морали) нас не интересует. И тут я хотел бы напомнить об одной неприятной истории, которая на страницы «Задзеркалля» не попала. И меня немного удивляет: как можно осуждать Горького за неуважение к украинскому языку — и одновременно восхвалять Костецкого, который требовал этот язык вообще упразднить. А дело, собственно, вот в чём. В Москве было несколько Вино градовых, и один из них, профессор-языковед, решил, будто бы украинский язык абсолютно не нужен, и поэтому должен быть упразднён. Помню, в защиту нашего языка выступил Владимир Солоухин. Тогда Костецкий написал объёмное исследование, в котором на примерах доказывал, что украинский язык ни к чему не пригоден, от него нужно отказаться — и перейти на русский. Редактор Иван Кошеливец опубликовал статью Костецкого в журнале «Сучасність». На выступление Костецкого отреагировали — с одной стороны писатель Василь Чапленко, который подал возмущённую статью в журнал «Визвольний шлях», а с другой — из круга авторов «Пролога» (а в издательстве «Пролог» выходила «Сучасність») подала голос Дарья Ребет. И Кошеливца сняли с редакторства основанной им «Сучасності» (к слову сказать: это закрыло для меня на двенадцать лет страницы журнала: новый редактор Вольфрам Бургардт сказал Борису Александрову: «Произведения Качуровского для печати не годятся»). Неужели история со статьей Костецкого и снятием Кошеливца не дошла до автора «Задзеркалля»? А если бы он прочитал длиннющее — чуть ли не двухсотстраничное — предисловие Костецкого к переводу стихов Стефана Георге (в котором речь обо всем на свете, и менее всего — про самого автора переведённых стихов), то он бы убедился, что суть предисловия такова: Шевченко, Франко и Леся Украинка — это вообще не литература… Боюсь, что Автор в какой-то мере разделяет это мнение. Не думаю, что И. Б.-Т. читал мои произведения, но он повторяет мысль, которую я где-то и когда-то излагал: так называемые самоубийства в большинстве случаев были на самом деле актами убийства. Автор книги имеет в виду в первую очередь Михновского, а я добавил бы ещё Григория Голоскевича и Василя Гайдаровского. Известный лично мне русский литератор Михаил Бойков (его отравили сигаретой) в книги «Люди советской тюрьмы» утверждает, что Сергей Есенин не повесился сам, а его повесили… К сожалению, Автор книги не избавился от чисто русской привычки указывать вместо полного имени лишь первую букву. Недавно я держал в руках некую антологию русской поэзии, составленную при участии самого Шолохова: там нет имён — только инициалы (мне был нужен Павел Радимов, который писал гекзаметры про коров, про пой-

279

КАЧУРОВСКИЙ ло и стойло, но там был лишь П. Радимов). Я как-то присутствовал во время спора двух сотрудников: Апушкин и Апухтин — это один и тот же поэт, или разные; позже я где-то читал про этот же спор. Вот мне и удивительно: в книге на странице 186 сталкиваемся со списком западных писателей, которые побывали у Сталина: Ромен Роллан, Андре Жид, Анри Барбюс, Бернард Шоу, Теодор Драйзер, Энтон Синклер, Генрих Манн… а рядом О. Каменева, Л. Троцкий, Л. Каменев. И не пришло в голову Автору, что во всем мире пишут либо полное имя писателя — либо не пишут никакого, если это кто-нибудь общеизвестный: Данте, Шекспир, Сервантес… Поэтому тут мне приходится повторить собственный афоризм: Независимость уже имеем, а до Самостийности ещё далеко. С этими самими инициалами у Автора иногда случаются ошибки или недосмотры: А. Толстой и А. Толстой. А, тем не менее, это разные люди: первый граф Алексей Константинович, второй — псевдограф Алексей Николаевич. Порой снижает уровень книги оперирование предположениями, догадками, непроверенными слухами — как конкретными фактами. Так, слова, будто бы сказанные Сталиным о Фейхтвангере, дошли до меня совсем другие — в форме четверостишия: Лион Фейхтвангер у дверей Стоит с подобострастным видом. Но я боюсь, чтоб сей еврей Не оказался также Жидом.

Напомню, что Андре Жид, посетив Советский Союз, написал остросоциальную статью про советский строй. По моему мнению, наиболее ценные страницы книги «Задзеркалля» — те, которые посвящены трагической фигуре Владимира Свидзинского. Но вначале скажу несколько слов от себя. Не знаю, кто из филологов с аттестатом об окончании ликбеза доказал, будто бы в нашем языке после «З» должно стоять не «І», а «И». До первых классов старой гимназии он не дошёл, ибо там учили: «фамилии вне правил правописания». Посему фамилию «Свідзінський» наши знатоки языка переправили «СвідзИнський». Но — это в прошлом: у кого-то просветлело в голове — и поэт снова стал «Свідзінським». Анализируя стихотворение Свидзинского «Зрада» двое наших известных литераторов пришли к такому выводу (цитирую): «То, что жена бросила поэта, он считал изменой, да и, возможно, имела место сама измена». И тут я позволю себе подать в оригинале тезис Бориса Ярхо: «Абсурдно искать соответствие между действительностью и преломлением этой действительности в творчестве поэта». Мне давно было известно от Ольги Мак, которая хвалилась, что носила на руках маленькую Мирославу3, — Зинаида Сулковская (которая была намного старше мужа) застала в объятиях поэта — служанку. Теперь, благодаря расследованию Игоря Бондаря-Терещенко, мы знаем, что это была не служанка, а красавица Елена Пилинская. Другой существенный факт исследования — это правда о страшной смерти поэта. При этом Автор опроверг от начала до конца ложный рассказ Смолича о гибели Свидзинского. Впрочем, Смоличу, как говорится, сам Бог велел врать, иначе бы он не выжил. С другой стороны, возмущает то, как уже во времена независимости новые исследователи пытаются снять с карательных органов ответственность за смерть по-

280

Дочь Владимира Свидзинского.

ЗЕРКАЛЬЦЕ ДЛЯ «ЗАДЗЕРКАЛЛЯ»

Харьковский поэт, печатавшийся в «Новой Украине» в 1941–43 гг., иммигрировавший в Австралию. 5

Харьковский поэт, этапированный в одной колонне со Свидзинским.

эта. Так, в справочнике «З порогу смерти» автор статьи про Свидзин ского пересказывает версию Смолича, будто бы поезд, в котором был поэт, загорелся от немецкой бомбы, а заканчивает: «существует версия о насильственной смерти в огне подожжённого амбара… <…> под канонаду наступающих гитлеровских войск. Но пока это всего лишь версия». Для человека, который это писал, — в отличие от Смолича — я не нахожу оправданий. Автор «Задзеркалля» опять-таки в первую очередь останавливается на двух — заведомо ложных утверждениях Смолича, который утверждал, будто бы поэт никогда не арестовывался, а отказался взять талоны на выезд из-за «болезни жены». Он приводит текст «реабилитации», где указана дата ареста. Далее привожу цитату из книги: «На самом деле до эвакуации заключённых из Харькова дело не дошло. Часть из них, а именно более 1000 человек, было сожжено перед отступлением большевиков в печально известном здании по ул. Чернышевской, где находилась тюрьма Управления НКВД. Остальных арестантов, действительно, выводили из холодногорской тюрьмы по направлению к г. Купянску в середине октября 1941-го года. Среди них был также Владимир Свидзинский. Но в связи с неожиданным наступлением немецкой армии маршрут изменили, и судьба заключённых была решена на месте. Это случилось 18-го октября в селе Непо крытом, что под г. Салтовом». Добавлю к этому, что Дмитро Нитченко4, приводил воспоминания профессора Рыбалова, который то ли сам был случайным свидетелем, то ли принадлежал к выжившим в огне, — этого мы не знаем. Юрий Лавриненко рассказывает, будто Александр Сорока5 бежал, но чекист догнал его на мотоцикле и застрелил. Но верить рассказам Лавриненко я бы не рекомендовал. Неимоверное облегчение я испытал, читая разделы про Хвылевого: ведь не так давно в книге моей бывшей студентки я прочитал, что Хвылевой — величайший прозаик Украины. Прочитал — и схватился за голову: неужели я мог сказать такую глупость на своих лекциях. Но свои взгляды на Хвылевого и его творчество я собираюсь изложить в другом месте, поэтому не буду повторяться. Благодаря тому, что «Задзеркалля» — это первая (кажется) попытка охватить весь культурно-политический процесс эпохи с 1910-х по 1930-е годы, там, рядом с хорошо известными именами, лично я встречаю малоизвестные, а иногда и вообще неизвестные. Я, например, с интересом прочитал страницы, посвящённые неизвестному мне до сегодняшнего дня Леониду Липавскому. Если отдельные страницы «Задзеркалля» мне было неприятно читать, то иные разделы — на мой взгляд — заслуживают слов благодарности. Также И. Б.-Т. — чуть ли не впервые — имел отвагу сказать правду о памятнике Шевченко в Харькове: «Ну, стоит один такой, лучший, кстати, из существующих, в самом центре города, ну и что? До сих пор не определились с его авторством <…>. Хрестоматийно печальную Катерину лепили с актрисы Н. Ужвий, которую тогда уже лупил мужфутурист М. Семенко, но автором этого конкурсного проекта 1935 года был отнюдь не Матвей Манизер, как значится во всех энциклопедиях, а всего лишь победитель-подсобник Кость Бульдин». Именем своего покойного побратима я и заканчиваю это обозрение. Перевод с украинского

281

Бондарь-Терещенко Игорь Качуровский родился в 1918 году в Нежине Черниговской области. Учился в Курском педагогическом институте. В 1944 году попал на Запад, в 1945-ом оказался в Австрии в лагере для перемещённых лиц Ди-Пи, там же начал печататься. В дальнейшем переехал в Буэнос-Айрес. С 1969 года живёт в Мюнхене. Литературоведческие работы «Новела як жанр» (1958), «Строфіка» (1967), «Фоніка» (1984), «Нарис компаративної метрики» (1985), «Основи аналіза мовних форм» (1994), культурологические исследования, проза, поэзия, поэтические переводы с более чем двадцати языков; книга переводов из украинской поэзии на русский язык «Окно в украинскую поэзию» (Мюнхен—Нежин, 1997). Профессор, доктор философских наук. Лауреат премий им. М. Рыльского (2002), им. В. Вернадского (2003), Национальной премии Украины им. Т. Шевченко (2006, за книгу «Променисті сильвети»).

«Живя в этой провинции»: Александр Введенский и мир Харькова Борис Викторов. Александр Введенский и мир, или «Плечо надо связывать с четыре» // Введенский А. Всё. — М.: ОГИ., 2010. — С. 446–581. Прости, дорогой Александр Иванович… Ты просто поглупел, живя в этой провинции. Ведь должно быть не с кем даже поговорить. Из письма Д. Хармса к А. Введенскому

Понятие места и времени для автора этих строк всегда было весьма относительно. Занимаясь историей культуры 1910–30-х гг., и написав книгу о Зазеркалье этой феноменальной эпохи, он отлично помнит, как в разные времена относились к его родному городу. В бытность Харькова первой столицей УССР центр украинской литературной жизни переместился именно сюда, а будущие писатели, мечтая о Харькове как о беспрецедентном локусе культуры, начинали слетаться в него со всех окраин своей Гражданской войны уже в начале 1920-х годов. Впрочем, «центростремительные» прецеденты случались и несколько ранее: «Не требуется больше знакомства с академической премудростью Парижа, Рима и Мюнхена — каждый футурист в самом себе носит каноны своего искусства», — писала пресса в 1918-м году о самодостаточности харьковской кубофутуристической группы «Семь плюс три». Позднее, с приходом пролетариата в литературу, истосковавшиеся в киевских провинциях авторы даже завидовали жителям слободской столицы. «Вот где серо-зелёная тоска, так это на этом хуторке, что Киевом зовётся!»1 — восклицает эпистолярий того косноязычного времени. В атмосферу «хуторских» отношений и уютного литературного междусобойчика ленинградский писатель Александр Введенский попал, казалось бы, случайно. Пребывая в Харькове летом 1936-го года в компании с Сергеем Михалковым по мимолётным издательским делам, он неожиданно влюбился в двадцатитрёхлетнюю Галину Викторову, которая работала техническим секретарём кабинета молодого автора местного отделения Союза писателей. Желание разом порвать

282

Из письма Мыколы Бажана к Аркадию Любченко (Ваплітянський збірник / Під ред. Юрія Луцького. Вид. 2-е, доп. — Торонто, 1977. — С. 93).

«ЖИВЯ В ЭТОЙ ПРОВИНЦИИ»…

Так ленинградский несоветский поэт Александр Введенский, который «сочинял и протаскивал в детскую литературу политически враждебные идеи и установки, культивировал и распространял поэтическую форму “зауми” как способ зашифровки антисоветской агитации», стал харьковчанином и обзавёлся семьёй.

с прежней жизнью и кошмаром репрессий в связи со старым делом ОБЭРИУ подвигло Введенского на вполне «рядовой» безумный поступок. Женившись на Галине Викторовой, убежавшей из дому, он уносится на Кавказ, куда, впрочем, были устремлены искушённые взоры многих харьковских писателей-донжуанов — от Ивана Днипровского и Валерьяна Полищука до Николая Кулиша и Юрия Яновского. Так ленинградский несоветский поэт Александр Введенский, который «сочинял и протаскивал в детскую литературу политически враждебные идеи и установки, культивировал и распространял поэтическую форму “зауми” как способ зашифровки антисоветской агитации», стал харьковчанином и обзавёлся семьёй. В графе «дети» в паспорте поэта в 1937-м появился трёхлетний пасынок Боря, а также любимец Петя, родившийся в этом же зловещем году. Первый из них — в дальнейшем харьковский инженер-строитель — написал свои воспоминания «Александр Введенский и мир, или “Плечо надо связывать с четыре”», вошедшие в новейшее собрание сочинений поэта «А. Введенский. Всё».

«Дядя Боря говорит…» Тут зима. Сейчас иду обедать. Время тут такое же как в Ленинграде, то есть как две капли воды. Из письма А. Введенского к Д. Хармсу

Изданий творческого наследия Александра Введенского было не так уж много. Хранитель архивов поэта философ и музыковед Яков Друскин (1902—1980) был вполне законно подозрителен ко всем интересующимся, а наиболее рьяным отвечал, что легализировать творчество ОБЭРИУ ещё не время. Наконец, стараниями одного из таких патриотов истории советской зауми — студента-филолога Михаила Борисовича Мейлаха (р. 1944) — дело издания не только «детских», но и «взрослых» вещей Введенского обрело реальные очертания. Так, за вышедшим в 1984-м году двухтомником «Полное собрание сочинений» (Ann Arbor: Ardis) с предисловием Мейлаха последовало двухтомное «Полное собрание сочинений» (М.: Гилея) 1993-го года, но жене и детям поэта этих книг никто не прислал, — и в кругу их знакомых Александр Введенский оставался известен только как детский писатель, автор журналов «Ёж» и «Чиж», полюбившимся всесоюзной детворе книжкой «Кто?»: «Дядя Боря говорит, / Что / Оттого он так сердит, / Что / Кто-то на пол уронил / Банку, полную чернил, / И оставил на столе / Деревянный пистолет, / Жестяную дудочку / И складную удочку». Упоминая об одном из позднейших изданий поэта, Борис Викторов уточняет для неблагодарного потомка: «Галина Борисовна так и не получила эту книжку. Не смогла её показать ни обитателям дома “Слово”, ни друзьям своим, ни врагам. Так и умерла, не дождавшись книжки. Ты думаешь, хоть один издатель “доставил“ семье Введенского хоть один экземпляр издания 1993 года? Или хоть один экземпляр издания 1997 года? Или хоть один экземпляр издания 2000 года? — Успокойся, не “доставил“». И это несмотря на то, что Галина Викторова, сохранившая рукописи мужа, уцелевшие после его ареста и обыска в 1941-м, как могла помогала в деле издания наследия Введенского. «Миша едет в Харьков, чтобы встретиться с Вами, — сообщал Друскин о приезде Мейлаха в Харьков 1960-х годов. — Вы давно писали мне,

283

Бондарь-Терещенко что у Вас сохранились некоторые Шурины рукописи. Если Вы можете передать их Мише или переснять их и дать ему снимки, я разберу их, Миша отпечатает и Вы получите их». Борис Викторов с горечью отмечает: «То, что было передано в этот период, а также в последующие годы, в основном, обратно не возвращалось». Почему только сегодня публикуется это богатейшее в смысле уточнения истин и гипотез мемуарно-эпистолярное наследие? Скажем, во времена проклятого социализма было, как говаривал Друскин, ещё рано. Но ведь позднее что-то менялось? «Всё таки что-то начинают понимать. Это всё, конечно, для будущего, а Вы сами понимаете, что нам надо торопиться, чтобы сделать всё возможное для Шуры», — писала Галине Викторовой в 1978 году первая жена Введенского, а именно — Тамара Липавская (второй была Анна Семёновна Ивантер). «И при всём при этом, — сообщает Борис Викторов, — у меня остались неопубликованные письма и документы, некоторые воспоминания о нём, о его жене, его семье, его друзьях и знакомых. И всё это некуда девать». На самом деле автор этих строк, издававший в Харькове в 1990-х годах журнал «Український Засів» (на который не раз ссылается Борис Викторов), и сотрудники местного Литературного музея (в котором автор-редактор также работал главным хранителем) всегда проявляли искреннее внимание к родственникам и друзьям репрессированных харьковских писателей. С открытием харьковского Литературного музея в начале 1990-х туда осторожно потянулись дети писателей из числа «врагов народа» сталинской эпохи, принося с собой горькие истории о своих семьях. Подобное уже случалось в их жизни в 1940-х годах, во время войны, когда из Харькова ушли большевики, репрессировавшие их родителей, в воздухе запахло возрождением национальной культуры, открылась «Просвіта» и из учебников исчез культ Сталина2. И хотя в Литературный музей приходили многие, лишь некоторые из них сумели сохранить хоть что-нибудь из творческого наследия родителей. В случае с архивом Введенского дело обстояло несколько иначе: в Литературный музей приходил сын Введенского Пётр, но ничего из отцовского архива не приносил, и воспоминаний об отце не оставил, и лишь сегодня, после своей смерти в 1993-м году, он попал в «историю с папой» в воспоминаниях своего сводного брата. «Однажды, когда Петя работал в опере рабочим сцены, вечером давали “Лебединое озеро”, — вспоминает Борис Викторов. — Во время действия Петя находился на колосниках (над сценой), на которых после дневного представления “Евгения Онегина” залежались остатки конфетти для имитации снега в сцене дуэли. Петя по неосторожности задел эти залежи, и снег пошёл теперь уже в первом акте “Лебединого озера” акурат во время исполнения pas de trois». Смешно, не так ли? «Конечно, если бы такое произошло в XXI веке, то было бы расценено как удачная находка режиссёра, — поясняет мемуарист, — но во времена социалистического реализма данное обстоятельство было воспринято неподготовленной публикой с недоумением и обидой, а у “шерстяных пузатых” балетных вызвало панику. (Обэриутам это бы понравилось.)» «Когда Петя выходил из дома, за пазухой у него всегда торчал журнал “Новый мир”», — сообщает его брат-мемуарист. Как бы там ни было, но у самого автора воспоминаний на заре «незалежности» так ничего и не удалось выяснить по поводу его отчима кроме того, о чём уже сообщал Мейлах.

284

А. К. , Ю. Ц. Речь идёт об одних и тех же людях, с разницей в 50 лет? И. Б.-Т. Нет, люди, конечно, были разные, но все из одного и того же поколения «детей врагов народа». Те из них, кто приходил в «Просвіту» в 1941 году, они ведь по советским меркам послевоенного времени «активно поддерживали новый (оккупационный) порядок», и дожить до визита в Литературный музей 1990-х годов вряд ли бы смогли. (В Литмузей приходили те из членов семей репрессированных в 1930-х украинских писателей, кто в организации «новой жизни» в оккупационном Харькове участия не принимал.) К тому же все из местной интеллигенции, кто в 1941–43 гг. «сотрудничал с врагом», то есть, скажем, работал или публиковался в новых органах печати вроде газеты «Нова Україна» — как, например, писатели А. Любченко и А. Гак, поэты О. Веретенченко и О. Варавва, учёные Ю. Шевелёв и В. Петров, издававший, к тому же, журнал «Український Засів», — были эвакуированы немцами из Харькова в западные области Украины, и далее — в Европу.

«ЖИВЯ В ЭТОЙ ПРОВИНЦИИ»… Слово про «Слово» Дорогой Александр Иванович, Я слышал, что ты копишь деньги и скопил уже тридцать пять тысяч. К чему? Из письма Д. Хармса к А. Введенскому

рукописи, может быть, и не горят, но имеют свойство стариться.

Вполне может быть, что биографический материал о Введенском попросту «перележал» у автора воспоминаний своё, пресловутый «срок давности» начал настигать, и оказалось, что рукописи, может быть, и не горят, но имеют свойство стариться. «Мне показалось также необходимым несколько дополнить или даже поправить кое-что из того, что уже публиковалось, — подтверждает наши опасения мемуарист. — После того как о Введенском так громко и много заговорили, у меня появилось ощущение, что во взаимоотношении с ним меня лишили некой тайны, а потому скрывать больше нечего». Но Борис Викторов всё-таки нашёл свойственный лишь ему модус проговаривания горьких откровений о жизни и судьбе Александра Введенского. Например, совершенно замечательна его придумка писать историю поэта для детей, обращаясь «на ты» с юным читателем. «Когда будешь в Феодосии, — то и дело сбивается на свойский тон автор, — пойди в музей Айвазовского и обрати внимание на его многочисленные невиданно огромных размеров автопортреты. На всех на них он изобразил себя с большой любовью и необузданным уважением, всегда при всех регалиях, лентах, орденах…», ну а «если любишь русский язык, читай сказки братьев Гримм только в пересказах Введенского под редакцией Маршака (в последние годы эти сказки издают в пересказах “родных и близких” издателей… с пересказов Введенского)». Форма рассказа «для младших школьников» была выбрана Викторовым неспроста, ведь и сам Введенский, и его друзья-коллеги по ОБЭРИУ сознательно скрывались в детской литературе, где можно было открыто писать откровенно абсурдные вещи, камуфлируя их под детский лепет и прочую подростковую несуразицу. (Маршак, говорят, ценил «детского» Хармса и не восторгался Хармсом «взрослым», считая его творчество литературным штукарством.) Это уже позднее, когда стихотворная заумь Введенского попала под прицел серьёзного литературоведения, о поэте заговорили как о предтече театра абсурда, задолго до Ионеско. По воспоминаниям Якова Друскина, в 1960-х годах он читал студентам театрального института, восхищённым только что изданным в «Иностранной литературе» абстракционистом Беккетом, «настоящий абстрактный театр» Введенского, и это произвело на них очень сильное впечатление. «Не имею права не рассказать о некоторых убиенных и замордованных добрых людях, которых, если не здесь, никто никогда ни где не помянет, — пишет Борис Викторов. — Я вынужден буду упоминать плохих и очень плохих людей». Наверное, именно поэтому он не особо жалует своих современников и, скажем, про писательский дом «Слово» в Харькове пишет без особого пиетета. А ведь в 1930-х годах и позднее это было знаменитое место в Харькове, в котором писатели были собраны для комфортного проживания под неусыпным оком власти и где разыгрывались основные действия драмы Расстрелянного Возрождения 1930-х годов. Именно здесь бывал Александр Введенский — вопреки слухам о том, что в Харькове он почти ни с кем не знался, — и именно тут царила типично «харьковская» атмосфера этакого междусобойчика и демонстрирования персональных куки-

285

Бондарь-Терещенко шей в кармане. При этом местные сановитые графоманы всерьёз ленинградского гостя не слишком принимали3. «Харьковские писатели, в их числе и обитатели дома “Слово”, так, бедные, и не узнали никогда, что среди них находился человек по фамилии Введенский, признанный миром в их иерархическом писательском ряду значительно выше, чем они», — восклицает мемуарист. «Галина Борисовна после его гибели, после войны, носила читать его рукописи этим и другим людям, — пишет он. — Но те, кроме сочувствующих взглядов и вежливых слов, ничего интересного не выказывали. Тем более тех слов, которые рядом с именем Введенского употребляют сейчас. Никто из них “за серьёзное” произведения Введенского не принимал, — так, причуды… А ведь люди эти были профессионалами, образованными и доброжелательными». Так что поделом товарищам харьковским «письменникам»! «В каком поэтическом ряду располагается Наталя Забила, я не знаю, не специалист, — говорит автор об одной из немногих “адекватных” коллег отчима, — пусть в этом разбираются “отсталые интеллигенты и академики”, но знаю — была она человеком красивым, ярким, тем, о ком говорят “интересный человек”».

Живите в Харькове Даня, ты пишешь, что тебе чего-то тоскливо. Глупо, Даня, не огорчайся. Потом ты пишешь, что-то такое про зонтики. Зачем? Мне это неинтересно. Из письма А. Введенского к Д. Хармсу

Частенько автор воспоминаний задает сам себе вопрос: «А не выпендрёж ли манера и форма моего изложения?» И тут же отвечает: «Я с удовольствием написал бы всё это в другом, менее развязном ключе, но, поверь, у меня иначе не получалось». И тогда его стиль напоминает юродивые пассажи Дмитрия Александровича Пригова из романа «Живите в Москве», — якобы не видящего фонетической разницы между топонимами «Москва» и «Ленинград». Так, исходя из шутливого замечания Чехова о том, что «Рим похож в общем на Харьков», автор воспоминаний восклицает: «Милый сюрреалист Антон Палыч! — Единственный в мире, кто обнаружил сходство Вечного города с Харьковом!», и тут же пускается в весёлый галоп сравнительной географии: «Впрочем, Рим до сих пор очень похож на Харьков. — В самом деле, — в Риме Собор Святого Петра, а в Харькове Гольдберговская церковь; в Риме Капитолий, а в Харькове дом “Красный бродильщик”; в Риме площадь Испании, а в Харькове площадь Поэзии; Рим расположен на семи холмах, а в Харькове есть горы — Лысая и Холодная; есть в Харькове ещё и Спуск Пасионарии». А ещё налицо в воспоминаниях Викторова игнорирование — вполне «по-харьковски» — украинских реалий. Так, описывая местожительство семьи Введенских, он не упоминает ни о Доме Алчевских, в саду которого когда-то был установлен первый в Российской империи бюст Т. Шевченко, ни о Харьковской воскресной школе Христины Алчевской, ни о редакции «Нової Ґенерації» — журнала харьковских футуристов 1920-х годов — расположенных неподалёку. Лишь «Дом учёных, обрамлённый лепными амурами, напротив — художественный музей с несколькими подлинниками Репина и Айвазовского, а в ста метрах от нашего дома находилось здание НКВД».

286

Кстати, подобное отношение к Александру Введенскому (и вообще к поэтам-обэриутам) было не только в Харькове, но также в среде ленинградских и московских писателей. «…По-моему, была у них по отношению к обэриутам какая-то ирония. Воспринимали их просто как детских писателей», — вспоминает актриса Е. С. Коваленкова, давняя приятельница Введенского (Введенский А. Всё. — С. 402).

«ЖИВЯ В ЭТОЙ ПРОВИНЦИИ»…

Кстати, в Харькове, как пишет автор, Введенского называли Сашей (в Ленинграде — Шурой).

Однако при этом иные замечания Бориса Викторова о харьковском периоде жизни и судьбы Александра Введенского точны и неоценимы по своей историко-биографической значимости. Например, реплика мемуариста, опровергающая укоренившееся мнение о том, что в провинциальном Харькове поэту Введенскому и поговорить было не с кем. Ведь, кроме повсеместно упоминаемого в этом контексте художника Дмитрия Шавыкина, круг его близких знакомых включал и поэтессу Наталью Львовну Забилу, и прозаика Александра Абрамовича Хазина, и поэта Игоря Муратова. Кстати, в Харькове, как пишет автор, Введенского называли Сашей (в Ленинграде — Шурой). Честно говоря, здесь многих называли просто, по-семейному, особенно если это было «родство несчастливых». «Служишь, Боря?» — спрашивал коллегу уже в 1960-х годах вошедший во все антологии авангардизма, а в то время нищенствующий художник Ермилов. «Служу, Вася», — откликался лауреат Сталинской премии и бывший футурист Косарев, преподававший в Художественном институте. В органах правопорядка тоже любили некую «домашность» в деле харьковских врагов народа, а также их детей. «Когда в очередной раз в мою контору прислали ещё одну разнарядку на работу в подобной стране, мне снова предложили заполнить анкету, — вспоминает Борис Викторов. — И я решил согрешить, написал — отца не было. Через некоторое время меня вызывают в спецотдел, и симпатичный культурный кадровик говорит: — Ты меня подвёл, что ты написал? Я объясняю: — В моей метрике стоит прочерк. — Кадровик говорит: — В “органах” сказали, это непорядок, пусть пишет — отец Введенский. Написал. Не пустили. (“Органы” не любили неопределённость.)» Особенно цепка в плане «определённости» детская память автора воспоминаний. В ней нашлось место и прежним обидам на отчима, и светлым эпизодам с комической ноткой. Но в первую очередь, конечно, отмечается любовь отчима к своему родному сыну Пете. Вот, например, Яков Друскин, спасший архив Хармса и Введенского в блокадном Ленинграде, в 1963 году пишет к жене поэта о его сыне: «У Пети был альбом с картинками, он мне показывал и называл то, что там нарисовано, и был очень удивлён, когда я стал путать его, называя трамвай коровой, а корову — вороной. Поскольку Шура был чинарём-авторитетом бессмыслицы, я предложил ему, показывая картинки Пете, каждый день называть их новыми именами, на что Шура ответил: заведи своего сына и так и учи его». А вот, непосредственно, и о самом Александре Введенском (который, «что называется, гвоздя в стену забить не мог», был беспомощен в быту, и роль «главы семьи» давалась ему трудно): «во многих публикациях почему-то пишут, что лицо Введенского было побито оспой, ничего подобного не было»; «точно знаю, что Введенский называл гениальным Зощенко». «Лучше бы я запомнил о Введенском что-нибудь более интересное и существенное», — вздыхает в конце автор воспоминаний.

Бабушка надвое сказала? Ты спрашивал меня, нравятся ли мне гвозди? Очень нравятся. Сегодня тут был один случай. Из письма А. Введенского к Д. Хармсу

И, наконец, об обстоятельствах смерти поэта, в которые не вносят ясности даже «финальные» воспоминания Бориса Викторова. Автор отмечает: «В своей записке, написанной перед этапированием,

287

Бондарь-Терещенко Введенский пишет, что их уводят [не увозят] из города. Где, когда их посадили в тюремный эшелон, неизвестно». В то же время Викторов не особо акцентирует внимание на том, что приводимые им документы из КГБ Татарстана, куда якобы был этапирован Введенский, полны неясностей — выполненных разным почерком записей, приписок и пробелов на месте, где указана станция, на которой был сдан «труп умершего от ескудативного плеврита» Александра Введенского4. Также сомнительны сумбурные свидетельства очевидца, разысканного в Харькове 1960-х, который вначале видел, как больного поэта конвой выбросил из вагона (абсурд5), а после уже просто слышал, как говорили, что тот не доехал до места назначения. На самом деле правда о смерти Введенского может лежать гораздо ближе. Так, в воспоминаниях Бориса Викторова — наряду с иными документами по делу поэта-обэриута — приводится весьма важный фактографический текст: «Владимир Ефимович Свидзинский (1885—1941), украинский поэт, переводчик. Был арестован 27 сентября 1941 года (по статье 54, ч. II УК УССР) в один день (и по одной статье — И. Б.-Т.) с Введенским. <…> На обороте справки НКГБ СССР от 1 мая 1942 года сделана карандашная приписка от 4 мая 1942 года о том, что Свидзинский, следовавший из тюрьмы г. Харькова в тюрьму г. Иркутска, 18 октября 1941 года сгорел в с. Бутырки Уразовского района Курской области»6. Это же подтверждает и «свидетельство»7 писателя Юрия Смолича 1960-х годов. Итак, и Введенский, и Свидзинский якобы вывозились из Харькова, а позднее стало известно, что в их вагон попала «фашистская бомба». Не логичнее ли будет допустить, что оба они погибли одинаково страшной смертью, случившейся не в степях Казахстана и не в лесах Сибири, а неподалёку от Харькова?8 Благодаря тому, что гибель харьковского поэта Владимира Свидзинского была довольно тщательно расследована в начале 1990-х годов и местным «Мемориалом», и редакцией журнала «Український Засів», можно сделать предположение и по поводу обстоятельств смерти ленинградского поэта-обэриута: достоверно известно, что и Свидзинский, и Введенский были в одном этапе, и разбит он был на несколько колонн, выводимых из пересылочной харьковской тюрьмы, что на Холодной Горе. Как видим, никто никуда из Харькова не уезжал, и если одного поэта гнали в пешей колонне, то с чего бы другого заключённого из этого же этапа везли на поезде (причём «отправили» Введен ского в сентябре, а «приехал» он в Казань аж в декабре)? Тем более что около тысячи несчастных, которых не успели оформить для тюремного этапирования, просто сожгли во внутренней тюрьме местного Управления НКВД на ул. Чернышевского, неподалёку от которого, кстати, жил Введенский. То есть и спешка, и перепуг имели место быть в этой истории — немцы внезапно прорвались к Харькову, и большевикам пришлось срочно бежать из города. Преданных советскому режиму писателей эвакуировали, а за теми литераторами, кто, подобно Свидзинскому и Введенскому, по мнению карательных органов, явно не желал покидать родные места, охотились специальные отряды НКВД. Отчего же все эти совпадения не были замечены ранее? Неужели из-за экзотичности их источников? (Например, о многом из истории того времени автор этих строк услышал от своего репрессированного деда, а правду о Свидзинском рассказала автору уцелевшая в том пекле бабушка студенческого приятеля.) Или потому что местные патриоты во времена ранней «незалежности», когда вовсю заработал «Мемориал», были более озабочены судьбой Свидзинского (а не малоизвестного Введенского)? Сожжённого, напомню, конвоем вместе с остальными заключёнными в сарае (овине) у села Непокрытое. Один из уцелевших узников, пробравшись в Харьков, впоследствии сообщил редакции газеты «Нова Україна», издававшейся в 1941–43 гг.,

288

А. К. «В марте 1995 года КГБ Татарстана выдал мне ряд материалов личного дела (№ 1733) заключённого Введенского, среди них акт о смерти. Акт написан от руки, слова “плеврит ексудативный” вписаны почерком, отличным от остального текста. Теперь стало возможным окончательно установить фактическую дату смерти — 19 декабря 1941 года, а не 20 декабря, как это числится во всех официальных документах. После сокращённого слова “станция”: “Ст. <……………….>” — незаполненное место — пробел. В предложении “Труп умершего сдан на станции <……………….> для погребения” — незаполненное место — пробел. На обложке личного дела заключённого стоит прямоугольный штамп: “Казанская спец. психиатрич. больница МВД Тат. АССР”. Там же косая чернильная надпись: “Умер 20/XII-41 г. в этапе”. В самом низу обложки сделана грубая надпись, возможно, поздняя, возможно, фломастером: “16078”» (с. 519). В рецензируемой книге эти документы даны текстом, не будет лишним привести факсимиле (см. на следующих страницах). Какие могут быть соображения и контраргументы? По поводу разных почерков и приписок: фраза «плеврит ексудативный», очевидно, вписана уже казанским врачом (на взгляд, его подпись в «Акте» и почерк, которым вписана эта фраза, совпадают), в то время как весь документ составлен ещё в пути и, вероятно, начальником конвоя, который, понятно, не медик и причину смерти >>

«ЖИВЯ В ЭТОЙ ПРОВИНЦИИ»… << диагностировать не сумел. Насчёт пропусков: форма такого документа, как «Акт смерти заключённого в пути», вероятно, предусматривала пункт «труп умершего сдан на станции для погребения» (ясно, что условий для хранения в вагонзаке никаких), но так как труп был довезён до Казани (конечного пункта следования заключённого), то эта графа осталась незаполненной: либо до Казани не было уже остановок, либо на станциях, где останавливались, не было морга, чтобы сдать туда труп.

об этой трагедии, уточнив, что среди погибших находились поэты Свидзинский и Введенский9. Заметим, что известие об этом прозвучало в 1941-м году, и после этого упомянутые сведения официально умалчивались ещё полвека («Нова Україна» находилась в спецхране), и лишь в начале 1990-х были вновь опубликованы в журнале «Український Засів».

Игорь Бондарь-Терещенко

«Просто так» из вагона конвой никогда никого не выбрасывал: даже «остановка в пути» для расстрела без суда и следствия подкреплялась постфактумным документом, поскольку в случае с «политическими» всё это было «подотчётным делом». 6

А. К. А дальше в книге следует фраза: «Несмотря на арест в один и тот же день и обвинение по одной и той же статье, по каким-то причинам этапированы Введенский и Свидзинский были в разное время, различными способами, в разные места. Погибли каждый по-своему» (с. 451). Что ещё может свидетельствовать в пользу данного вывода? Введенского содержали во внутренней тюрьме НКВД — на Совнаркомовской, 5; Свидзинского — в тюрьме № 1, на Холодной Горе (Полтавский Шлях, 99); у них были разные следователи, разные >>

289

Бондарь-Терещенко << дела. В деле Введенского — множество протоколов допроса и показаний свидетелей, в деле Свидзинского — только один документ. Говорит это о разном подходе (отношении?) НКВД к Введенскому и Свидзинскому? Вполне вероятно. 7

В книге своих мемуаров «Розповіді про неспокій немає кінця» Ю. Смолич писал: «Про гибель Свидзинского тогда же, в первые месяцы войны, в лихую годину оккупации Украины, украинские националисты, желая выслужиться перед гитлеровцам, и с их милостивого согласия поливая грязью всё советское, пустили глупый, провокационный слух о том, что Свидзинского “сожгли большевики”. Якобы он был арестован, заперт в каком-то сарае, что ли, и этот сарай подожгли. Всё было ложью с самого начала: Свидзинский арестован не был». Стоит отметить, что, издав свои мемуары в 1972 году, Смолич не мог не знать о реабилитации Свидзинского «за отсутствием состава преступления», случившейся в 1964 году. Что же касается «свидетельства» Смолича о том, что «Свидзинский арестован не был», то в реабилитационной справке чётко значилось: «Свидзинский Владимир Ефимович, 1885 г. р., уроженец с. Маяново Винницкой области, украинец, писатель, БЬІЛ АРЕСТОВАН 27.09.1941 г. ПО ОБВИНЕНИЮ В АНТИСОВЕТСКОЙ АГИТАЦИИ» (выделено мной — И. Б.-Т.). >>

290

«ЖИВЯ В ЭТОЙ ПРОВИНЦИИ»… << И далее предлагалась версия гибели поэта, которой на долгие десятилетия суждено было стать официальной: «В связи с обстановкой военного времени эвакуирован вглубь страны. Погиб при пожаре 13.10.1941 г. в с. Бутырки Курской области». О том, что Свидзинский был не «эвакуирован», а «этапирован», и не «вглубь страны», а не далее Харьковской области, на территории которой и был сожжён конвоем, см. далее. 8

Так, прямых подтверждений захоронения тела Александра Введенского, по сути, не существует. Исследовав книгу захоронения погибших по Казани, руководитель программы «Поисковоинформационный Центр Республики Татарстан» М. В. Черепанов отмечает, что из числа умерших за декабрь, январь и февраль 1941–42 гг. из психбольницы (куда якобы было доставлено тело Введенского) 14 февраля 1942 г. было захоронено 78 пациентов, из которых все перечислены пофамильно, за исключением одного «неизвестного». М. В. Черепанов лишь предполагает, что это был Введенский. 9

Как стало известно позднее, некоторые узники из сгоревшего сарая остались живы. «Прибыли в село Непокрытое и увидели там страшную картину: сгоревший огромный коровник и горы изувеченных огнём трупов, которые догорали. Крестьяне >>

<< рассказывали, что коровник подожгли с четырёх сторон, он был закрыт, и никому не дали выйти, а тех, кому удавалось выбраться, пристреливали. Начали растягивать крюками трупы, чтобы закопать. Были ещё живые, страшно обгоревшие. Конвоиры пытались добить прикладами, но люди не давали, женщины кричали: “Живой, живой! Оставьте!” Перенесли в пустующую хату. Смотреть было страшно — на всём теле сплошные волдыри, страдали ужасно, оставили с ними солдата, меня и ещё одну женщину. Медикаментов не было, лечить нечем. Пробыли мы так дней пять. После прибыл ещё этап (тоже интеллигенция). Немцы наступали, и нас повели дальше. Обгорелых бросили, крестьянки разобрали их по соседних жилищах. Наверное, все поумирали. Зачем спалили людей? Чтобы избавиться, чтоб меньше было тащить, кормить», — сообщила «Мемориалу» в 1990-х гг. очевидица трагедии под Харьковом. Таким образом, по мнению автора этих строк, и Свидзинского, и Введенского стоит считать не «погибшими», а «пропавшими без вести» — ведь истории известны факты исчезновения украинского писателя Клима Полищука (сбежавшего в 1930-х гг. из-под стражи в Соловках), а также сына писателя Гната Хоткевича Богдана (вернувшегося с советской каторги в 1950-х гг. и сгинувшего после этого без вести). «После того как в начале войны мне достался >>

<< архив Даниила Хармса, я в течение почти пятнадцати лет не читал его записных книжек и не разбирал папок с дневниковыми записями, письмами и другими личными бумагами, надеясь, что он (как и другие, ушедшие не по своей воле) вернётся», — писал Яков Друскин (Друскин Я. С. Чинари // Введенский А. Всё. — С. 356). По следам подобных случаев в 1990-х гг. в литературе стала популярна тема «альтернативной истории» — в романе «Оправдание» Д. Быкова репрессированный Осип Мандельштам возвращается из ГУЛАГа, украинского поэтафутуриста Михайля Семенко не расстреливают (как в действительности) в романе «Мальва Ланда» Ю. Винничука. Наконец, упомянутый здесь поэт Владимир Свидзинский чудом спасается из подожжённого конвоем сарая и продолжает инкогнито жить уже в наше время в романе «Свiдок» В. Жуковой.

291

ЯНОВСКАЯ

Метафизика бизнеса, или «Молоко бешеной коровы» Сергій Жадан. Ворошилоград: Роман. — Х.: Фолио, 2010. — 442 с. — (Графіті). Новый роман Сергея Жадана особенно живо напоминает замечательный напиток, название которого вынесено во вторую половину заголовка — настоянную два-три дня в тёмном месте смесь правильной водки и правильной сгущёнки (размышлять на тему того, что продукты сейчас совсем и не продукты, а всё подделка, оставим коллегам по работе в обеденный перерыв; сказано — правильная сгущёнка, и точка). Мы не покривим душой, сказав, что это — молоко: вот и на заслуживающей доверия банке было написано: «молоко цельное, сахар», другое дело, что оно, не теряя цельности, приобретает некие иные свойства. Так и с романом «Ворошиловград»: это жизнь, но в настолько сгущённом и не тем, чем ожидалось, разбавленном виде, что получается тот эффект, который меня в юности радовал в свежем японском кино: камера, заглядывая в какой-нибудь ветхий сарай с инструментами и всякой ерундой, выхватывала потрясающий, чуть ли не вкусный цвет неприглядных предметов и существ, находящихся там. Держи эту яркость: пока не закроешь глаза — вся твоя. Япония приходит на ум и в процессе чтения романа: несмотря на эту густоту жизни, темп повествования не по-европейски соразмерен человеку. Никто никуда не спешит, никто не гонит сюжет метлой вперёд по законам беллетристического жанра. События по собственным закономерностям ветвятся и сходятся, сами решая, где зацвести и принести плоды, где-то резко взрываются, где-то останавливаются и спокойно бредут дальше. Поэтому кто-то из читателей может с непривычки буксовать на описаниях реальности (или как это называется — видов? видéний?), а может быть, раздражаться оттого, что автор даёт некоторые как бы малосодержательные диалоги персонажей «дословно» вместо того, чтобы как-нибудь сократить или просто пересказать, о чём шла речь и чем всё кончилось:

Никто никуда не спешит, никто не гонит сюжет метлой вперёд по законам беллетристи ческого жанра.

— Коля! — крикнув водієві, але той не почув. — Коля, блядь! Вимкни цих фашистів! — Коля незадоволено озирнувся, але музику вимкнув. — Германе Сергійовичу, — почав Ніколаіч. — Можна просто Герман, — перебив я його. — Так-так, звичайно, — погодився Ніколаіч. — Я хотів із вами поговорити. — Давайте поговоримо. — Давайте. — Я не проти. — Прекрасно, Коля! — крикнув Ніколаіч. Ми виїхали на міст. Посеред мосту Коля раптом зупинився і вимкнув двигун. Запала тиша. — Ну, як вам тут у нас? — запитав Ніколаіч, так ніби ми й не стояли посеред дороги. — Нормально, — відповів я невпевнено. — Скучив за рідними місцями. Ми що, далі не поїдемо? — визирнув у вікно. — Ні-ні, — заспокоїв Ніколаіч, — ми вас відвеземо, куди вам треба. Ви взагалі надовго приїхали? — Не знаю, — відповів я, починаючи нервувати. — Видно буде. Брат поїхав, знаєте… — Знаю, — вставив Ніколаіч. — Ми з Юрієм Сергійовичем, з Юрою, — подивився він на мене, — були в партнерських стосунках. — Це добре, — сказав я невпевнено. — Це прекрасно, — погодився Ніколаіч. — Що може бути краще за партнерські стосунки? — Не знаю, — чесно признався я.

292

МЕТАФИЗИКА БИЗНЕСА, ИЛИ «МОЛОКО БЕШЕНОЙ КОРОВЫ» — Не знаєте? — Не знаю. — І я не знаю, — раптом зізнався Ніколаіч.

Этот и другие подобные диалоги представляют собой особую форму выжидающих пауз.

Фрагментарно процитированный диалог на самом деле полностью занимает в книге около трёх страниц. Вопрос: зачем? Ответ виден изнутри: начинается очень специфический торг. Главный герой, на которого формально записана принадлежащая брату старая заправочная станция, сидит за тонированными стёклами в не признающем никаких ПДД джипе помощника депутата, на кресле возле водителя валяется пистолет Макарова. «Независимый эксперт» Герман живёт полуслучайными заработками и не имеет ни связей, ни денег. Дома его никто не ждёт, если не считать двух сомнительных коллег, которым он тоже не очень-то нужен. Никто не знает, где он теперь. И если в следующую секунду пистолет пойдёт в дело, то никто может и не узнать. Этот и другие подобные диалоги представляют собой особую форму выжидающих пауз. Что дальше: будет сказано что-то существенное? разразится буря? мы сами сделаем какой-нибудь важный вывод, наконец? Главный персонаж не наделён какими-то необычными качествами, сам себя спокойно считает лузером, но автору и читателю с ним хорошо по другим соображениям — это не кто иной, как архетипический «младший брат»: который получает в наследство вместо мельницы кота и, официально считаясь дураком, в результате должен совершить нечто такое, что вменяемым старшим братьям и не снилось. По крайней мере, этого от него теперь ждут. Герман ни на что не претендует, кроме собственного достоинства, и именно оно не даёт ему сдаться перед тем, за кем вроде должно быть право сильнейшего. Младшего брата затягивают даже не так законы малоинтересного ему бизнеса, как законы сказки: он встретит в книге Бабу-Ягу в роли дарительницы и разрушительницы одновременно (только и женщина, и её дар будут выглядеть не совсем так, как в народных сказках), станет свидетелем событий, оберегаемых страшной тайной, и будет сражаться вместе с богатырями против чужаков. Мы не спеша, но неотвратимо погружаемся в атмосферу степи. Пожалуй, пространство тоже можно считать действующим лицом романа: после колючих и угловатых разговоров и действий героев мы время от времени скатываемся, как на тюк с контрабандным шёлком, на яркие, тонкие и богатые описания, выглядящие ценными сами по себе: «Здавалось, ніби тварини проходять за вікнами (поезда — А. Я.), темні звірі з ліхтарями на черепах, покриті колючою шерстю, проходять, видихають теплий нічний пар, зазирають до вікон, засліплюючи й залякуючи. Світло, що час від часу заливало собою темряву, наче порожні форми свіжим гіпсом, било по очах і враз зникало, від чого навколишня чорнота робилась особливо густою, як ставкова вода». Пространство по-своему «перезагружает» Германа, успевшего привыкнуть к городскому быту и отвыкнуть от физического труда, оно распоряжается мобильной связью на своё усмотрение, так что в одном из эпизодов заводит ищущих эту самую связь героев в ловушку… Оно царит безмолвно, как судьба. Вообще, Сергей Жадан, кажется, дошёл до того уровня восприятия мира, когда по большому счёту всё равно, куда идти и куда смотреть — глаз писателя с ходу снимает пыль и незначительность с чего угодно: «Я пройшов салоном, шукаючи вільне місце, не знайшов, повернувся до водія. Лобове скло перед ним було рясно обклеєне православними іконками та завішане барвистими сакральними штуками, які, очевидно, не давали цій машині кінцево розсипатись. Висіли тут плюшеві ведмеді й глиняні кістяки з поламаними ребрами, намиста з півнячих голів і вимпели “Манчестер Юнайтед”, скетчем до скла приліплені були порнокартинки, портрети Сталіна й відксерені зображення святого Франциска. А на панелі перед водієм припадали пилом

293

ЯНОВСКАЯ подорожні мапи, кілька гастлерів, якими він бив у салоні мух, ліхтарики, ножі зі слідами крові, яблука, з яких вилізали хробаки, і маленькі дерев’яні іконки з ликами великомучеників». Оставляю читателю удовольствие самому увидеть список ахейских кораблей от Жадана — образ любительской футбольной команды, собирающейся на игру. Хронологически и географически более близкая аналогия — Николай Гоголь, «Тарас Бульба», список запорожских куреней (именно его Пётр Вайль и Александр Генис сравнивали с гомеровским перечнем кораблей) и следующий за ним список козаков. Да и описания степи в «Ворошиловграде» тоже достойно могут стоять рядом со словами Гоголя из его эпического романа: «Навколо аеродрому лежали пшеничні поля. Ближче до злітної смуги росли яскраво-ядучі квіти, над якими, мовби над трупами, тягуче зависали оси. Зранку сонце прогрівало асфальт і сушило траву, що пробивалась крізь бетонні плити. Збоку, над будкою диспетчера, рвались на вітрі полотнища прапорів, далі, за будівлею адміністрації, тяглись дерева, обплетені павутиною і запалені гострим ранковим світлом. У пшеничних полях ховалися дивні протяги, наче тварини, які щоночі виходили з мороку на зелені вогні диспетчерської, а вранці знову забрідали між стебел і ховались від пекучого червневого сонця. Прогріваючись, асфальт відбивав сонячне світло, засліплюючи птахів, що пролітали над злітною смугою». Не всякая птица долетит — правда ведь, Николай Васильевич? На этом гоголевские ассоциации совсем не заканчиваются — может быть, здесь они только начинаются. Оба писателя, в конце концов, создали романы, центральный образ которых — мужчины в степи. А ещё точнее, мужчины, объединённые особым кодексом чести (возможно, экзотическим даже для многих соплеменников), сражающиеся в степи. В чём-то это и логично — у запорожцев тоже есть свои наследники, правá затёртая почти до банальности фраза «Козацькому роду нема переводу». Не знаю, задумывал ли это Жадан изначально, но у него тоже получилось эпическое произведение с богатырями, честью, страстью и борьбой. Как и у Гоголя, здесь антагонисты — не так добро vs зло, как стихийная духовность (то есть искренняя, связанная с живым метафизическим чувством) vs бездушная меркантильность и рационализм, «всё продам и всё куплю». Товарищество против «парт нёрских отношений», которые так расхваливал озадаченному Герману Николаич. Ещё одна эпическая черта «Ворошиловграда»: жизнь в романе, несмотря на вовсе не молниеносный темп сюжета, словно бы отчаянно пытается прокрутить полный биологический цикл в ограниченном пространстве книги: свадьба, рождение и похороны находятся уж очень близко друг к другу; секс и похороны разделяет только стена с полуприкрытой дверью… Вот она, эта дикая насыщенность «молока бешеной коровы». Герман из тех, кто не хочет противиться таким потокам бытия, это особенно ярко иллюстрируют его связи с женщинами: одна чуть ли его не насилует, другая активно провоцирует на соблазнение, а третья спокойно и уверенно не даётся в руки. Страсть — это ведь тоже стихия, вроде степи, а герой относится к стихиям с заметным уважением. Бесконечное пустое пространство, от которого, по словам сведущего Эрнста, сходили с ума немецкие захватчики, только на первый взгляд пусто. Сергей Жадан щедро наполняет его невидимым напряжённым действием: повторяющиеся растения, существа, предметы превращаются в густой беспросветный орнамент наподобие картин Макса Эшера: вблизи всё шевелится, всё живёт, всё дышит и настороженно смотрит на нас, тревожащих его привычный порядок. Степь даёт место всем: каким-то диким племенам фермеров и газовиков, цыганам, полуфантастическому каравану беженцев, который из сна вдруг переходит в явь, поезду-призраку, лётчикам, заправщикам… К Герману и его товарищам, защищающим свою часть этого про-

294

На этом гоголевские ассоциации совсем не заканчива ются — может быть, здесь они только начинаются.

ВОЗДУШНЫЕ ЗМЕИ БУДДЫ странства, не раз приходит мысль об абсурдности рейдерства в таком месте — отбирать у кого-то кусок бесконечности странно и глупо. Они находят в бизнесе определённую метафизическую сторону: это уже не простое самоценное зарабатывание денег, а нечто такое, что пресвитер Петя в своей проповеди ставит рядом с семьёй: «Ви тут народилися і тут виросли, тут ваші родини і ваш бізнес». Неудивительно, что чиновники-рейдеры, лишённые таких представлений, воспринимают непокорных заправщиков и других метафизиков бизнеса как то ли идиотов, то ли инопланетян. И по-своему их боятся. Герман и те, кто на его стороне, вроде бы видят жизнь очень просто, их кредо: «…триматись один за одного, відбиватись від чужих, захищати свою територію, своїх жінок і свої будинки. І все буде добре. А навіть якщо не буде добре, то буде справедливо». Но дело в том, что это — тот фундамент, на котором и строятся прекрасные замки чести. Противоположный лагерь при всём материальном могуществе такого ценностного фундамента не имеет, поэтому читатель вскоре убедится, что противостояние идёт на равных. В общем, кому говорили о чести благородные мушкетёры, и он им не поверил, тот наверняка поверит этим людям, от которых пахнет мазутом, алкоголем и не знаю чем ещё, матюкающимся через страницу. По крайней мере, хочется на это надеяться.

Воздушные змеи будды отбирать у кого-то кусок бесконечности странно и глупо.

Максим Бородин. Свободный стих как ошибочная доктрина западной демократии. Избранные стихи. — М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2010. — 128 с. — (Книжный проект журнала «Воздух», вып. 49). The Air Poets Play out the swiftest gales And sometimes loll in the eddies. Poem after poem, Curling back in the same thrust.

Это сказал поэт-битник Гэри Снайдер; днепропетровец Максим Бородин во многом подходит под это определение. Он действительно поэт воздуха, хотя и не совсем такой. Да и с автором процитированной классификации он мог бы найти общий язык и поговорить о Будде, альтернативной музыке и свободе в условиях рыночной экономики. И о том, что времена изменились, поэты тоже, но редких базовых ценностей, которые поэту нужно защищать и беречь, стало только больше. Бородин как писатель легко переходит от вдохновенной и остро умной мистификации к веским и серьёзным словам — иногда читатель сам не знает, чего от него ждать; этот поэт, например, способен слепить любовную историю, смешивая цитаты из стихов, газет и книг о восточной рефлексотерапии. Но всё-таки особое место среди того, из чего создаёт свой мир Максим Бородин, занимает воздух, ведь этот материал не так прост, как может показаться. Я человек, которому никуда не надо ехать, потому что весь воздух находится внутри меня. А на выдохе я строю мосты.

295

ЯНОВСКАЯ Если описать звучание поэзии Бородина тремя словами, получится что-то вроде: воздух, мечта, напряжение. Внутреннее драматическое напряжение создаётся мечтой, которая, в силу своей сложной природы, редко сбывается, а сбывшись, оказывается настолько хрупкой, что эта хрупкость тоже порождает напряжение. Последнее, например, происходит в поэме «Судьба»: именно хрупкость мечты делает такой пронзительной историю счастливой и яркой любви. Ведь влюблённым героям приходится держать оборону против тех сил, которые в любой момент готовы необратимо отформатировать их обоих, превратить их из носителей волшебной контркультуры в тех, кто пользуется кредитными карточками и ездит отдыхать в Турцию или на шашлыки. А потом эти же силы могут взяться и за саму любовь: жизнь удивительная вещь её можно не замечать но когда она приходит к тебе в гости то оттесняет в дальние углы маленькой квартиры любовь к женщине и ты вынужден бороться за существование с призраками Газпрома Минатома и жилищной комиссии горисполкома.

Ну а слово «воздух» встречается в сборнике, даже если не считать названия серии, в которой вышла книга, настолько часто, что может давать веские основания для психолингвистического анализа с важными выводами о философии поэта. А можно выводов не делать, но всё равно в какой-то момент перехватит дух от феромонов драмы, разлитой в самом этом воздухе. Даже когда ровным счётом ничего не происходит. В четыре двадцать утра выйди на улицу в плоский воздух новостроек. Вдохни его острые углы. Осторожно. Можно остаться в живых.

Внутреннее драматическое напряжение создаётся мечтой, которая, в силу своей сложной природы, редко сбывается, а сбывшись, оказывается настолько хрупкой, что эта хрупкость тоже порождает напряжение.

В общем говоря, для Максима Бородина воздух — это такая форма пространства, которая проходит сквозь нас и поэтому наиболее чувст венно доступна. В этом воздух похож на сегодняшний день, которым часто живут герои Бородина: это стихия одновременно ощутимая и неуловимая. Вот она, бескомпромиссная мудрость жизни одним днём: жизнь начинается сегодня наш возраст один день один час одна минута одна секунда всё остальное пиар-кампания крупных производителей алкогольных напитков.

296

ВОЗДУШНЫЕ ЗМЕИ БУДДЫ А ещё этот сегодняшний день существует не сам по себе: где-то в его глубине уже прорастает будущее со своими тёмными и светлыми сторонами, к нему вплотную подступает море, смывающее во вчера всё, до чего способно дотянуться. Оно заставляет по-особенному вслушиваться и внимать важным словам. «Море рядом», — сурово предупреждает лирический герой свою подругу, которая не понимает метафизической стороны такого соседства. Жутковатое название одного раздела книги — «Тайное общество больных жизнью» — может показаться абсурдом лишь на первый поверхностный взгляд. Вопрос ведь в том, что именно считать жизнью. Работу? Но это смотря какая работа. Явно не такую, о которой идёт речь в этом тексте: Я— один из шести миллиардов, и это внушает мне опасение и не даёт уснуть во время рабочего дня.

Вопрос ведь в том, что именно считать жизнью.

Отдых? Это тот, который на шашлыках, что ли? Праздники? Отсылаю читателя к горьковато-суетливой истории про Старый Новый год на странице 69. Вот и получается, что между этих блоков должно быть что-то более важное, не привязанное к часу, месту, занятию. Которое внезапно отнимает кусок времени у суеты, путает все карты, придаёт невидимый снаружи смысл занятию. Как болезнь. То есть как любовь. То есть как та самая жизнь, на которую в своём существовании не все вовремя обращают внимание. У кого-то из читателей книги «Свободный стих как ошибочная доктрина западной демократии», вероятно, возникнет вопрос: можно ли считать часть этих стихов пародийными? И вообще, за кого нас принимает интеллектуальный автор, делясь с нами таким откровением? Человек с зонтом похож на человека без зонта.

…или выдерживая целый цикл в таком, мягко говоря, незатейливом стиле? эй официант принеси шампанского с девушкою я должен попрощаться.

Насчёт пародии мнения возможны разные, но я скорее вела бы речь о том, что Бородин по природе своей — писатель-протей. Он не то чтобы хаотически надевает маску за маской; ему не всё равно, кем он будет в тот или иной момент, — это он просто такой и есть. В тех книгах, которые Максим Бородин издавал в родном Днепропетровске, спектр превращений ещё богаче и заметнее: там находится место, например, американским, африканским, польским и немецким поэтам, «переведённым» автором (точнее — сгенерированным вместе со своей вполне заслуживающей доверия биографией). Или вдруг откуда-то, как снег на голову при глобальном потеплении, сваливается загадочный украиноязычный земляк Максима Йован-Макс Власенко (несколько его стихов из цикла «Ангелы Касперского», очевидно, по

297

ЯНОВСКАЯ некой дружеской договорённости незаметно включены в «Свободный стих…» в русском переводе). А ещё — как и многие битники, Максим держит мудрость буддийского мировоззрения за пазухой не виденного мной чёрного свитера. Поэтому сам настойчиво вглядывается в собственные слова, будто в круги на воде после брошенного камня, и нам предлагает присоединиться к этому созерцанию. Так возникают стихи-интегралы, стихипечати (не вошедшие в этот сборник), цикл вот таких «хлопков одной ладонью»: Стихотворение, смысл которого можно сразу и не понять, но не стоит расстраиваться, постепенно, день за днём, всё встанет на свои места и слова объединятся в единую цепь, неразрывно связующую два мира — до и после стихотворения от перерос дай локоть

— или загадки-тесты на широту сознания: Снег производит много шума, но он весь хранится на крыше.

Кто здесь видит необходимость спрашивать у автора: «А как это вообще?» — тому нет необходимости в такой поэзии. А может, даже и в поэзии как таковой. Разные, непохожие между собой голоса лирических героев Бородина, даже простоватый пэтэушник, под творчество которого стилизован цикл «Только любовь», поют на самом деле об одном: мечта недосягаема, но мы к ней прикованы длинной тонкой цепью. Разруби эту цепь — и рухнешь в пропасть. Может быть, это и не совсем цепь, а спущенная с небес паутинка из пересказанной Акутагавой Рюноскэ буддийской притчи. А если научишься делать всё правильно, то сможешь летать: так ниндзя летают на больших воздушных змеях. В книге один такой герой есть — это музыкант Саша Эванс Санта-Мария Иванов, о котором мы так до конца и не можем сказать, человек он или уже дух, такой добрый дух вроде ангела-хранителя. Можно даже расширить и уточнить предложенную выше формулу поэзии Максима: змей — мечта, нить — напряжение, а вокруг — воздух. А пока только учишься летать, остаётся грустно улыбаться:

Поэтому сам настойчиво вглядывается в собственные слова, будто в круги на воде после брошенного камня

Мы идём по улице, и нам кажется, что мы опять перепутали остановки. Нам надо было выйти у рая, а нас опять высадили у ДК Машиностроителей.

Два вдоха, два погружения — и взлёт Анастасия Афанасьева. Солдат белый, солдат чёрный. — Х.: Фолио, 2010. — 251 с. — (Харьковская проза). «Можно прийти на перекрёсток, поднять эпос прямо с дороги, положить в карман и прочесть перед сном», — легко и по-домашнему

298

ДВА ВДОХА, ДВА ПОГРУЖЕНИЯ — И ВЗЛЁТ

Простота таких разговоров часто обманчива.

объясняет харьковская писательница Анастасия Афанасьева. Такая простая, уютная, располагающая ко взгляду вглубь интонация соответствует, может быть, разговору за чаем с близким другом. За чаем под истории из жизни с мыслями о ней же, под воспоминания разной давности и правдивости, растаманские сказки и так далее. Роман Насти и называется максимально просто: «Говорить». Простота таких разговоров часто обманчива. Роман состоит из четырёх частей: как раз чтобы два раза вдохнуть и после каждого растратить свой кислород на глубине, — и первым идёт достаточно лёгкий вдох. Повествование, которое начинается с подростковых воспоминаний, вроде бы ни на что особенное не претендует. Одиночество, отношения с себе подобными, вредные и несколько картонные учителя (видно, такова уж природа человека: мало какому старшекласснику, да и не всякому студенту младших курсов они кажутся какими-то другими), незатейливые в общем приключения, во многом похожие у разных людей, которые заканчивали школу в девяностых годах. Что тут сказать? Кому этого мало или охота тут же начать рассказывать о себе что-нибудь в том же духе: «А вот мы со Светкой придумали приносить в школу портвейн в бутылочках из-под пепси. То есть это с утра нужно зайти к ней, разлить, остатки допить — и в школу…» — потерпите до пятнадцатой страницы и читайте дальше. Начать нужно даже, наверное, не с того, о чём Настя Афанасьева написала роман, а с героини. Вот в аннотации на обложке цитируются слова Сергея Костырко о том, что «автора здесь как бы нет и не должно быть». Я бы так не сказала — другое дело, что автор и героиня (в минимум двух лицах — подросток и молодая женщина, которые иногда появляются на сцене одновременно, спорят, даже судятся между собой, а примирившись, пытаются действовать вместе), очень вероятно, один и тот же человек. Многие писатели изменяют в автобиографических книгах (если это не мемуары) имена — свои и других людей, каким-то образом шифруются, особенно когда речь идёт об интимной стороне жизни. Настя не шифруется; других же героев своей жизни она просто называет инициалами. Зачем именно такая стратегия? Я позже попробую сказать, зачем. «Я не знаю, каков процент сумасшедших на каждый час…» — пел Виктор Цой. А я не знаю, каков процент харьковчан, которые хотя бы раз в жизни оказывались на территории печально известной 15-й больницы, менявшей в своё время номер, но всегда остававшейся Сабуровой дачей. Но, если верить глазам и ушам, выше в несколько раз, продолжая словами Цоя. Чем пациентов, по крайней мере. Старый тёмный сад, позеленевший красный кирпич старых корпусов. Возле арки из зарешёченного окна третьего этажа на нитках спускают яркожёлтый кулёк с логотипом супермаркета, сверху звучат нестройные, вроде бы не совсем человеческие голоса. Я не знаю, что они говорят, хотя общий смысл понятен. Автор не боится этой атмосферы, зная её лучше, чем посетитель, который быстро ныряет в арку, не глядя вверх. Как врач Настя видит более важные вещи: безумие — это та судьба, которую человек часто не выбирает. Что несёт с собой доктор к такому пациенту — страх? равнодушие? милосердие? Раздел о психбольнице — пожалуй, самый насыщенный и самый тяжёлый в книге. При этом автор ещё бережёт читателя от многого, что осталось за кадром. Читатель видит лишь часть той цены, которую приходится платить, чтобы оставаться человеком в доме скорби. Не «нормальным» (в смысле — не безумным), а человеком, который должен нести в мир добро, даже когда оно очень тяжёлое. И человеком, который может в таком месте улыбнуться, не впадая в гордыню и не теряя сочувс-

299

ЯНОВСКАЯ твия: «Она (молодая пациентка — А. Я.) поёт мне “Yesterday” и просит: “И Вы, Анастасия Валерьевна, пойте! . .” Я начинаю смеяться и говорю, что если запою, то тоже тут останусь. Переливаю чай из своей чашки в её железную кружку и прошу уйти» Грустно-абсурдные истории судеб пациентов соседствуют с, например, такой жанровой сценкой с утреннего обхода: «Т. пасёт коз. В., женщина 35 лет, с восхищением пытается предложить мне прочесть прекрасную книгу — “Федорино горе”. Ш. пришла в себя после онейроида и теперь всем предлагает приобрести мёд, который распространяет её отец. Рассудок включился — сразу начал зарабатывать деньги. За ночь ничего не произошло». И хорошо, что не произошло… Всюду жизнь. За этим разделом следует ещё одно похожее на вдох перед очередным нырком незатейливое повествование о курсах в Киеве, просто о Киеве, о разлуке; зарисовки, SMSки, трагикомические письмапритчи. Дальше автору и читателю придётся снова идти на глубину. А вот здесь рецензенту пора расставить всё по полочкам: полочкам нужно быть какой-нибудь хитрой трёхмерной формы. Наверное, обязательно найдутся люди, которые с ходу станут определять «Говорить» как лесбийский роман. И это будет выглядеть как-то глупо. То есть да, конечно, вот книга с главной героиней, которая влюбляется скорее в женщин, чем в мужчин, и пишет из Киева SMS любимой девушке, — но это и книга о том, что жизнь состоит из много чего ещё. Мы подходим к разделу, в котором автор (и героиня) как будто смолкают: слышимые голоса меняют тембр и тональность. Если хотите, можно вспомнить обычай некоторых северных народов выбирать шаманом человека, имеющего признаки обоих полов. Героиня, которая говорит о себе то в женском, то в мужском роде, ведёт себя как человек, вполне годящийся в шаманы. Дальше она оправдывает это предположение: в разделе «Говорить» мы встречаемся нос к носу уже не с мальчиком, с которым влюблённую юную героиню разлучили подозрительные родители, не с подругой-гитаристкой, не с комендантшей общежития или пациенткой М. С нами начинают на разные голоса говорить неодушевлённые предметы, мы слышим исповеди каких-то людей, которые появляются в книге в первый и последний раз, видим загадочную женщину в хрустальном шаре. К нам даже обращается само время: ради неполных пяти страниц о природе времени, абсолютно неожиданных для художественной литературы, уже стоит читать этот роман. Возможно, уникальность шаманского опыта и не даёт автору говорить о себе иначе, чем в жизни. И склоняет не менять имён, а просто где-то вовремя замолкать.

Если в прозе автору положено более-менее ходить, не прыгая дальше потолка, то в стихах под поэта уже будут подстраиваться и стены, и потолки, и само время.

А ещё роман «Говорить. Эпос в своём роде» можно рассматривать как предисловие к стихам Насти Афанасьевой, что-то вроде очков, которые можно надеть перед чтением поэзии. Если в прозе автору положено более-менее ходить, не прыгая дальше потолка, то в стихах под поэта уже будут подстраиваться и стены, и потолки, и само время. О чём стихи? На самом деле всё о том же. Об огромности мира, который просто гудит от параллельных движений и звуков. Возможно, этот мир показался бы горьким и жестоким, если бы не тёплое внимание писательницы к мелочам и тонкостям поведения существ и вещей; часть героев этой поэзии составили бы немалый бестиарий — киты, махаоны, лошади, ёжики, цапли и другие:

300

ДВА ВДОХА, ДВА ПОГРУЖЕНИЯ — И ВЗЛЁТ «Я сам себе царь», — Думает маленький паучок, и просторная хлябь, Бесприютная хмарь вторит ему — «Арь… арь… ааарь…»

Природа у Афанасьевой рассматривается прежде всего с позиции горожанина, поэтому упомянутые ею животные в чём-то мифологичны, а в чём-то мультяшны. Именно такая мультипликационность не даёт драматическим вопросам овладеть всем существом автора и читателя, оказывается как бы спасательным кругом во всемирном потопе. Когда вода разольётся до звёздных высот, Затопит соседку Машу и Вашингтон Утонет ли тот, из-под сердца чьего потоп начало берёт? «Хых», — отвечает всезнающая сова и утекает вон.

Природа у Афанасьевой рассматривается прежде всего с позиции горожанина, поэтому упомянутые ею животные в чём-то мифологичны, а в чём-то мультяшны.

Вот вам и оракул… После такого забавного и загадочного звука по крайней мере остаётся надежда на лучшее. Может, и не разольётся, обойдётся как-нибудь… В этих стихах мы снова встретим и трогательных безумцев, которые ходят по своим замкнутым кругам и не находят выхода. В общемто, и вне больницы многие герои Афанасьевой проявляют различные признаки психопатологии обыденной жизни — трагикомически завидуют, жадно хватаются за материальные ценности. И в итоге тяготятся накопленным добром: Всё-то есть у меня даже то чего не просил Всё-то я осилил всех пригласил угостил Рос ввысь рос вширь рос и опять же — рос Где бы купить такой гриб, чтоб откусить И перестать быть настолько большим? Как у Алисы в стране чудес… Счастье присосалось ко мне ядовитым клопом Оно питает меня, я расту, и ноша моя растёт А ежели упущу, уроню мазду комбайн стадо коров Или хуже — дочь, сына, отчий дом-кров?

Два главных лирических героя этой поэзии — брат и сестра, близнецы (или, может, опять один и тот же человек в двух лицах — как кому больше нравится). Их диалог слышен в цикле «Песни вокруг восковой пирамидки». Два неприкаянных голоса почти незаметно перетекают друг в друга, спорят — и практически неразрывны. Близнецы несут за душой особую собственную ценность — готовность почти на всё, только бы не проживать жизнь рутинно, механически. При этом речь брата и сестры проходит как бы через два вида поэтической оптики. Поэт или смотрит на мир сквозь себя, или на себя сквозь мир. Первый путь — за сестрой, второй — за братом. Она задумчива, неспешна, скромна, мало интересуется собственной внешностью, при этом смотрит на вещи очень глубоко. Но сестра, по сути, — женщина, имеющая признаки медиума, наставника и даже немного оракула, к которому обращаются неведомые говорящие голоса. При некоторой ребячливости мировосприятия мудрость сестры не мультяшная, а самая настоящая. Наделённая тончайшим слухом, она понимает, что это не предел, и не любуется собственной силой.

301

ЯНОВСКАЯ Переступаю неслышно, шуршу непривычно Шепчу невпопад Что голоса говорят? — Говорят, на исходе Март, говорят, на исходе. Что-что голоса говорят? Как-то смотрю не туда и дышу необычно Слышу неточно А как голоса говорят?. .

Определённые медитативные практики, как утверждают посвя щённые, открывают третий глаз. У фантастического пианиста по имени Трой Клевер, описанного Настей, в экстазе прорезается из-за грудины третья рука. А как называется способность слышать неслышное — третье ухо? Вот и автор что-то такое подсознательно чувствует: кому-то из персонажей случайно во сне является женщина «с лишним ухом»… Другое дело брат — личность страстная, хаотически деятельная, ищущая острых ощущений и бравирующая этим. Он как бы позирует перед невидимым объективом; ему интересно, как он выглядит со стороны. И просто — Я действительно есть, мне двадцать два, у меня болит голова. Я храбрее праведного индейца, но трусливей распущенного арийца, бесстрашно смотрю в зрачки милиционерам…

Мудрость брата — в понимании того, что с ним происходит, например того, что сам он часто оказывается не субъектом, а скорее объектом действия. Как раз он способен разглядеть в себе белого и чёрного солдата, посмотреть на себя со стороны и видеть свою силу и слабость. Правда, делать он с этим ничего особенного не собирается. Брат с удовольствием строит воздушные замки, отлично сознавая их воздушность, и наслаждается самим процессом:

А ещё на героев — всех без исключения — смотрит Вечность.

я бы разводил пчёл и лечил людей, полученным мёдом я бы смазывал её спину, а удовольствие от помощи другим делало бы мою любовь сильней и крепче Когда я вырасту, изобрету такой препарат, может быть, нейролептик, который навсегда усыпляет чёрного солдата.

Брат в силу своего характера подвергается более тяжёлым испытаниям, чем сестра, но как раз именно он имеет пять жизней с одной смертью в запасе. Поэтому сложные и бурные разговоры с самим собой у него в итоге переходят в простую жизненную плоскость: …Так я закончил бы сказку На самом же деле, когда я вырос, я научился проигрывать.

А ещё на героев — всех без исключения — смотрит Вечность. В иллюминатор самолёта, поддерживаемого в воздухе молитвами двух кающихся пассажиров, из воды, воздуха, огня — да мало ли откуда, на то она и Вечность:

302

Веремко-Бережной ВОССТАНИЕ НЕДООЦЕНЁННЫХ СМЫСЛОВ Газетный обрывок с полунадорванным словом, Прилипающий к подошве в половине второго И отступающий через долю секунды Каждой своей буквой говорит: я буду И когда ботинок твоих не будет, я буду И когда тебя не будет, я буду Махаона не будет, а я — буду.

Так что у Насти Афанасьевой получилась умная книга о том, чему придают незаслуженно мало значения, чему придают незаслуженно много значения, и о том, во что нужно вслушиваться, чтобы сохранить человеческий облик. Анна Яновская родилась в 1980 году в Харькове. Окончила филологический факультет Харьковского национального университета им. В. Н. Каразина. Сборник стихов «Волохата книга» (Х., 2008). Публиковалась в «©П» № 9, журналах «Новая Юность», «Дети Ра», «Всесвiт», «Шо», «Сад Б. П.», «Харьков — что, где, когда», «СТЫХ», коллективных сборниках «Весло слова», «Wесло. Vерсія 2.0», «Харків Forever», «Готелі Харкова: Антологія нової харківської літератури», «Харківська Барикада № 2: Антологія сучасної літератури», «Жіночий погляд» и др., альманахе «Левада», газете «Наша Нiва» (в переводе на белорусский язык), в Интернете: «Вавилон», «Артвертеп», «Футурум АРТ». Переводит на украинский современную австралийскую, новозеландскую, африканскую, британскую поэзию. Работает в Харьковском национальном техническом университете «ХПИ», преподаёт английский язык.

Восстание недооценённых смыслов Мар?я1 Козиренко. Бюро загублених думок. — Луцьк: Твердиня, 2009. — 68 с.

А. К. Так в книге.

Пусть не обманывает этой книжечки толщина, каковую правильней бы называть худобою: прочитать «Бюро загублених думок» одним махом — при всей воздушной лёгкости слога — задача не из простых. Первый сборник прозы молодой харьковской поэтессы, автора уже почти легендарной формулы «Чайка + Рыба = Чайка», не заманивает читателя остросюжетностью или брутальностью. Эта проза не аттракцион, а совместная прогулка, во время которой можно убедиться, что привычные предметы и ландшафты спешат открыть Мар?и свои магические свойства: счастливица-автор не утратила детского умения видеть тривиальные вещи полными неисчерпаемой скрытой экзотики. Деревянный гномик на детской площадке становится языческим идолом, атланты устают держать балконы, в чёрно-белом кино показывают радугу, а снег оказывается измельчённой макулатурой из небесной канцелярии. Здесь «прибиральниця виколупує зі щілин між клавішами покривлені ноти» — таким повседневным делается мироощущение, знакомое нам по малой прозе Сигизмунда Кржижановского, у которого ноты были собираемы в баночки, а Эйфелева башня снималась с фундамента и бродяжничала в поисках иного города — видимо, чтобы проступить сквозь черты харьковского Госпрома, как это случается в первом же этюде книги Мар?и Козыренко. Может, Мар?я — как раз одна из заказчиков чудодейственных вопросительных знаков, которые в поте лица изготовлял персонаж

303

Веремко-Бережной Кржижановского, а может — это просто случайное совпадение двух сюрреальных видений реальности. Слова Вадима Перельмутера, по свящённые Кржижановскому, вполне отражают лучшие достижения Козыренко: «подошвами прощупывая город, постигая его — в сопо ставленьи знанья и зренья. И город разворачивался навстречу… приоткрывая пласты минувшего, которые узнать каждый способен, но увидеть дано лишь избранным». 2000-е годы в украинской литературе, кроме прочего, запомнятся резвым и по большей части удачным наступлением молодняка, а точнее, двадцатилетних писателей. Мар?я Козыренко — сравнительно типичная представительница последней волны молодых двухтысячников: они входят в литературу осторожно, ненавязчиво, обязательно малой формой — будто боятся отразить в себе шумных и на диво самоуверенных недавних предшественников типа Дереша, Карпы или Софии Андрухович. Единственное, чем все «двадцатилетние» и поныне меж собою схожи, — это очень яркая, но стыдливая, нерешительная по своим масштабам фантазия. Сильнейшие из тех двадцатилетних, что стартовали к концу нулевых (а это и Козыренко, и значительно более резкий2 Сергей Гарагуля, и многие потерянные сразу после того старта, наподобие Юлии Слипенчук), отбросили сюжетность в произведениях и излишнюю обеспокоенность собственным медийным имиджем, сосредоточившись вместо этого на поисках идеального выражения любого фантазма. Мар?я не из тех поэтов, чьё воображение носится мирами, как выпущенная из пращи голова японского демона. Таким кажется скорее тот самый Гарагуля, будто бы чувствующий себя на своём месте в разных культурных контекстах. Хотя на самом деле Гарагуля — чисто библиотечный колдун, который и воспринимает, и оперирует плоть бытия дистанционно, лишь сквозь книжные символы. Мостиком между их манерами представляется творчество Елены Черныш, соратницы Козыренко по творческому объединению «Сплав Літературних Iдеалістів» (СЛIД). «Загублені думки» Мар?и Козыренко теплы, живы и самодостаточны. Что не помешает им со временем дополнить собой более масштабную и насыщенную действием историю, если автор таковою озаботится.

Ю. Ц. Чёткий или невежливый?

Алек Веремко-Бережной родился в 1985 году в г. Зеленодольск Днепропетровской области. Работал книжным и арт-обозревателем глянцевых ситигайдов «Афиша» и «10 дней». Литературные обзоры и рецензии публиковались в «Зеркале недели», «Корреспонденте», «Новинарi», «Українському Тижнi», «Українському журналi» (Прага) и др. Вёл рубрики лит-, муз- и кинорецензий в журналах «Студент PLUS», «Кофе с молоком» и «Unique». Критические статьи выходили в литературных изданиях «Всесвiт», «Днiпро», «Лiтакцент», «Київська Русь». Живёт в Киеве.

Город в разрезе Ганна Яновська. Волохата книга. — Х.: АТОС, 2008. — 135 с. Основные мотивы этого сборника стихотворений — город и слово. С первой страницы, с первой строчки — «слово прийде до кого схоче». «Волохата книга» — слово в ней живое, и оно не воробей, — медведь, лохматый, бурый, игривый, не ручной, его только предстоит приручить, а зверь всегда остаётся зверем, и даже умелым дрессировщикам не стоит об этом забывать, чуть расслабишься, и оно поведёт

304

Шевчук ГОРОД В РАЗРЕЗЕ

Три года, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять — и в каждом отрезке времени мы ставим веху, по которой и узнаём его, и себя в нём.

тебя, а не ты его, возьмёт над тобой власть. Слово в стихотворениях Яновской — материально, фразы можно стряхнуть, стереть, как «відбитки теплих пальців», оно оставляет следы, повсюду. Автор, город ской эльф, поющий метафизику мегаполиса, домá у неё «дихають у свої двори», растут «униз, углиб і вшир», у них есть память широких досок, колонны рассажены как деревья. Слово у Яновской проникает повсеместно: в подземные сады, сны, гадание на кофе; она возводит словом переходы из тёмных келий к людям, «хто в сірих костюмах», «хто в білих халатах», связывает разнородные предметы и понятия, её стихотворениям свойственна тканность, которая соединяет в одно целое вещи и понятия, казалось бы несовместимые, придаёт одним свойства других. В итоге нам удаётся увидеть город в разрезе, его внутренности: «стіл стоїть на варті», нарды, «з погонами піджак» в подвальном магазине; ухватить подробности большого города, мелочи, до которых можешь дотянуться рукой: «розглядаєш картинку на папірці від цукерки»; на фоне одуряющей жары — «бетонна сінь». Это жанровые картинки современного города, сперва берётся общий план, а затем масштаб увеличивается, стихотворение работает в режиме макросъёмки. Вид изнутри и снаружи, мелькание привычных продавцов, певцов, попрошаек, социальный поток, движение в движении, не уследишь, сиди и «пиши подорожні листи», по старинке, на бумаге, «листоноша пройде за півгодини» вместе с остальными. Стихи всматриваются в лица людей, закодированные, требующие дополнения для расшифровки — слов и движений. И отсюда уже обращаются с вопросами, на которые есть один ответ, его знают все, но задают их вновь и вновь: «хто завеликі слова тобі тулить у скромний розум» — тайному смыслу, знакам судьбы, которые для каждого свои. Сюда же вплетаются воспоминания детства, молитва в колодец, запахи хлеба и моря. Яновская пишет свои «Времена года» — в городе. Осенняя тишина, мистика, незаметная привычному взгляду: ворота без стен, мост, не достигающий берегов, и зимний «велетенський їжак», превращающийся в сказку холодного города. На границе города лежит сон, лежит темнота. Плавно, полутонами стихи переходят от мифов к философии мегаполиса, где «думка сходить з магістралі» и «шлях, який за тебе не обрали».

Ироничен, сентиментален Эдуард Безродный. Рассказки злобного мальчика: Рассказы и пьесы. — Х.: Харьковский частный музей городской усадьбы, 2009. — 160 с. В сборнике четыре рассказа и семь пьес. Первый — «Радиоточка». Всем нам, в той или иной степени, свойственна рефлексия, разница только в том, с какого возраста мы начинаем помнить себя. Три года, четыре, пять, семь, восемь, девять, десять — и в каждом отрезке времени мы ставим веху, по которой и узнаём его, и себя в нём. «В три года меня отвели в детский сад», «У своего грузовика я выломал передний мост. Мне тогда было четыре», «Мне было пять. Я сильно ударился головой», «Семь. Мама выходит во двор загнать меня домой». Восемь — время переписки с девочкой из ГДР, девять — музыка, «Я хочу играть, как дядя». Десять — день рождения, поют в микрофон, одиннадцать — начал писать стихи; пятнадцать — имитация голосов, пьеса «Меч Волобуева». И всё время — четыре, пять, семь, десять, одиннадцать — любовь, у неё разные имена: Алина, Наташа, Лиана, Диана, забегая впе-

305

Шевчук рёд — Майя; и оглядываясь — просто несексуальные девочки, или девочки, пытавшиеся убить его молотком. Восемнадцать, армия, это о нём написали на стене «здесь живёт наш менестрель»; возвращаясь во времени назад — создающий панно влажным серо-зелёным веществом, добытым из носа, — ему три года, детский сад. Как-то настроившись, что не такой уж рассказчик и злобный, продвигаясь вместе с ним по датам его жизни, пытаешься подладиться под заданный ритм, ожидаешь плавного перехода из одного повествования в другое, перетекания из рассказа в рассказ, сообщающихся сосудов, трансформации, объединения цикла в одно целое, родственное, близкое. Следующий рассказ — «Вечная юность Максима» — пародия с оглядкой на Оруэлла, Войновича, Сорокина. Сложно определить, откуда ведётся родословная кабана Арыси — со «Скотного двора» или из «Жизни и необычайных приключений солдата Ивана Чонкина». Это пародия прежде всего на эпоху, дурные времена, дурные нравы. Максим Максимович Капланский — герой не просто рассказа, он герой диссертации. Аккуратно, как в тетрадочке в линию, выведен путь к славе: творческие муки, мечта, кризис жанра и предательство во имя успеха, или можно сказать, цена успеха, раскаянье, прощение, дорога к власти и метафизика души, путь к себе и, наконец, перевоплощение. В рассказе «Самоучитель» по ходу действия герой создаёт довольно странный натюрморт — лавровишневый венок и анальный гель, томики Сафо, Овидия, Платона. Повествование сопровождается сардоническим смехом автора и писком комаров. Комары пищат в подвале — и в подсознании героя. В «Маленьком Косте» — вечная проблема маленького человека. Но на новый лад: почему бы однажды не сказать начальнику, что он… педераст. Начальник не понимает: «вроде хороший, скромный парень, работаешь отлично, не опаздываешь, не прогуливаешь, не пьёшь, и вдруг такое выкинул…» «Я тебя хоть раз чем-то обидел?» — возмущается обидчик-начальник. «Хороший, тихий парень, работаешь отлично», — нормальный вроде разговор, всё дело в кайме, в фоне, в нескольких словах, разросшихся до невообразимых размеров из-за частого повторения, создающего в тексте эффект увеличительного стекла. Начальник борется с недоумением, как может, противостоит ему: «Вот тебе ручка, иди к себе», — будто только сказать мало, надо написать. Вот так, по нарастающей от рассказа к рассказу: улыбка — смешок — сардонический смех — лёгкое бытовое безумие — абсурд. Однако переходя из рассказов в пьесы, ирония качественно меняется, становится мягкой и сентиментальной. Кому не знакома фамилия Тузенбах? И прочитав название «Три сестры в Москве», читатель невольно напряжётся, увидев среди действующих лиц имя Антона Павловича, — будет, будет высматривать сходства между той, первой пьесой, и этой. Но у Безродного другая задача, он ищет недосказанное Чеховым, убирает опавшие листья из вишнёвого сада, убирает безысходность, отчаянье — сёстры всё-таки поедут в Москву. И Антон Павлович поедет. И его «Шуточка»: «Я вас люблю, Наденька» — перекликнется с «Я люблю Антона Павловича». А ветер и там, и там глотает слова. «Упадруп, или Обольстительный Зиде» — самоуничтожающаяся пьеса: фарс есть фарс, кровь в нём оказывается кетчупом, а памятники, воздвигнутые самому себе, уменьшаются до размеров нэцке, пафос сдувается, персонажей сносит, будто щелчком с шахматной доски, таинственный убийца, которого никак не могут найти. Его имя знает старик, зачем-то зашедший в комнату, — «вакуум». Это пародия на детективы, вымученную интригу со всемирными заговорами. Во всех пьесах основным фоном присутствуют лёгкая иллюзорность, фантасмагория, свойственная сюрреализму, смешение снижа-

306

Комары пищат в подвале — и в подсознании героя.

ИРОНИЧЕН, СЕНТИМЕНТАЛЕН юще-ироничного тона с возвышенно-сентиментальным в репликах персонажей. И они, как в пьесе «Одуван-дуван-ван», то, натурально, парят в облаках («больно натягивать собственные вены» — стропами парашюта), то приземляются на твёрдую почву («нержавейки и масло в дырку свищет»). Сентиментальный тон порой делает персонажей несколько плоскими и негнущимися, они повисают в воздухе вместе с репликами. Их сложно воспринимать всерьёз, и остаётся только смеяться над водителем асфальтоукладчика, в чистом поле среди одуванчиков укладывающем асфальт (и недоумевать — асфальт укладывают в последнюю очередь, начинать надо с выборки грунта; впрочем, в сюрреализме возможно всё). То же и с любовной темой, звенящей мечами на мосту Вечности в «Единственной», или кукольно-виниловой в «Good-bye, Elvis», где действие — будто из старых кукольных советских мультфильмов, не знающих плавности. В этой пьесе тоже есть персонаж, Заяц, чья задача — вернуть всех на грешную землю: любовь любовью, а спагетти хочется всегда («ну, вы будете жрать?»). Эта сбивающая изначально заданный пафос функция не обязательно отдана определённому персонажу, её может выполнять и речевой приём: «возвышенные» реплики, произносимые героями задом наперёд, в «Радиомастере» («тёдйов ман к и от-отч ястеоркто адгок, ямерв тенатсан отч, лирев адгесв я»), или эхо в «Одуван-дуван-ван», где герои заняты поиском абсолюта, бога, кого-то сильного, способного зажечь лампочку в куполе парашюта, окружить теплом, защитить от бури. Возможно ли совмещать иронию с сентиментальностью? Возможно, прививают же деревья, дело за тем, срастётся или не срастётся, насколько близким оказывается сродство, действенным переход от одного к другому.

Светлана Шевчук родилась в 1967 году в Мелитополе. С 1985-го живёт в Харькове. Окончила Харьковский политехнический институт. Работает в НИОХИМе в лаборатории физико-химических и коррозионных исследований. Биографические книги «Сергей Королёв» (Х., 2009), «Николай Бердяев» (Х., 2010), «Леонардо да Винчи» (Х., 2010). Рассказы публиковались в «©П» № 8 и № 10, журналах «Новая Юность», «Натали», «СТЫХ», «Харьков — что, где, когда», антологии «Жіночий погляд».

307

Редакция

Константин Беляев Андрей Краснящих +38 (057) 766-94-29 sp-issues@narod.ru

Редакционный совет

Юрий Цаплин

ISSN 1682-6418

Учредитель и издатель

ФЛП К. М. Мациевский Серия ХК № 589 от 29.01.2002 Подписано в печать 21.01.2011 Отпечатано в ООО «Золотые страницы», ул. Маршала Бажанова, 28, тел. 701-0-701 Печать офсетная Тираж 300 экз.

Вёрстка

Михаил Либин

Технический редактор

Тамара Бельская На обложке, цветных вкладках, заставках (кроме с. 241) — коллажи и фотографии Владимира Старикова. Фотопортрет Сергея Жадана на с. 118 — © Татьяна Давыденко Рисунок на с. 226 — © Александр Моцар

Владимир Стариков родился в 1952 году в Харькове. В 1982-м окончил Харьковский художественнопромышленный институт по специальности «станковая графика». Член Союза художников Украины (графическая секция). Участник областных, всеукраинских, международных и зарубежных выставок (с 1991 г.). Шесть персональных выставок. Работы находятся в частных собраниях Германии, США, России, а также в Харьковской Муниципальной галерее и Zimmerly Art museum (Нью-Джерси, США). Двадцать семь лет занимался педагогической деятельностью (преподаватель специальных дисциплин Харьковского художественного училища).

На с. 241, 250 — фотографии из семейного архива Е. К. Мокича

Электронная версия

http://sp-issues.narod.ru