WILLIAM SHAKESPEARE УИЛЬЯМ ШЕКСПИР
richard
II ричард
2
DEDICATION This book has been made by fans as an expression of gratitude and admiration. It's dedicated to Gregory Doran and David Tennant whose wonderful production of Richard II inspired us to contemplate and create, to love Shakespeare, study English language and British history. Please continue creating the characters so alive that they sink into viewers' hearts forever. You add plenty of new colors to this world. Thank you so much! We also want to express our admiration and gratitude to all those who worked on the production: crew members, make-up artists, wardrobe supervisors and stage designers, producers, actors, composers, musicians, cameramen – everyone were amazing!
3
ПОСВЯЩЕНИЕ Эта книга выпущена поклонниками в знак благодарности и восхищения. Она посвящается Грегори Дорану и Дэвиду Теннанту, которые вдохновили нас своим удивительным спектаклем «Ричард II» на размышления, творчество, любовь к Шекспиру, изучение английского языка и британской истории. Пожалуйста, продолжайте и дальше создавать таких же живых героев, которые навсегда западают в душу. Вы добавляете миру много новых красок. Спасибо! Мы также выражаем восторг и признательность всей команде, работавшей над постановкой и записью спектакля: работники сцены, гримеры, костюмеры, постановщики, авторы декораций, актеры, композитор, хор, операторы и все, все, все — вы были восхитительны!
4
Н. Фоминцева
СЕРДЦЕ КОРОЛЯ
Ричард II был лицемерным и трусливым тираном Из предисловия к современному отечественному изданию пьесы
Мы не можем не видеть в Ричарде II человека, который, при всех своих недостатках, стоял целою головою выше своих предшественников Из полного собрания сочинений У. Шекспира в переводе русских писателей (конец XVIII века)
Swell’st thou, proud heart? I’ll give thee scope to beat, Since foes have scope to beat both thee and me William Shakespeare, Richard II, Act III, Scene 3
5
*** Приблизительно в 1595 году Уильям Шекспир написал пьесу, входящую в цикл так называемых Исторических хроник. Она была посвящена королю Ричарду II — одному из самых противоречивых персонажей английской истории, интеллектуалу и эгоцентрику, уверенному в незыблемости королевской власти и низложенному на самом пике могущества двоюродным братом. Вплоть до XIX века пьеса не пользовалась особым успехом: много политики, всего один женский персонаж и неоднозначный, сложный для сочувствия, главный герой. Да и короли — Елизавета во времена Шекспира и Карл II почти век спустя — близко к сердцу принимали историю о том, чем может обернуться для монарха привычка слышать только себя. Именно зацикленным на собственной персоне капризным гедонистом с черной дырой в области эмпатии, не имеющим воли для сопротивления вызовам времени, Ричард предстает в большинстве экранных и театральных воплощений. Его представляют талантливым поэтом, образно мыслящим и тонко чувствующим (особенно — собственные страдания), но совершенно негодным королем. И его история — это чаще всего рассказ о том, как крупные феодалы ради спасения страны выдвигают на престол своего ставленника, будущего Генриха IV, образ которого окрашивается трагическими оттенками: он свергает законного, но никчемного монарха едва ли не против воли. В октябре 2013 года Грегори Доран, художественный руководитель Королевской Шекспировской компании (по мнению газеты The Sunday Times — один из лучших режиссеров нашего времени, ставящих Шекспира), представил свою версию жизни и смерти Ричарда II. Версию, буквально с ног на голову перевернувшую традиционное прочтение этой хроники и прозвучавшую неожиданно созвучно противоречивой и тревожной истории реального Ричарда.
*** Ричард II — последний король из династии Плантагенетов — был коронован в десятилетнем возрасте. Он — сын Черного Принца, национального героя, и страна, ослабленная Столетней войной, чумой и экономическим кризисом, возлагает на него большие надежды. Он их не оправдает: его подданные сочтут оскорблением 28-летний мир с Францией, а также относительный мир с Ирландией, достигнутый благодаря одной лишь дипломатии.
6
Он вырастет под жестким контролем старших родственников, многочисленных дядюшек из числа английской аристократии: составляя основу Парламента, именно они будут принимать решения от имени короля, часто против его воли. Он же в свою очередь начнет проводить дни и ночи за штудированием исторических книг (первый английский король, умевший читать и писать), изучая теорию монархии и проникаясь идеями абсолютизма. Ему будет 14 лет, когда в Англии вспыхнет крупное крестьянское восстание, и король остановит его, выехав навстречу толпе бунтовщиков, едва ли не единственным из своего окружения проявив абсолютное и отчаянное бесстрашие. Он вырастет умным, насмешливым, эмоциональным. Будет скупать книги и соберет неплохую библиотеку. Женится на принцессе Анне Чешской. Не без ее влияния начнет преобразовывать двор, меняя военный аскетизм на изысканность и утонченность. Примется развивать искусства, кулинарию, моду. Заслужит обвинения в недопустимой изнеженности, введя в бытовой обиход носовой платок. Его нежная любовь к жене будет бесплодной, а сильная привязанность к одному из фаворитов станет поводом для сплетен и домыслов. Едва ли не все время своего царствования он потратит на противостояние «старой гвардии» — Парламенту, который, в свою очередь, будет контролировать все его действия и решения. К 19 годам он сумеет сформировать собственную партию сторонников, но почти все они будут сосланы или казнены в результате суда, устроенного «Безжалостным Парламентом». Тогда же обвинители — так называемые лорды-аппелянты — будут всерьез думать о низложении и последующей ликвидации самого Ричарда. Он останется в живых и на троне только потому, что обвинители не сумеют дого-вориться о том, кто займет его место. Спустя три года он скажет им, что достиг совершеннолетия и больше не нуждается в опеке и советах. А спустя еще пять лет — обвинит в мятеже и казнит. Самому ненавистному, герцогу Глостеру, попросившему о милосердии, король напомнит, как девять лет назад Глостера умоляла о милосердии королева Анна, просящая за одного из своих друзей. К слову, Анны на тот момент уже нет. Она умерла от чумы, и король пережил период, когда, по словам хронистов, он «сделался диким от горя». Ему почти тридцать, и он по-прежнему красив — красотой не мужественной, а скорее андрогинной. Он по-прежнему дает повод для сплетен: щедро одаривает фаворитов, не имеет любовниц
7
и женится на десятилетней французской принцессе, которая овдовеет раньше, чем станет женой по-настоящему. Он талантливый манипулятор и нарцисс, интеллектуал и модник, хладнокровный интриган, шахматный игрок и неврастеник, страдающий резкими перепадами настроения и приступами одержимости — людьми, книгами, идеями. Одна из них — ключевая — в понимании особой миссии короля: не военной, но религиозной. Писатель Джон Чамплин Гарднер, называвший Ричарда «идеалистом в эпоху волков», скажет, что в этом обожествлении собственной персоны была не столько мания величия, сколько политические соображения: власть была для Ричарда единственным способом остаться в живых. Абсолютистская теория требовала фактического обожествления короля, которое достигалось с помощью визуальных подтверждений — пышных зрелищ и парадных церемоний, в устройстве которых Ричард проявлял большой вкус и талант. Ему тридцать два. Время высшего могущества, странный период, когда умеренность и мудрость короля вдруг сменились расточительностью, непоследовательностью, неугомонностью, растерянностью. Именно в этот год уместилось большинство его безумств: шумные пиры, разорительные путешествия по стране, вера шарлатанам и гадалкам, требование, чтобы все, кто его видит, падали ниц. Впоследствии по приказу Генриха IV историки будут приводить эти события как доказательства сумасшествия Ричарда. Сокрушительный триумф абсолютной власти напугал всех — от баронов до вилланов. Это был год, когда Англия начала ненавидеть и бояться своего короля. Ему тридцать два, и все его мечты сбылись: лорды-аппелянты повержены, Парламент сделался ручным, а королевская власть — абсолютной. Однако нет королевы Анны, погиб во Франции бывший фаворит Роберт де Вер, в свое время спасшийся от Безжалостного Парламента. Умер Джон Гонт, опекун и старший дядя, главный претендент на корону, тем не менее, всегда поддерживающий и царственного племянника и престиж короны (у Шекспира — антагонист Ричарда, олицетворяющий мудрость и патриотизм, у Дорана — воплощение ненависти, чуть ли не главный идеолог заговора). Он победил. Но, кажется, совершенно не понимает, что ему делать и с этой победой, и с самим собой. До низложения остается год.
8
*** В тот момент, с которого начинается отсчет событий в пьесе Шекспира и спектакле Грегори Дорана, Ричард — в зените власти. Он является во всем блеске — действительно, «красивейший из королей». Ниспадающие одежды, водопад золотых волос, выверенность каждой позы, каждого жеста, отточенная и стремительная пластика танцора: яркая экзотическая птица среди брутальных сторонников противоположной партии. Но, несмотря на очевидную искусственность формы, король Ричард в исполнении совершенно невероятного Дэвида Теннанта — не хрупкая фарфоровая статуэтка. Он слишком явно опасен. В нем бурлит и бьется неудержимая энергия. Он ни секунды не стоит на месте. Он собран и сгруппирован, даже в собственных покоях, когда с рук кормит конфетками фаворитов. К нему сложно испытывать антипатию даже в начале, когда он демонстрирует то, что сам Дэвид Теннант в интервью очень точно называл абсолютным чувством собственного правомочия. Он действительно самодур, но самодурствует так уверенно, изящно и остроумно, что не возникает ни тени сомнения в том, что он — в своем праве: восхищение эстетикой приходит раньше осознания этической неправомерности его поступков. Дэвид Теннант не только заставляет пьесу «дрожать от жизни» (по словам Грегори Дорана), он практически наполняет собой пространство: в его присутствии в воздухе чувствуется электричество (и это не столько свойство образа, сколько «базовая комплектация» конкретного актера). И даже стоя на пустой полутемной сцене, он всегда — как и его герой — в фокусе, в центре внимания, как будто в свете яркого прожектора. События закручиваются, как смерч, вокруг его фигуры, втягивая в этот вихрь всех без исключения героев и — в конечном итоге — беспощадно ломая главного.
*** «…С рвением, граничащим с безрассудством, он приостановил действие почти всех конституционных прав и привилегий, обретенных нацией за предыдущие сто лет. Он вознес монархию на такие вершины власти, которые были недоступны даже Вильгельму Завоевателю». Уинстон Черчилль, «Рождение Британии»
9
*** Стремительно падая вниз с вершины могущества (предательство его сторонников, капитуляция, отречение, тюрьма) он, как Икар, растеряет все свое золотое оперение. В сцене возвращения из Ирландии, узнав о казни фаворитов, он в первый раз упадет на четвереньки — некрасиво, как будто от толчка в спину. «Я такой же, как и вы», — скажет он тем немногим, кто еще остался с ним, признавая тем самым, что самообожествление всегда было не более чем игрой. Всю жизнь стараясь быть выше всех, он действительно становится выше в тот момент, когда распускает остатки своего войска, больше не желая рисковать ничьей жизнью. На башне замка Флинт он в первый раз схватится за сердце, не понимая, бьется оно или разбилось (позже, разыгрывая собственное низложение, он еще несколько раз почувствует острую сердечную боль, но ни на секунду не прервет своей партии). Там же, на башне, он будет переживать момент, когда еще можно все изменить, вступить в бой, но на правой галерее вдруг высветятся фигуры последних оставшихся с ним людей, а рядом от собственного страха заплачет юный кузен Омерль, и все решится само собой. Этот дар — их собственные жизни — он не обесценит даже позже, в тюрьме, когда сорвет капюшон с лица собственного убийцы — и увидит Омерля. В тот момент тема проклятия, звучавшая секундой раньше, просто перестает существовать. Взамен придет жалость и нежность — душераздирающая, неуместная здесь и сейчас, — к тому, кто не ведает, что творит. К тому, кто с поцелуем короля получил благословление на жизнь. Больше, чем заслуживал. Но это будет потом. А пока, на башне замка Флинт, принимая последнее свое решение, он гладит Омерля по щеке почти неуловимым жестом-обещанием: «Ничего не бойся. Я все улажу», — и спускается на задний двор навстречу Генриху Болингброку и его людям, как когда-то, совсем мальчиком, вышел навстречу бунтующей крестьянской толпе.
*** «В понедельник 29 сентября Ричард подписал в Тауэре акт об отречении в присутствии представителей закона, духовных и светских лордов, землевладельческой знати. Затем он положил корону на пол перед собой, отдавая ее не герцогу Ланкастеру, а Господу». Джон Норвич, «История Англии и шекспировские короли»
10
*** На собственное отречение он явится не в сверкающих одеждах, а в белой рубахе и босой: не получается разыграть карту «Величие», разыграем карту «Уничижение», да так, чтобы никому мало не показалось. Это будет кураж на уровне фиглярства, и все присутствующие отразятся в его уничижении, как в той оптической игрушке, которой развлекали королеву фавориты — с нужной, в общем, стороны. Что касается карты «Величие», то она разыграется сама собой; просто потому, что это не уже не искусственно созданный эффект, а свойство личности. Настолько, что Генрих Болингброк в присутствии уже бывшего короля потеряет дар речи и волю, и Ричарду придется самому режиссировать собственное низложение и заключение в Тауэр. Потом, на лондонской улице, он будет нежен и осторожен с королевой — девочкой, кричащей ему о необходимости борьбы, как будто не желающей видеть ни его скованных рук, ни толпы, кидающей в него камни. Он найдет для нее самые правильные слова, но будет уклоняться от объятий: ее любовь всегда была безответной, и было бы слишком нечестно за несколько минут до расставания давать ей то, чего он была лишена в лучшие времена. Тогда же он предречет всем участникам заговора их судьбы: расскажет, как что-то само собой разумеющееся, уже без насмешничества и актерства. И белая рубаха вдруг перестанет быть элементом перформанса, и на миг покажется, что падший король сейчас гораздо ближе к теме святости, чем думал он сам, молясь на собственное изображение на Уилтонском диптрихе.
*** «О том, когда и как он умер, неизвестно до сих пор. Шекспир вслед за Холиншедом изображает дело так, как будто его сразил некий сэр Пирс Экстон, услышавший сетование короля [Генриха] на то, что нет друга, который избавил бы его от „этого живого страха“… Однако ввиду существовавшего тогда негативного отношения к пролитию крови помазанного монарха, более правдоподобным, если уж говорить о насильственной смерти, представляется другой исход: удушение. Бытует и такая легенда: узнав о провале попыток восстановить его на троне, Ричард отвернулся лицом к стене, отказался принимать пищу и умер от голода. Тело покойного монарха, дабы развеять слухи о том, что он все еще жив, перевезли в Лондон и выставляли напоказ на всем пути». Джон Норвич, «История Англии и шекспировские короли»
11
*** Шекспир ставил под сомнение незыблемость королевских прав. Грегори Доран показал обратную сторону этих прав, когда потеря короны синонимична потере жизни. Причины тому — исключительно исторические: низложенных королей убивают. Ричард знает об этом из биографии своего кумира Эдуарда II и собственного опыта низложения десятилетней давности. Он знает, что такое быть в центре внимания, не иметь права на ошибку, понимать, что друзья в любой момент могут обернуться врагами. Отдавая корону Болингброку, точнее, ловя его на корону, как на приманку, он смотрит в глаза преемнику: «Понимаешь ли ты, что приобретаешь?» Генрих Болингброк не понимает. Для него власть обернулась пока только ощущением триумфа и возможностью карать и миловать. Понимание придет позже, когда желающий заслужить милость нового короля Омерль доставит во дворец гроб с телом Ричарда. В этот момент Генрих IV восседает на троне, расположенном на помосте над сценой, а его соратники по заговору внизу, и уже совершенно явно тяготятся такой расстановкой сил — первые акты предсказанной Ричардом будущей трагедии. Когда Генрих сбежит со своего помоста к гробу, когда растерянно скажет что-то вроде: «Это не я... Я не хотел...», бывшие друзья медленно отойдут вглубь сцены, в темноту, оставляя нового короля один на один с самим собой. А рядом с пустым троном появится призрак Ричарда. Снова — выше всех.
*** «На трон взошел Генрих IV Ланкастер, что явилось прологом к потрясениям, раздиравшим Англию в течение следующих 85 лет». Энциклопедия Кольера
*** Новый спектакль Грегори Дорана «Генрих IV» — продолжение той же истории, но с поправкой: времена уже другие. Эпоха победившего Болингброка — многолюдная, суетливая, плотная, фактурная и подчеркнуто телесная — представляет собой контраст истории Ричарда, разыгранной практически
12
на пустой сцене, эфемерной, прозрачной, утонченной, с обилием воздуха и пространства. Живая, конкретная, маскулинная жизнь пришла на смену искусству, концепции, идее. Имя Ричарда постоянно на устах тех, кто участвовал в низложении: прошло время, и для них он снова — олицетворение королевской власти как миссии. Миссии, которую они так и не смогли понять.
*** В попытке оправдать низложение Ричарда, ему предъявили обвинение из множества пунктов. Но, в общем, он не сделал ничего такого, что до него и после него не делали бы другие короли. Сдавать страну в аренду, тратиться на фаворитов и пиры — все это было в истории Англии. Но никто из королей еще не был настолько ужасающе всесилен. Прояви он чуть больше благоразумия, и, возможно, история Англии была бы иной. Она могла стать страной Ренессанса раньше Италии, либо свернуть в сторону абсолютной монархии. Но, кажется, для этого у Ричарда II было слишком живое сердце.
*** «…Мы, живущие сейчас, не имеем права лишать его этого луча славы, падающего на его беспокойную, тревожную жизнь. Никто, однако, не спорит с тем, что в самих его действиях немыслимые ошибки и невероятная интуиция сменяли друг друга с обескураживающей быстротой. Он был способен на почти нечеловеческое терпение и хитрость, но и одновременно на глупости, избежать которых сумел бы и простак. Ричард II провел четыре смертельных боя с феодальным аристократическим обществом. В 1386 г. его одолели; в 1389 г. он одержал победу; в 1397–1398 гг. он поднялся на небывалую высоту власти; в 1399 г. — был уничтожен». Уинстон Черчилль, «Рождение Британии»
13
ТЕХНИЧЕСКИЕ ПРИМЕЧАНИЯ К ТЕКСТУ В основе русского текста лежит перевод А. Курошевой с нашими незначительными правками. Чтобы «уложить» текст в равное количество строк, нам приходилось иногда разбивать их совсем не там, где это было задумано автором. Надеемся, что классик, переводчик и читатели поймут нас и простят. Мы выбрали перевод А. Курошевой, как наиболее близкий к оригинальному тексту. Все другие переложения пьесы на русский язык грешат вольностью — иногда вплоть до противоположного смысла некоторых реплик. В тексте также отмечены изменения, которые внес в спектакль Грегори Доран — и в английском, и в русском вариантах пьесы серым выделены строки и целые сцены, сокращенные режиссером, обозначены моменты, важные для понимания режиссерского замысла (сцены без слов, окончание первого акта и т.д.), отмечены изменения действующих лиц. Комментарии к пьесе позаимствованы из разных изданий и принадлежат А. Смирнову, Д. Михаловскому, К. Арсеньеву, а также Н. Фоминцевой. Редакция
William Shakespeare
The Life and Death of
Richard the Second
Уильям Шекспир
Жизнь и смерть
Ричарда Второго
16 16
CHARACTERS KING RICHARD II, King of England. JOHN OF GAUNT, Duke of Lancaster, uncle to the King. Edmund of Langley, DUKE OF YORK, uncle to the King. HENRY BOLINGBROKE, Duke of Hereford, Henry IV, King of England. Duke of AUMERLE, son of the Duke of York. Thomas MOWBRAY, Duke of Norfolk. Duke of SURREY. Earl of SALISBURY. Lord BERKELEY. BUSHY, servant to King Richard II. BAGOT, servant to King Richard II. GREEN, servant to King Richard II. Earl of NORTHUMBERLAND. Hotspur (HENRY PERCY), his son. LORD ROSS. LORD WILLOUGHBY. LORD FITZWATER. BISHOP OF CARLISLE. ABBOT. Lord Marshal. Sir Stephen Scroop. Sir Pierce of Exton. Captain. QUEEN. DUCHESS of Gloucester. DUCHESS OF YORK. Ladies, attending on the Queen. Heralds, Gardener, Groom, Keeper, Servant.
17
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА КОРОЛЬ РИЧАРД II, король Англии. ДЖОН ГОНТ, герцог Ланкастерский, дядя короля. Эдмунд Лэнгли, ГЕРЦОГ ЙОРКСКИЙ, дядя короля. ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК, герцог Херфордский, сын Джона Гонта; впоследствии король Генрих IV. ГЕРЦОГ ОМЕРЛЬ, сын герцога Йоркского. ТОМАС МОУБРЕЙ, герцог Норфолк. ГЕРЦОГ СЕРРИ. ГРАФ СОЛСБЕРИ. ЛОРД БАРКЛИ. БУШИ, приближенный короля Ричарда. БЕГОТ, приближенный короля Ричарда. ГРИН, приближенный короля Ричарда. ГРАФ НОРТУМБЕРЛЕНД. ГЕНРИХ ПЕРСИ, по прозванию Хотспер, его сын. ЛОРД РОСС. ЛОРД УИЛЛОБИ. ЛОРД ФИЦУОТЕР. ЕПИСКОП КАРЛЕЙЛЬ. АББАТ Вестминстерский. Лорд-маршал. Сэр Стивен СКРУП. Сэр Пирс ЭКСТОН. Капитан отряда валлийцев. КОРОЛЕВА, жена Ричарда. ГЕРЦОГИНЯ ЙОРКСКАЯ. ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ. Придворные дамы королевы. Глашатаи, садовник, конюх, тюремщик, гонец и другие служители.
ACT I
АКТ I
20
Акт I
Scene I.
Сцена I.
London. KING RICHARD II’s palace.
Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II.
Enter KING RICHARD II, JOHN OF GAUNT, with other Nobles and Attendants
Входят КОРОЛЬ РИЧАРД II, ДЖОН ГОНТ и другие вельможи и слуги
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Old John of Gaunt, time-honour’d Lancaster, Hast thou, according to thy oath and band, Brought hither Henry Hereford thy bold son, Here to make good the boisterous late appeal, Which then our leisure would not let us hear, Against the Duke of Norfolk, Thomas Mowbray?
Наш Гонт. Почтенный возрастом1 Ланкастер, Привел ли ты, как должно по присяге, Херфорда Генри, доблестного сына своего, Сюда? Чтоб доказать, что правым обвиненьям — Их выслушать нам было недосуг — Подвергнут герцог Норфолк, Томас Моубрей?
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
I have, my liege.
Да, государь мой.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Tell me, moreover, hast thou sounded him, If he appeal the duke on ancient malice;
Скажи мне, испытал ли ты его: Он обвиняет герцога по злобе,
Сцена I. Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II
21
Or worthily, as a good subject should, On some known ground of treachery in him?
Иль честно, долгу подданного верен, На основанье дознанной измены?
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
As near as I could sift him on that argument, On some apparent danger seen in him Aim’d at your highness, no inveterate malice.
Насколько выведал я у него, — он видит Некую особую опасность, грозящую вам, Государь, но нет в нем скрытой злобы.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Then call them to our presence; face to face, And frowning brow to brow, ourselves will hear The accuser and the accused freely speak: High-stomach’d are they both, and full of ire, In rage deaf as the sea, hasty as fire.
Так пусть они предстанут перед нами, Лицом к лицу, и, хмурясь друг на друга, И обвиняемый, и обвинитель пусть говорят. Высокомерны, разъяренны оба, Глухи, как море в гневе; как огонь, их злоба.
Enter HENRY BOLINGBROKE and THOMAS MOWBRAY
Входят ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК и ТОМАС МОУБРЕЙ
HENRY BOLINGBROKE
ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК
Many years of happy days befal My gracious sovereign, my most loving liege!
Пусть много лет вам счастья дни приносят, Благой мой государь, мой добрый повелитель!
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
Each day still better other’s happiness; Until the heavens, envying earth’s good hap, Add an immortal title to your crown!
День ото дня пусть больше будет счастья, Пока, к земной судьбе ревнуя, небо Бессмертной славой не венчает вас.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
We thank you both: yet one but flatters us, As well appeareth by the cause you come; Namely to appeal each other of high treason.
Благодарим обоих, хоть один Нам только льстит, как явствует из тяжбы: В измене вы обвинены друг другом.
22
Акт I
Cousin of Hereford, what dost thou object Against the Duke of Norfolk, Thomas Mowbray?
Кузен наш, Херфорд, как ты скажешь: в чем Виновен герцог Норфолк, Томас Моубрей?
HENRY BOLINGBROKE
ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК
First, heaven be the record to my speech! In the devotion of a subject’s love, Tendering the precious safety of my prince, And free from other misbegotten hate, Come I appellant to this princely presence. Now, Thomas Mowbray, do I turn to thee, And mark my greeting well; for what I speak My body shall make good upon this earth, Or my divine soul answer it in heaven. Thou art a traitor and a miscreant, Too good to be so and too bad to live, Since the more fair and crystal is the sky, The uglier seem the clouds that in it fly. Once more, the more to aggravate the note, With a foul traitor’s name stuff I thy throat; And wish, so please my sovereign, ere I move, What my tongue speaks my right drawn sword may prove.
Начну с того, — и небо мне свидетель! — Что я, как верноподданный усердный, Ревнующий о благе государя И беззаконной ненависти чуждый, Являюсь обвинителем сюда. Теперь, Моубрей, к тебе я обращаюсь, Заметь себе, ведь то, что я скажу, Докажет тело на земле мое, Иль в том ответ моя душа даст в небе: Изменник ты и подлый негодяй, Для подлости высок, для жизни низок. Так, чем светлей и чище небосвод, Тем безобразнее в нем туч полет. Чтоб заклеймить изменника, я снова Тебе вбиваю в глотку это слово; И если королю угодно, вмиг Меч подтвердит все то, что мой сказал язык.
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
Let not my cold words here accuse my zeal: ‘Tis not the trial of a woman’s war, The bitter clamour of two eager tongues, Can arbitrate this cause betwixt us twain; The blood is hot that must be cool’d for this: Yet can I not of such tame patience boast
По хладнокровью слов моих о чувствах Пусть не судят. Тут не бабья свара; Не резким криком едких языков Решить меж нами можно эту тяжбу. Кровь горяча, сперва остыть ей должно. Хоть я таким терпеньем не хвалюсь,
Сцена I. Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II
23
As to be hush’d and nought at all to say: First, the fair reverence of your highness curbs me From giving reins and spurs to my free speech; Which else would post until it had return’d These terms of treason doubled down his throat. Setting aside his high blood’s royalty, And let him be no kinsman to my liege, I do defy him, and I spit at him; Call him a slanderous coward and a villain: Which to maintain I would allow him odds, And meet him, were I tied to run afoot Even to the frozen ridges of the Alps, Or any other ground inhabitable, Where ever Englishman durst set his foot. Mean time let this defend my loyalty, By all my hopes, most falsely doth he lie.
Чтоб промолчать, когда прикажут это. Во-первых, к вашему величеству почтенье Мешает, речь пришпорив, дать ей волю; А то б неслась, пока бы не вернула Слов об измене в глотку ту вдвойне. Оставив в стороне высокородство, Представив, что не родич он монарху, Я им гнушаюсь, на него плюю, Зову его клеветником и трусом. Чтоб это доказать, ему в бою дам фору, И с ним сражусь, хотя б пришлось пойти мне Пешком на ледяные гребни Альп! Иль в области пустынные другие, Куда нога британца не ступала. Тем временем, в защиту верности моей Клянусь души спасеньем: лжет злодей!
HENRY BOLINGBROKE
ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК
Pale trembling coward, there I throw my gage, Disclaiming here the kindred of the king, And lay aside my high blood’s royalty, Which fear, not reverence, makes thee to except. If guilty dread have left thee so much strength As to take up mine honour’s pawn, then stoop: By that and all the rites of knighthood else, Will I make good against thee, arm to arm, What I have spoke, or thou canst worse devise.
Дрожащий, бледный трус! Бросаю вызов! Связь с королем по крови отвергая И мой высокий род: не из почтенья, — Из трусости его ты исключил. Коль страх преступный сил тебе оставил Довольно, чтоб залог мой2 взять, нагнись. По всем уставам рыцарства с тобой Я подтвердить готов в единоборстве Все, что сказал, и худшее еще.
26
Акт I
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
I take it up; and by that sword I swear Which gently laid my knighthood on my shoulder, I’ll answer thee in any fair degree, Or chivalrous design of knightly trial: And when I mount, alive may I not light, If I be traitor or unjustly fight!
Беру залог твой; и клянусь мечом, Мне возложившим рыцарство на плечи, Я в должной мере дам тебе ответ По всем законам рыцарского спора. И с поля брани не уйду живой, Коль я изменником вступаю в бой!
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
What doth our cousin lay to Mowbray’s charge? It must be great that can inherit us So much as of a thought of ill in him.
Что наш кузен в вину Моубрею ставит? Она должна быть тяжкой, чтоб внушить О Моубрее недобрые нам мысли.
HENRY BOLINGBROKE
ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК
Look, what I speak, my life shall prove it true; That Mowbray hath received eight thousand nobles In name of lendings for your highness’ soldiers, The which he hath detain’d for lewd employments, Like a false traitor and injurious villain. Besides I say and will in battle prove, Or here or elsewhere to the furthest verge That ever was survey’d by English eye, That all the treasons for these eighteen years Complotted and contrived in this land Fetch from false Mowbray their first head and spring. Further I say and further will maintain Upon his bad life to make all this good, That he did plot the Duke of Gloucester’s death, Suggest his soon-believing adversaries, And consequently, like a traitor coward,
За то, что говорю, отвечу жизнью: Что Моубрей принял восемь тысяч ноблей3 Для выплаты солдатам государя И на дела дурные их истратил, Как злостный негодяй, изменник лживый. Затем скажу и подтвержу в бою, Иль здесь, иль в отдаленнейших пределах, Куда лишь мог проникнуть взор британца, — Что всех измен, за восемнадцать лет4 У нас в стране замышленных, свершенных, Был Моубрей — источник и глава. Еще скажу и подтвержу еще, Ценой зловредной жизни зло исправив, Что он убийство Глостера подстроил Его врагов доверчивых подбив, И душу неповинную его,
Сцена I. Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II
27
Sluiced out his innocent soul through streams of blood: Which blood, like sacrificing Abel’s, cries, Even from the tongueless caverns of the earth, To me for justice and rough chastisement; And, by the glorious worth of my descent, This arm shall do it, or this life be spent.
Коварный трус, исторг в потоках крови. Как жертвенная, Авеля, — та кровь Из тайников немых земли взывает Ко мне о правой и суровой каре; И славой рода своего клянусь, Я отомщу, иль жизни я лишусь.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
How high a pitch his resolution soars! Thomas of Norfolk, what say’st thou to this?
Как высоко взнеслась его отвага! Ты, Томас Норфолк, что на это скажешь?
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
O, let my sovereign turn away his face And bid his ears a little while be deaf, Till I have told this slander of his blood, How God and good men hate so foul a liar.
Пусть государь мой отвратит лицо, Велит ушам на время стать глухими, Покуда я скажу тому, кто кровь свою позорит, Как Богу и всем людям ненавистен лжец.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Mowbray, impartial are our eyes and ears: Were he my brother, nay, my kingdom’s heir, As he is but my father’s brother’s son, Now, by my sceptre’s awe, I make a vow, Such neighbour nearness to our sacred blood Should nothing privilege him, nor partialize The unstooping firmness of my upright soul: He is our subject, Mowbray; so art thou: Free speech and fearless I to thee allow.
Моубрей, глаза и уши наши беспристрастны: Будь он мне брат, нет, будь наследник трона, — А он лишь сын брата моего отца, — Клянусь святыней скипетра, мною чтимой, Что родственность священной нашей крови Не охранит его и беспристрастья Моей прямой души не поколеблет. Он подданный наш, Моубрей, как и ты: Свободно, без боязни говори, я позволяю.
28
Акт I
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
Then, Bolingbroke, as low as to thy heart, Through the false passage of thy throat, thou liest. Three parts of that receipt I had for Calais Disbursed I duly to his highness’ soldiers; The other part reserved I by consent, For that my sovereign liege was in my debt Upon remainder of a dear account, Since last I went to France to fetch his queen: Now swallow down that lie. For Gloucester’s death, I slew him not; but to my own disgrace Neglected my sworn duty in that case. For you, my noble Lord of Lancaster, The honourable father to my foe Once did I lay an ambush for your life, A trespass that doth vex my grieved soul But ere I last received the sacrament I did confess it, and exactly begg’d Your grace’s pardon, and I hope I had it. This is my fault: as for the rest appeall’d, It issues from the rancour of a villain, A recreant and most degenerate traitor Which in myself I boldly will defend; And interchangeably hurl down my gage Upon this overweening traitor’s foot, To prove myself a loyal gentleman Even in the best blood chamber’d in his bosom. In haste whereof, most heartily I pray Your highness to assign our trial day.
Знай, Болингброк, — и низким сердцем это Чрез глотку лживую прими, — ты лжешь. Три четверти тех денег я в Кале Солдатам короля исправно выдал, А остальную часть, по соглашенью, В уплату взял себе от государя По счету крупному с тех пор, как ездил Во Францию за королевой я 5. Ложь эту проглоти. Да, Глостер мертв. Но я не убивал. И, к моему стыду, Мой меч не смог предотвратить беду 6. А что до вас, достойный лорд Ланкастер, Отец почтенный моего врага, На вашу жизнь я посягнул однажды, — Грех, душу скорбную мне тяготящий; Но, пред моим последним причащеньем, Покаясь в нем, молил я вашу милость Простить меня — и был прощен, надеюсь. Здесь виноват. А прочим обвиненьям Один источник — злоба негодяя, Предателя, и выродка, и труса: Я это подтвержу своим мечом. В обмен свою перчатку я швыряю К ногам предателя и наглеца, Чтоб доказать, что дворянин я честный, Ценою лучшей крови жил его. Прошу вас, государь, не медля с этим, Назначить день, когда друг друга встретим.
Сцена I. Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II
29
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Wrath-kindled gentlemen, be ruled by me; Let’s purge this choler without letting blood: This we prescribe, though no physician; Deep malice makes too deep incision; Forget, forgive; conclude and be agreed; Our doctors say this is no month time to bleed. Good uncle, let this end where it begun; We’ll calm the Duke of Norfolk, you your son.
Вы, гневом распаленные, смиритесь. Излейте желчь, но без пролитья крови. Вот наш диагноз — хоть мы не врачи: Чем глубже злоба, тем сложней лечить. Забыв, простив все, помиритесь вновь: Ведь доктор в это время не пускает кровь 7. Ну, дядя, сложим силы воедино: Мы Норфолка уговорим, ты — сына.
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
To be a make-peace shall become my age: Throw down, my son, the Duke of Norfolk’s gage.
Быть миротворцем годы мне велят. — Сын, брось перчатку Норфолка назад.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
And, Norfolk Mowbray, throw down his.
И ты брось, Моубрей.
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
When, Harry, when? Obedience bids I should not bid again.
Что, Гарри, что? Запомни, послушание — Закон: не повторю я приказанья.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Norfolk Mowbray, throw down, we bid; there is no boot.
Моубрей, бросай перчатку: мы велим.
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
Myself I throw, dread sovereign, at thy foot. My life thou shalt command, but not my shame: The one my duty owes; but my fair name, Despite of death that lives upon my grave,
Сам брошусь, государь, к стопам твоим. На жизнь мою, не на позор имеешь право: Я жизнь тебе отдам, как долг велит, Пусть над моей могилой смерть кружит,
30
Акт I
To dark dishonour’s use thou shalt not have. I am disgraced, impeach’d and baffled here, Pierced to the soul with slander’s venom’d spear, The which no balm can cure but his heart-blood Which breathed this poison.
Но честь моя лишь мне принадлежит. Я обвинен, унижен, обесславлен, Копьем злословья поражен, отравлен; Один бальзам мне — кровь того, кем был Извергнут яд.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Rage must be withstood: Give me his gage: lions make leopards tame.
Преодолей свой пыл. Дай мне залог: лев с леопардом сладит 8.
THOMAS MOWBRAY
ТОМАС МОУБРЕЙ
Yea, but not change his spots: take but my shame. And I resign my gage. My dear dear lord, The purest treasure mortal times afford Is spotless reputation: that away, Men are but gilded loam or painted clay. A jewel in a ten-times-barr’d-up chest Is a bold spirit in a loyal breast. Mine honour is my life; both grow in one: Take honour from me, and my life is done: Then, dear my liege, mine honour let me try; In that I live and for that will I die.
Да, но на нем он пятен не изгладит! Возьми позор мой — я залог отдам. Клад неподдельный, данный жизнью нам, Есть слава добрая; исчезнет ныне — И люди крашеной подобны глине. За десятью запорами алмаз — То смелый дух в груди у верных нас. Честь — жизнь моя; и обе — как одно; Возьмете честь — мне жить не суждено. Я из-за чести в руки меч беру; Я ею жив и за нее умру.
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
Cousin, throw up your gage; do you begin.
Кузен наш, прочь залог! За вами слово.
HENRY BOLINGBROKE
ГЕНРИХ БОЛИНГБРОК
O, God defend my soul from such deep foul sin! Shall I seem crest-fall’n in my father’s sight? Or with pale beggar-fear impeach my height
Избави, Боже, от греха такого! Чтоб осрамиться на глазах отца? Чтоб жалкий страх нападкам наглеца
Сцена I. Лондон. Дворец КОРОЛЯ РИЧАРДА II
31
Before this out-dared dastard? Ere my tongue Shall wound my honour with such feeble wrong, Or sound so base a parle, my teeth shall tear The slavish motive of recanting fear, And spit it bleeding in his high disgrace, Where shame doth harbour, even in Mowbray’s face.
Мой славный сан подверг? Не дожидаясь, Чтоб мой язык, бесчестно отпираясь, Ту низость произнес, — своим зубам Орудье рабское отгрызть я дам И выплюну язык кровавый прямо Я Моубрею в лицо, личину срама.
Exit JOHN OF GAUNT
Уходит ДЖОН ГОНТ
KING RICHARD II
КОРОЛЬ РИЧАРД II
We were not born to sue, but to command; Which since we cannot do to make you friends, Be ready, as your lives shall answer it, At Coventry, upon Saint Lambert’s day: There shall your swords and lances arbitrate The swelling difference of your settled hate: Since we can not atone you, we shall see Justice design the victor’s chivalry. Lord marshal, command our officers at arms Be ready to direct these home alarms.
Мы рождены не чтоб молить, а чтоб велеть! И если подружить мы вас не можем, Готовьтесь жизнью отвечать за то В день Ламберта святого9, в Ковентри. Мечи и копья ваши там решат Раздутый ненавистью ваш разлад. Мы вас не помирили — пусть же правый Указан будет нам победной славой. Лорд-маршал, вы герольдам дайте знать, Чтобы готовились за этой сварой наблюдать.
Exeunt
Уходят
32
Акт I
Scene II.
Сцена II.
The DUKE OF LANCASTER’S palace.
Дворец герцога Ланкастерского.
Enter JOHN OF GAUNT with DUCHESS of Gloucester
Входят ДЖОН ГОНТ и ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
Alas, the part I had in Woodstock’s Gloucester’s blood Doth more solicit me than your exclaims, To stir against the butchers of his life! But since correction lieth in those hands Which made the fault that we cannot correct, Put we our quarrel to the will of heaven; Who, when they see the hours ripe on earth, Will rain hot vengeance on offenders’ heads.
Увы, по крови с Глостером родство Сильней, чем ваши вопли, возбуждает Мое негодованье на убийц. Но если кара их в руке того, Кто сам свершил тот грех, не нам подвластный, То предадим на волю неба распрю: Когда настанет час, оно прольет Кипящий дождь возмездья на злодеев.
DUCHESS
ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ
Finds brotherhood in thee no sharper spur? Hath love in thy old blood no living fire? Edward’s seven sons, whereof thyself art one,
Язвит тебя так мало мысль о брате? Любовь угасла в старческой крови? Семь Эдварда сынов, — и ты меж ними, —
Сцена II. Дворец герцога Ланкастерского
33
Were as seven vials of his sacred blood, Or seven fair branches springing from one root: Some of those seven are dried by nature’s course, Some of those branches by the Destinies cut; But Thomas, my dear lord, my life, my Gloucester, One vial full of Edward’s sacred blood, One flourishing branch of his most royal root, Is crack’d, and all the precious liquor spilt, Is hack’d down, and his summer leaves all faded, By envy’s hand and murder’s bloody axe. Ah, Gaunt, his blood was thine! that bed, that womb, That metal, that self-mould, that fashion’d thee Made him a man; and though thou livest and breathest, Yet art thou slain in him: thou dost consent In some large measure to thy father’s death, In that thou seest thy wretched brother die, Who was the model of thy father’s life. Call it not patience, Gaunt; it is despair: In suffering thus thy brother to be slaughter’d, Thou showest the naked pathway to thy life, Teaching stern murder how to butcher thee: That which in mean men we intitle patience Is pale cold cowardice in noble breasts. What shall I say? to safeguard thine own life, The best way is to venge my Gloucester’s death.
То семь фиалов со священной кровью, Семь отпрысков от общего их корня. Одни фиалы осушила жизнь; Одни из веток Парки отрубили; Но Томас!.. Господин мой, жизнь моя, мой Глостер! Фиал, наполненный священной кровью, Цветущий отпрыск царственного корня Разбит — и вытек драгоценный сок; Подрублен — и увяли листья лета От злой руки, от топора убийцы. Гонт, кровь его — твоя! Он ложем, лоном И формою, родившими тебя, Был сотворен; хоть ты живешь и дышишь, Но в нем убит и ты; не в малой мере Смерть своего отца ты одобряешь Тем, как взираешь ты на гибель брата, Который был подобием отца. Нет, не терпенье это Гонт. А малодушье. Убийство брата так перенося, Ты путь к своей указываешь жизни, Убийц ты учишь, как с тобой покончить. Что в черни мы терпением зовем, То трусость бледная для благородных. Что мне сказать? Чтоб жизнь твою сберечь, Вернейший путь — отмстить за смерть супруга.
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
God’s is the quarrel; for God’s substitute, His deputy anointed in His sight, Hath caused his death: the which if wrongfully,
То — Божье дело. Заместитель Бога, Наместник и помазанник его — Виновник этой смерти; за неправду
34
Акт I
Let heaven revenge; for I may never lift An angry arm against His minister.
Пусть небо мстит; я ж дерзостную руку Поднять не смею на его слугу.
DUCHESS
ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ
Where then, alas, may I complain myself?
Кому ж, увы, я жаловаться буду?
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
To God, the widow’s champion and defence.
Защите вдов, заступнику их — Богу.
DUCHESS
ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ
Why, then, I will. Farewell, old Gaunt. Thou goest to Coventry, there to behold Our cousin Hereford and fell Mowbray fight: O, sit my husband’s wrongs on Hereford’s spear, That it may enter butcher Mowbray’s breast! Or, if misfortune miss the first career, Be Mowbray’s sins so heavy in his bosom, They may break his foaming courser’s back, And throw the rider headlong in the lists, A caitiff recreant to my our cousin Hereford! Farewell, old Gaunt: thy sometimes brother’s wife With her companion grief must end her life.
Ну что ж, пусть так. Прощай, мой старый Гонт. Ты едешь в Ковентри, чтоб там увидеть, Как Херфорд наш и Моубрей злой сразятся. Пусть Херфорду в копье обиды мужа Вселятся, чтоб пронзить убийце грудь! Иль, если не удастся первый выпад, Пусть Моубрея грехи отяжелят, И взмыленный хребет коня подломят, И наземь сбросят всадника, чтоб, трус, Взывал он к Херфорду, прося пощады! Прощай же: брата твоего жена С подругой-скорбью кончить жизнь должна.
JOHN OF GAUNT
ДЖОН ГОНТ
Sister, farewell; I must to Coventry: As much good stay with thee as go with me!
Сестра, прощай. Мне надо в Ковентри. Обоим нам желаю я добра.
DUCHESS
ГЕРЦОГИНЯ ГЛОСТЕРСКАЯ
Yet one word more: grief boundeth where it falls, Not with the empty hollowness, but weight:
Еще лишь слово: скорбь, упав, взлетает Не с легкостью пустой, но тяжело 10.
36
Акт I
I take my leave before I have begun, For sorrow ends not when it seemeth done. Commend me to thy my brother, Edmund York. Lo, this is all:–nay, yet depart not so; Though this be all, do not so quickly go; I shall remember more. Bid him–ah, what?– With all good speed at Plashy visit me. Alack, and what shall good old York there see But empty lodgings and unfurnish’d walls, Unpeopled offices, untrodden stones? And what hear there for welcome but my groans? Therefore commend me; let bid him not come there, To seek out sorrow that dwells every where. Desolate, desolate, will I hence and die: The last leave of thee takes my weeping eye.
Простилась я, но речь моя — в начале! Не там, где мнится он, конец печали. Пусть брат мой, Эдмунд Йорк, привет мой примет. Нет, это все. Нет, так не уходи; Хоть это все, немного погоди; Дай вспомнить. Попроси его... О чем же? Пусть в Плеши навестит меня скорей. Ах, что найдет там Йорк на склоне дней? Что, кроме голых стен, безлюдных комнат, Забытых всеми плит и служб пустых? Что кроме вздохов встретит он моих? Привет ему; пусть он не приезжает Туда за скорбью, — скорбь везде бывает. Одной мне быть и умереть одной; В слезах глаза прощаются с тобой.
Exeunt
Уходят