Спасибо клубу авторской песни «Эль» и всем тем, кто закидывал удочки.
Медведев Александр Иванович Улов
Некоммерческое издание Формат 84х108/32. Тираж 200 экземпляров Отпечатано в Москве
«Понуро, с глазами под срез каблука…», «Что мы завтра будем делать, если кончится война?..», «В тупике, в переулке без адреса…», «Валится с ног Харон — емол, мал паром!..», «С толпою вагона слился», «Так живу с десятком слов на лирический мотив…», «И вечность, как кошка, у койки застыла…», «Что до Музы, она, вишь ли, амфорна…» — это все Александр Медведев. Он предпочитает называть себя автором песен — да и то нечасто. Я же искренне убежден, что ему подходит только одно определение: поэт. Есть такое понятие — белая зависть. Которая даже не то, чтобы зависть, а просто вдруг очень остро чувствуешь, насколько точно и метко поэт сказал о том, что тебя волнует не меньше, чем его. Сказал — и тебе уже так не сказать, а хотелось бы… Такую белую поэтическую зависть я испытываю к Саше Медведеву. Так, как может сказать он, способны говорить немногие. От своего лица, от своего сердца, всей своей душой. и главное — своими словами. Нет, он их не изобретает — он вообще пользуется словарем, который иногда кажется намеренно обедненным. Ни тебе вычурных романизмов, ни галлицизмов, ни неологизмов — только слова, которые можно услышать в вагоне, в переулке, на больничной койке. Банальности? Вот уж нет! Из самых простых и знакомых слов Медведев выстраивает очень сложный и незнакомый мир. Мир, где поэты сходятся за стаканом в больничной палате, где Харон жалуется на избыток работы, а ордена превращаются в панцирь, который ограждает от повседневности. Эта повседневность — главный вызов Медведеву. Окружающая его шесть дней в неделю, она отступает,
как только Саша берется за гитару или начинает читать свои стихи. Отступает, понимая, что здесь и сейчас для нее нет места. В пространстве, где поет и читает Медведев, есть место только точному, верному, до боли ранимому и до крови ранящему Слову. Именно так, с большой буквы. «В три стопы, как пишу, так живу» — пел Геннадий Жуков (один из любимых авторов Медведева) о себе, а получилось — и о Саше тоже. Это редкое умение: превращать слова в слово, язык — в речь, картинку — в образ, жизнь — в поэзию. Медведев им одарен щедро, и не его вина, что возможность воспользоваться этим даром появляется у него нечасто. Хотя… «В молчании — слово», как писала Урсула Ле Гуин. Вот так и Медведев, молчит-молчит, слушает-нахваливает чужие сочинения, а потом вдруг смущенно скажет: «У меня тут новая написалась…». И споет. Или прочитает. И сидишь дурак дураком, радуясь за товарища, за его талант — и за то, что такие поэты, как Медведев, есть на свете. Книга, которую вы держите в руках — первый медведевский сборник. Плод многолетнего молчания и редких, но потому особенно ценных озарений. Не читайте его из любопытства или от скуки: первого не удовлетворите, второй не развеете. Читайте его, когда повседневность возьмет за горло, а жизнь повернется спиной. Эти стихи подскажут, что действительно важно в этом мире. Слово. Дружба. Любовь. Творчество. Банальность? Вот уж нет! Правда. Она не бывает сладкой. Она бывает. Есть. Например, в стихах Александра Медведева. Ему можно верить. И нужно. Я — верю. Антон Трофимов
Всяк музыкант был молод, Пока не попал в сей город, Где повод к искусству — голод, Голод, война и холод. Где смотрят луны и зори В творческий лепрозорий. Всякий поэт был весел, Пока не стал писать песен. И стал лист бумаги тесен, А мир — пуст и неинтересен, Но понят, кто на кол поднят, И признан, кто предан тризне. И смотрят луны и зори В творческий лепрозорий.
Всякий художник был милым, Пока холст и кисть по силам, Пока сквозь тела и туши Он не начал смотреть на души, Где на всем — и печать и проба, Как путь от гвоздя до гроба. Короче, одна дорога — От рифмы до эпилога, Где первые строки со скрипом Рифмуются в куцый постскриптум, А Муза не подаст вида, Пока идет панихида.
Да не стой ты в дверях, усталая! Проходи, коль поспела к ужину, Да оставь свою косу, старая. Расскажи что-нибудь — я слушаю. Расскажи, как там царство мертвое? На дорожку давай «ерша»! Я гляжу, да ты баба тёртая. А скажи, есть ли в нас душа? Но молчала старуха сонная, И, зевоту прикрыв рукой, Обернулась — и в ночь бездонную Побрела, дребезжа косой. И спросила душа свободная, Озираясь впотьмах несмело: «А скажи, оно вправду твердое, То, что было когда-то телом?»
У меня закончились деньги. Без сигарет съезжает крыша. Бьют в подъезде лампы дети. Пусть гуляют. Харе Кришна!
А жена сбежит, я знаю. Знаю точно — я третий лишний. Улетай — я отпускаю. Все отлично! Харе Кришна!
Умер сын. Да нет — убили… Дрогнул скальпель — так уж вышло. Я простил, что схоронили Без меня. Харе Кришна! От басов трясутся стены. Мой сосед — кусок от хлама. Он от взгляда прячет вены. Скоро сдохнет. Харе Рама!
Две конфорки и духовка. Смерть впряглась в тугое дышло. Кто там в дверь стучит кроссовком? Тише, милый… Харе Кришна!
Закатать бы рукава да как вдарить В звонкий колокол — встряхнуть свою память, Чтоб как прежде не спалось да не елось, Чтобы жизнь вокруг меня завертелась, Чтоб до дури хохотать, что есть мочи, Мешать красное вино с цветом ночи, И смотреть, как город спит, с крыши, И читать свои стихи тем, кто слышит. Раньше в комнатах моих жило чудо. Нынче каждый приходящий — Иуда. Даже дом не просто дом — клетка. Бьют кого-то под окном малолетки.
Бьют кого-то не на жизнь — злоба шире. Нету места слабаку в этом мире. «Эй, очкарик, получи, коли рядом! Ни к чему врачи, — кричат, — мочи гада!» И входя в экстаз от слова «насильник», В ментовскую грудь втыкают напильник. И в кого-нибудь бы чем, дулом в рыло, Чтоб Вселенная в крови заскользила! Не втянулся в эту жизнь я, не влился, Не всосал, не прорубил, не вкурился. Выращен Булгаковым да Булатом, А философствую в бессилии матом.
Докатились, довыё... и приплыли. Строили, построили, загубили. До конца доковыляли — отсрочка Нам до завтра. Свет гашу. Точка.
Непонятны мне муки творчества. Муза пьяная в гости шляется. Шлюховатая, но пророчества, Ею нагаданные, сбываются.
Что до Музы, она, вишь ли, амфорна — Трёт до дыр свой нимб заношенный. Ну, а мне две ложки сахара Предложил вчера гость непрошеный. Я надеюсь на что-то пошлое. Все, что делаю — пью, курю да ем. Я же видел и прожил прошлое, Даже знаю, как оно в будущем.
Под кулак вставал, да залегал под плеть, Да всю жизнь ходил в драном рубище. Со стаканом все лезу в очередь, Чтоб не думать, забыть о будущем. Уравняли нас с проститутками, Не уперся вам дар поэтический. Потихонечку, с промежутками, Нас затрахали политически.
И куда же мне деться, дурику, Если жизнь, как старуха, скрючилась? Для начала убейте музыку, Чтоб она на земле не мучилась.
По патрону на рифму каждую, И куплеты давите танками. Вы ж потомков вскормили лажею, Вы ж их души закрыли тряпками. То-то Муза сидит, пьет горькую, Не гуляет по Саду Летнему, А играет в углу веревкою, Предлагая мне… И поэтому
Непонятны мне муки творчества…
В тупике, в переулке без адреса, Без прописки, с просроченным паспортом, В сотый раз прокляну того аиста, Что меня откопал в небе пасмурном. На мансарде, что снял у полковника, Закушу молоко черствой корочкой, Завалюсь на ребро подоконника И таращусь на ночь через форточку.
А в окне виден шпиль Петропавловки, Блик луны, какофония дикая. А внизу — шум ночной забегаловки. Жизнь, как Янус, ужасно двуликая. В телогрейку зароюсь от холода И иконку на гвоздик повешу я. Пожурю бессердечного Воланда, Что не спас для нас брата Иешуа.
Но — холодно от подоконника. Кто ж полюбит меня, не покойника? Кто услышит меня, молчащего? Кто обгонит меня, стоящего?
Я ж по жизни — буксующий в осени И живущий по правилам до семи, Не умеющий влиться в кипящее племя, Нутром ощущаю — кончается время.
А когда время устанет, не сдвинется, Когда жизнь станет высохшей мыльницей, Когда вечность покроется плесенью – Вдох на выдохе сдохнет, став песнею! Вот так, вот так! Что посеешь, то и продашь. Вот так, вот так! Кончен ша҆ баш — всему шаба҆ ш. Вот так, вот так! Вот вам ваш, ваш похоронный марш!
Я засею поле пустотой. Не копай её, не удобряй, И не надо поливать водой — К лету будет знатный урожай.
Можно целый день на печке спать, Думать лишь о пользе пустоты. Коль её ничем не удобрять — Вырастет ничто на три версты. Буду ковырять на роже прыщ И плевать в злословящие рты. Мне никто не скажет, что я нищ: Глянь, полны амбары пустоты!
Я отвечу на один вопрос (Он был задан старостой села): «Ты ничем засеял столько верст, И хотелось знать бы — нахрена?»
А чтоб никто не попросил взаймы, Не завидовал сосед-кулак, Чтобы вор не поломал замки, Да и чтобы не пожрал хомяк.
И с тех пор враги не скалят рты, Не идут войной, ядрена мать! На наших стягах профиль пустоты — Значит, у нас нечего отнять.
Ни кола и ни двора — жизнь в дороге. От рожденья до утра стер все ноги. Ни семьи да ни родни не осталось. Вся любовь — мои долги да моя старость. Не сумел я никого осчастливить. Мир велик для одного, и не с кем выжить. Каждый миг и каждый вздох нынче дорог. Не морочь меня всю ночь, сладкий морок. Не проси меня, чтоб я жив остался, У меня одна беда — был да сдался. И пусть в кармане ни гроша, ни корки хлеба, Отведи ж, моя душа, взгляд от неба. Все дороги прошагал понемногу. Где ж она, моя тропа, тропка к Богу? Страшно ночью одному в чистом поле. Не желаю никому своей боли, Не желаю никому бить поклон рассвету… Страшно, Боже, одному жить по ветру.
Пытаясь хоть как-то греться, Мы воздух губами рвали, Но рваные ритмы сердца Покоя мне не давали. И выдавив слово «верю» В ответ на пустое «Браво!», Я хлопнул входною дверью На то не имея права.
Спускаясь в кишку подъезда На ощупь, по грязным стенам, Податлив, как сгусток теста, И прочен, как нож по венам, С толпою вагона слился, И был тем придурком справа. И в облаке дыма злился, На то не имея права. Куда я гоним и кто я Без этого малого мира, В котором мы жили стоя, В котором бывает лира, Где к чувствам легка дорога, Где мыслей сладка отрава, Где мы сотворили Бога, На то не имея права?
Я должен куда-то деться. Исчезнуть, пропасть, погибнуть! Я должен — но сгусток сердца Со мной не согласен сгинуть. Стремление к жизни скрою, Коль начата переправа. Пятак под язык пристрою, На то не имея права…
Ты слышишь? Уже замолчала трава Под снегом, упавшим оттуда. Притихли хрустящие в печке дрова, И голос надорван простудой.
Притихли, разбились о камни ветра, Соседские псы замолчали, И колокол, ждавший начала утра, Изрек только «Бум!», и не стали
Скрестись лапы елей в немое стекло, И храп лошадей в тишине растворился. И первым лучом солнце небо прожгло, Петух, крикнув «Ку!», подавился.
Заткнулись сверчки, завыванье в трубе, Предательский скрип половицы. Беззвучно прошел я к окну, а в окне Шагала людей вереница. Понуро, с глазами под срез каблука, Сутулясь и щурясь восходу, Они как паломники через века На тропах туман разгоняли не в ногу.
И я все прочел по зрачкам их испуганных глаз. По строкам морщин — их желание выжить. Беги! Беги — ибо это твой шанс! Молчи! Ведь молчащего сложно услышать.
Молчи, чтоб предателем здесь не прослыть! Молчи! Ведь молчащего не отыскать! Молчи! Молча можно хоть плохо, но жить! Молчи! Ведь молчащего — не переврать… Ты слышишь? Уже замолчала трава…
Я не открою глаз — раз. Не открыв, не увижу зла — два. Но кто-то шепнёт: «Смотри!» — это три. Но я не открою глаз — раз. Да, хорошо, темно, но: Из темноты пустоты — рты Шепчут, кричат, орут — и зовут. Слышишь звук впереди? Иди!
Под бубна шаманский бой — спой! Но сложен, как алгоритм, ритм. Землю у ног целуй - и танцуй Танец нелепых поз в лепестках роз.
Пот с лошадиных шкур — аллюр. В глазища щепоть песка — тоска. Ушёл за хребтины гор, как вор, Спиною к луне встал и сказал: «Бал!»
И закрутилось: день — ночь, день — ночь. День так непрочен, и ночь — невмочь. Звуки от рваных струн — чтение рун. Нечисть кучкуется: надо ж — шабаш!
Начат парад планет — выбора нет. Валится с ног Харон — мол, мал паром! Здесь все на одно лицо, с внешностью Вия. Что это за страна? Ши-зо-фре-ни-я. Вот в небе открылся лаз — в метре от нас. Но мы не откроем глаз. Это раз…
Он знал, что вот-вот и пройдет это чертово лето, Что ржавое солнце закатится в черную реку, И спустится ночь на забытую Богом планету, Где девочка с рыжей косой спешит на дискотеку. Он видел халдеев, уже открывающих двери, И шлюху, хранящую смерть под полою халата, Помойные баки, где трутся бездомные звери… А девочка с рыжей косой пьет стакан лимонада.
Он видел грачей, прилетевших на мертвое поле, В эфире — жлобов, разжигающих грязные слухи, Фрагмент групповухи, заснятый подростками в школе, А девочка с рыжей косой все помогает старухе. Он ведал, чья совесть легла на бильярдное поле, Чьи головы кием вгоняют в бездонные лузы, Кто, чуя преддверье чумы, накрывает застолье, А девочка с рыжей косой все носит мамины бусы.
Он знал тех людей, кто ломал музыкантам запястья, И тех музыкантов, которые в славе утонут, Врачей-палачей, что нам вводят вакцину от счастья… Пусть девочку с рыжей косой это все не затронет.
Я вам больше не капитан — Я потерял веру в берега. Стоит ли рваться сквозь ураган? Там нет ни черта — горизонта черта. Слушай, мой рассказ невелик, Завтра мы уходим на дно. Юнга, не срывайся на крик — Где-то все за нас решено.
Я вам больше не рулевой — Компас умер, не узнавши пути. Каждый третий в этой лодке — глухой, Каждый первый — желает дойти. Слушай, мой рассказ как всегда Краток и на образы скуп. Завтра нас обнимет вода… Сладок поцелуй пересоленных губ.
Я вам больше не проводник — Нету веры и нету пути. В этот шквал Бог не сунет свой лик, Шторм не стихнет, крести — не крести. Слушай, мой рассказ, как всегда, Краток, как тропа меж могил. Там, где над землею звезда, Кто-то нас уже позабыл.
Я вам больше не человек — Страшно верить только в себя. Время ускоряет свой бег От вчера до сейчас, от любви до нуля. Слушай! Лишний груз за корму! Завтра здесь никто не умрет! Я придумал — нет, я вспомнил одну… Она верит и ждет, она все еще ждет.
Ходят слухи, что ты — самый лучший творец. Самый лучший. Отныне ты будешь великим! Если выполнишь то, что прошу. Да, юнец, Нарисуй мне лицо, я устал быть безликим.
Принесите две кисти, палитру и… да, Из подвала вина — ты уж слишком трясешься. Полотно — это я. Начинаем со рта. Ты живой, значит, с красками сам разберешься. Нарисуй меня так, чтобы вид изнутри… Нарисуй меня так, чтобы мысли наружу… Отложи меня в полночь, а лучше запри. И молись, если я вдруг себя обнаружу.
Нарисуй мне в глазницах безумную лень, Запихни меня в мир — я хочу разговеться. Каждый, вышедший в жизнь, должен выкинуть тень. Каждый, чувства понявший, должен выкинуть сердце. Зарисуй меня где-то в разрезе зеркал Между черной цингой и сжигающим тифом, На разрухе миров, на развалинах скал, Между мертвым рабом и священным халифом.
Видишь черный провал? Ниже, под кадыком. Это место для страха. Оставь его черным. Я отныне хочу разговаривать ртом. Страх оставим для тех, кто считал себя твердым.
Нарисуй на лице мне немного морщин, И отныне забудь, как рисуется мудрость, В гладь волос заплети два десятка седин И иди отдыхай. Потрудился — и чудно.
Странно, полночь прошла. Всё сокрыто во мглу. Отчего ж я сижу? Отчего с ликом лича? «Да, забыл вам сказать… До работы, в углу, Я поставил свой знак — Леонардо да Винчи.»
танец со свечкой в комнате медленное вращение в вяло текущем омуте вальс на краю прозрения
ладонь над свечою жжение проваливаясь в прострацию не уравнять движением желтого сердца пульсацию я уже наполняю светом глупую тьму вокзала я уже там, я где-то там, где мне надо так мало
где все вокруг света вращается никто не дает напутствия где вальс никогда не кончается где жизнь это просто присутствие но разум хрупкое дело лабиринт тупиков и развилок не ваше собачье дело не надо, я сам, без носилок
я в царстве белохалатности в объятиях рукосмирения я ль представитель опасности достойный словолишения
и вечно свечи падение пропасть в людском познании не прекращайте движение хотя бы движение пламени
Видишь, ледники тронулись с реки? Нам это с руки. Знаешь, попадет в божий переплет С улицы народ. Нам уже пора, наши доктора Крикнули: «Ура!». Затонула дыра.
Всем, кто жив, шалом — осиновым колом Да в лицо стволом. Не забавы для вертится Земля И на ней мы — тля. Вишь, на валуне профилем к Луне Да в разрез небес Притаился наш Бес. Я устал в конец от годовых колец — Так сделай срез, юнец. Злобы не держи, сдай за барыши Замок с моей души. Никому не верь ни раньше, ни теперь. Влезет в эту дверь То ли Бог, то ли Зверь.
Пламя… Адское пламя… Не греет — Душит, сжирает душу, горло сушит. Голова, тяжелая голова, болит, трещит, Выворачивает-выкорчевывает-тошнит… Меч брошен, щит вбит В горло седому демону.
Кто здесь? Неужто я? Так от чего же в глазах так серо? По҆ том пропитана вера, наша с тобою вера. Чувствуешь? По венам — сера.
Я потерял себя среди этих облезлых стен… Кстати, о чем это я?.. А главное — с кем?
По сюжету сказки жил-был, На печи лежал, только ел да пил. Но случилось что-то — он с печи встал, И пошел искать ту, которую ждал. По сюжету сказки сто лет За семью морями он искал ее след. Конь давно издох, в ножнах меч сгнил. Не нашел ее и никого не убил. По сюжету сказки он продал дом. Латы, шлем и меч сдал в металлолом. Выкинул любовь и давай пить. Если не с кем драться, то зачем жить…
Растет город труда, Ограждаясь щитами стен. И я говорю ему «Да!», А хочется сказать — «Хрен!». Но растет город труда — Супермаркеты да бистро, Но мы-то чуем всегда, Как пахнет его нутро.
Растет город труда, Растет, многоликий мой. А меня убили тогда, Когда я брел сквозь него домой.
Невелик за жизнь улов. Невелик — зато красив. Так живу с десятком слов На лирический мотив.
Если б время — то, что я Прокорпел над каждым словом — Обернулось для меня Чем-то более рублевым! Чтоб шуршало и звенело, Чтобы тратилось, копилось. Личный бизнес, свое дело — Завертелось, закрутилось.
И чтоб охрана с разрешеньем, (Ведь у врагов не только палки), Чтоб всю жизнь просил прощенья Мой сосед по коммуналке. Чтобы слуги и путаны, Эти мерзкие приматы, Паковали в чемоданы Мои скромные зарплаты.
Я бы жил легко, привольно, Всех друзей и всех подружек Гнал взашей, и бил бы больно Этих жалких побирушек.
Я бы все имел на шару, Я бы рай купил у Бога… Я б прибил к стене гитару Или выкинул с порога.
И психологу-еврею Я б отдал свой ум убогий, Чтобы вылечил скорее От словесных патологий!.. Невелик за жизнь улов. Невелик — зато красив. Так живу с десятком слов На лирический мотив.
В скол окна залез мороз. Я давлюсь вчерашним пловом. И все думаю всерьез Над одиннадцатым словом.
Моя затяжная осень — длиною в год. Пульсирует вязкая память в уставшем виске. Что означает, когда целый год не прет? Что означает моя пустота? Что означает твоя пустота на твоем языке?
Все через пень-колоду, все трын-трава. Пусто на сердце, снова живу налегке. Вгрызаюсь в общественный труд, закатав рукава. Остановиться б хоть раз, Эх, помолчать бы хоть раз на твоем языке. Чувствую привкус рифм на своих губах, Что-то тактильно-ритмичное бьется в руке. Но загнанный в угол, опять получаю «шах». Это так страшно звучит, Это так страшно звучит на твоем языке.
Тихо так, что это можно сравнить с пустотой. Дрожит, сокращаясь, сердечко в своем закутке. Звякнет о зубы стакан с непростою водой. Знаешь, так проще жить, Знаешь, так проще врать на твоем языке.
Полночь — время чудес. Очень странное чувство. Я покидаю подъезд — Мне в этом подъезде пусто. Рубашку расправил, шнурок завязал И побежал… Да, бежать куда попало. Где ты была — меня не стало. Мне не жить по старинке, Так не грусти на поминках. Буду биться в кровь об эти ветры, Меняя кров на километры. А выбор есть: или — или, Но там и здесь привкус гнили. На «орла» легла монета, И манит мгла вкусом света. Встал, стою на дороге, Запою — и рядом Боги. Где пропал — там и черти, Где упал — там и смертен. А по пути жизнь разбита, Так проходи все транзитом. Усомнись, что все вечно, И катись до конечной. Только что оставлю детям? Пыль дорог да в окнах ветер.
Чья голова на плахе? Кто замолчал на рее? Кто шепчет над пламенем в страхе Имя Господне в гневе? Кто-то в сырой постели Просит последнего вздоха. Тает рубцами на теле Надежды последняя кроха. Инквизиторы будут смеяться, Потешая рассказами лордов. А Земля будет вечно вращаться И тащить на себе уродов. Лобно место не будет пусто, Устав, не скучают плети. Пусть свобода помрет от грусти Внутри деревянной клети.
Мы этот мир творили — Он плетью наш пыл умерил. Но если бы нас не били, Кто б тогда в Господа верил? Такая уж наша порода — «Трояк» за стакан прозренья, Но от продолжения нашего рода Требуют повиновенья. Последняя мысль на плахе: Что ветер вот-вот подует, Что нас не удержат в страхе, Цитируя Господа всуе.
Этот город не отпустит. Все крест-накрест, не старайтесь. Возвращайтесь — вас пропустят… Убирайтесь! Город. Смерть. Война. Отрава. Вам со мной никак. Покеда! Вам от кладбища направо, Мне же в сторону рассвета. Верьте, мне уже не больно. Вот, ладони подставляйте. Это сердце. Что, прикольно? Забирайте!
Вам не нать — и мне не надо, В спину плакать мне не смейте. Кстати, есть немножко яда. Пейте!
Я — ядерный выхлоп завода. Я — канализационная труба! Я — выкидыш из народа. Я — вами затраханная страна. Да, я — собачья грыжа. Да, я — взорвавшийся прыщ… Э-ге-гей! Бдыщ!
Наверно, я — край унитаза. Я — книга в вокзальном сортире. Я — тиф, я — чума, я — проказа. Я — все тараканы в квартире. Да, я — шлепок майонеза. Да, я — загаженный плац… Э-ге-гей! Бац! Да, я согласен с этим, Но слушай сюда, подонок. Я — твои нерожденные дети. Я — стенки твоих перепонок. Да, я — твое движенье. Да, я — твой высохший ум… Э-ге-гей! Бум!
Я — трус, но совсем не предатель. Я — в ваших артериях тромбы. К тому ж я — хороший взрыватель Заложенной под вами бомбы.
Да, я — хана Вселенной. Да, я — кранты в первородстве. Смотри сквозь меня надменно, Хохоча о моем уродстве.
В час вечерний с букетом магнолий Я шагал обреченно в толпе. Вдруг средь неба шарахнули молнии — Я влюбился в плакат на столбе.
Я стоял пред плакатом контуженый, Как всегда, незаметен в толпе, Профиль твой принтером отутюженный… Я ж глазами шнырял в декольте. Не нужны ни хот-доги, ни пончики, Я летел, окрыленный как лось, Я богиню домой нес в рулончике, Чтоб повесить в прихожей на гвоздь. Твои прелести гладкофактурные Пусть глядят на меня свысока. Как колибри застыну на уровне Твоего озорного соска. Фантазируя аки Кустурица, И вальсируя словно баржа, Я пошел покурить и задумался, И с восьмого упал этажа.
Пусть слетаются дятлы и вороны Мою чахлую тушку клевать. Ты гоняй по стране с продюсёрами — Мне отсюда на всё наплевать.
Потому как я мертвый, но ласковый, Не отвечу на подлый плевок, Муравьями повсюду растасканный, Здесь валяюсь, как ржавый брелок.
Жизнь и смерть — все тобой опозорено. Не убит, не зарезан ножом. Эти строки писал я ускоренно Между пятым-шестым этажом.
А в доме к утру все спиртное допито, И между поэтами теплится битва. Дуэль на словах, но рождаются в споре Обычные истины, мысли о горе, О счастье, о Боге, что все-таки выше, О музах, живущих на свалках и крышах, О том, как рифмуются «пидор» и «ладан», И что их сплетать воедино не надо. А надо Чтоб строки рождались сквозь бурю эмоций, Красивы, подвижны, опасны, как солнце. Чтоб не потерять стихотворного слуха, Хороший поэт должен быть потаскухой. Мол, будем известны мы в мире культуры, Мы выносим стих, да такой, чтоб брошюры Всех наших изданий скупались за сутки, Но деньги, мой милый, удел проститутки. Ты пишешь как Бог, но в издательстве суки Сопливых придурков берут на поруки. У этих щенков ни идеи, ни слога, Но кто-то спонсирует — значит, от Бога… А ты будешь в тряпку молчать и беситься, Проснешься однажды с желаньем напиться, И сам самолично свои гонорары Уложишь на дно выпиваемой тары, А после уйдешь, улыбаясь, за шторы. Щелчок. Смена кадра. Увозят на «Скорой». И вечность, как кошка, у койки застыла, И нет ничего: ни веревки, ни мыла. Как вечный игрок, ты все пляшешь на мушке… Но бесит сквозняк в коридорах психушки.
Ой, не перевелись на Руси молодцы. Кто сильнее, тот завяз в грязи, кто слабее — колется. Богатырский клан на пустой стакан молится, За мясной кусок горло рвем друзьям, ссоримся. Ой, не перевелись на Руси девицы. Пальцем помани да веди в кусты — куда ж денется! Нижнее белье шлюхи рвут в куски — тешатся, А потом гулять да кутить с тоски, чтоб не вешаться. А в моем окне который год — вороны. В небеса тянусь, да крылья вот порваны. Мышьяком лечить грусть свою тоску пробовал, Но беда лиха, дуло жму к виску — холодно.
Под клеймом ходи, нам с тобой стальной хребет выдали И вопрос решен, хату два на метр вырыли. Купола гниют, ворон на кресте снедает. Знать, не Господь жизнью на земле ведает.
Что же завтра будем делать, если кончится война? Не заставишь нас посеять — нам мешают ордена. Победим — начнутся праздники, пьянки, вино и раж, А покойникам выдадут пряники и сыграют траурный марш. А мы — вчерашние мальчики, Сопляки, недоноски, выродки. А по жизни мы — просто мячики: Ни ума, ни силы, ни выдумки. Удар мыском и мы летим вперёд, Потом пяткой удар назад. Смотри, как точно метит, как, сволочь, бьёт, Чувствуешь, как кости хрустят?.. Не борьба за жизнь, а борьба за власть. Меньше жертв, но они все же есть. Научите нас, ну как умирать? И мы пойдём, не молясь, на смерть!
Мы посеем свинец в полях, мы штыки в эту хлябь воткнём. Два извечных чувства — табун и страх — мы всосали в себя с молоком. Нам чужая беда не в счёт, но привыкла к медалям грудь. Нашу совесть вчера пустили в расчёт, и в боях подстрелили суть...
А мы — вчерашние мальчики, Сопляки, недоноски, выродки. А по жизни мы — просто мячики: Ни ума, ни силы, ни выдумки. Удар мыском, и мы летим вперёд, Потом пяткой удар назад. Смотри, как точно метит, как, сволочь, бьёт, Ты чувствуешь, как кости хрустят?.. Не борьба за жизнь, а борьба за власть. Меньше жертв, но они все же есть. Научите нас: ну как умирать? И мы пойдём, не молясь, на смерть!
Я выхожу один на дорогу к Богу, Путь от заката к рассвету твоих ресниц. Я припаду челом к твоему порогу В ночь, когда время застынет от пенья птиц.
Пусть сто ветров в тучном небе веют. Я так спешил к тем, кто летит да едет, К тем, кто, вскормив себя пылью вместо хлеба, За ветровым стеклом не увидит неба. Кто я для них, идущий в тумане рыжем? Кто я для них? Я — часть придорожных трав. Но я тянусь к тому, кто хоть чем-то движим, Я доверяюсь тем, кто хоть в чём-то прав.
Я видел Смерть опять в подвенечном платье Гордо парила над ржавчиной куполов. Как долог, труден путь от любви к расплате Под пение мух, под жалобный ропот псов.
Пусть сто ветров в тучном небе веют. Я так спешил к тем, кто летит да едет, К тем, кто, вскормив себя пылью вместо хлеба, За ветровым стеклом не увидит неба. Кто я для них, идущий в тумане рыжем? Кто я для них? Я - часть придорожных трав. Но я тянусь к тому, кто хоть чем-то движим, Я доверяюсь тем, кто хоть в чём-то прав.
Цепкие пальцы рук обнимают землю, На расцелованных пядях взойдёт бурьян. А за моей спиной беда и боль не дремлют И посылают на пустоши трасс туман.
Где ж сто ветров в тучном небе веют? Я так спешил к тем, кто летит да едет, К тем, кто, вскормив себя пылью вместо хлеба, За ветровым стеклом не увидит неба. Кто я для них, идущий в тумане рыжем? Кто я для них? Я - часть придорожных трав. Но я тянусь к тому, кто хоть чем-то движим, Я доверяюсь тем, кто хоть в чём-то прав.
Жили да гнили, спели и вот — оглохли. Гордо стояли, слезы в глазах сохли. Словно осе вырвали ось — жало. Мы б убежали, да только Земля — шаром.
Катимся мы по этой Земле с миром. А на Земле — черных кротов дыры. А нам говорят, что мы курсом идем верным, А из души сквозь пальцы растут нервы.
Я не хочу воевать, не хочу вернуться В место, в котором за место под Солнцем бьются. Вот и бегу, и прилипла к лицу улыбка, А в голове стучит барабан да скрипка. Значит кому-то это еще надо — Чувствовать пальцами звук и упругость лада. А я повторяю, что верю, но так не честно — Жить на Земле, когда умерла песня. А без нее молча стоят порталы. А без нее Смерть по углам шарит. А без нее — жизни не тот вектор. А без нее в небо летит пепел.
Знать бы, кто я такой и чего стою. Я и матросом ушел бы на борт к Ною. Хоть в океан, хоть в реку, да даже в лужу Я бы уплыл, лишь бы спасти душу.
А нам запретили взгляд поднимать выше. А кто-то стоит на краю и музыкой дышит. Нет, не пожар, да нет, не водой он тушит. Спел — запустил в небо душу.
Я пристроился в хвост в очередь за теплом. Вот он, мой вечный пост. Вот он, мой новый дом. Здесь каждая новая ночь не завершается сном, И смотрит гордая дочь на очередь за окном. Я оборвал всю страсть на перекрёстках рек, Страсть поменял на власть, а власть — на вчерашний снег. И с горстью талой воды я проповедовал грех, Чтоб обернулась ты, чей так прекрасен смех. Я убегал от всех, чтобы забыть тебя. Я падал на белый снег и умирал, любя. Но, раздвигая мрак, я целовал твой флаг, Чтобы пуститься в бег и снова упасть на снег. Я пробовал убежать, плюнуть, стереть, забыть, Но всё ж оставался тем, кем не хотел бы быть. Словом зажечь свечу я мог бы, ведь я — поэт, Но руки тяну к мечу, чтоб погасить рассвет.
Видишь, звезда? Возьми, я помогу достать. Птицу-любовь лови, ты ведь не можешь ждать. В очередь за теплом я плюнул, да не ушёл. Пусть счастье ворвётся в дом к тем, кто его не нашёл. В очереди за твоим теплом Мир, который был, вдруг оказался сном. Но оборвётся ночь звоном замёрзших струн, И спросит гордая дочь совета у мудрых лун.
Поднятый палец — стоп-символ ночи, Шаг по бетонке под выстрелы фар... Пыль от щебёнки душу щекочет, И жар от дороги, жар.
Гниль, а не трасса - тачку не поймать. Эй, ветер, нам ли горевать? Дождь в руки не спеши ловить — Гниль трассы не с кем поделить.
Покрытый тайнами, запертый ставнями, Порванный шинами, гнутый в рулет, Дующий, веющий, ветер стареющий, Ты любишь трассу и мокрый рассвет.
Гниль, а не трасса — тачку не поймать. Эй, ветер, нам ли горевать? Дождь в руки не спеши ловить — Гниль трассы не с кем поделить.
Всё перещупано, всё перемелено, Сто раз проверено, на всём есть клеймо, И только дорога мной не измерена. Эй, ветер, в путь мы успеем ещё!
Гниль, а не трасса — тачку не поймать. Эй, ветер, нам ли горевать? Дождь в руки не спеши ловить — Гниль трассы не с кем поделить.
Я вышел из возраста повиновенья, Я всё принимаю всерьёз. И погруженье в глубины забвенья Только повод для слёз. А поезд-время приходит в движенье, Его уже не вернёшь. Вчерашний повод для нашего счастья Это дождь.
Мой мир состоял из шестнадцати правил, Но я в них не верю давно, И жизненный круг, замыкаясь, оставил Мне дом, работу, любовь. А поезд-время приходит в движенье И ускоряет бег... Сегодняшний повод для нашего счастья Это снег. Супружеский долг приживается быстро, Кидая на рельсы любовь. А мы, проглядев это, ищем и ищем Концовку прекрасных снов. А поезд-время приходит в движенье, Вернуть его нету сил. Завтрашний повод для нашего счастья Это пыль.
Напрасно смеялись упрямые боги Над тяжестью наших дел, Но окончен светлый участок дороги Поезд заходит в тоннель. А поезд-время прогнил и сломался Где-то под тяжестью лет, И повода для дальнейшего счастья Просто нет.
В миг его рожденья Бог никого не слушал — Самолично завернул в тело душу, Наделил умом, сердцем не обидел, Но закрыл глаза, чтоб он зла не видел.
И отправил в жизнь. Первый шаг — и в омут, С первых же минут дав понять утрату. Тяжело рожать тех, кто Богом тронут! Улыбнулась смерть — и забрала маму... Боже, как секла его мачеха в детстве! Но, скрестив ладони и скрепя сердце, Завалясь в траву, потом смотрел на небо, И кормил с ладони облака хлебом. «Помоги!» — и он тянул на помощь руку, А потом ладонь летела наземь с плахи. По земле о нем уже ползли слухи, Щебетали в небесах о нем птахи. Но сказал ему возле церкви нищий: «Тот находит, брат, кто ничего не ищет!» А еще сказал: «Все и вся слепо, Но запомни, друг, там, вверху — небо!»
...В тишине полей заблудилось эхо, Свежестью ручьев подавилось лето, Не слетевши с уст, оборвались строки... Черноту пройдя, держит путь в пророки.
Помнишь, милая, как в краю чужом Из твоей мечты я построил дом. Только эти дни размывает дождь, На своих плечах всё не унесёшь. Слышишь, милая!
Ты же видела, как душой я сдал, Ненавидела, и я мечтать устал. Я палил стихи на чужих свечах — Душит не тоска, а душит страх. Слышишь, милая!
Слышишь, милая, не шепчу — кричу: На пустой алтарь не ставь за меня свечу! От ножа не смог я душу уберечь... За самоубийц не ставят свеч. Слышишь, милая!
Знаю, милая, там, в краю чужом, Из моей мечты ты построишь дом. Тому, кто забредёт сюда, всё будет по плечу, Но прибереги и для него свечу. Слышишь, милая!
Какого чёрта, жаждущий обмана, Я выхожу на поиски любви? И дурь, и блажь чужую меряя стаканом, Втираю глупым добродетелям очки...
Прошу совета у танцующих дебилов, У пьяной бабы требую тепла, И под кустом штаны снимаю торопливо, Чтоб пьяной плотью овладеть сполна.
Чтоб, выкинув из недр дурное семя, Вобрать в себя всю прелесть бытия, Чтоб слово «время» не равнялось слову «бремя», Чтоб слово «жизнь» равнялось слову «я». Я — Бог, я — Гений, Властелин, я — Личность! Я вечность всех времён связал бинтом. Но, жизнью сей опущенный в первичность, Я в этом мире окрещён «Никто»...
Я не бросал цветов На могилы тех, кого не любил. Не поклонялся богам, Мне обещающим зло. Но если найдётся вор, Который ворвётся в мой мир, Я отдам ему всё. Возьми — это твоё. Эй, опустите небо, Я хочу видеть птиц. Не выключайте Солнце В доме восковых лиц. Дайте дорогу ветру, Пусть он перевернёт В этом усталом мире Хоть что-то наоборот. Я приготовлю яд, В котором так много любви. В бокале с пробитым дном Жидкость, несущая смерть. Выход в пространство, где Сны заплетаются в дни. Но тепла моих рук Хватит, чтоб кого-то согреть.
Две трети стен исписаны крестом, Решетки взломаны, но я не убегаю. Я чту псалом за стареньким столом И нострадамусовы бредни разгребаю.
Куда бежать, когда открыты двери, Когда в тебя друзья и Бог не верят? В душе — покой, и Света окончанье, Словно угарный газ, вплывает в подсознанье. О, где ты был, когда меня несло? Всего удар — и разошелся триплекс. Примета — дрянь, но лопнуло стекло. В мой мир вошел большой Апокалипсис.
И я не смел быть смелым до сих пор. Трубили всадники, и гибель шла по кругу. А я смотрел через окно во двор. Вор-двор смотрел в меня через фрамугу.
Что остается мне, пока живущему? Ползти в эту пропасть ждущую, Плевать в эту тьму серую, Орать в эту тьму серую: «Верую… Верую! Верую.»
Меня давно никто не проклинал, Меня никто не сглаживал доселе. Подкладка ада вырвалась в финал, И три слона от страха подприсели.
Я верю в то, что ты здесь не при чем. Но кто еще способен на такое: Назначить луч рассвета палачом И погрузить топор Богов в гнилое?
Полгорода стоит на «аварийках», Два человека в чебуречной жмутся К огню и носят на носилках Остывших душ надтреснувшие блюдца.
Перемагнитились магниты полюсов, Сместилась твердь, и мягкой стала глыба. Спаситель, забирай свою любовь! Приди… спаси… Добей!.. спаси… Спасибо…
Что остается мне, пока живущему? Ползти в эту пропасть ждущую, Плевать в эту тьму серую, Орать в эту тьму серую: «Верую… Верую! Верую.»
Я спать не сплю, мне имя острой бритвой Вскрывает разум, полосует плоть. Как старый воин пред последней битвой Жму голову, чтоб захрустела кость. Я не один, но в этом изобилие Так хочется остаться одному, Очнуться у истоков сенсимильи, Где солнца луч сжирает темноту.
Но в шум проспектов в утреннем размахе, С восходом солнца, в смертоносный гам Я окунулся, чтобы всплыть на плахе Под топором, который сделал сам.
Ну что ж ты медлишь? Эй, палач безликий! Сними колпак да обнажи лицо! Ну что ж ты медлишь в этот миг великий? Сними украдкой с мертвых перст кольцо! Отдай, отдай кольцо вон той, что плачет, Зажатая ликующей толпой, Той, что глаза свои сырые прячет Отдай, отдай, спеши, беги, не стой.
Чтоб дух мой, успокоившись смиренно, Прощальный круг свершая над толпой, Прощая всех живущих во Вселенной, Спешил не вверх, а только к той, святой...
По песочным моим городам, Что я строил под звуки гитары, Пробежала несчастий волна И одна влюблённая пара.
И, коснувшись рукою струн, Я задел ненароком душу. Я смотрел на семь разных лун, От бессилья сжимая уши.
Не взрослея, я сразу старел. И ни взятки не брал за кон. Не пытался я петь, а пел, Но чужое не тронь — закон.
И, коснувшись рукою тела, Я задел ненароком душу. А кому, чёрт, какое дело, Что я строю, и что я рушу!
Для меня начертили план — Точный график моих движений. А я вышел и сдался сам Жалким жертвам моих разрушений. И, коснувшись твоей руки, Целовал непорочную душу. Что же делать, коль все враги, И коль нечего больше рушить.
Что-то по утрам мне больше петь не хочется, Горло давит дым от папирос. Боже, я забыл твоё пророчество: Всё, что напишу, коту под хвост. Что-то в мире случилось, Что-то стряслось, Да не срослось...
К чёрту всё, коль за одно дыхание В лёгкие попала пустота. Спит душа и, будто в наказание, Ложный звук застрял в проёме рта. Что-то в мире случилось, Что-то стряслось, Да не срослось...
Чтоб меня бессонница не мучила, Закрываюсь на ночь в тёплый склеп. Что же ты покой мне напророчила, Ведь в покое я и глух и слеп! Что-то в мире случилось, Что-то стряслось, Да не срослось...
«Человек будет сильным и смелым! Волевым, но по нашей воле. Пусть гордится красивым телом, Пусть гордится на бранном поле.
Это всё мы докажем делом. Тех, кто против, сошлём в резервации…» — Улыбнулся с экрана демон, И вильнула хвостами нация.
Нас зовут покинуть комнаты, И, собрав войска добра, Переплыть все реки памяти, И идти войной в долину зла.
Там льют дожди с утра и до ночи. Там зарождаются ветра. Там выйдут псы из замка Полночи. Там начинается беда.
Смерть добра — девиз всех дьяволов, Кровь любви — еда всех псов. Собирайтесь все, жгите страх дотла И идите в бой по дороге снов.
Там льют дожди с утра и до ночи. Там зарождаются ветра. Там выйдут псы из замка Полночи. Там начинается беда.
И смешалось с белым чёрное, В темноте мешая кровь с водой. Но взошло солнце мокрое, И увидел я, что каждый бьётся сам с собой. Здесь льют дожди с утра и до ночи. Здесь зарождаются ветра. Здесь вышли псы из замка Полночи. Здесь сам с собой сражаюсь я.
Горлу тесно в оковах воротников. Голос рвётся наружу, но ему нельзя. Хочется что-то сделать, но только что? Хочется что-то сделать не для себя.
Моя мечта превратилась в дым, Дым от костра, который уже зачах. Но если есть тот, кто станет врагом твоим, Найдётся и тот, кто ляжет костьми за тебя.
На этой дороге не видно ничьих следов, В этом тумане не видно ничьих огней, Но если ты не получишь пулю в упор, То, может быть, доживёшь до победы своей.
Моя мечта превратилась в дым, Дым от костра, который уже зачах. Но если есть тот, кто станет врагом твоим, Найдётся и тот, кто ляжет костьми за тебя.
Я ненавижу этот мир За то, что он такой жестокий. Не врали мудрые пророки: «О, судный день! О, жуткий пир!» Здесь сто рублей берут взаймы, А отдают лишь половину. И что не шаг, увы, — в трясину, И каждый день в плену зимы. Беззубым ртом шевелят бабки И умоляют, даже плачут, А внуки, слушая их, прячут Улыбки в спазмовые складки.
За деньги купишь только дрянь, За дрянь опять получишь деньги, А дрянь нас плющит о ступеньки, И кайф уходит, только встань. Врач неотложки, сын измены, Мне намекает на любовь И вводит кайф в живую кровь, Тупым шприцом буравя вены.
А я пытался сделать шаг, А я хотел остановиться. Вошёл во двор, вошёл во мрак, А в темноте всё те же лица.
Там гопник с выбритым лицом
Беззвучно бил ногой кого-то, Потом заправился шприцом, Ослабив жгут, пошёл к воротам.
Я подошёл, хотел обнять Того, кто, сжавшийся в калачик, Лежал. И я не мог понять, За что его — ведь он же мальчик. Обнял его. О, боже мой!.. И сердце сжалося, скрепя. Я сам себе шептал: «Постой! Не может быть, ведь это ж я!..»
И не мути в стакане воду! От снов спасенье - только смерть. Тот, кто умел когда-то петь, забыл себя, пропил свободу.
Купив с лотка чужую боль, хочу связать одно с другим, Но дважды два выходит ноль, как ни считай, как ни крути...
Я спрошу, пока ветер затих, Пока губы так близко к губам, Что ты знаешь о чувствах моих, Если веришь чужим языкам.
Смертным чувств не дано глубины, В сжатых легких взбесившийся газ. Я люблю, только нету Луны — Это ночь укрывает от глаз. Портят разум пустые слова Страхом ночи, застывшим в глазах. Не желаю висеть на устах, Жалкой сплетней сползать с языка. Когда ухнет на Землю Луна, Континенты размоет водой, Или окна закрестит война, Я хочу это встретить с тобой.
Я привязан, как лещ на шнурке. Я привязан, но бьюсь об заклад, Как роса даст начало реке, Так любовь переправит нас в ад. Я устал. Не покинь! А пока Меня валят и бьют, хохоча. Ненавижу лишь вонь чеснока Из беззубого рта палача. Дым стелится под скатами крыш. Столб. Веревка. К ладони — ладонь. Сложно веровать в то, что творишь, Когда пятки кусает огонь.
Ничего, я привык, я терпеть, Я не чувствовать жизни огня. Это больно, но хочется петь Оттого, что ты смотришь в меня. Когда кости остынут в углях, Когда пепел размочит росой, Меня снова не примет Земля, И я снова пойду за тобой. И мы спустимся к устью реки. Я швырну на песчаник камзол. Я хочу от любимой руки Умереть — вот распятье и кол.
Я спрошу, пока ветер затих, Пока губы так близко к губам, Что ты знаешь о чувствах своих, Если веришь чужим языкам.
Инопланетян занесло на Землю случайно. Они не туда слетели на кольце Сатурна точно в тот момент, когда наш предок-неандерталец по имени Ыржсл добивал на ужин молодого моманта. Заблудившемуся канопусианскому турью в тот день пришлось заночевать под Стародубом… Ну, то есть, Стародуба тогда ещё не было. Городов вообще не было. Было просто красиво. Везде. Ну как не остаться? Вон и местные приветливо размахивают дубинами… Слово за слово, начался нехилый дрейф инопланетных генов. Планетосмешение, замысловатый танец хромосом, доброкачественные мутации тут и там. Через несколько тысяч лет среднестатистический прото-неан дерталец был уже практически неотличим от канопусианца — висючие мочки, парные ключицы, золотое сечение (надо сказать, что до инопланетного залёта человек представлял из себя довольно жалкое зрелище, взять хотя бы глаза на пятках). Но не только внешним видом земляне обязаны инопланетникам: петроглифы, буколики и георгики, полифонические бубны, хорошо темперированные клавиры, всё это — их генов дело. Трагедия творчества спустилась к нам с неба на летающей тарелке чёрт знает сколько лет назад и прочно села в пазы разума, как евровинт в ДСП. Гены инопланетян и сейчас не дают землянам покоя — все эти случайные озарения на бегу и в кулуарах, полировка октав в ванной комнате, моменты, когда кровь из носу нужно сказать понравившемуся человеку в двух словах что-то очень важное и простое… но обязательно пятистопным ямбом с параллельной рифмовкой. Мастера бесполезного — поэты, музыканты, мой друг, который настаивает незабываемый
шмурдяк на апельсинах, все они — генетически близкие к звёздам гении… Говорят, кольца украшают те планеты, на которых гены великих творцов преобладают у всего населения: где пространство и время называют одним словом — «вдохновение», где творчество повсеместно, неделимо и прекрасно, где вера в ближнего, как воздух, заполняет собой всё доступное пространство — между отцом и сыном, главбухом и уборщицей, даже между гардеробом и стеной… У Земли, как Вы знаете, нет колец. P. S. Удобно ещё и то, что канопусианские гены передаются не только старым добрым биологическим путём, но и через обьекты творчества: через музыку, фирменный борщ, книгу… Тем более книгу, подобную той, что Вы держите в руках — несущую в себе живое слово Творца. Поэтому, поздравляю Вас, дорогой читатель — вы теперь немного инопланетянин!
Сергей Федоров
«Всяк музыкант был молод…» Диалог со смертью Харе Кришна Закатать бы рукава да как вдарить Муза Питер Пустота «Ни кола, ни двора…» Не имея права Тишина Шизофрения Девочка с рыжей косой Не капитан Автопортрет Танец со свечкой Шизофрения II По сюжету сказки Город труда Улов На твоём языке Шнурок Коперник Яд Ядерный выхлоп Рулончик Беседа поэтов Не переведись на Руси… Вчерашние мальчики Дорога к Богу Порталы
7 8 9 10 12 14 16 17 18 20 22 23 24 26 28 30 32 33 34 36 37 38 39 40 42 44 45 46 48 50
Очередь за теплом Трасса Поезд-время Слепой Слышишь, милая Южный романс Опустите небо Апокалипсушки Имя твое Песочные города Что-то случилось «Человек будет сильным и смелым…» Там Хочется что-то сделать не для себя «Я ненавижу этот мир за то, что…» Я спрошу
52 53 54 56 57 58 59 60 62 63 64 65 66 67 68 70
Медведев Александр Иванович
Улов
Редактура, корректура Антон Трофимов и вся остальная работа Ирина Медведева Светлана Королева Сергей Федоров
Дизайн, вёрстка Наталия Москалёва
Подписано в печать 08.11.2013 Формат 84х108/32 Бумага офсетная. Печать офсетная. Тираж 200 экземпляров Отпечатано в Москве