Ostavshisja v zivõh 2 by Apollo Raamatud

ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ. Деда

ЯАН ЛАУЗИНГ ТАРМО ЛАУЗИНГ

ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ. Деда Частичный перевод на русский язык. Таллин, 2018 Оригинальный заголовок: “Mees kes, jäi ellu. Taadu”. Tallinn, 2017 Текст: Тармо Лаузинг Редактовала Эстер Шанк Перевод Елены Керпель Trükitud Tallinna Raamatutrükikojas ISBN 978-9949-88-464-3

Эти записи посвящаются прямым потомкам моего дедушки – Каролине, Марии Элизабет, Хельге, Карлу, Лукасу, Фредерику, маленькому Яану, Фрэнку, а также всем людям, у которых не было возможности услышать его историю непосредственно из первоисточника.

Содержание Введение в частичный перевод на русский язык книги “ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ. ДЕДА”. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5 Мне нравилось заниматься хутором, а не школой. 1920–1930 годы. . . . . . . 7 “Когда выберемся из тюрьмы, возьмешь мою дочь себе в жены.” Ноябрь 1944 года . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 10 Поездка в ледяной ад. Май 1945 года . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 14 В ближайшее время ждет дальний путь …1949 год. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 16 Жизнь и смерть в НОРИЛЬЛАГЕ. 1935–1956 годы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 18 Рабский труд на фоне северного сияния. 1945–1954 годы. . . . . . . . . . . . . . . 22 Жить можно и в Норильске. 1948 год. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 27 Норильский лагерь восстает. 1953 . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 30 Поход по тропе воспоминаний. 2002 год. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 32 Штрафные изоляторы лагеря смерти. 1935–1953 годы. . . . . . . . . . . . . . . . . . 34 Самое большое преступление советской власти . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 37 В Сибири на поселении. 1954–1958 годы . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 38 Разврат в общежитии. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 41 Эстонская девушка прямо в Маклаково. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 43 Отец зовет домой. 1957 год. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 46 Мать не узнаёт сына. 9 февраля 1958 года. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 47

Введение в частичный перевод на русский язык книги “ОСТАВШИЙСЯ В ЖИВЫХ. ДЕДА” Подготовка этой книги началась еще в 2001 году, когда мой дедушка Яан Лаузинг наговорил на ленту кассетного магнитофона первую сокращенную версию истории своей жизни, а я перепечатал ее на компьютере. В дальнейшем Яан дополнил и расширил эту историю, потому что прочтение уже записанных воспоминаний пробуждало в памяти все больше деталей, и история становилась все глубже. В последующие годы я стал уже сознательно интервьюировать своего дедушку, расширяя тему и задавая вопросы о все больших подробностях и деталях. Так, получил запись истории Яана о периоде первой Эстонской Республики, второй мировой войне, Норильском трудовом лагере и о жизни в ссылке в сибирской тайге, о создании семьи и работе в Тартуском образцовом совхозе. В дополнение к Яану, я интервьюировал и его супругу – мою дорогую бабушку Сайму, сестру Яана Сальме, брата Якоба и других. С журналистским опытом пришла на помощь Эстер Шанк, чтобы интервьюировать мою маму, дядю Уно и бабушкиных коллег. Последние интервью с Дедой я сделал в 2008 году, незадолго до его первого инсульта. Деда – это домашнее уменьшительно-ласкательное имя, с которым я обычно обращался к дедушке. А поскольку я употреблял его и во внешней среде, то некоторые люди запомнили по этому имени не только Яана, но и меня, придумав мне прозвище Вяйке-Тааду (Маленький Деда). … У дедушки была личная особенность речи – время от времени он вместо “с” произносил легкое “ш”, и это звучало очень мягко, уютно и по-домашнему трогательно. Книга основана на его воспоминаниях; речь идет об истории, имевшей место быть на самом деле. Личные данные и топонимы, а также даты и другие факты, переданы во всех главах настолько точно, насколько это возможно в границах доступности этих данных. Данный частичный перевод книги на русский язык был вызван срочной необходимостью сделать так, чтобы друзья и те, кто разделил судьбу Деды

в Красноярском крае, смогли бы прочитать хотя бы ту часть его истории, которая касается проведенных там лет. В ближайшие годы планируется издание на русском языке всей книги полностью. Склоняюсь в глубоком поклоне и крайне благодарен всем, кто внес свою лепту в подготовку этой книги. Листая ее, я каждый раз испытываю сильное волнение. Особенно хочется выразить свою признательность редактору Эстер Шанк за содержательную помощь при подготовке рукописи к печати, переводчику Елене Керпель за точный перевод и Татьяне Лавровой за сердечное резюме, которое читатель найдет на 254-й странице книги. Желаю вам хорошего чтения и сопереживания! Тармо Лаузинг

Мне нравилось заниматься хутором, а не школой 1920–1930 годы

Я родился 17 апреля 1923 года на хуторе Метсакуру в деревне Кастолатси Вана-Отепяэского уезда. Он находится в четырех километрах от Отепяэ, относившегося тогда к Тартумаа. Нас было три брата и одна сестра: Яан, Карл, Сальме и Якоб. Следующий после меня по возрасту брат Карл умер маленьким, потому что случайно съел сырые ягоды. В то время порой так случалось, медицина была в этой области беспомощна. Помню, как его хоронили – ему тогда было около полугода. Во время похорон мама взяла меня на руки. Был маленький белый гроб и когда его опускали в могилу, я заплакал. Больше в памяти ничего об этом не сохранилось. Брат был похоронен в конце старого кладбища на горке, которое в русское время было покинуто и заросло кустарником. До школы я пас свиней вместе с сестрой Сальме. С 10 лет я, вместе с сестрой, которая была меня на два года моложе, пошел учиться в 6-классную начальную школу в Вана-Отепяэ. В первый раз мы пошли в школу вместе с мамой, я и Сальме. Помню, что мама насобирала для учителя красной смородины. В школе мы с Сальме в первый день были очень робкими и стеснительными. С обеих сторон держали маму за руки, так что усадить нас на скамью было невозможно. Тогда мама села поначалу с нами вместе. Уж и не знаю, как она, наконец, смогла уйти. Возможно, прейли Петтай как-то нас заманила, чтобы мама смогла ускользнуть. А мы с Сальме просто вцепились друг в друга – такими перепуганными были. Мама ждала нас снаружи, пока не закончился урок первого школьного дня. На следующий день мама также отвела нас в школу, но остаться было уже проще, мы больше не боялись так ужасно. Потом начали ходить сами. Идти нужно было километров 4-5. Уроки у нас вели два педагога. Учитель Армулик был руководителем школы и преподавал математику. Селеста Петтай вела эстонский язык, проводила диктанты и тому подобные работы. В Вана-Отепяэской школе классы были смешанные: в одном помещении были вместе первый, второй и третий, а четвертый, пятый и шестой – в другом. В нашей классной комнате в первом ряду сидел первый класс, во втором – второй, в третьем – третий. Урок длился 45 минут. Если уж говорить о результатах учебы, то Сальме училась всяко лучше, чем я. Я был вечный непоседа, диктанты не получались у меня совсем. Между твердыми и мягкими согласным разницы не делал никакой, черт! Ну что 7

тут скажешь! Однажды задали написать сочинение, это было уже в старших классах. Ясное дело – Сальме написала сочинение мне тоже. Прейли Петтай сказала, что, конечно, это не было правильно – что это ведь Сальме написала. У Сальме диктанты были красивыми, а у меня все красными и красными. Дополнение от сестры Сальме: “У нас в школе никто друг друга не дразнил. Маленькая школа, три класса в три ряда в одной комнате, вместе. Все дети были из ближайшей округи, из Пилькузе и Кастолатси и других мест. В школе всегда давали на обед суп. Но день был все-таки длинным, помню что иногда отправляешься домой, и есть хочется – так уж хочется … У нас было два учителя и еще третий – учитель религии, он приходил из церкви. Религию преподавали раз в неделю. Вместе со старшим братом Яаном мы закончили шесть классов, он дальше учиться не захотел, а я – пошла. У него с правописанием было … В общем, когда был диктант, то его работы были в классе самые красные. Яан ушел заниматься хутором.” Сальме пошла учиться дальше, в Отепяэскую гимназию. Отец снял у знакомых в Отепяэ для нее комнату, чтобы ей было удобнее ходить в школу. Я не хотел учиться дальше, мне нравилось работать на хуторе и быть дома. Закончил шесть классов и вернулся домой. Из моих одноклассников тоже ни один не пошел учиться дальше. Я ходил в школу не в постолах, но, все-таки, в башмаках, а книжки были завернуты в платок и привязаны веревкой к спине. Насколько я знаю, книги мы должны были покупать сами. В выпускном классе я ходил уже в сапогах, но часть моих одноклассников ходила, по-прежнему, в постолах – тут уж какие у кого были возможности. А вот если мы, дети, отправлялись из дома в город, то до Хундимяэ шли в постолах, а там надевали сапоги. Возвращаясь из города, меняли все обратно – чтобы сапоги меньше изнашивались. Я довольно скоро, уже к концу 6-го класса, получил кирзовые сапоги – их сделал сапожник Плейер, красивые черные сапоги. Отец моей двоюродной сестры Лейды тоже был сапожником, но не таким замечательным, как Плейер. И в этих сапогах … Ну, это был очень крутой парень, у кого были такие сапоги! Начиная с 5-го класса мы жили в интернате. По понедельникам мы приходили, а в субботу нас забирали. Тогда не нужно было зимой каждый день отвозить, так было удобнее. А то нас все время возили. Были дети Каттай и мы – вот и возили нас по очереди: один день одна семья, на следующий – 8

другая. Зимой нас отвозили на санях в интернат. С собой варили большой котел капусты. Хлеб и сахар и все остальное тоже, конечно, было с собой. И сковорода тоже была – чтобы могли сами разогреть. Сальме там готовила нам еду. По средам была каша из картофеля и крупы – мульгипудер. Мясо тоже было с собой, еще клали ветчину и, конечно, свиной жир в коробочках. Тогда можно было поджарить хлеб. Потом начали уже давать и школьные обеды. А то давали на обед лишь чай, два цента стоил стакан чая. Хлеб с собой был свой. Позже уже организовали так, что разделили между хуторами, кто какие продукты доставит в школу. И тогда начали готовить на обед горячие блюда. Этим занималась повариха по имени Адель. Но, в интернате, по утрам разогревали капусту себе сами. В обед получали в школе суп и вечером опять ели у кого что с собой было – в основном, капуста или мульгипудер. Из уроков запомнились эстонский язык, математика, пение, урок религии. Каждый раз в понедельник у нас была утренняя молитва и в субботу – вечерняя. Молитвы читал руководитель школы Армулик. В школе была фисгармония, для игры на ней нажимали ногой на педали. И Армулик играл и запевал: “Я сойду с небес” и другие церковные песнопения. Но слишком долго молитвы не длились, все было всегда довольно коротко. Вообще, по вечерам в интернате были разные забавы. Все скамьи сносили в большой зал и там готовили уроки на завтра. Было часов восемь или девять вечера, когда наступало время отправляться спать. Отправляли спать и готово, свет погасили – и все. Спальня мальчиков была в северном крыле, девочек – в западном. А чтобы попасть к выходу, нужно было обойти снаружи, и в темноте туда ходить было всем боязно. По вечерам в интернате было весело – ну, как обычно – мальчики шумели. В зале наверху была большая петролеумная лампа, электричества ведь еще не было. Когда лампу немного прикручивали – свет гас. Тогда можно было в темноте ловить девчонок – это была очень захватывающая игра, девчонки визжали так, что ужас! Пока лампу снова не зажигали. А когда приходил Армулик, все кидались врассыпную прятаться – кто на печь, кто еще куда. Тогда мальчиков вытаскивали и ставили в угол. Как-то раз случилась такая история. Я погасил свет, чтобы ловить девчонок. И тут появился Армулик и спросил, кто это был. Ах, Лаузинг, ну-ну, ясно. Я забрался на большую печь и там было много перьев – писчих перьев; как перо ломалось – его закидывали на печку. Ну, меня обнаружили, вытащили с печи и сказали, “Вот, с завтрашнего дня в интернате не остаешься”. Ну, я отправился домой, отцу-матери ничего не говорил. Сказал, что я и не хочу оставаться в интернате, что лучше буду ходить из дома каждый день. 9

Отец все-таки спросил, с чего это вдруг я не хочу оставаться в интернате. Я ответил, что просто не хочу, не хочу. Так и ходил в школу каждый день на лыжах. Нам домой из школы прислали письмо – дескать, мальчик нарушает порядок в интернате и т.д и т.п. Но я это письмо отцу и не показывал. У нас был батрак по имени Мыттус. Он письмо и подписал – сумел подделать подпись отца. Позже это все, конечно, всплыло, но к тому моменту уже прошло много времени и все успокоилось. И тогда я снова смог оставаться в интернате. Однажды родителям прислали письмо с вопросом – продолжать ли уроки религии или нет. Это было в пятом или в шестом классе. Я написан на листе ответ еще до того, как отдать отцу, что НЕ надо. Но Сальме написала, что ДА, продолжать. И вот пришли мы в школу, отдали листки с ответами, и тут Армулик посмотрел и спрашивает, как это возможно, чтобы сестре уроки религии преподавать, а тебе – нет? Ну, я думал, что получу от этого урока освобождение. Но дудки, не вышло ничего! Не отпустили, я все-таки должен был сидеть на задней скамье и учиться. Отец, конечно, был согласен с тем, чтобы отменить уроки религии – он же не был верующим человеком, все время судился со священниками. Он был членом православной общины Кастолатси – иначе церковь не дала бы земли, он просто должен был быть членом прихода. Я не знаю, почему он с ними судился и добился справедливости или нет, но мама как-то сказала, что “старый Карл ходил с попами в суд”. Это могло быть еще до моего рождения. Мы пошли с Сальме в школу одновременно и вместе ее закончили. В 1939-м, когда закончил школу, я был уже и младшим скаутом тоже. Руководитель школы Армулик был старшим скаутом. Когда пришла Красная армия, то скаутскую организацию ликвидировали. Палатки и все оборудование мы должны были передать комсомольцам.

“Когда выберемся из тюрьмы, возьмешь мою дочь себе в жены.” Ноябрь 1944 года

С момента героического сопротивления Эстонского легиона красным на Синимяэ и в других частях Эстонии уже прошли месяцы. Красная армия завоевала всю страну и продвигается все дальше на юго-запад, на Берлин. В захва10

ченной Эстонии разворачивается строительство советской репрессивной машины. В первую очередь забирают врагов народа – элемент, противостоящий советской власти. Таких, по приказу Сталина, нужно было выкорчевать из ЭССР. К этому моменту эстонская политическая элита давно расстреляна или погибла в Сибири. Офицеры или погибли в ходе военных действий, или уничтожены, или гниют в лагерях ГУЛАГа, будучи рассеянными по самым суровым уголкам России, чтобы никогда больше не добраться до родины. Здесь об их судьбе известно совсем немного. В Тартуской тюрьме КГБ номер 3 уже были собраны потенциальные враги народа, ожидавшие своей очереди на допрос и последующее за ним решение – решение молниеносного суда. Задержаны были различные чиновники, которые были режиму занозой в глазу: там были хозяева хуторов из Тартумаа и другие землевладельцы, коммерсанты, полицейские, учителя, мельники, аптекари, лесники и т.д., и т.п. Очистить от них землю было полезно для процветания диктатуры пролетариата. Вместе с отцом мы были заключены в подвале школьного здания в Вана-Отепя. Мы бы не поверили, если бы в тот момент нам кто-нибудь предсказал все то, что начнет происходить в дальнейшем… Мы наивно полагали, что невиновный будет, конечно же, отпущен. Однако, у отца вина была, и большая. Его виной стали хутор, молотильная машина и хорошее хозяйствование. Но, мы и догадываться не могли, что в этом может быть что-то плохое. Как-то мы разговаривали между собой, как вдруг открылась дверь и привели еще двух – как оказалось, это были коммерсанты. Один из них был Кейх, владелец большого красивого магазина одежды. Другим торговцем был Пиллау, он продавал шерстяные и вязаные салфетки и этакую разную всякую всячину для дома. Немного погодя привели некоего Кыйва из Пилкузе, и чуть позже – лесника Отсмаа из того же уезда. И больше тогда уже никого не приводили. Утром, часов в 10-11, в здании школы шли уроки, там был и мой брат Якоб. Но знал ли он, что мы рядом, в подвале … Возможно, некоторые учителя знали, потому что здание было окружено солдатами. Нас вывели из подвала, и конвой отвел нас на вокзал в Палупера. Там мы погрузились на поезд, и нас отвезли в Тарту, на Рижскую горку, в пыточный подвал. Там мы должны были находиться до следующего утра. Оттуда перевели дальше – в тюрьму под Тарту. Мы оказались с отцом в одной камере, носившей номер 10. Оттуда нас всех все время и забирали на допрос – на Рижскую горку – и назад, в подвал. Эти допросы длились до мая. 11

Десятая камера была предназначена для десятерых, но нас там было человек сорок. Спали в той же одежде, что и пришли – ведь одежды для сна не было. Спали в два ряда – один ряд лицом к окну, другой – к дверям, как сельди в бочке. Ноги располагались крест-накрест и можно было свернуться калачиком. Когда переворачивались на другой бок, то перевернуться должна была вся камера. Еще была посередине одна длинная скамья, там сидели и дремали 4-5 человек. Тяжелее всего была постоянная нехватка воздуха. Нечем дышать, ты все время мокрый и вспотевший. В этом смысле полегче было тем, кто оказался возле люка – через него подавали еду и в этот момент внутрь попадал свежий воздух. Параша, куда ходили по своим делам, тоже была внутри, у дверей. Мы могли глотнуть свежего воздуха и тогда, когда ходили парашу опорожнять. Два человека могли отправиться ее относить, и тогда другие тоже получали, при открывании дверей, свежего воздуха. Бочка никогда не была полной, но охранникам часто говорили, что уже нужно ее опорожнить – так мы могли хоть немного дышать. Иногда, если охранник был добрый, выпускали в уборную. Она находилась в конце коридора, там же мы опорожняли и парашу. Так мы там тогда и маялись. Мы все время были с отцом вместе. Мама положила нам с собой килограмм масла и хлеб. Часть задержанных, кому часто приносили передачи, тюремную пищу не ела. Давали суп из капустных листьев, к вечеру – пару салак и три картофелины с кожурой. Хлеб давали утром, если давали. Поначалу люди отказывались есть, дескать, не хочу, не хочу… Отец мне на это всегда говорил, мол, сынок, давай все-таки поедим – ему пришлось участвовать в первой мировой, он был на войне. И тогда мы клали в суп чуточку масла и все съедали. Да в конце концов и другие тоже начали есть. И порой кто-нибудь предлагал что-нибудь из своей передачи. Юхан Рийвес, отец моей будущей супруги Саймы, находился с нами в одной камере, дожидаясь своей очереди. Мы хорошо с ним ладили, и однажды случилось так, что Сайма пришла передать отцу пакет. Юхан тогда показал мне в тюремное окно свою дочь и сказал так: “Смотри, Яан, внимательно! Когда отсюда выберемся, ты возьмешь мою дочь себе в жены!” В то время никто не предполагал, что все пойдет так, как пошло. Но вот поди ж ты, по желанию судьбы слова Юхана попали в точку. ...Через день нас выводили на 10-15 минут на прогулку, в это время в камере шел обыск. Снаружи был большой сад, обнесенный высокими стенами, по которым прохаживался охранник. Некоторые каким-то образом смогли раздобыть железные обломки, которыми можно было побриться. Кстати, во время обыска срезали начисто все пуговицы, брюки поддержи12

вали руками. Если немного везло, то можно было найти палочку или спичку, чтобы проколоть застежку. Иногда, нас отводили и в баню – она была в саду. В 1941 году там же в бане чекисты убивали людей, погибли больше ста человек. В стене и сейчас можно видеть выбоины от пуль. А часть была утоплена в колодце. В бане воды давали мало, примерно по литру, можно было лишь немного помыться. Одежду снимали, снаружи был котел или бочка, – “вошебойка” – куда сбрасывали одежду и там уничтожали вшей. У кого среди одежды попадалось что-нибудь кожаное, то, когда вынимали из бочки, эти вещи были как будто их мотыгой колотили, и уже ничего не оставалось, кроме как выбросить. *** … Допросы продолжались до 10 мая, когда нас известили о том, что будет суд. Нас отвели в отделение милиции, где суда вроде как и не было. Точно была тройка, которая зачитала решение и приказала подписать. Ну и как тут не подпишешь?! Тебя там так придавили, что ничего сделать не можешь. Вызывали по очереди в соседнее помещение и просто зачитывали, кто сколько получил. Отец, когда оттуда вернулся, сказал мне: “Я, конечно, получил десятку, но тебя, наверное, отпустят”. Пошел тогда и я, а когда вернулся – все с любопытством спрашивали: “Сколько дали?” – “Пятнадцать плюс пять”. Это было, как будто наполовину шуткой – за человеком нет никакой вины, но дали 15 лет принудительных работ плюс пять лет на поселении. У меня не было на душе никаких преступлений, у отца – тоже. Но у него были хутор, лес и земля, и он был в Кайтселийте, я же и там тоже не состоял. Во время допроса следователь сказал, кто на нас донес. Один был Александер Ланге, а второй – Виллем Пууритс. Ланге я знал, он, конечно, хотел заполучить нашу мельницу. С другим знаком не был, скорее всего, он был коммунистом. Юхан, отец Саймы, получил пять плюс пять лет. На поселение высылали в Красноярский край. В 1949 году Сайму вместе с матерью сослали в Омск, и позже они смогли перебраться к отцу в Маклаково. На север перемещаться разрешали, можно было сменить место проживания, но на запад – нет. По словам Саймы, в Омске было довольно много эстонцев. После заседания тройки нас перевели уже в другую камеру, где находились приговоренные. Оттуда, спустя несколько дней, отправили на этап. Там я познакомился с доктором Паулем Хольвандусом, он был руководителем Тартуской поликлиники. Ему принесли большие свертки, я помогал 13

ему их нести. Когда мы проходили через Тоомемяги, все было очень зеленым и красивым. Природа была так прекрасна, и воздух удивительно свеж – ведь нас не выпускали наружу. Помню, что кленовые листья были большими и зелеными. Из тех мужчин, кого вместе со мной тогда увели, из них никто не вернулся назад. *** В Тарту, в бывшем здании КГБ, – я должен тебе показать, сынок, – там все эти камеры… Я хочу показать тебе камеру, где меня допрашивали. Как зайдешь – сразу в конец и налево. Там проходила труба и было одно окно ...

Поездка в ледяной ад Май 1945 года

Через Тоомемяги1 нас отвели на Тартуский железнодорожный вокзал. Там мы погрузились в вагоны для пересылки, в которых были зарешеченные камеры. Мы снова оказались вместе с отцом, но Хольвандус попал в другую камеру. Один из его свертков каким-то образом оказался у меня. В камере какой-то воришка-уголовник, который, наверное, был очень голодным, попытался его разорвать. Я сказал ему, что это мой сверток, но он прямо таки пристал ко мне. Драться там не разрешалось – если что, можно было сразу получить от охранника удар прикладом в спину. Тогда я его укусил – так сильно, что кровь пошла. Тогда он оставил мой сверток в покое. Отвезли нас в Таллинн, где выгрузили и отвели в Батарейную тюрьму. Помещения там были побольше, и спать можно было уже удобнее. Наверное с неделю мы были с отцом в одной камере. Затем выкликнули нескольких – молодых мужчин – и увели на расстрел. Отец вскоре потерял меня из виду. Нас погрузили в вагоны для скота, и начался путь через Петербург на просторы России. Мы ехали в неизвестном направлении. На остановках перетряхивали вагон – проверяли, нет ли где разобранного пола. В нашем вагоне пол не разбирали, а вот в других – да. Порой были случаи, когда поезд останавливали и начинали стрелять – некоторые заключенные в задних вагонах разбирали доски и выпрыгивали. Неизвестно, их поймали или нет. Нас отвезли в Молотовск (так назывался Северодвинск в период с 1938 по 1957 год), примерно в 40 километрах к западу от Архангельска, там был карантинный лагерь. В этом городе улицы были сделаны из бревен, как 1

Тоомемяги – городище; место, где в древности находилось укрепление

мосты. Мы добрались до большой проволочной ограды, за которой были видны работающие пленные немцы. Был невероятно огромный барак, как сводчатый холл, с четырех-пятиэтажными нарами внутри, построенный специально для заключенных. Но, кстати, было красивое время – конец июля. Еще не ощущалась большая беда, поесть тоже что-то давали. Мы пробыли в карантине две недели, затем нас начали переводить на корабль. Большое судно носило имя “Архангельск”. Нас отводили на корабль попарно. А пятеро ждали своей очереди, стоя на земле на коленях. С нами обращались как с невольниками, как с рабами. На корабле было несколько трюмов, и в каждом – огромное количество заключенных – в нашем трюме, возможно, тысяча. Это был Д-трюм, и мой номер был Д78. Так продолжился путь в неизвестном направлении, когда никто не знает, куда мы идем. По дороге слышали взрывы – это были плавучие мины. Ходили разговоры, и все надеялись, что все будет хорошо и нас все-таки спасут. А потом случился шторм. Людей из трюма не выпускали. Внизу была уборная – большая бочка – и она была уже полна. Обычно ее поднимали наверх и опорожняли. Часть людей испытывала во время шторма морскую болезнь. Дали воды, поесть – хлеба и соленой рыбы, кому досталось, а кому и нет. С водой было так, что первые получили, а дальше уже не хватило. Жажда была очень велика, чтобы хоть как-то ее унять клали руки на корпус корабля – на нем был конденсат, его слизывали. Снова оказались вместе с Хольвандусом, на соседних нарах. Там были еще Маремяэ, Линдтроп и другие. Однако уголовники ходили все время по кораблю и крали лучшие сапоги и одежду, и все это относили конвою. Скорее всего, за это они получали что-то взамен. Хольвандус был врач – если кто-нибудь заболевал, то его звали, как трюмного врача, к люку. Ему уголовники принесли вещи назад; благодаря тому, что он был врач, его ценили. … Мы нашли на корабле большой бак, по идее в нем должна была быть пресная вода. Еще нашли какой-то железный обломок и все, кто там был вокруг, должны были по очереди выскребать выходящую из бака трубу. Скребли, скребли, пока не начала, наконец, бежать вода. Так и наша часть трюма получила питьевую воду. Она шла как будто слегка под давлением и шипела. Мы забеспокоились, что это шипение услышат. А у меня были солдатские кирзовые сапоги и портянки. Тогда я взял одну из них, и мы намотали ее поверх трубы. Таким образом, мы смогли пить, а моя портянка так там и осталась – может быть, и поныне там. Мы были в пути 13 дней, все заболели морской болезнью и ходили под себя. На дне трюма уже плескались экскременты и моча, когда добрались до Дудинки. Однако, корабль был таким огромным, что не помещался в 15

порт, мы стали на якорь на реке. Енисей там настолько широк, что другого берега не видно. Людей переводили на паром и переправляли на берег. На берегу была проволочная изгородь, перед ней – канава, на дне которой бежала вода. Все, кто мучился от жажды, попрыгали сразу в канаву – хлебнуть воды. Ну, я и наша группа, жажды не испытывала. Нас загнали за ограду, где мы провели несколько дней. Начали подвозить воду, но когда телега въехала внутрь, от большой жажды ее опрокинули, так что вообще никто ничего не получил. Вслед за этим хозяин поехал с телегой за водой снова и на этот раз выпускали попить по трое-четверо наружу, под конвоем. Длилось это все долго. Когда я оказался снаружи, то уже и пить-то не хотелось. А на лице появилась болячка – все-таки очень уж плохой воздух был в трюме. У многих было то же самое. Пару дней спустя нас начали отправлять в Норильск по узкоколейной железной дороге, по которой ходили маленькие, без бортиков, вагоны. В каждом вагоне, в начале и в конце, находился конвой. Нас заставили лечь в вагонах на пол и выгрузили неподалеку от Норильского аэропорта. Там мы увидели проволочную ограду, за которой строились бараки ...

В ближайшее время ждет дальний путь … 1949 год

Вспоминает Сайма, жена Яана: “Дома об отъезде не говорили вообще ничего. До того, как нас отправили, мы ничего не знали. Мы ходили вместе с подругой Вийгой к гадалке на картах на улице Ынне, в Тарту. Совершенно колдовского вида старушка была. Она разложила карты, да и сказала, что в ближайшее время ждет дальний путь. “Поедете далеко. Жизнь будет там довольно-таки тяжелой, добрую кучу лет должны будете там прожить. И тогда вернетесь назад. Когда станете постарше, уже в годах, то все будет в жизни в порядке, как и должно быть” И еще сказала она тогда, что все у нас отберут, останемся голыми. Очень правильно сказала! А еще она предсказала, что я выйду замуж, и будет у меня трое детей. Только то не исполнилось, что напророчила выйти замуж дважды. Моего отца увели в декабре 1944. Мы отвозили ему передачи в арестный дом в Тарту. Пять лет мы не видели отца. Письма смогли отправлять ему позже, когда он был в Иркутске. 16

Тогда, в январе 1946 года, нас с мамой выселили из дома. Взломали дверь настежь, выгнали и все. Мы перешли жить в баню. Это было, наверное, хуже всего, я думаю. Хуже даже, чем Сибирь. Морально опустошительно. Сельскому совету нужна была квартира. Там начал жить Пеэдоссон. И в двух комнатах была библиотека. Старый Пеэдоссон и был тем, кто все это организовал, и молодой Пеэдоссон тоже был, конечно, при выселении. Его жена стала тогда кем-то вроде управляющего библиотекой. Мы еще могли жить у себя, пока наш дедушка Эдуард был жив. Но дедушка был болен и умер в январе 1946. Тогда-то, зимой, нас и выселили, и мы пошли жить в баню. Баня у нас была черная, и когда мы ее топили, то все было наполнено дымом. Мы должны были тогда сидеть в предбаннике. Готовить еду там было тоже очень тяжело. У нас было, как когда-то у цыган, этакое трехногое металлическое основание, на котором мы могли приготовить еду. Мы ничего не смогли взять из нашего дома, все осталось там. К счастью, у нас напротив сушильни было небольшое хранилище, кладовка. И там был тайник, где лежало немного овощей и того-сего. Оттуда мы смогли все забрать и перенести в баню. Все-таки досталось нам сильно. Овощи – весь урожай- забрали! Это было в 1944 году. Скот тоже забрали весь, остался лишь один крохотный жеребенок Макс. Он был таким милым, я выкормила его из рожка. Был еще другой жеребенок – Маара, его еще раньше отвели к одному знакомому на хутор. Очень красивый жеребенок был, почти годовалый. А Макс … его подарил мне один русский начальник. Когда он подрос, я запрягала его в санки, каталась как на собаке. Наш урожай и скот поделили между новыми землевладельцами. Пеэдоссон и кто там еще был, новые землевладельцы-коммунисты. А часть отвезли куда-то далеко; не все распределили в нашем селе. У нас была очень красивая посуда, и одеяла, и другие вещи. К сожалению, не сохранились те письма, что присылал отец из Сибири. Последним местом, где он жил, был Иркутск. Он не делал там физической работы, был кем-то вроде помощника переводчика или что-то в этом духе”

Жизнь и смерть в НОРИЛЬЛАГЕ2 1935–1956 годы

Следующие страницы представляют собой небольшой обзор города Норильска, а также одноименного лагеря, где после девяти лет самых мучительных испытаний Деда остался в живых. Атмосфера в Норильском лагере очень точно отражена в стихотворении Л. Шершевского, который провел там половину своей жизни. Нас как бы нет, и все же мы – повсюду: И в насыпях, и в рельсах, и в мостах. Возводится строительное чудо На поглощенных тундрою костях. Текут людеи сосчитанных потоки, Ворота запирают на засов... О, век двадцатыи, век ты мои жестокии! Где милость к падшим? Где свободы зов? Л. Шершевскии, узник Норильлага Норильский лагерь был создан в 1935 году, и его использовали по 1956 год, когда заключенных заменили вольнонаемными рабочими. Находившиеся в лагере заключенные (на тюремном языке – зэки, 3К) были задержаны, в основном, по политическим причинам, их использовали как рабскую рабочую силу при создании металлургического производства и на всех других необходимых работах. Поначалу, в 1935 году, в лагере было 1200 заключенных, а к 1937 году их количество возросло до 9000 тысяч, и достигло пика в 72 500 человек к 1951 году. Таким образом, НОРИЛЬЛАГ включал 30 отдельных лагерей. По оценкам причастных мемориальных объединений, через Норильские лагеря прошло примерно 400 000 тысяч заключенных, из которых 300 000 были политзаключенными3. Где в Норильске были места расстрелов? По воспоминаниям Ивана Яковлевича Бузмакова, норильчанина с 1936 года, работавшего взрывниНорильский исправительно-трудовой лагерь. Арестованное по политическим причинам лицо (т.е. за политические взгляды или по причине противостояния существующему правительству) в Советском Союзе в сталинские времена, как правило, обвиняли за “измену родине”. Трибунал полагал таких лиц потенциально опасными для советского порядка и обязывал в ускоренном порядке элиминировать их путем назначения смертной казни или направления в лагерь с особо тяжелыми условиями. НОРИЛЬЛАГ был одни из лагерей с наиболее суровыми условиями содержания. 2 3

ком и участвовавшего в подготовке котлована для братской могилы, – в полутора-двух километрах от нынешнего хлорно-кобальтового цеха, вдоль горы Двугорбой. Вот что писал Федор Калинникович Бортников, норильчанин с 1941 года: «По очень скудным, обусловленным подпиской о неразглашении, данным, в то страшное время в Норильске происходили казни людей в штольне, находившейся в так называемом Норильске-2, в восточной части норильских гор. А происходило это примерно по такой схеме: обреченных заводили в указанную штольню, расстреливали, а следующие обреченные извлекали трупы из штольни, обливали их горючим, железные бочки изпод которого долго еще валялись на площади перед штольней, сжигали, а затем самих их расстреливали»4 Работавшая в Норильске вольнонаемной Нина Дзюбенко пишет в своих воспоминаниях: В норильском городском загсе хранятся книги, в которых регистрировалась смерть жителей Норильска еще в бытность его поселком. В загсе выяснилось, что в Норильске смерть начали регистрировать с 1940 года, причем в списки этой службы заключенные не попадали. Но в этих книгах регистрации имеются сведения об умерших детях, рожденных матерями, находившимися в заключении. Можно получить сравнительные цифры о детской смертности у вольнонаемных и заключенных. Несколько раз мне попадались записи актов о смерти, заполненных одновременно на несколько человек. Удостоверяли факты смерти акты, поступавшие из НКВД, датированные одним днем и пронумерованные по порядку. Такие документы резко отличались от всех остальных: в них не заполнялись графы о роде и месте работы и проживания, а причины смерти указывались разные, хотя и чисто медицинского характера. Все это наводит на предположение о том, что в лагере проводились какие-то, скажем так, акции, в результате которых гибли люди, а причину гибели старались скрыть. Листая книги регистрации военной поры, поражаешься, как много было среди умерших китайцев, как будто Таймыр и Китай имели общую границу. По профессии большинство из них были прачками. Из воспоминаний медицинских работников известно, что китайцы при дефиците моющих средств умудрялись очень качественно стирать. Позже они были насильственно вывезены из Норильска. Если у заключенного заканчивался срок, и он по разным причинам (политических просто задерживали «вплоть до особого распоряжения») оставал4

http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Kasabova/04/Dzubenko.htm

ся работать на комбинате, то вольный уже попадал в записи актов гражданского состояния. Смерть настигала недавних узников иногда через несколько часов после освобождения: есть одна такая запись – через три часа... Конечно, посчитать, сколько было невинных в норильских «каторжных норах», очень трудно еще и потому, что государственный терроризм был очень жесток (через лагерь прошло много людей) и, как пишет А.И.Солженицын, насилие всегда сопровождалось ложью. Один, теперь уже ставший хрестоматийным, пример: приговор «10 лет без права переписки» означал расстрел. Но этой наглой и циничной неправдой принято было утешать родственников. Затем еще много лет органы прокуратуры и другие госучреждения множили эту ложь, выписывая документы о смерти заключенных, где в графе «причина смерти» – если это был расстрел – просто ставили прочерк, как, например, в свидетельстве Виктора (Викторина) Ивановича Павловского. К НОРИЛЬЛАГу относились также и расположенные географически далеко от Норильска Дудинский и Кайерканский лагеря. В последнем некоторое время на принудительных работах находился и Яан Лаузинг. Норильск – самый северный в мире город с населением больше, чем сотня тысяч жителей. Он располагается на 69-ом градусе северной широты, оставляя позади северные полярные районы. На той же широте находятся и северная часть Лапландии – уезд Утсйоки, а также – самые северный города Норвегии. А, к примеру, находящийся на побережье Баренцева моря Мурманск находится, по сравнению с Норильском, на западе, на 68-ом градусе северной широты. Норильск находится в крайне суровой климатической зоне. Земля там покрыта снегом примерно 250-270 дней в году. Средняя годовая температура воздуха находится между –6 и –13 градусами. Измеренный рекорд холода – -53.1°C. Снежные штормы (пурга) властвуют на протяжении 110130 дней в году. Полярная ночь длится с начала декабря до середины января, солнце совсем не показывается на протяжении примерно шести недель. В противовес этому, летом наступает полярный день – солнце не заходит вообще немного дольше, чем полтора месяца. Деда вспоминал шутку о норильском климате: “Погода там такая, что 12 месяцев зима, остальное – лето!”. Окружающая город земля – преимущественно не имеющая деревьев тундра. Встречается иногда лишь единичный вид деревьев, который там способен выжить. В Норильском округе поверхность образует вечную мерзлоту – земля постоянно промёрзшая. В летние месяцы верхний слой 20

вечной мерзлоты оттаивает и превращается в грязь, чтобы несколько месяцев спустя снова промерзнуть. Норильск и все тамошнее производство было полностью построено руками заключенных. Неподалеку от города находятся самые большие в мире никелевые месторождения, а также ведется добыча меди, кобальта, платины, вольфрама, угля и редкоземельных металлов. Добыча началась в 1939 году, после того, как была построена железная дорога из Дудинки в Норильск. Неподалеку от города находятся стартовые установки межконтинентальных ядерных ракет. Начиная с 2001 года Норильск снова стал закрытым городом. В 2007 году Норильск отнесли к десяти самым загрязненным местам в мире.5 Причиной послужило прежде всего то, что никелевый пласт плавится непосредственно на месте, и это создает тяжелые загрязнения природы, которые проявляются в кислотных дождях и смоге. Суровые норильские условия хорошо характеризует следующая вы держка: Приказ НКВД СССР No00239, 25-ого июня 1935. Об организации строительства Норильского никелевого комбината”6: “СОВ. СЕКРЕТНО ПРИКАЗ Народного Комиссара Внутренних Дел Союза ССР /---/ 6. Ввиду особо-тяжелых условий Норильска (в Арктике, 2.300 километров по воде от г. Красноярска) – нач. ГУЛАГ’а разработать и представить мне на утверждение повышенные нормы: a) продовольствия; b) снабжения обмундированием; c) выдачи премиальных денег. /---/“ Если вольнонаемным работникам в Норильске выдавали повышенные нормы питания, теплое обмундирование и дополнительные премиальные, то как обходились там с заключенными?

http://en.wikipedia.org/wiki/Norilsk http://school.rusarchives.ru/bolshoj-terror/prikaz-nkvd-sssr-00239-ob-organizatsii-stroitelstvanorilskogo-nikelevogo-kombinata-25-iyunya-19 5 6

Рабский труд на фоне северного сияния 1945–1954 годы

Политзаключенный из Грузии Виталий Бабичев пишет в своих воспоминаниях7: “По прибытии в Дудинку мало кто по трапам через льдины мог выйти на берег – в основном нас выносили и клали на землю вечной мерзлоты Таймыра. Так к цинге и дистрофии добавляли еще и воспаление легких. И снова потери среди живых «трупов». Оставшихся в живых через две недели погрузили на открытые платформы узкоколейной железной дороги, и паровой маломощной тягой 100 км пути до Норильска мы преодолели за двое суток. В дорогу каждому дали по два куска соленой трески и по две пайки хлеба. И в этом этапе не обошлось без потерь, так как всему этому способствовал освежающий порывистый таймырский ветер, очень холодный, дувший на истощенных и полураздетых людей. Оставшиеся в живых и доехавшие до Норильска запомнили его на всю оставшуюся жизнь. По воле судьбы я попал на работу в шахту «Шмидтиха» (шестое лаготделение). Сначала мы жили в палатках и строили себе из досок бараки. Бараки отапливались «буржуйками», сделанными из железных бочек. Воду добывали из снега. За баландой ходили в барак-кухню, первое время – по канатам, так как из-за частых метелей без канатов можно было пойти и не вернуться. Уборных не было – оправлялись на открытом воздухе. В лагере нас обмундировали. Выдали телогрейки, ватные штаны, бушлаты, валенки, шапки и рукавицы. Спали в полном обмундировании, промокшую одежду сушили на себе. Утром просыпались и отрывали примерзшие к нарам бушлаты и шапки. На работу нас погнали в первую очередь строить тюрьму для себя, а «вольнягам» – дома и коттеджи. Также долбили фундаменты в вечной мерзлоте для ТЭЦ, металлургических заводов...“ Евгений Грицяк, в своей книге “Норильское восстание”, описывал обстоятельства так8: „Грянула полярная зима. Работаем в две смены и без выходных дней. Сменяемся на рабочем месте, так что каждая смена продолжается двенадцать часов. Два часа тратим на дорогу туда и назад. По меньшей мере два, а сплошь и рядом и четыре-пять часов стоим перед вахтой в очереди, ожидая обыска. Тут холод пронизывает уже до костей и больно их сжимает. Стоим молча: никто не промолвит и единого слова, поскольку дорога каждая частичка энергии. Коротать время нам иногда помогает на удивление таинственное 7 8

http://www.memorial.krsk.ru/memuar/Kasabova/04/Dzubenko.htm https://www.litmir.me/br/?b=115134

и захватывающее мерцание северного сияния. Мы так напряжённо следим за этой загадочной небесной игрой цветов, что нам кажется, что мы уже и слышим её, не только видим. Мне показалось тогда, что впечатление, которое производит на человека северное сияние, можно в какой-то степени передать с помощью музыки. Другие искусства тут просто бессильны. Наконец мы подходим к вахте и, оторвавши глаза от неба, опускаем их на землю, падаем на колени и так подвигаемся всё ближе к обыскивающим надзирателям. Того, кто не упал на колени, а только присел или наклонился, бьют шваброй по голове. Иногда, если им вздумается, надзиратели бьют швабрами всех и каждого. Для этого специально подбирали надзирателей. Перед надзирателями еле распахиваем одежду своими задубевшими руками и становимся уже на ноги. Нас тщательно обыскивают. Особенно придирчиво обыскивают тех заключённых, у кого номерной знак начинается на букву «У» или «Ф». Часто случалось, что нас задерживали на холоде до часу ночи, а в шесть утра надо уже вставать и снова идти на работу, ибо «труд облагораживает человека!» К ежедневным сложностям жизни в НОРИЛЬЛАГе относилось и недоедание, чтобы не сказать – голод, и тяжело переносимые климатические условия – очень мало солнца, постоянные минусовые температуры, пурга. Прибавьте к этому еще 12-часовой непосильный труд, который для многих означал смертельно вредную работу без малейших средств защиты. Вплоть до 1940 года в лагерях отсутствовала какая бы то ни была медицинская помощь. По словам Яана Лаузинга, от всех напастей было лишь одно лекарство – стоящая в углу бочка с настоем дубовой коры. Все это вместе взятое, приводило большинство узников к безнадежному положению. Было общеизвестно, что сосланным в этот лагерь обратной дороги нет. Для тех же единиц, кто смог оттуда выбраться живым, спасение было сравнимо с чудом. *** Деда рассказывал о своих первых лагерных днях так: “На следующее утро после прибытия нас сразу отправили работать. В это время уже наступила поздняя осень и погода была влажной. Днем мы выполняли работу, а вечером нас приводили обратно и выдавали харчи. Еда состояла из рыбных голов и хлеба, его выдавали примерно 400 граммов. Хлеб был таким, что сожми в кулаке, брось об стену – он там и приклеится. Вскоре был построен еще один барак, и тогда мы смогли спать, укрывшись от дождя. По-другом спрятаться от дождя было негде – деревья же там не растут. 23

Из-за плохой еды и тяжелой работы люди начали повально умирать. К утру обычно несколько человек были мертвы, у нас даже было такое выражение “не поднимется больше”. Утром, до выхода на работу, проводили перекличку тех, кто был жив, но умерших тоже старались посадить на нарах – тогда живые за их счет получали больше хлеба. Так мы и прожили почти до весны. Из нашего этапа осталось примерно десять человек. И я тоже был уже настолько слаб, что чувств человеческих не осталось. Беспокоил голодный отек, он шел через грудь и когда он распространился и внутрь, то возникало такое ощущение, что дышать больше не можешь и уже почти готов. Если кто-нибудь тебя пинал, ты уже и не понимал ничего – настолько сильным было онемение. Один человек, по фамилии Кяэрик, родом из Вильянди, бывший полицейский, был от старости совсем слабым. В конвое, когда начинали движение, первые шли нормально, но находившиеся в задних рядах зачастую отставали. На них, отставших, натравливали собак. Этот Кяэрик постоянно был потрепан собаками, я тоже как-то раз получил, больше не хотел. Хоть задние и не успевали, но всех всегда приводили на работу. В лагере было заведено, что перед отбоем, в 10 часов вечера, всех выгоняли на перекличку. Строили на дворе перед бараком и пересчитывали. Иногда не оставалось и времени на сон, если начинали перекличку сначала, это бывало в тех случаях, когда у них не сходился счет. Иногда, если конвой был добрым, то пересчитывали непосредственно в бараке, тихо, во время сна. А иногда конвой был таким лютым, что ничего от их и не слышали, кроме как “***ные фашисты да ***ные фашисты!””. В НОРИЛЬЛАГ были в июне 1941 года высланы тысячи кадровых офицеров из Эстонии, Латвии и Литвы, часть которых была казнена на месте летом 1942 года, а большинство умерло на протяжении последующих лет от болезней и слабости. Это была так называемая “Балтийская Катынь”. В начале 1950-х можно было встретить лишь единицы оставшихся в живых, среди которых были колонель-лейтенант Г. Леэтс и капитан-майор А. Тару, капитан Х. Роотс, а также – майор др. Л. Мардна. Из оставшихся в живых 37 эстонских офицеров, 35 вернулись после смерти Сталина на родину, и только 2 – лейтенант Ричард Аасма и лейтенант Антс Хеннупере – остались жить и работать в Норильске. В Норильск были высланы и генералы артиллерии Хуго- Эдуард Каулер и Херберт Вреде, обоих позже казнили. Из наиболее известных эстонцев был, среди сосланных в лагерь, эстонский яхтсмен Николай Векшин, который выиграл в 1928 году на летних олимпийских играх в Амстердаме бронзовую медаль на яхте “Tutti V” в классе шестиметровых яхт. Он был арестован НКВД в 1949 году и умер в лагере. 24

На принудительные работы в Норильск, был также выслан и известный эстонский пианист Уно Тамбре, который находился в заключении с 1941 по 1950 годы, после чего, по счастливому стечению обстоятельств, добрался назад на родину. До 1948 года положение в лагере было удручающим, поскольку царила нехватка самых обычных медикаментов. Люди умирали от изнеможения, недоедания и отсутствия медицинской помощи как мухи. Многие ли из них – тех, кого привезли 45-м – остались в живых! Я, в конце концов, тоже так ослаб, что и подняться сил не было. Но проскочил. Как раз тогда сделали такую команду, в которой начали укреплять тех, у кого был понос. Там был один латыш, который сделал мне инъекции глюкозы. Но шприц подтекал и тогда под него подставили банку из-под кильки – я смог пить капли глюкозы, чертовски сладкий вкус! Иногда удавалось получить несколько уколов и тогда отеки начинали проходить. … Иногда отеки были настолько большими, что ватные штаны не налезали на ноги. А когда голодный отек переходит на грудь, то перехватывает дыхание – я это пережил. Мои ватные штаны были на ногах все изрезаны, иначе ноги не помещались. И если ты нажмешь пальцем на бедро, то он уходил глубоко в отек, а когда уберешь – то только длительное время спустя поверхность выравнивалась. Настолько водянистой была плоть под кожей. Была у меня и цинга, такое гниение. На ноге до сих пор шрамы. Это происходит от недостатка витамина С. И куриная слепота у меня тоже в лагере была. Это когда днем видишь, но когда наступают сумерки – то, как будто в мешке оказываешься, темно. Против этого потом стали давать рыбий жир, это помогало”. В 1948 году в Норильске организовали подчиняющуюся силовым органам Советского Союза систему лагерей с отдельным режимом специально для политзаключенных – ГОРЛАГ9, в состав которого входили шесть лагерей: 1. добыча руды (Медвежья гора) , 2. добыча каменного угля (Кайеркан), 3. лагерь принудительных работ по производству строительных материалов, 4. и 5. – для строительства города и новых заводов и 6. – лагерь для женщин-заключенных. Личных имен в лагере не употребляли. Заключенные носили на всей верхней одежде номерной знак, состоявший из трехзначных цифр и одной буквы русского алфавита. К 1952 году уже добрались до последних букв алфавита, поэтому к моменту восстания в ГОРЛАГе, в 1953 году насчитывалось более 20 000 политзаключенных. Необходимо добавить, что тысячи политзаключенных продолжали находиться и в лагерях общего режима, где, кстати, им 9

Горный лагерь / Особый лагерь

не разрешалось ни работать бригадирами, ни занимать должности в лагерной администрации10. В систему ГОРЛАГа перевели и меня. До этого мое имя было Д78, а после упомянутого перемещения – номер 923Щ. Поначалу работа снаружи – на ветру и морозе. А после того, как оправился от болезни, меня не некоторое время перевели на работу в Кайеркан, где я в шахте грузил уголь. Снаружи в это время было 45 градусов мороза, в шахте же было тепло – всего-то пара минусовых градусов в среднем. …В Норильске есть медь, уголь и черная металлургия, там добывают золото и даже уран. Я не работал на добыче меди, был в лагере на добыче каменного угля. Для добычи меди использовались три корпуса, я там строил первый из них. Туда свозили рудную пыль – ведь медь находится там в виде прожилок, не комками. Такая почва очень тяжелая, и медь оттуда выплавляют. Из места добычи приходит вагон и заходит в корпус. Там находятся узкоколейные рельсы и низкие вагоны, наполненные рудой. Они уходят внутрь здания, там большая лента – как ковер. Лента движется и перевозит руду в другой корпус. Там происходит плавка. В конце каждой смены оттуда вывозили вагонами шлак – отходы, которые получаются в результате добычи меди. Этот шлак высыпали на вершину холма, и он бежал вниз, как вода. Потом он застывал там, на вершине, навечно. Однако, ни меня, ни других, отправленных на принудительные работы, туда не брали, там работали только вольнонаемные... Часть заключенных перевели из лагеря на добычу каменного угля. Там была ужасная пыль. Если выплюнуть или выкашлять, то слюна выглядела, как смола. Но все-таки быть в шахте на добыче угля было хорошо. Снаружи было 40-50 градусов мороза, а в шахте – только пару градусов минуса. Пласт угля в шахте был высоким, как наш барак. Мы частично взрывали пласт, затем клали бревна ставили крепеж, чтобы не обрушился потолок. И так шло и дальше. Моя бригада работала в три смены. Работали по восемь часов, т.е., мы уже жили в какой-то степени по-человечески. У нас была возможность самим стирать белье, и мы были всегда чистыми. И кормили получше. Внутри нам было тепло. У всех, кто работал снаружи на котловане, носы и скулы были отморожены. Мы были почти всегда выбриты – нигде не должно было быть волос. Так я работал на добыче угля несколько лет.”

http://www.okupatsioon.ee/en/lists/43-vello-herne

Жить можно и в Норильске 1948 год

На добыче угля я снова ослаб, начал снова “расклеиваться” ... После того, как подлечили, ослабших взяли на этап и отправили назад, в 25-й лагерь. Я начал ходить на строительство кирпичного завода. Там был эстонец-бригадир, капитан Сихвер – летчик периода первой Эстонской Республики. Уже было лето, и мы, главным образом, работали на развозке. Я стал как будто правой рукой Сихвера – ходил за хлебом и т.д. Но вскоре его сменили. С появлением нового бригадира, я снова стал самым последним человеком и начал получать плохую еду. Так прошло более полугода, я снова стал очень слабым. Так и попал в ОП, в котором лечили заключенных11. Оттуда брали людей на мытье посуды в столовую. Это была столовая для рабочих Норильска, и там было можно доедать остатки с тарелок. Однако, хорошая еда быстро приводила многих заключенных к поносу и тогда их снова отсылали. К счастью, этой напасти мне удалось избежать. В столовой был один из ссыльных с правом свободного перемещения, который приходил на работу из города. Однажды он вдруг спросил у меня: “А домой ты написать не хочешь?” Это было уже в 1948 году, и я до тех пор вообще не мог написать домой. Тогда написал на одном листе, который сложили треугольником и тот ссыльный вынес письмо из тюрьмы. Наконец-то письмо попало к моей матери! Оно добралось как раз перед тем, как ее выслали в 1949 году. Мама потом говорила: “Когда получила письмо, Юссь Лийвак был рядом. Сказала Юссю, что от Яана письмо пришло. Юссь разозлился и сказал, как бы сердито: “Ну, тогда нужно ему оправить посылку!” Но тут и маму выслали. Обо всем этом я узнал уже потом. Где-то в 49-м или 50-м году я все-таки получил посылку и очень странная история – я никак не мог взять в толк, почему мне шлют посылку из Омской области. Хотя мама была к тому моменту выслана и посылки мне отправляла уже из Сибири. Но только лишь какое-то время спустя я понял, почему посылка пришла именно из Омска. Письмо ведь было из посылки вынуто!... Тогда брат Якоб прислал мне фото в 53 году… В посылке оказался колотый горох и сухари и одна красивая рубашка, но в тот момент ее сразу не отдали – сделали воротник проще, больше подходящим для заключенного. И пиджак был тоже, я отдал его бригадиру Оленникову. Он поддерживал меня тогда. Знаешь, с бригадиром нужно хорошо ладить! Я тогда был у него первой скрипкой. Посылку я, конечно, 11

Оздоровительный пункт

получил, но эти зэки-уголовники пытались ее украсть. Я смог тогда съедать хоть что-нибудь из посылки только лишь отправляясь в одно хранилище. ...Оленников был очень хороший человек, поддерживал своих подчиненных... На вершине холма одну будку сломали, и получилось так, что половина бригады сидела в тепле, а другая – работала, затем менялись. Очевидно, что заключенные все время должны были ходить на работу как в муравейнике, но зато половина работающих могла действительно отдохнуть в тепле. Когда в ночную смену выгребали снег на железной дороге, то было нетрудно, работы было немного. Если же был сильный ветер и метель, то, конечно, должны были идти все вместе. В этой бригаде я был несколько месяцев. Иногда я получал работу на складе, где мог так хорошо прихватить, что язык все время молол без остановки. Можно было взять крупу и все остальное, что было. Днем был на работе, ближе к вечеру – убирал на складе и складывал мешки. Тот, кто там много воровал и попался – того в следующий раз, конечно, туда больше не присылали. Лоорентс, мой напарник, был помощником начальника склада Василенко. В свою очередь, он взял в помощники меня. Так и получилось, что Лоорентса мне бояться было нечего, а вот с Василенко нужно было быть осторожным. Я связывал края голеней штанов и если предоставлялась возможность запихивал туда через застежку крупу. Когда я вышел из лагеря – то другие спали на матрасах из опилок, а я спал уже на мешке с крупой! У меня тогда был и свой повар, по имени Венно. Он готовил мне еду и за это ел и сам. Он был ростом два метра и пять сантиметров, мужик из Хаапсалу. Поначалу он был как набор костей, он был инвалидом. Зато потом, когда он клал свою руку тебе на ногу, то все внутри сжималось – настолько тяжелой и рабочей была его рука. После восстановления независимости Эстонии я навестил его в Хаапсалу, он жил по адресу Вильде теэ, 5” ...В дальнейшем нас перевели работать на кирпичный завод, бригадиром у нас был один украинец. Я стал приемщиком вагонов. И была там одна тетка, какой-то чёртов парторг у коммунистов. Вот и начала она на меня охоту. Страшно хотела поставить меня старшим смены, но я не говорил по-русски. Тогда начал работавший с нами Йыэорг учить меня русскому алфавиту и языку. Три дня я был там и вслед за этим вернулся на работу. Парторг Булахарова допустила меня вести записи имен в журнале и сказала: “Вот, эстонец такой, умеет, но не хочет!” Но, все-таки, вести дела по телефону я не мог, не получилось с языком. Тогда меня поставили старшим смены, которая принимает сырые заготовленные кирпичи и отправляет их в сушильню. Я должен был отбрако28

вывать поломанные кирпичи – это была легкая работа. Брака не должно было быть больше, чем 6% или сменят рабочего. У меня никогда не было так много брака. Тогда мои дела уже были хороши, получал достойную еду, и одежда была чистая, да и духом окреп. Позже я начал выходить и на городское строительство, из 11-го лагеря. Оттуда было недалеко до стройки. Лагеря были с разных сторон: вокруг города и вокруг горы Шмидта, лагерь за лагерем. Весь город был построен только трудом заключенных. Всего в Норильске было шесть зон. Без разрешения коменданта переходить из одной зоны в другую было запрещено. Тех, кто уже освободился из тюрьмы, назад, во внутренние районы страны, еще не отпускали. Они, все-таки, должны были оставаться на поселении в Норильске, но это было так же “хорошо”, как быть зэком. Перед тем, как я освободился, я был в шестом, так называемом, лагере легкого режима. И пришла идея сходить в город – но как туда пойдешь, в наших-то обносках! Вместе с Пабским, украинцем, получили разрешение на выход в город на двоих. Мы отправились и пришли туда, куда теперь мы ходили с Ууно, – в ресторан “Норильск”. И, как только мы зашли внутрь, я так оробел, что сразу же метнулся к выходу. Но там стояла милиция, посмотрели наши пропуска и сказали:” Возвращайтесь в ресторан, у вас еще три часа времени”. ...Когда зэки после смерти “дьявола” получили свободу, то в Норильск привезли добровольцев. Для них в бараках делали маленькие комнаты для жилья, и они начинали работать на стройке. Когда дом был готов, они получали в нем квартиры…. И все-таки, даже в тюрьме мы помнили о Рождестве. Конечно, какие там празднования, когда еда была такой скудной. Наверное, те жители Норильска, что были на свободе, вот они, может быть, и отмечали праздники. Поскольку я там был единственный эстонец, что уж я там мог праздновать. Новый год встречали, конечно, как по-русски, так и по-эстонски. Конечно, это уже на поселении, в лагере у тебя не было ничего. Ну, если ты 12 часов работаешь на 30-градусном морозе то, придя в барак, будешь смертельно усталым и хочешь просто получить свой суп. Кроме как о еде других разговоров в лагере и не было. Рассказывали, как ели дома то и это, как готовили, так и сяк, это жаркое и то другое. Иногда получали кусочек сохраненного хлеба, но долго ли ты его сохранишь – ведь украдут, останешься без ничего. Только то, что за зубами – то было своим. Если начинал что-нибудь хранить, то это выглядело подозрительно. Когда Сталин умер, то все стало совсем по-другому: воров и других уголовников отделили от политзаключенных. И тогда же стали хоть понемногу платить 29

деньги. Сразу же создалась другая атмосфера, когда уже не было так много уголовников. Общий распорядок тоже стал полегче, когда никто больше не трогал тебя и твои вещи. Я смог и кое-что прикупить.

Норильский лагерь восстает 1953

До смерти Сталина мы все-же были под замком все время. На работу вели под конвоем и с собаками. Когда Сталин заболел, то поставили радио, откуда все время доносились новости о его состоянии, и чем хуже эти новости были, тем большая радость воцарялась среди заключенных. Когда сообщили, что пульс Сталина уже очень медленный, то все хором закричали: “Урааа, урааа!”. После смерти диктатора, эстонцы смогли где-то раздобыть гитары и начали петь. Потом инструменты убрали, но пение все-таки продолжалось. После смерти Сталина все охранники ходили с плаксивыми лицами и черными повязками на рукавах. Сталин был, как будто, в них запрограммирован. Зато среди заключенных вовсю шла игра на музыкальных инструментах и пение. Несколько дней спустя ситуация в лагере изменилась как день и ночь: конвой уже и близко не был таким суровым, режим стал мягче. Когда “дьявола” похоронили, это было, наверное, неделю спустя после его смерти, то бараки и запирать-то перестали. Раньше на работу выводили по пятеро. Двадцать раз по пять – сотня человек. Вокруг была вооруженная охрана с собаками. А теперь, на работу вели так, что конвоя вообще не было видно. Раньше было так, что шаг вправо – шаг влево – равняется побег! И если хоть как-то выдвинулся из группы, то могли и застрелить без предупреждения. А теперь, когда я пошел на работу на медный рудник в другой лагерь, – так конвоя не было видно вообще. Поначалу это было так удивительно и непривычно! ....После смерти Сталина и Берии все самое худшее осталось позади. Хрущев начал политических заключенных отпускать домой. Со смерти Сталина чувствовалось огромное облегчение в том смысле, что лагерный режим стал меняться. Но в нашем лагере режим был тяжелее всех, в других такого сурового режима не было. ….Тогда-то и произошло восстание в лагере. Взбунтовались, потому что в заключение были брошены невинные люди. Внутри мятеж разразил30

ся раньше, и организаторов перевели к нам в карцеры. Однажды я увидел, как люди спускались по крыше барака. Конвой открыл огонь и было убито больше десяти человек. И тут началось! Всех выгнали наружу, всех пригнали с работ, заводы закрылись. Два месяца работы не было. Состоялись переговоры между конвоем и большой делегацией заключенных, которые результата не принесли. Несколько раз хотели отбить лагерь. Колючую проволоку разрезали и пытались разделить лагерь пополам. В этом лагере было четыре-пять тысяч человек. Заключенные разделились на бригады и все время патрулировали лагерь. В это время стоял полярный день. Иногда у зэков отбирали еду. Тогда мы запускали над городом воздушного змея с листовками – делали хлопчатобумажную веревку, поджигали ее и, когда веревка сгорала, листовки опускались на город. Там было написано, что нас морят голодом и что наши обвинения нужно бы заново пересмотреть, потому что мы ничего не сделали. Наш лагерь был тогда посреди города. Когда листовки летели вниз, солдаты начинали их быстро убирать. Затем заключенных снова начинали кормить. Эта игра длилась пару месяцев. Но однажды лагерь все-таки разделили пополам, многие погибли или были ранены. Восстание подавили, утопив в крови. Заключенным приказали лечь и заставили ползти из лагеря в тундру, затем стали сортировать и отправили обратно по лагерям. Составили новые бригады. Кирпичный завод остановили, я получил работу на городской стройке. Бригадиром был Беэкмаа. В нашей бригаде было много эстонцев, один латыш и один украинец. Название “штрафной лагерь” сменили на “трудовой лагерь” и начали немножко платить за работу. Стали обрывать и уничтожать номера, находившиеся на каждом предмете одежды заключенного. Позднее, когда наступила хрущевская оттепель, платить зэкам стали получше, на эти деньги мы могли подкупить еды. Даже сделали отдельный магазин. Поначалу все покупали только хлеб, хлеб да хлеб … Господи, сколько же его тогда привезли! Но сколько ты сможешь съесть хлеба? Некоторые – мне запомнился один украинец – начали ходить только в отдельную столовую, тюремную пищу вообще больше не ели. А потом перед зарплатой приходили – дескать, Яан Карлович, одолжи мне. Но вообще, они злились на нас, эстонцев, что мы наши деньги сразу не тратили, а копили.

Поход по тропе воспоминаний 2002 год

Кстати, это был красивый ресторан – “Норильск”. Вместе с сыном Ууно мы поднялись на второй этаж. Там была красивая подсветка и живая музыка. Теперь я чувствовал себя там очень хорошо. Но, когда впоследствии обдумываю, то чувствую, что надо было бы чуть больше подготовиться перед походом туда. Ведь в Норильске должны были быть еще эстонцы, надо было бы их отыскать. Впрочем, я смог пройтись по тем местам, которые я знал и где бывал. Экскурсионных бюро там же нет! Но это закрытая зона, туда без разрешения вообще не попасть. Об этом я сказал и Ууно. Он считал, что ничего, сейчас выясним. Когда мы туда пришли, то Ууно сказал, что выяснил – должно быть открыто. Нам ответили так: “У нас никогда не было открыто, и никогда открыто не будет”. Там был полковник, которому Ууно что-то сунул. Вслед за этим к нам вышла какая-то женщина в белой шубе и все уладила. Так дела в России делаются и до сих пор. Мы отлично смогли побывать везде. Мы все время ездили на такси, а таксисты знали все, куда везти. Впрочем, мест расположения лагерей уже не отыскать. Теперь там построены жилые районы. Таксист сказал, что лагерей вообще больше нет, только тюрьмы. Вообще, там в городе ничего выдающегося. В музее, к сожалению, был ремонт, внутрь попасть не удалось. От кирпичного завода остался лишь угол печи – я его сразу узнал. Вокруг него была натянута цепь, но мы прошли через нее. Город расположен между двух гор. За памятным мемориалом находится гора Шмидта, там были большие шахтовые карьеры. Они заполнены трупами – ведь именно туда их все время и сбрасывали. По весне засыпали все мелкими камнями – и готово. Мемориалы на месте братских могил были построены после смерти Сталина. Посвященный эстонцам – тоже есть. И еще латышам, литовцам и полякам – у них самый красивый. И еще – сделаны макеты лагерей. Они все одинаковые, одного типа. *** ЭСТЕР: “Говорили о поездке в Норильск вместе с сыном. Яан упоминал о ней очень вскользь, дескать были вместе с Ууно, ездили на такси, ели в знакомом ресторане. Но почему именно вы туда отправились, и чья это была инициатива?” УУНО: “Когда-то отец мне сказал: “Я отведу тебя туда однажды.” Но где-то в 2002 году, когда он уже был в преклонных летах, скорее это я его отвел туда.” 32

ЭСТЕР: “Как он это перенес?” УУНО: “Ну, порой глаза становились влажными, пару раз даже заплакал. В то же время, ему было достаточно интересно. В общем, очень впечатляющая поездка получилась.” ЭСТЕР: “Там же по-прежнему закрытая зона?” УУНО: “Я не предполагал, что это закрытый город. С помощью турбюро как-то смог купить билеты на самолет, хотя в действительности они не могли и им нельзя было их продавать. Мы должны были лететь из Петербурга прямиком в Норильск, но нас не захотели пустить в самолет. Каким-то образом мне посчастливилось договориться, заплатить немного денег – в общем, обычные российские дела… Тогда нас пустили на борт. Но в Норильске не хотели выпускать в город. Меня забрали в отделение милиции и какое-то время там продержали. Там было много милиционеров. Прежде всего сказали, что “высылаем назад немедленно”. Действительно, это была рискованная поездка, могли бы и выслать назад. Но как-то снова повезло, и я их уговорил. Мы сказали, что уже были здесь когда-то, и это помогло. Этим милиционерам ничего платить не пришлось, хватило разговора и для нас сделали исключение.” ЭСТЕР: “Почему этот город по-прежнему закрыт? Из-за концлагерей в прошлом или из-за нынешних приисков?” УУНО: “Все дело в рудниках. Много меди и никеля.” ЭСТЕР: “Как долго вы там были?” УУНО: “Только пару дней.” ЭСТЕР: “Отец нашел все знакомые места? Какие из них сохранились?” УУНО: “Да, отец помнил все очень хорошо и отыскал все места. Все-таки, он был там так долго. Теперь на месте бывших бараков возведен мемориал – в основном, примеры бараков с одной деревянной стеной и крышей, просто чтобы отметить место. Мы отнесли туда венок. Есть там свое место у латышей, поляков, есть и у эстонцев. Мы много фотографировали и снимали видео.” ЭСТЕР: “Там прошло самое тяжелое время его заключения, позже, по его воспоминаниям, ссылка уже не была столь тягостной. Он даже взвешивал возможность остаться в Сибири подольше.” УУНО: “В Маклаково хотели, чтобы он остался. Я считаю, что его там ценили, как работника и приглашали остаться. Да и простые русские люди были тоже добры и помогали. О местных людях, бригадирах и с кем довелось вместе работать, родители оба говорили только хорошее. Может быть в связи с каким-нибудь начальством были и плохие воспоминания, но о 33

простых людях – нет. Скорее, все-таки была в те времена ошибка в системе, раз такие вещи вообще происходили.” ЭСТЕР: “Когда-то были там только бараки на пустыре, а позже – поднялся город. Как выглядит местная инфраструктура и жизнь? Вы соприкасались и с тамошними жителями тоже?” УУНО: “Лагерь был на склоне горы, а город и большие обрабатывающие постройки внизу. Вообще-то тамошний рельеф плоский, лишь редкие холмы над рудниками. Конечно, мы ходили в каменноугольную шахту, где работал отец. В этой шахте кое-что даже сохранилось, и узкоколейка тоже осталась. Единственным большим изменением стало, по словам отца, что вместо бараков были построены их макеты. Норильск – большой промышленный город, основанный в 1935 году. Совершенно жуткий город: летящая с рудников пыль делает все округу серой и закопченной, все под толстым слоем этой пыли. И, хотя мы были там весной, зелени видно не было, там, наверное, ничего и не растет. Норильск находится далеко на севере, в заполярье, по другую сторону Уральского предгорья. Круглосуточно было светло, как днем, это раздражало, потому что в отеле не было гардин. Вокруг были лишь пустоши и холмы. Как говорил отец, бежать оттуда было некуда.” ЭСТЕР:”Потому-то лагерь там и сделали.” УУНО: “Отец рассказал одну историю о тамошней горе Шмидта. Както раз один начальник сказал, что “вы отправитесь домой, когда снег там на вершине растает”. Но там снег не таял никогда и конечно же охраннику это было известно. Но в тот год, когда умер Сталин, снег внезапно растаял ...”

Штрафные изоляторы лагеря смерти 1935–1953 годы

Как бы странно это ни звучало, в лагере смерти в Норильске были штрафные изоляторы или карцеры для тех, кто осмеливался оказать сопротивление или проявить неподчинение действовавшим сверхжестоким порядкам. Об этом пишет Нина Дзюбенко: “Ни один лагерь не существовал без штрафных изоляторов (ШИЗО), карцеров, бараков усиленного режима (БУР), куда помещались нарушители лагерной дисциплины. Впервые ШИЗО упоминается в приказе № 17 первого начальника Норильскстроя В.З. Матвеева от 21 августа 1935 года. Пере числение мер об укреплении дисциплины заканчивается следующим призывом: 34

«Норильлаговцы должны закрепить и умножить мировую славу строителей Беломоро-Балтийского канала». 12 ШИЗО существовал на Амбарке, а потом, когда через Амбарку прошла железная дорога, ШИЗО перенесли на Коларгон. Начальник лагеря мог определить туда заключенного на срок до 6 месяцев. Дольше на штрафном пайке, видимо, не могли протянуть – «отправлялись под Шмидтиху», на известное в Норильске кладбище. О Коларгоне, как о месте, куда пригоняли смертников, вспоминает, в частности, А.Мильчаков, видный деятель комсомола, попавший туда в 1939 году в числе двадцати, по его словам, спасенных Завенягиным13 Здание штрафного изолятора на Коларгоне использовалось по прямому назначению до 1982 года. Мне довелось побывать там на экскурсии в начале 90-х. Стены камер, в большинстве которых почему-то не было отопления, были сделаны «под шубу», двери изнутри были обиты листовым железом, обработанным предварительно в виде терки. Стучать в такую дверь было невозможно...” Отрывок из книги Евгения Грищака “Норильское восстание”: Кое-кого, однако, не допускали к труду, а для профилактики и острастки сажали в тюрьму. Горлаговская тюрьма находилась при нашей зоне. Тут, как и во всех других тюрьмах Норильска, была глубоко укоренившаяся традиция: каждый, кто попадает в тюрьму, должен пройти через молотобойку, то есть через камеру, где сидят откормленные суки , единственная задача которых – избить каждого, кого к ним бросят. Молотобойка была своеобразным приютом для тех сук, которые убегали из зоны, чтобы избегнуть мести со стороны разгневанных заключённых. Так что не удивительно, что они с такой неудержимой злобой набрасывались на каждого, кто попадал им в руки. Однажды, когда в молотобойке обрабатывали свежую жертву, заключённые, сидевшие в соседней камере, подняли безудержный шум. Они кричали, свистели и били твёрдыми предметами в двери. Им немедленно отвеБеломорско-Балтийский канал, (сок. Беломорканал, ББК до 1961 г. – Беломорско-Балтийский канал имени Сталина) – соединяющий Белое море с Онежским озером и имеющий выход в Балтийское море и к Волго-Балтийскому водному пути. Общая протяжённость канала – 227 километров. Включает 19 шлюзов. Построен между 1931 и 1933 годами в рекордно короткий срок. Строительство велось силами заключённых Белбалтлага. Это была одна из значительных строек первой пятилетки и первое в СССР полностью лагерное строительство. Сюда было более 250 тысяч человек, из которых погибло 12 800 человек. https://ru.wikipedia.org/wiki/Беломорско-Балтийский_канал 13 Завенягин, Авраамий Павлович – он возглавил начатое в 1935 году строительство Норильского горно-металлургического комбината. 12

тили автоматной очередью. В наибольшей опасности – даже удивительно, как уцелел – был там мой односельчанин Степан Филипчук. Не погиб никто, однако все притихли. Суки всеми силами поддерживали лагерный режим и сотрудничали с администрацией потому, что привольно жить в лагере они могли только в условиях самого сурового режима и насилия. Опять же администрация всегда поддерживала сук и оказывала им протекцию, потому что без их помощи она не могла бы удерживать режим на уровне поставленных перед нею задач. И всё же молотобойцы не могли вечно сидеть в своих камерах – как бы там ни было, а это всё же тюрьма – и, когда считали, что опасность для них миновала, выходили в зону. Так как-то вышел из тюрьмы молотобоец Сикорский. Он сразу возглавил бригаду и вывел её на работу. Но не успела ещё бригада приступить к работе, как бригадира не стало. Он лежал на снегу мёртвый, без каких-либо следов ранения. У молотобойцев опустились руки. Но самой большой грозой для заключённых нашей зоны был не Сикорский, а Бухтуев. Этот здоровяк никогда не искал укрытия в молотобойке. Он не боялся никого; его боялись все. Все перед ним широко расступались и далеко его обходили. Но в конце концов нашлись такие, что не уступили ему дороги, а пошли на него… И хоть Бухтуев не погиб, а только был тяжело ранен, в его психике произошли радикальные изменения: он сам стал бояться – поголовно всех! Но начальство не оставило его на произвол судьбы (мог ещё понадобиться), а спрятало в БУРе одного из лаготделений Норильлага. Таким образом Бухтуев оказался, как любили зло шутить заключённые, «на даче». Он оказался лёгким на руку: число «дачников» стало быстро расти и достигло приблизительно тридцати человек. Управление Горлага не могло примириться с таким положением. Конкретных виновников смерти Горожанкина, Сикорского и ранения Бухтуева установить не удалось. Заработала следственная тюрьма. Заподозренных пропускают через молотобойку и тащат на допросы. На вопросы следователей заключённые не отвечают, а требуют упразднения молотобоек. И произошло невероятное: молотобойки упразднены!

Самое большое преступление советской власти Одним ударом срубает человек тонкое молодое деревце. Точно также просто можно прервать и жизнь человека. Один удар, один выстрел, один укол – и человека больше нет. Самым огромным и непростительным преступлением советской власти было именно срубание человеческой жизни в ее самом расцвете. Уничтожение людей и моральное изувечение выживших. Многие ссыльные потеряли в России жизнь. Кому удалось остаться в живых, тот потерял здоровье. Слабые, в том числе находившиеся с матерями дети, умирали в муках. Уже сама дорога туда была бесконечной, и негде было взять еды. Эстонцы, латыши, литовцы, украинцы, поляки, белорусы, русские, татары и многие другие народы, жизненный путь сыновей и дочерей которых срубили, словно монгольским мечом … Их мечты и планы, связанные с родиной, изменили навеки. Перед ними никто не извинился и не было достаточно компенсировано безосновательное обвинение. Да и кто это стал бы делать? Как и кто мог бы возместить украденную жизнь, потерянное достоинство, бездонную душевную боль, страх и стыд? Остается только склонить голову, закрыть глаза и молиться, чтобы ничего подобного больше никогда не повторилось. В 1945 году судебный комитет военного трибунала СССР определил 22-летнему Яану наказание: 15 лет исправительных работ в лагере рабов в Норильске, пять лет поражения в политических правах, ссылку на поселение и конфискацию всего имущества. Вина – предательство так называемой родины, т.е. Советского Союза. Из самого жуткого, из чудовищного НОРИЛЬЛАГа вернулись назад единицы. Чудесным образом оставшийся в живых, получивший свободу через десять лет лагерей и сосланный на дальнейшее поселение в Сибирь, 35-летний, с грустными глазами, но все еще прямой спиной, добрался в Эстонию бывший молодой хозяин хутора с мельницей. Он стал простым рабочим на совхозной свиноферме. Жизнь удалось сохранить, но здоровье – нет. Однажды, спьяну, высказал несколько проклятий в адрес красной власти. Пережитые мучения оживали во сне, и по ночам из его спальни доносились крики и бред. Глубоко внутри продолжал жить подсознательный страх, стыд, из-за того, что он – “враг народа”. Должно было пройти 45 зим, прежде чем в конце 1990 года высший суд ЭССР прислал Яану извещение о том, что признание его виновным было беспочвенным, и что он полностью реабилитирован. Унич37

тоженные мечты человека, разрушенная психика, исковерканная дорога жизни – этого всего уже никто не смог бы изменить. Что могло бы произойти с Яаном, если бы он продолжил нормально жить в Эстонии, на своем родном хуторе? Какой была бы его – и всего народа – судьба без Советско 7го ига? Яан стал бы хозяином мельницы и хутора Лооди. Фермерство нравилось ему так сильно, что ради него он после шестого класса оставил школьное обучение. К 1944 году он уже во многом был молодым хозяином, взявшим на себя важные хуторские работы: держал мельницу, руководил обмолотом и выполнял другие важные работы. Отец, которому к тому времени было больше 60-лет, уже вышел из лучшего для работы возраста. Как показала жизнь в дальнейшем, у Яана были все качества для управления хутором, он приложил руку ко всем работам. И если сам не знал как делать, то умел найти помощь со стороны. Как и его отец Карл, Яан умел хорошо общаться. У отца он научился и играть на гармони. Карл был известным музыкантом в Вана-Отепя, его приглашали на гулянки и праздники – создать настроение. Наблюдая за отцом приходил и сын. В тот мрачный вечер, когда их пришли арестовать, Яан, ожидая соседа Юсся, играл на своей гармони “Если я широкий мир …”. Тогда это не звучало дурным предзнаменованием, хотя так все, в конце концов, и пошло. И тут в дверь постучали ... К счастью, вернувшись в Эстонию, дедушка получил свою гармонь назад – она была под защитой и присмотром сестры Сальме. Мастер по изготовлению гармони Тармо Тарту поменял меха, и после полувековой паузы гармонь снова зазвучала в руках у Яана. Деда играл на днях рождения, у соседей, и играл бы и дальше, если бы хватило здоровья и лет. Теперь гармонь, заказанная Карлом и собственноручно украшенная им медными деталями, стала семейной реликвией и ждет, когда на ней будут играть будущие поколения.

В Сибири на поселении 1954–1958 годы

Это было в ноябре 1954 года, когда меня выпустили из лагеря. В ноябре 1944 года забрали, и немногим менее десяти лет я провел в заключении в Норильском лагере. Первых выпущенных посылали на поселение в Сибирь. Тех же, кто освободился позднее, отсылали сразу домой. Такой огромной была оттепель! 38

Примерно 20 ноября меня вызвали на проходную и сфотографировали. Это был мой номер 923Щ, который я должен был носить на груди. Подумал, я ведь не был активным во время восстания, так чего же им от меня нужно. Но бригадир сказал: “Вот увидишь, тебя выпускают”. И так и случилось. Он выписал мне новую телогрейку, но на проходной ее отобрали и вернули старую. Затем меня отправили в распределительный лагерь – он находился как раз напротив нашего. Это был лагерь со свободным выходом. По строгости режима лагеря были разделены на три категории. Попавшие в первую категорию должны был оставаться в Норильске на работе. Поскольку я относился к заключенным второй категории, смог выехать на поселение в Енисейский район, в 25 км от Маклаково, что находится на той же самой широте, что и Эстония. Там, в тайге, начали строить деревню, которую назвали Ключи. Нас привезли туда полную машину – человек десять, преимущественно мужчины и пара женщин. Жить нас определили в бревенчатую избу, где одна комната была с плитой. С конца ноября до весны мы построили пять сборных домов. Рыли землю, строили фундамент. Трактором привозили на место дом, укомплектованный в виде плит, мы их собирали. Огромный “Сталинец” прокладывал путь, сани шли позади. Когда дома возвели, то жить нас перевели туда. Еще и крыши не везде были поставлены, когда часть рабочих уже въехала в дома. Весной туда привезли завербованных комсомольцев, многие из которых удрали, как только в середине июня вышли москиты, “мошка”. Конечно, у них по договору была сделана предоплата, но комсомольцы вернули деньги назад, получили свои трудовые книжки и паспорта и смылись. Ведь очень много неудобств, если прибыл из города! Дома в деревне Ключи были четырехквартирные, в каждой комната и кухня, примерно 12 квадратных метров. В квартире жили по три человека, в комнате было две кровати. К концу пребывания в трудовом лагере я получил за работу немного денег, на них и жил первый месяц до зарплаты. Мяса мы получали очень мало, но хлеб был всегда, маргарин и растительное масло тоже. В деревне был магазин, куда раз в неделю завозили продукты, но кроме хлеба, булки и еще чего-нибудь больше ничего не было. Летом моя работа состояла в подсочке – сборе сока сосен в тайге. Оплата была за кило сока. Была норма, которую нужно было выполнить, а если ее превышаешь, то и платят больше. Комендант приходил с контролем раз в несколько недель, иногда даже реже – раз в месяц. Комендатура находилась на расстоянии в 25 километров, в Маклаково. Там росли в основном сосны, очень высокие. Были и поменьше сосенки, 39

они давали даже больше смолы. Зимой очищали кору, а весной прорезали одну линию внутрь крюком. Вниз ставили небольшое ведерко, куда стекала смола. Через две недели приходили эти ведра собирать. Комсомольцы тоже ходили. У меня была своя тропинка в тайге, так что ни одно дерево без внимания не осталось. Смолу собирали в большие бочки и увозили. Так я работал три года. Здоровье у меня было в то время более-менее, но если начинался приступ кашля – то легкие хоть выкашляй! Зимой мы строили сборные дома, осенью ходили на “распилку” – готовить в тайге место для новой деревни. Когда мы возводили в деревне домов 10-15, нас отправляли еще на 25 километров дальше, готовить новое поселение: там, в лесу, где еще не ступала нога человека. В тайге ты никогда не можешь идти прямо, всегда зигзагами. Сломанные деревья преграждают путь – древний лес! Мы ходили вчетвером, на лошадях. У начальника был с собой какой-то аппарат, вот по нему и шли. Я был лесорубом, делал на деревьях зарубки, чтобы потом мы могли найти дорогу назад. Когда мы уходили подбирать место для новой деревни, мы подыскивали красивый уголок, где рядом пробегал бы и маленький ручей. Вода должна была быть поблизости. Попадались разные ландшафты – некоторые были наполовину луга с лишь отдельными соснами и пихтами. Есть в тайге места, где мало или совсем нет деревьев. Растут нарциссы и лесные тюльпаны – это так красиво! Их так много, что хоть косой коси! Очень нравятся тюльпаны муравьям – стебли доверху полны муравьев. С выбором места определялись, когда начальник считал, что вот здесь и поставим деревню. Мы возвращались туда со строительной бригадой в пять человек и начинали строить фундамент. Сразу на месте срубали деревья и вбивали их в фундамент. По окружности получался ряд свай, под место для печи ставили еще четыре сваи. Бревна клали одно на другое без единого гвоздя. В прошлом ведь все строили без гвоздей. После этого приходила тракторная колонна – привозили щитовые дома (12 щитов). Из четырех щитов получались комната и кухня. Сначала клали пол на две квартиры и затем – два щита на стены, так что уже получался угол. И когда поднимали первый щит для крыши, уже было легче. Все шло на веревках, большие бревна подносили и только потом поднимали. Все щиты были как спичечные коробки, стыковались друг с другом. Места для крепежа монтировали на доске – для этого все было с собой. Сначала окна, стекла присылали потом. И вот, три дня – и дом был готов. Щиты были вместе с утеплителем: с обеих сторон доски и фанера и между была засыпана стружка. Тепло держалось очень хорошо. 40

Климат там был почти такой же, как у нас в Эстонии. Осенью время от времени начинал падать снег на еще теплую землю, а потом – шел и шел, пока сугробы не становились метровой высоты. Зимой мы отправлялись строить фундамент. Убирали снег, топорами прорубали замерзшую корку, как крышку глиняного горшка, лопатами быстро выкапывали грунт и загоняли сваю. За день такой работы фундамент был готов. А в записях шло, что якобы сваи были забиты в мерзлоту. Эти 48 свай, которые мы поставили, были, якобы, забиты в вечную мерзлоту, но в действительности – они были закопаны в мягкую землю. После того, как сваи были установлены, срочной работы больше не было. Там был такой чернозем, что ни одного камня не найдешь – очень плодородная земля была. Местные навоз не использовали, обычно весной его сжигали. Если к картофелю клали навоз, то урожая вовсе не было. Овощи там в деревне мы не выращивали. Была и дичь. У меня было одноствольное ружье, которое выдавали тем, кто ходил далеко в тайгу. Мастер выдавал ружье и мастеру нужно было его вернуть. После того, как я начал жить у Пауля и Марии, я как-то однажды пошел с ружьем в тайгу погулять. Иду, и вдруг заяц передо мной выпрыгивает. Выстрелил наугад от бедра, особо и не целясь, потому что заяц был близко. И сразу попал. Принес зайца домой, хозяйка Мария удивилась: “Ой, Яан Карлович, где Вы зайца поймали?”

Разврат в общежитии В нашем общежитии была одна супружеская пара, женщину звали Валя, имя мужчины я не запомнил. Эвальд Рюйтель жил в соседней от меня комнате. И вот эта Валя начала приходить к Эвальду в общежитие. Выглядело это дело таким образом, что когда Валя была у Эвальда, ее муж пришел за ней и под дверью почти умолял: “Валюшка, иди домой, ну иди домой”. И тут Эвальд как зарычит на него по-медвежьи, “Иди на***!” Этот русский мужик стремглав убегает, но через короткое время появляется снова: – “Ну Валюшка, пожалуйста, иди домой!” Эваль снова рычит, как собака, и опять его прогоняет. Эта игра шла там все время. Так вот эта Валя и ушла вместе с Эвальдом. Он, конечно, не хотел брать ее с собой. Но дело было в том, что Эвальд уехал в Эстонию, но с дурной головы оставил этой женщине правильный эстонский адрес. И когда он уже месяц был на родине, объявилась по его душу Валя. Они где-то в Козе-Ристи тогда жили. 41

Там был еще один латыш, Карлом его звали. Жил он с одной местной, Милкой. Когда Карл собрался ехать домой, отправились они вместе. Доехали на поезде уже до Новосибирска и тут Карл исчез, бросив Милку. Ну ничего не поделаешь, адреса своего он не оставил, и отправиться за ним Милка не могла. На руках у нее остался мешок семечек. Продала она эти семечки и смогла на эти деньги вернуться из Новосибирска. Как вернулась назад, так и взвыла, “Сволочь! Шесть месяцев мы так хорошо жили!” Вообще, это была безумная история – жизнь в общежитии. Привезли вольнонаемных – комсомольцев – тогда стали развратничать вообще открыто. Приходила машина, открытый студебеккер, полная женщин. Милка, бывало, на этой машине приезжала. Ну, тогда они разбегались по мужчинам. Была одна Гличко, белоруска – стремительно мчалась вперед, выбирала мужчину и кричала, “О, это мое!” Полгода жили у нас комсомольцы, пока не получили достаточно и не ушли. В общежитии бывало так, что когда я возвращался с дневных работ в тайге, то, придя домой, обнаруживал в своей постели ждущую женщину. Ну, что мне оставалось, я же, все-таки не монах! Которая раньше успела – та и была в моей постели. Какой-то сумасшедший дом. И что ты сделаешь, черт бы все побрал! В конце концов, я ушел оттуда, сбежал из общежития. На женщин пошло мое радио, “Родина”. Руководитель отделения был пьющим и ему нужны были деньги – он и продал мне радио. Но аккумуляторы и аноды достать было трудно, электричества у нас тогда еще не было. Женщины разнесли мое радио. Все время только и крутили – и раскрутили. Я тогда новый аккумулятор купить больше не смог и от тогдашнего радио не осталось ничего. Все ушло на девок. Комсомольцы прибыли, конечно, по договору там работать, но они были такие… искатели приключений. Все время хотели к кому-нибудь прилепиться. Работать им было неохота и когда еще пошла “мошка”, то ой-ойой … Мошка пошла примерно в 20-х числах июня. Работать, когда вокруг москиты, очень тяжело – они кусают тебя всюду. Все время отмахиваешься, как дурак. И тогда у молодых женщин – все красивые – внезапно возникло желание уехать, но сделать это было невозможно. Паспорта ведь забрали. Причитающиеся по договору деньги – 180 рублей – уже выплачены вперед. Они должны были эти деньги вернуть, если прерывали договор. Аванс тоже уже был получен и его тоже нужно было вернуть, если хочешь добраться домой. Но работать они не хотели, и должны был себя кому-нибудь на шею навязать. Насильно, пусть хотя бы за еду. Мне не оставалось ничего другого, как покинуть общежитие, ну долго ли ты их там будешь кормить. Была там одна москвичка, очень симпатичная женщина. Бегала за мной 42

все время, но я держался подальше. В конце концов, она была разумная женщина, сказала, что: “Ну ты, все-таки, меня не хочешь. Наверное, ты хочешь взять жену из своих.” В общем, она не была этакой сумасшедшей домогательницей. Но была одна женщина из Белоруссии, тоже очень милая на вид девчонка, этакая маленькая толстушка. Это был сущий дьявол, от нее я вынужден был убегать постоянно. Те, кто не хотел работать, попросили денег из дома и отправились восвояси. Но все время привозили новых – они были, в основном, уборщицами, на облегченных работах. Позже стали привозить вольнонаемные семьи, среди них оказался Пауль Вачински и его жена Мария. Им предоставили квартиру, и я смог поселиться у них на кухне, спасся из общаги. И вот, жил я на кухне у Марии и Пауля, дочка у них была – несколько месяцев, младенец, и снова приходят женщины спросить обо мне. Что хотят Яана Карловича видеть. Тогда Мария им и говорит: “Идите, Яан Карлович заняты”. Не пустила их в дом. А иногда некоторые приходили, черт, за мной на работу – в лес, далеко в тайгу. Если их там замечал – обходил десятой дорогой. Такая уж прожита жизнь, видишь … Сайме это не рассказывай, она сразу же страшно злится и уходит из кухни.

Эстонская девушка прямо в Маклаково Однажды знакомый по имени Август Теппо сказал, что знает, где живет эстонская девушка. Тогда мы пошли в Маклаково, выяснить это. Постучали в двери, нам ответили по-эстонски: “Да-да, входите!” Я вошел и увидел своего бывшего сокамерника по Тартуской тюрьме, Юхана Рийвеса. Я воскликнул:- “Рийвес?!”. И он: – “Черт, Яан, ты как сюда попал?” И я в ответ:- “Это ты как сюда попал?”. Ну скажи, вот что тут скажешь, как жизнь сводит людей! Это ведь чудо, что мы встретились здесь, в Сибири, десять лет спустя. И так мы разговаривали – на эстонском языке. Сайма в тот момент была на работе – но потом и с ней познакомились. Когда мы с Юханом были вместе в Тартуской тюрьме, его дочь приходила туда – приносила отцу передачи. Тогда Юхан показал мне свою дочь и сказал, “Как выберемся, возьмешь мою дочь себе в жены!” В то время никто и не думал, что так и будет. Но поди ж ты, слова Юхана попали в точку. Также как я и мой отец, он был обвинен и признан политзаключенным и выслан в Сибирь. Какое-то время он находился в Казахстане и работал там 43

амбарщиком. Его жену, Адель Рийвес, выслали вместе с дочерью Саймой на спецпоселение в Омскую область. Когда Юхан освободился, то перебрался в Омскую область, к своим. Так и начались наши с Саймой отношения. Иногда ходили прогуляться вдвоем, но куда там особенно пойдешь. Поговорили немного – и назад, домой. Летом мошка да комары, не погуляешь. Я приходил к ним в Маклаково в гости. Не очень часто, конечно, потому что 25 километров нужно было идти пешком через тайгу. И это было не просто так! Это тайга – дремучий лес, дороги змеились вокруг деревьев – как намотанные. Позднее там стали прокладывать нормальную дорогу, но мы тогда уже собирались уезжать. А до этого, по этой дороге передвигались на лошадях и в санях. У нас в Ключах были конюшни и много лошадей. С ними все-таки выполняли все работы, смолу свозили вместе, тоже на лошадях. В нашем отделении было примерно 3-4 лошади. Из колхозов молодых лошадей отпускали на лето в тайгу, они там были все лето, и у одной был колокольчик на шее. Там в тайге были места, где они получали корм, и где-то в низине ходили на водопой. Осенью, когда первый снег ложился на землю, верховые отправлялись их искать. Ну, они куда-то далеко не уходили, были в тех районах, что знали. Рядом с нами находилась одна маленькая таежная речка, примерно метров пять шириной, впадавшая в Енисей. Через нее нападало много деревьев, так что можно было легко забраться наверх и удить рыбу – ее там было невероятно много. Был там один человек по имени Сарали. Рассказал ему – дескать, такие дела, рыбы в реке полно, но нет крючка. Тогда он сделала крючок, разогрев на свече иглу, много рыбы было на него поймано. И даже червей особо не надо было, наживляли кусочек червяка на крючок. Опустишь крючок на веревке вниз, а сам с бревна наблюдаешь – как только рыба захватит крючок, сразу тащишь наверх и готово! Совсем глупая рыба там была. Немного времени спустя уже больше половины банки набралось. Пошли тогда в отделение и Мария снова похвалила:“Ой, Яан Карлович, ты молодец”. В Енисей впадают большие реки, например – Кемь. Эти реки настолько широки, что другого берега и не видать. И рыба там тоже большая. Деревня Ключи находилась в 25 километрах от Енисея, Маклаково же было непосредственно на берегу. В 25 километрах от Ключей мы заложили новую деревню. Новые вольнонаемные, которых привезли туда жить, получили земли и леса столько, сколько хотели. Это не стоило им ничего. … Доски нарезали так: бревно устанавливали на козлы и – один человек снизу, а другой – сверху, веревкой прорезали по бревну линию. Потом для распила использовали соответствующую пилу с нужной формой зубцов: 44

для поперечного и продольного пиления используются пилы разных типов. Какое-то время у меня была механическая машинка для стрижки волос. Ножницы, конечно, были тоже. Когда ходили в баню, парикмахера не было, и я тогда стриг там народ. Я не хотел денег за это, просто так. У них с собой был спирт, воды добавили – и пошло. Две-три головы подстриг, больше “не могу” и готов. А еще я купил аккордеон, он стоил 340 рублей. Вместе с сыном руководителя отделения мы поехали на его мопеде заказать аккордеон через почтовую контору в Маклаково. Я же по-русски не говорил, он помог оформить заказ. И вот, через несколько недель пришлось снова идти в Маклаково, заказ прибыл. Прошел пешком 25 километров и принес аккордеон. Еще купил в городе три бутылки коньяка. По дороге, пока эти 25 километров прошел – одну бутылку выпил. Мария вышла навстречу: “Ой, Яан Карлович, ты пьяный!” Тут я вытащил еще одну бутылку, и мы приняли с Паулем еще. Вот тогда я, конечно, был очень пьян. У комсомольцев бывали закрытые вечера, и меня всегда приглашали там играть. Там был еще один паренек – чуваш. Их привозили туда целыми семьями, у некоторых было по шестеро детей. Козы были тоже с ними и иногда – коровы. Тот чувашский мальчик Бата умел играть на баяне, но баяна не было. Тогда он выучился играть на моем аккордеоне. Конечно я, как собственник инструмента, был всегда рядом – просто так я инструмент не выдавал. На праздниках у комсомольцев я играл то да се, однако они хотели, чтобы я играл казачка. Тогда я играл фокстрот, а они танцевали казачка. Еще в Эстонское время в Отепя я уже учился играть. На улице Кююни жил один парень, Кихумиру, он хорошо играл на аккордеоне. Когда я был с ним в одном лагере, приходил к нему учиться. Он был мастер выпить, я все время приносил ему с мельницы в банке из-под кильки самогон. Аккордеон у него был большой – “Балтика”, он давал мне поиграть, и я так и учился. И когда во время одного лагеря я был в волостном доме, то он одолжил мне аккордеон туда. Домой иногда тоже отдавал учиться, но я должен был инструмент к определенному времени вернуть. Когда я был в Ильмасталу, там же находился некий Латтике, он был хороший музыкант. Еще бы такой Саар, который играл на флейте. Я там тоже был в оркестре. Хоть я нот и не знал, да и они играли из головы. И тут Латтике сказал: “ Если ты иногда сбиваешься, то растягивай меха, но не играй.” Я играл несколько песен, о лодочнике и другие. А теперь перешел на гармонь.

Отец зовет домой 1957 год

Когда я уже начал готовиться к отъезду, появились новые бригады, которые начали вырубку леса. Их назвали леспромхозом. Люди все прибывали, строились новые дома. Той зимой построили большой клуб, тоже из сборных щитов. Туда начали ходить все вместе. Электричества, кстати, не было, хотя перед моим отъездом сделали свою электростанцию. Вечером, с какого-то момента и до полуночи было электричество. Из Енисейска ушло много эстонцев. Вообще-то, эстонцы там были по обоим берегам Енисея. Маклаково было довольно большим городом, и там нас было человек десять, наверное. А там, где был я, в 25 километрах от Маклаково, там я был единственным эстонцем. Порой еще бывал Сараль, пожилой человек, и немного позже появился еще и Эвальд Рюйтель. У меня не было раньше паспорта, потому что мама и отец еще не получили своих. Они находились в Омске на поселении. Когда отец паспорт получил, из комендатуры пришла об этом информация в Енисейск, примерно в 30 километрах от Ключей. Комендант тогда спросил у меня:- “Хочешь получить паспорт?” Я ответил: – “Конечно, хочу!” Так, он стал вымогать у меня деньги. В действительности, у него уже была подписана подготовленная справка, но он хотел на дурачка подзаработать денег. Я дал ему пару сотен рублей. Одна колонка была у него пуста, он заполнил ее чернилами другого цвета. После получения паспорта я остался там еще на один год. Я вроде как привык, да и зарплату платили тоже хорошо. Но в какой-то момент я там все это возненавидел по горло. Да и отец написал, что ему уже больше 70 лет и возвращайся, мол, домой, чтобы мы смогли еще раз увидеться. Паспорт у меня был, и я решил в феврале уехать. Четырнадцать лет я был вдали от родины. Но к моменту отъезда меня свалил радикулит – в левое бедро отдавало так сильно, что я и летом ходил в ватных штанах и должен был делать уколы, чтобы нормально жить. Да, хоть радикулит все же и встречается у многих, ко мне он пришел довольно рано – в 35 лет. ...Раньше у меня был аусвайс – немецкий паспорт. Его, конечно, отобрали в 1944 году при аресте. В Енисейске было много тех, у кого не было никакого паспорта – все местные колхозники. Паспорта, к сожалению, нет, но военный билет – есть. Это красный билет резерва Советской армии. Если случилась бы военная ситуация, то я должен был идти в Красноярский полк запаса. Когда я получил в Енисейске расчет, то меня отправили в военкомат, но 46

лет мне было уже хорошо за 27. Там у врача мне померили кровяное давление и врач сказал, что “и так старый уже”. И тогда меня направили в резерв. Но многих молодых. прошедших ссылку, определили еще и в армию. Сайма в то время работала браковщицей на фабрике в Маклаково. Когда я начал собираться и получил расчет, то пошел в Маклаково и сказал Сайме, что мы могли бы в Эстонию возвратиться вместе. Родители Саймы оставались еще на год, они последовали за нами позже. Мы вернулись весной 1958 года, они – следующей весной, устроились жить в бане. Поездка на поезде в Эстонию длилась неделю. Это была линия Карсноярск-Новосибирск-Москва. В то время поезда были медленнее, останавливались на каждом полустанке. Мы ехали в плацкартном вагоне. Из Москвы доехали поездом до Печор и оттуда, 8 февраля 1958 года, добрались в Тарту. Сошли на железнодорожном вокзале с поезда и направились к родственнику Саймы – дяде, жившем на Рижской горке. По Тарту ходить вообще не смогли, Сайма тоже все позабыла. Город во время войны был настолько разрушен, что невозможно было ориентироваться. Как-то добрались все-таки с вокзала до Рижской горки, на автобусе подъехали. Дядя приютил нас на первое время в своей квартире. У меня был аккордеон и один чемодан. И деньги были при себе – по расчету в Сибири я получил хорошую сумму, что-то около 4000 рублей. У Саймы тоже была примерно такая же сумма.

Мать не узнаёт сына 9 февраля 1958 года

К этому времени мои родители уже год, как были дома. Мы и отправились в Отепяэ, к ним в гости. Мы сели в Тарту на автобус, идущий в Отепяэ, но прежде я, конечно, написал домой, что скоро буду в Эстонии. Вышли мы, стало быть из автобуса и, к огромному удивлению, прямо у автобуса нас встречала родственница – моя племянница Эндла Лилиенталь. Она сказала: “Я всю последнюю неделю думала вдруг вы приедете и поэтому всю неделю и ходила встречать автобус из Тарту.” Они с мужем Ээдом, служившим в немецкой армии, жили на улице Лилле. Для начала пошли к ним. Время уже было к вечеру, 9 февраля. И я очень хотел попасть домой, к родителям в Кастолатси, еще в этот же самый день. Но как добраться, пешком? Тут Ээди предложил мне свои лыжи – мол, возьми. Я так и сделал. Сайма осталась пока что в Отепяэ. С улицы Лилле пошел на лыжах прямо через поле, мимо кладбища, прямиком через хутор 47

Поти на Кастолатси. Ведь эта прямая дорога была мне знакома! И она не была длинной – всего-то километра три. Вошел в дом, мама стирала в сенях белье. Уже сумерки были. Поскольку электричества не было, горела коптилка, хотя все-таки было темно. Сказал: “Здравствуй”. Мама ответила, “Здравствуй-здравствуй, да”. Она меня не узнала ... Прошел мимо матери в комнату и там, на шкафу, нашел гармонь отца, сохранившуюся благодаря Сальме. Взял инструмент и попробовал заиграть. “Ой, видишь, играть совсем не умеешь, прям совсем”. И после этого мама сказал, “А знаешь, Яан купил аккордеон”. Вот тут-то я и понял, что мама меня не узнает. Прошло 14 лет, и она принимает меня за моего брата Якоба! Я воскликнул: “Мама, я и есть Яан … “ И тогда мы оба заплакали. У меня и теперь слезы наворачиваются на глаза, когда я вспоминаю об этом. В родном доме, несмотря на 14 лет отсутствия, все казалось таким знакомым, как будто я и не пропадал так надолго. Мама достирала белье и после объяснила мне – откуда же ей было знать, что я могу прийти домой из России на лыжах. А вот Якоб приходил к ним на лыжах частенько, он был спортивный парень. Я спросил у мамы, где отец, Она ответила, что отец пошел на мельницу. Следовательно, мельница работала! Пошел туда на лыжах. И когда я уже съехал с горки, навстречу показался отец с лошадью. В то время колхозная лошадь была у него. На полдороги я притормозил, и отец сказал: “Парень, черт, и ты тоже добрался домой!”. Сразу меня узнал. Тогда я взял у него лошадь и привез Сайму. Мы пробыли дома в Кастолатси пару дней и затем уехали назад в Тарту.